Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Бердочкина Оксана : " Звездочет Поневоле " - читать онлайн

Сохранить .
Звездочет поневоле Оксана Бердочкина
        Роман «Звездочет поневоле» - это книга, повествующая о явственном «процессе» обратного, о явлении дьявола, основой которого послужило прошлое и настоящее. Авторами сего процесса выступают два мира, разделяющие пространство вселенной, что бьются за сильную душу главного героя - свидетеля от Бога. Подобная игра сродни шахматному бою, результат которого, как наказание философа - не изведан до поры. Сам же герой, казалось бы, жертва сложившихся обстоятельств, но балансирующий между неудобными ему мирами, являющийся наиважнейшим участником всего таинственного замысла.
        Философичная истерика мыслей, выраженная в справедливых затмениях «свидетеля», как неделимые частицы между нелегкими диалогами «остальных» служит ключом к мистическому происхождению. Заточение перед действиями и волей, как оказывается, далеко не свободных современных людей.
        Оксана Бердочкина
        Звездочет поневоле
        Стеклянная голова

«И каждая звезда знала силу своего сияния, и каждая травинка знала о сроке своем, каждый исполненный звук точно знал, куда он уходит, и каждое яблоко, падая, зрело высоту и место своего падения, и кто-то знал еще точнее смысл всего того, что знало о себе хоть что-то».
        Оранжевое солнце печет твою голову, а ты все тот же ястреб, пробирающийся сквозь летние вечерние тени. Покинь меня во имя всех делений. Восстановись гонимым сном. Горечь подобна слюне того, кого не желаешь целовать. Иметь. Хотеть. Желать. «У»!- кричит избалованный свет, указывая пальцем роговицы на испачканную ложью, покоренную фигуру. Ночь - это шахматная доска, ее боится пряная бабочка - однодневка, ее запишет скрытый среди однообразных клеток жучок. Этой ночью звездный аншлаг с любовью светит на землю, жаждущий правды - срывает белеющие парики с ее потомков. Пугает и смеется, оголяя их гнилые зубы, злобствующие рты, и все это больше, чем мысли, рассужденья, сплетни…

«Время летело, словно кассовый чек пробивался, он не мог взять с собой в эту жизнь пять сердец на смену, чтобы все пережить без последствий. Ему, как и всем, было дано лишь одно. Проснулся однажды в белой чистой постели, обнаружив случайно, что уж как неделю назад с него исчезли все родинки. Упомнил, что это все черный орех постарался, и твердо решил, для себя: „Всё. Сладкое я больше не ем, пора перевести часы биологического механизма на два часа назад“. Это как день, забытый ночью, как ночь, забытая днем, и только думаешь: „всё как-то не так“. Здесь очень важно рассосать неопределенность, решить проблему настроения, снова научиться радоваться и обязательно немного раскаяться еще до появления обличающих титров. Когда-то, очень давно, когда они еще просыпались вместе, он писал свои резкие правдивые песни во сне, а наутро она пела их в его сонное ухо. Откуда она знала эти смыслы? Будь там, где тебя всегда ждут, возьми с собой „Ящик для письменных принадлежностей“, попытайся перечитать популярный юридический словарь, чтобы, когда уста закона напишут свое заключенье, ты не заболел и не сошел с ума. Всегда
носи в кармашке пиджачишка третий глаз, чтобы точно знать, на кого ты работаешь, знать лучше, чем знают те, на кого ты работаешь. Обязательно прихвати ниоткуда пришедшее легкое уверенное волнение, чтобы лучше ощущать других и знать наперед, с чем придут к тебе из внешнего мира. Снись только чистеньким, для грязных ты уже бесполезен. Знай, что когда я пишу о тебе - я ставлю свои любимые пластинки интеллектуального декаданса и тихо нашептываю наученным пальцам каждое верное слово своим чувствительным лиловым ртом, и все сказанное о тебе не роман - это мое время после работы, мое время, когда все уже уснули».
        Закончив вечернее чтение монологов, господин «Дело» перевернул книгу, обнаружив ее несложное знакомое название: «Бледные бабочки на ярком». Еще утром самым мистическим способом он получил сей экземпляр по почте из Дюссельдорфа. Обратного адреса не наблюдалось, да и отправитель, к слову сказать, отсутствовал. Сложность диалогов и непрозрачность сюжета существенно утомили господина, более того философия фабулы оказалась слишком уж закрученной да еще с божественным подтекстом, двойным дном, а то, по правде сказать, и без дна вовсе. Однако самым неестественным и мистическим было то, что господин «Дело» ее все-таки прочел, хотя являлся он читателем неважным. Разве что деловая газета подносилась в утренний час или же дрянь всякая, что у жены на тумбочке время от времени скапливалась, во всяком случае, так он характеризовал ее литературный выбор. Да еще, к слову сказать, господин «Дело» в довольно редкие минуты сам лично разбирал полученную почту, для подобного процесса имелись верные наученные лица, и все это по причине того, что боялся он искусного отравления, а именно заложенного в коробку яда.
«Кураре»,- с дрожью пронеслось в его озадаченной голове. «Антиквар, что ли?» - сам себе он задал вопрос. «Откуда она знала эти смыслы?» - особенно вспомнилась философия из прочитанной книги. Запах наступившего вечера пробил его разогревшийся висок, господин выпрямил спину и в неестественном положении умеренно проник в себя сквозь большое многоугольное зеркало. Постигая трагедию замирания, одновременно переживал за абсурдность своих движений, с чертой пьянки блуждал он в коридорах своего ограниченного сознания. Слезы соблазняли его, ощущая дикость свою, он опустил лицо, всматриваясь в свою красную лаковую обувь, пытался наладить улыбку. Скрученный от фена сорванный волос в святой день лежал на затопленной подушками постели. Господин «Дело» с толком нашел его в темноте и, поглощаясь редчайшим впечатлением, накручивал волос на палец, с вопросом: «Кто эти те, что делают? Кто эти те, что думают?» - а дальше добавил, упираясь указательным пальцем в пыльную поверхность консоли: «Наверное, самые обыкновенные демоны». И показалось господину, что не он это сказал, а кто-то, кто за ним ведет свое загадочное
наблюдение, оценивая его жесты, мысли, движения и даже игры непременно личного характера.

«Китайский повар для японской пищи»,- так называлась миниатюра на звенящем фарфоровом колокольчике, он сообщал, что время ужина настало, господин обернулся на звук, подкрашивая нос белым порошком. «Русалка на вертеле»,- так звалась картина за его спиной, написанная маслом, он неспешно перевел глаза, раскусывая совет современного полотна. «Всего один маленький миллион для старости, да мухи наследники; ятак побаиваюсь удушенья подушкой,- это все после того святого дня», - прошептал он сам себе, безуспешно подговаривая спрятавшееся от сердца спокойствие. Сейчас он случайно остынет, от нового приобретенного значения и медленно спустится вниз на зовущий звук вечернего колокольчика. В свой мир, где модные жёны рожали от шоферов, а мужья варили из рабов похлебки и гуляли давлением рукоблудья для закрепления союзов - азбуки, пробирки, плетки. После приходили тести в мундирах, матушки разноцветные, сестрички пухленькие, побраниться, к люлькам придвинуть, денежки пересчитать, а те так рады и не рады своим расчетам. Человек открыл окно, ему хотелось подышать чем-то ядовитым. Горела потемневшая Москва, вся в
сверчках украшенная, слышалась едкая брань, стучали колесики сверху - соседи после Парижа чемоданы разбирали. Весь мир был на их ладонях, во всяком случае, им так казалось. Первой возникшей мыслью было: «Проклятые „да“ и „нет“ - разберутся, а я еще не спекся. Найдется повод порадоваться настоящим». Перетянув время в опоздание, он спустился вниз по декоративной лестнице из зебрано, горящие лампы стесняли его, и он отключил их хлопком, тем самым создав полумрак комнат. Заведомо прибрав с пыльной консоли свежую газету, человек в красных лаковых ботинках судорожно внюхался в страницы и наваждением домыслил: «Вовремя делай свои дела». Звенящий колокольчик был ему свидетель, он только добрался до прохладного мертвого зала, как звук колокольчика неожиданно кончился, словно кто-то перекрыл струйку воды в раковине.

«Вспоминая девчонку с зелеными глазами, делай серьезное мыслящее об успехе лицо. Подозрение - долговечная штучка»,- что-то картавило ему из белого высокого кресла, причмокивая леденистым махагоном, а после, оставив стакан в стороне, во вздохе мягко ему улыбнулось.

«Вы Лю?»,- поинтересовался господин «Дело», всматриваясь в карикатуру своей просторной темной гостиной.

«Неееет…»,- хрипло затянул неизвестный, продолжая намеченный сюжет,- «Повар господина еще на пути из Шанхая. В то время как я представляю вас в одной важной для вас сделке. Вы оплатили меня много лет тому назад и совершенно позабыли о своем решении. Мне очень стыдно, я не люблю долги»,- лицо незнакомца неестественно потеряло улыбку, оно в мгновение обернулось сердито-каменным. Господин «Дело» мысленно подчеркнул невозможное количество пудры на его лице, белые кожаные перчатки на пластичных руках незнакомца были ему впору и смотрелись весьма притягательно, ибо он отправлял свои особенные жесты, едва раскрывался его рот.

«А где мои хаски? Мои псы?»,- с сомнением поинтересовался господин, прислушиваясь к движению своего сердца.

«Они, кажется, спят в соседней комнате…»,- с явственным обманом убеждал незнакомец, испытывая нарочно вызванное сомнение господина.

«Все четверо? Они никогда не спят. Кто вас сюда впустил?!»,- восклицал господин
«Дело», прислушиваясь к общему множеству стен.

«Мне очень нравятся ваши слова. И как вы чисто говорите, такой голубоглазый, грубоватый, в седине, крупненький… и морщина у вас больно красива меж бровями. Вот надумал-то. Святая песня! Где ж твой пистолет?»,- и незнакомец нагнулся, сползая с кресла, словно искал последнюю вещь, а после выкрикнул: «Ах, вот!»,- точно бросая оружие в руки хозяина. «Ну, стреляйте же в меня. Я рылся в ваших вещах, я свернул головы вашим любимым псам, я очень плохой. Убей же, деловой человек!»,- истошно шипя, плутовал незнакомец.

«Да, пожалуйста!»,- в беженстве выпалил господин «Дело», бесперебойно отправив несколько выстрелов в тело поджидавшего его незнакомца, нелепо сдвинув цель в сторону декоративных подушек. Кончился страх, так уже было давным-давно, когда он впервые отрезал у недруга палец. Звук ушел в люстру, что блестела во тьме над их головами, и та нежно прозвенела, постукивая хрусталиками. Хозяин подошел ближе в поисках всего того, что указало бы ему на последствие выстрелов. Крутились запахи разорвавшихся патронов, извлеченные перья подушек не знали покоя, он ощущал себя персонажем виртуальной игры и всячески пытался узреть следы крови, коих, увы, не наблюдалось. Это всё показалось ему неправдой, однако возможность наступления следующей минуты породило тревогу. «Кто ты?»,- сквозь декорацию смерти промолвил господин, подойдя ближе к телу. Когда верхняя черная пуговица незнакомца неожиданно расстегнулась, расслабив ворот накрахмаленной белой сорочки, мертвец открыл глаза, бросив желтый режущий взгляд на лакированный эбеновый столик с площадкой под шахматы. «Защита Каро-Канн! Вы ошибочно идете мне навстречу!»,-
прокричал убитый, весьма грозно и хрипло ударяясь в необъяснимое безумие, голова его сделалась прозрачной, и вслед из его воротника вылетел рой сумасшедших разноцветных бабочек.
        Счастье I

«Душа способна причинять больше зла, нежели враг, если ты не един с нею». Когда Блэк Баккара смеялась красноватым отливом, всё более вытягиваясь в скуповатом тепличном саду, обильный Шарль де Голль был основательно срезан. Он так устойчив к заболеваниям, однако, был первым отправлен на рынок. Наверное, это военный невроз, что-то из психологии подводников, эти сиреневые чаши роз густо пахнут, обдавая меня счастливой надежной далью. Все восклицали: «О, Боже! Он плачет!»,- и его слезы так соблазняли, что хотелось не улыбаться, ибо мышца в краешках губ явно отсутствовала в эти секунды. «Русская Терпсихора»,- твердила его сущность в изъянах, допуская этот восход действий, и «Законодатель вещей нового времени» любящим жестом пересчитывал «Дамские пальчики» вроде четок, отдавая ему свой платок. Всегда иметь сухие спокойные руки и быть на своем месте, это было его избитой, навязчивой целью. «Если эти ощущения совпали, значит, я безобразно счастлив»,- говорил он, выходя в свет города конгрессов. «Да, пока я здесь, капитал моих идей празднует на Сейшелах». Разбивая белую кожу новых ботинок, он сокращает ступни,
производя две пока еще невидные параллели, посредством изогнутости подошв, одновременно вспоминая, как бывал он средь манговых чащ и как прекрасны хорватские дюны в первый час зреющего утра. «Не снится ли мне это всё? Нет, там, где я, там источник времени, это вам не долина Королей, а Лазурный берег».

«Пасмурный вы человек, однако, всегда, право, опаздываете даже полюбить кого…»,- пояснил кредитор и выдал бумагу, все больше спеша к занятию черенкованием в уже заранее заготовленном тенистом уголке.
        Июнь месяц был самым обычным, не предвещал развитию добра и явного полнокровия, поскольку был уже средних лет. Он так и представлялся: «Мое имя Июнь Июлич Никакой». Именно так и было прописано в его документах. Обожал безвкусных навязчивых женщин, чтоб, так сказать, сама предложила. Не брезговал и чьих-то ближайших жен, на других, к сожалению, не хватало фантазии, оттого множил свое окруженье подобными обликами. И, конечно же, ввиду стремления к власти уже давно был слеп к искреннему взаимоотношению, и это раскрывала его редкая амбиция, употребляющаяся им в качестве прикрытия его неполноценного человеческого достоинства. Двумя словами - бесполезный плут, хотя и производил несокрушимое впечатление сильного человека. Июнь Июлич Никакой вертел тростью в Каннах в то самое время, когда по всему свету стоял знойный период черенкования роз, сам же Июнь размножался усердно. Говоря о делах, он перебрался на месяц в город кинофестивалей, для успешного участия в международной выставке недвижимости и закрытия некоторых магических долгов. Слово «магия» воспринималось им как нечто светское и белое, как раз
последнее же прилагательное употреблялось им при выборе очередного костюма и обуви. Подобным образом, казалось ему, он восстанавливает связь вещей, обретает внутреннюю целостность и ощущает мир внутри себя, хотя в действительности оставлял чувство греховной раздвоенности томиться на соседней полке в сопровождении с глубокой ностальгией, теснившей его уверенность в себе в той памяти, когда он еще не спасался кокаином.
        - Вы не бережете свои сосуды. Я бы порекомендовал вам продать душу дьяволу,- пролепетал игрушечным голосом некий гражданин, что притаился в ожидании успешного Июня на ступенях у каменного выхода.
        Подумать только, он выходил в свет Канн уже после полудня, по причине того, что не спал всю ночь, хотя черт с этой ночью, он всегда в спальне, когда в окнах рассвет просит подъема. Июнь обернулся, подумав: «Зачем? Обычно я просто иду, согласно своему пути, и меня трудно задеть», но именно сейчас, когда в ресторане за углом уже подали хорошеньких устриц, а напротив его горизонта не видать стальных карманчиков, солнце захватило своим сыном - лучом его временное опасное явление. Теперь так слепит глаза, прогоняя в спокойствие тени, и он пустословной чертой вымолвил «Что?» едва остановившись на фоне лазурного горизонта.
        - Моя фамилия Пятнышко. Я тот самый знаменитый доктор,- промолвил маленький пупс в странной для Канн детской панаме, потирая крохотную ладошку. Июнь в ту же секунду заметил, что человек, остановивший его, одет в белый нескладно сшитый болтающийся костюм, изготовленный далеко не из ткани для костюмов, скорее в прошлом это была простынь либо пододеяльник. Хотя все желаемые фасоны мужского пиджака и брюк всё же присутствовали на псевдокостюме.
        - И что?- злобно ответил Июнь, не желая при этом всякого продолжения.
        - А то! Не бережете сосуды, вредничаете, а кризис уже подступил, у вас не так много времени для выбора. Вся ваша данность на распутье. Так что поскорей определяйтесь.
        - С чем?- изумляясь в вопросе Июнь захотел выдавить этого подозрительного персонажа из своей каннской картины, оттого приподнял плечи. Левое ухо Июня Июлича странным образом внезапно оглохло, а правое и вовсе замкнулось в себе. Он только отметил глазами беспечный Promenade de la Croisette и следовавший по нему крошечный паровозик с немецкими туристами, как в голове что-то явственно ему прошептало: «Путь малого креста». Через мгновение неизвестный гражданин, стоящий напротив, услужливо хлопнул в свои маленькие ладошки, и в глазах Июнь Июлича закрутились волнообразные коралловые линии. Оттого Июнь Июлич Никакой щедро выронил дорогую себе трость, спасая себя от навалившегося затмения, он едва успел сжаться, как странность покоряющего недуга отпустила его существо, но теперь уж он определенно слышал и видел.
        - С тем, что ваш мир разрушен,- настаивали круглые очень близко поставленные глаза.- Однако я также сказал, что есть варианты его торжества и продления.
        И здесь Июнь Июлич, почувствовав резкое недомогание и острую боль в груди, свернулся вмиг и присел на каменную ступень.
        - Ну вот, а вы боялись, воображали избежание. Зачем? Всем всё и так понятно. Деньги к деньгам, истина к истине, а вам, друг мой, на скамеечку! Да на свеженькую, вы же русская Терпсихора! Устроитель танцевальных забав!- ублажал некий Пятнышко, уводя Июня Июлича к скамье.
        - Друг мой, вспомните же, наконец, как в ожидании зимней сказки вам подали мятный чай со льдом и вы на третьем уровне одного уютного особняка, за шелковой дымчатой ширмой вдыхали тональности мускуса, меда, амбры, что были скрещены в каплях эссенции на ваших запястьях и шее. Бредили персональной тюрьмой, что уж совсем вразрез с вашей блудницей-совестью, а также вас посетила мысль особенной атмосферы, и спустя месяц вы уже были на пути к апельсиновым рощам. Но согласитесь, что это было уже после того, как сам Февраль Сатанинский протянул вам свою могущественную руку.
        Июнь Июлич, кажется, вспомнил говорящего ему в ухо человека, хотя и с отвратностью, причину которой он для себя так и не определил, как, впрочем, и появление этой внезапной боли и немощи.
        Это был преднамеренно одинокий для него вечер. Он отключил телефон, что болтался у него в правом кармане брюк, спустя час последовал и второй, тот, что под сердцем во внутренней стороне пальто. Был зимний вечер, конец февраля, он выплатил ссуду и брел вдоль витрин, минуя шизофрению и трафик. В месте, где он закажет спустя несколько минут ризотто с соусом из устриц, его никто не ждал, однако знали как постояльца. В те минуты он сам не мог ответить себе на вопрос, почему сделал именно так, это было бессознательное время того, как невыносимо захотелось ему выйти вон из информационной эпохи. И верите ли вы или нет, но Июню Июличу, по правде сказать, вдруг расхотелось вот так банально делать деньги. Он даже задумался о тенях великих художников и отчего-то припомнил яркий «Нокаут», как обильное цветение роз. Вы скажете: «Это подлинная йога, это дух пробудился, это промысел Божий», но как только Июнь чертыхнется, поскользнувшись нелепо, сам Февраль Сатанинский удержит его под руку со словами: «Именно так и заключаются вечные сделки».
        Июнь обольстился перед крепкой рукой, это напомнило ему новогодний сюрприз, итогом которого станет утренний пунш. «В самом деле, от праздника вам не уйти, я предлагаю вам пройти вовнутрь»,- пригласил Сатанинский, отпуская руку спасенного, и внезапно исчез, словно запах. Сам же Июнь, не обращая внимания на стечение обстоятельств, растворился в оживленной, сосредоточенной на своем атмосфере. «Не вздумайте это воровать…»,- кто-то шепнул ему, когда он слизывал каплю темного меда с глубины крохотной серебряной ложечки для десерта.

«Мой мозг не культивирует гостеприимство»,- отвечал сам себе, посмеявшись, расслабленный во всю плоть Июнь. «Думаешь, что дьявол способен спасать?»,- продолжало что-то близкое ему.

«Я думаю о винопитии и полинезийском закате»,- продолжал Июнь.

«Нет, ты не можешь об этом думать, потому что это не мучительный выбор, это только способ, как отдохнуть голове. Июньььь…»,- затянуло что-то в самые раковины, будто карало его своим шепотом.

«Здесь самые крутые парни, я не потеряюсь, это всё мое»,- и он дотянул мятный чай, возжелав что-то более существенное, как ему казалось.

«Ты шел, источая мысли, я гнал тебя, ты должен был упасть. Паденье стало бы твоим предлогом, твоей особой возможностью, твоим счастливым билетом, зачем ты позволил дьяволу спасти себя? Он увел тебя от Его дороги».

«Кто ты?»,- замешался Июнь, сам в себе перепрыгнув самую высокую планку страха.
«Чья дорога? Я на своем месте всё, что желал, всё поменял в своей жизни».

«Зачем глубоко думать о том, что улизнуло от тебя, что недоступно тебе. Почувствуй свои руки, они влажные, как твои скорые слезы».

«Счастье очень хрупкий фонарик, бывало, так поманит издалека, заразит своим духом, надеждой, а после пропадет с горизонта, словно кто-то украл, не то подло унес в неизвестность».
        С тех пор он всё чаще слышал какого-то нового себя. Посылая флотилии, наполненные оправданьями, в самое сердце, списал всё на миражи своего возможного сифилиса.
«Да, бессонница, голос изнутри… Вряд ли я посланник Бога. Это просто бактерия, вращающаяся вокруг своей оси». Идя прочь, Июнь осознавал, что нечто удерживает его здесь, или же нет, скорее нечто пригласило его сюда. «Кто эти скелеты, лики? Эти кто имеют послевкусие своих присутствий, язык весь связали своим „вяжет“ хурмы начинки кожицы». Его вина революционирует в истребленье, одни сожаленья остались, одни пересчеты, что не догнал, что не успел. Заморозит глаза своим безразличием, достанет пальто из пустого шкафа, выпьет немного сухого вина, хотя очень желалось сладкого, и вполне гармоничен с теми, кто изменяет мир. «Да на тебе эту власть! Отравись, наконец, иуда! Тебя злит, оттого что кто-то способен думать лучше, чем ты. Разум может быть только у тех, кто содержит свой дух в чистоте, всё остальное лишь попытки физических напряжений, сочетаемых с работой центральной нервной системы. Обыкновенная физика. Дистиллированная насыщенная полезными элементами вода с ценой, более чем минимальный оклад, в отношения разума не спасает».

«Я хочу быть один, я хочу быть один»,- источал Июнь, трогая пробитую переносицу, уносясь в морозную звездную ночь, овладевая всё большими вопросами. Неожиданно узрел в своем сне белое пятнышко, напомнившее ему докторский халат, и это что-то комментировало его пагубное неизбежное перед собой действие. «Ну вот, еще вдохните, ну вот… вдохните и эти крошки. Вы молодец, только не делайте рекламу плохому. Мой деятель»,- забавляясь, лукавил некто, всё, привирая на пустом месте, скидывал в бездну благородную сущность.
        Вот так в самый нежный расслабленный день Июнь Июлич Никакой был затянут дьявольской пургой. Его несли огненные кони прочь через зимнюю Москву, загоняя в зазеркалье грешности, в грустную до пыток ночь. Отныне и во веки веков вечный неистребляемый смысл запрет свои ворота пред ним, поддав лишь успешный до поры до времени бизнес по передаче адского снега в традиционных портфелях.
        Плетистые розы лишались поврежденных ветвей, заглядываясь в стеклопакеты знойного дня, когда Июнь Июлич уж по другу велся без оглядки, и что-то ужасное слушал о связях, старательно избегая глаголившего рта собеседника.

«Ах, Июнь Июлич, ну на что вам эта эпоха перекрестков? Эти битвы цветов, эмоций, этот развращенный пир? Дерзайте к нам в преисподнюю, там еще слаще…»,- явственно произнесло Пятнышко, задумавшись в наставлениях. «Завтра, друг мой, вы должны быть в городе Fecamp, это портовый городок на берегу пролива Ла-Манш, добирайтесь туда, как хотите, главное - успейте заглянуть в местную церковь, там до сих пор можно лицезреть кровь Христову. Так познавательно, друг мой, так познавательно. Только помните, что в полночь отбывает ваше судно, на котором вам, увы, не придется спать. Впрочем, мы позаботимся о ваших сосудах».

«Я умру?»,- в чертах пьянки произнес «Никакой», походя на слепого.

«Одно я могу гарантировать вам, это судно доставит вас прямиком в заснеженную Москву»,- ласково усмехнулось Пятнышко, отпуская «Никакого» в путь.
        Он, как великий сумасшедший князь, влачился, обличенный в бессмыслице своих действий, и одновременно трепетал в страхе, понимая что он даже не инакомыслящий, а всего лишь найденный. Дикая поросль - сужденья его. Он истрачен, исчерпан, наказан? Нет, друг мой, это верб.
        Июнь Июлич Никакой сделал всё, как предсказали, он был мил и находчив в изобретательности своего графика, он даже учуял запах свежей трески, видя живые фасады города Fecamp той драматической эпохи и того способствующего случая. «Боже… Сколько плохого привело меня сюда»,- подумал усталый Июнь, уже перевалившись с земли на отбывающее в никуда судно. Буквально перенося ненормальную жажду, он загляделся на циферблат своих особенных часов, поражаясь в стрессе и предопределении.
        Человек под буквой «У»

«Отпустите! Руки прочь от меня! Подонки назначенные! Отпустите! Отпустите! Знайте, что это - Я! Это же - Я! Это же Я, не смейте!». Металлический холодный поручень служил реальной опорой его развязных действий, а под ногами черным мелким кубиком выложенная лестничная клетка устойчиво притягивала к себе. В этом месте всегда пахло вчерашней сыростью, что весьма напоминает тление кожи, так казалось его извечно заложенному носу и одной из пяти великих точек, что зажглись в его голове при появлении на свет.
        Спустя годы обернулся он новой породой, взятой из глубин прошлого. И теперь такой бледный, слащавый, развратный старик с оттянутой губой стоял посреди острова непонимания, в одиночестве терзая себя о подъездные перила, издавая обезьянкино
«У», всячески кривя плечами, нелепо дергался. На дворах уже прошли дожди, а это всегда сказывается на здешние мысли. Во дворах пекут хлеб, и это тоже искусственно будоражит сознание, над дворами жалкий клок вселенной, но уже так бесконечно и так бессмертно для настоящего. Ему вспоминалась строчка из написанной им книги:
«Главное вовремя остановиться!»,- кричал разъяренный ямщик, ему внимал неизвестный классик, беда, он так и не успел ничего написать.
        Пасмурность сменится головной болью, свет это вообще головная боль. Такой жалкий, опущенный, раздавленный богатым вращением мира, забыл дорогу в аптеку, только выйдя на лестницу, только собравшись с чувством, что там будет не скучно. Теперь есть только она - волнообразная красная, не знающая постоянства, что прежде служила ему памятью, а ныне свернулась отрезом ткани, чтобы безразлично глядеть на всё через его усталые глаза. Она подавляет его сознание, раня прочность сетчатки - сердито бьет силой, и развратно лежит на всём, что его окружает.
        За тяжелыми днями человека под буквой «У» наблюдал старый ядреный куратор, что всю жизнь убирала их общий двор, критикуя небрежно оставленные окурки. Старуха живет в этом же доме этажом ниже и знает, что путь на аптеку это только начало, что еще миллионы забытых путей, и ничто не дарует ему спасенья, да и поздно говорить о спасенье, пришло время, когда достаточно стука куда-то наверх.
        - Ну что, шизнутое Шаганэ? Перемена погоды? Смотри, не написай здесь! Идем, а то еще скинется. И как потом на это смотреть?
        - Слушай, а кто это?
        - Тебе это надо? Нет. Я вот что тебе скажу, хочешь действительно что-то узнать - попробуй рот сэра Джаггера. Вот смотри, SEX PISTOLS не продались, как были чумовым мочалово, так и есть - понимаешь, что твое. THE CLASH… ну, таких просто любишь, коллектив значительнее, посерьезней, одним словом - энергетика, ты только утри.
        Эхо юных голосов поднималось все выше и выше. Дерзко захлопнулась входная дверь, прутья лестничной клетки слегка содрогнулись. Такой далекий от правды, не мог себя успокоить, а ведь когда-то она являлась ему - едва он успевал ее распять. Она услужливо подавала ему руку, послушно оголяя себя, а после объятий все то общее, что соединяло их, выливалось на упругий пергамент. Теперь уж салон опустел, и лица забылись. В пустой квартире есть сломанный чайник, коллекция непрочитанных книг, старинный фарфор, хранящийся в ореховых горках. Его колени дернулись, ощущая видение летних бабочек, он вспомнил, что в гостиной еще резвится запачканный шелк старых кушеток, вместе с его тронутой памятью. И в лучах летней фабулы он узрел пробуждение забытых гостей - юные девичьи лица, гордые станы потерявшихся женщин неспешными слайдами поражали его безумное затмение, а уж позже красивые юноши оставляли свое, не решаясь на возможность грядущего заблуждения.
        Да нет же, так не кончают мыслители века, подобный конец и не для простолюдинов, все, кто его знал, сказали, что он уехал встречать свою старость в рисовый край, теперь в его окнах отраженье востока, теперь он пьет толковое кофе и мудро плачет о генетической родине. В Москве гудела вечерняя летняя пробка, художники собрали мольберты, исчезая в переулках Земляного города, в то время как продавцы советских алюминиевых значков спрятались в навесе каштановых деревьев, неспешно выкладывая под окнами государственной библиотеки свои старые литературные издания. Пришло время оранжевого заката. Сладкие запахи летели вдоль Якиманской набережной, на мгновение весь округ пропах русским шоколадом. Ветер загонял вкусы в переулки Остоженки, настигая приезжие пары, но все это обратилось во вчерашний день, когда жара болезнью сходила, а сегодня бил полдень, серебряный полдень с чувством дождя и пыли.
        Внезапно он остановился и, потерявшись во времени, настороженно замолк, отдавая себя замкнутой тишине. Внизу этажи, их порядка семи, счастливый этаж, но не для тех, кто все потерял. Может, вернуться в квартиру и, наконец, подумать о великом? В маленькой кастрюльке приготовить кипяток и, услужливо покоряясь неудобному предпочтению, ждать добрых вестей издалека? Снять подранный смокинг с тела своего, разбить несколько яиц над раскаленной сковородой, интуитивно расписаться на прошлогодней газете, а дальше не забыть бы вымыть руки и шею и, удобно расположившись напротив молчаливого телефона, вслушиваться в конструкцию своего одиночества, пытаясь определить длительность жизни того, что зовется твоим теперешним окружением. Кто знает, когда страницы заметок перестают быть пустыми. Но твой телефон звонит раз в неделю. И тот добрый звонок, есть проверка фотографа - старого друга, человека, с которого все началось. «Бледные бабочки на ярком». Помнишь? Постановка первых жизненных решений, и все это на скорую руку, тогда все было без предрассудков. Однако, все это не более чем развлечение твоих театральных
фантазий, намного серьезней была работа. Твоя должность в одном из издательств, из категории не только как исполнитель. Там приходилось кричать и нередко после часами расчесывать шею, пальцем елозить в своей голове, ответственно нервничать. Ой, как нужны были деньги. Вечерело. Присев, разглядывал чужие ноги из-за пыльных оконных рам. Мечтал, отдаляясь от реальности, дегустируя кефир с хлебом, заранее вычитал из рубля двадцать две копейки. Желал закрутить что-то свое, знал, что обязательно выйдет. И надо же, вышло, ушла нелегкая юность, пробив философией лба особенную для себя дорогу. Иными словами - переменилось, взошло, обернулось, так что не высказаться по-простому, ибо пришло кушевальное время. - Так вы говорите, звездочет поневоле? Да вы… это я усваиваю! Я говорю, цедите разговор. Естественно, о чем речь, к пятнице друг мой, к пятнице. И чтобы в четыре колонки. Завтра прилетает «Вешайтесь Все», как всегда, все внезапно! Приземлится раньше, чем самолет, сами понимаете, когда тут подготовишься. Привезет материал и подарки, пока разберется, что к чему, разделит на сладкие половинки. Ну да, время…
Мммммммм… А я, знаете, уже не реагирую на все эти блудливые слухи. Вот все говорят: «Слухами земля полнится», а я думаю так: «слух не гадость», ведь гадости больше. Ловите, друг мой? Мы-то знались тесно, но кто же знал! Да, я ошибался. … мммм… Верно… Ну, как общаемся? Нет, конечно, я и телефона-то не знаю, говорят, ту квартиру сдал, на другой прячется; да и как бы это все выглядело, хотя знаете, сожалею, ведь умел же так талантливо находить новые веяния. Да и вообще, собственные вещи из ряда уникум. А нет, все поменял, никому ничего не оставил. Да если уж честно, если бы так был бы нужен, нашли бы. Точно, нашли бы! Да, ладно-ладно, мы-то знаем, как закрываются подобные дела. Ну, давай… Позванивай, дружище.
        В коридорном проеме одного ключевого пространства стоял Сахарный человек, и он настолько сладкий, что когда я пишу о нем, мне хочется запить его горечью скошенного тростника. Боль, умеющая перерождаться, как пущенные со зла слова, теряющие по дороге силу своего проклятья, едва успев обогнуть весь земной шар. Нечто подобное и служило ему талантом. «Тик-так» - тонко звенят его наручные часы. И они, должно быть, очень спешат, ибо в этом вся сила его правой руки. Однажды он одолжил мне их, в залог я оставила ему свое неопределенное время, а когда приходила голодная невозможность, я доставала часы из комода и тайно слушала ход его жизни, прижимая заветный корпус к своему падшему уху. Этим утром он проснулся с чувством странствия и беспокойства, озираясь, узрел сквозь шоколадные жалюзи своего окна рассвет Сан-Франциско, и это на редкость чудно в старом московском районе. После долго курил, извлекая частицы пота с высокого лба. Еще ночью на его балконе стояла исламская женщина. Поглощаясь тьмой, она что-то шептала ему, надламывая запрет паранджи, оголяла живот, не приобретая танца. Сахарный глядел на
женщину сквозь стекло балконной двери, точно зная, что это видение придумано специально для него, что она никогда бы не осмелилась на подобное, если бы не важнейшее обстоятельство. Ее глаза медленно преображались из черных в голубые, из влажных, полных слез, в сердитые и гордые. Она говорит ему, уставая от своих собственных слов: «Я уже давно не могу спать без мучений, ибо близкие мне - в книге мертвых». Он видит фонарные знаки, они влетают в старые темные окна, и на его потолке проезжает отблеск машинных габаритов. Он желает тронуть ее, но не может отпереть балконную дверь. В ответ женщина открывает лицо, вытаскивая пряди волос из под черных одеяний, а дальше прильнет к стеклу, чтобы рассказать ему о смысле своего явления. «Грядущее время…»,- прошептала незнакомка,- «Каждый наступавший, и каждый рожденный от наступавшего в любом из последних трех поколений в расплату получит свой особенный столп». Он видит реальность, залитую прозрачной водой, множество неудачных зданий и все в пучине покоряющей волны. Он спрашивает ее: «Зачем?», но в ответ женщина опускает лицо, избегая возможности ответа, вода
превращается в чернила, он волнуется, перебирая цепким пинцетом свои ядовитые страхи. Женщина нервно дышит исподлобья, зажав внутри скрытную эмоцию, словно переживает неподходящее мгновенье, а после с гордостью промолвит: «И это все человек…». Внезапно сказанное в дальнейшем перекроет затяжной сигнал, напоминающий свисток депрессивного советского чайника, развернутая перед ним картина замрет, позади него зажжется свет, кто-то пустит сигарный дым, выкрикнув:
«Стоп, снято!». Он немного опомнится, во вздохе вспомнит карту нереального консалтинга, с надписью: «Политика - шлюха, одалживает за пирожок». И неожиданно вычислит для себя, что, оказывается, еще пока спит.
        Уже вечером его фигура слегка покосилась, он долго думал, почему именно он, у них же есть кандидаты, которые могли бы заменить «У» без блефа, заменить. Он всегда нападал из-за спины, правда, прежде поворачивал противника к себе лицом. За это Шугу остерегались, одновременно питали искреннее на редкость уважение. И так бы все и было, если бы не возникшие сложности с проведением грандиозного праздника. Интересная дата, стоит подумать о неожиданном варианте. «Мы скажем, что сострадание нужно в первую очередь не тем, кому сострадают, а тем, от кого оно должно исходить. И в этом нет распродажи публичного на фоне утраченного смысла. Скорее, инсталляция беспредельной функции, несущей чувствительность и милосердие… в конце без смайлика. Таким образом, зададим вопрос, а зачем вообще стиль, если в нем нет цели, разума, сердца? И какую роль он играет, если не подчеркивает твоих же на сегодняшний день мыслей? Насколько это дорого иметь свое личное на все ощущение? Кто может и не может себе этого позволить? Наши совместные переживания, восприятия… И все-таки мне бы хотелось привлечь больше публичных людей».
        - Спасибо, Шуга,- почти безмятежно поблагодарил Ключ, глядя в старательное лицо Сахарного.
        - Вам спасибо. Многие подчеркнули тот факт, что этот проект девиантен, однако он привлекает неординарностью, он заставляет думать о материи как о том, что в действительности под ней.
        - Ты неожиданно прав. Знаешь, я даже уже вижу твое удивительно при современности аристократическое лицо. Вижу, как ты рассказываешь о том, как ты старался, как напрягался и, наконец, возбудил свое нелегкое дело, решительно сделав намеченное. Как это все легендарно, Шуга, я танцую на твоей сцене. Но ты совершенно забыл о том, кто тебя содержит. Вспомни, как следует. Не нужно этого всего. Ты только вспоминай время от времени, где твоя свобода. Твоя свобода, Шуга, на грядках с помидорами. Сейчас все будут говорить, каким «У» был плохим. Как он всем бумагу в туалетах не докладывал. Экономил. И ты должен к этому готовиться, именно готовиться, а не прислушиваться к тому, что «У» - это заросший мохом сумасшедший пень. Дело даже не в стоимости, это обычное дело - для причины появления интересного проекта, только оттяни карман… В конце концов, я тебе верю. Пойми, все упирается в нашу общую идею, мы не станем меняться ни на один месяц.
        Человек, влюбленный в положение - сидеть, довольно редко прощается с удобной ему привязанностью. Закончив свое условное предупреждение, Ключ очистил «Красного принца» карманным ножом, проткнув вилочкой для груши его левый бок. И с завистью решив для себя, что жертва уже несъедобна, сделался категоричным и мутным.
        - Я думал, что…
        - Ты думал, Шуга, а собака делала свои дела. Я не хочу тебя обидеть, ты нам действительно нужен, но подобные проекты не для нашего круга.
        - Понимаю… Я, наверное, пошел?- неожиданно остановил Сахарный.
        - Зачем?
        - Следить за собакой, признаться, очень боюсь оказаться правым.
        - Я прощаю тебя. Встретишься с Госпожой… и смотри в оба - руками не трогать. Будь весьма осторожен, предварительно согласуйте тематику общения, сам знаешь, что нужно спросить… Сказать… какая она сильная, необыкновенная, перспективная,- на что Шуга убедительно кивнул.
        - Вот так, помни, ты и «У» идентичны. Все, что делал он, делаешь ты, никто не хочет, чтобы его уход мистическим образом вспоминался, ибо для всех из всех ничего не было.
        Если вообще честно, то Шуга понял все, но не понял ничего. Грустно как-то надо выпить, да именно выпить, хотя ничего страшного не произошло.
        Как-то незаметно его настигли сильнейшие времена перевернутого русского пряника. Прячась в молочной пелене бессильного горизонта - северное солнце не отдавало своей общей сути. Спустя часы беспощадный февраль продолжал рвать легкие, Шуга бежал по заснеженной вечерней дороге, и она напоминала ему свежее тульское лакомство, что празднует свое неудобство с совестью. Впоследствии падая, изгибался, едва рассердившись на устойчивость случая, за все переживал, не жалея сердца. И еще, с верой во что-то хорошее, забегал в теплую формальность старого подъезда, чтобы проверить почтовый ящик и недовольно швырнуть листовки с любимой сердцу мыслью: «Всем вам два на два. Ну, а мне до семейной урны еще далеко». Критикуя запах пространства, неспешно поднимался пешком и, чувствуя божественное наблюдение, открывал дверь 153-й квартиры.
        Возвращаясь домой в разгар сезона верхней одежды, Шуга в спешке снимал очередное пальто, и обязательно вешал его таким образом, чтобы поутру подольше искалось или вообще бы так и не нашлось. И вот снова приходится брать старое из эбенового шкафа, обещая себе вернуться непременно к вечеру и желательно пораньше, чтобы все потерянное, наконец, отыскалось. Вымыв руки миндалевым мылом, традиционно включить джаз, отдаваясь вечерней молитве без чувства вины и скорби. Детально вслушиваясь в качество пения, воображал движения чернокожей Эллы. А далее отужинать в одиночестве и обязательно стоя на уставших ногах, есть некая примета, не то искаженный распорядок духа. О, да Элла ему нравится больше, чем Билли. Элла напрягается, сопровождая голосом игру оркестра, после чего он ужинает с еще большим аппетитом, чтобы с совестью покурить, отмечая для себя извечно потерянный счет любимых бразильских сигар. «Да еще одну»,- признается себе, вспоминая о крепости табака. Забытое блюдо с нарезанным зеленым перцем утопло в поворотах дыма, он вытер стол, припоминая полученный подарок в год огненного кабана,- точнее,
керамического поросенка с надписью в интересной промежности статуэтки:
«Меня не подложили. Я подарен с любовью». «Писанина…»,- расстроено вспомнит о судьбе несчастного автора, отчетливо понимая, что Элла с оркестром ему и впрямь поднадоели. Пробуя купленный на Маросейке банановый коктейль, удаляется в широту комнаты, чтобы ненадолго включить телевизор. И небрежно касаясь легких кнопок, недоброжелательно оценивал каждый навязываемый летящий кадр. «Молоко от счастливой коровы всегда полезней!»,- назойливо доносится из телевизора, Шуга забывается, пытаясь проникнуть в скрытый смысл того, как это, когда корова действительно счастлива. «Наверное, когда вымя пятого размера, как-никак женщина»,- абсурдно думается ему, а далее воображает скотобойню, и ни черта не понимает. «Вести? Жаль, что гонцы перевелись… Так хочется отрубить чью-нибудь голову»,- обманывая самого себя, головокружительно заявит в пустоту, основательно возжелав раздеться до трусов. «О да, я вас всех знаю, сегодня уже слышал»,- подчеркнет детальность, едва не оголившись. В полумраке широкого коридора раздается звонок в дверь, его размышленья прерываются, он перестает злиться, едва подумав: «Кто?». В ленте памяти
всплывает не первый список кандидатов, каждый напрягает его своим появлением. «В общем, не хотелось бы никого. Кто знает, кого притащило, не
„Мансарду“ ли? Признаться, сегодня не совсем подходящий день для личных дел и прочего». Он слышит звук спущенной воды, чье-то горло плюется в раковину, спешно откручивая краны. «Кому рассказать про ваш квартирный цех?»,- с большим сожалением подумал Шуга, глядя в свой невысокий потолок, одновременно постукивает кулаком в вертикаль, словно отмечает хорошую возможность сейфа.- «И кого притащило в столь позитивный час приятного мне одиночества?»,- возмущаясь, Шуга отворит дверь и, видя стесненного друга, неловко вспомнит, что между ними прошелся раздор.
        - Впускаешь?- с чувством вины поинтересовался худощавый гость, почти весь обмотанный в красный синтетический шарф, в смущении бледнел от холода, теряясь в мрачности пустынного этажа.
        - Неужто диплом о высшем образовании?- поинтересовался Сахарный, едва не прикрыв рот рукой,- Вас научили спрашивать разрешения?
        - Я не такой как все… Вот принес,- в проеме двери гость рекламировал банку с солеными огурцами, боясь выронить ее из рук.
        - Что это?
        - Какого черта, Шуга! Огурцы в банке. Смекаешь?
        - Уместно… Спасибо, что не коробка с конфетами. Проходи, Креветка, но знай, что я тебя не ждал.
        - Господи, что это?- неожиданно гость споткнулся, едва переступив порог, не желая вслушиваться в последние слова Шуги.
        - Спокойно, это всего лишь тряпка.
        - Я вижу, что это тряпка! Что она здесь делает? Раньше ее здесь не было,- с чувством ревности отметил Креветка.
        - Ну, как видишь, здесь у меня вход в жилище, по логике здесь явно должно что-то лежать. Хочешь, положу тебя?
        - Подарю тебе коврик на рождество с твоим же портретом,- с обидой промолвил Креветка, надеясь на плотный ужин.
        - Вижу, что вы сегодня лишены благородства, не то воспитание в связи с долгами отвернулось. Неужто навещали помойку? Иль за гаражами совершали променад?- неспешно вынес Сахарный, разбивая дерзкий настрой не уступчивого друга.
        - Прокатись в метро, а после я спрошу тебя насчет твоего настроения. Людей так много, что непонятно на какой станции вообще возможно зайти в вагон.
        - Метро как метро. В него нужно спускаться с чувством великого народного единства и беспредельного согласия. Я до сих пор езжу, я горд и далек от противности.
        - У тебя еще нет машины?!- с горечью отметил Креветка.- Замкнутый круг, я сегодня с бомжем ехал. Что здесь скажешь, пусть будет проклят тот, кто решил меня автомобиля. Знаю, что у тебя под столом ящик с отменным спиртным, но сегодня я пить не буду, завтра у меня встреча всей моей жизни. Можно мне переспать с твоим холодильником? Господи! Кто твой спонсор, Шуга? Я вижу килограмм черной икры, две бутылки розового шампанского, шоколадный торт за сто долларов, и это только средняя полка! Кто оплачивает твои идеи? Скажи честно, ты - шлюха? Прости, но так живут только очень крутые и очень опасные шлюхи.- Взгляд Креветки был полон огня, он уткнулся в богатство полок, уже не думая ни о чем.
        - Зря тебе проститутки мерещатся. Я так и знал, что ты пришел за едой. Тебе не стыдно?- безразлично поинтересовался Сахарный, зажигая сизый фонарик с медной петлей на макушке.
        - Мне…- задумчиво переспросил Креветка, уже вскрывая пластиковую упаковку с копченой колбасой.- Очень. Мне безумно стыдно, что я тебя побеспокоил, прости, что от меня воняет, друг. И как бы ты любезно ни приглашал, я не смогу составить тебе свою бедную компанию на выходных в Париже. Хотя, о чем я тебе толкую! В таком городе, как Париж, чувство одиночества заполняет концептуальное архитектурное решение. Да, единственный город в мире, где можно по-настоящему полюбить себя, ощущая свою самодостаточность и цельность, оттого что все-таки смог до него добраться и хоть немного, но прижиться в нем.
        Креветка с усердием принимал пищу, параллельно рассматривая довольно примитивные, но новые обои, искусно замечая их воистину безразличный цвет: «Лягушка в обмороке… нет, блоха на косточке… Буду точен… Скажем, во всех отношениях свинья, но с тринадцатой сиськой. Как бы вроде бы и ничего - простить можно. В самом деле, ведь есть за что, или, например, взяться да и вылечить ее вредность. Вроде надежда есть, еще исправится. Ну, как-никак тринадцать штук! Не пропадать же добру такому. Хотя нет, знаете ли, длинновато, тянет на цельное заключение, выдернутое из судебной психиатрии… Вернее было бы: Пьюзо без „Крестного отца“. Да, я бы так назвал, и уж не сомневаясь, назвал бы: Пьюзо без „Крестного отца“».
        Умело, чередуя закуски, Креветка попросил включить музыку, отметив, что желательно, конечно, что-нибудь металлическое, чтобы лучше усваивалось. На что Шуга категорично оспорил, напоминая гостю, что когда луна в близнецах - поющая Элла уже металл.
        Позже глаза Креветки становились все больше и выразительней. Так всегда происходит, когда Креветка возмущается. Они словно вылезают из орбит. Креветка долго изъяснялся по поводу того, как умело его надули разбойники - поставщики, потребовав с него деньги, а он заявил, что никаких денег у него нет, и через два дня пропал его грузовик. Тональность изменялась, а он все утверждал, что они сами украли товар, оглушив его кувалдой. Им было мало того, что он провел четыре злобных часа в больнице, зашивая себе голову, вдобавок они объявили его хамом и кровопийцей, захлопнув перед его носом дверь. Затем примолк, под предлогом вчерашних опозданий. Съел весь сыр со словами: «Странно, вот я так беден, что даже бледен, а ем такой сыр». И что-то опять вспомнил про то, как зашивалась его голова, как он ждал своей скорой очереди, сидя в белом прохладном коридоре. Как восемь раз спросил медсестру: «Скажите, а мне больно будет? Нет, вы мне точно скажите, будет больно или нет? Спрашиваю еще раз, но скажите теперь честно, больно будет? Мне больно будет или нет? Вот, сейчас я отвернусь, а вы мне так тихо скажите, чтоб
никто не слышал, мне будет больно, будет больно или нет?»,- после чего с чувством собачьего бешенства она все-таки вколола ему дозу новокаина. Далее вспоминал, как в отделение вошел человек-мясо, и все те, кто ждал своей очереди, попадали в обморок, и только Креветка все пережил, и даже справился о его здоровье, помогая открыть несчастному дверь. Позднее выяснилось, что на человека-мясо напал бешеный доберман, протаскав его по заснеженному двору в течение двадцати минут, пока наблюдавший в окно пехотинец не пробил собаки мозги из дробовика. Врачи ставили несчастному капельницу, предварительно порекомендовав ему все-таки лечь. Креветка за всем вежливо наблюдал, учась с совестью, и даже помог донести носилки с потерпевшим, так что теперь у него проснулась особая тяга к медицине. Более того, он обменялся телефонами с братом человека-мясо и теперь гордится их общим знакомством, и очень за все переживает.
        К утру откровенность кончилась, в разуме расплодился отголосок ночных бесед, Сахарный положил руку на сердце, вслушиваясь в гармонию физической игры.
        - Ну и где же ваша набожность, любезный?- протирал ухом дверь, рискуя испортить прокуренное легкое, стоя на сквозняке.
        - На дне!- смеясь, выпалил гость, сохраняя оппозицию неподвижной.
        - Мне надоело просить. Умоляю, вытряхивайся.
        Уже утром Шуга пытался проникнуть, в свою собственную ванную, но звук воды заглушал его тщетные попытки и в голове встревоженно пробежал момент неприятного ему опоздания.
        - Отчего такой неприветливый? Убедись в моих чистейших намерениях и, наконец, заходи,- в изумлении проговорил Креветка, натирая себя пастельным полотенцем в облаке горячего пара.
        - Я этого не переживу. Нюхайте его еще… Боже! Сколько воды, ты затопишь моих соседей. У меня опять будут проблемы. А где паста?
        - Кончилась.
        - А где моя бритва?
        - Не знаю, я побрился и положил ее обратно на полку.
        - Ты ее брал!? Я просил тебя не трогать мою бритву. Каждый раз, когда ты приходишь, у меня все пропадает, либо тут же заканчивается!
        - Извини, но я тут вспомнил, зачем я пришел к тебе вчера,- уверенно предупредил Креветка.
        - Я жду самого худшего.
        - Так вот, как я уже упоминал, у меня сегодня особая встреча, возможно даже в офис пустят… Ты не одолжишь мне свою одежду?- с буквальной странностью поинтересовался гость.
        - Перпендикулярное воскресенье поранило параллель понедельника…- прячась в потемках руки, театрально развернул Сахарный, хотя его ничуть не сразила просьба Креветки.- Я знал, что ты женщина. И что у тебя все такое потребительское? А впрочем, что за вопрос. Все и без того ясно. Только январь кончился, как ты в моих дверях - выторговываешь. Я не против того, если угодно бери…- почти безразлично закончил Сахарный.
        - О, Шуга! Я обязательно верну, а прежде сдам твою одежду в хорошенькую чистку!
        - Ни в коем случае. Ничего возвращать не надо…- обороняясь, остановил сладчайший. - Ты заберешь мою одежду и исчезнешь хотя бы на месяц. Сейчас я одарю тебя приличием.
        - Я хотел попросить денег, но, признаться, не уверен в том, что мне представится вернуть. Это я так, чтоб ты знал,- с чувством глубокого счастья продолжил Креветка, заглядывая в огромный эбеновый шкаф, в коем имелось многое из того, что уже давно не носилось хозяином.
        - Единственное, о чем я тебя попрошу… Не потеряй мой черный чемодан. Прошу вернуть его как можно скорее без отсрочек. Почти все эти вещи ты можешь забрать, я более носить их не буду… Теперь у меня появится смысл чаще прогибаться,- с улыбкой на лице Шуга удалился в сложность надуманных им значений.
        Креветка хватко подбирал все то, что вылетало из шкафа, с наслаждением укладывал вещи в большой черный чемодан, успевая обернуться и немного послушать все то, о чем Шуга говорил, при этом совершенно не вдаваясь в хитрые хлопоты Креветки - все более погружаясь в превосходную форму своей складной речи. Хотя цельность Сахарного допускала прямую правду, казалось бы, неестественной для их отношений просьбы. Шуга прекрасно знал, что все это, скорее всего, на продажу,- куда-то, кому-то в самые ближайшие часы будет непременно предложено. Да и Креветка в свою очередь убедительно догадывался о сути своей уже непрочной тайны. Спустя часы он покидал квартиру Сахарного с чувством новой свободы и необъятного человеческого достоинства, уже заведомо подсчитывая выгоду вчерашнего посещения в глубине своего мокрого существа, шепотом выдавал: «Отоварился. Очень неплохо отоварился. Намного лучше прошлого. Убедительно лучше». Постукивая колесами едва закрывшейся дорожной клади, он с трепетом прижимал к груди, еще дополнительно подаренные вещи. Среди общего подарочного набора явственно наблюдались следующие элементы:
шотландские виски, английский болотного цвета зонт, книжечка с пословицами на немецком языке, новогодняя корзинка с венскими сувенирами, пакет свежих испанских апельсинов, четыре консервы с тунцом, дешевая китайская фляжка с надписью: «Алисе лучше не пить», при этом резиновые сапоги сорок пятого размера, отвертка крестовая №3, старый игрушечный штуцер и маленькая, но очень горькая шоколадка из Швейцарии лежали в пакете с еще всякого рода отдельной чепухой, не представлявшей Креветке подлинного интереса. «В моих руках весь мир замер на мгновение»,- уступчиво делился неимущий Креветка, каждый раз с чувством депрессии волочившийся в ожидании скудного заработка, в ответ Шуга рекомендовал подержаться за глобус, провожая гостя вдоль трамвайных путей, сердито спешил, отмечая убийственное скольжение московских тротуаров.
        Спустя ночь, вернувшись в свое занятное положение, Шуга снова переступил ключевой порог. «Мои глаза давно привыкли к темноте»,- поверхностно выбило сердце, спрятав свое отношение в спокойствии пульса, отправляя несущую частоту в сторону театрального жанра. «Когда снег станет черным - мир в очередной раз перенесет второй замечательный предел. Так что с моей головой?»,- он развернулся и ушел вслед за двигающимися кружками. Вспоминая первый осенний лед, как значение имени своего, не то издали присматриваясь к происходящему, Шуга вдался в причину непреднамеренной хитрости, осторожно совершая поворот надоевшего ему ключа.
        - Шуга, я все уже знаю, но ты послушай, меня вчера неожиданно для себя осенило! Я не забуду… Так не совсем то, сейчас я тебе зачитаю,- Ключ погрузился в клетчатые листы, что сугробом лежали на его пустом рабочем столе, и, упираясь вниманием в капризы собственного почерка,- вспотел, предвкушая положительную оценку мысли. «Я никому не говорю о том, что вы есть. И прячу свой февральский снег под подушку, зашитый в стену он ликует, и, оторвавшись от сиденья, летит в мой старый абажур!» Ну, что скажешь?- С последней откровенностью зачитал Ключ, ожидая в ответ легкость позитивных изречений. На что Сахарный забавно усмехнулся, медленно снимая пиджак, чувствовал свою грядущую силу. Конечно, он знал, что написанная белиберда Ключом есть некое литературное послание, которое он никогда не зачтет объекту своих влюбленных реакций. Оптимизм знаний вызывал чувство сладкого умиления с произволом мести и шантажа. «Ключ, иногда ты бываешь глуп»,- признался Сахарный, воображая потирающую лапки муху, ответственно желая отомстить ему за вчерашний категоричный разговор.
        - Зачем?
        - Что зачем?
        - Летит.
        - Что за вопрос? Летит и все. Любовь! И этим все сказано.
        - А зашили кого?
        - Кого? Ты же сам говорил, что неважно как, главное, чтобы красиво.
        - Говорил, но красота без смысла все равно, что прирожденная мать, не познавшая материнства.
        - Ну, хорошо, я тебе проиграю! Я скажу, что это был инстинкт, теперь что?
        - Я не понимаю, при чем здесь ноги?
        - Какие ноги? Нет. Все не так… это желание быть с кем-то!- убеждал в наличии глубины расстроенный Ключ, уже сомневаясь в написанном.
        - Хорошо, а зачем кого-то прятать и тем более отрывать, когда и так все достаточно наглядно?
        - Да нет же, все не так,- стесняясь самого себя, занервничал не подъемный Ключ, вглядевшись в свое вчерашнее потухшее яблоко - «Красный принц».
        - Все не так уж плохо. Поверь. Главное, никому не показывай сей черновик, просто загляни в словарь и найти слово ахинея. И, чур, без экстрима, боюсь, ты навредишь своей особенной репутации.
        Ключ пережил шок, разочарованно отпуская от себя надежду на литературный рассудок и черту явственного новатора - неизбежно заскучал. Да еще весьма неудобно вспомнилось ему, как однажды он придумал продать свое старое зимнее пальто одной несговорчивой жадине, но, вовремя остановившись, с раскаяньем выбросил кофру на помойку в самый канун намеченной встречи. Перегорела лампочка идей, и спустя трудный час Ключ с горечью сомневался в содеянном, попрекая себя за уступчивость, вслушивался в добро обманчивых разговоров, услужливо понимая, что вот-вот лопнет.
«Надул же… Надул».
        Сахарница

«Сколько время на ваших часах?»,- спросит устало, облизнется, затем канет в никуда. Да, он знал этого человека, он всегда поднимает воротник и внезапно уходит. Теперь, когда рядом кто-то танцует со стаканом джина в руке, от души поет, изворачивается, он хочет проделать нечто подобное, но его невольное назначение не может позволить ему уйти прочь. «Хорошие ребята!» - кто-то выкрикнул Шуге из толпы. «Дай телефон уроду!»,- продолжал выделяться некий, спешно танцуя, всем своим пьяным взором обращаясь к резонирующей сцене.
        Пережив грустное состояние, Шуга покинул нелегкое для себя мероприятие, без суеты спускаясь по лестничной конструкции, он, крепко придерживал салфеткой поранившийся фаланг пальца, все более приближаясь к действительности зимней ночи. Еще в салоне Шуга поднял воротник, вспоминая старого знакомого, и теперь, когда на руке появился случайный порез, домой хочется вдвойне. «Отчего я так резко провел по краю плотной бумаги, получилась неприятная отдача. Правда, в том, что вызывать такси, я так и не научился». В нелепости происходящего Шуга потерянно ожидает, ощущая настороженность своего разума. «Что я здесь делаю?»,- он поднимает голову вверх, видит черное небо, в нем украдкой пульсирует звезда, еще немного, и она взорвется, исчезая с карты вселенной, и наблюдавший за ней путник найдет сговорчивого таксиста. «Так не хочется читать свои мысли»,- он взялся за голову, но они сами плывут, забравшись в маленькую книжечку его утомленного сознания. Мысли естественно отражаются в настроении, превращая его существо в их правдивое зеркало. О чем он не знал еще в прошлом? Не знал расстояния между любимыми
городами, не знал, что любому одетому на его запястье часовому механизму суждено спешить, отрываясь от общего времени. Не знал, что всякого рода мистика будет относиться к нему с большой осторожностью, не знал, что звук колокола станет звуком всей его жизни. И уж вряд ли ведал до поры о судьбе своей сущности, ибо ей суждено стать сильнее всего того, что станет его окружать.

«Вам дадут минимум. Вам уже дали минимум. Не одевайтесь, вас все равно разденут». Его везли в суровую неизвестность, и действительно раздевали, а, добравшись до пересыльной тюрьмы, он выйдет не в своей одежде, и даже кеды не будут ему впору.
«Да, когда я выйду на свободу, никто не поверит, что я вышел и тем более входил. Никто - мое будущее. Но без прошлого мне его не встретить, а я еще не научился жить настоящим, как странно, что любовь к настоящему мне привьет неблагодарная тюрьма».
        Спустя долгие годы, прячась в кулуарах бристольских салонов, он с врожденной осторожностью осматривал всех тех, кто находился подле него, всех тех, кто суетился на расстоянии - практично вычисляя для себя как необходимость общения, так и естество собеседника. Однажды в разгар ночных игр Шуга сделал уж слишком вольную ставку в тот момент, когда в соседней комнате виртуозно играло сердце Шопена. В заключении он неожиданно для себя выиграл, услужливо получив визитную карточку с вопросительной подписью «Антиквар?».
        Неизвестный приблизился, заранее осмотрев издалека с тем же мастерством, как и Сахарный, и слегка прикоснувшись к его щеке, с придыханием прошептал: «Я видел тебя в черно-белом кино». И в этом они были необъяснимо похожи, можно сказать, до самого стыдного безобразия. Люди лишенные потенциального предположения в отношении их прошлой жизни, без знаков и характерных примечаний. Однако с большим мастерством разгадавшие их общую глубоко спрятанную суть.

«Зачем это все есть во мне?»,- задумываясь над собой, Шуга въедет в переулок, чтобы немедленно переплатить таксисту, дабы продолжить свое нередкое ночное катание во имя мыслей в неизвестном ему автомобиле. «И зачем он меня так хорошо заметил? Так любезно меня попросил, оказавшись мне другом, а главное, приведя меня к тем, кто его и сгубил. Хитрый Ключ, придет время, когда тебя потеряют. Антиквар знал свое дело, знал его лучше других».

«Милая, мне от прогулок лучше не делается, разве что Федю в руки возьму и весь раскраснеюсь»,- говоря с женой по телефону, Антиквар словно намекал на то, что по-прежнему читает Достоевского, а после закусывал вечерним салатом из Метрополя, уже сидя напротив лифта, конструкция которого поднималась в его же квартиру. И открывался лифт чудно в самом центре праздничного зала, в коем содержался весь дорогой ему девятнадцатый век. Центральные окна квартиры смотрели в проспект, и посреди замысловатых коридоров Шугу всегда пугала эта белая куча разложенного им адского порошка. Он наблюдал волнуясь: «Андрей, зачем тебе так много? Может, оставишь на завтра?», но шло время, упраздняясь в прошлое, порошок убывал, не следуя за минутой. Антиквар всасывал, трещал, комментируя опасность своей болезненной привязанности, в то время как Сахарный отпускал дым бразильской сигары в высоту потолков. «Твои адреса… сдашь все на свое имя. Заберешь деньги. Я буду ждать тебя в заранее организованном месте». Доверие Антиквара до глубины души шокировало осторожного Сахарного. Впрочем, осторожность, присущая Шуге с рождения, была
уместна и при точном описании психологического портрета Андрея. «Я приносил ему все до копейки. У меня не было необходимости обманывать Антиквара, но по дороге я чутко боялся, что кто-нибудь выследит и отнимет вырученные мной деньги от продажи старинных вещиц».
        Антиквар частенько изменял свои очки, в дни особенных сделок, когда нужна была оправа с элементом прощения или же подчеркнуть свою задуманную немногословность, но так, чтобы уж навсегда запомнилось, ведь лицо у Андрея прошлого не диктовало, и он с присущей ему аккуратностью доставал из портфеля один из продуманных им вариантов. Затем обязательно шептал, да так, чтоб всех слов не расслышать, и не оторваться от его внимания, не устать. «Шепчет…»,- и Шуга с особенным старанием наклонялся, полностью концентрировавшись над его речью, не смея двинуться вопреки. Что было для него малоупотребительным, так это крик. За все время им обожаемого знакомства, Шуга так и не услышал ни бранного, ни пафосного, а главное - пустого, все только по существу, с тактикой миролюбивого отца. В доме у Андрея не имелось ни одной фотографии его семьи, да и сам он по натуре не имел склонности фотографироваться, бывало, откровенничал, что их уже давно в России и след простыл, отмечая для себя, что Сахарному это и так всегда было понятно. Его чемоданчик был весьма аккуратен и полон купюр, он умело его содержал, соблюдая
безопасный режим. «Так …ну-ну»,- нечто подобное только и прошепчет, даже если жуть какая оплошность выяснилась. «Ничего, сейчас все поправим»,- так тихо и без упрека подчеркнет, словно ангел говорит. «Я помню, он что-то долго искал и неординарно для себя нервничал, а после неслышно нашел и, красиво умиляясь, продемонстрировал с чувством толка. Это была черная лакированная коробочка, в которой лежала серебряная сахарница на львиных ножках. На крышечке сказочной сахарницы был установлен скрученный в узелок ключик, служивший изделию эффектной ручкой». «Пожертвую…»,- с досадой вымолвил Андрей, не расставаясь с таинственной улыбкой, поглаживая тонкой рукой символичный предмет, по-своему объективно закончил: «Эта жертва, мой друг, и тебе добром обернется. Все в мире так и вращается».
        Антиквар и Сахарный встретились утром на дороге Остоженки, время показывало шесть утра, и едва Шуга привык к своему ожиданию, как Андрей осторожно взял его под руку, борясь со своей естественной дрожью. «Веришь в то, что вчера вечером я танцевал?»,- утрируя каждое слово, он обернет все в шепот. «Жуть как теперь страдаю. Дуралей приревновал, а значит сам себе плохо сделал. Что ты на это скажешь? Оценивать ситуацию, разглашать общие тайны, вводить в неверие, запутывать, преднамеренно издеваясь над ней за это все, что вспыхнуло у меня внутри? Нет, пришлось пригласить на танец, что я мог в ту минуту более? И вот сегодня вся Москва будет говорить об этом - Андрей танцевал. Если бы у меня имелись в кармане не только деньги, но и вторая жизнь, я бы наспех прожил бы первую, никого не упрекнув и не разрушив обидой, чтобы с легкостью умчаться прочь, забрав ее и наш танец в новую параллель».
        Кто-то лижет лимон в залитой от солнца коричневой кухне. Мало звуков… Немного свистит, пытаясь проникнуть в щелочку верхнего шкафа, где хранится овсяное печенье, всячески кряхтит - содрогается. Читает на пакете: «мо-ло-ко». Пролезает в сырную дырку, решает любовно понежиться в ней, затем заползает в антенну маленького радиоприемника, где отважно смеется, набирая обороты частот. Сворачивается кубарем и в спальню, еще пока заспанную, непроветренную. Готовый проснуться, Сахарный чувствует время. «Сейчас я открою глаза, но летящая скалка в сторону моей головы опережает утреннее действие». Бумс! Он вскакивает, что-то вылетает из его живота, затем влетает обратно, включается телевизор, а следом и весь свет в квартире, теперь он видит свой коридор, понимая, что, лежа на своей кровати, он бы никогда не увидел себя в нем, да и еще в халате. Шуга пытается осмотреться и, наконец, понять, как можно увидеть коридор со стороны восточного угла, ведь дверь в противоположной стороне. Голова не поворачивается влево, кто-то держит ее силой, грубо сопя в его левое ухо. И здесь он понимает, что еще пока спит. Снова
открывает глаза, вскакивает, слыша, как работает уже стиральная машина, звуки которой все больше и больше усиливаются, опять кто-то держит его за голову. «Кто?»,- отчаянно мямлит, но рот не поддается. Ощущение сцепки травит его пульс. «Отпусти»,- в давлении мямлит себе под нос. «Нет, я еще сплю»,- пробегает в голове Сахарного, с явственным опытом открывает глаза и уже видит свое зеленое одеяло, оно зачем-то помножено на сотню и разложено по всей комнате, необычные звуки по-прежнему резонируют. Его будто связали, он видит себя, каким он был неделю назад в свитере, что был отдан Креветке. Он подходит сам к себе, но не видит лица того, кто в него переоделся. «Какой же ты стеклянный!». Бумс! Его двойник снова ударил его по голове. Смешение механических звуков окончательно оглушит Шугу, и он, наконец, очнется.
        - Петр! Подлец этакий, зачем же так грубо ко мне являться! Ты напугал, меня до смерти! Мне казалось, что я уже не проснусь! Да знаю, знаю, что накопилось много грязного белья, но могла же быть остановка сердца!
        Это было таким же солнечным утром, Петр вообще любит все солнечное, Шуга заваривал жасминовый чай, а тот все крутился вокруг него. И как-то неожиданно понял, что кто-то за ним наблюдает, повернул голову в сторону выхода, а там Петр, такой маленький, светлый, подобно клубочку, улыбнулся большими глазами и в коридор выкатился. Шуга выронил чайник, обжег ноги, правда, долго матерился, но вскоре забылось. Позже тот стал являться все чаще, как правило, в момент вскрытия пакета с молоком. Иногда поговаривал голосом «Мансарды», что периодически бывала у Шуги в гостях. Немного позже явился в облике давно покойного деда Петра, которого Шуга видел только на старых семейных фотографиях у своей прабабки. Слово «домовой» Шуге, не очень нравилось, слишком древнее, оттого после первого подобного явления в человеческом облике окрестил его Петром. Тот, в свою очередь, выделил особую нелюбовь по отношению к Креветке. Строго, перед его уходом из гостей прятал нужные хозяину мелочи, засовывал грязные носки в банку с чаем, выжимал зубную пасту в раковину, мочил туалетную бумагу, портил входной замок, грыз ключи, чтобы
туже поворачивались. От подобных пакостей Шуга со страстью нервничал и, когда закрывал квартиру, все скидывал на бледнеющего от неприятностей Креветку.

«Сегодня я свободен?» - без пламени задался Сахарный, наливая молоко в маленькое фарфоровое блюдечко. Нагнулся, чтобы оставить его на полу для Петра, а глаза домового уткнулись ему в ботинки. Шуга почувствовал, как зверски чешется его пятка. «Не снять ли ботинок? Нет, пожалуй, чесать не буду, меня уже ждут… А что это ты ко мне так загадочно пришел? Интересно. Так официально было в канун смерти Андрея. Кто тебя знает? Дело, может, и не в белье?»
        Неизвестное число. Тени вороньих стай падают на его блуждающие размышления, немного позже исчезают, уносясь на другой берег оборотной жизни. Отмечая в голове пережитый парадокс, он серьезно задумается о том, что нужно бы навестить «У». Затем сядет в трамвай, название которого вызывало у Шуги загадочное чувство припадочного счастья, и, слегка насладившись трамвайной прогулкой, сойдет на старую улицу к душистой кофейне, где полы протирали как-то по-особому - незаметно.
        Ближе к одиннадцати заданное направление донесет его до противоположной стороны когда-то уполномоченного им угла, а именно, заслуженного места встречи - места, с которым время от времени приходилось сотрудничать, затем, слегка обморозившись, спустится в сторону набережной, предаваясь необъяснимому смеху. Ожиданье - это важный аспект любого дела, время откровенно собраться, вот как сейчас сам перед собой. У каждой секунды свое личное зрение, наивно рассматривать сердце города, провожая причину своего безразличия, он помнит и по сей день, что у основания перекошенного треугольника, или просто рядом с Софией. На горизонтах со стороны Москворецкого моста появляется бегущая «Борода», она вся чертыхается, но все равно желает выглядеть справедливо и благородно, оттого периодически поправляет свой внешний вид. Находясь на расстоянии ста метров от ожидавшего ее человека, Борода заканчивает кросс, намеренно приостановившись, немного успокаивает себя изнутри и с легкой заумной вальяжностью начинает плестись в сторону Шуги. В первые минуты знакомства с Бородой он нелепо напоминает кастрированного, не то маска
воинствующего праведника ему так хороша. Ну, больно уж правильный человек, вот, ей-богу, не к чему придраться. Однако после подробной беседы уже несложно заметить свойственное ему надоедание, а также странность его тенистых предпочтений.
        С осторожностью притормозив, Борода обогнет Сахарного, наигранно разведя руками:
        - О, дружище! Здравствуй! Друг мой, друг мой! Каковы ваши дела?
        - Утро доброе… плывут…
        - Верно-верно, мы все сейчас куда-то плывем, главное же, что? Помнить на каком из кораблей именно.
        - Если бы на кораблях… Так они же ходят.
        - А вы не засматривайтесь на тех, у кого инструменты под рукой, это все нечисть, можно и на подручных средствах, знаете ли. Разве мы демоны редкие? Так… блаженные пешеходы.
        - Я верю в то, что у вас будет самое далекое путешествие. С честью верю. Обязательно напишите мне оттуда, не побрезгуйте.
        - А что это так, запутано? Вдруг на Софийской набережной?- с изумлением поинтересовался Борода.
        - Здесь ближе и проветриться можно.
        - Верно-верно, я ж вчера променаж совершал по Страстному-то бульвару, а после Поварскую проведывал… С совестью мысли всяческие раскидывал, подобные места невредно чередовать. Как ваше празднество, любезный?
        - Удачно.
        - Разве? Я тут слышал, вас отвергли.
        - Слухами земля полнится.
        - Что ж так? Я лично за разработку и реализацию подобных проектов. Тем более, что для периодических изданий подобное весьма полезно, особенно, для такого, как у вас и у нас, по совместительству уж теперь. Совсем озверели, понимаешь ли, пишут всякое зло, а все же через сердце. Конечно, я всего не слышал, но ведь многие были разочарованы в отказе. Я вам так скажу, друг мой, вы уж больно умны для подобных изданий, будьте свободней, оглядитесь. Зачем вам вся эта бурда? «У» был человеком иного склада, зачем вам все это на себе тащить. Конечно же, мы же СМИ, и что тут поделаешь, приходится озвучивать современные происки всячески подстраиваясь. Однако можно занять и достойное место! Вот, например, наша организация творческих работников! Каково! Мы же выжимаем объективную информацию, давим вовсю на свободу слова! Максимально быть независимым! Максимально!
        Они сойдут с Большого Каменного моста, перейдя дорогу, выйдут на Боровицкую площадь. Их будет ждать метро. «Борода» достанет из сумки неизвестную газету, убедительно отмечая указательным пальцем, что она сегодняшняя. И развернув на ходу страницы, начнет бегло пролистывать, поясняя ее недалекое качество.
        - Вот, смотри, что мы видим? Черный материал! Что это за дух? Мерзость! Разве это газета? Что может отложиться в голову? Сплетня, гадость всякая, но только не истина! Теперь, эта страница, что здесь? Опять статейка о падшем кинематографе! Это все неправильно влияет на общество, все ж через сердце! Ты понимаешь, нет? Дальше, это что? Опять гадость, про какое-то воровство! Человек, прочитавший это, становится хуже, он начинает разлагаться. А! Вот это да! Вот это да! Шуга, поглядите! Вот оно, вот что возбуждает и развивает благородство, склонность к прекрасному, честолюбие, наконец! Понимаешь, нет?

«Борода» сложит газету на интересной ему странице, где случайным образом освещался смысл основного содержания новозаветной проповеди. Несдержанно толкаясь, они войдут в полупустой вагон. Усевшись, Борода с особым достоинством займется чтением выбранной им статьи. И хотя Боровицкую площадь и Страстной бульвар разделяет всего лишь одна станция, все же, не дочитав, он успеет некрасиво уснуть, влетев головой в свой бежевый саквояж.
        Когда наиважнейшая стрелка загремит на противоположность перевернутой шестерки, а более тонкая в свою очередь зависнет в централе, образуя на циферблате уголок, Шуга в безнадежности решится растерзать и так не очень хорошо начавшийся день, и виной тому будет его подсознательное любопытство. Он выслушает, как бы невзначай, все произнесенные отрицательные лозунги Бороды, в сторону всевозможной чернухи, порнухи и чертовщины в прессе. Заслушает об эксплуатации человеческих чувств, о контроле, бюджетниках и всевозможных налоговых льготах. Выпьет бутылку минеральной воды, уже сомневаясь в том, что вообще зря пришел, и, ощутив некое сжатие желудка, а вместе с этим редчайшую голодную боль, быстро передаст Бороде несколько листовок с разбросанными цифрами, именуя, что «от Ключа», а также частично повесть несчастной обезумевшей «Писанины». Они почти разойдутся, но мерцание вопросительных искр загубит дальнейшее.
        - Для вас.
        - Верно-верно, Ключ давеча сказывал мне о передаче наиважнейшего…
        - От Писанины, он очень старался,- словно предупреждая, промолвил Шуга.
        - Что ж раньше не отдали?! Я так ждал…- лукаво заметал следы безразличия Борода.
        - Ох, и как же вы похожи,- внезапно Шуга ударился в театральное настроение и, покачивая головой, загадочно добавил: - Ответственно заявляю, что похожи…
        - Что вы сказали?- не придавая особого значения, Борода складывал переданные ему бумаги в свой бежевый саквояж.
        - Именно похожи.
        - Не понял, поясните?!
        - Утвердительно похожи.
        Вначале Борода отрывисто застонет, затем покосится с резвым недоверием, когда Сахарный хватанет его за воротник и, приподняв искусственно подбородок, необычно вкопается в противоположность своего лица, произнеся затяжное «у».
        - Что вы ищете?! Шуга! Я… Я… нее… Давайте искать вместе!
        - Ничего, я уже все нашел, это всего лишь проверка. Гуляйте, любезный. Сегодня Страстной относительно холоден, а уж как надышитесь, сразу же разберитесь с этим. Без промедлений и прочего.
        Больше Сахарный ничего и не скажет, лишь только поведет пальцем на листовки Ключа, а Борода ничего и не ответит. Шуга ускорит шаг, скрывшись в переходах Тверской, в то время как Борода, изогнувшись в нелепости сложенного момента, не перестанет настойчиво прищуриваться. Он пройдет почти километр, но частота его оборотов в сторону Шуги не прекратится, все дальше и дальше удаляясь прочь, будет ожидать ответа на поставленное недоразумение.
        Мускулистое тело было снято накануне боя, сейчас оно насквозь пробито стрелами, отчетливо виден муляж ран - мужские слезы в понимании автора раскрылись в полотне фотографии. Удаляется эффект красных глаз, он отходит от сканирующего стола, чтобы ответить на звонок сухо и неестественно закрученно, оттого, что уж месяц как не желает никого слышать, и тем более поощрять своим вниманием. Рассматривая объектив цифровой зеркалки, он вспомнит о нескольких снимках, сделанных им две недели назад, в Стокгольме, на них изображена ярчайшая девушка с татуировкой дракона, ей всего девятнадцать и она еще пока не испорчена. Вспоминает момент работы, чтобы растаять в прошедшем мгновении, ловя свое реализованное удовольствие.
        - Ворошишь судьбы русской фотографии? Как насчет фиксации какой-нибудь темненькой достоевщины? Скажи нет иронии и концептуализму.
        - Друг мой, это было в период межсезонья. Все мое прошлое ушло в частную коллекцию как часть длительной борьбы, и мне до сих пор непонятно, за что гнали, ведь все достаточно традиционно.
        - Бессмысленный андеграунд.
        - Отчего не позвонил мне предварительно… Шуга?
        - Ты бы солгал мне, и мне пришлось бы снова дозваниваться до тебя целый месяц.
        - Ты забыл о моем любопытстве. Говорят у тебя новый парикмахер. После таких новостей я бы не отказал в беседе.
        - Вижу, что прощаешь легенду о моей недоверчивости.
        - Прощаю. Зачем пришел?
        - Вспышку одолжить.
        - Ты занялся фотографией?! Интересно, в связи с чем?
        - К сожалению, во всем не хватает вспышки.
        - Не любишь упреки, а впрочем, как и я.
        - Всего-то… спровоцировать такого, как Ключ, одно удовольствие.
        - Ах, вот чем ты увлекся. Стоит задуматься и мне. Провоцирование - жестокий капкан, некрасиво оголяет свою жертву, заставляет помучиться в своих собственных эмоциях.
        - Не всегда… Отнюдь не всегда, я лично знаю историю одной сильной любви,- с большим энтузиазмом начал Сахарный.
        - Боже мой, Шуга! Ты хочешь мне что-то продать? Ты забыл о моих громких разводах.
        - Да, о твоих громких разводах и уважении. Не все могут похвастаться подобным. Уважение и развод - роман, которому не суждено найти своего автора. Вообрази, эта книга написана классическим языком, наделена искусной философией и полна библейской мудрости при раскрытии сплетений судеб героев. Из претендующих на нее авторов, скажем, Толстой.
        - Смущает пухлый переплет…- игриво отметил Фотограф.
        - Хочешь краткости? А у меня имеется серьезное желание, чтобы вся эта уважительная история развода опять свадьбой кончилось, мой выбор - Джейн Остин. Или?- в продолжение забавы Шуга протянул собеседнику вопрос.
        - Прости, друг, но мой писатель за такое не возьмется. Я уже давно отдался Стигу Ларссану.
        - В таком случае порекомендую свою идею Пушкину. Есть надежда, что свет увидит роман в стихах, в котором герои напишут друг другу почти идеальные письма. Думаю, если Александр решится развить из этого достойную сказку, то предоставление возможности подлинного земного счастья найдет свое место не хуже, чем в романах Джейн.
        - Упакованные сиськи,- как-то неожиданно высказался Фотограф, всматриваясь в воздушного собеседника.
        - Что?
        - Прости за мой бранный интеллект, но мне пришлось вернуть тебя обратно на землю, - с чувством любви заметил Фотограф.
        - Я действительно забыл, что ты хороший идеолог,- в неудобном конфузе объяснился гость.
        - Что ж, должен признать, что понимание ситуации у тебя не отнять. Напомни мне, к чему мы взялись все это обсудить.
        - Я пришел, чтобы спросить тебя о человеке под буквой «У»,- сочетаясь с осторожностью, начал Сахарный.
        - Его кресло тебе неудобно, Шуга? Понять твою душу несложно, а вот разобраться в действительности нелегко. Признаюсь, что вижу его, но, увы, не так часто, как мне хотелось бы. В последний раз я навещал «У» еще в сентябре. Теперь «У» людей до смерти боится, вот почему не разрешает переступать порог своего дома. Однако уверяю, что это ненадолго есть весомое предположение, связанное с его скорой смертью. Господин «У» весьма болен, ему существенно отравили кровь, с такими картами ему не дотянуть и до осени.
        Возле массивных рук Фотографа располагалась каменная пепельница, полная пепла и прочей сигаретной грязи. Не сводя взгляда с собеседника, Фотограф сбросил в мусорное ведро ее грязное содержимое, затем услужливо наклонился к Шуге, словно сказал всем телом: «Хочешь знать больше? Это предупреждение». Им придется преодолеть еще два этажа, без верхней одежды и взятых с собою вещей, прежде чем они скажут друг другу хотя бы слово. Немного потеснившись, они выйдут в морозы крыш, и перед ними расцветет вечерняя шумная улица, где сквозь режущую прозрачность окна, что расположено чуть ниже напротив, их так никто и не увидит.
        Спустя часы все происшедшее напомнит Сахарному его же авторскую западню, в которой он однажды очутился из-за того, что решился запугать своего продажного адвоката. Как-то разъезжая с ним по городу в одном автомобиле, Шуга неожиданно для всех отмечал водителя по соседству, заведомо просчитывая тот факт, что автомобиль скроется за поворотом через секунду. И с улыбкой на лице здоровался с неизвестным в открытое окно, будто вдогонку, выкрикивая его предположительную криминальную кличку. После чего он делился вымышленными откровениями с адвокатом, рассказывая ему, насколько опасен его хороший знакомый и какие могут быть серьезные последствия, если случайно столкнуться с его жадным интересом. Убеждая противника, он подчеркивал тот факт, что все эти жестокие люди жуть как ему должны…
        Шуга исчезнет еще до того, как задумается о волокнах мяса, он вообще будет думать о мясе где-то до семи вечера, а прежде на лице Фотографа вылезет его личная досада, он тоже задумается о том, что слишком много сказал, после данного Шуге адреса «У». «Если есть жизнь, то уже ничего и не надо»,- мило как-то и в то же время сердито он окликнет навязчивых попрошаек, сбросив им скопившуюся мелочь. Как же быстро забывается то, о чем трудно думать. Мимо снежных горок, что по обочинам дорог, по колотому льду московских тротуарных путей, спешит зеленый пешеход, и уж фонари начинают зажигаться над всем происходящим, а он все без устали толкается. Он всегда знал, что честь города спрятана в залах суда и блестяще вымытых туалетах, но ему, как не совсем коренному, до сих пор непонятно, при чем тут наличие рекламных щитов и всевозможных забегаловок с надписями «дальневосточное» и отчего-то с берегов некубинской Кубы. Хотя к весне, когда талый снег превратится в грязь в его дворе появятся неизвестные - временные люди, их будет больше десяти, они явятся, чтобы перекрасить старую помойку в еще один бессмысленный
цвет - цвет нового года. Ну, а если по существу смотреть на все происходящее сверху, то телодвижения Бороды напоминают подпрыгивание удовлетворенной блохи, вот-вот буквально в секунду все и произошло, возможно, и вправду что-то было, как-то он странно выполз из Звонарного переулка, источая пропаренную безмятежность после Сандуновских бань. Прошмыгнув в параллели, что шли перпендикулярно Рождественскому бульвару, беспредельно продумывал сюжет своего раскаяния, не то таился перебежками, пробуя горячий пирожок. Подумав в уголке над развратностью мягких методов, и прочих ограничивающих предрассудков, рискнул в сторону театральных путей, уже на ходу надкусывая крошечное русское яблочко. Казалось, что «Бороду» с нетерпением ждали, и он также пребывал в ожидании заветной встречи. Было еще много того, что поначалу не совсем ясно чувствуется, он доберется до ключевого пространства, слегка запыхавшись, чтобы со страстью воскликнуть: «Вот! Нашел!»,- указывая на место, где расположено правое полушарие головного мозга. В то время как Ключ был не очень рад его видеть.
        - Ну, здравствуй, что так рано? Я же просил время оттянуть, светишься здесь как монитор.
        - Я жжш… о разговорах нашенских.
        Язык Ключа проскользнет по его же губам, он поманит Бороду к себе, указав маленьким кривым пальчиком его место. Гость пригнется всем телом, выдавая все свои индексы чувств, и через мгновенье Ключ прикажет ему: «Шепчи!». Борода страстно зашепчет, отчего Ключ как дернется, как разойдется:
        - Как не спросил?!
        - Друг мой, друг мой не спросил, я ему все передал, даже вша не повела!- почти извиняясь, уговаривал Борода.
        - Да, какая такая вша?- застонал, опешивший Ключ,- ты как вопросы ставил?!
        - Как велели, к велено так и вставил…- в испуге оправдывался гость.
        - Я тебя не про это спрашиваю! Я тебя о бумагах спрашиваю. Наглядно было или нет? Возможно, что он что-то почувствовал?
        - Верьте мне! Я все сделал, как и сговаривали, но он так равнодушно отдал мне листовки, словно это его вовсе не трогает, позвольте, но он даже не спросил: что, куда, а главное зачем? Все молча, все молча! Я вам вот что скажу, знал он, что листовки с цифрами бутафория, знал подлец, что чушь все это!
        - И что ж, даже ничего и не произнес, на возможность уйти?- от равнодушия Сахарного к происходящему Ключ тут же заболел, и сделалось ему пусто и бессмысленно.
        - Пощадите! Все так, даже и слова не проронил о планах на будущее. Все в себе, все в себе! Кто его знает, что в его голове. Хотя странным образом о Покровском бульваре философствовал, но это все, знаете ли, даже и не смешно. Я ему про новости, а он мне: «Борода, очнитесь вы, наконец! Куда путь держите?» Говорит, в издательстве, что на Покровском бульваре вот уж как десять лет висит повешенный чебурашка.- Ключ сморщил лоб, теряя прочность крепких щек, пытался проникнуть в характер загадки, Борода тут же решился детально прояснить начатое.- Имеется в виду в окне между стеклами и снежинки из бумаг… У людей, говорит, уже давно новый год как каждый день, каждый день как новый год,- старательно успокаивал напряженный Борода, желая угодить своим живым письмом.
        - «У»?
        - Ничего, как будто и не было его вовсе.
        - Деньги?
        - Ничего, как будто и не предлагали.
        - Мысли?
        - Ничего, его все устраивает. Молчит и все.
        - Что он тебе еще передал?
        - Часть повести Писанины. Я справлялся об этом, еще давно, обещал в одно издательство снести, я уж с ними прежде сговаривал.
        - Не надо. Лишнее все это. Перекроем телефоны. Скажешь, что проблемы возникли, им не очень понравилось, двумя словами: люди сомневаются,- деловито установил Ключ.
        - Сомневаются!- послушно воскликнул Борода.
        - Что ж, ладно… Небольшой процент для твоих творческих работников,- расчетливо отсчитал Ключ, не скупясь на купюры.- И не сметь при мне пересчитывать, раздражает…
        - Друг мой, друг мой, я же еще не все сказал! Кажется, он меня припугнул или я его понял неважно,- как бы выдавая уготовленное, лукавил Борода.- Хватанул меня и говорит, что похож…
        - Что?- настороженно выразился Ключ.
        - Сам не знаю, может, крыша съехала! Схватил меня со всей силы, да и вымолвил «У».
        От сказанного Ключ неудобно для себя задумался, обрушив угрожающий взгляд в окно, где вечера было уж полно, и, поджав подбородок, несколько раз произнес что-то из того, что обычно на стенах пишут. На редкость затянувшаяся тяжелая пауза заставила Бороду мгновенно исчезнуть. Прочувствовав факт того, что сегодня он хорошо сделал свое дело, он тут же поспешил оставить Ключа в одиночестве, некрасиво напоровшись на спокойного «Вешайтесь Все». От искусственной спешки Борода не знал, куда приложить полученный им пухлый конверт, оттого несколько раз извинился, неудобно задел стулья и прочую расставленную на пути мебель, все действенней удаляясь из ключевого пространства.
        - Возможно, что ты что-то и упустил. На днях я перепроверял его круг общения, пришлось прослушать несколько далеких от нас людей,- уверенно произнес «Вешайтесь Все», развернув коротенькую дорожку для гольфа.
        - В…
        - Мямлишь? Не надо. Каждому времени свойственно гнить. Слишком много настроений скапливается в одном человеке.
        - Это не было предубеждением. Что значит «У»? Какого черта он это произнес!- объятый страхом задавался Ключ.
        - Он говорит, а мы делаем. Никто ни от кого еще пока не избавился, звенья усталости не знают, когда же вопрос нити остается открытым перед временем. Я просчитаю ситуацию, и мы найдем новое, более универсальное решение.
        - Хотелось бы мне заставить его делать то, что делал «У».
        - Лишняя формула, Ключ. Просить его о подобном невыгодная задача. Пускай рядом будет, нам и с этого зачтется. Была бы возможность узнать все то, что он сам о себе в тайне ведает. Шуга подобен зреющему яблоку, что знает о себе хоть что-то, в то время когда вселенная прячет от нас правду. От нас…
        Мячик подскочил к лунке и замер, оставаясь держаться на краю в ту минуту, когда песочные часы закончили свой неутомительный цикл.
        Писанина

«За моей каменной стеной живет ад»,- думал он, сидя на сломанном стуле посреди своей мрачной квартиры. Устало прислушиваясь к веселым каникулам своих недрузей, он бренно размышлял о часе своего земного рождения и нелюбимых ему полосатых пижамах. Последний раз он отвечал соседям бешеной шваброй, но все безрезультатно. Решил сменить орудие прекращения, оттого перевернул свой стул и, упираясь в стену до повышения собственного давления, изощренно дергался, чтобы с треском упасть. Сиденье вылетело из основания стула, ножка же, окончательно раскачавшись, свернулась в воздухе, отлетев стремительно вверх, затем упала на него же следом со стулом, что привело к выбиванию нескольких передних зубов, отечности рук и образованию гематомы уже позже. И все это ускоренное действие, приличным слоем, накрыла осыпавшиеся штукатурка с потолка, и здесь он окончательно слетел, понимая, что ему никто не поможет. «Сволочи, прочь от моего соседства!»,- расстроилась несчастная Писанина, впадая в неблагодарную крайность.
        Повергая в шок возможность порядка, пять одинаковых футболок с надписью «Я вечен» поселились в грязном белье. Двенадцать расчесок гребешков были разбросаны на полу предполагаемой гостиной. Почти во всей квартире двери были сняты с петель и, тем не менее, аккуратно приставлены к каждому из проемов. Семь совершенно одинаковых пар желтых ботинок красовались в прокуренном коридоре без шнурков. Четыре электрические плиты из прошлого века стесняли его худую прихожую, некрасиво разделяя пространство с восьмью колесами для когда-то забытого им в поле автомобиля. В тайнике под кухонной мойкой было спрятано тридцать три Кубика Рубика, вместе с серией путеводителей по странам Балканского полуострова и некогда истощенной собственностью банка - пластиковой карточкой. Семь экземпляров мультика
«Алиса в стране чудес» были случайно оставлены на стиральной машинке. Там же еще три фильма по четыре экземпляра: «Последний раз, когда я видел Париж», эротический триллер «Связь» и, как он считал, легендарный «Kill Bill» вместе со своей второй частью, в окружении восьми экземпляров «Шербургских зонтиков». Сто тридцать восемь зажигалок одного цвета лежали в трехлитровой банке на кухне, четыре пары одинаковых летних брюк висело в шкафу старой спальни, из дверей которого торчало бессмысленное количество вбитых гвоздей, два случайно влетевших топора, и треснутое зеркало эпизодично рассыпалось от брошенного в него медного таза с водой. Девять экземпляров книги Достоевского «Бесы» были аккуратно сложены между дверцами ванной и туалета. Два одинаковых телевизора терлись друг о друга в одной из заболевших комнат. Три зеленые настольные лампы непрерывно горели на старом письменном столе, что был получен им еще в наследство, и, наконец, девяносто девять керамических одинаковых статуэток в виде «веселого поросенка» были гордо расставлены на подоконнике его крошечной кухни. И вся эта материальная погрешность
была усыпана слоем сухой комнатной пыли, а все оттого, что владельцу этих вещей с недавнего времени профилактика в белом поставила утвердительный диагноз - шизофрения, вернее сказать, подтвердила, что привело к окончательному стрессу и серьезному подавлению. И теперь, когда ему так одиноко и некуда деться от реакций органичных соседей, его все же настиг окончательный рок, что придавил его собственным и единственным на упрек стулом в квартире. Еще три месяца назад от безысходных мыслей он поджег вечерние туфли своей уже бывшей жены, разодрал ее черный парик и выкинул все принадлежащее ей нижнее белье в окно. Белье неуклюже повисло на высоком дереве, вместе с ранее выброшенными колготками и чулками, образуя своего рода бельевой натюрморт. Вследствие чего и след простыл всякой рядом находившейся женщины. И это его особо изматывало, прослушивая песнопенья молодоженов-соседей, что частенько приводили к себе любимых друзей своей не скучной семьи, и всем раскованным повалом дружно контактировали, засыпая на полу уже после. Уж на белую-белую табуретку, присела огорченная «Писанина», да он бы так и валялся,
если бы не звонок Шуги.
        - Ты передал?
        - Да, еще днем.
        - Почему он не отвечает мне?- невозможно шепелявя, плакался Писанина.
        - Не знаю. Подожди. Он был весьма заинтересован в твоей повести… С тобой что-то произошло?
        - Меня настиг рок. Помоги мне, Шуга, ты нужен мне. Я хочу смерти.
        - Что? Я не понял, что ты сказал, повтори еще раз.
        - Меня настиг рок!
        - Бок болит?
        - Нет, рок! Мне плохо Шуга, помоги мне! У меня кончаются деньги, когда я вернусь обратно в редакцию?
        - Ничего не могу обещать. Постараюсь прояснить ситуацию на следующей неделе. Деньги завезу… Слышишь меня? Я обо всем поговорю с Ключом в понедельник. Господи, как объяснить им, что ты безвреден? Возможно, тебе придется занять должность попроще…
        - Обещаешь?
        - Я сделаю все, что в моих силах.
        Позже Писанина будет плакать, рассматривая себя в запачканном зеркале ванной комнаты. «Что делать, когда подбито лицо и все передние зубы почти отсутствуют? Надежды нет, никто не хочет публиковать мои рассказы. Что я сделал за свою жизнь? Я ничего не сделал, а между тем умнейшие люди боролись и гибли за каждое сказанное слово, пытаясь достучаться - ломали сознание миллионов, а я променял себя на серые ставки в дурацких редакциях, меня хватило только на то, чтобы заработать диагноз».
        Через некоторое время сердце несчастной Писанины забьется сильнее, будто ножом резко поставили прочерк, оглушительно трагично сведет все на грусть, он сядет в темной кухне и, закурив сигарету, будет по-прежнему плакать, испытывая сильнейшую скорбь. Чувство стыда за свою жизнь не будет давать ему покоя, «я такой голый» - будет думать он, забивая горящую сигарету в старый вздувшийся паркет, оставляя совершенно ровный ряд своих творческих последствий. Позже уляжется на середину кухни и, все крепче прижимая тело к холодным полам, станет ожидать своей скорой смерти. В голове поселятся позорные мысли, приобретая видение черного выжженного поля, он обнаружит за своим ухом прыщ, после чего впадет в состояние уверенности, в котором переживет факт того, что из его постыдного грязного тела убегают кости, наспех прихватывая его черепную коробку.
        За старой стеной дернется лифт, как же отчетливо слышно его движение, Писанину это бессмысленно напугает, и он, наконец, решится на звонок другу:
        - Сахарный? Ты где? Мой двойной зодиак лишил меня небесного благословения. Эта великая перемена, связалась с детальным возбуждением и уже вовсю дает рекомендации моему злому близнецу,- на что Шуга разнообразно промолчал, испытывая свое же собственное терпение.- Ты должен знать, Шуга, обезьяны уже подписали японскую открыточку, прорвав надежные двери Центрального телеграфа. Я пал, оттого что женщины перестали прятаться в моем шкафу, теперь там хлам повседневности крутит свое, настраивая меня против себя, ставя все на условную бесконечность.
        - Понимаю… Насчет тебя я поговорю в понедельник, и мы обязательно что-нибудь придумаем. Пока займись чем-нибудь. Отвлекись от дел. Я дал свое слово. Сам понимаешь, не всякий пойдет на жертву. Я не уверен в том, что получится убедить их в твоей полезности… И, тем не менее, я от тебя не прячусь.
        - Не могу… Не могу ждать, Шуга. Праздник луны на носу у распятого Эйнштейна… Мне не хватит выносливости. В моем теле есть вредная клеточка, она сопротивляется благому делению. И вообще, на меня стул упал. Ты где?
        - Чего? Повтори еще раз.
        - Жить не могу! Ты где?
        - Повтори еще раз.
        - Повтори сам! Что ты сказал? Ты где?
        - Мы уже все обсудили. Полагаю, что Борода даст тебе ответ в понедельник, и я также сообщу к вечеру того же дня.
        - Нет, мне ждать нельзя. Мне противопоказано ожидание. Она убьет меня, Шуга! Ибо она лишняя, и ей нет соответствий. Вредная клеточка далека от белого, но и черное держится от нее в стороне. Все это как круглые квадраты в неравных углах треугольника в общей сути устойчивых сопротивлений и все это непреднамеренно, все это без согласия дырявой невесты.
        - Тебе нужно лечиться, Писанина! Ты должен осознать свой диагноз. Подлечишься, успокоишься, приведешь себя в порядок, все станет другим и мир изменит к тебе свое отношение.
        - Что?
        - Ах, друг мой…- в конфузе сжался Сахарный,- на голубых вертолетах, уже никто не летает. Я помогу тебе только в случае, если ты станешь внимательней. Тебе необходимо лечение. Запомни это и действуй.
        - Я боюсь врачей, Шуга. Все кругом несут на меня свои страдания. Мне противны их желтые режущие глаза, и тот факт, что они считают себя специалистами,- убивает меня заведомо.
        - Чего несут?
        - Пойми же меня. В мире нет страдающего зла! Это убивает меня… В глубине моей души блуждают павианы, а желания сердца по-прежнему лишены рассудка. Они уже греют для меня постель. Все девять обезьян нарядились в японские пижамы и планируют поиграть со мной. Умоляю, не клади трубку, Шуга, не смей!
        - Ты должен обратиться к тем, кто поставил тебе диагноз. Иначе я не стану общаться с тобой. Я перезвоню тебе завтра.
        - Нет, Сахарный! Бабочки на ярком, бабочки на ярком, но не бабочки…
        - Все. Я перезвоню тебе завтра. Возможно, я найду для тебя рецепт, но ты должен сам обратиться к врачу и сделать это сознательно. Слышишь?
        - Слышу…- согласившись с Сахарным человеком в темноте своей мрачной квартиры, Писанина необычно улыбнулась, совершенно не понимая сказанного.
        Мчится поезд в ночной голове, и так желты пески, когда смотришь на белые тонкие ноги. «Разве они мои?». Солнце плещется в зените, и спустя столько лет я вижу сад своего летнего детства, где над абрикосовым соком и ванильными пирожными «Claude Monet» матерится суетливая пчела. «Зачем на углу сада вздернута кукла? Она больше меня раза в четыре, едва качается на легком ветру в высоте крепкого дерева, пластмассовая с красной улыбкой, хвалится платьем. Я захожу в покрытое летними зонтиками кафе, что расположилось возле сада на бескрайных песках, чтобы забрать приготовленную для меня пищу, но все больше и больше увлекаясь ее качеством и запахом, я понимаю, что у меня ее кто-то крадет. Я поворачиваюсь в сторону выхода, мне нужно скорее уйти, но я вижу уже сотню таких же раскрашенных кукол с красными улыбками, они заполняют пространство кафе, расположившись за накрытыми к чаю столиками - они преднамеренно изучают меня, смеясь своими красными ртами. Вдали мчится черный горячий поезд, и сквозь стекло сладкой многообразной витрины, что служит противоположностью выхода, я вижу отблеск горячего движения.
„Стань ближе, и я пройду сквозь тебя“,- говорит грозящий мне голос. И правда, я прохожу через эту движущуюся параллель, но песок под ногами вдруг становится красным, и я вижу, как танцуют улыбающиеся Будды, их так много, и они настолько сильны, что вся эта бутафория кукольного чувства внезапно исчезает вместе с садом и летними зонтиками. Под своими ногами я нахожу убитого младенца. В нем остался охотничий нож, мысль о содеянном пугает меня,- я пытаюсь бежать от происходящего, но не могу сдвинуться с места. Будды качают головой, таинственно приветствуя мою суть. Я хватаюсь за сердце, пытаясь разобрать его стук, движение, танец, ритм, но тело необъяснимым образом теряет свою структуру, становясь пустым и легким. „В этом теле нет сердца“,- шепчет мне один из танцующих Будд, я хочу пить, солнце съедает мою кожу, мне кажется, что я почти исчез, но мне говорят, что в мире, что был создан моими поступками,- нет воды. Неожиданно срываюсь с места, и небо становится красным, подобно человеческой крови, все, что вокруг меня, и еще часть бесконечности, заливается ярким алым пленительным цветом. Я кричу во все
горло, тем самым все дальше отдаляясь от танцующих Будд пытаясь прогнать правду того, что это убиение было совершено мной. В мое ухо врывается крик петуха, я вижу, как птица вспорхнула на каменную изгородь, перерезающую пустыню моих надежд, и теперь я бегу навстречу неизведанному, чувствуя особенный ветер. Порывистые волны проникают внутрь моей пустоты, испытывая силу природной сущности, собирая мою распавшуюся душу в кулак. „Быстрей. Быстрей. Перегони этот ветер всем своим смыслом. Вытолкай его из себя“,- шепчет мне один из Будд, не веря в то, что скорость моя ничтожна. Алый цвет спадает с горизонта подобно легкому занавесу. Вдалеке появляется старый кельтский город, он спускается с неба на землю, легко и неподвижно ложась в прочность земли, чтобы пустить свои каменные, живучие корни. Теперь все, что меня окружает, приобретает чувство рассвета, ощущение новорожденности, затмевает грязь мира, словно небесная чистота прикоснулась к уставшей от человечества земле. На пути к городу я вижу чью-то фигуру - темный смуглый мальчик, в обносках, без обуви надежно ожидает меня, держа в руках только заработанный
им кусок хлеба. Едва наши взгляды успели встретиться, как он прокричал: „Апостол Петр!“,- указывая на воинствующий горизонт. Я вижу глаза Апостола, они приходят в земной мир, проявляясь на почти бесцветном небе, подобно сеансу в кинотеатре, и кажется мне, что те пески, через которые я прошел, вот-вот поднимутся волной, уничтожая все на своем пути. Прогоняя все то, что было здесь хотя бы раз, и все, что явилось сюда божественным случаем еще минуту назад. Я чувствую раскаянье и стыд, признавая, что именно я сотворил возможность грядущего разрушения. Взамен замираю, испытывая тоску и боль, с покорностью в сердце, ожидая силу справедливого земного наказания…».
        Наутро Шуга проснулся с ощущением полной растворенности с постелью. Будто в этой жизни его никогда и не было. Вздохнув, он выйдет в кухню, откроет окно, и снежный тульский пряник мгновенно закружит замершими каплями в открытую щель, наполнив зимней свежестью прогретую от сна квартиру.
        - Сны? Откуда приходят сны? Сегодня тринадцатое число. Зачем я вижу их?

«Великий день»,- будет думать тот, чья бутылка с джином столкнулась с лучом зимнего солнца. Дешево стоит все, дорожает выливаемый воск. Немного оправившись от пережитого видения, Шуга наберет знакомые цифры, но ему так никто и не ответит.
«Мне нравятся твои числа, но наш разговор не состоится. Обуздай свой телефон, чтобы я позвонил тебе позже».
        Он вспомнит поэзию тех мест, где ему суждено было вырасти, теперь этот слог несколько наивен для его теперешнего сознания, в том далеком черно-белом кино, он изучил все мирские заключения. Получил самую сладкую награду - свободу, она стоила ему долгих лет, теперь он знает, что Бог есть не звезда. Мой Бог не тот, кто меняет материю вещей, мой Бог тот, кто наблюдает за движением, и там, где он, нет сокровищ. «Если во всем есть качество, значит ты сейчас в жизни,- ты живешь, в то время как революцию надежд я уже пережил. Андрей, я вижу тебя сидящим в кожаном стеганом кресле с железными кнопочками»,- детально подчеркнет Сахарный, опережая свою собственную память.
        - Какой же ты загадочный человек, ты хозяин весьма интересных вещей. Мраморный дом на чистейшем озере, полном играющих рыб, коллекция полотен девятнадцатого века, маленький японский садик с мостиками и плывучими беседками. Вишневый русский сад с крошечными темными тропинками и одинокой скамьей в глубине березовой рощи, старинное венецианское стекло, роскошь французских гобеленов, винный погреб, бочки с коньяком. Позолоченные столовые приборы, украшенные аметистами и бирюзой, коллекция старинных ваз с синими сапфирами-кабошонами, а эти хитрые пушистые существа довольно непросты в содержании - девять разноцветных персидских котиков с зелеными глазами, что сладко спят на шелковых диванах и лакированных консолях твоего просторного дома. В конце концов, сказать мне больше нечего… и тут этот милейший свитер ручной вязки… Кто тебе его подарил, милый друг?
        - Я не помню.
        - А эти домашние тапочки ручной работы?
        - Я не помню. А что?
        - Это очень важные вещи, они важней всего того, что было упомянуто мной ранее, хотя персидский котик, впавший в вечернюю спячку, знаешь ли, вне конкуренции, учитывая, что всякого рода пакость есть агент его повседневных эмоций. Невозможно интересно, невозможно.- Андрей промолчал, рассматривая философичного друга, но все же не сдержался, вымолвив украдкой: «Я подарил их себе сам».
        Профиль Сахарного сойдет в сторону, Андрей откроет их любимое вино, тонко улыбнувшись, загордится ответами на заданные ему вопросы. Это был единственный и последний раз, когда все так неофициально, а вокруг фламандцы.
        - Рядом с тобой комод, выдвини ящик, тот, что ближе к тебе.
        Шуга протянул руку к спрятанной тайне, мило смущаясь.
        - Часы?
        - Часы. Они крещеные Страсбургом, там они прожили последние тридцать лет, захочешь правды, спроси у них. Ты остановишься, когда остановятся они.
        - Откуда знаешь?- задался Сахарный, наряжая их на руку.
        - Спасибо за работу, мой друг…- с надежностью ответит Андрей, и больше они не увидят друг друга.
        Шуга набрал спешно номер, за гудками услышал писклявый и знакомый ему голос, он убито пробормотал о своем испорченном настроении, о головной боли, что еще вчера разыгралась, неудобных стоптанных ботинках и о надоевшем ему скотском голоде, а после тихонько представился в тиши ободранной коммуналки: «Большая московская квартира Креветки у телефона». Еще несколько фраз, и он все-таки признает, что узнал Сахарного, но отнюдь не сразу. «Найди мне рецепт, очень нужно для хорошего человека»,- на что Креветка ярко промычал, настаивая на вознаграждении. И вот он уже здесь, возле горящей плиты, на взятые у Шуги деньги, приобрел все самое необходимое для вкусного обеда. Бесспорно, озадачен приготовлением домашней лапши, в то время когда Петр работал над новым ключом в широком кармане зимнего кашемира.
        - Этой осенью, я, наконец, получу долгожданное наследство, осталось недолго ждать, а пока я перешил всю взятую у тебя на время одежду. Твои штаны пришлись мне весьма кстати.
        Крутится дохлик в прогретой от плиты кухне. Шуга слегка улыбается, сейчас Креветка сделался очень смешным, и даже где-то ребенком кажется. Он взмывает вверх жирный половник и вдается в свои сновидения:
        - Знаешь, прошлой ночью мне снился Пушкин, умолял за него помолиться и вообще настаивал на добром совете. А к утру едва расцвело, как забаловался окаянный. Что ты будешь делать? Гений, не иначе. Говорит, что в своих стихах про Москву он теперь, знаете ли, уже сомневается. Вроде хотел иначе строки сложить, и теперь невозможно жалеет, что не построил иного смысла, вроде по-другому еще более многогранно бы вышло. Ты бы знал, Сахарный в жизни он намного симпатичней, чем на фотках в учебниках.
        Креветка разольет лапшу по тарелкам, и спросит: «Простите, а где мое любимое розовое шампанское?»,- Шуга с типичной улыбкой достанет из холодильника примороженную бутылку в тот момент, когда Креветка с особенным аппетитом протрет свой извечно голодный рот и примется ударно поглощать домашнюю лапшу.
        - Да я такой… Свободен тот, у кого ничего нет,- расправляясь с зубочисткой, заметил уже счастливый Креветка.- Нет ничего, значит ты, никому и не нужен. Значит, от тебя никто ничего не ждет, о тебе никто не помнит, а это значит, что ты - свободен.- Вслед зарычит, поясняя, что зря при таком духовном обеде ему перец попался.
        - Мне надо бы навестить одного человека…- в нелепости момента Шуга вывернул карман, надеясь на скорые проводы гостя.
        - Я не против,- смиренно вымолвил Креветка, воображая зажженный во всей квартире свет, новый свитер с запахом табака.- Только позволь мне остаться на ночь, так не хочется никуда идти.
        - Предупреждаю, по ящикам не лазить,- опираясь на опыт, пригрозил Сахарный.
        - Не знаю, не знаю,- устойчиво отрезал Креветка, положив руку на спокойную грудь. - Мои реквизиты в сердце. Кому, как не тебе, об этом знать. Я живу в духовном мире.
        - Не вопрос, я закрою тебя на ключ.
        - Благословляю, Сахарный,- Креветка расслабился, почувствовав вольность разрешения, и тут же переключился на возможность социальной сети.- Непременно лягу на твою большую кровать и, наконец, высплюсь. Ты, наверное, слышал о том, что у меня кончилась мебель. Уж как год, кажется, я сплю на холодном полу, что здесь скажешь… Тяжело. Кровать съехала в неизвестном направлении, и теперь я уверенно жду перемен, вернее сказать, ожидаю. Возможно, что осень осчастливит меня.
        - Куда съехала?- сомневаясь в сказанном, уточнил Сахарный.
        - Брось, Шуга, это не твоя проблема. Понимаешь… я отдал ее очень бедным, многодетным людям, случайно вышло,- с радостью признавался Креветка.
        - Вышло?
        - Шуга, ты бы знал, им явно тяжелее, чем мне. Не суди меня за мою широту духовную. Я и вправду не мог с собой совладать.
        - Ты затопил их?- с пониманием дела поинтересовался Сахарный.
        - Я… их слегка затопил. Да, они мои соседи. Стоило мне только зайти к ним в квартиру, я тут же решился на добро. Передовой клоповник, не иначе. Вообрази, теперь еще и обои слезли. Пришлось откупиться по-доброму, мне от души неудобно стало. Я так и сказал: «Я отдам вам все, что пожелаете, только скажите, в чем больше всего нуждаетесь?». Впрочем, зря поинтересовался, надо было просто стул подарить.
        - Возьмешь у меня раскладушку.
        - Да не за что пока…- разбиваясь в противоречивых благодарностях, продолжал Креветка, уже лежа на удобном боку.- Кто знал, хороший диван, приобрел еще два года тому назад, но больно узок для сна и хоть бы раскладывался, зараза. В пьянстве все не так сложили и деньги были на руках, можно было чего лучше подобрать. Теперь диван в кухне, а там так холодно, как в подъезде моего старого дома, там глаз не смыкается.
        - Надоедаешь…- равнодушно заметил Сахарный, морщась в приступе диалога, он бегло набирал номер, замыкая концентрацию слуха.
        - Да, и не вынесешь его теперь, не переставишь, один мой друг, скульптор с Урала, любезно явился без приглашения в тот момент, когда деньги на очень хороший диван наконец-то скопились. Предупредил, что только на четыре дня, а сам подлец больше месяца у меня пробыл, вот он мне и отплатил своим трудом - буквально возле холодильника налепил свое бессмертное творчество. В итоге, если решиться вынести диван, придется снести лепку, а мне убедительно жаль, ведь там же целый Аполлон.
        - Тише,- остановил Сахарный, прислушиваясь к гудкам.- Странно, что Писанина не берет трубку. Наверное, мне пора. Будь спокоен, Креветка. Разрешаю дотронуться до винила.
        - И не проси, я, друг, не семнадцатого года рождения.
        - Есть радио, последняя модель,- уже почти в дверях отзывался Шуга, накидывая пальто.
        - Ах, нет. Во всем нет надежности, и потом, признаться, я очень боюсь. Мой дед был портным, а его радио до сих пор ловит то, о чем лучше не знать, и это явно заставляет задуматься о его подлинной профессии. Бывало, он пел мне песню о слухах зимней Миннесоты, и как-то неестественно посмеивался, глядя, как я глажу белые носки, торопясь в свои первые пионеры. Что здесь скажешь, я переживал не свои дни, я выбрасывал радио в окно, и, тем не менее, оно по-прежнему работает. Иными словами - во всем нет надежности.
        - Нечто похожее мне уже довелось слышать, и, кажется, это случилось на днях. Если зазвонит телефон, не бери трубку, будем считать, что тебя здесь нет. Я вернусь этой ночью,- в сомнении подчеркнул Сахарный, ускоряя движение прощания.
        Он бесшумно покинул квартиру, с трудом поворачивал ключ в замке: «Да что ж такое! .
        На ходу проверил карман, обнаружив листок с адресом «У», признался сам себе в том, что однажды решится навестить сломанного человека, у коего больше имени не имелось. «Навестишь сломанного человека?»,- сам себя переспросил, впадая в лукавого. Он сам выбрал себе судьбу, он заслуженно стал буквой «У». Стал? Возможно, кто-то ему помог? Нет, я не о нем - я про себя. Да, я про себя. У меня есть возможность проститься с прошлым. Стоп. О чем ты сейчас подумал? Подозрительная формулировка. Вспомни о Ключе и его любимых мыльных предприятиях, а ты вот так за всем скромно наблюдал? Все знают все! И ты знаешь об их осведомленности. Кто он такой? Ключ ему доверяет. Есть человек, которому он доверяет. Кто он? Возможно, их двое. Но ты их не видел, а они? Они знают тебя. Они следят за тобой. Зачем ты был нужен Ключу? Ты думал об этом? Следовало бы убить его еще в самом начале сделки. Андрей предупреждал тебя. Андрей умолял тебя не верить Ключу. Не верить - вот в чем его наставление! Теперь Ключ - проблема. Он большая грязная проблема, твоя проблема.

«У» был причастен к тому, что делал Ключ. А я? Я видел. Я ведал делами Ключа. А кто не видел? Стоит не стоит. Может, не стоит? О чем ты его спросишь? О его жизни. Если бы я знал тех, кто работает с Ключом… Возможно, я о них ничего не знаю, соответственно, я им не интересен. Или знаю? Я знаю их? Вряд ли, Ключ это проблема. Ключ ты проблема? Моя проблема, а не тех, кто с ним… Проблема? А если Ключа вдруг не станет? Андрей не позволял мне с ним связываться, он знал, что рано или поздно все поменяется, и мне нужно будет уходить. Что? Что поменяется? А ничего и не поменялось. Однажды ты смешаешься с толпой, и о тебе все забудут. А если все тайное станет кому-то интересно? Станут усиленно интересоваться происходящим. Да, сквозь пальцы… Сквозь пальцы? Даже и не мечтай. Так, а что там с Ключом? Ты, кажется, подумал о том, прекрасном времени, когда его не станет? В самом деле, и почему бы ему не пропасть? Нет, я даже и не думал об этом… Уверен? Читай выше. Что? Будешь ждать, когда, наконец, поменяют старый замок, или начнешь жить по-человечески? Ты что надумал? Убийство? Зачем? Да как зачем? Очевидно, что нет
Ключа - прощай, надоевшая дверь. И все забыли о том, что он вообще был. Он злопамятен, а все его теперешнее окружение еще более злопамятней. Это очень злопамятные люди. Очень злопамятные. Сейчас главное - узнать, от кого зависит Ключ. Зависит? Да, зависит! Да, он такой… Свободен тот, у кого ничего нет. Если нет ничего, значит, ты никому не нужен, значит, от тебя никто ничего не ждет, о тебе никто не помнит, а это значит, что ты - свободен. Другое дело Ключ, есть те, от кого он зависит, они же зависят от него. Так испорть же их праздник жизни. Нет, прекрати его!
        О слабостях Ключа расскажет «У». О чьих слабостях? Он только скажет тебе несколько слов, ты успокоишь себя. Чем? Все поправимо? И он поправим. Хорошо, это очень хорошо. А что значит, сказанное тобою выше: «Поправим, и это очень хорошо»? Нет, хорошо для меня… Для того, кто внутри тебя. Ключ это же мерзость. Только вспомни его. Мир скажет тебе спасибо. Ты бы знал, как Ключ труслив, впрочем, не менее труслив, чем его теперешнее окружение. Это очень трусливые люди. Очень трусливые люди. Очень трусливые… Они уничтожат его первым, раньше, чем он уничтожит их. Мелочь…
        Ключ многим вредит, он вообще вредный, оттого до сих пор жив. Реши проблему человечества. Тебя простят! Веришь, значит все правильно. Человек, что не верит ни в кого и ни во что, есть легко гнущееся железо. Если Ключ боится меня, значит, он сомневается в своем окружении. Да, он сомневается. Он не доверят им. Промах. А кто сейчас кому доверяет? Недоверие вполне естественно, и не стоит на подобное обижаться. Мне кажется, ты потерял главную мысль, что там выше? Выше всех действие. И что? Остаешься? Или еще не готов? Останусь где? Ты знаешь, Шуга, что чем ближе, тем опаснее. Вспомни Андрея, как все глупо и бесполезно вышло. Мелочь…
        Может, подождать? Вскоре все изменится. Зачем? Что ты будешь делать, если Ключа не станет? Ждать не надо! Ждать не надо? Разве ты сможешь жить по-другому? А как ты жил? Очень даже и ничего. А боишься что-то менять? Не пугай меня. Любишь на двух стульях чай пить. Уже давно все решилось, пойди и сделай это, ты же умеешь. Нет вначале я… вариант не дубликат. Пусть Ключ боится меня, страдает и дергается, а ты наблюдай за ним, и хорошенько присматривай, он же виден тебе подобно рентгену, что лежит на твоем журнальном столике. Придет время, и он сам пропадет. Сам пропадет. Ключ пропадет? Смеешься? Ключ это же мерзость! Реши проблему человечества! Все поправимо, когда делаешь и думаешь во благо. Убей Ключа. Убей его. Он смертен, как и его теперешнее окружение. Это очень смертные люди, очень смертные люди, очень смертные… И ты нужен им. Я нужен им. Я стану им нужен. Я нужен им. Ты станешь им нужен. Да, я стану им нужен, и они недолго станут меня бояться! Недолго! Нет, Шуга, ты еще не знаешь о пророчестве! Ты ничего не знаешь о пророчестве! О пророчестве? Ты пока еще ничего не знаешь. Звездочет знает о мире
больше, чем кто-либо, в его мастерской есть все самое необходимое! В его мастерской есть высокое небо. Небо! Небо! Небо! Высокое небо! Знаешь, кто ты? Кто ты! Кто ты?! Кто ты? Шуга! Ты… «Осторожно двери закрываются следующая станция Парк победы»,- очнувшись от легкого сна, Шуга с досадой заметил, что пропустил нужную ему станцию, в голове еще слышались голоса серого сновидения, пытающиеся его в чем-то убедить. Он сошьет две противоположности, выйдя из дверей вагона в шахматную действительность, бросится в сторону иного независимого зала, что соединялся со своим точным близнецом двумя переходами, а далее в поезд, дабы умчаться в обратный путь,- туда, где он был еще секунды назад.
        Не слышал шагов случайных соседей, ощущал невозможную усталость, надавливая на рецептор дверного звонка. «Неужели это конец?»,- думал Сахарный, сопровождая свою скорую помощь весьма неприятными сомнениями: «Зачем я здесь? Зачем я пришел сюда? Сахарница… Чтоб ее… Оставлю пакеты под дверью с маленькой запиской для Писанины. Что за фокус? Крысята растащат пакеты, а нашлась бы помойка, скорей разбросали бы все ее содержимое вдоль лестниц, обвинив Писанину в грязи и безответственности». Столкновение с непривычным местом возбудило в Сахарном литературное пламя кубизма, ему вообразились строчки: «Поменялись пажи» - движение это, как красная книга. Суммарный IQ пластмассы отвергает рецепты печенья,- он тут же решился уйти, приобретая свойство форсажа, спешно определив принесенное им добро под хлипкую дверь Писанины, но кто-то схватил его сзади, удерживая в темноте подъезда.
        - Так-так, кого мы тут видим? Не оборачивайся, помни: сопротивление наказуемо. Я тебя знаю, и, насколько мне известно, это не твой адрес, Шуга.
        - И не твой тоже. Отпусти,- отдернул он неслучайного.
        - Ладно… Твое и мое доверие - чистое золото, а молчанье разговора не стоит. Ты по-прежнему дипломатичен и у тебя, видно, новый парикмахер. Зачем пришел?
        - Мое слово только по существу. Я дал обещание Писанине. Вчера звонил мне, как подорванный, одиноко ему, видите ли. Убеждал, что не в себе и жуть как голоден.
        - Продукты?
        - Это так… Красный крест выслал, у Креста таких пакетов завались.
        - А я тут, между делом, подумал, вытащить его из дома. У нас сегодня в одиннадцать революционная сходка. Может, заинтересуется, наконец.
        - «Брезентовый», тебя еще не взяли?
        - Пятнадцать суток ареста, а как же. Пущенное яйцо влетело в плечо, жаль так, ведь в морду метил.
        - Досрываете съезды.
        - Досрываем! Прицелы не дремлют.

«Брезентовый» протянул руку в сторону звонка и, всей силой навалившись на хлипкую дверь, утвердительно звонил в пустую квартиру, мечтая о том, чтобы скорее пописать, да и выпить в спокойствии запрятанного в штанах спиртного. «Где он?» - нервно перебьет молчание.
        - Мне думаются плохие мысли.
        - Брось. Ты что, Писанину не знаешь? Сегодня трудный день, за водкой вышел. Полагаю, тараканов расплодил, не зря вонища под дверью сплотилась. Всмотрись, Шуга, малютки сквозь щелочку эмигрируют.
        - Поражает,- в сомнении согласился Сахарный, поддерживая их общее наблюдение.
        - Поражает? Едва ли, лучше скажи ты - как? Уж как год в руководстве купаешься.
        - Отлично.
        - Отлично - безразлично!- пропел двухметровый Брезентовый человек, поправляя на себе, берет десантника.- Мне Писанина рассказал о твоем выгодном назначении. Если честно, я за тебя не рад. Слухов много, и все ради чего? Не этично все это. Там, где ты, ничего хорошего.
        - А ты сам кто?
        - А я совесть нации, у меня все путем. О нас, активистах, будут в учебниках писать, если к тому времени вообще что-то останется, включая содержание учебников, конечно. Однако суть остается сутью - «У» подставили, вот коварные люди, лучше бы пристрелили. Об этом даже Фрюштук и Педант знают, так что гнись, Сахарный, тростником гнись.
        - Моя покорность подобна предложению на спрос. Я не журфак, так между делом, кружусь. Мне за безделье платят. Понимаешь?
        - Ладно. Не скажи. Что-то да крутишь. Читал на днях твою дохленькую статейку.
«Любая тайна не более чем сон, которому суждено найти свой конец, ибо утро следует для заинтересованных в том, чтобы быть…». Потрясает ей-богу, правда после Цицерона с водкой. Понимаешь?
        - Да не завидуй ты так! Я философ скромный. У тебя есть с собой телефон?
        - Нет, сегодня сходка, все вещи дома.
        - У меня тоже. Скажешь мне про имена?
        - Какие?
        - Какие? О которых сказал мне только,- уверенно повторился Шуга.
        - Да, брат, живешь в почестях, а мирского не пробуешь. Поверхностный ты человек, а ежели не так, то перевернутый для своего положения,- возмутился Брезентовый, резко стукнув ногой в хлипкую дверь Писанины.- Наблюдаешь за глазами, а про рты совсем позабыл, нетипично для твоего назначения, весьма нетипично.
        - Платежи что ль оплачивает… что ни касса, то поросячий час пик,- с чувством знания промолвил Сахарный.
        - Ладно, Сахарный, не спеши каяться, я прощаю твой ридикюль. Так что будь знаком - Генриетта Изольдовна Фрюштук. Поэтесса. Диссидент. Стоматолог. Словом, наша добрая подруга.
        - Представил хорошо.
        - Господин Педант, а впрочем, далеко не господин. Секрет успеха в том, что его пятая плоть неплохо продается. В профессиональном смысле режиссирует всякую чушь, одним словом, самовыражение через интеллект порока. Понимаешь?
        - Потрясающе сказал. Я начинаю всерьез интересоваться тобой, Брезентовый.
        - Не суетись, это всего лишь одна из надписей на футболке Педанта.
        - Ироничный подлец…- соглашаясь с идеей, кивнул Сахарный.
        - Шуга!- с наивным восклицанием проронила несчастная Писанина, увидев ожидавших его под дверью гостей. В темноте старого подъезда Писанина казался еще блаженней, с непричесанной обросшей головой, с подбитым лицом, в черной небрежно расстегнутой куртке. Бедность его жилища только усиливала и без того его сломленный образ, оттянутые штаны едва держались в области бедер, когда дрожащие тонкие руки с чувством любви прижимали к груди бутылку спиртного. С каждой бежавшей секундой его глаза продолжали мочиться, он слегка улыбнулся, а в ответ стоящие напротив лица явно поразились, и не исключалась возможность заработанного стресса. Писанина подскочил к Шуге с мольбою в лице и, повиснув на его плече, стонал во все горло о своих явных проблемах.
        - Спасибо! Я ждал тебя. Я знал, что ты придешь.
        - Неужто это ты? Хотел на сходку тебя пригласить,- выпалил Брезентовый, оценивая внешность разбитого горем Писанины.
        - Подожди со сходкой,- предупредил Сахарный, аккуратно положив руку на голову несчастного автора.- Чувствую бой быков, не то поросята рождаются. В любом случае надо бы поторопиться.
        - Умоляю! Это всего лишь мой потолок,- боясь отчужденья, упрашивала Писанина.
        - Да кто боится? Я говорил, что он за водкой вышел. Открывай скорей дверь, в туалет хочется,- несдержанно толкаясь, приказывал Брезентовый человек.
        - Потолок,- Шуга рассматривал волосы Писанины, с научностью и состраданием.
        - Потолок это очень даже ничего, хуже, когда на полном серьезе считают себя известными и великими,- не замечая источника суждения, высказывался Брезентовый и снова озадачился качеством посадки своего берета. Через мгновение Писанина с дрожащими руками нащупал на своей шее затасканную веревочку, на которой подобно нательному крестику висел медный ключик от хлипкой входной двери. Едва совершив поворот, гости медленно вползли в темно-оранжевый полумрак. В квартире вертелся запах забытых сигарет, во всем просматривалась грязь и старость - пыль затмевала вещи. Шуга не стал снимать обувь и резво направился в сторону кухни, выхватив из рук растерявшейся Писанины бутыль со спиртным. Приложив усилие, Сахарный вскрыл дешевую водку и отправил ее содержимое в ржавую раковину.
        - Шуга? Зачем?!
        - Затем, что река течет не лениво. Твои таблетки, Писанина, у меня в кармане.- Сахарный небрежно швырнул принесенные с собой лекарства на растрескавшийся стол, что был усыпан черными жжеными кругами, являвшимися следствием неоднократно забытой горячей сковороды.- Не знаю, насколько они тебя возьмут с твоим-то диагнозом, хорошо бы пообщаться с врачами.
        - Верно, Сахарный, в дурку его!- с чувством толка выпалил Брезентовый.
        - Рецепт прочти внимательно, намного внимательней уже прочтенного тобой фундамента художественной литературы. Водку больше не пить, с подобным сочетание губительно. Если не будешь слушать, помогать не стану.
        - Да, тяжело тебе будет, Писанина. Сложно это все. Сорвешься… Лучше сразу основательно закрыться в стационаре, так хоть надежда будет. Глядишь, оправишься да и разбогатеешь. Правда слухи ходят, уколы, знаете ли, там так и всаживают, что даже плачут не только пациенты.
        - Не пугай его Брезентовый. В туалете был? Теперь всем миром жди свою сходку,- с чувством контроля одернул Сахарный.
        Писанина с болью смутится, поймав расстроенный взгляд навещавших его гостей, усиленно впадая в чувство стыда, станет оправдываться за содеянное, они будут стоять посреди немыслимого происшествия, только задаваясь в мыслях, глядя на осыпанную штукатурку: «И как это все смогло обвалиться? Неужто само собой все так и сделалось?!». Ложность и противоречие проводят их в кухню, прикрывая за собой снятую с петель дверь, а обрушившаяся штукатурка еще более расплодится на немытых полах.
        Брезентовый человек воодушевленно поднимет пыль, рассказывая о списке тех, кого его общество уже явно достало. Скольких повязали уголовными делами за брошенные яйца и за облитые майонезом пиджаки, что среди их политических жертв есть хитрецы, что двойственно игнорируют, на все их непорочные замыслы - молча встречаются с избирателями, и никого не задерживают. «Нет, мы не диверсанты, все не так, они искажают нашу идею заведомо, не умеют работать - их проблемы, отказываются нас регистрировать, боятся к выборам допускать. Ничего, пока обойдемся и без их парламента, все равно за нами общество, новое общество, доказано - в регионах лидерство за нами». Именно так и будут идти часы, Шуга утомленно осмотрится, предложив: «Друзья, я отлучусь ненадолго».
        Легко смеясь над собой, вспоминал парадокс встречи с Брезентовым человеком и вид сломленной беззащитной Писанины. «Сейчас мне нужен вход, если я решусь на свойственное мне преступление, то войду в него спустя сорок лет, на этот раз не меньше. Молясь, человек уверяет, что ему еще пока можно верить, что он по-прежнему достоин доверия, он просит о знаке. И все это далеко не коллективная магия. Мой божественный поставщик, что несет благосостояние, принимает меня подобно сердитому родителю. Кто знает, что спрятало мое сердце, возможно, я ненавижу его. Однажды мне сказали, что в каждом смертном живет ностальгия - воспоминание об изгнании. Опять скрытая злоба»,- с неистребимым наслаждением рылся в себе Сахарный. «Ты питаешь индустрию уничтожения»,- промелькнуло в его голове. «Нет, нет, все не так, сейчас я восстановлю связь вещей, а после разорву свою целостность. Я уже переживал все это, и не раз». Не понимаю, зачем тебе чувство обезличенного восприятия всего происходящего, нет смысла, если ты желаешь быть вольным. Предлагаешь забыть? Ты не сможешь забыть, Шуга… Так уже было, к чему твой поступок, если
в нем нет достигнутой цели? В этой программе нет больше хода, таковы правила данной игры, время задало формулы, тебя не спасет даже самый смелый замысел. Ты помнишь, как ты превозносил теорию индивидуализма, а сам предавал ее, стоя «со всеми» в грязном подъезде, затягивая свою первую сигарету? Ты думал, что ты меняешься по стрелке часов, меняется твой стиль одежды, манеры, отношение к миру, умение изъясняться и верить. Но ты был таким же, как все, бежал от примитивного существования, к бессмыслию ходов. Вот как сейчас. Убийство не сделает тебя свободным, оно исказит все то, что и так для тебя потерялось. В случае, если твоему выступлению суждено провалиться, тебе вновь выпадет сняться в черно-белом кино, и, принимая пережитую тобой действительность, ты благородно перетерпишь, в то время как твое великое терпение затянет тебя обратно в стаю, с которой ты пытался бороться, пользуясь своими высокими способностями отчуждения. Такое кино тянет до самой смерти, ты больше не сможешь жить без возможности сняться в нем вновь. Отчего расплачется твоя воля, а нигилист станет тем, кто верит в то, что веры нет и
уже так много прорезей на стенках памяти, что уже каждая ночь превратится для тебя в сильнейшее испытание. И в этом есть результат, раз есть твое действие. Что за глупость? Вспомни Ключа. Это же мерзость. Если есть действие, значит, есть шанс на то, что в этой жизни ты достигнешь цели. «Главное, что в этом нет культа, я не пользую свои расчеты, это все мое личное, и никому не доступное»,- доведет сам себя Сахарный, прогуливаясь вдоль уныния и серости жилищной спальной архитектуры, старости кораблей, которым не суждено уплыть в новое время.
        Брезентовый разгонялся изнутри, вырывая себя с корнями, двигал пальцами рук, после встал на табуретку и во всеуслышание произнес: «Вот будущее, ты коварно!»,- слегка покачавшись, воодушевленно продолжил, почти рыча: «Однажды - просыпается августом в пшенице, сжигается пристальным лучом, после забредит печальною синицей, затем уснет скатившемся бичом»,- подавившись пеной, жутко покраснеет и почти неслышно запоет нечто волнительное и трогательное. «Возможно, свобода - случайное слово, внезапно появилось в тюрьме лексикона, появилось в лексиконе? Появилось… Однажды - войдет экипажем раздолья, поющим криком изрезанных судеб, в надрезах ее живые нити порют, патологи скажут: „так было и будет!“»,- и, наконец, грохнулся с белой-белой табуретки, не ожидая своего падения.
        В сердце одной московской квартиры, находилось два человека, один лежал с переломом в состоянии легкого опьянения, и еще долго не мог подняться, другой же настойчиво прятался, как бы демонстрируя свою неприязнь ко всему сказанному ранее. Уж забилась во всю в темный угол уставшая от надоевшего гостя Писанина, а лежащий Брезентовый человек не менял своего настроения, забывая про перелом ключицы, все яростнее продолжал: «Коса? Коса, ты смотришь на меня слишком косо. Уединяться на долгие годы, изгои, задерживать думы смертельных вопросов. Вопросов? Вход или выход? Вход или выход? Я выучу еще один язык. Нет, я выучу твой язык, твой язык… Однажды - меркнет затянувшимся пахом. С надеждой вздохнет измотанный стержень, а для щеки, лежащей на плахе, однажды становится все реже и реже». После затянул двадцатисекундное необъяснимое «а», сковырнулся, зарычал и, лежа на животе, несколько раз ударил в пол разломанной табуреткой, что вызвало у Писанины усиливающийся страх, и тот тюкнулся со словами: «Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход?». Спрятавшись в
углу, Писанина окончательно сдался, закрыв лицо руками, больно плакал, раскачиваясь с поджатыми коленями, шептал: «Да на что ж ты меня? Да на что ж ты меня?». Брезентовый вцепился в сломанную табуретку и продолжал оглушать ораторством. Спустя время зимнее солнца пропало с мутного горизонта. Оба героя вырубились от излишнего перенапряжения, небрежно разбросав несколько пустых бутылок после выпитого ими спиртного, что было практично спрятано на теле воинствующего Брезентового человека.
        Вернувшись в отчаянную квартиру, Шуга с осторожностью вымолвил «Напились…», а после добавил, что все уже давно хорошо, и уж как лет двадцать никто никого не загружает излишней информацией, и тем более не навязывает не свойственные их душам увлечения. Он смотрел глазами любящего доктора, прежде выпив холодной воды. От увиденного и плохо перенесенного им видения Шуга вспомнил легкий курьез, на время догадавшись о том, что немного устал. Теперь Брезентовый и Писанина с пониманием поддерживали случившееся наваждение и всячески отпирались, не соглашаясь с обвинительной стороной, упорно убеждая Сахарного, что вполне здоровы и уж тем более живы. С чувством потаенного стыда герои истекали потом, ни одному, ни другому, в этот момент не нравилась их жизнь. Стоило бы еще напомнить о паузе, что прервал тончайший шепот Брезентового: «Мы идем?». Сказанное с придыханием разозлило Шугу, и он с твердостью подтвердил, что, увы, покидает квартиру. «Ага, в дурку его»,- оправившись от наваждения, подчеркнул Брезентовый, еле переживая в себе боль, теперь уже потрясенный своей треснутой ключицей, он задумался о
слабостях, выйдя из клетки московского двора.
        Завтрак с Лиловой Госпожой

«Уже не терпит заветная встреча». Хозяин распустил свои сны, и мыши залезли в постель, нарядив на дурные мордашки темные маски серьезных обезьян; облачились в японские пижамы, заведомо опережая события.
        Когда-то смысл встречи заключался в том, чтобы явиться и промолчать, рассказав тем самым о своей усталости и наблюдениях. Если бы ты мог ответить на все мои вопросы, но я, увы, не корреспондент, а ты так легко в себе запутался. Это всего лишь усталость из прошлой жизни, нет ничего того, что ты себе вообразил, нет тех смертей, о которых ты думаешь, и нет того раздражения, что меняет твое отношение к миру. Он цитирует сам себя, украшая шкатулку из многоцветного стекла бесцветными, сухими бабочками, а черно-белые шахматы увеличивают его потенциальную концентрацию, прививая любовь к яркому сопротивлению полутонов. Если бы герои не обладали способностью непонимания, все было бы значительно проще и опытней. Если бы ты мог не думать о том, о чем не стоит, не замирать на долгое время в своих размышлениях, возможно, твое время крутилось бы иначе и приготавливалось для тебя по-особенному. Впрочем, подобное решение вряд ли позволило бы встретиться черному и белому и уж тем более многоцветно разродиться вследствие выигрыша, а все, потому что не только мне надоела частица Бы.

«Господь всегда оберегал меня, порой мне кажется, что мое царство - теплый сон, и однажды оно падет, в то время когда я потеряюсь средь хаоса происходящего».

«А я беру меч! И, действуя с ним в суете,- вырезаю для себя взгляд Сына Истины».

«Лжец, ты убиваешь его».

«Когда-то я покупал любовь, я думал, что та есть монета, но Бог мой! Я, увы, ошибался. Любовь - это Бог. И к этой ошибке меня приучила мать, я стучался к ней, но в четверг она утонула. Четверг был самым любимым из ее земных дней. В каждый вторник новой недели ее печаль становилась усиленно разнообразной. В свой каждый прожитый день я вкладывал новую монету, но где же мера? Я не замечал, что, откидывая комплексы - я превращаюсь в скотину…»
        - Стоп! Кто вписал эти слова? Что значит «откидывать комплексы»? Вы учили текст?! И где главная реплика: «Между нами обман шести, ты прав Сын Истины»? Я вас всех спрашиваю!?
        Сквозь свет горящего прожектора в страхе краснели потерявшиеся лица, еще утром их выгоняли, заключив, что они абсолютно бездарны и безответственны, вслед был выброшен стул и еще несущественная часть хрупкого дешевого реквизита. В два часа дня, наконец, достучавшись в режиссерскую комнату, с мольбой на устах: «Это же весь наш смысл»,- им разрешили остаться, устроив небольшое чаепитие в достаточно холодной и даже где-то надменной обстановке.
        После пяти вечера на некоторых из них нацелили камеру - это был телевизионный замысел, что повествовал о небольших столичных театрах, где играют далеко не традиционные вещи. А дальше сплошные нервы находили свой выход в извилистых коридорах театрального уголка. Ведь кто-то из представителей актерской среды некрасиво заявил, что пойдет по трупам, но добьется своего желаемого, тем самым не лучшим способом зарекомендовав святое место.
        Человек с изогнутыми скулами не стал спорить, ибо сам по себе обладал свойством яда кураре. Он блеснул своим заманчивым глазом бестии, поджав узкие губы, и сквозь развешенные черные плащи кто-то выкрикнул: «Она убежала!». Черные, коротко подстриженные волосы подсели в лучах прожектора, он дернул ногой, не обнаружив перед собой любимого стула, а после резко разогрелся и залепетал, без всякого сомнения:
        - Что он сейчас сказал?
        - Он сказал: «откидывая комплексы».
        - Откидывая комплексы!- выкрикнул некто вдогонку.
        - Убрать! Мне напоминает это комплексные обеды, все это как-то грубо и неестественно.
        - Убираем… Уже убираем… Может, музу пригласим? Она уже здесь, выспалась… В кухне ждет…- ехидно гнусавил верный помощник.
        - Да пошла она. Заново, уроды! Продолжаем работать!- с чувством толка покорял Педант.
        - Заново!- подтвердил некто уже сверху.

«Кто-то из нас лишится чувств, когда мы увидим перед собой стену великого плача. Спокойствие как буря - когда ты зол, никто не может сказать стоп, но ты Сын Истины, ведаешь всеми ответами. Скажи, что это не наш рассказ, ибо солнце, словно связь между глазами одного лица. Это горящая линия призывает чувство любви. Я голоден в момент, когда забываю о нем».

«Господь всегда оберегал меня, порой мне кажется, что мое царство - теплый сон, и однажды оно падет, в то время когда я потеряюсь, средь хаоса происходящего».

«А я беру меч! И, действуя с ним в суете - вырезаю для себя взгляд Сына Истины».

«Лжец, ты убиваешь его».
        - Стоп! Все не так! Вы делаете все не так! По-вашему, это заученный текст? Где реплика «между нами обман шести»? Ты должен был произнести это еще до слов
«Господь всегда оберегал меня».
        - В моем сценарии этого нет,- с сожалением замечает актер, продолжая: - Вместо этого вписано: «Я голоден».
        - Покажи!
        - Вот… текст,- боясь подойти к Педанту, актер сбрасывает листок со сцены, вслед подскакивает старательный помощник и, не смея заглядывать в пойманный им кусочек сценария, скорее спешит к своему господину, что уж как битый час искусственно тянет их общее время.
        - Кто изменил ему текст? Этого не было в сценарии. Еще вчера была исправлена старая редакция, должны были основательно подготовиться и все выучить. У нас осталось мало времени, премьера через неделю, а вы до сих пор с листа читаете. Нехорошо сыграть - это ваше дело, если кто-то желает опозориться, но текст… это уже слишком!- Поучал разъяренный Педант, уничтожая своего преданного слушателя.- И кто из нас любитель паутин?
        - Возможно, ваша муза подскажет…- лукавил затаившийся рядом голос.
        - Муза? Но зачем она мне? Хотя, пригласите.
        Педант благородно замер, и его окружение тут же подчинилось его настроению. Все остановилось, перекрыв кислород на самой гиблой секунде, словом - приглашают, замертво ждут.
        В холодное пространство репетиционной точки решительно входит девушка, совершенно зная, что все присутствующие здесь рабы смотрят на нее усталыми голодными глазами, и есть еще те, что наглядно завидуют ее легкому положению. Когда она откинет каблук, спросив Педанта фальшиво и нежно: «Ну, чего ты?», все наблюдавшие за псевдопредставлением будут думать, что вот как раз они и есть те самые непосредственные небожители, а легкая муза подумает о себе с особо присущим ей достоинством: «Просто у них нет денег, они их не видели, они их не тратили, и у них нет денег. Нет денег, и этим все сказано, нет денег. Нищета! Драная нищета, и не стыдно им быть такими нищими? Вечно голодными, ненавидящими таких прекрасных и красивых существ, как я. У них нет денег, нет денег, их нет - и все, нет денег. Уродливые людишки, которым нечего есть, нечего носить, они не достойны того, чтобы жить по-человечески, радоваться. У них нет денег! Нет денег - и все! Нет денег, денег просто нет».
        Педант замешкается, ощущая ложность любви, чтобы спросить: «Это ты переписала диалог?»,- и тут же, покраснев, укажет на новую вписанную строку.

«Отчего не предупредила? Я растерялся… А эти комплексы? Некрасиво как-то… это напоминает мне комплексные обеды. Кажется, я уже говорил тебе?».

«С кем комплексные обеды?»,- надежно переключит Муза Педанта. И вот объявлен легкий сломанный перерыв, в процессе которого кто-то скажет, что это вовсе не умно - выставлять свои личные отношения напоказ и только матерый паутинщик будет знать, что это все уже давно не просто так, а так, между-между, чтобы особо все тут не расслаблялись.
        Сахарный наблюдал вопреки загоревшись, его внутренний дух стал подобен плывучей свече в секунды, когда те произнесли свои речи. Он взмывает вверх растянутый пятак своей красивой руки, вслед отвлекая все происходящее от цели. Произносит имя его:
«Педант»,- прижимаясь телом к затертому искусственному дереву, и его оливковый взгляд терпеливо ответит покосившемуся глазу ядовитой бестии. Обернувшись, Педант убедится в том, что уже слишком поздно говорить о своей практической занятости, он узнает Шугу по сложенным слухам - воспроизведя внутренний образ Сахарного, с разочарованием поймет, что далеко ошибался.
        - Откуда вам известно мое имя?- Педант войдет в роль, проиграв каждое сказанное им слово.
        - Вы знаете одного человека, он знает другого, я знаю его, а вы, в свою очередь, знаете того, кто нужен мне.
        - Значит, вас не интересует наша постановка?
        - Вот сейчас как раз и заинтересовался, возможно, что в одном из наших номеров мы найдем для вас похвальную страничку.
        - Я могу вам помочь, вас кто-то интересует?
        - Да, хотелось бы познакомиться с Генриеттой Изольдовной Фрюштук.
        - И не говорите, весьма тяжелое имя…
        Педант засмотрелся на Шугу, погружаясь в центр его маслянистых глаз, испытывая знакомую ревность, а у того пробежало: «Сумасшедший, ты не в своей власти!». Педант предложит кофе, ознакомив с просторами театрального помещения. Он будет рассказывать о популярности сегодняшних стилистик, бегло раскрывая суть сценария, в своем двойственном сознании он переспит с собеседником, и не один раз, при этом весьма осторожно держась в стороне. Мимо них проскользнет стайка юных мордашек, и Педант продолжит знакомство в то мгновение, когда Сахарный проявит для себя свое новое определение: «О, да вы талантливы. В вас есть что-то, что заставляет слушать… И даже где-то искренне верить в ваш труд. Но вас задалбливали до потери сознания, и, кажется, вы проиграли, ибо вселили зло в душу свою - определенно раздвоенный, определенно. Теперь ты явно человек эксцентричный, но без своего палача, увы, пустое место».
        - Два месяца назад мои глаза зрели Таиланд, страна уникальной терпимости и обворожительной улыбки. Я вообще, являюсь поклонником буддийских традиций, соответственно мне было вдвойне интересно все это проглотить. В особенности морепродукты…- с иронией усмехнулся Педант.- А вам близок этот край?- Приятно уточнил, потирая средним пальцем краешек кофейной чашки.
        - …
        - А эти, знаете ли, пляжи Пхукета, берега уютной песчаной бухты, есть страсть, настоящая страсть. Отдельный номер судьбы. Извилистые скалы, влажный тропический лес, плантации каучуковых деревьев - мне все это навевает свободу. Действительно мою свободу. Ну, а не предъявить билет в музеи Королевского дворца, и Ват Пракэо, с моей стороны было бы скупо. Бангкок отравил меня своим видом, теперь я скучаю, готовясь к своему новому путешествию.
        - Изумрудный Будда. Вы говорили о любви к нему…
        - Он здесь,- указывает на голову, на секунду замирая.- Королевский пантеон, украшенный фаянсовыми плитами, устрашающие фигуры… Смешно, но рынок амулетов, лицо Востока.
        - Храм Ват Арум?
        - …
        - Храм утренней зари, на берегу реки Чао Прайи.- Неожиданно Шуга вступил, привыкая к удобству кресла.
        - Стихами. Почти… и это также весьма красиво и далеко отсюда.
        - Где состоится наша встреча?- небрежно обживаясь, поинтересовался Сахарный.
        - За стеной, что позади вас… есть римский театр, вам следует лишь обогнуть внешний флигель моего кабинета. И пусть вас не стесняет наша недвижимая роскошь.
        - Почему вы здесь?
        - Однажды в меня поверил добрый человек, и я счел это подарком судьбы. Признаться, желал получить необходимую специальность, но после встречи с Генриеттой решил обойтись без условностей.
        - Верите в судьбу?- в этот момент Шуга был нарочно насмешлив в лице, ощущая в себе своеобразное превосходство, не отрывая мысли от конъюнктуры мгновенья, пил приготовленное Педантом кофе. Сахарный вспомнил Андрея, тот проскользнул в его память, скрипнув знакомой дверью своего прохладного мраморного дома. «Знай, Шуга, судьба - это казино. Сделай ставки на всех столах, засыпь его фишками. Одна фишка, хотя бы одна, но обязательно выиграет. Верь в то, что не важно когда. Возможно, через столетие все то, о чем ты так крепко мечтал, очнется в твоем посеянном зерне. Факт, ты посмеешься с вечностью».
        - Не верю. Я человек без судьбы,- категорично закрепил Педант, перебивая уверенный настрой Сахарного.
        - Мне сказали, что Госпожа Фрюштук - диссидент. Что она такого сделала, чтобы им стать?
        - Игры юности, признайте, Шуга, увы, не имею склонности вести всякого рода летопись. Знаю одно, теперь она человек иного склада.
        - И кто же разрешил Госпоже Фрюштук стать человеком иного склада?- давил Сахарный, не смешиваясь с чаем.
        - Не понял?- заблудился отрывисто Педант.
        - Зачем она учредила комитет «Брезентовых»? К чему эта бессмысленная оппозиция? Она и вправду верит в позитивный укус собаки или же через ее официальный комитет будут фиксироваться, а в дальнейшем отслеживаться неприятные обществу персонажи?
        - Не понимаю… Это всего лишь противостояние,- оправданно разводил руками Педант, сомневаясь в сказанном.
        - А зачем Госпоже Фрюштук это самое противостояние?
        - В этом нет ничего личного… точнее, весь ее интерес можно было бы назвать памятью…
        - Ничего не понимаю, кто-то явно кого-то морочит,- взявшись за голову, Шуга потянулся в сторону висевшего пальто, чтобы достать из внутреннего кармашка совершенно не нужный ему блокнот, бегло просмотрев пустые страницы, с сожалением попросил еще кофе и эстетически подчеркнул, что на вкус как легендарный кураре. Иль вправду миндальное масло впитывается в десну?- Вы только что сказали, что в действиях госпожи Фрюштук нет ничего личного. Трудная вещь - сострадание, весьма трудная. И куда уж без личного, ежели всякая способность сострадать несется из глубины трогательной и неравнодушной души, а вы, мой друг, убеждаете, что якобы не верите. Так и говорите: «Не верю в то, что Госпожа Фрюштук далеко не железная… не верю…».
        - В самом деле, это вы и настояли на этом, а теперь уверяете, словно я при другом мнении.
        - Ну ж, раз настаиваете, да будет так. Я же человек не упрямый, покорность - одна из самых сильных сторон моего слабого образа. Впрочем, откуда взяться чистому и святому?- Шуга наигранно протер лоб платком, осматривая качество подлокотника.- Говорите, что не железная, значит и вправду металлическая, а ежели металлическая, то непременно потайная, а ежели потайная, то, поди, развязна до безобразия, иным словом: конченная,- с высоты терпения вздохнул Сахарный, медленно оправившись от натиска глаз собеседника, и снова невзначай напомнил про вкусно приготовленное кофе.
        Обернувшись каменной спиной, настороженный Педант нажал на кнопку черного пластмассового чайника. Что-то явно переставил, возможно, это даже была серебряная сахарница на львиных ножках, на крышечке которой был установлен скрученный в узелок ключик, в тот момент у него разболелась поджелудочная, и Педант неудобно скуксился. Когда же чайник вскипел, Педант мигом закрыл глаза, словно отдыхал от надуманного, заранее подметив уровень дна черной чашки и еще то расстояние, что пролегло между дном и летящим в него кипятком.
        - Терпеть не могу черную посуду, не видишь, что пьешь; черная кружка напоминает мне грязный омут. Можно сказать, искажает прелесть пития. Когда же белая ассоциируется с озером. О, чистое озеро! Знаешь, из всех озер на земле больше всего мне нравится озеро Альбано, что расположено недалеко от летней резиденции Папы Римского. Нет, ну надо же, кажется, что поднимаешься ввысь, и вот тебе восьмое чудо света - кто знал, что ты уже давно несешься вниз. И растворимый кофе все так же ненавижу, но скажу, что из ваших рук хоть яд. Да, все божья роса из ваших рук. У тебя дети есть?
        - Нет,- как-то сломанно ответил Педант, ощущая спиной оливковый взгляд Сахарного.
        - Нельзя?
        - Нельзя,- услужливо подтвердил и крайне удивился своей глупой халатности: «Как так могло получиться? Чертовщина, гадость какая-то!»,- будет думать Педант, уже неуклюже проведя рукой по шелковой подушке.
        - Жизнь пошла у людей, знаете ли, сплошные нервы,- продолжал Сахарный, с верностью приняв из рук Педанта приготовленное кофе.
        - Зачем вы пришли ко мне, Шуга? Найти, как вы там говорите…- и Педант нервно щелкнул пальцами, выбирая точное выражение,- «Госпожу» Фрюштук. Я не являюсь ее пресс-атташе. И при чем здесь дети? К чему это все?
        - Примите мои самые искренние извинения, видать, профессиональная черта и прочее… Явился я к вам по причине того, что избрал вас заранее, знаю точно, она не ответит мне на желаемый вопрос, а ежели и ответит, то обязательно соврет. Ну, как же вам самому этого не видно? Характер у нее явно металлический, а ведь только сильная ложь со временем превращает человека в скотину, в ненавидящее мир животное. Когда же правда прививает человеколюбие и уважение. Точно как в случае с вашей репликой:
«откидывая комплексы». Помните? Ваш сценарий «о Сыне Истины». Очень зря, что вам не понравилась эта строчка…- и Шуга настоятельно процитировал, упирая свой указательный палец в поверхность прилегающего стола.
        - Совестный вы человек, Шуга, да еще и приоритеты спешите расставить,- заметил Педант, погружаясь в зависть.
        - Не люблю нетрезвое беспокойство, а что прикажете делать, ежели сегодня - это время лгунов и завистников. Ей-богу, бацилл современности.
        - Кто знает, Шуга, возможно, вам так думать удобно. Люди выбирают все то, что им наиболее подходяще. И вы ничуть не отличаетесь от общего следования. И даже сейчас вам так выгодно быть расстрелянным ложью и завистью, что даже смотрясь по-дурацки наивным, вроде, как и не догадываетесь ни о чем, а сами играете, увеличивая проходимость собственных пешек. «У» тоже был игроком… Вот вы и нашлись, весьма подходяще нашлись.
        - Не имею склонности к прослушиваниям чужих разговоров, решительно не имею. Мне, знаете ли, и без того правды хватает, а сейчас как говорят: «все ж через сердце».
        Педант суетливо склонился к Шуге и, сотрясая весь свой нелегкий тыл, провел глазом бестии, словно перерезал горизонт, а после во вздохе откинулся прочь, намекая собеседнику на свое порядочное молчание.
        - Убедительно не переношу суффиксов «чка», и всяких там уменьшительных ласкательных,- прощая рукой, махнул Сахарный, перебивая интеллект посыльного жеста.
        - Главное понимание подлинности распоряжений в отношении своего земного времени,- утомленно заключил Педант, глядя на наручные часы Сахарного.
        - Ах, это… Да, ничего особенного.
        - Вы уверены?- в превосходстве знаний перебил Педант.- Это часы девяти обезьян, - и черный глаз Педанта еще более засверкал, а тот, что служил левому, сделался чистым и голубым, перерезая простейшую действительность.
        - Никогда не слышал.
        - И не могли,- уверенно подтвердил Педант.- Эту легенду знает лишь Лиловая Госпожа и пара ненормальных людей. Я хотел сказать, в контексте мирских людей нашего города, а более и никого и не интересует в силу локального происхождения истории.
        - Не понимаю, по-вашему, легенда важнее библии Мартина?
        - О чем вы, Шуга? Побег от избранности здесь ни при чем. Все дело в тайне и…- Педант щелкнул пальцами, помогая себе найти упущенное.- Кажется, некое пророчество имеет место. Я сам случайный тому свидетель, не принимайте мои слова всерьез, но это что-то вроде заново заведенной судьбы.
        - Любит ли вас?- почти чавкнув, запутывал Сахарный.
        - Шуга, кажется, я уже отвечал на этот вопрос. Я человек без судьбы, оттого вряд ли смогу испытать ее преданность и любовь, и уж тем более ненависть мне неизвестна.
        - Я спросил вас о женщине,- подчеркнул Сахарный, скрещивая на себе руки.
        - Когда мы ссоримся, она отдает мне все и, по-моему, это страшная сила.
        - Ах, друг мой, видно вы и женщин лишены,- промолвил Сахарный, уже допивая любезный кофе.- Кому ж не знать, ну разве что монаху, что любой отказ от всего, да хоть от дохленькой собачки, нам трехкратно поясняет факт ее утвердительного желания иметь все то, что принадлежит тебе, а именно, уже обезвреженной жертве.
        - Вижу, как плачет ваша «Камера обскура». На бок лечь не желаете?
        - Каюсь, имею слабость к зеленым глазам,- немного задумавшись, пояснил Шуга.- Однако слово чревато сильнее всего плотского и предосудительного, что во мне.
        - Идеальный человек…- с чувством толка обозвал Педант.- Не сумасшедший ли вы? А может быть, в вас изначально заложено скучное самоубийство? Оттого вы такой последовательный и осторожный, ибо, глядя на ваши красивые руки, не могу отметить ни скупости, ни черты монстра. Возможно ли такое?
        - Знаете, друг мой, а вот когда вы умрете, я напишу о вас в весьма положительном ключе, и даже подначу несколько тиражных изданий упомянуть вас в свете белом.
        - Что ж, главное я для себя прояснил…- с иронией обронил Педант, слегка искажаясь в своей театральной улыбке.- Главное - упомянуть факт того, что я большой любитель антиквариата и долгов.
        - Берете не свое? Это опасный путь. Я знал человека, что шел по нему не сдаваясь.
        - Я сохраняю память. Поверьте, Шуга, память способна быть материальной.
        - В какой-то степени лечит… Вы правы и правы, что влияет, возрождая, но это все отнюдь не хорошо в пространстве человеческой жадности и свинотейства. Подобное должно очаровывать посредством приобретенного билетика в кассе. Чужая память под крышей твоего земного дома может быть весьма опасной.
        - Трогали святое?
        - Почти. Знаю историю одного антиквара, который молчал, наблюдая за вращением тел, а после долгих и нелегких лет неожиданно умылся и сжег свой амбар.
        - Что ж, неплохая цена за девять обезьян. Далеко не мертвая история. Если успею, то обязательно пересмотрю свою жизнь уже в этом сезоне.
        - Как-нибудь и меня пригласите в свое новое обжитое пространство,- с чувством дружбы прошептал Сахарный, прогибая палец на плоскости подлокотника.
        - Что вы, Шуга, с большим удовольствием не откажу. Признаться, вы тут почти единственный кто полон необходимых моей душе изощрений.
        - И на этом спасибо,- сладко произнес Сахарный, постукивая кулаком в стену, что затаилась позади него. Искусственно выражая возможность наличия сейфа, он попрощался, откланявшись Педанту, чтобы обогнуть северный флигель…
        В голове малыша желтым пятном по покатистой дорожке бежал уставший Вини-Пух. Замученный тринадцатой судебной тяжбой, надоедливыми частными детективами, что роются в голливудских помойках в поиске новых сенсаций, а также своим литературным агентом, выкупившим его у создателя за легкие копейки… Теперь Винни серьезно пересмотрел свою жизнь. Рожденный в двадцатом году прошлого столетия, обернулся распущенной парадигмой по отношению к сладкому и не скупым моралистом в сторону тех, кто использует его нежный образ. Будучи одним из самых ценных брендов, медвежонок решил собрать все свои вещи и покинуть место прописки. На прилавках жалостливых магазинчиков, что раскручиваются за счет эксплуатации детских радостей, образ Пуха виднеется чаще всех, подумать только, он приносит больше прибыли, чем сам мистер Микки, а это вам не шутки, а любимые людьми миллиарды. И даже такой резонанс не остановил возмущенного сладкоежку, он прихватил Пятачка в пухленькую коробочку, сжег телефонную книгу, переписав адреса диких медовых рек, и отчаянно бросился по белому свету. «Он вернется?» - дрожащим голосом спросит малыш, но
его мать не ответит, зарывшись в повседневных делах, она не заметит вопроса. «Пух, где же ты?». На белую, только что выглаженную полосатую пижаму упадет золотистый горячий блинчик, он ляжет спать, побоявшись сказать о нелепых пятнах маме, ну ведь только-только переодела в новое. Стыдно до страха, но однажды пережитый конфуз превратится в карикатуру его демонических идей, а пока малышу приснится звезда, отдавшая себя ярой вечности, той, что познал человеческий глаз. Она уже вошла в опись неба, и теперь летальный исход ей обеспечен. Звезда вспухнет подобно коробочке Пятачка, при этом увеличится площадь излучающего слоя, она приближается к своему наблюдателю со скоростью нескольких тысяч километров. Ее вспышка заканчивается ее же распадом, а вещество звездной оболочки рассеивается в мировое пространство, образуя диффузную туманность. Шуга был весьма удивлен своему новому, едва промелькнувшему сну, вспоминая, как озадаченный Винни, в итоге добравшись до счастливых каруселей, обнаружил в разбухшей коробочке керамическую копилку в виде голой безобразной свиньи с надписью: «Меняю сей мир на трусы».
        Вечер, наполненный странностью и предопределением привели его в римский театр, где в полумраке зала испытав утомление, вдался в безразличное ему сновидение, а уж после решительно под самым потолком прогонял час в окружении интенсивно собирающихся гостей. Поведя головой в сторону, опешил от неожиданности, ибо в третьем ряду сидела ожидавшая Борода, в коричневой фетровой шляпе, напряженно поглаживая свой бежевый саквояж. «Матерь Божья! А что здесь делают любители церковных угодий? Неужто срывают роялти? В каком смысле срывают?». Глаза Бороды двигались со страстью, ударяясь о фигуры только вошедших в зал зрителей, с коими он любезно здоровался, слегка приподнимая себя вместе с зажатым в руках саквояжем.
«Ох, эти танцы Матисса!»,- подумалось Шуге, от своей минутной дурости он возжелал окликнуть знакомого, но, правильно опомнившись, вернулся на свое зрительское место, приказав: «Глупец, ты что, забылся? Проснись».
        Резко погас свет, и все присутствовавшие, наконец, успокоились, захлопав в ожидании представления, а после еще долго провоцировали нескладную тишину - точечно покашливали в сторону сцены. В маленьком зале было довольно зрителей, порядка семисот человек, в основном те, кто был лично знаком с дивой, и все они удивительным образом были мужского пола. Нервное и весьма растолстевшее конферансье во фраке огласило на немецком языке суть сборища, и в ответ обрушилось обоюдное зрительское приветствие.
        Полная загадки и пронизывающих жестов на сцене появилась средних лет женщина, одетая явно в секреты силуэта, она мудрено влачилась, неся облако впечатления на собравшихся однообразных гостей. Шуга решительно подчеркнул ее стройное колено, красоту лучевой кости, запястий, кисти рук, длинную лебединую шею, и эффектно спадавшие на ее узкие плечи философски лилового цвета волосы, заставлявшие одновременно задуматься, как о бытие, так и о личностном.
        Генриетта Изольдовна Фрюштук курила на сцене, сквозь черный мундштук. Отпускала серьезные шутки низким до пота сексуальным голосом, пела под перебирающие клавиши растолстевшего жаркого конферансье довольно скупо, но с пробирающей силой, в эти минуты ухо Шуги ушло на расстрел без чьей-либо подписи, когда же остальная часть зала завораживающе сострадала своей героине. Он только вымолвит: «О, моя Элла»,- и хозяйка ночи зачтет следующее, пробив всех собравшихся сильнейшим взглядом из своей театральной коллекции:
        Именем Помпеи! Если цитрус в ответе за кровь, значит Медичи знак,
        Обманность идеи есть хлам орхидеи с гримасой Понтий Пилат.
        Раскрывается устрица, успеха залог не первое дно и острый затвор,
        В сердце щелкунчик рядом с орехом, и мой рок-н-ролл - повседневный фольклор!
        Зритель был явно в долгожданном восторге, когда Генриетта отметила, что все свои творческие вечера не обходятся без поэзии, посвященной родине. Так и лилось из ее холодного, чувствительного рта: «Родина моя, я так люблю тебя… И кем бы я ни была и кем бы ты ни являлась мне, мы по-прежнему жмем… жмем и жмем, друг другу наши гордые руки»,- последним словом патриотического стиха стало «потом», молчание зависшей реакции, и шквал радостей обрушился на незаконченную поэтическую мысль.
        Когда же Генриетта перешла на тематику своей личной жизни, из зала посыпались инициаторы щекотливых вопросов, она размеренно и хладнокровно отвечала на все уготовленное ими, откровенно рассказывая обо всех своих семи мужьях. Констатируя, что все ее сыновья несносные ревностные дадаисты, впрочем, как и ее мужья, именно поэтому она редко проводит с ними свои легендарные часы поэтического чаепития.
        Затем посыпались сплошные приглашения и открытые до наготы благодарности - каждый полон энтузиазма стать частью невероятной ночи. На сцену сюрпризом вынесли большой праздничный торт, от увиденного у Шуги всерьез онемели руки. Это был почти настоящий корпус, тех самых часов, что были подарены ему Андреем много лет тому назад, но самым поразительным было то, что их секундная стрелка невероятным образом двигалась. «Господа! Мой знак прощения!»,- с необыкновенной страстью заключила Генриетта изо льда, первой надрезая красоту, сотворенную умелым кондитером. «Кому-то сегодня достанется начало стиха „Picasso!“»,- фамилию известного миру художника Госпожа Фрюштук прорычала со страстью.
        Почти в считанные секунды торт был разрезан ровно на семьсот кусков, а Генриетта все твердила, глядя на девятку старательных карликов, что были одеты в толковые смокинги: «Скорей, мои верные странники, иначе циферблат покажет нам весьма неудобное время!». Она была подобна дьяволице, неустрашимая и притягательная Генриетта бросала зрителям свою силу, в знак своей природной могущественности. Ее указательный длинный палец обличал ее неудержимую любовь к власти, он был тонким и абсолютно прямым, что подтверждало отсутствие слабостей и сомнений в ее душе. Она украшала себя всего одним кольцом, центральным камнем которого был обсидиан, окруженный черными и белыми бриллиантами огранки бриолет.
        Шуга изрядно утомился обществом, захотев аккуратно уйти, он забудет о целях, но ускоряющая обстоятельство фраза разобьет его намеченное действие. «Господа среди нас победитель!»,- словно приказывая, заявит Генриетта, вытягивая свой указательный перст, и ее большие зеленые глаза покорят спящее сердце Сахарного. Через мгновение карлики окружат озадаченного Шугу, с чувством любви умоляя спуститься на сцену. «Простите, но я не играю…»,- в сомнении оправдывался Сахарный, все верно спускаясь к незнакомке. Генриетта вожделенно пылала, охватывая собой все сценическое пространство, сделанное по типу древнего римского театра.
«Вымысел…»,- стукнуло в голову Сахарного в тот момент, когда незнакомка прикоснулась к его щеке, затягивая в свой аккуратный жест. «Выбирайте же, мой милый друг»,- поторопила Генриетта, глядя на разрезанный торт. Шуга не стал задумываться о порядке вещей и буквально вслепую сделал свою сладкую ставку. «Он прав!»,- прорычала Фрюштук, оглашая приговор, и присутствующий однообразный мужской бомонд кинулся в аплодисменты. Все действительно сложилось должным образом, в выбранном наугад куске была найдена крошечная записочка, в которой мельчайшим шрифтом можно было прочесть начало стиха «Picasso». Генриетта сняла кольцо, и сочно всмотревшись в лицо Сахарного, промолвила: «Поцелуйте». Шуга не впал в стеснение, он уверенно захватил ее чувствительный овал лица, подарив хозяйке сахарное и довольно детальное впечатление. Через минуту зрители ринутся к овальному столу, на котором уже дожидались своего аппетитного часа все шестьсот девяносто девять кусочков, а тем временем в небе закончила свой цикл рождения новая планетарная туманность, существенно изменив явление ветра и пыли.
«Люблю трефовых королей»,- с чувством толка заявит Генриетта, погружаясь в свое высокое отделанное позолоченными вензелями лиловое кресло, в то время как ее философичный гость займет любезную позицию в темно-зеленом бархатном. Вся комната была разбита на два торжествующих цвета, не считая легкого пастельного полутона, что сшивал между собой две противоположности. Темные позолоченные вещи служили богатым украшением ее необычного кабинета - без лишнего, но весьма насыщенно и колоритно. Неожиданно в комнату вбежал темный пес, и Генриетта сдвинула на кольце центральный камень, утомленно слизнув кончиком языка его загадочное содержание.
«Капор, возвращайся в дом»,- прикажет Генриетта, раскрыв настежь своим уверенным словом зимнее окно, полное русской вьюги и человеческой тоски. Черный пес облачится в поводья, бросившись в пространство горящего ночного спутника, и звезды усилят свою небесную пульсацию, провожая своего верного друга в путь.

«Фокус»,- прошепчет Сахарный, ожидая наступления.

«Любимый парадокс и довольно отвратительное привыкание. Придет время, и вы, мой друг, расплодите „физалис франше“ на углу своего любимого мраморного дома, мечтая подвести девочку с чистыми зелеными глазами до угла Grosvenor Square. Станете любить „Карт-бланш“, носить шерстяной плед на своих благородных плечах и по-прежнему настраивать себя сизыми фонариками»,- едва закончив, Генриетта ослепила его пристальным взглядом.
        - Так за что вы любите трефовых королей?- успокоительно и медленно поинтересовался Сахарный.
        - За их существо… Они приходят в мир, чтобы принести в него любовь к дружбе. «Мой друг» - из ваших уст звучит как-то надежней.- И она тепло улыбнулась, проникая в его сильную душу.
        - Я хотел бы прочесть свой выигрыш.
        Генриетта поднялась с кресла, выдерживая умелую паузу шагов. Пересекая комнату, она сдернула шелковый слой со своего шифонового платья, украшенного серебряными языками, а после и вовсе выдернет однотонную юбку, и в прозрачности легкого черного капрона ее ноги сделаются оголенными. Да, это были те самые тонкие белые ноги, что снились Сахарному в его недавнем сновидении, они белели сквозь мутноватый капрон чулка, перерезая себя черной вертикальной полосой. Генриетта небрежно оставила уже лишнюю ткань на лиловом паласе, медленно влачась в подвязанных на бедрах черных кружевах. Глядя на стройность и красоту ног, Шуга вымолвил: «Месть женщины».
        - Согласна… Люблю Чехова,- едва касаясь гостя, упомянет Генриетта, подавая ему непростую лупу на позолоченной ножке. Сахарный достанет свой выигрыш ночи - крошечную записочку, уже припрятанную в кармане брюк и неспешно зачитает следующий текст:
        Она говорит: «спасибо»,- даже если ты ничего не приносишь,
        Как дух пыльного шкафа - прелестных танцовщиц.
        Грязь воротника разбитого в совесть усталого клерка,
        «Мальчик с трубкой в руке» - измена сопротивленью.
        «Поменялись пажи» - движение это - красная книга.
        Суммарный IQ пластмассы отвергает рецепты печенья.
        Безупречность есть ноготь в оправе, как хороший тон шейных наездниц,
        В зале суда распят прецедент, вот так растущие без присмотра.
        - Я ждала вас Шуга,- проникая серьезным взглядом зеленых глаз, Генриетта удобно вытянула ноги, отдыхая в высоте лилового кресла.- В этом нет ничего секретного, в этом нет ничего опасного. Я представляла вас совершенно другим. Вы имеете осторожность нигде не появляться, это ваша профессиональная черта?
        - Моя скупость,- тонко подметил Сахарный.
        - Вы почти не удивились прочитанному, а все оттого, что испытали более существенное удивление. Признайте, что слышали нечто ранее, да хоть бы те самые знакомые вам две строчки,- во вздохе пролепетала Госпожа Фрюштук.
        - Без сомнения… Я написал их, сегодня утром, стоя под дверью одного невезучего автора.
        - Без сомнения,- повторилась Лиловая Госпожа.- Стоит задуматься о мыслях, что были пущены вам в голову. Однако с вашим неоценимым талантом извлекать верное решение сложно поспорить, но я не стану скрывать своего участия в данном сложившемся обстоятельстве и это далеко не «коллективная магия»…- и Госпожа вытянула свои тонкие руки, жестикулируя ими в пространстве ночного видения.
        - Я знала «У». Он был человеком, умеющим находить то, что не по силам было найти другим, а именно многим. Такие люди, увы, незаменимы.
        Неожиданно для себя Шуга понял, что близок к цели, он почти привык к этому ближайшему ощущению, ему трижды хотелось стать проклятой бездарностью, лишь бы она подчеркнула многое в неизвестности «У». «Отчего ты так четко началась, матушка? Или же действительно хозяйничаешь во мне?»,- терпеливо подумал Сахарный.
        - Нет, мой друг, в силу моей глубочайшей полноценности зависть мне несвойственна. Впрочем, и к металлу меня вряд ли можно приставить, но ваши рассуждения не имеют сносных границ, да и бывает, зарастают бранными сорняками. Вас не удивляет ирония того, что сегодняшняя ночь является началом дня святого Валентина?
        - С чертой забавы промелькнуло… Уж простите, сразу вспомнились все ваши семеро мужей,- почти кашляя, Шуга запнулся.
        - В таком случае упомянутая забава найдет свое решение в дальнейшем. И здесь вы не станете обвинять меня во лжи, я переживу свою старость, ничего не скрывая от своей полюбившейся мне половины, в то время когда мои сыновья превратятся в легенду.
        - Исходя из количества ваших мужей, полагаю, что легенда будет большой.
        - Кто знает, возможно, кто-то уйдет на войну…- и Госпожа Фрюштук превратилась в томную и еще более загадочную, оставаясь в тиши комнатного полумрака наедине с гостем. Темные полоски неподвижной тени медленно сползли на ее профиль, когда она слегка приблизилась в сторону завороженного Шуги и красиво разжав свой чувствительный рот услужливо произнесла: «Сам Февраль Сатанинский отыщет вас. Помните, Шуга, вы - свидетель».
        - А вы?- с чувством быстро проходящего волнения отчего-то поинтересовался Сахарный.
        - А мне не суждено быть беспечной.- Генриетта повернула на себе кольцо, словно ведала своему собеседнику о своем женском удачном выборе, и в комнате зажглась пастельная свеча, неся поволоку своего утреннего запаха.
        - Я весьма благодарна судьбе, за то, что встретила такого удивительного человека, он многому меня научил. Человек под буквой «У» был некогда - «Удивительным», и здесь нет всего того, о чем вы так усиленно переживаете, мышата уже нарядились в японские пижамы, надев свои черные серьезные маски обезьян.
        - О чем вы говорите?
        - О пророчестве, Шуга. Два мира, разделяющих пространство вселенной, будут биться за вашу сильную душу. Подобная игра сродни шахматному бою. Божественный свет и адская тьма сойдутся в крепком поединке, и вы услышите голос своего настоятеля, извечно грозящего тьме своими небесными ключами. Он придет к вам в вашем следующем сновидении, дабы остановить вас. Я не сказала бы вам ни слова более, но это самое важное для вас на сегодня.
        - Кому вы служите?
        - Я никому не служу, я всего лишь связная… Вы найдете то, что так с усердием ищете, проводя свои земные часы в суете и одиночестве, когда же те, от кого вы зависели, необъяснимо потеряют все то, что было ими так крепко любимо, ибо ходили они по земле с такой силой, что наступали на свою собственную тень.
        - А вы?
        - А мне не суждено быть беспечной,- уже повторилась Генриетта,- ибо мне известно всякое прошлое и будущее. Однажды вы вернетесь в тот мраморный дом, и все пережитое вами перестанет быть загадкой перед вашей памятью, а мрамор и память перестанут быть условием перед возможностью воображения. Вспомните последние слова вашего земного ангела, они приведут вас к мечте.
        - Кажется мне, что я должен был встретить вас раньше.
        - Не утешайте себя, встреча со мной предопределит все последующие события в вашей жизни, собственно в этом весь мой смысл. Все должно было сложиться куда хуже, и, тем не менее, я опередила неприятное обстоятельство, затмив его своим бескорыстным влиянием.
        - Зачем?- в смущении за свое поспешное металлическое мнение о Лиловой Госпоже Шуге сделалось стыдно.
        - Молюсь на вашу совесть… вы не из тех, кто подслушивает, а после выдает чужие мысли за свой интеллект, а, найдя на пути в Бриансон нечто мудрое и прекрасное, вы не станете его воровать, дабы возвести своего возможного сына в чужие рамки. Вы заставите его прожить свою жизнь, ибо вам ведомо, что любая тайна не более чем сон, которому суждено найти свой конец, ибо утро следует для заинтересованных в том, чтобы быть… Иными словами, вы тот самый человек, что без зависти аплодирует гению и при этом хранит своего в сущности сильного духа.
        - Я должен был встретиться с вами позже.
        - Что ж, теперь ясность на вашей стороне. Я та самая Госпожа, разговора с которой вы, условно говоря, избегали, но мне нравится ваш жест согласия.- И Шуга утвердительно кивнул в знак своей солидарности перед сказанным.
        В зимней Москве, горящей ночью, гуляли маленькие спички, одетые на последние гроши так, чтобы выжить. Пили пиво без страховки, пьяненькие заглядывали в суетливые знакомые места. Госпожа напомнила трефовому королю об обещанной ему забаве, и они унеслись в заснеженный миф необъяснимой скорости, сидя в позолоченных санях под лиловым пледом, что имели ход без укрощения любвеобильного животного. Выпрыгнув из окна прямиком в мистику ночи, Шуга с восклицанием признается в любви несовершенному городу сего необъятного мира: «Москва - сердце невероятной широты! Сердце сказочного, магического пространства!»,- и Генриетта с присущим ей лукавством остановит его, прошептав со страстью в самое ухо: «Да, это сердце полное зла, полное черных мыслей, сердце, с которым явно что-то происходит…». Поднимаясь по воздуху все выше, находя пересечения в лучах прожекторов зданий, они погружались в сплетения вьюги, не пытаясь себе объяснять что-либо, и уже ворожа в движении где-то над самой коротенькой улицей, Шуга вспомнит о городе вопиющих, про повод безразличного материального решения. Про то, что хочет он и хотела бы
она, но я хочу сам здесь и сейчас, и желательно не оставлять свои желания на завтра, а Генриетта изо льда неожиданно прокричит в тот момент, когда сани поднимутся на мыс Боровицкой площади: «Москва - величественный город, совращенный ничтожным временем!»,- и подобно дьяволице рассмеется, глотая веселые снежные крошки, чтобы необъяснимо расплакаться через мгновение. Их последним ночным пролетом послужил Печатников переулок. Пролетая под спящими московскими окнами, Лиловая Госпожа неожиданно прошептала: «Гончие псы - не привиты зрачки». Эхо ее шепота перевоплотилось в вой, коснувшись голубенького домика №7, что принадлежал когда-то чудному крестьянину Петру Сысоеву, к сожалению, домик был нежилой, да и Петр уж как больше века покоился с миром. После слов Госпожи в расстроенном домике самым мистическим образом показался свет люстр. Дом сделался живым, а обильная лепнина ожила в цвете, из открытых окон послышался усиленный фокстрот, кто-то выкрикнул «Сладко!», с радостью разбились хрустальные фужеры, и на дорогу старенького переулка через довольное праздником окно вылетел ключик от двери Петра. Генриетта
резко развернула ладонь, заведомо встречая летящий ключик, в тот момент шел снег, тая от теплоты ее пульса, он со скоростью приземлялся в ее бледную руку, принеся посредством вьюги любимое изделие московского домового.

«Леденец для Петра, уже забыл окаянный, когда в руках держал»,- с любовью передала Госпожа, спуская маленький ключик в тайный карман Сахарного. Голубенький домик №7 обернулся прощальным видением их опаленных затылков. Сахарный и Госпожа дерзко скатились в сторону Трубной улицы, едва не врезавшись, истошно кричали во все горло, далеко не слова искусства. Шуга во славу ощутил себя волной Тёрнера, когда позолоченные сани взмыли, неестественно набирая высоту, в сторону Рождественского бульвара, чтобы проститься с удобством резко склоняющегося переулка.
        На рассвете едва дворник проснулся, Шуга нашел старую русскую корзинку, полную свежей, только приготовленной печенки с зеленью в форме аккуратных сердец. Фарфоровый соусник, заправленный сметанным соусом, подпирал стеклянный графин с ледяной окрошкой, а в белых льняных салфетках дымились горячие булочки с корицей и марципаном, при том, что почти каждая булочка таила в себе «острую» карамельку.

«Нелогические яства»,- промолвил Сахарный, развернув белоснежную салфетку. Яства томились в позолоченных санях, что нашли свою остановку на Рождественской улице во дворе Богородицы Рождественского монастыря.
        Упираясь в храм Иоанна Златоуста, что был осторожно украшен торжествующим зеленым цветом, сани с легкостью остывали от ранее набранной скорости.
        Пережив зимнюю русскую ночь, Генриетта очнулась, превозмогая усталость от мистического полета, мягко оголяя свою белую тонкую руку из глубины соболиной муфты, чтобы красиво зевнуть. «С днем святого Валентина!»,- поздравила Лиловая Госпожа, утопая на плече Сахарного человека. «Ей, Федор!» - крикнула Фрюштук, глядя в двухэтажный кирпичный дом, что еще в прошлом был окрашен в персиковый цвет. В период российского безверия в этом самом доме располагались обыкновенные коммунальные квартиры, а нынче в окнах прослеживался мертвый сезон - дом был пуст уже не первый десяток лет. Сахарный всколыхнулся, наблюдая за спокойствием святого двора. «Немой, зараза, но исполнительный»,- убеждала Генриетта, глядя в окна крошечного чердака, и в дверях подъезда, расположенного в центре постройки, показался преклонного возраста заспанный человек. Таинственный слуга был схож со старым приказчиком из классических пьес, он безразлично влачился, ожидая скорейшего приказания.

«Кофею две чашки. Ах да, и морду льва протри»,- без жеста указала Генриетта на позолоченный рисунок разъяренного льва, что украшал обратную сторону саней.

«Перо у вас симпатичное»,- промолвил Сахарный, перерезая серебряными приборами сердце из печенки. Еще минуту назад Шуга лихо разложил откидной позолоченный столик, панель которого отражала высокое утреннее небо, она поглощала в свою позолоту еще бессильный солнечный луч.

«То от саксонских королей, так сказать, наследство»,- в легкости подчеркнула Фрюштук черту своего головного убора.
        Спустя минуту из декорации уже давно нежилого здания выскользнул Федор, принарядившись в белые перчатки, преподнес серебряный кофейник и две крошечные фарфоровые чашечки с серебряными язычками. Услужливо торопясь, он совершил бессмысленный поклон.

«Ну и как вам, друг мой, подобная предметность? Близка ли?»,- неторопливо промолвила Госпожа, распоряжаясь щипцами для сахара.

«Обожаю…»,- с улыбкой признался Шуга, и их почти общие души наполнились дивным вселенским счастьем. Чувство великого и неподобного Бога охватило их обоих в тот момент, когда колокольня подняла звездную пыль ночи, выбив тяжелые удары, обратила все пространство свое к справедливому могучему звуку. Ворота монастыря еще не открылись, но послушницы вышли в темных одеждах, дабы расчистить снег, звук торжествующих колоколов притекал из других обителей Земляного города, будто и вправду знал, куда он уходит, еще более заглушая немой разговор их слезливых душ.
        Элсуэрта

«Вдруг он остановился…»
        Оказавшись неподалеку от земли Элсуэрта, понимает, что Тихий океан где-то рядом.
        С придыханием и сбивчивым сердцем тащится по западной Антарктиде, его тело оголено, помазано китовым салом, он в естестве ожидает смертельной шкалы, и не чувствуя холода, легко переживает надуманное им бремя. Подлинность температуры трескает его кожу, но боль не овладевает им, состоянье уязвимости в радиусе его поля отсутствует. «Зачем я здесь? Все это неправда. Разве я могу двигаться, отчего не замерзаю в лед?»,- спрашивает он неизвестность, глядя в богатство льда.

«Как мало ты знаешь»,- отвечает ему грозящий голос, и он ощутил, как в области затылка тронулся его биологический компас.

«Кто ты?»,- тело человека все больше суетится, пытаясь спастись, восстановить ощущение сторон. Ему становится страшно оттого, что так и неизведанная им защита вскоре спадет, и он погибнет в бескрайних льдах.

«Кто ты?». «Я тот, кого ты искал». «Где искал?». «В своем сне».
        Я снова спрошу, но мне не ответят, я пройду еще двести метров так четко, и мне не станет помехой здешний природный обычай. Я вспоминаю, что ближайшая научная станция расположена на Шельфовом леднике в градусе Земли Мери Бэрд. Именно там, куда мне никогда не добраться. Я останавливаюсь, и за мной остаются горы Элсуэрта, неизбежно оборачиваюсь, и они уже так далеко, что едва замечаешь их очертания на горизонте. Все, что вокруг меня, заполняется леденящим ветром, я закрываю лицо липкими рваными руками, пытаясь уберечь глаза. Сгибаюсь оттого, что не в силах сопротивляться стихии, весь свет, что просачивается через изгибы моих рук, заливается цветом крепкой синей фиалки, и я понимаю, что начинаю искусственно потеть. Сало медленно тает, стекая ближе к ногам. Я открываю горящее лицо и вижу сквозь перпендикулярную реальность препятствующего моря - темный глубинный океан, мои голые стопы стоят на Шельфовом леднике, я снова оборачиваюсь, понимая, что преодолел время,- позади земля Элсуэрта. «Как я прошел?!»,- кричу в неизвестность, но вместо ответа вырастают цветы посреди ледника, их ровно девять, они
темно-зеленые со скрытыми бутонами, похожими на тайну вселенной. Под ногами я нахожу охотничий нож. «Дай им волю»,- шепчет мне грозящий голос,- «Здесь не их мир». Я ложусь, захватывая нож, и начинаю ползти в сторону цветов, метр за метром, и они уже так близко, что я слегка расслабляюсь, вытягивая руку, но в ответ цветы невозможно жалят меня подобно пчелам из моего детства. Чувствуя запах абрикосов, я вскакиваю, испытывая сложность боли, не зная как прикоснуться к ним, с чего начать, еще терзаясь внутри себя - ощущаю поджатие времени. Испытывая самого себя, я захватываю стебель и тонко надрезаю его по часовой стрелке, сквозь ткань растения прорезаются хлопковые красные нити, цветы мгновенно вылетают из стебля в виде алых бутонов, чтобы переждать заветную секунду. Затем, замирая в рывке, необъяснимо проломив действительность моря, превращаются в птиц и с бешеным криком уносятся в сторону океана. Я вытягиваюсь во весь рост, истошно дышу… Там, где я, необъяснимо рождается тепло южного солнца. Я отдаленно вспоминаю, что осталось еще два цветка. Уже зная, что будет дальше, уверенно нагибаюсь, чтобы
совершить надрез, но, проведя по первому стеблю, я не увижу хлопковых нитей, внутри стебля оказывается сухой черный песок. Воспаленно бросаю его, с надеждой надрезаю второй, и по лезвию охотничьего ножа растекается человеческая кровь. Цветок разбухает, образуя кровавую рану, я обнимаю его ладонью, пытаясь перекрыть льющуюся струю, возродить его прежнее единство, но кровь цветка не знает конца, словно сам корень источает процесс кроветворения. «Кто ты? Зачем я здесь!?»,- кричу в неизвестность, со злости вырываю цветок, словно ненужный миру сорняк. Через мгновение мне становится жалко его, я сжимаю его в руке, и, приглядевшись в себя, понимаю, что у меня надрезан живот. «Кто ты? Что со мной!? Кто ты?!»,- в страхе и неведении отпускаю я свои слова, понимая, что все, что сейчас происходит, это чья-то идея.

«Я тот, кого ты искал в своем сне»,- отвечает мне спокойный грозящий голос.

«Забери меня отсюда! Это тоже не мой мир!»,- всем смыслом своим умоляю, разбивая себя в слезы, но голос нарочно молчит мне в ответ.
        Мой горизонт заливается белым, я бегу в сторону океана, уже чувствуя перед собой границу плывучих льдов, готовясь на самоубийство, отпускаю слова в неизвестность:
«Имя! Имя! Дай мне свое имя!».
        Когда мои стопы коснутся леденящей вечности и я провалюсь в спокойные голодные волны, я пойму, что сейчас я самый обычный, и далекий от того, что бывало здесь хоть раз. Только услышав спокойный ответ «Апостол Петр»,- мне станет вдруг страшно от холода, я буду знать, что он как верный учитель остался ждать меня на поверхности, и теперь я уязвим и доступен. Сквозь потрясенье рвану, боясь глубины, и отчуждения от всего, что здесь есть, что было здесь еще минуту назад, и сквозь влажные секунды, пробиваясь всем телом, с усталостью в плечах явственно для себя проснусь.
        - Хорошо, что ты притащился ко мне, Шуга. Я уж думала, сгорю без тебя. С тобой ночи не столь мрачные, а рассветы полны забав. Я начинаю привыкать к твоему пониманию звезд, хотя позднее утро в компании с тобой не менее познавательно,- пульсом промолвила Мансарда, с головой спрятавшись в прогревшемся одеяле, она мягко прижималась бедром к только открывшему глаза Шуге. Его так и скрутило, когда он вышел из Столового переулка в надежде поймать такси или же доползти до ближайшего метро. Ну, очень уж много информации для прошлого дня свалилось ему в долги. Тогда он ощущал себя тоненьким хрупким винтиком огромной пожирающей машины, рассуждая в мыслях на тему Москвы. Нет, ну другой, может быть, и окрылился, почувствовав некую смекалку всего того, что ему выпало пережить, но этого «всего» так много накопилось. Взгляды Госпожи изо льда серьезно затронули его личное поле, она покорила его голову, посеяв в его сильной душе понимание неистребимой надежды. Он и раньше знал обо всем сказанном где-то на подсознательном уровне, а теперь все еще так красиво подтвердилось, заставив его сердце, наконец, проснуться. В
тот ранний час зимнего февральского утра он заново исследовал любимые им улицы, а после остановился напротив магазина с вывеской «Кухни». В красоте витрины было слишком уютно, чтобы элементарно страдать или же кончать с собой заблаговременно. На вымышленной стряпухе стояло вино, горела подсветка в полутемном зале. Без сожаления продолжил изменять данному обещанию Креветке и приобрел бутылку великолепно состарившегося красного вина, чтобы спешно уехать на другой конец города в любимые гости.
        - О чем ты думаешь, когда со мной?- с придыханием поинтересовалась Мансарда.
        - О браке между мужчиной и женщиной. Муж вернулся?
        - Нет. Все в поиске острых ощущений. Я здесь, а он там, где-то на новой квартире прячется. Однажды мы снова станем жить вместе, и я навсегда заберу нашу дочь у его родителей.
        - Что ты врешь ей?
        - Вру, что много работы.
        - Плохо врешь.
        Сквозь задернутые шторы просочился взгляд солнца, и сирены гудок наполнил дневную комнату. Шуга ощутил совестную нелепость, это ощущение сопровождалось желанием выпить воды вместе с морозной апельсиновой фантазией, но та унеслась мечтой, после того как он понял, что все вышло отлично. Он улыбнулся, бросив забывчивый взгляд на бутылку, схватился за голову, осознав просмотренный сон, вспомнил Андрея, и в ту минуту ему захотелось куда-нибудь убежать, его терзало волнение оттого, что, возможно, тот еще жив. Или он так хотел бы, чтобы тот был еще жив. Больная иллюзия. «Да если бы ты был жив, все было бы иначе. Единственный, кто был за мной, и все тот же, кто привел меня…». Он перевернулся на другой бок и, меланхолично вздохнув, трепетно загрузился, всматриваясь в кремовую ткань постельного белья.
        - К чему снится снег?
        - К лету в Каннах.
        - Скажи, ты говорила про то время, когда ты снова станешь жить с мужем,- а о чем вы будете вспоминать в старости?
        - О прожитой жизни.
        - Вот так лежать вместе на одной кровати и вспоминать о том, кто с кем путешествовал?
        - Да. Нашу жизнь.
        - То есть он будет вспоминать свое, а ты свои поиски острых ощущений. И кто кого больше сделал?
        - Что значит, кто кого?
        - Так и значит. Кто кому лапши навешал больше, но это уже неважно, вы же семья… И я, наверное, друг вашей семьи.
        - Редактор, сворачивайте ваш профессионализм, вы по-прежнему правы, день сегодня неуклюже поворотлив…
        - Ты когда-нибудь бывала в Западной Антарктиде?
        - Что за вопрос? Я даже не знаю, где Восточная на карте.
        - А я был,- промолвил он в пустоту с сожалением, когда Мансарда скрылась за поворотом коридора. Он будет слушать ухом психолога все ее девичьи вымыслы и глупые идеи, доносящиеся выкриком из кухни. Она будет уверена в том, что ему все отчетливо слышно. Сахарный еще недолго будет лежать с руками по швам, одинокой игрушкой на ее постели. Отпуская дым, возвращаться мысленно в сон, наивно понимая, что впереди его ждет что-то важное и далеко не последнее.
        Соображений много, уже весной в город завезут Роллс-ройсы, и в разделе культуры восторжествует некролог. Шуга смешно поправит пальто в окружении заполненного вагона метро, поймав себя на том, что еще не отмечен знаком Пастернака. Ждет весны с особым интересом. Весной звезды виднее в небесной чистоте, и в его голове уже выстроилась очередная обсерватория.
        - Мэм, не будете ли вы так любезны продать мне пиво!- положив замусоленную грязную мелочь в пластмассовую тарелку, некто уже давно пьяный развязно вгляделся в ответчика и, не смея попрекать за обшарпанный прилавок, услужливо облокотился. Женщина забеспокоилась, углубляя овал лица во второй подбородок, усиленно бросая луч белого кружевного кокошника продавца в дергающееся лицо покупателя.
        - Какое?- ответила недовольная тетя в розовой помаде.
        - Ну, Мэм… Смотря, сколько там…
        Продавец подчитала количество мелочевки, и визуально сплюнув, чопорно сбросила все в серую кассу. Человек в загнивших джинсах с надписью PINK FLOYD на выгрязненной черной куртке трагично забрал свою бутыль и вышел в снег дня.

«Воля… Это понимаешь… Возможность отказаться от того, к чему привертелся, возможность уйти от того, к чему тянет. В общем, сила. Внутренняя сила, и не больше. И ничего из того, что на тебя способно повлиять, воля - это твой сильный шанс, дружище». Сказал человек в прогнивших джинсах, выклянчив мелочь у Сахарного. После загляделся на бутыль, и свернул своей дорогой, оставив Шугу на распутье.
        Открыв темную вишневую дверь с золотистым номером - 153, Шуга заведомо отметил, что за телефон не платил уж как несколько месяцев. «Или платил? Черт возьми, не помню! Я все забыл в этой мутной веренице русской зимы, все эти резкие изменения вырубили мое гражданство, и я превратился в груз бесплодных размышлений режущих меня своим началом и пустотой». Загорается легкий сизый фонарик в тишине благородной прихожей. «Это часть моего условия к жизни. Это красиво, когда приползаешь домой».
        Он вешает пальто, вдохновлено приветствуя своего гостя: «Креветка! Я уже здесь, и с не пустыми руками. Буду тебя кормить, дурака такого! И на что ты мне сдался? Извини, что явился уже днем. Впрочем, можешь не отзываться… Сейчас, я расскажу тебе, где я был. Во-первых, древний римский театр не такой уж и древний, как кажется. Завтрак в позолоченных санях… и почти бессмертная Антарктида была прополота мной в два счета, и еще, знаете ли, моя любимая мансарда, полная складного блюза, разыграла этим утром full house. Ты, наверное, спишь?!».
        Шуга насторожено прошел в глубину коридора, отворил спальную комнату, но там никого не оказалось, только вмятость человеческих частей на постельном покрывале искажала чистоту.

«Креветка, ты убрал комнату? Молодец…».
        Развернувшись, Сахарный постучал по двери свойственным ему нервозным кулаком, снова оглядел коридор, символично заглянув в соседнюю комнату. В комнате пролетела блуждающая пылинка, и он задумался: «Откуда пришла летняя пыль? Я чувствую ее лето». Завернул за угол, осмотрев ванную, вышел в кухню, прежде проверил туалет и еще встроенный японский шкаф. «Ты где?»,- спросил, сомневаясь в себе,- «Выйти он явно не мог, если только через окно, так ведь девятый этаж, знаете ли, высоковато». Включив сизый свет в ванной комнате, заметил, что на стаканчике слегка метнулась пластмассовая бабочка, а после наперекор всякой физике, резко отвалившись, соскочила с полки. Шуга поднял ее и положил подле вычищенной сухой раковины. «Дурдом, сейчас я беру мыло и мою руки так тщательно и досконально, словно предостерегаю себя. И думаю, что здесь кто-то был, кто-то еще. Бросаю взгляд в сторону коридора в поисках ответа».
        Сахарный всматривается в руки, вода охватывает действие, боясь всем своим духом, он что-то понимает. «Не могу смотреть в зеркало, не могу…». Раздается музыка старой, детской новогодней открытки, что спряталась в комоде коридора еще три года тому назад.

«Кто-то забыл ее у меня из старых друзей. Где она теперь?». Он поднимет лицо, и песня открытки замолкнет, его внимание затянет узенький шкафчик, где расположились их общие с соседями ржавые трубы. Шуга сбрасывает капли, берет полотенце, натирая им каждый палец своей руки, и не хочет продолжать. Через мгновение он резко повесит полотенце на плечо, машинально откроет дверцу шкафчика, спрятанного под ковром черно-белого кафеля. Ему сделается странно и неестественно, он не станет задавать вопросы, когда увидит человеческие ноги, да еще прикрытые трусами, а дальше ясный пупок Креветки. Сплошное дрожащее белое тело. «Или он мертв, или он сошел с ума, в любом случае мне страшно». Шуга хлопнет его по ногам с криком:
«Вылезай! А ноги, ноги, теплые…». У Креветки задергается живот, он свернется, вылезая уже почти наполовину. Шуга схватит его в охапку, и, сотрясая с душевной злостью, прижав к холодной стене - возненавидит.
        - Отпусти, я не нарочно, отпусти.
        - Ты напугал меня!
        - Я не хотел…
        - Что шепчешь? Говори громче, я не слышу тебя. Что это все значит? Объясни.
        - Не смею сказать и слова.
        - Боже!- почти прокричал Сахарный, закрывая лицо разогревшейся рукой.- И когда же вы все, наконец, друзья мои, кончитесь? Мне так неудобно от ваших безумий! Только с двумя расправился, полагал, что за сутки хватит с меня, и тут ты со своими расплодившимися за одну ночь тараканами! Нехорошо забывать о тех, кто может быть тебе дорог!
        - Да, что ты, в самом деле, не могу говорить, отчего… Да и лучше промолчать… Ты подожди меня, так я оденусь, и мы спокойно выйдем, чтобы прогуляться.
        - Ты залил моих соседей?- ожидая самого худшего, Шуга с трепетом сглотнул собравшееся в горле напряжение.
        - Не тут-то было…
        - Тогда что за тайна? Разыгрываешь кого?
        - Если я виноват, то виной тому моя редкая гостеприимность… Я, знаете ли, тут не в обиде был. Заходили к тебе, друг мой, спасибо шкафчику потаенному, услужил… надежно услужил,- еще больше побледнев, Креветка обернулся в страхе, подарив свою нескладную ладонь морозности кафельной плитки.
        - Брось, то Петр шалил, с ним бывает…- Шуга замер, не желая говорить лишнего.
        - Какой Петр? Да ты, в самом деле, спишь крепко. Повороты ключа и двойная тень на паркете, знаете ли, не праздник, когда понимаешь, что никого кроме тебя самого и не должно быть. Мне едва повезло, а тебе ложь кажется. Да и еще, признаюсь сразу, мне отчетливо было слышно и ручаюсь, что почти видно… В общем, бог весть, что они там, черти незваные, унесли,- с чувством долга пропищал Креветка, словно оборонялся от возможной пропажи.
        - И ничего… Мне не жалко, главное, чтобы сахар с солью не смешивали, а остальное вполне переживаемо,- Шуга едва не обернул все в шутку, похлопывая Креветку по спине, успокаивал своей теплой рукой, хотел сделать ему приятное, хотел внести в пережитое им разум и сострадание, всем сердцем понимая поражающую уверенность в себе обстоятельство, что, казалось ему, уже вошло в привычку его обыденного расписания. «С днем рождения»,- гласила экспрессивность иероглифов, изображая танец на бледной бумаге под чистым стеклом восточного сувенира. Спутник вышел в небо, проникая в чувствительность уходящего дня, они оба оделись в пальто, уничтожаясь в незаметные точки, чтобы выйти в томление ледяных крыш, дабы отпустить в небо неприязнь пережитой неопределенности и рассказать друг другу о сути незваных гостей. - Какое странное приключение…- сомневаясь в происходящем, заметил Креветка.
        - Человек вообще мало что знает о себе, но, впуская чужого в свой дом,- появляется надежда в прозрении. Одними словами: у гостя глаза острее.
        - Гениально, Шуга. Что же я должен о тебе знать?
        - Думай сам, а я уже знаю все самое необходимое.
        - Я не знаю ничего из того, что… Нет, я совсем не знаю тебя,- с сожалением подчеркнул Креветка.
        - Борьба с вымыслом мой удел, хотя пусто все это. Предлагаю хороший бар, я знаю одно уютное моему сердцу место, там частенько играют «Grapefruit moon».
        - Честно сказать, мне уж как час назад нужно было в дорогу. Пора бы уже, наконец, начать бороться со своим бессилием. Воспрянуть, заняться делом - не теряя минуты. И не думай, что я отказываюсь от тебя, мне в самом деле нужно идти.
        - Если нужно идти, то идти смело, не преклоняясь перед совестью. Ты мне ничего не должен.
        - Я знаю, Шуга! И как ты находишь в себе силы справляться с подобным. Боже, если бы я мог, то обязательно порекомендовал тебе надежный оберег.
        - Спасибо,- в серьезной тональности подтвердил Сахарный.
        - Что, не так, что ли?- изумился Креветка.
        - Что ли может быть и не так.
        - Это твое прошлое. Да? Прошлое?- Креветка причитал нахлынувшим состраданьем.
        - Да. Осталось в наследство от прошлой жизни.
        - И, тем не менее, разве тебе в этом во всем не весело, друг? Вот со мной подобных чудес не случается, мой день спокоен и условен. Мое прошлое настолько банально и порядочно, что мне страшно подпускать к своему настоящему. В особенности подпускать чужих мне людей. Приходится быть избирательным и осторожным. Раньше я мечтал стать философом, родить великого скрипача, но прошло время, и мне уже не хочется ни того, ни другого. Я обыкновенный курьер, развозящий из пункта «А» в пункт «Б» женское нижнее белье.
        - У тебя удивительная жизнь, Креветка. Цени каждое мгновенье и не давай своему дню просто так кончиться.
        - Нет. Все не так,- во вздохе отрицал сказанное, а после утомился, сопротивляясь несладкой ему мысли.- Хочу хорошенько наесться, чтобы все и всегда было на моем столе. Новый диван на человек пятнадцать, и чтобы вся эта радость оставалась со мной до последней минуты.
        - Кто эти все, Креветка?- ласково успокоил Сахарный.- Пусть придут и сядут на твои старые стулья, раз настолько близки тебе.
        - С тобой тяжело соперничать, Шуга, а мне и вправду уже пора.
        Вечер опустился на город, и две казалось уже безразличные друг другу фигуры спустились с грязного чердака, проходя мимо чьих-то матрацев и закисшего пакета с молоком. Здесь всегда полно птиц. Блуждающий звук подъезда наполняет этаж. Здесь бывала смерть, она приходила за тем, кто все потерял. Вскоре на этом месте было обнаружено тело одного человека, по жизни он шел без постоянного места жительства. Хозяина 153 квартиры это серьезно возмутило. Вскоре две птицы улетели и больше не возвращались, и еще одна, с белым оперением, легко ушла. Прежде смотрела с упреком: «Отчего же ты не защитил его?»,- звала Шугу нежной жалостью, не желая покидать сахарный карниз, а он прогонял ее, выталкивая в высокую бездну. Были секунды, и он почти плакал, он знал об их маленьких жизнях все. «Не гоняй голубей, не гоняй»,- шептал старец мальчишке. «Вот так возьми в кулачок. Чувствуешь птицу? . А дальше летят крошки из рук, прикармливая голубей, он давал им имена, уже чувствуя каждую из птиц. Зная ее существо. Надолго ли она улетит и вернется ли обратно.
        - Я хочу попросить тебя об одном одолжении,- робко начал Сахарный, переодетый в смущенье.- В моем эбеновом шкафу хранится сверток, в нем лежат чугунные раскрашенные голуби. Мне отлил их одинокий мастер, удивительный человек, живущий на берегах соленого озера. Я, знаешь ли, терпеть не могу ограды, украшенные предсказуемыми шишками. Я прошу тебя учесть эту просьбу, при определенных для меня обстоятельствах.
        - Не чувствую твоей скорой смерти,- уже не веря ни во что бросил Креветка, оставляя Шугу наедине с собой.
        Силуэт обремененного человека пролетел этаж, с трудом совершил повороты ключа, и, ускользнув в теплоту квартиры, щелкнул тяжелой дверью, всем телом расслабившись на внутренней стороне дома. «Одиноко и сурово, что я нажил?»,- грустно думалось Сахарному. «Слепец. А что говорят часы? Кого-то явно не хватает. Андрей, кто мне обманывает? Я никому не верю. Я беглец, но какой? Возможно, Креветка солгал, что здесь кто-то был, я о нем мало что знаю. Нет. Это Ключ. Ставлю, что это он. Мерзость. Был бы мясником, распорол бы ему брюхо. Однако кого-то явно не хватает в нелегкой мне минуте. Со смертью нужно подождать». Он кинулся в соседнюю комнату, где стоял письменный стол с устойчивой выдвижной панелью, над ним висело множество заставленных книгами полок с подсветкой из сизых фонарей. Чужие руки, во всем их присутствие. Шуга сел в кресло, обращаясь глазами в предметы, его мысль приковалась к оставленной обуви на паркете.

«Синица глупа… это точно летняя пыль, кто же ее взволновал?»,- подумал Сахарный, потирая высокий лоб, и медленно вырубился.
        Ключевая пропажа и бессмысленная смерть

«Ты рискованно думаешь». Загляделся Опер на кожаный фасад гостевой комнаты и, добавив в кофе странное маслице, расслабленно сполз в кресле. «Ля-Ля-Ля - все это далеко попсовое»,- промолвил человек, у коего в кармане частенько бывал пузырек с нефтью. И даже не думайте, что это все начало авангардного бреда, во всем есть погрешность материи, и даже там, где явно присущ авангард. «Нет, ну а почему эта девочка теперь поет: Ду-Ду-Ду? К чему бы это?»,- философски задался Волчий. «Друг мой, это всего лишь вариант глупости»,- с чувством опьянения промолвил Опер, торопливо добавив: «Здесь нет смысла». Волчий вздохнул, слизнув хороший коньяк со стекла, невзначай помянув: «Грустно, что все-таки не Ля-Ля-Ля». Опер цокнул, потирая кожаные брюки, этой ночью он насыщался особым романтизмом Земляного города, что впоследствии заставит его продолжить свою надоевшую ему повседневность.
        - А было у меня дело, Волчий! Такое дело, что уж несколько тысяч по сравнению ничто, разве что дрянь всякая. Вот такой мешок подарили!- Опер воображал неподъемный чемодан, передавая руками увиденное им в прошлом,- жаль, что пришлось с ним быстро расстаться. Да и не найден состав преступления, так, приказ для псины. Им сидеть - они сядут, им бежать - да они спотыкаются уж. Ты бы знал, я тому все подсказывал, все подсказывал, а толку! Одним словом, дурак, проиграл вопреки смыслу. Связали его умело. Да! Безумцем стал. И не человек - личность целая!
        - Кто же?
        - Нет у него больше имени.
        Волчий наострил лицо, еще крепче сжал бокал коньяка и, угрожая пальцем другой руки, мысленно отпустил, что не желает пропускать самого интересного. Свет зажженного хрусталя нацелился в усталые макушки, комната дышала приоткрытым окном, Опер переставил ноги, заранее формулируя мысль.
        - Ты помнишь Крысу с толстыми пальцами? После того как я позаботился о том, чтобы сфабрикованное дело все-таки прекратили…- и он с гордостью ткнул себя в грудь.- Крыса, вопреки мне, все же отыскал подходящую статью, и дело стали рассматривать уже по-новому… Так и вышло, что человека по имени «У» безукоризненно сломали. Так что, серый волк, признавайся, знал ли ты человека под буквой «У»? Да, хоть бы немножечко… Тебе вообще везло так, как мне?
        - Да, знал! Карман Антиквара. Блеск! Ну и где же теперь этот «У»?
        - Умирает в одиночестве. Был оправдан, но прежде все отобрали, осталось одно лишь безумство, оттого непоседа не жалуется.
        - Жаль… Лучше бы сел за налог, в наше время престижно.
        - Грубо Волчий, неустойчиво и грубо. Знаешь ли ты, что такое Синдром Электры? Вменяли же, что подленькие. Слухи пошли, что отношения были у него со своей племянницей некие… Что позволяло им делить одну постель. Так и зарубил он ее, в порыве ревности и гнева. Топором!
        - Идиот!- воскликнул Волчий, после чего загас, добавив: - Распространено это все как-то, в наше время хватает блуда.
        Волчий махнул рукой. От скупости сюжета разочарованно глотал коньяк, пожимая подбородком. «Ну, где же та долгожданная афера? Рецепт от запеченного омара в рукаве. А что прикажете делать, ежели у них, что не день, то обыкновенная кета в майонезе?»,- будет думать расстроенный Опер в ожидании острых ощущений. В эти болезненные секунды в нем оживал двоечник. «Ну, где же эта крепкая сюжетная линия? Так хочется доставить ему волчье удовольствие».
        - Не слышал ли ты Волчий, что Господин «У» уже давно в грязном вороте ходил?
        - Слышал.
        - Самонадеянно говоришь, Волчий. А про общество знал?
        - Какое такое общество?
        - Тайное, Волчий! На нем сотня пропащих душ. Они самому дьяволу молятся, вытягивают ноги в кресле, гордо складывают на себе руки, чтобы с чувством сказать:
«Служу дьяволу», да так тихо-тихо. Последний крупный доход «У», вообрази, деятель искусства, торговец телами в полнейшем смысле!
        - Искусство всегда было подделкой души. Но общество? Мне это все чуждо, несмотря на изъяны сердца, я все же предпочтительней к палладию и производящимся катализаторам. Органы, знаете ли, тянут за собой определенную волокиту, слишком много обиженных жизней. Когда же унциям все равно.
        - Веришь ли ты, Волчий, в то, что Господин «У» был мясником?
        - Верю,- простонал Волчий, хорошенько покраснев от наслаждения.- Отчего ж не верить в такое этакое.
        - Ну, так… случилось это в синем море, в процессе одного загадочного плаванья. Есть у них праздник, одним словом - разврат. Присущ он лишь тем, кто ежегодно пополняет счета одного весьма ложного фонда, заранее резервируя для себя этим место. Вообще нереально прорваться. Само путешествие вмещает в себя открытое море в течение нескольких дней…
        - И что ж здесь тайного, Опер?- уверенно прервала серая душа, намекая на скудность сюжета.- Бывали и там, куда нас только не заносило.
        - Нет, Волчий, это особый мир, это люди, жаждущие человеческой плоти, все мясо, да не то! Ткани!
        Волчий скорчил лицо в летальную гримасу, вывернув рот, как можно ближе к подбородку. Взвесив в секунду всю проблемность своей сложившейся карьеры, задумался на счет себя. Так и пробежало в его голове: «Нет, до такого еще не доходило. Ну, было многое. Но чтобы питаться!». Дальше он закинул запрос в правое полушарие, ощущая ложность нейрона, зацепил свой сексуальный опыт, тихо признавшись себе: «Было. Орально. Но только один раз. Нет, было еще два под кокаином. И все два с губернатором. Престижно было, так сказать».
        - Вот-вот и я говорю тебе об этом. Так что нет больше посредников у этого канала. Более не доверяют. Или кто их знает, куда все теперь девается средь белого дня. Фонд свернули, нажитое отобрали, приближенных ликвидировали, а пропащие тела так и остались без вести. Волчий, это же целая пирамида извращенных фантазий, только бери и наслаждайся, не думая о последствиях, потому что в их мире последствия не работают.
        - И где плавал этот корабль?- поинтересовался Волчий, ковыряясь уже в салате.
        - А кто же теперь скажет, Волчий, где такие корабли, как ты выражаешься, плавают. Может, мы уже давно на нем. Плывем себе потихонечку и сами себя не знаем, кто мы, уже давно пассажиры, так сказать. Жители средневекового замка и прилегающей к нему таинственной территории!- смеясь, заключил Опер, со сказочным энтузиазмом открывая новую бутылку коньяка.
        - А есть ли кандидат на место «У»?
        - И не спрашивай, Волчий. Содомия не дремлет. Вот как зашуршат заново, так я тебе и напомню. Гляди, поосторожней передвигайся, не сметь пополнять ряды социальной занятости, думай над унцией, куда нести-то!?
        Здесь Опер до жути расхохотался, вглядевшись в оголтелое лицо Волчия, он был счастлив, что все же сумел увести собеседника в особенный промежуток придуманного им времени. Перегорела лампочка, и в комнате стало менее ярко. Оба закурили, бурча на центральную нервную систему, возмущенно напоминая друг другу, что вредит здоровью абсолютно все, даже включенные мониторы, как бы попрекая меня за умысел.
        - Вот вредители! Бизнес крови…- с завистью воскликнул Волчий, переживая, что вот здесь, к сожалению, уже опоздал, вслед пробормотал что-то только ему понятное, неудобно подпрыгнув, поправил на себе зимнее пальто. «Мне нужно вспомнить этого человека»,- неуверенно подумал человек с серой душой. Зеркала отражали ожиданье дальнейших рассказов. Бурно теснились последующие реплики. Через секунду внесли чай. Крепкий пробивающий чай. Опер затянул расслабленную лямку, забив угол рубашки обратно в штаны, отодвинул старое кофе и дико скорчился при виде надоевшего ему финика. Вечер сделался приятным. Финики лежали ровно, один к одному, минуя всякую погрешность, чересчур бережно. Ни один из находящихся в комнате не задумывался о том, что их стоит попробовать снова. Лишь тот, кому велели внести судьбоносный чай, тяжко мечтал об их исчезновении уже после того, как чашечка вернется в кухню.
        - Теперь уж сам вспоминай!- со злом заключил Волчий, бросив телефон в карман.- Не то все! Все не то! Что за люди?! Мы им пузырьки с нефтью, а они нам несколько фур кроссовок на одну ногу. Жулики голодные, опять недоглядели! Так все и продали, неучи.
        - Смотри Волчий, жарким летом банки лопаются, будет вам всем дуля!-
        Опер поднял в воздух сжатую в кулак руку, и, содрогаясь всем телом, не сводил тяжелого взгляда с собеседника, на что Волчий ответил поджатием ног, словно дитя, утопая в меховом воротнике своего зимнего пальто.
        - А что? Я - не банк!- испуганно оправдывался Волчий.
        - Чуть раскопай могилку, так все под землю и провалится. Вспомни карман Антиквара, далеко ушел? Лучше бы с фламандцами дружил и уже сюда не дергался. Глядишь, не отобрали бы ничего. А так что? Полно сценаристов, и далеко же за идеей не ходят - сами себя за хвосты дергают.
        Опер снова расхохотался, глядя в обиженного Волчия, тем временем подумав про себя:
«А мне что? Как ни крути, а на хлеб не намазывается».
        - Ммм… Рыли, рыли, ночи не спали, дела перетаскивали, грехи наматывали. Грыжи в душах, а теперь что? Делись?- Волчий вздохнул, ощутив в себе далекую лень, давно сразившую все жизненно важные азарты, например борьбу. Смело сказав собеседнику:
«Согласен. Утомлен. Сытость, Опер, дело темное. На ближайшие „века - сеансы“ мне билета не достать».
«Сахарница… чтоб ее»,- прорычал Сахарный, глядя в свое домашнее мастерство. Наутро Шуга обивал мебель зеленым бархатом, беспечно плюнув в метель наступившего ему на горло ледяного понедельника. За окном вертелся снег - один из последних в этом сезоне. Казалось ему, что в этом году весна придет слишком быстро. Звук зимнего дворника был одним из самых любимых звуков Сахарного. «Я работаю ранним утром, и человек в моем дворе работает вместе со мной. В тюрьме я научился изготавливать обувь, позже реставрировать мебель. Я люблю тяжелый зеленый цвет в хорошем бархате, и я использую его в данный момент. Я покупаю любимые книги, и по возможности изменяю переплеты любых понравившихся мне изданий, заточая их все в ту же ткань. Интересно, что я двигаюсь вдоль своей жизни - заведомо уничтожая многообразный профиль движения. В моем тайнике есть три пары отличных ботинок, я изготовил их для себя на долгую старость, чтобы выходить в скользкий город за хлебом, в момент моей страшной немощи и одиночества. Да, обувь - мое удобство, и оно особенное, таких не найти на витринах, таких не сыскать у башмачников однодневок».
Разогнув спину, Шуга закончил работу над креслом, оставив все мысли под отбивкой изделия. Вскипел чайник, и Петр надгрыз ручку фарфоровой чашечки, перелетев поближе к свежему апельсину. Резвясь на кожице цитруса, напевал себе под нос о том, какой Петя честный и не жадный. Шуга расставил посуду к завтраку, поменяв старые приборы на те, коими еще ни разу не пользовался. Мягкий до необыкновенного вкус приготовленной печенки перебил запах по-новому меблированной комнаты. Он остановил себя, заметив, что его руки трясутся при виде еды.
«Спокойно, Шуга. Ты просто голоден, а значит, хорошо поработал».
        Утро спровоцировало «Вешайтесь Все» на очередную сенсацию. Сегодня к одиннадцати он ждет в гости очень сладкого ему человека. Ключ играет в конструктор, сопя от напряженья - концентрируется на деталях и вариациях. «Вешайтесь Все» заранее метнулся мимо стола, захватив одну из деталей и припрятав ее в карман, сделался очень недовольным.
        - Надоело играть во взрослую жизнь? Опять суета, лишенная должного смысла, стала твоим последним кумиром?
        - Ай,- промямлил Ключ, не смея отрываться.- Плевал я… Столько страшных событий, и еще этот мрачный понедельник по-горькому пудрит мне голову. Я уже продумал наше дальнейшее развитие дел, обещаю: все это принесет нам оправданную прибыль и, уж поверь, без внезапный последствий. Наконец уйдем от пустых вложений.
        - Неустойчивая вассальная лестница отвлекает от медитации. Ты уже подготовил разговор с Лиловой Госпожой?
        - Боюсь отказа… Надо бы чего перечитать, а так, глядишь, к лету унесется в Дюссельдорф, как и сговаривали. Письма у нее в руках. Письма…- Ключ нахмурился, погружаясь в коридоры памяти.- Она отыщет этого уже не молодого студента. И все забудется.
        - Отыщет, и все забудется, а дальше что?
        - Дальше… Разберемся, главное, что тайная связь «У» будет отведена. И на нашей доске остается не так много фигур, как кажется.
        Ключ чмокнул себя по ладошке, плавно задействовав руку, словно провожая надоевшее ему вмешательство. В эту минуту «Вешайтесь Все» не любил Ключа, и не потому что он таков, а оттого, что именно на «Вешайтесь Все» висел скорый груз насильственной смерти. Ему не нравились его задания. Правда, иногда он все же осмеливался осознавать, что ему все равно, и как же это все неизбежно на фоне данного ему времени. Так уже не раз происходило в нем, когда, представляя заведомый выстрел, он неожиданно уставал, воспринимая реальность как критический момент своего жизненного цикла, либо как неопределенное чувство вины. Шло время, и ему вспоминался путь солнца, он проводил параллели, безвозвратно вскрывая ядовитую ампулу. Ключ только вдохнет и уже настрочено заключенье: «Как жаль, но все ж через сердце». Бывало «Вешайтесь Все» ловил его каждое движение, тщательно запоминая, Ключа мысленно фотографировал. Воображал, что этой погрешности вскоре не станет. Иногда торопился, желая в секунду расправиться с ним, правда, очень искусно останавливал свою слабость, в тайне заключая про себя: «Ничего, скоро я тебя        - И так каждый раз, как нож и горло, ты уверен, вальяжен, спокоен, а в результате оказывается, что мы опаздываем.
        - Мы уже все нашли,- уверенно заключил Ключ, продолжая раскладывать конструктор.
        - Я говорю тебе о нашей тематике. Мне кажется, что здесь нужно многое пересмотреть. Мы обязаны быть разными, и так каждый день, мы должны научиться удивлять. Подумай над тем, что значит излишняя непредсказуемость?
        - Дальновидность для слепцов. За нас уже все придумано, работа идет, если что, я свистну. И потом что будет, если мы все дружно запутаемся в этом непредсказуемом разнообразии?
        - Спутник сильной стороны боится выражать свою женственность, да ты бы и шагу не сделал, если бы не мой постоянный контроль. Как-нибудь посмеюсь над тобой. Ох, и преднамеренно посмеюсь.
        - Ваш элемент без забавы, подумаешь…- с расстановкой проиграл Ключ, подчеркивая свою осведомленность.- И кто ж вам так сопротивляется, любезный? А впрочем, где такое видано, чтоб от пищи по-здоровому отказывались. Я с тобой, и только с тобой. Да в чем дело-то?- Ключ спокойно развел руками, попытавшись смягчить обстановку, выдавая: «Да ты что? Это же я!». Немного отвернувшись, ложно прогнал рукой ожидавшего «Вешайтесь Все», правда поймал себя на том, что нужно продолжать успокаивать, и снова ответил взглядом.
        - Главное и ценное на сегодня - информация, мы явно во что-то упираемся, пора ненадолго задремать, у нас и так довольно завистников. Я знаю тебя, ты не можешь сидеть на месте, но сейчас - время задуматься о мотивах, сложить грабли в сторону. Ненадолго… Ну, а если тебе так хочется, можешь поменять кадры. Все под тебя, все как ты хочешь.
        - Да, мне бы хотелось рассчитать нескольких лиц.

«Чем бы оно ни тешилось…»,- подумал Ключ и резко вспотел, ощутив искусственную турбулентность.
        - Во-первых, мерчандайзер, мне кажется, нам их всех подставили, больно уж мониторинг слабнет, нет контроля! И в наше новое подразделение требуется еще два десятка мест.
        - Еще два десятка?- удивленно заинтересовался Ключ.- А что они будут делать?
        - Придумаем.
        Он еще что-то сказал, пояснив, сконцентрировался, но «Вешайтесь Все» уже успел ускользнуть, не оставив возможности объясниться подробно.
        Бросая в снятую шапку русскую купюру, он ощутил запах свежих весенних трав, и это было серьезное противоречие по отношению к спящей земле, однако флорист приоткрыла дверь, звеня дверным колокольчиком, и «Сады Багатель» рассердились в рамках витрин, обороняясь от излишней свежести.

«Шуга!»,- душевно приветствуя, окликнул «Вешайтесь Все» пойманного им Сахарного, отчего Шуга неожиданно для окружающих испугался, только прекратив подавать милостыню.

«Я встречаю тебя, когда мне пора уходить, я, признаться, уже и не помню, с чего началась эта загадочная последовательность. Открой тайну, почему? Сколько можно? Я ждал тебя к одиннадцати, но уже как двенадцать минут двенадцатого. Ничего не говори мне. У тебя есть просьбы?»
        - Не знаю, возможно, ли это… просьба есть,- начиная издалека, Сахарный неизбежно стеснялся.- Навещая Писанину, я пришел к заключению… Я знаю, что его возвращенье невозможно, но мы могли бы использовать частицы его повести в виде ненавязчивой колонки вроде «Будни Писанины». Или, скажем, он бы констатировал продумывание своих сюжетов, скажем творческие муки, плюс ссылки на настоящие события…- Говоря все это, Шуга совершенно о себе забыл, да и о том, о ком говорил, в ту минуту все так же смутно помнил. Его тело совершенно ничего не ощущало, казалось, над ним совершается казнь, да и сам разговор он нашел для себя неудобным, непрактичным, портящим хорошую возможность.
        - Страстная пятница! Скорее праздник луны на носу у распятого Эйнштейна сбудется, - неоспоримо заключил «Вешайтесь Все».- Решение принято единогласно. Писанине, как абсолютно невменяемой персоне, разве что открытку от всех нас отправить разрешается, а работать с ним большие риски.
        Шуга покачал головой, разбирая законодателя, будто крышу для корабля, от этой пустыни день пыльный, под ногами гадкая соль и это все серьезное противоречие.
«Элегия»,- подумал Шуга. И они бегло расстались.
        К вечеру от нелюбви к себе Шуга довольно грубо просил переставить горшок с лимонным деревцем, пытаясь подобрать наиболее подходящий ему угол - бренно метался посреди запущенного ключевого пространства. Затем нервно взвыл, порычав что-то невнятное, намекая на то, чтобы вообще унесли. Неожиданно задумавшись о бытии, Шуга резко остановил ситуацию, заметив командным тоном, что уж как лет двадцать так горшки никто не переставляет, и попросил немедля оставить в покое лимонное деревце. От лишних свидетелей и тщетных стараний горшок неожиданно треснул, неудачно развалившись на части, и все, кто мог, старательно убирал землю, фотографируя инцидент,- посмеивался. После шести отойдя от болезненных предрассудков, Шуга осмелился растоптать Ключа, решительно настроившись на победу, он бросил все и запросил ключевой аудиенции.
        - Еще бы!- Ключ развел руками, встречая гостя.- Устраивайся как можно ближе ко мне - поудобней, я рад твоему визиту.
        - А я, знаете ли, не очень. Не нравится мне то, что сейчас происходит, не нравится мне, когда меня обманывают.
        - Обманывают?- честно изумился Ключ, всем своим смыслом прильнувшись к Сахарному. - Шуга, это плохие люди. Давай их накажем.
        - Ключ…- начал он, крепко схватившись за вероятные сужденья.- Я недостоин своей работы. И вообще, каюсь над своим безразличием.
        - Это все метель. Мне самому нелегко. Уж как месяц мне все противно,- поспешил Ключ, жестом отрубая свою голову.
        - Я хотел бы высказать свое мнение…
        - Не сметь!- разрубил толстяк, все более разводя руками.- Я недовольных не слушаю. Так звучит мое ключевое правило. Признаюсь, что мне порой кажется, что тобой овладел бессмысленный страх. Ты не веришь в завтрашний день? Или же ты настолько нам неблагодарен?
        - Я всего лишь хотел разъяснить мое впечатление, я уже давно живу действиями, основывающимися на тонких значениях, которых нельзя взять или потрогать, ибо они воспринимаются и ощущаются интуитивно. Я говорю тебе о предсказаниях,- на что Ключ ошпаренно возжелал покрутить в области виска, с любовью припоминая свое последнее чаепитие с кокаином, однако, искусственно остановившись, перебился памятью любимых ягодичных мышц.
        - Шуга, если тебе нужен психолог, у меня имеется номер одного натасканного чудака. Это несложно, просто ложишься и расслабляешься. Ты работаешь с нами, а значит, ты часть нашего нержавеющего механизма. То есть или с нами, или вообще ни с кем. Не забыл ли ты о нашем договоре? Не забыл ли ты, с чего все началось? Скажи, разве я лишаю тебя земных наслаждений? Если ты нуждаешься в чем-то, ты только скажи, хочешь куда-то поехать, пожалуйста. Шуга, мы с тобой…
        - Что? Следом соберетесь? Да, уж решительности вам не занимать,- вздыхая, встрепенулся Сахарный.- Замок уж исхудал от зубчатого силуэта, вы, Ключ, такой неуступчивый по - медному, а от себя самого, уверен что, на поворотах тошно делается,- с угрозой упредил Сахарный, погружаясь в холодный жест.
        - Пожалуй, стану платить тебе больше. Скорей всего, дело в деньгах. Видишь, я бескорыстен и либерален по отношению к тебе.
        Последнее Ключ слегка прошептал, и внезапное недоумение так и зависло над ними, озираясь в расстановке дальнейшего. Шуга забыл, что хотел сформулировать, и в ответ Ключ поэтично расслабился.
        - Скажи мне, что за мысли в твоей голове, кто осмелился надоумить тебя до измены, - своим частым дыханием Ключ изрезал слух собеседника, вцепившись в возможности его рта.
        - Тебя сложно разрушить - ты отличный боец, и я, признаться, боюсь твоего мнения, Шуга. Спрячь его хорошенько, по-доброму. Сейф, что ль, обживи. Будь здесь со мной, не лишай меня надежности и спокойствия.
        - Надежность - это миф, лишенный постоянства правды. Увы, не имею нужных для этого способностей, оттого не решусь стать источником лживой сказки.
        - Куда тебя уносят твои рассуждения? Подумай, ждут ли тебя в том краю.
        - Раньше подобных разговоров между нами не велось. Не является ли этот диалог отцом скорых божественных слухов?
        - Слухов?- шепнув, Ключ испуганно замер.
        - Я говорю тебе о том времени, когда был жив Антиквар.
        - Признаешь, что ты отличный слуга? Шуга, именно поэтому я не могу отказаться от надуманного мной ранее. В моей жизни такие, как ты, встречались крайне редко, и даже для Андрея ты был роскошным подарком. А теперь давай отменим это разногласие, и все останется на своих местах. Ты с нами, как и прежде, без нас - тебя нет, но и мы не останемся перед тобой в долгу.
        - Эта одежда мне мала… и покрой не четкий,- застонал Сахарный, приложив ладони ко лбу. Ему не нравилось это отвратительное соприкосновение в их общих с Ключом разногласиях. «Упертая скотина!» - подумал Сахарный, его ощущенья сводились к нулю, казалось ему, что это был последний ведущий шанс, пролагающий путь к предотвращению нарушения целостности. «Все ставлю на все». Они мирно расстались, пообещав держаться друг друга.
        Импровизацию хранил свежий снег вместе с любовью к стихийным формам, только спускаясь с небес, волновался, заканчивая варианты своего неожиданного положения. К весне самый крепкий разложится. Это почти путь человеческий из чистого неба, на землю, а далее глубоко к корням, чтобы помочь другому прорасти.
«Я знаю, что ты делаешь каждый день, я знаю, чего ты боишься»,- все больше, сильнее крутилось в голове осажденного. «Последний год был годом, исследовавшим падение чести. После смерти мне дали время подумать. Это редкий шанс. Это особо масштабно, это на редкость болезненно». Он вспомнил божье утро, то самое время, когда он вернулся к себе, тогда он еще мало что знал о том, что с ним произошло. Тогда он еще смутно представлял свою дальнейшую жизнь. В его настоящей жизни поселилось сотни украденных вещей, стянутых из его прошлого мира. Это излишняя непредсказуемость срубает с корнями. Человеку, проводящему все дни в шелковом замусоленном кресле, под задернутыми шторами, средь комнатного мрака было излишне тяжко. Сердечность, сопровождающаяся нездоровой опухлостью, тяжелым почернением вокруг глаз, разрушала его, не давая ему передохнуть. Он задыхался при звуках, постукивая кистью рук. Изнеможенное тело уже давно отказывало ему на просьбу передвигаться. Уж как десятый месяц выглянул со дня его возвращенья в жилище, а то все не ведало рук чистоплотных фей. Были еще обманные звонки, неизвестным ему голоском
спрашивающие явно не хозяина этой квартиры. Он пролил чернила на стол, пытаясь ответить на входящий звонок, спотыкнулся и, блаженно перепачкавшись, перевернул застой на своих темных полках, заставив пошатнуться всю неподвижность предметов, а именно с треском разбиться хорошим вещам. Грусть овладела им. «Горные вишни в цвету»,- шептал в нерабочей ванной розовый кафель, изредка вытягивая сквозняком тонкое «У», он грезил лица в каждом квадрате, и самый последний произносил: «Норикиё», потным пальцем в иллюзорном огне пытался прижечь говорящего губы, но те исчезали, как и его сломленная память, и он забывался на долгие часы.
«Как ваше имя?- плутовал нежный голос.- Выздоравливает ли оно? „У“ нет, я звоню не туда!»,- голос дико смеется, усугубляя его владение разумом. Шесть минут капает кран, на шестой минуте замирает, отпуская остановку в вечность. Все ручки обмотаны желтеющей марлей, все краны перекрыты надежно до плотности поворота, на трубах узелок из ниток, он считывает информацию возможного проникновения. Шесть минут, и вода снова летит вниз. Неправда - владеющая его головой царила в каждой непознанной клетке, он разрушался без всякой надежды, ощущая свой первый закат, но все же веря в возмездие дней. «Истомляешь себя? Беглец влажности. Я здесь. Кто? Твоя гнилость». Он прячет лоб под ладонью, несдержанно дышит. Шумит, раскидывая трепет. Вдруг затихает… Кончен день, и он ложится спать. Все безызвестно, все под замком неизвестного.
        Стук поездов где-то рядом. Сложив руки в карман, Шуга пробирался через завьюженные переулки, размышлял, гоняя себя по одноименному кругу. В старом уютном дворике висели часы с перекошенным циферблатом, на тонкой веревочке, остановившиеся стрелки говорили ни о чем. Вытащенные шустрой рукой из местной помойки, стучали при соприкосновении с ветром. Три подсевшие ступеньки, окутанные льдом, были скупо присыпаны известью. Мгла настигала редкость фонарей, и в середине зимнего двора, усаженного голыми тополями, появилась фигура. Шуга пересчитал все подъезды, выбрав тот, что нужней. В указанную дверь прошмыгнул, заразительно принеся коричневый снег, бегло перевел красные цифры кода. Отдышался, заглядевшись на то, что в этом доме нет лифта. С холода ему захотелось присесть на диван и подумать прежде спланированного разговора. Седьмой этаж? Он остановился и, взявшись за перила, закурил. «Что я скажу ему такого, отчего „У“ осмелится открыть мне дверь? Это я? Или же… Или же?». Шаги поднимались сдержанно, плавно, с интервалом спокойной секунды, собранно волочась друг за другом. Он попрекнул себя за то, что не
сделал этого раньше, все больше оценивая ситуацию, банально боялся. Расстегивая пальто, душился от собственного ярлыка, монотонно проплывали похожие этажи, он становился почти своим для неизвестных ему мест.
        - Ну что, волосатый? Перемена погоды? Смотри, здесь вшей не разбросай.
        - Слушай, а кто это?
        - Привет моим яйцам и членам общества. Тебе это надо? Нет. Я вот что тебе скажу, хочешь действительно что-то узнать? Попробуй рот сэра Джаггера. Так вот, один мой корешок из прошлой жизни периодически философствует на тему Бога, на днях зашел ко мне за советом - давать ли телефон уроду. Я его немного натаскал. Одним словом - эволюция. Втираешь?
        Эхо юных голосов поднималось все выше и выше, задев случайного гостя, юнцы ускользнули в теплую квартиру. Немного переждав, Шуга поднялся еще на один этаж, затем в сомнении притормозил. Его сердце успокоительно промолвило «тише», узрев нужное дверное число. Он подошел вплотную, императивно жалил кнопку звонка, спрашивая себя: «Где же вопрос?» и тут же решил подождать, напомнив себе о возможности выйти на улицу.
        Ноги устали прогреваться трубой неизвестного ему подъезда, он всматривался в центр глазка, но мало что видя, осуждал безответность. «Может уйти?»,- небрежно спросил он себя. Вначале Сахарный волновался, подготавливая себя к чему-то неизведанному, затем ему показалось, что за ним следят. После и вовсе пропал интерес идти дальше. Шуга подпер собой темную дверь, плотно приложив ухо к глазку, словно надеясь на что-то. «В его квартире сквозняк?». Так и гудел ветер из дверных щелей. В пустоте что-то метнулось, и дом осыпали звуки играющих клавиш рояля. Ощущая тон ветра в области замка, воображал играющие руки. Прислушиваясь к нотам, доносившемся сверху, не то живущие на первом нескромно отводят душу. Здесь его сознание забылось, задавшись: «Где живет рояль? Все исчезает и ничего не надо в этом мире, я разгадал тебя, Амадей». Ему чудилась ветвь буддийских монахов, собирающих утреннее подаяние, он становился безмятежным, убегая от того, что его окружало, опалял себя сложностью света, спрятавшись в простате тьмы. «Чур, спать»,- настоятельно произнесла вожатая лагеря из его летнего детства. На его лице
появился все тот же желтый свет, он очнулся, пуская дым, уже слыша раскрученный праздник. Они пили. Ты меня любишь? Нет, но я обожаю твой лиф. Шипело шампанское в их руках, и на лестнице появилась пожилая женщина в красном халате, с японскими палочками в волосах. Она улыбалась, пересматриваясь с соседями Господина «У», в то время как Шуга по-прежнему поджидал.
        - Закройте дверь, как вам не стыдно заниматься любовью у порога квартиры,- отчитала деловитая старушка.
        Пара наигранно обиделась, молча прикрыв за собой дверь. Ее глаза заблестели, она протянула руку к Сахарному, заманчиво поведя головой.
        - Идемте со мной!- зашептала она, восклицая.- Я знаю, кого вы ищете, он у меня!
        - Знаете?- озабоченно промямлил Шуга, чуть отошел от двери, с надеждой глядя на старуху.
        - Ну что ж вы медлите, голубчик. Он у меня есть, он здесь. Пройдемте со мной, я никому не скажу,- шептала она загадкой.
        - Как хорошо! Как хорошо, что вы меня нашли. И давно он у вас?- в нервозе шептал растерянный гость.
        - Давно, вот как я сюда въехала, так он и у меня, голубчик.
        - Как он?- жестко поинтересовался Шуга, воображая больного «У».
        - Отличный, голубчик, отличный.
        Они спускались вниз, старуха перебирала ключи, щелкая тапочками. Продумывая диалог, Шуга гнал моменты, прокручивая свое прошлое. Она быстро повернула замок, вслед мило улыбнулась, с просьбой: «заходите». Старуха почти прижалась к нему, шепча следующее: «Он там, сейчас проведу, не снимайте обувь». Гость вдыхал восточные пряности, проходя вдоль ободранного коридора, заглядывался на желтые обои и развешанные цветочные пейзажи. «Орхидеи» - маняще похвасталась старуха, опять обернувшись, словно подчеркивала, что до сих пор женщина.
        - Стойте возле ширмы. Сейчас,- старуха ушла в глубину комнат, выкрикнув шепотом: - Можете его позвать, некоторые так и делают. Шуга был смущен, но все же произнес нелепо: «У». Она вернулась, заблаговременно предупредив: - С вас пятьсот рублей, голубчик.
        - Ах, да!- Шуга замешкался в карманах, рассмотрев это как взятку своей возможности. Он нашел деньги, вытащив их из черного портмоне.
        - Проходите-с, милок. Он уже ждет вас.
        - Что это?- спросил растерявшийся Шуга, глядя на перекошенный снимок, висевший на тонкой бельевой веревке.
        - Это только один, вообще таких у меня много, как вы видите, это одна из моих соседок бессовестно трахается со своей собакой. При этом выдавая себя за целеустремленную пуританку. Если решитесь это купить, тогда с вас будет тысяча за снимок и еще две за негатив.
        - Подождите, здесь какая-то ошибка. Зачем вы просили меня кого-то позвать?- обезумел расстроенный Шуга.
        - Нет, это я хотела только предложить, вообще я о спирте, брать будете?
        - Какой спирт? Мне ничего такого не надо.
        - Голубчик, я не первый день живу на свете, таким, как вы, только это и нужно, у одного моего клиента шкалик является на карниз под песню «Ручеек».
        - Я не знаю таких людей! Выпустите меня! От вас мне ничего не надо,- он бросился по коридору в сторону двери. И тут старуха перехватила его, заслоняя костлявой грудью входную дверь.
        - Постойте, у меня есть еще персиковый эфир, такого вы не отыщете даже в поднебесной. Всего за триста рублей, голубчик! Если накинете еще пятьдесят, я расскажу вам, почему эта молодая пара каждый понедельник занимается любовью на лестничной клетке. Вот вы как думаете?
        - Я ничего не думаю, мне от вас ничего не надо, выпустите меня немедленно,- произнес он бегло, опомнившись.- И отдайте мне мои деньги.
        - Какие такие деньги!- зароптала старуха, разведя руками,- неожиданно вскричав, перевела тональность.- Вы мне никаких денег не давали. Шулер! Ловите его! Незаконно проник на мою собственность!- Шуга неловко зажался, с неприятностью вспомнив: «Как же это все мелочно».
        - Да тише…- шепнул с ощущеньем стыда и выскользнул в коридор. Она еще долго взвывала бешеным криком: «Держите его! Я сейчас же звоню в полицию! Я уже набираю номер!»,- что и заставило Шугу ошпаренно пролететь два этажа вверх, а после, опомнившись, разбежаться вслепую вниз. Где-то на третьем этаже постучался запах яблочного пирога, заплакал чей-то ребенок, и рояль ответственно развернул действие уже «К Элизе». К сознанию Шуги предстал портрет Бетховена, сурово порицая его за незнание нот еще на последующих двух пролетах лестничной клетки,- догонял, подавляя своим интеллектом. Когда же открылась новая дверь, с женским возгласом:
«Мужчина! Эта старуха сумасшедшая! Не бойтесь! Никто не придет к ней на помощь! Подойдите сюда, я вам отвечу!»,- Шуга решительно остановился и, недоверчиво отставив перила, прильнул к говорящей женщине.
        - Я разрешаю вам зайти. Не бойтесь. Вы только скажите мне, что эта сучка про меня рассказывала, поверьте мне, я и мой друг, мы всего лишь друзья, между нами ничего пошлого и быть не может,- убеждала светловолосая женщина в темных очках, что закрывали большую часть ее лица. Он опустил веки и, несдержанно задыхаясь, зашагал в сторону - назад. Человечно согласившись с тем, что выбит сложностью, просил оставить его в покое, но та все лепетала про воскресную службу, держа бульдога на привязи. Он оступился и, пролетев над ступеньками, скатился с лестницы. С болью вскочив, бросился под затихающую пьесу вон в очередной раз, рискнув в веренице неизвестных ему улиц Москвы.
        II

«Сахарные! Домой!»,- доносилось из раскрытых окон, пропаренного июльского дворика, где-то вдоль людных улиц скрещиваясь с улицей Гиляровского. Спрятавшиеся в четверку причитали «су-е-фа!». Замахиваясь друг на друга ритмичными кулачками, игнорировали просьбы усталой матери - вернуться домой к столу с домашним супом.
        В полумраке прогретой квартиры торжествовал уютный бардак. Шуга проспал больше суток, едва очнувшись от длительного сна, решил, что, очевидно, пережил синдром параллели. Ибо услышал он нечто подобное и в своих открытых настежь окнах, отчего проснулся, не сомневаясь, понимая, что его ухо убедительно срослось с влажной подушкой. Выйдя в кухню, разрезал трехдневный шашлык зрачком конформиста и с отвращением, отвернувшись, отметил засуху бытия. Петр густо бранился за грязь, взрывая последние лампочки почти мрачного коридора. В квартиру влетела пятая муха, возжелав слегка поиграть, запрыгивала на лежащие сухари, а вместе с тем в душной ванной кончилась паста, а чуть ближе светлые джинсы задохнулись в барабане стиральной машины. Жаркое, беспощадное лето одаривало своей испариной.
        Усевшись за монитор, Шуга заиграется с командой «вырезать-вставить». Подумав над бессвязностью сна, скопирует три нелепых слова, а далее зависнет на час, утомившись от своего скорбного бесплодия, и на его горящем мониторе запрыгает девушка нового времени. Позже нервозность телефонного звонка перевернет происходящее. Сахарный отыщет телефонную трубку под кипой ненужных ему бумаг, переворачивая все на свои места - в мусор.
        - Да. Я слушаю… Говорите же.
        - Шуга или Сахарный человек?- прогремел хрипловатый голос.
        - Кто это?- не отрываясь, Шуга рылся в бумагах, успевая справляться со своей бразильской сигарой.
        - Как ты сделал это?- лукавил звонивший.
        - Что сделал? Ах, да! Вам, наверное, Дору? Признаться, Дора уже давно здесь не живет, она, знаете ли, покоряет Корниш-де-Бретон, но у меня имеются контакты ее московского фэн-клуба, Дора оставила их специально для вас. Вам уместно записать?
        - У меня нет рук.
        - А впрочем, они вам и не нужны, я думаю, память вас не подведет. Петровка 38, телефон 02 для всех прозванивающих жуликов.- Дав контакты наиважнейшего отделения по городу Москве, Шуга выключил трубку и, бросив ее в неопределенное место, задался философским действием - поиском маленького серого листочка, напоминающего промокашку.
        - Резкий Сахарный человек, выдержал нужную мне паузу…- прошептал неизвестный, найдя Шугу посредством другого телефонного номера.
        - Это розыгрыш?
        - Нет, это суровая русская действительность - терпение и вода сулят долголетие… Итак, как же ты это сделал?- настоятельно подводил хриплый голос к возможности разоблачения.
        - Что сделал? Я не понимаю вас.
        - Ты не помнишь меня? Это же я! Сахарный поменял замки. Куда ты спрятал его? Я знал, что ты не стерпишь, и однажды расправишься с ключевым пространством,- голос смеялся, играя со слухом Сахарного, аккуратно затрагивая каждый первый слог произносимого слова.
        Шуга остановился посреди жаркой комнаты, вновь потирая лоб, нервничал, воистину не понимая происходящего. В его раскрытое окно неожиданно влетел сизый голубь. В шуме дневного бульвара птица бурчала, шагая по раскаленному подоконнику.
        - Подозреваю, что вы один из тех, кто не заслуживает моего особенного доверия. Испытывая выносливость вещей, просите признать вас смелым. Я не понимаю, о чем вы хотите мне сказать, но если у вас имеются доказательства против меня, то, пожалуй, вам стоит использовать их в самую ближайшую страстную пятницу, либо дерзнуть и, наконец, провести день поминовения в веселье.
        - Если бы я не знал тебя, Шуга, я бы тебе поверил. И ты, конечно же, знаешь, что никаких доказательств у меня нет. Однако чую, что хочешь вспомнить имя моё, что ж, придется нам для этого встретиться.
        - Видно, придется, но не сегодня, извините, укротил свое любопытство еще много лет тому назад.
        - Достойная сила воли. Настоятельно рекомендую явиться завтра в семь утра на середину Гоголевского бульвара, дабы поупражнять свою дальновидность, и ты узнаешь меня, почувствовав гармонию и беззаботность.
        - А не обознаетесь ли вы средь хаоса происходящего?- Шуге вспомнился сценарий Педанта, и он впал в переживание увиденной им когда-то сцены.
        - Я уже давно ведаю тобой и более докучать не стану. Оценишь мой песочный костюм издалека.
        Линия прервалась, и человек в летней майке отложил умирать сигару, вспомнив о зимнем депрессивном чувстве. «Не боитесь давать советы? Слишком много ответственности, не так ли? Это был кто-то из известных мне… Да кто-то сказал мне эти слова еще в феврале. Дальше были десятки встреч, много работы, и я потерял связь с Креветкой. Где мой черный чемодан?». В его голове метались заголовки, он спрятался в кухне, не удивляясь сказанному про него.
        Вначале так владелец одной крупной компании убеждал робота продемонстрировать свои способности, затем нарисовался проект нового кодекса, и еще проблема номерной емкости, очень жаль, что кончились номера. Провал бананового рекорда, прибыль падает. Иски? Больше лицензий, мадридские террористы, еще? Нет конвертируемых облигаций - это важно. Чьи-то хитрости… Экспорт нефти дорожает не сильно, также скупают активы. Чьи-то хитрости… Рисовый вал, дешевые деньги кончились. В Ираке падает безработица и растут цены на жилье. Иски? Перевод земель из одной категории в другую, хорошие республиканцы, прагматичные демократы. Прокуратура обвиняет в организации убийств. Не вера банкирам. Кто? Чьи-то хитрости… Смелость. Выбор Сахалина. Манеж не обойдется без парковки. Половина акций фондовой биржи ежегодно будет менять владельцев. Иски? Арестовано все. Почет мультимиллионеров… Чьи-то хитрости… Кто больше? Майские праздники. Еще в апреле борьба за табачные акцизы. Банковский кризис. Кино? Не блокбастер ли? Сахар временно стал прибыльным. Июль… Почти август. Сахар прибыльный? В голове застыл Мулен де ла Галетт. Ох,
эти танцы Матисса! Упорхнувший голубь забил на голубку, он вскрыл рыбные консервы, присев тихо на подоконник, дабы разглядеть чужие ноги. «Я всех вас знаю, всем вам два на два». Шуга бегло спохватился, уйдя от раздумий, едва услышав позывной дверного звонка, пробежал вдоль прихожей и мрачно застыл, узрев в прослойке глазка овальную сетчатую шляпу. «Шуга, это же я! Вы что, меня не узнаете?»,- в самый глазок прокричал незваный гость, отчего Шуга узрел внутренний цвет его горла. «Стареющая проститутка?»,- вырезал условно, засмотревшись на обличие Бороды, чавкая содержимым консервной банки, он мягко открыл дверь, впустив незваного гостя.
        - Я вас не приглашал,- и здесь Шуга жестко упрекнул, пользуясь наигранным взглядом хама.
        - Я к вам за делом! Не судите строго, важнейший! Меня тревожат преступные сомнения… Не угостите ли чаем?- с усердием начал Борода, обертывая слова в крайне любезную интонацию, вслед пристраивая свой бежевый саквояж.
        - Господи, ну из какой же это пьесы? «Ревизор», что ли? Я тебя сейчас угощу. Ты зачем ко мне пришел? По плану я не должен быть в Москве, а ты притащился! Ты - очкастое, черное паломничество!- погружаясь в театральное настроение, Шуга грубо отчитал незваного гостя.
        - По какому такому плану?- осмотрелся Борода, дергая настороженно левым глазом. Шуга рассмеялся, напомнив ему Ключа, приложив к плечу руку, немного расслабил.- Ну, ты что, Борода, я это так…
        - Ах, да, конечно-конечно! Я, знаете, даже впал в секундное недоразумение, так и впал!
        - Проходите, нечего вам здесь задерживаться.
        - Куда можно?- скромно поинтересовался Борода, сняв с головы сетчатую шляпу и пригладив рукой сальные, редкие волоски, снова надел ее на голову.
        - В кухню, любезный, в кухню.
        - Ну и как ваши отпускные, дружище?- неподдельно интересовался лукавый.
        - Невиновен, как видите, я в Москве.
        - Грустно. А я, знаете ли, на волгах уже побывал, красота! Волги, знаете ли, плывут, и я плыву тоже-с.
        - Значит, плавать любите?- добавил Шуга, уже нарезая лимон к чаю.
        - Люблю-с! Свободно мне в воде, яко купельная.
        - И как же вы это не тонете, друг мой?
        - Как не тону?!- вскрикнул испуганно Борода.- Позвольте! У меня ж это медаль есть, за отважное плаванье! У меня и свидетели найдутся. Я отлично владею процедурой пловца!
        - Да что вы? Похвально,- не удивленно промолвил Шуга.
        Небольшое молчанье озвучил кипящий чайник, Шуга вытер салфеткой стол, цитируя: «В доме неважно, жара, знаете ли. Завтра же приглашу в дом порядочную женщину».
        - А откуда такой манящий запах лилий?- жадно задался Борода, глядя на бежащий кипяток.
        - Не спрашивайте, а то ошпарю… Впрочем, ладно уж, признаюсь это запах моей любимой женщины.
        - Что вы говорите. И где же она?
        - Здесь,- Шуга указал на холодильник.- Да, я разрезал ее, и понемногу питаюсь.- Борода смутился, в секунду серьезно пропотев, подсмеялся над сказанным, глядя в дверцу холодильника.- Здесь не нужно смеяться, это не шутка. Вы, кажется, что-то забыли?- убежденно задался Сахарный, предопределяя разговор.
        - Да, забыл! Это…
        - Скажите, вы всегда так сильно потеете?- сердито перебил Шуга.
        - Не знаю… Никогда об этом не задумывался.
        - Вот-вот. В Москве столько воды, и далеко уезжать не надо. Ваш чай!
        - Да-с, это я зашел ведь не так чтобы… Шуга. Я, понимаете, нас всех тревожит мысль. Лично я не спал уже сутки, впрочем, как с Волги вернулся… Так… Нет. Я пришел, вот что… Как вам думается, друг мой… куда мог исчезнуть Ключ? Ведь, подумайте это даже как-то странно, что посреди белого дня пропадают такие большие люди, скажите-с.- От раскаченных нервов Борода закинул руку в карман и, неудобно облокотившись на спинку стула, наглядно перевел дух.
        - Чей Ключ?- Шуга устало замешкался в кармане брюк.
        - Наш общий, Шуга!- обобщил жестами Борода, перепуганно вытаращил глаза.- Ключ помните?!
        - Ах, да! Если честно, то я не знаю…
        - Не знаете? Суровая, правда. Как же странно он пропал, никто не видел, никто не слышал. Нет, ну неужели нет никаких предположений?
        - Почему, есть. Например, он мог уехать на Шри-Ланку.
        - На Шри-Ланку? А зачем ему туда надо было ехать?- жадно вытаращился Борода, в ожидании грандиозного заключения.
        - Не знаю, это же всего лишь предположение. Видите ли, Борода, в данный момент я нахожусь в состоянии отпуска, и мне абсолютно не интересно думать о своей работе. Тем более о Шри-Ланке, так как по всей вероятности в этом году я там не засвечусь. Понимаете?
        - Ничего не понимаю,- вздохнула закрученная Борода.
        - И не надо. Пейте чай.
        Они оба замолчали под тихий звук вентилятора, прогнав неудобную паузу, Шуга подчеркнул, что питает мексиканского поставщика, указывая на временное отсутствие кондиционеров. Борода нервно давился горячим чаем, одновременно что-то пищал, выражая недовольство на счет здешней утомляющей его погоды, упоминая Лондон восемьдесят седьмого года, делал акцент на солнцепек Trafalgar Square. Выясняя общую схожесть,- бранился. Шуга запрыгнул на подоконник, осторожно распахнув окно, заигрывал перед гостем абстрактным движением рук.
        - Борода, а ты не боишься высоты?- хитро спросил он у ропщущего.
        - Я? Да. Впрочем, нет, то есть верно,- промолвив все это, Борода неловко застыл.
        - А как вы думаете, Ключ боялся высоты?- Шуга заигрывал с гостем, слегка отклоняясь назад, изображал полет птицы.
        - Отчего вы говорите в прошедшем времени? Почему боялся?- сомневаясь, поинтересовался Борода.
        - Так вы сами говорили, что Ключ исчез. Если его и вправду нет среди нас, значит он в прошлом. Не так ли?
        - Не знаю…- настороженно усмехнулся Борода, потирая пальцы.- Вдруг он найдется. Вдруг это все окажется временным испытанием…- уже с дрожью в голосе сомневался гость.
        - Испытанием? Борода, что вы такое говорите? Вы хоть знаете, что такое испытание? Вот представьте себе бескрайность песков, над вами беспощадное солнце, все, что вы ощущаете в данный момент - это жалкая доля солнцепека. И вы посреди всей этой невозмутимости, должны преодолеть бессмысленность расстояния, при этом не оборачиваясь назад - это сердитый факт. Сможете? Сможете прожить время, у которого нет даты рождения, время, у которого нет даты смерти, и вы, впрочем, также не ведаете начала и не ведаете конца и при этом важно не обернуться. Горы песчинок, и вам остается лишь думать! У вас нет часов, оттого вы не в состоянии подсчитать мгновенья, есть только пространство, ибо там, где вы сейчас, нет таких значений, как - утро, день, ночь. Там, где вы, нет смыслов, кроме как ваши мысли - пущенные вам в голову. Исходя из предложенной позиции, сможете терпеть вечно?
        - Я, право, не знаю…- затянул Борода, поправляя очки.- Не знаю, здесь возникает вопрос: ради чего?
        - Ради всех!- загорелся Шуга.- Ради того, чтобы где-то, где вас нет и никогда не будет, вдруг зародится такое значенье, как утро, день, ночь. Разве это не прекрасно придумать жизнь? Поставить мир на часы. Спроектировать понятие смысла, сотворить этому смыслу разность, а вместе с тем спрятать его, сделав ответы доступными лишь для избранных.
        - Интересно, но слишком тяжело,- уточнил Борода.- Хотя, кто ж знает, глядишь все возможно.
        - Мне кажется, что вы бы не смогли. Конечно, не смогли бы… вы же, друг мой,- человек-амфибия, вам трудно без вод, а в этой позиции, их еще пока не подписали, вода только ждет своего часа. Хотя здесь возникает вопрос и весьма политический, а именно: кто пустил эти самые мысли к вам в голову, если там, где вы, нет ничего живого? Если там, где вы, нет толковых расстояний, впрочем, и у вас нет характерных начал и концов, а главное - кто запустил вас в этот таинственный отрез, не имеющий формы? Кто заставил вас терпеть? Подумайте! Подумайте, Борода, над тем, что если спрятать окружающие вас пески в глубокий карман, вслед туда же удалить всю прозрачность, имитирующую время, а вместе и все возможные атмосферы, а потом просто взять и уничтожить карман, то что же тогда останется?
        - Я знаю, по-видимому, ничего и не будет, кроме меня и белого фона!- отчаянно восклицал загруженный Борода, при этом подумал: «к чему бы это?».
        - Фон? Увы, но он также имеет некое значение. Ты его видишь, оттого он есть. Если мы уничтожаем вещи, это не значит, что мы уничтожаем смыслы этих вещей, ведь их заблаговременно спрятали от нас. Есть смысл, значит, есть доказательство того, что вещь была, или же она все-таки есть. Вообразите, возможно ли такое, как убийство того, чего нет? Скажем, убить пустоту? Или же тот же самый белый фон, оставшийся после того, как мы уничтожили содержимое кармана?
        - Вполне! Если таков есть…- в сложениях запутался Борода.
        - Убийство белого фона, дорогой мне Борода,- невозможно! Ибо оно есть абсолютное единство, за ним ничего нет, кроме как его самого! Фон может только видоизменяться, поэтому кто-то придумал ему несколько состояний, опять же утро, день, ночь, и что-то там еще между ними. Ты чувствуешь эти часы? За фоном возможен иной фон, убийство «белого» происходит оттого, что в него самого добавили красок. Убийство пустоты также невозможно, ибо ты убиваешь пустоту самим собой. Ты есть, значит, пустота уже убита. И еще… Весьма некорректно, друг мой, и весьма политически. Какой смысл прятать смыслы?
        - Что-то я, знаете ли, потерялся,- съежился Борода, смущенно прикрывая глаза.- Мы с вами о другом говорили. Хотелось бы поконкретней, ведь вскоре вы приступите к своей работе, а ближние уже с ног сбились, все найти не могут…
        - Плохо ищут,- отрезал Шуга.- Я никуда не спешу, буду ждать. Издательский дом уже приостановил свою работу, думаю, вскоре многое переменится, мы все разойдемся, если не найдутся люди, способные взять все в свои руки. Что касается меня, то я ни на что не претендую.
        - А скажите мне, любезнейший, есть ли у вас хоть какие-нибудь предположения по поводу того, кто мог это все сотворить? Видите ли, врагов-то довольно, управители волнуются.
        - Я ничего не думаю,- произнес Шуга, спрыгнув с подоконника.
        - Ну, как же, вы же аналитик, да к тому же в одном штате вместе работали,- возмутился Борода.
        - Я никто, и зовут меня никак. И вам того же советую. Не думайте об этом, Борода, ибо здесь вы не отыщете концов, подумайте лучше о белом фоне.- Шуга раскурил сигару, и, не отрывая глаз, с собеседника прищурившись, добавил,- Будете еще задавать вопросы, и я вас прижгу. Чем? Скажем, бразильской сигарой. Вам пора на волю, Борода, а мне, признаться, уж побриться впору. Бесцеремонно выталкивая гостя в коридор, Сахарный неудержимо настаивал на поспешном расставании, все так же заискивая перед гостем абстрактными движениями.- В следующий раз прошу вас, Борода, не приходите! Ей-богу, не приходите!
        Жаркий московский проспект. В переходе подземки меняли стекла кофейных магазинчиков, глупые безделушки светились под стеклом витрины, затмевая вонь душного перехода. Это был довольно медленный час пик. Человек в черном костюме, в необычных очках вышел в свет серпантина имени Гиляровского, его черно-белый штиблет покрыл свежий асфальт, почти расплавившийся под знаком солнца. Вышки проспекта прочувствовали запахи моря, сегодня излишняя влажность, способная обманывать, что где-то есть морской берег. Недалеко суетился Рижский вокзал, отправляя в назначенный час, а человек, проходящий мимо торговых путей, купил несколько свежих газет, и тут же избавился от них по необъяснимой причине. Его испугал легкий пот, покатившийся вдоль височной доли, он обернулся, пройдя белым платком по лбу, задумавшись по поводу своего имени, заблаговременно насторожился. Упав в тень, проверил, ведется ли за ним наблюдение. «Неслыханная глупость все эти игры»,- проскользнуло в его голове, в нос бил яркий запах свежих лилий, он быстро перешел дорогу, шагнув в приветствующий холл, и в его голове зажглась точечная боль.

«Вас ожидают?» - обратились к незнакомцу услужливые лица. «У меня назначена встреча…»,- человек медленно протянул светлую карточку, указывая на ее сложную подпись. «Добро пожаловать, поднимайтесь на самый верх». Переглянувшись с охраной, он дождется лифта, спрятав себя в тени кораллового холла.
        Там, где он сейчас, его мало кто ждет, раскрываются двери, он шагает на мягкий палас, демонстрируя встречающей стороне всю ту же сложную подпись. Наигранная суета, поиск ненужных вещей, перебирание профильных журналов и газет в приемной, вращение фигур - все это всецело надоедало незнакомцу. Ожидая встречу, он обиженно рассматривал красоту каллиграфической галереи, что узлом развернулась в нескупости прозрачных перегородок. Уж как несколько часов будет длиться его ожидание, а ему все будут говорить, что тот, к кому он явился, к сожалению, до сих пор занят. Пройдет еще время, и за его спиной появится светловолосая женщина, с красными уставшими глазами, она передаст неизвестную книгу мимо проходящей фигуре, чтобы обратиться к взволнованному гостю.

«Я ждала вас»,- наигранно произнесет встречающая сторона, на что гость, явно рассердившись, заявит, что ему все это не нравится. Она поставит ладонь на его разгоряченную грудь, словно убеждая в правильности происходящего, и, подведя к спрятанной двери, неспешно проводит в мрачный, холодный холл, определяющий пустоту деловых действий. «Супруги» - гласила экспрессивность иероглифов, заманивая в рисунки бледных хризантем. Суетливая пара бегло удалится в один из аквариумов, надежно задвинув за собой стекло.
        - Какого черта вы явились сюда?- строптиво начала женщина. Мужчина не спешил отвечать, он аккуратно вытащил из кармана брюк крошечный металлический шарик и, положив его на стол их бессмысленных переговоров, неожиданно произнес: «Прилежный дракон лишен местоимения».
        - Какого черта!- повторилась женщина.
        - Какого черта?- он дернул морщинами лба и замер.- Кажется, это вы сообщили мне, что я могу получить свои деньги в любое удобное для меня время. Не будете ли вы так любезны рассчитаться со мной!- Строптивость женщины исчезала с лица, она присела напротив незваного гостя и, разведя неуверенно руками, объяснила, что в понедельник прилетит ожидаемый японец, а уже утром она сможет, предупредит собеседника о месте и времени встречи. После чего японец сам лично встретится с ним, чтобы выплатить ему обусловленную часть долга.
        - Ничего не желаю слышать… Мне не нравятся все эти игры, не желаю ждать никакого вымышленного японца!- незнакомец наклонился, испытывая жар, и детально произнес, забывая о своей жизни: - Если вы сейчас же не отдадите мне мои деньги, я немедля всех оповещу… Сегодня же все и вся узнают о пропаже почти сотни душ. И не пытайтесь предпринимать свои лукавые действия, вся нужная информация уже давно хранится у надежных людей, и если я не явлюсь к ним в течение двенадцати часов живым и здоровым, все будет передано в не очень сговорчивые руки.
        Женщина усмехнулась, глядя в самоуверенность собеседника, и в стеклах прозрачных перегородок самым мистическим способом проявилось великое полотно: «Урок анатомии доктора Тульпа».
        - Я не понимаю, о чем вы сейчас мне говорите, наша компания уже как десять лет занимается распространением компьютерных технологий,- в спокойствии усмехнулась женщина, ее глаза продолжали страдать от усталости. Мужчина же выглядел отрывистым и эмоциональным, его преследовала невозмутимость происходящего, чувство доказано настигало его слишком поспешно.
        - Ну, как же?- почти не возмутился гость, ослабевая свою зоркость,- Ваши магические подписи совершенно не смущают бабочек на ярком… Может быть, мне напомнить вам о списках кандидатур? Или же совет правильной тактики вам уже не близок?- рассмеявшись, он, захватил металлический шарик, покручивая его на фалангах своей левой руки.- Красные даты весьма красные и только изогнутая вертикаль достигает полной высоты…
        - Подождите,- сухо произнесла женщина, аккуратно выйдя из стеклянного пространства.
        В одной из соседних комнат, сидя за коралловой ширмой, за всем происходящим наблюдал наиважнейший человек. Усталый, утомленный и липкий, не справляясь с жарой, он дремал, опираясь на локоть, ощущая свое материальное преимущество, вслед прогонял надоевшее ему состояние вымышленным беспокойством мятежных пауз. Липкость его тела раздувала прохлада кондиционеров. Он слышал все, что было сказано в одном из стеклянных пространств, оттого просмотрел магазин своего пистолета, а уж после, переглянувшись с вошедшей дамой, с упреком спросил ее: «Кто его впустил?»,- и, не дождавшись объяснений, осторожно направился в сторону незнакомца.
        Человек за стеклом, глядя в окна напротив, продолжал твердить, что ему не нравятся все эти игры. И он почти разгадал того, кто твердо надвигался на него сквозь прозрачные коридоры. Кто-то открыл чистые стекла аквариума, запустив в него каменную гримасу, последнее из того, что было видно незнакомцу - это отражение горячего великого солнца, и отблески дома напротив, что проявились в стеклянной перегородке уже после заветного полотна. Незнакомец почувствовал лучи жаркого дня на лице как нечто необыкновенно яркое и сильное. И неожиданно для себя подумал:
«Сейчас как раз то самое время, когда я последний раз чувствую солнце». Идущий на него человек закрепил глушитель, и голова неизвестного резко откинулась в стуле, затмив движением раздавшийся хлопок. «Убрать аккуратно»,- прокомментировал волшебный стрелок, и черно-белые штиблеты, уже усыпанные мелкими капельками алой крови, завернули в мягкий палас.

«Церемония»,- стукнуло в голову светловолосой женщине, она разжала рот, предопределяя факт того, что время не теряет себя, и уже через секунду все сделалось искренним и непобедимым. Когда забытый шарик почти с наперсток неожиданно скатился со стола, унося в свою опасную, резкую бездну еще не опустевший мрачный холл, аккуратно спрятанную дверь, память ее любимого бульдога, коралловую ширму в изгибах прозрачных перекрытий, а также дух великого полотна вместе с липкостью тела и вымышленным беспокойством волшебного стрелка.
        Люстра в мозгах
        Солнце село, отражаясь алым цветом в реке, их общий день кончился в момент, когда в прогретых квартирах готовили ужин, подчеркивая разность меню. Все по достатку, все на сегодня. Как я могу жить, не слыша твоего особенного голоса? «Чертовское мясо»,- произнес Педант, отщипнув сочный кусочек, и запил сладким вином. Геометрические фигуры полны чистой воды, он выбирает необычный кувшин, ставя его на скатерть в бледную, мелкую ромашку. «Изысканное сплетение? Разве что по-моему. Не веришь, но я обожаю Врубеля. Физалис Франше вряд ли уже расплодится…». Глаза горевшей бестии, смысл деловой, он вспоминает, как деваха накладывала грим, а старичок заблаговременно расплакался. Восхищается моментом. Странно, но факт: он не ненавидел красные ногти, все возможно с этим цветом, но только не ногти. За подобное мог отказать, растереть в порошок, хорошенько проехаться, невзначай задвинуть при посторонних. Главное, это звук. Как я могу жить, не слыша твоих музыкальных игр? Ставит пластинку, придавая значение оставленным пальцам - аккуратность превыше всего. Поглаживает фигурку эбенового Хотэя, нетипично размышляет,
упрашивая: «Быстрей бы она вернулась», не то сопереживает своему отдельно взятому будущему. «Как насчет того, чтобы погуще в моментах убийства Сына Истины? В смысле?». Ожидает ответ на вопрос, что сам себе задал. В доме довольно антиквариата, что так и несет этот острый запах туманного прошлого, чего-то далеко затертого поражающего. Комната полна неизведанной информации, несущейся со скоростью света от всякой стоящей предметности и ее сути. Мастерство времен концентрируется, и ему нет выхлопа. Он раскладывает свежий салат на фамильное блюдо, медля в движении, ставит на стол графин, вглядываясь в сочность приготовленного мяса. «Пожалуй, вино, остальное испробую позже». Разглядывает себя в зеркале, помечая, что надо бы хорошенько побриться, но завтра… «Все будет завтра. Без спешек, чистота еще сделается». В нос врезается запах настойчивых свежих лилий, он думает над ним, пытаясь изведать начало запаха. Все мимо. Неожиданно теряет желание, что приготовилось к столу и рвется в соседнюю комнату, вспоминая возможные осыпанные этим запахом вещи, все больше не веря, что тот происходит ниоткуда. Выдвигая
тяжелые дубовые ящики, перетряхивает кружевное, ленточное одними словами - ей принадлежащее. «Одежды меня нервируют. Мне все это мнится, мне все это кажется». Слово «казенное» врывается в него сомнением, он разряжается, спекулируя моторностью чувств. Вдруг останавливается, посмеиваясь над случаем. Привыкает к происходящему, доверяя суждению - что все возможно. «Шутка шкатулок. Да, именно тех, что были привезены из Орлова. Это духи прежних скучающих в надеждах барышень. Как им удалось сохраниться? Неужели время их сберегло?»,- подумал Педант над общим смыслом и вернулся к дорогому себе ужину.
        После мяса потирал руки, медленно пережевывая вкусное, допивал вино. И здесь ему вспомнилась судьба бронзовой озолоченной люстры, что висит в спальне над его головой, украшенная крупными хрустальными подвесками. «Притягательная вещь»,- думалось Педанту, и он задрожал, вспоминая, как однажды ему явно представилось, будто люстра летит ему в голову, в самый разгар дьявольской ночи. И вправду ставил часы, и не мог подолгу загрузиться в сон, размышляя: «Вдруг упадет, и я не успею извернуться?». После превращал все в шутку, что существенно спасало его от волнения. Через мгновение Педант забывался и, успокоившись, наконец, засыпал. Однако ощущенье падения искусно преследовало его фантазию. Раскручивая вымысел, он боялся до того, что видел распивающих водку чертей по поводу своей гибели, загоняя себя в плен лукавого воображения, не мог практично остановиться. Да и в голову не приходило элементарно передвинуть кровать, решив тем самым сложность надуманной им обстановки. Наутро, уверенно шагая патронажем, выливал свой недуг на нижестоящее окружение. Страдали все, и даже он сам нелепо страдал сам от себя. В
тишине благородных комнат ползла его сытая, насыщенная книгами фигура, он распорядился так, чтобы локон его головы держался именно на левой стороне. Пальцы же, выполнив несложное задание, неуверенно сложились на груди. Видите ли, удобно им так. Ему вздумалось поразмышлять о колорите, он вспомнил цвет дешевого китайского белья той развязной девахи, что рисует морды, превращая их в лица с точностью и наоборот. В голове вдруг резко вскочило понятие расправы, он потемнел, напряженно проясняя для себя: «Над кем? И в чем ее существенный смысл?». - Так вы, говорите, звездочет поневоле? Прелестно. Завтра же, друг мой, завтра же… Уточняйте. Предлагайте… Да мы уже везде, где только можно! О нас вся страна уже знает, а главное же что? Помнит! Что потоп? Где? Знаю, так ведь ордена уже раздали. Мало что ли? Что жилые дома затопило? Обваливаются балконы? Что вы говорите… Девушку раздавило, жаль. Да, хорошо бы зарабатывала, зря под окнами ходила, ишь, куда захотела. Мы здесь сами неплохо справляемся. Нет у нас такой работы. Очень зря отказалась. Что вы говорите? Это мы знаем… Дети в школу не идут? Уточняйте…
Предлагайте… Говорю же, мы отчитались, всем жильцам затопивших домов ордена уже раздали! РОздали, ховорю же … Тонут, тонут, это уж их дело! Этих, как их? Рук! Спасение, дело рук самих утопающих. Наша контора ордена раздала, извините, отчитались в срок! Естественно, телеграфом. Ждем. Чего ждем? Хорошего ждем. Нет, всего хорошего, для тех, кто с нами был. Весома! Люстра в мозгах? Что вы говорите?! Печальное известие… И куда же это все проваливаются? Неужели в преисподнюю? Что вы говорите? Попутались, вот попутались… А вы, вообще, чем там занимаетесь? Что, что? Приучать надо, чтобы лучше считали, работали. Подписи свои не зря ставили на липовых бумажках. В конце концов, пополняли ряды политических сообществ, чтоб примыкали как-то. Планы надо строить, планы! Куда, где, что, куда! Будете или нет, мать вашу, уточнять? Предлагать. Предлагать! Уточнять. Только, понимаешь ли, яйца крутите! Что? А это да, это да, это да… Что ж свято, вам воздастся. Вы уж позванивайте, донос не трос - не оборвется! (Смеется).
        Человек в накрахмаленных манжетах повесил трубку и в хорошем настроении взялся за яйцо Фаберже.
«Произведи новые мысли, что принесут тебе успех и радость»,- с усердием пробежало в его голове. Но вопрос не находил своего ответа, и ничто не давало ему покоя. Он провел редкий кастинг, осторожно перебирая претендентов мнимой вилкой, тщетно цеплялся за не суть дела. В голове всплыла мумия фараона, он вспомнил, что подобное должно найти свое место, как можно подальше от глаза людского, и не дай бог призвать представившуюся когда-то душу. Страх поражал его. Педант поджал колени, и дико заполнился кусочками тяжелого страха. Списки возможных некрасивых знаний терзали его своим существованием. «Да, я знаю!»,- сидя за обеденным столом, воображал судебный процесс, мнимые приговоры, строгие голоса. Все уносилось в проблему, но буквально через мгновенье он смешно опомнился со словами:
«Этому не быть». Он берет в руки шкатулку и вдыхает запах, оценивая прошлое.
«Подчеркиваешь внутреннюю ущербность»,- промелькнуло в его голове. «Почему? Да потому, что копишь богатства, покупаешь себе мнимую знатность, считаешь себя лучшим из лучших, быстрым из быстрых, одним словом: неуязвимым. Однако признайся в том, что ты - балда. Ты же Педант. Грязная твоя кровь, грязная. Кто это? Он испугался, встретившись с коридорным зеркалом. Кто-Кто? Твое эго, дружочек. Какой я грязный. Это всего лишь мой внутренний голос. Не успокаивай себя, я уже пролез в твои кости. О, какой же ты негигиеничный! Черт. Я знаю, что это черт. Это ты? Балда, ну какой же я черт. Черта и в помине нет, и тот сбежал, я же это… эго твое. Аллегория, мысли, будто аллегория. Все это фальшь, его нет, это всего лишь часть моего сценария о Сыне Истины, всего лишь… Арабески, гротески - тебе нравятся такие серпантины букв? Ничего не понимаю. Грязная твоя кровь, грязная. Мысли? Прочь! Ну, кто ты? Кто ты? Ты же прост, как валенок. Мать твоя глупость доярки, да отец твой крестьянский лапоть. Вообразил? Губу свою закатай. Игры в кости - стащил весь антиквариат Орлова. Вообразил себя наследником чужого времени? Того
самого времени частью, которого тебе никогда не стать. Чужое это все, дружочек. Во всем пальцы мастеров, а твои-то глянь на них. Сплошное кураре! Сплошное кураре? Да, именно! Во вред смыслу. Во вред духу. Инвентарь таков не прощает - жгуч, хорош…Материя двигает, материя и задвинет. Отрешь свои пальцы, отрешь, во имя тех имен, что были проданы на ярмарку расстрела. Отрешь фаланги, умоляю! Землю тебе копать, да и вовек не расплатишься. Безумие? Я схожу с ума? Где моя ясность? Нет, дружочек, твое эго. Это твое эго. Стая твоя сущий сброд. Пишешь подобно вору. Строчки из чужих романов подворовываешь. Не твое это все. Вор! Лживый вор! Недоделок! В костер Педанта! Вор! Краденое слово у тебя на лбу написалось! Вор!»
        Мысли сканировали ревущим людским хором, толпы влетали в его напряженный мозг, грязные нищие, грубые люди кричали имя его: Педант! Педант! Ползи, по глине! Ползи, и ешь землю! Мы желаем зрелищ, мы хотим твоего зрелища! Ползи. Ползи, Педант! Иначе в костер тебя! Мы хотим видеть, как ты ешь землю, от которой отреклась природа твоя! Ешь ее! Ешь эту землю, Педант! Упав во мраке на пороге глубокого коридора, пытаясь сдержать затвердевшей гримасой доносившийся хор из его извилин, он начинает неуверенно ползти, вставая на четвереньки, по безупречным паркетам преодолевая широту каждого трудного для него метра. Ему кажется, что он ползет по водянистой коричневой глине, ему грезится ледяной режущий дождь, гуляющий по его спине. Он становится маленьким и беззащитным и, все более боясь своего воображаемого облика, немеет в клетку, бесполезно останавливая поезда, летящие в его голове. Внезапностью предстала перед ним Генриетта, с криком повернув на себе кольцо, она прокричала ему: Педант, быстрей! Во имя всего того мяса, что было продано с молотка! Ползи быстрей! Он слышит детский плач и, содрогаясь, вырывает
свой ужин на паркеты, неуверенно вползая в спальню - летит в ущелье, вырубаясь.
        Утро показало себя солнечным краешком в воланах темного зеленого бархата. Шуга уж испарился в дверном проеме, когда Петр забросил его домашний тапок на холодильник, ропща на оставленную грязную посуду. Загнал под фарфор капельки утреннего кофе, дунул осторожненько, тем самым приклеив утренний сервис к столешнице. Пустил запахи не любителя банного дня, что частенько выходил покурить на нижний балкон, знал, что по возращении домой хозяин забрезгует и, открыв все окна настежь, беспредельно начнет натирать плинтуса. В ожидании улегся домовито на ковры и, закинув лапки за голову, отдыхал после дел.
        Жара шумной улицы разгуляется ближе к двенадцати, а пока только рассвет закончил свое сильнейшее преобразование, и весьма легкий воздух, что голубовато воздушен, наполнял его легкие, заставляя вслушиваться в язык ветра.
        Шуга показал себя на линиях мокрой пустынной Пречистенки, когда, только-только, прошлись здравым фонтанчиком. Неподалеку дремала Ленивка, почесываясь в пыльной действительности. Сахарный одиноко стоял, свернув календарь светской жизни, уверенно размышляя: «Плевать, что станется с моим завтра, и так не в первый раз мне по-настоящему все равно». В голове лопались старые шлягеры, и Шугу это существенно раздражало, глядя на редкость автомобилей, пытался усилить контроль над тем, чтобы эти назойливые звуки в последний раз внутри него, как следует, наигрались да и сгинули. «Дурость»,- нетерпеливо переживал пустоголовое пустословие. Он думал высоко, глядя на фасады преобразовавшихся зданий, размышлял о празднике Холи, о женский забавах, о танцах, сплетеньях. Где это все? Ближе к подножию Гималайских гор в лесистую местность спрятаться. «Туда, из всех возможных туда. А впустят ли меня - такого мохнатого, скупого, покусанного?». Метнулись круглые глазки зеркал, обшитые желтой ниткой, теперь веселятся, оттого что насажены на полотно пышных юбок. Их в радость прозвали - осколками. Сыновья Царя пляшут,
возвращаясь из города в свои женские деревни, без воинственных черт, ради мира и его продолжения, ради молитвы и отказа от зависти. Их бессмертное «Этна» уводит на расстоянии с того берега, на котором уже повертелся до истребления.
        Во мне возвели свои корабли - коричневые лики. Блести своим бронзовым браслетом на дикой коже, что не знает забот мягких кремов, и, если не хочешь, не понимай меня.
«Есть такие, что задалбливают своей философией, они рождены, чтобы задалбливать», - так говорил Ключ, еще в сентябре. «Мне не нравится это ожидание. Я знаю, что тот, кто хотел меня видеть, уже давно смотрит на меня. Вопрос: откуда? Допустим, из окон музея? Или же с того окна, что напротив. Интересно, очень интересно, ну ведь точно подлец наблюдает. Ставлю на то, что он готовится к встрече, оттого, что боится встретить меня случайно. Да, я чувствую его страх. Возможно, подглядывает за мной сверху. Сейчас зазвонит мой телефон, и голос скажет о своем непреднамеренном опоздании, тем самым украдет у меня еще десять минут моей жизни. За это время, одевшись, выйдет из дверей, оттуда, где сейчас таится. Уверен ли ты в том? Он где-то рядом, где-то близко. Сейчас ровно семь без примесей, еще жду минуту и выхожу на середину бульвара. Если он действительно знаком с моими комбинациями, он разгадает мой ход». Светофор перекрасился, ничто не останавливая, Шуга перешел пустынные дороги, зачем-то ускоряя шаг. «Я - Филобиблон. Поминай меня при жизни, и еще после моей смерти, которая означает мое рождение. Дитя мое».
Проделал путь в тысячи шагов? Сколько раз ты шагал по этой земле, именно в этой жизни? Сколько раз ты вдыхал и выдыхал на этой земле, именно в этой жизни? Взяв в узды начало бульвара, он дышал, вспоминая о себе все. Всецело отдавал себя чему-то геометрическому, забывая детство, постигал старость, но чувствуя все отчетливо. Он плыл, вспоминая дерзость Андрея, опять его аккуратный чемодан вскрывается, он достает необходимый ему калибр, метнувшись за угол, оставляет цвет своего костюма - желтый, темно-желтый, сочетаемый с весенней депрессией, покрываемый тонкой едва заметной терракотовой полоской. Ну, комбинатор. Такого и не сыщешь, осторожно меняет черты, обернется и вдруг удавом сделается, а после выследит с лицом милого друга, хоть на руки бери и целуй. Наверное, что-то ценил во мне. Проектируя пространство вокруг себя, придумывал его для тех, кто не ведал о сложенных для них обстоятельствах - так он привязывал к себе, кидал дорогостоящую высоту и ненавидел лживые слезы. Интеллектуал, тянул за собой необычный шлейф, что весьма интересен. Интересна его работа для тех, кто хитро сидит в стороне и за
всем наблюдает. Опасно быть не способным, опасно далеко не ходить. Все поджидали и всех поджидали. Шуга осторожно дошел до середины Гоголевского бульвара и, внезапно обернувшись, в смятении остановился. Ожидая, закинул голову, отчего неожиданно чертыхнулся. Узрел в плотности ветвей дерева свою свободу, и захотел вдруг стать подобным прощанием Дафны и не носить на себе ни ногтей, ни отпечаток рук. «Желаю вместо рук носить цветы, листву, набухшие почки. Непрерывно терять себя в закат сезона по крупицам, при этом не рассыпаться на трости, карандаши, палочки для пищи, старомодную палитру, подоконник, стол, бессмысленную доску, коробочку для сигар, а главное, не дай Боже мольбертом обернуться. Я - мольберт. Лучше уж Альберт, и непременно физический, знающий толк в квантах, трениях, кристаллах. Жить в парке на аллеях рядом с беленькой скамьей, неподвижно сохранять основу своей категории, цельность корня, ветровой смехотвории. И кто знает, возможно, даже прогнуться под истерией гроз, потеряв самую худшую ветвь, при этом никого не убив, никого не поранив, и снова порождать возможность должного развития. Хотя,
о чем я здесь толкую? Помнишь, как через три столетия к тебе вплотную подошел удивительно непьяный мужик, равнодушно сделав из тебя пенек, посредством топора, пилы, пота, мата, затраченного времени. А уже после, когда ты отпустил память своей отрывной половины, навечно сконцентрировавшись в области корней,- тебя посетила тоскливая мечтания. Белая скамейка исчезла, дорога, пролегающая в тень аллеи забылась в миру, время сотворило вокруг твоего бытия глубину чащи, ты стал влажным, заросшим с трещинами в темноте. Изредка мечтая, чтобы на тебе непременно отдохнули. Желательно усталая красная шапочка, белый заяц, медведь с гармошкой, лохматый сторож, дырявая невеста, улитка виноградная, и человек в песочном костюме… Ну, где же ты? Где? Зачем звонил? Подлец. Кто ты? Зачем вытащил меня в столь ранний час? Чего хотел? Чего хотели? Шуга взглянул на часы, обнаружив более чем восемь. Секундная стрелка сползала по небесному циферблату, перебираясь на сторону запада, а далее вновь поднималась к точке отчета. Удивился, засматриваясь на безразличных прохожих. Временные облики. Так и никто не появился. Он держался
одного - песочный костюм, но средь идущих на него людей не наблюдалось подобных примет. „Заговор“,- мелькнуло внутри него, и он ощутил упадок сил, словно потерял дорогое себе. Это заговор! Я должен бежать, никто не придет, я должен бежать. Куда? Домой, мне нужно домой! Кто-то решился вытащить меня из дома. Зачем? Заговор. Пока я здесь, они свободно проникли в мое жилище. Нет, они что-то придумали. Они что-то придумали против меня! Никто не знал, о назначенной мне встрече. Никто. Заговор». Шуга вертелся, терзаясь в своих размышлениях, через секунды все то, что его окружало, приобрело движение. Он сорвался с места, предаваясь бегу, уничтожаясь все дальше к противоположности бульвара. Стачиваясь во времени, все ближе к проезжей части, все ближе к многообразию ходов.
        Шуга взбежал на ступеньки, ища в скрытном кармане ключи, прощался с терпением, а главное, были истрачены силы. И это прожитое им утро не принесло ему должного открытия, теперь он двигался, медленно поглощаясь отдышкой, и, подойдя к замку, не обнаружил явственных отличий. Сахарный уверенно открыл дверь, напрашиваясь все быстрее вовнутрь квартиры.
        - Алло, Мансарда,- воображал он в пустоту, сбивчиво набирая повторно номер. Гудки не прекращались, и он снова задал цифры, но уже другие. «Добрый день, я бы хотел переговорить с Фотографом… Это его жена? Бывшая или… Уехали из страны? Надолго ли? Оставил ли он номер? Ничего… А он вообще вернется? Алло? Креветка, почему не берешь трубку? Зима давно кончилась, а ты по-прежнему прячешься! Верни мой чемодан, скотина!». «Алло, я бы хотел бы переговорить с Генриеттой Изо льда? Невозможно? Ах, она в отъезде… Переводит? „Бледные бабочки на ярком“… Что-что? И когда она планирует свое потрясающее возвращение? В год дракона… Алло? Алло, я бы хотел переговорить с господином Педантом? Позвольте, но я из редакции, мы договаривались с ним в отношении встречи». «Сожалею, но Педант погиб при трагичных обстоятельствах, больше я не могу вам ничего сказать…». Выскальзывает трубка, но он все же удерживает ее, в бок, упираясь рукой. «Сахарница… чтоб ее»,- задумается Шуга, сидя в своей коридорной. «Вроде бы все, как и всегда, я проверил, вроде бы и никого и не было. Тогда зачем все это? И надолго ли все попрятались?
Модные тараканы! Педант мертв, действительно мертв? Весьма непривычное значенье».
        В одной из квартир в самом центре Земляного города, беспредельно открыты все окна настежь, из них доносится грохот, постукивания, выкрики, суровые просьбы, а вместе с тем и воланы тяжелых качественных штор красиво виднелись, не шевелясь, заманивая в неизвестную квартиру. Шуга впервые глядел в эти окна невысокого светлого особняка, что спрятался на центральных узеньких дорожках.
        Возле входа столпотворение, он неслышно проникал сквозь толпу - тонкой осторожностью, мимо людского бранящегося выяснения, отметив про себя, что где-то рядом пробежала любопытная Борода. «И что, уже унесли? Уже? Унесли батюшку, унесли окаянного»,- доносилось со всех сторон, Шуга заглянул к месту консьержа, неуверенно вступив на прилегающую ступеньку. Раскинутый белеющий особняк вмещал в себя четыре квартиры и был весьма свеж в своей реставрации, в особенности внутри, нескромно, но все напоминало театр. «Вы к кому?»,- остановил вдруг наблюдавшего за происходящим нетрезво пахнущих страж. «У меня назначена встреча с господином Педантом»,- с усердием отчитался Сахарный. «Журналистам здесь не место, освободите немедленно помещение»,- заступался за непонятно что назначенный человек. «Вы меня неправильно поняли, сегодня утром я должен был общаться с погибшим, мне бы хотелось выяснить все происшедшие обстоятельства». Здесь подскочил маленький, толстенький старичок, с блестящей лысиной, он что-то распевал себе под нос, поправляя на себе белую рубашку с короткими рукавами и вдруг, обнаружив человека,
известного ему, внезапно обрадовался. Шуга оправился, когда тот затряс его, запуская в объятья, окинув устроенный порядок, убежденно предупредил, что это свои и таких хороших людей следует любезно пропускать. «Шуга, и как это ты к нам? Ну, проходи, проходи»,- восклицал старичок, заманивая в прихожую квартиры. «На вещи, чур, не заглядываться»,- смешно предупреждал Сахарного, помогая пальцем. «Здесь, понимаешь ли, целый музей на дому. Гордо жил, гордо жил. Пяткой в пух, пяткой в пух»,- причитал старичок, таща за собой Сахарного почти вприпрыжку, вдоль овального прихожего зала, не то гобеленный коридор встречал их своим вкусом. «Сейчас, я тебя яйцом угощу… глазурью»,- ласково предложил старичок. «Не угрожайте»,- заметил Шуга не всерьез, и рука старичка замахнулась на дубовые двери, он неслышно распахнул одну за другой, и они узрели широкие покои мертвеца.

«Глядишь?»,- покосился старичок в сторону Шуги, пройдя дальше сквозь вездесущие раздробленные куски обвалившегося потолочного перекрытия. В спальне Педанта было не по-утреннему темно, вот только когда старичок раскрыл шторы, все сделалось более наглядным. Узоры светлого паласа были нарушены резко внушавшим красным в виде нелепых клякс, белоснежная кровать, предназначенная для жития восемнадцатого века, трещала под тяжестью озолоченной бронзы и хрусталя, еще издавая сложнейший звук, а в редком для Москвы особо высоком потолке светилась нескромная дыра.
«Глядишь? Вот, как все и было, только барин в койку, как это вот царская громадина и накрыла его живьем, да ладно бы, во что другое влетела, так прям в голову и угодила, все мозги расплескались, вот это полотно, что с краю… Милое, правда? Все было уделано, в серых клетках Педанта».
        Шуга медленно отошел назад, преодолевая поднятую пыль, всматривался в полотно, ранее принадлежавшее мадам Помпадур, он узнал черту кистей Фрагонара, заметив, в сомнении, что и вправду подлинник.

«Говорят, что комната-то отделана в стилях рока. Ой, нет… типа нет, рококо! Да верно, типа о-ля-ля»,- метался старичок, подвязывая шторы озолоченными лентами.

«Говорят, что во всем этом стиле - сексуальный обертон! Слышишь, да! Сексуальный обертон или тон? А если тон, то чей?»,- посмеивался старичок, прыскаясь недопониманием не то что-то зная о погибшем. «Веришь, Шуга! И только эта громадина люстра выходила из ряда вон, и не соответствовала ни парижским панелям, не всем этим спиралькам, завитушкам, да напудренным розовеньким пипочкам и пухленьким, нежненьким попкам. Слышишь, да! Напудренным розовым попкам!»,- продолжал подсмеиваться старичок, потягиваясь к солнцу.- «Люстра ведь каким-то боком царскому роду принадлежала, а это люди серьезные, ее вот только подправили слегка, так сказать, проволочки лампочки, так сказать…».

«Когда подправили?»,- заинтересовался неподвижный гость.

«Когда, когда…»,- старичок вдруг странно замедлил, резко обернувшись в сторону Шуги, и как-то непривычно повел глазом бестии, одолжив пару слов у глубины интеллекта, чтобы выпалить: «Точность, продана с молотка!»,- и вновь рассмеявшись, стал заглядывать во все, выдвигая дубовые ящики, констатируя: «Не украли ли чего?».

«Откуда знаете, что эта люстра принадлежала русским царям?»,- вопросительно сдался Сахарный, а старичок будто бы и не слышал его, чихал на раскрытые книги, да любезничал в тайны ящиков, достав из-за пазухи треснутое пенсне, принарядился нелепо, глупо не замечая, что в них не хватает одной диоптрии. На минуту Шуге показалось, что вся эта кровь в действительности не кровь Педанта, а чья-то иная, уж больно ее было много, да и особенность странности состояла в том, что лежала она повсюду и в большей мере поверх строительной пыли и прочего мусора. «Свиней, что ль, резали, свиней, что ль, резали?» - словно напел старичок, не возмущаясь вовсе.

«Вы так и не ответили мне на вопрос»,- осторожно промолвил Шуга, чего-то остерегаясь, глядя на суетливого старика, пытался что-то припомнить. Все происходящее казалось ему невозможно мистическим и недоступным ему.

«Вот бляхи, бляхи, а нитку золотую прибрали, я ж все подчитал, все триста восемьдесят штук, и еще один невзрачный сантиметр. Вот бляхи, бляхи… Ты вот что, там стоишь? Помог бы».

«Я?»,- опомнился неподвижный Шуга.

«Ну, ты, ты, кто ж еще? Никого ж нет!»,- нервно заметил старичок, продолжая работу. «Дел невпроворот, еле соседнюю разгреб, всю ночь пыжился»,- старичок вынул из раскрытого гардероба обшитую малиновым шелком коробку, заглянул в нее, достал лаковые ботинки и отбросил ее со словами: «А вот они, батюшкины посмертные! Сюда, сюда, чтоб нашли, чтоб нашли. Эти, как их… шведы… Ой, нет… Полтавская котлета, ей-богу, стухла… Печально все это. Печально, но звезды все скажут, звезды уже сделали свой выбор, скоро звездочет допишет книгу и явит пророчество миру»,- необыкновенно картавил старичок, ударно расправляясь с вещами.

«Значит, смерть наступила еще ночью?»,- снова запросил Шуга, наблюдая с оглядкой за странным явлением.

«Еще вечером я ж говорю, только барин в койку - тут же оборвалось! Глядишь, скоро это, как его соседи, что сверху, побегут, у них же дыра, как-никак сказывается… Хорошо, что демоны обеденную залу еще не обжили, еще не обжили».

«А что они еще не знают? Снаружи столько народу, что даже слепой обратит свое внимание»,- с чувством волнения заключил Сахарный.

«Не помнишь, что сказал Шекспир? Чем выше взлет, тем гибельней паденье? Курить хочешь?»,- перебил старичок, не оборачиваясь в сторону опешившего гостя.

«Верно, курить хочу… Однако в том шекспировском сонете имеется не менее мудрый смысл: „Кто не карает, обладая властью, кто воли не дает своим рукам“»,- Шуга присел на рядом стоящий шелковый стул и осторожно расслабился, потирая его мудреную набивку.

«Истину говорите, гниющие лилии и вправду так себе. Только, не карайте Педанта, не карайте батюшку нашего. А сигара! Чур, такая, что унесешься, справа от тебя на спальном столике в шкатулке»,- услужливо мотаясь, старичок кудахтал подобно испуганной курице, а далее промолвил: «Черт»,- и, зарывшись под кровать, вынул серебряное блюдо. «Матушка, предложение перегружено знаками препинания!»,- вредно обратился в неизвестность, продолжая копаться в сути вещей.
        Закурив сигару, Шуга нелепо заметил, что старичок успел нарядиться в зеленый сюртук, вытащив его из груды общего барахла, заметно предупреждал: «Казенное, непростое. Предположительно театральное»,- из подола сюртука торчала тонкая сизая лента, старичок отдавал абстрактные жесты, понимая, что наедине с особенным гостем.
        Когда поволока дыма усилилась, Сахарный вскричал, обозначив зрением, что видит проткнутое тело Педанта, казалось бы, напудренное строительной пылью в его же кровати под завалом свалившейся люстры. Его раздробленную голову, полностью разнесенную в углы спальни. Бывшие панели парижских домов так и залились липкими частицами, а в извилистых сложениях окровавленного одеяла россыпью лежали отрезанные фаланги его самолюбивых пальцев.
        Шуга вскочил, помутненно шипя в долгом страхе, пытаясь промолвить то, что ему все-таки выпало вспомнить. Это, во-первых, кто этот старик и откуда он знает его имя, а второе так и твердило ему странность всего, отталкивая без дегустаций, он вроде бы знал его, но так и не цеплялись несущиеся образы.
        Старичок закрученно остановился, расплываясь в улыбке все больше и больше, доставал сизую ленту сквозь зеленый сюртук, а та все неслась, метр за метром покрывая окровавленные ковры мертвеца. «Шуга, а вы не промах, хороший знаток антиквариата, знаете ли. Мне велено передать вам чертовское спасибо».

«Спасибо за что?»,- дрожал в неизвестность растерянный Сахарный.

«Как за что? Вот так хороший человек всегда забывает сделанное им добро. Ну, как же, вы же предупреждали батюшку нашего Педанта, что плохи дела у того, кто берет не свое. Так вот, я и разрешаю его недосказанное, а уж мы-то позаботимся об остальном, в аду все срастется. Так что ступай, милый человек, прощаемся на века», - закончил многообразный демон, исчезая в облаке дыма посредством авангардного демонического каравана.
        Шуга слегка обезумел, попытавшись предотвратить заложенное действие заблаговременно заранее. Вытянув руку перед собой, пытался с чем-то бороться, но околел в мгновенье, поймав себя на том, что стоит слишком далеко от особняка Педанта, в самом центре сплетений спрятанных улиц. Опомнился, всматриваясь в белеющий дом и, не видя всякой толпы, медленно плыл, когда только-только разгулялся первый июньский дождь, и он узрел в проходящей мимо него старухе чью-то святость. Бегло перекрестившись, осознал, что общался с несбывшимся обликом престарелого, неподдельного Педанта. «Знай свое место»,- пробежало в его голове. Он отдышался, чтобы исчезнуть в спокойствии едва пережитого им видения.
        Мельница вертелась, просыпаясь в пять часов вечера, под чистым сервисом спала маленькая белая мышка, мылом пахло повсюду, особенно от рук. Иволга кричала ему в ухо, пытаясь его напугать, а он не пугался, вспоминая, что он самый лучший в мире лоббист, в полосу стеснялся своей прерогативы, ассоциируя себя с услужливой зеброй. «Дикие женщины, что взращиваются в глубинках деревень, конкретны и не тонки. Дикие женщины, грубые, все некогда, все в первую свадьбу, все напоказ, завидуй да плачь, людской глаз, замуж выходит дикая женщина. Дальше рукоприкладство, животные роды, да стерва работа»,- вот так и думал проснувшейся Волчий, глядя в поданную ему чашку кофе со сливками. Дальше аннулировал мысль и переключился на социальную сеть. Волчий любил пространство и шелк, особенно когда тот на нем болтается, не знал французского языка, но частенько картавил в стиле жу-жу-жу, вот так, напеть советскую песню, примазывая хлеб черненькой икрой, икнуть и завестись после вчерашнего - дело стильное. Волчий из тех, кто в полном расцвете сил, оттого такого этакого везде пихали, просовывали, подставляли, знаете ли, а он
возмущался, глядя на тех, для кого он стал неприятностью: «А это вы? Ну, если вы есть и вы уже, как видно, среди нас, значит, кто-то кого-то удачно трахнул и уже спешит сообщить на весь свет наиприятнейшее, а главное же - что? Заразить мозги, очень правильно заразить». Бывали дни, когда Волчий откровенно рыдал, да, бывало и такое. Плакал, размышляя, что многое упустил, что ведь мог бы охватить более значительное, более глубокое, после чего рвал все мягкое и снова икал, объедаясь черной икрой. Иногда в его голове проплывали величественные образы, он видел себя в амплуа Александра Освободителя, Александра Македонского. О да, Македонский! Весьма к месту окончание «ский». Видя себя на красивом коне, он так и разбивал войска Тутанхамона. «Нет, этого… как его»,- крутил пальцем, вспоминая. Дария? Ария. И чтобы непременно золотая. Да, золотая… Золотая. Очень золотая? Золотая Орда. Верно! Я - Золотая Орда! Татаро-монголы… голы …голы… голы… Голый Вася и оранжевый галстук? Нет, лучше воевать в Бородинском сражении, звучит более гордо. Или же лучше участвовать, нет возглавлять и участвовать, точнее, править,
возглавлять и принимать тесное участие в итальянских и швейцарских походах. Нет, хочу больше - стать героем, главным героем сражения при Аустерлице! Верно, Аустерлице - очень красиво, устраивает, беру. А еще лучше заседать в Венском конгрессе. Или же учредить. Чего учредить? Сенат, например. Я учредил Сенат. Я учредил. Сенат - мое учреждение! «Я» вообще моя буква. Вот так часа на два, параллельно жаловался на то, что не родился женщиной, причем красивой. «Ей везде легче»,- думал он. «Устала я»,- говорил сам себе и замолкал после нервных слез, едва успокоившись.

«Сердечный друг, жду привета, как попрошайка монету»,- подписывал он некой
«Мартышке» и удалялся в широту коридора, начиная свой встревоженный день. Еще чем-то заел свои рассуждения и внезапно остановился, почувствовав вопиющую странность. «Что это мне вдруг страшно?»,- притормозил Волчий, сервируясь на неожиданность. «Чую страх. Где он?». Он продолжал вспоминать, мотаясь по кругу. «И что?»,- тихо добавил, щелкнув костью руки. Крутится на языке. «Ну, давай же». В голове вскочила женщина с квадратным веером, шлепнув его по щеке. Picasso? Кажется, это ваша картина? Родинки… «Что это я? Что это со мной? О чем это я беспокоюсь, все при мне, все под спокойствием тайника, что это я? Не надо Волчий, удача с тобой, ты первый, что это ты, нет, что это я?». Он забоялся снова и снова, бросившись в тайную комнату двойных полок. Уже пересчитывая количество пузырьков с нефтью, раскладывал всякого рода кабинетную предметность, роясь в своих ценных бумагах. Терзаясь и злясь, причитал: «Изъяны, изъяны, все не то, не то». «Кто?»,- молчал, не соглашаясь с самим собой. Съел малиновый мармелад, зачерпнув из розетки несколько сладких штучек, и прочно разжевал их, заливаясь слюной. Следом небрежно
раздел графин, чтобы залпом выпить лимонной водки. Удивился, что так смог, подчеркнув свое особенное настроение. Обратил внимание на поведение сердца. Не понравилось, и он решительно задался постановкой давления. Что это? Стал звать девушку, но та все не отзывалась, тогда он честно себе сказал: «Всем вам - два на два». И не сразу опомнившись, припомнил, что эта фраза явно не его. Тогда чья? Ведь так и бьет в голову. Он положительно ощутил на вставленном двадцать девятом не растворенную больную ему сахаринку, слетевшую с малинового мармелада, и здесь же очнулся с выкриком: «Это же сахар! Волчий! Сахар!». Вот в этот момент все и перевернулось.
        Февраль Сатанинский

«Так вы квартируете?»,- спросил, посасывая табак.

«Si».

«А скажите мне, милость моя, разве не набережная в окнах ваших?»

«Si».

«Аллегория - мысли, будто аллегория»,- и здесь его глаза покраснели, услышав сквозь спрессованные из камыша перегородки шепот девственного сада. «Луи-Луи»,- прошептал безразлично демон и стащил с нее шелковый шарф, подчеркнув аккуратно, что Луи, но не Шестнадцатый, тем более что в жару защита уместна, но, увы, бесполезна в огне. Голуби беспечно кружили, превращаясь в змей, сделанных из тени вчерашнего дня, если падает зренье и закинута вверх голова, так и кажется, что все это блуждание состояний вертится в знойной панораме жары, отпуская концентрацию нервов и дыма переработанных движений. В Москве разразилось суровое лето, множественность глаз сквозь стекла глядело печально. Старые окна отчаянно пропускали сухую поднятую пыль. На широких проспектах тряслись старые новые юбки, что проспали на полках всю осень, зиму, весну. Запахи яств опережали желания, испытание, а не лето, если не за город умчаться, если не спрятаться в смысле древесной тени. Я знала, что он от меня что-то скрывает, я слышу, как обманывает меня его сердце, и этот стук есть попытка запутать все прочее. Он почти ничего не взял, он
только скидывает с полок ненужные ему вещи. Шуга едва обернулся домашним, как вдруг исчез с этой страницы, без всяких на то объяснений.
        Еще один тяжелый вздох вырвался из глубины его тела в тот момент, когда он пытался заправить надоевшую ему постель, но ткань все как-то не так складывалась. От старости простынь приняла форму гармошки, уже некрасиво отдавала желтоватым оттенком, не смея правильно расстелиться. Слабые руки забивали уголки белья под матрац, но скудная свежесть хлопка кривилась под его тщетными усилиями, на что он отчаянно раздражался, испытывая слабость. «О Боги!»,- вскрикнул мутный голос, и, вспотев, он бросил дело, чтобы присесть на стул. Небывалая странность - это стесненное выражение окружающих его вещей, и он отметил для себя, что за столько лет он впервые произнес с чувством глубины, словно некогда раскаявшись, это магическое слово - Боги. Ранним утром он пытался вымыть кофейник, но его ослабевшие руки не удержали предмет, кофейник улетел в пол, распорядившись своей судьбой основательно - превратился в бессвязные осколки. Ближе к полудню он три часа рвал на себе волосы, истошно рыдая, словно дитя. «Слава, моя слава»,- тихо пищал в помутнении памяти. Телефоны бежали в его голове, некогда пропавшие из его жизни
номера. И посреди разогретого коридора загорался маленький черный телефон, установленный еще в прошлом столетии, он издавал свой пробивающий фон нервного звука, и холодная опухшая рука тянулась к пылающей трубке, дабы спросить в отношении дел. Голос, заключенный в суть телефонного провода, над чем-то смеялся, вызывая у хозяина номера еще ранее посеянный страх, что не имел конкретной цели и не обличал себя очевидной причиной возникновения. Шум намного хуже, чем бой часов сообщающих, что уже двенадцать, он морщился, раскачиваясь в кресле, зажимая руками голову.
        Ночью ему снились позолоченные цифры, горы медных ключей, он бросал их в пекло, но брошенные им предметы в стихию огня не горели. И снова цифры утомляли его зренье, он брал их руками, чувствуя их необъяснимую тяжесть. Раскладывал сплавы из цифр вдоль пыльной дороги, всматриваясь в каждый блестящий под солнцем метр из меди.
«Что это?»,- едва спрашивал, шевеля слабо губами. «Возраст ада!»,- плутовал вредностный голос. Он падал и зрел виденье, в котором гордо шли кавалерии, избивая дорогу начищенными ботфортами. «Кто вы?»,- слабо кричал, и те всей силой своей выкрикивали одно лишь слово: «Смех!», а далее целостно, своеобразно, отрывисто:
«Ха-ха-ха!». Он поправил халат, снявшись с места, протянул белую руку навстречу осколкам кофейника и нелепо вскрыл указательный палец. Неудача проскользнуло где-то рядом. Ему захотелось хорошенько вымыться, ощущенье чистоты манило его, заражая. «Зажги свет, и все, что вокруг, станет лучше»,- неуверенно тешил сам себя. Взяв в руки белую пластмассовую бутыль, нечетко прочел ее названье: «Лопух» и с болью вспомнил, что от этого шампуня у него бренно путаются волосы. «Когда это все произошло? Когда я испытал свое первое безумие?»,- думалось ему. Бегающий по его телу пот напоминал ему непрерывность индийского дождя, ему грезилось, будто источником этой непрерывности служит нечто из того, что у него под языком во рту. Он снял с себя засаленные одеянья, предварительно развязав все веревки, что были с глупостью намотаны на краны. Пустил горячую воду и счел это очень красивым, ванная почти иссохла в едкой ржавчине эмали, он расслабил тело, видя, как количество воды проломило легкость дна, собравшись в несдержанную глубину. Этим жарким июльским днем в состоянии необратимого помешательства человек под буквой «У»
вскрыл себе вены.
        Двигалась ночь, гремели замки в пустоте извилистых коридоров, задвигались щеколды, как вдруг: «Да, так все и было! Ключ был украден в стенах общественной бани! Он руки к венику, а его хвать голенького и унесли прямиком через весь Звонарный переулок!».
        - Что за глупость, любезный? Позвольте мне!- цитировал сам себя ревностный господин Соболь.
        - Позволяю!- хриплым басом произнес мутный старик.
        - Побрезгуйте торопиться, если уж и посещал Ключ баню, да не общественную, к тому же весил он более ста килограмм, скорее он уплыл, и нет его больше, украли, одни пузырьки остались!
        - Кого вы слушаете? Я вам так скажу, как могло произойти такое жутчайшее свинотейство, вчера я пронумеровал свои странички, а сегодня, гляньте, чисел и след простыл!.- На круглый габаритный стол, выписанный в прошлом из Италии, взлетели форматные листы, их было порядком десяти. Кому-то из присутствующих в этой комнате они приземлились на живот.
        - Да что вы мелете? По-вашему, это дело? При чем здесь листы, будете ли вы, наконец, мать вашу, предлагать иль опять яйца крутите!- вступился деловито господин Манжет, отложив в сторону приобретенное им намедни очередное коллекционное яйцо Фаберже.
        - Спокойно, господа! Давайте без паники. Начнем с самого начала. Прежде всего, необходимо признаться самим себе, что нет более того, что служило определением нашему рискованному благополучию нашей заразительной стабильности. Вот что сейчас самое наиважнейшее для нас! Нас здесь шестеро, не правда ли, ироничное число? Думаю, что все решится этой же ночью. Давайте признаемся в том, что Ключа больше нет, нужно придумать нечто новое, и как можно быстрее. Пока все наши состоянья не канули в неизвестность.
        - Думайте, прежде чем глагольствовать. Все эти проклятые темы!- взвыл темный старик, развернув на редкость сухие руки. Не позднее сентября Ключ вернется в наши карманы.
        - Да-да, уже завтра прибудет слепок его третьего зубца…
        - Что-то господин Соболь переливается шубкой, предупреждая нас с вами о третьем зубце. Несколько категорично и уверенно. Обвиняйте еще, что дубликат не сделали!
        - Хочу заметить, что последнее предложенное Ключом я, к счастью своему, не подписывал… Значит, я вообще ни при чем,- грамотно остерегался господин «Дело».
        - Тише! Собаки не пишут, они только в рай попадают,- посмеялся Соболь, и ненавидящая друг друга шестерка разбилась в смехе.
        - Господа!- переключил только наглаженный господин «Мажет», теряя удобное место. - Позвольте по существу, возможно ли такое, что Ключ вовсе не похищен, категорично не спрятан, а скорее, убит?- И он с фокусом достает из белеющего рукава накрахмаленный деловой платок, вальяжно отмахивая от себя летящий табачный дым, что тянулся от сигары мутного старика.
        - Что заставляет вас, господин Манжет, так рискованно думать?- предотвратило внезапно Дело.- А вот моя версия такова: Ключ престижно спрятался.
        - Да это все враки, сплошные враки. Да вы только учуйте! Кто бы желал нашей раздробленности?- заверял Соболь.- Клянусь шубой в жаркий июльский день, нас желают покорить! И это только начало. Беда в дом стучится. Мы должны держать свою верность в кулаке.
        - Что-то ваша соболиная верность несколько исчерпывает себя при распределении процентов… Я поддерживаю Дело. Ключ скрылся, дабы возвести перед нами проблему.
        - А может все-таки Ключа спрятали, дабы возвести пред нами проблему?- диктовал свое господин Манжет.
        - Ну, как можно спрятать Ключа!- лепетал старик, утомленно прикрываясь рукой.- Вы вот на это лучше посмотрите, мистер Крестик последние месяцы все где-то путешествует, говорят, Ватикан навещал, может он где Ключа по дороге встретил, иль того кортеж мимо пронесся? А? Подскажите нам, любезный!- Все присутствовавшие устремились в конец стола, пристально цепляясь в молчаливого мистера Крестика.
        - Не нравится мне ваш галстук, мистер Крестик… С таким фасоном и цветом у вас однозначно депрессия. Что за вшивость? Иль англиканство наружу просится?- докучал старик, потирая пережатое браслетом запястье, преднамеренно сдвинув надоевшее ему изделие.- Кажется мне, что во рту твоем вечно сладкая салфетка, и ты ее все сосешь, сосешь.
        - Да он свят, господа! Был бы я свет, перекрестился бы,- с любовью ехидничал Соболь.
        - Обратите внимание на оттянутые коленки мистера Крестика. Слухи ходят, что по храмам ползает.
        - Позвольте, но как?
        - Так и ползает, господа, интенсивно ползает! Говорят, что это после того как, наш мистер Крестик обманул еврея,- хриплым приступом кашля разводил господин
«Манжет».
        - Ну, полно!- приостановил темный старик,- лучше спросите у Федота, как тот Париж навестил.
        Фисташковый свет проходил тонким лучом, слабо падая на восточное панно. Под ним же блестела изогнутая кушетка. Все располагалось в скромной библиотечной комнате, где по самому центру за липким от рук столом заседало пять фигур, разностного телосложения, взгляда, позиций, но между ними было то, самое многое, что крепко их связывало. Федот же располагался на яркой кушетке, вытянувшись во все великолепие своего нового атласного костюма. Было воистину смехотворно глядеть на его же сапоги «Аляска».
        - Зимняя коллекция, еще в Париже как следует не развилась, а уж на мне… В июльский зной!- констатировал Федот, небрежно почесывая одну из штанин и все более от любви к себе закидывал ноги друг на друга. В наслаждении, глубоко восхищаясь собой, всячески расслаблялся.
        - Какая глупость,- стыдливо промолвил Соболь, пряча глаз в потемки своей властолюбивой руки.
        - Да, чтобы вы знали, бизнес начинается с хорошего костюма!- уверенно наставил Федот, проверяя на себе качество пиджака.
        - Однозначно опоздал. Скольких я знал людей, что так уверенно пророчили. И все же подчеркну, что знал.
        Мистер Крестик вздохнул в тишину, ослабевая здоровьем. Последние месяцы он худел по часам, его впалые огромные глаза обернулись чернеющими кругами. Тонкие белые руки не ведали солнца, оттого что стал бояться его, оттого что подолгу носил руки в карманах, опасаясь, отравиться подставленным ему уколом. И вовсе не чистил зубы, воображая, как подмешивают мышьяк в пасту.
        В действительности страхи терзали его не напрасно, слишком многое способствовало тому, одно лишь явление самого Сатанинского заставило пересмотреть несчастного свою и без того отвратительную жизнь. Мистер Крестик опирался на слабую руку, воспроизводя сложнейшие воспоминания, едва сглатывая в естестве, трогал шею свою, вдаваясь в недавнее нападение в тот самый момент, когда поблескивали серебристые перышки чешуйки, крутившиеся в более темной стороне библиотеки. «Прелесть» - гласила экспрессивность иероглифов, уходя вместе с ними в очередную звездную ночь.
        Звездные ночи уносили мирской караван во мрак торжества. Воздушный ямщик захлебнулся в ярких созвездиях, пульсирует вся поднебесная, теряя свет на плоскости соприкосновений. Смотри глубоко, но ослепнешь. В диковинку фальшивый меценат Леди Скипвис зажала в тонкой руке платок, и ее красный искусственный оттенок щеки словно бардовым обратился. Чудеса? Вряд ли. Эффект долгого просмотра? Нет. Шипит внутренний голос в темноте. Это игра полотна. Мистер Крестик поперхнулся льдом, глядя в приобретенную им подделку. «В стеклянном ящичке остался спирт. Ну-ну, протру мозоль, да и дерну все. Наполни мои коридоры звуком своих шагов»,- вдруг так захотелось ему, но в плетеньях корзин не нашлось подходящего фрукта, чтобы угостить ее смирение. И тогда она пришла как Юдифь, с диким мечом в руках, и безжалостно покарала мистера лезвием в шею. «В тот момент я потерял от тебя голову. Поцелуй от меня свой старый носок, тот, что ты штопала под Рождество для камина, тогда я был еще солдатом, очень жаль, что у нас нет детей. Мы бы читали им на ночь Бодлера, приучив к стихотвории, и тогда бы, возможно, мудрость посетила бы
их на заре жизни без сожалений. Все та, солидная дама, что не из дешевых, о которой нам только мечтать при всем состоянии дел». Ночь утрировала свой истинный цвет. Глаза мистера Крестика печально глядели в синюю гуашь окна. Начался первый июльский дождь, и тот, кто сидел один на один со своим настроением, внезапно разволновался. Галстук ослаб, он только прикоснулся к нему своей влажной рукой. После себя он всегда оставлял отпечатки пальцев, будь то редкая мебель иль салоны кортежа. «Нервы… Мои изъеденные нервы»,- шепталось как-то само собой. Кто-то вставил заветный ключ во входную дверь, и он оцепенел в ожидании чего-то сущего неопределенного.

«Вся вселенная, что во мне обернулась рассерженной фреской. Микеланджело. Вот так глядит страх в самое дно тебя. Некуда деться».
        Дерево, что росло напротив окна, стало биться в стекло предупрежденьем, он оглох на секунды, и в золотую гостиную вошла темная тяжелая фигура - «Инкогнито». Было весьма странным, что некто, свободно вошедший в квартиру мистера Крестика, этой пропаренной летней ночью снял с себя соболиную шапку и бренно скинул с плеч богатую шубейку. Крупная сильная фигура почти достигала висящего под потолком ампира. Во мраке темной комнаты светились камни, что украшали его множественные перстни. Инкогнито кашлянул хрипотцой и, надменно прищурившись, взглянул в самое дно испуганной жертвы.

«Как живешь?» - дремучим голосом ополоснул неизвестный, испытывая дальнейшую минуту.

«Я не знаю вас… Я бы мог сказать, подите прочь, но я не знаю вас… Мне очнуться нужно»,- и худощавый человек, манерно закрылся рукой, одновременно вспоминая, что прошлой ночью ему приснился развратный сон и что, видимо, сейчас он явно перебрал.

«Кто? Кто здесь? Я? Вон!»,- мистер Крестик кинулся в сторону голландского расписного столика, где по-сумасшедшему тянулась кокаиновая дорожка, но, внезапно скрутившись от боли, он услужливо замер, отпуская свое частое дыхание к ногам незнакомца.
        Инкогнито пригнулся, ударив жертву сапогом в грудь. «Что ж ты звал меня так долго, а теперь отказываешься встречать?»,- заявил неизвестный, все больше опаляя сложнейшим взглядом.

«Я никого не звал. Сегодня, кажется, пятница, я никого не звал»,- сопротивлялся уже плачущий человек.

«Да ты всю жизнь меня звал! Каждым своим делом, каждой своей мыслью. И думай, прежде чем отрицать меня, когда я дал тебе все, что ты хотел. Так воспевай же меня, проклятый раб, отец твой пришел!».

«Отец?»,- пытался вразумить сказанное незнакомцем уже пораженный мистер Крестик, всматриваясь в неизвестного, бегло выдернул из кармана пиджака электронное устройство, чтобы найти чей-то номер.

«Не ломай кости, дай лучше присесть»,- инкогнито ослабился в решении, и хозяин гостевой смущенно пригласил его в золотистое кресло.

«Позвольте, ну откуда вы?»,- сомнительно разразился Крестик, не понимая, почему он задает именно такую последовательность вопросов.

«С далекого севера, да ты и сам присядь, деловой человек»,- и он поправил на своей темной шее изумрудные подвески, указывая на некую силу, что была спрятана внутри него.

«Так вы торгуете? Постойте, кажется, я и вправду вас знаю, еще несколько лет тому назад… Да, я, кажется, видел вас, мы летели с вами одним самолетом. Точно! Сейчас угадаю… Вы торгуете нефтью?» - волнуясь, Крестик рассуждал, ожидая своего назначения.

«Точность продана с молотка! Впрочем, торгую,- разумно заметил инкогнито.- Да так, что ни одна сделка без меня не проходит,- и он вскрыл кольцо, что-то тщательно слизнув.- Имя мое - Февраль Сатанинский… ты не приготовишь мне коньяк с нефтью?» - и он прикусил губу, не сводя сложного взгляда с мистера Крестика.

«Какое странное имя. Какой странный напиток»,- мистер Крестик растерялся, пытаясь преобразовать происходящее в шутку.

«В твоем стеклянном ящике хранится полный графин южного коньяка и небольшой пузырек с нефтью. Смешай их и поднеси мне. Все не в счет, угости же меня».

«Это невозможно, еще утром я разбил три графина… осталась лишь маленькая бутылочка со спиртом»,- заявил Крестик, но все же в сомнениях поднялся с кресла, словно боялся, что все сделается иначе, и неуверенно потащился к стеклянному ящику. Нелепо медля, он ощущал необъяснимую близость с тем, кто заделался непрошеным гостем, но между тем страх, воплощенный в километры полей, бесконечно длился внутри него. Через мгновенье, и вправду подойдя к стеклянному ящичку, он еще больше опомнился. За пломбой стекла стоял хрустальный наполненный южным коньяком графин, почти соединяясь с небольшим мутным пузырьком, что напоминал медицинскую хранительницу сывороток. «Размешай их»,- приказал Февраль, и человек приоткрыл стеклянную дверцу, почувствовав резкий запах каучука. Он был особенно чувствителен к различным видам запаха. Бывало, ветры различал, чуя, откуда те несутся. «Что-то не прибран ты, братец, слишком уж захламлен, будто ветхий русский сад. От Бога, что ль отбился?»,- лукавил Сатанинский, принимая из рук мистера Крестика стакан зелья.

«И ты пей, раз не в ответе»,- и здесь Февраль рассмеялся, ударив себя в грудь кулаком. И было в его смехе довольно звуков забытых темных русских лесов, смотрящих в прорези космоса, еще в прошлых столетьях. В глазах гостя билась крупная рыба, он видел это где-то в Сибири, вот так выбрасывает чудо сама природа, и не найдется воли, чтобы к нему прикоснуться, разворовать, потревожить. Он закидывает руку за пазуху, словно револьвер подыскивает и, немного шерстя, достает окровавленную рубашку.

«Что, собака, не помнишь? Письмецо свое. Иль забывчив плут?» - спрашивая, Сатанинский заставил пасть свою жертву на колени, продолжая упрекать его в том, о чем обвиняемый уже и не помнил. «Убиение твое первое. Вот оно!»,- и тот возвысил хлопковую залитую кровью ткань, а после вытер ею лицо униженного им мистера Крестика, в ярости причитая: «Помнишь, как я разжигал в тебе страсти? Как обещал тебе многое? Как ты желал этой власти? Так бери теперь строгое!» - Февраль задрожал, сжимая в руках уязвимую шею мистера Крестика. Момент удушенья проскользнул в голове настигнутой жертвы и во всем доме разом треснули лампочки.
«Всю жизнь я принимаю послов чьей-то воли, я изменюсь только в том случае, если вырастет новая луна. Сейчас весьма подходящий шанс,- продолжал думать Сахарный.- Прочь разработки, и не расчесывай кожу». Сняв часы с правой руки, он отпускает мысль: «Вот так бы исчезло все мое прошлое, оставив карту жизни без горячих точек».
        Шуга что-то от меня скрывает, удивительно перекладывает вещи и вовсе не берет сигар, часами молчит в мокрую раковину, а после волнительно постукивает, словно проверяет наличие тайника, не то прогоняет плохую примету. «Дух»,- сам себе бормочет слово, укладывая ящик для письменных принадлежностей под кровать. «Когда растущая луна в близнецах, мне снятся духи. Ну, где я мог это услышать? Или прочесть? Возможно, что в отрывном календаре? Они что-то сказали мне, надо бы вспомнить что именно». Размышляя, Шуга усердно разделывал рыбу, заведомо зная, что, едва окончив, он должен будет уложить пять самых нежных кусочков на белую фарфоровую тарелочку - это был рыбный закон. Шуга принял его вследствие неадекватного поведения Петра, при появлении в доме рыбных продуктов. И наступала череда тревожных известий под знаком домашнего духа. «Так ведь размажет сырые яйца вдоль коридора, а захочет, повыдергивает из всех книг, что есть в доме, по одной странице, да и сложит их в кухню вместо салфеток. Будет потом собиралка-мозайка, вполне хватило и одного подобного случая». И здесь ему вспомнилась центровая старушка,
что навязчиво щелкала тапочками при ходьбе, ворожа его орхидеями, упрашивала за спирт какие-то копейки. «Это случилось в доме „У“, что удивительно схож с вымыслом»,- Шуга нахмурил лоб, поясняя пережитое обстоятельство. «Она снилась мне этой ночью, я только прилег, а она мне тут же сказала: „Царица Шива наслала вредность на моего котика, так что теперь он писает в розетку“. Нет, Сахарный! Чушь все это, как можно писать в розетку? Розетка связана с электричеством».
        Казалось ему, что розетка есть, а значит и финики рядом. Финики? Да, Шуга, это они. Сладкие и лежат ровно, это старуха их положила в ту ночь. В какую ночь? В ночь, когда смерть к тебе повернулась лицом! Остановись, что за глупость. Сахарный отрубил сгоряча хвост форели. «Я ухожу»,- говорит он себе и, превращенный в нежность воспоминаниями, прячется в Бристоле, едва завернув от кассы, пропадая все больше с данных страниц, в движении революционирует, едва чувствуя чей-то пьяненький диалог:
        - Волчий?- бормотал напившейся Опер.- Волчий… Я тебе что скажу… Какое дело? Узнаешь… Да, я пьян, по-сахарному пьян, и теперь редкое горит во мне самолюбие…
        Растерзанная дьяволом и богом, прогневанная на все чья-то любимая земля. «Разве я мало отдаю тебе?- обратится она к недовольному человеку.- Дьявол и Бог - это целое состояние». Однажды точеный Мистер с узенькой чистой улицы, что ведет к площади его родного спокойного города, совершенно точно мне так и сказал: «Я над своими противоречиями не плачу, я их приручаю друг к другу. Чтобы потом возгордиться не только ими, но и своей хорошо проделанной работой. В противном случае традиций не хватит для усмирения своих проблемных желаний»,- понимая, что со своего берега чужое движение всегда смотрится с завистью, в то время когда на твоем берегу никакой жизни толком и нет. Глубина неба и ночь, как краткая остановка некого общественного механизма. Но вдумайся в то, что я тебе напишу.
«Это история редкого, философичного, фантастического пространства, и здесь возможность, как подарок любви. Не смей отрицать ее законные жертвы, которые ты сам же приносишь собою, забирая взамен нечто то, что тебе отдается».
        Лишь раз в столетие идет особенный дождь, не похожий на общее представление дождей, но каждый год в противовес тому редкому магическому явлению расцветает яркий бьющий оранжевым цветом куст алоэ. Так переходит из века в век вселенское волшебство, полное тайн и природных решений, заведомо охваченных космическим наблюдением, чтобы не поскупиться над расчетами сущего. Только ищи свой заветный алмаз, либо выкатывай апельсиновые деревья, в глиняных кадках, каждое лето своей пролетающей жизни, и сделай все, чтобы на этот сезон все стены дома твоего заросли небесного цвета глициниями. Твое сердце празднует день, когда там, где о тебе ничего не известно, человек с коричневыми ладонями зачерпывает спящие мягкие зернышки плода какао. И у человека с коричневыми ладонями в сердце тоже есть свое особенное ощущение, когда ты берешь готовую плитку шоколада, чашку, блюдце, чай, чтобы не разочаровываться в своем, как тебе кажется, обыкновенном дне. Или же от бесполезной привычки повторяешь обычное действие, добавляя шоколадную крошку в молоко от счастливой коровы. «Шоколад!»,- произносит весьма предушевно
разменявший скрытный десяток лет человек, что имеет два пальца с чертой не слабого лидера.
        - Так вы тот самый член?- прервал незнакомый голос мысли, что приходили к нему из космоса.- О, Боже и вправду член! Что тот, самый? Настоящий? Вечно опаздывающий на свое бессмысленное терпеливое заседание? Так вы, наверное, помните, голубчик, то жаркое лето в Сорренто? Сейчас припомню… точно, вы зарегистрировали свое странное предприятие на территории Сейшельских островов, открыв новый счет своей жизни. Мои следующие соображения? А уж после получения вида на жительства сроком на пять лет вы отправились в Италию на берега загадочного Сорренто, где обмочили свои волосатые ноги. Ваш отель располагался в старинном парке, в особняке шестнадцатого века. Помните, как вы заказали ровно десять самодельных шоколадных конфеток с вишневым сиропом, и весь вечер бросали в мраморный камин списки пропавших людей? Скажите, вот именно тогда вы догадались о своей печени? Когда отправились на рыночную площадь, чтобы поужинать свежими морскими гребешками. Я всегда спрашивал себя, к чему морские гребешки? Ну, где же мать их осетрина со слезой?! Вот если бы я бывал на вашем месте, употреблял бы только это, минуя всякого
рода кокаиновые закуски.
        - Простите, вы кто?
        - Вы подцепили меня возле святилища Кхаджурахо! До сих пор не понимаю, как вас туда затащило? Я ваши три семерки, друг. Вот в Риме в музее Витториано уже вовсю выставляют Модильяни, а я здесь с вами время теряю, разбираюсь с вашими долгами, роюсь в ваших грязных штанах. Мой бедный друг, хотите больше? Вы, господин Соболь, входите в совет одного весьма успешного предприятия. И знайте, я здесь не случайно.
        Десять из десяти - это редкостное совпаденье. Господин Соболь так любил дома в стиле Френка Гэри, что следил за подобным почти каждую минуту. Удивительно, но он также имел несколько залов, где хранилось более двух сотен макетов на данную тему. А еще шоколад его страсть, будто контраст в каждом деле. Это, наверное, и есть все тот недостаток счастливого детства, что так просится в привычку, в то время редко хватало на четыре карамельные конфеты. Теперь он стоял во внутреннем дворе своего жилища, одетый практически ни во что и смутно глядел в неизвестного ему гостя. Интересно, что при данном недоразумении он ничуть не обозлился, внутри было все так спокойно, что он начал резко сомневаться в своем рассудке.
        - Знаете, мне нравится ваша черта - признавать овощи только со своей грядки. Сам себе дистрибьютор. Да вы не спешите. Вам уже некуда, ягоды, господин Соболь, были поданы вам со смертельным секретом. Совершенно случайно соприкоснулись с маленькой медной баночкой, а та очень долго хранилась на сгоревшем китайском складе. Так что назавтра вас ждет смертельное отравление.
        Господин Соболь любил подумать вот так: «И чего ей стоит раздвинуть? Ей-богу, не понимаю». Любил разводить тенденции - открывая новые маршруты, и страстно экономил на бессмыслии. Терпеть не мог плоские ягодицы, свинячьи брыльца и всячески прибегал к закону леверидж. Человек, умеющий действовать «удивительно», наполнял годы многих людей новыми смыслами и был всегда готов к общению без существа. И действительно, без всяких проблем владел понятием хорошей жизни, желая для своей больше ответственности, и никогда ни при каких обстоятельствах не смел думать о политике. Это было крайнее сочетание личности плюс особенная специализация, что умело трансформирует всякую правду в секреты. Господин Соболь ослабил шелковую ткань, что обматывала его бедра. «Бабочка в снегу» - так звалась история, изображенная на его синем шелке, он посмотрел на Карла в плесени и захотел выпить воды, вспоминая кусочки любимого соленого сыра. Кажется, что он подозревал, кто есть перед ним. Соболь всегда знал: «чтобы узнать истину о человеке, нужно очень долго вслушиваться в его разговоры». Именно поэтому никогда не жалел денег на
излишнее прослушивание собеседников. Глиняная фреска в кухне внезапно растаяла. Господин не впал в удивленье, он многое знал о влиянии температуры, а главное, ведал все об ее источниках.

«Если меня навестил дьявол, значит так угодно Богу»,- подумал абсолютный самолюб, к чему-то заранее приготовившись.
        - Такой серьезный человек, а коллекционирует Ню. Однако, вещи с душой, интересно посмотреть на спальню хозяйки. Я думаю, что буду весьма точен, если предположу, что там есть три окна. Ну а вы как думаете, кто я?- невольно перевел гость, искажаясь в улыбке.
        - Не знаю. Известный сценарист?- господин Соболь затмил своим предположением верткого демона.
        - Нет-нет, я не раскручиваю бренды, скорее вообразите, что это шоу, за которое вы однажды заплатили, а потом забыли об этом. А я, знаете ли, такой честный, что не в силах скрывать своей задолженности. Кстати, я открыл все ваше вино, вы не против? Двести бутылок, и все в землю. Воспринимайте меня как безвыходное обстоятельство. Я есть и буду еще вечно. Когда-то я был врачом, умным Асклепием из просвещенной греческой семьи, но грубо расстался с собой - преднамеренно отравившись ядом. Так что знайте, друг мой, если прогоните меня, к вам явится сама Пречистая Дева Мария. Понимаете, в чем суть?- расточительно произнес гость, вылив бутылку вина в самый центр клумбы. Того самого вина, что нашло свое рождение возле озера Комо.- Когда человек отступает от своего общего признанья, он способен оскорбить своим протестом мыслей предполагаемого собеседника. Я никогда не говорил с ангелом только потому, что не поверил бы в его чистоту. Но вы, я знаю, не станете меня прогонять. Вы ведь не захотите, господин Соболь, ударить себя по лицу? Видите, как земля торжествует, она выпила все до дна. Всему миру крутиться до
поры, пока она способна рожать. И мне бы хотелось разрешить одно маленькое неспокойствие. Я говорю вам о составе: иронично, но все содержится во всем. Скажем, волокна хлопка, чистейшая целлюлоза или как вам ваш любимый фенол? Чтоб его… не ядовит ли, зараза?
        И неизвестный гость чиркнул спичкой по маленькому красному коробку, на котором светилась одна непонятная Соболю буква. Этот жест показался ему столь глубоким, что он даже вспомнил о непонятных ему когда-то гомологах, и уж тем более далеких от него одних тройных связях. Да именно связи заставили его вспоминать простейшие формулы, и в его голове уверенно совершил реакцию полимеризации ацетилен.
        - Господин Соболь, я предлагаю вам сделку. У вас есть реальная возможность продегустировать самый дорогой в мире чай, и это вам не просто попойка с традиционным набором большинства хорошо собравшихся людей, я обещаю, что оберну все в легенду. Вы поднесете первую чашечку к статуэтке чайного бога Лу Юя, и все растают в умилении этого жеста. Публика уже обалдевает, господин Соболь.- И в эту секунду в руках у незнакомца появилась колода черных карт. Он сплетает веер, приговаривая, что на все воля Божья.- Вот именно на этой колоде его и распяли, не желаете ли поколдовать? О чем вы бы хотели знать? Может, цены на нефть, или по какой цене нынче снег?- произнес неизвестный гость, при этом что-то слизывая с уголков рта, а после сдался собеседнику в смехе.- Соболь…- притормозил неизвестный,- завтра вы уйдете со мной бок о бок. Вот только засветит солнце, и сие обстоятельство скажется на вашей жизни.
        Пленила небесный уголок Крабовидная туманность, одна из самых знаменитых туманностей, созданная вселенским волшебством. Пульсар в крабе - нейтронная звезда с сильнейшим магнитным полем, вращается, совершая более двадцати оборотов в секунду. Это также невозможно и непостижимо, если в твоей голове нет лишнего поля для подобного представления, вот именно сейчас все сказанное было так по-сумасшедшему для господина Соболя, что он вдруг расплакался. И резко сорвавшись с места, взбежал на три ступени, чтобы вырвать древний топор из собственной экспозиции, намеренно обернувшись к демону, он наставил свой слабый взмах на неподвижного гостя.
        - О, можно ли изгнать бесов, зачет Вельзевула, князя бесовского? Этот вопрос был задавлен еще в первом тысячелетии. Говорят, что если всякое царство разделится, то само по себе опустеет, а после и вовсе падет. Блаженен тот, кто соблюдает слово, потому что только полный идиот станет его соблюдать в земных обстоятельствах. Человек, что не боится упустить все на свете и при этом не пожалеть, что так и не упустил - словно верит в наивную награду своего материального богатства. Саморучкой идя против себя, останавливая закон: «Я получаю это легко». Проблема в том, господин Соболь, что чистота в лишний день не отпускает своих слуг, а я вот, такой мохнатый и гордый, пришел к тебе с протянутой рукой и готов, проще говоря, помочь, как последняя любящая сволочь. Верите? Вы ж крестились.
        Соболь опустил топор, ожидая дальнейшее слово. Он знал, что только дьявол уверенно метает ты на вы.
        - Сам Февраль Сатанинский навещал вашего прелюбезного друга. Однако он списал это на действие кокаина. И, тем не менее, как бы он ни располагал, его душа давно у меня в рукаве, не откажите себе в удовольствии занять не меньшее место в моих свитах. Видите, как просто стать моим приближенным - только преступи, хотя бы одно… И не надо служить службы, и не надо отказывать себе в своих стремленьях, и не надо никого любить, и без жертв, пожалуйста, без жертв, терпеть не могу эти проклятые жертвы. Раздражает… А главное, я всегда плачу вперед. Здесь, сейчас, в этом состоянье.
        - Позвольте, о ком вы говорите?
        - Я говорю вам о мистере Крестике, и о своем третьем лице, вы так бренно осадили несчастного, словно крепость его уже давно развалилась… А есть у меня один маленький ключик, господин Соболь. Нехитрый сплав из меди, но все же открывает двери. Вы, кажется, его потеряли? Я удивляюсь, когда люди заводят великие машины, способные двигать реальность уже после смерти, того, кто основал эту идею. Когда замысел обретает реальность - это обеспечивает меня колоссальными возможностями, участвовать в ваших процессах, да у меня в руке целая колода из таких, как вы. Вы становитесь моими перчатками, которыми я снимаю пыль справедливых богов.
        - Зачем вы трете руки?- печально спросил Соболь, всматриваясь в висящую в воздухе разложенную колоду.
        - Потому что у меня не болит голова! Потому что я ни по чем не терзаюсь.
        - Тогда вы муха и подите прочь из моего дома!- сердито приказал Соболь.
        - Вы, кажется, забыли о своем отравленье. И о том, какую существенную пользу я могу вам принести, навещая вас. Сейчас я говорю о жизни. Жизнь, господин Соболь, и ее неизвестное продолженье, что может быть заманчивее. Помните, как она когда-то сказала вам: «Я уверена в том, что у вас имеется способность построить крепость даже в пустыне». И когда вы станете старым, но таким редким человеком она продолжит тот, самый первый ваш разговор.- «Ты познал власть. И что ты можешь сказать о ней, в сущности? Лично для тебя это маршрут?». Приятно, не правда ли? Я дам вам число, и это будет ваша защита от спама. Это будет самая не спящая конференция в истории всех конференций. Никого не будет из тех, кто сопровождал тебя все эти годы, кто следовал за тобою. Все они уничтожат себя сами, оставив тебе возможность взять все оставленное ими в свои руки. Твое решение всегда окончательно, и тебе не присущ страх. Мое обещание - вакцина от страха. В последний день ты поймешь, что выждал не так долго. И не надо искать врагов, они сами придут к тебе, дабы склонить головы перед твоим приговором.
        В карту северного неба заточила себя туманность Андромеды. Среди общего состава есть сверхмассивная дыра, масса которой превышает в миллионы массу нашего общего Солнца, а вокруг сочатся миллиардные рои из звезд, они подобны застывшим в чародействе бабочкам. Сколько световых лет нужно пережить, чтобы стать нечто тем же, во имя возможности ощущения подобной славы. Господин Соболь заметил приятное в этом, и его кровь сердечно улыбнулась.
        - И что же вам нужно взамен, чтобы все случилось именно так?- успокоился Соболь, растирая затылок.
        - Только одно - ваше покорнейшее согласие.
        - И это все? Только мое «да», только мое «нет»…
        - Видите ли, я игрок, и прекрасно знаю, что самые успешные сделки мира именно так и заключаются, меньше условностей и больше риска для всех. Кстати, вас еще не укачало от моих разговоров?
        - Нет…
        - В таком случае я сделал правильный выбор,- устойчиво вымолвил демон, охватывая своим пламенем уже впавшего в зависимость господина. И они унеслись сквозь пространство и время, едва услышав, как раскаленный день прошептал «Луи-Луи», словно из чей-то плоти вышел шепотом слог, чтобы исчезнуть без объяснения демоническим караваном.
        Счастье II

«У вас весьма опасная внешность и непрофильный актив, я буду откровенен сам с собой - я доволен своим выбором. Концепция вашего существа изъедена моим промыслом, а значит, для меня вы человек верный. Стоит ли бояться будущего? Побойтесь Бога, конечно нет. Нет, как и вашего личного времени. У вас его совсем нет. Вот вчера я получил сахар с Маврикий, дьявольски хороший продукт, все под флагом экологического сертификата. И что эти французы? Вряд ли они расстроились. Фигурный рафинад, фантики, сердечки… Скорее я останусь в проигрыше. Вы что-нибудь слышали о стручковом перце и кардамоне? Нет, не отвечайте… Эти твари делают это для карамелизированных овощей с белым мясом. Здесь стоит процитировать данное безобразие … Хотя, нет, знаете ли вы некоего перечного из Мадагаскара? Конечно, не знаете. Я уверен в ваших пробелах, это же не что иное, как маленькая баночка с сахаром, пропитанным ароматами разновидностей кленового сиропа. Есть даже сахар для молочных коктейлей с сушеными кусочками диких ягод, лаймом, и там еще что-то для восточных сладостей, хотя восток вообще не в курсе, что такое производят. А само
понятие сахара, как сахар для красных фруктов, вас не пугает? Конкретно для красных? Ну и кто из нас коварней? С их идейным подходом, я в остром минусе, грубый невежа своей родовой преисподней. Хотя к чему вам все это внимать, я всего лишь хотел подчеркнуть свою безвредность, не бойтесь, Июнь, вы не замерзнете под выстрелом моего холодного взгляда. Просто отдохните, не желаете ли бульона из парной говядины с солью и укропом?»

«Никак нет»,- метнулся Июнь, под маской павлина сомневаясь в сказанном.

«Хорошо. Тогда я велю внести чай… Может быть, колотых грецких орехов? Скажем, мед… и будем пить чай без сахара».

«Не стоит беспокоиться Сир, я сыт во всех отношениях».

«Сир? А почему ты меня так называешь? Мне неудобно, словно кровать из опилок».

«Так мне так только и велели вас величать».

«Позвольте, да кто же?»

«Да те, что на входе, и еще те, что вели через палубу… И те, что заставили меня переодеться в этот женский халат и нарядить маску павлина».

«Да что вы? То есть это не ваши вещи?»,- изумился Сатанинский.

«Нет, не мои».

«Это произвол, буду над этим работать, а то развертелись черти».
        В зале светился буфет, выстраданный из русской вишни, а вдоль открытых стеллажей бледнели тонкие аленькие тарелочки, и те мирно звенели при каждом сказанном слове Сатанинского, порождая неожиданно искреннюю букву в пространство суждений. После чего ее снова и снова поглощали «вдовы-бабочки», выложенные на шести плитках под чашки дневного чая. Вот так зарождалось в одном и загонялось в другое то самое нечто, что служило душевным остатком от создателей этих материальных вещиц.

«Не уничтожайте себя, милейший, после нашей беседы я немедля велю внести колониальный пиджак из хлопка. На вас должно сойтись. Еще думаю, что вам пойдет шляпа из конопляного волокна. Знаете, главное, чтобы она вам шла. Остальное есть необдуманная гонка. Уж поверьте».
        Засветилось южное окно, впуская в стекла разгулявшийся полуденный свет и в черной шкатулке, отделанной сикомором, внезапно заиграли часы вечное «Presto» Вивальди, тем самым, подтверждая переход утра в день, и дьявол довольно усмехнулся, цитируя:
«Мое пространство инкрустировано только ценными породами. Требование очередного века. А впрочем, и не надейтесь на то, что я привлек вас только затем, чтобы потолковать о своем распорядке дня»,- продолжал Сатанинский, заведомо продавая гостя. «Вы же меня заморили своими посланиями, так не хотелось отзываться на ваши крики о помощи. Ты не думай, я уже давно сыт, я уже давно упакован. Мне мечтать не о чем. Все при мне».

«Позвольте, да какие такие послания? Я не знаю вас»,- зашипел Июнь Июлич, всей душой удаляясь в страх. Желая покончить с продолжением.

«Как быстро же вы все забываете?- возразил темный.- Только дай им немного лизнуть, как они уже своим называют чужое».

«Чужое? Да что чужое? Что чужое?!»,- во все горло ревел Июнь, поражаясь.

«А ты думаешь, что все то, что есть у тебя, твое? А давай подумаем, что у тебя есть. Что для тебя очень важно? Дом? Его у тебя нет. Есть площадь, вложенная капитально. Стены, крыша, коридоры, комнаты, словом - бездушная красивая коробка, с любимым твоему сердцу развратом. Ценю. Да только это моя заслуга, это я тебе все у фортуны выторговал, всех стащил на тот свет. Всех подлецов хорошеньких уморил без яда… Нашептал тебе - вовремя распрощаться с некоторыми неожиданными предприятиями. Что дальше? Семья. И здесь все пусто, жену-то я тебе выбрал. Без меня ты бы никогда и не женился, да и деньги ее отца поманили. Так что, дети твои есть мои дети. А значит, никому не принадлежащие, в природе не учтенные. Ну и душа, конечно, которую ты мне отдал, каждым своим обманом, помыслом, преступленьем, равнодушием, делишками своими грязными. Это я тебя наставлял, уводил от своего законного, уготовленного всещедрым Богом для одного тебя. Этим ты пропел в мою честь великолепную оду! Так что есть у тебя только час твоего рождения, а между тем, дорогой мой Июнь, где-то там высоко, под куполом божественной вселенной,
светят звезды, что служат пульсом… И уж к этому пульсу тебя вряд ли подпустят. Их нельзя сосчитать, ибо число их есть бесконечность, как и отец своего человечества, они не имеют ни начал, ни концов»,- Февраль едва закончил мысль, как в комнату вошел многообразный демон в костюме искусного наездника, держа в руках виниловую пластинку, он услужливо вывернул кисть руки, намекая на чистоту своих белых перчаток.
        - Иглу не погни,- с чувством толка предупредил Сатанинский, и демон сдвинул коралловую перегородку, за которой оказался сильнейший по качеству центр музыки. Спустя секунды комнату осенило просторами звуков, поражая своей незыблемой альтернативой. Музыка врывалась во всякое биологическое тело, склоняя на колени все то, что пульсировало в радиусе ее звучания. Ничего прежде Июнь не ощущал, а главное, вряд ли был способен на подлинное понимание музыкальных вещей. Проживая свою сытую жизнь, Июнь редко что избирал из правдивого, пользуясь навязчивыми марионетками, считался с мнениями вожделенных продавцов, отбирая у самого себя возможность на лучший вкус. Победа звучания сделала свое - ему захотелось лечь, претерпевая счастливое поражение. Он забылся и вспотел, отчего тут же необъяснимо разделся, послушно забывая свою наготу, уязвимость. Рука Июня склонилась над персидским ковром, и время на циферблате его часов остановилось. Демон мягко обернулся, оценивая его расслабленную позицию, вдоль кушетки пронеслась тень, и все погрузилось в тишину стен.
        Случайное молчанье из горла выкатилось, и появился дождь, что бился в воздухе, пытаясь разбить романтическое цветение английских роз. Это был уже не тот берег, не тот день и не те обстоятельства. Казалось, что придут гости и всех помирят, но сила уже не в том. Разбирая утварь, доставали супницу, протирали нежно и ставили в воскресенье посредине стола. Говорили много о том, что уже проговаривалось еще с вечера, вчера, неделю назад. Хохотали, ссорились, обижались по графику друг за другом, переживали попусту, после болели неделями, не высыпались, пересыпали все на нескольких, все не поровну, а со шкалой авангардною, как специально. Страшно было от непреодолимой разности, но все равно подключались друг к другу, надеясь на равновесие.

«Издавать бы тебе слезы твои, да неоценимый вклад подобен мундиру без чести. Все твое уже ни при чём и никому не надобно, кроме тебя самого. Ведь все это было, когда на доллар можно было жить целый день».
«Июнь Июнич Никакой» очнулся в пятом часу, чувствуя чьи-то мечты, явно идущие в разрез с его представлениями. Он скинул суховатое полотенце с перегретой головы и сильно растер руки, припоминая фактуру своих исчезнувших часов. Едва он успел осмотреться, понимая, что проснулся не в той комнате, в которой засыпал, как в пустой полумрак обеденного зала, осыпанного дневным сном, вбежало озадаченное Пятнышко. Размахивая быстро заканчивающимися ручками, он запрыгнул на стул, отделанный натуральной парчой, и, все более уплотняясь в нем, скинул телефонную трубку, спешно набирая условный номер.

«Так, вы говорите, звездочет поневоле? Дегустируйте, друг мой! Я говорю, пробуйте разговор. Осталось не так много времени, нам нужно успеть еще до следующей пасхи… Вот только не сваливайте все на утечку кадров. Неужто все пасхальные зайцы перевелись? В конце концов, коту можно приделать уши, хвост в элегантный узелок… А что там с фондовым рынком? Удваиваются зайки мои? Ну что ж, будем больше инвестировать. Паек - моя собака, текущий счет - моя совесть! Действуйте правомерно и неправомерно!»,- решительно закончило Пятнышко, вырубив неподключенный телефон.

«Скажите, а это сейчас так модно, отбирать одежду у гостей?»,- неожиданно раздался третий голос.

«Это же для вашего же спокойствия,- ублажал Пятнышко, скрещивая ладошки.- Сатанинский не любит, когда кто-то одет лучше, чем он. Поэтому всех присутствующих переодевают в элементарный second hand и желательно женский».
        Июнь Июлич всколыхнулся: «Что, кроме меня, еще кто-то есть?»

«Да, есть! Вон он, на другой кушеточке, голенький притаился с вопросом!»,- с явной заботой помогало знакомству любезное Пятнышко, указывая в темноту.

«Здрасьте, а вы кто?»,- поинтересовался Никакой, понимая, что он в том же странном положении.

«Я - Соболь. Акционер одного очень успешного предприятия, был дома, собирался в Канны, оказался тут, а вы?»

«Я - Никакой… Июнь Июлич Никакой».

«Голые валеты»,- во вздохе улыбнулся Пятнышко, скручивая ручонки.

«Мне кажется, что у нас два пути, либо это розыгрыш, либо террористы…»,- оценивая их общую ситуацию, заключил господин Соболь.

«Да нет же, это сон, я верю в это»,- с улыбкой убеждал Июнь.

«Да ну! Скажите еще… Не ту дорожку выбрал».

«Вы все путаете! Это путешествие - ваш счастливый билет»,- возмутился Пятнышко, расчесывая облысевшую голову.

«Но мне не нужно счастье! Мне нужно в Москву!»,- вскричал господин Соболь, сопротивляясь происходящему.

«С этими просьбами, друг мой, обращайтесь…»,- пробил никому не известный хриплый басовый голос, что странным образом выкатился из горла Пятнышко.
        И здесь несложную компанию раздавил интеллектуальный шум ненастроенного пианино. Кто-то мрачно уселся за инструмент и вырубил на клавишах классический этюд. Гости переглянулись, и в центр зала внесли серебряную сахарницу на львиных ножках, на крышечке которой был установлен скрученный в узелок ключик. Пятнышко тут же воскликнул, прихлопывая в ладоши: «Игры в кости, господа! Игры в кости!».
        Пока белые руки гнались вдоль октав, звук рояля становился все более чистым, настроенным. В зал вернулся Сатанинский с пятеркой своих слуг. Они что-то переставляли, вроде разбирая атмосферу, выносили мелкие вещи, протирая бережливо мебель, затем вносили новые предметы, раскладывая их, будто те реквизит к диалогу. Одним словом - суета. Последним мгновеньем стали новые светильники и три десятка необъяснимо расставленных повсюду кремовых свечей.

«Я готов играть, господа, прошу занять места по предпочтению»,- заявил Сатанинский, запахнувшись в отрезе бардового бархата, его голое тело ничуть не стеснялось присутствующих гостей.

«Ну? Что дивитесь? Довольно мечтать, обстановка разряжена, пора начинать проигрывать»,- он достал из сахарницы две черные кости, усеянные изумрудами, и бросил их на обеденный стол, в зале послышался звук бубенцов. Кости показали число девять.

«Ой, сейчас на водке начнет гадать!»,- вскрикнуло Пятнышко, держась за голову, его тоненькие реденькие волоски в буквальном смысле встали дыбом. И вправду Сатанинский разлил весь графин на то место, куда улеглись брошенные им кости, и водка перевоплотилась в масло, принимая светло-бурый оттенок, а через секунды и вовсе обернулась в нефть без запаха. «Обожаю этот крекинг! Беспредельные спирты! Видно, удача зреет»,- заговорил Сатанинский, внезапно переменившись.
        Нефть густела все больше и больше, и когда-то растекшееся вещество, неожиданно собралось в волнистый камень, а после десятка вращений твердо застыло, напрочь изменив свое физическое свойство. «Теперь это - семя. До восхода нужно посеять,- продолжил Сатанинский.- Дальше прорастет, и брошенные кости с плодами выйдут».

«И что вам это даст?»,- вступил Соболь, уже привыкший к своей наготе.

«Будущее! Мое праздное будущее, без которого я стану существовать только наполовину, ибо прошлое уже есть».

«Не проще ли продать данный метаморфоз? Очень удобно, и не надо ждать этого самого будущего, деньги на руку и все довольны».

«Вы, господин Соболь, рассуждаете так, как я когда-то смел подумать, но эта схема придумана мной исключительно для тех, кто умирает. Человечество постоянно совершает поступки, поддерживающие мой личный авторитет, хотя, признаться, я не настолько всесилен, как кажется. Видите ли, я завишу от человечества, как вы от своего бизнеса. Человечество было запущено с целью искупления и торжества, а уже после пришествия таких персонажей, как Сын Божий, тьма была повергнута навечно. Так что я могу состояться только в том случае, если с вами будет происходить что-то отклоняющее от принесенных заповедей. Вот, например, процесс зла в вашей душе, во всех отношениях меня питает. Вы злитесь, я богатею, я становлюсь крепче, вы смиряетесь, и ваше смиренье затворяет мое существо в бездну. Правда, это постоянная игра, где бы вы ни были, материя или дух, этот мир или тот, путь к миру, что был оставлен от земного сложения. В любом случае я - филателист всех греховных процессов, и я не смею терять ни минуты, отсюда все ваши беды. Вы доверяетесь мне, и я нарушаю вас, я ввожу вас в безумие, вы становитесь рабами бессмысленных
вещей, обстоятельств, я путаю вас, и вы отдаете все свои жизненные силы на пустяки, бесполезно тратя себя, лишь бы подальше от этой святой истины, и все свои недолгие годы жадно стареете в моих ловушках».
        Сатанинский тронул крышечку серебряной сахарницы, на которой был установлен скрученный в узелок ключик, и с чертой лукавства улыбнулся глазами - меняя их непостоянный цвет.
        - Что ж, господа, довольно вопросов… Пора играть по-настоящему, точно, как вы любите, а именно по-моему, отбирая чужое и ни во что не вдаваясь,- и глаза его сделались желтыми, режущими, полными опасных знаний. Необычный метаморфоз участил пульс наблюдавших, и Сатанинский с присущей ему театральной чертой буквально пропел: «Игры в кости, а после не выйти из сна»,- господа переглянулись в сомнении, испытывая планку страха. Плоскость, на которой они держались друг друга, обернулась в точку, и, посредством магических уловок,- реальность, трансформирующаяся в прошлое, сложилась в загадочную лестницу. Все участники необъяснимого физического процесса оказались на одном из пролетов, господа вдыхали атмосферу, едва свыкаясь с ее содержанием. Лестница была полна предметов, что послужили декорацией к их последней беседе. Розы, рояль, костяной фарфор, заветная серебряная сахарница, три десятка кремовых свечей были сплетены с чертою авангардною без сути и предназначения. Стены необычно раздвинулись, словно пали друг за другом, образуя заблуждение смертного зрения, и сквозь молочную даль узрели они летящий
оперенный снег, а после их общая реальность, как и общая судьба, обернулась ломаной, волнообразной конструкцией, зависящей от их собственного пульса. «Судья Вселенной, отверни вспышку взора своего!»,- прокричал Сатанинский, обращаясь в оголенное небо, что расплодилось в секунду над их головами. Ибо всякая партия белых невозможна без оборотной стороны, так и черная, прислуживая - побеждает. И Господь унес свое право подобно фонарику в неизвестность, и менее чем за секунду пролеты магической лестницы потеряли «радиус счастья», и все сделалось зыбким, недолгим с устойчивой возможностью разбиться, потеряться во времени, сгинуть вместе с кровью своей. «Не находи ее двери. Рассыпаны яды для моли. Ничто не похоже на скорость. Слава часам редкостной боли», - прошептал Февраль, и его физическое тело разбилось, подобно хрупкому льду - он обернулся вьюгой, полной неизвестности и русской тоски. Заполняя собой условное пространство, что было выражено в виде конструкции магической лестницы, дьявольский февраль изгонял нечто из того, что сам же явил в земной мир, словно отдавал дань тому, против которого, казалось
бы, он играет. В темном небе зажглась звезда, и была ее сила подобна раннему утру, фрагменты запущенных стрел вымолвили на всех языках, пролетев над их головами, но не принесли они смерть, а пробили магию того, что обычно из земли является, и показался взгляд Апостола Петра, и звук ключей осыпал нелегкую действенность. «Есть свидетель! Есть! Твой свидетель! ,- прокричал Сатанинский, не восстанавливая человекоподобного образа, будто склонялся перед великим Апостолом, в спешке оправдывая свои действия. «Не отбирай! Мои!»,- упрашивал Февраль, смиряя силу свою, и глаза Апостола на миг закрылись - не веря в случай на случайных правах, словно вверяли свое особенное разрешение.
        Все приобрело необычный блеск, из купола небесного упало лиловое яблоко, совершив путь развития тесной двойной системы. Оно выкатилось в никуда, исчезнув в параллелях земного сложения. Лестничная конструкция тронулась, и все содержимое происходящего - взлетело подобно демоническому каравану, с силой нашептывая звук девственного сада, в котором когда-то лукавый змей таился. Под бой наручных часов, украденных с запястья Июня, показались позолоченные сани, переворачивая своим спешным движением едва сложившуюся данность. Сани затягивали в себя еще жившие тела, еще цельные предметы, что так и не обернулись в смерть от сильнейших преобразований, и, не считаясь с пассажирами, бросились в перевернутую бездну, полную не смертельного огня, что расступилась в то самое мгновение, когда Петр прикрыл свой взор. Все унеслось стороной, едва гибель затворилась, глаза Апостола исчезли с карты вселенной, унося с собой загадочный источник света и силу утреннего сияния.
        Этой тяжелой уже прожитой ночью миру снились аллеи, не имеющие существенного края, что вели в прозрачность тайн, рассыпаясь в кулаке сонной конвульсии, вздоха, зевания. В то время как после часов, пережившие наказание философа - потеряли себя, с раскаленного подоконника слетел голубь, оценивая старые виды лазурного берега. Порхая над запахом рынка в поисках крепких ветвей и цветущих каштанов, он отдыхал на карнизах коралловых крыш, неся мир тому, во что он в данный момент смотрел. Бледные ставни в городе Nice отворили себя, оголяя угол заставленной комнаты - смотрящей в море, и между страницами книги с пейзажами Claude Monet рассыпался спрятанный дубовый лист, что был украден с аллеи сна еще тридцать лет тому назад.

«Мраморный дом»

«В то время, как после часов…»
        Однажды кто-то снял мраморный домик с видом на воду, и в холодном мае небесные своды покрывались серебром, боясь простудиться, а после выпал снег, продолжая суетиться с небес мелкими крошками, и вечное солнце кипело в своей системе, нежно отдавая свои руки земле. Уехать в Лондон, переодеть костюм, купить три колеса для летних дорог, захотеть тоненькую девочку с чистыми глазами подвезти до угла Grosvenor Square - это все твой сердитый фолк. Когда доберешься, пересчитай деньги испачкай формальным парафином шелковую сорочку и примерь часы с тремя циферблатами на левую руку. Я не жду, я только надеюсь на возможность далекого будущего. Деревья заполняли сад своим колоритом, душой, очарованием, и каждая травинка знала прошлое корней, как было посеяно, где дух скитался, за что его заточили в семя яблони, дуба, осины. Как приживалось в земле, как прорастало от сезона к сезону, и пересказывалось быль за былью. Уж поле вспахано для новых садов, уж движется Страшный суд, а ты все здесь в этой жизни заплутал. Через год вернешься сюда и станешь смотреть на воду явственной вишней, по щиколотку мне будешь первое
время. Я склонюсь над тобой, произнеся: «Твой состав крови есть самоубийца»,- а через несколько лет ты удивишься первому чувству рождения плодов и что эти рождения безболезненны для тебя.
        Господин утомился с дороги, снял закрытые плоские туфли, обжег розоватый имбирь кипятком. Макнув фаланг в растопленный мед, слизнул и, нежно присев, залюбовался тобой. Был твердо уверен в том, что ты женского рода. Сразу назвал тебя «Эльбой», к вечеру подошел ближе, грызнул кору, чмокнул. Кто-то звонил ему на рассвете почти каждые сутки, когда все еще спали, он нервничал, а ты наблюдал сквозь стекло, как он зажигает свет, как выходит в кухню, закуривая легкую сигару. Господин приоткрыл окно, и твой запах устремился к нему, взамен ты получил вдох из своей прошлой жизни, ведь ты курил такие же вточную. Так вы проживали часа два. Далее он возвращался в постель и просыпал до полудня, никуда не спешил, садился за стол принимать пищу, только к вечеру параллельно звоня,- эксплуатируя множественность телефонных линий. Насыщенно набирал номер, прожевывая макадамию, и суетливо водя коленом в обе стороны - радовался, причмокивая от удовольствия, будто добавка в зубах застряла. Днем приходили два молчаливых человека - это были женатые люди. Садовник и его супруга. Они с совестью трудились на протяжении
нескольких часов по хозяйству. Перестирывали одежду, разбирали утварь, прибирали дом, тщательно окапывая деревья и лелея его любимый «Карт-Бланш» - белоснежные цветения выносливых роз. Иногда, уже после приготовления ужина, садовник осторожно срезал одну розу и ставил ее на стол, будто символ для господина. Проходили дни, он все так же бродил по дому, задумчиво осматривая привезенные им вещи, до самого вечера. Пытаясь читать довольно пухлые книги, зажигал уже на третьей странице сизый фонарь с медной петлей на макушке, что всегда перемещался по его велению следом. Вот только рукой обхватит, и он уж рядом. Бывало, к вечеру выйдет в сад с фонарем и плавно вздохнет, как будто влюблен во что-то конкретно здесь, а после потрясет головой и тонко зажжет сизый фонарик. «Впечатление»,- гласили его экспрессивные иероглифы, и молчаливый Господин с пяти минут возвращался в дом. Это были совершенные выходные примиренчества без эмоционального мусора, без разговоров и обращений. Все казалось чистоплотным отшельническим, но однажды Господин накинул шерстяной плед, и, взяв с собой сизый фонарик, обогнул соленое озеро,
что лежало за девственным садом, дабы встретить кого-то…
        Казалось, что-то смеялось, пересматривая эволюцию звезд. Обезличенно все, несмотря на сказочность восприятия. И это все не более чем он сам. Господин пытался организовать сознанье, вспоминая преобразования водорода в гелий. Медленно спускаясь все ближе к воде он искал точный возраст вселенной. «Луи-Луи»,- шептал девственный сад, проникая своим ароматом в терпеливую печень, и далеко над землей зажглись карлики-звезды.

«Хилари?»,- поинтересовался Господин, подняв фонарь до уровня глаз.

«Увольте!»,- возмутился гость, сразу продолжив,- «Дейч, мое имя Дейч».

«Я думал, что вы женщина. В моем саду есть дерево, казалось мне, что вы схожи с ним».

«Не люблю вишни»,- перебил Дейч, всматриваясь в девственный сад. «Что означают эти иероглифы на вашем фонаре?»

«Ничего… Просто я тяжко болен. Меня очень трудно удивить».

«Научитесь возмущаться - это почти близко… Неужто вы засомневались?»,- уверенно продолжил Дейч.

«Слегка впустил этого монстра».

«Значит, истина где-то рядом».

«Что там говорят?»,- немного скомкал Господин, попирая профилем лучезарный источник своего фонаря.

«Говорят, что действия - это камень для строящегося дома, что на небесах нет алмазного фонда, а в аду смертельного огня».

«Недурно говорят, но мало»,- покачал головой Господин, не побоявшись быть высмеянным.

«Еще говорят, что вы от долгов прятались».

«От долгов? Я!»,- усомнился Господин.

«Да, прятались. Все дни проводили под одеялом, даже к ужину не выходили, только мухи над вами плясали».

«И кто же это так судака разделывал?»

«Манжет…»

«Манжет?»

«Да, так верно говорил, что все убедились в том, что вы должник».

«Ну, надо же и даже не запачкался, подлец накрахмаленный…»,- Господин снова покачал головой, вспоминая, что звезда не вращается как твердое тело.

«Интересно отметить и смерть философа. Грустное зрелище, если учитывать то, что все его казенное до копеечки как сдуло. „У“ был найден на двенадцатый день уже после своей смерти. И не спрашивайте, отчего так поздно… Мы-то за всем следили, но кто мог знать до конца. Через минуты, после того как господин „Удивительный“ вскрыл себе вены, сидя на табурете в пропаренной ванне, в доме было произведено сезонное отключение горячей воды. Уж если бы не этот факт!».

«Верно, жаль, а ведь это очень подозрительная эволюция! Взгляните Дейч, голубоватый свет, слабые линии»,- и Господин указал пальцем в небо, мысленно раскладывая формулу Коши, вглядываясь в сегмент выстроенного небосвода. «Кажется, что у вас конъюнктивит, Дейч, вы не видите того, что я пытаюсь вам показать».

«Неправда, мои глаза совершенно здоровы!»

«Ну, как же, вы звезда с IV группой крови, а значит, весьма восприимчивы к стафилококкам. Но ничего, ничего, ломтик томата спасет ваш возможный взор».

«Да при чем здесь конъюнктивит!- возмутился Дейч.- Кажется, вы не поняли, я непросто говорю вам о смерти, это касается и вас. „У“, как и вы, был должником».

«В отличие от Педанта»,- сухо перебил Господин, и его сизый фонарик слегка потускнел на секунды. «Неужели вы и вправду думаете, что вы посланник? Вот так пришли предупредить меня? Вы же ничего обо мне не знаете. Сторожевой вы мой».

«Так что мне передать генералу?»,- сквозь челюсть гордыни произнес Дейч.

«Передайте генералу, что я никому не служу…».

«И все?»,- изумился Дейч.

«Абсолютно все».

«Но мне не понятен ваш ответ. Я не могу просто так уйти».

«А я и не отпускал вас, вы передадите мои слова генералу, когда мне будет угодно. Судя по всему, вас не предупредили об одной очень тонкой детали. Все, кто бывал у меня дома, пока меня не было…- и здесь Господин романтично вздохнул, подпирая молчанием наиважнейшее,- должны остаться в моих гостях, пока мне не надоест».

«Должны?»

«Должны, Дейч, должны».

«Нет! Я остаться не могу. „Вешайтесь Все“ не отпускает меня на столь длительное время»,- в испуге оборонялся Дейч.
        Господин поставил фонарь на самый край к озеру и, запустив в карман теплую руку, отталкивающе улыбнулся.

«В борьбе за высокое положение - смотри на себя!»,- Господин, только сказав это, хватко вывернул карман, достав полную руку мелко нарезанного мяса. И терпеливо присев у края озера, поманил гостя, цитируя имя его: «Дейч, Дейч, Дейч, ко мне».
        Чайный дух разогрелся, уснув в фигурке темной собаки, и сизый фонарик поменял цвет луча, сделавшись красным. «Вам характерна любовь к комфорту и общая расслабленность, вам не обмануть меня, Дейч, потому что я знаю, где все то, что вы так сердито ищете».
        Цветущие каштаны заманили пса в сетку ветвей, когда губы пророка сомкнулись от усталости перевода молитв, портрет без лица улыбнулся пустыней, и здешний Господин направил фонарик на извилистую тропу, чтобы обогнуть соленое озеро и вернуться в свой порядочный дом.
«Вот здесь очень важно спотыкнуться»,- опрятно напомнил сахарный Господин, недовольному гостю указывая на самаркандский коврик. «Если вы сидите на кухне, друг мой, значит, у вас закончились деньги, стало быть, нам правее в пастельную комнату, когда-то постоялец этого дома очень много зарабатывал на браках, и там есть много чего связанного с этим таинством».

«Согласитесь с тем, что я мог бы вести вас сквозь лес не первый час, и это стало бы искусством»,- продолжил Господин, усаживая гостя на кремовые софы.

«Для кого?»,- с претензией возразил гость, заправляя в сапоги полосатую штанинку.

«Вот для кого - это уже вопрос памяти. Вообразите, Дейч, вот если бы каждую память отдельного человека, будь она зрительная, мысленная, материальная, духовная, сокровенная, можно было бы сравнивая оценивать, как бы нам всем здесь жилось? Возможно, это прибавило бы в нас немного совести или, скажем, стыда».

«Я не думаю. Я не могу так думать, это все глупость»,- заранее отвергая, нервничал гость.

«Глупость? Ну, позвольте. Вы проживаете, некий отрез времени, после которого все содержимое вашей памяти относите в суд. Или еще лучше номинируется на все кинонаграды мира. Ведь прелесть в том, что эта дорога может подвезти вас к совершенно разностным нишам, так как все зависит от вашей честности к себе».

«Неправда. Нет памяти, все исчезает. Ничто так не воздействует, как сиюминутное вмешательство, как постоянный контроль»,- заметил Дейч и, придвинув к себе два лиловых табурета, грубо закинул на них свои ноги, облаченные в сапоги.

«Вы неправильно эксплуатируете мою мебель, Дейч. Я мог бы рассердиться, но отдаю себе отчет в том, что взять с вас нечего, да и времени на частное преподавание у меня, к сожалению, нет. Говоря вам о лесе, я хотел подчеркнуть сущность пути. Это ведь непростой лес, как всякая пустыня непроста, а значит это особенный опыт, частью которого вы однажды станете».

«Как страшно»,- обыгрывал Дейч, говоря невсерьез.

«Страшно, Дейч, идти по полю крайности, у которого нет середины»,- Господин прищурил глаза, и его летний фонарик поменял излучаемый цвет, неожиданно став бардовым.
        Мудрость тихого быта в том, что все по умолчанию, Господин сказал «Путь», и гость внезапно ощутил свои запоздалые смыслы. Розы-рубашки светились на металлической перекладине, когда-то он менял их, дабы сотворить очередную сделку, гость остановил взгляд, пытаясь распознать качество щелочи.

«Что вы хотите знать об этих рубашках?».

«Кто вам стирает?»,- с жадностью выпалил Дейч.

«Свободные люди».

«Свободные…»,- усмехнулся Дейч, распознавая философию ответа.

«Я так и недосказал вам. Боюсь, вы не поняли меня, хотя вам кажется, что вы осознали смысл того приглашения, что я изъявил вам у озера».

«Ничего, переживу»,- задиристо оговорил Дейч.

«Это было бы слишком жестоко. Я не посмею вас вот так наказать, не подсказав обезболивающее. Вы вот пока сюда добирались, не слышали случайно от кого святых историй?»

«Нет, не слышал»,- обиженно пробубнил Дейч.

«Так я поделюсь с вами. Возможно, это станет для вас открытием и в некотором роде подготовит, или даже спасет вас».

«Ну, продолжайте»,- деловито ответил гость, уступчиво забросив ногу на ногу.

«В этом самом доме Дейч, жила одна непорочная дева, это было очень давно, в самые ненужные для человечества времена. Озеро тогда было одиноким, имеется в виду - сада здесь не было, как, впрочем, и того романтического леса, что спускается по наклонной. Дева эта то и дело проводила время подле озера, а как расцвела, ушла в город на заработки и стала прислуживать трем богатым мужьям. С утра до ночи выполняя свои обязательства, не жалела она ни сил ни времени, несмотря на довольно скудное жалованье. Ловушка в том, что с каждым прожитым днем становилась она все более прекрасней и мудрее, несмотря на свою тяжелую и неблагодарную работу, она все более веровала, а к ночи находила в себе силы возвращаться к родному дому и сажать по одному дереву подле озера. И что-то нравилось ей в этой череде, что-то держало ее на этом пути. И вот стали говорить о ней, что ходит дева небесной красоты к трем мужьям и целый день все прислуживает да подает, все старается как бы беспричинно… И оттого возненавидели ее все женщины этих трех мужей. В ревности судачили о ней, оскверняли ее тело, дух, не ведая ее чистоты девственной.
Хульно думали, всё тратя свои полные мешочки, когда та в голоде за неделю до жалования волочилась. Плутовали, подкладываясь под каждого из мужей, как бы тасуя их, да нашептывали про нее неправду после в постелях. Смиряя каждого, что обойдется с нее. И вот однажды, как обычно, приступив к своей работе, дева неожиданно узрела всю параллель этих грешных тайн. Это было ранее не испытываемое ею явление, она прочла всякий разговор и лукавую мысль этих женщин, всякое потакание мужей через прикосновение к вещам, принадлежащим трем ее господам. И страшно это или нет, но не смогла она себя удержать, и возненавидела их всем своим смыслом за это. Решив для себя, что это неверный путь,- она покинула службу, обрекая себя на новый жизненный поиск. После перемен женщины возрадовались, но многие из них захворали, и перестали зачаться их дети, а если и рождалось на свет чадо, то было оно обязательно наделено неистребимой болезнью и прочей судьбинной пустотой, словно на их лбах ноль написался. Так прошло несколько лет, и в день Гроба Господня услышала дева голос того, кому она верила больше всех, чей смысл заставлял ее
подниматься и идти дальше, сажая каждое из деревьев. Он сказал ей: „Неужели ты веришь в то, что не в силах моих искоренить каждую ненависть, истребить каждый гнев? Неужели ты веришь в то, что не в силах моих остановить непрощение там, где воля моя снизошла? Полюби их, иначе всем вам не ведать блага“. И возлюбила она всем своим смыслом и протянула руку, как и велел ей Господь, и стало всем легче и лучше от этой особенной силы…».
        Господин закончил, уложив в спокойствии руки на чрево свое, и медным взглядом проткнул разочарованного Дейча.

«И что?»,- пошловато возмутился Дейч, стряхивая телом неприязнь конца. «Кому легче? Я не понял… И что эти бабы? Где их взаимность, хоть что-нибудь от них отломилось вашей трудолюбивой деве? Или на ее костях ваш лес стоит?»

«Нет, Дейч. Здесь просто нет конца. Это слишком вечная история. Сакральный смысл которой заключается в распутье. В разности путей. Дева облачилась в монахиню и на вопрос: „А возлюбили ли они?“, отвечала: „Я не ведаю их путей, я следую своему“».

«Все равно. Мне эта сказка непонятна»,- почти собранно нервничал гость.

«Почему, Дейч? Потому что она говорит вам „кто есть кто“ и оглашает скрытую цену».

«Цена есть только у тех, кто продается. Все остальное, как способ выжить. Кому-то просто так легче».

«Легче оправдываться?»

«В том числе, и как же еще утвердить себя перед верой в небылицы и во все эти каноны, мораль, совесть».

«Тогда скажите мне, Дейч, только одно прояснение…»,- Господин уложил ладони друг другу и, спрятавшись в потемках данного скрещения предвкушая, продолжил: «Вы признаете свою цену?»

«У меня нет цены. Я исправно служу генералу. Есть только мои поступки, о которых вскоре либо забудут, либо упомнят».

«Странно… тогда откуда вы знали, что протянутые мной мелкие сырые кусочки мяса предназначались именно вам? Вспомните свои первые мысли, Дейч. Ваше лицо все сказало за вас, вы были чрезмерно уверенны в том, что я проделываю данный жест, обличая вашу сущность. В эту самую минуту вы возненавидели меня за то, что я слишком откровенно называю вашу цену. Ведь вы, как никто другой, знаете ее. Поэтому для вас стал большим сюрпризом мой преданно летящий в вашу спину - одноименный пес… Дейч, Дейч, Дейч!»,- закончив, Господин удалился в собственный хохот, хлопнув несколько раз в ладоши. «Это уйдет из вас, Дейч, как боязнь заблудиться. Люди вырастают, обязательно вырастают».
        Настурция спала на белый пушистый стул, и Господин подумал: «Май… Когда мой сад будет полон слив и лимонов, нужно будет сравнить гороскоп и заменить рамку для фотографии с перепелкой на более свежий вариант, пускай поживет в новой оправе».

«А впрочем, Дейч, вы же не святой. Что вам себя изводить. Все эти разговоры о цене не для вас. Или вы и впрямь верите в свое великое предназначение? Исправно учитесь, встаете в пять утра. Нарезаете круги на беговой дорожке. И все твердите не предел, да не предел, ощущая себя ровно на столько лет, сколько было той, которой вы вставили последний раз. А печеночка-то с гнильцой, да и чужая не приживется… О царстве небесном вам только и думать. Где кровать поставить, какой цвет занавесок выбрать. Пора вопросы начинать задавать».

«Какие же?»,- утомленно поддерживал Дейч.

«Ну, например, сможете ли вы войти или выйти?»

«Демагогия»,- отрицательно признался Дейч, прикрываясь рукой.

«Я думаю, вас захватит моя объективность. Подумайте над собой, вы же не тот, кто способен восстанавливать и исцелять, улучшать и покровительствовать. Вам самому помощь нужна, причем в больших размерах. А вашу материальную твердость вам еще придется дрессировать для большего понимания тонкого мира».

«Вы говорите мне это все зачем?»,- с раздражением вцепился Дейч.

«Чтобы вы остыли перед неверным смыслом. Смыслом далеко не вашим. Нет у вас силы такой, Дейч. Седина подступила, дух смущен, тело в изъянах, болезни наперегонки просятся. Вам здесь недолго звезды зарабатывать, и не творить созвездия»,- Господин, только закончив, умело ухмыльнулся, глядя на вопросительного Дейча в поисках своего отражения в стеклянной перегородке.

«Дейч, вы подобны дурной женщине, везде ищущей зеркальце, в конце концов, носите эту забаву всегда с собой, и будете еще дурней».

«У всех женщин, которых я знал, всегда имелось карманное зеркальце»,- скривился с наценкой собеседник.

«А вы мне начинаете доверять… Нет, это совершенно не страшно суетитесь, когда начнет проявлять интерес к вашим депозитам».

«Бывает…»,- настороженно приплел Дейч.

«Ну, тогда вы точно знаете, что нужно шлюхе».

«Деньги?»,- разбито напомнил гость.

«Да нет же, много мыла, чтобы чаще подмываться»,- заключил Господин, опуская правый указательный палец в стакан с джином.

«Кажется мне, что это не ваш конец, все это ложное заключение»,- отчего-то вдруг противился сказанному Дейч.

«И мне нравится то, что вы способны меня прочесть. Я для вас пустое письмо, не то конверт без вложений. Насторожитесь же, наконец, и разойдемся, друг мой».

«Луи-Луи» - шептал девственный сад, и белокожая нимфа в цветочном одеянии поцеловала подбородок Дейча, вложив в его ладонь крошечную косточку, затем закружилась в лунном сверкающем свете и нежно тронула свой рот, отправив в сумрак воздушный поцелуй. Красная ночь переживала саму себя, и вдалеке показался сизый фонарик, в то мгновение Господин осознал, что часы на его руке на миг остановились. «Все скоротечно по-особому, и этому всему нет подобий. Да, и в моей жизни был такой день. Я действительно пытался остановить время, тогда я поведал свою тайну одному человеку, написав ему мысленно письмо. Человек горько выслушал меня, а после ответил: это не лучший способ остановить время. Это не лучший способ его остановить…» - Господин поднес фонарик к лицу очарованного Дейча и нежно улыбнулся оттого, что тот разрешил заглянуть ему в его духовный полумрак.

«Сила небес - отдавать сияние высоты, сила земли - отдавать свою силу рожденным ею, сила рожденных - в сохранении земного и благодарности небесам»,- зачитал Господин бежавшую в голове мысль.

«Парень, который на ты? Да! Читал. Верю»,- пытался подметить Дейч.

«Что вы… Служите уже своему генералу»,- во вздохе промолвил Господин.

«А что с той легендой о времени?»

«Ах, это,- блаженно произнес Господин, касаясь своего запястья.- Лучший способ остановить время - это успеть сделать хорошее»,- с тайной прошептал Господин, понимая, что на его руке все не как у простолюдинов.- Теперь вы ощущаете силу местной легенды? Она уже посетила вас, подарив вам свое вдохновение?

«Да! Я и сам не заметил, как все промолчал»,- сам от себя рассмеялся гость.

«Верно, Дейч, одному Богу станет известно, как вы в этой узде выживете. Не теряйтесь, друг мой!» - попрощался Господин, провожая гостя в ночной путь, что пролагал свою дорогу через темный-темный лес.
        Мытарь

«Ты еще настолько вырастешь, что станет от прошлого стыдно»,- прокричала старуха в самое дно, и он мягко проснулся, ощущая в своих теплых руках кусок разноцветной бумаги для зимних цветов. «Уснул на калошнице, дуралей»,- отчитывала хозяйка, сердясь белым худым лицом. «Мне ничего не надо, я уж все подсчитала. А они мне „не впустим“, и всё тут, пусть хотя бы этот простит». Он осторожно поднялся, присматриваясь к тому, на чем проспал около семи часов. Старуха назвала это калошницей, однако обуви в ней не содержалось. Все будто без лишней вещи, нигде заусенца не обнаружить, он сразу ощутил эту особую тенденцию. В квартире, где ему предстояло очнуться, не было ни мусора, ни пыли, ни всякой лежащей без повода вещи, оттого была лишена уюта и наделена исключительной мышиной скупостью. Словно у человека, живущего в этих старых стенах, не имелось интересов к жизни. И этот факт объяснялся тем, что всякая вещь, мебель, либо одежда если и проживали, то больно уж все было чистым и сохранившимся, а если и было, да только то, что есть самое необходимое, без чего дом домом зваться уже не может. «Я не люблю цветы с
бумагой, скорее цветы… и лента из атласной ткани»,- промолвил гость, глядя в шершавость выцветшей оберточной бумаги. «А я велю тебе взять, кому-нибудь да на могилку пригодится. Десять лет берегла кусочек, так и не продала, мне когда-то подарком был. А тот, что больше был, на фантики под линеечку пустила и старые пропащие конфетки, что в буфете еще в восьмидесятых годах после нового года затерялись, обернула и до одной продала на уличке. Жаль, этот кусочек так и не толкнула, всю мне душу изъел. Я его все пристраивала, все наряжала…»,- и старуха махнула иссушенной извилистой рукой, и ее невероятно тонкий силуэт застыл под лампой коридора. «Вы, наверно, голодны?»,- неожиданно спросил гость, всматриваясь в ее болезненную худобу. «Нет-нет, я прилично питаюсь. Я, милый, на завтрак ем одну малюсенькую сосисочку, самую дешевенькую. Пью чай с дестью граммами сахара. В обед у меня пельмени пять штучек с водичкой, самые простенькие, я за ними в одно выгодное место и в холод и в зной с тележечкой по Москве, по уличке…».

«Как интересно, что же следует ожидать от вашего ужина?»,- сглатывая, удивлялся вспотевший гость.

«Ужин? Нет у меня прежде полдник»,- настаивая на справедливости, заметила старуха.

«Полдник?»

«Да, я ем два кусочка печеньица, с маленьким стаканом кефира. Покупаю очень выгодно один мешочек печенья, хватает на целый месяц. Ну а к ужину бывает и груша, только когда зараза по двадцать три рубля, за большие деньги пусть торгаши едят сами, а я им просто так не дамся»,- и здесь старуха все более побелела и под ее мутными очками, увеличивающими ее форму глаз, словно кровь засочилась от напряженья. Она медленно вышла в спальню, дабы пригладить постель, будто все оберегала ее от пыли и излишних лежаний, и гость непременно последовал за ней, понимая во всем особую нездоровость.

«Я замечаю, у вас и штор нет?»,- продолжил гость.

«Ну, да, так на что ж они мне нужны, голубчик, только порошок переводить перестирывать, белые же были. Я раз в полгода с утра по подъезду пройдусь, бесплатных газет насобираю, да окна все и занавешу. А шторки-то, как же я их пристроила, ведь куплены были всего за шестьсот рублей! А я из них сто двадцать платков сделала и по пятьдесят рублей все продала на уличке. Больше пяти тысяч рублей сделала! Все в копеечку перевела.
        Что, не веришь?!»,- увлекшись, переспросила старуха и двинулась к буфету. «Вот гляди, у меня все в тетрадях записано, каждый платочек, как сшила, и из чего, год и число его продажи. Тетрадочки-то мне тоже перепали, я их долго высматривала, где подешевле, и всё же нашла. Дешевле не бывает, в миру не придумано, а я нашла!». Гость слегка покосился в дверном проеме и далее уверенно направился к буфету.

«Тогда отчего так скудно едите?»

«Что?»,- нервозно переспросила старуха, заворачивая свое старое ухо в трубочку.
«Да при чем здесь еда, милый. Вот посмотри, мне здесь всякого добра родственники мои передают. Я знаешь, все отстираю, перешью, где надо карандашом, ручкой подрисую, нашью что-нибудь хиленькое, дешевенькое и сложу в тележечку. Выйду на уличку, встану как надо, чтобы свет, верно, падал на мой товар. Чтоб никто не додумался, что это обноски, залатанные, и все подчистую хорошо продам, пока все на соплях держится. Месяц у меня не уйдет, милый, ежели я не отложу до пяти тысяч, оттого что продала и еще от пенсии полторы обязательно»,- и здесь старуха сжала суховатые кулачки, и гость явно узрел выступающие еле заметные капельки крови на ее лице.

«Что это с вами?»

«Ничего, милый, ничего, это я просто давеча потратилась, очень неудобно… В гости ждала, пришлось торт купить к чаю, а гости-то и не пришли, уж как месяц прошел. И куда мне его теперь? Думаешь, обратно возьмут?»,- угрожающе раздражалась старуха.

«Возьмут, непременно возьмут»,- успокаивал гость.

«Возьмут, а сроки-то как же? Срок годности? Я бы его, может даже, еще очень выгодно-то и обменяла». Старуха задумчиво уложила тетради, продолжив что-то напевать про свои домашние тапочки, что носились ею, уже как двенадцать лет, и еще про какую-то особо удобную ей колбасу. Вроде как частенько она ее на тонкий ломтик хлебушка клала в виде одного скромного колечка, что не более трех сантиметров в ширину и кого-нибудь за вбитый гвоздик угощала, но прежде обязательно переспрашивала дважды: «Проголодались или нет?». И если отказывались, то в ее душе и в сердце по-настоящему хорошо становилось, оттого что все бесплатно сделалось.
        Гость был сражен тем откровением, что несла неизвестная ему старуха, и он отметил приглянувшийся ему факт: «Ну, в самом деле, ведь я ее не знаю».

«Я, бывает, ночами не сплю, так мучаюсь от потраченного. Вот глазом не вышла, сказали болезнь, есть необходимость оперировать, но нет во мне сил заплатить им, я и рада, но как представлю, что моя любимая копеечка не в моей руке останется, сразу тошно делается. Нехорошо. А так-то я стараюсь, все бесплатно выкраиваю, там сплутую, здесь надую, словно шарик голубой в небо летит, и мир во мне расцветает».

«Знать бы мне свое предназначенье»,- внезапно перебил гость, как бы не находя себе места в обстоятельстве того случайного пребывания в гостях у старухи.
«Кажется мне, что здесь и живых-то нет»,- и гость аккуратно приложил ладонь к овальному столу, будто веря в то, что данная вещь это докажет.

«Так день рождения уж как в ноябре!»,- уверенно воскликнула старуха, настраиваясь на ублажения.

«День рождения?»,- для себя пояснял гость.

«Тот самый,- и старуха указала на одинокую книгу, стоящую на голых полках.- У Федора»,- продолжила она.

«И что?»

«Посланнице-то от апостола Петра, миленький»,- с хрипом простонала старуха и все более свернулась, увеличивая горб.

«Мне так и не удалось ее продать, это было моим наважденьем. Всех пристроила, а эта как в полку вцепилась, тридцать тысяч за книжечки-то выручила. По-доброму-то в копеечку их всех перевела, все как мне нравится. А эта и мокла, и горела, и воровали ее у меня, позднее, правда, подбрасывали… как непрочитанная, как окаянная».

«А вы читали ее?»,- утомленно поинтересовался гость, остро приглядываясь в переплет.

«Ах, Шуга, Шугочка! Сахарный мой! Да прости ты меня, прости, нет мне ни места, ни времени, ни царства без твоего прощения»,- и здесь старуха заслезилась, чего-то выторговывая.

«Странно, что вы знаете мое имя. Я не представлялся еще»,- шепнул утомленный гость.

«Шугочка, да ты не понял… Ты только прости меня, прости глупую, молю прости. Ослабь мои скитания!»,- и старуха ухватила себя за горло и, все более вдаваясь в раздраженье, на глазах уменьшалась в размерах.
        Гость ошеломленно всмотрелся в корешок книжки, зачитав на нем: «Преступление и наказание», и с недопониманием продолжил: «Простить? Да за что же? За что простить, я вас совершенно не знаю».
        Старуха испуганно ухватилась за пряди своих седых недлинных волос, словно боялась, что гость обернется к входу, и с ревом залепетала, проясняя каждое слово: «Пусто здесь все пусто, всем тем деньгам, что я на балконе своем замуровала! Что ж ты, не видишь? Не ощущаешь? Что мытарь я! Мытарь уже давно, нет меня. Нет мне царства, прости меня. Прости меня! Молю! Прости меня!»
        Сказки спутались. Высохли летние бледные бабочки между нотных страниц. Все витрины снов его гласили «молю»,- он резко очнулся, прощаясь со своим сновидением, очевидно, припомнив состаренное обстоятельство. Это было юное лето. Шуга двигался по Арбату, заметив седую худощавую старуху, та все что-то успешно предлагала прохожим, и новый юнец остановился с наивным для себя любопытством.
        Впоследствии приобретенные у нее на последние деньги новые брюки оказались с секретом, так как обновку примерить, увы, было нельзя, разве что к себе приложить. Брюки были распороты по швам и двумя половинками распроданы в совершенно разные руки. Он вспомнил все детально и, желая отвернуть память еще лежа в постели, смело перевернулся на отдохнувший бок.
        Свидетель
        - Мне, пожалуйста, зеленый чай «Халат на голое тело», два грамма шоколадной крошки и ложечку мятного джема,- похихикал, гнусавя, зажженный Пятнышко, растирая малюсенькую ладошку, еще не отпуская официанта.- А вы что предпочитаете после встречи с демонами?- внезапно обратился он к излишне напряженному собеседнику.
        - Как всегда… Водка и кубик темного сахара.
        - Все сладости. А о чем говорят в Париже?- поддерживал нечистый, постукивая указательным пальцем, будто заело, и в полутемном салоне растопленным ирисом ударил экспрессией блюз.
        - Я никогда там не был,- сухо промолвил гость, осушая мигом принесенную ему водку.
        - Надо же, такой богатенький и в Париже не был. Наверное, все удивительное есть странное. А где же вы были все это время? Мы вас искали. Возможно, город Копер глядел в вас?
        - Нет. Все это время я жил на улице Заразная в Новых глубинах,- поэтично выдыхая, откровенничал гость, применяя принесенный ему табак.
        - Что вы говорите! Жилье в Дубаи - это так дорого,- залепетало Пятнышко, заламывая пальчики.- У них есть то, что мы оттуда снизу - сюда наверх толкаем.
        Гость глядел ему в самую глубь, тот еще в самый первый момент их нарисованной встречи был для него бесплоден на разговор, невероятно скучен и по обыкновению прост. Он принимал эти обстоятельства встречи как неистребимую данность, как что-то что нужно однажды пережить и остаться таким же, как был до этой противной минуты.
        - А если не секрет, друг мой, очень дорого обошлось или очень-очень дорого?
        - Что обошлось?
        - Ваш дом!- дивился Пятнышко.- Вы не подумайте плохо, просто я имею мечты и иногда неприлично изъясняюсь.
        - Мой дом достался мне бесплатно, так как тот, кто жил в нем до меня, заплатил за него трехкратную цену.
        - Безумец! Разве так поступают успешные люди? Заплатить трехкратную цену - это же выше всяких сил! И где же сумасшедшие ведутся?
        - В деревне. В исчезающей русской деревне.
        - Да у них нет денег! Голод, холод, скука, лень. Чем же он заплатил? Старыми рейтузами?- вальсировал Пятнышко, помогая себе конклюдентно.
        - Временем, свободой, сердцем - вот чем он уплатил. Это все дальше, чем Копер отсюда, и дороже того, что вы так усердно толкаете снизу.
        - Ну, не гневайтесь вы так на нас, главное, что дела ваши хорошо идут. Во как! Ведерочко картошечки в уголке с вечера, и морковка своя.
        - Скажите, друг мой,- перевел внезапно гость, цитируя тон сигары.- Чтобы вы немедля исчезли, мне нужно прочесть «Отче наш» или достаточно сполоснуть святой водой?
        - Вполне обойдемся чихом, но я сейчас перевяжу вам вашу носоглотку, и вы этого никак не сделаете.
        - Смотрите, Пятнышко, как бы ваше запястье после не треснуло.
        - А что? Давайте проведем эксперимент. Чей покровитель скорее откликнется, ваш Бог или мой Дьявол?
        - Как удобно, теперь я спрошу вас о цене. Что вы отдаете, когда он выручает?
        - Не понимаю,- нахмуренно приостановилось Пятнышко.
        Гость плавно наклонился к собеседнику, заглянув намного глубже его дна и, поясняя, продолжил: - Цена вызова. Как вы думаете, чем вы сейчас заплатите, обращаясь к нему за помощью? И верите ли вы в то, что деньги есть окончательная уплата всему?
        - Нет, конечно! Да, то есть да!- замахнувшись ладошкой, лебезил Пятнышко, ударяясь в плутовство.- Официант, еще водки для гостя! Нет, ну конечно, я так не знаю, все решается индивидуально, возможны прецеденты, вот у меня есть дисконт и клубная карта.
        - Значит, вы и не подозреваете, что деньги есть чистая формальность, что цена никому не известна до поры. Что долги оглашают уже после…
        - Хотите знать, что думаю я - станьте мной. Это несложно,- уходил вопреки нечистый, повторяя попытку сближения.- А что вы мне про небеса, да небеса… Мы вам здесь, друг мой, компанию набрали. Весьма душевную. Все, можно сказать, свои, общаться одно удовольствие. Не призрите на нас, поделитесь собой. Куда ж вам теперь деваться, раз вы свидетель, выручайте.
        Гость указал на свой лоб и, знакомо покосившись для окружающих, захотел рассказать всем своим телом, что совершенен в своих незнаниях:
        - Вы предлагаете мне что-то поддержать?
        - Ах, Шуга, ну какой же ты редактор? Разве ты умеешь им быть? Ты погибший режиссер! Подстреленная рок-звезда! Вот это верно, я всегда говорил: Шера! Манера! Да он гений! Он целитель душ! Да на что нам его ломать, экспериментировать над ним, мы этим своим ядом из него только старца сделаем. Господу поможем, чтоб его. И что нам с этих дел-клубочков? Он еще ближе к распятому, как размудреется, зараза, и нас всех своей особенностью обратно вытолкает. А Москва, друг мой, такая красивая, такая резиновая, все шестьсот шестьдесят шесть удовольствий… вий… вий… вий… черт его прет погостить, вот на мне пуговица неверно застегнута, паразит лохматый уже на билет наскреб,- раздраженно отвлекаясь, пусто сердилось Пятнышко.
        - Я не снимаю кино, это очень дорого, и все мои песни дальше моей головы не слышны. Это все святые параллели, с которыми я когда-то столкнулся.
        - Шуга, снимите эту проклятую оптику, у таких, как мы, каждый ход на учете. Мы все про вас знаем, ваш каждый, каждый выстрел… Вы невероятный убийца! Сатанинский перемещается в состояние апатии, когда дивится в этот нонсенс. Эти пушистые зануды постоянно встревают в наш с вами общий расклад.
        - Что вы несете?- расслабившись, скорчился гость.
        - Ангелы, друг мой, ангелы! Их следовало бы пристрелить!
        - Да вы с ума сошли.
        - Да нет же, Сатанинский, так, мечта-с, так желал! А все Петька проклятый тебя не отдает, держит нас всех неподвижными. Идти не можем, горим сами в себе!- яростно выкрикивало Пятнышко, судорожно подпрыгивая в стуле.
        - Какой Петька?
        - Да как же ты лукавый и не наш!- возмущаясь, растрясал маленькими ручками сердитый, а после стойко покраснел.- Тот, кого ты так усердно ищешь в своих снах. Кто отвечает тебе, когда ты вопрос ставишь, кто за тебя перед распятым просит! Не виляй, лукавый!
        - Я никогда ничего не прошу. Я всегда терпел значимость посланных мне обстоятельств, принимая все ниспосланное таким, каким оно явилось. Единственное мое желание, это быть там, где меня ждут, со всеми моими победами и неудачами. И я никогда никого не искал, и тем более вопросов не ставил, а если и ставил, то исключительно себе, по причине того, что я немощен перед тем, что натворил. Пожалуйста, передайте всем остальным, что я плачу за это уже сейчас, и я бесконечно счастлив за эту возможность, и что больше всего на свете я боюсь, что у меня отнимут мои мучения и я не смогу искупить хотя бы каплю содеянного еще при жизни.
        - Ах, друг мой, и надолго ли вас хватит? Когда шагнете в вечность, сломаются все ваши часы.
        - Путь смысла - очень быстрая дорога. Она приводит к миру, а сделать мир, значит сделать что-то, что больше всякой свободы.
        - Тысячи рюмок на моем столе, непьющий сопьется от вашей верткости, вы мне вредны как раскладушка для позвонка. К завтраку дойду до прачки, а вы, Шуга, подумайте над предложением, ведь мир дан вам на то, дыбы ваше серенькое микро сотворило грандиозное пестрое макро,- услужливо мяукало Пятнышко, пританцовывая шеей в обе стороны.
        - Это временный мир, здесь все временно. Рождая новые секунды, тело времени гниет. Ничего не остается, кроме памяти.- Шуга приподнялся, понимая, что сегодня он первый в списках «хиты продаж», замедлив, бросил глаза в овальное окно, наполненное веселыми крошками, и, почти покинув опечаленное Пятнышко, задумчиво добавил: - Иронично, но успех моей борьбы зависит от ваших преднамеренно продуманных шагов. В общем, задумайтесь над сущим, и это моя последняя мысль на сегодня.
        Люблю твою подлую душу

«Время мое, что отпущено мне, стоит дорого, и если мне его отпускают, значит ли это, что на время удерживают?»,- с игрой жанра поинтересовался дьявол, зажигая свой утомительный сезон отбора. Мутный старик, что бледнел от волнений, разорвал браслет на руке, обронив золотую змейку на залитый кровью палас, сиюминутно что-то ударило ему в грудь, и он смиренно покорился смерти.

«Тревога - это предвкушение любви и ненависти. Подобное сравнимо с величиной глубин и ее поверхностей. Люблю твою подлую душу… Всем сердцем, какого, увы, не имею»,- произнес Сатанинский, прощая испуганного наблюдателя в накрахмаленных манжетах, в тот момент убитый им старик с трудом вырвался из тела, бренно ощущая редкую металлическую боль, тяжесть и неприязнь атмосферы. Сатанинский задержал его душу рукой, с интересом всмотревшись в неподвижное тело, словно упредил еще возможное возвращение старика. Уже не ощущая боль от нанесенного ей удара, но объятая печалью и непониманием вещей душа старика замерла подле дьявола.

«Моя сущность…,- с глубиной подтвердил Февраль.- У тебя будет еще много браслетов, ничего не исчезнет, но ты будешь должен пойти со мной, за мной и еще останешься должен. Разрешаю чихнуть на все возможные обречения и быть беззаботно глупым, не думая о своем невозможном искуплении. Люди как сдача, их двести погибнет во имя тысячи»,- твердо закончив, Февраль искусно склонился, дабы разглядеть лицо еще теплого тела, сила сердца еще дышала в опустевшем сосуде, и душа старика с печалью отвернулась, ощущая свою новую извечную привязанность.
«Пошел вон! За стенку!»,- капризно прокричал Февраль, указывая жестом на решение выхода - утопию коридоров.
        В комнату влетел голубь - этот момент все присутствующие запомнят и пронесут через все свои состоянья, через время, через темноту и свет.

«Как, странно, что птица влетела не через окно»,- подумалось Сатанинскому. И вправду, он так нежно впорхнул через открытые двери, что вели в утопию темных коридоров, за которыми пряталась та самая сумасшедшая лестница и еще более лиловелось яблоко, показывая свой необычный блеск. Послышались уместные в их моменте шаги, и влетевшая птица необъяснимо исчезла.

«Вы готовы увидеть того, от кого вы теперь зависите?»,- обернувшись к участнику дневного процесса, дьявол необычно потряс кистью руки, словно скидывал возможное отрицание действия, и тот еще более застыл, выражая свое сиюминутное желание.

«Нельзя сказать происходящему стоп?»,- поинтересовался испуганный Господин Манжет.

«Нельзя, ибо вы сами заплатили за это шоу»,- промолвил Сатанинский, с ласковой улыбкой встречая вошедшего гостя.

«Ну, вот тот самый свидетель от Бога. Вы даже не представляете, перед кем я встал на колени, и из чьих рук я испил вино, чтобы „Он“ вошел сейчас в эту мрачную для его морали компанию. Шуга, я прошу вас быть здесь, как дома. Обратите внимание на этого пациента. Он окончательно болен, ему нужна ваша помощь»,- обратился Сатанинский к Сахарному человеку, глядя в его каменное лицо, не отпускал связи.

«Вы хотите, чтобы я за него помолился?»,- Шуга насмешливо перебил, закладывая руку под пиджак.

«Шуга, вы меня отвлекаете, я говорил, нашему пациенту, что коллекционирую жесты!», - внезапно вскричал Сатанинский и ближе примкнул к руке Сахарного.

«Я рассказал ему, что был такой парень на банкете в Монреале, расстегнул пиджак и произнес: „Это просто катастрофа“, так и разбился он ровно через сорок дней, как Бог головой об свое собственное царство! Давайте присядем же, я ждал это великое обстоятельство, я хотел его больше года и для меня это очень много, поверьте, господа. Вот только долго ли мне еще ждать мои красные - красные розы?»,- с усмешкой поинтересовался Сатанинский, раскрывая свой черный секретер, полный бумаг и пожелтевших записок.

«Ах, эти рожи-вельможи, эти одинаково зубастые. Скольких я сжег, скольких уничтожил, не оставив ни частицы памяти… Кажется, дождь покажет себя. Недолго ждать осталось».
        Господин Сатанинский раскрыл разноцветье оконных стекол и в комнату внеслись волнительные порывы свежего воздуха.

«Капор, брысь, не подглядывай, разбойник!»,- обратился Февраль к затаившемуся псу, что кряхтел за русской печью и, сдвинув камень своего особенного перстня, что-то сладко слизнул, занося в привкусы оттенки неизвестного.

«Волчий прибудет после шести, Господин „Вешайтесь Все“ уже получил намек, а вот где же мои черти, где их ангелы носят?».
        Все трое резко обернулись в сторону пустых коридоров, откуда внезапно послышалось смешение звуков, сотканных из игры органа и мнимых шагов. Голоса, то глухие, то звонкие набирали высоту звучания, а после пропадали, словно и не было их. В проеме дверей появилось серое крошечное пятнышко, оно необычно вертелось, подобие есть разве что в притравленной мухе перед смертью, а дальше что-то шагнуло на палас, прозрачной волной хитро пропищав: «Ваше Величество, Никколо Паганини срезан, он душист и прекрасен!».

«Например?»,- придирчиво переспросил Сатанинский едва проявленное Пятнышко.

«Вся триста одна роза уже несется к вашим сильным ногам!»,- лебезятничал демон, ставя в пространстве по-необычному руки.

«А где твои ботинки?»,- переключился Сатанинский, заметя на ножках крошечного Пятнышко батистовые мешочки.

«Последний танец съел мою обувь. Вот все, что осталось от моих лаковых крошек: два батистовых мешочка, да картонная коробочка»,- с иронией и медля в жесте услужливо произнес Пятнышко, доставая из кармана явно спичечный коробок.

«Вот плут, опять проигрался в кости!»,- взвыл Сатанинский, продолжая: «И долго мне тебя еще одевать? Сколько раз повторять, не вступать в сделки с пушистыми занудами! Правда все равно на их стороне. Проиграешь!».

«Не то слово, Ваше Величество! Они безнравственно сбросили мою обувь в бездну, не оставляя мне ни капли надежды!».
        В мутных хрусталях внесли триста одну розу, и белые свечи на бронзовых ампирах зажглись сами собой. За окном проходил день, провожаясь серым дождем, Сатанинский приказал накрыть ужин в белом костяном фарфоре, и все с нетерпением ждали скорейшей сервировки и еще одного неизвестного гостя.

«Главное, господа, в том, что дней больше, чем ночей,- заметил Сатанинский, дегустируя принесенные ему вина.- Вот мы все и крутимся оттого. Всем нам действительно очень плохо. Мыслей нет, а если есть, то безумные какие-то, либо опять пустота выпирает. О, как я люблю мануху!».
        В комнату постучались, и господин Сатанинский залпом выпил последний бокал, обратив предмет на хрустальной ножке в знакомое Пятнышко.

«Июнь Июлич дорогой!- простонал Сатанинский, всем телом вытягиваясь в сторону коридорной пустоты.- Жарко тащится зараза…»,- продолжил сам себя, вытирая алым платком выступивший на лбу пот.

«Что мы ожидали, что нас ожидало…»,- заметил Сахарный, играя на воображаемых клавишах, а дальше, заправив руки в друг друга, с мыслью заложил их за спину.

«Вот вы…»,- обнажая зубы, словно того ущипнули, Сатанинский затряс пальцем, театрально раскрывая надуманное: «Честный! Справедливый! Законный! Добросовестный… Ну что за дрянь ваша светская философия! Кстати говоря, Дело видели? Того самого, что любил порыться в ваших вещах, подглядеть чего, а после все ваше впечатлительное выдать за свое. Впрочем, еще познакомитесь. Стеклянная голова подшутила пуще меня. Донесла мысль, точно выпалив, свои горячие словесные бабочки. В общем, Шуга, наблюдайте, тщательно и с совестью. У меня всякий процесс без совести уже не процесс, а так, баловство шакала. Вы уж учтите трудность распоряжений. Бог, знаете ли, требует. Извиняйте, но процедуру исполнения сочинил не я».
        Человек в манжетах, безвольно расположившийся между двумя симпатизирующим друг другу собеседниками, почувствовал, как полы под его ногами медленно тронулись, и он начал слабеть. По правде сказать, вид у него был не самый лучший. Бледность и напряженность одолевали его, ему вспомнилось значение - «малокровие», и он еще раз взглянул на залитый кровью палас и тело мутного старика. В сомнении не решался сложить голову на правую сторону в абсолютно неудобном ему кресле, хотя от левой стороны он явно устал, что и вызвало неожиданное головокруженье и тошноту.

«Цена глупости неизвестна…»,- крутилось в его голове, или он слышал это из уст неутомимых собеседников.

«Аккуратность превыше всего… возможно пролететь, но не во всех случаях, не во всех… Вот я и пришел, сами поймите, я восстаю в исключительных случаях, когда моя метафизика… Когда ваше микро становится частью макро, частью глобального, либо взрывает его - и вот здесь сразу мой выход. Шепчите четче. Не всем присутствующим слышно. Передайте картофель. А мне кувшин с уксусом. Шуга, попробуйте землянику в сметане, убедитесь в том, что она из вашего детства. Хорош поросенок, прям как тысячу лет тому назад. Вот ни черта не изменилось! Ключа еще помните? Ах, да вам уже рассказали. Вот так все и произошло, вошел через дверь, а ушел через окно - бедный Ключ. И я говорю, что мало жил, подлец, мало жил, еще бы горя схватил бы. Такого настоящего ему горя. Да, человек - алмаз, но сами понимаете, что мутный… очень мутный… очень мутный… это очень мутные люди… очень мутные люди… Очень. Мир еще спасибо скажет. Море ему теперь из клюквы не видать, многие теперь греются в постели Ключа, да только на рассветах серые сны видят, а тот приходит и еще прощения у них просит. Мол, простите меня за серый сон, за то, что туго
стало после встречи со мной. Ведь самое страшное - это человека обидеть, а я вот здесь потому, что ни во что не верю… верю… не верю… верю… И тут его опять спрашивают, поглаживая пипочку его жены: Зачем пришел? Мытарь, что ли? А он ответить не может, все оправдывается, а его уже и не слушают, только свое дело шнуруют и шнуруют… шуруют и шуруют, а он все верю, не верю, верю - ей-богу, цветочек! Шуга, вы уже уходите? Я вас провожу до ступенек, а то с меня Бог спросит, ежели вы в коридоре навернетесь. Осторожненько. Бог говорит, что потопит… Никого не оставит в живых, мне полковник намекнул, так по-честному. Бог говорит, что человечество толком не молится. Одна недвижимость на уме, да чего продать, кого законсервировать. Все, знаете ли - прославляются. Кто? Безголосые? Чертовщина. А мы что? Хоть местами меняйся. Ей-богу, скоро поменяемся. Подождите, это те, что петь не умеют, но сплясать смогут? Что вы несете? Чеснок передайте, любезный. Тогда что? Про неугомонных с плеткой? Да с плеткой, с плеткой! Я сказал про аферистов, что выдают свои пороки за таланты, успешно их продавая. А вы, чеснок, в самом деле,
едите? Привыкли уж… В конце концов, отобрать у голиков деньги - разве сложно? Уже отбирали. Я сам слышал, у меня связи имеются! Да прекратите вы! Мне еще генерал подтвердил, что Бог так и сказал, что воды не будет. Помилуйте! Вы же только про потоп втирали. У какого народа не будет? Ни у какого! Только у очень богатых в бутылочках на шее будет вода висеть вместо брильянтов. А мыться как? Пить что? Все ж передохнут! Вот так и будут вымирать. Друг за дружком. Друг за дружком. Вот мы и поменяемся. Глядишь, и черт заживет по-человечески. В свинью превратится безжалостную, коварную, скотскую, с модной губой, в лицо с обложки».

«Убейте меня! Убейте меня!»,- в приступе яростного безумия очнулся утомленный от диалогов Манжет. Терзая себя за грудь от пережившего видения, отчаянно бился в силуэте кресла, ноги его сделались ватными, а сильная бледность лица неожиданно окрасилась в красные бегающие пятна.

«Да очень вы нам нужны!»,- резко высказался приглашенный демон, стягивая с себя белую салфетку, в то время как Пятнышко разделывало «по-острому» запеченную буженину.

«И не говори, размечтался. Убейте его! Убейте! Нет, друг, мы такие грехи на душу не берем!»,- с усмешкой пропищал демон, заворачивая в срезанный кусочек буженины ягодный соус.

«Такую радость всем сделать! Вот если к нам по-простому на долгое лето, дело другое. Глядите, Июнь к нам пожаловал, наш теплый и ласковый месяц. Отдыхает с дорожки, аж сани занесли окаянного. Уже все подписал, от всего отрекся и совсем согласился даже войну развязать. Ну, что я говорил, недолго будет думать, времени-то у него нет. А у кого оно есть?».

«Мне кажется, что я сплю!»,- простонал на самый верх разочарованный Манжет.

«Да не спишь ты»,- равнодушно подсказало Пятнышко, продолжая кромсать буженину.

«Тебе еще повезет, помнишь заветную надпись? А ты психовал…».

«Кто все эти люди? Где я?»,- перебивал гость, опровергая настоящее.

«Да не люди мы, а самые обыкновенные демоны»,- высказался многообразный, засунув в труп мутного старика горстку грецких орехов.

«Вы в гостях! Понимаете?»,- фамильярно заметил второй, эффектно сняв с головы мужской парик «Аллонж», что был когда-то наспех украден им еще во второй половине XVIII века прямо посреди дьявольского судебного процесса. Светски демонстрируя свой длинный язык, демон искусно оголял свои гнилые зубы, вслепую подрисовывая мушку - кривлялся, выкрикивая обезьянкино «У», будто упоминал о земном долге господина Манжета. Пятнышко чмокнул свою ладошку, чихнул, успешно наслаждаясь мгновением, в то время как его друг продолжил дегустировать пищу, добавляя наиважнейшее: «Вас пригласили, так ведите себя прилично. То есть вопросов желательно не задавать!». Чопорно отчитав накрахмаленного, демон тут же ударил деревянным молоточком по столу. А дальше запивал густым вином буженину
«по-острому», ропща на современные души, и снова нарядился в волосы, изображая осведомленного обо всем судью.

«Бок болит!- простонало Пятнышко, глядя в ряженого.- Вот, печенки нет, а болит! Память - удивительная вещь!»,- с особенным выражением покаялся постельный клоп, с диковиной уносясь в праздник стола и ночи.
        Лежа на атласном отрезе, крупные агаты впитывали звездные блики через открытые настежь окна, что уходили за тянувшейся лозой. Запахи волнующего вечера еще более будоражили и сотрясали забитые обстоятельством головы, и не было в этом кончины для нечто следующего, что находило в себе нарушение и беспрепятственную расплату.
        Господин «Вешайтесь Все» перевернул песочные часы, что у самого носа мелькали. В эти долгие и утомительные будни он не зря посылал свою неприязнь прочь, проводя свое личное сцепление разума в существо окружающего механизма. «Твои глупые, бессильные проклятья ничего не значат для меня и моего белого, чистого Бога»,- за сказанным следовала подпись Сахарного, он еще раз придвинулся к самому краю, дабы лучше всмотреться в принесенные ему бумаги. «Господин „Вешайтесь Все“, своим излишним вниманием вы кормите убитых птиц…»,- развернул затаившейся диалог уже достаточно долго ожидающий его гость.

«Мне нравятся эти мысли. Как уставшее зло и отдохнувшая доброта»,- процитировал он, следом замечая качество выражения.

«Вы заметили!- со сноровкой обрадовался Волчий, пытаясь еще более приблизиться к читающему.- Здесь… нетрудно это сделать. Да и вы не побрезгуйте взять чего-нибудь с полки»,- подчеркнув уютность зала, Господин «Вешайтесь Все» улыбнулся исподлобья уголком рта.

«Ну, признайте, что я прав. Это то, что нам нужно! Ну, разве я не сообразил хорошо?»,- в надежде ударялся Волчий, уповая на свое грамотное решение.

«Сообразили. И есть куда спешить. Верните эти бумаги их законному владельцу со всеми почестями. Что же касается фламандского отшельника, то расскажите о нем правду, путать здесь больше нечего. Надеюсь, что господин Сатанинский закончит свою адскую историю взамен на наш добрый козырь».

«Ну, если учесть, что Сахарный является единственным свидетелем, то в данной комбинации все должно сложиться без жертв»,- с надеждой помянул Волчий, потирая уложенную на теле кобуру.

«Редкую вещь произносите»,- заметил «Вешайтесь Все», еще раз перевернув песочные часы, что мелькали перед его носом, символично отметив, что песок в них однажды кончится.
        В ночь на пустынном летнем пляже ему были открыты все дороги - это очень редкое время жизни. Все дышало в нем, ощущая красивую стабильность, касание прочности привело его душу в спокойствие, и за его легкой спиной поднялся июньский мрак.
        Петушок на палочке от хорошего человека застывал в металлических формах, когда путешественник оглянулся, припоминая скопившуюся сдачу своего кармана.

«Купите, сеньор, а то сердце Шопена вот-вот заиграет»,- заметил хозяин леденцов, протягивая золотистого петушка.

«Я слышу… Теперь моя победа заняла очередь»,- застенчиво промолвил Сахарный, забирая лакомство из довольных рук.

«Обратите внимание, господа, на этот пропорциональный сицилийский пейзаж!»,- вскричал некто в неизвестность, явно желая привлечь к себе внимание, затем настойчиво топнул, задев впереди идущего Сахарного своей гибкой рукой.

«Ах, извините, извините, господин Сахарный, не знал… не знал, что вы в ночи прогулкой жажду утоляете».

«Так ведь звездочет поневоле…»,- недосказанно перевел Шуга, заглядывая в самую глубь раскланявшегося перед ним Волчия.

«Говорят, что новые кофейни открывают вон на той улице, что за тем портиком из колонн. Говорят, что времена идут небывалые!»,- очарованно проиграл Волчий, замахнувшись лакированной тростью почти над их головами, и крепко вспотел, ожидая, когда маска изо льда на лице его собеседника начнет капать от его играющих волчьих слов.

«Да вы в своем уме? Скорее Африка остынет, чем с той улицы съедет Тинторетто»,- мягко заключил Сахарный, уйдя от пламенной трости в сторону.

«Ну, позвольте! Тинторетто!»,- с проблемой подошел Волчий, запахиваясь в летний плащ цвета индиго и спешно догоняя уходящего прочь свидетеля, прокричал: «Кто такой любезный?! Вы нам расскажите! О, Боже, Шуга, как с вами сложно! При чем тут Тайная вечеря? При чем тут север? Я вам самое главное пытаюсь донести. Мы же с вами, в конце концов, теперь партнеры и хорошие друзья. Помогите и мне!».

«А чем помогли вы, друг мой, рассуждая здесь со мной в эту темную бредовую ночь, когда от меня даже ангина еще толком не отстала. И все это мастерство Сатанинского очень вязко легло на мое правое слишком много работающее полушарие. Вы верите в то, что через десяток лет все повторится вновь? Все будет так, как для вас привычно? Но если бы вы все только могли подумать как-то иначе. Ничего из того, что было поставлено на ваши карты, не найдет никакой поддержки. Мир откажется за это бороться, не потому, что он выберет другое, а потому, что он устал от разрывающей его в разные стороны метафизики, контроля над которой у вас, великих мира сего, нет»,- в кипении заключил Сахарный, устремляясь в глубину ночного побережья.

«Подождите, Шуга, те долги, о которых говорил Сатанинский, это все не покрытая бездна и вы здесь, понятное дело, совершенно ни при чем, нам все известно о Ключе, теперь все известно! Мешки с пропавшим добром уже давно сбросили на берега Гондураса. И никто так и ничего и не понял, на что все бралось и куда вычиталось, - это все прошлое, а прошлого уже нет, есть только наше с вами достойное настоящее. Забудьте обо всех участниках этого вечера, этого надолго затянувшегося вечера. Господа прекрасно осведомлены о своих новых назначениях и заданиях, им придется теперь весьма туго, не так, как в добром „прошлом“, которого уже нет. Да и „Вешайтесь Все“! О, как он любит вас! Он полностью на вашей стороне, и откуда говорит у этого парня такое удивительное чутье, такой необъяснимый рефлекс? Как я мог раньше не считаться с таким великим даром!? Это же талант! Еще прошлым летом, когда Педант погиб в своей собственной постели, никто ничего толком не нюхал, словно запаха не было. Понимаете? Все эти бесследные пропажи, вся эта мистика, авторами которой являются все те же участники одного грандиозного общества. Наши
от превосходной формы - господа! Шуга, прошу вас вернитесь!» - полной грудью вскричал ошалевший Волчий, проникая в прозрачность мистической ночи.
        Уходящая фигура слилась с каменной декорацией, примыкая к подножию Средиземного моря, ночные сады не теряли своих налитых плодов, в то время как плоды переполнялись значением сочности. Это была премьера рассудка на фоне линеарных скал, склоняющих мысль к движению многогранности. Никто из тех, кто удостоился приглашения посетить этот превращенный в плоть неизвестный берег, не остался рад. Ибо для каждого из присутствовавших тем вечером в неизвестном ни для кого месте - зажегся сизый фонарик с горечью и предсказанием. «Ты только прикоснешься к нему, и мир снова удостоится солнца. Ты поймешь, как понимали твои предки, что сплетены молекулами с предками врагов своих, и не враги они больше друг другу, и не друзья, а общая память для всех ныне живущих. И те народы, что были прокляты полями, притянут еще большее проклятье, ибо унижали они не самих себя, а тех, чьи хлеба продавали. Она говорит „Бог?“, как однажды благодарила тебя беспричинно, как в том случае, когда ты ничего ей не приносил. Она словно задает вопрос самой себе. Однако это и есть правило вступления, ты узнаешь всю эту суть, когда долгая
мучительная ночь пройдет наказаньем за сделанное, и ты вспомнишь, что значит вставать в один рост с рассветом».

«Помня теплоту твоего особенного для меня взгляда, я закрываюсь от несущейся на меня вымышленной сути, той, что и в помине не было, а так сказать, названа кем-то судьбой, а вернее сказать, моей жизнью, так им тогда казалось. Сложно сказать, во что они тогда верили, когда применяли ко мне подобное заточенье, одно лишь было тогда правдой…» - письмо Звездочета кончилось, не приводя точного мнения на все произошедшее, да и известие о чем-либо осталось не раскрытым. Шуга лег спасть, унося с собой в край, сотворенный снами, все свое информационное поле, все свои чувства и действия, все, что он прожил за последние двенадцать часов в неизвестном ему ранее месте. Видя чистые озера и мирные холмы, невозможно не заметить концептуальность темного дна, уходя в переписку со своей собственной душой, наконец, понимаешь, кто же в действительности ей владеет, кто живет в ней - отражая полярность переживаний, глушь безразличий. «Не веди меня больше за собой, не бери меня»,- пронеслось над его сознанием, словно пропело потерявшимся в бесконечности коридоров голосом, таким нервным и легким, оттого ему вдруг захотелось
заплакать, что совершенно противоречило его мужественной природе. В темноте он расстегивает рубашку, понимая, что ничего подобного не надевал, ощущая при этом новизну своего тела и временную легкость. Коридоры, дышавшие в его спальню, делятся еще на три, и он снова отмечает этот нелогический факт, ведь это параллельное пространство существует только в одной площади. Дыхание становится отрывистым и рычащим, он поднимается с постели, распуская длинную, тугую косу и со свирепым хрипом глядя в неизвестное ему отражение девы с зелеными глазами в ночном зеркале, произносит: «Ворон, вернись. Ворон, вернись и сядь мне на руку! Ворон, вернись. Ворон, вернись и сядь мне на руку. Ворон, вернись и сядь мне на руку. Вернись ко мне, ворон!». Он слышит себя, понимая, что в действительности он молчит, голос, что издается при открытии рта, совершенно чужой ему, в окне проносятся самолеты, они летят стаей, затмевая вселенскую мглу, обдавая все возможные формы реактивным шумом. Он останавливается, находя у своих ног охотничий нож, он расстегивает чехол, вспоминая, что видел подобный клинок в своих прошлых далеких снах.
Элсуэрта пронеслась в его сознании, но только сейчас он не может спросить, он не может задать тот самый сладкий вопрос, что так легко удавался ему в прошлом, ибо голос не подчинялся ему. Он крутит в руке нож, перерезая воздух, все больше и больше нанося воображаемые удары. Бежало время, а вместе с тем нож становился все тяжелее и тяжелее, он только всмотрелся в изгибы стали, прочитав на ней ответ из своего прошлого сна - «Апостол Петр», как нож превратился в меч, а ночь, полная неизвестной и страшной войны, оказалась благим утром, исполненным птичьим откликом. Именно в час перистого пения он вернулся в себя и, наконец, проснувшись, ощутил, как память читает ему принесенные кем-то издалека вести, изумительно складывающиеся в понимание пережитого им письма - «Звездочет поневоле».
        Поворот ключа

«День был февральский, праздновали Сэцубун».
        Девять маленьких обезьян переоделись в японские пижамы и вышли в черно-белое поле доски. У каждой обезьянки своя судьба, свои возможности и цели, однако есть одно единое время, объединяющее их несложный складный круг. Время не подобно циферблату, ибо оно незримо, но как ощутимо изнашивается тело твое, и здесь кто-то явно выражается посредством кого-то. Как странно, что поле состоит из шестидесяти двух клеток, а обезьянок всего девять. Ведь, получается, что почти по шесть целых девять десятых клеток на каждую из фигур. Ни одна из представлявших себя обезьянок толком не развита, хотя имеет неоспоримое представление своего грядущего движения.
        Первая обезьянка берет в руки меч и подчиняет себе остальных, провозглашая себя самой главной и самой жадной в поле неопределенного времени. Корпус меняет свою установку, секундная стрелка разворачивается впредь, поражая противоположность обусловленных вещей. И сквозь туманную даль появляется второй игрок - она начинает молиться, упорно подвигаясь к той, что с мечом, будто принимает все как есть, но опережает остальных, едва вошедших в ключевое пространство циферблата. Справедливое движение есть источник новейшего, оттого третья начинает петь, сопротивляясь своей особенной песней. Разводя страсти, умножает разум, как бы двусмысленно сопротивляясь перед наставленным мечом. Когда же четвертая возжелала любви и теперь направлять ей свои взгляды на тех, кто что-либо значит на шахматной доске. И было во всем предопределенное настроение, ибо секрет лживых чувств не надкусить без подсказок, услышав все это, пятая обезьянка эксцентрично рассмеялась, чтобы заложить свои руки во имя видения неба перед собою, оставить возможность борьбы позади себя без горечи и предсказаний. При этом все бы хотели слышать ее
слово, все бы желали учиться у нее и немного следовать за ней. Едва стрелка пролетит над ее головой, как ее собственное молчание породит движение шестой фигуры. Шестая обезьянка бросается в танец, она танцует под песню третьей, полностью сливаясь с той, что поет, принимая все ее страсти, раздвигая в танце тех, кто стоит на пути третьей.
        Не бойся меня, я твои планы. Седьмая обезьянка - внезапная фигура, она выжидает формулировку остальных.
        Восьмая обезьянка одержима узами и продолженьем, топчась в печалях, рыщет, во что ей посеять и где ей построить свой мраморный дом. Говорят, что обезьянка - мать, готовая многих пожалеть, опасна перед привычкой жить. Я не спрячусь в глубине кармана, не надавлю на руку, меня не украдешь, не остановишь, все, что я знаю о девятой, тебе ни о чем не скажет и ни к чему не подтолкнет. Ибо когда шагнешь в вечность, мне суждено сломаться. Я признаю, что она ведома, она ровно наполовину является тем, кем она является, она благодарит тебя, даже если ты ничего не приносишь. Скорее, это нужное кому-то обстоятельство, и оно замыкает пояс часов…

«О чем Ваши сны? Проявите душу»,- едва вытерпев, закончила маленькая Генриетта. Вечерние монологи писались быстро, дерзость почерка и прочая суета не сбивала с толку при дальнейшем чтении. Еще утром самым мистическим способом услышав незнакомый поворот ключа, девочка устало обернулась на звук единственной входной двери. Позади нее висело овальное окно, полное русских морозных крошек, впадая в его нелегкую действительность, Генриетта застыла с любовью.… В ту минуту загадочный звук исчез, преподнеся довольно дикий подарок. «Бабочки!» - рассмеялась девчонка, уже воображая непростую позолоченную лупу в движении над ними. Казалось ей, он был доставлен сюда без обратного адреса, дабы осветить ее самую темную ночь во имя чего-то нового; чтобы послужить философским украшением на берегу омертвелых рек, что смотрели в русское зимнее окно полное сложных видений. Присланный японский фонарик, что с медной петлей на макушке имел форму домика и был полон бледных резвящихся существ, буквально покрытый подтаявшим снегом, вот-вот желал загореться сизым восточным цветком. «Камень довольно сложный материал»,- рассуждала
маленькая Генриетта, но спустя секунды хорошенько изучив таинственный подарок, она объявила самой себе об искусном сложении необычного пергамента, что выдавал себя за псевдокамень. На дне замкнутого фонаря лежало что-то, яркое бьющее своим отрешенным цветом в самую суть сетчатки. Запах камфары, лаванды, перечного табака не отпугивал пленников. Сотни вращающихся крошек садились на пропитанный суспензией отрез. Генриетта приставила нос к фонарю и с легкостью бытия вдохнула условные яды, все больше задумываясь о судьбах серебристо-серых чешуек. «Не обживут ли обивку моей входной двери? Нет, уж эти скелеты-лики не для моего шкафа, - в сомнении Генриетта потрясла головой.- Несчастные крошки, за что они борются? Вот были бы они бабочками, тогда другое дело. Я сотворила бы из них память…». И вправду, картина была не из лучших. Бледные существа с яростью бились в сути замкнутой подделки, чтобы присесть на кусок лилового отреза, а далее, едва прикоснувшись, уже охваченные судорогами, необъяснимо рассыпались, словно обращались в пепел заведомо. Девочка накинула пальто и вышла в темноту зимней февральской ночи.
«Праздник японских фонарей»,- что-то маняще шептало ей в самое дно, с чувством затягивая в загадку происходящего. «И чего их так притягивает в этой бренной для себя череде?». С горечью, задавшись вопросом, Генриетта установила фонарь на край белой скамьи, морозный февраль прогонял ее обратно в дом, ибо в тот год он был на редкость сатанинским. Никто легкости в душе не знал, ни богатый, ни бедный, ни тот, кто одалживал, ни тот, кто брал в заветный долг. Генриетта проткнула взмахом фонарь, в спокойствии запустив свою тонкую, бледную руку вовнутрь подарка. Бледные бабочки вмиг разлетелись, падая в снег, прощались с эксцентричной приманкой, словно вишнеобразные ягоды Физалис Франше, некогда заключенные во вздутую колокольчатую чашечку, теперь становились нечто отдельным.
        Генриетта ухватилась за шелк, чтобы развернуть пропитанную ткань. В действительности тот лиловый отрез оказался умело сшитым ювелирным мешочком. На дне тряпичного изделия лежало массивное кольцо, центральным камнем которого служил обсидиан в окружении черных и белых бриллиантов огранки бриолет. Поначалу кольцо было невозможно велико, но едва Генриетта повзрослеет, как оно придется ей в удивительную пору. В ту ночь она дала себе завет не служить ничему земному лишь два мира, разделяющие пространство вселенной, станут ее верными спутниками. Вдохнув липкую дрожь холода, Генриетта поспешила вернуться в дом, в ее голове еще крутились мысли торжествующей зимы. Мимо ее русского окна, полного необъяснимой печали, мелькнула тень «инкогнито», полная мистического процесса и явственной неизбежности.

2004-2011

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к