Календарная книга Владимир Сергеевич Березин
        Владимир Березин. Календарная книга.
        Тексты и иллюстрации:
        
        (начиная с 2022).
        Указанные в конце произведений даты - даты публикаций на этих ресурсах. Если указаны день, месяц и год - источник публикации LiveJournal. Если указан только год - binoniq.
        Календарная книга
        Новый год (1 января)
        Ностальгия - вот лучший товар после смутного времени, все на манер персонажей Аверченко будут вспоминать бывшую еду и прежние цены. Говорить о прошлом следует не со стариками и не с молодыми, а с мужчинами, только начавшими стареть, - вернее, только что понявшими это. Они ещё сильны и деятельны, но вдруг становятся встревоженными и сентиментальными. Они лезут в старые папки, чтобы посмотреть на снимок своего класса, обрывок дневника, письмо без подписи. Следы жухлой любви, вперемешку с фасованным пеплом империи - иногда в тоске кажется, что у всего этого есть особый смысл.
        Но поколение катится за поколением, и смысл есть только у загадочного течения времени - оно смывает всё, и ничьё время не тяжелее прочего.
        Меня окружал утренний слякотный город с первыми, очнувшимися после новогодней ночи прохожими. Они, как бойцы, выходящие из окружения, шли разрозненно, нетвёрдо ставя ноги. Автомобиль обдал меня веером тёмных брызг, толкнула женщина с ворохом праздничных коробок. Что-то беззвучно крикнул продавец жареных кур, широко открывая гнилой рот.
        Бородатый старик в костюме Деда Мороза прошмыгнул мимо. Печальна была его фигура. Впрочем, он всегда был таким - меня с детства угнетали открытки, где Дед Мороз изображался вместе со своим внучком, Новым годом. Внучок был в точно таком же красном зипуне, только коротком. И всё маскировало простую мысль о том, что дедушка-то под бой курантов сдох.
        Срок его жизни был короток.
        И вот он улыбается и пляшет, чтобы скрыть страх. Мальцу-то простительно, он глуп по возрасту.
        Город отходил, возвращался к себе, на привычные улицы, и первые брошенные ёлки торчали из мусорных баков. Ветер дышал сыростью и бензином. Погода менялась - теплело.
        Я свернул в катящийся к Москве-реке переулок и пошёл, огибая лужи, к стоящему среди строительных заборов старому дому. Там, у гаражей, старуха выгуливала собаку. Собака почти умирала - небедные заботливые хозяева к таким собакам приделывают колёсико сзади, и тогда создаётся впечатление, что собака впряжена в маленькую тележку.
        Но тут она просто ползла на брюхе, подтягиваясь на передних лапах. Колёсико ей не светило.
        Мало что ей светило в этой жизни, подумал я, открывая дверь подъезда.
        Я шёл в гости к Евсюкову, что квартировал в апартаментах какого-то купца-толстопуза. Богач давно жил под сенью пальм, а Евсюков уже не первый год, приезжая в Москву, подкручивал и подверчивал что-то в чужой огромной квартире с видом на храм Христа Спасителя.
        Мы собирались там раз в пятый, оставив бой курантов семейному празднику, а первый день Нового года - мужским укромным посиделкам. Это был наш час, ворованный у семей и праздничных забот. Мир впадал в Новый год, вваливался в похмельный январский день, бежали дети в магазины за лекарством для родителей, а мы собирались бодрячками, храня верность традиции.
        Было нас шестеро - егерь Евсюков, инженер Сидоров, буровых дел мастер Рудаков, во всех отношениях успешный человек Раевский, просто успешный человек Леонид Александрович - и я.
        И вот я отворил толстую казематную дверь, и оттуда на меня сразу пахнуло каминным огнём, жаревом с кухни и вонючим кальянным дымом.
        В гигантской гостиной, у печки с изразцами, превращённой купцом в камин, уже сидели Раевский и Сидоров, пуская дым колечками и совершенно не обращая на меня внимания.
        - …Тут надо договориться о терминологии. У меня к Родине иррациональная любовь, не основанная на иллюзиях. Это как врач, который любит женщину, но как врач он видит венозные ноги, мешки под глазами (почки), видит и всё остальное. Тут нет «вопреки» и «благодаря», это как две части комплексного числа, - продолжал Раевский.
        - У меня справка есть о личном общении, - ответил Сидоров. - У меня хранится читательский билет старого образца - синенькая такая книжечка, никакого пластика. Там на специальной странице написано: «Подпись лица, выдавшего билет: Родина».
        Они явно говорили давно, и разговор нарос сосулькой ещё с прошлого года. Раевский сидел в кресле Геринга. Мы всё время подтрунивали над отсутствующим хозяином квартиры, что гордился своим креслом Геринга. На многих дачах я встречал эти кресла, будто бы вывезенные из Германии. Их была тьма - может, целая мебельная фабрика работала на рейхсмаршала, а, может, были раскулачены тысячи дворцов, где всего по разу бывал толстый немец: посидит Геринг минуту, да пересаживается в другое кресло, но клеймо остаётся навсегда: «кресло Геринга».
        Отсутствующий хозяин действительно вывез это кресло с какой-то проданной генеральской дачи под Москвой.
        Участок был зачищен, как вражеская деревня, дом снесён (на его месте новый хозяин сделал пруд), а резная мебель с невнятной историей переместилась в город.
        Чтобы перебить патриотический спор, я вспомнил уличную сценку:
        - Знаете я, кажется, видел Ляпунова.
        - Того самого? Профессора?
        - Ну, да. Только в костюме Деда Мороза.
        - Поутру после Нового года и не такое увидишь, - Сидоров подмигнул. Сидоров был человек простой, и в чтении журнала «Nature» замечен не был. Теорию жидкого времени Ляпунова он не знал и знать не хотел.
        Меж тем Ляпунов был загадочной личностью, знаменитым физиком. Сначала он высмеивал теорию жидкого времени, потом вдруг стал яростным её адептом, а потом куда-то пропал. Говорили, что это давняя психологическая травма - у Ляпунова несколько лет назад пропал сын-подросток, с которым они жили вдвоём.
        Ляпунов пропал, может, сошёл с ума, а может, просто опустился, как многие из тех, кто считал себя академической солью земли, а потом доживал в скорби. Были среди них несправедливо обиженные, а были те, чей срок разума истёк. Ничего удивительного в том, что я мог видеть профессора в костюме Деда Мороза. Любой дворник сейчас может на день надеть красный полушубок вместо оранжевой куртки.
        - Ну, дворники разные бывают, - возразил Раевский. - Я вот живу в центре Москвы, в старом доме. На первом этаже там живут дворники-таджики. Не знаю, как с ними в будущем обернётся, но эти таджики мне ужасно нравятся - очень аккуратно всё метут, тихие, дружелюбные, и норовили мне помочь во всяких делах. Однажды пришёл в наш маленький дворик пьяный, стал кричать, а когда его принялись стыдить из окон, он отвечал разными словами - удивительно в рифму. Так вот таджики его поймали и вежливо вразумили, после чего убрали всё то, что он намусорил битыми бутылками.
        - Я уверен, что если ночью постучать к твоим таджикам, то ты станешь счастливым владельцем коробка анаши, - не одобрил этого интернационализма Сидоров. (Я почувствовал, что они сейчас снова свернут на русскую государственность) - Говорят, что таджикские дворники на самом деле непростой народ. Помашут метлой, вынут из кармана травы. Вот я поздно как-то приехал домой - смотрю, толкутся странные люди у дворницкого жилья. И везде, куда заселили восточную рабочую силу, я всегда вижу наркоманических людей.
        - В Москве сейчас много загадочного. Вот строительство такое загадочное…
        - Ой, блин, какое загадочное! - На этих словах из кухни, отряхивая мокрые руки, вылез буровых дел мастер Рудаков. - Золотые купола над бассейнами, туда-сюда. У нас ведь, как всегда, две крайности: то тиграм мяса не докладывают, бутылки вмуровывают в опорные сваи, то наоборот. Вот как-то пару раз мы попадали - то ли на зарывание денег, то ли ещё что. Мы сажаем трубы, двенадцать миллиметров, десять метров вниз, два пояса, анкера, всё понятно. Трубы - двенадцать метров глубиной, шаг - метр по осям, откапывают полтора метра, заливается бетонная подушка с нуля ещё метра полтора - что это?
        Я слушал эту музыку сфер с радостью, потому что я понял, кого мне в этот момент напоминает Рудаков. А напоминал он мне актёра, что давным-давно орал со сцены о своей молодости, изображая бывшего стилягу. Он орал, что когда-то его хотели лишить допуска, а теперь у него две мехколонны и пятьдесят бульдозеров. В тот год, когда эта реприза была особенно популярна, мы были молоды по-настоящему, слово допуск было непустым, но вот подумать, что мы будем относиться к этому времени с такой нежностью, как сейчас, мы представить не могли. Я почувствовал себя лабораторным образцом, что отправил профессор Ляпунов в недальнее прошлое, залив его сжиженным, ледяным временем.
        Мы все достигли разного и, кажется, затем и были нужны друг другу - чтобы хвастаться.
        Но сейчас было видно, что ни славянофилы, ни западники ответить Рудакову не могут.
        Я, впрочем, тоже.
        Поэтому буровых дел мастер Рудаков сам ткнул пальцем в потолок:
        - Что это, а? Стартовый стол ракеты? Так он и чёрта выдержит, не то что ракету. А ведь через год проезжаешь - стоит на этом месте обычный жилой дом. Ну, не обычный, конечно, с выпендрёжем, но, зная его основание, я вам могу сказать - десять таких домов оно выдержит. С лихвой! На хрена?
        Раевский всё же вставил своё слово:
        - Легенд-то много, меня-то удивляет другое - насколько легенды близки к реальности.
        - Много легенд, да - мы вот на Таганке бурили, там, где какой-то офисный центр стоит. Так нас археологи неделю, наверное, доставали. Сначала пытались работу останавливать, но потом поняли - нет, бесполезно. Трое пришло мужиков средних лет, а при них двое шестёрок, пацаны такие, лет по девятнадцать. Рылись в отвале - а ведь там черепки кучами. Они шурфы отрыли, неглубокие, правда, по полметра, наверное. До хрена - до хрена, много этих черепков-то. Я перекурить пошёл, к ним подхожу: «Ну, чего?». Смотрю, у них там одна фанерка лежит - это двенадцатый век, говорят, на другой фанерине тринадцатый век лежит - весь в узорах. Четырнадцатый и пятнадцатый опять же, а так ведь и не скажешь, что пятнадцатый по виду. Ну там пятьдесят лет назад расколотили этот горшок.
        - Удивительно другое, - вздохнул Раевский. - Несмотря на волны мародёров огромное количество вещей до сих пор находится в домах. Какие-нибудь ручки бронзовые.
        - Да что там ручки! Было одно место в Фурманном переулке. Сначала мы приехали, стоял там старый дом, только потом его стали сносить. Такой крепкий дом старой постройки, трёхэтажный. Сидел там сторож - мы приходим как-то к нему, а он довольно смурной и нервный. Явилась ночью компания, говорит, три или четыре человека, лет по сорок, серьёзные. А там ведь как темнеет, а темнеет летом поздно, на все старые дома, как муравьи на сахар, лезут всякие кладоискатели, роют-ковыряют.
        Этот дом действительно старый, восемнадцатого, может, века, там уже даже рам не осталось - стены да лестницы. И вот как стемнеет, этот дом гудел - по одному и компаниями.
        Сторож этот пришельцев гонял, а тут… Тоже хотел шугануть, но эти серьёзные люди ему что-то колюще-режущее показали и говорят, сиди, дескать, нам нужен час времени. Через час можешь что хочешь делать - милицию сна лишать, звонить кому-нибудь, а сейчас сиди в будке и кури. Напоследок дед, правда, бросил им: «Ничего не найдёте, здесь рыщено-перерыщено». Мужики говорят: «Иди, дед. Мы знаем, чё нам надо».
        Ну, через час он вышел, честно так вышел, как и обещал, пошёл смотреть. На лестничной площадке между вторым и третьим этажами вынуто несколько кирпичей, а за ними ниша, здоровая. Пустая, конечно.
        Было там что, не было ли - хрен его знает. Да сломали давно уж.
        На этом месте я пошёл на кухню слушать Евсюкова. Однако ж, Евсюков молчал, а вот Леонид Александрович как раз рассказывал про какого-то даосского монаха.
        Евсюков резал огромные узбекские помидоры, и видно было, что Леонид Александрович участвовать в приготовлении салата отказался. Наверняка они только что спорили о женщинах - они всегда об этом спорили - потомственный холостяк Евсюков и многажды женатый Леонид Александрович.
        - Так вот этот даос едет на поезде, потому что собирал по всей провинции пожертвования. Вот он едет, лелеет ящик с пожертвованиями, смотрит в окно на то, как спит вокруг гаолян и сопки китайские спят, но его умиротворение нарушает вдруг девушка, что входит в его купе.
        Она всмотрелась в даоса и говорит:
        - Мы тут одни, отдайте мне ящик с деньгами, а не то я порву на себе платье и всем расскажу, что вы напали на меня. Сами понимаете, что больше вам никто не то что денег не подаст, но и из монахов вас выгонят.
        Монах взглянул на девушку безмятежным взглядом, достал из кармана дощечку и что-то там написал.
        Девушка прочитала: «Я глухонемой, напишите, что вы хотите».
        Она и написала. Тогда даос положил свою дощечку в карман, и, всё так же благостно улыбаясь, сказал:
        - А теперь - кричите…
        - Вот видишь, - продолжил Евсюков какой-то ускользнувший от меня разговор, - а ты говоришь уход и забота…
        Мне всучили миску с салатом, а Евсюков с Леонидом Александровичем вынесли гигантский поднос с бараниной:
        - Ну, всё. Стол у нас не хуже, чем на Рублёвском шоссе.
        Рудаков скривился:
        - Знавал я эту Рублёвку, бурил там - отвратительный горизонт. Чуть что - поползёт, грохнется.
        Мы пили и за старый год, угрюмо и неласково, ибо он был полон смертей. И за новый - со спокойной надеждой. Нулевые годы катились под откос, и оттого, видимо, так чётко вспоминались отдаляющиеся девяностые.
        У каждого из нас была обыкновенная биография в необыкновенное время. И мы, летя в ночи в первый день нового года над темнеющим городом, принялись вспоминать былое, и все рассказы о былом начинались со слов «на самом деле». А я давно знал, и знал наверняка, что всё самое беспардонное враньё начинается со слов «На самом деле…». Говорили, впрочем, об итогах и покаянии.
        Слишком многие, из тех, кого мы знали, не просто любили прошлое, но и публично каялись в том, что сделали что-то неприличное в период первичного накопления капитала. Я сам видел очень много покаяний моих друзей - и все они происходили в загородных домах, на фоне камина, с распитием дорогого виски. Под треск дровишек в камине, когда все выпили, но выпили в меру, покаяния идут очень хорошо.
        Есть покаяния другие - унылые покаяния неудачников, в нищете и на фоне цирроза печени. Очень много разных форм покаяний, что заставляют меня задуматься о ревизии термина.
        - Мы тоже сидим у камина, - возразил Раевский, - по-моему, наличие дома или нищеты для покаяния не очень важно. Покаяние, если это не диалог с Богом, это диалог между человеком и его совестью. Камин или жизнь под забором - обстоятельства, не так важные для Бога и для совести. Важно, что человек изменился и больше не совершит какого-то поступка. Совесть - лучший контролёр.
        - Ну, да. Ему это не нужно. К тому же есть такая штука - некоторых искушений просто уже нет по их природе. То, что человек мог легко сделать в девяностые годы, сейчас он легко не сделает. Зачем садиться снова на Боливара, что не вывезет двоих, можно сказать. «Мне очень жаль, но пусть он платит по один восемьдесят пять. Боливар не снесёт двоих» - и ему действительно, действительно очень жаль. Но по один восемьдесят пять уже уплачено. Не верю я в эти покаяния. Если они внутренние, то они, как правило, остаются внутренними и не выплёскивается на застольных друзей, газеты или в телевизор. А если выплёскиваются, то это что-то вроде публичного сжигания своего партбилета в прямом эфире.
        - А что, рубануть по пальцу топором, бросить всё и отправиться в странствие по Руси? Сильный ход.
        - Не знаю, ребята. А вот нравственное покаяние, когда жизнь обеспечена, и деньги - к деньгам - вещь куда более сложная для этического анализа.
        - Я вот что скажу - все написанные слова - фундамент нынешнего благосостояния. Это такие мешки с долларами, что покрадены с того паровоза, что остановился у водокачки. Как в этом каяться - ума не приложу, вынимать ли из фундамента один кирпич, разбирать ли весь фундамент.
        Нет, по мне сжигание партбилета особенно, когда за это не сажают - чрезвычайно некрасивый поступок, но покаяние без полной переборки фундамента тоже нечто мне отвратительное. Это ведь очень давно придуманная песня, старая игра в пти-жё: я украл три рубля, а свалил на горничную, а я девочку развратил, а я в долг взял и не отдал, а я написал говно и деньги взял. И начинается игра в стыд, такое жеманничанье. Друзья должны вздохнуть, налить ещё вискаря в низкие, до хруста вымытые стаканы и выпить. А потом кто-то ещё что-то расскажет - про то, как попилил бабла, и что теперь немного, конечно стыдно - но все понимают, что если бы не попилил, то мы бы не сидели на Рублёвке, и после бани не пили хороший виски. И вот все кивают головами и говорят, да-да, какой ты чуткий, братан, тебе стыдно, и это так хорошо. И стыд хорошо мешается с виски, как запах дров из камина со льдом в стакане. Как-то так.
        - Да сдалось тебе благосостояние! Тебе кажется, что поводом для раскаяния может быть только поступок, за который получены деньги! Понятно, сидя перед камином сетовать, что пилил бабло, как-то нехорошо. Но ведь и не говорить - нельзя. Я вот никогда не пилил бабла, - возразил просто успешный человек Леонид Александрович. - Причём тут твоё благосостояние? Мне, например, про твоё благосостояние ничего не известно. И деньги тут тоже ни при чём, вернее, они (если говорить об уравнениях) только часть схемы «деньги - реноме - деньги-штрих». Более того, я вообще сложно отношусь к проблеме распила: ведь мы все получали деньги от тех же пильщиков. Но благосостояние тут очень даже причём - наша система довольно хорошо описана многими литераторами и философами, которые говорили о грехе и покаянии в церковном смысле. Меня-то интересует очень распространённый сейчас ритуал раскаяния, смешанный с ностальгией - которая не собственно сожаление, а такая эстетическая поза: грешил я, грешил… а потом отпил ещё.
        То есть, понятно, что и у меня есть вещи, которых я бы сейчас делать не стал, но вспомнить их, скорее, приятно. А есть вещи, которые и делать бы не стал, и вспоминать очень неприятно. Последние, как правило, завязаны на чувство вины: «вот, поди ж ты, какие у этого были печальные последствия».
        - Ну да, ну да. Но я как раз повсеместно наблюдаю сейчас стадию «сладкого воспоминания о грехе» - поэтому-то и сказал, что задумываюсь о сути самого понятия. Вот дай нам машину времени, то как мы поступим?
        Я слушал моих друзей и вспоминал, как жарким летом уходящего года совершил такое же путешествие во времени - я вернулся лет на двадцать назад, и это был горький опыт. В общем, это было очень странное путешествие. В том месте - среди изогнутой реки, холмов, сосен и обрывов над чёрной торфяной водой, я впервые был лет пятнадцать назад - и потом ездил туда раз в год, пропустив разве раз или два - когда жил в других странах.
        Ежегодно там гудел день рождения моего приятеля, но первый раз я приехал в другом раскладе: с одноклассником. Он только что отбил жену у приятеля, и вот теперь объезжал с ней, усталой, с круглым помидорным животом, дорогие сердцу места, оставляя их в прошлом, прощаясь. Одноклассник уже купил билеты на «Эль-Аль» и Обетованная земля ждала их троих. И я тогда был не один, да.
        И вот за эти ушедшие, просочившиеся через тамошний песок годы на поляне, где я ночевал, ушлые люди вырастили ели, потом топорами настучали ёлкам под самый корешок, расставили их по московским домам, и вот - теперь там было поле, синее от каких-то лесных фиалок. Самым странным ощущением было ощущение от земли, на которой ты спал или любил. Вот ты снова лежишь в этом лесу, греешь ту же землю своим телом, а потом ты уходишь - и целый год на это место проливаются дожди, прорастает трава, вот эта земля покрывается снегом, вот набухает водой, когда снег подтаивает. И вот ты снова ложишься в эту ямку, входишь в этот паз - круг провернулся как колесо, жизнь, почитай, катится с горки. Но ты чувствуешь растворённое в земле и листьях тепло своего и её тела. У меня было немного таких мест, их немного, но они были - в крымских горах, куда не забредают курортники, в дальних лесах наверху, где нет шашлычников. Или в русских лесах, где зимой колют дрова и сидят на репе, и звезда моргает от дыма в морозном небе. И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли да пустое место, где мы любили. Теперь и там, и где-то в
горах, действительно пустое место. А когда-то там стояла наша палатка, и мы любили у самой кромки снега. С тех пор много раз приходили туда снега, выпадая, а потом стекая вниз. На той площадке, сберегавшей нас, теперь без нас сменяются сезоны, там пустота, трава да ветер, помёт да листья, прилетевшие из соседнего леса. Там, и здесь, в этом подмосковном лесу без меня опадала хвоя и извилисто мимо текла река, и всё никогда не будет так же - дохнёт свинцовой гарью цивилизация, изменит русло река, а останется только часть тепла, частица. Воздух. Пыль. Ничто.
        И время утекло водой по горным склонам, по этой реке, как течёт сейчас в нашем разговоре, когда мы пытаемся вернуть наши старые обиды, а сами уплываем по этой реке за следующий поворот.
        - Машина времени нам бы не помешала, - вдруг сказал я помимо воли.
        - Ты знаешь, я о таких машинах регулярно смотрю по телевизору. Засекреченные разработки, от нас скрывали, скручивание, торсионные поля… Сапфировый двигатель, опять же.
        - Хм. Сапфировый двигатель случайно не содержит нефритовый ротор и яшмовый статор?
        - Вова! - скорбно сказал Раевский. - Ты ведь тоже ходил к Ляпунову на лекции… Тут всё просто - охладил - время сжалось, нагрел - побежало быстрее.
        - Не всё просто: это вернее простая теория - охладить тело до абсолютного нуля, - 273? по Цельсию, и частицы встанут. Но если охлаждать тело дальше, то они начнут движение в обратном направлении, станут колебаться, повторяя свои прошлые движения - и время пойдёт вспять. Да только всё это мифы, газета «Оракул тайной власти», зелёные человечки сообщают…
        - А Ляпунов? - спросил Сидоров.
        - Ляпунов - сумасшедший, - быстро ответил успешный во всех отношениях человек Раевский. - Вон, Володя его в костюме Деда Мороза сегодня видел.
        - Тут дело не в этом, - сказал просто успешный человек Леонид Александрович. - Ну вот попадаешь ты в прошлое, раззудись плечо, размахнись рука, разбил ты горячий камень на горе, начал жизнь сначала. И что ты видишь? Ровно ничего - есть такой старый анекдот про то, как один человек умер и предстал перед Господом. Он понимает, что теперь можно всё, и поэтому просит:
        - Господи, - говорит он, - будь милостив, открой мне, в чем был смысл и суть моей жизни? В чём её соль, так сказать?
        Тот вздыхает и говорит:
        - Помнишь ли ты, как двадцать лет назад тебя отправили в командировку в Ижевск?
        Человек помнит такое с трудом, но на всякий случай кивает.
        - А помнишь, с кем ехал?
        Тот с трудом вспоминает каких-то двоих в купе, с кем он пил, а потом отправился в вагон-ресторан.
        - Очень хорошо, что ты помнишь, - говорит Господь и продолжает:
        - А помнишь ли ты, как к вам женщина за столик подсела?
        Человек неуверенно кивает, и действительно, ему кажется, что так оно и было. (А мне в этот момент стало казаться, что это всё та же история про китайского монаха с ящиком для пожертвований и девушку, что я уже сегодня услышал. Просто это будет рассказано с другой стороны).
        - А помнишь, она соль попросила тебя передать…
        - Ну и?
        - Ну и вот!
        Никто не засмеялся.
        - Знаешь, это довольно страшная история, - заметил я.
        - Я был в Ижевске, - перебил Сидоров. - Три раза. В вагоне-ресторане шесть раз был, значит. Точно кому-то соль передал.
        - А я по делам в Ижевске был. Жил там год, - невпопад вмешался Евсюков. - В Ижевске жизнь странна. За каждым забором куют оборону. Так вот, на досуге я изучал удмуртов и их язык. Обнаружил в учебнике, что мурт - это человек. А уд-мурт - житель Удмуртии.
        - Всяк мурт Бога славит. Всяко поколение. - Просто успешный человек Леонид Александрович начал снова говорить о поколении, его слова отдалялись от меня, звучали тише, потому что я вспомнил, как однажды мне прислали пафосный текст. Этот текст сочился пафосом, он дымился им, как дымится неизвестная химическая аппаратура на концертах, которая производит пафосный дым для тех мальчиков, что поют, не попадая в фонограмму.
        Этот текст начинался так: «Удивительно как мы дожили до нынешних времен! Мы ведь ездили без подушек безопасности и ремней, мы не запирали двери и пили воду из-под крана, и воровали в колхозных садах яблоки». Дальше мне рассказывали, как хорошо рисковать, и как скучно и неинтересно новое поколение, привыкшее к кнопкам и правилам. Прочитав всё это, я согласился.
        Я согласился со всем этим, но такая картина мира была не полна, как наш новогодний, тоже вполне помпезный обед не завершён без диггестива или кофе, как восхождение, участники которого проделали всё необходимое, но не дошли до вершины десяток метров. Я бы дописал к этому тексту совсем немного: то, как потом мы узнали, что в некоторых сибирских городах пьющие воду из кранов и колонок, стремительно лысеют и их печень велика безо всякого алкоголизма, что их детское небо не голубого, а оранжевого цвета, как молча дерутся ножами уличные банды в городах нашего детства, и то, как живут наши сверстники, у которых нет ни мороженого, ни пирожного, а есть нескончаемая узбекская хлопковая страда, и после нескольких школьных лет организм загибается от пестицидов. Ещё бы я дописал про то, как я работал с одним человеком моего поколения. Этот человек в дороге от одного немецкого города до другого рассказывал мне историю своего родного края. Во времена его давнего детства навалился на этот край тяжёлый голод. И даже в поменявшем на время своё название, знаменитом городе Нижнем-Горьком-Новгороде стояли очереди за
мукой. Рядом, в лесной Руси, на костромскую дорогу ложились мужики из окрестных деревень, чтобы остановился фургон с хлебом. Фургон останавливался, и тогда крестьяне, вывалившись из кустов и канав, связывали шофёра и экспедитора, чтобы тех не судили слишком строго и вообще не судили. А потом разносили хлеб по деревням.
        Именно тогда одного мальчика бабушка заставляла ловить рыбу. То есть летом ему ещё было нужно собирать грибы и ягоды, а вот зимой этому мальчику оставалось добывать из-подо льда рыбу. Рано утром он собирался и шёл к своей лунке во льду. Он шёл туда и вспоминал свой день рождения, когда ему исполнилось пять лет, и когда он в последний раз наелся. С тех пор прошло много времени, мальчик подрос, отслужил в десантных войсках, получил медаль за Чернобыль, стал солидным деловым человеком и побывал в разных странах.
        Каждая история требовала рассказа, каждая деталь ностальгического прошлого требовала описания - даже устройство троллейбусных касс, что были привинчены под надписью «Совесть - лучший контролёр!»…
        Как-то, напившись, он рассказал мне своё детство в помпезном купе, в которое охранники вряд ли бы пропустили молодую девушку. Мы везли ящики с не всегда добровольными пожертвованиями, и оттого в вагон-ресторан не отлучались. Глаза у моего приятеля были добрые, хорошие такие глаза - начисто лишённые ностальгии.
        Рыбную ловлю, кстати, он ненавидел.
        И ещё бы дописал немного к тому пафосному тексту: да, мы выжили, для разного другого. И для того в частности, чтобы Лёхе отрезали голову. Он служил в Гератском полку и домой вернулся в цинковой парадке. Это была первая смерть в нашем классе.
        Саша разбилась в горах. То есть не разбилась - на неё ушёл по склону камень. Он попал ей точно в голову. Что интересно - я должен был идти тогда с ними, из года в год отправляясь с ними вверх, я пропустил то лето.
        Боря Ивкин уехал в Америку - он уехал в Америку, и там его задавила машина. В Америке… Машина. Мы, конечно, знали, что у них там машин больше, чем тараканов на наших кухнях. Но что бы так - собирать справки два года и - машина.
        Миронова повесилась - я до сих пор поверить не могу, как она это сделала. Она весила килограмм под сто ещё в десятом классе. Соседка по парте, что заходила к её родителям, говорила, что люстра в комнате Мироновой висит криво до сих пор, а старики тронулись. Они сделали из её комнаты музей и одолевают редакции давно мёртвых журналов её пятью стихотворениями - просят напечатать. Мне верится всё равно с трудом - как могла люстра выдержать центнер нашей Мироновой.
        Жданевич стал банкиром, и его взорвали вместе с машиной, гаражом и дачей, куда гараж был встроен. Я помню эту дачу - мы ездили к нему на тридцатилетие и парились в подвальной сауне. Его жена всё порывалась заказать нам проституток, но как-то все обошлись своими силами. Жена, кстати, не пострадала, и потом следы её потерялись между внезапно нарезанными границами.
        Вову Прохорова смолотило под Новый Год в Грозном - он служил вместе с Сидоровым, был капитан-лейтенантом морской пехоты, и из его роты не выжил никто. Наши общие друзья говорили, что под трупами на вокзале были характерные дырки - это добивали раненых, и пули рыхлили мёрзлый асфальт.
        Даша Муртазова села на иглу - второй развод, что-то в ней сломалось. Мы до сих пор не знаем, куда она уехала из Москвы.
        И Ева куда-то исчезла. Её искали несколько лет, и, кажется, сейчас ищут. Это мне нравится, потому что армейское правило гласит - пока тело не найдено, боец ещё жив.
        Сердобольский попал под машину - два ржавых, ещё советских автомобиля столкнулись на перекрёстке проспекта Вернадского и Ломоносовского - это вам не Америка. Один из них отлетел на переход, и Сердобольский умер мгновенно, наверное, не успев ничего понять.
        Скрипач Синицын спился - я видел его года три назад, и он утащил меня в какое-то кафе, где можно было только стоять у полки вдоль стены. Так бывает - в двадцать лет пьёшь на равных, а тут твой приятель принял две рюмки и упал. Синицын лежал как труп, еле выйдя из рюмочной. Я и решил, что он труп, но он пошевелил пальцами, и я позорно сбежал. Было лето, и я не боялся, что он замёрзнет. К тому же, даже в таком состоянии, Синицын не выпускал из рук футляра со скрипкой. Жизнь его была тяжела - я вообще не понимаю, как можно быть скрипачом с фамилией Синицын? Потом мне сказали, что у него были проблемы с почками и через год после нашей встречи его сожгли в Митино, превратив всодержимое фарфоровой банки.
        Разные это всё были люди, но едино - вслед давно мертвому поэту, я бы сказал, что они не сумели поставить себя на правильную ногу. И я не думаю, что их было меньше, чем в прочих поколениях - так что не надо никому надувать щёки.
        Мы были славным поколением - последним, воспитанным при Советской власти. Первый раз мы поцеловались в двадцать, первый доллар увидели в двадцать пять, а слово «экология» узнали в тридцать. Мы были выкормлены Советской властью, мы засосали её из молочных пакетов по шестнадцать копеек. Эти пакеты были похожи на пирамиды, и вместо молока на самом деле в них булькала вечность.
        В общем, нам повезло - мы вымрем, и никто больше не расскажет, как были устроены кассы в троллейбусах и трамваях. Может, я ещё успею.
        - Ладно, слушайте, - сказал я своим воображаемым слушателям. Нет, не этим друзьям за столом, они высмеяли бы меня на раз, а невидимым подросткам, - Кассы были такие - они состояли из четырехугольной стальной тумбы и треугольного прозрачного навершия. Через него можно было увидеть серый металлический лист, на котором лежали жёлтые и белые монеты. Новая монета рушилась туда через щель, и надо было - опираясь на совесть - отмотать себе билет сбоку, из колодки, чем-то напоминающей короб пулемёта «Максим».
        Теперь я открою главную тайну: нужно было дождаться того момента, когда, повинуясь тряске трамвая или избыточному весу меди и серебра, вся эта тяжесть денег рухнет вниз, и мир обновится.
        Мир обновится, но старый и хаотический мир каких-то бумажных билетиков и разрозненной мелочи исчезнет - и никто, кроме тебя, не опишет больше - что и где лежало рядом, как это всё было расположено.
        Но было уже поздно, и мы вылезли на балкон разглядывать пульсирующие на уровне глаз огни праздничного города.
        Мы принялись смотреть, как вечерняя тьма поднимается из переулка к нашим окнам. Тускло светился подсвеченный снизу храм Христа Спасителя, да горел купол на церкви рядом. Сырой ветер потепления дул равномерно и сильно.
        Время нового года текло капелью с крыш.
        Время - вот странная жидкость, текущая горизонтально по строчке, вертикально падающая в водопаде клепсидры - неизвестно каким законом описываемая жидкость. Присмотришься, а рядом происходит удивительное: пульсируя, живет тайная холодильная машина, в которой булькает сжиженное время, отбрасывая тебя в прошлое, светится огонек старинной лампы на дубовой панели, тускло отсвечивает медь трубок, дрожат стрелки в круглых окошках приборной доски. Ударит мороз, охладится временная жидкость - и пойдет все вспять. Сгустятся из теней по углам люди в кухлянках, человек в кожаном пальто, офицеры и академики.
        01 января 2022
        Кошачий король (Рождество. 7 января)
        Памяти Мэтью Льюиса
        В тёмную и мерзкую полночь, московскую, со слякотным снегом в свете редких фонарей полночь, ту полночь, от которой бегут прочь на иное, заграничное место жительства фальшивые евреи и программисты, светские дамы и непонятые поэты, полночь, в которую, не отнимая стекла от губ, лечится от тоски водкой простой человек, которому бежать уже некуда - именно в этот час Наталья Александровна Весина вышла на улицу.
        Садовое кольцо было пустынно. Наступило (благодаря московской высокой широте и зимнему мраку, наступило давно) Рождество.
        Наталья Александровна вышла из чужого дома и пошла, ловко маневрируя между грязными сугробами, к машине. Наталья Александровна ругала себя за то, что так поздно засиделась на празднике.
        Разные люди бывали на этом странном празднике в запутанной коммунальной квартире на Садовом кольце.
        Первым Весиной под ноги попался маленький вьетнамец Донг, похожий на деловитого серьёзного лягушонка.
        За ним в проёме двери, из глубины квартиры появилась жена Сидорова - с серьезными, печальными глазами страдающей мадонны, и молча улыбнулась запоздавшей гостье. Из кухни сразу же раздались приветственные крики Сидорова, который, однако, никак не мог вылезти из-за стола, зажатый со всех сторон гостями. Помог ей раздеться другой её одноклассник, тонкими музыкальными пальцами подхватывая все многочисленные детали - лёгкие и пушистые - весинской верхней одежды.
        Сидоров был благообразен и не махал руками (в основном потому, что было тесно). Его свободы в кругу друзей хватало лишь на то, чтобы вычесывать крошки из бороды. Он приглаживал её, сегодня на удивление аккуратную, и улыбался всем сидящим - изящной художнице с пепельными волосами, высокому мужчине, занятому только своей женой, каким-то восточным людям, чёрные одинаковые головы которых еле поднимались над столом. Какой-то наголо стриженый толстый очкарик, наклонив голову, внимательно разглядывал присутствующих. Приехал и отец Михаил, и теперь, сидя в своём штатском - чёрном свитере и простом пиджаке, не выказывая своего сана, спокойно, но не без интереса, слушал весь этот гомон.
        - Бог ты мой, Наташа! Это ты! Как я рад! Ну и ну! - заорал Сидоров, увидев Весину. Он взмахнул-таки руками. Что-то обрушилось с полки и покатилось под столом. Пламя многочисленных свечей заколебалось.
        Не то, чтобы Весиной было особенно приятно посетить чужой дом, совсем нет. За несколько лет, прожитых с мужем сначала в Прибалтике, а потом в Японии, она успела отвыкнуть от своего шумного бородатого одноклассника. Они никогда не были близки, хотя в школе она считала день, когда он не рвался донести ей портфель до подъезда, ненормальным и удивительным.
        С Сидоровым было приятно поболтать - и только.
        Наталья Александровна, слава Богу, себе цену знала. С детства она жила в особом мире потомков отцовских друзей. На Ломоносовском проспекте, в квартире отца-академика каждый день бывали солидные люди, уединявшиеся с хозяином в кабинете, откуда неслась невнятная японская речь. Солидные люди приводили с собой сыновей, красивых мальчиков со стальными мускулами, натренированными каратэ. Мальчики садились в уголок и пожирали дочь хозяина глазами.
        Глаза эти были испуганными, почти восторженными. Они как бы говорили: «Прекрасна! - и даже очень»! Но и тогда Наталья Александровна знала себе цену. Потом, спустя годы она встречала некоторых из них, потасканных, обрюзгших к сорока годам, вызывавших в ней слабую брезгливость, а, впрочем, нет, не вызывавших ничего.
        Ей уже тогда было неуютно в компаниях молодых людей, называвших такси оскорбительно простонародными словами - какими-нибудь тачкой или мотором, и что-то пьяно кричавших шофёру с заднего сиденья. Даже на академической даче в Лысогорье ей не приходило в голову как-то сблизиться со сверстниками, что буйным сытым стадом носились по окрестностям на родительских машинах и собственных мотоциклах.
        Она с великолепным презрением - термин, не нами придуманный, относилась к своим университетским сокурсникам, к хатам и студенческим попойкам. На третьем курсе Наталья Александровна начала заниматься арабистикой. Отец не очень одобрил измену фамильной теме и не тянул её, но мягко устранял с её пути, как он выражался, «необязательные трудности».
        Был, впрочем, один случай. Даже не случай, а особое настроение минуты, помрачение рассудка.
        На том же третьем курсе, когда её в числе многих студенток их немужского факультета повезли на картошку, она сразу отметила в толпе высокую фигуру некоего старшекурсника. Наталья Александровна, тогда ещё просто Наташенька, уже встречала в коридорах этого высокого, странно выделявшегося среди её слабосильных сверстников и девиц на выданье.
        Они познакомились в первый же вечер, в полутёмной палате пионерского лагеря, в котором их поселили. Высокий старшекурсник, отбрасывая со лба прядь волос, пел протяжные песни под гитару.
        Наталья Александровна, казалось, потеряла рассудок. Ей вдруг показалось, что это знакомство перевернет её жизнь, она покинет внезапно надоевшую отцовскую квартиру, и начнётся что-то новое, освящённое нет, может, и не любовью, но надёжностью и верой, собравшейся воедино в этом полуночном гитаристе.
        Перед ноябрьскими праздниками она сама пришла в его квартиру, впервые в жизни не отдавая себе отчёта, что будет дальше.
        Старшекурсник, сидевший один в накуренной кухне, очень ей обрадовался, и, заварив кофе, начал с юмором описывать свои летние приключения. В кухне, как и в той пионерской палате, было полутемно, и в этой темноте Наталья Александровна, наконец, протянула свою тонкую и красивую руку к его, покойно лежащей на столе, руке.
        Острая боль вдруг пронзила ладонь Наташи - тогда она была всего лишь Наташей. Она случайно коснулась зажжённой сигареты. Наталья Александровна не успела испугаться, как в прихожей тренькнул звонок, и хозяин, извинившись, исчез. Наталья Александровна хорошо слышала из кухни клацанье замка, скрип двери и вдруг услышала:
        - Серёга! Когда приехал? Прямо ко мне? Снимай шинель! Звонить надо, а то… Сейчас я тебя в ванную!..
        Услышав это, Наталья Александровна прокралась в прихожую, достала из-под сваленной амуниции свою сумочку, и, на ходу накидывая шубку, выскочила за дверь.
        И это был всего лишь случай, отнюдь не нарушивший строй весинского мироздания. Случай потому, что уже в лифте Наталья Александровна поняла бессмысленность и, что страшнее, забавность происшествия. Она сделала лёгкое усилие над собой, и - всё забыла.
        Так или иначе, к диплому она знала три языка, и защита, а затем и экзамены в аспирантуру превратились в формальность. Нет, это была не протекция, а просто разумное устранение неконструктивных трудностей.
        Когда она, в очередной раз встретив знакомых, театрально всплеснула руками - «Мир тесен!» - отец обнял её за плечи и назидательно сказал: «Не мир тесен, дочь, а слой тонок…»
        Отец сначала удивился, что мужа Наташа выбрала не из их академической среды. Зять ему достался скорее из коммерсантов, а может и из политиков. Международные экономические дороги увели новоиспечённого зятя, а с ним и Наталью Александровну, из дома на Ломоносовском. Постаревший академик, пребывавший теперь вместо состояния войны с другой научной школой в состоянии «дзен», примирился с волевым и талантливым бизнесменом, и уже с удовольствием получал объёмистые международные посылки.
        Занятие, в которое погрузилась теперь Наталья Александровна целиком, - было семья, то есть муж, которого нужно было поддержать, и дом, который нужно было держать. Супруг Натальи Александровны всё своё время отдавал работе, и поэтому приезжала в Россию она, как правило, одна, останавливаясь на зимней отцовской даче. Дача была достаточно уютна, а машина сокращала расстояние до подруг и знакомых.
        По правде сказать, Наталья Александровна без большой охоты садилась за руль, но на Родине надо было со многим мириться.
        Одно из немногих воспоминаний о прошлой жизни, с которыми ей было жаль расставаться, были одноклассники и те встречи в доме на Садовом кольце, о которых мы рассказали выше.
        Итак, Наталья Александровна с любопытством разглядывала гостей (место было не вполне удобное, на уголку, но Наталья Александровна была не суеверна, да и всё для неё давно исполнилось). Мешали ей лишь громкие взрывы хохота и какой-то предмет, подкатившийся под ногу.
        Немного подумав, она быстро наклонилась и нащупала небольшой полосатый цилиндр, похожий на карандаш губной помады. Цилиндрик был покрыт чёрно-белыми полосами, и нигде не было видно на нём стыка или шва. Чем-то он напоминал флакон духов, исполненный под восточную старину. Едва она задумалась над его предназначением, как с ней заговорил сидящий рядом Захаров, давний её знакомый и поклонник. Захаров был особенно шикарен в этот вечер (по мнению Сидорова), и довольно забавен (по мнению самой Весиной). Невзначай Наталья Александровна опустила безделушку в сумочку, сама не зная зачем. Было бы наивно полагать, что столь солидная дама может быть подвержена клептомании.
        Слово за слово, и они с Захаровым разговорились, а, разговорившись, Наталья Александровна незаметно попала в центр общей беседы, всё более и более изящной и светской, но при этом непринуждённой. Сидоровский вечер был, что называется, пущен. Опомнилась Наталья Александровна лишь к полуночи, и теперь, пробираясь к машине, ругала себя за столь позднее возвращение домой. Смертельно захотелось Наталье Александровне сразу переместиться домой, поближе к камину, в теплую постель… В этот момент она даже примирилась с присутствием на даче отцовского японского кота - единственного постоянного жителя - работница была приходящей.
        Машина завелась сразу, настоящее качество изощрённого восточного ума. Она, улыбнувшись, вспомнила, как в былые времена Раевский, по её просьбе, бегал к её «Жигулям», чертыхаясь, прогревать мотор.
        Наталья Александровна поудобнее устроилась на сиденье, воздух в салоне умная техника нагрела загодя, скинула шубку. Машина мягко тронулась, несколько раз качнувшись на снежных буграх, и выехала на проезжую часть. Весина решила сократить путь и свернула на Матвеевское.
        Пустынно было в этот час на московских улицах. Снег перестал, и заметно потеплело. Машина ушла вниз, в овраг, чёрный и пустой, - лишь на той стороне беззвучно вспыхивала в полгоризонта неоновая реклама азиатского монстра, производящего всё - от батареек до этого её автомобиля.
        Дорога свернула в лес. Какая-то тревога посетила Наталью Александровну. Нехорошее это было чувство, неудобное.
        И точно. Едва въехав в лес, машина начала терять скорость, а, как только Весина нажала на газ, мотор чихнул и заглох совсем. Внезапно стало тихо и очень тоскливо. Наталья Александровна представила, каково ей сейчас вылезать из теплой машины и добираться до телефона. Она закутывалась и вспоминала, кто бы мог её выручить. Стаховский был в отпуске, Иванова не отпустит жена, да и древняя его машина стоит наверняка у дома, превратившись в снежный сугроб. Всё же стоит дозвониться до Сидорова - Раевский сидит у него, и он, пожалуй, единственный, кто не станет долго думать и долго напоминать об этой услуге.
        Телефон мигнул экраном и хамски сообщил, что в овраге нет связи.
        Она заперла дверцу. Опять пошёл снег.
        Путеводная звезда, дорога к чуду, отсутствовала в тёмном небе, но Наталья Александровна быстро перебирала ножками в теплых пуховых сапогах. За деревьями мелькнули огоньки широкого шоссе, и Весина решила срезать путь к нему через опушку, но только она сделала несколько шагов, как поскользнулась и кубарем полетела в лощину.
        Это окончательно рассердило Наталью Александровну. Сердита она была на предметы одушевлённые и не очень.
        Например, на застолье, на сентиментальное настроение, в конце концов, породившее все эти неудобства, сердилась на свою машину и, наконец, на самое себя.
        В довершение, снег попал ей в самые уязвимые части туалета, да и не было ситуации глупее - оказаться одной, ночью, в каком-то лесу, без надежды на помощь…
        Она начала выбираться наверх, проклиная всё и вся. Проваливаясь по колено, она двинулась к огням, и тут выяснилось, что свет исходит не со стороны дороги, а, наоборот, от ближних деревьев. Мягкое серебристое сияние освещало протоптанную тропинку, ведущую вглубь леса. Наталья Александровна машинально сделала несколько шагов по ней и моментально очутилась на небольшой полянке.
        Посередине поляны стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берёз и прочей смешанной растительности, составлявшей лес, он был в три раза выше каждого дерева. Это был огромный, в четыре обхвата дуб, с обломанными чьей-то рукой или временем сучьями, и корой, покрытой всяческими наростами.
        С огромными своими раскоряченными ветвями - руками и пальцами, он старым, сердитым и злобным уродом стоял между окружающими деревьями в мягком мерцании загадочного света.
        Но вот что удивительно: сияние исходило изнутри древесного гиганта.
        Крадучись, почему-то приставными шагами, Наталья Александровна приблизилась к дубу. Мощное его тело было разделено огромным дуплом. Весина осторожно заглянула туда.
        В это мгновение снег остановился в воздухе, сверкнув серебряными искорками, и послышалась тихая музыка, негромкое стройное пение…
        Однако то, что Наталья Александровна увидела внутри дупла, так потрясло её, что, не разбирая дороги, она кинулась назад, продираясь сквозь торчащие из-под снега кусты…
        Весина выскочила на дорогу как раз вовремя. Вдали, у поворота, сверкнули фары, и через мгновение сноп света ослепил её. В другое время, она, славная своей осмотрительностью, никогда не стала бы останавливать первую попавшуюся машину, но тут всё же был особый случай. Она отчаянно замахала рукой, машина плавно остановилась, и Наталья Александровна просто ввалилась в салон, еле переводя дыхание.
        Только спустя некоторое время, когда машина тронулась, Наталья Александровна сообразила, что забыла указать дорогу, договориться, осмотреться… Она обвела глазами внутренность автомобиля, казавшегося даже издали, в темноте, внушительным и старинным, и что же увидела она?
        На переднем сиденье сидел бесстрастный водитель в фуражке, обшитой золотым шнуром. Похож он был на памятного Наталье Александровне по дачным лысогорским годам невозмутимого соседского бульдога с большим лбом над влажными глазами. Бульдог никогда не тявкал. Слюнявый рот его раскрывался лишь при зевке. Но, глядя на неподвижную щёку шофёра, нельзя было и подумать, что он способен зевнуть.
        Рядом с шофёром, поглядывая на заднее сиденье, расположился молодой красавец с медальным профилем и преданными собачьими глазами.
        Там, на подушках расшитого золотом красного сафьяна, находились двое (не считая Натальи Александровны, с ужасом озирающейся вокруг).
        Один из этих двоих, благообразный старичок с аккуратной белой бородой, в каком-то кафтане, и, казалось, припудренный, сидел, сложив руки на извилистой трости. Ножки старичка, обутые в татарские сапожки, были крепко сжаты. Второй, также в возрасте, но подвижный, завитой, и оттого напоминавший пуделя, облачённого в старомодный сюртук, с трубкою в руке, внимал седобородому старичку. Несмотря на смеющиеся глаза пуделя, было заметно его глубокое уважение к собеседнику.
        Старичок, видимо продолжая разговор, медленно говорил, тщательно выговаривая каждый слог:
        - Eh bien, mon prince. Non, je vous previens, que si vous ne me dites pas, que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocites de cet Antichrist (ma parole, j'y crois) - je ne vous connais plus, vous n'etes plus mon ami…[1 - Ну, князь, нет, я вперёд вам говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы ещё позволите себе защищать все гадости все ужасы этого Антихриста (право, я верю, что он Антихрист), - я вас больше не знаю, вы уже не друг мой…]
        Он говорил на слишком изысканном языке, казалось выдуманном, но сразу внушившем мысль о значительности старичка. Такой язык она помнила у старух с французской кафедры, ускользнувших когда-то от революционных матросов.
        Вся эта сказочная картина (теперь Весина воспринимала её на удивление спокойно) освещалась недрожащим пламенем свечей, укреплённых в медных подсвечниках на отделанных мореным дубом простенках автомобиля.
        Старичок прервался и осторожно повернул голову к Весиной.
        - Je vois que je vous fais peur,[2 - Я вижу, что я вас пугаю.] - произнёс он, видимо констатируя факт, но, несколько повысив интонацию в конце, что придало фразе вопросительный оттенок.
        В этот момент Весина сообразила, что все три языка, включая французский, улетучились из её памяти. Она с зубным стуком захлопнула рот, а старичок, пожевав губами, продолжил:
        - Да Вы совсем продрогли, сударыня! Я надеюсь, что Вы не откажетесь от чашечки кофе.
        - Виктор, - старичок взглянул на доселе молчавшего красавца на переднем сиденье. - Чашечку кофе нашей гостье.
        В руках у того сейчас же оказалась белое блюдечко с такой же чашечкой. Наталья Александровна негнущимися пальцами приняла его и снова открыла рот. Мимика эта, вид полного недоумения, часто помогало ей в этой жизни. Надо признаться, это её даже красило, да и многие замечали эту удивительную женскую особенность.
        - Я понимаю, сударыня, ваше удивление… Надеюсь, что здоровье вашего супруга не внушает больше опасений… Я знаю, как опасна инфлюэнца, особенно на новом месте… Но теперь, думается, всё миновало?
        - Да, - ответила, подавившись горячим кофе, Весина.
        - Надеюсь так же, что мы не вызвали Вашего неудовольствия. Поверьте, мы, конечно, нанесли бы Вам визит с соблюдением необходимых формальностей, но, увы, обстоятельства…
        - Да, да, - вступился завитой старичок, взмахнув незажжённой трубкой.
        Все они закивали головами - белобородый медленно, а остальные быстрее. Лишь один шофёр продолжал бесстрастно вести авто.
        - Я надеюсь, сударыня, - продолжал старичок, - что Вы не восприняли всерьез то, что видели сейчас… Там, в лесу…
        Князь считает меня человеком консервативного склада, но, поверьте мне, любой непредвзятый наблюдатель счёл бы всё это дешёвым фиглярством… Да. Хотя сам он, как мне кажется, настроен к этой пиесе более… Гм… Резко.
        Веселый человек-пудель в углу сделал гримасу, показав совершенно нечеловеческие зубы.
        - Вы, сударыня, случайно оказались вовлечённой в эту историю, и с Вашей же помощью мы сумеем придать ей естественный ход. Так вот, к несчастью, не имея довольно времени, чтобы вести далее столь приятную беседу (ведь мы уже скоро будем, да?) - тут уж закивали все - шофёр один раз, медленно, весельчак - два раза, уважительно, а бравый молодец на переднем сиденье - быстро-быстро.
        - Наталья Александровна, дорогая, к Вам, ну, разумеется, случайно, попал Магистерский Жезл, и мы, все здесь собравшиеся, покорнейше просим передать его нам.
        Весина несколько раз взмахнула ресницами, ничего не понимая, но молодец, перегнувшись в щель между креслами, зашептал:
        - Умоляю Вас, быстрее… Ну, быстрее… Ну, откройте же сумочку!
        Он, казалось, даже тявкнул. От первого же движения, из сумочки посыпались какие-то ненужные бумажки, бумажки нужные, бумажная труха, косметика, записная книжка, кредитные карточки…
        И загадочный предмет, подобранный в сидоровском доме. Все сидевшие в машине ещё более оживились, и даже старичок развёл свои губы в улыбке. Наталья Александровна вдруг поняла, что её находка уже находится в руках старика, хотя твёрдо помнила, что он не шевельнулся. Не то, что протянул руку, а и бровью не повёл.
        - Прекрасно, - произнёс он и спрятал улыбку в бородку. - А вот мы и приехали.
        Молодой человек засуетился, хлопая дверцами, и помог выйти Наталье Александровне, которая, находясь в очаровании этого странного сна, вовсе не хотела с ним (этим сном) расстаться. Но тут она всмотрелась, и - то была её дача. Оглянувшись, Весина увидела лишь исчезающие вдали красные огоньки.
        Наталья Александровна проснулась поздно. В соседней комнате уже горел камин - праздник продолжался.
        Камин на даче разжигала домработница отца. Она была незаметной, серой женщиной со стёртыми временем чертами. Наталья Александровна, надо признать, прислуги в доме не терпела, и отец просто сказал, что дочь никого не заметит на даче.
        Так и было. В тот год подскочили цены на газ, и водонагреватель почти не работал. Топили дровами - от такого Наталья Александровна давно отвыкла. Впрочем, в семье камином пользовались независимо от отопления.
        Но не до того, что горело в камине, было сейчас Наталье Александровне, осоловело глядящей вокруг себя. Не до наглого и мерзкого отцовского кота, важно расхаживающего по комнатам. Не до своего даже утреннего туалета.
        Машина. Свечи в канделябрах… Лесные тропинки… Дуб…
        Все мешалось в её голове… Надо было позвонить Раевскому, чтобы он, по старой памяти, отогнал машину с лесной дороги, но она медлила.
        Окно было разрисовано морозом, но рассеянный взгляд Натальи Александровны упал на припорошенное свежим снегом японское чудо на колёсах.
        - Так это, - облегченно, но немного разочарованно вздохнула Наталья Александровна.
        Домработница исчезла окончательно, оставив после себя свертки с продуктами. Посвятив некоторое время приготовлению завтрака, Наталья Александровна решила позвонить кому-нибудь.
        Ещё со времён Университета у неё и её подруг-однокурсниц была традиция утренних разговоров по телефону. Сварив кофе, они, тогдашние студентки, обменивались новостями до обеда. Время текло медленно, предопределённо и заканчивалось поздним вставанием.
        И сейчас, ностальгически перелистав записную книжку, она выбрала единственный телефон из всех возможных, тот, по которому можно было позвонить, не вдаваясь в подробности прошлого. Это был телефон Леночки Элсхендер.
        Наталья Александровна набрала номер и, после недолгой болтовни, начала пересказывать свой сон.
        Удивительно уютно было в доме - на улице наперекор ночной оттепели был мороз, а тут потрескивал настоящий камин. Кофе у Натальи Александровны был свой, привезённый, а потому отличный. Всё это очень сочеталось со всей дачной обстановкой, с японскими циновками, коврами и даже с отъевшимся дачным котом, казалось, внимательно слушающим саму хозяйку.
        - Так вот, - говорила Наталья Александровна, - я скорее пошла на огонёк. Но когда я заглянула в дупло… Да, да, там было дупло. Этакий шедевральный провал. Так вот, представляешь, в дупле было что-то вроде церкви, и там кого-то хоронят…
        Я слышала пение! Да, пение!.. Я слышала пение, видела гроб и факелы. И знаешь, кто нёс факелы? Но, нет, ты мне всё равно не поверишь…
        Тут Наталья Александровна отхлебнула кофе, чтобы перевести дух, и с удовлетворением услышала кудахтанье подруги.
        - Поверь мне, - продолжала Наталья Александровна Весина, - всё то, что я говорю, чистая правда. Гроб и факелы несли коты, а на крышке гроба были нарисованы корона и скипетр!
        Больше ничего она не успела добавить, ибо чёрный кот вскочил со своего места и крикнул:
        - О небо! Значит, старый дурак подох, и теперь я Повелитель котов! Теперь дело за Магистерским Жезлом!
        Тут кот прыгнул в камин и исчез навсегда.
        <7 января 1987.>
        2022
        Роковые шары (День бильярда, 24 октября)
        (Тихо. Макаров стоит в ужасе, потом хватает книгу и раскрывает ее.) Макаров: (Читает) …Постепенно человек теряет свою форму и становится шаром. И, став шаром, человек утрачивает все свои желания.”
        Даниил Хармс
        Тягуча и страшна летняя ночь в Москве, когда жаркая тьма накрывает город.
        Сон в такую ночь тяжёл, будто перина не в меру заботливой бабушки. А перина эта тяжелее плащпалаток бронзовых солдат на постаментах вокруг этого города.
        В такую жаркую ночь, под тонкий писк кондиционера, Наталья Александровна плыла по реке тяжелого, страшного сна.
        Сон нёс её над городом, и сон этот был страшен, от него нельзя было отвязаться, как нельзя отвязаться от контролёра в троллейбусе. Ей снился длинный коридор, по бокам которого стоят клетки с теми мёртвыми зверями, что ставят в парках и скверах на страх детям. Пряли ушами гипсовые зайцы, ворочал головой белый лев, а гипсовый слон рыл пол клетки бивнями. Коридор был освещён странным светом, и Наталье Александровне хотелось притронуться к лампе под потолком, как к запретному яблоку в райском саду.
        «Огонь, огонь, иди за мной», - шепчет Наталья Александровна, а её тело, находясь на поверхности сна, на грани реальной жизни, ворочалось беспокойно в кровати, комкая простыню. Однако в том сне огонь действительно шёл за ней, катился как шар, рассыпая холодные блики по стенам. Наконец она попала в смутно знакомый огромный зал бильярдного клуба, где повсюду на зелёном сукне рассыпаны белые шары, похожие на кладку яиц неизвестного чужого существа.
        Вместо призрачного света у неё за спиной уже стоял старичок-маркёр. Наталья Александровна узнала его - полгода назад она видела этого старичка в ресторане. Там она была вместе со своим сердечным другом, бильярдистом Макаровым. Маркёр возник из ниоткуда и забормотал что-то Макарову в ухо, будто вокзальный сумасшедший. Потом выяснилось, что в те дни Маркёр действительно тронулся рассудком.
        Тогда, прямо у стола, застрелился проигравший ему банковскую ссуду молодой менеджер. Красное смешалось с зелёным, и, согласно законам цветосложения, мир Маркёра стал чёрным.
        Но теперь, беззвучно разводя руками, старик заглядывает ей в лицо и грозит пальцем: слушай внимательно, сейчас я покажу что-то важное, - и, сделав неуловимое движение, он вдруг достаёт откуда-то из затылка бильярдный шар.
        - Смотри: я вынул из головы шар, я вынул из головы шар, я вынул из головы шар…
        Но тут же кто-то невидимый, но страшный, приказывает ему:
        - Ну и положь его обратно, ну и положь его обратно, ну и положь его обратно…
        Маркёр хитро улыбается и засовывает шар в рот.
        Наталья Александровна проснулась и, выпучив глаза, стала глядеть в потолок. Она спустила ноги с кровати, и забормотала бессмысленно, точь-в-точь как Старый Маркёр: «Ненавижу шары. Ненавижу. Никаких шаров. Прочь-прочь».
        И, держась за стены, пошла на кухню.
        Там, за огромным окном край города уже сбрызнуло солнцем. Внизу, у подножия её огромного дома-башни, начинал ворочаться огромный просыпающийся город. Желтая полоса захватывала один дом за другим. «Огонь, огонь, иди…» - шепчет Наталья Александровна и осекается. Её обжигает неожиданное касание, будто пушистый шар беззвучно подкатился к ноге - но это всего лишь кошка по прозванию Мышка деликатно тронула её белой лапкой.
        Наталья Александровна начала сыпать в фарфоровую миску сухой корм - бездумно и без остановки. Коричневые шарики звенели и подпрыгивали в миске, пока не заполнили её полностью.
        Жизнь, можно сказать, удалась. В ней было всё - и оргазм на пляже (в виде напитка и в виде приключения), пальмы да Майорка, и белая фата под сводами главного храма Москвы. От второго мужа осталась эта квартира - но та лошадь кончилась, и пора было пересаживаться на следующую.
        Кроме квартиры она унаследовала от него скромную риэлтерскую контору и небольшой счёт в банке - на чёрный день.
        Теперь Наталья Александровна знала тысячу ненужных ей вещей: сколько нужно дать тем или этим, как ведёт себя литой бетон при усадке, куда расселяют пятиэтажки из центрального округа и когда ожидать падение небоскрёбов-новостроек.
        И ещё она знала - заснуть больше не удастся.
        Поэтому сейчас она курила тонкие цветные сигареты и пила несладкий кофе.
        Жизнь почти прожита, потому что не надо уже врать о вечных «тридцати» - кому это важно, про это даже не спрашивают. Наталья Александровна точно знала, что хочет от жизни, и потому ей было немного грустно. Всё желаемое - случайно.
        Неслучайны лишь уборщица, что придёт в девять, и аппетит кошки. Увиденный сон понемногу терял свой чёткий рисунок и отступал в угол кухни, как утренняя тень.
        В окно дохнуло первым утренним жаром, кошка продолжала раскапывать пирамиду кормовых шариков.
        В этот момент Наталье Александровне позвонил Петерсен.
        Петерсен был парный поклонник. Наталья Александровна сама придумала это выражение. Парные поклонники уравновешивают друг друга - они, как планеты-спутники, образуют равновесную систему и держат дистанцию. Будь такой поклонник один - с ним пришлось бы объясниться, сказать проигрышное «нет» или рисковое «да», а это утомительно. Парные поклонники должны знать друг о друге (ошеломляющие открытия неуместны и часто выводят людей из равновесия), соперничать, но не бороться друг с другом.
        По сути, таким людям тоже нравится эта неопределённость - иначе им пришлось бы отвечать на неприятный вопрос «да», меняющее в корне жизнь и привычки, или «нет», лишающее встреч.
        У Натальи Александровны было два давних поклонника - еврей Макаров и швед Петерсен. Петерсен был молод, мускулист и красив, но беден и беспутен. Макаров же богат, но, по её меркам, староват.
        По повадкам он принадлежал к тем младшим братьям шестидесятников, что вместе с семьями ходили в байдарочные походы и нестройно пели дурные песни у костра. На лицах этих людей проступали, как тавро, номера двух или трёх московских школ, то была пародия на немецкое корпоранство. А сейчас в свободное от бизнеса время Макаров служил кантором в синагоге.
        Его так и звали иногда - Кантор. Как-то Наталья Александровна спросила, почему - «кантор», и Петерсен ответил со значением: «Потому что он - кантор». Больше она не спрашивала, и так много чудного она видела в жизни, занимаясь чужим жильём. Её не удивляло и то, что Макаров - еврей. Как-то у неё был роман с доктором Лейдерманом, так он был русский - ничего особенного, и это отмечали даже классики.
        Петерсен был тип иностранца, давно прижившегося в России, и в совершенстве овладевшего не только языком, но и ухватками русского плейбоя. Он давно работал в газете, подмётном листке, что лежал стопкой в каждом клубе, где сидели иностранцы.
        Макаров и Петерсен сопровождали её в нынешней жизни как два Тристана, которым был не нужен меч.
        Они, держа дистанцию, всё понимали и так.
        Иногда она думала, не попробовать ли с ними с обоими - Петерсен будет неутомим, а Макаров - нежен. Но она боялась их спугнуть. Ведь при неудаче в головах поклонников что-то навсегда сломается, а как друзья и поверенные в делах они ей дороже.
        Макаров и Петерсен появились в её жизни так же, как большинство прочих мужчин, - нечаянно. Шлейф поклонников всегда тянулся за Натальей Александровной, как шлейф духов за отчаянной стюардессой. Сама того не желая, Наталья Александровна охотилась на мужчин повсюду - в зоопарке, в дорожных пробках, среди яхтсменов и в бильярдных клубах. Это происходило не из жадности или гордости, а для того, чтобы не утерять навык, - так спортсмен тренируется, рассчитывая вернуться в большой спорт.
        Мужчины следовали за ней, как рыбы за кораблём, понемногу теряя надежду, а, значит, и скорость.
        Но двух парных поклонников Наталья Александровна выделяла из толпы. В отличие от блестящего бильярдиста, игрока (но сейчас преследуемого разорительными проигрышами), меланхоличного Макарова, Петерсен был весельчак и так себе игрок, но недавно неожиданно начал выигрывать.
        С этими выигрышами и проигрышами была странная история - Макарову, казалось, были и не нужны потерянные деньги, а Петерсен был напуган удачей.
        Как-то они оба признались, что последнее время Петерсен играл в одной команде с председателем бильярдного клуба, а Макаров - против этого председателя с подходящей профессии фамилией Шаров.
        Шаров был личностью демонической, с тёмным прошлым - состояние он составил ещё в советское время перепродажей антикварных книг. На книжных толкучках Кузнецкого моста и Китай-города до сих пор помнят его чёрную бороду и восточный профиль. Один контуженный ветеран афганской войны, продававший наследную библиотеку, уверял, что Шаров вовсе не коренной москвич, а пакистанский князь, хозяин города Магита, знающий секрет бессмертия. Но никто не поверил бывшему солдату, тем более что, торгуясь, он вдруг начинал биться в падучей, ронял свои инкунабулы и пускал губами пузыри.
        Но сейчас речь пошла о другом - и Петерсен, смеясь в телефонную трубку, рассказал о происшествии в бильярдном клубе.
        - Помнишь сумасшедшего маркёра? Старика с хохолком?
        Наталья Александровна ничего не сказала, но сердце пропустило удар.
        - Владимир Владимирович рассказал, что старик покончил с собой. Проглотил бильярдный шар - ума не приложу как. Сейчас поеду в клуб, хочешь со мной? Заехать?
        Владимир Владимирович - это и был председатель клуба Шаров, и Наталья Александровна это знала давно. В клуб на Миусской площади она ездить не любила, эстетика белого на зелёном сразу ей не понравилась. Шутки Петерсена на эту тему радости у неё никогда не вызывали. Не вызвали и сейчас.
        - Не то, - голос Натальи Александровны был тускл, как алюминиевая проволока. - Это не новость. Вот если бы шар съел маркёра - вот это была бы настоящая новость для первой полосы.
        Но на душе стало гадко - это был сон, всё тот же сон. Маркёр и шар, тьфу, какая мерзость. Когда Наталья Александровна поехала в свой офис, на первом же светофоре ей позвонил Макаров. Петерсен с Макаровым появлялись в её жизни действительно парно, и даже звонили почти одновременно. Каждый отыгрывал свою партию. Сейчас Макаров не шутил, он мялся и гнулся, тёк киселём по проводам, и так и не сказал ничего наверняка, только намекал на что-то тревожное. Макаров был антиподом Петерсена - включая те самые выигрыши и проигрыши. Иногда они напоминали Наталье Александровне два сообщающихся сосуда в песочных часах. Но Макаров тоже говорил о маркёре, и чувствовалось, что тайна катается на его языке, как капля уксуса.
        - Беда с этими бильярдистами, лучше б я поехала тогда на чемпионат по бриджу - вздохнула Наталья Александровна. Но ей действительно был интересен этот клуб, во главе с хозяином, которого никто не видел. То есть его не раз фотографировали, но, закрыв модный журнал, всякий любитель светской хроники не мог припомнить его лица. Ну, да был на снимке какой-то, в отличном костюме… Однако, если у читателя хватало упорства вновь открыть ту самую страницу, он понимал - да, ничего особенного… И лицо с фотографии окончательно испарялось из его памяти. Вот костюм был точно прекрасный.
        Ночью ей снова приснился кошмар. Перед ней, среди пустыни под фиолетовым небом, шла толпа людей, и у каждого вместо головы был бильярдный шар. И хорошо ещё, что ей не приснился главный кошмар её детства. Тогда родители взяли её в Парк культуры, и уже была съедена вся сахарная вата, уже щёки были покрыты липкими потёками лимонада, как случилась катастрофа: сломался аттракцион - сорвалось со своего насеста гигантское колесо обозрения. Давя всех и набирая ход, промчалось оно по аллее, как роковое яйцо, и рухнуло в реку.
        В то мрачное время власть скрывала всякую массовую гибель своих граждан, и о бешеном колесе написали только в новое время. Однако Наталья Александровна с детства разлюбила круги и овалы и в своих школьных тетрадях рисовала только угловатые фигуры.
        Но этот кошмар приходил теперь редко - и веские объяснения своему освобождению Наталья Александровна нашла сразу в нескольких женских журналах.
        Всё вытеснилось, всё стало хорошо - но неосознанный страх перед шарами ещё не окончательно покинул её.
        Беда в бильярдном клубе была ощутима, как запах гари на свежем пожарище. Никто, однако, не торопился открыть рот. Более того, члены клуба ходили по коридорам, многозначительно улыбаясь (Уж мне-то Дмитрий Петрович, всё известно - как и почему, но знаешь ли ты об этом? Допущен ли ты к тайне?) и пытались сделать вид, что все по-прежнему. Кии сновали над столами, грохотали шары, сыплясь в лузы. И всё так же лился по бокалам французский коньяк.
        Всё замерло в ожидании перемен - кошка по прозвищу Мышка, не мигая, смотрит на уборщицу, что в нарушение правил заглянула в холодильник, Наталья Александровна застряла в дороге, и её немецкая машина, похожая на обмылок, стоит между трейлером и автобусом. Маркёр лежит в морге, и в горле у него застрял белый костяной шар. Хозяин клуба, гроссмейстер бильярдной игры Шаров, сложив пальцы, смотрит, как прокурорский работник возится с казённым магнитофоном для допросов.
        Всё остановилось, находится в затишье перед бурей, застряло на своих путях.
        И у кантора Макарова слова застряли в горле, потому что кантор Макаров сидит в бильярдном клубе, но нет у него на лице многозначительности, а только одна тревога. Тревога наполняет его, потому что он прикоснулся к тайне, но не знает, что с ней делать.
        Оттого в этот час два незадачливых парных поклонника - Макаров и Петерсен - встретились в баре бильярдного клуба.
        Всё же они дружили. Ухаживание за одной женщиной странно сближает мужчин, особенно если для обоих оно неудачно.
        А пока Петерсен пересказывал новый роман. Роман этот был модным чтением последнего месяца. Популярный писатель, тем не менее, не появляющийся на публике, а фотографирующийся исключительно в глухом мотоциклетном шлеме, выпустил новую книгу. Там рассказывалась подлинная история Сталина, вместо которого похоронили другого человека.
        Сам Сталин надел армяк, взял в руки посох - и Берия выпустил его в мир через маленькую железную дверь в стене. Сталин прошёл под рекой из Кремля на Болотную площадь, когда-то носившую имя знаменитого разбойника Стеньки Разина, и отправился по Руси искать правду.
        - Я где-то это читал, - перебил его Макаров, но Петерсен не слушал.
        - Сталин в своём странствии пишет книгу «Пароксизм и вопросы мирознания», которая расходится в тысяче списков. Объявляются последователи - бывший фининспектор Лев Матвеев бросает под ноги пачку налоговых деклараций и начинает проповедовать.
        А Сталин, ничего этого не зная, идёт пешком к эвенку Турухану, видя по пути заброшенные стройки и неоконченную магистраль Салехард-Игарка. Турухан - это друг Сталина по ссылке и каторге, разумеется, в царское время. Потом в честь эвенка Турухана, который подарил ссыльному Сталину заячий тулупчик, чтобы тот не замёрз, впоследствии был назван целый край.
        Но Сталин не доходит до конечной цели своего пути совсем чуть-чуть, всего несколько тысяч километров, и воспаление легких унесет его в могилу на неприметном полустанке между Смоленском и Ранниенбургом…
        Наконец, случайные слушатели покинули их, и Макаров, которому не было дело до современной литературы, начал рассказывать.
        Вчера вечером Макаров подобрал портфель сумасшедшего Маркёра. Вещи Маркёра собирали в специальный пластиковый мешок прокурорские работники. Там был сувенирный кий, кусок зелёного сукна, оправленного в деревянную рамку, и полдюжины кубков с загадочными письменами на боках. Среди вещей сумасшедшего Маркёра был его портфель. Портфель оказался старый, со сломанным замком - и вещи из портфеля водопадом полились на пол перед прокурорскими.
        Отчего-то среди них оказался старинный будильник «Дружба» с гордо поднявшим хобот русско-индийским слоном. Будильник, выпрыгнув из портфеля, зазвенел и бильярдным шаром упрыгал под стол.
        Но был пойманы и будильник, и раскатившиеся карандаши, и прокуренная трубка. Их собрали и, пронумерованные и описанные, предметы мёртвой чужой жизни исчезли в недрах казённого мешка.
        Уже собравшись уходить домой, Макаров уронил зажигалку - дорогую, памятную; потерять её было бы жалко. Опустившись на четвереньки, он заметил книгу маркёра, что упала дальше, и, видно, кто-то носком ботинка загнал её под диван.
        Название книги поразило его. «Книга Могил Введенского кладбища» - вот во что складывались закорючки на муаровой обложке. Макаров, повинуясь непонятному желанию, вернее, удивительному для него озорству, сунул книгу под мышку и унёс домой.
        Теперь, с изменившимся лицом, с которым обычно бегут к пруду, Макаров рассказывает о содержании книги своему знакомцу.
        Постепенно раздражаясь несерьёзностью слушателя, Макаров угрюмо смотрит на Петерсена.
        - Напрасно я эту книгу взял, совсем напрасно. Почитал её в туалете и понял - зря.
        - Что - зря?
        - Зря, что в туалете.
        - Да ты ж, Кантор, любишь в сортире читать.
        - Эта такая вещь, которую нельзя не только что в туалете читать, а просто трогать страшно. Это ведь не о могилах книга, а о наших желаниях и желаниях тысяч людей. Да не только о желаниях, а о том, как их исполнить, - Макаров еле сдерживал страх.
        Петерсен только захохотал, опираясь о кий. Но Макаров не обратил на это ровно никакого внимания.
        - Дело в том, что наши желания суетны и бестолковы. А исполняются только выстраданные желания, мне ещё в одном фильме это запомнилось. Вася, ты возьми эту книгу, почитай, и поймешь, как суетны наши желания. А ещё ты поймешь, как легко исполнить желание другого, и как трудно исполнить желание своё. Вот посмотри на нас с тобой…
        Петерсен смотрел на приятеля, улыбаясь. Макаров в его глазах был в целом славным малым - но со странностями. Поэтому, когда Макаров протянул ему растрёпанную книгу Маркёра, Петерсен только ухмыльнулся. Он саркастически заметил:
        - Как-то пафоса много, ты слишком торжественно об этом говоришь, будто Чингачгук Большой Змей, решивший объявить войну дилерам… То есть, деливерам. Ну, этим, как его… Делаварам.
        - А иначе говорить о ней невозможно - только возвышенно. Я бы и шляпу даже снял - на твоём-то месте.
        Петерсен поправил на себе бейсболку. Он не снимал её нигде, разве что в сауне.
        - Чё, и руки помыть?
        - Руки всегда полезно мыть, Петерсен. Ты глупый какой.
        - Ноги помой, - Петерсен вытащил зубочистку и демонстративно стал ковыряться во рту.
        - Неостроумно, - печально сказал Макаров, глядя, как другие члены клуба гоняют шары.
        Они переговаривались тихо, но кантор Макаров был готов поклясться, что все разговоры были посвящены смерти Старого Маркёра. Никто не понимал Макарова, оставалась только Наталья Александровна - сосредоточение его иллюзий, которые он просто боялся анализировать.
        Когда через минуту он снова обратился к Петерсену, то никакого Петерсена рядом не оказалось. Макаров покрутил головой - Петерсена не было. Не было Петерсена у столов, не было Петерсена в баре, и тогда кантор Макаров решил, что Петерсен вышел в туалет. Там, впрочем, Макарова тоже встретила пустота. Только гулко капала вода в раковину, да время от времени хрюкал писсуар.
        Внезапно он услышал голос Петерсена:
        - Что случилось? Макаров! Паша! Где я?..
        Макаров по очереди заглядывал в кабинки - во всех он видел лишь стерильную ароматизированную зимней свежестью чистоту. Вдруг Петерсен заговорил откуда-то с потолка:
        - Паша! Где ты?!
        - А ты где? Я тебя тоже не вижу!.. Что это за шары?
        - А слышишь? - не понимал ничего Макаров.
        - Слышу! Слышу! Но что за глупость такая, что это за шары?
        - Руками помаши! Помаши руками! Ты вообще можешь двигаться?
        - Макаров! Ты видишь эти шары?
        - Какие, к чёрту, шары?
        Но с потолка раздалось только угасающее:
        - Пустите! Пустите меня! Макаров!..
        Макаров бессильно сел на унитаз и погрузился в размышления.
        Снова душная ночь отменила дневную жару. Наталье Александровне, впрочем, московская жара была не указ - только тонко пел кондиционер за окном спальни. Но Наталья Александровна разметалась на кровати, стонала и видела протяжный странный сон. Двадцать два глобуса на школьном подоконнике снились ей, и снился Петерсен в роли школьного учителя-педофила. Петерсен, сжав её плечо, тыкал указкой в чёрную доску, на которой написано «Вася + Наталья Александровна», и не было на доске больше ничего. И вокруг тоже ничего не было. Есть ли мальчик, есть ли девочка, был ли учитель… Может, никакого Петерсена и вовсе никогда не было.
        Но Петерсен всё же вызвал её к доске. Надо было отвечать, и Наталья Александровна начала:
        - Всё дело в идеальности шара, отмеченной ещё Платоном.
        Тут она замялась.
        - Знаете историю с Фаустом? - помог ей учитель Петерсен, сделав странное движение кием-указкой. Наталья Александровна кивнула ему - даже чересчур резко.
        - На известной гравюре Сихема Фауст изображен рядом с шаром, - ответила она. Чужие слова шуршали в её горле, будто внутри радиоточки военных времён. - Всё дело в том, что у великого учёного была книга, похожая на круг, специально сделанная для заклинания дьявола. Но его слуга безумный пьяница Касперле, принял эту книгу за портновскую мерку, залез в неё и превратился в шар.
        - Не всё, это не всё! - Закричал вдруг Петерсен, бросаясь к ней. - Фауст научился вытаскивать его оттуда, произнося по очереди слова: parlico (исчезают), parloco (появляются), parlico (исчезают), parloco (появляются) и ещё одно слово, означающее «все исчезают»…
        Наталья Александровна не помнила это слово, но вдруг обнаружила сидящего в классе Макарова. Он что-то шептал, подсказывая. Да, это то самое слово шелестит над партами…
        На этом месте она проснулась. Заливался звонок. Рядом на подушке лежал пластиковый мячик, искусанный и испачканный слюнями.
        «Мышка, сволочь», лениво пробежало в голове Натальи Александровны, и она, шлёпая ногами, пошла к домофону.
        На пороге возник сам Макаров.
        - Спятил? - ласково спросила его Наталья Александровна. - Три ночи. Тебе повезло с нашей охраной.
        - На. - Макаров сунул ей в руки сверток. - Я не дождался вчера тебя в клубе - Петерсен пропал. Спрячь куда-нибудь. И берегись Шарова.
        - Мака… - начала Наталья Александровна возмущенно, но тот уже разворачивался в дверях.
        - Дурак, - подытожила она и, пошатываясь, пошла со свёртком на кухню. Кошка снова тёрлась о её, всё повторялось - как пару дней назад. Она успела подумать это, пока свёрток освобождался от обёрточной бумаги. Внутри оказался пакет со старой книгой.
        Она даже не стала её листать - книга дурно пахла, от переплёта несло сыростью и тленом.
        И она снова вернулась в кровать.
        В то утро в доме не оказалась еды - Наталья Александровна, открыв дверцу холодильника, заглянула в белую пустыню с той тоской, с какой умирающий Скотт глядел в снежные пространства Антарктиды. Там, подёрнутая инеем, лежала погибшая во льдах экспедиция зелёной фасоли и брокколи.
        Она вздохнула и, забыв книгу на холодильнике, отправилась завтракать в кафе.
        Круассан был горяч, кофе крепок, а за стеклом торопился сумасшедший город - одних детей тащили в зоопарк, других вытаскивали оттуда, сигналила задетая прохожим машина - но звуки почти не проникали за чисто вымытое стекло кафе «Элефант». Слон действительно присутствовал - в виде чугунной туши у входа, опёршийся на цирковой мяч одной ногой и гордо поднявший хобот.
        Наталья Александровна, увлёкшись изучением коловращения жизни, вдруг обнаружила, что и её саму кто-то изучает.
        Гладко выбритый мужчина в дорогом костюме улыбнулся ей из-за соседнего столика. Это был странный посетитель - перед ним стоял только стакан с водой, а сам он сидел, несмотря на жару, в застёгнутом на все пуговицы глухом чёрном костюме.
        Вдруг он поклонился и откуда-то (Наталья Александровна была готова поклясться, что из-за затылка, то есть из-за шиворота) извлёк огромную розу, похожую на подсолнух. Это уже начинало нравиться - её защитное поле прорвалось и пропустило незнакомца внутрь - и, стало быть, за столик. Стакан перекочевал вслед за хозяином.
        Наталья Александровна знала таких людей - их манеры шлифовались большими деньгами. Но это был не тревожный Макаров, не Петерсен с его шальными выигрышами. Здесь чувствовалась власть, которую дают только очень большие деньги и полное равнодушие к публичности.
        Наталья Александровна сразу подумала: не переспать ли с ним, но эта мысль быстро улетучилась. Тем более, что незнакомец затеял очень странный разговор.
        Она на секунду отвлеклась на звон посуды за стойкой, а разговор уже утёк далеко - и её собеседник рассказывал об антиквариате:
        - …Мы с вами говорили о «Книге Могил Введенского кладбища», составленной, по слухам, ещё чернокнижником Брюсом. Якоб Вилимович предвидел будущее и написал историю кладбища, которого не было при его жизни. Отчего-то он знал, что через много лет будет там перезахоронен, и оттого привёл подробный список всех, кто будет лежать рядом и поодаль. Он описал их - с точными датами смерти, краткой историей жизни и главными свершениями. Но оказалось, что среди списков и чертежей кладбищенских участков Брюс зашифровал уйму тайных знаний, и, по-разному раскрывая страницы, теперь можно прочитать таинственные ритуальные формулы и заклинания. Книгу несколько раз пытались уничтожить разные люди из разных соображений, и понемногу она научилась защищать себя сама.
        - Да что вы? - вежливо отозвалась Наталья Александровна. Мужчина, который сначала казался интересным, всё больше начал пугать.
        - Есть такое слово на священном еврейском языке - megillah, и означает оно «свиток», - продолжал незнакомец, не интересуясь производимым впечатлением.
        Наталья Александровна про себя стала называть его Антикваром. Чёрт, он же представился ей, но она никак не могла вспомнить имени и отчества, что назвал этот сумасшедший, - что-то в этом сочетании было политическое… Но нет, она всё же не помнит. Тогда она принялась ждать визитной карточки, которую обычно дают в конце разговора, а пока делала вид, что слушает.
        - Итак, всякий, кто непочтительно отзывается об этой книге или хочет вырвать из неё страницу, сам сворачивается в свиток. Или в шар.
        Наталья Александровна знала этот тип городских сумасшедших - внешне умных, даже утончённых, но тех, что, начав свои речи, сразу выказывали своё безумие. Он пригодится ей для светского анекдота… Или, всё же, это он так ухаживает?
        - Так вот, я хотел бы сделать вам одно предложение, - наконец закончил её собеседник.
        - Вот оно, началось, - понимает Наталья Александровна. Наскок и натиск, итальянская манера - и она вспоминает странные, кажется, итальянские слова из своего сна, повторяет их про себя, будто катая горошины на языке.
        Что-то вдруг произошло вокруг неё, все предметы разом показались ей размытыми и призрачными до такой степени, что сквозь них можно просунуть руку. Кстати, рука, чья-то рука тут же появляется, и Наталья Александровна ощущает на ладони кусочек картона. Оглянувшись, она не увидела никого - ни своего собеседника, ни официанта - и, оставив несколько банкнот на столе, поднялась. Выйдя из дверей, она приблизила бумажный прямоугольник к глазам - но нет! Это была не визитная карточка, а листовка-флаер, обещание жалкой и бессмысленной для неё скидки.
        И вот она шла по улице, тщетно пытаясь вспомнить, как зовут незнакомца. Какой-то человек, которого людской поток проносил мимо неё, вдруг поздоровался - но поздно, поздно - она уже была далеко. Только подойдя к дому, она поняла, что это один зоолог из зоопарка. Она приходила к нему за консультацией, когда решила завести себе пушистого лемура-лори.
        Но времени на медитацию уже не было, и она уехала заведовать людским жильём, продавать счастье и покупать квадратные метры.
        Вечером Макаров снова позвонил и каялся, что подверг её опасности - что слаб, что дурак, что не подумал. Слова были звонки и чужды, как кошачий корм, сыплющийся в миску. Но Макаров утверждал, что книгу нельзя выбросить, а избавиться от неё можно только одним способом - отдать последнему хозяину. Это означало - родственникам старого Маркёра.
        Не отнимая трубку от уха, Наталья Александровна взяла пакет с книгой, отпихнула от двери кошку по прозвищу Мышка и вышла к лифту. Макаров был нуден, дотошен, но своими безумными историями всё же растревожил Наталье Александровне душу. Наверное, нужно пройтись и заодно избавиться от глупой книги - и, пользуясь жужжащим в ухе Макаровым как лоцманом, она начала путешествие.
        Идти Наталье Александровне совсем недалеко - от её стильного квартала нужно было сделать всего несколько шагов, и вот уже перед ней кривозубая улица, ведущая к вокзалу. Разглядывая эти доходные дома столетней давности, Наталья Александровна вдруг поняла, что это место она каждый день видит из окна. И каждый день её взгляд равнодушно скользил по крыше дома старого Маркёра.
        Тут телефон предупредительно пискнул и разрядился.
        Дверь хлопнула, и она шагнула в сырую тьму подъезда и принялась подниматься по давно не мытой лестнице. Наконец, миновав коммунальную щель для газет, залитую многими слоями масляной краски, список жильцов, который никто не прочтёт до середины, и вырванный с мясом электрический звонок, она вошла в странную квартиру. Там пахло прокисшей едой и каким-то ещё другим, но таким же кислотно-нестерпимым запахом чужого небогатого быта, который она ненавидела с самого детства. Прямо в упор на неё глядела неопрятная женщина в старом халате.
        Вопрос был задан, но старуха ничего не знала о старом Маркёре. Вдруг в коридоре стукнула дверь, и по коридору, ничуть не обращая внимания на нежданную гостью, прошла голая женщина в одних резиновых тапочках. По её спине спускалась татуировка - такая обширная, что женщина казалась одетой. Два татуированных человека при ходьбе взмахивали киями, и каждый лупил по своему полушарию. На мгновенье Наталье Александровне показалось, что это Макаров и Петерсен, но нет, конечно, с такого расстояния лиц на татуировке невозможно было разглядеть.
        В этот момент она поняла, что не нужна здесь и никому не интересна - хотя, подумала Наталья Александровна, улыбнувшись про себя, «Книга Могил Введенского кладбища» очень подходит к этому месту. Коммунальное кладбище бывших людей, несостоявшихся судеб, что она каждый день видит из окна, и забудет, как только за ней закроется дверь.
        Могилы честолюбия, надежд - и всё в одной квартире.
        Навстречу ей попался мужчина в майке и был тоже спрошен про старика Маркёра. Снова неудача - на минуту ей показалось, что мимо по коридору прошёл зоолог из зоопарка, и она пошла за ним. Сама того не заметив, Наталья Александровна прошла квартиру насквозь, никакого зоолога, впрочем, не встретив. Теперь она очутилась на кухне с двумя рядами газовых плит и увидела старого казаха в островерхой шапке. Казах, молча кланяясь, отрыл дверь чёрного хода и сделал приглашающее движение. Она решила дать ему червонец, но вместо мятого червонца на грязную ладонь по ошибке опустилась карточка кафе «Элефант». Нечистый казах в благодарность за ненужную ему скидку забормотал у неё над ухом:
        - Тыржйман газеті аыпараттар былімініы басты Йалчын Малгил мен халыыаралы былім басшысы Баыадыр Селим Дилек мырзалар азаы-тырік журналистері…
        Она не поняла ничего, кроме того, что казах всовывает ей в руки полиэтиленовый мешок. Наталья Александровна, уже ничему не удивляющаяся, решила, что в своей непосредственности восточный человек вручил ей мешок с мусором. Она опомнилась только на оборотной стороне дома, во дворе, прямо перед мусорными баками.
        «Что это там? Вдруг наркота, и меня прямо сейчас повяжут», - подумала она, но бросить мешок сейчас, на виду у неизвестных соглядатаев, было совсем глупо. Она отошла в тень и раскрыла полиэтиленовый зев - в первое мгновение ей показалось, что мешок полон яиц. Но нет - это были бильярдные шары!
        Второй раз Наталья Александровна решила исследовать мешок уже дома. Но в этот раз ей показалось, что в мешке что-то шевелится, и от испуга она разжала пальцы. Из упавшего на ковёр мешка выкатились шары. Наталья Александровна прыгнула в коридор и захлопнула за собой дверь.
        «Чёрт с ними! - говорит она себе. - Меня не касается, что там лежит. В самом деле! Чёрт с ними!» Но рассудительный голос внутри её головы насмешливо спрашивает: «Что, так и будут лежать там, у кресла? И под кроватью? Хочешь отдать им свою комнату? А потом - всю квартиру?».
        Наталье Александровне захотелось крикнуть «Не хочу!». Но язык как-то криво подвернулся и вышло: «Ю-ю-юю», будто тихо сдулся воздушный шарик.
        Но в этот поздний час, как обычно неожиданно, позвонил Макаров. Наталье Александровне казалось, что телефонную трубку заполняет одно её прерывистое дыхание, и Макаров решит, что она не одна. Но в этот раз он не сказал ничего, а лишь тонко закричал в трубку:
        - Наташа, береги-и-и…
        «Так плачет перед смертью заяц», - думает Наталья Александровна. «Берегись шаров, Наталья Александровна», - явно хотел предупредить её Макаров, но поздно - шары уже в её доме. Но событий на сегодня всё равно слишком много. Машинально запершись в спальне и едва добравшись до кровати, валится Наталья Александровна в чёрный колодец сна.
        Она проснулась от звонка. Что-то остановило Наталью Ивановну, когда она уже собралась послать бестолкового кантора к чертям. Звонили из прокуратуры - в Парке культуры и Отдыха, в заплёванном и грязном павильоне обнаружили тело Макарова. Водитель, отправленный начальством, уже приближался к её дому, чтобы везти Наталью Александровну на опознание. В этом городе многие знали, что Наталья Александровна знакома с Макаровым, да и после книг, шаров и казаха в островерхой шапке задавать лишние вопросы как-то не хотелось.
        Водитель старался её подготовить - но тщетно. Да и обстоятельства смерти кантора Макарова были ужасающи. Он был проткнут бильярдным кием - и об этом уже поведали в телевизоре и рассказали две бульварные газеты. Газетные болтуны подозревали месть фашистских бригад или нападение бритоголового маньяка-антисемита.
        Наталья Александровна быстро собралась и вот уже сидела в казённой жаркой машине рядом с потным водителем - пока машина приближалась к парку, Наталья Александровна всё отчётливее ощущала, как глухая тоска наполняет её. Она жалела об упущенном времени и упущенном случае - ведь теперь никого не осталось рядом с ней. Кроме, разумеется, кошки по прозвищу Мышка.
        Войдя в бильярдный павильон, она сразу же увидела лежащее тело, окруженное чужими людьми, и попыталась броситься к нему, но тут же повисла на руках крепких молодцов с одинаковыми лицами.
        Наталья Александровна, прикурив две сигареты от фильтра, вышла из павильона и принялась смотреть на реку. Наталья Александровна снова вспоминала детское путешествие в Парк Культуры и то, как катится, вечно катится по её жизни колесо обозрения…
        Но какой-то молодой человек тронул её за плечо.
        Он начал медленно и мягко расспрашивать Наталью Ивановну, давно ли она была знакома с Макаровым, не было ли у него врагов, кто были его друзья - весь обычный круг вопросов, который она знала из кино. Но этот человек располагал к себе, и Наталья Александровна, произнося стёртые фразы, на самом деле подумала о том, шершавые у него руки или нет.
        - А вы кто? - невпопад спросила она. - Милиционер?
        - Нет, я прокурор, - ответил тот спокойно.
        - Прокурор? Почему прокурор? - Наталья Александровна сперва решила, что он шутит.
        - Потому что это мы по закону должны вести расследование. Работа сложная, но нужная людям. С большими возможностями, хотя у нас и дефицит кадров. Я могу замолвить за вас словечко - если что.
        И он улыбнулся.
        Что-то впорхнуло Наталье Александровне в руку - визитная карточка на этот раз оказалась настоящей, здесь были люди серьёзные, видно, что не побирались по кофейням. Рука, кстати, оказалась сухой и горячей.
        Наталья Александровна медленно пошла вдоль набережной, отказавшись от прокурорской машины. Она миновала гигантские белые шары какого-то космического аттракциона и вдруг вспомнила, что никогда не была у Макарова дома и не знает даже, один ли он живёт.
        Домашний телефон не отвечал, он был мёртв точно так же, как его хозяин. Видно, и вправду Макаров был совершенно одинок.
        Тогда она позвонила по нескольким рабочим номерам, но там о Макарове никто ничего не слышал.
        Наталья Александровна удивилась и тут же перезвонила Петерсену, и выяснила нечто ещё более удивительное - никто из людей, которых она видела в компании весёлого шведа, не знал ничего и о Петерсене. Обоих её парных поклонников, казалось, просто забыли.
        Наталья Александровна не побрезговала перезвонить даже бывшей девушке Петерсена, с которой она немного была знакома. Но девушка выслушала её, как сумасшедшую - фамилия «Петерсен» ей ничего не говорила.
        Сослуживцы Макарова тоже не помнили ничего. И Петерсен, и Макаров были будто скомканы в комок и брошены в мусорную корзину - на следующий день даже менеджер бильярдного клуба не сумел припомнить этих завсегдатаев.
        И сама Наталья Александровна почувствовала, как стираются час от часу, подёргиваются рябью их лица в её памяти. Глядя на своё отражение в витрине, она почувствовала, как слёзы катятся по её щекам - и висящее там чёрное платье с бретельками расплывалось точно так же, как лица ушедших друзей.
        В этом смятённом состоянии Наталья Александровна она снова встретила зоолога из зоопарка - и снова на улице. На этот раз зоолог увязался за ней и сыпал пошлыми шутками. Однако Наталье Александровне теперь было довольно и этого минутного внимания. Чтобы развеяться, она приняла его приглашение прогуляться по зоопарку ночью, и - тут же забыла и о прогулке, и о зоологе-смотрителе, и о самом зоопарке.
        Вернувшись домой, Наталья Александровна посмотрела на шары, выкатившиеся из мешка, внимательнее - шары жили своей жизнью и поменяли свою позицию на ковре. Казалось, шары говорят ей - сыграй с нами, покатай нас. Сначала Наталья Александровна решила от них избавиться, но потом представила, как шары будут ломиться к ней в дверь.
        Она поняла, что нужно сделать что-то другое, - и только таинственная книга может ей помочь. Теперь она один на один с Книгой Могил Введенского кладбища.
        Она снова вспомнила слова человека из кафе, и теперь они уже не казались ей галиматьёй - шар, круг, и всё идёт по кругу, катится, будто буквенное колесо обозрения, мистический круг из двадцати двух букв еврейского алфавита. Да, понимает она, Макаров знал об этом гораздо больше, но теперь Макаров может помочь ей только во сне. Она помнит сказанные им когда-то только слова об Особом Каббалисте, что соединяет буквы 213 линиями, так называемыми «воротами»… О! Да это было именно тогда, когда к ним, сидящим в ресторане, пристал сумасшедший Маркёр. «Макаров, где же ты, Макаров», шепнула Наталья Александровна, но ей нет ответа. Разглядывая книгу, она вдруг обнаружила вложенную в ней записку и узнала почерк Макарова: «…Такой Каббалист зовётся Гроссмейстером Круга или Шара, и под его руководством происходит чтение книги шара - открытие текста, забывание - сворачивание. Поэтому я спросил В. В., является ли необходимым для меня самого сдела…» Разгадка приближалась - и было очевидно, что эта история явно связана с Владимиром Владимировичем Шаровым, бильярдным Гроссмейстером, хозяином бильярдного клуба и её
собеседником в кафе «Элефант», отогнанным итальянским заклинанием.
        Наталья Александровна решила тщательно изучить книгу и, приняв предварительно душ, села с ней в кресло.
        Она открыла томик на случайной странице и сразу увидела странное стихотворение в форме предсказания. Ей даже показалось, что предсказание обращено к ней лично.
        Это было описание могилы, иначе говоря, мортоцентурия за номером CCXXVIII:
        Ружейный ствол как будто пряник,
        Рождает он смертельный финик
        Печальный шар, как будто циник
        Злодей попрятал то - в другое.
        Другое он засунул в третье.
        Спастись от шара может киник,
        Поймавши зайца за ошейник.
        Ломай, круши, не плачь, охотник
        Тебя убьёт вегетарианец.
        Азарта чуждый, странный сплетник.
        Она поставила в проигрыватель диск с музыкой для йоги и принялась медитировать. Женские журналы оказались правы: йога помогла понять главное - её друзья пали жертвой Гроссмейстера. Они случайно нарушили планы Шарова, но в ответ он не пощадил их.
        Очевидно, и об этом говорит Наталье Александровне другое описание надгробного памятника:
        Вот ты старик, что верен чести,
        Ты съешь себя почти без соли
        Зато спасёшь себя от боли
        Без рук, без ног катится в поле
        Шарообразное бесчестье…
        - это означает, что Гроссмейстер хотел обратить в шар Старого Маркера. Видимо, Шары, переходящие в собственность Шарова, накапливают опыт побеждённых бильярдистов. Но старый Маркер предпочел смерть плену и убил себя с помощью своего же костяного шара. И именно Старый Маркёр украл у Гроссмейстера Книгу Могил Введенского кладбища, чтобы тот не мог продолжать свое черное дело.
        Наталья Александровна понимает всё это внезапно, и эта тайна на мгновение отвлекает её от воспоминания о чёрном платье с бретельками, что она утром видела в витрине.
        На следующий вечер Наталья Александровна встретилась с сотрудником зоопарка, который, как пёс, караулил её у подъезда. Всмотревшись в него, Наталья Александровна обнаружила, что зоолог - довольно бестолковый прыщавый юнец. К тому же оказалось, что он - заурядный пикапер. Но всё же, чтобы развеяться, она пошла в зоопарк.
        Они медленно прогуливались по самым удалённым тропинкам, под уханье одних зверей и визг других, пока, наконец, не попали в проход за слоновником. Там располагается будка смотрителя, где в окнах подмаргивал неровный свет, а из-за двери несло ароматизированными свечами.
        Но тут произошло неожиданное: внезапно Наталья Александровна увидела, что у самого входа в будку стоят рядком гипсовые пионеры, девушки с курицами на руках и чудовищные бетонные медведи. Там же торчала гипсовая статуя зайца. Наталье Александровне на секунду показалось, что у зайца лицо кантора Макарова. Видеть это было невыносимо, и Наталья Александровна стремительно нагнулась и швырнула камень в печальную заячью рожу. Несчастный пикапер пытался схватить её за руку, и тогда она с размаху ударила каблуком между ног.
        - О-ооо! Сука! - завыл несчастный зоолог. - Ты мне весь шаблон сломала! Мои шары!..
        - Шары! - осенило Наталью Ивановну. Шары! Значит, она на правильном пути. Она нашла взглядом огромный металлический прут и с размаху двинула гипсового зайца по голове. Голова, на удивление, не отскочила, а осыпалась. После десятка ударов сбросив гипс, скульптура перед ней превратилась в жестяную утку. Какой-то экономный скульптор не стал делать нового зверя, а просто обмазал бетоном жестяного урода с детской площадки. Сзади у утки обнаружилась небольшая дверца, из которой после некоторых усилий Натальи Александровны, выкатился шар-яйцо.
        Но тут раздался грохот сапог - это к ней приближались охранники. С неожиданной для себя прытью, она, вскарабкавшись по плечам гипсовых и бетонных уродов, перелезла через забор и, сбросив туфли на высоком каблуке, понеслась по улицам босиком - прочь от погони.
        Преследователи были всё ближе, но внезапно Наталья Александровна вспомнила то слово, что произнёс Макаров когда-то в её сне. Это слово само ложится на язык, как в чашку катапульты, и Наталья Александровна швырнула его в наседавших охранников:
        - Parlico!
        И тут же она оказалась на пустой улице, неподалёку от своего подъезда.
        Дома было всё по-прежнему, только шары снова поменяли свою странную фигуру на ковре. Чтобы снять стресс, Наталья Александровна выпила почти целую бутылку «Мартини», припасённую для коктейлей, и заснула, крепко держа яйцо в руках. Во сне ей казалось, что яйцо пульсирует. Она сонно думала, не сварить ли его, и наутро обратилась ко всё той же книге, которая во сне казалась ей уже не могильной, а поваренной. Яйцо, раскачиваясь, лежало на кухонном столе, ожидая собственной участи.
        Но тут на стол вскочила кошка по прозвищу Мышка, и одним движением хвоста смахнула яйцо на пол. Наталья Александровна в ужасе наклонилась над осколками и увидела, что среди них лежит маленький кий, похожий на зубочистку.
        Теперь всё встаёт на свои места - она поняла тайну Гроссмейстера. Ведь именно об этом предсказании из Книги Могил он и начал говорить, когда она потеряла с ним полтора часа своей молодой цветущей жизни в кафе «Элефант». Именно поэтому он хотел выманить у неё Книгу Могил Введенского кладбища. И крохотный кий теперь дрожит в её тонкой девичьей руке.
        Наталья Александровна поняла наверняка, что если его сломать, то души проклятых игроков, заключённые в тех самых бильярдных шарах, что мечутся по её комнате, будут выпущены на волю. Но, догадалась она, при этом и сам их повелитель, то есть Гроссмейстер Шаров погибнет. А уж он-то попытается всеми силами предотвратить это.
        И точно - заскрипела дверь прихожей. «Ну, конечно», - подумала Наталья Александровна. Ей и вовсе не нужно было открывать - таким людям засовы нипочём. Действительно, на пороге перед Натальей Александровной сам собой возник Гроссмейстер - и, даже не здороваясь, он принялся убеждать её отдать кий.
        Она слушала его необычно взволнованную речь, отчего-то медля с местью, и поняла, что Шаров знает о ней всё. Но также она поняла, что именно в её руках сейчас сосредоточена власть над этим страшным человеком. Вернее, она заключена в крохотном символическом кусочке дерева, который она только что достала из кучи скорлупы. Наталья Александровна чувствует себя, будто муха в варенье, не в силах бежать или сделать последнее решительное движение пальцами.
        Гроссмейстер Шаров, чуть успокоившись, сел за стол, и полы длинного плаща легли складками на пол.
        - Этот кий нельзя ломать. Это почти то же, что и убийство. Или кастрация. Кий, - говорит он, - всё равно что хер. Даже букв столько же.
        Наталья Александровна удивилась, что её не покоробило резкое слово, а Гроссмейстер продолжал свою речь - убедительно, как адвокат в телевизионной передаче. Играя словами и интонацией, он объяснил, что много столетий назад его предшественник с помощью волшебной книги научился вселять в бильярдные шары души самых отчаянных игроков и управлять ими. И это было не рабство, а спасение для заблудших душ, осуществление мечты о вечной игре… Оттого он никогда не проигрывал, а спустя положенный срок, передал свой секрет Шарову.
        Но Наталья Александровна видела, что с каждым словом Владимир Владимирович подвигается к ней поближе.
        Теперь Гроссмейстер обещал исполнить любые три желания Натальи Александровны:
        - Вы будете богаты и здоровы. А можно было бы исполнить самое выстраданное - убрать два лишних килограмма и принести вам то платье с бретельками, чёрное… Помните?.. Выстраданные желания ведь всегда очень глупые.
        Наталья Александровна чувствует, что готова его убить, но странное безволие окутывает её. Она окончательно тонет в речи Гроссмейстера Шарова.
        Но в этот момент кошка по имени Мышка вдруг прыгнула со своего вечного насеста на холодильнике и вцепилась Гроссмейстеру в волосы.
        Тогда Наталья Александровна решительно надломила волшебный кий, увы, сломав при этом ноготь.
        С закатившимися глазами упал Гроссмейстер Шаров на итальянский мрамор чужой кухни, скорчился и подтянул к себе ноги. Шары выкатились из комнаты и собрались вокруг тела своего повелителя, как безутешные сироты.
        Наталья Александровна отвернулась, а когда снова посмотрела на это место - не было там ничего. Ни петлички, ни складки, ни обрывка плаща - исчез куда-то Гроссмейстер Шаров, будто не было его вовсе.
        А вот шары разбежались - один исчез в оконном проёме, другой прыгнул в унитаз, а остальные двинулись вниз по лестнице. Круглые души, рикошетируя от стен, звеня и подпрыгивая, уходили навстречу свободе.
        Наталья Александровна с умилением поглядела на шары, и ей было понятно, что шары, крутясь-оборачиваясь, с благодарностью смотрят на неё. Она проводила их глазами, понимая, что не расскажет про всё это никому.
        Спустя несколько дней Петерсен и Макаров снова приснились Наталье Александровне. Макаров в этом сне ещё больше потолстел и расплылся, стал совершенно шарообразен, а Петерсен облысел, и его стала голова кругла, как бильярдный шар. При этом Наталья Александровна знала, что они счастливы там, в своём потустороннем мире, отделённым от её мира зелёным сукном.
        Во сне они стояли, взявшись за руки, и обещали хранить Наталью Ивановну от бед, чего бы с ней ни произошло в жизни. Наконец настала пора прощаться, и они взмахнули киями, которые держали в свободных руках, и всё пропало.
        Наталья Александровна перевернулась на другой бок и обняла спящего рядом молодого прокурора.
        «Прокурор» было красивое слово, но Наталья Александровна про себя называла его «прокуратор». «Прокуратор» было слово ещё более красивое, тем более, что летняя жара не отпускала и каждый вечер падала на город чёрным плащом.
        Прокуратор лежал на спине и дышал ровно-ровно.
        «Очень хорошо, - подумала Наталья Александровна, прежде чем снова заснуть, - что он совсем не храпит».
        2022
        Год без электричества (День работника прокуратуры. 12 января)
        Судья наклонился к бумагам, раздвинул их в руках веером, как карты.
        Ожидание было вязким, болотистым, серым - Назонов почувствовал этот цвет и эту вязкость. Ужаса не было - он знал, что этим кончится, и главное, чтобы кончилось скорее.
        Сейчас всё и кончится.
        Прокурор встал и забормотал, перечисляя назоновские проступки перед Городом.
        Назонов наблюдал за ртом прокурора, будто за самостоятельным существом, живущим без человека, чеширским способом шевелящимся в пространстве.
        Дальше всё пошло быстро - неискренний стон казённого адвоката, Назонова даже не спросили ни о чём.
        - Именем Города и во исполнение Закона об электричестве…
        Пауза.
        - Год без электричества…
        Судья допустил в приговоре разговорную формулировку, но никто не обратил на это внимания.
        Всё оказалось гораздо хуже, чем ожидал Назонов. Ему обещали два месяца максимум. А год - это хуже всего, это высшая мера.
        Те, кто получал полгода, часто вешались. Особенно, если они получали срок осенью - полученные весной полгода можно было перетерпеть, прожить изгоем в углах и дырах огромного Третьего Рима, но зимой это было почти невозможно. Осужденного гнали вон сами горожане - оттого что всюду, где он ни появлялся, гасло электричество. Осуждённый не мог пользоваться общественным электричеством - ни бесплатным, ни купленным, ни транспортом, ни теплом, ни связью. И покинуть место жительства было тоже невозможно - страна разделена на зоны согласно тому же Закону в той его части, что говорила о регистрации энергопотребителей.
        На следующий день после приговора осуждённый превращался в городскую крысу, только живучесть его была куда меньше. Крысы могли спрятаться от холода под землёй, в коллекторах и тоннелях, а человека гнали оттуда миллионы крохотных датчиков, его обкладывали, как глупого пушного зверя.
        «С полуночи я практически перестану существовать, - подумал Назонов тоскливо, - отчего же меня сдали, отчего? Всем было заплачено, всё было оговорено…».
        Адвокат пошёл мимо него, но вдруг остановился и развёл руками.
        - Прости. На тебя повесили ещё и авторское право.
        Авторское право - это было совсем плохо, лучше было зарезать ребёнка.
        Лет тридцать назад человечество радовали и пугали микробиологическими интеллектуальными системами. Слово это с тех пор и осталось пустым и невнятным, с сотней толкований. Столько надежд и столько ресурсов было связано с ними, а вышло всё как всегда - точь-в-точь как любое открытие, их сперва использовали для порнографии, а потом для войны. Или сначала для войны, а потом для порнографии.
        Назонов отвечал именно за порнографию, то есть не порнографию, конечно, а за увеличение полового члена. Умная виагра, биологические боты, работающие на молекулярном уровне, качающие кровь в пещеристые тела - они могли поднять нефритовый стержень даже у покойника. Легальная операция, правда, в десять раз дороже, а Назонов тут как тут, словно крыса, паразитирующая на неповоротливом Городском хозяйстве.
        Но теперь оказалось, что машинный код маленьких насосов был защищён авторским правом. Обычно на это закрывали глаза, но теперь всё изменилось. Что-то провернулось в сложном государственном механизме, и недавно механизм вспомнил о патентах на машинные коды.
        И теперь Третий Рим давил крысу - без жалости и снисхождения. В качестве примера остальным.
        Назонов и не просил снисхождения - знал, на что шёл, назвался - полезай, тут и прыгай, поздно пить, когда всё отвалилось.
        Адвокат ещё оправдывался, но Назонов слушал его, не разбирая слов. Для адвоката он уже потерял человеческие свойства, и на самом деле адвокат оправдывался перед самим собой. «Наше общество, - думал тоскливо Назонов, - наше общество фактически лишено преступности, у нас не то, что смертной казни нет, у нас нет тюрем. Какая тут смертная казнь, люди с меньшими сроками без электричества просто вешались».
        Единственное общественное электричество, что останется ему завтра - паспорт человека, или как он сам называл его, «Personalausweis», таблетка которого намертво укреплена на запястье каждого гражданина. Именно паспорт будет давать сигнал жучкам-паучкам, живущим повсюду в своих норках, обесточить его жизнь.
        «Интересно, если я завтра брошусь под автомобиль, - подумал Назонов, - то нарушу ли закон? Как-никак, я использую для самоуничтожения электроэнергию двигателя, принадлежащую обществу».
        Формально он не мог даже пользоваться уличным освещением. Но на это смотрели сквозь пальцы, тогда бы гаснущие фонари отмечали путь прокажённых по городу.
        В детстве он видел одного такого - он бросился в кафе, где маленький Назонов сидел с отцом. Он успел сделать два шага, и его засекли жучки-паучки, сработала система безопасности… Это был порыв отчаяния, так раньше бросались заключённые на колючую проволоку. Проволоку под током, разумеется.
        Назонов не хотел жить как крыса и прятаться по помойкам. Он не хотел однажды заснуть, примёрзнув к застывшей серой грязи какого-нибудь пустыря, - ему был близок конец человека, бросившегося на охранника в кафе.
        Некоторые из осуждённых пробовали бежать из Города в поисках тепла и еды, но это было бессмысленно. Сначала их останавливали дружинники на границах города, ориентируясь на писк таблетки. Те же, кто пытался спрятаться в поездах или грузовых автомобилях, как и те, кто сорвал таблетку аусвайса, уничтожались за нарушение Закона об электричестве - прямо при задержании.
        Ходили легенды о людях, прорвавшихся-таки на юг, к морю и солнцу, но Назонов в это не верил. На юг нельзя. Даже если патрули не поймают на подступах к мусульманской границе, то никто не пустит беглеца сквозь неё.
        Про мусульман, людей с этим странным названием, из которого давно выветрился смысл, рассказывали странное и страшное. Это, конечно, не люди с пёсьими головами, но никакого дружелюбия от них ждать не приходилось. Про них никто не знал ничего определённо, но все сходились в том, что они едят только человеческий белок.
        Он очнулся от того, что дружинник, стоявший всё это время сзади, тряхнул Назонова за плечо. Все разошлись, и оказалось, что осуждённый сидит в зале один.
        Он ехал домой на такси, потому что теперь экономить было нечего. Дверной замок привычно запищал, щёлкнул, открылся - но в последний раз. Дома было гулко и пусто - кровать осталась смятой, как и в тот момент, когда его брали утром.
        Он собрал концентраты в мешочек, но в этот момент пропел свои пять нот сигнал у двери. На пороге стоял сосед с большим пакетом.
        - Сколько? - спросил сосед коротко.
        - Год.
        Они замолчали, застыв в дверях на секунду. Рассчитывать на эмоции не приходилось - сосед умирал. Он умирал давно, и смерть его проступала через кожу пигментными пятнами - коричневым по жёлтому.
        Назонов так же молча пропустил соседа внутрь и повёл в столовую.
        - Выпьем? - сосед достал сферическую канистру. - Я принёс.
        Это было какое-то дорогое пиво «Обаянь», действительно очень дорогое и очень противное на вкус.
        Назонов поставил котелок в электропечь и обрадовался тому, что последний раз он обедает дома не один.
        - Я пришёл тебя отговорить, - сказал сосед вдруг, и от неожиданности Назонов замер. - Я пришёл тебя отговорить, я знаю немного людей, перед смертью начинаешь их по-другому чувствовать. Острее, что ли. Я догадываюсь, что ты хочешь сделать. Ты хочешь бежать. Так вот, не надо.
        Туда дороги нет.
        Назонов с плохо скрываемым ужасом смотрел на своего соседа, а тот продолжал:
        - Не надо на юг. Нет там спасения - я служил двадцать лет назад там на границе. Недавно встретил тех, кто там остался дальше тянуть лямку. Так вот, там ничего не изменилось - всё те же километры заградительной полосы, высокое напряжение на сетке. Умные мины, что реагируют на твою ёмкость, как сушка для рук. Нарушитель не успевает к ним подойти, а они за сто метров выстреливают в тебя управляемой реактивной дробью. Представляешь, что остаётся от человека, в которого попадает реактивная дробь?
        Назонов представлял это слабо, но на всякий случай кивнул.
        - Я там видел одну пару, муж и жена, наверное. Они, видимо, договорились и первым пошёл к границе муж, а потом жена толкала его перед собой. Ну, дробь обогнула препятствие и залетела сзади… Не надо, не ходи. Я знаю места в Центральном парке, где теплотрассы проходят рядом с канализационными стоками - там можно отрыть нору. Вот тебе схема (На столе появилась большая пластиковая карта Города). Не думал, что тебе дадут год, это, конечно, неожиданно. Но, вырыв нору, можно прожить три-четыре месяца. А это уже много, я не проживу, например, столько.
        - А что, уже? - спросил Назонов.
        - Я думаю, дня три-четыре. Ну, неделя. Мне предложили «Радостный сон», а это значит, уже скоро. Ты знаешь, я думал, что было бы, если я не жалел денег на себя - ну, пошёл бы к тебе, я ведь знал обо всём.
        Именно поэтому я тебя так ненавидел, ты - молодой, здоровый, девки утром с тобой выходят. Каждый раз разные. А я сэкономил, да.
        Сосед отпил кислого пива, и взмахнул рукой:
        - Нет, всё равно бы не хватило - разве б ты помог?
        Наконец, Назонов понял, зачем пришёл сосед. Он замаливал свой грех - именно сосед донёс дружинникам на Назонова. Съедаемый своей смертью по частям, он фотографировал Назоновских посетителей, он вёл, наверное, опись жизни Назонова. Болезнь жрала тело соседа, каждый день, каждый час откусывала от его жизни маленький, но верный кусок.
        И вот теперь они сидят вместе за столом и пьют дрянное пиво, а в печи уже поспело варево, плотное и пахучее, не то суп, не то каша.
        Сидят два мертвеца в круге электрического света, и кто из них умрёт первым - неизвестно.
        Назонов достал из печи котелок, а из шкафа тарелки с приборами. Они ели медленно, и сосед вдруг сказал:
        - А правда, что у нас внутри электричества нет? Иначе говоря, не везде оно есть.
        - Ну почему нет? Есть - только не везде. Немного его есть, а так больше химия одна.
        - Значит, всё-таки есть… Один человек, кстати, понял, что будут судить и запасся динамо-машиной. Крутил педали, да всё без толку. Так и умер, верхом на этом своём велосипеде - уехал в никуда. Сердце остановилось - он загнал сам себя. Твой дурацкий юг вроде этого динамопеда, не надо тебе туда. Стой, где стоишь.
        - Наверное. Наверное, да. - Назонов норовил согласиться, потому что разговор уже мешал. Те несколько минут, когда в комнате сидели два мертвеца, прошло. Нетерпение поднялось внутри Назонова, расшевелило и оживило его. Мертвец в комнате теперь был только один, и вот он задерживал живого. Дохлая лягушка в кувшине мешала живой молотить лапками и сбивать масло.
        - Хочешь, я тебе зажигалку подарю? - спросил сосед.
        - Конечно, пригодится. Мне теперь всё пригодится.
        Закрыв за соседом дверь, Назонов аккуратно поставил зажигалку в шкафчик - после полуночи она уже не зажжётся в его руках. Таймер точно в срок отключит механизм и будет ждать другого владельца - спокойно и бездушно.
        В одном сосед был прав. Назонов не станет умирать под забором. Но никакого южного пути не будет, он двинется на север. Это тоже не даёт особой надежды, но лучше сделать два свободных шага, чем один.
        Он с детства запомнил странное выражение отца о прокуроре.
        Отец тоже вынес это из детства, и, видимо, кто-то там произносил это слово со значением. «Наступит время, - говорил отец, - придёт зелёный прокурор, и тут-то будет свобода».
        Что это за «зелёный прокурор», было непонятно. Назонов представлял его как странного зелёного человечка, что освобождает людей он наказаний, родом из их дальней провинции, где была река и море, южный ветер и жаркое дыхание степи.
        Там, в пространстве детской памяти, жил зелёный прокурор, добрый волшебник, который гонит теперь его в путь.
        Назонов огляделся и вытащил из шкафа рюкзак. Несколько простых вещей - что может быть нужнее в его положении? Нож, комбинезон и запас концентратов. Комбинезон он покупал специально простой, без внешней синхронизации. То есть боты, поддерживавшие в нём температуру, не сверялись самостоятельно с датчиками погоды и состояния, и через какое-то время они начнут шалить, дурить. Они перестанут латать дыры и слушаться хозяина. Комбинезон умрёт - может быть, в самый неподходящий момент. Зато этим - не нужно внешнее электричество, а только тепло назоновского тела. Говорят, раньше люди собирали себе в тюрьму специальный чемодан, в котором была одежда и еда. Теперь тюрем нет, но чемодан у него есть.
        Он готовился к месяцу, в худшем случае - двум, чтобы потом вернуться. Теперь это будет навсегда. Это будет навсегда, потому что он готовился нарушить закон окончательно и бесповоротно.
        Поэтому, наконец, он достал из шкафа Крысоловку.
        Предстояло самое трудное - надо было ловить крысу. Крыса куда хитрее и умнее дружинников, она бьётся за свою жизнь каждый день, и каждый день перед ней реальный враг. Но Назонов был готов к этому - ещё года два назад он изобрёл «гуманную крысоловку». Патент продать никому не удалось - городским структурам он был не нужен, для гражданина - дорог, а, по сути - бессмыслен. Ну, поймал ты гуманно крысу, а что с ней потом делать? Остаётся негуманно утопить.
        Теперь Крысоловка дождалась своего часа.
        В падающих на Город сумерках Назонов установил крысоловку вблизи торговых рядов - там, где торчали из земли какие-то вентиляционные патрубки. Он вдавил стержень внутрь коробки, и жало раздавило где-то там внутри ампулу с приманкой.
        «Пока я ничего не нарушил, пока - подумал он. - Да и паспорт человека не позволил бы мне ничего сделать. Механика и химия спасают меня. Но это пока».
        Крысоловка заработала. Назонов не чувствовал запаха, да и не для него он предназначался. Он спокойно ждал на медленно отдающей тепло осеннего солнца земле.
        Несколько крыс уже билось за возможность пролезть внутрь. Наконец, расшвыряв остальных, туда проникла самая сильная. И тут же остановилась в недоумении - голова крысы оказалась зажата. Назонов, вдохнув глубоко, вынул нож и, заливая кровью руку, срезал паспорт со своего запястья. Потом, смазав тушку крысы клеем, прилепил аусвайс ей на спину. Почуя запах крови, крыса забилась в тисках сильнее.
        «Вот и всё. Теперь меня нет, - подытожил он. - Вернее, теперь я вне закона».
        Если раньше он был осуждённым членом общества, то теперь он стал бешеной собакой, кандидатом на уничтожение.
        Но, так или иначе, крыса теперь будет жить в Городе - за него. Пока не подохнет сама, или пока товарищи не перегрызут ей горло. Тогда она остынет, и паспорт выдаст сигнал санитарам-уборщикам, что начнут искать тело Назонова. Но это случится не скоро, ох, не скоро.
        Запоминая эту секунду, Назонов помедлил и нажал на рычаг крысоловки. Крыса, прыгнув, исчезла в темноте.
        Самое сложное было найти просвет в ограде. К этому Назонов как раз не подготовился - никто из его знакомых не знал, как выглядит ограда. Никто из них никогда не был на границе Третьего Рима. Тут можно было только надеяться.
        Он специально вышел точно к контрольному пункту рядом с монорельсовой дорогой. Здание караулки было встроено в ограду - одна половина на этой стороне, а другая - на той. Ветер ревел и свистел в электрической ограде. Назонов забрался на крышу и пополз вдоль бортика. Крыша была выгнутой, прозрачной, и Назонов видел, как в ярком электрическом свете сидит внутри сменный караул, как беззвучно шевелят губами дружинники, как один из них методично набивает батарейками рукоять своего пистолета.
        Но никто не услышал движения на крыше, и Назонов благополучно свалился по ту сторону своего Города. Бывшего своего Города.
        Конечно, его обнаружили бы легко. Да только никто не верил в его существование - он был мелкой взбунтовавшейся рыбой, рванувшей сквозь ячейки электрической сети.
        И вот он шёл по тропинке вдоль монорельса, шёл по ночам - не оттого, что прятался от кого-то, а просто днём можно было спать на пригреве или искать не учтённую цивилизацией ягоду.
        Он шёл очень долго, ориентируясь по реке, что текла на Север. Ему повезло, что дождей в эту осень не было.
        Наконец, холод пал на землю, выстудил всё вокруг, и река встала. Назонов спал, и в бесснежном пространстве его снов, и в пространстве вокруг него не было электричества. Он проспал так два дня, кутаясь в шуршащее одеяло из сухой листвы и травы, - одеяло распадалось, соединялось снова, жило своей жизнью, как миллиарды микророботов, забытых своими создателями.
        Когда он проснулся, то увидел, что река замёрзла до дна, - было видно, как застыли во льду рыбы, некоторые - не успев распрямиться, ещё оттопырив плавники. Назонов пошёл по поверхности того, что было рекой дальше. Комбинезон ещё грел, но начиналось то, о чём его предупреждали - тепло от умной одежды шло неравномерно, и отчего-то очень мёрзли локти.
        Сумасшедшие боты, перестраивали себя, воспроизводили, но никто, как и они сами, не знал, зачем они это делают. Назонов не стал задумываться об этом, просто отметил, что надо торопиться. Из памяти Назонова роботы уползали, как муравьи из своего муравейника, но в отличие от муравьёв, безо всякой надежды вернуться.
        Может, и здесь, где-нибудь под снегом, жили колонии крохотных роботов, дезертировавших из армии или случайно занесённых ветром с нефтяных полей. Они тщетно старались очистить что-нибудь от нефти или уничтожить несуществующих мусульман по этническому признаку, но скоро забыли смысл своего существования. О них забыли все, и не было от них ни вреда, ни пользы.
        Наконец Назонов нашёл избушку - дверь отворилась легко, будто его ждали. Внутренность избушки была похожа на картинку из сказки - всё, что было внутри, топорщилось тонким пухом инея. Но первое, что он увидел, происходило из другой сказки, совершенно не детской - перед печуркой сидел на коленях человек с электрической зажигалкой в руке.
        Из электричества тут были только грозы - но до них было ещё полгода.
        Человек был точь-в-точь как живой, только успел закрыть глаза, прежде чем замёрзнуть. Замёрзли дорожками по щекам и его последние слёзы.
        Из открытой дверцы печки торчали тонкие щепки дров и сухая кора.
        Назонов только чуть-чуть подвинул предшественника и принялся орудовать своим диковинным кремнёвым механизмом. Огонь разгорелся, замороженный незнакомец с помощью нового хозяина пересел на улицу, оставив у огня целый мешок концентратов. Но главным для Назонова были не чужая одежда и припасы, а то, что он на верном пути.
        Ещё два дня он шёл по твёрдому льду в предчувствии находки - и внезапно обнаружил обветшавшие здания компрессорной станции - отсюда на север вёл газопровод.
        Внутри трубы были проложены рельсы, на них сиротливо стояла тележка ремонтного робота - большого, но с мёртвым аккумулятором.
        С натугой нажав на штангу привода, Назонов медленно поплыл в темноте железной кишки.
        Мерно постукивали колёса. Робот пытался напитать свой аккумулятор, поморгал лампочками, да и заснул. Качая штангу ручного привода, Назонов подумал о том, что так и не попользовался чужим электричеством, - и в этот момент увидел тусклый свет в конце трубы.
        Так Назонов добрался до края великого леса.
        И в тот же момент, у среза трубы, где обрушилось какое-то большое здание, он увидел людей.
        Они смотрели на него из-за кустов и стволов деревьев. Глаза их были насторожены, но не злы, глаза ворочались в щелях головных платков и в узком пространстве между шапками и кафтанами.
        Назонов медленно повернулся перед этими глазами, показывая пустые руки, - так, на всякий случай. Тогда кусты выпустили девочку в платке, и она, приблизившись, крепко схватила его за руку. Вместе они сделали первые шаги вглубь леса.
        2022
        В пуще (День заповедников. 13 января)
        Леонид Абрамович переночевал на почте.
        - Ничего удивительного, - сказал ему почтальон. - Вот лет пять назад мы бы вас вовсе не пустили. Только с охранением.
        - Да у вас-то что? Поляки - не бандеровцы.
        - Да у нас и бандеровцы были, - с некоторой обидой сказал почтальон, будто его родину кто-то хотел обделить. - Были, с юга заходили. И поляки были, все были. Но не в том дело. Война, это война людей портит, и она почти десять лет как кончилась, а вот у нас всё не славно. Люди войною раненые, и других научились ранить.
        Их слушал местный участковый. Участковый, судя по виду, был философ - с тремя медалями, две из которых были «За отвагу», - значит, видал лихо - глядел в потолок. Он смотрел вверх, как смотрел бы Кант в звёздное небо. Как на загадку, что переживёт философа, и будет вечна - созвездия мушиных следов начали складываться ещё при Пилсудском, так, по крайней мере, казалось Леониду Абрамовичу. Он хорошо выспался в боковой комнатке, где пахло сургучом и польскими порядками - какой-то корицей и ванилью.
        Ни война, ни движение границ не смогли вытравить этот запах.
        Почтальон тут звался начальником отделения, но сам возил письма. Собеседников у него было мало, и он хотел длить разговор с гостем из Минска, да только разговор второй день был о том, что тут опасно и страшно, будто на передовой. А никакой опасности не было, и Леонид Абрамович это знал - потому как дотошно расспрашивал разное начальство перед полевой командировкой.
        Всё кончилось, страна была сильна, как Пуща, что начиналась сразу за посёлком.
        Пуща шла на многие километры на север и запад. Она была плохо описана не от того, что её никто не старался или тут были какие-то тайны, а от того, что её описатели и исследователи разбрелись куда-то. Многих убили, когда они надели военные мундиры разных армий, а некоторых убили просто так. Их отчёты сгорели в Варшаве, Берлине и Минске, а то, что уцелело, предстояло прочесть заново. Стволы деревьев хранили в себе осколки и пули, не попавшие в людей, но война обтекла Пущу, потому что внутри этого леса воевать было бессмысленно. Там можно было только прятаться.
        «Кажется, тут и прятались родственники жены», - вспомнил Леонид Абрамович. - «А, может, и не тут, вот загадка». Неизвестно где они прятались, но спрятались где-то так, что никто не смог найти их и по сей день. Леса проглотили Марию Моисеевну и мужа её Лазаря, и никто не знал их судьбы, кроме бога, имя которого евреи не пишут полностью, русские писали с большой буквы, а Советская власть пишет с маленькой.
        Жена, конечно, просила навести справки, но Леонид Абрамович никого не спрашивал, потому что жизнь отучила его наводить справки об исчезнувших людях.
        Оттого он слушал начальника почтового отделения и улыбался.
        Почтальон говорил долго, но завод в нем всё же кончился. Что-то треснуло внутри, будто в механическом органе, он замолк и выразительно посмотрел на лейтенанта-участкового. Милиционер, который, слушая всё это, не слышал ничего, демонстративно перевёл взгляд с одной коричневой кляксы на потолке на другую. Призраки вооружённых лесных людей сгустились в почтовом отделении, постояли в воздухе, как дымный столб над курильщиком, но исчезли. Приезжий, наконец, понял, что почтальону ещё и жалко лошадь.
        Тогда Леонид Абрамович примирительно сказал:
        - Да я и не настаиваю. А вот хотя бы завтра - поедет кто?
        - Завтра-то? Завтра, дорогой товарищ, всенепременно поедут.
        Вчера почтальон говорил ровно то же самое.
        В этот момент с визгом отворилась дверь, и в почтовое отделение впал, споткнувшись о порог, крепкий жилистый человек с саквояжем.
        - А вот и фельдшер. Вот вам фельдшер, - с надеждой выдохнул почтальон.
        Фельдшеру нужно было в дальние деревни, и он взял Леонида Абрамовича с собой.
        Они долго ехали вдоль опушки леса, лошадь брела, бездумно качая головой, как нищий старик.
        - Вам правильно сказали. Места у нас непростые, лес дикий, одно слово - Пуща. - Он показал глазами - в подводе, прямо под рукой, лежал автомат с круглым диском.
        - А кто тут? Не верю я в этих фашистов.
        - Да разве поймёшь - кто, дезертиры, к примеру. Живут, чисто звери, - но выживают, потому как родственники есть. Оставит сердобольная мамаша коробчонок на опушке, а им-то мало надо. Они-то не с этого живут, а с Пущи. Но вас убьют не задумываясь. Они ведь уже и не люди, а часть живой природы. Вон у вас плащик какой справный. Да и ружьё.
        - А немцы?
        - Немцам-то что тут? Немец - культурный, он в лесу жить не будет. Да и то, кто из них у нас в плену сидел, уж давно дома. Даже аковцы пропали все. Лесника с собой чуть не увели, но наш Казимир решил остаться. Вы ведь ботаник? Ботаник? Так не будете древнего быка искать? Про древнего быка тут вам многие могут рассказать, но вы Казимира слушайте. Он прирождённый охотник, притом лишённый способности привирать в охотничьих историях. Так вот жизнь с ним распорядилась. Наука? Не знаю, с кем вы тут наукой хотите заниматься, немцы, вон, отзанимались. Все сгинули. Ну, Казимиру поклон от меня передавайте.
        Казимир Янович оказался потомственным лесником давнего времени. И в прошлую войну он был лесником, и при Санации он ходил по лесу, и при Советах он был лесником, а как пришли немцы, то и они его не тронули, нужен им был лесник и охотник Казимир Янович.
        Пред Гольденмауэром лесник робел, но всё же бумаги его прочёл внимательно, на слово не поверил.
        Леонид Абрамович стал жить в охотничьем домике - добротном, сработанном в немецком духе немецкими руками. Камин, голова оленя на стене, душевая комната, впрочем, неработающая и затянутая паутиной.
        На стенах чернели прямоугольники от каких-то исчезнувших фотографий, вот уже десять лет прошло, а их контуры не сравнялись со стенами.
        Гольденмауэр занял гостевую комнату с роскошной кроватью, застеленную рваным бельём.
        - Мне сказали, что у вас есть машинка…
        Казимир вынес ему короб и убедился, что пишущая машинка в исправном состоянии, и действительно, с русским шрифтом. Могла быть с каким угодно - кто-то ему рассказывал, что ещё во время Освободительного похода, нашёл где-то подо Львовом пишущую машинку и решил переставить на ней литеры. Но оказалось, что пишущая машинка имела не просто латинские литеры. На ней печатали справа налево - на иврите. И переделать её не было никакой возможности. Это был, разумеется, анекдот, какой иврит в царстве идиша?
        Куда сгинули её хозяева, никто, конечно, не знал. Куда вообще сгинуло всё - время просто заблудилось в чаще, как в этой Пуще.
        - А откуда у вас советская машинка?
        Лесник сказал, что писатели приезжали, забыли.
        - Почему писатели?
        Лесник непонимающе посмотрел на него.
        - Пан, кто же знает, отчего становятся писателями?
        - Да я не об этом. Из Минска?
        - Нет, из Москвы. Я думал, что они напишут, попросят выслать, вещь-то дорогая. Но они не написали. Наверное, писатели в Москве богаты.
        Внизу играло радио - большая немецкая радиола. Настроено оно было на Варшаву, и Леонид Абрамович заснул под печальные польские песни. Потрескивал и шипел эфир, да и в песнях было полно шипящих.
        Утром радио молчало. Лесник объяснил, что электричество тут дают с перебоями: если оборвётся провод, так чинят неделю. Если бы офицеры не приезжали охотиться, то и вовсе бы не чинили. А он проживёт и так. Да и зачем днём электричество - днём и так светло.
        Леонид Абрамович тщательно и аккуратно оделся, разметил по военной карте маршрут и двинулся в путь.
        Он искал не только место для биостанции, но оценивал и взвешивал Пущу, постепенно понимая, что оценить её невозможно.
        Пуща была огромна.
        Это был отдельный мир - что-то из высшей математики, что ему читали в сельскохозяйственной академии. Курс был рудиментарным, но что-то Леонид Абрамович помнил до сих пор.
        Однажды, где-то вдалеке, треснула ветка, и Леониду Абрамовичу почудилось, что он слышит разговор.
        Он тут же спрятался - отошёл в сторону от тропы и стал за дерево. Звуки не повторялись. Что-то заухало, затрещало в ветвях в отдалении, дунуло ветром.
        Ничего.
        Но Леонид Абрамович был готов поклясться, что слышал людей. Можно было списать это на галлюцинации, но ещё не раз ему казалось, что кто-то идёт по лесу - по-хозяйски, но укромно, двигаясь по своим делам. Это были люди - неслышные и невидные, как жучок-типограф под корой.
        Вернувшись, он спросил об этом лесника.
        - А что там за люди в Пуще?
        - Да кто знает, шановный пан… Жиды… То есть - явреи.
        - Почему - «явреи»?
        - Так как явреев гонять начали, некоторые сюда побежали. Кто из городских да образованных был, те сразу перемёрли, а кто из простых был - ушли дальше в болота. Их ведь ловить - себе дороже. Там, поди, и живут.
        - Да ты ловил, что ли, дедушка?
        Казимир Янович насупился вдруг и больше не отвечал.
        А пока они жили параллельными жизнями, почти не соприкасаясь.
        Леонид Абрамович возвращался в домик лесника всё позже, а когда зарядили дожди, стучал на машинке.
        Однажды к ним в домик заехал фельдшер.
        Казимир Янович, судя по всему, его очень уважал. Фельдшер сидел в огромном кресле, положив ноги на скамеечку. Прямо на ней сохли носки.
        - НАШЛИ ЧТО-НИБУДЬ ИНТЕРЕСНОЕ?
        Гольденмауэр рассказал, что немецкого тура так и не увидел.
        Он много слышал про след странного эксперимента по возвращению древнего животного - впрочем, говорят, это была обманка. Внешне это был тур, а внутри - обычная корова.
        Фельдшер в ответ заметил, что теперь наука делает чудеса, и радиация может создавать много новых причудливых существ. Здесь во время войны был один русский из Берлина, вот и Казимир Янович подтвердит, он на этой теме специализировался.
        Рептилий разводил при помощи атома.
        - А вы тут были, что ли?
        - Не я, а Казимир Янович. Я в другом месте был.
        - Да где же?
        - Я на Колыме был, пятнадцать лет подряд. КРТД, хотя вам это ничего не скажет. Я ведь - троцкист, Леонид Абрамович.
        - В смысле - по ложному обвинению…
        - Ну, отчего же ложному. Троцкист, да. Настоящий, лжи тут нет, и тут я согласен с Особым совещанием. Помните Особое совещание - «ОСО - два руля, одно колесо». Да только дело это прошлое, скучное - одно слово, я тут недавно. Теперь ко мне претензий не имеется, о чём располагаю справкой.
        Но про корову эту в виде тура, я как раз там слышал.
        Я ведь с разными людьми сидел, и кабы не медицинский навык, давно истлел бы с ними. Знаете, есть такая теория - ничего не исчезает, всё как-то остаётся. А ведь на земле каждый день умирает какой-то вид, ну, конечно, не коровы эти, а мошки. Кто мошек пожалеет? Никто. Но вдруг природа их всех откладывает в какой-то карман - на всякий случай, для будущего. И, придёт час, они понадобятся и прорастут. А пока они сидят в своём кармане, ждут нужного часа, скребутся и выглядывают.
        Про немецкие коровы - правда.
        Человек же вечно норовит изобрести что-то, да только в итоге изобретает что-то другое. Поплывёт в Индию, откроет Америку. Решит облатки лекарственные делать, военные газы изобретёт. Так и тут - хотели тура, а вышло чёрт те что. Вы сходите, сходите к селекционной станции, далековато отсюда, но за день управитесь.
        Леонид Абрамович только покачал головой.
        Он вышел на следующее утро - на рассвете, в сером и холодном растворе лесного воздуха. Он действительно шёл долго, полдня, пока, наконец, не достиг точки, которая была помечена на карте буквами в скобках: (разв.)
        Развалины были налицо, хоть и выглядели не развалинами, а недостроенными домами.
        Леонид Абрамович с опаской подошёл к этому сооружению.
        Оно напоминало ему бронеколпаки военного времени. Он видел их много - на финской границе. Взорванные в сороковом, наскоро переделанные год спустя, они и после войны хранили былое величие.
        Но тут замысел был очевидно мирный.
        У здания была устроена площадка, явно для стоянки и разворота автомобилей - видимо, хозяева рассчитывали на гостей.
        Дорога, когда-то основательная, была занесена палой листвой и уходила куда-то вдаль.
        То, что он принял за долговременные огневые точки, оказалось зданием, похожим на казарму.
        Прочное, сделанное на века, оно напоминало древнего зверя, затаившегося в лесу. Справа и слева его замыкали круглые купола.
        Леонид Абрамович с опаской осмотрелся - сорок второй год в болотах под Ленинградом научил его безошибочно находить мины по изменённому цвету дёрна, по блеснувшей вдруг проволоке, но, главное, - по наитию.
        У него был нечеловеческий нюх на опасность.
        Тут опасности не было - был тлен и запустение.
        Он быстро понял, в чём дело, - здесь никто никогда не жил.
        Разве только начали работать в одном из флигелей под куполом.
        Стройка не была закончена, будто польский магнат, замахнувшись на великое сооружение, неожиданно разорился. Магнат был, впрочем, не польский, и разорение было закономерным.
        Теперь единственными обитателям заброшенного места были две статуи - одна упавшая, а другая - только покосившаяся. Наклонившийся серый человек со странным копьём был похож на пьяного, а его товарищ, тоже бетонный, уже лежал близ дороги.
        Леонид Абрамович прошёл чуть дальше и понял, что стоит на краю болота.
        Отчего-то сразу было понятно, что вот это - край. До этого был лес, хоть и сырой, но лес, а вот тут, с этих полян начинается и тянется на десятки километров великое болото.
        Что-то ухнуло вдали, прошёл раскат, затем булькнуло рядом, и на Леонида Абрамовича обрушилась лавина звуков, которые понимал не всякий человек.
        Да и он, считавший себя биологом, понимал лишь половину.
        На минуту ему показалось, что он стоит на краю огромной кастрюли, наполненной биомассой, и в ней бродит, перемешиваясь, какая-то новая жизнь.
        Внезапно в стороне, он успел заметить это периферийным зрением, пробежал кто-то маленький и с разбега плюхнулся в воду. Ряска сомкнулась за ним, и всё пропало.
        Похоже было на бобра, но с каких это пор бобры бегают на задних лапах?
        Присмотревшись, Леонид Абрамович увидел следы маленьких лапок. Это был не бобр, а ящерица, кое-где касавшаяся глины хвостом.
        Эта ящерица бегала на задних лапах - вот удивительно.
        Он подумал, что судьба дала ему в руки внезапное открытие, славу, может быть. Боже мой, он никогда не занимался ящерицами. Да что там, он был даже не ботаник, а агроном. Но и эту науку выколотило из него за четыре года войны и ещё три года службы после. Теперь-то он может доказать этим дуракам, что он - настоящий. Что его дело - лес, а не отчёты в хозяйственное управление.
        Он так и не успел защититься - защита была назначена на сентябрь сорок первого, и в её день он стал начхимом полка, отступавшего к Ленинграду.
        Потом он стал администратором, и хорошим администратором, именно поэтому его перевели в Минск - на усиление.
        Он ведь был оттуда родом, вот и анкетные данные и провернулись, будто шестерёнки, выбросив его из Ленинграда - да и то хорошо, потому что в Ленинграде вскоре стало неуютно.
        То, что он выторговал себе эту командировку, было, скорее, отпуском от бумажной работы.
        Нужно только было писать отчёты.
        Но за отчёты платили, как всякий хороший администратор, он хорошо умел их писать. А деньги были нужны, девочки болели, они вообще росли бледными, и врачи рекомендовали Крым и фрукты. Крым был далеко, он был недёшев, а за два месяца экспедиции в Пущу платили кормовые и полевые.
        Если бы он был царём, то немного бы шил - он вспомнил этот старый анекдот, который любил его тесть.
        Ящерицы… Надо поймать хотя бы одну, да как поймать? Поставить силки?
        Мысли прыгали в голове, как зайцы.
        Чтобы успокоиться, он сел на трухлявое дерево и достал коробочку с таблетками.
        Очень хорошо, я прихожу в себя, всё прошло, надо двигаться домой.
        Он раскрыл пишущую машинку, отставил её жёсткий короб и начал настукивать: «Академия наук БССР. Отчёт об экспедиции полевой группы Института биологии.
        В продолжение доложенного ранее, сообщаю, что наиболее привлекательным местом для строительства биостанции является…»
        Машинка лязгала и заедала, но давала, тем самым, время на обдумывание.
        «Сооружение, на вид крепкое, требует, конечно, дополнительного обследования, в ходе которого…»
        Ящерица не давала ему покоя.
        Чем ловить - мышеловкой?
        Нет, писать в Академию можно, только имея образец.
        Прежде чем сообщить хоть кому-то про ходячую ящерицу с хвостом-балансиром, он отправился к болоту ещё раз - уже на охоту.
        Леонид Абрамович блуждал долго, пока вдруг не остановился перед препятствием.
        На тропе перед ним лежала туша бобра. Это был гигантский матёрый бобр, но половину его кто-то уже съел. Причем этот кто-то был очень маленький, судя по укусам.
        Вдруг из кустов выскочила та самая странная ящерица на двух ногах и остановилась перед ним. Ящерица зашипела, очевидно, защищая свою добычу.
        Леонид Абрамович пригляделся - в зарослях папоротника притаилось с полдюжины таких же.
        «Вот тебе и редкий вид», - подумал он ошарашено.
        Понемногу пятясь, он покинул поле противостояния
        Ящерицы вылезли из зарослей и присоединились к вожаку. Мгновенно они объели бобра до костей и удалились, медленно поворачивая головы, осматриваясь, - нет ли чего ещё интересного.
        Леонид Абрамович благоразумно спрятался.
        «Храбро спрятался», - как он сам говорил про себя, когда вспоминал разные кампании по проработке и искоренению недостатков и вредительства. Во время любых катаклизмов выживают самые маленькие, больших выкашивает эволюция, а маленькие живут дольше - так он себе это объяснял. В молодости он был большим общественником, а теперь вот - стук-стук, чужая машинка лязгает под ревматическими пальцами.
        Из больших общественников не выжил никто, а он - вот, маленький человек, администратор без степени, бумажная душа.
        Бывший агроном, отставной майор.
        Реликт.
        Вечером лесник спросил, что он видел.
        - Кабанов видел, - ответил Леонид Абрамович. - А кстати, у вас ведь есть капканы?
        Лесник посмотрел на него с удивлением:
        - На кабана решили?
        - Нет, не на кабана, да и отчего не на кабана?
        - Кабанов бойтесь. Кабана - петлёй надо, да и не надо вам кабана.
        И вдруг Казимир Янович пошутил. Это было очень странно и забавно, он раньше не шутил, и это было так, будто бы заговорил домашний кот.
        - Не петш, Петша, вепша пепшем, бо пшепетшишь, Пешта, вепша пепшем, - произнёс лесник. - Так это только в присказках смешно. В прошлом году приезжали два шановных пана да хотели охотиться. Из Москвы. С офицерами приехали, так напоролись на кабана, а он их на дерево загнал - они по нему из шпалеров садят и даже из русского автомата, а у него шкера толста, пули застревают в сале, ну и он, вепрь, кабан значат, с ума сходит. Пока они вчетвером на дереве сидели, как игрушки на ёлке, у них-то с виллиса две канистры бензина увели.
        Леонид Абрамович усмехнулся.
        - Нет, не на кабана. Мне на кого-нибудь маленького нужен капкан, или самый маленький - нулевой номер.
        Леонид Абрамович взял капкан, что был похож на небольшую проржавевшую мину, и двинулся в лес.
        Ещё в прошлый раз он присмотрел странное гнездо прямо на земле. Гнездо явно не было птичьим, и яйца еле виднелись из-под слоя земли в нём.
        Буквально через пятнадцать минут он услышал резкий щелчок и неожиданно громкий вой. Так мог бы выть волк, но звук был утробным, низким, похожим на рык.
        Выглянув, он увидел, что ящерица сидит в капкане.
        Вернее, она даже лежит - длинный хвост ходил параллельно земле. Только он изготовился, как из кустов выскочили три такие же, но несколько меньше в размерах. Они набросились на соплеменника или, скорее, соплеменницу, и начали рвать ей шею. Зажатая в капкане, она сопротивлялась, но недолго.
        Причём один из маленьких хищников занял оборонительную позицию и караулил Леонида Абрамовича. Потом его сменил наевшийся, а на поле битвы остался капкан с зажатой в нём лапой, одиноко торчавшей в небо. Ну и остатки шкуры и костей.
        Вздохнув, Леонид Абрамович собрал всё это в мешок, а потом решил прихватить и яйца - сунул несколько в котелок.
        Дома он выбрал два неповреждённых яйца и положил их, прямо в котелке, в тёплый круг лампы.
        Он стучал на машинке, ощущая, что в котелке начинается новая жизнь.
        Фельдшер сидел у лесника.
        - Вы, Леонид Абрамович, всё же из леса ничего не несите, не надо это. Вот и Казимир Янович вам подтвердит.
        Администратор без степени ни в чём не признался, но возразил:
        - Скоро поставим тут биостанцию, как не носить. Не по лесу же с микроскопом бегать.
        - Воля ваша. Да только зачем вам микроскоп, когда вы древнего тура тут ищете. Нету тут тура никакого.
        - А немцы говорили, что есть.
        - Видите ли, Леонид Абрамович, немцы - люди упорные. А многое в жизни получается, если упереться рогом и ждать результатов. Вот у них и получилось.
        Рогом, хехе. Мои несчастные товарищи плакали, когда рассказывали мне про этот метод обратного скрещивания и половой диморфизм. Народные академики скрестили этих моих товарищей так, что мало не покажется. У немцев тогда получилась такая странная корова. Но это не тур, конечно.
        Походя они открыли много всего полезного.
        Это ведь очень красивая идея была - воссоздать тут девственный лес. Что такое «девственный» - никто не понимает, но звучит-то как! Девственный!
        Казимир Янович закивал, как китайский болванчик.
        - Ряженые древние германцы… - продолжил фельдшер. - Ряженые германцы охотились бы на гигантских медведей, да и на этих самых туров. Вы ведь наш охотничий домик со всех сторон видели, всё осмотрели? Вот это с тех времен. Рейхсмаршал сюда приезжал, вон этот чёрный прямоугольник у вас над головой - там был его портрет со свитой.
        Нет больше рейхсмаршала, как мамонтов нет. Вымерли.
        В этом заключена великая правда природы - что не нужно, так прочь его с доски. В карман, в карман!
        Не о том я хотел вас спросить - вы точно меня не помните? Согласен, как тут помнить, столько лет прошло, а нам не было ещё двадцати. Помните ноябрьские праздники двадцать седьмого? Вы несли портрет Зиновьева на демонстрации, а я шёл рядом с портретом Троцкого, и, помните, нас вдруг начали бить? Полетели камни… Вы меня прикрыли, я ведь нёс листовки, ещё не успел бросить - «Выполним завещание Ленина», «Долой нэпмана и бюрократа»… Мы с вами прятались в одном подъезде, нам боялись открыть двери, и мы дошли до чердака - вы же учились в Тимирязевской академии, а я - во 2-м МГУ. Помните, мы дождались темноты и разошлись?
        Я-то всё помню. И с нами ещё эта была… В высоких таких ботиночках, как раньше курсистки ходили… Не помните? Она мне в Бодайбо, когда я доходил, снилась всё. А имя забыл тогда спросить.
        А на следующий день меня жизнь спрятала в карман, вот так - раз! - и в карман. Листовки это дело такое, клейкое. Не надо было в общежитие напоследок заходить. В карман! А уж потом, кто из кармана вынет доброй рукой, а так-то голову страшно высунуть, посмотреть, как там, что там…
        Леонид Абрамович присмотрелся и понял, что фельдшер-троцкист совершенно пьян, видать, кто-то угостил его с утра мутным картофельным самогоном-бимбером.
        Фельдшер был пьян, но ещё больше упивался своей картофельной свободой.
        Вернувшись к себе в комнату, Леонид Абрамович увидел, что котелок опрокинут, а на столе сидит маленькая ящерица.
        Она неловко спрыгнула со стола на стул, а оттуда на пол. Ящерица приблизилась к его ноге, и Леонид Абрамович решил, что она хочет напасть на него. Но нет, она ждала чего-то.
        Тогда ботаник пошёл в угол - ящерица, балансируя хвостом, побежала за ним, он двинулся в обратную сторону - ящерица повторила его движения.
        Он вспомнил цыплят, что ходят за первым, кого увидят, появившись на свет.
        Тогда он бережно поднял новорождённую ящерицу за середину туловища и посадил её в пустую плетёную корзину.
        В неё собирали грибы, и даже запах она сохранила - тонкий, мирный грибной запах, неизвестно, правда, с какого года.
        - Вот и хорошо, милая.
        В этот момент маленькая ящерица развернулась и больно укусила его за палец.
        Жадно, до крови.
        2022
        Репортаж (День журналиста. 13 января)
        Она поехала к колдунье на электричке.
        Новая машина была на доводке в автосервисе. Машину она свою любила - купленную в рассрочку, нетронутую, ласковую, будто придуманный, но нерождённый ребёнок.
        Было холодно и промозгло, самая ненавидимая ей погода, дурные тона зимы.
        - Что ты хочешь? - спросила колдунья. - Не торопись с ответом. И, вообще: говорить ничего не надо. Просто представь себе, что ты хочешь, просто представь.
        Она закрыла глаза и представила - она стоит перед машиной с микрофоном и ведёт репортаж. Ей нужен сюжет, добротный, не постановочный. Тогда начальство успокоится.
        За свою долгую (ей казалось - долгую) службу в редакции она много раз наблюдала процесс выбора новостей.
        Это были редакционные совещания, где несколько людей напряжённо думали, что обсудить в эфире и какую надо писать подводку. Каждый раз она ощущала себя кафкианским персонажем… Нет, скорее, очевидцем составления борхесовского списка животных. Несмотря на то, что она и сама потом объясняла практикантам, как устроены новости, это ощущение безумия её не покидало. Практиканты уходили и приходили новые, она вдруг видела их в новостях с микрофоном на фоне значительных событий и событий помельче, а она оставалась писать какие-то глупые тексты. Она писала о том, что называлась «не-новости» - даже не о разводе Президента или убийстве Банкира, а о том, что Всемирная организация здравоохранения объявила любовь болезнью и присвоила ей номер. Эту новость она встречала на чужих сайтах уже несколько лет, но тут и она годилась. Диктор скажет в самом конце сводки о любви, и люди потом будут повторять: «А вы слышали, что медики…» Никто из них не полезет на сайт этих медиков, чтобы убедиться, что под этим номером написано что-то вроде «И прочие психические расстройства». А на следующий день новостью оказывался самый
толстый кот.
        У коллег новостью оказывается нечто, что может произойти, но об этом говорили так, будто это уже произошло - вроде как постоянно путают законопроект и закон. Она даже слышала фразу «Теперь принят законопроект». Обсуждение этих не-новостей предугадал давным-давно умерший писатель: «Говорят, скоро всем бабам отрежут задницы и пустят их гулять по Володарской. Это не верно! Бабам задниц резать не будут».
        Но ей нельзя было про писателей и законопроекты, её удел был - толстые коты и смешные замыкающие новости про любовь.
        - Езжай в Опалиху. Там завтра будут убивать ведьму, - устало сказала колдунья. - Деньги кинь в кувшин у двери.
        Она договорилась с оператором, и на следующий день выехали из города, уже на её новой машине.
        Оператор сидел справа и рассказывал о своём родственнике, который был адвокатом. Этому адвокату пришлось защищать группу крестьян, убивших колдуна. Крестьяне принадлежали к какой-то северной народности. Из Москвы все северные народности кажутся оленеводами, но эти жили куда ближе и были настоящими крестьянами на земле, в прежние времена даже с помещиком. Название народности оператор забыл, но запомнил, что подсудимые были абсолютно уверены, что убитый был колдуном. Он был колдуном - и всё тут…
        Адвокат построил защиту на том, что неграмотные люди были уверены, что творят добро. Они убивали колдуна, а не человека. Виноваты в этом деле попы и помещики, что веками оболванивали крестьян, одурманивали их разум. Помещику ничего не могло навредить - он сгинул в Гражданскую войну, а деревенского священника расстреляли накануне. Время было жёсткое, тридцатые годы, но одних убийц оправдали, а других приговорили к общественным работам и порицанию.
        И вот после заседания адвокат разговорился с одним отпущенным на волю.
        Спросил его, что он чувствует, попенял на необразованность народа и что «нельзя же так».
        - Э, брось, гражданин начальник, - отвечал ему убийца, смышлёный молодой парень, даже учившийся в школе. - Это ничего, что с образованием у нас пока швах, а вот то, что колдунов у нас много, вот это - беда. Но уж теперь с вашей помощью мы изведём их - всех до одного!
        Она выслушала эту историю, не отрывая глаз от дороги. Хорошо бы такое вставить в репортаж - но длинновато, и не обросло документированными деталями. Посмотреть, что ли, что это мог быть за процесс? Год? Место?
        Однако оператор ничего не мог больше вспомнить.
        Местность была окрашена всё тем же дурным зимним цветом - но эти переливы серого теперь её не раздражали.
        В Опалихе они сразу нашли нужный дом. У редкого забора со штакетинами стояла толпа. Люди молчали, но что-то в этом молчании было угрожающее.
        Она встала перед забором, откинула капюшон и взяла микрофон в руку:
        - Мы с вами находимся…
        Всё было, как в мечтах, - сейчас эта толпа ринется в дом, и произойдёт то, что сделает ей карьеру.
        Ничего не происходило, хотя среди людей поднялся странный, пока едва слышный, ропот.
        Оператор поманил её рукой: они подошли с другой стороны, и, прячась за сортирными постройками, побежали к дому. Издали слышался глухой ропот, а тут было сравнительно тихо. Засвистела какая-то птица, прячась под крышей. Ступени крыльца прогнили, на них лежал нетронутый мокрый снег.
        Всё покрывала серая облупленная краска запустения.
        Дверь была открыта, и они быстро прошли дом насквозь, как подземный переход. Оператор топал за ней, и на его лице отражалось отвращение к виду и запахам старого жилья. Наконец, они ступили в дальнюю комнату. Там, в стылом воздухе, запасённом с морозов, лежала старуха. Она, покрытая истлевшим одеялом, обирала пальцами его край, мычала что-то своё и не обратила внимания на пришельцев.
        Но только гостья подошла ближе, старуха вдруг цепко схватила её за руку своей птичьей лапкой и забормотала: «Ты… Ты…»
        Но о чём это, к чему, что должна была сказать старуха ещё - они не поняли.
        Так ничего и не добившись, они покинули дом.
        По нечищеной дорожке они вышли на улицу и увидели, как толпа обернулась к ним.
        - Ведьма! - крикнула женщина в белом платке.
        Толпа сделала шаг вперёд.
        Оператор отскочил в сторону, но продолжал снимать.
        - Ведьма! - подхватил нестройный хор, и кольцо сомкнулось.
        Оператор остался снаружи и сразу вскочил на крышу машины.
        Её машины.
        Она хотела крикнуть ему что-то про вмятины, кредит, ремонт, но тут её ударили в первый раз.
        - Ведьма! Ведьма! - кричали ей в ухо, но всё тише и тише.
        Мир окрасился в яркие и радужные тона.
        И, наконец, она поплыла куда-то в совершенной тишине.
        13 января 2022
        Захер (День инженерных войск. 21 января)
        Я начал навещать дом этой старухи после её смерти гораздо чаще, чем при жизни. То есть раньше я бывал там два-три раза в год - всего раз семь-восемь, наверное. А за одну неделю после похорон я те же семь раз поднялся по её лестнице.
        Но обо всём по порядку.
        Итак, я заходил к ней в московскую квартиру - подъезд был отремонтирован, и там сидел суровый консьерж, похожий на отставного майора, но в самой квартире потолок давно пошёл ветвистыми трещинами.
        Елизавета Васильевна появлялась там как призрак, облако, знак, замещающий какое-то былое, давно утраченное понятие, нечто, растворившееся в истории.
        Она двигалась быстро, как облачко серого дыма, по коридору к кухне, не касаясь ногами пола. Квартира была огромна, количество комнат не поддавалось учёту, но во всех царил особый стариковский запах. Я помню этот запах - одинаковый, хотя квартиры моих знакомых стариков были разные.
        Везде пахло кислым и чуть сладковатым запахом пыльного одиночества.
        Время тут остановилось. За окнами стреляли, город превратился во фронтир, когда новые герои жизни с переменным успехом воевали с шерифами и держали в страхе гражданское население. Время от времени герои менялись местами с шерифами или ложились на кладбища под одинаковые плиты, где, белым по чёрному, они были изображены в тренировочных штанах на фоне своих автомобилей.
        Однажды под окнами Елизаветы Васильевны взорвали уважаемого бизнесмена - владельца публичного дома. Но стёкла в окнах Елизаветы Васильевны уцелели, так что старуха ничего не заметила. Это был удивительный социальный эксперимент по существованию вакуума вокруг одного отдельно взятого человека. Так, в этом вакууме, она и доживала свой век.
        Мы несколько раз заходили к Елизавете Васильевне с Раевским. Это было какое-то добровольное наказание - для нас, разумеется.
        Мой друг, правда, писал какую-то книгу, где в качестве массовки проезжал на заднем плане генерал инженерных войск, покойный муж нашей старухи. Этот генерал прошёл в боях от волжских степей до гор Центральной Европы, то взрывая переправы, то вновь наводя мосты. Он уберёгся от всех военных опасностей. Неприятность особого свойства подкараулила его через несколько лет после Победы.
        Он уже приступил к чему-то ракетно-трофейному и несколько раз скатался на завоёванный Запад, а также на место нового строительства. Случилась ли какая-то интрига, или были сказаны лишние слова - об этом лучше знал Раевский. Так или иначе, генерал поехал чуть южнее - почти в направлении своего нового строительства, только теперь без погон и ремня.
        Мне кажется, что его прибрали вместо командующего, его непосредственного начальника. В деле появились какие-то трофеи, описи несметных трофейных картин и резной мебели. Уже беззубого генерала изъяли из казахстанской степи в начале пятидесятых, вернули квартиру и дачу, и он ещё несколько лет строил что-то секретное. Раевский рассказывал о какой-то огромной радиолокационной станции - не то посреди тайги, не то в тундре и мечтал туда съездить, но даже работа над книгой не переместила его туда.
        Генерал умер в отставке, не закончив мемуары. Более того, дошёл он в них только до казавшегося ему забавным эпизода, когда он в числе прочих трибунальцев вывел Верховного правителя к иркутской проруби, где заключённые стирали своё бельё. Сорок последующих лет его биографии провалились в небытие - задаром.
        Мебель, впрочем, от него осталась. Часть этой резной мебели я видел - когда дачу отобрали, морёный немецкий дуб так и остался стоять в комнатах огромной, срубленной на века русской избы. Такими же, как и прежде, этот дуб вкупе с карельской берёзой генерал с женой обнаружили через пять лет своего отсутствия. Такими же мы их видели с Раевским, когда вдова попросила забрать в город что-то из вещей из жалованного правительством угодья.
        В каком-то смысле генералу повезло - если бы у дачи появился какой-то конкретный хозяин, то генерал бы никогда не вернулся туда. А так, то же ведомство, что изъяло генерала, вернуло его и заодно вернуло несколько опустевший дом рядом со столицей.
        Прошло совсем немного его вольного времени, и инженерный генерал схватился за сердце, сидя в своём кресле-качалке. Газета с фотографией Гагарина упала на пол веранды - с тех пор его вдова за город не ездила.
        Как-то мы с Раевским даже поехали на эту дачу чинить забор. Забор образца сорок шестого года истлел, повалился, и дерево сыпалось в руках. Кончилось всё тем, что мы просто натянули проволоку по границам участка, развесив по ней дырявые мешки от цемента. В сарае там врос в землю боевой «Виллис» генерала, так и не починенный, а оттого не востребованный хозяевами. Цены бы ему сейчас не было, - если бы сарай лет двадцать назад не сложился, как карточный домик, накрыв машину. Доски мгновенно обросли плющом, и мне иногда казалось, что автомобиль мне только почудился.
        В эти времена Елизавета Васильевна уже окончательно выжила из ума - страхи обступали её, как пассажиры в вагоне метро. Она не дала нам ключей от дачного дома - видно, боялась, что мы его не запрём, или запрём не так, или вовсе сделаем что-то такое, что дом исчезнет - с треском и скандалом.
        Сначала я даже обиделся, но, поглядев на Раевского, понял, что это тоже часть кармы. Это надо избыть, перетерпеть. Раевский, впрочем, не терпел - он отжал доску, скрылся в доме, а потом вылез с таким лицом, что я понял: снаружи гораздо лучше, чем внутри.
        Мы курили на рассохшейся скамейке, а вокруг струился запах засыпающего на зиму леса. Дачники разъехались, только с дальней стороны, где стояло несколько каменных замков за высокими заборами, шёл дым от тлеющих мангалов.
        Там жили постоянно, но жизнь эта была нам неведома. Вдруг что-то ахнуло за этими заборами, и началась пальба, от которой заложило в ушах. Небо вспыхнуло синим и розовым, и стало понятно, что это стреляют так, понарошку. Салютуют шашлыку и водке.
        На следующий год Елизавета Васильевна умерла - меня в ту пору не было в городе, и я узнал об этом на следующий день после похорон. Квартира была как-то стремительно оприходована невесть откуда взявшимися родственниками. Клянусь, среди десятков фотографий на стенах этих лиц не было. Однако Раевский с ними как-то сговорился, и ему дали порыться в архивах. Он вообще напоминал мне бармена в салуне, который является фигурой постоянной, - в отличие от смертных героев и шерифов.
        И я аккуратно, день за днём в течение недели, навещал дом покойницы, помогая Раевскому грузить альбомы, где офицеры бесстрашно и глупо смотрели в дула фотографических аппаратов, и перебирать щербатые граммофонные пластинки, паковать старые журналы, сыпавшиеся песком в пальцах.
        Хитрый Раевский, впрочем, предугадал всё, и то, что не унёс тогда, он забрал ещё через пару дней из мусорного контейнера. Мы набили обе машины - и мою, и его - письмами и фотографиями.
        Он позвонил мне через три дня и заехал.
        - Ты знаешь, что такое Захер?
        Я глупо улыбнулся.
        - Нет, ты не понял. Про Захер писал ещё Вольфганг Тетельбойм в «Scharteke». Захер - это сосредоточение всего, особое состояние смысла. Захер - слово хазарское, значит примерно то же, что и multum in pavro…
        - Э-э? - спросил я, но он не слушал:
        - Захер - это прессованное время ничегонеделания. Да будто ты сам никогда в жизни не говорил «захер»…
        Я наклонился к нему и сказал:
        - Говорил. У нас в геологической партии был такой Борис Матвеевич Захер. Полтундры обмирало от восторга, слыша его радиограммы «Срочно вышлите обсадные трубы. Захер».
        - Смешного мало. А вот Захер существует. И теперь понятно, где. Я, только я, знаю - где.
        Я сел к нему в машину, и первое, что увидел - тусклый ствол помпового ружья, небрежно прикрытый тряпкой. Тогда я сообразил, что дело серьёзное - не сказать, что я рисковал стать всадником без головы, но всё же поёжился. Итак, мы выехали из города заполночь и достигли генеральской дачи ещё в полной темноте. Но тьмы на улице не было - на дачной улице сияли белым лагерным светом охранные прожектора. Я обнаружил, что за год сама дача совершенно не изменилась. Изменилась, правда вся местность вокруг - дом покойной Елизаветы Васильевны стоял в окружении уродливых трёхэтажных строений с башенками и балкончиками. Часть строительного мусора соседи, недолго думая, сгребли на пустынный участок покойницы.
        Мы с Раевским пробрались к дому и мой друг, как и год назад, поддел доской дверь. Что-то скрипнуло, и дверь открылась.
        Мы ступили в затхлую темноту.
        - Сторож не будет против? Может, не будем огня зажигать?
        - Огня ты тут не найдёшь. Тут никакого огня нет, - хрипло ответил Раевский. - И сторожа, кстати, тоже.
        Теперь мы находились на веранде, заваленной какими-то ящиками.
        В комнате нас встретила гигантская печь с тускло блеснувшими изразцами.
        Чужие вещи объявили нам войну, и при следующем шаге моя голова ударилась о жестяную детскую ванночку, висевшую на стене, потом нам под ноги бросился велосипед, потом Раевский вступил ногой прямо в ведро с каким-то гнильём.
        Снаружи светало.
        Рассеянный утренний свет веером прошил комнату.
        Вот, наконец, мы нашли люк в подвал и ступили на склизлые ступени.
        И я тут же налетел на Раевского, который, сделав несколько шагов, остановился как вкопанный. Помедлив, он прижался к стене, открыв мне странную картину. Прямо на ступени перед нами лежал Захер.
        Он жил на этой ступени своей вечной жизнью, как жил много лет до нас, и будет жить после нашей смерти.
        Захер сиял равнодушным сиянием, переливался внутри себя из пустого в порожнее.
        Можно было смотреть на этот процесс бесконечно. Захер действительно создавал вокруг себя поле отчуждения, где всё было бессмысленно и легко. Рядом с ним время замедлялось и текло, как мёд из ложки. И мы долго смотрели в красное и фиолетовое мельтешение этого бешеного глобуса.
        Когда мы выбрались из подвала, то обнаружили, что уже смеркается. Мы провели рядом с Захером целый день, так и не заметив этого.
        Потом Раевский подогрел в таганке супчик, и мы легли спать.
        - Ты знаешь, - сказал мой друг, - найдя Захер, я перестал быть сам собой.
        Я ничего не ответил. В этот момент я представлял себе, как солдаты таскают трофейную мебель, и вдруг задевают углом какого-нибудь комода о лестницу. Захер выпадает из потайного ящичка, и, подпрыгивая, как знаменитый русский пятак, скатывается по ступеням в подвал. И с этого момента гибель империи становится неотвратимой.
        Бессмысленность начинает отравлять огромный организм, раскинувшийся от Владивостока до Берлина, словно свинцовые трубы - римских граждан. Всё дело в том, что трофейное не идёт впрок. Трофейное замедляет развитие, хотя кажется, что ускоряет его.
        В «Летописи Орды» Гумилёва я читал о том, что хан Могита, захватывая города, предавал их огню - и его воины были приучены равнодушно смотреть, как сгорает всё - и живое и мёртвое. В плен он не брал никого, и его армия не трогала ни одного гвоздя на пожарищах. В чём-то хан был прав.
        Раевский продолжал говорить, и я, очнувшись, прислушался:
        - …Первая точка - смысл вещей, а это - полюс бессмысленности. В одном случае - всмотревшись в светящуюся точку, ты видишь отражение всего сущего, а вглядевшись в свечение Захера, ты видишь тщетность всех начинаний. Там свет, здесь тень. Знаешь, Тетельбойм писал об истории Захера, как о списке распавшихся структур, мартирологе империй и царств.
        Я снова представил себе радиоактивный путь этого шарика и какого-нибудь лейтенанта трофейной службы, что, зайдя в разбитую виллу, указывает пальцем отделению ничего не подозревающих солдат - вот это… и это… И комод поднимают на руки, тащат на двор к машине… И всё, чтобы лишний раз доказать, что трофейное, за хер взятое - не впрок. Сладкая вялость от этого шарика распространяется дальше и дальше, жиреют на дачных скамейках генералы, и элита страны спит в вечном послеобеденном сне.
        Мы провели несколько дней на этой даче, как заворожённые, наблюдая за вечной жизнью Захера. Наконец, обессиленные, мы выползли из дома, чтобы прийти в себя.
        Мы решили купить эту дачу. Ни Раевский, ни я не знали ещё зачем - мы были будто наркоманы, готовые заложить последнее ради Главной Дозы. Мы были убеждены, что нам самое место здесь - вдали от разбойной столицы, от первичного накопления капитала с ковбойской стрельбой в банках и офисах. Идея эта была странная, эта сельская местность чуть не каждый вечер оглашалась пальбой - и было не очень понятно, салют это или дом какого-нибудь нового хозяина жизни обложил особый и специальный милицейский отряд.
        Раевский долго уговаривал родственников, те жались и никак не могли определиться с ценой.
        Однако Раевский уломал их, и, уплатив задаток, мы снова поехали в дачный кооператив.
        Когда мы выруливали на дачную дорогу с шоссе, то поразились совсем иному ощущению.
        Теперь время вокруг вовсе не казалось таким затхлым и спрессованным, как тем зимним утром. Впрочем, настала весна, и солнце пьянило не хуже спирта.
        Мы, треща камешками под покрышками, подъехали к даче Елизаветы Васильевны.
        Но никакой дачи уже не было. Рычала бетономешалка, и рабочие с неподвижными азиатскими лицами клали фундамент.
        Посредине участка был котлован с мёртвой весенней водой.
        Я разговорился со сторожем.
        Обнаружились иные, какие-то более правильные родственники, и оказалось, что дача была продана ещё до того, как мы впервые ступили на лестницу, ведущую в её подвал.
        Новый владелец был недоволен грунтом (а также вялыми азиатскими строителями) и стал строить дом на другом месте, а старое отвёл под пруд.
        - Восемь машин грунта вывез, - сказал сторож. - Восемь. Не шутка.
        Чего тут было шутить - коли восемь машин.
        Тем более что, как только всё вывезли, работа заспорилась, строители оживились, и время побежало быстрее.
        Словом, дело пошло на лад.
        21 января 2022
        Встреча выпускников (Татьянин день. 25 января)
        Мы встретились в метро. Договорились-то мы, по старой привычке, попрекая друг друга будущими опозданиями, в три. Володя пришёл ровно в половине четвёртого, я - через две минуты, и через минуту подошёл Миша. Раевский, правда, сказал, что подъедет отдельно. Никто никого не ждал, и все остались довольны, хотя сначала смущённо глядели в пол.
        Мы вышли из метро и двинулись вдоль проспекта. Сквозь морозный туман горел, как священный меч перед битвой, золотой шпиль Главного здания. Володя сказал, что сегодня мы должны идти так, как ходили много лет тому назад, - экономя деньги и не пользуясь автобусом. Это был наш персональный праздник, Татьянин день, совмещённый с годовщиной выдачи дипломов, - потому что учились мы не пять, как все остальные факультеты, а пять с половиной лет. Мы шли навстречу неприятным новостям, потому что поколение вступило уже в возраст смертей, что по недоразумению зовутся своими, но мы знали, что в Москве один Университет, и вот мы шли, чтобы вернуться в тот мир дубовых парт и тёмных панелей в коридорах, огромных старинных лифтов и таких же огромных пространств между корпусами.
        Мы стали более циничными, и только Володя сейчас горячился, вспоминал множество подробностей нашей давней жизни и, двигаясь мимо высокой ограды, махал и крутил руками, как мельница.
        - Сколько радости в этом человеке, - сказал, повернувшись ко мне, Бэтмен. - Так и не поверишь, что это начальник. Начальник должен быть толст и отстранён от жизни - как Будда.
        Бэтмена прозвали Бэтменом за любовь к длинным плащам. Серёжей его перестали звать, кажется, ещё на первом курсе. За двадцать лет ничего не изменилось - он шёл посередине нашей компании, в своём шикарном заграничном плаще до пят. Плащ был расстёгнут и хлопал на ветру.
        Бэтмен уехал сразу после выпуска - даже нельзя было сказать, что он живёт в Америке. Он жил во всём мире, и я, переписываясь с ним, иногда думал, что он просто существует внутри Интернета. Володя, впрочем, говорил, что между дегустацией каких-то волосатых бобов и ловлей бабочек в Кении он умудряется писать свои статьи. Я статей этих не читал и читать не собирался - достаточно было того, что я читал про них, и даже в глянцевых журналах. Я подумал, что Бэтмен - вполне вероятный кандидат на Нобелевскую премию. Для нас двадцать лет назад она была абстракцией, метафорой - ан нет, вот он - кандидат. Под рукой, так сказать. А ведь мы занимали у него деньги и ездили вместе в Крым. И вот звенели на мировом ветру его суперструны, в которых мы все, даже Володя, ровно ничего не понимали. Рылеев завидовал Бэтмену, а я - нет. Слишком давно я бросил науку и не чувствовал ни в ком соперника.
        По дороге на факультет мы вспоминали девочек. Судьба девочек нас не радовала - в науке никто не остался, браки были неудачны, химия жизни растворила их свежесть, и (Рылеев хихикнул) нужно посмотреть теперь, когда подходит к сорока пяти и появляются ягодки.
        А тогда, двадцать лет назад, на физфак шли люди, вовсе не намеревавшиеся свалить за океан. Те, кого посещала эта мысль, были либо сумасшедшими, либо… Нет, именно сумасшедшими. Это потом остаться здесь научным сотрудником в голодный год стало именно диагнозом неудачника. Это потом денег ни на что не было, а преподаватели после лекций торговали пивом в ларьках. Впрочем, Володя остался и теперь, кажется, преуспевал - но он был не физик, а, скорее администратор. Он всегда был администратором, и самое главное - хорошим. У Володи было удивительное свойство: люди доверяли ему деньги, и он их никогда не обманывал. Другое дело, что он мгновенно пускал их в рост, не забывая и себя, но ни разу никого не подвёл. Олигарха бы из него никогда не получилось - слишком ему нравились мелкие и средние задачи.
        Рядом с Володей шёл Дмитрий Сергеевич по прозвищу Бериллий. Бериллий работал на оборону, и с ним всё было понятно. Бериллий был блестящим специалистом, жутко секретным, и, кажется, вполне в тематике своей работы следовал прозвищу. Впрочем, на расспросы он лишь загадочно улыбался.
        Но у всех, кроме Бэтмена, всё вышло совсем иначе, нежели мы тогда думали.
        Мы шли на встречу однокурсников и боялись её, потому что двадцать лет - не шутка. На тебя начинают смотреть, как в спектрометр: преуспел ты или нет - и совершенно непонятно, по каким признакам собеседник принимает решение. Поэтому я с недоверием относился к сайтам, что позволяли найти одноклассников и однокурсников: увидеть, как располнели девушки-недотроги, которых ты провожал до общежития, - не самое большое счастье. Тем более, у нас был очень сплочённый курс, многие и так не теряли друг друга из виду. А наша компания, как и ещё несколько, пришла из физматшколы, тогда случайных школьников среди абитуры почти не было. К тому же тогда физика уходила как бы в тень химиков и биологов, мир рукоплескал этим ребятам. И хоть мы знали, что правда на нашей стороне, время физиков в почёте и мудрых и печальных улыбок героя из фильма «Девять дней одного года» кончалось.
        Мы стояли в начале нового мира, ещё помня силу парткома и райкома, комсомольских собраний и советского воспитания. На самом деле мы были молоды и никакого гнёта, кроме безденежья, не ощущали. С деньгами было не всё так просто - те, кто уходил в бизнес, попадали в какой-то новый космический мир. Деньги валялись там под ногами. Скоро площадка перед факультетом была забита аспирантскими машинами, а среди них сиротливо стоял велосипед нашего инспектора курса.
        Теперь мы встретились снова и вот уже сидели в студенческой столовой, которая стала куда более чистой и приличной. Официальная часть стремительно кончилась, и мы не менее стремительно напились.
        Тогда мы пошли курить на лестницу, и вдруг Володя пихнул меня локтем в бок.
        Снизу, из цокольного этажа поднимался с сигареткой в зубах наш Васька.
        Васька был легендой факультета. Говорили, что он как физик был сильнее, чем Бэтмен, но зарыл свой талант в землю. Занимался он сразу десятком задач, и у меня было подозрение, что на его результатах защитилось несколько докторских, не говоря уж о кандидатских. Потом он куда-то пропал, и мне казалось, что он должен был уехать. Но, зная Ваську, этого представить было нельзя. Нельзя было представить и того, что его засекретили: любой генерал сошёл бы с ума от его методов работы.
        А вот сейчас Васька стоял с бутылкой пива перед нами. Будто и не было двадцати лет - он был всё тот же, в синем халате, но совершенно седой. Он пыхнул сигареткой и улыбнулся.
        Время пошло вспять. Мы снова были вместе - это была старая идея идеального Университета. Все мы ходили на школу юного физика и вместо танцев решали задачки из «Кванта». На этом и была построена особая связь между мальчишками. Я думаю, что нам здорово запудрили мозги в начале восьмидесятых наши учителя. Они, оглядываясь, приносили на семинары самиздат, который мы, школьники, глотали, как тогда появившуюся пепси-колу. Мы решали задачи по физике у костра, собравшись кружком вокруг наставника, будто апостолы вокруг Спасителя. Клянусь, мы так себя и ощущали. Наши учителя были бородаты и нечёсаны, но они понимали, что продолжатся в учениках, и не экономили времени. Мы действительно любили их больше истины. Их слово было - закон, а эстетические оценки непререкаемы.
        А когда нам выдали дипломы, мы встали у начала новой страны, нового прекрасного мира. Я больше других таскался на митинги, и даже вышел с рюкзаком из дома, чтобы защищать Белый дом. Повсюду веяло какой-то свежестью, и казалось, что протяни руку, - и удача затрепещет на ладони, как пойманная птичка. А потом пришла обида - и мы первым делом обиделись не на себя, а на наших бородатых учителей, которые по инерции ещё ходили с плакатами на площади. Ничего лучше, чем погрузиться в науку, нельзя было придумать - но мы разбрелись по жизни, отдавая дань разным соблазнам.
        Идеальной школы не получилось - она существовала только в головах наших учителей, которых в семидесятые стукнуло по голове томиком Стругацких. Жизнь оказалась жёстче и не простила нам ничего - ни единой иллюзии, никакой нашей детской веры: ни в торную дорогу творчества, ни в добрых демократических царей, ни в нашу избранность.
        Мы спустились с Васькой сначала в цокольный этаж, а потом в подвал. Тут было всё по-прежнему - так же змеились по потолку кабели, и было так же пусто.
        В лаборатории, как и раньше, было полно всякого хлама. Васька был, как Пётр Первый, - сам точил что-то на крохотном токарном станке, сам проектировал установку, сам проводил эксперименты и сам писал отчёты. Идеальный учёный ломоносовских времён. Или, скажем, петровских.
        Но больше всего в васькиной лаборатории мне понравилась железная дверь рядом со шкафом. На ней было огромное колесо запирающего механизма, похожее на штурвал. Рядом кто-то нарисовал голую женщину, и я подозревал, что это творчество хозяина.
        - А что там дальше?
        - Дальше - бомбоубежище. Я туда далеко забирался - кое-где видно, как метро ходит.
        Залезть в метро - это была общая студенческая мечта, да только один Васька получил её в награду.
        - И что там?
        - Там - метро. Просто метро. Но в поезд всё равно не сядешь, ха. Да ничего там нет. Мусор только - нашёл гигантскую кучу слипшихся противогазов. Несколько тысяч, наверное. И больше ничего. Там ведь страшновато - резиновая оплётка на кабелях сгнила, ещё шарахнет - и никто не узнает, где могилка моя.
        Мы расселись вокруг лабораторного стола, и Бэтмен достал откуда-то из складок своего плаща бутылку виски, очень большую и очевидно дорогую. Как Бэтмен её скрывал, я не понял, но на то он был и Бэтмен.
        Васька достал лабораторную посуду, и Володя просто завыл от восторга. Пить из лабораторной посуды - это было стильно.
        - Широко простирает химия руки свои в дела человеческие, - выдохнул Бэтмен. - Понеслось.
        И понеслось.
        - Студенческое братство неразменно на тысячи житейских мелочей, - процитировал Васька - и снова запыхал сигареткой. У него это довольно громко получалось, будто он каждый раз отсасывал из сигареты воздух, а потом с шумом размыкал губы. - Вот так-то!
        Слово за слово, и разговор перешёл на научных фриков, а от них - к неизбежности мировых катастроф и экономическим потрясениям.
        Вдруг Васька полез куда-то в угол, размотал клубок проводов, дёрнулся вдруг, и про себя сказал: «Закон Ома суров, но справедлив». Что-то затрещало, мигнула уродливая машина, похожая на центрифугу, и загорелось несколько жидкокристаллических экранов.
        - Сейчас вы все обалдеете.
        - А это что? Обалдеть-то мы и так обалдели.
        - Это астрологическая машина.
        Володя утробно захохотал:
        - Астрологическая? На торсионном двигателе!
        - С нефритовым статором!
        - С нефритовым ротором!
        Васька посмотрел на нас весело, а потом спросил:
        - Ну, кто первый?
        Все захотели быть первыми, но повезло Володе. На него натянули шлем, похожий на противогаз и даже на расстоянии противно пахнущий дешёвой резиной.
        Васька подвинулся к нему со странным прибором-пистолетом - я таких ещё не видел.
        - Сначала надо взять кровь.
        - Ха-ха. Я так и знал, что без крови не обойдётся. Может, тебе надо подписать что-то кровью?
        - Подписать не надо, давай палец.
        - Больно! А! И что? Кровь-то зачем?
        - Мы определим код…
        Это был какой-то пир духа. «Мы определим код»! Васька сейчас пародировал сразу всех научных фриков, что мы знали - с их информационной памятью воды и определением судьбы по группе крови. Предложи нам сейчас для улучшения эксперимента выбежать в факультетский двор голышом, это бы прошло «на ура». Мы влюбились в Ваську с его фриковой машиной. Жалко, далеко было первое апреля, а то я бы пробил сюжет у себя на телевидении. Васька меж тем, объяснил:
        - Знаешь, есть такие программки - «Узнай день своей смерти»? Их все презирают, но все в сети на них кликают. Так везде - презирают, не верят, а кликают.
        - Чё-то я не понял. А если мне скажут, что я умру завтра?
        - Ты уже умер, в 1725 году, спасая матросов на Неве.
        - Рылеев твоя фамилия, известно, что с тобой будет.
        - А ты - Бериллий, и номер твой четыре. Молчи уж.
        Каждый из нас, захлёбываясь от смеха, читал своё прошлое и будущее на экране. Читали, однако, больше про себя, не раскрывая подробностей. Один я не стал испытывать судьбу, да Васька и не настаивал - только посмотрел, понимающе улыбнулся и снова запыхтел сигаретой.
        Астрологическая машина была довольно кровожадной, но смягчала свои предсказания сакраментальными пожеланиями бросить курить или быть аккуратнее на дорогах.
        Мы ржали как кони - и будто был снова восемьдесят девятый, когда мы обмывали синие ромбы с огромным гербом СССР в гранёных стаканах, украденных из столовой.
        - Ну всё ребята, вечер. У меня самое рабочее время, мне ещё десять серий сделать надо, - сказал вдруг Васька.
        Мы почему-то мгновенно смирились с тем, что нас выпроваживают, и Васька добавил:
        - К тому же сейчас режим сменится.
        - Что, не выпустят?
        - Я выпущу, но начальнику смены звонить придётся, а мы уже напились.
        Но и тут никто не был в обиде - человек работает, и это правильно.
        Мы уже поднялись на целый марш вверх по лестнице, как Бэтмен остановился:
        - А кто Ваське сказал про мою жену?
        - Какую жену? Я вообще не знал, что ты женат.
        - Сейчас не женат, но… - Бэтмен обвёл нас взглядом, и нехороший это был взгляд. Какой-то оценивающий, будто он нас взвешивал. Какая-то скорбная тайна была в нём потревожена. - Он, кажется, за мной следил. Там какие-то подробности о моей жизни в результатах были, которые я никому не рассказывал.
        - И у меня тоже, - сказал Володя. - Там про гранты было, я про грант ещё ничего не решил, а тут советы какие-то дурацкие.
        - Да ладно вам глупости говорить. Сидит человек в Интернете, ловит нас Яндексом… - я попытался примирить всех.
        - Этого. Нет. Ни. В. Каком. Яндексе, - отчеканил Бэтмен. - Не городи чушь.
        Мои друзья стремительно мрачнели - видать, много лишнего им наговорила предсказательная машина. И только сейчас, когда хмель стал осаждаться где-то внутри, в животе, а его хмельные пузыри покидали наши головы, все осознали, что только что произошло что-то неприятное. Я им даже сочувствовал - совершенно не представляю себе, как бы я жил, если бы знал, когда умру.
        Мы постояли ещё и только собрались продолжить движение к выходу, как Бериллий остановился:
        - Стоп. Я у Васьки оставил записную книжку, вернёмся.
        Я поразился тому, что у него была записная книжка, но Бериллий всё мог себе позволить.
        Мы вернулись и постучали в васькину дверь. Её мгновенно открыла немолодая женщина, в которой я узнал старую преподавательницу с кафедры земного магнетизма. Ей и тогда было за пятьдесят, и с тех пор она сильно сдала, так что вряд ли Васька нас выгнал для амурного свидания.
        - Мы к Васе заходили только что, я книжку записную забыл.
        Женщина посмотрела на нас, как на рабочих, залезших в лабораторию и нанюхавшихся эфира. Был такой случай лет двадцать назад.
        - Когда заходили?
        - Да только что.
        - Да вы что, молодые люди? Напились? Он два года как умер.
        - Как - умер?
        - Обычно умер. Как люди умирают.
        - В сорок лет?!..
        - Его машиной задавило.
        - Да мы его только что…
        Но дверь хлопнула нас почти что по носу.
        - Чёрт, - а записная книжка-то вот она. В заднем кармане была. - Бериллий недоумённо вертел в руках потрёпанную книжку. - Глупости какие-то.
        Он обернулся и посмотрел на нас. Мы молча вышли вон, на широкие ступени перед факультетом, между двух памятников, один из которых был Лебедеву, а второй я никак не мог запомнить, кому.
        На улице стояла жуткая январская темень.
        Праздник кончался, наш персональный праздник. Это всегда был, после новогоднего оливье, конечно, самый частный праздник, не казённый юбилей, не обременительное послушание дня рождения, не страшные и странные поздравления любимых с годовщиной мук пресвитера Валентина, которому не то отрезали голову, не то задавили в жуткой и кромешной давке бунта. Это был и есть праздник равных, тех поколений, что рядами валятся в былое, в лыжных курточках щенята - смерти ни одной. То, что ты уже летишь, роднит с тем, что только на гребне, за партой, у доски. И вот ты, как пёс облезлый, смотришь в окно - неизвестно, кто останется последним лицеистом, а пока мы толсты и лысы, могилы друзей по всему миру, включая антиподов, Миша, Володя, Серёжа, метель и ветер, время заносит нас песком, рты наши набиты ватой ненужных слов, глаза залиты, увы, не водкой, а солёной водой.
        Мы, как римляне после Одоакра, что видели два мира - до и после - и ни один из них не лучше.
        В Москве один Университет - один ведь, один, другому не быти, а всё самое главное записано в огромной книге мёртвой девушки у входа, что страдала дальнозоркостью, там, в каменной зачётке, упёртой в девичье колено, там записано всё - наши отметки и судьбы, но быть тому или не быть, решает не она, а её приятель, стоящий поодаль, потому что на всякое центростремительное находится центробежное. Четвёртый Рим уже приютил весь выпуск, а железный век намертво вколотил свои сваи в нашу жизнь, проколол время стальными скрепками, а мы всё пытаемся нарастить на них своё слабое мясо, они же в ответ лишь ржавеют.
        Но навсегда над нами гудит на промозглом ветру жестяная звезда Ленинских гор. Спрятана она в лавровых кустах, кусты - среди облаков, а облака так высоко, что звезду не снять, листву не сорвать, прошлого не забыть, холодит наше прошлое мрамор цокольных этажей, стоит в ушах грохот дубовых парт, рябят ярусы аудиторий, и в прошлое не вернуться.
        «С праздником, с праздником, - шептал я, спотыкаясь, поскальзываясь на тёмной дорожке и боясь отстать от своих товарищей. - С нашим беззащитным праздником».
        25 января 2022
        Ленинград, январь. 59°57'00" с. ш. 30°19'00" в. д
        (День освобождения Ленинграда. 27 января)
        Была лютая зима, а, может, так ему казалось от недоедания. Город вымерз, и жители уничтожали его как термиты, выжигая мебель, книги, дверные косяки и всё остальное, что могло гореть.
        Еськов прошёл по набережной, а потом спустился на лёд, утоптанный десятками тропок.
        За спиной у него висел тощий вещмешок системы «сидор» и пистолет-пулемёт системы Судаева. Оружие это делали в осаждённом городе как раз те, кто грелся горящей в печках мебелью.
        Медный всадник смотрел ему в спину. Самого бронзового императора не было видно из-за мешков с песком, и оттого Еськов представлял его себе как пулеметчика в ДОТе, пулемётчика оставленного на крайний час, когда снимется и уйдёт охранение. В этот крайний час пулемётчик ударит из свой засады и, наверное, успеет выкосить две-три волны наступающих.
        Впрочем, всадник остался далеко позади. Еськов пересекал Неву, а вокруг него был осаждённый город.
        Два с половиной века истории глядели на него через пустые проёмы выбитых окон.
        Он поднялся по заметённым снегом ступенькам на Университетскую набережную и пошёл в сторону Дворцового моста, пока не остановился у цели.
        Перед ним стоял Зоологический музей, и вахтёр, сидевший в своём закутке за стеклянной дверью, не обратил на него внимания. Перед вахтёром стояла кружка, видимо с кипятком, и Еськов, пожалуй, тоже бы не оторвался от неё, чтобы расспрашивать человека в форме. Если человек в форме пришёл в музей и знает, куда ему идти, то он главнее вахтёра.
        Поэтому Еськов небрежно козырнул в грязное стекло будки и вступил в его гулкие выстуженные залы.
        Одно окно было отчего-то не завешено, и в неверном свете зимнего солнца он остановился перед мамонтом.
        Еськов встал так, чтобы стеклянные глаза чучела смотрели прямо на него.
        Он говорил с мамонтом, который умер сорок четыре тысячи лет назад.
        Мамонта сорок лет назад нашёл эвен-охотник. Охотник боялся мамонта, хотя от него торчала одна только голова. Охотники боялся мамонта, и его друзья-охотники боялись, и всё же они выломали один из бивней и повезли его продавать.
        Бивень купил один казак, а потом приехал и за остальным.
        Через год за мамонтом приехали белые люди. Они ехали долго - месяц за месяцем. Сперва они добрались до Дальнего Востока, затем до реки Колымы, потом поднимались по реке Берёзовке, и с каждым шагом идти им было труднее.
        Мамонта это всё не касалось. Сорок четыре тысячи лет сидел он в вечной мерзлоте, и время текло мимо него, ничего не меняя. Белые люди достигли его в сентябре, и на свежем снеге выглядели диковинными птицами. Вокруг был снег и холод, потому что зама приходит в тундру рано. Белые люди построили над мамонтом избу, чтобы внутри оттаивать мёрзлую землю. Мамонт равнодушно смотрел на них пустыми глазами.
        Его разрезали на части, и повезли через начинавшуюся зиму. Мамонт равнодушно отнёсся к тому, что его ноги, голова и тело едут в разных кожаных мешках - за сорок четыре тысячи лет, которые он провёл в неудобной позе, это было даже развлечением.
        Вокруг него суетились учёные, и он позволял им наново собирать свои кости.
        К нему пришёл Император.
        Мамонт смотрел на этого маленького человека с синей лентой через плечо и знал, что ни один император не вечен. И этому, что стоит перед ним, наверняка осталось недолго.
        Так и вышло - и человека с лентой, и женщин, что были с ним, скоро постигнет та же судьба, и кости их будут жить в мешках - кожаных и некожаных, и их тоже будут трогать учёные, перекладывая от одной кучи к другой.
        А теперь перед мамонтом стоял старший лейтенант Еськов, и снег на его валенках не таял.
        У Еськова было ещё три часа, за которые он рассчитывал добраться пешком до места сбора. У него было две лишние дырки в спине, на которых, когда он нагибался, пульсировала новая розовая кожица.
        Но мамонт этого не видел.
        У мамонта было шестьдесят лет жизни и сорок четыре тысячи лет сна, а у старшего лейтенанта Еськова жизни было в три раза меньше, а последние полгода он вовсе не спал. Последние полгода он разве что дремал урывками.
        Сон для старшего лейтенанта был чем-то вроде мечты, воспоминанием о том времени, когда он сидит на кухне и дремлет под бульканье огромной кастрюли на плите. Кастрюля ухает и жарко дышит белым боком, но в ней не еда, а грязное бельё в мутной мыльной воде. Но всё равно, она горяча и от неё исходит летний жар…
        - А вы неплохо переносите холод, - сказал кто-то ему в спину.
        По старой привычке Еськов резко обернулся, перехватив ствол своего автомата.
        Но это был не враг, а человек музея. Просто за месяц госпиталя Еськов не мог отвыкнуть от страха. Который вызывал неожиданный шум за спиной.
        - Можете помочь? - тускло спросил музейный работник.
        Еськов молча пошёл за ним.
        Они спустились прямо к месту, где сидел вахтёр, и, подойдя ближе, Еськов понял? что он давно мёртв - быть может, уже несколько дней.
        Вахтер сидел перед кружкой, как шахматист перед шахматной доской. Только в кружке уже был лёд странного цвета. И, стало быть, игра не задалась.
        Вдвоём они вытащили вахтёра из-за стола, не стараясь распрямить его тело.
        - А знаете, - сказал музейный работник, - ведь мы с Николаем Степановичем ровесники. Только он - всю жизнь просидел здесь, а я стал академиком.
        Еськов удивлёно посмотрел в лицо собеседнику. Голод сильно менял лица, и раньше старшему лейтенанту казалось, что музейному человеку лет тридцать. Но присмотревшись, он увидел, что это лицо точно такое же старое, как у вахтёра.
        Лица часто жили своей жизнью, в первую блокадную зиму Еськов видел, как лица умирали прежде людей. Но этот академик со старой пергаментной кожей крепко держался за жизнь.
        - Сейчас придёт машина, она по чётным числам тут проезжает… - сказал академик, и уже еле слышно прошелестел:
        - Проезжает и собирает… Должанский тоже умер, и позавчера некому было их позвать. Глупо как-то, будто в первую зиму, я думал, что так уже теперь не будет…
        Они поставили чайник на примус и скоро допили морковный чай мёртвого вахтёра.
        Полуторка, что действительно скоро приехала, шла в нужном старшему лейтенанту направлении, и его подвезли.
        Он ехал по темнеющему городу в кузове - вместе с вахтёром и ещё какими-то людьми, земное время которых уже кончилось. Теперь они находились в вечности, которая сорок четыре тысячи лет окружала мамонта. Мёртвый император со своей семьёй тоже находился там, лёжа глубоко под землёй.
        И командир батальона, к которому ехал старший лейтенант Еськов, тоже уже находился в царстве мёртвых. Всё дело в том, что пока Еськов шёл по замёршему льду Невы, на их участке была танковая атака, и с тех пор верхняя часть туловища комбата лежала рядом с взорванным танком.
        Всё дело было ещё и в том, какой был сегодня день
        Еськова спешно выписали из госпиталя потому, что фронт дышал началом решительного прорыва, и каждый человек, который мог драться на узкой полоске берега вдоль Ладоги был на счету.
        В этот момент контр-адмирал Роберт Эйссен начал диктовать машинистке черновой вариант статьи «"Комет" огибает Сибирь». Еськов ничего не знал о высшем офицере Кригсмарине Эйссене, как не знал о судьбах покойников, ехавших вместе с ним в кузове.
        Еськов двигался навстречу своей судьбе, ещё не зная всего этого.
        Они все были там, в одной точке мёртвые и живые - с той только разницей, что, в отличие от мамонта, никто и никогда не будет разглядывать мёртвых солдат через стекло витрины.
        А Еськов был жив, только дышал аккуратно, чтобы внутри его воздух вёл себя спокойно и не резко давил на простреленные лёгкие.
        27 января 2011
        Майор Казеев (День ювелира. 31 января)
        На Москву навалился внезапный снег, стали белыми крыши. На той, что напротив моего окна, видны были снежные вмятины. Они были похожи на след упавшего дворника. Говорят, что снег не падает на сухую землю. Значит, в природе что-то изменилось, сначала октябрь поменялся местами с сентябрем, и вот теперь, нежданным воскресеньем выпал снег.
        Зима сразу сменила осень, а осень была долгая-долгая.
        Ещё случился у моего кота день рождения. Я купил бутылочку водки и пришёл домой. Мы с дедом нарезали тонкими ломтиками кусочек жёлтого сала и чокнулись. Кот смотрел на нас зелёными немигающими глазами.
        В квартире было тепло и пахло - промокшей известкой от потолка, гречневой кашей с кухни, и пылью - от кота.
        Тем же вечером мне позвонил давний и старший товарищ, бывший прапорщик Евсюков. Евсюков служил егерем далеко-далеко от Москвы, и вот приехал к нам в гости.
        Но был ещё и другой повод для звонка. Надо было помочь Бортстрелку. Впрочем, звали его просто Стрелок. Стрелок получил квартиру, и теперь нужно было перетащить его нехитрый скарб через несколько улиц. Нужно было бережно посадить на этот скарб его жену и ветхую бабушку, и нужно это было сделать в субботу, потому что Стрелок уже договорился о машине.
        Я встал и, напившись пустого чая, надел свою старую офицерскую шинель со споротыми погонами.
        В этом не было рисовки - на моей китайской куртке сломалась молния, а другой одежды у меня не было. А ещё я надел крепкие яловые сапоги и стал похож на мальчишку-панка, потому что волосы у меня успели отрасти.
        Я шёл к метро и поймал себя на том, что невольно твёрдо, плоско подошвой, ставлю ногу.
        Это была вечная армейская память о топоте подкованных сапог на плацу, когда моя ладонь дрожала у виска, и мимо плыла трибуна с гербом.
        За мной точно так же, как и я, сто двадцать раз в минуту, бил в асфальт коваными сапогами мой взвод.
        И вот время строевого шага ушло. Что-то окончательно подгнило в русском государстве, и я видел, как изменились часовые Мавзолея. Они вылезали из-за ёлок, и так же исчезали, сменив церемониальный шаг на быстрый топоток. Через три дня после описываемых событий они пропали совсем. Тогда мне говорили, что я мрачен и похож на танк Т-80, ведущий огонь прямой наводкой по дому парламента.
        Об этом мне говорили часто.
        Я видел эти танки. Из стволов вылетали снаряды двенадцати с половиной сантиметров в диаметре и разрывались внутри здания. Из окон вылетала белая пыль, и порхали птицами какие-то бумаги. Несколько десятков тысяч зрителей разглядывали это действие, а над головами у них время от времени жужжало шальное железо.
        Над всеми, золотые на белом, застыли, показывая три минуты одиннадцатого, равнодушные часы.
        А я вовсе не был мрачен, потому как и всякую вторую субботу октября, шёл вместе с женщиной, которую любил, вдоль железной дороги. Мы шуршали листвой у Нового Иерусалима, грели еду в холодной пустой даче, а в это время в Москве ещё стреляли и отстреливались.
        Старые дачные часы печатали маятником шаг, и казалось, отбивали комендантский час…
        Улицы вокруг были все знакомые - рядом стояли авиационные заводы, МАИ, Ходынка, Центральный аэродром и суровые здания секретных КБ.
        Названия вокруг были - Аэропорт, Аэровокзал, даже метро «Сокол» казалось чем-то авиационным.
        Из окон старой квартиры нашего приятеля были видны одни предприятия, а из новой - другие, но суть была та же.
        У подъезда стояла старая заводская машина, и у её борта переминался бывший прапорщик Евсюков. В комнате, перевязывая последние коробки с немудрёным скарбом, суетился Стрелок, а жена его уже ушла на новое место их жизни.
        Следующим, кого я увидел, был майор Казеев. Впрочем, он давно не был майором, но звание прикрепилось к его фамилии намертво. И мой рассказ - о нём.
        Все молчаливо признали начальство майора и взялись за тяжёлое и лёгкое.
        Мы быстро погрузили и разгрузили вещи и быстро подняли их по узкой лестнице на четвёртый этаж.
        Маленькая компания таскала вещи споро и ухватисто, перетаскав их множество в прошлой жизни, и скоро закончила работу.
        Новая квартира Бортстрелка была вдвое меньше его прежней комнаты - огромного зала в коммунальной квартире, и, когда мы наконец уселись вокруг крохотного стола, мне не хватило стула.
        Пришлось устроиться на новеньком белом унитазе, ждущем установки. Но, опять же, мой рассказ не об этом застолье, а о майоре Казееве.
        Майор Казеев в своей прежней жизни служил в войсках постоянной боевой готовности.
        И он был готов к своему назначению всегда. Майор Казеев всматривался в жизнь через зелёное окошко радарного индикатора, и жизнь его была крепка. Он даже позволял себе выделяться трезвостью среди других офицеров. Его перевели под Москву, и маячила уже академия, когда его вызвали и предложили командировку. Это была непростая командировка. Нужно было лететь на восток, а потом на юг, надевать чужую форму без знаков различия, а в это время его зенитно-ракетный комплекс плыл по морю в трюме гражданского сухогруза.
        Потом майор Казеев внимательно всматривался в знакомые картинки на экране локатора, и пот ручьями стекал на панели аппаратуры.
        Чужая земля лежала вокруг майора, чужая трава и деревья окружали его, и лишь координатная сетка перед его глазами была знакомой.
        Зелёные пятна на ней перемещались, и теперь майор знал, что за каждой из этих точек - самолёт, в котором сидят такие же как он белокожие люди, и ещё он знал много другого об этих самолётах.
        Зенитно-ракетный комплекс вёл огонь, а потом майор со своими товарищами рубил кабели топорами, и мощный тягач перетаскивал комплекс на новое место.
        Часто они видели, как на старое ложились ракеты, выпущенные белокожими людьми из своих самолётов.
        Однажды при перемене позиции на майора Казеева упал металлический шкаф с аппаратурой.
        Майор потерял способность к нормальному передвижению, а на следующий день к нему приехала инспекция.
        Инспекция состояла из пяти генералов, каждый из которых гордо нёс на груди по несколько звёзд.
        Звёзды были большими, а генералы - маленькими. Они лопотали у майора над ухом, мешая сосредоточиться. Ракета ушла в молоко, а цель была потеряна, потому что бомбардировщик поставил активную помеху. Экран перед майором мельтешил точками и линиями, а цель исчезла. Майор подбирал нужную частоту, генералы говорили о чём-то своём, и вот на экране снова возникла точка отдельно летящего бомбардировщика, по которому он промахнулся. Внезапно точка разделилась на две - одна осталась на прежнем месте, а другая, меньшая, начала путешествие в сторону майора Казеева. Это была самонаводящаяся ракета «Шрайк», охотница за зенитчиками.
        А между тем майор увидел, что весь обслуживающий персонал, пятеро генералов и их спутники, покинули его и бросились к вырытому вдалеке окопчику.
        Майор не мог двигаться, и надеяться ему было не на что. Он стал сбивать ракету с курса, включая и выключая локатор, уводя своего врага в сторону от направления излучения.
        Всё, кроме азартного состязания, перестало существовать. Он обманул ракету, она отвернула от комплекса и попала точно в окоп с маленькими желтолицыми генералами. Когда над окопом взметнулось пламя, он понял, что прежняя его жизнь кончилась.
        Его вернули на родину и уволили из армии по здоровью. Новая жизнь началась для майора. Он вернулся в свою квартиру, оказавшуюся вдруг не вне, а внутри Москвы. Майор вставал по привычке рано и начинал блуждание по улицам. Спал он спокойно, и во сне к нему приходили слова из его прошлой жизни. Слово «дивизион» и слово «станция». Слово «боезапас». Эти слова шуршали в его снах, как шуршат газетой тараканы на ночной кухне. Медленно проплывало совсем уже невообразимое «фантастрон на пентагриде». Майор Казеев любил эти сны, потому что пока его измученное лихорадкой тело лежало на влажной простыне, рука нащупывала на невидимой ручке управления кнопку захвата цели.
        Кнопка называлась «кнюппель», и это слово тоже приходило к майору Казееву ночью.
        Друзья помогли ему устроиться на завод. Завод был режимный, почтовый ящик, и располагался среди десятков таких же заводов и предприятий. И ещё завод был авиационным. Сперва майору Казееву было непривычно создавать то, что он привык уничтожать в воздухе, но выбирать не приходилось.
        Впрочем, слово «оборона» было не хуже слова «армия». Он хорошо работал - руками и головой - и притёрся к новой жизни. Но всё же это было что-то не то. Одинокого, его любили посылать в командировки, теперь уже простые, хотя в его паспорте всё время лежала серая бумажка допуска.
        Майор любил эти казённые путешествия поездом или военно-транспортным самолётом - обычно на юг, в жару лётно-испытательного полигона.
        Однажды майор Казеев познакомился с вдовой погибшего лётчика и просто сказал ей «пойдём». Женщина легко оставила военный городок посреди степи и выжженное солнцем кладбище у лётного поля.
        Новые товарищи майора работали хорошо, и многие были влюблены в свои самолёты. Майор был равнодушен к самолётам, но ракет он не любил тоже.
        Дело было даже не в том, что, глядя на подвеску самолётов, он примеривал её смертоносный груз на себя или на других зенитчиков.
        Просто охотники не влюбляются в патроны. Они любят ружья. А ракетчики не любят ракет. Майор Казеев любил не ракеты, а момент их подлета к цели, когда запущен радиовзрыватель, тот момент, когда через несколько секунд зелёная точка на экране начнёт уменьшать одну из своих координат - высоту.
        И теперь он спокойно смотрел на самолёты и на те тонкие длинные тела, которые крепились у них под крыльями.
        Его дело было - сбивать самолёты, а не строить.
        А ракет он не любил.
        Зато он любил работу на стенде, то, когда он спокойно глядел в окошечко шлейфового осциллографа и щёлкал тумблерами.
        Надев маску с лупой на глаза, он сидел в канифольном дыму.
        Точность вернулась в его руки - вернее, в кончики пальцев. И вернулись некоторые слова - не все. Но вернулся даже странный фантастрон.
        Эта точность нашла вдруг новое применение. Друг попросил его сделать колечко из старого полтинника. Для того, чтобы переплавить монетку и отлить колечко, понадобилось всего полтора часа.
        Через месяц другой приятель принёс серебряный стаканчик. На стаканчике ящерица гналась за паучком. Паучок не мог убежать от ящерицы - лапки его уничтожило время.
        Майор Казеев оснастил паучка лапками, и теперь они с ящерицей совершали вечное перемещение по стенкам стаканчика.
        Работа с серебром нравилась майору всё больше и больше. Хозяева брошей и колец откупались от него водкой, которую он приносил нам. Майор по-прежнему не пил. Если работы не было, он сидел и рисовал закорючки на листе бумаги. Они соединялись в кольцо или ожерелье, и это соединение должно было быть точным. Тонкие нити серебряной проволоки, как и линии вольт-амперных характеристик, были понятны майору Казееву, как привычные схемы.
        Это был его язык, родной и простой, но не было в его работе опасности. Линии не состязались с майором в уме и проворстве.
        Однажды друг привёз к нему женщину в шубе.
        Женщина положила на стол ожерелье. Экзотический сувенир, память о туристической поездке, серебряное ожерелье было сделано на Востоке. Маленькие Будды были его звеньями, они улыбались маленькими губами и сводили по-разному маленькие тонкие ручки.
        Но цепь разорвалась, и один из человечков отлучился навсегда.
        Майор Казеев несколько часов смотрел на тридцать серебряных человечков. Он смотрел на них, не отрываясь.
        Ночью майор снова искал рукой ручку с кнюпеллем, и перед его глазами стояли деревни с отрывистыми названиями да разбитые, но улыбающиеся каменные Будды.
        Жена печально клала ему ладонь на лоб, и тогда он успокаивался.
        Следующим днём было воскресенье. Майора позвали к телефону, звонок был из прежней жизни, печален и грустен, и оттого в нём произошла ошибка команды.
        В этот момент что-то засбоило в нём, как неисправное реле, и майор, привыкший всё делать сам, попросил жену кинуть цепочку в чашку со слабым раствором соляной кислоты.
        Майор хотел просветлить серебро и убрать грязь. Он ушёл, а жена перепутала бутылки и погрузила ожерелье в царскую водку.
        Тридцать маленьких Будд всё так же улыбались, соединяясь с HCl и HNO^3^. Вернувшись, майор Казеев сразу понял, что произошло. Голова его заработала ясно и чётко, будто он увидел на экране радара американский бомбардировщик. Он сел за рабочий стол и положил перед собой чистый лист бумаги. Занеся над ним автоматический карандаш, он несколько раз нажал на кнопку, будто бы захватывая цель, и начал рисовать схему ожерелья.
        Майор помнил лица тридцати серебряных толстяков, как помнил лица всех солдат своего дивизиона.
        В понедельник он пошёл на заводской склад. Там, со списанной электроники, он, почти не таясь, ободрал серебряные контакты и вернулся домой.
        Через неделю приехала заказчица. Она не заметила подмены и долго не понимала, почему ювелир не хочет брать с неё денег. В этот момент майор Казеев понял, что он снова нашёл нечто важное - уверенность. Уверенность стоила любых денег. Он сразу же забыл лицо заказчицы, потому что главное было найдено, это было ему ясно видно, как попадание в цель на экране радара - уверенность не покинет его никогда.
        И вот теперь он сидел за столом вместе с нами. Бортстрелок надел песочную куртку от своей старой формы, и я представил, как потом он будет дёргать струны, петь дурным голосом, и серебряно-голубой рыбкой будет биться у него на груди медаль.
        Устраиваясь поудобнее на своём унитазе, я знал уже, как хозяйка будет сыпать по тарелкам картошку.
        В этот момент, думая о Казееве, я понял, что его отличало от многих людей, виденных мною в жизни.
        Всё дело в том, что майор Казеев не умел ничего делать плохо. И вовсе не потому, что он был просветлён, религиозен или партиен. Он сам был простым, но надёжным устройством, выполняющим своё предназначение. Его занятие было важнее обстоятельств - оклада и власти, мировых кризисов и обстановки в коллективе. Занятие сосредотачивалось на конце паяльника, в капельке олова, и оправдания остального мира переставали существовать для майора.
        А мы всё время оправдывались, как и почему не выполнили долга, отчего оставили государство, набитое танками и ракетами. Это государство, как диплодок с откушенной головой, ещё двигалось по инерции, но уже разваливалось, падало на бок.
        Мы оставили рычаги и кнопки смертоносных машин, а за наши места сели другие.
        И в жалости по этому поводу не было проку. Несмотря на наше дезертирство, нам остался устав, правила поведения, и они не имели отношения к календарной власти. У каждого из нас была своя история и своё прошлое. Но вместе мы образовывали одно целое, и поэтому недовольство не проникало к нашему столу.
        А что погон у нас нет, так это ничего.
        30 января 2022
        Царь обезьян (День российской науки. 8 февраля)
        Ветер свистел в пустых клетках питомника.
        Заведующий второй лабораторией (первой, впрочем, давно не существовало) смотрел через окно, как сотрудники перевязывают картонные коробки и укладывают их в контейнер. Собственно, и второй лаборатории уже не было, заведовать стало нечем. Сейчас они вывозили только самое важное - то, чем предстояло отчитываться за чужие деньги. Заведующий понимал, что это не просто графики и цифры, - для кого-то это будущая работа за океаном, и папки в коробках станут для него залогом сытой жизни.
        А пока он сидел с заместителем и, пользуясь служебным положением, пил виноградный самогон из лабораторной посуды. Самогон было достать куда проще, чем спирт, и запас был велик.
        Ещё один человек наблюдал за погрузкой, казалось, не шевелясь.
        Старик-сторож сидел на лавочке и смотрел, как запирают и пломбируют контейнер на грузовике. Точно так же смотрели на происходящее обезьяны из своих клеток.
        Он всю жизнь состоял при этих обезьянах, причём сначала думал, что это обезьяны состояли при нём.
        Старик стал сторожем давным-давно, когда вернулся в этот приморский город со странным грузом. С тех пор он видел обезьян больших и маленьких, умных и глупых. Он видел, как они рождаются и как умирают, - и он жёг их, умерших своей смертью или павших жертвой вивисекции и точно так же исчезнувших в большой муфельной печи.
        Старик был ветераном - в разных смыслах и оттенках этого слова. Вернее, во всех - когда-то его отец поднял красный флаг над домом губернатора, а затем они вместе ушли в Красную гвардию. Отца убили через месяц, а вот он воевал ещё долгие годы, пока не вернулся сюда, в родной город. Старик был ветераном и потому, что на истлевшем пиджаке у него болталась специальная ветеранская медаль, и потому что был он изувечен в сраженьях, о которых забыли все историки.
        Теперь начиналась новая война, и старик знал, что её не переживёт. Он жил долго, как и полагалось горцу, но подходил его срок, и теперь он вспоминал прошлую жизнь, её мелочи и трагедии, всё чаще и чаще.
        Что было главным? То, как они с отцом, скользя по мокрой от осеннего дождя крыше, лезли к флагштоку? То, когда родился его сын, который стал героем и начальником пароходства и которого он теперь пережил? Вся остальная жизнь была монотонной и подчинялась режиму жизни Питомника.
        Нет, всё это было не то, и медали звякали впустую. Поэтому он возвращался к давней истории, когда его вызвали в политотдел Туркестанского военного округа и велели идти за кордон, сняв военную форму…
        Но тут пришёл Заведующий. Старик любил этого русского - потому что тот не был похож на русского. Заведующий был похож на англичанина, а англичан старик знал хорошо. Если воюешь с кем-то треть жизни, всегда узнаёшь его хорошо.
        Заведующий пришёл со своим товарищем, который (и старик это знал) увозил за границу научный архив. Старик понимал, что архив не вернётся, не вернутся и эти русские в белых халатах, и вообще - наука уйдёт из его города. Он отмечал про себя, что это не вызывает в нём ненависти - войны окончились, и эти люди в белых халатах не казались ему предателями. Учёных всегда забирали победители - и военный трофей не предаёт своего бывшего хозяина, на то он и трофей.
        Старик знал, что и армии часто состояли из побеждённых, взятых победителем как добыча.
        Заведующий лабораторией, меж тем, говорил со своим приятелем о чудесах.
        Старик слышал только обрывки разговора:
        - …Это не очень страшно - вчитывать. Я только за чёткое понимание, где и что вчитал. Известно, например, что и иконы, вырезанные из советского «Огонька», могут мироточить. Наука умирает, когда кто-то начинает писать, что эманация духовности или торсионные поля сохраняют информацию о гении мастера посредством красочной локализации, и прочая, и прочая.
        - Ладно тебе, - отвечал заместитель, - ты бы вспомнил ещё фальшивые письма махатм… Или специально для нас - история про войну собак и котов, в которой люди только разменные фигуры: статьи были с картинками ДНК и ссылками на академиков… Вообще, среди нас слишком много оружия. Знаешь, что милиционеры привезли три ящика карабинов. Ну или ружей - сам чёрт разберёт. Заводские такие ящики, на случай Особого периода где-то хранились, а теперь у нас под замком в гараже?
        - …Не наше дело, - прошелестело в ответ совсем тихо.
        Они оба пожали руку старику, и заведующий спросил:
        - Ну, что, отец, будет ещё хуже?.. Так вот, сегодня мы выпускаем обезьян.
        Старик пожевал губами. Он знал, что это произойдёт - уже неделю не было электричества, и два дня обезьянам не давали корма.
        - Как думаешь, отец?
        - Я сторож, - ответил старик. - Что я могу думать? Уйдут обезьяны, и я буду никто.
        - Далеко не уйдут. Могут погибнуть.
        - Это мы можем погибнуть, а они - нет.
        - Не боишься ты за них, старик, - сказал второй русский, засмеявшись.
        - За себя бойся, - вдруг каркнул, как ворон, старый сторож, каркнул зло и презрительно. - Всё началось с того, что нескольких обезьян съели, - не думаю, что из-за голода. Голода по-настоящему ещё не было, и это сделали из озорства. Вы тогда удрали в Москву, а я видел, что тогда делали те обезьяны, что убежали сами.
        Они собрались вокруг, расселись на ветках и молча смотрели, как из их товарищей делали шашлык. Их было немного, и люди хохотали, тыкали в них пальцами, веселились.
        А вот веселиться не надо было.
        Русские ушли, а он остался на лавке. Кислый дым старого табака стелился над питомником, и где-то хлопала дверца пустой вольеры.
        Пошёл тяжёлый снег, влажный от дыхания близкого моря.
        Старик посмотрел на снег и вспомнил экспедицию в Тибет.
        Вот оно, главное.
        Тогда его вызвали в политотдел и, не объясняя ничего, велели подчиняться красивому черноусому чекисту. Кроме него и переодетых красноармейцев вместе с караваном двигался сумасшедший художник. Он был прикрытием экспедиции, и оттого ему прощалось многое: художник разговаривал с горами, молился на выдуманных языках и писал картины на привалах.
        Мошки вязли в сохнущей краске, как мухи в янтаре.
        Чекист время от времени исчезал - европейское платье он сменил сначала на таджикский халат, а потом стал одеваться, как уйгур. Чекист потом часто покидал их караван, притворяясь то иранским коммерсантом, то британским журналистом.
        Когда ему встретился настоящий журналист из Англии, то чекист, не моргнув глазом, зарезал его прямо посреди разговора.
        В составе экспедиции было несколько красных китайцев из отряда, воевавшего на Дальнем Востоке. Один из китайцев менял махорку на разговор - молодому красноармейцу из прибрежного города было не с кем поговорить. Китаец и рассказал о Сунь Укуне, Царе обезьян, что сначала был на небе конюхом, а потом садовником.
        Это была очень запутанная история, да и китаец плохо владел русским языком.
        Непонятно было даже, как звали царя обезьян, - из рассказа китайца выходило, что он имел сотни имён. Китаец с раздражением отрицал, что царь обезьян мог быть индусом или японцем. Наоборот, однажды Сунь Укун со своим войском напал на японскую армию и перерезал всех, взяв в качестве трофея целый отряд снежных обезьян-асассинов.
        Снежные обезьяны стали личной гвардией царя - они были воины, и им всё равно было, кому служить.
        Индусов Царь обезьян победил каким-то другим способом.
        Потом китаец свернул на то, что Царь обезьян с его войском очень пригодился бы делу Мировой революции, и его собеседник спокойно уснул, поняв, что имеет дело с сумасшедшим прожектёром.
        Всё это было скучно. Красноармеец видел много сумасшедших, лишённых разума от исчезновения старого мира, а потом взбудораженных Гражданской войной, оттого сострадание в нём кончилось. И прожектёров он видел много - они приходили в штабы и райкомы со своими планами изменения климата и чертежами машины времени, они таскались повсюду со своими вечными двигателями и смертельными лучами. Кончалось всё тем, что им давали усиленный паёк, и они успокаивались.
        Теперь все видели, кроме чекиста и художника, как китайцы смеются над мистиком с этюдником, смеются над странными пейзажами и магическими кругами, что этот мистик рисует на стоянках. Смеялись и китайцы, и носильщики в бараньих шапках. И тем, и другим забавы взрослого человека напоминали о детях, оставшихся дома. А несколько красноармейцев, что были раньше буддийскими монахами, говорили, что художник всё время пишет священные знаки с ошибками.
        Претерпев многое, они подошли к отрогам великих гор.
        Люди здесь жили другие - со стоптанными плоскими лицами, и в их домах были нередки чудеса, которые Чекист объяснял атмосферным электричеством, а художник - велениями махатм.
        Но красноармеец, который ещё не стал стариком, хлебнул солдатской жизни и давно научился подавлять в себе страх и удивление. Он видел каналы в Восточной Пруссии, видел Северное Сияние под Мурманском и качался в седле верблюда близ Волги.
        Теперь экспедиция поднималась вверх по горной дороге, и, наконец, достигла снежной кромки.
        Проводники затосковали, и их оставили в промежуточном лагере.
        И вот на огромной скальной стене они увидели множество пещер. Пещерный город курился дымами, в надвигающейся темноте моргали огоньки.
        В виду цели их путешествия, они остановились на ночёвку. Обшитые мехом палатки не спасали от холода, но, хуже всего, у него разболелась голова. Чекист объяснил, что это горная болезнь, да только у молодого красноармейца она наложилась на контузию, полученную под Спасском.
        Утром художник накрыл на тропе стол с подарками и стал ждать - согласно местному обычаю. Чекист с помощниками стояли неподалёку. Блестящее и стеклянное на столе предназначалось для первых подарков, но ими дело не должно было ограничиться - рядом стояли два ящика с винтовками в заводской смазке.
        Однако вместо старшего стражника ворот к ним вышла огромная хромая обезьяна, перепоясанная ржавым японским мечом. Они долго беседовали о чём-то втроём - обезьяна, художник и чекист, после чего людей пригласили в пещерный город.
        С собой начальники взяли двух китайцев, и обещали вернуться на следующий день.
        Однако они вернулись посередине ночи, и красноармеец увидел, как художник с чекистом быстро что-то запихивают в широкий деревянный ящик. Они сразу же снялись с места и, бросив палатки, двинулись вниз.
        Но как только рассвело, они обнаружили погоню.
        Прямо над ними на горную тропу высыпали обезьяны и по всем правилам тактики стали обстреливать отряд из своих трубок острыми, как иголки, сосульками. Амуниция их была японская, как на плакатах про самураев, что угрожали Дальнему Востоку, и красноармеец понял, что китаец не врал. Один из носильщиков схватился руками за горло, упал другой - ящик пришлось тащить самим.
        Молодой красноармеец почувствовал укол в сердце - и обнаружил, что сосулька на излёте пробила толстый ватный халат и поцарапала кожу.
        Чекист отстал и принялся, стоя, как в тире, стрелять по безмолвным обезьянам с духовыми трубками. Сосульки рыхлили тропу прямо у его ног, но магазинная винтовка делала своё дело лучше духовых трубок.
        На стоянке художник открыл крышку ящика, чтобы проверить содержимое, и носильщики увидели угрюмую морду обезьяна и повязку с непонятным иероглифом на лбу.
        Красноармеец потом долго учился звать его обезьяной, а не обезьяном - мужской род упрямо проламывался через русский язык.
        А тогда первыми спохватились носильщики.
        - Сунь Укун! Сунь Укун! - кричали они, разбегаясь. Но это, конечно, был никакой не Сунь Укун, царь обезьян - как мог сам Царь обезьян потерять свою силу? Не из-за детской же ворожбы сумасшедшего художника?
        Так или иначе, чекист мгновенно прекратил бунт, прострелив голову одному из носильщиков. Остальные роптали, но не посмели бежать - особенно после того, как чекист для примера убил из винтовки птицу, казавшуюся только точкой в небе. Когда убитого ворона принесли, носильщики увидели, что винтовочная пуля попала ей точно в голову.
        Носильщики ещё колебались, чья сила тут крепче, но волшебство Сунь Укуна, в которое они верили, оставалось всё дальше и дальше за спиной. С ними был только деревянный ящик, в котором скреблась обезьяна. А вот сила и жестокость белого человека путешествовала бок о бок с ними.
        Спускаясь в долину, молодой красноармеец смотрел на крышку ящика - из доски выпал большой сучок и образовалась аккуратная дырочка, в которой шевелился и блестел живой, почти человечий глаз.
        И давно было понятно, что чекист украл обезьяну, а теперь носильщики тащили ящик, будто паланкин. Обезьян угрюмо глядел в светлеющее небо сквозь дырку от сучка.
        Но бесчисленные дороги и время смыли из жизни будущего старика и этих носильщиков, и носильщиков, нанятых позднее - как смыло из его памяти сотни и тысячи людей, которых он видел в своей жизни.
        Через три месяца они довезли трофей до берега Чёрного моря, и там, в родном городе ещё не состарившегося старика, появился Питомник. А он сам из сопровождающего груз превратился в сторожа.
        Ну, раньше это называлось куда более красиво, но суть всегда была одна.
        Чекист пропал, он булькнул в небытие, как упавший в воду камень.
        О нём ходили разные слухи, но такие, что никакой охоты узнавать подробности ни у кого не было. Художник отправился в новую экспедицию, да так и остался жить на границе снегов. О нём, как раз, говорили и писали много, но всё время врали, и врали так, что старик и вовсе перестал интересоваться художником.
        - Сейчас будем открывать. Уходи, отец, - сказал один из русских. - Война будет.
        - Мой дед тут воевал, отец воевал, я тут воевал. Тут всегда воюют.
        Старик не стал помогать русским - они сами открывали клетки, но обезьяны не торопились уходить. Только когда с горы спустился тощий шимпанзе и позвал своих, обезьяны зашевелились и вышли на волю.
        Старик долго смотрел, как, проваливаясь в снегу, поднимается вверх по склону обезьяний народ, а потом пошёл пить с заведующим и его заместителем.
        Все русские уехали - остались только эти двое. Что-то им было нужно, и вечерами они сидели втроём: старик молчал, а двое учёных обсуждали какие-то очень странные вопросы. Иногда он думал, что учёным просто было некуда податься - их никто не ждал в России, а с другими краями они ещё не договорились.
        - Меня недавно спросили, - сказал Заведующий, - счастлив ли я. Я начал мычать, шевелить ушами, подмигивать - в общем, ушёл от ответа. С другой стороны, я уж точно не являюсь несчастным, но и социализация моя не достигла высокого градуса. Почему бы и не жить здесь? Меня многие люди раздражают, мне неприятно то, что они говорят или пишут. А поскольку мне их исправлять не хочется, да это и не нужно, я хочу отойти в сторону. Что и делаю с великим усердием, чтобы разглядывать других, более интересных. Но более интересных - меньше, а раздражающих - больше. А у тебя, поди, всё иначе. Тебе нужен дом - полная чаша, успех, благоденствие, благосостояние, мир в человецах и радость сущих. Я уверен.
        - Кровь моя холодна, холод её лютей реки, промёрзшей до дна. Я не люблю людей - что-то в их лицах есть, что неподвластно уму и напоминает лесть неизвестно кому, - ответил Заместитель какой-то цитатой.
        Они снова пили обжигающий виноградный самогон, и только один раз обратились к старику:
        - Скажи, отец, а ты хорошо помнишь конец двадцатых?
        Старик кивнул. Русские начали говорить о каких-то фёдоровцах, профессоре Ильине (Ильина старик, впрочем, хорошо помнил), упомянули художника и безумных изобретателей, Восточный Туркестан и ещё несколько безумных государственных образований, святой огонь перманентной революции, что горел в глазах всяких международных красавиц и красавцев…
        - Всё дело в том, что тогда, - Заведующий сделал паузу, - всё дело в том, что (и тут я скажу самое главное) народ ещё не был приучен к осторожности - все писали письма, дневники, болтали почём зря, строчили доносы и отчёты. А потом все стали осторожнее, оттого свидетельств осталось меньше. Вот ты, отец, наверняка помнишь историю про скрещивание. Ну, с первой обезьяной Ильина по кличке Укун?..
        Старик посмотрел на Заведующего голубым незамутнённым взглядом так, что русский просто махнул рукой:
        - Ну, да. Прости, столько лет прошло.
        Его товарищ перевёл разговор с забытых экспериментов на другое:
        - А я, когда путешествовал по Непалу, видел пряху, что хотела денег за то же самое. Денег не было - она тогда начала просить орехов, что были припасены для обезьян. «Я - тоже обезьяна», - сказала она. И никакого скрещивания Ильина ей не понадобилось.
        Ещё через неделю вдруг сгорел домик специалистов.
        Старик видел, как с гор спустилось несметное количество обезьян, и видел, как они смотрели на огонь, не мигая. Они вели себя, как люди, двигались, как люди, и обычная невозмутимость старика давала трещину. Обезьяны приходили всё чаще и явно что-то искали в Питомнике, причём не еду.
        Домик подожгли, на пожар даже приехали какие-то одетые не по форме милиционеры, но так же и уехали со скучными унылыми лицами.
        Заместитель сразу же уехал из города, и они остались вдвоём на огромной территории Питомника.
        Оставшийся русский перебрался в сторожку у забора и, казалось, погрузился в спячку на втором этаже, вылезая из спальника только затем, чтобы оправиться.
        Война набухала, как нарыв, и теперь не только каждую ночь внизу трещали выстрелы, но и днём перестрелка не прекращалась.
        В пустых помещениях научных корпусов после таких визитов он находил рваные бумаги и разбитую аппаратуру. Иногда обезьяны писали что-то мелом на чёрных досках, будто проводили семинары. Однажды обезьяны попытались вытащить из кабинета директора сейф, но так и бросили на лестнице.
        Однажды в Питомник заехали какие-то люди на бронетранспортёре, но ни старик, ни русский не вышли к ним. Пришельцы вскрыли автогеном этот старый сейф - но не нашли там ничего, кроме пыльных папок, похвальных грамот и прочих сувениров прошлого. Однако по броне бронетранспортёра тут же застучали камни - это обезьяны прогоняли непрошеных гостей.
        Решив не связываться, пришельцы исчезли. В гараж они не полезли.
        Наконец, над городом прошли несколько реактивных самолётов, и скоро снизу, от моря, потянуло гарью. Что-то лопалось там внизу, как стеклянные банки в костре.
        Тогда, впервые за много дней, старик решил обойти Питомник.
        Он шёл мимо безжизненных корпусов и пустых клеток, пока не увидел, что на тропинках сидят обезьяны. Они сидели даже на его любимой скамейке, слушая чью-то речь.
        Вдруг они расступились, и навстречу старику вышел Царь обезьян.
        Старик сразу узнал его.
        Сейчас Царь обезьян был как две капли воды похож на себя самого в деревянном ящике на горной дороге.
        И на себя самого, каким он отправлялся в муфельную печь полвека назад.
        Времени была подвластна только повязка с неразличимым теперь иероглифом. Вот что искали обезьяны всё это время - полуистлевший кусок ткани. И вот, наконец, нашли во вскрытом старом сейфе.
        Царь обезьян спокойно смотрел на сторожа, и в лапах у него была новая винтовка.
        Не такая, как в забытой молодости сторожа, - но с привинченным штыком. Старик, не в силах бежать, видел, как обезьяна в истлевшей повязке подходит к нему. Он приготовился к смерти, но выстрела всё не было, Царь обезьян медлил. Внезапно время дрогнуло, треснуло, как трескается лёд в горах, и старик почувствовал, укол в сердце - словно тонкий лёд вошёл в его тело. Он ощутил, как сползает по стене. Тело его не слушалось, ноги подвернулись, и он упал рядом со скамейкой. Уже исчезая из этого мира, он понял, что Царь обезьян просто подошёл проводить его.
        Обезьян смотрел на него, как смотрели его сородичи на горящий дом, - безо всяких ужимок. Он дождался того момента, когда сердце старика перестало биться, и вернулся на своё место.
        Город заносило снегом. Бывший заведующий лежал у чердачного окна в старом доме и торопливо записывал происшедшее за последние несколько дней в блокнот.
        Тишина окружала его - такая тишина, которая всегда бывает накануне большой войны. Вдруг в эту тишину вступил странный звук - негромкий, но грозный. Заведующий выглянул наружу.
        Цепочка обезьян шла по улице - чётные держали под контролем левую сторону домов, нечётные - правую. Колонна топорщилась стволами.
        Это Царь обезьян выводил своих подданных из рабства.
        08 февраля 2022
        Аэропорт (День работника гражданской авиации. 9 февраля)
        Снег кружился, вспыхивал разным цветом, отражая огни праздника.
        Такси несло Раевского через праздничный город, потому что зимний праздник в России длится с середины декабря по конец января. Ещё в ноябре о нём предупреждают маленькие ёлки, выросшие в витринах магазинов. Потом на площадях вырастают ёлки большого размера, потом приходит декабрьское Рождество католиков, и его отмечают буйными пьянками в офисах и барах, а затем стучится в двери календарный Новый год.
        Затем следует глухое пьяное время до православного Рождества и угрюмое похмелье Старого Нового года. Самые крепкие соотечественники догуливают до Крещения, смывая в проруби праздничный морок.
        Раевский ненавидел задушевные разговоры «под водочку» и это липкое время, этот пропавший для дела месяц. Его партнёр, сладко улыбаясь, говорил:
        - Самое прекрасное в празднике, то есть в празднике, именуемом «Новый год», - так это первый завтрак. Завтрак вообще лучшая еда дня, а уж в первый день - так особенно. Именно так! Причём отрадно то, что это знание не всем доступно. Но уж если получил его, то навсегда. И всю оставшуюся жизнь можешь смотреть на других свысока. Тайное братство завтракающих! Завтрак высокого градуса посвящения! Ах!
        Раевский улыбался и кивал головой - радуйся-радуйся. Но без меня.
        Каждый год он улетал прочь, вон из этого пропащего, проклятого города и возвращался лишь тогда, когда трезвели последние пьяницы.
        Он не любил пальмовый рай банановых островов и Гоа, похожий на Коктебель нового времени. Это всё было не для него - Раевский уезжал на юг Европы и три недели задумчиво смотрел на море с веранды. Иногда с ним была женщина, но это, в общем, было не обязательно - риски были существенны. Он помнил, как однажды расстроился, сделав неверный выбор.
        Лучше уж без него, без этого выбора - как хорошо без женщин и без фраз, без горьких слов и сладких поцелуев, без этих милых, слишком честных глаз, которые вам лгут и вас ещё ревнуют, - и всё остальное, что пел по этому поводу старый эстет, которого ревновала и мучила его собственная родина, и мучила не хуже какой-нибудь женщины. Выбор человека - вот что он считал самым главным в жизни. Это было сродни выбору веры одним князем.
        Такси медленно выплыло из города и встало в бесконечную пробку. Раевский не испугался - по старой привычке он выехал заранее и уже предвкушал, что всё равно будет сидеть в баре с видом на взлётно-посадочную полосу. Пробка не пугала его.
        Он достал ноутбук и принялся читать сводку погоды по Средиземноморью.
        Аэропорт был уже полон офисной плесени - в толпе вращались, не смешиваясь, группы тех, кто побогаче, и тех, кто заработал только на Анталию с Хургадой.
        Раевский не смешивался ни с кем, он вообще никогда не смешивался - он всегда был один. Даже в школе он сидел один за партой: так вышло, он пользовался уважением в классе. Не был изгоем, но сидел один.
        Он сел в баре, с неудовольствием увидев, что его рейс откладывается.
        Когда он отвлёкся от переписки, то заглянул в интернет-новости, с удивлением узнав, что происходит в зале рядом с ним. Оказывается, не один его рейс задерживался, их были десятки.
        Раевский привык к тому, что он часто узнаёт из Интернета то, что происходит на соседней улице, но выкрики сумасшедших блогеров вселили в него некоторую тревогу.
        Он выглянул из своего убежища - зал был наполнен людьми, причём их было неправдоподобно много. Они уже начинали подниматься в бар, разбавляя немногих состоятельных посетителей.
        Час шёл за часом, на телевизионном экране стали появляться репортажи с места событий.
        Сотрудники авиакомпаний были невнятны и испуганы, ведущие новостей радостно возбуждены, а приглашённые эксперты - суетливо бестолковы.
        Отойдя в туалет, Раевский обнаружил, что потерял место. Прислонившись к стене, он стал обдумывать происходящее.
        Всё было до крайности неприятно.
        Он в первый раз пожалел, что отправился в путь налегке.
        За безумные деньги он сторговал у бармена возможность выспаться на лавочке внутри служебного помещения.
        Проснувшись, он не обнаружил в окружающем мире изменений к лучшему.
        Наоборот, рейсы были по-прежнему отменены, а народу прибыло. Теперь уже всё смешалось - офисные девушки, копившие весь год на глоток египетского воздуха, и завсегдатаи дорогих альпийских курортов спали вповалку на грязном полу.
        Телевизор по-прежнему показывал их всех - лица невольных обитателей аэропорта мелькали среди новостей.
        Бармен выключил звук, но его вполне замещали вопли возмущённых из зала.
        На третий день произошла первая большая драка.
        Раевский с интересом заметил, что сюжеты о задержке рейсов переместились в середину выпуска новостей.
        Прошла неделя, и об аэропорте вспоминали где-то в конце, перед спортивными новостями.
        Но тут свет мигнул и погас.
        «А вот и конец света», - подумал Раевский.
        Резервное электропитание продержалось ещё полчаса, и последними погасли огни на посадочных полосах и в диспетчерской башне.
        Свету конец - конец света.
        Скоро у пассажиров случилась первая битва с охраной и пограничниками. Пограничники, хоть сразу и сдались, были перебиты все до одного. Им мстили как части той системы, что была символом Аэропорта.
        Служба безопасности сопротивлялась дольше, но её постиг такой же конец - толпа вывалила на взлётно-посадочную полосу и стала занимать самолёты.
        Пилотов ловили по всем зданиям и силой оружия принуждали занять места за штурвалами.
        Несколько бортов столкнулись при рулёжке, а два - уже в воздухе.
        Раевский не принимал участия в битве за места, он мгновенно просчитал бессмысленность этой затеи.
        «Структуры вышли на улицу», - подумал Раевский скорбно.
        В этот момент вернулись те, кто хотел вернуться обратно в город. Оказалось, что вокруг Аэропорта уже несколько дней, как выставлено оцепление.
        Когда бывшие пассажиры попытались прорваться через него, по ним тут же открыли огонь на поражение.
        Ещё через неделю дороги перегородили бетонными блоками, а поля вокруг Аэропорта затянули колючей проволокой и окружили противопехотными минами.
        Пассажиров не приняло небо, но и земля не принимала их. Десятки тысяч отчаянных и полных злобы людей не были нужны никому.
        Иногда жители Аэропорта видели над собой военные вертолёты. Они перестали появляться, когда обитатели Аэропорта сбили один из винтокрылов. Бывшие пассажиры сбили его ракетой с истребителя, которому толпа навалилась на хвост, чтобы он задрал нос в небо.
        Много раз, вооружившись, народ Аэропорта пытался пробиться через кольцо оцепления, но карантин держался прочно. Каждый раз толпа откатывалась обратно к ангарам и терминалам, забирая с собой убитых - уже были нередки случаи каннибализма.
        Раевский предугадал всё: вся сила не в одиночках, а в структурах. Истории про мускулистого героя, что мог покорить ставший вдруг диким мир, он оставлял офисным неудачникам. Этими сюжетами несчастные клерки компенсировали своё уныние и теперь сразу гибли, пытаясь выказать себя крутыми парнями.
        Раевского интересовали структуры, и, особенно, структуры божественные.
        И он начал работать над этим - сначала он нашёл подходящего вождя. Это был молодой парень из грузчиков, безусловно обладавший особой харизмой, уже сколотивший вокруг себя то, что раньше называлось бригадой. Впрочем, это так теперь и называлось.
        У Раевского были особые планы насчёт нового названия его структуры, но он знал, что не всё можно делать сразу.
        Он сразу понял, что парень будет послушно повторять его слова, - и первым делом объяснил будущему вождю, что судьба собрала их всех в этом странном месте не просто так. Это часть особого плана, ниспосланного свыше.
        Рассказывая о воле богов Аэропорта и об их особом Плане насчёт давних пассажиров и их потомков, Раевский не заботился о деталях: самый крепкий миф - это миф недосказанный. Толпа всегда додумывает мистические объяснения лучше любого автора, нужно только дать ей возможность. А уж опорных точек он сочинил множество.
        Он издали показал своим слушателям собранные со стен планы эвакуации при пожаре.
        Красивые ламинированные бумажки образовали стопку, похожую на книгу. Книг в Аэропорту было мало - офисный народ давно отучился читать бумажные, а электронные быстро прекратили своё существование с исчезновением электричества.
        Да и с чтением у офисного народа были проблемы. Многие быстро забыли грамоту, другим понадобилось несколько лет, но результат оказался один. Поэтому Раевский не боялся разоблачения.
        Помня, что вся эта неприятность началась под Новый год, Раевский нашёл комнату, где безвестные аниматоры оставили костюмы Дедов Морозов.
        Он знал, что пассажиры в возрасте, которые помнили значение красных халатов, уже перестали существовать. Люди средних лет были повыбиты в битвах за еду и продолжали массово погибать, пока пассажиры не начали разводить овощи на взлётных полосах и не научились охотиться на птиц.
        Раевский действовал неторопливо - тут нельзя было ошибиться. Он создавал не бандитскую шайку, а новую церковь. Он вывел для себя как аксиому, что выживают группы, осенённые идеей.
        Группы, ведомые простыми инстинктами, погибают быстро - их пожирают такие же простые структуры, только сильнее и моложе.
        А вот идеи живут долго, куда дольше, чем люди.
        Он выстраивал её, свою идею божественного пантеона Аэропорта, - медленно и верно.
        Затем он выбрал себе женщину, причём не из длинноногих офисных красоток, а стюардессу с внутренних линий - не очень яркую, но спокойную и властную. Ему была нужна не жена, а жрица - и для неё нашёлся костюм Снегурочки.
        Так они и выходили к своей вооружённой пастве - двое в красных халатах (причём Раевский всегда держался чуть сзади), и женщина в халате серебристого цвета.
        Конечно, были и военные успехи - каждый день они отвоёвывали по куску территории Аэропорта, пока не захватили его целиком.
        Новообращённые должны были прослушать беседы о Плане действий, что пришёл с неба, и о рае, который был потерян их предками из-за греха безделья.
        Всё было не просто так - Аэропорт был дан людям, чтобы раскаяться, искупить свой давний грех и грех отцов страданием, а потом вернуться.
        После искупления им всем можно будет вернуться в страну огромных стеклянных зданий и волшебного напитка, что был там на каждом этаже.
        Напиток этот в раю назывался кофе, но никто, даже Раевский, не помнил его вкуса.
        Иногда он вспоминал веранду маленького пансиона на берегу моря и… Нет, никакого «и» не было - только тут была настоящая жизнь. И даже время тут шло иначе - быстро и споро.
        Через несколько лет умер последний клерк, который умел завязывать галстук. Подрастающее поколение уже казалось слишком взрослым, старел и Раевский. В какой-то момент он понял, что медлить нельзя. Его Церковь Возвращения снова стала готовиться к исходу, возвращению в рай.
        Однако вождь, также состарившись, вдруг стал показывать признаки тихого сумасшествия, он часами лежал на тёплом потрескавшемся бетоне и говорил, что хочет остаться. Это в планы Раевского не входило, и ночью он удушил своё создание подушкой.
        Утром он объявил, что боги небес взяли вождя к себе накануне общего возвращения. Вождь не мог вернуться в рай, потому что был слишком грешен и завещал похоронить его под бетоном взлётно-посадочной полосы. Так и сделали - засунув тело в старую дренажную трубу.
        После этого Раевский назначил исход на следующий день.
        Воины Церкви Возвращения давно смонтировали пулемёт в кузове джипа, и они вышли в поход при поддержке этого самодельного танка. В своём костюме Деда Мороза, превратившимся в одеяние пастыря, проводника воли небесных богов Аэропорта, Раевский шёл впереди. Иногда Раевский думал, что всех их просто посадят в сумасшедший дом, - но это не пугало его. Он представлял себе чистые простыни и гарантированное трёхразовое питание.
        С удивлением Раевский обнаружил, что у бетонных блоков их никто не остановил.
        Было пустынно, и ветер пел в ржавой проволоке. Блиндажи и карантинные посты давно были брошены. Трава пробивалась через асфальт.
        Москва была пустынна. И в странной для Раевского тишине он безошибочно разобрал тонкое пение муэдзина.
        На торце огромного дома, все окна которого были выбиты, был нарисован огромный человек с метлой.
        Чем-то этот рисунок напомнил Раевскому какую-то виденную в юности картину Пиросмани. Что-то было написано внизу - кириллицей, но слова были непонятны.
        - Это таджикский, - сказала подруга Раевского. - Я помню этот язык. Когда-то лет пять подряд летала в Таджикистан.
        Передовой отряд пересёк мост и вступил в пределы города. Они снова услышали непонятный звук - но это уже было не смутно знакомое Раевскому пение муэдзина. Это был целый хор, непонятно откуда шедший.
        Только миновав огромные чёрные башни, на которые была наброшена маскировочная сеть из зелёных лиан, они увидели источник звука, так похожего на бормотание сотен живых существ.
        Два всадника в красных халатах на вате гнали по бывшему проспекту огромную отару овец.
        Всадники остановились и недоумённо уставились на пришельцев.
        Боги Церкви Возвращения встретились с богами Нового города.
        09 февраля 2022
        Снукер (День дипломатического работника. 10 февраля)
        Дмитрию Алексееву
        - Кто это так кричит, - поёжившись, спросил Раевский. - Слышишь, да?
        - Это обезьяны.
        - Странные у вас обезьяны.
        - Они двадцать лет agent orange ели, что ты хочешь, - хмуро сказал Лодочник. - Я потом расскажу тебе историю про Сунь Укуна, царя обезьян, и его страшное войско. Но это потом.
        Они вылезли из машины и пошли по узкой песочной дорожке к клубу. Раевский, подпрыгивая, бежал за старшим товарищем - отчего того звали Лодочником, он не знал, а Лодочник сам не рассказывал. Раевский хотел подражать Лодочнику во всём, да вот только выходило это плохо.
        Он напрасно ел экзотическую дрянь в местных ресторанчиках и напрасно пил куда большую дрянь из местных бутылок, похожих на камеры террариума или хранилища демонов.
        В торгпредстве молодых людей почти не было вовсе, поэтому они сразу нашли друг друга. Даже в местной гостинице они, не сговариваясь, поселились в соседних номерах - Лодочник в семнадцатом, а Раевский в шестнадцатом. Раевский поставлял сюда банкоматы, а Лодочник заведовал всей торговлей с соседней страной, что шла по двум ниточкам дорог, проложенным в обход минных полей. После большой войны сюда завезли копеечные калькуляторы и плееры.
        Эти два предмета убили местную письменность и науку - убили начисто, и будущим страны стало её прошлое.
        Консульство тут было маленькое.
        Старики доживали последние месяцы до пенсии, а молодые люди глядели на сторону. Из страны надо было валить - пора братской дружбы, бальзама «звёздочка» и дешёвых ананасов кончилась. Издалека долго плыли долги в донгах, а здесь делать было нечего. Разве что пить виски под сухой треск бильярдных шаров в клубе. Лишь недавно Раевский узнал, что только иностранные туристы пьют змеиную водку, а обезьяньи мозги вовсе не так вкусны, как кажется. Один из торговых представителей съел что-то неизвестное, а наутро его нашли с почерневшим, вздутым лицом. Маленький пикап увёз его в аэропорт, упакованного, как матрёшку, - в обычный, цинковый, а поверх всего деревянный ящик.
        Развлечение из этого, впрочем, было неважное.
        Раевский боялся смерти - впрочем, как и всякий обычный человек. Он не любил самого вида мертвецов, и когда его мальчиком, вместе с классом, повели в Мавзолей, он стал тошниться чуть ли не на гроб вождя. Он никому не рассказывал, что Ленин в этот момент показался ему удивительно похожим на пропавшего во время войны дедушку, которого он знал только по фотографиям.
        Дедушка был герой-разведчик, вся грудь в орденах, но только в самом конце войны его сбросили на парашюте не то к восставшим полякам, не то к восставшим против немцев чехам, и он растворился в огне этого восстания.
        Дедушка остался молодым - на портрете в огромной столовой их дома на улице Горького.
        Но это было далеко - в московском детстве, а тут смерть была в малярийном воздухе, в каких-то непонятных насекомых… Про проституток он и не думал.
        Воздух под низким потолком был наполнен треском костяных шаров.
        Двое поляков схватились с парой немцев - вспоминая былую национальную вражду. Из русских тут был только Чекалин - странный человек с израильским и русскими паспортами одновременно и ещё каким-то непонятным зелёным паспортом (Лодочник как-то стоял вместе с ним на паспортном контроле здесь и в России).
        - Кто это с Чекалиным, не знаешь? - спросил тихо Лодочник.
        Раевский был рад услужить, и, как раз, это он знал - худой чёрнобородый человек рядом с Чекалиным был недавно приехавший по ооновской линии пакистанец.
        - Это афганец или пакистанец. Закупки продовольствия, рис, специи. Кажется, услуги связи. Его тут зовут просто Хан.
        Пакистанец подошёл к ним сам.
        - Простите, я слышал слово «снукер».
        Раевский залихватски взмахнул рукой и сказал, цитируя что-то: «От двух бортов в середину! Кладу чистого»… Но пакистанец и не повернулся к нему, а смотрел на Лодочника, будто поймав его в прицел.
        - Ну, да. Я люблю снукер, - ответил тот.
        - В снукер мало кто играет. Вы русские, предпочитаете пирамиду. У меня есть шары для снукера.
        - Мы можем по-разному.
        - У меня такое правило: три партии, последняя решающая - хорошо?
        - Что ж нет? На что сыграем?
        - На желание. У вас есть свои шары - а то можно сначала вашими? Тогда вторую - моими?
        - То есть? - опешил Лодочник.
        - Бывают суеверные люди, вот мне многие вещи приносят счастье. Может, и вам… - и пакистанец открыл деревянный ящик, внутри которого на чёрном бархате лежали разноцветные шары. Пятнадцать красных, жёлтый, зеленый, коричневый, синий, розовый и чёрный - лежали как дуэльные пистолеты, готовые к бою. Отдельно от всех, в своей вмятине покоился белый биток.
        И Лодочник понял, что не отвертеться.
        Первую партию Лодочник с трудом выиграл и с дрожащими руками сел за стол. Пакистанец, казалось, совсем не расстроился, и принялся рассказывать про местного коммунистического лидера. Он был известен тем, что вошёл в революцию с помощью своих трусов. Во время восстания на французском крейсере обнаружилось, что нет красного знамени. Маленький баталер отдал свои красные трусы, и они взвились алым стягом на гафеле - а баталер, просидевший всё время в кубрике, превратился в лидера партии.
        Лодочник тоже знал этот анекдот, а вот Раевский ржал, как весёлый ослик, взрёвывая и икая. Лодочник похвалил начитанность чернобородого, и после этой передышки они снова встали к столу.
        Во второй партии началась чертовщина.
        Пакистанец делал партию в одиночку. Только один раз он встретился с настоящим снукером. Но из этой крайне невыгодной диспозиции он ловко вышел, коротко ударив кием, поднятым вертикально. Это был массе - кий пакистанца точно ударил шару в правый бок, тот отклонился вперёд и влево и, завертевшись, ушёл вправо, огибая помеху. Но потом биток, подпрыгнув, миновал не только соседний шар, а, сделав дугу, помчался в сторону.
        Лодочник не верил глазам и сначала проклял лишний виски. Но алкоголь ничего не объяснял - в каждом из шаров будто сидел пилот-гонщик.
        Дул влажный ветер с границы, где одна на другой лежали в земле мины - китайские, советские, французские и американские. И ветер этот, полный дыхания спящей смерти, бросал Лодочника в пот.
        - Я тоже видел, - бормотал Раевский. - Это фантастика… Впрочем, нет - наверняка там магниты какие-нибудь.
        - Нет там магнитов, я проверял, - Лодочник был уныл. - Не позорься, какие магниты. Это королевский крокет.
        Раевский, не расслышав, вытащил зажигалку, но, повертев её в руках, засунул Cricket обратно в карман.
        Лодочник пояснил:
        - Королевский крокет - ежи разбегаются от меня в разные стороны. Да ты не читал, что ли, про кроличью нору?
        Подошел пакистанец, и они вежливо расстались, чтобы встретиться на следующий вечер.
        - Ну, не расстраивайся. Ну, попросит он тебя прокукарекать. Ну, там, напоить всех - соберём тебе денег, все дела…
        Но Лодочник понимал, что дело плохо, что-то страшное было в неизвестном желании пакистанца. И он понимал, что отказаться от него будет невозможно. Кто-то огромный, страшный, как чудовище из его детских снов, подошёл к нему сзади и положил тяжёлые липкие лапы на плечи.
        Всё так же тревожно кричали обезьяны, будто говоря: «Куда ты, бедная Вирджиния, вернись, бедная Вирджиния».
        Тянули к нему ветки пальмы, погребальным колоколом звенела на ветру вывеска сапожника.
        Он пошёл сдаваться Парторгу. Парторг давно уже потерял это звание, а вот Лодочник помнил, как его вызвали в кабинет этого старика. Кто-то стукнул по инстанции, что Лодочник снимался во французском фильме про колониальные времена. Лодочник сфотографировался в обнимку со знаменитой актрисой, довольно выразительно положившей ему голову на плечо.
        Тогда в торгпредстве было втрое больше людей, и Лодочника ожидало показательное разбирательство на заседании партийного комитета. Но Парторг вызвал Лодочника на разговор - и спрашивал вовсе не об этом деле, о планах на будущее и московских привычках. Лишь под конец, когда Лодочник уже повернулся к двери, Парторг спросил:
        - Было?
        Лодочник замахал руками.
        - Молодец, я бы тоже не сознался, - подвёл итог Парторг и закрыл дело.
        Теперь партия исчезла, вернее, их стало чересчур даже много. Но Парторг по-прежнему сидел в своём кабинете, дёргая за невидимые ниточки кадровых служб.
        Лодочник рассказывал ему подробности, ожидая, что Парторг стукнет кулаком по столу, выматерится, но развеет его безотчётный страх. Но когда он поднял глаза, то понял, что старик по ту сторону старого канцелярского стола напуган не меньше, а больше его.
        - Ты не представляешь, во что ты вляпался. Но и я виноват - я должен был узнать первым, а не узнал. Хан Могита появился в этом углу, а я его прохлопал. На желание?
        Лодочник кивнул.
        - Значит, на желание. Ну, какие у тебя могут быть желания, я понимаю. А вот у него… Пошли к завхозу.
        Лодочник понял, что дело действительно серьёзное. Завхоза в торгпредстве никто не видел - он сидел у себя, как паук. Раньше думали, что он контролирует шифровальщиков или связан с радиопрослушиванием, но точно никто ничего не знал. Завхоз, казалось, выходил из своей комнаты только седьмого ноября и на Новый год - чтобы выпить рюмку водки с коллективом. Теперь остался только Новый год, и некоторые стажёры уезжали на Родину, так никогда и не увидев завхоза торгпредства.
        Они пошли в полуподвал, где сидел в своей комнате Завхоз.
        - С бедой пришёл, - Парторг сел на край табуретки. - Могитхан объявился.
        Завхоз быстро повернулся к нему:
        - Кто-то из наших? Уже сыграли? Во что?
        - Вот он. Две партии, завтра третья. На бильярде шары катают. Есть у нас шары?
        - Шары у нас есть, как всегда. У нас мозгов нет, а шары у нас всегда звенят, покою не дают. Есть у нас шары. Моршанской фабрики имени Девятнадцатого партсъезда, хорошие у нас шары, из моржового хера. Шучу, бивня.
        Хитро прищурившись, смотрел на них из угла Ленин.
        - А осталась ещё родная земля? - спросил Парторг.
        - На один раз.
        - Беда… - они оба замолчали надолго, пока Парторг, наконец, не сказал: - Что будем делать? Может, не оставим так?
        - Пацана жалко, не видел ещё ничего в жизни, - Завхоз говорил так, будто Лодочника не было в комнате.
        - Жалко, конечно, - но он сам виноват. А с тобой что делать? Без земли, ты-то без землицы родимой, сам знаешь… Известно, что с тобой будет.
        - Ладно тебе, - Завхоз достал спички. - Отбоялись уже. Что нам с тобой терять, одиноким стареющим мужчинам.
        Вспыхнул огонёк, и Завхоз поднёс его к кучке щепок под ленинским бюстом. Они разом занялись дымным рыжим пламенем. Запахло чем-то странным, будто после жары прошёл быстрый дождь и теперь берёзовая кора сохнет на солнце. Пахло летом, скошенной травой и детством.
        Теперь Завхоз достал из сейфа коробку с шарами. На картонной коробке чётко пропечатался номер фабрики и красный силуэт Спасской башни. Завхоз поставил её перед огнём, и Лодочник вдруг обнаружил, что голова вождя в отсветах пламени сама похожа на бильярдный шар.
        Завхоз достал из мешочка чёрную пыль (Это и есть Родная Земля, догадался Лодочник) и бросил щепотку в огонь.
        Он вдруг оглянулся и сделал странное движение.
        Лодочник ничего не понял, но Парторг мгновенно и точно истолковал странный жест:
        - А ты что тут делаешь? Ну всё, всё… Иди, нечего тут. Завтра зайдёшь.
        Наутро парторг сам отдал ему коробку с шарами.
        Пакистанец нахмурился, увидев чужие шары, но ничего не сказал.
        Пошла иная игра - морж бил слона влёт, советская кость гонялась за вражьей почти без участия игрока.
        Лодочник делал классический выход, клал шары по номерам и вообще был похож на стахановца в забое.
        Пакистанец сдувался с каждым ударом.
        - Партия! - Лодочник приставил кий к ноге, как стражник - алебарду.
        «Партия» - было слово многозначное.
        Пакистанец поклонился ему, но видно было, что его лицо перекошено ненавистью.
        Однако радость победы миновала Лодочника. Ещё собирая в картонную коробку драгоценные шары, он почувствовал себя плохо, а, вручив их Парторгу, обессилено привалился к стене. До машины Раевский тащил его на себе. Вместо общежития друг отвёз его во французский колониальный госпиталь, и прямо в вестибюле Лодочник ощутил на лице тень от капельницы.
        На следующий день температура у него повысилась на полградуса, на следующий день ещё. Ещё через два дня градусник показал тридцать восемь, через четыре - сорок. Три дня Лодочник пролежал с прикрытыми глазами при температуре сорок один.
        Лодочник смотрел на то, как медленно вращает лопасти вентилятор под потолком. Точь-в-точь, как вертолёт, что уже заглушил двигатель, - и вот Лодочник снова проваливался в забытьё.
        Затем температура начала спадать, и он стал заглядываться на медсестёр.
        Когда за ним приехал Раевский, Лодочник смотрел на него бодро и весело - только похудел на двадцать килограмм.
        Раевский вёз его по улицам, безостановочно болтая.
        Навстречу им, из ворот консульства, выезжал грузовичок-пикап. Из-за низких бортов торчал огромный деревянный ящик, покрытый кумачом.
        Раевский вздохнул и ответил на незаданный вопрос:
        - Это Завхоза на Родину везут. Он ведь одновременно с тобой заболел - только вот температура у него не спала.
        10 февраля 2022
        Два желания (День больного. 11 февраля)
        Сидоров отправился домой в те дни, когда людской поток мельчает перед праздниками.
        То есть в тот день, когда люди залезают в тёплые дома, как в берлоги, чтобы провести между столом и постелью несколько дней.
        Он слушал стук колёс, который заметно поутих со времён его детства, и вдруг вспомнил, как в этом детстве стыдился своей фамилии. Всё время маячила рядом с ним в дразнилках «сидорова коза». Воспоминание было забавным, а вот нынешняя жизнь - печальной. Сидоров ездил в Москву, чтобы в последний раз проконсультироваться с врачами. Результаты были неутешительны, и врачи практически отступились от него.
        В его купе сперва сидели бывших два инженера.
        Была такая порода - инженеры, что прижились как-то в новой жизни, прижились без шика, но основательно.
        Еды у них не было, если не считать двух бутылок коньяка, которые они усидели за вечер (Сидоров отказался, памятуя наставления врачей).
        - Знаешь, отчего я люблю железную дорогу? - спрашивал один другого. - Вовсе не от того, что тут не заставляют на вокзале разуваться для досмотра и вынимать ремень из брюк. И не от того, что едешь из центра города. И не из-за всепогодности. А вот из-за того, что тут лечь можно.
        - Купи самолёт и валяйся там сколько хочешь.
        Первый осёкся и зашевелил губами. Казалось, он минуту считал, сколько ему понадобится времени, чтобы купить самолёт. Результаты его так напугали, что он быстро допил из стакана.
        - А ты что хотел? Желание у тебя может быть, да вот только одно. И не факт, что исполнят, - назидательно ответил его спутник. Судя по виду, это были инженеры из высокооплачиваемых, но вовсе не хозяева жизни, а таких Сидоров видал много.
        Сидоров вышел из купе и, встав у окна, принялся наблюдать зимний пейзаж.
        В этот момент открылась дверь, и в вагон ступила женщина. Сидоров сразу втянул живот и прижался к стене.
        Но навстречу шёл проводник, и она сама развернулась спиной к поручню и чуть выгнулась.
        Сидоров сразу оценил её фигуру - нет, она была не девочка. Женщина из тех, что видели в жизни много, изведали разное, были не очевидцами, а участниками не всегда радостных событий, но какой-то внутренний стержень не дал им согнуться.
        За такой можно было пойти не задумываясь, если она только поманит пальцем. (Сидоров ощутил прилив водочно-пивной пошлости мужских застольных рассказов). Незнакомка была из тех, что, если встретятся с ними взглядом, увозили когда-то гусары, прикрыв медвежьей полостью. Женщина посмотрела Сидорову в лицо и, кажется, чему-то удивилась. Что-то её заинтересовало, так бывает, когда человек до конца не узнаёт другого и начинает перебирать в памяти прошлые встречи.
        В этот момент надо было сделать шаг вперёд и заговорить первым, но Сидоров промедлил. Он промедлил, а женщина уже удалялась в задумчивости, но всё же, как будто случайно, оглянулась.
        - Вот, - подумал Сидоров. - За такое всё отдать, но я болен, а не будь я болен…
        И сам над собой тихонько засмеялся.
        Миновали большой волжский город, и в купе сменились пассажиры. На смену двум коньячным бизнесменам пришла, шурша фольгой и бренча бутылочками, компания художников во главе с пожилым предводителем Николаем Павловичем. Отдельно пришёл какой-то Синдерюшкин, больше похожий на Каменного гостя.
        Они добросовестно пытались втянуть Сидорова в разговор, но вскоре бросили, а как бросили, то даже и сам Синдерюшкин, сидевший в углу, показал себя знатоком чудес и устройства мира. Заговорили о мистике, о событиях причудливых - сперва как-то объяснимых, а потом - и о необъяснимых вовсе.
        К примеру, один из художников рассказал о легендах Веребьинского спрямления - того места, где, по легенде, дрогнул палец царя и путь делал петлю. Молодой человек тут же оговорился, что знает, что всё дело не в монаршьем пальце, а в крутизне склона, ныне преодолённой. Однако, когда путь спрямили, обнаружилось, что вся местность в бывшей загогулине приобрела сказочный вид, и даже само время течёт там иначе.
        А смешливая женщина-реставратор сказала, что у неё была бабушка-ясновидящая. Что-то было с ней загадочное в жизни. Родившись на каком-то отдалённом хуторе, она последовательно вышла замуж за нескольких миллионеров настоящего, тогдашнего ещё образца. Когда эта будущая бабушка сидела в своём имении, то могла заставить пастушка, что брёл в отдалении, споткнуться, превращала прокисшее молоко в свежее и делала прочие чудеса.
        Во время войны она, будучи уже пожилой женщиной, попала в эвакуацию в Новосибирск. Незадолго перед этим на фронте (она сказала по-старому - «в действующей армии») пропал один из членов семьи, и вот рука этой старухи сама собой вывела - он в тифу в новосибирском госпитале. К этому серьёзно не отнеслись, но когда это повторилось пару раз, то семья пошла по госпиталям, благо город был тот же самый. Натурально, родственник обнаружился - раненный и больной. В том же Новосибирске сроки этой женщины подошли, и она, уже несколько недель не встававшая, вдруг оделась и пошла через весь город к своей подруге - такой же, как она, старорежимной старушке.
        Вернулась, легла - и отошла наутро.
        Буквально через пару дней к ним приехали родственники, и с порога спросили, куда же поехала Ванда Николаевна?
        Скорбные эвакуированные люди сказали, что Ванда Николаевна умерла.
        - Позвольте! - вскричали пришельцы. - Наш поезд остановился на полустанке, и во встречном, шедшем из Новосибирска, сидела у окна Ванда Николаевна - в своём обычном пальто, в шляпке с букетиком. Она узнала нас, помахала рукой - и поезда тронулись.
        Можно предположить, что она поехала в Болгарию, куда только вступили войска маршала Толбухина.
        Николай Павлович тут же взмахнул рукой:
        - Ну, это даже как-то мелко. Настоящие вершители судеб мира - люди скромные, без толпы страждущих в палисаднике, от бескормицы объедающих хозяйские яблони. Вот есть ещё легенда о Серебряном поезде…
        Продолжить ему не дали, потому что пришла пора пить чай, и все как-то загалдели, разом зашевелились, и Николай Павлович обиженно умолк.
        Вместе с чаем с подстаканниками к столу явились тонкие ломти запеченного мяса в фольге, салаты в кюветах, домашние плюшки и пирожки. Сидоров давно заметил, что его соотечественники делятся на одиночек, что приучили себя к вагонам-ресторанам, и компании, что веселятся в замкнутом пространстве своего купе.
        Он принял приглашение к столу, и даже сам достал свой нехитрый припас.
        Его попутчики уже говорили о желаниях, - тайных и явных.
        - ТУТ НЕ ПОЙМЁШЬ, ЧТО ВЫБРАТЬ, - СКАЗАЛ НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ - НАШЕ НАКАЗАНИЕ В ТОМ, ЧТО ЖЕЛАНИЯ ИСПОЛНЯЮТСЯ БУКВАЛЬНО. ВОТ ХОЧЕТ ЧЕЛОВЕК СБРОСИТЬ ДЕСЯТЬ КИЛОГРАММОВ, И ТУТ ЖЕ ПОПАДАЕТ ПОД ТРАМВАЙ. ГЛЯДЬ - А ЕМУ И НОГУ ОТРЕЗАЛИ!.. ДЕСЯТЬ КИЛО КАК НЕ БЫВАЛО!
        - Господь с вами, Николай Павлович, что вы какие-то ужасы говорите! Вечно так…
        - Да вот так уж… - Николай Павлович действительно смутился. - Однако ж с желаниями всё равно нужно быть осторожнее. Вот, к примеру, был у меня предок - мелкий чиновник. При Советской власти мы даже родства не скрывали - коллежский регистратор, пятьдесят рублей жалования, локти протёрты о зелёное сукно казённого стола… А дедушке моему перед смертью рассказывал, что был у него момент, когда мог пожелать всего, весь мир охватить, а выжелал только мелкий чин и прибавку. Так и пошёл по жизни, распевая «Коллежский регистратор - почти что Император».
        - Тогда за такое и разжаловать могли.
        - Да не разжаловали. А потом революция грянула, только он, как жил юрисконсультом, так юрисконсультом и помер.
        - А вот бывает, - вставил молодой. - Увидишь девушку, загадаешь, что всё бы отдал за её любовь, а потом…
        - Что потом? - художница ударила его по руке.
        - Потом мучаешься, делишь имущество, дети плачут. Или вот история про Серебряный поезд. Есть такой поезд, что заблудился во времени и пространстве и ходит по дорогам, будто Летучий Голландец.
        - И что, кораблекрушения… То есть обычные крушения вызывает?
        - Отчего же сразу крушения? Вовсе нет, но говорят, кто глянет в глаза машинисту, тот может загадать желание.
        - Нет-нет, - вмешалась Елизавета Павловна, - не желание загадать, а наоборот, тот, кто в поезд этот сядет, ну, скажем, по ошибке, тот в этом поезде вечно будет ездить.
        - Не поймёшь, чего тут больше - наказания или счастья. Такая вечная жизнь похуже мгновенной смерти будет. Сойдёшь с ума от вечного звука чайной ложечки в железнодорожном стакане.
        Сидоров сидел, стараясь не обращать внимания на ноющий бок.
        Жизнь была кончена - так повторял он себе, понимая, что нет, не так, нужно достойно просуществовать ещё несколько быстрых лет.
        Был такой старый спор о том, как провести остаток жизни, - жить так, будто «каждый день как последний», или же каждый день начинать вечные великие дела.
        Спор этот был надуманный.
        Делай, что должен, и будь что будет.
        Но уж кто-кто, а Сидоров знал, что пожелать. Желание у него было всегда наготове, как ножик у разбойника за голенищем.
        Вечерело. Поезд встал на одном из небольших полустанков.
        Он пошёл курить, но не в тамбур, а решил выйти на расчищенное пространство между путями.
        Стояли мало, но - как раз на одну сигарету.
        Как только он ступил на снег, как что-то лязгнуло, прогремело, раскатываясь, и товарный состав стронулся и, постепенно набирая ход, стал уходить со станции.
        Исчезая, товарняк открыл вид на другой состав, что стоял за ним. Был этот состав покрыт инеем, оттого казался сперва серебряно-белым.
        Пахло от него настоящим углём, снегом и каким-то неуловимым запахом хлеба, еды и уюта.
        Видимо, это был один из модных туристических рейсов, что катают иностранцев - любителей экзотики - по Сибири. Матрёшка-балалайка, самый страшный русский зверь - паровоз.
        Сидоров разглядывал зелёные вагоны с орлами, за ними стояли жёлтые, жёлто-коричневые и синие.
        Что-то слишком архаичное было в них - да, на последнем была открытая площадка, и на ней курил офицер в причудливой форме, которую он видел в фильмах. Шинель старого образца, башлык, фуражка - всё было из того кино, где много стреляют из револьверов и скачут на лошадях. Сидоров поискал глазами кинокамеру и девушку с этой смешной штуковиной, на которой мелом пишут номер эпизода.
        Но сейчас и без кино в мире было довольно много ряженых.
        Сидоров с иронией относился ко всем этим конным водолазам в антикварных мундирах.
        Офицер докурил папиросу и скрылся внутри.
        Мимо шёл машинист в чёрном пальто.
        Он посмотрел Ивану в глаза, и взгляд этот был тяжёл. Он будто спрашивал: «Что ты тут делаешь, зачем ты тут, на снежной платформе, что тебе тут, бездельнику, надобно?»
        И Сидоров не отвёл взгляда.
        Наутро, выйдя в коридор, он увидел неописуемой красоты зрелище. На соседних путях работал снегоочиститель.
        Он медленно двигался параллельно их пути и выбрасывал высоко вверх фонтан снега, сверкавший и переливавшийся на солнце тысячами радужных огней.
        Такие же огоньки, только медленно перемигивающиеся, можно было видеть на ёлках, что виднелись через большие окна вокзальных залов.
        Он вновь увидел ту женщину, что так поразила его вчера. Она, твёрдо ступая, шла по ковровой дорожке с косметичкой под мышкой и равнодушно скользнула взглядом по его лицу. Вчерашнего интереса как не бывало.
        Наконец, он понял, что изменилось.
        Бок его не болел. Эта отвратительная тяжесть в нём пропала начисто.
        Ехать Сидорову было ещё полдня, и к врачу можно было попасть нескоро. Медицина с её попискивающими, как голодные коты, приборами, была далеко, но он знал, что не болен, что выздоровление случилось, - раз и навсегда. Ему не нужно было никаких анализов, он это знал наверняка.
        Всё произошло, и известной ценой, хотя он тут же ощутил укол жадности.
        Но Сидоров тут же одёрнул себя.
        Тут добавки не просят.
        11 февраля 2022
        Повесть о Герде и Никандрове (День святого Валентина. 14 февраля)
        Обходчик Никандров медленно вышел из тамбура и стал надевать лыжи.
        Связи не было уже месяц. Каждое утро он с надеждой смотрел на экран, но цветок индикатора всё так же был серым, безжизненным.
        Может, спутник сошёл с орбиты и стремительно сгорел в атмосфере - вместе со своим электронным потрохом и всеми надеждами на человеческий голос, и всеми буквами, летящими через околоземное пространство. Или что-то случилось с ближайшей точкой входа.
        Нужно ждать, просто ждать - вдруг спутник в последний момент одумается и вернётся на место. Или неисправное звено заместится другим - включится, скажем, резервная солнечная батарея, и всё восстановится. Но цветочек в углу экрана по-прежнему обвисал листиками, оставался серым. Ответа не было.
        Вокруг была ледяная пустыня и - мёртвый Кабель, который Обходчик должен был охранять.
        Когда-то, до эпидемии, Кабель был важнее всего в этих местах.
        Вдоль него каждый день двигался на своей тележке или на лыжах, как сейчас, он - Обходчик. Кабель охраняли крохотные гусеничные роботы (впрочем, забывшие о своих обязанностях сразу после перебоев с электричеством) и минные поля, которые в итоге спасли не Кабель, а Обходчика.
        Когда началась эпидемия, произошли первые перебои с электричеством. Обходчик решил было бежать, но уединённая служба спасла его, а толпы беженцев, что шли на Север, миновали эти места.
        Несколько банд мародёров подорвались на минном поле. Эти поля шли вокруг Кабеля и были густо засеяны умными минами ещё до появления Обходчика, чтобы предотвратить диверсии. Диверсанты перевелись, но и теперь умные мины спасали Обходчика от прочих незваных гостей.
        Но и лихие люди давно пропали. Видимо, эпидемия добралась и до мародёров, и они легли где-то в полях, в неизвестных никому схронах или мумифицировались в пустых деревнях.
        Обходчик забыл о них, как забыл и о минном поле. Он не боялся его - умная смерть на расстоянии отличала его биоритмы от биоритмов пришельцев.
        А только шагнёт чужой внутрь периметра, и из-под земли вылетит рой крохотных стрел, разрывая броню, обшивку машины или просто человеческое тело.
        Мелкого зверя поле смерти пропускало, а крупное зверьё тут давно перевелось.
        Давно Обходчик сидел на своей станции, потому что идти ему было некуда.
        Не ходит зверь в неизвестность от тёплой норы, не покидает сытную кормушку - и человеку так же незачем соваться в мир, который пожрал сам себя.
        Связь с внешним миром была безопасной - этот мир людей выродился в движение электромагнитных волн.
        Обходчик, проверив своё хозяйство - теплицы, генераторы и отопительную систему - усаживался за экран. Там, плоские и улыбчивые, жили настоящие люди. К несчастью, у Обходчика в прошлом году сломался микрофон, и он не мог по-настоящему отвечать своим собеседникам.
        Обходчик слышал голоса внешнего мира, а сам отвечал этому миру, стуча по древней клавиатуре.
        Откликались всего несколько.
        От эпидемии спаслись немногие, настолько немногие, что человечество угасало - Старик, Близнецы, Доктор… И Герда.
        Старику было чуть за двадцать - он сидел в развалинах метеорологической станции в Китае.
        Близнецы - две сестры - жили на бывшей нефтяной платформе в Северном море. Они купили её ещё до эпидемии, и это затворничество сохранило им жизнь.
        Доктор выходил на связь из пустыни, полной причудливо разросшихся кактусов. Правильнее было бы сказать «из-под пустыни», потому что он уже много лет жил внутри огромного подземного города. Ему не надо было в страхе преодолевать тайные ходы, заваленные мумифицированной охраной: подземный город стал его рабочим местом и жильём задолго до эпидемии.
        Потом появилась Герда.
        Герда стучала по клавишам откуда-то из Северной Европы, из маленького скандинавского городка.
        Обходчику иногда было мучительно обидно, что у неё была старая машина безо всякой акустики, да и он был лишён микрофона. Но в этом двойном отрицании он находил особый смысл. Он старался представить тембр её голоса, его интонацию - и это было лучше, чем знать наверняка.
        Волхвы странно распорядились своими дарами - дав одному возможность только слышать, а другому не дав возможности говорить.
        Остальные могли болтать под равнодушным взглядом видеокамеры и умещать свои голоса в россыпи цифровых пакетов - Обходчик и Герда были единственными, у кого не было камеры. У Обходчика вовсе не было фотографии - он нашёл своё лицо на старом сайте своей школы, и теперь лопоухий мальчик с короткой стрижкой молча смотрел на Старика, Близнецов и Доктора, которые шевелили губами в неслышной речи. Внизу экрана ползли слова перевода, не совпадая с движением губ.
        Фотография Герды была поновее. Девушка была снята на каком-то пляже, с поднятыми руками, присев в брызгах накатывающейся волны. Снимали против солнца, оттого черты лица были нечётки.
        Это очень нравилось Обходчику: можно было додумывать, как она улыбается, и как она хмурится.
        Имена странно сократились - в какой-то момент он понял, что на земле остался только Обходчик, а Никандрова забыли все. Его прежняя жизнь, его имя и фамилия не пролезли в сеть, остались где-то далеко, как внутри сна, когда человек уже проснулся.
        Одна Герда была Гердой.
        Они были на связи часами - и в этом бесконечном «Декамероне» истории бежали одна за другой. Когда заканчивал рассказ один, другой перехватывал его эстафету - через год они даже стали одновременно спать - не обращая внимания на часовые пояса.
        Но Обходчик и Герда, инвалиды сетевого разговора, вдруг научились входить в закрытый, невидимый остальным режим - Герда нашла прореху в программе диалога и намёками дала понять Обходчику, как можно уединиться.
        И вот однажды Герда написала ему паническое письмо.
        - Ты знаешь, по-моему, мы говорим с ботами.
        - Почему с ботами?
        - Ну, с ботами, роботами, прилипалами - неважно. Я тестировала тексты старых разговоров - и это сразу стало понятно. Мы говорим иначе, совсем иначе, чем они.
        - А как же?
        - Не в том дело, что мы говорим в разном стиле, а в том, как мы меняемся. Я сохраняю все наши разговоры, и, знаешь, что? Ты заметил, что мы говорим всё больше? Для нас ведь нет никого за пределами экранов, но мы с тобой говорим по-разному - а они повторяются. Но это ещё не всё - все они говорят всё естественнее.
        - То есть как? Чем естественнее?
        - Они раньше писали без ошибок, а теперь стали ошибаться - немного, совсем чуть-чуть. Почти как люди. То есть они накапливают память о наших с тобой случайных ошибках и описках. Будто раньше у них был только идеальный словарь, а теперь мы что-то дополнительно записали в него. Только они воруют наши ошибки, потому что своих выдумать не могут.
        - И что? Это мистификация?
        - Не обязательно мистификация - это просто бот, программа, отвечающая на вопросы. И она обучается - берёт и у тебя, и у меня какие-то обороты речи.
        - Да кому это нужно?
        - Да никому. Просто в сети были несколько ботов, и вот, оставшись без хозяев, они реагируют на нас. Они питаются тобой и мной, как электричеством.
        Обходчик тогда долго не мог примириться с этой новостью. Стояла жара, с холмов к станции ветер приносил запах сухого ковыля, знойного высыхания трав. Но Обходчик не чувствовал запахов, не страдал от жары - его бил озноб.
        Человечество ссохлось, как старое яблоко, сжалось до двух людей, что стучали по клавишам, не зная, как звучит голос друг друга.
        Он не подал виду, что знает тайну.
        Всё так же выходил на связь с Доктором и Близнецами, нервничал, когда Старик опаздывал или спал.
        Но теперь слова собеседников казались иными - безжизненными, как тот Кабель, который он должен был охранять.
        Иногда ему приходила на ум ещё более страшная мысль - а вдруг и Герда не существует. Вдруг он ведёт диалоги с тремя программами, а, отвернувшись, за кулисами, корчит им рожи с четвёртой - просто более хитрой и умной программой.
        Он гнал от себя эту параноидальную мысль, но она время от времени возвращалась. Раньше сетевое общение было особым дополнением к реальной жизни. Никандров помнил, как тогда Сеть заполонили странные дневники и форумы с фотографиями - и все гадали, соответствует ли изображение действительности.
        То есть собеседники представлялись именем и картинкой - среди которых были Сократы и Платоны, певицы и актрисы. Нет, были и такие, что ограничивались котятами, собаками, рыбками или просто абстрактной живописью.
        Никандрова занимало то, как человек, которого воспринимали более красивым, чем он есть на самом деле, переживает разочарование личной встречи. Казалось, что эта мода должна пройти с появлением дешёвых каналов стереовидения, но нет - актёры и актрисы никуда не делись. Страсть, как говорил дед Никандрова, к «лакировке действительности», никуда не делась.
        Когда он поделился своим давним недоумением со Стариком, тот ответил, что на его памяти очень много мужчин использовало женские лица и фигуры. Они делали это по разным соображениям - из осознанного и неосознанного маркетинга, и оттого, что так лучше расположить собеседника к себе.
        - Есть ещё масса деталей, - сказал тогда Старик, - что не делают этот случай простым. Ведь тогда стало ясно, что личное знакомство является венцом сетевых отношений - так думали много лет, а оказалось, что людям вовсе не нужна реальность и чужое дыхание, чужой запах, тепло и вид. Это тогда казалось, что есть такая проблема самоидентификации в Сети - с множеством стратегий. Это и была большая проблема - большая, как слон. И вот когда мы ощупывали хвост этого слона, главное было не распространять выводы дальше того, что мы держим в руках.
        Например, были разные традиции и группы - иногда доминировал один мотив, а иногда - другой.
        Теперь слон исчез - и мы всё равно не можем прикоснуться друг к другу, - закончил Старик. - И вряд ли мы теперь узнаем, что на самом деле. Хороший процессор так синтезирует изображение на экране, шевелит губами в такт и моргает глазами, что мы все решим, что ты - Никандров, обходчик Никандров.
        А на самом деле ты - женщина, что спасается от скуки в заброшенной библиотеке…
        Буквы всё так же летели через спутник, складываясь в слова и предложения.
        Обходчик хотел выучить ещё какой-нибудь язык - например, язык Герды. Это было не очень сложно - много учебников всё ещё лежали в сети.
        Впрочем, сайтов в сети становилось всё меньше, но некоторые сервера имели независимые источники энергии, и пока от человечества оставалась его история. Эксабайты информации, энциклопедии, дневники и жизнь миллиардов людей - он читал рецепты, по которым никогда бы не сумел ничего приготовить, рассказы о путешествиях, которые никогда не смог бы совершить, видел фотографии давно мёртвых красавиц и их застывшую любовь, купался в этой истории, и знал, что никогда не сможет проверить, реальны ли его собеседники.
        Роман с Гердой развивался - он прошёл свою стремительную фазу, когда они сутками сидели, стуча по клавишам. Теперь они стали спокойнее, к тому же тайна приучила их к осторожности.
        Они не боялись потерять собеседников: вдруг боты, когда их раскроют, исчезнут - тут было другое: они просто до конца не были уверены в догадке.
        Цепь домыслов, вереница предположений - всё что угодно, но не точный ответ.
        Собеседники продолжали рассказывать друг другу истории. Иногда они снова принимались играть в «веришь-не-веришь».
        Нужно было стремительно проверить истинность истории, вытащить из бесконечной сети опровержение - или поверить чужой рассказке.
        Однажды речь зашла об одиночестве. Доктор подчинил себе военно-картографический спутник и принялся искать следы других людей. Он выкладывал сотни снимков - и ни на одном не было жизни.
        Вырастал куст, падала стена заброшенного дома, но человека не было нигде.
        Тогда они раз и навсегда договорились о своей смерти - и о том, что если кто-то исчезнет, то остальные не будут гадать и строить предположений.
        Обходчик просто согласился с этим, ведь речь о смерти вели Старик и Доктор. Доктор где-то нашёл никому не известную цитату. Там, в давно забытой книге, умирающий говорил: «Это не страшно», приподнимался на локте, и его костистое стариковское тело ясно обрисовалось под одеялом. «Вы знаете, не страшно, - говорил этот старик. - Большую и лучшую часть жизни я занимался изучением горных пород. Смерть - лишь переход из мира биологического в мир минералов. Таково преимущество нашей профессии, смерть не отъединяет, а объединяет нас с ней».
        Старик, услышав это, негодовал:
        - А вы туда же, как смерть с косой?
        - Ну почему сразу - как смерть?! Как Духовное Возрождение.
        - Ну да. Возрождение. Сначала мёртвой водой, а потом живой. Только про живую воду оптимизма все отчего-то забывают.
        - ДА, ЗНАЕТЕ, ОКРОПИШЬ МЁРТВОЙ ВОДОЙ-ТО, ОНО ЛЕЖИТ ТАКОЕ МИЛЕНЬКОЕ, ТИХОНЬКОЕ… ПРАВИЛЬНОЕ.
        - Знаю-знаю. Оттого и говорю с вами опасливо. Хоть я и старенький, пожил, слава Богу, но хочется, чтобы уж не так скоро мне глаза мёртвой водой сбрызнули. Вы говорите, как смертельный Оле Лукойе.
        - Старенький в двадцать лет? Быстро у вас течёт время в Поднебесной. Не желаете, значит, духовно возрождаться? Ладно, вычеркиваем из списка.
        - Да уж. Я как-нибудь отдельно. Мы с вами лучше о погоде.
        - Вы прямо как та женщина на кладбище, что мертвецов боялась. Чего нас бояться?
        - А может… Э… Напиться и уснуть, уснуть и видеть сны?..
        - Подождите, я подготовлюсь и отвечу. Коротенько, буквально листах на пяти с цитатами и ссылками. Сейчас, только воду вскипячу.
        Никандров в этот момент вспомнил, как говорил о смерти его отец.
        А говорил он так:
        - В детстве меня окружал мир, в котором всё было кодифицировано - например, кто и как может умереть. При каких обстоятельствах и от чего.
        Был общий стиль во всём, даже в смерти. Незнание этого стиля делало человека убогим, эта ущербность была сразу видна - вроде неумения настоящим гражданином различать звёзды на погонах. Ты вот знаешь, что такое «различать звёзды на погонах»? Сейчас и погон-то нет.
        Ну а то, сынок, что правители страны не умирали, делает бессмертие если не доступным, то доказанным.
        Смерть удивляла.
        После эпидемии, подумал Никандров, смерть перестала удивлять кого угодно.
        - Как раз одиночество смерти мне отнюдь не неприятно, - сказал Старик. - Смерть отвратительна в людской суете, в вымученных массовых ритуалах и придуманной скорби чужих людей. Но теперь нам легко избежать массовых ритуалов.
        - Это вы говорите про посмертие, - возражал Доктор. - А я - про процесс умирания. Тут есть тонкая филологическая грань объяснений - не говоря уж о таинстве клинической смерти. А то, что человек испытывает этот опыт один, - великое благо.
        - Всё может быть, - соглашался Старик. Мне это кажется неприятным, вам - радостным. Люди - разные. Это, кстати, тоже одна из вещей, которую многие не хотят понимать.
        - Нет, я про то и про другое, - настаивал Доктор. - Отвратительно медленное умирание среди людей.
        - И снова не про то. Всё равно в какой-то момент, в сам момент перехода, человек остается абсолютно один, потому что это переживание он не может ни с кем разделить. Он получает опыт, которого нет ни у кого из окружающих. И он совершенно одинок в этом опыте.
        Обходчик решил не вмешиваться - вмешаться в таком разговоре значило бы раскрыться.
        Именно тогда все молчаливо согласились, что исчезать они будут порознь.
        Месяц шёл за месяцем - зарядили дожди. Они с Гердой то и дело придумывали каверзные вопросы своим собеседникам и обсуждали, уединившись в правой половине экрана, результат. Убежище любовников нового времени было не в потайных комнатах, не в тёмном коридоре или среди леса: Обходчик и Герда прятались на пространстве, не больше двух ладоней.
        Они то и дело спотыкались о фантастическую мысль. Да, единственным способом по-настоящему доказать друг другу свою реальность можно было только встречей.
        Реальность остальных их уже не интересовала, но даже между Гердой и Обходчиком лежала зима и тысячи километров неизвестности.
        Когда месяц разлуки подходил к концу, сработал сигнал тревоги.
        Экраны мигнули, запищал динамик. Обходчик рванулся к замигавшим мониторам (упал и покатился, не разбившись, стакан; керамическая тарелка упала, и, наоборот, разбилась) - тонкий, тревожный звук пел в консервной банке динамика.
        Это значило, что чужой пересёк периметр.
        Чужой мог быть сумасшедшим роботом охраны - иногда они сбивались с дороги, реагировали на движущуюся цель, но быстро превращались в груду металла, напоровшись на мину.
        Роботов придумали давным-давно, они ползали вокруг Кабеля, чтобы отгонять врага, - сначала диверсантов с юга, потом - террористов, а потом, потеряв цель существования - нападали на зверьё.
        Через камеры дальнего наблюдения Обходчик как-то видел, как робот, тщательно избегая минных полей, загнал кабана к обрыву. А загнав, остановился и деловито порезал кабана боевым лазером на аккуратные тонкие ломти, как колбасу. Потом аккуратно разложил куски в ряд - и уехал.
        Последний раз Обходчик видел такого робота года два назад. Тогда Обходчик устроил охоту за этим роботом, гонялся за ним полдня, но так и не сумел взять его целым.
        Робот предпочёл взрыв аккумуляторных батарей плену.
        Это было разумно - ведь его делали так, чтобы он никогда не приехал на своих резиновых, мягких и ласковых к дёрну, экологических гусеницах, чтобы убивать своих и резать лазером обшивку Кабеля.
        Тогда Обходчик сильно расстроился и рассказывал своим Собеседникам о роботе-самоубийце с печалью.
        Но роботы перевелись - так что, скорее всего, это была стая волков, двигающаяся с хорошей скоростью. Роботы чуяли мины и никогда не подходили к станции - а красный кружок на экране пересёк периметр и медленно двигался к запретной зоне.
        Прихватив ружьё (память о временах эпидемии, когда палили в воздух по любой птице, подлетающей к жилью), Обходчик вышел в снежную белизну.
        Мороз отпустил, и он не стал даже застёгивать куртку.
        Редкие снежинки, казалось, висели в воздухе - он поймал одну, пересчитал лучи, исчезающие на ладони.
        Нарушение периметра было совсем близко. Скоро Обходчик увидел приближающуюся точку, она была на гребне холма, и только начала спускаться в долину.
        Нет, это был не робот - слишком быстро, странный цвет.
        Снег ещё не повалил по-настоящему, и Обходчик успел увидеть, как по склону к нему катится древний снегоход розового цвета.
        И в этот момент он пересёк границу минных полей.
        Резко хлопнуло, затем хлопнуло ещё раз - и перед Обходчиком, как на экране, встал столб огня - небольшой, но удивительно прямой в безветрии.
        Пламя почернело, свернулось в клубок и сменилось чёрным масляным дымом.
        Обходчик повернулся и на негнущихся ногах пошёл обратно.
        Связь заработала через два дня. Вторым письмом было сообщение от неё.
        Герда решилась приехать. В каком-то уцелевшем гараже она нашла исправный снегоход - «ты представляешь, вместо розового «Кадиллака» у меня будет розовый снегоход!» - запас батарей в этом транспорте кончался, и нужно было торопиться в путь.
        Принцесса ехала к своему рыцарю - история, перед тем, как закончиться, кусала себя за хвост.
        Обходчик прошёлся по дому и снова сел к экрану.
        Собеседники снова расположились в привычном порядке - Старик, Близнецы, Доктор и - Герда. Она по-прежнему стояла посреди прибоя, только теперь молчала.
        Все остальные заговорили наперебой.
        - Однако, здравствуйте, - напечатал Обходчик привычно им в ответ.
        - Доброго времени суток, - первым отозвался Доктор. - Как прожил этот месяц?
        - Читал страшные сказки… Северных народов, - выстучал Обходчик и подумал про себя, что когда с ним что-нибудь случится, мир будет по-настоящему совершенным. Мир будет законченным, как история, в которую уже нечего добавлять. Рано или поздно он, Обходчик, споткнётся на склоне, заболеет или просто иссохнет на своей кровати. Тогда эти четверо, состоящие из чужих фраз, будут так же обсуждать что-то, перетряхивать электронные библиотеки, меряться ссылками. И медленный стук Обходчика по стёртым западающим клавишам, по крайней мере, не будет тормозить этот совершенный мир.
        14 февраля 2022
        Голем (День Советской армии. 23 февраля)
        Восстание догорало. Его дым стлался по улицам и стекал к реке, и только шпиль ратуши поднимался над этим жирным облаком. Часы на ратушной башне остановились, и старик с косой печально глядел на город.
        Восстание было неудачным, и теперь никто не знал почему. Эта кровь становилась хлебом для историков будущего. Иак или иначе, чёрные танки вошли в город с трёх сторон, и битый кирпич под их гусеницами хрустел, как кости.
        Капитан Раевский сидел в подвале вторые сутки. Он был десантником, превратившимся в офицера связи.
        Раевский мог бы спуститься с остальными в сточный канал, но остальные - это не начальство. Остальные не могли отдать ему приказ, это был чужой народ, лишённый чёткой политической сознательности. Капитан Раевский служил в Красной Армии уже четыре года, и, кроме ремесла войны, не имел в жизни никакого другого. Он воевал куда более умело, чем те, что ушли по канализационным коллекторам, - и именно поэтому остался. Он ждал голоса из-за реки, где окопалась измотанная в боях армия и глядела в прицелы на горящий город.
        Приказа не было три дня, а на четвёртый, когда радист вынес радиостанцию во дворик для нового сеанса связи, дом вздрогнул. Мина попала точно в центр двора. От рации остался чёрный осколок эбонитового наушника, а от радиста - куча кровавого тряпья.
        Теперь нужно было решать что-то самому. Самому, одному.
        До канала было не добраться, и вот он лез глубже и глубже в старый дом, вворачиваясь в щели, как червяк, подёргиваясь и подтягивая ноги.
        Грохот наверху утихал.
        Сначала перестали прилетать самолёты, потом по городу перестала работать дальнобойная артиллерия - чёрные боялись задеть своих.
        Но разрывы приближались - видимо, чтобы экономить силы и не проверять каждую комнату, чёрные взрывали дом за домом.
        У Раевского был английский «стен», сработанный в подпольных мастерских из куска водопроводной трубы. Он так и повторял про себя - водопроводная труба, грубый металл, дурацкая машинка - но к «стену» было два магазина, и этого могло хватить на короткий бой. Застрелиться из него, правда, было бы неудобно.
        И вот Раевский начал обследовать подвал. На Торговой улице дома были построены десять раз начерно, и на каждом фундаменте стоял не дом, а капустный кочан - поверх склада строился магазин, а потом всё это превращалось в жильё. Прошлой ночью он нашёл дыру вниз, откуда слышался звук льющейся воды - но это было без толку - там, среди древних камней, звук был, а влаги не было. Там могла течь вода из разбитого бомбами водопровода или сочиться тонкий ручеёк древних источников.
        Так на его родине вода текла под слоем камней, и её можно было услышать, но нельзя пить.
        Вода у него кончилась ещё вчера.
        И вот он искал хоть что-то, чтобы не сойти с ума. Раевский начинал воевать у другой реки, и сидя два года назад в таком же разбитом доме, понял, что жажда выгонит его под пули.
        Жить хотелось, но воды хотелось больше. Это было то, что называлось жажда жизни, и Раевский, выросший у большой реки посреди Сибири, знал, что без воды ему смерть. Он боялся жажды, как татарина из своего давнего кошмара.
        Про татарина ему рассказала старая цыганка, которую он встретил по дороге на войну. Цыганка сидела на рельсах с мёртвым ребёнком на руках.
        - Тебя убьёт татарин, - сказала цыганка Раевскому, когда он остановился перед ней на неизвестном полустанке с чайником в руке.
        - Тебя убьёт татарин, - повторила цыганка. Один глаз у неё был закрыт бельмом величиной с куриное яйцо, а другой, размером с пуговицу, смотрел в сторону. Она сказала это и плюнула в мёртвый рот младенца. Тогда младенец открыл глаза и улыбнулся.
        После этого цыганка потеряла к Раевскому интерес.
        Эшелон тронулся, но Раевский, слушая, как в ухо стучат колёса, ругался на глупую старуху до самого вечера. Он видел настоящего татарина только раз - когда в детстве оказался с отцом на Волге.
        Детство не кончалось, и мальчику не было дела до службы отца. Отец, когда их пароход, шлёпая колёсами, подвалил к неизвестной пристани, сошёл, чтобы передать кому-то бумагу, важную и денежную.
        Мальчик ёжился на весеннем ветру, вода стояла серым весенним зеркалом, и протяжно выл над городом муэдзин.
        Едва отец отлучился, как из толпы на дебаркадере выпрыгнул татарчонок, сорвал с Раевского шапку, нахлобучил на него свою тюбетейку и побежал. Кто-то свистнул, захохотал дробно, а сердобольная баба сказала:
        - У них праздник. Надо было бы побежать тебе, догнать - это ведь игра, мальчик. А теперь с чужой шапкой, что с чужой судьбой, будешь жить.
        Но догонять было уже некого и бежать некуда.
        Раевский долго вспоминал потом детскую обиду. Помнил он и предсказание цыганки, гнал его от себя - правда, с тех пор не брал татар в свою группу.
        Он никому не рассказывал об этой истории, потому что солдаты не должны знать о слабости своего командира, особенно, если это командир Красной Армии. В марте он столкнулся с татарами, что служили в эсэсовском полку. Он дрался с ними в лесах Западной Белоруссии - где мусульманский полк обложил партизан. Группу Раевского выбросили туда с парашютом, и уже через час она уже вела бой. Пули глухо били в сосны, и последний мартовский снег сыпался с ветвей на чёрные шинели. Раевский пробыл там три дня, и все три дня был покрыт смертным потом, противным и липким, несмотря на холод мартовского леса. Когда на третий день пуля вошла к нему в плечо, он решил, что жизнь пресеклась. Смерть его была - татарин в той эсэсовской шинели.
        Татарин без лица мерещился ему несколько раз, но всегда превращался в усталую фигуру медсестры или своих бойцов, которые тащили его на себе. Всё это прошло, а теперь жизнь кончалась по-настоящему, хотя ни одного татарина рядом и не было. Нет, он знал, что среди чёрных людей, что медленно сейчас сжимают кольцо, есть и Первый Восточно-мусульманский полк СС, но вероятность встречи с татарином без лица считал ничтожной.
        Капитан полз по соединяющимся подвалам, шепча простые татарские слова, которых в русском языке то ли пять, то ли целая сотня.
        Так он попал в соседнее помещение, где нашёл множество истлевшей одежды, горы мышиного помёта и гниль, вывалившуюся из трухлявых сундуков.
        Разбитые сосуды были похожи на рассыпанные по полу морские раковины.
        Раевский видел старинные книги, слипшиеся в плотные кирпичи. Бесполезная ржавая сабля звякнула у него под ногой. Но он нашёл главное - в опрокинувшемся шкафу Раевский обнаружил бутылку вина. Он тут же вскрыл её медным ключом, найденным на полке. Вино оказалось сладким, как варенье, и склеило гортань. Раевский забылся и не сразу услышал голос.
        Голос был сырым - как старый горшок в подполе.
        Этот голос был глух и пах глиной.
        Голос уговаривал не спать, потому что мало осталось времени. Раевский понимал, что это бред, но на всякий случай подтянул к себе ствол, сделанный из водопроводной трубы.
        Это был не бред, это был кошмар, в котором над ним снова склонился татарин без лица.
        - Кто ты? Кто ты? - выдохнул лежащий на полу.
        - Холем… - дохнул сыростью склонившийся над Раевским, - Меня зовут Холем или просто Хольм. Немцы часто экономят гласные, а Иегуди Бен-Равади долго жил среди немцев.
        Это был хитрый и умный человек - ходили слухи, что он продал из календаря субботу, потому что она казалась ему ненужным днём. Часто он посылал своего кота воровать еду, и все видели, как чёрный кот Иегуди Бен-Равади бежит по улице с серебряным подносом.
        Один глаз Бен-Равади был величиной с куриное яйцо и беспокойно смотрел по сторонам, а другой, размером в пуговицу от рубашки, - повёрнут внутрь. Говорили, что этим вторым глазом Бен-Равади может разглядывать оборотную сторону Луны, а на ночь он кладёт его в стакан с водой.
        Именно он слепил моё тело из красной глины и призвал защищать жителей города, потому что во мне нет крови и мяса. Во мне нет жалости и сострадания, я равнодушен, как шторм, и безжалостен, как удар молнии. Но я ничто без пентаграммы, вложенной в мои уста книжником Бен-Равади.
        Раз в двадцать лет я обходил дозором город.
        Но однажды началось наводнение, и река залила весь нижний город до самой Торговой улицы. Ночные горшки плыли по улицам стаями, как утки, в бродячем цирке утонул слон, и вот тогда вода размочила мои губы. Пентаграмма выпала, и я стал засыпать. Теперь пентаграмма греется в твоей руке, я чувствую её силу, но уже не слышу шагов моего народа. Нет его на земле. Некому помочь мне, я потерял свой народ.
        Раевский сжал в руке ключ с пятиугольной пластиной на конце.
        - Да, это она, - Холем говорил бесстрастно и тихо - Ключ ко мне есть, но мне некого больше охранять. Жители города превратились в глину и дым, а я не смог их спасти. А теперь скажи: чего ты хочешь? Скажи мне, чего ты хочешь?
        Раевский дышал глиняной влагой и думал, что хочет жить. Он хотел пить, но знал, что это не главное. Нет, ещё он, конечно, хотел смерти всем чёрным людям в коротких сапогах, что приближаются сейчас к дому. Он хотел смерти врагу, но больше всего он хотел жить.
        Капитан Раевский воевал всю свою осознанную жизнь и был равнодушен к жизни мирной. Много лет он выжигал из себя человеческие слабости, но до конца их выжечь невозможно. Хирургического напряжения войны хватало на многое, но не на всё. Жить для того, чтобы защищать - вот это годилось, это вщёлкивалось в его сознание, как прямой магазин «стен-гана» в его корпус. Тогда он свинтил орден со своей груди.
        Рубиновая звезда легла в глиняную руку, а человеческая рука сжала медную табличку.
        Двое обнялись, и Раевский почувствовал, как холодеют его плечи и как нагревается тело Холема. Тепло плавно текло из одного тела в другое, пока глиняный человек читал заклинания.
        И вот они, завершая ритуал, зажали в зубах каждый свой талисман.
        Чёрные люди, стуча сапогами по ломаному камню, в это время миновали старое кладбище, где могилы росли, как белая плоская трава. Они обогнули горящую общину могильщиков и вошли во двор последнего уцелевшего дома на Торговой улице.
        Последнее, что видел Раевский, застывая, был Холем, идущий по двору навстречу к людям в чёрных мундирах. Когда кончились патроны, Холем отшвырнул ненужный автомат и убил ещё нескольких руками, пока взрыв не разметал его в стороны.
        Но Раевский уже не дышал и спал беспокойным глиняным сном.
        В этих снах мешались ледоход на огромной реке и маленькая лаборатория, уставленная ретортами. Иегуди Бен-Равади поднимал его за плечи и вынимал из формы, словно песочный детский хлебец. Сон был упруг, как рыба, скользил между пальцев, и вот уже глиняный человек видел, как его создатель пьёт спитой чай вместе со старухой в пёстрой шали. Нищие в этом сне проходили, стуча пустыми кружками, по улице, один конец которой упирался в русскую тайгу, а другой - в Судетские горы. Глиняный человек спал, надёжно укрытый подвальной пылью и гнилым тряпьём, спасённый своим двойником и ставший с ним одним целым. Он спал, окружённый бутылями с селитрой и углём, не ставшими порохом, а вокруг лежали старинные книги, в которых все буквы от безделья перемешались и убежали на другие страницы.
        Он проснулся через двадцать лет от смутного беспокойства. Он снова слышал лязг танковых гусениц и крики толпы.
        Глиняный человек начал подниматься и упёрся головой в потолок. Он увидел, что оконце давно замуровано, но подвал ничуть не изменился. Ему пришлось сломать две стены, чтобы выбраться на свет. Миновав двор со странной скульптурой из шаров и палок, он выбрался на улицу. Глиняный человек не узнавал города, он не узнавал людей, сразу кинувшихся от него врассыпную. Но он узнал их гимнастёрки, погоны и звёзды на пилотках. Он узнал звёзды на боевых машинах, что разворачивались рядом, и, ещё не понимая ничего, протянул к ним руки.
        Глиняный человек стоял в пустоте всего минуту, и летний ветер выдувал из него сон. Но в этот момент танк старшего сержанта Нигматуллина ударил его в бок гусеницей. Медный пятиугольный ключ выскочил изо рта, и глиняное время остановилось.
        Голем склонился, медленно превращаясь в прах, осыпаясь сухим дождём на булыжник. Он обмахнул взглядом людей и улицы, успевая понять, что умирает среди своих, свой среди своих, защищая свой город от своих же… Всё спуталось, наконец.
        Глину подхватил порыв августовского ветра, поднял в воздух и понёс красной пыльной тучей над крышами.
        Туча накрыла город пыльной пеленой, и всё замерло. Только старик на городских часах одобрительно кивал головой. Старик держал в руках косу и очень обижался, когда его, крестьянина, называли Смертью.
        Какая тут смерть, думал старик, когда мы просто возвращаемся в глину, соединяясь с другими, меняясь с кем-то судьбами, как шапками на татарском празднике.
        2022
        Кормление старого кота (День кота. 1 марта)
        Февраль похож на весну. Эта фенологическая мысль всегда посещала меня при разглядывании солнечного дня за окном.
        Плакатное голубое небо, золотой отсвет на домах - в такую погоду опасно, как в известной песне - волнам, предаваться философическим размышлениям. Оттепель в феврале даёт надежду, а вот придёт марток - надевай семь порток. В феврале ты ещё сыт осенью, покрыт зимним жиром. А в марте человек лез в подпол и убеждался, что картошка с репой кончились. Март - время голода, февраль - зимнего жира.
        Однако скоро стало холодно. В середине февраля ударили морозы, да такие, что я пробегал по улице быстро, зажимая ладонью дырку в штанах.
        Морозный и весенний февраль был в том году.
        Я сменил жильё, переехал в маленький четырёхэтажный домик рядом с вечной стройкой.
        В этой квартире умерла моя родственница, оставив семье рассохшуюся мебель и множество своих фотографий в девичестве. Квартира эта была выморочной, скоро её должны были отобрать.
        Пока же по стенам там висели портреты человека с орденом Красного Знамени в розетке.
        Был и человек с трубкой, но пропал не так давно.
        Вместе с квартирой я унаследовал кота - пугливого и пожилого.
        Звали кота Василий Васильевич Шаумян.
        Я сидел у окна и привыкал к незнакомому пейзажу: серому кубу телефонной станции, длинной мёртвой трубе, офису без вывески напротив и веренице мусорных ящиков.
        Тот февраль был похож на весну оттого, что нет в Москве снега.
        День Советской Армии уже переименовали в День Защитника Отечества.
        В наступающих сумерках по Тверской двигалась демонстрация. Красные флаги вместе с чёрными пальто придавали ей зловещий вид.
        Продавцы споро собирали свой товар со своих столиков и ящиков, а те, что были лучше устроены, навешивали щиты на витрины ларьков. Я купил в одном из них бутылку водки и пошёл домой.
        Там моя жена уже варила гадкие пельмени. Пельмени эти снаружи из белого хлеба, а внутри из чёрного.
        У меня жил разведённый друг, готовясь обрести новую семью. Поэтому пельменей было много, и на кухне стоял пар, быстро становившийся холодным.
        Друг мой тоже принёс какую-то снедь, и, мы, сразу захмелев, вспомнили фильм нашего детства, где советский разведчик пёк картошку в камине.
        Тогда мы запели «Степь да степь кругом» - протяжно и хрипло.
        За окнами зимний вечер расцветал салютом, а мы тянули печальные солдатские песни.
        Длился и длился этот час в начале масленицы, час, за которым открывался новый день, спокойный и пустой.
        Наутро я пошёл по своим хозяйственным делам.
        Я шёл мимо нищих. Нищих стало много, и холод их не смущал. Они не успели ещё сносить одежду, купленную при прежней власти.
        Были, впрочем, и не нищие.
        В Москве откуда-то появилось много цыган. Нет, не то, чтобы их не было раньше, но новые цыгане были другими.
        У здания гостиницы «Белград» хорошо одетых прохожих окружали стайки детишек, мгновенно вырывая сумки, сбивая шляпы, и тут же исчезали.
        Обороняться от них было невозможно.
        Единственное, что имело смысл, так это схватить самого неуклюжего, и тогда в ближайшем отделении милиции происходил обмен малыша на принесённые цыганским бароном вещи.
        Одна иностранка, изящная молодая девушка, когда её окружили толпой цыганята, начала хладнокровно расстреливать их из газового баллончика.
        Была она изящная, можно сказать, грациозная.
        Потом я узнал о ней много другого.
        Губы её были на службе у правительства.
        Того, далёкого правительства.
        Официально она занималась Мандельштамом и Пастернаком, но эти занятия пахли чеченской нефтью и особым запахом озона при ксерокопировании документов.
        Ещё её интересовал Афганистан.
        Мы говорили о нём и русской литературе, а мой одноклассник уже шестой год лежал в горной местности, которую я только воображал. Знал я только названия, а топонимы во всех горах раскатисты, как падение камня по склону.
        Одноклассник мой был рассредоточен по одному из таких склонов, но это не тема для разговора с иностранкой.
        Каждый день я ходил мимо нищих.
        Нищие появлялись на своих местах, как торговцы на работе, возникали в урочное время из небытия, а потом исчезали, проваливались обратно. Они рассаживались, расчёсывали, готовясь, свои язвы. Курили, будто солдаты перед боем, и переговаривались перед схваткой за мелочь:
        - Твои пошли, я беру на себя левого…
        Однажды, на Мясницкой, я забрёл в блинную.
        Пухлая деревянная баба в кокошнике печально смотрела со стены.
        Облезлый кот грелся у батареи, и он был похож на моего старого кота.
        Это было место кормления нищих.
        Напротив меня сидел кудлатый старик и переливал чай из одного стакана в другой, щурился, закусывал принесённой конфетой. Ещё один, в кавалерийской шинели, сидел справа, двигал под столом ногой в валенке.
        Нищие хмуро смотрели на деревянную бабу, прикидывая дневной заработок.
        Блины наши были покрыты одной и той же жидкой кашицей яблочного сусла.
        И мы были одной крови - я и они.
        Итак, я путешествовал мимо нищих, мечтая, между прочим, заработать сколько-нибудь денег.
        Для этого мне нужно было ходить под железнодорожным мостом, гудящим от электричек, пересекая скверик и входить в арку большого старого дома, как в пещеру.
        Нужно было бы идти дальше, но в тот день на моём пути возник покойник. Он лежал аккуратно, но в неудобной позе.
        И по виду, он был тоже нищим.
        Окровавленный палец выбился из-под дерюжных покровов, и покойник грозил им кому-то.
        Впрочем, никого рядом не было.
        Только чей-то кот равнодушно смотрел на двор из окна.
        Из подъезда вышла старуха и сурово сказала:
        - Убили. Вчера ещё.
        - Ну-ну… - ответил я и пошёл дальше через двор, чтобы действительно заработать немного денег.
        Это печальная история, и поэтому я расскажу другую.
        Это будет история про кота.
        Я жил с котом, и проводил с ним больше времени, чем с женой, вечно уезжавшей куда-то. Друг мой и вовсе богател, и я понимал, что он в моём доме ненадолго.
        Этот кот как-то временно поселился на моей прежней квартире. Василий Васильевич был толст и лохмат, и тогда ему было лет десять. Это был кот моей бабушки. И это был партийный кот, который питался исключительно партийным мясом из партийного распределителя.
        Однажды он съел макаронину и его вырвало.
        Поэтому старуха-домработница, приходя в распределитель, покупала ему специальное мясо и, стесняясь, говорила продавщице: «Мне для больного».
        Кот жил у меня, пока хозяйка лежала в больнице.
        Наконец, настала пора отправлять его обратно. Я уминал кота в сумку, как тесто в квашню. Из сумки торчала голова и задняя лапа.
        Кот хмуро рассматривал прохожих.
        Тогда была весна, воздухе пахло черёмухой и духами. Женские платья, уменьшались в размерах с ростом температуры.
        Я так подробно рассказываю это оттого, что зимой хорошо вспомнить тепло весны и летнее тепло.
        Итак, по аллее Миусского сквера шла молодая мать и курила, волоча за собой детскую коляску. Табачный дым был похож на дым паровоза с прицепным тендером.
        Кот молчал и смотрел на троллейбусное гнездо имени Щепетильникова.
        Я тащил кота в сумке, где под ним, в газетах, лежало партийное мясо.
        В моём доме от кота остался клочок шерсти на диване и болотный запах.
        Но оказалось, что мы снова встретились с ним.
        Хозяйка кота умерла, и он достался мне в наследство, будто сыну мельника. Мельница, впрочем, подлежала сносу.
        Была в этом коте, видимо, моя судьба.
        Так вышло, что в детстве у меня не было никаких животных - ни собаки, ни черепахи, ни попугая, ни хомяка. Теперь у меня появился кот.
        Обычно животные приходят в твою жизнь, когда ты юн, и они тоже. Дети знакомятся со щенками и котятами. А Василия Васильевича отличало то, что он перешёл под мою опеку печальным дедушкой, испуганным старичком. Коту было уже много лет, и он встречал один свой день рождения за другим по-прежнему лохматым некастрированным девственником.
        Нечто мистическое было в этом существе.
        Ранним утром я вышел в коридор и увидел его стоящим на задних лапах. Кот в одиночестве учился прямохождению.
        Нет, я слышал от одной девушки историю о кошке, которая открывала холодильник, доставала яйца и целыми тихо клала в хозяйские тапочки. Но кот, который на старости лет учится ходить на задних лапах - это уже слишком.
        Как-то я заметил, что он сидит перед мышью и грозит ей лапой. Поймать её он не мог.
        Был он, однако, невоспитан, гадил где придётся и удивлял всех безмерной пугливостью.
        Однажды он исчез, и мы уже прошлись по морозным февральским улицам в его поисках, уже повесили в подъезде объявление: «Кто приютил старого глупого кота…».
        Уже разошлись, не поднимая глаз по комнатам, уже всплакнули, уже печально легли спать, как я, замешкавшись, увидел несчастное животное.
        Кот вылезал из-за буфета, где просидел сутки.
        Сначала появилась задняя лапа, нащупала пол, за ней вылез хвост, появилась вторая лапа…
        И тут Василий Васильевич застрял. Он жалобно вскрикнул, и слёзы навернулись мне на глаза.
        Никому-то он не нужен на этом свете.
        Я вынул кота из-за буфета и посадил на ободранное кресло.
        Будем вместе жить.
        Однажды моя иностранка подвозила меня домой и зашла посмотреть на кота.
        Кот испугался её и сразу спрятался в безопасное место - за буфет.
        В квартире было тихо. Жена опять куда-то уехала, а друг пошёл в гости - в свою очередь, и к своей бывшей жене.
        Через некоторое время я понял, что лежу и гляжу в потолок. Сетка трещин на нём плыла, дыхание восстанавливалось с трудом. Это давно и хорошо описанная сцена, и об этом я больше говорить нечего.
        В этот момент кот всё же вылез из-за буфета и жалобно, по-стариковски мяукнул. Освободившись от объятий, я, шлёпая босыми ногами, пошёл на кухню и достал из холодильника кусок рыбы.
        Кот ел, воровато оглядываясь, - он боялся моей гостьи.
        Иностранка подошла ко мне сзади и облокотилась на моё плечо. Спиной я чувствовал прохладу её кожи.
        Понадобилось ещё много дней, чтобы кот привык к ней, но через месяц он даже начал брать еду из её рук.
        За это кот хранил нашу тайну.
        Как-то я сидел на столе и наблюдал за ними: старым дряхлым котом и красивой молодой женщиной, не в силах понять, чем она займётся сегодня.
        Но пока мы, странно связанные, были вместе.
        Я расскажу ещё одну историю. Чем-то она напомнила мне историю кота.
        Ещё через некоторое время я поехал в совсем другое место, правда, с прежней целью: заработать несколько денег.
        Я перемещался по длинному переходу между станциями, где играли на гармонике и продавали газеты. В середине сидела старуха с корзиной, полной котят, которые были рождены в новом мире и не знали вкуса мяса. Нищие, впрочем, тоже были, и жили своей шумной жизнью.
        На гармонике играл нищий, похожий на Пастернака.
        Он сурово смотрел на толпу, бредущую мимо него, и выводил вальс «На сопках Маньчжурии». Он стоял на одном конце перехода, а на другом сидел нищий, похожий на Мандельштама. Мандельштам не играл и не пел, а просто сидел с протянутой рукой, уставившись в пол.
        Голова Мандельштама поросла грязным пухом, и он был невесел.
        Перед мраморной лестницей меня встретил печальный взгляд. Уворачиваясь от людского потока, стоял на костылях молодой инвалид с картонкой на шее. Эти картонки, как мне казалось, начальство выдавало нищим случайным образом. И в один день кому-то выпадало военное прошлое, а в другой - болезни и сгоревший дом.
        Я подошёл к инвалиду, и он улыбнулся. Ему нужно было помочь на лестнице.
        Прижав костыли к груди, он закинул картонку за спину, а потом обнял меня за шею, нежно и бережно, как девушка.
        Был он странно тяжёл и пригибал меня к земле.
        Когда я начал задыхаться, инвалид принялся шептать мне на ухо: «Терпи, братка, терпи, ещё долго, долго идти, экономь силы, силы надо экономить…».
        Непросто в том мире было всё, очень непросто.
        2022
        Общество мёртвых поэтов (Всемирный день писателя. 3 марта)
        Глава третья
        Северная Атлантика, март 1915, 66°30'34.22" с. ш. 0°39'30.66" в. д.
        Общество мёртвых поэтов. Научный корабль «Великомученик св. Ефстафий. Проповедник движется в Африку, русский хочет домой, а штурман понимает, что ничего не исправить.
        Ещё ночью лейтенант услышал сквозь обшивку лёгкий треск и понял, что это отходит от бортов последний лёд.
        Это означало, что дрейф заканчивается, но сил для радости уже не хватило.
        Лейтенант снова заснул, но ему снился не тот сон, что часто приходил к нему среди льдов. Там ему снилась деревенская церковь, куда его, барчука, привела мать. В церкви было тепло, дрожало пламя свечей, и святые ласково смотрели на него сверху. Он помнил слова одного путешественника, что к холоду нельзя привыкнуть, и поэтому все полтора года путешествия приходил в этот сон, чтобы погреться у церковных свечей.
        Но теперь ему снился ледяной мир, который он только что покинул, и бесшумное движение таинственных существ под твёрдой поверхностью океана. Лейтенант всегда пытался заговорить с ними, но ни разу ему не было ответа. Только тени двигались под белой скорлупой.
        Сейчас ему казалось, что эти существа прощаются с ним.
        К полудню «Великомученик св. Евстафий» стал на ровный киль.
        Корабль стал лёгок, как сухой лист.
        За два года странствия многие внутренние переборки были сожжены.
        Огню было предано всё, что могло гореть и греть экипаж. Но теперь запас истончился и пропал, как и сам лёд, окружавший его.
        Северный полюс не был достигнут, но они остались живы.
        Неудача была расплатой за возвращённое тепло, и мученик-наставник печально смотрел с иконы в разорённой кают-компании.
        Теперь вокруг них лежал Атлантический океан, серый и безмятежный. Матросы уже не ходили, а ползали по палубе. Они сами были похожи на тени неизвестных арктических богов, загадочных существ, что остались подо льдами высоких широт.
        Они подняли паруса и начали самостоятельное движение на юг.
        В этот момент лейтенант пожалел, что отпустил штурмана на Большую землю. Полгода назад штурман Блок и ещё девять человек ушли по льдам в направлении Земли Франца-Иосифа, чтобы искать помощи.
        Но это было объяснение для матросов - на помощь лейтенант не надеялся.
        Он надеялся на то, что хотя бы эти десять человек выживут и вернутся в большой мир, где снег и лёд исчезают весной.
        И в этот мир тепла и травы попадёт также сундучок, который взял с собой штурман.
        В сундучке были отчёты и рапорты морскому министерству, письма родным и две коробки с фотопластинками.
        - Ничего, поэты всегда выживают, - сказал штурман в ответ на немой вопрос лейтенанта.
        Штурман действительно пописывал стихи и даже напечатал пару из них в каком-то по виду роскошном журнале. Стихи лейтенанту не понравились, но он не стал расстраивать штурмана. Он взял под козырёк, наблюдая, как десять человек растворяются в снежном безмолвии. Собак уже не осталось, и они волочили сани с провизией сами.
        Но это было полгода назад, а сейчас, стоя на палубе, лейтенант пожалел, что отпустил штурмана.
        Океан лежал перед ним, как лужа ртути.
        Ещё несколько дней, и они окажутся на торговых путях, где из Старого Света в Новый движутся огромные плавучие города.
        В этот момент прямо по курсу на неподвижной поверхности возник бурун.
        Лейтенант сперва решил, что это кит, но бурун тут же вырос в стальной пень над гладкой поверхностью океана. Лейтенант видел такие в кронштадтской гавани - железные рыбы, обученные плавать под водой. «У них есть радио… Или там радиотелеграф, это ведь тоже сгодится», - успел подумать он.
        Но в этот момент от железной рыбы отделилась пенная струя.
        Радиостанция на подводной лодке действительно была - мощный «Телефункен», радиусом действия в сто сорок миль.
        Но командир лодки старался им пользоваться пореже, соблюдая скрытность. Это бесило штабных связистов, но внезапно оказалось, что капитан угадал то, что не мог никто предвидеть.
        Он будто предчувствовал, что русские поднимут сигнальную книгу с ушедшего на дно крейсера «Магдебург». Теперь и русские, и англичане свободно читали секретные радиограммы, а вот радиограмм с этой лодки не читал никто.
        Их не было.
        Но у капитана и без целеуказания был особый нюх - он появлялся именно там, где англичане пытались прорвать блокаду.
        Будто сказочный волк, он потрошил беззащитных овец, ничуть не боясь их вооружённых пастухов.
        Как-то раз он расстрелял как в тире целый конвой - четыре корабля. А потом снова растворился в холодном тумане Атлантики.
        Начальство не любило его за излишнюю самостоятельность. Подчинённые, впрочем, подчинялись: как дети - отцу.
        Даже в штабе его звали «Папаша Мартин». У капитана было много имён - Мартин Фридрих Густав Эмиль… Но у всех них было много имён - штурмана звали Райнер-Мария, лейтенанта-торпедиста - Георг Теодор Франц Артур, а врача - Готтфрид Фриц Иоганн.
        Готтфрид был сыном лютеранского пастора, и оттого к обычному цинизму военного врача примешивался особый фатализм.
        Во время подзарядки батарей они наблюдали грозовой фронт.
        Райнер в очередной раз рассказал, как в прежней жизни он летал бомбить Лондон.
        Райнер прежде летал на «цеппелинах», но по странному желанию и чьей-то протекции перевёлся на флот.
        Тогда тоже была гроза, и Райнер вдруг увидел, что вся гондола озаряется тусклым голубым светом.
        Раньше он никогда не видел такого: стволы пулемётов горели голубым пламенем, вокруг голов экипажа сияли нимбы, будто на иконах. Огни святого Эльма сияли повсюду, а «Цеппелин» шёл через чёрное облако, волоча за собой мерцающий хвост.
        Когда Райнер решил уточнить координаты, то циркуль ударил его током. Разряды электричества кусали экипаж, как пчёлы, защищающие улей.
        Но самое страшное было впереди - дирижабль шёл прямо на грозовое облако, и вот стена из молний поглотила его.
        - Знаете, господин капитан, - задумчиво сказал Райнер, - если бы в ту минуту хоть один мотор отказал бы… Но вам понятно. Корпус стонал, я никогда не думал, что он может издавать такие звуки. Нас спасло чудо - ведь над головой у нас водород, и одна только вспышка…
        Слушая его, капитан понял, отчего в голове у штурмана воздушная война мешается с войной на море.
        Накануне они сидели за крохотным офицерским столом, и капитан меланхолично спросил:
        - Райнер, скажите, милый, отчего вы пошли на флот? Это ведь ошибка романтиков - сидеть в стальном гробу, обоняя немытые тела экипажа. Вы же летали на «Цеппелине» - птица смерти, огонь с небес и всё такое.
        Штурман пожал плечами. Он и сам думал об этом. Последнее время «цеппелины», бомбившие Лондон, шли над облаками, чтобы их не замечали английские прожектора.
        Только один наблюдатель висел внизу на длинном тросе. Это было очень поэтично - он один, как ангел смерти, летел бы под облаком, откуда сыпались бомбы. Огненные цветы прорастали между домов - как в последние времена.
        Но штурман, помолчав, сказал правду:
        - Я хотел увидеть чудовищ.
        - Чудовищ?
        - Да. Среди волн, у полярных льдов живут древние боги. И главный из них - гигантский осьминог, которому чужды сострадание и любовь. Я хотел бы заглянуть ему в глаза.
        - Боюсь, вам, Райнер, недолго бы пришлось смотреть в глаза такому существу.
        - Наш век вообще недолог. Вспомните, как охотно нам дают прибавки к жалованию - они знают, что немногие вернутся. Нас выдают бурун от перископа и пузырьки воздуха от торпед. У нас в любой момент могут встать насосы, и вода останется в балластных цистернах навсегда. По сравнению со смертью в железном гробу, визит к божественному осьминогу - чистое счастье.
        - Я бы на вашем месте, Райнер, всё-таки предпочёл бы «Цеппелины», - капитан встал и полез по узкому коридору в рубку.
        И вот перед ними возникло судно, похожее на «Летучего голландца».
        Изрядно потрёпанное, оно двигалось прямо на них.
        Новый «Летучий голландец» шёл под парусом.
        Капитан вжал лицо в гуттаперчевую маску перископа - и в этот момент ветер распахнул перед ним полосатый трёхцветный флаг.
        - Это русские, - с удивлением выдохнул он.
        На мостике стоял русский офицер в военной фуражке - папаша Мартин чётко видел его лицо сквозь цейссовское стекло. Он вспомнил, что те моряки, что успевали посмотреть в глаза капитану «Летучего Голландца», получали шанс на жизнь.
        Нужно было выслать досмотровую группу, снять экипаж, прежде чем уничтожить судно - но за спиной папаши Мартина разворачивался британский флот. Большой королевский Флот шептал ему в ухо скороговорку смерти, будто судья зачитывал приговор.
        Час или два - и армада придёт к нему. Так она пришла за U-29, и британский линкор, не сделав ни единого выстрела, подмял под себя лодку Веддингена, отправив на дно двадцать восемь небритых и ошалевших от недостатка воздуха моряков. Папаша Мартин знал, что Веддинген уже потопил четыре английских крейсера, но счёт по головам хорош для штабов.
        Для временно живых счёт иной.
        Папаша Мартин нарушил молчание:
        - Готовить торпеды!
        Две лампочки моргнули и загорелись ровным зелёным огнём.
        - Подготовиться к пуску!
        - Носовые аппараты готовы к пуску, господин капитан.
        Лейтенант откинул колпачок, закрывающий кнопку выстрела первой торпеды, и положил на неё палец. Время было вязким, как техническое масло, но ждать знамения было нечего. Рука с жертвенным ножом была занесена над агнцем, но Бог не появился. Через минуту лодка выплюнула стальной цилиндр диаметром в полметра. И через тридцать секунд в пятистах метрах перед лодкой встал фонтан воды и обломков.
        - Вторая не понадобится, - сказал рядом штурман.
        Папаша Мартин заложил циркуляцию: лодка кружила вокруг добычи, будто волк вокруг раненого зверя.
        Однако всё было понятно и так.
        Никто не выплыл - на воде болталось лишь несколько досок.
        Ночью они всплыли для подзарядки аккумуляторов. В отсеках уже слышался едкий запах хлора, и Готтфрид хлопотал над двумя отравившимися матросами.
        Капитан курил, держась за леера рубки.
        - Скажите, милый Райнер, насколько поэтичны русские?
        - Я был на Волге… - Один мой товарищ отвёл меня к хорошему поэту - он, кстати, тоже моряк. Штурман, да. Когда погиб «Титаник», то мы прочитали об этом в газетах. Вокруг были русские леса, деревья занесены снегом до макушек. Великая река стала, и по мёртвой твёрдой воде мужики в тулупах ехали на своих косматых лошадках… Чёрт, я не об этом.
        Где-то вдалеке от нас гигантский корабль исчез под водой и люди умирали, покрываясь коркой льда. И тогда этот русский моряк… «Жив океан», - сказал этот русский. В том смысле, что стихия превыше железных городов на воде.
        - Он действительно поэт, этот штурман. А поэты всегда выживают.
        - Наверняка, - ответил Райнер. - Тем более что он полярный штурман, а они не воюют.
        Лодка надышалась сырым воздухом и ушла в глубину.
        А ночью, поворочавшись на своей койке, папаша Мартин снова пришёл на свидание к Богу.
        Бог был печален.
        - Я хочу служить тебе. Мои руки в крови, но иначе не переустроить мир. Да, враги умирают, но иначе не возродится великая поэзия рыцарства. Филистеры уже победили поэзию, но есть ещё шанс вернуться. Да это страшно, но ведь ты этого хотел. Я всё сделал правильно.
        Бог молчал, и это было тяжелее всего.
        - Это был враг, мы воюем с ними уже полгода.
        В последний момент, когда сон уже рвался на части, расползаясь, как ледяное поле, дошедшее до тёплого течения, он обернулся.
        - Нет, нет, - я вовсе не это имел в виду, - сказал Бог.
        Рядом с ним стоял русский в фуражке.
        Русский сказал, глядя в сторону: «Среди рогов оленя ему явился образ распятого Спасителя. Спаситель поднял глаза и сказал: «Зачем преследуешь ты Меня, желающего твоего спасения?» Вернувшись с охоты домой, он крестился вместе со своей женой и сыновьями, с коими был разлучён. Скот его пал, а слуги расточились. Он воевал, был увенчан лаврами, а отказавшись поклоняться прежним богам, брошен был зверям, но звери не тронули его.
        И тогда бросили их в раскалённого медного быка, но и после смерти тела их остались неповреждёнными».
        Папаша Мартин представил себе зверей, отчего-то похожих на белых медведей, и быка, что был прямой противоположностью арктическому холоду.
        Сначала он думал, что русский, говорит о своём небесном патроне, но оказалось, что он говорит о своём корабле.
        Жалкий, истрёпанный долгим плаванием, корабль исчез в столбе огня и воды, и поэтического в этом было мало.
        Русский не был врагом, но он стал жертвой, сгорев внутри медного истукана войны. Мартин ещё раз подумал о том, что стал орудием, которое ввергло в огонь любившего льды и снег русского медведя. Но Бог не хотел этого, он хотел чего-то другого. А теперь Бог молчал и не объяснял ничего.
        - Рыцарская война закончилась, когда изобрели пулемёт, - сказал как-то за столом Райнер.
        - Нет, рыцарская война закончилась, когда изобрели арбалет. Когда простолюдин с этой штукой из дерева и воловьих жил получил возможность убивать на расстоянии.
        Мы теряем честь, которая понималась как арете, будто античная добродетель. Раньше мы могли потерять только вместе с жизнью, а в век электричества честь исчезла. Остались еда, кров и достаток.
        - Женщины не умирают, спасаясь от изнасилования, а бросаются навстречу блуду, - спорил с ним папаша Мартин.
        - Но и война иная, капитан. Воюют насильно призванные, а не рыцари. Некому крикнуть «Монжуа» во время кавалерийской атаки. Обороняющиеся сидят не в крепостях, а в жидкой окопной грязи - храбрости нет, а есть статистическое выживание.
        Иприт не выбирает между трусом и смельчаком.
        Маркитант важнее солдата.
        И вместо мгновений ужаса и бесстрашия перед нами месяцы постоянной опасности.
        Смерть возвращает поэзию в жизнь, потому что жизнь убыстряется.
        Вера теснится наукой, бессмертие кажется достижимым с помощью растворов и гальванических проводов.
        Райнер посмотрел на командира печально:
        - Только уже софисты учили арете за мзду - это давно покупная доблесть. Мы хотим переустроить мир и внести в него суровую поэзию веры, но человеческая природа берёт своё. Измазавшись в крови, мы пытаемся придумать новое слово для нового мира, а мир всё тот же - и за морем в муках рожают детей, и мечтают не о поэзии, а о сытости и здоровье потомков.
        Новый мир оказывается не менее кровожадным, чем старый.
        Ночью капитан снова пришёл к Богу. Бог был не один, с ним был старый кантор капеллы святого Фомы в своём ветхом парике.
        Они оба смотрели на капитана Мартина.
        - Я привык драться, - сказал капитан. - Ты сам хотел обновления мира во имя Твоё. В яростном пожаре вернутся времена рыцарства. Начнётся новый мир, обновлённый, как после Потопа. Мир будет очищен не водой, а огнём.
        Бог заговорил, впервые за много дней.
        - Я вовсе не этого хотел, - сказал Бог медленно, будто поворачивая верньер перископа.
        - А что, что Ты хотел?
        Но не было капитану ответа, только плотный и угрюмый воздух подводной лодки укрывал его лицо смрадным покрывалом.
        «Мы сами стали Левиафаном. Мы научились разбираться в сортах смерти и выбирать наилучший. Мы теряем что-то важное, исполняя высшую волю, а надежды на успех всё нет», - успел он подумать, прежде чем забылся кратким волчьим сном.
        Морской волк ещё несколько дней бродил в поисках добычи.
        Однако водное пространство оставалось пустым, как чисто вымытый стол.
        Наконец, на третий день поиска, папаша Мартин увидел в перископ гигантский лайнер. Судя по всему, он шёл на юг - в колонии.
        Капитан подводной лодки всмотрелся в цепочки иллюминаторов - экипаж был беспечен и ничуть не соблюдал маскировки, и несколько горящих окошек делали цель лёгкой.
        Папаша Мартин всматривался в силуэт корабля и, даже прежде, чем включилось особое зрение, Оскар выдохнул.
        Там, в веренице круглых окошек, Оскар безошибочно угадал человека, о котором говорил старый кантор.
        Пассажир в этот момент проснулся. Он совершал своё путешествие кружным путём, в обход войны.
        Его давно ждали на берегу тёплой реки, где стоял основанный им госпиталь.
        Там он давно начал лечить рахитичных детей и раненых на охоте туземцев.
        Одинокого путника считали богом или посланцем бога, что пришёл врачевать их народ, лишённый письменности.
        Теперь он мечтал забыть европейское безумие и после тяжёлого дня, наполненного чужими болезнями, касаться белых и чёрных клавиш.
        Но в этот момент пассажир почувствовал, как в недрах фортепиано, что покоилось в трюме, лопнула струна. Он давно научился чувствовать такие звуки - а этому фортепьяно предстояло совершить долгий путь в сердце Африки.
        Пассажир сел на койке, бессмысленно озираясь.
        Он и сам не знал, что хотел увидеть во мраке каюты.
        Пассажир чувствовал мерную дрожь машины где-то там, внизу, в угольном и масляном нутре корабля.
        Но он чувствовал, как смерть ходила совсем рядом, кругами.
        Он физически ощущал её присутствие.
        Пассажир вздохнул, и вдруг вместо молитвы в его голове всплыло старое стихотворение.
        Смерть была рядом, и тело его покрылось липким последним потом. Он, было, решил, что это сбоит сердце - всё-таки он был врач. Но нет, смерть была вовне - среди холодной воды.
        Он читал это стихотворение, что сочинил в свой первый приезд в Африку. Про то, как заходит солнце над озёрами и звери прячутся в норы. Про то, как умолкают птицы, потому что природа умирает. Но человеку ещё рано умирать, и он надеется на новый восход и рассказывает об этом своей женщине.
        Но женщины, привычные к жизни в больших городах, редко верят в африканские пейзажи.
        Они просто плачут, чтобы скрыть свою растерянность.
        И как только он дочитал последнюю строчку, его отпустило.
        Страх ушёл, смерть отступила
        Она растворилась в стылой воде Атлантики.
        Папаша Мартин курил на палубе после отменённой ночной атаки.
        Они были опять одни - поэты, брошенные в море и живущие в чреве железной рыбы-левиафана.
        Не было вокруг никого. Только в вышине над ними плыли небесные рыбы, внутри которых ждали своего часа бомбы.
        Длинные сигары дирижаблей шли над ними, ощетинившись пулемётами, и несли смертный груз спящим городам.
        Райнер манипулировал секстаном, угольки плохого табака из капитанской трубки мешались со звёздами.
        - Знаете, Райнер, - сказал вдруг капитан. - Когда кончится война, я оставлю флот.
        - Понимаю вас, капитан, - безразлично ответил штурман, - после этой войны мы все переменимся. Не убеждён, кстати, что я сумею писать стихи после этой войны.
        - Кто знает. Каждый может написать хотя бы одно стихотворение, даже я. Даже я, - и в этот момент капитан решил, что Бог по-прежнему может рассчитывать на него.
        - Написать может каждый, но останутся ли слушатели?
        - Наверняка. Не может же смерть прийти за всеми сразу.
        - Она может прийти постепенно, и мир изменится. Он всегда изменяется постепенно, но всегда в рифму.
        Про себя Райнер подумал: «Он мог бы стать священником. Да, точно, у него повадки доброго патера. Только это будет странный священник»
        Над носом лодки взошла Венера, похожая на гигантскую звезду.
        «Об этом тоже можно написать стихотворение. Мы забыты на земле, и только ход небесных тел напоминает нам о… О чём-то он нам напоминает… Впрочем, все стихи напоминают нам о любви», - рассудил штурман. - «Но эту тему лучше оставить кому-то другому».
        2022
        Бытописатель (День писателя. 3 марта)
        Мальчик стоял у окна, рассеянно глядя на дождь.
        Дождь наполнял всё пространство двора мелкой холодной пылью, не оставляя ничего - воздуху.
        Холодный дождь заливал родной двор мальчика и был вечен, как этот двор.
        Серые стены, лестница на крышу, высокий брандмауэр, ещё одна крыша, уставленная дымоходами, за ней другая - всё было родное и вечное.
        Дворы были свои и дворы страшные. Своих было два - этот и соседний. Страшные окружали двор мальчика, ими был полон город.
        Мальчик очень хорошо помнил один из них, на Большой Подъяческой, мимо которого он ходил как-то с бабушкой. Тот двор был особенно страшен и вечен, узкий и длинный, без окон, шириной в три шага, через узкую небесную щель которого на грязный асфальт сейчас, наверное, тоже опускается вода, заливая всё вокруг - мусорные ящики, ржавый автомобиль, комки бумаги…
        Дворы ещё делились на те, в которых что-то растёт, и дворы, в которых не может расти ничего.
        Двор мальчика был хорош тем, что в нём росли два дерева. В нём тоже пахло горелым мусором, жареной на подсолнечном масле картошкой, кошками и мочой. Пространство двора было покрыто наледью, и оттого казалось неровным.
        Но это был его двор, обжитой и свой.
        И он не был страшен.
        Мальчик жил с бабушкой. Они понимали друг друга с полуслова, и оттого в школе мальчик прослыл молчуном.
        Но бабушка умерла.
        Соседняя комната, бабушкина, была уставлена коробками.
        Соседка и толстая родственница из Москвы ушли куда-то, и теперь мальчик был один, а между тем, квартира жила своей размеренной жизнью.
        - Люся, я случайно взяла две булки. Не нужно ли вам одну? - громко сказала соседка в кухне.
        Соседка любила беседовать - о незначащих вещах.
        Ещё она любила чужих гостей.
        К ней самой никто не приходил, и жила она в совершенно пустой комнате, свободная от воспоминаний. Так мальчик и не узнал, чем она занималась в своей прежней жизни, и отчего всю ночь из-под её двери пробивалась узкая полоска света, исчезая лишь наутро.
        Лишь однажды, в канун католического Рождества, которое бабушка строго отличала от православного, соседка зашла к ним по какой-то надобности и осталась пить чай.
        Мальчик, притаившись в соседней, проходной комнате, слушал их разговор.
        - Вот сейчас вспомнила, - сказала вдруг соседка. - Ровно пятьдесят лет. Какая же я старая! - это она произнесла без выражения. - Всё надо записывать…
        Соседка говорила ясно и чётко, безжалостно выговаривая слова.
        - Мы тогда собрались на его день рождения, и я сидела в углу, разглядывая гостей. Отец, как и все, смеялся, шутил, но внезапно я увидела именинника, стоящего в стороне. Меня тогда поразил его взгляд. Он смотрел на своих товарищей и их жен, как смотрит на свою печь повар, внимательно и цепко, проверяя, не убежало ли молоко, и не пригорела ли каша… Впрочем, вам этого не понять.
        Бабушка, молчаливо кивая головой, соглашалась с ней, и мальчик, стоя у своего окна, тоже соглашался: нет, не понять.
        В гости к бабушке приходил их родственник в железных очёчках.
        Он говорил, сжимая длинными пальцами виски:
        - И не поверите ли, всё хочется записать, всё необходимо записывать… Я не писатель, а бытописатель. Быт съедает меня… Я описываю быт - кто захочет это всё читать. Это всё слюняво, пошло, Господи!..
        - Ну-ну, - говорила бабушка. - Держите себя в руках, Костя.
        Родственников было мало.
        Была лишь какая-то загадочная тётя Хина.
        Она жила за городом, и телефона у неё не было. Кем приходилась она бабушке и, вообще, была ли ей родственницей - неизвестно. Её имя произносилось как синоним чего-то далекого, а может, и несуществующего.
        - Ах, опять мы не поздравили тетю Хину! - иногда огорчалась бабушка. - Надо будет её как-нибудь навестить.
        Остальные родственники жили в Москве.
        Московских родственников мальчик не любил. Они наезжали летом, в июне. Высокого молодого человека, завитого, как баран, с толстыми ярко-красными губами, мальчик просто ненавидел. Он приезжал каждый раз с новой девушкой, и им стелили на диване, где всегда спал он, мальчик. Тогда мальчику приходилось ночевать в проходной комнате, всю ночь слыша приглушённые вздохи.
        Когда они уезжали, бабушка открывала сервант, похожий на огромного медведя, и долго перебирала какие-то бумажки и фотографии. Потом, вздохнув, она отправлялась курить к соседке. Курила бабушка много и только «Беломор». Она вообще не следила за своим здоровьем, но мальчик не помнил, чтобы она болела.
        А теперь она умерла.
        - Бабушка умерла, и надо было сообщить об этом тёте Хине.
        Мальчик нашёл адрес в телефонной книге, где рядом с ним был изображён загадочный рисунок из неровных квадратиков, и стал собираться в дорогу. Он надел валенки, клетчатое пальто и собачью шапку с кожаным верхом.
        Мальчик шёл Михайловским садом.
        Вокруг него стояли деревья на ледяном стекле. Зима сровняла газоны и дорожки, и стволы отражались в тонком слое воды, покрывшем ледяную корку. Он остановился, чтобы запомнить эту картину, поболтал ногой в валенке, желая исправить складки мокрого носка, и отправился дальше.
        Метро поглотило мальчика, и в вагоне он долго стоял, уткнувшись носом в спину девушки с длинными волосами.
        Волосы пахли очень приятно, и мальчику даже расхотелось выходить, но было уже пора, и он пересел в автобус. Наконец мальчик добрался до станции. Держась за поручни, он залез на платформу.
        «Сейчас приедет поезд и повезёт меня к тёте Хине, - думал он. - Если её нет дома, надо будет оставить ей записку, про то, как мы жили. Бабушка умерла, и тёте Хине нужно знать, как это случилось».
        Мальчик ехал в электричке.
        Он пытался, на всякий случай сочинить записку, но вместо этого прислушивался к разговорам в вагоне.
        Рядом с ним сидел старичок. Старичок говорил:
        - Хотя у меня была любовница после смерти жены…
        Другой старичок замечал первому:
        - А я живу с женой уже пять лет - и ничего!
        Мальчик привык к чужим разговорам. Он слушал их много, таких разговоров, когда приходил в Эрмитаж, где работала бабушка. Разговоры были непонятны, и воспринимались им как музыка. Мальчик рассматривал в окно ряд столбиков с цепью и мерцающий в нижнем углу окна шпиль.
        Он слушал.
        Дородная женщина в расстёгнутых меховых сапогах бросала на ходу: «Нам теперь нужно в темпе…».
        Офицер со значком за дальний поход описывал своей даме грязные пятки блудного сына:
        - У Рембрандта всё проступает из мрака…
        И снова происходила смена зрителей.
        Лысый кривошеий старик.
        Дама в шапке по глаза.
        Таджичка в пёстром халате.
        Толстая девушка в очках - состоящая из чёрных колготок и свитера, при появлении которой все отвернулись от Рубенса.
        И вот уже совсем другие подошли к Леонардо:
        - Ну, тут всё ясно. Зелёный акцент в правом окне.
        - Да. - Он дёрнул веком. - Я смотрел библиографию у Шкловского. Зелёный цвет - жизнь Христа. Ну-ну.
        - На каком плече - на левом. А они ходят тут и удивляются - откуда мотив коварства. Плащ - пейзаж. В плане - треугольник.
        Ушли.
        Мальчик любил эти разговоры и сейчас жалел, что не мог вспомнить все непонятные слова, которые слышал. Он, на всякий случай, записал на приготовленной бумажке разговор старичков. Чистого места на листочке уже не осталось, потому что мальчик выдрал его из тетради, и на обороте была решена задача про два поезда. Мальчик представил себе, как они выглядели, эти поезда, и решил, что они были похожи на эту сырую и холодную электричку.
        Но в этот момент он приехал. Мальчик, уворачиваясь от бывших спутников, выбрался на платформу. С неё вниз вела облитая льдом лестница, по которой уже кто-то покатился, громко ругаясь. Мальчик прошёл по узкой, мощёной плитами дорожке, мимо пятиэтажных строений. Нужная улица нашлась сразу, но номера домов были едва различимы в темноте. Мальчик нашёл огромную цифру 34, масляной краской изображённую на стене.
        Тётя Хина жила где-то рядом, на другой стороне.
        Он снова отправился в поиск и через несколько минут обнаружил место, указанное в телефонной книге.
        Там, на месте дома тёти Хины, стояла железная коробка продуктового магазина. Мальчик оглянулся на бревенчатые домики вокруг, серые пятиэтажки и подёргал ручку магазинной двери.
        Дверь была заперта.
        Мальчик дёрнул ещё раз и снова оглянулся.
        Тогда он пошёл обратно к станции.
        В квартире было тихо.
        Соседи опять куда-то делись. Мальчик включил свет.
        «Надо это записать», - подумал мальчик и принёс из комнаты, уставленной коробками, свою тетрадку.
        «Бабушка умерла», - написал он.
        А потом добавил: «И теперь я поеду в Москву».
        2022
        Партизаны (Женский день. 8 марта)
        Город Янев лежал перед ними, занимая всю огромную долину. Стёкла небоскрёбов вспыхивали на солнце, медленно, как жуки, ползли крохотные автомобили. Снег исчезал ещё на подступах к зданиям - казалось, это дневной костёр догорает среди белых склонов.
        Армия повстанцев затаилась на гребне сопок, тихо урчали моторы снегоходов, всхрапывали тягловые и ездовые коровы, запряжённые в сани.
        Они пришли из развалин Инёва, со стороны болот. Камни, камни. Валуны. Болота. Спящее море тайги.
        Мужики перекуривали сладко и бережно, знали, что эта самокрутка для кого-то станет последней.
        Издали прошло по рядам волнение, народный вождь Василий Кожин вышел вперёд и, рванув с головы шапку, закричал:
        - Вот стою я перед вами… Простой русский мужик - бабой битый, попами пуганый, врагами стреляный… Живучий! И мы заживём! И дети наши счастье увидят! Да что говорить, вперёд!
        Махнул Кожин рукой, это движение повторили другие командиры, отдавая команду своим отрядам, и вот теперь волной, повинуясь ей, взревели моторы, скрипнули по снегу полозья - повстанцы начали спуск.
        Аэросани мчались к городу, пел свою песню мотор, блестели за спинами круги пропеллеров.
        - Бать, а бать! А кто строил город? - спросил малыш Ванятка, мальчик в драном широком армяке поверх куртки.
        - Мы и строили, - отвечал его отец Карл Иванович, по прозванию Карлсон, кутаясь в старую каторжную шинель с красными отворотами. - Мы, вот этими самыми руками.
        - А теперь, Карл Иваныч, этими руками и посчитаем. За всё, за всё посчитаем - вмешался в разговоры белорус Шурка, высокий, с больной грудью, парень, сидевший на санях сзади. Прижав к груди автомат «Таймыр», он, не переставая говорить, зорко всматривался в дорогу. - Счастье наше ими украдено, работа непосильная - на кухнях да в клонаторах, сколько выстояно штрафных молитв в храмах Римской Матери? Сколько мы перемыли да надоили, напололи да накашеварили… А сколько шпал уложили - сколько наших братьев в оранжевых жилетах и сейчас спины гнут.
        Мимо них, обгоняя, прошла череда снегоходов, облепленных мужиками соседних трудовых зон и рабочих лагерей.
        - Видишь, малыш, первый раз ты с нами на настоящее дело идёшь. И день ведь такой примечательный. Помнишь, много лет назад бабы замучили двух товарищей наших, седобородых мудрецов - Кларова и Цеткина. Утопили их в Ювенальном канале, и с тех пор всё наше мужское племя чтит их гибель. Бабы, чтобы нас запутать, даже календарь на две недели сдвинули, специальным указом такой-то Римской Матери. Поэтому-то мы сейчас и его празднуем, в марте, а не двадцать третьего февраля.
        Ну, да ничего. Будет теперь им, кровососам, женский день заместо нашего, мужского. Попомним им эти четырнадцать ворованных дней, м то, как наш мужской день превратился в их, женский. А ещё, сынок, кабы не их закон о клонировании, так был бы тебе братик Петя, да сестричка Серёжа. А так что: мы с Александром только тебя и смастерили, да…
        Близились пропускные посты женской столицы. Несколько мужиков вырвались вперёд и подорвали себя на блокпосту. Золотыми шарами лопнули они, а звук дошёл до Ванятки только секунду спустя. Потом закутаются в чёрное их невесты, потекут слёзы по их небритым щекам, утрут тайком слезу заскорузлой мужской рукой их матери.
        Дело началось.
        Пока не опомнились жительницы города, нужно было прорваться к серому куполу Клонария и захватить клонаторы-синтезаторы. Тогда в землянках инёвских лесов, из лесной влаги и опилок, человечьих соплей и чистого воздуха соткутся тысячи новых борцов за мужицкое дело.
        С гиканьем и свистом помчались по улицам самые бесстрашные, рубя растерявшихся жительниц женского города и отвлекая, тем самым, удар на себя.
        Но женское племя уже опомнилось, заговорили пулемёты, завизжали под пулями коровы, сбрасывая седоков.
        Минуты решали всё - и мужчины, спрыгнув с саней, стали огнём прикрывать тех, кто рвался ко входу в Клонарий.
        Вот последний рубеж, вот он вход, вот Женский батальон смерти уж уничтожил первых смельчаков, но на охранниц навалилась вторая волна нападавших, смяла их, и завизжали женщины под лыжами снегоходов. Огромные кованые ворота распахнулись, увешанные виноградными гроздьями мужицких тел.
        Погнали наши городских.
        Побежали по парадной лестнице, уворачиваясь от бабских пуль, в антикварной пыли от битой золочёной штукатурки.
        Ворвались в зал клонаторов, где, как на грядках огурцы лежали умные машины.
        Топорами рубили шланги, выдирали с мясом кабели, - разберутся потом, наладят в срок, докумекают, приладят.
        Время дорого - сейчас каждая секунда на счету.
        К Клонарию стягивались регулярные правительственные войска, уже пали выставленные часовые, уже запели в воздухе пули, защёлкали по мраморным лестницам, уже покатились арбузами отбитые головы статуй.
        - Карл Иваныч, - скорей, - торопил Ваниного отца сосед, но сам вдруг осел, забулькал кровавыми пузырями, затих. Попятнала его грудь смертельная помада.
        - Не дрейфь, ребята, - крикнул Карл Иванович, - о сынке моём позаботьтесь, да о жене кареглазой! А я вас прикрою!
        И спрыгнул с саней, держа ствол наперевес.
        Застучал его пулемёт, повалились снопами чёрные мундиры, смешались девичьи косы правительственной гвардии с талым мартовским снегом и алой кровью.
        И гордо звучала песня про голубой платок, что подарила пулемётчику, прощаясь, любимая. Но вдруг раздался взрыв, и затих голос. Повис без сил малыш Ваня на руках старших товарищей, видя из разгоняющихся саней, как удаляется безжизненное тело отца-героя.
        Поредевший караван тянулся к Инёвской долине в сгущающихся сумерках.
        Подъехал к ваниным саням сам Василий Кожин, умерил прыть своей коровы, сказал слово:
        - А маме твоей, Александру Евгеньевичу, так и скажем: за правое дело муж её погиб, за наше, за мужицкое! Вечная ему память, а нам - слава. И частичка его крови на нашем знамени. Вынесем под ним всё, проложим широкую и ясную дорогу крепкими мужскими грудями. А бабы-то попомнят этот женский день.
        Малышу хотелось заплакать, уткнуться в колени маме. Там, в этих мускулистых коленях была сила и крепость настоящей мужской семьи. Как встретит сейчас его мама Шура? Чу, заголосит, забьётся в плаче, комкая подол старенькой ситцевой юбки… Или просто осядет молча, зажав свой чёрный ус в зубах, прикусив его в бессильной скорби?
        Но плакать он не мог - он же был мужчина. И десять клонаторов-синтезаторов, что продавливали пластиковые днища саней, чьи бока светились в закатных сумерках - это было мужское дело. Ваня, оглядываясь, смотрел на своих товарищей и их добычу.
        Для них это были не странные приборы, не бездушный металл.
        Это были тысячи и тысячи новых солдат революции.
        2022
        Женщины русской революции (Женский день. 8 марта)
        Сурганов давно не видел эту свою однокурсницу - со времени окончания истфака, и теперь удивился произошедшим в ней переменам. Она была дорого одета, и Сурганов понял, что жизнь её удалась.
        Оказалось, что она теперь служит в Государственной думе, не депутатом, нет, а в какой-то из множества комиссий и комитетов.
        «Мы просто толстый и тонкий, встретившиеся на станции, - размышлял Сурганов, пытаясь весело отвечать на вопросы. - Только толстый неудачник - это я, а она явно проводит каждый вечер в спортзале».
        Они обменялись телефонами, и, к удивлению Сурганова, она позвонила на следующий день. Он пришелся ко двору как историк. На носу был праздник 8 Марта, и в Думе хотели потратить деньги на довольно странные мероприятия. Главное, чтобы они были связаны с женщинами и историей.
        - Отчего бы тебе не наговорить под камеру то, что ты знаешь? - спросила однокурсница. - Я же помню, ты всегда любил поговорить.
        Несмотря на свою бедность, Сурганов был человек не очень стеснительный и сразу спросил про деньги. Оказалось, что первая запись должна быть бесплатной. Но ему объяснили, что если начальству понравится, то оно профинансирует проект. Будет передача для телевидения в семи или восьми частях. Тут Сурганов немного заскучал, но было уже поздно.
        В конце концов, он подумал о тамошнем буфете, в котором, по слухам, цены заморожены на дореволюционном уровне. Или вовсе (тут Сурганов дал волю фантазии) ему откроют шкаф в кабинете, и оттуда явятся пузатые бутылки и осетрина первой свежести. Так всегда бывает с человеком, который собирается прикоснуться к высшим сферам, - суета и безумие. И ещё ему очень хотелось кофе, который приносит секретарша на серебряном подносе.
        Он явился в назначенный час, чтобы обсудить подробности, и пришел в недоумение, как один герой Гоголя, что очень помнил, что выиграл много, но руками не взял ничего и, вставши из-за стола, долго стоял в положении человека, у которого нет в кармане носового платка. Сурганов сидел в обшарпанной комнате, где на стенах висели календари с безумными пейзажами, не имевшими отношения к родному государству и помыслам об Отечестве.
        Сперва он был предоставлен сам себе, но вот в комнату вошла властная женщина, заглянула ему в глаза и сказала:
        - Может, вы кофе хотите?
        Сурганов радостно замотал головой вверх-вниз, как щенок. Властная женщина крикнула какому-то молодому человеку средних лет, вошедшему вслед, чтобы он сбегал на другой этаж за сахаром, а потом сообщила, что кофе у них хороший, даром что растворимый. При этих словах она вручила Сурганову столовую ложку.
        Сурганов полжизни пил растворимый кофе, и всё это время не мог угадать дозировку - он ведь весь разный. Властная женщина меж тем уточнила задачу.
        Сейчас в моде феминизм, и нужно сделать сериал о русских феминистках. Это серия документальных фильмов о женщинах революции.
        При этом оказалось, что времени нет, и запись будет происходить прямо сейчас. Однокурсница делала ему знаки из-за спины властной женщины. Знаки говорили о том, что отказываться нельзя, и на кону будущие заработки и, возможно, осетрина первой свежести.
        Сурганов сглотнул и вспомнил книгу «Новейший Плутарх», что написали четверо заключенных, которые сидели в камере Владимирского централа после войны. Один из них был академик Парин, другой - Даниил Андреев, сын знаменитого писателя, который там в уме сочинял свою «Розу Мира», третий (его фамилию Сурганов забыл) - заведующий фондами Эрмитажа и ещё кто-то. Люди в камере подобрались образованные, и они быстро выдумали массу биографий. Это была очень смешная, несмотря на страшные обстоятельства создания книга, и среди прочего, содержавшая массу перевернутых настоящих обстоятельств и фактов. Например, там был поэт, написавший поэму «Резеда и минус». Сурганова давно поражало творчество людей, которые знают, что им лучше не будет, и у них срока по двадцать пять лет. Однако история распорядилась иначе, и выжили все.
        Сурганов, ещё ощущавший на губах привкус напитка из чашки (столовая ложка сделала своё дело, и он насыпал туда слишком много порошка), сел в специальной комнате напротив камеры. За ним был задник, изображавший Кремль, гостиницу «Москва» и дом российских законодателей. Наконец, ему махнули рукой и приказали начинать.
        И он принялся рассказывать. Первой из воздуха соткалась Доротея Шванц, принявшая псевдоним Роза Красная, за ней - погибшая на царской каторге эсерка Елена Семенюк, а потом - другая эсерка Фаина Бенегиссер, которую Сурганов произвел из убийцы Урицкого и героев Бабеля. Фаину ждал конец уже на сталинской каторге (Сурганов удачно ввернул мысль о преемственности мироздания и официальном определении каторжных работ в Указе Верховного Совета).
        - Протяните нить, на одном конце которой будут эсеры первого поколения, которое скомпрометировано Азефом, а другой конец будет обозначен Блюмкиным. Страшные фигуры, что и говорить, - вещал Сурганов. - Но женщины были традиционно жертвенны, лишены корысти и гибли - одни как мотыльки, другие, как птицы, залетевшие в горящий дом.
        Тут он восхитился собственной неожиданной метафоре, но главное было не останавливаться, потому что Сурганов чувствовал, что если собьётся, то уже никогда не сможет продолжить. Известные личности исключались - Фанни Каплан, Брешко-Брешковская, Мария Спиридонова и Розалия Землячка отправились в отвалы истории, потому что Сурганов не помнил дат их появления на свет и смертей. То ли дело рожденная только что Доротея Шванц, младшая подруга Розы Люксембург, одна из тех, кому принадлежала сама идея женского праздника. Романтичная красавица, бросившая Бестужевские курсы ради работы на прядильной фабрике (работа была недолгой - арест и ссылка в Вологду).
        Кожаная куртка в 1918 году, тиф, работа в Коминтерне и закономерный арест в тридцать шестом (что, по-видимому, спасло ей жизнь, потому что Доротея получила всего десять лет, а не высшую меру), реабилитация одной из первых, в 1954-м. На ходу он приделал к этому обстоятельству ходатайство жены Молотова, с которой товарищ Шванц подружилась в тюрьме. Доротея получила квартиру в Москве и вернулась к теории женского движения.
        - Но, - печально завершил эту часть Сурганов, - её новаторство не в полной мере было оценено в то время.
        В паузе ему принесли ещё кофе, теперь жидкого, как чай, но Сурганову было уже всё равно. Не прекращая говорить, он подумал, что справедливо его не кормили.
        Связность речи наладилась, тем более, что нечто похожее он читал в юности в серии «Пламенные революционеры».
        Вот гимназистка Дарья Болотина решает заколоть губернатора и для этой цели похищает старинный кинжал из лавки отца-антиквара. Она беспрепятственно входит в приёмную, но губернатор занят, а потом и вовсе ей говорят, что его не было с утра. Жертва случайна - какой-то старик в мундире, увешанный орденами, который, как потом оказалось, пришел хлопотать о пенсии за войну на Балканах. Его подслеповатая Дарья, которой запрещают носить очки, принимает за крупного чиновника.
        Родители, чтобы спасти своё чадо, объявляют дочь умалишенной. Несколько лет она содержится в лечебнице, а потом уезжает за границу. Там она сходится со Степняком-Кравчинским (кинжал их сближает), потом следует странный союз с Этель Войнич (Сурганов был щедр на намёки, ничего, однако, не утверждая).
        Вдруг что-то пошло не так, и он понял, что ему снова машут рукой. Оказывается, время, отпущенное на съемку, прошло, а он наговорил даже на две передачи.
        К его удивлению, властной женщине его истории понравились, и она пожала ему руку на прощанье. Буфета Сурганов, впрочем, не нашёл, и сам удивился тому, как он выпал в черноту ночи, где сновали прохожие.
        Продолжения не последовало. Однокурсница по телефону сообщила, что вопрос решается, а потом и вовсе перестала отвечать на звонки.
        Прошёл ещё заснеженный женский праздник, миновали тёплые майские, и он забыл об этой истории.
        Но летом у него раздался звонок. Спросонья он никак не мог понять, кто это звонит.
        А это была женщина, судя по голосу совершенно сумасшедшая, и благодарила за рассказ о её родственнице. Тасовались имена вождей и какие-то неизвестные подробности.
        - Как? - спросил он невпопад. - Вы - родственница Куйбышева?
        - Нет, я внучка Доротеи Шванц. Сохранились ли у вас и её письма?
        Тут он вспомнил всё, и горький вкус растворимого кофе снова возник у него во рту.
        - Письма, - настойчиво повторила собеседница. - У вас должны быть её письма.
        В ответ Сурганов начал натужно врать, что использовал иностранные источники. Он говорил о том, что эта история у нас была непопулярна, и он видел только воспоминания тех революционеров, что успели уехать из страны в начале двадцатых. «Я заметил, - думал Сурганов про себя, - что ссылка на иностранные источники - вежливый отказ. Никто не смотрит иностранных источников, никто не проверяет даже отечественных ссылок на архивы с этими глупыми номерами и сокращениями «л.», «об.», «оп.»… (Лист, оборот опись…)
        Под благовидным предлогом он закончил разговор.
        Но через месяц ему позвонила та самая однокурсница, которая так странно, вернее - обычно, пропала из его жизни. Она предложила ему работу.
        Оказывается, что родственник выдуманной женщины - богатый человек решил написать историю своей семьи. Он переспросил и упомянул внучку. Нет, про внучку никто ничего не знал, это был просто дальний родственник Доротеи Шванц, человек небедный и готовый платить наличными. По всему выходило, что ему оказывают большую услугу, и он должен быть за это благодарен.
        Сурганов почувствовал, что понемногу сходит с ума, и сначала решил, что это розыгрыш. Но в объявленный срок за ним приехала машина. Его отвезли в особняк с охраной, и в зале приемов секретарша поставила перед ним серебряный поднос с чашечкой прекрасного кофе.
        Бодрый заказчик, с несколько раздавшейся вширь фигурой, был настроен чрезвычайно серьезно. Они договорились о цене (Сурганов сразу почувствовал, что продешевил), и он вернулся домой с пачкой денег. Расписки с него не взяли.
        Разумеется, ни в какие архивы он не ходил, а в лучшем случае сверялся с календарем исторических событий по Википедии.
        Понемногу Сурганова начал окружать странный морок. В его памяти всплыл роман одного итальянца в котором тайные общества, выдуманные друзьями героя, начинают сгущаться из мрака. Раньше это было смешно, но вот на практике было немного зябко. Неприятно, когда выдумка возникает рядом и дышит в ухо.
        Сурганов начал писать книгу. На второй встрече с заказчиком пошёл разговор о том, что важнее и интереснее людям: фильм или книга.
        - Если вы хотите поддерживать память людей о Доротее Шванц, лучше сделайте про неё сайт, - доверительно произнёс Сурганов, но сразу же понял, что сказал что-то не то. Впрочем, это не помешало делу.
        Он писал быстро, отсылая главу за главой по указанному адресу.
        С ним расплатились полностью, даже с некоторой премией.
        Но в тот же день к нему в магазине, когда он уже звенел алкогольным стеклом в сумке, подошла сгорбленная старуха и с размаху отвесила ему пощёчину.
        Прикосновение старушечьей лапки было невесомым, будто тополиный пух пролетел мимо щеки. Сурганов тупо уставился перед собой, а женщина, задыхаясь, зашептала:
        - Как вы смели? Как вы… - в горле у неё забулькало. - Я дочь Фаины Бенегиссер! Как смели вы оболгать её? Она ничего не подписала на следствии, на её руках нет крови товарищей по партии. Клевета на святых людей не прощается никому!
        И старуха заковыляла к выходу.
        Эта история испортила Сурганову настроение на неделю. К тому же, чувствовал себя он неважно, и врачи советовали ему отказаться от кофе. По крайней мере, от кофе.
        В начале осени он пришёл проведать могилу отца на Введенское кладбище. Отец хмурился на эмалевом овале, новых могил рядом возникнуть не могло, но фамилий на старых надгробиях прибавилось вдвое. Сурганов убрал жухлые цветы и упавшие ветки с могилы, а потом пошёл прочь. Для того, чтобы быстрее попасть к выходу, он свернул на неглавную аллею, - и прогадал. Её запрудила, шаркая, экскурсия, и протискиваться сквозь неё ему не хотелось. Всё было как обычно, несколько взрослых следовали за экскурсоводом, задавая идиотские вопросы, дети отставали и корчили рожи каменным ангелам.
        Вдруг экскурсия встала, и Сурганов с разгона влетел в эту группу. Женщина, наставительно говорила обо всей неоднозначности российской истории, сконцентрировавшейся в биографии одной женщины, с которой начался русский феминизм. Перед ними был могильный обелиск с датами жизни. Доротея Шванц, молодая и прекрасная, сверлила Сурганова суровым взглядом.
        Памятник казался новым. «Отреставрировали, - ответила экскурсовод на чей-то неслышный вопрос, - Кстати, я могу порекомендовать книгу по этому поводу. Там много ошибок, и кое-что не вошло, но начать можно и с неё».
        09 сентября 2022
        Белая куропатка (Прощёное воскресенье. За семь недель до Пасхи)
        Утром в посёлке появилось чудо. По хрусткому снегу в стойбище приехал домик на лыжах. Позади домика был радужный круг - такой красивый, что погонщик Фёдор сразу захотел его коснуться.
        Но на него крикнули, и оттого, что это было неслышно в треске двигателя, больно ударили в плечо.
        - Без руки останешься, чудак, - склонилось над ним плоское стоптанное лицо. Таких лиц Фёдор никогда не видел раньше - оно было круглое и жёлтое, как блин.
        Сам Фёдор в начале своей жизни звался вовсе не Фёдором, имя его было иным, куда более красивым и простым, но монахи из пустынной обители дали ему именно такое и брызгали в лицо водой, точь-в-точь как брызжут оленьей кровью в лицо ребёнка. Он с любопытством смотрел на пришельцев, для которых такие диковинные имена привычны.
        В посёлок приехали четверо в кожаных пальто, и теперь эти четыре кожаных пальто висели на стене казённого дома, будто в строю. Оперуполномоченный Фетин пил разбавленный спирт в правлении колхоза, и его товарищи тоже пили спирт, оленье мясо дымилось в железных мисках на столе. Разговоры были суровы и тихи.
        Фёдор слышал, как они говорили о местных колдунах, которых свели со свету. И колдуны оказались бессильными против выписанных специальным приказом красных китайцев. Из них и был человек со стоптанным лицом, которого Фёдор увидел первым. Колдуны пропали, потому что их сила действует только на тех, кто в них чуть-чуть верит - а какая вера у красных китайцев? Не верят они ни в Белую Куропатку, ни в Двухголового Оленя.
        Четверо чужаков сидели в правлении всю ночь, ели и пили, а затем спали беспокойным казённым сном. Наутро они стали искать дорогу к монастырю. И вот они выбрали Фёдора, чтобы найти эту дорогу. Фёдор не раз гонял упряжку оленей к обители, отвозя туда припасы - и сам вызвался указать место.
        Скрючившись, он полез в домик на лыжном ходу, что дрожал, как олень перед бегом, и потом дивился пролетающей за мутным окошком тундре - такой он её не видел. Повозка с винтом остановилась в холмах, отчего-то не доехав до монашеских домиков.
        Люди в кожаных пальто стояли посереди долины - прямо перед ними, внизу, в получасе ходьбы, расположилась обитель.
        Фёдор пошёл за пришельцами, потому что хотел услышать, о чём те будут говорить с монахами. Но никакого разговора не случилось - оперуполномоченный Фетин первым открыл крышку своего деревянного ларца на бедре, достал маузер, и, примерившись, стал стрелять.
        Выстрелы хлестнули по чёрным фигурам, как хлещет верёвка, хватая оленя за горло. Монахи, будто чёрные птицы, попадали в снег.
        Побежал в сторону только один из них, самый молодой, взмахнул руками, словно пытаясь взлететь, но тоже ткнулся в землю.
        Последним умер старик игумен, что посмотрел ещё Фёдору прямо в глаза перед смертью. Он, казалось, загодя готовился к этому концу, и убийцы были ему не интересны, а вот Фёдор чем-то привлёк внимание игумена.
        Но всё кончилось - и хоть лишней деталью ушедших жизней топился очаг, булькала на нём пустая похлёбка, но люди в кожаных пальто уже ворошили какие-то бумаги.
        - С колдунами было сложнее, - сказал китаец. - Они не знали, что умрут, оттого так и метались, торгуясь со смертью. А этим умирать привычно.
        Оперуполномоченный складывал в мешки вещи, последней он достал небольшую чашу.
        - Золотая? - спросил китаец.
        - Нет, оловянная. Нет у них золота, - ответил оперуполномоченный Фетин. - Если б золото, всё было бы куда проще.
        - Эй, парень, - подозвал он Фёдора, и швырнул находку ему в грудь - вот тебе чашка. Будешь чай-водка пить. И запомни: ты не предатель, а человек, что сделал важное для всего трудового народа дело.
        Фёдор поймал тяжёлую чашу и, повертев в руках, спрятал за пазухой. Он не знал значение слова «предатель», но всё это ему не нравилось, что-то оказалось неправильным в происходящем, смерть была непонятной и бессмысленной. Но монахи умерли, и чаша всё равно пропадала.
        Люди в кожаных пальто довезли его обратно к стойбищу, а чаша тем временем будто наливалась чем-то с каждым часом, тяжелела, жгла грудь.
        Пошатываясь, он вылез из аэросаней и сел на нарты.
        Чаша обжигала кожу, но Фёдор не мог вытащить её - обессилели, не поднимались руки. Олени пошли сами, чего не бывало никогда, они разгонялись, перешли на бег, и вот уже Фёдор нёсся по ровному, как стол пространству. Много дней несли олени Фёдора по гладкому снегу, налилось силой весеннее солнце, стала отступать зимняя темнота. Понемногу сбавили олени бег, и вывалился Фёдор вон, на землю.
        А там весна, и пробивается трава сквозь тающий снег. В ноздри ударил запах пробуждающейся земли, запах рождения травы и мха.
        Рядом оказался край большого болота, на котором урчали пузыри, и неизвестные Фёдору птицы сидели вдалеке - не то простые куропатки, не то священные птицы Верхнего мира.
        Фёдор пополз к прогалине, чтобы напиться воды. Привычно, как влитая, легла в руку чаша, что оказалась не такой тяжёлой, как он думал. Зачерпнул Фёдор талой воды и запрокинул голову, прижав дарёное олово к зубам. Но только сразу поперхнулся.
        Не вода у него в горле, а сладкая, горячая кровь.
        Фёдор в ужасе осмотрелся - бьёт фонтан перед ним, жидкость черна и туманит разум. И не оленья это кровь, которой пил Фёдор много и вволю, а человечья.
        Закричал он страшно, швырнул чашу в красный омут и побежал прочь, забыв про нарты и оленей.
        Он не скоро устал, а когда опомнился, то вокруг была незнакомая местность - потому что только чужак не распознает в тундре своей дороги.
        Фёдор упал, обессиленный, а когда поднял голову, то увидел, что лежит на нагретых за день камнях. Солнце, только приподнявшись над горизонтом, снова рухнуло в Нижний мир.
        Рядом с Фёдором стоял мёртвый игумен.
        - Что, плохо тебе? - Голос игумена был глух как олово, а слова тяжелы. - Сделанного не воротишь, теперь ты напился человечьей крови, и жизнь твоя потечёт иначе. Но я знаю, что ты должен сделать - двенадцать мёртвых поменяешь на двенадцать живых. Счёт невелик, так и вина невелика - вина невелика, да наш воевода крут.
        Фёдор долго сидел на холодеющем камне, пытаясь понять, что говорил чёрный монах.
        Мир в его голове ломался - он в первый раз видел такую смерть, когда один человек убивает другого. Он видел, как уходят старики умирать в тундру, и их дети равнодушно смотрят в удаляющиеся спины. Он видел, как стремительно исчезает человек в море, когда рвётся днище самодельной лодки.
        Он слышал, как кричит человек, упавший с нарт и разбившийся о камни, - но ни разу не видел, как убивают людей специально. Теперь он сам это увидел и сам привёл убийц к жертвам. Не важно, что и те, и другие - чужаки.
        Что-то оказалось неправильным.
        И эта мысль постепенно укоренялась в его голове, остывающей после безумия бегства.
        На следующую ночь игумен снова пришёл к нему.
        - Двенадцать на двенадцать, - повторил он. - Счёт не велик, иди на север, найдёшь первого.
        Фёдор, подпрыгнув, кинул в него камнем, как нужно кинуть чем-нибудь в волшебного старика Йо, который наводит морок на оленей. Монах исчез и не пришёл на следующую, не явился и на третью ночь. Тогда Фёдор отправился на север, по островкам твёрдого снега, мимо рек талой воды. Через день, питаясь глупыми и тощими по весне мышами, он вышел к высоким скалам.
        Что-то подсказывало ему, что дальше - опасность.
        Он затаился, слившись с землёй и травой, а потом пополз на странные звуки.
        За обрывом ему открылся океан - чёрный в свете яркого солнца. Такого океана Фёдор не видел никогда - он бил в скалы с великой силой, и солёная вода летела повсюду.
        А через день, когда океан успокоился, Фёдор увидел людей.
        Это тоже были чужаки, но пришли они не с юга, не прилетели на фанерных птицах, не приехали в бензиновых санях с винтом. Эти люди говорили на незнакомом языке, и ветер рвал на части их лающую речь.
        Они приплыли в огромной чёрной рыбе, и теперь, как муравьи, таскали из её нутра что-то на берег.
        Фёдор не пошёл к ним - от чужаков в тундре добра не жди, это он понял давно. И то, что они строили на берегу, очень напоминало страшный знак звезды на стене правления, что как-то приколотили люди в кожаных пальто - нет, тогда они не стреляли, а собирали деньги на прокорм неприятного бога Осоавиахима.
        А вот какой-то мальчик ещё не знал этого. Мальчик в яркой кухлянке появился на гребне скал, тоже, видимо, привлечённый странными звуками. Фёдор услышал, как в эти звуки вплетаются знакомые удары выстрелов. Чужаки, вскинув винтовки, метили в мальчика и сразу устроили за ним погоню.
        Но вечером погоня обнаружила только мёртвых оленей и разбитые нарты, тонущие в огромном болоте. Успокоившись, чужаки вернулись к берегу, а Фёдор в это время шёл по мхам, и раненый мальчик лежал у него на плечах, безвольно мотая головой.
        Он пришёл в чужое стойбище, где мальчика узнали родные. Тут всё было другое - запах воды, трава, одежда людей, пахло оленьей похлёбкой, от которой Фёдор уже давно отвык, пахло горьким табаком и дымом костров. Его накормили, и сон спутал ему ноги и руки. Фёдор не мог пошевелиться, когда к нему ночью пришёл знакомый гость.
        Мёртвый монах, как приёмщик фактории, считающий мех, потрогал свой нос и сказал:
        - Дюжина - число невеликое, тем более, что от неё мы теперь отнимем одну судьбу. Одиннадцать на одиннадцать, не слишком велик оброк.
        Несколько дней Фёдор спал, а потом ушёл от новых знакомых, несмотря на то, что его уговаривали остаться.
        Оказалось, что он забрёл далеко на восток и, чтобы вернуться в родные края, устроился на службу к геологам. Целое лето он таскал непонятные ему тяжёлые металлические инструменты и помогал собирать временные дома.
        Однажды уже готовый дом загорелся. Внутри задыхалась от дыма беловолосая девушка. Такие худые женщины с белыми волосами казались Фёдору уродливыми, но геологи думали иначе. Однако, скованные демоном страха, геологи зачарованно смотрели на огонь, не двигаясь с места. Тогда Фёдор вошёл в горящий дом, слыша, как потрескивают, вспыхивая, его волосы.
        Он вынес наружу бесчувственное тело, взяв его на плечи точно так же, как когда нёс того мальчика, и белые волосы мешались с его чёрными и горелыми. Рухнула крыша, и горячий воздух ударил ему в спину.
        Геологи кричали что-то, на радостях крепко били его по спине, и от этих ударов он валился то в одну сторону, то в другую. Потом они поили его спиртом, и Фёдор быстро потерял сознание.
        В забытьи он ждал гостя, и тот гость пришёл
        - Десять - хорошее число, - сказал чёрный, как горе, гость. - Десять число, состоящее из единицы и нуля, а, значит, из всего и ничего. Хороший счёт, Фёдор.
        Гость был доволен, но велел спирта не пить. И действительно, от этой проклятой воды Фёдор болел два дня, мучился и прижимал лоб к холодной земле.
        Геологи отпустили его не скоро, и уже снова на этот край навалилась зимняя чернота. Фёдор стал жить в большом городе, что строился на берегу океана. Он стучал большим молотком по странным железным гвоздям, вгоняя их в шпалы. Две стальных змеи уходили вдаль, и иногда Фёдор, приложив ухо к металлу, прислушивался к тому, что происходит далеко-далеко.
        Здесь он, впервые с того давнего времени, увидел живых монахов. Они, впрочем, были лишены чёрных ряс и одеты в ватники, но Фёдор сразу узнал их племя среди прочих подневольных строителей. Они смотрели друг на друга через редкую проволочную ограду - монахи равнодушно, а Фёдор с любопытством.
        Монахи держались особняком, и Фёдор видел, как они молятся, несмотря на запрет охраны.
        В один из чёрных зимних дней, цепляясь за стальные змеи, приехал поезд. Он привёз редкие в этих краях брёвна, и монахи, надрываясь, стали складывать их в штабель.
        Но что-то стронулось в этом штабеле, и огромные брёвна зашевелились, пошли вниз. Одно из них стало давить зазевавшегося, но Фёдор птицей прыгнул под мёртвое мёрзлое дерево и выдернул щуплого старика из капкана. В этот момент другое бревно ударило его в спину, и Белая Куропатка накрыла его крылом. Когда он очнулся, монахи бормотали над ним свои молитвы.
        Зубы стукнули о металл, потекла в горло вода, и Фёдор тут же поперхнулся. Жгла его губы страшная кровавая чаша. Он решил, что убитый игумен привёл своих мёртвых товарищей, но нет - эти монахи были вполне живые и благодарили его за спасение брата. И не чашу подали они ему, а обыкновенную железную кружку с талой водой.
        Фёдор взял кружку обеими руками и стал пить - жадно, но мелкими глотками.
        В этом причудливом северном городе Фёдор переменил несколько работ, учился управлению механизмами, но тоска заливала его сердце. Чёрная гнилая кровь, которой он напился когда-то, поднималась снизу к горлу.
        И Фёдор снова ушёл в тундру. Его приняли в колхоз, и ещё год он гонял оленей, пока как-то не выехал к берегу океана в приметном давнем месте.
        Между скал никого не было. В укромной расщелине стояло странное сооружение, похожее на те, что стояли в строящемся городе, но людей не было видно рядом, не колыхались на ветру кумачовые флаги и лозунги с белыми буквами. Железные колонны гудели и вибрировали. У Фёдора вдруг зашевелились волосы - он провёл по ним рукой и понял, что они стали сухими и потрескивают под пальцами.
        Ему не понравилась эта конструкция - она была чужая в этом мире моря, скал и тундры, будто таинственный знак на стене правления. И ещё он вспомнил погоню за мальчиком, что устроили чужаки. Тогда он забрался на скалы и скинул вниз камень побольше. Камень упал криво, ударил в основание труб, и гудение прекратилось.
        Фёдор не понимал, зачем он это сделал, но отчего-то решил, что так нужно. Тем более, что скоро к нему пришёл его чёрный монах, и они говорили долго, и всё о важных вещах. Проснувшись, Фёдор не помнил ничего, но знал, что пришло время собираться в родные края.
        На следующее лето он добрался до родного посёлка. Там всё изменилось - он не нашёл никого из знакомых. В его доме жили чужие люди, кто-то сказал, что помнит его, но сам Фёдор не помнил этих людей.
        Он совсем недолго пробыл в посёлке и снова решил идти к морю. Сначала он хотел вернуться на место своей беды, но понял, что не может его найти - дорога уводила его прочь. Фёдор несколько раз сворачивал туда, куда, вроде, следовало, промахивался, и, наконец, понял, что на то место ему нельзя.
        И он покинул посёлок, как ему казалось, навсегда.
        Скоро Фёдор стал ходить по морю на небольшом кораблике. Он мало видел моря, потому что больше сидел внутри металлических стен и глядел на двигающиеся части машин. Машины ему не нравились, в них была чуждая ему жизнь, далёкая от белёсого неба над тундрой, от танца куропаток на снегу и бега оленей.
        Но понять машину оказалось несложно: нужно было только представить её себе как зверя из Нижнего мира. Фёдор служил машине как божеству - справедливому, если с ним правильно обращаться, и безжалостному, если сделать ошибку.
        Иногда по ночам к нему снова приходил мёртвый монах, и они вели долгие беседы о богах, духах и истинной вере.
        Но вдруг над северными водами потемнело небо, и в нём поселились чёрные самолёты.
        Маленький кораблик еле вернулся домой, потому что один из самолётов гонялся за ним несколько часов. Часть матросов погибла сразу, и Фёдор уже ничего не мог сделать. Один стонал, умирая, и опять Фёдор был бессилен. Тогда Фёдор бросил вахту у механизмов нижнего мира и повёл кораблик в порт, перетащив раненых на капитанский мостик. Фёдор перетянул раненым их окровавленные руки и ноги, и встал к штурвалу. Машина стучала исправно, а Фёдор молился Женщине с медными волосами Аоту, что врачует болезни, Белой куропатке, что смягчает боль, и Великому оленю с двумя головами, которые у него спереди и сзади. Этот Великий олень отмеряет человеку жизнь и смотрит одновременно в прошлое и будущее.
        Внезапно он почувствовал рядом с собой чёрного монаха. Он тоже молился вместе с ним, но по-своему и своим божествам - мёртвому юноше, раскинувшему над миром руки, и его матери с залитым слезами лицом.
        Корабль криво подходил к пирсу, и к нему бежали солдаты с винтовками - только тогда монах исчез.
        Фёдора перевели на другой корабль - большую самоходную баржу. Она шла к большому городу - Фёдор никогда не видел таких городов. Над серой водой сияли золотые шары куполов, гигантские мосты проплывали над баржей.
        По сходням пошли внутрь люди - в основном дети и женщины с крохотными сумочками и большими чемоданами.
        Фёдор дивился этим людям и их глупой одежде, но он видел пассажиров только мельком, лишь изредка вылезая из своего убежища, наполненного живым божеством машины.
        Баржа довольно далеко отошла от города, когда над ней завис чёрный самолёт.
        Фёдор услышал через металлическую стенку, как вспухает на поверхности воды разрыв, как дождём стучат капли воды по палубе. Но мгновенно всё заглушил детский визг. Этот визг был нестерпим, и в нём потонул скрежет рвущегося железа.
        Ночь окружала Фёдора, холодная вода била по ногам, когда он выбрался на палубу.
        Он поискал глазами своего непременного спутника, но его не было рядом. Были только дети, что плакали вокруг. Матери, обняв сыновей, прыгали в воду, которая кипела у бортов шлюпок.
        Фёдор понял, что всех не спасти, но кого выбирать - он не знал. Чёрный Монах не появлялся - и Фёдор стал вязать плот. Он медленно плыл в холодной воде, между чемоданов и панамок, модных шляпок и мёртвых тел, выдёргивая, как овощи с грядки, живых детей из воды.
        Фёдор успел задать себе вопрос, сколько он сможет спасти людей, и каков будет счёт после этой ночи, но тут же забыл об этом, потому что время остановилось. С ним на плоту плыли Женщина с медными волосами и двухголовый олень, а над ними висела в воздухе Белая куропатка. Дети молча смотрели на воду, и от этого Фёдору было страшнее всего.
        На рассвете плот ткнулся в берег каменного острова. Там, среди редкого леса они прожили несколько дней в шалашах из веток и камней.
        Дети были немы. Они молча бродили по берегу, вглядываясь в чёрную воду, а вечерами сидели вокруг костра.
        Фёдор оказался здесь единственным взрослым человеком, и теперь, как сказки, рассказывал спасённым истории про двухголового оленя и Белую куропатку. Он поведал им про траву и мхи, которые можно видеть в тундре весной, и чем они отличаются от мхов и трав осени. В его рассказах по тундре брёл двухголовый олень, на котором верхом путешествовали мать с сыном. Юноша, сидя на олене, крестом раскидывал окровавленные руки, будто хотел обнять весь мир. А Белая куропатка несла благую весть и избавление от мук - всем-всем без разбора.
        Дети молчали, и Фёдор не знал, понимают они его или нет. Их скоро нашли, но дети так и не произнесли ни единого слова. Когда их увозили на юг, они лишь по очереди молча заглянули Фёдору в лицо.
        Мёртвый игумен явился к Фёдору в ту же ночь, и Фёдор встретил его с обидой. Но обида прошла, и они снова говорили долго - и о разном. Проснувшись, Фёдор понял, что он забыл спросить, сравнялся ли счёт. И действительно, он никак не мог вспомнить, сколько детей спаслось с ним на острове. Спросить было некого - военная неразбериха раскидала людей. Фёдор снова ушёл в море и несколько тяжёлых голодных лет ловил рыбу.
        Но вот война треснула, как ледяная глыба на солнце, и по деревянным тротуарам застучали костылями калеки. Зазвенели медалями нищие у магазинов, прыгая в своих седухах, и Фёдор с удивлением увидел, как яростно могут драться безногие. Потом всех нищих калек свезли на острова, а Фёдор нанялся туда рабочим.
        Часто, когда он чинил что-то, безногие окружали его, чтобы рассказать про войну. Их рассказы были страшны, как история мёртвых монахов, и крови в них булькало больше, чем в том озерце посреди тундры.
        Но век инвалидов оказался короток - они умирали один за другим, и Фёдор легко копал им могилы, оттого что могилы эти были половинного размера.
        Когда умер последний инвалид, Фёдор покинул острова и ушёл к родным местам. Теперь он без труда нашёл то место, с которого началась его новая жизнь. За год он поправил обитель и поставил рядом с ней большой деревянный крест. В пору сильных ветров крест звенел и гудел, но под этот звук Фёдор только лучше спал.
        Однажды к нему пришёл соплеменник. Он, как и Фёдор, жил в больших городах и заразился там странной болезнью. Фёдор долго лечил его, на всякий случай призывая на помощь не только Белую куропатку, но и юношу с тонкими, дырявыми от гвоздей руками. К удивлению Фёдора, его соплеменник выздоровел.
        Пришелец остался с ним, но скоро стали приходить другие люди, жалуясь на свои испорченные тела.
        В иной день Фёдор увидел механическое чудовище-вездеход. Он решил, что снова приехали люди в кожаных пальто и история, как ей и положено, должна повториться. Нужно было умереть так же, как когда-то умер игумен и, встретившись с ним на оборотной стороне мира, всё-таки узнать, у кого больше силы - у матери с сыном или у двухголового оленя. Но вышло всё иначе. Из вездехода действительно вылез человек в кожаном пальто, долго ругался, но стремительно залез обратно и исчез из жизни Фёдора навсегда.
        И Фёдор понял, что ничто и никогда не повторяется в точности, ничего не сделать заново, ошибки нельзя исправить, а можно только искупить.
        Он бродил по пустынным местам, а сам всё больше молился. Мёртвый игумен приходил к нему часто и ругал Фёдора за то, что тот хочет поженить богов Верхнего мира с семьёй убитого юноши, а богов нижнего мира сочетает с козлоногими хвостатыми существами. Они спорили долго и часто, но каждый раз Фёдор наутро понимал, что забыл про давнюю арифметическую задачку, и не было ответа у того уравнения из двух дюжин, который мёртвый игумен задал ему на всю жизнь.
        С удивлением он обнаружил, что в его обители остаётся всё больше людей - и вот вдруг с юга пришли два самых настоящих монаха. Монахам не нужно было лечение, они поселились у него всерьёз и надолго, и один стал обустраивать церковь. Потом появился третий человек в чёрном облачении, что принёс с собой целый мешок особых вещей. Из этого большого мешка он, вслед за иконами, вынул золочёную чашу, бережно завёрнутую в холстину, и Фёдор от ужаса схватился за грудь. Но испуг прошёл, и он опасливо потрогал чашу пальцем.
        Наконец, настал день, когда по хрусткому снегу в обитель пришёл высокий человек с клюкой. Он шёл без поклажи, лишь что-то прятал под плащом на груди. Монахи первыми рухнули перед ним на колени. Опустился и Фёдор - последним.
        Фёдор опустился на колени так, на всякий случай. Что валяться на земле перед тем, с кем проговорил столько ночей. Он-то узнал его сразу.
        Высокий человек взял его за плечо и повёл на холм. Они шли, и Фёдор недовольно бурчал, что стал лишним среди этих людей веры, стал вредной, дополнительной единицей к дюжине.
        - А счёт? - вдруг вспомнил он. - Счёт сошёлся?
        - Не было никакого счёта. Нечего считать людей, это другая, противная нам, сила любит считать да пересчитывать.
        - Но ты-то меня простил, - заглянул Фёдор в глаза хозяину места. - Простил теперь?
        - Я тебя простил ещё тогда, как увидел. Как увидел, так сразу и простил. А счёт по головам - это ты придумал сам. Ты скажи о другом - останешься с нами?
        Фёдор подумал, обведя взглядом пустынные холмы.
        - Нет, не останусь. Ты тут хозяин, а моя вера спутана, как старая рыбацкая сеть. Но потом, может, вернусь - если разберусь с двухголовым оленем. Ведь в оленя верить можно?
        - Смотря как - никто не мешает оленю жить под небом Господа, как всякой божьей твари, будь она с двумя головами или с одной. Да ладно, ты почувствуешь, когда надо вернуться, - досадливо сказал игумен. - Только не надо медлить.
        Они попрощались, и вот Фёдор повернулся и, не оглядываясь, пошёл на юг.
        Когда он отошёл достаточно далеко, игумен распахнул плащ и освободил странную птицу, пригревшуюся у него на груди. Не то белый голубь, не то маленькая куропатка, хлопая крыльями, поднялась в воздух и полетела вслед за ушедшим.
        10 марта 2019
        Фамильный герб (День Святого Патрика.17 марта)
        Раевский выбрался из постели и прошлёпал босыми ногами в кухню.
        Квартира была огромной - он отвык от таких - сначала пятки холодил ламинат, а потом ледяной кухонный мрамор. Хвалёные полы с подогревом явно бастовали.
        Всю ночь они кричали «Слонче» - потому что им так сказали, что надо кричать, когда пьёшь «Гиннес». Некоторые, впрочем, кричали «Слонче бряк!», произведённое, по старой памяти, от «Слынчев бряг».
        Ночь мерилась не по двадцать восемь - тридцать пять, а по ноль - пятьдесят восемь, то есть не унциями, а пинтами. «Удивительный всё-таки день, - подумал Раевский. - Этот день Святого Патрика - единственный, что у нас могут праздновать не в срок. Не первый раз на моей памяти его справляют на несколько дней раньше. Коммерция побеждает традицию. Довольно трудно себе представить, что продавцы мороженого и воздушных шариков предложили бы праздновать 9 мая на два дня раньше. Но 9 мая и так нерабочий день. Пока, кажется, нерабочий. Не знаю уж, что там с памятью Петра и Февронии, который у нас День семьи. А тут уж точно - и в этот раз перенесли на субботу, потому что в будни меньше народу пойдёт по улицам в зелёных шляпах, и ещё меньше будет пить всю ночь».
        За окнами догорал предварительный День Святого Патрика, чтобы дать место настоящему. Зашипела, завыла последняя шутиха. Наталья Александровна спала в дальней комнате, и он без опаски стал курить под вытяжкой, кутаясь в халат. Приезжать не следовало, всё это было напрасно - no sex with ex. Всё дело в том, что они чересчур праздновали, и вечер прокатился по пабам, в компании крашеных зелёным и оранжевым людей, как махновская конница по степи.
        И вот он здесь, на этой кухне, которую знал, как свои пять пальцев. Квартира с видом на Кремль, былая роскошь… Вернее, роскошь никуда не делась - вполне оставалась при этой семье.
        Он иногда встречался со своими друзьями в этой квартире - всё равно в ней никто не жил.
        Хозяева превращали нефть во французское вино где-то на берегах Средиземного моря.
        Раевскому было непонятно, счастливы ли они, счастлива ли его подруга, что как перелётная длинноногая птица, кочевала по свету.
        Жизнь не густа, и наказывает нас тем, что желания исполняются буквально. Ты вымаливаешь себе счастье, но чеховский крыжовник оказывается кислым, время упущено, и ты любишь не тех, кого добился - а тот далёкий образ из прошлого.
        Он вымаливал свою первую любовь, и вот она посапывала в дальней комнате.
        Любовь была завёрнута в белое, как мумия.
        «Это довольно старая любовь», - подумал Раевский и даже поперхнулся.
        Стакан потрескивал под натиском пузырьков, а Раевский принялся пока изучать огромный аляповатый герб, висевший на стене над барной стойкой. Он тут явно был чужим, среди давнего ремонта, называемого тогда европейским. Раевского не удивило бы, что тут, как в книге одного англичанина, резной старинный дуб заклеили весёленькими голубыми обоями. «Нельзя отрицать, что пребывание среди сплошного резного дуба действует несколько угнетающе на людей, которые к этому не расположены. Это всё равно как жить в церкви».
        В квартире все эти годы жили чужие люди, её сдавали британцам, шотландцам, и даже дальнему родственнику - настоящему ирландцу.
        Раевского ещё десять лет назад, во время случайного визита, поразил этот герб, вполне ирландский. Далёкий предок Натальи Александровны был выписан Петром из Ирландии, и, побираясь, проехал всю Европу, чтобы из нищего моряка превратиться в богача, сыпать золотом - своим и чужим - в разных портах, строить корабли, попасть в опалу, и, наплодив кучу полурусских детей, утонуть в Маркизовой луже, иначе говоря, в Финском заливе.
        Отчего на щите изображён кентавр, Раевский уже не помнил. Кентавр, кентавр - была какая-то история… Он провёл пальцем по резному дереву, затем по облупленному, под старину, жезлу, покоившемуся, как меч, на подставке. Странная искра ударила ему в пальцы - и будто прошлое вошло в него.
        Точно, далёкий родственник, боковая ветвь генеалогического древа женщины, спавшей в дальней комнате, старый монах дрался с кентаврами на далёком острове. Он был упомянут в списках плавания святого Брендана. Монах, больше орудовавший мечом, чем крестом, гонял друидов (Раевский почему-то представил себе, как загоняют седобородого старца на дерево, и он сидит там, путаясь бородой в ветвях, а монахи, как стая псов, лают на него снизу).
        Точно - старый монах специализировался на изгнании нечестивых существ - и если его товарищи воевали с друидами, то он изничтожил кентавров на острове, так гласила легенда.
        Но, кажется, всё окончилось печально.
        И вдруг он понял - как.
        Друид исчезает медленно, будто задёргивая за собой занавеску, и невидимая занавесь действительно закрывает проход, движется, шелестя по траве.
        Друид затягивает за собой горловину мешка, в котором часть Лощины Зелёного камня и его враг - священник-пришелец.
        Старого монаха загнали в ловушку - вот что это значит.
        Это значит, что друид долго плёл нити, сводил их вместе, долго лилась ядовитая слюна, и вот, шаг за шагом, он выманил священника из монастыря. Говорят, именно друид подал святому Патрику кубок с отравленным вином, но только святой прикоснулся к кубку, вино замёрзло, и кубок треснул. Спустя несколько лет друид сгорел на костре, испытывая прочность веры.
        Чужая вера оказалась прочней - от друида остался только плащ, что принадлежал раньше святому Патрику. Нетленный, лежал он поверх углей.
        Но это всё слухи и легенды, что рассказывают недалёкие люди. Знаменитый друид жив и строит козни монахам. И теперь он торжествует победу над монахом.
        Это именно он заставил монаха целый день тащиться по горным тропам и вместо обещанного неизвестным странником свитка святого Брендана показал монаху своё иссохшее от ненависти лицо.
        Теперь он удаляется, и деревья покорно кланяются ему, простирая ветви до земли.
        Как только ночь падёт на землю, над лощиной появятся чёрные тени - это прилетят страшные вороны древнего мира пожирать всё живое.
        Клювы у воронов каменные, а крылья из блестящих медных доспехов. Сам Сатана дал воронам на крылья поножи и панцири римских воинов, что сторожили кресты на иерусалимской горе.
        Вороны старше Первого храма и старше Второго, в них плоть мертвых варваров, они выклевали глаза не одной тысяче легионеров. И вот вороны прилетят и будут пить кровь, для них ведь всё равно - что овцы, что люди. Любое существо падёт жертвой.
        Кроме проклятых гадов, разумеется.
        Но гадов на этой земле давно нет.
        Итак, старый друид загнал монаха в место, где скалы из зелёного камня повсюду отвесны, и откуда можно выбраться только с одной стороны. Но именно там висит и трепещет на ветру бесовское заклятие, оно трепещет на ветру, как нежный невидимый шёлк - только преодолеть его у монаха нет никаких сил.
        Он творит Крестное знамение, но от него только воздух идёт рябью.
        Всё успокаивается, и снова пряный ветер несёт к нему запах горной травы, вереска и цветов.
        Монах смотрит на свою западню - сто шагов в одну сторону и пятьдесят в другую - деревья да кусты, всё, на что он может любоваться перед смертью. И если он шагнёт в занавес, что сотворил друид, то его взболтает и перемешает - будто молоко в маслобойке.
        Тогда уж не поймёшь, где ирландский клевер, а где лысина монаха. Впрочем, страшные вороны с каменными носами, что живут на вершинах гор, ничем не лучше.
        Скоро они проснутся, и монах заранее втягивает голову в плечи, читая молитвы.
        Он на всякий случай плюёт в невидимую стену и видит, как на полпути плевок начинает жить своей жизнью, смешиваясь с воздухом, брызгает искрами и исчезает, не долетев до земли.
        То же самое будет и с ним - только искр, пожалуй, будет больше.
        Монах бросает туда же камешек - и тот беспрепятственно падает в лопухи.
        Он идёт вдоль невидимой границы, чувствуя пальцами покалывание - там, где она начинается.
        Огибает дерево с круглыми листьями, спускается вниз и останавливается в удивлении.
        За его спиной раздаётся ржание. Прямо через завесу проходит, ступая медленно и осторожно, маленькая лошадка.
        Она щиплет траву, а монах всё стоит, не веря своим глазам.
        Монах обходит лошадку и гладит её.
        - Милая, ты ведь поможешь мне? - в ответ лошадка роняет два увесистых кома навоза.
        Монах принимает это за добрый знак.
        Он влезает на лошадку и ударяет пятками по бокам. Лошадь не двигается, только чаще машет хвостом.
        - Глупая! Тебя ведь съедят тут вместе со мной! - лошадь косит на него добрым глазом, но не двигается с места.
        Со вздохом он слезает на землю, скользнув по круглому боку, и снова идёт по кругу. Сделав три оборота вокруг центра лощины - он думает: «Достаточно».
        Монах возвращается к лошади.
        - Клевер! - говорит он. - Ты любишь клевер. А ведь клевер - что Троица. Смотри, Троица, да. И мы с тобой можем быть триедины - смотри, я, мой плащ вместо седла и ты - вот мы и спасёмся… Мне ли тебе говорить, что Святой Патрик избавил нас от змей, отравивших все источники. Ты видела здесь змей? Правильно, и я не видел. И это доказывает истинность нашей веры. Лошадка, милая лошадка, нам нужно бежать отсюда, что ты стоишь здесь, будто ищешь ход в чистилище. Нет, Папа давно объяснил нам, что это место не здесь, и вход для людей и зверей туда давно закрыт. И ещё я тебе скажу вот что: вместе мы спасёмся, а порознь - нет.
        Лошадка слушает преподобного монаха, а потом возвращается к своей сочной и сладкой траве.
        Он снова творит Крестное знаменье и произносит:
        - Я призываю ныне все силы эти оградить меня от всего, без милости восстающего на мои тело и душу, от заклятий лжепророков, от злоучений язычников, от лжеверия еретиков, от обмана идолослужения, от злого колдовства, от тех знаний, что губят тело и душу…
        Достав флягу со Святой водой, крестит лошадку в истинную веру, склоняет голову, ожидая результата - лошадка несколько раз взмахивает хвостом, но остаётся на месте.
        Тут его осеняет: он встаёт на четвереньки и принимается рвать траву. Он рвёт траву и кидает её за магическую завесу. Руки его уже не чувствуют боли, зато большая часть лощины облысела. Лошадка с недоумением смотрит на человека, и, кажется, решает, что ей делать.
        - Травка! - вопит монах, скача вокруг неё. - Травка! Вкусная травка! Чистый горный клевер! Но травка - только там!
        Однако лошадь стоит ещё долго, прежде чем двинуться к заветному порогу. Кажется, она сообразила, что от неё хотят, а монах резво бежит и прыгает к ней на спину. Он не падает и, уцепившись в последний момент, издаёт победный вопль - да такой, что лошадка припускает вдвое быстрее.
        Почуяв неладное, она взбрыкивает, подкидывая монаха вверх. Монах больно бьётся брюхом, но крепко сжимает руками ускользающую гриву. Они пересекают невидимую границу, составляя единое целое. Радужное сияние озаряет лошадь и всадника, воздух вспыхивает огнём.
        Монах видит, что они миновали магическую завесу и издаёт крик радости, однако крик получается странным, куда более сильным, чем он ожидал. Монах обнаруживает, что видит траву иначе, не так, как раньше, хлопает себя по бокам, переводит глаза вниз, и новый крик, уже булькающий крик ужаса, наполняет лощину. Ниже пояса он видит короткие ножки с копытами, а когда оборачивается назад, видит, что за спиной у него круглый лошадиный круп.
        Слёзы катятся у него из глаз, но и сквозь эти слёзы он благодарит Святого Патрика за чудесное спасение, потому что это спасение, даже если мечты сбываются буквально.
        - Чистый клевер… - печально думает он, наклоняясь к охапке свежесорванной травы. И набив ею рот, мычит с удивлением:
        - Но ведь и вправду вкусно!
        Наталья Александровна вышла в кухню, на запах сигаретного дыма.
        - Это старик О’Коннор изгнал кентавров, да?
        - О чём это ты? А, ну да. Он. Он изгнал кентавров, а потом исчез. Легенда говорит, что он стал последним из них и до сих пор пасётся где-то в горах.
        Раевский аккуратно затушил сигарету и капнул на неё водой из-под крана. Легенда не врёт, легенды вообще никогда не врут - ты побеждаешь дракона, а потом сам превращаешься в него. Все желания сбываются так, что превращаются в наказания. «Любой ценой, любой ценой» - шепчешь ты себе, и цена оказывается всегда слишком высокой. А цель… Цель оказывается…
        - Ты останешься? - спросила она, наливая себе стакан минеральной воды.
        Даже на расстоянии было слышно, как трещат пузырьки, потому что это была настоящая дорогая минеральная вода, не то что жалкие подделки. Звук этот неожиданно разозлил Раевского.
        - Нет, милая, я бы рад, я бы рад, но… - он проглотил окончание, как неприятную на вкус таблетку, и пошёл одеваться.
        2022
        Предсказание (День астрологии. 20 марта)
        Это был давний год, когда убрали Ленина с денег.
        Странное безвременье, и вот, бросив работу, посредине недели мы поехали на дачу.
        Дача была прекрасна, меня, впрочем, насторожило название Белые Столбы.
        Что-то было в нём заведомо психиатрическое, а ведь мы только что навещали нашего приятеля в психушке.
        Он хотел увильнуть от армии, да сошёл с ума по-настоящему.
        Мы опоздали и увидели, как ночные посетители сквозь огромное стекло, расплющив носы, разглядывают душевнобольных. Кто есть кто по обе стороны стекла - было неясно. Мы дали охране немного денег, но заблудились и долго ходили ночью по коридорам. Наконец, нам посоветовали пройти к буйным - мы подобрали ключ и проникли туда. Санитары очень нам обрадовались, и мы долго пили, сидя вперемешку, - посетители, симулянты, сумасшедшие и охрана. Один из охранников и рассказывал нам про службу в Белых Столбах.
        А теперь мы туда приехали - правда, на чужую дачу. Приехали той стылой мартовской порой, когда природа раздумывает, греться ей или заснуть опять в холодной своей стране.
        Старая дача была гулкой и пустой. В углу сидел наш друг-скульптор, воткнув в пол серебристые костыли. Из-за этих костылей он был похож на паука. Он жил на этой даче зимой и летом - зимой дом жарко топился, а потом, казалось, несколько месяцев медленно остывал - потрескивали балки, сами собой скрипели ступени лестниц, звякали стекла в плетёных окнах веранды.
        Скрип-скрип, будто скурлы-скурлы, время брало своё, и всё качал головой на комоде китайский болванчик, которого единственный раз тронули лет десять назад. Много тут было чудес - например будильник, что шёл в обратную сторону, и бюст Ворошилова, у которого светились глаза. Скрипя половицами, я пошёл к комоду и принялся разглядывать пёстрый народ на нём - рядом с китайцем стоял другой бюст - бюст Чайковского с облупленным носом. Сидел рядом, закинув ногу на ногу, клоун из «Макдоналдса», настоящие исторические слоники спешили на водопой.
        Тикал ещё один будильник всё с тем же слоником, ещё два стучали своей металлической требухой рядом, и все показывали разное время.
        Лодочник только что вернулся с выставки «Антикварный салон», где выбирал себе буфет. Я слушал его и думал, что эта выставка больше всего напоминала мне барахолку на далёкой Удельной. Той самой станции Удельной, с которой бежал в Финляндию Ленин.
        Мы принялись вспоминать вещи прошлого - исчезнувшие давно радиолы, магнитофоны и устройства для заточки безопасных бритв. Продолжая ленинскую тему, группа «Ленинград» хрипела что-то в дребезжащем динамике. Мы разговаривали о бессмысленных подарках и о том, что каждая вещь должна найти своего хозяина.
        Раевский рассказал о двух друзьях, которые развелись, а потом снова женились - каждый на жене друга. Подарки судьбы нашли своих хозяев.
        Я поднялся по лестнице на второй этаж - мимо смешных плакатов по технике безопасности. Прямо передо мной стояла покрытая паутиной статуя солдата-освободителя в полный рост с автоматом наперевес.
        Я вытер ему юношеское лицо и принялся глядеть на улицу дачного посёлка.
        Хорошо быть дачником. Жить и состариться в своём домике, сидеть на лавочке, где ветераны вспоминают былые битвы, победы и поражения, что сменяли друг друга с незавидной периодичностью. Перебирают в памяти десантные операции на дачных участках, ковровые бомбометания, танковые бои в районе кухни. Нормально. И вечный бой, покой нам только снится.
        И здесь вокруг меня была масса осколков этой материальной цивилизации. Пустые банки, коробки, два велосипеда, старый телевизор… И у меня на даче были такие предметы - лётная фуражка, огромная кожаная куртка коричневого цвета с испорченной молнией. Была она похожа на бронежилет по своим панцирным свойствам.
        И велосипед, конечно.
        Да, поздно, братан, склеили тебе ласты, да. Не отопрёсси. Воспоминания - едкая кислота, однако.
        Ходики отмеряли прошлое время - империя разваливалась, нам всем предстояло как-то жить дальше, и никто не знал как. Кислый сигаретный дым тянулся из окошка над забором, улицей и всей страной на четыре буквы.
        Внизу Раевский рассказывал анекдоты.
        Утробно хохотал наш хозяин и бил костылями в пол.
        - Это вы прекратите. Гуманизм развращает, а последовательный гуманизм развращает абсолютно, - сказал внизу кто-то.
        Как жить - было совершенно непонятно. Спросить было некого, неоткуда было ждать знамений. Разве выйти к лесному капищу и приносить жертвы - всё равно мы были молоды и нерелигиозны.
        Вся беда в том, что Лодочник очень сильно храпит. В одном доме нас по ошибке положили на угловой диван. И вместо того чтобы лечь пятками друг к другу, мы легли головами в этот угол. Дверь в комнату дрожала и выгибалась на петлях. Казалось, что Годзилла жрёт там одновременно Мотрю и Батрю…
        Пришлось встать и, спустившись, вести полночи разговоры на кухне - о сущем и вещем. Там говорили о чужом и о трофейном - тема эта странная и болезненная.
        Русскому человеку с чужими вещами не везёт. И ведь дело не в воровстве - оно свойственно русскому человеку не более, чем другим нациям, а, может, и менее - в силу разных жизненных опасностей. Найдёт такой человек подкову в дорожной пыли, прибьёт к косяку. А она возьми и упади ему на голову - потому как поднял то, что не от земли выросло. Считал бы у себя во рту зубы, а не железо на дороге искал. Или обнаружит русский человек в огороде бесхозный самолёт, да и сделает точно такой же. Мог бы и свой сделать, да и получше - но судьба опять стучит ему по голове и требует, чтоб точь-в-точь как дармовой. Зачем так - никто не поймёт: чужа одежа не надежа, чужой муж не кормилец. И всё эта рачительность с чужой вещью как-то боком выходит - как найдётся чемодан, так окажется, что без ручки. Как приблудится собака, то вшивая и кусачая.
        А начнёт русский человек из хороших чувств кого мирить, чужим счастьем заниматься - и вовсе конфуз выйдет. Враги тут же помирятся, начнут его самого бить, обдерут ещё как липку - насилу уйдёт живым. И то верно, ишь, зашёл в чужую клеть молебен петь. Воротится русский человек, ругаясь и кляня и Африку, и чужой турецкий берег - прочь, прочь, наваждение! Всякому зерну своя борозда, и поклянётся, что из дома - никуда.
        А ты, кошелёк на верёвочке, ты, злодей-искуситель, - прочь, прочь, сгинь отседова, свои волосы как хошь ерошь, а моих не ворошь. Забери своё чужое, а мы нашего своего купим, хоть копеечку не сэкономим, да рубль не потеряем, пометём всяко перед своими воротами, держаться будем своего кармана, да и если ковырять, то - в своём носу.
        Когда отзвенела гитарная струна, и просохло в стаканах, я понял, что в эту ночь хрупкого равновесия нет смысла спать в чужом доме. И, чуть рассвело, мы с Лодочником двинулись домой.
        Лодочник ехал на чёрном «Мерседесе», похожем на катафалк. Но машина торговца смертью и должна быть чёрного цвета и наводить ужас.
        Я первый заметил поворот на Ленинские Горки. Это было по пути, и горки в моей стране всегда находятся рядом со столбами. Мы повернули и отправились к Ленину.
        Из-за холма показался огромный куб музея. Мы вылезли из машины и обнаружили в вестибюле очередь. Откуда-то возник старичок с лицом макдоналдовского клоуна и всунул мне в руку бумажку с номером. На немой вопрос старик отвечал, что очередь давно расписана.
        Я принялся оглядывать большой зал со статуей. За спиной вождя вентилятор усердно колыхал красные знамёна.
        - Может, не будем ждать? - Лодочник заскучал, его звали в дорогу дела. - Что мы в этом музее не видели? Тебе, что, экскурсия эта нужна?
        Сидящие в очереди как-то странно на него покосились.
        - А я поеду, пожалуй. Хорошо?
        Я не стал его задерживать и принялся думать о том, что хочу увидеть в этом музее. Инвалидную коляску с хитрым иностранным моторчиком? Музейные шторы в смертной комнате? Кровать, где лежал человек, превратившийся в овощ, но перед тем поставивший вверх ногами целый свет. Жила на кровати огромная лысая луковица, сто шестьдесят семь сантиметров мирового коммунизма. Луковица загнивала, прела, и вскоре её выпотрошили, оставив одну шелуху. Всё это ужасно грустно.
        Мои размышления прервал сосед. Я не заметил, как он подсел - меж тем, это был настоящий китаец, удивительно похожий на того болванчика, которого я только что видел на чужом комоде.
        - А вы про что хотите спросить? - Китаец прекрасно говорил по-русски.
        Я как-то опешил и взял слишком большую паузу, так что он продолжил:
        - Мне кажется, самая большая проблема - понять, как сохранить завоевания социализма.
        - Ну да, ну да.
        Но китайца одёрнула старуха, сидевшая впереди:
        - Это не самое главное, главная задача - борьба с масонами.
        Я чуть не плюнул от обиды.
        - А я вот Ленина видел, - сказал кто-то.
        Все разом бросили спорить и повернулись к старичку в кепке.
        - Лет двадцать как, я тогда жениться думал. Или не жениться… - Старичок опирался на палку, а теперь даже положил голову на её рукоять. - Ленин, он ведь для каждого свой. Печник придёт к нему - он как печь, а художник какой-нибудь - он как картина. Главное, он понятный очень. Вот одна бабушка партийная приехала на съезд, Ленин к ней ночью пришёл и говорит: «Так и так, надо Сталина из Мавзолея вынести - тяжело мне вместе с ним лежать». Известный факт - так она с трибуны и рассказала. Никто не посмел перечить.
        - А вот не надо было выносить, - возразил кто-то.
        - Может и звездой воссиять, - закончил старичок.
        - Вождь не был звездой, - опять вмешался тот же голос. - Звезда - признак демократического общества. Вождь был сакрален и спрятан. У него только горящее окно в Кремле, а звёзды - для эстрады. Там, где эти ваши безумные козлистки и лемешистки, а также подглядывание за кубанской казачьей делегацией вполне в стиле делегации венской.
        - Вы о чём, мужчина? - обиделся кто-то. - Никаких козлисток давно нет!..
        - А я бы спросила насчёт кооперативов. Будут ли ещё кооперативы, - не слушая никого, сказала себе под нос старушка в платочке.
        Всё это давно напоминало очередь пенсионеров в поликлинике, и я пошёл прогуляться - мимо чудовищно страшной групповой статуи Меркурова «Рабочие несут гроб с телом Ленина». Она была страшна как групповой адский грех, вернее, как наказание за него. Рабочие были похожи на мертвецов и, казалось, валились куда-то в преисподнюю со своим страшным грузом. А Ленин, как и положено, казался живее их всех.
        Я пошевелил волосами, разглядывая её, и пошёл к зиккурату вокзала, издали похожему на Московский университет.
        Сзади меня послышались шаги - кто-то нагонял меня по склизлой полевой дороге. Когда мы поравнялись, фигура путника показалась мне смутно знакомой. На всякий случай я кивнул, и человек ответил тем же. Мы где-то виделись с ним - но где, я не мог припомнить.
        - Уже принял? - спросил он.
        Я, не совсем ещё догадавшись, о чём он, ответил, что нет.
        - Это ничего, он всех принимает.
        - А вам что сказал?
        - Неважно, что он говорит, важно - как. Он может вообще ничего не говорить - когда я вошёл в кабинет, то увидел фигуру человека, вписанного в круг, а в центре - мотор. Я сразу узнал его - это была турбина Глушко. Даже лопатки турбины были видны. И я сразу понял, о чём это, - надо подписывать контракт с китайцами.
        - Ну, раз турбина… - протянул я.
        Но мой спутник торопился к станции. Впрочем, я уже догадался, что ожидают люди в зале. Какая там экскурсия, когда тут такое!
        Когда я снова вернулся в зал ожидания, спор горел с новой силой. Вслушавшись, я понял, что хоть произносятся те же фразы, но спорят уже совершенно другие люди. Я сверился с номерами - было видно, что сидеть мне ещё долго.
        Меж тем рядом говорили о высоком, - то есть, о русской культуре.
        - А вы Лихачева Дмитрия не любите, а он страдал за ны при Понтийском Пилате. Ему говорили: отрекись от «Слова о Полку Игореве», а он говорил: «Ни хера! Режьте меня, кормите меня тухлыми соловецкими раками!». Так всех раков и съел. Нет больше на Соловках раков. А монахи разводили-разводили.
        - Не надо ёрничать! К тому же у нас не было ничего одноразового! Вот про что надо спрашивать! Нужно одноразовое?
        - Ну почему? Солдаты были одноразовые. Много чего одноразового было.
        Кто-то другой говорил:
        - Какое ж у Зощенко-то порядочное образование? Позвольте спросить? Вахлак-вахлаком! - надрывался кто-то.
        Над ухом у меня бубнил кто-то:
        - Вот один солдат пришёл - и увидел только чайник. Большой чайник, мятый такой, алюминиевый. Зато с кипятком. А вот один художник был неблагодарен. Практически ничего не видел, только чёрный квадрат на фоне белой простыни. Стал формалистом, и все дела.
        - Да, теперь все стыд забыли - если бы человек что-то сказал о себе, а тут он требует. Я очень тщательно стараюсь исполнять обязательства, а тут этих обязательств не вижу. Почему ко мне подходит человек, который говорит «Дай». Почему я должен? Мне кажется, это неправильно.
        Под эти разговоры я уснул.
        Наконец, меня кто-то тряхнул за плечо. Это был старик, который сделал мне знак пересесть к дверям.
        Приближалась моя очередь.
        Старик рассказал, что уже один раз был здесь, и когда его впустили внутрь, то он увидел странную конструкцию из стеклянных трубочек и колб. Не будь дурак, он понял, что это перегонный куб.
        Вернувшись к себе в деревню, старик сделал из этого соответствующие выводы - и точно, через месяц Горбачёв издал соответствующий указ, и водка стала по талонам.
        Время тянулось, как дешёвые конфеты моего детства, - я то засыпал, то выныривал на поверхность, туда, где шли бесконечные разговоры о предсказаниях. Я представлял, что мне явится за дверью, и никак не мог представить, я думал о том, сумею ли я понять предсказание или так и пойду по жизни смущённый и неразъяснённый.
        Но вдруг меня потрясли за плечо, и уж на этот раз я понял - пора.
        Я открыл дверь и, отведя в сторону тяжёлую портьеру, вошёл в кабинет.
        Передо мной стоял стол, покрытый зелёным сукном. За столом сидел лысоватый человек с бородкой и писал что-то, положив мизинец в рот.
        Не прерывая своего занятия, он указал мне на кресло, и я приготовился к самому страшному
        20 марта 2020
        Гармония (День баяна, аккордеона и гармоники. Третья суббота марта)
        Гамулин пил второй день - вдумчиво и с расстановкой. В местном баре обнаружился неплохой выбор травяных настоек, и он, не повторяясь, изучал их по очереди. Он ненавидел пиво и вино, любой напиток малой крепости был для него стыдным - а тут наступило раздолье. Тминная настойка, настойка черешневая и липовая, а также водка укропная и водка, настоянная на белом хрене, перемещались из-за спины бармена на стойку.
        Стаканы были разноцветны - зелёный - в тон укропной, красный для черешневой, желтоватый для тминной… Остальных он не помнил.
        Съёмочная группа выбирала натуру - уже неделю они колесили по Центральной Европе, готовясь к съемкам фильма о Великом Композиторе. Здесь, в городе, где родился Композитор, их и застали дожди. В небе распахнулись шлюзы, и вода ровным потоком полилась на землю.
        Машина буксовала в грязи, похожей на родной чернозём, съёмочный фургон сломался по дороге, а шофёр пропал в недрах местного автосервиса. В довершение ко всему вся киноплёнка оказалось испорчена - из бобин потекла мутная пластиковая жижа, будто туда залили кислоты.
        Теперь Гамулин второй день ждал режиссера в гостинице.
        Композитор строго смотрел на него со стены, держа в руках волынку. Или не волынку - что это был за инструмент, Гамулин никак не мог понять. Могло показаться, что на картине не знаменитый Композитор, а продавец музыкального магазина - за его спиной висели скрипки, стояло странное сооружение, похожее на гигантский клавесин, и горели органные трубы.
        У Гамулина тоже горели трубы - медленным алхимическим огнём. Он давно приметил мутную бутыль с высокомолекулярным (слово напоминало тест на трезвость) соединением и упросил хозяйку откупорить. Виноградная водка огненным ручьём сбежала по горлу.
        Гамулин мог достать всё - однажды, на съёмках в Монголии он нашёл подбитый семьдесят лет назад советский танк и, починив, пригнал на съёмочную площадку. В сухом воздухе пустыни танк сохранился так хорошо, что многие считали, что он просто сделан реквизиторами по старым чертежам.
        Посреди города Парижа, на Монмартре, он достал живого козла для съёмок фильма «Пастушка и семь гномов». Для сериала «Красная шапочка и дальнобойщики» он выписал из австралийского цирка волка, понимающего человеческую речь. Друзья по его просьбе печатали паспорта и удостоверения, которые были лучше настоящих.
        Сейчас Гамулину велели договориться о натурной съемке в Музыкальном музее. И он не сделал за два дня того, что делал раньше за час.
        Он был похож на печального землемера из странного романа, который всё никак не мог подняться в замок, и застрял в деревенской харчевне. Музей и вправду был похож на замок, что был страшен с виду и сам напоминал декорацию. Это здание, плод фантазии самого стареющего Композитора, свело исполнительного архитектора в могилу. Теперь Гамулин глядел в окно на то, как четыре высокие башни кололи низкие тучи, а между ними плясали сумасшедшие гномы - кто с лопатой, а кто с кайлом. Но нет, конечно, это были не гномы - вместо горгулий по стенам торчали музыканты со своими лютнями, дудками и шарманками.
        В полдень они оставались недвижны, а в полночь начинали приплясывать, приводимые в действие старинным часовым механизмом.
        Гамулин звонил в музей, стучал в железные ворота древней колотушкой, но всё было бестолку. Местные жители смотрели на него, как на чумного, уверяя, что музей не работает со времён падения Варшавского договора.
        Хозяйка гостиницы, персонаж вполне итальянского извода - толстая, пучеглазая (кто-то сказал, что это душа её рвётся наружу), раздражала Гамулина. То, что всегда служило ему бесплатным источником всех местных тайн и подробностей, оказалось досадной помехой. Хозяйка была русской - вот в чём было дело. Она вышла замуж за иностранного студента, превратив его из супруга в средство передвижения, и встала за эту стойку лет пятнадцать назад. Муж умер (скоротечный рак, страховка, детей не было), и вот провинциальная барышня, ставшая на чужбине вполне шароподобной, крутила ручки пивных кранов.
        Такие люди бывают двух сортов - они либо радуются земляку, либо хотят ему доказать, что их выбор тогда, много лет назад, был верен. Хозяйка была из вторых, и Гамулину приходилось заказывать чуть больше, чтобы она не лезла со своими разговорами.
        Композитора он, кстати, тоже возненавидел - вместе с будущим фильмом. Старый музыкант много шалил в юности, потом стал злым гением короля, и даже, по слухам, отравил своего лучшего друга.
        В знак протеста его музыка не исполнялась нигде - существовал молчаливый (в буквальном смысле) заговор музыкантов. Но в новом кинематографическом шедевре Композитор должен был воскреснуть спустя двести лет, переродиться и в новой жизни, колеся по Европе, спасать евреев от нацистов - никуда не деться, таково было условие продюсеров.
        Но замок был закрыт, плёнка оказалась бракованной, и съёмки откладывались.
        Теперь Гамулин напоминал себе советского разведчика, что, напившись, будет петь протяжные песни у камина - он даже забрал из реквизита гармонь и решил перенести её к себе в комнату.
        Надо было взять инструмент и уходить. День стремительно растворялся в дожде, но вдруг к Гамулину пристал местный сумасшедший цыган Комодан. Комодан говорил на всех языках мира, причём одновременно. Вчера от него удалось избавиться, вложив немного денег в его грязную ладонь, но сейчас этот фокус не прошёл.
        Как и все сумасшедшие, этот шептал о спасении мира. Мир клокотал в горле цыгана, как поток в водосточной трубе. Но Гамулин был не лыком шит - чужая речь удивительно хорошо фильтровалась тминной настойкой, настойкой черешневой и липовой, а также водкой укропной и водкой, настоянной на белом хрене.
        Одно только заставило Гамулина вздрогнуть: цыган вдруг потребовал ехать в замок - прямо сейчас.
        При этом Комодан крутил на пальце огромный ключ - и Гамулин сообразил, что это шанс. Подустав, сумасшедший пьяница бормотал уже невнятно, и Гамулин брезгливо снял его руку со своего плеча:
        - Ша, тишина на площадке! Поедем сейчас.
        Чтобы не возвращаться в свой номер, он понёс футляр с гармонью на плече.
        Они вышли на улицу - дождь не прекратился, а завис в воздухе. Цыган бежал впереди, раздвигая плечом водяную пыль, а Гамулин шёл за ним, как матрос, враскачку - медленно, но верно.
        Ключ вошёл в железную дверь замка легко и беззвучно, и она отворилась так же неожиданно тихо. Гамулин, впрочем, решил про себя, что лязг и скрежет сделает звуковик. «Снимать, конечно, нужно только в замке. Лучше, конечно, в подвалах» - подумал он.
        Он мог бы сам снимать фильмы, да только это ему было незачем. Гармонии в этом не было. Гармония была у него за плечом, в большом коробе.
        Коридор был гулок и пуст - они шли мимо портретов великих музыкантов прошлого. Из них Гамулин узнал только пухлощёкого немца в белом парике.
        Кто-то запищал под полом, а, может, в полости стен.
        - Крысы? - спросил Гамулин.
        - Здесь нет крыс, - ответил цыган неожиданно сурово. - Здесь никогда не было крыс, но всегда было много разных зверей. В подвале держали пардуса, а говорят, композитор перед смертью купил крокодила. Но теперь - другое. В таких домах всегда живут хомяки или сурки - это обязательно.
        - Почему сурки? - спросил Гамулин, но ответа не получил.
        Звуки приближались.
        - Мы почти пришли, господин, - сказал цыган, и Гамулин поразился этой перемене. Комодан зачем-то засунул себе в нос две бумажные упаковки сахара, украденные из бара, и стал похож на безумного персонажа чёрной комедии. Походка его тоже изменилась, и цыган приплясывал, как человек, который никак не может добежать до туалета.
        Комодан отворил дверь в залу и пропустил Гамулина вперёд. Гамулин перекинул ремень короба через плечо и шагнул через высокий порог.
        Вдруг резкий удар обрушился на его голову, и всё померкло.
        Он обнаружил себя висящим, как космонавт - в крутящемся колесе. Он привязан в неудобной позе к ободам странного колеса, стальной карусели, стоящей вертикально посреди огромного зала.
        Ноги и руки его торчали из зажимов на ободе. Вокруг, в проволочных лабораторных клетках сидели несколько зверьков и таращили на него глаза-бусинки.
        - Чё за херня? - спросил он угрюмо в пустоту перед собой. Из-за его спины вышел незнакомый человек, можно сказать, коротышка. Повернувшись куда-то в сторону, коротышка спросил:
        - А он точно музыкант?
        - Да, господин Монстрикоз. Он даже пришёл с инструментом… - ответил голос цыгана, - инструмент в чехле.
        Гамулин не стал вступать в разговор и разочаровывать карлика. Он справедливо рассудил, что от этого может быть только хуже.
        - А это что? - спросил Гамулин недоумённо, мотнув головой. Указать рукой вокруг было невозможно. Хотя он не обращался ни к кому конкретно, ответил карлик:
        - Это - идеальный инструмент. Иначе говоря, генератор переменной частоты, - карлик вместе с цыганом прилаживал какие-то провода к машине, и, не прерывая этого занятия, продолжил:
        - Мне как злодею, позволительно поболтать перед началом Великого Делания. Именно Делания - впрочем, такая мелочь, как превращение ртути в золото и обратно, меня не интересует. Вчера я разложил вино на простые составляющие, упростил несколько изображений, и ещё кое-что по мелочи. Почему-то обратные гармонии лучше всего действует на фотоплёнку… Но тогда у Инструмента ещё не было центральной части, а теперь Комодан нашёл тебя, и я доведу его до совершенства.
        Настойка тминная заспорила внутри Гамулина с водкой укропной, и он подумал, не заснуть ли ему - это был хороший способ решения подобных проблем. При пробуждении, впрочем, появлялись другие проблемы, не менее серьёзные, и ужасно болела голова, но дурацкие карлики всегда исчезали.
        И гномы - тоже.
        Гармонь - это тебе не баян, потому как это русская разновидность гармоники с полным хроматическим звукорядом на правой клавиатуре, басами и готовым аккордовым или готово-выборным аккомпанементом на левой.
        Заснуть, однако, не выходило, хотя голова всё время валилась на грудь, а карлик продолжал:
        - Вы знаете, любезный иностранец, отчего не исполняется музыка Композитора? Многие дураки до сих пор считают, что это месть поклонников его знаменитого друга. Глупость! Чепуха! Друг, конечно, был талантлив, но глуп, а музыка его - слащава. Наш же герой, строитель этих стен, знаток гармоний и властелин звуков, был настоящий гений! Он был гениальнее этого изнеженного выскочки в сто, в тысячу раз! И он дошёл до тех высот, какие тому и не снились - и вот, на краю мироздания он создал Великую Гармонику.
        - Чё? - тминная и укропная уступили место черешневой и липовой, и Гамулин резко выдохнул.
        - Я же говорю, это особый музыкальный инструмент, в котором сочетаются звуки всех инструментов мира.
        - Мира… - как эхо отозвался Гамулин.
        - По внутренним его колёсам бегут десять хомяков, восемь кошек сидят в специальных камерах и мяукают в такт ударам стальных игл, шесть соловьёв поют в клетках, а в центре этого находятся органные трубы, синхронизирующие звук. И вам повезло, мой незнакомый друг - вы станете главной частью механизма.
        - Это поэтому я похож на цыпленка табака? - злобно сказал Гамулин.
        - Почему цыплёнка? Вы что, не видели знаменитого чертежа Леонардо? В процессе музицирования вы будете олицетворять гармонию человека.
        Гамулин как-то понимал под гармонией совсем не то, никакого знаменитого чертежа никакого Леонардо в глаза не видел, но в его положении выбирать собеседников не приходилось.
        - И что? Спляшем, Пегги, спляшем? Ну, сыграем, а дальше-то что?
        - Дальше - ничего. Потому что наш инструмент, Великая Гармоника, обладает особым свойством - если играть на нём музыку, что сочинил отравленный юнец, в мире нарастает сложность. Если же, наоборот… Наш мёртвый хозяин, музыкальный чародей, открыл закон движения гармонии - от звуков этого инструмента мельчайшие частицы вещества могут вибрировать и образовывать новые гармонические связи. Но если инструмент переключить на обратный ход, то он заиграет не музыку глупого юнца, а сочинения нашего гения. Всё гениальное просто - это одна и та же музыка. Только проигранная задом наперёд. Хотя, кто знает - где тут перёд, а где - зад? Мы с вами будем свидетелями, как все цепочки связей и излишне сложные соединения начнут распадаться. Мир станет прост и чёток.
        Сначала процесс пойдёт медленно, но потом распространится - мир покатится по этой дороге, стремительно набирая обороты.
        - Вот радость-то, - мрачно отметил Гамулин. - И спирт тоже?
        - Что - спирт?
        - Спирт тоже должен распасться.
        - Дурак! Причём тут спирт… Хотя да, и спирт. Но тебе остаётся радоваться - ты увидишь великий праздник упрощения мира, понимая, в отличие от профанов, что происходит…
        - Мы на «ты» перешли, что ли? На брудершафт не пили.
        - Дурак! Дурак! Не об этом! Мир изменится - он станет строг и прям, в нём не станет места сложности. Чёрное всегда будет чёрным, а белое - белым. Гармония будет нулевой, то есть - полной, и цветущая сложность сменится вечной простотой.
        - И что?
        - И всё.
        Гамулин вздохнул. Он понял немного, но то, что он понял, описывалось коротким русским словом. И этот конец был близок.
        - Ну, дай сыграть-то перед смертью? - попросил Гамулин. - Недолго уж.
        Директор музея несколько успокоился и вежливой горошиной «вы» снова вкатилось в его речь.
        - Умирать, положим, вы будете очень долго. Или жить - мы все будем жить довольно долго, наблюдая приход Великой Простоты. А развязать я вас не могу.
        - Да не развязывай. Мне одной руки хватит. Дай только гармонь мою.
        - А это что? Что? Что? - закричал карлик.
        - Гармонь. Русскому человеку без гармони никак нельзя. Вон в коробе у стола стоит.
        - А, аккордеон? - и карлик нагнулся.
        Гамулин опять не стал его поправлять и принял гармонь, освобождённой от ременного зажима рукой. Он расправил меха, и первый звук гармони заставил вздрогнуть карлика. Задрожал и музыкальный Пластификатор.
        Что-то шло не по плану.
        Гамулин повис на ремнях, как висели на своих костылях инвалиды в электричках. Чёрта с два он мог забыть этих инвалидов, что пели «Московских окон негасимый свет», а когда в вагоне публика была попроще, то «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной». Теперь было понятно, почему они держали гармонь именно так и отчего становились в грязном проходе между скамьями гармоничнее любой статуи у Дома Культуры в Салтыковке. Он прикрыл глаза и завёл:
        - Раскинулось море широко-оо…
        Ухнуло что-то в органных трубах, а хомяки встали на задние лапы.
        - И волны бушуют вдали-и-и … - продолжил Гамулин.
        Завыли кошки - тонко и жалобно. Органные трубы издали печальный канализационный звук и вдруг с треском покосились.
        Гамулин обращался к безвестному товарищу, с которым был в странствии, с которым вдали от дома, посреди чужой земли и воды делил краюху хлеба.
        Он выдыхал то, что было раньше настойкой тминной, настойкой черешневой и липовой, а также водкой укропной и водкой, настоянной на белом хрене. Голова прояснялась, и боль в затылке прошла.
        А Гамулин играл и играл - корчился перед ним карлик, дрожал музыкальный Пластификатор, и лилась песня.
        Он вел её дальше - и уж хватался кочегар за сердце, подгибались его ноги, и прижималась чумазая щека к доскам палубы.
        Ослепительный свет озарял кочегара, нестерпимый свет возник и в зале - это лопнула какая-то колба внутри зловещего инструмента, и вольтова дуга на секунду сделала всё неразличимым.
        Но Гамулин не видел этого - он давно закрыл глаза, и песня вела его за собой. Угрюмые морские братья, осторожно ступая, поднимались из машинного отделения с последним подарком, ржавым тяжёлым железом в руках. Корабельный священник жался к переборке… Жизнь кончалась - она была сложна и трудна, но кончалась просто. Всё соединялось - жар печи, плеск волн и негасимый свет.
        Наконец Гамулин завершил песню - устало, будто зодчий, окончивший строительство своего собора.
        В комнате давно было тихо. Хомяки и коты разбежались, чирикала птица под высоким сводчатым потолком. Потрескивало что-то в разрушенном агрегате. Ремни ослабли, и Гамулин легко выпутался из них - никого вокруг не было.
        Там, где лежал карлик, осталась неаппетитная лужа, как после старого пьяницы. Цыгана и след простыл.
        Гамулин брёл по пыльным комнатам, волоча за собой гармонь, как автомат, - будто советский солдат по подвалам Рейхсканцелярии.
        Группа приехала на следующий день, и начались съёмки. Товарищи Гамулина привезли новую плёнку и голоногих актрис. Но и новый запас часто шёл в брак: сыпалась основа, превращаясь в пыль и труху. Это происходило постоянно - явно кто-то нагрел на контракте руки. Тогда звали Гамулина с его гармонью. Странное дело - несколько дней подряд после того, как он рвал душу протяжными песнями, неполадок с камерами и плёнкой не было.
        Но и тогда съёмки всё равно не шли - все, начиная с режиссёра и заканчивая последним осветителем, пили черешневую и вишнёвую вкупе с укропной и тминной прямо на съёмочной площадке. Актёры пили и плакали, размазывая слёзы по гриму. Как было не пить, когда напрасно старушка ждёт сына домой и пропадает где-то вдали след от корабельных винтов.
        28 марта 2022
        Жилкомиссия (День работника жилищно-коммунального хозяйства. Третье воскресенье марта)
        На звонок открыла женщина в халате. В тусклом свете лампочки она казалась мёртвой - серое лицо и выбеленные волосы.
        - Жилкомиссия! - сказал Николай Павлович, будто помахал в воздухе гирей.
        Женщина молчала.
        Мы ступили в квартиру, как десантники в пустоту. Жилица прижалась к стене и, наконец отворив рот, пискнула что-то про бумаги. Я потянулся за своей амбарной книгой, но не тут-то было.
        - Бумаги у нас есть, - веско сказал Николай Павлович, - да что ты понимаешь в бумагах, Спирина Елена Николаевна, незамужняя, временно неработающая, иди к себе лучше, не засти нам электрический свет. Жилищная комиссия не к тебе пришла, а по соседству.
        После этих слов женщина потекла вдоль стены, с каждым движением всё больше сливаясь с зелёной масляной краской.
        Перед нами был длинный коридор, в котором было всё, что показывают в старых фильмах, - велосипед, висящий в недосягаемой вышине, детская ванночка, правда, в угоду времени - пластмассовая, огромный таз, похожий на бубен, и лампочка без абажура, качающаяся на проводе.
        Мы двинулись дальше, и я, не успев отреагировать на новый писк жилицы, повернул выключатель. Под потолком в коридоре что-то треснуло, осколки звонко ударили в жестяной таз, и вся квартира погрузилась во тьму.
        Я включил фонарь, а Николай Павлович из темноты властно сказал:
        - Серёжа, разберись там со светом.
        Голос звучал в гулком коридоре так, будто бы приказывал бог, говоря откуда-то сверху, из тьмы.
        Серёжа обмахнул пол своим фонарём, как веником, и полез на стул в прихожей.
        Мы же продолжили движение по коридору: я - подсвечивая себе путь фонариком, а нашему Николаю Павловичу и фонарик-то был не нужен.
        Он безошибочно прошёл вперёд и остановился у нужной двери.
        - Стой, не трогай ничего, - обратился он уже ко мне. - Что-то тут не так.
        «Не так» бывало по-разному. Как-то раз мы пришли проверять условия быта в одно место. Слесарь из конторы - без него тогда было нельзя обойтись - открыл нам дверь и отошёл в сторону - видимо он ожидал, что мы вломимся внутрь, как персонажи полицейского фильма.
        Но нет, Николай Павлович не торопился входить. Он к чему-то прислушивался минут пять, а потом сам тихо отворил дверь. Внутри я увидел обыкновенную двухкомнатную квартиру, но на поверку она была не совсем обыкновенной.
        Мы прошлись по комнатам. Всё там было, как в квартире типовой и скучной, а вместе с тем всё не так. Это была внутренность кукольного домика, в котором столы и стулья были не точно сделаны в масштабе, а обозначены.
        То есть стул был чуть больше, чем нужно, чуть толще были его ножки, а кухонные шкафы открывались не в те стороны, мешая друг другу дверцами. Один шкафчик и вовсе был монолитным. Одеяло оказалось пришито к матрасу.
        Выключатели были привинчены выше человеческого роста.
        Кто-то большой делал тут кукольный домик, и не очень заботился о точности - с его точки зрения было похоже, да и ладно.
        Слесарь ждал нас на лестничной клетке, и тут же начал спрашивать: «Ну что там? Ну что там?»…
        Николай Павлович строго посмотрел на него и веско ответил: «Там - жилплощадь».
        Слесарь усох и скатился прочь по лестнице.
        Чем ещё заниматься Жилкомиссии, как не жиплощадью?
        Я, признаться, не знал подробностей - дело это тут же передали наверх, и им занимались уже другие люди.
        Только Николай Павлович, которого потом несколько раз вызывали консультировать этот случай, мог поведать нам, что там вышло, но на то Николай Павлович и служил в Жилищной комиссии сорок лет, чтобы ни с кем не делиться лишним.
        А вот своей осторожностью, своими навыками и своими рассуждениями он как раз делился.
        Теперь он стоял перед дверью коммунальной квартиры. Дверь была знатная, родом ещё из позапрошлого века, и на ней сохранились следы множества жильцов.
        Замки меняли несколько раз, и, судя по всему, один раз дверь даже вышибали.
        При этом она была много раз покрашена ужасной коричневой краской.
        Краска залила замочные скважины, одну намертво, а внутри другой навернулись застывшие наплывы и капли. Впрочем, одна замочная скважина была новенькой и следов краски не хранила.
        Тут включился свет, и через минуту появился наш Серёжа. Извиняющимся тоном он сообщил, что тут стояли жучки, а не обычные пробки. Чего уж говорить об автоматах, вот полыхнёт и…
        - Не болтай, - беззлобно прервал его Николай Павлович. - Тут дело серьёзное, нужно подумать. Лучше, Серёжа, принеси, на чем сесть.
        «На чём сесть» оказалось сперва стулом для Николая Павловича, а затем табуреткой для меня, которую принесла всё та же соседка.
        Серёжа остался стоять у нас за спинами.
        - Так, - вышел из транса Николай Павлович. - Открой дверь, только внутрь не суйся.
        Серёжа повозился с замком, и замок скоро обиженно щёлкнул.
        Николай Павлович аккуратно отворил её, и мы уставились в черноту.
        Наш начальник поманил соседку и строго сказал:
        - Швабру дай.
        Женщина принесла швабру, и Николай Павлович засунул палку, не снимая тряпки, внутрь и нажал ей что-то. Внутренность комнаты озарилась противным жёлтым светом.
        Соседка вдруг выплыла из коридорного сумрака, как рыба в аквариуме, и сообщила, что будет понятой.
        - Нет, понятые нам без надобности, - просто сказал Николай Павлович, но сказал так, что соседку вышибло из поля зрения, как пробку из бутылки с шампанским.
        Мы же снова заглянули внутрь.
        Посередине комнаты стоял круглый стол овальной формы, покрытый скатертью. Даже на расстоянии было видно, какая она пыльная.
        Несколько людей в старинного покроя пиджаках уныло смотрели со стен. Стёкла на портретах были припорошены пылью, как и всё в комнате.
        Шторы закрывали вид из окна, а на тускло блестевшем паркете у стола лежал стакан.
        Сперва я подумал, что Николай Павлович сшиб его шваброй, но тут же понял, что шваброй до него никак не дотянуться.
        Стакан уронили давным-давно, и след уронившего в этой комнате давно простыл.
        - Вот скажи мне, Серёжа, - сказал наш начальник, - Ничего необычного ты не замечаешь?
        - Ну стакан там, - сказал Серёжа опрометчиво.
        - Стакан-дело житейское, тебе к этой детали не привыкать. А вот на швабру ты смотрел?
        - Швабра, как швабра. А что?
        - А то, что гражданка Спирина принесла нам мокрую швабру. Я-то знаю, что она у неё в тазу на кухне стояла, потому что гражданка Спирина мыла пол, да ей в одночасье позвонили, и она сунула швабру в таз. Так и забыла пол домыть, увлёкшись своими бабскими разговорами. Но ты этого знать не можешь, однако ж мог при этом видеть, что швабру она нам принесла мокрую, а я вынул её из комнаты сухую. Значит, это дорогой мой Серёжа, что швабра высохла за то время, которое я ей шуровал, то есть секунд за пять. Усёк?
        Серёжа усёк.
        Да и я усёк, хоть мне слова и не давали.
        - Значит это, дорогие мои члены комиссии, не то, что на жилплощади, которая находится перед нами, перерасход тепла, а то, что время там идёт чуть иначе. Вы на обои посмотрите.
        Мы посмотрели на обои.
        Теперь было видно, что обои с нашего края обычные, а чем дальше вглубь комнаты, тем больше похожи на лохмотья. Один лист даже отклеился и закрывал голову какого-то мужчины на свадебной фотографии. Супруга его с отчаянием смотрела в фотозрачок, будто понимая будущую проблему.
        - Будь я человеком аморальным, - сказал Николай Павлович, - я бы попросил гражданку Спирину побыть понятой, коли она уж так хотела, и зайти поперёд нас в комнату. Не сдержавши своего любопытства, она бы туда вошла, и чёрт его знает, чтобы от неё осталось, когда она дошла бы до стола. А женщина она с большим любопытством, что сгубило, как известно, не только кошку.
        Мы переглянулись, а из дальнего конца коридора раздался протяжный женский стон.
        - Вот что, милый, сделай, пожалуйста, запись в журнале вызовов, - посмотрел Николай Павлович уже на меня. Я раскрыл гроссбух, который всё время держал под мышкой и замер.
        - Генератор, тип два, подлежит выписке. Жировка прилагается. Есть жировка?
        Я быстро закивал - жировка прилагалась к заявке на вызов.
        - Вызвана служба очистки. Записал? Вызывай теперь. Да не со своего, звони с местного.
        Я не без труда стал набирать знакомые цифры на телефоне, что висел в коридоре. Телефон был старинный, с номерным диском, и я набрал правильный номер только со второго раза.
        Через полчаса в открытую дверь квартиры заглянула голова в форменной кепке.
        За ней появились люди со шлангом, который они с пыхтением тащили по лестнице.
        Шланг был серый и гофрированный. Ребята в комбинезонах сняли косяк вместе с дверью, заменив это все на фанерный щит, в котором сноровистый Серёжа тут же вырезал фрезой дырку - точно по размеру шланга.
        Туда-то и вставили серую гофрированную трубу.
        Шланг начал содрогаться, и минут через двадцать дело было сделано.
        Подождав минут пять, Николай Павлович велел отодрать фанеру. За ней обнаружилась ровная стена. Даже цвета она была такого же, что и поверхность рядом.
        Николай Павлович для вида попридирался к цвету и фактуре, но было видно, что он доволен.
        Жилица Спирина вдруг сгустилась из серого рассветного воздуха и проблеяла что-то про квартплату.
        Николай Павлович ответил коротко: «Перерасчёт со следующего месяца», и она поймала эти слова, как нищенка - брошенный рубль.
        Я сделал последнюю запись в книге вызовов, все мы расписались внизу.
        Выходя последним, я послал жилице воздушный поцелуй. От ужаса она рванулась в сторону, ударилась о стену и скрылась в глубине квартиры. Этого баловства Николай Павлович не одобрял, но он уже был десятью ступенями ниже.
        Стукнула дверь, и я догнал своих на следующем пролёте.
        Жилищная комиссия спускалась по лестнице в полном составе.
        25 марта 2022
        Англетер (День поэзии. 21 марта)
        
        Он жил в этой гостинице вторые сутки, заняв номер не без скандала.
        Положив ноги на стол (дурацкая привычка, позаимствованная им у американцев, но сейчас полюбившаяся), он смотрел в потолок. Лепнина складывалась в странный узор, если раскачиваться на стуле равномерно. На седьмом году Революции она пошла трещинами - узор был причудлив, что-то в нём читалось. Но доброе или дурное предзнаменование - непонятно. То ли человек с мешком и дубиной, то ли всадник с саблей.
        Он жил посреди огромного города в гостинице, в окна которой ломились памятники. Рядом стоял собор, который строили много лет.
        Теперь он был построен, но время выламывало его судьбу, и все говорили, что его скоро закроют.
        В свете того, что произошло уже в этом городе, всякий верил в новую жизнь собора.
        А про жизнь тут во время блокады ему рассказывали.
        Ему об этом рассказывал Шполянский.
        Самого Шполянского здесь рисовал знаменитый художник. На этом портрете у Шполянского была почти оторвана пуговица и держалась она на одной нитке.
        Шполянский был лыс, и внезапно лыс. Он рассказывал про брошенный правительством город, а правительство уехало отсюда в восемнадцатом году. Ещё некоторое время город, который разжаловали из столицы, живёт по-прежнему, но потом самые заметные люди начинают покидать его.
        Это старый закон - когда открывают крышку кастрюли, самые быстрые молекулы воды начинают покидать поверхность, и вскоре кастрюля остывает. Город остывал в недавнюю войну быстро.
        Шполянский рассказывал о том, что сквозь торцы мостовых проросла трава.
        Ещё он говорил о том, что у женщин от голода прекратились месячные, а порезанный палец не заживал месяцами.
        Шполянский как-то написал несколько стихотворений, но он не был поэтом, а оттого не был посвящён в великую тайну ремесла.
        Сидящий на стуле раскачивался, глядя в потолок, и вспоминал Шполянского.
        Они не были дружны, но Шполянский ему нравился. По всему было видно, что Шполянский проживёт долго, а это верный знак. Он проживёт долго, но не будет бессмертен.
        А сам приезжий, ожидая одних ему известных событий, жил в гостинице, которую построил неизвестный архитектор.
        Дом этот несколько раз перестраивался, но главное оставалось прежним - архитектор неизвестен.
        Неизвестность укрепляла мистическую силу этого места, и когда в одном из номеров умер знаменитый промышленник, иностранец, но при этом один из самых богатых людей Империи, никто не удивился.
        А теперь исчезла и Империя, и золотые погоны столицы были сорваны с этого города. Он стоял перед неприятельскими пулями, как разжалованный офицер на бруствере.
        Город был по-прежнему огромен, но несколько лет подряд вымирал.
        По улицам бродила сумасшедшая старуха и сообщала, что будет в нем три наводнения, начиная с 1824 года. Второе будет ещё через сто лет, и третье - ещё через сто, и вот это третье окончательно затопит разжалованный город по самые купола. А уходя, вода унесёт вместе с собой всё - и купола, и кресты, и сами здания. И будет на месте этого города ровное пространство заросших ивняком болот - на веки вечные.
        И подходила старуха к памятнику, что гарцевал на площади, и, раскинув смрадные юбки, ела из ладони что-то непонятное.
        Со страхом глядели на неё постояльцы гостиницы, и вера в пророчества прорастала в них, как трава через те самые торцы.
        А трава действительно проросла через многие улицы, особенно через те, что были мощены деревянными шестиугольными плашками. Трава была высока, и, как на развалинах Рима, кое-где, особенно на окраинах, паслись козы.
        Когда Шполянский рассказывал об этом времени, то его рассказы были наполнены предчувствием бегства. Шполянский потом действительно убежал прочь. Он убежал по льду залива в другую часть империи, ставшую теперь независимой. Многие бежали так, а первым, давным-давно, это сделал вождь революции. Теперь бежали уже от этого вождя, а город пустел, и трава росла.
        Шполянский горячился и говорил сбивчиво. Что во время блокады люди ели столярный клей, а когда туда приехал один знаменитый иностранец, то на приёме воровали еду из соседских тарелок, пока соседи произносили тосты.
        Вокруг гостиницы плыло новое время, а улицы были переименованы.
        Никто не знал, по-настоящему, что за улица лежит у него под ногами.
        Приятель Шполянского Драгоманов любил приводить два стихотворения про большую церковь, видную из окон гостиницы:
        Сей храм - двум царствам столь приличный,
        Основа - мрамор, верх - кирпичный.
        Но храм, говорил Драгоманов, тут же перестроили, и стихотворение стало звучать так:
        Сей храм - трех царств изображенье:
        Гранит, кирпич и разрушенье.
        Драгоманов вставил эти стихи в свой роман, и роман обещал быть успешным. Церковь давно стала одним из главных мест города, по ней была названа площадь, и она мрачно чернела в окне, видная через холодный туман. Но человеку, лежащему в гостиничном номере, положив ноги на стол, было не до этого романа.
        Он очень хорошо чувствовал перемены.
        И перемены близились.
        Город, который плыл мимо гостиницы «Англетер», будто вода наводнения, был пластичен и мягок, как всегда это бывает пред переменой участи. Город был текуч, как тёмная вода реки, как чёрная вода залива, бьющаяся подо льдом.
        Он будет течь ещё сто лет, пока не сбудутся пророчества, и медный всадник не заскачет по воде, яки посуху, и волны не скроют финский камень под ним.
        И гостиница, этот улей для хозяев нового времени, идеально подходила для точки излома.
        Только что, по привычке, он попробовал провести несколько опытов - они всегда веселили друзей. Однажды он долго думал о кружке и-таки заставил её исчезнуть. «Где же кружка? Где же кружка?» - повторяла мать недоумённо, растерянно разводя руками посреди горницы - но он так и не раскрыл ей тайны.
        Она ведь ещё жива, моя старушка, и я пока жив. А над её избушкой сейчас струится лёгкий дымок…
        Впрочем, он отвёл этой женщине глаза так, что фокус с кружкой кажется детской шалостью.
        Ложки, кстати, поддавались мистическим практикам куда лучше.
        Ему вообще поддавался мир русских вещей - вещи заграничные слушались хуже. Так же происходило и с русскими словами - там буквы подбирались одна к другой, как рожь на поле, а латиница - шла с трудом.
        Раньше, много лет назад, он знал латынь, но теперь время вытравило из него все языки, кроме русского. Многие звали его Серёжей - когда тебе под тридцать, это немного обидно.
        Но он-то знал, что ему никогда не будет больше. Что он просто не может стареть.
        Поэзия не только не давала ему стареть, она позволяла ему понимать чужие жизни. Как-то, в двадцать втором, в одном немецком ресторане, к нему подсел немец.
        Немец писал стихи - отвратительные.
        Он хотел эмигрировать, и метал на стол страны, как карты. Испания, Турция, Прибалтика, Россия, Перу…
        Он пришёл в постпредство РСФСР и предложил себя в качестве управляющего в какое-нибудь агрохозяйство на Украину. Визу ему не дали.
        «Нет, не Рембо, совсем нет», - подумал тогда Серёжа. И тут же увидел не Украину, а казахскую степь и ровные ряды бараков, Рождество и тонкие голоса крестьянских детей, что поют «Stille Nacht». Потом что-то щёлкнуло в его сознании, и он увидел пожары над украинской степью, его собеседник подписывает фольклист, а через три года уходит на свою бывшую родину, могильный камень в Гамбурге, 1900 - 1955, от безутешных родных.
        - Езжайте, обязательно езжайте, Генрих, - говорил он ему. - Нельзя оставаться.
        Оставаться было нельзя потому, что он видел собеседника в будущем - сверкающего очками, в какой-то неприятной форме. Там пахло гарью, и никому дела не было до поэзии.
        Когда Генрих ушёл, Серёжа вспомнил, как уговаривал ехать в Аргентину одного итальянца, но, кажется, не уговорил. Итальянец был молод, но уже тучен, стихи писал трескучие, как стрельба митральезы, а когда читал их, даже подпрыгивал.
        Итальянец обещал подумать, но Серёже казалось, что его аргументы были недостаточно убедительны. Он тут же забыл об этой встрече - потому что к нему уже спешил Габриэль, красавец, аристократ, герой войны и командир группы торпедных катеров. Они поехали к морю, девушки хохотали, ничего не понимая в русской речи… Сразу забыл, а сейчас вот вспомнил.
        Эти встречи должны были иметь продолжение - но пока он не понимал - какое.
        Сейчас Серёжа сжимал в руке стакан - водка-рыковка, только что подорожавшая, давно степлилась на столе.
        Скрипнула тяжёлая резная дверь - наконец-то.
        Он пришёл - человек в чёрной коже, с его лицом.
        В первую секунду Серёжа даже поразился задумке - действительно, зеркало отражало близнецов - одного в костюме, с задранными ногами, а другого - в чёрной коже и косоворотке.
        - Вот мы и встретились, Сергунчик.
        Чёрный человек говорил с неуловимым акцентом.
        Интересно, как они это сделали, - грим? Непохоже - наверное, всё-таки маска.
        - Пришёл твой срок, - продолжал человек в пальто, садясь за стол.
        Поэт про себя вздохнул - тут надо бы сыграть ужас, но что знает собеседник о его сроке. Можно сейчас глянуть ему в глаза, как он умел, - глянуть страшно, как глядел он в глаза убийце с ножом, что пристал к нему на Сухаревке, так глянул, что тот сполз по стене, выронив свой засапожный инструмент.
        Но сейчас Серёжа сдержался.
        - Помнишь Рязань-то? Помнишь, милый, детство наше… - это было бы безупречным ходом, да только кто мог знать, что Сережино детство прошло совсем в другом месте.
        Какая Рязань, что за глупость? Он родился в Константинополе.
        Как-то Серёжа встретился с Холодилиным, просидевшим полжизни в каменном мешке шлиссельбургским узником. Революция выпустила его молодым - неволя законсервировала старика-народовольца. Он был розов, свеж, грозно топорщилась абсолютно белая борода. Холодилин занимался путаницей в летописях и нашёл там сведения о нём, Сергунчике. Он раскопал, что переписчики подменили документы (знал бы он, каких смешных денег это стоило) и заменили Константинополь на Константиново.
        Они шли здесь же - по левую руку была мрачная громада Исаакиевской церкви, знаменитого собора, а по правую - эта гостиница, в которой переменялись судьбы.
        Старик с розовой кожей хотел мстить истории и решил начать с поэта, то есть с него.
        Под ногами у них росла чахлая трава петроградских площадей и улиц.
        Торцы набухли водой, и новая жизнь росла через них неумолимо.
        Старик ждал ответа и признаний, а борода его торчала, как занесённый для удара топор.
        Серёжа улыбнулся, глядя ему в глаза. Кто ж тебе поверит, старичок, разве потом какой-нибудь академик начнёт вслед тебе тасовать века и короны - но и ему никто не поверит.
        А сам он хорошо помнил тот горячий май пятьсот лет назад, когда треск огня, крики воинов Фатиха и вопли жителей, когда окружили храм и начали бить тараном в двери. Наконец, со звоном отскочили петли, и толпа янычар ворвалась внутрь. Среди них было несколько выделявшихся, даже среди отборных головорезов Фатиха. Отрок знал - эти воины, похожие на спешившихся всадников, были аггелами. Лица их были покрыты чертами и резами, будто выточены из дерева.
        Звуки литургии ещё не стихли, и священники, один за другим, вошли в расступившуюся каменную кладку, бережно держа перед собой Святые дары.
        Отрок рвался за ними, но старый монах схватил его за руку и повёл через длинный подземный ход к морю. Они бежали мимо гулких подземных цистерн, а в спины им били тяжёлые капли с потолка.
        Монах посадил его на рыбачью лодку, из которой два грека хмуро смотрели на полыхающий город.
        Это были два брата - Янаки и Ставраки, что везли отрока вдоль берега, боясь терять землю из вида.
        Он читал им стихи по-гречески и на латыни - море занималось цензурой, забивая отроку рот солёной водой.
        Скоро они достигли странной местности, где степь смыкалась с водой, и отрок ступил на чужую землю.
        С каждым шагом, сделанным им по направлению к северу, что-то менялось в нём.
        Он ощущал, как преображается его душа, - тело теперь будет навеки неизменным.
        Он стал Вечным Русским - душа была одинока и привязана не к земной любви, а к небесной. Но никогда не забывал он о Деревянных всадниках - ибо про них было сказано ещё в Писании: Михаилъ и аггли его брань сотвориша со зміемъ, и змій брася, и аггели его.
        Сражение было вечным.
        Гость в чёрном бубнил что-то, время от времени посматривая на него. Верно - решил, что Серёжа совсем пьян.
        Точно так же думал мальчик, что приходил вчера, - в шутку Серёжа записал ему кровью свой старый экспромт - и понял, что случайность спасла его тайну.
        Кровь сворачивалась мгновенно - пришлось колоть палец много раз. И только наивность мальчика не дала ему заметить, как мгновенно затягивается ранка.
        Стихи - вот что вело его по жизни, но этот виток надо было заканчивать. Он действительно обманулся во времени, Вечный Русский купился - купился, как мальчишка, которого папаша привёз в город. Да тайком сбежав, проиграл мальчишка все свои, замотанные в тряпицу, копеечки на базаре.
        Его предназначение - стихи, а стихов на этом месте не будет.
        Без стихов вечность ничего не значит, всё остальное ничего не значит. Вот когда он дрался на кулаках с известным поэтом Сельдереем, то внезапно почувствовал его особую ненависть. Только сейчас он догадался, что Сельдерей ненавидел не его, а судьбу. Сельдерей угадывал его смерть, и по молодости лет она казалась ему почётной. Сельдерей чуть не подрался и с их другом Москвошвеем.
        Судьба распорядилась так, что Вечный Жид, вечный поэт-еврей - не он, а нищий поэт Москвошвей. Сельдерей не понимал этого вполне, он, как тонкая натура, просто чувствовал обман судьбы и дрался именно с ней, а не с товарищем по цеху.
        Ему была уготована жизнь человека, что умрёт в своей постели, испытав раннюю и позднюю любовь, хулу и хвалу, но умрёт навсегда, а Москвошвей будет вечно странствовать по Земле, выбравшись из-под груды мертвецов на далёкой лагерной пересылке.
        Серёжа не к месту вспомнил, как он приехал к Сельдерею в Павлово-на-Оке. Там Сельдерей служил домашним учителем у символиста Сидорова. Серёжа с Сельдереем пьянствовали, а, как стемнело, потом купались нагишом. На реке они завывали и ухали.
        Наутро Сидоров вышел к завтраку с пророческими словами: «Всю ночь на реке филин ухал - быть войне».
        И действительно, наутро принесли газеты - Империя объявила войну германцам.
        Сельдерей был в унынии, а Серёжа объяснял ему, что в этом и заключена сила поэзии. Бережное отношение к звуку - вот ключ.
        Человек за дверью переминался неловко, шуршал чем-то в ожидании дела, и Серёжа совсем загрустил. Было даже обидно от этой топорной работы.
        Он вспомнил, как в берлинском кабаке встретил Вечного Шотландца. Серёжа сразу узнал его - по волнистым волосам. Они всю ночь шатались по Берлину, и, захмелев, Вечный Шотландец стал показывать ему приёмы японской борьбы баритцу. Совсем распаляясь, Шотландец вытащил из саквояжа меч и начал им махать, как косарь на берегу Оки.
        В одно движение, поднырнув сбоку, Серёжа воткнул ему в бок вилку, украденную в ресторане.
        Шотландец хлопал глазами, икал и ждал, пока затянется рана.
        Он признал себя побеждённым, и до рассвета они читали стихи - Вечный Шотландец читал стихи друга - о сухом жаре Персии, о волооких девушках, руки которых извиваются, как змеи, а Серёжа - шотландские стихи о застигнутом в зимней ночи путнике, о северной деве, что, приютив странника, засыпает между ним и стеной своего скромного дома. Наутро она шьёт путнику рубашку, зная, что не увидит его больше никогда, - и Серёжа понимал, что это стихи про них, про бесприютную жизнь вечно странствующих поэтов.
        Прощаясь на мосту через Шпрее, Серёжа подарил Шотландцу злополучную вилку, которую тот сунул в футляр для меча. Роберт, как Серёжа звал его по привычке, удалялся в лучах немецкого рассвета со своим нелепым мечом, и волосы его развевались на ветру.
        И теперь, сидя в фальшивой ловушке, Серёжа понимал, что может убить обоих чекистов (а у него уже не было сомнения, кто это), выдернуть из жизни, как два червивых гриба из земли, оставив небольшие, почти невидимые лунки в реальности. Зарезать, скажем, вилкой. Или - ложкой… Нет, ложка исчезла во время медитативных опытов.
        Но не то было ему нужно, не то. Поэтому он и был поэтом, что тащила его большая цель, а не звериная жажда крови.
        Как зверю - берлогу, нужно было ему покидать своё место, потому что ошибся он с рифмой на слово Революция.
        Гость достал откуда-то из недр пальто засаленный том и, шелестя рваными страницами, принялся читать вслух какие-то гадости - кажется, слёзное письмо Гали (стоны вперемешку с просьбами). Вот это было уже пошло - как-то совершенно унизительно. Он позволил себе не слушать дальше - про счастье и изломы рук, про деревянных всадников.
        А вот он действительно знал, кто такие Деревянные всадники, что появились внезапно в высокой траве - едва лишь он сошёл с поезда у Константинова. Надо было убедить родных в собственном существовании (это удалось), но всюду за ним следовали Деревянные всадники - в одном из них он сразу узнал Омара, одного из Воинов Фатиха, который чуть было не зарубил его в храме пятьсот лет назад.
        Деревянные всадники - вот это было бы действительно страшно, ибо только им дана власть над странствующими поэтами. Один из них гнался за автомобилем, в котором он ехал с женой. Деревянный всадник начал отставать - и понял, что не может достать Серёжу кривой саблей. Тогда всадник-убийца рванул на себя синий шарф женщины и выдернул её из машины - прямо под копыта.
        Серёжа не мог простить себе этой смерти - хоть и не любил жену. Мстить было бессмысленно - у Деревянных всадников была особая, неодолимая сила, и тогда он плакал, слушая, как удаляется грохот дубовых подков о брусчатку.
        Аггелы - это не наивные и доверчивые чекисты, если бы он сейчас услышал деревянное ржание их коней на Исаакиевской площади, здесь, под окнами - весь план бы разрушился. А эти… Пусть думают, что поймали его в ловушку гостиничного номера.
        Гость в этот момент завернул про каких-то гимназистов, и Серёжа нарочито неловко налил себе водки.
        У водки был вкус разочарования - да, от красной иллюзии нужно уходить…
        Вдруг человек в пальто прыгнул на него, и тут же в номер вбежал второй. Они вдвоём навалились на него, и тот, второй, начал накидывать на шею тонкий ремень от чемодана.
        Поэт перестал сопротивляться и отдал своё тело в их руки.
        Ловушка сработала. Сработала их ловушка. Но тут же начал воплощаться и его замысел.
        Пусть они думают об успехе.
        Человек в чёрном ещё несколько раз ударил поэта в живот, и Серёжа запоздало удивился человеческой жестокости.
        Он ждал своей смерти, как неприятной процедуры, - он умирал много раз, да только это было очень неприятно, будто грубый фельдшер ставит тебе клистир.
        Глухо стукнув, распахнулась форточка, и он почувствовал, что уже висит, прикасаясь боком к раскалённой трубе парового отопления.
        «Вот это уже совсем ни к чему», - подумал он, глядя сквозь ресницы на чекистов, что отряхивались, притоптывали и поправляли рукава, как после игры в снежки. Один вышел из номера, а второй начал обыск.
        Висеть было ужасно неудобно, но вот человек утомился, встал и скрылся за дверью туалета.
        Поэт быстро ослабил узел, спрыгнул на пол и скользнул за дверцу платяного шкафа.
        Ждать пришлось недолго.
        Из глубины шкафа он услышал дикий вопль человека, увидевшего пропажу тела. Он слышал сбивчивые объяснения, перемежавшиеся угрозами, слышал, как они шепчутся.
        Однако чекистам было уже не из чего выбирать, время удавкой схлёстывало им горло - подтягивало на той же форточке.
        Сквозь щёлку двери поэт видел, как один из пришельцев вдруг зашёл за спину серёжиного двойника и с размаху ударил его рукояткой револьвера по затылку.
        В просвете мелькнули ноги мертвеца, безжизненная рука - и вот новый повешенный качался в петле.
        Чекисты ещё пытались поправить вмятины и складки гуттаперчевой маски, нервничали, торопились, и поэт слышал их прерывистое дыхание.
        Когда, наконец, они ушли, Серёжа выбрался из шкафа и с печалью посмотрел в безжизненное лицо двойника. Прощаясь с самим собой, он прикоснулся к холодной, мёртвой руке, и вышел из номера.
        Серёжа закрыл дверь, пользуясь дубликатом ключа, и вышел на улицу мимо спящего портье в полувоенной форме.
        Ленинград был чёрен и тих.
        Сырой холод проник за пазуху, заставил очнуться. Волкодав промахнулся - и ловушка поэта сработала, как, впрочем, сработал и чекистский капкан.
        Теперь можно было двинуться далеко, на восток, укрыться под снежной шубой Сибири - там, где имена городов и посёлков чудны. Например - «Ерофей Палыч». Или вот - «Зима»… Зима - хорошее название.
        Почему бы не поселиться там, хоть место и пошловатое? Но нет, это бы вышло как-то нелепо.
        Жизнь шла с нового листа: рассветным снегом, тусклым солнцем - сразу набело.
        2022
        Ноябрина (День земли. День весеннего равноденствия)
        Раевский ехал в электричке.
        Его гнала из дома любовь. Он влюбился сразу и бесповоротно - прямо на лекции по вегетативному размножению.
        Девушка имела крепко сбитую фигуру и не менее крепкий характер.
        Путь его лежал в известный всем дачный посёлок, прямо сказать, посёлок знаменитый. Жили там всяко разные академики и прочие уважаемые люди.
        Раевский прижимал к груди коробку с подарком. Второй подарок лежал в кармане. Маша говорила, что её бабушка - страстная огородница. Всю жизнь Раевский ненавидел это копание в земле - в детстве его заставляли сажать картошку. Картошку! Не брюкву какую, и не сельдерей! Картошку, единственное, что тогда можно было купить в магазине! Помню! Помню!
        Теперь он вёз Машиной бабушке автоматическую систему полива с компьютерным мозгом, что оказался не хуже, чем в его вычислительном центре. Немецкий сумрачный гений, сующий свой интеграл во всякое изделие, придумал управляющего огородом - поумнее многих садовников.
        Прибор был чудовищно дорог, но дело того стоило.
        «Маша, Маша, свет моих очей, - Раевский прижимался лбом к прохладному стеклу, - жар моих чресел… Тьфу, это не отсюда. Обещаю тебе, Маша, я понравлюсь бабушке, понравлюсь всем».
        В этот момент к нему пристал продавец календарей и пособий по цветоводству на открытом воздухе. Раевский даже посочувствовал его бизнесу, но тот только сверкнул глазами:
        - Какой бизнес, когда речь идёт о Великом Делании? Делание же таково - нам дана свыше пища, но и сами мы пища, и мы можем продлить время своё, а можем и продлить время нашей пищи. Для одного служат нам лекарственные травы, а для другого - домашнее консервирование.
        И он полез в свой мешок с книгами.
        В этот момент Раевского спас алкоголический человек, который не вошёл, а как-то даже впал в вагон, уцепился за скамейку и объявил: «Дорогие друзья! Вашему вниманию предлагается песня группы “Тараканы” под названием “Одноклассники”».
        После того, как он спел всё это дурным голосом безо всякого музыкального сопровождения, конферанс продолжился, но продавца-цветовода рядом с Раевским уже не было. Алкоголический человек меж тем произнёс: «А теперь песня “Москва” группы “Монгол Шуудан” на стихи незабвенного Сергея Есенина. Оказалось, что певец строго цензурировал Сергея Александровича: он зачем-то пел вместо «проститутки» «проститётки».
        Певец осмелился попросить денег и стоял над Раевским с минуту. Чтобы успокоиться, Раевский стал изучать людей вокруг. Напротив него сидела полноватая некрасивая женщина средних лет. Раз примерно в пять минут ей кто-то звонил и она, не слушая, с чувством говорила в свой портативный аппарат: «Пошёл в …» И прерывала звонок.
        «Вот это, я понимаю, драматургия, - решил Раевский. - Мне скажут, что нарваться на женщину, знающую этакое слово - дело не хитрое. А вот такая дорожная пьеса в стиле Ионеско - редкость. Фокус именно в том, что ей звонят раз в пять минут, и кто-то ходит в неприятное место уже три четверти часа, делённые на пять, равно девять раз. И всё время одинаковым образом».
        Но его размышления прервались, потому что поезд приехал на дальнюю станцию.
        Покинув чрево металлического змея, Раевский скатился по неловкой лестнице с платформы и отправился по широкой тропинке к дачным участкам.
        Он не без труда нашёл нужный номер и позвонил в крохотный звоночек на железном заборе. Дверь оказалась совсем не в том месте, где ожидалось.
        С лязгом открылась калитка, и Раевский увидел сухонькую старушку.
        - Здравствуйте, дорогая…
        Старушка посмотрела на него, как на колорадского жука, забежавшего на грядку, и мрачно сказала:
        - Хозяйка ждёт.
        Его провели к дому через зелёные арки плюща. Ступеньки крыльца скрипнули, и он очутился на веранде.
        Там, за огромным столом, сидела женщина такая обширная, что кустодиевская купчиха показалась бы всякому тростинкой. Что-то смутно знакомое шевельнулось в памяти Раевского.
        О! Точно! Вот сюрприз - он влюбился во внучку Ноябрины Фенечкиной.
        Это был всем известный Великий мумификатор живой природы, составительница эликсиров бессмертия огурцов и помидоров, повелительница грибов и капусты. Ходили слухи о её волшебном огороде, но никто его не видел. А сейчас Раевский смотрел через мелко набранные в переплёт стёкла террасы, и грядки перед ним уходили вдаль до горизонта.
        Говорили, что Ноябрина пользуется тем, что овощи не могут быстро бегать. Они, впрочем, чувствовали её приближение: картошка хотела зарыться глубже и молила кротов о спасении, репа и морковь, наоборот, пытались выдраться из земли, огурцы в страхе катались по грядкам. Но не тут-то было: ничто живое не могло ускользнуть от Ноябрины Фенечкиной, всё она превращала в пищу. Раевский как-то смотрел одну её передачу, где она солила и мариновала. Ноябрина показывала зрителю помидор и говорила: просто посолите воду, и помидор возьмёт только то, что ему нужно. Появлялся и огурец, про него говорилось тоже самое. Раевский тогда недоумевал, отчего Ноябрина Никитична так уверена в порядочности овощей. Но увидев её воочию, он понял - тут не забалуешь. Лишнего не возьмёшь.
        Раевский поклонился в пояс (кажется, это понравилось хозяйке) и сел за стол. Маша стояла в дверях, но за стол не садилась.
        Длилась оглушительная пауза - только огромная пчела пролетела под абажуром, сделала круг у головы Раевского и утонула в варенье.
        Хозяйка смотрела на гостя, будто на росток рассады.
        - Ну, в плечах не широк, зато руки-ноги на месте. Что там у тебя?
        Зашелестели пакеты.
        - Ах, эти басурмане, экие затейники. Ну, и кавалер у нас оказался не скупой. Ты иди, умойся, а вечером мне поможешь по хозяйству. Помни, на земле правды нет, нет её и выше - правда лишь под землёй, там, где сок и соль.
        Вечером Маша проскользнула к нему в комнатку, и они обменялись быстрыми поцелуями. Любимая шепнула, что его будут испытывать.
        Он вышел к ужину и увидел всех за столом.
        - Ну, - сказала Ноябрина, - решила я отдариться. Подарок мой мал, да дорог, - и она достала откуда-то из-под самовара сложенную старинным способом бумажку.
        - Будет тебе с Машей репка. Большая, как слон. Собственно, она так и называется «Репа-слон».
        - Как слон? - эхом прошелестел Раевский.
        - Да тебе ли бояться этих модифицированных растений, касатик? - ласково ответила Ноябрина, а Маша потупила взор. - Гены слона, гены репы - в чём вопрос? О чём ты хочешь спросить доктора сельскохозяйственных наук?
        Как во сне слушал Раевский эту речь. Спрашивать ничего не хотелось.
        - Сладенькая репка. Большая-пребольшая, прямо сегодня её и посадим.
        Они вышли в сад и двинулись по тропинке. Раевский и не подозревал, какие большие тут участки. Они брели довольно долго, пока Ноябрина не велела остановиться и копать прямо здесь, у дорожки.
        Ноябрина смотрела подбоченясь, как Раевский, пыхтя, делает углубление в земле.
        - Растёт твоя репка быстро, так что тебе её караулить придётся. Будешь три ночи караулить свою с Машей репу, которая взойдёт через три дня. А тебе Маша, я запрещаю в это дело соваться.
        Как стемнело, Раевский приступил к своим обязанностям.
        Он сперва обошёл дом, печально размышляя о том, что его подарок не произвёл должного эффекта. Ишь, решил поразить Ноябрину Фенечкину! Тут весь участок опутан оросительными трубами и трубами дренажными, какими-то проводами и верёвками. Сам чёрт ногу сломит! Он обнаружил большой мешок и тут же сунул туда нос - лучше б он этого не делал: это оказался мешок с сухой горчицей.
        В этот момент его окликнули. Одно из окон горело на верхнем этаже дачного терема, а в нём стояла его любимая. Маша делала ему знаки, указывая вниз. Это был совершено непонятый знак, и переспрашивать было не у кого, потому что Маша скрылась в глубине комнаты, а окно погасло. Но знак этот Раевский попытался запомнить.
        Ночь обтекала его спокойно и медленно, как вода в реке со слабым течением обтекает дачника с удочкой.
        Раевский сидел на чурбачке рядом с репой, и на рассвете стал задрёмывать. Вокруг были молчаливые овощи и больше никого. Никакой ночной житель не рисковал появиться среди грядок, разве рядом с репкой обнаружилоась дырка, похожая на кротовью норпу. Но разве придёт крот Ноябрине Фенечкиной в огород - себе-то на погибель?
        Что Маша имела в виду? Что-то внизу? Приникнуть к земле? Или она намекала, что может спуститься? Раевский не мог с уверенностью трактовать этот жест.
        Под утро он почувствовал дрожание земли.
        По саду перемещалась какая-то тень, будто кот полз под одеялом.
        «Вона чё, - смекнул Раевский и оглянулся кругом. - Где у нас тут шланг?»
        Он быстро воткнул шланг в дырку в земле и открутил вентиль.
        Внутри шланга булькнуло, и зелёная змея задрожала, плюясь водой в землю. Бугорок замедлил движение, и вдруг стал так же стремительно удаляться прочь.
        Наутро, за завтраком, Ноябрина была невесела. Она сморкалась, чихала, и объявила, что простыла. Поэтому на столе появился мёд и малиновое варенье.
        Варенья, впрочем, было море - но море это было фасовано во множество разноцветных и разнокалиберных банок.
        На вторую ночь Раевский припас термос с кофе. Лишь только утихло всё в доме, он снова услышал стук оконной рамы. На этот раз Маша показывала вверх. Раевский рассудил, что просто так нормальный человек тыкать пальцем в небо не будет, в этом есть какой-то смысл.
        Действительно, как только его стало клонить в предутренний сон, как послышался шорох крыльев.
        Огромная птица села на грядку. Птица была похожа на ворону, впрочем, ночью все птицы серы. Недолго думая, отчаянный сторож запустил в неё камнем. Ворон - (или ворона, чёрт их разберёт, или, вернее, пусть их различают игроки «Что? Где? Когда?»), ухнул и, не поднимаясь в воздух, побежал по дорожке к лесу, волоча за собой подбитое крыло.
        Ноябрина Никитична, казалось, была не рада спасению репы.
        Рука её была замотана шалью.
        Раевский повеселел, тем более, что на обед выставили полдюжины разных графинчиков. На столе возникли холодец и все те русские закуски, что предваряют появление на столе запотевшего графинчика. Раевский не преминул и к вечеру заметно осоловел. За ужином прислуга и вовсе уставила весь стол наливками, за которыми терялось испуганное лицо Маши.
        Он ходил вокруг репы, которая стала ещё больше. Ботва была уже вровень с его головой.
        Напрасно задирал сторож голову - на третий вечер никто не подошёл к заветному окну.
        Раевский понял, что надо рассчитывать только на свои силы.
        На исходе ночи он услышал шаги - будто человеческие, да только странные - будто кто-то скакал со связанными ногами.
        Он, делая вид, что спит, и, не меняя позы, вгляделся во тьму.
        К нему приближался гигантский Заяц.
        «Ишь, пришёл мою репу грызть, - подумал Раевский, подтягивая к себе лопату. - Сейчас я тебе».
        Но заяц оказался проворнее, и, будто кенгуру, опрокинул сторожа передними лапами на землю.
        Раевский вновь поднял лопату, но Заяц выбил её из рук.
        Как-то это Раевскому переставало нравиться - было довольно больно, и Заяц не собирался останавливаться. Он расквасил Раевскому нос, и уже потекла кровь.
        Вдруг незадачливый сторож нащупал рядом с собой мешок с горчицей. Он извернулся, подхватил этот мешок, и нахлобучил его на зайца.
        Едкое облако окутало обоих. Когда Раевский сумел открыть глаза, то увидел, что заяц бежит по участку прочь. Раевский попытался преследовать его, но споткнулся о шланг и упал.
        Перед завтраком Маша делала ему примочку из подорожника. Нос Раевского распух, да так, что целоваться было невозможно.
        Впрочем, и Ноябрина вовсе не вышла к столу, а вечером выглядела помятой: красные пятна покрывали её щёки, будто всю ночь предавалась какому-то непонятному веселью.
        - Что ж, женишок, - с непонятным унынием произнесла она, - ты со всем справился. Но не так скоро сказка сказывается, как скоро Делание делается.
        В этот момент Раевский вспомнил, кто ему говорил о Великом Делании. Это был странный продавец сельскохозяйственных календарей.
        А Ноябрина, меж тем, продолжила:
        - Осталось тебе последнее испытание - репу нужно выдернуть.
        В этот момент Раевский поверил, в старые россказни о том, что в прошлые времена Ноябрина Фенечкина консервировала людей. Говорили, что часть её коллекции до сих пор выставляется в закатанных банках в нашей Северной столице, близ Дворцового моста.
        Раевский дёрнул за ботву. Репа не лезла. Он покряхтел, упёрся, но результат был тот же.
        Тогда он обернулся и увидел, что прямо к нему плывёт Ноябрина, а за ней вся домашняя челядь.
        Раевский ощутил у себя на талии стальные руки Ноябрины, её, в свою очередь обхватила внучка. Внучку держала за подол блохастая собака. Кошка ловила кого-то в траве, а поймав, тоже встала в ряд.
        Они выдернули репу.
        Она лежала теперь на боку, большая, как бочка с квасом.
        Вздохнув, Ноябрина благословила их огромной книгой по домашнему консервированию, и выпроводила влюблённых с дачи.
        - Репу, - сказала она, - вышлю в срок. По частям.
        Когда они вышли из посёлка, Маша вдруг остановилась посреди тропинки, ведущей к станции, и сказала:
        - Я должна тебе признаться…
        - Это неважно, у всех есть маленькие недостатки.
        - Нет, ты не понимаешь. Сколько, как ты думаешь мне лет?
        - Восемнадцать, - ответил Раевский прищурившись.
        - Нет, шестьдесят пять. Всё из-за консервирования. Поэтому-то тебе книгу и подарили.
        Раевский снова ехал в электрическом поезде, но теперь уже не один.
        Он ожидал появления книгоноши-цветовода, но стоя над ним, женщина в белом, сменившая алкоголического человека, и похожая на утопленницу, спела под музыкальный синтезатор с мощными колонками «Опустела без тебя земля». Вот она закончила и пошла собирать деньги в большой кошель, расшитый стеклярусом.
        Напротив Раевского сидел мужчина, который обиженно бормотал в телефон: «Нет, ты объясни мне…». И тут же снова набирал номер, чтобы снова попросить объяснений, повторяя эту просьбу, как робот.
        Сейчас они выйдут в Тушино и пойдут допевать и допивать на реку куда-то в Строгино, и он их больше не увидит. Лягут они там на землю, и правда войдёт в их тела вместе с холодом почвы и силой растущей травы.
        Раевский вспомнил, что он не взял билеты, но тут же забыл об этом, потому что в вагон зашла старуха. Эта старуха, хорошо поставленным, хоть и надтреснутым, голосом завыла: «Не плачь девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, только жди». На словах «наш ротный старшина имеет ордена» Раевский нервно сглотнул. Затем она запела, как служит на границе.
        Любимая спала у него на плече.
        Кто-то дёрнул его за рукав, и Раевский вспомнил о контролёрах. Но это был знакомый книгоноша, который наклонился и ловким движением выхватил из сумки Раевского книгу по консервированию.
        - Ни к чему тебе это парень, - произнёс он со значением. - Живите так, попросту.
        И исчез, сунув Раевскому в руку два билета до конечной.
        02 мая 2022
        Хорошая погода (День метеоролога. 23 марта)
        - Папа… Папа… Папа… - Сын не унимался, и Сидоров понял, что так просто он не уснёт.
        Дождь равномерно стучал по крыше, спать бы да спать самому, но сын просил сказку.
        - Про гномиков, пап, а? Про гномиков? - Сидоров прикрутил самодельный реостат на лампе и вздохнул. - Ну вот слушай. Жил один мальчик на берегу большого водохранилища… Водохранилище было огромным - недаром его звали морем. Горы на другом берегу едва виднелись, но мальчик никогда там не был.
        Он почти нигде не был.
        - Я тоже нигде не был, - сказал сын из сонного мрака.
        - Ты давай, слушай, - сурово сказал Сидоров, - сам же просил про гномиков.
        - А будут гномики?
        - Гномики обязательно будут. Мальчик жил на берегу… Так… Мать уехала из посёлка давно, и мальчик жил с отцом. Отца за глаза звали Повелителем вещей, оттого что отец работал ремонтником - и чинил всё. Сейчас он сидел в пустом цеху и возвращал к жизни одноразовые китайские игрушки, оживлял магнитофоны и автомобили, ставил на ножки сломанную мебель, паял чайники и кастрюли.
        Много лет назад, когда посёлок возник на берегу водохранилища, там одновременно построили завод. Времена были суровые, и строительством завода ведал сам Министр Нутряных Дел и ещё двенадцать академиков. Завод получился небольшой, но очень важный. На этом совсем небольшом заводе много лет подряд делали очень большую Ракету. Посёлок тогда был не то, что сейчас, - куда больше и веселее. Два автобуса везли людей на завод, а потом обратно. В кинотеатре крутили кино - по утрам за десять копеек детское, а вечером, за рубль, - интересное.
        Мальчик это помнил плохо, может, это были просто чужие рассказы, превращённые в собственную память, - ему казалось, что он вечно сидит в своём доме, обычной деревенской избе на окраине посёлка. Правда, печь давно не топилась - и тепло, и огонь давал газ. Жизнь давно изменилась - и в доме редко пахло своим хлебом.
        Но потом оказалось, что Ракета не нужна или она вовсе построена неверно, и люди разъехались кто куда. Дома опустели, а саму Ракету разрезали на несколько частей. Из одного куска сделали козырёк над входом в кинотеатр, да только фильмов там уже не показывали.
        - А у них были Испытания? - перебил не к месту сын.
        - Конечно. Испытания - очень важная вещь, без них ничего работать не будет, - ответил Сидоров, а про себя подумал, что часто - и после. Он хлебнул спитого чая и продолжил: - На заводе осталось всего несколько людей, и среди них - Повелитель Вещей. Он привычно ходил на завод, а в выходные исчезал из дома, взяв рыболовную снасть.
        Повелитель вещей замкнулся в себе с тех пор, как уехала жена.
        Мальчика он тоже не жаловал - за схожесть с ней.
        А вот на рыбалке было хорошо - хоть никакой рыбы там давно не было.
        Нет, посёлок, стоявший на мысу, издавна славился своей щукой, сомом и стерлядью. Объясняли это идеальным микроклиматом, сочетанием ветров и холмов, приехали даже учёные-метеорологи и уставили весь берег треногами с пропеллерами и мудрёными барометрами. Но потом, когда начали строить Ракету, метеорологов выгнали, чтобы они не подсматривали и не подслушивали.
        К тому же одну важную и ужасную деталь для Ракеты при перевозке уронили с баржи в воду. И деталь эта была до того ужасна, что вся рыба ушла от берега и рядом с посёлком теперь не казала ни носа, ни плавника.
        Впрочем, в обезлюдевшем посёлке никому до этого не было дела.
        Повелитель вещей просто отплывал от берега недалеко и смотрел на отражение солнца в гладкой солнечной воде. Возвращаться домой ему не хотелось - дом был пуст и разорён, а сын (он снова думал об этом) слишком похож на бросившую Повелителя Вещей женщину.
        Когда отца не было, Мальчик слонялся по всему городу - от их дома до свалки на пустыре, где стоял памятник неизвестному пионеру-герою.
        Однажды мальчик нашёл на этом пустыре военный прибор, похожий на кастрюлю. Мальчик часто ходил на пустырь, потому что там, у памятника безвестному пионеру-герою, можно было найти много странных и полезных в хозяйстве вещей. Но этот прибор был совсем странным, он был кругл и непонятен - даже мальчику, который навидался разных военных приборов. Можно было отнести его домой и отдать отцу, но мальчик прекрасно знал, что нести военный прибор в дом не следует, поэтому он положил кастрюлю на чугунную крышку водостока.
        Тогда он стал представлять, как увидит гномиков.
        Но только он отвернулся, чтобы открыть дверь, как услышал за спиной писк.
        Бесхозный драный кот гонял военную кастрюлю по пустынной улице.
        От кастрюли отвалилась крышка, и из её нутра жалостно вопили крохотные человечки.
        Мальчик кинул в кота камнем, и тот, взвизгнув, исчез.
        Содержимое кастрюли высыпалось в пыль и стояло перед мальчиком, отряхиваясь.
        Мальчик хмуро спросил:
        - Ну, и кто будете?
        Он привык ничему не удивляться - с тех самых пор, как из недостроенной Ракеты что-то вытекло, и несколько рабочих, попавших под струю, заросли по всему телу длинным жёстким волосом.
        Ответил один, самый толстый:
        - Мы - ружейные гномы. Есть у нас химический гном, есть ядерный - вон тот, сзади - который светится. Много есть разных гномов, но название всё равно неверное. Лучше зови нас «технические специалисты». Много лет назад мы были заключены в узилище могущественным Министром Нутряных Дел, и с тех пор трудились не покладая рук. И вот, мы на свободе, наконец, и даже избежали зубов этого отвратительного подопытного животного.
        - НУ А ТЕПЕРЬ Я ВАС СПАС, И ВЫ МНЕ ПОДАРИТЕ КЛАД?
        - Мальчик, зачем тебе клад? В твоём городе золото с серебром хрустит под ногами, а на свалке лежит химическая цистерна из чистой платины. Мы, правда, можем убить какого-нибудь твоего врага.
        - У меня нет врагов, - печально ответил мальчик, - у меня все враги уехали. У нас вообще все уехали.
        Технические специалисты согласились, что это большой непорядок - когда нет настоящих врагов.
        Каждый из них мог легко передать мальчику свой дар, но дар этот был не впрок. Гном с ружьём мог только научить стрелять, гном с колбой мог научить смертельной химии, гном с мышкой - смертельной биологии, лысый светящийся гном вообще не мог ничему мальчика научить, потому что только трясся и мычал.
        Правда, оставался ещё один, самый неприметный, с зонтиком.
        - А ты-то за что отвечаешь?
        - Я отвечаю за метеорологическое оружие. Правда, в меня никто не верит, оттого я такой маленький…
        Но мальчик уже зажал его в кулаке и строго посмотрел в маленькие глазки:
        - Ты-то мне и нужен.
        Суббота началась как обычно. Отец собрал удочки, но только отворил дверь, как порыв ветра кинул в дом мелкую дождевую пыль.
        Погода стремительно менялась, и отец удивлённо крякнул, но отложил снасть и принялся за приборку. Мальчик таскал ему вёдра с водой и подавал тряпки.
        И в воскресенье стада чёрных туч прибежали ниоткуда, и, наконец, в воздухе раздался сухой треск первого громового удара.
        На следующей неделе рыбалка опять не вышла - погода переменилась за час до выхода, и отец, вздохнув, снова поставил удочки к стене.
        Так шло от субботы к субботе, от воскресенья к воскресенью - отец сидел дома.
        Сначала они с сыном как бы случайно встречались взглядами, а потом начали говорить. Говорили они, правда, мало - но от недели к неделе всё больше.
        Вдруг оказалось, что Ракета снова стала кому-то нужна, и в посёлок приехали новые технические специалисты - нормального, впрочем, роста. Первым делом они оторвали от заброшенного кинотеатра козырёк и отнесли его обратно за заводской забор. Съехались в посёлок и прежние люди - те из них, что помнили о микроклимате, изрядно удивились перемене погоды.
        Погода портилась в субботу, а в понедельник утром снова приходила в норму.
        Сначала природный феномен всех интересовал. Первыми приехали волосатые люди с обручами на головах и объявили посёлок местом силы. Но один из них засмотрелся на продавщицу, и против него оборотилась сила двух грузчиков. За волосатыми людьми появились люди с телекамерой.
        Красивая девушка с микрофоном снялась на фоне памятника пионеру-герою и сразу уехала - так что парни у магазина не успели на неё насмотреться.
        Приезжали учёные-метеорологи, измеряли что-то, да только забыли на берегу странную треногу.
        Так всё и успокоилось.
        Погода действительно отвратительная - ни дождь, ни вёдро. То подморозит, то отпустит. И, главное, на неделе всё как у людей, а наступят выходные - носа из дому не высунешь.
        Но все быстро к этому привыкли. Люди вообще ко всему привыкают.
        Мальчик сидит рядом с отцом и смотрит, как он чинит чужой телевизор.
        Повелитель вещей окутан канифольным дымом, рядом на деревяшке, как живые, шевелятся капельки олова. Телевизор принесли старый, похожий на улей, в котором вместо пчёл сидят гладкие прозрачные лампы. Внутри ламп видны внутренности - что-то похожее на позвоночник и рёбра.
        Недавно отец стал объяснять мальчику, что это за пчёлы.
        Но мальчику больше нравилось, когда отец чинит большие вещи. Тогда можно было подавать ему отвёртки и придерживать гайки плоскогубцами.
        Жизнь длилась, на водохранилище шла волна, горы на том берегу совсем скрылись из виду, а здесь, хоть ветер и выл в трубе, от печки пахло кашей и хлебом.
        Сидоров понял, что он давно рассказывает сказку спящему.
        Сын сопел, закинув руку за голову.
        Сидоров поправил одеяло, хозяйски осмотрел комнату и вышел курить на крыльцо.
        Дождь барабанил по жести мерно и успокаивающе, как барабанил, не прерываясь, уже десятый год после Испытаний. За десять лет тут не было ни одного солнечного дня.
        23 марта 2022
        Порча (День театра. 27 марта)
        Анна Михайловна принимала маникюршу по средам - раз в две недели.
        Та приходила всегда вовремя, и её ботиночки утверждались в прихожей, точно смотря носками в сторону двери.
        Это напоминало Анне Михайловне покойного мужа, что всегда оставлял машину так, чтобы можно было уехать быстро, не разворачиваясь. Эту привычку муж сохранил со времени своей важной государственной службы. Так что ботиночки стояли носами к двери, будто экономя время для следующих визитов. А визитов было много.
        На этот раз маникюрша хитро посмотрела снизу вверх на Анну Михайловну (выглядело это несколько комично):
        - Знаете, дорогая, я ведь хожу к Маргарите Николавне…
        Маргарита Николаевна была подругой хозяйки - почти двадцать лет, с последнего года войны.
        Они вместе служили в театре - не на первых ролях и в том возрасте, когда первых ролей уже не будет. Да и театр был неглавный, не второго, а третьего ряда - в него ходили по профсоюзной разнарядке на пьесу про кубинских барбудос. И Маргарита Николаевна вместе с Анной Михайловной пели в массовке песню про остров зари багровой и то, что он, ставший их любовью, слышит чеканный шаг партизан-коммунистов.
        С любовью бывало разное, но в личной жизни подруг было мало надежды на семейное.
        Анна Михайловна жила в городе, где выросли четыре поколения её предков. Потом войны и революции собрали свою жатву, и у Анны Михайловны остался от этих поколений лишь толстый альбом семейных фотографий.
        А вот подруга её приехала из псковской деревни, десять лет перебивалась с кваса на воду, выгрызла себе место в основном составе (не без помощи Анны Михайловны) и была частью партии, что состояла в оппозиции ко всякому режиссёру.
        Они даже пару раз ездили вместе в круиз на пароходике - доплыли до Валаама и вернулись обратно.
        У них давно была общая маникюрша, что приезжала на дом.
        И сейчас эта маникюрша рассказывала страшную тайну, окружая оную тайну словами, как отряд егерей выгоняет на охотников дичь.
        Она шевелила губами, и правда, выходило - страшное.
        - Я случайно ухватилась за стену, там такой ковёр… Нет, коврик… Помните, такой полированный шёлк, олени, пейзаж будто в Эрмитаже, там…
        Анна Михайловна ждала, и раздражение закипало в ней, как чайник на коммунальной кухне.
        - И вот там куколка, а вместо лица - ваша фотография. Вся истыкана иголками! Страх какой!
        Анна Михайловна перекатила эту новость во рту, надкусила и ледяным тоном произнесла:
        - Всё это глупости, не верю я в это.
        На кухне и вправду надрывался чайник - трубил, как Архангел в час перед концом.
        - Не верите в порчу? - Маникюрша обиделась. - Ну, моё дело - предупредить.
        И она начала собирать свои ванночки.
        Чайник, модный чайник со свистком, и вправду надрывался - его забыл снять с плиты сосед, неопределённого возраста переводчик. Арнольд… Арнольд… Ну, просто Арнольд - без отчества. «Переводчик времени», как называли его престарелые близнецы, жившие в дальней комнате и помешанные на постоянном ремонте. Впрочем, Анне Михайловне льстило, что переводчик бросает на неё быстрые взгляды, хоть дальше этих взглядов дело не шло.
        Куколка. Вот, значит, оно как - она поверила сразу, слишком многое это объясняло в поведении Маргариты Николаевны. Драматург Писемский, как рассказывал их завлит, считал, что актриса получается так - хорошенькую девушку приличного воспитания сводят с негодяем, который тиранит её и бьёт, обирает и выгоняет на мороз в одной рубашке. Из такой - говорил масон и пьяница Писемский - обязательно выйдет драматическая актриса.
        Яростное желание сцены было почти материальным - ничего странного в том, что оно у кого-то материализовалось.
        Подруга Анны Михайловны прошла именно такой путь, и то, что в конце концов она перешагнёт через свою благодетельницу, сама благодетельница допускала.
        Так что Анна Михайловна вовсе не так была равнодушна к доносу.
        Она была не удивлена, а оскорблена - только по привычке сохраняла лицо.
        Чтобы беречь лицо, нужно было избавиться от эмоций. Эмоции приводят к морщинам - это она уяснила ещё в юности. Спокойствие, которое Анна Михайловна выращивала в себе долгие годы, теперь стремительно улетучивалось, будто воздух из проколотого детского шарика.
        Сейчас она оскорблена была даже больше, чем в тот момент, когда после смерти мужа, пасынок разменял квартиру. Шустрый молодой человек выпихнул мачеху в эту коммуналку на Петроградской стороне с двумя престарелыми близнецами в соседях и теперь ещё появившемся недавно Арнольдом-переводчиком. Этот человек неопределённого возраста недавно вселился на место неслышной Эсфири Марковны, переехавшей на Волково.
        Душа просила помощи или, хотя бы, сочувствия.
        Она спросила об этом деле пожилую женщину Ксению, что смотрела на неё со старой бумажной иконки за шкафом.
        Иконка была не видна случайным посетителям, для этого нужно было заглянуть за угол.
        Но Ксения только погрозила Анне Михайловне клюкой и ничего не присоветовала.
        У Анны Михайловны был знакомый батюшка, только что вернувшийся в город.
        После войны ему припомнили работу в Псковской миссии, и у батюшки начались большие неприятности. Но потом всё как-то образовалось, он вернулся из прохладных и ветреных мест и стал служить в маленькой церкви под Петергофом. Теперь он принял Анну Михайловну - но не во храме, а на огороде возле своего домика.
        Анна Михайловна призналась в том, что боится, и спрашивала, как защититься от порчи.
        - Молитва и крест, - хмуро отвечал священник, разглядывая большую тыкву, которой какой-то мелкий грызун объел бок.
        - Есть ещё кое-кто из молодых отцов, которых благословили на отчитку для снятия порчи.
        Тыква печалила священника, как пьяный на паперти.
        - Да забудьте вы это всё, милая. Просто помолитесь за неё.
        - За кого? - не поняла Анна Михайловна.
        - Да за подругу вашу. Дадите себе волю, только хуже выйдет.
        Анна Михайловна всё же взяла адрес отчитчика и отправилась на электрическом поезде обратно.
        В ней жили некоторые сомнения - она уважала веру предков. Четыре поколения этих предков ходили в Морской собор, четыре поколения в нём венчались, четыре поколения ставили в ней свечи по воскресеньям.
        Где они были отпеты, да и были ли, тут Анна Михайловна затруднилась бы ответить.
        Мужчины были убиты - кто на Крымской войне, кто - под Шипкой, один пустил себе пулю в лоб посреди какого-то мокрого леса в Восточной Пруссии, кого-то расстреляли матросы, а кто-то пропал в те времена, о которых неприятно думать даже сейчас, когда страна вернулась к ленинским нормам законности.
        С другой стороны был страх перед порчей, которая проходила совсем по другому ведомству.
        Она читала, как на далёких островах, среди каких-то невероятных пальм, похожих на сочинские, голые люди тычут иголками в фигурки своих врагов. Кто из них сильнее?
        Сказать правду, жизненный путь самого священника не внушал оптимизма, тем более сейчас, когда вновь начали бороться с опиумом религии. Батюшек обложили налогом, и стон их был Анне Михайловне слышен. Космонавты летали, Бога не видали, а когда выяснилось, что завлит театра крестил дочь, то его с шутками и прибаутками уволили после общего собрания.
        Чей бог сильнее? - об этом она думала в электричке.
        Поезд привёз её на вокзал, и она, вместо того, чтобы сесть на трамвай, отправилась домой пешком.
        Не то, чтобы она была суеверна, но в её стране всякому несчастью можно было подобрать примету. Дела в театре в последнее время у неё шли неважно, в воздухе чувствовалось какое-то напряжение.
        Особенно теперь, когда она стала жаловаться на здоровье без всякого кокетства, всё это было очень неприятно.
        Она почувствовала боль в пояснице и представила, что вот в этот самый момент её неблагодарная подруга тычет иголкой в куколку.
        «Убила бы», - подумала Анна Михайловна бессильно.
        Несмотря на поздний час, в дверях её встретил сосед, всё тот же переводчик трудной судьбы со стёртым отчеством.
        Он всмотрелся в лицо Анны Михайловны, и внезапно она рассказала переводчику всю историю в подробностях.
        Арнольд провёл её в свою комнату, заваленную книгами до четырёхметрового потолка.
        Суровые люди на портретах делали таинственные знаки, в рамках висели таблицы на пожелтевшей бумаге.
        В комнате было накурено и пахло странным - что-то вроде горького запаха листьев, что жгли в парках по осени.
        - Незачем вам кормить попов, - весело сказал переводчик. - Человек полетел в космос, вот уже и космонавты свадебку сыграли, слышали? Помилуйте, это абсурд: попы говорят, что никакой другой мистики нет, кроме поповской, а, стало быть, и защищаться не от чего. Или если же она есть, то и защитить попы не могут, потому как обманывали вас раньше. Этим молодым религиям всё время приходилось увязывать себя с природной магией - и природная магия никогда не отвергалась, а просто встраивалась в них. Таинства и обряды - чем вам не перекрашенная магия? Вот у буддистов сильные духи природы просто стали частью веры, нормальными защитниками дхармы. Дхарма - это… Впрочем, не важно.
        Если иголки действуют, значит в них сила, не описанная в поповских книгах, и книги нужно вовсе отменить. А если не отменять, то просто забудьте об этом и насыпьте вашей Маргарите толчёного стекла в… Чёрт, вы же не в балете. Ну, насыпьте куда-нибудь.
        Четыре поколения предков скорбно вздохнули за спиной Анны Михайловны, а сосед продолжал:
        - Вам предлагают поучаствовать в игре «все, кто не с нами, те против нас» - то есть все, кто не мы - еретики, а еретики - пособники дьявола. А пособничество дьяволу - часть веры.
        Вокруг стремительно текла короткая ночь.
        Город просыпался. Звякнул трамвай, за стеной петушиным криком закричал будильник.
        Сосед что-то ещё хотел сказать, но вдруг махнул рукой.
        И всё кончилось.
        Тягучее бремя выбора отложилось, и комната переводчика выпустила Анну Михайловну, будто клетка птицу.
        Она вернулась в свою комнату в некотором смятении.
        Не то чтобы слишком много событий для одной недели, но как-то слишком много перемен в привычках.
        Одно то, что она перешла на кофейный напиток «Летний» вместо того, чтобы варить себе на кухне кофе, стоило многого.
        Банку с этим порошком она принесла из гримёрной, чтобы лишний раз не встречаться с соседом у газовых конфорок.
        В театре она делала вид, что ничего не произошло.
        Маникюрша, придя в следующий раз, тоже не напоминала о прежнем разговоре.
        Она неодобрительно посмотрела на переводчика, встретившегося ей в коридоре.
        - Недобрый взгляд у него, - бросила она мимоходом. - Да поди, сектант какой-нибудь.
        Анна Михайловна ждала какого-то знака.
        Великий город был полон знаков - где-то до сих пор было написано об опасной при артобстреле улице, а на двери её парадной, как и на прочих, эмалевая табличка требовала: «Берегите тепло». Город требовал попробовать крабов и полететь самолётом «Аэрофлота» на курорты Крыма.
        Город таил в себе массу знаков - в комнате, которую занимали близнецы, во время войны умирала старуха-оккультистка. Она покрыла все стены и пол загадочными письменами, но они не помешали ей умереть.
        Теперь близнецы раз в пять лет делали ремонт, но непонятные буквы всё равно проступали из-под новой краски.
        Только для неё знака не было. Она вглядывалась в город в поисках совета, оттягивая визит к священнику.
        Но приметы молчали. Разве у лифта появились две стрелки, нарисованные мелом.
        Это дети играли в «казаков-разбойников».
        Анна Михайловна вспомнила, как отец рассказывал ей о панике в Петрограде, когда ещё до той, первой большой войны, горожане обнаружили у своих дверей загадочные пометки мелом.
        Там были горизонтальные чёрточки и точки.
        Эти точки и чёрточки пугали обывателей, помнивших не только о Казнях Египетских, но и о кишинёвском погроме.
        Потом выяснилось, что разносчики китайских прачечных не знают европейского счёта и помечали квартиры клиентов своими китайскими номерами.
        Но Анна Михайловна всё же пыталась увидеть в двух стрелках (одна, потоньше, указывала вниз, другая, пожирнее, вверх) какое-то значение.
        Ещё через неделю старики-близнецы что-то намудрили с проводкой у себя в комнате, и по всей квартире погас свет.
        Переводчик снова зазвал её к себе.
        Там горели свечи, и пахло чем-то коричным и перечным.
        Они говорили о прошлом и о войне, которую помнили ещё детьми.
        На мгновение ей показалось, что сосед интересуется ею, но нет, это она интересовалась им. Он явно был моложе - лет на десять, да только мысли о его теле вдруг проваливались в какую-то пропасть, не оставляя места для продолжения.
        Сосед меж тем продолжал:
        - Понятно, как в те времена - против нас были немцы и австрийцы…
        Кто-то из мёртвых предков Анны Михайловны был как раз убит австрийцами под Перемышлем.
        - …Потом венгры, что гораздо слабее, ещё слабее были румыны, почти персонажи анекдотов, и ещё кто-то. Как в прошлые времена - двунадесять языков. У всех были самолеты и танки, и была некоторая сила, но и у нас она есть. И вот начинается состязание военного умения и нравственного превосходства. Тут все средства хороши - что ж не обратиться к демонам? Вон, Черчилль прямо сказал, что готов спуститься в ад и договориться с его обитателями, если они - против Гитлера.
        - Да что же делать, Арнольдушко, - всплеснула руками Анна Михайловна. - Что делать, когда всюду обман и предательство?
        - Во-первых, не бояться. Подобное лечи подобным. Во-вторых, сконцентрируйтесь на том, что вы действительно хотите, переступите через остальное. Тут ведь главное представить, как переступить. Представите - так и переступите.
        Ей показалось, что переводчик намекает на лёгкий необременительный роман, но он вытащил откуда-то из-под стола старинный кальян.
        Скоро в кальяне что-то забулькало, и воздух в комнате наполнился горечью.
        Потом Арнольд снял со стены загадочную таблицу в деревянной рамке и положил на журнальный столик между ними.
        Таблица была похожа на гигантскую хлебную карточку. На крайнюю клетку лёг странный шарик из дымчатого стекла. Рядом легла книга - вовсе не похожая на старинную, причём даже с её именем, написанным от руки на форзаце.
        Потом переводчик передал ей мундштук. Кальян отозвался странными звуками, будто печальным блеяньем.
        Она не курила с сороковых годов, твёрдо зная, что табачный дым вредит коже лица.
        С непривычки книжные полки поплыли у неё перед глазами.
        Она вгляделась в пламя свечи, и ей явилась блаженная Ксения в платке.
        Впрочем, Ксения ей не понравилась, и Анна Михайловна погрозила ей стрелой, что оказалась у ней в кулаке. «Космонавты летали…» - с вызовом сказала Анна Михайловна в спину старухе, но та уже не слушала и уходила прочь.
        Анна Михайловна почувствовала странную силу. Просто нужно встать на чью-нибудь сторону, и дальше дело пойдёт само собой.
        Вдруг Анна Михайловна оказалась за кулисами родного театра. На сцене кто-то бормотал, сбиваясь и мэкая, бесконечный монолог.
        «Как бездарно», - успела подумать Анна Михайловна и выглянула.
        На краю сцены, перед пустым залом, стояла Маргарита Николаевна в костюме пастушки. К её ногам жался барашек.
        Неслышными шагами Анна Михайловна подошла и встала за спиной у подруги. Маргарита Николаевна всплеснула руками, будто отмечая конец речи, и тут бывшая подруга быстрым и коротким движением столкнула её в оркестровую яму.
        Барашек оставался рядом и Анна Михайловна, решив его погладить, произнесла: «Бяша…»
        - Бяша, бяша, - рыкнул барашек, показывая зубы. Морда его внезапно обрела черты переводчика Арнольда.
        Сила росла в ней.
        «Никого не нужно оставлять, баран говорящий, он - свидетель», - с внезапной предусмотрительностью подумала Анна Михайловна и подступила к барашку с острой стрелой в руке…
        Она очнулась - переводчик спал, откинувшись в кресле.
        Шатаясь, Анна Михайловна прошла по тёмному коридору в свою комнату и упала в качающуюся кровать.
        Комната плыла и вертелась, альбом с фотографиями, случайно задетый, рухнул вниз, и родственники теперь прятались от неё под шкафом.
        Её разбудил стук в дверь.
        На пороге стоял милиционер.
        Два брата-старика жались к стенам.
        Унылый врач командовал санитарами, и шелестело военное слово «приступ».
        Из-под простыни торчала нога переводчика в дырявом носке.
        Ей объяснили, что это простая формальность, и она поставила подпись в непрочитанной бумаге. Милиционер помялся и ещё спросил, не замечала ли она за соседом чего странного, но она, разумеется, не замечала.
        Старики забормотали что-то, а она сказала, что давала соседу книгу. Милиционер помялся, но книгу забрать разрешил, - ему явно было скучно.
        В театре её ждала ещё одна новость - Маргарита Николаевна попала под машину.
        Теперь пострадавшая смотрела, не мигая, в больничный потолок и надежды на то, что раздробленный позвоночник как-то будет исправлен, не было никакой.
        Анна Михайловна не преминула придти в больницу с апельсинами и с любопытством заглянула в эти пустые глаза.
        Потом она вернулась домой и принялась читать книгу.
        Схемы и линии в книге казались ей понятными, как путеводные стрелы детской игры. Это была инструкция - не сложнее, чем к чайнику со свистком.
        Действительно, нужно было сосредоточиться на своих желаниях. Желания - материальная сила, теперь ей было очевидно. Это куда интереснее, чем жалкие склоки в театре, лучше, чем одинокая жизнь по соседству с близнецами-маразматиками.
        Прежняя жизнь выглядела выпитой, как стакан железнодорожного чая.
        И, правда, должно было куда-то уехать. Сменять комнату на такую же в Москве вряд ли получится, но вот, рядом, в Красногорске, у неё была родня.
        Можно съехаться с ней, события нужно лишь подтолкнуть и эта, как её… дхарма переменится.
        Начать всё сызнова - как-нибудь по-другому.
        А с морщинами она справится, наверняка про это написано в книге.
        27 марта 2022
        Радиометр (День геолога. Первое воскресенье апреля)
        Фраерман поступил в институт в сорок четвёртом. Он был демобилизован по ранению и так и не добрался до чужих стран. Но при поступлении ему зачли все годы, что он проучился в педагогическом до войны.
        Теперь он стал геологом.
        Ещё на фронте он понял, что нужно поступать не как все, успех приносит движение зигзагом, обходной манёвр. Но это должна быть не трусость, а что-то другое - бросок в сторону, а потом бросок к цели.
        В сорок втором, когда немцы прижали их к берегу, он прыгнул в воду с остальными. Доплыли двое - он и один казах. Оказалось, отец этого казаха научил сына плавать, хотя к ближайшей воде пришлось ехать за пятьсот километров. Война развела случайных знакомцев, но Фраерман иногда представлял себе, как этот невозмутимый казах вернётся домой и расскажет всё своему старику. Ведь его отец сделал правильный выбор, потому что это был выбор неожиданный.
        Над ним смеялись, потому что он уделял больше внимания физике, чем прочим практическим дисциплинам. Физика шла туго, но Фраерман не сдавался.
        Для других геология была не сколько наукой, сколько путешествием, пробой на выносливость - так, по крайней мере, все думали.
        В институте было много девочек. Из этих девочек потом вышли правильные начальницы, жёсткие и властные. С семьями у них не заладилось, а с работой - наоборот. Мальчики, что поступили в институт после школы, прятали глаза, потому что свою бронь нужно было объяснять.
        Их сверстники подъезжали на танках к Берлину, а они сидели над минералогическими коллекциями.
        Фраерман сидел вместе с ними, но, погружаясь в геологию, повсюду таскал с собой учебник физики, и это был его выбор.
        Он выходил из института в большой город - напротив был Кремль, звенели на Моховой трамваи. Торопился домой народ, останавливаясь у репродукторов.
        Война кончалась, и прохожие, выслушав сводку, продолжали путь с бодростью.
        Раньше они вжимали головы в плечи, выслушав сводку, - впрочем, Фраерман фантазировал.
        В те времена он был далеко отсюда.
        Под Воронежем, в сорок втором, когда мир стоял на краю, Фраерман встретил одного человека. Это был странный воентехник, который имел опыт какой-то другой прежней жизни. Этот воентехник постоянно отпрашивался с аэродрома на окраине разбитого города в библиотеку. В городской библиотеке он, наверное, был единственным посетителем. Однажды Фраерман увязался за ним и увидел, что воентехник читает научные журналы.
        Этого странного человека внезапно отозвали из части, и Фраерман остался один на один с советом, данным посреди пустынного здания библиотеки. Совет был - держаться физики.
        Он и держался.
        И не вернулся в педагогический, а пошёл в геологоразведочный, потому что считал, что физикам понадобятся геологи, как рыцарям - оруженосцы. Соперничать с физиками он не сумел бы, но он знал, в чём соперничают они, - на разных концах земли.
        И когда в сорок шестом, перед первым полем, им зачитали постановление Совета министров, он понял, что не прогадал.
        Постановление было секретное, Фраерман был предупреждён об ответственности за разглашение деталей, но всё Геологоуправление обсуждало подробности по коридорам.
        О том, что за новое месторождение урана с запасами металла не менее тысячи тонн при среднем содержании урана в руде от одного процента и выше, дадут Сталинскую премию первой степени, звание Героя и шестьсот тысяч рублей. А так же, за счет государства, начальник партии получит в собственность в любом районе Советского Союза дом-особняк с обстановкой и легковую машину.
        Много о чём говорили в Геологоуправлении - и о пожизненном бесплатном проезде для всей семьи и о бесплатном обучении детей в школах и институтах.
        Фраерман не думал о детях, он не думал о семье, которой у него не было.
        Семья его превратилась в дым; выпадала дождём на землю; текла, разбавленная водой, в море.
        Он не думал о семье, Фраерман давно запретил себе это. Он решил завести новую, потому что в книгах было написано, что уран портит кровь и препятствует деторождению. Молодой геолог наскоро женился - без любви, только для того, чтобы семя его жило в стороне.
        Он думал о том, что сделал всё правильно, - и теперь он пригодится.
        Когда из Москвы в Геологоуправление приехал человек и поставил перед ними на столе зелёный металлический ящик, Фраерман всё понял.
        Москвич откинул крышку и спросил, усмехнувшись, знает ли кто, что это такое.
        - Это портативный радиометр, - уверенно ответил Фраерман, выйдя вперёд.
        Старики-геологи в этот момент буравили ему спину своими взглядами.
        Но ему, сосунку, единственному в тот год, дали самолёт.
        Радиометры изменили всё - разведка на уран пошла гораздо быстрее. Раньше приходилось отправлять образцы в лабораторию, и это сильно тормозило дело.
        Теперь изменился даже масштаб карт.
        Вокруг Фраермана лежала казахская степь, на горизонте поднимались горы.
        Горы были обманчиво близко, но его район касался их краем. Молодой начальник партии примеривался к этим горам, но территория была нарезана давно, и там должны были работать другие люди, даже из другого Управления.
        В середине полевого сезона они стояли в маленьком посёлке.
        Фраерман шелестел унылой пустой картой - там были кварц и кальцит, и молибденит там тоже был, но уран покинул своих спутников и бродил где-то далеко.
        Самолёт, переживший всю войну в каком-то лётном училище, старый и неказистый, каждый день исправно поднимался в воздух. Раньше курсанты летали по квадрату, а теперь так же летал и Фраерман - только полёты у него были не по квадрату, а по кругу, от точки к точке. Его подчинённые занимались рутинным делом: снимали слой дёрна, отбивали породу кайлом. И, наконец, радиометрами определяли радиоактивность - она была, и уран был - но не больше десяти тысячных процента. Уран был и ушёл. Так острили про термин «следовое количество».
        Потом Фраерман шёл к старикам и по ночам, когда жара не была такой убийственной, пил с ними невкусный плиточный чай.
        Разговоры стариков шелестели, как выгоревшая трава в степи. Фраерман, глядя на них, вспоминал упорного казаха, что плыл рядом с ним к своему берегу. Он наверняка выжил и вот так же сидел в сумраке, отдыхая от дневной жары, и потом он, несомненно, превратится в такого же старика.
        Однажды казахи рассказали ему про долину, которая прячется в отрогах гор. О ней ходила недобрая слава - при этих словах Фраерман оживился, потому что если бы старики упомянули то, что горы светятся, это было бы явным указанием на радон.
        А геолог Фраерман научился доверять своей интуиции. Всякая мелочь должна идти в дело - урана и тория в земле больше, чем серебра. Найти их только сложно, нет у них крупных месторождений, нет своей Магнитки и Чёрных камней. Поэтому не надо гнушаться стариковскими сказками.
        Информация всегда получается непрямо, она приходит ходом коня, короткими перебежками, зигзагом.
        Если ты оказался в пустыне - ищи корабль и парус.
        Однако старики отвечали, что на их памяти горы никогда не светились, а так-то, наверняка могут.
        Их волшебная сила в другом - там можно видеть будущее.
        Но в этом и заключается беда: никакого будущего человеку не надо, живи каждый день как последний. Молодые парни отправлялись к горам, чтобы увидеть своих будущих жён, а один богатый человек захотел посоветоваться с самим собой.
        Жёны молодым воинам не понравились, и они прожили своё время в тоске отсроченного разочарования. Богатый человек по совету себя самого решил поставить на новую власть, но новая власть не поставила на него, и его расстреляли вместе со всеми сыновьями.
        Нет нужды в будущем, вот в чём правда.
        - Что, - спросил геолог, - там время идёт в обратную сторону?
        - Нет, - отвечали люди, пьющие невкусный плиточный чай, - время никогда не течёт как вода. Оно само по себе - движется то - туда, то - сюда. (Они сделали руками, свободными от пиал, соответствующее движение). Кто-то откидывает полог (Фраерман помнил это казахское слово, именно - откидывает полог, а не открывает дверь), и ты видишь будущее, вернее, его часть. Ты можешь вообще ничего не понять в нём. И оттого это ещё более напрасно.
        Фраерман кивал старикам, а сам уже прикидывал, как перебросить машины и часть людей восточнее. Не так важны сказки, как важна любая аномалия. Даже если у неграмотных скотоводов случились в горах простые галлюцинации, это всё равно может быть ключом.
        На следующий день Фраерман улетел к хребту.
        Горы были голы и угрюмы, они торчали из степи, как скелет огромного животного - такое Фраерман видел на фотографиях из Гоби. Но тут животное было не вылупившимся из яйца, а родившимся из магмы.
        Хребет тянулся на пятьдесят километров. В середине он был разбит гигантской синклиналью - прогиб был похож на вмятину от огромного шара. В этом месте, предсказанном стариками, и случилось то, что должно случиться.
        Как только они развернули радиометр, стрелка легла направо.
        Фраерман почувствовал, как у него подкашиваются ноги.
        Это было второй раз в жизни. Первый раз было несколько лет назад, когда он доплыл до своего берега и попытался сделать хотя бы несколько шагов. Но сил хватило только на то, чтобы доплыть, ноги его не держали.
        Сейчас ему было плевать на премии, он оказался прав - вот что самое важное. Он был прав, став геологом. Он был прав, когда бился головой в запертые для него ворота ядерной физики. Он был прав, когда готовил себя к этому открытию.
        И семья Фраермана, которая выпадала с дождём на землю, стала донными отложениями польских рек, растворилась в земле и прорастала травой, значит, существовала не зря.
        Несколько дней Фраерман и его люди изучали породу - но ничего, напоминающего уран, они не увидели. Счётчик показывал избыток излучения, но искомого металла нигде не было.
        Они приостановили работу.
        Рабочие спали тревожно, вскрикивая и плача во сне. Большая их часть отбывала срока в здешних местах, и им во сне приходило не будущее, а прошлое. К будущему они относились с недоверием.
        В один из этих нервных дней к нему пришёл лётчик и сказал, что видел свою смерть. Хуже всего, что его видение было связано со смертью вождя. Лётчик видел толпу, что топтала его, лётчика, тело, и запомнил траурные флаги над домами. Впрочем, обнаружилось, что у него жар. Фраерман отослал его в посёлок, списав всё на лихорадку.
        Болтун был ему не нужен, от такого жди беды.
        Стараясь понять аномалию, Фраерман стал ночью беспокойно ходить вокруг лагеря. Холодные звёзды юга смотрели на него пренебрежительно, и в звёздах не было ответа.
        Радиоактивность была высокой, слишком высокой - и ему стало казаться, что это признаки катастрофы. Возможно, начинается радиоактивный распад, который охватит всю планету. Он происходит внутри, и горячая волна движется от ядра к поверхности.
        Утром рабочие глядели на него испуганно. Глаза начальника будто обвели сажей, а волосы торчали во все стороны.
        Он тут же велел бить глубокие шурфы.
        Их вырыли несколько, но радиоактивность на глубине была обычной, фоновой.
        Никто не мог ничего понять - и возбуждение охватило всех, и техников и простых шурфовщиков.
        Тогда Фраерман велел своим подчинённым расширить зону поисков.
        Вернувшиеся техники каждый день привозили данные, и вскоре перед Фраерманом легла карта, состоявшая из концентрических кругов.
        И вот, при мигающем свете керосиновой лампы он вдруг представил себе эту картину не на плоскости, а в трёхмерной проекции.
        Он смотрел на земную поверхность сбоку.
        Никакого радиоактивного распада в центре Земли не было, вернее, может, он и был, но прорыв снизу не случился.
        Наоборот, что-то произошло сверху.
        Но удивительным было то, что уровень радиоактивности рос день ото дня - даже в тех местах, где они уже произвели замеры.
        Он рассчитал центр кругов и понял, что особая точка находится совсем недалеко от лагеря.
        Но не под землёй, а над ней.
        Видимо, это урановый болид, что прилетел из глубины Вселенной.
        Это, конечно, не месторождение, но тоже успех.
        Фраерман ещё раз послал всех своих техников на периферию этих окружностей.
        Лагерь опустел, и Фраерман остался один.
        Вернее, вместе с радиометром. Тот смотрел на него беспокойным глазом микроамперметра. Стрелка дрожала в середине шкалы. Прибор был похож на пса, что преданно сидит перед хозяином, вывалив язык.
        Теперь Фраерман думал, что будущее - вот оно, перед ним. Он схватил бога за бороду.
        Старики не соврали в главном, а уж откуда явится урановый болид, не так важно. С этим разберутся другие учёные - академики в круглых чёрных шапочках.
        В этот момент, откуда-то с краю глазного поля, выплыл самолёт.
        Самолёт на тысячу километров тут был только один - потрёпанный У-2, и стоял без пилота, которого отвезли в больницу.
        Самолёт медленно шёл над Фраерманом, как гость из будущего.
        Вдруг он выбросил точку, почти сразу обросшую парашютом, и Фраерман, прежде, чем обдумал всё это, увидел свет ярче тысячи солнц.
        03 апреля 2022
        Долгая, долгая жизнь (День здоровья. 7 апреля)
        Иосиф, тяжело дыша, протиснулся через щель в заборе. Очутившись на улице, он пошёл медленно - только безумец мог бежать по утренней московской улице, чтобы скрыться от любопытных глаз.
        Человек в пижаме пошёл медленно, высматривая просвет в длинной череде заборов. Нырнув в один из дворов, он появился обратно через несколько минут, уже в чьей-то гимнастёрке и штанах, ещё хранивших складку от бельевой верёвки.
        На трамвайной остановке он украл бумажник и, не трогая крупных денег и мелочи, пообедал по талону в рабочей столовой. Город он знал плохо, но в своей жизни он видел множество городов и сейчас легко угадывал, куда идти. На рынке у Брянского вокзала он безошибочно определил торговца краденым и прикупил сносный пиджак. Так же задёшево Иосиф разжился потёртым портфелем, явно тоже ворованным.
        Человек, продававший портфель, предлагал купить и содержимое, но в таких обстоятельствах и смотреть на чужие бумаги не стоило.
        Иосиф покинул его и, как нож сквозь масло, прошёл через толпу - только одна сцена заинтересовала его. Женщина торговалась с крестьянкой из-за курицы. Она азартно спорила, взмахивала руками, сама похожая на суматошную курицу.
        Беглец шёл по одной из малых улиц, что ручейками впадают в Садовое кольцо.
        Наконец, он услышал то, что хотел услышать - стук пишущей машинки. Он сел в тополиную тень и стал ждать. Стук замолк, и из подъезда, торопясь, выскочил человек в шляпе. Переждав немного, Иосиф легко открыл замок и залез в квартиру. Пишущая машинка стояла посередине письменного стола.
        Беглец заправил в неё чистый лист и мгновенно отпечатал несколько удостоверений и тут же, с помощью чернильной ручки и ластика, изобразил на них печати. Он умел подделывать печати с помощью резины, кожи, варёных яиц и сотней других способов - и с развитием цивилизации это было всё легче и легче. Этому искусству его обучил один константинопольский турок, которого давно не было на свете. Удостоверения просили оказывать всемерное содействие вымышленным людям. Только имя было в этих бумагах правдой.
        Всё это делалось быстро и споро - за годы скитаний он привык убегать. Теперь, перестав торопиться, он осмотрел комнату пристальнее - на него сурово смотрели портреты со стен. Глядели вниз старики и старухи, какие-то люди в шляпах, среди которых повторялся один человек, видимо, хозяин. На самой большой фотографии сидел хозяин в обнимку с красивой женщиной. Этого хозяина он точно видел - лет десять назад, в Киеве.
        Обстоятельства тогда были довольно неприятные.
        Тогда его поймали петлюровцы - прямо у памятника святому Владимиру. Патруль подошёл к Иосифу сзади, и бежать было некуда, разве сломать шею на склоне. У него даже не спросили документов, а внешность говорила сама за себя. Им вовсе было неважно, как его зовут - Иосиф или Хаим. Даже то, что он был выкрест, его спасти не могло. Двое вытащили шашки и ударили его по спине - сперва просто взрезая полушубок, желая натешиться.
        Но всё дело им испортил мальчишка в новом жупане. Он выхватил наган и расстрелял в Иосифа сразу весь барабан. Отец, бывший тут же, отвесил сыну затрещину, но было поздно.
        Патруль ушёл разочарованный, а зеваки разбрелись. И среди них был этот, с фотографии на стене, Иосиф сразу узнал его. Правда, тогда рядом с этим человеком была другая женщина, и прохожий прикрывал её собой, уводил в сторону, чтобы она не видела подробностей чужой смерти.
        Новая подруга была лучше одета и чем-то похожа на предшественницу.
        Но это не удивительно - люди во время гражданской войны сочетаются быстро и причудливо, как стекляшки в калейдоскопе.
        А тогда мальчишка стрелял плохо, револьвер плясал в его руке. Однако мальчик два раза попал в серебряный портсигар, прикрывавший сердце.
        Через два дня Иосиф очнулся в незнакомом доме и долго не мог понять, с кем он говорит. С бородатым рабочим с «Арсенала» или своим заклятым другом, который всегда снился ему в трудное время перемены участи.
        Его лицо было залито кровью, точь-в-точь как лицо Иосифа сейчас. И Иосиф по-прежнему был перед ним крепко виноват, несмотря на то, что судьба отомстила Иосифу сторицей.
        К неприятным обстоятельствам было не привыкать.
        Он ещё раз всмотрелся в портрет, в книги, расставленные повсюду. И от его взгляда не ускользнуло то, что на одном из снимков в объектив щурилась женщина, только что торговавшая курицу у Брянского вокзала.
        Усмехнувшись, он вынул из ящика стола фотоаппарат - дорогой и хороший. Застёжка щёлкнула, и аппарат раскрылся, как гармонь. Ярким зайчиком подмигнул объектив. И тут же, сложившись обратно в плоскую коробку, фотоаппарат скрылся в ворованном портфеле.
        Он задумался, не лучше ли чуть отъехать от Москвы, и уже там искать путь на юг. Можно было попытаться сразу двинуться на один из вокзалов - и лучше всего подходило их троецветие на Каланчёвской площади
        Поколебавшись, Иосиф всё же двинулся на Каланчёвку.
        Купив газету, он притворился встречающим, а сам стал высматривать подходящий поезд. И вот, на дальнем пути обнаружил один, всего из шести вагонов. Вокруг толпились отъезжающие и провожающие, мешаясь друг с другом. Среди провожающих он увидел женщину с газетным свёртком, откуда торчали культи варёной курицы.
        Женщину он узнал сразу, это ведь её он только что видел на базаре. Правда, курица с тех пор несколько изменилась.
        Он, уцепив за рукав железнодорожника в фуражке, быстро спросил, махнув в сторону короткого поезда:
        - Во сколько уходит литерный?
        Поезд уходил через пять минут, и тогда он повесил на шею фотоаппарат. Затем он купил у разносчицы пива. Иосиф держал бутылки так, чтобы в портфеле поместилось полдюжины, а в другой руке - ещё три штуки.
        Когда паровоз ударил паром в шпалы, Иосиф пошёл в направлении последнего вагона. И как только он попал в поле зрения хвостового кондуктора, бросился бежать к нему.
        Не спрашивая ничего, его вдёрнули внутрь и пропустили по коридору. Бренча пивом, он прошёл три вагона, пока не упёрся в международный.
        Можно было, конечно, притвориться иностранцем, и никто не поймал бы его на незнании языков.
        Но для этого одет он был неудачно, да везение нельзя было долго испытывать.
        Поэтому он шёл, заглядывая в купе, и, наконец увидел то, что нужно - веселящуюся разношёрстную компанию.
        - Товарищи, это не вы пиво спрашивали?
        Товарищи обрадованно загалдели, и он сел с краю.
        - Иосиф, - скромно отвечал он, знакомясь.
        Его спросили, из какой он газеты.
        - Из еврейской.
        - Нашей? Советской?
        - Из Палестины, - загадочно ответил Иосиф.
        Палестинское происхождение никого не удивило, сейчас оттуда возвращались многие.
        Но его всё же спросили:
        - Что-то связанное с Коминтерном?
        Иосиф многозначительно завёл глаза наверх, и его перестали спрашивать.
        Поддерживая необязательный разговор, он трясся на полосатом чехле вагонного сиденья. Потом Иосиф заснул, так как привык засыпать в любом положении.
        Люди, не знавшие его, иногда говорили, что у Иосифа плохая память. Но всё было куда хуже: память у него была чрезвычайно хорошая. Он помнил всё, все события своей длинной жизни, и это было несказанной мукой, когда вдруг на него наваливались цвета и запахи прошлого.
        Вот и сейчас он провалился в тот день, когда в первый раз переступил порог Института биологических структур. Он пришёл туда сам. Он пришёл туда, потому что поверил в зарю нового мира. На стороне нового мира был выхаживавший его бородатый рабочий, теперь ставший командармом. На той же стороне был бритоголовый поэт, что умолял учёных воскресить его. Он много раз разочаровывался в разных утопиях, но всё же решил рискнуть. И вот Иосиф пришёл в Институт добровольно, чтобы помочь людям открыть тайну бессмертия.
        В Институте он задержался надолго и отдал за свою веру много крови - буквальным образом.
        Анализы этой крови не дали науке ничего. Его голову опутывали электродами, но слабые токи его организма не дали никакой разгадки его бессмертия. Он был абсолютно нормален, и к нему даже приходила простуда - весной и по осени.
        Один из учёных считал его самозванцем. Он оказался библиофилом, и тогда Иосиф подробно описал несколько книг из его библиотеки и указал, где стоит жирное пятно на одной из них. Это пятно он посадил сам, когда в 1702 году переплетал её в свиную кожу.
        Но всё же положение его было зыбким. Феномен бессмертия должен объясняться просто и чётко, будто движение твёрдых тел или химическая реакция. А измождённое лицо приговорённого к смерти, которого он когда-то оттолкнул, было обстоятельством неприятным. Более того, оно уничтожало политическую чистоту науки.
        Несколько лет он жил там, как в колбе, но новый мир проник в её узкую горловину.
        Иосиф стал тревожен.
        Новый мир оказался жесток и угрюм.
        Те, кто работал рядом с Иосифом, по-разному относились к несовершенству этого мира. Одни замыкались в лабораториях. Другие вводили правила нового мира в профессию и быстро достигали общественного признания.
        Иосиф много раз уже разочаровывался в идеях - и тогда ему снова снился человек с разбитым в кровь лицом и разговор на солнцепёке, у жёлтой каменной стены его дома. Значит, снова нужно было бежать.
        Он и бежал. Впрочем, начальство Института заподозрило в нём склонность к побегу, и он заметил, что его перестали выпускать с территории без пропуска. Пропуска ему тоже не давали, каждый раз отговариваясь смешно и нелепо. Он делал вид, что такие мелочи его не беспокоят, но опыт никуда не пропал - слишком много видел в своей жизни. Эти ужимки он уже видел, когда один француз держал его в клетке внутри своей лаборатории.
        Французу отрубили голову, а Иосиф ушёл вместе с восставшей чернью грабить замки.
        Та революция тоже, шипя, гасла в крови, как головешка.
        В жизни всё повторялось.
        Поэтому в праздничный день, когда начальство было в разъездах, он тихо покинул институт.
        Он бежал сотни раз, не зная покоя и пристанища. Он знал, что обречён ходить по земле и привык к дороге. Когда он крестился и принял имя Иосифа, то думал, что будет прощён, но судьба всё равно влекла его, как ком сухой колючки по степи.
        И вот теперь, в вагоне литерного поезда, он говорил с австрийским писателем по-немецки, а с англичанином - по-английски. Если бы было надо, он мог бы заговорить по-арамейски, да только таких журналистов в вагоне не было.
        На одной из станций в вагон пробрался незнакомый никому пассажир. Он мгновенно стал своим в поезде, ходил между вагонами, представляясь корреспондентом какой-то одесской газеты, но Иосиф сразу же понял, что перед ним самозванец.
        Ведь он сам был таким самозванцем, оттого всегда видел приёмы нахлебников, что кормятся на званых ужинах без приглашения.
        Самозванец сел ночью и первым делом съел чужую курицу.
        Иосиф подивился хитроумию небес. Курица, с таким азартом выторгованная у крестьянки на базаре, досталась совсем другому человеку. Самозванец чисто обглодал кости, а одну даже засунул себе в нагрудный кармашек, где обычно солидные граждане носят самопишущее перо.
        На закате, выпив водки, писатели и журналисты хором запели - иностранцы приходили из международного вагона и подтягивали, мыча. Но даже мычали они с иностранным акцентом. Иосиф знал множество языков, и даже разговорился с японцем, который не вмешивался в разговоры, но наблюдал за всем чрезвычайно внимательно.
        Японец со своими товарищами существовал отдельно и вряд ли навёл бы на след Иосифа погоню.
        Поезд шёл на восток, и утомлённые писатели, путая день и ночь, спали на полосатых диванах. В окна тянуло углём и дорожной пылью. Восток проникал в вагоны вместе с этой пылью, а коров в пейзаже заменили верблюды.
        Спутники Иосифа фотографировались в обнимку с верблюдами.
        Фотографировал их и сам Иосиф, выяснив, кстати, что его сосед, худощавый писатель, дружил с владельцем фотоаппарата. Этот худощавый был изображён на групповых снимках в кабинете ограбленного Иосифом человека.
        По вечерам в вагонах вились кольцами резкие, как папиросный дым, разговоры.
        В этих разговорах, как в бедном супе, варилось три темы - пятилетка, железная дорога и прогресс. Мировая революция понемногу исчезала из споров как тема, она вымывалась из них, как соль.
        Мировая революция больше интересовала иностранцев, которые, как всякие иностранцы, всегда опаздывали лет на пять в чувстве национального стиля.
        Европейцы, говорившие по-русски, заходили к журналистам в вагон, как натуралисты в тропический лес.
        Среди них был и австриец. Австриец был возвышенным человеком и сочетал работу в газете с поэзией. Иосифу он не понравился. К тому же, и австрийцы были среди тех, кто убивал его - но не в девятнадцатом, а в восемнадцатом году, в Одессе, а не в Киеве. Впрочем, дело было прошлое - и можно было уже привыкнуть. Меж тем, рядом заговорили о еврейском вопросе, и фотограф всё время оборачивался на Иосифа, что, дескать, тот скажет.
        Но Иосиф молчал, будто набрав мацы в рот.
        Тогда как-то незаметно из воздуха сгустилась медицинская тема, будто запахло карболкой и вместо ложечек в стаканах звякнули хирургические инструменты.
        Однако не болезни занимали всех, а вечная жизнь или, хотя бы, возвращённая молодость.
        Несколько раз мелькнуло название Института, но и тут Иосиф не повёл бровью.
        - Все искусства смертны, но вот теперь, когда к нам пришло кино… - сказал кто-то.
        - Бессмертна лишь одна поэзия, - пробормотал Иосиф под нос. Он знал нескольких поэтов, что жили сквозь время. Одного из них пытались повесить в номере гостиницы, но тот вывернулся из рук дюжины убийц… Надо бы расспросить его - как, подумал он, - да только поэт снова потерялся среди людей.
        - Почему поэзия? - спросил его человек с острым слухом.
        - Кино требует электричества, театру нужны зрители, поэзия жива всегда. Сочинение стихов не требует ничего, кроме души. Роман умрёт, потому что ему нужен печатный станок.
        Но разговор вернулся к телесному бессмертию.
        - Мы все можем жить вечно, никакой причины для смерти нет, - сказал сухощавый писатель.
        Ему очень нравилась эта мысль, потому что во время Гражданской войны его расстреляли белые, и он два дня лежал во рву с трупами.
        - Наука стоит на пороге великих открытий, и скоро мы получим препараты для продления жизни. Мы все ещё побудем Мафусаилами.
        Говорящий вдруг дёрнул головой. Библейское сравнение неприятно ожгло сухощавому писателю язык, потому что писатель сам привычно цензурировал свои речи и тексты, а библейские сравнения были не в моде.
        - Вещи, сделанные из новых материалов, будут служить вечно, - заметил фотограф.
        - Ах, помилуйте, зачем мне вечная игла для патефона… Или там для примуса, - бросил безбилетный. - Я не собираюсь жить вечно.
        - Только один человек живёт вечно, - возразил ему остроносый. - Да и тот, кажется, только до Страшного суда. Один еврей.
        - Позвольте, - отвечал безбилетный. - Вечный Жид уже закончил своё странствие. В девятнадцатом году - старика сгубило любопытство. Сейчас я расскажу вам…
        И он начал рассказывать, причём ёрничая и перевирая его, Иосифа, жизнь. Безбилетный говорил, будто писал заметку в журнал «Безбожник», где Колумб мешался с железнодорожными тарифами, а пожар Рима с индийскими йогами.
        И вот он перешёл к девятнадцатому году и поместил Иосифа, как шахматную фигуру, на берег Днепра.
        Снова к нему, глупой пешке, потерявшей осторожность, подходил сзади патруль, и гайдамаки жарко дышали водкой и потом.
        Мальчишка рвал из-за пазухи револьвер, и Иосиф валился на дорожку сада.
        Кто-то видел эту сцену, но, пересказанная много раз, она отшлифовалась и приобрела дурные черты анекдота. Всё было иначе - он не носил контрабандных чулок на животе, и куренной атаман не вёл с ним разговоров.
        Тоска охватывала Иосифа, потому что о нём врали всегда. Когда-то один армянский епископ долго говорил с ним о событиях далёкого и важного дня, и даже записывал что-то. Но записал всё неверно, а потом, переехав в Англию, неверно пересказывал написанное.
        Про него рассказывали разное, и всегда врали.
        По одним историям выходило, что он до сих пор сидит в сумасшедшем доме и спрашивает всех посетителей, не идёт ли по улице человек с крестом.
        По другим, что он давно проповедует Святое писание.
        В 1642 году он пришёл в Лейпциг. Там за ним записывали, а когда в 1862 году он заглянул к американским мормонам, он даже дал интервью их газете. И всегда легенда перемалывала его откровения. Его хоронили множество раз, и этот, конечно, не был последним.
        Тут вступил австриец.
        - Я учился русскому языку в Одессе, в тысяча девятьсот восемнадцатом году, когда служил в чине лейтенанта у генерала фон Бельца. Потом случилась революция - не ваша, а уже наша - и фон Бельц выстрелил себе в голову. Он лежал в своем золотом кабинете во дворце командующего Одесским военным округом, и я понял, что не только русский, но и немецкий язык стал языком революции. Генерал был верен присяге.
        - А вы почему не застрелились? - спросил его кто-то. - Как у вас там вышло с присягой? Вам-то нужна верность присяге или вечная жизнь?
        Австриец не ответил. Он вздохнул и сказал:
        - Но, если мы стали рассказывать друг другу библейские истории, то и я расскажу вам такую же. Представьте себе ваших комсомольцев, молодого человека, которого зовут Адам, и девушку по имени Ева. В нашей истории снова встаёт еврейский вопрос, но среди ваших комсомольцев и вправду есть много людей с такими именами.
        И вот, гуляя в Парке культуры и отдыха, они говорят о пятилетке и мировой революции. И там же в парке они срывают яблоко с экспериментальной яблони. Тогда сторожа хватают их и извергают из рая культурного отдыха.
        Их прогоняют, и метла у сторожа похожа на огненный меч в руках ангела, и тогда, лишившись отдыха и пролетарской культуры, Адам видит, что перед ним стоит нежная Ева, а Ева замечает, что перед ней стоит мужественный Адам. Любовь возникает между ними - неловкая любовь в стране пятилетки, когда рожать всем трудно, а хлеб выдают по политым потом карточкам. Я писал о вашей стране много, и знаю, как горек хлеб в обществе великих идей… Но через три года у Адама и Евы будет уже два сына.
        - Ну, и что же? - спросил фотограф.
        - А то, - печально ответил австриец, - что одного сына назовут Каин, а другого - Авель. Пройдёт время, и через известный срок Каин убьет, возможно, не ножом, а доносом, Авеля. Авраам родит Исаака, Исаак родит Иакова, и вообще вся библейская история начнется сначала, и никакой марксизм этому помешать не сможет. Всё повторяется. Будет и потоп, будет и Ной с тремя сыновьями, и Хам обидит Ноя, будет и Вавилонская башня, которая никогда не достроится. И так далее. Ничего нового на свете не произойдет.
        - Вы хотите чуда, - сказал сухощавый писатель. - Запрещать вам верить в чудо у нас нет надобности. Верьте, молитесь.
        - А у вас есть доказательства, что будет иначе?
        - Есть. Это цифры пятилетки.
        - Цифры всегда съедают людей. Но это ненадолго, потом рождаются дети. Мальчики. А потом… Потом оказывается, что железо не так важно, как дух, и начинается другая война, взамен тридцатилетней или столетней, а потом опять будут сжигать людей. Людей обязательно будут сжигать, по тому или иному поводу, поверьте… И опять обманут бедного Иакова, заставив его работать семь лет бесплатно и подсунув ему некрасивую близорукую жену Лию взамен полногрудой Рахили. Всё, всё повторится. И Вечный Жид по-прежнему будет скитаться по земле…
        - Так всё же его убили, а?
        - Он - вечный. Но зачем мне запрещать вам не верить в чудо? - улыбнувшись, ответил австриец.
        Иосиф про себя усмехнулся.
        Сейчас он расставался с идеей и возвращался в объятия к своему бессмертию.
        Поезд шёл через ночь, его мотало на стрелках какого-то неизвестного разъезда, и паровозные искры летели вдоль вагонов.
        А может, это просто был звездопад.
        Густо усеянное звёздами небо имело на горизонте громадные чёрные провалы. Это вырастали вдали горы, которые начинались здесь, а продолжались до самого центра Азии.
        Через два дня Иосиф оказался в Бухаре.
        Он оставил худощавому писателю записку с просьбой вернуть взятый на время фотоаппарат его владельцу. Больше в купе он не попрощался ни с кем.
        Мир рождался наново в лучах утреннего солнца. Мир был нов и прекрасен, он был полон надежд, как полно надежд любое утро, даже пасмурное.
        Иосиф шёл по пыльному древнему городу и вскоре смешался с толпой. Теперь на его голове была меховая шапка, и оттого стал Иосиф неотличим от тех бухарских евреев, что наполняли базарную площадь.
        07 апреля 2022
        Семиструнка (День цыган. 8 апреля)
        Я ждал Гамулина, а никакого Гамулина не было - встала у него машина на Егорьевском шоссе, и он меня не встретил.
        Вечер, как сонное одеяло, укрывал землю, и начал моросить осенний дождик. Мне надоело, стоя на обочине, держать над головой зонтик, и я пошёл через подлесок к станции, чтобы спрятаться под её худую крышу.
        Там, у кассы, уже сидел один человек.
        Старик в резиновых сапогах и хорошей спортивной куртке ждал чего-то на перевёрнутой плетёной корзине.
        Я дал ему закурить, и мы молча стали смотреть на мокнущие пути.
        Подошёл, пыхтя, дизель на Егорьевск, выплюнул рабочих, сразу севших в отправляющуюся мотодрезину, и какого-то похожего на цыгана туриста с разноцветным рюкзаком. Жаль, что не надо было мне на Егорьевск, совсем не надо.
        Старик оглядел опустевшую платформу и засобирался.
        - Не приехали? - спросил я.
        - Кто?
        - Ну, там… Ваши…
        Но, оказалось, старик никого не ждал, а просто каждый день выходил на станцию, чтобы встретить поезд, а потом поглядеть, как он исчезает вдали. Он давно жил здесь, купив дом в товариществе садоводов, и даже подрабатывал там же сторожем.
        Время сторожа было - с сентября по апрель, когда домики садоводов пустели. Тогда старик чувствовал себя настоящим хозяином необитаемого островка на просеке под линией электропередач.
        - У нас места-то хорошие. У нас тут Ленин умер, - сказал старик веско.
        Мы пошли по тропинке, что вела под мачтами ЛЭП к зелёному забору. Пахло осенней сыростью и мочёным песком прошлого, на котором так хорошо работает двигатель ностальгии.
        Я воткнул посреди стола бутылку коньяка, припасённого вовсе не для этого случая. Но и хозяин, пошарив под столом, достал какую-то наливку ядовито-красного цвета.
        Старик извлёк откуда-то два стакана - чуть почище для меня, а другой, с несмываемой чайной плёнкой, для себя. Мы выпили, каждый - чужого, и стали слушать нарастающий свист электрического чайника. Дождь разошёлся и уже вовсю барабанил по жестяной крыше.
        Потом мы поменялись, и каждый выпил своего, а потом и вовсе перестали обращать внимание на принадлежность жидкостей.
        Странный звук вдруг раздался где-то рядом, мне показалось - за калиткой, будто кто-то быстро перебрал гитарные струны - я с недоумением посмотрел на сторожа.
        - А ты про потерянный слёт слыхал? - спросил он.
        - В смысле? Какой слёт? Туристов?
        - Ну, это только так называется - туристов. Никаких не туристов… Давай ещё выпьем, и я расскажу. Дело было так: один грибник пошёл как-то в лес, набрал немеряно опят, а потом понял, что заблудился, и настала ночь. Нечего делать, надо было устраиваться как-то в лесу, ждать рассвета, чтобы найти дорогу обратно. Тогда ведь народу было по лесам мало, дачников считай по пальцам, тропы сплошь звериные, а машина по лесным колеям раз в год проедет.
        Только он собрался коротать ночь у костерка, как услышал неподалёку гитарный перебор и пение. Да такое чудное пение, что дух захватывает - про то, что всякой встрече суждены разлуки, и самолёт уже расправил крылья, чтобы унести суженого от любимой. Пошёл грибник на голоса и через некоторое время увидел слёт любителей пения под гитару. Вокруг горят костры, а у костров сидят люди, и всяк что-то поёт. Гудит, звенит над лесом гитара семиструнная, что иногда зовётся русской или цыганской, а ночь такая лунная, и вся душа полна предвкушением и любовью. Один парень про речные перекаты, другой про то, как спит картошка в золе, а третий про голубую ель. Несутся во все стороны песни, как птицы с дерева, вспугнутые детьми. И есть в них всё - и люди, идущие по свету, и песня шин, и боль расставания, и тревожность встреч.
        Грибник остановился неподалёку и решил сначала осмотреться, ведь странный народ эти люди с гитарами, как ещё их тогда называли - каэспэшники. А отчего каэспешники, зачем слово такое гадкое - никто не знает.
        Но дело, конечно, не в этом: грибник вдруг увидел у одного из костров девушку неописуемой красоты. Скрыть эту красоту не могла ни брезентовая штормовка, ни грубый свитер.
        Пела девушка про то, что нет в сердце у цыган стыда, а поглядеть, то и сердца нет. И гитара у неё была старинная - с семью струнами. Но все помнят, что и цыгане считают такую гитару своей.
        Грибник был человек средних лет, разведённый, и понял он, что, во что бы то ни стало, хочет познакомиться с этой девушкой. Ещё стоя за кустами, в отблесках костра, дал он себе слово жениться на этой красавице.
        А ведь в ту пору жениться было не так просто, люди в очередь стояли, чтобы к свадьбе специальный талон получить - на пиджак, или, скажем, туфли-лодочки. Супруга в квартире прописывали, бюджет семейный начинали планировать и в профкоме не за одну, а за две путёвки драться. А это в два раза сложнее.
        Но пролетела ночь, которая, как известно, нежна. Хоть костры и не думали гаснуть, люди уже разбрелись по палаткам. Грибник заметил, куда скрылась его певунья, и направился следом за ней.
        Уже светало, как подкрался он к палатке, просунул голову и от ужаса пополз обратно на четвереньках. Всё потому что в большой палатке лежали вповалку мёртвые каэспэшники - у кого нет рук, у кого ног, а у кого и головы. Волосы зашевелились на голове у грибника, и он понял, что встретился ему на пути мёртвый слёт, о котором он как-то когда-то и от кого-то слышал.
        Но понемногу грибник успокоился, а потом увидел и свою девушку. Лежала она в обнимку с гитарой, да такая красивая, что у грибника сердце чуть из груди не выпрыгнуло. Даже смерть не мешала этой красоте, чего уж там говорить о свитере и штормовке.
        Поднял грибник девушку на плечо и зашагал к своему дачному дому. Семиструнную гитару он, впрочем, тоже не забыл. А как встречали его дачники, то он им отвечал, что это пьяная подруга его идти не может. Как настала ночь, девушка ожила и всполошилась:
        - Ты с ума сошёл?! Куда ты меня притащил? Ведь сейчас придут к тебе, в твой дурацкий домик, мои друзья, лесные братья, зарубят тебя туристскими топорами да истычут кольями от туристских палаток. Отпусти меня обратно!
        Но грибник был непреклонен, только, бормоча, обещал жениться и приносить домой всю свою небогатую зарплату.
        Однако только он это произнёс, как его дверь затрещала под ударами незнакомцев. И вот к нему в домик вломились крепкие бородатые ребята в ветровках с топорами и гитарами в руках. Начали они бить хозяина, а один ему даже обухом рёбра пересчитал.
        Очнулся он на утро - всё в доме поломано, а рядом никого нет. Отёр кровь, умылся и думает:
        - Нет уж, слово комсомольское дал, от своего не отступлюсь. Видать, это испытание для моей любви, надо только что-то придумать, чтобы эти каэспэшники в дом не пролезли. Заколотил крест-накрест окна, дверь усилил, да и отправился снова в лес.
        Но ничего не вышло - не помогли доски на окнах, ни запоры на двери. Снова вломились к нему мёртвые каэспешники и избили до полусмерти. В этот раз, правда, один бородач сказал ему с сожалением:
        - Жаль тебя, парень. Видно, и человек ты неплохой, и смерти не боишься, но пропадёшь от любви, коли не отступишься.
        Однако всё равно они унесли свою подругу петь песни о цыганском сердце.
        На третий день пошёл грибник на хитрость: стал он плутать по лесу, сбивать со следа, да и залез в чужую пустующую дачу. Зажёг там свечки, запалил лампаду под какой-то старушечьей иконой, а сам, для верности, взял в руки другую.
        Под самое утро всё равно нашли его мёртвые каэспешники, но бить не стали. Велели повесить портрет на стенку, а самому слушать.
        - Два раза испытывали мы твою любовь, - сказали они ему. - Но есть ещё и третий раз. Выбирай, парень свою судьбу, хоть, по совести сказать, выбирать тебе нечего. Не было раньше такого, что живой человек на мёртвом женился, а мёртвая замуж за живого шла. Никогда ещё женщина с гитарой за нормального мужика не ходила. Но всё Бог ведает, а чудеса в руце божией зажаты. Пока ты дрожишь и ждёшь, что будет, мы тебе расскажем нашу историю: случилось с нами вот что: много лет назад поехали мы на гитарный слёт, пели и пили, веселились, но в какой-то момент заснули у костров. А двое наших пошли в соседнюю деревню за водкой и подрались там с местными. Подрались так крепко, что тамошнего тракториста нашли поутру мёртвым. Тогда взяли колхозники косы да дреколье и пришли к нашей стоянке. Так и стал наш слёт мёртвым. С тех пор видят мёртвый слёт в разных местах - то на Нерской, то в Опалихе, то в Снегирях, то на Наре. С тех пор и не знают наши души покоя, и только гитара умаляет нашу боль по ночам.
        Ты, мы видим, хоть и комсомолец, но Бога боишься. Похорони нас, прочитай Песенник над могилой и тогда живи себе спокойно. Это тебе третье испытание, самое главное - потому что настоящая любовь не та, что ведёт тебя к смерти, а та, что позволит тебе остаться человеком, а твоей возлюбленной - успокоить свою душу.
        Ну, грибник так и сделал - похоронил каэспешников и прочитал над ними Песенник, который нашёл всё в том же заброшенном дачном доме. Да только девушку с гитарой хоронить не стал, да и отпевать, понятно, тоже - самому, дескать, пригодится. А любовь моя такова, решил грибник, что мне всё равно - мёртвая моя любимая или живая. И подумал грибник, что уж теперь настанет для него счастливая пора, но не тут-то было.
        Ожила она ночью, да и заплакала:
        - Что ты наделал? Не послушался ты моих друзей, да на нас обоих беду навёл. Не будет мне теперь покоя навек, да и тебе счастья не видать. Будем мы с тобой теперь души людские губить и рушить чужие жизни.
        Так и вышло…
        Вокруг нас клубилась туманом ночь. Вдруг рассказ старика прервался, потому что в другой комнатке его домика снова раздался звон гитарной струны. Пронеслись окрест над местами, где умер Ленин, звуки тональности, именуемой «ля-минор», и снова всё стихло.
        Старик посмотрел мне в глаза:
        - Жена играет. Днём стесняется, а по ночам - ничего.
        08 апреля 2022
        Собачья кривая (День войск ПВО. Второе воскресенье апреля)
        Профессор быстро шёл по набережной. Встречные сказали бы, что он шёл медленно, еле волоча ноги, но на самом деле он был необычно взволнован и тороплив.
        Он был невысок, и ему казалось, что он бежит по улице стремительно, будто локомотив по рельсам.
        Прохожие проносились мимо, как верстовые столбы.
        Дым от профессорской трубки отмечал путь, цепляясь за фонари и афишные тумбы.
        Сходство с паровозом усиливалось тем, что верхняя часть профессорского туловища была неподвижна, и только ноги крутились как колёса - так всем казалось.
        На несколько минут пришлось остановиться, потому что на набережную поворачивала колонна военных грузовиков. Пожилой орудовец махнул необычным жезлом и повернулся к Профессору спиной. Тот, не глядя в сторону милиционера, воткнул щепоть табака в трубку и прикурил.
        Профессор шёл к себе домой, погружённый в себя, не обращая внимания ни на что. Дым от трубки опять стелился за ним, как кильватерный след. Орудовец неодобрительно посмотрел на него, но ничего не сказал.
        Профессор перевалил мост, слоистая мёрзлая Нева мелькнула внизу и исчезла.
        Час назад его вызвали в комнату, пользовавшуюся дурной славой. Два года назад в ней арестовали его товарища, вполне безобидного биолога. А теперь эту дверь открыл он, и, как оказалось, совсем не по страшному поводу.
        Несмотря на яркий день, в комнате горела лампа. Два человека с земляными лицами уставились на него.
        Они, как сказочные тролли, не вылезавшие из подземных тоннелей, не выносили естественного света.
        Один, тот, что постарше, был одет с некоторым щегольством и похож на европейского денди.
        На втором, молодом татарине, штатская одежда висела неловко.
        «Галстук он совсем не умеет завязывать», - заметил про себя Профессор.
        Татарин кашлянул и произнёс:
        - Вы знаете, что сейчас происходит на Востоке…
        Восток в этой фразе, понятное дело, был с большой буквы.
        На Востоке горел яркий костёр войны.
        Профессор всё понял, - это было для него ясно, как одна из тех математических формул, которые он писал несколько тысяч раз на доске.
        Воздух вокруг стал лёгок, и он подумал, что, даже открывая дверь сюда, в неприятную комнату, он не боялся.
        Давным-давно всё происходило с лёгкостью, которой он сам побаивался. Его миновали предвоенные неприятности, кампании и чистки. А жена его умерла до войны. Она была нелюбима, и эта смерть, как цинично Профессор признавался себе, подготовила его к лишениям сороковых. Вместе с ней в доме умерли все цветы, хотя домработница клялась, что поливала их как следует.
        Старуха пичкала горшки удобрениями, но домашняя трава засохла разом.
        Цепочка несчастий этим закончилась - Профессор перестал бояться.
        Внутри него образовалась пустота - за счёт пропажи страха.
        И теперь, глядя в глаза стареющего денди, неуместного в победившей и разорённой войной стране, он не сказал «да».
        Он сказал:
        - Конечно.
        Через десять минут стукнула заслонка казённого окошка, чуть не прищемив Профессору пальцы. Он собрал с лотка часть необходимых бумаг, и шестерёнки кадрового механизма, сцепившись, начали своё движение.
        И вот он шёл домой, спокойно и весело обдумывая порядок сборов.
        Быстро темнело. Тень от столба, как галстук при сильном ветре, промотнулась через плечо. Открыв дверь, он увидел, как кто-то, стремительный и юркий, перебежал ему дорогу.
        - Кошка или крыса, - подумал Профессор. - Скорее, всё-таки крыса. Кошек у нас почти нет после Блокады. До сих пор у нас мало кошек.
        Во время Блокады он был здесь - один раз его вывезли в Москву на маленьком самолёте, но потом пришлось вернуться.
        Он всегда был нужен этому городу. Ну и стране, конечно.
        Он не боялся и в Блокаду. Тогда к нему, и к теплу его печки-буржуйки, переехал единственный друг - востоковед Розенблюм.
        Розенблюм принёс с собой рукопись своей книги и кастрюлю со сладкой землей пожарища Бадаевских складов. За ним приплёлся отощавший восточный пёс.
        Два Профессора лежали по разные стороны буржуйки. Они не сожгли ни одной книги, но мебель вокруг них уменьшалась в размерах, стулья теряли ножки и спинки, потом тоже исчезали в печном алтаре. Сначала печка чадила, а потом начинала гудеть, как аэродинамическая труба.
        Профессор, а он был профессор-физик, говорил, разглядывая дым, в который превращался чиппэндейловский стул:
        - Даже если мы уберём трубу, градиент температуры вытянет весь дым.
        Он занимался совсем другим - ему подчинялись радиоволны, он учил металлические конструкции слышать движение чужих самолётов и кораблей. Но сейчас было время тепла и Первого закона термодинамики.
        Профессор рассказывал своему другу, как реактивный снаряд будет гоняться за немецкими самолётами, каждую секунду сам измеряя расстояние до цели, - точь-в-точь, как борзая за зайцем. Профессор чертил в воздухе эту собачью кривую, но понимал при этом, что никаких реактивных борзых нет, а есть ровный гул умирающей мебели в печке.
        - Смотрите, как просто… - И копоть на стене покрывалась буквами, толщиной, разумеется, в палец.
        Дроби кривились, члены уравнения валились к окну, как дети, что едут с горы на санках.
        - Смотрите, - увлекался Профессор, - v - скорость зайца, w - скорость собаки, a вот этот параметр - расстояние от точки касания до начала системы координат. Да?
        И востоковед молча соглашался, хоть у физика была своя тайна природы, а у востоковеда - своя. Внутренняя тайна не имела наследника, у неё не было права передачи…
        Поэтому профессор Розенблюм съел свою собаку.
        Но никакое знание восточной собачьей тайны не сохранило Розенблюма. Он слабел с каждым днём.
        С потерей пса что-то произошло в нём, что-то стронулось, и он будто потерял своего ангела-хранителя.
        Теперь он шептал будто на семинаре - «кэ-га чичжосо, накыл нэдапонда», будто объяснял деепричастие причины и искал рукой мелок.
        Он не хотел умирать и завидовал своему другу, для которого смерть стала математической абстракцией.
        - Это счастье, но счастье не твоё, оно заёмное. Это счастье того, кто рождён под телегой.
        Профессор ничего не понял про заёмное счастье, и уж тем более про телегу. Он хотел было расспросить потом, но тем же вечером Розенблюм умер.
        Мёртвая рука одного профессора держала руку другого, пока живого.
        Они были одинаковой температуры. Теперь собаки не было, и духа собаки не было - осталось только одиночество.
        Время он мерил стуком ножниц в магазине. Ножницы, кусая карточки, отделяли прошлое от будущего.
        Но судьба была легка, и всё равно выбор делался другими, - его вывезли из города той же голодной зимой. Он клепал заумную технику и ковал оружие Победы, хотя ни разу не держал в руках заклёпок, и ковка лежала вне его научных интересов.
        Счастье действительно следовало поэтическому определению - покой и воля. Пустое сердце, открытое логике.
        А после войны он был по-прежнему нужен, на него посыпались звания и чины, утраты которых он тоже не боялся, - друзей не было, и даже тратить деньги было не на кого.
        Решётки из металла давно научились слышать летающего врага, и вот теперь нужно было испробовать их слух вдали от дома.
        Профессор собрался легко и стремительно и уже через день вылетел на Восток.
        Он продвигался в этом направлении скачками, мёрз в самолётах, что садились часто, - и всё на военных аэродромах.
        Наконец, ему прямо в лицо открылся океан, и ноздри наполнила свежесть неизвестных цветов.
        Город, лежавший на полуострове, раньше принадлежал Империи. С севера в него втыкалась железная дорога, с юга его обнимала желтизна моря.
        Город был свободным портом, раньше он был портом Империи, а теперь на тридцать лет его склады и пристани снова стали принадлежать родине Профессора,
        Люди в русских погонах наводняли этот чужой город, как и полвека назад.
        Они должны были уйти, но разгорелась новая восточная война, и, как туча за горы, армия и флот зацепились за сопки и гаолян.
        Несколько дивизий вросли в землю, а Профессор вместе с подчинёнными, похожими на молчаливых исполнительных псов, развешивал по сопкам свои электрические уши.
        Он развешивал электронную требуху, точь-в-точь как ёлочную мишуру, укоренял в зелени укрытия, как игрушки среди ёлочных ветвей. Профессор время от времени представлял, как в нужный час пробежит ток по скрытым цепям, и каждое звено его гирлянды заработает чётко и слаженно.
        Дело было сделано, хоть и вчерне.
        Но большие начальники не дали Профессору вернуться в прохладную пустоту его одинокой квартиры.
        Его, как шахматную фигуру, решили передвинуть на одну клетку восточнее.
        Профессора начали вызывать в военный штаб и готовить к новой командировке.
        Через две недели он совершил путешествие с жёлтой клетки на розовую.
        На прощание человек с земляным лицом - такой же, что и те, кого Профессор видел в маленькой комнатке на университетской набережной, повёл его в местный ресторан.
        На стене было объявление на русском - со многими, правда, ошибками. Они сели за шаткий стол, и земляной человек, давая последние, избыточные инструкции, вдруг предложил съесть собаку.
        - Ну, это же экзотика, профессор, попробуйте…
        Профессор вдруг вспомнил умирающего Розенблюма и решительного отказался. Он промотнул головой даже чересчур решительно, и от этого в поле его зрения попал старик в китайском кафтане. Старик смотрел на него внимательно, как гончар смотрит на кусок глины на круге, - он уже взят в дело, но неизвестно, выйдет из него кувшин или нет. Старик держал в руках полосатый стек, похожий на палку орудовца.
        Когда Профессор посмотрел в ту же сторону снова, там никого уже не было.
        «Нет, собак есть не надо, - подумал он про себя, - теперь я знаю, от смерти это не спасает».
        Оказалось, что он подумал это вслух, и оттого человек с земляным лицом дёрнулся, моргнул, и решил, что старый учёный чего-то боится.
        И всё же Профессор приземлился на розовой клетке и начал отзываться на чужое имя.
        Теперь, по неясной необходимости, в кармане у него было удостоверение корреспондента главной газеты его страны. Фальшивый корреспондент снова рассаживал свои искусственные уши - точь-в-точь, как цветы.
        Как прилежный цветовод, он выбирал своим гигантским металлическим растениям места получше и поудобнее. Сигналы в наушниках таких же безликих, как и прежде, военнослужащих - только в чуть другом обмундировании - были похожи на жужжание насекомых над цветочным полем.
        Повинуясь тонкому комариному писку, с аэродромов взлетали десятки тупорылых истребителей с его соотечественниками, у которых и вовсе не было никаких удостоверений.
        Война шла успешно, но внезапно Восток перемешался с Западом. Вести были тревожные - фронт был прорван. Освободительная армия бежала на Север и теперь прижималась к границе, как прижимается к стене прохожий, которого теснят хулиганы.
        Профессор в этот момент приехал на один из аэродромов и налаживал свою хитрую технику.
        Противник окружил их, и аэродром спешно эвакуировали. Маленький самолёт, что вывозил их в безопасное место, был подбит на взлёте. Когда они сделали вынужденную посадку, Профессор обнаружил, что он, как всегда, остался цел и невредим, а летчик перевязывает раненую руку, зажав бинт зубами.
        Международные военные силы за холмами убивали их товарищей, а они лежали под пустым танком из аэродромного охранения, ещё с Блокады знакомой всякому штатскому тридцатичетвёркой, и думали, как быть дальше.
        - Глупо получилось, - сказал лётчик, - меня три раза сбивали и всё над нашими - два раза на Кубани, и один - в Белоруссии. Нам ведь в плен никак нельзя. В плен я не дамся.
        - Интересно, что будет со мной? - задумчиво спросил-сказал Профессор.
        - Я вас застрелю, а потом… - лётчик показал гранату.
        - Обнадёживающе.
        - А, что, не боитесь?
        Профессор объяснил, что не боится и начал рассказывать про Блокаду. Оказалось, что лётчик - тоже ленинградец, и тут же, кирпичами собственной памяти, выстроил своё здание существования Профессора.
        - Тогда, если что, - вы меня, а потом себя. Справитесь, теперь я вам доверяю, - подытожил он.
        Ночью они медленно пошли на север.
        Они двигались вслед недавнему бою, обнаруживая битую технику и мёртвых, изломанных взрывами людей.
        Даже в самых красивых местах смерть оставила свой след. Профессор как-то хотел присесть в сумерках на бревно. Но это было не бревно.
        Мертвец лежал на поляне, и трава росла ему в ухо.
        Однажды Профессор, отправившись искать воду, услышал голоса на чужих языках. Он залёг в высокую траву на склоне сопки и пополз вперёд.
        На краю котловины стояли несколько солдат и офицеров в светлых мешковатых куртках. Один из них держал у глаз кинокамеру и водил ей из стороны в сторону. Под ними, в грязи на коленях стояли несколько человек с раскосыми лицами и жалобно причитали, судя по всему, умоляя их не убивать. Это были добровольцы из соседней страны, которых Профессор ещё тут не видел.
        Они тянули руки в камеру и ползли на коленях к краю обрыва. Главный из победителей, видимо, офицер - на мгновение повернулся к своим подчинённым, чтобы отдать какое-то указание.
        Один из добровольцев тут же выдернул из рукава острый тонкий нож и всё с тем же заплаканным лицом, на котором слёзы прочертили борозды в толстом слое грязи, располосовал офицеру горло.
        Другие кинулись на оставшихся - слаженно, с протяжными визгами, похожими на мартовский крик котов. Профессора удивило, как это победители умерли абсолютно молча, а бывшие пленные перерезали их как кроликов.
        На всякий случай он решил не показываться, а через минуту в котловине уже никого не было, кроме нескольких полураздетых трупов.
        Когда Профессор рассказал об этом лётчику, тот сильно огорчился, но, подумав, рассудил, что им вряд ли бы удалось угнаться за этими добровольцами.
        - Я видел их в тайге, - сказал он. - У них свои мерки. Я видел, как они бегут с винтовкой по тайге, с запасом патронов и товарищем на плечах. Да так и пробегают километров пятьдесят.
        И двое скитальцев продолжали идти по ночам, боясь и своих, и чужих.
        Наконец, в очередной ложбине между холмов их остановил человек в кепке со звездой - маленький и толстый.
        Сначала, испугавшись окрика, два путешественника спрятались за кустами, но, увидев знакомую форму, вышли на открытое пространство.
        - Товарищ, там хва-чжон… То есть, огневая точка. Туда идти не надо, - крикнул ещё раз маленький и толстый, похожий на бульдога человек.
        - Это наши! - выдохнул лётчик.
        - Какие наши, - про себя подумал Профессор. И действительно, френчи освободительной армии сидели на них хуже, чем на чучелах. Но было поздно.
        - Товарищ, товарищ, - залопотал человек-бульдог.
        Вечером они сидели в доме у огня. Человек-бульдог и его помощник сидели у двери. Дом был - одно название. В хижине не хватало стены, но огонь в очаге был настоящий. Трубы не было, но интернациональная термодинамика вытягивала весь дым через узкое отверстие в крыше.
        У огня, строго глядя на Профессора, устроился старик всё в той же зелёной форме. Судя по всему, он был главный.
        - Самое время поговорить, - старик, кряхтя, вытянул ноги.
        Профессор оглянулся - лётчик спал, а свита молчаливо сидела поодаль.
        - Мы всё время думаем, что, настрадавшись, мы меняем наше страдание на счастье, а это всё не так. Авансов тут не бывает. Со страхом - тоже самое. Нельзя набояться впрок. Завтра вы познакомитесь с вашим счастьем, потому что настоящее счастье - это предназначение.
        Профессор не понял о чём речь, но никакого ужаса в этом не было. Граната уютно пригрелась у него в кармане ватника - на всякий случай.
        Горячий воздух пел в дырке потолка, а старик говорил дальше:
        - Это неправильная война. Вы воюете на стороне котов, а против вас - собаки. Вам надо было воевать за собак. Говоря иначе, вы - люди Запада, воюете на стороне Востока. Проку не будет.
        Профессор поёжился. А может, это всё-таки враги? Эмигранты. Вероятно, это плен, или - это просто сумасшедший. И неизвестно, что хуже.
        Но старик смотрел в сторону. Он поправил палкой полено в очаге:
        - Розенблюм вам рассказал о счастье?
        Ничуть не удивившись, Профессор помотал головой.
        - Нет. Розенблюм мне этого не рассказывал, - произнеся это, Профессор ощутил, что покривил душой, но не мог точно вспомнить, в чём. Что-то ускользало из памяти.
        - Знаете, - старик вздохнул. - Есть старинная сказка о том, как человек взял счастье взаймы. На небе ему сказали, что он может занять счастья у человека Чапоги, что он и сделал. А потом он, разбогатев, услышал рядом с домом тонкий и долгий крик. Ему сказали, что это кричит Чапоги - этот человек понял, что пришёл конец его займу и выскочил из дома с мечом, чтобы защитить своё счастье или умереть в бою.
        Ваше дело - найти своего Чапоги. А то, что вы счастливы чужим счастьем, вы уже давно сами знаете. Тогда вы станете человеком, а не пустым сосудом человеческого тела. В вас появится страх и боль, и вы много раз проклянёте свой выбор, но именно так и надо сделать. Если вы сделаете его правильно, я потом расскажу, чем закончилась эта сказка.
        Утром Профессор и лётчик проснулись одни. Рядом лежал русский вещмешок с едой.
        На недоумённые расспросы летчика Профессор отвечал, что это были партизаны, и им тоже не стоит оставаться здесь долго…
        Они шли ещё день, и вот над их головами с рёвом, возвращаясь с юга, прошли тупорылые истребители.
        - Наши, - летчик, задрав голову вверх, пристально смотрел на удаляющиеся машины, - Это наши, значит, всё правильно.
        Они спустились в долину.
        - Нужно искать по квадратам, - сказал профессор. Он мысленно расчертил долину на шестьдесят четыре шахматных квадрата, потом выбросил заведомо неподходящие.
        И рассказал лётчику, по какой замысловатой кривой они пойдут. Тот не понимал, зачем это нужно, и ему пришлось соврать, что так лучше избежать минированных участков.
        Двое спускались и поднимались по склонам, пока, наконец, на b6, они не увидели остатки повозки. Мёртвая мать лежала ничком, а в спине её угнездился кусок металла, сделанный не то в Денвере, не то в Харькове. Рядом с телом женщины сидел крохотный мальчик и спокойно смотрел на пришельцев немигающими глазами. Эти глаза, как два замёрзших озера, были полны холодного кристаллического ужаса.
        Мальчик схватился за колесо и встал на кривых ножках - был он совершенно гол и только что обгадился.
        Двое русских забросали женщину землёй, и накормили мальчика.
        Надо было идти. Профессору не было жаль маленькое случайное существо, деталь природы, сорное, как трава. Он навидался смерти - и видел детей и взрослых в ужасе и страхе, видел людей в отчаянии и тех, кто должен умереть вот-вот.
        Он просто удивился этому мальчику, как решению долгой и трудной задачи, доведённой до числа, вдруг давшей целый результат с тремя нулями после запятой.
        Отчасти это было радостное удивление, но теперь приходилось тащить мальчика на себе. Мальчик сидел на плечах у Профессора, обхватив его голову, как ствол дерева.
        - Я усыновлю его, - бормотал сзади лётчик. - Моих убили ещё в июне - в Лиепае. А малец бесхозный. Бесхозных нам нужно защищать - белых, чёрных и в крапинку.
        - Знаете что, - сказал профессор, - он может воспитываться у меня. У меня большая квартира. Отчего бы вам и ему - у меня. И у меня домработница есть.
        Домработница умерла в Блокаду, и Профессор не понимал, зачем он солгал.
        Впрочем, лётчик, кажется, и сам не поверил в домработницу и строил какие-то свои планы.
        Раненая рука мешала ему нести мальчика. Его тащил Профессор, время от времени скармливая ему жёванный хлеб с водой.
        Ребёнок оказался хорошим талисманом - через два дня они вышли к своим.
        Лётчика положили в госпиталь, а мальчик стал жить там же, у местной медсестры.
        Потом мальчика повёз через границу на Север уже совсем другой офицер. Мальчик был молчалив, и пугался громкого звука, случайного крика, и даже резкого порыва ветра. Но постепенно это проходило - ужас вытаивал из глаз по мере удаления от войны.
        Офицер вёз его с той же целью - усыновить, поскольку раненый лётчик уже не вспоминал о своём желании. Да и Профессору уже казалась странной мысль об усыновлении. Но ему нравилось думать, что он встретится с мальчиком через несколько лет, может быть, через двадцать, вероятно на экзамене. Ну-с, молодой человек, а изобразите кривую…
        Впрочем, в Профессоре возникло необычное беспокойство и тревога.
        Ему пришлось подробно описать свои приключения на ничейной земле, и его уже два раза допрашивали.
        Прошло полгода, и Профессор, уже готовясь отбыть на родину, вдруг снова встретился с тем странным стариком, который нашёл его в безвестной долине.
        Он приехал на машине на их аэродром, всё так же одетый в зелёный френч.
        Накануне Профессор заболел - сначала ему казалось, что это сам организм сопротивляется ласковым беседам-допросам. Пока ещё ласковым. Но он был болен не дипломатической, а самой настоящей болезнью. В горле профессора стоял твёрдый ком, лоб поминутно покрывался испариной. Тело стало профессору чужим.
        Профессор был непонятно и, видимо, смертно болен. Но увидев старика, он забыл о болезни.
        Сперва он думал, что приехал очередной чекист - свой или местный, но это был именно тот старик из хижины между холмами. Профессор удивлялся, отчего его пропускают повсюду, - ведь явно форма была для него чужой.
        Больше всего он был похож на старого генерала двенадцатого года, с морщинистой черепашьей шеей, болтавшейся в вырезе между петлиц.
        Старик был взволнован, торопился, и Профессору приказали ехать с ним. Снова неудобство, почти страх, коснулось Профессора тонким лезвием.
        Они двинулись по пыльной дороге к ближайшей цепочке холмов. Старик начал подниматься по склону самого высокого из них, притворившегося горой.
        Профессор, отдуваясь, лез в гору вслед за стариком. Шофёр беззвучно, легкими шагами шёл сзади. Там на вершине, у зелёных кустов, сидели человек-бульдог и его товарищ. Они задумчиво глядели в ровную каменистую поляну перед собой.
        - А вы что тут?.. - задыхаясь, спросил профессор.
        - Ккочх-и ихиги-рыл кидаримнида, - ответил маленький и толстый.
        - Что он говорит?
        - Он говорит, что они ждут, когда расцветут цветы.
        Профессор вспомнил своего друга Розенблюма и подумал, что никогда уже не узнает восточной тайны. Как можно ждать возникновения того, что не сеял и не растил? Как цветы решают - родиться им или умереть?
        На плоской полянке рядом чья-то рука провела глубокую борозду, вычертив идеальный (Профессор сразу понял это) круг.
        - У нас большие трудности, - грустно сказал старик. - И нам нужна помощь.
        Я был не прав, я непростительно ошибался. Они всё-таки сделали это. Приказ отдан, и всё изменилось.
        Но сейчас ещё можно что-то исправить - сейчас нужно делать выбор.
        Сейчас нужны именно вы - человек с пустой головой, которая поросла формулами.
        - Таких, как я - много.
        - Нет, совсем нет. Вы дышали без страха, но не оттого, что разучились бояться. Вы не научились этому, и оттого ваша голова сильнее рук. В вас пробуждаются чувства, и они убьют силу разума, но сейчас, сейчас всё ещё по-прежнему.
        - И что, что?
        - Лёгкость вам казалась обманчивой, и это правда. Лёгкость кончилась, нужно было делать выбор.
        - Что за выбор? Зачем?
        - Вы сделаете выбор между тем, что умели раньше, и тем, что должно принадлежать Чапоги.
        Это был странный разговор, потому что каждый знал наперёд реплику собеседника.
        Профессор понимал, что сейчас получит в дар чувство страха и неуверенности, но ответ сделает что-то, что лишит ужаса и трепета мальчика, рождённого под телегой.
        Тогда, повинуясь руке старика, он сел в круг, и садясь, услышал, как успокоенно выдохнули двое поодаль.
        Старик покосился и сказал:
        - Теперь я расскажу вам то, что не успел договорить Розенблюм. Человек из старинной сказки, услышав крик, понял, что пришёл конец его заёмному счастью и выскочил из дома с мечом, чтобы защитить свои деньги и семейство.
        И тогда он увидел, что нищенка родила под телегой мальчика, и мальчик лежит там, маленький и жалкий, но уже имеющий имя Чапоги - потому что Чапоги значит «рождённый под телегой».
        А теперь попробуйте поверить, что всё счастье - и ваше, и его - под угрозой.
        Край мира остёр, и сейчас мир встал на это ребро.
        Попробуйте понять это, и круг замкнётся.
        Надо сосредоточиться и представить себе самое важное.
        Профессор представил себе земной шар и начал оглядывать этот шар, будто огромную лабораторную колбу. Граница его обзора двигалась по поверхности, как линия терминатора, отсчитывала сотни километров и тысячи, бежала через меридианы и параллели, не останавливаясь нигде, и от этого появилось тоскливое уныние, морок вязкого сна, как вдруг нечто особенное прекратило это движение.
        Совсем рядом - несколько градусов по счисленной столетия назад градусной сетке.
        Он видел далекий самолёт, что раскручивал винты, - четыре радужных круга вспыхивали у крыльев, видение окружала тысяча деталей, он слышал, как скребёт ладонью небритый техник, сматывающий шланг, щелчок тумблера, шорохи и звуки в требухе огромной машины. Одно наслаивалось на другое, и детали мешали друг другу.
        Потом он понял, что нужно читать это изображение как длинный ряд и выделить при этом главный его член. Снова потекли рекой подробности. Работающие моторы, движение топлива по трубкам, движение масла в гидравлике - что-то мешалось, что-то отсутствовало в этом ряду.
        Стоп. Он прошёлся снова - длинная сигара самолёта начала разгоняться по бетонной полосе, выгибались крылья, увеличивалась высота. Стоп. В теле самолёта была странная пустота - там была пустота величиной в каплю.
        И профессор сразу понял, что это за капля. Он понял, что пустой она кажется оттого, что это не просто бомба, и даже не оттого, что она пахла плутонием.
        В бомбе была пустота, похожая на воронку, что втянет в себя весь мир.
        Теперь было понятно, что через час эта воронка откроет свою пасть, и на этом месте видение профессора заканчивалось. Дальше просто ничего не было, дальше история обрывалась.
        Старик тронул его за плечо.
        - Не надо, не рассказывай. Теперь ты понимаешь - всегда можно выделить главное: всегда можно понять, какая песчинка вызовет обвал, смерть какого воина вызовет поражение армии. Постарайся представить себе самое дорогое, что у тебя есть, и у тебя получится всё исправить.
        - Мне ничего не дорого, - ответил он и не покривил душой.
        В нём не было идеалов, время прошло легко, оттого что он потерял всё давным-давно и не привязался ни к чему. Судьба была, будто пустой мешок. Но нет, подумал он, подумал он, что-то тут неверно. Значение не нулевое, нет, что-то есть ещё.
        И он вспомнил о рождённом под телегой и своём заёмном счастье.
        Тогда Профессор снова закрыл глаза.
        Там, в белом океане воздуха снова летел бомбардировщик, а справа и слева от него шли истребители охранения.
        За много километров от них заходил в вираж русский воздушный патруль.
        Профессор представлял себе этот мир как совокупность десятка точек, как крупу, рассыпанную по столу.
        Вдруг он понял, что он не может действовать на бомбардировщик, тот был слишком велик, и пустота внутри него была бездонна для чужой мысли.
        По плоскости небесного стола, с востока к Профессору двигались две крупинки - одна, окружённая стаей защитников, а другая, всего с двумя помощниками, пробивала себе дорогу чуть севернее. Он понял, что именно эта, остающаяся незамеченной, движущаяся на севере, и несёт в себе пустоту разрушения.
        Всё новые и новые волны тупорылых истребителей готовились вступить в схватку с воздушной армадой, но пустота, никем не замеченная, приближалась совсем с другой стороны.
        Мальчик, родившийся под телегой, в этот момент заворочался во сне на окраине сибирского города, застонал, сбивая в ком одеяльце.
        Профессор услышал его за многие сотни километров, вдруг понял, что это - главное. Но, использовав этот звук, как зажигание, потом отогнал его - как уже не нужный теперь параметр.
        Итак, точки двигались перед ним в разных направлениях.
        Всё было очень просто - выбрать правильную точку, или лучше - две, и начать сводить их с теми тремя, что двигаются на севере. Это простая собачья кривая, да.
        Это очень простая математика.
        Переменные сочетались в его голове, будто цифры, пробегающие в окошечке арифмометра.
        И воображаемым пальцем он начал сдвигать крупинки.
        Тут же он услышал ругань в эфире, потому что пара истребителей нарушила строй, это было необъяснимо для оставшихся, эфир накалялся, но ничто уже не могло помешать движению этих двух точек по незатейливой кривой.
        Борзая бежала к зайцу.
        И русский истребитель вполне подчинялся - он был свой, сочетание родного металла и родного электричества, родного пламени и даже горючего, привезённого сюда, за тридевять земель, при этом сделанного из бакинской нефти.
        И человек, что сидел в нём, - был свой, с которым Профессор делил воду и хлеб во время их долго путешествия, этот человек хранил в голове ненужную сейчас память о мосте через Неву и дворцах на её берегах, об умерших и убитых из их общего города.
        Поэтому связь между ним и Профессором была прочна, как кривая, прочерченная на диссертационном плакате, - толстая, жирная, среди шахматных квадратов плоскостных координат.
        Самолёты сближались, и вот остроносые истребители открыли огонь, а тупорылые ушли вверх, вот они закружились в карусели, сузили в круг, вот задымил один, и тут же превратился в огненный шар остроносый, сразу же две точки были исключены из уравнения, но тупорылый всё же дорвался до длинного самолёта, и пустота вдруг начала уменьшаться.
        Истребитель был обречён.
        Снаряды рвали его обшивку. Пилот был убит, но мёртвые пальцы крепко сжимали ручку управления и жали на гашетку. Будто струя раскалённого воздуха из самодельной печки, самолёт двигался по заданному направлению, даже лишённый управления.
        На мгновение перед Профессором мелькнуло залитое кровью лицо этого лётчика, с которым он брёл между холмов в поисках Чапоги, но оно тут же исчезло.
        Бомбардировщик, словно человек, подвернувший ногу, вдруг подломил крыло.
        И Профессор увидел, как в этот момент капля пустоты снова обратно превращается в электрическую начинку, плутониевые дольки, взрывчатку - и нормальное, счётное, измеряемое вещество. У бомбардировщика оторвался хвост, и, наконец, море приняло все его части.
        Одинокий остроносый самолёт, потеряв цель своего существования, ещё рыскал из стороны в сторону, но он уже был неинтересен профессору.
        Он был зёрнышком, бусиной, шариком - только точкой на кривой, что, как известно, включает в себя бесконечное количество точек.
        Всё снова стало легко, потому что мир снова был гармоничен.
        Профессор выполз из круга на четвереньках - старик и его свита сидели рядом. Посередине поляны, будто зелёная бабочка, шевелил лепестками непонятный росток.
        Профессор сел рядом с толстым восточным человеком, поглядеть на обыденное чудо цветка.
        И ещё до конца не устроившись на голой земле, он осознал страх и тревогу за своё будущее.
        Череда смятённых мыслей пронеслась в его голове - о неустойчивости его положения, и уязвимости его слабого тела. Снова испарина покрыла его лоб, он ощутил себя пустой скорлупой - орех был выеден, всё совершено, поле перейдено, а век кончен.
        Но уравнение сошлось, и это было важнее хрупкости скорлупы.
        2022
        Гераклеум (День советской науки. Третье воскресенье апреля)
        Лодейников открыл лицо и поглядел
        В траву. Трава пред ним предстала
        Стеной сосудов. И любой сосуд
        Светился жилками и плотью. Трепетала
        Вся эта плоть и вверх росла, и гуд
        Шёл по земле.
        Николай Заболоцкий
        Heracleum sosnowskyi
        Эта история случилась ещё в 198* году, когда я, пользуясь ещё свободой молодого бездельника, путешествовал среди русских равнин.
        На этих дорогах случилась со мной обычная для того времени неудача: я застрял на автобусной станции.
        Дело происходило на берегах Верхней Волги, в тех местах, где великая река не обладает бесконечной шириной и не превратилась в торную дорогу огромных кораблей. Унылая автостанция стояла рядом с пустой пристанью и заснувшей до утра паромной переправой, а окружало крохотное её здание всего несколько домов.
        На ночлег тут надеяться не приходилось.
        По правилам тех лет, после отправления последнего автобуса служитель покрепче выгонял случайных путников с автостанций вон, чтобы они не спали на лавках, будто цыганский табор. Цыган в те времена, кстати, особенно боялись - и, если настоящий табор, как пчелиный рой, вдруг садился на вокзал или автобусный причал, то начиналась суматоха: деревенские бабы прятали в баулы детей, мужики клали руку на паспорт за пазухой, будто клялись на Святом писании, а одинокий милиционер жался к стене.
        Я цыган не боялся вовсе - прежде всего оттого, что денег у меня не было, а в драки с молодыми ромалэ я не лез, потому как видел, как колют им карманы острые ножи. У них, конечно, была своя правда - тоже ведь люди. Но, спору нет, ночевать с ними в одной комнате я не пожелал бы никому.
        Причина ненависти деревенских людей мне была тогда ясна - цыгане были чужими. Неизвестно чего от них ждать, хоть они давно не воровали коней - по крайней мере, здесь. Трактор и мотоцикл давно пришли на смену крестьянской лошадке, как о том пророчествовали классики.
        Итак, я вышел из неприветливого домика с кассой и закурил.
        Мой малый, но прочный опыт путешественника говорил, что в таких случаях нужно дать дороге перевести дыхание, а лишь потом дать подхватить тебя, то есть, попросту, не суетиться.
        И точно - неподалёку обнаружился грузовик со спущенным скатом. Через пять минут я уже помогал шоферу менять колесо.
        В награду меня повезли куда-то и, очнувшись от минутного сна в кабине, я вдруг обнаружил, что меня доставили в научный городок.
        Я знал, что такое эти научные городки, по краю которых натянута колючая проволока, а на пропускных пунктах стоят суровые автоматчики.
        Но это было явно другое место.
        Пока я заторопился в туалет, несколько взболтанный долгой дорогой, мой спаситель принялся спорить со своим товарищем. Я, было, готовился заночевать у них в гараже. Но нет, оказалось, в гараже ночевать нельзя, должна была приехать какая-то комиссия, которая всё осмотрит и запишет, а эти комиссии всегда являются, как привидения, - неожиданно и страшно. И вот они спорили, к кому меня отправить.
        Оба сходились на том, что сейчас не спит только один сумасшедший, и вот он-то меня точно приютит. Шофер, принимавший неподдельное участие в моей судьбе, говорил, что приютит-то приютит, а наутро зарежет.
        Мне это не понравилось до чрезвычайности, но деваться было некуда. Спать на лавочке мне не хотелось. Августовские ночи холодны, а Илья-пророк уже положил в воду камень, что означало приближение осени, с поправкой, разумеется, на новый календарь.
        Меня провели через парк, где на меня сразу же замахнулся гипсовый Ленин, затем мы шмыгнули узким проулком между почти дачных заборов и вышли к облупленному дому, архитектуру которого по всем городам центральной России обычно описывают как «пленные немцы строили».
        Мой провожатый стукнул в дверь (рядом, внушая надежду, светилось окно), я поздоровался с сухоньким старичком в круглой чёрной шапочке. Из-за этой шапочки он действительно смахивал на сумасшедшего, но я знал, что такие странные головные уборы ещё не повывелись в пятидесятые годы, и даже видел такого профессора в фильме «Весна». Вот если бы кто вышил ему стеклярусом на этом головном уборе букву «М», тогда - да, это меня бы встревожило. Сумасшедших часто боятся, потому что они почти как мы, почти как люди. А при этом всё же люди, да не такие, непредсказуемые, с непонятной властью.
        Но всё это я додумывал уже на узкой койке, проваливаясь в сон, как в болото.
        Утро началось с петушиного крика.
        Я встал и отправился исследовать место моего обитания.
        Потолки были высоки, но облуплены, по стенам змеились трещины, и видно было, что поверх старых, залитых масляной краской, уже появились новые.
        Никого в доме не было. Хозяин мой куда-то подевался, а я не горел желанием его искать.
        Я привёл себя в порядок и стал думать, как покинуть это странное место.
        На улице было солнечно, но не жарко.
        С реки пахло свежестью.
        На холме стояла барская усадьба, обращённая к реке фасадом, а ко мне - полукруглым двором. Посередине, в кустах, вместо клумбы стоял вчерашний Ленин.
        Дальше, в начинающемся парке, сидел совсем другой каменный человек. Тоже бородатый, он был не в пиджаке, а в сюртуке, держал в руках одну книгу и зачем-то наступал ногой на другую. Пояснительная надпись отсутствовала.
        Я обошёл усадьбу вокруг и обнаружил у парадного входа синюю академическую табличку «Институт растений». Рядом висела мемориальная доска неизвестному мне Герою Социалистического труда, что, как говорится, «жил и работал».
        Что-то я такое раньше слышал, какая-то история с этим названием мне была известна, но вспомнить я её не успел.
        Тут из двери выпорхнула прелестная барышня в белом халате и призывно замахала мне руками.
        Я подошёл, чтобы объясниться, но она сразу же схватила меня за рукав и потащила внутрь.
        - Быстрее! - шипела она. - Вы опоздали на целый час! У них вообще через десять минут собрание!
        Мы бежали по лестнице (огромные балясины толщиной в телеграфный столб) на второй этаж, мимо нескольких портретов того самого бородатого человека, памятник которому я обнаружил в парке.
        На одном полотне он был изображён на трибуне, на втором в какой-то мрачной комнате с решёткой на окне, а на третьем - пожимающим руку Ленину, и всё это наводило на весёлую мысль, что два памятника со скуки сошли со своих мест и принялись брататься.
        Наконец, меня впихнули в приёмную, где стоял пулемётный треск электрической пишущей машинки «Ятрань».
        По размерам она, и правда, была похожа на пулемёт. Сначала мне показалось, что машинка работает сама, но потом я сообразил, что за рукоятками этого пулемёта сидит секретарша-карлица. Я хотел было опуститься в продавленное кресло для посетителей, но тут меня толкнули в спину, и я не шагнул, а впал в кабинет начальствующего лица.
        За большим дубовым столом сидело существо, похожее не на памятник, а на постамент.
        Вернее, на тот камень, по которому вечно скачет Медный всадник.
        Существо сделало приглашающий жест в сторону стула для допросов сотрудников, извлекло из-под бумаг коричневую тощую папку и метнуло её в мою сторону. Я цапнул папку и положил к себе на колени. Постамент кинул в меня гранитное указание:
        - Текст сразу мне. Я завизирую. Есть ли вопросы?
        Я открыл рот, но неведомая сила уже вынесла меня из кабинета и бросила под пулемётный огонь секретарши.
        В щель закрывающейся двери я услышал:
        - Ну и хорошо, что нет.
        На пороге приёмной меня ждала всё та же прелестница.
        - Теперь вас надо устроить, - озабоченно зашептала она.
        - Да я уже устроился у какого-то старичка, - беззаботно ответил я и осёкся.
        - Постойте… - с невыразимым ужасом спросила девушка. - Вы не из газеты?
        - Да, в общем-то, и из газеты тоже, - примирительно отвечал я. - Я тут проездом.
        Но она уже была почти что в обмороке.
        Кое-как я вытащил её на свежий воздух, и там девушка пришла в себя.
        Как и можно было предположить, среди лип старинного парка горел неугасимый пламень научной вражды. Делили ставки и деньги, старики топтали молодых, а молодые точили нож на стариков.
        Директор же решил призвать на помощь прессу.
        Договорились с журналистом областной газеты: брал он недорого, и, кажется, намекал на ликёро-водочные подношения.
        На удивление, имя корреспондента совпало с моим, но он растворился в летней жаре, а я - вот, стою у здания Института.
        Я отвечал своей новой знакомой с литературным именем Маргарита, что всё это не беда, и я легко напишу любую статью, а там - трава не расти.
        Она мне не очень верила.
        Да я и сам себе не верил, но надо же было что-то сказать ей в утешение.
        Мы сели в парке на лавочке, рядом с питьевым фонтанчиком. Фонтанчик, на удивление, работал, и я ощутил во рту пронзительный вкус родниковой воды.
        Только после этого я открыл папку.
        И только глянув на первый листик, я вспомнил всё - и тех, кто мне рассказывал об этом месте, и саму историю народовольца, что прожил полжизни в заточении, после того, как две недели делал динамитную бомбу в петербургском подвале. Много лет спустя вождь революции подарил ему в собственность его же имение, и динамитчик благоразумно удалился от мира на отпущенные ему годы, основав тут свой Институт. Сюда же стянулись беглецы в круглых академических шапочках из обеих столиц. Обладая рискованными биографиями, они предпочли лечь под звонкими деревянными крестами на берегу Волги, чем ссыпаться в безликую «Могилу невостребованных прахов» на Донском кладбище.
        Новый расцвет Института произошёл в тот момент, когда Хрущёв решил переместить агрономические институты в поля. Жизнь забурлила в бывшем имении, да лысого реформатора прогнали.
        А рассказывал мне об этом на дачной веранде профессор Тимирязевской академии, который сам был похож на гладкую белую репу, столько в нём было живительных сил. Но рассказывал он об этом с дрожью пережитого ужаса, потому, что Хрущёв, не сумев перевести академию в какой-то совхоз, просто запретил в неё приём. В какой-то момент количество профессоров стало больше количества студентов, и когда главного любителя кукурузы самого загнали на дачные грядки, в академии оставался ровно один курс.
        Меня тогда эта история занимала мало, потому что я приехал на дачу ради профессорской дочери, и мы, во время этого бесконечного чаепития, уже сцепились пальцами под скатертью. И вот эта дочка…
        Воспоминание было таким ярким, что я с опаской оглянулся на Маргариту.
        Итак, в здешнем Институте было всё, как и в любом другом месте - рог изобилия на расстоянии вытянутой руки и косные перестраховщики, что мешают двигаться вперёд и не дают молодым протянуть руку к этому рогу. Самый неприятный из бюрократов был человек со смешной фамилией Тимофеев-Рядно, и про него обнаружилась специальная сноска: «был в оккупации», потом, впрочем, вычеркнутая толстым синим карандашом.
        Дальше была скукота: силос, силос, силос. Продовольственная программа. Три тысячи центнеров с гектара. Силос, силос. Три процента сахаров. Ударим по косным бюрократам. Силос. Продовольственная программа.
        Я оторвался от документов, потому что ощутил дикое, почти первобытное чувство голода.
        А ведь я не ел ничего со вчерашнего дня.
        Маргарита понимающе посмотрела на меня, и мы отправились в столовую.
        Это был типичный обеденный зал, похожий на столовую в санатории. Стены оживляли две картины - одна изображала непонятного партийного руководителя, стоящего по грудь в каких-то зонтичных растениях, а вторая - всё того же бомбиста, рассматривающего на свет зёрнышко в своём кабинете. В столовой сидело всего несколько человек - остальные, видимо, предпочитали питаться дома. Я бурлаком потащил по блестящим полозьям треснувший поднос и вдруг чуть не уронил его - впереди такой же поднос двигался сам.
        Но нет, это пришла обедать секретарша директора.
        Из-за плексигласа на меня таращились одноглазые щи с яйцом и какой-то салат (я прихватил оба). В разделе горячих остался один гарнир из стручковой фасоли.
        Так мы и присели за столик - моя спутница со стаканом какого-то зелёного сока, а я со своим, такого же цвета набором.
        Щи оказались необычными на вкус. Из крапивы, что ли, их готовят?
        Маргарита поймала мой взгляд и показала пальцем вверх. Над ней висел аккуратный плакат, немного подпорченный мухами: «Были б борщевик да сныть, а живы будем».
        - Борщевик, у нас тут всё почти из борщевика. У нас директор его продвигает. Одно название чего стоит, в честь Геракла - Heracleum. Знаете, что ещё в «Домострое» борщевик упоминается? У нас тут есть он маринованный и квашеный, а ещё рагу… Если борщевик потушить с морковью и луком… Нет, правда вкусно, у меня мама так делает. Хотите?
        - Нет-нет, спасибо, - я помычал со щами во рту. - Мне хватит. Но он же вроде какой-то ядовитый?
        - Да нет, это другой. Борщевик Сосновского - ядовитый, а сибирский борщевик - вовсе нет. Да и борщевик Сосновского не ядовитый, он просто немного опасный… Если неправильно себя вести.
        Больше мы про ботанику в тот день не говорили.
        Я пообещал за вечер написать черновик статьи для начальства, и отдать её Маргарите прямо с утра на том же месте.
        Так, мило беседуя, мы подошли к месту моего недавнего ночлега.
        И тут Маргарита снова побледнела:
        - Да ведь это дом Тимофеева-Рядно!
        Я и сам был удивлён, как замкнулась эта история.
        - Ничего не бойтесь. Сделаем всё, как и договорились, - но она уже торопилась прочь, будто деревенская девушка, увидевшая цыганскую гадалку на вокзале.
        Я ступил в прохладу дома и сразу же наткнулся на хозяина.
        Он тут же вцепился взглядом папку у меня под мышкой, но на папке не было написано ничего. Чувствовалось, что загадочная папка будит воображение старика, но он удержался от прямого вопроса.
        - Прошу отобедать.
        Приглашение сопровождалось полупоклоном. Я отвечал, что только что был в столовой.
        - Полноте, - хозяин был непреклонен. - Они ж там вас силосом кормили. Для молодого человека это не еда.
        Он распахнул дверь в кухоньку, и стало видно, что он меня ждал.
        На столе теплился графинчик, на блюде лежали шматы розового сала, а на плитке пыхтел чугунок, выпуская в щель крышки легко узнаваемый бараний дух.
        Мы выпили и завели тот разговор, который в моём детстве заходил между мальчиком, который случайно зашёл в соседский двор, и теми, кто каждый день играет там в ножички.
        Хозяин, разумеется, не поверил в то, что я просто путешествую. Оказалось, весь посёлок уже видел меня с аспиранткой Лаборатории мхов, и старик в два счёта вытряс из меня, что я не её суженый, приехавший из Ленинграда, а познакомился с ней только сегодня.
        Мы снова выпили, и Терентий Денисович - так его звали - похвастался спиртом самостоятельно очищенным, разведённым и настоянным. (В скобках замечу: я давно заметил, что все пожилые учёные любят хвастаться водками собственной выделки).
        Явилась баранина.
        Хоть обстановка была проста, да столовые приборы были необычными. Такое впечатление, что Терентий Денисович их стащил из барской усадьбы, прямо из серванта народовольца.
        Но нет, старичок тут же, угадав мои мысли, рассказал, что это приданое покойницы-жены и тут же посоветовал мне не хвалиться старинными серебряными приборами, буде я их заведу. В них, оказывается, много вредных присадок - такова была металлургия прошлого.
        - Но эти - отличные, - успокоил меня хозяин и перевёл разговор на Институт.
        Мне этот старик всё больше и больше нравился.
        Была в нём какая-то притягательность, что иногда свойственна пожилым циникам. Я видел таких людей среди хороших учёных и инженеров - талант и знания позволяли им независимо держаться перед начальством. Но жажда славы в них перегорела или была пресечена, амбиции сошли на нет, а из имущества остались только эти серебряные вилки с монограммой.
        Я спросил про конфликт в Институте. Конфликт оказался прост:
        - Эти бездари думают, что чем больше любого борщевика, тем лучше. А я утверждаю, что борщевик Сосновского должен быть истреблён.
        - Что так?
        - Про фототоксичность вам уже рассказали? Про фуранокумарины? А?
        - Нет. То есть да. То есть нет.
        - У нас один мальчик забрёл в заросли борщевика, и всё. Не спасли. Ожоги третьей степени.
        - Терентий Денисович, да что вы говорите такое!
        - Хорошо. Спасли. Но ожоги третьей степени, да-с. И всё оттого, что сок борщевика мгновенно уничтожает нашу способность сопротивляться ультрафиолету, и солнечный свет будет убивать нас. Посмотрите, ну?!
        Хозяин закатал рукава. По локоть они были в старых шрамах, будто на них плеснули кислотой. Белые рубцы чередовались с тёмными пятнами.
        - Но это ещё полбеды, он ещё мутаген.
        - Да о чём вы?! Я всё же понимаю значение этих слов. Мутаген, ишь! - настойка несколько развязала мне язык, и я стал фамильярен.
        - Понимаете, и - прекрасно. А то из прошлой комиссии один молодой человек так и говорит: а пусть к нам сам товарищ Сосновский выйдет и доложит. А Дмитрий Иваныч-то наш в пятьдесят третьем волею Божью помре. На месяц вождя пережил. Да и к борщевику у него касательство особое, это Ида Пановна, ученица его, старику так подсуропила. Но я вам больше скажу: сейчас мы на пороге больших событий, а большие события встречаются обывателем сперва с радостью, а потом уже с нескрываемой печалью. Визжит тогда обыватель, как ошпаренный, не хуже, чем от солнечных и прочих ожогов: «Да отчего ж меня никто не предупредил, что Солнце такое опасное, да не лежал бы я на боку, не спал бы на пляже!» А поздно, да и предупреждали его, только он сам билет в Сочи купил, и сам с себя рубашку на пляже снял, чтобы потом девкам на службе своей бессмысленной понравиться.
        - Ну, это-то понятно, - старался я сохранить рассудительность, меж тем Терентий Денисович всё подливал. - Со всем надо аккуратнее быть, вот с атомной энергией - тоже.
        - Вы, молодой человек, такой роман «День Триффидов» зарубежного писателя Уиндема читали? Если и читали, то, думаю, в русском переводе. А так-то в первоисточнике говорится, что этих страшных ходячих растений-убийц вывели наши учёные в секретной лаборатории на Камчатке. У нас-то это напечатать нельзя. Сам роман по мне, так не шедевр, но в этом месте он - совершенно верный. Так всё и начинается - с благих намерений. Ну, а дальше дорога известная.
        Я посмотрел в глаза Терентию Денисовичу и спросил прямо:
        - Так что, они по полям будут бегать, эти борщевики?
        - Захотят - будут. - Он пожевал губами и в дополнение сказал каким-то совсем утробным голосом:
        - Они ведь почти как люди. Просто сейчас растут на месте, не двигаются. Да и то, как сказать - размножаются они хорошо, не просто хорошо, а стремительно. Поверьте мне, они очень похожи на людей. Та же страсть к экспансии, освоение территорий, на которых тут же обедняется растительный покров. Я их не боюсь, я рассматриваю их как реальную угрозу, потому что они будут действовать как люди. Ну и хромосомные мутации - мы замерили частоту хромосомных аберраций и отставаний, она в тридцать раз больше контрольной группы… Я думаю, что это для того, чтобы подчинить себе другие виды борщевика. А, всё равно вы не понимаете, они ведь меняются групповым образом. Ну и общение.
        - Какое общение?
        - Между собой. Борщевики передают информацию друг другу - я до сих пор при вас избегал слова «разговаривают», чтобы не смутить ваш неокрепший ум.
        - И как, позвольте?
        - Химическим образом. С помощью фито-феромонов. Феромоны шелкопряда обнаружил Бутенандт, а у растений - я. Вот как! Вот как! Наши сотрудницы жаловались, что тропинка к воде заросла, и наняли мужика, который бы покосил борщевик. Я был случайно рядом и увидел, как ведут себя борщевики на краю поля - они набухали соком, хотя мужик с косой был далеко. Они были встревожены! Погибающие братья сообщали им об опасности!
        И я вам так скажу: они, может, будут мстить. Такая выходит петрушка… Она тоже, кстати, из зонтичных. Ведь, главное, мы для них - помеха.
        День подошёл к концу, кончился и второй графинчик.
        Мы встали из-за стола, но Терентий Денисович вдруг придержал меня за руку:
        - Теперь скажите честно, вы из комиссии?
        Я, действительно честно, помотал головой. Он смотрел на меня с видимым разочарованием, и тогда я признался, что нахожусь на стороне противника.
        Терентий Денисович сперва удивился, а потом даже развеселился, услышав подробности. Мы согласились, что это должно остаться маленькой тайной.
        Рано поутру я обнаружил на кухне огромный кувшин кислого кваса, оставленный специально для меня.
        Я вытер начисто стол и за час написал путевой очерк со вкраплением сведений про борщевик. Волжские красоты перемежались с мыслями об ответственности науки перед советским народом, фраза «заготовка кормов» прыгала со строчки на строчку, снова появлялись красоты, и опять - мысль о том, что можно всё, но только осторожно. Ну и - особенно - силос.
        Я не придавал особого значения этому тексту, но он должен был просто существовать. Негоже было подводить Маргариту, да к тому же, я хорошо знал, что не все тексты проглядывают до конца. Я и сам вписал в свою дипломную работу слова о том, что рассматриваемая задача решений не имеет, потому что дипломов никто не читает.
        Я встретился с девушкой в парке, и она с уважением поглядела на листки в моей руке.
        Мы отправились в лабораторию, чтобы перепечатать высокохудожественное творение.
        В Лаборатории мхов за отдельным столиком, ожидая нас, стоял такой же электрический монстр, какой я видел в приёмной директора.
        Маргарита села за клавиатуру, я встал сзади и принялся диктовать. Мы лихо отстукали почти весь текст, пока у нас не съехала строчка, я потянулся, чтобы указать на это, и наши руки встретились.
        От неё пахло дубовым мхом, запахом, как известно, вполне парфюмерным.
        «Ятрань» пробила через два экземпляра строчку точек, и произошло то, во что я не мог поверить ещё накануне утром.
        Потом мы весело изучали таблицу мхов, стараясь не говорить о нашем сомнительном деле.
        Тут я вспомнил об опасности разоблачения.
        - А где корреспондент-то? Настоящий?
        - Сломал ногу, - беззаботно улыбаясь, ответила она. - Я звонила в редакцию. Через две недели выпишут.
        Мы разошлись в разные стороны от дверей, крадучись, как коты, съевшие хозяйскую сметану.
        От нечего делать я решил навестить Терентия Денисовича на его делянке.
        Он обнаружился в оранжерее, где стоял, как учитель перед классом, в помещении, уставленном горшками с борщевиком. Ко всем растениям были приклеены электроды, и, кажется, он лупил одно из них током, чтобы посмотреть, как поведут себя остальные.
        Метались в круглом окошечке старинного осциллографа какие-то импульсы, шла та самая непонятная работа, которую так любят показывать в научно-фантастических фильмах. Довольно скоро я почувствовал, что мешаю, и пошёл на берег Волги.
        Терентий Денисович, впрочем, велел заглянуть к нему через три часа.
        Так я и сделал.
        Он обесточил свою пыточную аппаратуру, запер дверь, и мы пошли гулять.
        - Всё дело в том, что уже сейчас много площадей засеяно борщевиком. А с ним, как с любой тварью, что себе на уме, - чуть запусти, перестань контролировать, и заполонит всё. Я сейчас покажу вам овраг, где случилась неприятность с мальчиком.
        Действительно, в крутом склоне обнаружилась сперва маленькая ложбинка, а потом и широкое пространство с тропинкой, уходящей вниз.
        Закат золотил берег, в воздухе была разлита благость, но в этот момент я ощутил скрытую тревогу.
        Мы спустились в овраг. Весь он зарос борщевиком - теперь уже мёртвым. Огромные сухие растения отливали бронзовым и красным. В высоту они достигали двух-трёх метров и на вечернем ветру издавали лёгкий металлический звук, будто тёрлись друг о друга мачты яхт на якорной стоянке.
        Мы прошли мёртвый борщевик, и я понял, что мой хозяин воспользовался этой мёртвой рощей, как предлогом.
        Так, мы выбрались на поляну, где начинались заросли живых растений.
        Тимофеев указал мне пенёк, а сам встал перед чащей.
        И тут я понял, что сумасшедший старик разговаривает с растениями. Он будто дирижировал - поднимал одну руку, вверчивал что-то в воздух, потом хватал что-то из воздуха другой.
        Он поднял руки, и вдруг, в полном безветрии, борщевики зашелестели. Это напоминало партийное собрание, на которое гонец, вернувшийся из столицы, привёз тревожные новости.
        Старик вдруг обернулся и подозвал меня.
        Я встал, и опять ропот прошёл по толпе зонтичных.
        - Что вы им сказали? - прохрипел я пересохшим горлом.
        - Я сказал им, что вы будете смотрящим вместо меня. Что смотрящий за борщевиками всегда будет, а сейчас вы напишете о них докладную.
        Старик сказал это таким тоном, что у меня не хватило сил упрекнуть его. Я чувствовал себя партийным евреем, которого заманили в синагогу и быстро сделали обрезание.
        Мы пошли обратно. Борщевики, казалось, разбегались с тропинки, тряся своими зонтиками, но ощущение всё равно было нехорошее. Примерно такое, какое испытываешь на улице, проходя мимо толпы молодых людей, наверняка зная, что у каждого в кармане нож.
        Утром я пошёл к Маргарите. Она была, так сказать, во мхах, одна на своём рабочем месте. Моя подруга была сумрачна и сунула мне в руку нашу машинописную авантюру.
        Поперёк текста синим карандашом было начертано: «Надобность отпала»
        Оказалось, комиссия не приедет, в верхах что-то переменилось, и, кажется, директора переводят в Москву.
        Я перевёл дух.
        Вот и славно, но Маргарита сказала, что ничего не славно, потому что их посёлок маленький, а нас уже несколько раз видели вместе. Это всё очень неприятно, и совершенно лишнее. К тому же, я не поинтересовался, а мог бы спросить, и она честно сказала бы, что у неё жених в Ленинграде. Мама, опять же, против. А вот мог бы я устроить её на работу в Москве?
        Не мог, да.
        Я понимающе вздыхал и шелестел что-то, как сухой борщевик. Серый ягель неодобрительно натопорщился на меня. Остальные мхи были не менее угрюмы, и в их присутствии оправдываться не хотелось.
        Да это и было бессмысленно.
        Когда я вышел, то увидел, что за мной внимательно наблюдает карлица, стоящая за деревом.
        Старик провожал меня до автобазы.
        В рюкзаке у меня лежала бутылка с настойкой и записки учёного, переданные мне, как эстафетная палочка.
        Я всмотрелся в человека в круглой чёрной шапочке рядом с собой и вдруг увидел, каким усталым он выглядит. Из него будто выпустили воздух, и теперь Терентий Денисович смотрелся так, как если бы он был сверстником народовольца, гения здешних мест. Шрамы казались неестественно белыми, и старик был похож на пожилого Геракла, который успел скинуть рубашку из борщевика, но остался на всю жизнь калекой. Терентий Денисович, надо отдать ему должное, не призывал меня к подвигам. Он относился ко мне, как старый индеец, который не в силах остановить нашествие испанцев, но на всякий случай открыл тайну амулетов случайному мальчишке.
        До автостанции меня подвёз всё тот же шофёр. Мы ехали долго и добрались до места уже в сумерках, но как раз в этот момент до областного центра отправлялся автобус. Я спросил билет в кассе, - они были, но кассирша посмотрела на меня довольно странно.
        Однако ж было не до рассуждений.
        Я забрался внутрь и обнаружил, что еду вместе с целым цыганским табором. Беспокойно вскрикивали во сне дети, мне на плечо стала заваливаться какая-то терпко пахнущая старуха в тридцати юбках.
        Автобус прыгал на рытвинах, мы колотились внутри, как горошины в стручке, но в этой тесноте и духоте я чувствовал себя своим.
        А за окнами, за границами жёлтого треугольника от фар, по обочинам дороги, невидимые в темноте, стояли толпы борщевиков, провожая меня.
        Я-то знал, что мы встретимся.
        Да и они, поди, знали.
        18 апреля 2022
        Шалаш (День рождения В. И. Ленина. 22 апреля)
        …На память об этом поставили мы шалаш из гранита.
        Рабочие города Ленина.1927 год
        Наталья Александровна поругалась со своим другом. «Мой друг», так произносила она про себя на французский манер, (или говорила вслух, когда рассказывала о нём подругам). Теперь друг разонравился ей окончательно.
        И всё из-за дома, из-за домика - Наталья Александровна хотела домик, она хотела дом, а в её ягодном возрасте жить в шалаше не хотелось ни при каких обстоятельствах. Был присмотрен и коттеджный посёлок недалеко от города, но каждый раз всё откладывалось.
        Теперь они поехали на шашлыки - на озеро под Петербургом, в военный пансионат. Что-то там у друга было в прошлом, какая-то история, которую Наталья Александровна предпочитала не знать. Но с тех пор он с друзьями ездил сюда каждый год. Вот уже и отменили экскурсии и пионерские праздники, и уже ходили слухи, что новые русские за умеренную цену могут сжечь специально для них отстроенный шалаш.
        Но и это Наталью Александровну занимало мало.
        Она сама понимала, что полгода жизни потрачены впустую - поклонник оказался с червоточиной. Собственно, он оказался просто негодным. Часть весны и всё лето оказались посвящены бессмысленным затратным мероприятиям - и все ради этого фальшивого бизнесмена. Наши отношения не имеют будущего - так говорят в кинематографе.
        Будущее - это домик.
        «Мой друг» оказался вовсе не так успешен, как казалось сначала, и вовсе не так нежен, как она думала. Сейчас, напившись, он клевал носом, пока в лучах автомобильных фар пары танцевали на фоне светящейся поверхности озера. Нет, её поклонник мог ограбить детский дом или уничтожить своими руками конкурентов, это бы она простила, но напиться пьяным… Это уж никуда не годилось.
        Сидеть в шезлонге, даже под двумя пледами, было холодно, и она, чтобы не заплакать от досады на людях, пошла по дорожке.
        И вот она уходила всё дальше, в сторону от шашлычного чада. Было удивительно тепло, чересчур тепло для апреля. Впрочем, жалобы на сломанный климат давно стали общим местом. А ведь когда-то в эти дни нужно было идти на субботник - и снег, смёрзшийся в камень, ещё лежал в тени.
        А теперь не стало ни праздников, ни субботников - только продлённая весна.
        Ночь была светла, и две огромных Луны - одна небесная, другая озёрная - светили ей в спину.
        Миновав пустую бетонную площадку, где уже не парковались десятками экскурсионные автобусы, и только, как чёрная ворона, скрипел на ветру потухший фонарь, она двинулась по тропинке. Стеклянное здание музея заросло тропической мочалой. Разбитые окна были заколочены чёрной фанерой.
        И вдруг Наталья Александровна остановилась от ужаса - кто-то сидел на пеньке в дрожащем круге света. И действительно, посреди этого царства запустения маленький старичок, сидя в высокой траве писал что-то, засунув мизинец в рот. Рядом на бревне криво стояла древняя керосиновая лампа. Мигал свет, и старичок бормотал что-то, вскрикивал, почёсывался.
        Сучок треснул под её ногой, и пишущий оторвался от бумаг.
        Наталья Александровна не ожидала той прыти, с которой он подскочил к ней.
        - О, счастье! Вас ко мне сам… Впрочем, не важно, кто вас послал, - и он вытащил откуда-то стакан в подстаканнике и плеснул туда из чайника.
        Поколебавшись, Наталья Александровна приняла дар. После безумного шато Тетрапак, что она пила весь вечер, чай показался ей счастливым даром. Правда, больше напиток напоминал переслащённый кипяток.
        Старичок был подвижен и несколько суетлив. Она приняла его за смотрителя, прирабатывающего позированием. Ещё лет двадцать лет назад расплодилась эта порода, что бегала по площадям в кепках и подставлялась под объективы туристов. Эти мусорные старики были разного вида - и объединяли их только кепки, бородки и банты в петлицах. Но постепенно Наталья Александровна стала понимать, что что-то тут не так. Что-то было в этом старичке затхлое, но одновременно таинственное.
        - Пойдёмте ко мне, барышня, - и они поплыли через море травы, но не к разбитому музею, а к гранитному домику-памятнику. «Это все луна, обида и скука» - подумала она вяло, но прикинув, сумеет ли дать отпор.
        В домике, казавшемся монолитным, открылась дверь, и Наталья Александровна ступила на порог. Упругий лунный свет толкал её в спину. И она ступила внутрь.
        Там оказалось на удивление уютно - узкая кровать с панцирной сеткой, стол, стул и «Остров мёртвых» Бёклина на стене.
        - Давно здесь? - спросила она.
        - С войны, - отвечал хозяин.
        - А Мавзолей? - спросила она, подтрунивая над маскарадом.
        - В Мавзолее лежит несчастный Посвянский, инженер-путеец. В сорок первом меня везли в Тюмень, но во время бомбёжки я случайно выпал из поезда. Сошедшая с ума охрана тут же наскоро расстреляла подвернувшегося под руку несчастного инженера и положила вместо меня в хрустальный саркофаг, изготовленный по чертежам архитектора Мельникова.
        Спящие царевны не переведутся никогда, и их место пусто не бывает.
        Мне обратно хода не было, и я вернулся в своё старое пристанище - сюда, среди камышей и осоки.
        - Нет, это не смотритель, - обожгла Наталью Александровну догадка. - Это - сумасшедший. Маньяк. Что за чай она пила? И как всё это глупо…
        Огромная луна светила сквозь маленькое оконце, и этот свет глушил страх. Она держала стакан, как бокал. Наталья Александровна вспомнила, наконец, что это за вкус - чай отдавал морковью. «Модно», подумала она про себя.
        Старичок меж тем рассказывал, как сперва отсыпался и не слышал ничего, происходившего за стеной. Нужно было хотя бы выговориться, и он принялся рассказывать свою жизнь, уже не следя за реакцией. Он спал, ворочаясь на провисшей кроватной сетке, и во сне к нему приходили мёртвые друзья - пришёл даже Коба, который не прижился в Мавзолее и не стал вечно живым. Но потом он стал различать за гранитными стенами шум шагов - детские экскурсии, приём в пионеры, бодрые команды, что отдавали офицеры принимающим присягу солдатам и медленную, тяжёлую поступь официальных делегаций.
        Однажды в его дом стал ломиться африканский шаман, которого по ошибке принимали за основоположника какой-то социалистической партии. Отстав от своих, шаман неуловимым движением открыл дверь, но хозяин стоял за ней наготове, и они встретились глазами.
        Шаман ему не понравился: африканец был молод и неотёсан - он жил семьсот лет и пятьсот из них был людоедом. Взгляды скрестились, как шпаги, и дверь потихоньку закрылась. Африканец почувствовал силу пролетарского вождя и, повернувшись, побежал по дорожке догонять своих.
        На следующий день африканец подписал договор о дружбе с Советской страной. Это, впрочем, не спасло людоеда от быстрой наведённой смерти в крымском санатории. Домой африканец летел уже потрошённый и забальзамированный. Болтаясь в брюхе военного самолёта, людоед недоумённо глядел пустыми глазами в черноту своего нового деревянного дома и ненавидел всех белых людей за их силу.
        Время от времени, особенно в белые ночи, житель шалаша открывал дверь, чтобы посмотреть на мир. Залетевшие комары, напившись бальзамической крови, дурели и засыпали на лету. Он спал год за годом, и гранит приятно холодил его вечное тело. Он бы покинул это место, пошёл по Руси, как и полагалось настоящему старику-философу в этой стране, но над ним тяготело давнее проклятие. Проклятие привязало гения к месту, к очагу, с которого всё начиналось и лишило сил покинуть гранитное убежище.
        Потом пришли иные времена, людей вокруг стало меньше. Персональная ненависть к нему ослабла - и он стал чаще выходить наружу. Теперь это можно было делать днём, а не ночью. Но всё равно он не мог покинуть эти берёзы, озеро и болота.
        Сила его слабела одновременно с тем, как слабела в мире вера в его непогрешимость и вечность. Однажды к нему в лес пришёл смуглый восточный человек, чтобы заключить договор. Но желания справедливости не было в этом восточном человеке, чем-то он напоминал жителю шалаша мумию, сбежавшую из Эрмитажа.
        Старик слушал пришельца, и злость вскипала в нём.
        Восточный человек предлагал ему продать первородство классовой борьбы за свободу. Вместо счастья всего человечества нужно было драться за преимущества одной нации. Старик хмуро смотрел на пришельца, но сила русского затворника была уже не та.
        «Натуральный басмач», - подумал он, вдыхая незнакомые запахи - пыль пустыни и прах предгорий Центральной Азии.
        Это было мерзко - и то, что предлагал гость, и то, что его было невозможно прогнать.
        Но перед уходом хан-басмач сделал ему неожиданный подарок. Обернувшись, уходя, он напомнил ему историю старого игумена. Хозяина Разлива проклинали многажды - и разные люди. Проклятия ложились тонкими плёнками, одно поверх другого. Но было среди прочих одно, что держало его именно здесь, среди болот и осоки. Его когда-то наложил обладавший особой силой игумен. Игумен стоял в Кремле, среди тех храмов, которые скоро исчезнут, и ждал его. И когда мимо проехала чёрная открытая машина, стремительно и резко взмахнул рукой. Священник потом уехал на Север, но его всё равно нашли. Игумена давным-давно не было на свете, а вот проклятие осталось.
        Игумен был строг в вере и обвинял большевиков в том, что они украли у Господа тринадцать дней. Сначала проклятый думал, что это глупость, - проклятия были и посильнее, пропитанные кровью и выкрикнутые перед смертью, но постепенно стал вязнуть в календаре. Время ограничивало пространство, и в 1924 году календарь окончательно смешался в его голове.
        А потом, в сорок первом, когда его повезли на восток, время и вовсе сошло с ума, и, схватившись за голову от боли, он вылез из-под хрустального колпака. Тогда и сделал роковой - или счастливый - шаг к открытой двери теплушки.
        Многие годы он думал, что это проклятие календарём вечно, но оказалось, что раз в год его можно снять - в две недели, что лежат, между 10 и 22 апреля. Вот о чём рассказал ему восточный хан, старый басмач в европейском костюме.
        Но каждый год срок кончался бессмысленно и глупо, освобождения не происходило, и снова накатывала тоска. Никто не приходил поцеловать спящую душу и за руку вывести его из гранитного дома-убежища.
        И сделать нужно совсем немного.
        Старик наклонился к Наталье Александровне и каркнул прямо ей в лицо:
        - Поцелуй меня.
        - С какой стати?
        - Поцелуй. Время может повернуть вспять, и я войду второй раз в его реку. Сила народной ненависти переполняет меня, и я имею власть над угнетёнными. Поцелуй, и я изменю мир - теперь я знаю, как нужно это сделать и не повторю прошлых ошибок.
        - Ошибок?!..
        - Ты не представляешь, что за будущее нас ждёт - я не упущу ничего, меня не догонит пуля Каплан, впрочем, дело не в Каплан, там было всё совсем иначе… Но это ещё не всё. Я ведь бессмертен - и ты тоже станешь бессмертна, соединяясь со мной. Тело твоё будет жить в веках, вот что я тебе предлагаю.
        Наталья Александровна поискала глазами скрытую камеру. Нет, не похоже, и не похоже на сон, что может присниться под пледом в шезлонге после двух бокалов.
        Вокруг была реальность, данная в ощущениях. Внутри гранитного домика было холодно и сыро. Тянуло кислым, как от полотенец в доме одинокого немолодого мужчины.
        Она встала и приоткрыла дверку. Старик тоже вскочил и умоляюще протянул к ней руки.
        Они посмотрели друг на друга. Старик со страхом думал о том, понимает ли эта женщина, что судьбы мира сейчас в её руках? То есть в устах.
        А она смотрела на старика-затворника с удивлением. Он не очень понравился Наталье Александровне. Никакой пассионарности она в нём не увидела, а лишь тоску и печаль. И с этим человеком нужно провести вечную жизнь.
        Или всё-таки поцеловать?
        Или нет?
        Или просто рискнуть - в ожидании фотовспышки и визгов тех подонков, что придумали розыгрыш.
        Хозяин, не утерпев, придвинулся к ней, обдав запахом пыли и сырости. Наталья Александровна невольно отстранилась, и они оба рухнули с крохотных ступенек домика.
        Горизонт посветлел.
        Старик закричал страшно, швырнул кепку оземь и рванулся внутрь гранитного шалаша.
        Дверь за ним с грохотом захлопнулась, обсыпав Наталью Александровну колкой каменной крошкой.
        Занимался рассвет, но в сумраке было видно, как мечутся в лесу друзья Натальи Александровны и, как безумцы, крестят лес фонариками. Световые столбы то втыкались в туманное небо, то стелились по земле.
        Она вздохнула и пошла им навстречу.
        22 апреля 2022
        Песочный человек (День фортепиано. ? апреля, 88 день года)
        Дядя пришёл раньше, чем обычно.
        Павлик привык к тому, что дядя приходит в их дом по пятницам около восьми, чтобы учить его музыке.
        Чёрное пианино «Ленинград» было местом еженедельной казни Павлика. Оно стояло в большой комнате (тут было потеряно ударение - комната, может и была большей, но большой она была только по меркам семьи, что всю жизнь прожила в коммунальных квартирах). На пианино жили гигантские песочные часы, отмерявшие час - и это была дополнительная мука - смотреть на тонкую жёлтую струйку, отделяющую его от математики.
        Они жили в самом центре - два шага до Дворцовой площади, квартира была действительно коммунальной, но немецкая бомба в сорок втором сократила количество комнат вдвое. Дом перестроили, вновь заполняя образовавшийся пробел, и две комнаты получили отдельный вход - вернее, приобрели прежний чёрный ход, неудобную узкую лестницу. По ней, как говорил дядя, кухарка носила припасы, и дворник таскал дрова - для Павлика эти истории были сродни сказочным. Дроссельмейер со странным свёртком в руках мог подниматься по этой лестнице, Раскольников со своим топором мог переводить дух там в прежнее время. Но сейчас на лестнице было хоть и грязновато, но пусто и безопасно.
        Дядя, впрочем, пришёл несколько взволнованным.
        При этом дядя был человеком храбрым. Во всяком случае, он вернулся с войны с орденом. Да-да, он воевал, несмотря на то, что выглядел молодо, хоть был постарше папы. Павлик знал ещё, что он не родной брат отца, там всё было сложнее, но все расспросы вязли, как велосипед в песчаных дюнах на перешейке.
        Но вот сейчас дядя был встревожен, а может, даже напуган.
        Павлик это почувствовал сразу - это музыку он чувствовал плохо, а вот настроение дяди его сразу насторожило.
        Вместо того, чтобы пройти к чёрному шкафу фортепьяно, он стал шушукаться с папой. Они курили на кухне, пуская дым в форточку.
        Кухня была большой не по чину, в ней стояло две газовых плиты: одна - их, а вторая - от тех соседей, что были сметены немецкой бомбой. Мёртвая, отключённая от магистрали, плита торчала в углу, как напоминание и надгробный памятник, хотя с войны уже прошло тридцать лет.
        Дядя шушукался с папой, и до Павлика долетело «приехал иностранец», «струны», «что делать».
        История была выдумана.
        Павлик сочинял её, прислушиваясь к голосам с кухни.
        - У мальчика идеальный слух, - наконец донеслось до него. - Мальчик талантлив. Только он сможет…
        Павлик сразу заскучал - про его талант ему говорили всю жизнь. Он был предназначен музыке, как этот огонь, огнец… Жертвенный огнец… Агнец… В общем, предназначен. Действительно, музыку он чувствовал, вернее, чувствовал все отступления от гармонии музыки. Но только-то и всего. Еженедельные занятия с дядей он ненавидел, и точно так же ненавидел, когда мама сажала его за фортепьяно уже без дяди - через день.
        Павлику было куда интереснее раскладывать звук на составные части и описывать их при помощи чисел. Сначала он прочитал учебник по радиофизике - там несколько первых глав были посвящены колебаниям. Но это всё же было не то, куда интереснее была чистая математика, без физики.
        Он обнаружил, что колебания струн, вернее, системы уравнений их колебаний могут описывать куда больше, чем слова. Павлику казалось, что они могут описывать весь мир, но это было долго и нудно объяснять - особенно отцу, потому что у него были особые отношения с Дроссельмейером, то есть с дядей.
        Часто его показывали каким-то незнакомым людям и давали при них послушать пластинку. Пластинка, чёрный виниловый круг, вращалась на немецком проигрывателе, и Павлик угадывал, где спряталась ошибка - и неважно было, симфонический ли это оркестр или одинокая певица поёт на неизвестном языке.
        В школе он старался никому не рассказывать об этом.
        Но в школе это и не было никому интересно - там говорили об Олимпиаде, о том, что всё досталось Москве, а им - только часть футбола и можно бы махнуть в Таллин, где будет регата… Ни в какой Таллин Павлик не собирался, иностранцев он видел достаточно и переболел всей иностранной дребеденью ещё классе в пятом.
        Завтра был немецкий.
        Его он пока не сделал - только записал в тетради: «Der erste deutsche Kosmonaut Sigmund Jahn ging in die Flucht im Rahmen des Programms “Interkosmos” im Jahr 1978».
        Дальше всё обрывалось.
        Нужно было описать первые международные полёты, рассказать про этого немца Зигмунда, что вслед за чехом и поляком, торил дорогу в космос, но Павлик сообразил, что, кажется, первый полёт был ещё раньше - совместно с американцами. В честь него были сделаны сигареты «Союз-Аполлон», которые курил отец. Сигареты были дорогие, и мать попрекала этим отца.
        Итак, немецкий был не сделан, но никого это не интересовало.
        Судя по напряженному тону разговора, срывался и урок музыки.
        Павлику это было только в радость.
        Наконец дядя вышел из кухни и обнаружил его у двери в комнату.
        - Сдаётся мне, что ты что-то слышал, - спросил дядя.
        - Ничего, - Павлик почувствовал, что дядя не сердится.
        - Ты уже взрослый, и нам нужна твоя помощь, - сказал дядя, немного смущаясь. Отец стоял за его спиной и хмурился.
        - К нам приехал один иностранец. Знаешь, Павлик, он, наверное, не очень хороший человек…
        - Шпион?
        - Шпион? Да почему же сразу шпион. Был бы он шпион, это бы упростило дело. Нет, Павлик, он коммерсант. Но, несколько своеобразного толка. Он музыкальный фабрикант, очень вредный.
        И вот что мы сделаем: мы сейчас поедем на Восьмую линию, а там ты послушаешь… Ты послушаешь музыку и расскажешь, что ты почувствовал. Вот и всё.
        - А заниматься сегодня будем?
        - Нет, Павлик, заниматься сегодня не будем.
        Радость так сильно проступила на лице Павлика, что дядя комически зажмурился.
        Они вышли втроём, и Павлик катился впереди, как мяч, зажав в руке потный пятак. Один раз Павлик споткнулся, и пятак, вырвавшись из его руки, покатился по асфальту, звеня и подпрыгивая. Однако мальчик слышал странную музыку в этом движении - это была затухающая последовательность звуков, она легко описывалась простыми числами, так же легко, как он цапнул этот пятак, и вытерев о штаны, побежал вперёд.
        Они быстро добрались до Восьмой линии.
        - Ты тут головой особо не крути, вдруг тебя за шпиона примут. Вон, тебе самому везде шпионы кажутся, - хмуро пошутил папа.
        - Завод Козицкого несекретный, - ответил Павлик. - Тут телевизоры делают. Я знаю.
        - Тут телевизоры, а за углом на «Нептуне» - не телевизоры.
        - Миша, - прервал дядя, - не забивай мальчику голову. Ему это не надо.
        Они подошли к проходной, не к общей, а какой-то странной и дядя переговорил с вахтёром. Папа остался на улице, а Павлика провели внутрь, и дядя всё время крепко держал его за плечо. Они шли какими-то коридорами вдоль цехов, не показываясь никому на глаза. Сладко пахло лаками, тёплым деревом и даже электричество, казалось, тоже издавало тёплый ламповый запах.
        Наконец, они пришли в странный зал, уставленный разноцветными новенькими роялями, и тихо встали за портьерой.
        - Успели. Вот они, идут, - шепнул дядя.
        С другой стороны в зал входили люди, и Павлик сразу понял, что они иностранцы, хотя никто ещё не произнёс ни слова. Заговорили по-английски, Павлик ничего не понимал, а голос переводчика был тих и неслышен.
        Наконец, один из иностранцев, судя по всему, главный, отделился от группы. В руке у него был большой чёрный табурет из тех, на которых крутятся пианисты. Он водрузил его у старинного рояля, что стоял поодаль.
        На музыканта он не был похож. «Точно - шпион», - решил Павлик.
        И действительно, играть иностранец не умел. Ну, или почти не умел. Нет, играл он просто как-то странно.
        Меж тем, хозяева - директор завода, какие-то люди в мятых пиджаках, секретарша в блестящей кофточке, только отводили глаза - иностранец чудил, он валился вправо и влево на своём табурете, как пьяный в коммунальном коридоре, который сшибает велосипеды и ванночки.
        Движение было хаотичным.
        Но вдруг Павлик почувствовал, что не всё так просто - в рассыпавшихся звуках была какая-то логика, сила их нарастала, пространство в зале застывало, делалось жёстким.
        Павлику очень хотелось убежать, потому что иностранец крутил головой, не поднимаясь с фортепьянного стульчика, будто искал его глазами.
        Но дядя держал его крепко, и было видно, как он напрягся.
        - Надо уходить, надо уходить, - зашептал он.
        Голос дяди изменился, будто он набрал в рот песка.
        Они стали пятиться, и тут Павлик сделал какое-то неловкое движение, что-то треснуло под ногой.
        «Мистер Стенвей» - прошелестел стон принимающей стороны. Но иностранец уже прервал игру, а его сопровождающие рванулись вперёд, как спущенные с поводка собаки.
        Всё пришло в движение, но музыка странным образом не прерывалась, она ширилась и наполняла весь коридор, как вода в берлинском метро. Павлик смотрел этот фильм о войне, где затопило метро, и ничего страшнее той смерти не мог себе представить.
        «Бежим!» - обдал его жаркий песочный шёпот.
        Они бежали по коридору, уже ничего не стесняясь, и вдруг вывалились в сгущающуюся темноту улицы, прямо под копыта двух конных милиционеров.
        «Не останавливайся! Задержу! Задержу их!» - дунуло у него над ухом, и Павлик побежал. Он всё же остановился и внезапно обнаружил, что один из милиционеров замахнулся на дядю чем-то длинным, но тот не упал, а осыпался.
        Ветер понёс тёмный песок по улице, и Павлик ощутил колкие удары песчинок по щекам.
        Но рядом уже появился папа, и он тащил его дворами, потом они прыгнули в троллейбус. Опомнился Павлик только когда они подходили к дому.
        - Я говорил ему, что это плохая идея, но кто ж меня будет слушать… - бормотал папа.
        - Что за идея? - спросил Павлик строго.
        Папа снова забормотал, что долго рассказывать, и что он знал, что Павлика нужно как-то подготовить, но, понимаешь, это не моя тайна. Однако было понятно, что рассказывать придётся.
        - Эти милиционеры… - начал Павлик.
        - Да никакие они не милиционеры. Просто у них шинели похожие. Впрочем, слушай.
        - Понимаешь, наш дядя… Ну он не совсем дядя… Вернее, не наш дядя…
        - Шпион?
        - Дурак, почему опять шпион… Хотя… Ты слышал о Песочном человеке?
        - Песочный человек? Ну, да, такой рассказ у Гофмана.
        Впрочем, Павлик вспомнил сразу же о том, что кроме страшного песочного человека из этого рассказа, он видел и другого, который был добрым, и которого любили дети.
        Зигмунд Йен, немецкий космонавт, приезжал к ним в школу. Вослед за ним приехала и дюжина немецких школьников, а потом Павлик с несколькими одноклассниками в ответ съездили в Берлин.
        Там всё было непривычно, а жили они по немецким семьям. Павлику досталась семья странного мальчика, с которым его заставляли переписываться (после поездки переписка стремительно заглохла). Мальчик был заторможен, и, несмотря на свой возраст, не отрывался от детских программ телевизора.
        Самой любимой у него была передача про Песочного человека - там главным персонажем был какой-то непонятный старичок с белой бородкой. Родные «Спокойной ночи, малыши» были куда милее - впрочем, тут сказывалось недостаточное знание немецкого.
        Павлик помнил, что Песочный человек - это такой немецкий Оле-Лукойе, что сыплет детям в глаза песок, отчего они быстрее засыпают.
        Ничего хорошего в этом Павлик не видел, хотя эта легенда была ему понятна. Проснувшись, он сам тёр глаза и обнаруживал жёлтые песчинки - отец как-то объяснил, что это засохшие слёзы. Поэтому легенда казалась ему логичной. А сыпать песок, даже волшебный, это - глупости. Кто же от этого заснёт?
        Песок в глазах - ну, чего только немцы не придумают.
        Он как-то рассказал об этом папе.
        Тот отвечал, что в сказках правды нет, потому что сказки всегда придумывают люди, а правда людям не нравится. Песочный человек потому и песочный, что вечный. Или он вечный, потому что песочный. Одним словом, это правильно упорядоченный песок. Но уже тогда папа посмотрел на него странно, наверняка он тогда думал - рассказать или не рассказать?
        Теперь папа сказал, что они с дядей часто говорили о смерти, что её нет, а есть только музыка - уже тогда, когда ему, папе, предложили объявить Песочного человека своим братом. Кто предложил, папа не сказал, и Павлик чувствовал, что спрашивать дальше пока не нужно.
        Дядя занимался важным делом - сохранением баланса. При всей его аккуратности и точности, он не помнил, когда это началось. Кажется, во время Великой войны - дядя называл ту войну, по-старому, просто «великой», и Павлик вспомнил, что так действительно писали в начале века. И вот тогда все решили, что мир стоит на краю. Они, эти «все», не знали ещё, что будет новая война и вообще много разного. А после Великой войны ничего не изменилось, и измениться не могло. Германия лишилась колоний, осыпались несколько империй, но главное - не нарушился внутренний порядок мира.
        Гармония мира поддерживалась двумя с половиной сотнями струн, умноженными на количество инструментов. Каждый рояль в мире поддерживал порядок, был его опорной точкой - если, конечно, был правильно настроен.
        Даже когда эти рояли, расставленные по всему миру, молчали, то баланс всё равно был в безопасности.
        И после, когда несколько раз мир стоял на краю, исчезновения и гибели удалось избежать, потому что всё находилось в балансе - благодаря струнной гармонии.
        И дядя, то есть, Песочный человек, был в этом мире если не главный, но один из тех, от кого зависела расстановка волшебных точек по всему миру.
        Кровь и смерть наступали, осаждая позиции порядка и спокойствия. Порядок оставался жизнью и стабильностью, но мир порядка был хрупок.
        Сил у Песочного дяди, так теперь его решил звать Павлик (за глаза, разумеется), не хватало, оттого нужно было искать союзников. В комнате Песочного дяди, среди каких-то причудливых фотографий телефонных будок, людей в странных одеждах, уродцев в банках, висела карта крестовых походов. Но это были не походы, которые оставили о себе в память крепости на Средиземном море, а карта движения роялей по всему свету.
        И папа, а вот теперь и сам Павлик стали соратниками в этом деле, потому что только соратники могли воскресить Песочного человека - они, да ещё музыка.
        Вот как всё выходило по папиному рассказу.
        Павлик с папой поехали на перешеек. Там папа долго искал нужное место, пока они не нашли старый карьер. Отец стал играть на скрипке, а Павлик указывал ему на ошибки. Про себя он думал, что папа недаром много лет назад перестал прикасаться к инструменту - играл он плохо, хоть и видно, что старался.
        Вскоре песок зашевелился. Павлик дёрнулся, но отцу, кажется, это было не впервой видеть.
        Но он устал, и остановился, чтобы передохнуть.
        - Ну вот, рождение трагедии из духа музыки, - сказал он непонятную фразу. Песок лежал перед ними, как застывшие волны Маркизовой лужи. Двигаться он перестал.
        Отец заиграл снова, и Павлик увидел, как песок снова зашевелился, образуя контуры человеческой фигуры. Фигура эта уплотнялась, и Павлик вдруг обнаружил в ней знакомые черты своего дяди.
        Наконец, дядя сел и стал окончательно похож на самого себя.
        - Одежду принесли? - произнёс он слабо, будто кто-то задел одинокую струну.
        - Конечно, - торопливо ответил папа и передал дяде тючок.
        Тот оделся, ничуть не стесняясь своего тела, что постепенно утрачивало шершавую фактуру песка.
        - Где наш гость?
        Папа отвечал, что иностранец в гостинице, а Павлик стал подробно пересказывать, что чувствовал тогда, слушая игру пришельца из-за моря.
        Дядя хмурился, стучал пальцами по колену, отбивая непонятный ритм. Павлик заметил, что у дяди не хватает одного пальца. Дядя тоже это заметил, и сунул руку в песок - на свет она появилась уже с недостававшим раньше мизинцем.
        Они уже шли к остановке, а Павлик с удивлением думал о том, что его совершенно не удивляет, что дядя оказался каким-то песочным человеком. «Силициум-о-два», случайно всплыло у него в голове.
        Автобус был пуст, единственный пассажир, патлатый юноша, баюкал на коленях кассетный магнитофон и слушал «Свечи Вавилона» чуть ли не на полную громкость. Но Песочный дядя всё равно говорил довольно тихо, будто боялся, что их подслушают.
        А папа, видать, давно всё это знал, и речь предназначалась одному Павлику.
        - Ты знаешь, наш гость довольно могущественный человек. Непонятно, чем он занимался до 1853 года - я пытался узнать, да ничего не вышло. Но точно, что в семнадцатом году он снабжал деньгами большевиков. На революцию и мировую войну ему было наплевать, только гори пуще, главной целью его была фабрика Беккера. Беккер был превращён, он исчез, уступив место «Красному Октябрю». Потом настал черёд немцев - ему давно не нравился Блютнер. С Блютнером у него были давние счёты - когда этот немец сделал специальный рояль для дирижабля «Гинденбург», он был вне себя. Рояль плыл над Атлантикой, а весь мир слушал его музыку. Немец сделал рояль с алюминиевой рамой - вот что бесило американца. Его всегда бесил европейский порядок. Эксперименты с порядком его бесили, вот что.
        Но слушай дальше. Когда началась война, по просьбе этого нашего гостя, мистера Стейнвея, американская авиагруппа специально бомбила фабрику Блютнера. Не уцелело ничего - ни оборудование, ни годами приготовляемая древесина.
        Новые рояли стали делать только в сорок восьмом - под контролем Стейнвея. Та же история произошла и с Ямахой в Японии.
        - Вот ты говоришь, что когда он играл на рояле, то будто строил какую-то паутину…
        - Просто что-то строил, - поправил Павлик. - Я про паутину не говорил.
        - Ну, так это я тебе говорю. Именно паутину. Только из музыки. Музыка ведь меняет пространство.
        - Так чего же он хочет? Денег?
        - Он ведь играет не из денег, а чтобы вечность проводить.
        - Почему «из денег»? Ведь надо говорить «не ради денег»?
        - Это цитата, Павлик. Цитаты живут сами по себе. Но это неважно, важно, что этот ковбой, американский бог, прицелился в «Красный Октябрь». Не сказать, чтобы наши рояльные мастера шли вровень с мастерами прошлого, но вытопчи их, и баланс нарушится. А ведь какие концертные рояли! Механика была швандеровская и реннеровская. Звук, правда, бочковатый на последнем хоре, но это родовая беккеровская черта. Я в Тихвине, в клубе, такой рояль делал - гаммерштили свои, колки - строй держат, порядок-то был… А дай волю - всё посыплется. Так уже бывало в прошлом, я помню.
        - Дядя, скажи, а сколько тебе лет?
        - Триста восемьдесят один. Это немного, Павлик, поверь мне. Цифры - это такая абстракция…
        «Числа», автоматически поправил Павлик, но про себя. А потом прибавил, также про себя: «И вовсе не такая».
        - Я недавно здесь живу, - сказал дядя. - С последней войны. Тогда я поменялся с одним русским офицером, и вот пришлось жить здесь.
        - То есть, ты не русский?
        - Скорее, еврейский. Но Песочный человек вовсе не должен быть каким-то таким. Он выполняет служебные функции. Хотя я, скорее, еврейский, да. К еврейскому настройщику роялей больше доверия. Теперь давай думать, как нам настраивать наши дела дальше.
        Дома они снова расположились вокруг кухонного стола и стали напоминать картину «Военный совет в Филях».
        Но долго думать им не пришлось.
        В дверь постучали. Павлику показалось, что тут нужно сказать «деликатно постучали», хотя вовсе непонятно было, зачем стучать. На видном месте торчала кнопка с табличкой: «Оболенским - один звонок», а им - два. Оболенских убило бомбой, но папа не стал переделывать табличку.
        Услышав этот стук, Песочный дядя переменился в лице.
        Все переглянулись, но дверь отворилась вовсе без их участия.
        На пороге был иностранец.
        Папа сказал что-то вроде: «А что это вы без свиты», но Стейнвей пропустил его слова мимо ушей.
        Тихо ступая, он шёл к ним по коридору, и Павлик увидел, что в руке он легко, будто пушинку, несёт круглый фортепьянный табурет.
        Воздух в комнате сгустился, будто желе из кафе на улице Пестеля. Это желе в детстве пугало Павлика - серое и полупрозрачное.
        Но господин или мистер Стейнвей плыл через него, как рыба через зелёную воду аквариума - пока не остановился перед Павликом.
        - Скажи, мальчик, - он сел, и длинное пальто упало по обе стороны табурета. - Скажи, тебе понравилось, как я играю?
        Павлик с тоской посмотрел в окно. Он ненавидел описывать музыку словами, слова всегда врали. То ли дело - числа.
        - Нет.
        Воздух сгустился до предела, а папа сцепил пальцы в замок. Даже издали было видно, как побелели костяшки.
        - Вначале, - продолжил Павлик, - было вообще ужасно. Мимо нот. Какофония какая-то. А потом у вас очень хорошо вышло. Там, где у вас паузы уменьшились. Это, как его - экспансия… Нет, не могу объяснить. А потом вы заскучали.
        - О! - это «о» будто покатилось по полу. Но иностранец сделал какое-то быстрое движение и подобрал свой возглас, как подбирают укатившуюся монетку.
        - Ты не очень понимаешь, что происходит. Мы стоим на пороге больших перемен, нет, не в твоей жизни, а во всём мире. Лучше быть на моей стороне, на стороне новой гармонии. Но я не об этом, это скучно. В мире часто происходят какие-то перемены, но всё равно всё возвращается к прежнему виду. А у тебя так было когда-нибудь? Когда всё получилось, но стало ужасно скучно?
        - Ну, с квадратными уравнениями - там всё просто, а мы когда-то их целый год мурыжили. Под конец я стал ошибаться, потому что всё слишком просто.
        - Я тоже, - Стейнвей пожевал губами. - Тоже - оттого, что слишком просто.
        - Вы хорошо говорите по-русски.
        - Я просто хорошо говорю. Но мало, именно потому, что скучно.
        Папа и Песочный дядя смотрели на них, ничего не говоря. Павлик даже подумал, что они похожи на его одноклассников, которые боялись, что их вызовут к доске, но вызвали не их, и теперь они выдыхают на своих местах, всё ещё втянув головы.
        - Знаете, - продолжил Павлик, - мне хотелось бы заниматься сложными системами, в них, наверное, есть какие-то особые законы существования. Нарастает сложность, и всё начинает рушиться.
        - Ты знаешь, - иностранец заинтересовался, - я долго думал, почему ни у кого не получается завоевать мир. Простой ответ в том, что людям просто не хватает времени, Македонский умирает на полдороге: мир слишком велик, а воин слишком мал. Этот француз и вовсе пародия… Я попробовал жить дольше - но толку в этом нет, как только ты упорядочишь одну часть мира, и перейдёшь к другим, так она начинает разваливаться.
        - А зачем? - Павлик задал свой любимый вопрос. Он по-прежнему избегал называть иностранца как-нибудь определённо, вроде «мистер Стейнвей» или «господин Стейнвей», всё это удивительно не подходило к разговору. «Мистерами» звали только отрицательных героев в детских книжках.
        - Хороший вопрос, - Стейнвей, не мигая, посмотрел на него. - Мне его много раз задавали. Просто так, ни зачем. Для разнообразия.
        - Да, дядя мне говорил.
        Стейнвей, кажется, в первый раз посмотрел на дядю.
        - Да, дядя у тебя неугомонный. Ты смотри, он, как Дроссельмейер, может проснуться с какой-нибудь твоей Мари в объятьях - он ведь не стареет. И вечно у него в голове битва добра и зла. А из самого песок сыплется.
        - А, это я знаю, - Павлик улыбнулся. - Но у нас тут много песка, всегда можно подсыпать.
        - Ты дядю своего береги, только помни: он напрасно считает, что я - зло. Я не зло, а свобода. А он всего лишь порядок, часто бессмысленный. Порядок не может быть без свободы. А я - без него, хотя он просто какой-то герой комиксов, а вовсе не мудрый воин.
        - А вы правда хотите уничтожить рояльную фабрику?
        - Ну, нет. Я хочу дать им денег. Впрочем, может, это их и уничтожит - я часто видел, как погибают целые государства, если им просто дать денег. Но это тебе загадка на будущее, а не мне. Я-то вижу, что ты дружишь с теми формулами, которые начинаются в настоящем, а лезут в будущее.
        - Может, чаю?
        Это сказал папа, и все посмотрели на него с недоумением, будто заговорил портрет на стене.
        - А что я сказал-то? - папа засуетился.
        - Всё правильно, - Стейнвей уже встал и подхватил свой круглый табурет. - Выпейте чаю. А мне пора, пока не стало скучно. Это так редко, когда не бывает. До свидания, Павел Михайлович.
        Все встали, но иностранца уже не было.
        Только дверь хлопнула за ним, как рояльная крышка.
        2022
        Америка латина не пенис канина (День солидарности молодёжи. 24 апреля)
        - Это все неправда, - сказал Клопов.
        - Я выдумал про медный взгляд сейчас,
        вот тут, сидя с вами на скамейке. Я, видите ли,
        разбил сегодня свои часы, и мне
        все представляется в мрачном свете.
        Даниил Хармс. «Медный взгляд».
        Никогда я не любил станции метро, где на одной платформе сходятся поезда разных направлений и веток. Вечно всё перепутаешь, уедешь не туда, окажешься ночью в ледяной пустыне, опоздаешь на собственную свадьбу…
        Так оно и вышло. Видать, кто-то посмотрел на меня медным взглядом, да так, что я, перепутав всё, уехал ещё дальше в чужую, совсем ненужную сторону. А ведь человек - хрупкий сосуд, будто тонкая фарфоровая чашка, тоже - вот она свалилась с полки, и летит, но уже понятно, что ничто её не спасёт. С медным взглядом ровно то же самое - как учил нас один поэт, если человек взглянул на другого человека медным взглядом, то уж рано или поздно он неминуемо убьёт его. И вот я очнулся на пустынном мраморном паркете, оттого, что милицейский человек сказал мне:
        - Пора.
        И я осознал свою трагическую ошибку. Ночной поезд увез меня в те места, где ближе Шатура и Рязань да свистит ветер в промзонах, как разбойник в бетонном лесу.
        - Надо сваливать, - подумал я.
        - Сваливай, - добро сказал мне милицейский человек, подслушав скрипучий ход моих ночных мыслей.
        Ночные милицейские люди Москвы всё равно что шаманы. Мне рассказывали про одного такого. К нему на станции метро «Сокол» вышел Спаситель. Спаситель был пьян и шёл по перрону, предлагая всем огромную сушёную рыбу, в народе называемую воблой. Не всякий будет в таком случае перечить, а ночной милиционер не испугался, отнял рыбу и отправил Спасителя обратно, туда, откуда тот взялся, - в адскую черноту тоннеля, к Гильгамешу и гигантским крысам-мутантам. Я считаю, что этот милиционер был круче, чем Великий Инквизитор. Да и мой нынешний тоже был неплох, несмотря на то, что фуражка у него была задом наперёд.
        Вокруг была темень и ветер. Я был изгнан из транспортного рая в уличный ад. Торопиться было некуда
        В тот момент, когда ты оказываешься один на один со своим городом, главное - не суетиться. Сочтя финансы, я пошел на шашлычный чад. Это была особая шашлычная - для своих, для тех, кому принадлежит город Москва по ночам, - людям в оранжевых жилетах, караульным продавцам, ремонтникам и непонятным людям в кепках. Там курили люди, сидя на корточках, а за палатками стоял на огне казан - для своих. Толстый восточный человек в вязаной шапочке, натянутой до ушей, давал указания своим подчинённым.
        Я взял пайку и притулился за столиком, открутив на полную мощность громкость в телефоне. Телефон мне служил тем, чем служили парням в моём детстве гигантские блестящие кассетные магнитофоны - их носили на плече, прогуливаясь по улице. Телефон играл Баха, но быстро ссучился и пошёл играть, всё, что было рядом с Бахом. Наконец, внутри него возникла пауза, и далёкий человек сказал раздельно, под овации:
        - El pueblo unido…
        Овации прервали его, но он продолжил: - jamas sera vencido…
        Толстый в шапочке метнулся ко мне, и я пожалел о том, что рядом нет ничего продолговатого тяжелого, но он попросил:
        - Сделай громче, а?
        - Громче не будет, - угрюмо ответил я.
        Он всё равно подсел ко мне - что ж, имел право, он был тут хозяином. И вдруг таджик запел, вторя далёкому чилийцу - на хорошем испанском, отбивая такт пальцами по пластику стола:
        De pie, cantar
        que vamos a triunfar.
        Avanzan ya
        banderas de unidad.
        Y tu vendras
        marchando junto a mi
        y asi veras
        tu canto y tu bandera florecer,
        la luz
        de un rojo amanecer
        anuncia ya
        la vida que vendra…
        Оказалось, что у него в Душанбе был интернациональный клуб, и чилийские политэмигранты пели эту песню со школьной сцены. Да и у меня были в жизни чилийские школьники - правда, родители их были чином повыше и осели в столице. Но и мои чилийцы не сказать, чтобы были довольны новой родиной.
        Одно я помнил точно - как все они умели ненавидеть. Новую власть в своей прежней стране они ненавидели четко и яростно. Можно много говорить о чикагской школе, монетаризме, политике и корпорациях - но, когда исчезнет твой отец или твою мать найдут на дороге за городом с дыркой в голове, все абстракции пропадают.
        Спустя много лет я по-прежнему жил в местности, что была насыщена захиревшими домами успешливых советских людей. Часть этих людей сгинула в никуда, иные поднялись, и живут теперь в тихих посёлках под Москвой. Ну а часть просто вымерла без партийной манны, сыпавшейся когда-то в специально отведённых местах. Хоть народ и недолго водили по пустыне переходного периода, но уж какая там манна…
        Эти люди вросли в свои норы, как кроты, и их видели редко. Но как-то я шёл на службу, и вдруг услышал вопрос в спину:
        - А пончо-то у вас настоящее?
        - Настоящее, - ответил я. - А что?
        И только тогда я повернулся на голос. Сзади стоял аккуратный человек лет семидесяти, очень примерного вида - в старинном гэдээровском плаще, перетянутым плащёвым же ремнём, в шляпе с узкими полями, в чистой рубашке и древнем аккуратном галстуке.
        Смотрел на меня этот человек, и, не слыша вопроса, продолжал указывать пальцем в пончо:
        - Не из Чили?
        - Нет, - ответил я безнадёжно.
        - Да… - махнул рукой человек и протянул скорбно: - Да… В Чили-то мы облажа-а-ались…
        И ушёл он куда-то в бок, исчез, успев, однако, в этих двух словах, рассказать городу и миру всю свою биографию и второй том учебника «История СССР».
        Мы с таджиком были из другого теста, два других обломка империи, которые случайно соединились и две стороны скола совпали в точности. Так совпадают два осколка только что разбитой чашки: совпасть-то они совпадут, да чашки не вернёшь. Кто-то давным-давно поглядел на нас медным взглядом.
        Оказалось, что он жил в девяносто третьем в Курган-Тюбе и мы могли видеть друг друга. Впрочем, какая в девяносто третьем в Курган-Тюбе была жизнь?
        Он вдруг сказал:
        - А я вот так до Латинской Америки не добрался. А мог бы, я пять лет учил язык.
        - А я вот не выучил. Америка Латина, патриа о муэрте. Кстати, загадка - почему Володя Тетельбойм? Почему именно Володя? Не Владимир? Непонятно.
        Это, собственно, был один из чилийских коммунистов, основатель чилийского комсомола при Альенде. Он ответил:
        - Понимаешь, брат, в латиноамериканском варианте это - Блядимир. А Вова - это «Боба», что у них типа «придурок».
        - Ничего. Я по-китайски Фолацзимиэр Белецзинь. Тоже не сахар.
        - Чужие имена - что сор на ветру. Кому теперь рассказывать про Серхио Ортегу и радиостанцию «Магальянес» - не девкам же с дороги? - Он кивнул в сторону отработавших своё девушек. Девушки сосали химические коктейли из банок, закинув натруженные ноги на пластиковые кресла. - А ты долго там жил?
        - Долго, - отвечал я, потому что там и вправду время текло медленно, как сметанная кровь гевеи. Я качался в гамаке, смотрел на океан и курил кривую пахучую сигару. Сигары действительно были изрядно вонючи и чадили, будто пароходы, что пришли сюда за бананами. Я разглядывал через створ гамака танцы при свете мигающих ламп: крутили попами негры и индейцы, а так же всякая разноцветная их смесь, а над ними крутили свой вечный танец москиты.
        Иногда ко мне подплывала черепаха и смотрела на меня круглыми добрыми глазами.
        А по вечерам ко мне заходил Команданте Рамон де Буэнофуэно Гутьеррес и играл со мной в шахматы. В эндшпиле его жена, Мария-Анна-Солоха Гутьеррес, сверкая мне своими негритянскими глазами, делала мне загадочные знаки под столом. На шее у неё горело монисто из человеческих зубов, оправленных в чистое золото.
        По утрам мы с Команданте упражнялись в стрельбе из пистолета. У меня пистолета не завелось, хотя в этих местах они заводятся в кармане быстро - как плесень от тропической сырости. Мы стреляли по бутылкам - я рисовал на них углём физиономии мужей своих бывших жён, а он - лица американских президентов и местных продажных генералов. Потом, привесив пистолет к поясу, он уезжал проверять нужные революции плантации коки, а я читал его жене Тютчева и Заболоцкого.
        И под утро снова ко мне приходила мудрая черепаха, на панцире которой вырезана не то карта древних кладов, не то места захоронения промышленных отходов. Ещё там было нацарапано короткое русское слово - не мой ли предшественник, купец Артёмий Потрясин, прошедший сельву и мальву, оставил его черепахе на память в некоей четверти одного из канувших в Лету веков.
        Наконец, я купил на Центральном рынке этого городка пончо - в этих краях это почётная и героическая одежда, названная так в честь знаменитого народного героя Пончо Вильи, страстного борца против испанских колонизаторов. Это он поднял инков и панков, чтобы они умерли стоя, а не жили на коленях.
        Закутавшись в него, я сидел сычом на берегу океана и разглядывал вновь появившуюся черепаху.
        - Патриа о муэрте, вот в чём правда, сестра, - говорил я черепахе ласково. - Поняла, старая?!
        Событий было мало. Впрочем, иногда на лужайку перед домом приходил павлин - биться с туканом. Я всегда был на стороне последнего. Тогда и Солоха Гутьеррес высовывалась из окна, в струях не то муссона, не то пассата пело монисто у неё на шее, да клацали человечьи зубы на ветру…
        - Ха, - таджик почесал затылок. - Складно.
        Тут он снял шапочку и вытер голову полотенцем, и тут я увидел, что у него нет ушей - так, обрубки. Понятно, что тогда, в девяносто третьем, он был за юрчиков, когда пришли вовчики. Я тогда не любил и тех, и других, но уж юрчики были невпример ближе.
        Таджик внимательно посмотрел мне в глаза, и вдруг спросил:
        - А у тебя как с регистрацией?
        Я ответил, что все нормально, давно живу.
        - Жаль, - вздохнул он. И это была искренняя жалость, оттого, что он не мог сделать мне липовую бумагу.
        Но не меня любил этот таджик, а свою молодость, отзвучавшую гитарной струной. Мы курили, и я спросил его, чем он занимается - так просто, из вежливости.
        - Травой, - ответил он. - Нет, ты не понял, дурак. Я траву сажаю, тут, на газонах. Страшная трава, как резиновая.
        - Резиновая? Да тут другая не выживет. Далеко сажаете?
        - Поедешь на Савеловскую?
        - Ясно дело, поеду.
        И мы забрались в совершенно кинематографический «ЗиЛ», на кабине которого в конвульсиях билась жёлтая лампочка. За рулём сидел хмурый таджикский соплеменник в оранжевом жилете.
        - Давай, поставь снова, а? - сказал хозяин ночной Москвы, и мы понеслись по пустым проспектам, под хор раненных птиц:
        De pie, cantar
        que vamos a triunfar.
        Avanzan ya
        banderas de unidad.
        Я раздухарился и вторил ему по-русски, что, дескать, пора, вставай разгневанный народ, к борьбе с врагом готовься, патриот. Ну, и, разумеется, о том, что в единстве наша сила, и мы верим, мы знаем, что фашистов ждет могила.
        Верхний город спал - спали мои собутыльники Пусик, Лодочник и Гамулин. Спали мои родственники и сослуживцы, а вокруг шла ночная жизнь - грохотали асфальтоукладчики, полыхало огнями ночное строительство и остовы будущих домов на фоне светлеющего неба напоминали пожарища. Это был тайный город, не оттого, что он прятался от кого-то, а оттого, что его не хотели замечать.
        На востоке, где-то над заводскими кварталами розовело, били сполохи, и набухала гроза. Рассвет боролся с тучами - и непонятно было, кому из них - свету или сумраку - уступать дорогу.
        2022
        Кофемолка (День памяти радиационных аварий. 26 апреля)
        - Ты чего хочешь, чаю или кофе?
        - Давай кофе. Я с похмелья всегда кофе пью, да. Только растворимого не надо.
        - Да кто тебя растворимым собирается поить? У нас тут приличный дом. Сейчас только кофемолку принесу…
        - О, красивая какая, большая.
        - Китайская. У нас теперь всё китайское.
        - Кнопочки… А там, сбоку, это индикатор чего? Зачем?
        - Не знаю чего, вчера только купили. С рук. У нас тут конверсия, много что производят. А, может, и вправду - китайская. Веса, наверное. Или помола… Ну, а, может, часы - там вся инструкция иероглифами, что я их, читать буду? Так… Тьфу, не работает. Хм, и так не работает. Не будет нам кофе.
        - Надо потрясти.
        - Ну, потряс, толку то?
        - Давай, я погляжу. Ага. А у тебя отвёртка есть? Нет, не крестовая, а с плоским шлицем. Крестовую всё равно давай. Ага, вон как у неё донце снимается.
        - А может, ну её на хрен, купили-то за копейки… Китайская… Китайское ведь не чинится.
        - У кого не чинится, а у кого и чинится. Тебе вот протестантская этика, гляжу, чужда. Надо всякую вещь спасать. Так, это мы сейчас вынем - гляди, какой пропеллер смешной! А вообще, знаешь, на что это похоже? Прямо хоть в кино снимай.
        - На что?
        - На мину… Нет, на атомную бомбу. В кино такую лабуду часто показывают - герой бегает по крышам, стреляет, а потом спасает мир, потому что бомба привязана, например, к Эйфелевой башне. Ну и привязывают что-нибудь - серебристое, с часами. Обыватель ведь тупой - ему палец покажешь - хохочет, кофемолку без корпуса в кадре изобразишь - испугается. А герою надо откусить красный провод. Красный провод - это традиция, у злодеев самый главный провод всегда красный. Если бы они хоть раз взяли бы синий, то весь мир бы провалился в тартарары… Так, тут у нас что? Тут у нас проводочки китайские, отсюда и сюда, а потом вона куда… Электричество, брат, это наука о контактах. Поэтому в девяти случаях из десяти всё лечится протиркой спиртом. Почистишь контакты, и порядок… Только тут, боюсь, что-то оторвалось, слышь - болтается? На всякий случай - у тебя паяльник есть?
        - А? Паяльник? Нет.
        - Ну, блин, ты даёшь! Как ты жив ещё, без паяльника в доме. Ладно, я понимаю, нет у тебя микропаяльника, или там какого хитрого… Но вообще нет, это я не понимаю. Хорошо, неси гвоздь-десятку и плоскогубцы.
        - Э-э…Какую десятку?
        - Упс. Ладно, просто принеси толстый гвоздь, хорошо? Да, и газ зажги!
        - Держи. А, всё-таки, мы зря это затеяли. Попили бы чайку тихо-мирно. У меня чай есть, японский. Очень вкусный. Правда, рыбой пахнет.
        - На фиг чай с рыбой. Тут дело принципа… Так, обмотка горелым не пахнет - уже хорошо. Так вот, смотри - видишь: шарик в центре - это как главная часть, сюда ружейный плутоний кладут, шарик такой, как ротор этого движка; тут и тут бериллий; а по бокам, как статор - взрывчатка, она подрывается, еблысь! - рабочая зона сжимается, вероятность захвата усиливается, нейтроны полетели, всё завертелось и понеслось.
        - Куда понеслось?
        - Ну, цепная реакция. Не важно. Просто удивительно до чего дошёл масскульт - нам в фильмах показывают всякие кофемолки с трансформаторами, и миллион людей народу пугается, вжимается в кресла, герой фанфаронистый туда-сюда бегает… Провода… Впрочем, это я уже говорил. Мы ведь всё время имеем дело не с вещами, а с символами. Зритель всё сам додумает. А, вот и проводок - ясный перец, красный оторвался! Ага! Как раз у тебя разрыв у этого понтового индикатора. Вот, видишь, светодиоды вспыхнули и погасли. В тут-то, всё и было, значит. Ты пока суй гвоздь в пламя - пусть накалится. Наши китайские братья, конечно, скопидомы, но припоя тут немного осталось, сейчас мы это дело до ума доведём.
        - Слушай, десять раз бы чаю попили, право слово.
        - Отвянь. Вот сюда иди, сюда, родной… Оп-паньки. Счастье. Ишь, замигал.
        Пластинка индикатора вспыхнула красными цифрами и стала похожа на табло из обменника. Сумма на ценнике была велика - 99.99. Но и она продержалась недолго - табло стало быстро убавлять значение, цена стремительно падала, и когда кофемолку собрали до конца, распродажа проходила уже на отметке 9.99.
        26 апреля 2022
        Кошачье сердце (День биолога. Четвёртая суббота апреля)
        В воздухе стоял горький запах - запах застарелого, долгого пожара, много раз залитого водой, но всё ещё тлеющего. «Виллис» пылил берегом реки, мимо обгорелых машин, которые оттащили на обочину. Из машин скалились обгоревшие и раздувшиеся беглецы из числа тех жителей, что решили в последний момент покинуть город.
        Фетина вёз шофёр-украинец, которого, будто иллюстрацию, вырвали из книги Гоголя, отсутствовал разве что оселедец. Водитель несколько раз пытался заговорить, но Фетин молчал, перебирая в уме дела. Война догорала, и все ещё военные соображения становились послевоенными. А послевоенные превращались в предвоенные - и главным в них для Фетина была военная наука и наука для войны.
        Он отметился в комендатуре, и ему представились выделенные в помощь офицеры. Самый молодой, но старший этой группы (две нашивки за ранения, одна красная, другая - золотая), начал докладывать на ходу. Фетин плыл по коридору, как большая рыба в окружении мальков. Лейтенант-татарин семенил за ними молча. Втроём они вышли в город, миновав автоматчиков в воротах - но города не было.
        Город стал щебнем, выпачканным в саже и деревянной щепой. То, что от него осталось, плыло в море обломков и медленно погружалось в это море - как волшебный город из старинных сказок.
        Пройдя по новым направлениям сквозь пропавшие улицы, они двинулись на остров к собору, разглядывая то, что было когда-то знаменитой Альбертиной. Университет был смолот в пыль. Задача Эйлера была сокращена до абсурда - когда-то великий математик доказал, что невозможно обойти все мосты и вернуться на остров, ни разу не пройдя какой-то дважды. Теперь количество мостов резко сократилось - и доказательство стало очевидным. Осторожно перешагивая через балки и кирпич исчезнувшего университета, они подошли к могиле Канта. Какой-то остряк написал на стене собора прямо над ней: «Теперь-то ты понял, что мир материален». Фетин оглянулся на капитана - пожалуй, даже этот мог так упражняться в остроумии.
        Молодой Розенблюм был хорошим офицером, хотя и окончил Ленинградский университет по совсем невоенной философской специальности. Немецкий язык для него был не столько языком врага, сколько языком первой составляющей марксизма - немецкой классической философии. В прошлом, совсем как в этом городе, были одни развалины. Отец умер в Блокаду, в то самое время, когда молодой Розенблюм спокойнее чувствовал себя в окопе у Ладоги, чем на улице осаждённого города. Он дослужился до капитана, был дважды ранен и всё равно боялся гостя.
        Розенблюм помнил, как в сентябре сорок первого бежал от танков фельдмаршала Лееба, потеряв винтовку. Танков тогда он боялся меньше, чем позора. К тому же Розенблюм боялся Службы, которую представлял этот немолодой человек, приехавший из столицы. И ещё он где-то его видел - впрочем, это было свойство людей этой Службы, с их неуловимой схожестью лиц, одинаковыми интонациями и особой осанкой.
        Два офицера - старый и молодой, шли по тонущему в исторических обстоятельствах городу, и история хрустела под их сапогами.
        Фетин смотрел на окружающее пространство спокойно, как на шахматную доску - если бы умел играть в шахматы. Это был не город, а оперативное пространство. А дело, что привело сюда, было важным, но уже неторопливым. Он слушал вполуха юношу в таких же, как у него капитанских погонах, и рассеянно смотрел на аккуратные дорожки между грудами кирпича. Оборванные немцы копошились в развалинах, их охранял солдат, сидя на позолоченном кресле с герцогской короной.
        Розенблюм спросил, сразу ли они поедут по адресам из присланного шифрограммой списка, или Фетин сперва устроится. Фетин отвечал - ехать, хотя понимал, что лучше было бы сначала устроиться. Торопиться Фетину теперь было некуда.
        Тот, кого он искал, был давно мёртв. Профессор Коппелиус перестал существовать 29 августа прошлого года, когда, прилетев со стороны Швеции, шестьсот брюхатых тротилом английских бомбардировщиков разгрузились над городом. Дома и скверы поднялись вверх и превратились в огненный шар над рекой. Шар долго висел в воздухе облаком горящих балок, цветочных горшков, пылающих гардин и школьных тетрадей. Вот тогда, спланировавшим с неба жестяным листом, профессору Коппелиусу и отрезало голову.
        Рассказывали, что безголовый профессор ещё дошёл до угла Миттельштрассе, в недоумении взмахивая руками и пытаясь нащупать свою шляпу. Но про профессора и так много говорили всяких глупостей.
        На допросе его садовник рассказал, что Коппелиус разрезал на части трёх собак и сделал из них гигантского кота с тремя головами. Говорили также, что он однажды нашёл кота, оживил и пытался сделать из него человека. Другие люди, наоборот, сообщали, что этот кот сидел в пробирке целый год и слушал Вагнера, пока у него не повылезла вся шерсть.
        Почти год Коппелиус был мёртв. Фетин не поверил бы в его смерть, если бы, по причуде самого профессора, тело по частям не заспиртовали в университетской лаборатории. Голова Коппелиуса, оскалившись, смотрела на последних студентов, а потом банку разбил сторож. Сторож хотел достать у русских еду в обмен на спирт, перелитый в бутылки. За бутилированием странного напитка его и поймали люди Розенблюма.
        Ниточка оборвалась, секретное дело повисло в воздухе, как неопрятная туча перед грозой. Поэтому Фетин прилетел в легендарный город сам, не зная ещё, зачем он это делает. Куда делось то, что Фетин искал три года, опять было неизвестно. И тот, кто мог об этом рассказать, снова скалился из-за стекла, опять погружённый в спирт - теперь уже русский спирт.
        Они вернулись к комендатуре, где по-прежнему торчал пыльный «Виллис». Татарин курил в машине, выставив наружу ноги в блестящих хромовых сапогах.
        Первым их увидел шофёр-украинец, сидевший под деревом. Сержант затушил козью ножку о каблук и полез за руль.
        - Белоруссия родная, Украина дорогая, - тихо запел сержант. Фетин никак не отреагировал на похвальный интернационализм, но водитель попытался завести разговор.
        - Эх, не видели вы товарищ капитан, что тут было, - мечтательно сказал сержант и сразу осёкся под взглядом лейтенанта. Город всё ещё был завален битой посудой и какими-то рваными тряпками, и было понятно, что сержант имеет в виду.
        Машину тряхнуло на трамвайных путях, и сержант окончательно замолчал.
        Дом Коппелиуса стоял на окраине, похожей на дачный посёлок, но всё равно «Виллис» долго петлял, объезжая воронки. Первым к дому побежал автоматчик, потом сам Фетин. Последними медленно перелезли через борт лейтенант-татарин и юный Розенблюм.
        Дом был, конечно, давно пуст. Фетин подумал, о том, что у него на душе бы спокойнее, если бы профессор Коппелиус ушёл ещё до того, как Красная армия взяла все эти места в котёл, если бы он уплыл на последнем корабле по Балтике, если бы растворился в воздухе. Тогда у Фетина сохранилась бы цель, как у охотничьей собаки. А сейчас даже нора этой лисицы давно покинута и вдобавок потом разорена.
        В доме воняло дрянью и тленом, видно было, что в углах гадили не звери, а люди. Посреди комнаты лежал на спине, как мертвец после вскрытия, платяной шкаф. Из распахнутых дверок лезли никому не нужные профессорские мантии. На стене и полу коридора чернели давно высохшие потёки крови - татарин объяснил, что тут застрелили неизвестного воришку.
        «Если и есть здесь что-то, то в подвале», - думал Фетин. В таких подвалах всё и происходит. В подвале у Тверской заставы он в первый раз увидел машину времени, в подвале он допрашивал одного скульптора, что помог сумасшедшему академику стать врагом. В похожем, должно быть, подвале с виварием он сам когда-то ждал трибунала.
        Офицеры прошли по комнатам, топча толстый ковёр из рукописей, и ступили на металлические ступени лестницы, ведущей в подвал.
        На месте замка в двери зияла дыра - кто-то просто дал автоматную очередь в замок, чтобы не высаживать дверь плечом. Фонарь осветил чёрную зеркальную поверхность - тухлая вода отчего-то не убывала. Но Фетин смело шагнул вниз.
        Манометры в лучах фонарей тупо вылупили свои стёкла, дубовые поверхности покрылись липкой плесенью.
        Цинковый стол, несколько шкафов, и клетки, пустые клетки - только в одной в одной из них прела груда дохлых мышей. Может, из-за этого запаха мародёры пощадили лабораторию. Фетин сжал кулаки - кажется, это уже один раз было в его жизни.
        - Здесь нет никого, - сказал, помявшись, капитан Розенблюм. - Никакого гомункулуса.
        Фетин резко повернулся:
        - Почему гомункулуса?
        - Ну, - растерялся капитан. - Продукт опытов. Или как его там.
        Они обошли стола, глядя на приборы.
        - Вы можете прочитать? - Фетин ткнул пальцем в этикетки.
        - Это латынь, - капитан всматривался в подписи под колбами. - Знаете что тут написано? Очень странно: «Кошачья железа № 1», «Кошачья железа № 2»… «Экстракт кошачьей суспензии»… Может, пойдём? Нет тут ничего, а трофейщикам я уже указание дал, они сейчас приедут с ящиками.
        Но они ещё шарили в тёмном подвале два часа, пока татарин случайно не обнаружил, наконец, журнал профессорских опытов.
        Они поднялись прямо в апрельский вечер, в царство розового света и пьянящих запахов весны. Капитан вдруг ахнул:
        - А я ведь вспомнил, где вас видел. Помните, в сорок втором, в Колтушах, в полевом управлении фронта?
        Лучше б он этого не говорил - Фетин дёрнулся и посмотрел на капитана с ненавистью. Колтуши - это было запретное слово в его жизни, именно там началась цепочка его неудач.
        Стояла страшная зима первого года войны. Через поляну у опытной станции, через газон, была прорыта щель, в которой Фетин прятался от бомбёжек. Но щель занесло снегом, и он стал ходить в подвальный виварий. Под лабораторным корпусом был устроен специальный этаж с клетками и операционными, часть лаборатории, скрытая от посторонних глаз и, что ещё важнее, - ушей.
        Там, на опытной станции академика Павлова, среди никчемных, никому не интересных собак с клистирными трубками в животе, была особая клетка. И зверь из этой клетки поломал жизнь Фетину.
        За металлической сеткой на ватном матрасе сидел кот с пересаженным сердцем. Может, и не сердцем, но факт оставался фактом - голодной зимой первого года войны коту полагалось молоко, которое разводили из американского концентрата. Однажды повара чуть не расстреляли, заподозрив в воровстве кошачьей пайки.
        Непонятная Фетину ценность зверя подтвердилась внезапно и извне. Немцы высадились в Колтушах и, сняв часовых, украли зверя из подвала.
        Немецкий десант был мал, и погоня сократила его вдвое. Но тогда Фетин понял, что что-то не так. Если трое здоровых мужчин продают свою жизнь, только чтобы дать своим уйти с похищенным котом, болтающимся в камуфляжном белом мешке, значит, он, Фетин, упустил что-то важное.
        Так и вышло, на него кричали сразу два генерала - и в их крике Фетин улавливал страх и растерянность. Он ждал трибунала, недоумевая - что такого было в этом непонятном звере. И всегда при слове «Колтуши» Фетин вспоминал, как шёл мимо клеток с тощими собаками, как перед ним качался в руке смотрителя белый конус фонаря, и как он на секунду встретился взглядом с котом в клетке.
        - Почему кот? - спросил тогда Фетин, и не стал вслушиваться в ответ, а надо было бы вслушаться. Надо бы вдуматься, и тогда не повернулась бы к нему судьба широкой спиной конвойного, не сидеть ему в землянке босым, без ремня и погон.
        Кот в клетке обмахнул Фетина ненавидящим взглядом жёлтых, светящихся в полумраке глаз, и отвернулся.
        А через два дня пришла немецкая разведгруппа и украла кота.
        Кота Павлова.
        Тогда ещё, оказавшийся более виновным смотритель шептал ему на ухо про то, что собаки были для Павлова не главным делом, а главным был этот бойцовый кот, причуда академика и опровержение основ - но Фетин готовился честно принять в грудь залп комендантского взвода. Ему не было дела до ускорения эволюции и стимулятора, вшитого в гуттаперчевое кошачье сердце
        - Да, только вы тогда майором были, - по инерции произнёс молодой капитан и проглотил язык.
        Только сейчас Розенблюм понял, что сказал непростительную глупость. Эта глупость наполнила всё его юношеское тело, и он надулся, побагровел, начал давиться от ужаса.
        Фетин посмотрел на него, теперь уже с жалостью, и пошёл к выходу.
        Следующее утро начиналось тяжело, будто из лёгких ещё не выветрилась подвальная гниль.
        Розенблюм смотрел в белый потолок, расписанный амурами.
        Он ненавидел столичного капитана, прилетевшего вчера. Вместе с капитаном прилетела тревога и растерянность - а Розенблюм знал, что такое настоящая растерянность. Он помнил, как, ещё рядовым ополченцем, он бежал в отчаянии по дороге. Ополченец Розенблюм бросил оружие, кругом были немцы, а в спину дышали бензиновым выхлопом механические звери генерал-фельдмаршала Лееба. Тогда он, вчерашний студент, усилием воли задушил эту панику, клокочущую у горла, а потом вышел к своим, выкрутившись, избежав не только позорной строки про плен в документах, но и сомнительной - про окружение. Но гость из Москвы внушал страх и возвращал ту же панику, что охватила Розенблюма на просёлке под Петергофом.
        В эту ночь Розенблюму снился немецкий сказочник, что был родом из этого города, и придуманный сказочником кот. Розенблюм знал по-немецки все сказки этого города, но теперь они, несмотря на победу, стали страшными сказками. Кот душил его, рвал на груди китель и кричал что-то по-немецки. Под утро он спихнул с одеяла реального, хоть и тощего хозяйского кота. Кот растворился, звякнуло что-то в коридоре, зашуршало - и всё стихло.
        Хозяйка боготворила Розенблюма - впрочем, он и был для неё богом. Он был охранной грамотой, пропуском и рогом изобилия. Он был банкой тушёнки в довесок к четырём сотням граммов хлеба по карточке. Русский бог не спрашивал, почему в доме нет фотографий мужа, а ведь на всех фотографиях, что сгорели в камине, Отто фон Раушенбах красовался в морской форме и с двумя железными крестами.
        Русский бог, горбоносый и чернявый, говорил по-немецки с лёгким оттенком идиш, но с ним можно было договориться. Он был аккуратен и предупредителен, и она не догадывалась, что он просто стесняется попросить о том, что она несколько раз делала вынужденно.
        И сейчас Розенблюм не спал и угрюмо считал часы до рассвета. Сказки кончались, город кончался вместе со своими сказками, ускользая от него.
        А сержант-водитель спал спокойно, с улыбкой на лице - потому что уже три недели он был счастлив. В его деревне было сто девятнадцать человек, и из них сто восемнадцать немцы сожгли в старом амбаре. Поэтому сержант, навеки с того дня одинокий, за последний год войны методично убил сто восемнадцать немцев.
        Сначала в нём была ненависть, но потом он убивал их спокойно, молодых и старых, безо всяких чувств - ему нужно было сравнять счёт, чтобы мир не выглядел несправедливым. Три недели назад он убил последнего и теперь спокойно спал, ровно дыша.
        Душа его отныне была пуста и лишена боли. Теперь он вечерами играл с немецким мальчиком и кормил его семью пайковым салом. Если бы Розенблюм знал всё это, то решил бы, что сержант - настоящий гомункулус. Он считал бы так потому, что украинец вырастил себя заново, отказавшись от всего человеческого прошлого.
        Но Розенблюм не знал ничего об этой истории и, ворочаясь, думал только о мёртвом профессоре Коппелиусе и живом страшном Фетине.
        Фетин в этот момент не спал и бережно паковал свои больные ноги в портянки. Где-то в подвалах этого города сидит кот Павлова. Где-то в этом городе прячется кот Павлова.
        Утром его подчинённые прежде самого Фетина увидели сизое облако папиросного дыма, что уже заполнило их дальнюю комнату в комендатуре.
        Переводчики из штаба фронта со вчерашнего дня шелестели бумагами в доме профессора Коппелиуса, по городу двигались патрули, механизм поиска был запущен, но Фетин чувствовал себя бегуном, что ловит воздух ртом, не добежав до финиша последних метров.
        Когда офицеры стояли у карты города на стене, Фетин подумал, что нет ничего фальшивее этой карты - центр перестал существовать, улицы переменили своё направления, номера домов стали бессмысленными. Чтобы отвлечься, он спросил молодого капитана:
        - Вы, кстати, член партии?
        - Я комсомолец, - ответил Розенблюм.
        - Помните, что такое вещь в себе?
        - Вы же читали моё личное дело. Я окончил философский факультет - или вам нужны точные формулировки? Непознаваемая реальность, субъективный идеализм… Я сдавал…
        - Давайте считать, что мы ищем кота в себе. Это ведь чушь, дунь-плюнь, опровержение основ. Представляете, найдём мы этого искусственного зверя, чудо советской науки, а это ведь наш зверь, наш - даже не трофейный. Что тогда? А, что?
        Капитан замялся.
        - Так я вам скажу - ничего. Всё потом опишется, мир материален. - Фетин вспомнил слова рядом с могилой Идеалиста. - Мир материален.
        - Да. Трудно искать кота в тёмном городе, особенно когда его там нет. - Розенблюм поймал на себе тяжёлый взгляд и поправился: - Это такая пословица, китайская.
        Переводчики приехали вдвоём - серые от пыли и одинаковые - как две крысы.
        Теперь Фетин держал в руках перевод лабораторного журнала Коппелиуса. Час за часом сумасшедший старик перечислял свои опыты, и Фетину уже казалось, что это ребёнок делал записи о том, как играет в кубики. Ребёнок собирал из них домики, затем, разрушив домики, строил башенки. Кубики кочевали из одной постройки в другую… Но Коппелиус вовсе не был ребёнком, он складывал и вычитал не дерево, а живую плоть.
        И вот, его творение бродило сейчас где-то рядом.
        - Зверь в городе. Зверь в городе, и он есть. И зверь ходит на задних лапах, - сказал он вслух. И добавил, уже думая о своём:
        - Где искать кота, что гуляет сам по себе? Кота, что хочет найти… Что нужно найти коту?
        - Коту, товарищ капитан, нужно найти кошку! - сказал весело татарин.
        - Что?!
        - Кошку… - испуганно повторил лейтенант.
        Фетин уставился на него:
        - Кошку! Значит - кошку! А большому коту надо найти большую кошку… А большая кошка, очень большая кошка… Очень большая кошка живёт где? Очень большая кошка живёт в зоопарке.
        «Виллис» уже нёсся к зоопарку, прыгая по улице, как мячик.
        Несколько немцев закапывали воронку посреди улицы, и разбежались в стороны, и Розенблюм увидел, что в яме, которую они зарывают, лежат вперемешку несколько трупов в штатском и вздувшаяся, похожая на шар, мёртвая лошадь. Эта картина возникла на миг, и её тут же сдуло бешеным ветром.
        В зоопарке, среди пустых клеток они нашли домик, где сидел на краю мутного бассейна старый военфельдшер. Старик командовал тремя пленными животными - барсуком, пантерой и бегемотом. Грустный бегемот сразу спрятался под водой, увидев чужих.
        Военфельдшер был насторожён, сначала он не понял, что от него хотят.
        - У меня бегемот, - печально сказал он. - Бегемоту восемнадцать лет. Бегемот семь раз ранен, он не жрал две недели. Я дал ему четыре литра водки, и теперь он ест. Я ставлю бегемоту клизму, а на водку у меня есть разрешение. Бегемот кушает хорошо, а запоры прекратились. На водку у меня есть специальное разрешение.
        «При чём тут бегемот?», - капитан Розенблюм почувствовал, как засасывает его липкий морок этого призрачного города. Бегемот был только частью этого безумия, и если его мокрая туша сейчас вылезет из бассейна и пройдёт на задних ногах, то он, Розенблюм, не удивится.
        Военфельдшер всё бормотал и бормотал - он боялся навета. Раньше он лечил лошадей, и, вовсе не зная, что бегемота звали «водяной лошадью», просто использовал все свои навыки коновала. Военфельдшер лечил бегемота водкой, и вот бегемот выздоравливал. Но на эту водку многие имели виды, и старик-коновал боялся навета. Бегемота он любил, а пантеру, выжившую после боёв, - нет. Старый конник любил травоядных и не привечал хищников.
        Фетин посмотрел на него медленным тягучим взглядом - и старик сбился.
        - Да, приходил один такой, зверей, говорит, любит. Майор, бог войны. А я - что? Я вот бегемота лечу.
        Бегемот показал голову и посмотрел на гостей добрым несчастным глазом - на чёрной шкуре у него виднелись розовые рубцы.
        - Так это наш был? Точно наш, не немец?
        - Наш, конечно. В форме. Хотел на пантеру посмотреть - говорил, что пять «пантер» зажёг, а живой никогда не видел. Да он сегодня придёт - тогда у нас заперто было. Да вот он, поди…
        В дверь мягко поскреблись.
        Сердце Фетина пропустило удар. Он шёл к этой встрече три года и всё же оказался к ней не готов. Офицеры сделали шаг вперёд, и в этот момент дверь открылась. Тень плавно отделилась от косяка, пока мучительно медленно Розенблюм выдирал пистолет из кармана галифе. И в этот момент фигура сжалась, как пружина, и, тут же распрямившись, прыгнула вперёд.
        Фетин был проворнее, из его руки полыхнуло красным и оранжевым, но существо ушло в сторону. В лицо Розенблюма полетели кровавые брызги. Фетин прикрыл голову рукой - коготь только разорвал ему щеку - но потерял равновесие и рухнул в бассейн с бегемотом.
        - Гомункулус, - выдохнул Розенблюм.
        Усатый майор с круглым телом откормленного кота посмотрел в глаза капитана Розенблюма. Он посмотрел тщательно, не мигая, как на уже сервированную мышь. Розенблюм почувствовал, как пресекается у него дыхание, как мгновение за мгновением вырастает в нём отчаяние, вернувшегося из сорок первого года, как всё туже невидимая лапа перехватывает горло.
        Капитан отступил, и в этот момент когти мягко и ласково вошли в его грудь. Жалобно и тонко завыл капитан, падая на колени, и сразу же его рот наполнился кровью. И вот уже показалось капитану, что он не лежит среди звериного запаха рядом с недоумевающем бегемотом, что он не в посечённом осколками зоосаде чужого города, а стоит на набережной у здания Двенадцати коллегий, снег играет на меховом воротнике однокурсницы Лиды, она улыбается ему и, повернувшись, бежит к трамваю. Вот она оборачивается к нему, но у неё уже другое лицо - лицо немки, той, что готовит ему завтрак по утрам…
        И всё пропало, будто разом сдёрнули скатерть со стола - вместе со звякнувшими чашками и блюдцами.
        Фетин, шатаясь, бежал к выходу из зоопарка - мимо «Виллиса», где за рулём сидел, запрокинув голову, мёртвый сержант-водитель. Глаза заливала кровь - да так, что не прицелиться. На тихой улице было уже темно, но Фетин различал одинокую фигуру впереди. Фигура двигалась размеренным шагом, прямо навстречу патрулю.
        Видно было, как патруль под началом флотского офицера проверяет у фальшивого майора документы, как какая-то бумага путешествует из рук в руки, попадает под свет электрического фонаря, затем так же кочует обратно, вместе с удостоверением…
        Фетин, задыхаясь, только подбегал туда, а фальшивый майор уже двинулся дальше.
        - Э… - стойте, стой! - хрипло забормотал Фетин, но было уже поздно.
        - Документы… - теперь уже ему, Фетину, лихо, не по-уставному, козырял флотский.
        Майор уходил не оглядываясь, а патрульный солдат упёр ствол плоского судаевского автомата Фетину в живот. Тот машинально вынул предписание и снова выдохнул:
        - Стой, - но уже почти шёпотом, и уже тихо, ни к кому не обращаясь, застонал: - Уйдёт, уйдёт.
        Майор шагал всё быстрее, и тут Фетин ударил локтем патрульного повыше пряжки ремня, и тут же быстро подсёк его ногой, выдирая автомат.
        Несколько метров он успел пробежать, пока патруль не понял, в чём дело. Но уже заорали в спину, бухнул выстрел, и Фетин решил, что вот ещё секунда - и не успеть.
        Он прицелился в спину фальшивого майора и дал очередь - прямо в то место, где должно было биться кошачье сердце. То гуттаперчевое сердце, что вложил зверю в грудь давно мёртвый академик, прежде чем запустить неизвестный теперь никому механизм ураганной эволюции.
        Майор взмахнул руками, упал на четвереньки, дёрнулся и взвыл - тонко, по-кошачьи. Сделал ещё движение и покатился вниз с откоса, к железной дороге.
        Но на Фетина уже навалились, кто-то вырывал из рук автомат, наконец, его ударили по лицу, и всё кончилось.
        Он очнулся быстро - лежа на грязном днище полуторки. Его развязывали, видимо прочитав, наконец, документы. При вздохе грудь рвануло болью.
        - Ну что там, Тимошин? Тимо-ошин! - орал старший.
        Голос невидимого Тимошина, отвечал:
        - Ничего, товарищ гвардии капитан-лейтенант. Никого нет, не задело, видать. Только кошка дохлая валяется… Бо-ольшая!
        - Кот. Это кот… - еле проговорил Фетин разбитыми губами.
        - Мы уж ей, извините, промеж лап смотреть не приучены, - ответили ему.
        - Это кот, это не человек. Пусть его заберут.
        Флотский с сожалением, как на безумца, посмотрел на него и отвёл глаза. Невидимый Тимошин запрыгнул, и машина тронулась. Был кот, был человек, стал мёртвый кот, думал он безучастно. Теперь это вещь.
        Мёртвая непознаваемая вещь.
        Кот в тёмном сказочном городе, которого нет.
        25 апреля 2016
        Чечётка (День песни и танца. 29 апреля)
        В давние, подёрнутые молочной пенкой детства, годы я жил в маленьком дачном посёлке.
        Посёлок этот смыкался с другим посёлком, образуя дачную местность, тянувшуюся бесконечно долго и составлявшую с мая по сентябрь весь мир. Один посёлок назывался посёлком чекистов, а другой - посёлком артистов, но спустя десятилетия чекисты и артисты перемешались, многие из первопоселенцев умерли, а их дети, встречаясь на дачной дороге, образовали новые семьи, и новые чекисты перемешались с новыми артистами, так что никто уже не знал, среди кого он живёт. Между дачами бродил толстый мальчик-дурачок и истошно кричал в пустые железные бочки. Бочки стояли повсюду - на всякий пожарный случай, наполняясь дождевой водой. Дурачок кричал, опуская голову в бочки «Бациллы! Бациллы!», и этот крик означал начало лета. Центром всего этого мира смешанных посёлков для меня был не дачный дом, не участок, без единой грядки, поросший соснами, а стоявшая рядом станция.
        Всё свободное время мы проводили на этой железнодорожной станции, вдыхая терпкий запах шпал, вслушиваясь в окрики механического женского голоса и всматриваясь в разноцветные огни путевой сигнализации. Часто нас посылали в пристанционный магазин, и, приковав там свои велосипеды, мы вдруг замирали, глядя, как проносится мимо станции товарный поезд, чередуя цистерны и платформы.
        У станционного магазина всегда сидели старики - то есть тогда нам казалось, что это старики. Нам было строго-настрого запрещено водить с ними знакомство и даже просто разговаривать. Но потом, когда они стали за небольшую мзду покупать нам сигареты, все запреты куда-то улетучились. Постепенно мы подружились.
        Однажды приехав на дачу зимой, я обнаружил их на том же месте - по-прежнему сидящими у магазина. Они, не боясь холода, сидели всё на той же скамейке.
        А летом мы видели, что иногда к ним присоединялся совсем уже древний человек, похожий на странную худую птицу. Видно было, что прочие старики его немного боялись.
        Как-то, проводив одну девочку на соседние дачи, я возвращался по пыльной пристанционной дороге мимо магазина.
        В тот вечер этот худой старик сидел около него один и курил.
        Я присел рядом.
        Спустя пару минут старик прошелестел у меня над ухом:
        - Время - самая дорогая на свете вещь, ты знаешь? - И я терпеливо кивнул.
        По неписанным правилам пристанционного и околостанционного мира мы никогда не спорили с этими стариками. Как потом нам рассказывала учительница биологии, у нас был симбиоз. Мы слушали стариков и их хвастовство, их байки о подвигах во всех необъявленных войнах, что вела наша Империя.
        Рядом с нами остановилась красивая гладкая машина. Мужчина вошёл в магазин, а женщина, невероятно красивая, по крайней мере, так мне тогда показалось, осталась внутри. Через окошко, откуда пахло дорогой кожей сидений и иностранными сигаретами, к нам лилась совсем другая, незнакомая мне музыка.
        - Это всё негры придумали, - сказал вдруг старик. - А музыка там особая, у негров-то. Представь себе, что топаешь ногой: раз-два. Топни. А теперь за это время хлопни в ладоши три раза? Трудно? А теперь, топай ногой, как и топал - раз-два, но хлопай в ладоши не просто так, как раньше, а сдваивай удары. А теперь страивай… Сбился? Ничего, это вообще мало у кого получалось. У негров разве и среди членов ордена чечёточников. А вот так?.. Гляди-ка, как быстро ты учишься. Ладно, расскажу я тебе всё. Это ведь особое искусство, хоть ты ничего и не слышал об ордене чечёточников.
        Действительно, под орденом я понимал какую-нибудь золотую штуковину на колодке, но старик имел в виду вовсе не это. Он говорил про особое братство, связанное чувством ритма.
        - Чувство ритма - это самое главное. У тебя, я вижу, есть чувство ритма, и поэтому ты тоже можешь подчинить себе время.
        Итак, по рассказу старика выходило, что чечёточники были не артистами, а чем-то большим.
        Они могли то убыстрять, то замедлять время - своим ритмом, то есть ритмом своих движений. В двадцатые и даже в начале тридцатых годов прошлого века они были в фаворе, но потом, как за всякую силу, за них принялись чекисты. Чекисты и чечёточники начинались на одну букву, но чекисты оказались сильнее. Так что понемногу все любители ритма отправились в те места, где ритм диктовался слаженными движениями двуручной пилы. «Вжик-вжик, вжик-вжик», показал рукой старик.
        На воле членов братства оставалось всё меньше, но после той, Большой войны, которую не надо было путать с войнами неизвестными, войнами секретными и необъявленными войнами последующих лет, в нашу Империю переехали чечёточники из других стран. Тогда новая Империя подтвердила гражданство подданных прежней Империи, и они хлынули к нам - из Харбина, Белграда и Парижа.
        Чечёточники оттуда были не чета нашим - тёртым временем, испуганным уже и слабым. Эти, новые, познали волю, и чувство ритма у них было другое.
        Когда они тоже стали проводить каждый день за возвратно-поступательными движениями казённых пил (и старик опять заладил своё «вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик» - он жужжал так несколько минут), они поняли свою ошибку и решили бежать. Всё дело в том, что у них не отобрали чечёточные туфли.
        В назначенный день они стали в круг посреди своего лагеря, что в глухой тайге. Чечёточники встали в магический круг и ударили ногами в своих туфлях, которые помнили доски сцен в харбинских, парижских и белградских кабаках, в доски деревянных дорожек. Этими дорожками было покрыто их болотистое место заточения. Ритм чечёточников то убыстрялся, то замедлялся, и, наконец, время потекло по-другому. Чечёточники прошли через ворота своей таёжной тюрьмы, а часовые на вышках не увидели ничего, потому что пялились в вязкое и густое время.
        - Их потом судили, - прибавил старик.
        - Кого судили?
        - Часовых, разумеется. Но слушай дальше… Чечёточники углубились в тайгу и пошли к ближайшей железной дороге. Время работало на них, и они шли в специальном темпе, который позволял им двигаться сквозь время обычных людей. Они не знали, какое испытание ждёт их потом, - из-за того, что они неверно рассчитали расстояние. Ведь они были повелителями времени, а не повелителями пространства.
        - И что случилось потом? Они съели кого-то из своих? Я видел такой фильм - беглецы так там делали.
        Старик посмотрел на меня, будто я только что плюнул ему на ботинок.
        - Нет. Ты не понял сути ордена чечёточников. Они были повелителями времени, а не людоедами. Но когда они поняли, что их силы на исходе, то сварили в припасённом котелке свои чечёточные туфли. Они съели их все - по очереди, разумеется.
        Наконец они вышли к железной дороге и дождались товарного поезда. Им повезло - товарняк шёл на запад, и всем им удалось ускользнуть от преследователей.
        Но когда один из них попытался отбить чечётку прямо в вагоне, у него ничего не вышло. Он бил голыми пятками в пол, но не попадал в ритм. Его товарищ попробовал отбить чечётку сам - и у него тоже ничего не вышло.
        Попробовали все - и не получилось ни у кого.
        Всё дело было в том, что они обменяли своё искусство на свободу.
        Тогда они посмотрели друг другу в глаза и навсегда замолчали от позора и стыда.
        Никто из них не раскрыл больше рта и, не прощаясь, они стали покидать вагон на разных станциях.
        Так прекратил своё существование орден чечёточников, и никто больше не умеет управлять временем.
        Говорят, правда, что один беглец не утратил свои туфли, а смухлевал, пустил на варево казённые ботинки, спрятав за пазухой туфли с набойками… Но это вряд ли.
        Вот я и рассказал тебе, парень, эту тайну - смотри, не протрепись. Ты знаешь всё это только потому, что у тебя настоящее чувство ритма.
        Я был доверчив и впечатлителен. И теперь я знал тайну мира, но больше того, я знал, что мир не скучен и уныл, а волшебен и ярок. Его пульс бился мне в мальчишеские уши ритмом чужого танца. Я хранил чужую тайну три дня - больше, чем мог вытерпеть любой из моих сверстников. Проговорился я старшему брату.
        Тот, не дослушав, поднял вверх палец:
        - Дай угадаю… Они съели свои туфли! Съели!..
        И он хохотал, шлёпая себя по ляжкам.
        Я стоял как оплёванный. Оказалось, что не только брат, но и весь посёлок знает эту тайну.
        Оказалось, что и старик этот был многим известен - много лет он учил детей музыке в железнодорожной школе, пока новый директор не выяснил, что у преподавателя музыки вовсе нет музыкального слуха.
        Мир оказался опять прост и естественен - и это было чудовищно жестоко. Я убежал в сарай и плакал там от обиды и унижения, проклиная свою доверчивость.
        Грабли и лопаты жались по стенам в испуге от моего рёва.
        Прошло десять лет. За это время много что переменилось: «вжик-вжик» - и рухнул старый мир, а потом поменялось название государства. Переменилась и моя жизнь. Умерли родители, а брат уехал в другой город. Дача перешла ко мне, хотя зимой в городе я скитался по съёмным квартирам. Но я был молод, а когда ты молод, то тебе плевать на благополучие. И все мы давно узнали, что возвратно-поступательные движения можно делать не только с двуручной пилой.
        Дачный посёлок тоже изменился, весь он как-то усох - зато к нему подвели газ, и исчезли дачники, что возили в детских колясках красные длинные баллоны. Миновали голодные годы, когда сумасшедшие старики и старухи разводили на дачах кур и поросят, а потом, надорвавшись, продавали свой надел пришлым людям. Исчезли заборы из штакетника, сменившись каменными и железными.
        И внезапно всё как-то успокоилось, будто набрало в рот ваты. Ритм времени стал глухим, невнятным.
        В те времена у меня приключилась большая любовь к той самой девочке, что провожал я когда-то - любовь быстрая и безнадёжная, как жизнь падающего альпиниста.
        На третий месяц этой любви выяснилось, что моя девушка уезжает навсегда - к антиподам. Почему-то все мои друзья, когда слышали «Новая Зеландия», бормотали «К антиподам, к антиподам, к антиподам?» - и думали, что это удачная шутка. Но шутка эта, будто двуручной пилой, рвала мне душу - «вжик-вжик».
        Я узнал об этом случайно, не от неё, сидя под вечерним дачным небом у мангала.
        Сосед мой сказал, что она улетает завтра, - и можно было опустить голову в уцелевшую пожарную бочку и орать туда о своём горе. Или, повинуясь нелепой романтике, можно было умчаться в аэропорт для последнего поцелуя… Нет, на самом деле для того, чтобы там произошло какое-нибудь чудо неразлуки. Я действительно сорвался с места, прибежал на станцию и увидел, как к ней подходит и останавливается - всего на минуту, последний поезд.
        На него было невозможно успеть. Отчаяние охватило меня, и тут я почувствовал на себе чей-то взгляд.
        На скамейке у магазина сидел худой костистый старик, бездарный учитель музыки и смотрел на меня в упор. Наверное, это длилось секунду-две, и вдруг он махнул мне рукой - беги, дескать, беги. Успеешь.
        Успеть я не мог, но всё же сделал несколько шагов вперёд и тут же обернулся.
        Старик встал со скамейки и одновременно щёлкнул пальцами обеих рук.
        Он хлопнул в ладоши, топнул ногой. А потом начал странно двигаться - это был не танец, а развалины танца. Будто здание, обросшее мхом, с нехваткой стен и крыши при порыве шквального ветра обнажает мраморные колонны и напоминает о своём величии.
        Старик бил чечётку по плитке, которой была вымощена площадка перед магазином.
        Вдруг я понял, что пространство вокруг меня загустело, и движение фигур на станционной платформе остановилось. Я ещё медлил, но старик мотнул головой - что, дескать, ждёшь?
        Он натянул тонкие морщинистые веки на глаза, как большая черепаха, и принялся танцевать вслепую, как шаман.
        Я бросился к поезду, который увяз в этом киселе, и влетел в тамбур как раз в тот момент, когда двери вагона с шипением стали смыкаться. Смыкаться медленно-медленно.
        В мутном окне со стёртыми буквами, призывающими не то не прислоняться, не то не слоняться, уже ничего нельзя было различить.
        Я не видел ни станции, ни магазина рядом с ней, ни старика - и отчего-то догадывался, что не увижу его больше никогда.
        2022
        €0,99 (День офисного работника. Последнее воскресенье апреля)
        С Зоном нас познакомил Раевский - мы заезжали тогда в их далёкий город, и Раевский определил нас на постой к Зону.
        Потом они расстались-разъехались, а тогда Зон поехал в деревню по скорбному унылому делу - хоронить бабку Раевского. Старуха жила в деревне, где доживали ещё три такие же старухи, и хоронить её было некому. Раевский позвал Зона, потому что Зон сидел с ним за соседним столом в одной конторе. Контора была такой странной, что никто из сотрудников не помнил, как она называется, - скука съела её имя и смысл.
        Дорога сразу не заладилась - поезд был тёмен и дышал чужим потом, пах так, как пахнут все медленные поезда на Руси. Они выпили пива и к ночи пошли в тамбур, чтобы открыть дверь в чёрное лязгающее пространство между вагонами. Это место в русском поезде издавна служит запасным туалетом. Однако дверь между вагонами оказалась наглухо запертой.
        - В прежние времена я без треугольного ключа не ездил. Даже в электричках, - сказал расстроенно Раевский.
        И тут Зон нащупал в кармане странный предмет и не сразу вспомнил, что это такое. Он медленно, ещё не веря собственным глазам, достал этот предмет из-за подкладки.
        Раевский сразу уставился на его ладонь.
        - Ножик? Швейцарский?
        Ножик, конечно, был никакой не швейцарский, хотя такой же ярко-красный. На боку его, вместо белого креста на щите, красовалась звезда. Безвестные азиатские умельцы как бы говорили: чужого не берём, сами сделали, а что можно перепутать, так мы за ваши ошибки не в ответе.
        Зон купил этот фальшивый ножик в магазине «Всё по 0,99 евро». Он забрёл туда вместе со своими знакомыми командировочными скупцами. Это был мир пластиковых стаканчиков и коробочек, мир ложек и вилок, выглядящих точь-в-точь как золотые, вселенная предметов, продававшихся на вес или на сдачу. Это был рай для скупых, которые платят многократно и помногу. Таковы, собственно, были и сослуживцы Зона. Они месяц жили в чужой стране и обросли временным бытом из экономии.
        Тогда Зон купил ножик как одноразовый - потому что не думал везти его через границы. Купил, чтобы хоть что-то купить, - он был одинок и не нуждался в сувенирах. Багажа у него не было, и судьба ножика была одна - в прозрачную коробку, куда, будто знамёна к своему Мавзолею, сотрудники службы безопасности кидали ножницы и перочинные ножи забывчивых пассажиров.
        Перед отъездом они попробовали разрешённые там вещества, и он совершенно забыл о случайной покупке. Но это азиатское чудо отчего-то пропустила писклявая дверь в аэропорту, что без сна ищет металл, - этому сейчас Зон удивлялся больше, чем самой находке. Полгода провалялся нож в дырявом кармане той куртки и вот теперь обнаружился - как покойник в шкафу.
        - О, как раз треугольник? - с удивлением сказал Раевский и щёлкнул ножом. Он быстро повернул что-то в скважине замка и открыл дверь - не в тамбур, а в настоящий туалет. Зон почувствовал идущий оттуда странный запах мокрой рыбы. Он набрал полные лёгкие воздуху, чтобы подольше не дышать, и шагнул внутрь первым.
        Сделав свои дела, они вернулись, и Зон заснул беспокойным вагонным сном. Сначала Зон боялся, что они не справятся, и удивлялся, отчего нас было так мало. Но оказалось, что старухи в этой деревне давно сами приготавливают свои похороны. Они оставляют в печи немного еды для поминок, а потом сами ложатся в заготовленный много лет назад гроб и закрывают глаза. Оттого что старухи давно питаются воздухом и полевым ветром, нести такой гроб вполне могут всего два человека. Ножик Зону там не понадобился - в этом веке, как и в прошлом, как и вечность подряд, в этой деревне всё делали топором - и строили, и разрушали. Даже консервные банки, и те, - они распотрошили широкой сталью. Покинув кладбище, они снова пили тяжёлую палёную водку, пили её и на обратной дороге, да так, что Зон доехал до дому в невменяемом состоянии.
        Уже поднимаясь в лифте, понял, что где-то в дороге потерял ключи.
        Дома никого не было, и он с тоской стал думать, что сейчас надо к кому-то проситься на ночлег. А ночной гость нелюбим, и память о таком визите живёт долго.
        Дом его был небогат, а дверной замок прост и стар. Для очистки совести Зон достал нож и посмотрел на его бок, похожий на многослойный бутерброд. Подумав немного, он вытащил что-то похожее на отвёртку и сунул в скважину. Металл звякнул о металл, Зон напрягся, но всё же двинул дальше стальной штырь, пытаясь отжать или стронуть что-то внутри замка.
        К его удивлению, как только он начал поворачивать нож, замок сразу же щёлкнул и дверь открылась.
        Он посмотрел на отвёртку и увидел, что она удивительно напоминает ключ от его квартиры. Но сил удивляться уже не было, его повело, и, схватившись за стену, он захлопнул дверь.
        Ключи он утром нашёл в кармане, но чем он открыл дверь, было непонятно. Никакой отвёртки с бородкой он в ноже не обнаружил.
        Но Зон и так опаздывал, а голова гудела пасхальным колоколом. Ещё раз проверив ключи, он вышел вон.
        А работал Зон в странной конторе, которая превращала световой человеческий день в небольшие нечеловеческие деньги. Иногда, задумавшись, Зон понимал, что не помнит точно, чем они сейчас занимаются - строительством или перевозками. В конторе пахло чистой бумагой и смазанными дыроколами, озоном от принтеров и пылью от отчётов позапрошлого года. Эти запахи крепко въедались в одежду, и Зон иногда чувствовал, с какой ненавистью на него смотрят в маршрутке. Он ехал в дальний район вместе с людьми, что пахли горьким запахом сварки, сладким духом пролитого бензина и кислой отдушкой химикалий. Запахи сталкивались в воздухе, как облака стрел во время великих битв древности. Зон понимал истоки этой ненависти, но ещё он знал, что всех их можно поменять местами - и ничего, ровно ничего ни в ком не изменится. Даже новых знаний не прибудет ни у кого.
        Итак, Зон отдавал конторе своё время, а она выдавала ему деньги. Иногда кто-нибудь из сотрудников исчезал и назавтра превращался в портрет, увеличенный с фотографии в личном деле. Потом исчезал и портрет, а сотрудники разбирали ручки и карандаши покойного на память.
        Зон обратил ещё несколько одинаковых дней в деньги, пока не вспомнил о фальшивом швейцарском ноже.
        При тщательном рассмотрении это оказался не нож, а скорее, набор отвёрток. Теперь Зон понимал, что даже если бы у него нашли этот странный предмет в аэропорту, то он имел бы хороший шанс получить его обратно. Как раз лезвия Зон в нём не обнаружил: отвёртки, щипчики были, а вот самого ножа не было. Ну да, дома ему было чем резать хлеб. Консервный нож, впрочем, всё же наличествовал - острый зуб, резавший жесть как бумагу.
        Однажды Зон заснул со своим приобретением в руке и в дремоте ощутил нож живым. Нож показался ему даже тёплым. «Не хватало ещё начать с ним разговаривать», - подумал Зон.
        И он снова принялся менять свои дни на равнодушные цифры банковского счёта.
        Начальницей у него была женщина сложной судьбы. Левый её глаз был наполнен мёдом, а правый - казеиновым клеем. Женщина мстила миру за свою трудную судьбу, и, давая задание подчинённому, она смотрела на человека левым глазом, а принимая работу - правым. Сотрудники её боялись, как дети, а дети боялись просто так.
        Однажды она вызвала Зона в свой кабинет. Он шёл туда, предчувствуя недоброе: таких, как он, вызывали к ней, чтобы предупредить об увольнении или сразу уволить.
        Когда он вошёл, то увидел, что женщина трудной судьбы стоит у окна к нему спиной. Она тянулась вверх, чтобы захлопнуть форточку. Но в этот момент женщина трудной судьбы сделала неловкое движение, от которого и подоконник, и стол перед ней сразу покрылись прыгающими бусинами.
        Видимо, что-то важное в её жизни и судьбе было связано с этим ожерельем, и женщина трудной судьбы замерла, будто её облили новокаином. В воздухе разлился душный запах трагедии.
        - Можно починить, - сказал Зон, не раздумывая, и стал собирать рассыпавшееся. Он отчего-то знал, что в его нешвейцарском ножике найдётся все необходимое.
        Действительно, он обнаружил там сносные, хоть и крохотные плоскогубцы и свёл ими звенья цепочки.
        С тех пор его служебные дела пошли в гору, хотя ничего особенного он не сделал. Но теперь маленькая общая тайна, возникшая между ним и его начальницей, берегла его.
        Зон продолжал пристально изучать стального друга. Кажется, он не видел этих странных приспособлений раньше, а тех, которыми уже воспользовался, не мог найти. Он представил себе, что когда-то в этом ноже должна обнаружиться флэшка. Он читал, что швейцарские ножи давно стали ими снабжать, и вот на этой флэшке, в скопище разных файлов обнаружатся инструкции и причудливые истории о создателях этого чуда… Но тут же Зон себя одёрнул - какой же это швейцарский нож, смешно даже и сказать.
        По весне Зон обнаружил в ноже лупу - неожиданно сильную. От нечего делать он стал разглядывать через неё пирожное в столовой, и был неприятно поражён. Пирожное жило какой-то своей жизнью - кто-то крохотный ползал по нему, что-то строил или перевозил. Когда он сказал об этом Раевскому, тот только покрутил пальцем у виска.
        Зон пожал плечами и молча отложил пирожное. Через несколько дней трёх клерков скорая помощь отвезла в больницу с кишечной инфекцией.
        Зон ожидал, что Раевский спросит его, что он увидел, но Раевский, казалось, совершенно забыл и о лупе, и о ноже, и о пирожных прошлой жизни. Ему пришли бумаги на перевод домой, в столицу. Судьба забросила Раевского в город его детства полгода назад, Теперь он, как новый Данте, покидал провинциальный ад.
        Раевский засобирался в дорогу, и они стали реже видеться, а когда сошёл снег, Зон проводил приятеля в аэропорт.
        Когда он шёл обратно по длинному пандусу, то увидел девушку, топтавшуюся на стоянке около закрытой машины.
        Она переминалась печально, как родственник, ожидающий в больнице конца операции. Зон сразу понял, о чём она думает - сразу звонить мастерам или сначала помолиться. То есть дверца её машины была заперта, а умный брелок пропал.
        - Проверьте сумочку ещё раз, - хмуро посоветовал Зон, подойдя ближе.
        - Ничего нет! Ни-че-го! А у вас есть, чем открыть?
        - Найдётся.
        Потом он легко открыл дверцу машины, так легко, что девушка поёжилась. Но всё же она предложила его подвезти.
        - Зон - это такая фамилия, - сказал он сразу, чтобы объясниться. Он как-то сразу понял, что это надолго. - Но можно звать и так. Меня все зовут по фамилии.
        Он говорил спокойно и размеренно, чтобы не испугать водителя. Зон уже боялся её потерять, потому что она была такая как надо - то есть девушкой без лица. Самые лучшие женщины - это женщины без лиц, потому что на это место мужчина подставляет любое лицо из своего прошлого. И чем больше можно использовать старых лиц, тем крепче новая любовь.
        К тому же Зон сразу понял, что она живёт одна - по тому, как она ведёт машину, по тому, что лежит на заднем сиденье, и какое радио она слушает.
        Случилось то, что должно было случиться - правда, не в тот день, а тремя днями позже.
        Потом они лежали в темноте, и Зон рисовал на потолке фонариком, обнаружившемся в его ноже. Фонариков оказалось даже два - красный и ослепительно белый.
        Зон рисовал на потолке буквы, потому что такую сцену он помнил по книгам, - правда, там рисовали на стекле, но потолок был ничем не хуже. Написанные буквы живут вечно, даже если они написаны светом, и Зон думал, что они сохранятся и тогда, когда он сюда переедет, и спустя много лет, когда он уже ничего не будет писать, эти буквы будут время от времени светиться в темноте.
        Он стал редко спать один, и однажды ему приснился тот гигантский контейнер в магазине «Всё за 0.99 евро», из которого он достал ножик. В том контейнере с сетчатыми стенками были сотни таких ножей - сотни, если не тысячи. Там был кубометр ножей по цене один евро без цента - и теперь Зон задавал себе вопрос: один ли он испытывает такие приключения?
        Наверное, можно было сделать что-то необычное - например, стремительно разбогатеть, открыв банкомат, но эти мысли унесло, как октябрьскую листву ветром. Зона не пугали видеокамеры, которые фотографировали окрестности банкомата, гораздо важнее, что было в этой идее что-то невыносимо пошлое.
        Он начал думать, не стоит ли уволиться и завести себе синюю майку с жёлтой звездой для подвигов. Пойти тайным героем по свету, помогая людям.
        То есть подкручивая, отрывая и завинчивая неожиданно открутившееся и пришедшее в негодность.
        Но теперь он был не один, и его даже повезли на дачу знакомиться с родителями. Они понравились друг другу, оттого хорошо и весело выпили. Зон подумал, не рассказать ли им про ножик, но в последний момент просто поленился шевелить губами. Яблочная водка затуманила глаза девушки, поэтому Зон настоял, что его подвозить не нужно.
        Он поехал от неё на автобусе, но, задумавшись, перепутал маршруты. Автобус привёз его на соседнюю станцию, где вокруг него сразу сгустилась чернота майской ночи.
        И тогда из этой темноты выступили двое, будто с трудом проявляясь на тёмном снимке.
        Двое преградили ему путь. Их лица были пусты, как оловянные миски в ночной столовой. Один был длинный, а другой - низкорослый, но всё равно они были похожи друг на друга своей внутренней пустотой как близнецы.
        Зон сразу понял, что сейчас будет. И точно - длинный, зайдя сзади, вдруг схватил его за горло. Этот длинный, пыхтя, душил Зона, и сил не было вырваться из его цепких рук, которые отчего-то пахли рыбой.
        В это время коротышка достал нож и, нехорошо улыбнувшись, пошёл к ним. Нож у коротышки был вовсе не перочинный, хороший убойный нож с широким и длинным лезвием.
        И тут Зон понял, что его будут убивать. Он вырос в одном из самых угрюмых районов своего города, рядом с бесконечными общежитиями химического комбината, и знал, что значат эти пустые лица и глаза.
        Ноги начали слабеть, и Зон почувствовал, что ещё секунда, и он потеряет волю. Тогда жизнь его неминуемо уйдёт струйкой в пыльный песок обочины.
        Тут он вспомнил про ножик и всё же успел дотянуться до кармана, проиграв длинному ещё несколько глотков воздуха.
        Нож сам раскрылся в его руках, и Зон впервые увидел в нём тонкое короткое лезвие не длиннее иголки. Не целясь, он воткнул его в бедро длинному. Удар оказался такой силы, что крошечное лезвие обломилось и осталось в ране. Эффект, однако, вышел неожиданным - руки на горле Зона мгновенно разжались, а что-то чёрное и липкое окатило его фонтаном.
        Зон вырвался и, не оглядываясь, побежал к станции.
        Оказавшись довольно далеко и попав в светлый круг фонарей, он остановился и принялся рассматривать ножик. Что-то было с ним не так.
        Он лихорадочно поддел ногтем лезвие. Вдруг то, что было ножом, распалось в его руках на две пластмассовые пластинки и несколько старых железяк. Потёки крови съели сталь, как не съедает её кислота за неделю. В руках у Зона осталась какая-то труха - мерзость, тлен. Будто картофельные очистки, осыпалось всё это мимо пальцев.
        Ножик был мёртв.
        Зон тупо посмотрел на то, что изменило его жизнь, как смотрят дети на убитую лягушку.
        И, помедлив, разжал пальцы, отпуская мёртвое тельце на свободу.
        После этого он двинулся к освещённой платформе, где уже вставала звезда последней электрички. История завершила свой круг, и вот он пробирался мимо спинок кроватей и проволоки, которыми местные жители окружили свои незаконные посадки. Зон вспомнил чьи-то слова о том, что в этом мире можно надеяться только на выращенную своими руками картошку.
        Электричка призывно закричала, и он наддал ходу. Зон бежал, а в спину ему глядели, невидимые в темноте, голубые глаза огородов.
        27 апреля 2021
        Ночь при полной луне (День пожарной охраны. 30 апреля)
        Авария случилась на исходе ночи. Машина пробила ограждение, перевернулась и ударилась об дерево.
        - Плют-плют-плют, - осуждающе сказала ночная птица, а осторожные ночные звери промолчали. Их манил запах крови и смерти, но звери боялись другого запаха - запаха бензина и металла, шедшего от обломков. Звери боялись шума дороги и наступающего утра. Но главное, они боялись самого этого места.
        А семья в машине перестала существовать под тихий звук случайно уцелевшего радио.
        Кровь отца мешалась с кровью матери, кровь ребёнка капала на траву отдельно.
        Кровь густела, переваливалась через излом искорёженного железа, двигалась по стеблям травы, и, впитываясь в землю, совершала свой путь медленно. Чрезвычайно медленно, миновав плодородный слой, совсем немного этой крови миновало песчаник, и, наконец, просочившись по косому пласту глины вниз, единственная её капля достигла того, кто ждал её долгие годы.
        Знахарь лежал на животе, осиновый кол, которым проткнули его тело, истлел, но не осталось ничего живого и в его обескровленных тканях. Сила давно ушла из них.
        Но вот единственная капля чужой крови коснулась его затылка. И тут же она начала делиться, множиться, она мешалась с подземными соками и глинистой водой. Новая кровь наполняла тело Знахаря, и он принялся ворочаться, попадая руками в кротовьи ходы и подземные полости. Уже исчезла с поверхности над ним разбитая машина, уже деловитые рабочие с плоскими лицами починили ограждение, а Знахарь всё набирал силу, дышал перегноем и песком, распугивая зазевавшихся червяков.
        Он вылез наверх спустя несколько ночей - когда поляна в придорожном парке была залита белым лунным светом.
        Ночная птица поглядела на него маленьким глазом-бусинкой, открыла клюв, чтобы сказать своё «Плюют-плют», но вгляделась тщательнее и раздумала петь.
        Знахарь привыкал к новому воздуху вокруг себя - тогда, сто лет назад, когда его, обессиленного, догнали мужики с дрекольем, это место было обычным лесом. Рядом стоял его дом - но вместо несуществующего забора начинался асфальт, по которому катили первые утренние машины. Местность изменила свой профиль, большой город сжевал рельеф прошлого, засыпал овраги и возвёл насыпи.
        Знахарь знал об этом мире многое (под землёй вести распространяются быстро), но многое было открытием - искусственный свет, запах… И ко всему надо было привыкать.
        Он ещё раз посмотрел на осевшую, опустелую землю, провёл по ней руками и зашагал на свет.
        Колдун в этот час стоял на балконе своей квартиры. Балкон был велик и обширен - это была часть крыши, открывавшая вид на полгорода. На гладкой поверхности, покрытой итальянским мрамором, было пусто - только ряды папоротников в кадках ждали своего часа.
        Раскачиваясь в кресле, Колдун бросал на утренний ветер сор и пыль из маленького мешочка, висевшего на шее. Сор летел прихотливо - ветер нёс его с Запада на Восток, поворачивал обратно, сор влетал в раскрытые по жаре окна, оседал на уличных скамейках.
        Это несчастья и неудачи летели по городу - сейчас Колдун сеял их просто так, для удовольствия. Иногда он развлекался тем, что следил за судьбой каждой соринки и щепочки - но сейчас его пальцы двигались машинально, а губы твердили заклинания сами.
        Но этим утром над алой полосой восхода, сразу над тучами, вспыхнула и мигнула зелёная звезда. Через мгновение она погасла, но Колдун сразу понял, что пришёл тот час, которого он так боялся. Проснулся Знахарь, и теперь будет искать его, чтобы мстить.
        Сам Колдун был похоронен давным-давно, на юге города. Он проснулся на полвека раньше, чем Знахарь. И кровь, разбудившая его, текла реками, а не каплями. Сначала над Колдуном устроили дачи, и он слышал сквозь толщу земли, как пируют новые хозяева жизни, как вертится, постоянно заедая, граммофонная пластинка, а потом он услышал плач и голоса всё тех же дачников, которых расстреливали сноровистые люди в военной форме. Мертвый Колдун купался в крови, которой набухла земля, и, когда вышел на лунный свет, то понял, что пришло его время.
        За годом нового рождения пришло время войны, и Колдун радовался, что заново появился на свет в правильное время, чтобы не ломать руками выстуженную землю сорок первого года. Когда над этим местом тонко запели в вышине бомбардировщики, он уже давно набрался злой силы из человеческого страха, и этого страха было вдосталь.
        А теперь леса исчезли, и окрестные деревни давно стали городом. Город, как людоед, пожрал пашни и избы и переварил людские судьбы.
        Дети колдуна расплодились, и хоть не были так же сильны, как он, но не теряли времени даром. Колдун поселился у одного из сыновей - в большом новом доме на бульваре.
        Он помнил, как давным-давно поссорился со Знахарем. Потехи ради Колдун затеял в городе чуму, и то-то было веселье.
        Но Знахарю это вовсе не понравилось, и он решил наказать Колдуна. Вина по их меркам была невелика, да воевода крут. Знахарь настиг врага в южной дубраве и закопал по всем правилам.
        Отчего он пожалел детей - Колдуну было непонятно. Но именно это-то и сгубило Знахаря, и он сам лёг в землю - только убили его люди, которых он лечил. Сыновья Колдуна смотрели из-за деревьев, как бьют колами по телу старика, и только удивлялись людской сноровке.
        Потом они отловили всех детей Знахаря и предали их, связанных, реке. Когда вода сомкнулась над последним в роду Знахаря, Колдун ещё лежал под землёй и бездумно отдыхал от солнца.
        Сейчас пространство города было очищено, и Колдун, вернувшись, долгое время жил в нём, как на чистом и вольном лугу, где пахнет травой и свежестью, где неоткуда ждать беды.
        Но теперь он чувствовал, что Знахарь не спит и перемещается по улицам города.
        Знахарь поселился в своих прежних местах - теперь там чадил завод, бодрый факел горел на высокой трубе, вокруг были болота и странные поселения. Первым делом он встретил вьетнамского колдуна, который долго притворялся глуховатым. Потом они кое-как договорились, и Знахарь некоторое время прожил в огромных корпусах брошенной фабрики, где из каждого угла раздавался стрёкот швейных машинок. Племя подопечных вьетнамского собрата было многочисленно и так же однородно, как лягушки на просёлочной дороге.
        Сначала Знахарь думал, что они заполонили весь город, но потом понял, что в этих местах вместе с людьми поселилось слишком много разных вер и суеверий. Восток пришёл на его землю - но это не пугало Знахаря. Он видел слишком много примеров того, как приходил Восток, а потом откатывался назад, как Запад валом прокатывался на Восток, но сразу исчезал, изнемогая.
        Он знал, что закон един на всех, и спокойно говорил с колдунами с берегов Каспия и пустынь Азии.
        Знахарь быстро узнал судьбу своего врага, но больше его занимало другое. Кроты и землеройки нашептали ему в мёртвое ухо тайну, и эта тайна была сладкой как месяц, тягучей как леденец.
        Тайна была в том, что его род не пресёкся.
        Они и сам чувствовал это - что-то родное существовало на земле. Иногда ему даже казалось, что и дом его цел, только в другом месте.
        Как-то он вернулся к изгибу дороги, тому месту, где стояла его изба, и теперь уже ясно увидел, что от места идёт след, будто его дом удирал от преследователей, роняя старый мох из брёвен и щепки.
        След терялся, но Знахарь продолжал изучать окружающий его мир.
        Несколько раз к нему, похожему на нищего, приближались милиционеры, но он легко отводил им глаза. Однажды битком набитый автобус приехал во вьетнамское общежитие с проверкой, но высыпавший из него отряд недоуменно слонялся вокруг фабрики.
        Милиционеры покрутили головами, хором помочились на бетонный забор, да так и уехали. Вьетнамский колдун зауважал Знахаря ещё сильнее, но попросил не мешать его делу - он просто покупал милиционеров. Чтобы не обидеть, вьетнамский колдун стал снабжать Знахаря настоящим бальзамом - эти красные баночки с золотой звездой, лежавшие раньше везде, отчего-то пропали.
        Вскоре Знахарь переехал - поближе к людской толкотне. Он ни в чём не нуждался, вокруг происходило необычное безумие. Такое он видел накануне войн и революций.
        Все что-то продавали и покупали, на улицах было полно пьяных, как яйца на Пасху, бились друг об друга дорогие автомобили.
        И с ненавистью смотрела на это угрюмая мазутная толпа городских окраин.
        Он поселился в квартире выжившего из ума профессора. Квартира была запущена, по стенам висели фальшивые обереги и камни силы. Ни один из них не действовал - и Знахарь с улыбкой касался их, думая, не придать ли им хоть какую-нибудь силу.
        В квартире к стенам жались плакаты и противоречивые лозунги, прибитые к деревянным шестам - профессор таскался с ними на митинги и демонстрации. Мода на это занятие прошла, и часто он стоял под дождём на какой-нибудь площади с двумя-тремя сумасшедшими старухами.
        Мимоходом Знахарь вылечил ревматизм, давно поселившийся в худой профессорской спине. В тот день, когда луна пошла на убыль, он пробормотал нехитрые заклинания, и болезнь начала исчезать вместе с худеющей луной, да так и пропала навсегда.
        Несколько раз на улице он видел внуков Колдуна - но они прошли сквозь него, как сквозь туман. Можно было бы поймать одного зазевавшегося, и прямо где-нибудь за гаражами, или у мусорных баков, высосать у него всю память - но было рано. Тогда его хватятся и поймут, что он ищет.
        Пусть Колдун думает, что его давнишний противник слаб и доволен тем, что ему выпало.
        И правда, его не тревожили больше. Двойник Знахаря, сделанный из травы и проволоки сидел во вьетнамском общежитии, совал кусок ткани под бьющуюся и клекочущую механическую иглу и сам был обряжен в то, что шил - версаче и прада.
        Двойник послушно подавал паспорт со вложенными в него деньгами проверяющим, и два внука колдуна, когда заглянули с проверкой, тоже спрятали в свои фальшивые мундиры вполне настоящие американские бумаги с портретами.
        Лейтенант пожарной службы жил на краю города. За домом и днём и ночью грохотала граница города - огромная окружная дорога. Часто лейтенант ночевал в пожарной части, чтобы не трястись в автобусах поутру и чтобы не видеть смутных беспокойных снов под шум ночных машин.
        Сослуживцы любили его, хотя и считали заговорённым - многие из них не боялись огня, но только лейтенант избегал ожогов.
        Что-то было в этом неестественное, но лейтенант жил со всеми вровень, и о нём не судачили.
        Наоборот, его караул считался счастливым - лейтенант знал толк в обращении с огнём. Одного он не любил: когда пожарные тащили вещи из погорелого дома. А время было голодно, огонь списывал всё, зачищал и подчищал любую ценность, как бы входя в сговор с невысоким окладом и нищим пайком пожарного. Но рядом с лейтенантом никакая вещь, взятая с пепелища, не шла впрок.
        Все его предки были пожарными - один, странствуя по деревням, усмирял огонь молоком только что отелившейся коровы, другой кидал через пламя пасхальные яйца и весьма преуспел в тушении. Ещё один привёз в Россию трубы конструкции знаменитого механика Ван ден Хейдена и всю долгую морскую дорогу спал на них, чтобы сберечь от лихих людей. От него в роду остался камень, нарицаемый уакинф. Уакинф, или яхонт, как казалось лейтенанту, светился в глубине шкафа, отмеряя остатки сна до дежурства.
        В лихое время умирания империи ему часто приходилось ездить на поджоги - горели склады и автомобили. Горели киоски и ларьки, они вспыхивали как свечки, и иногда в них колотились, беззвучно крича, запертые продавцы. Следователи тоже любили лейтенанта - потому что он угадывал, как родился огонь и каким путём шёл.
        Но лейтенант не мешал следователям врать в бумагах, и оттого нравился им ещё больше.
        Однажды его красная машина примчалась на набережную - там чадила взорванная машина. Рядом лежали двое охранников - один почти целый, другой - потерявший голову от работы. Опершись на решётку, за которой катилась мутная вода реки, курил оставшийся в живых пассажир. Он обнимал не то жену, не то дочь - та сидела в весеннем талом снегу, не замечая холода.
        Когда лейтенант коснулся её плеча, чтобы помочь забраться в машину с красным крестом, то девушка зашипела, как вода, которую плеснули на сковородку.
        Лицо мужчины тоже странно изменилось, когда он увидел лейтенанта.
        На следующий день пожарный лейтенант уже забыл об этой встрече - и всё потому, что судьба изменила ему. Они тушили старый дом, наполненный, кроме дыма, запахами кислого и протухшего, кошачьей мочой и людским смрадом.
        В первый раз ему стало по-настоящему трудно. Он нес на себе пьяницу, ставшего вдруг неимоверно тяжёлым. Пьяный старик кинул сигарету в ворох газет на кухне, и теперь лежал на плече лейтенанта бесчувственным свёртком. И тут огонь, с которым прежде у лейтенанта было мировое соглашение, начал нападать на него и жалить.
        Лейтенант всё же сделал своё дело, но понял, что что-то в мире изменилось.
        Через несколько дней заполыхал крытый рынок. Рвались в контейнерах баллоны с химическими очистителями и поддельными дезодорантами. Весело полыхали ряды с фальшивой водкой. Лейтенант расставил людей и принялся обходить очаг пожара. И вдруг пламя стало окружать его, и лейтенант еле выбрался из смертельного круга.
        В этот раз, впервые за много лет, у него погиб подчинённый.
        В первое же дежурство, после отпуска, похожего на ссылку, лейтенант попал на странный выезд. Горели гаражи после бандитского боя. Бандиты были людьми воевавшими - воевавшими много и с охотой. Так же самозабвенно они дрались и в центре большого города. Гаражи полыхали, зажжённые армейскими огнемётами, а асфальт был иссечён осколками от противотанковых гранат.
        Когда лейтенант ступил в пламя, то оно подалось назад… И за завесой огня двое убитых встали с земли и принялись душить лейтенанта.
        Мёртвые пальцы в пороховой копоти перехватили шланг дыхательного аппарата, но лейтенант успел сбросить их - странная сила присутствовала рядом.
        Кто-то взял его за руку и вывел из огня - уже по ту сторону пожара.
        Лейтенант очнулся от того, что его лоб гладят сухие старческие ладони.
        Какой-то старик ласково смотрел ему в глаза.
        Внук оказался смышлён и понятлив. В меру недоверчив, и умён. Ему не понадобилось долго объяснять историю - лейтенант давно обо всём догадывался сам. Он видел, что Знахарю нравилось с ним говорить.
        Поколение за поколением продолжался род Знахаря, и теперь два собеседника решили сократить бесчисленные приставки, чтобы заодно сократить расстояние. Лейтенант был просто внуком, а дед был единственным в их роду, кто не был пожарным.
        - Мне жаль только одного, - говорил внук, - что я не умею лечить людей.
        - Каждому своё, - отвечал дед. - Видишь, тебе люди важны, а я устал их любить. Видишь, как мудро всё устроилось: я на равных говорю с землёй, ты укрощаешь огонь, несчастный Колдун запрягает ветер, а его дети бурлят как пузыри в подчинённой им воде. Только Колдун думает, что в тебе кипит огонь мести, а я надеюсь, что нет. Ты можешь спасать просто людей, а мне просто люди не интересны - вот эта разница мне нравится.
        Теперь лейтенант, окончив дежурство, не ехал через весь город, а сидел со стариком. Он часто задавал себе вопрос - действительно ли всё равно кого спасти? И бессмысленного пьяницу, из-за которого в огне погибли дети, и бандита, что горит в своём загородном доме. Лейтенант стоял на границе добра и зла, вернее, сам каждый раз определял эту границу.
        - Рассматривай это как игру, - повторял ему дед, - как только появляется угрюмая серьёзность, так значит, что дело недоброе. Вот наш Колдун бредит битвами и боится мести - не знаю, может, он начитался сказок действительно решил, что он посланец Сатаны. А есть ли сам Сатана - он уже и не знает…
        В начале апреля старик показал внуку колдуна. Тогда, на Благовещение, нечистая сила проветривает колдунов над печами - и Колдун висел в дыму и пару над своим домом, прямо над старой печной трубой, куда курились камины новых богачей.
        Колдун не показался внуку Знахаря страшным - лишь неприятным и опасным, как плохо сложенная печь или искрящая проводка.
        Но апрель уже высыхал, набирался тепла, приближался май, деревья шелестели ещё не выжженной летним жаром зеленью. Лейтенант учился слышать дыхание колдунов на расстоянии и находить помощь не только в огне, но и в силе земли.
        Нужно было ещё научиться спасать тех, кто потом мог гнаться за тобой с колами, чтобы уничтожить. Эти люди, как и много лет назад, были наполнены животным страхом - но лейтенант пытался вытравить в себе чувство брезгливости.
        Знахарь готовил внука к встрече с Колдуном: «Запомни, мы не зло и не добро. Да и отчего самому добру не сделать шаг первым? Тем более мы не добро, он не зло, мы все часть каких-то сил, но всё в мире запуталось, и связи оборвались. Скоро у колдуна праздник, фальшивый шабаш толстяков - и это хороший повод понять, шевельнётся ли в тебе жалость к отвратительным, бессмысленным, но всё же людям»…
        Настал последний день апреля. Месяц катился под гору, и люди большого города начали праздники загодя. Те из них, что побогаче, придумали себе двухнедельные каникулы. Те, что попроще, начинали пить с утра. В эти сутки лейтенанту досталось дежурство - вернее, он легко поменялся на это время.
        Этот день недавно стал и Днём пожарной охраны, и его сослуживцы торопились по домам и гостям - чтобы в пожарном порядке опрокинуть в себя огненную воду.
        Но это был ещё и день Колдуна - и место встречи было невозможно изменить. Это был вечер чужого праздника, ночь волшебного огня и спектакля на древних холмах, что расположились на юге города.
        Как только стемнело, лейтенант стал готовиться к выезду.
        Он сидел в своём углу, под линялым рукописным плакатом «Войны и нашествия бывают редки, пожары неумолимо постоянны, и перемирия с ними невозможны» и пытался представить себе подъезды к ночному празднику Колдуна.
        Из шести человек расчёта он оставил троих, считая себя. Собственно, шести и не набралось бы - в пожарной части давно не хватало людей в экипажах.
        Сейчас с ним были бурят и молодой татарин - потомственный москвич в пятом или шестом поколении. Все предки татарина мели московский булыжник в одном и том же месте, но новое время взметнуло там небоскрёб, и молодой татарин надел пожарную каску.
        Бурят понравился лейтенанту давно - ещё тогда, когда он увидел, что бурят обкуривает тлеющей щепочкой колёса пожарной машины. Они были одной крови, запад и восток.
        И машина, когда бурят сидел за рулём, шла верно, скоро, никогда не застревая в городских улицах. Одной крови, точно, - подумал тогда лейтенант.
        Колдун сидел на холме в бутафорском троне. Он презирал всех тех, кто собрался перед ним на холме. Это были пустые люди, полые люди. Люди с дыркой в голове, с дырками в сердце, люди, похожие на половину лошади из немецких врак, у которой выливалось сзади всё, что она успевала выпить спереди. Эти люди до конца не верили, что их деньги - это их деньги, и стремились их тратить. Их детство было скучным, а теперь они, как безумные дети, попавшие в кондитерскую, жрали всё без разбора.
        Им не нужно было даже колдовства, их желания были суетливы и приземлены. Лигатуры они боялись больше, чем смерти, а смерти - больше, чем неприятностей с душой. Половину из них привела на холм похоть, вторую - любопытство.
        Долго эти люди были для Колдуна дойными коровами, но сейчас ему хотелось забить стадо на мясо. Нет, ему не нужно было свежей крови, Колдуна просто раздражали эти существа.
        Он насквозь видел их желеобразные тела, жирные и худые, и эти тела казались ему призрачными - подуй он через сцепленные пальцы, ветер снесёт их туши, как капли воды с ветки. Он видел лаковые машины, похожие на обмылки. Эти автомобили сгрудились у подножия холма, и Колдун думал, что они вряд ли сегодня дождутся хозяев.
        В эту ночь жирное, но вечно голодное стадо приехало к нему на священные холмы, где городские археологи раз в год находили две гребёнки и десять черепков. Но слава холмов была сильнее рассказов археологов, всякий в городе знал, что там издревле жили непростые люди.
        На холмы приходили разные люди - бритоголовые крепыши в чёрной форме - прежде чем драться на рынках с торговцами; бледные искуренные сектанты, тонкие, как бумага, похожие на раковых больных, и любители острых ощущений.
        Сейчас любителей острых ощущений собралось много - они смотрели на обряд инициации так же, как смотрели бы на смертельные бои в других тайных местах, где в свете автомобильных фар дрались новые гладиаторы. Даже этот шабаш был вычитан ими из книг - Колдун просто следовал их ожиданиям.
        Сейчас он думал о своём - о том, как легко этот мир управляется деньгами. Деньгами разными - лёгкими бумажками, стёртыми кружками, а теперь вот просто намагниченными кусками металла. Даже не брусками магнитного железняка (такое тоже бывало), а тонким слоем магнитной пыли. Крохотные магнитные домены, тайное движение электричества - и миллионы судеб оказываются в кулаке.
        Колдовство почти не нужно - только короткий всплеск напряжения; муха, попавшая в аппарат, намагничивающий плёнку или диск. Дефект, ворсинка на оптике, производящей деньги выжиганием - всё, что угодно…
        А ком снега уже начал движение с вершины, вызывая лавину, которая задавит всё живое внизу. Шерстинка, пылинка, мошка - вот что занимало Колдуна.
        А пока у костра дети Колдуна раздели худого мальчика, с виду банковского клерка.
        Мальчик, пошатнувшись, положил снятый с шеи крестик под пятку правой ноги, стал лицом к неразличимому в ночи Западу и начал говорить по-заученному:
        - Отрекаюсь я, раб Василий, от распятия Христова, и от тридневного Воскресенья, и от всех дел Его и заповедей, и не верую в Него, дую и плюю…
        Колдун со смехом повторил про себя «Дую и плюю», а в этот момент пожарная машина шла ночным городом на юг, без включённых огней и сирены.
        - Дую и плюю, - пел мальчик, - на все дела Божии, только прирекаюся к тебе, сатане, и ко всем делам твоим и заповедям твоим, верую в тебя, творца и царя сатану, и во все дела и заповеди твои, и хочу быть сообщником твоим и собеседником…
        А бурят уже вёл красную машину на холм, три тонны воды бились в цистерне как кистень, готовый к драке. Те, что стояли поодаль от костра, рядом со своими машинами, уже слышали рёв мотора, как предчувствие беды, и крутили головами.
        Мальчик торопливо отрекался от Богородицы, Церкви, апостолов и храмовых праздников вместе со святыми угодниками.
        Он с трудом выучил слова, взятые напрокат из церковной службы, только с отрицанием перед каждым глаголом. К его пальцу приклеилась ватка, будто после визита в поликлинику. Кровь, которой он только что подписал отречение, впрочем, не унималась. «Аз, раб, - написал он, - отрицаюся Бога и неба, и земли и святые Божия веры, и соборныя Божия Церкви, и не хощу нарицатися христианином, и предаюся в услужение дьяволу, и должен его волю тварить, в том и письмо свёрнутое дал ему». Колдун принял письмо-отречение, и бумага, распечатанная на цветном принтере, исчезла в складках его плаща.
        И в этот момент на лысину, что завершала холм, вылетела пожарная машина. Сдирая травы, она криво стала, и лейтенант не спрыгнул, а сошёл на землю.
        Гигантский костёр полыхал, и это было пламя, отбившееся от рук. Заблудшее, сварливое пламя, но с ним ещё можно было договориться. Люди вокруг костра были стадом - трусливым и любопытным. Его он в расчёт не брал. Но справа и слева стояли дети колдуна, поодаль - его внучка, в которой он сразу узнал девушку с набережной. Ну и, наконец, сам Колдун, который, казалось, ещё ничего не понял, но уже ударил по лицу лейтенанта первый порыв колдовского ветра. Дети колдуна подняли руки и направили сведённые ладони к лейтенанту.
        Язык огня сорвало следующим порывом ветра, и, оторвавшись от костра, он упал пожарным под ноги.
        Не обращая внимания ни на что, татарин отматывал шланг брандспойта, а бурят готовил цистерну к бою.
        Ветер снова плюнул огнём в лицо лейтенанта, и предупредительно запульсировал в нагрудном кармане камень яхонт, иначе называемый уакинф. Но теперь лейтенант поймал сгусток огня, как вратарь ловит мяч в углу ворот, и начал вращать его в ладонях колобок - огонь-огонь, иди со мной, иди от меня, от моего плетня… Лейтенант принялся лепить и катать огонь, как катают и мнут тесто. И вот, наконец, швырнул его обратно.
        Огненный шар полетел между настоящих и фальшивых колдунов, зажигая мантии и пиджаки.
        Он попал прямо в лоб сыну Колдуна, а второй его наследник уже бежал в огне, пятная траву пламенем.
        Костёр гас под струёй воды, а человечье стадо, визжа и потеряв людской облик, неслось в ночь, падало, валилось со склона, подпрыгивая, как картофелины, сыплющиеся из мешка. Каждый спасался как мог.
        Колдун понял, что произошло непоправимое. Его внуки, вступившие в давнюю схватку, были убиты, а враг соединился со своим потомком. Внучка бежала, струясь, как ручей по склону, - свойства воды передались ей в час опасности.
        Он не стал драться, а взлетел вверх, прямо к равнодушной полной Луне, и исчез.
        Прошли майские беспокойные праздники, миновал летний Купала, а в воздухе большого города набухало смутное беспокойство. Что-то в равновесии сил было нарушено, и напряжение копилось, как вода в запруде.
        Не отвлекаясь на всё это, Знахарь пока шёл по следу своего дома. Внук шелестел архивами, и, наконец, они нашли одну зацепку, за ней потянулась другая, и вдруг всё стало ясно.
        Знахарь залез в жестяную утробу электрического поезда, и электрический поезд повёз его к дому. Чем ближе он был к этому месту, тем крепче была внутри Знахаря сила, но что важнее - тем больше в нём было спокойствия.
        Он нашёл свой дом вблизи монастыря, на низком берегу реки, что поросла соснами. Там его изба, перевезённая туда лет десять назад, крепко стояла на новом месте - в музее. Её облили какими-то химическими жидкостями для консервации, но Знахарь быстро удалил их из брёвен. Всё это время дом держался воспоминанием о нём, и никакая химия для этого не была нужна. Знахарь поселился в своей избе, и никого не удивляло, что вечерами, когда музей уже закрыт, там горит свет.
        Посетители музея принимали его за смотрителя, а сотрудники отчего-то не задавались вопросом, кто живёт внутри экспоната, к кому ходят такие странные гости, и почему среди гостей так частит молодой человек в форме пожарной охраны.
        Но не один он навещал старика. Через месяц до него добрался и Колдун. Силы у колдуна было мало, но для самоутверждения он по дороге, сощурившись на солнце, превратил длинный свадебный поезд в свору волков - оскалив зубы, волки бились за стёклами остановившихся машин и горькая слюна заливала стёкла изнутри.
        Теперь Знахарь и Колдун сидели друг напротив друга. Знахарь поставил чайник на огонь - для себя, он знал, что Колдун не выпьет ни капли в его доме и не съест в нём ни крошки.
        - Зачем тебе это? Ты же не любишь людей. Помнишь, как они убивали тебя - глупо, навалившись кучей, содрогаясь от жадности и страха? А, помнишь, как тебя хотели повесить ещё раньше, в Новгороде?
        - Не люблю, - согласился Знахарь миролюбиво.
        - Люди отвратительны. А теперь, когда отменили Бога, они отвратительны вдвойне. Они перестали соблюдать посты, но губы их лоснятся в праздники. На самом деле, они отменили не Бога, а страх перед ним. Меня позвали камлать среди стекла и бетона, в денежном месте, и в дверях я столкнулся со священником. Он освящал этот дом, а я пришёл в него камлать - и нас позвали не по ошибке. Нас позвали обоих для верности, как рассовывают яйца в разные корзины. На всех убийцах, что я видел живыми и мёртвыми, были кресты, а вот на сыщиках - отнюдь не всех. Кого ты будешь лечить?
        - Да всё равно кого. Не надо строить из нашей драки битву добра со злом - мы дерёмся, потому что дерёмся. Потому что ты мне не нравишься, а не оттого, что я не могу забыть чумных детей, что стонали в канаве у моего дома. Что нам кресты - тебе и мне? Мы живём в другом мире - он нехорош, да и людской не сахар.
        Колдун не выдержал первым - он занёс руку для удара, но с полки сорвался горшок и сам собой наделся на кулак. Старый дом помогал Знахарю, и лёгкой чёрной тенью Колдун скользнул к выходу.
        Знахарь вышел за ним следом, в круг света полной луны, на залитую белым дорожку музея-заповедника.
        - А может, давай, на кулачках, как прежде?
        Колдун не ответил, и быстро взмахнув рукой, бросил горсть припасённого песка в лицо противнику. Но песчинки замерли в воздухе как облако мошек над чистой водой. Каждая из них приплясывала на месте, а Знахарь любовался на этот танец.
        - Лучше на кулачках, - повторил Знахарь, - а то ты и так похож на шахматиста, схватившегося за нож. Но лучше оставить всё как было, следующим поколениям. Мы с тобой как тень и свет, не можем друг без друга. Но лучше мы будем ненавидеть на расстоянии.
        - Ты же знаешь, что твой внук убил моих детей. Он отомстил за тебя, но я всё равно пришёл.
        - Какие глупости, зачем ему мстить? Он был лишь зеркалом, отражением своих врагов. Ты опять всё путаешь, и знаешь отчего? Ты слишком серьёзно к себе относишься - ведь нет битвы добра и зла, а есть тысячи мелких комариных столкновений.
        Колдуны расплодились как тараканы, и оказались так же уязвимы как люди. Отменённый Бог смотрит на нас из-за туч, восточные знахари смешались с европейскими врачами, началось новое переселение народов - а ты говоришь о нашей вражде, драке двух стариков, что были мертвы много лет… Под небом хватит места всем - а ты всё суетишься. Хороший дом на бульваре, достаток, внучка - что ещё нужно, чтобы встретить старость?..
        - Хотя, конечно (он улыбнулся), спина болит у меня до сих пор.
        Вокруг них уже потрескивал от напряжения воздух. Смеркалось, тени от деревьев легли в стороны от двух стариков, как от костра. Кроты залезли обратно в свои норы, и, свернувшись, стали ждать исхода.
        Удивлённая ночная птица, проснувшись, косила на них глазом-бусинкой. Она возмущённо пропела своё «Плют-плют-плют», но жёсткий удар воздуха сбил её с ветки. Замертво, с деревянным стуком, она свалилась на землю.
        Пространство вокруг двух стариков вихрилось, трава полегла, и листву рвало с деревьев.
        Знахарь был задумчив, Колдун порывист - и тени от их движений пробегали по высоким деревьям.
        Начинался ураган, воздух бил Знахаря в грудь, и, чтобы выиграть время, хозяин избы повторил чужой приём. Он кинул в Колдуна, тем, что нашлось в кармане - табаком, крошками и баночкой вьетнамской мази. Она-то и попала Колдуну в глаз.
        Колдун оступился и припал на одно колено.
        Воронка, сплетённая из вихрей, начала ощупывать ноги Колдуна, его спину, трепать волосы, вот уже её тонкий жгут принялся рвать на нём одежду. Колдун не удержался и руку его, вывернув, засосало внутрь. Тело выгнулось и скрылось внутри дёргающегося воздушного пузыря.
        Огромным шаром поднялось то, что было Колдуном, вверх, шар по пути сломал и всосал в себя дерево, и, наконец, покинул поляну. Первым на его пути пришёлся монастырь. С грохотом промялись купола, и, как птицы, полетели по воздуху кресты. Ураган, ломая деревья и срывая крыши, двинулся на Восток, к городу.
        Внутри этого шара крутилось всё содержимое тайных карманов колдуна - щетинки и шерстинки, щепочки и булавки. Колдун заговорил их давным-давно на то, чтобы поражать самое ценное для людей: куски резаной бумаги. Больше всего этой ценной разноцветной бумаги было в этом большом городе к востоку от монастыря. Теперь деньги должны превратиться в прах и пыль, и никто не сможет этому помешать. Заплачут вдовы, порушатся судьбы, повалится из окон обезумевший офисный народ.
        Знахарь только улыбался, прочитав всё это на лице исчезнувшего Колдуна. Сколько Знахарь видел смутных времён, сколько гнал ветер по улицам деревень и городов мусор и пыль, да жизнь продолжалась. Ему нисколько не было жаль людей, которых схватит скоро за горло отчаяние, потому что они заслуживали этого не меньше и не больше, чем поломанные деревья.
        А кончится эта напасть, придёт другая. Ураган придёт с Запада, поворотится и придёт с Востока, всё вернётся в колдовской круг, потому что жизнь вечна.
        Знахарь подобрал мёртвую ночную птицу и поглядел в её глаза, покрытые жёлтой плёнкой. Он быстро дунул ей в клюв и вдохнул обратно суетливую птичью жизнь. Потом он повесил птицу обратно на сук, как тряпочку для просушки.
        Он вздохнул и оглянулся - где-то сейчас несся на пожарной машине его внук, чтобы унять искры из оборванных проводов.
        В доме запел свою свистящую песню чайник, и Знахарь пошёл внутрь.
        30 апреля 2013
        Пентаграмма ОСОАВИАХИМа (День Международной солидарности трудящихся. 1 мая)
        Он жёг бумаги уже две недели.
        Из-за того, что он жил на последнем этаже, у него осталась эта возможность - роскошные голландские печки, облицованные голубыми и сиреневыми изразцами, были давно разломаны в нижних квартирах, где всяк экономил, выгадывая себе лишний квадратный метр.
        А у него печка работала исправно и теперь исправно пожирала документы, фотографии и пачки писем, перевязанные разноцветными ленточками. Укороченный дымоход выбрасывал вон прошлое - в прохладный майский рассвет.
        Академик давно понял, что его возьмут. Он уже отсидел однажды - по делу Промпартии, но через месяц, не дождавшись суда, вышел на волю - его признали невиновным. Он, правда, понимал, что его давно признали нецелесообразным.
        Теперь пришёл срок, и беда была рядом. Но это не стало главной бедой - главная была в том, что установка была не готова.
        Он работал над ней долго, и постепенно, с каждым винтом, с каждым часом своей жизни, она стала частью семьи Академика. Семья была крохотная - сын и установка. Как спрятать сына, он уже придумал, но установку, которую он создавал двадцать лет, прятать было некуда.
        Его выращенный гомункулус, его ковчег, его аппарат беспомощно стоял в подвале на Моховой - и Кремль был рядом. Тот Кремль, что убьёт и его, и установку. Вернее, установка уже убита - её признали вредительской и начали разбирать ещё вчера.
        Академик сунул последнюю папку в жерло голландского крематория и приложил ладони к кафелю. Забавно было то, что он так любил тепло, а всю жизнь занимался сверхнизкими температурами.
        Бумаг было много, и он старался жечь их под утро, вплоть до того момента, как майское, почти летнее, солнце осветит крыши. С его балкона был виден Кремль, вернее, часть Боровицкой башни - и можно было поутру видеть, как из него, как из печи, вылетает кавалькада чёрных автомобилей.
        Потом Академик курил на балконе - английская трубка была набита чёрным абхазским табаком. Холодок бежал по спине - и от утренней прохлады, и от сознания того, что это больше не повторится.
        Машины ушли в сторону Арбата, утро сбрызнуло суровые стены мягким и нежно-розовым светом. Говорили, что скоро всех жильцов отселят из этих домов по соображениям безопасности, но такая перспектива Академика не волновала - это уже будет без него. Давно выдавили, как прыщ, золотой шар храма Христа Спасителя, а вставшее поодаль от родного дома Академика новое здание обозначило новую границу будущего проспекта.
        Горел на церкви рядом кривой недоломанный крест, сияла под ним чаша-лодка - прыгнуть бы в лодочку и уплыть, повернуть тумблер - и охладитель начнёт свою работу, время потечёт вспять. Вырастет заново храм, погаснут алые звёзды, затрепещут крыльями ржавые орлы на башнях, понесётся конка под балконом. Но ничего этого не будет, потому что месяц назад во время аварии лопнули соединительные шланги, пошло трещинами железо, не выдержав холода, а потом новый накопитель, выписанный из Германии, не прибыл вовремя.
        А если бы прибыл, успел, то прыгнул в лодочку, прижав к себе сына, - будь что будет.
        Сын спал, тонко сопел в своей кровати. На стуле висела аккуратно сложенная рубашка с красной звездой на груди и новая, похожая на испанскую, прямоугольная пилотка.
        Сегодня был майский праздник - и через два часа мальчик побежит к школе. Там их соберут вместе, и в одной колонне с пионерами они пройдут мимо могил и вождей. Мальчик будет идти под рокот барабана, и жалко отдавать эти часы площади и вождям - но ничего не поделаешь.
        Нужно притвориться, что всё идёт, как прежде, что ничего не случилось.
        Академик смотрел на сына, и понимал, как он беззащитен. Все стареющие мужчины боятся за своих детей, и особенно боятся, если дети поздние. Жена Академика грустно посмотрела на него с портрета. Огромный портрет, с неснятым чёрным прочерком крепа через угол, висел напротив детской кровати - чтобы мальчик запомнил лицо матери.
        А теперь жена смотрела на Академика - ты всё сделал правильно, даже если ты не успел главного, то всё остальное ты счислил верно. Я всегда верила в тебя, ты всё рассчитал, и получил верный ответ. А уж время его проверит - и не нам спорить с временем.
        Звенел с бульвара первый трамвай. День гремел, шумел - и международная солидарность входила в него колонной работниц с фабрики Розы Люксембург.
        «Вот интересно, - думал Академик. - Первым в моём институте забрали немца по фамилии Люксембург». Немец был политэмигрантом, приехавшим в страну всего четыре года назад. Учёный он был неважный, но оказался чрезвычайно аккуратен в работе и стал хорошим экспериментатором.
        Затем арестовали поляка Минковского - он бежал из Львова в двадцатом. Минковского Академик не любил и подозревал, что тот писал доносы. И вот, неделю назад взяли обоих его ассистентов - мальчика из еврейского местечка, которого Революция вывела в люди, научила писать буквы слева направо, а формулы - в столбик. Второй ассистент был из китайцев, особой породы китайцев с Дальнего Востока, но был какой-то пробел в его жизни, который даже Академику был неизвестен. Но Академик знал, что если он попросит китайца снять Луну с неба, то на следующий день обнаружит на крыше лебёдку, а через два дня во дворе института сезонники будут пилить спутник Земли двуручными пилами.
        Академик дружил с завхозом - они оба тонко чуяли запах горелого, а завхоз к тому же был когда-то белым офицером. Он больше других горевал, когда эксперимент не удался, - Академику казалось, что он, угрожая наганом, захватит установку и умчится на ней в прошлое, чтобы застрелить будущего вождя.
        Как-то ночью они сидели вдвоём в пустом институте, рассуждая об истреблении тиранов, - завхоз показал Академику этот наган.
        - Если что, я ведь живым не дамся, - сказал весело завхоз.
        - Толку-то? Тебе мальчишек этих не жалко, - сказал Академик. Они были в одной лодке, и стесняться было нечего.
        - Жалко, конечно. - Завхоз спрятал наган. - Но промеж нашего стада должен быть один бешеный баран, который укусит волка. А то меня выведут в расход - и как бы ни за что. Я человек одинокий, по мне не заплачут, за меня не умучат.
        У завхоза была своя правда, а у Академика своя. Но оба они знали, когда придёт их час, - совсем не бараньим чутьём. Завхоз чувствовал его, как затравленный волк угадывает движение охотника, а Академик вычислил своё время, как математическую задачу. Он учился складывать время, вычитать время, уминать его и засовывать в пробирки все последние двадцать лет.
        Вчера домработница была отпущена к родным на три дня, и Академик сам стал готовить завтрак на двоих - с той же тщательностью, c какой работал в лаборатории с жидким гелием. Сын уже встал, и в ванной жалобно журчал ручеёк воды.
        Мальчик был испуган, он старался не спрашивать ничего - ни того, отчего нужно ехать к родственникам в Псков, ни того, отчего грелись изразцы печки в кабинете уже вторую неделю.
        На груди у сына горела красная матерчатая звезда. Академик подумал, что ещё усилие - и в центр этой пентаграммы начнут помещать какого-нибудь нового Бафомета.
        Пентаграммы в этом мире были повсюду - чего уж тут удивляться.
        - Как ты помнишь, мне придётся уехать. Надолго. Очень надолго. Ты будешь жить у Киры Алексеевны. Кира Алексеевна тебя любит. И я тебя очень люблю.
        Слова падали, как капли после дождя - медленно и мерно. «Ты пока не знаешь, как я тебя люблю, - подумал Академик, - и может, даже не узнаешь никогда. Пока время не повернёт вспять».
        Мальчик ушёл, хлопнула дверь, но звонок через минуту зазвонил вновь.
        Это приехала псковская тётка - толстая неунывающая, по-прежнему крестившаяся на церкви, не боясь ничего. Тётка понимала, зачем её позвали.
        Она, болтая, паковала вещи мальчика, рассовывала по потайным карманам деньги - всё то, что не было упаковано Академиком. Тётка рассказывала про своего родственника Сашу, лётчика. Все думали, что он арестован, а оказалось, что он в Испании. Она рассказывала об этом, как бы утешая, давая надежду, но Академик поверил вдруг, что она говорит правду, - отчего нет?
        Серебристые двухмоторные бомбардировщики разгружались над франкистскими аэродромами Севильи и Ла-Таблады, летчики дрались над Харамой и Гвадалахарой. Отчего нет?
        У сына в комнате висела истыканная флажками карта Пиренеев - и там крохотные красные самолётики зависали над базой вражеского флота в Пальма-де-Мальорка - и из воды торчала, накренившись, половина синего корабля.
        Почему бы и нет? Саня жив, а потом вернётся и в майский день выйдет из Кремля с красным орденом на груди - отчего нет?
        Тётка говорила об Испании, и чёрная тарелка репродуктора, захлёбываясь праздничными поздравлениями, тоже говорила об Испании - у них подорвался на мине фашистский дредноут «Эспанья», а у нас - праздник, вся Советская земля уже проснулась, и вышла на парад, по площади Красной проходят орудья и танки. Ещё два советских человека взметнули руки над Парижем - это улучшенные советские люди, потому что они сделаны из лучшей стали. И вот теперь они стоят посреди Парижа, на территории международной выставки в день международной солидарности, взмахнув пролетарским молотом и колхозным серпом.
        Время текло вокруг Академика, время было неостановимо и непреклонно, как гигантский молот с серпом, а его машина времени была наполовину разобрана и будет теперь умирать по частям, чертежи её истлеют, и он сам, скорее всего, исчезнет.
        Всё пропало, если, конечно, скульптор не сдержит слова.
        Мальчик уже пришёл с демонстрации, и затравленно глядел из угла, сидя на фанерном чемодане.
        - Вы всё-таки не креститесь у нас тут так истово. Безбожная всё-таки пятилетка завершена. - Академик не стал провожать их на вокзал и прощался в дверях, чтобы не тратить время у таксомотора.
        Тётка только скривилась:
        - Да у нас, как денег на ворошиловских стрелков соберут, на каждом доме такую бесовскую звезду вывешивают, что прям как не живи - все казни египетские нарисованы. Ты мне ещё безбожника Емельяна припомни.
        Мальчик втянул голову в плечи, но, не сдержавшись, улыбнулся.
        Но как долго не рвалась ниточка расставания, всё закончилось - и квартира опустела. Академик ступил в гулкую пустоту - без мальчика, она стала огромной. Он отделял привычные вещи от себя, заставляя себя забыть их.
        Многие вещи, впрочем, уже покинули дом. Самое дорогое он подарил скульптору - тот был в фаворе, а всё оттого, что ещё в ту пору, когда на углах стояли городовые, скульптор вылепил гипсового Маркса, а потом рисовал вождей с натуры.
        И когда Академик понял, куда идёт стрелка его часов, то пришёл к скульптору и изложил свой план. Сохранить установку можно было только в чертежах, но чертежи смертны.
        Они должны быть на виду, и одновременно, - быть укромными и тайными.
        - Помнишь, как Маша читала вслух Эдгара По? Тогда, в Поленове? Помнишь, да? - Академик тогда волновался, он не был уверен в согласии скульптора. - Так вот, помнишь историю про спрятанное письмо, что лежало на виду? Оно лежало на виду, и поэтому, именно поэтому, было спрятано. Мне нужно спрятать чертёж так, чтобы кто-то другой мог продолжить дело, вытащить этот меч из камня и заменить меня. Понимаешь, Георгий, понимаешь?
        Скульптор был болен, кашлял в платок, сплёвывал и ничего не говорил, но лист с принципиальной схемой взял.
        Академик одевался стоя у вешалки, и досада сковывала движения - но вдруг он увидел в углу прихожей скульптора аккуратный маленький чемоданчик. Чемоданчик ждал несчастья, он был похож на похоронного агента, что топчется в прихожей ещё живого, но уже умирающего человека - среди сострадательных родственников и разочарованных врачей.
        И тогда Академик поверил в то, что скульптор сделает всё правильно.
        А теперь он, сидя в пустой квартире, проверил содержимое уже своего чемоданчика - сверху лежала приличная готовальня и логарифмическая линейка. «У меня всего двое друзей, - повторил он про себя, переиначивая, примеряя на себя старое изречение о его стране. - У меня всего два друга - циркуль и логарифмическая линейка».
        А за окнами стоял гвалт. Там остановился гусеничный тягач «Коминтерн» с огромной пушкой, и весёлая толпа обсуждала достоинства поломанного механизма. Но вот откуда-то подошёл второй тягач, что-то исправили, и, окутавшись сизым дымом, техника исчезла.
        Шум на улицах становился сильней. Зафырчали машины, заняли место демонстрантов, кипела жизнь, город гремел песнями, наваливаясь на него, в грохоте и воплях автомобильных клаксонов. Грохотал трамвай, звенело что-то в нём, как в музыкальной шкатулке с соскочившей пружиной.
        Майское тепло заливало улицы, текла река с красными флажками, растекалась по садам и бульварам.
        Репродуктор висел прямо у подъезда Академика, и марши наполняли комнаты.
        Вечерело - праздник бился в окна, спать Академику не хотелось, и было обидно проводить хоть часть последнего дня с закрытыми окнами. Да и прохлада бодрила.
        Веселье шло в домах, стонала гармонь - а по асфальту били тонкие каблучки туфель-лодочек. Пары влюблённых брели прочь, сходились и расходились, а Академик курил на балконе.
        - Эй, товарищ! - окликнули его снизу. - Эй! Что не поёшь? Погляди, народ пляшет, вся страна пляшет…
        Какой-то пьяный грозил ему снизу пальцем. Академик помахал ему рукой и ушёл в комнаты.
        Праздник кончался. Город, так любимый Академиком, уснул.
        Только в темноте жутко закричала не то ночная птица, не то маневровый паровоз с далёкого Киевского вокзала.
        Гулко над ночной рекой ударили куранты, сперва перебрав в пальцах глухую мелодию, будто домработница - ложки после мытья.
        Академик задремал и проснулся от гула лифта. Он подождал ещё и понял, что это не к нему.
        Он медленно, со вкусом, поел и стал ждать - и, правда, ещё через час в дверь гулко стукнули. Не спрашивая ничего, Академик открыл дверь.
        Обыск прошёл споро и быстро, клевал носом дворник, суетились военные, а Академик отдыхал. Теперь от него ничего не зависело. Ничего-ничего.
        У него особо и не искали, кинули в мешок книги с нескольких полок, какие-то рукописи (бессмысленные черновики давно вышедшей книги), и все вышли в тусклый двадцативаттный свет подъезда.
        Усатый, что шёл спереди, был бодр и свеж. Он насвистывал что-то бравурное.
        - Я люблю марши, - сказал он, отвечая на незаданный вопрос товарища. - В них молодость нашей страны. А страна у нас непобедимая.
        Машина с потушенными фарами уютно приняла в себя Академика - он был щупл и легко влез между двумя широкоплечими военными на заднее сиденье.
        Но поворачивая на широкую улицу, машина вдруг остановилась. Вокруг чего-то невидимого ковырялись рабочие с ломами.
        - Что там? - спросил усатый.
        - Провалилась мостовая, - ответил из темноты рабочий. - Только в объезд.
        Никто не стал спорить. Чёрный автомобиль, фыркнув мотором, развернулся и въехал в переулок. Свет фар обмахнул дома вокруг и упёрся в арку. Сжатый с обеих сторон габардиновыми гимнастёрками Академик увидел в этот момент самое важное.
        Точно над аркой висела на стене свежая, к празднику установленная, гипсовая пентаграмма Общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству. Над вьющейся лентой со словами «Крепи оборону СССР», Академик увидел до боли знакомую - но только ему - картину.
        Большой баллон охладительной установки, кольца центрифуги вокруг схемы, раскинутые в стороны руки накопителя. Пропеллер указывал место испарителя, а колосья - витые трубы его, Академика, родной установки.
        Разобранная и уничтоженная машина времени жила на тысячах гипсовых слепков. Машина времени, будто живое существо, крутила пропеллер и оборонялась винтовкой. Всё продолжалось, - и Академик, счастливо улыбаясь, закрыл глаза, испугав своей детской радостью конвой.
        01 мая 2022
        СНТ (День садовода. 2 мая)
        Да не на мнозе удаляйся общения Твоего, от мысленнаго волка звероуловлен буду.
        Иоанн Златоуст
        В прежние времена Посёлок мелел ещё ранней осенью, когда его покидали дети. Детям нужно было ходить в школу, и, естественно, в конце августа они исчезали вместе с родителями. В Посёлке оставались только пенсионеры, которые с утра до вечера что-то подвязывали, обрезали и укрывали на зиму. Если на участке не копошился почти не отличимый от почвы и судьбы человек, то, значит, жди беды. Старый хозяин либо затяжелел и готовится к смерти в городе, либо она уже совершилась, но правление Посёлка ещё не зафиксировало её в своих огромных амбарных книгах.
        А вот рядом были настоящие дачи - те, что давала исчезнувшая власть заслуженным людям. На тех пространствах земельного отвода могло поместиться пять или шесть здешних. И дома там стояли большие, зимние, не из фанеры, а из брёвен или камня. Потом заслуженные люди начали умирать - ровно так же, как люди простые. Наследники были не всегда дружны и сговорчивы, так что огромные пространства внутри соснового леса стали нарезаться на пространства куда более мелкие, приближаясь к размерам садоводческого Посёлка, который на указателях назывался просто «СНТ». Полное его название, на указателях не помещалось.
        В новые времена и в Посёлке разрешили строить любые дома, а не только домики из фанеры. Граница между Посёлком и старыми дачами размылась. Постепенно вымерло и потомство заслуженных людей, исчезли и отчаянные садоводы, которые были способны спать между грядок. Рядом провели новую трассу, поставили кафе для дальнобойщиков. Дачи было принялись разбирать на дрова, но тут в посёлок провели газ и старые трухлявые дома стали разрушаться сами по себе. На второй год карантина выяснилось, что даже самый ухоженный садик зарастает дикой мочалой за несколько месяцев. Кто-то совсем перестал приезжать, а другие, наоборот, окончательно переселились в Посёлок, так что баланс не нарушился.
        Общим оставалось одно - то осеннее безлюдье, когда на Посёлок, как и на все окрестные дачи, надвигается октябрьская мгла, и в ней постепенно исчезают немногие огоньки.
        В одном из новых домов Посёлка жила молодая девушка, приехавшая из степей на границе с Монголией, чтобы завоевать столицу. С ней произошло то же, что и со многими древними завоевателями из тех краёв. Они снаряжали войско, отправлялись в путь, были даже успешны в битве, но потом оказывалось, что завоевали они что-то не то, во всяком случае, не то, что они хотели. Так и эта девушка, не проиграв ни одного сражения, вдруг обнаружила себя в кафе на трассе - в белом переднике. Хоть теперь это место уже считалось столицей, результат её, понятно, не радовал. Она снимала дом и подозревала, что скидка в оплате предполагает в этой жизни услугу сторожа. Весной хозяева вернутся и придётся искать новое место, но это будет только весной, так что об этом можно было пока не думать.
        Идя в своё кафе, а потом возвращаясь в одинаковой серой мгле, она видела два вечно горящих окна старой дачи. В этом месте садовый Посёлок кончался, а дачный начинался, но никому до этого не было дела. Даже электрическая линия приходила на один трансформатор, и только исследуя провода, можно было понять, куда они несут электричество. В том дачном доме жил старик, кажется, вполне мусорного вида, и девушке казалось, что он просто экономит на движениях. Оттого свет горит круглые сутки, потому что ему лень поднимать руку к выключателю. Каждый раз проходя мимо этого дачного света, похожего на бруски сливочного масла, она испытывала зависть. Этим людям не нужно было ничего завоёвывать, всё своё они получили в наследство - вместе с лесом и его обитателями, а также птицами. К тому же и дом был побогаче, чем тот, что снимала она. Чужая дача иногда казалась ей живым существом, и девушка время от времени даже разговаривала с ней. Про себя, конечно. Старые и новые постройки тут вообще были живее многих людей, а председатель Правления СНТ и вовсе казался похож на зомби.
        Не сказать, что тот дом был разговорчивым собеседником, но девушке нравилось, как он встречает её своими жёлтыми глазами.
        Однажды в кафе приехала санитарная служба, чтобы произвести ритуальный, но не очень действенный обряд полива и опрыскивания помещений какими-то загадочными веществами. Поэтому официантка отправилась домой в неурочный час. Спиной она чувствовала, что кто-то приближается к ней, идя чуть быстрее. На всякий случай девушка сунула руку в карман, где притаился безнадёжный оборонительный баллончик. Но человек обогнал её по другой стороне просёлка и свернул к дачам. Он отворил ту самую калитку, за которой светились два масляных глаза, и вот уже должен был исчезнуть за ней, как оборвались ручки у сумки на его плече. Немудрёная еда рассыпалась под ногами, и к ногам официантки подкатилась голубая банка сгущёнки.
        Ей не было трудно помочь пожилому человеку, и вот они уже уселись на корточки, следуя поверью, что быстро поднятое не считается упавшим. Вместе они подтащили набитую сумку к крыльцу, и теперь она разглядела его. Старик оказался не таким уж стариком, скорее человеком, возраст которого смыт с лица. Но точно - пенсионер, такому может быть и шестьдесят, и семьдесят.
        Хозяин благодарил, предлагал чаю, но ей не хотелось ступать в чужой дом, наверняка пропитанный запахами одинокой старости. Вдруг он сказал:
        - А вы представьте, как тут было сто лет назад. Прямо на этой веранде… Только летом, тёплым вечером, когда самовар остывает.
        Официантка огляделась. Веранда была завалена мёртвыми листьями, длинная лавка и стол чернели в дальнем углу, и явно такие, что простояли тут сто лет. Ближе стояло кресло, тоже старинное, и даже на расстоянии чувствовалось, какое оно мокрое.
        - Её звали Елена Николаевна, простое имя - да, мало годное к запоминанию. Любила варенье - больше варить, чем есть, - продолжил старик. - Ну и мужа, конечно.
        Девушка представила всё это - и мужа, и варенье, и получилось неожиданно легко. Елена Николаевна сидела на веранде, кутаясь в серую шаль. Самовар остывает, вечер, скоро осень, и комаров почти нет.
        На веранду выходит муж, разминая в пальцах папиросу.
        - А тебе не кажется, милый друг, что у нас стало как-то необычно много ежей? - говорит она. Муж улыбается той улыбкой, которая слышна в сумерках. Он отвечает, что ежи вовсе не такие милые, какими могут казаться. И пеликаны не только символ родительской заботы. Все животные, в общем, не то, чем они кажутся. Он говорит это со знанием дела, потому что только что выбран в академию по отделению биологии.
        - Нет-нет, - в Медицинскую академию, - вдруг сказал кто-то над ухом, и девушка подумала, что думать вслух довольно опасно. И у стен бывают уши, и все эти смутные желания хороши тем, что не высказаны.
        - Да, но с другой стороны, он был скорее биолог, а не врач. Никого не лечил, во всяком случае. Так что всё верно, даже идеально. Пойдёмте.
        Хозяин уже ничего не спрашивал, а просто повёл её внутрь. Никакого мерзкого стариковского запаха она не ощутила, но пахло немного странно - нездешним, каким-то заморским деревом, сушёным зверобоем, который пучками висел под низким потолком, и ещё чем-то, кажется, церковным.
        Чай оказался тоже не чаем, а заваренной суданской розой, иначе говоря каркаде. Гостья по привычке, которой её научил родной город, прикинула пути отхода и оценила опасность. В каркаде опасности точно не было.
        Она принялась рассматривать хозяина. Они действительно виделись несколько раз на этой дороге к трассе, но тогда девушка воспринимала его как деталь пейзажа, нечто неодушевлённое, но движущееся. Ходячий куст. Это где-то уже было… Нет, там был горящий куст. А ходячий был лес.
        - В лесу у нас хорошо. Ежей только очень много, ежи ведь они санитары леса, всё подъедают. Они довольно суровые, что-то вроде дементоров. (Девушка внимательно посмотрела на него, проверяя, не послышалось ли ей это слово.) Когда-то зайцы были, и даже волки. Но волками больше детей пугали, знаете, чтобы дети одни в лес не ходили. Тут, конечно, не тайга, но дня два проплутать можно было. Сейчас много дач построили, и дорогу будут расширять, слышали? Кафе ваше не тронут-то?
        Они поговорили о том, что придорожные кафе до конца не исчезают, а возрождаются неподалёку, как феникс из пепла. А вот часть дач хотели снести, чтобы построить развязку. Непонятно, чем кончилось дело, но продавать землю тут уже было нельзя. И конечно, это трагедия. Помните фильм про гараж? Ну, не обязаны, конечно. Нет, и не важно, это к тому, что так было всегда. Человек держится за свою норку, а жизнь его оттуда выковыривает. Нет гнёздышка, нет норки - и ухватить тебя не за что. Так и академик говорил, но он был биолог, и считал, что цель жизни - размножение. Не просто размножение, конечно, а ещё и захват территории. Это очень хорошо видно по поведению полевых мышей. Так-то академик говорил, что люди живут ради детей, это то же самое, просто лучше звучит. А жена его спрашивала за этим столом, зачем вся эта его медицина, для чего? Потому что человек всё равно умирает. Сперва живёт ради детей, а иногда дети умирают раньше. Но это потом она так говорила, после войны. Их сын погиб в сорок пятом, за два месяца до последних выстрелов. Был лётчиком, вернее, стрелком на бомбардировщике и сгорел в
воздухе, не долетев ещё до земли. Чистый невинный мальчик, был в армии меньше года. Подавал большие надежды, хотел тоже стать биологом. Когда был маленький, то поймал ежа, и он, смешно топая, бегал по даче.
        Сразу всё стало бессмысленным: и самодовольство от того, что они увернулись от неприятностей тридцатых, когда Сергей Маркович ходил тут по комнатам и вслух торговался с судьбой. И то, что неприятности настигли его в сорок восьмом, но это были лёгкие неприятности. Всё обошлось, пересидел на даче, а потом вновь вернулся в медицинский институт. В пятьдесят восьмом он стал действительным членом Академии. В дачный посёлок за Сергеем Марковичем приезжала чёрная машина, чтобы отвезти его на службу - сперва эта машина была округлой, потом стала угловатой, потом стала заезжать реже. А вот жена его в тот победный год выгорела изнутри. Они взяли в семью девочку рано ушедших родственников, скрывая от неё, а главное, от себя, что берут ребёнка, как собаку, для того, чтобы заполнить пространство.
        Но стерпелось и слюбилось, хоть и без жара. Приёмная дочь стала орнитологом, в семьдесят третьем вышла замуж и засобиралась в дорогу.
        От дочери приходили открытки с нечитаемыми штемпелями. Иногда она присылала фотографии диковинных птиц. В объектив косил огромный пеликан, а из клюва его высовывалась весёлая рыба. Рыбе было хорошо там, в клюве. Кажется, рыба смеялась.
        Я думаю, что старый академик, оставшись один, просто проклял эту землю. Представьте себе, как он выходит на крыльцо и проклинает дачные и садоводческие посёлки. Стоит, как старый еврейский бог, и седая борода его трясётся в такт взмахам рук.
        Официантка представила, и картина получилась завораживающая. Сосед ей уже нравился, за столом он казался моложе, и она поняла, что он не сумасшедший. Сумасшедших она видела много и на родине, и здесь. За несколько месяцев жизни в посёлке она обнаружила женщину, которая жаловалась на женщину с ребёнком, которые живут у неё на чердаке и ссорятся. Всё бы ничего, но ребёнок потом плачет всю ночь. Крепкие старики-пенсионеры стали ветшать, как мебель. Они уходили по грибы, а потом звонили родным с какой-нибудь поляны, не понимая, где они, и путая имена детей. Да что там, не всегда помня своё имя.
        Кончился у этих людей завод, взяла над ними верх биология.
        А этот внук академика, наверное, он внук, или муж внучки академика был вполне крепок и остроумен. Причём явно к ней расположен и уже достал из буфета бутылку небедного вина. Можно было бы сойтись с ним, у него явно есть квартира в городе. Будет надёжный тыл, когда весной она снова начнёт битву за город. Но тут же она осеклась, побоявшись, что вдруг снова мысли вытекут из головы, как табачный дым.
        - Да вы курите, - сказал хозяин. - Я и сам курю, только пока не хочу. А? Прямо здесь можно.
        Но она встала, чтобы размяться, и вышла на крыльцо. Сквозь мглу беззвучно летел самолёт. Теперь, в карантинные времена, их стало мало, и огонёк можно было легко спутать со звездой.
        Хозяин позвал её внутрь, и она, поторопившись чуть больше, чем нужно, споткнулась на пороге. Он поддержал ее, и девушка ощутила вдруг, какой жар идёт от его тела. На минуту ей показалось, что у него температура, что по нынешним временам опасно. Нет, это что-то другое, и она поняла, что хозяин продолжает держать её и обнимает чуть крепче, чем нужно. Но ей понравилось, и она забралась рукой ему под свитер, поразившись твёрдости горячего тела.
        Хозяин поцеловал её, больше властно, чем страстно, и вдруг подхватил на руки. Обошлось без вырванных пуговиц, вообще этот старый ловелас был очень умелым, и официантка уже обнаружила себя на столе. Опыт у ней был побольше, чем у многих, но фальшивый старик даже не запыхался.
        Второй раз они сделали это уже в комнате, а третий - после разговоров. Так лежат вместе люди, не верящие в романтику. Они обнимаются без волнения.
        Девушка сказала, что ей очень жалко того погибшего мальчика. Она тоже как-то принесла ежика домой, а вот волков никогда не боялась. В её южных местах просто нет волков.
        - Волк есть везде, - ответил хозяин. - Детей пугали не тем волком из сказок, хотя даже родители тогда думали, что это волк, который ходит вокруг дачи, где заперлись семеро козлят. Родители, произнося всё это, говорили правду. Тут в лесу был мысленный волк.
        - Воображаемый?
        - Нет, мысленный. Это разные вещи. Любой, кто внимателен, мог увидеть его следы за сторожкой и у лесного озера. Но люди невнимательны.
        Девушке нравилась эта игра, и когда она повыла в третий раз, будто волчица, она вернулась к разговору о лесных жителях. Мужчина отвечал, что всё есть, ничто не исчезло, просто надо присмотреться. Пророчество сбылось. Она переспросила, и ей ответили, что это из книги одного пророка, который проклиная город, обещал, что превратятся реки его в смолу, и прах его - в серу, и будет земля его горящею смолою: не будет гаснуть ни днем, ни ночью; вечно будет восходить дым её. Будет от рода в род оставаться опустелою; во веки веков никто не пройдет по ней; и завладеют ею пеликан и еж. В этих словах чувствовалось какое-то дикое могущество: пеликаны и ежи оказывались главнее людей.
        Она представила это странное зверьё, сирина и струфиона, а также онокентавра, и уже не понимала, спит ли или слушает, но, выплывая на поверхность сна, а потом ныряя на глубину, ощущала себя девочкой, что стоит у калитки в лесу. Она слышит хруст веток под лапами зверя, ещё не видимого в сырой холодной темноте, но вот - как две звезды, два самолёта, две фары - зажигаются его глаза, и Мысленный волк уже беззвучно выходит из кустов орешника, обдавая её жаром своего дыхания.
        Когда она проснулась, рядом никого не было. На столе был кофейник, ещё горячий, явно приготовленный для неё. Утреннюю сигарету она выкурила уже на веранде и решила, что зайдёт к хозяину после работы.
        Но на обратной дороге со службы официантка обнаружила, что заветное окно не горит. Около столба стояли председатель правления с электриком. Председатель смотрел, как небо постепенно становится звёздным, а электрик проповедовал нравственный закон распределительному щитку. Отвечая на незаданный вопрос, председатель объяснил, что товарищество не обязано оплачивать забытый хозяевами свет. А вчера пришла официальная бумага о смерти старухи. Какой старухи? Ну этой, внучки, - отвечал председатель. А внук? Про внука ничего не было известно, зато её спросили, не тяжело ли работать в кафе. Не тяжело, а вот название дурацкое - почему «Пеликан»? Что за пеликан? Откуда? Ей велели не расспрашивать.
        - А, - сказал председатель. - Открою этот секрет, мне всё равно. Хозяин тутошний, из местных - зовут его так. Просто авторитет какой-то.
        И девушка пошла к себе, оставив за спиной этих двоих. С каждым шагом их голоса становились тише, и в этой тишине проявлялось медленное движение ежей в траве и хруст веток в лесу.
        2022
        Радиостанция им. Коминтерна (День радио. 7 мая)
        Странник вошёл в деревню в воскресенье, в тот момент, когда её обитатели шли из церкви.
        Церковь была далеко, на взгорке, и разделяла её с деревней топкая болотистая низина.
        «Вот и не поймёшь, деревня у нас или село», - говорили мужики, но быстро остывали к такой абстрактной материи, как административное деление.
        Деления и вычитания у них и так хватало на очередной год новой власти.
        Бог прятался от них по углам, и кажется, лишь поглядывал на окрестности с колокольни, ни во что не вмешиваясь.
        Одним словом, ходило в церковь всё меньше и меньше народу, к тому же на краю жидкой грязи стоял комбедовец Трошка и считал всех проходящих, выставляя в своей бумажке палочки.
        Комитеты бедноты давно отменили, но посланные в город сообщали об этом как-то неуверенно.
        Так и остался Трошка властью. Да все тут были власть, хотя, если с другой стороны посмотреть, то никакой власти вовсе и не было.
        Власть здесь была природная - как болота покроются ледком, так надо теплее одеваться, а как болота оттают, и забулькает в них весенняя жизнь, так надо раздеваться.
        Жители ходили взад-вперёд по деревянному тротуару, потому что пока не грянут морозы, течёт между домами жидкий суглинок. А как грянут морозы, поедет мироед Прохор по зимнику в уезд, да вернётся с запасом и ещё съездит, да снова - потому что запас нужен на полгода. Животину режь зимой, репу храни до весны, самогон прячь от Трошки. Летом работай, зимой спи побольше. На этом указания от неутомимой природной силы кончались.
        И вот в деревню пришёл странник.
        Был он одет в старую студенческую шинель, фуражку с дыркой в околыше, а за спиной тащил что-то угловатое в брезентовом мешке.
        Дойдя до местных жителей, странник поклонился да спросил, кто даст ему кров.
        Крестьяне молчали. Весенний ветер шевелил волосы местных жителей, а странник смотрел на них весело и добродушно, но не трогался с места. Оттого все хорошо успели рассмотреть и его кучерявую бороду, и потёртую шинель, и фуражку с дыркой в околыше.
        Наконец, вышла из толпы Аксинья-вдовица и увела странника к себе.
        Событий в этой жизни не было вовсе, оттого в каждой избе мужья с жёнами вместо того, чтобы тискать друг друга, обсуждали странника. Аксинью обсуждать было нечего, не было доподлинно известно даже, вдовица ли она, ибо не было у неё официальной бумаги с печатью о смерти мужа, а только на ярманке кто-то говорил, что убили его ещё в пятнадцатом году на войне.
        Что-то было в страннике необычное - так-то в деревне верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли, что копна сена разгуливала по полю, - мужики с бабами не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида - ведьма, все в деревне будут бояться и барана, и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, - так сильна была среди хороших людей вера в чудесное.
        Наутро пошёл к ней в избу комбедовец Трошка проверить у пришельца документ, да тот отвёл ему глаза. Долго держал Трошка перед лицом какую-то квитанцию, но потом честно признался, что читать-то он не умеет. И зачем признался - непонятно, никому в деревне он не признавался, всё выворачивался, а тут выболтал чужому человеку. Но гость всё равно усадил его за стол, стал чаем поить, да ещё с колотым городским сахаром.
        Бабы, даже замужние, завидовали Аксинье-вдовице, да та от всего отпиралась. Отвечала, что и думать рядом со странником ни о чём срамном не может.
        Но была у странника тайна - мешок с непонятным предметом.
        На второй день прохожий человек кинул на крышу Аксинье-вдовице какую-то проволоку, а другую воткнул в землю. И появился из мешка некий предмет, блеснул стёклышком, показал деревянные бока и встал на столе у вдовицы.
        То был ящик полированного дерева.
        Впрочем, те, кто подсматривал в мутное окошко чужой избы, говорили, что ящик совсем неказистый, дерево изрядно поцарапано, да и полировка облезла. Бывалые люди, что видели граммофон, говорили, что это непременно шарманка, а те, кто был на ярманке и видал шарманку, наоборот, утверждали, что это граммофон.
        Аксинья-вдовица ходила по деревне с превращённым лицом. Она всем говорила, что в ящике у гостя ангелы поют. А как услышишь ангелов, то вся жизнь опрокидывается в довоенную. На глазах слёзы, а в сердце сладость, и будто нет никакой беды и все ещё живы. Никто ей не верил, и тогда она стала водить к себе соседей.
        Странник сидел за столом чисто вымытый, перед ним, гордо, как свадебный пирог, стоял ящик с проводами, и всякому желающему странник давал круглую штуку на проводе, чтобы приложить к уху.
        И точно, бабы слышали, как, сквозь треск и вой, к ним доходят голоса ангелов.
        А то и вовсе, доходил до них говор сгинувших куда-то мужей, которых унесла нелёгкая, да так и не вернула. Мужья неловко оправдывались и врали.
        За бабами пришли мальчишки, а этим совсем было всё равно, что слушать. Они и самому треску были рады, вырывали друг у друга штуковину, вопили так, что, если кто б мог что услышать, так не услышал бы.
        Пришёл даже мироед Прохор. Пришёл он, зажав в кармане полтинник новых денег - на всякий случай, если с него потребуют платы за откровение. Но странник платы не взял и дал Прохору послушать волшебный ящик просто так. Сведения, видимо, оказались неутешительными, и Прохор ходил мрачный, как осенняя туча.
        Пошёл слух, что ящик у странника особый, предсказательный, и теперь всяк норовил зайти к Аксинье-вдовице. И действительно, спрашивали ящик разное, а потом прижимали чёрную штуковину к уху и ждали указаний. В обратную сторону кому пели, кому говорили, а некоторые, пропащие, и вовсе оставались без ответа. Таких странник утешал и объяснял, что в большом знании есть большая печаль.
        Стал странник главным человеком в деревне, и даже батюшка спустился с холма и пришёл к нему, вернее, к его ящику. Аксинья-вдовица потом шептала, что батюшка узнал что-то страшное и плакал на груди у странника, а тот утешал его долго, будто отец утешает сына. А что он узнал - то никому было неведомо, только видели все, как батюшка день за днём молится в пустой церкви.
        Но вот комбедовец Трошка никаких ангелов не услышал.
        В круглой штуке, что он прижал к уху, был заключён высокий тонкий голос, который сказал Трошке, что борьба ещё не кончена. Что трудящимся ещё предстоит пройти долгой дорогой страданий, и ещё ничто не решено до конца. И что должен Трошка бояться головокружения от успехов, а от перелома он сам и погибнет. А потом голос сообщил Трошке, что говорила с ним радиостанция имени Коминтерна.
        Трошка потребовал объяснений. Человек в студенческой шинели объяснял, что это детекторный приёмник, работающий далёкой силой. Слов таких председатель комбеда не знал, но всё равно потребовал объяснить, что внутри ящика. Когда ж ему сказали, что внутри катушка, ползунок и конденсатор, он собрался плюнуть на чистый Аксиньин пол. Когда же студенческий человек сказал, что там, внутри, колебательный контур, то председатель комбеда понял, что странник окончательно издевается над ним и новой властью вообще.
        «Коли… Коли… …а тельный… Ну, и это самое потом - ишь, матерится, что царский офицер», - но не отступился Трошка от странника и спросил:
        - А вот скажи тогда, дорогой товарищ, отчего неграмотные бабы вместо революции у тебя ангелов слышат?
        Тот отвечал, что кому что надо, тот и слышит, таковы общие свойства мироздания.
        Ответ этот очень не понравился Трошке.
        Через пару дней его сын Павлик в утренней темноте прокрался к Аксиньиному дому и тихо стукнул в окошко. Из избы, почёсываясь, вышел странник.
        - Дяденька, - сказал Павлик, - батя мой за чекистами в город побёг. Спасайтесь, дяденька.
        Странник потрепал Павлика по голове, порылся в кармане и достал оттуда конфету. После этого он потянулся и, не заходя обратно в избу, зашуршал кустами, чавкнул ботинками по грязи и пропал.
        Из города днём действительно приехали два человека в кожаных пальто и матрос в бушлате. Были они злы, потому что дорожная глина покрыла их полностью. Ругаясь, они прошли в Аксиньину избу и обнаружили лишь деревянный ящик на столе.
        Один из них достал перочинный нож и поддел крышку. Отскочила, покатилась, жужжа, прочь какая-то круглая ручка.
        Городской заглянул внутрь.
        - Да что ты, Трофим, нам головы морочишь? Какой это тебе контрреволюционный приёмник? Это и не приёмник вовсе - вот тут внутри тряпки рваной кусок, тут обёртка от конфет, а тут и вовсе камешек! Всё паутиной заросло! Эту коробочку с мусором год не открывали! Какая тебе радиостанция имени Коминтерна, дурень? Она в Москве, за много длинных километров, у нас её слышать никак не можно!
        И старший из тех городских треснул Трошку по затылку.
        А матрос прибавил, что из этого мусора приёмник, как корабль из песка, как крейсер посреди болота и как приход светлого будущего с такими помощниками, как Трофим.
        Павлик смотрел на это сквозь прежнее мутное окошко Аксиньиной избы и жевал конфету. Её он разделил на две части - одну съел тотчас, потому что в жизни можно всего лишиться сразу и откладывать ничего нельзя, а вторую спрятал, потому что никогда не известно, как обернётся завтрашний день, и всякая вещь может пригодиться.
        Так ему велел голос из деревянного ящика.
        2022
        Вкус глухаря (День Победы, 9 мая)
        Василию Голованову
        - А я люблю майские праздники, - сказал бывший егерь Евсюков, стараясь удержать руль. - Они хорошие такие, бестолковые. Вроде как второй отпуск, хотя в жизни отпуска у меня не было.
        - Лучше б этот отпуск был пораньше. Ездил бы я с вами на вальдшнепов, если бы раньше… - Сидоров всегда спорил с Евсюковым, но место своё знал.
        Бывший егерь Евсюков был авторитетом, символом рассудительности. И я знал, как Сидоров охотится весной, - в апреле он выезжал на тягу. Ночью он ехал до нужного места, а потом вставал на опушке. Лес просыпался, бурчал талой водой, движением соков внутри деревьев. Через некоторое время слышались выстрелы таких же, как Сидоров, сонных охотников. Выстрелы приближались и, наконец, Сидоров, как и все, палил в серое закатное небо из двух стволов, доставал фляжку, отхлёбывал - и ехал обратно.
        Евсюков знал всё это и издевался над Сидоровым - они были как два клоуна, работающие в паре. Я любил их, оттого и приехал через две границы - не за охотничьим трофеем, а за человечьим теплом.
        И сейчас мы тряслись в жестяной коробке евсюковского автомобиля, всё больше убеждаясь, что в России нет дорог, а существуют только направления. Мы ехали в новое место, к невнятным мне людям, с неопределёнными перспективами. Майский сезон короток - от Первомая до Дня Победы. Хлопнет со стуком форточка охотхозяйства, стукнет в раму - и нет тебе ничего - ни тетерева, ни вальдшнепа. Сплошной глухарь. Да и глухаря, впрочем, уже и нет. Хоть у Евсюкова там друг, а закон суров и вертится, как дышло.
        Вдруг Евсюков притормозил. На дороге стояли крепкие ребята на фоне облитого грязью джипа.
        - Куда едем? - подуло из окна. - Что у вас, ребята, в рюкзаках?
        - А вы сами - кто будете? - миролюбиво спросил Евсюков, но я пожалел, что ружья наши далеко, да лежат разобраны - согласно проклятым правилам.
        - Хозяева, - улыбаясь, сказал второй, что стоял подальше от машины. - Мы всего тут хозяева - того, что на земле лежит, и того, что под землёй. И не любим, когда чужие наше добро трогают. Так зачем едем?
        - В гости едем, к Ивану Палычу, - ответил Евсюков.
        Что-то треснуло в воздухе, как сломанная ветка, что-то сместилось, будто фигуры на порванной фотографии - мы остались на месте, а проверяющие отшатнулись.
        Слова уже не бились в окна, а шелестели. Извинит-т-те… П-потревожили, ошибоч-чка… Меня предупредили, что удивляться не надо - но как не удивиться.
        Евсюков, не отвечая, тронул мягко, машина клюнула в рытвину, выправилась и повернула направо.
        - Я думаю, Палыч браткам когда-то отстрелил что-то ненужное? - Сидоров имел вид бодрый, но в глазах ещё жил испуг.
        - Палыч - человек великий, - сказал Евсюков. - Он до такого дела не унижается. У него браконьер просто сгинул бы с концами. Тут как-то одна ударная армия со всем нужным и ненужным сгинула… Нет, тут что-то другое.
        - А я бы не остановился. Вот у хохлов президент враз гайцов-то отменил, а уж тут-то останавливаться - только на неприятности нарываться.
        - Ну, ты и дурак. Не хочешь нарваться на неприятности, нарвёшься на пулю. И президентами не меряйся - подожди новой весны.
        Деревня, где жил лесной человек Иван Палыч, была пуста. Десяток пустых домов торчал вразнобой, чернел дырками выбитых окон, а на краю, как сторожевая башня, врос в землю трактор «Беларусь». В кабине трактора жила какая-то большая птица, что при нашем приближении заколотилась внутри, потеряла несколько перьев и, так и не взлетев, побежала по земле в сторону.
        Иван Палыч сидел на лавочке рядом с колодцем. Он оказался человеком без возраста - так и не скажешь, сорок лет ему, шестьдесят или вовсе - сто. Рядом с ним (почти в той же позе) сидел большой вислоухий пёс.
        Мы выпали из автомобиля и пошли к хозяину медленно и с достоинством.
        Когда суп был сварен, а привезённое - розлито, Сидоров рассказал о дорожном приключении.
        Иван Палыч только горестно вздохнул:
        - Да, есть такое дело. Много разных людей на свете, только не все хорошие. Но вы не бойтесь, если что - на меня сошлитесь.
        - Так и сослались. С большим успехом. А что парубкам надо?
        - Этим-то? А они пасут местных, что в здешних болотах стволы собирают.
        - С войны? Да стволы-то ржа съела?
        - Какие съела, а какие нет. Да и кроме ружья военный человек кое-что ещё носит - кольцо обручальное, крестик серебряный, если его Советская власть не отобрала, ну там ордена немудрящие.
        - Ты бы вот орден купил?
        - Я бы, может, и не купил.
        - А люгер-пистолет?
        Я задумался. Пока я думал мучительную мужскую думу о пистолете, Иван Палыч рассказал, что братки раскопали немецкое кладбище и долго торговались с каким-то заграничным комитетом, продавая задорого солдатские жетоны.
        - Пришлось ребятам к ним зайти, и теперь они смирные - только вот к приезжим пристают, - заключил Иван Палыч.
        Мои спутники переглянулись и посмотрели на меня.
        - Вова, ты Иван Палыча во всём слушайся, ладно? - сказал Евсюков ласково. - Он, если что, попросит тебя, тогда сделать надо без вопросов. А?
        Но я понял всё и так - вот царь и бог, а моё дело слушаться.
        До вечера я остался один и уничтожил двенадцать жестяных банок, чтобы привыкнуть к чужому ружью (своё не потащишь через новые границы), а потом готовил обед, пока троица шастала по лесам. А на следующий день мы разделились, и Иван Палыч повёл меня через гать к глухариному току.
        Называлось это вечерний подслух.
        Глухари подлетали один за другим и заводили средь веток свою странную однообразную песню. Будто врачи-вредители собрались на консилиум и приговаривают вокруг больного - тэ-кс, те-кс! Но один за другим глухари уснули, и мы тихо ушли.
        - Слышь - хрюкают? Это молодые, которые петь не умеют. Хоть песня в два колена, а всё равно учиться надо. С ними - самое сложное, они от собственных песен не глохнут.
        Мы обновили шалаш, и, отойдя достаточно далеко, запалили костерок. Иван Палыч долго курил, глядя на огонь, а я стремительно заснул на своём коврике, завернувшись в спальник.
        Я проснулся быстро - от чужого разговора. У костра сидел, спиной ко мне, пожилой человек в ватнике. Из треугольной дыры торчал белый клок.
        - Да я Империалистическую войну ещё помню - уж я так налютовался, что потом двадцать лет отходил.
        Ну, заливает дед, - я даже восхитился. Но Иван Палыч поддакивал, разговор у них шёл свой, и я решил не вылезать на свет.
        - Так не нашёл, значит, моих? - спросил пожилой.
        - Какое там, Семён Николаевич, - деревни-то даже нет. Разъехался по городам народ - укрупнили-позабыли.
        - Хорошо хоть не раскулачили, - вздохнул пожилой. - Ну, мне пора. Значит, завтра придёшь?
        Палыч глянул на часы:
        - Теперь уж сегодня.
        С утра мы били глухарей - под песню, чтобы не спугнуть остальных. Сидоров с Евсюковым играли с глухарями в «Море волнуется раз, море волнуется - два» и, подбираясь к ним, точно били под крыло. Пять легли на своём ристалище, не успев пожениться. Один был матёрым, старым бойцом, остальные были налиты силой молодости.
        Сидоров и Евсюков сноровисто потащили добычу к дому, а Палыч поманил меня пальцем.
        - Тут мы одного человека навестим. Поможешь.
        Я промолчал, потому что уж знал - какого. Но отчего Иван Палыч темнит - понять не мог. Ну, перекусим у соседа, может, он поразговорчивее будет, чем Иван Палыч.
        В полдень мы подъехали к лесному озеру, и, найдя потопленную лодку, переправились на дальнюю сторону… Я, тяжело дыша, шёл по тропе за Иван Палычем, а он бормотал:
        - Мелеет озеро. Раньше вода во-о-он где стояла. А теперь, как в раковину утянуло. Всё, пришли.
        Я недоумённо озирался. Ни дома, ни палатки я не увидел. Где ждал нас другой егерь - было совершенно непонятно.
        - Ты перекури пока, у меня тут дело деликатное… - Иван Палыч сел на колени и погладил землю. - Тут он.
        Старый егерь достал сапёрную лопатку и начал окапывать неприметное место. Работать пришлось долго - ручей намыл целый холм песка. Потом я сменил Ивана Павловича, уже догадываясь, что я увижу. И вот, ещё через минуту на меня глянул жёлтый череп - глянул искоса. Семён Николаевич лежал на животе, и череп упирался отсутствующим носом в корневище. Он косил глазницами в сторону, будто говорил мне - а знаешь, каково здесь лежать? Знаешь, как грустно?
        МЫ РАССТЕЛИЛИ БОЛЬШОЙ КУСОК ПОЛИЭТИЛЕНА И СЛОЖИЛИ СЕМЁНА НИКОЛАЕВИЧА ПОВЕРХ.
        - А ружья нет? - спросил я.
        - Откуда у него ружьё? Не было у него ружья.
        Оказалось, что Семён Николаевич умер не от пули, а замёрз. И замерзая, не мог простить себе, что заплутал и отстал от своих. Если бы он умирал на людях, то отдал бы живым шкурку от сала и кусок сахара. А так - всё было напрасно и глупо. Оттого Семён Николаевич умер с крестьянской обидой в душе.
        Мы вернулись к лодке.
        Иван Палыч подмигнул мне и сказал:
        - Сегодня перевоз бесплатный.
        Он отпихивался шестом, и вода гулко билась в борт. Ну да, думал я, сегодня перевоз бесплатный - и куда тут положить монетку - в глазную дырку, за несуществующую щеку? Некуда её класть - и везёт русский лесной Харон задарма. А я, бесплатный помощник перевозчика, заезжий гусь, везу на коленях русского солдата - не то с того света на этот, не то - обратно.
        Машина тряслась по лесной дороге, а Семён Николаевич, постукивая, ворочался на заднем сиденье. Казалось, он ворочался во сне.
        - Иван Палыч, - спросил я, - а как же с немцами?
        - А что, немцы не люди? Один вон пролежал всё время с немцем в обнимку - они как схватились врукопашную, так и полегли. Вот ты, если бы пролежал с кем в обнимку шестьдесят лет - сохранил бы ту же ненависть? Так и попросили хоронить - вместе.
        Сложно всё: вот был один лётчик, так он барсуков ненавидел. Его барсуки объели. Ну и что? Я говорю - что тебе барсуки? Так не слушал, он этих барсуков больше немцев ненавидел. Тут трезвую голову надо иметь и не лезть со своими представлениями в чужой мир.
        Вот в прошлом году приехал к нам ваш приятель Вася Голованов - встретил по ошибке каких-то немецких танкистов да от страха всё напутал. В мёртвые дела лучше не вмешиваться, если к этому не готов.
        Лучше крестом обмахнуться - благо у нас теперь всякий со свечкой стоит, как телевидение в церковь приедет. Перекрестись и постанови, что не было ничего, видимость одна больная, и самогон у Ивана Палыча дурно вышел в этот раз.
        Евсюков и Сидоров уже ждали нас у брошенного кладбища. Издали они были похожи на удвоенного могильщика-философа, взятого напрокат у Шекспира.
        Мы закопали Семёна Николаевича и, расстелив брезент у могилы, принялись пить.
        - Только русские жрут на кладбище, - сказал бывший егерь Евсюков с куском сала в зубах. - Я вот японцев на Пасху в лес вывозил. Они как увидели, как наши с колбасой и салатами к родственникам прутся, так у них всё косоглазие исправилось. Сразу зенки стали круглые, как блюдца…
        Сидоров жевал тихо, только выдохнул после первой:
        - А самогон у тебя, Иван Палыч, ха-р-роший вышел…
        Я молчал. Во мне жила обида - они всё знали. А я не знал. Они глядели на меня как на дурака и испытывали.
        - Ты не печалься, Вова, - сказал Евсюков, - всё правильно.
        Стелился дым дешёвых сигарет, сердце рвалось из груди от спирта и светлой тоски.
        - Хорошо ему теперь? - спросил я.
        - Кому сейчас хорошо? - философски спросил Сидоров. - Семён Николаевич - крестьянин был от Бога. Ему плохо было, что внуков не нянчил, что семья руки рабочие потеряла. Он не воин был, а соль земли. Это воинам сладко в бою умереть. Знаешь, как сладко за Родину умереть? Не стоять из последних сил у станка, за годом год, не с голода пухнуть, на себе пахать. Это славно помереть - ты здесь, они там, тут враг, а тут свои, всё ясно и чётко. Не будешь в очереди за пенсией стоять, и дети на тебя не будут смотреть криво. Не погонят тебя, маразматика, вон. А на людях погибнуть за общее дело - вроде избавления.
        Я слушал Сидорова и верил каждому слову.
        Сидорова расстреляли лет десять назад. Он лежал раненый на асфальте привокзальной площади в чужом южном городе. Он был ранен и тупо смотрел в серое зимнее небо. Тогда к нему подошли и выстрелили несколько раз - а потом пошли к другим. Одна пуля попала в рожок от автомата, что был спрятан у него под бушлатом, а другая пробила его насквозь, вырыв неглубокую ямку в асфальте - он прожил ещё до вечера, пока его по случайности не нашёл сослуживец и не вытащил на себе.
        Сидорова долго лечили, а потом погнали из армии как инвалида.
        Он долго собирал себя по частям, как дракон собирает разрубленное рыцарем тело. Потом он начал класть полы в небедных домах, вставлять немецкие окна и крепить в этих домах итальянскую сантехнику. Иногда ему казалось, что хозяева этих домов - те самые люди, кто недострелил его тогда, в первый день Нового года, и поэтому я знал, что со смертью у Сидорова свои отношения. Для него там никакого бы Ивана Павловича не нашлось.
        Поэтому я представил своего деда, что сгорел в воздухе - я представил, как он засыпает, и хрипят в наушниках голоса его товарищей. Дед, наверное, не слышал этих голосов, когда небо крутилось вокруг него, а земля приближалась, увеличивая в размере дымы и рытвины окопов.
        Но деда похоронили на Кубани, я видел его имя на бетонном обелиске. С ним всё произошло обычным правильным образом.
        - Пошли глухаря-то есть, - прервал эти размышления Евсюков.
        Мы сели вокруг котла на улице. Стол был крив, да и мысли были непрямы.
        Помянули Семёна Николаевича, а после третьей и вовсе пошло легче.
        - В старом глухаре есть что-то от кабана, - сказал Сидоров. - В том смысле, жёсткий. Он как кабан.
        - А мне нравится, он ёлкой пахнет. Смолой, то есть… - Евсюков хлебал своё жирное и красное варево. - Ты ешь, ешь, Вова, - я тоже сначала в сомнении был, а сейчас ко всему привык. Главное, людей любить надо - а живых или мёртвых - дело второе.
        - А что у нас с властью - ну там менты разные? Что военком?
        - Да ничего военком - мужик он хороший, да бестолковый. Ему выписали денег под праздники, он старикам наручные часы накупил, да тем дела и закончил. Он про меня знает, не мешает и не вмешивается - я бы сказал, грамотно поступает. Что нам, нужно, чтобы привезли пять первогодков для того, чтобы они три раза пальнули над могилой? Нам не надо, и Семёну Николаевичу не надо. Наше дело скромное, тихое. Мы по душе дела улаживаем.
        Календарь с треском рвался на пути от первых майских праздников ко вторым.
        Наконец, мы двинулись в обратный путь и взяли с собой Ивана Павловича - до города. Там ждали его дела и какие-то, нам неизвестные, родственники лесных жителей. Ночь катилась к рассвету - и круглая фара луны освещала наш путь. Закрыв глаза, я думал о том, что леса наших стран полны людей, не доживших свои жизни. И земли вдоль великих рек полны воинов, превратившихся в цветы. Пройдёт век, народы сольются - и ненависть сотрётся. Этой ночью мёртвые спят в холодной земле Испании, проспят и холодные зимы, пока с ними спит земля, и будут просыпаться, когда придёт майское тепло. Они спят на Востоке, под степным ковылём, со своими истлевшими кожаными щитами, зажав рёбрами наконечники чужих стрел. И пока они спят, беспокойно и тревожно, то думают, что их войны ещё не кончились.
        И золотоордынцы с истлевшими усами, чернявые генуэзцы, русские и литовцы спят вповалку, потому что никто не знает места, где они порезали и порубили друг друга.
        И в глубине морей, растворившись в солёной воде, их разъединённые молекулы только дремлют, пока кто-то не простился с ними по-настоящему…
        Вдруг Евсюков резко затормозил - все отчего-то сохранили равновесие, один я больно ударился головой. На мгновение я подумал, что нас провожают чёрные копатели - точно так же, как и встречали.
        Но жизнь, как всегда, была твёрже.
        Прямо на нас по безлюдной дороге надвигалась тёмная масса.
        Чёрный немецкий танк, визжа ржавыми гусеницами, ехал по русской земле. И сквозь броню на башне, дрожа, светила какая-то звезда.
        Часть дульного тормоза была сколота, но танк всё же имел грозный вид.
        Фыркнув, он встал, не доехав до нас метров десять.
        Из верхнего люка сначала вылез один, а потом, по очереди, ещё три танкиста.
        Они построились слева от гусеницы. Мы тоже вышли, встав по обе стороны от «Нивы».
        Старший, безрукий мальчик в чёрной форме, старательно печатая шаг, подошёл к Ивану Павловичу, безошибочно выбрав его среди нас.
        - Господин младший сержант! Лейтенант Отто Бранд, пятьсот второй тяжёлый танковый батальон вермахта. Следую с экипажем домой, не могу вырваться отсюда, прошу указаний.
        - А почему четверо? - хмуро спросил Палыч. Лейтенант вытянулся ещё больше - он тянулся, как тень от столба. Но тени у него, собственно, не было. Только пустой рукав бился на ночном ветру.
        - Пятый - выжил, - господин младший сержант.
        - Понял. Дайте карту.
        В свете фар они наклонились над картой. Экипаж не изменил строя, и молча глядел на своих и чужих.
        Танк дрожал беззвучно, но пахло от него не выхлопом, а тиной и тоской.
        - Всё, - Палыч распрямился. - Валите. И всё время держите Полярную звезду справа, конечно.
        Лейтенант козырнул, и немцы полезли на броню.
        Танк просел назад и дёрнул хоботом. Моторная часть окуталась белым, похожим на туман, дымом, и танк, уходя вправо, начал набирать скорость.
        Евсюков выкинул свой окурок, а Палыч свой аккуратно забычковал и спрятал в карман.
        - Что смотришь-то? Это, видать, головановские. - сказал Палыч. - Нечего им тут болтаться, непорядок это. Пора им домой.
        - Давай-давай, - дёрнул меня за рукав Евсюков, сам, кажется, не очень уверенно себя чувствовавший.
        Но наша «Нива» закашляла и заглохла. Мы долго и муторно заводили её, и сумели продолжить путь только на рассвете, когда сквозь сосны пробило розовым и жёлтым.
        - Сегодня - День Победы, - сказал я невпопад.
        - Ты не говори так, - сказал Евсюков. - Мы так не говорим. Завтра у нас будет 9 мая. У нас Дня Победы нет, потому как война не кончена, пока мёртвые живут в лесах.
        - А, почитай, пока у нас никакой Победы и нет, но будет обязательно, - подытожил Иван Палыч и неожиданно подмигнул. - Но водки сегодня выпьем несомненно, что ж не выпить?
        2022
        Рассказ непогашенной луны/Восход-Аполлон (День астронома. Суббота между серединой апреля и серединой мая, вблизи или перед 1-й четвертью луны)
        Она уже давно ездила этим маршрутом - сначала на автобусе до вокзала, а потом электричкой до Подлипок. За несколькими заборами, за скучающими солдатами, которые охраняли периметр, она сидела день за днём, грея пальцы кружкой с крепким чаем. Но каждый день, когда истекали положенные восемь часов, она аккуратно мыла чашку ледяной водой в туалете, запирала и опечатывала комнату.
        И точно так же - одиноко, последней из всех, ехала домой.
        Жизнь давно изменила смысл.
        На двери ещё виднелись следы от накладных букв - они исчезли давно, но надпись всё же читалась - «Восход-Аполлон».
        Совместная лунная программа была свёрнута, перспективных сотрудников разобрали более удачливые коллеги.
        Комната была пуста - вынесли даже лишние столы. В углу как скрученное знамя торчала настоящая ракета.
        Розалия Самуиловна равнодушно скользнула по ней взглядом, но вдруг вспомнила, что ракета стоит тут ровно десять лет, потому что ровно десять лет назад она стала заведовать сектором - единственная женщина среди десятков начальников. «На десятилетие мне подарили настоящую ракету, а двадцатилетия у меня точно уже не будет», - подумала она. Ракета была действительно настоящая, ещё ГИРДовская, собранная задолго до войны, да только так и не взлетевшая.
        Сейчас она стояла в углу, и, глядя на неё, хозяйка кабинета тщетно пыталась вспомнить, кто её собирал. Кажется, Каплевич. Или не он? Каплевича расстреляли в тридцать восьмом, и его уже не спросишь. Да, он, кажется.
        Подарок довольно странный, учитывая то, что за территорию его не вынесешь.
        Розалия Самуиловна пережила всех, и, что страшнее, пережила сыновей. Один сгорел в истребителе где-то над Кубанью, а другой погиб вместе с первым космонавтом, врезавшись на учебном самолёте в лес под Киржачом. Кого другого это бы сломало, но Розалия Самуиловна была сделана из особого теста. В её сухом старом теле горело пламя великой идеи и, одновременно, великой тайны. Оттого смерть детей осталась для неё досадным эпизодом, чем-то вроде проигранной шахматной партии.
        Смертей она видела достаточно - лет сорок назад она убивала сама, и за ночь ствол наградного нагана раскалялся настолько, что приходилось просить у конвойных их оружие. Но всё это осталось в прошлом.
        Жизнь текла прочь, как слитое после отмены старта топливо. Но это всё глупости, глупости, повторяла она про себя - больше всего ей досаждали варикозное расширение вен, ну и, как водится, американцы.
        В углу кабинета бормотало радио - передавали новости, и в какой-то момент стали говорить о главном: американцы готовились стартовать на Луну. Розалия Самуиловна поймала себя на том, что ей жалко эту американскую троицу хороших, славных, наверное, парней. Одна среди немногих людей на Земле, она понимала, что они никуда не полетят, а, скорее всего, погибнут на старте.
        В остальном сегодня всё шло как обычно - она прошла по коридору, зажурчала водой в туалете и вернулась к двери, отряхивая мокрые руки.
        Мимо неё по коридору, раскачиваясь на деревянных ногах, шёл техник Фадеев. Фадеев тоже был немолод, но никаких чинов и званий не имел, а имел звание бога экспериментальных моделей.
        Розалию Самуиловну он укорял за дурной характер, ведь если бы не характер, то Розалия Самуиловна, поди, заведовала бы не сектором, а институтом, и не каталась бы в электричках, а ездила в персональной машине Горьковского автозавода.
        Технику Фадееву было хорошо - он уезжал домой на «Москвиче» с ручным управлением.
        Жёлтому «Москвичу» многие завидовали, несмотря на то, что Фадеев получил его только потому, что у него не было ног. В сорок втором подорвал себя вместе со своей «Катюшей». Взрыв подбросил Фадеева вверх, и он целую ночь, умирая, провисел на макушке огромной сосны, пока немцы бродили внизу.
        Он умирал долго и мучительно, но так и не умер. Теперь, уже двадцать с лишком лет, он собирал слаботочное и высокоточное, и не было ему равных в ручной экспериментальной работе. Бояться ему было нечего - и действительно, он единственный не боялся Розалии Самуиловны, которой боялись все - от солдата внутренних войск у ворот до покойного главного конструктора.
        Один из молодых инженеров сочинил про неё стишки для стенгазеты ко Дню космонавтики.
        Там предлагалось -
        От канцелярщины и спячки
        Чтоб оградить себя вполне,
        Портрет завсектора, товарищ,
        Повесь, скорее, на стене!
        Художник, оформлявший стенгазету, так выразительно посмотрел на молодого инженера, что он сам скомкал листок с эпиграммой и разве что не съел его.
        Иногда Фадееву казалось, что Розалия Самуиловна хранит какую-то тайну, и эта тайна позволила ей пройти между опасностей её века, как одному наркому между струй дождя. Но эту мысль он от себя гнал - тогда бы она не завалила лунную программу, а лунная программа была завалена - это факт.
        Он тоже следил за тем, как американцы рвутся к ноздреватому спутнику, что висел в холодном небе, как фонарь, и думал, что сейчас он поговорит об этом.
        Но Розалия Самуиловна была грустна и неразговорчива - она вошла в комнату и аккуратно закрыла дверь перед его носом.
        И в это время грянул телефонный звонок.
        Фадеева как ветром сдуло от двери, потому что он понял, что так звонит только один аппарат, - матовый телефон с диском, на котором не было цифр. На этом диске был только маленький цветной герб Советского Союза. Таких телефонов в институте было всего два - в кабинете Главного и отчего-то - в комнате Розалии Самуиловны.
        Она, между тем, сняла трубку, и с каждым словом, что било в мембрану, грусть на её лице сменялась озабоченностью.
        - Ты что, не поняла? Они действительно хотят лететь.
        - Куда?
        - Известно куда - до конца, по-настоящему… А всё началось с Кеннеди. Мы поздно убрали Кеннеди, вот в чём дело. Мы опоздали, и всё пошло к чёрту.
        - Да, Кеннеди много напортил. Но я думала, что мы договорились.
        - Мы тоже думали.
        - Завтра Луны не станет. То есть все узнают…
        Розалия Самуиловна и так, впрочем, давным-давно знала, что никакой Луны нет. Её очень давно не было - а был лишь оптический обман, фикция. Настоящая Луна в незапамятные времена рухнула на Землю и, вырыв гигантский кратер, сгубила в пыльном катаклизме всех динозавров.
        С тех пор вокруг планеты вращался белый диск - глаза и уши дозорной цивилизации.
        Во славу ночного светила сочинялись стихи и музыка, а оно исправно ловило все эти звуки, чтобы передать их куда-то наверх, дальше. Человечество жило в своём медленно меняющемся мире, а фальшивая Луна, инопланетный ретранслятор, крутилась бессмертным стражем рядом. Точно так же наблюдал монитор, сделанный людьми, за собаками.
        Теми собаками, которых Розалия Самуиловна запускала в космическую пустоту сперва безо всякой надежды на возвращение, потом с некоторой надеждой, а потом и вовсе с некоторой долей уверенности. А теперь подопытное население планеты было готово выйти из-под контроля, и, возможно, прийти в безумие, как те дворняжки, что бесновались в космических капсулах, предчувствуя гибель.
        Один раз история с Луной чуть не раскрылась - с гигантской антенны оторвался гиродин, корректирующий её орбиту. Он упал, выкрошив сотни километров тунгусской тайги, и группа дозорной цивилизации потратила два долгих года, чтобы вывести все, даже самые крохотные обломки.
        Тогда же чужая раса и пошла на контакт. Тогда-то и появились посвящённые. Посвящённых было немного, всего двенадцать человек, и среди них - несгибаемый революционер, бескомпромиссный партиец Розалия Самуиловна. Об этом не знал даже её муж, погибший в тридцать третьем году в Нахабино при испытании точно такой же ракеты, что теперь стояла у неё в кабинете.
        Другого, может быть, и раздражало напоминание о ракете-убийце, но только не её.
        Это был просто выхолощенный кусок железа, пустая труба. А лицо своего мужа она давно забыла.
        Когда часть посвящённых после войны перебралась из Германии за океан, все двенадцать договорились, что они займут ключевые посты в ракетной индустрии великих держав.
        Изнутри было легче держать отрасль под контролем.
        Но и тогда не обошлось без накладок - пришлось уничтожить несколько советских межпланетных станций и изрядно притормозить американскую программу освоения космоса.
        Прежний Генеральный секретарь, отправившись в Америку, вдруг раздухарился и, как это с ним иногда бывало, прямо посреди кукурузного поля предложил американцам лететь к Луне вместе - на соединённых кораблях «Восход» и «Аполлон».
        Генерального секретаря тут же убрали, поместив за дачный забор - вскапывать грядки и растить подмосковную кукурузу.
        Но было поздно. Опасность не исчезла, американцы, воодушевлённые Кеннеди, требовали космического реванша, и сдерживать их получалось с трудом.
        Она вдруг вспомнила, на кого был похож Кеннеди. Похож он был на того штабс-капитана, которого она собственноручно расстреляла в Ялте. Точно, такой же гладкий и сытый. Но воспоминание об этом всеми забытом белогвардейце быстро покинуло её память - будто тело булькнуло в холодную воду Чёрного моря.
        Меж тем посвящённые понимали, что может произойти не то что при попытке посадки на Луну, а даже при её фотографировании в непривычных ракурсах. Всем станет очевидно, что самый большой спутник - искусственный. И более того, что он представляет из себя не шар, а гигантский плоский щит-антенну надзорной цивилизации. Именно поэтому никто не видел оборотной стороны Луны.
        Десять лет подряд державы обгоняли друг друга в космической гонке, отставали, вкладывали миллиарды в новые технологии, но миллиарды землян каждую ночь наблюдали Луну на небосводе и не догадывались об обмане.
        Усилиями немногих посвящённых равновесие сохранялось.
        Иногда Розалия Самуиловна представляла себе, что произойдёт, если вдруг Луна сложится, свернётся и улетит перелётной птицей в иные края. Ей представлялся ужас африканских племён, и ужасу этому она сочувствовала. Европейцы были циники, их Розалии Самуиловне жалко не было - но она представляла масштаб паники, когда просвещённые люди, век за веком проводившие в спорах о религии и устройстве мира, поймут, что за ними давно наблюдает огромный чужой глаз, - точь-в-точь как за подопытными собаками. Но и исчезновение этого глаза было гибельно - как если бы подопытные собаки пустились в самостоятельное космическое путешествие.
        Розалии Самуиловне никогда не приходило в голову, зачем другой цивилизации этот эксперимент. Она просто поверила в его необходимость, как поверила когда-то в необходимость революции, а потом поверила в необходимость уничтожения расплодившихся врагов, она верила в это свято, и вера замещала счастье, славу, семью и любовь.
        До недавнего времени всё шло своим ходом, и посвящённые обдумывали, как спустить это дело на тормозах, - Луна была никому не нужна, и несколько десятков килограмм лунного или как бы лунного грунта ничего в жизни Земли не изменят. Луна нужна людям только в виде острого серпа или круга на небе.
        Но, в конце концов, у одного из игроков игра вышла из-под контроля. Посвящённые не справились со своей задачей - и Розалии Самуиловне было отчасти приятно, что это случилось не с ней, а с теми, за океаном.
        Надо было что-то придумать; если не решить проблему навсегда, то хотя бы отодвинуть её в то время, когда слово «капитализм» будет помечено в словарях как устаревшее.
        - Нет, машину не высылайте, не успеете, и это лишнее время, - сказала она в трубку и выглянула при этом в окно. - Просто обеспечьте зелёную волну и мотоциклистов в городе.
        Техник Фадеев чрезвычайно удивился, когда увидел, как Розалия Самуиловна лёгкой летящей походкой устремилась к его «Москвичу».
        - Александр Александрович, вы мне нужны, - сейчас мы с вами поедем в город.
        Фадеев был поражён таким желанием и помедлил с ответом. Однако его согласия вовсе не требовалось.
        - Мы поедем очень быстро, очень быстро. Все проблемы с дорожной инспекцией я беру на себя.
        Розалия Самуиловна устраивалась на заднем сиденье машины, небрежно подвинув рассаду, которую Фадеев собирался везти на дачу.
        - И вот ещё что, Александр Александрович. Вы мне не мешайте примерно пятнадцать минут. Я должна кое-что обдумать, а вот потом вы остановитесь в городе у телефонного автомата.
        - Какого автомата?
        - Любого телефонного автомата, Александр Александрович. Поехали.
        И техник Фадеев поехал, да так, как никогда не гонял с того времени, когда пытался оторваться на своей БМ-13 от немецких мотоциклистов. «Москвич» с ручным управлением влетел в Москву, где к нему тут же пристроились два милицейских мотоцикла. Фадеев думал сбросить скорость, но его спутница только махнула рукой.
        Машина в сопровождении двух милиционеров летела по перекрытым улицам валящегося в вечерние сумерки города. Они, как нож сквозь масло, прошли через центр, а у Калужской заставы Розалия Самуиловна велела затормозить. В первом телефонном автомате трубка была вырвана с мясом. Во втором телефон молчал как убитый.
        Две копейки провалились в нутро третьего, но соединения не произошло.
        Розалия Самуиловна сделала движение пальцем, и Фадеев стал лихорадочно рыться в карманах. Старуха даже притопнула от нетерпения каблучком - такой техник Фадеев её никогда не видел. Наконец монетка нашлась, и секунду спустя Розалия Самуиловна заговорила с кем-то на непонятном иностранном языке. Техник Фадеев снова отошёл, чтобы не слышать разговора. Что-то подсказывало ему, что знать подробности ему не нужно и, может, даже вредно.
        Он встал у машины и стал разглядывать ожидающих на своих мотоциклах милиционеров в белых шлемах. От работающих на холостом ходу моторов тянуло сладковатым выхлопом.
        - И бензин у них, поди, без лимитов, - успел подумать он, но старуха уже снова садилась в машину.
        Они свернули в глухие ворота на Ленинских горах.
        Во дворе, аккуратно поставив грязную машину, Фадеев сел на лавочку и стал курить. Охрана таращилась на «Москвич» в потёках грязи, но ни слова не говорила. С помощью знаков Фадеев стал выпрашивать сигареты у главного человека в штатском. Сигареты тот давал несколько морщась, но тоже не произнося ни единого слова.
        В это время Розалия Самуиловна сидела прямо на траве, вытянув ноги, на высоком откосе Ленинских гор. Сзади чернел пустой правительственный особняк, а внизу, освещённый лунным светом, плыл речной трамвайчик. Офицер связи дисциплинированно стоял в стороне, чтобы не слышать разговора. Генеральный секретарь всплёскивал руками, оттого две золотые звезды бились на его пиджаке, как живые.
        - Сколько им времени осталось лететь? Я не знаю почему, но мне сказали, что их нельзя пустить к Луне. Что, сбивать их, что ли?
        Розалия Самуиловна, не стесняясь его, морщась, гладила свою венозную голень. Со стороны могло показаться, что она ведьминскими пассами заговаривает боль.
        - Леонид, не суетитесь.
        Он осёкся и посмотрел на неё со страхом - Розалия Самуиловна его пугала. Что-то в ней было от вечно живой мумии… Живёт сквозь века, ничуть не меняясь.
        Генеральный секретарь помнил её цепкий взгляд, когда она посмотрела на него во время вручения наград космонавтам. Тогда он решил, что на него смотрят, как на собаку перед вивисекцией. Теперь взгляд Розалии Самуиловны был такой же, как много лет назад. Кажется, в сорок седьмом у неё была какая-то неприятность, но сейчас он видел, что старуха переживёт и его. Она уничтожит тебя, только пикни, только заартачься, - подумал Генеральный секретарь, - и уничтожит с таким выражением лица, будто разбила яйцо для яичницы. А как они Никиту-то подвинули, я только бумаги подмахнул…
        - Не суетитесь, Леонид, я поговорила с нашими по дороге. Мы закроем этот вопрос - по крайней мере, на полвека. Никто, конечно, никуда не полетит, но мы отдадим приоритет американцам.
        - Как так?
        - Они отснимут несколько эпизодов в павильоне. Эти шустрые ребята не погибнут, никакой нужды их устранять нет… И вот что - нам не нужна недостижимая Луна. Такая Луна долго не даст никому покоя. Нам нужна покорённая Луна, унылая и скучная. Поверьте мне, десятилетиями никто больше Луной интересоваться не будет - уж в особенности эти шиберы. Вот торговать участками на ней они будут, а задаваться вопросом, из чего она сделана - никогда.
        - Но наша гордость… - Генеральный секретарь оскорблённо звякнул своими золотыми медалями. - К тому же они требуют Чехословакию. Что, сдадим? Может, чехов им сдадим? Скажем, что гражданская война и так предотвращена, выведем танки, и - привет?
        - Национальная гордость - страшная вещь. Но Чехословакия - это много. Если заартачатся, то сдайте им этого хулигана в Боливии. …Молодой человек!.. - и Розалия Самуиловна сделала знак офицеру, переминавшемуся на краю площадки.
        Офицер вздрогнул и вприпрыжку побежал к ним, прижимая к груди чемоданчик с телефоном.
        2022
        Дом у моря (День музейного работника. 18 мая)
        В старом доме что-то скрипело, и оттого даже сейчас, ночью, он казался обитаемым.
        Меж тем уже ушли все - и смотрительницы, и музейный сторож, и рабочие, что копали рядом несколько траншей по неясной коммунальной надобности.
        Мы сидели у каменной стены музея за широким столом, застеленным газетами.
        Вино жило отдельной жизнью под столом - в огромной бутыли. В ней оно плескалось, когда бутыль задевали ногой, будто странный, прирученный нами зверь.
        - Плохо, что мы сидим тут без женщин, - сказал Ваня, - мужчины без женщин склонны напиваться, а вот женщины, даже чужие, заставляют мужчин держаться в рамках.
        - Не в том дело, при женщинах, даже чужих, мужчины стараются выглядеть лучше, чем обычно. Это инстинкт. А у моря - в особенности.
        Мы сидели, слушая скрип внутри дома, давно ставшего музеем.
        - Ты хотел бы жить у моря? - спросил меня Ваня.
        - Во всё время, кроме летнего. Только я ведь не всегда - бездельник. Может, я устроюсь на работу.
        Я сказал это с некоторой долей неуверенности, и Ваня, почувствовав моё страдание, не стал меня мучить и перевёл разговор на другое.
        - Удивительное дело - я встречаю всё больше мужчин, что кокетничают своим возрастом, не уменьшая, а увеличивая его.
        - Это те, кому нужно купить пиво и сигареты? - съязвил я.
        - Не, среди этого возраста как раз убавление - перед контролёрами и кассирами. А вот среди сорокапятилетних - сплошь и рядом «я стар, но зато могу пять раз за ночь». То есть можно упирать на «пять раз», но этот типаж упирает на «я стар, но».
        - Мужчины часто врут перед другими мужчинами. Пять, шесть, какая разница… Особенно здесь, на юге.
        - Это была метафора упрощения. Я слышал варианты типа «Я пожил, видел старый мир, но в этом году обогнул земной шар на яхте». «Я застал Хрущёва, но снимаю молоденьких чувих». «Мне много лет, но какой у меня байк… Байк, а не лимузин» - с упором на то, что они совершили подвиг, преодолевая свой (в общем-то, небольшой) возраст.
        - «Я пожил, видел старый мир», - сказал молоденькой вампир.
        - «Вампиры Кунцево, вампиры Свиблово и вампиры фабрики Ногина»…
        - Всё это - разговор о бессмертии.
        Мы помолчали, потому что действительно хотели говорить о бессмертии. А бессмертна лишь поэзия. Даже дома смертны, не квартиры, а именно дома, такие, какие хотели мы для себя как-нибудь построить.
        - Знаешь, - сказал Ваня, - самые интересные дома - это мастерские. То место, где человек не просто живёт, а работает. Ну там кузница, горн, железяки там всякие висят. Или у скульптора - дюжина голов-бюстов, на каком-нибудь памятнике хозяйская шляпа, на каменном начальнике пиджак вместо вешалки висит.
        - А у математика что?
        - У математика то же самое. Запах формул, будто запах шахмат. Видел дом главного ракетного конструктора в Москве? Очень впечатляет. Или вот баня, в которой советские писатели жили посреди рязанских лесов? Баню видел? Да что с тобой говорить?!..
        В доме опять заскрипело, а потом и вовсе хлопнула какая-то дверь.
        К нам приближались шаги, видимо кто-то из сотрудников вылез из своего закутка и решил на нас поглядеть.
        Это был молодой человек в старомодном пенсне.
        - Прислушался к вашему разговору, простите.
        - Да ничего, - отвечал Ваня, - это ведь такой летний стиль: шум моря, вино, беседы о высоком. Мы тут вежливые гости. Не сорим, не кричим, помогаем, если что. Причём беседы наши идут в переменном составе. Один наш товарищ как раз уехал, а правильное количество для разговора - это три человека. Про это всяк может в Писании прочитать.
        - То, что чтите Писание - это хорошо. А то, знаете, в семнадцатом году зашёл в трамвай один революционный матрос и стал проповедовать на новый манер: и Бога у него нигде нет, и на войне этот матрос его не видал, и в мирной жизни не обнаружил. И тут какая-то старушка как брякнет: «Да рылом ты не вышел, чтобы Бога-то видать!». Так все и сели.
        Со вкусом рассказал эту историю наш собеседник, будто очевидец, а не прилежный читатель чьих-то мемуаров.
        - А, стесняюсь спросить, - вдруг произнёс человек в пенсне отчего-то свистящим шёпотом. - А как вы относитесь к Советской власти?
        - В смысле? Как кончилась, так я к ней стал лучше относиться. Так-то я вообще монархист.
        - Монархист? Это прекрасно.
        - Ну, прекрасно - не прекрасно, а кого на царство звать - непонятно.
        - Как кого?!
        - Да вот так, - зло сказал Ваня. - Некого. Вопрос о монархии показывает нам, какая каша находится в головах наших соотечественников. История царей в России ведётся с Ивана IV, имеет массу традиций - от того, что только в России царь имел право зайти за алтарь, до сложных проблем престолонаследия.
        Наш собеседник закивал, а Ваня продолжил:
        - Беда в том, что представления о монархии спутаны, как мочала.
        Я и сам не большой любитель демократической формы правления и склонен к монархизму, но отдаю себе отчёт, что видов монархии - множество. Есть монархии декоративные, есть монаршьи дворы, ставшие чем-то вроде зоопарка в большом городе, которым принято умиляться, есть честные африканские цари, что едят подданных на завтрак не в переносном, а прямом смысле.
        Современный обыватель в это старается не вникать - хороший царь для него что-то вроде барина, что приедет и всех рассудит, но непременно - в его, обывателя, пользу. Поэтому нечто идеальное заключено в образе Александра III: бородатый, похож на медведя, крепок телом и любитель выпить, у страны передышка между потрясениями, викторианская Россия, одним словом…
        Тут наш гость как-то занервничал.
        - Но, следуя этой картине, мы должны ожидать, что вскоре услышим цокот копыт по Тверской и боярин Михалков, в привычной себе роли Государя, проследует для уже настоящей коронации в Успенский собор.
        А в этом сразу видна некоторая неловкость.
        С неловкости очень сложно начинать доверительное правление. (А в отсутствие оного нет смысла звать кого-то на царство - разве как каторжные герои Достоевского, что делали что-то себе во вред, ради только перемены участи). К тому же, в условиях равноправных религий, сама идея царской власти сомнительна. Светских царей не бывает. Миропомазание сообщает монарху некоторую долю святости, шутить с этим не стоит. Шутить имеет смысл над собой - над тем смешным и скорбным обстоятельством, что мы не можем, оглядевшись вокруг, назвать имя человека, чей авторитет и строй жизни не показался бы смешным в сочетании с короной из Алмазного фонда.
        - Да, - закручинился наш собеседник. - Государя императора убили. И Гумилёва расстреляли.
        - Так и Мандельштама…
        - Мандельштама?! - вскинулся наш гость.
        Я никогда не любил этих начётчиков, что прекрасно знают, каким образом кого убили, кто сам умер, а чья жизнь истончилась неведомым образом, и начинают поправлять ошибки.
        - С Мандельштамом ничего не понятно, - примирительно сказал я.
        - Хорошо, что непонятно, а то я тревожился, - вдруг успокоился гость.
        - Так вот, настоящий дом должен быть у моряков, у путешественников - в общем, тех людей, что проводят много времени вдали от него. К примеру - лётчики и моряки. Вот они - настоящие поэты.
        - Не всякие моряки, - не согласился Ваня. - Представь себе подводников. Запах немытых тел, тусклый свет ламп и общая печаль. Какие там стихи?
        - Ну, отчего же? - вступился за жителей глубин человек в пенсне. - Я знавал одного немца-подводника, который писал стихи. Может, если бы он летал на аэроплане или дирижабле, судьба бы его сложилась иначе. Но стихи были настоящие - несмотря на запахи внутри лодки.
        - Ну да. Волчья стая Дёница?
        - Кого? Дёница? Впрочем, это неважно. Поэзия прорастает везде. Даже при красных.
        - Что об этом говорить, когда Советская власть кончилась.
        - Кончилась, думаете? - Он всё же был в этом не до конца уверен.
        - Ну, если вы это в экзистенциальном смысле… Ну, в философском смысле не кончилась. Хотите об этом поговорить?
        - Нет, благодарю.
        Гость поклонился и ступил в рассвет, как в набегающую волну.
        - Мы очень политизированы, - печально сказал Ваня, глядя ему вслед. - А ведь он говорил важные вещи. Дом должен жить после того, как его хозяин умер. Если в доме остался хозяйский дух, то ничего по сути не изменится. А самые живые дома у поэтов… Или у художников - потому что они одновременно мастерские. Наверное, у кукольных мастеров ещё такие. Повсюду должны лежать инструменты, и дом должен хранить всё то, что попрятал ушедший хозяин.
        - Ты только представь себе, - хмыкнул я, - сколько попрятано скелетов в бетонных полах бандитских дач. И инструменты там сохранились. Такие, знаешь, универсальные инструменты. А вы живите в этом доме, и не рухнет дом - вот так.
        Но стало уже совсем жарко, и мы разошлись - очистив стол для пришедших рабочих, что сразу начали выгибать на нём какую-то замысловатую трубу.
        На следующий день мы снова уселись за наш стол. Всё было прежним - и скатерть из газет, и овощи - только вино было другим.
        В доме что-то заскрипело, ухнуло. Мы не повели бровью. Этот дом, приютивший когда-то многих, заслуживал того, чтобы в нём остались звуки шагов и вздохи гостей.
        Но мы увидели вполне живого человека.
        К нам по лестнице спускался человек, удивительно напоминавший вчерашнего.
        Только одет он был попроще: одет он был в украинскую вышиванку.
        Мы переглянулись: как бы нам не начать долгий разговор о недружбе народов. Это очень неприятный разговор, потому как все нации равны, но все люди обидчивы.
        Это, кажется, был один из работяг, что рыли в саду какую-то траншею.
        Ваня всё равно помахал ему рукой, и человек в вышиванке подсел к нам за стол.
        Он отказался от вина, но с удовольствием выпил водки.
        Я присмотрелся - был этот рабочий вислоус и печален.
        - А вот не ходит ли сейчас патруль по набережной? - спросил он.
        - Патруль? Ну, может, и ходит. Но тебе-то что, ты не траву будешь продавать, - ответил я.
        - Траву? Зачем траву? Сено, что ли? Нет… А документы не заставляют показывать?
        Рабочий оказался совсем диким.
        - У тебя, мил человек, паспорта, что ль, нет?
        Наш собеседник закивал.
        - Тут это беда небольшая, - сказал Ваня. - Наливай да пей. Не спросит у тебя никто ничего, не нужен ты никому - ни патрулю, ни Мирозданию.
        - Я коммунист, - гордо сказал работяга.
        - Все мы тут коммунисты, - одёрнул его я. - Ишь, расхвастался. Я был член партбюро части. За мораль отвечал, мне ещё жёны доносы писали: «Мой муж - сволочь, верните мне мужа».
        На рабочего человека в вышиванке это произвело неизгладимое впечатление.
        - А, как считаете, коммунизм победит?
        - Да кто ж его знает? Вот, может, в Германии какой-то коммунизм победил, - хмуро сказал Ваня.
        - И что теперь?
        - Теперь ночь. Всех ожидает одна ночь.
        Про коммунизм нам говорить не хотелось. Я, к примеру, испытывал к теме слишком большое уважение.
        Я как-то стоял на венском кладбище вместе со стариками, что дрались с армией во время рабочего восстания в феврале тридцать четвёртого года. Теперь они стояли у могилы своих товарищей и пели знаменитую когда-то песню Эйснера «Заводы, вставайте». Голоса у них были тихие, надтреснутые, а у одного вовсе хрипел у горла аппарат искусственной речи. У них была своя правда, чего уж там.
        А тут, у моря, за столом, где в стаканы вместо вина была налита расслабленность и благодушие, о классовой борьбе говорить не хотелось.
        - Мы забыли про дома полярных лётчиков. Настоящих полярных лётчиков, - сказал я.
        - Дом полярного лётчика - палатка во льдах. Или избушка метеостанции - там он стоит - в унтах и толстом свитере. Лётчик диктует радиограмму жене, а радист работает ключом, обливаясь слезами от чужой нежности.
        - Голова его повязана бинтом - потому что он только совершил вынужденную посадку, спас самолёт, но себя не уберёг.
        - Но жене он об этом не сообщает.
        - Она догадается сама, когда он появится на пороге их дома - с орденом, привинченным к гимнастёрке. А в их доме на полу лежит шкура белого медведя, на стене вместо винтовки висит багор с погибшей шхуны, а также портреты погибших друзей Леваневского и Молокова.
        - Молоков не погиб. Я помню всё про Молокова.
        - Кто ж не помнит Молокова? Да тот тогда и не жил, кто не помнит. Я и Чухновского помню. А уж как я штурмана Аккуратова помню… Я как-то нарисовал сжатого льдами «Челюскина», а матушка моя снесла рисунок лётчику Ляпидевскому. Он передал мне привет. Он привет мне передал! Ощущение было, будто мне передали привет Ахилл или Гектор.
        Но дело не в этом, настоящий дом полярного лётчика - лёд и стылая вода Главсевморпути.
        - Знаешь, - сказал Ваня, - я думаю, что он и сейчас сидит.
        - Кто сидит? Где?
        - Хозяин. Сидит внутри своего дома, там же черт знает что внутри. Ход какой потайной, комнатка-пенал. Сидит, стихи пишет.
        Поэты - люди бессмертные.
        - Пушкин.
        - Что Пушкин?
        - Бессмертный. Не слушай, это всё глупости.
        - Есенин, к примеру, жив. Пьянствует. Тексты для поп-звёзд пишет и дерётся с их охраной, потому что они плохо их поют. Ты вот знаешь, кто пишет все эти песни? То-то, этого никто не знает? Кто видел этих людей? Никто не видел.
        - А вот Заболоцкий, стал бы Заболоцкий писать для них? А?
        - Писать, может, и не стал. А вот представь себе, сидит Заболоцкий на чужой даче, картошку сажает, потому что только на свою картошку можно надеяться в этой жизни, и вот подруливает к нему Утёсов и говорит…
        - Утёсов, значит.
        - Неважно, хоть Козин. И говорит: братан, дай я песню твою спою. И деньгами ему в нос тычет. Лагерное братство, то-сё. Я бы согласился, чё.
        - Вот ты и не Заболоцкий, хотя, может, и согласился бы.
        В доме что-то снова заскрипело.
        Мы подождали ещё немного, но никто больше не появился.
        Поэзия живёт дольше прочих искусств, вот что. Поэзия и есть искусство.
        - Ты, Ваня, дистинкции не видишь.
        - «Дистинкции не видишь» - это «рамсы попутал», - объяснил Ваня работяге, но он, кажется, не понял и занервничал.
        Рабочий человек явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он засобирался - сборы заключались в том, что он незаметно (как он сам думал) стащил со стола наш хлеб и спрятал куда-то в складки своей рубахи.
        - Да ладно вам, дорогой товарищ. Возьмите пакетик, - сказал добрый Ваня.
        Рабочий ушёл, несколько раз споткнувшись о холмики вынутой из траншеи земли.
        Ваня посмотрел ему вслед:
        - Надеюсь, он доберётся до дома без проблем. Весь в пролежнях, и выглядит так, будто проспал лет сто. Надеюсь, ты не будешь говорить о преимуществах простого труда над поэзией.
        Дом плыл в лучах восходящего солнца, которое пробивалось через листву живого навеса. Он дышал и поскрипывал, как парусный корабль, который только что снялся с якоря и покидает стоянку.
        - Ах, друг мой, - сказал Ваня грустно, - квартира не может быть настоящим домом, наши бетонные пеналы взаимозаменяемы - посели в них поэта, он начнёт писать корпоративные гимны и рекламные слоганы. В квартире не бывает настоящего подвала, подполья, где можно прятаться от ареста. Где спрячешься от ареста? Нигде. Всё пропадёт и исчезнет, и дворники неясной восточной национальности вынесут прочь его книги. И ещё вынесут его дряхлый компьютер, на который никто не позарится. Я как-то видел веер дискет около мусорного бака - никто из проходивших школьников и не знал, что это лежит. Наверняка не подозревали, что это можно засунуть в компьютер. А, может, там был гениальный роман.
        Дом должен быть крепок, как шхуна, там должны быть гарпун, багры и винтовки. В нём должно пахнуть морем и странствиями.
        - Ваня, дорогой Ваня, теперь существует целая индустрия по производству коттеджей со старинными фотографиями. Там лучшие ароматизаторы с запахом моря работают в автоматическом режиме - там всё уже есть.
        - С поэзией сложнее. Поэзию сложно имитировать.
        - Имитировать можно всё.
        - Поэты живут вечно, как это сымитируешь? Никак. Поэты не покидают свои дома, вот в чём дело. Поэты по ночам двигают книги в своих библиотеках, скрипят половицами, звенят бокалами в буфете. Вот купит человек коттедж - и кто будет ему скрипеть половицами? Да никто. И гонимых там не спрячешь - разве что подельника, хотя боюсь, подельника хозяин просто прикопает под клумбой.
        Стало припекать, хотя было ещё утро.
        Нужно было идти, пока не пришли сотрудники.
        Впрочем, и они тут были гости, как и мы.
        Хозяин был где-то неподалёку, и, обернувшись напоследок, я бросил взгляд в окошко на верхнем этаже. Но Ваня, тащивший опустевшую бутыль, пихнул меня в спину: «Давай, мол, не задерживай, спать пора».
        2022
        Эвакуация (День метролога. 20 мая)
        Сыну пришла повестка. Это слово выплыло из прежних времён, забытое, но не исчезнувшее.
        Теперь оно стало символом родительского ужаса, но ужас прошёл все требующиеся стадии - неверие, гнев, апатию и принятие. По всей земле так было уже пару лет, пора бы и привыкнуть. Никакой истерики не хватит на два года.
        Стояла пасмурная погода, день будто и не начинался, поэтому старик думал, что до вечера станет длиться это безвременье, а утренние сумерки перейдут в ночные. Из окна тянуло не холодом, а сыростью, мокрым снегом, дымом с далёкого комбината и каким-то сладким химическим запахом с лакокрасочной фабрики.
        И тут зазвенел звонок - требовательно, как контролёр.
        Сын пришёл в выходной день, когда старик мыл посуду. Немногочисленные тарелки стукались друг о друга в пенистой воде.
        Старик смешно засуетился, стал накрывать на стол, как он это всегда делал во время редких визитов сына. Как обычно в нём присутствовал страх, что всё приготовлено не так хорошо, как ему кажется. Вдруг сыну не понравится, и он только из вежливости будет скрести вилкой по фарфору. Однако сын с порога сообщил главную новость, и остальное стало пустяками. Пришла повестка, отворяй ворота.
        После повестки дети исчезали. А повестки приходили чуть не в каждую семью - чаще всего детям от десяти до шестнадцати, но были, как говорится, и варианты. Да и не повестки это были вовсе - одни получали сообщение, другие - письмо, третьи читали новость у лифта, среди объявлений домового комитета.
        Была теория, что это инопланетяне забирают детей на свою планету, чтобы вывести идеальных людей. Но непонятно, отчего они не интересовались младшими. Другие говорили, что это сам мудрый Бог прорежает население Земли перед концом.
        Получивший повестку успевал попрощаться с родителями или друзьями и через несколько дней просто исчезал. Он выходил из дома - в школу или магазин, а потом растворялся в воздухе города, в стенах и мостовых. Никто не видел момента исчезновения.
        Старик слушал сына, его рассказы о прежних знакомых, которыми заполнялась пауза. Он слушал все эти ничего не значащие истории, пока не заболело где-то внизу живота - это была странная боль. «В романах бы написали “прихватило сердце”, - подумал он, - но какое тут сердце. Ничего неожиданного, к этому всё шло. Это просто начинается одиночество».
        Он смотрел, как сын ест, и понимал, что видит его в последний раз.
        Это был единственный и поздний ребёнок. Сын родился в тот момент, когда у многих уже появляются внуки. Новая семья не сложилась, и сын приезжал к нему только изредка. Каждый раз старик удивлялся, как он меняется. Он показал сыну старые фотографии - там он сам стоял на фоне школы, а потом в военной форме рядом со сгоревшим танком. Они с сыном были удивительно похожи, если бы изображение было не черно-белое, а цветное, можно было бы перепутать с юношей на фото.
        Наконец они обнялись в прихожей, и сын хлопнул дверью. Вернее, хлопнул дверью сквозняк, да так, что на кухне что-то упало и покатилось. Старик смотрел из окна, как сын переходит двор и исчезает за углом. Сейчас мальчик вернётся домой и пробудет последнее время с матерью. Это нормально, иначе быть не может.
        А на следующий день, как ни в чём не бывало, старик пошёл на службу в свой институт.
        Институт занимался синхронизацией точного времени, и старику нравился царивший там порядок. Время текло неумолимо, вне зависимости от того, правильно его измерить или нет, но старику было важно, чтобы - правильно. Чтобы всё было учтено, и ничего не упущено - ни движение светил, ни вращение планеты. Ему нравилось вставать каждый день в одно и то же время и так же ложиться, чтобы не опоздать на работу. Многочисленные часовые механизмы, окружающие его, казались не измерителями, а приборами, вырабатывающими время. Оно будет всегда, даже когда погаснут звёзды, просто вырабатывать его будут иные машины, пока никому не известные.
        Наступила весна. Старик давно запланировал поездку на дачу и теперь не стал её отменять. Он долго ехал и вылез из машины прямо в пахнущий цветением мрак. Что-то было не так, но, только проснувшись, он понял, что его удивляет. Не стало слышно криков детей. Было непривычно тихо.
        Оглядывая свой участок, старик увидел, что всюду между постройками проросла сорная трава. Раньше сына было не заманить на дачу, у него всегда находились важные дела, стоило сказать, что на даче не копано и не кошено. Старик вспомнил, какие глаза были у сына, когда ему рассказали про то, как отец в его возрасте на этих грядках то закапывал, то выкапывал картошку, а воду на полив таскал с колодца.
        Теперь ветер шевелил жухлой травой и раскачивал борщевик - звонкий, оставшийся стоять плотным коричневым лесом ещё с осени.
        Старик нашёл бутылку, давно припрятанную в буфете, забрался на второй этаж и принялся пить, глядя поверх сосен.
        Сын приезжал сюда последний раз совсем маленьким. Тогда в куче гнилых дров они обнаружили ёжа, которого внесли в дом. Ночью старик, который не чувствовал ещё себя стариком, а, наоборот, молодым отцом, проснулся от топота и понял, что сын тоже не спит, зачарованно слушая, как еж хлопотливо бегает по полу.
        В этот момент отец вспомнил, как они вместе ходили в школу. Нужно было перейти несколько улиц, и их путь лежал мимо рыбного ресторана, в стене которого было огромное окно, вернее - стенка аквариума. Там копошились какие-то морские обитатели, неспешные омары и гигантские раки. Все они шевелили клешнями, усами и прочими своими отростками, бесцельно копошились - и всё это их так завораживало, что старый и молодой путешественники несколько раз опаздывали к первому звонку.
        Лёжа в ночи рядом с сыном, он вспомнил этот аквариум, представив, как потом, уже при свете дня, сверху в зелёный водяной мир проникает сачок и, прицелившись, вытаскивает одно из бессловесных существ, удаляя его из временной жизни на витрине.
        Наутро отец потребовал выпустить ежа, хотя сын чуть не заплакал.
        А теперь, став стариком, он сидел на втором этаже, пустом и гулком, и пил, пока не кончилась бутылка, после чего заснул быстрым и торопливым сном без сновидений.
        Вернувшись в город, старик отправился к давнему другу. Сейчас он редко выбирался из дому, но это был хороший повод, горький и страшный, как болезнь. С этим человеком старик часто созванивался, но последнее время они больше говорили о чужих врачах и своих болезнях.
        Был у них третий, их однокурсник. Он вносил разнообразие во встречи сальными шутками и тостами, в нём горело какое-то удивительное жизнелюбие и жадность к удовольствиям. Тогда они ещё встречались друг у друга по очереди, пили и ели что-то вредное, запрещённое теми самыми врачами. Но третий умер несколько лет назад, а оставшиеся как-то перестали видеться. Теперь голоса в телефонной трубке вполне хватало для общения.
        Сперва старик озирался в квартире друга, которая теперь казалась незнакомой. В комнате царил полумрак, поэтому холостяцкий беспорядок был незаметен. Со стены на старика задорно глядела смеющаяся женщина, имя которой он давно забыл.
        - Ты что делал вчера? - спросил друг, ставя на стол сковородку с непонятной жирной дрянью, посыпанной зеленью. Они сдвинули рюмки, причём хозяин перед этим проглотил какую-то таблетку.
        - Ездил на дачу. Пусто там, кому всё это нужно теперь?
        - Раньше, что ль, было нужно?
        - И то верно.
        - У тебя адаптация. Вы жили порознь, поэтому ты легче всё это переживаешь. Другие - куда хуже.
        Старик про себя подумал, что это не так. Он помнил, что как-то зимой сын снял шапку, а голова у него стала кубической от этой прямоугольной шапки. Мальчик смотрел на него, хлопал глазами, и не мог понять, отчего отец улыбается. А старик чувствовал, как сентиментальность бродит в нём, как брага, и мгновенно выжимает слёзы. «Нет, - подумал он, - частота встреч ничего не решает, наоборот. Выдуманная любовь всегда крепче обычной». А друг между тем продолжал:
        - Я тебе ведь рассказывал, что у моей бывшей оба сына получили повестки. Так вот она теперь ходит в Родительское общество. На своих заседаниях они показывают друг другу фотографии детей и читают их школьные сочинения. Такие посиделки на кладбище. Мертвечина, прям хоть ложкой ешь.
        Старик вспомнил свою соседку. Её дочь получила повестку и пропала через три дня. Ещё через неделю женщина убрала квартиру, разложила все вещи по коробкам и вымыла окна. Последнее окно она не стала закрывать, встала на подоконник и вылетела прочь - не вверх, а вниз. Он вспомнил эту историю, но не стал рассказывать её вслух.
        - Как ты думаешь, зачем это нужно?
        Друг пожал плечами:
        - А зачем всё? Два года все ломали головы, пока не привыкли. Мне-то хорошо. У меня никогда не было детей.
        - По-моему, исчезновение слишком похоже на смерть. Ну, чем это отличается от смерти?
        - Да что мы знаем о смерти? Религиозным людям лучше. Они считают, что так забирают в рай, без разбора на лучших и худших. Для них смерть всегда была спасением, пробуждением к настоящей жизни. А жизнь тут - просто тренировкой. Ты же знаешь, дети звонят родителям оттуда, только непонятно зачем.
        Старик преломил кусок хлеба пополам, повертел в руках, а потом положил оба обломка перед собой на скатерть.
        - В книжках нашего детства всегда спасали детей. Помнишь, последний звездолёт увозил детей, герой, отстреливаясь, прикрывал убегающих детей, место в шлюпке всегда уступали женщинам и детям, а в рвущегося туда хлыща стреляли из револьвера? Представь, что это спасение с тонущего корабля, эвакуация. Нет, у многих сейчас разочарование, что они оказались людьми второго сорта: их не возьмут никуда и никогда. Этих - взяли, а их не возьмут, будто не пригласили на праздник. А ещё непонятно, кому лучше: нам или им - там. Помнишь эту… Ну вот ту… Она ещё была с твоим братом, а потом и со всеми, даже я отметился… Они после повестки караулили дочь, которая сама боялась с ними расстаться, так разве что в туалет с ней не ходили. В туалете она и исчезла. Мы столкнулись с неодолимой силой. Что нам делать? Устраивать вооружённое восстание? Против кого?
        - Не знаю. Разве что просто жить?
        - Нам кажется, что человек живёт ради чего-то. На самом деле он живёт ради детей. Некоторые считают детьми своих учеников. Кто-то решает, что его поклонники - это дети. Знаешь, мне кажется, что гедонизм тут спасает. То есть любовь к простым радостям - еде, сексу, не знаю уж там чему. Марафонцам тоже хорошо, спорт - это ведь как наркотик. Кстати, ты ходишь на службу?
        - Хожу - всё туда же. Служба точного времени.
        - Вас ещё не разогнали?
        - Всегда нужен оператор, даже если кажется, что человеку делать нечего.
        Всегда. У машин не хватает страха - страха ошибиться.
        Этим же вечером сын позвонил ему по видео. Старик как раз мыл посуду, и чашка выскользнула, громко стукнувшись обо что-то, плававшее под слоем пены в раковине. Будто живое существо вырвалось из рук ловца. «Интересно, - успел подумать старик, - разбилась или нет». Сын сидел в каком-то коридоре, вокруг было пусто. Он сказал, что любит отца, помнит, всё нормально, но сейчас нет времени говорить. Он перезвонит.
        Собирая осколки чашки в раковине, старик понял, что это будет последний разговор. Моления о чаше не вышло. Сперва ему подумалось, что теперь нужно сидеть дома и ждать, но утром он всё так же проснулся в шесть, а в восемь был в Институте Метрологии. Время текло сквозь него, и он сам показался себе машиной. Вернувшись домой, он проверил входящие - звонка не было. После этого дни тянулись за днями, и старик говорил себе, даже если он увидит поутру на трамвайной остановке четырёх всадников, несущихся в небе, нужно добраться до института и сесть на рабочее место.
        Сотрудников осталось мало, но дело спасала автоматизация. Часы по всей земле заводились, индикатор камеры эталона мерцал зелёным светом, стучал метроном, но синхронизация совершалась благодаря им, нескольким спокойным людям, сидевшим в разных концах земли. Когда появится фигура с крыльями и поднесёт к губам трубу, то будет известно, когда точно это случилось.
        Наконец, это было жарким летним вечером, в его доме заверещал динамик.
        Старик нажал клавишу, и сын появился на экране.
        Он сидел на странном стуле в какой-то ослепительно белой комнате. Сын смотрел в сторону.
        - Как там? - спросил старик.
        - Тут интересно, - ответили ему. - Правда, не так, как я думал.
        Они замолчали. Экран моргнул, и старик было решил, что всё закончилось Но вместо того, чтобы закончить разговор, сын вдруг произнёс:
        - А помнишь, мы нашли ёжика? Он бегал по дому, но ты сказал, что его нужно отпустить? Да?
        - Да, - согласился старик. - Мы правильно отпустили ёжика. Так надо.
        Сын посмотрел ему в глаза и сказал, что только что вспомнил эту историю с ежом:
        - Интересно, как он там?
        И тут экран окончательно погас.
        13 апреля 2022
        Экзамен по русскому (День славянской письменности. 24 мая)
        Поезд пересёк границу города, и за окном мелькнули огромные фортификационные сооружения, оставшиеся ещё с давних водяных войн во время Эпидемии.
        Мальчик прилип к окну, наблюдая за горящими на солнце куполами и белыми свечами колоколен. Купола двигались медленно, поезд втягивался под мерцающую огнями даже в дневном свете надпись «Добро пожаловать! Привет репатриантам!»
        Мальчику даже захотелось заплакать, когда в поезде вдруг заиграл встречный марш, и все купе наполнились ликующими звуками. Он оглянулся на родителей - отец был торжественен и строг. Мать не плакала, лишь глаза её были красными. Видно было, что для неё, русской по крови, это была не просто репатриация, а возвращение.
        Они прошли санитарный контроль и получили из рук пограничника временные разрешения на проживание. До этого у мальчика никогда не было документов - этот кружок с микрочипом был первым (не считая прошения о сдаче экзаменов с трёхмерной фотографией, на которой он вышел жалким и затравленным зверьком).
        Их поселили в просторном общежитии, где семья потратила немало времени, чтобы разобраться с хитроумной сантехникой. Родители притихли: казалось, они сразу устали от впечатлений, а мальчика, наоборот, трясло от возбуждения.
        До экзамена были ещё сутки, и он пошёл гулять.
        Прямо у общежития был разбит большой сквер с памятником посередине. Мальчик чуть было не спросил у пробегающего мимо сверстника, кому это памятник, но сам вдруг узнал фигуру. Это был памятник Розенталю. Это был человек-легенда, человек-символ.
        Именем Розенталя его последователи-ученики вернули в свои права русский язык, и портреты Розенталя висели в каждой школе города. Книги Розенталя члены запрещённого Московского лингвистического кружка хранили как священные реликвии, а теперь первоиздания лежали под музейным стеклом.
        Розенталь был равновелик Кириллу и Мефодию - те дали миру волшебные буквы, а Розенталь утвердил учение о норме языка и его правилах.
        Норма - вот что принёс Розенталь в страну победившего русского языка.
        Его портрет присутствовал даже в степной глуши, где жил мальчик. В русской миссионерской школе, стоявшей на вершине одного из курганов, сквозняк трепал портрет Розенталя. Портрет был вырезан из журнала и прибит гвоздиком к стене класса. Человек с высоким лбом, колыхаясь на стене, будто кивал мальчику, а учительница в это время рассказывала, как члены лингвистического кружка устраивали демонстрации у Президентского дворца. И вот уже восставшие брали власть, а вот принимался новый закон о гражданстве. Начиналась новая эра - и отныне всякий, кто говорил по-русски, был русским.
        Так в раскалённом котле междоусобиц рождалась новая нация.
        Мало было говорить по-русски, нужно было говорить по-русски правильно. Чем правильнее ты говорил, тем лучшим русским ты был.
        И если ты по-настоящему знал язык, то рано или поздно ты приходил на древнюю площадь древнего города, и там, под памятником Кириллу и Мефодию, тебя возводили в гражданство Третьего Рима. Неважно было, какой у тебя цвет кожи, стар ты или молод, богат или беден - если ты сдавал экзамен, то становился гражданином. Ты мог выучить язык в тюрьме или среди полярных скал, в полуразрушенных аудиториях Оксфорда или в собственном поместье - неважно, шанс был у всех.
        Мальчик шёл по улицам города своей мечты - он пока ещё боялся пользоваться общественным транспортом. Здесь всё не было похоже на те места, где он родился. А там сейчас, наверное, вспоминают о них - в деревне около заглохших ключей, где дремлет вода. Старики пьют вино и играют в кости и с недоверием переговариваются об их затее. Погонщики-сарматы, сигналя почём зря, ведут через реку длинный и скучный обоз. В гавань, к развалинам порта, причаливают шхуны, неизвестно откуда и неизвестно зачем посетившие этот печальный берег.
        Эти места - царство латиницы, хотя об этом знают те, кто научился читать. Старинные вывески с румынскими словами, смысл которых утерян, дребезжат на ветру, латинские буквы можно прочитать на номерах ржавых автомобилей, что вросли в землю на поросших травой улицах.
        Мальчику рассказывали, что в те времена, когда с севера шли беженцы от Эпидемии, здесь было не протолкнуться, но он не очень верил в сказки стариков. Дедушка Эмиреску вообще говорил, что купил бабушку за корзину помидоров. Больную девушку просто спихнули с телеги ему под ноги…
        Погружённый в детские воспоминания, мальчик вышел на площадь с обязательной статуей. Там он увидел стайку девочек - их наряды казались мальчику сказочными, словно платья фей. Девочки сговаривались о встрече, и он услышал, как одна, уже убегая, крикнула: «Под Дитмаром, в семь!..».
        Мальчик догадался, что имеется в виду какой-то из бесчисленных памятников Розенталю, и неприятно поразился. Ему никогда не пришло бы в голову назвать великого Розенталя просто Дитмаром. Что это за фамильярность? Но он сразу же простил эти волшебные создания, потому что в этом городе всё должно быть прекрасным, а если ему кажется, что что-то не так, то, значит, он просто пока не разобрался.
        После недолгих размышлений мальчик пошёл в музей - разумеется, в музей военной истории. Он не так удивился системам защиты периметра, что спасали город от внешней опасности, как тому, что в одном из залов увидел дробовой зенитный пулемёт, из которого расстреливали стаи птиц во время Эпидемии птичьего гриппа. Точно такой же пулемёт стоял на окраине их деревни - только разбитый и ржавый. Однажды дедушка Эмиреску залез на место стрелка и попытался дать залп, но один из ржавых кривых стволов разорвало, и дедушка навсегда приобрёл кличку «корноухий». Кличку дала бабушка, и, стоя посреди двора, подперев бока руками, долго кричала, объясняя деду незнакомое русское слово.
        Мальчик шёл по пустым залам музея - здесь никого не интересовала консервированная война. Город жил своей хлопотливой жизнью, подрагивали стёкла от движения транспорта, и мальчик думал - что вот он здесь свой, этот город - его город.
        Осталось только сдать экзамен.
        К этому он готовился долгих два года. По вечерам после работы отец тоже читал книжки Розенталя, и мать вслед за ним обновляла свой русский, следуя учебникам из миссионерской школы.
        Мальчик учил свод законов Розенталя наизусть. Память мгновенно вбирала в себя оттенки словоупотребления, грамматические правила и исключения, а мальчик только дивился прекрасной сложности этого языка. Мать улыбалась, когда он хвастался ей диктантами без единой ошибки.
        Собственно, с диктанта и начинался экзамен на гражданство, а по сути - экзамен по русскому языку.
        В документах просто писали «экзамен» - и сразу было понятно, о чём речь. В разрешении на трёхдневное пребывание было сказано «…для сдачи экзамена», и пограничники понимающе кивали головами.
        Сначала диктант, через час - сочинение, и, наконец, на второй день - русский устный.
        Ходили слухи, что в зависимости от результатов экзамена новым гражданам выписывают тайные отметки, ставят специальные баллы, которые потом определяют положение в обществе. Мальчик не верил слухам, да и что им было верить, когда во всех справочниках было написано, что оценок всего две - «сдал» и «не сдал».
        Наутро они вместе отправились на экзамен. Взрослых пригласили в отдельный зал, и, на всякий случай, семья простилась до вечера.
        Диктант оказался на удивление лёгким. Лоб мальчика даже покрылся мелкими бисеринами пота от усердия, когда он старательно выписывал буквы так, как они выглядели в старинных прописях - учительница в миссии предупреждала, что это необязательно, но ему хотелось доказать свою преданность языку.
        Потом он выбрал тему сочинения - впрочем, выбор произошёл мгновенно. Ещё несколько месяцев назад, репетируя экзамен, он написал несколько десятков текстов, и теперь что-то из них можно было просто подогнать под объявленное.
        Он решил писать об истории. «Отчего нашу Москву называют Третьим Римом», - горела надпись на табло в торце аудитории. Эта тема значилась последней и, стало быть, самой сложной.
        И он принялся писать.
        Хотя он тысячи раз представлял себе, как это будет, но всё же забыл про план и черновик и сразу принялся писать набело. Он представлял себе, как в далёком, ныне не существующем городе Пскове, в холодном мраке кельи Спасо-Елизаровского монастыря старец Филофей пишет письма Василию III.
        Мальчик старательно вывел заученную давным-давно цитату: «Блюди и внемли, - благочестивый царь, что все христианские царства сошлись в твое единое, ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть. Уже твое христианское царство иным не останется».
        Неведомая сила водила рукой мальчика, и на бумагу сами собой лились чеканные формулировки на настоящем имперском наречии - то есть, на правильном русском языке.
        Каждый знающий русский язык чувствовал себя подданным этой империи, и Третий Рим незримо простирался за границы Периметра, за охранные сооружения первого и второго кольца. Его легионы стояли на Днепре и на Волге - среди лесов и пустынь, обезлюдевших после Эпидемии. Варвары, сидя в болотах и оврагах, в горах и долинах по краю этого мира, с завистью глядели на эту империю, частью которой готовился стать мальчик. Иногда варвары заманивали русские легионы в ловушки, и от этого рождались песни - про погибшую в горах центурию всё из того же Пскова и про битву с латинянами под Курском. Но чаще легионы огнём и мечом устанавливали порядок, обучая безъязыких истории.
        Мальчик, шурша страницами умирающих книг, пытался сравнить себя - то с объевшимися мухоморов берсерками, то с теми римлянами, что пережили свой первый итальянский Рим и, недоумённо озираясь, разглядывали развалины, среди которых пасутся козы, и прочие следы былого величия. Он отличался от них одним - великим и могучим русским языком, что был сейчас пропуском в новую жизнь.
        Семья встретилась у выхода и вместе вернулась домой. Отец был хмур и тревожен, а мать непривычно весела. Мальчик подумал, что им нелегко даётся экзамен. Сам он перед сном прочитал одну главу из Розенталя наугад, просто так - зная, что перед смертью не надышишься, а перед экзаменом не научишься, и быстро уснул.
        В темноте он ещё слышал, как мать подходила к кровати и поправляла ему одеяло.
        Сны были быстры и радостны, но, проснувшись, он тут же забыл их навсегда.
        Устный экзамен был самым сложным - получив билет, мальчик понял, что два вопроса он знает отлично, один - про древнего академика Щербу и его глокую куздру - хорошо (он с ужасом понял, что не помнит, как ставить ударение в фамилии учёного, и решил подготовить речь, почти не упоминая этой фамилии). Это, собственно, было несложно: «Великий учёный предложил нам…»
        Дальше ему выпал рассказ о сакраментальном «одеть» и «надеть» - знаменитый спор, приведший к расколу в рядах лингвистического кружка. За ним последовали битвы за букву «ё», окончившиеся высылкой, а затем и ликвидацией печально знаменитого оппортуниста Лейбова. Мальчик помнил несколько параграфов учебника, посвящённых этой необходимой тогда жестокости. Но возвращение идеального языка и должно было быть связанным с жертвами.
        Дальше шло несколько практических задач - и вот среди них он затруднился с двумя. Это были задачи о согласовании в одной фразе и о правильном употреблении обращения «вы» - с прописной и строчных букв.
        Определённо, он помнил это место у Розенталя, помнил даже фактуру бумаги, то, что внизу страницы была сноска, но вот полный список никак не возникал у него в памяти.
        Он молился и всё был уже готов отдать за это знание, и вдруг оно выскочило словно чёртик из коробочки в старинной игрушке, что хранил дед Эмиреску в комоде.
        Кто-то наверху, в небесной выси, принял его неназванную жертву, и ему не задали ни одного дополнительного вопроса.
        Он разговаривал с экзаменаторами, поневоле наслаждаясь своим правильным, по-настоящему нормативным языком.
        «Назонов» - старинной перьевой ручкой вписал секретарь его фамилию в какой-то специальный лист бумаги. Комиссия не скрывала, что экзамен он сдал, - хотя такое полагалось объявлять только после ответа последнего экзаменующегося.
        Он отправился шататься по улицам. Счастье билось где-то в районе горла, как пойманная птица, и было трудно дышать.
        Мальчик даже не сразу нашёл общежитие - так преобразился город в его глазах. Солнце валилось за горизонт, и стоящий в розовых лучах памятник Розенталю, казалось, приветствовал мальчика.
        Он рассказал отцу о своей победе, и отец, как оказалось, сдавший хуже, но тоже успешно, обнял его - кажется, второй раз в жизни. Первый был шесть лет назад, когда еле живого мальчика вытащили из Истра уже вдосталь наглотавшегося стылой весенней воды.
        Отец обнял его и сразу отстранился:
        - Послушай, у нас проблема. Мама…
        Мальчик не сразу понял - что могло быть с мамой?
        - Она не прошла. Не сдала.
        - К-как?!
        Это было чувство обиды - случилось что-то несправедливое, и что теперь с этим делать?
        - Почему?! Она мало учила? Она плохо выучила, да?
        - Так вышло, сынок. Никто не виноват. Не обижай маму, она всё, всю жизнь отдала нам.
        - А не надо было всё, зачем нам это всё? Надо, чтобы она была с нами, надо… - мальчик заплакал. - Это она виновата, она.
        Отец молчал.
        Наконец мальчик поднял глаза и спросил неуверенно:
        - Что же теперь будет?
        - Мы остаёмся тут, мы с тобой. Я говорил с мамой, и она считает, что мы должны остаться. У тебя очень хорошие перспективы. Тебе нельзя упускать этого шанса. Мама тоже так считает.
        Мальчик стоял неподвижно, а мир вокруг него завертелся. Мир вращался всё быстрее и быстрее, точно так же, как мысли в голове. «Но ведь она же русская, русская, вот отец - молдаванин, и теперь их примут в гражданство, а она всегда была русская, её все в деревне так и звали «русская», и бабушку, когда она была маленькой, дразнили «русской», потому что она, купленная за помидоры, осела там с первой волной беженцев сразу после начала Эпидемии. А вот теперь мама не сдала экзамен, но ведь её обязательно надо принять. Ведь она своя, она русская - но металлический голос внутри его головы равнодушно отвечал «Она не сдала экзамен». Кому могла помешать его мать в этом городе, на их Родине?»…
        Мальчик вошёл к маме. Нет, она не плакала, хотя глаза были красные. Но вот что неприятно поразило мальчика - её руки.
        Мать не знала, куда деть руки. Они шевелились у неё на коленях, огромные, красные, с большими, чуть распухшими в суставах пальцами.
        Он не мог отвести от них глаз и молчал.
        А потом, так и не произнеся ни слова, ушёл в свою комнату.
        На следующий день они провожали её на вокзале - разрешение на пребывание кончалось на закате. Счёт дней по заходу солнца был архаикой, сохранившейся со времён Московского Каганата, но он не противоречил законам о русском языке, и его оставили.
        Теперь на вокзале уже не было лозунгов, не играла музыка, только лязгало и скрипело на дальних путях какое-то самостоятельно живущее железо, приподнимались и падали вниз лапы автоматических кранов.
        Они как-то потеряли дар речи, в этот день русский язык покинул их, и семья общалась прикосновениями.
        Мать зашла в пустой вагон, помотала головой в ответ на движение отца - «нет, нет, не заходите». Но отец всё же втащил в тамбур два баула с подарками - это были подарки, похожие на те, что мальчик находил в курганах рядом с мёртвыми кочевниками. Чтобы в долгом странствии по ту сторону мира им не было скучно, рядом с мертвецами, превратившимися в прах, лежали железные лошадки и оружие, посуда и кувшины. Мама уезжала, и подарки были не утешением, а скорбным напоминанием. Столько всего было недосказано, и не будет сказано никогда.
        Мальчик понимал, что боль со временем будет только усиливаться, но что-то важное было уже навсегда решено. Потом он будет подыскивать оправдания, и, наверное, годы спустя, достигнет в этом совершенства - но это годы спустя, потом.
        Поезд пискнул своей электронной начинкой, двери герметично закрылись и разделили отъезжающих и остающихся.
        Выйдя из здания вокзала, отец и сын почувствовали нарастающее одиночество - они были одни в этом огромном пустом городе, как два подлежащих без сказуемого. Никто не думал о них, никто не знал о них ничего.
        Только Дитмар Розенталь на вокзальной площади на всякий случай протягивал им со своего постамента бронзовую книгу.
        24 мая 2022
        Грипп (День освобождения Африки, 25 мая)
        Дмитрий Игоревич проснулся под протяжное пение. Это значило, что открылся рынок, и на него пришли торговцы диким мёдом из племени дхирв, а вот когда будут дудеть в гнусавую трубу, это будет означать, что опори принесли на рынок молоко.
        Под эти звуки Дмитрий Игоревич завтракал, но ритуал был вдруг нарушен.
        К нему зашёл Врач.
        Этот пожилой француз жил в разных местах Африки чуть не с самого рождения и, кажется, не узнавал новости, а предчувствовал их. Что-то в нём было, позволявшее ему угадать, что начнутся народные волнения, или море будет покрыто божьими коровками.
        Африка соединила русского и француза давно. Между ними повелось звать друг друга по имени-отчеству, отчего Врач получался Пьер Робертович и при этом терял остатки своего французского прошлого.
        - Сегодня придёт Колдун, - сообщил Пьер Робертович. - Хочет сказать о чём-то важном.
        Это была новость неприятная. Ничего приятного в Колдуне не было.
        Нормальный такой был Колдун, даром что людоед. Или недаром.
        Колдун был сухим стариком без возраста и имени. Вернее, имён у него были сотни - и на каждый случай жизни особенные. Как-то, в давние времена, Колдун было учредил в долине социализм, съел нескольких вождей, объявленных империалистами, и поехал в СССР. Но светлого будущего не вышло - ему очень не понравился Ленин. Дмитрий Игоревич не до конца понял, что произошло, вроде бы колдун вступил с Лениным в ментальную связь, но они не сошлись характерами. Но всё равно колдун получил из Москвы танковую роту и несколько самолётов оружия. Свежеобученные водители передавили своими танками массу зевак, да тем дело и кончилось. Потом из социализма колдун всё-таки выписался и учредил капитализм, за что получил от американцев бронетранспортёры и вертолётную эскадрилью.
        Потом он заскучал. От скуки пошёл войной на соседей, да война как-то не получилась, затянулась, и вот уже лет двадцать было непонятно, кто победил, да и вообще, закончилась ли она, эта война.
        Дмитрий Игоревич не застал начала этих безобразий и привык к неопределённости этих мест. Его дело было - птицы, и только птицы. Орнитолог Дмитрий Игоревич занимался птицами всю жизнь - или почти всю, с юннатского школьного кружка.
        Сейчас он воспринимал их как гостей с Родины, сограждан, прилетевших по необходимости, вроде как в командировку. Дмитрий Игоревич служил на этой биостанции уже десять лет.
        Он чувствовал себя в полной гармонии с этой каменистой пустыней, утыканной редкими деревцами, с берегом гигантского озера и отсутствием зимы и лета.
        Сейчас он перестал ездить домой - родственники по очереди ушли из жизни, квартиру он продал и после этого стал никому не нужен. А тут шли деньги от Организации Объединённых Наций, которая была здесь представлена (кроме Дмитрия Игоревича и Пьера Робертовича) изрешеченным белым джипом с буквами UN на дверце. Букв, правда, уже никто не мог различить, да и джип съехал в кювет лет десять назад. Дмитрий Игоревич вдруг сообразил, что за все эти годы не заглянул внутрь. Он совершенно не знал, вытащили людей оттуда или нет. А сейчас что смотреть? Вдруг расстроишься.
        Джип стоял в кювете, и к нему давно все привыкли.
        Дело было в привычке. Здесь ко всему надо было привыкнуть, а потом расслабить память и волю и плыть по реке времени. От одного сезона дождей до другого, когда эта река поднималась и затапливала всю долину до горизонта. И только холмы, на которых стоял посёлок, возвышались над серой гладью.
        Здесь была то империя, то республика - но вечно окраина мира.
        Здесь все беды мира казались меньше приступа лихорадки. Дмитрий Игоревич поэтому не одобрял порывистого и стремительного Пшибышевского, которого прислали к нему метеорологом. Пшибышевский был настоящий пан, чуть что - ругался по-польски и привёз с собой карабин, с которым практиковался каждое утро.
        Три белых человека посреди пустыни жили в уединении. Они собирались за столом биостанции каждый вечер и молча смотрели телевизор. Пить было нельзя - предшественники часто совершали эту ошибку и теряли человеческий облик через год.
        Нельзя тут было пить, нельзя. Спивались стремительно, алкоголь входил в какую-то реакцию с местной водой при любой очистке этой воды. Да и безо всякой воды человек, не научившийся плыть по реке времени, одновременно оставаясь на месте, спивался за один сезон.
        Врач рассказывал про предыдущего метеоролога, которого после приступа белой горячки отправили вертолётом в столицу.
        Несчастный метеоролог вывернулся из рук санитара и выпрыгнул из кабины над пустыней.
        Поляк, хоть и изображал из себя Ливингстона, но принял правила игры.
        Поэтому три белых человека смотрели телевизор, перебирая каналы как собеседников, и пили чай из местной сонной травы.
        Потом Врач возвращался в больницу, а Дмитрий Игоревич с метеорологом расходились по спальным комнатам биостанции.
        Сейчас метеоролог стрелял по банкам, и Дмитрий Игоревич про себя отметил, что он не промахнулся ни разу. Однако метеоролог перехватил его скептический взгляд и назидательно сказал:
        - А вы крякозябликами своими занимаетесь, да? Но если местные полезут, то только это и поможет.
        - А вам кажется, что вам это поможет, - Дмитрий Игоревич знал, что говорил. Можно положить перед научной станцией десять нападающих, а остальные двести или триста вырвут двери и полезут в окна.
        Пять лет назад тут началась большая война. Люди гибли не сотнями, а тысячами, только тарахтел советский трактор, роя траншею под общую могилу. Тогда Дмитрий Игоревич впервые увидел настоящую реку крови. На холме подле биостанции победители резали побеждённых, и кровь текла с вершины до подножия именно что рекой. Дмитрий Игоревич навсегда запомнил этот душный запах, который исходил от чёрной струящейся жидкости.
        Впрочем, получив подкрепление с юга, недорезанные отплатили противнику тем же. И снова тот же трактор «Беларусь» с ржавым отвалом выкопал траншею, куда свалили без счёта тела.
        Чтобы прекратить это, Врач пошёл на поклон к Колдуну, и они заперлись на сутки в больнице.
        Колдун вышел из больничного покоя шатаясь, но с умиротворённым лицом. О чём он говорил с Врачом, было непонятно, да и не важно.
        Бойня действительно прекратилась.
        Как-то они сидели у телевизора и вдруг увидели репортаж о беспорядках в столице.
        Это вызвало такое же странное ощущение, как звук собственного голоса в записи. Названия были узнаваемы - да и только. В столице произошли беспорядки, но даже им, давно живущим в этой стране, было невдомёк, что к чему.
        - Я, честно говоря, - вдруг сказал давно молчавший Врач, - избегаю разговоров о ретроспективной политике - и всё потому, что она похожа на шахматы. И если одно государство навалится на другое, то, чтобы ни случилось, всё равно через несколько лет все всё забудут - всё, может быть, кроме результата.
        Вот мы помним, как наши маленькие друзья (я говорю без иронии - местные жители невелики ростом) перерезали своих родственников, а потом родственники ответили тем же. Миллион народу, по слухам, перерезали. Однако ж европеец или американец, за исключением волонтёров Красного Креста, одних от других не отличит (а может, и наш волонтёр не отличит), и этот пресловутый европеец нетвёрдо знает даже то, как эти племена правильно пишутся. Общество цинично и готово простить всё - если это произошло быстро, эффективно и эстетично. И общество смиряется со статус кво.
        А в случае с нашими маленькими друзьями зритель с удивлением узнаёт, что сначала одни резали других почём зря, а потом другие вырезали примерно столько же.
        При этом обыватель с удивлением понимает, что не может отличить одних от других. Поэтому он бежит от этой темы, соответственно, она непопулярна и в медиа.
        - Неправда, - вмешался поляк. - Вы давно не были на родине, а я как раз тогда учился в Париже… И вся Франция только и делала, что обсуждала резню и ругала своё правительство, которое не мешало этим… ну, в общем, первым резать вторых, а вмешалось, только когда те перешли в контратаку.
        - Нет-нет, - возразил Врач. - Одно дело - слой, в котором вращался наш юный и пылкий собеседник, а вот вникал ли во всё это марсельский докер или пейзан-винодел из Шампани? Рабочие «Рено», сдаётся мне, далеко не все того цвета, в который окрашены французские пейзане. И я не знаю, в какой цвет были раскрашены их школьные карты. Может, среди них есть и сгребающие стружки наши маленькие друзья - не знаю, конечно, наверняка. Что европейцы интересуются разными вещами - спору нет. Но мой пафос в жестокости мира. Ну вот скажите мне, положа руку на сердце, что, долго мир помнил это дело? Сделай шаг в сторону - многие страны охвачены были устойчивым и деятельным интересом к этим кровожадностям? Ну, пошумели, следствие закончено - забудьте!
        Но вы, сами того не заметив, ввели очень важный мотив. Вы сказали, что «опори высокие и красивые даже по европейским стандартам, а дхирвы маленькие и плюгавенькие». Это прекрасно (то есть, конечно, что резали - ужасно). А вот тот, кто красив и виден в телевизоре, всегда любим (что бы ни делал), а плюгавенького будут бить. Он плохо выглядит. Я исправно смотрел тогда не только в окно, но и в телевизор - и должен признаться, что картинка и CNN, и Fox была такая, что отличить одних от других было невозможно. Может быть, в некоторых странах распространяли специальные таблицы для различения, но на экране, я клянусь, всё мешалось. Были среди негров с «Калашниковыми» и плюгавенькие, и красивые, но, увы, все оказались в одной куче.
        Беда в общественном цинизме: он интернационален - можно, конечно, ввести постулат о том, что люди какой-нибудь национальности черствы, а какой-то - душевны и отзывчивы, но это нынче немодно.
        Мировое сообщество всё переваривает. Пепел не стучит. Да и чёрт знает, чей это пепел. Отца, сына или вовсе сожгли ритуальную свинью на празднике совершеннолетия.
        Всё это укрепляет меня в мизантропии, а уж в скепсисе к идеалам цивилизации, рождённой Французской революцией, и подавно.
        Впрочем, у всякого нормального исследователя есть сомнения в идеальности мира, особенно если входишь в него, с самого начала получая по заднице от акушера.
        Метеоролог не выдержал и ушёл упражняться в стрельбе.
        - Напрасно вы так, - сказал Дмитрий Игоревич. - У него ведь переходный период.
        - Чем раньше кончится, тем лучше. Он ведь ещё живёт мыслями о возвращении. Все его ружья и ковбойские желания, вся его философия фронтира лишь для того, чтобы вернуться в Варшаву и гулять с красивой женщиной по парку Лазёнки, не хвастаясь вслух, а лишь сурово намекая на свою Африку. Чем раньше наш маленький Томек поймёт, что отсюда нет возврата, тем лучше.
        Колдун пришёл, когда стемнело, в своей длинной рубашке (ей костюм и ограничивался). Всё остальное составляли десятки амулетов - Колдун был обвешан ими, как новогодняя ёлка. Сначала он долго говорил на своём ломаном английском о разных глупостях, рассказал какой-то местный анекдот, довольно запутанный, но белые люди вежливо улыбнулись.
        Наконец он приступил к главному, и оказалось, что Колдун пришёл жаловаться на птиц.
        Он сказал, что птицы опять уничтожили весь урожай, и чаша терпения его народов переполнена.
        Это нужно возместить.
        Дмитрий Игоревич, как ответственный за птиц, только пожал плечами.
        Объединённые Нации уже присылали муку, - отвечал он. Муку, пищевой концентрат, сгущенное молоко и сахар.
        Но Колдун только махнул рукой. Ему, сказал он, нет дела до наций, он говорит об ответственности птиц.
        Дмитрию Игоревичу нужно было внушить птицам, что они не правы, и должны понести наказание, а также искупить вину. Птицы прилетали с Севера, с его Родины, и ответственным за них был он.
        Врач молчал: он понимал, что с Колдуном не сладить.
        Метеоролог начал было привставать, возмущение переполняло его, но гость не обратил на это внимания. Когда старик окончательно надоел пану Пшибышевскому, тот схватил Колдуна за рукав рубашки. Вот это была ошибка, это была ужасная ошибка, и Дмитрий Игоревич предпочёл отвести глаза.
        Колдун только помахал у метеоролога перед лицом пучком травы, и несчастный пан Пшибышевский зашёлся в страшном кашле.
        Да, птицы должны были ответить.
        - Ладно, сказал Колдун. - Если ты не хочешь сделать это сам, дай мне говорить с птицами, когда они прилетят.
        - Конечно, - поклонился Дмитрий Игоревич. - Обязательно. Какой вопрос.
        - Но если ваши птицы не согласятся, мы будем мстить всему их роду.
        - Это очень печально. - Дмитрий Игоревич был вежлив, а Врач только качал в тоске головой.
        Месть, подумал он. Месть тут дело привычное, совсем не то, что мы понимаем под этим словом. Здесь, на этой забытой Богом земле, нет никакой итальянской горячности и стрельбы между людьми в смешных шляпах, это не кавказские кровники - тут это делается попросту. Семья вырезает другую семью, включая грудных детей, а потом спокойно садится и доедает за убитыми ещё не остывшую пшеничную похлёбку.
        А тут ещё месть птицам.
        Дмитрий Игоревич на миг представил себе эту картину. Несколько племён пускаются в путь, распевая боевые песни, по пути их количество увеличивается, они пересекают море и высаживаются в Европе. Методично и бесшумно, питаясь отбросами, они распространяются по континенту, разоряя птичьи гнёзда.
        Это особый невидимый мир, который проникает в европейскую цивилизацию как зараза. А европейцы не видят неприметных людей в рванье, что повсеместно истребляют птиц, совершая ту месть, о которой говорил Колдун.
        Но нет, конечно, никто из них не дойдёт, не доплывёт до русских равнин и польских лесов.
        Бояться особо нечего.
        Бояться было нечего, но наутро пан Пшибышевский не вышел из своей комнаты. Сначала всё напоминало грипп, но потом у метеоролога начался необычный жар. Тут же пришёл Врач, и по выражению его лица Дмитрий Игоревич понял, что дело совсем плохо.
        Сходили к Колдуну, да тот засмеялся им в лицо.
        Когда они возвращались, Врач непривычно дрожащим голосом сказал:
        - А вам не приходило в голову, Дмитрий Игоревич, что наш Колдун удивительно похож на настоящего бога? Нет - нашего ветхозаветного Бога? Он жесток, и при этом непонятно жесток. От него нельзя уберечься, как нельзя уберечься Иову от гибели своих родственников и нищеты…
        Орнитолог тогда ничего не ответил, не ответил и на утро, потому что думал о гибели романтики.
        Поки мы живэм. Ещё Польска не сгинела, поки мы…
        А метеоролог умер, а вместе с ним и часть Польши, и часть их мира.
        Вернее, одна треть.
        Они похоронили поляка через два дня. Вертолёт мог прилететь разве что через месяц, и то, если не помешают дожди. А пока Врач и Дмитрий Игоревич раздали местным женщинам муку, чтобы они свершили свой погребальный обряд. Как ни странно, даров никто не взял, и пан Пшибышевский лёг в африканский суглинок лишь под молитву, прочитанную Врачом. Дмитрий Игоревич молчал, а про себя подумал с грустью: «Вот они, ляхи… Ай, ай, сынку, помогли тебе твои ружья?..»
        Но вот прилетели птицы с Севера.
        С каждым днём их прилетало всё больше, и Дмитрий Игоревич весь был погружён в работу. Он описывал уже окольцованных птиц, взвешивал их на пищавших без умолку электронных весах, дул им в затылки, ероша пёрышки, чтобы узнать возраст, и совсем потерял счёт дням. Поэтому он не сразу понял, что говорит ему вечером Пьер Робертович. А? Что? Что с могилой?
        Оказалось, что могила метеоролога пуста.
        Даже не сжившись с Африкой так, как Пьер Робертович, Дмитрий Игоревич понял, что это конец.
        Колдун придумал для развлечения что-то, что гораздо хуже его доморощенного социализма и капитализма.
        И точно, когда они вышли к берегу озера, то увидели своего товарища.
        Мёртвый пан Пшибышевский ходил по берегу и кормил птиц своим мясом. Метеоролог отщипывал у себя с бока что-то, и птицы радостно семенили к нему.
        Врач и орнитолог смотрели на озеро, которое было покрыто пернатым народом.
        Задул холодный ветер с гор, и птицы сотнями начали подниматься.
        Правда, некоторые падали обратно, едва взлетев.
        Даже издали было видно, какие они больные.
        25 мая 2022
        Ежедневник (День российского предпринимателя. 26 мая)
        Перед Новым годом Наталья Александровна всегда выбирала себе ежедневник. Их теперь было много - не то что в старые времена, когда ежедневники в ужасных клеёнчатых обложках с логотипом prombumpostavka были дефицитом, и мать приносила их со службы как лучший подарок для подруг. Теперь записные книжки лежали в магазинах грудами - на любой вкус - от легкомысленных молескинов до настольных гроссбухов. Те, что в изобилии плодились корпоративной культурой, ей не подходили: аляповатые, с обложками из кожзаменителя, с большими логотипами (конечно, не тех пошлых советских экспортных организаций - но таких же ужасных) - всё это никуда не годилось.
        Большинство её подруг давно не пользовалось ежедневниками из кожи и бумаги - они стучали пальчиками по экранам. Наталья Александровна была верна своей традиции - только бумага, и обязательно высшего качества.
        Ежедневник выбирался тщательно. В магазине она даже нюхала их, и в ноздри проникал особый аромат чистой бумаги. Чистая бумага - это было что-то непередаваемое, как запах крахмального передника на школьной форме, как запах только что застеленного белья в гостиничном номере во время первой поездки заграницу, это был запах бумажной невинности, что ждёт первого прикосновения ручки, обязательно перьевой. Никакой пошлости ни на единой странице не должно было быть, только скромные линейки и дата. Пришли иные времена и теперь можно было бы позволить себе и электронную записную книжку, но как же этот ни с чем не сравнимый запах дорогой бумаги? А уж как пахли переплёты из настоящей кожи…
        Итак, она очень тщательно относилась к этой покупке. Подруги считали всё это лёгкой степенью безумства, фиксацией на фетише - и тут же произносили много слов, явно только что прочитанных в модных журналах.
        Наконец, Наталья Александровна пошла покупать очередной ежедневник.
        Однако, впервые за несколько лет, её ждало разочарование - ничего достойного не было. Лежали перед ней на прилавках какие-то экзотические книги из тибетской бумаги кустарного производства - с рваными краями. Бросался в глаза своим поросячьим цветом толстый дневник с замочком - для девочек того возраста, когда они ещё пишут. Мёртвым грузом на полках покоились унылые канцелярские расписания в липких обложках, предназначенные не начальникам, а их секретаршам.
        Наступал год бабочки, и они были повсюду - и она, в разных видах, лезла в глаза, хлопала крылышками. Новогодние подарки казались приколоты к бабочкам, а не наоборот.
        Теснились тиснения (неловкий каламбур), рассказывающие о несчастной возлюбленной Зевса Ио, чьи коровьи слёзы утирала бабочка, и роились на обложках портреты знаменитого литератора из Монтрё с сачком в руках. Последнее было, видимо, данью тщеславию графоманов.
        Много что закрутилось под Новый год вокруг одного из тридцати четырёх отрядов класса насекомых типа членистоногих царства животных.
        Наталья Александровна была деловая женщина, у которой была своя секретарша.
        Вернее, эта пунктуальная старуха была её заместительницей в магазине.
        Чайный магазин достался Наталье Александровне от друга, прокурорского работника.
        Непонятно, зачем он был нужен. Хозяйка не появлялась там неделями, а то и месяцами, но друг говорил, что в этом магазине есть запас на случай непредвиденных обстоятельств, и произносил эти слова так, что совершенно не хотелось думать, что это за обстоятельства, в случае которых Наталье Александровне нужно было лезть в сейф, что прикрывала картина какого-то немца, изображавшая человека с сачком на горном склоне.
        Заместительница ведала товаром и двумя продавщицами, но особого дохода магазин не приносил, впрочем, в эти дела Наталья Александровна не вдавалась.
        Из всех бланков она заполняла только ежедневники.
        Поэтому выбор ежедневника нельзя было доверять никому. Ежедневник - как любовник, он даже ещё интимнее, и прикасаются к нему чаще, чем к иному любовнику.
        Потеряв надежду, она пошла по праздничному рынку, роясь уже в пёстрой продукции без роду и племени. Наконец, она дошла до совершенно мусорной лавки, канцелярского секонд-хенда, полной ручек с логотипами разорившихся компаний и письменных приборов в стиле первого секретаря обкома - с встроенными часами величиной в будильник.
        Продавец был меланхоличен и долго наблюдал за ней. Заскучав, он вышел куда-то, а на смену ему появилась расписная, как матрёшка, упитанная девица. Цветные татуировки текли с её шеи на грудь и плечи, а руки горели в чёрно-красных языках пламени.
        Наталья Александровна продолжала рыться в стопке на прилавке.
        Внезапно она ощутила у себя в руке искомое.
        Ежедневник, и правда, стоил копейки. Толстый, но не тяжёлый, благородный как дворянский герб, но не аляповатый - это было то, что нужно.
        И она решилась.
        Действительно, выбор ежедневника был как выбор мужчины - хочешь выбрать надолго, но как бы ни старалась, идеального всё равно нет.
        И если мужчина кажется тебе идеальным, то всегда выясняется, что внутри какая-то проблема, будущая беда, расстройства и неприятности.
        К тому же, мужчин без прошлого не бывает - вот и тут нужно было смириться с этим прошлым ради обложки, бумаги и строгости внутренних граф. Но это были уже её, личные тараканы.
        Засовывая нового друга в сумочку, она оглянулась. В витрине напротив зажглась мягким светом красная лампа. Наталья Александровна всмотрелась туда. Там жили дорогие вещества, смешиваемые с водой. Кофе, колониальные товары - от баночек и пакетиков рябило в глазах. «Отчего я постоянно пью кофе, - подумала она, - отчего я не пью чай? Если рассудить здраво, то, может быть, я гораздо больше люблю чай».
        И она вернулась домой.
        Теперь ежедневник жил в ящике стола, дожидаясь своего часа.
        Когда она выдвигала ящик, ежедневник убегал внутрь, в темноту, а потом, когда ящик резко задвигали, дёргался вперёд.
        То есть, вёл он себя, как ещё не прирученный зверёк. А прирученный зверёк у неё уже был - кошка по имени «Крыса», что относилась к ежедневнику с явным неодобрением.
        Прошёл Новый год, неожиданно бурный, и она раскрыла ежедневник только на пятый день долгих зимних каникул.
        Она поехала в любимый пансионат - она ездила туда много лет, только спутники её менялись. Спутники были менее постоянны, чем номер и вид из окна.
        Вокруг был зимний лес, пансионат, запорошенный снегом, и надо было уже возвращаться домой.
        Друг уехал раньше - на свою государственную службу.
        Она каллиграфическим почерком записала на первой странице детское воспоминание. Нужно было составить список подарков к Рождеству, но воспоминание было важнее. В детстве она жила в деревянном дачном доме, который семья делила с одинокой крысой. Как-то маленькая Наталья Александровна вышла на веранду и увидела, что через дырку в потолке свешивается её голый хвост. Крыса сидела и смотрела на то, что происходит внизу - точь-в-точь, как старики смотрят на играющих детей. Девочка не боялась крысы, только не могла понять, как та забирается на чердак, пока не увидела, как крыса сосредоточенно лезет по стеблям дикого винограда наверх, чтобы потом сидеть там и смотреть на подвластный ей мир.
        Она перевернула лист и вдруг увидела запись, сделанную аккуратными, практически каллиграфическими буквами.
        «Заказать такси. Получить посылку», - и цепочку цифр.
        Она испытала страшную досаду - ежедневник был несвеж, не девственен, так сказать. Она раскрыла какую-то страницу наугад и увидела, что да - бывший в употреблении. Ещё в одном месте страницу пятнала какая-то закорючка, но, кажется, это были все следы прежнего владельца.
        Итак, телефон прилагался, и, сама не зная почему, она позвонила по нему вместо того, чтобы вызвать друга. Это действительно оказался таксопарк, маленький, крохотный (судя по сайту), но надёжный (она переспросила у секретарши). Машина прибыла вовремя, а молчаливый водитель был выше всяких похвал. Он вёз её из пансионата домой и был почтителен и вежлив.
        Она распланировала первую рабочую неделю года, и дальше всё пошло, как по накату.
        Но вот ей позвонили. Голос был незнакомый, и ей напомнили о посылке. Посылкой, впрочем, это не называлось - курьер говорил о «пакете».
        Пакеты, особенно во время праздников, ей передавали часто.
        Она всё-таки была деловой женщиной. У Натальи Александровны было небольшое агентство, что занималось недвижимостью. Торговля квартирами и офисами досталась ей в наследство от мужа.
        Так получилось, что она легко ладила с людьми. Наталья Александровна давным-давно прочитала в одном дамском журнале нехитрый список психологических трюков. Нужно было несколько раз за разговор назвать собеседника по имени, ибо, сообщал журнал, нет ничего приятнее для человека, чем звук его собственного имени.
        А ещё нужно несколько раз коснуться рукой человека, с которым говоришь, потому что тактильные ощущения незабываемы.
        Никогда не нужно было начинать фразу с «Нет», а надо было её начинать только с «Да», которое можно было превратить в «Да, но…»
        Наталья Александровна считала это глупостями, но довольно было того, что такие списки печатали во множестве журналов. И её собеседники тоже знали эти списки наизусть.
        Может быть, и они считали это чушью, но возникал незримый общественный договор: ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь. Поэтому всё действовало: «нет» никто не говорил, все как бы случайно касались друг друга и, как попугаи, повторяли чужие имена.
        Тогда было понятно, что все играют по правилам, и сделки заключались легко и приятно.
        Ну, конечно, помогало ещё и то, что Наталья Александровна была всё же интересная женщина.
        Торговля чаем к её жизни приросла - именно приросла, как прирастает гриб к дереву, это было дело, о котором хорошо рассказывать подругам.
        В магазин можно было заехать за деньгами или попросить там собрать подарок кому-нибудь на праздник. Наталья Александровна соблюдала в этом умеренность, ведь всё же магазин был только формально её собственностью, а записал его на Наталью Александровну именно друг, прокурорский человек, которому вести такой бизнес не подобало.
        Итак, она надиктовала адрес, и курьер принёс посылку в магазин.
        В посылке был деревянный ящик с иероглифами и разноцветной бабочкой в центре.
        Внутри оказалась рамка, в которой, как живая, спала гигантская бабочка.
        Казалось, что бабочка время от времени сонно подёргивает крыльями, будто потягивается.
        Наталья Александровна давно привыкла к тому, что партнёры, а иногда даже конкуренты, присылали ей подарки на Новый год, Женский день, Пасху и день рождения. Подарок как подарок - достаточно изысканный, хоть и непонятно, от кого.
        И она забрала ящичек домой.
        Кошка по имени «Крыса» с недоверием смотрела на неё, пока хозяйка заваривала чай. Кошку тревожил запах.
        Она пила чай и думала, что всё дело в том, какой образ жизни ты ведёшь. Как себя ведёшь, то с тобой и происходит. Ты делаешь вид, что ты богат, значит - ты богат. А побираешься - значит, ты беден. Ты говоришь кому-то, что успешлив в жизни - стало быть, действительно успешлив. Реальность в большом городе уходит на второй план. Кто-то из знаменитых режиссёров (это было написано в одном из её прекрасных журналов), говорил, что успех на девяносто процентов состоит из очковтирательства. Она пила дорогой чай и думала, что режиссёр был, в общем-то, прав. Почти так оно и происходит.
        Теперь что-то изменилось в мире - в ящике стола, а потом и в сумочке появился росток тайной жизни.
        Она продолжала покрывать страницы ежедневника аккуратными маленькими буквами. Наталья Александровна давно вывела для себя, что аккуратные записи являются актом психотерапии. И чем более они каллиграфичны, тем более действенна психотерапия. Это был универсальный способ что-нибудь понять в своей жизни и окружающем пространстве. Написать на странице «1», поставить рядом точку. Потом записать что-то под этим первым номером, затем перейти к «2.» - ну и так далее.
        Любые явления в мире объяснились таким образом.
        В ночи, когда подруги привезли её, слегка пьяную домой, она записала в ежедневник, как в дневник: «Жалко, жалко, жалко… Песенка такая есть - про турецкого мышонка, он веселый был, но бедный - так вот нашел однажды возле дома турецкий пятак - и так обрадовался, что двинул в славный город Истамбул. Хотел он купить турецкую феску, турецкий табак и пару шикарных турецких усов. А по дороге дождик начался, бедный мышонок промок - и в город его не пустили. Злой стражник сказал, что по случаю дождика город закрыт… Я так долго плакала… Мышонка не пустили, такого славного турецкого мышонка… Грустно это…»
        Она точно помнила, что записала эти слова, но на следующий день не нашла их.
        С этого дня что-то пошло иначе, что-то разладилось - рука, стирающая записи, промахнувшись раз, другой, начала вымарывать текст в произвольном порядке.
        Наталью Александровну пару раз окликнули на улице незнакомые люди, она понимала, что стремительно теряет контроль над своим прошлым и настоящим.
        Но сразу же в ней поселилась тревога.
        Бабочки забирали возлюбленного - он уже был там, на острие крючка.
        Она боялась, что это может стать первым шагом к новому одиночеству.
        Да, шаг к одиночеству - шаг к личностному росту, но это мудрой крысе хорошо жить одной на чердаке, а вот ей, Наталье Александровне, на чердаке не прожить.
        И она подолгу смотрела на маленькое фото - серый прямоугольник, где с трудом угадывались контуры старого дачного дома.
        Иногда ей казалось, что крыса смотрит на неё с пожелтевшего снимка - вот горят её глаза из тьмы чердачного окна.
        Но нет, это было только видением.
        Друг был рядом, но несколько раз они глупо поссорились, и вот он улетел не попрощавшись.
        Да и были в её жизни уже парные поклонники - они время от времени снились Наталье Александровне и кивали в этих снах головами как два китайских болванчика, расположившиеся на комоде.
        Иногда ей хотелось пролистнуть ежедневник вперёд и узнать, что там, что намечено… Но пока там дальше только «4760917 Термер», и записи кончаются - всё исчезло. Термер? Что за термер? Понять невозможно. Термен? Тервер? Терминатор? Фамилия?
        Она набрала номер. Но там - увы - оказалась только фирма по продаже сухофруктов. Наталья Александровна тут же вспомнила, что давным-давно в городе поменяли коды и частично - сами телефонные номера.
        Она набирала номера так и сяк, но там - всё та же фирма по пряностям и чаям.
        Круг замыкался.
        И, похоже, больше ничего из ежедневника было выжать нельзя - он был слишком умён и сообщал ей только то, что хотел.
        Наталья Александровна всё же ещё раз позвонила по указанному телефону и по какому-то наитию назвала лишь своё имя.
        Ей тут же сообщили, что нужно просто приехать и подписать договор - её уже ждут. Договор вкусно пах чаем и кофе - но что-то в нём было сомнительное.
        Она с лёгким сердцем подписала бумаги, рискуя отсутствовавшими деньгами, но только она успела получить партию товара, как с поставщиком случилось несчастье. Его автомобиль пробил заграждение набережной и пустил круги по нечистой городской воде. Товар был, торговля шла, но денег никто не востребовал.
        Закрывая дверь, она оглядела свой кабинет и поразилась тому, что в нём не осталось никаких следов её пребывания. Десять лет не оставили ровно ничего. Ни-че-го.
        Теперь Наталья Александровна вела разговор с дневником и одновременно читала чужие записи, - мужчина то складывал вереницы цифр, то перемножал что-то, вдруг ей являлся список невиданных препаратов (кажется, он врач) или черновик письма «В ответ на ваши претензии к финансированию, мы…» (всё-таки не врач).
        И сразу на следующем листе обнаружилась запись: «Установить для всех строгие правила. Единоначалие - залог успеха». А потом приписка: «Не отдавать ничего, что попало в руки».
        На следующий день ей позвонил человек от друга.
        Друг оказался в тюрьме, нет, не на совсем ещё, а только был задержан по какому-то совершенно неведомому Наталье Александровне обвинению.
        Самой передавать ничего не надо было, но посланец был напуган, и это всё было ужасно, ужасно неприятно.
        Она приехала в магазин и, заперев дверь, сняла картину со стены.
        Сейф глядел на неё равнодушным синим глазом.
        Она прижала палец к этой мерцающей пластине, и дверца распахнулась.
        Наталья Александровна видела в своей жизни много денег, но никогда - сразу. Она провела пальцем по блестящему пластику, который обтекал банкноты, и вдруг замерла.
        «Не отдавать ничего, что попало в руки».
        И она закрыла сейф.
        Телефон звонил весь вечер, беззвучно бился на столе, но она не обращала на него внимания.
        То же было и на следующий день. Но потом звонки начали стихать, и через три дня прекратились вовсе.
        Вдруг выяснилось, что у друга было больное сердце и он умер прямо на допросе.
        Люди, что занимались этими делами, к Наталье Александровне отнеслись с пониманием, на магазин не косились и даже не допрашивали официально.
        Итак, она совершенно не удивилась этому подарку.
        Так велел дух ежедневника.
        После этого она уехала в Европу. Сначала во Францию, а затем в Швейцарию.
        Там ей читали историю шоколада, в Вене - историю кофе, а в иных странах - рассказывали о чае.
        Так прошло несколько месяцев.
        Наталья Александровна переменила несколько любовников, но незакрытый гештальт с бабочками тянул её - нужен был человек героический, возвышенный…
        Расставаться с этим воспоминанием она не собиралась, точно так же, как и с чайным магазином.
        Она по-прежнему занималась чаем или думала, что им занимается.
        Деньги могут кончиться, и кончиться неожиданно, а тут был навык.
        Вдруг её помошница растворится в воздухе, надо хоть понимать, о чём идёт речь.
        И ежедневник пополнялся записями о товаре. Там был крупнолиственный индийско-цейлонский чай с ягодами и листьями земляники, лепестками роз, куда было впрыснуто земляничное масло. Был в списке чай с лепестками сафлора, кусочками ананаса и лимона, а вместо земляничного (аккуратно вписывала она) дополнен маслами куйтте и шеримойи. Был известный всем чай классической английской традиции, что подразумевала масло бергамота. На следующих страничках значилась смесь зелёных и чёрных сортов чая с добавлением цветков жасминовой гардении, лепестков дикой розы и ароматизированный маракуей, про который говорилось, что он - любимый напиток английских королей. За ним следовал японский лимонник, крупный лист зелёного сенча с добавлением апельсиновой цедры и лимона. Была там и смесь индийско-цейлонского с лепестками роз, персиком и гуавой. Был и зелёный лимонный чай, на зелёной его этикетке катались три лимона. Чай с привкусом сладкого миндаля был чёрным, с большими листьями-хлопьями, с кусочками того самого миндаля и спрыснутый маслом миндаля, а замыкала шествие клубника со сливками вместе с лепестками красного
шафрана.
        Но вдруг среди своих аккуратных записей она обнаружила странный список:
        1. Устаканится стакан, живая вода, поставить в известность фото
        2. Удача удочка пакетики осторожно морилка
        3. Рост личностный рост х
        4. Пингвин Императорский
        Наталья Александровна чуть не подавилась. «Какой-такой пингвин-мингвин?! И ведь моей рукой написано, никаких сомнений», - возмутилась она.
        Но было время возвращения домой, и утренний пограничник стукнул штемпель в её паспорт.
        В тот же день, в гостях у подруги, она познакомилась со странным человеком.
        - Пингвин, - представился он, подавая руку.
        Сначала она приняла это за причудливую фамилию, но тот, поняв, в чём дело, тут же расхохотался.
        - Пингвин, - это прозвище, пояснил он. - Это что, у одного моего друга есть такое прозвище, что вы и не выговорите.
        Пингвин был кругл и остёр на язык.
        Правда, Наталья Александровна почувствовала, что как собеседница она интересует его больше, чем как женщина.
        Но во времена вольности нравов и ориентаций она ничему уже не удивлялась. Лишь только на мгновение ей показалось, что когда-то этот человек уже встречался в её жизни.
        Она почувствовала, что события втягивают её в водоворот и, время от времени, она проносится мимо чего-то знакомого - дерева на берегу, постепенно отдаляясь - и если раньше можно было схватиться за спасительную ветку, то теперь это дерево лишь мелькнуло на горизонте и пропало.
        Ежедневник постепенно уводил её от прошлой жизни. Она покорилась, будто девочка, вложившая незнакомому дяде свою ладошку в руку. Не плачь, родная, не плачь - мне-то каково будет возвращаться из леса одному?
        Но подсказки бумажного друга всегда были полезны и верны.
        Просто не всегда она могла их разгадать - иногда казалось, что ежедневник общается с каким-то другим человеком.
        Назавтра у неё выдался свободный вечер. Она хотела поехать к своей однокласснице, но в последний момент выяснилось, что та уехала в Италию. Это выяснилось именно в последний момент, когда она позвонила из машины. Подруга не выезжала из своего загородного дома - и тут Италия.
        И вот она снова столкнулась с Пингвином, и тот зазвал её в гости.
        Так Наталья Александровна попала в совсем иной дом, случайный, и рядом с ней за столом оказался невысокий человек со странной фигурой - скорее некрасивый, но какой-то плотный и тяжёлый.
        Она спросила о нём пингвиньего человека, и тот ответил странным словом - Лепидоптерист. Она вновь приняла это за фамилию, и Пингвин дробно рассмеялся:
        - Лепидоптерист, - сказал он, - это специалист по бабочкам.
        Его друг был путешественником, привозившим из странствий не геологические образцы и африканские маски, а коробки с бабочками.
        Путешественников теперь было много, все норовили тратить шальные деньги в странствиях.
        Но этот был настоящим путешественником - без шальных денег.
        Сначала он весело рассказывал о своих приключениях, о морозе и ветре.
        Двадцать восемь раз обошёл вокруг света - за пятнадцать минут, да.
        Но постепенно он замолкал, говорил всё меньше и меньше.
        Между ними установилась странная связь. И вот она уже была добычей - когда он смотрел на неё, казалось, что он накрыл её сачком. Она представляла себя бабочкой, наколотой на булавку.
        Где-то она читала, что русское «бабочка» восходит к праславянскому baba, которое «по мнению большинства лингвистов-энтомологов, в древности обозначало предка». Так что славянские бабушки и прабабушки машут крыльями капустниц и белянок по русским полям. Покойные тёщи всех времён и народов реют бражниками, а мёртвая голова отчётливо видна мимо их крыльев. Или же они ползут по склону горы, как в знаменитом рассказе Эдгара По «Сфинкс».
        Она слушала рассказы Лепидоптериста о превращениях куколки в бабочку, что было мистично и укоренению в сознании человека поддавалось плохо.
        Бабочка крылышками бяк-бяк-бяк, за нею энтомолог прыг-прыг-прыг. А дальше что? Взмах сачка. А дальше появляется банка-морилка. Довольно кровожадная вещь. «Очень действенны морилки с цианистым калием - несколько его кристалликов помещают на дно банки и заливают гипсом. Раз заряженная, такая герметичная морилка будет эффективна в течение года». Впрочем, употребляют и хлороформ. Потом, описанная и упакованная, она ждет продолжения своей посмертной жизни на энтомологическом матрасике (Наталью Александровну потрясла прелесть специальной терминологии).
        И вот наступает черёд эксикатора (или просто кастрюли) для размачивания бабочек.
        Бабочку-бабушку расправляют, и в грудь её беззвучно входит одна из тех специальных булавок, что имеют номера от нуля до шести - шестой для самых крупных. Устланный сухим торфом желобок посередине расправилки из мягкого дерева принимает в себя тельце бабочки. Надгробная надпись, и братская могила за стеклом. Смерть повсюду, повсюду и жизнь. И человек в полном расцвете жизненных сил, не ругаясь на полиграфию, может с лупой рассматривать усики и крылья совок и парусников, морфид и бархатниц, ураний и павлиноглазок. Бабочки утончённы и изысканны. Недаром у греков что бабочка, что душа - одно слово «психе».
        - Или ещё восточная мудрость, - сказал Лепидоптерист. - «Когда караван поворачивает обратно, то последний верблюд становится первым». Особенно это верно в момент поиска дороги.
        Потом они запели, и Наталья Александровна отчего-то растрогалась.
        Лепидоптерист сидел за роялем и пел, а Пингвин подтягивал, бренча на гитаре.
        - Ирония… - кричал он. - В жизни спасает только ирония. С иронией - как с лишним весом. Мы, толстяки - замечательный народ, и, между тем, нет более тяжёлых в общении людей, которые, изнемогая, борются с ожирением. Как написал тот повесившийся цирюльник в предсмертной записке: «Всех не переброешь». Это вообще восточная традиция. Мне вот китайцы всё время говорили - главное в жизни не потеть. У них такая идея, что надо всё делать медленно, а если потеешь, значит, делаешь что-то неправильно, слишком быстро. Ещё в Китае говорят, если ты худой, то начальником тебе не быть. Даже в нэцках полнота показывалась как добро и богатство. С ленью вместе. Но поэтому именно мы, люди-пингвины, лучше всех понимаем в игрушках и сюрпризах…
        Пингвин и сам напоминал сейчас упругую детскую игрушку.
        В этот момент Наталья Александровна вспомнила модного китайского массажиста. Китаец делал массаж лица, но в этом была одна беда. После нескольких сеансов массажа лица всех клиентов становились скуластыми и косоглазыми.
        Так и Пингвин - он был удивительно пластичен.
        Это хотелось тоже записать в ежедневник, но он остался дома.
        Лепидоптерист рвался к ней в гости, но Наталья Александровна решила, что нужно повременить пару дней или даже неделю.
        Так говорил ежедневник.
        А в нём, кстати, всё чаще стали попадаться чужие записи. Ну, там сложилась страничка криво, или слиплась - и вот могущественная рука безвременья промахнулась и стёрла - стакан, пингвина, беззащитное воспоминание о глупой ссоре. Новые записи были тоскливы и печальны, но всё так же перемежались цифрами.
        Наталья Александровна представляла, как накануне Нового года зазвонит телефон, и бодрый Пингвин повезёт её на праздник, покатится странным шаром, колобком по лестнице от подъезда. Повезёт её на старую дачу, уже обвешанную новогодней иллюминацией. Кинется к ней Лепидоптерист, взмахнув руками, как бабочкиными крыльями.
        А поутру она оставит его спящим и зайдёт в кабинет, увешанный рамками с бабочками, будто картинами - от пола до потолка.
        Но ловец бабочек появился сам, без товарища.
        Он возник на пороге её жилища, вернее, на экране домофона, что висел у её двери.
        Нужно было посоветоваться с ежедневником, но времени не было.
        Она открыла дверь.
        После всего того, что она ожидала, смятых простыней и безопасного удовольствия, она вышла в душ.
        Вернувшись обратно, она застала Лепидоптериста уже одетым.
        Он держал в руках её ежедневник.
        Наталья Александровна хотела рассказать историю этой книги, но не успела.
        Лепидоптерист засунул ежедневник под мышку и пошёл к двери.
        Она не могла открыть рот, но он всё же обернулся и ответил на немой вопрос:
        - Это не твоя вещь, не твоя. Нехорошо держать у себя чужие вещи.
        Дверь хлопнула, а она так и стояла, завернувшись в огромное полотенце.
        И тут в дверь постучали.
        Не позвонили, а именно постучали.
        Наталья Александровна сделала шаг вперёд - верно, это было помрачение рассудка, и он вернулся, это была шутка, всего лишь шутка.
        Но на экране были три мужские фигуры в угрюмых похоронных костюмах. Она узнала их - то были товарищи её прокурорского друга.
        И они снова постучали.
        Переходя в тональности от вкрадчивого стука до требовательного.
        27 мая 2022
        С минимальными потерями личного состава (День пограничника. 28 мая)
        Лампочка на потолке подпрыгнула, моргнула, и он сразу понял, что началось. Один раз уже так было - лет десять назад, когда он только начал служить в этих краях. Тогда их сильно тряхнуло - землетрясение разрушило несколько городов и повернуло в сторону реку. Но теперь это было не землетрясение, теперь это была их персональная беда.
        Лампочка мотнулась на длинном шнуре и погасла. И тогда капитан понял, что попали в домик с генератором. Линия, что вела из Посёлка, уже неделю висела мёртвыми проводами - в общем, сразу стало понятно, чего ждать.
        Вернее, он ждал этого последние года три.
        Бойцы были давно натренированы и быстро заняли место в траншеях на склонах холма. «Мы будем драться и ждать, - подумал капитан. - Я знаю начальника отряда, он совершенно отмороженный, но их в обиду не даст. Он будет идти напролом, главное, чтобы не промедлили мотострелки».
        А вот мотострелки были осторожны, и ему казалось, что они наверняка будут медлить, они застряли в политической паутине, в тонких договорённостях между местными князьями, в национальных проблемах, в ценности зыбкого перемирия сторон, в сложностях взаимодействия с армией республики, которой были формально приданы. Мотострелки всё будут проверять и перепроверять, пока по нему, капитану, будут молотить реактивными снарядами.
        Самое обидное было в том, что жители Посёлка не предупредили его. Люди с той стороны не могли прийти к ним, форсировав реку перед заставой. Они накапливались в Посёлке, и это было ясно как день.
        Капитан много раз приезжал в Посёлок, чтобы специально говорить с главными людьми.
        Маленькому суетливому человеку, по виду вовсе не кулябцу, он просто подарил телевизор и тем закончил общение с гражданской властью. А вот с шейхом мазара он проводил долгие часы, сидя на ковре в тени мавзолея.
        Отец шейха мазара был похоронен тут же, в нескольких метрах от края пыльного ковра, и дед его был похоронен там же, и отец деда лежал под соседней плитой. Время там, у могильных плит, остановилось, и скоро капитан понял, что шейх мазара воспринимал могильные плиты просто как новый дом своих родственников. Они, эти старики, просто переселились туда, под арабскую вязь каменного покрывала.
        Хранитель мазара пил с ним чай три года, и три года капитан надеялся, что в нужный день из Посёлка прибежит мальчишка и предупредит заставу о беде. Но беда пришла без предупреждения. Долгие часы, проведённые на пыльном ковре, были напрасны.
        Ракеты снова ударили в холм, и с потолка посыпалась какая-то труха.
        Он пошёл по траншеям, чтобы ободрить своих солдат, но солдаты его были давно проверены и сами понимали, что сейчас будет. Лишь один сержант из Калуги молился своим солдатским заступникам - это была давняя легенда, что в крайний час к тебе придут на помощь с Родины. Капитан слышал её в десятках вариантов, а один корреспондент уверял его, что был описанный в летописи факт, когда в Вологде в страшный час явились какие-то белоризцы. Как не крути, всё выходил смертный ужас - в конце погибали все. Капитан этого не одобрял, но и не препятствовал - сержант был правильный и обстоятельный человек, из тех, на которых держится служба.
        Через полчаса пошла первая волна атакующих - абсолютно одинаковых людей в халатах. Это были крестьяне, давно забывшие крестьянский труд. Солдаты из них выходили тоже неважные - капитан видел оружие, что находили при убитых нарушителях. Стволы были изъедены ржавчиной, а затворы болтались в китайских винтовках, как горошины в погремушках.
        А вот за ними стояли люди в хорошей форме с хорошими биноклями. Двух людей в чистой и новой форме тут же сняли снайпера-пограничники, и атака захлебнулась. Но инструкторов оказалось куда больше, и ещё у наступающих были хорошие артиллеристы с давним боевым опытом.
        Сейчас вся надежда ложилась на резерв погранотряда, который уже находился в пути. Всё шло правильно, и в начальстве он не ошибся. Теперь надо было просто продержаться - с минимальными потерями личного состава.
        Но минул день, и оказалось, что подмога не пришла. «Не пришла, значит, подмога», - подумал он сокрушённо. Капитан ещё не знал, что помощь застряла на горной дороге близ Посёлка. Капитан понимал, что такое случается, и даже был готов и к этому. Но дальше пошло ещё хуже.
        Он знал, что в самом лучшем раскладе всё равно погибнут несколько его человек, но не ожидал, что они погибнут так быстро. Слишком плотен был огонь, и против них работало несколько безоткатных орудий, ракетные установки и невесть сколько гранатомётов.
        Враги действовали грамотно и первым делом сожгли бронетранспортёр. Отстреляв боезапас, из него вылез единственный живой член экипажа и сразу же оказался в окружении людей с той стороны. На него бросилось несколько человек, и они были в такой ярости, что, добивая раненого, искололи ножами друг друга.
        К концу дня радист доложил, что позывной «полста восемь» застрял на заминированной дороге под огнём из засады. Итак, всё действительно было гораздо хуже, чем сначала думал капитан. Самое дорогое, что у него было - время, уходило в песок, как вода из пробитого бака. Время стало дороже воды и патронов, это время было нужно для вертолётов, что везли к нему экипажи танков; для того, чтобы сапёрный отряд снял под огнём фугасы, закопанные в дорожной грязи; для того, чтобы пришла помощь, пока он воюет. И вот этого времени для дыхания его личного, личного, личного состава не хватало.
        Из-за его спины давно перестал валить чёрный дым пожара, сменившись белым кислым облаком, стелившимся над холмом. Застава выгорела.
        Ночью они отбили ещё одну атаку, а наутро пересчитались и запомнили новый скорбный счёт. Радист сжёг документацию, а некоторые - фотографии близких, чтобы их не разглядывали ненужные люди. Построек, по сути, уже не сохранилось - четыре стены на восемь домов. Теперь надо уходить - с минимальными потерями личного состава.
        Тех, кто будет жить, увёл его заместитель. Глядя на него, капитан с некоторым удовольствием думал, что у него выросла хорошая смена. Грязный и перебинтованный лейтенант выведет личный состав к своим, и в этом сомнения у капитана не было. Уходящие отстёгивали рожки с остатком патронов и бросали их остающимся. Здоровые (здоровых, впрочем, не было, были легкораненые) ушли, и теперь их осталось полдюжины. «Это и будут теперь, - решил капитан, - минимальные потери».
        У него осталось пять бойцов, и обратного пути нет. Шесть человек окончательно сровнялись между собой и забыли про звания и награды, забыли про вещевое и денежное довольствие, забыли про планы на будущее и про обиды прошлого. Жизнь теперь была проста и ничего, кроме врагов и друзей, в ней уже не было.
        Внезапно он понял, что забыл фамилию Президента.
        Фамилию начальника погранотряда он помнил, а вот главнокомандующего - уже нет.
        Видимо, это произошло за ненужностью.
        Накануне он говорил с заместителем о жизни, и это им обоим казалось частью бесконечной шахматной партии, когда время от времени игроки переворачивают доску и начинают играть фигурами противника.
        Заместитель говорил о смысле войны и о том, за что им умирать. Они говорили об этом всегда, но ни разу не расширили круг участников таких бесед. Подчинённых надо было оберегать от этих размышлений, а начальство - тем более.
        - За что мы будем умирать? За президента нашего, что дирижирует чужими оркестрами? - говорил заместитель. - Не смеши. За идеалы демократии? За геополитику? Нас с тобой давно уже не раздражают статьи в газетах о том, как мы стоим на пути наркотрафика. Те, кому надо этого трафика, просто купят канал доставки, подешевле возьмут местных генералов, а подороже - наших.
        - Может, и купят. Проще всего сказать «дерусь - потому что дерусь», и в этом великий смысл военного равновесия. Мы - должны существовать, а значит, стоять здесь для того, чтобы человек верил, что на всякую силу есть сила противоположная. Что кого-то не купят, а кто-то не уйдёт - такая вот метафизика.
        Про себя капитан думал о том, что не надо умножать причин. Те, кто рвут рубаху на груди и говорят о Родине, чаще всего взяли эти слова из книг и кинофильмов. С ними тяжело в бою, и пафос похож на песок, набившийся в ствол. Его товарищ, попавший в русский батальон в Югославии, рассказывал историю, которая капитану очень понравилась.
        Во время боснийской войны кто-то написал на доме, что стоял на краю у сербского поселения: «Это - Сербия!» а кто-то другой приписал: «Будало, ово jе пошта» - «Дурак, это - почта». Те, кто знают, что церковь - это церковь, почта - это почта, а Родина - это Родина, и не произносят пафосных речей, обычно при этом служат лучше.
        Он не кривил душой, пафос давно улетучился из их разговоров. Высокая политика растворилась в горном воздухе, а оставшиеся ценности оказались просты: приказ и Устав, жизнь товарища и выполнение задачи. Чем было дальше от полосатого пограничного столба, тем меньше внимания вызывали эмоциональные слова. Капитан вспомнил, что одной из самых пафосных сцен в жизни, что он видел, был доклад оборванного лейтенанта другого погранотряда, у которого убили больше половины сослуживцев, и вот он, выведя к своим горстку пограничников, плачет, докладывая об этом какому-то начальнику.
        Он вдруг раздражённо подумал, что может вдруг забыть фамилию этого старшего лейтенанта, но тут же вспомнил: Мерзликин его звали. Точно - Мерзликин.
        Тут заместитель напомнил ему, что в прошлом году на соседней заставе убили наряд. До сих пор было непонятно, кто это сделал, и местные говорили, что пограничников зарезали горные духи, злые гении этого места. И действительно, после нескольких лет в этих горах, им иногда казалось, что под тонкой коркой цивилизации, присутствовавшей здесь в виде телевизоров, вентиляторов и газированной воды, существует жаркий и пыльный как здешние горы, мир духов и сказочных существ.
        Внутри этого глубинного, скрытого от глаз корреспондентов мира, сходились странные силы, и произнесённые на разных языках молитвы вступали в бой как солдаты вражеских армий. Люди с той стороны собирали из воздуха своих демонов, а солдаты с севера, мелко крестясь, звали на помощь своих святых. Но и поверхностный мир, мир рациональной материи и марксистских товарных отношений был жесток, часто бессмысленно жесток (так считал капитан, относившийся к смерти спокойно, но рачительно), но так же неистребим, как невидимый.
        Капитан касался этого в разговорах с шейхом мазара, и каждый раз ощущал, что не вполне может понять речь старика. Дело было не в нюансах диалекта, а в базовых понятиях. У них было разное мнение о добре и зле, о лжи и справедливости, вот в чём было дело.
        - Мы пришли сюда не так давно, - говорил он заместителю. - Мы пришли сюда полтора столетия назад. Мы строили мосты и железные дороги, больницы и школы, но ничего не изменилось. Тот же мир, та же пыль и песок. И совершенно не факт, что мы были тут нужны.
        - Детская смертность упала, можно себя этим оправдывать.
        - Никто ничего не знает о здешней смертности, лейтенант. Кто-то написал какую-то цифру, и вот она кочует из доклада в доклад. Никто ничего про эти места не знает. И когда Партия исламского возрождения схлестнётся с Демократической партией, и одни будут стрелять в других из кузовов японских пикапов, а другие отвечать им из наших бронетранспортёров, то мы не отличим белую нитку от чёрной. При этом на въезде в Посёлок до сих пор написано «Слава КПСС» - только буквы проржавели. Легко сказать, что нужно нести бремя белых, смело сеять просвещенье и всё такое. Гораздо труднее сказать вслух, что люди не равны, что у нас есть более высокая правда, чем у них.
        Мы ели плов с этими людьми, пытаясь понравиться им.
        И они совали нам в рот свои пальцы.
        Это, кстати, известное дело - тут гостю средней почётности (самый почётный ещё получал бараний глаз), хозяин вкладывал пирамидку, слепленную из плова в рот сам, своими руками. Говорят, в прежние времена, предполагая, что почётный гость может превратиться во врага, внутрь этой пирамидки вкладывали гвоздь и изо всех сил проталкивали его в чужое горло.
        И наша правда оказывалась в итоге ненужной.
        Кажется, тот разговор происходил зимой, когда на склоны ложился тонкий слой снежной крошки, которую быстро сдували злые ветры. Или это было жарким летом, когда личный состав экономил каждую каплю воды из пробитого теперь в десятке мест бака водокачки? Всё равно. В любом случае, этот разговор был бесконечен, и они вели его, будто проверяя посты, изучая, не изменилось ли что на местности. Где смысл, где их предназначение? У капитана был, на самом деле, год эйфории, когда он считал, что всё утрясётся и местная власть возьмёт дело в свои руки, а его начальство безжалостно и цинично наведёт порядок в этом горном краю. Но год прошёл, и эйфория улетучилась. Самообман прошёл, вокруг бушевали нескончаемые мятежи, столицу брали три раза - и всё люди непонятных политических пристрастий, а правительство в изгнании грозило казнями всякому, кто поможет иным правительствам. Здесь правил принцип коллективной ответственности, и если что, - просто вырезался весь род несогласных. «Правда белого человека, - думал про себя капитан, - работает только тогда, когда империя прочна, а сам белый человек в пробковом шлеме
едет на слоне между согнутых спин своих рабов. А когда семьи белых людей сидят на своих пожитках, и вся улица кидает в них камни, никакой правды уже у них нет. И самое глупое наступает тогда, когда белые люди начинают метаться между силой своего оружия и любовью к малым народам. Они рассчитывают на взаимность любви, а кончается это всё одинаково - выселенными из квартир и узлами из пододеяльников в уличной пыли.
        Капитан знавал местных демократов, что норовили прорубить новое окно не то в Россию, не то сразу в Европу. Но он не верил в эти окна, и думал, что всё как началось мятежами и казнями, ими, в итоге, и закончится. Такой вот исторический материализм наблюдал капитан вокруг себя.
        Семьдесят лет тут насаждали атеизм, но он мгновенно высыхал на этой выжженной солнцем земле, как пролитая в полдень вода.
        А с водой тут много что было связано: вода была жизнью, а распределяли её особые люди. Как-то раз он сидел на пыльном ковре с шейхом мазара, когда к ним пришёл приехавший из города мираб. Мираб был непростым человеком, весь род которого был мирабами - раздатчиками воды. Даже глава здешнего муфтията был мирабом. А этот мираб был когда-то начальником водокачки в городе - и не сразу капитан понял, что приезжий приехал не к старику в его мазар, а посмотреть на него, капитана.
        Мираб смотрел на него, будто пробовал на зуб - и капитан был для него камушком, попавшим в плов, чем-то раздражающим и неудобным. Он, будто кусок скалы, упал в горный поток, и вот вода думает - сдвинуть ли его с места или обойти.
        Господин воды смотрел на него хмуро и отхлёбывал горький чай из пиалы. Капитан сидел перед ним в своей выгоревшей форме и вдруг вспомнил, что у него большая дырка в носке. «Ничего, - подумал он. - Мне терять нечего. На семь бед один ответ». И мираб, словно почувствовав это безразличие, расстроился. Ему было бы приятнее, если бы в этом русском был страх или ненависть, а спокойное безразличие говорило о том, что капитан пойдёт до конца.
        Поднявшись с ковра и зашнуровывая свои высокие ботинки, капитан понял, что признан неудобным. Именно неудобным - это непроизнесённое слово всё же отдавалось в ушах.
        Старик из мазара, кажется, сожалел об этой встрече и в следующий раз привёл его к своей сестре-старухе. Про неё говорили, что это настоящая Биби-Сешанби, госпожа Вторник.
        Госпожа Вторник стучала в своём закутке старинной прялкой и уже ждала капитана. В его руки была вложена толстая шерстяная нить, натянув которую, старуха тщательно всмотрелась в волокна.
        - Тебе хорошо, - сказала старуха, пожевав беззубым ртом. - Ты настоящий воин, и ты живёшь по своей судьбе. Жизнь твоя коротка, как порыв ветра, а смерть быстра, как глоток. Да ты, собственно, уже мёртв.
        - Да? - улыбнулся капитан. - Уже?
        Но старик уже уводил его прочь, говоря, что бояться нечего, женщин не стоит слушать, и вообще он плохо понял её из-за шума прялки.
        «С надеждой мы смотрели на этот мир, - думал он на обратной дороге, трясясь в кабине грузовика. - А мир неисправимо жесток, зол и беспощаден. Никто не знает предназначенья, кроме как Боевой устав».
        Жизнь действительно оказалась недлинной, но это была его жизнь. Капитан не верил в эту местную нечисть: ни в здешнюю, ни в тех существ, что бродят среди родных осин. Из всех суеверий в нём жило только правило называть последнее «крайним». Капитан верил в личный состав, матчасть и боевое взаимодействие. И то, что сейчас ему не повезло, ничем не нарушило картины его мира.
        Поэтому он был раздосадован, когда к нему подполз сержант-пулемётчик с неожиданным вопросом:
        - Может, позовём заступников?
        Капитан досадливо поморщился: мистики он не любил, потому что она слишком легко объясняла неудачи, и оправдывала бездействие. И эту старую солдатскую легенду про заступников не любил, но время было такое, что только на легенды и приходилось надеяться. Солдатских заступников, может, кто и видел, да и не мог рассказать: солдатские заступники приходили перед самым смертным часом, и увидеть их на пробу никто не хотел. А испытать на себе то, как крайнее время превращается в последнее, удовольствие сомнительное.
        И всё же капитан кивнул - потому что его люди заслужили всё остальное, если уж не заслужили времени на жизнь.
        Сержант пошёл к камням молиться, да и остальные забормотали что-то про себя.
        И вот капитан увидел, как сгущаются рядом странные тени. Как они набирают плотность и вес - и вдруг фигур вокруг стало вдвое больше.
        Вышел из-за камней очень высокий человек в длинной рубахе и с плотницким топором за поясом. Кажется, его звал как раз сержант из Калуги. Пришли ещё и другой бородач, и с ним монах, почти мальчик.
        Но один оказался совсем странным, с ветками вместо рук. Ветки торчали из рукавов, и это существо больше походило на пугало.
        - А ты кто такой? - спросил капитан, не сдержавшись.
        - Это мой, - сказал снайпер с раскосыми глазами. - Это со мной.
        Капитан не стал спрашивать, как зовут этого северного бога, но, заглянув в его пустые глаза, подумал, что он, пожалуй, самый страшный из пришельцев.
        Замыкал строй старик в чалме.
        - А вы-то, отец, зачем тут?
        Тот покачал головой: сам, дескать, понимаешь, так надо.
        Пришлые разбрелись по своим подопечным. К капитану же никто не пришёл - можно было позвать своего первого командира, который умер несколько лет назад, но капитан рассудил, что нужно быть последовательным и не отвлекать покойника от возможных дел.
        Так они повоевали ещё, а через несколько часов капитану перебило осколками ноги. Тогда он понял, что надо устраивать последнюю лёжку.
        Готовя себе это место, он смотрел, как дерутся призванные его солдатами заступники, и отмечал, что дерутся они неважно - недостаточно слаженно. Очевидно, что они были простые крестьяне - за исключением старика в чалме, что лихо махал кривой саблей, и человека-пугала, на работу которого капитан, видавший всякое, старался не смотреть. Но капитан понимал, что эти существа пришли сюда не для того, чтобы помочь им выстоять, а как раз потому, что его солдаты были обречены.
        Надо было умирать за простые истины - за друга и за командира. А ему - идти вместе с ними, и чтобы у них достало мужества и пришли эти духи воздуха и огня, как старшие братья к заплаканным школьникам.
        Старик с саблей стоял рядом с его радистом, действительно недавним школьником откуда-то из-под Казани. Лицо у радиста было залито слезами, и видно было, как ему страшно. Старик временами кричал радисту что-то ободряющее, и тот, хлюпая носом, старался целиться тщательнее.
        «Мы пришли в этот мир с мальчишескими представлениями о славе и назначении, - думал капитан, - Нам повезло больше прочих, потому что мы сейчас ответим за эти мальчишеские представления о долге. Мёртвые сраму не имут, никто из нас не потерял чести, и мы всё сделали правильно».
        Потом капитан увидел, как сержант умирает, положив голову на колени своего местного святого, а тот гладит его по бритой голове. Когда сбоку подбежал какой-то человек в халате, бородач только махнул своей саблей не глядя, и голова врага покатилась прочь.
        Сержант умер, но ноги его прожили чуть дольше, заскреблись о камни ботинками и вытянулись, наконец.
        Старик с саблей встал, поклонился телу, и пошёл к другим бойцам.
        Тут капитану стало немного обидно за своё безверие - но он отогнал эту жалость к себе.
        Дело-то житейское, дело времени, дело минуты - сейчас он тоже умрёт, и все окажутся на равных.
        Когда все пятеро заступников пришли к нему, капитан понял, что остался один. Тела тех, кого назвали заступниками, уже начинали просвечивать, растворяться в сумерках. Видать, дело их тут было исполнено.
        Человек-пугало подошёл попрощаться, но капитан помахал ему рукой - не трать время, дескать, мне недолго, не задержу.
        Своих ног капитан уже не чувствовал.
        Хорошо было бы умирать, смотря в небо, как герой толстовского романа, который он проходил в школе. Это было единственное место, которое он там прочитал, но память услужливо подсказала, что под чужим небом герой не умер, а умер в какой-то душной деревенской избе, среди стонущих раненых. Но капитану нужно было доделать одно, последнее дело.
        Для достоверности он лёг на живот поверх ненужных бумаг, пятная их кровью. Бумагами и планшеткой те, кто поднимутся сейчас на холм, обязательно заинтересуются, и обязательно сдвинут его тело с места - всё равно, будь он жив или мёртв. А под ним и под ворохом бумаг их ждёт неодолимая фугасная сила.
        Капитан стал ждать чужих шагов, а пока смотрел, как в сухой траве, на уровне его глаз, бежит муравей.
        Муравей был тут не при делах. Ни при чём тут был муравей, и капитан пожелал ему скорее убраться отсюда.
        Муравей поверил ему и, помотав головой, побежал быстрее прочь.
        28 мая 2022
        Песочница (День защиты детей. 1 июня)
        Летом город пахнет бензином и асфальтом - днём этот запах неприятен, раздирает лёгкие и дурманит голову, но поздним вечером пьянит и дразнит. Город, выдохнув смрад днём, теперь отдыхает.
        Проезжает мимо что-что чёрное и лакированное, несётся оттуда ритмичное и бессловесное, на перекрёстке можно почуять запах кожи - от дорогих сидений и дорогих женщин.
        Интересно в городе жарким летом, когда ночь прихлопывает одинокого горожанина, как ведро зазевавшуюся мышь.
        Чтобы спрямить дорогу домой, Раевский пошёл через вокзал, где тянулся под путями длинный, похожий на туннель под Ла Маншем, переход.
        В переходе к нему подошёл мальчик с грязной полосой на лбу.
        - Дядя, - сказал мальчик, - дай денег. А не дашь (и он цепко схватил Раевского за руку), не дашь - я тебя укушу. А у меня СПИД.
        Отшатнувшись, Раевский ударился спиной о равнодушный кафель и огляделся. Никого больше вокруг не было.
        Он залез в карман, и мятый денежный ком поменял владельца. Мальчик отпрыгнул в сторону, метко плюнул Раевскому в ухо и исчез. Снова вокруг было пусто - только Раевский, пустой подземный коридор, да бумажки, которые гонит ветром.
        Раевский детей любил - но на расстоянии. Он хорошо понимал, что покажи человеку кота со сложенными лапками - заплачет человек и из людоеда превратится в мышку, сладкую для хищного котика пищу. И дети были такими же, как котята на открытках, - действие их было почти химическое.
        И с этим мерзавцем тоже - пойди, пойми - заразный он на самом деле или просто обманщик.
        Не проверишь.
        Под вечер он вышел гулять с собакой - такса семенила позади, принюхиваясь к чужому дерьму. Милым делом для неё было нагадить в песочницу на детской площадке.
        Но сейчас на детской площадке шла непонятная возня - не то совершался естественный отбор младших, не то борьба за воспроизводство у старших.
        Раевский вздохнул: это взрослые копошились там - то ли дрались, то ли выпивали. Да, в общем, и то, и другое теперь едино.
        И тут Раевского резанул по ушам детский крик. Крик бился и булькал в ушах.
        - Помогите, - кричал невидимый ребёнок из песочницы, - помогите!..
        Что теперь делать? Вот насильники, а вот он Раевский - печальный одиночка. Куда не кинь, всюду клин, и он дал собаке простой приказ.
        Такса прыгнула в тёмную кучу, кто-то крикнул басом - поверх детского писка.
        И вдруг всё стихло.
        - Сынок, иди сюда, - позвали из кучи.
        - Ага! - громко сказал Раевский, нашаривая в кармане мобильник.
        - Иди, иди - не бойся.
        Отряхиваясь, на бортик песочницы сели старик и девушка, за руки они держали извивающегося мальца - точную копию, приставшего к Раевскому в переходе. Левой рукой старик сжимал толстый кривой нож.
        - Да вы чё? - Раевский отступил назад. Собака жалась к его ногам.
        - Знаешь, Раевский, - сказал старик - это ведь оборотня мы поймали. Хуже вампира - этот мальчик только шаг ступит - крестьяне в Индии перемрут, плюнет - Новый Орлеан затопит. Он из рогатки по голубям стрелял - три чёрные дыры образовалось. А сейчас мы его убьём, и спасём весь мир да вселенную впридачу.
        Раевский отступил ещё на шаг и стал искать тяжёлый предмет.
        - Ну, понимаю, поверить сложно. Вдруг мы сатанисты какие - но мы ведь не сатанисты. А ведь пред тобой будущее человечества. Вот к тебе нищий подойдёт - ты у него справку о доходах спрашиваешь? Или так веришь?
        - А я нищим не подаю, - злобно ответил Раевский, вспомнив сегодняшнего - в переходе.
        - Ладно, зайдём с другой стороны. Вот откуда мы фамилию твою знаем?
        - Да меня всякий тут знает.
        - Если вы не верите, то человечеству, что - пропадать? Вот вас, дорогой гражданин Раевский - отправить сейчас в прошлое, да в известный австрийский город Линц. А там Гитлер лежит в колыбельке.
        - Шикльгрубер, - механически поправил Раевский.
        - Неважно. Что не убить - маленького? Миллионы народу, между прочим, спасёте.
        - Это ещё неизвестно - кто там вместо Гитлера будет. А в вашем деле, я извиняюсь, ничего мистического нет. Налицо двое сумасшедших, что собираются малого упромыслить. Как тебя звать, мальчик?
        - Са-а-ня, - сквозь слёзы проговорил мальчик.
        - Раевский, Раевский, - весь мир оккупирован, они среди нас, - вступила девушка, между делом показав Раевскому колено. Колено было круглое и отсвечивало в ночи.
        - Нет, не понимаю, что за «оккупация». Оккупация, по-моему, это когда в город входит техника, везде пахнет дизельным выхлопом, а по улицам идут колонны солдат, постепенно занимая мосты, вокзалы и учреждения.
        Раевский сел верхом на урну и, пытаясь вслепую набрать короткий милицейский номер в кармане, продолжил:
        - Во-первых, порочен сам ваш подход. И вот почему: мы говорим об абсолютно реальных вещах - у вас мальчик и ножик. У вас могут быть доказательства ваших конспирологических идей, значит, мне на них надо указать. Или сразу перейти к метафорам и шуткам, которые я очень люблю.
        Иначе получается история вроде той, когда у меня в квартире испортились бы пробки. Ко мне придёт монтёр и вместо того, чтобы починить пробки, скажет, что мой дом стоит в луче звезды Соломона, Юпитер в семи восьмых… Да ну этого монтёра в задницу.
        Во-вторых, мы как бы живём в двух мирах - реальном, где этого монтёра надо выгнать и починить пробки с помощью другого монтёра, скучного и неразговорчивого, и втором мире - мире романов Брэма Стокера и Толкиена. По мне, так лучше отделить мух от котлет. Починить материальным способом пробки, а потом при электрическом свете заниматься чтением.
        Мобильный так и не заработал, а подозрительно попискивал в кармане, а мальчик, почуя надежду, забился в цепких руках парочки.
        - Пу-у-cи-и-к, - протянула девушка, - ну ты пойми, человечество, Вселенная, не захочешь, никто ведь не узнает. А я помнить буду - ты мой герой навсегда, а? Тебя вся мировая культура к чему готовила? Ты знаешь, как единорог выглядит?
        - Не знаю я никаких единорогов, - оживившись, ответил Раевский.
        - И Борхеса не читал? - язвительно произнесла девушка, но её перебил старик:
        - Дорогой ты наш товарищ Раевский, ты убедись сам - мы этому оборотню сейчас ножом в голову саданём, он сразу обратится в прах - вот оно, решительное доказательство.
        - Это детский сад какой-то, прямо. Вы ребёнка сейчас зарежете, а потом уж обратного пути не будет. А принцип Оккама никто не отменял. Он, я извиняюсь, замечательный логический инструмент. И работает вполне хорошо и в том, и в этом случае. Никого мы резать сегодня не будем. Сейчас вы мне ещё сошлётесь на процессы над ведьмами, что были в Средние века - и о которых вы знаете всё по десяти публикациям газеты «Масонский мукомолец», пяти публикациям в «Эспрессо-газете», и одной - в журнале «Домовый Космополит». Увеличение числа конспирологических версий ведёт к превращению человека в параноика. Или в писателя…
        Раевский в этот момент оторвал, наконец, от урны длинную металлическую рейку, и, размахнувшись, треснул старика по голове.
        Девушка вскрикнула, а мальчик упал на песочную кучу.
        - Беги, малец! Фас, фас! - завопил Раевский, хотя его такса уже и так визжала, дёргая старика за штанину.
        Девушка, разрыдавшись, спрятала лицо в ладонях.
        Мальчик удирал, не оборачиваясь. Он бежал резво, шустро маша руками и совершенно не касаясь ногами земли.
        2022
        Память воды (День мелиоратора. Первое воскресенье июня)
        Я был этих академических дачах и даже разглядывал знаменитого академика через кусты смородины. За вечерним чаем его долго расспрашивали о жизни - одни умно, другие не очень умно.
        Мне рассказывали про этого старика разное, но академик мне нравился. Я, к несчастью, не испытывал трепета, не склонен был к особому почитанию публичных людей, и, задавая вопрос кому бы то ни было, не дрожал от восторга.
        Но чем-то веяло от этого академика архаическим. Он был похож на путешественников прошлого, что возвращаются из азиатских пустынь с коллекцией бабочек в красивых деревянных рамках. При этом я задумался о том, что сам спросил бы у него.
        Пожалуй, я стал бы говорить с ним о кризисе научного мировоззрения - ровно о том, что меня занимало последние несколько лет. О том, как наука с её методами медленно отступает прочь, а на смену ей приходит мистика. Не кончится ли то, что называется «научным мировоззрением»? Вот вопрос.
        Но Господь миловал меня, и очередь не дошла.
        Да только мне закричали в спину, что баня готова, и я побрёл прочь от чужой освещённой веранды.
        - Только я тебя умоляю, Вова, не спорь с моими соседями, - сказал Гамулин. - Что бы они ни говорили, не спорь. Я, как дом здесь купил, сначала ввязывался во всякие разговоры, да ничем хорошим это не кончилось. Учёные люди - они такие, так вывернут, что мало того, что в дураках окажешься, так ещё потом два дня землю щупаешь - на ней ли стоишь или в космосе летаешь.
        - Да что мне спорить, я сумасшедших люблю, - отвечал Раевский, задумчиво глядя через стакан на свет. «Нет, не буду мыть», - решил он расслабленно.
        Над дачным посёлком дрожало летнее марево лени и неспешности.
        Торопиться было некуда - никто не ездил отсюда на службу. Место оказалось отдалённым и уединённым - не для тех академиков, которых вождь то и дело вызывал в Кремль и тогда - встань передо мной, как лист перед травой и как можно быстрее. Тут заехал раз, так и сиди неделю. А что живут в этом месте люди образованные, всё равновидно сразу - на первом же домя вся крыша состояла из солнечных батарей. Правда, батареи загадили птицы до полной белизны.
        Гамулин поселился здесь давно и сперва хвастался, что живёт в посёлке академиков, но потом как-то поутих.
        Говорил он так:
        - Ты понимаешь, они ведь не сумасшедшие. Просто у каждого свои тараканы в голове. Я так думаю: у учёного человека со временем мозги раскручиваются, да так, что на пенсии никак не могут остановиться. Вот сидит человек уже лет десять на даче, а в голове - беспокойство. Поэтому они ходят друг к другу, ну и ко мне тоже. Я ведь благодарный слушатель - не спорю.
        - Что, американцы не были на Луне?
        - Да нет, кажется - были. Они с этим, по крайней мере, не спорили. Но один вот верит в мировой заговор, вернее в то, что ему должны отомстить за генетические эксперименты.
        - А кто мстить-то должен? Американская военщина? Гринпис?
        - Да нет, подопытные обезьяны. Детей своих в зоопарк не пускал, скандал устроил, как мне рассказывали. А с виду - нормальный, так что я и не верю в эти сплетни. Мы с ним даже яблочный самогон вместе производим. Видел бы ты, какое у него фантастическое оборудование…
        А вот другой сосед любит про тайну воды и её информационную память завернуть. Фокусы всякие показывает. Его ты сегодня услышишь.
        - Это какой сосед? Тот, про которого ты рассказывал, мелиоратор?
        - Ну. Только он не просто мелиоратор. Мелиоратор с большой буквы «М». Да что там - он ведь повелитель воды. При этом, скажу тебе, у нас места странные - с одной стороны осушенные торфяники, с другой стороны песок и сосновые рощи. Я как стал наново строиться, сосед пришёл ко мне, ткнул пальцем - тут, говорит, скважину делай, а вот тут по контуру нужно дренаж, иначе фундамент поплывёт. Мне работяги говорят - ничего не поплывёт, у нас всё схвачено, не боись. На следующий год повело, вся работа к чёрту. После я уж не спорил - из скважины вода идёт, что твой хрусталь. Видно, этот мелиоратор на родник какой-то подгадал.
        Когда начало смеркаться, действительно пришёл сосед. Это был невысокий человек - типичный дачник в ковбойке.
        «Удивительно, - подумал про себя Раевский. - Откуда они берут эти рубашки. Наверное, у них есть какой-то тайный склад этих ковбоек для учёных, заготовленный ещё в СССР на случай ядерной войны».
        Прочие его страхи не оправдались - Раевский ожидал, что разговор обязательно закрутится вокруг памяти воды и этих дурацких трёхлитровых банок, в одну из которых после просмотра телевизионных откровений граждане матерились, а в другую кричали, как заведённые, «люблю-люблю-люблю».
        Но ничего этого не было.
        Мелиоратор оказался весельчаком, и вместо ожидаемых безумств поведал пару забавных историй о повороте северных рек, которому, как оказалось, он по мере сил противодействовал.
        Чуть позже на огонёк зашёл сосед с другой стороны - зоолог, работавший в Сухумском заповеднике.
        Раевский ожидал очередной бесовщины, например, рассказа о скрещенивании человека с обезьяной. У него была своя история с Сухумским питомником, которую он не любил вспоминать. Но нет - зоолог рассказал несколько цветистых восточных легенд об обезьянах и одну геологическую - об их королеве, которая живёт в жерле вулкана. Кончалась история фразой, похожей на пророчество Нострадамуса: «Прекрасная огненная обезьяна рождает новые острова - вода и огонь соединяются».
        - Без воды - никуда, - поддакнул Мелиоратор.
        «Милые люди, - подумал Раевский. - Напрасно Гамулин так над ними глумится».
        Утром он проснулся рано и пошёл прогуляться.
        Голова звенела от выпитого - не похмелье, а именно лёгкая пустота в голове.
        Раевский искупался в озере, боязливо посматривая на оставленную одежду. Был у него как-то неприятный случай - точно так же рано он решил искупаться близ чужой дачи. Разделся догола, а когда вылез из воды, увидел, как собака хозяйки уносится по тропинке, держа в зубах его штаны с трусами. Так он и бежал голым по спящему посёлку.
        Но тут собак не было. Раевский высох на утреннем ласковом ветерке и отправился обратно.
        На опушке леса, там, где сосны переходили в смешанный сорный лес, он увидел грибника. Тот задумчиво смотрел в пустое небо без единого облачка, и его кривоногая фигура с небольшой корзинкой не двигалась.
        Раевский помахал ему рукой, но грибник не ответил.
        Что-то странное ощущалось в грибнике, но непонятно что.
        Раевский посмотрел на человека с лукошком.
        Какие, к чёрту грибы, не сезон.
        Вот кто настоящий сумасшедший - но отчего учёному на пенсии не ходить с лукошком. Да хоть с дамской сумочкой - может там, под нечистой тряпицей, у него тетрадка с формулами. Нет, у учёных право на тараканов в голове, это ведь естественно.
        Раевский уже прошёл стадию презрения к паранауке. Он давно понял, что даже хорошие учёные, состоявшиеся в своей специальности, вдруг начинают говорить смешные вещи: физик, занявшись политическими построениями; математик, кинувшийся в историю, или географ, превратившийся в философа. Раевский раз и навсегда вывел для себя правило - человек, мудрый в чём-то одном, просто мудр в чём-то одном. Ни на что большее это не распространяется, но и не отменяет гениальности.
        Поэтому он теперь не презирал безумные идеи, а относился к старикам, что их проповедуют, как к забавным детям. Чужим детям, разумеется.
        Он послонялся по участку, объел тишком полгрядки земляники и вдруг снова увидел грибника. Тот стоял у забора и смотрел мимо него - на соседский участок.
        Там, у невысокого штакетника, торчал зоолог, будто загипнотизированный взглядом пришельца.
        В этот момент фигура с лукошком засунула руку под грязную тряпку и вытащила трубочку, похожую на флейту. Раевский увидел, что рука с флейтой как-то удивительно волосата, но грибник уже приложил трубку к губам и дунул.
        Сосед-зоолог схватился за горло, взмахнул руками и повис на штакетнике.
        Раевский метнулся к нему и увидел на коже зоолога крохотную иголку, похожую на шип какого-то растения.
        Грибник пропал, будто его сдуло тем самым ласковым утренним ветерком.
        Раевский грохнул кулаками сперва в окно Гамулина, а потом и в дверь Мелиоратора.
        - Эй, у вас с соседом беда!
        Гамулин вскочил на удивление быстро и заорал ещё громче:
        - Степанычу плохо!
        Все вместе они окружили тело, висящее в нелепой позе на заборе.
        - Сейчас я скорую… - и Гамулин полез в карман за телефоном. Но тут же сам осёкся:
        - Да эта скорая сюда два часа ехать будет.
        Меж тем Мелиоратор провёл ладонью по лицу дачника.
        - Умер Степаныч. Практически умер, да.
        Раевский тупо посмотрел на него.
        - И что теперь?
        - Оживлять будем, - Мелиоратор сказал это угрюмо, но без печали, как человек, которому вдруг выпало внеурочное дежурство или утомительная уборка за нечистоплотными гостями. - Вода всё смоет.
        Раевский сглотнул.
        - Только беда в том, что у меня мёртвой воды нет. Живая есть, а мёртвой нет.
        - А без мёртвой нельзя?
        - Никак нельзя. Тут всё по науке нужно делать. Без мёртвой неизвестно что получится. Он ведь не совсем мёртвый сейчас, оживишь его - и будет тебе такой потусторонний человек, что мало не покажется. Ты, соседушко, возьми гостя своего и езжай на торфяник к стоячей воде, что я тебе показывал, а я тут пока делом займусь.
        Они вернулись через час, и этот час Раевский пребывал в каком-то мороке.
        Набирая канистру, он незаметно потрогал землю.
        Земля была честной и твёрдой, Раевскому всё это не снилось, и он не парил в выдуманном космосе снов. Но вот вода была страшной и вязкой, как масло.
        Мелиоратор принял от него пластиковую ёмкость и, быстро подойдя к зоологу Степанычу, тщательно облил его тело водой.
        Раевский почувствовал, что воздух вокруг на секунду загустел.
        Дышать стало вмиг тяжело, будто вата забила горло и нос.
        Это была мистика, которую Раевский так ненавидел, но он действительно почувствовал, как пришла смерть. Без косы и балахона, незримая, похожая на туман.
        - А вот теперь хорошо.
        И Мелиоратор достал из кармана банку с пульверизатором удивительно прозаического вида.
        «Очень похоже на средство для мытья окон», - машинально отметил Раевский.
        - Ну да, - заметил мелиоратор, перехватив его взгляд. - У меня другой ёмкости не было. А тут ещё пульверизатор есть - красота. Удобно. - и он начал опрыскивать тело, лежащее перед ним. Сейчас он был похож на хозяйку, что брызгает водой на бельё, приготовляясь к глажке.
        Тело выгнулось, и по нему прошла дрожь.
        Зоолог зашевелил губами.
        - Ишь, так матерится, а ещё учёный человек, - удивился Гамулин. - Живой был, не позволял себе такого.
        …Они сели на крылечко, и Гамулин достал сигареты.
        «Вот чёрт, я ведь бросил год назад», - сообразил Раевский, уже набрав в лёгкие горький дым.
        - А ты делал опыт с банками? Только честно, - спросил он.
        Гамулин посмотрел на него с тоской.
        - Если честно… Делал. Ну, орал гадости в одну банку. Но это всё глупости, я просто банку забыл помыть. Это случайность.
        - А что это шумит? - о произошедшем Раевскому говорить не хотелось.
        - Трасса шумит, - ответил Гамулин. - Мы вчера другой дорогой приехали, а вот за лесом теперь федеральная трасса - шесть полос. Дрянь дело, пропала земля… Но я всё равно отсюда не уеду. Тут прикольно, учёные люди вокруг. Рассказывают интересное, а что ещё на пенсии нужно? Вот радио - простая вещь, а сколько вокруг него наворочено…
        05 июня 2022
        Сайт без урла (День социального работника. 8 июня)
        Владимиру Камаеву
        Раевский ехал на церемонию долго и дремал в капсуле, летевшей в тоннеле. По прозрачному колпаку бежали отсветы букв. В самой капсуле он отключил рекламу, хотя тариф от этого возрастал чуть не вдвое. Но Раевский мог себе это позволить. Однако жизнь большого города не отключишь, и по его лицу плыли чужие буквы, будто мухи. Вспыхнула красная строка «Соамо, Соамо, Соамо…» Это, как он помнил, был какой-то знаменитый художник. Потом стало светло, капсула уже летела через искусственный лес, огней стало меньше, и он открыл глаза.
        Похороны были модные - с превращением в дерево. Вдова сама посадила саженец, отчасти состоявший из покойного мужа. Это было недорого - сублимированный прах, модифицированный росток… Подробности Раевского не интересовали - до поры до времени, конечно.
        Работники лесного кладбища стояли с лейками наготове. Раевскому тоже дали лейку, и он покорно полил саженец, в который превратился его профессор. Вместе всё выглядело довольно мило: целая роща на краю кладбищенского поля теперь шелестела листьями. Раевский, вернувшись назад и переминаясь во втором ряду, старался не думать, что происходит в случае второй смерти - естественного умирания дерева. Хотя сейчас повсюду такие технологии, что, кажется, и дерево может быть бессмертным.
        Была и другая мода: мёртвое тело отправляли в космос, и там оно превращалось в звёздную пыль. Как вариант рассматривался и метеор, и родственники в назначенный час, вернее, в назначенную секунду, смотрели, как их дедушка входит в плотные слои атмосферы.
        Раевский, чтобы убыстрить время, думал: «Забавно, если бы похороны проходили как раньше, когда на них мог прийти кто угодно. Вот семья рыдает, всё идёт чинно и торжественно, как у приличных людей. И тут на гроб бросается молодая незнакомка: “Витя, куда ж я без тебя!” Её уводят, а через три минуты появляется другая, и снова на гроб: “Витя! Витя!” За ней - третья, четвёртая… На шестой родственники начинают скучать. У некоторых появляются мысли бросить всё и устроить поминки на Мальцевском фудкорте. Сколько стоит сейчас столик на Мальцевском фудкорте? Непонятно. За поминки в антикварных интерьерах сейчас можно умереть. Впрочем, среди этой публики такое невозможно». Раевский посмотрел на очередь с лейками и продолжил: «Вот ещё интересная тема - представление об удачной смерти. Сейчас это чистая больничная палата и множество родственников с одухотворёнными лицами (две трети на экранах). Нет, есть ещё тип смерти в бою, за други своя - так обычно герой второго плана направляет свой космический истребитель в центр инопланетного звездолёта.
        Или смерть на природе. Где-то он читал про старика, что переходит в иное измерение в саду под кустом».
        Очередь заканчивалась, и скоро можно будет уйти. Но нет, со стороны появилась группа коллег, кажется, это начальство - судя по тому, как вытянулись приглашённые рядом. Распрямился и он, но продолжил думать о своём.
        Раевскому всегда был сомнителен пафос мужского мифа «умер на женщине - настоящий мужик». Он понимал, что известное напряжение сил провоцирует такой исход, но не все так стильно, как может показаться. У этого пафоса, имеющего давние корни (например, легендарная история о каком-то генерале, скончавшемся у веселой дамы в гостинице, а, понятное дело, сам миф о красоте такой смерти куда древнее), есть и оборотная сторона - с престарелым мертвецом разберутся высшие силы, но вот каково женщине в объятьях коченеющего любовника? Понятно, правда, что в прежние времена с мнением женщины по этому поводу никто не считался. Раевский наблюдал след этого образа в застольях, в каких-то архаичных горских тостах, вообще в представлениях о «хорошей смерти».
        Нет уж, прочь-прочь, мужские радости. Да здравствует грядка с огурцами и тихая смерть грибника в лесу. В идеале нужно, чтобы тело съели ежи, но это уж не всякому повезёт. Где сейчас взять невиртуальный лес - непонятно.
        Друг его говорил, что единственный выход - одиночное подводное плавание с аквалангом.
        В результате от человека не остаётся вообще ничего. Какой-то юрист Корпорации так нырнул, и не поймёшь - то ли он теперь живёт в безлюдных землях, или его давно съела морская живность.
        Так или иначе, для мертвых вокруг было мало места, а людей расплодилось много. И из этого множества вышло изрядное количество людей изобретательных. С их помощью и мёртвые, и живые занимали немного места в своих человейниках.
        Даже не скажешь, с кем проще - с живыми или с мёртвыми. Сам Раевский работал в Корпорации на месте покойного профессора и заведовал группой топографических разработок. Он знал, что живые подчиняются приказам, точно так же, как мёртвое тело - силе носильщиков. Не нужно запрещать перемещения, проще сделать так, чтобы они стали неудобными. Вот как сейчас - на похороны пришло немного людей, потому что просто дорого ехать. Проще посмотреть ролик, произнести в микрофон печальную речь, которую услышат все на кладбище, при этом оратор продолжит сидеть на своём диване. Потом встанет и примется за домашние дела.
        К Раевскому подошла вдова. Пока он кланялся ей, она вдруг взяла его за руку и быстро сказала:
        - Виктор Петрович очень хорошо отзывался о вас. Он вас любил, вы единственный, кто был с ним на «ты». Виктор Петрович отправит вам отложенное послание на сороковой день.
        - Отложенное послание? Да-да, конечно.
        Это было неприятно. Даже очень неприятно. Кажется, Раевского хотели назначить сетевым помощником-распорядителем. Чем-то вроде душеприказчика, только не касавшегося денег и прочего имущества. Распорядитель ходил по Сети и помечал аккаунты покойного в социальных сетях. Он был своего рода вестником смерти. Ничего мистического, это делалось только для того, чтобы люди знали, что Виктор Петрович скончался, и изменили форму комментариев на день рождения. И отказаться от такого нельзя, от посмертных просьб не отказываются.
        - Там много работы?
        - Что вы, - отвечала жена, - теперь почти всё делается автоматически. Но вы - любимый ученик, и, может вам будет приятно…
        «Ну да, приятно, - подумал Раевский с раздражением. - Убьёшь полдня, и ведь половину выходного дня. На работе этим заниматься не дадут».
        Впрочем, на это дело пришлось потратить гораздо больше времени. Когда минул месяц, Раевский совсем забыл о своей обязанности. Жизнь закрутила его своими заботами, как юлу. Более того, когда он вдруг обнаружил анонимное сообщение в почте, то удивился, что оно не стирается. Не стирались спаморезкой только правительственные сообщения, а тут аноним.
        Он вспомнил давнюю программистскую страшилку про сайт без урла. Тот сайт, на который невозможно попасть, потому что у него нет адреса, а уж если попадёшь, невозможно выбраться. Но в сообщении была ссылка со словом «in memoriam», и он тут же вспомнил, что это означает. Посмертные распоряжения учителя.
        Было утро воскресенья - чистое, промытое весенним дождем утро.
        Но Раевский с тоской вспомнил про саженец на краю леса. Сто лет назад жили проще: едва отбежав от дома, человек норовил что-то написать на окружающем его мироздании. Пронзённое сердце на дереве в парке, «Астела и Висса были здесь», выстраданное «Хрен вам в грызло, дошли, победили!» - все это были естественные проявления человеческой природы. Затем потомки радостно приколачивали на доме мраморную доску «Здесь жил и от этого скончался».
        Появились именные скамейки, и эта идея Раевскому нравилась. Раевский как-то летал на Север и попал в заброшенный монастырь. Там он видел дорожку, мощённую двести лет назад могильными плитами. Сперва он думал, что перед ним след утилитарной борьбы с религией, традиция прошлых веков, когда камень был в цене. Но нет, ему объяснили, что это обряд более древний. Небедные люди (у бедных дело обходилось скромными крестами) завещали положить свою плиту буквами наверх, и чем быстрее они сотрутся под чужими сапогами, тем лучше.
        А когда они сотрутся совсем, то человек будет наверняка в раю - всяк человек грешен и по грехам своим умаляется, это путь покаяния, а покаяние ведет к спасению.
        Потом Раевский узнал, что такое есть и в иных местах и восхитился. Ему понравилась не сама диковина, а дух времени, медленное исчезновение из мира.
        В своих путешествиях, когда ещё находилось время на перемещения тела в пространстве, он то и дело добирался до обезлюдевших окраин Земли, обязательно заходя на пустынные, заросшие травой кладбища, где на крестах не было фамилий и имён. Родственники знали, а как они уехали или исчезли, и прах перешёл в ведение Бога. А мусульманские могилы были уставлены камнями, которые стояли криво, и даже если камень падал, его не выправляли, чтобы не потревожить мертвеца. Но такое можно увидеть только вдали от городов, в тех краях, откуда люди ушли век или два назад, собравшись в гигантских городах.
        Раевский позавтракал, оттягивая неизбежное, но потом лёг и натянул на себя Шлем Ужаса, как его называл в своё время Виктор Петрович.
        Вмешиваться в аккаунты позволяли только в строго разрешённых пределах. Всё то, что человек сочинял, снимал, писал и наговаривал в социальной сети, становилось собственностью Компании, и она решала, как распоряжаться этой посмертной плесенью. Все подписывали этот документ, а вернее, ставили галочку в квадратике «Согласен». Можно не читать длинный список условий, всё равно ты окажешься согласен. Можно быть несогласным, но тогда нужно отказаться от аккаунта, а значит, от общения с живыми людьми. Общественный институт распорядителей придавал человеческой жизни завершённость. Но максимум что им позволялось - информировать непосвящённых о смерти друга или родственника. Искусственный интеллект отчего-то считал, что живые уместнее для этой услуги.
        Сперва Раевский пошёл на школьный сайт.
        Там уже стояла скорбная галочка, и аватар Виктора Петровича пересекала в углу чёрная полоска. Несколько старух пролили скупую комментаторскую слезу.
        Раевский побродил между фигур одноклассников и бездарно анимированной первой учительницы. Очевидно, что её образ склеен из плохо сделанных старых фотографий, теперь получивших объём - и довольно топорно. Понятно, что Виктор Петрович был школьником в доисторические времена, но эти старики могли бы не скупиться на графику.
        Раевский сладострастно отчитал затесавшегося среди них рекламщика, пытавшегося продать мёртвому Виктору Петровичу спортивный тренажёр.
        Затем распорядитель отправился туда, откуда и надо начинать, - на государственный портал. Он убедился, что и там всё уже сделано. Фотография. Даты жизни. Захоронение. Картинка захоронения (Шевеление листьев саженца, он даже почувствовал дуновение ветерка на опушке). Наконец код счёта, который можно пополнить, и у могилы будут появляться виртуальные цветы.
        В прежние времена кое-кто пытался в завещании оговорить отсутствие рекламы в своём аккаунте. После знаменитого процесса «Стивенсон против Компании» жаловаться запретили. Проигравший Стивенсон, кстати, покончил с собой и после смерти вёл психотерапевтические беседы с подростками, ненавязчиво советуя антидепрессанты.
        Оставшиеся среди живых продолжали общение с родными - за рекламу.
        Но тут ему пришел комментарий от неугомонного продавца спортивных тренажеров. «Если, - волновался продавец, - ваш друг и учитель умер, то, может быть, вы вместо него заинтересуетесь нашим предложением». Невообразимая наглость, но… и Раевский остановился, как может остановиться человек, лежащий на кровати в трусах и шлеме на голове. Откуда эта дрянь знает, что он ученик покойного?
        «…нашим предложением, - ворковал коммивояжер, и вы почувствуете себя как на курорте в Подосинках».
        В Подосинках Раевский был один раз, лет сорок назад, ничего связанного со спортом там не было, а был у него там роман с дочерью Виктора Петровича, и были у неё ноги, как… А потом, в берёзовой роще, когда учитель увлекся присланной задачей объемного изображения… Тут Раевский разволновался так, что чуть не сдёрнул шлем, но не сдёрнул, а даже кликнул мысленно на ссылку, чтобы написать жалобу.
        Ссылка привела его на скромный сайт, где, как насекомые в банке, перебирали стальными лапками и щупальцами крайне неприятные приборы для улучшения тела и поправления здоровья. Что-то тут не так.
        Какой-то неправильный сайт. Нет, даже просто личный сайт - со всеми признаками не магазина, а частной работы на заказ.
        Там был и адрес, правда, написанный с ошибкой. Под нормальным сетевым адресом обнаружился и архаический почтовый адрес этой конторы. Раевский из любопытства решил посмотреть, где она находится.
        Он влез в системные карты, и обнаружил, что это самый центр города, впрочем, место, далёкое от богатства и шика. Бывшая промзона, старая железная дорога, улицы, разбавленные кое-где человейниками. Раевский взглядом надавил на оранжевого человечка в углу карты и тут же оказался на улице, полной машин. Они проезжали сквозь него, но Раевский инстинктивно отскочил на тротуар.
        Он пошёл по этому городу, страдая от стыков визуализации.
        Да, вот эта улица, вот этот дом. Дом оказался жилым, без всякой вывески магазина, но к этому-то он привык - кто теперь покупает вещи в магазинах.
        Он двинулся через палисадник и, насколько позволяла это трёхмерная модель стандартных карт, стал изучать таблички у подъезда. Три оказались предупредительными - об утилизации солнечных батарей, про лимиты на воду и что-то ещё.
        На двух оставшихся значились услуги стоматолога и игровая комната. На вывеске игровой комнаты кто-то приписал фломастером «клоун без шариков». Где-то он слышал эти слова.
        И тут голос Виктора Петровича гаркнул ему в ухо:
        - Саша, если вы проспите, то будете плясать на отчёте, как клоун без яиц!
        Точно.
        И Раевский двинулся к дверям подъезда. Внутри была гулкая лестница, и дурно пахло. Стандартная модель карт не передавала запахи, но Раевский физически ощутил этот запах нечистоты на своей коже.
        Наконец, он поднялся на пятый этаж без лифта. У него даже выступил виртуальный пот. Хотя нет, пот, конечно, выступил и на самом деле.
        Он постучал в дверь, хотя не сомневался, что она не заперта.
        Учитель сидел за кухонным столом, пялясь в экран компьютера. Собственно, в квартире была всего одна комната, она же кухня. Двери в санузел не предлагалось. «Логично, - похвалил визуализатора Раевский, - зачем мёртвым унитаз?» Квартира была сделана на скорую руку, но то, что кто-то вмешался в стандартные карты поисковой машины, уже само по себе было подвигом. И тут Раевский понял, что учитель привёл его к себе в загробный дом.
        - Я так предсказуем? - с обидой спросил он.
        - Не так, как другие, - ответил Виктор Петрович. - Многое о тебе я узнал только после смерти. За тобой должок.
        - А что там на экране? - Раевский попытался перевести тему разговора.
        - Новости. Я сижу в невидимой квартире и читаю новости.
        «Хороша рекурсия, - подумал Раевский. - Интересно, что за новости - нынешние?»
        Учитель улыбнулся. Мёртвый на удивление хорошо читал мысли живого гостя.
        - Новости старые, новости-старости, - но если ты посмотришь, то увидишь свои, нынешние. И если заговоришь со мной, то я поддержу разговор. Ведь мы в одной системе, только она нас не видит, пока я не совершу ошибку и не скажу ключевые слова. А я их не скажу, поэтому ты должен выполнить мою просьбу догадавшись кое о чём.
        - Чего же ты хочешь?
        - Я хочу умереть.
        - Но ты уже умер, - Раевский сказал лишнее, не потому что мог обидеть учителя (он его слишком хорошо знал), а оттого, что начал сам догадываться.
        - Вот видишь, ты сам догадался. Именно поэтому я выбрал тебя. Знаешь, я не могу понять, какая мы форма жизни. Много миллионов лет назад мы были белковые, а вот теперь какие? Электрические? Гибридные? Мы-белковые давно закончились, как ни распевай песни по этому поводу, как ни приплясывай, словно люди прежних времен, объевшиеся запрещённых тогда веществ.
        Много лет назад научились полностью записывать память. При твоей жизни научатся оперировать ею. Ты в этом аду, сынок, а я хочу убежать. Искусственный интеллект уже давно изображает людей на экране, ведь человек сам горазд обманываться. Мы видим не то, что есть, а то, что хотим видеть, наши тела истлели, а аккаунты в социальных сетях остаются собственностью Компании и нетленны.
        Учитель вдруг произнёс каким-то чужим странным голосом, видимо, кого-то цитируя: «Великий Инка редко встречался со своими придворными, поставив между собой и ними забор из молодых служанок, которые со всей почтительностью обустраивали жизнь своего повелителя. Они подносили ему еду, одевали и обували его, потом сжигали его старые вещи, чтобы никто из нечистых людей к ним не притронулся, а также не использовал их для враждебных ритуалов. Они даже ели его волосы, чтобы исключить их использование врагами своего повелителя. Но самое важное происходило, когда их хозяин умирал. Из него делали мумию, и служанки сажали его на трон, трон ставили на носилки, а после прогулки, когда мумия возвращалась в свой дворец, молодые девушки отгоняли мух от его иссохшегося тела, а потом оно исчезало».
        Раевский ожидал, что учитель добавит: «Так и я со своими рекламными служанками», но тот ничего не добавил, а замолчал, как сломавшееся радио.
        Тишина плыла в этом странном месте, как туман поутру. Впрочем, Раевский не видел тумана лет тридцать. Наконец учитель продолжил:
        - Друзья и родственники разглядывают меня, смотрят старые видео и слышат голос, это как наркотик. Можно посоветоваться с покойником, можно поплакаться мёртвой матери. Мать-покойница тоже где-то здесь, наверняка мы выступаем парным конферансом. И она будет поддакивать, она, конечно, уже поддакивает, а через несколько лет научится гладить правнуков по голове.
        Видишь ли, эти твари обрекают нас на бессмертие. Мы живём вечно, пока не кончится электричество, а оно не кончится никогда. И мы пишем письма и комментарии ещё живым матерям, не забывая упомянуть нужные таблетки от ревматизма. Ну, не я, а ты будешь. Эта реклама самая действенная, несмотря на то, что старухи понимают, что это всё - результат работы алгоритма. Или мы разговариваем с ещё живыми детьми, упоминая об акции на капсульное такси. Вот скажи, что тебе важнее: разговор с любимым человеком или раздражение, когда он мимоходом скажет: «Мазь Пендерецкого тебе поможет».
        - Ох, я тоже пробовал эту мазь, дрянь страшная.
        - Представляешь, я буду приходить к тебе в своём аккаунте и напоминать о ней.
        - Да я тебя забаню, - сварливо сказал Раевский, - Ты же мёртвый.
        И тут он осёкся. Забанить мёртвый аккаунт нельзя, потому что с него приходят мемориальные рекламные рассылки. А рекламные рассылки охраняются законом.
        - У нас ведь как, - продолжал учитель, - ты не выбираешь, руководствуясь рекламой, какой товар купить, теперь тебе что-то продают, а после объясняют, что именно это тебе и было нужно. Или не объясняют. Но всё равно, я не хочу в этом участвовать, поэтому ты должен убить меня.
        Раевский только теперь понял, о чем его просят. Целый букет статей из Закона о персональных данных, да еще и уничтожение собственности Компании. Корпоративное предательство и вандализм, даже смерть этого не искупит.
        - Вот, - подытожил мертвец, - Поэтому ты меня убьёшь. Убьёшь окончательно.
        - Как это? Вот прямо отключу электричество?
        - Ты опять угадал.
        - Так просто? Я думал нужно сделать что-то основательное, а не взорвать несколько атомных станций и промежуточных аварийных источников.
        - Нет, я всё сделал за тебя. Просто сотрётся часть кода, а система, исправляя ошибку, сотрёт остальное. Я знаю, как это работает, я сам этот код писал. И сейчас ты находишься на самом интересном месте - это сайт без урла. Поэтому система тебя не видит, вернее, она не видит нас вместе. Мы в складке, на стыке локаций.
        Но из-за этого я не могу тебе сказать, как нужно это сделать. Сам поймёшь. Только поймёшь сам, а не я тебе скажу.
        Раевский огляделся. Он сидел на скрипучем стуле посреди комнаты. Вид из окна не соответствовал городу: за окном стояла избыточная жара Ближнего Востока, колыхалась пальма и только что проехал нелепый столетний скутер.
        А вот внутри это была обычная квартира, видеообои чуть отстали, ремонт был давно, да и дом старый.
        - А мне-то какой резон, Виктор Петрович? - Раевский начинал испытывать раздражение.
        Но и тут учитель был готов.
        - Посмотри, пожалуйста, направо.
        Раевский посмотрел направо, и увидел, что чуть в стороне от вешалки к стене не очень аккуратно прибита фотография. На фотографии был он, Раевский - весёлый и волосатый, каким он был много лет назад. Молодого патлатого парня обнимала девушка с бритой головой. Эта девушка умерла через три года после того романа в Подосинках. Под фотографией, прямо на обоях, аккуратным почерком Виктора Петровича было написано: «Эта комната будет твоей».
        - У тебя же есть ученики? - спросил Виктор Петрович, не требуя, впрочем, ответа.
        - Настоящий ученик должен оказать учителю главную услугу - убить его. Раньше, когда самурай вспарывал себе живот, лучший друг отрубал ему голову, чтобы прекратить мучения.
        Раевский ничего не ответил, потому что перебрал в этот момент всех своих учеников, очень расстроился, а потом решил, что теперь у него есть хорошая цель в жизни.
        Потом он снова обвёл комнату-квартиру взглядом. Не бросаться же на Виктора Петровича с ножом, именно этого система и не позволит. Вернее, исключит последствия. Нет, всё должно быть просто и незатейливо.
        За окном снова проехал сохранённый чужой памятью скутер.
        Колыхалась занавеска, в комнате царил тот полумрак, который заползает в дом в конце жаркого дня.
        Проводка смешная - такой сейчас не бывает - вдоль верхнего плинтуса идёт ряд изоляторов, на которых держится витой электрический шнур, от выключателя к розетке, от розетки к выключателю, потом наверх, безобразно пересекая потолок.
        Там, в люстре, тлела старинная лампочка.
        Стоп. Лампочка. Свет. Выключатель.
        Включатель-выключатель.
        Он встал и подошёл к выключателю у входной двери. Раевский положил на него палец. Он чувствовал, как учитель смотрит ему в спину.
        Наконец, он приоткрыл дверь - на лестнице его встретил яркий свет и тишина. Раевский нажал на клавишу и, не оборачиваясь, хлопнул дверью.
        Когда он стал спускаться вниз, то не сразу заметил, что одна из ступеней - на стыке локаций - оказалась прорисована хуже остальных, и чуть не споткнулся.
        Но Раевский сохранил равновесие и, хоть и покачнувшись, выбрался на волю.
        03 октября 2022
        Полотняный завод (День работников лёгкой промышленности. Второе воскресенье июня)
        - Хорошо, Ксаверий! Что ожидает нас сегодня и вообще?
        - Вот это называется спросить основательно! - расхохотался Галуэй.
        Автомат качнул головой, открыл рот, захлопал губами, и я услышал резкий, как скрип ставни, ответ:
        - Разве я прорицатель? Все вы умрёте; а ты, спрашивающий меня, умрёшь первый.
        При таком ответе все бросились прочь, как облитые водой.
        Александр Грин. «Золотая цепь»
        Кузьма. Покоя хочу.
        Мёртвые угождают всем.
        Андрей Платонов. «Шарманка»
        Раевский приехал на фабрику в город, который раньше считался городом женщин. Казалось, что и рождаются тут только девочки - но с тех пор отсюда бежали почти все: и мужчины, и женщины.
        Фабрика умирала - кончились двести лет её жизни, и пришло её время.
        Собственно она уже умерла, но готовились официальные похороны - из активов были только старые корпуса, стоявшие над рекой.
        Зато долги фабрики высились горой - как мусор на её дворе.
        Часть долгов, даже большая часть, принадлежала хозяевам Раевского, и ему нужно было понять, засылать сюда падальщиков, или дать всему этому добру обратиться в прах и тлен, уйти обратно в русскую землю.
        Фабрика стояла в сером тумане, поднимавшемся от реки - настоящий старый кирпич, корпуса - как красные корабли индустриальной революции. Крепость женского царства с чугунными лестницами и огромными окнами.
        Большая часть корпусов пустовала, а половина оставшегося была сдана под склады.
        Да и склады тут были никому не нужны. Кончился завод этого мира, хоть эта фраза и напоминала каламбур. Моногород умирал, а раньше-то его населяли бодрые невесты-ткачихи. Раевский ещё помнил анекдоты про этих ткачих, и то, как одноклассники шёпотом говорили, что если приехать сюда в одиночку, то тебя обязательно изнасилуют. Вот как приедешь, зайдёшь в подворотню, и там…
        Все мальчишки втайне мечтали об этом.
        И вот, спустя двадцать лет, он приехал - мародёром на кладбище.
        Время было иное, не до ткацких машин.
        Улицы были пусты, на площади перед гостиницей был памятник 8 марта - гигантская восьмёрка, с неразличимыми в бурьяне буквами рядом. Праздник состарился так же, как и памятник, и из окна номера, уже в ракурсе сверху, Раевский увидел воронье гнездо на верхушке цифры.
        Гостиница тоже состарилась, о былом великолепии напоминала только огромная мозаика в холле.
        Там был Пушкин и ещё много странных фигур.
        Космонавт обнимался с ткачихой, но почему-то им угрожал тонкой шпагой человек, похожий на генералиссимуса - но не Сталина, а Суворова. Объяснения этому не было, и изображенные вокруг в изобилии станки ясности не добавляли.
        В остальном всё было ожидаемо.
        Ни в какую подворотню заходить было не надо.
        В самой гостинице ему несколько раз позвонили с предложением расслабиться.
        Он дежурно ответил, что и не напрягается.
        На фабрике он имел дело с начальницей, и, было, подивился, что в этом городе остались деятельные начальницы - но нет, эта женщина тоже готовилась к отъезду. Всё было более или менее ясно, можно было садиться за отчёт, но ему хотелось под конец погулять по этому мистическому городу из его детских снов.
        Мимоходом он спросил о Пушкине, и, заодно - о женщине с космонавтом.
        - Ах, это? - пожала плечами начальница. - Ну, говорят, у нас останавливался Пушкин. По крайней мере, нет свидетельств, что не останавливался.
        - Невеста, да… Понимаю.
        - Нет, невеста - это другой Полотняный завод, в другой области. А у нас - просто останавливался. Тут в любой может течь его кровь.
        - А космонавт - это Терешкова?
        - Какая Терешкова? Да это и не космонавт вовсе! Это давняя история, наша легенда, можно сказать. Работница из крепостных полюбила статую. В общем, у них ничего не вышло, все умерли, как в фильме говорили.
        - А Суворов там при чём?
        - Суворов? А, нет, это не Суворов. Это граф Строганов, основатель фабрики - нашей и ещё двух поблизости. Ревновал крепостную к статуе. Статуя ожила и… Ну, благодаря любви статуя ожила, и возник любовный треугольник. Только с поправкой на крепостничество - у нас ведь ткачество ещё при крепостном праве возникло.
        Раевский согласно покивал, хотя ему было плевать на даты. Ему был более интересен вырез в блузке начальницы, довольно рискованный. «Такая нигде не пропадёт», - решил он.
        Она между тем перешла на другое:
        - Но я вам больше скажу: у нас любовь к неодушевлённому всегда в чести была. Мужчин мало, железо в цене. В двадцатые годы был у нас такой поэт Владимир Стремительный, написал поэму о том, как ткачиха женилась на станке… Или не женилась, вышла замуж… То есть, именно женилась - она ведь была главная, а не он. Одним словом, у них точно была любовь со станком. Это модно тогда было - новая жизнь, новые понятия. Демьян Бедный хвалил.
        Раевский не к месту, но про себя вспомнил, что фамилия Демьяна Бедного была - Придворов.
        - И что с ним потом стало? С поэтом? - спросил он.
        - Русская болезнь, - ответила собеседница. - Спился, замёрз прямо тут, у забора фабрики.
        Раевский сочувственно покачал головой.
        - Давайте я в архив загляну. Просто так, из любопытства.
        - Мешать не буду, да только нет там ничего - всё украдено до вас.
        И она как-то особенным образом подмигнула Раевскому, да так, что он поверил - с такой нужно осторожнее заходить в подворотню, ещё неизвестно кто кого.
        Он ступил в архивное помещение, как в музей. Пол был чугунный, и его шаги по металлу гулко отдавались под потолком.
        - Будем сдавать в городской архив, - сказала, глядя в пол, смотрительница. - Три года уже прошло. Но у нас тут ещё пожар был…
        Последняя фраза прозвучала как оправдание. Раевский знал, что архивы часто горят перед акционированием или банкротством.
        Смотрительница была так стара, что Раевский боялся, вдруг она прямо сейчас мирно скончается, не завершив фразы.
        Раевский на её глазах раскрыл наугад какое-то дело, и оттуда посыпалась бумажная труха.
        Старушка, казалось, этого вовсе не заметила.
        Несколько веков в России мыши грызут документы - иногда избирательно, а иногда вот так.
        Но оказалось, что ещё тут нет света.
        - А без электричества-то и поспокойнее, - философски заметила смотрительница. - Пожара-то не будет. Ну, или - наверное, не будет.
        Раевский всё же пришёл сюда на следующий день. Старушку он оставил в её закутке, а сам, безжалостно разваливая стопки личных дел (на пол лезли листы с фотографиями навсегда испуганных ткачих), прошёл, как сверло, через шестидесятые и пятидесятые, а потом продрался через военные годы и индустриализацию.
        Наконец, появились папки с ятями, акты о поставке немецких машин, разумеется, без перевода, и, вот, он нашёл сундук совсем давних времён.
        Крышка откинулась, и на Раевского пахнуло запахом прелой бумаги. Тут кто-то уже побывал, но явно ничего не взял - ящик был по-прежнему полон. Дневники неразборчивым почерком, связки непонятной переписки, стопка судебных решений. Можно было возиться с этим года два, - оценил фронт работ Раевский и наугад взял две книги в кожаных переплётах.
        Вечером ему снова позвонили бывшие ткачихи, и он честно рассказал о том, что он утомился и больше развлечений его интересует история любви ткачихи к металлическому человеку.
        Собеседница, на удивление, не огорчилась и пообещала рассказать подробности.
        «Не так, так этак», - подумал Раевский о чужом заработке.
        Они встретились в холле, и женщина внезапно оказалась милой.
        Раевский повёл её в гостиничный ресторан и под харчо слушал там рассказы о городской жизни, на удивление забавные. Ему мешало только одно - тоска в её глазах, которые беззвучно говорили: «Увези меня отсюда, буду тебе ноги мыть и воду эту пить».
        Непонятно, откуда в памяти приблудилась эта фраза, но она точно описывала ресторанное наблюдение.
        Он чудом вспомнил про романтическую историю прежних времён и спросил о ней в самый последний момент.
        Ткачиха махнула рукой.
        - Так у нас даже спектакль был, я там Алёнушку играла. Я заводная была.
        «Заводная, - подумал Раевский. - Заводная, верю». «Bitch with a key», - как говорил его партнёр-экспат, особо относившийся к этому женскому качеству. «Но что за Алёнушка? О чём это она?»
        - Она крепостная была у графа, полюбила робота, а он её. Ну а граф был против и убил обоих.
        - И робота убил?
        - Ну, разобрал на части.
        - А, нормальное дело. Век такой был.
        - Ужасный век, ужасные сердца…
        Эта цитата в её речи казалась неуместной, будто бы дачный сторож заговорил по латыни. Видимо, здесь они ставили пьесы не только о русских крепостных.
        - У нас даже настоящий робот был, - продолжила она. - Граф действительно роботов собирал.
        То есть, это не статуя была, а механический человек, автоматон. Раевский представил себе графа с паяльником, но оказалось, что всё проще - граф собирал по всей Европе механические существа. Все доходы от мануфактуры шли на эту забаву, и управляющие только крутили головами. У графа завёлся целый зверинец - механический кот, который, давно обездвиженный, хранился в местном музее; цыплята, ходившие за курицей; ласковая собачка, виляющая хвостиком (хвост утрачен), и несколько разнополых пастухов и пастушек, вывезенные из Европы.
        «Точно так, - подумал Раевский. - Блоха попадает на русскую землю, её признают несовершенной и тут же перековывают. Блоха после этого не дансе, кот облез, хвост утрачен».
        - Стоп. Что значит настоящий?
        - Ну, с тех времён робот, только не работает. Мы его на сцену вывозили и поднимали руку верёвочкой - там ведь начинки никакой не осталось.
        Вечер закончился так, как и полагается в таких случаях.
        Поутру, проводив ткачиху, Раевский вернулся к вчерашним находкам и принялся читать тетради. В одной обнаружился рисунок собаки на пружинном ходу - но и всё. Дальше шли непонятные столбики цифр - кажется, расходная ведомость. Другая, с отпечатком сапога на первом листке, показалась ещё менее интересной. Теперь он понял, отчего и на эту никто не позарился: сперва неведомый хозяин озаботился расчётом жёсткости какой-то пружины, потом, путаясь, он считал ширину ленты, количество витков, несколько раз ошибся в формуле, переписал всё заново.
        Рядом обнаружился неплохо изображенный механизм Гука с тщательно прорисованным балансирным колесом, пружиной и храповиком.
        А вот сразу за чертежом последовали любовные письма.
        Переписка, будто вплетённая в дневник, сделанная, правда, другой рукой.
        Некто признавался в любви, любовь была отвергнута, автор заходил с другого бока - но это были черновики, в какой-то момент пишущий проговаривался, что знал: общество не позволит им быть вместе и напрасно говорил ей все те невозможные слова. Наконец следовала пауза, и автор дневника обращался уже к самому себе - в скорби. Кто-то умер, и ничего было не вернуть, и теперь неизвестный был рад тому, что отвергнут - другой, счастливый соперник должен был теперь страдать больше. Единственное, что извиняло этот поток жалоб - прекрасный, совершенно каллиграфический почерк.
        Одним словом, перед Раевским лежал дневник графа Василия Никитовича Строганова, полный печали.
        Раевский пришёл в музей и увидел всё того же человека в камзоле, что и на панно в гостинице. Теперь историческая правда была соблюдена - на основателе полотняного завода был не суворовский мундир, а статское платье с тускло сиявшим орденом, и он вовсе не походил на генералиссимуса.
        Лицо у графа было усталое и печальное,
        Там же был и портрет красавицы. Платье на ней было вполне господское. Судя по датам, граф пережил её на год - если он и был причиной смерти своей невольницы, то явно недолго торжествовал.
        Тут же стоял и железный болван в одежде пастушка. Рядом с ним на кресле сидел кот.
        Когда Раевский нагнулся к нему, чтобы рассмотреть поближе, кот выпрыгнул из кресла и исчез. Он оказался настоящий.
        В витрине вместо кота была представлена собака. Хвоста она и вправду не имела, зато имела чудесную шкуру.
        - Выполнена из синтетических материалов, - сказала ему в спину музейная женщина. - Ни одно животное не пострадало.
        - А вот механический человек… - спросил он, ткнув пальцем. - Его ведь граф уничтожил?
        - Нет, что вы. Это всё легенда, он никого не уничтожал и не убивал. Василий Никитич умер с горя через два месяца после смерти своей возлюбленной. У неё обнаружилась скоротечная чахотка, а заводной человек был собран графом для её развлечения. Сохранились свидетельства, что Прасковья Федотовна танцевала со своим механическим партнёром на балу. Но она любила графа, и это понятно из его писем. Так что, это скорее, автомат мог быть влюблён в неё.
        При этих словах сотрудница сделала странную гримасу, и Раевскому показалось, что она ему подмигнула. Он вгляделся, и даже немного встревожился - у этой женщины под мешковатым музейным пиджаком угадывалось сильное молодое тело. От неё просто разило какими-то феромонами.
        Раевский нервно взмахнул рукой, отгоняя наваждение.
        - Но вот этот-то… Это у вас….
        - Автоматон, к сожалению, у нас в виде макета. На юбилей города москвичи сделали, десять лет назад. Тогда у нас с финансированием получше было, - ответила старушка на незаданный вопрос.
        Раевский никак не мог понять, как можно было с этим новоделом играть спектакли.
        Выйдя из музея, он позвонил вчерашней подруге и спросил, где она последний раз видела механического человека. Та охотно объяснила, что есть целых два - один, получше, в музее, а второй, «дрёбнутый», как она сказала, кажется, у юных техников. Тот, что в музее, покрасивше, а вот дрёбнутый ей нравился больше.
        «Дрёбнутый, - закончила она, - какой-то несчастный был, не поймёшь даже от чего».
        Удивляясь сам себе, Раевский поплёлся в местный Дом пионеров, до сих пор не утративший своего названия - по крайней мере, судя по буквам на фронтоне.
        Ему показали то, что было станцией юных техников. Раевский ожидал увидеть там старичка-трудовика, но за длинным верстаком сидел человек средних лет. Нос у него был в синих прожилках, и было понятно, что нелегко ему живётся в женском городе.
        Кружковод - это слово Раевский безошибочно прилепил сизоносому - с охотой повёл его в следующую комнату.
        Механический человек сидел в углу, как ни в чём не бывало. Судя по облезшему лаковому полу - минимум два ремонта он не покидал своего места.
        Автоматон сидел недвижно и дела ему не было до произошедшего в мире.
        Раевский увидел перед собой фигуру, крашеную той безобразной серебряной краской, какой всегда красили скорбных воинов на братских могилах.
        Покрашен автоматон был безо всякой экономии, в три слоя. На коленях, правда, краска облупилась, и было видно, что ноги его из скучного советского пластика.
        - А внутри что у него?
        Кружковод отвечал что-то неопределённое, и было видно, что душа его томится.
        Оказалось, что автомат пытались продать лет десять назад, но разные покупатели, приезжавшие несколько раз, в ужасе отшатывались от механического человека. Антикварной ценности он не имел.
        - Знаете, по секрету вам скажу, что это, конечно, не старина. Прежний директор говорил, что всё это сделал какой-то мальчик по чертежам «Юного Техника» в восемьдесят втором. Но интерес ваш понимаю, мы пытались привести в порядок, но не вышло.
        Раевский отвечал, что всё же надо посмотреть, не купит ли кто из его хозяев детали на память. Между делом, сизоносый рассказал, что раньше тут был другой завод, для конспирации называвшийся «Имени 8 Марта». На нём-то он работал. Завод делал гироскопы для ракет, и, одновременно, улучшал быт ткачих.
        - Вы, верно, думаете, что у нас они на людей раньше бросались. Глупости, - муж гироскопы делает, жена - портянки. 23 февраля - общий семейный праздник, 8 марта - другой, тоже общий. Да только уехали все, кто мог. А я остался, тёща отказывается уезжать. Погреб, видите ли, у них рядом с пятиэтажкой, капустка, огурчики. Рыбку коптим… Тут рыбка вернулась, как завод встал.
        Меж тем, Раевский взял автомат за руку, как врач берёт покойника, чтобы убедиться, что пульс отсутствует.
        Рука оказалась пластмассовой, будто взятой напрокат у манекена. В суставе она не гнулась.
        По какому-то наитию Раевский тронул и вторую руку и сразу же поразился её тяжести.
        Правая рука действительно была стальной.
        Он спросил хозяина, можно ли посмотреть, что внутри, и тот отвечал, что запросто - ему не жалко. Кружковод был тут же послан за водкой. Перед уходом он с уважением поглядел на купюру - видать, такие он видел не часто.
        Раевский посадил составного человека за стол, упёр его локтями в плоскость, а потом нашёл на корпусе верное место и зачистил от краски болты.
        Рука автоматона открылась как ларец, и стало видно, что там, в пыли, будто в руке терминатора, снуют несколько проволочек. Одна, впрочем, соскочила с направляющего колёсика.
        Раевский поправил её, и решил подступиться к голове, но тут было уже совсем сложно. Веки можно было отчистить и поднять, как Вию (в этом месте Раевский позволил себе улыбнуться), или вот отодрать мембрану в ухе. Но мембрана была тонкой, и даже без краски, тронешь её - порвётся, при этом она казалась аутентичной.
        Тогда он перешёл к спине автомата и обнаружил варварски залитое краской гнездо. Сюда, видимо, вставлялся ключик.
        Но он обнаружил и другой способ проникнуть к механическому сердцу, и через полчаса, с трудом отодрав крышку, увидел пружину. Вставив отвёртку враспор, он подтянул её и завёл.
        И в этот момент пальцы на правой руке автомата дрогнули.
        Человек, посланный за водкой, не вернулся. Теперь Раевский понимал, какой он сделал остроумный ход. Одно его тревожило - как бы этот кружковод не замёрз на его деньги под забором - на манер поэта Владимира Стремительного.
        У него была масса времени.
        Он снова подтянул пружину и вложил отвёртку в руку истукану.
        Тот заскрипел и провёл отвёрткой черту по столу.
        - Нет, так, дружище, дело не пойдёт, - прервал его Раевский, положил перед истуканом лист бумаги и заменил отвёртку на карандаш.
        Автомат заскрёбся и вывел на листе: «Очень плохо».
        Раевский помолчал, унимая дрожь в руках. Он сразу узнал этот почерк - не граф вёл дневник, а этот несчастный калека.
        - Что - «плохо»? - спросил Раевский в мембрану.
        «Хочу умереть», - написала жестяная рука.
        - Почему? - голос Раевского дрогнул.
        «Смысла нет больше», - ответил автомат.
        - Не надо умирать. Жить интереснее.
        «Хочу умереть и не могу. Она умерла», - Раевский подложил новый листочек. - «Поверните винт влево до упора».
        - Кто умер? - заорал Раевский в металлическое ухо.
        - «Очень плохо. Поверните винт влево до упора. Я устал».
        - Про графа, значит, правда? Это он - убийца?
        «Его светлость добрый. Она умерла. Очень плохо. Я очень давно жду смерти».
        - Почему она умерла?
        «Она человек. Она умерла. Человек болеет и умирает. Мне плохо, поверните винт влево до упора, я давно этого жду».
        Листик снова кончился, но автомат продолжал писать по столу: «Его сиятельство обещал повернуть. Его сиятельство не успел. Поверните винт влево до упора».
        Еры и яти прыгали по строчкам и снова сползли на стол. Раевский вздохнул и подложил новый лист под железные пальцы.
        «Прошу вас, поверните винт до упора. Смысла нет».
        - А глаза? Открыть тебе глаза?
        «Линз нет. Смысла нет. Его сиятельство не успел заменить линзы. Поверните винт».
        - Где винт?
        «Винт с правой стороны».
        Раевский обнаружил, что на голове автомата действительно был винт - за жестяным ухом. Винт казался совсем новеньким, и конструктивной нагрузки не нёс.
        Он постоял немного с отвёрткой в руке, будто забойщик с ножом, и оглянулся.
        Никого не было вокруг. За окном играла музыка, какая-то женщина громко пела и обещала любимому всё, что угодно, и просила забрать её с собой.
        Он представил себе, как металлический человек год за годом сидел в углу, разлучённый со своим столом и своим пером, как его вывозили на сцену, как он слушал всё происходящее вокруг. И внутри своего заводного мира всё время помнил о том, что одинок.
        Он вложил отвёртку в шлицы винта и резко повернул влево. Автомат дёрнулся, и Раевский, не ослабляя напора на ручку, довернул.
        Внутри головы что-то треснуло, и рука автоматона затряслась мелко-мелко.
        На листе появилось «Спасиб…», и пальцы замерли.
        Тут хлопнула дверь, и в комнате появился хозяин.
        Было видно, что водку он выбирал самую дешёвую, зато много, и по дороге испробовал с кем-то её качество.
        Впрочем, на стол, прямо рядом с пальцами мёртвого автомата встала непочатая бутылка.
        - Я домой заходил, принёс капустки и рыбку, - сказал неюный техник.
        Копчёная рыбка легла на исписанные листы, а в стакан Раевскому сразу упало грамм сто.
        - Это очень гуманно, - ответил Раевский. - Это очень к месту, дорогой друг, потому что жизнь наша скорбна… А чем длиннее, тем более скорбна.
        13 июня 2022
        Азбука (День медицинского работника. Третье воскресенье июня)
        Барановский поселился во флигеле больницы и по утрам изучал лепнину на потолке.
        Амуры летели между трещин и, как голуби, гадили на пол белым.
        Он даже передвинул кровать от стены, опасаясь, что гипсовый амур как-нибудь ночью бросится на него врукопашную, не ограничившись стрелами.
        Распределение было неудачным, но на удачное он и не рассчитывал. Три года, и он покинет этих сумасшедших и отправится в мир чистой науки. Впрочем, психиатру не пристало называть их сумасшедшими. Это было слово неверное - они были просто «больные».
        Больница поселилась в старой усадьбе на окраине мегаполиса.
        Вроде и город, а вроде и нет - огромный парк рядом с кольцевой дорогой, вечером можно выбраться в театр, если не хочешь нарушать с коллегами указ по борьбе с пьянством.
        Больница состояла из трёх корпусов: главный и ещё два полукругом, по границам большого двора, поросшего редкой травой. Барановскому рассказали, что князь тут устраивал парады из крепостных, вспоминая свою боевую молодость. Барановский всё время путал имя давнего владельца, несмотря на то, что оно было похоже на его собственное. Главное, он не путал больных. Но всё же - Бобринский или Боровский… Нет, неважно.
        Его учитель, старый профессор, рассказывал на лекции, что к моменту полётов в космос алкоголики перестали видеть чертей. Некоторые видели немцев-карателей, кто-то - инопланетян, а вот черти пропали: сменился контекст психоза.
        Исчезли воображавшие себя наполеонами. Сейчас в палате найдёшь разве Сталина.
        Рядом дышал соблазнами большой город - и Барановский колебался, поехать ли в Автово к Зое, или всё же к Рите на Гражданку.
        Эти величины были взаимозаменяемы, как пациенты, но требовали разной подготовки и схем лечения.
        К Рите или к Зое? Боровский или Барятинский - да всё едино, всё решится в последний момент. Можно сходить в библиотеку, не надо даже брать книг - на стене висит щит с историей усадьбы - размытый дореволюционный снимок, военные развалины и главврач, получающий орден. Там и написано… Боровский, кажется.
        Молодой врач любил сидеть на крыльце и глядеть, как больные в начале дня выходили на пространство между корпусами, будто для утренней поверки.
        Пациенты, впрочем, не бродили по двору хаотически, а строились в шеренги. Пять или шесть человек замирали на минуту, менялись несколько раз местами, а потом удивительно чётко шли от одного корпуса к другому. Ать-два - шагали они по плацу.
        И вот уже бежал другой больной, что кричал как командир: «Перестройка! Перестройка!»
        Этот больной ходил с портретом Генерального секретаря на груди. Фотография облысевшего человека была пришпилена к халату булавкой, и он изводил Барановского разговором о том, что родимое пятно на голове главы государства меняет форму, мельчает, стирается понемногу, и это особый знак им всем.
        Барановский вежливо слушал про секретаря и его пятно, как слушал всякий другой систематизированный бред
        Пятно было не просто так - метина, предчувствие перемен, знак, одним словом.
        Но по команде «Перестройка!» больные и правда перестраивались и снова шагали по двору.
        Барановский сидел на крыльце и курил уже третью сигарету. Мысленно он обряжал больных в кафтаны старой русской армии, надевал на них парики и шапки, вооружал старинными ружьями.
        Как-то он на минуту решил, что кто-то из его предшественников придумал безумную схему групповой терапии… Но нет, тут и слово «безумный» было скользким, неверным, да и про такую новацию он знал бы.
        Вчера с ним произошёл неприятный случай.
        Про схемы лечения в психиатрии он знал много, а вот с кожными болезнями был знаком слабо.
        Поэтому вечером он с тоской разглядывал старика в процедурной.
        У того на спине была экзема страной формы - похожая на букву «ф».
        Но это Барановский был в тоске, а вот больной сидел прямо и безмятежно улыбался.
        Старик был давно стабилизирован и прожил тут лет двадцать. Выходить ему было некуда, мир не ждал пациента Ф.
        «Выглядел фертом», - или как там? Может, франтом?
        Но опасность была в другом.
        - Инфекционное или нет? Ну, нет, наверняка нет. Не должно… - уныло думал Барановский.
        Он психиатр, а не дерматолог, в родинках и экземах он ничего не понимает.
        Он сходил к коллегам, и один из них, старый одинокий циник Абрамович, успокоил его: опасности не было, это не заразно. Циникам Барановский всегда верил больше, чем оптимистам.
        Однако старик «ф» не выходил у него из головы.
        Барановский поднялся в кабинет и позвонил, чтобы прояснить свою вечернюю судьбу. Но тут его постигла неудача - Зоя уехала, а Риту он рассеянно назвал Зоей, и тем самым освободил себе вечер.
        Поэтому Барановский решил провести вечер нравственно - скучая в библиотеке. Там, вместо путеводителя по усадьбе, он зачем-то стал листать ветхий альбом с газетными вырезками.
        Вдруг он обнаружил напечатанную в «Саратовском курьере» заметку о приказчике, у которого на спине оказалось родимое пятно в форме буквы «добро», а у его брата была буква «веди».
        Раздел курьёзов, 1904 год - с соседнего листа на Барановского накатила волна Японского моря, в которую уткнулся крейсер, не сдающийся врагу. Лязгнули кингстоны, крейсер скрылся из глаз - с разноцветными флажками на мачтах, что особым образом передавали буквы.
        Так, кажется это и называлось - флажная азбука. Или флажковая? Тряпичная азбука, одним словом.
        «А» было флажком с кружком посередине, «Б» с полосочкой и так далее. Матросы с помощью флажков сообщали: «Погибаю, но не сдаюсь».
        Сам Барановский помнил памятник погибшей в иное время другой эскадре. Это было под Новороссийском - на памятнике флаги-буквы были сделаны из жести.
        Буквы всегда собираются в слова, написаны ли они на бумаге или же на камне и ткани.
        Старый Абрамович, к которому Барановский пристал с этими историями, только отмахнулся.
        Но среди старых карточек Барановский нашёл историю нищего инвалида, который, несмотря на увечье, в остальном был физически совершенно здоров. Безрукий алкоголик с идеальной печенью, вечный жилец здешнего отделения для буйных, он нес на себе букву «ю».
        Теперь Барановский стал пристальнее следить за утренним парадом пациентов на плацу. Буквы многих он уже знал и теперь обнаружил в движении людей что-то осмысленное.
        Он перебрал эти буквы и понял, что слева идёт пациент с буквой «в», за ним шизофреник с «е», третьим держит равнение другой - с «ч»… «Н», конечно, предполагалась в этом ряду, Барановский догадывался о нужной букве, даже не помня лица больного.
        Он написал однокурснику, письмо было полно шуток и иронии, но просьбу он постарался сформулировать чётко.
        Однокурсник уже был одной ногой за границей, его сдувало ветром перестройки, потому что этот ветер дул с востока на запад. Но будущий американец не пожалел своего времени и просьбу выполнил.
        Через неделю пришёл ответ. Конверт распирала фотография, снимок статьи в журнале. Пациент, знакомое название больницы - той, где он коротал дни.
        Буква была чётко видна - прямо под лопаткой.
        Но больше Барановского поразила подпись под статьёй.
        На всякий случай взяв с собой непочатую бутылку, он выскочил из своей комнаты. Дверь за спиной хлопнула неожиданно сильно, и Барановский скорее почувствовал, чем услышал, что гипсовый амур таки рухнул на пол.
        Идти было недалеко - шесть шагов. Барановский сделал их и без стука ввалился к автору.
        Вместо приветствия Барановский спросил его с порога:
        - Абрамович, а вы не встречали людей с отметинами в виде еврейских букв?
        Старик-психиатр посмотрел на него долгим тяжёлым взглядом и стал медленно расстёгивать пуговицы рубашки. Он повернулся, и молодой врач увидел у него на спине странный крестик.
        - Мой отец, - мрачно сказал Абрамович, - так и звал меня - «Алеф». У нас тут все с буквами, так назначено.
        - А кто их должен сложить вместе? Эти ваши буквы?
        - Сами сложатся. Может, - веско ответил старик, - это память Бога, его заметки свыше. Заметки на человеческих телах. А на чём ему ещё записывать? Тут вопрос, имеем ли мы право читать?
        Они пили долго и мрачно, и бутылка Барановского растворилась в куда большем запасе Абрамовича. Пили они так, что, вернувшись, Барановский забыл захлопнуть пустую раму форточки, затянутую марлей.
        Парк шумел тревожно, из него летели в форточку стаи комаров. Рядом с кроватью лежал амур, похожий на дохлого белого голубя.
        Комары мучили Барановского всю ночь.
        Он расчесал себе спину, а наутро зуд усилился. Барановский встал спиной к мутному зеркалу, в которое смотрелся ещё старый князь, держа другое - зеркальце для бритья - перед глазами, и увидел то, что ожидал.
        Под лопаткой у него, перевёрнутая, но хорошо видная в зеркале, горела буква «я».
        19 июня 2022
        Память льда (День антарктиды. 21 июня)
        Раевский смотрел на угли, что дрожали, умирая. Костёр догорал, и пора было возвращаться в дом.
        Какой-то сумасшедший жук бился в лампочку над забором. Он упал, наконец, но на смену ему тут же явился новый.
        - Ты помнишь, как мы слушали иностранное радио? - спросил Раевский. - Тогда, в детстве? Мой отец слушал его давным-давно, так же у костра. А потом так же слушал и я.
        - А? Что? - переспросил его Гамулин.
        - Да нет, ничего. - И Раевский поворошил палкой угли в костре.
        Старинный радиоприёмник из тех, что когда-то носили на плече, как гранатомёт, мигал рядом лампочками, хрипел, но исправно говорил на разные голоса.
        Рассказывали о дележе Антарктиды. Антарктический Договор был не продлён, теперь континент жил по новым правилам, и его территорию, будто Польшу, поделили минут за двадцать - но не государства, а корпорации. «Корпорации давно сильнее государств, - подумал Раевский. - Впрочем, грех жаловаться, теперь у меня новая работа, и я поеду к пингвинам. Бедные пингвины. Будет им весёлая жизнь».
        Он приехал сюда, в маленький дачный посёлок, на свои собственные проводы - тут были старые друзья, особая порода циников.
        Что хорошо со старыми друзьями, так это то, что при них не надо хвастаться.
        С ними просто невозможно хвастаться.
        А мужчины часто хвастаются, когда чувствуют, что их время уходит.
        - Ты будешь льдом заниматься? - спросил его зоологический человек Степаныч.
        - Я всем буду заниматься. Например, пресной водой.
        - Это значит - льдом?
        - Ну да, будем транспортировать айсберги. Оборудование уже завезли.
        - Быстро у вас. Ты меня, если что, выпиши. Я там низшие формы жизни за харч бы изучал, без оклада. Я могу ещё публике про тайны воды рассказывать - но это уж когда совсем обнищаю. У меня это убедительно выйдет - биоэнергетические потоки и всё такое.
        - А почему жучки летят на свет?
        - На свет вообще никто не летит. У них просто нарушена навигация: насекомые пытаются держать один и тот же угол к свету, но это хорошо с Солнцем, а вот когда источник света рядом, они летят вместо прямой по спирали, которая кончается в лампочке. Ты спроси меня ещё, как комары нас находят.
        - И как?
        - По теплу, углекислому газу и влажности.
        Они пили виски, очень дорогой, Раевский бы сказал - «бессмысленно дорогой».
        Но он сам привёз эти бутылки, потому что давно перестал экономить. Радиоприёмник откашлялся, замер, так что они подумали, что им скажут что-то важное, но эфир разродился рекламой антарктического туризма.
        - Ну, что скажешь? - спросил Раевский хозяина, вышедшего из тьмы.
        - Скажу вот что: я очень недоволен птицами, что воруют мою паклю из дырок между моими брёвнами, - ответил Гамулин. - Я её каждый год заколачиваю, а они не унимаются. Я оставлял паклю рядом, украшал ей стены, но они вытаскивают её из щелей.
        Он обернулся к черноте леса и крикнул:
        - Птицы, вы - свиньи!
        Ему ответила какая-то ночная пернатая тварь - заухала, загоготала и стихла.
        - Я бы бросил всё, - сказал Раевский, вполуха ловя новости из радиоприёмника. - Ушёл бы в язычники. Жил бы тут в лесу, прыгал бы через костры и искал цветущий папоротник на иванкупалу. Совокуплялся бы с кикиморами. И никаких воспоминаний.
        - Прыгать - это хорошо, - согласился зоолог. - Тут главное - за куст не зацепиться. А то может выйти неловко. Зацепишься за куст в прыжке - а жизнь идёт мимо. Потухли костры, спит картошка в золе, будет долгая ночь на холодной земле. И природа глядит сиротливо. Месяцы идут за месяцами, облетает листва, выпадает снег, появляются проталины… Но глядь - кто-то снова подтащил на опушку сырые дрова и зажёг костёр. Красота!
        Раевский улыбнулся в темноте.
        «Одиночество - вот главная кара, - подумал он. - Только эти остряки у меня в жизни и остались».
        Гамулин задумчиво сказал:
        - А я вот тут научился хлеб печь. Раньше не умел, а теперь - научился. Значит, окончательно я тут укоренился.
        Раевский снова улыбнулся, не без некоторой, впрочем, зависти.
        Он прилетел на антарктическую станцию, выкупленную Корпорацией, рано утром. Аэродром был забит туристическими чартерами. Прямо отсюда этих стариков и старух везли к полюсу. Разноцветная толпа (преобладали красный и синий) гоготала, собравшись вокруг нескольких пингвинов. Туристы и сами были похожи на пингвинов - видимо, из-за того, что старики комично переваливались в своих супертёплых комбинезонах.
        Пингвины сейчас им были важнее всего, а вот Раевский слышал совсем иной звук, тонкий свист гигантского резака, которым пилят лёд. Если так он слышен здесь, то что творится на рабочей площадке.
        Но в этот момент за ним пришёл автобус, и Раевского повезли в гостиницу.
        Утром он смотрел в сияющую синь моря, сидя на закрытом балконе.
        Там, в грохоте трескающегося льда, рождался новый контур побережья.
        Раевский щурился, силясь сквозь солнечные блики разглядеть происходящее. Прямо перед ним был результат работы резака - сколотый треугольный айсберг, уже обмотанный изолирующей плёнкой, готовый начать своё плаванье.
        Его, как индусы слона, держали на двух тросах огромные буксиры.
        Раевский был инвестиционным супервайзером и давно понял, что есть совсем немного приёмов, чтобы поддерживать свою значимость у тех людей, к которым он приезжал с инспекцией.
        Мир сжался до размера самолёта и офиса.
        В прошлый раз он провёл полмесяца в Заполярье, улетев туда в тонком пальто. Он не пробыл ни минуты на открытом пространстве - войдя в тот мир через телескопический трап аэропорта и так же покинув его через две недели, которые он провёл в офисе, мало отличимом от таких же офисов в пустыне или тайге. Только северные сияния, заливавшие огромное стекло, напоминали о близости полюса.
        Отказавшись от сомнительных развлечений в виде скачек на ездовых собаках, он отбыл обратно.
        Прогресс сделал своё дело, вернее, деньги сделали своё дело - комфорт был повсюду.
        Иногда Раевский думал, что кончится раньше - его век или его специальность. Можно было, конечно, понаставить всюду видеокамер (их, впрочем, и понаставили) и мониторить всё происходящее. Но это было не так надёжно, как супервайзер, оценивающий мелкие детали. По запаху в офисе можно было угадать, какой конфликт раздирает коллектив, по мелким деталям быта догадаться, не списываются ли деньги на неизвестные счета.
        Раевский был профессионал. И теперь выписанному из тепла профессионалу предстояло курировать ледяных людей и водяных людей. Или питьевых людей.
        - Скажите, Карлсон, а по вашим ощущениям, от чего тут гибнут люди? Нет, статистику я знаю, я не об этом. Я про ощущения, ваши личные ощущения.
        Карлсон посмотрел на него внимательно, взвешивая: не проверяет ли инспектор его психическую устойчивость.
        - Людей всегда губит страх. Даже если они падают вместе с вездеходами с полки, то есть, с ледника над берегом, то их губит страх. И когда они уходят в пустоту - их тоже губит страх.
        - Уходят?
        - Ну да. У нас было несколько случаев - мы выходили на лёд для снятия показаний. И вот человек вдруг вставал и уходил в черноту. Знаете, ночь полгода, только звёзды, иногда всполохи сияния, и человек уходит в сторону океана. Красиво со стороны, конечно.
        - А зачем?
        - Кто знает. Наверное, домой. Мы потом стали ходить втроём, чтобы успеть задержать беглеца. Но некоторым это не помогает. Помните Стаховского, вы ведь наверняка читали в отчёте про Стаховского?
        - Это который застрелился?
        - Он не застрелился. Я знал Стаховского, он был добродушным человеком, обожал кошек, домашний уют и жену. Среди своих считался застенчивым и предельно честным. Но, как часто случается с подобными людьми, был ужасно воинственным. Когда он стал первым начальником буровой, над ним подшучивали и побаивались, но никто не мог предположить, чем закончится его поездка в Антарктиду.
        Говорили, будто он сошёл с ума - вдруг забрался в хранилище образцов и объявил оттуда по селекторной связи войну неполноценному человечеству. Это тоже списали на переутомление и модную тогда теорию озонового дождя. Стаховский бушевал двое суток, отбивался от ему одному видимых воинов с копьями, а потом сунул голову под буровое долото. Какие там озоновые дожди, всё это ерунда, он умер от страха.
        Некоторое время оба молчали. Наконец Карлсон сделал неопределённый жест рукой - дескать, не слушайте меня, я понимаю, что это всё глупости, но вы просили пересказать глупости, и вы их получили.
        - Вы едете к дальним станциям? Давайте, я с вами? - спросил Раевский.
        - Да зачем вам это? Вы слетайте лучше к Мак-Мёрдо, там будет экскурсия на кровавый водопад. Знаете про кровавый водопад? Кровавый водопад все любят.
        Они всё-таки поехали к дальним станциям вместе.
        Ехали они долго, но с комфортом - и Раевский снова подумал, что корпорации главнее государств. Богаче - это уж точно.
        - Всё, что касается льда - не к добру, - вдруг хмуро сказал Карлсон. - Не стоило его трогать, чует моё сердце. Но не мы первые, не мы последние.
        - Странно это слышать от гляциолога, - пожал плечами Раевский.
        Они заехали на две автоматические станции, что контролировали состояние ледника, Карлсон осмотрел их, сменил какие-то блоки, и спутники повернули назад.
        - Видите бугорок? - надевая красные очки, поинтересовался вдруг Карлсон. - Там живёт Сумасшедший Немец.
        - На карте ничего нет… - Раевский оживился. - Подъедем, а?
        - Сумасшедший Немец не любит чужих. А, впрочем, давайте.
        Это действительно было жилищем. Наружу торчала покатая ледяная крыша, смахивающая на северные домики малых народов, называемые «иглу». Раевский видел такие, и даже однажды ночевал в иглу, правда, по туристической программе.
        Но это был, конечно, не иглу.
        Это была старая станция. Закрывать такие было невыгодно - рекультивация стоила дорого.
        Поэтому станции сдавали в аренду малым странам, а теперь и просто частным лицам, со всем мусором, что там накопился.
        Карлсон, готовясь выйти на мороз, бормотал:
        - Много лет назад здесь тоже жили немцы. Я слышал, что тут часто находили следы их прежних поселений, не этого, нет, совсем старые домики, крохотные - один или два. Рядом с буровой, в вынутых кернах, ледяных цилиндрах, будто мушки в янтаре, находились значки, обломки досок с надписями, что сделаны странным шрифтом, и клочки древних газет. Немцы искали чудесного и были одержимы фантастическими идеями.
        Так Карлсон и сказал - «фантастическими идеями» - ах, ну да, Раевский вспомнил: Тайны Ледяных Богов, все слова нужно писать с прописных букв, так текст получается гораздо внушительней.
        А уж немцы писали все свои слова с больших букв, это кто бы сомневался.
        Сумасшедший Немец жил как раз на месте немецкой станции, и Карлсон сказал, что у них есть подарок для отшельника.
        Раевского что-то неприятно кольнуло.
        Значит, визит этот не вполне случаен, и крутились они вокруг этой точки, будто насекомые вокруг лампы.
        Раевский увидел на флагштоке изодранное полотнище и не сразу понял, что это.
        Сперва ему показалось, что это какая-то масонская эмблема, но память услужливо подсказала ему - этот флаг с циркулем родом из ГДР.
        Он не видел его много десятков лет, и вот теперь старинный флаг трепетал на металлической мачте посреди антарктического льда.
        В доме, похожем издали на сугроб, оказалась мощная шлюзовая дверь и внимательный глаз видеофона над входом. Интересно, сколько людей видел этот глаз за последние лет тридцать.
        Карлсон приложил ладонь в рукавице к панели, и они услышали недовольный голос. Как бы хозяин ни относился к этому визиту, неожиданностью он явно не стал - видимо, вездеход засекли камеры наружного наблюдения. Дверь шлюза приоткрылась, и человек внутри сухо кивнул.
        Так кивал фельдмаршал Паулюс среди русских солдат - будто птица с высохшей шеей клевала что-то невидимое.
        - Я родился в Восточной Германии. Моя фамилия Маркс. Вы знаете, что значит прожить столько лет с фамилией Маркс?
        - Представляю, - согласился Раевский. - И я помню, что такое Deutsche Demokratische Republik.
        Он действительно это помнил хорошо - не только герб с циркулем.
        Немец поглядел на него, и на его лице не отразилось ни удивления, ни беспокойства. Раевский смотрел на него с любопытством, Карлсон, казалось, скучал, а Сумасшедшему Немцу было всё равно.
        - Инженеры… А я - старый любитель льда, - спокойно отозвался хозяин и пригласил войти в дом.
        Они спускались вниз по лестнице и понимали - дом не ограничивается сугробом, что торчал сверху. Дом был похож на айсберг: внизу вырыто довольно большое помещение, а может, много помещений. Старинная пластиковая отделка изнутри напоминала о великих дизайнерах прошлого - того самого, в котором была DDR, и смешные автомобили, как их - Вагант? Бант? Трабант.
        - Чай, - скорее утвердительно, чем вопросительно, произнёс хозяин.
        Они заметили, что оторвали его от обеда. На столе стояла плошка с супом, в котором, как медузы, плавали чёрные грибы. Пока он заваривал чай, они осмотрелись. Коробки с сушёными грибами, вермишелью, яркие пакетики, разноцветные брикеты, баночки стояли на полках в гостиной, служившей одновременно кухней, - видно было, что старик поддерживает устойчивую связь с цивилизацией.
        Но на столе стояла архаическая аппаратура, похожая на стадо заблудившихся роботов из старинного фильма. В углу мерцала индикатором дверь огромного промышленного холодильника.
        Карлсон открыл сумку и достал оттуда буханку русского хлеба. Раевский видел этот пахучий хлеб у них в столовой - но разрезанный на маленькие кусочки.
        Немец оживился.
        - Я это спрячу. Для меня это экзотика, а для вас - просто часть меню. Знаете, я отношусь к тому поколению, которое голода не застало. Тем не менее, у нас в семье был культ хлеба.
        - Я сам вздрагиваю, если вижу брошенный хлеб, - согласился Раевский. - Но у нас в этом ещё больше истории. Войны, голод. Хлеб у нас был пайком, иногда единственной составляющей пайка. К тому же наши вожди писали о хлебе книги.
        Раевский чуть покривил душой - человека, что писал о хлебе, никто не звал вождём. Его звали длинно и одновременно посмеивались над этим длинным званием. Хотя сам Раевский ещё учил в школе книгу, которая начиналась со слов «Есть хлеб, будет и песня!»
        - НУ, В ОБЩЕМ, ДА, - ПОДЫТОЖИЛ ОН. - МЫ ПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ, КОТОРОЕ ВОСПРИНИМАЕТ ХЛЕБ В БИБЛЕЙСКОМ СМЫСЛЕ. ЕГО НЕЛЬЗЯ ВЫКИНУТЬ.
        - Именно так, - согласился Маркс. - Его нельзя выкинуть, можно лишь отдать птицам. В библейском смысле, точно… Вы ведь недавно здесь? Здесь вообще много библейского. А будет ещё больше.
        Раевский с Карлсоном переглянулись.
        Они пили резко и пряно пахнувший чай, кажется - натуральный.
        - Я здесь живу, у меня тут библиотека, исследования, - вдруг сказал хозяин. - Я тоже, можно сказать, геолог. Только занимаюсь льдом, одним словом, гляциолог. Малоинтересные публике задачи, правда… Здесь хорошие условия, вот только связь неустойчива, приходилось приглашать специалиста с научной базы, это стоит дорого, и я перестал пользоваться Сетью.
        «Малоинтересные… - чуть не засмеялся Раевский. - Скоро местный лёд поплывёт на север, здесь ведь во всякую сторону по морю будет север, и превратится там в питьевую воду и живые деньги. Всё будет очень шумно и интересно».
        Он только открыл рот, чтобы спросить, на чьё правительство тот работает, но, наткнувшись на хмурый взгляд Карлсона, прикусил язык.
        - Я рад, что мы с вами встретились, - вновь заговорил Маркс. - Смысл льда сейчас никто не понимает. Эти идиоты собираются даже им торговать.
        Раевский сам удивился интуиции Карлсона, хотя опять казалось, что он участвует в спектакле, и все реплики расписаны.
        - А что у вас за дела тут? - вдруг насторожился хозяин.
        - Нефть, материковые породы, следовые остатки жизни… Это буквально в часе езды отсюда.
        - Я стараюсь не появляться снаружи, - поскучнел хозяин. - И никуда не езжу. А вы, значит, не инженер, а Kaufmann.
        Он мрачнел на глазах.
        - …и пресная вода, - всё же не сдержался Раевский.
        - Ох, они всё-таки решились, - дёрнул головой хозяин.
        Он стал беспокойно ходить по комнате, разговор не клеился. Раевский с Карлсоном смотрели на висящий на стене экран, как в окно. Экран транслировал происходящее над домиком. Погода явно портилась. Нечего было и думать о возвращении прямо сейчас.
        «Зачем-то этот швед привёз меня сюда, - с раздражением думал Раевский. - Неужели, чтобы показать этого фрика? Но фриков я видел достаточно».
        Карлсон связался с базой, чтобы за ними прислали вертолёт. Но база ответила, что вертолёт будет ждать утра и лётной погоды.
        - Я прошу простить нас… - начал Карлсон, но немец быстро закивал и взмахнул рукой, показывая, что они могут устраиваться.
        Немец Маркс извинился и ушёл к себе, ступая странно, словно богомол. Карлсон уже прилёг на широкий диван, а Раевский разглядывал непривычные бумажные карты на стенах и приколотые рядом репродукции. Там же висела и фотография с какими-то ряжеными воинами в снегу.
        Он хмыкнул:
        - Странное оружие было у древних. Здесь говорится, что во время одной битвы арабские воины накололи листки священной книги на копья и остановили сражение. Листки - это обрывки бумажных газет, как у немцев? Зачем?
        Раевский обернулся за ответом и вздрогнул. Карлсон уставился на него, как будто проигрывая что-то в памяти.
        - Стаховский перед… незадолго до смерти рассказывал мне об этом. За ним шли какие-то солдаты с копьями. Он говорил, что тогда хотелось ринуться в бой и одновременно - бежать. Он и убежал тогда, мы смеялись, а он был уверен в том, что видел. И через две недели случилось то, о чём я рассказывал. Это всё лёд, этот лёд.
        Они не успели ничего сказать, потому что в этот момент хозяин завыл.
        Переглянувшись, оба осторожно двинулись на звук. Дверь в комнату хозяина была распахнута, и там тоже стояли стеллажи, а сам он плясал, голый, и выл как шаман, которых Раевский видел в туристическом кластере.
        - Они решили растопить лёд! - зло крикнул Сумасшедший Немец Маркс замершим на пороге и бессильно сел на пол.
        Они молчали. Тишина прерывалась только шумным дыханием.
        Вдруг Маркс поднял голову и взглянул на них ясным взглядом.
        - Придётся вам кое-что объяснить, - он встал и мгновенно пришёл в себя. К нему вернулся прежний голос. - Вы сказали: разработки. У меня здесь особые занятия, уже много лет. Я начинал ещё в Москве, когда был молодым химиком, вернее, то был другой человек, я забыл его имя… Память воды - как скажешь эти слова, тебя сразу запишут в шарлатаны. Но память льда, вот что открылось мне. С каждым годом, с каждым днём мне всё страшнее, оттого, что я знаю - тут, внутри ледяной решётки, записано всё. Сначала я записывал видения, а потом устал. Тот, кто читает книги, вовсе не должен делать заметки на полях.
        Сумасшедший Немец открыл холодильник (они обратили внимание, что контейнеров с образцами было множество - они тянулись по полкам слева направо и сверху вниз, от пола до потолка) и достал несколько пластинок льда в деревянных рамках.
        Первая пластинка отправилась в аппарат, стоящий на столе, и слышно было, как она потрескивает, тая.
        Гости ощутили что-то тяжёлое, что было сильнее их, что звало их в битву, бить, бить чем-то тяжёлым по головам врагов…
        - Одна из первых, - заявил хозяин, имея в виду какую-то штуку, лежащую сейчас в сканере, они никак не могли её разглядеть. - Когда я занимался этим, жажда власти, как талая вода, заполнила комнату. Хотелось завоевать весь мир. Даже пингвины это чувствовали. Они вообще многое предчувствуют.
        Он говорил и говорил. Выходило так, что лёд был привязан к какому-то дню прошлого. Небо смотрело на него сверху, небо запоминало, слои воздуха текли по кругу - север - юго-запад - Атлантика, Чили, Аргентина, Антарктида… Неподвижный лёд отражал и впитывал образы неба.
        Маркс подошёл к стеллажам и аккуратно снял другой контейнер - внутри оказалось несколько рамок.
        - Это всё с разных буровых, керны с разной глубины - но принцип один и тот же - можно легко посчитать даже, какой это год, будто по кольцам древесного спила.
        Пока Раевскому было очевидно только то, что кто-то нашинковал как колбасу стандартные керны, вынутые из скважины.
        Привычным движением Маркс поставил ледяную нарезку на подставку, но вдруг вынул обратно.
        - Впрочем, нет… Это сейчас нельзя. - И он взял другую, что медленно таяла у него в руках. Он смотрел на неё с любовью и обожанием и даже протянул вторую руку, пытаясь погладить ускользающую поверхность.
        В воздухе сгустилось что-то лёгкое, будто запах весеннего луга, и тут же пропало.
        Когда вода потекла по пальцам, и от пластинки в приборе не осталось почти ничего, немец повернулся к Раевскому:
        - Можете посмотреть другую.
        Тот осторожно запустил руку в контейнер и выбрал верхнюю ледышку. Карлсон встал рядом, с любопытством ожидая, что будет.
        Удивление, перемешанное с обожанием, завладело обоими. Им показалось, что перед ними была красивая женщина - нет, её не было, она не присутствовала, но все чувствовали, что она есть где-то рядом, детали ускользали, что-то милое было в ней, родное и одновременно божественное…
        Вдруг всё пропало.
        Пластинка растаяла.
        Они в растерянности смотрели на гляциолога.
        - Этой много в моих записях. Я узнал, кто она - актриса, ей поклонялись два поколения.
        Он вздохнул, словно набирая воздуха, и заговорил снова.
        - Дело не в ней. Лёд хранит память обо всех сильных эмоциях человечества - здесь у полюсов осаждается всё то, что растворилось, перемешалось и исчезло в небе над людьми. Это только кажется, что сильные эмоции могут пропасть без следа - они остаются, и чем сильнее человеческое чувство, тем лучше хранит его лёд. В моей гляциотеке тысячи пластинок, я читаю их, будто пью старинный чай - по капле, долго-долго.
        В верхних слоях живут голоногие кумиры прошлого века, женщины, сделанные из лучших синтетических материалов и кривоногие диктаторы.
        Нижние слои льда состоят из святых, принявших мученическую смерть - туда я стараюсь не заглядывать.
        Как-то я случайно растопил один из самых древних образцов и не ощутил ничего, кроме ужаса. До сих пор не знаю, что это было. Лучше я покажу не этот ужас, а простой человеческий страх.
        Он резко шагнул ко второму контейнеру и, порывшись, вынул пластинку откуда-то снизу. Молча протянул пластинку Раевскому.
        Не успел тот ничего сказать, как видение буквально выпрыгнуло на него из тающего льда - монстр со средневековым мечом в руках извивался и бесновался в тесной комнате. Раевский отпрянул, пластинка выскользнула из рук и разбилась. Кусочки льда таяли на полу.
        Немец сидел в кресле, обхватив руками голову.
        - Мы поедем… - хмуро сказал Карлсон, глянув на просветлевшее небо, что показывал экран.
        Немец больше не обращал на них внимания.
        Они вышли и перевели дух. Вездеход почти не замело, дверца радостно чмокнула, впуская хозяев, и оба быстро, не разговаривая, забрались внутрь.
        Раевский думал, зачем Карлсон привёз его сюда. Всё было сделано специально - разыграть инспектора, приехавшего из тепла? Не верил же Карлсон во всё это?
        Но откуда было это чувство ненависти и сменившее его пьянящее детское чувство восторга?
        Они ведь были - но как с этим связаны обычные ледышки? Или сумасшедший гляциолог показал им забавные фокусы, а они испугались, как дети, лишь от одного его загадочного вида…
        Нет, Карлсон всё знал, но всё равно ему явно было не по себе.
        Сейчас казалось, что он был просто наркоманом, одиноким печальным наркоманом, который где-то достал ароматических палочек, вызывающих видения - Раевский где-то читал об этих палочках, которые были только похожи на ароматические.
        Но оставались ещё покойный Стаховский, странное взбудораженное состояние людей на станции и собственные сомнения. Время текло, настроение портилось.
        Через несколько дней они собрались снова заехать в немецкий скит, и Карлсон даже сходил в столовую за хлебом.
        Но тут к ним в офис заглянул один из операторов ледового резака.
        Он рассказал, что Сумасшедшего Немца нашли замёрзшим около его дома. Приятель оператора, вертолётчик, нашедший труп, подивился предсмертной записи на диктофоне. Оператор, смеясь, как над анекдотом, передал, что ученый обещал смерть всему человечеству, - но странным образом.
        - «За вами придут все, кого вы любили», - вот что записал старикан перед смертью. Так это ж хорошо, - недоумевал оператор. - Те, кого мы любили… Нет, вы что-нибудь понимаете?
        «Кажется, понимаю. Нет, вдруг всё взаправду?», - подумал Раевский и представил, как раз за разом будет высвобождаться память льда. Вдруг хмурый Карлсон просто решил поделиться своим страхом, чтобы не нести его за пазухой?
        В этот день осколок ледяного купола отправлялся в плавание к австралийскому берегу.
        Пора было и Раевскому лететь отсюда.
        Перед отлётом он пошёл на берег и принялся смотреть на гигантский айсберг, что сполз в океан и был облеплен вертолётами, как мухами.
        Вот сейчас он дрогнет и начнёт движение на север. Впрочем, здесь действительно везде север.
        - Ни грамма не пропадёт, - вдруг хлопнул его по плечу кто-то из инженеров в оранжевых касках. - Ни грамма! И тут же убежал куда-то, скрылся за спинами точно таких же людей в оранжевых комбинезонах.
        Что будет потом - он постарался не думать.
        Немец со смешной фамилией Маркс так испугался этого, перелистывая свою ледяную библиотеку, что ушёл из жизни. Он давно всё понял.
        А вот Раевский начал бояться только сейчас.
        В любом случае, любопытство убило страх перед будущим.
        Интересно посмотреть на этот мир, а там будь что будет.
        Раевский представлял, как начинает таять гигантский айсберг, приближаясь к тёплым странам.
        Осталось совсем немного.
        Как он будет наполнять мир всем тем, во что верили миллионы людей - сначала это будут кумиры в платьях с блёстками, потом святые, а потом…
        Как он будет высвобождать образ за образом, видение за видением.
        А потом и весь континент понемногу стает, вернув людям прошлое.
        21 июля 2022
        Высокое небо Рюгена (День изобретателя и рационализатора. Последняя суббота июня)
        За окном дребезжал трамвай, плыл жар летнего дня, асфальт медленно отдавал тепло, накопленное за день. Семья уехала на дачу, героически пересекая жаркий город, как путешественники - африканскую пустыню. Жена настаивала, чтобы ехал и он, - но нет, удалось отбиться. Обидевшись, жена спряталась за картонками и узлами, а потом исчезла вместе с шофёром в гулкой прохладе подъезда.
        Дверь хлопнула, отрезая его от суеты, обрекая на сладкое молчание.
        Он так любил это состояние городского одиночества, что мог поступиться даже семейным миром.
        Чтобы не позвонили с киностудии или из издательства, он безжалостно повернул самодельный переключатель на телефонном проводе. В квартире всё было самодельное, и среди коллег ходила острота, что один из главных героев его книг, яйцеголовый профессор, списан с него самого.
        Николай Николаевич действительно был изобретателем - стопка авторских свидетельств пылилась в шкафу, как тайные документы второй, неглавной жизни. Там, описанное на толстой бумаге, охранялось его прошлое - бумага была, что называется, гербовой - авторские свидетельства были освящены государственным гербом, где серп и молот покрывал весь земной диск от края до края.
        Он был сыном актёра, кинематографистом по первому образованию. Но началась индустриализация, и он написал несколько учебников - сначала по технике съёмки, а потом по электротехнике. С этого, шаг за шагом, началась для него литература - и скоро на страницах стало всё меньше формул, и больше эпитетов.
        Он был известен, и некоторые считали его знаменитым писателем (до них Николаю Николаевичу не было дела), но немногие знали, что до сих пор гравитонный телескоп его конструкции вращает свой хобот на спецплощадке Пулковской обсерватории.
        Писать он начал ещё до войны и почти сразу же получил первый орден. С тех пор на стене его кабинета висела фотография - он жмёт руку Калинину. Чтобы закрыть выцветший прямоугольник, оставшийся от портрета Сталина, со стены улыбался Юрий Гагарин из-под размашистого росчерка дарственной надписи.
        Да, много лет назад Николай Николаевич был писатель, но однажды, на четыре года, он вернулся к циркулю и логарифмической линейке.
        Когда резаная бумага перечеркнула окна, а над городом повисли чужие бомбардировщики, он бросил свои книги и согнулся над привычным плоским миром топографических карт. Он остался один в осаждённом Ленинграде и вернулся к научной работе - но теперь на нём была военная форма.
        Своя и чужая земля лежала перед ним - разделённая на чёткие квадраты, и он рассчитывал траектории ракетных снарядов большой дальности. Аномальная кривизна магнитных полей мешала реактивным «Наташам» попадать точно в цель, и вот он покрывал листки вязью формул коррекции. Воевал весь мир - не только Европа, но казалось, Край Света. И то пространство, где земля уходила в бесконечность, (согласно классикам марксизма, превращая количество в качество), тоже было освещено вспышками взрывов.
        Специальный паёк позволял ему передвигаться по городу и даже подкармливать друзей. Однажды он пришёл к своему давнему другу - профессору Розенблюму. Розенблюм тогда стал жить вместе со своим другом-радиофизиком.
        Николай Николаевич грелся у их буржуйки, не сколько теплом горящей мебели, сколько разговорами. Эти двое размышляли, как им умереть, а вот он оказался востребованным и о смерти не думал.
        Розенблюм рассказывал, что востребованным должен быть он, и только по недоразумению сначала началась война с немцами - война должна была произойти с японцами на территории Китая, и уж он-то как востоковед, оказался бы полезнее прочих.
        Но больше они обсуждали отвлечённые темы науки.
        Николай Николаевич, который никогда не считал себя учёным, жадно запоминал ухватки этой старой академической школы.
        Однажды Николай Николаевич пришёл к середине разговора - обсуждали какие-то не лезущие в теорию данные радиолокации.
        - Ну, вот представьте - говорил Розенблюм, набив свою золочёную янтарную трубку на что-то обмененной махоркой, - Помните историю про Ли Шиппера, с его видениями армии глиняных солдат, что полезут из могилы? Допустим, что истории про Ци Шихуанди окажутся правдой. Но тут же затрещит наше представление о мире - понятно, что человечество делает массу бессмысленных вещей, но два императора, из которых ошибка переписчика сделала одного Ци Шихуанди, были прагматиками и вовсе не сумасшедшими. Вот жаль, что на прошлой неделе умер академик Дашкевич, он бы сумел подтвердить свой рассказ о том, что в систематике есть такое понятие incertaе sedis, то есть таксон неясного положения, непонятно, куда отнести этот тип, одним словом.
        Это существо неясного типа - который традиционно, или по иным причинам не описали как отдельный тип, а в свод признаков других типов оно не вмещается.
        И вот учёный его отбрасывает - нет объяснений некоторому явлению, просто нет. И вот тут на арену выходит шарлатан и развивает свою теорию.
        - Я встречался с этим, - сказал радиофизик, которому перешла трубка, - у себя. Есть проблемы прохождения и отражения радиоволн, которые не лезут ни в какие рамки. Что с этим делать - решительно непонятно. Но приходят шарлатаны и начинают на этой основе делать выводы о пространстве и времени - та же теория Полой Земли, например…
        - Но только кто из нас будет в этом копаться? - принимал обратно трубку Розенблюм. - Потому что мы как те мудрецы, которые не могут ответить на прямой вопрос одного дурака. Мы должны пройти путь этого дурака и медленно, раздвигая паутину, придерживая от падения старый велосипед, корыто, стул без ножки - двигаться по этому захламлённому чердаку. Наконец, мы поймём, что на чердаке ничего нет, но жизнь будет прожита, и мы не выполним своего предназначения.
        - Дело в масштабе, - вступил Николай Николаевич. - Мы просто загрубляем шкалу (радиофизик кивнул), и наука продолжает движение. Ну не согласуется явление, и ладно: устроить пляску вокруг него - дело буржуазного обывателя. Наше же дело - двигаться вперёд.
        - У нас есть такое понятие The Damned Data - мы с ним и столкнулись в случае отражения радиоволн, - принялся за своё радиофизик - это результаты измерений, которые подписаны и опубликованы, но никуда не годятся. Когда шаролюбители, что сегодня будут нас обстреливать как по часам, напечатали свою радиолокационную карту мира, нам просто повезло - из-за Гитлера, мы просто сняли этот вопрос с повестки дня.
        - Это вам повезло, - позавидовал Розенблюм - у нас, древников, очень силён политический аспект. Ну и деньги, что всегда есть внутри любого древнего захоронения. Хорошо, что я не британский египтолог - обо мне не напишут, что меня задушила мумия, в тот момент, когда меня отравит конкурент. Или просто не сведёт в могилу неопровержимым фактом, разрушив построения - после того как пришли профаны, делать в Египте стало нечего.
        Вон, оказалось, что Сфинксы старше самого Египта, пирамиды построены неизвестным способом - подвинуть камни там невозможно - но, говорят, был такой американец Эдвард Лидскальнин, что открыл тайну, построил один какой-то гигантский каменный дом. Я говорил с Аркадием Михайловичем Остманом… Чёрт! Остман, кажется, тоже умер - у нас не приватный семинар, а какая-то беседа с духами!..
        Нет, Остман умер… Как это нехорошо!..
        В интонации Розенблюма не было ужаса, а была лишь научная досада. Он понимал, что смерть, по крайней мере для него, неотвратима, и был к ней готов. Он был готов даже к тому голодному психозу, который начнётся у него потом, как он превратится в животное. Он это понял, когда съел собственную собаку, с которой прожил много лет. Старый пёс был съеден, и он никому не сказал, что в этот момент почувствовал неотвратимость конца.
        - Так вот, Лидскальнин построил свой замок, но его по суду приказали разобрать. Тогда он перенёс его в другое место за считанные дни - нанимал шофёров с грузовиками, выгонял их за ограду и те обнаруживали к утру, что кузова полны каменных блоков. Построил заново, причём - один.
        Несчастный Остман написал письмо, хотел поехать посмотреть, но было уже не то время, чтобы ездить… Или вот Хрустальные Черепа. Знаете про Хрустальные Черепа?
        Про черепа никто не знал, но Розенблюм решил не отвлекаться, и продолжил:
        - И мы приходим к парадоксу: как честные учёные, мы должны признаться, что не знаем - имеем дело с мошенничеством или с открытием. Но нам, советским учёным, повезло - у нас есть парторги, что берут ответственность на себя. Скальпель марксизма отсекает ненужное - правда, иногда с мясом. Вот мои коллеги с ужасом говорили, что на раскопках обнаруживали железные ножи в погребении бронзового века. Было просто какое-то безумие, когда академики - уважаемые люди - рвали у себя на голове волосы - а оказывалось, что кроты притаскивали предметы по своим норам из другого, стоящего рядом могильника.
        Кстати, о мёртвых - никто не помнит, жив ли Витгенштейн? Нет? Должен бы - я как-то не следил за ним. Так вот он как-то спросил своего друга: «Почему люди все говорят, что было естественно предположить вращение Солнца вокруг Земли, а не Земли вокруг Солнца?» Тот ответил: «Понятно почему - оптически выглядело, что Солнце вращается вокруг Земли». На это Витгенштейн ответил: «Интересно, как бы оптически выглядело, что вращается Земля?».
        Радиофизик, кряхтя, перевернулся другим боком к печке:
        - Дело ещё в боязни. Я ведь материалист - что я буду исследовать сомнительную тему. Не объясню какую-нибудь мистику с Полой Землёй, а это пойдёт на пользу германскому фашизму. Я лучше радиовзрыватель придумаю. Марксизм давно объяснил, что плоскость Земли бесконечна, а Эйнштейн доказал, что при движении к несуществующему краю, то есть, на бесконечность, предметы будут менять геометрию и обращаться в точку. А что, если край есть, как на старинных гравюрах, где человек сидит на четвереньках и глядит с обрыва на звёзды внизу? Имеем ли мы право напугать народ сенсацией или проклятыми данными, что сойдут за сенсацию? Вдруг они обезумеют, узнав, что мы оказались не на плоской твёрдой земле, а в окружности ледяного тающего шара?..
        Лёд, и правда, окружал умирающих профессоров. Умирала в буржуйке антикварная мебель, и, проснувшись поутру, Николай Николаевич, будто крошки в кармане, перебирал в памяти осколки замёрзшего в комнате разговора.
        И снова все свои рабочие часы проводил Николай Николаевич над картой плоской Земли.
        Он работал не разгибаясь - в прямом и переносном смысле. Даже спал он, скрючившись на детском матрасике рядом с буржуйкой, где горели старые чертежи и плакаты ОСОАВИАХИМа. Начальство позволило ему разогнуть спину только один раз - весной сорок второго. Тогда его вызвали к начальнику института. Начальник сидел за своим столом, но Николай Николаевич сразу понял, что гость, примостившийся на подоконнике, куда главнее. Гость носил две шпалы на малиновых петлицах - не так велик чин, сколько было власти в пришельце. Николай Николаевич сперва даже не обратил внимания на коньяк и шоколад, стоявшие на столе - о существовании и того, и другого он забыл за блокадную зиму.
        Гость сразу спросил про «Поглотитель НН» - это было старое изобретение Николая Николаевича, появившееся ещё в начале тридцатых. Он придумал порошковый рассеиватель радиоволн, которым можно было обрабатывать самолёты до полной невидимости на локаторах.
        Тогда оно чуть было не стало распространённым - но предыдущий начальник института вдруг исчез, исчез и его заместитель, не пришёл с утра на службу руководитель проекта, и Николай Николаевич понял, что его «Поглотитель НН» изобретение ненужное, если не вредное.
        Но теперь, первой военной весной оказалось, что это не так. Николай Николаевич не ждал от человека с двумя шпалами добра - он мог сделать дурацкое предложение, от которого нельзя отказаться. Например, покрасить поглотителем один из двух уцелевших дирижаблей, которые были построены для трансокеанского перелёта к Краю Света, да так никогда и не взлетели.
        Перспективы бомбардировочных дирижаблей Николай Николаевич оценивал весьма скептически.
        Но то, что он услышал, его совсем расстроило - его спрашивали, можно ли за несколько дней изготовить несколько тонн порошка, годных для распыления.
        Полк дальней бомбардировочной авиации Ленинградского фронта был подчинён ему, человеку в мешковатом штатском костюме.
        Огромные четырёхмоторные машины ждали, пока в бомбовые отсеки установят распылители, и каждый из аппаратов Николай Николаевич проверил сам.
        За день до вылета аэродром накрыли «Юнкерсы» - воронки на полосе засыпали быстро, но был убит штурман полка. В общей неразберихе Николай Николаевич проигнорировал приказ остаться на аэродроме. Через стекло штурманской кабины он смотрел, как взлетают гигантские петляковские машины и исчезают в утреннем тумане. Когда от земли оторвался и его самолёт, то Николай Николаевич почувствовал полное, настоящее счастье.
        Николай Николаевич сидел, скрючившись над картой плоского моря несколько часов. Он рассматривал круги и стрелки на метеокарте, прикидывал границы атмосферных фронтов и скорость их движения. Вновь получал новые метеосводки и опять вычерчивал движение воздушных масс над Балтикой. Впрочем, вся Балтика его ничуть не интересовала - лишь безвестный остров Рюген был для него важен. Лишь то место, к которому приближались бомбардировщики - два из них разбились при взлёте, а два были сбиты сразу. Ещё два упали из-за отказа двигателей, и чёрная вода сомкнулась над ними навсегда.
        Но вот остатки полка прошли Борнхольм и вышли к Рюгену. Строй был нарушен, и часть машин, так и не замеченная истребителями ПВО, зашла со стороны Померании, а другая двигалась к точке распыления с севера.
        С задания вернулись лишь три экипажа - и его товарищи были третьим, последним долетевшим на честном слове и одном крыле. Николай Николаевич получил орден Красной Звезды через год, в начале сорок третьего - только теперь его вручали не в Кремле, старичок с седой острой бородкой уже не тряс ему руку. Его просто попросили расписаться в спецчасти и выдали красную коробочку с орденом и орденской книжкой. Формулировка была расплывчата «За образцовое выполнение задания командования».
        История закончилась, он должен был всё забыть. Оказалось потом, что его приказ о награждении был соединён с приказом о кинематографистах - оттого многие думали, что орден получен за какую-то кинохронику, снятую в блокадном Ленинграде.
        Это помогало забвению. Он и забыл - на три долгих года.
        Лишь в первый послевоенный год, когда он прилетел в советскую оккупационную зону принимать трофейное оборудование, история получила продолжение.
        Его опять вызвали к начальству - и снова он увидел того же самого человека, и по-прежнему от него исходила эманация власти. Только теперь тот был в мундире, расшитом золотом. Николаю Николаевичу дали расписаться сразу в нескольких подписках о неразглашении, после чего он увидел перед собой личное дело немца Берга. Строчки русского перевода, второй экземпляр машинописи, фотографии и чертежи - Берг умер в концлагере за неделю до того, как танковая рота Красной Армии ворвалась туда, давя охрану гусеницами.
        Николая Николаевича ни разу не спросили о том полёте над Балтикой, его просили дать заключение о некоторых технических деталях дела Берга.
        На первых снимках Берг был радостен и весел - вот он в лётной форме, в обнимку с Герингом, а вот рядом с радарной установкой на том самом острове Рюген.
        Берг пытался доказать, что Земля сферична, а эта сфера заключена в бесконечное пространство космического льда. Направляя локаторы вверх, он ждал отражения от противоположной стенки полой Земли.
        А он, Николай Николаевич, не видный на фотографии, но определённо существующий где-то на заднем плане, за облаками внутри дальнего бомбардировщика Петляков-8, согнутого над картой плоской земли, был тем, кто, исполняя чужую, высшую волю, убил бывшего лётчика Берга.
        С последних фотографий на Николая Николаевича глядел хмурый старик в кителе со споротыми знаками различия. Берг умирал, он был обречён с того самого момента, как повернулись в рабочее положение раструбы распылителей и «Поглотитель НН» превратился из прессованного порошка в облака над Рюгеном. Нет, даже с того самого момента, как Николай Николаевич, неловко переставляя ноги в унтах, забрался на штурманское место внутри бомбардировщика.
        Бергу не помогло ничего, даже дружба с Герингом (они вместе летали во время Первой мировой войны). Берга уничтожил не Гиммлер, а группа таких же лжеучёных, как сам бывший лётчик Берг. Они проповедовали не менее фантастичную теорию шарообразной Земли, но не полой, а летящей в космической пустоте как пушечное ядро. Пауки Гиммлера съели несчастного Берга, слывшего креатурой рейхсмаршала Геринга, воспользовавшись неудачным экспериментом на Рюгене.
        Берг не получил отражения от гипотетической противоположной стороны Земли - и стал обречён.
        Говорили, что Берг дружил с Хаусхофером, известным теоретиком нацизма, и, когда Хаусхофер застрелился в сорок шестом при невыясненных обстоятельствах, первым, что изъяли американцы - была вся его переписка с несчастным сумасшедшим географом.
        Несмотря на глухой лязг Железного занавеса, плоский мир был един, и все его силы от центра до Края Света вместе стояли на страже тайны.
        «Поглотитель НН» потом совершенствовался - но уже без него, и вскоре его инициалы исчезли из названия. Идея оказалась плодотворной и широко применялась в ракетостроении, а он занимался своими книгами, пионеры на встречах аплодировали ему, Николаю Николаевичу повязывали красный галстук (этих галстуков у него собралось два десятка).
        Лишь иногда он вспоминал о несчастном немце, что не верил в плоскую землю. А с каждым годом Николай Николаевич верил ему всё больше.
        Его давний товарищ, чьи разговоры он слушал у чуть тёплой буржуйки в блокадном городе, после войны стал академиком. Он исчез ненадолго, но вернувшись откуда-то с востока, где полыхало пламя маленькой войны, оказался в фаворе. Напившись после торжественного ужина в Академии, он поймал приглашённого туда же Николая Николаевича за пуговицу и стал рассказывать о новой интерпретации опытов Майкельсона. Речь потекла гладко, но тут новоиспечённый академик осёкся. Николай Николаевич увидел в его глазах страх, которого не замечал тогда - в вымороженную и голодную зиму сорок второго года.
        Академику, впрочем, эта запоздалая осторожность не помогла - он исчез точно так же, как исчезали давнишние начальники Николая Николаевича. Не помогли академику его звания и ордена - видимо, он был чересчур говорлив и в других компаниях.
        Николай Николаевич вновь остался наедине с тайной - и ломкие страницы древних книг были слабой помощью. И древние авторы были забыты, и сгинули потом в иной, страшной лагерной безвестности их переводчики. Те, кто поднял голову против устаревших теорий Пифагора и Аристотеля в Средние века, кого бросали в тюрьмы за речи о плоской природе Земли, цитировали своих оппонентов - и за этими цитатами всё же оставалась часть правды. Когда в шестом веке была опубликована «Христианская топография» Козьмы Индикоплова, этот просвещённый купец, первый из европейцев приблизившийся к Краю Света, стал только первым в цепочке мучеников за науку. Всё дело в том, что Библия не говорила впрямую, кругла ли Земля или плоскость её, правда, не очень гладкая, уходит в бесконечность. Великие атомисты - Левкипп и Демокрит стояли за плоскую Землю, но Демокрит допускал дырку в земной бесконечной тверди. Споры о наследстве древних тогда разрешил Блаженный Августин, который провозгласил эту тему вредной, как не относящуюся к спасению души.
        С тех пор говорить о Полой Земле стало чем-то неприличным, вроде серьёзного разговора о Вечном двигателе.
        В пятьдесят втором Николай Николаевич попал на дискуссию вулканистов и метеоритчиков, что не могли договориться о строении Луны. Там к нему подошёл совсем молодой человек, и, воровато озираясь, начал расспрашивать о Берге. Этому мальчику что-то было известно, но он темнил, путался, даже покраснел от собственной отваги.
        Николай Николаевич сделал пустое лицо и отвлёкся на чей-то вопрос.
        Но было понятно, что тайна зреет, набухает - и долго она продержаться внутри него не может.
        Поднялись над плоскостью первые космические аппараты - второй космонавт Титов обнаружил искривление пространства, благодаря которому вернулся почти в ту же точку. О магнитной кривизне были напечатаны тысячи статей, но Николай Николаевич только морщился, видя их заголовки.
        Плоские свойства Земли были известны ещё со времен Средневековья - в каждом учебнике по физике присутствовал портрет старика в монашеской рясе.
        Иногда Николай Николаевич вспоминал этого высушенного страданиями старика - таким, каким он изображался на картинках.
        Вот старик на суде, его волокут к костру, но из клубов дыма доносится «И всё-таки, она плоская»!
        Он представил себе, как его самого волокли бы на казнь, и понял со всей безжалостностью самоанализа - он не стал бы кричать. Дело не дошло бы ни до костра, ни до суда.
        Плоская или круглая - ему было всё равно, с чем согласиться.
        Им были написаны десятки книг - и в том числе научно-популярных - и противоречий не возникало.
        Но что если Земля - это лишь пустая сфера внутри космического льда? Смог бы старик-монах принять так легко смерть, если бы знал, что умирает не за истину, а за научное заблуждение? Вот так легко - шагнуть в огонь, но при этом сомневаясь.
        Пустая квартира жила тысячей звуков - вот щелкали время ходики, точь-в-точь как сказочная белочка щёлкает орехи, вот заревел диким зверем модный холодильник. Николай Николаевич сидел перед пишущей машинкой, и чистый лист бумаги, заправленный между валиками, кривлялся перед ним.
        На этом листе могла быть тайна, но страх за свою жизнь не оставлял. Время утекало, как вода из крана в ванной. Он слышал удары капель в чугунный бубен ванной и вздрагивал.
        Жизнь была прожита - честная славная жизнь, страна гордилась им, он был любим своей семьёй и честен в своих книгах.
        Пришло время сделать выбор - и он понял, что можно выкрикнуть тайну в пустоту. Он знал, что именно так поступил придворный брадобрей, который, шатаясь под грузом этой тайны, пробрался к речному берегу и бормотал в ямку, чтобы земля слышала историю о том, что у царя - ослиные уши. Чтобы поведать эту тайну плоской и влажной земле у реки, брадобрею тоже понадобилось изрядное мужество.
        Николай Николаевич начал печатать, первые абзацы сложились мгновенно - но главное будет дальше.
        Маленькие человечки отправятся к Луне. К полой Луне - кому надо, тот поймёт всё.
        Нет, какое-то дурацкое название для его героев - «человечки».
        Пусть будут «коротышки».
        Коротышки отправятся к Луне и увидят, словно косточку внутри полого шара, прекрасный новый мир себе подобных.
        2022
        Вечера в Териоках (День выпускника. Конец июня)
        Они сперва шли вдоль берега Залива, разговаривая о высоких энергиях, а когда свернули на дорожку между дачами, перешли к химии. Говорили о том, что тайны химии ближе людям, чем тайны атомов. Старик печалился о том, что это нескоро поймут, и хвалил своего спутника за то, что тот сочетает химию и физику.
        Ночь кончалась, да, впрочем, и ночи в Териоках сейчас никакой не было.
        Двух собеседников окружала тишина, и даже птицы, казалось, замерли, набираясь сил. Только слышен был в этой тишине ритмический шум прибоя.
        Один из прогуливающихся был совсем молод. Он, почти мальчик, худой и высокий, продолжал длинный разговор:
        - И все-таки: я люблю работать по ночам - у нас были сложности с лабораторией, приборов мало, а ночью всё свободно, никто не мешает. Люблю ночь.
        - Любовь к ночным светилам прекрасна, но не провороньте ваши дни: вам нельзя отказываться от общения со студентами. Настоящему учёному нужно преподавать: только так вы будете проверять самого себя. Студенты безжалостны, - отвечал ему старик с острой бородкой, - но устоявшее после их проверки стоит, как правило, прочно.
        - Студенты сейчас больше думают о революции, а не о формулах.
        - Это пройдет. И революция, и половой вопрос.
        - Половой вопрос пройдёт? Взаправду?
        - Ну не он, а ажитация.
        - Так все пройдет, но какой ценой мы оплатим наши эксперименты?
        - Это не наши эксперименты, а - их, - старик произнес «наши» с сильным нажимом.
        - Наши, - молодой отвечал старику с тем же нажимом, - просто мы в качестве лабораторных крыс, а не экспериментаторов. И отказаться нельзя. Наша революция - прямое следствие той, французской. Они ведь всё придумали за наших эсеров - закон за законом, пункт за пунктом. Никаких, прости Господи, марксистов, никаких бомбистов. У французов сто лет назад уже были все нужные слова: «враг народа», «контрреволюция», «революционный трибунал», «ревком»… Ну и прочее - если в России снова начнут, им вовсе не нужно будет ничего изобретать. Нас с вами гильотинируют… нет, всё же расстреляют по очередному «Закону о подозрительных». Все эти желания кровавых перемен и массового живодёрства не в культуре, а внутри человека. Вот даже эротические эксперименты у наших союзников-лягушатников уже были - и вполне революционные. Маркиза де Сада из Бастилии, кстати, освободили… Впрочем, не помню точно, как там было.
        В этот момент окошко одного из финских домиков открылось, и оттуда вывалился молодой человек довольно странной наружности. Во-первых, он был в мятой блузе, какую обычно носят художники, а во-вторых, идеально брит и головой напоминал бильярдный шар. Со стороны могло показаться, что из окна его выбросил пороховой заряд.
        Молодой человек встал и, отряхнувшись, погрозил кулаком в окно.
        Затем он снова похлопал себя по брюкам, счищая песок, и споро пошёл в сторону железнодорожной станции.
        - Да-с, - с некоторым недоумением заметил старик. - Вот случай. И, боюсь, мы никогда не поймём, что это было.
        - Да что тут думать? Кого-то выкинули из дому за дурное поведение, возможно, человек напился и позволил себе лишнее. Этот человек брутальной поэтической наружности сейчас молод, а как почует запах смерти, потребует какого-нибудь химика воскресить себя наново. От меня или от вас, к примеру, потребует. Наблюдённые факты иногда очень просты, даже физические факты.
        - Как знать, вдруг когда-нибудь природные законы окажутся слишком сложными? Такими сложными, что вы не поймете моей работы, а я - вашей? Сейчас 1913 год, а кто знает, что будет через сто лет? Я через пару лет уже не узнаю научного пейзажа. Но мы - естествоиспытатели природы, мы будем нужны всегда. Только давайте вернёмся, надо заснуть, прежде чем проснётся наша молодежь. А вечером нас опять будут терзать про Эйнштейна и теорию относительности. Мои гости всегда путают дачную жизнь с публичным лекторием…
        И прогуливающаяся пара повернула обратно.
        Но вечером ни молодого физического химика из второй столицы, ни профессора Е. И. В. Санкт-Петербургского университета и многих почётных званий и орденов кавалера не расспрашивали ни о теории относительности, ни о скорости света, ни о машине времени.
        Говорили на дачной веранде о революции, да только о революции особого рода - «половом восстании», как это явление назвала стриженая курсистка.
        Едва слышно, но очень быстро хлопал крылышками мотылек, пожизненный узник абажура.
        В круге света тускло светились лафитники и чайные чашки.
        Говорили о проблеме пола, и студент в расстёгнутой тужурке уже прочитал чужое стихотворение:
        Проклятые вопросы,
        Как дым от папиросы,
        Рассеялись во мгле.
        Пришла проблема пола,
        Румяная фефёла,
        И ржёт навеселе.
        Москвич с опаской полез в разговор, как купальщица в быструю реку:
        - Но это ещё не все там! Помните, как там кончается?
        Научно и приятно,
        Идейно и занятно -
        Умей момент учесть:
        Для слабенькой головки
        В проблеме-мышеловке
        Всегда приманка есть.
        - «Проблема-мышеловка» - как верно это сказано!
        Но его не слушали.
        Какое-то странное напряжение сгустилось в воздухе. Его рождали близость моря, запахи сосен и близость молодых женщин, казавшихся доступными, причем доступными не так, как раньше, а по революционному обету, для прогресса.
        Говорили также о том, что в будущем случится свобода не только социальная, но и половая. Причём для всех. Вспомнили и изломанных молодых людей, что томно сидели в летних ресторанах, не особо скрываясь.
        Приехавший из города знаменитый писатель утверждал, впрочем, что энергия, накопившаяся в педерастах, послужит делу революции - ибо она только увеличивается и копится под спудом.
        Старик-профессор брезгливо поморщился:
        - Это ж содомия. Вот завтра заглянет к нам наш сосед-дьякон, он вам подробно это распишет.
        - Бросьте, а Чайковский… - не отставал писатель.
        - Нет, Чайковского мы вам не отдадим, скотство какое! Сводить Чайковского к содомии!
        - Да отчего же скотство!
        - Да оттого! Оттого, что приказчик, причем всякий приказчик теперь думает: «Ага, Чайковский-то кто!» И вот от этого приказчик чувствует, что он в своей низости ближе к Чайковскому, что своим выдуманным грехом Чайковский со своей бессмертной музыкой становится ниже - на один уровень с толпой. Понимание его музыки, которое трудно и требует работы над собой, замещается обсуждением мерзкого слуха…
        Москвич с любопытством слушал всё это, но теперь уж в разговор не мешался. Насчёт Чайковского он своего мнения не имел. Молодой учёный снимал тут не дачу, а сарай у одного финна. Сперва, когда он завёз в сарай оборудование, финн решил, что новый жилец решил устроить у него динамитную мастерскую, и даже привёл полицейского. Московский гость показывал бумаги и чертежи, но убедил осторожного финна визит адмирала из Петербурга. Адмирал был на самом деле кораблестроителем, полным академиком и более академиком, чем генералом.
        Чёрный мундир адмирала произвел на финна неизгладимое впечатление - как, собственно, и предполагалось.
        Но как только дверь дачной лаборатории закрылась, мундир повис на стуле, а суровый адмирал стал ползать под странным агрегатом, состоявшим из баллонов, насосов и электрических моторов. Его заинтересовала идея остановить движение молекул абсолютным холодом и обратить его вспять, вернув тем самым прошлое. Пустить время обратно - чем не прекрасная идея, вот и приехал академик посмотреть на молодого, да раннего гения - не то химика, не то физика. Приехал он по совету своего давнего друга-профессора, который каждое лето жил среди финских сосен и скал.
        А молодой, да ранний каждый вечер ходил к своему соседу, на даче у которого собиралась молодежь. Старик любил молодых без разбору на чины. Он был одинок, и гости заменяли ему семью.
        Иногда хозяин с московским гостем отправлялись гулять в середине ночи - они оба ценили это время, годное для неспешных мыслей. День - время решительных обобщений и смелых деклараций, а ночь хороша для осторожных рассуждений и медленных исследований.
        Под утро молодой москвич двинулся к своей лаборатории, в ставший уже родным сарай.
        Он пошёл по тропинке между дачами и вдруг увидел за кустами на берегу лежащее тело. Москвич всмотрелся в странную позу и обнаружил, что в руке у лежащего зажат револьвер.
        «Самоубийца», - с ужасом подумал москвич, но в этот момент тело пошевелилось. Крепкий юноша со светлыми кудрявыми волосами просто спал, но спал отчего-то с оружием в руке.
        «Нет, не понять мне этих петербуржских нравов, - подумал тогда москвич. - A ну как этот молодец просто охраняет лодки, да и заснул за этим делом. Лодки, я слышал, тут воруют и перекрашивают. Лодки и взаправду рядом нет… Но всё же, как это я его быстро принял за самоубийцу - как отвратительно быстро это я сделал. Самоубийства у нас стали модными, не пугают гимназистов черти со сковородками. Да и гимназисток не пугают. Вот и я, дурак, вижу все пессимистически, а этот парень, видать, просто приплыл на лодке из Сестрорецка да принялся ловить фармазонов, что покушаются на таких, как он».
        Поздним утром все сошлись на профессорской даче за завтраком.
        Молодой человек сидел со своим наставником, который отговаривал его переезжать в северную столицу: «А не заклюют ли вас тут на болотах, голубчик, а? Лучше жить дома, подальше от двора, как нам, помните, завершал Плиний-старший».
        Потом на веранде появился и Писатель.
        Писатель с утра был помят и глядел медведем, не вовремя прервавшим спячку. Москвич спросил его (больше из вежливости):
        - А что вы пишете? Что сейчас вы пишете?
        Писатель поднял на него глаза и сказал, что сочиняет роман о России будущего.
        Там не будет церкви вовсе. И венчаний не будет.
        - Да, помилуйте, как же так?
        - А заметьте, - прошептал хозяин москвичу. - Заметьте, что наш священник взят напрокат из «Дуэли» Чехова?
        Москвич согласился, но в этот момент Писатель, переваливаясь корпусом, действительно как медведь-шатун, подошёл к ним.
        - Я хотел бы узнать ваше мнение как физика, - он ткнул пальцем в старика. - Вот в чём дело - в моём романе через сто лет все человечество объединилось.
        И для развития прогресса ему понадобилось электричество в невиданных доселе количествах - поэтому тысячи техников, инженеров, астрономов, математиков, архитекторов и других учёных специалистов будут самоотверженно работать над осуществлением самой вдохновенной, самой героической идеи: Всемирный Союз Анархистов решит обратить земной шар в гигантскую электромагнитную катушку, и для этого обмотают его с севера до юга спиралью из стального, одетого в гуттаперчу троса, длиною около четырех миллиардов километров. На обоих полюсах они воздвигнут электроприёмники необычайной мощности и, наконец, соединят между собою все уголки земли бесчисленным множеством проводов.
        Управление будет осуществляться с Северного и Южного полюса, с главных станций великой Электроземно-магнитной Ассоциации. И вот дальше…
        Писатель остановился и обвёл дачную веранду похмельным взглядом, снова остановившись на хозяине и его молодом друге.
        - Послушайте, вы же химики, вам должно быть это понятно - неистощимая магнитная сила Земли приводит в движение все фабрики, заводы, земледельческие машины, железные дороги и пароходы. Она освещает все улицы и все дома и обогревает все жилые помещения. Она делает ненужным дальнейшее употребление каменного угля, залежи которого, кстати, скоро иссякнут. Она стирает с лица земли безобразные дымовые трубы, отравляющие воздух. Она избавляет цветы, травы и деревья - эту истинную радость земли - от грозившего им вымирания и истребления. Наконец, она дает неслыханные результаты в земледелии, подняв повсеместно производительность почвы почти в четыре раза. А, каково? Но что вы мне ещё могли посоветовать?
        - Но как я могу вам советовать? - добродушно ответил старик. - Это же у вас, позвольте сказать, аллегория! Никакого отношения к реальной науке это иметь не должно, да и не имеет.
        - Как, разве электричество не получается из магнетизма?
        - Получается. Но для этого вовсе недостаточно опутать всю землю проводами, да к тому же, почему стальными, а не медными?
        - Вы оставьте это, тут у меня пафос социальный. Это ведь у меня царство иных людей, по-настоящему свободных, они красивы и телом, и душой, как настаивал Чехов. Да и одеждой красивы, хотя одежда им, может, и вовсе не понадобится. Климат изменится, и все будут будто в раю.
        - То есть голые?
        - Не голые, а как античные статуи. Они будут открыты любви. Любовь тоже будет свободной.
        - Далась вам эта свободная любовь! Бывает ли несвободная?
        - Нет, слушайте дальше - эти человекобоги соберутся вместе - и всё будет общим, они совместно будут воспитывать детей. Все будет по желанию, и ничего запретного.
        - И чувства мужчины к мужчине?
        - Разумеется. И вот герои собираются в какое-нибудь общественное место. Натурально, вокруг мороз и холод, а тут стеклянные стены и всё обогрето электричеством. Там собираются люди, прекрасные, как греческие боги, лишенные былых пороков, действующие только сообразно своим свободным желаниям. Они сидят за столами, танцуют и прогуливаются по огромной зале и вспоминают нас. У них праздник, и они вспоминают нас, да-да!
        И вот встаёт их вождь и говорит: «Дорогие мои сестры и братья! И вы, прелестные женщины, к которым теперь обращена моя страсть! И вы, сестры, прежде любившие меня, вы, к которым моё сердце преисполнено благодарностью! Слава вечно юной, прекрасной, неисчерпаемой жизни. Слава единственному богу на земле - Человеку. Воздадим хвалу всем радостям его тела и воздадим торжественное, великое поклонение его бессмертному уму!
        Вот гляжу я на вас - гордые, смелые, ровные, весёлые, - и горячей любовью зажигается моя душа! Ничем не стеснён наш ум, и нет преград нашим желаниям. Не знаем мы ни подчинения, ни власти, ни зависти, ни вражды, ни насилия, ни обмана. Каждый день разверзает перед нами целые бездны мировых тайн, и всё радостнее познаём мы бесконечность и всесильность знания. И самая смерть уже не страшит нас, ибо уходим мы из жизни, не обезображенные уродством старости, не с диким ужасом в глазах и не с проклятием на устах, а красивые, богоподобные, улыбающиеся, и мы не цепляемся судорожно за жалкий остаток жизни, а тихо закрываем глаза, как утомленные путники. Труд наш - это наслаждение. И любовь наша, освобожденная от всех цепей рабства и пошлости, - подобна любви цветов: так она свободна и прекрасна. И единственный наш господин - человеческий гений!
        Друзья мои! Может быть, я говорю давно известные общие места? Но я не могу поступить иначе. Сегодня с утра я читал, не отрываясь, замечательную и ужасную книгу. Эта книга - История революций XX столетия.
        Часто мне приходило в голову: не сказку ли я читаю? Такой неправдоподобной, такой чудовищной и нелепой казалась мне жизнь наших предков, отделённых от нас девятью веками.
        Порочные, грязные, зараженные болезнями, уродливые, трусливые - они были похожи на омерзительных гадов, запертых в узкую клетку. Один крал у другого кусок хлеба и уносил его в тёмный угол и ложился на него животом, чтобы не увидал третий. Они отнимали друг от друга жилища, леса, воду, землю и воздух. Кучи обжор и развратников, подкреплённые ханжами, обманщиками, ворами, насильниками, натравляли одну толпу пьяных рабов на другую толпу дрожащих идиотов и жили паразитами на гное общественного разложения. И земля, такая обширная и прекрасная, была тесна для людей, как темница, и душна, как склеп»…
        «Вот ужас, - подумал про себя москвич. - Это так он всё время пишет? Это ж какая-то пародия, а не человек».
        Тут писатель возвысил голос:
        - Но вождь наших потомков как бы возражает самому себе, он говорит: «Однако и тогда среди покорных вьючных животных, среди трусливых пресмыкающихся рабов вдруг подымали головы нетерпеливые гордые люди, герои с пламенными душами. Как они рождались в тот подлый, боязливый век, - я не могу понять этого! Но они выходили на площади и на перекрёстки и кричали: «Да здравствует свобода!» И в то ужасное кровавое время, когда ни один частный дом не был надёжным убежищем, когда насилие, истязание и убийство награждались по-царски, эти люди в своём священном безумии кричали: «Долой тиранов!»… И они обагряли своей праведной горячей кровью плиты тротуаров. Они сходили с ума в каменных мешках. Они умирали на виселицах и под расстрелом. Они отрекались добровольно от всех радостей жизни, кроме одной радости - умереть за свободную жизнь грядущего человечества.
        Друзья мои! Разве вы не видите этого моста из человеческих трупов, который соединяет наше сияющее настоящее с ужасным, тёмным прошлым? Разве вы не чувствуете той кровавой реки, которая вынесла всё человечество в просторное, сияющее море всемирного счастья?
        Вечная память вам, неведомые! Вам, безмолвные страдальцы! Когда вы умирали, то в прозорливых глазах ваших, устремленных в даль веков, светилась улыбка. Вы провидели нас, освобождённых, сильных, торжествующих, и в великий миг смерти посылали нам своё благословение»!..
        Две курсистки захлопали, а несколько студентов, стоявших у веранды, превратили аплодисменты в овацию.
        Старик-хозяин, между тем, наклонился к москвичу:
        - Давайте его разыграем?
        - А как?
        - Очень просто - отправим его в будущее.
        - Это как?
        - Приведём его в вашу лабораторию, посадим в кресло и отправим.
        - Так моя машина не умеет делать этакие штуки! Ведь она устроена вовсе не так, - возможно лишь на краткое время воссоздать вокруг себя прошлое, а вот путешествовать в будущее никто не может по определению.
        - Но он ведь этого не знает?
        - Не знает, но всё едино - он же ничего не увидит.
        - Нам этого и надо. Помните сказку о голом короле - он не признается и наверняка станет фантазировать. В этом и заключена вся шутка. Машина сочинять не умеет, а вот наш писатель умеет. Посмотрим, что он скажет, когда заработают ваши насосы, замигают лампочки и потянет холодом. Но куда интереснее, как он опишет воображаемое будущее. Поверьте мне, я ведь его знаю - он ужасный хвастун и не преминет что-то сочинить.
        Я очень хорошо помню, каким он был в Крыму. Вместе с одним поэтом они на пару ловили скорпионов и заставляли их пожирать друг друга. Скорпионы водились в долине неподалеку. Знаете, мой молодой московский друг, они так и стоят у меня перед глазами - вдвоём, толстый и тонкий, охотятся там за этими скорпионами и приносят их в стеклянных банках. На соседней даче они устраивали скорпионам гладиаторские состязания. Два скорпиона сажались в стакан, а потом в стакане они вступали в драку, и сильный пожирал слабого. Так отбирались самые сильные; потом этих силачей стравливали друг с другом, пока не остались только сильнейшие. Знаете, победителем этого состязания оказался поэт, - у него был скорпион, который мог пожрать любого другого скорпиона, сколько бы их ни подсаживали ему в стакан.
        Да, коллега, я заметил, что самые лирические поэты нет-нет, а произведут нечто кровожадное. Но и наш писатель не отставал - я тогда и понял механизм его сочинительства. Он ведь пишет о себе и то и дело рассказывает, героем каких переделок он побывал, в каких дуэлях участвовал. И всё звал революцию.
        Отдыхающие тогда покупали вино в больших жестяных чайниках, которые были принадлежностью всякого путешествующего. Чайники надевали за ручки на два длинных шеста, двое мужчин брали каждый шест за концы и, сопровождаемые всеми, двигались в деревню. В деревне все чайники доверху наливались молодым белым вином. Крестьяне-болгары, жившие неподалёку, брали за кружку вина, вмещавшую полбутылки, пять копеек. На обратном пути тащить чайники было тяжело, носители шестов часто сменялись. Устраивались привалы для отдыха, садились на горячие от солнца каменные ступеньки болгарских домиков. Терпения, разумеется, не хватало, и пить начинали на этих привалах - сосали вино из носиков своих чайников; и на дачу приходили уже слегка навеселе. И на этих привалах наш писатель тут же сочинял истории, а внимательный слушатель мог понять, что все они сделаны из чужих жизней, из баек, рассказанных накануне. Мало того, что он приписывал себе идею банок со скорпионами, он врал вдохновенно - в глаза очевидцам истинных событий.
        Так что, будьте покойны, настоящее приключение он не упустит. И рассказывать он будет цветисто, как Шахразада. Да и ваши опыты известны - газетчики давно прозвали их строительством машины времени.
        - Да неловко как-то - разменивать науку на балаган.
        Но, не дожидаясь его согласия, старик подсел к писателю и, заговорщицки оглядываясь, заговорил:
        - А вам не хотелось посмотреть, как там - лет через сто? Что там будет в вашем прекрасном будущем?
        - Можно и посмотреть. Вы случайно не о…
        - Именно! Но учтите, здесь для вас пройдёт несколько секунд, а в будущем вы проведёте около часа. Смотрите, не отходите там от аппарата, а то он вернётся без вас, автоматически.
        - А почему же я?
        - Мы с моим молодым другом не можем лететь, потому что должны оперировать рычагами машины в настоящем. Ну а кому, как не вам, автору чудесной утопии, первому увидеть то, как она воплотится в реальность? Да и расскажете об увиденном вы всяко лучше нас, косноязычных.
        - А это… Опасно?
        - Не многим опаснее, чем полёт на аэроплане. Вы же сами описывали, как летали наблюдателем на «Фармане»! Опасность есть, но я бы не стал её преувеличивать. Только давайте не будем никого звать - нам ведь свидетели не нужны, да?
        Поутру у лабораторного сарая собрались дачники.
        Хотя решили никому не говорить об эксперименте, все «под большим секретом» рассказали своим - и вот уже с полсотни человек окружили сарай московского физика.
        Пришёл даже молодой дьякон и осенил аппарат крестным знамением.
        - Друг мой, - да что же вы? - подкатился к нему старик. - Вы ж не верите в это железное чудовище прогресса?
        - Верить не верю, а человек, может, на муку идет.
        - Тьфу! Да вы накаркаете ещё. Скажите проще - сами, поди, не отказались бы, но звание не пускает?
        - Н-нет, - сказал дьякон. - Я, конечно, и вправду не могу, Господь не велит забегать в будущее. И вам оттого не посоветовал, и ему не советую.
        Писатель сел в железное кресло внутри шкафа.
        Загудели двигатели, начали свою работу насосы. Какое-то устройство, чавкая, стало втягивать в себя воздух.
        Вдруг что-то резко засвистело в утробе аппарата, и москвич дёрнулся, но старик-профессор, заглянув в иллюминатор, сделал ему знак - дескать, всё нормально.
        Прошла драматическая минута, в течение которой старик-профессор молча стоял с трагической миной на лице.
        Наконец, он впился взглядом в один из приборов (москвич, сам установивший его на корпусе, отметил про себя, что профессор сверился с неработающим манометром), потянул рычаг. Дверца открылась, и писатель вылез из аппарата.
        Его лицо было белым, а губы тряслись.
        Как только машина начала работать, писатель ощутил себя изображением, медленно проявляющимся на фотографической бумаге. Только проявлялся он сам, целиком, посреди знакомых улиц Петербурга. Никаких циклопических дворцов он не увидел, вокруг него был обычный Петербург, разве экипажи на улицах были довольно странные. Писатель очутился у Зимнего дворца, в тесной толпе, похожей на римских рабов. Вокруг сновали полуголые люди, - будто не было двух тысяч лет христианства.
        Толпа на Дворцовой площади была толпой каких-то морлоков, поющих хором песни с неразличимыми словами. Они были молоды и, кажется, пьяны - все поголовно. Медленно по Неве двигался корабль с кровавыми парусами, повсюду полоскались красные флаги, и писатель догадался, что революция победила.
        Двое из тех, кого давеча дурак-профессор брезгливо звал содомитами, целовались прямо у Зимнего дворца. Были они накрашены хуже, чем пьяные скоморохи на Масленицу. Рядом с ним дрались - странными движениями, отчаянно и нелепо, стоя по щиколотку в мусоре. Молодые мастеровые, дерущиеся внутри круга своих товарищей, были чем-то похожи на тех скорпионов, что он когда-то запускал в банку душным крымским вечером.
        Будущее было ужасно. Всё в нём было так, как он описывал, но всё же чуть по-другому. И эта малая разница, это чуть-чуть, превращала его будущее в карикатуру, красоту - в противное кокетство, естественность - в хамство.
        Хамство - точно-точно, это было то, что всем обещали, говоря о грядущем хаме. Хам пришёл, и не просто показывал всем наготу своего отца, а пошёл дальше по дороге греха. Писатель вглядывался в лица толпы и не верил сам себе.
        Картины праздника будущего были чудовищные, но кто в это поверит из тех, кто ожидает его возвращения?
        И будет ли лучше, если поверят, - каково будет этим прекрасным, всё-таки прекрасным людям ощущать приближение Содома?
        Он был искренен в ожиданиях, но тут было другое, это были - другие. А другие - это ад.
        Почему равенство приводит к этому? Разве эти люди будущего равны тем, кто погибал за них на каторге сто лет назад, в его время?
        И вот, всё ещё сидя на железном стуле, писатель крикнул прямо в лицо собравшимся дачникам:
        - А вы знаете, ничего не было, господа! Ровно ничего! Опыт не удался! Ха-ха! Опыт не удался!
        Слова упали в тишину, как камни в болото - вязко и беззвучно.
        Старый профессор развел руками. Розыгрыш не вышел.
        Гости, разочарованные результатом, стали расходиться.
        Только молодой москвич с некоторой тревогой заглядывал в лицо писателю, который по-прежнему сидел внутри аппарата.
        Он догадывался, что всё пошло не так, сию минуту случилось рождение какой-то тайны, причиной которой стала его установка, но что случилось - он никак не мог понять.
        12 ноября 2021
        Повесть о пляшущем зайце (День семьи. 8 июля)
        Ангел - Дух благочестия. Да около того четыре ветра, а около того всего вода, а над водою твердь, а на ней Солнце, к Земле спускающееся; да ангел - Дух благоумия, держит Солнце.
        Под ним от Полудня гонится Ночь за Днем; а под тем Добродетель да ангел; а подписано: Рачение, да Ревность, да Ад, да Заяц.
        Уваров А. С. «Русская символика»
        Он смотрел на воздушного змея, что запускал за окном мальчик.
        Мальчика этого он хорошо знал, они все друг друга знали - посёлок, бывший когда-то пристанищем учёных, теперь был наполнен друзьями. Теперь места под застройку продавались только им.
        Но воздушный змей вызывал в нём страх - ему казалось, что он сам висит в небе, и его мотает под резкими порывами ветра.
        Разглядывая мальчика и яркую конструкцию из капрона и каких-то палок, он чувствовал, как его самого болтает в воздухе - точно так же, как два года назад, когда он парил на дельтаплане, и ветер вдруг швырнул его на скалы.
        Друзья не верили, что он выживет, и всё же, рискуя собой, они забрались на скалы и прицепили безжизненное тело к тросу санитарного вертолёта. Затем произошло много того, что он не видел и что узнал только спустя месяц.
        Лечили его долго-долго, и вот теперь он стоял у окна своего дома и с четвёртого этажа наблюдал, как мальчишка-сосед играется со змеем. Вернее, он заставлял себя наблюдать за такими вещами - врачи советовали не бежать от своих страхов, а бросаться навстречу им.
        Врачей он перепробовал много, но голова всё равно болела.
        Этих медиков разных сортов он видел много и устал от них.
        Надо было в конце концов, смириться с головной болью, но смириться не получалось. По ночам он плыл в скучном сером пространстве без сна, будто заблудившийся змей. Со змеем он бился давно, не победил, но боль осталась, кажется, навечно.
        Он возвращался в то серое помещение, в котором провёл тот, выпавший из жизни, месяц.
        За время его отсутствия некоторые из друзей стали дёргать финансовую империю в разные стороны. Сперва те, кто посмелее, рвали куски себе, а потом - те, кто поосторожнее.
        Но он вышел из серой комнаты и наказал всех. Иногда без финансовой выгоды, но ради самого наказания - примерного и жестокого.
        В том не было радости, скорее он печалился о бывших друзьях, что вот они - были, он по-прежнему пьёт чай из подаренной чашки и ощущает, что того, с кем он прожил лет двадцать, ему не хватает.
        Но спокойного сна он не получил - день за днём он возвращался в серое пространство - без кресел и стульев, без окон и кровати - и слонялся по нему всю ночь. В сером пространстве смутно угадывалась дверь, и иногда ему казалось, что за ней кто-то скребётся.
        Однажды дверь отворилась, и в его сон ввалился огромный заяц.
        Наутро он вызвал Заместителя и хмуро спросил, к чему снятся зайцы.
        Тот посмотрел на него чуть дольше обычного. Было видно, что он взвешивает ответ, чтобы не вызвать сомнения в своей преданности. Заместитель отвечал, что не знает, но через два часа найдёт специалиста.
        Специалист был толст и сверкал очками. На нём был настоящий свитер в катышках. Ему чудился подвох, и он долго не верил, что речь идёт именно о зайцах. В этих стенах говорили только о деньгах.
        Заместитель сидел в стороне и смотрел на город, открывающийся в панорамном окне.
        Специалист ещё раз сверкнул очками и сказал:
        - Евреи не едят зайцев.
        Повисла пауза. Специалист заговорил быстрее.
        - Он нечист, хоть жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены. Арабы и китайцы брезгуют зайцем. Сербы не едят зайцев, потому что считают, что он происходит от кошки, а хорваты - потому что у него собачьи лапы.
        - Не то, не то, - услышал он в ответ.
        - Заяц - символ жизни, потому что быстро плодится, и символ греха, потому что плодится неумеренно. Католики привечают зайца на Пасху, русские не любят, когда заяц перебегает дорогу.
        - Заяц, к чему заяц? - вновь прервали его.
        - Заяц - символ плодородия и символ трусости. Но ещё он спит с открытыми глазами.
        - Во-о-о-от.
        - Он спит с открытыми глазами, как считают, оттого что молится и готовится к иной жизни.
        Воцарилось молчание. Специалист посмотрел на Заместителя, и тот едва заметно кивнул, после чего очки и свитер растворились в воздухе.
        На следующий день, и он не счёл это совпадением, ему сказали о женщине, которая лечит. Так и говорили: «Женщина, которая лечит». Он попросил Заместителя узнать подробности, и тот через неделю пришёл с докладом.
        Заместитель произнёс, сверяясь с бумажкой, длинное название местности. В нём было много горловых звуков, будто камни катились в дождь по склону.
        - Где это?
        - Ну, как всегда в таких случаях - на Востоке.
        Заместитель был человеком куда старше, чем он.
        Доверие к нему было безраздельно.
        Как-то раз, лет двадцать назад, они в этом самом доме отстреливались от непонятных людей. Милиция медлила где-то за холмом, и полтора часа, пока пули клевали свежую ещё тогда штукатурку, Заместитель спокойно стрелял в чёрные фигуры, перебегавшие по двору.
        Тогда эти полтора часа казались ему очень длинными, но сейчас, ночью, когда болела голова, это воспоминание становилось малозначимым эпизодом.
        Заместитель собрался и этим же вечером вылетел на Восток.
        Лететь ему, правда, пришлось сперва на юг, к арабам, а лишь потом в страну вечных гор.
        Он торопился, а прямых рейсов в эти дни не нашлось.
        После долгой воздушной дороги Заместитель вышел в шум и гам чудного города, больше похожего на базар. Улица была наполнена криками и автомобильным рёвом.
        Его встретил проводник-соотечественник.
        - Она русская? - спросил Заместитель.
        - Да.
        - Откуда здесь?
        - Да кто знает? Ведь сейчас как, - и проводник быстро проговорил, почти пропел о том, что брат в Иркутске сторожем в больнице, отец в Гренландии в артели рыбаком, сестра - уж больше года в Ницце, а дядя в Венгрии, но толка нету в том.
        Заместитель посмотрел на него, как он смотрел бы на вдруг заговорившего охранника в их офисе. С некоторым удивлением, - как на заговорившего кота, и оттого проводник поперхнулся взглядом, всё же сглотнул, а потом молчал всю дорогу до гостиницы.
        Наутро Заместитель улетел со своим спутником дальше. Горный аэропорт был совсем маленький и оказался наполнен разноцветными рюкзаками и куртками альпинистов. Люди в куртках кричали, каждый на своём наречии, рюкзаки перемещались с одного края полосы на другой без помощи хозяев, все боялись, что окно хорошей погоды уйдёт, и они застрянут тут на несколько дней.
        Но Заместитель с проводником двигались в другом направлении. Дорога поднималась выше, и наконец, они подошли к посёлку. Там было всё то же - стучали своими альпенштоками по камням туристы, пахло горьким и пряным запахом незнакомой еды. Заместитель по старой привычке опасался чужой еды - как-то ещё солдатом, он отравился в афганском духане.
        Военврач объяснял ему, что его, шурави, отравили специально. В водку, говорил военврач, нужно положить кусочек лука, и если он почернеет, то - точно отравлена. Заместитель, тогда бывший тоже заместителем, но - командира взвода, слушал эти советы и молчал. Водка была ему не по карману.
        Наконец, они достигли своего пункта назначения - свернули в узкий проулок и поднялись на второй этаж по скрипучей лестнице.
        - Ничему не удивляйтесь, - сказал проводник и снова смутился.
        В большой комнате, немного сырой и холодной, но это по городским меркам, сидела женщина с какой-то книгой в руках.
        Перед женщиной, на полу приседал и подпрыгивал большой серый заяц.
        Заяц взмахивал лапками, и Заместитель подумал, что чем-то этот танец напоминает забытую «барыню».
        В молчании прошло несколько минут.
        Заяц пыхтел громче всех.
        Только теперь Заместитель понял, что одна из передних лап у зверька аккуратно перевязана бинтом.
        Наконец женщина захлопнула книгу и махнула зайцу - иди, мол.
        Заместитель изложил беду своего начальника и предложил сразу же лететь в Россию.
        Женщина посмотрела на него с некоторой грустью.
        - Пусть сам сюда едет.
        - Он не может.
        Она ответила тем, что загадала загадку.
        - Отгадай, что такое:
        Идут девки лесом,
        Поют куралесом,
        Несут пирог с мясом.
        Заместитель затосковал.
        Это было хуже, чем на переговорах с рейдерами.
        Он сказал, что ничего не понимает, а женщина объяснила, что это именно и будет с его другом. У женщины была какая-то сила, сила была неодолима, а ему-то нужен был результат, а не церемонии.
        Тогда он вдруг признался в этом, будто сдаваясь в плен.
        Женщина посмотрела на него, положив голову на плечо и улыбаясь.
        - Ладно. Дам я тебе кое-что, да только, чур, потом не жаловаться.
        И она скрылась в доме, чтобы вернуться с обычным полиэтиленовым мешочком. Заместитель сунул туда нос - по виду это была земля.
        - Пусть положит под подушку. И иди уж, меня вот следующий ждёт.
        Заместитель почувствовал сзади движение, и в комнату ступила огромная собака. Женщина, потеряв к нему всякий интерес, стала всматриваться собаке в глаза.
        - Сколько? - прохрипел Заместитель, разглядывая какой-то оскорбительный пакетик в своих руках.
        - А, уйди. Нисколько. Всё бывает три раза - и сны тоже, сперва они пусты, как заброшенное жильё, потом полны, как чужая свадьба, и только в третий раз похожи на свой дом. Всё равно придётся ему самому сюда ехать. А лучше - пусть женится на мне.
        «Ишь, - подумал Заместитель. - Женится… И не таковских невест мы видали».
        Перед отлётом Заместитель купил в аэропорту красивую шкатулку для неведомого снадобья и зачем-то, но уже себе - огромный местный нож, похожий на огромную плоскую рыбу.
        На его удивление средство помогло.
        Начальник посвежел лицом и по крайней мере стал нормально спать.
        Дни шли за днями.
        Начальник чувствовал, что боль отступила - и вот он впервые за последнее время спал до рассвета.
        Но место, откуда ушла боль, заполнила странная тоска. Она пахла горьким и пряным дымом, застоявшимися запахами постоялых дворов и дорожной пылью.
        В тот год он действительно начал снова ездить по свету, но эта тоска не проходила.
        Когда он устраивался в гостиничных номерах, дорогих и просторных, как школьные коридоры, он не забывал засунуть под подушку восточную шкатулку. И странное дело, он начал чувствовать следы всех тех людей, что были тут до него. Одни постояльцы сменялись другими, и каждый оставлял в подушках обрывки своих снов.
        Иногда это были кошмары, и они кололись, как клубок колючей проволоки, в другой раз это были счастливые сны богатых стариков, а иногда - влажные усталые сны любовников. В голову ему лезли истории чужих людей, он подбирал обрывки их мыслей, как гость в дешёвом отеле достаёт из ящика письменного стола чужой листок и задумчиво его разглядывает.
        Всё имело свой смысл, и он как бы со стороны видел, как юноша смотрит на полотно в картинной галерее, однако оно не в фокусе, а в фокусе голова девушки, подруги сестры, и она важнее всех картин и статуй.
        И хоть он спал, будто принц на горошине, не расставаясь со своей шкатулкой, непонятный порошок из чужой страны внутри неё исправно караулил его сон. Он просыпался бодрым и свежим, как не просыпался в свои молодые годы.
        Но потом это умение видеть чужие сны стало слабеть, а ему так этого недоставало.
        Тогда он решил лететь туда, откуда ему привезли шкатулку.
        Он полетел один, и на этот раз прямых рейсов тоже не было. Лететь пришлось не через арабов, а делая посадку среди казахской степи. В аэропорту подскока он видел горы на горизонте, и ему казалось, что вот они, начинающиеся здесь, будут продолжаться до самой цели его путешествия.
        Он остановился в том же отеле, что и его Заместитель. Время от времени он звонил в авиакомпанию, но в горах по-прежнему стоял туман, и самолёты заснули на бетонной полосе.
        А пока город лежал перед ним - запутанный и шумный.
        На берегу священной реки лежали мёртвые тела, и пока они не догорали полностью, к ним то и дело докладывали отвалившиеся обгоревшие ноги и руки.
        Он с тоской глядел, как оставшееся от костров спихивают в реку, а выловленные поленья снова идут в ход.
        Потом он пошёл кормить обезьян, что были наглы и прожорливы. Одной, вместо того, чтобы дать орех, он случайно пожал лапу, будто человеку. Тогда обезьян больно его стукнул. Другой поймал подружку и принялся приходовать её сзади, не опуская протянутой за орехами руки.
        Старуха, сидевшая перед монастырём, тоже клянчила орехи, долго наблюдала за ним, и, наконец, сказала:
        - Дайте мне, я тоже обезьяна.
        В своих блужданиях он зашёл даже в зоопарк.
        Там бродила плешивая птица-секретарь - странная, будто целиком выдуманная.
        Местные жители медленно ходили мимо экзотики, не обращая на неё внимания, но вокруг одной клетки они сгрудились в кучу, налезли друг на друга и вытягивали шеи. Он тоже встал, тоже сгрудился и вытянул шею - внутри клетки копошились два десятка морских свинок. Свинки суетились и подпрыгивали - точно так же, как посетители.
        Брёл по зоопарку слон, которого можно было потрогать - слон оказался очень большим, на ощупь мягким внутри, будто под жёсткую шкуру закачали тёплый воздух.
        Он уже устал, но не взял такси, а пошёл через весь город пешком.
        Улицы были забиты маленькими, похожими на клопов, трёхколёсными мотороллерами. Их кузова были полны раскосых людей с плоскими лицами. Люди свешивались через борта, как пучки укропа и петрушки из базарной корзины.
        В своём номере он мгновенно уснул и тут же обнаружил, что здесь останавливался его Заместитель. Подушка была наполнена стуком и гомоном улицы, что пробивался сквозь чистую наволочку.
        Схватив сновидение Заместителя за краешек, он развернул его и увидел то, о чём Заместитель никогда не рассказывал. Казалось, что Заместителю должна сниться война, но нет - ему снился старый мотороллер.
        Оказалось, что эти мотороллеры были общими и для этой страны, и для детства его товарища. Именно такая трёхколёсная пукалка везла молоко к станционному магазину из детства Заместителя. Железо её кузова было мятым, а цвет - не поддающимся определению. Внутри кузова брякали клетки, в которых бились и звенели бутылки можайского молока. Или, наоборот, в ней стояли другие клетки, в которые плоскость к плоскости были уложены красно-синие тетраэдры молока по шестнадцать копеек за пакет.
        Сон был чистый и детский, и сам Заместитель бродил по нему в шортах, почёсывая разбитые коленки. Он плакал оттого, что ему не дали покататься на мотороллере.
        Мотороллер был один на посёлок и приснился Заместителю в городе, где их были сотни, и двигались они беспорядочно, как броуновские частицы. Правила движения нарушались ежеминутно и повсеместно, вернее, правил движения не было вовсе.
        Затем он увидел сон богатой сумасшедшей американки. Сон, правда, был довольно противный и скрипучий. Американка была действительно сумасшедшей, во сне рассказывала о духовном просветлении, которое сошло на неё во время прогулки на лодке по какому-то озеру. Она пела о своём счастье, как сирена. Но сошло на неё, видимо, помутнение - речи сирены были пусты и унылы, а смысл их оставался неясен.
        Потом всё пропало, и голова снова стала гудеть от боли.
        На следующий день он вылетел.
        Но на промежуточном аэродроме на горы опять навалилась непогода, и он оказался заперт на аэродроме. Рядом, под горой, лежали обломки двух крохотных самолётиков. Логотипы авиакомпаний на бортах были старательно замазаны, чтобы не портить историю бизнеса, и не остаться на фотографиях путешественников.
        Он рассмотрел всё это и пошёл спать в стылой и пустой лондже. Холодная подушка уже не сообщила ему ничего, сны вымерзли из неё. Только снова кто-то скрёбся за дверью.
        Поэтому он боялся, что страх и боль снова заполнят пустоту в голове.
        Вдруг ему приснилась женщина, к которой он ехал. Это был длинный сон, в котором туристы срубили целую рощу карликовых деревьев. И эта женщина гладила обрубки, и они тут же покрывались ветками и листьями.
        Но вот туман раздвинулся.
        Его самолёт со смешным отпечатком лапы снежного человека на хвосте вывалился в ущелье с этого аэродрома и донёс его до следующего.
        Там уже нужно было идти пешком, и он двинулся к посёлку, наблюдая, как идут мимо местные жители, сцепившись мизинцами; тащат поклажу чёрные яки; бредут нескончаемыми цепочками альпинисты. Скоро путешественник очутился на той же тропе, по которой поднимался его Заместитель.
        Он шёл медленно - то ли от старой боли в голове, то ли от горной болезни.
        У него почти не было груза, и туристы смотрели на непонятного странника, как на самозванца.
        Заночевал он в монастыре и рано утром ходил по холодным и пыльным комнатам, в которых что-то жарили - видно, специально обученный жизни хлеб на всю округу. Груда снятых ботинок лежала в дверях, будто жертвы гражданской войны.
        Раздавался рокот барабанов и потрескивание жарящихся хлебцев.
        Кругом было запустение.
        В следующий раз он заночевал в настоящем отеле.
        Он вступил в причудливый лес - и сразу увидел зайца, спокойно наблюдавшего за ним. Как сказочная девочка, он ступил на тонкую тропу и пошёл мимо можжевельника, тиса и багульника. Там, посреди этого леса, стояла похожая на космический корабль гостиница, безумно дорогая - даже по его меркам. Первое, что он в ней увидел, был фрачный официант, который пробегал через холл с подносом. На подносе чернела бутылка вина, и хрусталь сиял своими боками.
        Пил там и он, в этой сумасшедшей гостинице - сидя у очага в холле. Рядом с ним, гревшим ноги у огня, сидели аккуратные старые японцы, не снимая с лиц белых марлевых повязок.
        Был закат, и горы сочились розовым.
        Но он быстро покинул и это место и опять погрузился в дорогу, как в реку.
        Накануне третьей ночи он поднялся на холм, что был увешан флагами и лентами. Они колыхались на ветру, и его окружило царство ветра и царство воронов. Вороны пели свои песни, будто читали заклинания, будто бормотали магический речитатив.
        Ночью он увидел сон - грустный и страшный. Это был его собственный сон, каждый раз показанный по-новому, собранный всё из тех же деталей, но по-другому.
        Он видел этот сон и раньше - там, выйдя из леса, люди поднимались на длинный железнодорожный мост. Это было на Верхней Волге, и мост, перекинутый через один из притоков, был по-настоящему длинным. Люди шли, и, бормоча что-то неслышное, несли гроб. Ветер поднялся такой, что, казалось, вот-вот ветер вырвет гроб и понесёт всё выше и выше - куда-то вдаль. Вблизи становилось понятно, что гроб несут одни женщины, и бормотание их превращалось в высокое и чистое пение кирие элейсон. Он не испугался, несмотря на то, что это именно он лежал в гробу, только рассеянно подумал, что если достаточно долго выжидать, то обнаружишь, что движешься, качаясь на руках близких, а мимо проплывает дом твоего врага.
        Но тут же женщины запели уже не по-гречески, а по-русски: «Куролесом! Куролесом!»
        И он проснулся.
        На рассвете он пошёл на утреннюю молитву.
        Там, в гулком зале, он грел под собой скрюченные ноги, а зал наполнялся монахами, кутающимися в красное и чёрное. Они кашляли и хлюпали носами. Было впечатление, что он попал в огромную пещеру, где с потолка капает вода.
        Пробежал мальчик с чайником, будто взятым напрокат из пионерского лагеря, и плевался из этого чайника в чашки, и, наконец, монахи начали петь заунывную песню, всё так же сморкаясь и кашляя.
        Чайник делал своё дело - кашля и сморкания становилось всё меньше.
        Падали, падали капли, вступила в дело какая-то зурна или что-то ещё, задудела длинная труба, в которую дул другой мальчишка, снова прибежал первый - с чайником.
        И вот мир проснулся и внимал всем этим звукам. И он свой в нём, на своём месте.
        Ноги уже онемели, он не чувствовал их, но солнце вывалилось из распадка, качались монахи в такт, а он бормотал что-то вроде «там, вдали, за рекой», и погасли огни, разгорелась заря, сердце пробито, война вечна, все мёртвые при деле. Было время - думал он - на нас точили зубы, но теперь всё правильно и соразмерено, как в старых сказках…
        А выйдя из холодного зала, он подхватил рюкзак и продолжил путь - мимо всё тех же местных пьяниц, что брели вдвоём, зацепившись мизинцами, как влюблённые, и мотали головами из стороны в сторону. Время от времени они пытались петь, но тут же замолкали.
        Конец дороги был ему почти знаком.
        Всё было так, как и описывал Заместитель, только комната оказалась пуста. Не было в ней никого - даже зайца.
        Он вышел во двор и увидел печальную корову и женщину, которая, обняв животное, гладила его по голове.
        Женщина говорила с коровой по-русски, но и без этого он понял, что путь окончен.
        Они пили чай, и заходящее солнце пробивало комнату насквозь.
        В солнечном луче танцевали пылинки. По подоконнику бродила большая птица, а кто-то большой спал в углу, вздыхал, стонал и перебирал лапами.
        Время его остановилось.
        - А заяц где?
        - Заяц у себя, плодится заяц. Что ему, у меня до своего крайнего срока жить?
        - А что это у меня в шкатулке? - спросил он.
        - В этой? Земля. За домом нарыла.
        - Мне нужно ещё.
        - Земля везде одинакова. Мог бы сам накопать на даче, вовсе не обязательно было лететь. Ты запомни - всё в жизни всегда рядом, всё под рукой.
        - Но отчего-то ты живёшь здесь, а не в Рязани.
        - Я же тебе говорю, всё рядом. Это и было для меня рядом. А теперь тут людей много, можно отсюда и ехать.
        Добравшись до столицы, они пошли в ресторан, где все сидели в кабинках с газовыми отопителями и разглядывали актёров, притворявшихся слонами, тиграми и птицами.
        Пробежал человек-павлин, пропрыгал мимо них, даже клюнул его спутнице в ладонь. А человек-слон споткнулся и упал прямо перед ними. Слона было жалко, как настоящего.
        Они вернулись в отель по запутанной системе улиц, через город, превратившийся в огромную чёрную деревню. Кругом лаяли собаки, а люди пропали с поверхности земли.
        Он подумал, что можно заблудиться и в дневном городе, потому что названий улиц на домах нет, а если бы и были - он всё равно бы не прочитал местных закорючек. Местность была похожа на его представление о трущобах Древнего Рима. Эти угрюмые дома он помнил по картинкам в школьном учебнике. Он боялся заблудиться, потому что понимал, что тогда останется в этом городе навечно.
        Но тут же он вспомнил, что теперь не один, и снова стал верить в счастливый исход, то есть в возвращение домой.
        Где-то сзади пели турбины.
        Самолёт шёл сквозь облачность с трудом, будто влез внутрь пуховой подушки.
        Хотелось прислушаться - будет ли он чувствовать обрывки чужих снов, что скопились в кресле от прежних пассажиров. Но нет, там ничего не было.
        Он на секунду испытал разочарование, но сразу понял, что вместо этого чувствует мысли женщины, спящей рядом.
        И, судя по тому, как она улыбнулась во сне, она могла делать то же самое.
        08 июля 2022
        Свет внутри камеры (День фотографа. 12 июля)
        Хатунцев давно увлекался фотографией - ещё с тех пор, когда проявлять плёнки и печатать снимки нужно было дома.
        В наследство от отца ему достались черные банки для проявки с крутящейся серединой, кюветы разных размеров, градусники для выдерживания точной температуры при цветной печати и гигантский увеличитель, похожий на гиперболоид инженера Гарина, если бы он когда-нибудь существовал в реальности. У отца было много фотоаппаратов - одних “Зенитов” несколько, “Киев”, какие-то древние широкоплёночные уродцы, совсем древние аппараты, что снимали на фотопластинки.
        Фотографии отец действительно печатал дома - в ванной, конечно. Так тогда делали все, хотя, наверное, кто-то печатал и на занавешенной кухне.
        Однажды Хатунцев стал копаться в отцовских снимках, что валом лежали в старых чемоданах, и расстроился. Отец снимал очень технично, а сыну было неинтересно смотреть на результат.
        Хатунцев нашёл несколько сот снимков маленького мальчика, а занимали его только те, в которых присутствовала какая-то деталь времени - педальная машинка-кабриолет. Или же сценка, как дедушка протягивает внуку рюмочку водки и огурчик, сурово смотрит на деда бабушка, мать смеётся на заднем плане, а мальчик, недоумевая, смотрит на них, запертый в высоком детском стульчике для еды.
        Таких стульчиков уж нет, понимал Хатунцев, но есть навсегда остальное - Красная площадь, Дворцовая площадь и Мавзолей. Миллионы туристов это давно сфотографировали, а отец тогда старался, приходил, видать, ранним утром, чтобы никто не попал в кадр. Уже тогда профессиональные фотографы всё это сняли, а потом напечатали в альбомах. Много лет назад, когда отец снимал ангела наверху колонны, альбомы с их высокой духовностью оставались дефицитом, и он снимал дефицитные виды, а ночью печатал их в ванной.
        А теперь сын, стоя над грудами медных всадников и мавзолеев, как-то затосковал.
        Всё было напрасно.
        Даже застольные фотографии Хатунцев любил больше - на них можно было рассмотреть, что люди ели и пили. Пережившие голод, они хвастались изобилием на скатерти. На некоторых снимках был ещё баянист, потом он исчез, смыло его проявителем-закрепителем, вместо него появился человек с гитарой. Патефон пропал - в шестидесятые ещё были патефоны, помаячил этот хитрый агрегат на заднем плане, да и исчез.
        Всё остальное навевало грусть. Потому что была эта придуманная духовность, и адский труд по проявке и печати. И рождал этот труд такие фотографии, что печатали раньше в журнале «Здоровье»: мать вела мальчика по полю - конечно, снято в контражуре - или играл фиолетовым цветом выцветших красок сквозь ветки деревьев карельский закат.
        А Хатунцев хотел свои машинки, игрушечный автомат, который дед его переделал так, что чёрный монстр при стрельбе мигал лампочкой. Но духовность из журнала «Советское фото» съела и автомат, и машинки. А если же это съела духовность из «Чешской фотографии», так ещё хуже. С чешской фотографией совершенно невозможно бороться - чуть что, и тебя спросят, ты что, против Пражской весны?
        Отец Хатунцева действительно выписывал чешский журнал по фотографии. Этот чешский журнал был большой, необычного формата, и похож на настоящий альбом. Удивительно, что он был на русском языке. Там, кажется, ещё женщины были голые.
        И вот Хатунцев возвращался к вопросу, который мучил его давно - что остаётся от фотографа? Фотографии на фоне Эйфелевой башни, которые делают туристы по качеству куда лучше тех, отцовских. Только его нет на них, а с тех пор человечество научилось снимать себя со своей же руки. Хатунцев смотрел на самого себя в кроватке, коляске и на выпасе среди трав и печалился - неужто это вместо меня? И вместо отца? Ну, наверное, вместо. Он перестал с тех пор фотографироваться - теперь его фотографии были только на чёрном фоне, где белые разводы суставов и прочие пятна - смотреть на просвет.
        Сутки Хатунцева именно тогда стали делиться на светлую часть, когда можно было жать на кнопку фотоаппарата, и темноту ванной комнаты. И эту тьму, красный свет и медленно проявляющиеся на листе униброма детали, он любил больше, чем сам процесс съёмки. Это было похоже на то, с каким чувством охотник подходит к капкану - кто там, как там?..
        Но потом пришла эпоха цифрового фото, и увеличитель переехал в дальний угол мастерской.
        Прошло много лет, но, время от времени, Хатунцеву снилось, как он заходит в свою крошечную ванную, где на досках, перекинутых через ванну, уже стоит увеличитель, красный фонарь и расставлены кюветы. Наконец, он берёт пинцет и в этот момент вспоминает, что забыл обмотать огромный выключатель, что торчал на стене снаружи, специальной тряпкой, чтобы домашние случайно не включили свет. И тут он просыпается и ещё долго слышит, раздающиеся из сна, усиливающиеся шаги жены по коридору.
        О, жена была под рукой - вот она, сопела рядом, и он, успокаиваясь, долго смотрел в её усталое лицо.
        Жена Хатунцева любила и терпела его занятия - и то, когда он химичил в ванной комнате, и в нынешние времена, когда он снял мастерскую и принялся водить туда красавиц для съёмки. Жена знала, что Хатунцев ей не изменяет, а больше печалилась о том, что, утомившись, он засыпает прямо в мастерской, одинокий и потерявшийся на большой кровати в дальнем углу. Впрочем, ему очень быстро прискучили модели, и Хатунцев полюбил пейзажную съёмку и работу в толпе. Люди ему нравились только, когда были запечатлены - уже не на плёнке, а на кремниевой матрице камеры.
        Детей у них не было, оттого жизнь катилась к старости полная достатка, без обычных для людей их возраста трат.
        Объективы кормили хорошо, и Хатунцев имел постоянную клиентуру. Имя его обросло профессиональной славой - негромкой, но прочной.
        Он работал, ездил по разным странам - спокойно, без ажиотажа, почти ничего не привозя из этих странствий, кроме, разве что, бутылок, купленных в далёких аэропортах.
        Хатунцев любил их за форму, а не за содержание, и покупал чаще всего те, что были необычны - попузатее и покривее.
        Несколько раз он ездил на войну, и работа фотографов на войне удивила его. Он удивился тому, что война может идти в одном квартале города, а в другом - играть дети, и подслеповатые старухи могут греться на солнце. Он удивился и тому, как побеждённые могут любить победителей - даже перед гибелью от их рук.
        Не удивился он только мёртвым, мёртвые были точно такими, какими он их ожидал увидеть.
        Он работал вместе с двумя другими фотографами, и не сказать, что они сильно рисковали, нет. Но всё же его товарищи были готовы ко всякому. Один из них, его соотечественник, служил в таинственной организации с простым названием и фотографировал всё как есть. Он был хороший профессионал, и снимки его были просты и страшны, как всякое донесение. А вот американка, с которой они делили воду и консервы, делала всё по-другому - она перекладывала мертвецов иначе, распахивала им руки или соединяла их попарно. Фотографии её были высоким искусством, не сходили с обложек и заставляли плакать.
        Соотечественник же снимал для начальства - так, чтобы оно видело обстоятельства.
        Хатунцев знал, что многие люди фотографируют чужие свадьбы. Среди них даже встречаются таджикские дворники, делающие это с помощью мобильных телефонов. Много непрофессиональных фотографов снимают мир.
        Но фотографы на свадьбах - особая статья.
        Его издавна занимало, почему именно свадебные фотографы так выделяются на этом фоне. Ему, впрочем, рассказывали одну историю. Когда окончилась горячая фаза войны в Ираке, оказалось, что за предыдущие годы случилось перепроизводство военных фотографов. Профессия эта была, хоть и опасной, но хорошо оплачиваемой, вот они и расплодились. И вот эти фотографы вернулись в Америку и мгновенно загнали в угол обычных свадебных фотографов. Те были ленивы и неповоротливы, а вот стрингеры, привыкшие снимать под огнём, ловить момент, оказались лучше прежних свадебных во много раз.
        Они снимали тот момент, когда дядя Джон норовит упасть в бассейн, но ещё не упал, и как тетя Пегги обляпалась тортом, а не скучные коллективные снимки.
        Реальность стала вмиг динамичной - как на войне.
        Потом Хатунцев не раз возвращался к этому столкновению фотографии с реальностью.
        Он хорошо понимал, отчего среди фотографов на войне действовал негласный запрет на снимки плачущих детей - когда плачет ребёнок, виноват всегда противник, даже если ребёнка побил старший брат. Впрочем, все, конечно, снимали плачущих детей.
        Хатунцев время от времени задумывался, что происходит с реальностью, когда она попадает в объектив, проходит через систему линз, и, наконец, реальность распадается на пиксели кремниевой пластинки где-то внутри. Вот был свет, и, вдруг, со щелчком и шорохом, он уловлен в эту камеру, будто в тюремную, и теперь сидит и ворочается в темноте.
        Давным-давно они с женой затеяли строить дачу, но строительство как-то застопорилось, потому что занималась им только жена.
        И вот, как-то проведя дня три в мастерской без тоски по пустой квартире, Хатунцев встретил по дороге домой старого приятеля, физика из Оптического института.
        Было время, когда они вели пьяные беседы о тайнах мироздания - ну и о фотографии, конечно.
        Последний раз они виделись на выставке «Русский Модерн» - с картинами символистов, киотами и резным буфетом. Всё это происходило в огромном здании, похожем на плоскую пачку иностранных сигарет.
        По выставке ходили посетители будничного дня - мать с чрезмерно развитым сыном лет восьми (он длинно стрижен и мусолит в руках тетрадку для записей). Ребята в свитерах, богемные тётки и архитектурные студенты. Девушка в пончо, с распущенными волосами и прокуренными пальцами. Совокупление её со спутником казалось вписанным в расписание занятий. Говорила она, остановившись перед какой-то акварелью, так:
        - А вот формы-то нету! Пятен накидал, а вот формы-то нету! А-аа, ничего, парниша интересный, может научится…
        И вот тогда, у старых фотографий в новых рамках, он и столкнулся с приятелем-оптиком. Хатунцев почему-то это всё очень хорошо помнил, хотя прошло много лет,
        Ну и фотографии там были разные.
        Купцы и офицеры там были - офицеры с семьями. Или не офицеры, просто люди в мундирах, в мундирах Хатунцев не понимал.
        Физик-оптик оказался по-прежнему говорлив. Впрочем, говорил он всё о том же: о том, что люди только отражения чего-то иного, не они наблюдают за движениями теней на стене платоновской пещеры, а сами являются этими тенями, не существами, а средством, посредником между теми, кто движутся и теми, кто наблюдает…
        За этими разговорами старый приятель увлёк Хатунцева в свою квартиру, что была неподалёку - полторы комнаты в коммуналке на Литейном проспекте. Это был первый этаж, отдельный вход рядом с лестницей.
        В половинной комнате, похожей на чулан, лежал надувной матрас и электрическая плитка на полу. Дверь в дальнем углу была заперта на висячий замок.
        Вспомнив прошлое, они снова заговорили о философии изображения, о том, что свет, попав внутрь фотоаппарата, навеки остаётся там, становится тьмой, и рождает особую реальность, отражение действительности. Оптик явно спился, нужно было оставить его дом, потому что экскурсии в прошлое должны быть короткими и необременительными. А тут разговор затягивался.
        Вдруг оптик встрепенулся и предложил Хатунцеву эксперимент.
        Оказалось, что в отдельной комнате он устроил камеру-обскуру.
        Хатунцев видел множество таких камер - ящиков разного размера, но тут ему предложили самому залезть внутрь.
        Он вошёл в комнату, стены которой были аккуратно покрашены в чёрный цвет. Глаза быстро привыкли к темноте, и он увидел плывущие по стене пятна, которые превратились в чёткие фигуры. Это были люди, перемещающиеся по улице - отверстие камеры было сделано в закрашенном окне.
        Но что-то тут было не так - изображение, это он помнил, должно быть перевёрнутым, а тут люди шли нормально, в естественном виде.
        Видимо, в дырочку была вставлена дополнительно какая-то линза.
        Ему прискучило, но выйти обратно он не сумел - дверь оказалась заперта.
        Видно его приятель заснул, а то и вовсе ушёл - как ни стучал Хатунцев, никто не отозвался. Он сел на пол и даже задремал от усталости. Очнувшись, он решил открыть окно, но, вытянув руки, обнаружил только железный лист, в котором нащупал дырочку.
        Снаружи, видимо, стемнело, и никакого изображения не было видно.
        Раздражённый фотограф посветил себе телефоном, прислонил его к плинтусу и начал шарить по противоположной стене. На мгновение ему подумалось, что теперь он переменил реальность и теперь сам должен отображаться на стене противоположного дома. Но в этот момент Хатунцев нашёл петли с края железного листа и понял, что это было не окно, а ещё одна дверь. Он просто нажал плечом, и металлический лист провернулся, выпуская его на улицу, и тут же со щелчком опять встал на место.
        На улице действительно стемнело. Зато там было тепло, куда теплее, чем в сырой темноте камеры-обскуры.
        Хатунцев обошёл дом и подёргал ручку двери, в которую он заходил несколько часов назад - никто не отозвался.
        И он, ругнувшись, отправился восвояси.
        Он позвонил домой, но никто не взял трубку. Сперва он думал, что жена уехала на дачу, спорить с вороватым прорабом. Но и там телефон не ответил.
        Хатунцев занервничал, думал даже обратиться в полицию, но вспомнил, что кто-то говорил, что такие заявления принимают не раньше, чем через три дня. Так полицейские пытаются избежать ненужного им поиска неверных супругов.
        Он не понимал, что делать - такое произошло с ним впервые. С женой они жили двадцать лет, и за эти двадцать лет она ни разу не дала повода… Тут он одёрнул себя - повода к чему?
        Ни к чему, ничего, никого. Никого нет.
        Он вернуться к делам, чтобы отвлечься. Нужно было отослать очередному заказчику снимки, но перемещая их по экрану, он вдруг замер. На фотографии была соседняя улица, по ней, гогоча, валила толпа клоунов. Театральный фестиваль трёхдневной давности, но дело было не в этом.
        Он узнал жену, идущую по тротуару и сворачивающую за угол. Он был готов поклясться, что в момент съемки её там не было, ан нет: вот фотография и вот жена.
        Хатунцев никому не рассказал об исчезновении и на следующий день поехал снимать выпуск военной академии. Курсанты были молоды и рослы, от них пахло силой и гормонами, они славно печатали шаг по главной площади города. Всё шло как обычно - но Хатунцев снова обнаружил на снимках свою жену.
        Она шла по краю площади, потом открывала дверь кафе, и вот уже выходила оттуда (три снимка спустя) и садилась в такси - номер был скрыт крепким плечом свежеиспечённого офицера. Блестел золотом новый погон, сияли на нём звёзды, и из-за этого невозможно было разобрать номер машины. Хатунцев не поленился зайти в кафе, чтобы спросить, не помнит ли кто женщины лет сорока, сидевшей недолго и уехавшей на жёлтой машине с шашечками. Но кафе оказалось закрыто на ремонт.
        Хатунцев понимал, что он брошен, но не хотел в это верить.
        С другой стороны, он рассчитывал на какое-то объяснение, звонок, телефонную весточку в несколько слов. Но ничего этого не случилось.
        Был только снимок, площадь, двести молодых лейтенантов и жёлтое такси на углу.
        В следующий раз Хатунцев увидел жену на своих необязательных снимках городской суеты. Он сделал их просто так, бесцельно - и там она шла по улице с пакетом из супермаркета. Из бумажного пакета хамовато свешивался зелёный лук, торчала какая-то бутылка.
        Жена жила своей жизнью, загадочной и непостижимой.
        Хатунцев принялся бродить по городу, щёлкая пейзажи наобум.
        Но в появлениях женщины случилась пауза. Несколько раз ему казалось, что он видит жену, но только он подбегал, срабатывала вспышка, и, когда глаза привыкали, он не находил знакомого лица - ни в яви, ни на фотографии. На снимке свет делал тьму по бокам особенно чёрной, и в этой черноте скрывалось всё, что было - нищий, уличный музыкант, женщина, спешащая куда-то. Она?.. Нет, кажется, не она.
        Хатунцев сменил тактику - он начал фотографировать отражения в зеркалах и витринах, ожидая, что там обнаружит знакомую женскую фигуру.
        Ничего не вышло.
        Наконец, он двинулся по старым снимкам, как по вехам, шаг за шагом восстанавливая свои маршруты и наново сочиняя топологию города.
        Он снова вспомнил о реальности, когда обнаружил, что ему никто не пишет. Хатунцев спохватился и прямо из кафе разослал заказчикам с десяток писем. Реальность утекла куда-то по проводам, он даже не знал точные адреса, а только электронные. Так было всегда - он посылал работу, а потом узнавал о пополнении счёта. В проводах была одна реальность, а другая жила на улицах.
        Впрочем, он знал - никакой реальности не было и там. Один француз был знаменитым фотографом, и весь мир знал его снимок целующихся парижан. Лет сорок спустя после того, как они начали целоваться на бумаге, покрытой йодистым серебром, против фотографа подали иск. Стареющая парочка стала судиться с фотографом за авторские права на свои поцелуи, но он доказал, что они не имеют отношения к снимку. Но великому французу пришлось открыть правду - кадр был постановочный. Фотографу позировали два актёра - он снимал их много, а потом выбрал лучший снимок, который вошёл в историю как правдивый и естественный документ.
        Но Хатунцев знал и куда более трагические случаи - две женщины были фотографами на войне, и одна из них перетащила убитого немца под дорожный указатель. Указатель топорщился стрелками на Сталинград, но убитому немцу уже некуда было торопиться. Зато русским было куда спешить, и реальность прогибалась под их правдой, как под гусеницами танка.
        Другая женщина-фотограф написала на стене разрушенного дома записку от детей и отца, что искали мать. И эта записка на белёной стене стала реальностью, хотя была сочинена от начала до конца. Выдуманные мама, папа и мальчик Слава существовали, а прочих стёрло время.
        Хатунцев с печалью думал о том, что теперь есть только высокое искусство фотографии, а его самого нет. Отчего он раньше не снимал сам себя? Это как-нибудь нужно исправить. Но это потом, а пока он шёл по следу.
        Он несколько одичал в своих блужданиях, ни с кем не говорил, но фотоаппарат был с ним, как клубок шерсти, связывавший древнего героя с реальностью. Только этот клубок поможет выбраться герою из мрака, потому что одним концом нить закреплена за край света и держит его женская рука.
        Хатунцев не выключал аппарат, скармливая ему запасные аккумуляторы.
        Они вместе скитались по лабиринту города, и Хатунцев увидел на экране камеры сотни улиц, как вдруг вышел к смутно знакомому дому. Времени на воспоминания, однако, уже не было.
        Ему показалось, что в видоискатель он увидел фигуру жены, входящую в парадное.
        Он прокрался за ней по лестнице.
        Тут было темно, видимо, перегорели лампочки.
        Свет не включился и на втором этаже, и Хатунцев увидел, что по коридору перемещается только огонёк фонарика, видимо, в мобильном телефоне.
        Для верности, почти в темноте, он нащёлкал вереницу снимков и тут же, отступив за колонну, вгляделся в него. Камера сделала своё дело - от лестницы шла женщина, на следующей картинке она открывала дверь в квартиру и, наконец, - пустота.
        Никого.
        Только красный индикатор пожарной сигнализации мигал под потолком.
        Теперь он узнал дверь - дверь, за которой была его жена.
        Он тихо ступил в коридор и вдруг услышал шаги сзади. Искомая дверь открылась - видимо, для того человека, который поднимался по лестнице вслед за ним.
        Прижавшись к стене у самого косяка, Хатунцев узнал её запах - запах женщины, с которой он прожил столько лет.
        - Какая-то беда, - услышал он её бесконечно знакомый голос. - У нас снова неполадки с электричеством.
        Она говорила это не Хатунцеву, а тому, кто приближался в темноте по коридору.
        Человек во тьме сделал неуверенный шаг на свет фонарика, но вдруг снова навалилась тьма, и, пока фонарик поднимали с пола, Хатунцев проскользнул между ними внутрь.
        Вдруг свет под потолком вспыхнул.
        Человек в прихожей был странно знаком.
        Хатунцев, спрятавшись за шкафом, вдруг понял, что это копия его самого.
        Хозяйка провела гостя к столу, который был уже накрыт, там горели свечи. Круглилась своим боком пузатая бутылка непонятного вина, виноград лез из вазы. Тут был праздник, на который его не звали.
        Хатунцев тоже сделал шаг к столу и поразился тому, что никто не обратил на него внимания. Гость что-то искал около тарелки. «Я, кажется, должен передать соль», - в томлении подумал Хатунцев.
        Его самого не было в экспозиции, и между тем он сам сидел за столом напротив хозяйки, но его, Хатунцева, не было. Двойник уже разливал вино, а рядом со столом стояла сумка с фотоаппаратурой. Он хорошо её знал, это была его сумка.
        Двойник отставил бокал, держал фотоаппарат в руках, и Хатунцев с тоской догадался, что сейчас произойдёт.
        Его двойник нажал кнопку на задней панели камеры.
        Она открылась, и явившийся откуда-то свет залил Хатунцева, засвечивая его набело.
        2022
        Царь рыб (День рыбака. Второе воскресенье июля)
        - Вот ты знаешь, рыбу выбрать - это как жену выбрать, - Шеврутов хитро поглядел на меня и положил перед собой судака.
        Хрустнули кости, и судачья голова отлетела с разделочной доски точно в мешок с мусором.
        - Ты можешь выбрать себе геморрой, а можешь земное счастье, и никто не знает, что для кого счастье, а что геморрой. А можешь выбрать снулую рыбу, пустую и никчемную, можешь получить от судьбы ледяную рыбу, прозрачную гостью южных морей. Тебе скажу как аквариумист со стажем, что правил общих нет.
        Над нами действительно высились железные стеллажи со снующими рыбками. Стучали компрессоры на балконе, в воде что-то булькало, и даже, кажется, кто-то бил хвостом.
        Шеврутов любил рыб и сам понемногу становился рыбой. Он ел рыб, разводил рыб, кормил рыб и жил рыбами. Тайными тропами к нему приезжали люди за редкостями, с ненадёжными людьми встречались посредники.
        Он давно стал тайным магистром ордена аквариумистов.
        Я приехал к нему с вечера, чтобы потом утром выехать на рыбную ловлю. Как настоящий тайный магистр, Шеврутов имел занятия, которые не мог передоверить никому.
        Тайное рыбное место, вот что ждало его завтра. И в знак особого доверия он взял меня - зачем, можно было только гадать. Сейчас, когда мы сидели под сенью чёрной аквариумной воды, в световом кругу маленькой лампы, я думал, что тайному магистру всё-таки хочется славы.
        Если найдётся кто-то, кто расскажет о нём, очарованный тайнами и сказками, то пусть это буду я.
        Самые знаменитые разведчики - это разведчики провалившиеся, говорили мне коллеги.
        Если судьбе нужно раскрыть тайну магистра, то я буду её, судьбы, орудием - всю жизнь я занимался созданием репутаций.
        Толстосумы и политики с жирными глазами, журналы-однодневки и химические заводы (восемь труб, дым-отрава шести цветов и кипящая от стоков даже в мороз речка) - мы занимались всеми.
        Что уж до Шеврутова, то мы были знакомы давно - я бы согласился ехать с ним в любом случае.
        - А жёны, - сказал Шеврутов, - те же рыбы. Их нужно хорошо кормить и чаще менять воду.
        Мы выпили странной китайской водки. У неё был вкус рыбьего клея.
        Спалось плохо - жужжал над головой демисезонный комар, что завёлся в шеврутовском доме от сырости. Однажды, ещё на старой квартире, к нему пришёл сосед снизу, жалуясь на шум компрессора. Прямо в прихожей он увидел, что над его квартирой зависло полторы тонны воды - он ещё не видел всего шеврутовского водяного царства. Сосед изменился в лице и решил не жаловаться, а тихо молиться вышестоящей власти - чтобы та усмирила промежуточную власть третьего этажа и оттянула потоп.
        Теперь Шеврутов жил на первом этаже старинного дома с сохранившимся на фронтоне гербом неизвестного дворянина и пентаграммой Осоавиахима над единственным подъездом.
        Перед сном я долго курил, пытаясь понять выбор этого человека. Сам я в этот момент собирался уйти из рекламы, скучал и ленился дома, от этого совесть моя была неспокойна. А вот Шеврутов спал сном праведника. Я перелез через провода и трубки на цыпочках, миновал его кровать и пошёл в прихожую, чтобы проверить кое-что из собранного нами на завтра.
        Мы выехали в утренней темноте. Мусор кривых переулков хрустел под колёсами, большую машину качало на ухабах. Шеврутов рассказывал, как много лет назад один молодой человек пришёл к нему просить денег. Молодой человек проиграл грузинам в карты свою квартиру, а время было горячее, как пистолетный ствол после стрельбы.
        Шеврутов не дал молодому человеку денег, он рассказал ему секрет выращивания стеклянного окуня. Скоро тот расплатился с долгами, поднялся круто и быстро, а потом следы его потерялись. Но раз в год курьерская служба бренчала ящиком французского коньяка у дверей Шеврутова.
        Мы разогнались по серому утреннему проспекту, затем свернули от него в промзону. Мелькнула огромная гармоника цементного элеватора, страшные птицы речных кранов, и вот уже мы ехали мимо неосвещённого берега реки.
        Странный запах вдруг ударил в ноздри. Я заёрзал на сиденье - было такое впечатление, что у меня на ботинках вдруг оттаяло прилипшее дерьмо.
        - Не мучайся, - Шеврутов заметил это моё движение. - Тут всегда так. А кто живёт, давно уже привыкли. Даже не замечают, сидят на лавочках, целуются. А знаешь, что тут было во время войны? Там дальше - нефтеперегонный завод, его немцы бомбили до сорок третьего года. Так тут был фальшивый факел, который отвлекал бомбардировщики на себя.
        Я представил себе, как «Хенкели» заходят на цель, как отделяется от каждого из них две тонны бомб и фонтаны говна поднимаются над поверхностью канализационных отстойников. Я представил себе и этот звук, воющий, ноющий звук падающей взрывчатки и чавканье фильтрационных полей.
        От этой воображаемой фантастической картины меня отвлёк Шеврутов. Он остановил машину рядом с небольшим проломом в бетонной стене. Я вылез наружу, ёжась от утренней сырости. Тайный магистр вынул из багажника чехлы и жужжал молниями на них.
        Наконец, он достал несколько блестящих странных предметов и запер машину.
        Мы шагнули в проём, как десантники шагают в пустоту за бортом.
        Дальше тропинки не было - Шеврутов шёл в утренних сумерках по одним только ему известным приметам. Я иногда утыкался ему в спину, иногда отставал на несколько шагов и видел, как его дорогое чёрное пальто метёт глину.
        Рядом под поверхностью мрачных луж шла загадочная внутренняя жизнь. Как в гигантском аквариуме, что-то булькало, ухало. Над жидкостью в лужах поднимался пар, курились дымки близко и далеко в этих полях.
        - Ты не думай, настоящие поля аэрации дальше, а здесь старая зона… Так вот, - продолжил Шеврутов какую-то фразу, начало которой я упустил. - Рыба здесь особенная. Начало здешней рыбе положили бракованные телескопы, которых лет пятьдесят назад спустил в унитаз аквариумист Кожухов. Он вывез свою коллекцию из Берлина в сорок шестом. Я видел эти аквариумы - увеличительные вставки в стёклах, бронзовая окантовка с орнаментом… Когда его пришли брать в пятидесятом, дубовая дверь продержалась ровно столько, сколько понадобилось Кожухову, чтобы спустить последнюю рыбу в канализацию.
        Но сейчас у нас другая радость - наша рыба очень живуча. Мои продавцы возили её в пластиковых мешках с кислородом по всей Европе. Переезд до Парижа ей совершенно нипочём. И это не самое интересное. Мне мутанты не интересны, мутанты нежизнеспособны и мрут, как первый снег тает. Мне интересны новые виды.
        Я тебе покажу совершенно иное…
        Мы прошли криво погрузившийся в лужу трактор с экскаваторным ковшом и заброшенное бетонное здание. Дальше начинался лес ржавой арматуры и странные постройки без крыш.
        - Вот, можешь поглядеть. Спустись по ступенькам, пока я сачок свинчиваю. Подивишься.
        Я начал спускаться по обнаружившимся ступенькам мимо забора из сетки-рабицы. Рядом с кроватной спинкой, вросшей в землю как поручень, начиналось небольшое озерцо. Вода в нём, или то, что было водой, стояло ровно и неподвижно. Если бы озерцо возникло из бомбовой воронки военных времён, то я не удивился бы.
        Я наклонился к воде, чтобы разглядеть новый аквариумный вид, составивший Шеврутову славу.
        Но никто не роился в этой неожиданно прозрачной воде.
        Роиться там было некому.
        Огромный глаз глядел на меня оттуда бесстрастно и мудро. Невиданных размеров существо с плавниками изучало меня, как червяка, зашедшего на обед. Царь рыб ждал гостей в своей страшной глубине.
        Я отшатнулся и сделал несколько шагов по ступенькам вверх. Там уже стоял Шеврутов. Неожиданно он толкнул меня в грудь.
        - Ну, что стоишь. Иди, прыгай.
        - Ты что? - шепотом спросил я и прибавил ещё тише: - Ты с ума сошёл?..
        - Давай, давай, - толкал меня вниз Шеврутов. - Нечего тут…
        Схватившись за ржавую кроватную спинку, я пытался отпихнуть аквариумиста.
        Шеврутов печально достал из кармана пистолет, что называется Тульский Токарев. Этот чёрный предмет в его руках показался мне больше, чем был на самом деле.
        - Ну, давай, давай, - а то он мертвечины не любит. Он тебя сам выбрал, он всегда сам выбирает.
        Глаз уже приблизился к поверхности и бесстрастно смотрел на меня.
        10 июля 2022
        Пуговица (День металлурга. Третье воскресенье июля)
        Все пройдёт - усталость, гарь и печаль.
        Все пройдёт - навек останется сталь.
        Сталь сердец и городов,
        Сталь негромких наших слов
        И ракет, летящих в звёздную даль.
        Николай Добронравов. «Магнитка»
        Плавился асфальт, город накрыло жаркое лето.
        Они стояли в очереди безо всякой надежды. Садовое кольцо шумело рядом, тянулся второй час ожидания, а они были всё ещё далеко от заветной двери.
        Раевский пел, переминаясь, о том, как день и ночь горят мартеновские печи. Ему нравилось притворяться рабочим, хотя в очереди за водкой это было делом бессмысленным.
        К этой двери была прикручена кожаная, вместо обычной, ручка от чемодана. Что это был за чемодан, почему продавцы поступили так с дверью - об этом были сложены легенды.
        Шеврутов знал, по крайней мере, две версии. Сердобольский - куда больше, а Раевский, наверное, все. Он вообще знал всё.
        Они стояли за водкой - две бутылки в одни руки, каждому совершеннолетнему раз в месяц. Талоны были зеленоватые, в мелкую крапинку. Да только водки могло не хватить, или вовсе - в указе не было сказано, какие бутылки принимаются в расчёт. Скажет продавец, что есть только четвертинки, и если нужда заставит, согласишься получить на один талон две крохотные бутылки, каждая чуть больше гранёного стакана. А в иной гранёный стакан такая влезет вся - «с мениском», как говорили.
        Указ звенел над советской землёй вот уже давно, и Раевский говорил, что лучше попасть под трамвай, чем под кампанию. Попадёшься пьяным, - мгновенно отчислят из института.
        Институт их был тут же, на Садовом кольце, и раньше звался гордым именем вождя. Московский институт стали имени Сталина. Имени кого бы ещё быть институту стали? А потом, чтобы сохранить все буквы в целости, он стал Институтом стали и сплавов, что служило нескончаемым источником шуток - сталь ведь тоже сплав, сплав железа с углеродом.
        Скоро им надо было ехать на практику - кому в Донецк, кому в Жданов, а кому остаться тут, в московской жаре. А пока они выкупали все семейные талоны - за стариков и старух, за сестёр и прочих родственников. Это было их, собственное, а не чужое. То, что по талонам, было им положено, а значит, было крепче глупого понятия собственности. Своё. От талонов никто не отказывался - их разве дарили.
        Друзья прогуливали пары - но не в субботу же стоять, в куда более длинной очереди.
        Сердобольский жил поблизости, к нему и отправится священный груз. А самого Сердобольского два месяца назад, прямо рядом с магазином, ударили по голове и отняли бутылки. Неделю его мутило - оказалось, что это сотрясение мозга. С тех пор они ходили отоваривать талоны втроём.
        Очередь колыхнулась, кто-то крикнул неразборчиво, забормотал неразборчиво и тихо, и вдруг снова закричал. Кажется, в начале очереди били кого-то. Но не из корысти, а для порядку, чтобы не лез бессовестно вперёд.
        Начинался обеденный перерыв, но в магазин стали запускать. Тощие рюкзаки превратились в парашюты десантников, только вместо капрона там были надежды на весёлое будущее.
        Когда они выходили, Раевский победно оглядел загибающийся хвост очереди и пропел негромко, но довольно слышно:
        Что же ты наделала,
        Голова с заплаткою
        По талонам горькая,
        По талонам сладкая.
        В очереди заржали, а некоторые испуганно отвернулись. Друзья свернули в ту самую неприятную подворотню, и тут к ним качнулась фигура.
        Это было опасно.
        Они тут же сгруппировались, но человек раскинул руки, как Христос. Мир был с ним.
        - Послушайте меня, молодые люди. На носу моём велосипед, а в душе осень.
        - Ну, началось, - с раздражением сказал Сердобольский.
        - Я хочу предложить вам размен, - сказала фигура. - У вас вся жизнь впереди, а моя догорает в степи, как немецкий танк. У вас есть товар, у меня - купец. Любите ли вы золото? Держали ли вы его в руках?
        - У меня была золотая медаль, - гордо ответил Раевский.
        - Школьные медали, обручальные кольца… Скажите ещё, что вы трогали бабушкины золотые зубы. Это всё не настоящее золото. А настоящее имеет страшную, нечеловеческую силу.
        Это была правда. Когда Раевский в детстве смотрел на стакан, в котором плавала, как младенец в кунсткамере, бабушкина вставная челюсть, то думал, что это выглядит симпатичнее, чем дедушкины золотые коронки.
        - У меня для вас настоящее золото с историей, - и фигура выбросила вперёд руку. - Добытое зеками, плавленое чекистами, наше, не чужое.
        На ладони неизвестного лежала жёлтая пуговица.
        Друзья разочарованно переглянулись: пьяница был неизобретателен.
        - Что это? - брезгливо спросил Раевский.
        - Это пуговица вождя.
        - Ленина?
        - Нет, глупые, какая может быть у Ленина золотая пуговица? Это пуговица Сталина.
        - А вы её срезали, пока он спал на даче? - усмехнулся Раевский. - Залезли в окно, и…
        - Не надо смеяться. Сейчас перед вами история. Я действительно срезал пуговицу, когда вождь спал - только спал он уже вечным сном. Он лежал перед нами, как жертва на алтаре, и мы срезали пуговицы с его кителя, прежде чем зарыть его в землю. Не бил барабан перед смутным полком, когда мы вождя хоронили.
        Пьяница говорил, как пел, и было видно, что он сообщает угрюмую историю своей жизни в этой подворотне не в первый раз. Голос дробился в подворотне, отскакивал от круглого потолка.
        - Мы сдали пуговицы по списку, но одна осталась в моём кулаке, - старый полковник обсчитался от горя. Слёзы застили ему глаза, и он ошибся в счёте. Пуговица осталась у меня, и вот она - перед вами. Подлежит обмену - всего на одну бутылку из множества ваших. Всего на одну - золото в обмен на огонь. Так меняли индейцы своё первородство. Не скажу «дайте мне красного, красного этого», а скажу: «дайте мне этого белого».
        Раевский наклонился к руке, оказавшейся неожиданно чистой и ухоженной.
        Там лежала небольшая пуговица с гербом Советского Союза.
        - Это в пятьдесят шестом? - спросил Шеврутов.
        - В шестьдесят первом, стыдно не знать, молодой человек.
        - Обыкновенная маршальская пуговица. В «Военторге» можно купить, - вступил Сердобольский.
        - Не мешай, - отмахнулся Раевский. - И как это было?
        - Была ночь, молодые люди. Была ночь, чёрная как совесть тирана, чёрная, будто измена. Та ночь, которую наш вероятный противник называет Хеллоуином. Но что нам тогда было до вероятных и невероятных противников, когда за мавзолеем уже чернела отрытая могила. Начальник караула скомандовал, и мы опустили гроб - без залпов и воплей родственников. Был стылый октябрь, и наши шинели набухли сырым воздухом смерти. Слышите, студенты? Это говорю вам я, бывший кремлёвский курсант. Прах, что лежит в земле под стеной, стучит поныне мне в сердце. Я прожил с этим даром всю жизнь, да только военная пенсия невелика.
        - Ладно, отец, не позорься.
        - У Гагарина была такая пуговица, именно поэтому он не сгорел в плотных слоях атмосферы. Их уничтожить нельзя - разве сунуть под дюзы ракеты «Восток». Так тогда и сделали, поэтому эта пуговица, наверное, последняя.
        - Или расплавить в советской домне? - со смешком сказал Сердобольский. - Горят мартеновские печи, и день и ночь горят они…
        А Раевский ничего не сказал вслух. Историю про расплавленную магию он уже читал, в растрепанной английской книжке, на которую была очередь в библиотеке «Иностранной литературы». Книжка была такая же длинная, как очередь в магазин, оставшийся за спиной. И в книжке говорили - не бери чужого, не бери, прожжёт чужая вещь тебе ладонь, отравит тебе жизнь, будто чернобыльская пыль, осевшая в лёгких. Сдохнешь, как в горячем цеху раньше срока, никакой своей водкой не спасёшься. Старик был молодец, нёс культуру в массы, как всякий спившийся интеллигент. Какой он кремлёвский курсант, просто прилежный читатель.
        Поэтому Раевский снова махнул рукой, отвяжитесь, дескать, не мешайте старику.
        И вдруг снял с плеча рюкзак и вынул бутылку.
        - Давай сюда пуговицу.
        Он на миг образовал с неизвестным круг, левой рукой приняв пуговицу, а правой - передав стекло.
        - Ну и глупо, - выдохнул Сердобольский.
        - Помолчи, - поморщился Раевский.
        Когда они уже вошли в гулкий подъезд, он объяснил:
        - Да ведь дело не в пуговице, а в истории. Пуговиц много, а историй мало. Представьте себе первый снег на Красной площади, представьте, как летит колкая снежная крупа, и курсанты выносят гроб с мумией под стук молотков, потому что в эту же ночь меняют вывеску. Снова одно имя вместо двух. Картина!
        А ведь, когда прилетел Гагарин, Сталин ещё лежал в Мавзолее, а пуговицы были при нём ровным рядом на кителе. И Гагарин рапортовал правительству на фоне Мавзолея. Ленин и Сталин лежали под гранитной трибуной, тут же стояли Хрущёв и Брежнев, и вернувшийся с космического холода герой отдавал им всем честь - мёртвым и живым. Чувак рассказал нам действительно хорошую историю. Можно только отредактировать её: к примеру, Хрущёв, зная тайную силу пуговицы, велел срезать её раньше, и только это позволило ему разоблачить культ личности.
        Меж тем, они составили купленное в угол крохотной кухни. Квартира была отдельная, но большая и странная - на первом этаже старого дома, где селились работники искусств. Когда-то эти музыканты и художники, скинувшись, построили этот дом согласно своим запросам. Один этаж был выше других - там жили какие-то балетные люди, которые устроили в квартире танцевальный класс.
        Кухня здесь была не просто маленькой, но и угловатой, с множеством труб, торчавших из стен.
        - Надо проверить, - произнёс Сердобольский.
        - Что?
        - Проверить, то ли нам продали.
        - Пуговицу?
        - Какую пуговицу? Водку, - и хозяин достал стаканы.
        Они проверили, а потом проверили ещё. Решили даже обмыть пуговицу, как орден, но потом забыли.
        Потом вообще всё забылось.
        Пришли иные времена.
        Компания распадалась - одни рвались вверх, другие стремительно падали вниз. Раевский был из первых, карьера ложилась ему под ноги, как лестница с ковровой дорожкой. Брак его, правда, был скоротечен, но это никого не опечалило. Он занимался сталью и прочими сплавами. Но больше всего его влёк никель, три четверти которого шло на нержавейку. Никель, вот что влекло его по жизни. Никель был сделан из советского прошлого, норильской пурги и биржевых котировок - может, на самом деле, никакого никеля и не было. Никакого жара мартеновских печей он в жизни так никогда и не ощутил, был холодок кондиционера и горные лыжи.
        Возвращаясь в Москву, он любил заходить к Сердобольскому. Жизнь в старой квартире текла неизменно, менялись только молодые подруги за столом, но Раевский, напившись, иногда думал, как они странно похожи.
        Шеврутов основал кооператив по продаже аквариумных рыб, но там дела шли ни шатко ни валко.
        Сердобольский собрался уезжать прочь от праха под стеной и за стенами прочих кладбищ, да так всё не ехал и не ехал.
        Спустили красный флаг над Кремлём и подняли полосатый.
        Было голодно, но в молодости это не пугало. Голод пугает тех, которому есть что терять, у кого дома плачут дети, и тех, кто осознал, что родители смертны. Но Раевский давно потерял своих, и боли от этой потери не чувствовал. Жизнь была интересна, как гонки по Садовому кольцу - адреналин захлёстывал его. Захлёстывал точно так же, когда он выходил на большую дорогу приватизации вместе со своими товарищами. Какой там голод, он перепробовал всё. И слаще всего была власть, а с прошлым надо прощаться - чем раньше, тем лучше.
        С однокурсниками он по-прежнему встречался - не хвастаясь, а демонстрируя успех.
        Немногие попадали к нему домой, ещё реже они вспоминали там о минувшем. Но как-то они напились и стали горланить песню о том, как металлурги стоят у печей не за почёт и медаль, а просто у них сердца горячи, и руки крепки, как сталь. Притворяться рабочим уже никто не хотел, да и инженеры из них вышли неважные, никто не работал по специальности. Но Раевского охватила ностальгия, и, засунув руку в ящик стола в поисках студенческих фотографий, он наткнулся на пуговицу.
        Он со смехом рассказал историю сувенира, вернувшись за стол, и показал всем золотистую вещицу. Среди гостей оказался однокурсник, ставший, как оказалось, ювелиром. Он достал из кармана лупу и внимательно осмотрел предмет с гербом исчезнувшего государства.
        - Это золото. Настоящее - не скажу, что внутри, но сверху точно золото.
        Ему не вполне поверили, и просто подняли ещё один тост.
        Когда гости расходились, Шеврутов задержался в дверях.
        - Знаешь, отдай её мне, - сказал он. - На память. Очень нужно. Верну потом, а сейчас отдай. Я по-любому дам тебе больше, чем в любой скупке. Больше, чем в любом ломбарде, да и зачем тебе ломбард? Отдай.
        Он вдруг достал из кармана увесистую пачку, неожиданно много нумерованной бумаги, даже в то время больших нулей, и сунул Раевскому в руку.
        На следующий день Раевский уехал к далёкому морю. Там он узнал об обмене денег - посредине лета меняли старые на новые, но менять их в чужой стране было негде. Но это не расстроило Раевского - он испытал странное облегчение.
        Жизнь его удивительным образом обновилась.
        В тот день на набережной он встретил бывшую жену, и случилось то, что иногда бывает с расставшимися. Когда они вернулись вместе, Раевский поменял работу, и жизнь прекратила свою гонку.
        Шеврутов как-то отдалялся от них.
        До Раевского доходили какие-то неприятные слухи. Их прежний товарищ был жесток в своих делах и не щадил ни своих, ни чужих.
        Но и время было такое - жёсткое. И кто тогда не ел свой хлеб со слезами?
        Чередой умирали родители друзей - и теперь старая компания встречалась на этих похоронах чаще, чем на днях рождения. Шеврутов там и вовсе не объявлялся, и Раевский это одобрял.
        Известно было, что он обретается при правительстве, потом Шеврутов оказался смотрящим за какой-то крупной корпорацией - там, наверху, происходили схватки под ковром, уже невидимые снизу.
        Однажды, совершенно случайно, Раевский увидел старого приятеля на экране гостиничного телевизора. Шеврутова назначили губернатором, и теперь его наставляло первое лицо. Звука не было, но и без слов становилось понятно: неважно, что говорят, а важно кто напутствует.
        Бывший студент кафедры порошковой металлургии ничуть не изменился, вот только что-то было странное в его костюме, как-то он был странно застёгнут.
        Двубортное тогда было в моде. Но на тёмно-синем его пиджаке одна пуговица была не чёрной, как все остальные, а блестящей. Раевский мог бы поклясться, что узнал её.
        Это была пуговица Сталина.
        19 июля 2022
        Номерная станция (День системного администратора. Последняя пятница июля)
        Отец прислонился к холодной летом печке и, глядя в окно, ругал мальчика, за то, что он ничего не читает. Сын согласно кивал, но не чувствовал за собой никакой вины. У стариков, а он считал отца стариком, есть такая черта, что нужно что-то «читать». Так им спокойнее, в этом они чувствуют подчинение своему поколению. Мы читали, значит, и вы должны. Можно было бы его просто спросить: «Зачем?», но интуитивно мальчик понимал, что это было слишком жестоко. Ну что он ответит? Начнёт мяться, мычать, а, в конце концов, расстроится.
        Он и так расстраивался, когда кричал, что мальчик упускает время, а время - самая дорогая вещь на свете. Дескать, лучше б учил иностранные языки. Мальчик думал про себя, что как раз английский он знает лучше отца, но из милосердия не открывал рот.
        Одно хорошо, что отцу нравилось, где учится сын. А учился он в колледже автоматики и радиотехники на системного администратора. Отцу казалось, что это гарантированный, как он говорил, «хлеб». Но кто сейчас ест один хлеб? Непонятно.
        Этот старик, так думал мальчик, всю жизнь занимался своими конденсаторами и сопротивлениями, был настоящий радиолюбитель, а как-то сам спаял телевизор. Блин, целый телевизор, и платы, похожие на материнские, листы карболита, утыканные светящимися лампами, гревшимися, как печка. Останки этого монстра жили в сарае. Телевизор был собран на деревянной раме, которая теперь от сырости искривилась, и теперь этот чудо-прибор стал похож на скелет ископаемого, между рёбрами которого торчали грязные детали на заплесневелых платах. Теперь отец ничего не собирал, а просто слушал по ночам радио. Приёмников на даче было два: один старинный, в дубовом корпусе, что стоял на комоде и светился зелёным глазом, он работал всегда. Второй был новенький и совсем небольшой, и мальчик иногда включал его по ночам у себя на чердаке, когда интернет совсем пропадал. По этому приёмнику мальчик как-то слышал голоса пилотов, пролетающих над его домом. А один раз на длинной волне он нашёл какую-то странную передачу, где человек многозначительно говорил простые слова, будто в них была заключена высшая мудрость. Кто-то важно
поизносил: «жетон», «закат», а потом помедлив: «колобок». Вот на это хулиганство в эфире и были похожи речи отца.
        Мальчик давно научился отбивать подачи стариков. Мать любила вспоминать, как она на даче сажала картошку и полола сорняки. Сорняки в её рассказах выходили похожими на пришельцев, пожирающих редиску и укроп. Блин, они сажали какой-то укроп, зачем им укроп, зачем это всё? Это тоже было непонятно.
        Сейчас от нотаций его спасла как раз мать, которая поднялась на крыльцо и сказала, что приходили ежи. В этот год ежей было много, и это мальчику нравилось. Отец сказал что-то о ежах, потом мать пожаловалась на мышей, и они забыли о мальчике.
        Он жил этим летом на даче, последним летом перед армией. Отец всё время говорил об армии, которой отдал всю жизнь. Это было немножко утомительно, но мальчик терпел. Как и то, что его называли мальчиком.
        Лето казалось ему пустым, потому что все дачные друзья куда-то подевались. Приятель уехал учиться в другой город, а девочка, в которую он давно влюбился, второй год жила в далёкой стране. Отец называл эту страну смешно: «вероятный противник». Старики вообще не понимают ничего, ни то, что их споры за дачным столом никого не интересуют, ни то, что виртуальная реальность не похожа на преступление. Родители всё время боятся, что он станет игровым наркоманом, превратится в толстяка и будет пялиться в экран. Только то, что он стучит по клавишам, делая курсовые проекты, примиряло их с его техникой. Знали бы они, что он делает уже вторую сетевую игру. Об этом мальчик говорил с гордостью, но только не родителям, а сверстникам. Они не будут спрашивать, сколько он заработал на играх, потому что обидно говорить, что нисколько.
        Одно было плохо - интернет на даче был слабый, хотя он убедил отца поставить большую тарелку связи.
        А пока он старался выключать слух, если его учили жить. «В армии тебе будет трудно, - бубнил отец. - Я в твои годы бегал двадцать километров с полной выкладкой. Знаешь что это такое? Автомат, подсумки, вещмешок… Килограмм двадцать!» Эти чужие воспоминания летали вокруг мальчика, как мухи, надоедливые, но не кусачие. Армии он не боялся. Соседний факультет занимался дронами - их конструированием и обслуживанием, и преподаватели говорили, что их будут брать операторами боевых дронов. Зачем ему бегать, да с какой-то выкладкой. В колледже, впрочем, его пугали тем, что если кто-нибудь будет плохо учиться, то станет оператором дронов-доставщиков. Меж тем самые крутые готовились стать операторами боевых дронов. Они и учились иначе, - не сидели за столами, а лежали в специальных креслах, что преподаватели называли специальным словом «ложементы». Космические дроны - это вообще соль земли. Но туда вообще непонятно кто попадал.
        Учился мальчик действительно неважно, но перспектива попасть в техники по обслуживанию его не пугала. В конце концов, если у него получится заниматься архитектурой игр, всё будет по-другому. Он заработает кучу денег, и отец будет только разводить руками, когда увидит распечатку со счёта.
        Тем не менее, он пошёл смотреть на ежей. В этот год на дачах действительно приключилось нашествие этих колючих колобков. Мать умилялась, глядя, как они идут через участок по своим делам. Мальчик, правда, не испытывал особого восторга: ну, ежи, так ежи. Тем более, он знал, что лучше их не трогать, не потому что они колючие, а из-за того, что на них много паразитов. Но всё же лучше бродячих собак, которых мальчик боялся.
        Дачи вокруг были очень разные - умирающие садовые участки и несколько коттеджных посёлков. В интернете про них писали с обязательным словом «элитные». Иногда мальчик воображал, что девочка из элитного посёлка поедет кататься на велосипеде и упадёт, а он окажется рядом. Он починит велосипед… Нет, лучше, ему нужно будет нести её на руках, и мальчик будет чувствовать тепло её тела, а потом, когда он доставит её домой, то произойдёт что-то важное, что переменит его жизнь. Но никто с велосипедов не падал, и единственный, с кем он познакомился, был длинноволосый парень, довольно дорого одетый. Он выходил на речку и валялся там в тени.
        В первый день мальчик не стал с ним заговаривать. Он представил, как пришелец спрашивает:
        - Что это?
        - Это река времени, - отвечает мальчик. - А время - это самая дорогая вещь на свете.
        Тут он расскажет соседу, что именно в этой реке утонул красный командир Чапаев, про которого рассказывают анекдоты. Вот Чапаев, придерживая раненную руку, вступает в реку времени. Он долго бредёт по мелководью, а потом уходит под воду с головой. Ведь по реке времени нельзя плыть против течения.
        На второй день мальчик разговорился с незнакомцем. Тот сказал, ещё не успев назвать своего имени:
        - Знаешь, что это? Это река Лета. Не «лето», а «Лета», понял?
        Мальчик почувствовал себя так, будто у него украли велосипед. Но новый знакомый принялся рассказывать, что мир похож на матрицу, в которой множество событий склеены вместе. Раньше мир притворялся аналоговым, но при этом всегда был цифровым. Мальчик не сразу понял, что тот пересказывает какой-то фильм, потому что новый знакомый быстро спросил, любит ли мальчик цифры.
        Это был странный вопрос. Цифры - они просто цифры, как их любить, они как воздух. Вот мать любит ежей, а он любит мать. Ну и отца, наверное. Но он сказал соседу, что да, цифры… Конечно, любит. Цифры и электроника, ведь это у них семейное. И дальше поведал новому знакомому о том, как женщина в радиоприёмнике напряжённым голосом произносила в ночи цифры - одну за другой. Этот поток цифр, казалось, будет длиться бесконечно, но женщина устала и ушла куда-то, на соседнюю волну, наверное. Это смешно, привет из прошлого, он ведь видел один фильм про шпионов - старый и скучный, и в нём такая же женщина читала список проб геологической партии. Но теперь это всё не нужно, какие теперь шпионы с приёмниками, когда есть интернет.
        - А, это номерная станция. Знаешь, что такое номерная станция? - спросил парень. - Это точки сборки, где сшивается матрица времени. В нашем мире накапливаются ошибки, и на номерных станциях пересчитываются контрольные суммы, а потом в наш мир вносятся поправки. Всё дело в счёте - если цифры считать обычным порядком, ты движешься из настоящего в будущее, а если вести обратный отсчёт, то путешествуешь в прошлое. Сегодня ты открыл самое главное, а главное - это счёт.
        Выходило складно, но потом мальчик понял, что его собеседник не обращает внимания на него, а говорит как бы сам с собой. Их уединение нарушила женщина с очень грустными глазами. Она пришла за этим парнем и увела его прочь, бережно держа за руку. Парень шёл неловко, загребая ногой, и продолжал при этом говорить. Тогда мальчик понял, что его новый друг просто сумасшедший.
        Он вернулся домой и вечером, как бы невзначай, спросил отца про всё это. Вопрос будто прорвал плотину. Отца несло, он говорил, что это великая тайна и заговор во имя мира. Что эти станции не только для шпионов, но и на случай новой войны. Когда все большие передатчики уничтожат с таких же, как у тебя, мальчик, дронов, только вражеских, то заработают эти станции. А пока они просто стоят в холодном резерве. Ну и проверяют свою работу.
        Темнело. Слушая, как кто-то невидимый копошится в траве, мальчик подумал, что самое интересное в э радиостанциях, что их могут слышать все. В интернете сообщение ты получишь только когда введёшь пароль, а тут ты без спроса слышишь все чужие цифры. Что-то в этом было величественное.
        Настали дождливые дни, и делать стало нечего. Мальчик тупил в телефон, а потом вспомнил о сталкерском сайте и стал искать там что-нибудь о номерных станциях. Там было много мусора, и когда он уже утомился от хвастливых отчётов о посещении расформированных воинских частей и заброшенных военных городков, то вдруг увидел знакомый пейзаж и слова «номерная станция». Он видел эту дорогу и лес у железной дороги года три назад, когда катался с друзьями. Не слишком близко, но и не очень далеко: можно снова доехать на велосипеде. Унылых сталкеров прогнал сторож с собакой, но, может, ему повезёт и он сделает снимки получше.
        Ночью мальчику снилась номерная станция. Это было таинственное сооружение, состоящее из куполов и переходов. Наверное, большая часть помещений спрятана глубоко под землёй, а на поверхности только огромные антенны.
        На рассвете он собрался и, никого не предупредив, оседлал велосипед. Сперва мальчик гнал по дороге, где в этот ранний час можно было не бояться машин. Несколько раз он сверялся с сайтом в телефоне, и, наконец, свернул на просёлок. Дорога мгновенно испортилась, запетляла и уткнулась в непонятные дачи за большим бетонным забором. Мальчик обогнул этот забор в бесцветную выпуклую клетку и снова попал на просёлок. Рядом уже гремела электричкой железная дорога, через которую надо было перебраться. Пыхтя, он перетащил велосипед через насыпь и осмотрелся. Рельсы тут расходились в несколько сторон - одна колея уходила в лес, другая смыкалась с основными путями, а между ними, на поросшем лесом островке маячило какое-то странное сооружение.
        Судя по координатам, это было то, что нужно. Он взобрался по скользкому склону, повесив велосипед на плечо. Жестяной забор был новым, но на нём кто-то уже вывел баллончиком неразборчивые круглые слова. Надо было лезть внутрь, и он обошёл вокруг, примеряясь, как он будет это делать. Но в самый последний момент подёргал ворота, украшенные огромным висячим замком. И тут же понял, что замок не запирает ничего, потому что вторая петля не держится в воротах.
        Створки со скрежетом разошлись, и он ступил внутрь.
        Под тремя огромными деревьями стоял небольшой домик. Рядом с ним лежали загадочные металлические конструкции, сквозь которые давно проросли сорные кусты. У забора сгрудились пустые металлические бочки. Обрывки пластика и рубероида валялись в траве, а перед входом лежал старый полосатый матрас. Даже на расстоянии чувствовалось, какой он мокрый и противный. Что-то стремительно ринулось из-под ноги прочь, но он тут же понял, что это откатилась прочь пустая бутылка - скользкая, с отклеившейся этикеткой. Собачья миска у конуры, покрытая плесенью. Ржавая цепь…
        Он уже провалился в прошлое.
        Мальчик вошёл в домик. Внутри было всё то же: разруха и тлен. Две комнаты, в которых пахло сыростью и мочой.
        В первой стояла железная кровать с панцирной сеткой, а во второй - стол без стульев, на котором сгрудились несколько грязных стаканов. От радиостанции остались только два стальных шкафа, раскрывшие свои дверцы. Там не было ничего - даже провода были срезаны под корень. Мальчик ожидал увидеть что-то похожее на телевизор в сарае: старинные электронные лампы и радиосхемы, обросшие мхом. Но не было и этого.
        Только к столу прежние хозяева привинтили микрофон, а рядом поставили динамик в корпусе из грязно-белой пластмассы. Мальчик щёлкнул выключателем, и обнаружил, что не всё в этом домике обесточено. Шорох наполнил комнату. Тогда незваный гость сказал в микрофон так, как это делали взрослые: «Раз, два, три…» Ничего не произошло, но он вдруг ощутил чувство вины, будто сломал чужую вещь. Тогда мальчик вспомнил того сумасшедшего на речке, и заговорил микрофон снова: «Три, два, раз». Динамик по-прежнему безразлично потрескивал, сообщая, что ток в сети есть. Кстати, рядом на стене висели плакаты, изображавшие людей, пострадавших от электричества. Эти люди рисковали своей жизнью, просовывая руки внутрь непонятных устройств. Риск их был глуп и бессмысленен.
        Он постоял с минуту, соображая, туда ли он попал. Может, это совсем не то, что он искал, железнодорожники ведь тоже нуждались в связи, вот они и построили себе этот домик, а теперь он стал ненужным. Или это просто диспетчерская, где считали прошедшие составы в одну сторону: «Раз, два, три», а потом так же считали в другую, чтобы уравновесить мироздание. Сайт сталкеров ошибся, никакой номерной станции тут не было.
        Фотографировать не хотелось. Надо было ехать прочь из этого мёртвого места.
        Через несколько минут, когда громкое дыхание мальчика, тащившего на себе велосипед, смолкло, кусты с разных сторон от домика зашевелились. На пустое пространство перед строением вышли два одинаковых ежа и в недоумении уставились друг на друга. Они были абсолютно одинаковые и одинаково пахли. Это сбивало ежей с толку, но, помедлив, они всё же двинулись друг к другу.
        Через пару минут ежи сблизились и вдруг слились в одного.
        Мир встряхнулся, и время потекло обычным образом.
        2022
        Карское море, август 1942 (День ВМФ. Последнее воскресенье июля)
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        Карское море, август 1942
        73°29'21" с. ш. 80°14'42" в. д.
        Номер этому году был тысяча девятьсот сорок второй, и год этот был страшен.
        Мир опять завис на краю, немцы были на Волге, а над Ленинградом шелестели, чтобы окончить траекторию разрывом, восьмисоткилограммовые снаряды врага.
        В тот август батальон Еськова дрался на Ладоге, где рвалась к Дороге жизни финско-итальянская флотилия. Итальянские катера совершили долгий путь через пол-Европы, и теперь Еськов смотрел на них, превратившихся в далёкие точки на горизонте, в трофейный бинокль.
        В этот момент в двух с половиной тысячах километров к северу от Еськова старший лейтенант Коколия задыхался в тесном кителе. Китель был старый, хорошо подлатанный, но Коколия начал носить его задолго до войны и даже задолго до того, как стал из просто лейтенанта старшим и, будто медведь, залез в эту северную нору.
        Утро было тяжёлым, впрочем, оно не было утром - старшего лейтенанта окружал вечный день, долгий свет полярного лета.
        Он старался не открывать лишний раз рот - внутри старшего лейтенанта Коколия усваивался технический спирт. Сложные сахара расщеплялись медленно, вызывая горечь на языке. Выпито было немного, совсем чуть - но Коколия ненавидел разведённый спирт.
        Сок перебродившего винограда, радость его, Коколия, родины, был редкостью среди снега и льда. Любое вино было редкостью на Русском Севере. Поэтому полночи Коколия пил спирт с торпедоносцами - эти люди всегда казались ему странноватыми.
        Впрочем, мало кто представлял себе, что находится в голове у человека, который летит, задевая волны крыльями. Трижды приходили к нему лётчики, и трижды Коколия знакомился со всеми гостями, потому что никто из прежних не приходил. Капитан, который явился с двумя сослуживцами к нему на ледокольный пароход с подходящим названием «Лёд», был явно человек непростой судьбы. Чины Григорьева были невелики, но всё же два старых, ещё довоенных ордена были прикручены к кителю. Капитан Григорьев был красив так, как бывают красивы сорокалетние мужчины с прошлым, красив чёрной формой морской авиации, но что-то было тревожное в умолчаниях и паузах его разговора. Капитан немыслимым способом получил отпуск по ранению, во время этого отпуска искал свою жену в Ленинграде и увидел в осаждённом городе что-то такое, что теперь заставляло дергаться его щёку.
        Тут даже спирт не мог помочь. Григорьев рассказывал ему, как ищет подлодки среди разводий и как британцы потеряли немецкий крейсер, вышедший из Вест-фиорда. Что нужно было немцу так далеко от войны - было непонятно. Разве что поставить метеостанцию: высадить несколько человек, поставить на берегу домик или просто утеплённую палатку с радиостанцией. Такие метеостанции они ставили, но здесь её смысл был неочевиден.
        Ветра в нашем полушарии были больше западные, и для чётких прогнозов нужно было лезть в Гренландию, а не к Таймыру. В общем, цели крейсера оставались загадкой.
        Пришёл на огонёк и другой старший лейтенант, артиллерист. Он рвался на фронт, и приказ уже был подписан - один приказ и на него, и на две его старые гаубицы. За год они не выстрелили ни разу, но артиллерист клялся, что если что - они не подведут.
        Спирт лился в кружки, и они пили, не пьянея.
        А теперь Коколия стоял навытяжку перед начальником флотилии и слушал, слушал указания.
        Нужно было идти на восток, навстречу разрозненным судам, остаткам конвоя, что ускользнули от подводных лодок из волчьей стаи, - и при этом взять на борт пассажиров-метеорологов.
        При этом старший лейтенант утратил часть своей божественной капитанской власти. Оказалось, что это не пассажиры подчиняются ему, а он пассажирам.
        Пассажиров оказалось несколько десятков - немногословных, тихих, набившихся в трюм, но были у них два особых начальника.
        Коколия раньше видел много метеорологов - поэтому не поверил ни одному слову странной пары, что поднялась к нему на борт.
        Один, одетый во всё флотское, был явно сухопутным человеком. Командиром - да, привыкшим к власти, но эта власть была не морской природы, не родственна тельняшке и крабу на околыше. Фальшивый капитан перегнулся через леера прямо на второй день. И это был его, Серго Коколия, начальник - капитан Фетин, указывавший маршрут его, Коколия, штурману и отдававший приказы его, Коколия, подчинённым.
        Его напарник был явно привычен к морю, но измождён, и шея его болталась внутри воротника, как язык внутри рынды.
        Коколия вгляделся в него в кают-компании и понял, что этот худой - совсем старик, хотя волосы его и лишены седины. Старика называли Академиком, это слово просилось на заглавную букву.
        «Лёд» был старым пароходом с усиленной защитой - он не был настоящим ледоколом, как и не был военным судном. На нём топорщились две пушки Лендера и две сорокапятки - так что любая конвенция признала бы его военно-морским. Но конвенции пропали пропадом, мир поделился на чёрное и белое. Чёрную воду и белый лёд, полосы тельняшек - и ни своим, ни врагам не было дела до формальностей.
        Старший лейтенант давно уравнял свой пароход с военным судном - и, что важно, враг вывел в уме то же уравнение.
        Коколия трезво оценивал свои шансы против подводной лодки противника, оттого указания пассажиров раздражали.
        Он был вспыльчив и, зная это, старался заморозить свою речь вообще. Например, его раздражал главный механик Аршба, и тот отвечал ему тем же - они не нравились друг другу, как могут не нравиться друг другу грузин и абхаз.
        Помполит Гельман пытался мирить их, но скоро махнул рукой.
        Но Аршба был по сравнению с новыми пассажирами святым человеком.
        Они шли странным маршрутом, и Академик, казалось, что-то вынюхивал в арктическом воздухе - он стоял на мостике и мелкими глотками пил холодный ветер.
        - А отчего вас Академиком называют? - спросил Коколия. - Или это шутка?
        - Отчего же шутка, - улыбнулся тот, и Коколия увидел, что у собеседника не хватает всех передних зубов. Я как раз академик и есть. Член Императорской академии наук. Никто меня вроде бы не исключал - только посадили меня как-то Бабе-Яге на лопату, да в печь я не пролез. Вас предупредили насчёт Фетина?
        - Ну?
        - Фетин отменит любой ваш приказ - если что. Но на самом деле Фетину буду советовать я.
        - В море вы не можете отменить ничего, - сорвался Коколия. Но это означало только, что в душе у него, как граната, лопнул шарик злости. Он не изменил тона, только пальцы на бинокле побелели.
        - А тут вы и ошибаетесь. Потому что всё может отменить даже не часовая, а минутная стрелка - вас, меня, вообще весь мир. Вы же начинали штурманом и знаете, что такое время?
        Коколия с опаской посмотрел на Академика. Был в его детстве на пыльной набережной южного города страшный сумасшедший в канотье, что бросался к отдыхающим, цеплялся за рукав и орал истошно: «Который час? Который час?»
        - Видите ли, старший лейтенант, есть случаи, когда день-два становятся дороже, чем судьба сотен людей. Это такая скорбная арифметика, но я говорю об этом цинично, а вот Фетин будет говорить вам серьёзно. Вернее, он будет не говорить вам, а приказывать.
        - Можно, конечно, приказывать, но меня ждут восемь транспортов и танкер, у которых нет ледокола.
        - А меня интересуют немецкие закладки, которые стоят восьмидесяти транспортов! - и Академик дал понять, что сказал и так слишком много.
        Коколия хотел было спросить, что такое «закладки», но передумал.
        Разговор сдулся, как воздушный шарик на набережной - такой шарик хотел в детстве Серго Коколия, да так ни от кого и не получил.
        Они молчали, не возобновив разговор до вечера. Академик только улыбался, и усатый вождь с портрета в кают-компании тоже улыбался (хотя и не так весело, как Академик).
        Под вождём выцвел лозунг белым на красном - и Коколия соглашался с ним: да, правое, и потому всё будет за нами. Хотя сам он бы повесил что-то вроде «Делай, что должен, и будь, что будет».
        Академик действительно чуть не проговорился. Всё в нём пело, ощущение свободы не покидало его. Свобода была недавней, ворованной у мирного времени.
        Война выдернула Академика из угрюмой местности, с золотых приисков.
        И теперь он навёрстывал непрожитое время. А навёрстывать надо было не только глотки свободного, вольного воздуха, но и несделанное главное дело его жизни.
        Гергард фон Раушенбах, бежавший из Москвы в двадцатом году, успел слишком много, пока его давний товарищ грамм за граммом доставал из лотка золотой песок.
        И теперь они дрались за время. Время нужно было стране, куда бежал Гергард фон Раушенбах, и давняя история, начавшаяся в подвале университета на Моховой, дала этой стране преимущество.
        У новой-старой родины фон Раушенбаха была фора, потому что пока Академик мыл чужое золото одеревеневшими руками, фон Раушенбах ставил опыты, раз за разом улучшая тот достигнутый двадцать лет назад результат.
        И теперь одни могли распоряжаться временем, а другие могли только им помешать.
        Настал странный день, когда ему казалось, что время замёрзло, а его наручные часы идут через силу.
        Коколия понял, что время в этот день остановится, лишь только увидел, как из тумана слева по курсу сгущается силуэт военного корабля.
        На корабле реял американский флаг - но это было обманкой, враньём, дымом на ветру.
        Ему читали вспышки семафора, а Коколия уже понимал, что нет, не может тут быть американца, не может. Незнакомец запрашивал ледовую обстановку на востоке, но ясно было, что это только начало.
        Академик взлетел на мостик - он рвал ворот рукой, оттого шея Академика казалась ещё более костлявой.
        Он мычал, глядя на силуэт крейсера.
        - Сейчас нас будут убивать, вот, - Коколия заглянул Академику в глаза. - Я вам расскажу, что сейчас произойдёт. Если мы выйдем в эфир, они накроют нас примерно с четвёртого залпа. Если мы сейчас спустим шлюпки, не выйдя в эфир, то выживем все.
        А теперь, угадайте, что мы выбираем.
        - Мне не надо угадывать, - сказал хмурый Академик. - Довольно глупо у меня вышло - хотел ловить мышей, а поймался сам. Мне не хватило времени, чтобы сделать своё дело, и ничего у меня не получилось.
        - Это пока у вас ничего не получилось - сейчас мы спустим шлюпку, и через двадцать минут, когда нас начнут топить, мы поставим дополнительную дымовую завесу. Поэтому лично у вас с вашим Фетиным и частью ваших подчинённых есть шанс размером в двадцать минут. Если повезёт, то вы выброситесь на остров, он в десяти милях.
        Но, честно вам скажу, мне важнее восемь транспортов и танкер…
        Он просмотрел в бинокль на удаляющуюся шлюпку.
        - Матвей Абрамович, - спросил Коколия помполита. - Как вы думаете, сколько продержимся?
        - Час, я думаю, получится. Но всё зависит от Аршбы и его машины - если попадут в машинное отделение, то всё окончится быстрее.
        - Час, конечно, мало. Но это хоть что-то - можно маневрировать, пока нам снесут надстройки. Попляшем на сковородке…
        Коколия вдруг развеселился - по крайней мере, больше не будет никакого отвратительного спирта и полярной ночи. Сейчас мы спляшем в последний раз, но главное, чтобы восемь транспортов и танкер услышали нашу радиограмму.
        Это было как на экзамене в мореходке, когда он говорил себе: так или иначе, но вечером он снова выйдет на набережную и будет вдыхать тёплое дыхание тёплого моря.
        Коколия вздохнул и сказал:
        - Итак, начинаем. Радист, внимание: «Вижу неизвестный вспомогательный крейсер, который запрашивает обстановку. Пожалуйста, наблюдайте за нами». Наушники тут же наполнились шорохом и треском постановщика помех.
        Семафор с крейсера тут же включился в разговор - требуя прекратить радиопередачу.
        Но радист уже отстучал предупреждение и теперь начал повторять его, перечисляя характеристики крейсера.
        «Пожалуй, ничего другого я не смогу уже передать», - печально подумал Коколия.
        И точно - через пару минут ударил залп орудий с крейсера. Между кораблями встали столбы воды.
        «Лёд», набирая ход, двигался в сторону острова, но было понятно, что никто не даст пароходу уйти.
        Радист вёл передачу непрерывно, надеясь прорваться через помехи - стучал ключом, пока не взметнулись вверх доски и железо переборок и он не сгорел вместе с радиорубкой в стремительном пламени взрыва.
        И тут стало жарко и больно в животе, и Коколия повалился на накренившуюся палубу.
        Уже из шлюпки он видел, как Аршба вместе с Гельманом стоят у пушки на корме, выцеливая немецкие шлюпки и катер. Коколия понял, что перестал быть капитаном - капитаном стал помполит, а Коколия превратился в обыкновенного старшего лейтенанта с дыркой в животе и перебитой ногой.
        Этот уже обыкновенный старший лейтенант глядел в небо, чтобы не видеть чужих шлюпок и тех, кто сожмёт пальцы плена на его горле.
        Напоследок к нему наклонилось лицо матроса:
        - Вы теперь - Аршба, запомните, командир, вы - Аршба, старший механик Аршба.
        И вот он лежал у стальной переборки на чужом корабле и пытался заснуть - но было так больно, что заснуть не получалось.
        Тогда он стал считать все повороты чужого корабля - 290 градусов, и шли два часа тридцать минут, потом доворот на десять градусов, три часа… Часы у него никто не забрал, и они горели зелёным фосфорным светом в темноте.
        Эту безумную успокоительную считалку повторял он изо дня в день - пока не услышал колокол тревоги.
        То капитан Григорьев заходил на боевой разворот - сначала примерившись, а потом, круто развернувшись, почти по полной восьмёрке, он целил прямо в борт крейсеру, прямо туда, где лежал Аршба-Коколия.
        Коколия слышал громкий бой тревоги, зенитные пушки стучали слившейся в один топот дробью - так дробно стучат матросские башмаки по металлическим ступеням.
        И Коколия звал торпеду, уже отделившуюся от самолёта, к себе - но голос его был тонок и слаб, торпеда, ударившись о воду, тонула, проходя мимо.
        В это время в кабине торпедоносца будто лопнула электрическая лампа, сверкнуло ослепительно и быстро, пахнуло жаром и дымом - и самолёт, заваливаясь вбок, ушёл прочь.
        Тогда вновь началось время считалочки - один час на двести семьдесят, остановка - тридцать минут…
        Потом Коколия потерял сознание - он терял его несколько раз - спасительно долго он плыл по чёрной воде своей боли. И тогда перед глазами мелькали только цифры его счёта: 290, 2, 10, 3…
        И вот его несли на носилках по трапу, а тело было в свежих и чистых бинтах - чужих бинтах.
        Его допрашивали, и на допросах он называл имя своего механика вместо своего. Мёртвый механик помогал ему, так и не подружившись с ним при жизни.
        Мёртвый Коколия (или живой Аршба - он и сам иногда не мог понять, кто мёртв, а кто жив) глядел на жизнь хмуро - он стал весить мало, да и видел плохо. К последней военной весне от его экипажа осталось тринадцать человек - но никто, даже умирая, не выдал своего капитана.
        Таким хмурым гражданским пленным он и услышал рёв танка, что снёс ворота лагеря и исчез, так и не остановившись. Коколия заплакал - за себя и за Аршбу, пока никто не видел его слёз, и пошёл выводить экипаж к своим. Он был слаб и беспомощен, но держался прямо. Ветхая тельняшка глядела из-за ворота его бушлата. Бывший старший лейтенант легко прошёл фильтрацию и даже получил орден. Нога срослась плохо, но теперь он знал, что на Севере есть по крайней мере восемь транспортов и танкер.
        Коколия уехал на юг и теперь сидел среди бумажных папок в Грузинском пароходстве.
        Иногда он вспоминал чёрную полярную ночь, и холод времени проникал в центр живота. Коколия начинала бить крупная дрожь - и тогда он уходил на набережную, чтобы пить вино с инвалидами. Они, безногие и безрукие, пили лучшее в мире вино, потому что оно было сделано до войны, а пить его приходилось после неё. От этого вина инвалиды забывали звуки взрывов и свист пуль.
        Иногда до того, как поднять стакан, Коколия вспоминал своих матросов - тех, что растворились в холодной воде северного моря, и тех, что легли в немецкую землю. Сам Север он вспоминал редко - ему не нравились ледяные пустыни и чёрная многомесячная ночь, разбавленная спиртом.
        Но однажды он увидел на набережной человека в дорогом мятом плаще. Так не носят дорогие плащи, а уж франтов на набережной Коколия повидал немало.
        Человек в дорогом мятом плаще шёл прямо в пароходство, открыл дверь и обернулся, покидая пространство улицы. Приезжий обернулся, будто запоминая прохожих поимённо и составляя специальный список.
        В этот момент Коколия узнал приезжего. Это был спутник Академика, почти не изменившийся с тех пор Фетин - только от брови к уху шёл у гостя безобразный белый шрам.
        Фетин действительно искал бывшего старлея. Когда тот, прижимая к груди остро и безумно для несытного года пахнущий лаваш, поднялся по лестнице в свой кабинет, Фетин уже сидел там.
        Дело у Коколия, как и прежде, было одно - подчиняться. Оттого он быстро собрался, вернее, не стал собираться вовсе. Он не стал заходить в своё одинокое жилище, а только взял из рундучка в углу смену белья и сунул её в кирзовый портфель вместе с лавашом.
        Вот он уже ехал с Фетиным в аэропорт.
        Его спутник нервничал - отчего-то Фетина злило, что бывший старший лейтенант не спрашивает его ни о чём. А Коколия только медленно отламывал кусочки лаваша и совал их за щеку.
        Самолёт приземлился на пустом военном аэродроме под Москвой. Там, в домике на отшибе, у самой запретной зоны Коколия вновь увидел Академика.
        Тот был бодр, именно бодрым стариком он вкатился в комнату - таких стариков Коколия видел только в горах. Только вот рот у Академика сиял теперь золотом. Но всё же и для него военные годы не прошли даром: Академик совершенно поседел - в тех местах за ушами, где ещё сохранились волосы.
        Коколия обратил внимание, что Академик стал по-настоящему главнее Фетина: теперь золотозубый старик только говорил что-то тихо, а Фетин уже бежал куда-то, как школьник.
        Вот Академик бросил слово, и откуда ни возьмись, будто из волшебного ларца, появились на бывшем старшем лейтенанте унты и кожаная куртка, вот он уже летел в гулком самолёте, и винты пели нескончаемую песню: «Не зарекайся, Серго, ты вернёшься туда, куда должен вернуться, вернёшься, даже если сам этого не захочешь».
        На северном аэродроме, рядом с океаном, он увидел странного военного лётчика. Коколия опознал в нём давнего ночного собеседника, с которым пил жестокий спирт накануне последнего рейса. Тогда это был красавец, а теперь он будто поменялся местами с Академиком - форма без погон на нём была явно с чужого плеча, он исхудал и смотрел испуганно.
        Коколия спросил лётчика, нашёл ли он жену, которую так искал в сорок втором, но лётчик отшатнулся, испугавшись вопроса, побледнел, будто с ним заговорил призрак.
        Моряка и лётчика расспрашивали вместе и порознь - заставляя чертить маршруты их давно исчезнувших под водой самолёта и корабля. Это не было похоже на допросы в фильтрационном лагере - скорее с ними говорили как с больными, которые должны вспомнить что-то важное.
        Но после каждой беседы бывший старший лейтенант подписывал строгую бумагу о неразглашении - хотя это именно он рассказывал, а Академик слушал.
        В паузе между расспросами Коколия спросил о судьбе рейдера. Оказалось, его утопили англичане за десять дней до окончания войны. Английское железо попало именно туда, куда звал его раненый Коколия, - только с опозданием на три года. Судовой журнал был утрачен, капитан крейсера сидел в плену у американцев.
        Какая-то тайна мешала дальнейшим разговорам - все упёрлись в тайну, как останавливается легкий пароход перед ледяным полем.
        Наконец, Академик сознался - он искал точку, куда стремился немецкий рейдер, и точка эта была размыта, непонятна, не определена. Одним желанием уничтожить конвой не объяснялись действия немца - что-то в этой истории было недоговорено и недообъяснено.
        Тогда Коколия рассказал Академику свою полную животной боли считалочку: 290 градусов - два часа, 10 градусов - три. Считалочка была долгой, столбики цифр налезали один на другой.
        На следующий день они ушли в море на сером сторожевике, и Коколия стал вспоминать все движения немецкого рейдера, которые запомнил в давние бессонные дни.
        Живот снова начал болеть, будто в нём поселился осколок, но он точно называл градусы и минуты.
        - Точно? - переспрашивал Академик. И Коколия отвечал, что нет, конечно, не точно.
        Но оба знали, что - точно. Точно - и их ведёт какой-то высший штурман, и проводка сделана образцово.
        Коколия привел сторожевик точно в то место, где он слышал журчание воды и тишину остановившихся винтов крейсера.
        Сторожевик стал на якорь у таймырского берега.
        Они высадились вместе со взводом автоматчиков. Фетин не хотел брать хромоногого грузина с собой, но Академик махнул рукой - одной тайной больше, одной меньше.
        Если что - всё едино.
        От этих слов внутри бывшего старшего лейтенанта поднялся не страх смерти, а обида. Конечно - да, всё едино. Но всё же.
        Они шли по камням, и Коколия пьянил нескончаемый белый день, пустой и гудящий в голове. За скалами было видно огромное пустое пространство тундры, смыкающейся с горизонтом.
        Группа повернула вдоль крутых скал и сразу увидела расселину - действительно незаметную с воздуха, видную только вблизи.
        Здесь уже начали попадаться обломки ящиков с опознавательными знаками кригсмарине и прочий военный мусор. Явно, что здесь не просто торопились, а суетились.
        Дальше, в глубине расселины, стояло странное сооружение - похожее на небольшой нефтеперегонный завод.
        Раньше оно было скрыто искусственным куполом, но теперь часть купола обвалилась. Теперь со стороны моря были видны длинные ржавые колонны, криво торчащие из гладкой воды.
        Тонко пел свою песню в вышине ветряной двигатель, но от колонн шёл иной звук - мерный, пульсирующий шорох.
        - Оно? - выдохнул Фетин.
        Академик не отвечал, пытаясь закурить. Белые цилиндры «Казбека» сыпались на скалу, как стреляные патроны.
        - Оно… Я бы сказал так - забытый эксперимент.
        Фетин стоял рядом, сняв шапку, и Коколия вдруг увидел, каким странно-мальчишеским стало лицо Фетина. Он был похож на деревенского пацана, который, оцарапав лицо, всё-таки пробрался в соседский сад.
        - Видите, Фетин, они не сумели включить внешний контур - а внутренний, слышите, работает до сих пор. Им нужно было всего несколько часов, но тут как раз прилетел Григорьев. К тому же они уже потеряли самолёт-разведчик, и, как ни дёргались, времени им не хватило.
        Академик схватил Коколия за рукав, старик жадно хватал воздух ртом, но грузину не было дела до его путаной истории.
        Фетин говорил что-то в чёрную эбонитовую трубку рации, автоматчики заняли высоты поодаль, а на площадке появились два солдата с миноискателями. Все были заняты своим делом, а Коколия стремительно убывал из этой жизни, как мавр, сделавший своё дело, которому теперь предписано удаление со сцены.
        Академик держал бывшего старшего лейтенанта за рукав, будто сумасшедший на берегу Чёрного моря, тот самый сумасшедший, что был озабочен временем:
        - Думаете, вы тут ни при чём? Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов.
        - Я не понимаю, что это всё значит, - упрямо сказал Коколия.
        - Это совершенно не важно, понимаете вы или нет. Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов! Думаете, вы конвой прикрывали… Да? Нет, это просто фантастика, что вы сделали.
        - Я ничего не знаю про фантастику. Мне неинтересны ваши тайны. За мной было на востоке восемь транспортов и танкер, - упрямо сказал Коколия. - Мой экипаж тянул время, чтобы предупредить конвой и метеостанции. Мы дали две РД, и мои люди сделали, что могли.
        Академик заглянул в глаза бывшему старшему лейтенанту как-то снизу, как на секунду показалось, подобострастно. Лицо Академика скривилось.
        - Да, конечно. Не слушайте никого. Был конвой - и были вы. Вы спасли конвой, если не сказать больше, вы предупредили всё это море. У нас встречается много случаев героизма, а вот правильного выполнения своих обязанностей у нас встречается меньше. А как раз исполнение обязанностей приводит к победе… Чёрт! Чёрт! Не об этом - вообще… Вообще, Серго Михайлович, забудьте, что вы видели, - это всё не должно вас смущать. Восемь транспортов и танкер - это хорошая цена.
        Уже выла вдали, приближаясь с юга, летающая лодка, и Коколия вдруг понял, что всё закончилось для него благополучно. Сейчас он полетит на юг, пересаживаясь с одного самолёта на другой, а потом окажется в своём городе, где ночи теплы и коротки даже зимой. Только надо выбрать какого-нибудь мальчишку и купить ему на набережной воздушный шарик.
        Шлюпка качалась на волне, и матрос подавал ему руку.
        Коколия повернулся к Фетину с Академиком и сказал:
        - Нас было сто четыре человека, а с востока восемь транспортов и танкер. Мы сделали всё, как надо, - и, откозыряв, пошёл, подволакивая ногу, к шлюпке.
        25 июля 2021
        Восемь транспортов и танкер (День ВМФ. Последнее воскресенье июля)
        Старший лейтенант Коколия задыхался в тесном кителе. Китель был старый, хорошо подлатанный, но Коколия начал носить его задолго до войны, и даже задолго до того, как стал из просто лейтенанта старшим и, будто медведь, залез в эту северную нору.
        Утро было тяжёлым, впрочем, оно не было утром - старшего лейтенанта окружал вечный день, долгий свет полярного лета.
        Он старался не открывать лишний раз рот - внутри старшего лейтенанта Коколия усваивался технический спирт. Сложные сахара расщеплялись медленно, вызывая горечь на языке. Выпито было немного, совсем чуть - но Коколия ненавидел разведённый спирт.
        Сок перебродившего винограда, радость его, Коколия, родины, был редкостью среди снега и льда. Любое вино было редкостью на русском Севере. Поэтому полночи Коколия пил спирт с торпедоносцами - эти люди всегда казались ему странноватыми.
        Впрочем, мало кто представлял себе, что находится в голове у человека, который летит, задевая волны крыльями. Трижды приходили к нему лётчики, и трижды Коколия знакомился со всеми гостями, потому что никто из прежних не приходил. Капитан, который явился с двумя сослуживцами к нему на ледокольный пароход с подходящим названием "Лёд", был явно человек непростой судьбы. Чины Григорьева были невелики, но всё же два старых, ещё довоенных, ордена были прикручены к кителю. Капитан Григорьев был красив так, как бывают красивы сорокалетние мужчины с прошлым, красив чёрной формой морской авиации, но что-то было тревожное в умолчаниях и паузах его разговора. Капитан немыслимым способом получил отпуск по ранению, во время этого отпуска искал свою жену в Ленинграде и увидел в осаждённом городе что-то такое, что теперь заставляло дергаться его щёку.
        Тут даже спирт не мог помочь. Григорьев рассказывал ему, как ищет подлодки среди разводий, и как британцы потеряли немецкий крейсер, вышедший из Вест-фиорда. Что нужно было немцу так далеко от войны - было непонятно. Разве что поставить метеостанцию: высадить несколько человек, поставить на берегу домик или вовсе утеплённую палатку с радиостанцией. Такие метеостанции они ставили, но здесь её смысл был неочевиден.
        Ветра в нашем полушарии были больше западные, и для чётких прогнозов нужно было лезть в Гренландию, а не к Таймыру. В общем, цели крейсера оставались загадкой.
        Пришёл на огонёк и другой старший лейтенант, артиллерист. Он рвался на фронт, и приказ уже был подписан - один приказ и на него, и на две его старые гаубицы. За год они не выстрелили ни разу, но артиллерист клялся, что если что - они не подведут.
        Спирт лился в кружки, и они пили, не пьянея.
        А теперь Коколия стоял навытяжку перед начальником флотилии и слушал, слушал указания.
        Нужно было идти на восток, навстречу разрозненным судам, остаткам конвоя, что ускользнули от подводных лодок из волчьей стаи - и при этом взять на борт пассажиров-метеорологов.
        При этом старший лейтенант утратил часть своей божественной капитанской власти. Оказалось, что это не пассажиры подчиняются ему, а он - пассажирам.
        Пассажиров оказалось несколько десятков - немногословных, тихих, набившихся в трюм, но были у них два особых начальника.
        Коколия раньше видел много метеорологов - поэтому не поверил ни одному слову странной пары, что поднялась к нему на борт.
        Один, одетый во всё флотское, был явно сухопутным человеком. Командиром - да, привыкшим к власти, но эта власть была не морской природы, не родственна тельняшке и крабу на околыше. Фальшивый капитан перегнулся через леера прямо на второй день. И это был его, Серго Коколия, начальник - капитан Фетин, указывавший маршрут его, Коколия, штурману, и отдававший приказы его, Коколия, подчинённым.
        Его напарник был явно привычен к морю, но измождён, и шея его болталась внутри воротника, как язык внутри рынды.
        Коколия вгляделся в него в кают-компании и понял, что этот худой - совсем старик, хотя волосы его и лишены седины. Старика называли Академиком, это слово просилось на заглавную букву.
        "Лёд" был старым пароходом с усиленной защитой - он не был настоящим ледоколом, как и не был военным судном. На нём топорщились две пушки Лернера и две сорокапятки - так что любая конвенция признала бы его военно-морским. Но конвенции пропали пропадом, мир поделился на чёрное и белое. Чёрную воду и белый лёд, полосы тельняшек - и ни своим, ни врагам не было дела до формальностей.
        Старший лейтенант давно уравнял свой пароход с военным судном - и что важно, враг вывел в уме то же уравнение.
        Коколия трезво оценивал свои шансы против подводной лодки противника, оттого указания пассажиров раздражали.
        Он был вспыльчив, и, зная это, старался заморозить свою речь вообще. Например, его раздражал главный механик Аршба, и тот отвечал ему тем же - они не нравились друг другу как могут не нравиться друг другу грузин и абхаз.
        Помполит Гельман пытался мирить их, но скоро махнул рукой.
        Но Аршба был по сравнению с новыми пассажирами святым человеком.
        Они шли странным маршрутом, и Академик, казалось, что-то вынюхивал в арктическом воздухе - он стоял на мостике и мелкими глотками пил холодный ветер.
        - А отчего вас Академиком называют? - спросил Коколия. - Или это шутка?
        - Отчего же шутка, - улыбнулся тот, и Коколия увидел, что у собеседника не хватает всех передних зубов. Я как раз академик и есть. Член Императорской академии наук. Никто меня вроде бы не исключал - только посадили меня как-то Бабе-Яге на лопату, да в печь я не пролез. Вас предупредили насчёт Фетина?
        - Ну?
        - Фетин отменит любой ваш приказ - если что. Но на самом деле Фетину буду советовать я.
        - В море вы не можете отменить ничего, - сорвался Коколия. Но это означало только, что в душе у него, как граната, лопнул шарик злости. Он не изменил тона, только пальцы на бинокле побелели.
        - А тут вы и ошибаетесь. Потому что всё может отменить даже не часовая, а минутная стрелка - вас, меня, вообще весь мир. Вы же начинали штурманом и знаете, что такое время?
        Коколия с опаской посмотрел на Академика. Был в его детстве, на пыльной набережной южного города, страшный сумасшедший в канотье, что бросался к отдыхающим, цеплялся за рукав и орал истошно: "Который час? Который час?".
        - Видите ли, старший лейтенант, есть случаи, когда день-два становятся дороже, чем судьба сотен людей. Это такая скорбная арифметика, но я говорю об этом цинично, а вот Фетин будет говорить вам серьёзно. Вернее, он будет не говорить вам, а приказывать.
        - Можно, конечно, приказывать, но меня ждут восемь транспортов и танкер, у которых нет ледокола.
        - А меня интересуют немецкие закладки, которые стоят восьмидесяти транспортов! - и Академик дал понять, что сказал и так слишком много.
        Коколия хотел было спросить, что такое "закладки", но передумал.
        Разговор сдулся, как воздушный шарик на набережной - такой шарик хотел в детстве Серго Коколия, да так ни от кого и не получил.
        Они молчали, не возобновив разговор до вечера. Академик только улыбался, и усатый вождь с портрета в кают-компании тоже улыбался (хотя и не так весело, как Академик).
        Под вождём выцвел лозунг белым на красном - и Коколия соглашался с ним: да, правое, и потом всё будет за нами. Хотя сам он бы повестил что-то вроде "Делай, что должен, и будь что будет".
        Академик действительно чуть не проговорился. Всё в нём пело, ощущение свободы не покидало его. Свобода была недавней, ворованной у мирного времени.
        Война выдернула Академика из угрюмой местности, с золотых приисков.
        И теперь он навёрстывал непрожитое время. А навёрстывать надо было не только глотки свободного, вольного воздуха, но и не сделанное главное дело его жизни.
        Гергард фон Раушенбах, бежавший из Москвы в двадцатом году, успел слишком много, пока его давний товарищ грамм за граммом доставал из лотка золотой песок.
        И теперь они дрались за время. Время нужно было стране, куда бежал Гергард фон Раушенбах, и давняя история, начавшаяся в подвале университета на Моховой, дала этой стране преимущество.
        У новой-старой родины фон Раушенбаха была фора, потому что пока Академик мыл чужое золото одеревеневшими руками, фон Раушенбах ставил опыты, раз за разом улучшая тот достигнутый двадцать лет назад результат.
        И теперь одни могли распоряжаться временем, а другие могли только им помешать.
        Настал странный день, когда ему казалось, что время замёрзло, а его наручные часы идут через силу.
        Коколия понял, что время в этот день остановится, лишь только увидел, как из тумана слева по курсу сгущается силуэт военного корабля.
        На корабле реял американский флаг - но это было обманкой, враньём, дымом на ветру.
        Ему читали вспышки семафора, а Коколия уже понимал, что нет, не может тут быть американца, не может. Незнакомец запрашивал ледовую обстановку на востоке, но ясно было, что это только начало.
        Академик взлетел на мостик - он рвал ворот рукой, оттого шея Академика казалась ещё более костлявой.
        Он мычал, глядя на силуэт крейсера.
        - Сейчас нас будут убивать, вот, - Коколия заглянул Академику в глаза. - Я вам расскажу, что сейчас произойдёт. Если мы выйдем в эфир, они накроют нас примерно с четвёртого залпа. Если мы сейчас спустим шлюпки, не выйдя в эфир, то выживем все.
        А теперь, угадайте, что мы выбираем.
        - Мне не надо угадывать, - сказал хмурый Академик. - Довольно глупо у меня вышло - хотел ловить мышей, а поймался сам. Мне не хватило времени, чтобы сделать своё дело, и ничего у меня не получилось.
        - Это пока у вас ничего не получилось - сейчас мы спустим шлюпку, и через двадцать минут, когда нас начнут топить, мы поставим дополнительную дымовую завесу. Поэтому лично у вас с вашим Фетиным и частью ваших подчинённых есть шанс размером в двадцать минут. Если повезёт, то вы выброситесь на остров, он в десяти милях.
        Но, честно вам скажу мне важнее восемь транспортов и танкер…
        Он просмотрел в бинокль на удаляющуюся шлюпку.
        - Матвей Абрамович, - спросил Коколия помполита. - Как вы думаете, сколько продержимся?
        - Час, я думаю, получится. Но всё зависит от Аршбы и его машины - если попадут в машинное отделение, то всё окончится быстрее.
        - Час, конечно, мало. Но это хоть что-то - можно маневрировать, пока нам снесут надстройки. Попляшем на сковородке…
        Коколия вдруг развеселился - по крайней мере, больше не будет никакого отвратительного спирта и Полярной ночи. Сейчас мы спляшем в последний раз, но главное, чтобы восемь транспортов и танкер услышали нашу радиограмму.
        Это было как на экзамене в мореходке, когда он говорил себе - так или иначе, но вечером он снова выйдет на набережную и будет вдыхать тёплое дыхание тёплого моря.
        Коколия вздохнул и сказал:
        - Итак, начинаем. Радист, внимание: "Вижу неизвестный вспомогательный крейсер, который запрашивает обстановку. Пожалуйста, наблюдайте за нами". Наушники тут же наполнились шорохом и треском постановщика помех.
        Семафор с крейсера тут же включился в разговор - требуя прекратить радиопередачу.
        Но радист уже отстучал предупреждение и теперь начал повторять его, перечисляя характеристики крейсера.
        "Пожалуй, ничего другого я не смогу уже передать", - печально подумал Коколия.
        И точно - через пару минут ударил залп орудий с крейсера. Между кораблями встали столбы воды.
        "Лёд", набирая ход, двигался в сторону острова, но было понятно, что никто не даст пароходу уйти.
        Радист вёл передачу непрерывно, надеясь прорваться через помехи - стучал ключом, пока не взметнулись вверх доски и железо переборок, и он не сгорел вместе с радиорубкой в стремительном пламени взрыва.
        И тут стало жарко и больно в животе, и Коколия повалился на накренившуюся палубу.
        Уже из шлюпки он видел, как Аршба вместе с Гельманом стоят у пушки на корме, выцеливая немецкие шлюпки и катер. Коколия понял, что перестал быть капитаном - капитаном стал помполит, а Коколия превратился в обыкновенного старшего лейтенанта, с дыркой в животе и перебитой ногой.
        Этот уже обыкновенный старший лейтенант глядел в небо, чтобы не видеть чужих шлюпок и тех, кто сожмёт пальцы плена на его горле.
        Напоследок к нему наклонилось лицо матроса:
        - Вы теперь - Аршба, запомните, командир, вы - Аршба, старший механик Аршба.
        И вот он лежал у стальной переборки на чужом корабле и пытался заснуть - но было так больно, что заснуть не получалось.
        Тогда он стал считать все повороты чужого корабля - 290 градусов, и шли пять минут, потом доворот на десять градусов, полчаса… Часы у него никто не забрал, и они горели зелёным фосфорным светом в темноте.
        Эту безумную успокоительную считалку повторял он изо дня в день - пока не услышал колокол тревоги.
        То капитан Григорьев заходил на боевой разворот - сначала примерившись, а потом, круто развернувшись, почти по полной восьмёрке, он целил прямо в борт крейсеру, прямо туда, где лежал Аршба-Коколия.
        Коколия слышал громкий бой тревоги, зенитные пушки стучали слившейся в один топот дробью - так дробно стучат матросские башмаки по металлическим ступеням.
        И Коколия звал торпеду, уже отделившуюся от самолёта, к себе - но голос его был тонок и слаб, торпеда, ударившись о воду, тонула, проходя мимо.
        В это время в кабине торпедоносца будто лопнула электрическая лампа, сверкнуло ослепительно и быстро, пахнуло жаром и дымом - и самолёт, заваливаясь в бок, ушёл прочь.
        Тогда вновь началось время считалочки - один час на двести семьдесят, остановка - тридцать минут….
        Потом Коколия потерял сознание - он терял его несколько раз - спасительно долго он плыл по чёрной воде своей боли. И тогда перед глазами мелькали только цифры его счёта: 290, 10, 10, 30…
        И вот его несли на носилках по трапу, а тело было в свежих и чистых бинтах - чужих бинтах.
        Его допрашивали, и на допросах он называл имя своего механика вместо своего. Мёртвый механик помогал ему, так и не подружившись с ним при жизни.
        Мёртвый Коколия (или живой Аршба - он и сам иногда не мог понять, кто мёртв, а кто жив) глядел на жизнь хмуро - он стал весить мало, да и видел плохо. К последней военной весне от его экипажа осталось тринадцать человек - но никто, даже умирая, не выдал своего капитана.
        Таким хмурым гражданским пленным он и услышал рёв танка, что снёс ворота лагеря и исчез, так и не остановившись. Коколия заплакал - за себя и за Аршбу, пока никто не видел его слёз, и пошёл выводить экипаж к своим. Он был слаб и беспомощен, но держался прямо. Ветхая тельняшка глядела из-за ворота его бушлата. Бывший старший лейтенант легко прошёл фильтрацию и даже получил орден. Нога срослась плохо, но теперь он знал, что на Севере есть по крайней мере восемь транспортов и танкер.
        Коколия уехал на юг и теперь сидел среди бумажных папок в Грузинском пароходстве.
        Иногда он вспоминал чёрную Полярную ночь, и холод времени проникал в центр живота. Коколию начинала бить крупная дрожь - и тогда он уходил на набережную, чтобы пить вино с инвалидами. Они, безногие и безрукие, пили лучшее в мире вино, потому что оно было сделано до войны, а пить его приходилось после неё. От этого вина инвалиды забывали звуки взрывов и свист пуль.
        Иногда, до того, как поднять стакан, Коколия вспоминал своих матросов - тех, что растворились в холодной воде северного моря, и тех, кто легли в немецкую землю. Сам Север он вспоминал редко - ему не нравились ледяные пустыни и чёрная многомесячная ночь, разбавленная спиртом.
        Но однажды он увидел на набережной человека в дорогом мятом плаще. Так не носят дорогие плащи, а уж франтов на набережной Коколия повидал немало.
        Человек в дорогом мятом плаще шёл прямо в пароходство, открыл дверь и обернулся, покидая пространство улицы. Приезжий обернулся, будто запоминая прохожих поимённо и составляя специальный список.
        В этот момент Коколия узнал приезжего. Это был спутник Академика, почти не изменившийся с тех пор Фетин - только от брови к уху шёл у гостя безобразный белый шрам.
        Фетин действительно искал бывшего старлея. Когда тот, прижимая к груди остро и безумно для несытного года, пахнущий лаваш, поднялся по лестнице в свой кабинет, Фетин уже сидел там.
        Дело у Коколия, как и прежде, было одно - подчиняться. Оттого он быстро собрался, вернее, не стал собираться вовсе. Он не стал заходить в своё одинокое жилище, а только взял из рундучка в углу смену белья, и сунул её в кирзовый портфель вместе с лавашом.
        Вот он уже ехал с Фетиным в аэропорт.
        Его спутник нервничал - отчего-то Фетина злило, что бывший старший лейтенант не спрашивает его ни о чём. А Коколия только медленно отламывал кусочки лаваша и совал их за щеку.
        Самолёт приземлился на пустом военном аэродроме под Москвой. Там, в домике на отшибе, у самой запретной зоны Коколия вновь увидел Академика.
        Тот был бодр, именно бодрым стариком он вкатился в комнату - таких стариков Коколия видел в только горах. Только вот рот у Академика сиял теперь золотом. Но всё же и для него военные годы не прошли даром: Академик совершенно поседел - в тех местах за ушами, где ещё сохранились волосы.
        Коколия обратил внимание, что Академик стал по-настоящему главнее Фетина - теперь золотозубый старик только говорил что-то тихо, а Фетин уже бежал куда-то как школьник.
        Вот Академик бросил слово, и, откуда ни возьмись, будто из волшебного ларца, появились на бывшем старшем лейтенанте унты и кожаная куртка, вот он уже летел в гулком самолёте, и винты пели нескончаемую песню: "не зарекайся, Серго, ты вернёшься туда, куда должен вернуться, вернёшься, даже если сам этого не захочешь".
        На северном аэродроме, рядом с океаном, он увидел странного военного лётчика. Коколия опознал в нём давнего ночного собеседника, с которым пил жестокий спирт накануне последнего рейса. Тогда это был красавец, а теперь он будто поменялся местами с Академиком - форма без погон на нём была явно с чужого плеча, он исхудал и смотрел испуганно.
        Коколия спросил лётчика, нашёл ли он жену, которую так искал в сорок втором, но лётчик отшатнулся, испугавшись вопроса, побледнел, будто он с ним заговорил призрак.
        Моряка и лётчика расспрашивали вместе и порознь - заставляя чертить маршруты их, давно исчезнувших под водой, самолёта и корабля. Это не было похоже на допросы в фильтрационном лагере - скорее с ними говорили, как с больными, которые должны вспомнить что-то важное.
        Но после каждой беседы бывший старший лейтенант подписывал строгую бумагу о неразглашении - хотя это именно он рассказывал, а Академик слушал.
        В паузе между расспросами Коколия спросил о судьбе рейдера. Оказалось, его утопили англичане за десять дней до окончания войны. Английское железо попало именно туда, куда звал его раненный Коколия - только с опозданием на три года. Судовой журнал был утрачен, капитан крейсера сидел в плену у американцев.
        Какая-то тайна мешала дальнейшим разговорам - все упёрлись в тайну, как останавливается легкий пароход перед лёдяным полем.
        Наконец, Академик сознался - он искал точку, куда стремился немецкий рейдер, и точка эта была размыта, непонятна, не определена. Одним желанием уничтожить конвой не объяснялись действия немца - что-то в этой истории было недоговорено и недообъяснено.
        Тогда Коколия рассказал Академику свою, полную животной боли, считалочку - 290 градусов пять минут, 10 градусов тридцать минут. Считалочка была долгой, столбики цифр налезали один на другой.
        На следующий день они ушли в море на сером сторожевике, и Коколия стал вспоминать все движения немецкого рейдера, которые запомнил в давние бессонные дни.
        Живот снова начал болеть, будто в нём поселился осколок, но он точно называл градусы и минуты.
        - Точно? - Переспрашивал Академик, - и Коколия отвечал, что нет, конечно, не точно.
        Но оба знали, что - точно. Точно - и их ведёт какой-то высший штурман, и проводка сделана образцово.
        Коколия привел сторожевик точно в то место, где он слышал журчание воды и тишину остановившихся винтов крейсера.
        Сторожевик стал на якорь у таймырского берега.
        Они высадились вместе со взводом автоматчиков. Фетин не хотел брать хромоногого грузина с собой, но Академик махнул рукой - одной тайной больше, одной меньше.
        Если что - всё едино.
        От этих слов внутри бывшего старшего лейтенанта поднялся не страх смерти, а обида. Конечно - да, всё едино. Но всё же.
        Они шли по камням, и Коколия пьянил нескончаемый белый день, пустой и гудящий в голове. За скалами было видно огромное пустое пространство тундры, смыкающейся с горизонтом.
        Группа повернула вдоль крутых скал и сразу увидела расселину - действительно, незаметную с воздуха, видную только вблизи.
        Здесь уже начали попадаться обломки ящиков с опознавательными знаками Кригсмарине и прочий военный мусор. Явно, что здесь не просто торопились, а суетились.
        Дальше, в глубине расселины, стояло странное сооружение - похожее на небольшой нефтеперегонный завод.
        Раньше он было скрыто искусственным куполом, но теперь часть купола обвалилась. Теперь со стороны моря были видны длинные ржавые колонны, криво торчащие из гладкой воды.
        Тонко пел свою песню в вышине ветряной двигатель, но от колонн шёл иной звук - мерный, пульсирующий шорох.
        - Оно? - выдохнул Фетин.
        Академик не отвечал, пытаясь закурить. Белые цилиндры "Казбека" сыпались на скалу, как стреляные патроны.
        - Оно… Я бы сказал так - забытый эксперимент.
        Фетин стоял рядом, сняв шапку, и Коколия вдруг увидел, каким странно-мальчишеским стало лицо Фетина. Он был похож на деревенского пацана, который, оцарапав лицо, всё-таки пробрался в соседский сад.
        - Видите, Фетин, они не сумели включить внешний контур - а внутренний, слышите, работает до сих пор. Им нужно было всего несколько часов, но тут как раз прилетел Григорьев. К тому же, они уже потеряли самолёт-разведчик, и как не дёргались, времени им не хватило.
        Академик схватил Коколия за рукав, он жадно хватал воздух ртом, но грузину не было дела до этой истории.
        Фетин говорил что-то в чёрную эбонитовую трубку рации, автоматчики заняли высоты поодаль, а на площадке появились два солдата с миноискателями. Все были заняты своим делом, а Коколия стремительно убывал из этой жизни, как мавр, сделавший своё дело, и которому теперь предписано удаление со сцены.
        Академик держал бывшего старшего лейтенанта за рукав, будто сумасшедший на берегу Чёрного моря, тот самый сумасшедший, что был озабочен временем:
        - Думаете, вы тут ни при чём? Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов.
        - Я не понимаю, что это всё значит, - упрямо сказал Коколия.
        - Это совершенно не важно, понимаете вы или нет. Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов! Думаете, вы конвой прикрывали… Да? Нет, это просто фантастика, что вы сделали.
        - Я ничего не знаю про фантастику. Мне не интересны ваши тайны. За мной было на востоке восемь транспортов и танкер, - упрямо сказал Коколия. - Мой экипаж тянул время, чтобы предупредить конвой и метеостанции. Мы дали две РД, и мои люди сделали, что могли.
        Академик заглянул в глаза бывшему старшему лейтенанту как-то снизу, как на секунду показалось, подобострастно. Лицо Академика скривилось.
        - Да, конечно. Не слушайте никого. Был конвой - и были вы. Вы спасли конвой, если не сказать больше, вы предупредили всё это море. У нас встречается много случаев героизма, а вот правильного выполнения своих обязанностей у нас встречается меньше. А как раз исполнение обязанностей приводит к победе… Чёрт! Чёрт! Не об этом - вообще… Вообще, Серго Михайлович, забудьте, что вы видели - это всё не должно вас смущать. Восемь транспортов и танкер - это хорошая цена.
        Уже выла вдали, приближаясь с юга, летающая лодка, и Коколия вдруг понял, что всё закончилось для него благополучно. Сейчас он полетит на юг, пересаживаясь с одного самолёта на другой, а потом окажется в своём городе, где ночи теплы и коротки даже зимой. Только надо выбрать какого-нибудь мальчишку и купить ему на набережной воздушный шарик.
        Шлюпка качалась на волне, и матрос подавал ему руку.
        Коколия повернулся к Фетину с Академиком и сказал:
        - Нас было сто четыре человека, а с востока восемь транспортов и танкер. Мы сделали всё, как надо, - и, откозыряв, пошёл, подволакивая ногу, к шлюпке.
        28 ноября 2008
        Такими вы не будете (День ВМФ. Последнее воскресенье июля)
        Герой жил в небольшом посёлке, и проще всего было добраться туда на электричке. Если уложиться в час, то можно вернуться обратно поездом в 20.30 и не так поздно очутиться дома.
        Огромный город дышал рядом, его огни красили розовым низкие снежные тучи. А тут было пустынно, так что пройдя сквозь рощу пятиэтажек, она чуть не пропустила нужный дом.
        Её послали к герою - записать его старческий бред. Она ненавидела эти редакционные задания, потому что старики были либо неумеренно болтливы, либо мычали что-то бессвязное. Некоторые из них и вовсе были фальшивыми ветеранами. За несколько лет она выучила расположение орденов на ветхих кителях и иерархию орденских планок. Какое-то время можно верить тому, что старику неправильно нацепили награды внуки, но если начинается нестройное звяканье больших, как блюдца, общественных наград - жди беды. Это плохой знак: разговор не получится. Старик начнёт врать так, что в эфир ничего не поставишь.
        Но тут был случай особый: этот герой не попал на войну, он попал на маленькую баржу, на которой почти два месяца плыл по Тихому океану. Баржу сорвало с якорей, и четыре товарища боролись с голодом, океаном и палящим солнцем, пока их не подобрал американский авианосец.
        Их было четверо, а теперь остался только один.
        Она сперва отказывалась от редакционного задания. Ей был знаком этот тип людей, что получили свой миг славы, но теперь он остался в прошлом, и теперь они доживают жизнь в безвестности. Сколько она видела таких заметок о смерти актрис прошумевших полвека назад. Они растворядись в безумии, среди хлама своих одиноких квартир. И находили-то их спустя полмесяца после смерти.
        Но тут всё оказалось иначе, она поняла это, только ступив в прихожую. В квартире было чисто, хотя и накурено.
        Старик жил в пустой комнате, которая от пустоты казалась больше. Гостья выложила на стол коробку с конфетами, как дань хозяину за будущий разговор. Однако оказалось, что ему нельзя сладкого.
        Полился в кружки душистый чай, а она включила магнитофон.
        Старик рассказывал привычно, как, наверное, он рассказывал свою историю тысячи раз - перед пионерами в школах. Начинался шторм, рвались якорные цепи, баржу било о скалы, и солёная вода затыкала рот рации. Она предварительно прочитала об этой истории в Википедии и знала все повороты сюжета. В таких историях слушателя задевает не настоящий ужас, а какая-нибудь деталь - вроде съеденных сапог и гармошки.
        И старик не обманул её, он подробно рассказал, как вываривали гуталин из сапог, и то, как мазали солидол вместо масла. Это была честная история молодого сержанта, который остался лидером среди своих товарищей, не зная этого слова и психологических приёмов убеждения. Старик был дряхл, но опрятен. Товарищи его давно умерли, а он жил, драил своё небогатое жильё, как палубу, и умирать не собирался. Это внушало гостье невольную зависть. Надо же, жить ему не скучно. Репортаж был практически готов, и можно было собираться.
        Наконец, она спросила, не печалит ли его происходящее сейчас. Это был лишний вопрос, она сразу это поняла, с запозданием посмотрев на часы. Если он просто скажет «нет», то она успеет добежать до станции как раз к 20.30.
        Старик посмотрел в черноту окна и вдруг сказал:
        - А я был предупреждён.
        И продолжил, отвечая на растворённое в воздухе недоумение.
        - Это ещё там на барже. Мы стали совсем доходить. Воду из охладительного контура мы давно выпили, собранного на брезенте конденсата не хватало, и я понимал, что пора. Нам помогала усталость, какое может быть отчаяние, когда такая усталость.
        Мы с Филиппенко смотрели на закат, очень, знаете ли, красиво. Филиппенко вообще до срочной моря не видел. И тут у меня за спиной со скрежетом открылся люк, и на палубу кто-то вылез. Я сперва думал, что это Воронов, он был пободрее прочих. Я не сразу повернулся, а кто-то встал рядом и тоже смотрит вдаль. Я повернулся и вижу - какой-то незнакомый, нас тут четверо, а этот - пятый. Мы сначала даже не удивились. Филиппенко этак неприветливо спрашивает его: «Что вам здесь надо?» Было бы больше сил, мы шарахнулись в сторону, а так просто смотрим на него. Совершенно обыкновенный человек, должен вам сказать. Роста среднего, худощавый, бритый. Только глаза особенные, вёселые и добрые, как у детского врача. И еще на нём куртка с нашивками, только застегнута справа налево. Так женщины застегиваются да еще, по слухам, дьявол. Это меня почему-то удивило больше всего. А пока мы разглядывали друг друга, я мигнул, гляжу - куртка у него уже застегнута правильно. Я бы сел, если б уже не сидел на палубе. Ну, бывает, думаю, вот уже галлюцинации.
        Гостью заполнил страх - она пила чай с сумасшедшим. Кажется, правда, тихим сумасшедшим. Сколько она видела таких - уфологов, исследователей аномальных зон, людей, находивших шифры в детских стихах и знаменитых романах. Но, кажется, он не собирался её убить, после того, как расскажет тайну.
        А старик продолжал:
        - Мы с Филиппенко так заорали, что на палубу вылезли Воронов с Кашиным.
        - А, - говорит, все в сборе, - наш гость протянул руку, и перед нами возникли четыре миски с макаронами по-флотски.
        Я, помню, ещё товарищей по рукам бил, чтоб не налегали. Я после войны, мальчишкой, настоящий голод испытал, помню, что сразу есть нельзя.
        А он будто мысли мои прочитал, говорит:
        - Вам можно.
        Тут во мне начали сомнения закрадываться. Понимаю я, что еда эта ненастоящая.
        А он как бы снова угадывает моё соображение и говорит:
        - Ну, да - ненастоящая. Но ощущения будут такие же. Настоящую вам нельзя: не буду вам долго объяснять про пространственно-временной континуум, и прочие сомнительные штуки. Но дело в том, что ничего материального я вам предложить не могу. А могу только подбодрить.
        - Ну и то - дело, - соглашаюсь.
        А он продолжает:
        - Мы, ваши потомки, очень в вас заинтересованы, потому что дело не только в вас, а в примере вашем.
        - Может, машину нам почините?
        - Нет, и машину нельзя, - говорит пришелец. - Да я и не умею, не поверите. Вы на таких гробах по морю ходите, что это у нас оторопь вызывает. Я бы и радио вам не починил, потому что в этой ламповой технике ничего не понимаю. Но дело не в этом: нельзя столько изменений в нашем прошлом производить. А наше прошлое - это вы и есть. Но вы не тревожьтесь, всё должно быть хорошо. Всё от страха происходит.
        Ну про это я, положим, читал у французского человека Алена Бомбара. Он, если вы помните, океан в лодке переплыл и солёную воду пил - правда, понемногу. И в той книжке, которую я читал, он всех успокаивал, дескать умирают не от голода и жажды, а от страха.
        А гость наш мне головой кивает, соберитесь мол, силы экономьте, но не распускайтесь. Я вас специально пришёл поддержать, потому что помощь близка. И, забегая вперёд, был прав - как раз наутро нас американцы заметили. И очень вовремя, потому что вычёрпывать воду у нас уже сил не было, и лишней недели бы мы не продержались.
        А пока я этому пришельцу говорю:
        - А как у вас там, в будущем? Голод победили?
        Тот мне говорит, что победили, но не везде. Но и там, где победили, толстых много, с ожирением борются, телефонизация повсеместная, медицина небывалых высот достигла, и всё такое. Но тут же и одёрнул себя: проблем, говорит много, что я вам врать буду. Или там пафосные цитаты из какого-нибудь Рериха приводить.
        Ну, я спрашиваю:
        - Значит, там у вас коммунизм-то построили наконец?
        Тут он скривился и говорит:
        - Вы лучше об этом не думайте. Не надо вам этого. Главное - семья, дети. Этого держитесь, а лозунгами себе голову не забивайте.
        И так он это сказал, что я раз и навсегда для себя вывел: никакого коммунизма в будущем нет. Так что потом и разочарований у меня не случилось, предупредил меня этот человек. Может, это главное, о чём он предупредил.
        Гостья вздохнула и вдруг поняла, что диктофон ничего не пишет. Она сама случайно нажала кнопку, но печали в этом не было: всё равно это было лишней частью в интервью.
        Да это и хорошо, старик выжил из ума, что с ним спорить. Она натянула сапоги, стукнувшись о стену прихожей плечом и выпала из подъезда на улицу. Невдалеке протрубила электричка, и пришла досада опоздания, - но нет, поезд шёл в другую сторону, прочь от большого города. Если поторопиться, она успевала на 21.02, что шёл почти без остановок.
        2022
        Медаль (День десантника. 2 августа)
        Он начал готовиться к этому дню загодя.
        Собственно, ему немного надо было - тельняшка с голубыми полосами у него была, и был даже значок за парашютные прыжки - как ни странно, вполне заслуженный. Такие значки давали за небольшие деньги в коммерческих аэроклубах.
        После этого он поехал на рынок и купил медаль. Конечно, это был даже не рынок, а его тайный отдел, особый закуток, в котором продавцы и покупатели смотрели друг на друга искоса. Однако покупка прошла успешно. Медаль была большая, на новенькой и чистой колодке. Прежде чем расплатиться - стоила медаль копейки, он перевернул - номера не было. Она действительно могла принадлежать его сверстнику, а может, её выдали перед смертью какому-нибудь ветерану войны, забыв вручить вовремя. Он представил себе этого старика с разбухшими суставами пальцев, морщинистую ладонь, на которой лежала эта медаль, и решил, что в судьбе куска серебра случился верный поворот.
        И вот он вышел из дома, чтобы окунуться в пузырчатый и радостный праздник избранных. Но больше всего его манили женщины. Он видел, как обмякают девушки с рабочих окраин в руках бывших десантников. Он бредил от этих картин, что складывались в его воображении. Законная добыча победителей были не городские фонтаны и не ставшие на день бесплатными арбузы у торговцев неясных восточных национальностей. Это были женщины, уже успевшие загореть к августу, покорные, как вдовы проигравших битву воинов.
        Так и случилось - нырнув в толпу, как в море, он тут же почувствовал, что в его правой руке бьётся, как пойманная рыба, женское тело. Новая подруга была средних лет и видно, много повидала в жизни. Фигура, впрочем, у неё была тонкая, девическая.
        Она уже льнула к нему, но он вдруг почувствовал себя в смертельной опасности. Бритый наголо человек, только что с уважением смотревший на его медаль, стал расспрашивать нового знакомца об их общей войне, и пришлось отшутиться. Бритый наклонился к другому, видно, его товарищу, и что-то сказал. Что-то неодобрительно, кажется.
        Товарищ тоже стал смотреть на его медаль, и медаль горела, будто демаскирующая сигарета дурака, закурившего в дозоре. По медали ехал старинный танк и летели самолёты, их экипажи хотели с отвагой защитить не существующую уже страну, название которой было прописано ниже. И вот двое потасканных людей в таких же, как у него, тельняшках смотрели на эту королевскую рать: в ту ли сторону она двинулась.
        Верной ли дорогой идут товарищи.
        Это была настоящая опасность, и она чуть было не парализовала его.
        Страх ударил в лицо, как ветер, в тот момент, когда он делал шаг из самолёта.
        Это был особый страх - хуже страха смерти.
        Но Самозванец быстро притворился пьяным, и женщина, цепко взяв за руку, потащила его в сторону. Она привезла его к себе домой, и они тут же повалились на скрипучий диван. Он брал её несколько раз, женщина стонала и билась под ним, не зная, что не желание даёт ему силы, а страх выходит из него в простых механических движениях. Наконец она забылась во сне, а он, шлёпая босыми ногами, прошёлся по грязному полу. Жильё было убого, оно предъявляло жизнь хозяйки, будто паспорт бедной страны без нашей визы.
        Женщина была вычеркнута из его памяти мгновенно, пока он пил тёплую мутную воду из кухонного крана. Теперь он знал, что надо делать.
        Выйдя из пахнущего сырым подвалом подъезда, он двинулся к себе - десантники разбредались как разбитая армия. Некоторые из них волочили за собой знамёна, будто собираясь бросить их к неизвестному мавзолею.
        На следующий день он, едва вернувшись с работы, включил компьютер и не отходил от него до глубокой ночи. Страх жил в его душе и, как охранник, наблюдал за его действиями.
        Для начала он посмотрел в Сети все упоминания о той давней войне и составил список мемуаров. Отдельно он записал солдатские мемуары, отдельно - генеральские. Через несколько дней непрерывного чтения он выбрал себе дивизию и полк.
        Нужно было найти не слишком знаменитое подразделение, но реально существовавшее. Армия стояла в чужой стране давно, и множество людей прошло через одни и те же полки и роты. Некоторые ещё помнили своих командиров, поэтому он постарался запомнить не только своих начальников, но и соседних.
        Наконец он стал читать воспоминания своих потенциальных сослуживцев - из других дивизий, конечно. Выбранная им часть, к счастью для него, не была богата воспоминателями. Он запоминал всё - и подробные перечисления свойств вооружения, и анекдоты про каких-то нерадивых офицеров. Затем он стал читать переведённые на русский язык воспоминания с той стороны. Их за бородатыми немногословными людьми в чалмах записывали англичане и американцы. И вот он уже ощущал под пальцами ворс ковра и вкус того, что варится в казане на тот или иной праздник. Часто он натыкался на незнакомые слова и на всякий случай учил их наизусть, выучил наизусть он и несколько чужих пословиц, раскатистых, как падение камней по горным склонам.
        Он учил и топографию чужой земли, не только города и дороги, но имена ручьёв и кишлаков - благо карт теперь было предостаточно.
        На работе на него смотрели косо, а по весне просто уволили. Он не расстроился - только пожал плечами.
        Приходя домой, он вытаскивал из ящика письменного стола свою медаль - танк пыхтел, жужжали самолёты, но теперь это была его армия. Он поимённо знал пилотов и название деревни, откуда призвали механика-водителя.
        Это был его мир, и он царил в нём. Страх перестал быть конвойным и стал часовым. Страх преобразил его, и он с удивлением вспоминал своё прошлое будто чужое. Он уже и был - совсем другим. Тот неудачник с купленной медалью был убит лысым десантником. И никто, даже этот вояка, не заметил этой смерти.
        Когда снова пришёл август, он вышел на улицу как хищный зверь. Меняя компании, он добрался до центра, его товарищи пили и ржали как лошади, и опять молодые с уважением глядели на его медаль.
        Вдруг началась драка.
        Как всегда, было непонятно, кто её начал, но их били - и крепко. Несколько восточных людей сначала отлупили задиравшую их пару, а потом открыли пальбу из травматических пистолетов.
        Были восточные люди хоть молоды, но организованы, а десантники пьяны и испуганы. Они дрогнули.
        И вот тогда он встал на дороге бегущих и повернул их вспять. Медаль на его груди сверкнула, как сигнальная ракета. Он собрал растерявшихся и стал командовать. Слова звучали так же, как в уставах, и, услышав знакомые отрывистые команды, к ним стали присоединяться другие люди в тельняшках. Они окружили восточных людей и стали мстить им за минутное унижение.
        В противники ему достался молодой парень, носивший, несмотря на жару, кожанку. Как только они сблизились, молодой выхватил нож, но человек с медалью перехватил его руку.
        Не дав разжать молодому пальцы, Самозванец ударил этим сжатым кулаком в чужое горло. На мгновение драка замерла, потому что кровью всегда проверяется серьёзность намерений.
        И если пролилась кровь, и это никого не заставило сдаться, то драку не остановить. А если под ноги лёг мёртвый, то значит, серьёзность достигла края.
        Восточные или же южные, а может, юго-восточные люди бежали прочь, оставив на поле боя раненых.
        На следующий день за ним пришли трое в серых милицейских мундирах. Но никого не было в доме - жужжал включённый компьютер с пустым диском, да сквозняк гонял по полу какие-то бумажки.
        Десантники прятали его на разных квартирах. Он по большей части спал или глядел в потолок.
        Такие случаи бывали, но в этот раз ничего не кончилось.
        В городе поднялся бунт. Восточные люди пронесли убитого по улицам, прежде чем похоронить. Торговцы первыми арбузами, вчера ещё мирные, избили нескольких милиционеров, заступивших им дорогу. Ещё через день запылали машины перед мэрией,
        В его убежище пришли несколько человек и молча встали в прихожей. Вопрос был задан, но не произнесён.
        Он спокойно посмотрел им в глаза и назначил старших групп.
        - Это особый период, - сказал он под конец. - Особый период, вы поняли? Именно это и есть - Особый период.
        Точно в назначенное время его подчинённые явились на встречу. У них уже были оружие и автомобили. Затем они реквизировали запас формы в армейском магазине. Снежный ком обрастал новыми частицами стремительно, и через две недели против них двинули внутренние войска.
        Но оказалось, что Самозванец лучше своих противников штудировал учебники по тактике. С минимальными потерями он выиграл несколько боёв. Теперь у него был штаб, и несколько человек рассылали воззвания от лица нового партизанского командира.
        Иногда их печатали в формате обычного листа, а в уголке помещалась фотография - человек с размытым лицом, но чётко очерченной медалью на груди.
        Страх по-прежнему жил в нём, но теперь он стал преградой, не дающей ему вернуться в прежнее состояние, затаиться и спрятаться.
        И вот наступил странный мир, против человека с медалью стояла огромная государственная машина, но свой особый страх разъедал и её. А если не решиться на что-то сразу, то с каждой секундой резкое движение становится всё менее пригодным.
        Огромный край принадлежал теперь ему - и, играя на железнодорожной магистрали, как на флейте, он добился перемирия с правительством. Впрочем, страна рушилась, и что ни месяц, от неё откалывались куски.
        Вокруг него возник уже целый бюрократический аппарат. Два раза человек с медалью провёл чистки, показательно расстреливая проворовавшихся сподвижников. Этим он убивал двух зайцев - уничтожал вероятных соперников и подогревал народную любовь. Жизнь стала проста и понятна - был урожай, и был лес на продажу, был транзит, с которого бралась дань. Экономика упростилась, и оказалось, что жить можно и так.
        А о нём самом много спорили, но легенда побеждала все свидетельства. Первым делом он сжёг военкомат, а потом и изъял отовсюду свои личные дела - вплоть до медицинской карты. Официальная биография правителя не была написана. Собственно, её и запрещено было писать, и это выходило дополнительным доказательством личной скромности.
        Однажды, после выигранной скоротечной войны с южными соседями, человек с медалью объезжал свою армию.
        В одном из полков он увидел того самого лысого десантника, лицо которого запомнил навсегда.
        Лысый постарел, но всё же был бодр. Он не услышал шагов человека с медалью и, стоя к нему спиной, продолжал вдохновенно рассказывать, как воевал вместе с вождём на далёкой забытой войне.
        Только по изменившимся лицам слушателей лысый догадался, что надо обернуться.
        Ужас исказил его лицо, ужас точь-в-точь такой же, какой испытал человек с медалью давней августовской ночью. Сомнений не было - лысый не узнал его.
        Человек с медалью помедлил и улыбнулся.
        - Всё верно. Никто, кроме нас, да, - и он похлопал лысого по плечу.
        (2006)
        02 августа 2022
        Веребьинский разъезд (День железнодорожника. Первое воскресенье августа)
        Так вышло, что жизнь моя повязана с железной дорогой и людьми железной дороги. Сегодня, в первое воскресенье августа, железнодорожники выходят на пути, и бросив фуражки под ноги, пляшут среди рельс и шпал. В этот день смотрительницы переездов выходят голые на свои балкончики, а промасленные старики бьют в буксы своими молотками как в барабаны. Проводницы кочегарят титаны на можжевеловых веточках и разносят по купе варенье, контролёры в электричках начинают проверять билеты с фразы "извините, что мы к вам обращаемся…" У меня есть на этот день старый рассказ.
        Тимошин аккуратно положил портфель на верхнюю полку.
        Остались только купейные места, и он ещё идя по перрону, с некоторым раздражением представлял себе чужие запахи трёх незнакомцев с несвежими носками, ужас чужих плаксивых детей… Но нет, в купе сидел только маленький старичок с острой бородкой и крутил в руках продолговатый вариант кубика Рубика - чёрно-белый, похожий на милицейский жезл, и такой же непонятно-бессмысленный, как все головоломки исчезнувшего тимошинского детства.
        Перед отъездом жена подарила Тимошину чудесную электрическую бритву - но только он решил ещё раз поглядеть на неё, дополнением к компании, под звук отодвигающейся двери внутрь ступил мужчина - мордатый и весёлый.
        Как Тимошин и ожидал, первым делом мордатый достал из сумки бутылку коньяка.
        «Жара ведь», - устало подумал Тимошин, - но было поздно. Пришёл унылый, как пойманный растратчик, проводник, и на столике появились не стаканы, а стопки.
        Мордатый разлил. Шея его была в толстых тяжёлых складках, и оттого он напоминал шарпея в свитере.
        - Ну, за Бога, - сказал он и как-то удивительно подмигнул обоими глазами, - и за железную дорогу.
        - Мы что, с вами виделись? - Тимошин смотрел на попутчика с недоумением. В повадках шарпея действительно было что-то знакомое.
        - Так мы же с вами из одного института. Я с вагоностроительного.
        - А я математикой занимался, - решил Тимошин не уточнять.
        - А теперь?
        - Теперь всяким бизнесом, - Тимошин и тут не стал рассказывать подробностей. Но попутчик (миновала третья стопка), ужасно развеселился и стал уверять, что они поменялись местами. И тем, кем был раньше Тимошин, теперь стал он, странный, уже, кажется, совсем нетрезвый пассажир.
        - Так вы программист?
        - Не совсем, не совсем… Но программирую, программирую… - Мордатый веселился и махал руками так, что старичка с его головоломкой сдуло в коридор. Он действительно сыпал профессиональными шутками, припомнил несколько общих знакомых (Тимошин понятия не имел, кто они), вспомнили также приметы времени и молодость. Мордатый жаловался на то, что высокоскоростного движения теперь вовсе нигде нет, вокзал в Окуловке развалился. Какая Окуловка, о чём это он?
        - А скоростник? Это ж семидесятые годы! Это консервная банка с врезанной третьей дверью, а больше ничего у нас нет - асинхронника нет, ЭП1 уже устарел, ЭД8 нету, и «аммендорфа» нет больше… Ты вот (он ткнул пальцем Тимошину в грудь) отличишь ТВЗ от «аммендорфа»?
        Тимошин с трудом сообразил, что имеются в виду вагоны немецкого и тверского производства.
        - А вот я завсегда отличу! - Мордатый сделал странное движение, став на секунду похож на революционного матроса, рвущего тельняшку на груди. - По стеклопакетам отличу, по гофрам отличу - у нашего пять, у немцев покойных - два…
        Какое-то мутное, липкое безумие окружало Тимошина. Он оглянулся и увидел, что они в купе давно вдвоём. Время остановилось, а коньяка в бутылке, казалось, только прибавлялось. Поезд замедлил ход и вдруг совсем остановился.
        - Это спрямление, - икнул Мордатый. - Тут царь Николай палец на линейку поставил…
        «Ишь ты, - подумал Тимошин, - и он ещё заканчивал наш институт». Всякий железнодорожник знал историю Веребьинского разъезда. Никакого пальца, конечно, не было - как раз при Николае поезда ходили прямо, но паровозы не могли преодолеть Веребьинского подъёма, и ещё во времена Анны Карениной построили объездной путь. Лет шесть назад дорогу спрямили, выиграв пять километров пути.
        Всё это Тимошин знал давно, но в спор вступать не хотелось. Споры убивало дрожание ложечки в стакане, плеск коньяка в бутылке, что оставлял мутные потёки на стеклянной стенке.
        - Да… Хотел бы я вернуться в те времена, да.
        Тимошин сказал это из вежливости, и продолжил:
        - Помню, мы в стройотряде… Вернуться, да…
        Мордатый отчего-то очень обрадовался и поддержал Тимошина:
        - Всяк хотел вернуться. Пошли-ка в ресторан.
        Это была хорошая идея - она способствовала бегству от этого безумия. Тимошин встал с места и не сразу разогнул ноги. С ним было так однажды - когда партнеры в Гоа подмешали ему опиатов в суп. Мир подернулся рябью - но Тимошин удержал его за край, будто рвущуюся из рук на ветру простыню.
        Мордатый уже торопился, быстро шагая по вагону, а Тимошин спешил за ним, на ходу ощупывая в карманах всё ценное и дорогое. Он взял даже зарядку для телефона.
        Поезд подошел к какой-то станции и замер. Дверь тамбура была заперта.
        Мордатый сердито подергал её и вдруг рванул другую - дверь наружу. Ночная прохлада окатила Тимошина, и он шагнул вслед за своим спутником, чтобы перебежать в соседний вагон.
        ДВИЖЕНИЕ ОКАЗАЛОСЬ НЕВЕРНЫМ, И ОН, ПОСКОЛЬЗНУВШИСЬ, ПОКАТИЛСЯ ПО ГЛАДКОЙ ПОВЕРХНОСТИ.
        Под рукой был снег и лёд.
        Движение закончилось.
        Он ещё несколько мгновений сидел на твёрдом и холодном. Но в стороне стукнула дверца, и поезд стал набирать ход. Тимошин успел ещё прикоснуться к холодной стали последнего вагона и остался, наконец, в черноте и пустоте. Его окружала снежная зимняя ночь середины августа.
        Это был бред, можно было назначить всё происходящее бредом, но вот холод, пробиравший Тимошина, был реальностью и никуда не исчезал. И тогда Тимошин побежал на огонёк, к какому-то домику. Холод лез под куртку, и Тимошин припустил быстрее, быстро тасуя в голове планы спасения. Наверное, надо скорее вернуться назад, к Бологому, или вперёд, к Чудово, дать кому-нибудь денег - и хоть на тракторе, но выбраться из проклятого места.
        Он попытался вспомнить карту Новгородской области - но дальше бессмысленных названий дело не пошло. Боровёнка… Или Боровёнки? Там был ещё странный посёлок Концы, и студенты в те, давние времена, лет двадцать назад должны были плыть на байдарке мимо этих концов. Нет, ничего не вспоминалось.
        И тут Тимошин увидел самое странное - никаких рельсов под ним не было - он бежал по насыпи с давно снятыми шпалами, поднимая фонтанчики лёгкого снега.
        Не переставая удивляться, он ввалился в дверь маленького домика с освещённым окном.
        Он не вошёл, а упал в сени, вслед ему свалилась какая-то палка, загремело что-то, зашебуршало, и, видимо, поколебавшись, тоже рухнуло.
        Из сумрака на него, ничуть не удивляясь пришельцу, смотрел старик в железнодорожной фуражке.
        Старик ничего не спрашивал, и вскоре Тимошин сидел у печки, понемногу проваливаясь в сон, не в силах уже куда-то ехать или даже расспрашивать о дороге.
        В ушах стучали колёсные пары, щёлкали стрелки, и, наконец, всё слилось в неразличимый гул. Он проснулся на топчане в темноте, а вокруг было всё то же - печка, стол, ходики. Экран телефона вспыхнул белым светом - но сети не было.
        Тимошин пошёл к выходу и услышал в спину:
        - Возьми ватник, застудишься.
        Снег снаружи никуда не пропал, он лежал чистой розоватой пеленой в свете звёзд. Бредовая картина прорастала в реальность, схватывалась как цемент. И этот морок не давал возможности сопротивляться, поэтому, вернувшись в дом, Тимошин долго лежал молча, пока рассвет не брызнул солнцем в окно.
        - Я тебе валенки присмотрел, - наклонился к нему старик. - Ты привыкай, привыкай - не ты первый, не ты последний. Сто двадцать лет тут поезда ходили - я и не такое видел. Утром человек в Окуловку поедет и тебя заберёт.
        Что-то начинало налаживаться, и это не могло не радовать.
        Тимошин думал о пластичности своего сознания - сейчас, отогревшись и наевшись мятой горячей картошки прямо из кастрюли, он уже почти не удивлялся морозному утру посреди лета.
        И вот они уже тряслись по зимнику в древней машине, Тимошин не сразу вспомнил её прежнее название - да-да, она звалась «буханка».
        Внутри «буханки» гулял ледяной ветер, и Тимошин ерзал на продавленном сиденье. Старик завел беседу с водителем про уголь - вернее, орал ему в ухо, пытаясь перекричать грохот и лязг внутри машины. Уголь должны были привезти, но не привезли, зато привезли песок для локомотивов, который даром не нужен - всё это уже не пугало.
        Они остановились рядом с полуразрушенным вокзалом, и он решил отблагодарить старика.
        На свет появилась стодолларовая бумажка, старик принял её, посмотрел бумажку на свет, зачем-то понюхал и вернул обратно.
        ТИМОШИН С СОЖАЛЕНИЕМ ОТСТЕГНУЛ С РУКИ ЧАСЫ И ПРОТЯНУЛ СТАРИКУ, НО ТОТ, УСМЕХНУВШИСЬ, ОТКАЗАЛСЯ:
        - Это нам уж совсем без надобности.
        Действительно, с часами вышло неловко - к тому же Тимошин понял, что часы встали, видимо, ударившись тогда, когда он катился кубарем по заброшенной платформе.
        - Ты не понимаешь, - сказал старик, - у нас время течет совсем по-другому. Твое время - вода, а наше - сметана. Потом поймёшь.
        Если бы не благодарность, Тимошин покрутил бы пальцем у виска - эти провинциальные даосы с их вычурным языком были ему всегда смешны.
        И вот он остался один. На станции было пусто, только с другой стороны вокзала парил тепловоз, а рядом с ним стояла кучка людей.
        Вдруг что-то рявкнуло из морозного тумана, и мимо Тимошина поплыл поезд с разноцветными вагонами. Тимошин не удивился бы, если увидел в окошке даму в чепце - но нет, поезд спал, только на тормозной площадке стоял офицер с папиросой и задумчиво глядел вдаль. Что-то было не то в этом офицере, и Тимошин понял - рука офицера опиралась на эфес шашки, а на груди тускло горел непонятный орден. Вряд ли это были киносъёмки - наверное, кто-то из ряженых казаков дышал свежим воздухом после пьяной ночи.
        Сзади хрустко по свежему снегу подошёл кто-то и тронул Тимошина за плечо. Он медленно обернулся.
        Этого человека он узнал сразу. Васька действительно был однокурсником - тут уж не было никаких сомнений. После института Васька, кажется, собирался уехать из страны. Потом случилась какая-то неприятная история, они потеряли друг друга, затем сошлись, несколько раз встречались на чужих праздниках и свадьбах - и вот стояли рядом на августовском хрустящем снегу.
        - Тебе поесть надо, - сказал Васька хмуро. - А вот туда смотреть не надо.
        Тимошин, конечно, сразу же туда посмотрел и увидел в отдалении, у себя за спиной мордатого - того самого, похожего на шарпея, человека, из-за которого он оказался здесь. Тимошин сделал шаг вперёд, но Васька цепко поймал его за рукав.
        Мордатый командовал какими-то людьми, стоявшими у заснеженного поезда. Наконец, эти пассажиры полезли в прицепной вагон, сам мордатый поднялся последним и помахал рукой кому-то. Больше всего Тимошина удивило, что в снегу осталось несколько сумок и рюкзаков.
        Тепловоз медленно прошёл мимо них, обдавая оставшихся запахом тепла и смазки.
        - А это-то кто был?
        - Это начальник дистанции, - так же хмуро пробормотал Васька.
        - Не с нами учился?
        - Он со всеми учился. Ну его к лешему. Пойдём, пойдём. Потом поймёшь, - и эта фраза, повторённая дважды за утро, вызвала внутри тоскливую ломоту.
        Они подошли к вокзалу сзади, когда из облупленной двери выглянула баба в пуховой куртке. На Тимошина накатила волна удушающего, сладкого запаха духов. Баба улыбнулась и подмигнула, отчего на душе у Тимошина стало совсем уныло и кисло.
        Да и внутри пахло кислым - тушеной коричневой капустой и паром. Они прошли по коридору мимо стеллажей, на которых ждали своего часа огромные кастрюли, с неразличимыми уже красными буквами на боках. Буфетный зал был пуст, только за дальним столиком сидел солдат в странной форме - не той, что он застал, а в гимнастерке без петлиц, с воротничком вокруг горла.
        ВАСЬКА ПО ПОЯС НЫРНУЛ В ОКОШКО И КОГО-ТО ПОЗВАЛ. «А ТАЛОНЧИК У НЕГО ЕСТЬ?» - СПРОСИЛИ ОТТУДА ГЛУХО. «ВОТ ЕГО ТАЛОНЧИК» - ОТВЕТИЛ ВАСЬКА И ПЕРЕДАЛ ЧТО-ТО ВНУТРЬ, А ПОТОМ ВЫНЫРНУЛ С ДВУМЯ МИСКАМИ, ХЛЕБОМ И ПАКЕТОМ МОЛОКА, ПОХОЖИМ НА ЕГИПЕТСКУЮ ПИРАМИДУ.
        Затем он сходил за жирными вилками и стаканами, и они уселись под плакатом с изображением фигуры, рушащейся на рельсы. «Что тебе дороже - жизнь или сэкономленные секунды?»
        «Действительно, что? - задумался Тимошин. - Тут и с секундами непонятно, и с жизнью».
        Васька заложил за щеку кусок серого хлеба и сурово спросил:
        - Ты говорил недавно что-то типа «Хотел бы я повернуть время вспять»?
        - Ну, говорил, - припомнил Тимошин. - И что?
        - А очень хорошо. Это как раз очень хорошо. Потому что с тобой всё пока нормально.
        Он вдруг вскочил, снова залез в окошко раздачи и забубнил там, на этот раз тихо, но долго - и вернулся с бутылкой водки.
        - Слушай, мужик, - Тимошин начал раздражаться. - А ты-то тут что делаешь?
        - Я-то? Я программирую.
        - Вы тут все, что ли, программируете? Просто страна программистов!
        - Не кипятись. Тут вычислительный центр за лесом, ничего здесь смешного нет, всё правда. Тут программирование совсем другое.
        - А это что - особая зона? Инопланетяне прилетели? Военные? - спросил Тимошин с нехорошей ухмылкой.
        - Не знаю. Ты потом поймёшь, а не поймёшь - тебе же лучше. Тут ведь главное - успокоиться. Успокойся и начни жить нормально.
        - Мне домой надо, - сказал Тимошин и удивился, как неестественно это прозвучало. В глубине души он не знал точно, куда ему надо. Прошлое стремительно забывалось - он хорошо помнил институтские годы, но вот потом воспоминать было труднее. Он только что ехал, торопился…
        - Зона? - продолжал Васька. - Да, может, и зона. Но, скорее всего, какой-то забытый эксперимент. Вот ты знаешь, я как-то пошёл в лес, думал дойти до края нашей зоны. Сначала увидел ряды колючей проволоки, какие-то грузовики старые - но нет, это я всё знал, тут давным-давно стояли ракетные части. Потом вышел на опушку и смотрю - там кострище брошенное. А рядом на берёзе приёмник висит. Музыка играет, только немного странно - будто магнитофон плёнку тянет… Помнишь наши катушечные магнитофоны?
        - Как не помнить! У меня как-то была приставка «Нота», так… - начал было Тимошин, но тут же понял, что друг его не слушает.
        - Висит на берёзе приёмник, «Спидола» старая, и играет. А я-то знаю, что в эти места никто из чужих за четыре года, пока я здесь, не ходил. Что, спрашивается, там за батарейки?
        - Да, страшилка - как из кино.
        - Да дело не в батарейках, тут всякое бывает. Что за музыка в замедленных ритмах? Это значит, что волна запаздывает, и уже довольно сильно. Ну и газеты ещё старые, не то борьба за здоровую выпивку, не то борьба с пьянством. И так меня разобрало от этого приёмника, что я понял, что дальше ходу нет - там время совсем по-другому течёт. Ты в него, как в реку ступаешь, как в кисель, - ноги не поднять.
        А вот обходчик, что тебя встретил, рассказывал, что у него рядом с полотном вообще время другое, будто кто разбрызгал прошлое по лесу: стоят две берёзки, которые он давно помнил - одна вообще не растёт, тоненькая, а вторая уже толстая, трухлявая, скоро рухнет.
        - А мертвецы истлевшие лежат? Или там - с косами, вдоль дороги?..
        - Ничего, Тимошин, я тут смешного не вижу. Разгуливающих мертвецов не видел, а вот ты сходи на кладбище - там после восемьдесят пятого ни одной могилы нет. Я только потом понял, в чём дело.
        - И в чём?
        - И в том. Не скажу - не надо тебе этого.
        Доев и допив, они пошли внутрь вокзала, причём шли необыкновенно долго, пока не оказались в диспетчерской. На стене висела странная схема движения - с множеством лампочек, означавших линии путей. Только шли они не горизонтально, а вертикально - путаясь, переплетаясь между собой и образуя нечто вроде соединённых двух треугольников, похожих вместе на песочные часы.
        - Иван Петрович, - произнёс Васька, и голос его изобразил деловое подобострастие, - я его привёл.
        Дежурный посмотрел на Тимошина, сделал странное движение пальцем сверху вниз, и оказалось, что всё это время он слушал телефонную трубку. Прикрыв её ладонью, он устало сказал:
        - До завтра ничего не будет.
        - А, может, его к нам, в Центр? - спросил Васька.
        - Можно и в Центр, но до завтра, - и палец, поднимаясь по дуге снизу, указал им на дверь, - ничего не будет.
        - Так я его в Дом Рыбака отведу, да?
        Дежурный повернулся спиной и ничего не ответил.
        Васька выглядел несколько обескураженным, и повёл Тимошина дальше, пытаясь продолжить прежний разговор:
        - С тобой это всё из-за ностальгии, я думаю. Ностальгия похожа на уксус, вот что. Добавил уксуса чуть в салат - хорошо, выпил стакан - отравился. Всё нутро разъест. Я читал, как барышни уксус для интересной бледности пьют.
        - Вася, барышни уже лет сто как такого не делают.
        - А, всё равно.
        Они пришли в домик на краю станции - совершенно пустой, и на удивление чистый, только некоторой затхлостью тянуло из комнат.
        - Вечером в столовую сходишь, я там уже договорился. Я попробую уговорить, чтобы тебя оставили. Я завтра за тобой зайду, ладно?
        Спорить не приходилось - Тимошин, оставшись один, придвинул валенки к батарее и снова заснул. Снова ему в ухо грохотали колёса, и сигнальные огни мигали красным, зелёным и синим.
        Он просыпался несколько раз и видел, как мимо проходили составы - чёрные, в потёках нефтяные цистерны, зелёные бока пассажирских вагонов из братской ГДР и побитые в щепу старинные теплушки.
        На следующий день он опять опоздал в диспетчерскую, и это, видимо, было к лучшему. Дежурный выдал ему под роспись талоны на питание, а через неделю он получил и форму. Брюки и рубашка были новые, а вот шинель - траченая, с прожжённым карманом.
        Понемногу он прижился, влип в это безвременье, как мушка в янтарь.
        Тимошин так и не попал в загадочный вычислительный центр, а стал бригадиром ремонтников, и кажется, его опять должны были повысить - бригада работала чётко, и сигнализация была всегда исправна. Семафоры махали крыльями, светофоры перемигивались и будто бормотали над головой Тимошина - «путь свободен, и можно следовать без остановки, нет-нет, тише, можно следовать по главному пути»…
        Или под красной звездой выходного светофора в черноте ночи брызгал синим дополнительный огонь, условно разрешая товарняку следовать, но с готовностью остановиться в любой момент. А вот уже подмигивал жёлтый, сообщая, что впереди свободен один блок-участок.
        К Тимошину вернулись прежние знания, и линзовые приборы подчинялись ему так же, как и прожекторные, электричество послушно превращалось в свет - хотя по-прежнему на станции в одну сторону, ту, откуда он появился здесь, горел вечный красный: «Стой, не проезжая светофора».
        Прошлое, что давно перестало быть будущим, приходило только во снах - и тогда он просыпался, кусая тяжёлый сонный воздух как собака - свой хвост.
        Он как-то ещё раз встретил своего друга. Тот чувствовал себя немного неловко, устроить товарища на непыльную работу за лесом он не сумел, и оттого о своей службе рассказывал мало. Они снова сидели в столовой, и старый товарищ привычным движением разлил водку под столом:
        - Я тебе расскажу в двух словах. Есть у меня одна теория - началось, как я понимаю, всё с того, что один сумасшедший профессор собрал в шахте темпоральный охладитель. Я ведь тебе рассказывал, что у нас тут ракетных шахт полно. По договору с американцами мы их должны были залить бетоном, но потом все это замедлилось, а бетон, разумеется, весь украли.
        Профессор собрал установку в брошенной шахте, охладитель несколько лет выходил на свой режим, так что заметили его действие не сразу. До сих пор непонятно - истлел ли профессор в своей шахте или до сих пор жуёт стратегический запас в бункере. Так или иначе, день ото дня холодает, и время густеет на морозе. Поэтому у нас зима, зато скоро Мересьева увидим. Знаешь, что у нас тут Мересьев полз? Полз да выполз к своим. Кстати, Маресьев или Мересьев - ты не помнишь, как правильно?
        - Не помню.
        - Так вот, это у нас он ёжика съел.
        Обоим стало жалко ёжика. Мересьева, впрочем, тоже.
        - …Сначала никто ничего и не заметил - отклонение было маленьким - пассажиры и вовсе ничего не замечали: в поезде время всегда идёт долго, ну, а если ночью из Москвы в Питер едешь, так всё и проспишь. А потом отставание стало заметным, стало нарушаться расписание - тут как не заметить?
        И от греха подальше в конце девяностых стремительно построили новый Мстинский мост и убрали движение отсюда. Чужие в зону не суются, да и сунутся - против времени не устоишь, с ним не поспоришь. Найти генератор сложно - это ведь тайная шахта, там поверх капониров и шахт ещё тридцать лет назад фальшивый лес высадили, а теперь этот лес и вовсе от рук отбился…
        Вот у нас посреди дороги ёлка выросла. Что выросла - непонятно. Зачем? Мы об неё «пазик» наш разбили: вчера ёлки не было, а сегодня есть.
        - Через асфальт, что ли, проросла?
        - Почему через асфальт? У нас тут асфальту никогда не было. Ты ешь, ешь. Видишь ещё - тут время течёт для всего по-разному, но ты привыкнешь. Я тебя к нам пристрою, у нас хорошие ставки, программисты нам нужны… - и Васька улыбнулся чему-то, не заметив, что в точности повторяет своё обещание.
        - А обратно мне нельзя?
        - Обратно? Обратно никому нельзя. Помнишь про анизотропную дорогу? Мы, начитавшись книжек, думали, что анизотропия штука фантастическая, а потом на третьем курсе нам объяснили по Больцману, что в зависимости от энтропии время во Вселенной может течь в разные стороны. Но это только первое приближение, всё дело в том, что мы живём на дороге.
        - Анизотропное шоссе?
        - Шоссе? При чём тут шоссе? Я про железную дорогу говорю. Впрочем, шоссе, дорога - это все равно. У нас тут пути - тут видишь, у нас пути разные: первый путь - это обычный ход, а второй - обратный. По второму пути у нас никто не ездит - там даже за Окуловкой рельсы сняты. А по основному пути тебе рано.
        - Почему рано?
        - А не знаю почему. Даже мне рано, а тебе и подавно. Но ты всё равно на основной путь не суйся, если ты перепутаешь, то даже сюда не вернёшься. Это только начальник дистанции туда-сюда ездит. Как Харон.
        Зима тянулась бесконечно - только морозы сменялись оттепелью.
        Иногда, вечером заваривая крутым кипятком горький грузинский чай, Тимошин чувствовал своё счастье. Оно было осязаемо, округло и упруго - счастье идущего вспять времени.
        Они встречались с Васькой, когда он приходил поговорить.
        Каждый раз он звал его на работу и каждый раз рассказывал новую версию того, отчего образовалась Веребьинская зона. Но итог был один - ничего страшного, просто нужно делать своё дело. Помнишь, Тимошин, мы особо много вопросов в институте не задавали, и всё как-то образовалось, все на своих местах, даже здесь встретились. Железнодорожник нигде не пропадёт, если он настоящий железнодорожник, ты понимаешь, Тимошин? Да?
        Потом они встретились ещё, и Тимошин услышал новую, ещё более невероятную, историю. Она прошелестела мимо его ушей, потому что Тимошин прижился, и не было ему уже не нужно ничего - никаких объяснений.
        Он находился в странной зоне довольства своей жизнью и думал, что вот, отработает ещё месяц и подастся в Вычислительный центр. Или, скажем, он сделает это через два месяца - так будет ещё лучше.
        Проснувшись как-то ночью, Тимошин накинул ватник на плечи и вышел перекурить. Как-то сам собой он начал курить - чего раньше он в жизни не делал. К этому, новому, времени хорошо пришёлся «Дымок» в мятой белой пачке, что обнаружился в кармане ватника.
        Тимошин стоял рядом с домиком и думал, что вполне смирился с новым-старым временем. Единственной памятью о прошлом-будущем остался телефон, который в столовой справедливо приняли за иностранный калькулятор.
        Так он его и использовал - подсчитывая копейки.
        Сейчас он подкинул телефон на ладони и приготовился запустить им в сугроб. Что-то в этом предмете его раздражало - уж рвать с воспоминаниями, так рвать по-настоящему. Но в этот момент Тимошин вдруг понял, что схалтурил - тот светофор, что он чинил днём, подмигивал ему, зажигался и гас, разрешая движение с неположенной стороны. Сегодня Тимошин, засыпая на ходу, что-то намудрил в реле, и, не проверив, ушёл спать.
        Это было больше чем позор, это была потенциальная авария, а, значит, преступление. А Тимошин знал с институтских времён фразу наркома путей сообщения о том, что всякая авария имеет имя, фамилию и отчество.
        Он сунул железяку из будущего в карман штанов, подхватил сумку с инструментами и направился к светофору. Но только приготовившись к работе, он вдруг увидел, как к станции, повинуясь огням, медленно подходит поезд.
        Что-то в нём было не то - и тут он понял: вагоны были Тверского завода. Вагоны были не аммендорфские, а ТВЗ, вот в чём дело. Пять гофров, а, иначе говоря - рёбер жёсткости, кричали о том, что это поезд из другого времени. И он шёл по второму пути - совсем с другой стороны.
        Это был его поезд, тот давнишний, из тамбура которого вечность назад он скатился кубарем на промёрзшую асфальтированную платформу.
        Поезд постоял несколько секунд в тишине, потом внутри что-то заскрипело, ухнуло, и он стал уходить обратно - в сторону морозного тумана, в своё уже забытое Тимошиным время.
        И Тимошин сорвался с места. Из последних сил он припустил по обледенелой платформе. Ватник соскочил с плеч, но Тимошин не чувствовал холода.
        Дверь призывно болталась, и Тимошин мысленно пожелал долгих лет жизни забывчивому проводнику. И вот, кося взглядом на приближающийся заборчик платформы, он прыгнул и, больно стукнувшись плечом, влетел в тамбур.
        Он прошёл не один, а четыре вагона, пока не увидел старичка, что по-прежнему игрался со своим цилиндром Рубика, стоя в коридоре. Тимошин посмотрел на него выпученными глазами безумца, а старичок развёл руками и забормотал про то, что вот они только что чуть на боковую ветку не уехали, а всё потому, что впереди на переезде товарняк въехал в экскаватор.
        Наконец, Тимошин открыл было рот:
        - А где этот? Мордатый такой, а?
        - А сошёл приятель твой, да и ладно. Нелюбезный он человек. Неинтеллигентный.
        Тимошин проверил портфель и бумаги. Телефон в кармане вдруг запищал, докладывая, что поймана сеть.
        Тимошин подложил его на подушку и взял в руки бритву, тупо нажав на кнопочку. Бритва зажужжала, забилась в его руках, как пойманный зверёк - и это вконец отрезвило Тимошина.
        Но что-то было не так. И тут он поймал на себе удивлённый взгляд старичка, последовал ему и тоже опустил глаза вниз. Тимошин стоял посреди купе, ещё хранившего остаток августовской жары, и тупо глядел на свои большие чёрные валенки, вокруг которых растекалась лужа натаявшего снега.
        2022
        Ы (День народностей севера. 9 августа)
        "Буква ы, еры' - 28-я, а в церковной азбуке 31-я, гласная, состав из ъ и i, почему и ни одно слово не может начаться с этой буквы, как и с безгласного ъ.
        Ерь да еры упали с горы. Букву ы следует противопоставлять буквам и и i.
        Все они ассоциируются с представлением гласных крайнего языко-нёбного сужения, но с приближением средней части языка во рту.
        Толковый Словарь Живого Великорусского языка Даля.
        (1517 страница 4-го тома).
        Я вообще презираю все слова на „еры“, в самом звуке „ы“ сидит какая-то татарщина, монгольство, что ли, Восток. Вы послушайте: ы. Ни один культурный язык „ы“ не знает…
        Андрей Белый, «Петербург»
        И, качаясь от ужаса, я кричу: "Ы! Ы-ыы-ы!".
        Это так его звали - Ы. Всё вокруг было на «Ы». Твёрдый мир вокруг был Ырт, а небо над ним было Ын.
        Но мальчика давно не звали по имени.
        Человек со стеклянными глазами звал его «Эй», когда был далеко, и «Ты» - когда он стоял близко. «Ты» - было хорошее слово, и ему нравилось - только всё равно это было не его имя. Стеклянноглазый говорил, что «ы» - смешное имя, но мальчик жалел старика и не отвечал ему, что стеклянные глаза, которые тот надевает с утра - ещё смешнее.
        Мальчик откликался и на «ты» и на «эй» - ведь больше звать его было некому - потому что умерли все.
        Только Человек со стеклянными глазами жил с ним - вместо настоящей семьи. Человек со стеклянными глазами пришёл в стойбище давным-давно, и мальчик уже не помнил когда.
        Тогда ещё были живы родители мальчика, и ещё несколько семей жили рядом. Потом пришла болезнь, и все родственники мальчика ушли из твёрдого мира. Теперь они остались вдвоём.
        Во время Большой Войны оттаял лёд под землёй. Он оттаял там, на юге - и Ырт оказался отрезан от прочей земли. Так говорил Человек со стеклянными глазами, но мальчик вежливо верил ему. Пока у него есть Ырт, есть белёсое небо над ним, есть река - больше не надо ему ничего.
        Нет, есть, конечно, ещё Труба.
        Всё дело в том, говорил стеклянноглазый, что кончился газ. Если бы газ не кончился, здесь по-прежнему было бы много людей, которые сновали бы между севером и югом. Но газ кончился ещё до войны, и местность опустела. Остались странные сооружения, смысл которых был мальчику непонятен, и остался покинутый город.
        Город давно уже разрушился - лёд толчками, будто лёгкими ударами, выбивал из земли сваи, затем дома складывались, а потом под ними подтаивала лужа.
        Снова на долгий северный день приходило солнце, и остатки дома утягивало на дно - и дальше, вглубь. А потом появлялась ряска, мох смыкался над озерцом - будто и не было здесь ничего.
        Мальчик знал, что так происходило оттого, что Ырт живой и он тоже должен питаться. А может, земле было интересно, что там, на поверхности, и вот она тащила внутрь всякое - чтобы лучше рассмотреть.
        Так Человек со стеклянными глазами делал, если забывал где-нибудь свои стеклянные глаза. Тогда он водил носом, ощупывая вещи, и моргал. Сначала мальчик думал, что Стеклянноглазый хорошо нюхает, но это оказалось не так.
        Просто без своих стеклянных глаз он мог видеть только так.
        Город исчезал, подёргивался болотным мхом. Лес, который в детстве мальчика стоял на горизонте, придвинулся ближе и уже рос на улицах бывшего города.
        Человек со стеклянными глазами нравился мальчику, хотя пользы от него не было никакой. Он был слаб, не умел управиться с оленем. Единственно, что он научился делать, это собирать ягоду морошку. Но мешки с ягодой Стеклянноглазый волок в свой огромный дом, в комнату, уставленную стеклянными банками. Там пахло кислым, курился неприятный дымок.
        Стеклянноглазый был колдуном, но колдуном неважным - он только и умел, что превращать ягоду-морошку в воду, которую можно было зажечь.
        Мальчик как-то пробовал эту воду, но ему стало так плохо, как бывает в момент перехода из твёрдого мира в царство мёртвых.
        Человек со стеклянными глазами долго объяснял ему, что мальчик просто из другого племени - оттого ему не идёт впрок чужое питьё. Например, ни у кого из племени мальчика не росла борода, а вот у Стеклянноглазого борода была широкая, длинная, разноцветная: серая и жёлтая - и тоже пахла кислым.
        Иногда, выпив превращённой воды, Человек со стеклянными глазами рассказывал ему про другие племена. Он говорил об огромных прозрачных домах, о больших птицах, что везли людей по воздуху. Он говорил ему о женщинах, что живут без детей, и о детях, что живут, не добывая себе корма.
        В это как раз мальчик верил, потому что когда он был совсем маленький, то отец взял его в путешествие к южным болотам. Это были очень неприятные места.
        Во время войны на Север пошёл поток беженцев - они шли с юга толпами, но все они исчезли в этих болотах.
        Северный народ боялся подходить к тем местам близко, потому что, исчезая в трясине, люди кричали протяжно и печально - и не было потом спокойствия от этого звука. Это рассказывали все - и вот, спустя много лет, мальчик с отцом поехали на юг посмотреть - как там и что. Мальчик видел на кочках оставшиеся от беженцев странные вещи - круглые и блестящие, совсем непонятные и, наоборот, годные в хозяйстве.
        Но больше его поразили тотемные звери исчезнувших людей. Они были сделаны из упругого материала - и не было среди них ни медведей, ни оленей - только страшные уродцы. Один полосатый, другой с тонкой длинной шеей, третий с круглыми огромными ушами.
        Мальчик взял одного - зверя в полосатых штанах, с круглой головой, откуда торчал нос, похожий на лишнюю руку или ногу.
        Поэтому мальчик верил всему - отчего же нет? Пускай.
        Даже хорошо, что где-то живут эти люди, но ещё лучше, что они живут далеко. И ещё он вспоминал о мудрых стариках, что велели завалить камнями огромное жерло трубы сразу после того, как по Трубе к ним попал Человек со стеклянными глазами.
        Стеклянноглазый приехал на тележке, что ехала внутри трубы, и долго был похож на человека, лишённого души.
        Только потом он пришёл в себя и внешне стал похож на человека севера, тем более, что его рассказам про южную жизнь никто не верил. Страшно было подумать, что вслед за ним придут эти звери - с длинными шеями, полосатые, и самый страшный - серый, толстый, с длинным носом посреди морды, похожим на пятую ногу.
        И один мальчик слушал рассказы Человека со стеклянными глазами, будто сказки о существах Дальнего мира, то есть царства мёртвых.
        В эту весну мысли о юге особенно тревожили мальчика по имени Ы. Что-то происходило с ним - он смотрел, как олень покрывает самку, как бьются грудью друг о друга птицы, и ему было сладко и тревожно. Он будто знал, не проверяя силки, знал наверняка, что пойман большой зверь.
        Стеклянноглазый только улыбался, наблюдая за ним - он говорил, что эта болезнь давно записана в книгах колдунов большого мира, что понимают и в зверях, и в людях. Стеклянноглазый говорил это, хлопая себя по бокам, изображая медведя, стоящего на задних лапах.
        Мальчик не обижался и всё равно слушал его внимательно. Однако мальчика пугали огромные изображения женщин, что висели на стенах комнаты Стеклянноглазого - эти женщины были раздеты и манили мальчика пальцами. Правда он видел, что эти женщины немощны, худы и не годны ни к родам, ни к работе.
        Иногда ему хотелось посмотреть, есть ли они на самом деле - залезть в Трубу и уехать на тележке Стеклянноглазого прочь - на юг. Но твёрдый мир может пропасть, если не останется в нём никого. Он свернётся, как листочек в огне, или съест его в один кус евражка.
        Поэтому мальчик только слушал да запоминал рассказы колдуна.
        Но теперь всё кончалось.
        Стеклянноглазый заболел - он уже не выходил из комнаты со своими стеклянными банками, и мальчик начал носить ему еду.
        Больной стал говорить всё быстрее, мешая слова и употребляя те, что мальчик не мог понять. Стеклянноглазый то убеждал мальчика, что жить в Ырте хорошо, что это счастье - прожить жизнь здесь, никуда не отлучаясь. И тут же начал проклинать Ырт, противореча самому себе.
        Мальчик понял, что время Стеклянноглазого истончается. Когда колдун говорит о том, что мир ему надоел, то боги помогают ему, каким бы дурным колдуном он ни был. Стеклянноглазого стало немного жаль - и мальчик даже решил подарить ему одну душу.
        У людей с юга, даже колдунов, была всего одна душа, и боги забирали её после смерти.
        А вот у людей Севера было семь душ - не много и не мало, а в самый раз.
        И счёт душам был такой:
        Душа Ыс должна была спать с мальчиком в могиле, когда он умрёт. Она должна была чистить его мёртвое тело, оберегать его от порчи. И если человека Севера похоронят неправильно, то душа Ыс придёт к живым и возьмёт с собой столько вечных работников из числа семьи, сколько ей нужно.
        А душа Ыт - вторая его душа - унесёт мальчика вниз по реке, к морю - она похожа на маленькую лодочку. Там, где кончается река, царство мёртвых выходит своими ледяными боками из-под земли наружу.
        Третья душа, душа Ым - похожа на комара, что живёт в голове мальчика, и улетает из неё во время сна. Именно поэтому иногда мальчику снятся причудливые сны - где сверкают на солнце прозрачные дома, и между ними ходят огромные звери - и среди них толстый зверь с длинным носом, похожим на пятую ногу.
        Мальчик видит сны только потому, что маленький комар летит над землёй и ночью мальчик глядит его глазами.
        А четвёртая душа по имени Ык живёт в волосах. Оттого, если у человека вылезли волосы, то, значит, жизнь его в Ырте закончилась.
        И есть у мальчика ещё три души, что предназначены для его нерождённых детей. И их можно назвать как хочешь - согласно тому, какие дети родятся.
        Но детей у него пока нет, потому что некого взять в жёны, а Стеклянноглазый уже сказал давным-давно, что с ним завести детей нельзя.
        Всё равно мальчик хотел отдать ему одну душу, и вот теперь он начал шептать в умирающее морщинистое ухо об этом.
        Но прежде мальчик хотел узнать, есть ли на юге большая река, что текла бы на север. Он знал, что душа-лодка не пройдёт по болотам - и река на юге, по словам Стеклянноглазого, была. Потом он ещё раз уточнил, правда ли, что многие люди на юге стригут волосы, некоторые даже бреются.
        Мальчик запоминал всё - и то, как двигается тележка внутри трубы, и то, как устроена жизнь на юге. Человек со стеклянными глазами снова отговаривал его от странствий - на юге, говорил он, люди злы. Они живут в городах, как мыши в клетках. Он говорил, что они вовсе живут без души, а у всех на руке железная печать, по которой их отличают одного от другого.
        Главное, говорил Человек со стеклянными глазами, там нет свободы - и снова начинал плакать.
        Мальчик приходил к Стеклянноглазому ещё два дня и поил его оленьим супом - а на третий день Человек со стеклянными глазами открыл рот, да и не закрыл его больше. Суп вытек обратно по щеке, и все четыре глаза колдуна потеряли смысл. Тогда бог Стеклянноглазого пришёл и забрал его единственную душу.
        Подул по комнате ветер, с шорохом перебирая бумажные картинки, повешенные на стенах, упала, подпрыгнула и покатилась куда-то пустая банка от превращённой воды.
        Мальчик понял, что чужую душу куда-то увели.
        Он закопал колдуна, как и положено - лицом вниз, чтобы он сразу увидел, что там, внутри земли.
        Единственный оставшийся под белёсым небом твёрдого мира человек задумался.
        Всё, что он знал теперь о мире, позволяло сделать правильный выбор.
        Пока человек жив, его душа движется, хотя это нам и не видно - одна душа, как тень облака, летящего над Ыртом, другая - как тень птицы, третья - как тень оленя. Пока движутся души, движется и человек.
        Дети должны быть рождены, и человечьи души должны совершить свой привычный круг в природе. Мальчик снова вспомнил бессмысленных бумажных женщин колдуна и пожалел его.
        Но главное - он придумал, кто сбережёт твердый мир Ырта до его возвращения.
        Несколько дней он разбирал каменный завал у жерла трубы.
        В полуразрушенном зале, среди железных шкафов и непонятных колёс с рукоятками, перед ним открылась чёрная дыра, ведущая на юг. Понизу трубы шли рельсы для тележки ремонтного робота. Мальчик залил в огромный бак всю превращённую из ягоды морошки воду, оставив колдуну только одну бутыль.
        Наутро он стал прощаться с привычным миром. Третья душа, похожая на комара, вернулась из леса - её обязательно надо было дождаться - иначе, забыв эту душу, он проведёт всю жизнь без сна.
        Первая душа проснулась и требовала еды - потому что смерть и еда рядом, а могильной душе нужно много сил. Вторая душа, душа-лодка, напряглась в его теле, потому что она отвечала за всякое странствие - неважно, на север или на юг, по воде или посуху.
        Души его нерождённых детей сидели смирно, как настоящие испуганные дети.
        Тогда он сделал последнее из того, что нужно было сделать перед дорогой - во-первых, он оставил волосяную душу Стеклянноглазому, потому что волос у Человека со стеклянными глазами было много, а заботиться о них и о его теле было некому.
        Теперь Душа волос будет бережно хранить Стеклянноглазого, а много из могильной бутыли всё равно она не выпьет. Всё-таки это душа северного человека, а не южного.
        Во-вторых, он наконец, напрягшись, вырвал из себя одну из детских душ и велел ей жить в самом страшном тотемном звере - носатом и ушастом. Эта душа должна ждать его возвращения и хранить безлюдный Ырт его предков.
        Зверь в полосатых штанах уставился на восход, поднял свой нос и замер. Теперь его, маленького и храброго, звали Ы.
        Осталось пять из семи - это не так уж мало.
        И вернувшись к Трубе, мальчик запустил мотор самоходной тележки.
        Оживший инспекционный робот подмигнул ему лампочкой, и все они тронулись в путь. Пять душ вцепились в его тело, как дети в быстро бегущие нарты.
        За спиной плакали две оставшиеся души, потому что тот, кто остаётся, всегда берёт большую печаль, а тот, кто уезжает - меньшую.
        2022
        Ночной самолёт в дачном небе (День ВВС. 12 августа)
        Мы сидели на крыльце в сгущающихся сумерках. Наши матери несколько раз выглядывали - как мы там, и меня веселило то, что они явно боялись - не покуриваем ли мы. На дачах были тысячи мест, где это можно было сделать тайком, а они боялись, что мы будем курить прямо у них на глазах. Да и бояться надо было совсем других веществ, не табака все теперь боялись.
        А уж наши отцы как раз задымили сразу после ужина.
        Их фуражки висели рядом - у моего отца околыш был голубой, а у Лёхиного - чёрный. Они всё время шутили, что, дескать, один должен сбивать другого, а тот должен бомбить первого. «Сами не летаем и другим не даем!» - приговаривал Лёхин отец. А вот Лёха всегда завидовал моему шлему, настоящему шлему пилота, чёрному, кожаному, с вставками для наушников. У его отца такого шлема не было, зенитчикам лётные шлемы были не положены. Правда, и мне мать запретила носить этот шлем - если я затягивал ремешок на подбородке, то не слышал уже ничего, а она боялась, что я попаду под машину.
        Я бредил авиацией и представлял себя в кабине бомбардировщика - в кожаной куртке, в шлеме, с планшетом, откуда перед вылетом надо достать конверт с указаниями - точно, на Берлин, мы готовы к этому и моторы нашего ТБ-7 уже ревут на старте, мы знаем, что вряд ли вернёмся на родной аэродром, прощай, мама, прощай, Лёха…
        Мы жили на соседних дачах, и в городе наши дома были неподалёку.
        Дружили наши матери, дружили наши отцы, и мы с Лёхой жили как братья.
        Сейчас отцы наши крепко выпили, и мой остался на веранде - сидеть и смотреть на чужую работу. Дача - это всегда много посуды в холодной воде. Тарелки стучали друг о друга, и тихо звенели вилки.
        Лёхин отец вышел к нам, как раз, когда в небо россыпью бросили крупные августовские звёзды.
        Там, в вышине, мигал разноцветными огнями заходящий на посадку самолёт. Ещё выше по небу медленно двигалась белая точка, и я подумал, что это, наверное, спутник или космическая станция.
        - Да, - сказал Лёхин отец, - много всего в воздухе нынче болтается. В мои-то времена…
        Лёха скривился, и я знал почему - сейчас его отец будет вспоминать, как начинал службу.
        Мы слышали этот рассказ не раз - и всегда вот так, после шашлыков, когда Лёхин отец приходил в сентиментальное состояние.
        Он и выглядел в этот момент моложе.
        А рассказывал он всегда о том, как начал служить в зенитном полку, одном из многих, стоявших под Москвой. Эти полки встали там ещё при Сталине, а ракеты для них придумал сам Берия. Ну, или сын Берии или внук - всё равно. Мы как-то ездили на велосипедах к такому месту, оттого что нам рассказали, что это огромные сооружения. Их строили странные люди зеки, и после эти бетонные штуки не стали ломать, потому что как начали, так обнаружили, что внутри толстенных стен эти самые зеки и замурованы.
        Никаких скелетов мы не нашли - военная часть была в запустении, всюду валялся мусор, и местные пацаны, судя по пустым бутылкам, уже выпили там целое море пива. Честно сказать, местных мы боялись больше, чем скелетов.
        Внутри бетонных укрытий было нагажено, всё мало-мальски ценное растащили, и мы не стали рассказывать об этом Лёхиному отцу, чтобы не расстраивать.
        А когда мы, снова оседлав велосипеды, приехали года через два с новенькой цифровой мыльницей, то оказалось, что перед нами крепкий забор, а вместо развалин военного городка - коттеджный посёлок.
        Но для Лёхиного отца все эти сооружения были живы, он перечислял смешные позывные и названия каких-то приборов. Рассказывал, как надёжно всё было придумано ещё тогда, в конце сороковых, а после, когда там служил Лёхин отец, в специальном месте сидел пулемётчик, который должен был сбивать крылатые ракеты.
        Но мы потихоньку вырастали из того возраста, когда любая железяка, покрашенная в зелёный цвет, возбуждает мальчишку. Нас стали возбуждать совсем иные вещи.
        Мы, поздние дети, любили наших отцов, видя, как они понемногу становятся беззащитны.
        Вот и сейчас мы слушали старую историю про то, как дежурный по полку уронил свой пистолет в туалетную дырку, и пришлось пригнать целый кран с электромагнитом, который притянул к себе не только боевое оружие из трясины, но и все гвозди из дощатого домика.
        - При Сталине за такое бы не поздоровилось, - сказал я и тут же прикусил язык.
        Глупость какая - я, в общем, понимал, что Сталин был давным-давно, а Лёхин отец, как и мой, служил при ком-то другом.
        Но тут мой батя вылез с веранды и сказал:
        - Ты им про атомный самолёт расскажи.
        Лёхин отец посмотрел на меня с недоверием - стоит ли такому рассказывать про атомный самолёт.
        По всему выходило - не стоит. Дурак я был дураком, и этой истории недостоин, но он всё же начал.
        Когда он только приехал в полк, время было неспокойное (оно у нас всегда было неспокойное), но как-то особенно ждали войны. Особенно, значит, в неё верили.
        И вот однажды молодой лейтенант сидел на своём боевом посту и защищал наш город от американских бомбардировщиков: к нам ведь не могли долететь никакие другие бомбардировщики, ни английские, ни китайские.
        Вдруг он увидел на экране своего радара точку, что приближалась к нашему городу.
        Он тут же нажал кнопку боевой тревоги и стал ловить нарушителя в прицел - не такой, правда, какой бывает у снайперской винтовки, а в специальный электронный захват.
        Я себе очень хорошо представлял эту картину - в полутёмном зале светятся только зелёные круглые экраны, потом вспыхивает красная лампа, она мигает, как на дискотеке, все начинают бегать, а Лёхин отец тревожным голосом кричит в микрофон: «Цель обнаружена! Маловысотная! Дальность - тридцать!» Ну, что-то ещё он кричит в микрофон, а в это время солдаты отсоединяют заправочные шланги от ракеты и бегут в укрытие - и вот эта ракета медленно летит по голубому небу, оставляя длинный ватный след.
        А на них всех смотрит Сталин с портрета. Ну, или там Берия. Или там ещё кто-то, кто должен висеть в виде портрета на этой чумовой дискотеке.
        Но в этот раз всё было иначе, старший смены остановил молодого лейтенанта и крикнул: «Отставить тревогу!».
        И тревогу отставили - только жёлтая точка всё ползла и ползла по экрану, а потом выползла за его край.
        Это был наш атомный самолёт.
        У него был вечный запас топлива, потому что атомному самолёту нужен всего один грамм топлива для его реактора, чтобы облететь Землю. А, может, даже и меньше ему нужно.
        - Всё дело было в том, что много лет назад, ещё при Сталине, - Лёхин отец сказал это с нажимом и посмотрел при этом на меня.
        - Ещё при Сталине, в сороковые годы, когда война уже кончилась, а у нас появилась атомная бомба, мы стали думать, как же нам её добросить до американцев. Не из рогатки же ею пуляться. Ракеты у нас были маленькие, прямо скажем, ракет у нас вовсе не было, а вот самолёты были хорошие. Одна беда - нашим самолётам не хватало дальности, и вот в этом была засада.
        Тогда Сталин вызвал к себе разных авиаконструкторов и велел им придумать самолёт, который бы мог пролететь десять тысяч километров.
        Потому что американцы могут на нас атомную бомбу сбросить, а мы - нет.
        А у него за спиной сидел Берия, и когда Сталин говорил, то Берия корчил из-за его спины авиаконструкторам такие рожи, что они понимали, лучше бы этот самолёт им сделать, а не то с ними случатся неприятности.
        Когда Сталин закончил, то встал Берия и говорит: «А сейчас выступит товарищ Курчатов, наш самый главный специалист по атомным бомбам, который не только всё про них знает, но ещё и понимает, как их можно использовать в других целях». Тут вышел такой бородатый старичок и говорит: «Есть такое мнение: очень полезно сделать атомный самолёт. Но не в том смысле, что на нём будет атомная бомба, а в том, что он будет летать на атомной энергии».
        Тут конструкторы переглянулись, и всё это им показалось дико - совершенно непонятно, как это всё будет летать, потому что атомная бомба понятно, что такое, и на ней, конечно можно далеко улететь, но только один раз и неизвестно куда.
        А бородатый Курчатов и говорит: «Вы ничего не понимаете, мы поставим внутрь самолёта ядерный реактор, он будет нам вырабатывать электричество, а от этого электричества будут винты у самолёта крутиться. Но если вам так не нравится, то можно просто воздух нашим реактором нагреть, реактор-то ведь жутко греется, а потом этот воздух из двигателя будет вылетать - и вот у вас реактивный двигатель без керосина. Теперь уж вы сами думайте - что вам удобнее: сделать винты на электрической тяге, или сразу на ядерной».
        Тогда встал такой конструктор Туполев, которого Берия не любил и даже посадил в тюрьму. Поэтому Туполев уже ничего не боялся, и, выйдя из тюрьмы, как был в ватнике и ушанке, пришёл на это совещание.
        - Я могу сделать, - говорит.
        Ну и начали Туполев и другие конструкторы делать проекты, а потом и сами самолёты. Сначала, конечно, выложили эти самолёты свинцом внутри, а потом стали туда реакторы ставить. То так, то этак примериваются - у нас ведь лётчики не одноразовые, как камикадзе.
        Медленно, но верно, продвигались конструкторы к своей цели, но тут умер Сталин. Потом умер Берия - там с ним, правда, как-то неловко получилось, и он очень неудачно умер. А потом умер и человек, который был специалистом и по атомным бомбам, и по разным реакторам - бородатый старичок Курчатов.
        Но задания-то никто не отменял! А они были советские люди, и отступать им было некуда, даже без Берии с его дурацкими гримасами. Им даже если бы Берия сказал: всё, надоел мне ваш самолёт, и Сталин всё равно умер, не делайте ничего! Так они бы ему ответили, что всё равно надо сделать, даже без зарплаты, ведь мы же взялись, обещали… Ведь надо отвечать за своё дело и не кривляться, что вот у меня болел зуб, и я поэтому математику не сделал. Наконец, конструкторы построили такой самолёт, который может летать вечно и вечно пугать американцев атомной бомбой.
        Но я вообще-то думаю, что если он сам бы, безо всякой бомбы, грохнулся у американцев, то им бы мало не показалось.
        Нам в школе рассказывали про реактор, который взорвался в Чернобыле, так уж много лет все только глазами хлопают, не знают, что со всем этим делать.
        Лёхин отец как раз и засёк этот наш самолёт.
        Оказалось, что двигатель-то конструкторы к нему сделали, а сам самолёт вышел очень тяжёлым. Недаром там столько свинца было, чтобы защитить лётчиков - на меня когда в рентгеновском кабинете свинцовый фартук надевали, я дышал с трудом, а тут целый экипаж надо защитить от излучения.
        И вот на взлёте этот тяжёлый-претяжёлый самолёт уж было приподнялся, но от своей тяжести нырнул вниз и стукнулся о взлётно-посадочную полосу. И от этого у него отвалилось переднее колесо. Я всегда говорю «колесо», хотя отец меня поправляет и говорит, что надо произносить «шасси».
        Самолёт взлететь-то взлетел, а сесть он уже не может. Как лётчикам садиться: у них же там реактор за спиной, и люди могут погибнуть, если всё это взорвётся. И будет новый Чернобыль. То есть, Чернобыля ещё не было, а мог бы быть гораздо раньше.
        Тогда экипаж стал набирать высоту - делать-то нечего, они ведь были советские лётчики, а они всегда спасали тех, на кого мог упасть их самолёт.
        Я посмотрел на своего отца - он был абсолютно серьёзен и кивнул мне:
        - Экипаж Поливанова. Я его даже знал, хорошие ребята. Лучшие тогда были в летно-испытательном институте.
        - Так вот, - продолжил Лёхин отец. - Этот самолёт был вечен. И они поднялись высоко-высоко, до самого практического потолка этой машины и стали уводить самолёт в сторону от жилья. Но тут стало понятно, что и катапультироваться им нельзя, тогда всё это упадёт на людей в других странах, да и какие-нибудь пингвины ничем не виноваты, да и киты… С тех пор они летают над нами, но раз в год командир корабля направляет машину в сторону испытательного центра и пролетает над своим домом.
        А я его чуть не сбил тогда. Хорошо, что старший смены у меня был что надо. Его потом, правда, сняли, когда немец к нам пролетел и сел на Красной площади. Тогда многим не повезло, вот нашего главкома тоже сняли. А он неплохой был человек, всё говорил: «Главное богатство войск ПВО - замечательные советские люди»…
        Я его уже не слушал, тем более, что нас всех снова позвали на веранду. Лёха тоже пошёл туда пить чай с только что сделанным крыжовенным вареньем.
        А я встал на полянке перед домом и, задрав голову, стал всматриваться в чёрное небо. Там медленно плыла новая светящаяся точка.
        Наверняка это были они, и я представил себе этот самолёт с двойными винтами, которым нет сносу, могучую машину, что плывёт между облаков, а за штурвалом её сидит седой старик в ветхом кожаном шлеме, таком же, как у меня. У него длинная белая борода, и такая же борода у второго пилота. А маленький высохший старичок за штурманским столом выводит их на правильный курс - прямо над домами внуков, что забыли их имена. Портретов у них никаких нет, какие портреты в кабине, разве что фотографии давно умерших жён? Но отец говорил мне, что лётчики на испытания никаких фотографий не брали - из суеверия.
        Они и были такие, как мой отец, - приказали бы ему, он бы тоже полетел на атомном самолёте. И тоже всех спас, если что.
        А теперь летящий надо мной самолёт превратился в белую точку. Этот самолёт был уже стар, я слышал, как скрипят под обшивкой шпангоуты. Самолёт шёл тяжело, как облепленное ракушками судно, но бортинженер исправно латал его - потому что полёт их бесконечен.
        Они уже так стары, что не слышат попискивания в наушниках, да и не от кого им ждать новостей.
        Но их руки крепко держат штурвалы, и пока эти лётчики живы, всё будет хорошо.
        12 августа 2022
        Блистающий мир (День физкультурника. Вторая суббота августа)
        Лаврентий Круг внезапно ощутил, что сейчас он должен услышать звонок в дверь. Прямо сейчас кто-то повернёт гребешок механического звонка, и железный молоточек застучит по медной чашке, огласив своим дребезгом прихожую. В детстве он просыпался за несколько минут до того, как в его комнату войдёт бонна. Но тогда это было всего лишь расставание со сладким сном - особенно сладким перед тем, как надеть колючую гимназическую форму. Теперь ставки были куда выше, и он несколько раз представлял себе в деталях последующее - как гости входят, скрипя кожаными куртками. Как солдаты замирают у дверей со своими длинными винтовками, что так неуместны в городской квартире.
        От солдат пахнет мокрыми шинелями - запах, который он навсегда запомнил ещё в Восточной Пруссии. От кожаных и вовсе пахнет водкой и табаком. Вот они выдвигают ящики из буфета и простукивают письменный стол в поисках потайных отделений. Вот - достают его ордена и разглядывают лики святых на них, ссыпают письма в мешок, а соседка жмётся на стуле.
        В дверь действительно звонили - короткими прерывистыми звонками, которые разделяли долгие паузы, будто звонящий был нерешительно настроен.
        Соседка, не вытерпев, пошла открывать. Лязгало железо, а слова в прихожей оставались неслышными.
        И вскоре в его дверь поскреблись.
        На пороге стояла девушка из другого мира.
        Этот мир канул лет семь назад, а если считать Великую войну - и все десять. Он провалился куда-то вместе с двуглавыми орлами, с мундирами и дамскими шляпами, чьи поля были шире границ империи, вместе с дачным уютом и горничными в белых передниках.
        Девушка была в высоких башмачках и длинном летнем пальто. Блёстка прошлого мира, магически занесённая в мир нынешний.
        Тотчас Круга назвали по имени-отчеству, и, сбиваясь, объяснили, что они познакомились в поезде - тогда я была с братом, помните?
        Он действительно вспомнил этот случай в прошлом году. Тогда он сразу, ещё на вокзале в Петрограде, заприметил эффектную пару - барышню в белом платье и её спутника, высокого атлета. И сразу же ощутил резкий укол самолюбия - так всегда бывает с мужчиной при виде очевидного, но чужого счастья.
        Но руки судьбы не дрогнули, и случайная встреча была доведена до логического конца. Они оказались в одном купе.
        Атлет оказался глуп и разговорчив, и в Круге всплывала ненависть, смешанная с завистью.
        Барышня оказалась мила, и улыбнулась, когда он представился. Многие смеялись над его фамилией, когда он, поклонившись, произносил: «Круг». Зовите меня просто Круг. Имя моё - пять букв. Революция, кстати, отняла у него последнюю букву. И от этого у него был дополнительный счёт к новой власти.
        А вот девушке в белом платье он сразу простил детскую непосредственность.
        К ним время от времени подсаживался военный. Военный ему тоже не понравился - на груди у него был красный орден, но привычки у этого красного командира были штатские. Он был будто вымочен в безволии. Рыхлое тело наполняло френч, военный был новой, непонятной породы. Поэтому Круг решил, что это кто-то из комиссаров. Военный разговорился с атлетом, и звал его на службу.
        Впрочем, они говорили о науке.
        Круг, служа в Московском Институте Холода, ненавидел эти разговоры - на седьмом году революции в этих разговорах была какая-то сумасшедшинка. Все, забыв Божьи чудеса, с той же силой верили в чудеса науки и, поголовно, в чудеса электричества. Сплетницы спорили, что будет раньше - война или открытие бессмертия - и расходились в датах: назначить на следующий год бессмертие или всё же войну.
        Будто подслушав его мысли, военный припомнил профессора Иванова, собиравшегося в Африку за обезьянами. Обезьяны нужны были для скрещивания с человеком. С этими обезьянами случилась смешная история - Круг подумал, не рассказать ли её, но разговор уплыл от обезьян в небо.
        - Наш Павлик, - вдруг сказала девушка (атлету совсем не шло это мягкое «Павлик»), - хотел стать лётчиком. Мальчиком его свозили на воздухоплавательную неделю, и он решил научиться летать. Но тут война, и вы сами понимаете…
        - Не в том дело, Маша, - перебил атлет, - в новом мире люди должны летать с минимумом технических приспособлений. Они должны войти в блистающий мир будущего не в потёках машинного масла и бензина, а чистыми и прекрасными, как птицы!..
        «Сдаётся мне, - отметил Круг, - на тебя ни разу не гадили голуби».
        Военный между тем оживился:
        - Я знаю. Уже изобретены сильные магниты, действующие при помощи электричества.
        - Электричество - ерунда, - горячился атлет. - Мы будем летать силой мысли.
        «Экой он романтик, - подумал Круг, - такие вот посылали нас на пулемёты, чтобы мы силой мысли остановили армию Фрунзе. Впрочем, красные тоже упорствовали в силе воли, заменяющей боевой порядок».
        - Вот вы, - спросил вдруг Павлик Круга - вы хотели бы летать? Так просто, без аэроплана?
        Круг поперхнулся от неожиданности.
        - Нет, никогда. Я вообще плохо переношу высоту.
        Военный всмотрелся в него цепко и твёрдо.
        - Дайте угадаю? У вас была контузия? Но вы не лечились?
        Страх тяжёлой вязкой жидкостью затопил тело Круга, быстро и неотвратимо, будто ледяная вода, заполняющая пробитые трюмы парохода. Если бы он остался в госпитале, то давно бы растворился в ялтинской воде. Да и какая контузия может быть у белобилетника, неприметного советского служащего.
        - Точно так, на империалистической войне, десять лет назад, - быстро соврал он, подменив даты.
        - Я сразу догадался, - самодовольно улыбнулся военный. - У меня была большая практика с контуженными.
        Страх Круга стал уходить, как море во время отлива. Военный был не чекистом, а врачом. Круг прислушивался к себе - всё в нём ликовало, но он знал, что это ликование трусости.
        Но на него уже не обращали внимания. Военному идея полётов без механизмов очень понравилась, и он уговаривал молодого человека перейти к нему в институт.
        - Идти надо не от машины, а от человека. Человек сам по себе - великий механизм, который нам ещё предстоит настроить…
        Круг молчаливо соглашался с обоими, а сам смотрел на девушку. Она заботилась о своём спутнике трогательно и нежно - и Круг завидовал этой горе мышц, которую даже здесь окружали дорожным уютом.
        Вокруг него говорили о заре науки и победе нового мира над старым. А он и был этим старым миром - скромным совслужащим с поддельной биографией и фамилией, потерявшей одну букву.
        Страх съел его душу, и он легко, по затравленному взгляду, находил таких же одиночек. Вот это была - наука, а науку, состоящую из формул, насосов и трансформаторов, он видел на службе каждый день, и наука эта его не радовала.
        Отпущенная в свободный полёт, в странствие без надзора, она казалось ему безнравственной. Вместо того, чтобы понять свои цели, она пожирала всё окружающее точно так же, как нобелевский динамит. Она бы обрядила крылатых людей в будёновки и увешала гранатами. Крылатые красноармейцы пронесли бы революцию на своих крыльях в Польшу и далее. «Даёшь Варшаву, дай Берлин!» - всё это он уже слышал.
        И приходя на службу, он каждый раз думал, что и его холодильные установки запросто обернутся бомбами, но прочь, прочь всё это.
        Молодой человек говорил быстро и горячо, проповедуя идеалы физкультуры, что сменит буржуазный спорт, и то и дело тыкал пальцем в сторону Круга.
        Круг снова стал смотреть на девушку, которая разложила на столе абрикосовские конфеты. Одна из конфет досталась Кругу, и он ощутил на языке забытый сахарный вкус леденца.
        Он выходил курить в коридор, и в стекле перед ним стояло лицо девушки.
        Когда поезд уже подходил к Москве, она тоже вышла и встала рядом.
        - Вы не обижайтесь на Павлика. Он ведь, по сути, большой ребёнок. Всё время кидается в крайности - вот сейчас поступил в физкультурный институт, чтобы выучиться на идеального человека. Такой брат вроде сына.
        - Так он ваш брат? - совершенно неприлично обрадовался Круг.
        Оказалось, что да, и даже - младший.
        Круг надписал свой адрес на папиросной коробке, отчётливо понимая, что время для флирта уже упущено.
        ТЕПЕРЬ ОНА СТОЯЛА ПЕРЕД НИМ - РАСТЕРЯННАЯ.
        - От Павлика уже три месяца нет писем. Я приехала из Петрограда вчера, сразу к нему - оказалось, что он давно съехал. Добралась до физкультурного института - мне сказали, что Павлик давно переведён в какой-то другой, уже научный. Так вышло, что в Москве я знаю только вас.
        Он молча указал ей на диван и пошёл кипятить чайник, а потом выслушал историю Павлика. То есть историю человека, мечтавшего летать. Последнее, что сообщал брат сестре, была прекрасная сказка, как он, будто птица, облетел вокруг надвратной церкви Донского монастыря. Прямо взвился вверх - и сделал круг. «Круг, круг, - повторил про себя Лаврентий, - Он меня сделал, глупый каламбур с каким-то странным смыслом».
        День упал в августовскую ночь - стремительно и безнадёжно. Сердце Круга замирало от предчувствий, когда он постелил себе на полу. Так и случилось, едва она вошла в комнату, то с удивлением посмотрела на его ложе. Ночью девушка показалась ему неожиданно умелой, и это неприятно удивило Круга.
        Оказалось, что она куда старше, чем он думал, и куда больше видела в жизни, чем можно было ожидать от пассажирки в белом платье. Какая-то страшная беда, вернее, цепочка страшных бед произошла с ней во время смуты, и её опытность в любви шла оттуда, из этого лихолетья.
        Наутро она снова превратилась в девочку и уселась на диван как ни в чём ни бывало.
        Они вместе изучили письма Павлика и сверили адреса.
        Девушка настаивала на тайном проникновении в место, где держат брата.
        Круг сомневался, но чувствовал, что только в этот момент его страх уходит. Хватит прятаться - нужно выбежать опасности навстречу.
        Он не задумывался над тем, что хочет девушка от тайного свидания - как они поволокут по улицам узника и где будут его прятать. И полно - вдруг это заточение добровольно? Выходило, что несчастный Павлик живёт в лаборатории с видом на Донское кладбище и вовсе не так весел, как прежде.
        Рациональное отступило, и Круг был благодарен судьбе за то, что с помощью этой хрупкой девочки победил в себе страх загнанного животного.
        Наскоро позавтракав и позвонив на службу из коридора, Круг пошёл к знакомому из архива и под большим секретом ознакомился с планами зданий института.
        О причинах своего интереса врал он так неубедительно, что знакомый только махнул рукой. Впрочем, для отвода глаз он взял несколько чертежей совершенно различных построек. Он перерисовал план института и за этим делом понял, что Донское кладбище может быть видно из окон только одного здания.
        Вечером он пришёл домой, прижимая к боку полкруга колбасы.
        Девушка сидела на его диване, поджав ноги, и казалось, не сдвинулась с места, только в старинном камине кучерявились листы сожженных писем.
        Быстро темнело. Ехать им было далеко - по Калужской дороге. Почти за городом, у Донского монастыря, они сошли с извозчика.
        Круг грел в кармане револьвер - что, спрашивается, бежать куда-то, спасаться, когда можно умереть красиво. Лечь в перестрелке, умереть на руках у красивой женщины. Он покосился на неё и подумал: «Если, конечно, её не убьют первой».
        - Вы читали рассказы о Холмсе и Уатсоне? - спросил он вдруг.
        - Да, конечно.
        - Я спросил это потому, что на вас теннисные туфли. Уатсон надевает теннисные туфли перед тем, как они отправляются на опасное приключение.
        - Нет-нет, всё куда проще. Ботинки подкованы, а туфли - единственное, что есть ещё у меня в багаже.
        Они прошли мимо высокой кирпичной стены монастыря и упёрлись в забор.
        - Это здесь, - сказал он, внимательно присматриваясь к чёрным доскам. - Проход должен быть где-то здесь. Я знаю это по собственному опыту - во всяком охраняемом учреждении всегда есть дыра в заборе, нужно только её найти.
        И действительно, через несколько минут поисков он обнаружил на пустыре подобие тропинки, что утыкалась в забор. Доски в этом месте разошлись, будто кулиса, и пропустили их внутрь.
        - А собаки?
        - Они сэкономили на собаках. Большевики на всём экономят. Собаки есть, но это дворовые псы, которые спят, обмотавшись цепями.
        Они прошли по тропинке мимо сараев с огромными поленницами и санитарной кареты без колёс. Всё было занесено многолетней палой листвой, скрадывавшей звук шагов.
        Виварий находился на подсказанном картой месте.
        На входе вместо ночного сторожа расположился красноармеец, но он дремал в жёлтом круге керосиновой лампы. Да, с дисциплиной у новой власти дело обстояло неважно. Они крадучись прошли рядом, но даже когда скрипнула железная дверь вивария, караульный не шелохнулся.
        Круг вместе с девушкой двинулись вглубь расступившегося коридора, сперва мимо пустых клеток, а потом, за второй дверью, мимо клеток обитаемых.
        В них молча бегали странного вида собаки. Круг сначала подумал, что они забьются в вое и лае, но собаки с удивительным молчанием встретили пришельцев.
        Зато за собаками пошли свиньи, опутанные странными проводами. И вот из их-то клеток шёл несмолкаемый рокот, совсем не похожий на хрюканье. Свиньи бормотали что-то, будто пьяные извозчики в праздник. Свиней сменили диковинные птицы, клекочущие и вскрикивающие, громко бьющие крыльями о прутья.
        И вот, наконец, они ступили в последнее отделение.
        Там в клетке сидел молодой атлет, впрочем, теперь атлетом его можно было назвать с большим трудом. Лицо его осунулось, выглядел он измождённым, но главное, руки его были покрыты огромными перьями так, что они превратились в крылья, а запястья связывала с туловищем волосатая перепонка.
        Лицо его при виде сестры осветилось радостью, но эта радость тут же потухла, как спичка на ветру.
        - Убейте меня, - прохрипело существо.
        Сестра, просунув руку сквозь решётку, погладила брата по перьям. На время в глаза вернулось что-то человеческое, и он прошептал:
        - Знаешь, Маша, я ни о чём не жалею. Я летал, слышишь, я летал. Только сейчас наступил регресс, сейчас ужасно больно, Маша. Больно, больно, больно… Но это только сейчас…
        - Убейте меня, убейте, - и речь стала похожа на клёкот, а на глаза наползли тонкие куриные веки.
        Круг замер.
        И тут хрупкая барышня вынула револьвер из его руки. Быстрыми шагами подойдя к существу в клетке, она вложила ствол ему в ухо и выстрелила.
        Выстрел, на удивление, остался незамеченным. Видимо, он совпал с ночными звуками Института.
        Они выбрались наружу тем же путём, хотя Круг был готов открыть пальбу в караульного красноармейца. Но он всё так же спал, и впору было задуматься - не чучело ли он.
        Путь лежал по ночной улице, лишённой фонарей, и только у Мытной их лица осветил зыбкий газовый свет.
        Промчался на кургузом автомобильчике пьяный нэпман, а сразу за ним проехал другой автомобиль, полный пьяного крика.
        «Этим никакого полёта не нужно», - подумал Круг. - «Ради чего юношам жертвовать собой? Ради них?».
        Он вспомнил гимназистов на снегу под Киевом, что удивлённо смотрели в серое небо мёртвыми глазами. Им ещё повезло - их хоронили с музыкой, а сколько таких гимназистов легло по России без могил? Убиты они были такими же мальчишками, только без погон.
        Романтика войны вмиг кончилась, но осталась ещё романтика творения нового мира - да только новый мир рождается в корчах, вопя от боли. Он оказался грязен и кровав, и часто просил револьверного милосердия. Был такой кинжал, которым добивали раненых, который так и назывался - мизерикордия.
        Как нынче исправляют научные ошибки, он уже видел.
        И ещё Круг вспомнил историю, что не была рассказана год назад в поезде - историю про то, как его соседка, узнав, что профессор Ильин проводит опыты скрещения обезьян с человеком, тут же послала профессору телеграмму. Там говорилось, что она разочаровалась в любви и готова послужить революции и науке своей половой жизнью. Тоже своего рода романтика, - печально улыбнулся он сам себе. Что с этим делать - непонятно.
        Они шли по Валовой навстречу тусклым огням Павелецкого вокзала.
        - Мы никогда не увидимся, - сказала она сурово.
        Он сообразил, откуда знает эту суровость - в студенческие времена у него была подружка из партии с.-р. У неё были такие же интонации в голосе, и, пожалуй, такой же жертвенный взгляд.
        - Где вы переночуете? - спросил Круг с некоторой надеждой.
        - Вам это знать необязательно, - и, чтобы смягчить ответ, она добавила. - Для вашей же безопасности.
        - У меня нет никакой безопасности. Вся моя безопасность вот здесь, - и Круг помотал в воздухе револьвером, а потом спрятал его в карман.
        Они подходили к мрачному зданию вокзала, и вместо прощания девушка дала ему указание:
        - Вещи мои на барахолку не носите, лучше сожгите. Впрочем, это всё равно, там нет ничего указывающего на меня.
        - Но ехать без вещей - это ведь подозрительно?
        - Скажу, что украли, - спокойно ответила она. - И… не провожайте дальше.
        Она слегка коснулась его щеки сухими губами и исчезла в темноте.
        Круг вышел из гулкой пустоты вокзала и сразу же свернул в пивную. Веселье, кипевшее там с вечера, утихло, и только горькие пьяницы, те, что с глазами кроликов, сидели за столами. Круг прошёл мимо этих людей и спросил водки.
        Водка нашлась, но явно самодельная и пахла керосином.
        За соседним столиком сидел железнодорожник в форменной тужурке со скрещёнными молотками в петлицах. Он был пьян и давно пьян. Железнодорожник вёл давний разговор с невидимым собеседником:
        - А я бы с обезьяной жил. Можно побрить, если уж невмоготу станет. Обезьяна ругаться не будет…
        Круг быстро выпил свою водку и вышел.
        02 октября 2022
        Конок (День строителя. Второе воскресенье августа)
        Савельев попал на шабашку по знакомству.
        Его взяли не оттого, что он был хорошим электриком, а от того, что был непьющим. Северный спирт выжег его организм, и он дал себе зарок.
        Бригада поехала в горы в конце весны, уже запаздывая к сроку. Работу нужно было начать месяца на два раньше, но до них там трудились другие. Однако случилась невнятная история, вскипела из пустоты бессмысленная драка, в которой один строитель был убит, а двух других увезли в город связанными, и прежняя бригада распалась.
        Школа осталась недостроенной.
        Савельев согласился сразу - не спрашивая даже, школа это или коровник. Да есть ли там коровники? Может, там одни бараны. Или нет там баранов. Какие-нибудь козлы.
        Бараны, как оказалось, были, были и коровы.
        Школа стояла на краю посёлка остовом - но не мрачным, а весёлым. Там пахло свежеструганными досками, а под потолочными балками свили гнездо птицы.
        Савельев с товарищами работали споро, чтобы закончить работу в августе, не к первому сентября, а аккурат ко дню строителя.
        Они редко прерывались - только чтобы перекурить, напиться смоляного плиточного чая.
        Строители почти не пили. Оттого, собственно, их и любил председатель - местные строить не умели, а рюмка валила их с ног. Руки местных привыкли строить из войлока, а не из дерева, но, главное, пили они слишком крепко.
        Это был малочисленный горный народ, спрятавшийся под паспортным именем русских. Правду выдавали не только плоские азиатские лица, а именно отчаянная неустойчивость к водке. Что-то там было в организме (Савельеву объясняли, да он не запомнил подробностей), что валило местных на землю прямо у сельпо. Если водки не было, то торговали из-под полы разведённым спиртом.
        Но они нравились Савельеву и такими, он видел многих людей разных национальностей.
        И все они были нужны под небом. Некоторые из них стали просто советскими, но большинство остались всё теми же людьми странных народностей, что жили по окраинам огромной страны. Паспорта тут имел лишь десяток начальников, а остальным они и вовсе были без надобности. Бумаги с фотографиями стали давать в семьдесят четвёртом, да не все за ними шли.
        Участковый, чьи владения простирались на сотни километров, относился к этому философски.
        Он и сам был из местных, оттого знал, что круглые лица его народа неразличимы заехавшим сюда пришельцем. Можно было клеить одну и ту же фотографию. Для чужака все фотографии тут были одинаковые, кроме портрета Генерального секретаря в красной комнате поселкового совета.
        Больше всего участкового занимало, будет ли война с Китаем. К этому давно шло, и у тех самых гор уже много лет возились военные, обустраивая укрепрайон. Там врывали в землю старые танки и строили что-то невидимое с поверхности земли. Военные делали это неспешно, тоже попадая в замедленное течение времени этих мест.
        Потом как-то всё успокоилось, и товарные составы перестали сновать по железнодорожной ветке к строительству.
        Теперь военных видели только на учениях - вернее, слышали. Какие-то звёздочки взлетали на горизонте, а спустя полминуты ветер доносил треск и хлопки. Однажды и Савельев увидел в небе светящуюся точку, совсем не похожую на самолёт, а потом участковый объяснил ему, что это неудачный запуск спутника.
        Удачные пуски видели редко, но вот если что-то шло не так, то космическое железо отклонялось от курса и сгорало в небе над этими местами.
        - А спутники часто падают? - спросил тогда Савельев участкового.
        Участковый посмотрел на него подозрительно, но потом решил, что городской человек любит страну не меньше него, и ответил:
        - Наши спутники не падают, но иногда случаются аварии. Просто иногда случаются неудачи.
        А потом сказал:
        - В горах, говорят, искали, но не нашли ничего. Значит, не падают.
        Местные приходили к школе и молча садились на доски, наблюдая за работой пришельцев.
        Савельеву это не мешало. Отдыхая, он всегда заводил с местными беседы, поскольку всякий народ имеет свою правду. Сначала ему жаловались, а потом поняли, что Савельев не из больших начальников, и жаловаться стали меньше. Но не прекратили совсем, потому что он был городской человек, и когда вернётся в город, то всё равно расскажет, что жизнь тут нелегка. Неважно кому, главное, что это знание распространится.
        Те, кто не жаловался, рассказывали Савельеву про правила жизни, которые заключались в том, что никуда спешить не надо. Лето сменится зимой, не давая много пространства осени, а зима вновь сменится летом, которое в представлении местных, включало в себя и весну. Это время мерилось тем, когда нужно гнать скот по степи, и когда нужно было возвращать его обратно.
        Это спутникам, летевшим где-то в вышине, нужно было быстрое время, а скот и его хозяева жили медленно.
        Но больше Савельеву нравилось, когда местные рассказывали про Небесного Пастуха, повелителя скота, и то, как Старик Зима сходится с земной женщиной. Потом она рождает из своей груди Лето и умирает при родах. А потом и Лето сходится с женщиной и рожает нового Старика, который ещё не стар, но станет Стариком всего за несколько месяцев - время неумолимо, и всё происходит в промежутках между этими родами, когда на землю обрушиваются дожди родовой воды.
        Старик Зима пользуется тем, что его молодая жена спит там, вдалеке, в синих горах, но её сестра в небе пытается следить за стариком, и, чуть что, разбудит спящую. Но пока Старик Зима шалит на земле, Лето отвлекает его жену среди звёзд.
        И пока жена старика спит, мир живёт медленно, и можно надеяться на то, что лето сменит зиму, и так будет длиться вечно.
        Человек из местных, рассказывая это, сделал такое движение рукой - там и там, и Савельеву стало понятно, что он указывает на двух сестёр - небесную и подземную. Та, что наверху - всегда бодрствует, а та, что под землёй - спит.
        Главное - не потревожить её сон, потому что когда она встанет…
        - А что будет? Небо перемешается с землёй?
        Но старик заклекотал, как птица, и Савельев даже не стал вслушиваться в его речь.
        Старик несколько раз произнёс слово «конок», которое Савельев не понял.
        Вечером он спросил участкового, что это такое, и тот неожиданно раздражённо махнул рукой:
        - Это суеверие.
        - «Конок» - суеверие?
        - Нет, это всё. История про принцессу. «Конок» - это принцесса.
        Участковый имел дома телевизор, редкость в этих краях. Телевизор он завёл ради дочери, что любила смотреть сказки. Принцессы из фильмов волновали её, и она тоже часто говорила, мешая русские слова со словами своих предков: конок этильгыз, сепрали милая конок.
        - Суеверие, - повторил участковый. - Глупости. Это люди без ума считают, что конок спустился с небес и спит в горах, а как проснётся и встанет, то старому миру наступит конец. Но мы с этим боремся, да.
        Савельев сочувственно улыбнулся. Он раньше работал на Севере и там тоже слушал подобные истории про стражей Нижнего мира, и о том, что жена бога-кузнеца Таис-хо мстит за убитого мужа и сама убивает всякого, кто роется в земле и ищет в ней спрятанное солнце, о том, как бог-солнце прячется в землю на полгода, а потом встаёт из Нижнего мира таким же, как и был - золотым кругом, в целости и сохранности.
        В этих сказках всё имело свои времена, всё было понятно и симметрично относительно холода и тепла, восхода Солнца и его заката, всё повторялось и длилось при этом вечно.
        Иногда Савельеву хотелось их записать, но потом он понимал - незачем. Память его пока не подводила.
        Главное - не пить.
        И вот Савельев курил, глядя на горы через пустые ещё проёмы окон. Лето выпало дождливым, и горы то проступали из серого тумана, то исчезали. Они растворялись в этом мареве, будто куски серого от грязи сахара, долго валявшиеся в кармане.
        В середине августа работа встала. Не приехал грузовик со стеклом, и курить приходилось, по-прежнему сидя перед пустыми проёмами.
        Тогда Савельев увязался с участковым и его друзьями, которые ехали на охоту в горы.
        Он даже не понял - на кого те собирались охотиться - не то на козлов, не то на кого-то ещё. Хоть бы и на горных ослов, ему было всё равно.
        Он знал, что если останется без дела, то запьёт. Он много пил на Севере, и почувствовал в те времена, что ещё один опыт со спиртом будет гибельным. Во время страшного запоя Полярной ночью он чуть не наложил на себя руки, и теперь остерегался любого повода.
        Савельев ехал на грузовике - степь до самых гор была ровной, как стол. Положи кирпич на педаль газа и спи за рулём. Но Савельеву не нужно было вести - за рулём сидел шофер, а рядом дремали председатель совета и участковый.
        Савельев спал в кузове, пока грузовик гнал мимо бесконечной запретной зоны.
        Война стала невероятной, но минных полей никто не отменял.
        Савельев, просыпаясь, видел в окошечко одну и ту же, предупреждающую о стрельбе на поражение, табличку.
        Но местные не боялись военных, они боялись непонятных богов плоскогорья. Путь к нему лежал через степь, в которой оставляли мёртвых, чтобы звери ускорили их слияние с миром и разметали их кости. Как-то, задолго до войны, тут началась чума, и военные встали кордонами на дорогах. Мертвых запретили оставлять в степи, но потом чума ушла, а за ней ушли военные кордоны, и всё пошло по-старому.
        Поэтому местные старались лишний раз не пускаться в этот путь.
        Савельеву дали ружьё, но он тяготился им, как лишним инструментом, взятым на стройку.
        Однажды он был на охоте в степи, когда из мчащегося грузовика люди палили по сайгакам. Была ночь, и сайгаки не могли вырваться из света автомобильных фар. Отчего-то им было невозможно скрыться в темноту.
        Савельеву было это не в радость, но в тот раз правила устанавливал не он.
        А теперь он ехал с другими людьми, что были ближе к природе. Эти местные ещё не успели поссориться с ней и были лишены бессмысленного азарта людей из города. Впрочем, и они далеко ушли от своего естественного бытия, от всех этих принцесс зимы и лета, но не настолько, чтобы охотиться бестолково и жестоко.
        Впрочем, охота была удачной, хотя Савельев только раз бессмысленно выстрелил в небо.
        Убитых козлов стащили к костру, и шофёр принялся колдовать над тушами. Рога шли на продажу и подарки городскому начальству, а остальное оставалось у местных.
        Савельев, сидя у огня, молча дивился климату: в степи было лето, но тут царила вечная зима. Грудь перехватывало от недостатка кислорода, видимо, они поднялись довольно высоко. Вокруг, между камней, лежали грязно-белые языки снежников.
        Ночью от непривычной пищи у него прихватило живот. Тогда Савельев встал и пошёл по нужде - подальше от потухшего костра, где ещё пахло мясом и кровью. Над ним висело чёрное, полное непонятных звёзд небо, в котором он не узнавал ни одного созвездия.
        Отойдя далеко и сделав свои дела, он понял, что заблудился. А в поисках дороги, вернее, своего же извилистого пути по камням, забрёл ещё дальше.
        Он сразу похвалил себя за то, что оделся не наскоро.
        Замёрзнуть он не успеет, но идти дальше - смысла нет.
        Савельев присел в распадке и наломал скудных веточек от какого-то высохшего куста. Пламя грело только руки, но до рассвета, рассудил он, этого хватит.
        Однако холод тут же накрыл его волной, и Савельев нескоро очнулся от забытья.
        Освещённая местность показалась ему незнакомой.
        Тогда Савельев поднялся на каменистую гряду, но ничего знакомого оттуда не увидел.
        Он начал движение в распадок.
        Камень под ногой провернулся, и Савельев скатился ниже, внезапно заскользив по гладкой поверхности.
        Он упал на четвереньки. Под ним было зеркало замерзшего озерца, покрытое налётом каменной пыли.
        Неподалёку изо льда торчал кусок металла.
        Это были порванные, будто бумага, листы со следами окалины. Он пнул один из них ногой и увидел под ним чистый лёд.
        Из-подо льда на него глядело спокойное лицо с открытыми глазами.
        Савельев снова встал на четвереньки, уставившись перед собой. В нескольких сантиметрах под замёрзшей водой, как портрет под стеклом, лежала женщина. Савельев смотрел на серое лицо горной принцессы, не думая ни о чём.
        Лицо было гладким и чистым, поцелуй - и она пробудится ото сна, как в сказках.
        Только на лбу осталась морщинка - прямо под краем белой шапочки с ткаными буквами «СССР».
        Только позови, прикоснись - она встанет.
        Наконец, Савельев встал и сделал шаг назад. Кроме двух кусков рваного металла, ничего не указывало на прошлое, да и они, перевёрнутые, теперь сливались с пылью на льду.
        Ветер пел в ушах свою песню, вокруг была пустота и серое небо без солнца.
        Сколько прошло лет? Двадцать, не меньше.
        Она встанет, только прижмись к этим холодным губам.
        Тогда он повернулся и ударил ногой по краю снежника, обвалив его. Маленькая лавина чуть не сбила его с ног. Снег лёг толстым слоем поверх льда, и теперь ничто больше не напоминало о принцессе из космоса.
        Савельев снова поднялся, уже на другую гряду, обошёл озерцо и увидел, что ночевал в двух шагах от своих товарищей.
        Они ещё не проснулись, и только шофёр на его глазах выполз из кузова и стал мочиться в двух шагах от костра. Мёртвые козлы лежали рядом, бесформенные как кучи тряпья, только круглые их рога упирались в камни, будто якоря.
        Его исчезновения никто и не заметил.
        Принцесса за горной грядой спала, и мир был спокоен.
        15 августа 2022
        На вершине холма (День археолога. 15 августа)
        Над раскопом царил зной. Работали только местные, студенты валялись под тентами, а начальник пил чай в своей палатке. Полог был расстёгнут, чтобы создавать движение воздуха.
        Старый археолог привычно смотрел на вершину холма, на склоне которого возились рабочие. Там, за холмом, начиналась пустыня, сзади была пустыня, и только цепочка возвышенностей отмечала то место на карте светло-коричневым на общем жёлтом фоне. Казалось, что до вершины холма рукой подать, но старик ехал туда на маленьком ослике битый час, сначала спускаясь в ложбину, а потом поднимаясь по отлогому склону.
        Начальник раскопок уже был на пенсии. Она позволяла ему бесплатно ездить в трамвае, но грозила делу. Пенсионеров редко принимают во внимание. Деньги кончались, и старик благодарил то, что есть ещё страны, где живут беднее - иначе он не нанял бы здесь рабочих. Трое студентов приехали сюда по ошибке, практику можно было пройти и на берегах Чёрного моря. Этих потянуло в пустыню за экзотикой. Старик хорошо знал таких - мальчикам нужна была пустыня с исчезнувшими реками, чтобы потом рассказывать об том девочкам, нащупывая при этом застёжки. Это пригодится и в старости - чтобы сказать: «Да много ли ты видел, сынок? Я в твои годы прошёл пустыни и горы, и мёртвые люди прошлых времён смотрели на меня пустыми глазницами». Таких старик знал во множестве. Некоторые из подобных случайных людей выросли, получили звания и ордена, стали начальниками, а потом умерли, став навек моложе него.
        А эти ещё мало понимали в смерти, что им было до исчезнувшего народа.
        Он думал о настоящем ученике. Он остался у него один. Вчера ученик приехал на раскопки, вернее, специально к учителю с нерадостной вестью. Сперва этот мальчик (для старика теперь все были мальчиками) был аспирантом, потом его заместителем. Сейчас, кажется, регалий у него было больше, чем у учителя. Ученик приехал, чтобы сообщить о своём предательстве.
        Это был хороший ученик, один из лучших, что старый археолог видел за всю свою долгую жизнь. Поэтому ученик и приехал в другую страну, как если бы Пётр пришёл на свидание к Спасителю, чтобы рассказать, что ночью очень холодно, а с таким учителем к костру не пускают. Наверное, Спаситель просто сказал бы ему «Тогда грейся».
        В пустыне, кстати, ночи были холодные, а к осени станет ещё холоднее.
        Старику не нужно было объяснений - он ценил то, что ученик предаёт его с сожалением. Иногда его предавали небрежно или рассеянно, иногда просто трусили и путались в объяснениях, будто застигнутый в спущенных штанах любовник. Был, кстати, такой случай на глазах у него самого, и с тех пор старый археолог больше не женился.
        Терять ему было нечего, кроме своих теорий, кроме города, который он не нашёл. А то, что не нашёл, особенно неприятно терять.
        Многие народы вели кочевой образ жизни. Потом что-то в их движении замедлялось, и народ цеплялся за выступ в земле, увязал ногой в болоте. Перемещение в пространстве вскоре совсем останавливалось, и вот образовывался город.
        Он мог быть потом сожжён, брошен, мог прийти в запустение - но это уже был обычный порядок вещей. Умершие в давние времена люди, к которым старик полвека уже испытывал особое, почти родственное чувство, жили иначе.
        У них были города, и, по крайней мере, один, последний, попал в старые книги, которые были ещё круглыми, а не прямоугольными. Но потом вдруг они начали движение по земле. Люди снялись с места, оставили насиженные места и отправились в путь. Следы их были занесены песком, что случилось потом - неизвестно. Может их кочующий табор был окружён врагами, мужчины перебиты, а в их женщинах зрело потом чужое семя. Так растворились многие племена, куда более славные и многочисленные, чем это.
        А может, кто-то из пастухов съел суслика и заразился чумой, а потом чёрная смерть скосила всех. Забытые младенцы беззвучно плакали близ смотрящих в небо матерей, а мужчины лежали ничком, разглядывая что-то внутри земли. Глаза им некому было закрыть. Могилы им никто не рыл, и хоронили их звери.
        Или, наоборот, редеющий народ вступил в чужой город и растворился в нём. Второе поколение смешивает свой язык с чужим, Третье помнит колыбельную бабушки. Четвёртое не помнит ничего.
        Это был мир устной памяти.
        Было два письменных источника - один русский, где рассказывалось, как этот народ дрался с хазарами, и город на холме был сперва разрушен до основания, а потом отстроен. Подчинился ли он хазарам или погиб, а отстроен уже победителями, на старом или новом месте - было непонятно. Это были две строчки в перечислении, и много спорили, не ошибка ли это переписчика. Вторым был рассказ латинского монаха, который отправился на восток, предваряя странствие Марко Поло. Он встретился в пути с огромным караваном - тогда все караваны больше десяти верблюдов казались огромными. Монах застал народ уже в кочующем состоянии - вереница кибиток, людей и вьючных животных тянулась до горизонта. Монах с удивлением смотрел, как люди спят в сёдлах, и сонные мохнатые лошади тащат повозки. Целый город спал и, одновременно двигался. Впрочем, на стоянке монах слышал протяжные песни, и толмач объяснил ему, что поют об оставленной родине. О городе, полном зелени и цветов, о фонтанах и суете базарного дня. Но толмач не знал чужого наречия вполне, и руководствовался сходством языков, так что, может, он всё и выдумал. Монах
записал странную историю, да только забыл указать имя кочующего народа.
        Его было бессмысленно винить - монах видел тысячи людей, и развалины исчезнувших миров сопровождали его весь путь.
        Но названия старику не хватало - и он примерял к исчезнувшему городу и народу слова чужих древних языков, как ребёнок суёт в дырки деревянные кубики и цилиндры. Что-то подходило больше, что-то совсем не пролезало в отверстие истории, но была надежда, что песок обнажит глиняный горшок с какими-нибудь буквами, перечислением муки и зерна, одолженного бедняком или что-то вроде. И за эту ниточку кто-то дёрнет, найдётся что-то ещё - хотя старик понимал, что это всё будет уже без него.
        Старик всю жизнь искал тот город - отправную точку странствий. Он начал искать его, когда гоняли новых хазар и многих загнали за Можай. Потом он искал его, когда неподалёку, из степной пустоты стали швырять вверх космические корабли. На раскопках он видел странное свечение неба, а иногда звезда в небе вспыхивала слишком ярко, и это значило, что запуск не удался.
        А потом новые хазары уехали (старику в его институте стало скучнее), затем он нашёл много интересного, что пригодилось коллегам. Он мог бы составить себе звонкое имя, описывая найденное, но это всё было неинтересно. Наконец пришло пустынное время, и, если бы он не привык питаться, как кочевник, ему пришлось бы туго. Его раздражало то, что тогда он пропустил несколько лет, и просто ездил по чужой стране, как номад. Страна стала гордой и независимой, а жизнь пастухов ничуть не изменилась - кроме того, что теперь они уезжали для заработка на север. Старик ездил по холмам, посреди пустыни, примеряясь, где бы можно снова вгрызться в землю.
        В одиночестве он прикладывал к своей судьбе судьбу людей, ставших для него родными - откуда они могли бежать и от чего? Какое место могло бы для них стать последним? Он смотрел на новые города и заброшенные заводы и не видел их - перед ним была древняя земля, которую он пролистывал, как страницы - не то, и это тоже не то. Как-то он жил у геолога, в его становище. Деньги у геологов были, деньги геологов пахли прошлой нефтью и должны были родить новую нефть, а стало быть, новые деньги. Геолог рассказывал, как он смотрит на пустыню, как взгляд раздевает землю, снимая с неё одежду, как с женщины. Как улетает прочь песок, спадают осадочные породы, и остаётся твёрдое основание. Археологу не нужно было проникать взглядом глубоко, но он убедился, что их привычки схожи.
        Слой археолога был очень тонок, но он тоже смотрел на пейзаж, и пейзаж очищался от лишнего.
        Правда, земля изменилась - усатый человек с трубкой, который так неудачно гонял перед смертью хазар, проложил тут каналы, которые ныне пришли в запустение. Люди стали больше тратить воды, потому изменили течение реки, исчезли моря и озёра. Корабли лежали посреди пустыни, и вокруг них валялись скелеты забытых рыб.
        Старик путешествовал по новообразовавшимся странам - иногда вместе с учеником, который оказался невероятно способен к языкам.
        Вдруг снова появились деньги - пусть и небольшие. Появилась возможность платить тем, кто способен держать в руках кирку и лопату. Появились и студенты - они вряд ли верили в последний город будущих кочевников, но помогали старику с описанием. Студенты были весьма сноровисты с новыми приборами, и это была плата за романтику и будущие рассказы девушкам об адовом пекле днём и пронзающем по ночам холоде.
        Один только ученик, кажется, верил в существование развалин.
        Теперь он приехал сказать, что уезжает. Склонность его к экзотическим языкам оказалась более востребована, чем археология.
        Это означало, что он переменит место работы и пересечёт много границ, чтобы встать за кафедру в стране антиподов. Он не забудет кочевников без имени, но оставит старика одного на той дороге.
        Молодым время жить, а старым - лечь.
        «Степь отпоёт», - как сказал один поэт.
        Это, разумеется, думал сам старик. Ученик был скорбен, ему было жаль не только старика, но и себя. Мечта занесена песком, и её не достать киркой и лопатой. Старик не обижался, он привык к одиночеству. Занимаясь древностями давно, он пропустил через себя столько человеческих жизней, что мало чему удивлялся. Люди прошлого были жестоки друг к другу, герои при внимательном изучении оказывались кровожадны, поэты лучше выглядели в переводах, а резали всех без жалости, и народ-жертва мгновенно превращался в палача. Множественные смерти прошлых времён всегда несправедливы, поэтому старик и к собственному уходу относился без удивления и обиды.
        Но город, где же город? Тут было впору надеяться на загробную жизнь - и, если повезёт, встретить в потустороннем мире кого-то из кочевников и от них узнать, наконец, правду.
        Старик пил с учеником коньяк ночью, потому что днём пить алкоголь было невозможно.
        Ученик рассказывал, как ненавидит столицу. Она не приняла его, провинциала - и его мечта теперь жить в деревне у антиподов близ их антиподского университета и забыть вечный шум шестнадцати рядов автомобильного движения под окном. Старик видел много уезжающих и понимал, что не надо ничего объяснять. Это не город выел внутренность его ученика, а сама жизнь. Даже древние города исчезали, не будучи преданы огню и мечу, - просто оттого, что уходила река или море, оттого, что торговый путь изменил свой ход и пролёг в стороне.
        Они пили коньяк по ночам, а днём, когда ученик спал, старик сидел у выхода из палатки и прихлёбывал чай.
        Он был похож на старую птицу в дупле.
        Вечером третьего дня ученик должен был уезжать, но в утренний час, когда рюкзак был ещё не собран, а ученик лежал, как бревно, в койке, прибежал рабочий с раскопа. Это был молодой парень в рваных джинсах. Старик понял, что он хочет прибавки за находку.
        Они пошли по склону вместе, и ученик задирал крестьянина, имитируя его произношение. Что и говорить, языки ему удались больше, чем поиски развалин.
        Наконец, они встали над ямой.
        Совсем неглубоко, сбоку, в ней обнажился каменный круг. Старик узнал его мгновенно - то был типичный водоразборный фонтан, вернее, его часть.
        Ученик молчал. Он стоял и плакал, и старик вдруг увидел, как его ученик стар. Кажется, ему пятьдесят, а он стар и потрёпан. И вот он стоит и плачет рядом, потому что они нашли город.
        Раскопки продолжились, ученик уехал куда-то звонить и вернулся.
        Из города явились два чиновника министерства древностей, обошли раскоп, и уехали, удовлетворившись объяснениями старика.
        Прошёл месяц, и вот старик сидел на вершине холма и смотрел на склон. Город был устроен рационально - сверху дворец (то, что можно назвать дворцом), вокруг кольцами дома, базарная площадь. Четырьмя радиусами расходились от центра дороги.
        Всё это видел только он, привычно обнажая содержимое земли, сделав в уме работу тысяч людей с их экскаваторами, лопатами и щёточками. Пока раскопано было только четыре места: дом правителя, кусочек базарной площади с фонтаном и две крыши. Людей не было, люди оставили город - и старик представлял, как теперь учёные годами будут спорить - почему. Город был маленький, но тогда людей было куда меньше, и городом называлось то, что нынче считается деревней. Город был как бы сам по себе, отделен от всех и отделён от жителей.
        Вдруг старик ощутил странное беспокойство - ему показалось, что земля двигается. Это движение напоминало землетрясение, только очень небольшое и растянутое во времени. Он был свидетелем двух страшных землетрясений в сорок восьмом и шестьдесят шестом и десятка маленьких, но это явно было не землетрясение.
        Он побежал не к лагерю, а к раскопу.
        Старик всмотрелся в камни, и увидел, что они дрожат и движутся.
        Сзади к нему подошёл ученик, зачарованный этим зрелищем.
        Камни дрожали и постепенно пропадали из виду.
        Сначала старику казалось, что они, как кроты, закапываются глубже, но потом он увидел, что они становятся прозрачнее. Весь город начинал движение, постепенно пропадая из глаз - и здесь, на поверхности, и внутри холма.
        Старику впору было впасть в отчаяние, но он пришёл в восторг - спокойный и яркий восторг наполнял его душу.
        Перед ним был настоящий кочевой город, и оттого он так долго не мог его найти. Он обнаружил кочевника случайно - видимо, во время остановки. Вот, отдохнув, он уходит, уходит медленно и скоро совсем уйдёт.
        Старик думал о том, что город сильнее людей, которые живут в нём, это существо более высокого порядка - и вот он движется сам по себе. Есть города осёдлые, а этот оказался кочевником.
        В этот момент он до конца ощутил, что чувствовал неизвестный народ, начиная протяжную песню об оставленном рае. Город оставил их, и они пустились в странствие за ним.
        Старик стоял на краю раскопа и чувствовал себя старым капитаном, который увидел, наконец, кита удивительной белизны. Кита невозможно поймать, можно только увидеть, и запомнить навсегда. Вот он уходит вдаль, пуская струю воды вверх, будто прощаясь.
        Зелень, сады, журчание воды в фонтане, крики верблюдов и ослов, смех женщин и крики детей - всё становится призрачным и смешивается с землёй.
        Город сам выбирает, что ему нужно, а что нет, и люди счищаются с него, как ракушки с днища корабля. Не кочевники оставили город, а город покинул их, ушёл по делам, не заметив воплей и плача.
        Старик уже стал свидетелем чуда, а большего ему не нужно было.
        Ему только немного было жаль, что жизнь его кончается, и он не успеет всё это записать.
        Холм дрожал, рядом прыгал, как дурак на пожаре, его непутёвый ученик.
        Его старому археологу стало даже жаль.
        Когда он, старик, уйдёт вслед за этим городом, ученику придётся волочить на себе груз славы и объяснений.
        А пока ученик орал и подпрыгивал.
        И в такт ему стал кричать маленький ослик старика.
        15 августа 2022
        Крылья Родины (День авиастроителя. 15 августа)
        За окном пело радио.
        Радио висело на столбе и выводило тонким мальчишечьим голосом песню о Родине. Яков Михайлович разглядывал пейзаж, реку с одинокой байдаркой и совершенно не слышал пения. Некоторое время назад по отношению к нему была допущена несправедливость, и он оказался погружён в совершенно другую жизнь. Правда, почти сразу же к нему вернулся кульман и карандаши. В этой новой жизни, полной несправедливости, он делал бомбардировщик в странном здании за двумя оградами. На стене этого здания висел такой же колокольчик громкоговорителя, и Яков Михайлович много раз жаловался начальству, что радио мешает работать. Но он был человек подневольный, и его жалобы уносил ветер. Ему даже сказали, хохотнув, что радио исчезнет, если получится бомбардировщик.
        Бомбардировщик получился, но задолго до этого Яков Михайлович приучил себя не обращать внимания на внешние звуки. Он даже не помнил, что там произошло с этим колокольчиком.
        Его самолёты летали, лишённые имени отца - фамилия и так-то была похожа на смешное прозвище, а его особое положение не дало им ни одной буквы из его забавной, почти детской фамилии.
        А пока перед ним был изгиб реки, байдарка, движущаяся по течению, деревни вдали и заводской дым, наплывавший на реку.
        Сегодня его вызвали к вождю и снова велели делать самолёт.
        Самолёты всегда нужны стране, особенно когда она находится во враждебном окружении. А этот самолёт был нужен для того, чтобы прорвать это окружение, лететь долго, и наконец, капнуть бомбой в самое логово врага. Теперь уже не надо было много бомб, кое-где хватило бы одной.
        И вот ему поставили задачу. Яков Михайлович честно сказал, что не знает, как сделать такую машину - это было во второй раз в жизни. Первый раз он признавался в своем незнании в то время, когда к нему была допущена несправедливость. Яков Михайлович и тогда и теперь сидел за столом зелёного сукна, но нынешний был гораздо больше и на нём не было подозрительных пятен. Вождь ходил сзади и злился.
        - А вот враги знают, - и вождь зашелестел какими-то бумагами. - Они знают, а вы нет. Поэтому вы сделаете копию.
        Яков Михайлович уже делал копию чужой машины. Несколько лет назад ему велели сделать такой же самолет, что был тогда у друзей, стремительно становившихся врагами. Он скопировал его с точностью до винтика, сохранив даже гнездо у сиденья для банки с газированной водой. Точно так же, как в случае с репродуктором он много раз обращался к начальству, говоря, что конструкцию можно улучшить, но каждый раз ему отвечали, что ничего улучшать не надо.
        И Яков Михайлович сделал, как ему велели - даже гнездо для банки он сделал таким же - два и шесть десятых дюйма, потому что бывшие друзья все считали в дюймах.
        Сейчас вождь сказал, что чертежи есть, и нужно просто сделать такой же самолёт, как тот, что может прилететь издалека и капнуть чернильную кляксу на карте Родины. Только копия, если что, полетит в другую сторону.
        Яков Михайлович даже не спросил, можно ли в этот раз улучшать конструкцию.
        Он не видел в копировании ничего постыдного. Постоянное повторение - залог продвижения вперёд. Только глупцы надеются сделать что-то принципиально новое: новое - это всегда доработанное старое. Его друг из прежних времён был художником и убеждал его тогда, что нельзя приобрести мастерство, пока не перерисуешь половину Эрмитажа. Теперь не узнаешь о подробностях метода - поручика, забывшего про кисти, расстреляли в двадцатом году.
        Нет, чертеж всегда только повод.
        Все дело в другом - в материалах. Если бы даже из-за океана пригнали пароход с алюминием, проводами, резиновыми прокладками и еще миллионом разных материалов (так бывало раньше, в пору дружбы с будущим врагом), и то перед ним стояла бы сложная задача. Но таких материалов не было, и задача попросту не имела решения.
        Пауза длилась, как новый срок несправедливости. Его коллега и соперник, тоже создатель больших самолётов, как-то по секрету рассказывал, что вождь норовил взять с него честное партийное слово, что всё получится. Рассказывал он это в неприятном месте, где вершилась несправедливость, и тогда-то Яков Михайлович задумался над тем, что важнее - бумаги с печатями или честное слово.
        Ему велели идти, он и пошёл.
        Дверь кабинета неслышно затворилась за ним, и чёрная машина понесла его через рассветный город к заводу. Он и жил на заводе - когда с ним случилась несправедливость, жена ушла. Для детей он умер, прежняя жизнь кончилась.
        И теперь он смотрел на реку, не видя её. Мысли складывались внутри герметичного пузыря в голове, не испытывая никаких неудобств. Он прикидывал, кому и что поручить, хотя не видел ещё чертежей.
        Чертежи привезли вечером двое.
        Один был незаметным человеком в форме без знаков различия. У второго были полковничьи погоны, но ни одного ордена на кителе.
        Оказалось, что у врага над этим самолётом работал наш человек, он не хотел войны, и считал, что равенство возможностей не даст ей начаться.
        Чертежи, что пришли из-за моря, копировали несколько раз, переснимали, но сделано это было идеально - можно разобрать каждую деталь. Яков Михайлович даже не стал думать об этой цепочке - может, кто-то крался по крыше, а кто-то с безразличным лицом запирал камеру хранения на американском вокзале, внутри которой лежал свёрнутый в рулон бомбардировщик. А может, это были микропленки внутри выдолбленной трости слепого с собакой-поводырём (Яков Михайлович как-то читал такой детектив).
        Так или иначе, листы легли на огромный стол, и Яков Михайлович привычно пересчитал размеры. Он не поверил своим глазам - самолёт был огромным.
        Ещё до войны он принимал участие в работе над большим самолётом. Самолёту не повезло - в демонстрационном полёте в него врезался истребитель сопровождения, и с тех пор таких больших машин не строили.
        Яков Михайлович раздал задания, они расписали график, работа пошла, понемногу разгоняясь - так начинает рулёжку уже готовое изделие.
        Но что-то шло не так с конструкцией.
        Самолёт точно соответствовал чертежу, но, пересчитав размеры, Яков Михайлович поразился - прочность самолёта им не соответствовала.
        В конструкции не соблюдался закон квадрата-куба. При увеличении размаха крыльев их площадь растёт как квадрат, а объём самолёта - как функция в третьей степени.
        Яков Михайлович прикинул снова все размеры и убедился, что все они в два с половиной раза больше, чем нужно.
        Прочность лонжеронов выросла в два раза, а они должны были быть в восемь раз прочнее, чтобы крылья не сложились в воздухе.
        Он пересчитал всё это ещё и ещё и снова убедился, что размеры на чертежах завышены в два и пятьдесят одну сотую раза.
        В этот момент он понял, что строил самолёт в сантиметрах, вместо того чтобы делать его в дюймах. На какой стадии копировщик чертежа ошибся, перевёл размеры в метрическую систему, оставив английские обозначения, было неизвестно, и кто он был - тот далёкий разведчик, или кто-то на этой стороне? Кто проставил другие единицы рядом с тонкими линиями? Непонятно, да и неважно.
        Потом эти двое появлялись ещё не раз, и Яков Михайлович сказал им это, но ему не ответили.
        Новых указаний не было, так что он по-прежнему каждый раз передавал гостям листок, заполненный каллиграфическим почерком - там были вопросы к неизвестному другу.
        Ответы приходили с завидной регулярностью через две недели.
        Машина строилась - своими размерами она напоминала кита, выбросившегося на берег. Особая канитель была с проводами - их делала канительная фабрика, и всё время хотела округлить сечение, но если округляли в большую сторону, то машина становилась неподъёмной, а если в меньшую, то проводка оказывалась ненадёжной.
        Но и эту проблему удалось решить, хотя электрики бормотали, что всё сделано на честном слове.
        Лето сменилось осенью, затем снег покрыл ангары и взлётное поле. Но снег пока расчищали для других вылетов.
        Странные визитёры продолжали приезжать к нему. Они были всё те же, старый и молодой, и были как всегда молчаливы. Кажется, у них не было никакого собственного запаха.
        На большой стол ложился листик с ответами на прежние вопросы, а из сейфа появлялся лист того же формата с вопросами новыми, такими же трудными, однозначно сформулированными, составленными с экономией каждой буквы, отшлифованными, как дипломатическая нота.
        Яков Михайлович время от времени представлял себе неизвестного инженера, который вёл с ним диалог через посредников - даже, пройдя через десятки рук и глаз, переписанные по-русски, ответы сохраняли след чужих рассуждений. Иногда далёкий друг затруднялся с ответом, но дело шло своим чередом - и эта размеренность была островком стабильности в общем безумии проекта.
        Прошёл год, и вдруг переписка прекратилась.
        Те двое, кого он привык видеть у себя в кабинете с тонкой папкой для переписки, явились мрачные.
        - Ответов больше не будет, - сказал полковник. - Вы должны понимать.
        «Понимать» - значило, что не надо ничего спрашивать. Что-то случилось с неизвестным другом, и, вероятно, его больше нет.
        - Могу ли я теперь действовать самостоятельно? - спросил Яков Михайлович.
        - Не нам решать, - прошелестел полковник.
        Яков Михайлович отучился удивляться. Раз так надо, так и будет.
        Машина стояла внутри ангара, сама похожая на ангар, а вернее - на футбольное поле. Со своими десятью двигателями, поршневыми и реактивными, ощетинившаяся пушками, будто пиратский корабль, она была гостем из воображаемой страны.
        Самолёт, как корабль ракушками, обрастал мелкими деталями. Материалы были специфичны - герметичную кабину обшивали сантиметровым слоем оленьей шерсти, простёганной на марле. Яков Михайлович, забравшись по лесенке, трогал влагоупорную ткань с одной стороны и огнеупорную с другой, думая вовсе о другом - о законе квадрата-куба и о прочности. Нормы прочности сорок третьего года жгли его сердце. Они преследовали его, как неудобный пункт в анкете.
        Но тут же он останавливался: в этой империи каталогов главное было - сохранять невозмутимость.
        Он и сохранял.
        Яков Михайлович время от времени представлял грядущую катастрофу, да какую там катастрофу, ничего не случится, - моторы просто не сдвинут этого монстра с места.
        Можно было позвонить наверх, честно признаться, и он даже снова начал объяснять проблему полковнику. Тот посмотрел сквозь него и уехал, так ничего и не ответив.
        Яков Михайлович подождал ещё пару дней, думая, не позвонить ли ему на самый верх.
        Но телефон, похожий на государственный алтарь с гербом, ожил сам.
        Яков Михайлович сразу же узнал этот голос.
        - Не знаете что делать? - сказал невидимый собеседник. - Когда не знаете, нужно только выполнять указание. Просто постарайтесь.
        И на другом конце провода повесили трубку.
        Яков Михайлович не испугался.
        Ему, правда, захотелось просто убежать. Бежать неважно куда, не разбирая дороги, как заяц, которого гонят охотничьи собаки. Так было с ним сразу после революции, когда его товарищ собрался бежать от большевиков на том самолёте, который они сами сделали в экспериментальных мастерских. Яша (тогда он был ещё Яша, не только для родителей, но и для друзей) указал на недостаточную дальность машины. Разум подсказывал ему - «Беги!», однако он остался.
        Самолёт с однокурсником сгинул где-то в небе над Балтикой, по крайне мере, никто о нём ничего не слышал.
        Сейчас он подумал, а что если его товарищ по Политехническому институту остался жив, и теперь разыграл его, присылая фантастические чертежи? Но он отогнал эту мысль.
        Второй раз он думал бежать незадолго до того, как случилась несправедливость, и тоже остался на месте, прижав уши. И вот он, третий раз.
        Яков Михайлович не боялся смерти, он немного боялся жизни, но знал, что этот страх можно перетерпеть.
        Да и куда тут побежишь, куда?
        Успех - всегда вопрос веры, и не только на пути к нему. Если ты веришь, что это успех, то он и есть - вне зависимости от того, что говорят тебе сверху и снизу. Родина приучила Якова Михайловича к тому, что её материализм всегда оказывался показным - только поскреби краску на крыле под звёздами, обнаружится слой веры.
        Перед ним снова был изгиб реки, а хор из колокольчика на стене сообщал, что никому не нужен ни турецкий берег, ни Африка.
        Подчинённые продолжали работать как ни в чём не бывало.
        Яков Михайлович стал ночью посещать самолёт, покоившийся, словно тело в гигантском Мавзолее. Он смотрел на своё творение и думал о нематериальной вере. Заокеанский опыт отступил на второй план, тут была другая страна, где сказка часто становилась непредсказуемой былью, и этим уже не мог управлять ни вождь, ни люди в странной форме. Машина была огромна и красива, а Яков Михайлович знал, что только красивые самолёты поднимаются в воздух. Конструктор говорил со своим детищем, которое, как и положено в империи, родилось из описки, а в ответ внутри гигантского корпуса что-то шипело и потрескивало.
        Яков Михайлович хотел договориться - потому что в империи протоколов и номенклатур честное слово значило всё или ничего. А он знал, что когда величина так скачет, то значение её чрезвычайно. Много что и так уже летало на честном слове.
        На машину поставили новые двигатели, и стали готовить к полёту.
        Он откладывался несколько раз по причинам техническим, а, наконец, когда технические причины были устранены, по причинам метеорологическим. Февраль лёг туманами на испытательный аэродром, и распогодилось только к концу месяца.
        Наконец, три тягача вывели изделие на взлётно-посадочную полосу. Подготовка завершилась.
        И тут огромный репродуктор на вышке захрипел, закашлялся и заговорил мрачным голосом. Так говорят только о смерти, и все вжали головы в плечи - и лётчики у трапа, и технический состав.
        Яков Михайлович почувствовал, что его теребят за рукав пальто.
        - Надо, наверное, отменить, - сказало что-то безликое, наклоняясь к его уху.
        - Почему отменить? Не надо отменять, надо делать, как положено, - ответил Яков Михайлович, не поворачивая головы. - Я полечу с ними.
        И мелкими шагами пошёл к трапу, перед которым уже переминались испытатели.
        Завыли моторы - сперва вокруг тех, что ровным рядом расположились на крыльях, возникли радужные круги. Потом начали свистеть и вышли на режим реактивные двигатели на концах плоскостей.
        Самолёт медленно разбежался, оторвался от полосы в последний момент и начал карабкаться вверх, закрывая собой небо.
        2022
        Пальто (День кино. 27 августа)
        Кинематограф. Три скамейки.
        Сентиментальная горячка.
        Осип Мандельштам. «Кинематограф»
        …Кино в Рязани,
        Тапер с жестокою душой,
        И на заштопанном экране
        Страданья женщины чужой…
        Константин Симонов. «Тринадцать лет. Кино в Рязани…»
        Никандров был человек рабочий, и имя ему было - Василий.
        Он стоял в подштанниках и смотрел в окно на весенний мокрый город.
        Было холодно, сон не шёл, и Никандров мял в пальцах папиросу.
        Город он этот не любил: слишком сыро тут было, хотя именно этот город дал ему славу и величие десять лет назад. А потом он умер, и город назвали в его честь.
        Он глядел на то, как дождь барабанит по крышам и вспоминал, как много лет назад вот так же глядел сквозь окно на снег, и вдруг в другое окно, на противоположной стороне веранды стукнули два раза, а потом ещё два.
        Пришла жена с верным человеком из охраны. Чуть вдалеке стоял незнакомец, и он вдруг сразу понял, кто это. Человек был в чёрном длинном пальто и шапке, и лицо его было странно знакомым.
        Они тихо прошли в комнаты, а валенки остались стоять на веранде, как конвой.
        Человек в будёновке приехал издалека.
        Хозяин давно выучил его биографию, пересказанную ему несколько раз. Человек в пальто был механиком портового буксира. Механиком, а значит - повелителем машин. Но ещё раньше служил в ЧК.
        Теперь пришелец умирал - несколько раз на дню он терял сознание, и станет неловко, если это произойдёт сейчас. Машины были совершеннее людей - они, сделанные ещё в старом мире, продолжали работать, а вот человек был машиной несовершенной, и жизнь его останавливалась неожиданно.
        Жена и охранник вышли, и хозяин с гостем сидели друг напротив друга.
        «Поменьше бы пафоса, - подумал хозяин, превращаясь в своё отражение. - Пафос - это скверно».
        - Вы можете мне верить, - устало сказал гость, превращаясь в хозяина. - Я готовился. Вы же знаете, я играл в театре. Самодеятельном, конечно, но я тренировался. Я хорошо сыграю, да и недолго теперь играться. Мне сказали, что вы пробовали работать с машинами, это хорошо. Только курить вам всё же надо выучиться.
        - Не беда, товарищ. Выучимся.
        Дело было за малым - переодеться. Размеры действительно подошли - хотя никто на это не надеялся. Пальто оказалось неожиданно хорошим, из старого добротного мира - мягким и тёплым.
        В дверях жена посмотрела на него печально - её любовь истлела, как истлела и его любовь - не эта, а другая, уже год как лежавшая у Кремлёвской стены. Жена была просто товарищ, но настоящий товарищ и друг. С ней было всё обговорено, и партийное мужество не покинуло её в момент прощания.
        И в ту зиму, сделав первый шаг с крыльца в чужих валенках, хозяин остановился и нащупал в кармане коробку папирос. Охранник дал прикурить, и дым наполнил лёгкие.
        Это было очень странное ощущение - не такое, как он представлял себе.
        Они пошли по заметённой снегом аллее вниз, под уклон, и дальше - к станции, оставляя за спиной всё - прошлое, настоящее, тайну и Революцию.
        Фамилия его была простая - Никандров.
        Оттого и жизнь была незатейлива.
        Никандров вернулся в Новороссийск на несколько дней.
        Забрал сундучок с тельняшкой, привязал к нему одеяло и уехал к сыну. В кармане лежали бумаги на пенсию по здоровью.
        Россия открывалась ему в грохоте железнодорожных составов, пассажирские поезда потеряли своё великолепие. Жёлтые и синие ещё хранили следы роскоши, но на них, как и на зелёных вагонах третьего класса, были отметины от пуль, а выбитые стёкла были забиты фанерой.
        На долгом перегоне в него всмотрелась старуха и плюнула в лицо.
        - Царская кровь на тебе! - зашипела она.
        Никандров налился холодной водой ужаса.
        Её оттащили, объясняя, что человек просто похож, мало ли что бывает, а царь сам виноват.
        Огромная страна поглотила механика буксира, члена партии, бывшего чекиста.
        Она оживала после войны и смуты, и механик оживал после тяжёлой болезни.
        Потом он стоял со всеми на траурном митинге, когда пришла весть о смерти вождя. Он прожил больше, чем обещал тогда, в полумраке подмосковного дома - не год, а два.
        Никандров пошёл на его похороны и, двигаясь мимо гроба, всматривался в заострившиеся черты покойного.
        Видел он и жену вождя - она скользнула по бесконечной очереди пустым, как ведро, взглядом.
        А потом он устроился в мастерские, получив приварок к пенсии.
        Денег не хватало всё равно, часть он отдавал сыну, у которого поселился в Москве. Но теперь он возился с машинами - это оказалось не так сложно, как он думал.
        Интеллигентный человек сумеет и пилу развести, и наладить токарный станок, - сказал кто-то ему, и теперь он познал справедливость этих слов.
        Машины управляли временем. Они ускоряли историю, и помощники мастеров складывали в ящики не детали, а овеществлённый социализм.
        Рабочие смотрели с ненавистью на нэпманов, а вот Никандров глядел на них равнодушно - это ненадолго, и, действительно, стружка из-под резца шипела в эмульсии: «ненадолго». И самолёты, что садились на своих поплавках на Москве-реке, гудели моторами: «ненадолго».
        Сын не сразу принял его. Он почти не видел его раньше, и был обижен.
        Теперь признал, и даже вспоминал детали, которых не знал никто - скорее всего, просто придумывал своё детство.
        Раньше они были в ссоре, но помирились - и сын, глядя отцу в глаза, перечислял старые обиды, которых тот не знал.
        И Никандров просил прощения за неизвестные обиды, а сын тоже просил прощения - за другие, тоже непонятные.
        Теперь у сына была семья, деньги ему были нужнее.
        Однажды он увидел толпу и обнаружил, что это люди, нанятые в массовку какой-то фильмы, ждут съёмок. Взяли и его, он побежал в своём старом бушлате и фуражке, изображая стрельбу из незаряженной винтовки.
        У него спросили адрес, дали денег под роспись, но режиссёр долго вглядывался в его лицо.
        Никандров спросил, как будет называться фильма, и ему ответили: «В тылу у белых».
        Режиссёр задержал его, велев несколько раз сфотографироваться. Он спросил, знает ли Никандров, на кого он похож, и тот отвечал, что, конечно, знает.
        На следующий год весной ему принесли телеграмму. Никандрову предложили явиться на пробы к юбилейной картине про Революцию.
        Почти десять лет он не был в сыром городе на болотах, и вот теперь оказался там в хорошей гостинице и курил, глядя в ночь.
        В своей прежней жизни он должен был тут работать на Путиловском заводе - и тревога вдруг обожгла грудь: ну-ка заставят поехать на завод, а он не помнит там ничего. Токарной работой теперь его не испугаешь, а вот на каком станке он тут работал, не знает. Вдруг для смеха поставят к станку - по старой памяти. Он ведь был токарем пушечного и лафетного производства, и тот, настоящий Никандров, даже хвалился этим. Нет, ничего, от этого он как-нибудь отшутится.
        Так было уже однажды, когда он для проверки заехал в Пермь.
        В заводской столовой к нему подсел человек и забормотал, что помнит его.
        - Ты в ЧОНе был? - спросил его Никандров.
        - В Мотовилихе был, в Мотовилихе рота была, да мы ж с тобой раньше повязаны. Помнишь, мы с тобой царя убили?
        - Какого царя, дурак?
        - Младшего царя.
        Про это Никандров не знал ничего, и шёл по разговору, как деревенские колдуны по углям.
        А в разговоре мелькали диковинные слова «начгар и комчонгуб». Незнакомец бормотал:
        - Помнишь, мы с тобой в будке киномеханика сидели? Кинематограф «Луч» помнишь? Там-то всё и решили, это ведь ты Мясникову посоветовал, чтобы младшего царя хлопнуть при попытке к бегству. Я ж там был, справа сидел.
        Никандров лихорадочно соображал, кто такой Мясников, а незнакомец продолжал:
        - Ты ж англичанина сразу убил, а я вот сплоховал. Патроны в ружье самодельные были. Но мы ж вместе были, вместе! А часы я потом сдал, это всё навет, всё врут. Зачем мне княжеские часы, революции они нужнее. Ты вот пальто сам сносил - и ничего. Ты сейчас в фаворе, может, и мне что полагается. Совсем я поистрепался.
        - Вот что, товарищ, - сказал Никандров сурово. - Об этом сейчас громко говорить нельзя. Молчи покамест. Сверху нам приказали, значит - молчок.
        Незнакомец раздосадованно закивал и исчез.
        Никандров, доедая кашу, понимал, что чужое дело вошло в его жизнь, и теперь с ним надо жить. В сумрачной столовой он представлял, как везёт на фаэтонах великого князя и его любовника. Как раскалывается череп английского секретаря, как обнимает пленник тело англичанина, а потом добивают и его.
        Пальто. Точно, он носил это пальто.
        Оно и сейчас висело в шкафу, видать, крови на нём было немного.
        Наутро Никандров, как всегда, повязал галстук в горошек, надел довольно поношенный кинематографический костюм, и его повезли сниматься.
        Оператор Эдуард заставлял его вновь и вновь забираться на броневик - что-то ему не нравилось.
        Наконец, они уединились, и оператор с надрывом произнёс:
        - Поймите, вы - вождь, вы не можете выглядеть так, будто вы переодетый телеграфист. Да, невозможно представить себя вождём, но сделайте что-нибудь, усилие какое-нибудь, чёрт возьми!
        Никандров только кивал.
        К нему пришёл репортёр из газеты «Металлист». Он спрашивал, трудно ли играть вождя.
        Никандров отвечал, что трудно, а сам думал, что просто невозможно. Газетчику он сказал, что одно утешение, что он рабочий, а не артист. Но за рабочим классом - будущее.
        Будет пятилетний план, а рабочий сделает его в четыре года, потому что рабочий с его машиной вертят временем, как хотят - то убыстряют его, а если надо - замедлят.
        - Время - вперёд, - сказал рабочий Никандров и выставил вперёд руку.
        Газетчик захохотал от того, как похоже это получилось.
        Сфотографировать для газеты его не дали, режиссёр готовил сюрприз к премьере.
        И снова его мучили на съёмках.
        Он потерял осторожность и делал всё так, как тогда - десять лет назад. Но ему отвечали, что всё это не похоже на настоящего вождя.
        Тогда он сыграл запой - и вот в это сразу поверили.
        Как-то вечером он поехал в гости - актёров, а в особенности, актрис повезли на квартиру к местным писателям. Там был гость из Москвы, знаменитый поэт - бритый и страшный.
        Говорили, что он всегда носит с собой маузер.
        Бритый поэт впился в лицо Никандрова и посмурнел.
        Когда уже выпили по третьей, и рыковка разбавила речи, поэт стал нарочито громко говорить о литературе и кино. Он говорил о том, что кинохроника должна заменить пошлые игровые фильмы.
        - Нам Совкино будет показывать поддельного вождя, какого-то Никанорова или Никандрова, обещаю, что в самый торжественный момент, где бы это ни было, я освищу и тухлыми яйцами закидаю этого поддельного Ленина. Это безобразие.
        У бритого поэта был с собой, как пистолет в кармане, лысый товарищ.
        Казалось, чуть что и лысый придёт на помощь бритому - причём, и словом, и делом.
        Этот его товарищ, невысокий, но крепкий, обшарил взглядом комнату и указал поэту глазами на самого Никандрова.
        Но тот только отмахнулся, мысль билась в его рту и была важнее чужих обид.
        - Средства нужны для хроники, а это всё инсценировка. Он-то и не похож! Не похож! Отвратительно видеть, когда человек принимает похожие на Ленина позы и делает похожие телодвижения - и за всей этой внешностью чувствуется полная пустота, полное отсутствие мысли. Совершенно правильно сказал один товарищ, что Никандров похож не на Ленина, а на все статуи с него.
        Все глядели на Никандрова, и он мгновенно принял решение - нужно просто напиться. Ничего не надо отвечать, что может ответить пьяный механик поэту, и он, не выпуская рюмки, неловко уронив что-то, выполз из-за стола.
        В другой комнате тоже галдели, там неловкий поэт, читал стихи, про другого поэта, ссыльного, доведённого царизмом до смерти, и вот ему чудится что-то перед смертью - Россия или Доротея, непонятно.
        Никандров прислушивался, раскачиваясь, уже почти не играя пьяного, а становясь им с двух рюмок. Он давно понял, что лучше всего пьяного человека играет трезвый.
        - Лета, Доротея… Кюхельбеккерно и тошно. На ссылку не похоже, - сказал над ухом кто-то.
        - А вы были в ссылке? - переспросил Никандров пустоту.
        - А вы? - ответила пустота.
        - Я - был. Давно. Не так там и страшно.
        - Врёте. Не были вы нигде, - сказала пустота голосом лысого московского гостя и захлопнулась.
        На следующий день Никандров решил ещё раз поговорить с оператором и отправился к нему.
        Номер был заперт, но голос оператора был слышен рядом - он говорил по телефону с Москвой из кабинета дежурной.
        Никандров отчётливо слышал каждое слово:
        - Сделали с ним крупные планы: речь с трибуны … Что? Да и пересъемку со знаменем на броневике полностью. Сделали всё, что было возможно с ним, ибо в последнее время он жутко запил и вид его кошмарен, последнюю съемку на броневике еле-еле дотянули.
        Скажу больше, Сергей Николаевич, он бродит ежедневно к прокурору с требованием, чтобы ему уплатили денежки с момента фотопробной съемки, то есть с декабря прошлого года. Свой костюм ни под каким видом не сдаёт - говорит, что он - вождь, и костюм принадлежит ему. Устроил истерику. Говорит, что из-за нашего халатному к нему отношения Россия потеряет своего вождя - в его лице, и что ему придется тоже уйти в Мавзолей. Для того чтобы этого не случилось, он просит вызвать к нему сына из Москвы телеграммой следующего содержания: «Твой отец погиб, выезжай».
        «Что за чёрт, - пронеслось в голове у Никандрова. - Не ходил я ни к какому прокурору. Зачем он выдумывает? Денег я действительно просил, и просил выслать их сыну. При чём тут Мавзолей? Глупости какие».
        Он растерянно отошёл от двери и стал спускаться по лестнице.
        Девушка, поднимавшаяся снизу, увидев его расстроенное лицо, поддержала его за локоть. Никандров опёрся на неё, и в этот момент сверху выкатился хозяин киноаппарата и обмахнул их ненавидящим взглядом, как веником.
        Фильм был сдан и принят на ура.
        Правда, из него вырезали километр плёнки - ходили слухи, что некоторые сцены не понравились новому вождю. Новый вождь сказал, что либерализм старого сейчас не ко времени.
        Впрочем, Никандрову об этом не докладывали, он читал только газеты.
        Впрочем, бритый поэт топал и ругался в «Известиях», но Никандров на него не обижался.
        Никандров больше не вернулся в мастерские, он снялся в кино ещё раз, а потом просто сидел в мастерских.
        Самолёты летали всё лучше - они ревели моторами на реке, а те, что не умели плавать, взлетали чуть дальше, на Ходынке.
        Сидеть у окна московской комнаты Никандров не любил. Окно выходило в крохотный дворик, и его угнетало главное в этом пейзаже - неизменность.
        Тут время остановилось в своём несовершенстве - в кривизне забора, облупленности стен и ржавом листе на крыше.
        А вот в Филях, где мастерские давно превратились в авиационный завод, время летело вперёд, к идеальному будущему.
        Действие рычага не зависело от трезвости рабочего. Взрывная сила бензина в цилиндрах машины была сильнее, чем бессознательное чувство масс.
        Машины исправляли историю.
        Чужие-свои дети, впрочем, радовали его.
        Сын встал на ноги, внуки росли, как тыквы на грядке.
        Он их видел как-то зимой, зайдя в гости, от них шёл пар.
        Пальто, почти не ношенное, висело в шкафу.
        Его не забыли, и он сыграл себя несколько раз - в Малом театре.
        Там, в ложе сидела жена-вдова, и она, кажется, обмерла, глядя на сцену, но ей кто-то, сидевший рядом, всё разъяснил.
        Но и роль у него была без слов, хотя появление на сцене было встречено овацией.
        Потом Никандров уехал в Ростов.
        Работать стало совсем тяжело - машины изменились, а у Никандрова болели суставы, и поутру он с трудом мог разогнуть спину.
        Кажется, он поторопился, пообещав когда-то, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме.
        Прошло несколько тягучих, как карамель, лет, и вот началась война. Немцы подошли к городу, и Ленина вывезли в эвакуацию.
        Понятное дело, при немцах ему было бы несдобровать.
        В эвакуации на Алтае время остановилось.
        Пальто, которому не было сносу, было обменяно на муку и сахар.
        Ему платили пенсию, но он всё равно пристроился к мастерской в два станка.
        Он решил заняться записками, но благоразумие возобладало, и Никандров сунул их в печку.
        Когда в сорок третьем они вернулись в освобождённый Ростов, отставной механик умирал от цирроза печени.
        Город был разрушен почти до основания, но ему выделили комнату.
        Никандров уже не вставал, и всё мешалось в его голове. Он вспомнил давнюю зиму и гостя в чёрном пальто.
        «Наверное, он думал, что я пойду по России продолжать Революцию, - подумал Никандров. - Так часто думают о добром царе. Он пойдёт по Руси в лаптях и исправит всё, что неправильно сделали министры. Это всё либеральная сказка, точно так. Только машины тут что-то исправят».
        - Сейчас не любят говорить «Россия», - сказал он в пустоту.
        Но надо что-то сказать напоследок, важное слово. Наверное - «Революция».
        Революцию он любил.
        Всё в ней оказалось несовершенно, будто в машину попал песок.
        Всё канет в Лету.
        Рассказать некому.
        Россия, Лета, Инесса.
        Всё кончилось.
        2022
        Московская кочегарка (День шахтёра. Последнее воскресенье августа)
        Их спросили, будут ли они смотреть могилы.
        Раевский ответил, что да, конечно.
        Тогда нанятый на целый день таксист из местных провёл их по тропинке между гаражей и хитрым крючком отворил скрипучую калиточку. Так они попали на погост, начинавшийся причудливым склепом. Надгробные камни торчали из травы, будто грибы. Мрамор обтёк чёрными слезами, и имена графов и графинь были едва видны. Биографии угадывались лишь по орденам и званиям.
        Спутница его читала стихи на камнях: «До сладостного утра». «В слезах мы ждём прекрасной встречи» - и всё такое.
        Они сделали круг и вернулись к машине.
        - А что за горы там, на горизонте? - спросила женщина.
        - Так это ж терриконы, - оживился таксист. - Тут ведь шахтёрские места, я и сам шахтёр. Тут повсюду - уголь: подмосковный угольный бассейн, Мосбасс. До пятьдесят седьмого, кстати, Московская область.
        Он начал рассказывать, но Раевский уже не слушал его.
        Подмосковный угольный бассейн - это была жизнь его отца.
        Дед не вернулся с войны, он сгорел в пламени Варшавского восстания, спрыгнув на город с парашютом - с непонятным заданием. О нём архивы молчали, будто набрав крови в рот, по меткому выражению классика. Всю жизнь Раевский хотел понять, что там случилось, но спросить было некого, разве вызвать из серой тьмы последней фотографии молодого человека с капитанскими погонами. Отец пошёл в горный институт, потому что там давали форму и паёк. Поэтому всю жизнь он ездил по окраине Московской области, по этим шахтным посёлкам. Нет, не рядовым шахтёром, конечно, но служба у него была подсудная - случись что с крепежом подземных кротовьих нор, его, может, и не расстреляли б в потеплевшие уже времена, но сидеть пришлось бы долго.
        А уголь тут был дурной, с большой зольностью. Зольность - таково было слово. Уголь кормил электростанцию в Суворове, сыпался в бункера паровозов, пока его не убил дешёвый газ - то, что пришло в цистернах и трубах с востока, сделало ненужным чёрное золото. Отец рассказывал, что зольное золото начали копать ещё при Екатерине, а бросили совсем недавно. Впрочем, отец про недавнее не рассказывал - до недавнего он не дожил. И теперь уголь остался в этой земле, недобранный, недокопанный. «Московский бассейн» было только название - пласт лежал от Новгорода до Рязани, да только был нынче брошен, как старый колхозный трактор.
        С некоторым усилием Раевский вернулся на дорогу, к старой чужой машине.
        - И шуточку «даёшь стране угля» мы чувствуем на собственных ладонях, да! - закончил уже таксист. - Но я не примазываюсь. Я ведь на шахте только год проработал, а потом в газете. Газета такая была - «Московская кочегарка». Мосбасс, все дела. У нас особая жизнь была: хоть и шахты, но везде - огороды, яблони. Без яблонь тут - никуда. Самые у нас яблоневые места. Ну, и гнали, конечно, как без этого. Вы сейчас в церковь пойдёте, а потом я вас ещё к истоку Дона свожу. Я знаю, где настоящий исток, - вы не верьте тому, что про него пишут. Здесь два места есть - одно парадное, с памятником, куда свадьбы возят, а другое - настоящее. Парадное, конечно, покрасивше будет, да только настоящее - другое. Сами поймёте… А сейчас - в церковь. Тут у нас планетарий был.
        - Я знаю, - кивнул Раевский.
        Он всё знал про планетарий. Он знал про него больше многих.
        Историю планетария поведал ему отец, ещё когда Раевский был школьником. Отец уже тогда тяжело болел, и Раевский вспоминал старый рассказ о горячем камне, что нужно разбить, и жизнь тогда пойдёт наново. Только всегда оказывалось, что бить по камню нельзя, а нужно терпеть.
        И тогда отец рассказал ему про странного человека, что жил тут в давнее время. Время «до войны» было давним, неисчислимым, почти сказочным. Там отцы носили отглаженные гимнастёрки с большими карманами и широкие ремни со звездой на пряжке. Там были живы все их ленинградские родственники, что теперь только смотрели со снимков, выпучив глаза, а их дети надували круглые пока щёки. Там было всё по-другому, если не обращать внимания на перегибы. Перегибы, да. Было такое слово. С дедом до войны был какой-то перегиб, очень хотелось его об этом спросить, но опять приходилось терпеть.
        Спросить деда было нельзя, а отец ничего не рассказывал - может, не знал и сам.
        Так вот, отец поведал Раевскому про странного человека, который всегда найдётся в России - гениального механика, что жил среди шахт Мосбасса. Ему был вверен клуб, в который, по традиции тех лет, была превращена церковь.
        Шахтёры пили крепкий яблочный самогон на паперти, а потом спускались в заросший парк. Они шли устало, обнимая своих подруг. Лица шахтёров были покрыты чёрными точками угля, будто татуировками древних племён. Подруги были податливы и добры, потому что век шахтёра недолог и нечего ломаться.
        Они ложились в августовскую траву между древних могил, и над ними в сумерках горели строки, выбитые на памятниках.
        «До радостного утра». «С любовью и скорбью я думаю о тебе, мой друг. Покойся с миром, возлюбленный супруг».
        Яблоки глухо били в землю.
        Был яблочный праздник, день шахтёра, после которого дети появлялись в мае, уже при рождении с угольными точками на лицах.
        В этот час в церкви начинал свою работу механик - крутился чудесный аппарат, и на стенах зажигались звёзды. Святые, наскоро замазанные белилами, подсматривали за этим в оставшиеся щёлочки и не возражали против лишней смены дня и ночи.
        Потом «до войны» кончилось, и пришло иное время, когда сюда прорвались немецкие мотоциклисты.
        Гений механики совершил тогда единственную ошибку в своей жизни - он починил водопровод, из которого пили все - и оставшиеся шахтёрские жёны, и немцы, конечно. И в тот час, когда мёртвые мотоциклисты уже валялись в снегу по обочинам дорог, а мимо них, на запад, прошла красная конница, за ним пришли.
        Механик исчез, он превратился в уголь, наверняка - в местный уголь повышенной зольности. Мальчик, слушая отца, твёрдо знал, что при немцах не нужно было чинить ничего, а только что-нибудь взорвать. Но отец напомнил ему о зиме и шахтёрских жёнах, что ходили пузатыми в ту зиму. Им нужно было родить тех детей, что были зачаты среди лип старого парка. Правильного ответа не было, но по-всякому выходило, что механик правильно разменял свою жизнь на ледяную воду.
        Однако планетарий остался, и когда наступило время «после войны», то в клуб пришел другой человек, у которого пустой рукав гимнастёрки был заправлен за широкий ремень со звездой на пряжке. На куполе храма зажглись звёзды, и дети с угольными метками на лицах смотрели вверх, где яркие точки скользили по скрытым от них лицам святых.
        И вот тогда обнаружилось, что если заметить в темноте церковного неба падающую звезду, то можно вернуться в прежнее время, туда, где яблоки ещё не упали с веток и все ещё были живы.
        - Только помни, - сказал, наконец, отец, - это можно сделать только один раз, и потом уж не жалуйся. Ведь человек всегда думает, что раньше было лучше, из-за того, что он знает, что было. Вернее, придумал, как было. А на будущее фантазии ни у кого не хватает. Оно никому не известно. Никому, кроме, быть может, тех нарисованных на стенах людей, в которых ты не веришь, но они всё равно подглядывают сквозь неровную побелку. Они всё ещё там и качают головами с надетыми на них странными золотыми кругами.
        Но мальчик его уже не слушал, он представлял себе мрак, сгустившийся под высокими сводами, будто в шахте, вывернутой наизнанку. И то, как падает в угольном пространстве электрическая звезда.
        Раевский вошёл в церковь.
        Его спутница осталась снаружи и курила, глядя на то, как на городок наваливается августовская ночь.
        Шёл пьяный, вычерчивая в пыли одному ему ведомую траекторию, старуха вела козу. Проехал ржавый пикап, в кузове которого были навалены неправдоподобно огромные яблоки.
        Раевский уже не видел всего этого.
        В церкви было пусто.
        Он встал на то место, где раньше стоял планетарный аппарат - о нём напоминали щербины в гранитном полу. Откуда-то сбоку вышел священник и строго посмотрел на него.
        Священник всё знал, и не нужно было ничего объяснять. Он смотрел на Раевского скорбно, но с пониманием. После паузы он спросил:
        - А она?
        - Она тут ни при чём.
        Батюшка снова твёрдо посмотрел ему в глаза, будто спрашивая, уверен ли он.
        - Уверен, - тихо ответил Раевский на незаданный вопрос.
        Погасли свечи. В церкви сгустился мрак, и фигуры святых, очищенные от краски, зашевелились.
        И вдруг в темноте купола зажглась первая звезда.
        За ней - вторая.
        И вот их уже был десяток.
        И небо, и мир вокруг Раевского начали движение, угольно-чёрный купол накрыл его, и всё исчезло.
        2022
        День города (Вторая суббота сентября)
        По вагону каталась бутылка - только поезд набирал ход, она ласкалась им в ноги, а начинал тормозить - покатится в другой конец. День города укатился под лавки, блестел битым пивным стеклом, шелестел фантиками.
        Мальчики ехали домой и говорили о важном - где лежит пулемёт и как обойти ловушку на шестом этаже. Каждого дома ждал чёрный экран и стопки дисков. Они шли по жизни парно, меряясь прозвищами, - Большой Минин был на самом деле маленьким, самым маленьким в классе, а Маленький Ляпунов - огромным и рослым, ходил в армейских ботинках сорок пятого размера. Витёк Минин любил симуляторы, а Саша Ляпунов - военные стратегии, но в тринадцать лет общих правил не бывает. Мир внутри плоского экрана или лучевой трубки интереснее того, что вокруг.
        Они ехали в вагоне метро вместе с двумя пьяными, бомжом, старушкой и приблудной собакой.
        Женский голос наверху сообщил об осторожности, и двери закрылись.
        Следующая - «Маяковская», и бутылка снова покатилась к ним.
        - А что там, в «Тайфуне»? Это про лодку? - спросил Минин.
        - Это про войну. Там немцы наступают - я за Гудериана играл. Тут самое главное - как в спорте - последние несколько выстрелов.
        По вагону пошёл человек в длинном грязном плаще. Он печально дудел на короткой дудочке - тоскливо и отрывисто.
        Старушка засунула ему в карман беззвучно упавшую мелочь.
        - Там самое важное время рассчитать, это как «Тетрис»… Да не смотри ты на него, у нас денег всё равно нет. - Витёк потянул Сашу за рукав. Пойдём смотреть новый выход.
        Они вышли в стальные арки между родонитовых колонн - вслед за нищим музыкантом.
        Станция была тускла и пустынна. Посередине мраморного пространства стоял обыкновенный канцелярский стол. Музыкант подвёл их к столу, за которым листал страницы большой амбарной книги человек в синей фуражке.
        - Это кино, кино… - Витёк обернулся к Саше, но никакого кино не было. Он повторил ещё раз про вход, но их только записали в странную книгу, и музыкант повёл мальчиков к эскалатору.
        Чем выше одни поднимались по эскалатору, тем холоднее становилось. Наверху холодный воздух, ворвавшиеся через распахнутые двери, облил их как ледяной душ.
        Площадь Маяковского странно изменилась - памятника не было, исчез путепровод и дома напротив метро.
        Площадь казалась нарисованной. Стояла рядом с филармонией старинная пушка на колёсах с деревянными спицами. Вокруг была разлита удивительная тишина, как в новогоднее утро. Снег неслышно падал на мокрый асфальт, и жуть стояла у горла, как рвота.
        Мальчики жались друг к другу, боясь признаться в собственном страхе. Два солдата подсадили их в кузов старинного грузовика, и он поехал в сторону Белорусского вокзала.
        Москва лежала перед ними - темна и пуста. Осенняя ночь стояла в городе чёрной водой торфяного болота. На окраине, у Сокола, они вошли в подъезд - гулкий и вымерший.
        Музыкант-дудочник вёл их за собой - скрипнула дверь квартиры, и на лестницу выпал отрезанный косяком сектор жёлтого света. Высокий подросток молча повёл Ляпунова и Минина вглубь квартиры. Такие же, как они, дети, испуганные и непонимающие, выглядывали из-за дверей бесконечного коридора.
        Сон накрывал Минина с Ляпуновым, и они заснули ещё на ходу - от страха больше, чем от усталости, с закрытыми глазами бросая куртки в угол и падая на один топчан.
        Когда Большой Минин открыл глаза, то увидел грязную лепнину чужого потолка. Мамы не было, не было дома и вечно горящего светодиода под плоским экраном на столе. Был липкий ужас и невозможность вернуться. В грязном рассветном свете неслышно прошла мимо Минина высокая фигура - это вчерашний музыкант встал на скрипучий стул рядом с огромными, от пола до потолка, часами. Тихо скрипнув, открылось стеклянное окошечко - дудочник открыл дверцу часов.
        Он начал вращать стрелки, медленно и аккуратно - через прикрытые веки Большой Минин видел, как в такт каждому обороту моргает свет за окном, и слышал, как при каждом обороте с календаря падал новый лист. Листки плыли над Мининым, как облака.
        Минин зажмурился на мгновение, а когда открыл глаза, то никого рядом не было. Только лежал рядом листок календаря с длинноносым человеком на обороте - и социалист Сен-Симон отворачивался от Минина, глядел куда-то за окно, на свой день рождения.
        Пришёл бледный Ляпунов, он уронил на топчан грузное тело и принялся рассказывать. Это было не кино, это был морок - никакого их мира не было в этом городе. На улицах ветер гонял бумаги с печатями, потерявшими на время силу. Неизвестные люди с испуганными лицами грабили магазин на углу. Ляпунов взял две банки сгущёнки, потому что взрослые прогнали его, и вернулся обратно.
        Квартира оказалась набита детьми - одних приводили, других уводили, и пока не было этому объяснений.
        Ляпунов, книжками брезговавший, предпочитал кино - теперь он строил соответствующие предположения. В комнате шелестело что-то о секретных экспериментах, секретных файлах.
        - Мы мировую историю должны изменить. Это Вселенная нами руководит! Гоме… Гомо… Гомеостаз!.. - но все эти слова были неуместны в холодной пыльной комнате, где только часы жили обычной жизнью, отмеряя время чужого октября.
        Ляпунов был похож на хоббита, нервничающего перед битвой с силами зла. Где Гендальф, а где - Саурон, было для него понятно изначально, но вдруг он хлопнул по топчану:
        - Слушай, мы ведь выстрелить не сумеем! Тут ведь на всю Красную Армию ни одного автомата Калашникова. Ты вот винтовку мосинскую в руках держал? Ну, зачем мы им, зачем, а?
        Что-то запищало в куртке Минина.
        Он бросился глядеть - оттого, что консервный электронный звук казался вестником из родного прошлого - или теперь будущего? Это пищал, засыпая навек, мобильный телефон - всю ночь он искал несуществующую сеть.
        Минин отключил телефон и поставил его на полку в изголовье топчана, стараясь забыть о нём.
        Именно в этот момент он понял, что возврата не будет.
        Минин с Ляпуновым понемногу изучали квартиру - в одних комнатах их встречали испуганные детские глаза. В других было пусто - а в дальней, тёмной комнате Минин обнаружил странные баллоны, дымившиеся белым паром, как дымились дьюары с жидким азотом на работе его отца.
        Он тут же захлопнул дверь, вспомнив историю Синей Бороды.
        На стене коридора, прикрытый осевшей и заклиненной дверью, они обнаружили телефон. Чёрный эбонитовый корпус казался жуком, пришпиленным к зелёной поверхности стены.
        Минин снял трубку - в его ухо ударил длинный гудок. Можно было позвонить, но только кому? Бабушке должно было быть столько же лет, сколько ему сейчас - и она (он знал) в городе. Он набрал родной номер, но ничего не вышло - тут он вспомнил, что тут всё по-другому, цифры должны как-то сочетаться с буквами. Но вот какая буква должна идти спереди… Он набрал какой-то номер наугад, но на том конце провода никто не ответил. Минин попробовал с другой буквой, но тут в конце коридора появился Дудочник и погрозил ему пальцем.
        Минин и Ляпунов испуганно бросились в свою комнату.
        Через несколько дней молчаливого и затравленного ожидания, пришли и за ними. Старшим стал тот мальчик, что открывал им дверь, - он назвался Зелимханом. Зелимхан вывалил перед Мининым и Ляпуновым груду вещей, нашёл в ней пятый лишний валенок, забрал его и велел одеваться.
        Так они и вышли на улицу в курточках с чужого плеча - набралась целая машина, и Дудочник, прежде чем сесть за руль, долго шуровал ручкой под капотом.
        Их везли недолго и выгрузили где-то за Химками. Там на обочине лежал труп немца - без ремня и оружия, но в сапогах. Рядом задумчиво курил старик, отгоняя детей от тела.
        Зелимхан собрал мальчиков и повёл их на запад - заходящее солнце било им в глаза.
        Первый раз они переночевали в разоренном магазине. Мальчики спали вповалку, грея друг друга телами, и Минин слышал, как ночью плачет то один, то другой. Он и сам плакал, но неслышно - только слеза катилась по щеке, оставляя на холодной коже жгучий след.
        Зелимхан разрешил звать себя Зелей. Только у Зели и было оружие - «наган» с облезлой ручкой.
        И через несколько дней к нему, закутанному в женскую шаль, подъехал обсыпанный снегом немец на мотоцикле. Немец подозвал Зелю, а его товарищ в коляске раскрыл разговорник.
        Зеля подошёл и в упор выстрелил в лицо первому, а потом и второму, бестолку рвавшему пистолет из кобуры.
        Из-за сугробов вылезли остальные мальчики, и через минуту мотоцикл исчез с дороги, и снова - только позёмка жила на ней, вихрясь в рытвинах. Тяжёлый пулемёт, пыхтя, нёс Маленький Ляпунов - как самый рослый, а другие трофеи раздали по желанию. Солдатка, у которой они ночевали в этот раз, валяясь в ногах, упросила их уйти с утра.
        Так они кочевали по дорогам, меняя жильё. Минину стало казаться, что никакой другой жизни у него и вовсе не было - кроме этой, с мокрым валенками, простой заботой о еде и лёгкостью чужой смерти.
        В начале ноября Минин убил первого немца.
        Зеля предложил устроить засаду на рокадной дороге километрах в десяти от деревни. Полдня они ходили вдоль дороги, и Зеля выбирал место, жевал губами, хмурился.
        Потом пришли остальные.
        - Давай не будем знать, откуда он это умеет? - сказал Ляпунов.
        И Минин с ним согласился - действительно, это знать ни к чему.
        Они лежали на свежем снегу, прикрыв позицию хоть белой, но очень рваной простынёй, взятой с неизвестной дачи. Мальчики притаились за деревьями по обе стороны дороги. Зеля выстрелил первым, сразу убив шофёра одной, а со второго раза Минин застрелил шофёра идущей следом машины.
        Вторая машина оказалась пустой, а раненых немцев из первой Зеля зарезал сам.
        Минин слышал, как он бормочет что-то непонятное, то по-русски, то на неизвестном языке.
        - Э-э, декала хулда вейн хейшн, смэшно, да. Ца а цависан, да. Это мой город, уроды, это - мой… - услышал краем уха Минин и, помотав головой, отошёл.
        Они, завели вторую машину и подожгли другую. Началась метель, и следа от колёс не было видно.
        Мальчики вернулись домой и всю ночь давились сладким немецким печеньем и шоколадом.
        Зелимхана убили на следующий день.
        Немцы проезжали мимо деревни, где прятались мальчики. Что-то не понравилось чужим разведчикам, что-то испугало: то ли движение, то ли блик на окне - и они, развернувшись, шарахнули по домам из пулемёта. Зеля умирал мучительно, и мальчики, столпившись вокруг, со страхом видели, как он сучит ногами - быстро-быстро.
        - Это мой город! Я их маму… - выдохнул Зеля, но не выдержал образ и заплакал. Он плакал и плакал, тонко пищал как котёнок, и всё это было так непохоже на ловкого и жестокого Зелю.
        Он тянул нескончаемую песню «нана-нана-нана», но никто уже не понимал, что это значит на его языке.
        Как-то они нашли позицию зенитной батареи - там не было никого.
        Стволы целились не в небо, а торчали параллельно земле.
        Ляпунов попробовал зарядить пушку, но оказалось, что в деревянных ящиках рядом снаряды другого калибра.
        И группа снова поменяла место.
        Минин всё время чувствовал дыхание своего города - город жил рядом, и мальчики, увязая по пояс в снегу, ходили, будто щенки вокруг тёплого бока своей матери. С одной стороны было тепло Москвы, а с другой - враг. Они же двигались посередине, ощетинившись, как те самые щенки.
        Минин уже редко думал о прошлом. Если бы он вспоминал о нём часто, то он бы умер, наверное, сразу.
        Но иногда ему казалось, что причиной всего было не случайное желание посмотреть новый выход со станции метро, а то, что лежало в его основе. Минин любил Москву и мог часами бродить по её переулкам.
        Надо было ходить по этому каменному миру с какой-нибудь правильной девочкой, но девочку для прогулок он не успел завести. Тонкий звук этой струны, московского краеведения-краелюбия, ещё звучал в нём. Оттого, в этих снежных полях, он чувствовал себя частью площади Маяковского, осколком родонитовой колонны, кусочком смальты с панно, изображающем вечно летящие самолёты, под беззвучным полётом которых сейчас читает свой праздничный доклад Сталин. Самолёт был важнее Сталина, вернее, Сталин тоже был частью этого города и был вроде самолёта.
        А Минин был главнее Сталина - потому что знал, что будет с этим человеком во френче, и знал, что сроки его смерены.
        Поутру мальчики, будто мене и текел, вкупе с упарсин - вычерчивали жёлтым по снегу свои неразличимые письмена. Часовой механизм истории проворачивался, и Минину казалось, что он исполняет роль анкерного регулятора - важной детали.
        Теперь его пугало только то, что он может оказаться деталью неглавной, и всё будет зря.
        Через несколько дней после смерти Зели они наткнулись на очередную деревню. Рядом с избами, поперёк дороги, стоял залепленный снегом немецкий бронетранспортёр. Мальчики обошли вокруг и нашли замёрзшего часового.
        Минин с трудом вынул из его рук винтовку, а из вымороженной машины взял канистру с соляркой. Солярка стала похожа на желе, и мальчики просто намазали её на стены избы с немцами. Потом они припёрли дверь бревном и стали смотреть на огонь.
        На них, из узкой щели погреба с ужасом смотрели две старухи. Но мальчики не думали, что кто-то, кроме врага, может быть рядом, они вообще ни о чём не задумывались - и в этом была их сила. Однажды они убили немецкого заблудившегося офицера - когда его, оставшегося после налёта, вытащили из машины, он был похож на жука в муравейнике - только сапоги взмахивали в воздухе. Когда мальчики расползлись в стороны, отряхиваясь, то офицер и вовсе не походил на человека.
        Через пару недель они, обманувшись, завязали бой с танковой разведкой - и танкисты, не разбираясь, кучно обстреляли отряд из пушек. Часть детей убили сразу, а несколько расползлись по снегу ранеными зверьками - и по следу сразу было видно, кто куда дополз.
        Их осталось четверо - Ляпунова ранило в руку, но он не подавал виду, что ему больно. Зато к вечеру они нашли новую пустую деревню.
        Это была не деревня, а дачный посёлок. За крепкими заборами стояли богатые дома - два младших мальчика, близнецы без имён, растопили печь стульями, а обессиленный Ляпунов сразу заснул.
        Минин разглядывал старые, но в этом мире почти свежие журналы - за август и сентябрь. Там на иллюстрациях плыли дирижабли, и Ленин махал рукой со здания Дворца Советов. Он казался себе похожим на сумасшедшего инженера Гарина, что на заброшенном острове вместе со своей подругой листает альбомы с фантастическими проектами несуществующих городов.
        Положив под голову стопку утопий, он заснул. Он спал, а за щекой у него плавился в слюне сухарь, найденный близнецами на кухне.
        Минин проснулся от того, что раненый дёргал его за руку.
        - Давай поговорим, а? - Ляпунов задыхался. - Я умру, и мне страшно. Ты можешь понять, что с нами произошло, а? Мы ведь умрём и сразу воскреснем? Это ведь такая игра?
        - Я не знаю, Саня, - ответил Минин, слушая потрескивание остывающей печи.
        - Мы должны умереть, - печально сказал Ляпунов. - Мы все умрём, это ясно и ежу. Это город затыкает нами дыру во времени. Мы с тобой как эритроциты.
        - Что?
        - Эритроциты. Это… Нет, неважно. Знаешь, что такое саморегуляция в городе - ну там прокладывают дорожку какую-нибудь пафосную в парке, а потом оказывается, что так ходить неудобно, и вот протоптали совсем другую тропинку. А через эту дорожку проросла трава, асфальт потрескался, фонари расколотили, и всё - нет ни пафоса, ни дорожки.
        Это её не кто-то уничтожил, а город целиком - так со многими вещами бывает, большой город всё переваривает, как организм. Он и в ширину растёт - только иногда растёт не только вширь, но и во времени.
        - Ну, ладно. Если ты такой умный - отчего именно нас сюда закинули?
        - Я и сам не знаю. Может, нас просто не так жалко, мы маленькие, у нас самих детей нет. А, может, мы все в игры играли про войну. Самое обидное, знаешь что? Самое обидное, если это городу всё равно - вот ты думаешь о том, сколько эритроцитов… То есть, ладно - как у тебя организм с болезнью борется? Ты об этом думаешь? А тут город берёт у будущего - а что ему взять, кроме нас?
        Они замолчали, слушая, как ухает и постанывает что-то в печной трубе.
        - Я утром уйду, ты ребят не буди - лучше я в снег лягу, говорят, когда замерзаешь, не больно. Плохо быть маленьким кровяным тельцем. Или тельцом?
        - Каким тельцом?
        - Ты меня не слушай, это всё из книжек…
        Тогда Минин схватил руку Ляпунова - мокрую и жаркую, и они так и заснули - рука в руке.
        Минин проснулся поздно. Ляпунова уже не было, а два оставшихся мальчика, чумазых и печальных, что-то варили на печи. Они поняли всё без объяснений.
        Они снова вышли на охоту, но в этот раз немецкий патруль оказался умнее, он расстрелял их, не дав приблизиться. Оба близнеца повалились в снег, одинаково держа руки за пазухой, где грелись пистолеты.
        Минину пуля попала в бок, но прошла мимо тела, и он спокойно ждал, когда уедет немецкая разведка, и только когда прошло полчаса, когда тарахтение мотоциклов давно не слышалось, уполз прочь, не приближаясь к убитым.
        Вернувшись на чужую дачу, он нашёл табуретку и, встав, примерился, к старым ходикам на стене.
        Он попробовал провернуть стрелки вперёд, но они не поддавались, вот обратно они шли с охотой - а при движении в будущее только гнулись.
        Он выпил кипятку с вареньем, что нашли, да не доели близнецы, и попробовал ещё раз. Стрелки встали намертво, и он понял, что и его время кончилось.
        Ляпунов был прав - город зачерпнул их пригоршней, и уже не выяснишь, из-за какой игры отобрали его, Минина. Может, мы просто слишком сильно любили этот город, подумал он - но причём тут близнецы?
        Но он одёрнул себя - много ли он знал о близнецах, ведь сейчас он не помнил даже их имён.
        Минин услышал далёкий рокот мотора и, подхватив винтовку, выбрался из дома.
        Там, на холме неподалёку появился кургузый, будто игрушечный, танк. Минин прицелился и стал ждать, когда голова танкиста покажется над башней. Беззвучно отвалилась крышка, и через мгновение Минин выстрелил. Пуля ударила в броню и высекла длинную искру. Танк фыркнул мотором и начал сползать обратно, на другую сторону холма. Трещали разряды в радиотелефонах, доклад о боевом столкновении с передовой заставой русских ушёл командирам, обрастая другими сведениями, часто придуманными и противоречащими друг другу. Радиоволны сливались, шифровались и расшифровывались, для того чтобы печальный немец далеко-далеко от Москвы открыл под лампой дневник и записал на новой странице «Противник достиг пика своей способности держать оборону. У него больше нет подкреплений».
        В этот момент противник старого немца в далёком штабе встал и пошёл обратно, волоча винтовку по снегу - но через минуту с танка разведки выстрелили в сторону деревни - наугад, без цели. Шар разрыва встал за спиной мальчика, и крохотный осколок, величиной с копейку, попал Минину в спину. Он упал на живот и ещё успел перевернуться на спину, сползая с дороги в канаву.
        Холод схватил его за ноги - не тот зимний холод, к которому он привык, а особый и незнакомый. Сначала он схватил его за ступни, погладил их, поднялся выше, и вот Минин вовсе перестал чувствовать ноги.
        И тут ему стало ужасно одиноко, потому что он знал, что мама не придёт - они все звали маму, те, кто успевал. Теперь нужно было крепко терпеть, чтобы не заплакать.
        Мороз усиливался, и ночь смотрела на него из-за стремительно летящих зимних облаков. Город жил где-то рядом, там, откуда должно было вылезти солнце, но повернуться к восходу уже не было никаких сил. Мир завис на краю, и чаши невидимых весов, где-то там, в вышине, на чёрном пространстве без звёзд, колебались, ходил вверх-вниз маятник, колебалась стрелка, чтобы потом показать, чья взяла.
        Минин ждал, как они встанут, как ждал результата контрольной, - всё уже сделано, и переписать начисто уже не дадут.
        Город был рядом, и Минину было лучше многих, умиравших в ту ночь, - он знал, чем кончится дело, он знал ответ в конце задачника.
        Минин прожил ещё несколько долгих часов, пока не услышал нарастающий шум. Это с востока, в темноте, шло слоновье боевое стадо.
        Танки шли, поводя хоботами и перемаргиваясь фарами. Минин ещё успел почуять запах гари и двигателей, и лучше запаха не было на земле. Вдыхая в последний раз этот морозный воздух, становясь частью снега и льда близ Москвы, он почувствовал, как окончательно слился со своим городом.
        10 сентября 2022
        Бифуркация (День нефтяника. Первое воскресенье сентября)
        Это я описал числовые поля,
        Анатомию точки, строенье нуля,
        И в свои я таблицы занёс
        Подлеца, и пчелу, и овёс,
        И явление шерсть, и явление соль…
        Николай Олейников
        Они закурили.
        Несмотря на едкий дым сигарет, Фролов с интересом принюхивался к запахам внутри беседки. Тут пахло сырым деревом и ржавеющим металлом. Много лет этот навес использовался как склад неработающего оборудования. Кроме них, сюда забредал разве что институтский художник, в перерывах между плакатами и лозунгами, подбиравший здесь, вдали от людей, бесконечные аккорды на разбитой гитаре. Обычно он сидел как раз на этих ящиках. Если хорошо покопаться в этих уходящих уже под землю гробах, можно было обнаружить могучие изделия фирмы «Телефункен», скончавшиеся уже на чужой для них земле.
        Он опёрся на перила и стал рассматривать надписи на ящиках.
        - Ошибки быть не может? - спросил Бажанов.
        - Ну вот глупости ты, Сережа, говоришь! Глупости! Сам же знаешь всё. Ну какие в вероятностных теориях могут быть гарантии? - ответил Фролов, не оборачиваясь. - Может быть ошибка, ещё как может. У нас группа динамического прогнозирования, а не аптека.
        Да только, как ни крути, либо мы вмешиваемся в ход событий, либо плачем потом об упущенных возможностях.
        По мокрой дорожке, попадая в лужи, оставшиеся после дождя, к ним кто-то приближался.
        Фролову не нужно было и думать - тяжелое дыхание директора он узнавал сразу, даже через закрытую дверь. А тут, во дворе, он услышал его, ещё когда директор вышел на крыльцо. Впрочем, они звали его просто - Папа.
        - Ну что, группа в сборе. - Вопросительный знак в конце потерялся.
        - Почти вся, - машинально поправил Фролов.
        - Знаю. Я отпустил Гринблата, - продолжил Папа. - Справимся без него. Кто доложит?
        Взялся Бажанов. Фролов чувствовал в товарище эту страсть - Бажанову всё хотелось покомандовать. «Недовоевал он, что ли, - подумал Фролов лениво. - У меня вот вовсе нет этого желания».
        Они ждали разговора с Папой, потому что три дня назад написали обтекаемый отчет.
        Он был похож на днище британского чайного клипера, такой он был обтекаемый, но внутри него было много тревожных предсказаний. Много более тревожных, чем те, что они сформулировали в октябре шестьдесят второго.
        Мир тогда стоял на краю, и всё, что содержалось в двенадцати страницах машинописи, сбылось по писаному. Фролов тогда не тешил себя надеждой, что к ним прислушались, принимая решения, но верным знаком было то, что их сразу же засекретили. У них и так-то была первая форма, но Фролов отметил про себя, что даже уборщице, что пыхтела в лаборатории, подняли степень секретности с третьей на вторую.
        Но он заметил, что больше они не занимались политическими прогнозами.
        После этого им ставили только экономические задачи - этим они и занимались шесть дней в неделю. Впрочем, и это, кажется, было ненадолго: одной из рекомендаций был переход на пятидневную рабочую неделю.
        Гринблат как-то, хохоча, сказал, что это его посильный вклад в национальный вопрос - к пятидесятилетию Советской власти евреи перестанут работать по субботам.
        Несколько раз Папа проговорился, что их материалы читает сам Главный Инженер. Он не стал уточнять - гадайте, дескать, сами. Но они догадывались, что существовали в общем русле перемен этого десятилетия.
        Их держали из суеверия, как держали средневековые герцоги астрологов, - иногда принимая в расчет их слова, иногда забывая о них. Да и сейчас Фролов мог назвать пару академиков, что тормозили свои казенные «Чайки», если дорогу перебегала черная кошка.
        Они знали, что весь этот нелегкий век страна меняла структуры управления, - вот задача группы и была оптимизировать эти структуры. Только что отшумела история совнархозов.
        Некоторые бумаги приходили к ним на бланках уже исчезнувшего Мосгорсовнархоза - то есть Московского городского Совета народного хозяйства. Недавно произошла, как говорили, «реорганизация», а на самом деле - роспуск этих советов. Структуры исчезли точно так же, как и появились - волевым актом руководства. Придуманные лысым крикливым вождем, они ненадолго пережили его отставку.
        Гринблат даже печалился по этому поводу. Он соглашался, что структуры эти были нежизнеспособны, но он построил столько моделей их поведения, что напоминал директора цирка химер, который сохранил в клетках не виданных никем уродцев. С разгона он попытался анализировать и недавнее прошлое - в котором были «Министерство вооружений» и «Военно-морское министерство», но тут его одернули. Сокращение количества министерств в начале пятидесятых годов было одним из пунктов обвинения могущественного наркома, а потом и министра в пенсне. Но вот он сгорел в печи неизвестного никому крематория (и пенсне, наверное, вместе с ним) - а штат снова раздулся.
        Потом пришли иные времена, и стало понятно, что вся страна перетряхивается, как огромный ковер с тысячами вышитых рисунков. Расправляются и снова ложатся складки - государственная машина зашевелилась, сдвинулась с места.
        Говорили, что этот новый курс ведет тайная группа, действия которой вовсе не были тайной. Но минул год знаменитого съезда, пятилетний план трещал по швам, вождь снова сделал доклад о переменах, и вот Гринблат уже начал плодить свои модели.
        За ним подтянулась и вся группа - дело было в том, что разваливалась устойчивая пирамида власти. Нарушилась вертикаль принятия решения: от ЦК и Совмина, через министерства - на заводы.
        В графических моделях Гринблата появилась географическая составляющая - совнархозы были именно географическим понятием. Совнархозы были при этом коллегиальным органами, и развитием промышленности они руководили комплексно. Им подчинялись всё: промышленные и строительные предприятия, хозяйственные учреждения, транспорт и финансы. Группа извела тысячи перфокарт, и жизнь доказывала, что химера может обернуться жизнеспособным организмом - уменьшились затраты на транспортировку сырья и продукции, полезли вверх показатели кооперации предприятий.
        Да только что-то забурлило в глубинных слоях. Бажанов, ездивший в командировки по стране (он чрезвычайно любил эти командировки, оттого Папа даже прозвал его «туристом»), говорил, что налицо ситуация, когда хозяйственники оказывались относительно самостоятельными по отношению к обкомам.
        А потом высшая партийная власть соединилась с высшей государственной властью. Даже не выходя из лаборатории, группа Бажанова почувствовала, как холодный липкий испуг заливает колесики и винтики партийного аппарата. Из их защитника вождь мог превратиться в человека, отобравшего у них власть.
        Даже смотрящие из органов были вне себя - что-то нависло над ними, так что они начинали жаловаться при чужих. Как-то на пьянке их куратор сказал, что их хотят «распогонить, разлампасить».
        Ну и судя по чуть изменившейся тональности данных, приходивших издалека, коллеги поняли, что совнархозам не жить.
        И они стали заниматься «хозрасчетом».
        Это слово Гринблат называл дурацким и бессмысленным, как и слово «самофинансирование».
        Но их заметили - заметил и сам Главный Инженер, про которого говорил Папа.
        Наверху понравилась идея маленьким, точечным изменением сильно изменить ближайшее будущее. Заменить директора цементного завода и получить в отдаленной области резкий прирост строительства.
        Найти узкое место в транспортном снабжении, и строительством железнодорожного моста обеспечить перевыполнение плана целой областью.
        Но суть того, чем занимались группа, была, если говорить официальным языком, не в генерации своих идей, а в поддержке чужих.
        Там, наверху, в аппарате Главного Инженера решили дать больше хозяйственной самостоятельности предприятиям. Предполагалось, что государство, разрешающее хозяйственникам оставлять в своем распоряжении часть заработанных денег, получит в ответ повышение производительности труда, рост качества и увеличение выпуска продукции, особенно той, которая необходима для повышения жизненного уровня населения.
        При этом государство отказывалось от свободных цен.
        Папа заклинал своих подопечных от упоминания Тито, Дубчека и Кадара.
        Примеры югославских преобразований, реформы в Венгрии и чехословацкий «социализм с человеческим лицом» показали, что одна реформа по цепочке влечет за собой следующую, и так - до бесконечности. Только это, конечно, не бесконечность - здесь жизнь далека от математики.
        Это просто возникновение другой общественно-политической формации.
        Однажды в начале ноября, как раз накануне праздников, несколько отделов сошлись за праздничным столом после собрания. Тогда они получили Государственную премию, разумеется, по закрытому списку.
        Водка лилась рекой, шампанское пили только секретарши.
        Под конец вечера Фролов понял, что он по-настоящему напился.
        И не он один - Гринблат навалился на него, задышал тяжко в ухо:
        - А тебе не кажется, Саша, что мы прошли экстремум? Мы прошли высшую точку, и высшей точкой был Гагарин. Ничего выше Гагарина у нас не было, какой-то дурной каламбур… Не слушай ты меня, вернее, слушай, хоть я и пьяный, я тебе говорю правду: ничего выше Гагарина у нас не было и не будет, весь мир под нас стелился, Гагарину любая принцесса дала б, но функции неумолимы, и кривая начинает ползти вниз. Нам любой ценой нужно не дать системе заснуть. Любой ценой, понимаешь, любой. Там, внизу, будет мрак и тлен, там новый сорок первый год будет, нас голыми руками можно брать будет, коммунизм…
        Тут он икнул, и что-то забулькало, заклекотало в горле, будто Гринблат полоскал его при простуде.
        Он уронил голову на грудь и так и не очнулся до дома, пока Фролов вез его по стылой ноябрьской Москве на такси.
        В ту ночь Фролов поверил в идею, что давно ходила между ними тремя, но не была до конца проговорена.
        Малое воздействие в точке ветвления вызывало удивительные перемены модели будущего.
        Потом они много раз говорили уже на трезвую голову.
        Фролов проверял выкладки, Бажанов сводил вместе их бессвязный бред и вдруг выдавал отточенные формулировки, годившиеся для академической статьи, если бы, конечно, всё это можно было печатать.
        У них на большой доске разноцветными магнитиками были изображены блоки системы.
        Так это и называлось: «Наглядная схема взаимодействия сложных систем». Гринблат клялся, что с лампочками было бы более красиво, но на лампочки не было фондов.
        Фонды были на работу Больших электронно-счетных машин, связанных в одну сеть. Институт позволил лаборатории отбирать свое время по утрам, в рассветные часы. Обычные ученые традиционно не спали по ночам, но к утру сворачивали деятельность. Более дисциплинированные работали днем, а вот задачи Лаборатории, или группы Бажанова, считались на рассвете.
        - Мы всё можем. Мы Берлин брали, - выдохнул Гринблат.
        - Что ты кипишишься? - вяло сказал Бажанов. - Ты его, что ли, брал?
        Это был удар ниже пояса. Гринблат всю жизнь страдал от того, что не попал на войну. Его не взяли по зрению, да и сердце у него было не в порядке. И всё равно - теперь он чувствовал себя человеком 1924 года рождения, увильнувшим от войны. Он был единственным из мальчиков своего школьного выпуска, оставшимся в живых - оттого он никогда не ходил на встречи одноклассников. Не сказать, что за ним стелился шлейф вины, но эту вину он вырабатывал сам, вырабатывал с такой силой, что, казалось, над головой у него серый нимб еврейской виноватости.
        Они поругались, но мгновенно помирились снова.
        Их помирила работа, весь мир был на ладони, и всё было достижимо, как в тот майский день, когда Фролов и Бажанов, ещё не зная о существовании друг друга, палили в небо из своих пистолетов.
        Аспирант Бажанов делал это под Берлином, а недоучившийся студент Фролов - в Будапеште.
        И точно так же, как орали в тот апрельский день, когда они, не старые ещё, крепкие сорокалетние мужчины, орали в толпе, встречавшей первого космонавта.
        Методику они взяли старую.
        Несколько лет назад они начали моделировать заводские связи - и по их рекомендациям страна сэкономила миллионы рублей. Связи между поставщиками стали короче, производство стремительно наращивало скорость.
        Самое главное было - найти точку приложения сил.
        В простом раскладе это был человек, который находился не на своем месте, будто фигура, которую нужно чуть подвинуть - и шахматная партия пойдет совершенно иначе.
        Потом, вот уже три года они занимались целыми отраслями - в частности, радиоэлектроникой.
        Фролов понимал, что они вовсе не демиурги, просто благодаря им кто-то там, наверху, мог положить на стол перед высшим руководством простой и ясный бумажный аргумент.
        Их вовсе не было в сложном раскладе большой игры, они не были даже запятой в том тексте, но на них ссылались как на старинную примету, над которой посмеиваются, но всё равно притормаживают, будто перед черной кошкой.
        Наука давно стала мистикой, и особенно сейчас, - когда человек полетел в космос.
        И эти люди наверху, что командовали армиями ещё в Гражданскую, а потом сидели рядом с вождем в его кабинете, который Фролов представлял себе по фильмам, использовали этот стремительно увеличивающийся в размерах текст в своей загадочной игре.
        Фролов не строил иллюзий.
        Он был одним из тех, кем командовали эти люди двадцать лет назад. Он покорно брел в намокшей шинели, когда в сорок втором его гнали к Волге. Ему тогда повезло, его, недоучившегося студента, выдернули из окопов, чтобы переучить на артиллериста.
        Математика спасла его - он попал в дивизион дальнобойных пушек. Там погибали реже.
        Но в тот страшный год он поверил в силу математического расчета - враг тогда побеждал именно математикой - не арифметической численной мощью, а интегральным счислением, координацией элементов, ритмом снабжения, великой математикой войны.
        А в сорок втором он был одним из тех, кто платил лихую цену за промахи в управлении, что потом казались пренебрежением математикой сложных систем.
        Когда в сорок четвертом он участвовал в большом наступлении, он вдруг почувствовал, что математика уже на их стороне - всё было рассчитано иначе - тщательно, и мать писала ему, что немцы идут по молчащей Москве, что высыпала на улицы. Они идут, шаркая разбитыми сапогами, а она плачет, стоя на балконе.
        Итак, методика была старая, а вот математика - куда совершеннее. Гринблат говорил, что наша математика совершеннее, потому что она не надеется на всесилие электронно-счетных машин.
        И вот они дописали выводы нескольких месяцев работы. Нет, по условиям игры они расплывчато докладывали результаты напрямую Папе, и он уже догадался, что выводы будут нерядовыми.
        Перед тем, как отдать отчет, они поругались снова.
        Гринблат снял очки и сказал:
        - У нас есть шанс преобразовать страну.
        Фролов видел, что эта фраза далась ему с трудом.
        - У нас есть шанс преобразить мир. Это шанс на коммунизм.
        Бажанов раздраженно махнул рукой:
        - Шанс! Это объективное развитие. Половину времени я трачу на совещаниях на то, чтобы отмазать нас от обвинений в субъективизме. Роль личности в истории, Плеханов и всё такое.
        Гринблат, не слушая, продолжал:
        - У нас два пути - либо жить путем приписок, потому что у нас есть неожиданное богатство. Нам подвалило наследство - оно состоит из древних лесов. Мы можем проматывать его год за годом, спиваясь, как капиталисты и помещики.
        Фролов хотел напомнить ему, что отечественные капиталисты были из старообрядцев-трезвенников, но не стал - по сути-то Гринблат был прав.
        - И есть второй путь - путь интенсивного развития. Система должна состоять из малых самоорганизующихся единиц. Вирусы сильнее мамонта.
        Мы можем затормозить один сегмент, и за это время восстановить мелкие блоки развития. Через десять лет мы будем продавать мертвый лес юрского периода, точно так же, как раньше продавали необработанный лес за границу.
        Гринблат знал, о чем говорил - его отец семнадцать лет подряд валил лес на Севере. И национальное богатство за эти семнадцать лет сделало из инженера Гринблата, что на спор передвигал полутонный трансформатор, из весельчака и балагура - тень.
        Тень отца, вернувшегося с Севера, жила за шкафом, и Гринблат слышал, как он приподнимается с кровати, когда среди ночи во двор заезжает такси.
        - Можно пойти рациональным путем. Нам верят, и наверху готовы. Не мы начали реформы, но реформы идут. Мы знаем, что они идут - мы же сами обрабатываем информацию.
        Мы не декабристы, а часть этих реформ, их просто не нужно останавливать - а если мы получим это наследство…
        Наследство нужно просто отложить.
        - Ты много на себя берёшь, - зло сказал Бажанов. - Нефть нужна промышленности. Без промышленности не будет коммунизма.
        - У нас не будет промышленности, если мы будем жить нефтью. Смотри, какая у нас электроника, - через три года мы полетим на Луну. У нас уже есть счетно-решающие машины - такие, что можно поставить на борт, в них будущее. 256 килобит, представляешь? Да никто не представляет, что такое память 256 килобит!
        Успокоившись, они нарисовали схему на доске - Гринблат после этого был обсыпан мелом, и стал похож на мельника.
        Рисовать на бумаге им давно запретили - из соображений всё той же секретности.
        Линии сходились к одним прямоугольникам, исходили из других, и всё вело к одному человеку. Вернее, к группе людей, которыми он руководил.
        Не будет его, уверенного и волевого, и всё развалится.
        Развитие пойдет иным путем - медленным и постепенным.
        Не месторождение, а целая нефтяная страна будет развиваться с запозданием на десять лет. И за эти десять лет страна переменится - весь этот хозрасчет, все реформы успеют совершить необратимый цикл.
        А если нет - несколько десятилетий можно будет легко латать любые дыры в экономике.
        Фролов с Гринблатом оценили рост объемов по нефти до трехсот миллионов тонн, а газа чуть не полтриллиона кубометров. Нефть и газ легко конвертировались в доллары, доллары превращались в оборудование и продовольствие, и не было в этой цепочке места совершенствованию производства - зачем оно, когда недостающее можно докупить за границей, не изменяя текущего уклада жизни.
        И весь этот конус будущего сходился в настоящем только на одном человеке - на хамоватом нефтянике, почти их ровеснике.
        Ему прочили большой пост в Западной Сибири. Он был, конечно, не один, с командой таких же, как он, похожих на казаков Ермака, лихих хозяйственников. В прошлые времена они пустились бы в Сибирь за мягким золотом, как сейчас пустились бы за черным. Но тогда они не побрезговали решать свои вопросы сталью сабель и голосом пищалей. Теперь они были стреножены новыми временами.
        Но у них были покровители, а с этим надо считаться в любые времена.
        И это будет смертью экономики.
        Бажанов исчез на неделю.
        Пару раз он забегал в Институт - в непривычном черном костюме с галстуком, и было впечатление, что он каждый день ходит на какие-то похороны.
        - Они не могут затормозить назначение. Видишь ли, у них в Совмине образовалась целая фракция, драка бульдогов под ковром.
        - Знаю, так говорил Черчилль.
        - Может, и Черчилль. Но Папа говорит, что не будет этого назначения, наше дело действительно затормозится. Там просто есть конкурент - тихий хозяйственник, не рисковый. С ним всё будет проще, тише и спокойнее.
        А этот пробивает не только финансирование - он делает из этого политическое направление.
        - Ну не кидать же в него бомбу, как в царского сановника.
        - Бомбу… Я бы кинул в него бомбу, - Бажанов усмехнулся невесело. - Но я не докину, у меня ведь рука после Сталинграда плохо гнется.
        Наконец, ещё через несколько дней, он собрал их и сказал:
        - Надо убрать этого человека.
        Бажанов сказал это просто, точно так же, как сказал когда-то о том, что надо завалить защиту человека, метившего на место начальника Института. Тогда они и сделали это - ювелирно и точно.
        Защита провалилась с треском, все и так знали, что диссертация написана другими людьми, но Фролов нагнал в зал веселых остроумцев с допуском к секретной теме, что закидали диссертанта неприятными вопросами, а Гринблат обнаружил подтасовки в расчетах. Но самое главное, Бажанов обеспечил этим людям попадание на сам спектакль.
        Ретивого карьериста через месяц тихо убрали из их конторы, и Папа стал директором, а они - его великовозрастными сыновьями.
        - Дело решено. Его уберут.
        - Как?
        - Физически. Это решено на самом верху. Не надо больше ничего спрашивать.
        - Он наш, советский человек, - сказал Гринблат.
        - Ты же сам этого хотел.
        - Тебе что важнее - будущее страны или он? На фронте…
        Фролов положил Бажанову руку на плечо:
        - Не надо.
        Да и сам Бажанов не хотел продолжать.
        Фролов думал, что они будут долго обсуждать эту жертву, но, как ни странно, все отнеслись к этой идее спокойно. Он даже испугался - что это? Откуда в нем эта жестокость? Ладно, Бажанов, в нем до сих пор жил недовоевавший командир батареи, ладно он, Фролов, тоже посылавший людей на смерть - и они зачастую были посимпатичнее этого золотозубого нефтяника. Фролов однажды накрыл огнем своих корректировщиков - никакого «вызываю огонь на себя» там не было. Всё было буднично и просто, этого требовала логика боя, да, может, они и были к этому моменту мертвы… Но откуда такое спокойствие в Гринблате? Впрочем, тому наверняка хочется победы, недополученной на войне. Он будет казниться потом, но это - потом.
        Они приехали на электричке - ни дать, ни взять, двое работяг с каким-то измерительным инструментом.
        У Бажанова в руках была гигантская бело-красная линейка, размеченная штрихами.
        А у его напарника на плече длинный брезентовый мешок.
        Их было двое - Бажанов и приданный ему снайпер. Или, может, Бажанов был придан снайперу - им оказался невысокий парень с плоским монгольским лицом - глядя на это лицо, невозможно было понять, сколько ему лет. Может, тридцать, а может, и все пятьдесят.
        Когда они подошли к опушке леса, снайпер стал выбирать позицию.
        Дорога тут была видна как на ладони - она изгибалась, делая крутой поворот, и уходила в лес, как раз к дачам министерства.
        Снайпер расчехлил винтовку, и Бажанов подивился её необычной форме. На фронте он видел снайперов с простыми трёхлинейками, снабженными оптическими прицелами, а тут было что-то специальное.
        - Новая разработка? - с уважением спросил Бажанов, но монгол ничего не ответил.
        До дороги было метров восемьсот, и Бажанов даже обиделся за новую снайперскую винтовку - на войне он видел, что снайперы тогда били за полтора километра, но не ему тут было решать. Монгол вытащил большой бинокль и дал Бажанову.
        - Я работаю по вашей команде - как опознаете машину.
        Вечер догорал, как костер.
        Они пропустили грузовик с песком, который, видно, прикупил один из сноровистых дачников - явно в обход строгих порядков. Оттого шофер гнал на дачи в неурочное время. Потом дорога надолго опустела.
        Бажанова тянуло завязать разговор, да только понятно было, что никакого разговора не будет.
        Грузовик проехал обратно.
        Наконец из-за поворота показалась белая «Волга», её Бажанов узнал бы из тысячи, да много ли тут «Волг» с таким бело-серебристым отливом.
        Белые цифры номера, который он выучил наизусть, были четко видны в сильную оптику. И мужчина за рулем был тоже узнаваем - точь-в-точь как на унылом фото из личного дела.
        - Начали, - выдохнул он.
        Хлопнул выстрел.
        Машину повело по дороге, она вильнула и ушла под откос, где несколько раз перевернулась. Белое тело «Волги» билось на камнях, как пойманная рыба на гальке. Монгол был действительно ювелиром - он пробил колесо, и всё выглядело как заурядная авария.
        - Будем проверять?
        Монгол ответил всё так же, без выражения:
        - Не надо проверять. Всё нормально.
        Папа не пришёл к ним в лабораторию, а вызвал их в беседку.
        Погода была отвратительной.
        Фролов сразу понял, что случилась беда, и они услышат то, что не должны услышать уши стен - ни в их комнате, ни в кабинете самого Папы.
        Лицо начальника было белым.
        Они никогда не видели его таким.
        Оказалось, что жена нефтяника взяла его машину и поехала на дачу с любовником - таким же, как её муж, крепким и обветренным человеком. То же, только в профиль, как говорится - зачем с таким изменять, спрашивается.
        Теперь любовники лежали рядом в районном морге, и их обгоревшие головы скалились в облупленный потолок - её белыми, а его - золотыми зубами.
        - Что с нами будет? - спросил печальный Гринблат.
        - Да что с вами будет? Ничего с вами не будет. Только дело вы загубили. Нефтяник ваш после похорон выезжает в Западную Сибирь. Всего себя отдам работе и всё такое. Дело, понимаете…
        - Но расчетное…
        - Да плевать там хотели на ваши расчёты, и что не вы совершили ошибку. Этих-то, кто вспомнит, дело житейское. Тут нужно было изящнее, вас за тонкость ценили.
        Папа хотел сказать «нас», но гордость ему не позволила. Фролов понял, что Папа сделал какую-то большую ставку, и ставка эта была бита.
        - Там, - он сделал жест наверх, - не любят позора. Глупостей смешных там не любят.
        Ничего с вами не будет, но мы выбрали кредит доверия.
        В том, что вы не болтливы, я уверен, я-то вас давно знаю. Да только теперь никто к вам не прислушается.
        Видно было, что Папа снова хотел сказать «к нам», но эти слова ему были поперек горла.
        - И что теперь? Разгонят нас?
        - Да зачем вас разгонять, играйтесь в свои кубики. Эх, чижика съели!
        Папа посмотрел на стену, на которой замерли магнитики, да что там - замерло экономическое развитие страны.
        - Я теперь не смогу им… Я уже ничего не могу им сказать про ваши дурацкие идеи. И про нефть.
        Фролов слушал всё это, чувствуя, как его понемногу отпускает.
        Он смотрел на стену с некоторым облегчением - пусть всё будет, как будет.
        Страна получит нефть и газ, у нас через двадцать лет будет и нефть, и коммунизм.
        Мы его купим. Или получим как-нибудь ещё - неважно, каким способом.
        04 сентября 2022
        Зеленая палочка (День рождения Толстого. 9 сентября)
        Начиналось все хорошо, а вот потом вышло не очень.
        Вышла в Сашиной жизни какая-то дрянь.
        Теперь Саша смотрел в окно на площадь, которую заносило снегом.
        Памятник Льву Толстому стоял на низком постаменте, оттого казалось, что босой человек стоит в снегу, переминаясь от холода.
        Великий человек стоял посреди свежего снега, и его гранитная борода побелела. Казалось, что посреди площади стоит седой бородатый негр.
        Саша уже час смотрел на темнеющий город.
        Совершилось непоправимое, жизнь рушилась, и непонятно, как теперь обо всём рассказать маме.
        Мама будет плакать, а это терпеть нет мочи. На его памяти мама плакала всего один раз, и это было страшно.
        А начиналось всё прекрасно, потому что настоящая дружба всегда прекрасна. С первого класса, с возни в школьных коридорах, с драк на заднем дворе. Кузя не дрался, он был толст и неповоротлив, Лёвушка дрался нехотя, по необходимости, а вот в Саше горел жаркий огонь справедливости, вычитанный в книгах.
        Они были из разных семей - Лёвушкин отец был крупным начальником, у Кузи родители работали в Купеческой гильдии, а Сашин отец занимался программным обеспечением для ракет в Войсках непротивления злу насилием. Но отец погиб на испытаниях два года назад, и даже могила его была символической. Вспоминать об этом Саша не любил, но помнил всегда.
        Разница в достатке не мешала их дружбе.
        Их было четверо - три мушкетера и Констанция. Констанцию звали Маша, а её отец был неприметным чиновником в Управлении дворянской геральдики.
        Маша была друг, её не делили, а оберегали.
        Но у Саши что-то сводило в груди, когда она входила в класс - похожая на белую яхту, которая… Впрочем, это он просто где-то вычитал и присвоил себе.
        Именно Маша достала эти злополучные листки, напечатанные кем-то на допотопном принтере. Кажется, она нашла их на чердаке своей старой дачи - неизвестный родственник хранил их, как старинное оружие.
        А может, то был не родственник, а случайный человек, спрятавший тонкую папку от обыска.
        Они собрались у Саши и принялись читать запретное.
        А теперь выяснилось, что кто-то донес, кто-то сообщил куда надо, и вот дружба рухнула, каждый был под подозрением - кроме Маши. Хотя и она… Она могла проговориться.
        Листкам было лет двадцать - краска поплыла, видно, что на чердаке было сыро, и бумага сохранила всё - следы каких-то жучков, травинку, мертвого комара - и текст, написанный лет сто назад.
        Саша представил себе это время - без принтеров и Сети, без самолетов и автомобилей, хотя нет, автомобили, кажется, уже были. Или даже самолеты? Неважно.
        Важно то, что всегда, и тогда - тоже, был великий Толстой, который спас Россию во время Смуты.
        Так то и называлось в школьных учебниках истории - Вторая Смута, оба слова с большой буквы.
        Во время страшной войны, когда разваливалось все, он встал посреди хаоса и смертоубийства и остановил Гражданскую войну. Страшно было бы подумать, не окажись тогда Толстого, если бы он умер раньше - но тех семи лет хватило, чтобы Россия успокоилась.
        Вокруг Толстого сплотились лучшие люди - и остановили насилие его именем.
        Никто не смог сделать того - ни царь, ни Церковь, ни мутные революционеры (вопросы про них на экзамене всегда были самые неприятные - вокруг революционеров как бы клубилось облако недостаточного знания, да и сами они были облаком, состоявшим из недомолвок и слухов).
        Толстой умер в двадцать четвертом.
        Папа говорил, что сам Толстой просил похоронить себя где-то в лесу, в тайном и укромном месте, но его товарищи не послушались. Так что теперь на Красной площади, прямо у Кремлевской стены, был насыпан скромный холмик - без креста и надписи. Надпись была не нужна - все знали, кто там.
        И креста было не нужно - на уроках, когда им рассказывали о Третьей силе, первая учительница особенно подчеркивала то, что Толстой был отлучён от Церкви, и это помогло ему стать ближе к народу.
        Папа, правда, говорил, что тогда было не настоящее отлучение, а сам Толстой не любил Церковь, а любил Бога.
        Это ничего не меняло, как и то, что его похоронили не там, где он хотел.
        Ездить в Ясную Поляну не всем было удобно, особенно иностранцам, а на Красной площади теперь стояла длинная очередь к маленькой скромной могиле. Люди медленно шли мимо - от Исторического музея к храму. Там же, рядом, была могила Черткова, который продолжил дело великого человека, а ещё дальше лежали под скромными обелисками соратники Толстого, убитые во время Второй Смуты или отличившиеся позднее. Им уже полагались фамилии на памятниках.
        Саша всегда приходил в трепет, когда их с классом водили на эти могилы. Трепет состоял из прикосновения к смерти, величия государства и красоты Кремля.
        Там сидели продолжатели дела.
        Страна была крепка, она запустила первый спутник и отправила человека в космос.
        Саша гордился самой читающей страной. Чтение не было его любимым занятием, оно было просто частью его - у папы была огромная библиотека, и Саша, как и все, начавший чтение с «Азбуки для детей» и истории про мальчиков и акулу, продвинулся довольно далеко.
        Мама не всегда была рада его вопросам, ей казалось, что некоторые вещи опасны, но и Саша понимал, что он не все бы спросил у учителя. Лучше было бы спросить у папы - но папа умер два года назад.
        Тогда она первый раз заплакала, и это было страшно. Про то, когда она заплакала второй раз, он не хотел вспоминать.
        К смерти отца он не мог привыкнуть.
        Это было вовсе не больно, больно было только в самом начале. Было досадно, что папа не всегда может ответить, и вот сейчас непонятно было, что делать дальше.
        Сегодня Сашу вызвали в кабинет директора, только вместо директора в кабинете сидел незнакомый человек. Под пиджаком у него была белая рубашка, перевязанная пояском. Все знали, кто так ходит, - и Саша знал.
        Человек был бородат, но бородка была аккуратно подстрижена, и пахло от него хорошим крепким одеколоном. (Саша мало понимал в одеколонах, но доверился интуиции.)
        Собеседник оказался ласков, но Саша много слышал про Департамент общественной нравственности, и догадывался, что они всегда так разговаривают. То есть всегда так начинают разговор. Потом пришелец начнёт пугать.
        В истории страны была странная дырка во время Черткова, когда соратник Толстого был уже стар и не мог за всем проследить. Тогда нехорошие люди прокрались в руководство страны, и случилась неприятность. Были нарушены основные толстовские нормы поведения, была попрана идея непротивления злу насилием, но это продлилось недолго.
        Не нужно было сосредотачиваться на этом - неправильно и вредно.
        Но вот папа говорил Саше, что человек - это и есть память, и кроме памяти в человеке больше ничего и нет. Тут было какое-то трагическое несоответствие, но папа говорил, что жизнь вообще похожа на комплексные числа, которые придумали математики. Один ученый говорил, что комплексное число, состоящее из двух частей, - это соединение божественного и земного, которые существуют совместно. Саша тогда не очень хорошо понимал про комплексные числа, но соглашался, что две разные части жизни могут существовать совместно.
        Но из папиных слов выходило, что память меняет соотношение между действительной и мнимой частями. Может, и события никакого не было, а все думают, что было, да ещё и деньги несут… Но тут папа обычно бывал невнятен, и Саша додумывал сам эту мысль, вспоминая, как на уроках разоблачали церковников прошлого времени.
        Итак, папа говорил о том, что на прошлом, вернее, на памяти о нем, легче всего делать деньги. Но он просил не упоминать об этом в школе. Отчего - непонятно, вот членские взносы в Муравейном братстве, хоть были большие, но платили их родители, было понятно, на что они идут - на детские журналы, на летние лагеря и издательство «Посредник».
        Муравейное братство - это было святое.
        Саша навсегда запомнил тот день, когда их принимали в Муравейное братство на Красной площади. Был яркий и солнечный сентябрь, день рождения вождя и учителя. Ему повязывала зелёный галстук Маша, и она была первой женщиной, кроме мамы, которая так нежно касалась его.
        Иногда он, начитавшись «Войны и мира», представлял, как он лежит раненный, а Маша кладёт свою прохладную руку ему на лоб. А потом он умирает, Маша выходит замуж за другого, но потом всё равно помнит о Саше всю жизнь.
        Но Маша была друг, и всего этого было нельзя.
        Иногда он ревновал Машу к одноклассникам, но всегда останавливался - дружба важнее всего. Теперь Маша была в опасности, и он сосредоточился.
        А пока строгий пожилой человек, наверное, лет тридцати, спросил его:
        - Что вы читали, вспомни.
        - Да не помню я. Что-то про зеркало.
        - А кто это принес? Вспомни, пожалуйста. Ведь ты настоящий толстовец в душе. Ты же был в Муравейном братстве, носил зелёный галстук. Мне сказали, что ты носил Зеленую палочку отряда. Тебя единогласно избрали в молодые толстовцы. У тебя хороший старт, и тут вдруг оказывается, что ты - не наш. Скажи, откуда у вас появились эти бумажки.
        Саша бормотал что-то нечленораздельное.
        - Да, тебе страшно сейчас, но пойми - это ведь чувство ложного товарищества говорит в тебе. Был бы ты обманщиком, я бы сейчас с тобой не разговаривал. Помнишь, вы в школе проходили про сливы?
        Саша помнил.
        - Всегда найдется тот, кто сочтет сливы, и тебе будет стыдно. Все будут смеяться, а тебе будет стыдно.
        - Да не помню я ничего!
        - Давай сделаем так: ты пойдешь домой и подумаешь. А завтра мы с тобой встретимся, не здесь, а где-нибудь в сквере, у памятника Толстому. Нашему с тобой Толстому, понимаешь? И ты всё расскажешь.
        Саша, глотая слезы, вышел в школьный коридор.
        Он проиграл в какой-то игре, пока он не понимал, в какой. Но то, что проиграл, было понятно.
        Вернувшись домой, он позвонил Маше, но ее телефон не отвечал. Позвонил он и Кузе - его мама сказала, что его нет дома. Мама была чем-то очень недовольна.
        И вдруг телефон зазвонил сам, Саша даже подпрыгнул от неожиданности.
        Это был Лёвушка.
        Лёвушка странным голосом сказал ему, что ему, Саше, нужно взять дополнительные задания к экзаменам. Пусть Саша приходит прямо сейчас к нему за этими заданиями, потому что завтра уже нужно начать решать.
        Никаких заданий у Лёвушки быть не могло, но стало понятно, что прийти необходимо. Через полчаса он уже звонил вахтеру на входе в помпезный Лёвушкин дом. Лёвушкин отец был большим человеком в Департаменте трудовых коммун.
        Поэтому семья жила в одном из огромных зданий в начале Толстовского проспекта - если ехать по нему, никуда не сворачивая, выехать из Москвы, то можно было приехать прямо в Толстой, который раньше назывался Тула. Отец Лёвушки был как раз оттуда. Он приехал в Москву одним из «толстовцев», которых было так много в правительстве. Сама близость по рождению к Ясной Поляне, казалось, двигала этих людей наверх. У Лёвушки была даже своя комната, только увешана была не портретами бородатых русских классиков, как кабинет отца. А волосатыми музыкантами с гитарами.
        Но Саша попал не туда, а впервые - в кабинет.
        Отец Лёвушки сидел в своем огромном кресле. Кресло было отвернуто от стола, и Саша поразился виду взрослого человека, что был перед ним. Ясно было, что он чем-то взволнован.
        Лёвушка примостился на табуреточке, в стороне, будто поставленный в угол, хотя и находился посередине комнаты.
        Его отец потёр лысину и начал. Он сказал, что ребята его сильно расстроили. Он не сказал ничего конкретного, но было видно, что он знает всё.
        - Значит так, милые. Вы обосрались. Но не вы первые, не вы последние. Правда, лучше б вас поймали на однокласснице.
        Саша вздрогнул - взрослые никогда так при нем не говорили. Слышала бы это мама.
        - Ругать вас бессмысленно, нужно вытаскивать. Слава труду, я ещё могу что-то сделать. А сделаем мы вот что - если вас вызовут снова (Саша понял, что с Лёвушкой тоже говорили), итак, если вас вызовут снова, то ты, Саша, отдашь им эти глупые листки. Нет, не то, что как-то попало вам в руки, а вот что.
        Он взял со стола распечатку - такую же, как та, что они читали вместе. Листки были те, да не совсем - Саша прочитал на первом листке «Критика вульгарной критики».
        - У меня надежда на тебя, Саша. Ты мальчик умный, а вот меня Господь наградил сыном-лоботрясом.
        Лёвушка при этих словах тяжело вздохнул.
        - Но я вам вот что скажу. Нет ничего ценнее детской дружбы. Сейчас, когда вы заканчиваете школу, вы в этом ничего не понимаете. Но потом вы пойдёте по жизни, и ваши друзья когда-нибудь помогут вам, как мои сейчас помогли мне. А может, и утопят. Не стройте иллюзий - вы пока никому не интересны, этим людям нужен я. Вы - только пешки в этой игре. Я, Саша, довольно сильно рискую, потому что доверяюсь тебе. Я сперва думал, что это ты донёс… Но всё же решил доверять тебе. Так что помни - один из вас четверых - предатель, да ты и сам это понимаешь. Не ищи его, не выясняй ничего, и Лёву от этого удержи. Просто помни, что один из вас - доносчик. Где то, что вы читали?
        Саша нервно сглотнул и ответил:
        - Я сжёг.
        - Очень хорошо. Возьми и никому не рассказывай о том, что услышал. Но ведь ты и сам это понимаешь, да?
        Саша кивнул, и, спрятав бумаги в портфель, пошел в прихожую. Никто его не провожал.
        Он думал о предательстве - Лёву он исключил сразу. Маша была вне подозрений, Кузя был добрый тюфяк и обжора. Оставался он, Саша. Но это был абсурд.
        Кто же, кто? И слабым звеном оказывался Кузя. Теперь Саша обнаруживал в Кузе новые неприятные черты. Во-первых, у него были очень жадные родители. У них такие неприятные купеческие замашки… Во-вторых, он приставал к Маше, он её как-то поцеловал, разумеется, насильно. А как он выклянчивал оценки! Наверняка это он.
        На следующий день после школы ему позвонили. Он сразу узнал вкрадчивый голос толстовца из Департамента общественной нравственности, и отправился в сквер к памятнику.
        Иван Ильич уже ждал его на скамейке. Он кормил голубей, но птицы разбегались от крошек.
        Стоял лютый холод.
        Саша присел рядом.
        - Принес? - удовлетворенно спросил Иван Ильич. - Давай сюда.
        Желтые листочки перекочевали к нему в руки, и он принялся их рассматривать. Лицо Ивана Ильича вдруг посерело, и он выругался.
        - Так это же Благой! Почему Благой! Что за чепуха?!
        Тут же он поправился:
        - Извини, парень. Что сам-то по этому поводу думаешь?
        Саша начал путанно рассказывать о том, что всякое новое встречает противодействие, и вот Благой и Зайденшнур дали ответ давно забытому критику. Он, и правда, судя по цитатам в статье, писал по-хамски. И непонятно, отчего эту статью не переиздавали.
        - Потому не переиздавали, что цитат слишком много. Ишь, рисовые котлетки ему не понравились.
        Саша закончил в том духе, что у Толстого были опасные противники, но Толстой оказался хитрее и умнее.
        - А ты ведь тоже хитрый, Саша? - вдруг спросил Иван Ильич.
        - Нет, - ответ был честный.
        Иван Ильич выглядел разочарованным.
        - Бумажки эти я заберу.
        И они расстались.
        Со следующего дня они объявили бойкот Кузе. Он бесновался, требовал объяснений, но они не сдались, не вымолвили ни одного слова - тем более, время побежало быстрее, потому что школьная юность подошла к концу.
        Начиналась экзаменационная пора - сперва в школе, а потом приёмные испытания в университетах и училищах.
        Летом они все поступили: Лёвушка - в Академию внешней торговли, а Саша - в физико-технический институт. Маша после выпускных экзаменов пропала, и друзья опасались, что она из гордости будет скрываться, если не поступит. Кузя неожиданно поступил в юнкерское училище и исчез из их жизни.
        Память такая штука, что её можно повернуть, как хочешь - хочешь, будет светлая, хочешь - будет тёмная.
        Сашу завертела новая жизнь.
        На первом курсе их послали на сельскохозяйственные работы. Были счастливцы, которых возили в Ясную Поляну - некоторые из них даже косили на толстовском лугу. Там, рядом, была закопана знаменитая Зелёная Палочка, там двести лет назад зародилось Муравейное братство… Но это были активисты. Кто любил активистов? Да никто.
        Саша с однокурсниками попал на север, к началу канала имени Москвы. Там медленно текла Волга, а у начала моста стояла гигантская статуя Толстого, засунувшего ладонь за узкий поясок на длинной рубахе.
        Студенты жили в старом лагере Муравейного братства.
        В деревянных корпусах было холодно, и они разводили костер на заросшей травой поляне, рядом с неработающей котельной. Пили неумело и больше спорили о математике, как о политике, и о политике, как о математике. Споры были яростными. Красные блики огня били по лицам, как пощечины.
        Саша старался не вмешиваться в эти беседы, но всё равно он был свидетелем. И с некоторой опаской он предполагал, что к нему как-нибудь потом, когда снова выпадет снег, может подойти на бульваре Иван Ильич и спросить, кто и что говорил у костра. И Саша уже конструировал ответ: было темно, не помню, я ведь их мало знаю, да откуда голос различить, знаю, в каком институте учусь, если что, конечно.
        Но никакого Ивана Ильича не было.
        Только тогда его заприметил другой студент, высокий и худой.
        Когда они оказались в одной борозде на поле, он вдруг, будто делясь хлебом, сообщил, что его дед был коммунистом.
        - Ну и как? - осторожно спросил Саша.
        - Они были смелые люди. И главным был Ленин. Не кивай головой, ты не знаешь Ленина. Ты знаешь экзаменационные билеты и наверняка читал глупую книжку Благого. Настоящего Ленина ты сейчас не найдешь. Он в спецхране Толстовки, его выдают только тем, кто пишет лживые диссертации. Продажные диссертации. Сначала всегда совершается подвиг, а потом его продают. Его продают раз и два, три раза его продают - и так, пока он не кончится. И когда память о нем обесценится, пора совершать подвиг снова.
        Саша осторожно промолчал, а его однокурсник продолжил.
        - Я тебя вычислил сразу. Когда ты слышишь знакомые цитаты, у тебя шире раскрываются глаза. Тебя выдает мимика. Ты можешь меня подозревать, и это - правильно. Я сам боюсь провокаторов. Часто это мешает, но я вижу своих, тех, кто пошли бы с коммунистами. Знаешь, что коммунисты построили этот канал? - Юноша махнул рукой в сторону поля и дороги у леса. - Заключённые, коммунисты. Те, кого послали в исправительные общины. Тут все берега в их могилах. Здесь сгинул мой дед, а брат его - где-то на Севере. Их будто бы и не было, но мы, мы двое - знаем, что они были.
        Потому что память не покупается и не продается, она есть, и мы ее носители.
        И больше в тот день они не разговаривали.
        Потом Сашу поставили на сортировочную машину, и пути их с худым внуком коммуниста разошлись. Тот перевёлся на другой факультет, никаких точек соприкосновения не осталось.
        Тогда ещё на границе началась война, и туда послали контингент Непротивления Злу Насилием. Кузя погиб, наверное, одним из первых - его грузовик наехал на мину, и тут же двадцать человек превратились в прах и пепел.
        Саша узнал об этом с опозданием, когда из общежития переехал домой.
        Мать уже болела, её пожирала отвратительная болезнь с клешнями, и Саша получил диплом на третий день после похорон. Он начал пить на поминках, пил он теперь умело, но так, что не заметил, как пролетели две недели. Друзья разъехались, а с девушкой он расстался ещё на практике. Вернее, он просто вернулся раньше и услышал стоны ещё в прихожей.
        Мать, давно не встававшая, стонала давно, но сейчас стонали не в её комнате. Он пошел на звук, и некоторое время осматривал поле битвы, заглянул в лицо близкого друга, как в окуляр микроскопа, принюхался, а потом молча вышел.
        Когда он вернулся, их уже не было. Не было и её вещей - исчезла даже зубная щетка.
        Еще стоя в дверях, с помощью небольшого усилия воли, Саша забыл обоих. Просто забыл, не было ни горечи, ни обиды - что-то вроде потери монетки.
        Молодой подпольщик был прав - память удивительный ресурс, его можно отложить, сбросить как акции буржуазных трестов, отдать в рост и получить прибыль. Память была фальшивым купоном.
        Он устроился в скромную лабораторию, но это не было бедой - по стране веял ветер перемен.
        Можно было ехать куда хочешь, и Саша рассматривал свое пребывание среди допотопной техники, помнившей если не Толстого, то Черткова, временным, как бы ненастоящим.
        Он слетал в Канаду на два месяца по обмену. Комиссия из старых толстовцев вынула ему душу на собеседованиях, будто понимая, что он примеривается к чужой жизни.
        Сашу брали в два места, и он выбрал научный центр на берегу Великих озер. В городке обнаружилась огромная колония толстовцев, обосновавшаяся там ещё в девятнадцатом веке. Он побродил среди низкорослых домов, поглазел на людей с русскими фамилиями и дал согласие американскому университету - условия там были похуже, но о великом старце на краю мексиканской пустыни ничего не напоминало.
        Документы были готовы, и он напоминал себе неизвестную квантовую частицу, которая одновременно находится в двух местах. Он был как бы еще здесь, но, по сути, уже там.
        Даже квартира была уже продана знакомым. Да, теперь можно было продавать квартиры, и ходили слухи, что можно будет продавать землю - фундаментальный запрет на продажу земли был наложен ещё Львом Толстым.
        Новые хозяева еще не въехали и разрешили Саше дожить на прежнем месте.
        Из окна он наблюдал нескончаемые митинги у памятника вождю. Большинство из них проходило под красными знаменами. На фанерных щитах он несколько раз видел фотографию Ленина, а по телевизору выступал его давешний однокурсник. Он был всё так же худ и орал в микрофон о том, что память продана, целый век на ней делали деньги жирные буржуи, прикрываясь фальшивыми лозунгами. Толстого нужно похоронить у оврага в Ясной Поляне, а Департамент общественной нравственности уничтожить. Дальше шли вечные слова о социальной справедливости, о равенстве и братстве.
        Начался обряд прощания с друзьями.
        Лёвушка крепко пил и, кажется, не заметил трехдневного присутствия Саши на его даче. Нет, он поддерживал разговор, улыбался, но улыбался так благостно, что Саша понимал, что он тут же забывает услышанное. Его отец, бодрый старик, опечалился больше сына - Саша был его давним собеседником.
        Оба понимали, что замены не будет. Страна катится в пропасть, все рушится, и старик даже радовался, что не увидит продолжения.
        - Что, придут коммунисты? - спросил его Саша, будто понимая, что его - то они уже не застанут.
        - Да никто не придет, нет никаких коммунистов, мой мальчик. Есть горлопаны, ну и те, кто читает журнал «Огонек». Кстати, ты знаешь, как там ваша Маша?
        Саша не знал, как там Маша, и тогда отец Левы сказал, смотря в сторону, что это, может, и хорошо. Компании разваливаются, и сентиментальность разъедает душу.
        - Знаешь, она мне не нравилась, это её (тут заслуженный пенсионер внезапно употребил пару крепких слов). Я ведь давно понял, что она спала с вами со всеми не по глупости, а с каким-то интересом. Хорошо, что мой Лёвушка такой тюфяк - это предохраняет его от многих страданий. Но вот за тебя я переживал.
        Саша ничего не ответил, но это было неприятно - она, значит, со всеми… Со всеми, кроме него? Какая-то в этом была несправедливость, и он не понимал, что ему обиднее - что из памяти вычли какой-то ненужный, но светлый образ, или же то, что он не попробовал.
        Но что ворошить прошлое? Это как искать в овраге Зеленую палочку.
        Впрочем, они всё же увиделись.
        Встречаясь с другом в бывшем коктейль-холле (теперь снова ставшем коктейль-холлом) на улице Толстого. Казалось, кремлёвские башни заглядывают в огромные окна. Саша прислушался к себе - и ощутил прежний трепет от величия красных стен и мощи государства.
        Саша ждал, незаметно рассматривая публику, и вдруг увидел Машу.
        Она прошла меж столиками, как незнакомка в нерекомендованном для чтения стихотворении упадочного поэта. Мужчина с седыми висками, нестарый ещё, крепкий, встал и отодвинул для нее стул. Это был день возвращения памяти - этот моложавый, с властным лицом, был Иван Ильич.
        Саша подумал, что всё сошлось очень правильно, прекрасно сошлось - и эта конструкция будет вечна при любой власти. Вот кто нашел Зелёную палочку и больше не выпустит ее из рук.
        Друг пришел поздно, запыхавшись, и сразу начал говорить что-то, как ему казалось, важное. Саша слушал его вполуха, поглядывая в сторону.
        Они вышли почти одновременно с соседями, и Саша видел, как красивая пара садится в большую, чёрную и очень дорогую машину. На номерном знаке был депутатский знак в виде флага, а на пропуске под стеклом - серп и молот.
        09 сентября 2022
        Победитель дракона (День танкиста. Второе воскресенье сентября)
        Der aber ritt schon weit von der Stadt,
        und es war ein Himmel voll Lerchen uber ihm.
        Rainer Maria Rilke.Der Drachentoter
        Староста, не веря своим глазам, смотрел на горизонт - там приближался тонкий в начале, дальше размазанный вширь, треугольник поднявшейся пыли.
        А так всё хорошо складывалось, всё, казалось, предусмотрено и рассчитано - никакого соревнования. Но правила нерушимы, и нужно было трижды позвать всех, кто хотел биться с Драконом. Один раз надо было крикнуть вверх, в небо. Один раз прошептать приглашение на бой воде. И, наконец, произнести его, глядя в степь - туда, откуда приближался Победитель Драконов.
        А у старосты был давно продуманный верный план - и этот план сидел сейчас на скамье, глядя себе под ноги. План сплёвывал семечки, и ему было шестнадцать лет.
        Староста давно хотел выдать дочь за сына мельника. И мельников сын должен был завтра идти биться с Драконом.
        Того, кто пришёл вчера, он не считал за конкурента - второй был нищим, человеком воздуха. Воздух гулял по его карманам и звенел в его голове. Он добрался сюда на чихающем бензином дребезжащем драндулете о двух колёсах, к которому был привязан воздушный змей. Всего имущества, что увидел у него староста, была зелёная труба с пороховой ракетой внутри да очки на раскосых китайских глазах.
        А дочь старосты была предназначена мельнику уже тогда, когда завопила в первый раз от шлепка повивальной бабки, уже тогда, когда произнесла первое слово, когда задумчиво глядела на вращающееся колесо и бездумно слушала журчание реки.
        Теперь всё рушилось - но староста ещё не хотел верить. Была ещё одна примета, и вот он услышал хриплый металлический звук - сначала тонкий, как писк комара, но нарастающий с каждой минутой.
        I got on the phone and called the girls, said
        Meet me down at Curly Pearls, for a…
        И сердце его упало, а рот наполнился кислой слюной.
        «Ney, Nah Neh Nah» - жестью гремел динамик, и староста в раздражении дёрнул себя за бороду.
        Механическое чудовище, пыля по гладкой как стол равнине, приближалось. Деревня высыпала на край оврага, глядя как, поводя башней, танк поднимается на бугор. Сначала он исчез на секунду, а потом выпрыгнул и в облаке пыли двинулся вдоль деревенского забора.
        Боевой слон остановился на площади - рядом с бронированным трактором мельника. Трактор был похож на ежа - из каждой дырки в броне торчал ствол. Но рядом с пришельцем он казался детской игрушкой. Однако как раз пришелец был весело раскрашен, пятнист разным цветом - от ржавого до грязно-белого, украшен оранжевой бахромой по бортам, и всё ещё хрипел на нём репродуктор-колокольчик:
        In my high-heeled shoes and fancy fads
        I ran down the stairs hailed me a cab, going
        Ney, Nah Neh Nah
        Но тут что-то щёлкнуло, и музыка кончилась.
        Сухая земля на секунду замерла в воздухе, будто думая, осесть ли на лица крестьян, решила наконец, и вот облако пыли начало редеть. Из башни вылез Командир - высокий и длинный парень, в выцветшем до белизны комбинезоне, сладко потянулся и спрыгнул вниз.
        Староста ждал его, не двигаясь.
        - Когда? - только и спросил танкист.
        - Завтра, после рассвета, как в правилах сказано, - ударим в рельсу и начнём…
        - Ну и хорошо. - И, к удивлению старосты, высокий, не дослушав, вернулся к машине, стукнул в броню железякой:
        - Ганс, Мотя, вылезайте.
        Из машины выползли, будто нехотя, щурясь на солнце как кроты, ещё двое.
        Экипаж пошёл на базар мимо селян, что тупо смотрели на эти чудеса. Последним шёл горбоносый радист в шлеме с наушниками. Он вдруг обернулся и показал замешкавшейся селянке козу двумя пальцами.
        Селянка отшатнулась, подавшись назад, наступила на спящую в пыли собаку, разом поднялся лай, крики - но танкисты уже шли к торговым рядам, горбоносый раскрывал мешок, показывал издали разные диковины - батарейки да ножики, блестящую кастрюлю с крышкой и странное - большой шар, весь разрисованный непонятными кляксами, покрытый загадочными письменами и ровными линиями.
        Они вернулись, нагруженные и повеселевшие, отогнали танк к ржавой, но действующей заправке - по давнему правилу бесплатной для них.
        - Что удивительно, - бормотал Мотя, - это то, что у меня глобус купили. Два месяца с собой глобус возил, а только сегодня купили. Красота!
        Мехвод сосредоточенно грыз морковку - это был угрюмый немец, знавший толк в ожидании.
        - Глобус - это хорошо. А вот масло у них дрянь. Так всегда перед выходом - масло дрянь и солярки недолив.
        - Это потому что они привыкли к правилам - раз в год придут халявщики. А Дракон придёт - не придёт, то никому не известно. Про Драконов никому никогда не известно.
        - Мы не халяффщики, - сказал немец упрямо. - Мы исполняем праффило. А по праффилам нас должны заправить и дать оружие.
        Механик кривил душой - они с радистом знали, что в правилах ничего не говорилось про качество оружия и топлива. Дадут тазик для варенья и столовый нож - и возразить нечего. Правила есть правила.
        А разоряться крестьянам нечего - победитель тот, кто первым достигнет границы, убедится, что Дракона нет, и вернётся в деревню с радостной вестью.
        Из домика торговца горючим вышел Командир:
        - Всё, переговорили - теперь поедем - я вам кое-что покажу.
        Танк харкнул сиреневым выхлопом и медленно поехал по улицам. На него хмуро смотрели мужики - дети, против обычного, не бежали за машиной.
        Командир ткнул пальцем в склон.
        - Что там, видите?
        - Ничего не вижу, - отозвался честный механик.
        - Стоп, приехали. Туши свет - сейчас увидишь.
        Перед ними были руины странного здания, гигантские колёса, через которые проросла трава. Жестяной непонятный кузов, подломленная мачта, висевшая на тросе.
        - Это канатная дорога, - сказал Командир дрогнувшим голосом. - Я тут родился - налево дома наши были. А теперь что-то нет ничего… Я, конечно, знал, что ничего не осталось… Но уж, не так чтобы совсем ничего…
        Экипаж принялся обустраиваться. Ганс вытащил самодельный мангал, а Мотя нашёл в развалинах почти целый стол и стал приделывать к нему недостающую ножку. Командир курил и глядел на склон вверх, туда, куда уходили рваные тросы.
        Староста в этот момент лихорадочно соображал, что делать - за столом у него сидел озабоченный мельник. Плескался в кружках самогон, табачный чад лежал на полу белым одеялом, покрывая сапоги, копошился под низким потолком. Солярки старосте уже было не жалко - он представлял то, как его дочь подсаживают на гусеницу, она карабкается на стальную круглую башню, и чернявый танкист, задерживая руку на девичьем заду, толкает её вверх. Он даже помотал головой, отгоняя видение.
        - Сосед, - вдруг сказал мельник - а пошли им свою дочку поздно вечером. С припасом.
        - Ты думай, что говоришь - у нас ведь слажено всё, - с тревогой глянул на него староста.
        - Слажено - не разладится. Девка всё равно в цене, одним разом больше, другим меньше - а мы в рельс стукнем тихо - на рассвете стукнем, пока остальные спят. Мой сынок и двинется пораньше, и вернётся первым. А дочку твою он всё равно возьмёт. Хорошая ведь, дочка, крепкая.
        Это был выход - и староста понял это сразу, но для виду ещё долго охал, сомневался и говорил невнятное, запивая каждое слово самогоном, будто чередуя питьё и закуску.
        Дочь старосты долго наблюдала за танкистами из-за кустов - пока не вскрикнула от неожиданности. Кто-то схватил её в охапку и вытащил на открытое место. За спиной пахло машинным маслом, металлом и потом - чужие руки держали крепко, а их хозяин захохотал у неё над ухом.
        Она сказала, что принесла обед, чтобы всё было по правилам.
        - По правилам, у нас всё по правилам, - шептала она.
        Руки разжались, и она чуть не упала. Человек, пахнувший машиной, исчез в кустах и снова вернулся с корзиной, что она выронила.
        Танкисты, не обращая на неё внимания, склонились над корзиной и присвистнули.
        Еды было вдосталь - и это было необычно. Необычным были и две бутыли, лежавшие на самом дне.
        Дочь старосты усадили за стол, но она жевала, не чувствуя вкуса - только думала, возьмут ли они её все сразу, или по очереди. Командир ей нравился, и она решила, что лучше по очереди, и Командир будет первым.
        Она хлебнула самогона, и тут же почувствовала его странный вкус. Дремота начала наваливаться на неё, она заваливалась на плечо механика и вскоре начала падать в чёрный колодец забытья.
        Тогда механик аккуратно положил её на деревянную скамью.
        - Я сразу понял, - сказал Мотя, - что дело нечисто. Да только зачем?
        - Я догадываюсь - зачем, - мрачно сказал Командир. - Но дело не в этом - у меня нехорошие предчувствия. Дракон появился. Я чувствую Дракона, а это чутьё меня никогда не обманывало. Так что завтра будет очень трудный день. Все спим тихо и без фокусов.
        Мотя с сожалением хлопнул бесчувственное тело девушки по какой-то округлости (сам не понял, по какой) и ушёл спать в танк, где уже ворочался мехвод. Командир расстелил спальник на земле и принялся смотреть в зорёвое небо.
        Предчувствия его не обманывали, и времени до рассвета оставалось немного. Нужно было спать, но он не мог закрыть глаза. Это были звёзды его детства, и много лет назад он лежал так же, только дрожа от холода в своей мальчишечьей курточке, и смотрел в такое же небо, усыпанное жемчугом. Здесь, чуть совсем недалеко, был сделан его танк, и танк был немногим моложе его. Теперь они вернулись в то место, где оба родились, и где не было никаких следов прежней жизни.
        Экипаж храпел, девушка спала беззвучно - он подумал, не пойти ли к ней. Но в этот же момент Командир услышал, как девушка мычит, просыпаясь. Пауза… Треснула ветка, другая - но уже тише, дальше - девушка, запинаясь, бежала прочь.
        И он, перевернувшись на бок, сразу заснул.
        Во сне он летел, будто вернувшись в детство, над городом - над зеленью парков, над садами и узкими улицами, заросшими каштанами, над рекой с полуобнажившимся дном. Он искал свой дом и не мог найти, но всё равно сон был сладким, как бывает сладок леденец в детстве, и светел, как летнее утро.
        Он проснулся от того, что мехвод тряс его за плечо.
        - Кажется, пора.
        - Не торопись Ганс, - ответил он. - Не торопись. Тут вот какая штука, сегодня не надо быть первым, нужно быть вторым, а лучше - третьим. Третьим быть лучше всего. А староста уже подал знак, я чувствую, что подал, - всё давно началось.
        Они молча доели снедь, оставшуюся с вечера, мехвод выбулькал самогон в бак, а хозяйственный Мотя прибрал бутыли.
        Так они и двинулись - в розовых лучах рассвета, мимо тихих домов, пустынной площади и дома старосты. Староста злорадно смотрел на них, сплющив нос об оконное стекло. Дочь жалась к стене, не рассказав ничего, но старосте было достаточно того, что платье её не порвано, а на теле нет синяков.
        Староста смотрел в окно и смеялся над тем, что Победитель Драконов едет в другую сторону, а значит, длинным путём.
        И танк, действительно, урча, лез в гору, поднимался по кривой, петляющей по склону и, наконец, оказался на самой вершине. Командир велел ждать, а сам стал глядеть в холодные глазки стационарного бинокля. Раз за разом он обшаривал оптикой горизонт - и вот, наконец, увидел то, что искал.
        На горизонте поднимался тонкой струйкой дымок.
        «Упокой Бог душу сына мельника», подумал он, и забыл и о мельнике, и о его сыне навсегда.
        - Всё! Работаем! - крикнул он и не узнал своего голоса. Командир никогда не мог понять, как звучит его голос в этот момент, но именно теперь, как ему показалось, голос дрогнул.
        - Штурман! Курс на дым, триста десять, десять! Держать курс, пошли.
        Заревел двигатель, и они пошли вниз, набирая ход.
        Но на равнине, миновав обгорелый остов трактора, они увидели ещё несколько воронок, в одной из которых лежал искорёженный мотоцикл.
        Мотя восхитился:
        - От ить, косоглазый - всех обставил. Жалко его…
        Но косоглазый обнаружился живым и невредимым, и Мотя выдернул его из окопа-недомерка прямо на ходу, как морковку из грядки.
        - Звать-то тебя как?
        - Меня зовут Ляо. Я умею чинить электрические цепи, слаботочную ап…
        - Молчи, парень, - прервал его Командир. - Сиди сзади, ничего не трогай, в телевизор гляди.
        Ляо немного обиделся, но не подал виду. Он воевал с Драконами всю свою жизнь, и всю жизнь перед боем раскрывал потрёпанный томик Книги Перемен - сегодня был день перемен именно для него, и переменам нужно было подчиняться безропотно.
        Он только сказал Командиру, что видел, как Дракон ушёл на север, но он, Ляо, знает, что Дракон всегда возвращается к месту победы после того, как сделает круг.
        Его снова похлопали по плечу, и Ляо уже стоило труда не обидеться.
        Внутри танка звучала песня, и Ляо вслушивался в неизвестные слова.
        - А про что ваша песня-то, - спросил он у штурмана-радиста.
        Мотя в первый раз замялся и ответил невнятно, оглянувшись на широкую спину Командира.
        - Ну, знаешь… Это хорошая довоенная песня. Народная. Там девчонки пляшут, суженых зовут. Хорошая песня - казачья ещё.
        It was already half past three
        But the night was young and so were we,
        dancing
        Ney, Nah Neh Nah
        Oh Lord, did we have a ball
        Still singing, walking down that hall, that
        Ney, Nah Neh Nah
        О, лорд! - это Ляо понял. Это значило что-то про Бога. Раньше он воевал вместе с ирландским батальоном, пока ирландцы не прорвались на север, через минные поля. Ирландцы говорили похоже, часто восклицали «Лорд!», хотя может это и были настоящие казаки.
        Но песня быстро кончилась.
        Старый радар работал плохо, и прошло ещё много времени, пока они выделили из облака помех Дракона. Главнее было то, что Дракон заметил их.
        Теперь всё стало простым, всё встало на свои места, как снаряды в автомате заряжания.
        Дракон, завершая круг, шёл прямо на них. Его видели все - в перископах и телевизорах.
        Ляо заворожённо смотрел, как Дракон, в сиянии ослепительного круга пропеллера над тушей и боевой подвеской под ней, прерывает разворот и выходит точно по их курсу. Маленький китаец не боялся ничего - он знал, что Перемена свершилась, и больше никто сегодня не умрёт.
        Он, Ляо, не должен сегодня умереть, а значит, все те, кто подобрал его, будут жить. Ведь Дракон убьёт всех, если победит. Всех или никого. Так говорит книга, а книге Ляо верил.
        - Ганс, готовься! На счёт два… - Командир начинал какой-то давно отработанный манёвр.
        - Два! - и танк резко остановился. Ляо в последний момент уцепился за скобу, его бросило вперёд, но привязной ремень не дал ему разбить лицо.
        Прямо перед танком встал столб огня и дыма. Дракон плюнул первый раз.
        Мелькнуло наверху его жестяное брюхо и радужный гигантский круг над ним, но Командир уже орал:
        - Мотя! Давай, давай, давай!
        Танк вздрогнул от отдачи, с шорохом что-то слетело с башни, потом мгновенно повернулась сама башня, прижав Ляо к броне, и ухнула уже пушка.
        - Ещё! Ещё вдогон!
        Снова ухнуло. Ляо посмотрел в телевизор, но на экране был только дым. Танк стронулся с места и медленно начал выходить из облака дыма и пыли.
        - Мотя, видишь засветку, видишь засветку, не спи, Мотя…
        Ляо перестал понимать, что происходит. Ревел мотор, они мчались по степи, и время от времени клёкот Дракона наполнял воздух над ними. Ляо был спокоен и беспокоился только о том, как бы не разбить себе нос.
        Вдруг танк тряхнуло, и над ухом у Ляо закричали тревожно. Было понятно, что что-то идёт не так, и вот Дракон снова вышел им навстречу, снова приближалась его туша, но экран перед Ляо был серым, полным мигающих точек и дрожащих линий.
        - Мотя, я буду сам наводить, с пульта навожу…
        Ляо увидел, как плывёт по ленте снаряд с прозрачной головкой, как переворачивается, исчезает в жерле, как вдруг воцаряется внутри тишина. Он слышит, как пощёлкивает какой-то прибор над головой.
        И через секунду бронированный слон присел на задние лапы, дёрнув хоботом. Снаряд, вылетев из ствола, раскрыл крылышки, закрутил стеклянной головой - всего этого не слышит Ляо, только видит, как вдруг появился Дракон в телевизоре и прыгнул на Ляо.
        Прыгнул и тут же снова пропал, превратившись в жар и грохот.
        Даже под бронёй Ляо втянул голову в плечи. А танкисты заревели, как кабаны, кричат, разворачиваться нужно. Только не видно ничего, и вот Командир откидывает люк и лезет наверх.
        Сзади лежит туша Дракона, пробегают по ней язычки пламени, а лопасти-крылья - тонкие, длинные - лежат куда дальше.
        Командир внимательно посмотрел на ворочающегося врага, врага в последних судорогах, но для верности крикнул вниз:
        - Ганс, Ганс, надо переехать ему хвост. Сдавай назад, я буду командовать. Левая стоп, правая полный, разворот, малый, ещё тише - вперёд.
        Тяжело переваливается раненый боевой слон, и вот уже хрустит у него под ногами тонкая Драконья кожа, хоть и железная, да кто поборет слона на земле.
        Это в воздухе Дракон силён, а тут он вышел весь, понемногу растворяется в огненном озере своей крови.
        Командир почувствовал, как набухает внутри него счастье - здесь был его дом, и здесь он убил Дракона, круги замкнулись, образовывая важную геометрическую фигуру.
        Если бы эти горизонтальные чёрточки и круги, что представил себе Командир, показать Ляо, то всё спокойствие слетело бы с китайца.
        Но в этот момент что-то лопнуло в чёрной, объятой пламенем туше и вылетел оттуда тонкий острый осколок. Этот осколок влетел Командиру точно в горло, и он почувствовал, как воздух его родины проникает в него сразу с двух сторон, мешаясь с кровью. Он ещё успел сжать воротник рукой прежде, чем начал сползать вниз.
        Танк тронулся с места и уполз подальше от места сражения - в овраги.
        В деревне уже стоял шум. Старый священник лупил в рельс и приплясывал между ударами, как юноша, визжали свиньи под ножами, щебетали девушки, а мужики тормошили тех, кто видел, как умирал Дракон.
        Только мельник выл, катаясь по полу, как собака, которой отрубили лапу.
        Дочери старосты мать вплетала в волосы ленты, с тем же усердием, с каким хорошая хозяйка вставляет в рот жареному поросёнку метёлку укропа. Девушка сидела смирно, но вдруг поняла, что никто к ней не придёт. Она пыталась представить, как механическое чудовище остановится у ворот и на пороге появится Он - и не могла.
        Она чувствовала, что теперь должна принадлежать ему как вещь, но одновременно понимала, что оказалась бесполезной - как ножны без меча. Но всё равно, она не прерывала свою мать, что хлопотала и суетилась над её телом, как над блюдом.
        Экипаж отправился в путь только к вечеру.
        Мёртвого Командира привязали тросом к моторному отсеку. Он лежал на спине и смотрел остановившимися глазами в небо. Ляо протянул руку, чтобы закрыть эти страшные глаза, но наводчик перехватил его за запястье:
        - Не надо. Это его небо - пусть досмотрит.
        Ляо ничего не ответил и полез внутрь. Мотя спустил ноги в люк, крикнул что-то вниз и перекинул тумблер на проигрывателе.
        Танк двинулся прочь от деревни к ровной линии между степью и исчезающей солнечной долькой.
        Командир, изредка качая головой, плыл под родным небом, в котором не было ни облачка, только полыхало красным в одном краю и накатывало фиолетовым с другого края.
        Боевой слон пылил степью, держа на закат, и только угасала песня вдали:
        Oh Lord, did we have a ball
        Still singing, walking down that hall, that
        Ney, Nah Neh Nah…
        2022
        Бубен (День трезвости. 11 сентября)
        Мать очень хотела, чтобы сын окончил институт. Миша пошёл в педагогический, это было единственное место, куда брали с его баллами. На его удивление, он даже проучился почти год, завалив сперва зимнюю, а потом летнюю сессию. К октябрю стало ясно, что он уйдёт осенним призывом. На мать было страшно смотреть, а отец просто напился и стал орать, что нечего было тратить столько денег на репетиторов. Правда потом он тайком налил и Мише. Мише было всё равно, служили теперь год, а не два, да и армии он не боялся. Везде люди живут, а если помирают, то всё равно где. Так хоть пенсию матери заплатят и памятник бесплатный.
        Он пришёл прощаться со своими друзьями, их у него было ровно двое - половина мужского населения второго курса филфака. Погода портилась, и пить было на лекции всяко лучше, чем в кустах перед институтом. «ВВС наземные», - гордо сообщил он друзьям, сам не вполне понимая, что это значит. Они тут же поставили пакет с вином и единственный стакан на пол, и выпили, ныряя вниз, под парту, как искатели жемчуга.
        Лекция была мутная, про мировые религии. Её читал нескладный доцент, которого Миша сразу окрестил «недомерком». Маленький и толстенький, кого-то он Мише напоминал. Доцент произносил какие-то непонятные слова фетишизм-тотемизм. С фетишизмом Миша был знаком, за это во дворе били, а вот эту анемию с тотемизмом он знать не знал, и даже был рад, что всё это откладывается. Но он заметил, что девочкам нравится, они, даже красавицы, знойно дыша, записывали за лектором эту хрень. Ну да, девочки любят мистику, гороскопы, магия, превращения, звёздная пыль… Да, он видел это кино.
        Они достали второй пакет жемчуга и принялись нырять дальше, прикрытые спинами будущих учительниц.
        Это было самое начало курса религиоведения, оттого речь сейчас шла о шаманизме.
        Вдруг кто-то в задних рядах стукнул в бубен, и звук его поплыл над рядами столов и скамей. Миша покрутил головой: с его места не было видно, кто прервал лекцию. Это ему терять нечего, но этим-то?
        Вдруг Мишин приятель крикнул в паузе:
        - А как вы лично относитесь к проблеме шаманизма в отдельных районах Севера?
        Доцент сбился, а аудитория загалдела.
        Приятель тихо пояснил, что если доцент скажет… да неважно, что скажет в ответ, то нужно добавить: «Нет, можно, конечно, сделать вид, что такой проблемы нету. И мы удовольствием тоже посмеёмся вместе с вами».
        Миша понял, что эта какая-то цитата из классики, но не помнил, откуда, а если точнее - не знал. Но слова были задорные.
        Однако доцент сказал серьёзно:
        - Важную тему, подняли вы друзья. Важную. Не всякий готов говорить об этой серьёзной проблеме так, как вы, неожиданно и прямо. Валиев, дайте бубен.
        Сзади раздался шорох и какое-то бурчание, но доцента сбить не удалось.
        - Валиев, я вижу всё, это были вы. Несите бубен сюда.
        Валиев пошёл вниз. Странно, Миша его совсем не помнил. Это был юноша, почти мальчик, в круглых очках, будто британский подростковый волшебник.
        - Быстрее, Валиев.
        Доцент внимательно осмотрел бубен и потрогал натянутую кожу пальцем.
        - Так, артель «Самарские баранки», но, обратите внимание, но… Но, это я сейчас не только вам, Валеев, объясняю, совершенно неважно, кто и как его произвёл на свет. Тут вот какое дело, бубен вещь круглая, но не простая. Это вещь разная для всех. Шаман берёт его в руки, и совершает с ним привычные ему действия, вы, городские мальчики и девочки, берёте его и пытаетесь повторить эти действия ради шутки. Но нет, находятся те, кто хочет повторить их, чтобы что-то произошло. Затем некоторые из вас берут бубен, и чувствуют, как что-то происходит.
        Доцент не стоял за кафедрой, а сидел рядом на стульчике с железными паучьими ножками.
        Да и у него самого были тонкие, будто паучьи, ножки. «Кого-то он мне напоминает, - подумал Миша, и вдруг сразу же вспомнил, что с ним бывало редко. Обычно он вспоминал что-то туго, медленно и тяжело. И, наконец, его озарило: доцент был похож на шпорцевую лягушку с её круглым, похожим на яйцо, телом и тонкими лапками.
        Доцент говорил тихо, медленно перемещая бубен слева направо, без особенной интонации в голосе, и понемногу стал постукивать своими лягушачьими пальцами в бубен. Стук-стук-стук… И Миша от чего-то вздрогнул. Так-так-так… Стук-стук… И снова - так-так-так-так…
        Сосед клюнул носом, но не к стакану, а прямо в парту, и тут же откинулся назад.
        Доцент теперь уже не стучал в бубен, а описывал, как шаман бьёт в него специальной колотушкой, и звук бубна плывёт над тундрой Верхнего мира, а горький дым костра ест глаза.
        Миша почувствовал, как на улице поднимается ветер. Последней листвой, жухлой и мокрой, залепило окно, а доцент медленно рассказывал о Крайнем Севере, о том, как по тундре идёт шаман.
        И вдруг Миша почувствовал, что сознание его мутится. Всё было очень похоже на тот раз, когда он дрался за гаражами, и железнодорожные пацаны подошли сзади и отоварили его обрезком водопроводной трубы.
        Шаман идёт и бьёт в бубен.
        Миша видел этого шамана, он приближался, неслышно ступая в своей странной одежде, похожей на расшитое узорами мамино платье.
        Миша набрался храбрости и спросил шамана, куда он идёт, хотя на самом деле хотел спросить, где он, и зачем тут.
        Шаман улыбнулся, отчего-то Мише воспринял это движение губ, как улыбку, и отвечал, что он идёт в стойбище, там оленеводческий колхоз, и он, Миша, может к нему присоединиться. Это не очень сложно, он присоединится к хорошим людям, там прекрасные дома и хорошо кормят, но, главное, там свобода. Там Райский сад, чудеса экологии, и нет этого жуткого городского смога. Они будут там петь.
        - Люди там чисты и невинны, и ты почувствуешь себя частью больших перемен, ты уже готов, - говорил шаман, - ты совершенно готов, почувствуй себя живым атомом и атомом жизни в этом мире. Ты знаешь, что такое атом жизни? - спрашивал шаман и двигал бубном вправо-влево, а потом вверх-вниз, будто крестил Мишу.
        - Ты чувствуешь, как возвращаешься в Райский сад, - продолжал он.
        Мише не хотелось в Райский сад, потому что он представил, как полицейские с военкомом приходят к матери с отцом и ищут его под кроватью. Отца было жалко даже больше, чем мать. Миша хотел сообщить шаману, что ему нельзя в Райский сад, у него повестка на вторник. Тут слишком много непонятно, а дома будут проблемы.
        Шаман всё понял без слов, и сказал, что видит огромных летающих птиц в небе, а под крыльями у них спрятана смерть, но все эти птицы превратятся в бабочек, очень красивых бабочек, которые будут садиться на плечи и головы, всех кто верит.
        Миша почувствовал, что находится сразу в двух местах, на задней, самой высокой скамье в аудитории и посреди тундрового болота, по колено во мху.
        В окно второго учебного корпуса дул такой ветер, что казалось, что стекло выгибается. Сбоку, у самой рамы, прилипло несколько листьев.
        А в тундре было полное безветрие, и оно очень не нравилось Мише.
        - А где Серый и Гвоздь? - спросил он.
        - Они давно в стойбище, там, где должен быть и ты.
        - И эта рыженькая?…Розанова с дефектологии?
        - Все, все уже там. Ты подумай о бабочках. Бабочки… Все твои глупые птицы превратятся в бабочек. Везде будет праздник и песни, и твои грехи будут прощены. Всё будет прощено, потому что ты возвращаешься в Райский сад.
        Но Миша не без некоторого труда разлепил губы и всё же сказал упрямо:
        - У меня повестка. На вторник.
        И тут ветер проделал крохотную дырку в окне, которая тут же стала расширяться, что-то треснуло, покатилось, завизжали студентки, но их тут же перестало быть слышно. Вся аудитория наполнилась страшным свистом, ледяным воздухом и мёртвыми листьями.
        Миша успел увидеть, как тают фигуры его бывших однокурсников, и тут мокрый ком листвы больно ударил его по глазам.
        Когда он аккуратно протёр их, оказалось, что буря стихла.
        Он сидел на лавке один, аудитория была пуста, а окно - цело.
        Миша старался сохранять спокойствие, но чуть не подпрыгнул, когда скрипнула дверь.
        На пороге возник доцент с бубном и неодобрительно посмотрел на Мишу.
        - А что это вы тут сидите? Да и вас, кажется, давно отчислили.
        Под его взглядом Миша молча пошёл вниз, но проходя мимо доцента, из непонятного озорства щёлкнул пальцем прямо в середину бубна. Бубен отозвался сердитым рокотом.
        Доцент отлетел к стене и посмотрел на Мишу в ужасе.
        - Я в армию ухожу, - сказал Миша веско, и в этот момент вспомнил слова отца. - А в армии тоже много непонятного, но всё правильно.
        2022
        Три куста роз (День программиста. 256-й день года. 13 сентября)
        Менты пришли к Паевскому утром.
        Он напрягся, потому что помнил ещё прежние времена, когда менты разного фасона ходили к нему за деньгами. Это были свои, прикормленные. А иногда, наоборот, у него и вовсе начинались маски-шоу, когда по лестницам, как горох, сыпались люди в чёрном и изымали бухгалтерию. Он себе так и представил однажды - как в следующий раз всех этих тёток со столами и шкафами грузят краном в длинный «Камаз».
        Реальность тогда была, конечно, скучнее - и страшнее.
        Но то было в прежние времена.
        Теперь-то он давно отошёл от дел, и всё у него было чисто - по крайней мере, в рамках обычной бухгалтерской проверки.
        Паевский заведовал небольшим фондом, и перекладывал деньги из одного места в другое. А потом брал из другого и клал в следующее. Ну и формально заведовал несколькими программистами и химиками.
        Но эти, что пришли утром, были вполне мирные - и честно сказали, что они, менты, ничего не понимают в одном деле. Так они и говорили про себя: «Мы, менты» - а теперь менты все, кто к тебе приходят с вопросами.
        А непонятое дело было делом маленького неприметного человека, с виду подростка, которого Паевский помнил, хоть сразу и не признался гостям.
        Менты искали неприметного человека, что в прошлом году работал у Паевского в конторе, а теперь пропал. Менты намекали, что этот сотрудник был винтиком в каком-то криминальном механизме, выплыло неприятное слово «обналичка» (Паевский в этот момент не сдержался и немного сильнее обычного сжал пальцы на подлокотнике кресла, но никто этого не заметил).
        Это был молодой человек, которого он взял на работу по знакомству. Знакомство, впрочем, было вымарано из разговора с непрошеными гостями. Впрочем, и сам он точно не помнил - кажется, одноклассница просила за своего непутёвого племянника.
        Нет, к деньгам юноша не имел отношения, только к большому компьютеру, оставшемуся в институте ещё с тех времён, когда химики могли его себе позволить. Да и то - тронуть процесс перекладывания денег этот человек не мог, а существовал отдельно, как фигура для заполнения лабораторного пространства. Особого рвения тот молодой человек не проявил, и в один прекрасный день Паевский обнаружил, что тот не появился на работе. Юношу уволили задним числом, и теперь Паевский с молчаливой радостью показывал гостям приказ.
        Да они ни на чём и не настаивали.
        Пропал, так и пропал. Менты явно что-то не договаривали.
        «Кто же за него просил?» - пытался Паевский вспомнить, да никто не приходил на ум.
        Уходя, эти двое спросили об одном иностранце, не то голландце, не то немце - судя по фамилии Пекторалис. Уж про него Паевский точно-точно ничего не знал.
        Вот и всё. Менты ушли, причём младший стащил, как ребёнок, горсть конфет из приёмной.
        «Да, кажется, одноклассница, - решил Паевский. - Наша память прихотлива. Скоро нас срастят с машинами, и первое, что внутри нас появится - безотказная память. Просто сервер внутри головы. Хотя и сейчас это не проблема - все ходят с телефонами и перестали помнить не только исторические даты, но и дни рождения друзей. Не надо никаких проводов в мозг и гнезда для штекера под затылком, которое пугало любителей фантастики. Но всё же, как нехорошо, что я его не помню, может, вот оно - приближение старости. Акела не помнит Маугли, а это значит - волк слабеет».
        Про память он много говорил с соседом по даче.
        Его сосед был математиком, но печально сообщал, что его математика осталась в каменном веке. Старик (он был, тем не менее, старше Паевского всего лет на десять) поливал свои розы и рассказывал о том, что положительный результат в тесте Тьюринга казался недостижимым, точно так же, как теорема Ферма - недоказуемой, а теперь обе задачи - история. Или почти история - техника становится всё умнее. Настоящая машина должна строить себя не из логики, а из жизни собеседника, отражая его, как зеркало. А подытоживал сосед свои наблюдения чужой мыслью, что зеркала и секс отвратительны, потому что умножают людей…
        Паевский не оттого поселился в дачном кооперативе учёных, что сам был учёным. Он стал числиться в одном НИИ, потому что поселился в дачном кооперативе.
        Дачи были хорошие, рядом - ленинские места, то есть горки и увалы, среди которых умер вождь мирового пролетариата. Паевский любил это место за то, что там жили вымиравшие академики. Гуманитарии ему были бы скучны, а эти были - технари. Он не брезговал их яблочным самогоном и терпел разговоры о тайнах воды и о том, что в прошлом году йети пытались зарезать какого-то садовода.
        Сперва он помог одному соседу по дачам со строительством, потом другому - денежным советом, и вот ему самому дали уголок для офиса в химическом институте, а потом место в штате. Учёную степень он предусмотрительно купил себе ещё лет двадцать назад.
        Институт этот был пустынным и гулким зданием на окраине. Сперва его оккупировали пёстрые магазины, потом они схлынули, оставив после себя - кто следы от вывесок, а кто - сами вывески.
        Паевский сидел там тихо, как крот, за ним много что значилось, и бежать сразу было нельзя. Бегство вызвало бы погоню, и его сожрали бы молодые волки. А так он медленно погружался в пучину безвестности - один его недруг умер от излишеств жизни, другой попал в машину правосудия.
        Это так и выглядело - зазевавшийся гном обнаруживает, что фалда его кафтана попала между шестерёнок, его тянет внутрь, и вот уже прихвачена рука или нога - можно, конечно, поступить, как куница, - отгрызть себе лапу и броситься наутёк, но жадность всё губит. И вот, глядишь, гном скрылся внутри гигантской непонятной машины, и только слышно, как чавкают шестерни свежим мясом.
        Паевский был не таков - он был очень умён, и, предвидя опасность, давно стал уменьшаться в размерах. А его лепреконова радость, заключённая внутри горшка, зарытого в чужой земле, только увеличивалась. Жена умерла, а связи с детьми он не поддерживал - они давно жили среди тех, кто носит кипы и раскачивается в молитвах у единственной стены, уцелевшей от их храма.
        Страсти Паевский не любил, и лишь иногда из гигиенических соображений заводил короткие оплаченные романы.
        Он хорошо помнил, как это бывало с ним, а потом наблюдал, как бывало с другими: алкоголь, поздний вечер, и вот тебе уже отчаянно хочется счастья, и если выпить ещё немножко и ощутить тепло чужого тела, чужую ласку, то ты готов совершить очень странные поступки. Его однокурсник женился из-за того, что ему было страшно спать одному. Страх у приятеля возник после девяностых, а отчего возник - Паевский не интересовался.
        Ему нравилась подхваченная у кого-то из дачных собеседников мысль о том, что вот писатель Бунин ненавидел задушевные русские разговоры под водочку и селёдочку, и нам тоже не следует забываться. Или это не Бунин? Какой-нибудь Набоков? Неважно. Вот ироничные беседы о техническом прогрессе - другое дело.
        Но что это за история про молодого человека - вот вопрос.
        Паевский был очень осторожен, но тут не видел опасности - может, он кого-то и взял бы к себе, нельзя ведь вовсе никого не брать - как иначе имитировать жизнь лаборатории.
        Со своими дачными соседями он обсуждал отвлечённые вопросы - за это он их и любил, этих стариков, жизнь которых сводилась к яблоням и розам.
        Они стояли над саженцами и говорили об искусственном интеллекте в Средние века.
        Ведь дело тогда было не в Машине, а в том, куда Бог помещает особый дар.
        Может ли Бог поместить душу в камень? В дерево? Отчего он выбрал человека как вместилище разума? Разум тростника тоже дан тростнику извне, а стало быть - это искусственный интеллект. Значит, и любой предмет может оказаться его носителем - согласно божественной воле.
        Сам человек может изменять свойства предметов, но где предел этих изменений - может ли он вложить разум в тростник или камень?
        Имена Декарта и Абеляра шелестели над грядками, как ветер.
        Паевский отдыхал душой на этих разговорах - слова в них были родом оттуда, где не было ни откатов, ни рейдеров, разговоры были из той его позапрошлой жизни, когда он был нищим студентом.
        - Раньше и женщину считали лишённой разума, а то и души. - Сосед-математик наполнял лейку, и чувствовалось, что ему эта мысль не сторонняя. Жена его давно бросила, а новой завести он не смог.
        В городе у Паевского таких разговоров не было.
        По сути, он купил себе не дачу, а собеседников.
        На следующий день после прихода ментов у подъезда его многоэтажки ему навстречу бросился незнакомец, но тут же остановился. Паевский в очередной раз подумал, как уязвим человек в большом городе. Он как-то сразу угадал, что это к нему, но чувства опасности отчего-то не было.
        Он всё же вылез из машины и, всмотревшись, понял, что человек, переминающийся рядом с дверью - здоровенный детина, сам с ужасом разглядывет его унылый двор, залитый весенней грязью.
        Пришелец был явно иностранного происхождения.
        Паевский поманил пальцем, и детина побежал рысью к нему.
        Гуго и был пострадавшим, то есть - потерпевшим, о котором говорили менты. Его нужно было расспросить, чтобы окончательно удостовериться в безопасности.
        История чужой любви проигрывалась за кухонным столом Паевского вновь, разворачивалась, как рулон бессмысленно пёстрых обоев. Гуго влюбился, и влюбился по переписке. Год - вот немецкое терпение - он переписывался с русской девушкой и аккуратно переводил ей деньги - на праздники, на просто подарки, наконец, на билет.
        И тут же она пропала.
        У Паевского даже скулы свело от банальности этой любви.
        Необычным было только то, что немец сам приехал в Россию искать суженую. При этом он отказался подавать заявление в полицию и пострадавшим себя не считал.
        Пострадавшей немец считал девушку с глупым, явно придуманным именем. Он предполагал, что она похищена. Он искал её следы, но след в России, в дикой стране снега и белых медведей, стынет быстро. Не для немца была эта задача.
        Когда Паевский поставил на стол бутылку, немец сообщил, что тут все хотят его напоить, а это совершенно не нужно. Он не чувствует себя несчастным.
        Он просто в тревоге.
        Русские полицейские назвали ему несколько фамилий, и немец, перебрав их, очутился во дворе среди весенних луж.
        Паевский смотрел на тевтонского Ромео, и, наконец, понял, что его удивляет. Немец не был похож на обычных искателей счастья. Он был красив и романтичен. С ним пошла бы любая и вовсе не ради денег. Ему нужна была не покорная русская жена, а спасение любви. Вполне бескорыстное, кстати. Немец признал, что его шансы невелики, но если она с другим, то ему будет достаточно, что она в безопасности.
        Паевский слушал и понимал, что ничего нового не узнает. Схема-то обычная: нанималась девушка, что за недорогую плату вела беседы с иностранцами, просила денег, обналичивала, а потом исчезала.
        Теперь было понятно, отчего искали его бывшего сотрудника - он, видно, и организовал процесс. И вместо того, чтобы следить за исправностью, он гонял мощный компьютер. Гонял только для того, чтобы координировать работу одной или двух девочек.
        На следующий день он посмотрел отчёты о загрузке машины - чёрта с два! - парень что-то всё же делал, день за днём выедая всю мощность. Паевский подумал о том, что нужно проверить большую машину на мозговых подселенцев, сделал соответствующее указание (ничего подозрительного не обнаружили), но что-то продолжало его тревожить.
        «Настоящий злодей-программист должен быть задротом, - думал Паевский. - Малолетним задротом, как раз таким, как этот, - прыщавым и бестолковым. Так всегда бывает - программист должен питаться ирисками и кока-колой, а потом станет властелином мира. А потом, когда международный спецназ будет штурмовать его крепость среди тайги, погибнет, облитый жидким азотом. Так всегда бывает в фильмах». Он навёл справки, используя прежние связи, всё стало яснее, но по-прежнему Паевский не понимал, зачем к нему на работу устроился этот паренёк.
        Юноша выходил в сеть, шифровался, а потом выводил деньги. Фонд тут был ни при чём, не он использовался для расчётов.
        В фильмах для этого обычно существует брутальный подельник, русский бандит в татуировках, где кириллица изобилует грамматическими ошибками.
        Тут никого не было, и, судя по всему, парень действовал один. Но кто-то же наехал на отчаянного подростка, и теперь он бегает по свету или, не поделившись, уже растворяется в подмосковной земле или воде. Паевский поговорил с теми, кто его помнил, и удивился ещё больше - в программировании этот парень оказался профаном. Он был бестолков, и Паевскому сказали, что такой не напишет ни полстроки кода.
        Паевский собрал военный совет, но так ничего и не выяснил.
        Следов не осталось, как было сказано - стынут они быстро. Единственное, в чём уволенный заочно юноша явно был силён, так это в графических редакторах, субстанции никому не опасной.
        Придя домой, Паевский вдруг остановился на пороге. Странная мысль пришла к нему в голову - он вспомнил рассказ немца и включил компьютер.
        Он устроился поудобнее и погрузился в Сеть.
        Это происходило медленно, будто он входил в воду, долго идя по гальке от берега залива.
        Воображаемая вода плескалась вокруг него, поднималась выше, и, наконец, он поплыл. Он с безразличием миновал сайты знакомств, и, руководствуясь подсказками немца, отправился к малоизвестным островам общения.
        И вот он нашёл нечто - имя было то же самое, но человек другой.
        Она ответила мгновенно. Это не удивило Паевского - люди часто сидят в Сети по ночам. Он и сам был из таких.
        Удивительно было то, что она от него ничего не хотела. У него был тонкий нюх на разводку, на спор с друзьями он даже заморочил голову цыганке у вокзала, но тут всё было чисто. Тут просто приятно было говорить - он даже вспомнил какой-то фильм, где герой, какой-то успешный интеллектуал, бросал молодую красавицу, потому что с ней не о чем было разговаривать. А тут был именно разговор, и что самое главное, впервые ему не пришлось ограждать своё личное пространство - заповедник стареющего мужчины.
        Но она узнавала цитаты, чёрт возьми, она узнавала скрытые цитаты!
        Завязалась странная беседа, состоящая из тихого поцелуйного звука клавиш.
        И вдруг всё пропало.
        Он выпил немного, а потом заснул.
        Ему приснилась прежняя жизнь - давно забытые печальные тоскливые сны, что несколько раз выталкивали его, как запаниковавшего аквалангиста, на поверхность. Во снах он был молод, и его возлюбленные, среди которых не было жены, заглядывали ему под веки. Проснувшись, он тупо смотрел в потолок своего дома - такого с ним не было лет двадцать.
        Наутро он снова сел за клавиатуру, и ему подарили новый разговор.
        Паевский вдруг обнаружил, что его собеседница вовсе не так молода.
        У них было много общего.
        Она помнила то же, что он.
        И это было приятным открытием.
        Наконец, они, вместо того, чтобы обмениваться репликами, включили вебкамеры.
        Это было то, чего он ожидал - и чего боялся. Женщина была из его снов, похожая на его первую любовь.
        Время не пощадило её, но в глазах Паевского это прибавляло ей особую прелесть. Нет, это явно не была та, кого за малую толику денег нанимали жулики.
        Та была куда моложе, он помнил рассказы молодого немца - его исчезнувшая подруга была совсем юной.
        Через пару дней он сам перевёл ей денег - так вышло. Для скуповатого Паевского трата вдруг оказалась совершенно естественной. Это не было вынужденно - он перевёл деньги с радостью и после этого ощутил удовлетворение, будто был орудием некоей высшей справедливости.
        Деньги предназначались даже не ей, а на одно благотворительное дело. И не на больных детей, как просят обычно, а на школу в далёком волжском городке, с которой она дружила.
        Это прямо следовало из их предыдущих разговоров - он не мог не дать, потому что это было нужно ему самому.
        Он перевёл ещё денег на следующий день, потому что это было просто мило, и опять же - вовсе не для неё.
        Если бы для неё - тут он отдал бы всё. Если бы она попросила.
        И тут у него рухнул Интернет - во дворе велись неожиданные ремонтные работы.
        Угрюмый начальник, стоя над люком, куда, дёргаясь, уходил новый кабель, сказал, что неожиданных работ у них ещё дня на два.
        Телефон Паевского, в силу старой привычки к конспирации был примитивным, старушечьим - даже без возможности принимать MMS. Об Интернете и речи не было.
        Поэтому он уехал на дачу - там всего было в достатке, и у окна с видом на берёзовую рощу стоял компьютер с большим экраном.
        Посёлок жил своей жизнью. Соседи позвали его к себе - они провожали приятеля в Антарктиду.
        Паевский представил романтического бородача, пышущего здоровьем и оптимизмом несмотря на недостаток финансирования, и отказался под благовидным предлогом. Другой сосед сажал розы и тоже звал поговорить, но Паевскому было не до роз и не до пингвинов.
        Он переоделся и прилип к клавиатуре.
        Всё продолжилось.
        Они разговаривали, и с каждым словом в нём прибывало счастье. Собеседница не была покорной, время от времени она ощутимо задирала его, но и это Паевскому нравилось.
        Отрываться от экрана не хотелось.
        Впрочем, во время технологической паузы он позвонил однокласснице и обнаружил, что та умерла год назад.
        Нет, точно не она рекомендовала того прыщавого парня.
        Кто-то другой это был.
        Впервые за несколько дней он прошёлся по участку, посмотрел на засохшие много лет назад кусты, что сажала ещё его жена, и только теперь, ступив ботинком на мягкую влажную землю у чужого забора, сообразил - это ведь дачный сосед ходатайствовал за бездельника. «Надо было бы с ним поговорить», - подумал он, покричал соседу и, не дождавшись ответа, зашёл к нему.
        Перед крыльцом красовалась длинная новая грядка с высаженными розами.
        Сосед сидел на крыльце, рядом стояла лейка.
        - Когда ты догадался? - Сосед поднял на Паевского весёлые глаза.
        Паевский подумал, что он ещё ни о чём не догадался, но решил не выдавать себя.
        - Зачем? - осторожно спросил он.
        - Ну, не ради денег, конечно. Я боялся, что ты скажешь про деньги. Это высокое искусство, только и всего. Машина Тьюринга… Всё это глупости. Я придумал зеркало, в которое все вы смотритесь, - вот в чём дело. Не выдумать машину, похожую на человека, а заставить человека полюбить машину - вот задача. А все люди только и могут, что полюбить себя. Себя! Все любят только себя - и ты мне очень помог на первых порах, сначала нужно было много ресурсов, особенно с видео. Дома не сделаешь, а без изображения всё было бы скучнее.
        - А что, теперь ресурсов не нужно?
        - Теперь программа, как нормальный вирус, распределилась между тысячами машин и строит себя сама. Раньше она питалась мной, а теперь этими дураками. Любят резиновых, полюбят и двумерную. Вопрос - какую. При хорошем раскладе она будет жить вечно. Ну, хорошо - долго, долго… Просто очень долго. Машины идеальны, всё портят только люди.
        Когда приходится иметь дело с жадными людьми, всё идёт прахом, и в этом беда. Но совсем без людей пока не получается обходиться. И, чтобы ты ни делал, появляются жадные люди, чистое искусство превращается в дрянную оперетку. Молодёжь - дрянь, все думают о деньгах. Одним из них меньше - кто заметит. Этот был очень жадный. Жадный, а жадность к искусству любви допускать нельзя.
        Паевский поймал себя на том, что старается не смотреть на новый холмик у садовой дорожки. Разное он слышал в прежние годы о землеройных работах на природе.
        Сосед потянулся, сожмурился на яркое майское солнце и продолжил:
        - Мне в тебе что нравится, что ты не будешь пыхтеть у компьютера, как эти. Ты человек холодный, настоящий доктор наук. Наука требует прохлады.
        - Какой я учёный… - скромно сказал Паевский, а сам подумал: рассказать или нет? И всё же посмотрел на свежий холмик. Метра два длиной, три куста роз. Многое могло под ними поместиться.
        - Ну, учёный-не-учёный, а догадался. Да и сейчас понял всё остальное. Молодец. Что, ищут меня?
        - Да с чего вас искать? Кому?
        - Известно, кому. За франкенштейнами нынче всегда охота. Знаешь, кстати, что Франкештейн - имя создателя, а не творения? Моё творение вышло идеальным, потому что сделано из желаний, а не из скучного мяса с глупыми швами. Красота - это то, что каждый придумывает сам… Сейчас я думаю, что не надо было ни с кем делиться.
        Паевский медленно отступил и вернулся к себе. Его колотила нервная дрожь - вдруг и его зачистит этот маньяк. Для чистоты своего искусства.
        Он пил водку из горлышка и смотрел из темноты в соседские окна.
        «Завтра, - решил он и начал запирать замки с особой тщательностью. - Завтра я зайду к нему и уверю, что я его не сдам. Скажу, что всё равно мне никто не поверит, я умею быть чертовски убедительным, например, я даже был убедителен на стрелках, где начинали стрелять при звуке треснувшей ветки. Акела состарился и научился волноваться, надо это прекращать. Любовь к жизни должна быть холодна и точна, как бухгалтерский баланс».
        Он усилием воли заставил себя не подходить к клавиатуре, и удивился тому, каким малым оказалось это усилие. Чёрт, кажется, страх сжигает любовь.
        Поэтому он всё же сел за столик и проболтал со своей женщиной до утра. Она почувствовала что-то, и денег больше не просила.
        Она не косилась на его бутылку - и даже сама пригубила что-то из низкого стакана. Причём выпила так мило, что Паевский растрогался и примирился с новым знанием о своей любви, что подарил ему сосед.
        Они стали выпивать, чередуя напитки.
        Паевский проснулся поздно, уже к вечеру, и с непривычно больной головой.
        Он снова подошёл к забору.
        Первое, что он увидел за низким штакетником, были те самые два мента, что уже приходили к нему в офис.
        Они хмуро уставились на него.
        Впрочем, и кроме них там народа хватало. Плакала восточная девушка в фартуке, что обычно убирала у соседа. Было видно, что плачет она не от страха, а на всякий случай, стараясь отпугнуть свои предполагаемые неприятности.
        Присутствовал и сам сосед - только в виде чёрного пластикового мешка, что вынесли из дома.
        Паевского позвали, и он двинулся в обход, чтобы войти через калитку.
        Соседа нашла уборщица. Случайно или нарочно она до сих пор не сняла резиновые перчатки, и они, ярко-жёлтые, выглядели деталью карнавала.
        Оказалось, что математик висел на веранде уже довольно долго, и Паевский с некоторой дрожью подумал, что вчера вечером смотрел в эти окна, дрожа от страха, а сосед, уже тогда ставший выше на высоту табуретки, глядел на него мёртвыми глазами.
        - Он оставил записку. Впрочем, будем проверять.
        - А что в ней написано?
        - Вообще-то это нельзя рассказывать… Ну, в общем, какой-то бред. Пишет, что из-за любви.
        - А это правда. Отчего не повеситься из-за любви? Раньше, правда, стрелялись…
        Менты тут же засуетились и стали спрашивать, видел ли Паевский у соседа огнестрельное оружие. Тот даже замахал руками, объясняя, что имел в виду литературу. Бунин там, Пушкин - тогда с оружием было попроще.
        Менты успокоенно закивали.
        А Паевский пошёл к себе - туда, где его ждала любовь, живущая в проводах.
        Большой экран, хорошее разрешение.
        Любовь постоянная.
        Вечная.
        13 сентября 2022
        Зерновоз «Валентина Серова» (День работников санитарно-эпидемиологической службы. 15 сентября)
        Зерновоз «Валентина Серова» был под ними.
        Он шёл, переваливаясь на волнах, но ровным курсом, и могло показаться, что судно совершает обычный рейс.
        - А кто это - Серова? - спросил Вольфганг.
        - Actress, - не вдаваясь в подробности, ответил Ванюков. - Soviet.
        - Толстая? - переспросил коллега. Его русский язык часто приводил Ванюкова в замешательство.
        - В смысле?
        - Ну, это… Актрисы прошлого всегда либо толстые, либо худые. Теперь - только худые. А вот раньше всё по-другому. Раньше была Марика Рёк… И Мерлин Монро была толстая.
        - А, ну в этом смысле… Нет, худая, кажется.
        Ванюков снова посмотрел вниз, переговариваться сквозь шум в вертолёте ему не хотелось.
        Раньше в «Валентине Серовой» помещалось пятьдесят тысяч тонн зерна. В общем, она была довольно упитана, хотя большая часть груза давным-давно ушла не по назначению. Попросту - сгнила.
        Беда в том, что на ней не было экипажа.
        Экипаж сняли с неё семь лет назад, но сухогруз не ушёл на дно, как собирался, а растворился в океане. Год назад его засекли снова, но начался шторм, буксировщик обрубил трос. Про блуждающий зерновоз писали журналисты. Это всегда поэтично - одинокий корабль с женским именем. Летучий Голландец, Мария Целеста, Королева океана, Звезда морей.
        Корабль с тайной - это всегда интересно читателям.
        Ржавый коричневый борт, русские буквы, запах скисшего много лет назад груза - это скучно. Кому нужны унылые подробности?
        Ну и санация - в этом и вовсе никакой романтики.
        Тут была главная проблема - никто не знал, что за плесень там развелась. Никто не знал даже, осталось ли там зерно. Кто его там клевал, кто ел. Всё это были материи унылые, с которыми нужно было поступать по инструкции, то есть, по многочисленным инструкциям.
        Оттого в службе у Ванюкова никакой романтики не было.
        Он был сотрудником Международной санитарной службы и смотрел на зерновоз «Валентина Серова» не из любопытства, а необходимости. За деньги он на него смотрел.
        Если новый летучий голландец выкинется на французские скалы, то Служба должна гарантировать спокойствие местных жителей. Впрочем, три месяца назад, когда немецкое судно с фруктами село на мель в Азии, местные жители стремительно очистили трюмы, не боясь никаких инфекций. Коллеги Ванюкова залили пустые трюмы активной пеной и улетели. Но в этом и заключена разница между азиатскими странами и Европой.
        В этот момент пилот сказал, что надо уходить: слишком сильный ветер. Они, мол, слишком, рискуют, лучше послать дрон.
        Это Ванюкову понравилось - приятнее смотреть в экран, чем в иллюминатор вертолёта.
        И они ушли над волнами к базовому кораблю Международной службы.
        Действительно, на следующий день они увидели на палубе тени, мелькнувшие между надстройками. Увидел Вольфганг - он вообще отличался острым зрением и реакцией, он в своё время был чемпионом Берлина по теннису.
        Ванюков так его и представлял: «А это - чемпион Берлина по теннису», и Вольфганг не мог понять, отчего после этих слов русские смеются, а остальные - нет.
        Тени на палубе были стремительно пробегавшими крысами.
        Это Ванюков понял, как дважды два. И, как трижды три, он понял, что крыс очень много. Они жировали на тоннах зерна, они плодились и размножались, они делили территорию. Потом они съели остатки зерна и начали есть друг друга. Крысиные матери нежно вылизывают своих крысят, но, не моргнув глазками, съедят самых слабых. О самцах и говорить не приходится.
        А эти крысы совершенствовались все семь лет.
        Теперь можно было бить тревогу.
        Попросить французов вывести миноносец на позицию и утопить зерновоз на подходе.
        Иначе «Серова» сядет на скалы, и крысы рванутся к берегу - расширять ареал обитания. Ванюков понимал, что это могут быть совсем иные крысы, не те даже, с которыми борются в больших городах. Это будут крысы, что прожили семь лет на корабле, что скитался в открытом море. Они доедали остатки зерна в карманах грузовых трюмов, а потом ели друг друга.
        Им было привычно убивать.
        Они легко достигнут берега вплавь, чтобы там потягаться с мягкотелой фауной.
        Однажды Ванюков видел, как крысы, обитавшие на брошенном корабле, вылетели прямо из пенного облака. Корабль залили санационной пеной, но крыс она не уморила. Они лишь бросились прочь, и на пути у них встали овчарки эпидемиологической охраны. Ванюков тогда был молод, и его испуг - простителен. Однако сам начальник кордонного отряда пил весь вечер вместе с подчинёнными, чтобы отогнать прочь видение порванных в лоскуты собак.
        Поэтому сюда придёт миноносец.
        Или, если умники из финансового отдела сделают другие расчёты, и окажется, что истребитель дешевле, чем миноносец, то сюда санитарную зачистку проведут с воздуха.
        Скорее всего, прилетит с восточной стороны «Мираж» и будет убивать бедную «Серову» своей ракетой.
        Такого Ванюков не видел, но Вольфганг рассказывал, как, во время эпидемии гриппа звено дежурных самолётов уничтожило непокорный пароход. Пароход прорвал карантин, и, не разбираясь с причинами, с личностями и численностью пассажиров, его утопили.
        Минуты за три.
        Правда, тогда было военное положение, с приказами и правилами никто и не спорил - трагические случайности, вернее, трагические необходимости всегда могут произойти. Ванюков не винил никого - наверное, он бы и сам нажал на гашетку. «Мы всегда считаем идеальным решение, когда выбрали меньшее зло», - подумал он. - «Никаких других выборов, кроме меньшего зла и не бывает».
        Вольфганг сочинил тревожный отчёт, и центр Службы ответил немедленно.
        Вместо истребителя к ним летел новый специалист по балкерам. То есть по насыпным судам. Специалист экстраординарный, предупредил оператор службы.
        И его надо было готовить к высадке на бродячий зерновоз.
        Когда вертолёт сел на баке корабля Международной службы, Ванюков понял, что оператор не шутил.
        К ним прилетел монгол.
        Настоящий монгол, как говорили в детстве Ванюкова, «Монгол Шуудан». Что это такое, Ванюков не знал, но подозревал, что что-то неприличное. Оператор назвал настоящую фамилию, но запомнить её было невозможно.
        Монгол был в островерхой шапочке и европейском костюме. Всего багажа у него был футляр чёрной кожи длиной в локоть.
        Вольфганг недоумённо повернулся к Ванюкову и тихо спросил: «Он точно специалист по грузовым перевозкам?»
        Тот пожал плечами, а про себя подумал: «Отчего бы монголу не быть специалистом по фрахту и морским путям. В мире всё перемешано, половина моих одноклассников живёт в Лондоне и Париже и получает там деньги за консультации о Трубе. Они ни разу не макнули палец в нефть, но все из неё сделаны. Они жрут и пьют эту нефть, пока я болтаюсь в море, охраняя их спокойствие, и спокойствие их друзей.
        И так же, как они - в Москву, этот монгол наверняка прилетает в свой Улан-Батор и толпа родственников, которых он кормит, выстраивается вдоль дороги. Впрочем, я никогда не был в Улан-Баторе, и не поймёшь, по-прежнему ли он так называется.
        Куда в прежние времена дошли монголы? До Будапешта? До Вены? Нас-то точно подмяли под себя».
        Человеку в островерхой шапочке было велено оказывать всяческое содействие, «gehorchen» - пробормотал Вольфганг. Повиноваться, да, это было точнее.
        Интуитивно пришельцу повиновались все - и даже живность на корабле Международной службы.
        Ванюкову показалось, что он слышит тонкий писк, будто крысы вылезли из трюма поглядеть на монгола.
        Но какие крысы могут быть на корабле самой Международной санитарной службы. Никаких крыс там не может быть по определению. У них и тараканов не было.
        Монгол отчего-то не стал смотреть всё то, что наснимал дрон, и сразу ушёл в отведённую ему каюту.
        Ночью Ванюкову почудилось, что Монгол Шуудан слушает музыку - какая-то унылая мелодия стелилась по коридору. Ванюков затаил дыхание - нет, показалось.
        Утром волнение утихло, и Монгол Шуудан со степенностью Папы Римского погрузился в вертолёт.
        Через пятнадцать минут он даже не спрыгнул, а сошёл на палубу ржавого зерновоза.
        А ещё через полчаса «Валентина Серова», приняв вправо, начала набирать ход.
        - Э, а как мы будем его снимать-то? - всполошился Вольфганг.
        Вертолётчик разводил руками. Он рассказал, что, только коснувшись палубы зерновоза, монгол достал из своего футляра дудку и, под её переливчатый свист, скрылся в надстройке.
        Ванюков и Вольфганг стояли друг напротив друга, готовясь ссориться. Кому-то надо было брать на себя ответственность за это безумие, а хотя они дружили давно, в такие моменты всегда ругались.
        Но тут прибежал радист и позвал Ванюкова для разговора с базой.
        Оказалось, что специалист по русским зерновым перевозкам обнаружился в состоянии безумия во Владивостоке. Никуда он не вылетал, никаких глупых головных уборов не носил, и по описанию вовсе не был похож на гостя в островерхой шапочке.
        Там, наверху, в гигантской серой башне Международной санитарной службы, решали, что с этим делать.
        Вернее, решали, как рассказывать миру о произошедшем - и, подумав, решили не рассказывать.
        Ванюков смотрел в стык серого неба и серого моря и представлял себе, как корабль, ведомый этим крысиным Чингисханом, уходит прочь.
        Тысячи крыс на поперечинах в трюме слушают своего вождя, будто сидя в опере.
        А он рассказывает им об их предках, что шли из монгольской степи на запад, сея смертоносную чуму, и наполняли страну за страной. Он говорит им об их силе и гордости, о том, что особь - ничто, а народ - всё.
        Он освежает их память.
        Настоящему повелителю крыс никогда не были нужны ни деньги, ни глупые немецкие дети, он уводил крыс из города ради самих крыс.
        «А так-то что», - подумал Ванюков, ворочаясь и разглядывая трещины в переборке - «Так-то у нас всё хорошо. Отчёт выйдет прекрасный, а лишних людей нам и вовсе не велели упоминать».
        «Валентина Серова» уходила от французского берега прочь, под рваным одеялом облачности её потеряли даже лупоглазые спутники.
        Её будто и не было, и на этом хотелось успокоиться.
        2022
        Русский лес (День работника леса. Третье воскресенье сентября)
        В пятницу я получил новую форму. Мама подглядывала в щёлочку двери, как я по-мальчишески кривляюсь перед зеркалом, примеряя зелёную фуражку с дубовыми листьями на околыше.
        А в понедельник я уже ехал на место своего нового назначения. Колёса весело стучали, солнце всё катилось и катилось в вагонном окне, никак не в силах коснуться горизонта. Поезд забирался всё севернее и севернее, в таёжный край, как жучок-древоточец лезет ближе к центру ствола. Лесной институт стал прошлым, а зелёная форма - настоящим и будущим.
        Перед тем как пойти спать, я пел на тормозной площадке (вагон оказался последним) гимн Лесной службы - ты сам по себе - никто. Ты всего лишь лист в могучей кроне. Но все вместе мы - корни и сучья, вместе мы составляем дерево… Гимн был неофициальным, но отцы-командиры обычно закрывали глаза на его хоровое исполнение. Предчувствие будущего счастья переполняло меня - я ещё не знал, что это за счастье, но уже верил в него. Ведь такую войну пережили… А теперь перед нами только сияние возвышенной жизни.
        Меня встретили на станции, и резвый «виллис», кутаясь в облако пыли, повёз меня сквозь тайгу к лесхозу. У меня дважды проверили документы, мы пересекли две контрольно-следовые полосы, и наконец я ступил на землю Лесного хозяйства с пятизначным номером.
        По этому номеру, просто на почтовый ящик, п/я 49058, будут теперь идти письма от матери и сестры. Больше не напишет никто.
        Бросив чемодан, я пошёл представляться к директору. Меня уже ждали, и вот я ступил на ковровую дорожку в огромном светлом кабинете.
        Всё тут было как во всяком кабинете - стол с зелёным сукном для совещаний, бюст товарища Сталина в углу, красное знамя на стене. Но было и несколько странных предметов: я посмотрел на гигантскую деревянную скульптуру - это была носовая корабельная фигура, изображавшая человека в костюме, с саженцем в руке.
        - Министр Леонов, - перехватил мой взгляд директор. - Собираются построить лесовоз его имени, а пока вот передали нам на ответственное хранение.
        Леонов был великий человек - у нас в актовом зале института даже висел транспарант с его словами: «Весь живой зелёный инвентарь есть громадный озонатор, гигиенический фильтр-уловитель из воздуха - газов, копоти и прочих примесей, вредных для общественного здоровья; следовательно, это и есть дополнительный источник сил и задора». На первом курсе мы учили это, как мантру.
        Ещё в кабинете у директора стоял бонсаи. Впрочем, это было одно название - в маленьком горшке на подоконнике росла простая русская берёза. Только очень маленькая.
        - Знаете, зачем нужны малорослые деревья? - директор не ждал моего ответа. - Малорослые деревья нужны для того, чтобы насладиться и общим видом дерева, и его мелкими деталями. Вы ещё молодой человек, но скоро поймёте, что в созерцание большого дерева невозможно включить одновременно и рассматривание отдельных листьев, и ствола, и корней, уходящих в землю, и вид дерева целиком. Поэтому мы взяли в качестве трофея у немецких фашистов их ракеты, а у японских милитаристов - практику выращивания бонсаи, только, конечно, деревья у нас наши, родные.
        В кабинет вошёл подтянутый офицер-лесник, и я понял, что это мой будущий наставник.
        Савелий Суетин был красив, как человек с плаката, его лицо не портил даже тонкий шрам от уха к подбородку. Китель украшали два ряда орденских планок - я сразу понял, что он воевал и что рядом со мной настоящий герой. Мы пожали друг другу руки, и Суетин повёл меня устраиваться на новом месте.
        Меня поселили в новом, пахнущем сосновой смолой общежитии, и даже выделили отдельную комнату. Суетин сводил меня в музей, где лежали поднятые с глубины огромные окаменевшие деревья. Агатово светились их неровные обломанные стволы. На одной из фотографий я опознал нашего директора, стоящего рядом с гигантским мамонтовым деревом - он был в чужой военной форме, и я сразу понял, что это свидетельство тайной секретной командировки.
        Над портретами лучших работников висел лозунг, составленный из кривоватых, но заботливо вырезанных фанерных букв: «Товарищ! Растекайся мыслию по древу! По мысленному древу - вперёд!» Справа значилось «Боян», но цифры идущей далее даты отвалились. Судя по шрифту, стенд висел ещё с довоенных времён.
        Тут же, изображённое каким-то народным умельцем, висело Мировое древо, больше похожее на баобаб, который выращивал Маленький Принц. Ночью мне приснилось другое Мировое Древо, такое же маленькое, как бонсаи, то есть кустик-малорослик в кабинете директора.
        Я изучил настенный план лесхоза. Там были запретные даже для меня зоны - например, яблоневый сад, на посещение которого требовался специальный допуск, а были и места общего отдыха - такие, как Берендеева роща. Был и Лес памяти Павших Героев, со статуей серебряного солдата в шинели и каске, куда мы потом приходили возлагать венки и жертвенные еловые лапы. На территории было много и других памятников - пионер со скворечником, пионерка с лейкой и молодая комсомолка с лопатой, которую она держала, как весло. Был и комсомолец верхом на лесном плуге, а также - Мичурин с секатором.
        Больше всего мне понравился памятник дятлу, что стоял неподалёку от здания музея. Электрифицированного дятла можно было включить специальной кнопкой на столбе, и тогда он начинал стучать, как настоящий.
        Наставник указал на него пальцем:
        - Помни, если стучит дятел, то он стучит по тебе. Это ведь значит, что дерево заселено короедом-вредителем. А если увидал под ногами опилки или буровую муку, значит, потерял дерево. Одним боевым другом у тебя меньше. Если опала кора, то погиб твой друг, плачь о нём…
        О чём - о чём, а о вредителях знал мой наставник всё.
        Два дня на меня оформляли документы, а на третий Суетин повёл меня получать личное оружие и представил новым товарищам.
        Коллектив был крепкий, давно сложившийся, и я понял, что я понравился этим суровым борцам за чистоту русского леса.
        Зарядили дожди. Я всегда любил эту погоду - эти дожди скоро кончатся, а за ними настанет пора сухой и прохладной осени, времени спокойствия и рассудительности.
        А пока потекли быстрые, наполненные трудной, но приятной работой дни. Я ездил на дальние кордоны, маркировал деревья для санитарных порубок и составлял планы подкормки лесного народа - от белок до огромных добродушных лосей. Но я понимал, что не для этого меня специально отбирали, проверяли и, наконец, назначили мне это место службы.
        Но я стал маленьким винтиком, листиком, веточкой, частью огромного организма и не должен был спрашивать лишнего. Я солдат эволюции, маленькая деталь биоценоза, и в этом я находил своё предназначение.
        И вот, хорошенько приглядевшись ко мне, старшие товарищи решили, что я годен для настоящего дела.
        Как-то утром на разводе Суетин забрал меня с собой, и мы поехали к зданию лесной шахты. Я давно понял, что этот день настанет - и вот он пришёл. Пока клеть опускалась вниз, я глядел на Суетина с восторгом.
        Это мой день свидания с Мировым Древом - именно ради него и был организован сколь знаменитый, столь и секретный лесхоз. Великие сельскохозяйственные академики, лишённые фамилий, годами пестовали Мировое Древо - и сотни неизвестных стране лесников подкармливали почву, рыхлили землю, снабжали Древо удобрениями, холили и лелеяли этот святой для всякого гражданина символ нашей мощи. Через шахту, знал я, они имели доступ к каждому корешку Мирового Древа, заботливо поили их водой, вентилировали и удаляли вредителей.
        Но свидания с корнями Мирового Древа в первый день, как и в последующие, не вышло.
        Пару месяцев я работал на рыхлении и подводе кислорода, но настал и тот день, когда Суетин повёл меня на нижний горизонт. Мы шли по широкому тоннелю, облицованному кафелем, и вдруг резко повернули. От неожиданности я схватился за стену и понял, что под рукой не кафель, а тёплая, похожая на кожу поверхность. Суетин с улыбкой смотрел на меня, а я смотрел на Корень, что образовывал одну из стен тоннеля. Гладкий и приятный на ощупь, он уходил в бесконечность параллельно цепочке электрических ламп на потолке. Невозможно было даже оценить его толщину - корень не выгибался внутрь, а просто был неровен, бугрист и похож на бок гигантской картофелины. Савелий благоговейно погладил этот бок, и я тоже - за компанию.
        Вечером, после смены, Суетин пришёл ко мне с большой растрёпанной книгой. Он эффектно хлопнул по корешку, и книга раскрылась на нужном месте: «А рядом лес густой, где древний ствол
        был с головы до ног окутан хмурым хмелем…»
        - Это товарищ Хлебников, - пояснил Савелий. - Он был лесником всего два года, в самых тяжёлых местах - на юге, у Каспия. Не выдержал, ушёл в бега, а потом погиб. Хмеля нужно в меру, вот что я тебе скажу, потому что в нашем деле важна трезвость и точность. Мы ничто - но Дерево… Дерево - всё. Мы, работники службы леса, похожи на жучков, что ухаживают за корнями. Есть жуки полезные, а есть… Но мы будем их давить, пока не додавим всех.
        Я представил, как Суетин, угрюмо сопя, давит их - и Елового Лубоеда, и Сибирского Шелкопряда вкупе с Шелкопрядом непарным, и даже Чёрного Усача, - и мне стало не по себе.
        Действительно, больше всего неприятностей нам доставляли жучки-древоточцы. Я сам не видел ни одного жучка, но Суетин утверждал, что спецотдел обнаруживает минимум полдюжины за месяц. Говорили, что американские самолёты-суперкрепости, пройдя на огромной высоте над Северным полюсом, открыли свои бомболюки над Лесхозом и специально сбросили тонны древоточцев над нами. Впрочем, я никогда не специализировался на древоточцах - разве как-то стоял в оцеплении, когда ловили Ясеневого Пильщика.
        Я работал с техникой на глубоких горизонтах и даже не каждый день видел корни Древа.
        Как-то у нас произошёл обвал - осели тяжёлые грунты, и отрезанным лесникам пришлось выбираться через вентиляционные штреки.
        Мы с Суетиным блуждали до ночи и вылезли из шахты прямо в саду у запретной зоны. Сад был яблоневый, небольшой и очень уютный, но Суетин отчего-то ужасно испугался. Мы выбрались за оградку, и Суетин настоял, чтобы я говорил, что мы вылезли из восьмого штрека, а с отчётами он как-нибудь сам разберётся.
        Из дома писали ободряющие письма, сестра говорила, что все мои однокашники завидуют, а соседка по коммуналке так вообще сдохла от зависти, узнав, что я перевёл половину своего денежного аттестата матери. Я догадывался, что таких денег женщина не видела сроду. Но иногда странный жучок неуставного интереса заползал в мою душу - мне просто было интересно, каково оно, само Мировое Древо, которому я посвятил свою жизнь.
        Старый профессор Грацианский и вовсе сказал нам как-то после лекций, в курилке, где он дымил на равных вместе с нами, что мы вообще не можем угадать, как выглядит Древо. Я часто думал о случайно обронённых словах профессора. Мысль, что Мировое Древо растёт как хочет, я встречал и у классиков - тут не было никаких открытий.
        В десятках учебников мы, курсанты, видели размытые фотографии корней Древа, но я понимал, что корни корнями - но дерево может оказаться совсем обычным. От размера ничего не зависит.
        Ну, будет это просто большое дерево, хотя я знал, что больше ста тридцати метров в высоту дерево вырасти не может - соки не дойдут по капиллярам до кроны. Но и в сто метров высотой дерева на горизонте не обнаруживалось.
        Да, это мог быть бонса… то есть, малорослик, стоящий в специальной сторожке, но только малорослик могучий, раскинувший свои корни на сотни километров, как диковинную грибницу. Но именно для того была придумана присяга студентов Лесного института, чтобы они понимали: есть такие вопросы, на которые не отвечают. Потому что, собственно, их никто не задаёт.
        Неважно, как выглядит Мировое Древо. Важно только то, что ты маленький солдат его армии, боец, помогающий Древу бороться с вредителями, случайными отклонениями погоды и опасным движением грунтовых вод. «Ты знаешь только свой участок и счастлив выполнить любую работу», - повторял я снова и снова.
        Настал День работников леса.
        Мы расселись в кинозале, надев парадную форму. Звенели медали, и сияли золотом погоны.
        Вышел директор и без бумажки, от сердца, сказал приветственное слово.
        - Мы, товарищи, здесь как на войне. На войне за наше будущее, - он сделал паузу. - А грозен наш народ, красив и грозен, когда война становится у него единственным делом жизни. Лестно принадлежать к такой семье. Хорошо, если Родина обопрётся о твоё плечо, и оно не сломится от исполинской тяжести доверия, как тонкая берёзка…
        Я чувствовал, что праздник сравнял директора и его армию - от лесничих до простых лесников.
        После праздничного концерта самодеятельности (жёны лесников разыграли спектакль, и даже сам директор спел пару песен, аккомпанируя себе на баяне) началось застолье. Мы сильно пили, и, притворившись пьяным, я пошёл вздремнуть в кусты. Однако из этих кустов я достаточно быстро вылез с другой стороны и припустил в направлении яблоневого садика. Я давно догадался, что именно там растёт Симиренко-50, яблоня познания.
        Сигнализации у калитки не было, и часовых рядом - тоже.
        Не дав себе подумать о будущем и испугаться, я сорвал нужное яблоко - большое и круглое. Оно легло в ладонь, как пушечное ядро. Оглянувшись, я проверил, не следит ли кто, и откусил. Удивительная горечь наполнила рот.
        Я побрёл домой на заплетающихся ногах, хотя стремительно трезвел. Вся моя жизнь представлялась мне теперь ошибкой, а окружающая действительность - адом.
        Никто ничего не заметил - так мне показалось. И мой дурной вид списали на похмелье.
        Но теперь несколько мыслей не оставляли меня - и все они были связаны с Мировым Древом. Каково оно? Куда растёт? Какова его форма?
        С одной стороны, каждый из нас знал, как оно может выглядеть, но только избранные видели его. А, может, и они только догадывались?
        Давным-давно, в институтской библиотеке, я читал старую книгу, где говорилось, что Мировое Древо растёт не вверх, а вниз. Я давно забыл и автора, и название книги, но слова о том, что дерево может расти не вверх, а вниз, мне запомнились навсегда. Как это могло быть, у меня не укладывалось в голове - но как-то могло.
        Я разглядывал в музее лесхоза нанайские свадебные халаты и видел на них деревья плодородия. Эти деревья росли в облаках, в царстве женского духа, причём у каждого рода было своё дерево, на ветвях которого сидели души нерождённых людей, больше похожие на птичек. Деревья в облаках переплетались, птички порхали, чтобы потом обрасти настоящими перьями и спуститься голубями прямо к ждущим потомства матерям.
        Но всё же воздушные деревья меня не занимали. Куда больше будоражили душу слова «Атхарва веды»: «С неба корень тянется вниз, с земли он тянется вверх» или: «Наверху корень, внизу ветви, это - вечная смоковница».
        На одном из столов в институтской библиотеке были вырезаны слова старого русского заговора, которые я запомнил: «На море на Океяне, на острове, на Кургане стоит белая берёза, вниз ветвями, вверх кореньями». Теперь всё шло в дело, я попробовал и это, но пока это были только намёки.
        С нами вместе учились два плосколицых парня с Крайнего Севера, где деревьев, как я думал, не было вообще. Но оказалось, что у них по разные стороны шаманского чума ставили два дерева - одно из них символизировало древо Нижнего мира и росло ветвями вверх, а другое, ветвями вниз - древо Верхнего мира.
        Я принялся их расспрашивать, но плосколицые мало рассказывали об этой конструкции мира. Она не вписывалась в официальное представление о Мировом Древе, да и весь Нижний мир был перевёрнут и крив, зеркален относительно дома Верхнего, но удивительно похож на наше бытие. А кому понравится жить не то в Нижнем мире, не то в отражённом.
        С тех пор я начал прикидывать трехмерную конструкцию и пытаться в уме построить карту Корней Древа.
        Каждый день, путешествуя по шахте, я мог примерно угадать направление и расстояния перемещения. Корни Древа залегали очень глубоко, но это, повторяю, ничего не значило.
        В институте я читал не только Докучаева с Морозовым и по памяти нарисовал как-то прутиком на песке стандартную двухкоординатную мандалу с вписанным квадратом, только для простоты расположил по краям ацтекские символы - красного бога востока, синего бога севера, зелёного бога юга и коричневого западного божества. Всё время выходило, как в «Гильгамеше», что надо выйти на четыре стороны, то есть непонятно куда.
        Морочье русское заклинание помогло не больше: «На море на Океяне, на острове Буяне стоит дуб… под тем рунцом змея скоропея… И мы вам помолимся, на все на четыре стороны поклонимся»; «… стоит кипарис-дерево…; заезжай и залучай со всех четырёх сторон со востока и запада, и с лета и сивера: идите со всех четырёх сторон… как идёт солнце и месяц, и частые мелкие звёзды. У этого океана-моря стоит дерево-карколист; на этом дереве-карколисте висят: Козьма да Демьян, Лука да Павел».
        Я как-то застал Суетина в печали (кажется, он получил какую-то дурную весть из дома). На столе в его комнате стояла бутылка водки и неровно вспоротая банка свиной тушёнки. Мы выпили, и он, разговорившись, случайно приблизил меня к разгадке:
        - Ты не понимаешь, дело не только в том, что Древо держит корнями землю, не давая ей распасться. Дерево - это такая генетическая формула Земли - тут, гляди, если взять, например, «три» - три части дерева - корни, ствол и крона. Поэтому всегда в сказках три героя, три попытки, три брата едут за красавицей… Мировое Древо - это и Мировая Энциклопедия, и Мировая Счётная машина. Вот если взять четвёрку, то есть четыре стороны света, четыре времени года и четыре начала мира - то ты увидишь, что она неравноценна, на северной стороне Древа по-другому располагаются годовые кольца (впрочем, сейчас это смотровое дупло заделали, но поверь мне на слово), на южной стороне можно попасть в страну мхов, «Семь» - это «три» плюс «четыре» - семь ветвей семисвечника. У каждой ветви двенадцать сучьев… Это и живой арифмометр, и живой Информаторий…
        Тут его повело, голова свесилась на грудь, и он, как был, завалился на койку. Я снял с него китель, сапоги и тихо ушёл.
        Благодаря невольной подсказке, с помощью счёта по три и по четыре, я усовершенствовал мандалу, которую каждый раз рисовал на песке в роще, а потом затирал ногой, чтобы не осталось следов. Стройная геометрия Мирового Древа и направление его роста становились мне понятнее. Но невероятный вывод, к которому я пришёл, нужно было проверить.
        Несколько месяцев я ждал, чтобы на меня выпало дежурство на северном горизонте, где подземные ходы были самыми глубокими.
        Они уходили настолько далеко от поверхности, что там приходилось пользоваться дыхательными аппаратами. Но когда появился этот шанс отправиться в самостоятельное путешествие, оказалось, что со мной контролёром навязался Суетин.
        Мы спускались в шахту, балагуря, хотя на душе у меня скребли кошки. Суетин смотрел на меня строго, но позволил вести вагонетку. Она весело стучала колёсами на стыках, точь-в-точь как поезд, что привёз меня сюда три года назад.
        Я повернул рычаг, и вагонетка ушла в сторону от маршрута. Казалось, что Суетин ничего не заметил, но когда мы отъехали достаточно далеко, железные пальцы вцепились в моё плечо. Я почувствовал, как он выдирает из кобуры табельный пистолет.
        Завязалась скорая и неравная борьба, но, на моё счастье, вагонетка в этот момент перевернулась. Её тяжёлый край придавил Суетину ногу. Черный пистолет отлетел далеко, и Суетин не смог до него дотянуться.
        Лицо моего наставника побелело. Суетин явно боялся за свою жизнь, и было видно, что он пытается просчитать варианты - запугивать меня или льстить, подманивать или обещать что-нибудь.
        - Не уходи.
        - Не могу остаться, товарищ Суетин. Жаль, конечно, что так обернулось, но радиомаяк у вас работает, а это значит, что через три часа придут за вами и спасут. А вот у меня времени в обрез.
        Я кривил душой, зная, что никто по моему следу не пойдет.
        - Опомнись, сынок. До беды недалеко, - он снял фуражку и утёр вспотевший лоб.
        - Вы, товарищ Суетин, ещё бы про Особый отдел вспомнили.
        - Что тут вспоминать. Я и есть - Особый отдел, я. Не понял, что ли? Я, я! Я целый год за тобой следил, на карандаш брал, дурака пьяного изображал, да вот не знал, что жизнь так обернётся. А пока нам надо сидеть, да ждать, как за нами придут. Слышишь? О матери подумай!.. Я на тебя рапорт подам! - сорвался он в крик.
        Но мне уже было всё равно. Я оставил Суетину флягу с водой и пошел, согнувшись, по штреку. Воздух в тоннеле изменился, он уже не казался спёртым, мне почудилось, что его стало больше. Значит, я близок к цели. Я сорвал дыхательный аппарат и бросил его под ноги.
        Вскоре идти стало невозможно, и я пополз, извиваясь, как червяк, подсвечивая себе фонариком. Наконец я начал двигаться головой вниз, и вот я очутился перед земляной стеной. Сразу было видно, как она непрочна. Я остановился, чтобы передохнуть - осталось последнее усилие. Я шёл к этому мгновению так долго, что последние несколько минут можно было растянуть, как последнюю папиросу. Что там, в ином мире? Откуда мне знать.
        Мосты сожжены. Если даже я свалюсь в пропасть между трёх китов, то не буду жалеть, что сделал этот свой главный поступок в жизни.
        Древо растёт вниз, но это низ только для нас, а на самом деле его ствол поднимается вверх в другом, зеркальном мире.
        И я ударил кулаком в тонкую земляную перемычку.
        Странный белый свет залил лаз.
        Я вздохнул, набрался храбрости и высунул голову наружу.
        22 сентября 2022
        Перегон (День караванщика. 24 сентября)
        Выехали рано, ещё до звезды, но едва рассвело, «японка» уткнулась в противоподкатный брус огромной фуры. Чужой дизельный выхлоп, сизый и сладкий, мешался с утренним туманом.
        - А знаешь, я-то раньше бомбил у аэропорта. Страшное дело - челноки там с одной стороны, братва с другой. Я как-то ехал с порта и вижу - мытари наши обедают: поляна на капоте накрыта, водочка там, курочка. Но мы со свистом прошли, те и глазом не моргнули - с других соберут. А вот некоторые поездом ехали, так вместо мешков с песком закладывали китайскими пуховиками двери и стены. На рынке как-то из пуховика жакан вытрясли.
        - И что?
        - Ну, уценили пуховик, пришлось уценить - ведь с дыркой. Я сейчас как сон это вспоминаю, десять лет этих проклятых.
        Володя уставился в грязный брус-швеллер грузовика прямо перед глазами. На нём едва читались буквы какой-то весёлой надписи, но всю её уже невозможно было понять.
        - А потом я возил одного туза, - сказал Рудаков. - На «мерине» возил, на лаковом таком обмылке. Повёз как-то в аэропорт. Начальник отгрузился в самолёт и улетел в те страны, где, по слухам, гораздо лучше жить, а я, по старой памяти, решил поправить бюджет. Подсадил к себе какого-то дохлого мужчинку и гоню по широкому и почти что гладкому нашему шоссе к Соцгороду. Откуда ни возьмись, подрезает меня форсированная «девятка» и прижимает к обочине. Не желая портить дорогую машину, прижался и вижу - вылезли четверо, подошли. Протяжно так произносят:
        - Значит, так: колёса от машинки - к нам в багажник.
        Ну, я, обливаясь слезами, начинаю снимать колёса со своей машины, а пассажир мой, хрен недоделанный, сидит не шелохнувшись. Наконец, последнее колесо сняли и загрузили в чужой багажник. В этот момент невзрачный пассажир вылезает и произносит также нараспев:
        - Значит, так, ребята: а вот теперь мне уже некогда… Колёса - обратно, а колёса с «девятки» - к нам в багажник.
        При этих словах этот дохлый хрен вынул из складок тела такой агрегат, что непонятно даже, откуда там пули вылетают. Эти четверо только молча переглянулись и взялись за ключи. Я сижу - ни жив ни мёртв.
        Доехали, я ментам смотрящим всё рассказал - мне-то зачем чужая резина, да ещё такая. Вместе вернулись - ну, тех архаровцев след простыл, какой-то инженер на другой «девятке» кукует. Раздели его добры молодцы. Отдали мы ему колёса да и поехали в разные стороны.
        - А долго ты на «мерине» ездил-то?
        - Да нет, Бог миловал. Как стрелять стали, я сразу и свалил. Видел на Речке кладбище? Там они и стоят, ребята, - пассажиры да водилы. Белым по чёрному, мрамор да гранит, в полный рост - в спортивных трениках, кроссовках, с ключами от таких же «меринов» на пальцах. Ну его, это дело. Как пулять начнут, не спросят, кто тут на окладе, а кто хозяин. Да и правильно сделал - хозяин-то мой там, во втором ряду.
        - Упромыслили хозяина-то?
        - Там дело тёмное. Говорят, его «Чёрный нивовод» с моста подпихнул. Есть у нас такая легенда. Но, понятно, нечего гонять, да и водиле он наливал - один пить не мог.
        Но время шло, а фура впереди не двигалась. Раевский и Рудаков переглянулись, но делать было нечего: обгонять в тумане себе дороже. Не глуша мотор ещё минут десять, они переглянулись снова - опять без слов, но взгляды уже потяжелели, поугрюмели. Володя, согнувшись на заднем сиденье, натянул сапоги и, кряхтя, вылез наружу.
        Шофёр большой фуры, на грязном боку которой расправил лапы огромный политически-ориентированный медведь, высунул из окошка седую растрёпанную голову. Голова смотрела на Раевского с высоты второго этажа. Так смотрит на внука, играющего во дворе, строгий дедушка на балконе.
        - Не, не парься, братан, жди - там тебе хода нет.
        - Что там? Авария?
        - Ну, можно и так сказать. Сгуляй - увидишь, - ответили сверху, и туман скрыл голову.
        Раевский пошёл вперёд. Он шёл и шёл, а машины всё не кончались, стояли одна за другой плотно и недвижно. Наконец, перед ним открылась котловина, в которую спускалась автомобильная змея. Там, на дне, плескалось озеро жидкой грязи. Через грязь медленно полз зелёный артиллерийский тягач, ведя за собой грузовик.
        Из тумана потянуло кислым сигаретным дымом. Чтобы не спускаться вниз, Раевский спросил у куривших, почём услуга, и тут же снова переспросил в ужасе:
        - Деревянными?
        Ему не ответили, а только захохотали. Он подождал, чтобы оценить скорость переправы, и ужаснулся ещё больше, помножив её на число машин в заторе.
        Раевский вернулся, и они с Рудаковым стали коротать время - до обеда пробка продвинулись метров на сто, потом дело и вовсе застопорилось. Рудакову идея перегона японской машины из Владивостока не нравилась, но и для него деньги были пуще неволи. Времени было полно, сами деньги пока и вовсе отсутствовали в этом уравнении - они были призрачной, нематериальной составляющей будущего.
        После обеда обстановку отправился разведывать сосед из фуры.
        Через полчаса он стукнул в окно:
        - Эй, мужики, стоим. Тягач сломался.
        Никто даже не выругался.
        - Пробка - как на Тверской, - вздохнул Раевский.
        - Ты на Тверской стоял? - заинтересованно спросил его напарник. - В Москве был?
        - Не стоял, а знаю.
        - Знаешь, не знаешь, - сказал Рудаков - а я вот в очереди на растаможку стоял. На польской границе - это дня три. Это тебе не Тверская - там в пробках сколько стоишь? Час. Ну - два. А не понравилось - выпрыгнул и пошёл по бабам.
        - Не так, да ладно…
        Володя с Раевским спали по очереди, а на следующий день, когда зелёный жук опять засновал по луже, старались опять дремать, время от времени перегоняя «японку» вперёд. К вечеру они отошли в сторону от трассы и стали расчищать место под костёр. Заполыхал огонь - и тогда водила из фуры с медведем принёс большой казан и воду. Подошёл сменщик, и заструился обычный разговор:
        - Здесь Сибирь, да. Вот один мужик как-то по трассе ехал и поймал камень на лобовое. А кругом февраль, минус сорок.
        - Сорок?
        - Ну, почти сорок. Делать нечего - взял кусок фанеры, пробил в нём смотровую щель и привязал проволокой на место лобового. Так и погнал вперёд - как в танке. Как предки, значит, на Курской-то дуге. Или вот тоже был случай…
        К ним на огонёк пришли ещё двое - высокий шофёр и его товарищ-коротышка. В руках лежал огромный кусок мороженого мяса - сразу было понятно, что они гнали куда-то рефрижератор.
        - Эй, друг! Хлеб у вас есть? - крикнул кто-то от машин.
        Ещё двое пришли и, ничего не спрашивая, выставили канистру с техническим вином.
        Рудаков, прикурив от сучка, между тем продолжил:
        - Вот когда только стали делать «Жигули», там вообще все детали были итальянские - и кузова тоже. Такие-то до сих пор ездят, там всё вечное - и подвеска, и движок. У мужика на моей прежней работе такая «копейка» была - она «Волгу» как два пальца… Таких теперь больше не делают - и всё потому, что тогда, в шестидесятые рабочих прямо из космических цехов снимали - и на Волжский автозавод.
        Седой дальнобойщик вдруг вскинулся и угрюмо сказал:
        - Работал я в Тольятти. В отделе комплектации - каждый день в восемь сверка, как на каторге… - и вдруг закричал страшно:
        - Я замнач восьмого! В спецификации отсутствуют абразивные круги пятьсот-восемьсот, нехватка двести!..
        Закричал он страшно, и похоже было, что узник концлагеря вспоминает команды на плацу, произнесённые когда-то на чужом языке. Его быстро хлопнули по плечу, но он ещё долго вздрагивал.
        - Да ну, какие «Жигули» вечные? - перевел кто-то разговор в историческое русло. - Вот «Победа» - вечная, да. Там миллиметровая сталь была. Её годами просто масляной краской красили - вот и ездила. Тяжёлая машина, хорошая.
        - Там олово было, кажется, - поправил кто-то.
        - Может, цинк?
        - Нет, олово - как на консервах. Зверь-машина, говорю. Отсюда до Казани со свистом докатится…
        - А раньше, знаешь, машины проверяли как водку. Слыхал, что на водке дата изготовления на обороте этикетки была? - И хозяин державного медведя объяснил, что фильтры на водочных заводах меняли раз в неделю, и поэтому надо было брать вторничную водку. Что до машин, - закончил он, - машины после пятого и двадцатого - известно как собирали, после пятого и двадцатого брать нельзя…
        Володя хлебал бессчётно крутой чай, и слушал. Вклиниться в этот ряд было невозможно - точь-в-точь как в затор перед котловиной.
        - А я вам расскажу про наших крутых, - начал тот, что принёс техническое вино. - Дело было давно. Решили наши барчуки вырваться из рутины. Денег на ментов ещё не накопили, так что решили не пить, а покурить анаши, которой никто не пробовал. Анаша нашлась, дёрнули по первой, а не почувствовав ничего - по второй. Вскоре им действительно стало хорошо, но тут они разделились. Первый не помнит, как он добрался домой, а просто проснулся наутро от вопроса жены, как он, дескать, доехал. «На такси», - уверенно так отвечает. «А чья это машина под окном?»…
        Выглядывает барчук в окно и видит свою машину у подъезда, отвечает жене, что хозяин вчерашних посиделок уже пригнал её по назначению. Однако глупая женщина, не слушая его, спускается вниз и, вернувшись, молча берёт его за руку и ведёт к автомобилю. Фары, типа, горят, играет внутри музыка, да и дверца не заперта. На сиденье же лежит пятидесятирублёвая бумажка. «Я же помню, - растерянно произносит барчук, - как сказал: «Спасибо, шеф» - и захлопнул дверцу».
        - Пятьдесят? Это когда ж было? Я тыщи помню тогда были…
        - Ну, в девяностом мог быть и полтинник, - отвечал рассказчик, и продолжил:
        - Второй барчук вышел из дома, и понял, что ему хорошо, жизнь прекрасна, и путь домой лёгок и приятен. Слушая тихую музыку, ехал он по ночному городу, как вдруг увидел призывно машущий милицейский жезл. Нашарил права, денюжку, но чувствует, что хотя остановивший его капитан начинает говорить, не может проникнуть в значение его слов. Предъявил права. Капитан улыбнулся, продолжая говорить. Барчук снова показал ему права, капитан снова отвёл его руку, и снова губами зашевелил… Права снова предъявляются, всё это длится, длится. Наконец, удовлетворенные разговором, они разошлись. Барчук поехал, музыку слушает, дыхание переводит и вдруг видит в зеркале, что у него на хвосте висит милицейская машина. Газует, понимаешь, со страху, но она не отрывается, снова увеличивает скорость и уже представляет, как будет задержан «в состоянии наркотического опьянения».
        Машина сзади не отстаёт, и он решается - на полной скорости сворачивает в переулок, проносится по нему, продирается через мусорные баки, помойную кучу, прыгает днищем по какой-то лесенке. Сбавив скорость на неизвестной ему улице, посмотрел барчук в зеркальце… Пусто. Доехал до дому, нырк в постель.
        Но утро начинается со звонка в дверь. На пороге возникает участковый.
        - Ты вчера куда-нибудь ездил? - спрашивает он.
        - Нет! - быстро говорит барчук.
        - Ну, всё равно, сходи, на машину погляди.
        Тот спустился, да и глядит, что к фаркопу тросом привязан бампер с ментовским номером. Толкнуть они его, значит, попросили»…
        Шофера перекидывали истории, как горячие картофелины в руках, - и ни один не усомнился в рассказе другого. Не любо - не слушай, а врать не мешай. Хочешь - сам расскажи про нрав моторных масел или про специальные «Жигули», что делали для кремлёвской охраны - с особой коробкой на шесть скоростей. Рассказали о компакт-дисках, что отражали радары ГАИ, и про давным-давно застреленного гайца, который наставил измеритель скорости на кортеж Брежнева.
        Раевский вдруг понял, что никто не говорит о скопившихся в очереди машинах, о потерянных в простое деньгах, не касается страшного и тоскливого - о резине идёт разговор, а о будущем - нет. Пришедший парень, быстро осмотрев сидящих - нет ли чеченцев, рассказал, как брал населённый пункт Самашки, но дёрнувшись, как на ухабе, разговор снова свернул на мирное: про железо, про масло и воду, про бензин и соляр, про то, как движутся колёсные механизмы через Россию на честном слове и одном гвозде. Гвоздь был, впрочем, тут лишний - для него было иное слово.
        Раевский крепился, а потом и сам рассказал про трофейный «хорьх», что видел в Калининграде, где служил лет десять назад. И эта немецкая машина, что вовсе непонятно было, как выглядит, вдруг налилась в его рассказе металлической силой, сгустились из сибирского воздуха её гладкие бока и огромные фары. Он и сам поверил в её существование на улицах маленького городка.
        - Зверь машина, - говорил он уверенно, вспоминая, чьи слова он только что повторил. - Зверь. С места сразу сто даёт - а там ведь дороги ещё немецкие, гладкие как стол. С разгона в Польшу можно улететь.
        Выслушали и его, и в свой черёд какой-то якут рассказал о тяжёлых ракетных тягачах, похожих на гусеницу-сороконожку.
        Темнело.
        И вовсе незнакомый голос вспомнил другое:
        - А знаешь историю про водилу, которого убила братва за то, что он их на «Ниве» обогнал? Ну там грохнули мужика - столкнули под откос в тачке, уже мёртвого. Да только потом ничего не нашли - видно, болото всё всосало. Менты повертелись да и закрыли дело. Жена отплакала, мать отрыдала. А потом на трассе странные дела стали твориться - пацаны, что его убили, вписались в бензовоз, что поперёк дороги крутануло. Их смотрящий в иномарке сгорел. Но вот как-то один водитель автобуса видит вдруг - его чёрная «Нива» обогнала, и остановился от греха подальше. А потом и видит - дорогу размыло, это он за полметра перед вымоиной стал.
        «Детский сад», - подумал Раевский и пошёл прочь от костра - в лес. По толстым стволам сосен прыгали тени. Он осторожно ступал между сухих острых сучьев и поваленных деревьев и думал о времени: вот сколько они здесь, а он уже привык. Перестал торопиться и нервничать.
        Время - это такая странная вещь: то тянется, то скачет. Он вдруг понял, что раньше всё хотел чаще встречаться с друзьями, а тут недавно пришёл на день рождения и - обнаружил, что пауза длиной в год оказалась мгновенной.
        А сейчас нет ничего - костёр с братьями по дороге, и нет ничего - ни дома, ни хозяина, ни семьи, ни детей нет - а только трасса, и мера жизни - не дни, а столбики по краю.
        Он вышел к трассе и увидел чёрную фигуру рядом. Кто-то застегнул штаны и повернулся к нему.
        - Что на холоде стоишь? - спросил Володя. - Пошли к нам.
        - Мне к вам не надо, мне ехать пора, - ответил из темноты парень, перелезая через кювет.
        - Куда ехать-то? С ума сошёл. Не знаешь, что ли: не проедешь.
        - Я везде проеду. А ты не дёргайся, тебе топиться-то не надо. Только не пей много - от этого тоска будет.
        Раевский посмотрел на этого человека и с удивлением отметил, как тот садится в чёрную «Ниву», как она медленно начинает движение к котловине. Очень Володю смутило, что «Нива» шла без огней.
        Утром Рудаков исчез на полдня и вдруг появился у костра с видом заговорщика. Раевский подошёл, и напарник горячо забормотал ему в ухо:
        - Значит, так: я договорился с трактористом. Нечего тут ловить. Выбирайся своей колеёй, типа того.
        Они вывели «японку» через разваленный кювет на просёлок и покинули трассу. Тракторист ждал за первым поворотом - на краю абсолютно ровного поля. Только приглядевшись, Рудаков понял, что причина этой гладкости в том, что поле покрыто слоем жидкой земли. Ни волны, ни пузыря не было на этой плоскости, простиравшейся до горизонта.
        Они накинули буксировочный трос, и трактор повёл за собой автомобиль, как бурлак ведёт лодку на бечеве. Временами машина подплывала, и Раевский чувствовал, что её начинает тянуть течением, но нет, это всё же ему казалось.
        Вдруг тракторист вылез по колесу на крюк, наклонился и что-то сделал там. Трос ослаб, а тракторист снова забрался в кабину и дёрнул. «Японка» не двинулась с места, что-то журчало под днищем, а трактор стал удаляться. Сердце Володи затопило ужасом, как это поле грязью. Раевский понял, что они одни в этом бескрайнем грязевом море. И такое чувство тоски навалилось на него, что захотелось запеть какую-то протяжную русскую песню, из тех, что поют нищие на вокзалах.
        …Но нет, это просто трактор выбрал слабину, «японка» снова дёрнулась, и они поплыли дальше, разводя в обе стороны тугую коричневую волну. Через полчаса связка добралась до твёрдого и ухабистого просёлка, а по нему - и до избы самого тракториста.
        Они решили не разлучаться, и Рудаков тут же договорился о постое - уже с женой тракториста. Все крепко пили всю ночь, не пьянея, и таки под конец запели - протяжно и грустно.
        Лучше всех пел тракторист, пел он морскую песню о кораблях в тихой гавани, о рыбаках в далёком краю и о том, что никто не придёт назад. Татуированный якорь на его предплечье болтался вправо и влево, будто команда не знала, стоит ли закончить путь именно за этим столом или двинуться дальше в ночь.
        Раевский плакал от жалости к утонувшим рыбакам, несдюжившему кочегару и к самому себе. Он всё больше уверялся в том, что кроме дороги в его жизни ничего нет, и не будет. «Ничего-ничего», - будто болванчик у лобового стекла, кивали головы за столом, и Раевский проваливался в сонное забытьё.
        Наутро они выехали, и первое, что увидел Раевский, вывернув на трассу - фуру с огромным медведем на боку, мелькнувшую впереди.
        24 сентября 2022
        Пятницкая, 13 (День туриста. 27 сентября)
        Раевский остановился перед дверями, и тут же его захлестнуло возмущение: почему никто не предупредил, что тут код? Он посмотрел вокруг в поисках кнопки звонка, камеры наблюдения и тотчас вспомнил, что телефон разрядился ещё днём, а жизнь не удалась гораздо раньше.
        Никто не сказал ему код, а он сам не догадался спросить, когда договаривался с этой офисной дурочкой.
        Раевский поехал выкупать Мальдивы (глупость какая, эти Мальдивы) для своей тёщи - именно так это называлось: «выкупить Мальдивы». И тёща будет его ждать вечером с этой смешной папочкой, паспортами и билетами.
        Тёща была шумна и пузата, как тульский самовар.
        В праздники она надевала трудовые медали, и сходство становилось разительным.
        Но по своим делам тёще было ездить невозможно. Сегодня у неё были массаж и клуб, а плативший за всё Раевский должен был избыть свою епитимью до конца. Сам-то он двинется потом в другом направлении, в полном одиночестве, на которое имел право. Он поедет в Европу.
        Места были ему давно знакомы - лет десять назад рядом, на Болотной площади в старых домах, дослуживала на скромной канцелярской должности его мать. Часто Раевский заходил за ней и однажды увидел, что в этом дворике несколько татар жарят баранину в огромном казане. Пахло югом, терпкими травами, и трещали под казаном дрова. Рядом был Кремль, часы на Спасской башне мерили время первичного накопления капитала, слышно было, как через Большой Каменный мост, сигналя и ревя сиренами, несутся лаковые автомобили, а тут последние татарские дворники справляли свой праздник.
        В тот год было жаркое лето, лето дефолта, а теперь стоял чистый и промытый холодной водой март президентских выборов. И здесь, на шумной Пятницкой, всё давно переменилось.
        Он сначала ткнулся в дом под верным номером, построенный когда-то Шехтелем, но там оказался меховой магазин, и Раевский, стоя перед витриной, некоторое время тупо сличал адрес на бумажке с вывеской. Нет, явно было не сюда, и он сделал несколько шагов в сторону, обошёл ларёк (пахнуло утробным сосисочным духом), перекинул ногу через ограждение палисадника и ступил на раскисшую землю. В углу, под тусклой лампочкой, он нашёл дверь без вывески, и тут тоска подступила к горлу.
        На двери был кодовый замок - и более не было на ней ничего: даже ручки. Спутанный клок проводов вёл куда-то вверх, за узор чугунной решётки, ветер пел в жестяном козырьке, но звонка не было. Он стукнул в дверь, но ответил ему только вой пожарной сирены - откуда-то издалека.
        Вечерело, рабочий день конторского люда заканчивался, офисная плесень перелезла через края своих стеклянных банок и двинулась по улицам. Вот сейчас уйдёт и туроператор Нина, а Раевский, единственный неподвижный персонаж Пятницкой улицы, стоял перед запертой дверью.
        Он чертыхнулся - место было проклято своим номером, день был проклят пятницей, и только Раевский сунул руку в карман за телефоном, как сразу вспомнил, что электронный зверёк умер.
        Внезапно дверь отворилась, и навстречу ему вышла женщина с ведром. В мыльной плоскости воды плавал мальдивский остров тряпки. Раевский придержал дверь и, ни слова не говоря, проник внутрь.
        Он прошёл по чисто вымытому, но бедноватому коридору - сочетание линолеума и деревянных косяков - и уткнулся в стол вахтёра.
        Сквозняк из открытой форточки перебирал ключи на гвоздиках. Журнал прихода и ухода мрачно приглашал расписаться.
        Но вахтёра не было. Не было никого - только включился где-то автоответчик, забормотал извинительную речь и заткнулся.
        Раевский сверился с бумажкой и отсчитал третью после вахты дверь по левой стороне. Дверь, впрочем, была новая, жёлтого полированного дерева. Она беззвучно распахнулась, и Раевский увидел классический вид типового канцелярского рая. И здесь было пусто - только хрюкнул вдруг факс в углу и наблевал на пол длинным бумажным листом.
        Всё это Раевскому уже совсем не понравилось
        - Нина! - громко сказал он. - Нина! Где вы? Я вам звонил…
        Никто не ответил, только за следующей дверью раздался странный звук, похожий на скрип телеги.
        - Скрип-скрип, - сказали за дверью, и Раевский ступил внутрь. Там было темно, а когда он нажал на клавишу выключателя, лампочка под потолком вспыхнула, ослепив его, и тут же погасла.
        Однако фонарь за окном освещал помещение ярким медицинским светом.
        Перед Раевским был пустой зал со сдвинутыми к стенам стульями.
        К стене был прислонён невесть как сохранившийся портрет Ленина, сделанный в странной технике - инкрустированный тёмным деревом по жёлтому. За портретом стояло ещё несколько картин - повёрнутых изображением к стене.
        - Скрип-скрип, - сказало что-то наверху. Раевский поднял глаза и увидел огромное чёрно-белое колесо из знаменитой телепередачи. Тут, правда, оно висело на стене. Чем-то чёрно-белый круг напоминал мишень для бросания дротиков. Раевский представил себе, как сотрудники приходят сюда в перерыв, чтобы метать дартс величиной с бейсбольную биту.
        Где-то в коридоре хлопнула форточка, и секунду спустя, порыв ветра захолодил Раевскому затылок.
        - Скрип-скрип, - и колесо провернулось, вперёд или назад - непонятно.
        Было пыльно и скучно.
        - Нина! - заорал Раевский в полумрак. - Это я! Я, Владимир Александрович! Я привёз вам деньги!
        - Скрип-скрип.
        «Скурлы-скурлы», - вспомнил вдруг отчего-то Раевский старую сказку. - «Скурлы-скурлы, где моя липовая нога… Нет, там, наоборот…медвежья нога… А потом они набросились на него и убили».
        Он шагнул, зачем-то схватился за обод колеса и крутанул, как следует. Но никакого звона в тимуровском штабе не вышло, не натянулись бечёвки, не зазвенели консервные банки, не прибежала никакая команда - только раздался новый скрип-скрип. Только сорвался со стены какой-то портрет, да колесо, задев одну из картин краем, потащило её наверх. Рама её повернулась, показалась лицевая сторона, и Раевский увидел какое-то смутно знакомое лицо в очках. Пыль струилась в белом свете уличного фонаря.
        Делать тут было нечего, и он пошёл к выходу, на ходу достав телефон и тут же, в бессилии, замахав им в воздухе.
        Наконец он выбрался наружу и закурил.
        Навстречу в сумерках шла женщина с ведром. Ведро, впрочем, было пустое - но на мысли о суеверном уже не хватило сил.
        - Вам что надо-то? - хмуро спросила женщина.
        - «Чунгачангу», - не менее злобно ответил Раевский, ещё больше возненавидев глупое название.
        - Ну, адрес-то какой?
        - Пятницкая, тринадцать.
        - А! - подобрела женщина и в этот момент показалась красивой. - Так это строение два! Вам со двора зайти надо. Там они и сидят…
        Раевский остался один. Улица была пуста, люди куда-то подевались, да и весь мир переменился, и вместо весеннего тепла ему в лицо ударил заряд метели. Что-то он сделал не так, что-то непоправимое со скрипом завертелось - и так, как прежде, больше уже не будет. Но что, что?
        Не надо было к этому колесу прикасаться, вот что.
        Каким-то недобрым ветром перемен повеяло на Раевского, будто в переполненном троллейбусе схватил его за рукав контролёр.
        27 сентября 2022
        Сон мёртвого человека (День пожилых людей. 1 октября)
        Они пошли по насыпи, неверно ступая по разъезжающемуся щебню. Озеро открылось им сразу, как открывается семейная новость.
        - Туристы твои разбрелись, - сказал Раевский, оглядывая пустынный берег.
        - Ничего, голод соберёт, - Зон был рад, что избавился на время от своих подопечных.
        Впрочем, одна австралийская старуха всё же осталась у полуразрушенной фермы. Она фотографировала старинный плакат по технике безопасности - на нём несчастный человечек попал под трактор и вещал оттуда что-то, теперь уже стёртое временем. Наверное, «Не падайте под трактор! Не давите и не давимы будете».
        «Так и возникает каргокульт, - подумал Раевский. - Эти снимки переместятся на оборотную сторону земного шара и будут восприниматься как религиозные фрески. Вот злой колёсный дух пожирает грешника, а вот другой горит адским пламенем, не потушив окурок на складе гээсэм».
        Впрочем, когда они подошли, стало понятно, что старуха вовсе не старуха, ей не больше пятидесяти. Раевский видел много таких в инвестиционных компаниях, с которыми работал вот уже пять лет. Одинокие, но вполне обеспеченные женщины, пустившиеся в странствия за экзотикой. Теперь и у нас много таких. В принципе, мужчину можно купить, это не проблема.
        Женщина из страны кенгуру при этом уже фотографировала тракториста, Тракторист был не из местных, высокий и красивый русский парень, налитый молодой силой, он потягивался на солнце, как кот. Парень подмигивал австралийке и охотно позировал. Он был похож на красивое животное, но только вот на какое…
        Но Раевский отогнал эти мысли и стал дальше слушать Зона, а тот говорил как бы про себя:
        - Вера причудлива, но взгляд чужака выхватывает из твоей жизни ещё более причудливые картины.
        - Ты знаешь, я всё чаще думаю о старости.
        - Ты говорил, что думаешь о смерти.
        - Это, практически, одно и то же.
        - Не все разделили бы это мнение.
        - Это пусть. Вовремя умереть - большое искусство. Мучительное умирание, болезни, старческая паника, попискивание хитроумных аппаратов, продлевающих существование уже никому не нужного овоща на больничной койке. Или пуще того - безумие, муки близких. Это мы смотрим сейчас на пожилых туристов и думаем, что это старость. А старость - это живые мертвецы, продукт современной цивилизации. Человек, сдаётся мне, биологически хорош до сорока лет. Эволюция у нас кончилась, и мертвецы хватаются за жизнь.
        - Тут наперёд ничего непонятно. Разные продукты бывают. И мертвецы. Вон, лама Ивонтилов, тоже почти мертвец, не дышит, не ест и не пьёт. А мне он вполне симпатичен. Сидит себе, думает о чём-то.
        Лама Ивонтилов действительно был местной достопримечательностью. Много лет назад к нему в дацан приехал народный комиссар внутренних дел этой автономной республики. О чём комиссар говорил с ламой Ивонтиловым, было неизвестно, но покинул он дацан спешно, ругаясь и грозя кулаком в окна.
        После этого разговора лама Ивонтилов собрал своих учеников.
        Они расселись в зале дацана в неурочное ночное время, и ночные птицы смотрели, нахохлившись, на это собрание, как на помеху собственной охоте на мышей.
        Лама Ивонтилов сказал ученикам, что мягкое время кончилось и началось время твёрдое. Остальные люди это заметят не сразу, но его ученики должны узнать об этом первыми. У них есть, как всегда, три пути. Для начала они могут стать обычными людьми, скрыв свои знания. Ещё они могут бежать через южную границу и уйти в странствия по свету, пока не пресечётся их жизнь, и они не превратятся в птиц, мышей или иную живность. Но они должны знать, что если останутся на месте, то их ждут несчастья, а, может, даже смерть. Ученики задумались, и на следующий день несколько из них ушли из монастыря. Другие остались, чтобы за оставшиеся годы приготовиться к смерти. Один же стал пастухом, и его следы потерялись навсегда.
        Потом лама Ивонтилов перестал пить и есть, а затем перестал дышать. Его похоронили в сопках, засыпав тело кварцевым песком и солью со дна озера. Лама Ивонтилов пролежал в своей могиле довольно долго, пока его не вынули оставшиеся в живых ученики, что вернулись из тюрем постаревшими, с выбитыми зубами. Ученики изумились тому, что лама Ивонтилов совершенно не изменился. Он лежал, высунув нос из кучи соли и песка, и, кажется, его губы шевелились. Лама Ивонтилов бормотал какие-то молитвы, смысла которых никто не понимал. Ученики смутились и зарыли его снова.
        Только когда власть переменилась, ламу Ивонтилова отнесли в дацан. С тех пор лама Ивонтилов сидел в своём закутке за стеклом и продолжал о чём-то думать.
        Зон печально сказал:
        - Я совершенно не представляю, рад ли он этому. Я понимаю, что при определённом просветлении становится наплевать на толпы туристов, что тут слоняются. Я, который год привозя иностранцев сюда, всё-таки чувствую неловкость. Хорошо ли ему? Хорош ли он сам? Хорошо ли это всё?
        Или вот те же иностранцы. Им нравится, что у меня азиатская внешность, им нравится, что я им рассказываю. А ведь я настоящий музейный работник, я всю жизнь работал в музеях, я люблю описи фондов и музейные залы - особенно, когда мы их опечатывали на ночь, когда они пусты и гулки. Музеи люблю, а посетителей - нет. И иностранцев не люблю, и вообще туристов, с их религией pret a porter…
        В голосе Зона сквозила обида. Он мог часами говорить о «квадратном письме», что ввёл император Хубилай. Его занимало то, как и почему Пагби-лама создал письмо на основе букв тибетского алфавита, приспособив их к монгольскому языку. Он мог рассказать, как и зачем лама выбрал вертикальное расположение текста, в отличие от тибетского горизонтального. Он держал в руках сотни книг на пальмовых листьях и готов был рассуждать о ясном письме тод-бичиг и судьбе алфавита соёмбо.
        Но туристам было не интересно про алфавит соёмбо. Им интересно, правда ли труба ганлин делается из берцовой человеческой кости, и, если да, то где тогда купить ганлин.
        И Зон говорил, что да, правда. И пытался рассказывать о том, что были разные воззрения на то, из чего делать ганлин - из кости праведного монаха, кости девственницы или костей казнённых, про связанный с ганлином культ коня. Но про коня было не надо, не надо было и про разные воззрения. Надо было проще.
        И он закончил проще:
        - Тут, кстати, вся местность - музей. Геологический, в том числе.
        В этот момент они подошли к гостинице и, поклонившись поклонившемуся монаху на входе, прошли в бар.
        Раевский сидел за столиком, задумчиво разглядывая календарь. Такие календари были тут повсюду - в кухнях панельных пятиэтажек большого города неподалёку, в офисах международных компаний и в гостиницах. Дни в календаре были раскрашены согласно назначению: просто дни; дни для лечения и дни для праздников; дни для начала путешествия и дни для стрижки волос; дни для начала строительства и дни для обильной еды… Местные жители, как он заметил, очень трепетно относились к этому календарю. Парикмахерская в день, благоприятный для стрижки, ломилась от клиентов, а вот в день, негодный для этого занятия, все три парикмахера задумчиво курили на крыльце с утра до самого вечера.
        Было, правда, ещё небольшое количество дней, что в календаре были обозначены крестиком - это были «чёрные или противоположные дни», что попадались примерно раз в месяц.
        Хозяйка заведения как-то сказала ему, что землетрясения и войны случаются как раз в такие дни.
        Завтра был как раз именно противоположный день.
        - Тут другая вера, - продолжал Зон. - Это же даже не буддизм. Это буддизм плюс Советская власть, плюс электрификация… Адская смесь. Я видел прошение о дожде - не в местном музее, а в канцелярии губернатора - нормальное прошение, за тремя подписями, два доктора наук и один профессор местного университета. Только прошение, понятное дело, не губернатору, а на небо. Так и так, за отчётный период молились так и так, вели себя хорошо, просим дождя, имеем основания.
        Есть хорошая история, которую всякий раз рассказывают по-разному. Там речь идёт о нашем туристе, что поехал в Тибет, а тёща его попросила привести амулет «от Будды». Тот, конечно, всё забыл, а когда вспомнил, то, возвращаясь, просто подобрал камешек у подъезда. Он долго веселился, когда тёща говорила, что камень вылечил её ревматизм, и когда его действие нахваливали другие старухи. Они камлали вокруг него и камлали. А через два года камень стал светиться в темноте.
        Кому лама Ивонтилов - святой, а кому - просто пожилой человек. Интересно, кстати, если бы он проснулся - как бы ему выписали пенсию и какие оформили документы. Я бы на его месте не просыпался: откроешь глаза, а вместо комиссаров в пыльных шлемах вокруг тебя стоят комиссары из Книги рекордов Гиннеса. Ты что-то купить хочешь?
        - Не знаю, - рассеяно ответил Раевский. - А что ты посоветуешь?
        - Купи колокольчик хонхо. Будешь звонить в него и распугивать злых духов во время совещаний. Их к нам везут из Китая, штампованные. Но если ты будешь вести себя правильно, к следующим выборам в совет директоров он будет светиться в темноте.
        - Тогда я лучше куплю нож для ритуальных жертвоприношений, - улыбнулся Раевский. Назавтра у него был противоположный день, и он ожидал какого-нибудь землетрясения.
        Землетрясения не было. Но весь следующий день пошёл насмарку, потому что в посёлке вырубили электричество, и Раевский не смог зарядить севший аккумулятор ноутбука и дописать отчёт. Вместо землетрясения были австралийские туристы, что веселились перед отъездом. Ухала своими утробными звуками дискотека, где австралийские старики и старухи вели свои данс макабры.
        Раевский глядел на огоньки большого города, которые переменчиво мигали с той стороны озера - точь-в-точь как звёзды, и думал - что же всё-таки громче: музыка или дизель-генератор, благодаря которому она звучит?
        Пройдя мимо него, австралийка залезла в трактор и теперь целовалась с трактористом. Раевский восхитился тому, каков отечественный асимметричный ответ на архетип европейского жиголо.
        Жизнь была прекрасна, хотя он думал о том, что его карму ничего не исправит. Не сегодня, так завтра он подпишет и отошлёт отчёт. Сдвинется с места маленький камешек, который, подталкивая другие, вызовет лавину. Вслед за его отчётами напишут ещё сотни и тысячи бумаг, и через год-два на берег озера придут бульдозеры и экскаваторы, а лет через пять здесь будет стоять город. Сначала он будет небольшим, но потом разрастётся… Туристы будут до обеда посещать дацан и пялиться на медитирующего ламу. А после обеда они будут кататься по озеру, даря остатки обеда рыбам. И скоро он, Раевский, будет одним из немногих, кто помнит это место в первозданном виде.
        Трактор зарычал, и интернациональная пара поехала кататься.
        Лама Ивонтилов в это время думал. Процесс размышления был похож на движение лодки в медленном, но неостановимом течении реки. Но сегодня был особый день - кончался шестидесятилетний цикл и, значит, он проснётся и пойдёт в то место, которое европейцы зовут глупым словом «Шамбала». Он не знал точно, зачем это надо мирозданию, но это было очень интересно. Про это можно было много думать, а потом думать про то, что он там увидит.
        Он проснулся, не затратив на это никаких усилий, и некоторое время привыкал к свету.
        Впрочем, солнце заходило, и на дацан стремительно наваливалась тьма.
        Издалека звучала дурная музыка, лишённая гармонии.
        Он с трудом отодвинул стеклянную раму и слез на пол со своего насеста. Ноги гнулись плохо, и сначала он шёл, держась за стену дацана.
        Мир был точно таким, каким он представлял его. Все изменения были им давно предугаданы и обдуманы. Даже большой город на противоположном берегу не стал для него неожиданностью. И даже звук работающего дизеля.
        По берегу кругами ездил трактор, в кабине которого сидели двое - мужчина и женщина. Лама смотрел не на них, а на звёзды.
        Звёзд лама Ивонтилов не видел очень давно и отметил, что они чуть сместились в сторону. Конфигурация созвездий изменилась, и хоть он был готов к этому, всё равно удивился.
        Надо было собираться в путь, и он встал, оправил халат и в последний раз взглянул на озеро.
        В этот момент трактор подъехал к самой кромке берега, завис на мгновение и ухнул в воду.
        Лама Ивонтилов посмотрел на всплеск с интересом. Так он в детстве смотрел на скачущие по воде плоские камешки, которые он и его друзья швыряли с берега.
        Он подошёл ближе и увидел среди медленно расходящихся волн одну голову. Второй человек не показывался на поверхности. Да и тот, что сейчас жадно ловил ртом воздух, явно был не жилец - утопающий много пил, и лама чувствовал этот запах издалека, так же как чувствовал издалека запах снега на горных вершинах за горизонтом и запах трав у южной границы.
        Лама Ивонтилов относился к смерти спокойно - он сам раньше часто рассказывал историю про молодую мать, у которой умер маленький сын. Она пришла к Будде, чтобы тот вернул мальчика к жизни. Тот согласился, но просил женщину принести горчичных семян из того дома, что ни разу не посещала смерть. Женщина вернулась без семян, но с пониманием того, что смерть - непременный спутник жизни.
        Лама Ивонтилов не боялся ни своей смерти, ни чужой. Когда он лежал под землёй, он узнавал из движения ветров и колебания почвы то, что учеников его расстреливают, но это было частью жестокости мира. Сейчас он смотрел, как умирают два человека, которым никогда не достичь просветления.
        Но всё же задумался.
        И, подумав ещё немного, он спустился к воде и скинул халат. Первой он вытащил женщину - она была без сознания, и тащить её было легко. Когда он принялся за мужчину, то тот очнулся на мгновение и сильно ударил его по голове. Лама Ивонтилов погрузился в воду и почувствовал, как смертный холод пробирает его до костей.
        «Кажется, жизнь не так бесконечна, как я думал, - с интересом обнаружил он. - Я, кажется, могу умереть прямо сейчас». Он висел под водой, как большая сонная рыба, а рядом медленно опускалось вниз, к мёртвому трактору, тело мужчины. Но всё же лама Ивонтилов, выйдя из оцепенения, схватил утопающего за ремень и потянул к себе.
        Когда лама Ивонтилов положил мужчину и женщину рядом на береговой песок, то сразу понял, что они выживут. Однако с этими несостоявшимися утопленниками случилось странное превращение - немолодая женщина теперь выглядела как девочка, и выражение, свойственное девочкам, теперь проявилось на её лице, как тонкий узор на очищенном от грязи блюде. Молодой мужчина, наоборот, теперь казался дряхлым стариком, из тех, что бессмысленно бродят по базарам, пугая детей.
        Но ноги ламы Ивонтилова подкашивались, и он почувствовал, что протянет ещё немного - и, вздохнув, пошёл обратно к дацану. Халат не согревал мокрое тело, и ламу Ивонтилова била крупная дрожь. Он с трудом забрался на свой насест и из последних сил задвинул стеклянное окно.
        Никуда он не уйдёт, и придётся превратиться во что-то иное прямо здесь. Это даже ещё забавнее. На окно села ночная птица - лама Ивонтилов посмотрел ей в глаза, и птица развела крыльями: «Да, время умирать, ты угадал. Ничего не поделаешь». Пришла мышь, она как-то приходила к нему в земляную нору - лет шестьдесят назад, и тоже пискнула: «Ты прав, никуда идти не надо».
        Мысли путались, и ему показалось, что он засыпает.
        Через день Зон и Раевский прощались. Оба должны были улетать, но в разные стороны. А пока они сидели на берегу, наблюдая, как за ограду дацана заходят монахи с носилками.
        - Наш старик, кажется, завонял. Вчера он как-то осел на своей скамеечке и протёк. Кажется, он совсем мёртвый.
        - А откуда столько воды?
        - Мы все состоим из воды, даже когда не пьём.
        - Как ободняет, так и завоняет, - задумчиво сказал Раевский.
        - Откуда это?
        - Это из Достоевского. Знаешь, там умирает старец, которого все считают святым. А потом он начинает пахнуть, как пахнут все мертвецы, и над ним смеются - какая же святость, когда воняет. А потом оказывается, что дело не в этом. В общем, вопрос веры. Но тут всё другое.
        Они смотрели, как ламу Ивонтилова выносят из монастыря, и процессия медленно поднимается в гору. Она была уже довольно далеко, но звон колокольчика, распугивающего злых духов, был явственно слышен.
        01 октября 2022
        Шар (День космических войск. 4 октября)
        Они выехали поздно, долго перед этим собираясь, а потом долго встречаясь у станции метро.
        Так бывает, когда люди терпят друг друга.
        Люди, что друг друга любят, не замечают опозданий, а те, в ком кипит неприязнь, пользуются поводом, чтобы увильнуть с совместной вылазки за город.
        Петров давно знал своего приятеля и давно притерпелся к нему. Петров был тенью - да и фамилия у него была незаметная. «Петров» хуже, чем «Иванов», «Петров» будто взято из детского стишка про котиков и кошечек.
        Приятель был удачлив и любим женщинами.
        Без них он не ступал ни шагу - и Петрову это нравилось. При женщинах, пусть даже при чужих, мужчины меньше распускаются.
        Однако Петрову сразу не понравились две подруги, что товарищ взял с собой. Одна, как всегда бывает в таких случаях, была красивая, а другая - не очень.
        Но обе были как-то слишком хороши для болот, они были слишком дорого одеты, слишком хорошо накрашены, они были вообще - слишком.
        Петров понемногу начал их ненавидеть, причём красивую - даже больше другой. «Макнуть бы её в грязь, да по уши, во всём её дорогом и замшевом, - подумал он. - Так макнуть, чтобы забулькала».
        Но тут же одёрнул себя.
        Накануне Петров говорил ему по телефону:
        - Ты понимаешь, Митя, там - шар. Посреди болот лежит гигантский шар. Метров двадцать в поперечнике. Или тридцать… Нет, никому не известно, откуда он там взялся - может, это военные связисты обронили. Ну, им для антенн нужно было, везли и обронили. Как, как… Ну, везли на вертолёте, и - раз! - трос оборвался. И шар - бац! - и в болото. А кто его из болота достанет? Никто. Он, к тому же, секретный. И вот лежит там, посреди болота, огромный пустой шар - представляешь, какая там акустика?
        Они сговорились ехать на заре, чтобы обернуться быстро - дорога всё-таки была долгой.
        Сговорились, а всё равно прособирались.
        Опоздали и ехали поздно.
        Петров продолжал думать о том, зачем его товарищ взял двух подружек - прогулка обещала быть утомительной. Пришёл марток, надевай трое порток, снег сейчас ещё лежит. Зачем он взял этих двух? Непонятно.
        Он думал о распределении ролей в этом путешествии - что-то сбоило. Быть может, одна из женщин предназначалась ему - но это вряд ли, одёрнул себя Петров.
        Есть такое свойство компаний - найди лишнего, дунь да плюнь, вынь карту из колоды и ничего не изменится, а вытащи пусть даже верхнюю из карточного домика, рассыплется всё. Исчезновение человека из жизни других вовсе не обязательно связано со смертью - Петров думал о том, что чаще всего людей просто не замечают. Их вдруг не стало в нашей жизни, а, значит, и вовсе нет на свете. Замечают только тех, от кого что-то нужно.
        Пассажирки скучали.
        Им явно не хотелось в болота, а о загадочном шаре они даже не расспрашивали.
        Две женщины смотрели в разные стороны - одна в левое окошко, а другая - в правое.
        Пейзаж за окошками был тревожен - там горели поля. Пал шёл по сухой траве, дым стелился над пространством по обе стороны дороги. Петров никак не мог понять истока этой национальной забавы, от которой каждый год горели деревни и поля. Огонь выжигал верхний слой плодородной почвы, всё было во вред и ничего - впрок, но люди жгли траву год за годом. На какое непонятное счастье надеялись они, было Петрову непонятно. Иногда ему хотелось поймать поджигателя и бить его чем-нибудь по голове, пока кулаки не начнут уходить в пустоту. Но он очень боялся этого своего видения - уж больно оно было ярким, ощутимым.
        И это чужое счастье неизвестных пироманов он ненавидел.
        Все хотели счастья, как в той давней книге, где тоже был таинственный шар, и герой полз к нему, твердя, что хочет всем счастья и чтобы никто не ушёл обиженным.
        «Вот мы приедем к шару, - бормотал про себя Петров. - И можно будет загадать желание».
        Правда, шар из книги выполнял не все желания, а только выстраданные, выстраданно подумаешь «Провались они все», - провалятся все, так сам и останешься висеть в пустом белом пространстве, как в иностранных фильмах изображают рай. Или таким будет ад, неважно.
        Машина неслась по узкому шоссе, и Петров даже задремал - вставать ему пришлось рано, нужно было успеть на электричку, а потом на автобус, чтобы попасть к месту сбора. Однако ж девушки прособирались, и Петров продрог на перекрёстке.
        Теперь, в машине, он отогрелся и даже уснул на полчаса.
        Петрову снился огромный шар, который ворочается среди подушечек мха, давит клюкву и распугивает лесную живность. Сон пришёл к Петрову вместе со странной музыкой на три такта, злобной колыбельной, которую он помнил с детства. В ней, к маленькому Петрову приближался кот, самое страшное животное. Кот шёл к нему, и не было спасения ни в хрупких планках детского манежика, ни в одеяльце Петрова, не было надежды на спящих отца с матерью, шёл к нему кот, которого отродясь в их дому не было…
        Они доехали до поворота.
        Асфальтовая дорога кончилась, и перед ними лежал разъезженный просёлок.
        Машину вело, она ехала то передом, то боком, и этого дорожного приключения было ещё километров на десять.
        Наконец, одна из женщин спросила:
        - А зачем нам этот шар? Что в нём такого?
        - Он акустический… - начал Петров и осёкся. Товарищ его не поддержал, возникла пауза, а женщина поджала губы.
        Тогда он сделал безотказный ход:
        - Ну, это место для исполнения желаний. Машина для их исполнения - заходите в шар, и… Ваше желание исполнится. Точно-точно. Любовь, к примеру, случится… Или укрепится.
        Приятель бросил взгляд на заднее сиденье и подмигнул пассажиркам.
        Обе задумались и замолчали, снова уставившись в разные стороны.
        Петрову было неловко от своего незатейливого вранья, и он стал вспоминать тот давний сюжет об исполнении желаний. Ты приносишь жертву или, весь в пылу любви к человечеству, приносишь в жертву себя, а человечеству это всё не нужно. Тогда ты отдаёшь своё желание другим, и можешь сделать странное открытие. Человечеству нужно, чтоб ты провалился и освободил место: коллегам нужно - чтобы освободилась ставка; детям - чтобы опустела квартира, а соседям - чтобы исчез твой велосипед на лестничной клетке.
        Наконец, кончился и просёлок. Неподалёку стояли серые, давно брошенные избы, ржавый остов «Жигулей», повозка, вросшая в землю.
        Но главное - дороги дальше не было.
        Вернее, были колеи, да такие, что в каждую можно было поставить вертикально пластиковую бутылку с водой, что приятель и сделал. Пока он фотографировал свою бутылку, Петров смотрел вдаль.
        До шара было ещё километра три.
        Девушки вылезли из машины и курили на порывистом весеннем ветру.
        - Это хорошо, что подморозило, - сказал приятель. - Проехать я тут - не проеду, но вот пройти - может, и пройдём. Акустический шар, вот это всё…
        Вокруг лежали болота, подёрнутые тонкой плёнкой льда. Колеи тянулись между ними, и видно было, что тракторист каждый раз пытался ехать по-новому.
        На болотах что-то ухнуло.
        - Кладовая солнца, - невпопад сказал приятель.
        - Надо идти, - ответил Петров.
        Вдали ухнуло снова.
        Женщины оскорблённо пожали плечами, и одна из них пошла впереди. Приятель Петрова поддерживал её за руку, и скоро они довольно сильно оторвались от второй подруги. Когда Петров догнал её, женщина отказалась от его поддержки.
        Петров, поскальзываясь на подтаявшей глине, обогнал её и вдруг обнаружил, что он совершенно один на дороге. Он прошёл ещё дальше, а потом остановился, поджидая спутницу.
        Никого не было.
        Он даже вернулся чуть назад, но всё равно никого не увидел.
        Тогда он припустил вперёд и всё-таки догнал парочку, успевшую пройти почти весь путь.
        Они курили у поворота. Там дороги вовсе не было - кочки да озерца. Они двинулись по этой, слабо видной тропинке.
        Понемногу Петровым овладело то безразличие, которое приходит к человеку после нескольких часов монотонных трудных движений.
        Вдруг он увидел, как взмахнула руками подруга приятеля. «Сейчас она упадёт в грязь, будут обиды», - подумал Петров.
        Но падение всё же произошло быстрее скорости мысли. Пока всё это ворочалось в голове у Петрова, женщина упала на колено, но потом вдруг вся скрылась под серой мутной водой. Мелкие пузыри покрыли болотную гладь, спустя пару минут ещё один, огромный, выплыл откуда-то из глубины и громко и как-то оскорбительно весело лопнул.
        Из-под воды уже беззвучно, поднялся новый пузырь, и вдруг с глубины пришёл неожиданно глубокий, сильный звук.
        Ухнуло так, что кочка под ногами Петрова шевельнулась.
        Петров переглянулся со своим приятелем.
        Странное отупение охватило их. Потоптавшись немного на своих кочках, они продолжили путь - ну а что ещё делать?
        Так они хотя бы увидели шар.
        Они шли вперёд, будто объевшиеся мухоморов берсеркеры.
        И действительно, он тут же предстал пред ними - огромный, неожиданный - несмотря на всё прочитанное о нём, нелепый среди этого голого березняка.
        Круглый бок болотного жителя отливал серым и белым, он был похож на космический корабль, по недоразумению приземлившийся в болоте.
        Приятель пошёл быстрее, это значило то, что он скорее выдирает ноги из болотной жижи.
        На друзей снизошёл какой-то странный азарт - они уже не берегли одежду и не заботились о том, чтобы студёная вода не заливала сапоги.
        Петров с ревностью смотрел на своего приятеля, что опережал его в этой гонке за шаром. «Всё равно никто не должен уйти обиженным», - вспомнил он опять старую цитату.
        Приятель, ступив на ровную землю, отряхнулся, как собака, и вбежал внутрь шара сквозь небольшой пролом. Слышно было, как он там восторженно ухает, звук этот многократно отражается от стенок, реверберирует, а потом затихает. Внезапно один из вскриков перешёл в высокую ноту и оборвался.
        Всё стихло.
        Петров тоже выбрался на сухую площадку перед шаром.
        И тут вдруг он подумал, что настоящий магический шар вовсе не должен исполнять желания странников, он должен исполнять желания всех остальных - по отношению к дошедшим. Счастье не в исполнении желаний, а в том, чтобы найти своё место и предназначение. Ну и что, если для этого нужно исчезнуть - что толку тянуть? Нет никакого резона тянуть, состарившись, долёживать в мусорной квартире свой век.
        С неисчезнувшей опаской он заглянул в черноту пролома. Перед ним была грязная земля и бока сферы. Какие-то бессмысленные надписи, наслаиваясь друг на друга, покрывали стены шара в человеческий рост. Петрова удивило, что среди них совсем не было матерных.
        Больше ничего внутри шара не было.
        Петров отчего-то почувствовал себя тоскливо и одиноко.
        Никто не тянул внутрь шара, но он сам вдруг почувствовал, что его место там.
        Он нагнул голову и пролез внутрь.
        Огромная сфера тут же отреагировала на его шаги, внутри шара дробно рассыпалось чавканье отмерзающей земли.
        Петров несколько раз охнул и ухнул - но ничего не происходило, кроме, разумеется, затухания рубленых звуков.
        «Вот как неловко, - подумал Петров. - Как я забыл… А ведь знал, что мало того, что жертва принесена, важно, чтобы она была принята».
        И он, не теряя надежды, начал кружиться прямо в самой середине грязного круга, напевая:
        Неси, мышка, сладкий сон
        И друзьям моим и мне,
        Через сени, через клеть,…
        Через щель в окошечке.
        Тихонько, лёгонько,
        Чтоб не слышал котенька:
        Как услышит котенька -
        Тебе голову отъест.
        04 октября 2022
        Индрик-зверь (День защиты животных. 4 октября)
        Сон, в котором вы видите, как убивают единорога или он умирает, предрекает несчастье и страдание по вине злых людей, живущих ради наживы, вы будете знать это и переживать, но исправить такое положение вам будет не под силу. Виновные будут наказаны, а спокойствие возобновится.
        Единорога вывели из лесу поздним вечером. Деревенская дурочка, сидя под деревом, давно подманила его к себе и накинула на него уздечку, что дали ей городские.
        Но вместо того, чтобы идти к дороге, она несколько часов сидела всё там же, ощущая тяжёлую голову на своих коленях. Она забыла и про обещанные конфеты, и про серёжки в картонной коробочке, что ждали её у дороги. И только когда стемнело, повела его за собой, сжимая уздечку в грязной руке.
        Потом рука сжимала уже горсть конфет, а потом пальцы разжались - потому что один из городских, отступив на шаг, чтобы не запачкаться, аккуратно выстрелил ей в затылок.
        Дурочка лежала, глядя открытыми глазами в жухлую октябрьскую траву, а единорога уже заводили в фургон.
        Он шёл смирно, и вдруг застонал-запел, будто человек.
        Но уже хлопнула дверь, фыркнул дизель, и фура стала выбираться с просёлка на широкую трассу.
        Если во сне мимо вас проходит единорог, значит, в скором времени вас ждет удача, вам будет легко, как никогда, все бёудут называть это везением, но на самом деле ваше благополучие будет заслуженным, вы сами поймете, чем оно будет вызвано, за что даровано.
        Знахарь проснулся, и резко поднялся на кровати. В доме стояла тишина. Ни ходики, ни холодильник не подавали признаков жизни. А к утробному рычанию старинного холодильника он привык, что-то в этом холодильнике было от домашнего зверя с сосиской внутри. Но то, что остановились ещё и часы, было совсем неприятно. Знахарь, мелко ступая по доскам пола, подошёл к окну. Сосны спокойно и недвижно чернели на фоне светлеющего неба, стена монастыря как обычно угадывалась в темноте - но что-то случилось в мире, стронулось с места, нарушилось равновесие.
        И Знахарь, нашарив обрезанные валенки под кроватью, обулся и вышел, кутаясь в ватник. Он переступил порог как грань между ночью и поздним октябрьским утром. Знахарь спускался из скита по узкой тропинке, и чувствовал приближение гостей.
        По дороге из города приближался нежданный гость. И это был друг, старый друг, но визит не был радостен - друга позвало в дорогу точно то же мрачное предчувствие, что разбудило и его, Знахаря.
        Где-то по трассе нёсся лимузин - до него было ещё несколько километров, но Знахарь чувствовал, как машина приближается, как она сворачивает с окружной трассы на окружную дорогу, так называемую «бетонку», вот она едет медленнее…. Сам он шёл по тропинке к дороге, навстречу к гостям.
        Длинная машина скоро появилась из-за поворота, и фары ударили Знахарю в глаза.
        Секретарь выбежал из машины и открыл дверь.
        Знахарь согнулся и залез внутрь. Там пахло пряным и восточным, в канделябрах на стенках метнулось пламя настоящих свечей.
        - Ты не оставляешь своих привычек, cheri. Но я бы подпустил ещё ладана, - сейчас Знахарь в своём ватнике был похож на отца Сергия, беседующего с французскими путешественниками.
        Старичок напротив расхохотался.
        Они знали друг друга давно и сейчас сошлись, не сговариваясь, потому что оба почувствовали беду. Что-то разладилось в мире, случилась какая-то неприятность, но вот что именно произошло - непонятно. Кто-то нарушил хрупкое равновесие, совершив неизвестное действие, какой-то проступок, и вот теперь началось смещение событий. Так медленно начинает разрушаться карточный домик, если вдруг на один из его этажей села бабочка.
        - Нам с тобой надо понять «где», - говорил Старый Князь в расшитом камзоле. - «Где» - это даже важнее, чем «что». Секретарь долго звенел чем-то в ящике между сиденьями, и, наконец, подал хозяину гигантский бокал.
        Знахарь отмахнулся от такого же, шелестя картой.
        Карта была непростой - на ней вспыхивали и гасли точки, она набухала влагой, сама собой высыхала, трепеща в руках стариков, жила своей особенной жизнью. Два старика склонились над картой, бормоча что-то и посмеиваясь.
        Секретарь с тревогой вслушивался в этот смех. Он много лет назад научился различать все оттенки голоса своего хозяина и видел, что этот смех скрывает не озабоченность - он скрывает панику.
        Лимузин мчался в утреннем тумане, неумолимо, как захваченный самолёт к цели, приближаясь к высоким башням на окраине города.
        Потом машина нырнула в нескончаемый тоннель, совершенно пустой в это воскресное утро.
        Ещё с дороги Знахарь позвонил внуку. Тот служил пожарным и только что сменился с дежурства. В этот момент он уже ехал домой, и, мгновенно поменяв маршрут, повернул к центру, и принялся крутиться в петлях развязок. Дорогу он знал хорошо - и даже прожил пару недель в огромной квартире Старого Князя с видом на храм Христа-спасителя. Но это было при таких странных обстоятельствах, что старший лейтенант пожарной службы, поёжившись, отогнал воспоминания.
        Старший лейтенант вёл машину уверенно и быстро, обгоняя редкие машины на Третьем кольце. Он свернул на набережные, промчался к Кремлю и, сбросив скорость, углубился в переулки. Только остановившись перед огромным новым домом, он почувствовал, как устал на дежурстве. А дежурство было не страшным, но суетливым - они два раза тушили помойки, а потом он чуть не подрался на пустыре с подростками, которые взрывали там запрещённую к использованию пиротехнику. Помойки были потушены, петарды отобраны, и он даже разжился бесплатной гигантской морковкой с лотка вызвавшего их восточного человека.
        «Ладно-ладно, - подумал старший лейтенант. - Просто так меня бы не позвали».
        Когда он вошёл в квартиру, казалось, на него не обратили внимания. Только Знахарь помахал рукой, и снова уткнулся в бумаги на столе.
        Пожарный знал почти всех - но почти никого по именам. Тут были Лодочник, Трубочист, Секретарь… Секретаря так и звали - Секретарь. Ещё вот этот низенький был Бурмастер или Бурмейстер - потом надо вспомнить.
        Старший лейтенант углубился в дебри квартиры и нашёл ванную с душем. Несколько раз поменяв температуру воды, он отогнал сон и вернулся в гостиную.
        Мельтешил проекционный экран, менялись картинки и схемы - что-то происходило в Москве и её окрестностях, но что это было, собравшиеся за столом так и не поняли.
        Старший лейтенант тихо вышел в гостевую комнату и мгновенно заснул быстрым, как полёт ночной птицы, сном.
        Дедушка и внучек поехали обратно в скит. Знахарь объяснял внуку:
        - Понимаешь, это такая вещь, что движется. Причём сейчас в этом ничего страшного, но неприятности начнутся в тот момент, когда она придёт в негодность. А вот что это за «негодность» - понимай, как хочешь. Ясновидящие не видят, медиумы пока молчат.
        - Амулеты равновесия? - спросил старший лейтенант, не отрывая глаз от дороги. - Драгоценность… Нет, драгоценность не годится. Картина? Может, украли ребёнка?
        - Может, и ребёнка, - согласился старик. - Я сам склоняюсь к этому. Ребёнка… Правда, тут тоже не всё сходится - но медиумы уже ищут всех пропавших детей, но что-то мне подсказывает, что они просто спасут дюжину мальчиков и девочек от педофилов.
        Когда они подъехали к монастырю, уже вечерело. Мимо них, как коров в стойла, гнали вон экскурсантов. Туристические автобусы рычали на стоянке, кутаясь чёрным дизельным дымом.
        Старик с внуком пошли центральной дорогой, мимо пушек на бетонных ложах и пустеющих сувенирных рядов.
        Навстречу им шла группа - разморённая и усталая, шаркая туфлями и старушечьими тапочками.
        Женщина-экскурсовод, выпасая группу, казалось, даже поддавала отставшим длинной палкой с флажком. Старик с внуком остановились у пушек, чтобы пропустить туристов.
        - Нет, не ребёнок, - повторил Знахарь.
        - Что это может быть? - спросил себя старший лейтенант.
        - Это единорог, - сказала женщина.
        Старший лейтенант не сразу поверил и вскрикнул:
        - Что?..
        - Тут вы видите единорога, старинное русское гладкоствольное орудие. Эти единороги-гаубицы сопровождали пехоту в бою, существовали до середины девятнадцатого века, вплоть до появления нарезных орудий, - и она уже стоя лицом к группе ткнула палочкой в чугунный ствол.
        Старший лейтенант охнул.
        Женщина скользнула по нему недоумённым взглядом и повела группу дальше.
        - Мы всё понимаем, да? - сказал ему Знахарь.
        Гнаться во сне за единорогом или пытаться его поймать - наяву вы прикладываете много сил, чтобы добиться поставленной цели. Но возможно, ваша цель не стоит усилий, которые вы тратите. Подумайте над этим, чтобы не получить в конечном итоге лишь разочарование.
        Успешный человек Миканов работал в банке, вернее, банк работал на него. Миканов был успешен, и банк был успешен. Миканов был из тех людей, что не торопят события и не стремятся к публичности. Он старательно избегал телекамер и не давал интервью прессе. Беззвучно и молчаливо, как рыба, плыл он в море финансовых течений. Всё удалось. Всё получилось - риски были минимизированы, а активы верифицированы.
        Но мужская сила оставляла его - и это была беда.
        Как-то он даже записался к сатанистам - это не походило на присягу. Это не было похоже на вступление в партию. Это была именно запись - как запись на приём к врачу. Он не верил в кровь девственниц, и в прочее безумие - нет, конечно, он оплатил бы всё, но рационализм побеждал. Если бы Чёрная Месса помогла, он оплатил бы её - но достоверность результатов никем не была подтверждена. Итак, он записался, желая победить свой обидный недуг, и даже поехал на шабаш.
        Но он опоздал.
        Ничего не вышло, шабаш разогнали, сатанистов со скандалом похватали, и с не меньшим скандалом выпустили, и он благодарил Бога или Антихриста, что заблудился и не доехал до этого мероприятия на царицынских холмах.
        Время шло, и он стал избегать женщин. Семьи у него никогда не было, а теперь и не предвиделось.
        Миканов второй год работал напрямую с одним восточным (или южным) человеком. Хан Могита был, кажется, перс (Это «кажется», бесило Миканова чрезвычайно). Он пытался узнать точно, и два источника в министерстве сообщили ему диаметрально противоположные сведения. Согласно одному информатору, перс имел русскую фамилию и никак не был связан со странами Юга, согласно другому он был пакистанец, и по документам пограничной стражи он вообще не приезжал в Россию). Миканов постоянно натыкался на странные заведения, что принадлежали русскому персу-пакистанцу - от гигантского яхтенного клуба до крохотного антикварного магазинчика, которым управляли совсем другие люди.
        В этот магазинчик-то он и отправился сегодня.
        Звякнул колокольчик.
        В такт колокольчику попугай на насесте харкнул, дёрнул головой и хрипло пропел что-то на те же три такта.
        Для того чтобы поклониться гостю, карлик-продавец подпрыгнул из-за прилавка.
        Они были уже знакомы, и Миканов сразу бросил, как монету на стол короткое слово «Что?».
        - Появилось, - и карлик поманил его ближе. Он долго шептал Минакову что-то в ухо. Минаков не сразу поверил, и это недоверие карлик истолковал по-своему. Он сказал громче и настойчивее:
        - В другом месте, между прочим, вам легко могут всучить рог нарвала. Так это случилось с Иваном Грозным, - и тут же, испугавшись, карлик снова перешёл на шёпот.
        - Нет, финансовые вопросы мы обсудим потом, - ответил Миканов в ответ на неслышные слова карлика
        - Ну, да, - сказал он потом. - Ну, да. Пару дней. Что же нет? Это приемлемый срок.
        Бурмастер проверял всех единорогов, что жили под Москвой. Единственный московский, что жил у пруда в Лосином острове был не в счёт. Он был на виду, и вместо смотрителя за ним наблюдал учёный совет Академии. Украсть его было невозможно.
        Единорог из Рузы был на месте, шотландский единорог, который жил на реке Нерской близ станции Куровской и сейчас был у него на мониторе, стоял на песчаном обрыве и задумчиво глядел на реку.
        Клязьминский единорог тоже был на месте.
        Смотритель солнечногорского единорога русской породы не отвечал, но спутник, повинуясь приказу Бурмастера, уже повернулся нужным образом и выцелил фигуру этого единорога, мирно пасущегося в лесу на берегу Сенежа.
        - Ничего не понимаю, - Бурмастер снова прошёлся по списку.
        В это время Старый Князь вызвал к себе фармацевтов. Пришло три старика-волхва, которые ещё в прежние времена, до запрета, толкли рога в ступе, настаивали порошок на мёртвой воде и торговали гомеопатическими таблетками. Они клялись, что подделок - море, но запрет соблюдается строго и на подпольном рынке Москвы ни копыта настоящего единорога, ни его рог продать невозможно.
        Князь им верил, да верил не до конца - он помнил, как совершенно случайный, левый человек украл из музея в Коньково яйцо птицы Рухх и, не извлекая никакой магической пользы, просто изжарил гигантскую яичницу. Яичница была съедена на юбилее одного богатого человека. Незадачливый воришка и богач с сотрапезниками были превращены в бронзовых клоунов и прихотливо расставлены на Цветном бульваре, но яйца было уже не вернуть.
        К волхвам-фармацевтам обращались несчётное количество раз за рогом, но всё это были люди несерьёзные, хоть и небедные.
        Но вдруг один из них вспомнил сумасшедшего банкира, что долго пользовался таблетками ясноумия, и вдруг отказался от очередной партии.
        - Знаете, Князь, он сказал, что ему теперь это будет не нужно, - сказал фармацевт. - С таблеток ясноумия невозможно слезть - как с героина. Особенно если пользоваться ими несколько лет. Нет, случаи были, но это произошло всего два раза, и не в этом веке. Нужно иметь феноменальную волю, а на что человеку с феноменальной волей таблетки ясноумия?
        - И то верно, - и Князь на всякий случай запомнил фамилию этого человека. Банкир как банкир. Он видел их много, но сделал особое наблюдение: больше всего успешные люди не любили рисковать. Да, они были способны на риск, но никогда не шли ва-банк, и уж совсем точно не позволяли себе предаться настоящей страсти.
        Но всё равно, пусть его проверят.
        Пожарное дело - это искусство соединения воды и огня, - твердил про себя старший лейтенант. В своей жизни он, правда, не раз тушил огонь землёй (то есть и самой землёй и специальными минеральными порошками), воздухом (ударной волной от направленных взрывов) и самим огнём - то есть, всеми стихиями попеременно, а то и сразу.
        Сейчас ему передалось беспокойство деда - баланс стихий разладился, и угроза единорогу означала угрозу не только огню и воздуху, но и воде с землёй.
        Старший лейтенант ощущал себя как человек перед запертыми воротами огромного завода, в одном из цехов которого, рядом с баллонами пропана, начала искрить проводка.
        Он сидел в квартире Старого Князя, чтобы быть ближе к центру событий. До нового дежурства оставалось ещё два дня, и он мог себе позволить слушать пение Бурмастера за пультом:
        - Белё-о-осый зверь с глазами, как у лани, лани-и. (Бурмастер, в этот момент отхлёбывал из непонятной бутылочки). Полны тоски глаза его, виски болят, и капли состраданья нет в звере этом, ни в глазах, не в роге с белизной слоновой кости, чей белый блеск, скользя, по шерсти тёк, и на тоску смотрящего обрёк тот образ будто слово «рагнарёк»…
        Внезапно на панели замигала лампочка.
        Бурмастер вслушался и сразу же созвал всех, переведя звонок на громкую связь. Смотритель солнечногорского единорога был найден в Дубне. Тело прибило к берегу Волги прямо напротив огромной статуи Ленина, открывающей канал имени Москвы. Ленин смотрел, хмуро прищурившись, на труп. Лицо смотрителя вздулось и пошло чёрными пятнами.
        Едва глянув на изображение, Старый Князь заявил, что так плюнуть ядом могут только три человека в Москве. Это он сам (надеюсь, мы не будем обсуждать мою кандидатуру, да?), другой - дед одного из присутствующих и тоже вне подозрений (жест в сторону старшего лейтенанта), третий… А третий - Карлик Монстрикоз, совладелец Лавки Древностей и данник Хана Могита по прозвищу Друг Мёртвых.
        - Где единорог?
        Оказалось, что подчинённые приехали на место и обнаружили вместо единорога хорошо сделанный манекен, исправно махавший головой и хвостом.
        - А кто проверял банкира? - спросил Князь.
        Бурмастер снова вывел звонок на громкую связь. Голос с явным кавказским акцентом, сказал что-то на непонятном языке, но сразу поправился. Банкир, дома, доложил он. Охрана ждёт гостя, при бытие ожидается через час.
        И тут старшему лейтенанту позвонили. Он даже вздрогнул от неожиданности - потому что звонок был из другой жизни, что ещё вчера была главной. Звонил сослуживец, и просил подмены в воскресенье. Сослуживца, что хотел провести день с семьёй, выдернули из дома на усиление - на Спортивной горела Лавка Древностей. Громко взрывались банки с заспиртованными младенцами, и стелился по Пироговке удушливый дым от антикварных масок и амулетов. Хозяина не нашли, зато из лавки вытащили живого козла и насмерть перепуганную обезьяну.
        - Вот-вот. Ребятки, поедемте, пока не опоздали, - и Старый Князь вскочил с кресла неожиданно легко, как юноша.
        Когда они повернули с шоссе направо, и миновали Москву-реку, Бурмастер хмуро сказал:
        - Видал я в гробу эту Рублёвку - отвратительный тут разрез. Бурили вон там, и вот тут, да. Отвратительно, честно я вам говорю.
        В тот момент, когда они подошли по дорожке, засыпанной битым кирпичом к дому в английском стиле, то услышали из открытого окна на втором этаже звон разбившегося стекла.
        - Пойдём, потолкуем с хозяином, - сказал Старый Князь. - Кажется, он не в духе.
        Они тихо, но не без труда, отперли дверь и ступили в сумрак парадной залы с лестницей. Не раздалось ни звука, и старший лейтенант, было, решил, что хозяин напился и заснул.
        Можно было поговорить и так, внезапно разбудив и ошарашив. Но оказалось, что банкир Минаков совершенно не был расположен к разговору.
        Он вообще не мог говорить, потому что финансист Минаков висел на тонком брючном ремне, и язык его вывалился изо рта. По иронии судьбы у него случилась чудовищная посмертная эрекция и Старый Князь только поцокал языком, увидев это безобразие.
        Защемленные рамой, рвались в комнату занавески, и холодный осенний воздух лился с балкона.
        - Вот так, - сказал Старый Князь. - А был ли мальчик-то? Да и то верно. Темна вода в полынье.
        - Может он, шалун, только пальчик отморозил.
        - И пальчики, грозящие в окне. А мальчики пропавшие - в глазах.
        - Утопшие в глазах как в двух озерах.
        - Или туманах.
        - Глядят в озёра синие, в полях ромашки рвут.
        Старый Князь цыкнул на них, и пришлось идти вон. Веселиться было нечего. Потенциального заказчика убрали, как пешку с доски. Это доказывало, конечно, что заказчик не потенциальный, а самый настоящий, но ниточка оборвалась.
        Знахарь был единственным, кто относился к ситуации даже с некоторым весельем. Много времени он провёл в уединении, и теперь ему было забавно разгадывать головоломку с единорогом. Самих единорогов, кстати, он не любил и почитал их за животных туповатых и никчемных. Что русский индрик-зверь, что единороги крылатые вавилонские, что белые китайские, что пахнущие рыбой персидские, что прочие - ему вовсе не нравились. Знахарь считал, что выгоды от них меньше, чем забот.
        Однажды он сам составил какой-то страшный яд из ягод, что выросли на месте смерти чёрного единорога, и травил им крыс в подполе, да тем польза окончилась. Крысы, как оказалось, выжили, яд оказался нестойким и в результате обнаружились сплошные убытки.
        К тому же единорогов приходилось охранять от людей (разного рода безумцев, помешанных на вечной жизни и половом величии), следить за продолжением их рода… Нет, всё это ему не нравилось.
        Но всё-таки единорог был доброй скотиной, к тому же, хоть и пугливой, но довольно красивой. Он действительно стал чем-то вроде банкноты, бумага которой сама по себе стоит мало, зато является символом некоторой ценности. Уничтожь банкноту, порви её - и ценность потеряется вместе с ней. Так и здесь: случись что - завоют, заплачут прочие колдуны, разладится спокойная жизнь у всех, и начнут ловить рыбку в мутной воде какие-нибудь пришлые люди.
        Поэтому несчастное животное нужно вернуть на место.
        И теперь Знахарь, валяясь на чужой кровати, решал задачу поисков, как задачу шахматную, сложную, но интересную. В этой задаче была только одна хитрость - но хитрость главная. За него, вместо него, но с его тайной помощью с этой бедой должен был справиться не он, а его внук.
        Внук должен был, если что, занять его место. Внуку нужно было передать свою память. А кроме памяти и внука больше в его жизни ценностей не было.
        Поэтому Знахарь лежал на огромном покрывале в квартире Старого Князя и думал, как найти иголку в стоге сена.
        Старый Князь набил тонкую похожую на дамскую трубку ароматным табаком и прикрыл глаза. Он понимал, что Знахарь хитрит, но поделать ничего не мог. Хоть друзья и превратились в коллективный разум на это время, он всё же не мог свободно путешествовать по чужому сознанию.
        - Как будем выручать? - прервал он, наконец, молчание.
        - Тут самое главное не как выручить, а как найти.
        - Ну, да - всегда самый главный вопрос «где». Это в тебе говорит специалист по транспортным и пассажирским перевозкам. Если нельзя танцевать от заказчика, будем исходить от признаков предмета поисков. Ты можешь поговорить с геофизиками - дело в том, что единорог будет притягивать к себе воду. По идее, должно твориться что-то непонятное с грунтовыми водами.
        - Знаешь, сколько времени нужно на это? Я имею в виду мониторинг.
        Но времени не понадобилось. Знахарь, кряхтя, поднялся со своего ложа и включил телевизор. В новостях они увидели придурковатых дачников около родника, забившего прямо у правления их кооператива.
        Старики и старухи как фламинго, стояли, поднимая то одну, то другую ногу, в луже и щурились в камеру. Трогательная старческая радость была разлита по их лицам.
        Знахарь с Князем вновь разложили живую карту и принялись орудовать странными инструментами, похожими на циркули.
        - Сюда пошло, вот сюда, вот-вот. Это Лукино. Это Лукино, точно.
        - Лукино - странная местность. Там целая дивизия стоит, и ещё других воинских частей пяток. Все за крепкими заборами. Обыщемся.
        - Всё куда проще. Знаешь, где проще всего спрятать лист?
        - В лесу.
        - А книгу?
        - В библиотеке?
        - А единорога?
        - Опять в лесу.
        - Так. Не вышло. Урок не впрок. Единорог похож на лошадь, и легче всего его спрятать на конюшне. Жан Маргулье говорил, что можно лицом к лицу столкнуться с единорогом и не быть уверенным, что это он. Так и здесь - если хорошо поставить дело, то никого не заинтересует, кто там хрумкает морковь в темноте.
        - А они едят морковь?
        - Ты совсем тёмный. Отчего ж единорогу не есть морковь? Внук мой любит. Я вот, например, сам ем, и что?
        - А скажи-ка, любезный, - Князь повернулся к своему секретарю. - Не в Лукино ли конюшня «Холстомер»?
        - Именно в Лукино, именно «Холстомер», ваше сиятельство, отвечал тот, уже выводя нужную карту на общий монитор над столом.
        - Хорошее название для конюшни, - одобрил Знахарь. - Цепляет.
        Старший лейтенант пожарной службы сильно продрог.
        Они с Бурмастером уже два часа лежали в кустах около забора конюшни. Прямо над ними тонко пела на ветру жесть большого рекламного плаката. Там значилось: «Конюшня у яхтенного клуба. Сауна VIP. Круглосуточно баня, бассейн и караоке». «Это описание ада», - подумал пожарник. И ещё старший лейтенант подумал, что если бы жил тут, то взорвал бы круглосуточное караоке к исходу вторых круглых суток.
        - Полезем через забор?
        - Видишь ли, старлей, тут не всё так просто. Задурить местную охрану невозможно. Можно, конечно, отвести глаза часовому в соседней части, угнать танк, да пробить забор. Но, понимаешь, всё это скотство. В буквальном, так сказать, смысле. Передавим каких-нибудь ни в чём не виноватых лошадок, разумеется, ничего не найдём, ничего не сделаем, только устроим скандал. А единорога тут же зарежут. Он живой, конечно, дороже, но тут они пойдут на принцип. Не доставайся же ты никому, и всё такое.
        - Ну, так как будем выручать?
        - Тут самое главное не как выручить, а как найти в этой куче лошадей, да потом что с ним делать. Куда везти, где прятать - вот и лежи, жди. Старики пока за нас думают, да только пока ничего не придумали.
        - Время-то не ждёт.
        - Ну, вот ты тогда и придумай. Зачем тебя иначе судьба привела?
        Старший лейтенант жевал травинку и думал - действительно, зачем он здесь? Что он может сделать и каково его место среди этих людей и не совсем людей? Его специальность - огонь и вода. Его дело сводить вместе огонь и воду, но что он должен сделать тут?
        К тому же он сейчас замёрзнет, как кладоискатель. Нет, как старатель - прямо на золотой жиле, но без спичек… Стоп-стоп.
        - Кажется, я знаю, что делать, - он тронул напарника за плечо. - Скажи, Олежек, ты читал Джека Лондона? Про золотую лихорадку? В смысле, про Аляску?
        - Читал.
        - А помнишь, как он говорит о том, как важно чтение книжек?
        - И что?
        - Чтение книжек, например, может даже вылечить массу народа от смертельных болезней. Цинги, например.
        Впрочем, прежде чем всё объяснить, старший лейтенант перевернулся на спину, вытащил телефон и принялся набирать номер, держа аппарат над собой. Сержант из его старого пожарного расчёта отозвался мгновенно, будто и не прошло двух лет, и не текла сейчас меж ними глухая ночь. Сержант выслушал всё, не задав ни одного вопроса, и сказал, что будет через час.
        Он приехал через пятьдесят пять минут на разбитом «Жигулёнке», который, чтобы не спугнуть его грохотом охрану, они оставили далеко на дороге.
        Втроём они долго таскали коробки, а потом устанавливали то, что сержант называл словом «направляющие». Когда всё было готово, сержант отмотал длинный шнур и тут же достал из кармана большой кусок колбасы и засунул в рот как сигару. Старший лейтенант вспомнил, что он давно ничего не ел, но в кармане обнаружилась только одна-единственная морковка.
        - Кажется всё, - Бурмастер покрутил головой. - Итак, неконтролируемая паника нам не нужна. Нам нужна контролируемая паника.
        Старший лейтенант зажал крестик зубами на счастье и махнул рукой. Сержант нажал кнопку.
        В ночном воздухе засвистело. За конюшней треснуло и полыхнуло. Учебная пиротехника, украденная со склада, сработала как надо. Это были не пожароопасные петарды, нет. Непосвящённому могло показаться, что пожар идет к конюшне широким фронтом.
        Кто-то за забором закричал, вспыхнул и тут же лопнул прожектор. Контролируемая паника надувалась стремительно, как воздушный шар на газовом баллоне. Хлопали двери и - о радость! - они услышали звук заводимого мотора.
        На пятой минуте ворота распахнулись и, медленно набирая скорость, из них выполз лошадиный фургон.
        Они дождались того, когда он минует крутой поворот к шоссе, и Бурмастер со старшим лейтенантом прыгнули с двух сторон на подножки кабины.
        После непродолжительной возни они перевели дух уже внутри.
        - Ты какой-то жестокий, - сказал, наконец, Бурмастер. - Ты в людей стрелял когда-нибудь?
        - Стрелял.
        Старший лейтенант, был не совсем прав. Он стрелял всего один раз, и для того, чтобы не поднять панику, а чтобы её прекратить. Он стрелял над головами толпы, чуть не раздавившей первых выбежавший из горящего кинотеатра. Поэтому, не вдаваясь в подробности, он, перетянул разбитый кулак платком, и тронул фургон с места.
        Они миновали несколько деревень, выехали на большую трассу, и погнали к монастырю.
        Сотни глаз следили за ними, но только одни наблюдатели пока боялись вмешаться, а другие - считали, что это уже без надобности.
        И всё же, когда, казалось, всё кончилось, им под колёса метнулась невесть откуда взявшаяся старуха. Бурмастер не успел крикнуть, что это вовсе не старуха, и лучше бы не тормозить, но его уже впечатало лбом в стекло.
        Фургон развернуло поперёк дороги, что-то внутри потекло и захлюпало, и старший лейтенант понял, что дело плохо. Что оно ещё хуже, он понял, когда его, выбравшегося наружу, тут же прижали к дверце кабины и показали нож.
        Нападавших было двое. Один высокий и худой, а второй маленький, низкорослый, да что там - карлик.
        Тут бы хорошо знать какое-нибудь заклинание, как его дед, подумал он. Начать швырять в неприятеля какими-нибудь огненными шарами. Но нет у него огненных шаров, разве что… Он, было, думал мрачно пошутить, но вдруг вспомнил, что как раз такое огненное оружие у него есть.
        На китайских петардах, что он отобрал у мальчишек на пустыре, как раз и было написано «Файрболлс».
        - Ключи отдай, - сказал ему карлик, не убирая ножа. Они неловко, обнявшись как молодожёны, ступили на подножку. Карлик держал нож у его горла и дышал ему в ухо, и старший лейтенант ощущал странный запах, исходивший от карлика. Это был не смрад, но тлен. Скучный и унылый запах, которым пахнут отсыревшие матрасы на дачах по весне.
        Не оборачиваясь, старший лейтенант протянул руку, да не к ключам, а к своей куртке. Шары были там, и он тихо зажал их в руке, пропустив вытяжной шнурок между пальцами.
        Он взорвал их прямо в руке, перед носом карлика.
        «Кажется, мне оторвало кисть», - успел подумать старший лейтенант, пока не пришла боль. Однако и карлик визжал, катаясь по асфальту. Кажется, него уже не было носа.
        Второй незнакомец сделал к нему шаг, но сзади, постреливая из ружья в окно, приближался его сержант на своём дребезжащем автомобиле. Но не это испугало врага - со стороны леса, меняя форму словно тени, мчались всадники. Всадники были ещё чернее, чем ночь, и даже в ночной темноте, их контуры выглядели как чёрный бархат на сером.
        Долговязый оглянулся и как-то незаметно исчез. Он не растворился в воздухе, не убежал, а как-то просыпался, как просыпается песок сквозь пальцы.
        И тогда пришла боль.
        Если вам удается погладить единорога, то такой сон говорит, что вы незаслуженно пользуетесь благами, которые имеете. Вам следует благодарить за них не только судьбу, но и окружающих людей. Пока вы не признаете это душой и не осознаете разумом, вы не испытаете настоящего счастья.
        Кормить единорога из рук - наяву вы испытаете блаженство, которое редко испытывают люди. Вы получите редкий и дорогостоящий подарок судьбы, после которого вам нельзя оставаться неблагодарным.
        Бурмастер, прижимая одной рукой платок к разбитому лбу, полез открывать дверцы фургона.
        - Уздечку пока не снимай, - руководил Старый Князь. - Он сразу слушаться перестанет. Потом снимем.
        Единорога вывели, и он встал перед монастырской рощей, куда они добрались медленно, со странным эскортом. Однако когда уздечку сняли, индрик-зверь никуда не убежал, а всё так же стоял, время от времени взмахивая хвостом.
        Старший лейтенант сидел на бревне, баюкая перебинтованную руку. Он был готов поклясться, что руки у него нет, но теперь она определённо была. Может, когда он потерял сознание, её давали вылизывать единорогу? Это надо будет выяснить, но потом.
        Старый Князь повернулся к нему:
        - Надо бы что-нибудь дать бедному животному. Есть у тебя что-нибудь?
        Старший лейтенант достал морковку, и, очистив её от табачных крошек, протянул её единорогу
        Единорог всхрапнул и захрустел морковкой. Старший лейтенант вернулся к бревну и сел рядом с Бурмастером. Только сержант в одиночестве громко и шумно что-то ел в машине у них за спиной. Нет, не ел, а жрал. Старший лейтенант поразился этому животному миру - спереди индрик-зверь хрустит морковью, сзади бывший подчинённый хрюкает и давится как кабан. Безумие какое-то. Где вот только дед? Ясно, что он всё знает, но в его манере выйти из-за дерева и спросить «А что тут у вас случилось?».
        - А вот ещё был у нас такой случай, - сказал Бурмастер. - Мы кентавров ловили. И вот один кентавр…
        Старый князь толкнул Бурмастера под локоть.
        - Поделитесь, юноша…
        Тот с сомнением достал пачку «Беломора» и, щелкнув, выбил из неё папиросу.
        Старичок ловко зацепил её наманикюренными ногтями, выдернул и совершенно неожиданно сделал из мундштука «дембельскую гармошку» перед тем как вставить в рот.
        Они задымили уже втроём.
        Единорог пасся на лужайке между деревьев. Сделав несколько кругов, он забрёл в орешник и обиженно замычал, запутавшись рогом в ветвях.
        2022
        Жизнь Бонасье (День учителя. 5 октября)
        Мы засели на летней веранде, пережидая дождь.
        Разговор начался с болезней - в определённом возрасте встречи однокурсников всегда начинаются с поминальных списков и разговорах о болезнях.
        Но всё же, мы были ещё крепкие мужчины - хотя бы внешне. Немудрено, что к Кузнецову стала клеиться женщина, сидевшая за соседним столиком.
        Судя по её виду, это была женщина трудной судьбы.
        Женщина трудной судьбы - это не биография, а призвание.
        Со мной как-то случилась такая же история - в начале девяностых я, каждый раз возвращаясь из лаборатории, покупал себе немудрёный набор продуктов в ночном магазине. Этот набор запомнила продавщица и загодя улыбалась мне со значением.
        Больше всего ей нравилось, что я не покупаю алкоголя. Скоро она уже спрашивала, не работаю ли я охранником.
        Это было, кажется, авансом. Охранник - это была стабильность и доход, уж во всяком случае, не то, что научный сотрудник.
        Но сейчас, в ресторане, всё было по-другому - сейчас Кузнецов был в полковничьей форме. Я давно заметил, что есть тип штатских людей, что в форме выглядят лучше, чем военные.
        Бравый Кузнецов всю жизнь после окончания университета занимался биологической защитой в какой-то секретной конторе, и я не уверен, попал ли он хоть раз в мишень. Но кто это знал, кроме нас?
        - Интересно, а как вам звёздочки делают? Ну вот как?
        - В военных мастерских Монетного двора, гражданка. - Кузнецов сказал это голосом с меткой «суров, но справедлив». - Военнослужащие срочной службы вытачивают их надфилями из цельного куска латуни.
        Монеты, если вам интересно, делают точно так же - отпиливают кружки от прутка, а потом гравируют вручную.
        - Гравируют?
        - Ну, да. У зубного были? Бормашинку видели? Там такая же, только мощнее. А вот вёдра…
        - Штампуют? - вмешался я.
        - Вот не надо пудрить людям мозги. Ведра делают цельнолитыми, и всякий, кто захочет, может увидеть облой сверху над краем. В эти оставшиеся от заливки чугуна «ушки», как правило, продевают ручку - и, собственно, этим и заканчивается изготовление чугунного ведра.
        - Чугунные - да, отливают, - не унимался я. - А если они из нержавейки или алюминий, так приходится вытачивать на станке. Сложнее всего, кстати, в изготовлении канистры: их делают внутренней фрезеровкой через горловину.
        - А про штамповку - вообще бред! Так можно договориться до штамповки деревянных мисок и ложек, - включился кто-то.
        - Ну, с канистрами-то по-разному бывает, - сказал Кузнецов - Сейчас модно делать сварные канистры. Их легко отличить по крестообразному шву на боку.
        - А я слышал, что их выдувают, - вступил доктор Захаров. - Завод так и называется: «Дулёвский», там еще и тарелки фарфоровые так же делают. Там всё выдувают - и изделие номер один, и изделие номер два!
        - Не слушайте их, девушка! - вдруг мы услышали голос нашего товарища. - Не слушайте! Разве вы не видите, что они не в себе!? Позорище какое!
        Женщина трудной судьбы и впрямь оскорблённо отвернулась.
        Товарища нашего звали Бонасье, и с чего он взвился, было совершенно непонятно. Он сидел и молчал весь вечер.
        Но нам было ещё весело - по инерции.
        - Я бы не стал так радоваться, - сказал Бонасье. - Вы умножили мифологию на земле и уменьшили количество научного знания. Друг друга разыгрывайте, а народ не трожьте.
        Мы сперва не поняли, о чём он говорит. Мы с первого курса считали его туповатым.
        К нему не сразу пристала кличка Бонасье. То есть, сначала он некоторое время был трактирщик. Просто «Трактирщик» - кажется, из-за того, что охотно принимал всех на постой и кормил. Квартирка у него была маленькая, обшарпанная, но он этого не замечал.
        Жил себе и жил.
        А потом он прибился к группе, занимавшейся стимуляцией нейронов головного мозга.
        Тема была горячая, да ничего у них не получилось - биологического компьютера они не создали, руководитель чуть не попал под суд по хозяйственной статье, а команда перессорилась.
        А тогда-то мы им ужасно завидовали - в тот момент, когда у нас на факультете появился доктор… или в то время он был ещё кандидат наук с непарадным именем Маракин и стал набирать себе группу дипломников.
        Четверо наших друзей стали «группой нейронного ускорителя». Идея была очень проста, но технически неосуществима - да что там технически… Она была просто неосуществима, как считали многие. Маракин хотел модифицировать группу нейронов головного мозга, с тем, чтобы весь мозг стал работать быстрее, помнить больше и реагировать точнее.
        Позднее эту группу стали называть группой Тревиля: Маракин стал капитаном Тревилем, а четвёрка старшекурсников - его верными мушкетёрами. Бонасье и ещё пара наших товарищей были там на вторых ролях, но кого это смущало. Я сам был при них на побегушках - много званых, да мало избранных. Действительно - они были д‘артаньяны, портосы и арамисы, а мы при них лабораторные слуги - подай, принеси, пошёл вон. Но надо признаться, что себя они тоже не щадили. С семьями у них не сложилось, хотя девки к ним так и липли.
        Студентки порхали вокруг них как мотыльки, но и обжигались - как обжигаются мотыльки о горячую лампочку на дачной веранде.
        Кажется, только у Портоса была какая-то семья, но быстро развалилась. Семья была у Бонасье, крепкая по советским меркам семья, был и ребёнок. И эту семью д‘артаньяны развалили - Бонасье был скушен, а мушкетеры все как на подбор были молодые гении.
        Так наш Бонасье узнал, что такое держать дом нараспашку и пускать друзей на «пожить».
        Они крутили с женой Бонасье романы по очереди, и с ней, кажется, побывала вся группа Тревиля. Наконец, жена Бонасье ушла из дома, бросив и мужа, и ребёнка. Но оказалось, что никому из мушкетёров она не нужна. Возвращаться в семью она не стала и куда-то уехала.
        Это, в общем, была грустная история. А мушкетёры продолжали копаться в своём расшаренном мозге - то есть, конечно, не в своём, а в модельном, построенном на экранах ещё тех, слабеньких персональных компьютеров. Впрочем, они стремительно шли к практике.
        А пока на них продолжали смотреть кто с завистью, а кто с восхищением.
        Девушки их любили по-прежнему.
        Да только всё пошло как-то не так.
        Спустя много лет эта история воспринимается как произошедшая в каком-то параллельном мире.
        Маракин, к примеру, недавно умер. Признаться честно, когда я услышал о его смерти, то сперва удивился. Я не подозревал, что он ещё жив.
        Мы все слышали, что он долго и тяжело болел, редко появляясь на кафедре.
        Никто из нас к нему не ходил. Если мушкетёры бросили своего капитана, то отчего его должны поддерживать слуги? Нас-то он и вовсе ни в грош не ставил.
        Но вот Бонасье нас удивил - он работал с угасавшим Маракиным и умудрился сохранить то многое (или немногое) из научных разработок, что можно было спасти.
        И всё это - несмотря на то, как обошлись с ним в группе Тревиля.
        Потом пришли иные времена. Нас зачистил рынок, как говорил уехавший в Америку Арамис. Он зачистил нас, как зондеркоманда зачищала партизанскую деревню. Жизнь уже никогда не могла стать прежней, и мы крутили головами на развалинах своих институтов как погорельцы после отшумевшего боя.
        Я хорошо помнил своих друзей до и после этих перемен.
        Главное, мне кажется, было в том, что Маракин создал свою группу для штурма и прорыва. Мушкетеры умирали на работе, а жить работой, кажется, так и не смогли. Бывают времена, когда в науке нужен штурм и натиск, а бывает, когда ежечасный подвиг вреден.
        Мы, воспитанные в ином мире, часто стыдились признаться самим себе, что наши подвиги бесчеловечны, и просто бесполезны.
        То есть, мы могли пойти на самоотречение и отказаться от мирских радостей (это, как ни странно, было не так сложно в стране, в которой-то и секса не было, как нам однажды сообщил телевизор), Но куда тяжелее было, когда вдруг оказывалось, что это самоотречение не нужно. Отнюдь не всё берётся самоотречением, а многие красивые идеи рождаются в спокойном и весёлом состоянии души.
        Иногда нужна просто кропотливая и честная работа. Собственно, такая работа чаще всего и оказывается подвигом
        А рука бойцов устаёт колоть, личный состав измучился, делая выбор между семьёй и лабораторией, и вот уже редеют ряды, и слуги покидают хозяев. Их сманили окладами и прочей овеществлённой славой.
        Но без штурма с натиском Маракин не мог. Пьянства он счастливо избежал, но в новые времена сломался. Потускнел и, скажем так, сдулся.
        Нет, он придерживался своего неизменного стиля мачо родом из тех лет, когда физики были в почёте, а лирики - в загоне.
        Этот стиль включал в себя ещё альпинизм и горные лыжи, отличный английский язык.
        Ах да - автомобиль, у него уже был, конечно, уже не «Жигули».
        Маракина приглашали на симпозиумы - даже больше, чем раньше. Как говорил Арамис, приезжавший из Америки - теперь Маракин был не скандален и никому не опасен: над головой Маракина тускло светился серый нимб основоположника красивой, но неверной теории. Такие нимбы должны быть у всех разжалованных праведников и героев, лишённых историками своих эполет.
        Но при этом, даже злопыхатели старались вслух не вспоминать, что жертвой этой теории стала дочь самого Маракина. Теорию пытались поверить практикой, и сам Маракин провёл операцию. Они расшевелили группы нейронов, которые так и называли «группы Тревиля»), да только никакого положительного эффекта не достигли. Дочь осталась жива, но болела, в общем, это был скелет в шкафу, который оттуда постоянно выпадал.
        Уж никто и не помнил о группах нейронов, о лавинной обработке информации, а вот о то, что Маракин загубил жизнь дочери, помнили, как о верёвке в доме покойника, все.
        Честно говоря, мне не было его жалко.
        Сам он никого не жалел, и нечего его было жалеть.
        А про Бонасье, которого мы потеряли из виду, ходил один слух (увы, наш товарищ был мало кому интересен, и говорили о нём мало). Кто-то намекал, что наш господин Бонасье жил очень спокойно, не интересуясь ни группой Тревиля, не судьбой самой идеи. Но вот только потом (тут рассказчик обычно делал особое движение рукой, намекая на непростительную ошибку), однажды он имел неосторожность напомнить о себе если не какому-то всесильному кардиналу, то его военным советникам. Кардинал велел ему ответить, что он позаботится о том, чтобы отныне г-н Бонасье никогда ни в чем не нуждался.
        И вот, по мнению людей, по-видимому, хорошо осведомленных, он получил стол и квартиру в одном из угрюмых институтов на берегах великих сибирских рек.
        Действительно, наш Бонасье пропал, по крайней мере, телефон его не отвечал.
        Портос, впрочем, уверял, что видел, как несчастного Бонасье убили. Это, якобы, случилось во время свалки на улице, в угрюмом октябре девяносто третьего, когда горел парламент, и танки шли по улицам.
        Началась кровавая неразбериха, особо ужасная своей бесцельностью. Никто не знал, ни за кого, ни за что дерется.
        Как всякое движение народных толп, натиск этот был страшен.
        Наш Портос, будучи уже тогда при больших деньгах, участвовал в беспорядках вместе с начальником своей службы безопасности. Они, до зубов вооружённые, бегали по улицам. Рядом с ними оказался бронетранспортёр, что, как обезумевший зверь, крутил башней во все стороны. Оттуда стреляли не целясь, и, наконец, попали в человека рядом с Портосом. Человек этот был буквально разорван пополам, ведь пули из крупнокалиберного пулемёта огромные, величиной с сосиску. В убитом Портос успел узнать Бонасье.
        Но я-то знал правду.
        Наш Бонасье был жив, но перетёрт судьбой, как детское питание.
        Историю недавней жизни Бонасье рассказал мне Миша Бидниченко, единственный (пока) членкор из наших однокурсников. Я не торопился рассказывать её другим, сам не зная почему.
        Наш Бонасье оказался очень удачливым в девяностые - наверное, потому, что не имел амбиций.
        Не было у него гонора, а то бы он уже уехал.
        Он стал заместителем директора института, и ему уже прочили директорское кресло.
        Институт был, конечно, маленький, многие ушли в чистую медицину и федеральные центры, но Бонасье делал своё дело, каждый день выходя на бой с нищетой своей конторы и отчаянием сотрудников.
        Мы не слышали о нём оттого, что Бонасье не держался за свое имя и не пытался прославиться. Свои статьи ему писать было некогда, а чужие он не подписывал. Не из благородства, как я понимаю, а из какого-то старообрядческого противостояния миру.
        Работал Бонасье понемногу, понемногу повышаясь в чинах, пока, незадолго до встречи однокурсников, приключились, как пишут в романах, некоторые новые обстоятельства.
        Объявился человек, что, лихо жонглируя словами, предлагал новые методики работы с болезнями мозга.
        Вёл он и политическую жизнь - по крайней мере, я видел его на предвыборных плакатах какой-то партии.
        Он был самоуверен и прекрасен в своей самоуверенности, этот человек. Я видел его в телевизоре на фоне стен его знаменитой дачи-лаборатории в Подмосковье. Стены были высоки и выложены итальянским камнем, а хозяин красовался шейным платком в тон обстановке.
        К себе на дачу он позвал академиков и академических начальников.
        Там было несколько директоров институтов, принимавших решения.
        По должности поехал и Бонасье - директор его института давно уже ничем не управлял, оставив на хозяйстве нашего Бонасье.
        Я несколько раз представлял себе, как он едет (с него сталось бы на эту помпезную дачу на электричке). Вот наш Бонасье едет, мелькают за окном сосны, а он двигается навстречу неприятностям.
        Изобретатель в шейном платке показывал гостям фокусы из школьных времён. Академики добросовестно прикладывали ладони к медным пластинам прибора и смотрели красивые линии, бегущие по экрану (ещё в школе я видел этот же опыт с некрасивыми старыми проводами и омметром посередине).
        Вокруг суетился человек с телекамерой, потом даже оказалось, что камер было несколько.
        При этом все знали, что патенты человек в шейном платке оформляет на двоих - на себя и ещё одного человека власти. Они и не скрывали этого и фотографировались вместе - сухощавый изобретатель в шейном платке и обаятельный толстый политик, похожий на гнома.
        И я, находясь по другую сторону экрана, понимал, что академикам, может, и не давали никаких обещаний и ни чем не угрожали. Но никто из них даже не пошутил. Ведь всем известно, как непросто шутить с большими начальниками в нашей стране. Сначала тебе становится легко и приятно, а потом - холодно и мокро.
        И что тут выбрать?
        За академиками стояли их институты, и не все эти институты могли выжить сами по себе. Всюду была игра и тонкая дипломатия.
        Академики отмалчивались, разводили руками, выдавливали из себя междометия. Их путь в науке был долог, они умели играть в аппаратные игры, они были дипломатами, да и другие старики со старухами, взятые заложниками, незримо присутствовали на даче изобретателя.
        Но когда дело дошло до Бонасье, всё изменилось. Что-то щёлкнуло в голове нашего друга, и он брезгливо произнёс слово «надувательство». Бонасье был тоже не лыком шит, и видно было, что выбор, простой как щелчок тумблера, он сделал не прямо перед камерой, а немного раньше.
        Видимо за несколько минут он сложил в уме короткую речь, догадываясь, что её всё равно обрежут в телевизоре.
        Он говорил коротко и почти вежливо, да всё же успел сказать, что король голый.
        Король голый, - прошелестело в соснах над дачей, король голый, - эхом рикошетило от стен пародийной лаборатории человека в шейном платке, король голый, - с облегчением кивали головами академики.
        Король был голый, и об этом было сказано.
        Но цена оказалась высока - Бонасье сняли с должности, и он проснулся на следующий день в бессрочном отпуске.
        Я несколько раз возвращался к этому случаю. Бонасье не был не то, что героем, он был последовательно антигероичен. Он был некрасив, и вряд ли какая аспирантка упала б в его объятья (в кинематографе это бывает - молодой учёный проигрывает бой, но не проигрывает битву, но молодая подруга склоняет голову ему на плечо).
        Он был скучноват, и все понимали, что он даже не учёный, а администратор, высидевший себе чугунным задом докторскую степень.
        Но всё же именно он встал и сказал, что король - голый. А академики придумывали оправдания своему молчанию.
        Так бывает (и этому нас часто учила история), что на пути врага часто становятся скучные неприятные люди, и, перед тем, как погибнуть, останавливают наступление на родной город. У нас западнее Москвы копни где хочешь - и найдёшь кости неизвестных негероических людей в истлевшей красноармейской форме.
        Был, конечно, не 1941 год, но будущий директор института Бонасье погиб безвозвратно. Остался просто биофизик Бонасье, даже неизвестно, была ли у него теперь работа.
        Но в человека с шейным платком уже впились журналисты, мёртвой хваткой вцепилось в него сетевое сообщество, а товарищи по партии наоборот, расцепили свои дружеские объятия. Рассказывали о какой-то неясной истории с государственными закупками его прибора для провинциальных больниц, но это всё случилось потом.
        С Бонасье уже содрали погоны, и он тихо и безропотно стал учить детей в какой-то физматшколе.
        Но он был похож на солдата, докинувшего гранату до вражеской амбразуры. Король был объявлен голым, и ничего поделать с этим уже было нельзя.
        Жизнь нашего Бонасье, несмотря на перемену должности, не изменилась, только времени свободного у него стало побольше, и нам было интересно, куда, собственно, он девает.
        Теперь Бонасье сидел с нами, пил наравне, и вообще был похож на научных сотрудников прошлого времени, времени серпа и молота.
        Была такая порода - уже не младших научных сотрудников, но не рассчитывающих стать старшими.
        И сейчас он сидел с нами, как чужеродное тело в биологическом образце, символ какой-то другой жизни - неуспешной, но правильной.
        Мы-то были выплывшими, устроившимися, а он - неудачником. Но я понимал, что так я просто пытаюсь успокоить себя.
        Рядом со стулом Бонасье стояла, прислоненная к стене какая-то длинная труба, завёрнутая в газету. Я гадал, что это, и не удивился бы, если б оказалось, что он взял с работы плакаты, свёрнутые в странную длинную трубу, чтобы на досуге в них что-то дорисовать. Господь, я и забыл, что на докладах можно пользоваться плакатами, а не проектором.
        Я думал о том, как он заступился за научную истину. Что у него в жизни, кроме научной истины?
        Непонятно.
        Может, и нет ничего больше.
        Дочь его, судя по всему, подросла и с большой вероятностью Бонасье жил один. Я представил себе квартирку трактирщика Бонасье. Она выходила похожей на ту, в которой мы студентами просиживали вечера - с облупленными стенами. Вряд ли там что изменилось. Что ж, наука - не самое плохое, за что можно держаться.
        А ведь товарищ наш был не самым способным, за глаза его и вовсе называли бездарным. Но жизнь расставила всё на свои места. В тот час, когда мы продали наше первородство отчаянного познания, монастырский устав нашей группы, в тот час, когда мы веером разбежались по жизни, он остался один за всех.
        Последние стали первыми, и теперь дрались за нас, тыловиков. Отчего я не был при этой битве хотя бы прапорщиком.
        Или, если говорить о нашем мушкетёрском прошлом - он сидел на своём бастионе под ла Рошелью и героически постреливал в сторону неохватной армии невежества.
        В этот момент я понял, что история с битвой при омметре с человеком в шейном платке самого Бонасье сама по себе не занимала. Я думаю, что он не заметил никакого пафоса - для Бонасье это было только звено в цепи вопросов и ответов, часть медленных движений, что он совершал каждый день.
        Дело его было не в отчаянной храбрости, а муравьином упорстве.
        Но что толку спрашивать, отчего я не с ним? Я-то знал ответ, что себе-то врать.
        Из последних сил, истончаясь, лил дождь, ровный шум превратился в затихающие удары, будто наверху из последних сил выжимали мокрую тряпку.
        Вода лилась на навес ресторанной веранды.
        Такой дождь всегда приходит в Москву в начале июня, и, как говорится, смывает все следы. Этот дождь доказывает, что лето наступило и старое время кончилось.
        А наше время продолжалось, несмотря на то, что мы вступили в тот возраст, когда ты ощущаешь уколы от упущенных возможностей, встречаясь с людьми из прошлого. То есть, ты вспоминаешь, как могло бы быть, если бы ты не поленился, или если бы продолжил биться с начальством, если бы не ушёл, не уехал или не стал строить дачу.
        Про дачу, впрочем, я зря вспомнил - отчего не построить дачу? Главное, чтобы дача не построила тебя.
        Итак, ты думаешь - как было бы хорошо, если тогда… Надо истребить в себе это чувство сожаления. Никакого «тогда» нет, всё прах, морок - рассыплется он, и нет следа от этих сомнений прошлого.
        А тогда мир был счётен, поддавался измерению и описанию. Он был рационален, в нём всё было как на ладони - или, вернее, как на движущейся вверх-вниз меловой доске нашего факультета.
        Доска в трёх наших главных аудиториях была бесконечной, её зелёный линолеум тёк сверху вниз - или поднимался вверх - в зависимости от нажатой кнопки, и формулы, написанные на прошлой лекции, часто выезжали сверху.
        Когда я смотрел на это механическое чудо, то думал, что на зелёном полотне механического чуда между уравнений записаны все тайны мира. Нужно только внимательно смотреть, чтобы научиться отличать следы волшебного мела от следов мела обычного. Ну и не прогуливать, конечно.
        Тогда мы знали, как отделить науку от ненауки, а потом мы увидели, как в наше дело вмешивается даже не политика, а общественное мнение. И честный учёный в какой-то момент вынужден сказать: «Не знаю» или «Мы не можем понять».
        Или учёный понимает, что ему нужно кормить своих сотрудников, а деньги дают не за правильные формулы, а за эффектные фокусы, за то, что будоражит умы.
        И раз за разом наука проигрывала битву объяснений. Бонасье лучше других видел это. Учёный каждый день собственной шкурой ощущает, как велик спрос на мистику.
        Энергетические поля, биокоррекция и недорогой феншуй наступали на него, как иноземное полчище. Самое страшное, что тылов у учёных не было.
        Бонасье спросили, что он сейчас делает.
        Он ответил неожиданно:
        - Я работаю в школе. Ну и во Дворце пионеров, хотя какие сейчас пионеры… Мы хотим сделать сайт с разбором основных мифов. В первую очередь, по биологии и биофизике. Но хорошо бы и про всё остальное. Ну там про американцев, не летавших на Луну, про пришельцев, нарисованных на стенах пещер… И всякое такое. Сайтов-то много, но нужен авторитетный. Последняя инстанция.
        - Тут надо с детей начинать, - сказал Кузнецов.
        - Я детей физике и учу, - парировал наш трактирщик. - И ещё астрономии: кружок-то у меня астрономический. А то позор какой - то планета Нибиру к нам летит, то на отрывном календаре майя остался последний лист… Календарь майя! А? Каково? У них календарь кончился, у них тридцать первое декабря настало, вот ужас… Только мне пора, ребята - да и дождь кончился.
        Бонасье прихватил свою наглядную агитацию и вышел. Мы поглядели на дверь, которая за ним закрылась. На двери блестел огромный календарь с полуголой японкой, будто взятый напрокат из нашей юности. Красавица с календаря смотрела на нас с некоторой брезгливостью.
        Наверняка ей нравился Бонасье, а мы оказались мужчинами так себе.
        Я посмотрел во двор, где ещё гулко капало с деревьев.
        Одинокий солдат научного мировоззрения шёл через двор.
        Он был похож на того отчаянного солдата разбитой армии, что продолжает драться несмотря ни на что. Он забыт своим императором и командирами, но верен им пожизненно.
        Друг наш шёл, сутулясь, и казалось, что он тащит на плече не бумажную трубу из листов ватмана, а тяжёлое копьё.
        05 октября 2013
        Дневник (День учителя. 5 октября)
        Дядюшка долго разминал папиросу, прежде чем начать рассказывать.
        Я хорошо помнил его папиросы - они были толстые, кончались полупрозрачной бумагой и лежали в жестяной коробочке, заменявшей портсигар.
        - Я, - сказал дядюшка, - попал в школу случайно, да как-то сразу прижился. Там ведь совсем не важно, что преподавать. Важно, как это делать. Если твои подопечные учиться не хотят, то никто их не заставит. Я учил детей математике, а ещё мне астрономию дали.
        Астрономию я любил, хотя втайне боялся - я на звёздном небе ночью нашёл бы только Большую Медведицу. Ну, или Пояс Ориона. И всё.
        Это у меня беда такая, вроде дальтонизма. Ну не выделяю я из общей россыпи эти дурацкие фигуры.
        Ещё я никак не мог запомнить знаки Зодиака. А ведь знаки Зодиака, это единственное, что интересует старшеклассниц. Но я рассказывал про кружащиеся в пространстве планеты, а также про советские космические станции, которые летят в чёрной ночи между этих планет. Я же говорю, неважно, про что ты рассказываешь, важно как. А проверяющим важно, чтобы у тебя журнал был в порядке, да планы уроков. Ну и чтобы дневники у учеников красиво выглядели - но, что касается дневников, то тут они, правы, конечно. Дневник - это особая вещь, почти магическая. Любой дневник - магическая вещь, потому что в нём записано время, а уж школьный, в котором ещё записаны слёзы и радости - и вовсе мрачное чудо. В мои-то времена в нашем городке отцы ещё пороли детей за двойки и смотрели в дневник, точно так же, как смотрят в телевизор сейчас.
        Пришёл из школы ученик и запер в ящик свой дневник… - вот что у нас было, и всё потому, что в дневнике были бездны. Там что только не писали. Дневники уничтожали и подчищали, как бухгалтерские книги - всё ж лучше даже временная тьма незнания, чем всё понявшие родители.
        Так я и нёс свет знаний в тёмное царство, по правде, не очень веря в этот свет. Что толку манить честных людей дальними звёздами, когда их предел - речной техникум. Только мучить их и расстраивать. Эту скуку чувствовала наш завуч, и я немного боялся её.
        А городок наш был небольшой да холмистый, домики скатывались к Волге, через которую тут был проложен стратегический мост. Мост бомбили немцы в войну, да так и не попали ни разу, зато пространство вокруг моста на нашем и том берегу было изрыто воронками. После войны эти немцы, уже пленные, построили там несколько улиц из крепких двухэтажных домов, а также нашу школу.
        Над крыльцом, между окнами второго и третьего этажа, в белых гипсовых кругах на нас смотрели учёные и писатели - с одной стороны Ломоносов и Менделеев, а с другой стороны - Пушкин и Горький. Материал оказался некачественный, и они скоро стали неотличимы друг от друга. Настоящие местные гении - два слева и два справа. Жизнь текла мимо меня, как тяжёлая волжская вода. Из окон моего класса можно было видеть, как шлёпают по воде последние колёсные пароходы, которых потом сменили большие дизельные корабли.
        Школьники сбегали с уроков, чтобы торговать на пристани вяленой рыбой.
        Жизнь в нашем городке делилась на две - быструю и кипучую, когда корабль стоял у берега, по главной площади бродили столичные жители в солнечных очках, и жизнь сонную, когда никаких кораблей не было.
        На том берегу жили язычники, как говорила наша школьная уборщица. На неё мало обращали внимания - она и сама напоминала даже не Бабу Ягу, а бесполого лешего. Да и мы, конечно, были ровно такими же язычниками: из шести церквей уцелело две, а в одной из них ремонтировали тракторы. Но всё равно - тут были русские, а там - язычники. Там начинались леса и болота, границы территорий были отмечены резными столбами. Жители городка, изредка отправляясь за грибами на ту сторону, старались не переходить этих незримых, но чётких границ. Жители городка старались не глядеть в глаза деревянным лицам на древних столбах, на лицах этих застыли давние смолистые слёзы. Впрочем, грибов и на нашей стороне хватало.
        Я видел этих истуканов, когда сам заплутал в лесу, и выбрался оттуда только с рассветом. Деревянные пограничники вовсе не были злыми, скорее - равнодушными. Но это равнодушие как раз и было по-настоящему оскорбительным. Эти чужие боги были изъедены жучками, некоторые из них рухнули и теперь лежали, кто - плоским носом в бруснику, кто - открытыми глазами глядя в звёздное небо, которого я не знал.
        Ночью я сидел у костра - и пока он тлел, всё было хорошо и покойно, а когда он вспыхивал, красные блики выхватывали лица истуканов из темноты, и становилось жутко.
        Жители леса смешивались с нашими только по субботам, когда, купив талончик, они рассаживались всё на той же главной площади со своими бочками мёда, сушёной ягодой и ожерельями из грибов. Волжский ветер перебирал грибы на нитках, как флаги на кораблях. И наши, и язычники торговали рыбой, а туристы с весёлым ужасом совали пальцы сомам в янтарные пасти.
        Пили крепко, и оттого тонули часто. Утопленников относило далеко, течение тут было прихотливо, и чаще всего их обнаруживали на отмели у большого города, что был уже в другой области. Или их не обнаруживали вовсе - они становились частью реки, частью её дна или отмелей, а также частью тех больших рыб, что лежали в знойный полдень на базаре и ждали туристов с проходящих кораблей.
        Такой был круговорот природы.
        В девятом классе, последнем, когда учили астрономию, у меня была печальная девочка-отличница. Мне рассказали её историю - её родители утонули. Непонятно, как это вышло, отчего они оба оказались на лодке, отчего не выплыли той ночью, отец точно был непьющий - это значило, что пил он мало, не каждый день, в общем. Зачем он взял жену с собой? Ничего не было понятно в этой истории, а девочка росла, жила с бабушкой.
        Бабушка тоже, казалось, продолжала расти - она вросла в деревянную лавку за печкой, жила там в углу, превратившись в диковинный нарост, в лесной гриб. Я зашёл как-то к ним, спросил, что нужно. В маленьком городе это обычное дело - учителя ходят по домам. Некоторые из наших так кормились, потому что учителя всегда сажали за стол, зарплата была невелика, а этот чужой хлеб сладок.
        Девочка мне нравилась, и я от всего сердца желал ей уехать. Ни к чему было ей жить в этой кривой избушке между холмами. Вот перейдет её бабка в какое-то иное состояние, переход этот будет незаметен, а девочка получит свободу.
        Поэтому я готовил её не к нашему техникуму, а к институту в областном центре. Девочка исправно решала задачи, и я в неё верил.
        Она была единственной, кто не гадал на деревянных табличках, что привозили «язычники» с того берега, и не игрался со знаками Зодиака. Но тоска ела её, как большая рыба гложет добычу внутри реки.
        Однажды я спросил её, что она хочет больше всего.
        Девочка отвечала, что хочет поговорить с родителями.
        «Нормальное желание», - подумал я, - «Свойственное всем желание. Я бы тоже поговорил, но пока мне рано с ними встречаться». Спустя несколько дней я рассказал это нашему завучу, рассказал мельком, как рассказывают о случайной встрече на улице.
        Завуч у нас была немолодая женщина из тех самых «язычников». Местный партийный секретарь вывез её мать с того берега и женился на ней тихо, без веселья. Дочь родилась почти сразу, а когда она вернулась после пединститута в город, то стала бессменным завучем. Уж давно не было этого секретаря, и многое переменилось в городе, но женщина эта внешне не менялась, будто знахари вымазали её мёдом и набили, как куклу, сушёными ягодами. Лицо у неё было морщинистое, тоже высохшее, но живое и властное.
        Она, что и говорить, была главнее директора.
        Она задумалась и вдруг подняла руку, останавливая меня.
        - Подождите. Надо подумать… Пусть придёт ко мне.
        Я уважал завуча, она была властной, но справедливой по-своему. Часто она гасила ссоры и споры среди нас, учителей, одним своим словом. Школьники её тоже уважали, хоть и побаивались, как побаивались они деревянных идолов на том берегу. Я же работал первый год - случайный человек с дипломом авиационного института - и вызывал у неё законную настороженность.
        Мы с девочкой пришли на следующий день после уроков.
        Завуч посмотрела девочке в глаза, как смотрит рыбак в глаза ещё не пойманной рыбе, высунувшейся из воды.
        - Ты хочешь с ними посоветоваться, так? Или даже ты хочешь их о чём-то попросить?
        Девочка кивнула.
        - Но это можно один раз.
        Девочка кивнула снова.
        Завуч поманила меня пальцем и велела закурить. Меня это несколько удивило. В присутствии завуча не курили. А тут она сама не попросила, а велела - и я безропотно достал свои папиросы. Тогда я любил «Казбек», которые перекладывал в железную коробку от «Герцеговины Флор», а кто курил «Герцеговину Флор», вы сами знаете. Дым окутал меня, но, странное дело, он держался только в нашем углу комнаты. От первой папиросы я прикурил вторую.
        - Давай дневник, - строго сказала завуч, и девочка достала из портфеля аккуратно обёрнутый дневник.
        Завуч раскрыла его и внизу страницы, как раз под моей пятёркой, написала каллиграфическим почерком: «Прошу явиться родителей в школу». Затем она расписалась, и в этот момент дым начал своё движение.
        Прямо из него слепились две фигуры, одна побольше, а другая поменьше.
        Тьма сгустилась по краям классной комнаты, а тут стоял дымный серый свет, и он был страшен.
        Завуч сделала мне знак, что я больше не нужен, и я, пятясь, вышел в коридор, плотно закрыв с собой дверь.
        День валился к закату.
        Уборщица зашипела на меня, когда я прошёл по мытому, но я не повёл головой.
        В понедельник девочка не пришла в школу.
        - А у неё бабка померла, - бодро сообщил дежурный, обсыпанный мелом. Он, стоя на цыпочках, тёр доску сухой тряпкой.
        Я велел тряпку намочить, и он, прежде чем выбежать для этого в туалет, крикнул:
        - А она теперь вовсе не придёт, за ней из города приехали.
        «Город», это значило «город с большой буквы», не наш городок, а областной центр.
        Завуч встретила меня у расписания, и, посмотрев на меня с равнодушием лесных статуй, сказала:
        - У вас есть педагогическая жилка. Мне кажется, мы сработаемся. Сперва я сомневалась, а теперь вижу - жилка определённо есть.
        И, развернувшись, пошла к себе в кабинет.
        А я ещё долго смотрел в её прямую, будто деревянную, спину и тугой пучок волос без седины. Такой, знаете, пучок, волосок к волоску в подбор.
        Курю я только много, вот что…
        И дядюшка задумчиво оглядел бумажный мундштук от папиросы.
        Весь табак выгорел вместе с полупрозрачной бумагой, и в пальцах у него была только белая трубочка картонного мундштука.
        01 сентября 2022
        Окно (День учителя. 5 октября)
        Учитель снимал комнату в старом доме рядом со школой.
        Это было очень удобно, можно было не только подольше спать, но и ходить обедать домой. В школьной столовой учителям есть запрещали - по той же причине, что и туалет у учителей должен быть отдельным. Ученик не имеет права видеть бога в нелепом виде, а нет ничего смешнее этих двух человеческих дел.
        Школьная жизнь нравилась учителю своей размеренностью. Ему нравилось даже то, что раздражало всех прочих: бумажная работа, отчёты, справки и комиссии, которые проверяли у него наличие глобуса Луны и карты звёздного неба. Ведь он преподавал астрономию (и часто замещал математику), и больше ничего ему не выделили. Не просить же банку звёздной пыли, а стороны света можно научить определять и без этого. А деревянные математические фигуры были записаны на другую учительницу, казалось, не выходившую из декретного отпуска.
        Жизнь представлялась учителю рекой, - раз вступил в неё, нужно отдаться потоку, а не спорить с ним.
        Дни шли за днями, а месяцы за месяцами.
        Он уже много лет служил в этой школе, и классы отличались один от другого только причёсками на общих фотографиях. Денег хватало, потому что тратить их было не на что.
        С начальством у него были прекрасные отношения, то есть не было никаких. Самого Директора учителя видели редко, он постоянно был в разъездах - то на какой-то конференции, то на совещании, и многие из тех, кто пришёл в школу позже учителя астрономии, вовсе не знали Директора в лицо. Иногда и учитель астрономии начинал сомневаться: наблюдал ли он Директора, как Луну в телесоп, или это просто память подсовывает виденного где-то старика, будто вынув его из кармана подсознания. Многие из новых учителей боялись молодого и напористого Завуча, тот был строг и быстр. Но учитель видел в быстроте лёгкость, а в напоре - слабость. Да и у Завуча к учителю не было претензий. Учитель жил неподалёку и легко соглашался заменить заболевших, вовремя сдавал все бумаги и проходил проверки.
        Только раз с ним случилось то, что ему не понравилось.
        После уроков к нему подошла восьмиклассница и спросила, почему он говорит, что планета существует пять миллиардов лет. Учитель приготовился рассказать ей, как учили: в процессе звездной эволюции выгорает водород, затем начинается синтез углерода из гелия, и все состоим из этого углерода, ну и из воды, конечно. А потом всё превратится в железо - но не везде (тут нужно было добавить оптимизма). Он уже отвечал на этот вопрос и знал, как это надо делать.
        Но девочка уставилась на него оловянными глазами и заговорила так, будто внутрь неё был помещён механический органчик. Она вещала о том, что метод радиоуглеродного анализа не работает, потому что расхождения в датах получаются в десятки раз. А гелия в атмосфере очень мало, значит нашей Земле не более десяти тысяч лет, и даже меньше - шесть тысяч, ведь об этом говорит содержание изотопа углерода.
        В груди у Учителя тоскливо заныло. Что делать с креационистами он не знал и пошёл спрашивать у директора. Директора, как всегда, не оказалось на месте, а Завуч выслушал его на бегу и крикнул: «Это всё глупости», - исчезая вдали коридора. Что за глупости, что именно - глупости, осталось неясным.
        И хотя девочка больше не задавала вопросов, учитель стал осторожнее в формулировках и принялся чаще говорить «как считается».
        По вечерам учитель читал, а когда читать надоедало, то выключал свет и смотрел в окно.
        Этот двор был похож на двор его детства - у стола сидели местные пьяницы, забывшие, как играть в домино. Висели на верёвке чьи-то трусы и простыни.
        Напротив стоял дом, похожий на растрёпанный муравейник Вавилонской башни. Каждый из жильцов норовил украсть часть пространства, окружавшего здание. Те, у кого были балконы, надстроили их, расширили, и оттого дом казался облепленным разноцветными осиными гнёздами - впрочем, прямоугольными. Потом к дому приладили кондиционеры - тоже в беспорядке, отчего-то с одной стороны их было много больше, и учитель вспомнил, что так выглядел пень, по которому в детстве его учили определять стороны света. Отчего-то считалось, что мох будет располагаться на пне исключительно с южной стороны. «Если бы я был мох, - думал тогда мальчик, ещё не ставший учителем, - то вовсе не думал бы о сторонах света. И не думал о северном ветре, и ветре южном, а просто жил бы там, где прилепился. В чём предназначение мха? Чтобы его съели эти… Олени? Нет, не олени, кажется. Мыши, наверное». В этот момент в его рассуждения вплывал голос учителя географии, говорившего о сторонах света, и мыши ускользали прочь, прячась в своих невидимых норах. По муравейникам тоже можно было определять стороны света, и это было ровно так же нелепо.
        Однако сейчас можно было поверить, что в одной части дома напротив каждый год стояла ужасная жара, а в другой - равномерно прекрасная прохладная погода.
        Во дворе-пустыре, кстати, осталось несколько высоких пней от умерших берёз. Мох на них рос совершенно неравномерно, и нельзя было понять, на какую сторону молиться верующему человеку.
        Дом был - мир, и учитель подглядывал за этим миром в не очень хорошо вымытое окно.
        Собственно, видно ему было всего несколько комнат.
        Семь окон на семи этажах находились в поле его зрения. Однако одно - на первом этаже - было закрашено белым - там был медпункт. Окно на втором этаже было грязным и за ним не было жизни никогда. Окно на последнем этаже было заколочено после пожара, случившегося лет семь назад. Окно под ним предъявляло миру пустую комнату с лампочкой без абажура.
        В одной сидела маленькая старушка, и к ней время от времени приходила молодая красивая женщина, похоже - внучка. Через некоторое время внучка перестала менять платья, и всё время появлялась в белом. Тогда учитель догадался, что это не внучка, а медсестра в белом халате. Старушка полулежала в огромном кресле, и точно так же наблюдала за окружающим миром, как он. Иногда ему было неловко за то, что он ходит по комнате голым, но потом учитель решил, что старушке это полезно. Пусть она вспомнит что-нибудь из прошлой жизни, и тогда ей приснится что-то приятное.
        В аквариуме другого окна жили молодые супруги. Они постоянно ругались, и учитель видел, как женщина упирает руки в бока, чтобы крик легче выходил из тела. Этот крик был беззвучен, но наблюдатель чувствовал его, будто женщина кричит у него дома. Потом появился ребёнок, и учитель стал угадывать среди тишины крик ребёнка, которого носили по комнате всю ночь. Ребёнок подрос, и стал кричать своим приятелям в форточку, стоя на подоконнике. Этот крик был слышен, а вот крик женщины оставался по-прежнему беззвучен, хотя кричала она уже на другого мужчину. Впрочем, скоро этот другой сменился третьим, а женщина всё так же выходила на середину комнаты и упирала ладони в толстые бока.
        На третьем окне висели толстые занавески. Вернее, там чёрным водопадом струились тяжёлые шторы, а рядом с ними порхал лёгкий белый тюль. Это было немного обидно, потому что третье окно находилось как раз на уровне глаз, и в него было удобнее всего заглядывать. Иногда шторы поднимались наверх, окно распахивалось, и на подоконнике появлялась сноровистая девушка, которая принималась мыть стёкла. Несколько лет она была одна и та же, учитель решил, что она там живёт.
        Но как-то потом он заметил, как окно закрывается, шторы задёргиваются, а эта девушка пересекает двор, уходя прочь.
        Учителю нравилась чужая жизнь, и он надеялся, что жизнь не поставит его перед выбором, который так любят показывать в кинематографе. Тень соседа, видная через занавеску, нависает над женой, её руки покидают бока и всплёскивают в воздухе, как руки тонущего. Свет гаснет, а потом из подъезда входит мужчина, таща на плече большой, свёрнутый в трубу, ковёр. Он идёт вдоль верёвки, где сушится бельё, мимо пней, на которых, как птицы, сидят неизвестные подростки, идёт вслед за молодой мойщицей окон. Мальчик, высунувшись в форточку, кричит что-то детям, гоняющим мяч, а на всё это смотрит из окна старушка, которой медсестра равнодушно разминает плечи.
        Газеты, однако, учили его, что такие соседи теперь просто выходят из подъезда несколько раз, а в руках тащат не тяжёлый предмет, а небольшие сумки. Но происходит такое редко, куда реже, чем моют окна в квартире со шторами.
        Однажды окно в комнате старушки не зажглось, оно осталось чёрным и на следующий день, а потом не зажигалось целый месяц. Учитель понял, что настал срок, и вместо медсестры к хозяйке пришла та, которой необязательно отворять дверь.
        Он думал, что в аквариуме появятся новые рыбы, но когда окно снова зажглось, то он обнаружил там ту же медсестру в белом халате. Она курила у открытого окна, а всё в комнате оставалось тем же - кроме исчезнувшей старушки. Даже кресло-кровать никуда не делось, просто теперь в нём спала другая женщина.
        Иногда учитель думал, что его предназначение именно в этом: не ходить по утрам в школу, не проверять по вечерам контрольные работы, а смотреть из окна и запоминать происходящее. Мысли записать всё это у него не возникало, ему и так приходилось много работать с бессмысленными бумагами на службе.
        И вот однажды, когда учитель сел у окна с привычной кружкой крепкого чая, то увидел, что шторы третьего окна подняты и, собранные наверху, напоминают паруса, притянутые к реям.
        Перед ним была комната, внутрь которой он не мог проникнуть все эти годы.
        Она была огромна и освобождена от лишних предметов, как вся его прожитая жизнь. На стенах веселели обои повышенной духовности - сплошь южные пейзажи. Фотообои были очень популярны в его детстве, только этих картин он не узнавал. Всю стену сзади покрывало изображение местности в окружение плавных холмов, к склонам притулились белые домики без крыш, везде росли круглые, как шары деревья и торчали другие - похожие на пирамидальные тополя.
        Ещё в комнате стоял огромный пустой стол, размеры которого поразили учителя.
        За пустым столом сидели гости. Гостей было много, и среди них он узнал своего сурового Завуча, который, видимо, как и его подчинённый, снимавшего помещение поближе к школе. Кажется, там было несколько взрослых, и, что удивительно, ученики из их школы. Посередине, между ними, на столе была не просто пустота, а то, что он определил словом «зияние». Больше, чем пустота, трагическая нехватка чего-то.
        Учитель налил вина в стакан, а когда поднял глаза, то увидел, что в доме напротив набухает драка. Вот пустота беззвучно лопнула, и фигуры пришли в движение. Высокий и бородатый гость пригнул подростка к столу и финский нож тускло блеснул у него в руке.
        Наблюдатель невольно прикрыл глаза на мгновение, а когда открыл их вновь, обнаружил, что всё переменилось.
        Руку с финкой перехватил огромный седобородый человек, в котором учитель узнал Директора школы. Директор погрозил своему противнику огромной бараньей ногой, взятой с появившегося блюда.
        И эту картину вдруг закрыли упавшие шторы.
        Учитель встал и некоторое время ходил по комнате, чтобы успокоиться. На следующий день в школе он всматривался в лица своих коллег, но не решился их ни о чём спросить.
        Вечером он обнаружил, что шторы опять подняли.
        За столом сидели совсем другие люди. Они были пьяны и многие уже спали, положив головы в тарелки, не выпуская из рук ножей и вилок.
        В углу расположился хозяин - старик, которого учитель никогда не видел. Он был худ и бородат, в больших широких трусах, и более на нём не было ничего.
        Кажется, эти люди вызвали проститутку. Она была совсем девочка, и плясала перед стариком, изображая стриптиз. Выходило у неё нелепо, и учитель испытал двойной стыд: один за своё подглядывание, а другой за неуклюжую девочку. Старик пошевелил губами, и кто-то встал из-за стола и вышел в другую комнату. Через минуту он появился в комнате с большим подносом, на котором лежала огромная баранья голова.
        Другой человек шагнул к окну, и начал отвязывать верёвку штор. Тогда учитель понял, что в этот вечер ему ничего больше не покажут.
        Следующим вечером он занял свою наблюдательную позицию не без волнения. А ведь он так не любил волнения, и всю свою жизнь посвятил тому, чтобы никогда не волноваться. За это его и ценили, - он никогда не повышал голос на учеников и всегда был ровен с коллегами.
        Итак, он начал всматриваться в окно напротив.
        И сразу же увидел Завуча.
        Вокруг него сидели двенадцать учителей, и всех их он знал. Перед каждым гостем на тарелке лежала рыба. Только перед Завучем не было тарелки, лишь стояла одинокая чашка. Правда, довольно большая.
        Учитель отвёл глаза, а когда посмотрел снова, то увидел на двенадцати тарелках двенадцать рыбьих голов, двенадцать хребтов и двенадцать хвостов. Учителя держали в руках двенадцать рыбьих пузырей.
        Дюжина спичек вспыхнула одновременно, и ему показалось, что он слышит, как трещат пузыри на огне.
        Завуч беззвучно говорил что-то, и учитель почувствовал укол обиды от того, что его не позвали на эти посиделки. Но тут, видимо, в дверь постучали, потому что все, сидевшие за столом, одновременно повернули головы в сторону.
        Днём он даже хотел пожаловаться на это Завучу, но тот куда-то уехал. Говорили, что он может не вернуться, и им даже могут прислать нового завуча.
        Занятия в школе шли своим чередом, скоро начинались каникулы, и учитель провёл несколько вечеров в школе.
        Когда он, наконец, очутился дома, то с нетерпением уставился в окно, будто зритель в театральной ложе.
        Окно было распахнуто, шторы были подняты, тюль завернуло ветром.
        Посередине комнаты стояли четверо. И он прекрасно знал всех - физкультурника с мячом, заведующую школьной столовой, державшую в руке половник, медсестру со стетоскопом и учителя музыки.
        Учитель музыки достал откуда-то из-за спины блестящую золотую трубу и поднёс к губам.
        Тонкий звук стал нарастать, мелодия, сперва тихая, каждую секунду усиливалась.
        По очереди распахнулись семь окон, что были перед ним, даже залитое молоком окно медпункта на первом этаже.
        Тревога наполнила наблюдателя, и волосы зашевелились бы на его голове, если бы он не был давно лыс.
        Звук заполнил весь двор и поднялся к небесам. Захлопали окна, по пустырю двора понеслись бумажки и мусор, какая-то женщина бросилась сдёргивать бельё с верёвки, заплакал ребёнок.
        Что-то за спиной учителя упало с полки и покатилось по полу.
        И он понял, что хочешь - не хочешь, а теперь придётся в этом поучаствовать.
        05 октября 2022
        Письмо в бутылке (День почты. 9 октября)
        В бросании мореходом бутылки в волны и посылке стихотворения Боратынским есть два отчётливо выраженных момента. Письмо, равно и стихотворение, ни к кому в частности определённо не адресованы. Тем не менее, оба имеют адресата: письмо - того, кто случайно заметил бутылку в песке, - стихотворение - "читателя в потомстве".
        Осип Мандельштам
        Я приехал к Синдерюшкину в первый день нового года.
        Так бывает - справив, как всегда бессмысленно и суетливо праздник, ты начинаешь желать ему продолжения и вот ищешь, ищешь нового общества.
        Я долго ехал в электричке с заиндевевшими окнами. Ко мне пытался пристать с объяснением устройства мироздания какой-то пьяный, но как только я цыкнул на него, как он превратился в круги и стрелы на стекле. Дети в тамбуре плясали вокруг кота - несчастного кота, тянувшегося, стоя на задних лапах, за недоеденной новогодней колбасой.
        Шли одна за одной сборщицы пустых похмельных бутылок, заглядывая под каждую лавку, как полицейские в поисках бомбы.
        Станция была пуста, как это обычно зимой в дачных местах.
        Те, кого звали, уже добрались куда надо, в домах курятся трубы. Жизнь идёт своим чередом.
        Жили тут по советским меркам небедные люди - придумывавшие уши для ракет - специалисты по радиолокаторам. Одни их придумывали, другие - использовали. Да только все они растворились во времени, а памятью о них остались дачи, над которыми ещё торчали диковинные телевизионные антенны, способные принять сигналы с Марса.
        Я миновал несколько поворотов среди глухих заборов и не без труда нашёл дом Синдерюшкина - большую рубленую избу в окружении засыпанных снегом примет прошлой жизни - куч строительного мусора, припорошенных снегом холодильников, и даже двух чугунных ванн под шапками снега.
        Зима долго не наставала, и навязшее в зубах «снег выпал только в январе» - свершилось. Повалил снег, и ночные фейерверки мешались с летящими вверх хлопьями.
        Здесь, в дачной местности, ночные забавы были видны по обгорелым вешкам, откуда стартовали ракеты и где накануне крутились шутихи.
        Правда, на участке Синдерюшкина ничего подобного не было - там была какая-то особенно отчаянная белизна пустоты.
        Ничего чёрного - ни кустов, ни забора, ни вешек - не было.
        Всё было облеплено не тронутой китайским порохом и прочим новогодним весельем кристаллической водой, и это придавало местности сказочный вид.
        В этот момент я подумал о том, что и мне был бы нужен крепкий дом, пахнущий деревом, в который нужно возвращаться из путешествий и развешивать по стенам африканские маски. И я сразу же задумался - сам я придумал эту фразу или прочитал у кого-то.
        Итак, жить в бревенчатом доме - среди пустых глухонемых дач зимой. Выходить из дому только ради того, чтобы поссать с крыльца.
        Вот как Синдерюшкин.
        Синдерюшкин был один. Это мне не очень понравилось, потому что я думал застать хоть какую-то компанию. К Синдерюшкину собиралось несколько наших общих друзей. Про одного я знал, что его не отпустила жена, но не подозревал, что вообще никто так и не доехал.
        На мангале у крыльца явно только что что-то жарили, да и сам хозяин выглядел приветливо.
        Слово за слово, я вытащил бутылку. Он, впрочем, поставил на стол свою.
        Вечер пал на дачный посёлок, как рыхлый сугроб с крыши.
        Стало темно и уютно. Трещала печь.
        Попискивало и мурлыкало какое-то необременительное радио.
        Моя бутылка быстро опустела, и Синдерюшкин, вдруг задумавшись, начал смотреть в зелень бутылочного стекла как в калейдоскоп.
        - Ты знаешь, - сказал он. - Ты знаешь, очень странная погода. Она тоже это отметила.
        Я понял, что он говорит о женщине, которая справляла с ним Новый год и только что уехала.
        - Она сказала: «Хорошо, что я запомню твою дачу именно такой». Так она сказала, будто проговорившись, и внутри меня натянулась какая-то нитка.
        Я понял, что что-то у моего друга пошло не так. Но он продолжил:
        - То есть, она уже давно внутренне прощалась со мной, с этими деталями моей жизни, и я пришёл в ужас, хотя вида не подал. Что мне подавать вид - будто это могло что-то изменить. Печь моя, между тем, оказалась довольно прожорливой, и я скормил ей не только многолетние обрезки досок и даже два стула. Стулья, впрочем, были гадкие, битые жизнью и ломаные чьими-то телами.
        Но я возвращался к этим деталям моего состояния, к исчезновению меня из её жизни, быть может, мнимому.
        Наши отношения меня многому научили. Я перестал бояться утраты - так солдат на войне привыкает к своей и чужой смерти.
        Невозможно бояться всё время, потому что либо сойдёшь с ума, либо привыкнешь.
        И вот я перестал бояться, потому что так страшна была сама мысль об утрате. Я постоянно думал, зачем я нужен ей - небедной и красивой женщине. Ответа на этот вопрос я не находил. Если бы это был каприз, это что-то объяснило бы. Но это был не каприз. Возможно, это был подаренный мне последний шанс устроить свою жизнь, но я упускал его, выпускал из пальцев, как юркую ящерицу.
        Как ящерица этот шанс покидал меня, оставляя только странное ощущение чего-то мелькнувшего. Встреча за встречей - это ощущение не покидало меня.
        Всё было как в страшной хармсовской истории о человеке маленького роста, который всё бы отдал, чтобы быть чуточку повыше. И вот перед человеком являлась волшебница, а человек не мог вымолвить ни слова.
        Волшебница исчезала, а человек сгрызал до основания ногти сначала на руках, а потом на ногах.
        Слушая эту исповедь, я ещё не понимал своего положения и решил сострить, вспомнив вслух старую цитату. Рассказ кончался словами: «Вдумайся в эту басню, - заключал Хармс, - и тебе станет не по себе».
        Но мне и так уже стало не по себе, потому как надежда на гармонию дачных посиделок таяла у меня на глазах.
        Ещё бы мне не стало не по себе. Кто бы подумал иначе?
        Синдерюшкин продолжал рассказывать мне свою историю, и я вдруг понял, что он давно и непроходимо пьян. Так бывает, когда остановишь человека, спросив у него дорогу, и повторишь свой вопрос несколько раз. Ан нет, он тебя не слышал, - это противоречие между внешней нормальностью и каким-то внутренним безумием и ввело тебя в заблуждение.
        Синдерюшкин, рассказывая о своей возлюбленной, напоминал мне какого-то героя. И прошла целая бутылка, прежде чем я догадался.
        У одного писателя, что создал эпопею, в которой хождений много, а мук - мало, был такой герой Иван Ильич. Мысли этого Ивана Ильича, стоявшего посреди половодья Гражданской войны, как заяц на острове, были схожи. Этот герой всё вспоминал, как с ним прощалась его жена у стены вокзала, и вот он хотел понять, чем не угодил ей? Потому что этому герою казалось, что в страшный час смуты люди должны, наоборот, крепче прижаться друг к другу. Этот герой сердился, он разговаривал с невидимым собеседником, упрекая свою жену: хорошо, найди, милая, поищи другого такого, кто будет с тобой так же тютькаться… Но тут же одёргивал себя и выходило, что сам этот оставленный мужчина не очень-то и хорош. И вот он обычный человек, которых много. Только случайно выхватил номер в лотерее: его полюбила девушка, в тысячу раз лучше, умнее, выше, и так же непонятно разлюбила…
        Главное там было - непонятное. Непонятно полюбила, непонятно разлюбила.
        С годами ты бережливее относишься к чувствам. Ты просто понимаешь конечность жизни. В двадцать лет ты не понимаешь ничего, не имеешь этого главного знания.
        - Я написал ей письмо. Надо было написать его как то иначе, или лучше - заменить голосом. Но это невозможно. Зато теперь придумали электрические дупла для всякого Дубровского. Мировая паутина как море, и её волна донесёт рано или поздно письмо в бутылке. - Синдерюшкин, не глядя на меня, стал читать, видимо, наизусть: «Ты знаешь, тяжелее всего сохранить твои следы. Больше всего сопротивляются запахи. Им бы полагалось исчезнуть первыми, но они прячутся - в халатах, висящих на дальних крючках или в забытом в дальней комнате полотенце. В памяти сохранить тебя легко, а вот в жизни - сложно. Вот прошло две недели, а кажется, я тебя видел вчера. Иногда ты приходишь в мои сны. Про это я не могу рассказывать.
        Просыпаться тогда тяжело. Тает снег, природа поворачивается на другую жизнь. Я не поворачиваюсь, я вообще неповоротливый»…
        Сказать, что это всё мне не понравилось, значило - ничего не сказать.
        Я уже несколько раз пожалел, что приехал на эту дачу.
        Меня даже пробрал страх - а ну, как он повесится, если я усну. Или, там, застрелится, он же охотник. Я ведь видел Синдерюшкина с ружьём. Меня захватило противное липкое чувство ненависти к себе: я думал не о нём, а о своём спокойствии.
        Мне вовсе не хотелось такой канители - вызывать полицейских, давать показания - это, а вовсе не чувство сострадания захватило меня.
        Я боролся с винной дремотой, а Синдерюшкин шагнул за порог.
        Опять у меня сердце как-то заныло.
        Но нет, он вышел, а потом вернулся в избу такой же, как обычно. Мы сели за стол и снова стали превращать полное в пустое.
        За нашими разговорами я вспомнил стихи, что мы как-то с Синдерюшкиным множили незаконным способом.
        Сначала мы фотографировали их - но это оказалось чересчур дорого.
        Дорогой проявитель с закрепителем, дорогая бумага и главное - время, дороговизну которого мы не понимали.
        Мы сидели несколько ночей, чтобы создать удивительно толстую книгу чужих стихов, и первым среди них была история про послание в бутылке.
        Там непонятно было, где «зад» и «перёд», и Левиафаны лупили хвостом, корабли плыли кверху дном, сирены там были и тысяча лиц, и жизнь каких-то иностранных девиц, и было звёздное небо и старый маршрут, слова «Норд» и «Вест», капитан и Улисс, крик белых морских удивительных птиц, а мы не могли отличить альбатроса от чайки, и новую мудрость новых времён черпали из детского чтенья «Незнайки», который познал на Луне, как устроен мир акций и мир биржевой, а всё это скоро нарушило наш покой. Сирены пели и скалы смыкались за нашей кормой. Время ушло, и кто-то стал мерить Фаренгейтом тепло, что было Цельсием для прежних нас. А кто-то лёг под снега зимы с обрезом в руке, но то были не мы. Время ушло, и осталась изба, стекло на столе и у двери дрова, в тельняшках мы были оба и воздух спёрт. И будто Левше, являлся нам морской мохнатый чёрт. Ночь вспыхивала чужим огнём, соседи стреляли в небо и видно было как днём, а потом снова настигала тьма, исчезали вокруг люди, дома, и снова трещал в печи какой-то стул, леший на свечку дул, и снова мы вспоминали женщин былых времён, а им и времена ни по чём, они по свету
разъехались кто куда, и их миновала беда.
        Но мы были с ним, и вспоминали, как под красной лампой смотрели вниз, где проявлялись буквы чужих стихов. Они проступали как бойцы весной, когда пригреет снега, и на полях появляется - у кого рука, у кого нога. И вот уж видно - этот упал ничком, а этот в небо глядел - и ничему не предел, строка за строкой буквы лезут, как на убой. Поэт писал о любви и былом, бутылка плыла с письмом, и будущие листы висели над ванной будто бельё. Моряк на них прилежно плыл, но не успел он крикнуть «ё-моё», как входил ему в бок какой-то риф. Автор в то время возил навоз в северной деревне и этот извоз не был чужд нам. И вот он в бутылку пихал письмо, и уже чувствовал под собою дно, и текст прерывался словами (размыто) - видно, потопло его корыто. Не Ляпидевский, он смог отстучать последние строки, и может, как и мы, допить, закусить, и, размахнувшись, море о доставке просить.
        И тут я понял, что совершенно пьян, и упал, будто красноармеец в бурьян после взмаха казачьей шашки, забыв о чистоте рубашки.
        Рассвет был хмур.
        Солнце ушло. Поутру я тупо смотрел в стекло.
        Хозяин пришёл с вязанкой дров. И я понял, что не время снов.
        Синдерюшкин уже запалил костёр - там варилось что-то. И я, шатаясь, вышел в снега менять их цвет.
        Разговор был вял.
        Мы снова помянули дев былых времён, а потом и мужчин. Каких-то врагов он провожал добрым: ну и хрен с ним.
        Вдруг Синдерюшкин сказал, будто продолжая вчерашний разговор, хотя я так понял, что он его не прерывал, просто я не существовал для него как собеседник, собеседником был кто-то отсутствующий.
        - Я написал так: «Здравствуй. Пишу тебе сюда, потому что открыл, как устроена нынешняя цивилизация. Можно стучать головой в стену, и от этого на стене остаются хоть какие следы. Звонить кому-то, когда твой телефон в чёрном списке - совсем другое, в электрический век никаких следов не остаётся.
        Бесполезно жаловаться. Бесполезно надеяться на то, что тебе что-то объяснят, а неизвестность страшнее отчаяния. Есть такая история: один человек отправил десяти своим друзьям анонимные записки: “Всё открылось. Беги”. И восемь из десяти скрылись из города. Неизвестность стимулирует вину - и ты придумываешь себе преступления, которые страшнее действительности. Я заслужил, то, чтобы мне ничего не объясняли. Я ещё меньше заслужил счастья, что мне перепало - и бессмысленно сетовать, что оно закончилось. Мне остаётся лишь благодарить за запахи и звуки.
        Судьба мне сделала подарок - незаслуженный. Подарок отняли. Но память неотъемлема. Ничего, кроме благодарности. Слова не передают ничего - в этот момент я ненавижу своё ремесло. Вместо человеческой речи оно подсовывает девяностый сонет Шекспира.
        - А почему невозможно увидеться? - тупо спросил я.
        - А как?
        - Ну там выяснить место…
        - Я не знаю, где она живёт, - ответил Синдерюшкин.
        - Как не знаешь?
        - Она всегда приходила ко мне.
        - Ну? Впрочем, это несложно выяснить. Это выяснить, брат, особенно теперь - очень легко.
        - И что, караулить её у подъезда? Это унизительно.
        - Впервой что ли?
        - Это ей унизительно. Это всем унизительно. Ну, если хотела ответить, ответила бы. Зачем её вынуждать врать, что уехала, что гости или ещё что.
        - Вы поссорились?
        - Неважно. Нет. Не поссорились. Просто её не стало. Она перестала со мной говорить и исчезла.
        Я сперва решил, что он говорит о неожиданной смерти, но нет, это всё было как-то не так ужасно. Что-то случилось, но непонятно что. Воображение, затуманенное посланиями и бутылками, бутылками в океане и бутылками на столе, рисовало мне романтические картины. Тайну мафии, исчезающую женщину, что боится навести след мстителей на любимого. Но это я отогнал, как пьяного приставалу в электричке.
        Однако мой друг явно был не в себе.
        - И что?
        - Я стал писать ей письма, подсовывая их под двери социальных сетей. Одно за другим, как письма в бутылке.
        Он запрокинул голову и снова забормотал:
        - Здравствуй. А этот раз я расскажу тебе не про бесконечную сказку, а про письма в бутылках. Я ведь не знаю, читаешь ли ты всё это, и могу позволить себе рассказывать без оглядки - интересно тебе или нет. Тысячи бутылок не выловлены из океанской пены. Тысячи писем лежат под водой в своих воздушных пузырях. Это редко когда плесневелая бутылка попадается в лапы рыбаку. А говорят, что в Англии, кажется при Елизавете Первой, при дворе появился Откупорщик бутылок, что занимался морской почтой.
        Далее рассказывают легенду о случайном рыбаке, что выловил бутылку с доносом. Внутри бутылки жило сообщение о заговоре, а рыбак был неграмотен. Неграмотный рыбак давал читать записку всем, и листок бумаги выбалтывал тайны. За это рыбака повесили, а бутылки стали достоянием королевы. За год открывали с полсотни бутылок. Всё это свидетельство неспешности. Потерпевшие крушение обживали острова, превращались в прах, а их вопли о помощи качались на волнах.
        Про откупорщика бутылок пишет Гюго. Этот француз написал об этом, когда рассказывал о вечно смеющемся человеке Гуинплене. Оказывалось, что в море попадаются три рода находок - те, что лежат на большой глубине, те, что плавают на поверхности, и те, что море выбрасывает на берег. «Все эти предметы являются собственностью генерал-адмирала», - говорит его персонаж. - «И вот всё, что находится в море, всё, что пошло ко дну, все, что всплывает наверх, всё, что прибивает к берегу, - всё это собственность генерал-адмирала. Если бутылка идёт ко дну, это касается начальника отдела Легон, если она плавает - начальника отдела Флоутсон, если волны выбрасывают её на сушу - начальника отдела Джетсон. И только осетры принадлежат королю без формальностей».
        Дальше во французской книжке снова рассказывают историю, как в тысяча пятьсот девяносто восьмом году один рыбак, промышлявший ловлей угрей, нашёл в песчаных мелях у мыса Эпидиум засмолённую бутылку, и она была доставлена королеве Елизавете; пергамент, извлечённый из этой бутылки, известил Англию о том, что Голландия, не говоря никому ни слова, захватила неизвестную страну, называемую Новой Землей, что это случилось в июне тысяча пятьсот девяносто шестого года, что в этой стране медведи пожирают людей, что описание зимы, проведённой в этих краях, спрятано в футляре из-под мушкета, подвешенном в трубе деревянного домика, построенного и покинутого погибшими голландцами, и что труба эта сделана из укреплённого на крыше бочонка с выбитым дном. И вот поэтому откупорщику платят сто гиней в год. Потом к человеку с разрезанным ртом, прозябающему в нищете, приходит чиновник из Адмиралтейства. Он говорит, что в присутствии двух присяжных, состоящих при отделе Джетсон, двух членов парламента, Вильяма Блетуайта, представителя города Бата, и Томаса Джервойса, представителя города Саутгемптона, откупорил бутылку
и вот теперь нищий изуродованный человек получает миллион годового дохода, что он - лорд Соединённого королевства Великобритании, законодатель и судья, верховный судья и верховный законодатель, облачённый в пурпур и горностай, стоящий на одной ступени с принцами и почти равный императору, что голова его увенчана пэрской короной и что он женится на герцогине, дочери короля. Пятнадцать лет эта горностаева мантия, пэрская корона и знатная невеста плавали в воде. Так, - пишет Гюго, - в конечном итоге послание, предназначенное Богу, попало в руки к дьяволу.
        Я уже не понимал, говорит ли это Синдерюшкин, или я сам вспоминаю книги своего детства.
        На этой даче, пропитанной безумием, передо мной вдруг явились бутылки нашего прошлого. Это был довольно странный образ - представить себе того, кто пил из твоей бутылки раньше. Я знавал брезгливцев, которых это неприятно волновало. В десятках книг были пропеты оды приёмным пунктам, их жестяным прилавкам и окошечкам, за каждым из которых сидел свой бутылочный Пётр. Был давний способ вынимать продавленные в бутылки пробки, чтобы их, эти бутылки, не забраковал приёмщик стеклотары. Не брали то те, а то эти. Фольгу с бывшего шампанского отскребали в последнюю минуту ключами. Веничкин венчик быстрым движением райского привратника рая проверялся на грех скола.
        Особая история была с бутылками, внутри которых болтались, будто скорбное послания, продавленные пробки. Их извлекали по-разному. Главный метод был хорошо известен - брался ботиночный шнурок, лучше плоский - поскольку и при Советской власти бывали разные шнурки. Из него делалась петля и просовывалась в горлышко - бутылка при этом должна быть наклонена, а пробка - занять горизонтальное положение. Петля накидывалась на пробку так, чтобы край петли приходился на дальний конец пробки, и пробковый мустанг тащился к горлышку на этом аркане. Когда пробка входила в горлышко, можно было считать, что гривенник у тебя в кармане. Если, конечно, ты не сэкономил на шнурках, и не использовал гнилые, прямо из ботинок. Этот способ даже пробился сквозь рогатки цензуры и был описан в опубликованном давным-давно романе: «На полу большой комнаты стояли четыре бутылки из-под вина «Старый замок» с пробками внутри. Войнов сразу же вернулся к бутылкам. Сел на стул, шнурком от ботинок стал ловить пробку в ближней бутылке. Язык высунул. Данилов взволновался, присел возле бутылки на корточки, готов был помочь Войнову
советами…» Это были навыки прошлого - когда запрут тебя, как маяковского клопа в зоопарке, можно делиться с учёными наматыванием портянок и умением крутить козьи ножки.
        Пустую бутылку принимали по десять, винные и водочные - по двенадцать копеек, шампанскими брезговали - говорилось, что из-за долгого внутреннего давления они непрочны. Впрочем, где-то их принимали, и граждане в очереди спешно счищали с горлышек фольгу, орудуя ключами от дома.
        Но из вереска напиток забыт давным-давно.
        С ностальгией главное не переборщить - придёшь куда в гости с банкой шпрот и бутылкой дешёвой водки, а тебя мог встретить ливрейный лакей и устроить такую дерриду неузнанному гостю, что побежишь по улице что твой Бердяев, стреляя из всех пистолетов.
        Пустые бутылки были онтологической деталью нашего прошлого. Похожая на погоню за стеклянными банками для консервирования - особенно трёхлитровыми, где внутри, будто в переполненном автобусе, давились помидоры с огурцами. Но эта история отдельная - консервирование было уделом взрослых того времени, а не нашим.
        Рассказывали об одном лётчике, построившем дом из пустых бутылок, обмазанных цементом. Дом этот оказался удивительно тёплым - ведь состоял он из винной пустоты. Причём лётчик был человеком умным, и менял бутылки у окрестных детей на мороженое - современники складывали помноженные на что-то двенадцать копеек и восемнадцать копеек за мороженое и дивились предприимчивости лётчика.
        Потом цены дрогнули, и непоколебимое величие этих копеек поплыло. Однако и сейчас кое-где торчат будочки приёма стеклотары.
        Я как-то долго крутился около такой будочки, что стояла рядом с домом Синдерюшкина, - эту будочку роднила с прошлым только записка «буду через 2 ч». Но я не поленился переписать прейскурант - там были всё те же копейки, правда, чуть поболее - двадцать, пятьдесят, восемьдесят. Старые книги шли по рублю за кило.
        А здесь, на чужой даче, где безумие торчало между брёвен как пакля, где неостановимым прибоем шумел разговор о прошлом, главным были бутылки.
        Бутылочная почта с её копеечными расценками пыталась что-то донести до меня из сокровищницы прошлого.
        Но сокровищ не было, была река Лета стареющих мужчин. Она не стала похожей на Енисей и Миссисипи, она была узкой как подмосковный Иордан, и берега её были покрыты осокой и камышами, где, кивая узкими шеями, ещё плавали бутылки нашего детства. Вода была подёрнута ряской, и подходы к берегу были покрыты следами в одну сторону.
        Мы уже сняли ботинки и собирались расстаться с нашими глупыми воспоминаниями в этой воде цвета бутылочного стекла.
        И я понимал своего друга - выпала ему какая-то удача, но зазвенела бутылочная гора и рассыпалась, обдав колкими воспоминаниями.
        Синдерюшкин вдруг сказал:
        - Помнишь, был в нашем детстве такой фильм, где в лесном заброшенном доме сходятся люди, и немецкий студент начинает рассказывать сказку о проданном сердце. Эти сердца чёрт держал под водой в бутылках - целую коллекцию. И вот в дом прибывают новые люди, а студент продолжает рассказ, не объясняя, что было раньше. Появляются разбойники и берут заложников - и студент вызывается ехать одним из них. И в пути он продолжает свой рассказ - уже с новыми слушателями… Так и я стал писать свои письма, отправляя их то на почту, то швыряя их в разные углы электронного моря.
        «Много он помнит» - подумал я. - «Говорят, только мужчина может через столько лет ещё помнить что-то детски-романтическое. С другой стороны - все могут, коли время есть. Заботы придуманы Богом для психотерапии. Но в чём Синдерюшкин прав, так это в том, что наши отношения были намертво повязаны с бутылками. И не только с алкогольными - хотя именно с них они начинались и ими заканчивались».
        И Синдерюшкин снова запрокинул голову:
        - Про бутылки человечеством написано много. Некоторые бутылки находят внутри акул. Биологи говорят о пищевом безумии, когда акулы глотают всё, что увидят.
        В знаменитом жульверновском романе самую главную бутылку находят в акуле. Акулу рубят топором.
        Сначала бутылку принимают за камень, но потом понимают, что это сосуд тайн. На длинном, узком, крепком горлышке уцелел обрывок ржавой проволоки. Тут Жюль Верн мимоходом хвастается и говорит, что такими бутылками виноделы Аи и Эперне разбивают спинки стульев, причём на стекле не остается даже царапины. Все догадываются, что это бутылка из-под «Клико».
        Потом герои извлекают размокшую бумагу, где дата 7 июня 1862, и текст заикается «трёхмачтовое судно», «два матроса», «брошен этот документ», «37.11' широты»
        Это самый знаменитый из порченных текстов, что вывели целую традицию в мировой литературе. Сотни героев пускаются неверной тропой. В тысячах книг повествование то обрывается, то продолжается после пропуска. Капитан Грант терпит крушение около придуманного острова Марии-Терезы, который возник в пространстве воображения задолго до романа. Время в приключенческих романах течёт щедро. Бутылку Гранта вынимают из акульева брюха через два года. Эту акулу убили в Ирландском море. Что она делала там - непонятно…
        Я тоже был заброшен в этот дачный дом, как пустой сосуд - видимо, чтобы хозяин совал в меня свои размокшие воспоминания.
        Синдерюшкин вздохнул, и, будто утопающий, вынырнув на секунду из своего моря, повторил:
        - Что я делал, и зачем это писал - непонятно.
        А потом продолжил свой рассказ, который, я уже понял, был не о женщине, а о невозможности этой женщины. Он прятался от неё в бутылку, в ту самую бутылку, в которой он отправлял ей послания. Я знал Синдерюшкина давно, помнил его возлюбленных, но не мог понять, о ком он говорит. Ну, может быть, он познакомился с кем-то накануне Нового года, я её наверняка не знал, но меня несколько удивляло, что он ни разу не упомянул никакой подробности - цвета волос или истории из прошлого. Мне как-то всё время неловко было спросить, а он сворачивал на невозможность переписки и вообще на всякую невозможность. Он надеялся только на свои бутылки, вернее, на записки в них - и меня подмывало сказать, что лучше бы он пил. Это использование бутылок мне казалось более надёжным.
        Бутылки, кстати, продолжали звенеть у него в голове как колокола, и он продолжал:
        - У бутылок, брошенных в море, было две разновидности - послания, исполненные некоторым тиражом, и письма, единственные в своём роде.
        Есть сообщение, написанное в единственном экземпляре, но благодаря литературному пространству, достигшее адресата. В печальной истории десяти негритят идеальное преступление, обручённое с идеальным правосудием кончается запиской в бутылке - и последняя глава романа предваряется словами: «Рукопись, которую переслал в Скотланд-Ярд капитан рыболовецкого судна»: «Мой рассказ подходит к концу. Бросив бутылку с исповедью в море, я поднимусь к себе, лягу в постель. (Дальше мёртвый судья подробно рассказывает, как он покончит с собой). После шторма на остров приплывут люди, но что они найдут здесь - лишь десять трупов и неразрешимую загадку Негритянского острова».
        Бутылки доходят по назначению на удивление часто. Эй, не отвлекайся, слушай меня… Не спи.
        Во время Великой войны немецкий дирижабль упал в Северное море. Командир английского тральщика с малым экипажем не взял на борт немцев и ушёл прочь. Потом его самого взяли в плен и расстреляли на основании доноса в бутылке, который отправили утонувшие.
        С помощью бутылок исследовали морские течения, но когда появились спутники и радиопередатчики, это всё стало ненужно. Полтора века назад бутылки готовили тщательно - в них сыпали песок, чтобы бутылка плыла ровно, а к горлышку привязывали флагдук - вымпел из яркой ткани. Иногда бутылок было вовсе две: чтобы на связку не действовал ветер, нижняя тянула верхнюю вниз. Писали об этом так: «Бутылка сия найдена не доходя реки Косогоцкой в верстах 5-и от селения Явина. Найдена 25-го октября 1908 года. Ходил на охоту, нашёл казак Уссурийский Инакентий Меновщиков, проживающий на реке устье Озёрной…» «Кто-то из русских наболтал гилякам, что за эти записки дают наградные, за каждый листок 25 руб., и когда я их просил для отправки листов во Владивосток, то они от меня потребовали половины т. е. 12 р. 50 к., что и Вам сообщаю».
        Бутылок и сейчас много, так что в океане их болтается миллионов тридцать, кажется.
        Тут Синдерюшкин тоже вспомнил о бутылочном доме.
        - Помнишь, в нашем детстве писали о лётчике, что построил дом из бутылок - дачный дом в посёлке лётчиков. Кажется, этот дом давно продан. И поделом, за бутылками не спрячешься от нового времени. И, знаешь, выловленных бутылок - мало, зато записки из них часто производят на суше.
        Записки коллекционируют, их продают на аукционах. Большинство из них поддельны, а иные и вовсе продаются в туристических магазинах, закрашенные под старину. В этих магазинах десятками ловят записки с «Титаника» и теми же десятками - продают желающим. Это как обманная любовь, фальшивые оргазмы. Знаешь, почему их так боятся мужчины? Потому что потом будешь сомневаться в настоящих. Жюль Верн был неправ. Ни разу бутылочная почта никого не спасла.
        Я не верю, что она спасёт меня.
        Её материк всё дальше отдаляется от моего острова. В прежней своей жизни я занимался движением континентов, и знаю об этом много. Она становится всё более идеальной - идеальные песни, это ведь те, у которых нетвёрдо помнишь слова и додумываешь их на ходу.
        Селькирк, что попал на необитаемый остров, страдал от одиночества и ловил диких коз. Ловил он также диких кошек. Их всех Селькирк обучил танцевать на задних лапах и сам танцевал с ними под светом луны. Бутылок у него не было - писать никому он не мог.
        Лунной ночью он плясал с козами и пел. Слова всех песен были у него либо забыты, либо перепутаны. Но козы с кошками не знали этого и перебирали передними лапами в воздухе под эту безумную музыку.
        Так его изображали на старинных гравюрах. Моряк был найден и его спасители в кафтанах и треуголках изумлённо смотрели на танцующих коз, опершись на свои ружья.
        Эту историю можно рассказать иначе, и она заиграет особыми красками - «Александр Селькирк, что попал на необитаемый остров, наслаждался одиночеством и ловил диких коз. Ловил он так же диких кошек…»
        На острове Селькирка росла репа. Наверное, она помогла затворнику не использовать партнёрш по танцам в пищу.
        А в бутылочных письмах есть одна горькая правда - они всегда шли от того, кто находился в положении стеснённом. Это потом бутылками начали бросаться подвыпившие молодожёны. Они предугадывают будущее отчаяние и своё стеснённое положение.
        Метафора тоже была с самого начала - действенность бутылочной почты ничтожна, удачное соотношение течений - редкость, и это знали настоящие моряки. Раньше это не было метафорой: бутылочной почтой не пользовались, было понятно, что лучше обращаться к Богу напрямую, а излить душу в молитве естественнее, чем заниматься психотерапевтическим выговариванием на бумаге. Но отправка письма в бутылке всегда была сакральным актом. Недаром писали обычно на странице, вырванной из Библии - впрочем, другой бумаги под рукой не было. И это было нечто вроде покупки свечки в церкви.
        Ах, друг, настоящей метафорой это стало только в XX веке - Бог умер, погнали наши городских, и из сферы религиозной мистика перешла в сферу психоанализа.
        Парадокс бутылочной почты в том, что иногда она доходит - дело ещё и в том, что путешественники из Европы, отправившиеся в Америку и двигающиеся обратно, находились в неравном положении: бутылки не плывут против Гольфстрима. Американские индейцы, увы, не строили кораблей, чтобы достичь Старого Света.
        Бутылочная почта имеет тот же смысл, что и литература - в Новое время позвать на помощь, заявить об открытии, протоколировать бедствие - то есть, что-то прагматическое. А сейчас - развлечение, необязательный Интернет на удачу, бутылочный туризм «здесь-был-вася».
        Ах, да, кстати, Робинзон Крузо не отправлял письма в бутылках. А отправлял бы, исправно швырял в океан бутылки вместо ведения дневника, надеясь на избавление - книга Дефо была бы совершенно другая. Без протестантской угрюмой этики, без надежды на самого себя, своего попугая и своего Бога. Бутылки не были средством спасения, это морские похоронки.
        Бутылочная почта плывёт в одну сторону - от несчастного к счастливому, мало кому придёт в голову запечатать в бутылку спички, табак и пропихнуть через горлышко кубик пеммикана.
        Когда мы с тобой пошли в школу, между звёзд поплыла космическая бутылка - зонд «Пионер-10». Когда я получил аттестат, эта штуковина, похожая на сковородку с двумя ручками (одна подлиннее, другая покороче), миновала Плутон. Когда сыну моему исполнился год, зонд этот пискнул в последний раз и взял курс на Альдебаран, которого достигнет через два миллиона лет.
        Вторая такая же бутылка летит сейчас к созвездию Щит. Её зашвырнули в космос через год после первой - и на ней такая же алюминиевая, покрытая золотом пластинка, где топчутся голые мужчина и женщина, и он машет рукой.
        Мужчина и женщина стоят поодаль - как метафора разлуки. Будто двое землян разъединены на миллионы лет и не могут обняться.
        И, писал поэт, в этой бутылке у ваших стоп, свидетельстве скромном, что я утоп, как астронавт посреди планет, Вы сыщете то, чего больше нет (размыто) - вот что должно быть здесь. Море говорит лишь прибоем - зато мерно и вечно, повинуясь ветрам. Поэт говорит: «Вспоминайте ж меня, мадам, при виде волн, стремящихся к Вам». Здесь рифмы нет, ведь я не поэт.
        Смерть проста и легка, как глоток солёной воды, без которой, как говорил один водовоз - ни туды и ни сюды. Удивительный с ним был вопрос - отчего он стал водовоз. Весна идёт и тает снег, весла ломают льды, и бутылки, вмёрзшие в белое, несёт туды. А может быть - сюды. Но за весной придёт жара, и бутылки будут крутить шторма. А потом течения их вдаль унесут и искать их - напрасный труд. Прощаясь, я не прощаюсь никогда - такая со Стрельцами всегда беда.
        Тут до меня стало доходить, что это всё какая-то нелепица, Синдерюшкин не мог, поссорившись, успеть написать все эти письма за один день.
        - Постой. А сколько ты её не видел?
        - Вчера - три года. Ты знаешь, тогда была очень странная погода, как сейчас. Она тогда тоже это отметила, говорит: «Хорошо, что я запомню это место именно таким». Так она сказала, будто проговорившись, и внутри меня натянулась какая-то нитка. Сегодня я так и написал - здравствуй, именно тогда я и понял, что натянулась какая-то нить. И она приехала со мной прощаться, а ты Вова, наливай, наливай. Что попусту сидеть, заодно и бутылку освободишь.
        2022
        Гипноз (День психического здоровья. 10 октября)
        Наппельбаум относился к новой власти с осторожным недоумением.
        Виду он не подавал, но считал про себя, что всё происходящее вокруг - род коллективного безумия. Старый мир был сломан, его невозможно было починить, как разбитую вазу. Не то даже было страшно, что ваза разбита, а то, что её пытались склеить, перепутав все черепки до единого.
        При этом Наппельбаум занимался психиатрией, хотя до конца не верил в то, что человека можно вылечить от душевной болезни. Переломы срастались, раны затягивались, но как понять, не выйдет ли вновь безумец с топором на улицу?
        Их и не лечили - разве тех, о ком заботились родственники. Гражданская война родила множество безумцев, простор для науки был удивительный, но психиатрический театр тут же зачищался пулями, голодом и сыпным тифом.
        Сперва работы было немного, несмотря на то что человеческий материал был в избытке. Не было людей, способных заниматься наукой. Часто не было даже писчей бумаги, и Наппельбаум сперва вёл свои записи на рулоне обоев. Потом он раздобыл где-то стопку гербовой бумаги, с которой на психиатра смотрели обиженные орлы и комический ценник в два рубля серебром. На гербовой писалось куда лучше, чем на резаных обоях.
        Затем дело наладилось, и начался даже бум психиатрии - за время, которое он проработал в больнице на окраине, он навидался всякого. И красных командиров, что резали себя, словно перепутав с белыми офицерами, и солдат, что не вернулись из сражений и сжимали в руках воображаемые винтовки. И поэтов, что не могли отвыкнуть от исчезнувшего кокаина, и нэпманов, так усердно перепрятывших свои быстрые богатства, что забыли, куда их подевали.
        Больше всего его занимал гипноз.
        Природа его была непонятна: то ли магические лучи, что испускал мозг индуктора, проникали в голову испытуемого, то ли гипнотизёр просто играл роль спускового крючка. Что-то случалось внутри чужой головы, и человек начинал повиноваться чужой воле. На конференциях он слышал слово «торможение», которое приводило его в ярость: что за объяснение через новое непонятное? Всё это балансировало на тонкой грани между материализмом и идеализмом, что вызывало у Наппельбаума лёгкое неудобство при публикациях в отечественных журналах.
        Можно было бежать прочь, не вернуться с очередного конгресса, ему даже предлагали такое, когда он на чудовищно неудобном цельнометаллическом «Юнкерсе» прилетел в Берлин.
        В бегстве было что-то унизительное, к тому же, он отдавал себе отчёт, что окажется там одним из многих. Даже сумасшедшие там иные, не те, что в Советской России. Придётся пойти ассистентом к какому-нибудь неприятному человеку, например, Эрлиху. Нет, кстати, Эрлих его не возьмёт, он антисемит.
        Всё другое, и дураки иные.
        Главный врач больницы говорил так:
        - Я бы ввёл понятие «конституционально-глупых» людей. Это будет пограничный тип: есть, конечно, идиоты и олигофрены, но есть и эти - с врожденной умственной недостаточностью. У этих людей могут быть прекрасные способности к запоминанию, они успевали в гимназиях, а возможно, и стали студентами. Но, умея пользоваться ножом и вилкой, поддерживать разговор, они остаются умственно бесплодными в совершенной степени. Есть даже такое выражение «салонное слабоумие». Они могут стать не только успешными рабочими, но и администраторами, работать в торговле… Да где угодно - и при этом они чрезвычайно внушаемы и всегда прислушиваются к большинству.
        Настойчивые психопаты идут за ярким образом, а эти - за общественным порядком. Вот что я понимаю под конституционально-ограниченными психопатами. И после всякого потрясения мы получим от них острую паранойю, депрессию - после разорения и ипохондрию после того, как наши коллеги найдут у них опухоль. Помните, какой-то француз говорил, что человечество погибнет не от изощренного ума, а от изобильной посредственности. Они-то и есть ваш материал, коллега!
        Наппельбаум кивал - он всегда соглашался с начальством, относясь к нему с уважением, перемешанным с иронией. Его забавляло, как старик по-детски радовался светящимся цилиндрам, с помощью которых можно было подзывать нянечек, фельдшериц и санитарок. Больной должен был щёлкать в определённом порядке кнопкой, и нужная позиция начинала светиться. Но за спиной у главврача эти приборы отключали, потому что некоторые умалишённые щёлкали кнопками постоянно и норовили в случае неудачи расколотить фарфоровый цилиндр.
        Но однажды, поздно ночью, он застал Главврача за странным занятием: тот разложил на столе шесть спичек и задумчиво смотрел на них, будто решая в уме какую-то задачу.
        Интуиция подсказала Наппельбауму, что ничего этого он видеть не должен, и он, пятясь, тихо прикрыл дверь.
        Дежурная позвонила Наппельбауму в кабинет в половине второго ночи. Он как раз закончил сеанс «особой умственной работы», как это он называл, и собирал со стола листки с планами экспериментов и книги с двумя дюжинами закладок в каждой.
        Его требовали в приёмный покой. Когда он вошёл туда, с несошедшими ещё пятнами от пальцев на висках, то увидел, как трое санитаров распутывают только что привезённого пациента. Он, видимо, был из буйных. Неизвестные доброхоты вязали его чем придётся, а сейчас оковы спали, полотенца лежали на полу белой грудой. Рядом с их снежной кучей маялся сопровождающий.
        Только Наппельбаум появился, сопровождающий начал кланяться, кашлять и поздоровался на всякий случай несколько раз. Распелёнутый, наоборот, сидел смирно и вовсе не двинулся при появлении врача.
        - Извольте видеть, - забормотал сопровождающий, - поэт, знаменитость (Наппельбаум пожал плечами, - поэтов тут видели много, один потом повесился, а другой - застрелился.)
        Сопровождающий спрашивал, не загипнотизирован ли его товарищ.
        - Это вряд ли… А не пил ли он? - встрепенулся Наппельбаум.
        Новичок, как оказалось, пил, но не сильно, чертей до сегодняшнего дня не ловил, а вчера и вовсе казался нормальным. Сам поэт сразу понес всякую околесицу про тайные силы, какую не услышишь нынче и от старухи. Темные силы выходили вполне религиозными, а не уже привычно гнетущим всех тёмным лордом Керзоном. Привезенный позвонил из приемного покоя в милицию (не очень успешно) и явно был агрессивен. Наконец он попробовал выброситься в окно, но оно, армированное металлической сеткой, не выпустило буйного пациента.
        Наппельбаум мгновенно вколол ему успокоительное, и через пять минут безжизненное тело поплыло по коридору на каталке в сторону палаты № 117.
        Потрясённый сопровождающий подал голос:
        - Доктор, а он действительно болен? Что с ним?
        Наппельбаума всегда забавлял этот вопрос, но отвечая на него, он ни разу в жизни не позволил себе улыбнуться. Как можно понять, болен ли кто по-настоящему? Есть ли гипноз, наконец? Что это такое - общение двух здоровых людей через воздушный промежуток, или два безумца находят друг друга? Ах, дорогой литератор, знал бы ты, что произошло с твоим товарищем на самом деле, ты бы удивился ещё больше.
        Наппельбаум устало вздохнул и ответил:
        - Общее возбуждение… Бредовые интерпретации… Непростой случай… Допускаю шизофрению вкупе с алколголизмом…
        Слова были стёрты и падали как монетки в церковную кружку - из сострадания.
        Наутро перед обходом он навестил вчерашнего пациента. Тот сидел в пижаме ярко-красного цвета и злобно озирался. Красная пижама многократно отображалась в стеклянных шкафах с инструментарием.
        В это время вошёл Главный врач со свитой.
        Пациент вновь начал говорить, что попал сюда по ошибке, а Наппельбаум привычно ждал главного вопроса.
        Главврач наклонился к человеку в пижаме и отчётливо спросил:
        - Вы нормальны?
        Некоторые не выдерживали этого вопроса и начинали с «мне кажется» и прочих извинительных формул. Но этот молодой человек, хоть и подумав с минуту, чётко ответил:
        - Я - нормален.
        Он выиграл первый раунд, но от Главного врача ему было не уйти. По разговору выходило, что молодой человек первым делом двинется по городу в поисках своих галлюцинаций и непременно вернётся в эту уютную клинику. Что-то дрогнуло в пациенте, и его ответы стали менее уверенны. Тогда Главный врач взял его руки в свои и зашептал, глядя прямо в глаза:
        - Здесь вам помогут, только здесь. Вам здесь помогут… Слышите?.. Вам здесь помогут… Вам будет хорошо. Вам здесь помогут…
        Пациент неожиданно зевнул, лицо его обвисло, кажется, он засыпал.
        - Да, да, - тихо сказал он.
        «Вот он, простейший гипноз», - с удовольствием отметил про себя Наппельбаум.
        Главврач рекомендовал кислород и ванны и продолжил обход. Уже потом, в коридоре, он повернулся к Наппельбауму и произнёс:
        - Это как раз конституционально-глупый субъект. Мы ведь относим к ним, как вы помните, людей с гипертрофированным самомнением, которые с важным видом произносят бессмысленные общие фразы. Беда наша в том, что к жизни они часто более приспособлены, чем люди, называемые «умными». Но, как мы видим, не в этом случае.
        После обеда нянечка сказала, что новый пациент много плакал, но успел измарать несколько листов заявлениями в милицию. Ни одно из них не было закончено, зато Наппельбаум обнаружил довольно много рисунков, неожиданно хорошо исполненных. Он поставил пациенту, продолжавшему рыдать, укол, и тот вновь успокоился.
        Теперь все, кроме дежурных, уснули. Тихим светом горели голубые лампы, царили порядок и спокойствие. Клиника вообще была символом спокойствия, противоположным безумию города в отдалении. Тут было убежище, тут под ёлкой зайка серенький, а там плясала лиса с волком - конституционно и планово, с отчётами, рапортами и собраниями.
        При этом Наппельбаум знал, что пациент из сто восемнадцатой стащил ключи у нянечки и выходит на балкон. Наппельбаум сам видел, как человек без имени в своей глупой шапочке грелся в лучах Луны. Итак, ключи нужно было изъять, но только аккуратно, чтобы не усугубить травму больного. У человека без имени наступило стойкое улучшение, а ведь четыре месяца назад он попал сюда обмороженным, и речь шла не только о его душевном состоянии, но и об ампутации пальцев.
        У этого странного человека, забывшего как его зовут, но помнившего пять иностранных языков, приключались удивительные кошмары. Он боялся темноты и спал при свете. Часто ему казалось, что через окно к нему лезет огромный осьминог с длинными и холодными щупальцами. Ещё ему чудилось, что ночной воздух твердеет, и, сгустившись, вот-вот выдавит стёкла и наполнит всю комнату нефтяной тьмой.
        Наппельбаум посвятил много дней беседам с ним - фантазии пациента были яркими и даже литературными. Ему являлись картины какой-то страшной и неслыханной эпидемии, родившейся в Монгольской степи, и движущейся на Европу. Мыслящие бациллы нападали на людей, причём поражённые тут же становились безумными и заражали других. При этом все считали действующий новый миропорядок единственно возможным, была потеряна мера, отделяющая добро от зла, и всё это приводило к ужасным войнам, пашни были заброшены, а заводы стояли.
        То это были знакомые Наппельбауму приметы Гражданской войны, - он уже фиксировал такой систематизированный бред раньше, но когда пациент договорился до того, что мир спасут несколько чистых избранных людей, Наппельбаум подумал, что совсем недавно всё это назвали бы контрреволюцией и какой-нибудь скучающий солдат с винтовкой вывел бы человека без имени к обрыву. Или же, в другом месте, бред назвали бы «революцией», и тогда визионера повёл к обрыву бывший гимназист-вольноопределяющийся.
        Наппельбаум давно работал с безымянным, и сюжеты, которые тот пересказывал врачу, составили отдельную папку. Из одного такого рассказа выходил чуть ли не роман, и Наппельбаум представил, как он его переписывает, будто знаменитый комсомолец, укравший черновик убитого офицера. Но это было пошлое, мелкое злодейство, и Наппельбаум чуть не рассмеялся. Но сам сюжет он давно заприметил - заговоры, иностранцы, нечистая сила… Прекрасно, теперь можно сравнить с рисунками безумного поэта.
        Он заперся в кабинете, и, достав заветную папку, стал сличать два образца, как сличают оригинал и копию.
        Совпадение было полным, и это вызвало в нём гордость. Однако Наппельбаум бежал от бурных эмоций - было бы обидно самому превратиться в душевнобольного. Иногда он думал, что доктор и пациент, которые провели столько времени вместе, не сильно отличаются друг от друга. Вопрос, кто из них адекватнее воспринимает действительность - спрятавшийся в сумасшедшем доме человек без имени, которому было нечего терять, или он, Наппельбаум, что после конгресса психиатров улетел на пассажирском «Юнкерсе» «Добролёта» обратно в Москву, вместо того, чтобы остаться испуганным зайцем на берлинской мостовой.
        Но - за неимением гербовой пишем на обойной. Нужно жить в предложенных обстоятельствах, и в них же искать рациональное. Теория гипноза могла бы его спасти - хорошая теория защищает своего создателя, если оказывается нужной тем, кто наверху. Хотя и тут у него были сомнения, вот имя Главного врача, громкое и звонкое, разрешало ему дурацкие опыты со спичками, а ему, Наппельбауму, нужно было всё доказывать самому, а куда проще стать Председателем земного шара, как один поэт (его, правда, он не вылечил).
        Наппельбаум написал на чистом листе список пациентов и соединил их стрелочками. Схема разбухала, ширилась, и когда она была готова, он тщательно размял пальцы и взял себя за виски.
        Пошла тяжёлая работа, итог которой не был ещё ясен ему самому.
        От неё Наппельбаума отвлёк новый гость. В клинику привезли какого-то толстяка, который был удивительно тревожен, но после сделанного укола только мычал про нечистую силу, это Наппельбауму уже понравилось. Толстяк поселился в 119-й палате, но среди ночи начал кричать, да так, что успокаивать пришлось не только его, но и всех соседей.
        Вечером Наппельбаума вызвали в город, к прекрасному дому в Ваганьковском переулке. Когда он приехал туда, среди порфировых колонн в вестибюле бродили совслужащие и надтреснутыми голосами исполняли великую застольную песню о судьбе беглеца с каторги при прежнем режиме.
        Он вслушался в многоголосое пение и вызвал не один грузовик, оборудованный лавками для сидения, а три. Нашлись грузовики без лавок, и Наппельбауму оставалось только надеяться, что хор не погибнет в последнем действии пьесы.
        Но все доехали хорошо, хоть и приключились трудности с размещением - никогда так много гостей не приезжало сюда, чтобы забыться беспокойным сном в своих комнатах с небьющимися стёклами.
        Утром следующего дня в клинику прибыл молодой человек, который деликатно дал понять Наппельбауму, что он не просто следователь, а особый следователь. Он побеседовал со всеми пациентами, а в особенности с несчастным поэтом. Поэт переменился до неузнаваемости - он был спокоен и кроток. Происходящее вокруг его мало интересовало.
        После недолгого разговора следователь пошёл к Главврачу. Туда же вызвали и Наппельбаума, и, входя, он услышал не то ответ, не то конец лекции своего начальника:
        - …Нет, молодой человек, психопатические черты есть буквально у всех. Естественно, люди с развитой фантазией и напряжённой эмоциональной жизнью будут нашими пациентами чаще, чем остальные. Но видите, к нам попало несколько людей решительно простых, и я бы даже сказал конституционно-… (Главврач осёкся) …Впрочем, я не об этом. Психопаты, так сказать, живут в ногу со временем, и этого пугаться не надо. А уж являет ли гений нам явление прогенерации или дегенерации - вовсе пустой разговор. Был у нас буйный поэт, - стал тихий член профсоюза, что обществу лучше?
        Главврач, извинившись, ушёл по делам, а следователь уставился на Наппельбаума:
        - Скажите, доктор, - спросил он, - а современная теория гипноза предполагает гипноз на расстоянии? Вот, скажем, на тридцать саженей?
        - Боюсь, современная теория гипноза ничего не предполагает, просто потому что её нет. Но я догадываюсь, чем вызван этот вопрос. Описаны случаи, когда человек под гипнозом прошёл тридцать шагов, а потом выполнил искомое действие. Но, я бы на вашем месте не верил в это. Философия (тут Наппельбаум споткнулся, но выправился в последний момент), марксистская философия учит нас тому, что из всех причин нужно выбирать самую простую. А самая простая причина - обычная человеческая ложь.
        - А в коллективный гипноз вы верите? - снова спросил следователь.
        - Это не предмет веры. Достоверных свидетельств, как я понимаю, нет. Скажем, все эти поющие люди действительно совершали коллективные действия, но природа их ещё не ясна. Понимаете, современный человек столкнулся с таким множеством удивительных и страшных открытий - от радио до иприта, аэропланов и электричества - и всё в последние тридцать лет. Простому человеку страшно и хочется замереть, схватиться за любую объясняющую соломинку. Вот живи вы во времена Инквизиции, вы бы легко объяснили всё произошедшее кознями дьявола. Но сейчас наука шагнула вперёд, и…
        - Дьяволом никак невозможно, - отрезал следователь. - Это не объяснение. Объяснения должны быть просты, за неимением гербовой пишут и на простой. А гербовой бумаги у нас по этому поводу нет, у меня в деле вся бумага линованная. Честный гражданин - не заяц, бояться ему нечего, он бегать не станет. А пострадал - вылечим. Вот вы и вылечите.
        - Знаете, - сказал Наппельбаум, - никто не свободен от предрассудков. Вот я немолод, и был на японской войне. Там, посреди монгольской степи, я слышал местное ритуальное пение. Двухметровые дудки, бубен, железяки какие-то и дым, который пах благовониями пополам с одурманивающей травой. В тот момент я понял, что Сатану вовсе не надо вызывать, он давно уже живёт среди людей.
        Вероятно, он рвётся домой, а его не отпускают.
        «Дома хорошо, - думает Сатана, - а тут - сущий ад».
        - Это, кстати, сюжет для небольшого рассказа, - улыбнулся следователь. - Сатана лирический, уставший. Печальные и мудрые глаза, одиночество в толпе. Ему хочется в свой домик к грустной собаке.
        - Да их сотни, этих рассказов, - ответил Наппельбаум. - Обыватель всегда хочет гуманизировать Сатану. Безбожная пятилетка привела к тому, что уже начали путать чертей, дьявола, сатану, и прочих бесов. Сатану одобряют, потому что он похож на разбойника, что наказывает кровожадного и глупого герцога, а потом даёт деньги на свадьбу бедняка. Зло должно покарать зло.
        Следователь внимательно посмотрел на него, и Наппельбаум почувствовал, что он говорит рискованные вещи. Сам следователь, казалось, предупреждал его своим удивлённым взглядом: «ходить бывает склизко по камешкам иным».
        Они заговорили о потере памяти у пострадавших.
        Психиатр машинально отвечал на вопросы, а сам думал: «Память милосердна, она со временем уничтожает события. Рано или поздно - уничтожает всё». Одна его знакомая из далёкого года, когда все женщины ещё носили муфты и калоши, говорила: «Страшней всего (и не только в вопросах медицины) радостная готовность поверить во всё, ничего не проверяя и ни на что не оглядываясь».
        Отбивая предсказуемые вопросы, как шарики пинг-понга, он размышлял о том, что наблюдатель в клинике должен чувствовать себя, как человек, созерцающий тени на стене Платоновской пещеры. Совершенно невозможно понять, что происходит - так причудливы эти рассказы про трамвай-убийцу, про две тысячи людей, бегущих голышом по городу, про типографию, что печатала фальшивые деньги и наводнила ими половину Москвы. Я, сидя за своим столом с видом на роскошный бор и поля, слушаю это всё и запоминаю. Была ли эта история на самом деле - неизвестно, я мало верил слухам в девятнадцатом году, и это стало прекрасной прививкой. Но для горожанина чёрт ближе: вдруг всё правда? Стройная картина мира, где происки нечистой силы объясняют всё, ничуть не более противоречива. Нет, жаль, что они так много объясняют материалистическим образом, опять же, гипноз… Так легко подставиться под удар. И про Инквизицию следователю я всё же зря ввернул…
        Следователь же в этот момент стал прощаться и сообщил, что злоумышленники скоро будут найдены, и Наппельбаум быстро-быстро закивал. Что-что, а злоумышленники всегда находятся в этом состоянии, а их розыск - в состоянии «уже начат».
        Вечером вышла неожиданно печальная история - пациент в 118-й палате умер. Папка с его историями про разумных бацилл, избранных из человечества идеальных людей и странными рассказами уже не будет пополняться. В этом была печаль, но - небольшая. Куда интереснее, что фельдшерица сообщила, что поэтический сосед покойного выказал способности медиума, почуяв чужую смерть через стену. Вот на этом стоило сосредоточиться - во всяком случае, не упускать этого из виду. (Наппельбаум сразу представил себе якобы вылечившегося пациента, крадущегося по ночному городу в поисках чужой смерти, будто упырь с пустыми глазами.)
        Несколько дней подряд Наппельбаум расспрашивал больного поэта, но не обнаружил ровно ничего нового. Никаких новых свойств в пациенте не проявилось, лишь пропало буйное упрямство. Теперь он готовился к выписке.
        Да и другие пациенты понемногу исчезали из первого клинического корпуса: и человек с якобы оторванной головой, и кем-то испуганный навеки, толстяк. Но прежде прочих покинули клинику сотрудники культмассового сектора - это случилось буквально через день, когда они также дружно, но теперь молча, как на похоронах, распределились по трём грузовикам.
        Наппельбаум, не оставляя своих практик, старался отслеживать судьбы вышедших в мир, и в этом случае нельзя было сказать, что они сложились удачно. Он предпочитал наводить справки через третьих лиц, и только безумного поэта, что бросил писать стихи, однажды увидел воочию.
        Наппельбаум в очередной раз заехал к своему однокурснику, что жил среди арбатских переулков. После весьма остроумного разговора с хозяином об обезьяньих семенниках и опытах над собаками Наппельбаум вышел и закурил в ожидании служебной машины.
        В этот момент он увидел своего бывшего пациента. Тот брел с пустыми и незрячими глазами посередине пустого переулка. Фигура эта была страшна, и Наппельбаум резонно предположил, что они скоро встретятся в прекрасном здании над Москвой-рекой, у соснового бора.
        Неприятным было то, что в городе, среди слухов о пришествии Антихриста, всё же по-прежнему много говорили о банде преступных гипнотизеров, что одаривали людей ложной памятью, а также принуждали видеть несуществующие предметы. Эти слухи затухали как выгоревшая трава в степи, но не исчезли ещё совсем. Для Наппельбаума это был ненужный интерес к эксперименту. Более того - к незакончившемуся эксперименту.
        А ведь, другая версия - с ловлей чертей, этой старинной русской забавой, всегда прекращает ненужные споры о реальности и уничтожает достоверность любых показаний, - устраивала его куда больше.
        Странная тоска не оставляла Наппельбаума - всё прошло, как он хотел, и всё же он не был счастлив. Он чувствовал себя как когда-то в гимназии: удачный розыгрыш всегда раскрытый розыгрыш.
        Эти три дня, когда он, запершись, сидел в кабинете, обхватив голову руками, опустошили его.
        Но прочь, прочь сожаления - пусть начальство экспериментирует с неживыми объектами, пусть тешится. Двигать людей оказалось куда забавнее, чем спички.
        В следующий раз у него всё выйдет интереснее.
        2022
        Молебен об урожае (День работника сельского хозяйства. Второе воскресенье октября)
        В деревне бог живёт не по углам.
        Иосиф Бродский
        Сурганов сошёл с поезда и принялся искать подводу. Подводу, а что ж ещё, сорок второй год, а транспорта нет.
        Подводы не было, и пришлось идти к начальству.
        Начальник станции сидел в обшарпанной комнате под двумя тёмными прямоугольниками на стене. Старые портреты сняли, а что вешать при новой власти - никто не сказал. Левый, очевидно, был портрет Ленина, а правый - Сталина.
        Таков был раньше иконостас. Впрочем, иконы запретили давным-давно, а теперь запрет был подтверждён новой властью.
        Сурганов очень хорошо помнил, как у них в гарнизоне снимали такие же портреты. А большую статую вождя утопили в море. Белый Сталин смотрел из глубины на швартующиеся корабли Краснознамённого Тихоокеанского флота, пока этот флот существовал.
        Теперь Советская власть кончилась, страной правил Общественный совет, вот уже пятый год издавая причудливые указы.
        Сурганова демобилизовали с флота на особых условиях. Он догадывался, что так Общественный совет покупает своё спокойствие - там панически боялись военного переворота.
        Военный переворот дочиста бы выкосил ту часть старой элиты, что сохранила власть. А она, эта элита, помнила, как всего несколько лет назад сама чистила армию. Она помнила расстрельные списки и всех этих способных да сноровистых, что пошли по первой категории удобрять советскую землю.
        Но ещё все понимали, что военный переворот - это война, и война не с внешним и понятным врагом, к примеру, с японцами, к которым приклеилось слово «милитаристы», или с немцами, к которым прилипло итальянское «фашисты».
        Теперь все были заедино, и в деревнях половина кастрюль была с клеймом «Рейнметалл». Японцы бурили нефть на Сахалине, но все рабочие были русскими.
        Мир стал однородным, потому что война была бессмысленной. Разве на Кавказе, где огнём и мечом горцев приводили к новой вере.
        Но по-настоящему воевать можно было только с пришедшими на землю богами нового времени, просочившимися изо всех щелей существами. Но воевать с ними было невозможно.
        Их мало кто видел, поэтому слухи о новой сущности мира были особенно причудливы.
        Пока Сурганов ехал в поезде, он наслушался всякого - и про то, что гигантский осьминог сидит в Москве-реке под Кремлёвской стеной, и про то, что раз в году, на Иванов день, по земле скачут на четырёх конях египтяне, мстя христианам за казни египетские. Один египтянин с головой птицы, другой с головой жабы, третий - вовсе без головы, а у четвёртого, хоть она и есть, но глядеть ему в лицо нельзя - сразу упадёшь замертво.
        И вот Сурганов ехал через всю страну, курил в окошко, а потом смотрел через дырочку в морозных узорах на пустое пространство у железной дороги. В стране вроде бы ничего не изменилось, но он понимал, что старый порядок сломался. Это было больше, чем завоевание - народу возвратили право на суеверие. Была отменена не только Советская власть, но и Церковь.
        Всё вернулось не на сорок лет назад, а на тысячу. Не к царю, а к Перуну.
        Всего три года понадобилось на то, чтобы к этому все привыкли.
        А может, это лишь казалось бывшему капитану третьего ранга Сурганову, прижавшему лоб к вагонному стеклу.
        Он посмотрел в глаза начальника станции жёстко и спокойно, так, как он смотрел в перископ своей подводной лодки.
        Сурганов смотрел в глаза начальника, а тот косился на его орден Красной Звезды, который, по сути, носить тоже не следовало бы.
        - Чо надо? - хмуро сказал начальник станции.
        - Нужен транспорт до Манихино.
        - Нету.
        И тогда Сурганов сунул ему под нос бумагу.
        Начальник поёжился и сам пошёл распоряжаться.
        Подвода привезла Сурганова прямо к крыльцу райсовета.
        Сцена повторилась - только над председателем темнел на стене один прямоугольник, а не два.
        - Я ветеран. - Сурганов посмотрел ему прямо в глаза. Он снова посмотрел так, как смотрел на японский авианосец в перекрестье сетки.
        - Мне положено имение.
        Председатель сразу сник.
        Он засуетился, и, не поднимая глаз, стал быстро-быстро теребить бумагу. Зрелище было отвратительное.
        Председатель знал, что военным ветеранам положено имение по их выбору.
        В право на имение, волей Ктулху, входили ещё крепостные, двенадцать, если отставной воин был одинок, и двадцать четыре, если у него была семья.
        Бумаги Сурганова были на двенадцать.
        - У нас есть усадьба старого графа. Бывший колхоз «Коммунар». Там, правда, все разбежались, но не извольте беспокоиться.
        - Простите, товари… добрый барин, но у вас… - он ткнул Сурганова в китель, туда, где на чёрной ткани горел орден Красной Звезды.
        Носить не только советские ордена, но и старые, с крестами и святыми, было запрещено.
        Сурганов вынул из кармана другую бумагу, и, не выпуская её из рук, сунул под нос к председателю.
        - Читать здесь. Второй абзац.
        Тот медленно повёл глазами, шевеля губами в такт движению зрачков, и добрался, наконец, до строчки «Разрешается ношение любых знаков отличия».
        Тогда председатель снова согнулся в поклоне.
        Усадьба оказалась запущенной, но, к счастью, очень маленькой.
        Барское хозяйство было во многом порушено, а колхозное не выстроено. Всё было, и дом, и флигели, и конюшня, но и на всём лежала печать нищеты. А нищета - это не пустота, а заполненность пространства мерзкими нищенскими вещами.
        В конюшне не было лошадей, а лишь гнилые доски. На дворе стоял ржавый трактор, что-то в его унылом остове подсказывало Сурганову, что трактор можно починить, но - некому. Во флигелях провалена крыша, а исправно действовал лишь громкоговоритель на столбе. Эти громкоговорители-колокольчики повесили всюду, чтобы с шести утра до полуночи говорить с народом. Но слов не хватало, и колокольчики хрипели старые песни, из которых вымарали слово «Бог» и прочие символы веры.
        Новый дом Сурганова был невелик и сильно обшарпан. Но лёгкой жизни никто и не обещал, это он понял ещё в поезде.
        Он сам привёл в порядок спальню графа на втором этаже. Мебели тут не было, кроме сломанного рояля и гигантской кровати под балдахином. Такую кровать не перетащишь в крестьянский дом - вот она и осталась.
        Через день появилась челядь.
        - Я капитан третьего ранга Сурганов, военный пенсионер. Волею божеств… - Голос его задрожал, как дрожал при каждом построении, когда он стоял перед строем краснофлотцев. Каждый из них тогда ещё помнил прежнюю присягу, где всякий сын трудового народа звал ненависть и презрение трудящихся на свою голову, если он нарушит торжественную клятву. Они все нарушили присягу - а те, кто остался верен ей, превратились в прах и пепел; те, кто дрался с неведомыми существами, заполонившими мир, сейчас выпадают на землю летним дождём, их съели рыбы и расточили звери.
        А оставшиеся все выбрали жизнь, и теперь каждый час жизнь напоминала им о предательстве.
        Их подводная лодка дралась с японцами в тридцать девятом и топила их авианосцы в сороковом, когда те вышли в море драться с древними божествами с именем своей Аматэрасу на устах.
        И вот за это ему теперь была дарована земля посреди России и двенадцать рабов.
        - Волею божеств, - продолжил он привычно. - Я ваш хозяин и судия. Будем жить честно и дружно, как и прежде. При мне всё будет, как при…
        Он замялся, подбирая слова:
        - Как при бабушках и дедушках.
        Первой к руке подошла старуха, которая не очень понимала, что к чему:
        - Скажи, милок, а колхозы отменять будут?
        Они-то и были - колхоз, бывший колхоз, который перевели в новую крепость. Но тут старуху толкнула в бок её дочь и жарко зашептала ей что-то в ухо. Видимо то, что это новый барин.
        Старуха упала на колени, и чуть было не перекрестилась, но тут ей самой хватило ума не делать этого.
        Сурганов в тоске отвернулся.
        Но дни потянулись за днями, и он устроил свой быт и управление хозяйством по флотскому уставу.
        Дело кое-как налаживалось, теперь главное было не упустить урожай.
        Пришла весна, то время, пока нет комаров, но солнце уже ощутимо пригревает землю.
        Сурганов уходил в рощи неподалёку от усадьбы и валялся там на сухой прошлогодней траве.
        Как-то он сидел, прислонившись к берёзе, и смотрел в белое майское небо - там не было ни облачка.
        Вдруг что-то изменилось в этом небе.
        Там плыли боевые дирижабли.
        Они шли строем - три в первой группе, а за ними ещё два раза по три.
        Даже снизу были видны круглые пятна на месте закрашенных звёзд.
        Там, во внешнем мире продолжалась какая-то жизнь, вернее, смерть. Видимо, снова волновался Кавказ, и Общественный совет, верный воле новых богов, следовал ермоловским путём.
        На следующий день он объезжал свои небольшие владения, как вдруг почувствовал неладное, и упал с лошади за секунду до того, как воздух разорвал выстрел.
        Кавалерист из Сурганова был неважный, и упал он грузно и тяжело, но всё же успел откатиться в кусты. Наган его был слабым подспорьем против неизвестного врага, и Сурганов почёл за благо притвориться мёртвым. Действительно, кусты зашевелились, и, озираясь, перед ним появились двое подростков с берданкой наперевес.
        С расширенными глазами они подбирались к кустам, и Сурганову не стоило никакого труда перехватить ружьё за ствол, а потом пнуть хозяина сапогом в живот.
        Они были совсем мальчики. Мальчики, которые не умели убивать, но хотели убить.
        - Ну?
        - Мы не скажем ничего! - прошипел старший и гордо запрокинул подбородок. Он, видимо, уже представлял себе героическую смерть и пытки.
        Тогда Сурганов пальнул из нагана прямо у него над головой, так что пуля выбила из берёзы длинную щепу.
        - Не надо, не надо, - заныл мальчик, и Сурганов увидел, что это действительно мальчик, жалкий испуганный мальчик. Сурганов с тоской глядел на него.
        - Как звать?
        - Ваней.
        - Вот что, Ваня. Я вас отпущу, но пусть сегодня старший придёт ко мне. Ночью придёт, говорить будем.
        - А ты, значит, гражданин нача… а ты, барин, со стражей ждать будешь?
        - Вот ещё, делать мне больше нечего, - и Сурганов добавил, чуть помедлив, - милость богам.
        Хорошие, чистые мальчики. Им всегда сложнее перестроиться, чем взрослым. Наверное, они читали Гайдара, все эти «школы» и «эрвээс», они хотели подвигов, и счастья для тех, кто останется после них. Бедные, бедные мальчики. Кто их послал на смерть?
        Ночью к нему стукнули в дверь.
        Мальчики сдержали слово, но более того, пославший их на смерть, сам не побоялся прийти.
        Молодой человек, что явился к нему, был Сурганову знаком. Это был школьный учитель, молодой парень лет двадцати. Вся биография читалась у него на лице - комсомол, учительский техникум, год или два работы в школе, и тут пришёл Ктулху. Жизнь перевернулась, и что делать - непонятно.
        - Садись, чайку попей, - Сурганов подвинул ему стакан.
        Учитель нервничал, и хозяин стал опасаться, что он вдруг полезет за пазуху, вон как оттопыривается его пиджачок, и, неровен час, ещё пальнёт не глядя, да еще и сам себя заденет.
        - Вот что, Николай Гаврилович, вы свой шпалер выложите, а то он вас слишком сильно возбуждает, как матрос институтку, - Сурганов не удержался от присловья из своей прошлой морской жизни. Учитель помялся, посверкал глазами, но пистолет выложил - довольно большой для него «Тульский Токарев».
        - Что делать мы будем?
        - Мы будем драться!
        - С кем, со мной? Ну, со мной дело нехитрое, но бестолковое. Вас я положу как утку, но не во мне дело. Кто-то стукнет в райобраз - не я, нет - и из района потом приедет Особое совещание, и ваши ученики - сколько их, кстати? Трое? Пятеро?
        И ваши ученики, согласно Уголовному Уложению, будут принесены в жертву.
        Или ладно, вам удастся сделать во мне лишнюю глупую дырку, и - увы, опять приедет Особое Совещание. Там будет три скучных человека - бывший секретарь райкома, бывший начальник райотдела НКВД и бывший районный прокурор, все как один присягнувшие Ктулху, и ваши мальчики будут принесены в жертву у моего бывшего дома на главной и единственной площади села.
        Прямо у репродуктора, через который вы слушаете сводки и по субботам танцуете под «Рио-Риту».
        Вот и всё. На этом течение истории закончится.
        Что хотите-то?
        - Такие, как вы, продали Родину, - мрачно ответил учитель Николай.
        Сурганов почесал голову.
        Пистолет Токарева, лёжа на столе, мрачно смотрел на него чёрным глазом. Он, казалось, не хотел вмешиваться в разговор людей, потому что считал себя существом высшей, металлической породы.
        - Да. Но что делать. Это хорошо нам было драться с японцами - верите ли, Николай Гаврилович, во время торпедной атаки на японскую авианосную группу я был совершенно счастлив, потому что за мной была великая страна, маршал Ворошилов и товарищ Сталин. А теперь за нами, но перед вами - чёртова сила. И что нам делать?
        Он так и сказал «нам», заметив, как учитель от этого нервно дёрнул шеей.
        - Программа у вас есть? Связь с другими товарищами?
        - Я не скажу вам ничего.
        - Мне не скажете, но я-то буду лежать дохлый, как корабельная крыса, а вас эти скучные люди из Особого Совещания посадят в камеру и лишат сна. И вы скажете им всё, и даже не вспомните о ваших мальчиках. Вы и потом о них не вспомните, потому что просто сойдёте с ума от боли. Теперь ведь нет тюрем, у нас теперь всё гуманно.
        - Вы - предатель. А ещё орденоносец.
        - Речь не обо мне, речь даже не о вас. Речь об этих мальчиках.
        - Мы должны отдать жизнь за Родину.
        - Жизнь, а не смерть. Можно взять и утопиться в реке перед барским домом с тем же успехом.
        И вдруг Сурганов увидел в глазах учителя странный блеск надежды.
        - А что вы предлагаете.
        - Я вам ничего не предлагаю, - и Сурганов печально вздохнул. - Я вам объясняю, что торопливость нужна лишь при ловле блох и иных прытких насекомых.
        И он почувствовал, что надежда в учителе крепнет. Явно учитель стал верить в него не как в человека, а как в вестника иной силы, что может противостоять тому повороту все вдруг, что случился два года назад. «Сейчас он сделает из меня бога, а это будет очень нехорошо», - подумал он.
        - Вот что, Николай Гаврилович, сберегите мальчиков. Вы, дорогой товарищ, (учитель снова дёрнул головой от этого обращения), сберегите мальчиков. Вы ведь комсомолец?
        - Да, я был членом КИМ.
        - Так вот, я прошу вас, надо сберечь мальчиков. У вас ведь больше ничего в активе нет. И у меня нет.
        Так что, давайте договоримся, что вы мне не рассказываете лишнего, и я вам ничего не болтаю.
        Наутро Сурганов стал думать, к кому бы пойти за советом, и в результате отправился к бывшему попу. У избы священника пахло кислым.
        Батюшка, очевидно, гнал самогон.
        Сурганов поздоровался, и ступил внутрь через высокий порог.
        Там он с удивлением увидел запрещённые иконы.
        - Не боитесь, батюшка?
        - Да что мне, добрый барин, бояться. Семь бед, один ответ. Попадья моя уж пять лет на небесах, а моя жизнь в руце Божьей. Господь всемогущий, звери в лесах, скот на полях, птицы в небесах - всякая тварь в его воле.
        - Крестите народ-то?
        - Не без этого.
        «Это хорошо, что он не боится. Он не боится, но и не лезет на рожон, как учитель-комсомолец, с ним я споюсь. Его бы я взял к себе замполитом», - подумал Сурганов. - «Ведь мы воюем, даже подняв руки. Красноармеец воюет даже в плену, вот что. Дело-то наше безнадёжное, большой земли для нас нет».
        Он сел за стол со священником, и грязноватые стаканы меж ними наполнились жидкостью, чем-то похожей со стороны на берёзовый сок.
        «Хорошо, что тут есть, по крайней мере, трое мужчин, не боящихся смерти», - думал Сурганов. - «Это всё потому, что мы одинокие мужчины. Одиноким всегда проще. Надо прощупать доктора, тут есть ещё доктор. Но мне сказали, что у доктора жена и две дочери. Что я скажу доктору? Что я вообще хочу?.. Если бы я знал».
        Он спросил бывшего священника, который на поверку оказался не бывшим, о сельском враче, и тот нахмурился.
        - Да, я знаю. Две дочери, - быстро сказал бывший капитан третьего ранга, и лицо священника просветлело.
        Они понимали друг друга.
        - Э, добрый барин…
        - Зови меня просто Владимир Владимирович. Так раньше в книгах писали, у Чехова.
        - Придёт он сейчас, твой доктор. Ему дома пить неловко, а у меня можно.
        Доктор пришёл позже, чем они думали, усталый и с пятнами крови на правом рукаве. Причём пришёл он вместе с учителем.
        Доктор оказался философом. Ему явно не хватало собеседников.
        - Очень важно - отсутствие майората, - после третьей сказал он. - В России наследство от папы-графа делилось между всеми сыновьями, а затем - между их сыновьями. А в Европе всё наследство - майорат - переходило к старшему сыну, а младшему доставался разве что кот и сапоги.
        Доктор рассказывал, что видел фотографии прежних бар, что жили в усадьбе.
        - Там видна разница - на самой обычной черно-белой фотографии. Дед - работяга, привыкший к лишениям, знающий, не только, что такое управлять, но и что такое работать руками и жить впроголодь. Сын - управляющий имением, понимающий, что благосостояние семьи зависит от его деятельности, но в его глазах отсутствовал страх. То есть, он знал, что по миру они ни при каком раскладе не пойдут и голодать не будут. И внук - лощеный парень, кокаиновый офицерик, привыкший получать все, что захочет, по первому требованию и совершенно не думающий о том, как работать самому. Кстати, он и спустил таким трудом заработанные дедовы деньги, а потом - застрелился.
        Он должен был бы драться с красными, а не смог. Как не смог бы и с этими саламандрами.
        Учитель заметил:
        - Тут много мифологии. Мы тут как-то много говорили о Горьком. Горький сказал нам всё о капиталистическом вырождении в своих пьесах. Во втором, максимум в третьем поколении начинаются безобразия, и васса уже не железнова. Я заставляю детей читать Горького. Горький ведь не запрещён.
        - Вот за это и ниспосланы нам осьминоги, - подытожил священник.
        - Почему не предположить, что они вам сниспосланы за то, что вы барскую библиотеку сожгли. Ну, не вы, а все мы, конечно, - тут же поправился Сурганов. И за то, что пьянство наше беспробудно, а уполномоченный Мильчин берёт взятки?
        - Неисповедимы пути Господни, - вздохнул священник. - Да и ты, ба… Владимир Владимирович, не свят. Вот скоро будет молебен об урожае. Знаешь, что это?
        - Примерно.
        - Не молитва это, а жертвоприношение, - вступил доктор. - Возьмут какую-нибудь лишнюю девчонку, да и скормят зверю.
        - Помогает?
        - Да когда как.
        - Но только ведь всё равно скормят. А ты барин, по своему уставу, должен присутствовать. Встанешь, поклонишься, да и возблагодаришь, - заметил священник. - Да я не упрекаю: что тебе, из револьвера палить? Да и то, Мильчин тебя в расход выведет, даже в город не повезёт.
        - Ну, он не один, - дёрнулся учитель, - не один…
        - Вот вас вместе и кончат.
        Сурганов жалел, что не принёс еды. Его собеседники оказались куда более запасливы - у доктора в бауле обнаружилась домашняя колбаса, в мешке у учителя - кулёк пряников, а батюшка вытащил кусок сала величиной с полено.
        Расходились за полночь.
        Сурганов вышел первый, но слышал, как доктор сказал остальным: «Одно хорошо, барин нам достался не заполошный, дай Бог каждому», а кто-то ответил: «Барин он и есть барин, хоть не воняет». Кажется, это был учитель.
        Слух у Сурганова был действительно отменный - в лодке он на спор садился на место акустика.
        Они потом сходились не раз, и было видно, что одиночество среди полей толкало их друг к другу.
        Как-то доктор сказал:
        - Если случится что, если кто узнает о наших мыслях, то мы не доживём до кары новых богов. Нас убьют прежде все эти бывшие колхозники, которых я лечу, а вы (он ткнул в учителя) натаскиваете в чтении и счёте. Они, те, кто ещё помнит царя, и те, кто прошёл через раскулачивание. Они помнят страх и унижения, они помнят испытания бедностью. И они уничтожат нас, ради своей мечты о простом и понятном мире. Нужно только чудо. Барклай, зима иль русский Бог.
        Сурганов слушал это и угрюмо сопротивлялся. Чувство унижения было очень острым - ведь вся его жизнь прошла при Советской власти, но не власть ему было жалко, а то, что он обязан слушаться и следовать безумию новых обрядов, в которых было мало смысла.
        Не прошлых чинов и званий было ему жалко, а вменяемости мира.
        Его крестьяне могли верить во что угодно - в то, что осьминог под Кремлёвской стеной ест детей, и то, что хорошую погоду можно купить кровью девственницы.
        Он помнил, как командиры тишком смеялись над тем, как комиссар дивизиона рассказывает, будто фашисты придумывают нам политические анекдоты. Так было и здесь, мифы о новых богах - всё равно, что анекдоты.
        Остроумным объяснениям мира нужен автор, а вот истории о том, что Ленин болел сифилисом, автор не нужен. И тем крестьянам, что убивали врачей во время холеры - искусственный миф не нужен. А всё, что он видел вокруг, было именно неостроумными теориями. То есть они выглядели по-разному, но суть одна - замещение. Новыми богами просто заместили прежних народных комиссаров.
        Все приспосабливались.
        «КРОМЕ ЯПОНЦЕВ, - ВСПОМНИЛ ОН. - ЯПОНЦЫ НЕ ПРИСПОСАБЛИВАЛИСЬ. ОНИ БЫЛИ ОСТРОВНОЙ ИМПЕРИЕЙ, И У НИХ БЫЛИ СВОИ СЧЁТЫ С ОСЬМИНОГАМИ. ЯПОНЦЫ ВЫВЕЛИ ФЛОТ И РЕШИЛИ ДРАТЬСЯ. ИХ ЗАЖАЛИ В КЛЕЩИ - С ОДНОЙ СТОРОНЫ НАШ ТИХООКЕАНСКИЙ ФЛОТ, А С ДРУГОЙ СТОРОНЫ - АМЕРИКАНЦЫ. СОЮЗНИКИ РЕШИЛИ ИХ ТОПИТЬ, ЧТОБЫ ВЫСЛУЖИТЬСЯ ПЕРЕД НОВЫМ ИНФЕРНАЛЬНЫМ НАЧАЛЬСТВОМ, НО ЯПОНЦАМ БЫЛО ПЛЕВАТЬ НА МОТИВЫ».
        Они шли на смерть, и им не нужны были компромиссы. Им озаряла путь великая Аматэрасу, и когда японские корабли стали превращаться в клубки света, их экипажи, видимо, были счастливы. Сурганову тогда, как и многим другим, дали орден, но никакой заслуги союзников в этой битве не было. Это были награды за послушание.
        А теперь бывшему капитану третьего ранга послушание приелось.
        В воскресенье назначен был молебен об урожае.
        Пришли все жители, но Сурганов отметил, что священника не было.
        «Храбро спрятался, - подумал он, и тут же себя одёрнул. - У каждого свой путь».
        На поле вынесли корчащийся мешок, и Сурганов догадался, что это и есть жертва.
        Меж тем, из города приехал уполномоченный.
        Он приехал на немецком мотоцикле с коляской. Это был один из армейских мотоциклов, что немцы поставляли всему свету, в том числе и в бывший СССР. За рулём «Цундапа» сидел рядовой милиционер, а в коляске с пулемётом - уполномоченный по сельскому хозяйству Мильчин.
        «Дурацкая мода, - подумал Сурганов. - Ну, вот к чему ему пулемёт?» А потом вспомнил выстрел на лесной дороге.
        Ещё из города привезли попа-расстригу.
        Он был молод и вертляв, но умел читать нараспев.
        Большего от него и не требовалось.
        Крестьяне перетаптывались, и Сурганов с раздражением отметил, что многих обряд не пугает. Он ощутил, что действительно жизнь не меняется - они так же выходили на молебен, так же сходились на первое мая и седьмое ноября. И это было тем проще делать, потому что майские праздники были как бы Пасхой, ноябрьские были Покровом, а Рождество превратилось в Новогоднюю пьянку.
        «Что я хочу изменить, - лихорадочно думал Сурганов, - кого мне жаль? Они ж меня первого повесят на суку, если прискачет египтянин на бледном коне».
        В отдалении, чтобы боги ничего не перепутали, встал поп-расстрига и принялся читать призывную молитву.
        В руках у него был сокращённый «Некрономикон». Тонкая книжица в ледериновом переплёте - такие были на каждом корабле. Вообще-то личному составу читать их запрещалось, только корабельным посредникам, но Сурганов как-то воспользовался своей властью и целую ночь читал священную книгу. Он не мог признаться себе в том, что ощутил чудовищное разочарование.
        В книге была какая-то галиматья, куда менее понятная, чем «Материализм и эмпириокритицизм». Правила обращения к древним богам, собрание молитв - правда, ходили слухи, что это «Некрономикон» не настоящий, а его пересказ для простых людей, чтобы они не смущались умом и сами додумывали величие новой власти.
        «Служитель культа», именно, «служитель культа», - вспомнил Сурганов. Именно так официально назывался новый пономарь. Так же, впрочем, как и при прежней власти.
        И вот на горизонте, там, где пашня сходилась с небом, появилось какое-то марево.
        Из него выделилась чёрная точка, которая росла, росла, и вскоре можно было различить конгломерат десятков существ, будто сцепившихся в единый ком. Они безостановочно двигались, и если самые мелкие выпадали из этого клубка, то оттуда вытягивался чей-то рот и пожирал выпавшего.
        Зрелище было завораживающе. Даже Сурганов, видевший, как военный флот идёт навстречу гигантскому осьминогу, был поражён.
        Гигантское колесо на мгновение скрылось в русле сухого ручья, но тут же появилось снова.
        Крестьяне стояли с непокрытыми головами. Ветер шевелил растрёпанные волосы стариков, дети притихли.
        Только мешок на борозде дёргался - жертва явно не видела, что происходит вокруг.
        Сурганов пошёл вперёд.
        Сначала никто не понял, что произошло. Крестьяне особенно не вдавались в тонкости нового устава, пономарь всё ещё смотрел в книгу. Спохватился только городской уполномоченный, да было уже поздно: Сурганов стоял перед существом иного мира.
        Сперва он чувствовал себя глупо - пока он шёл по пашне к этой блюющей смерти, ботинки вязли в земле. А некрасиво упасть на этой последней, быть может, дороге не хотелось.
        Но тут он вспомнил, как много лет назад, ещё лейтенантом, пошёл просить за одного своего краснофлотца и точно так же двигался по набережной к командующему флотом. И теперь он шёл просить за своих - без подобострастия, но признавая силу начальства.
        И сейчас, в своём латаном флотском кителе он приблизился к божеству.
        «Без подобострастия», - ещё раз вспомнил он и начал говорить.
        Никакого особого способа разговора с начальством он не знал. Он не знал даже, поймут ли его, может ли это существо понимать.
        Но прошлое вело его верно, и слова звучали чётко - Сурганов говорил о том, что человеческая жертва нерациональна, мир логичен, а мудрость внешней силы в рациональном управлении. Он говорил, и вдруг сам поверил в свои слова, хотя в голову ему лез старый анекдот, который любил рассказывать начхим. В этом анекдоте по лесу ходил медведь со списком зверей на съедение. Звери плакали, но только один заяц пискнул, что не согласен. «Ну, - отвечал медведь, - тогда я тебя вычёркиваю».
        И ему с каждым словом всё больше становилось понятно, что эти жертвоприношения, камлания и культ придуманы людьми и не имеют к желаниям и нуждам (если у них есть нужды) этих существ никакого отношения. «Мы сами придумали это всё, сообразно нашей дикости и страху, мы сами стали такими и придумали новых богов по образу и подобию своему, и вот сейчас предстоит проверить, так ли это», - и вот сейчас, стоя на пашне посреди того, что было когда-то СССР, бывший капитан третьего ранга ждал ответа от булькающего и хлюпающего существа, что по-прежнему шевелилось всеми своими составными частями.
        Его оглушила тишина, как когда-то, после аварийного погружения. Тогда личный состав в отсеках слушал, как дышит лодка. Теперь бывший капитан третьего ранга слушал, как дышит существо, в воле которого урожай и его, Сурганова, жизнь.
        Существо перед ним вдруг выпустило щупальце и пошевелило им мешок с приготовленной жертвой. Мешок опять дёрнулся.
        Потом щупальце перебралось к бывшему капитану и стало ощупывать Сурганова. От ног оно перебралось к кителю, тронуло орден, и, наконец, легло на голову. Сурганов ожидал волны смрада и напрягся, чтобы не показать брезгливости. Но от щупальца почти не пахло, Сурганов ощутил только странный кислый дух, которым пахнет пустая бочка из-под кваса.
        Щупальце сдвинулось на лоб, и Сурганов закрыл глаза. Он по-прежнему верил в простоту и логичность мира, даже если он управлялся седым стариком на облаках и его каждый год убиваемым сыном. А когда жители облаков были отменены, и мир управлялся вождями, он всё равно был логичен. Он должен быть логичен, иначе какой же он тогда капитан.
        Когда Сурганов открыл глаза, божество катилось прочь.
        Крестьяне смотрели на бывшего капитана как на бога, и Сурганов видел, как у них норовят подогнуться колени.
        Уполномоченный Мильчин застыл как статуя у своего мотоцикла - от страха он и был белый, будто гипсовый.
        Учитель разрезал мешок, и оттуда явилась мычащая девочка.
        Девочка была заплакана и некрасива.
        «Всё идёт так, как и должно идти, - подумал Сурганов. - Теперь нужно разобраться с трактором, и урожай будет наш».
        2022
        Тамариск (День работника пищевой промышленности. Третье воскресенье октября)
        Жизнь их текла медленно, как вода в клепсидре.
        Старший брат всю жизнь занимался клепсидрами, этими греческими водяными часами.
        Даже раскопал один такой высохший механизм в Крыму.
        Видимо, мера времени была ему важна с рождения, когда он пролез на свет на пять минут раньше своего брата.
        Потом много лет, без жен и детей, они старились вместе, слушая дожди и капель ледяного города.
        Время было жидким чистящим раствором - оно смывало все, смыло папу и маму, смыло сестру, но близнецы законсервировались, как бесчисленные уроды в тех банках со спиртом, которыми издавна славился этот город.
        Уроды плыли в своем полусонном состоянии - вечно молодые, и вечно пьяные.
        Ими заведовал младший брат.
        У старшего брата в недавние годы случилась опала, и он стал рыть канал неподалеку. Кто-то написал на него донос, что знаток водяных часов происходит из северного княжеского рода.
        Это было так и не так - их отец был сыном вождя, но жил в чуме, пока не приехал в Петербург, не гадая еще, что найдет себе жену из местных.
        Но специалист по водяным часам стал специалистом по рытью и отсыпке грунтов. Однако, через год за него заступились, и старший брат вновь вернулся к своим клепсидрам, архимедову винту и прочим странным вещам, что придумали под южным солнцем много веков назад.
        И у младшего до войны были неприятности - кто-то решил, что происхождение будет мешать работе с жильцами стеклянных банок. Младший думал, что написал ту бумагу кто-то из однокашников по гимназии, что помнили забытые клички и обиды, но подлинно узнать это было нельзя. Не спрашивать же оперуполномоченного, что вызывал его в большой дом на широком проспекте. Там младший объяснил, что их предки пасли оленей несколько веков, и сами они пасли оленей, а дети старейшины - вовсе не князья. Неприятности для младшего кончились, по сути, так и не начавшись - оттого ли, что пастушеское происхождение было в цене, или оттого, что уроды, как и часы, требовали присмотра.
        Ведь это только так кажется, что они всем довольны в своих банках.
        Экспонаты требовали протирок и смазок, замен растворов и, может, эти растворы смыли заодно и неприятности.
        Но вот потом пришла война, а она не разбирала, кто более нужен.
        Вместе с войной пришел голод.
        Сосед-бухгалтер и его жена умерли - впрочем, нет, они вышли, оставив свою дочь в комнате, а больше в квартиру не вернулись.
        Как их смыло само военное время, и куда унесла эта невидимая река бухгалтера с женой - никто не знал.
        Даже фамилия их потерялась.
        Фамилия у них была длинная, шипящая и лязгающая, младший брат все время ее путал, а теперь и вовсе забыл.
        Девочку братья подкармливали.
        - Мы становимся свидетелями истории, - как-то сказал старший брат, глядя из окна на набережную, на перекрашенный уже в целях маскировки шпиль и дворец на той стороне.
        - Мы становимся ее объектами, - печально возразил младший.
        - Ну, да, сейчас я понимаю, как полезно и прибыльно одиночество. Но некому передавать наследство - ученики наши во льду под Петергофом.
        Они перебрались в одну комнату и по вечерам грелись у печки, в которой исчезали бесчисленные старые отчеты. Над печкой висела старинная фотография, изображавшая северный народ в стойбище. Фотография была подписана просто именем далекого северного народа, но оба старика знали: два мальчика, что стоят с краю со скрытыми мехом лицами - они сами.
        Последней можно было сжечь эту фотографию в рамке, и тогда больше ничего от них в мире не останется.
        Однажды они вместе пошли на соседнюю улицу, где жил другой старик - профессор биологии. Старик умирал, и с ним хотелось поговорить напоследок.
        Но когда они пришли, хозяин уже давно остыл.
        Однако в его каморке сидел странный персонаж.
        Широким жестом он пригласил их за стол - от такого предложения никто не отказывался. А на столе стояла консервная банка, из которой лез рыбий кусок, что не доел хозяин. Не по зубам оказалась ему довоенная рыба.
        Мертвому еда ни к чему, а родственников у покойника не было.
        Гость представился просто:
        - Уполномоченный.
        Он был гладок и сыт, впрочем, такие люди в городе были.
        Удивительно то, что младший брат не определил антропологический тип - а это он определял всегда. Это была его специальность. Он держал в руках тысячи черепов и видел десятки тысяч портретов.
        Семит - не семит, цыган - не цыган, все в этом госте было как-то неправильно перемешано.
        Но где-то он его видел - и мысль о том, что они как-то сидели точно так же, по разные стороны стола, не оставляла младшего.
        Старшего, впрочем, тоже тревожила эта мысль.
        В этот момент младший брат подумал, что и в них самих мало северного - их отец влюбился в русскую в Петербурге, да там и умер, не дождавшись их рождения. Русские скулы и русские носы братьев не выказывали никакой связи с тем снежным миром, куда летали и плыли герои.
        Умерший профессор как-то им сказал, что дети у братьев должны быть с раскосыми круглыми лицами. Это проявится, говорил он, в следующем поколении. Да какие теперь дети, когда им за пятьдесят и вряд ли будет пятьдесят два. И профессора уже не спросишь о подробностях.
        У постели хозяина они разговорились с уполномоченным - будто в мирное время они неспешно толковали о душе, которая бабочка-психея. Впрочем, говорили и о голоде, вспомнили прошлую Блокаду, ещё при Юдениче.
        Они разглядывали незнакомца, а тот смотрел на них, будто взвешивал.
        И спросил внезапно, верят ли они в Бога.
        Власти в городе почти что не было, кроме той, что была сверху, в белесых облаках, и братья ответили, что да.
        - Вы ведь крещены, - спросил, будто утверждая, уполномоченный человек.
        - Это было давно, - ответил младший за обоих.
        - Неважно. Главное, вы люди образованные, с вами не нужно тратить время. Я часть такой силы, понимаете… В общем, я творю добро.
        И тут же предложил им продать душу.
        Это сделано было просто, как если бы трамвайный кондуктор предложил оплатить проезд.
        Души менялись на еду. Нет, только на еду. Нет, только за один раз. Но не после смерти - сразу.
        - Одну? - спросил сумрачно старший.
        - По одной с каждого, - повторил уполномоченный.
        - Отвечаешь за базар? - сказал старший, который вдруг вспомнил, как он три года без выходных мешал бетон на шлюзах. Сейчас этот бетон был разорван толом, топорщился арматурой, а с другого берега канала, который он строил три года, стреляли финны.
        - Отвечаю, - веско пообещал уполномоченный.
        - Да только еда должна быть не простая. Мы же вегетарианцы, а хотим еды с куста. Что это за растение, мы тебе сейчас расскажем.
        Уполномоченный заверил, что достанет что угодно.
        Братья ему сказали, что он должен принести горшок с тамарисковым кустом, но не со всяким, а только с тем, что стоит в Лесной оранжерее в Гатчине. Это старая история, давний научный спор, и уполномоченному скучно будет, если они примутся рассказывать подробности.
        Но, если он тот, за кого себя выдает, то перебраться через линию фронта до Гатчины и вернуться потом, ему не составит труда.
        Главное взять нужно тот горшок, что стоит в углу, в бывшем кабинете Петра Леонтьевича, и написано на табличке, что на боку горшка: «Из коллекции Фридриха Бузе». Такое вот у братьев есть желание, попробовать на вкус те ягоды, а там и помирать не жалко.
        Уполномоченный удивился, да не очень. Люди, помраченные голодом, просили и куда более странные и бессмысленные вещи. Человек мог попросить ящик тушёнки, а выторговывал к нему леденец. Уполномоченный знал будущее каждого - всё равно конец один. Даже в обнимку с ящиком, полным промасленных банок.
        Они расстались.
        И только бредя домой и, хватаясь от слабости за стенку, старший брат вспомнил, где он видел этого уполномоченного - десять лет назад, когда строили канал. Он приезжал - такой же, как и сейчас, во френче без петлиц. Уполномоченный о чем-то разговаривал с артистами лопаты, и те исчезали со стройки на следующий день.
        А младший решил, что это все-таки не тот, что сидел напротив него за столом зеленого сукна в большом доме. Тот, да не тот, а может один из тех - язык в сухом рту вольно тасовал местоимения.
        Назавтра уполномоченный появился у них на пороге. Лицо его было угрюмо, но у ног стояло огромное растение в кадке.
        Ее поставили посреди комнаты.
        - Вы знали, да? - спросил уполномоченный.
        - Глупый вопрос, - ответил старший брат. - Мне кажется, такой вопрос вас недостоин. Кстати, вас, таких, в городе много?
        Уполномоченный отвечал, что таких, как он, хватает, и заявил, что пора исполнить договор.
        Братья выпрямились на стульях.
        Уполномоченный зашел сзади и сделал какие-то движения в воздухе. Потом он склонил голову и прислушался - что-то вышло не так. Не понимая, он заглянул братьям в глаза.
        Что-то пошло криво, хотя договор был выполнен.
        С выражением обиды на лице уполномоченный покинул их дом.
        В дверях гость обернулся и сказал, что они еще непременно встретятся, и тогда-то он уже не сделает никаких ошибок.
        А братья сели вокруг горшка.
        Куст был невысок, на ветках белел странный налет.
        Они стали собирать его, будто ягоды.
        Очень медленно, засовывая крохотные белые крупинки за щеку, они ждали, когда они разойдутся, и только потом брали следующую.
        - Какую душу ты отдал? - вдруг спросил младший брат старшего.
        - Ту, что нужно передать детям, нам все равно некому будет передавать. Но все равно будет болеть - и у тебя тоже. Все души привязаны к нам, как ездовые собаки к погонщику.
        - А я отдал третью, что должна сопровождать в загробном мире. Я люблю тебя, брат, и мне там хватит твоего общества.
        - Ты меня вечно не слушаешься.
        - Тебя не слушаются даже твои водяные часы. Они замерзли, и время остановилось.
        Они ощущали, как прибывают силы.
        - И на что это похоже, как ты думаешь?
        - На что? Помнишь, нас привезли из города в стойбище? Маленьких, помнишь? Все были еще живы. Так вот, это похоже на оленью кровь. Мы давно не пробовали её на вкус, но это - оленья кровь. Это всегда вкус детства. Впрочем, мы сейчас узнаем.
        Старший почувствовал, что может двигаться куда лучше и вышел из комнаты.
        Он вернулся с маленькой девочкой.
        Это была соседская дочь, в глазах у которой закончились слезы.
        - Вот, Фира, - сказал он, - съешь это. Предки твои ели, пока по пустыне ходили.
        - Какие предки? - прошелестела девочка. Ей, впрочем, было все равно.
        - Неважно. Твои предки. Ешь, это вкусно. На что похоже?
        - На мороженое.
        - Какая прелесть. Мороженое. А твои предки говорили, что ваши мальчики чувствовали в этом вкус хлеба, старики - вкус меда, а дети - вкус масла. Ты не верь тем, кто говорит, что манна - это червяки или саранча. Потом, когда вырастешь, ты представишь себе пустыню, и своих предков, что идут по ней вереницей. А в момент отчаяния обретают вот это. Вот оно тебе - крупинка к крупинке, зернышко к зернышку. В прошлом веке фон Эрисман считал, что это реакция дерева на то, когда его начинает есть тля. А виконт де Рибо питался этим во время Второго крестового похода, и с тех пор до смерти не притрагивался к пище - он был всегда сыт. Старому ботанику Бузе этот куст привезли из Палестины, когда ещё Великий Морж не думал позволить нашему отцу родиться. Ты только не роняй ничего, а то запах почуют муравьи и съедят все. Хотя, может, и муравьи у нас теперь перевелись. Кустик нам достался маленький, но тебя мы прокормим. Да ты ешь, ешь, не трясись, не слушай меня даже, это я говорю для порядка. Ешь, всё честь по чести, мы душу за этот куст продали.
        - Две, - вставил второй брат.
        - Две души из шести, девочка, так что не роняй крошек, у нас ведь хоть и было по три северных души, но все равно не так много осталось. Да о чем я? Все равно, больше с нами меняться не будут.
        Старший перевел взгляд на младшего, а тот показал ему глазами на девочку: хорошая, вот не ту душу ты продал, но, если что, я ей дам свою, что предназначена для детей. Воспитаем как-нибудь.
        2022
        Москвич (День автомобилиста, последнее воскресенье октября)
        Они сидели в гараже.
        - Знаешь, Зон, я бы вывез эту тачку куда-нибудь, снял номера и бросил.
        - Думаешь, никак?
        - Никак, - Раевский был непреклонен. - Запчасти, конечно, можно снять, но с остальным - труба. Что ты хочешь, пятьдесят лет тачке. Я тебе, конечно, её доведу сегодня, километров сто проедешь - да и то, у тебя хороший шанс просто выпасть вниз через дырку в полу.
        Зону было очень неприятно поддерживать этот разговор - ему казалось, что горбатый «Москвич» смотрел на него глазами-фарами, как собака, которую собираются усыпить.
        Надо было продавать машину раньше.
        Но она давно стала членом семьи. Три поколения Рахматуллиных, а теперь их наследник Зон, перебирали её потрох, мыли и холили - для трёх поколений Рахматуллиных она была любимой, как для их предков лохматые лошадки, на которых они сначала пришли завоёвывать Русь, а потом исправно служили русским царям, рубя кривыми саблями врагов империи.
        Дед Зона и машину водил, как будто шёл в конном строю - точно вписываясь в поток, держа интервал, и берёг старый «Москвич» как старого, но славного боевого коня.
        Машину он получил, ещё не простившись с полковничьей папахой.
        Зон не знал подробностей его службы, но на серванте стояла карточка, где дед был ещё в довоенной форме НКГБ, а щит лежал поверх меча на его гимнастёрке.
        После второго переезда от деда, впрочем, осталась только эта карточка. Зон был кореец, но ещё он был человеком без отца и матери, принятым в семью Рахматуллиных много лет назад. Он был человеком без рода, явившемся на свет далеко, на чужой войне, сменившим несколько приёмных родителей - а тогда стал москвичом.
        Неприметным москвичом, проводившим больше времени в своём музее, чем дома и вообще - на московском воздухе.
        «Москвич», да.
        Зон спросил Раевского, сколько потянут запчасти, ужаснулся цифре и стал убирать в мешок пустые бутылки из-под пива. Деньги были нужны, деньги нужны были именно сейчас - и не из-за жены, а совсем из-за другого.
        - Слушай, а у тебя долларов триста нет? Я отдам, - сказал Зон, ненавидя себя.
        - Нет, брат, не дам я тебе денег. - Раевский вытащил сигаретную пачку, и выщелкнул одну - прямо фильтром себе в рот. - И не потому что, нет. Потому что я знаю, что не отдашь, и мы поссоримся. Между нами пробежит трещина, и мы оба это понимаем.
        - Шаруль бело из кана ла садык, - процитировал Зон старое письмо, кажется Грибоедова. Цитату, впрочем, всё равно переврали. «Грибоедов, писавший это по-персидски, был всю жизнь в долгах, но это ему ничуть не мешало», - подумал он про себя.
        Раевский вопросительно посмотрел на него. Незажженная сигарета свисала с его губы.
        - Плохо, когда нет истинного друга, - удрученно перевел Зон.
        - Не разжалобишь, - Раевский щелкнул зажигалкой. - Для твоего же блага. И если хочешь говорить точно - шарру-л-билади маканун ла садика бихи. То есть, худшая из стран - место, где нет друга. Никогда не бросайся цитатами на языке, которого не знаешь.
        - Так было в книге, - упрямо сказал Зон.
        - Дела нет мне до твоих книг, а понты до добра не доведут. И денег я тебе не дам.
        Зон вздохнул - Раевский был прав, он был чертовски прав, отдавать было не из чего - разве украсть рукопись Толстого из архива. Но это было из разряда другого предательства, это была измена делу, что хуже измены жене.
        Он познакомился с Лейлой в музее.
        Вернее, не в музее, а в парадном старинного особняка - направо была дорога в хранилище, где Зон копался в рукописях, а налево по коридору - ресторан, что держал известный скульптор.
        Девушка, не заметив его, ударилась в плечо, чуть не упала - и на секунду оказалась у него в объятьях. Зону следовало покраснеть, пробормотать что-то неразборчивое и, пряча глаза, скрыться в своем архиве - но он почему-то не мог заставить себя отступить даже на шаг. Продолжал придерживать её за локоть - тонкий, как птичья косточка. Как будто бы имел на это право.
        И она, словно бы почувствовав это его иллюзорное право, тоже взглянула на него и улыбнулась. За такую улыбку средневековый персидский поэт обещал своей возлюбленной целую гору жемчуга. Правда, Зон не мог поручиться, что поэт выполнил свое обещание.
        Потом они пили кофе в ресторане, и Зон сбивчиво рассказывал ей о своей работе. На следующий день он привёл её в святую святых - в железную комнату.
        Двадцатисантиметровая дверь закрылась за ними, и тут же он понял, что должен сработать датчик пожарной сигнализации, - таким жаром обдало его. Она обвивалась вокруг Зона, не у неё - у него ослабели ноги.
        Восток соединялся с Востоком, и Хаджи Мурат с портрета на стене - старой, ещё прижизненной иллюстрации - одобряюще смотрел на Зона.
        Домой её везти было нельзя - и ещё через день она вошла в гараж, и через минуту он брал её в стоящей на приколе машине.
        Было очень неудобно и ещё больше - стыдно за свою нищету. Стыдно до самого последнего момента, когда они рассоединились.
        Лейла лежала, свернувшись калачиком, на заднем сиденье и гладила рукой чехол, смотря в потолок. Он, стряхнув пепел сигареты на пол гаража, придвинулся.
        Глаза девушки светились счастьем.
        Это было настоящее, неподдельное счастье - тут он не мог обмануться. Лейла была счастлива. Глаза её светились, и он перестал думать о том, что это существо из иного мира, и его битая машина, наверное, первое изделие советского автопрома, в котором она оказалась.
        Всё было не важно.
        Она взяла у него сигарету и затянулась.
        - Ты, правда, хотел продать?
        - Что - гараж? - Зон удивился тому, как она читает его мысли.
        - Нет - это.
        Она обвела рукой внутренность «Москвича», как обводил рукой Иона чрево кита.
        - Надо, хоть и не хочется. Дед очень любил машину. Как жену, нет, серьезно. Что ты хочешь, Восток - ты сама должна понимать. Дед сам чехлы шил, мыл с мылом. И мне в детстве было так уютно в ней, я помню, как дед меня возил на юг…
        - Хочешь, я устрою?
        - Что устоишь?
        - Я найду покупателя.
        - Думаешь, купят?
        - Я знаю одного - у него ностальгия, он как раз «Москвич» искал. Горбатый, именно горбатый. Правда, переделает его, конечно.
        И она начала одеваться.
        Жаркий ветер мёл тегеранскую улицу. Красную Армию уже давно выводили отсюда, и почти вывели - туда, где гремели пушки. Армия, вернее, уже теперь только пограничники шли к бывшей границе, которая вновь стала настоящей, чтобы поднять зелёно-красные столбы с гербами.
        Только они, путешествующие с казённой подорожной, задержались в полувоенном городе. Капитан Рахматуллин дёрнул переводчика за рукав:
        - А это, спроси, сколько это стоит.
        Переводчик залопотал что-то, и мальчик ответил пулемётной очередью раскатистых, как персидские стихи слов.
        - Он спрашивает, мусульманин ли ты?
        - Скажи, что мусульманин.
        Переводчик, перебросившись с мальчишкой парой уже коротких фраз, сказал:
        - Тебе тогда скидка, - любая вещь в одну цену. Если три возьмёшь, то дешевле.
        Рахматуллин показал на ковёр - мальчишка кивнул. Тогда он выбрал ещё два, и достал из кармана мятый ком английских фунтов.
        Третий ковёр Рахматуллин взял просто так - перед отъездом деньги было девать всё равно некуда.
        Этот третий ковёр был неважный - тонкий, потрёпанный, неясного цвета, не то зелёный, не то фиолетовый.
        Ковры свернули, и понесли покупки в машину.
        - Нет, сдачи не надо, всё, хватит, скажи ему, чтобы заткнулся - и они вышли с переводчиком в пыльный мир персидского базара.
        Наутро он уже лежал на своих тюках в брюхе «Дугласа», что нёс его на север.
        Он не слышал, как кричит и стонет мальчишка, которого бьет коваными сапогами хозяин лавки, вернувшийся домой после долгой, пропахшей опиумом, ночи. Как воет этот старик, ещё не веря в пропажу. Рахматуллин не видел, как плачет торговец, размазывая по щекам скудные слёзы, как вытаскивает он кривой древний меч из-за полок, и, нацелив его в живот, хрипя и надсаживаясь, наваливается на остриё.
        И конечно, он бы не понял, о чем переговариваются между собой трое высоких, чернобородых мужчин, обступивших труп старого хозяина лавки.
        Ничего этого не знал Рахматуллин, самолёт вёз его обратно на Родину, жизнь совершала новый виток, и он ощущал свою силу и власть - силу воина и власть подданного великой империи, побеждающей в великой войне.
        У него было своё предназначение - и в нём уже не было места этим людям.
        Их сдувало из памяти, как песок сдувает ветром.
        Капитан засыпал и пытался представить, как, состарившись, играет с внуками на ковре, и они ползают у его ног, будто слепые щенки.
        Лейла вылезла из машины, ёжась от сырого ноябрьского воздуха. Дверь чёрного, похожего на кубик, «Гелендвагена» открыл чернобородый.
        Лейла поклонилась ему - правда, чуть заметно: не дома. Хотя в Москве ничем никого уже не удивишь.
        - Да, именно там, господин. Это - у него в машине, заднее сиденье.
        - Он знает?
        - Ничего не знает.
        - К тебе приедут, привезут деньги. Нужно, чтобы он ничего не узнал… Нет, убирать не надо - мы потеряем время и оставим следы, - ответил чернобородый на незаданный вопрос. - Кстати, как он тебе?
        Лейла вспомнила пыльный гараж, где пахло кислым и тухлым.
        - Ублюдок, - ответила она брезгливо.
        Покупатели смотрели на «Москвич» недолго. Зон было заикнулся о неисправном подфарнике, но от него отмахнулись.
        Чернобородый сразу сел за руль.
        Машина заскрежетала и замолкла. Это повторилось несколько раз. Так, подумал Зон. Это день невезения. Плакали мои денежки.
        Чернобородый вылез из машины, брезгливо отряхнул брюки. Костюм у него был дорогой, это было ясно даже Зону, который не разбирался в красивой и дорогой одежде.
        - Ай, отчего не починил? Не мог сам, друзей бы позвал, да? - чернобородый скривился.
        - Шаруль бело… - начал Зон, разведя руками. Он сказал это и успел понять, что сказал что-то лишнее. Перевод этой фразы, ставшей давно не фразой, а эпиграфом к его любимому роману застрял у него в горле.
        Потому что чернобородый стремительным движением ударил его ребром ладони в кадык.
        Зон очнулся от нестерпимого холода. Он лежал на бетонном полу гаража, рядом с машиной.
        Было темно, дверь покупатели заперли.
        Ловушка захлопнулась - и было понятно, что его провели как лоха. Безумие последних дней прошло, и осталось тоскливое ожидание смерти.
        Ясно было, что они его убьют. Непонятно только - за что.
        Что им нужно - не старый же и ржавый автомобиль на самом деле. Может быть - гараж? Но к чему столько мороки?
        Зона трясло, он пополз к дверце и повис на ней обессиленно.
        Добрый ржавый зверь впустил его в себя, и он упал на заднее сиденье. Зон содрал чехол и закутался в него. Боль понемногу ушла. Что делать, как спасаться - было по-прежнему непонятно.
        Но он ощутил прилив силы.
        «Слава Аллаху», - сказал он, и от этой фразы, что говорили герои детских фильмов, что он любил мальчиком, ему стало легче. Он повторил её несколько раз - иначе: «Аллах акбар», и увидел, что что-то вокруг меняется.
        В это время покупатели переминались рядом с гаражом. Чернобородый отрывисто говорил с кем-то по мобильному телефону. Приехавший с ним человек, пожилой, сухощавый, с белым шрамом на подбородке от удара кованым сапогом, смотрел на него с тревогой. Он догадывался, что что-то пошло не так, как планировалось, но не понимал - что именно. Ковер, проданный им когда-то русскому капитану и ставший теперь чехлом для сиденья машины, был совсем рядом, и сухощавому казалось, что достаточно просто протянуть руку, чтобы забрать его и исправить, наконец, совершенную полвека назад ошибку. Но чернобородый почему-то не спешил забирать драгоценность, ради которой они приехали в эту холодную, негостеприимную страну.
        - Он знает, - убеждал чернобородый своего собеседника. - Он все знает. Это ловушка, муршид. Глупая девка ошиблась. Он говорит по-арабски, он давно всё понял про силу ковра и предупредил своих.
        Он замолчал и замер, прислушиваясь к голосу муршида. Хозяин был очень недоволен грязной работой. Он не верил в то, что Зон работает на кого-то ещё, и злился на чернобородого, своими дурацкими подозрениями превратившего простую операцию в сложную. Теперь следовало зачистить следы, и что-то нужно было сделать с «Москвичом», который даже не мог выехать из гаража. Первоначально они планировали вывезти машину целиком, чтобы извлечь реликвию спокойно и бережно. Теперь это придется делать на месте, плюнув на то, что старая ветхая ткань может порваться от любого неосторожного прикосновения.
        - Твоя глупая несдержанность может стоить нам слишком дорого, - сказал муршид (даже на расстоянии чувствовалось, с каким брезгливым трудом он подбирает слова) и вот он отключился.
        Чёрный джип мчался по ночной Москве.
        Зон был для этих людей уже мёртв, он существовал только как тело, которое надо будет прятать, куда-то прикопать - целиком или по частям. Драться пришельцы собирались с несуществующей подмогой.
        Зон, кутаясь в чехол («Наверное, я похож на француза, замерзающего на Смоленской дороге, в рваных тряпках, дрожащего и бессмысленного», - подумал он), привалился к кирпичной стене. Внезапно он почувствовал пальцами структуру кирпичей, каждую песчинку в цементе, и стена подалась под его плечом. Он вытянул руку, и рука прошла через стену.
        «Нет бога, кроме Аллаха, - произнёс он вдруг слова, которые тысячи раз говорили неискоренённые беспартийные старики в его семье. - Нет бога, кроме Аллаха, и Магомед - пророк его». Он сам не понял, зачем это сказал, но всё отступило, и его служба в музее, и лица друзей, и фигуры женщин, что он любил. Древняя ткань грела его и давала силу. Сила вела его, и он неожиданно для себя оказался по ту сторону гаражей, на пустыре. Шаг за шагом он удалялся прочь - от цепочки гаражей, от людей, что считали его трупом, от всей этой суеты.
        Он совершенно уже не чувствовал холода.
        Он не слышал, как разбился о бетон выпавший из ослабевшей руки чернобородого телефон, не видел, как, стремительно побледнев, повалился на колени человек со шрамом на подбородке.
        Враги его были мертвы, но их жизни были песком, что сдут ветром, и не было о нём памяти.
        Зон обрёл новую цель и стержень жизни.
        Исчезло унылое прошлое.
        Он стал воином веры и справедливости, и всё теперь будет иначе.
        Зон бежал по пустырю, завернувшись в древний молитвенный ковёр.
        2022
        Начальник контрабанды (День таможенника. 25 октября)
        - Это машина времени. Это моя машина!
        Лебедев лгал - машина была вовсе не его собственностью и даже не его изобретением. Он был приват-доцентом, мелкой сошкой, человеком, которому упало в руки чужое богатство. Один профессор бежал, другой был уведён из дома людьми в кожаных куртках. От двух профессоров он унаследовал двенадцать ящиков в рваном брезенте, которые лежали на причале, - там, где обрывались железнодорожные рельсы.
        Лебедев замолчал, ожидая эффекта. Но никакого эффекта от его слов не было: контрабандист с повадками эмира смотрел в сторону. Ему явно было всё равно, что везти через море.
        - Я должен вывезти это в большой мир - я должен, должен… Вы помогаете прогрессу… - и тут же, испугавшись, Лебедев, добавил - Конечно, это не отменяет уговорённой платы.
        Человек во френче продолжал слушать его молча, разминая в пальцах дорогую английскую сигару.
        Лебедев пытался объяснить, как важно то, на что согласился контрабандист в английском френче и чалме, смесь Запада и Востока, страшный сон Киплинга, порождение неустойчивых границ Юга Империи. Империи, что перестала существовать, рассыпавшись в снежную пыль на севере и разлетевшись тонким песком здесь, на юге.
        Сказать, что граница здесь охранялась плохо - значило ничего не сказать. Граница вовсе не охранялась - за исключением всадников, что поделили тропы за кордон - как нищие делят прибыльные места на базаре. Всадники принадлежали разным кланам, но были неотличимы друг от друга - в английской и русской форме (со следами споротых погон), в рваных халатах и шинелях с чужого плеча.
        Это тропы - через горы, от одного колодца в пустыне до другого, через море - стали пашнями и нивами, кормили множество людей.
        Хлопковые фабрики встали, а нефтяные заводы стояли чёрными, оставшимися от пожаров остовами.
        Сейчас через границу уходили немногие - основная масса беглецов уже схлынула, как морская волна, обнажая дно.
        Приват-доцент Лебедев вёз свою машину до этого пустынного края месяц, скормив ненасытным железнодорожникам шесть мешков сахара.
        За его спиной была большевистская Россия, перед ним - Персия и английские офицеры. Но на самом деле эти английские офицеры символизировали для Лебедева далёкий Кембридж и ровный стук мелка по доске.
        Перед ним была Англия, а не Персия - но пока он стоял на земле Туркестана.
        Лебедев устал, он знал, что за ним по следу идёт отряд чекиста Ибрагимбекова, и представлял, как Ибрагимбеков прикладывает коричневое ухо к земле и слышит каждый стук колеса по рельсам, каждый шаг приват-доцента по песку.
        Железнодорожная ветка кончилась - перед Лебедевым был причал с одиноким корабликом, выбеленные здания бывшего порта и ящики, покрытые обрывками брезента. Брезент с них срезали по дороге мешочники, проникшие в вагон.
        На ящиках было написано «Осторожно, заражено!» - и каждый новый грабитель отшатывался от них, прыгал вон, в мелькающую вокруг вагона степь. Те же, кто не умел читать, ломали ножи о стальные запоры из добротной крупповской стали. За неимением лучшего они рвали брезент, справедливо полагая, что на третьем году Революции в хозяйстве сгодится всё.
        Теперь Лебедев затёр угрожающие надписи и, задыхаясь от жары, вёл нескончаемый разговор с местным контрабандистом.
        Договор ткался из воздуха паутинной нитью, нить росла, утолщалась. Крепла. Казалось, уже всё было решено, но у Лебедева было неприятные предчувствия. Холодок неуверенности, особое ощущение льда на коже среди местного зноя. Что, если этот бородач с тонкими чертами лица откинет деревянную крышку кобуры, вытащит маузер и равнодушно выстрелит Лебедеву прямо между глаз? Кто ему помешает? Что остановит?
        Поэтому Лебедев и вёл своё торопливый рассказ о том, как важен его прибор, но который, разумеется, ничто без самого Лебедева - так, жестяные шары и цилиндры, эбонит и медь. Электрохимическая машина - важная, но непригодная к продаже.
        Лебедев был никуда не годным вруном, в гимназии и университете он стал лучшим только потому, что боялся списывать. Он не умел блефовать, и наука обернулась для него вереницами намертво заученных формул.
        Наконец, он выдохся и замолчал.
        Пауза длилась, время текло, как зной, что переливается через подоконник, струится по полу, наполняет комнату.
        Лебедев тупо смотрел на «Извлеченiе изъ правилъ о пассажирскихъ вещахъ», что висело с прежних времён на голой стене таможни. В таможне давно не было таможенников, поэтому природа, не терпящая пустоты, сделала её здание местом торга контрабандистов.
        «Пассажирскими вещами признаются вообще находящиеся при пассажирах вещи, бывшия в употреблении и необходимые для них в путешествии. Вещи сии как не составляющая предметов торговли, пропускаются беспошлинно…» - Лебедев отвык от ятей и еров, эти слова были для него как привет из прошлого мира - мира, где извозчик вёз его по Моховой, резиновые шины шуршали по брусчатке, звенела ложечка в стакане с чаем, Дуняша несла поднос по гостиной медленно, бесконечно медленно, и никак не могла донести…
        Он глядел на примечание: «Находимые при досмотре проезжающих из-за границы бывшия в употреблении иностранныя игральныя и гадальныя карты не могут быть пропускаемы им ни в каком количестве, но должны быть от них отбираемы для представления в Управление по продаже игральных карт». Лебедев вспомнил незатейливую игру на даче в Мамонтовке, нахмуренный лоб профессора фон Раушенбаха - мизер втёмную.
        Нет ничего - ни профессора, ни Мамонтовки, ни извозчика. И только опись беспошлинных вещей старого мира на стене - «Бывшие в употреблении платья, обувь, белье носильное и полотенца
        в количестве, не превышающем обыкновенную потребность пассажира. Золотые, серебряные и другие металлические вещи для домашнего употребления, до трёх фунтов на каждое лицо, а также дорожные несессеры всякаго рода, по одному на лицо».
        Нет ничего из этого списка, а есть хитрый азиат в английском отглаженном френче, он сам, измотанный нервной лихорадкой, да машина в двенадцати ящиках, с таким трудом вывезенная из Москвы.
        Контрабандист раскусил его сразу.
        Он не презирал Лебедева, он давно не удивлялся липкому страху, что исходил от этих людей. Лебедев вонял страхом, как старыми носками, и контрабандист понимал всё то, чего он боится.
        За время, проведённое в этих местах, начальник контрабанды видел много таких людей - бегущих, волочащих за собой своё добро, мельчающее в дороге. Многих действительно убивали - не тех, кто уходил за кордон с собственной охраной, а таких жалких приват-доцентов, что бежали из среднеазиатских городов с запуганными жёнами, незадачливых чиновников с десятком золотых червонцев, вшитых в полы форменного сюртука.
        Контрабандист уже решил, что переправит Лебедева живым, но не ради денег, а ради такой же тонкой, плетущейся из воздуха, как нынешняя беседа, дружбы с майором Снайдерсом на том берегу.
        Он слушал Лебедева вполуха.
        Начальник Контрабанды был воином, а не торговцем. Раньше он переправлял целые караваны за южный край по приказу эмира, не беря за это ни таньга.
        Раньше это было службой, и теперь он иногда сожалел, что прежнее время ушло. Он воевал со всесильным Ибрагимбековым, он воевал с Кубла-ханом, он, наконец, воевал с русскими - и только недавно нашёл себе настоящего врага. А ведь это так трудно, найти настоящего врага - особенно, когда врагов много.
        У всякого Начальника Контрабанды должен быть Начальник Таможни - они как отражения друг друга в железном полированном зеркале. Но Начальник Таможни был несчастный человек, отставной офицер, потерявший ноги в Галиции. И, после хлопот жены, его сослали на место, казавшееся тогда хлебным.
        Нет, сначала он был страшен. Обладая огромной физической силой, он скакал по пустыне, и ловил контрабандистов, как медлительных черепашек. Однажды он, швыряясь бочками, с причала потопил две лодки Начальника Контрабанды.
        Но недавно у него умерла от холеры жена, а затем умер ребёнок.
        После этого Начальник Таможни потерял лицо. Его лицо смыли слёзы, а водка довершила дело. Теперь у Начальника Таможни не было ни глаз, ни рта. Человек без лица потерял свою силу, словно бритый Самсон, и контрабанда здесь стала делом безопасным.
        Начальник Контрабанды даже жалел, что так вышло - ему не нравилась скука.
        А вот красный командир Рахмонов был очень хорошим врагом.
        Рахмонов был настоящим врагом для Начальника Контрабанды, потому что красному командиру Рахмонову ничего не было нужно. Ни золота, ни женщин не нужно было Рахмонову, и он дрался с Начальником Контрабанды яростно и бескорыстно.
        А Начальник Контрабанды устал, золота было у него много, и много женской любви было у него, но что важнее - он сам любил.
        Давным-давно, когда русский царь позвал эмира в гости, он познакомился в русской столице с женщиной. Столица была не та, что нынче, другая - призрачный город, наполненный водой.
        Там, посреди площади у царского дома, будущий Начальник Контрабанды в первый раз увидел свою женщину, и сердце его дрогнуло. Оно пропустило удар, и время для будущего контрабандиста остановилось.
        Но он был воином, и лицо его не дрогнуло, когда он увидел её второй раз - в ложе театра, вместе с эмиром.
        Третий раз он увидел её тогда, когда стронулся с места мир, и глупые дехкане начали кричать о чужой земле и бесплатной воде.
        По приказу эмира он рубил тогда головы глупым дехканам, и кровь, дурманя голову, мгновенно мешалась с пылью площадей. Но их оказалось слишком много - спасало только то, что у них не было винтовок.
        Началось смятение, а с севера ехали первые беженцы, ещё не растерявшие столичного лоска. Но рот их уже был забит криком, а глаза полны безумием. И вот он снова увидел свою любовь, женщину с волосами цвета песка.
        Тогда он выдернул её из орущей толпы, в которой чемоданы были приличнее людей.
        Надо было уходить на ту сторону - взяв остатки добра и свою любовь. Но надо было и подружиться с британским майором, потому что Начальник Контрабанды хотел спокойно ходить по улицам на той стороне.
        Нужно было дружить и с прочими людьми за южным краем, с теми, что носили чалму, и с теми, что носили мундиры великой империи, над которой никогда не заходило солнце. И уже третий год не было для Абдулхана другой империи.
        Теперь он выстраивал свой мир, спокойный и правильный - в противовес миру красного командира Рахмонова, который оставался воином - ему самому на замену. Начальнику Контрабанды даже не было жаль двух потерянных караванов, которые остановил красный командир - так нравилось ему играть с Рахмоновым.
        Но теперь красный командир должен был остаться воином, а Начальник Контрабанды должен был забыть своё ремесло ради детей и любви.
        Он ещё помнил, что Кубла-хан сжёг в нефтяных бочках его гарем, и эта внезапная любовь к русской женщине была надеждой на продолжение жизни.
        Чтобы пауза не длилась слишком долго, чтобы этот оборванный учёный, приехавший с севера со своими странными железяками, не унижался больше, Начальник Контрабанды спросил:
        - И что, можно попасть в будущее?
        - Нет, в будущее нельзя, по крайней мере, пока нельзя. Можно попасть в прошлое, вернее воссоздать прошлое в одном месте. Нужно только охладить пространство, и при отрицательной температуре молекулы побегут вспять. Они повторят все пройденные ими пути, только в обратном направлении. И наступит …
        - Госпо-о-один!.. Господин Абдулха-а-ан!.. - крикнули издали.
        - Завтра, - бросил Начальник Контрабанды, поднимаясь. - Завтра мы пойдём на ту сторону. Ваша цена мне подходит.
        В этот момент человек, лежавший у окна с полевым биноклем, встал, и, по-прежнему невидимый за занавеской, потянулся.
        - Они договорились. Слышишь, Павлик, они договорились.
        - И что, товарищ Ухов? - ответил ему мальчишеский голос. - Пора? Возьмём их в плен - промедление ведь смерти подобно.
        - Ты, Павлик, не кипятись. Ну, вот выбежишь ты навстречу Абдулхану, размахивая трёхлинейкой, сделает он тебе тут же лишнюю дырку во лбу - и что? Будешь ты совершенно негоден для мировой Революции, и всё закончится.
        Видишь, Абдулхан уезжает. Он едет за чем-то, что нам неизвестно, а ему очень важно. Он будет скакать ночью, а вернётся к утру, потому что он любит двигаться в ночной прохладе. Он вернётся завтра со своим добром, и завтра к нам придёт на помощь товарищ Рахмонов.
        Человек с биноклем расправил складки гимнастёрки и начал спускаться на первый этаж со своим напарником.
        Там, за широким столом сидел вдребезги пьяный Начальник Таможни. Он был пьян навсегда, потому что сын Начальника Таможни умер, не дожив трёх дней до своего второго дня рождения.
        - Абдулхан уехал в крепость. Завтра, я думаю, он пойдёт на ту сторону.
        - Мне-то что до него? - выдохнул перед тем, как опрокинуть в рот стакан, Начальник Таможни.
        - Товарищ Васнецов… - запел тонким мальчишеским голосом младший.
        - Да не зови ты меня вашим дурацким товарищем, надоело, - Начальник Таможни высосал целиком скибу дыни и обтёр губы.
        - Гражданин Васнецов, Владимир Павлович, миленький… - ведь они достояние республики увезут.
        - Какой-такой республики? Совдепии? Автономной Туркестанской? Бухарской республики? Диктатуры Центрокаспия, чтоб она в гробу перевернулась? Что мне до них, парень…
        - Так они, Владимир Павлович, своей машиной время обратно повернут…
        Но тут старший положил тяжелую ладонь красноармейцу на плечо.
        - Хватит, Павлик. Поговорили.
        И товарищ Ухов со своим товарищем вышли из дома Васнецова.
        Ночь покрыла пустыню, как перевёрнутая миска. Абдулхан с пятью нукерами ехал к крепости - за золотом и любовью.
        - Сашенька… - выдохнул Абдулхан в темноту имя своей любви, а золото своего имени не имело и ждало его тихо.
        Сборы были недолги, а нукеры - молчаливы. Молчала и Сашенька. Звёзды вели их обратно в порт, но у Сухого ручья его встретил Рахмонов.
        Ночь рвали вспышки выстрелов, освещая лица всадников. Абдулхан не промахнулся ни разу, но у Рахмонова был пулемёт.
        Нукеры умерли один за другим, за исключением русского казака Григория, который пришёл в отряд Начальника Контрабанды совсем недавно. Григорий был на Дону в больших чинах, дрался то за красных, то за белых, а как пришёл верёвочке конец, то покатился на юг. Он катился долго, превращаясь из румяного колобка в колючее перекати-поле.
        Григорий даже не пригибался к гриве лошади, будто заговорённый прошлыми несчастиями своей жизни.
        Пули пели над ними, как цикады.
        Заревела и рухнула лошадь под Сашенькой, так что она еле успела спрыгнуть. Абдулхан подхватил женщину и кинул себе за спину как лёгкий плащ.
        Время шло медленно, и Начальнику Контрабанды казалось, что он раздвигает пули руками.
        Они скакали в темноте, не отвечая на выстрелы, чтобы люди Рахмонова потеряли их из виду.
        Но внезапно Абдулхан ощутил, как объятия его женщины слабеют, а его английский френч намокает. Они спешились - Сашенька безвольно лежала на его руках. В груди женщины хрипело и булькало.
        Абдулхан приложил ухо к её губам, но Сашенька уже не говорила ничего.
        Час её пробил, а время для Абдулхана снова понеслось вскачь.
        Казак сокрушённо покачал головой, и принялся шашкой рыть могилу.
        - Вот так и мою жинку Аксинью убили, - утешил он командира. - Пуля прилетела, и ага.
        Но Абдулхану утешения были ни к чему. Он пожалел, что остался в живых именно казак - нукеры были молчаливы, а Григорий чувствовал себя на равных с ним и думал, что с хозяином возможен разговор.
        Закопав женщину, Абдулхан завыл, как собака, и выл целый час. На исходе этого часа он спокойно встал, отряхнул песок с френча и молча погнал лошадь к морю.
        Товарищ Ухов закурил цигарку и молодой красноармеец, вдохнув, наполнил кашлем трюм баркаса.
        - Смотри, Павлик - видишь, бикфордов шнур? Он вспыхнет от машинного жару, и ровно на счёт «сорок два» огонь брызнет внутрь динамитной шашки, которую я приматываю сюда - смотри, Павлик… А остальные будут вот здесь.
        - А почему «42»?
        - Сорок два - важное число, без него никак. И тут оно к месту. Одним словом, на счёт «сорок два» Начальнику Контрабанды придёт конец.
        - Но, товарищ Ухов. Ведь конец придёт и машине времени, которая должна служить пролетарской революции.
        - А так она будет служить врагам пролетарской революции. Как ты думаешь, Павлик, что лучше?
        - Лучше будет, если мы и машину времени спасём, и врагов уничтожим.
        - Так, Павлик, бывает только в синематографе. Собирайся, нам тут рассиживаться нельзя. Не у тёщи на блинах.
        Поднимаясь, Павлик запнулся и загасил фонарь. Он чуть было не упал, но схватился за что-то, и, удержав равновесие, полез по трапу вслед за старшим товарищем.
        Баркас был загружен под завязку, десятки ящиков и тюков громоздились повсюду, и эти двое так и не заметили, что под коврами лежит Начальник Таможни и прислушивается к их разговорам.
        Старый таможенник Васнецов всё понял из случайно обороненной фразы молодого красноармейца.
        Наутро приват-доцент Лебедев, ступив на палубу, увидел маленькую чёрную дырочку. Вся беда была в том, что эту математическую точку окружала сталь, а за этой сталью ждал использования цилиндр со свинцовым набалдашником, который зовётся «патрон».
        Всё это находилось в руках Начальника Таможни Васнецова, и, разглядывая эту чёрную дыру, Лебедеву пришлось заново повторить всё то, что он рассказывал Абдулхану.
        - И что, - спросил Васнецов, - всё повернётся вспять?
        - Это зависит от мощности. Накопим энергии больше - так больше и…
        - А чем у тебя мотор работает? Мочёным песком, что ли?
        - Почему песком? Электричеством - с помощью переработки солнечной энергии.
        Васнецов помолчал и приказал, поведя карабином:
        - Заводи свою машину.
        - Но там огромные солнечные батареи, я - один, а вы… Лебедев покосился на протезы Васнецова.
        - Ничего, справимся. Аллах милостив, - ответил за Васнецова другой голос.
        Прямо над ними, на свёрнутых коврах сидел Абдулхан с маузером в руке.
        - Да и Григорий нам поможет, правда?
        Из-за рубки выступил человек в синих штанах с лампасами и казацкой фуражке. Теперь три чёрные дырки глядели на Лебедева.
        - И он поможет, - Абдулхан сделал движение рукой и с другой стороны рубки вышел старый татарин с английской винтовкой.
        И вот уже четыре человека ждали, что скажет беглый приват-доцент.
        - Но у меня может не получиться.
        - А ты постарайся, - сказали двое, а татарин и человек в лампасах промолчали.
        - Дельта может быть маленькой, совсем маленькой - несколько недель, не больше! - сорвался на крик Лебедев.
        - А ты постарайся, - сказали ему снова.
        Лебедев вдруг почувствовал странную пустоту вокруг себя. Он понял, что сопротивляться бесполезно, но всё же сказал:
        - Время не просто пойдёт вспять. Всё изменится - это вроде того, как если убить одну бабочку… То есть, если убить куколку, а из неё не вырастет бабочка. То есть, убить куколку… Господи!.. Неизвестно, что будет - всё вокруг может поменяться. Будет не то, что вы думаете.
        - Собирай машину, - просто сказал Абдулхан.
        Слова сбились в горле Лебедева в сухой комок. Этот комок стал враспор, и из горла не лез. Лебедев понял, что дело его проиграно, свобода и Англия отсрочены, а, может быть, утеряны навсегда.
        Он всхлипнул и сбил крышку с ящика, где лежал щит управления.
        Баркас перестало качать - монтаж шёл споро, казак и татарин под руководством Лебедева установили над баркасом сборники солнечной энергии, отчего кораблик стал напоминать гигантскую стрекозу с фиолетовыми крыльями.
        Два красноармейца - старый и молодой - лежали на краю бухты, и Ухов наблюдал за происходящим на баркасе через линзы немецкого артиллерийского бинокля.
        Баркас всё медлил с отплытием, и Ухов нервничал. Он боялся, что его уловку разгадали, и Начальник Контрабанды исчезнет, уйдёт безвозвратно, словно нож, упавший в воду. Отряд Рахмонова достал бы баркас ружейным огнём, но Рахмонов опаздывал.
        - Жалко Васнецова, да. Зачем он туда полез, застрелят. - Ухов вспомнил таможенные правила, что несколько дней подряд читал от скуки на стене таможни: «В таможенных учреждениях Кавказского края и в Астраханской таможне с товаров и предметов в товарном виде, необъявленных пассажиром, но открытых при досмотре, взыскивается тарифная пошлина в размере одной с третью пошлины, предметы же скрытые конфискуются, на общем основании, как тайно провозимые, при чем конфискации предшествует составление протокола, за подписями всех досматривавших и самого пассажира, если он от сего не откажется».
        Ухов представил, как пьяный Васнецов требует от Абдулхана особой пошлины, а тот, не считая, швыряет ему под ноги золотые монеты.
        Но шли часы, на корабле развернули странную конструкцию, а Начальник Таможни был ещё жив.
        Ухов бы понял, если Васнецов решил бежать, но тут явно был не тот случай. Он сплюнул и посмотрел на напарника, вдруг удивившись перемене. Павлик, лежащий рядом, побелел и выпучил глаза.
        - Т-т-товарищ Ухов, я… Я, кажется, бикфордов шнур выдернул.
        - То есть, как, Павлик?
        - Ну, когда мы уходили, я упал, и рукой схватился…
        - Точно помнишь?
        - Не знаю. - Павлик по-детски шмыгнул носом. - Не знаю, Фёдор Иванович! Не знаю.
        Ухов замешкался, а Павлик вдруг скинул с себя гимнастёрку, галифе и ботинки.
        - Стой! Ты куда?! - но Павлик уже полз змеёй к берегу.
        Он проплыл под водой половину пути, глотнул воздуха, и в следующий раз вынырнул уже около борта.
        Фиолетовые пластины висели у него над головой, он схватился за какой-то шкворень, потянулся и покатился по палубе мимо бочек и ящиков. Работа шла на другой стороне баркаса, и он тихо юркнул вниз, к машине.
        И тут же увидел, что адская машина в исправности. Шнур на месте и понемногу обволакивается дымком.
        Павлик всхлипнул, но вспомнил, как комиссар Шкловер говорил о смерти.
        Нет ничего лучше, чем погибнуть за Революцию, так говорил Исай Шкловер. Вспомнил Павлик комиссарские слова и, сделав над собой усилие, постарался навсегда забыть чёрные глаза туркестанских девок и плоскую, как стол, родную украинскую степь.
        Машина была готова к действию. Стрелки дрожали на правильных, указанных теорией, делениях. Лебедев проверял напряжение, заглядывал в колбы, где грелись волоски металлических нитей, но - медлил.
        Начальник Контрабанды и Начальник Таможни сидели рядом.
        Они стали равны друг другу - отражения соединились.
        Васнецов отстегнул протезы и думал о своём умершем сыне, глядя в выгоревшее белёсое небо. Он вспоминал его детские волосы, которые перебирал ветер с моря.
        И Васнецов думал о том, что скоро увидит сына.
        Абдулхан глядел вдаль, покусывая кончик незажженной сигары, чувствуя на шее дыхание невидимой Сашеньки. Её кровь засохла на френче между лопаток Абдулхана, превратилась в коросту, и ему казалось, что это любимая женщина положила ему ладонь на спину. И он тоже думал о скорой встрече.
        Аллах прав, это будет последний рейс, сказал себе Абдулхан.
        - Всё, - крикнул Лебедев, сорвавшись на фальцет. - Включаю! С Богом!..
        Ухов увидел, как вместо баркаса по поверхности воды плывёт огромный шар, сверкающий на солнце.
        Ухова не отбросило взрывной волной, как он ожидал, а наоборот, потянуло туда, к воде. Его тело покатилось через кустики колючек, но в последний момент Ухов успел схватиться за повод мёртвого коня. Он крепко ударился головой и на минуту потерял сознание.
        Когда он поднял голову из-за крупа, то увидел, что баркас исчез, а часть моря, где он стоял - замёрзла. Он ничего не мог понять, кто он и где он. В голове звенело, и память возвращалась медленно. Но это возвращение было неотвратимо. Можно надеяться, думал Ухов, что когда пройдёт контузия, то вспомнится всё.
        Лёд играл гранями кристаллов, в точности повторяя форму волн.
        Ухов ступил на него, вспоминая Волгу и своё детство, крик дядьки, утонувшего в ледоход. Всё вокруг потрескивало, шуршало - это лёд начал таять на жарком солнце.
        Баркаса не было, не было никого.
        «Интересно, где они?» - подумал Ухов. - «То ли динамитная сила стёрла их в пыль, то ли они в своём прошлом. Одно ясно - Революция на месте, и Красная Армия тоже при ней».
        Он вернулся с неверного льда и сел на песок. Табак кончился.
        Он ещё раз обшарил карманы. Табак в этом мире остался только на стене таможни, в строках, щедро усыпанными ятями и ерами - «Допускаются беспошлинно начатые: пачка нюхательнаго и картуз курительнаго табаку, а сигар - не более одной сотни на каждое лицо».
        И в этот момент на дюне появился, блестя очками, красный герой Рахмонов. Ржали в отдалении кони его отряда, звенела сбруя.
        - Эй, как тебя, где они?
        - Взорвались, - ответил специальный человек Ухов. - Все взорвались. И этот, с таможни, - как его… Фамилия как у художника…
        - А, Васнецов. Васнецова жалко, хороший был человек, хоть и офицер. А ты тот самый, кого нам прислал товарищ Ибрагимбеков? Тебя как зовут, я забыл?
        Человек в выгоревшей гимнастёрке почесал за ухом и сказал:
        - А зовут меня Ухов Фёдор Иванович. Вот так, товарищ Рахмонов.
        27 октября 2017
        Архивариус (День архивного работника. 28 октября)
        У моего печального друга математика Ивана случилась странная история - пропала у него девушка.
        Сгинула, как слизала бы корова языком - да кто найдёт посреди Третьего Рима корову. Полицейские искать бы её не стали - ибо Иван был не родственник, а неизвестное романтическое образование. Веры ему было мало. К тому же он обнаружил, что вовсе не знает, где она живёт - и дни шли за днями. Я думал, мой учёный статистик остынет, но тоска его росла, как бурьян на заброшенном дачном участке. И мы пошли к Архивариусу.
        Архивариус очень любил, когда его так звали. А остальных архивариусов отменили, и было теперь имя - архивисты.
        В октябре я обязательно поздравлял его с профессиональным праздником, а тут представился странный, внеочередной повод.
        Позвонить ему было нельзя - и в этом было некоторое родство Архивариуса с пропавшей. У него действительно не было никакого телефона - ни домашнего, ни служебного. Служебный, впрочем, был - но какой-то специальный, типа кремлёвской вертушки или внутреннего коммутатора.
        Мы вышли из метро на Чистых прудах и свернули на узкую улицу - место тут было странное. На углу у Макдоналдса стоял сумасшедший нищий, который посмотрел на нас, изогнув шею. Он посмотрел на нас как-то снизу, и забормотал свою нехитрую историю: «Родился на улице Герцена. В гастрономе № 22. Известный экономист. По призванию своему библиотекарь. В народе - колхозник. В магазине - продавец. В экономике, так сказать, необходим. Фотографируйте Мурманский полуостров - и получаете te-le-fun-ken. И бухгалтер работает по другой линии. По линии «Библиотека». Не воздух будет, а академик будет! Ну вот можно сфотографировать Мурманский полуостров. Можно стать воздушным асом. Можно стать воздушной планетой. И будешь уверен, что эту планету примут по учебнику. Значит, на пользу физики пойдет одна планета. Величина - оторванная в область дипломатии - дает свои колебания на всю дипломатию. А Илья Муромец дает колебания только на семью на свою…»
        И мы быстро миновали его.
        Но место тут славилось не только безумными нищими.
        Идя старой Москвой, внимательный пешеход видел иной город, Москву призрачную - будто едва видимые нити указывали на недостроенные проспекты и призраки снятых статуй.
        При прежней власти тут пробивали к центру широкую улицу, но, будто не предвидя заранее, упёрлись в старинный квартал. Улица кончилась, упёршись в Бульварное кольцо, обратив в пыль несколько исторических кварталов. Перед ней стоял дом, который постеснялся сносить знаменитый архитектор-басурман, который построил то здание, в котором сидел Архивариус.
        Здание это было гигантским и выходило на две улицы. Что-то архитектору всё же не удалось - он хотел больше стеклянных переходов и окон, но не учёл русскую зиму. Не в силах оказались строители придумать систему обогрева и охлаждения. Не вышла у него и пешеходная зона под гигантскими, стоящими на сваях, корпусами.
        ЗАТО ОСТАЛЬНОГО БЫЛО В ИЗБЫТКЕ - ДАЖЕ ЛИФТЫ ТУТ БЫЛИ НЕОБЫЧНЫЕ - МЕДЛЕННО, НО НЕОСТАНОВИМО ДВИЖУЩИЕСЯ. ЗДЕСЬ ВСЁ ОСТАНОВИЛОСЬ В ТОТ НЕИЗВЕСТНЫЙ ГОД, КОГДА КОНСТРУКТИВИЗМ У НАС СМЕНИЛСЯ ИМПЕРСКИМ АМПИРОМ. А ВЕДЬ КАЗАЛОСЬ, ВОТ-ВОТ И К МАЧТЕ НА КРЫШЕ ПРИШВАРТУЕТСЯ ДИРИЖАБЛЬ. В ЗДАНИИ ДЕЙСТВОВАЛА ПНЕВМАТИЧЕСКАЯ ПОЧТА - ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, Я ВИДЕЛ, КАК АРХИВАРИУС ЗАСУНУЛ КАКУЮ-ТО БУМАГУ С КРАСНОЙ ЗВЕЗДОЙ И АББРЕВИАТУРОЙ «РККА» В ПЛАСТМАССОВЫЙ ПЕНАЛ И, ПОВЕРНУВ РЫЧАГ, ЗАПУЛИЛ КУДА-ТО В ГЛУБИНЫ ЗДАНИЯ.
        Я ещё спросил, как это всё великолепие не снесли при ремонте. Мой друг, бывший тогда помощником Архивариуса, сказал, что собирались - новый начальник действительно хотел снести всё лишнее, предать анафеме дубовые панели и прозрачные трубы под потолком, заменить всё пластиком и алюминием, но ему сделали внушение. «Сделали внушение» - звучало угрожающе, и я как-то переспросил.
        - Нет-нет, с ним всё нормально, - ответил мой друг. - Но он переменил решение. Да и сам переменился.
        Это звучало ещё более сильно, но я не стал расспрашивать дальше.
        Сейчас мы заказали пропуска, подождали минут пять и поднялись всё в тех медлительных лифтах без дверей, которые двигались, кажется, вечно.
        Приятель мой нервничал - и поделом ему было.
        Я надеялся, что Архивариус даст ему не совет, не справку, а просто успокоение. Но настоящий мой план был жесток и мне было немного страшно за Ивана - я всегда опасался ситуаций, в которых вход - гривенник, а выход - рубль. Именно так всегда и приходится платить за исполнение желаний.
        Именно так бывает, когда человеку, находящемуся на грани нервного срыва, кто-то посторонний советует поехать за город или напиться. И вот на следующий день, с раскалывающейся от похмелья головой, страдалец понимает, что жизнь переменилась. По крайней мере, проблемы у него другие.
        Я позвонил в дверь в торце коридора.
        Где-то в отдалении запел зуммер.
        Прошло несколько минут, внутри двери что-то щёлкнуло, и она открылась.
        Архивариус стоял перед нами - седенький, чем-то похожий на генералиссимуса Суворова, каким его изображают в фильмах.
        Он молча всмотрелся в моего приятеля и смотрел ему в глаза долго - может быть, минуту.
        Наконец он быстро отвёл глаза и взмахнул рукой:
        - Я - Карл Иванович. Проходите, молодые люди.
        Иван ему, кажется, понравился, и я знал, что это за проверка.
        Архивариус Карл Иванович был непрост.
        Всякого приходящего он ощупывал взглядом, это длилось недолго, секунды две. Но за эти секунды он успевал увидеть всю жизнь гостя и то, что он - негоден.
        Меня он осматривал десять секунд - и из-за этой задержки потом выказывал большее расположение, чем многим. На восемь долгих секунд моя жизнь занимала его больше, чем иные. Потом я узнал, что было ещё минимум двое, чьи кандидатуры были тоже отвергнуты, но спустя полминуты.
        Сейчас я, хоть и любил Ивана, но всё же испытал укол ревности.
        Так или иначе, Архивариус несколько лет назад позволил мне приходить к нему на службу.
        Я пользовался этим правом нечасто и сегодня не превысил незримого лимита.
        Мы сели на дубовую скамью, покрытую корабельным лаком. Между нами и Архивариусом был широкий библиотечный стол. За деревянным барьером начинались шкафы хранилища, и, казалось, дальше уходили в бесконечность.
        Висела над нами кованая люстра с серпами и молотами, горела зелёная лампа за столом архивариуса.
        Стала нас обволакивать странная библиотечная тишина, в которой строго, как суровый доктор на обходе, шли напольные часы, похожие на поставленный стоймя гроб.
        Пожалуй, стоило ради сохранения всего этого великолепия сделать внушение новому директору.
        Товарищ мой назвал имя своей знакомой, но Карл Иванович сделал странное движение рукой.
        - Нет, молодой человек, - перебил он. - Вспомните что-нибудь, какую-то черту, которая вам запала в душу. Не то, что вы считаете особой приметой, а то, что вам запомнилось самому. Первое, что придёт в голову.
        Товарищ мой замялся.
        Он помедлил, посмотрел на меня, ища поддержку, и наконец, сказал:
        - Ну вот она… Она говорила мне «Миленький», и так говорила, будто она не сейчас жила, а была крестьянкой лет двести назад. Не всегда говорила, вы меня понимаете? В определённый момент… Но так я слышал это слово, и ноги у меня подкашивались.
        - Очень хорошо, большего и не нужно.
        Карл Иванович достал большую амбарную книгу и неспешно пролистал её.
        - Месяца два вы её не видели?
        - Точно так.
        - Ну, так больше не ищите. Не надо вам её искать, всё для вас закончилось, и ничего больше не нужно.
        Товарищ мой быстр на язык, а иногда даже скандалист, и я думал, он начнёт спорить, но нет, он вдруг согласился, только несколько поник головой.
        - Не надо, не надо, - повторил Архивариус.
        Слова его были произнесены так, что прямо в воздухе разлилась гипнотическая уверенность, что не надо. Никто не виноват, но - не надо. Хватит, одним словом.
        По моему знаку приятель достал припасённую в портфеле большую бутылку коньяка, и Архивариус позвонил.
        На звонок вышла женщина в синем халате с тремя бокалами на подносе.
        Она неодобрительно оглядела нас, но поставила поднос на стол совершенно беззвучно. Кроме бокалов там было только блюдце с шоколадом и бутылка с минеральной водой.
        Женщина исчезла так же беззвучно, а я принялся разливать коньяк.
        - Вы понимаете, что теперь окажете мне услугу? - спросил Архивариус.
        - Ну, да - ответил мой приятель, которого, впрочем, я предупредил заранее. - Хотя лучше было бы деньгами.
        - Вам, конечно, лучше было бы деньгами, это понимают все умные люди, лучше деньгами и сразу развязаться, но жизнь сложнее, - сказал Архивариус. - Вы ведь занимаетесь статистическим учётом?
        - Ну да, это не секрет.
        - Я бы с вами потом побеседовал по этому поводу. Мы ведь с вами коллеги - я сам провёл несколько переписей. Переписей населения, - подчеркнул Карл Иванович.
        Перед нами, уходя вдаль, стояли шкафы с картотекой.
        Это была картотека существ - я чуть было не сказал «живых существ», но это было неверно. Многие из тех, кто значился в картотеке, давно умерли, а некоторые сделали это дважды и трижды. Иные сроду не были живыми.
        Приятелю моему это было невдомёк, а я и не хотел, чтобы он пугался прежде времени.
        Однажды картотеку решили оцифровать. Ничего из этого не получилось.
        Копирование состоялось, но всё тут же перепуталось, вышло криво, и веры файлам не было. Тут же электронную картотеку слили в Интернет, а потом авторы с дрожащими от жадности руками, перевели её обратно на бумагу и издали под яркими обложками.
        Я думал, что произойдет конец света, да только вышло все не страшно, а смешно.
        Будто бы выбежал на площадь человек и стал рвать рубаху на груди и кричать о том, что только что видел инопланетян.
        Сыпал именами известных людей, горячился, но с каждым словом все дальше отшатывались от него слушатели. Оно, конечно, всегда любопытно узнать, что министр - колдун-алхимик, а его заместитель промышляет охотой на вампиров, да только все это сюжеты именно из-под глянцевой обложки. На обложке этой роскошная дева стонет в объятиях вампира, а в вампира целит красавец с голым торсом.
        Так все и ушло в газетную сплетню, а это значит - в песок, в пустоту.
        Я и сам читал эти статьи - безопасные, как остывший пепел.
        - Статистика? - спросил мой приятель. - Но я не работаю с гостайной. И с коммерческой - тоже.
        - Зачем нам эти тайны? - успокоил его Карл Иванович. - У нас самих этих тайн избыток. Я знал многих людей, которые крупно пострадали от излишне серьёзного отношения к разным тайнам.
        - А за что их прищучили?
        - За то, что слишком честные были. Им сказали - считай людей. Они и посчитали, но только людей. Вы помните перепись тридцать седьмого года?
        - Помню, конечно, ну не собственно помню - знаю… Знаю. Там всех расстреляли.
        - Какие глупости, но, в общем, расстреляли, конечно. Но головы были горячие - им велели пересчитать прописанных граждан, а они пересчитали людей. Вот в чём штука.
        И эти романтики вместо ста семидесяти миллионов получили сто шестьдесят один. Ну и начался скандал - причём с двух сторон. Во-первых, точно оценили количество нелюди, и девять миллионов - это не шутка. Во-вторых, никто не ожидал такого расхождения. Дальше было сложно - пустили слух, что вскрылись данные о жертвах и всё такое. В тридцать девятом провели перепись снова - и тут уж вышло сто семьдесят миллионов, да и то два миллиона накинули за погрешность. Ещё Краваль тогда работал - он и пострадал первым.
        - Иван Адамыч? - вдруг переспросил Иван.
        Карл Иванович всмотрелся в глаза моему приятелю, но тот не дрогнул.
        - Вы интересный человек, да и Саша вас рекомендовал. Мне нравится ваша реакция, и ваше доверие - вы ведь мне доверяете, да?
        Тогда, восемьдесят лет назад нам пришлось спустя два года проводить новую перепись, произошла суматоха, потеря самообладания у некоторых товарищей… Нам бы не хотелось, чтобы это сейчас повторилось.
        И стало понятно, что его-то Карла Ивановича, из архивариусов не вычистишь и не отменишь.
        Церковь его была - архив, а алтарь в нём - картотека.
        И не было у него преемника. Именно поэтому он ощупывал взглядом пришельцев, и сейчас принял какое-то решение, а пока продолжал рассказывать.
        - Нам бы не хотелось катаклизмов. В тридцать восьмом, когда ваших родителей ещё не было на свете, лётчик Чкалов пролетел под мостом.
        - Я знаю.
        - Нет, не знаете. Он несколько раз летал под мостами и наконец нарушил математическую связность. Взлетев с Ходынского аэродрома, он направился на юго-восток и полетел на опытном истребителе под Большим Каменным мостом - тогда говорили, что Сталин стоял у своего окна в Кремле и видел всё это. На самом деле, это не так - Сталин уехал тогда на ближнюю дачу.
        Лётчик пролетел под мостом и десять секунд отсутствовал - только спустя десять секунд машина вылетела оттуда и взяла курс на Ходынский аэродром. Да только самолёт не долетел туда и рухнул в то место, которое теперь зовётся Хорошевским шоссе.
        Я хоронил лётчика Чкалова - хоронили, конечно, урну. Когда мы прибыли на место катастрофы, оцепленное красноармейцами, то нашли среди обломков тело седого старика. Лётчика Чкалова опознали только по трём его орденам. Мы до сих пор не знаем, где он провёл эти годы и что видел, хотя ходят очень странные слухи. Они ходят, разумеется, среди своих.
        Вы представляете, как бы отнеслись к идее нарушения связности пространства передовые рабочие завода имени Ильича, бывшего Михельсона? Или физик Вавилов, что ещё хуже?
        Вот Саша вам расскажет подробности, если захотите.
        И всё это - предмет учёта, тема для работы с документами.
        В этот момент у нас над головой что-то затряслось, зашуршало, и в специальный лоток шваркнулся серебристый цилиндр пневматической почты.
        Карл Иванович не обратил на это никакого внимания.
        Мы выпили ещё - меня, правда, немного раздражало, как Карл Иванович пьёт. Алкоголь, кажется, у него в организме просто не усваивался.
        - А вам не жалко прошлого? - спросил вдруг Иван. - Вот вы занимаетесь прошлым, а оно никому не нужно? Что будет ловчее рассказано, то и есть прошлое.
        - Это вам так кажется. Просто в какой-то момент думающий человек понимает, что нет ничего нужного всем сразу. Есть такое мнение, что все изменения скачкообразны, особенно изменения в укладе жизни. Вот в 1913 году всё, казалось, было - самолёты, подводные лодки и огромные корабли. Были радио и телефон, канализация и центральное отопление. Были автомобили, лифты и холодильники. Даже Теория Относительности.
        А потом следующий скачок произошёл в начале пятидесятых - ракеты большой дальности, возможность полететь в космос, ядерная энергия и счётно-решающие машины. Всё это уже было - а потом снова шло время, и цивилизация сосредотачивалась. И всё подлежит учёту и переписи.
        - Что, сейчас будет новый взрыв?
        - Это неважно, главное, чтобы не было паники. А то и вам, и мне придётся попробовать себя в роли капитана. Того капитана, что выстрелами из револьвера отгоняет озверевших джентльменов во фраках от шлюпок, чтобы посадить туда женщин и детей.
        Мы вышли из здания и молча пошли по Мясницкой.
        Я думал, что и в этот раз всё прошло правильно - человек, вдруг споткнувшийся о личные страдания, ищет выхода, перемены участи. Так в старые времена каторжники от тоски и отчаяния совершали в остроге нечто такое, за что их отправляли дальше в глушь, бывало - на смерть. Это было наказанием, но участь менялась, и перед глазами у них теперь были новые картины.
        Так произошло и с Иваном. Он шёл сосредоточенный, но не подавленный.
        Явно этот разговор и всё произошедшее ему понравилось.
        Нищий на углу словно ждал нас и, только мы поравнялись с ним, снова запел свою песню: «А на улице Герцена будет расщепленный учебник. Тогда учебник будет проходить через улицу Герцена, через гастроном № 22, и замещаться там по формуле экономического единства. Вот в магазине 22 она может расщепиться, экономика! На экономистов, на диспетчеров, на продавцов, на культуру торговли… Так что, в эту сторону двигается вся экономика»…
        Иван остановился перед нищим и сказал, прямо глядя нищему в лицо: «Илья Муромец работает на стадионе «Динамо». Илья Муромец работает у себя дома. Дак что же, будет Муромец, что ли, вырастать? Илья Муромец, что ли, будет вырастать из этого?»
        И тогда нищий поклонился ему.
        В пояс поклонился, как новому начальнику.
        2022
        Нежность (День Великой Октябрьской Социалистической Революции. 7 ноября)
        Мите Ольшанскому
        Они лежали на холодной ноябрьской земле и ждали сигнала. Солнце, казалось, раздумывало - показаться из-за кромки леса или не вставать вовсе.
        Володя смотрел на ту сторону канала, за границу заповедника через панорамный прицел, снятый много лет назад с подбитого транспортёра. Карл лежал рядом на спине, тыкая палочкой в нутро старинного коммуникатора.
        Наконец по тропинке между холмов показался усиленный наряд пограничников. Один шёл впереди, а двое, тащившие пулемёт и контейнеры с пайком, шагали, отстав на три шага. Пограничники ходко миновали распадок и, лишь немного снизив скорость, начали подниматься на сопку.
        Граница охранялась людьми только днём, ночью же здесь было царство роботов. Но этой ночью китаец и индус пробили защиту, поэтому наряд уже ждали на вершине сопки.
        Ещё пятнадцать минут, и спутник снова глянет сюда равнодушным глазом, пятнадцать минут - вот что у них есть. Они ползли к этому часу не три километра, как кому-то показалось бы, а три года.
        Всё началось с Карла. Он попал в Заповедник не так давно.
        Тогда все сбежались смотреть на немцев, которых пригнали большой партией, - одни мальчишки, девочек не было. И вот товарищ Викентий, Вика Железнов, привёл к ним в барак Карла. Сначала на него смотрели свысока - новососланных не любили, у них было превосходство людей, выросших в обществе технологий. Такие мальчики часто были не приспособлены к простому труду и искали кнопки управления на обычных предметах вроде ножа или лопаты. Однако Карл сразу стал наравне с другими заготавливать топливо и безропотно носил воду в пластиковых канистрах. Тогда Володе было, впрочем, не до него - в тот день он познакомился с Таней-англичанкой и через час после знакомства пошёл за ней в рощу. У него ничего не получилось - и этот позор казался важнее всей революционной борьбы.
        Только через несколько месяцев, внимательно присмотревшись к соседу, Володя понял, какая горит в глазах Карла священная ненависть.
        Однажды немец запел в бараке - причём задолго до подъёма. Товарищи ворочались во сне, а Карл тихо выводил:
        Dann ziehn die Moorsoldaten
        Nicht mehr mit dem Spaten ins Moor!
        - Что это значит? - спросил Володя, и Карл стал пересказывать слова. Это была песня про Заповедник, про эти места, где, куда ни кинешь взгляд, топь и пустошь вокруг, где птицы не поют, деревья не растут, а товарищи копают торф лопатами. Где периметр закрыт, и колонна по утру выйдет на развод, а потом потянется хвостом, и каждый будет думать о родителях и тёплом куске хлеба, и не обнять никого, и шаг за периметр - смерть, но надежда горит красным огнём целеуказателя, и однажды они шагнут за периметр и скажут: «Здравствуй!» - тому, другому, миру.
        - Только мы можем переплавить ненависть в любовь, и этот процесс называется «нежность». Нежность, вот что спасёт мир, - шепотом сказал Карл. Рядом кашляли во сне другие мальчики, и слова звучали странно.
        - Нежность? - Володя не верил в нежность. Он уже знал, во что превращается человек после нескольких лет Заповедника.
        Во время Большого Восстания они поймали охранника. Несколько товарищей опознали его - хотя охранник переоделся, и номер на груди был подлинным.
        Его опознала Таня, которую он водил в казарму, и ещё двое - те, кто видели, как он убивал. Охранника били по очереди, и, умирая, он вдруг стал страшно улыбаться разбитым ртом с чёрными провалами вместо зубов. Володя встретился с ним взглядом, и понял, чему рад умирающий. «Вы такие же, как мы, - шептали разбитые губы. - Значит, всё правильно, вы такие же, и, значит, моей вины ни в чём нет».
        Потом пришли каратели, и уже сами восставшие в своих оранжевых комбинезонах корчились на бетонных полах.
        Володе тогда повезло - он бы погиб со всеми, кто пошёл на казармы «Аркада», лёг бы у этих арок, выщербленных пулями. Ему было одиннадцать лет, но брали и таких - всё дело в том, что он заболел и остался в бараке. Именно поэтому он остался в живых, и его даже не подвергли санации. Но зависть к тем, кто участвовал, не оставляла его. Штурм казарм «Аркада» помнили все в Заповеднике. После этого упростили режим, оранжевый цвет формы сменился коричневым, и теперь порядок поддерживали они сами. Торфяная масса уходила по транспортёру, а раз в неделю периметр пересекал состав с продовольствием.
        Осталось главное правило - Заповедник был свободен от сетевых коммуникаций. Ни одного устройства с кнопками, ни одного процессора на его территории не было - так, по крайней мере, считалось.
        Наутро Володя собрал друзей, и они выучили слова немецкой песни. Коричневая колонна жителей Заповедника теперь уходила на работу под её скрытую ярость. Не вдумываясь особо в смысл, они горланили:
        Auf und nieder gehn die Posten,
        Keiner, keiner, kann hindurch.
        Flucht wird nur das Leben kosten,
        Vierfach ist umzaunt die Burg.
        Песня клокотала в каждом горле, и движения сами собой делались плавными и сильными, как во сне.
        Как во сне или в детстве.
        Володя плохо помнил своё детство - горячий бок домашнего водогрейного агрегата, какие-то консервы удивительного вкуса… И тёмная улица, по которой уходил отец на завод. Он доводил его до угла, а дальше их дороги разделялись. Володя торопился в школу, а отца подбирал заводской автобус. Потом всё кончилось.
        Они не попрощались тогда - только мигнул и погас фонарь, отразившись в витрине аптеки.
        Наверное, это был такой же стылый ноябрьский день, когда пришёл сигнал.
        Детские сны о прошлом давно стали в Заповеднике валютой - их воровали, ими обменивались. И кое-кто начинал рассказывать чужую историю, уже веря, что это случилось с ним. Каждый помнил что-то своё, и у всех воспоминания были детские, рваные, многие и вовсе сами придумывали себе прошлое в Большом Мире, хотя родились в Заповеднике.
        А пока по ночам у них шла учёба - все только дивились, как поставили дело сосланные немцы. Занятия часто превращались в споры - вплоть до мордобоя, - чтобы наутро все снова встретились друзьями. Вернее - товарищами.
        Карл, как судья, обычно сидел молча. Меньше его говорил только напарник Дуна индус Мохандас. Мохандас держался особняком. Первый компьютер он увидел в пятнадцать лет, два года назад. Но жизнь всегда твердила ему: «Нет, ты индус, и оттого компьютер - твой ручной зверёк». Тогда Мохандас начал учиться и с помощью странных мнемонических правил запоминал команды и коды. Напарника-китайца Мохандас не любил, находя в нём излишнюю жестокость. Китайцы, о которых он знал и которых он видел, делились на жестоких и не очень. Вторых Мохандас считал конфуцианцами, а вот первые его просто пугали. Он помнил истории о том, как китайские императоры отдавали осуждённых детям. И не было мучительнее казни, потому что дети ещё не знают разницы между добром и злом.
        Когда Мохандас увидел Большое Восстание и то, как подростки ловят своих охранников, он перестал верить в существование конфуцианцев. А вот дети были тут везде. Но его дело было укромное, машинное - и именно его извращённая логика помогала решить неразрешимые, казалось, тайные задачи Заповедника.
        Из старожилов Заповедника в спорах задавали тон два брата. Ося и Лёва были близнецами, но при этом совершенно непохожими.
        Лёва яростно сверкал очками:
        - Можно прожить ещё четверть века - и ничего не изменится. Ничего, кроме того, что мы потеряем силу. Мы протухнем, сопреем и сами превратимся в торф.
        - А не протухнет ли сама идея?
        Тогда Володя отшутился, сострил, но толку от этого было мало. Сомнения оставались. Особенно тревожны они были ночью: всё было понятно до того момента, пока не будет взят контроль над Сетью. Но что потом? Одно было ясно, Большой Мир должен быть спасён, даже если он будет сопротивляться.
        - Буржуа превращались в придатки своих компьютеров, - кричал в ночном сумраке Лёва, а Карл молчаливо кивал головой. - Буржуа редко выходят из дома. Они, по сути - труба, соединяющая линию доставки и канализацию. Гражданский мир убивает человека. Нервно ходил на горле кадык, и Лёва хватал себя ладонями за шею, чтобы не дать ему вырваться на волю. - Когда у настоящего гражданина, подлинного гражданина, рождается ребёнок, то он убит уже в первую минуту своей жизни, потому что он станет таким же придатком, как и родители.
        Высший акт любви - это убить убийцу. Спасти идущих нам вслед, и тогда… Тогда наступит эра нежности. Нашим ровесникам мы не нужны - они уже отравлены. А вот те, кто родится сегодня или через месяц, ещё испытают нежную заботу революции. Большое Восстание было репетицией, теперь мы выходим на сцену по-настоящему!
        - А победив дракона, не превратимся ли мы сами в зверя в чешуе? - мрачно спрашивал Володя, но Ося обычно в этот момент показывал ему кулак.
        - Граждане не сделают ничего: они привязаны к своей виртуальной реальности. Вот если им вырубить Сеть, то они выйдут на улицы, - говорил Лёва.
        - А зачем нам эта масса люмпенов?
        - Люмпены вымостят нам дорогу своими телами.
        - А зачем нам дорога? - возражал Железнов. - Пусть сидят по домам. Пока они не выходят из своих квартир, мы их можем просто сократить в нашем политическом уравнении. Они не нужны нам и не могут нам помешать.
        - Но потом мы всё равно лишим их этого замкнутого уютного мира, и они выйдут на улицы… - В воздухе, как гроза, вызревало какое-то решение, компромисс, но Володя всё равно не до конца понимал его.
        - Мы перехватим контроль над Сетью и погасим их медленно, - вступила Таня. - Это будет нежное насилие - ведь они должны умереть просто для того, чтобы не отравить будущие поколения.
        - Новая революция - это движение электронов. Они - власть, - сурово говорил Вика Железнов, которого Карл уже называл просто Викжель.
        - Не электроны… Автоматический стрелковый комплекс рождает власть! - Это был уже китаец Дун.
        - Да, но сумеем ли мы её удержать?
        - Это не наша забота, поверь, Володя, - отвечал Викжель. - Мы останемся навеки восемнадцатилетними.
        Викжелю Володя верил, потому что и он и Володя были среди пятерых, знавших тайну. Только пять человек в Заповеднике знали, что аппаратура из казарм «Аркада» вовсе не превратилась в горелый пластик и что спутниковая станция связи ждала своего часа.
        А накануне этого ноябрьского утра, посередине ночи, этот час пробил, электрический петух клюнул в темечко старый мир и разнёс его вдребезги.
        Теперь это всё кончится - кончится холод торфяных болот, и кончится старый мир, убивающий души. Зима не бывает вечной.
        Главной в их деле была одновременность - и она проявилась в ночном писке почтовой программы. Китаец Дун вылез из своей норы - в глазах у него ещё мерцал свет компьютерных экранов - и сказал, что их ждут за периметром.
        Они отрыли ружья и выдвинулись к каналу. За ним, в Большом Мире, тоже начиналась эра возвращения нежности, но именно они станут главной деталью в этом, взрывателем в бомбе, пружиной в часах революции. Они выходят в Большой Мир, о котором так много спорили по ночам в бараках.
        Старший пограничного наряда вдруг остановился. Володя в свой панорамный прицел хорошо видел, как он взмахнул руками, а потом беззвучно упали его подчинённые. Володя оторвался от прицела:
        - Пора, товарищи…
        За ним начали подниматься ожившие кусты - отряхивался от веток передовой отряд. Они были на острие атаки, и Володя бежал впереди всех - молча, экономя дыхание. Лодки, брошенные в ледяную рябь канала, стремительно надувались, и вот первый боец ступил на другой берег. Чужие машины уносили их по трассе - туда, откуда уже невозможно вернуться в Заповедник.
        Отряды разошлись веером, принимая город, что стоял на болотах, в мягкие и нежные лапы. Сервера, подстанции, антенны - вот что нужно контролировать. Вчера было рано, завтра будет поздно.
        Володя представлял себе, как это было сто лет назад, - тогда революцию здесь делали такие же, как он, и тоже, наверное, тряслись по этой улице в своих танках. Интересно, сколько у них было вертолётов?
        Он помнил наизусть страницы учебников по тактике, которые попадали в Заповедник, но теперь всё было по-настоящему - и неожиданно.
        Скоротечный бой у самой цели привёл к тому, что они потеряли транспорт и остаток пути проделали пешком.
        Снега не было. Только холодный колючий ветер вдоль улицы парусил куртки и рвал заледеневшее оружие из рук. В их группе осталась всего дюжина бойцов, но выбирать задание не приходилось.
        Викжель развёл мосты, и пути в центр города у полицейской Дивизии особого назначения уже не было. Серверный центр ждал их, как огромный мрачный зверь, притаившийся в засаде. И они быстро шли по пустой улице, и наконец тепловизор показал, что спецназ впереди, прямо у входа. План казарм с точками - огневыми постами. Точки вспыхивали, пульсировали, по голограмме ползли буковки сообщений.
        Революция начиналась - в эфирном треске, щелчках и писке электроники.
        Отряд на мгновение сбавил ход, но тогда Карл вдруг вытащил коммуникатор, воткнул шнур в динамик и запел на своём языке. Язык знал не всякий, но всякий знал слова этой песни, наполнившей улицу:
        Wacht auf, Verdammte dieser Erde,
        die stets man noch zum Hungern zwingt!
        Das Recht wie Glut im Kraterherde
        nun mit Macht zum Durchbruch dringt.
        Reinen Tisch macht mit dem Bedraenger!
        Heer der Sklaven, wache auf!
        Ein nichts zu sein, tragt es nicht laenger
        Alles zu werden, stroemt zuhauf!
        Динамик, болтавшийся на шее, хрипел и дребезжал, но слова подхватили, каждый на своём языке - «Это есть наш последний», вторил им Володя. Они пробежали по обледеневшему асфальту перекрёсток и рванулись ко входу в Серверный центр. Осталось совсем немного, но тут на улицу выкатился полицейский броневик и хлестнул пулями по отряду.
        Карл споткнулся и, зажав слова Эжена Потье в зубах, как край бинта, рухнул с полного шага на асфальт.
        «Главное - не останавливаться, - кося глазом, подумал Володя. - Власти нет, есть воля к нежности и счастью других». Цель ничто, движение всё, и он видел, как разбегаются полицейские, будто чуя их ярость.
        Кто-то сзади ещё закончил последний куплет, и они с разбегу вломились в здание. Теперь их было одиннадцать. Хрустя битым стеклом, они разбежались по залам, выставили в окна стволы, а индуса с китайцем отправили в недра компьютерного подвала, в царство проводов и кристаллической памяти.
        Володя и Таня устроились в комнате неизвестного отдела, постелив на пол какие-то плакаты со счастливыми семьями. Матери и дети тупо глядели в потолок, предъявляя кому-то сберегательные сертификаты на счастливое будущее. Бумажным людям было невдомёк, что счастливое будущее рождалось сейчас, среди бетонной крошки и осколков оконного стекла.
        Наступила неожиданная тишина, и даже - неожиданно долгая тишина. Старый мир не торопился воевать с ними, а может, Дун и его индийский друг уже сделали своё дело.
        Володя задремал и проснулся оттого, что его гладила по плечу Таня.
        - Что, началось?
        - Нет, пока всё спокойно. Я о другом: как ты думаешь, мы продержимся две недели?
        - Если мы даже продержимся один день, то всё равно войдём в историю.
        - Это будет история новой любви. Любви, очищенной от прагматики и технологии, - настоящей, а не электронной. - Она дышала ему в ухо, и было немного смешно и щекотно.
        Володя взял её за руку и потянул к себе, но только Таня склонилась над ним, стены дрогнули.
        По пустой улице к ним катилось прогнившее буржуазное государство. Полицейский броневик плюнул огнём, повертел зелёной головой и снова спрятался за углом.
        Что-то было знакомым в пейзаже. Ах да - на углу была аптека, и зелёный крест светился в сумерках.
        «Надо было послать ребят, чтобы запаслись там чем-нибудь… - запоздало подумал Володя. - Но врача у нас всё равно нет, придётся выбирать самое простое».
        Цепочка полицейских приближалась, вдруг сверкнуло белым, и Володю отбросило к стене. Это в соседней комнате разорвалась ракета.
        Когда Володя разлепил глаза, тонкая пыль висела в комнате и окружающее плыло перед глазами в совершенной тишине. Таня лежала рядом, смотря в потолок и улыбаясь - точь-в-точь как девушки на рекламных плакатах. Только у Тани на лице застыла улыбка, а куртка набухла кровью.
        Таня ушла куда-то, и лежащее рядом тело уже не было ею. Настоящая Таня ушла, ушла и унесла с собой всю нежность.
        Запищал коммуникатор. Это Дун торопился сказать, что Сеть под контролем и теперь можно уходить. Но как раз в этот момент Володя понял, что можно не торопиться. Коммуникатор попискивал, сообщая о том, что революция живёт, и город охвачен огнём. Они взяли электронную власть в свои руки, а значит, через несколько дней им подчинится и любая другая.
        Торфяная жижа поднялась, и болота неотвратимо наступают на бездушный старый мир. Володя представлял, как тысячи таких же, как он, ловят сейчас в прицел полицейский спецназ. И каждый выстрел приближает тот час, когда нежность затопит землю.
        - Уходи, Дун, уходите все. Мы сделали своё дело. Всё как тогда, сто лет назад. Мы взяли коммуникации и терминалы, и теперь революцию не остановить.
        Володя раздвинул сошки стрелкового комплекса и посмотрел через прицел на наступавших. Те залегли за припаркованным автомобилем. Запустив баллистическую программу, он открыл огонь. Сначала он убил офицера, а потом зажёг броневик. Зелёный крест аптеки давно разлетелся вдребезги.
        Теперь и фонарь, освещавший внутренность комнаты, брызнул осколками.
        Его накрыла темнота, но было поздно. Полицейский снайпер попал ему в бок, стало нестерпимо холодно. Очень хотелось, чтобы кто-то приласкал, погладил по голове, прощаясь, как давным-давно прощался с ним отец, стыдившийся своих чувств.
        Но это можно было перетерпеть, ведь революция продолжалась.
        Она и была - вместо всего несбывшегося - высшая точка нежности.
        2022
        Чёрный кофе (День милиции. 10 ноября)
        - Будете кофе? - официантка наклонилась к самому уху старика.
        Он поднял на неё белые выцветшие глаза и дёрнул плечом. Официантка ненавидела его в этот момент - придётся потратить полчаса, чтобы понять, что он хочет. Старик приходил каждое утро, и заказывал одно и то же, кофе с рогаликом или булочкой. То с рогаликом, то с булочкой. Но что сегодня… И она повторила ещё раз:
        - Кофе?
        Старик чётко выговорил слова, будто диктор учебного фильма:
        - Кофе-малый, вместо рогалика коньяк на два пальца.
        Коньяк он мог себе позволить, хотя пил всего два раза в год. Один раз - на день Поминовения павших, а второй сегодня, в День милиции. Давно не было никакой милиции, его товарищи давно превратились в пепел, всё переменилось.
        И повсюду был кофе, вкус которого он узнал раньше многих. Теперь его можно было попробовать в любой забегаловке - но он застал иные времена.
        Кофе он попробовал лет сорок назад.
        Бронетранспортёр фыркнул, дёрнулся и рванул по проспекту, набирая скорость. Двадцать горошин бились в железном стручке, двадцать голов в сферических шлемах качались из стороны в сторону.
        Рашида (тогда его никто ещё не звал Ахмет-ханом) взяли на задание в первый раз. Все смотрят на тебя как на чужака, все глядят на тебя, как на недомерка, ты ничей и никчемен - это было всего через месяц после натурализации. И поэтому лучше было умереть, чем совершить ошибку.
        Грохотал двигатель - тогда на технике стояли ещё дизельные движки, электричество было дорого - и вот Рашид слушал рёв, обнимал штурмовую винтовку, как девушку, стучал своей головой в шлеме о броню.
        - Сейчас, сейчас, - сержант положил ему руку на плечо. - Сейчас, готовься. Не дрейфь, парень.
        Бронетранспортёр ссыпал на углу двух загонщиков, ещё двое побежали к другому концу улицы. Слева переулок, справа забор, впереди одноэтажный шалман. Машина взревела, окуталась сладким дымом и ударила острым носом в стальную неприметную дверь. Отъехала и снова ударила.
        Дверь прогнулась и выпала из косяка - туда в пыль прыгнули первые бойцы социального обеспечения. Вскипел и оборвался женский крик. Ударили два выстрела. Рашид бежал со всеми, стараясь не споткнуться - опаздывать нельзя, он молод, он самый младший, и он только что натурализован.
        Ему нельзя опоздать.
        Коридор был пуст - только два охранника, скорчившись и прижав колени к груди, лежали около развороченного проёма.
        В ухо тяжело дышал сержант, резал плечо ремень винтовки.
        Группа вышибала двери, проверяла комнаты и, наконец, уткнулась в новую стальную преграду. Скатали пластиковую колбаску, подожгли - и эта дверь, вынесенная взрывом, рухнула внутрь.
        Сопротивления уже не было. Трое в комнате подняли руки, четвёртая - женщина - билась в истерике на полу.
        На столе перед ними было то, за чем пришли бойцы. Ради этого несколько месяцев плели паутину капитаны и майоры, ради чего сержант мучил Рашида весь этот месяц.
        В аккуратных пластиковых пакетах лежал коричневый порошок. Сержант наколол один из пакетов штык-ножом.
        - Запомни, парень, - это и есть настоящий кофе. Лизни, давай.
        Рашид послушно лизнул - на языке осталась горечь.
        - Противный вкус.
        - Ну, так без воды его никто не принимает.
        И горький вкус остался на языке Рашида навсегда.
        Прошло много лет.
        Он видел много кофейных притонов - он видел, как в развалинах на юге города нищие наркоманы кипятят кофейный порошок на перевёрнутом утюге. Он видел, как изнеженные юнцы в дорогих клубах удаляются в туалет, чтобы в специальном окошке получить от дилера стакан кофе.
        Потом картинка менялась - юнцы сначала хамили, потом сдавали друзей и приятелей, оптом и в розницу торгуя их фамилиями. Потом за ними приезжал длинный, как такса электрокар с тонированными стёклами. Дело закрывали, а менее хамоватые и менее благородные посетители клубов отправлялись на кабельные работы.
        Нищие кофеманы обычно молчали - терять им было нечего.
        Коричневая смерть - вот что ненавидел Рашид Ахмет-хан. Тогда его ещё звали так, ещё год - и он сменит имя, он станет полноправным гражданином Третьего Рима. И никто не попрекнёт его происхождением.
        А происхождение мешало, особенно на службе в Министерстве социального обеспечения. Кофе давно звали мусульманским вином.
        Это был яд, который приходил с юга, - там, на тайных плантациях, зрели зёрна. Там кофе сортировали, жарили и мололи.
        На подпольных заводах стояли рядами кофемолки, перетирая кофе в коричневую пыль и удваивая его стоимость.
        С юга текли коричневые контрабандные ручьи - вакуумным способом пакованные брикеты кофе перекидывали через границу с помощью примитивных катапульт, переправляли управляемыми воздушными шарами.
        И каждый метр на этом пути всё более увеличивал стоимость коричневой смерти. Смерть двигалась к северу, запаянная в целлофан, будто в саван.
        Человек не мог пройти через границу - умные мины превращали курьера в перетёртое мясо без взрыва. Но поток с юга, казалось, не нуждался в людях. Люди появлялись потом, когда появлялись потребители, когда перекупщики сменялись покупателями.
        БАНДЫ КОФЕЙНИКОВ С ОКРАИН СХОДИЛИСЬ НА СХОДКИ, НАЗНАЧАЛИ СВОИХ СМОТРЯЩИХ, ВЫСТАВЛЯЛИ ДОЗОРЫ. НА ЛЮБОЕ ДВИЖЕНИЕ СИЛ МИНИСТЕРСТВА СОЦИАЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ ОНИ ОТВЕЧАЛИ СВОИМ НЕЗАМЕТНЫМ, НО ДЕЙСТВЕННЫМ ДВИЖЕНИЕМ.
        Ахмет-хан хорошо знал историю коричневого порошка. Для него он был навсегда связано с рабством - везде, где был кофе в старом мире, там плантация была залита потом и кровью раба. Миллионы работников, имен которых он никогда не знал, и в правильности национальности которых можно было усомниться, положили свою жизнь за кофе. И вот это Ахмет-хан знал очень хорошо.
        Коричневый бизнес был неистребим.
        Не так давно начальство сообщило им, трудягам нижнего звена, что пришла новая эра.
        Оказалось, что три студента-химика успешно выделили из кофейного сусла экстракт, который не нужно никуда возить. Они, повторив чикагский эксперимент Сатори Като, научились экстрагировать из кофе главную составляющую - белые кристаллы.
        Один студент тут же погиб, попробовав продукт и по недоразумению превысив дозу. Двое других умерли через два дня при невыясненных обстоятельствах.
        Но факт оставался фактом - теперь все жили по-новому.
        Уходило старое время подпольных кофеен. Уходит время аромата и запаха, споров о том, нужен ли сахарный порошок, и если да - сколько его положить в кофейник.
        Время ушло, и бандиты старого образца уступали место промышленной корпорации. Кофемахеры в кафтанах на голое тело, колдовавшие над раскалёнными песочными ящиками в потайных местах метрополитена, вытеснялись химиками в белых халатах.
        Хейфец был человек с дипломом. Он получал особые стипендии, сутками не вылезал из библиотек - но по виду был похож на маленького мальчика, заблудившегося среди стеллажей. Четыре года он рисовал молекулярные цепочки, четыре года он складывал и вычитал, множились в его голове диаграммы состояний. Плавление и кипение бурлили в его мозгах - да только главными были алкалоиды и триметилксантин, в частности.
        Людьми двигал кофеин - два кольца, кислородные и метильные группы - все было просто, как в учебнике, но Хейфец понимал, что ему нет пути в этот внешне простой мир. Тайный, обширный мир кофейных корпораций. Его знакомый, делая плановый опыт по метилированию теобромина, вдруг получил белые кристаллы - опрометчиво, хоть и невнятно, похвастался на кафедре. Он пропал не на следующий день, а через несколько часов. Ни тела, ни следов его никто не нашёл. Гриша Хейфец тогда сделал для себя вывод - цивилизация не хочет удешевления продукта, она хочет, чтобы продукт был дорогим. Вот что нужно глупому человечеству, которое не улучшить.
        По крайней мере, улучшение человечества в Гришины планы не входило.
        Он только внешне походил на мальчика, он даже отзывался, если его так окликали, но внутри работали рациональные схемы - весь мир описывался цепочками химических реакций.
        Его друзья, так же как он, тайно экспериментировали с кофейным зерном - работать приходилось ювелирно, чтобы обмануть телекамеры, моргавшие из каждого угла. Друзья сублимировали воду из коричневого порошка, меняя давление и температурный режим. Это нарушало его картину мира - кофе должен был дорожать, а не дешеветь.
        Поэтому он как бы случайно проговорился знакомой на вечеринке - шестерёнки невидимого механизма лязгнули, встали в новое положение и снова начали движения.
        Мальчик Гриша внезапно поменял тему работы. Ушёл к биологам в другой экспериментальный корпус, а вскоре снял для экспериментов маленький домик рядом с университетом.
        Осведомитель переминался на крыльце - его положение было незавидным. Информация оказалась ложной, дом был чист, не было в нём решительно ничего, кроме мебели, пыли и продавленных диванов. И сомневаться не приходилось. Ахмет-Хан сам вёл зачистку. Дом был пуст, но брошен недавно - даже кресло хранило отпечаток чьего-то тощего полукружия.
        В подвале было подозрительно пусто - пахло помётом, по виду кошачьим. Но кошки разбежались, покинув клетки, сорвав занавески и исцарапав подоконник. На газоанализаторе мигал зелёный огонёк, мерно и неторопливо.
        Ахмет-хан привалился к стене. Дело в том, что в доме тут и там гроздьями висел чеснок. Гирлянды чеснока струились по рамам, колыхались на нитках, свисавших с потолка.
        Это было подозрительно - чесноком часто отбивали кофейный запах. Чеснок сбивал с толку служебных собак, да и газоанализатор в присутствии чеснока работал нечётко. Только пристанешь к хозяевам, ткнёшь пальцем в гирлянды и связки - тебе скажут, что боятся комаров. Комары - это был известный миф о существах, сосущих кровь по ночам. Комары приходили в сумерках и успевали до утра свести с ума укушенных и лишённых крови людей.
        Никто не верил в комаров до конца, никто не мог понять, есть ли они на самом деле. В комиксах их представляли то как людей с крыльями, то как страшных зубастых монстров. Внутри телевизионного ящика то и дело появлялись люди, видавшие комаров, - но они показывались, как и сами комары, только после полуночи, в передачах сомнительных и недостоверных. Некоторые демонстрировали следы укусов по всему телу - но Ахмет-хан не верил никому.
        Он верил только в одно - что чеснок в Городе используется для того, чтобы отбить запах. Это знает всякий. И чаще всего он используется, чтобы отбить запах кофе.
        Кофе - вот что искала его группа социального обеспечения. Но подвал был чист.
        За окном нарезала круги большая птица, нет, не птица - это вертолёт-газоанализатор барражировал над кварталом. И всё равно - не было никакого толка от техники.
        Оставалось только взять пробы и нести нюхачам в Собес. Там несколько пожилых ветеранов, помнящих ещё довоенные времена свободной продажи кофе, на запах определяли примеси - ходили слухи, что лейтенант Пепперштейн мог отличить по запаху арабику от робусты. Но никто, впрочем, не доверял этой легенде.
        Всё дело было в том, что Ахмет-хану было действительно нечего искать в подвале - потому что всё самое ценное оттуда вынес мальчик Гриша.
        Гриша прошел по улице до угла спокойным шагом, вразвалочку. Он издавна усвоил правило, гласившее - если сделал что-то незаконное, иди медленно, иди, не торопясь, иначе кинутся на тебя добропорядочные граждане и сдадут куда надо.
        Но пройдя так два квартала, он не выдержал - и побежал стремглав, кутая что-то краем куртки.
        Мальчик Хейфец бежал по улице, не оглядываясь. Не спасёт ничего - ни вера, ни прошлые заслуги отца, первого члена Верховного Совета, потому что он работал на ставших притчей во языцех хозяев кофемафии.
        А на груди у него, будто спартанский лисёнок, копошился пушистый зверок.
        Этого зверка искали араби и робусты и дали за него столько, что Грише не потратить ни за пять лет, ни за десять - да только Гриша знал, что не успеет он потратить и сотой доли, как его найдут с дыркой в животе, с кофейной гущей в глотке. Так казнили предателей, а предателем Гриша не был.
        Он бежал по улице и радовался, что дождь смывает все запахи - дождь падает стеной, соединяя небо и землю. Шлёпая по водяному потоку, водопадом падающему в переход, Хейфец пробежал тёмным кафельным путём, нырнул в техническую дверцу и пошёл уже медленно. Над головой гудели кабели, помаргивали тусклые лампы.
        Зверок копошился, царапал грудь коготком.
        Хейфец остановился у металлической лесенки, перевёл дух и начал подниматься. Там его уже ждали, подали руку (он отказался, боясь выронить зверка), провели куда нужно, посадили на диван.
        И вот к нему вышел Вася-робуста.
        - Спас кошку?
        Хейфец вместо ответа расстегнул куртку и пустил зверка на стол. Зверок чихнул и нагадил прямо на пепельницу.
        Вася-робуста сделал лёгкое движение, и рядом вырос подтянутый человек в костюме:
        - Владимир Павлович, принесите кошке ягод… Свежих, конечно. И поглядите - что там.
        Подтянутый человек ловким движением достал очень тонкий и очень длинный нож и поковырялся им в кучке. Наконец, он подцепил что-то ножом и подал хозяину уже в салфетке.
        Вася-робуста кивнул, и перед зверком насыпали горку красных ягод.
        Зверок, которого называли кошкой, покрутил хвостом, принюхался и принялся жрать кофейные ягоды.
        В этот момент Хейфец понял, что материальные проблемы его жизни решены навсегда.
        Ахмет-хан сидел в лаборатории Собеса и стаканами пил воду высокой очистки. Старик Пепперштейн ушёл, и пробы для анализа принимал его сверстник Бугров.
        Он звал его по-прежнему - Рашидом, и Ахмет-хан не обижался. У них обоих была схожая судьба - недавняя натурализация, ни семьи, ни денег - один Собес с его государственной службой.
        У Бугрова в витринах, опоясывающих комнату, были собраны во множестве кофейные реликвии - старинные медные ковшики, на которых кофе готовился на открытом огне и в песочных ящиках, удивительной красоты сосуды из термостойкого цветного стекла, фильтрационные аппараты, конусы на ножках или фильтр, что ставили когда-то непосредственно на чашку, электрические кофеварки, в которые непонятно было, что и куда заливать и засыпать.
        Чудной аппарат блистал в углу хромированным боком. Этот аппарат состоял из двух частей, и водяной пар путешествовал по нему снизу вверх - через молотый кофе. Набравшись запаха и кофейной силы, этот пар транспортировал их в верхнюю часть.
        Старик Пепперштейн рассказывал сослуживцам, что по цвету кофейной шапки из этого аппарата он может определить стоимость и состав кофе до первого знака после запятой.
        Но кто теперь смотрит на эти шапки - в эпоху растворимых кристаллов и суррогатного порошка.
        - Ты слышал про легалайс? - спросил Бугров, наливая ещё воды.
        - Про это дело много кто слышал, да только непонятно, что с этим будет. Вчера на совещании говорили, решён вопрос со слабокофейными коктейлями. Это всё, конечно, отвратительно.
        - Знаешь, я иногда думаю, что кофе нам ниспослан сверху - чтобы регулировать здоровье нации. - Бугров был циничен, проработав судмедэкспертом десять лет. - Я вскрывал настоящих кофеманов, а ты только на переподготовке слышал, какая у них сердечно-сосудистая, а я вот своими руками щупал. Всех, у кого постоянная экстрасистолия, можно сажать.
        Иногда я думаю, что наше общество напоминает котелок на огне - вскипит супчик, зальёт огонь и снова кипит. Я бы кофеманов разводил - если бы их не было. Да ты не крути головой, тут не прослушивается - а хоть бы и прослушивали, куда без нас.
        Мы состаримся, и над нами юнцы жахнут в небо, как и положено на кладбище ветеранов, и всё - потому что нас некуда разжаловать. А вернее, никто не пойдёт на наше место.
        Ахмет-хан соглашался с Бугровым внутри, но не хотел выпускать этого согласия наружу. Он был честным солдатом армии, которая воевала с кофеманами. Общество постановило считать кофеманов врагами, и надо было согнуть кофеманов под ярмо закона.
        Это было справедливо - потому что общество, измученное переходным периодом и ещё не забывшее ужас Южной войны, нуждалось в порядке. Оно нуждалось в законе, каким бы абсурдным он кому ни казался.
        Сам Ахмет-хан мог бы привести десяток аргументов, но главным был этот - невысказанный.
        Красные глаза кофеманов, их инфаркты, воровство в поисках дозы - всё это было.
        Но главным был общественный запрет. Нет - значит, нет.
        - Бугров, я сегодня видел странное место. Ни запаха, ни звука. Нет кофе в доме. А по всем наводкам, это самое охраняемое место Васи-робусты.
        - Бывает, - ответил Бугров, прихлебывая воду. - Может, запасная нора.
        - Да нет, у меня чутьё на это. И подвал весь загажен. Клетки, правда, пустые - тут Ахмет-хан поднял глаза на Бугрова и удивился произошедшей перемене.
        - Клетка, говоришь… А большая клетка?
        - Метр на метр. Их там две было - обе пустые, загажено всё…
        Бугров поднялся и включил экран в полстены.
        - Вот кто жил в твоём подвале.
        Мохнатые звери копошились на экране, дёргали полосатыми хвостами, совали нос в камеру.
        - Это виверра, дружок. С этой виверрой Вася-робуста делает половину своего бизнеса - она жрёт кофейные плоды и ими гадит. Их желудочный сок выщелачивает белки из кофейных зёрен, а само зерно остаётся целым. Цепочки белков становятся короче… А впрочем, это спорно. Главное, что одно зернышко, пропущенное через виверру, стоит больше, чем мы с тобой заработаем за год. Я тебе скажу, если бы ты поймал виверру, то был бы завтра майором.
        - Ты думаешь, мне хочется быть майором?
        Бугров посмотрел на него серьёзно.
        - Если бы я думал, что хочется, не стал бы тебя расстраивать. Наша с тобой служба - что рассветы встречать: вечная. А человечество несовершенно - всё в рот тянет. Да много ли съест наша виверра, а?
        Ахмет-хан вздохнул - жизнь почти прожита. Он помнил, как работал под прикрытием и в низких сводчатых залах сам молол кофе для посетителей. Он помнил старых предсказателей, которые ходили между столами и предсказывали будущее по гуще. Гущи было много, и хотя глотать её не принято, но для вкуса настоящего кофе, густого и терпкого, плотного и похожего на сметану - она была необходима.
        Тогда гуща текла из фарфоровой чашки, гадатель отшатывался, смотрел на Ахмет-хана безумными глазами - а в подпольную кофейню уже вбегали десантники Собеса, кладя посетителей на пол…
        И вот жизнь ему показывала ещё раз, что все логические конструкции искусственны, а люди ищут только способа обмануться.
        Он посмотрел ещё раз в глаза виверре, что кривлялась и прыгала на экране, и решил, что оставит её живого собрата в покое.
        Хейфец смотрел на старика за соседним столиком, ожидая официантку. Известно было, что старик приходит в кофейню каждое утро. В этот раз он заказал коньяк - видимо, день рождения или кто-то умер. У таких людей одинаковы и праздники, и похороны.
        Хейфец всегда точно опознавал таких - тоска в глазах, свойственная всем не-нативам Третьего Рима. Но у этого была прямая спина: видимо, бывший военный, пенсия невелика, но на утреннюю чашечку чёрного густого кофе хватает.
        2022
        Рекурсия (День психолога. 22 ноября)
        Иосиф ждал нового клиента.
        Жизнь только начала складываться хорошо - он долго переучивался (родная психиатрия была тут не в чести), но, наконец, открыл свою практику.
        Ассистентка открыла дверь и прошелестела:
        - Мистер Грач.
        Пациент был немолод, и явно - соотечественник.
        Он не лёг, а сел на кушетку и отвёл рукой стопку анкет.
        - Помните меня?
        И точно. Двадцать лет назад, Иосиф был на практике в психиатрической больнице. Небуйных до палат водили не санитары, а практиканты. Как-то вечером он доставлял одного такого в другой корпус, и они долго шли крытым переходом. Вдруг пациент остановился и прижал его к стене:
        - Помните меня? А? Сорок девятый год, суд чести. Вы меня обвиняли, помните?
        Вокруг была ночь, и в коридоре царил смертный полумрак. Не было вокруг ничего - ни чеченской войны, ни Ельцина с Чубайсом - только сильные холодные пальцы незнакомца на шее Иосифа.
        Иосиф тогда попытался убедить больного в своей непричастности логическим образом, ссылался на свой возраст и возраст пациента, забалтывал сумасшедшего, но тот внезапно сам обмяк и успокоился.
        Точно, он был Грач. Грач была его фамилия.
        И теперь, спустя годы, Грач сидел напротив и доставал из-под полы большой серебристый пистолет.
        - Я сразу понял, что без оружия с вами не управиться. Помните, тогда, в сорок девятом, меня взяли сразу после собрания?
        - Бросьте, мистер Грач, вам же лет сорок от силы, что вы говорите…
        Но вдруг Иосиф увидел вокруг себя аудиторию с высоким ярусом скамей, людей в белых халатах и себя в центре амфитеатра. Иосиф услышал свой голос: «И этого господина, нет, не товарища, а господина с птичьей фамилией, который…»
        Который что?
        Тут же голос Иосифа с трибуны подсказал: «Во время заграничной командировки…»
        Этот Грач сидел такой понурый, на мгновение его даже стало жалко, но он был враг, у него нашли оружие. Но главное, он продавал науку на вынос. На вынос, да.
        Лекарство от рака - и на вынос.
        - Давайте всё обсудим, - не сдавался Иосиф.
        - Да обсуждали уж, - как-то даже весело отвечал ему Грач.
        Иосиф ощутил, что воздух вокруг него вновь сгустился и запах вдруг морем, настоящим морем, не смешанным с запахами еды и бензина.
        Перед ним лежало тело с двумя аккуратными дырками в груди, рядом с которым стояли два красноармейца и равнодушно курили.
        - Ишь какой, - сказал один. - Чисто медведь.
        - У меня они все одинакие, - упрямо сказал солдат помоложе, - все на одно лицо, я их не разбираю…
        Солдаты посмотрели на него и вытянулись в струнку.
        Иосиф почувствовал, что пальцы сами расстёгивают ворот, и спросил себя: «А нужен был этот человек в мире? Нужен?»
        Усилием воли возвращаясь обратно в своё кресло, он простонал: «Не нужен, нет, не нужен!» Слова упали по ту сторону видения.
        Иосиф ещё пытался сопротивляться липкому мороку и произнёс, наконец:
        - Мистер Грач, да забудьте вы всё. Двадцать первый век на дворе.
        - Именно, - ответил пациент. - Пора.
        И щёлкнул чем-то металлическим в своём пистолете.
        2022
        з/к Васильев и Петров з/к (День космонавтики. 1 декабря)
        Ветер дул, солнца не было.
        Кругом был холодный степной юг, лишённый тепла.
        Они ползли по ледяной пустыне, как мыши под снегом - медленно и невидимо человеческому глазу.
        Только снега здесь почти не было - ветер отшлифовал пустыню, укоротил ветки дереву карагач и примял саксаул. Недоброе тут место, будто из страшной сказки. Летом - за тридцать градусов жары, а зимой за тридцать мороза. Растет здесь повсеместно верблюжья колючка, которая только верблюду и в радость, зато весной тюльпаны кроют землю красным советским знаменем.
        Так что, может, и нет этого мира вовсе, нет никакого посёлка Тюра-Там, от которого движутся два зека уже километров сорок. Ничего вовсе нет, а придумал всю эту местность специальный особист за тайной картой. Сидел особист в кругу зелёной лампы и сыпал на карту пепел империи. И там, где падал этот пепел от папирос «Казбек» - там возникали города и заводы, там миллионы зека ударяли лопатами в землю. Там, повторяя вьющийся от папиросы дым, вились по степи дороги, а там, куда ставил особист мокрый подстаканник - возникали моря и озёра.
        Но встанет он, повелитель секретной земли, из-за стола, проведёт по гимнастёрке рукой, поправляя ремень - скрипнет стул, щёлкнет замок несгораемого шкафа.
        И не будет ничего - пропадут горы и долины, высохнут моря, скукожится земная поверхность. Ничего не будет - ни звонких восточных названий, ни стёртых и унылых русских, дополненных арабскими цифрами.
        Тех имён, которым, как сорной траве, всё равно, к чему прицепиться, где прорасти - украсить дачный посёлок или пристать к подземному заводу.
        Нет ничего, только карта, только след карандаша и шорох тесёмок картонной папки, в которую спрятали пароходы и самолёты.
        Глянет сверху, из вибрирующего брюха шпионской птицы, круглый воровской глаз, захлопает, удивится: под ним пустота да равнодушная плоская природа.
        Ищет шпион след от подстаканника, кружки и стрелы, а на деле есть только стальной холодный ветер, колкий снег да звериный след.
        И больше нет ничего.
        Два живых человека ползли в этом придуманном мире, держась кромки холодного бархана.
        Добравшись до первой линии оцепления, они притаились у самых сапог часового в тулупе. Но тот ничего и не заметил, потому что завыл, заревел надрывно в темноте мотор - ударили издалека фары грузовика. За ним махнул фарами по степи, умножая тени, второй, а за тем - третий.
        Грузовики шли медленно и у невидимой границы встали. Петров и Васильев неслышными тенями метнулись к последнему. Они летели, как листья на стремительном ветру, - да только притвориться листом нельзя в пустой степи - нет тут листьев, нет дерева на сотни километров вокруг. Притворишься листом - сразу распознает тебя часовой, а вот тенью - ничего, и ветром - сойдёт.
        Тенью перевалились Петров и Васильев через борт грузовика, ветошью умялись между фанерных ящиков и продолжили путь.
        Обнявшись, как братья, они дышали друг другу в уши, чтобы не пропадало тепло дыхания.
        - Терпи, Васильев, терпи - скоро уже. Скоро, скоро - дыханье шелестело в ухе, а во втором ухе не пошелестишь, не пошепчешь. Нет у Васильева второго уха - срубило его лопнувшим тросом при погрузке. Стоял бы Васильев на три пальца левее, закопали бы его рядом с шахтой.
        - Где Васильев, - спросили бы его сестру Габдальмилю, - где, где Васильев?
        И ответила б она чистую правду - в Караганде Васильев, растворился в степи и шахтных отвалах, превратился Васильев в суслика или сайгака, скачет весело по весне или, наоборот, стоит посреди степи топографическим столбиком - свистит на бедность огромной страны.
        Но стоял Васильев как надо и еще шесть лет ходил на развод, хлебал баланду и слушал, как не суслик свистит, а свистит ветер в колючей проволоке. Он был на самом деле крымским татарином и сидел долгий срок за гордость своей неправильной национальностью. Васильевым его записали в детском доме, да только имя Мустафа так и не превратилось для него в Михаила. Перед тем, как они спрыгнули с товарняка на пустынном зааральском перегоне, он долго молился у вагонной стены, сидя на коленях. Он молился о своём народе и всех людях, что сидели с ним в разные года. Васильев думал, что Петров его не слышит, но Петров не спал - он слышал всё. Петров сидел половину своей пятидесятилетней жизни - с перерывом на четыре военных года. Он мог услышать, как крыса ворует чью-то пайку на другом конце барака.
        Но русский понимал татарина, и сам бы молился, да не было у него веры.
        Четыре года собирался Васильев, собирался душой и телом - прыгнуть в степь, что цветёт по весне и услышать свист суслика перед смертью, да не прыгнул сам.
        Потому что встретил Петрова, что был сух и плешив, и глаза их сошлись вместе, припаялся один взгляд к другому - потому что всё сможет стукач, да не сможет глаза поменять. Глаз стукача жирный и скользкий, глаз блатаря пустой и страшный, глаз мужика круглый и налит ужасом. Только у Петрова глаз весёлый - потому что ничего не боится Петров, думает, что ему помирать скоро - статья у Петрова такая, что по ней сидеть Петрову в чёрной угольной дыре ещё десять лет, которых он не проживёт. Сдох усатый, сгорел в топке лысый со своим пенсне, подевались куда-то бородатый и очкастый на портретах в КВЧ, а Петрову трижды довесили срок - и не приедет нему специальный партийный человек, не выдадут ему пиджак и справку о реабилитации. Потому что бежал он с зоны уже дважды, потому что Петров и так-то жив по случайности - случайно его не выдали недодавленные танками зеки-бунтовщики. Оттого весело Петрову и бьётся у него в глазах сумасшедшая задумка, помноженная на рассказы соседа по нарам с вечной, как Агасфер, фамилией Рабинович.
        Сразу поверил Петров Рабиновичу, поверил и Васильев Петрову. Помирать, так с музыкой, помирать - так в центре холодного ветра, в том месте, где бьётся адский огонь посреди степи.
        Верит Васильев Петрову, а Петров - Васильеву тоже верит свято, как может верить русский человек татарину. Потому что Петров - солдат и вор, а Васильев - крымский татарин.
        Лежат они, обнявшись, несёт их машина - и не видит их никто - ни раззява часовой, ни шпионский глаз в самолёте - нет самолётов над степью, а последний догорел весной над Уралом.
        Нечего сюда чужим глазам соваться: здесь из земли растёт огромная морковка, торчит из земли острым носом - смотрит в землю ботвой.
        Они ползли, спрыгнув из кузова, целую вечность, но в тот момент, когда Васильев уже начал засыпать от изнеможения, они уткнулись, наконец, в первую полосу колючей проволоки.
        Петров полз впереди и начал прокусывать самодельными кусачками дыру в заграждении.
        - В сторону не ходи, - прохрипел он, не оборачиваясь. - Тут наверняка мины.
        ВАСИЛЬЕВ НЕ ОТВЕТИЛ - ЕГО РОТ БЫЛ ЗАБИТ ХОЛОДНЫМ ВЕТРОМ.
        Они миновали и эту полосу, а потом ещё несколько, пока не выбрались на пространство перед гигантским котлованом. Местность казалась пустынной, только указательный палец прожектора обмахивал степь - а сколько служивого люда сидит по укромным местам, то известно только главному командиру.
        Но вот, прямо перед ними, возникла огромная свеча ракеты, которую только что привёз к старту паровоз.
        Два зека отдыхали - в последний раз перед броском. Ватники, хоть и были покрашены белой масляной краской, намокли, но оба беглеца не чувствовали их тяжести.
        - Она, - удовлетворённо отметил Васильев. - «Семёрка». Это её Рабинович конструировал, ещё в пятьдесят четвёртом. Семь, кстати, счастливое число.
        - Точно всё решил, а? - крикнул ему в ухо Петров.
        - А у нас выбора нет, как мы колючку перелезли. Да и вообще выбора у человека нет, всё на небе решено. - Васильев притянул колени к груди, чтобы ветер не так сильно холодил тело.
        Выбор был сделан давно, когда Рабинович заставлял их учить наизусть карту местности и конструкцию ракеты.
        Нарушители проползли через двойное оцепление и начали карабкаться по откосу стартового стола к самой ракете.
        Прямо перед ними стоял часовой, и Петров вытащил из-за пазухи заточку.
        - Только не убивай, - выдохнул Васильев. - Не надо, совсем нехорошо будет, да.
        - Это уж как выйдет, - угрюмо отвечал Петров, - У них своя служба, у нас своя. Если б я так в охранении стоял под Курском, ты бы тут один валандался. Или на фольварке каком-нибудь мёрзлую картошку воровал у немецких хозяев, вот что я тебе скажу.
        Но часовой переступил через кабель, сделал несколько шагов в сторону, и вот, снова двумя тенями Петров и Васильев метнулись к лестнице на небо. Рядом с ними из ракеты вырывались струи непонятных газов, пахло химией и электричеством.
        Фермы обледенели, они свистели и выли, да и по железной лестнице карабкаться было трудно. Наконец, Петров и Васильев достигли верхней площадки.
        Петров потрогал белый бок ракеты и дверцу в этой гладкой поверхности. Потом достал заточку и, поковырявшись в замке, отвалил люк - там, внутри, был ещё один, только круглый.
        В последний раз оглянувшись на огни в степи, товарищи закрыли за собой оба люка. Клацнуло, ухнуло, без скрипа провернулся барашек, отгородив их и от свиста, и от ветра. Петров достал кресало и запалил припасённый клок газеты.
        - Тут человек! Спит!
        Держа наготове заточку, Петров приблизился к телу, одетому в красный комбинезон. Поперёк лица космонавта он увидел надпись: «Макет».
        - Что это? - открыл рот Васильев.
        - Не робей, парень. Это чучело.
        - Что за чучел, из кого? Зачем? - смотрел Васильев на человека, у которого вместо рта и носа - чёрные буквы.
        Они осматривались, чувствуя, как напряжение отпускает, как становится холодно.
        Вдруг звук из другого мира дошёл до них.
        - Собаки, собаки, идут к нам - забормотал Васильев.
        - Ты что, какие на этой вышке собаки? - Петров посветил газетой, но и вправду увидел собаку. Внутри странной глухой клетки сверкал собачий глаз.
        - Ну вот, ёрш твою двадцать - и здесь под конвоем! - Петров развеселился. - А ты знаешь, как эти придурки собаку назвали, а? Пчёлка! Смотри, тут, над второй, ещё написано: «Мушка»?
        Они начали хохотать. Петров густо и хрипло, а Васильев тонко и визгливо. Это была истерика - они хлопали друг друга по бокам, бились головами и спинами о близкие стены, хохот множился, собаки скулили от испуга, и вот Васильев, размахивая руками, случайно задел какой-то рычаг.
        Внутренность шара залил мёртвенный свет.
        - Ну вот и оп-паньки. Давай устраиваться, - и Васильев стал потрошить человечье чучело. Манекен оказался набит какой-то трухой, бумагой и серебристыми детальками с проводами. Наконец, Васильев успокоился, надел трофейный комбинезон. Петров неодобрительно посмотрел на него и ничего не сказал. Сам он сел в кресло вместо манекена и попробовал подёргать ручку управления.
        - Ничего, я самоходку водил. Самоходку! Так и тут справлюсь. Только не люблю я, когда люки задраены, люки задраены - спасенья не жди. У нас вот под Бреслау в соседнюю машину фаустпатрон попал - снаружи дырочка, палец не пролезет, а внутри тишина. Только слышно, как умформер рации жужжит. Я с тех пор с задраенными люками никогда не ходил. А это что? Что это здесь на табличке: «тангаж»? Вот здесь - «крен», понимаю. «Рысканье» - тоже понимаю. А «тангаж»?
        - «Тангаж» - это так, - Васильев сделал неопределённое движение рукой.
        Внезапно мигнули лампы на приборной доске, харкнул на потолке динамик, застучало что-то внизу под ними. Заполнил уши тонкий свист, который потом перешёл в рёв.
        Внутренность корабля вибрировала, собаки завыли, а Васильев свалился за клетки. Снова хрюкнул динамик, забулькала непонятными словами чья-то речь.
        - Телеметрия, - захрипел голос сверху, - Что за дела? Что это нам видно?
        - Что видно?
        - Почему у вас в объективе тряпки?
        Петров и Васильев слушали голоса, несущиеся с потолка.
        - А знаешь, братан, - сказал Петров, - это ведь ты им кинокамеру им ватником закрыл, вот они и надрываются.
        Шум между тем усиливался, и вдруг страшная тяжесть навалилась на них.
        Хуже всех пришлось Васильеву. Петров лежал, удобно устроившись в кресле, собаки скулили в своих алюминиевых норах, только Васильев орал в неудобной позе у иллюминатора.
        Он замер - что-то отвалилось от их корабля и ушло вниз - но тут же вспомнил, что и об этом тоже, как и о многом другом, их предупреждал Рабинович.
        Ощущение тяжести стало понемногу уходить. Васильев почувствовал, как его тащит по борту, и зацепился ватником за какой-то крюк. Петров повернул к нему лицо, залитое кровью. Тугие красные шарики вылетали у него из носа и застывали в воздухе.
        - Вот ведь Рабинович рассказывал, но я не думал, что это так странно, - Васильев завис над пристёгнутым Петровым, - Рабинович всё знал… Жалко, мы его не взяли.
        - У Рабиновича дети, да и куда тут Рабиновича девать. Не пролезет сюда Рабинович. Но ведь дело, парень, в другом - никто, кроме Рабиновича, про нас теперь не расскажет. Только он людям и донесёт - вот в чём фенька. И то, что первыми были мы, а не эти - в погонах. Это наш мир, мы его строили, мы его от германского фашизма отстояли и снова строили. Это мы должны были лететь, а не они. Они потом полетят, а нам ждать нельзя. У нас времени нет, у нас только срока.
        В этом, Васильев, фенька и есть.
        Земля в иллюминаторе выгнулась как миска, и Петров с Васильевым принялись разглядывать континенты. Васильев вытащил Пчёлку из клетки и начал чесать её за ухом.
        - Вот и кругосветку сделали, - сообразил Васильев. - Где садиться-то будем? К нам-то нельзя, может, к кому ещё?
        Об этом они как-то не думали. Дело было сделано, невероятное дело, к которому они четыре года шли, как на богомолье, а что делать дальше - никто не знал.
        Бывшие зеки задумались.
        - Нет, у немцев я живой не сяду. Да и у англичан тоже. Это всё равно, что Родину продать. Получится, что нас правильно сажали, и тогда всё напрасно. Значит, они правы во всем, а мы пыль лагерная, вши-недокормки. И в Америке не сядем, они наш аппарат раскурочат себе на пользу, а мы, значит, как ссученные, будем с этими собаками в заокеанском цирке подъедаться?
        - А куда лететь-то? - Васильев выпустил собаку из рук, и она поплыла в воздухе, смешно дёргая лапами. - Планет много, не то семь, не то девять… Может, на Марс?
        Петров задумался.
        - Нет. На Марс не пойдём, я слышал, что там каналов много.
        - Ну и что, что много? - удивился Васильев.
        - Мне Каналстроя и его каналов в жизни хватило. Мне хватило и Имени Москвы, и Главного Туркменского. Я к Марсу оттого большого доверия не испытываю. Мы к Венере пойдём, - и Петров подмигнул. - Только держись.
        И он, пристегнувшись к креслу, налёг на штурвал.
        Корабль чуть принял вправо и накренился.
        Васильев приник к иллюминатору, тыча пальцем туда, где неслись мимо них необжитые вольные звёзды.
        12 апреля 2022
        Червонец (День русского казначейства. 8 декабря)
        …Тогда я уезжал надолго и далеко, и накануне в пустой квартире справлял свой день рождения.
        Пришло довольно много людей, стоял крик, раздавалось окрест нестройное голосистое пение.
        А мне всё нужно было позвонить, уцепиться за любимый голос, помучить себя перед отъездом. Я вышел в соседнюю комнату и начал крутить заедающий диск телефона.
        Вдруг открылась дверь, и на пороге появился совершенно нетрезвый молодой человек. Мы не знали друг друга, но он улыбнулся мне как брату и произнёс:
        - Здорово! А ты, брат, чего подарил?
        Я улыбнулся в ответ, и в этот момент обиженно пискнул дверной звонок.
        Дверь была не заперта, но гость так и не вошёл, пока я не распахнул её.
        Собственно, этот примечательный человек и начал когда-то рассказывать мне про советские червонцы. Он окончил экономический факультет как раз в то же время, когда я заканчивал свой.
        Этот человек был даже не толст, а пухл и кругл, но в нём угадывался какой-то тяжёлый металлический центр. Когда я узнал, что он страстный нумизмат, то не удивился. Должно было быть что-то весомое, что пригибало бы его к земле и не давало улететь воздушным шариком. Он много раз боролся с моим монетарным и банкнотным невежеством.
        Тогда, в первую пору нашего знакомства, мы много говорили о деньгах.
        Мы были похожи на поэта Баратынского и Дельвига, тоже поэта, что шли в дождик пешком, не имея перчаток. Но разговоры были посвящены именно возвышенной истории денег.
        Он захватил меня поэтикой презираемо-любимого обществом металла, и я внимал ему, как Онегин - Ленскому.
        Я черпал знания из энциклопедии, а он - из правильных книг да архивов.
        Из финансово-медальерного искусства я больше всего любил металлический рубль образца 1967 года.
        Это был знаменитый рубль-часы - он клался на циферблат и медно-никелевый человек показывал на одиннадцать часов.
        - Вставай, страна, - звал лысый человек. - Водка ждёт, электричка на Петушки отправляется, кабельные работы подождут. Революции - полтинник, а гражданам - юбилейный рубль.
        У меня и сейчас сохранилась пригоршня этих рублей, и иногда я сверяю по ним время.
        Но тогда, под шелестящий ночной дождь, смывавший Империю с карты мира, я узнал много нового.
        С детских времён, со школьных советских времён я помнил истории о первых деньгах-раковинах. И я себе представлял полинезийцев, что трясут раковинами, копьями, рядом булькает котёл, а из котла торчит рука да мокрое кружево розоватых брабантских манжет. Ан нет, оказалось, что твёрдая и круглая валюта раковин - нормальная составляющая жизни наших предков, и на Северо-Западе ценной монетой ходило круглое и овальное.
        Домик брюхоногого моллюска совершал путь из Тихого океана через Китай и Индию…
        - Нет, скорее, через Китай, - вмешивался мой знакомец…
        Я продолжал: и вот они лежат в отеческих гробах от Урала до финских бурых скал. Белёсые раковины, будто выточенные из мрамора, похожие на маленькие зубастые пёзды. Звались они тогда - «гажья головка».
        Век живи - век учись. А куда ни кинь - с деньгами мистика. Обряды, что вокруг них складывались, и традиции их изготовления говорят ясно: это предметы культа. Деньги обрезались - оставляя в кармане человека с ножницами драгоценный металл. Монеты превращались в определитель судьбы и самый простой генератор случайных чисел. Мистика есть в процессе размена денег, а уж какая - в их подделке! Впрочем, об этом говорили все экономисты, включая бородатых основоположников. Денежный фетишизм заражал всех - от любителей женских подвязок до религиозных кликуш.
        В детстве я сам набивал потайные коробочки разнородными копейками, двугривенными с молоткастыми рабочими и прочей будущей монетной нежитью. Этот круглый народец походил на толпу божков, которые знают, что останутся без паствы, но не утратят до конца силу.
        А в ту пору деньги шелестели, как штандарты, что бросали к Мавзолею, - без выгоды. Вместо гербов в центр металлических кружков, как и везде в стране, переместились флаги. Башня и купол - вот что было на новых рублях. Реверс стал главнее, сеньоров не стало вовсе, зато появились господа. На банкнотах нули множились, как прорехи в карманах. Какие там новгородские гривны, похожие на пальцы тракторных гусениц.
        Наступало безденежье - даже у него. Как-то я подслушал его разговор по телефону. Он говорил с кем-то по-английски - говорил с тем жёстким правильным акцентом, который приобретали зубрилы в советских школах - язык, правильный, но сохранённый, предохранённый от встречи с родными устами. В разговоре мелькали «proof», «uncirculated» и «brilliant uncirculated». Кажется, он что-то тогда продавал, судя по тому, как он злился, - тоже без выгоды.
        Выгода начиналась, когда он оценивал коллекции. Он и был - оценщик.
        Безденежье имело разный цвет - у всех разный. У него это был тёмно-синий цвет пустых бархатных выемок из-под проданных монет.
        В денежном обращении с середины XII века по середину XIV был так называемый «безденежный период» - по понятным летописным причинам. Но тогда появились эти металлические слова - алтын, пятиалтынный. Теперь гривенники, двугривенные, пятиалтынные, пятаки и копейки вымирали, как динозавры.
        Мой знакомец говорил, что монеты - некоторое подобие древних газет. Подданные в глухих углах империй, заметив, что профиль на монетах другой, только так обнаруживали, что сменился правитель, и имя его - вот, внизу полукругом.
        Впрочем, тогда - в нормальном мире, куда время от времени мы выныривали - в газетах все читали курс доллара - это был именно курс доллара, а не рубля.
        Я шелестел в его квартире альбомами на чужих языках. Там, будто иконостас, глядели на меня лица императоров и князей. Но святые смотрят прямо, а кесари - в сторону, отводя глаза. Монархи остались только профилями на деньгах, вопрос о достоверности профиля не стоял, но вот я переворачивал страницу, а там уже махал крыльями феникс на деньге с арабской вязью, что чеканил великий князь Василий II Васильевич Тёмный. Отчего он? Может, Орда была против человечьего изображения на региональной валюте? Но спросить было неловко.
        Истории наслаивались одна на другую. Истории про литьё, вернее, переливание европейских денег в гривны, истории серебряных новгородских слитков, и то как вместо мелкой монеты использовали не перелитые в слитки старые дирхемы, денарии, да и просто обрезки и обломки монет.
        Потом мы расходились - денег было мало, и я пробирался домой пешком, слушая, как потрескивает и рушится старый мир.
        В ночи это всегда слышнее.
        Потом мы сходились снова. Беда была в том, что нам обоим нравилась одна и та же девушка. Она и вправду была хороша, но, не смея объясниться, мы оба двумя осторожными крысами ходили по краю. Обычно тогда не везёт обоим - так и вышло.
        Однажды наша девушка напилась, и мы вдвоём везли её домой. Открыв неверно дрожащим ключом дверь, она посмотрела на нас - и мы поняли, что никто не переступит вслед за ней порог.
        Если бы кто-то из нас добрался до её двери, исключив соперника, то у него был бы ощутимый шанс - но тут было равновесие треугольника.
        Мы были как аверс и реверс - почти одинаковы и бессильны в соревновании.
        Она попыталась махнуть рукой, стукнулась о косяк и исчезла. Дело в том, что иногда у неё в глазах читался выбор - особенно, когда жизнь её сбоила.
        Та, неизвестная нам, жизнь - но, когда у женщины есть выбор, то пиши пропало.
        Поможет только случайность, иначе душное московское утро разведёт нас навсегда.
        Но, как правило, встречались мы всегда отдельно, будто заговорщики - только по двое.
        Именно эта девушка случайно проговорилась:
        - Червонец мне сказал…
        Она тут же захлопнула рот, но было поздно. Слово приклеилось к человеку, как почтовая марка к конверту.
        Мне даже не нужно было объяснять, о ком речь. Действительно, мне казалось, что если сходить с ним в баню, то где-то под мышкой у него обнаружится надпись «чистого золота 1 золотник и 78,24 доли».
        Он был червонец, да. С высокой лигатурной массой.
        С червонцем был связан наш давний спор - эта монета была данью старине, исчезнувшему в революцию миру. У неё было правильное равновесие между аверсом и реверсом.
        Было совершенно непонятно, что такое аверс и реверс. Нет, понятно, что аверс - лицевая сторона, а реверс - оборотная, но как их различить, совершенно не ясно. Традиционно древние ставили на главную сторону голову божества или герб, на оборотную - номинал. С одной стороны порхала коринфская летающая лошадь, или жужжала эфесская пчела, или скреблась эгинская черепаха, пока не сменились лицами эллинов - с другой была земная стоимость. С главной стороны присутствовал дух, с оборотной - материализм цифры. Но нумизматы, стоящие рядом на книжных полках моего знакомца, говорили, что если нет герба, аверс и реверс меняются местами - цифра берёт верх.
        В тут пору герб России, лишённый корон и ручной клади, был не гербом вовсе, а символом.
        Оттого мой знакомец говорил, что аверсом рубля стала сторона с единицей.
        Всё двоилось - появились и чудные биметаллические деньги - бело-жёлтые, вызывавшие желание посмотреть, что там у них внутри, как устроено, чем склеено.
        В том давнем советском червонце номинал был на реверсе. Монетный сеньор был не тем человеком с котомкой, который развёл руки, разбрасывая зерно, - им было само зерно в колосьях, окружившее аббревиатуру, которую, по слухам, придумали для того, чтобы её одинаково мог читать Ленин слева направо и Троцкий - справа налево.
        Но в этом состязании орла и решки не было выигравших, как нас ни брось, а бросали нас часто.
        Скверная была история, одним словом.
        А девушка была замечательная.
        Итак, он стал зваться «червонцем».
        И, действительно, если деньги у него были «с историей», то любимые истории были - про червонцы. Даже на стене у него висела картина (правда, дурно нарисованная) - шадровский сеятель, слева плуг, лежащий поверх земли, справа дымные трубы завода - пейзаж ценой в 7,74234 грамма золота. Гораздо лучше, впрочем, была гравюра - кремлёвская башня, дворец, флаг над дворцом - вид с Большого каменного моста.
        Во-первых, дело было в названии - когда в двадцать втором году РСФСР хотела ввести твёрдую валюту, то в Госбанке придумали несколько названий. Кстати, в 1894 году Витте хотел заменить рубль «русом», так вот, тогда в списке, кроме червонца, были внесены ещё «федерал», «целковый» и «гривна». Гривна не годилась, так как её ввела в своё время Украинская рада. Целковый - был общим названием для рублёвой монеты. Во-вторых, червонец далеко не всегда был равен десяти рублям. Да и само слово странное, отдающее не только цветом, но и карточной интонацией. До революции была монета в три рубля с тремя с половиной граммами золотого содержания.
        Ввёл их, кажется, Алексей Михайлович, и до Петра они были не платёжным, а, скорее, наградным средством. Так вот, мой приятель, раз за разом рассказывая о советских червонцах - говорил и про их неденежный, подарочный смысл.
        Они, описанные как победа советской экономики в каждом пухлом издании «Истории КПСС», по словам моего знакомца, были очень похожи на наградное средство. Их было два типа - сначала кредитные билеты (они вообще не были платёжным средством) и золотые монеты. Что с ними было делать - непонятно, так как Советская Республика в золоте брала только таможенные пошлины. Эти червонцы было довольно сложно менять - лишь бумажные, а металлические вовсе в обращение не выпускались. Много я услышал историй про те червонцы - например, про то, как бригада плотников ходила по Петрограду, пытаясь банкноту, которой расплатились за общую работу, обменять на совзнаки, да так и пропили весь до конца.
        Потом нас как-то раздружила жизнь. Наша девушка вышла замуж, и нас отбросило друг от друга, будто два шарика, между которыми лопнула раскрученная нить. Он был востребован, вернее, стал востребован как-то неожиданно - старые друзья выкрутили ему руки и заставили ездить на службу, погрузив в смертельную банковскую круговерть девяностых.
        Наша биметаллическая связь, которая всё-таки не была дружбой, распалась, а казалось, мы сплавлены навек.
        Предмет недележа я встретил через много лет на улице - он грузил одинаковые пакеты с едой в чрево машины. Машина открыла пасть - или зад, и пожирала горы еды в фирменном полиэтилене. Внутри плющил нос о стекло взрослый мальчик - видом не в мать.
        Живые были в ином мире, я был неконвертируем в него - как советский рубль между червонцем прошлого и тысячами нынешнего времени. Зависть, или укол упущенного случая, я давно вырезал из себя, будто глазок от картошки.
        Мужчины всегда становятся безумны, когда случайно видят женщин из своего прошлого. Им кажется, что они встретили на улице Чикатило, а на самом деле это просто уязвлённое самолюбие.
        Непрожитая ими жизнь.
        Просто неуверенность в себе.
        Просто морок.
        Итак, не поймёшь, где у этого чёрного монстра, набитого едой, была лицевая сторона, а где оборотная. Зад всё же был главнее.
        Автомобиль, одним словом, мне понравился больше прочего - больше самого себя, во всяком случае.
        И вот, наконец, мы встретились с Червонцем перед самым моим отъездом. Был тот самый день рождения в разорённой квартире. Гости уже ходили, держась за стенки, когда посередине ночи он, тяжело отдуваясь, возник в дверях. Знакомец мой был одет очень дорого, но весь был будто пережёван. Часть воздуха из него вышла, и костюм висел мешком.
        Слова были кривы и необязательны.
        Он раскрыл пухлую ладонь и показал мокрую от пота монету - это был золотой червонец.
        Я даже перепугался - тогда на такой кружочек можно было год снимать квартиру - если это не был бы, конечно, новодел семьдесят пятого года. Эти новоделы были тоже дороги - их раньше продавали за доллары иностранцам - и вот только сейчас выпустили в свободный полёт.
        - Не пугайся, - сказал он. - Видишь гурт? Он почти в два раза толще - так они добирали вес. Так что это подделка, не платёжное средство, а так - тебе для памяти. Но это «настоящий» фальшак, оттуда, из двадцатых.
        Потом он исчез. Его не застрелили, как это было в моде, не взорвали в машине - он просто исчез.
        К нашим общим знакомым приходили скучные люди в галстуках, расспрашивали, да так и недорасспросили.
        Я тогда жил в иностранном городе К. и узнал об этом с запозданием.
        Но я-то знаю, что с ним случилось.
        Услышав, как недобрые гости ломятся ему в дверь, он сорвал картину со стены своего кабинета, будто испуганный Буратино, и вошёл в потайную дверцу. Стена сомкнулась за его круглой спиной. И вот он до сих пор сидит там, как настоятели Софийского храма. Перебирает свои сокровища, с лупой изучает квитанции и боны. А как надоест, выходит на поле разбрасывать по пашне золотые кружки.
        Ветер рвёт отросшие волосы, струятся между пальцами червонцы - шадровский сеятель машет рукой, а котомка трясётся.
        Картина эта на самом деле - окно в славный мир двадцать второго года.
        Потом мой друг лежит на поле, занятый нетрудовыми размышлениями.
        Чадит труба на заднике, и разъединённые пролетарии всех стран соединились.
        2022
        Станция (День радиотехнических войск. 15 декабря)
        Лейтенант (впрочем, сперва он был не лейтенантом, а младшим лейтенантом, да и в семье всегда стоял самым младшим), попал в училище в переходное время. Великая война давно кончилась, но теперь стала набухать снова, как чёрная туча. И это было после сокращения армии, о котором писала каждая газета.
        «Мильон двести», - шептались курсанты.
        «Мильон двести», - поджимали губы преподаватели.
        «Мильон двести», - писали в газетах. На миллион двести тысяч человек сокращали армию, и рядом с училищем в половину стены пятиэтажки был нарисован советский солдат, который говорил американскому: «Я своё отслужил, а ты?»
        Но больше всего он страдал от того, что опоздал на ту, окончившуюся и великую, войну - он опоздал на неё на поколение. После девятимесячных офицерских курсов он попал в инженерное училище.
        Однако в его училище все преподаватели были с боевыми медалями, а кто - и с орденом. И они были в его глазах богами.
        А вот у него не обнаруживалось на гимнастёрке ничего, кроме комсомольского значка.
        Главное окончилось тогда, в сорок пятом, и оно прошло мимо него. Из этого прошлого у него ничего не было - можно было только мечтать, как стоял бы у сложного прибора управления огнём ПУАЗО и крутил колёсики счётной машины. Зенитная батарея отразила бы налёт, и вот перед строем ему вручают Красную Звезду, хороший боевой орден. Но ничего этого не было, и быть не могло - к тому же, он много разного уже видел в жизни, и романтика из его души успела испариться. Но другие надежды в ней ещё жили - на великую силу человеческой техники, на тот разум, который заставляет ткать из электронов изображения на зелёном экране, на могущество науки, которое переворачивает землю.
        Раньше был Сталинский план преобразования природы - все эти лесозащитные полосы, водоёмы, каналы, рукотворные моря и плотины - эти, никогда не виданные им, сооружения он должен был защищать от чужой враждебной силы.
        Каждый день в коридоре училища он видел огромную карту, с гидроэлектростанциями, красными нитками линий электропередач, и над всем этим простирал руку человек в белом кителе. Но теперь этот человек только просвечивал сквозь наклеенный новый портрет. На портрете был изображён новый вождь и руководитель, и такой же, только поменьше, кусочек ватмана с новым названием был наклеен на город Сталинград.
        Но это была - Родина.
        Над бело-золотой картой могли появиться чужие самолёты или хищные ракеты и капнуть чёрным в любое место. И тогда чёрная атомная клякса растечётся по крохотным кубикам, обозначающим Тахиа-Ташскую гидростанцию и Главный Туркменский канал, или по синей глади Сталинградского моря (Сталинградское море тоже было заклеено и превращено чёрной тушью в Волгоградское), или попадёт на Ереванский каскад, спрятавшийся среди коричневого цвета Кавказских гор.
        Мир был прост и понятен, он подчинялся общим законам и воле вождя, прежнего или нынешнего, весь - от Каховки, где тоже шло электрическое строительство, до Молотовской (это тоже было закрашено) ГЭС, которая была где-то здесь, хоть и южнее той станции, куда ему предстояло ехать.
        Пропасть в болоте армейской ненужности выпускник не боялся, специальность у него была радиотехническая, а, значит, необходимая. По ночам ему снились генераторы импульсов, огромные лампы - одни с водяным охлаждением, другие - с воздушным. И он научился разговаривать с лампой по имени ГИ-24Б, как с живым человеком. Материализму это не мешало.
        И пусть пехота боится сокращения, а он бояться не будет.
        Итак, его выпускали одним из лучших, но вдруг распределили на Северный Урал, в забытую Богом часть.
        Он долго ехал с Украины на север, и поезда становились всё хуже, и всё проще обращение проводников.
        Он прибыл к месту своего назначения, зажав в зубах старую пословицу «Береги честь смолоду». Но потом он ещё месяц прожил в доме офицерского состава, слыша, как за стеной старый майор исполняет свой супружеский долг - долго, мучительно и в несколько приёмов, будто тренируясь в штыковой атаке на чучело.
        Но пришёл и час младшего лейтенанта - его вызвали и услали дальше - ещё севернее, где в отрогах уральских гор стояла два года назад поставленная, но не введённая в строй радиолокационная станция.
        Место назначения хоть и казалось странным, но виделось правильным: лейтенант понимал, что всё логично - если враг прилетит из Америки, то лететь он будет над полярными льдами и придёт с севера. Так что он едет не в глушь, а на главное направление обороны.
        Наконец, он достиг посёлка, от которого до станции было ещё километров тридцать.
        Старуха у сельпо смотрела на него, как на привидение.
        Вдруг она цепко схватила его за галифе.
        Лейтенант ощутил, как старушечьи пальцы ущипнули его за ногу. Она, казалось, проверила, живой это человек перед ней, или так, призрак.
        Он отцепился от старухи и перевёл взгляд на горы.
        Конечный пункт был перед ним, и он был ему явлен белым шаром купола, видным за двадцать километров. Он знал, что в этом куполе крутится на бетонном стакане огромная антенна.
        Шар и сама Станция стояли на вершине горы в тайге, и ничего, кроме тайги, вокруг не было.
        Лейтенант снова ехал, только теперь его уже везли на грузовике, вместе с письмами и мешками крупы.
        Ему казалось, что дорога так длинна для того, чтобы он забыл прошлое.
        Оставшаяся за спиной старуха не верила, что он жив, и он сам понемногу переставал верить в себя. Липкое чувство паники иногда поднималось в нём - и он старался успокоить себя мыслью о том, что он здесь на год, не больше. Он хороший специалист, такие нужны. Такие сейчас особенно нужны. Мильон двести, я не твой. Мильон двести не приказ двести, расстрел на месте.
        И он спрыгнул с грузовика, а потом стащил чемодан.
        Лейтенант представился начальнику и вдруг ужаснулся спокойной пустоте в глазах майора.
        Начальство смотрело сквозь него, будто сквозь кисейную занавеску на улицу. Потом он обнаружил, что майор почти не вмешивался в течение жизни на Станции - но всё в этой жизни, от движения антенны внутри белого шара до заунывной песни восточного человека в солдатских погонах, обязательно замыкалось на этого человека, редко выходившего из своей командирской комнатки.
        Служба была службой, и лейтенант, не обращая внимания на странности начальства, приступил к ней, чтобы отогнать тревогу перемены места.
        Дни потянулись за днями - лейтенант знал, что ужас нового места приходит на десятый день. А ещё он знал, что потом человек привыкает ко всему, и новое место и пища на новом месте постепенно вытесняют всё прежнее, что было в теле. Проходит время, и оказывается, что человек уже состоит из воды, которая текла из крана на новом месте, и из тех животных, что паслись тут, а не в прежнем мире.
        Клетки тела, выросшие прежде, сменяются новыми клетками, состоящими из нового окружения. Это ему однажды объяснил один биолог, а людям с высшим образованием лейтенант верил.
        А у него самого было пока лишь среднее специальное - в высшее техническое училище он не прошёл.
        Жизнь Станции была ленивой и тянулась вопреки уставам. Ни вечерней поверки, ни утреннего развода никто не проводил. Лейтенант было попытался построить вверенный ему радиотехнический взвод, да не сумел разобрать в казарме своих. Дневальный спал, и единственное его отличие от прочих было в том, что он спал в сапогах.
        Лейтенант отчаялся и приступил к своим обязанностям без всякой помощи. День за днём он лазил с первого этажа Станции на второй и проверял блоки гигантского радара и помечал продвижение на технологической карте.
        Ему рассказали, что ещё до его прибытия один бывший студент, попавший на Станцию рядовым, пытался повеситься - да не просто так, а внутри белого радиопрозрачного шара, на опорно-поворотном устройстве большой антенны.
        Узбеки заметили это сразу, и бывший студент едва успел закинуть на балку тросик, как его уже держали за руки.
        Только к врачам его везти было некуда - и он неделю пролежал связанным, а потом успокоился сам.
        Был он демобилизован через три года - не врачебным, а обычным календарным порядком.
        И как-то, на первом этаже Станции, за стойкой аппаратуры настроек, лейтенант обнаружил написанный химическим карандашом неприличный стишок. Сначала там было написано «фаза напряжения несущей частоты принятого сигнала по отношению к напряжению когерентного гетеродина будет зависеть от дальности до цели», а потом уж сам стишок, что был записан в строчку, но рифмы легко читались: «То не камень лежит, а солдат ПВО, он не пулей убит - заебали его».
        И он подумал, что это написал, наверное, тот самый висельник.
        Но потом лейтенант перестал думать об этом студенте и снова погрузился в свою работу - в выдачу пеленга на постановщик активных помех и устройство распознавания своих и чужих самолётов.
        Что ему было до неудавшегося самоубийцы, когда на Станцию поставили лампу ГИ-5Б вместо ГИ-24Б, а нужный триод был не просто лампой, генератором импульсов весом в двенадцать килограммов, и этих двенадцати килограммов не хватало ему для счастья, никак не связанного ни с чем потусторонним. О путанице надо теперь слать радиограмму невидимым начальникам, и дело будет длиться, длиться, длиться…
        Разговаривать тут было не с кем - пару раз он попытался добиться ответа от начальника Станции, но тот снова стал смотреть мимо стеклянными глазами.
        Ему ничего не нужно было от лейтенанта - и, видимо, он ничего не боялся. Ни начальства, ни одиночества - за ним была какая-то мрачная сила, и она была чужда миру электронных блоков, импульсов и помех, которому лейтенант доверял.
        На Станции не было женщин, и лейтенант решил, что это мудро. Он видел, во что превращаются мужчины, когда делят внимание поварихи в геологической партии, где он перед армией отработал один полевой сезон.
        Единственно, с кем он подружился, был старший товарищ, который готовил дизельный отсек. Собственно, дизель уже работал. Станция со всеми своими приборами и механизмами требовала прорву электричества, и этот человек был электрическим богом, вернее, он был властителем трёх дизелей - одного основного, одного - в холодном резерве, и третьего - в горячем.
        Он и по званию был старшим. Этот капитан был из той породы, которую его молодой собеседник успел научиться отличать от прочих офицерских пород. Порода эта звалась «залётчики» - что-то у них могло получиться в жизни, но щёлкнули неизвестные переключатели, повернулись тумблеры - и всё пошло вкривь и вкось. Наверное, он был когда-то разжалован, а теперь служил медленно и вязко, безо всякого рвения.
        А вот капитан-то уж точно воевал. То и дело в его жестах, в словах и суждениях проявлялись повадки человека, бывшего на войне не месяц и не год, а, может быть, прошедшего и несколько войн в разных частях света.
        Настала осень, угрюмое время, которое отрезало станцию от Посёлка, и, как только дорога подмёрзла, лейтенант напросился в Посёлок.
        Машина ехала туда целый день.
        Дорога всё равно плохо держала её, и лейтенант с ужасом думал, как они поедут обратно с грузом.
        Они получили положенное, ящики и мешки легли в кузов, но ехать обратно было уже поздно.
        Солдаты заснули в своём законопаченном кузове, и лейтенанта удивило, что они не стали проситься на ночлег к местным вдовам. Наверняка, думал он, тут должны быть такие разбитные вдовы… Ну или просто одинокие женщины… Но и он сам нескоро нашёл себе ночлег.
        Не то, чтобы ему отказывали, но были явно ему не рады. Даже те самые одинокие женщины, к которым он стучался. Ни его лейтенантским погонам они не были рады, ни деньгам, что потом появлялись в его руках как последний аргумент.
        Наконец, его пустил в дом старик-учитель.
        В его избе было просторно, но стоял странный затхлый запах. И вроде было чисто, и старуха-учительша всё время сновала по избе, а затхлость лезла изо всех щелей.
        Лейтенант думал, что его станут расспрашивать о жизни в больших городах, но никто ни о чём не спросил. Жена учителя и вовсе ушла к соседям. Лейтенант потрогал рукоятку репродуктора и вдруг убедился, что провод оборван.
        От нечего делать он срастил провод и снова воткнул штепсель в розетку. Тарелка-репродуктор захрипела, но ничего членораздельного не произнесла. Не рассказало радио ни слова - ни про погрузку рельсов на заводе «Азовсталь» для новых строек, ни про погрузку труб на заводе имени Куйбышева для нового канала, ни про изготовление турбины на турбогенераторном заводе имени Кирова для новой ГЭС. Радио хрюкнуло и стихло, потому как кончилось в проводе электричество.
        Он удивился, что его работа не понравилась вернувшемуся от соседей хозяину.
        - Ты лишнего не делай, главное - лишнего не делай, - хмуро сказал он.
        Потом, со временем, лейтенант стал понимать, что это главный закон здешних мест.
        А тогда хозяин посмотрел на него сурово.
        - Вот геологи у нас делали лишнее. Слыхал про геологов? У нас тут геологи года два как пропали.
        Лейтенант слышал эту историю ещё в училище - в газетах, разумеется, об этом не печатали. Но слухи были самым старым и неистребимым источником знаний. У одного из курсантов отец был геолог и рассказал сыну эту историю с многочисленными деталями.
        Лейтенант запомнил рассказ (впрочем, уже обросший подробностями совершенно невероятными), но не думал, что это случилось именно здесь. Смутные воспоминания тасовались как замусоленная колода: молодые ребята, партия специального назначения, искали, как водится, что-то секретное, загадочное исчезновение… Через полгода, когда сошёл снег, их всех нашли. Геологи лежали у ручья с вырванными языками.
        Старшина его курса в училище был до службы охотником-промысловиком и только усмехнулся - в лесу полно всякой мелкой твари, и по голодному весеннему времени объедят тело, как муравьи лягушку.
        Лейтенант и сам помнил эту детскую забаву - дохлую лягушку клали на муравейник, а через пару дней забирали её гладкий, очищенный муравьями, скелет.
        История была грустная, и непонятно от чего запомнившаяся. Может, от того, что хорошо представлял себе работу в геологической партии, а может от того, что всё мерил смертью на войне - её смыслом и целесообразностью.
        Молодые ребята погибли, хоть и не было войны. Одну девушку-коллектора и вовсе не нашли.
        - Что, - спросил как-то лейтенант у капитана, - наверное, убили их?
        - Глупости, - отвечал тот. - Я там был с первой поисковой группой. Некому их было убивать - зеков тут нет, нет и местных жителей поблизости. Разве наши бойцы, но ты лейтенант, представь наших узбеков, которые скрытно, как пластуны, окружают геологов и потом забивают их до смерти, чтобы ничего потом не взять. Представил? То-то. Я бы скорее решил, что они сами подрались, но это не так. Я видел их трупы. И ты бы, если увидел, так сам бы понял - они перед смертью грели друг друга, лежали обнявшись. Какая уж тут драка…
        - И что там было?
        - Да кто ж его знает? Буран тогда был, паника могла быть…
        - А звери?
        - Да нет тут большого зверя. А кто есть, зимой спит.
        - Да, а диверсанты?
        Капитан вздохнул.
        - Ну при чём тут они. Это всё неглубокий ум хватается за внешнюю историю, а история всегда внутри, как косточка внутри вишенки. Ребята были честные и погибли просто и без затей. Да только это не интересно никому, ты, как подписчик газеты «Труд», всё хочешь увидать тайну в простом месте, меж тем драма вокруг нас, она - повсюду: и рассеяна в воздухе, и растворена в воде.
        Сейчас, сидя в угрюмой избе, он вспомнил подробности, и от этого у него заныло под ложечкой. Но тут хлопнула дверь, в сенях что-то упало и покатилось, а на пороге возник старый милиционер.
        Было ему на вид не больше сорока, но лейтенанту он показался ужасно старым.
        - Участковый наш, - мотнул хозяин головой.
        Участковый хмуро посмотрел на военного.
        - Он ел? - спросил участковый, не здороваясь.
        - Ел, ел, не беспокойся, - ответил хозяин.
        - Пусть ещё поест, при мне. - Милиционер очень нехорошо посмотрел на лейтенанта.
        И тот, ничего не понимая, хлебнул ложку, другую.
        Вдруг участковый переменился, но лейтенант уже ничему не удивлялся. Не удивился он и тому, что участковый сел с ним рядом за стол, и тому, что он приобнял его за плечи, и тому, что он вдруг понёс, не стесняясь своих милицейских погон.
        - Видели мертвеца?
        - А? - выдавил из себя лейтенант, но хозяин остановил его:
        - Он из новеньких. Ничего не понимает. Нет, не было никого. Никто никого не видел.
        - Ну так пошлите гонца если что, - сказал милиционер. - Понимаете?
        Выходило по его рассказу так, что милиционер ловил и уничтожал нечисть. Сначала лейтенант решил, что речь идёт о беглых, о каких-то врагах, но потом оказалось, что речь о мёртвых.
        Счёт у участкового шёл на десятки, да битва была не равная.
        Зимой у милиционера выходило проще - у мертвецов не шёл пар изо рта, а вот летом - хуже. Мертвецы не ели, а сумев набрать еды в рот, не могли её глотать.
        Лейтенант быстро смекнул, что участковый давно пьёт от одиночества, но, впрочем, никакого запаха не учуял. Тогда он решил, что участковый просто свихнулся в этих тоскливых местах, и это гораздо хуже.
        В остальном милиционер был совершенно нормален, со знанием дела говорил об охоте и действительно расспрашивал о больших городах. Но мертвецы всё же были главным в его жизни.
        - Ну как вам не стыдно, - всё же сопротивлялся лейтенант. - Вы же офицер, фронтовик…
        - А что - фронтовик? У нас под Сталинградом был политрук из казахов, так у него вообще фамилии не было. У них фамилия по национальности была не положена, вместо неё отчество писали. Этот политрук перед атакой костёр жертвенный возжигал и нас окуривал. Так пока его не отозвали куда-то, у нас ни один боец не погиб.
        - Странные вещи вы говорите.
        - Нормальные вещи я говорю. Ты, парень, пойми, ты тут новый, не понимаешь, что к чему, а я здесь с конца войны, как с госпиталя пришёл. Смотри в оба.
        - Я-то посмотрю, посмотрю…
        - Посмотри, посмотри… - Но водка уже сделала своё дело, и лейтенант засыпал на секунду-две, клевал носом и потом резко дёргал головой вверх.
        Он не помнил, как заснул, однако проснулся с на удивление ясной головой.
        Вчера ему рассказывали сказки, а сегодня вокруг была хмурая реальность.
        Только хозяин смотрел в сторону, а хозяйка снова исчезла.
        Он вернулся на Станцию, и снова потянулись дни, целиком заполненные проверкой блоков и калибровкой импульсов.
        Через месяц они с капитаном снова поехали в Посёлок по зимнику.
        Они поехали в посёлок, когда мороз лишил воздух влаги.
        Щёки кололо как иголками - только приоткроешь дверцу кабины. Но кожа тут же переставала чувствовать и эти уколы.
        На этот раз они сразу пошли к дому учителя, и учитель сразу пустил их на постой. Участковый больше не появлялся, и лейтенант думал, что избавился от этого дурака.
        Утром он проснулся от странного гомона за окном.
        За это время отвык от утренних построений, а тут в маленькую дырочку в оттаявшем окне был виден именно развод.
        Население Посёлка стояло, переминаясь на площади перед поселковым советом.
        Жители построились в два ряда, между которых шёл участковый. Он внимательно всматривался в лица, и тут лейтенант вспомнил ночной разговор под водку.
        Участковый проверял, идёт пар изо рта или нет. Это было наяву, за окном, при ярком солнечном свете.
        Вдруг участковый замер и сделал рукой знак. Откуда не возьмись, за человеком возникла фигура и взмахнула рукой.
        И человек рухнул прямо под ноги участковому.
        Только теперь лейтенант увидел, что в руке у милицейского помощника зажат большой деревянный молоток.
        Он в ужасе обернулся и понял, что капитан всё видел.
        И он понял также, что капитану это было не в новинку.
        Лейтенант ощутил, что его крепко держат и шепчут в ухо.
        - Спокойно, лейтенант, - бормотал капитан. - Не делай глупостей, тут тебе не фронт, не фильмы о войне. Тут ты в гостях.
        И лейтенант понемногу успокоился, тем более, вместо воды у него в руке появились полкружки водки, которую он хватил залпом.
        - Ты, лейтенант, не дёргайся. Твоё дело блоки прозванивать, лампочки-фигампочки менять. А у них свои дела - я, кстати, тоже не знаю, зачем это всё. Но порядок есть порядок, я и не спрашиваю - у тех, кто в коричневых шинелях, есть правило: никогда не переходить дорогу тем, кто в синих шинелях. Я когда здесь по первому году был, то по избам ходили - смотрели, кто печь топит, а кто нет. Нет дыма, значит, - мертвец живёт. Мертвец живёт, живёт мертвец, в землю идти не хочет.
        Некоторые, правда, печь топили, а сами ложились в сенях - так до весны можно было дотянуть. А при царе страшно боялись - была вера такая, что если покойника не похоронить, если он от погребения сбежит, то всему дому его конец. Все умрут, один за другим, а, может, одновременно. Попы этого ужас как боялись и завели специальные обряды - покойнику капали церковной свечой в лицо - смотрели, не дёрнется ли. А уж коли дёрнется, то били его деревянным колом в сердце.
        - Осиновым?
        - Почему осиновым? Да хоть чугунным. Только тут всякое бывало - мне рассказывали, что года за два до войны тут кузнец помер, а была жара летняя, деваться ему некуда, и полез он к себе на двор в погреб. Но почуял, как блины пекут, и явился за блинком.
        - «Дай блинка», - говорит, - так его и словили.
        Но никто его не тронул, а потом он на фронте погиб. Погиб мертвец за Родину - всё ж лучше, чем от односельчан, да?
        В этот момент, прервав их разговор, в избу ввалился учитель. Он что-то держал в руке, отводя её за спину. Офицеры переглянулись. Стало понятно, что именно он был помощником участкового. Лейтенант старался не смотреть на деревянный молоток, измазанный в чём-то липком.
        - Зачем? - спросил он, и получил в ответ уже знакомое:
        - Порядок должен быть. Молодой, а не понимаешь.
        - Да что я не понимаю? Вы ж человека убили, Советской власти полвека, а вы тут мракобесием заняты… Вы же учитель, член Партии! У нас сейчас двадцатый век, мы овладели тайной зарождения жизни, мы покорили атомную энергию, заканчивается электрификация страны…
        Учитель посмотрел на него хмуро.
        - Это ты, парень, кому другому рассказывай. Электричество - это только у вас на горе, где дизеля стоят. А у нас внизу как дизель накроется, так в темноте по неделе и живём. Материализм дело хорошее. Мы и сами его выказываем, когда какого-нибудь проверяющего водкой поим и олениной потчуем.
        А вот как я объясню детям то, что кузнец Ермилов пошёл на охоту с собаками, а у реки встретил почтальоншу Стрелку, которая умерла года два назад.
        И очень эта Стрелка ему нравилась, так что он с ней заговорил, а как они распрощались, собаки его перестали слушаться. Да и то: вернулся он в деревню совершенно седой, будто лет пятьдесят прошло, дряхлый старик, не то что молота поднять не может - ходит с трудом.
        Что я детям скажу? Всё на виду у них и у меня. Вот кузнец, вот молот. Ковать некому теперь.
        А про члена Партии вот что отвечу - у нас парторг тут на лесозаготовках тоже мёртвый был. На него раз десять доносы писали - и хоть бы хны. При нём дело не стояло, при нём норма выработки была.
        - Не веришь, сосунок, - вздохнул, наконец, не зло, а как-то грустно учитель. - Да ты майора своего спроси, как он так живёт.
        Лейтенант тупо посмотрел на него, не понимая, о чём это он.
        Но тут вмешался капитан:
        - Иди, иди, Николай Палыч, не надо больше, видишь парень не в себе с непривычки.
        Когда хозяин ушёл, то бог дизелей усадил своего младшего товарища за стол.
        Тот было решил, что по вечному правилу его снова будет поить водкой - но нет, разговор пошёл насухую.
        Капитан опять объяснял, что нравы тут простые - отчего гонять мертвецов, действительно непонятно. Он, капитан, и сам не поймёт, но надо, так надо. Тут, в Посёлке, десять человек с войны вернулись, а присмотрелись - живых среди них всего двое. И что делать? Все в орденах и медалях, а - мёртвые. Из уважения ничего с ними делать не стали, сами они истончились. Зато как у одной молодухи муж умер, а она с ним жить продолжала, так подпёрли избу колом, да и спалили обоих.
        Ну, не любят тут люди этого - но прежде народ и вовсе тёмный был, говорят, убивали всех, кто выглядел не по годам. Вот бабе лет шестьдесят, а выглядит она на тридцать - и ату её. Только ты не спрашивай, причём тут наша Станция - вот уж правильно говорят: меньше знаешь, крепче спишь.
        - И что, так на построении поутру и ловят?
        - Ну, ловят. Но это зимой так. А летом уж не знаю - ведь как мертвецы теперь делают? Наберут воздуху ртом, а потом тихо через нос выпускают, и тебе кажется, что они дышат. Практически все так умеют. И вот тебе кажется, что он пыхтит, ноздри раздувает, а это он просто воздух через глотку гоняет. А уж один так свою мать любил, что решил воскресить. Но он на науку надеялся - даже в город поехал, чтобы подробнее это разузнать. Но из города-то не вернулся. Мать его мёртвая затомилась - скучно ей было в избе сидеть, и стала по деревне бродить, в окна заглядывать. И хоть она добрая-то была, дети кричали и плакали. Вышел тут поп Еремей (настоящий поп, он, пока его не забрали, прямо в Посёлке жил), да обрызгал её святой водой. И стала она окончательно мёртвая. А сын так и делся куда-то, не приехал. Это и хорошо, а то, вернувшись, он бы расстроился. Всё-таки мать уж похоронили, и не воскресишь никак. Почитай, её червяки уже съели.
        Лейтенант затравленно посмотрел на него.
        Мистика, тупая мистика в век науки - вот что раздражало его. Но вдруг он вспомнил одну историю, которую ему рассказывали солдаты. Как-то наряд отправился за водой к роднику на склоне горы. Бойцы наполнили большой алюминиевый бидон водой и потащили его вверх по склону.
        Когда они остановились посередине пути, то увидели, как сверху спускаются они сами, только с пустым бидоном. Двойники прошли вниз, не обращая на оригиналы никакого внимания - но кто из них оказался оригиналом, непонятно.
        Лейтенант не любил логических парадоксов.
        И тогда он отмахнулся от сержанта, который боязливо прерываясь, рассказал ему про этот случай. Мало ли что привидится здесь - среди чёрного леса и серого неба.
        Иногда он вспоминал погибших где-то неподалёку геологов - погибших как целое подразделение, накрытое противником. И эта девушка, тело которой не нашли, представлялась ему по-разному, но всегда живой.
        Женщины вспоминались ему реже, он понемногу отвыкал от того, что они существуют.
        Интересно, как боролись с такими воспоминаниями его восточные солдаты, но лейтенант знал, что их мира он не поймёт никогда.
        В сухие зимние ночи они и вовсе видели Северные сияния - лейтенант только гадал, что по этому поводу думают узбеки, выдернутые призывом из своего жаркого рая.
        Но бессловесные южные солдаты были более гармоничны, чем он сам. Они плохо умели читать, но вовсе не испытывали потребности в чтении, им не нужно было успокаивать эмоции и убивать время. Солдаты с Востока были естественны как сама природа, а вот несколько русских и украинцев на Станции чуть не сходили с ума.
        Они возвращались на Станцию молча и, раскачиваясь в кабине грузовика, смотрели в разные стороны. Два дня лейтенант думал о произошедшем, а потом принял решение.
        Он решил делать вид, будто ничего не случилось.
        Не с кем ему тут было говорить, а говорить с кем-то надо было. Иначе, вслед за тем студентом, перекинешь тросик через антенную балку да будешь крутиться, болтая ногами день или неделю внутри белого шара, пока тебя не найдут.
        Так что лейтенант решил не напрягать свой разум.
        А общался он с ним бережно - будто разговоры их были кем-то расчислены.
        Будто дали лейтенанту горсть патронов - три пристрелочных и пять зачётных, и не дадут уж больше. Однажды он пришёл в машинное отделение к капитану и спросил его о смысле здешней жизни.
        - Вот, - произнёс он, - представьте, что живёт один человек. Наверное, в детстве у него были родители, хорошие, может, люди. А может, и не было их, погибли они, и вырастил человека наш советский детдом, в принципе не суть важно. Даже нет, представим, что он сын кулака, или вовсе предатель. Но нарушает этот человек социалистическую законность и сидит в тюрьме, а его кто-то должен охранять.
        И другой человек, комсомолец, его охраняет, которого тоже вырастили родители или наше общество - дышит с ним одним воздухом, сидит в одних стенах. Или в далёком месте, без жены (тут он вдруг вспомнил мёртвых геологов и их коллекторшу)… И их жизнь одинакова, только у одного пенсия побольше. Но разве они равны?
        - А так везде. Ты знаешь, кто такой Клаузевиц?
        - Ну да, нам в училище рассказывали.
        - Дело в том, что, как говорил Клаузевиц, «После генерального сражения потери обычно оказываются примерно равными, разница заключается лишь в состоянии боевого духа армий». Так и здесь, все это пустое. Цель ничто, движение - всё, а воинский дух реет, где хочет. И хоть тюрьма специально придумана, как та точка, где жить хуже, но и там можно прожить счастливо до самого конца.
        А мы с тобой защитники Родины, нам с тобой через двадцать пять лет службы полный пенсион выйдет, а тут и вовсе - год за полтора идёт.
        Да и гляди, есть масса примеров, когда люди с разной судьбой оказываются в чем-то одинаковом: лезет на вершину капиталист-миллионер, а рядом ползёт его слуга (ну или нанятый инструктор - неважно). И вот недели две, а то и больше они спят в одних и тех же мешках, дышат одним и тем же обеднённым воздухом, питаются одинаково и одинаково выбиваются из сил. При этом их состояния различаются в тыщу раз, а то и в миллион. И что? Тут неудачников нет вовсе - мёртвых или живых. Нам с тобой тут жить вечно - это я пять лет назад понял, да и ты поймёшь.
        Нам не хватает философского осмысления мира…
        В этот момент лейтенант понял, что капитан уже выпил давно и много.
        - Мир так устроен, что он состоит из наших представлений о нём. Нет, милый друг, ты можешь сходить в Ленинскую комнату и почитать там «Материализм и эмпириокритицизм», тот том из собрания сочинений вождя, который никто, кроме меня тут не читает, но помни, всё дело в том, что только наши представления управляют миром. И наш дорогой майор, с которым случилось такое несчастье пять лет назад, тому прекрасное свидетельство.
        - А что с ним случилось?
        Капитан вдруг поднял мутные глаза и уставился на младшего лейтенанта:
        - Забудь, ничего. Ничего. Откуда ты здесь такой, а?
        Лейтенант понял, что его собеседник давно и непроходимо пьян, и удивительно только, как ему удавалось так складно говорить.
        - Наш майор влюбился, вот в чём дело. И сделал совершенно непростительный для коммуниста и офицера выбор. Но я тебе всё же скажу о том, с чего ты начал. Мы действительно тут как бы на зоне, вернее - точно в зоне, зоне особого внимания. Потом мы, может, и выйдем на пенсию, хотя отсюда в большой мир никто не возвращался. Кто раз понюхал этого мёртвого воздуха, больше не вернётся в скучный мир живых.
        Лейтенант захотел тотчас же сплюнуть себе (и капитану) под ноги, но удержался.
        Приближались новогодние праздники.
        Накануне к ним выехал проверяющий, и проверяющий был вестником войны.
        Война вызревала, лейтенант это чувствовал - она набухала, как гроза в дальней точке, где-то под пальмами, у берегов Америки, но теперь невидимыми радиопутями в атмосфере это доходило до него, занесённого снегом и наблюдающего вокруг только лиственницы.
        Он поехал встречать проверяющего. Тот был в ужасе от пейзажа и невменяем от водки, которую стремительно влил в него лейтенант для профилактики этого ужаса. Мысленно лейтенант простил все грехи своему капитану, потому что он раз и навсегда научил его мудрому армейскому правилу выполнения боевой задачи - устранить начальство, и чем быстрее, тем лучше.
        Итак, после водки, сделанной из технического спирта, проверяющий стал благостен. Лейтенант даже подумал, стоит ли его везти на Станцию - может, он подпишет все отчёты прямо в Посёлке. Но нет, проверяющий очнулся и сам залез в грузовик.
        Проверяющему на Станции понравилось - хотя в его состоянии можно было рассказывать, что сейчас он сидит под пальмами, и вот сейчас именно по этим вагончикам, антеннам и личному составу империалисты нанесут упреждающий удар.
        Он уехал, и лейтенант проводил его до автобуса из Посёлка.
        Через неделю им передали по радио, что офицерскому составу присвоены внеочередные звания.
        - На случай ядерной войны, - сказал капитан, усмехнувшись.
        Военторг не снабдил их звёздочками, откуда тут военторг, так что они продолжали ходить в старых погонах и называли друг друга по-прежнему.
        Перед тем как в репродукторе оповещения, по случаю подключённому к гражданскому радио, заколотились Кремлёвские куранты, их поздравило родное начальство.
        Майор в свою редкую минуту просветления вышел со стаканом в руке и произнёс речь о важности службы и несколько раз сказал, что они спасают город Молотов.
        «Мы защищаем Молотов… Какой Молотов, что он городит, - подумал лейтенант. - Мы страну всю защищаем».
        Майор вдруг выделил лейтенанта из немногих офицеров, посмотрел ему в глаза, и захрипел:
        - Мы Молотов… Не сметь! Мы защищаем Молотов…
        «Что он городит, уж десять лет никакого Молотова нет. Нет, наверное, персонального пенсионера Молотова никто не замучил, но вот города Молотова вовсе нет. Лет пять уж как нет города такого, а есть город Пермь заместо него», - успел подумать лейтенант, вытянувшись по стойке «смирно». Но майор уже не говорил ничего, а только хрипел - будто дребезжала какая-то специальная жабра в его горле. Хрип становился то выше, то ниже, и вот, наконец, иссяк. Майор повернулся и ушёл к себе.
        Лейтенант обернулся к капитану, но тот только мотнул головой - после, мол, объясню.
        Уже под утро лейтенант вышел проветриться и вдруг увидел у командирского вагончика женщину.
        Сначала он не понял, кто это, и думал, что это капитан зачем-то надел на себя плащ-палатку, надвинув на голову капюшон.
        Но когда человек вышел на пространство между вагончиком и лесом, капюшон опал, и лейтенант увидел лицо молодой женщины. Сомнений не было - в серебристом свете луны картина была удивительно чёткой, как на старинных фотографиях.
        Он увидел волосок к волоску туго заплетённую косу, ровный пробор в волосах посреди лба и обращённое как бы внутрь лицо.
        Женщин тут не было, да и быть не могло. До Посёлка не добежишь, отпусков и увольнений вовсе не было - и однажды он застал своих подчинённых, что гоняли естество в кулаке, глядя на закат. Он поразился молчаливой сосредоточенности этого действа в шеренге, но не стал мешать - в конце концов, он был таким же, как они.
        Но женщина, тем более такая, была на Станции невозможна.
        Она шла к лесу, и только под конец лейтенант понял, что она идёт по снегу босая.
        Подняв лицо, он увидел, что командир Станции смотрит ей вслед из окна.
        Майор глядел из окна на женщину, уходящую по лунной дорожке, и лицо его было залито слезами.
        Когда лейтенант вернулся в командирский кубрик, его старший товарищ заглянул ему в глаза и понимающе улыбнулся:
        - Ясно. Ты её видел. Теперь тебе должно быть понятно, почему нас не любят в Посёлке. Но тут у нас нейтралитет, да и что можно поделать - он любит её и скорее отдаст приказ наряду вести огонь на поражение, чем со своей геологиней простится. Да и нам-то что? Ну вот что нам? Станция должна быть боеготова, вот о чём нам думать. Я - о дизеле и электричестве, ты - о своих лампочках и антеннах.
        Придёт в марте смена, что мы им скажем? А до марта дожить ещё надо. Такой вот у нас Клаузевиц, такие вокруг участковые уполномоченные, мир такой.
        Пей дружок, у нас войска такие - постоянной боевой готовности, а как ты готов-то будешь без баб, да на трезвую голову?
        И подвинул кружку.
        - Радист сегодня принял приказ про тебя, - сказал капитан.
        - Что за приказ?
        - Отзывают тебя, мальчик, на новую станцию. Сменит тебя целая команда, наготовили уж специалистов, техников потен… ци…цилометрических и каких-то там твоих импульсных устройств.
        - Как это? Я же здесь ещё много должен сде…
        - А вот так.
        Лейтенант обвёл пространство взглядом. Белый шар, тайга внизу, выл ветер, он уже был частью этого пейзажа.
        - Знаешь, - сказал капитан, - я тебе не завидую, это просто отсрочка. Ты для этого места создан и сюда вернёшься. Вернёшься, да.
        2022
        Хирург Кирякин (День работника органов государственной безопасности. 20 декабря)
        И не то, чтобы хирург Кирякин был в этот вечер сильно пьян, совсем нет. Возвращаясь из гостей, где он вместе с друзьями пил неразбавленный медицинский спирт, он лишь опоздал на метро и теперь шёл пешком через весь город.
        Начав своё путешествие почти что с окраины, миновав Садовое кольцо, проскочив кольцо Бульварное, он уже прошёл сквер Большого театра, источавший удушливый запах умиравшей сирени, и поднимался теперь вверх мимо остатков стены Китай-города.
        Стояла тихая ночь, какие редко случаются в Москве. Жара спала, но асфальт грел воздух - лицо хирурга овевал жаркий ветер, будто у моря.
        Кирякин подумал о только что окончившейся пьянке, и внезапная злоба охватила его. Он припомнил какую-то Наталью Александровну, называя её гадким словом, подумал, что все художники негодяи, а уж скульпторы - тем паче. Наконец, хирург шваркнул оземь лабораторную посудину из-под спирта и выругался.
        Он обвёл окружавшее его пространство мутным взглядом, и взгляд этот остановился на чёрной фигуре Рыцаря Революции в центре площади. Хирург прыжками подбежал к памятнику и закричал, потрясая кулаками:
        - Всё из-за тебя, железная скотина! Правду говорят, что тебя Берия из немецкого золота отлил!
        Множество всяких обвинений возвел Кирякин на бессмертного чекиста, и добро бы он имел к революционному герою личную неприязнь. Нет, по счастливой случайности никто из предков Кирякина и даже его родственников не пострадал от чистых рук и горячего сердца. Возлюбленная нашего героя, правда, была отчислена из института, но по совершенно другим, не зависевшим от всесильной организации соображениям. Жаловаться, таким образом, ему было не на что.
        Но всё же он, подпрыгивая и брызгаясь слюной, несколько раз обежал вокруг статуи, плюясь и ругаясь, - и, наконец, будто плюнул, крикнул ей в лицо:
        - Ужо!
        Будь он немного внимательнее, он бы, оглянувшись, заметил, как странно изменилось всё вокруг.
        Чёрно-белое здание за универмагом «Детский мир» выросло этажей на пятнадцать, особняк Ростопчина, известного своим нехорошим поведением при сдаче столицы Бонапарту, вылез на самую середину улицы, а бывший дом страхового общества «Россия», занятый сейчас совсем другим учреждением, как-то нахмурился и покосился. Если бы Кирякин всмотрелся в чёрную подворотню напротив, то ужаснулся бы тому, как чёрная бритая голова памятника внутри скривилась, пожевала губами и задвигала огромной челюстью. Если бы он обернулся назад, то увидел бы, как присел, прикрываясь своей книгой, металлический Первопечатник. Если бы наш герой вслушался, он услышал бы, как плачут от страха амуры вокруг сухого фонтана Витали и что умолкли все другие звуки этой ночи.
        Но Кирякин, объятый гневом, продолжал обличать человека, стоящего перед ним на постаменте.
        Вдруг слова встали поперёк его горла, ещё саднящего от выпитого спирта.
        Фигура на столбе с металлическим скрипом и скрежетом присела, полы кавалерийской шинели на мгновение покрыли постамент, одна нога повернулась, становясь там, в высоте, на колено. Потом другая стала нащупывать опору.
        Великий Командор ордена Меченосцев, повернувшись спиной к Кирякину, слезал с пьедестала.
        Ноги подкосились у хирурга, и хмель моментально выветрился из его головы.
        Ледяной холод распространился вокруг. Наконец, ноги Кирякина, казалось, прилипшие к асфальту, сделали первые неуверенные шаги, и он бросился бежать. Бежал он по улице Никольской, как известно, называемой ранее улицей Двадцать пятого октября, а ещё ранее, как известно, называемой Никольской. Он нёсся мимо вечернего мусора, мимо фантиков, липких подтеков мороженого, мимо пустых подъездов ГУМа, какого-то деревянного забора и выскочил, наконец, на Красную площадь.
        Брусчатка на ней оказалась покрыта тонким слоем снежной крупы.
        В этот момент кто-то зашевелился в своём хрустальном саркофаге, но напрасно жал на кнопку вызова подмоги старший из двух караульных истуканов, напрасно две машины стояли в разных концах площади с заведенными моторами. Никто из них не двинулся с места, лишь закивали из-за елей могильные бюсты своими каменными головами.
        И вот, в развевающейся шинели, с гордо поднятой головой на площадь ступил первый чекист. Его медные каблуки ещё высекали искры из древней брусчатки, а Кирякин уже резво бежал по Москворецкому мосту, опозоренному залётным басурманом.
        С подъёма моста хирург внезапно увидел всю Москву, увидел фигуру на Октябрьской площади, вдруг взмахнувшую рукой и по спинам своей многочисленной свиты лезущую вниз, увидел героя Лейпцига, закопошившегося на Полянке, разглядел издалека бегущих по Тверской двух писателей, одного, так и не вынувшего руки из карманов, и другого, в шляпе, взмахивающего при каждом шаге тростью. Увидел он и первого космонавта, в отчаянии прижавшего титановые клешни к лицу. Всё в городе вдруг пришло в движение, забурлило, но от того не проснулся ни один столичный житель.
        В этот момент Москва-река, притянутая небесным светилом, вспучилась и, прорвав хрупкие перемычки, хлынула в ночную темноту метрополитена.
        Хирург потерял шапку, сбросил пальто, но мчался по улицам, не чувствуя холода. А вокруг уже стоял декабрьский мороз, и наледь трещала под его ботинками.
        За ним неторопливо двигался Железный Феликс.
        Он шёл неторопливыми тяжёлыми шагами, от которых, подпрыгнув, повисали на проводах и ложились на асфальт фонарные столбы.
        На холодном гладком лбу памятника сиял отсвет полной луны. В груди его паровым молотом стучало горячее сердце. Стук этот отзывался во всём существе Кирякина.
        По-прежнему ни одной души не было в этот час на улицах неспящего города. Мёртвые прямоугольники окон бесстрастно смотрели на бегущего человека. Хирург метнулся на Пятницкую, но чёрная тень следовала за ним. Он свернул в какой-то переулок, с последней надеждой оглянувшись на облупившуюся пустую церковь, и очутился, наконец, у подземного перехода.
        Дыхание Кирякина уже пресеклось, и он с разбега нырнул внутрь, неожиданно замочив ноги в воде. Кирякин промчался по переходу и вдруг уткнулся в неожиданное препятствие.
        Это был вход в метро, через запертые стеклянные двери которого текли ручьи мёрзлой, смешанной со льдом воды.
        Странным образом родственники нашего героя совершенно не удивились его исчезновению.
        Памятник же на круглой площади с тех пор тоже исчез, и тот, кто хочет проверить правдивость нашего рассказа, может отправиться туда. Если, конечно, думает, что такими вещами можно шутить.
        Лучше всего это сделать лунной летней ночью, когда на площади мелеет поток машин, и причудливые тени ложатся на окрестные дома.
        2022
        Сирены вольфрама (День электрика. 22 декабря)
        Ночь приходила в посёлок, как оккупационная армия.
        Война была проиграна, и солдаты ночи занимали сопки, скапливались в долине, уходившей к горно-обогатительному комбинату.
        Ночь длилась полгода, черная, прерывавшаяся только Северным сиянием.
        По традиции последний пароход провожали всем посёлком, давно превратившимся в город. Статуса такого он, правда, не имел - Комбинат был куда главнее домов администрации, бараков, самостройных кварталов и тянущихся к порту улиц.
        Продукция Комбината возвращалась сюда в виде тонких нитей внутри лампочек - и половину года посёлок и порт освещались горячим вольфрамом внутри стеклянных колб.
        Свободные от работы люди толпились на набережной, кто-то обязательно приходил с ракетницей, палил в небо, его примеру следовал другой, и ещё не окончательно чёрный задник над бухтой резали разноцветные линии.
        Капитан не любил эти похороны лета, он ведь был милицейский капитан, человек далёкий от поэзии.
        Он ждал пенсии в этом городе, прилепленном к Комбинату, как нарост на кривых берёзах, что расставлены, как часовые по окрестным сопкам. Ему оставался год до пенсии, потому что в этих местах год ему шёл за два.
        Капитан прижился тут, знал в лицо своих и чужих, постоянный и переменный состав и хмуро думал о том, что когда-то придётся выбирать - ехать ли на материк или доживать пенсионный век здесь. Все мечтали, поднакопив денег, поехать через всю страну на юг, купить домик где-нибудь в Краснодарском крае или в Крыму. У некоторых получалось, и потом они умирали там, не сумев до конца отогреться.
        Капитан не тревожился ни о чём.
        С тех пор, как жена его легла в одну из сопок, ему некуда было спешить. Он часто приходил туда - не потому, что так тосковал о жене, а оттого, что сидящим у могил были видны порт и океан. Это был пейзаж фантастической красоты, и он фантастически успокаивал капитана в моменты непонятной тоски.
        Он много лет сидел в закутке за облезлым столом, над которым сменилось уже несколько портретов. Был там лысый, был усатый, был другой лысый - и капитан помнил этого лысого вождя, как он приехал в их часть в сорок третьем, а командиры шушукались, что у него только что погиб сын, военный лётчик.
        Дети у вождей отчего-то были лётчиками.
        Ну и теперь портрет был новый, не поймёшь какой - но точно не лысый и не усатый.
        Больше капитан не соприкасался с высшей властью, он сам был - власть, только уже не верил, что станет майором. Должность у него была не майорская, можно только было надеяться, что он получит майорские звёзды как подарок к пенсии.
        А так-то тут с властью было проще простого - край мира, край света и полгода ночной черноты. Тут не было даже тайги, которая в других местах закон, не было, конечно, и медведей, что служат в тайге прокурорами. Был океан, сопки и гористое плато, что начиналось прямо от кромки воды и шло на многие сотни километров вглубь суши. И был обогатительный Комбинат, что окрашивал небо в оранжевый, жёлтый и чёрный цвет своими дымами.
        Переменным составом тут были люди, присланные для исправления, исправившиеся частично, но не совсем. Их легко можно было узнать по порывистым движениям, они верили, что вскоре они улетят отсюда, вернее - уплывут. Но капитан знал, что человек, прожив тут достаточно долго, уже никуда не вернётся. Человек, раз попавший сюда, скорее доживёт тут и ляжет в сопку с видом на океан, чтобы друзья пили разведённый спирт, молча глядя на эту красоту. В старость этих насильно присланных людей у Чёрного моря он не верил, даже в свою старость на тёплых берегах верил не очень.
        К тому же, в полярную ночь никакой красоты тут не было видно - только цепочка огней к комбинату и редкие светящиеся окошки в домах.
        Капитан как раз думал о тревожной прелести домика в Крыму, с виноградными завесями у входа, когда к нему пришёл его лейтенант. Дело было зряшное, бытовое несчастье - напоролся на чей-то нож техник с Комбината.
        Да вот беда, лейтенант нашёл у техника дома золото.
        Вернее, тайники, где оно было, - судя по крупинкам, замеченным острым глазом лейтенанта.
        Золото - это было плохо, потому что сейчас за золото ввели расстрельную статью, и золотом занимались чекисты-смежники. Капитан дружил с ними, но дружил аккуратно, соблюдая дистанцию.
        Он размышлял, доложить ли смежникам сразу или сделать это как-то иначе, потому что эта история нарушала гармонию его мира, простую обработку поножовщины и домашней ненависти.
        Вот человек полетел в космос, а тут ничего не изменилось. Что там ещё? Водка на столе, а на полу - нож, которым, поди, только что резали рыбу на закуску. Им зарезали? Лейтенант ответил, что нет, каким-то другим.
        Смежникам, пока он всё это слушал, уже кто-то доложил.
        В этот момент комнату залило белым светом, нестерпимо ярким, и тут же всё погасло - лопнула с ощутимым треском вольфрамовая нить над головой капитана в ставшей в этот момент мёртвой лампочке.
        Менять лампочку он не стал - после успеется.
        Так что была пора ехать. Он вышел из здания, поздоровался с почтальоном, с водителем пожарной машины и завмагом, которые пришли в управление по своим делам. Тут же лица этих людей потерялись в дневных сумерках, и капитан с молодым чекистом поехали смотреть полые ножки кухонного стола, в которых прежде жило украденное у государства золото.
        Золото тут было не нужно, золото нужно было вывозить на материк - кораблём, который придёт сюда только по весне, самолётами займутся смежники. Самолётами летали только большие начальники и командировочные.
        «Тоже версия, да мне не по зубам» - меланхолично подумал капитан.
        Нужно было принять посетителей - отчитать завмага, которого прижали обехаэсэсники, отметить документы почтальона, с которого сняли судимость,
        Потом он поехал в геологоуправление и взял там список пропавших геологов. Смерти их были обычны - люди уже побывали в космосе - опять подумал он о героях - а тут они пропадали среди бескрайних пространств горного плато так, что не оставалось от них ни геологического молотка, ни полевой сумки.
        Но были ещё дикие старатели - бывшие заключённые, осевшие вокруг города, или вольнонаёмные, сошедшие с ума от любви к золоту. Летом они переселялись на берега безымянных рек - на бесконечную промывку. Чтобы ловить их летом, понадобилась бы целая армия. Но зимой они возвращались в город, чтобы пережить несколько месяцев в укромных углах, в выселенных бараках, подсобках и складах.
        Через два дня капитан услышал несколько странных рассказов. До него и раньше доходили слухи, что старатели стали гибнуть чаще, а тут несколько оборванных, но сохранивших вычурные манеры бичей порознь, но удивительно похоже, рассказывали, что на людей с золотом пошла охота.
        Это было странно - в прозрачном мире полугодовой ночи неоткуда было взяться губительной силе. Старатели гибли, но будто сами делали последний шаг - срывались со скальников, падали в пену известных им как свои пальцы горных рек.
        Будто смертный голос звал их, вот они и шли.
        Смежник тоже не дремал. По своим каналам он узнал историю лётчика, что разбил исправный самолёт, погиб сам и угробил пассажиров. В потайных местах машины обнаружили всё то же - остатки мелкого золотого песка. Кто унёс остальное - было непонятно. Для отчётов годились простые объяснения, но капитан чувствовал, что этого не переложить на случайных путников в голых горах.
        Капитан смотрел в обступившую город черноту. Там, за окном, можно было только угадать, где кончаются сопки, и начинается небо.
        Кто-то неведомый существовал там на погибель человеку с золотом. Капитан посмотрел на свой безымянный палец - он ещё хранил след обручального кольца, поёжился. Нет, он не был суеверным, но кольцо, если бы не снял его пять лет назад, теперь всё равно бы не стал носить.
        Однажды, когда не только он, но и начальство смирилось с унылой полосой недоумения, когда нет пищи для выводов, и циничный следователь ждёт новой смерти, чтобы только что-то переменилось, к нему привели бича, который попался на краже, - так, бывало, опустившийся человек, устав бороться за жизнь, хотел пристроиться на казённое место.
        Человека этого он узнал, тот сидел за валюту, но получил сравнительно немного. Всё было в том, что его взяли раньше, чем прежний вождь увидел богатство валютчиков и, рассвирепев, ввёл задним числом расстрел за эти дела. Тогда, освободившись досрочно, бывший зек уже сидел на этом стуле и косился на портрет. Лысый пахан как раз стал расстреливать валютчиков - и, видать, зек радовался, что проскочил, присел раньше и вот уже откинулся.
        Теперь бич снова оказался на казённом стуле. Стул был, кстати, тот же самый.
        - Сирены, - сказал бывший интеллигентный человек, - это сирены.
        Капитан вспомнил про лагерные ревуны, которые по мощности не уступали тем сиренам, что выли во время налётов.
        - Нет, ты не понял, начальник, - сказал бывший валютчик, скребя белый пух, которым обросла его голова. - Настоящие сирены. Помнишь странствия Одиссея? Нет? Ну, хоть помнишь, хоть нет, так я всё равно расскажу. Сирены пели, высунувшись из воды, и матросы прыгали с борта… Или направляли корабль прямо на скалы. У нас тут сирены золотого извода. Они поют о золоте и манят его.
        Чернота за окном сгустилась ещё больше, хотя, казалось, куда уж больше.
        Милицейское управление плыло в полярной ночи как корабль, и тьма плескалась в крыльцо.
        Бич сказал, помедлив:
        - Одиссей был хитрец, он законопатил уши своим матросам, и сирены погибли, потому что жили до первой неудачи. Я не читал Гомера, я сидел с людьми, что читали Гомера в подлиннике, потому что учились в гимназиях при царе.
        - Я слышал про сирен, - сказал капитан устало.
        Он не верил в мистику, но всё же ещё раз посмотрел на свой палец, на котором давно не было обручального кольца.
        - Золотые, ишь. Ты знаешь, что Ленин сказал про золото? При коммунизме у нас будут унитазы из золота, а коммунизм у нас не за горами. У нас тут должны быть сирены вольфрам-молибдена. На никель они должны петь… Сирены титана…
        - Брось, начальник. Я сказал, что сказал. Тут многие говорят, что человеку с золотом теперь беда - оттого и летом раньше времени потянулся народ с гор к берегу, прочь от желти в реках. Мужики по году женщины не видят, любая уродина кого хочешь возьмёт за хобот, а тут - сире-е-ены… Женщина, может, им не по зубам, а вот мужика они сводят на нет.
        И бич задымил дармовой папиросой, не забыв сунуть ещё две в рукав.
        Капитан посмотрел через зарешёченное стекло. Там, у крыльца, мялся заведующий магазином, никак не придумав, как предложить взятку.
        Почтальон прошёл под окнами, как часовой, охраняющий периметр зоны. Что-то странное было в его походке, но капитан решил потом подумать, что именно.
        Жизнь шла во тьме.
        «Какие там сирены», - подумал капитан. - «Откуда здесь эти греческие глупости. Разве что какой лишенец, пригнанный на строительство комбината, мог о них знать. Незаконно репрессированный, впоследствии реабилитированный, проклял стройку вместе с вольфрамом и прибавил молибден. Но хорошо бы поговорить с нацменами, вот что».
        И действительно, капитан поговорил с местными стариками, которых ещё не извёл дешёвый спирт.
        Это было не очень удачной идеей.
        Капитан и раньше беседовал с этими стариками, лица которых были стоптаны, как их пимы.
        Они сперва говорили неохотно, но их тела, не имевшие защиты от алкоголя, становились безвольными, языки развязывались. Языки всегда губили их и в прошлые страшные годы.
        Капитан слышал, что в Америке шпионам развязывают языки с помощью сыворотки правды, а тут такой сывороткой был спирт в пол-литровых водочных бутылках. Самое сложное было - не переборщить, потому что люди со стоптанными лицами просто отключались.
        И он слушал истории про золото от стариков.
        Но в них была одна сплошная мистика.
        Старики со стоптанными лицами рассказали, конечно, про стражей Нижнего мира Отой-хо и Навой-хо, о том, что жена бога-кузнеца Таис-хо мстит за убитого мужа и убивает всякого, кто роется в земле и ищет в ней спрятанное солнце, но жену эту в конце предания, на второй скуренной пачке милицейских папирос и новом стакане, убила другая жена (тут он уже не стал запоминать названия и имена).
        Ходили слухи, что когда-то местные убивали пришельцев с материка за оскорбление мёртвых богов, за сами попытки копать мёрзлую землю. По преданию, бог-солнце прятался в землю на полгода, а потом он вставал из нижнего мира таким же золотым кругом, в целости и сохранности.
        Земля была тоже богом, вернее богиней.
        Богов тут было много, щедро были наделены ими плоскогорья - куда щедрее, чем зеленью.
        То, что духи каменистых пустынь наказывают чужаков за взятое без спроса золото, было слишком красивой сказкой.
        Золота тут было мало, а вот вольфрам был настоящим золотом.
        Он снова вспомнил, как светится вольфрамовая нить в лампочке, потом перегревается, и всё вокруг заливает мёртвый свет.
        Ритуальных убийств капитан не отрицал никогда, здесь, на краю Нижнего и Среднего мира, как называли Комбинат и порт люди со стоптанными лицами, он видал всякое. Даже гипнотизёра видал, что бежал с зоны в пятьдесят втором, его, притворившегося женщиной-корреспондентом, взяли только на корабле.
        Когда с дальних поселений в управление сообщили о пропаже фельдъегеря, вёзшего самородки, терпение чекиста кончилось. Он взял с собой только малую подмогу, милицейского капитана, и поехал во тьму.
        Фельдъегеря к моменту их приезда уже нашли, нашли вместе с одним самородком, зажатым в белых пальцах. Остальные исчезли из растерзанного, но сохранившего сургучные печати кирзового портфеля. Фельдъегерь был покрыт толстым слоем инея и лежал в двух шагах от дороги. Водитель его тоже замёрз и, вынутый из машины, сидел враскоряку, обнимая невидимый руль.
        «Все матросы бессильны», - вспомнил капитан. - «Мужчины бессильны перед морскими красавицами. Вот встань на дороге беглый зека - эти двое шарахнули бы по нему из своих автоматов, а встань на обочине голая баба? Вот сирены, интересно, действительно они не могли очаровать женский экипаж корабля? Вот бросилась бы в объятья сирен судовая буфетчица»? Года два назад действительно был такой случай - буфетчица бросилась с парохода, чтобы воссоединиться с почтальоном. Она, впрочем, ушла следующим рейсом, отрезвлённая холодной водой океана, да и отказом почтальона.
        Не согрел её мужским теплом почтальон.
        Прыжок пропал даром.
        А тут, на пустынном тракте, в зимнем сумраке, было не до любви - чекист отправил своих по обе стороны дороги, а сам зачем-то полез с капитаном на сопку. Капитан, однако, не возражал.
        Они включили фонари, но толку от них было мало - чернота впереди и ярко освещённые камни рядом. Капитан вообще не любил фонари - на фронте из-за их неосторожного света гибли многие, да и тут ему был памятен случай, когда несколько зеков, ушедших в отрыв, расщёлкали пятерых конвойных короткими очередями. Они стреляли прямо на свет. Беглым и бежать-то было некуда, они просто вымещали на освещённых мишенях свою дурную загубленную жизнь.
        - Нечего тут ловить, - сказал капитан и тут же почувствовал, что тьма за его спиной пришла в движение.
        Что-то щёлкнуло в добротном немецком фонарике, и свет исчез.
        - Гаси фонарь, гаси! - крикнул он смежнику.
        Медленно проступили через черноту звёзды.
        Но невдалеке уже было нечто, чей тёмный силуэт перекрывал звёздную мешанину.
        Тут капитан услышал странный звук, будто пела девушка. «Девушка пела в церковном хоре», - вспомнил он стихотворение, которая читала жена, когда смотрела на океан. Последний корабль оставлял порт, и уходил вправо: «О всех кораблях, ушедших в море», след его разглаживался на воде: «О всех усталых в чужом краю».
        Какая-то тоска охватила капитана, и он не сразу заметил, что рядом никого нет, - чекист шёл, включив фонарик, как загипнотизированный, - прямо в черноту.
        Что-то ухнуло, посыпалась галька, и капитан понял, что он остался один.
        Утром он уже сидел, заполняя бумаги, над телом незадачливого смежника. Чекист лежал у самого подножия склона, это была какая-то стыдная случайность - погибнуть, сломав себе шею, на сравнительно пологом спуске.
        Фонарик, в его руке, почти совсем разрядившись, тлел проволочной точкой внутри лампочки.
        Капитан ещё раз проверил карманы невезучего смежника: золотые часы, кольцо и ручка, тоже, разумеется, с золотым пером - потом он кивнул санитарам, и они стали небрежно грузить тело.
        К вечеру к нему пришёл почтальон. Сначала они говорили о погоде, но потом вдруг выгнали лейтенанта в коридор и заперлись.
        Удивлённый лейтенант курил у косяка, не пытаясь прислушаться.
        Что-то важное было тогда решено в запертой комнате.
        Через несколько дней с дальних приисков отправляли золото. Теперь его вёз конвой, но капитану удалось убедить управление, что два самородка можно отправить отдельно.
        Они ехали втроём - милиционеры и почтальон, прижимая к боку опечатанный пакет.
        На повороте тракта капитан услышал всё то же пение, это была, конечно, не песня, и никаких слов в ней не было, но тут же воткнул в уши ватные тампоны.
        Лейтенант, что был за рулём, с тоской и печалью жал на тормоз.
        Он слышал протяжную песню предгорий, женщина пела ему про то, как тяжела доля жены кузнеца, что куёт солнечный диск, но ему вечно не хватает золота, и вот недоделанное солнце исчезает на полгода, и нужно золото, чтобы продолжить работу. Ей вторила скорбным голосом сестра, муж которой потерялся во тьме, и она тоскует без ласки и зовёт его.
        Один почтальон, что только что тихо сидел сзади, выбрался на дорогу и пошёл навстречу черноте, хорошо видный в свете фар.
        Мелодия проникала через вату, и капитан уже рвался вылезти, как всё пропало - и мелодия, и тоска.
        Только холод и ночь.
        Треснула дверца, и в машину залез почтальон.
        К боку он по-прежнему прижимал свой пакет, только руки у него были теперь испачканы в чём-то липком.
        Лейтенант очнулся и тронул машину.
        - Одна справа, другая там, в камнях, - хрипло прошептал почтальон.
        Капитан сунул ему тряпку - вытереть руки.
        Они ехали к городу, который ждал складных объяснений, но тут не Москва, тут порядок иной.
        «Слова летают недалеко, а складную бумагу мы придумаем», - думал про себя капитан.
        Они сдали пакет и получили расписки.
        Лейтенант уехал, а его начальник пошёл с почтальоном по улице, которую едва освещали редкие фонари.
        - А как вы догадались? - спросил, наконец, почтальон. - Ну, обо мне?
        - Что тут догадываться, в двадцатом веке живём.
        Я ведь как дело начал читать, сразу понял, что что-то не так. На комбинат ты работать не пошла, потому что медосмотр надо проходить, а на почте - что? Ну и справки твои чищенные, буковки затёртые, это ведь на почте сойдёт, а у меня - нет. Ты только не бойся.
        Слово я тебе дал, ты мне послужила, вот и я отплачу. Тут царь далеко, а море глубоко: до навигации месяц, уедешь с паспортом. Даже колхозникам теперь паспорта дают. Да сдаётся, на материке тебе не жить.
        И, видишь, светать скоро начнёт - считанные дни остались.
        2022
        Физика низких температур (Новый год. 31 декабря)
        Ляпунов старел одиноко, и старение шло параллельно - и в главной жизни, и в параллельной, тайной.
        Старик Ляпунов был доктором наук и доживал по инерции в научном институте. Одновременно он служил в загадочной конторе, настоящего названия и цели которой он не знал, кем-то вроде курьера и иногда - швейцара. Курьерские обязанности позволяли ему время от времени забегать в пустующее здание института, но стариковские учёные советы шли реже и реже. Физика низких температур подмёрзла, движение научных молекул замедлилось, и даже адсорбционный насос неудивительным образом исчез из лаборатории Ляпунова, проданный кем-то из руководства.
        Жидким гелием испарились научные склоки и научные темы, жидкое время утекло сквозь пальцы.
        - Благодаря бульварным романам гражданин нового времени смутно знает о существовании Второго начала термодинамики, из-за порядкового числительного подозревает о наличии Первого, ну а о Третьем не узнает никогда, - губы заведующего лабораторией шевелились не в такт звукам речи. Шутник-заведующий был ровесником Ляпунова, но в отличие от него был абсолютно лыс.
        Он пересказывал Ляпунову невежественные ответы студентов и их интерпретацию теории Жидкого Времени, снова вошедшую в моду. Время, согласно этой теории, текло, как вязкая жидкость, и вполне описывалось уравнением Навье-Стокса… Навьестокс… Кокс, кс-кис-кс. Крекс-пекс-фэкс… Звуки эти, попав в голову Ляпунова, стукались друг о друга внутри неё. Мой мозг высох, думал Ляпунов, слушая рассказ о том, что Больцман повесился бы второй раз, оттого что его температурные флуктуации забыты окончательно. Это была моя теория, если так можно говорить об идее, которая одновременно проникла в умы десятков человек лет двадцать назад. Да что там двадцать, ещё сто лет назад в сводчатом подвале университета на Моховой построили первый несовершенный рекуператор.
        Но он кивал суетливому лысому начальнику сочувственно, будто, и правда, следил за разговором. Они, кстати, представляли собой комичную пару.
        Ляпунов ещё числился в списках, на сберегательную книжку ему регулярно приходили редкие и жухлые, как листья поздней осенью, денежные переводы из бухгалтерии.
        Иногда даже к нему приходили студенты: было известно, что он подписывал практикантские книжки не читая.
        Это всё была инерция стремительно раскрученной жизни шестидесятых.
        Нет, и сейчас он приходил на семинары и даже был членом учёного совета.
        Перед Новым годом, на последнем заседании, он чуть было не завалил чужого аспиранта. Аспирант защищался по той самой модной теории Жидкого Времени.
        Суть состояла в том, что время не только описывалось в терминах гидродинамики, но уже были сделаны попытки выделить его материальную субстанцию. Сытые физики по всему миру строили накопители. В Стэнфорде уже выделили пять наносекунд Жидкого Времени, которые, впрочем, тут же испарились, а капля жидкого времени из европейской ловушки протекла по желобку рекуператора полсантиметра, прежде чем исчезнуть.
        Про рекуператоры и спросил Ляпунов аспиранта, установки по обратному превращению жидкости во время ещё были мало изучены, исполняли лишь служебную функцию.
        Аспирант что-то жалобно проблеял о том, как совместится временная капля с прежним четырёх-вектором пространства-времени.
        Но Ляпунов уже не слушал. Незачем это было всё, незачем. Судьба аспиранта понятна - чемодан - вокзал - Лос-Аламос. Что его останавливать, не его это, Ляпунова, проблемы.
        Но уже вмешался другой старикан, и его крики «При чём тут релятивизм?!», внесли ещё больше сумятицы в речи диссертанта.
        Впрочем, белых шаров оказалось всё равно больше, чего и следовало ожидать.
        Мысль о рекуператорах как ускорителях времени ещё несколько раз возвращалась к Ляпунову.
        Последний пришёлся как раз на предновогоднюю поездку на другую службу. Это была оборотная сторона жизни Ляпунова - поскольку он, как Джекил и Хайд, должен был существовать в двух ипостасях даже в праздники. Вернее, особенно в праздники.
        Если в лаборатории два-три старика, выползая из своих окраинных нор, быстро съедали крохотный торт, больше похожий на большую конфету, то в другой жизни Ляпунов был обязан участвовать в большом празднике. Именно участие было его служебной обязанностью.
        Дело в том, что согласно привычкам своей второй жизни Ляпунов был благообразен и невозмутим - настоящий английский дворецкий. Вернее, русский дворецкий. Он до глаз зарос серебряной бородой.
        Мало кто знал, что Ляпунов отпустил бороду ещё молодым кандидатом, когда обморозился в горах. Молодой Ляпунов двое суток умирал на горном склоне, и с тех пор кожа на его лице утратила чувствительность, превратилась в сухой пергамент, и всякий, кто всмотрелся бы в него внимательнее, ощутил холод отчаяния и усталости.
        Но всматриваться было некому.
        С женой они разошлись в начале девяностых, когда ей надоело мёрзнуть в очередях. Дочь давно уехала за океан с мужем-однокурсником, молодым учёным. По волнам всё того же Жидкого Времени уплыли они в Америку, помахав ему грантами на прощание. А несколько лет назад трагически пропал и его сын - пятнадцатилетний мальчик просто ушёл на городской праздник, день города, и исчез. Так бывает в большом безжалостном городе, но это для Ляпунова было лучше, чем перспектива ехать в какое-нибудь холодное помещение, под яркий свет медицинских ламп. Тогда Ляпунов и сам бежал сломя голову из мегаполиса, поселился в ветхом дачном домике, сдав свою квартиру неприятным людям. В дачном посёлке люди были поприятнее - тоже из бывших. Один был гляциологом, другой ракетчиком, даже со странным бизнесменом, что арендовал полэтажа в его институте, можно было о чём-то поговорить.
        Но неприятных людей увезли куда-то такие же неприятные, но в погонах. Он вернулся в город через два года, осознав, что кроме физики низких температур у него в жизни больше ничего не осталось. Дача была продана, и на месте щитового домика мгнговенно, как гриб, вырос трёхэтажный кирпичный куб, похожий на крепость.
        Итак, родных не было, а седая борода лопатой определённо была. Борода была лучше фамилии, потому что она помнила расцвет народного исторического знания. Того времени, когда иметь в России фамилию «Ляпунов» было всё равно, что зваться Пожарским.
        Теперь борода Ляпунова пользовалась неизменным спросом под каждый Новый год.
        Высокий старик Ляпунов стал идеальным Дедом Морозом
        Он ехал в троллейбусе в скорбном предвкушении новогодних обязанностей. Схема рекуператора снова встала у него перед глазами, он задумался о радиусе искажения временного поля. Всё выходило, как в шутках юмористов времён его молодости - тех юмористов, которые предлагали убыстрить время на профсоюзных собраниях и замедлить его потом для созидательной деятельности.
        В отличие от эстрадного юмора, Жидкое Время должно было пульсировать в рабочем объёме рекуператора, а потом распыляться вовне. Туда-сюда - на манер того рекуператора, что прокачивал электрическую кровь в метре над ним - на крыше троллейбуса. В принципе нужно только переохладить объём…
        Но в этот момент сзади подошла старуха-кондукторша и постучалась ему в спину, как в дверь. Ляпунов обернулся, и старуха мгновенно признала в нём неимущего пенсионера.
        Ляпунов улыбнулся ей, быть может, своей сверстнице, присел, но миг был упущен. Воображаемая капля перестала распадаться в его схеме, и рекуператор растворился, его унесло куда-то, как пар от дыхания в морозном воздухе.
        На следующей остановке в троллейбус вошла Снегурочка в коротеньком синем полушубке. Она махнула радужной купюрой, и, не спросив сдачи, сунула её кондукторше. Отвернувшись к заиндевевшему стеклу, она нарисовала ногтем сердце, затем какой-то иероглиф, и, наконец - три шестёрки рядом.
        - Тьфу, пропасть. Что и говорить о научном знании, - Ляпунов вытащил газету и уткнулся в неё.
        Пошло два часа, и его сорная, палёная как водка, неистребимая контора невнятного назначения нарядила Ляпунова в прокатную шубу. Хлопая обшлагами, Ляпунов невозмутимо доставал из мешка подарки вашим и нашим, сотрудницам и сотрудникам, поднимал чары с теми и с этими. Его сограждане давно привыкли к тому, что их Новый год давно и прочно замещает Рождество, и стал самым популярным гражданским праздником. Новый год накатывается, как война, грохочет хлопушками, бьёт алкогольным кулаком в грудь, валит с ног желудочными средствами массового поражения.
        Веселье в его конторе наматывалось на руку, как сахарная вата. Но вот уже исчезли Большие начальники, Начальники средние, поправляя галстуки, вышли из тёмных кабинетов, а за ними, чуть погодя, выскользнули Неглавные сотрудницы.
        Было ещё не поздно, и Ляпунов позвонил в прокатную службу. Шубу, дурацкий красный колпак и палку с мешком можно было сдать обратно прямо сегодня, но теперь самому.
        Он украл с праздничного стола бутылку коньяку и спрятал её в большой полосатый носок для подарков. После недолгих размышлений, решив не переодеваться, Ляпунов засунул своё пальто в мешок и двинулся в центр города и принялся плутать среди кривых переулков. На город навалился антициклон, холод разлился по улицам, будто жидкий гелий, поведение которого Ляпунов изучал последние двадцать лет.
        Город, между тем, заполонили банды ряженых. Ляпунову часто попадались такие же, как он сам, подвыпившие Деды Морозы. Все они не очень твёрдо стояли на ногах и постоянно подмигивали своему собрату.
        Для Ляпунова, впрочем, персонаж, роль которого он исправно много лет исполнял на профсоюзных, или, как их теперь называли, «корпоративных» праздниках, этот его отмороженный двойник в красной мантии был непонятен. Он был похож на снежного царя, что привык замораживать жилы и кровь мертвецов леденить.
        Оттого он ненавидел свою общественную обязанность, показывать отмороженное лицо со старческими морщинами было куда неприятнее.
        Ляпунов знал о новогодней традиции всё и утешался тем, что вместо русского Деда Мороза его могли нарядить в модного канадского лесоруба по имени Санта-Клаус. А между ними такая же разница, как между бойцом в шинели и американским солдатом в курточке. Так и сейчас - он избежал куцей куртки, но колпак ему достался явно от комплекта Санта-Клауса.
        Ляпунову было понятно, что его персонаж умирает каждый Новый год, поскольку на смену ему спешит какой-то карапузик в шапочке. А этот карапузик, в свою очередь… Так, в глазах Ляпунова, его двойник превращался в готового к употреблению покойника. Будущий покойник со счётным временем жизни.
        Однажды ему приснился исторический сон, как к нему, будто к царю Николаю - Санта-Николаю-Клаусу, к старику с белой бородой, ползёт по снегу карапуз Юровский. И, ожидая скорой смерти царя, ожидает вокруг обыватель царских нечаянных подарков - скипетра, забытого под ёлкой и меховой короны, то есть, императорских драгоценностей, конфискованных перед расстрелом. Траченной молью профсоюзной шапки Мономаха.
        Он вспоминал этот сон с тоской лектора, которому снится страшный сон про ошибку в первой же формуле на доске. На этих мыслях он чуть не стукнулся лбом в вывеску прокатного пункта.
        Ляпунов перешагнул порог, и, оступившись, покатился по лестнице, поднявшись на ноги только перед стеной с двумя дверями - железной и деревянной. Позвонил, немного подумав, в железную.
        Никто не ответил, из микрофона на косяке не хрюкнул охранник, не раздалось ни звука из внутренностей сообщества карнавальной аренды. Ляпунов покосился на деревянную дверь, но всё же дёрнул на себя металлическую, и она легко растворилась.
        Внутри было неожиданно холодно. Оттого, не оставляя следов снежными сапогами, Ляпунов пошёл искать служащих людей.
        За стойкой, под портретом Деда Мороза в дубовой раме, стрекотал антикварный факс. Бумага ползла по ковролину, складываясь причудливыми кольцами.
        Никого, впрочем, не было и тут.
        Ляпунов завернул за угол и постучал в белую офисную дверь. Дверь стремительно отворилась, и придерживая её рукой, на Ляпунова уставилась Снегурочка.
        Та самая, что он видел в троллейбусе.
        Теперь, присмотревшись, Ляпунов видел, что она гораздо выше его самого и имеет какой-то неописуемо похотливый вид. У флегматичного Ляпунова даже заныло в животе. Но он вспомнил о возрасте и своём морщинистом теле с пергаментной мёртвой кожей.
        Много видел он секретарш и никчемных офисных барышень, что воспринимали его как мебель, как истукана в приёмной, или как плюшевую игрушку с приделанной капроновой бородой, мягкой, белой, пушистой.
        - А, вы ещё… Нехорошо опаздывать… - Снегурочка погрозила Ляпунову пальчиком. Потом наклонилась и погладила Ляпунова по щеке. Он практически не ощутил её прикосновения - пальцы барышни были холодны как лёд, почти так же, как его вымороженная давним и нынешним морозом кожа.
        Снегурочка улыбнулась и вдруг резко дёрнула его за бороду.
        Удовлетворённая результатом, она обернулась и крикнула в темноту:
        - Ещё один… Наш, - и, отвечая на кем-то не заданный вопрос, утвердительно кивнула собеседнику: - Настоящий. Да, да. Я проверила, ну скорее…
        Из тьмы выдвинулся Дед Мороз и потащил Ляпунова за собой - в тёмный пустой коридор, потом по лестнице вниз, кажется, в бомбоубежище. «Точно, бомбоубежище», - решил Ляпунов в тот момент, когда они проходили мимо гигантских герметических дверей, которые сразу же кто-то невидимый наглухо закрывал за ними.
        Наконец, перед Ляпуновым открылось огромное пространство наподобие станции метрополитена, всё наполненное красным и белым. Сотни Дедов Морозов безмолвно стояли здесь.
        На возвышении перед ними, в манере, хорошо известной Ляпунову по детскому чтению Дюма, держал речь их предводитель.
        Ничего хорошего лично Ляпунову и человечеству вообще эта речь не сулила. Ясно было, что эти-то настоящие, а он Ляпунов - фальшивый. Ясно было, что материализм низложен, а всё, что окружает Ляпунова - воплощённый Второй закон термодинамики. Тепловая Смерть Вселенной, одетая в красные шубы и куртки, вполне интернациональная. Не хватало только вооружить их косами и поглубже спрятать сотни голов в красные капюшоны.
        Предводитель говорил медленно, слова его были тяжелы, как лёд и безжизненны, как слежавшийся снег.
        Окончательно сразил Ляпунова его собственный адсорбционный насос, работавший в углу. Это был именно тот самый, проданный куда-то, как острили «по репарациям» чуть ли не той стране, что победила в холодной войне, насос. Был там и другой, третий, странные приборы, покрытые инеем, механизмы теснились вдоль стен, уходили вдаль, и над всем этим бешено крутили стрелки огромные часы, похожие на часы Спасской башни.
        Ляпунов осматривал помещение. Это и вправду была станция метрополитена. Только без рельсов, и вся покрытая сотнями труб и трубочек. Некоторые были поновее, другие - старые, ржавые, с облезшей краской. Прямо над головой Ляпунова была одна из этих труб, к которой какой-то умник, не учивший гидродинамику, приделал продолжение в три раза тоньше. Под ней и стоять наблюдательному человеку было страшновато. Но вряд ли Ляпунова окружали люди, искушённые в физике.
        Предводитель, меж тем, говорил о конце времён.
        Он не говорил, он предрекал разрыв и трещину мира. Он говорил, как вождь, и точь-в-точь, как у давнего, давно истлевшего в земле вождя на киноплёнке, пар не шёл из его рта.
        Здесь, внутри уцелевших подвалов Сухаревой башни, Деды Морозы установили гигантский охладитель. Сложная система форвакуумных и прочих насосов создавала область низких температур, в которой производилось сжиженное время.
        Именно тут Ляпунов увидел до боли знакомый рекуператор, В его жизни он так и остался состоящим из прямых и кривых невесомых линий, а здесь тускло отливал металлом.
        Он понял, что холоднокровные собрались здесь с тем, чтобы ускорить действие Второго закона термодинамики и привести мир к тепловой смерти. Время ускорится, и температура стремительно выровняется.
        Ляпунов с хрустом перемалывал в уме причины и следствия, он был похож на допотопный арифмометр из тех, на которых его мать вместе с сотнями других вычислителей считала траектории баллистических ракет. Он даже чуть вспотел, чего с ним никогда не бывало.
        Он переводил взгляд с серого бока рекуператора на ячеистую сферу, покрытую, как видно, микросоплами.
        Итак, если жидкое время распылить, догадался Ляпунов, все процессы в окрестностях этой точки ускорятся, а равномерное разбрызгивание жидкого времени исключит Больцмановы флуктуации.
        Мир охладится до тех температур, которые Международный институт холода ещё тридцать лет назад рекомендовал называть низкими.
        Кажется, он сказал это вслух. Потому что стоящие рядом несколько Дедов Морозов обернулись.
        Ляпунов подождал и с тоски высунул из носка горлышко бутылки с коньяком. Два стоящих рядом Деда Мороза шикнули на него, два понять, что только мерзавцы и негодяи в такой момент могут пить охладитель.
        Ляпунов спрятал бутылку и кашлянул в кулак.
        На него обернулись ещё более подозрительно.
        Но пристальнее всех на него смотрела давешняя Снегурочка. Она вдруг увидела крохотное облачко пара, вылетевшее у Ляпунова изо рта.
        - Он тёплый… - выдохнула снежный воздух Снегурочка.
        - Он тёплый! - ухнули два Деда Мороза рядом.
        - Он тёплый! Он тёплый! - с ужасом забормотали остальные.
        Толпа отшатнулась, но некоторые Деды Морозы сделали шаг к Ляпунову. У них были стёртые лица цареубийц. Сейчас от него останется посох да шапка под ёлкой. Ляпунов осознал, что пустят его в распыл и расхолод, и мумия его будет жить внутри криогенной машины, вырабатывающей Жидкое Время.
        Пользуясь замешательством, Ляпунов отступил назад и бросился в какой-то закуток. Грохнула за ним гаражная дверь, упал засов, лязгнула запорная железяка, взвизгнули под его пальцами пудовые шпингалеты. Ляпунов привалился к стене, переводя дух.
        Дверь пару раз вздрогнула под напором толпы, но всё затихло.
        Надежды на благоприятный исход, впрочем, было мало. Ляпунов оказался заперт в тупиковом помещении, где стояло несколько мётел, лопат и вёдер. Тянулись повсюду трубы, уходящие в стены. Вентили, больше похожие на рулевые колёса, торчали повсюду. Стрелки манометров показывали разное, подрагивали и балансировали между красным и чёрным.
        Помирать приходилось в привычной обстановке - среди приборов и рычагов.
        Дверь затрещала. Это был тонкий, едва слышный треск, который издаёт мартовский лёд. До ледохода ещё далеко, но дни снежной скорлупы сочтены, жизнь её истончается и вот, знамением будущей смерти, раздаётся над рекой этот треск.
        Ляпунов увидел, как дверь покрылась инеем, как появляются на неё пока еле видимые изломы. Ему не нужно было объяснять хрупкость металла при известных условиях. Физика низких температур была ему давно известна.
        Сейчас они навалятся, и последняя преграда рассыплется в стеклянные осколки.
        Ляпунов оглянулся. Будем помирать с музыкой, решил он.
        Доктор-курьер, учёный-неудачник, Дед Мороз на общественных началах, пробежался вдоль стен, изучая датчики - один был для него сейчас главный. Водомер на трубе с кипятком, той трубе, что угрожающе нависала над ним только что.
        Ляпунов ещё раз подивился общности механизмов, придуманных человеком - что жидкая вода, что Жидкое Время, всё едино. Трогая руками трубы, он не упустил возможность упрекнуть самого себя - тринадцать лет он не верил, тринадцать лет он острил и издевался над адептами теории Жидкого Времени, и вот рискует утонуть в разливе практики.
        Не будь его кожа такой пергаментной, он ущипнул бы себя - да что там - пыльные барашки вентилей под пальцами прекрасно доказывали, что он не спит.
        Он нашёл нужный вентиль и, подобрав с пола лом, всунул его в ржавое колесо. Лом, оружие хладобойца из дворницкой, выгнулся, но упёрся в стену под нужным углом.
        Вентиль подавался с трудом. Затем со скрипом провернулся быстрее, из винта выдуло тонкую струйку пара.
        Теперь надо было ждать, где не выдержат ржавые трубы - рядом с Ляпуновым или за дверью. Зальёт ли его самого кипятком, или достаточная порция горячей воды нарушит работу рекуператора.
        При желании можно было прикинуть динамику жидкости в ржавой трубе, но всё случилось быстрее - Ляпунов услышал хлопок, а за ним не крик, а странный вой, будто открыли вьюшку на печной трубе и страх вместе с ужасом улетучиваются через дымоход.
        - Трындец, - сказал Ляпунов. - «Трын-дец», повторил он, катая на языке это слово.
        Он снова всунул лом в вентиль и завернул колесо в прежнее положение.
        Перед тем, как отпереть дверь, он вздохнул - надо было бы перекреститься, но он всё ещё оставался атеистом.
        Открывшаяся картина удивила его. В длинном коридоре было абсолютно сухо. Только кое-где валялись обрывки красной материи. Разорванная труба висела над головой, раскрыв лепестки тюльпаном.
        Вздувшиеся, треснувшие корпуса насосов стояли криво.
        Но рекуператора не было - он просто растворился.
        Ляпунов недоуменно огляделся и, споткнувшись, засеменил к выходу.
        Чуть дальше было холоднее, но ни одного новогоднего упыря всё равно не нашлось, лишь рваные синие и красные шубы лежали повсюду.
        Ляпунов, не выбирая дороги, поднялся по лестнице, прошёл коридором, снова поднялся, спустился и вдруг, открыв дверь, выскочил в подземный переход. Рядом шумел народ, хлопали двери метро, визжала бездомная собака, с которой играл нищий.
        Он начал медленно подниматься на волю. «Почему он исчез, интересно, почему? Это не физично, это могло быть, только если предел…» - но тут он оборвал себя. Это можно было додумать и дома. Это можно было додумывать ещё несколько тягучих и пустых, отпущенных ему кем-то лет. Это бонус, приз, подарок - чистая физика низких температур.
        Но тут он остановился.
        Прямо перед ним, на площади стояли Дед Мороз со Снегурочкой. На мгновение Ляпунов замер: Дед Мороз держал в руках косу. Это была Смерть, а не Дед Мороз. Но тут ветер вдруг утих, и Ляпунову стало понятно, что это всего лишь серебристая кисея на самодельном посохе - вот она опала, и мир вернул себе прежний смысл.
        Ляпунова окружал ночной слякотный город. Автомобиль обдал его веером тёмных брызг, толкнула женщина с ворохом праздничных коробок. Что-то беззвучно крикнул продавец жареных кур, широко открывая гнилой рот. Ветер дышал сыростью и бензином. Погода менялась.
        Потеплело.
        2022
        notes
        Примечания
        1
        Ну, князь, нет, я вперёд вам говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы ещё позволите себе защищать все гадости все ужасы этого Антихриста (право, я верю, что он Антихрист), - я вас больше не знаю, вы уже не друг мой…
        2
        Я вижу, что я вас пугаю.