Реинкарнация наоборот Руслан Белов
        Рассказы
        Руслан Белов
        Реинкарнация наоборот

* * *
        Перед вами главы из книги «Сердце дьявола». Герои в ней путешествуют по прошлому, точнее, возвращаются в прошлые свои жизни благодаря чудодейственным Власам Медеи, весьма редкому горному минералу. Возвращаются сначала, чтобы скрыться от врага, поклявшегося их уничтожить, а затем и в попытке прервать его жизнь .
        Нострадамус
        Борис, оказывается, одну из своих жизней провел во Франции. И вернулся он в нее аккурат в 1554 году, вернулся в жизнь, принадлежавшую (как на зло!) не развеселому мушкетеру и даже не захудалому писцу Парижского суда, а простому, хотя и грамотному профессиональному слуге Роже Котару.
        Освоившись в своем средневековом теле, душа Бориса быстренько восполнила таковую образца XVI столетия и, естественно, пожелала себе лучшей участи. Через неделю Котар рассчитался с хозяином деревенского трактира[То есть обрюхатил его драгоценную дочь.] , мучившим его скупостью в течение многих лет, и направился в ближайший город Салон. Там, на зеленом рынке, он узнал, что де Нотрдаму, известному врачу и астрологу, нужен личный слуга. Борис счел, что такой продвинутый человек вполне его устроит в качестве хозяина, и отправился к нему. Де Нотрдам устроил абитуриенту обстоятельный экзамен, который был выдержал с честью. Но лишь спустя несколько дней Роже Котар понял, к кому попал - понял, узнав, что на латыни имя новоиспеченного работодателя произносится как Нострадамус...
        - Вы представьте,- сокрушенно покачал головой Борис,- что вы слуга известного астролога и врача, внука лейб-медика самого Рене Доброго, герцога Анжуйского и Лотарингского, графа Прованского и Пьемонтского, короля Неаполитанского, Сицилийского и Иерусалимского... Представили? А если я вам скажу, что этот человек в 1544 году получил от парламента славного города Экс пожизненную пенсию за изобретение,- не падайте, умоляю,- пилюль от бубонной чумы, да, да, пилюль от чумы, то вы поймете, что я попал к отъявленному мошеннику. Мошеннику-врачу, который со временем станет лейб-медиком Карла IX и быстренько спровадит его в могилу. Короче, скоро убедившись в профнепригодности хозяина, я стал помогать ему по врачебному делу. И пару раз не удержался от колких замечаний по поводу методов лечения лопухами, сушеными под матрасом прокаженного, а также хорошо протертыми ушками сентябрьских мышей. Со временем патрон, конечно, заподозрил во мне колдуна, но виду не подал. Пока я, на свой страх и риск, не помог одному бедняге, страдавшему параличом и анурией...
        - Как это?- спросила Ольга.
        - А пока этот паралитик в прихожей у Мишки Нотрдама кряхтел, выноса своего тела дожидаясь, я его загипнотизировал по системе Кашпировского. Короче, выйдя из гипноза, он слугам своим навстречу выскочил... И Нострадамус, негодяй, приказал меня высечь за превышение полномочий и подрыв авторитета. Но после пары-тройки ударов, с честью мною выдержанных, передумал и меня в чулан. Там я сидел без еды и питья три дня. Вечером третьего, он самолично принес мне кружку теплого козьего молока и, подождав, пока я напьюсь, сказал:
        - Я знаю - ты колдун! Но я не выдам тебя инквизиции...
        - Мерси, благодетель,- ответил я.- Хочешь вкусить из чаши дьявольских знаний?
        Словом через полчаса мы сидели в столовой. Наевшись и напившись вволю, я рассказал Мишелю, как к душе Роже Котара подселилась душа Бориса Бочкаренко. Затем, в порядке частной инициативы, передал ему свой медицинский опыт.
        Это отняло минут пятнадцать - мы быстро поняли, что медицинские достижения XXI века в XVI-том могут использоваться весьма ограниченно и преимущественно в области санитарии и гигиены. Посокрушавшись по этому поводу, Нострадамус признался, что задумал написать стихотворную книгу предсказаний "Столетия", и хотел бы услышать от меня сводку исторических событиях, которые произойдут в цивилизованном мире до конца четвертого тысячелетия. И тут выяснилось, что я могу назвать дату, к примеру, Варфоломеевской ночи лишь с точностью плюс-минус пятьдесят лет, гибель Непобедимой Армады - с точностью плюс-минус сто лет и так далее, вплоть до XIX века. Но Нострадамус сказал, что его такая точность вполне устраивает. Я пожал плечами и предсказал открытие Америки Колумбом через восемьдесят лет, но, вот свинство, облажался - оказывается, она уже пятьдесят два года как была открыта... Но Миша на это лишь улыбнулся и тут же взял быка, то есть меня, за рога. Вот что он сказал:
        - Все это, дорогой Барух Спиноза (так он стал меня называть), чепуха... Это конечно, прославит мое имя на веки вечные, но на этом бизнеса не сделаешь. Нам с тобой надо предсказать хотя бы одно событие в ближайшем будущем. И если мы это сделаем, то до конца нашей жизни сможем врать всему свету в глаза и зашибать за это большие денежки... Ты должен, обязан, вспомнить хоть что-нибудь из французской истории...
        - Не получится...- вздохнул я.- На всю французскую историю в нашей школе будет отпущено всего несколько часов, и все эти часы я проведу, играя в очко в школьном туалете...
        - Будешь хоть выигрывать?
        - А как же!
        - Почему "а как же"?- спросил мошенник мошенника заинтересованно.
        - Понимаешь, надо просто знать нижнюю карту в колоде... Ну, к примеру, незаметно подогнуть ее уголок. А сдавать надо...
        - Понятно... Это и у нас знают... А как же насчет французской истории, ну, скажем, за 1555-1560 годы?
        - Дохлое дело...
        - Ты правильно сказал "дохлое дело", весьма правильно. Я тебя, двоечника, посажу на хлеб и воду, пока ты не вспомнишь хоть что-нибудь или не околеешь...
        - Верю... Но ничем помочь не могу... Мы, россияне, знаем только королеву Марго и Генриха IV и то по свободной прозе Генриха Манна и отечественным сериалам... "Кто укусил тебе зад!!?" - вскричал Генрих Наваррский, увидев отчетливые следы зубов на шелковой ягодице распутной своей жены... Хотя... Хотя... Эврика!- вскричал я радостнее Архимеда.- Ты знаешь, Миша, мне Черный,- это мой кореш - как-то рассказывал, как глупо погиб какой то французский гаврик, Генрих, кажется... Гугенотов который огнем жег... Послушай, это ведь наш Генрих II с его Огненной палатой[Трибунал для гугенотов (протестантов).] ! Тащи вина побольше, да мяса и колбас, я тебе сейчас такое расскажу!
        И не прошло и пяти минут, как стол ломился от еды и питья, а Мишель сидел напротив меня, как отпетый отличник на уроке классной руководительницы.
        - Так вот...- начал я после того, как стол свободно вздохнул от существенного облегчения.- Был, то есть будет какой то большой рыцарский турнир и фраер этот, то бишь Генрих, схватится с шотландским рыцарем. И, когда они сломают копья во втором по счету наскоке и захотят разъехаться, то кони их встрепенутся и то, что останется от копья шотландца - длинный тонкий отщеп - попадет аккурат в прорезь шлема Генриха и пробьет ему и глаз, и череп... Дикий, фатальный случай... Все дамы в округе попадают в обморок...
        Последние мои слова Нострадамус уже не слушал - он сочинял. Скоро он прочитал мне то, что получилось:
        Молодой лев одолеет старого
        На поле битвы в одиночной дуэли.
        Он выколет ему глаза в золотой клетке.
        Два перелома - одно, потом
        Умрет жестокой смертью .

* * *
        - Короче, после того, как все это и в самом деле случилось, этот жулик был нарасхват,- продолжал рассказывать нам Борис.- Сам Карл IX к нему в 64 году приезжал... Наврал ему Нострадамус с три короба, денег кучу огреб... Пока в 66 году от подагры не скончался...
        Да, неплохой был мужик...- задумчиво продолжил Борис.- Если бы все, что я ему рассказал, в "Столетия" вошло, мир сейчас был бы другим... Совсем другим... А он это понимал... Цитировал мне часто из Библии: "Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями"... Особенно славно мы с ним поработали над Седьмой книгой, там первая половина ХХ века описывалась, а он потом в ней из
100 стихов только 42 оставил...
        Борис, унесшись мыслями в XVI век, замолк. Помолчав с минуту, улыбнулся:
        - Хотя и скотиной был порядочной... После того, как все из меня выжал, заставил канал строить - знал, паразит, что я дипломированный инженерный геолог... До 59 года я его строил... 18 деревень он водой снабжал... Ну а после канала заставил меня свинец и всякую другую хреномуть в золото превращать, чем я и занимался вплоть до своей смерти в 1567 году...- Вот такие вот дела... Теперь я хорошо подумаю, прежде чем возвращаться...
        Аладдин и Березович
        Душа Коли-Баламута вернулась в тело, существовавшее триста пятьдесят лет назад. Звали это тело Аладдином и торговало оно питьевой водой. Надо сказать, что души у водоноса до вселения души Баламута, в общем-то, и не было, а если и была, то с ноготь большого пальца левой руки, не больше. Голодуха с младенчества, тяжелый труд, отсутствие развлечений мало способствовали ее украшению разного рода финтифлюшками, отличающими человека от животного. И в своей жизни Аладдин, если о чем и мечтал, так это о новом бурдюке, мучной халве и, конечно, об ишаке. Особенно об ишаке, потому как на нем можно было бы возить много воды и еще... Ну, не будем оскорблять слух читателя, тем более, что сам автор крайне отрицательно относиться к скотоложству.
        Чувствую, Вы морщитесь... А если я скажу вам, что мужчине из круга Аладдина надо было работать десять, а то и пятнадцать лет от рассвета до заката, чтобы набрать денег на калым? То есть на покупку невесты? Ну, можно было, конечно, задешево прикупить невесту поплоше - слепую, хромую или горбатую. Однажды Аладдин, вконец раздосадованный одиночеством, ходил к отцу одной из таких бедняжек, но соседи невесты побоялись бога и шепнули ему, что предмет торга крив на один глаз, хром на обе ноги и помимо всего этого обладает неимоверно злобным характером. И Аладдин пошел к приятелю, у которого был ишак...
        Короче, душа Баламута реинкарнировала наоборот в тот самый момент, когда... Ну, в общем, Коля не понял, что происходит, разволновался, и Аладдину пришлось сматывать удочки.
        Но все обошлось. Подружились они быстро (Баламут и Аладдин, конечно; ишак остался в стойле и больше в нашем повествовании участвовать не будет). Хотя, что тут говорить о дружбе - просто через пару часов душа багдадского юноши без остатка растворилась в душе поднаторевшего жителя эпохи самолетов и безопасного секса.
        Ну а теперь догадайтесь с трех раз, чем занялся Аладдин, обогатившись знаниями ХХI века? Правильно! Все деньги, накопленные для приобретения более-менее сносной невесты, он использовал на покупку багдадских горячительных напитков с целью их обстоятельной дегустации. Аладдин из XVII века пытался протестовать, но Баламут остановил его, сказав, что через неделю-другую он будет нежиться в постели с самой принцессой Будур. Аладдин, конечно, не поверил, но это была его трагедия.
        Ознакомившись с новым для себя окружением и постепенно привыкнув к нему (особенно к муэдзинам, имеющим обыкновение будить подвыпившего человека в самое неподходящее время), Баламут (дальше будем именовать его просто Аладдином), взял тайм-аут, улегся на дощатой тахте под виноградником и, уставившись в великолепную гроздь дамского пальчика, принялся думать, как выйти на Худосокова, то бишь на его бессмертную душу.
        Николай понимал, что задача это чрезвычайно трудная и ответственная. Ему не хотелось оплошать (идея-то зачистить прошлое была его, баламутовская). Но он знал, что жизнь - длинная штука, иногда даже слишком длинная, и ее наверняка хватит на проведение поисков в большинстве стран мира, если, конечно, какая-нибудь Будур не привяжет его своими длиннющими косами к супружеской кровати.
        И Баламут решил начать с начала, то есть с Багдада. "Худосоков человек масштабный и наверняка крутится не среди медников и водоносов ",- подумал он и решил поменять обстановку, то есть сменить свое общественное положение на более высокое. Ума для этого не нужно было во все времена, для этого нужны кураж и деньги. Сравнительно честные способы отъема денег были ему хорошо знакомы из литературы, в том числе и художественной. Но повторяться не хотелось. Остап Сулейман Мария Бендер, конечно, человек грамотный, обаятельный и очень симпатичный, но ведь и он, Баламут, кое-чего стоит. И Николай решил сесть на трубу.
        - Сяду на трубу,- подумал он, став на ноги и начав откручивать великолепную гроздь дамского пальчика,- и убью сразу двух зайцев: денег натрясу, и мафия международная наедет. Смотришь, и Худосоков нынешний в ее составе нарисуется.
        Виноград оказался теплым, если не горячим. Мама Аладдина увидев, что сын остался этим недоволен, понесла ее охлаждаться в погреб. Она заметила, что ее любимец в последнее время сильно изменился, перестал ишачить с утра до вечера и о чем-то напряженно думает. И главное - глаза его стали осмысленными. Помня одну из самых популярных в Багдаде народных поговорок "Не умеешь работать головой - поработай руками", она сделала вывод, что ее единственный сын решил поменять ориентировку с неблагодарного физического труда на перспективный умственный. И решила сделать все, чтобы сынок не сдал позиций. В частности, положив виноград охлаждаться, она налила в пиалу прохладного гранатового вина и молча поставила перед сыном.
        - Спасибо, мамуля!- поблагодарил Аладдин.- Погоди, не уходи, дело у меня к тебе есть.
        - Слушаю тебя, свет моих очей!- улыбнулась старая женщина, радуясь одухотворенным глазам сына.
        - В общем, маман, нужен стартовый капитал, понимаешь?
        - Деньги что ли?- догадалась мать.
        - Да! Есть у меня одна мыслишка, как сделать тебя свекровью принцессы Будур...
        - Шутишь, сынок?!
        - Нет, мамуль, не шучу. И вообще, готовься к великим жизненным переменам... Очень скоро ты станешь светской дамой.
        Старая неграмотная женщина не знала, что такое светская дама, но уточнять не стала - если сын считает, что быть светской дамой - это достойное занятие, то она, конечно же, ею станет, непременно станет, и, став, не опозорит сына.

* * *
        ...На сооружение первой частной нефтеразработки в районе Басры и налаживание производства осветительного керосина у Аладдина ушло около года. Одновременно с нефтедобычей и переработкой нефтепродуктов он занимался смежными отраслями бизнеса - в частности, взял в свои руки производство и сбыт медных ламп. Всего через несколько лет после того, как Аладдина ибн Саида осенила "ламповая" идея, в славном городе Багдаде каждые восемь из десяти осветительных приборов производились на его предприятиях, а все нефтеносные площади, прилегающие к Персидскому заливу, принадлежали ему или его доверенным людям. И скоро бывший водонос, в свое время никогда не ложившийся спать сытым, стал богатым и известным человеком. Таким богатым и известным, что принцесса Будур неназойливо предложила ему руку и сердце. Аладдин некоторое время кокетничал (дела занимали его ум), но когда узнал, что принцесса контролирует всю винную торговлю в Багдаде, Исфахане, Мешхеде и Самарканде, немедленно согласился.
        После свадьбы на Аладдина, наконец, наехали. Один шейх с Синайского полуострова (противный, желтозубый и желтоглазый, весь в черном) понял, что контроль над производством приборов освещения, так же, как и контроль нефтедобывающих районов в недалеком будущем будет однозначен контролю всего цивилизованного мира. И шейх - в деловых кругах его звали Березович,- решил прибрать к рукам как производство медных ламп в Багдаде, так и нефтеносные площади Персидского залива.
        Для реализации поставленной задачи шейх первым делом решил подружиться с Аладдином.
        Сделать это было довольно тяжело, так как с раннего детства шейх капли в рот не брал и вообще вел весьма и весьма пристойный образ жизни (обливания холодной водой, утренние пробежки, шахматы, вегетарианство, более чем умеренность в сексе и проч., проч., проч.).
        Но шейх нашел выход - он подружился с принцессой Будур. Итальянские зеркала, шмотки и благовония из Парижа, тайны мадридского двора и китайские противозачаточные средства сделали свое дело, и принцесса свела мужа с предприимчивым воротилой.

* * *
        ...Аладдин взглянул в глаза шейха и понял - перед ним термостат души Худосокова. Поначалу, он засуетился, но потом взял себя в руки и предложил новому знакомому сыграть в "козла". Шейх Березович азартных игр не любил, но согласился и даже смог проиграть с крупным счетом, хотя после первой же сдачи знал по рубашке каждую карту.
        После карт, Аладдин (на него нашла эйфория: как же, зверь на ловца прибежал), предложил шейху дружеский ужин, за которым разговор зашел сначала о перспективах добычи меди в развивающемся мире, а потом о расширенном производстве нового поколения осветительных ламп. Как бы невзначай Березович предложил новому другу весьма хитроумную финансово-коммерческую многоходовку, которая даже при тщательном рассмотрении приводила к увеличению личного состояния Аладдина раз в пятнадцать. А на деле возвращала его к бурдюку водоноса и нетривиальному сексу. Аладдин обещал подумать, оставил гостя на попечение порозовевшей жене и удалился в свой кабинет.
        В кабинете ждала мамуля (Аладдин разрешил ей ходить на мужскую половину дома). Она уже была посвящена во все дела сына, в том числе и в задачу изничтожения души Ленчика Худосокова.
        - Это он?- спросила она, делая вид, что рассматривает свои ухоженные ногти.
        - Да...
        - И ты оставил с ним эту...- мама Аладдина невзлюбила свою невестку с первого взгляда.
        - Да...
        - Она же...
        - Пусть.
        - Я тебе говорила, что жениться надо было на Саиде из плотницкого квартала. Вот увидишь, этот шейх непременно доберется до цветника твоей Будур.
        - Не доберется,- покачал головой Аладдин.- Его ничего, кроме денег, не интересует. А Саиду твою я пробовал, и она мне не понравилась. Настырная очень и чавкает, когда делает...
        - Хватит об этом. Что тебе шейх наплел?
        - Разорить хочет... Говорит, в Самарканде надо дело поднимать. Там у него много друзей, они, мол, помогут. Советует сразу все наличные деньги туда вбухать...
        - Соглашайся...
        - Ты чего, мать? Белены объелась? Он же по миру нас пустит и не почешется?
        - От Самарканда, сынок, до озера Искандера пять дней пути...
        - А зачем мне туда переться?
        - Подумай...- загадочно сказала мать, протягивая сыну пиалу с вином.
        Баламут выпил, и его осенило.
        - Власа Медеи... Привезти их...
        - Ты у меня умница!- улыбнулась мать, светясь любовью к сыну.- Ты же сам мне рассказывал, что они душу из человека напрочь вытряхивают. А я подумала, что недаром ведь в арабских народных сказках души в медной посуде хранят...
        - Собственно медь тут не причем...- задумался Аладдин.- Просто у вас практически вся посуда из меди... И вообще, мне сдается, что для душ любое вместилище непреодолимо. Они ведь даже из нашей плотской оболочки не выпадают... Пока ее не проткнешь как следует.
        - Но заточить душу твоего Худосокова лучше в медной лампе. Символично будет - он хочет погубить нас через эти лампы, а сам в одной очутится.
        - Так, значит, соглашаться на поездку в Самарканд?- задумчиво проговорил Аладдин, протягивая матери пустую пиалу.
        - Да, надо ехать... Осторожнее только, сынок, сам без душеньки не останься! А я тут приготовлюсь к твоему приезду...

* * *
        Через неделю Аладдин уехал в Самарканд. Повращавшись там в высшем обществе для проформы, прикупил кое-какого снаряжения и убыл на Искандеркуль якобы в туристических целях. И только увидев перед собой могучий Кырк-Шайтан, понял, насколько трудную задачу перед собой поставил. Как добраться до карстовой полости с жилой Влас Медеи он не знал. Разве что с помощью горнопроходческих работ?
        Пока устанавливался лагерь, Аладдин приказал рабочим соорудить помост под местом, в котором на следующий день он предполагал проделать проход в карстовую полость.
        Когда работа была закончена, он щедро вознаградил рабочих и приказал их накормить. А сам, прогулявшись, залег в шатре, поставленном на берегу Искандера под Кырк-Шайтаном и с удовольствием отдался философо-ностальгическому настроению. Все было замечательно - он возлежал на высоких атласных подушках на возвышении, устланном коврами, прекрасные разноплеменные наложницы, готовые выполнить любое его желание, смотрели на него восторженными глазами, в которых играли отблески его любимой керосиновой лампы...
        Аладдин смотрел, смотрел на огонек, потом его взгляд коснулся ножки одной из наложниц, затем груди другой. "Возьму ту полненькую, с милым, утопленным в животике пупком" - наконец подумал он лениво. И нахмурился, вспомнив, что через много лет появившись здесь, он не увидит того, что собирается сделать завтра.
        - Значит, я не пробью штольни до жилы Влас Медеи!- Аладдин вскочил, забегал по шатру. Мозг знобила мысль: почему, почему он не пробьется к жиле?!
        Взяв себя в руки, Аладдин пришел к мысли, что работы не начнутся завтра с утра по двум причинам. Либо потому, что не найдется рабочих, что весьма и весьма маловероятно при обещанном уровне оплаты, либо потому, что сегодня ночью, может быть, даже сейчас, что-то случится...
        В этот момент бешено застучавшее сердце сообщило ему морзянкой, что опасность рядом и что вот-вот она разродится его смертью... Аладдин засунул за пояс пистолеты, схватил саблю и, бросив прощальный взгляд на утопленный пупок, нырнул под полог шатра.
        И вовремя - к шатру со всех сторон бежали вооруженные люди.
        Баламут не был силен в фехтовании, и поэтому не стал воевать. Он присоединился к нападавшим и принялся остервенело рубить шатер саблей и стрелять в него из пистолетов. Затем первым ворвался в свое пристанище, забросил наложницу с умопомрачительным пупком себе на плечи и, крича по-таджикски: "Я убил Аладдина! Я убил Аладдина!" - выскочил из шатра и был таков.
        Бежать с тяжелой ношей было тяжело (она была полненькой, эта дамочка с утопленным пупком), но долго не пришлось. Услышав впереди ржание, он бросился к стреноженным лошадям, не на шутку испуганным ярким огнем, охватившим шатер ("Моя лампа..." - еще подумал Аладдин, увидев отблески огня на лошадиных фигурах). Две минуты спустя он, пригнувшись, уже скакал во весь опор по колючей облепиховой роще, не жалея ни лошади, ни своих колен, ни лежавшей на них наложницы.

* * *
        Утром Аладдин был грустен. Наложнице это показалось странным - ведь ночью она сделала все, как надо? И даже лучше, чем когда-либо?
        Но Аладдин грустил из-за Влас Медеи. Их нет, и теперь ему не удастся вынуть из Худосокова душу.
        Чтобы хоть как-то улучшить его настроение наложница принялась расчесывать свои долгие волосы - она знала, что хозяину нравиться наблюдать за этим действом. Неторопливо расчесавшись, очистила гребень, подошла к выходу из грота и выбросила вычесанные волосы. Утренний бриз подхватил их и, немного покрутив в воздухе, бросил на цветущую облепиховую веточку. Аладдин, вышедший вслед, вздрогнул - волосы наложницы сели на колючку рядом с прядью Влас Медеи! Она трепетала на ветру - вот-вот сорвется...
        Баламут не медлил - для Влас Медеи им была еще в Багдаде приготовлена плотно закрывавшаяся золотая коробочка (он хорошо знал, что этот природный минерал имеет обыкновение исчезать на свету). Вынув ее из кармана, он бросился к облепиховой ветке, схватил прядь, спрятал в коробочку и лишь потом приступил к анализу своих ощущений. Но все обошлось - душа его осталась на месте.
        - Фу... Пронесло! Не надышался!- обрадовался он и фривольно запел: "Какие девочки в Париже, черт возьми..."

* * *
        В Багдаде было все спокойно. Мать Аладдина, вырвавшись из объятий сына, сделала вид, что чрезвычайно расстроена:
        - В чем дело?- без обиняков спросил Аладдин.
        - Твоя Будур спит с Березовичем вторую неделю...
        - Неужели кто-то покусился на эту пи... пиранью?- удивился сын.- Не поверю, пока сам не увижу.
        Аладдин направился во дворец и к своему глубокому удовлетворению застукал шейха Березовича в объятиях жены.
        - Я думал, тебя убили...- кисло сказал Березович из Магриба, спрятав свои тощие ноги под одеялом.- Вот сволочи! Ведь клялись, что утопили тебя, обезглавленного, в озере.
        - Да ладно тебе, сочтемся,- сказал Аладдин, дернув шнурок звонка.- Как тебе моя Будур?
        Березович из Магриба не успел ответить - в спальню ворвались стражники. Через полчаса он был по самый подбородок вкопан в землю в одном из внутренних двориков дворца.
        Поздним вечером к нему пришел Аладдин. Он накрыл голову шейха большой медной воронкой, соблюдая всяческую осторожность, кинул щепотку Влас Медеи в ее горлышко и тут же накрыл его серебряным кувшином. Не прошло и нескольких секунд, как кувшин мелко задрожал, становясь горячим. Тут к Аладдину вышла мать. Она принесла воска, и скоро душа Худосокова был запечатана.
        Понятно, одним воском дело не обошлось. Утром Аладдин пошел к серебряных дел мастеру, и тот надежно запаял горлышко кувшина. Затем мать и сын погрузились в лодку, выгребли на середину Тигра и бросили кувшин в воду. На пути назад, Аладдин сказал матери:
        - Что-то легко все получилось. Как в сказке или во сне...

* * *
        Оставшуюся часть жизни Аладдин прожил, как в сказке. Интернациональный гарем, негритенок с опахалом, несколько внимательных виночерпиев и павлины вокруг. Что еще человеку надо? А серебряный кувшин с течением времени вынесло в море (душа - вещь легкая, не дала ему лечь на дно). А в море, где-то в районе Мадагаскара его проглотила большая белая рыбина. Большую белую рыбину поймали у мыса Доброй Надежды испанские моряки. Найдя кувшин в желудке рыбины, один из моряков хотел вскрыть его, но капитан реквизировал находку и понес показывать корабельному священнику. Корабельный священник умолил капитана не вскрывать кувшина.
        - Видит Бог, в нем нечистая сила!- сказал он.- Выбрось его в море.
        Но капитан не сделал этого. Он бросил кувшин в ящик с утварью, купленной им для перепродажи в Испании.
        Пьер Легран и Хименес
        А моя душа восполнила душу Пьера Леграна, долговязого девятнадцатилетнего нормандца из французского города Дьепа. Тогда мне, естественно, не было известно, что Баламут, так же, как и я угодил в 1649 год. И хорошо, что не знал, а то бы не занимался делом, а костерил приятеля всю свою оставшуюся жизнь. Так вот, после того, как Пьер Легран окончательно свыкся со мной, я взял командование на себя и сел в ближайшей портовой таверне думать.
        Таверна называлась "Мертвая голова и сундук". В основном ее посещали вышедшие в тираж пираты и прочие моряки. Синие кафтаны, безобразные шрамы на загоревших навсегда лицах, просмоленные косички, костыли и деревянные ноги мелькали здесь повсюду. То с одного стола, то с другого слышались слова "Ямайка", "Тортуга", "Наветренный пролив", здесь рассказывали о подвигах Дрейка, Рейли, Вильяма Джексона, Пита Хейна и других великих корсаров. После третьего стаканчика рома меня, наконец, осенило, где искать Худосокова. Где мог ошиваться злодей в эти годы, когда морским разбоем занимались все? От последнего мошенника до сиятельнейшего короля? Конечно же, в столице мирового пиратства - на острове Тортуга!
        И на следующий же день я завербовался помощником кока на шхуну, направлявшуюся в Порт-Ройял, столицу Ямайки. "Порт-Ройял, так Порт-Ройял,- подумал я, поднимаясь на борт.- Начну с него!"
        В Порт-Ройяле я прожил два года - С 1650 по 1651 год. Для поиска Худосокова не надо было становиться пиратом, и я занялся коммерцией, а попросту перепродажей пиратской добычи. Конкурентов у меня было много - весь город занимался этим - и дела шли так себе. Худосоков не прорисовывался, и в самом начале 1652 года я перебрался на Тортугу. Практически все жители этого славного острова пробавлялись пиратством, и мне ничего не оставалось делать, как засучить рукава и заняться тем же. Давным-давно, еще в детстве, я мечтал стать моряком и с особым удовольствием читал книги Стивенсона, Сабатини, Александра Грина и других "морских" писателей. Однажды, в седьмом, кажется классе, мне попалась книга об истории пиратства в Карибском море, и я зачитал ее до дыр. Мне-Леграну полученные тогда знания пригодились - я знал, в какую пиратскую экспедицию записываться, а в какую - нет. К 1664 году я всюду был известен как везунчик и рубаха-парень. Все знали меня, я знал всех, всех кроме Худосокова. Я уже подумывал перебраться в Европу, чтобы продолжить поиски там, но все обернулось иначе.
        В начале 1665 года я за бесценок, смешно сказать - пятнадцать песо, купил у обнищавшего юнги раненого испанского штурмана с намерением вылечить его и затем перепродать подороже как опытного специалиста (здоровый он стоил бы сотню, а то и полторы). Штурмана звали Хосе Мария Гарсия Хименес, и ранен он был в грудь осколком разорвавшейся в бою кулеверины. Мне удалось вылечить его (медицинские знания ХХ века пригодились), и Хименес стал моим другом. Со временем я передумал его подавать - на Тортуге можно было встретить кого угодно, но не интеллигентного человека, с которым можно было поговорить об искусствах и добродетели. На него, конечно, находились покупатели, но я всем отказывал - говорил, что мне самому нужен штурман, потому как собираюсь купить корабль и стать его капитаном.
        Последнее было чистой правдой - я давно присмотрел бригантину, но не хватало нескольких сотен песо. Их я собирался получить, перепродав кое-что из добычи последней пиратской экспедиции. Сам я в ней не участвовал, но денежный взнос на ее организацию сделал. При разделе приза мне на двоих с Луисом Аллигатором (мой компаньон с несносным характером, к тому же давно завидовавший моей удачливости) достался ящик с серебряной посудой. Мы принесли его ко мне домой и вскрыли. Когда я взглянул внутрь и увидел простой серебряный кувшин с аккуратно запаянным горлышком, у меня бешено заколотилось сердце. Клянусь всеми девками Тортуги, я тотчас понял, что в этом сосуде заключено не что иное, как препоганая душа Худосокова!
        Луис Аллигатор подметил мою реакцию, но вида не подал. Когда поделить оставалось лишь этот кувшин и дорогой, прекрасной работы инкрустированный золотом и жемчугами подсвечник, он сказал, что, ввиду превеликого уважения к моей персоне, он уступает мне сей осветительный прибор. Я ответил, что справедливость требует, чтоб он достался моему досточтимому компаньону, на что Луис просто-напросто схватил кувшин со стола и сунул его в свой холщовый мешок. Я, потеряв самообладание, накинулся на него с кулаками. Завязалась драка, Хименес попытался нас разнять, но Луис Аллигатор ударил беднягу кувшином по голове, и тот упал, как подкошенный.
        И не взглянув на жертву, разъяренный Луис, потрясая кувшином, двинулся ко мне. Он бы убил меня, детина он будь здоров. Однако на Тортуге за убийство добропорядочного сеньора, коим я, несомненно, являлся, полагалась виселица, и Луис предпочел разрядить свой гнев, хватив кувшином по тяжелому дубовому столу - на нем мы делили добычу. От удара кувшин треснул, из него, к нашему всеобщему изумлению выплыло искрящееся голубоватое облачко. Мы, раскрыв рты и широко распахнув глаза, уставились на диво. Оно неспешно приблизилось к Хименесу и… скрылось в зияющей в его лбу ране! Тут же все тело штурмана задрожало, он поднял голову, посмотрел на меня глазами - о, Боже!- Худосокова, вскочил на ноги и, опрокинув на нас с Луисом стол, вихрем вылетел из комнаты.

* * *
        На следующий день я узнал от местных рыбаков (да, да,- на Антилах в те времена попадались и честные труженики моря), что Хименес прошлой ночью покинул Тортугу на парусной шлюпке хромоногого Джонсона. Еще через день я купил свою бригантину, собрал команду из лучших моряков Тортуги (двадцать восемь отъявленных головорезов с прекрасной репутацией) и немедленно вышел в море, якобы для того, чтобы захватить на поживу какое-нибудь испанское судно. Наверное, я был не прав, отправившись на поиски Хименеса в спешке, надо было лучше подготовится, закупить больше продуктов - солонины, фруктов, муки, живого скота... Но ждать я не мог. Что-то говорило мне, что действовать надо немедленно, пока дух Худосокова еще витает над Испанским морем[В те времена так называли Карибское море.] .
        Через месяц безуспешных поисков продукты закончились, и я был вынужден совершить безжалостный набег на одну из сельскохозяйственных ферм на побережье Санто-Доминго[Недавно я к своему великому удивлению обнаружил описание этого моего похода в книге Яцека Маховского "История морского пиратства".] . Затем я прошел через Наветренный пролив и несколько дней крейсировал у берегов Кубы. Не найдя никаких следов Хименеса, прошел мимо острова Косумель и, в конце концов, очутился у мыса Каточе на полуострове Юкатан. К моему великому удивлению команда не роптала - столь велико было ко мне уважение пиратов. И они не ошиблись во мне. Как и я в них.
        ...Однажды вечером, когда мы приближались с запада к побережью Кубы, на горизонте показались испанские галеоны, общим числом четыре. Замыкающий корабль был явно перегружен и потому значительно отстал от остальных. Глаза мои не могли оторваться от него - сердцем я чувствовал: Хименес там!
        - Это галеоны, везущие золото из Санта-Крус,- сказал мне старый Хью Грант, мой помощник, пытаясь нащупать отрубленное еще в прошлом году ухо.- И эта отставшая посудина нам не по зубам, клянусь печенкой старого Иосифа!
        - Врешь, старый пес!- сказал я, не отводя остекленевших глаз от галеона.- Если я прикажу сейчас повернуть назад, ты первый назовешь меня испанской собакой.
        - Так-то оно так, но все равно он нам не по зубам...
        - Собери команду и скажи, что я решил захватить судно. Подойдем к нему ночью на шлюпках.

* * *
        ...К ночи все было готово. Шлюпки были спущены на воду, команда погрузилась в них, предварительно выполнив мой приказ пробить днище бригантины в нескольких местах. Этим я дал всем понять, что отступить нам будет некуда.
        Через два часа шлюпки незамеченными подобрались к галеону. Самые ловкие и отчаянные пираты во главе со мной первыми вскарабкались на борт испанца, и через несколько секунд вахтенные и рулевой хрипели перерезанными горлами. Затем мы разделились - я, Хью Грант, юнга Посейдон и верзила Пети - моя главная пробивная сила - ворвались в каюту капитана, а остальные занялись сладко спящей командой.
        Через полчаса все было кончено. Кому было суждено погибнуть - погибли, а оставшихся в живых я разделил на две части - победителей отправил делить добычу и пьянствовать, а побежденных запер в трюме.
        ...Мой главный трофей нашелся в лазарете. Он лежал на матраце без сознания. Над ним на спинке стула сидел попугай и мрачно раздумывал о превратностях столь краткосрочной человеческой жизни.
        Осмотрев Хименеса, я обнаружил, что рана, нанесенная Луисом Аллигатором, воспалилась. "Скоро сдохнет",- с удовлетворением подумал я и, вынув из кармана камзола бутылку прекрасного португальского портвейна, принялся не спеша смаковать содержимое. Жизнь была прекрасна - передо мной издыхал заклятый враг, а трюмы галеона были забиты ящиками с испанским золотом и каменьями.
        Вдоволь насладившись моментом, я допил портвейн и соорудил устройство для перевода души Худосокова в освободившуюся бутылку, а попросту проделал в середине своего плаща небольшую дырочку, вставил в нее горлышко бутылки, накрепко перевязал место соединения веревочкой. Затем расположил это устройство рядом с головой Хименеса так, чтобы в момент расставания его поганой души с телом, я смог бы быстро накрыть первую (то есть душу) плащом и затем выжать ее в бутылку.
        Когда к транспортации все было готово, я сделал прощальную паузу, по истечении которой вынул из ножен на славу наточенный абордажный палаш и ловким ударом отрубил штурману голову.
        Душа Худосокова появилась, как потревоженная змея появляется из своего логова, разве что не шипела. Я безотчетно подался назад, страх объял меня с ног до головы, смутившийся разум возопил, требуя немедленного бегства. Окаменевший, я наверняка упустил бы душу, но случай (или Божья воля?) исправил положение: попугай, по-прежнему сидевший на спинке стула, мелко задрожал от охватившего его ужаса и, вдруг испустив дух, упал прямо в облако совсем уже освободившейся души Худосокова. Этот казус, видимо, смутил последнюю (то есть душу) и она, наверняка против своей воли, голубым смерчем ввинтилась в тело несчастной птицы.
        Попугай даже не упал на тело Хименеса. Он вышел из своего смертельного пике, как заправский ас сделал свечку и вновь перешел в пике, целя клювом мне в голову.
        Я думал, мой череп треснет. Спасло меня то, что каюта, в которой располагался лазарет, была низковата, и попугай не смог набрать на излете достаточной скорости.
        Ловил его я полчаса, по истечении которых бешеная птица была заточена в клетке. Раны, нанесенные мне ею, оказались столь ужасающими, что я не смог в тот же день повторить попытку переселения души Лени Худосокова. Я жаждал мести, и заключение в бутылке из-под прекрасного солнечного вина Иберийского полуострова не казалось мне достойной карой за мой вытекший глаз.

* * *
        ...Надо мной посмеивалась вся команда. "Попугай взял его на абордаж!" - шептались пираты за моей спиной.- И глаз - еще не вся его добыча, наш Легран не досчитался кой чего и под своими штанами!"
        Насчет телесных повреждений под моими штанами они, конечно, ошибались. Но я не сомневался, что в скором времени надо мной будет смеяться вся Тортуга, весь Порт-Ройял и обе Америки. И мне пришлось покончить с пиратством и перебраться на родину. Моей доли золота и драгоценностей, захваченных на галеоне, хватило бы на три жизни, а тем для увлекательнейших рассказов - на целых десять.
        Поселившись в родном Дьеппе, я женился на домовитой женщине и занялся разведением тюльпанов. Деволюционнная война 1667-1668 годов, затеянная Людовиком IV за испанские Нидерланды, была мне по боку - навоевался. Попугая я назвал Худой Попкой (сокращенно - Худопопкой) и поселил в добротной железной клетке, все прутья которой были обшиты сукном (чтобы не покончил жизнь самоубийством). Вечерами, попивая грог из любимой глиняной кружи, я беседовал с ним о добре и зле. Он частенько меня обескураживал то крепкими обидными словечками и прозвищами (Дерьмо кривое, Хрен одноглазый, Циклоп Антильский и т.п.), то железными логическими заключениями о неизбежности и целесообразности попугайского и, тем паче, всепланетного людского злодейства.
        Я не боялся, что Попка умрет раньше, чем я решусь расстаться с ним и, переселив его бессмертную душу в надежный кувшин, закопаю их в глубоком колодце или шахте. Не боялся, потому что, прибыв в Дьеп, немедленно направился к известному специалисту по южноамериканским попугаям. Тот заверил меня, что эта сволочь (зловредная птица клюнула орнитолога в нос) из породы долгожителей и проживет еще не менее ста лет или около того.
        Так мы прожили пять лет. Все эти годы я частенько задавался вопросом, как душа Худосокова очутилась в серебряном кувшине, явно изготовленном на Востоке? Значит, один из моих друзей все же изловил Ленчика и заточил его душу в этот кувшин? Или кто-то другой сделал это? Кто? А как кувшин с Востока попал в пиратскую добычу антильских джентльменов удачи? В желудке кита или акулы? И почему не был распечатан? И еще вопрос, правда, несколько праздный: почему душа у Худосокова голубая? Почему я, да и несчастный Луис Аллигатор ее видели воочию? Я ведь присутствовал при смерти десятков, а, может быть, и сотен людей, но дух они все испускали незаметный?
        В конечном счете, я пришел к убеждению, что Ленчик, видимо, состоит в прямом родстве с самим Дьяволом и значит Бог - его главный и принципиальный противник..
* * *
        Удачливый антильский пират Пьер Легран не извлек души Худосокова из попугая и не похоронил ее навеки в глубоком колодце. И все потому, что не вынес он ничего из просмотренных им голливудских боевиков... Да, не вынес... А ведь видел десятки раз - если коп, гангстер, или правдолюбец принимался читать мораль своей жертве, перед тем, как отправить ее на тот свет, то жертва непременно делала рокировку и безжалостно кончала копа, гангстера или правдолюбца...
        Короче, в 1672 году после инсульта Пьера Леграна схватил паралич с полной потерей речи. Умер он в своем курортном городе Дьепе в 1679 году в возрасте 49 лет. И все эти семь лет паралича домашние не могли понять, что это он требует сделать с попугаем.
        После смерти Леграна вдова продала полного жизни и планов Попку в ближайшую зоологическую лавку. Через месяц его купил старый граф, заехавший в Дьеп по пути в Швейцарию.
        Гретхен Продай Яйцо
        Это было кино, когда София посмотрела на себя в зеркало. "Ведьма! Настоящая ведьма!- подумала она, с отвращением рассматривая морщинистое, землистое лицо с безобразными старческими пятнами, длинные редкие зубы, седые волосы... Глаза были, правда, ничего - умные, умудренные опытом. И чуть грустные.
        - Да ты особо не расстраивайся,- услышала София голос основной телосъемщицы.
        - Да как тут не расстраиваться!- вздохнула София.- На себя страшно посмотреть!
        - А ты, что, на блядки собираешься?
        - Фу, как ты можешь!
        - А чего? Давай, сходим?! Но только сначала познакомимся - зовут меня Гретхен Продай Яйцо, я главная ведьма этого графства. Пока мы с тобой будем собираться, я кое-что расскажу тебе о себе.
        Не мешкая, Гретхен Продай Яйцо засобиралась к выходу в свет. Она поставила на печь две большие выварки, налила воду, затем, присев на корточки, дунула в печку - та деловито загудела.
        Пока грелась вода, София узнала, что Гретхен Продай Яйцо - потомственная санитарная ведьма. Санитарная - это значит, что основной и единственной ее обязанностью являлось изведение людей, могущих принести в будущем неисчислимые несчастья человечеству. Таких людей (в обыденной колдовской терминологии - засранцев) санитарные ведьмы чувствуют нюхом на большом расстоянии.
        - В последние пятьсот лет совсем хреново стало...- посетовала Гретхен Продай Яйцо.- Засранцы во дворцах и замках спрятались, фиг их там достанешь. Да еще всякими магами и факирами обзавелись... Везде Security. Вот и приходится преимущественно простых людей изводить.
        - А кто был твоей последней жертвой?- поинтересовалась София, брезгливо рассматривая свои жилистые руки с корявыми пальцами.
        - Мельник Юрген Оберхайм с Нижних Обервиллей. Хороший, порядочный был мельник. Дурного слова никому не скажет, бедных и ленивых подкармливал...
        - И это тебе не понравилось?
        - Нет, конечно. Видишь ли, на следующий год война должна была случиться, и мельник Юрген, естественно, занялся бы снабжением войска нашего герцога мукой. А нет Юргена - нет хорошей муки, и герцог купил ее у прощелыги Ханса, у которого она была заражена геморрагической лихорадкой. После этого, естественно, у солдат мор начался, герцог вернулся домой восвояси, и война из очень большой и опустошительной превратилась в небольшую разборку с двумя всего десятками трупов...
        - И как ты Юргена извела?
        - Как, как... Очень просто. По-человечески, можно сказать - подпалила мельницу с двух сторон. Когда он бросился тушить, дом подожгла. Сгорело все начисто - и хата, и амбары, и другие надворные постройки со скотом и птицей.
        - А он?
        - А он с семьей по миру пошел...
        - Да уж... Ну и работа у тебя... А нельзя было просто заразить муку Юргена геморрагической лихорадкой?
        - Можно было. Но тогда повесили бы его, а дочек изнасиловали. А так повесили Ханса...
        - И дочек его изнасиловали...
        - Естественно... Но старшенькая от этого насилия родила очень перспективного мальчика... Он то ли врачом известным станет, то ли санитарным колдуном, не ясно...
        - Послушай,- с трудом переварив услышанное, поинтересовалась София,- а добрые волшебники у вас есть?
        - Да есть...- вздохнула Гретхен Продай Яйцо.- Куда они денутся? Шарлатаны и лицемеры... Мы, ведьмы и колдуны, уменьшаем количество горя во времени. А они... Вот совсем недавно, лет сорок назад, одна добрая фея спасла от голода маленькую симпатичную девочку... Антуанетта ее звали. Я старалась, старалась, морила, крыс, мышей на их амбар наслала, а когда это не помогло - родителей оспой уморила... А фея, Шарлотта, будь ей неладно, птичьим молочком ее выкормила. И Антуанетта эта, став через пятнадцать лет маркитанткой, заразила сифилисом 127 солдат... А те разнесли болезнь по всей Европе... Вот так вот, милая, такие у нас утюги и скалки...
        Оглянувшись на зашипевшую печку, ведьма всплеснула руками:
        - Смотри - вода закипела, мыться пора!
        Сняв кипящие выварки с печки, Гретхен Продай Яйцо вытащила из кладовки деревянную, хорошо выскребленную лохань, налила воды, постояла над ней, резко разжимая кулаки и повторяя "мистер-тостер-принтер-бокс". Затем сняла с полки большую полуразвалившуюся картонную коробку и в ней порылась. Найдя стеклянную банку темного стекла, заткнула нос кусочками пакли и, перекрестившись на отсутствующие образа, вылила ее содержимое в лохань. Затем высыпала туда же тонкие порошки из бумажных пакетов. И, быстро раздевшись, полезла в воду.
        Вода, приняв в себя сухое жилистое тело, негодующе забурлила. Сначала было противно и страшно, но постепенно Софию сморило, и она погрузилась в ставшую коричневой жидкость (да, да - в жидкость, совсем это была не вода, чуть ли не сургуч!) по самые ноздри. Минуты три лежала, наслаждаясь проникающим в тело живительным теплом. Но не долго ванна грела и расслабляла - не прошло и пяти минут, как она стала какой-то деятельной, а затем и вовсе агрессивной. И сразу же плоть Софии довольно неприятно заколебалась на мелко задрожавших костях. Дрожал весь ее скелет, дрожали волосы, глазные яблоки и зубы ходили ходуном...
        - Боюсь!- возопила София.- Боюсь!!!
        - Расслабься и засни...- прошептала ведьма и заснула.

* * *
        Очнувшись, София обнаружила себя по-прежнему лежащей в лохани. На дальнем ее краю сидел огромный блестящий черный ворон с чертиками в глазах. С любопытством оглядывая хозяйку, он чистил клювом перышки. А София не могла себя узнать. Все тело чувствовалось другим. Оно играло, требовало прикосновений, стремилось куда-то. Импульсивно подняла ногу посмотреть, что стало с ней - и обомлела. Нежная гладкая кожа, стройные пальчики с розовыми ноготками... Выскочила из воды - уже серой, с хлопьями и слизью отторгнутой плоти,- подскочила к зеркалу: о, боже! Я ли это? Молодая, крепкая, красивая, но в меру, без дурости. И сразу видно - ведьма! Личность так и прет из глаз! Таких мужчины не берут, таким мужчины отдаются...
        - Ну, поняла что-нибудь?- спросила довольная собой Гретхен Продай Яйцо.
        - Что поняла?
        -Почему мы, ведьмы, предпочитаем казаться старухами... Наш страшный вид - это спецуха.
        - Спецуха... Спецодежда...- повторила все еще завороженная своим новым видом София.- Понимаю... С таким телом, как это, санитарные дела до лампочки...
        - Это точно!- вздохнула Гретхен Продай Яйцо.- Мужики на него, как бабочки на огонь летят...
        - А далеко отсюда до ближайшего замка с каким-нибудь приятным принцем или графом на худой конец? Может быть, разомнемся?
        - Давай. Но, как говорится, совместим приятное с полезным. Займемся вашим Худосоковым, заодно и с графом потрахаешься. Трахалась когда-нибудь с благородными графьями?
        - Да я с самим Святым Духом… - выдав это, София осеклась и испуганно перекрестилась. Ворон отшатнулся от крестного знамени и чуть не упал с края лохани в воду.
        - Интересно, интересно!- улыбнулась ведьма.- Так с кем ты трахалась?
        - Ну, в первом своем путешествии с самим Адамом... Первочеловеком...
        И продолжила, желая переменить тему:
        - А ты знаешь, где Худосоков?
        - А что ты спрашиваешь?- молоденькая симпатичная ведьмочка в зеркале подмигнула самой себе.- Я - это ты. А ты - это я. Ты знаешь все, что знаю я.
        - Да ладно тебе придираться - женщины любят потрепаться.
        - Ну, слушай тогда. В общем, мы, ведьмы, все знаем. И прошлое, и настоящее, и будущее. Правда, прошлое и будущее мы видим как бы в тумане, но для нашей работы этой резкости хватает. Так вот, твой Худосоков, в прошлой жизни был карибским попугаем, а в нынешней жизни является графом Людвигом ван Шикамурой, который живет в своем родовом замке в швейцарских Альпах. Никто не знает, чем он занимается...
        - Даже ты?- поинтересовалась София, решив при случае спросить ведьму почему ее зовут Гретхен Продай Яйцо.
        - Не знала, пока ты не спросила. А сейчас знаю. Он... Он занимается... хм... психологическими опытами... И иногда - химическими... Пытается найти снадобье, которое могло бы превращать людей в послушных исполнителей своей воли...
        - А любимая женщина у него есть?
        - У таких людей не может быть любимых женщин... У него была привычная женщина... А теперь есть десять-пятнадцать девушек-пленниц, которых он держит в подземелье.
        - А ты сможешь ему понравиться так, чтобы можно было манипулировать им?
        - В принципе, да.
        - А ты сможешь погубить его вечную душу?..
        - Этот вопрос не ко мне, этот вопрос к шарлатанам...- усмехнулась ведьма.
        - Я не шучу...
        - Есть несколько способов... Во-первых, душу можно отправить в нирвану, но для этого нужно собственное желание. А во-вторых, довести до самоубийства... А для этого нужно мое желание.
        - Я согласна!- ответила София и забегала глазами по избушке.
        Как вы думаете, что она искала? Правильно! Метлу и ступу.

* * *
        Приземлившись в швейцарских Альпах, София спрятала летательный аппарат в дупле огромного дуба, прикрыла его опавшей листвой и пошла в горы собирать травы и другие природные компоненты приворотного зелья. Она не спешила - у многих колдуний и ведьм такие зелья имеют лишь эффект плацебо, и все потому, что они, торопясь, нарушают технологию сбора, ферментации и смешивания. Каждую травинку она срывала, представляя, как вещества ее составляющие, войдут в холодную кровь графа, войдут и сделают то, что ей, Софии, надо.
        Собрав необходимые травы и коренья, девушка измельчила их при луне, тщательно смешала и, завернув в чистую тряпицу, спрятала под трусики (ну, не спрятала, а вложила как подкладку). После этого стала собирать то, что всякая живность время от времени из себя исторгает. Когда и эти компоненты приворотного зелья были собраны и должным образом приготовлены, София смешала их все, завернула в чистую тряпочку и спрятала под...- не бросайте в меня камни - под стельку своего правого башмачка.
        Когда снадобье было готово, Гретхен Продай Яйцо, решила испробовать его в ближайшей деревни. Эксперимент вылился в сплошной конфуз. Увидев Софию, все парни деревни без всякого снадобья моментально забыли о своих краснощеких и толстомордых невестах и по-сельски настырно пристали к пришелице. Гретхен Продай Яйцо хоть и была начеку, но ноги унесла едва.

* * *
        В замок графа Людвига ван Шикамура Гретхен Продай Яйцо явилась, как и полагается ведьме, эффектно.
        ...Была весна и ночь. Граф Людвиг ван Шикамура стоял у окна библиотеки в романтическом настроении и смотрел, как ливень пытается разбить гранитную брусчатку, выстилавшую внутренний дворик замка. Стоял и читал танку пра-пра-пра-прадедушки Отихоти Мицуне:
        Покоя не могу найти я и во сне,
        С тревожной думой не могу расстаться...
        Весна и ночь...
        Граф не дочитал стихотворения - его ослепила молния, затем раскат гром заставил его вздрогнуть. Второй разряд небесного электричества уже не застал его врасплох. Когда глаза привыкли к восстановившейся темноте, посереди дворика он увидел белое пятно. Библиотека располагалась на третьем этаже, и граф не сразу понял, что внизу лежит девушка. Насквозь промокшая - сквозь ставшую прозрачной от влаги ткань белого платья были видны округлые груди с большими сосками, умильный треугольник лобка, стройные бедра, маленькая ножка с очаровательной ступней...
        - Она лежит на брусчатке как одинокий цветок вишни... Интересно, какова у нее попочка...- подумал граф и оперся лбом об оконное стекло. Сразу стало приятно - холод стекла проникал в голову, освежая мысли и чувства.
        "Но снится
        Мне, что начали цветы повсюду осыпаться..."
        - закончил граф танку и пошел в химическую лабораторию, из окна которой можно было бы оценить попочку по-прежнему неподвижно лежавшей девушки.
        Ему не удалось дойти до химической лаборатории - в коридоре он наткнулся на сутулого палача Скрибония Катилину, который исполнял также обязанности тюремщика ввиду недавней скоропостижной смерти последнего. Катилина выглядел виноватым, и граф понял, что малютка Лилу не дожила до своей пятницы. В досаде граф покачал головой и, на минуту впившись глазами в простодушные глаза палача, медленно выдавил:
        - Доколе ты, Катилина, будешь пренебрегать нашим терпением?
        - Дык она...
        - Там внизу, во внутреннем дворике лежит девушка. Помести ее на место Лилу. Если проступок повторится, то можешь без специального уведомления вынуть свой правый глаз...
        - Я левша, граф...- заныл Катилина.- И правый глаз у меня ведущий.
        - Ну тогда левый,- смилостивился Людвиг ван Шикомура и направился в столовую - близилось время ужина.
        - Впрочем,- неожиданно для себя обернулся граф к Катилине. Глаза его странно блестели.- Впрочем, палач, прикажи Элеоноре фон Зелек-Киринской переодеть девушку в... в... платье моей покойной супруги. В лиловое, с открытой грудью и плечами.
        И, раздумывая над своими словами, уперся подбородком в кулак. Палач пожал плечами и двинулся к лестнице.
        - И розу, красную розу приколоть не забудьте!- крикнул граф ему вслед. И вдруг вспомнил - сегодня, 7-го мая исполнилось ровно семь лет с того самого дня, как он, граф Людвиг ван Шикамура последний раз поколотил свою супругу!
        Звуки шагов палача стихали. Граф хотел броситься вслед - забыл сказать, чтобы не делали высокой прически и вовсе не пудрили.
        - Ладно, догадаются сами,- вздохнул он и уставился в портрет прадедушки, прославившегося на весь кантон величественными верлибрами, а также парными котлетками из заблудившихся в его лесах детишек.- А если не догадаются, то пожалеют об этом. Кстати, надо людей нанимать - опять замок обезлюдел. И ехать за слугами придется уже к озеру. В ближайших деревнях дураков уже нет... И жадных".

* * *
        Переодевшись к ужину с помощью единственного оставшегося в живых постельничего, граф перешел в малую гостиную. Сел в тяжелое кресло, стоявшее напротив огромного, в полтора человеческих роста портрета супруги Изабеллы фон Вагенштейн.
        Они мучили друг друга двадцать пять лет...
        - Да, целых двадцать пять лет, Изабелла...- сказал граф вслух, поражаясь величине промежутка времени, затраченного на ссоры, драки, оскорбления, и бесчисленные покушения на убийство.- Целых двадцать пять лет ты была единственной целью моих тлетворных устремлений, целых двадцать пять лет ты, единственная, поглощала зло, ежеминутно возникающее во мне... Сколько же народу ты спасла?..
        Граф задумался, закусив губу, затем поискал в кармашке жилетки записную книжку, нашел, внимательно полистал странички... Найдя искомое, принялся, шевеля губами, считать в уме.
        - Триста семьдесят четыре человека за семь лет без Изабеллы,- наконец, сказал он себе.- Это примерно один человек в неделю. Ну да, я же каждую пятницу... Хоронить уже негде. Так... В году пятьдесят две недели, пятьдесят два на двадцать пять - это примерно тысяча триста человек... Ты спасла тысячу триста человек!!?- вскричал граф, благоговейно устремив глаза к портрету.- Ты святая! !
        Изабелла фон Вагенштейн высокомерно улыбалась.
        - Ну, конечно, святая...- вздохнул граф, тяжело осев в кресле.- В девицах была не прочь размозжить в дверях белоснежные пальчики служанок... Значит, наше супружество сохранило жизнь двум с половиной тысяч людей... Целый провинциальный город... С дворниками, лакеями, служанками, конюшими, садовниками и мальчиками для битья. А правительство не спешит вознаградить нас...
        Мысли о неблагодарном правительстве смяли настроение графа, и он решил его исправить. Исправлял он настроение многими способами, но сегодня решил использовать кардинальный - снял обувь, носки и устроился на укрепленной в углу жердочке. Этот способ посоветовал ему один модный психоаналитик, открывший из своих исследований, что граф Людвиг ван Шикомура в прошлой жизни был попугаем.

* * *
        ...Перед тем как пройти в большую столовую, граф по обыкновению спустился в кабинет. Кабинет был высоким в потолках и просторным; в каждую его стену было вделано по три клетки.
        В клетках сидели женщины. Двенадцать женщин в возрасте от пятнадцати до тридцати пяти лет. Одеты они были кто во что. В одной клетки взгляд привлекал фривольный наряд дешевой проститутки, в другой - траурное платье королевы мавров, в третьей - козлиная шкура троглодитки, в четвертой - строгий костюм служащей английского банка. Ни на одной из женщин не было следов пыток - граф орудовал на высоком уровне. Банальные утюги, паяльники в анальное отверстие, иголки под ногти, кислота, развратные действия и т.п. надоели ему еще в отрочестве, а в юности уже вызывали омерзение своей плебейской прямолинейностью. Все это было очень просто и не требовало особого полета фантазии и напряжения интеллекта. И к тому же значительно сокращало продолжительность жизни жертв, а поиск новых молодых и симпатичных женщин, как упоминалось выше, с годами занимал у графа все больше труда и времени.
        Граф пытал своих пленниц психологически. Это было очень, очень трудная игра, никак не сравнимая по сложности даже с игрой в шахматы или в бисер Германа Гессе. Для того, чтобы получать удовольствие от этой игры, ему надо было знать мельчайшие подробности биографий своих "фигур", их наклонности, увлечения, антипатии, страхи, привычки. В общем, все, что движет человеческою душою. Семь лет назад, на заре возникновения игры, игры в "Боль до пятницы", как ее называл граф, у него служили психоаналитики. Они составляли из девушек наименее совместимые группы, исподволь вызнавали больные места, долгие годы выращивали разнообразные комплексы, как неполноценности, так и превосходства, и на основании всего этого придумывали ходы, приводившие к попыткам самоубийства. Почему они это делали? Да потому что вся соль и прелесть игры заключались в том, что самоубийство определенная девушка должна была совершить не импульсивно, а именно в определенный день определенного месяца. А так как девушек было всегда двенадцать, на раскрутку каждой должен был уходить ровно год.
        Не будем вдаваться в историю развития этой игры, а также останавливаться на отдельных ее комбинациях, дебютах и эндшпилях в большинстве своем весьма хитроумных и неожиданных. Читатель, хоть в какой-то степени подвергавшийся изощренным психологическим издевательствам, наверное, уже, содрогнулся, а тот, который не сделал этого, по моему мнению, должен обратится к косметологу с просьбой значительно уменьшить ему толщину кожи.

* * *

…Граф сел за письменный стол и внимательно изучил график, лежавший под стеклом. Согласно нему сегодняшним вечером ему надо было передать Кассандре подметную записку от Ми-ми, влепить легкую пощечину Марианне, пересадить Грацию в клетку Мадонны, на несколько минут прижать к груди Бригитту, сказать Анжелике, что ее жених Пьеро отказался ей писать, и вообще скоро женится на ее подруге, подарить новое платье Дульсинее, назвать Лауру никому не нужной кривоногой дурнушкой, пообещать Лейле, что в будущий четверг она будет освобождена, и напомнить Лилиане, что в этот день семь лет назад ее впервые изнасиловал отец.
        На рутинные операции и действия по разложению психики девушек графу понадобилось чуть больше часа. Когда он вошел в столовую, там уже находились как всегда недовольная жизнью дальняя родственница Элеонора фон Зелек-Киринская, палач (больше некого было приглашать, а граф не любил малолюдности во время приема пищи) и София, сразу учуявшая в нем душу Худосокова. Она была в открытом платье, на левой ее груди краснела роза (последние росли у графа хорошо, ведь земля в розарии была отменно удобрена). "Прекрасно выглядит..." - с удовольствием отметил граф, предлагая девушке сесть напротив.
        София еще не определила как себя вести, а Гретхен Продай Яйцо все порывало нахамить этому мужлану, из-за которого она битый час пролежала под дождем в воде, на холодных гранитных булыжниках. Однако красавец граф Людвиг ван Шикамура был хоть куда, и сердце ведьмы скоро оттаяло; в ее взгляде поселилась сначала нежность, а потом и откровенное желание.
        - Ты сколько месяцев мужчин не имела?- с подозрением поинтересовалась София у своей ипостаси.
        - Четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней...- мечтательно ответила Гретхен Продай Яйцо.
        - Ни фига себе!- сочувственно воскликнула София.- Я тебя понимаю...
        И начала строить глазки графу - что не сделаешь ради подруги?
        Ужин был великолепным. Черепаховый суп, рябчики, устрицы, заяц в маринаде, отменный набор вин и шампанское привели Гретхен Продай Яйцо в великолепное настроение, и она вспомнила о приворотном зелье только в конце пиршества. В принципе, его можно было, наверное, оставить на завтра. Но на всякий случай взглянув в завтрашний день, в своей судьбе и судьбе графа Гретхен Продай Яйцо увидела туманные неоднозначности и поэтому решила, невзирая на кружившуюся от шампанского голову, применить средство немедленно.
        Потушить все свечи в столовой внезапным порывом ветра было для ведьмы сущим пустяком. Когда свечи были зажжены вновь (сделал это Катилина, весь ужин просидевший, охваченный недобрыми предчувствиями - палачи ведьм хорошо чувствуют), Гретхен Продай Яйцо предложила выпить графу на брудершафт. Граф с удовольствием согласился.

* * *
        ...Зелье повлияло на Людвига ван Шикамуру не однозначно, и к желанию сорвать с девушки одежды прибавилось желание, чтобы любовью занималось все, что бегает, ползает, летает, обедает и сидит в клетках. Это желание он озвучил. Ведьме хоть и хотелось немедленно проследовать с ним в спальную, но шампанское, не питое четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней, сделало свое дело, и хмельная Гретхен Продай Яйцо пошла навстречу.
        - Я смогу исполнить ваше желание, граф!- заговорщицки улыбнулась она.- Ради вас я утоплю этот замок в океане любви!"
        И тут же принялась выливать в серебряное ведерко одну бутылку шампанского за другой. Когда оно наполнилось, незаметно сыпанула зелья, взяла серебряный половник и, вручив "Шикомурке" ведерко, пошла по замку.
        Сначала досталось палачу Катилине и Элеоноре фон Зелек-Киринской. Выпив по половнику, они немедленно упали в объятия друг друга, постояли так, слюняво целуясь, и так же, не разнимая объятий, проследовали в ближайшую опочивальню.
        Понаблюдав за ними с превеликим удовольствием, ведьма и граф звучно чмокнулись и пошли поить прислугу; последними (хотя Гретхен Продай Яйцо и возражала) были напоены бесправные обитательницы графского кабинета.
        Оставив не опорожненное ведерко на письменном столе, граф взял засыпавшую Гретхен на руки и бережно отнес ее в спальню.

* * *
        Мало кто мог себе представить, что испытал в эту ночь Людвиг ван Шикамура. Дело в том, что у Гретхен Продай Яйцо чувствовала будущее, особенно ближайшее, и ей ничего не стоило предугадать малейшие желания графа. Если же вспомнить, что она была невероятно хороша, в самую меру хороша, и что целых четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней у нее не было мужчин, то вы можете представить что творилось той ночью в спальне графа...

* * *
        Ранним утром в тяжелую дубовую дверь спальни бешено заколотили сначала кулаками, затем стульями и скамейками. Утомленный граф довольно спокойно отнесся к этому факту. Он встал, открыл дверь и... очутился в руках своих подневольных наложниц.
        "Нахлебались зелья...- недовольно подумала Гретхен Продай Яйцо, рассматривая их блестящие страстью глаза.- Разве можно столько".
        И зарылась с головой в подушки - даже ведьмам нужно время, чтобы восстановить силы после более чем бессонной ночи.

* * *
        Кофе с коньяком Гретхен Продай Яйцо приказала подать в библиотеку ровно в полдень. Его принес измученного вида Катилина. "Ну и досталось ему..." - посочувствовала ведьма, приметив, что Катилина ее опасается. Опасается, потому, что она женщина.
        Взяв чашечку с кофе, Гретхен Продай Яйцо подошла к окну. Над замком голубело небо, в нем паслись ухоженные барашки облаков. Выпив глоток живительного напитка, Гретхен Продай Яйцо оперлась лбом о холодное стекло и напротив увидела распахнутое окно химической лаборатории. А внизу, на брусчатке внутреннего дворика - графа. Он был наг и даже с высоты третьего этажа выглядел непомерно измученным.
        …Но снится мне,
        Что начали цветы повсюду осыпаться,
        - продекламировала Гретхен Продай Яйцо и, допив кофе, направилась на кухню готовить себе омлет.

* * *
        Через неделю Гретхен Продай Яйцо вернулась в свои хижину и прежнее обличие. Душа Софии из нее испарилась - уж очень безобразной была старуха-ведьма. Еще через неделю Гретхен Продай Яйцо вычитала из колдовских книг, что человек, доведенный до самоубийства, самоубийцей не считается. И, следовательно, душа Худосокова не погибла, а просто переселилась в следующее тело.
        Морская Роса
        Витторио Десклянка, полуитальянец-получех, поссорился с капитаном, вернее, капитан поссорился с ним, потому как проиграл слишком много в канасту. Из корабельной кассы, конечно. И капитан приказал высадить своего судового врача на более чем небольшой коралловый остров, забытый богом в южной части Тихого океана.
        Остров оказался обитаемым - в северной его части под пальмами разметалась небольшая, хижин в десять, деревенька. Население деревеньки - девять мужчин и тринадцать женщин - приняло его радушно, особенно разница в четыре женщины. Детей на острове было мало - сказывалось близкое кровное родство супругов.
        Посетовав на судьбу, Витторио Десклянка построил пальмовую хижину и зажил бесхитростной жизнью полинезийца - ловил рыбу, собирал съедобные раковины или лазал на пальмы за орехами. А когда все это или что-то одно оказывалось в желудке, валялся в зависимости от настроения то на белом прибрежном песке, то на циновках в своей хижине.
        Язык островитян Витторио выучил быстро - в нем не было мудреных слов и понятий, как галопирующая инфляция, эмансипация, уровень заработной платы, карданный вал, инфаркт миокарда и многих других. Видимо, именно из-за убогости словаря островитяне были неразговорчивыми, и Витторио откровенно скучал. А может быть, и не из-за этого.
        ...Конечно, не из-за этого. Просто всю свою жизнь (и не только текущую) он ухлестывал за женщинами и этому занятию всегда отдавал большую часть самого себя - знания, силы, находчивость, обаяние, страсть, наконец.
        А здесь, на этом острове со странным названием Пи-Ту-Пи, он не мог этим заниматься, не мог по той простой причине, что все женщины острова ухлестывали за ним без зазрения совести от утренней зари до вечерней и от вечерней до утренней. Бедный Витторио и шага ступить не мог, не нарвавшись на женщину, похотливо разлегшуюся на песке с поднятыми и разведенными в сторону ногами, и недвусмысленными жестами приглашавшую посетить ее святая святых хотя бы заинтересованным взглядом. Была у островных женщин еще одна дурная привычка - как только Витторио смаривала дневная жара, и он смежал очи под сенью кокосовых пальм, какая-нибудь островитянка, неслышно подбиралась к нему и жадно впивалась в его обмякшие губы. А вечерами, направляясь в свою хижину для сна, он частенько жалел, что нет у него ручной гранаты.
        Витторио предлагал мужьями наиболее рьяных охотниц за удовольствиями, быть внимательнее к чаяниям и нуждам своих жен, но те лишь посмеивались...
        - Через три-четыре луны все будет в порядке...- успокоил его старшина островитян.
        - Что будет в порядке?- не понял Витторио.
        - Они не будут за тобой ухлестывать.
        - Почему?- удивился Витторио.
        - А ты, что, не знаешь, из-за чего женщины теряет интерес к мужчинам?
        Действительно, через некоторое время все образовалось. И вовсе не из-за того, что Витторио Десклянка обессилел. Просто несколько самых отъявленных островитянок после серии жестоких потасовок объявили его своим мужем, и остальные были вынуждены смириться. Правда, раз или два в год, все же происходил "передел собственности", то есть случались перемены в личном составе контингента жен (как правило, после жесткой потасовки), но Витторио этих перемен уже не замечал.

* * *

…Он лежал в виду океана и смотрел, как волны катают по пляжу бесхозный кокосовый орех. Лежал и вспоминал, как десять лет назад душа его вдруг раздвоилась и образовавшаяся половинка заявила, что прибыла из ХХ века и зовут ее Бочкаренко Борис Иванович. И что прибыла она с целью нахождения и последующего изничтожения души форменного негодяя Леонида Худосокова... Много чудесного она ему рассказала и о страшном ХХI веке и о Мишеле Нострадамусе, и о козле Борьке, и о своих друзьях Черном и Баламуте.
        До этого душевного раздвоения Витторио Десклянка был преуспевающим врачом в славном городе Триесте. И если бы ему в те времена сказали, что он забросит свою прибыльную практику и наймется костоправом на трехмачтовый бриг Эксельсиор, беспрестанно курсировавший меж портами Европы, Азии и Нового Света, он, конечно же, не поверил бы. И даже, наверное, перекрестился бы на образа.
        Но так оно и случилось - Витторио вступил на вечно живую палубу. А перед тем, будучи медиком, хорошо знакомым с психиатрией, довольно долго сопротивлялся своей, как он считал, шизофрении, но, в конечном счете, последняя победила. И не только победила, но и привила ему вкус к женской красоте, научила драться ногами и, жульничая, играть в азартные игры. С течением времени Витторио поверил в существование Бориса Бочкаренко (как тут не поверишь?) и не мог более равнодушно думать о том, что где-то там, через сотни лет он, его супруга Вероника и близкие товарищи Баламут и София, Черный и Ольга будут дожидаются в природном застенке мучительной казни...
        И Витторио Десклянка добросовестно обшарил в поисках души Худосокова все портовые города, в которых швартовался Эксельсиор. И не только портовые - в дни длительных стоянок он обыскал и все континентальные столицы. Но напрасно.
        Будучи неглупым человеком, он понимал, что вероятность встречи с искомым весьма и весьма мала. Но, тем не менее, не оставлял поисков, может быть, и потому, что продутый всеми ветрами судовой врач Витторио уже не представлял себя живущим тихой, спокойной жизнью домашнего эскулапа, жизнью, вся ширь которой очерчена границами одного городка. И он искал и искал.
        Иногда его терзали сомнения. "Ведь это моя жизнь!- думал он в минуты слабости. - Почему я должен потратить ее на спасение какого-то человека с такой трудно выговариваемой фамилией Боч-ка-рен-ко? Он прожил свою жизнь в собственное удовольствие, у него есть, то есть будут, симпатичная жена и дети. И вот, он попадет по собственной глупости в руки какого-то Худосокова и я должен забыть о себе, и я должен носится по свету в поисках души этого негодяя".
        Однажды, это было в Константинополе, он решил оставить поиски, вернуться в родной Триест и жениться на толстушке, и родить сына, и назвать его чешским именем, и родить девочку, и назвать ее по-итальянски. Но, когда он собрал уже немногочисленные пожитки, уложил инструмент и уселся на дорожку, ему пришло в голову,- может быть, просто выпил лишку?- ему пришло в голову, что жизнь Витторио Десклянка и жизнь Бориса Бочкаренко, и жизнь Мишеля Нострадамуса - это не отдельные жизни, не отдельные черточки на несуществующей линейке времени, а неотрывные части чего-то очень большого и абсолютно значимого... Чего-то всепроницающего, всесущего, для которого разделение времени на прошлое, настоящее и будущее не имеет никакого реального смысла... А если так (а что это именно так, Витторио уже не сомневался - такого волшебного откровения, как то, что снизошло на него только что, он никогда не испытывал), а если это так, то неизвестно, кто кого спасает. Может быть, это Борис Бочкаренко спасает от чего-то его, Витторио, может быть, сам Мишель Нострадамус спасает Витторио, может быть, козел Борис уже спас его от
чего-то чрезвычайно опасного... И еще спасет.
        А может быть, никто никого не спасает... Как кровь человеческая не спасает своего сердца, как сердце не спасает своей крови, они - кровь и сердце - просто живут своей простой жизнью и не знают, что служат тому, кто во всех отношениях несоизмеримо выше их - служат человеку...
        И Витторио остался на море... В начале прошлого года он нанялся на английский военный корвет, направлявшийся на острова Туамоту в южной части Тихого океана. Что-то толкнуло его на этот нелепый шаг... Толкнуло, и он очутился на этом коралловом острове.

* * *
        - Может быть, судьба назначила мне жребий окончить неспокойную жизнь на этом затерянном островке...- думал он, сквозь прикрытые веки, наблюдая за непритязательной игрой прибоя с разлохматившимся орехом.- Нет... не верю... Что-то должно случится... Непременно должно...
        Но в следующие два года ничего не случилось. Если не считать того, что все мужчины острова один за другим умерли от истощения. Витторио Десклянка остался один. Без мужчин стало совсем тоскливо. К тому же женщины вовсе перестали рожать, и поэтому времени у них было, хоть отбавляй. И они настойчиво отравляли каждую его минуту, от них невозможно было никуда спрятаться...
        И однажды ночью, когда женщины опять перессорились, Витторио сбежал на утлой лодчонке. Он знал, что идти надо на юго-запад, в сторону островов Туамоту.
        И он греб и греб с вечера до утра, а днем, когда жара становилась невыносимой, отлеживался под циновкой из пальмовых листьев. Питался исключительно сырой рыбой, которую ловил с помощью крючка, сделанного из булавки. Через две недели он начал терять счет дням, а еще через неделю - перестал бороться за жизнь.
        - Видимо, тому существу, частью которого я был,- Витторио уже думал о себе в прошедшем времени,- необходимо сменить оболочку моей души. Наверное, ей, душе, надо делать уже другие вещи - плыть рыбой в море, варить пиво или изобретать электрическую лампочку. А Витторио Десклянка, видимо, сделал свое дело... Но коли он часть этого вневременного существа, значит, он не умрет, он потечет по его жилам живою кровью.
        Приходя в себя прохладными ночами, Витторио замечал по звездам, что, несмотря на северо-западные течения и на южный, хоть и легкий, но ветерок, его лодку несет точно на восток. И он успокоился, и перестал хотеть, и перестал видеть, и перестал чувствовать, потому, что понял: лодку несет туда, куда надо. А если лодку в конце жизни несет туда, куда надо, то значит, жизнь он прожил в правильном направлении...
        Потом появилась акула. Глупая - не сообразила, что вытряхнуть добычу из лодки можно одним ударом спинного плавника. Борис никогда не встречался с акулами, и его место занял еще не умерший Витторио. В полнейшей прострации он нацепил на якорный крюк высохшую рыбину и выбросил его за борт. Акула схватила приманку и потащила лодку на запад.

* * *
        Очнулся Витторио в просторной хижине. Все говорило о том, что живет в ней женщина-туземка. Одна.
        Когда в хижину кто-то вошел, он поднял голову. И увидел Худосокова. Нет, глаза Худосокова. Перед ним стояла юная полинезийка с душой Худосокова. Спокойные, умные ее глаза изучали Витторио. И тот вспомнил восточную притчу.

* * *

…Всемогущий визирь бухарского эмира прогуливался в саду после обильного обеда и в розарии увидел Смерть. Та сердито погрозила ему пальцем.
        Визирь, охваченный страхом, бросился вон из сада, вскочил на самого быстрого своего коня и поскакал в родной Самарканд. И только он обнял детей, жену, явилась Смерть и приказала собираться.
        -Что ж, ничего не поделаешь… - вздохнул визирь.- Но объясни, почему ты грозила мне пальцем в Бухаре?
        - Видишь ли, в Книге написано, что конец тебя ждет в Самарканде на этой неделе, а ты в Бухаре застрял.

* * *
        ...Полинезийку, спасшую Витторио, звали Гия, Умом Подобная Полной Луне. Но не Гию, Умом Подобную Полной Луне увидел Витторио, впервые открыв глаза в пальмовой хижине. Стоявшая перед ним на коленях семнадцатилетняя девушка с душой Худосокова была ее внучкой по имени Морская Роса и хозяйкой хижины. А сколько лет было Гие, никто не знал. Одни люди с улыбкой говорили, что она "с приветом", и многие соглашались с ними, другие - что она была всегда и не только в прошлом, но и в будущем. Нельзя сказать, что Гия была колдуньей - он никого не заколдовывала и не расколдовывала, прошлого не угадывала и будущего не предсказывала. Но люди любили посидеть рядом с ней.
        - Если сядешь с ней бок об бок и почувствуешь стук ее сердца, и будешь смотреть туда, куда она смотрит, то увидишь то, что никогда не видел,- говорили знавшие ее островитяне.
        И действительно, сидя рядом с Гией, Умом Подобной Полной Луне на повсеместном, мелко искрошенном временем коралловом песке, можно было увидеть прах всего того, что снедало, останавливало, пленило и делало несчастным каждого человека... А в бирюзовых, блистающих на солнце морских водах, можно было увидеть все оттенки надежд и радостей всех некогда живших людей... А в синем небе можно было увидеть искрящиеся голубые облачка. Они появлялись из-за горизонта, скрывавшего невиданные многоэтажные хижины, населенные странными с ног до головы одетыми людьми, людьми, сновавшими туда-сюда и вверх-вниз, сновавшими, сновавшими, а потом вдруг обращавшимися в голубые облачка...

* * *
        ...Гия все на свете знала, и потому не могла ни с кем общаться - ее никто не понимал, да и она мало, что уразумевала. Когда знаешь все, то мир выглядит как простая вещь. Как глиняная кружка, к примеру...
        Общалась она только с дочерью, особенно если та наседала, а та наседала, особенно последние дни.
        Когда Витторио узнал, что старуха Гия знает все, в том числе и будущее, он задал ей вопрос. Вернее, это Борис задал этот вопрос, потому как звучал он следующим образом:
        - А вот мой друг Баламут общался с Господом Богом и Он сказал ему, что совсем еще не знает, чем все созданное им кончится, то есть, что Он еще не решил ничего насчет нас и мироздания... Как в таком случае ты можешь знать будущее?
        - То, что создал Бог, не может исчезнуть,- ответила старуха.- Вот не исчезло же твое прошлое, не исчезли твои прожитые жизни...
        - Бог назвал все это своей фантазией... Море, небо, облака, человека... И то, что человек придумает, тоже назвал своей фантазией...
        - Ты не понимаешь... Для Бога мысль и действие - одно и тоже.
        - А как же будущее? Оно существует?
        - А Борис Бочкаренко?- старуха выговорила эти слова с затруднением.- Он существует?
        - Значит, все же будущее нельзя изменить...- задумался Витторио.- Значит, я зря гонялся за душой Худосокова все эти годы...
        - Будущее бессмертный души нельзя изменить...- проговорила старуха, рассматривая мелко искрошенный временем коралловый песок.- Но можно изменить будущее тленной оболочки.
        - И что же мне теперь делать? Возвращаться домой?- спросил Витторио скорее сам себя.
        - А как же душа Худосокова? Она же в Морской Розе... И если ты ее не укротишь, эта девочка, в сердце которой много зла, погубит много людей. Я знаю, только ты можешь спасти их.
        - Каким образом? Убить ее, твою дочь?
        - Если ты ее убьешь, ее душа вселится в другое тело, и будет продолжать творить зло... Ты женись на ней и стань ее господином. И оберегай ее от зла...
        Витторио так и сделал. Он женился на Морской Росе, первенца своего назвал Карелом, а девочку, появившуюся второй - Стефанией. Второй мальчик, Борис, родился уже в Триесте.
        Нельзя сказать, чтобы неукротимый, а иногда и откровенно злостный характер супруги доставлял Витторио много хлопот. Во многом ему помогало знание, что он не только живет с этой женщиной, но и спасает от нее человечество. И продолжал ее любить и после того, как во время очередной ссоры Морская Роса бросила ему в лицо, что Гия, Умом Подобная Полной Луне убедила Витторио жениться на своей дочери только из-за того, что других более-менее сносных женихов на острове не было.
        Вот так вот. Любая философия преследует практические цели. Если нет низменных.
        notes
        Примечания

1
        То есть обрюхатил его драгоценную дочь.

2
        Трибунал для гугенотов (протестантов).

3
        В те времена так называли Карибское море.

4
        Недавно я к своему великому удивлению обнаружил описание этого моего похода в книге Яцека Маховского "История морского пиратства".