Хранить вечно. Дело № 1 Борис Борисович Батыршин
        Хранить вечно #1
        Наш современник находит на чердаке своей дачи рабочие журналы секретной лаборатории, закрытой и преданной забвению давным-давно, в середине тридцатых годов. Он сам когда-то в свои студенческие годы раскопал эти журналы в кучах старого хлама, работая на расчистке подвалов своего ВУЗа - нашёл, заинтересовался, забрал домой, да так и забыл.
        И вот, спустя сорок лет без малого руки, наконец, дошли, чтобы разобраться в старых лабораторных записях и попытаться реализовать то, что в них изложено. А именно - изготовить загадочный механизм, чертежи которого нашлись в журналах. И, конечно, испытать готовое устройство на себе, любимом!
        Но кто же мог знать, что эта опрометчивая попытка обернётся самой настоящей пересадкой разума в тело «трудного подростка», воспитанника трудовой коммуны, над которой шефствует "специальный отдел" всесильного ОГПУ? А уж помыслить о том, с кем сведёт его эта невероятная история и чем придётся заниматься - невозможно даже в самых больных, в самых горячечных фантазиях
        Хранить вечно. Дело № 1
        ПРОЛОГ
        - Ну что, взяли? - аспирант наклонился к носилкам. - Немного уже осталось, ходки две-три.
        - А потом? - спросил Лёха. Возиться с пыльным хламом в подвале корпуса «А» надоело ему до чёртиков. В горле немилосердно першило, на зубах скрипела кирпичная крошка, - индийские джинсы, купленные всего неделю назад этой весной и неосмотрительно надетые сегодня вместе со старой безрукавкой с олимпийским мишкой и пятью разноцветными кольцами, давно посерели от пыли. Имелась, правда, брезентовая куртка-стройотрядовка, густо усаженная эмблемами и надписями, но в подвале было жарко, а надевать её на голое тело не хотелось…
        - А потом обед. - ответил аспирант. Вчерашний дипломник был назначен к нам руководителем практики. - Час на перекус и отдохнуть, а потом на склад, на хоздвор. Завтра надо начать выравнивать стены, если сегодня не получим цемент - с утра нам светит простой. Михалыч узнает - голову снимет!
        Михалычем звали завхоза кафедры - мужчину несговорчивого, дотошного и чрезвычайно злопамятного. Так что, случись простой, да ещё и по их собственной вине - аспиранту ещё долго будет за это икаться. Да и студентам мало не покажется - работу-то принимает завхоз, и он же закрывает наряды, которые надо потом предъявлять в комитет комсомола и деканат…
        - Кирпич бар, раствор йок - сыжу, куру… - Генка Прокшин немедленно ответил переиначенной фразой из старой миниатюры Райкина. Гена, как и многие из нашей группы, в прошлом году отметился в минусинском строяке и набрался там специфических речевых конструкций.
        Лёха подхватил носилки со своей стороны, крякнул и поднял. Было тяжело.
        - И на кой чёрт кафедре эта дыра… - недовольно пробурчал аспирант. Ему, как старшему в трудовом коллективе, следовало изображать трудовой энтузиазм, однако духота и подвальная пыль, похоже, и у него сидели в печёнках. - В выделенных комнатах вон сколько места, хоть в футбол играй…
        Они потрусили к дверному проёму, ощетинившемуся по краям свежевыщербленными кирпичами.
        - А правда, что об этом подвале никто не знал? - спросил Лёха.
        - Никто. - отозвалось начальство. - Кафедре выделили две подвальные комнаты под лабораторию. А когда стали обдирать со стен старую штукатурку - нашли заложенный кирпичом проём. Ну, расковыряли, а за ним нашлись ещё два, поменьше. Завхоз нарочно интересовался в архиве - нигде они не обозначены.
        - А раз не обозначены - значит, их как бы и на свете нет. - поддакнул напарник. - Можно делать с ними, что угодно!
        - Угу. Завкафедры, как узнал об этой находке - скомандовал немедленно приводить помещения в порядок и в первую очередь заносить туда аппаратуру. Чтобы, когда самоуправство обнаружится - поздно было бы что-то переигрывать. А то ведь институтское начальство прознает о дармовых площадях и отберёт, вякнуть не успеешь…
        Лёха не собирался вякать, или каким-то иным способом проявлять интерес к дополнительным рабочим площадям, но счёл необходимым кивнуть.
        - Когда стали осматривать находку - оказалось, что тут и вентиляционные каналы проложены, и даже проводка сохранилась. - продолжал аспирант. Конечно, придётся менять, сам видел, какое там старьё: проводка вся внешняя, на фарфоровых изоляторах, провода кое-где в резине, а кое-где вообще в ткани, пропитанной лаком.
        - Аппаратура тоже старая. - сказал Лёха. - На одной из шкал увидел надпись на немецком, нашёл шильдик на задней панели - «Телефункен», тысяча девятьсот двадцать шестой год!
        - По ходу, эту лабораторию как в тридцатых забросили, так о ней и забыли. Ну-ка, осторожнее, косяк…
        Носильщики миновали обширное подвальное помещение и выбрались в узкий коридор. Теперь предстояло подниматься по узкой крутой лестнице, то и дело цепляя носилками обшарпанные стены, потом тащить носилки на задний двор, к институтской помойке. Туда ещё вчера привезли мусорный контейнер, и студенты успели наполнить его уже почти наполовину.
        Здание института было построено ещё до революции. С тех пор появились новые корпуса, но администрация ВУЗа, а так же несколько старейших кафедр, с которых начиналась его история, остались на прежнем месте. Остались - и постоянно испытывали недостаток в помещениях, следствием чего и стало переселение одной из учебных лабораторий в подвал. Сроки горели, работы следовало закончить к началу учебного года кровь из носу - а потому декан распорядился снять часть студентов с производственной практики на кислородном заводе и бросить на аврал. Выбор пал на Лёху, Генку и ещё двоих студентов, как имеющих стройотрядовский опыт. И способных не только таскать носилки с мусором, но и более-менее квалифицированно управляться со стяжками, штукатурными работами, малярными валиками и даже несложной столяркой - в новообретённых помещениях требовалось вставить дверные косяки, сколотить из бруса и толстой фанеры лабораторные стеллажи. А потом - покрыть стены, двери и потолок белилами и масляной краской радующего глаз цвета детской неожиданности.
        Обычная, в общем, работа, за который институт к тому же неплохо платил. Не так, как в Минусинске, где они прошлым летом строили бараки для рабочих, монтирующих оборудование на новой ТЭЦ, но тоже неплохо.
        Опыт - его не пропьёшь. Да и характеристика от руководителя практики не помешает - оттого Лёха и старался, демонстрируя лояльность к родной кафедре и трудовой энтузиазм.
        Носилки опрокинулись, и их содержимое посыпалось в контейнер, подняв густое облако пыли. При этом некоторая часть угодила мимо железной лоханки, но Лёха исправлять огрех не стал. Вон, начальство тоже сделало вид, что ничего не заметило - а ему что, больше всех надо?
        - Покурим? - предложил аспирант. Лёха согласно кивнул, хотя и не курил, бросил. Они уселись на брошенный тут же, рядом с контейнером, квадратный вентиляционный короб, по лужёной поверхности которого разбегались цинковые звёзды. Аспирант завозился, выуживая из кармана пачку «Союз-Аполлон» и зачиркал спичками, а Лёха от нечего делать стал рассматривать валяющийся рядом с контейнером мусор.
        Мусор этот оказался примечательным - четыре большие амбарные книги в истёртых, истрёпанных по краям картонных переплётах. На верхней Лёха разобрал полустёртую надпись тёмно-синими чернилами - «Лабораторная тетрадь №…» под типографски отпечатанным «Книга учёта». Рядом - россыпь неразличимых лиловых штампов.
        Это, надо полагать, рабочие журналы, подумал он. Уж сколько лет прошло, никак не меньше пятидесяти, а записи в лабораториях до сих пор ведут в таких вот амбарных книгах. Наверняка страницы рыхлой желтовато-серой бумаги, разлинованные, с особым местом для даты и подписи в нижнем правом углу. Только в те времена писали перьевыми ручками, окуная их в особые чернильницы-непроливашки. И почерк у большинства людей был не в пример лучше, чем сейчас - сказывались школьные уроки чистописания в начальных классах. Лёха ещё их застал первоклашкой, и помнил, как старательно выводил палочки и крючочки в линованных наискось тетрадках, особо следя на правильным нажимом и наклоном…
        Аспирант прикурил, бросил спичку в пожухлую траву на газоне и стал смотреть вглубь хоздвора. Там двое студентов в синих спецовках сгружали из кузова с грузовичка на асфальт серебристые сосуды Дьюара, на боках у которых красовались большие, сделанные по трафарету, надписи «АЗОТ» - согласно ГОСТу, жёлтой краской на чёрной полосе. У одного из сосудов над длинной горловиной курилась лёгкая прозрачная струйка пара.
        - Вот рукожопы… - прокомментировал аспирант. - Стукнули что ли, пробку сбили при погрузке? А нам потом за бракованный дьюар отписывайся…
        Лёха сочувственно покивал, хотя ему не было особого дела до испорченного имущества. Ну, стукнули и стукнули - не в первый раз, и не в последний, вон скодько порченых дьюаров в кладовке на кафедре… Другое дело - старые рабочие журналы; любопытно, чем занималась лаборатория, которую потом запечатали так старательно, что забыли вывезти документы и оборудование?
        А может, всё это и не собирались вывозить? Ни допотопные, с надписями готическим шрифтом, приборы, измерительные приборы. Ни стоящее посреди дальней из двух комнат деревянное кресло, сплошь обмотанное проволоками - помнится, Прокшин, увидав его, отпустил шуточку насчёт электрического стула. Ни развешанные кое-где по стенам выцветшие графики и таблицы, ни размытый аэрофотоснимок какого-то озера с неразборчивой надписью в углу от руки…
        Вставать не хотелось. Лёха дотянулся до стопки журналов ногой и подгрёб их к себе. Ну-ка, что там? Ага, «Лаборатория нейроэнергетики», ноябрь 1929-го года, ответственное лицо, имя-фамилия. Надпись полустёрта, но разобрать можно: Евг. «Евг. Гопиус».
        А вот это уже интересно: при ближайшем рассмотрении на одном из штампов он разобрал надпись «Совершенно секретно». И ниже, едва различимое, но от того не менее впечатляющее - «Хранить вечно». Поверху же, на приклеенной к картону бумажной полоске отпечатано на машинке: «Специальный отдел ОГПУ СССР».
        О как, привет из подвалов Лубянки! Лёха воровато покосился на аспиранта - тот всё рассматривал грузчиков с битым дьюаром, - поднял журналы, и принялся засовывать их за пояс джинсов. Спустимся вниз, прикинул он - переложу в сумку, а пока так...
        Разумеется, его манипуляции не остались незамеченными.
        - На кой тебе этот хлам? - спросил аспирант. - Просто так спросил, с ленцой, больше для порядку - чем это занимается подчинённый?
        - Родители на нового Дюма макулатуру копят. - нашёлся Лёха. - Мусор-то всё равно сожгут, а они вон какие тяжёлые!
        И в доказательство взвесил стопку журналов на ладони - так, чтобы подозрительные надписи не попались напарнику на глаза.
        - Ну, если на Дюма, тогда ладно. - милостиво согласился аспирант. А я вот на Сименона собираю, пять кило осталось.
        К сожалению, недогадливый студент намёк на необходимость поделиться проигнорировал. Аспирант мог, конечно, употребить власть и изъять ценное вторсырьё, но связываться не захотел - в конце концов, им работать вместе ещё целую неделю, и незачем портить отношения из-за такого пустяка. Он встал, бросил окурок на асфальт, раздавил подошвой и пошагал через двор.
        Лёха подхватил одной рукой носилки и заторопился следом, придерживая другой рукой амбарные книги так, чтобы они не выпали из-за пояса. Ничего, вечером, дома он рассмотрит их хорошенько - интересно же, настоящая историческая загадка! А историю Лёха любил, ещё со школы. Он даже собирался поступать в историко-архивный институт, но испугался экзамена по английскому. В этом же ВУЗе преподавала когда-то математику его родная бабка - она и подготовила непутёвого внучка к вступительным экзаменам. А заодно, замолвила словечко перед кем надо в приёмной комиссии. А как иначе? Лёхе, как и многим его ровесникам, совсем не хотелось идти в армию. Тем более, что на дворе стоял восьмидесятый год, и слова «ограниченный контингент советских войск в Афганистане» были у всех на слуху…
        Дверь, ведущая в подвал, открылась, и они стали спускаться в душный пропылённый полумрак, скупо освещённый редкими лампочками в решётчатых колпаках. До обеда предстояло сделать ещё две или три ходки.
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. «…имени товарища Ягоды»
        I
        По потолку ползла муха. Большая, жирная, угольно-чёрная, со слюдяными, отливающими синевой крылышками - на белой плоскости она сразу бросалась в глаза. Наверное, подумалось мне, потолок кажется ей необъятной равниной, исчерченной то тут, то там неровными параллельными бороздками - следами малярного валика. А одинокая электрическая лампочка в жестяном абажуре, висящая на скрученных проводах представляется перевёрнутому мушиному взору гигантским футуристическим сооружением…
        Муха снялась с потолка и, густо жужжа, принялась нарезать круги вокруг «люстры».
        Где это я, а? Нет ответа, хоть ты тресни…
        Итак. Я лежу на белых простынях, укрытый по самый подбородок колючим, жёстким одеялом. Если чуть приподнять голову - видна будет спинка кровати, набранная из облезлых никелированных прутьев с такими же облезлыми никелированными шишечками. Тот ещё раритет, пожалуй, современник убогой «люстры». Скрученные в жгут провода протянуты от неё к выключателю на крошечных фарфоровых грибках-изоляторах - ну и древность… Пахнет резко, тревожно - раствором хлорки, которым когда-то мыли полы в больницах и поликлиниках. Позже их заменили не столь едкие моющие средства, но память сохранила запах - и сейчас услужливо извлекла его из дальнего уголка мозга…
        Я привстал на локтях. Интерьер маленькой комнаты (палаты? Пожалуй…), в которой я, как выяснилось, пребывал в полном одиночестве, вполне соответствовал никелированным шишечкам и лампочке в жестяном колпаке, с допотопной внешней проводкой. Тумбочка, выкрашенная в буро-коричневый цвет. Табуретка - уродливая, капитальная, на толстых ножках, с сиденьем, набранным из дощечек с продолговатой дыркой посредине. Белая филёнчатая дверь, окошко поверх притолоки, стекло замазано кое-как белилами. Напротив двери окно с широченным подоконником; за окном весело светит солнце и колышутся ветви деревьев. Крошечная форточка приоткрыта, и из неё долетает сюда, в палату, целая симфония звуков: бодрые молодые голоса, фырканье автомобильного движка, чей-то низкий рассерженный бас, что-то кому-то выговаривающий. Прорываются и реплики этого «кого-то» - звонкие, задорные… мальчишеские? Пожалуй, что да.
        Я прищурился - солнечные лучи бьют прямо в глаза, ярко, весело. Лето? Поздняя весна? Осень, нет, листва на колышущихся за стёклами ветках яркая, свежая, майская…
        И тут меня пробрало. Сразу, внезапно, вдруг, до ледяного пота.
        Кто я, а?
        Нет, правда: лежу себе, считаю мух под потолком (ну хорошо, одну-единственную муху), солнышком любуюсь, а кто я такой - понятия не имею?
        Как, впрочем, и то, где я нахожусь. Но это, пожалуй, может и подождать, тем более, что тут хотя бы какая-то ясность имеется - в больничной палате, на койке.
        Хоть какая-то определённость...
        Руки сами по себе откинули одеяло, ноги опустились на пол - дощатый, щелястый, крашеный такой же тошнотворной бурой краской, как и тумбочка с табуреткой. Ноги, между прочим, молодые, не слишком волосатые, довольно чистые… на левой голени отсутствует круглый шрам, память о залеченном лет двадцать назад воспалении надкостницы.
        Стоп. Двадцать лет? Да этой ноге, как и приложенному к нему телу никак не больше шестнадцати лет! Об этом куда вернее, чем густота волосяного покрова или рисунок мышц, говорит бурлящая в каждой клеточке энергия.
        Кстати, с мышцами у меня так себе - руки, конечно, не назовёшь палочками, но нормальными бицепсами и не пахнет. И кисти какие-то неубедительные… А вот волосы на голове подстрижены под машинку, причём совсем недавно - в чём я немедленно и убедился, проведя пятернёй по макушке.
        Зеркало, мне зеркало!
        Нету зеркала. Даже раковины нет, не говоря уж об обычной для нормальной больничной палаты двери в туалетную комнату.
        Скрипнула дверь. Я обернулся - в дверном проёме стояла дородная женщина в больничном халате и старомодной белой же косынке на голове.
        - Уже проснулся, Лёшенька, голубчик? - говор у неё был с мягкими малороссийскими нотками. - Вот и хорошо, вот и ладно. Только не вставай, тебе ещё нельзя.
        Я, словно во сне улёгся обратно на кровать и стал нашаривать одеяло.
        - Пока Василий Игнатьич тебя не посмотрит - чтоб ни-ни! - продолжала гостья, добавив в голос начальственных интонаций. - Давай-ка я тебе одеялко подоткну... Водички принести, попьёшь?
        И принялась сноровисто приводить в порядок моё лежбище. Я молчал, не в силах издать хотя бы звук.
        «…Лёшенька? А ведь меня действительно зовут Лёша, Алексей - память торопливо выдала этот обрывок информации…»
        Под потолком гудела, описывая круги вокруг лампочки, муха.
        Василий Игнатьич меня добил. Вернее не меня, а мою вконец запутавшуюся память, упорно подкидывавшую совсем другие образы, разительно контрастирующие с тем, что воспринимали органы чувств.
        Во-первых, внешность - почти гротескный облик старенького домашнего доктора из довоенных фильмов. Даже седенькая бородка а-ля доктор Чехов была в наличии. Да что там бородка - пенсне! Штришок, который нарочно не придумаешь.
        Во вторых, одежда. Строго говоря, ничего необычного - круглая докторская шапочка, как у Айболита в детских книжках и белоснежный халат, накинутый поверх старомодного костюма-тройки. Из кармашка пиджака, откуда полагалось бы выглядывать уголку носового платка, торчала трубочка из желтоватого пластика с широкой воронкой на конце. Эту трубочку Василий Игнатьич и извлёк со словами «Кхе-кхе-кхе, юноша, поднимите-ка вашу рубашку…
        Трубочка? Как бы не так - стетоскоп, причём не из пластика а из самого настоящего дерева! Пока я пытался удержать всплывшую в памяти картинку - врач «Скорой помощи» в салатовом костюме с бейджиком на груди вставляет в уши блестящие наконечники гнутых трубок, висевшие до того момента на шее, и прикладывает к моей груди, заросшей седоватым кустистым волосом, блестящий обрезиненный кругляш, - «доктор Айболит» задрал у меня на груби рубаху, прижал раструб своего инструмента к моей коже и приник к другому ухом. Последовали неизбежные «Дышите… не дышите… повернитесь спиной… снова дышите…», после чего стетоскоп»вернулся в карман, а в руках у эскулапа появилась чайная ложечка, извлечённая из того же кармана. Кажется, серебряная.
        Объяснять, что последовало за этим? Вот и я думаю, что незачем. Есть вещи постоянные, неизменные. Как египетские пирамиды или Баальбекская платформа.
        И снова ослепительная вспышка в мозгу: я стою, закинув голову, под пронзительно-голубым ливанским небом и любуюсь колоннами из бледно-песчаного камня. Флэшбэк, художественный приём, который так любили в моё время кинематографисты и писатели-фантасты, предпочитающие писать о попаданцах.
        …Фантасты? Попаданцы? В моё время? Это, простите, в какое?..
        Плохо дело. Ничего не понимаю…
        Ложечка отправилась следом за стетоскопом. «Айболит» постучал меня согнутым, твёрдым, как дерево, пальцем по груди, потом по спине, под лопатками. В какой-то момент я ожидал, что из кармана возникнет резиновый, на блестящей ручке, молоточек, и меня заставят перекинуть ногу на ногу и примутся стукать по коленям. Но - обошлось. Василий Игнатьич довольно кхекнул и глянул на меня поверх своего пенсне.
        - Что ж, юноша, на мой взгляд вы полном порядке. Галина Петровна, - он повернулся к давешней медсестре, маячащей у него за спиной, - Молодой человек может быть свободным. Послезавтра зайдите в медпункт, я ещё раз вас осмотрю.
        Это уже мне. Я сел, спустив ноги с кровати.
        - Так я могу идти… доктор?
        - Конечно, можете. - добродушно отозвался он. - Вот, сейчас Галина Петровна принесёт вашу одежду - и отправляйтесь. Если поторопитесь - успеете ещё в столовую, обед как раз заканчивается. Или, может, сказать принести вам сюда?
        Я помотал головой - «обойдусь, мол». И тут же пожалел: столовая означает людей, с которыми придётся здороваться, сидеть за одним столом, разговаривать. А я к этому готов?
        Не готов, даже близко. Но, как говорится - слово не воробей. В конце концов, в столовую можно и не идти.
        Только я об этом подумал, как понял, что хочу есть. Да что там, я голоден, как волк! В животе немедленно заурчало, возник откуда-то запах картошки фри и куриных окорочков в панировке - привет кентуккийским цыплятам и полковнику Сандерсу, необыкновенно, кстати, похожему на доктора Василия Игнатьича.
        Вот что значит дурные привычки городского жителя…
        Городской житель? Это кто, я, что ли? И в каком городе я жил? Что ещё за полковник со своими цыплятами из какого-то, прости господи, Кентукки? И вообще, к черту подробности - кто я такой?
        …да, жалок тот, в ком… э-э-э… память неполна…[1 - Изменённая реплика Бориса Годунова из пьесы А. Пушкина]
        Я сдержал ухмылку. Что ж, хотя бы одна утешительная новость: если я ещё способен острить, да ещё и с цитатами из классики - значит не всё так плохо.
        Или, наоборот - хуже уже просто некуда?
        - Вот, держи: штаны, юнгштурмовка, обувка тоже. Всё новое, ненадёванное. Твоё, старое, сожгли, потому что порядок такой. Да и что его жалеть, тряпьё-то?
        Я развернул рубашку, лежавшую сверху принесённой Галиной Петровной стопки. Нечто вроде старой солдатской гимнастёрки с накладными карманами, планкой под пуговицы и отложным воротничком вместо стоячего. Ткань плотная, грубоватая, цвета хаки - а ничего так, в стиле «милитари». Вот, кстати, и ремешок имеется, тонкий, из чёрной кожи, с простой латунной пряжкой.
        Что тут ещё? Ага, штаны - тёмно-синие, из тонкого сукна - фасон я после недолгого колебания определил, как полугалифе. К ним полагался ещё один аксессуар, носящий полузнакомое название «гамаши» - нечто вроде чехлов из грубого сукна, которые следовало надевать поверх штанов и застёгивать сбоку на три блестящие оловянные пуговицы.
        Такие вот полугалифе с гамашами, торопливо подсказала память, ещё давно, до войны нередко носили ответственные работники из тех, что помельче. Название «юнгштурмовка» тоже, кстати, из тех лет - оно происходит от униформы немецких коммунистов из Rote Front, наделавших немало шума в конце двадцатых.
        …откуда я всё это знаю? А ведь знаю…»
        Любопытно, отстранённо отметил я, а ведь я думаю об этом, как о давно прошедших исторических событиях, тогда как юнгштурмовка - вот она, передо мной и, судя по всему, вполне актуальна среди местной публики.
        Теперь - обувь. Обувка, как выразилась досточтимая Галина Петровна. Крепкие, грубой кожи, ботинки на шнуровке Ты смотри, действительно, ненадёванные - даже фабричный штамп на подошве цел. «Артель «Кожобувь», Харьков». И - ниже: «1929 г.» И глубоко продавленное в коже клеймо в виде перекрещенных серпа и молота.
        …Тема для размышления? Ещё какая…
        Последний предмет гардероба поверг меня в глубокое уныние. Тюбетейка! Самая настоящая, из синей ткани с несложным узором по краям. В памяти (увы, по-прежнему функционирующей избирательно) тут же промелькнули кадры из фильмов тридцатых ещё годов - пионеры в широких сатиновых трусах, майках и таких же точно тюбетейках.
        И что, мне теперь придётся носить это убожество? Похоже, да.
        Медленно, стараясь тянуть время, я принялся облачаться. Галина свет Петровна не торопила - стояла рядом и то и дело поправляла какой-нибудь мелкий огрех в моём туалете. Юнгштурмовку, как оказалось, надо было надевать поверх исподней рубашки, выпустив наружу завязанные кокетливым бантиком тесёмки на воротнике. Потом была борьба со складками - я, как выяснилось, совершенно не имел привычки носить ремешки поверх подобных рубашек, и пришлось повозиться, сгоняя лишнюю ткань за спину, так, чтобы полы одеяния не топорщились горбом. Изрядно мешало отсутствие зеркала, из-за чего я долго вертелся на месте, пытаясь обозреть себя со спины.
        Но всё когда-нибудь заканчивается. Минут через десять наших совместных мытарств Галина Петровна отошла на два шага, критически обозрела мою облачённую в обновы персону, поправила тюбетейку и, судя по всему, осталась довольна результатом. Я в последней жалкой попытке оттянуть неизбежное одёрнул полы юнгштурмовки и похлопал себя по нагрудным карманам. Пусто.
        - Вещички свои получишь у завхоза. - среагировала на мой жест Галина Петровна. - Это в главном корпусе. Тебе всё равно туда идти на обе, вот и спросишь. Он же тебе повседневное выдаст - голошейку, шаровары, тапочки-спртивки, трусики, всё, что полагается.
        Больничка - вернее сказать, медсанчасть, из тех, что бывают обыкновенно в пионерских лагерях или небольших воинских гарнизонах, - стояла под раскидистыми деревьями, возле засыпанной песком и выложенной по сторонам половинками кирпичей дорожке. Один её конец вёл к большому бледно-жёлтому двухэтажному зданию, украшенному четырёхколонным портиком. Другой же убегал мимо ухоженных кустов к высоченным железным воротам. Над воротами на паре высоких флагштоков развевались красные флажки; на сетчатой вывеске помещалась фанерная звезда со скрещёнными на ней серпом и молотом. Звезда была непривычной, перевёрнутой двумя рожками вверх, как на ордене Красного знамени - отметил я, и тут же забыл об этом нюансе. Потому что ниже звезды дугой шла надпись их фанерных же букв, выкрашенных в красный цвет. Мне эта надпись была видна с обратной стороны, будто отражение в зеркале - и на то, чтобы разобрать её содержание потребовалось несколько секунд.
        «Детская трудовая коммуна имени тов. Ягоды».
        Я простоял, глядя на ворота, наверное, не меньше пяти минут. «Значит, «имени товарища Ягоды»? - колотилось в пустом, как очищенная до блеска хлебной коркой консервная банка, мозгу? - Вот именно, причём с ударением на «О, если кто запамятовал, и категорически не рекомендуется путать…»
        Я помотал головой и огляделся. Вокруг буйствует поздняя весна - иначе, откуда взяться такой сочной зелени, такой ярко-зелёной травке на газонах, без следа жухлой желтизны, пронзительному птичьему гомону в ветвях клёнов, обступивших дорожку? Возле медчасти к кирпичного бордюру приткнулся грузовичок, выкрашенный в тёмно-зелёный цвет - это его тарахтенье я слышал, когда проснулся. Антикварная полуторка ГАЗ-АА, с гнутыми крыльями, проволочной сеткой радиатора, запаской, висящей на дверке кабины, укрытой брезентовым тентом вместо нормальной крыши. Однако, подойдя поближе, я понял, что ошибся - и после недолгих раздумий переквалифицировал агрегат в АМО, что тут же нашло подтверждение в виде в виде блестящего жестяного значка на радиаторной решётке.
        Ещё один раритет? И ещё какой: первый советский серийный грузовик, потомок итальянского «Фиат-15», продукция «Автомобильного московского общества», оно же будущий автозавод им. Лихачёва.
        Выводы, таким образом, выходили не слишком утешительные.
        Несомненно, одно - я заблудился во времени. Всё, что окружает меня, относится к двадцатым-тридцатым годам двадцатого века, тогда как кое-какие прорывающиеся воспоминания относятся к куда более поздним временам. И это при том, что собственная личность по-прежнему оставалась для меня загадкой.
        Что касается окружающей меня действительности - то память исправно выдавала порции сведений, стоило возникнуть подходящему поводу. Очень просто: увидел грузовичок, и сразу вспомнил и марку, и завод и даже кое-какие технические детали. Надпись и перевёрнутая звезда с пролетарскими символами над воротами тоже вызвали некоторые ассоциации - правда, в них только предстояло разобраться…
        Ладно, это потом. А пока имеет смысл дать волю процессу возвращения памяти - пусть и такому, спонтанному и хаотическому. Благо, поводов вокруг сколько угодно, и каждый из них вызывает мгновенный импульс воспоминаний, обогащающий меня новой порцией ценной информации. А пока - я неторопливо шагал по дорожке дому с колоннами. Как назвала его уважаемая Галина Петровна - главный корпус. Видимо, этой самой детской трудовой коммуны.
        И ведь похоже на то: дорожка ухоженная, посыпана свежим золотистым песком; попадающиеся навстречу мальчишки и девчонки (надо полагать, торопятся с обеда на который я, кажется, уже опоздал?) - все опрятно одеты, улыбчивые, энергичные. Мальчики в сатиновых, до колен, трусиках или тёмных шароварах, собранных у лодыжек; сверху - нечто вроде футболок, надо полагать, те самые голошейки. Многие босиком, остальные в лёгких тряпичных тапочках или сандалиях. Девочки, как водится, понаряднее - юбочки ниже колен, нередко плиссированные, и пёстрые блузки, иногда с кружавчиками или вышивкой по вороту. У многих «коммунаров» в руках книжки и тетради, а кое-кто даже читает на ходу - в точности, как в «Приключениях Шурика», заглядывая в книжку через плечо спутника.
        Некоторые, впрочем, предпочитают спортивный стиль: например вон та, хорошенькая, лет пятнадцати, со вздернутым носиком и веселыми живыми глазами, щеголяет в шароварах и тенниске - у этой в руках не книжка, волейбольный мяч. Она задорно улыбнулась мне и, ничуть не стесняясь, крикнула подруге:
        - Новенький! Смотрите, какой красивый, в парадке…
        Я криво улыбнулся в ответ.
        Возраст попадавшихся мне навстречу «коммунаров» был самый разный - попадались и мелкие, лет одиннадцати-двенадцати, и совсем взрослые девчонки и парни с пробивающейся над верхней губой тёмной полоской. Мелькали и взрослые, правда, совсем немного - на некоторых я заметил спецовки из плотной, похожей на брезент, ткани с масляными пятнами. Ну да, коммуна-то рабочая…
        Я обернулся - так и есть, за кронами деревьев пачкала небо угольной копотью тонкая железная труба. Завод? Фабрика? В памяти тут же всплыло название то ли фильма, то ли книги - «Флаги на башнях». Только вот автора, хоть убей, не вспомню. Но - тридцатые годы прошлого века, это точно.
        В широко распахнутых дверях «главного корпуса» стоял пацан лет тринадцати, стриженный под машинку, лобастый, чрезвычайно серьёзный. Среди прочих коммунаров он выделялся строго официальным костюмом, в точности повторявшим тот, что был на мне, да трёхлинейной винтовкой с примкнутым штыком. Оружие было несообразно длинное для его росточка, и пацан держал его обеими руками за дуло - на рукаве я заметил вышитый золотыми нитками вензель «Д.Т.К. им. Тов. Ягоды».
        Между прочим, судя по названию, заведение находится под покровительством чекистов - если обрывки памяти мне не лгут, именно это учреждение и возглавлял Генрих Гершенович… прошу прощения, Генрих Григорьевич. Ну, хорошо, не возглавлял, но фактически, руководил, занимая пост первого зама при вечно больном Менжинском.
        …Вот откуда я всё это знаю? А знаю ведь...
        Ответ возник почти сразу, в ставшем уже привычным режиме флэшбэка. Жёлтая обложка, на ней строгое лицо человека в фуражке на фоне каких-то архивных бумаг и даже, кажется, отпечатков пальцев на дактилоскопической карточке. Название: «Генрих Ягода - смерть главного чекиста». Имени автора я не разобрал, зато ясно разглядел идущую понизу надпись: «Мемуары под грифом «секретно». И, ниже - год издания, 1994.
        То есть, я эту книгу читал? Выходит - да, читал, причём в том самом 1994-м году. Ну, или немного позже.
        Значит, всё-таки попаданец? Вот ведь, прилипло неизвестно откуда дурацкое словечко…. А по-другому не объяснить всплывающие то и дело картинки из восьмидесятых, девяностых годов, даже начала следующего, двадцать первого века? Правда, они совсем уж фрагментарны, обрывочны, ну так лиха беда начало…
        Нет, главное сейчас - это разобраться с самим собой, с воспоминаниями, касающимися собственного прошлого. А прочее рано или поздно приложится.
        - Тебе чего? - неласково спросил часовой и, не дожидаясь ответа, повернулся и крикнул в дверь:
        - Тоха?! Тошка, ты что там, заснул? Тут новенький пришёл, сбегай за Стеценко! Он ведь сегодня дежурный командир?
        Из дверей ответили жизнерадостным «Ага, щас!», потом застучали по полу пятки - судя по звуку, не отягощённые обувью.
        - Посиди тут пока, подожди. - распорядился часовой и кивнул на стоящую возле крыльца скамейку. - Когда ещё Стеценко придёт - что тебе, торчать на проходе, под ногами путаться?
        Я спорить не стал и уселся, куда было сказано. Не прошло и пяти минут, как на крыльце возник пацан в белой, майке-голошейке и синих трусиках - судя по босым ногам, это и был давешний Тоха. Под мышкой он зажимал длинную сигнальную трубу, золотящуюся на солнце начищенной латунью. Он кивнул часовому - «Стеценко занят, пусть немного подождёт…», - встал на краю верхней ступеньки, быстро облизал губы и, вскинув, свой инструмент, издал несколько отрывистых музыкальных трелей. И почти сразу из дверей хлынул поток обитателей коммуны - весело переговариваясь, они торопились в сторону дымящей за деревьями трубы.
        Трубач, поймав мой взгляд, озорно подмигнул и скрылся в здании.
        - Что это было, а? - спросил я у часового. - В смысле - кому сигналили?
        - Кто, Тоха? Так это на работу, после обеда.
        Поток коммунаров быстро редел, и через полминуты из дверей выбегали только одиночки.
        Шагах в трёх от скамейки, возле ступеней возник из ничего большой полосатый кот. Он уселся столбиком и начал умываться, совершенно не обращая внимания на пробегающих мимо пацанов и девчонок.
        - Кис-кис-кис! - позвал я.
        В ответ кот смерил меня презрительным взглядом жёлтых глаз, зевнул, широко разинув розовую пасть, и продолжил прерванное занятие. Я вздохнул и повозился, устраиваясь на скамейке поудобнее.
        Ждать, так ждать. Раз велено, да ещё и таким солидным официальным товарищем - значит, будем ждать…
        Ожидание растянулось на четверть часа. Кот к тому времени закончил умываться и ушёл куда-то по своим кошачьим делам. Я же, не дождавшись очередного просветления в памяти, убивал время, наблюдая за снующими туда-сюда коммунарами. Видимо, сигнал, поданный голоногим Тохой, относился не ко всем - на скамейках появилось довольно много читающих ребят и девчонок, другие шли куда-то с мячами и полотенцами - то ли купаться, то ли на спортплощадку. Пронеслась мимо галдящая стайка пацанов лет десяти- двенадцати - они в шесть рук тащили большой коробчатый воздушный змей и на бегу обсуждали, полетит он, или не полетит. По мне, так не должен - поскольку при таком способе переноски хрупкое изделие наверняка разнесут в клочки задолго до запуска.
        Жизнь, тем временем, кипела. По дорожкам зашкрябали мётлы, двое коммунаров приволокли носилки с песком и принялись посыпать дорожки, другие, с лейками и тяпками, занялись цветочными клумбами. А я сидел и прикидывал, покормят меня сегодня или нет - ползучий голод всё сильнее давал о себе знать. Сколько я не ел, с утра? Со вчерашнего вечера?
        …Вспомнить бы…
        Стеценко оказался парнем лет семнадцати, высокий, широкоплечий, он щеголял не стрижкой под машинку а аккуратной причёской, сделанной явно профессиональным парикмахером. Одет он был так же, как и часовой, в «парадку» - похоже, это была привилегия официальных лиц, да новичков, вроде меня.
        Расспрашивать он не стал. Вместо этого критически оглядел мою особу, поправил поясок юнгштурмовки - «коммунар должен быть опрятным!» - и сделал знак идти за собой. Как оказалось, в столовую, которая была тут же, на первом этаже, в левом крыле здания. Там уже вовсю шла уборка - дежурные в белых халатах подметали пол, вытирали столы и расставляли стулья. Мне принесли тарелку с борщом, ещё одну с кашей, от души сдобренной маслом, и чай с сахаром. Хлеб - толстые серые ломти - прилагался в потребном количестве, так что на следующие минут десять я выпал из реальности, и даже не отвечал на вопросы Стеценко. Тем более, что и отвечать-то было особо нечего: его интересовало откуда я и почему направлен в коммуну - а что я мог ему ответить? Здешние мои воспоминания (флэшбэки, ясное дело, не в счёт) начинались с момента пробуждения в медчасти, а это вряд ли могло удовлетворить собеседника.
        После обеда (мне показали, куда полагается отнести грязную посуду) Стеценко направился на второй этаж, куда из большого холла вела широкая парадная лестница. Я пошёл за ним, ожидая, что вот сейчас меня отконвоируют в кабинет какого-нибудь высокого начальства, на предмет знакомства, расспросов и определения дальнейшей судьбы. Но нет, оказывается, всё решено заранее: Стеценко сообщил, что я зачислен в пятый отряд, и даже провёл по длинному коридору, чтобы показать дверь спальни с латунной табличкой с цифрой «пять». Правда, объяснил он, сейчас отряд в полном составе на работе; находиться же в спальнях днём не полагается, и встреча с будущими товарищами откладывается, таким образом, до вечера. Что ж, тем лучше - при нынешнем душевном раздрае я, пожалуй, не готов к подобной встрече. Надо бы собрать мысли в кучку, прийти в себя, сосредоточиться - и уж тогда...
        Мы снова спустились на первый этаж, где в противоположном от столовой крыле «главного корпуса» помещался актовый зал. «Посиди пока тут, посмотри, - сказал провожатый - Командир твой Семён Олейник. Я сообщу ему, чтобы после работы забрал тебя в отряд. С ребятами познакомишься, о порядках наших узнаешь. На ужин пойдёшь уже вместе со всеми».
        Я, понятное дело, не возражал.
        В зале репетировал театральный кружок. Ставили что-то незнакомое, но явно революционное, и это заняло меня примерно на полчаса, после чего стало скучно. Реплики самодеятельных артистов и непрерывные поучения режиссёра, сорокалетнего, тощего, как щепка, дядьки, видимо здешнего штатного массовика-затейника, не давали сосредоточиться на своих мыслях. Пришлось тихонько пробираться к выходу и выскальзывать в коридор.
        Народу здесь не было; удаляться от актового зала я не рискнул, тем более, что и в коридоре нашлось нечто, куда интереснее безвестной революционной пьесы. Длинный, в половину стены, фанерный стенд с прессой! «Харьковский пролетарий», «Молодой ленинец» - официальные издания, отпечатанные мелким типографским шрифтом на плохой серо-жёлтой бумаге. И дата, одна и та же на обеих газетах….
        Я даже не особенно удивился, получив подтверждение самых пессимистических своих прогнозов. Всё, точки над «i» расставлены. Коммуна имени товарища Ягоды, куда зашвырнули меня неведомые силы, находится на Украине, видимо, где-то возле Харькова, нынешней столицы республики. На дворе - двадцать третье мая тысяча девятьсот двадцать девятого года.
        …Ну что, доволен… попаданец?..
        Чтобы как-то успокоить встрёпанные эмоции, я принялся читать передовицу «Харьковского пролетария». В ней гневно клеймились низкие темпы идущей согласно «совместному постановлению ВУЦИК и СНК УССР полной украинизации советского аппарата» - с грозными обещаниями неумолимо вычищать госслужащих, до сих пор не удосужившихся овладеть украинским языком. А так же - страстными призывами завершить к тридцать первому году процесс перевода на этот язык всех высших учебных заведений республики. Что-то мне это напомнило… что-то важное, но вот что именно? Ладно, потом, а пока - я стал изучать стенгазету «Коммунар» на трёх склеенных больших листах, со статьями, частично написанными от руки, частично отпечатанными на машинке, а так же рисунками разной степени неумелости.
        Интуиция (чуйка, шестое чувство, кому как больше нравится) подсказывала, что вскорости мне самому придётся заняться подобным общественно полезным творчеством.
        И, скорее всего, не только им.
        II
        В этот вечер знакомства толком не вышло: перед ужином пришлось в сопровождении Олейника идти к завхозу, получать положенное «вещевое довольствие» - постельное бельё, повседневную одежду, полотенце «и прочая, и прочая, и прочая». Кстати, моих собственных «вещичек» не оказалось - видимо, я прибыл в коммуну налегке.
        Ещё одна ниточка, за которую не получилось потянуть. А я, признаться, рассчитывал…
        После ужина (макароны с мясом, чай) мы организованно отправились на спортплощадку - предстоял давно, как оказалось, ожидаемый матч по волейболу между сборной коммуны и командой шефствующего над ней местного отделения ГПУ (не подвела логика, не подвела!) - и следующие полтора часа мы провели, сидя на деревянных скамейках, установленных по бокам площадки. Вернее сказать - не сидя, а вскакивая, вопя, потрясая в воздухе тюбетейками, обнимаясь при каждом мяче, забитом «нашими» и хватаясь за голову, когда удача улыбалась гостям. К тому времени я уже выучил имена и фамилии нескольких будущих моих товарищей по пятому отряду. Лёвка Семенченко, высокий, узколицый парубок из-под Житомира, собирающийся стать лётчиком; Олег Копытин, его ровесник и полная противоположность - эдакий боровичок с белым ёжиком волос на голове, чей предел мечтаний составляло получение разряда по слесарному делу; Тарас Перебийнос - уроженец Полтавы, изъясняющийся с неистребимым малороссийским акцентом и всё время рассказывающий о живущем в Туркестане старшем брате, который что ни месяц, шлёт письма с приглашениями к себе.
        Ребята в отряде подобрались примерно одного возраста - от четырнадцати до восемнадцати лет, - все они посещали разные классы школы, а после учёбы - работали на небольшом заводе, составлявшем гордость коммуны имени товарища Ягоды.
        Несмотря на массу полученных сведений, моё представление коллективу оказалось скомканным. Возможно, впрочем, «комотряда» - так называли Олейника и других коммунаров, занимающих аналогичные должности - нарочно не стал устраивать знакомства, видимо, догадываясь, что новичку особенно нечего о себе рассказать? А может, получил на этот счёт от Стеценко или другого местного начальства? Так или иначе, меня это вполне устраивало.
        «Эпохальный» матч (чекисты победили с разгромным счётом 7-15) досуха выжил не только игроков, но и зрителей - а потому, проделав положенные на ночь гигиенические процедуры, для чего в конце коридора имелась душевая с длинным рукомойником и дюжиной выложенных кафелем кабинок с жестяными дырчатыми конусами под потолком, мы стали готовится ко сну. Не все, впрочем - кто-то листал на ночь книжку, кто-то пришивал оторванную пуговицу, а Олейник с Семенченко устроились в углу за шахматами. Я же, отразив вялые попытки Перебийноса втянуть меня в задушевный разговор, сказался уставшим (нисколько при этом не покривив душой), разобрал кровать и лёг.
        Сон, однако, не шёл - даже когда за окном пропела Тохина труба и свет в комнате погас. Обрывки воспоминаний кружились падающими осенними листьями в утомлённом свистопляской этого дня мозгу. Они возникали ниоткуда, мелькали, ударялись одно о другое, разлетались в разные стороны цветными камушками, кусочками мозаики, пёстрыми паззлами - но увы, никак не желали складываться в цельную картину. Я закинул руки за голову и стал смотреть в окно, куда заглядывала большая масляно-жёлтая луна.
        Может, подступающая ночь поможет навести в мозгу порядок? Недаром говорят, что утро вечера мудренее - проснусь вот по сигналу трубы, ополосну лицо холодной водой, погружу за выданную завхозом зубную щётку в картонную плоскую коробку с зубным порошком - и внезапно осознаю, что память вернулась в полном объёме? А что? Очень даже просто, как выразился по какому-то поводу сопящий на соседней кровати Олег Копытин.
        … И, кстати - что такое «паззлы»?..
        …Три слоя, три уровня памяти - и я скользил по ним во сне, и фрагменты воспоминаний послушно вплетались в общую ткань, затягивая прорехи, восстанавливая цельный рисунок, раздёрганный до сих пор на отдельные куски. Но порой прореха оказывалась слишком велика, и тогда приходилось останавливаться и двигаться в обход, осторожно нащупывая путь, чтобы ненароком не сорваться в чёрную пустоту беспамятства и безвременья, откуда - я почему-то знал это наверняка - придётся возвращаться к отправной точке и всё начинать заново…
        Итак, первый слой - это общие воспоминания. Прочитанные за всю жизнь книги, газетные и журнальные статьи, просмотренные фильмы и телепередачи, выученные школьные уроки и прослушанные институтские лекции. То, чего успел нахвататься вольно или невольно, объём накопленных знаний, представлений об окружающем мире в пространственном или временном его измерении, неважно ложных или истинных - причём не персонифицированных, оторванных от личности «восприимца». Настолько, разумеется, насколько это вообще возможно.
        Как ни странно, это слой легче всего поддавался реставрации. Годы, десятилетия легко укладывались в общую мозаику, события вытекали одно из другого, обильно сдабриваясь пластами художественной литературы, научными и не очень знаниями, которых я успел нахвататься за свою жизнь. И то, что я увидел вчера - от названия коммуны до грузовичка АМО и передовицы в газете «Харьковский пролетарий» - отличнейше в эту картину укладывалось. Скажу больше: процесс реставрации этого слоя памяти стартовал чуть ли не с того момента, когда я пришёл в себя в медчасти - в виде тех самых флэшбэков.
        Второй слой - это уже я сам. Моя личная, персональная память, весь объём воспоминаний о прожитой жизни, обо всех этих десятилетиях, миновавших, прежде чем я совершил этот невероятный скачок на сто без малого лет назад. Бытовые сцены, моменты интимные и семейные, увлечения, поездки - всё то, что составляет содержание повседневной жизни любого человека. Тянулись эти воспоминания из сопливого детства примерно до 2018-го года, а дальше лакуны памяти («здесь помню, здесь не помню» - как в незабвенных «Джентльменах удачи») сливались в одно сплошное белое пятно. Причём то, что относилось к этим временам в первом, «общем» слое воспоминаний пребывало в полном порядке - возможно, из-за того, что события эти с моей личной точки зрения произошли буквально вчера, и впечатления о них не успели ещё побледнеть, выцвести от времени.
        Но и тут имелась некоторая обнадёживающая перспектива: оказалось, что если ухватиться за кончик одной из нитей, из которых сплетался первый, «общий», слой - то иногда можно, потянув за неё, вытащить что-то, относящееся и ко второму слою. Как я проделывал это во сне - не спрашивайте. Скорее всего, просто понял, что подобный трюк возможен, но исполнение его придётся отложить на потом, когда я буду уже бодрствовать.
        А ещё я отчего-то совершенно точно знал, что именно там, в этих прорехах памяти и прячется загадка моего попаданства. А значит - есть шанс рано или поздно до неё докопаться.
        Что ж, уже неплохо. Осталось только освоить методику реставрации воспоминаний - и можно приступать…
        Оставался третий слой, воспоминания того, чьё тело я столь бесцеремонно занял. И вот с ним дело обстояло хуже всего, поскольку ни малейшего следа чужого сознания не нашлось в самом дальнем уголке мозга, и оставалось лишь надеяться, что личность бедняги не растворилась в мировом эфире, а заняла освободившееся место - примерно так, как это описано в романе Шекли «Обмен разумов». Впрочем, не совсем - там, если не изменяет мне то, что осталось от моей памяти, «вселенец» наследовал вместе с телом ещё и некий базовый слой сознания - простейшие навыки, общую память и прочее, необходимое, чтобы освоиться на «новом месте». В моём же случае ничего подобного не было - всё, включая бытовые привычки (и, как я надеюсь, профессиональные и иные навыки) принадлежало пятидесятивосьмилетнему мужику, неизвестно по чьей воле оказавшемся в теле пятнадцатилетнего пацана. Хотя тоже, если подумать, то ещё утешение: пацан-то в таком случае оказался бы в том, потрёпанном жизнью, изрядно изношенном теле - и тоже без минимума необходимых знаний и навыков. Ещё неизвестно, что бы я предпочёл на его месте…
        А всё же - этот третий, «юношеский» слой памяти оказался не вполне пуст. Нет, я по-прежнему понятия не имел, где родился Лёха, какую фамилию он носил, кто его родители. Но воспоминания, как выяснилось, начинались несколько раньше пробуждения в медчасти. В памяти всплывали разрозненные обрывки: вот я в комнате без окон - сижу на грубом деревянном кресле, весь опутанный проводами, и даже на голове кожаный то ли шлем, то ли шапочка, от которой кабельный жгут идёт куда-то за спину. Руки и ноги притянуты к креслу широкими кожаными ремнями, что наводит на крайне неприятные ассоциации с электрическим стулом… Вот меня под руки извлекают из кресла и куда-то ведут - взгляд выхватывает висящий на стене мутный аэрофотоснимок с надписью химическим карандашом: «Сейдозеро» и дата, март 1923 года. Вот я в автомобиле, на заднем, широком, как диван сиденье, в обнимку с солдатским вещмешком. Шторки на окнах задёрнуты неплотно, в образовавшуюся щель мне видны улицы большого оживлённого города - ломовые подводы, трамвай, отчаянно звенящий и рассыпающий искры, грузовички, вроде давешнего АМО, легковые автомобили,
открытые или с поднятым тентом…
        Следующая картинка - я в железнодорожном вагоне, в купе - невиданная роскошь для пятнадцатилетнего мальчугана. Мой Сопровождающий, угрюмый, неразговорчивый тип, принимает от конвоира в форменном кителе и с кобурой на поясе картонную папку с надписью «личное дело» и торопливо засовывает её в портфель. Имени-фамилии на папке я не разобрал, зато хорошо запомнил весёленькие жёлтые завязки из шнурков от ботинок.
        И последний «кадр»: купе опрокидывается, словно аппарат, которым снимали этот фильм кто-то швырнул на пол; на меня накатывает приступ дурноты, я падаю спиной на вагонный диванчик, и…
        И всё. Дальше - только кровать с никелированными шишечками, солнце за окном и медсестра Галина Петровна. И вопрос, на который, как ни бейся, ответа не найти: «чьи это воспоминания, мои собственные, или того паренька, чьё место я занимаю?»
        Из этого полусна-полувидения и полнейшего бреда меня выбросил чистый, звонкий звук сигнальной трубы. «“Подъём, подъём! Кто спит, того убьём! « - выводил Тоха или его напарник, чья очередь пришла сегодня поднимать трудовую коммуну имени товарища Ягоды ото сна - и словно услыхав этот жизнерадостный призыв, кто-то бесцеремонно сдёрнул с меня одеяло.
        Я открыл глаза. Олейник, кто бы сомневался…
        - Эй, Давыдов, чего разлёгся? Вставай, сейчас уборку начнём. А ты бегом в умывльню, и смотри не халтурь - сегодня Люба дэчеэска!
        Давыдов - это что, моя фамилия? И что ещё за таинственный «дэчеэска» с девичьим именем? Я сел на кровати и невольно зажмурился - в окно, прямо в лицо, били яркие лучи майского солнца.
        За время короткого визита в «умывальню» - там с утра было довольно-таки людно, коммунары торопились привести себя в порядок перед «поверкой» - я узнал смысл термина «дэчеэска». Всё просто: аббревиатура, скрывающая вполне тривиальную должность «дежурный член санитарной комиссии». Мог бы и догадаться, а то и просто вспомнить - мелькало ведь что-то такое в проглоченных ещё в студенческой молодости сочинениях Макаренко…
        Вообще, знакомство с «Педагогической поэмой» и другой нетленкой, сотворённой советским педагогом-новатором изрядно облегчало мне жизнь - особенно теперь, когда я сумел примирить собственные воспоминания с окружающей меня реальностью. Не совсем, разумеется: зияющие дыры остались, и они, похоже, скрывают самое сейчас для меня важное - как и зачем я оказался «здесь и сейчас»? По какой такой причине сознание стареющего мужчины из первой четверти двадцать первого века перенеслось в тело трудного подростка первой трети века двадцатого? Почему сразу трудного? Очень просто: коммуна явно организована по образцу макаренковской, хотя начальник её и носит фамилию Погожаев - а туда, помнится, направляли сплошь беспризорников и малолетних правонарушителей. Значит, и мой «рецепиент» из таких, но я, как ни старался, не сумел выяснить ничего, относящегося к его биографии…
        Зато со своей разобраться более-менее получилось - утро действительно оказалось мудренее вечера. Конечно, всё это предстоит ещё систематизировать, разложить по полочкам, да просто научиться применять к своей персоне без возникающего ощущения когнитивного диссонанса - но потом, потом…
        А сейчас - я вместе с семью другими пацанами (в нашей спальне восемь человек, в пятом отряде - двадцать, мы занимаем три спальни) стою, выстроившись посреди комнаты, и наблюдаю, как строгий дежурный командир в компании не менее строгой «дэчеэска» Любы Поливановой придирчиво выискивают малейшие упущения в санитарно-гигиенической картине нашего дружного коллектива. И находят, к безмерному стыду, в моём лице. Ногти не подстрижены - кошмар, ужас, Ад и Израиль…
        Что любопытно, выговор за это получил не я, как тип несведущий, ненадёжный и никак пока себя не проявивший, а комотряда Олейник. Надо было видеть, как пошла красными пятнами его круглая физиономия! Но дисциплина здесь, похоже, на высоте - он звонко отчеканил «Есть проследить за новичком!» - и отмахнул правой рукой подобие пионерского салюта. Вообще, как я успел заметить, этот жест сопровождает здесь получение любого официального указания - от распоряжения отнести стул в другую комнату до сдачи рапорта дежурному командиру во время поверки. И коммунарам эти игрушки, похоже, нравятся…
        После завтрака (сладкая рисовая каша на молоке, кубик золотистого тающего масла, чай и вдоволь хлеба) Мы отправились в школу - благо, до окончания учебного года оставалось ещё больше недели. Выяснилось, что члены нашего отряда ходят в разные классы - здесь их называли «группы» - кто в четвёртую, кто в седьмую, а кто и вовсе в девятую. Обучение к моему удивлению велось тут совместно, мальчики и девочки сидели в классных комнатах вместе. А я-то думал, что с раздельным обучением в школах у нас покончили только после войны, году, эдак, в пятьдесят четвёртом - пятьдесят пятом.
        Но к делу. Школа помещалась в отдельном здании позади главного корпуса. На уроки я не попал - меня отвели в кабинет заведующего и предложили посидеть, подождать. После чего, как сообщил Олейник, предстояло собеседование куда как более ответственное и судьбоносное - с самим начальником коммуны. Он сообщил это с чрезвычайно многозначительным видом, подняв к потолку (вероятно, для пущей убедительности) палец. Я проникся, сел на стул и стал ждать, рассматривая от нечего делать корешки книг в обшарпанном книжном шкафу. Обнаружив полку с учебниками, я подошёл, и стал один за другим, вытаскивать их и пролистывать. Раз уж мне предстояло валять дурака, изображая из себя школьника-недоучку - следовало, раз уж подвернулась такая возможность, определить для себя порог знаний. Незачем корчить из себя вундеркинда… как, впрочем, и недоумка. Ничем не примечательный середнячок - вот мой выбор на текущий момент.
        - Интересуетесь, молодой человек?
        Я обернулся. В дверях кабинета стоял невысокий плотный мужчина лет тридцати пяти, с бритой налысо головой и висячими запорожскими усами. Весь его облик прямо-таки вопил о малороссийском происхождении - не хватало, пожалуй, чуба-чуприны и вышиванки - и тем удивительнее было слышать в его устах чистый хрестоматийный русский язык - без всяких там московский «аканий» и ярославских «оканий». В моё время так говорили дикторы на радио - да и то, лишь те, что состоялись в профессии во времена СССР.
        - Извините я так… ждал, и вот, решил посмотреть. - я старательно изображал смущение.
        - Ничего-ничего, это даже похвально! - поспешил успокоить меня незнакомец. - Да ты присядь, в ногах правды нет.
        Я сел на стул, приткнувшийся возле письменного стола.
        - Ну что, нашёл что-нибудь знакомое? - он указал на полку с учебниками. - Для начала… Алексей Давыдов, так?
        Я кивнул.
        - А я - Тарас Игнатьевич Доценко, заведующий школой. - представился он. - Так вот, Алёша, для начала нам надо понять, в какую группу тебя определить. Ты ведь ходил раньше в школу? А мне передали, что у тебя какие-то нелады с памятью…
        Он наклонился, защёлкал ключиком и извлёк из ящика стола листок.
        - Вот: «Частичная амнезия, ожидается прогресс… это значит, что ты забыл, что с тобой было раньше, но это скоро пройдёт, верно?
        Я пожал плечами.
        - Не знаю… доктор, вроде, говорил что-то такое. Да я уже кое-что вспоминаю, только мало и обрывками.
        Насчёт разговора с доктором я покривил душой. До сих пор я ни с кем не обсуждал проблемы со своей памятью. Значит, они здесь и это знают? Что ж, будем иметь в виду. А пока - грех не воспользоваться такой роскошной возможностью.
        - Так вот, насчёт школы… - продолжал заведующий. - Не припомнишь, в какую группу ты ходил? Или попробуем поспрашивать тебя по разным предметам?
        Я помотал головой. Только экзамена мне сейчас не хватало!
        - Про школу - да, помню, я был в седьмой группе. Только, наверное, не успел закончить.
        Тарас Игнатьевич взял со стола карандаш и в раздумье постучал тупым кончиком по столешнице.
        - Пожалуй, сейчас отправлять тебя на занятия не стоит - осталось-то всего ничего, меньше двух недель. Давай сделаем так: летом мы с тобой познакомимся получше, выясним, как у тебя со знаниями, если понадобится - подтянем по каким-нибудь предметам. А ближе к осени уже и решим, в какой группе ты будешь заниматься. Кстати… он посмотрел на меня с лёгкой хитрецой, - как ты относишься к географии?
        - Очень хорошо отношусь! - ответил я. - Это у меня был самый любимый предмет.
        Едва войдя в кабинет, я заприметил в углу, на резной подставке, большой, очень красивый и явно старинный глобус с названиями океанов и континентов, сделанными на английском - и он натолкнул меня на одну любопытную мысль.
        - Вот и замечательно! - обрадовался мой собеседник. - Я как раз преподаю этот предмет. Значит, поработаем вместе?
        Я мотнул головой в знак согласия. Собственно, пришедшая мне в голову идея была проста. Чтобы в моём положении - весьма, надо сказать, неопределённом - чувствовать себя хоть сколько-нибудь уверенно, лучше всего найти некий образец, прототип, по которому и выстраивать своё поведение. И я подумал о том, чтобы выбрать в этом качестве Саню Григорьева, главного героя «Двух капитанов» - лучшего детского (а может, и вообще лучшего) романа в советской литературе. А что? Поведение и мотивация его прописаны Вениамином Кавериным весьма и весьма подробно, разного рода нюансы легко скорректировать, а географию - по сути, стержень Саниных интересов и жизненных планов - я на самом деле всегда любил и знал очень даже неплохо. Да авиацией, если не обманывает память, интересовался всю свою жизнь, а это здесь сейчас популярная тема. Осталось, усмехнулся я про себя, найти Катю Татаринову - и дело, можно сказать, в шляпе…
        Мои мысли прервал задребезжавший в коридоре звонок.
        - Перемена закончилась. - сообщил заведующий и поднялся из-за стола. - Мне пора на урок, а сейчас - давай-ка я провожу тебя к начальнику коммуны.
        - Не нужно, Тарас Игнатьевич! - торопливо отозвался я. - Я и сам дойду. Олейник… наш комотряда вчера показывал, где это.
        - Вот и ладно! - заведующий кивнул, как мне показалось, с некоторым облегчением. - если что, спросишь у постового на входе в главный корпус, он вызовет дежурного командира и тебя проводят.
        Направляясь на приём к начальству, я на полном серьёзе ожидал увидеть кого-то, похожего на Макаренко - каким он представлялся мне по книгам и фильму «Флаги на башнях». Полувоенный френч, маленькие усики, пенсне или очки в проволочной оправе. И обязательно - понимающий, слегка ироничный взгляд и особая манера на равных говорить с собеседником, даже если тому всего-то пятнадцать лет от роду. В общем, готовая икона советской педагогики.
        Действительность же обернулась для меня настоящим сломом шаблона. Начальник более всего напомнил мне счетовода Вотрубу из незабвенного «кабачка 13 стульев», причём, как внешностью - низенький, полноватый, с огромными залысинами и сморщенным, улыбающимся круглым лицом - так и повадками патентованного бюрократа. На лацкане потёртого пиджака я заметил значок - маленький, размером с двухкопеечную монету, тёмно-бордовый кружок с золотой каёмкой и золотым же профилем. Узнаваемая кепка, усы, бородка - какой-то отличительный знак члена ВКП (б)? Никогда не слышал о таких…
        …А может, просто ещё не вспомнил?...
        Со мной «Вотруба» разговаривать не стал, и даже не счёл нужным представиться - видимо, предполагалось, что любой, оказавшийся в этом кабинете заранее знает, что его владельца зовут Егор Антонович Погожаев, и он занимает ответственную должность заведующего детской колонии номер 34, иначе именуемой «Трудовая коммуна имени тов. Ягоды». Вместо этого он ткнул пальцем в узкий кожаный диванчик для посетителей напротив своего, необъятного, как флайдек авианосца, стола, и погрузился в изучение папки с личным делом. Моим личным делом, надо полагать. Фамилии, правда, на таком расстоянии было не разобрать, зато я разглядел фиолетовый штамп Спецотдела - и сразу, в тот же самый момент меня накрыло очередным флэшбэком.
        Комната. Гардероб со стоящим наверху умирающим аспарагусом в облитом глиняном горшке. Книжный шкафчик на тонких ножках (обложки - сплошь фантастика и приключенческие книжки, изредка разбавленные популярными изданиями по военной истории); на шкафчике - проигрыватель «Мелодия» под запылённой прозрачной крышкой. Рядом - несколько моделей самолётов, старательно склеенные из раскрашенного картона - продукция польского журнала «Maly Modelarz». На стене обшарпанная гитара мужественно перекрещена с ледорубом на деревянной ручке - такие ещё называли ВЦСПС-овскими… Да это же моя собственная комната - из благословенных студенческих лет, начало восьмидесятых!
        Картинка сменилась. Стол, настольная лампа со слегка прямоугольным абажуром из толстого зелёного пластика. Угол слегка деформирован, словно оплыл - помнится, я вернул слишком мощную лампочку, и очнулся, только когда в комнате запахло разогретой пластмассой. На столе картонная папка официального вида. Нет, поправил я себя, не папка, а амбарная книга, вся выцветшая, потёртая, растрёпанная по краям. На обложке, под типографской надписью «Книга учёта» значилось: «лабораторная тетрадь №…» А ниже, в выцветшей лиловой рамке знакомый до боли штамп…
        Флэшбэк отпустил меня так же внезапно, как и начался. Я помотал головой, разжал пальцы, мёртвой хваткой сжимающие подлокотник.
        … ГПУ, значит? Совсем интересно. Впрочем, я ведь предполагал что-то в этом роде?..
        - Ты что, оглох, Давыдов? - скрипучий голос «Вотрубы» царапнул меня по сознанию, не вполне отошедшему от флэшбэка. - Второй раз спрашиваю - в отрядом уже познакомился? Вещи получил?
        Я кивнул, не в силах выговорить хотя бы слово. Штампы, буквы на обложке «Личного дела» расплывались. Я заморгал, пытаясь сфокусировать взгляд.
        Не получается. Любопытно, теперь после флэшбэков всегда так, или это особый случай?
        - В школе уже был? В какую группу тебя определили?
        Я в двух словах рассказал о беседе с географом.
        - Претензий, просьб нет? - продолжал допытываться «Вотруба». Я помотал головой. Просьба имелась, конечно - но вряд ли он будет настолько снисходителен, что даст полистать ту папочку…
        И действительно, Егор Антонович сгрёб папку со стола, сунул в выдвижной ящик и с металлическим скрипом провернул ключ.
        - Раз нет - можешь быть свободен. Сегодня отдыхай, а завтра выйдешь с отрядом на работу. Вечером кино, новый фильм привезли, сходишь с ребятами…
        Я понял, что беседа окончена и встал.
        - Разрешите идти, гражданин начальник?
        Это была хулиганская выходка, и она «Вотрубе» не понравилась - судя потому, как скривилась круглая бухгалтерская физиономия.
        - Ко мне следует обращаться «Товарищ руководитель коммуны». - недовольно сказал он. - Или по имени отчеству, но только если не во время общего построения… и вообще не в официальной обстановке. Это понятно?
        Я изобразил глубокое раскаяние.
        - Да, понятно. Извините, Егор Антонович, я не знал…
        - Теперь знаешь. Ну, ступай. И в следующий раз отвечай не «да», а «так точно» и «есть». У нас здесь, знаешь ли, дисциплина…
        Я выскочил за дверь и замер, прислонившись к стене коридора. Рубашка на теле буквально плавала от пота. Проходящие мимо двое коммунаров покосились на меня с сочувствием.
        …Ну, дела! А папочка-то интересная, надо будет иметь в виду…
        III
        Сигнал к обеду привёл меня в чувство. На этот раз мне не нужны были провожатые - я оказался в столовой даже раньше, чем прочие члены пятого отряда, которым надо было ещё пересечь широкий двор, а потому некоторое время сидел в одиночестве, дожидаясь остальных. Как выяснилось, напрасно - разговоров, шуточек, оживления сегодня за обедом не было, на заводе имела место некая «запарка», и часть ребят даже прийти вовремя не сумели, попросив оставить им их порции. Остальные торопливо проглатывали пищу и убегали, не дожидаясь сигнала трубы. В какой-то момент я даже почувствовал себя неловко: люди, можно сказать, горят на работе, а я сижу, расслабляюсь, и если о чём и беспокоюсь, так это чем занять послеобеденное время.
        Но совесть мучила меня недолго - подумать было о чём. Например, о папочке в столе заведующего, которая всё никак не давала мне покоя. Как и о недавнем флэшбэке - если только вид обложки вызвал столь бурный всплеск воспоминаний, то что будет, если заглянуть внутрь? Там спрятан один из ключей к загадке того, что со мной творится, и пока я это не проясню, то дальше, скорее всего, не продвинусь.
        А пока - не сходить ли искупнуться? Я уже знал, что за кленовой рощей, что раскинулась на краю стадиона, находится озерко, и коммунары частенько бегают туда окунуться. Олег Копытин вчера вечером даже успел рассказать, как позапрошлым летом они чистили его от ила, как это было весело и трудно, и каким хорошим и твёрдым стало теперь дно возле берега.
        Решено, иду купаться! Я заглянул в спальню за полотенцем и вместе с другими коммунарами, покончившими с обедом, покинул главный корпус.
        Мне повезло - народу на пляже не было, так что купался я в полном одиночестве. Любопытная деталь - не доходя шагов тридцати до озерка, тропа раздваивалась, и на развилке красовался крашеный белой краской столбик с двумя фанерными стрелками - «М» и «Ж». Пляж для ребят и девчонок, всё ясно, и наверное, здесь принято купаться голышом. Я тоже решил последовать этой практике - шаровары, выданные мне с прочими повседневными шмотками, я взять с собой не догадался, а возвращаться назад в мокрых трусах не хотелось ужасно.
        Купание не затянулось - вода всё-таки была холодной, видимо, тёплые деньки наступили не так давно. Я выбрался на песчаный пляж, поскакал на одной ноге, вытряхивая воду из уха, тщательно, до красноты, растёрся жёстким вафельным полотенцем, оделся и, насвистывая, направился в сторону стадиона. И, проходя мимо давешнего столба-указателя, услыхал девичий смех.
        Девочки шли они как раз с той стороны, куда показывала стрелка с буквой «Ж». Они тоже успели окунуться - волосы у всех троих были влажные. На меня они глянули, как мне показалось, с некоторым подозрением. Любопытно, мелькнула игривая мысль, а у мальчишек тут заведено подглядывать за девочками? Я бы на их месте, да в свои пионерские годы - нипочём удержался бы, тем более, что девочек меньшей мере у одной просто наметились женственные округлости, а достигли достаточно соблазнительных размеров. Да и фигурки у всех трёх очень даже ничего, видимо, сказывается здоровый образ жизни. Или дело просто во всепобеждающем обаянии юности?
        Насчёт подозрений я, похоже, ошибся. Верно всё же сказано: каждый судит в меру своей испорченности, а уж чего-чего, а цинизма я за свои неполные шесть десятков накопил предостаточно. Вот и одна из девочек, та, что шла в середине, задорно мне улыбнулась - явно без всякой задней мысли.
        - А, новичок? Ну как, привыкаешь?
        Да ведь мы уже встречались, с опозданием сообразил я. Вчера, когда я дожидался перед главным корпусом на скамейке, она как раз проходила мимо с волейбольным мячом под мышкой…
        - Так, помаленьку… - ответил я. Девочка (пожалуй, девушка, на вид ей никак не меньше пятнадцати) была симпатичной - немного похожа на актрису Наталью Варлей, только моложе и с копной выгоревших до соломенного цвета волос.
        - Помаленьку - это никуда не годится. - она тряхнула головой, отчего мокрые волосы рассыпались по загорелым плечам. - У нас тут так не принято, придётся пошевелиться!
        - Да я уж понял. - буркнул я и добавил: - Меня кстати Лёха зовут… в смысле, Алёша.
        Она протянула мне руку - ладошка оказалась прохладная и неожиданно крепкая.
        - Я - Таня. А это Оля и Маруся, мы из восьмого отряда.
        Я уже знал, что седьмой и восьмой отряды в коммуне сплошь состоят из девочек.
        - А я в пятом. Только наши все сейчас на работе, а мне только завтра.
        - А сегодня, значит, ходишь один, бездельничаешь? - Таня сощурилась. На этот раз в её голосе прозвучало что-то вроде вызова, и я только тут увидел на блузке эмалево-красный флажок, на котором вместо привычного профиля Ленина красовался круг с пятиконечной звездой и буквами КИМ.
        …ещё и комсомолка! Впрочем, чему тут удивляться?..
        Я что-то пробормотал про то, что решил, пока есть время, познакомиться с коммуной, но меня перебила Оля - маленькая смешливая, с толстой русой косой, обладательница тех самых женственных форм. У Оли КИМовского значка не было, как и у третьей девушки.
        - Ваш отряд сегодня пойдёт в кино? - спросила она. - Новый фильм привезли. Карась говорит, про китайских революционеров.
        - Карась? - удивился я.
        - Митя Карась, помощник киномеханика. - заторопилась Оля. - Он из второго отряда, работает помощником киномеханика. Он бы и киномехаником мог, только ему не позволяют, потому что шестнадцать ещё не исполнилось, и документа не дают. А так - и фильмы крутит, и в город ездит за новыми. Говорит - вот исполнится семнадцать, поеду в Москву учиться на этого… ну, которые кино снимают?
        - На кинорежиссёра. - машинально ответил я. - А можно ещё и кинооператором, это который с камерой…
        Похоже, у симпатичной Оли свой интерес к будущей звезде советского кинематографа с такой запоминающейся фамилией.
        Её подружки при этом содержательном диалоге то и дело прыскали в кулачки.
        - Наша Олька с дружит с Карасём! - подтвердила мою догадку Маруся. Она была совсем маленького роста, с русыми, выгоревшими добела волосами и миловидным личиком в форме сердечка. - Ждёт, когда он станет в Москве знаменитостью, чтобы поехать к нему! И очень-то она будет ему нужна, в столице, небось, своих красавиц хватает!
        - И ничего подобного! - вспыхнула Оля, и стрельнула в подругу злым взглядом.- Всё ты, Маруська выдумываешь, язык без костей!
        Маруся толкнула рукой Таню. Та досадливо поморщилась.
        - Ну, растрещались, сороки… - Похоже, подумал я, она задаёт в этой прелестной троице тон. - А в кино приходи. Найдёшь нас там, ещё поговорим. А сейчас прости, пора!
        И, весело щебеча, унеслись по тропке, оставив меня стоять в одиночестве возле столба с указующими стрелками.
        До сигнала к ужину, за которым должно было последовать кино, оставалось больше двух часов, и это время я провёл в библиотеке. Я ловко уклонился от предложения вступить в библиотечный кружок, которым меня огорошила дежурная - очень строгая девица лет шестнадцати, в очках и вечно собранными в «куриную гузку» губками. Карточку читателя я тоже заводить пока не стал - сейчас меня интересовали только и исключительно подшивки газет, разложенные в свободном доступе на столах. В них-то я и погрузился с головой, и это был самый верный ход за прошедшие сутки. Память восстанавливалась со скоростью необычайной - стоило увидеть заголовок, посвящённый какому-нибудь значимому или не очень, событию, географическому пункту - как на меня обрушивалась целая лавина ассоциаций, и оставалось только сортировать их, укладывать по полочкам, находить каждой своё место.
        Причём речь шла не только об «общей», не относящейся к моему личному жизненному опыту памяти - например, названия некоторых городов, местностей, даже стран вызывали у меня в памяти картины моей собственной жизни, с этими местами так или иначе связанные. Дальше - больше, всё согласно марксистско-ленинской диалектике: случился ожидаемый переход количества в качество, и у меня словно пелена с глаз спала. Прожитая жизнь - начиная со школьных воспоминаний, потом юность, институт, работа, бури, бушевавшие вокруг св стране и мире и мои попытки найти себе место в стремительно меняющейся действительности - всё это уверенно соткалось в единую картину, какая есть у всякого прожившего достаточно бурную жизнь человека. С воспоминаниями о личной жизни тоже было всё в порядке - оказывается, в своё время я неплохо таки погулял, дважды был женат, имел сына, однако, поди ж ты - на пороге шестидесятилетия остался в одиночестве. Что ж, и так бывает, причём нередко…
        Я откинулся на спинку стула и медленно обвёл взглядом библиотеку. Теперь-то я точно знал, где и, главное, когда нахожусь. В той, прошлой жизни я немало интересовался историей, причём именно первая половина двадцатого века всегда была у меня в списке приоритетов - и теперь с лёгкостью вспоминал всё, что относится к году от Рождества Христова тысяча девятьсот двадцать девятому, от Октябрьского переворота (он же Великая Октябрьская Социалистическая Революция) - двенадцатому.
        Итак, что мы имеем?
        В стране вовсю идёт коллективизация - формально она началась меньше года назад, в августе двадцать восьмого, после известного постановления ЦИК и СНК СССР от 1 августа 1928 г. «Об организации крупных зерновых хозяйств». Заявленная цель - преодоление последствий неурожаев и голода предыдущих лет, а так же поддержка темпов намечающейся в стране индустриализации. Последняя широко стартовала после принятия в апреле прошлого года первого пятилетнего плана, и сейчас по всей стране закладываются грандиозные стройки - вовсю работает Днепрострой, вот-вот будут заложены Магнитка, Харьковский Тракторный, Уралмаш и много чего ещё. Формальным главой государства является на данный момент председатель Совета Народных Комиссаров Алексей Иванович Рыков. И тут ситуация далеко не радужная - последние несколько лет высшее руководства страны сотрясают страсти и интриги поистине византийские, что неизбежно вплёскивается и наружу. Борьба с левым уклоном, потом с правым - причём в число правых уклонистов попали те, кто совсем недавно увлечённо громил левых уклонистов. Отгремело «Шахтинское дело»; правый уклон Бухарина,
Томского и самого предсовнаркома разоблачён, разгромлен и предан анафеме на состоявшемся всего месяц назад пленуме ЦК и ЦКК.
        Лейба Бронштейн, он же Лев Давидович Троцкий, проигравший Сталину во внутрипартийной борьбе уже выслан из страны и кукует пока в Турции. Сам Иосиф Виссарионович занимает сейчас должности Генерального секретаря ЦК ВКП(б) и, хотя о наступлении «Года Великого Перелома» будет объявлено только через пять месяцев, к годовщине Октября, всем уже ясно, кто в доме хозяин, а кто досиживает последние деньки с не слишком радужными перспективами. Да вот, взять хоть хотя бы Рыкова, а так же товарища Ягоду, именем которого названа наша коммуна. У Генриха Григорьевича времени, правда, побольше - но финал всё тот же, в одной из ям спецполигона НКВД «Коммунарка»….
        Мир за пределами нашей страны тоже потихоньку закипает. В Китае партия Гоминьдан объявила «период опеки», а заодно, чтобы уж два раза не вставать, разом отменила все гражданские свободы. В апреле в Италии на выборах победила партия фашистов во главе с Муссолини. А Берлине коммунисты дерутся на улицах с полицией, и за этим наблюдает из окна рейхстага председатель небольшой и не слишком влиятельной партии, известной по аббревиатуре НСДАП.
        Что ещё? В 29-м году СССР будет запущен в серию первый из туполевских цельнометаллических бомбовозов АНТ-4, он же ТБ-1. Уже в августе, две такие машины совершат рекордный перелёт по маршруту Москва - Хабаровск - Петропавловск-Камчатский - Сиэтл - Сан-Франциско - Нью-Йорк. Ах да, как же я мог забыть: в феврале в Чикаго на день Святого Валентина гангстеры Аль Капоне, переодетые в полицейских, расстреляли семь человек из конкурирующей банды Морана. Интересно, доживу ли я здесь до того, чтобы увидеть на экране соответствующий эпизод из «В джазе только девушки»? Ох, сомнительно - картина выйдет в прокат в пятьдесят девятом, а в Союзе появится лишь в шестьдесят шестом…
        В общем, времена грядут интересные, бурные - и тем обиднее, что в моей стремительно восстанавливающейся памяти по-прежнему сохраняется очень, очень большая лакуна.
        …Как всё же я сюда попал?..
        Тревожная фортепианная музыка. Рельсы, убегающие под вагоны, мелькающие шпалы сменяются лихорадочно стучащим телеграфным ключом и надписью, белые буквы на чёрном фоне: «Задержать! Задержать! Задержать!» Снова рельсы, клубы пара и дыма, сквозь которые пролетает поезд - и новая надпись: «Но разве можно задержать революцию?»
        Новый план: внутренности роскошного купейного вагона, путешественницы европейского облика в чепцах и диковатого вида ночных рубашках с кружевами заламывают руки, и их крики иллюстрируются мелькающими на экране надписями: «Как они смеют?» и «Что с нами будет?» Потом - коридор в вагоне, замершие в нерешительности китайские солдаты в фуражках, с винтовками в руках - изгиб штыков вызывает в памяти полузнакомое название «Арисака». Напротив солдат - толпа суровых, одетых в рабочие блузы и ватные фуфайки людей, вооружённых винтовками и револьверами. Тот, что впереди что-то каркает, взмахивая рукой, и солдаты, испуганно переглядываясь, складывают оружие на пол.
        Опять клубы дыма с проносящимися чёрными вагонами, плоские тарелки буферов, какие-то цепи и тормозные шланги. И снова внутренности вагона - но на этот раз, похоже, вагона-ресторана. Роскошный интерьер разгромлен, столы, стулья, барная стойка навалена баррикадой, и из-за неё мерзкого вида типы с косыми чёлками и маленькими усиками на одутловатых европейских лицах, хищно щурясь, палят из браунингов. И снова - вагоны, вагоны, чёрный силуэт железнодорожника с флажками. Широкоскулая физиономия искажена воплем: «Остановить! Уничтожить!» И снова белое по чёрному: «…но разве можно уничтожить революцию?»
        Железнодорожная стрелка с фонарём на рычаге, возле неё размахивают руками китайцы - один в форменной фуражке и френче, другой - в спецовке с чёрным от угольной пыли лицом.
        «Там бандиты, убийцы!»
        «Нет!..»
        Китаец в фуражке перекидывает стрелку, собеседник вцепляется ему в горло. А мимо несутся вагоны, и из распахнутых дверей сыплются под откос, теряя свои браунинги, европейцы с характерными чёлками и усиками. Колёса, колёса, стучащие на рельсовых стыках, потом сразу - мужественное лицо китайского рабочего, размахивающего над головой флажком: «Путь свободен… Вперёд, товарищи!..» И снова пролетающие вагоны, и солнце, белый на дымном фоне диск…
        Чёрный экран, надпись «Конец», музыка обрывается торжествующим победным аккордом - завклубом со смешной фамилией Тяпко (тот самый, что вчера руководил репетицией) отлично справился с обязанностями тапёра. Демонстрация новой кинокартины «Голубой экспресс» закончена.
        - Я-то думала, фильм будет звуковой… - Голос Маруси полон разочарования. - А он вовсе даже немой, старьё…
        - Как ты можешь так говорить? - возмутилась Оля. - Фильм только в этом году снят, Карась говорил - режиссёр какой-то знаменитый, из Москвы…
        - Илья Тауберг. - подсказываю. «Голубого экспресса» я в той, прошлой жизни не видел, но имя режиссёра, снявшего трилогию о Максиме» и «Новый Вавилон», конечно, помнил.
        - Да ну… - Маруся наморщила носик. - Я вот слышала, что в Харькове фильмы показывают, заграничные - так там актёры прямо на экране говорят!
        - Зато как интересно! - оборвала подруг Татьяна. - Поезд задерживают из-за какого-то англичанина, который едет договариваться с угнетателями китайского народа против восставших рабочих. Но не тут-то было: запертые в тюремном вагоне арестованные революционные бойцы поднимают бунт, освобождаются, завладевают оружием тюремщиков - и вместе с пассажирами третьего класса, такими же, как они, рабочими и крестьянами, захватывают экспресс! Англичанин и его приспешники сопротивляются, но ничего не могут сделать - и поезд летит вперёд, к победе революции! Вот бы и мне туда, помогать китайским товарищам бороться с угнетателями! Уж я бы…
        Я отворачиваюсь, пряча усмешку. Показать истинные чувства, которые вызвал у меня шедевр Тауберга, и, главное, реакция на него моей спутницы, нельзя ни в коем случае. Не поймёт меня комсомолка Таня. И остальные не поймут.
        Коммунары уже вставали и, шумно переговариваясь, тянулись к выходу. Я поймал на себе недовольный взгляд Олейника - он, как положено комотряда, сидел с коллективом. А я вот оторвался, несмотря на разумный совет, полученный от завкоммуны, товарища Погожаева - да и просто вопреки здравому смыслу, настойчиво твердившему, что давно пора налаживать отношения с товарищами по отряду. Но - прекрасные глаза комсомолки Тани и весёлый щебет её подруг, которых я встретил у входа в зал, уверенно одержали верх - и в итоге фильму мы смотрели вчетвером. А теперь вот приходится ловить на себе недовольные, а то и откровенно завистливые взгляды.
        А, пропадай моя голова! Как-нибудь разберусь и с этой напастью. Вряд ли проявленный сегодня индивидуализм и нетоварищеское отношение к культмассовым мероприятиям грозят мне «тёмной» в спальне, после отбоя - а всё прочее я как-нибудь переживу.
        Раз уж напросился на прогулку с девушками, то развлекай их, как можешь - эту простую истину подсказывал мне весь мой жизненный опыт. Даже если одна из них правоверная комсомолка, а другая по уши влюблена в местного кустаря-одиночку с кинокамерой. Я и старался вовсю: начал с обсуждения просмотренного фильма, прошёлся по недавним событиям китайской истории, припомнил войну с Японией (не ту, которая должна разразиться через восемь лет, а другую, с маньчжурской империей Цин, девяносто четвёртого-девяносто пятого годов прошлого, девятнадцатого века. Потом заговорил о восстании ихэтуаней, именуемом здесь боксёрским - после чего плавно перешёл к монастырю Шаолинь. Замысел тут был достаточно коварный: мало поразить спутниц своей политграмотностью и эрудицией, надо ещё и заинтересовать их легендами о таинственных китайских мастерах, чьё искусство позволяет (при некотором усердии, разумеется) достичь духовного и телесного совершенства. И не прогадал: девушки немедленно загорелись, заахали - «ой, хорошо бы и нам попробовать!..» - чего мне, собственно, и требовалось. В своё время я немного занимался ушу (в
сугубо оздоровительные целях, не подумайте чего лишнего!), и предложил при случае продемонстрировать кое-что на практике. И, конечно, на волю случая мы полагаться не стали - назначили встречу на завтра, на стадионе, после ужина, когда народу будет поменьше и наши упражнения не привлекут ненужного внимания.
        Та часть меня, которая управлялась юношескими гормонами, возликовала, представив в красках, как будет показывать симпатичной Тане базовые движения и связки, поддерживая ладонями её стройные ножки и талию. Другая, пятидесятивосьмилетняя, брюзжала что-то на тему нездоровой тяги к малолеткам и вообще, пустой траты времени - но тёплый майский вечер, прелесть романтической прогулки в сочетании с упомянутыми уже гормонами не оставляли голосу разума ни малейшего шанса быть услышанным. Позади и немного левее производственных зданий виднелось ещё одно, приземистое, широкое, обнесённое высоким глухим забором. Из-за этого забора я его и заметил - по его верху с интервалом в десяток метров висели фонари, а поверх них тянулись в электрическом свете горизонтальные нитки.
        Я чуть не споткнулся. Колючая проволока? Ну да, она самая и есть, и как бы не под током - на изогнутых кронштейнах угадываются белые грибки изоляторов. Вот уж чего не ожидал здесь увидеть!
        Может, склад готовой продукции? Олейник, рассказывая вчера о производстве, рассказывал что-то о продукции, которую коммуна выпускала для Красной Армии. Но нет, вздор - что могут такого доверить изготавливать подросткам, что стоило бы хранить с такими строгостями? Это же не война, когда двенадцатилетние точили на станках корпуса для снарядов и собирали пистолеты-пулемёты?
        Нет, тут что-то другое, неожиданное…
        Вдали, со стороны главного корпуса, пропела серебряным переливом труба.
        - Пора. - сказала Оля. - Погуляли, и довольно. Пошли назад?
        Я уже успел выучить, что вечером подавались два сигнала - один предварительный, за полчаса до отбоя, по которому следовало заканчивать текущие дела и торопиться в умывальню. И основной, ко сну, в двадцать два ноль-ноль, по которому следовало погасить свет в спальнях и прекратить любой шум. К услугам же тех, кому не спалось, был так называемый «вечерний клуб» - большая комната в конце левого коридора второго этажа с тянущимися вдоль стен мягкими диванчиками, - как раз по соседству с кабинетом завкоммуны. В «Вечернем клубе» можно было поиграть, сгонять партию в шахматы, просто посидеть и побеседовать - не производя, разумеется, при этом шума. Засиживаться здесь дозволялось до полуночи, после чего следовало отправляться по спальням.
        Мы послушно повернули и направились по дорожке назад. Разговор как-то сам собой иссяк; мои спутницы шли молча, и я, от нечего делать стал озираться по сторонам. Вот уходит вправо широкая дорожка, ведущая к «заводу» - там темно, лишь мелькают кое-где редкие огоньки, да светится лампочка в будке сторожа. А это что такое?
        Что ж, если у тебя появились вопросы - почему бы не задать их, благо есть кому?
        Что это у вас там? - шепнул я Тане, указывая на таинственную постройку. - Какой-нибудь склад?
        - Лабораторный корпус. - отозвалась она. - Особый. Мы туда не ходим. И вообще, пошли скорее, время же!..
        Мне показалось, или лицо новой знакомой сразу сделалось напряжённым? Нет, не показалось - Тане явно не хотелось развивать тему «особого» лабораторного корпуса.
        …всё чудесатее и чудесатее, как говорила девочка Алиса. Понять бы ещё, где тут начинается Зазеркалье?
        Впрочем, я, уже в нём - с косточками, с усами, с какашками, как, помнится, говаривал Змей Горыныч из читаной давным-давно сказочки[2 - Повесть В. Шукшина «До третьих петухов»]…
        - Ты с Танькой, что ли, гулял после кино? - спросил Копытин. Я ополоснул лицо ледяной водой - излишества вроде горячего водоснабжения до коммуны ещё не добрались, - и фыркнул.
        - Это которая? Их трое было, как которую звали - не помню. Мы насчёт кино говорили, обсуждали. Как тебе, кстати?...
        - Беленькая такая, из восьмого отряда. - пояснил собеседник, проигнорировав ми культурные запросы. В глазах его мелькнуло нечто, похожее на зависть. Как же, новичок - и уже гуляет в обществе сразу трёх «внутрирайонных гениев чистой красоты» - так, кажется, у Высоцкого?
        Я сделал вид, что ничего не заметил. Примитивная уловка - вернуться в спальню за несколько минут до сигнала ко сну, и тут же торопливо скрыться в умывальне - вроде бы сработала, но не до конца. Копытин, терзаемый любопытством, увязался за мной следом - и вот, учинил, пользуясь отсутствием других коммунаров, форменный допрос. И неймётся же кое-кому…
        - Ты имей в виду, по ней Гоменюк сохнет, из первого отряда. Обещал - если кого с Танькой увидит, голову оторвёт!
        Гоменюка я помнил - здоровенный тип лет семнадцати, с тяжёлой физиономией, не отягощённой интеллектом и руками, способными дать пару очков вперёд совковой лопате. Сегодня он был дежурным командиром и принимал отрядную поверку.
        - А она что?
        - Танька-то? - Копытин ухмыльнулся. - А ничего. Не обращает внимания, а когда её спрашивают про Гоменюка - смеётся. Она после школы собирается на рабфак. Говорит: некогда глупостями заниматься, надо готовиться к экзаменам.
        …готовиться, значит? Что-то я не заметил в новой знакомой особого усердия к учёбе. Хотя - должен же человек иногда отдыхать?..
        А Гоменюк, пожалуй, может стать проблемой. Здоровенный недалёкий тип - такие в припадке ревности способны наломать дров. Но, если подумать - куда ему против циничного гостя из двадцать первого века, повидавшего за свои неполных шесть десятков не такие коллизии? Как пел не родившийся ещё здесь Высоцкий - как «школьнику драться с отборной шпаной…»
        Однако, бланш под глазом (так здесь, кажется, называют фингалы?) мне ну совершенно ни к чему. А значит - надо держать ухо востро. Таня, конечно, очень милая девушка, но сейчас есть вещи и поважнее.
        Сигнал «Ко сну!» пробился через выложенные кафелем стены умывальни и через журчание льющейся из края воды. Ну, наконец-то: теперь можно сослаться на усталость и залечь на кровать. Накрыться с головой тощим ватным одеялом и, не торопясь, вспомнить все события прошедшего дня.
        А лучше - просто заснуть и спать без сновидений. Завтрашний день обещал стать полным событиями.
        IV
        Заснуть снова не получилось, несмотря на усталость, тяжко ощущавшуюся в каждой клеточке тела. Тоже загадка - вроде, особо и не напрягался, не носился туда-сюда, не впахивал, как соседи по спальне на «заводе»... Всех-то затрат энергии - пятиминутное купание да прогулка с девушками после кино. Однако, поди ж ты: устал, вымотался, да ещё как! Видимо, сыграло роль нешуточное эмоциональное напряжение, да и флэшбэки неизменно отбирали свою порцию энергии у моего пятнадцатилетнего организма…
        Я поворочался с боку на бок, потом смирился - лежал, привычно закинув руки за голову, смотрел на луну и думал. Благо, информации к размышлению, как писал Штирлиц, у меня на сегодня хватало с избытком.
        Итак, я (кто именно «я» - это вопрос особый, не о том сейчас речь) оказался в детской трудовой коммуне. Восстановившаяся если не в полном, то в приемлемом объёме память услужливо подкидывает мне образец, с которого, похоже, и скопировано это заведение. Коммуна имени Дзержинского, любимое детище Антона Семёновича Макаренко, ну разумеется! Та самая, где был налажен выпуск фотоаппаратов «ФЭД» (кстати, у меня в детстве быт такой, ранее принадлежавший отцу), та, что послужила прототипом колонии «Имени Первого Мая» из книги «Флаги на башнях. И, между прочим, та самая, что встала костью поперёк горла у товарищей с украинского педагогического Олимпа. Я никогда специально не занимался историей педагогики, но всё же знал что примерно в нынешнее время, то есть в двадцать восьмом - двадцать девятом году, Наркомат просвещения УССР объявил методы Макаренко «несоветскими», непроверенными и вообще сомнительными. Его «Педагогическую поэму» отказались издавать сначала на Украине, а потом и в Москве - причём здесь решающую роль сыграл как раз негативный отзыв, данный бонзами социалистической педагогики из
украинского Наркомпроса, в котором книга была названа «дискуссионной». Большой грех, что и говорить - в своё время он чуть не стоил Макаренко карьеры, а то и чего похуже…
        Но бог с ними, с книгами, тем более, что я их уже читал. Куда важнее то, что появление ещё одной коммуны по типу «Дзержинской» на подведомственной упомянутому почтенному ведомству территории представлялось крайне маловероятной. Разве что…
        Коммуна носит имя товарища Ягоды, нынешнего заместителя председателя ОГПУ СССР Вячеслава Менжинского, а по сути, за крайней болезненностью последнего - фактического руководителя этой главной советской спецслужбы, объединившей в себе и внешнюю разведку, и контрразведку и тайную полицию. И это, конечно, неспроста - чекисты не просто шефствуют над нашим заведением (как это было с коммуной имени Дзержинского) а создали её для каких-то своих целей - то дело выглядит совсем иначе. Республиканский Наркомпрос в этом случае не более, чем вывеска, крыша, не имеющая права голоса в делах коммуны. И заправляют тут совсем другие люди и другие силы.
        Надо сказать, что то немногое, что я успел узнать за эти неполные двое суток, тоже наводили на некоторые мысли. И в первую очередь - принятые в коммуне порядки. Попади в настоящую коммуну имени Дзержинского - чёрта с два мне позволили бы уже вторые сутки кряду околачиваться по территории без дел, заниматься чем придёт в голову, знакомиться с девушками… Всё, что я знал до сих пор о порядках, царивших в созданном Макаренко коллективе, ясно подсказывало: новичок должен сразу, с первых же шагов, с первой минуты попасть в ежовые рукавицы дисциплины и коммунарских традиций, не имея свободной минутки на разного рода глупости. В том числе - и на не относящиеся к делу размышления, вроде тех, каким предаюсь я прямо сейчас. Нет, он должен бегать как подсоленный, а если и думать о чём - то как бы не накосячить, не нарушить правила, не взбрыкнуть, памятуя о прошлой вольной жизни малолетнего правонарушителя или беспризорника. И не оказаться в итоге в местном чистилище - в центре общего круга, под люстрой, где придётся объяснять всему коллективу (настроенному по отношению к новичку, как правило, с недоверием и
иронией) чего это он, этот самый новичок, вздумал откалываться от коллектива? Видал я подобные «разборы полётов» - и не на экране, в вживую, в студенческой своей молодости, когда мне случалось иметь дело со сторонниками неформальной педагогики, тоже называвшими себя коммунарами. Конечно, тогда, в середине восьмидесятых всё было другим - но кое-что общее угадывалось достаточно уверенно.
        Но нет, ничего подобного и близко пока не замечено. Неспроста? Ох, неспроста, и играют тут, похоже, совсем в другие игры…
        И если я хочу разобраться в их правилах, то путь у меня один. Папочка в левой тумбе стола завкоммуной товарища Погожаева. Интуиция (она же чуйка, она же шестое чувство) прямо-таки вопила о том, что именно в этих картонных корочках прячутся ответы на все мои вопросы - как и ключик с тем затемнённым участкам памяти, куда я до сих пор тщетно стараюсь заглянуть.
        А ещё ведь был флэшбэк, в котором фигурировала амбарная книга. И никуда не денешься от таинственного «особого лабораторного корпуса - он ведь, к гадалке не хоти, так же имеет отношение к известной конторе…
        Нет, друзья мои, во всём этом ещё разбираться и разбираться, долго, упорно распутывать накрученные неизвестно кем узлы. И кончик ниточки, за которую предстоит потянуть - та самая папка.
        С этой мыслью я, наверное, и заснул - словно в чёрный бездонный омут провалился.
        - Здесь у нас располагается сборочный цех - сказал Олейник. - Самый крупный на всём производстве, из нашего отряда все тут работают. По большей части на монтаже, но и есть и другие участки - покраски, сушки, упаковки готовой продукции, столярка. И везде нужны рабочие руки!
        Проснувшись с утра, я решил, что рассуждения - дело, конечно, хорошее, но совсем уж отрываться от коллектива не стоит. А потому - вместе со всеми прошёл обязательную процедуру поверки, продемонстрировал дээсчека (сегодня это раз была смешливая пышка из седьмого отряда по имени Клава) и после завтрака вместе со всеми отправился на «завод». Ребята привычно разбежались по рабочим местам, а Олейник, на правах начальства, устроил мне небольшую экскурсию по производству.
        Предприятие работало по большей части на нужды РККА, и не просто РККА, а воздушного флота. Здесь выпускали авиастартеры - механические приспособления, монтируемые на базе грузовика, с помощью которых на аэродромах запускали самолётные двигатели.
        - Какие поменьше, одномоторные, учебные или там бипланы-разведчики, можно и вручную запустить. - растолковывал мой провожатый. - А большие, многомоторные, скажем, немецкие «Юнкерсы» - только с помощью таких вот агрегатов. Скоро и у нас в Стране такие самолёты будут производить, нам на лекции рассказывали… Так что, можно сказать: без нашей продукции ни бомбардировщики в небо не поднимутся, ни пассажирские лайнеры ГВФ. На чём тогда люди будут в Минводы летать?
        Я едва сдержал ухмылку. Минводы, надо же такое сказать! Много ли советских людей смогли путешествовать столь продвинутым видом транспорта? Хотя, кто-то, наверное, и пользовался…
        Впрочем, это, конечно, неважно. Видно, что эта продукция составляет в коммуне предмет всеобщей гордости - и ничуть не удивительно что многие мальчишки и даже девчонки мечтают так или иначе связать жизнь с авиацией и небом. В нашем отряде я знал, по меньшей мере, четверых таких.
        - Эти стартеры до сих пор у нас в стране не делали, мы первые. - продолжал Олейник. - Раньше их в Италии и Германии закупали, за золото. Представляешь, сколько денег капиталистам уходило? А теперь вот мы будем делать!
        - Непростое, наверное, устройство? - спросил я, чтобы как-то поддержать разговор.
        - Ещё какое сложное! - ответил Олейник. - Тут тебе и коробка отбора мощности от двигателя грузовика, и коробка реверсивной передачи и хобот, и промежуточные валики. И всё должно быть сделано так, чтобы потом, на автомобильном заводе, смонтировать на грузовике - и оно бы подошло. Знаешь, сколько брака поначалу было? Страшно вспомнить - чуть ли не каждый второй комплект назад возвращался на доработку!
        Я, конечно, знал о существовании авиастартеров «АС-1» и «АС-2» на шасси ГАЗовских полуторок. Эти агрегаты появились, если мне память не изменяет, в начале тридцатых - и прослужили всю войну, одинаково исправно раскручивая движки «ишаков», «Яков» и «Аэрокобр». Беда только в том, что самого грузовичка «Газ-АА» пока не производится, мало того, даже Горьковский автозавод ещё не построен. Любопытно, на какие машины будут ставить эти агрегаты - на старичков АМО? Или пустят на такое полезное дело импортные американские грузовички «ФОРД», которые вроде, уже должны начать поступать в СССР?
        Провожатый, тем временем, подвёл меня к участку упаковки и продемонстрировал готовый комплект авиастартера, уже уложенный в деревянный ящик - агрегат остро пах краской и машинным маслом.
        На соседних участках собирали изделия попроще - аэродромные тележки для бомб и баллонов со сжатым воздухом, стремянки для обслуживания самолётов, переносные лебёдки.
        - Ты что умеешь делать? - спросил Олейник. - Хотя бы гаечный ключ в руках когда-нибудь держал?
        Вопрос был с подвохом. Умел-то я много - инженерное образование, пусть и полученное совсем в другое время, да и руками поработать в жизни пришлось немало. Но… как будет выглядеть, если я сейчас на голубом глазу заявлю, что готов поработать электриком, автомехаником, слесарем и даже шофёром. Насчёт последнего у меня, правда, имелись некоторые сомнения - всё же здешние «Антилопы-Гну» с их кривыми стартерами прилично отличались даже от «Жигуля-двойки», на котором я делал первые свои шаги, как автолюбитель - не то что от машин, на которых я ездил потом. Нну да ничего, автомобиль есть автомобиль, разберусь с конце концов - а вот как ответить на вопрос изумлённого собеседника: «когда это ты успел всему научиться?..»
        А потому в ответ я лишь неопределённо пожал плечами и изобразил улыбку.
        - Понятно… - сделал вывод Олейник. - Постоишь пока на обтирке, а там видно будет. Пойдём, получишь спецовку, переоденешься. Выделим тебе персональный шкафчик, будешь каждый раз там свои вещи оставлять…
        Я кивнул и послушно поплёлся за ним в подсобку.
        На первый раз работу мне доверили самую неквалифицированную. Обтирка - она и есть обтирка: пучок тряпья, ведёрко с керосином и детали, с которых перед отправкой на участок покраски нужно удалить машинное масло. Ничего сложного, верно? Знай себе, окунай ветошку в керосин, выжимай излишек жидкости и протирай очередную железяку. Главное не упустить ни одного углубления, ни одного паза или выемки - иначе в этом месте краска не ляжет на металл, делая его уязвимым для коррозии. Нудно, конечно, не без этого - к тому же, через полчаса мне стало казаться, что весь мир вокруг меня пропитался запахом керосина, а новенькая синяя спецовка покрылась масляными пятнами так густо, что стала напоминать леопардовую шкуру. Респиратора или иных средств защиты полагалось, да я на них и не рассчитывал - понятия об охране труда, даже детского, находятся тут в зачаточном состоянии. Зато положенную норму я выполнил, чем изрядно удивил Олейника, явившегося ближе к обеду проведать новичка.
        - А ты молоток, Давыдов! - прогудел он. - Крепко работаешь, по нашему! Надо бы тебя в вечернем рапорте отметить, заслужил…
        После этих слов мне следовало вскинуть руку в пионерском салюте и отчеканить что-нибудь вроде «Рад стараться!» или не столь старорежимное «Служу трудовому народу!» Что я и проделал к вящему удовольствию собеседника, ограничившись, правда, нейтральным «Есть, тащ комотряда!» Кроме шуток: для новичка попасть по такому поводу в вечерний рапорт (его перед ужином полагается сдавать дежурному командиру) - нешуточное достижение. Есть чем гордиться, была бы охота…
        Тохиного горна, чей звук доносился да самого дальнего уголка главного корпуса, в помещении «завода» слышно не было - сигнал к обеду, как и к окончанию рабочего дня, подавался обыкновенным звонком, закреплённым над входом в цех. Коммунары, кто поодиночке, кто группками, потянулись наружу. Пошёл и я, предварительно оставив в «своём» шкафчике спецовку - Олейник уже успел сообщить, что в столовую в рабочей замасленной одежде не пустят, уговаривай - не уговаривай. Заодно сполоснул руки в жестяном рукомойнике; полностью избавиться от въедливого керосинового амбре и машинного масла не удалось, сколько ни тёр я ладони куском вонючего мыла и жёсткой щёткой.
        Видимо, я потратил на это слишком много времени - в цеху уже никого не было, и следовало поторопиться, чтобы не оказаться за столом последним. Я побежал к выходу из цеха мимо столярного участка, где строгали и шкурили рейки для решётчатых площадок, устанавливающихся над капотами грузовичков-автостартеров, а так же сколачивали упаковочные ящики. И - краем глаза заметил забытую на одном из верстаков стамеску.
        Я остановился и принялся озираться. Никого. Тогда я подошёл к верстаку и, и, воровато оглядевшись, сунул стамеску в карман.
        «Одно к одному…» - думал я, торопясь по песчаной дорожке к главному корпусу. Не далее, как сегодня утром гадал, как бы забраться ночью в кабинет к завкоммуной. По тому, что я успел увидеть - особых трудностей это не должно составить, но какой-нибудь инструмент всё же потребуется. Опять же - заветная папочка лежит в ящике стола, Погожаев при мне запер её на ключ - а значит, ящик придётся взламывать. И такая вот стамеска, широкая и в тоже время не слишком толстая, идеально подходит для этой цели.
        А значит, планы определились. Отстою остаток смены (надо бы не разочаровать Олейника и снова выполнить норму), продемонстрирую после ужина девушкам пару-тройку связок ушу, дождусь отбоя - и в постель, как и полагается добропорядочному воспитаннику коммуны. А ночью, когда все уснут…
        Конечно, можно было отложить дерзкую вылазку, приглядеться, спланировать свои действия тщательнее - но у меня сердце не лежало к такому варианту. В самом деле: даже если папка в данный момент лежит у «счетовода Вотрубы» в ящике стола (что тоже далеко не факт) - нет никаких гарантий, что уже завтра с утра она не окажется где-нибудь ещё. Например, в несгораемом шкафу, который я заметил в углу кабинета, а с ним стамеской не справишься…
        Итак, решено, иду сегодня - и будь, что будет. А если не повезёт, и я засыплюсь - не расстреляют же меня, в конце концов? Коммуна предназначена для малолетних правонарушителей, а спереть из кабинета пару-тройку бумажек - подобный проступок не тянет даже на пятнадцать суток. Так, шалость пятнадцатилетнего балбеса, решившего выяснить - что там накропал на него гражданин начальник?
        На этот раз в мои тщательно продуманные планы бесцеремонно вмешалась погода. Первые, ещё далёкие раскаты грома я услыхал, когда нёсся, сломя голову, к главному корпусу. Вскоре они приблизились - и вот уже по окнам столовой забарабанил настоящий майский ливень. Ни о какой тренировке речи, конечно, быть не могло. Я отыскал в столовой Олю, и попросил её передать подругам, что приобщение к тайнам китайской гимнастики откладывается до хорошей погоды. Кино и прочих культмассовых мероприятий на сегодня намечено не было, а потому сразу после ужина я вместе с ребятами отправился наверх - сначала в спальню, а потом и в просторный холл перед «вечерним клубом», где до отбоя проводили время те, кому не хотелось торчать в спальнях, но в библиотеке места не нашлось. Раз уж так получилось - стоит, пожалуй, использовать освободившееся время для приобщения к нашему дружному коллективу.
        Вы умеете играть в шашки? Вот и я толком не умею - то есть, знаю, как ходить, что такое «фук», но в последний раз предавался этому высокоинтеллектуальному занятию, кажется, на картошке, на втором курсе института. А здесь шашки довольно популярны - на одну шахматную доску, за которой привычно устроились Олейник и Семенченко, приходилось не меньше трёх шашечных, и зрителей с советчиками вокруг них было не в пример больше. Меня игра не интересовала - я взял лежащую на журнальном столике подшивку «Харьковского пролетария» и принялся листать газеты, в глубине души рассчитывая на очередной флэшбэк.
        Но - не тут-то было…
        - Может, сыграем, Давыдов?
        Я поднял глаза. Передо мной стоял Марк Гринберг из нашего отряда. Среднего роста, сутулый, с тёмными курчавыми волосами, роскошным крючковатым шнобелем и грустными, навыкате, глазами, чёрными, как маслины, выращенные в кибуце где-нибудь близ Ашдота.
        В общем, Гринберг - он и есть Гринберг, ни добавить, ни убавить. Насколько мне было известно, он появился в коммуне недавно, всего за месяц до меня. Я несколько раз за сегодняшний день ловил на себе его взгляды, и помнится, ещё подумал - а этому-то что от меня нужно? Но потом решил, что показалось, и думать о Гринберге забыл.
        Как выяснилось - напрасно.
        Под мышкой Марк держал доску, которую, не дожидаясь моего согласия, принялся раскладывать на банкетке. Похоже, отвертеться не удастся, понял я - но отчего бы не внести в процесс некоторое оживление?
        - А ты в Чапаева играешь?
        Гринберг удивлённо поднял на меня глаза.
        - В Чапаева? А это как?
        Я показал - и уже через пять минут мы с Марком увлечённо резались в новую игру, о которой здесь, оказывается, понятия не имеют. Прочие коммунары оценили новинку - вскоре вокруг нас столпилось не меньше полутора десятков зрителей, которые давали советы, язвительно комментировали промахи и спорили насчёт тактики и стратегии новой игры. Шашки были забыты; на двух других досках уде пытались воспроизвести наш опыт, и даже Серьёзный Олейник и его партнёр нет-нет, да и бросали завистливые взгляды на развлекающихся пацанов.
        Вот, к примеру, мой вклад в здешнюю культуру - не всем же командирские башенки изобретать? А заодно, поработать на поднятие собственного авторитета среди однокашников, тоже лишним не будет…
        В положенное время пропел горн - сначала предварительный, «получасовой» сигнал, а потом и основной, ко сну.
        Я лежал, слушая дыхание соседей по спальне - уснули, не уснули? Минуты текли томительно, словно вязкая смола; я в двадцатый раз прикидывал, как встану, как босиком пойду между кроватями, как выскользну в коридор. Рукоятка стамески, которую я сжимал в засунутой под подушку руке, жгла мне ладонь; по стёклам спальни барабанил дождь - не такой сильный, как давешний ливень, он, похоже, зарядил на всю ночь.
        Ещё немного - полчаса, может час. Надо просто дотерпеть, а уж там будь, что будет…
        Язычок металлически щёлкнул, уступая нажиму. Ящик заскрипел и поддался, выдвинувшись примерно на полсантиметра.
        Уф-ф-ф, готово, и даже дерево особо не поцарапано. Конечно, профессиональный криминалист, вооружённый лупой и прочими криминалистическими приспособлениями, отыщет следы взлома - но уж точно, не «счетовод Вотруба». Во всяком случае, возни с ящиком оказалось не в пример меньше, чем с дверью кабинета, запертой на ночь дневальным. Там обойтись одной стамеской не получилось, пришлось пустить в ход кусок жёсткой стальной проволоки, предусмотрительно прихваченный в цеху - и всё равно, в какой-то момент мне показалось, что ничего не получится, и придётся искать другие способы проникновения в кабинет завкоммуны. Но, к счастью, замок оказался довольно хлипким - или это у меня внезапно прорезался навык домушника, приобретённый в прошлой жизни?..
        А вот и папка - лежит себе поверх стопки других таких же, и никто её никуда не переложил. Я вытащил её из ящика, положил на стол, но всё равно в кабинетной темноте едва различал надписи. Крупные типографские буквы «Личное дело», ещё кое-как можно разобрать, как и старательно выведенное от руки «Алексей Давыдов № 245.
        Я раскрыл папку. Темнеет в углу квадратики фотографий, стандартные «шесть на восемь», фас и профиль, как в уголовном деле - а вот текста уже не разобрать. И это проблема, потому что включать даже настольную лампу, не говоря уже о люстре под потолком нельзя. Шторы тут жиденькие, настоящей светомаскировки не организуешь, свет обязательно пробьётся наружу. Конечно, на улице по-прежнему льёт дождь, население коммуны давно спит, но всё равно, риск слишком велик.
        Унести папку с собой и изучить в спокойной обстановке? Немыслимо - с тем же успехом можно самому пойти и признаться в краже. Мелькнула даже дикая мысль: поджечь письменный стол. Пока обнаружат, пока поймут что к чему, пока потушат - от стола останутся одни головешки, не говоря уж о бумагах, которых тут полным-полно, и ни одна зараза не догадается, из-за какой из них случился поджог… Но я немедленно отбросил эту идею и даже слегка испугался - эдак можно чёрт знает до чего докатиться. Да и спичек у меня нет, как и зажигалки - чем поджигать-то собрался?
        Нет, вариант с похищением папки никуда не годится. Забрать на время, пролистать наскоро - хотя бы в умывальне или в другом укромном местечке, где есть электрический свет - а потом вернуть на место? Риск сумасшедший, но, похоже, других вариантов у меня не остаётся.
        На пол легла полоса света из приоткрывшейся двери. Я испуганно обернулся. На пороге - чёрный на фоне освещённого дверного проёма силуэт.
        ...Всё-таки попался?..
        Стамеска зажата в кулаке как нож, обратным хватом. Это инстинктивно - конечно, я не собираюсь пускать её в ход. Хотя…
        - Это я, Марк. - сказал силуэт. - Не бойся, больше тут никого нет, а я тебя не выдам.
        …Марк? Гринберг? Пятнадцатилетний парнишка-еврей, с которым я полтора часа назад увлечённо резался в «Чапаева»? Час от часу не легче… этот-то что здесь забыл?
        - Я так и думал, что ты сюда пойдёшь. - заговорил незваный гость. - Ну что, нашёл? Дашь глянуть?
        Наверное, я обалдел настолько, что лишился дара речи, и только и смог, что молча протянуть Марку папку. Он близоруко прищурился в попытке разобрать что-нибудь на первой странице.
        - Значит ты тоже…
        - Тоже? Ты… кх-х-х… ты это о чём?..
        Голос у меня всё-таки прорезался - хотя и пополам с нервическим кашлем.
        - Я ведь тоже не сразу сюда попал. - виновато ответил Марк. - Сначала меня отвезли в Москву, в ту лабораторию, и только потом - на поезд и в Харьков. Как и тебя, верно?
        …Лаборатория? Москва? Вот, значит, к чему были те картинки из видения - глухие стены, кресло, опутанное проводами, потом улицы большого города за окошком автомобиля. Погодите, значит, Марк тоже прошёл через это всё?
        - Я… - голос хрипел, слова с трудом срывались с пересохшего внезапно языка. - Понимаешь, я и сам.. о, чёрт, сейчас совершенно нет времени на объяснения!..
        Он понимающе кивнул и протянул мне папку.
        - Собираешься изучить? Только ведь свет включать нельзя, с улицы могут заметить.
        - Это я уже и сам догадался - киваю. - Вот, думаю забрать на пару часов и почитать.
        - Опасно… - Марк покачал головой. - а вдруг Антоныч вернётся? Он иногда по ночам работает.
        «Антонычем» коммунары называли между собой Погожаева.
        - Это-то понятно… - вздохнул я. - А что делать? Тут-то ни зги не видать…
        Марк порылся в кармане и протянул пне плоскую коробочку.
        - Вот, держи, я нарочно прихватил.
        Это был фонарик - чёрный, в металлическом корпусе, с выпуклой линзой, прикрытой откидывающейся крышкой. Впереди на металле выдавлена надпись: «DAIMON» и значок в виде молний, заключённых в шестиугольник.
        - Германский, солдатский. - прошипел Марк. - Отец подарил, ещё давно, когда мы были в… а, неважно. Батарейка свежая, светит хорошо, ярко. Ты сними с кресла чехол, накройся им с головой и читай, сколько влезет. А я пока в коридоре покараулю.
        - А если кто появится - что делать будешь?
        - Придумаю что-нибудь. На крайний случай, изображу припадок. Я видел, как это бывает, моя одесская тётка страдала эпилепсией. Пока будут со мной возиться - ты выберешься, хоть через окошко. Справишься ведь?
        …вот что тут можно ответить?..
        - Справлюсь, куда я денусь с подводной лодки? И, Марк… спасибо тебе!
        Он несмело улыбнулся.
        - Ну что ты, не за что! Мы ведь, вроде как, в одной лодке? А значит, надо помогать друг другу…
        Прыгать в окно не пришлось. Бумаг в папке оказалось не так много, и почти все они относились к прошлой жизни моего «реципиента» - место рождения, семья, где жил, где учился, и прочие подробности. И они, надо сказать, оказались весьма и весьма увлекательными.
        Судите сами. Отец Алёши Давыдова служил телеграфистом на КВЖД ещё с дореволюционных времён, с одиннадцатого года. В том же году он женился на дочери фельдфебеля пограничной стражи, а тремя годами позже на свет появился я. Семья Давыдовых счастливо избегла участия во всех гражданских и революционных войнах, прокатившихся с тех пор по маньчжурской земле. Знающие телеграфисты нужны любой власти, их одинаково берегли и командиры революционных отрядов Сунь Ятсена, и, осевшие в Харбине белогвардейцы, и эмиссары правительства Чан Кайши, обосновавшегося на юге Китая, в Гуанчжоу и рассылавшего военные отряды по всему северу и Манчжурии с целью свержения центрального правительства в Пекине.
        Годы шли, котелок КВЖД продолжал медленно закипать, время от времени выплёскиваясь кровавыми инцидентами. Во время одного из таких, городишко, в котором служил на тот момент отец и жила наша семья, была захвачена крупной бандой хунхузов. Этим беречь связь было незачем - наоборот, первое, что сделали хунхузы, это сожгли здание телеграфной станции, разломали оборудование, а напоследок подчистую вырезали служащих, и русских и китайцев, без разбора. Случилось это зимой двадцать седьмого года; мы с матерью и шестилетней сестрой вместе с горсткой уцелевших соотечественников сумели выбраться из города и трое суток шли по заснеженной маньчжурской степи, пока не натолкнулись на конный разъезд наших пограничников. Мать не перенесла этого путешествия - спустя три дня она скончалась от воспаления лёгких. Вскоре умерла и сестра, а меня отправили в Читу, в детский дом.
        Я читал, и удивлялся собственной отстранённости - как будто в папке речь шла не обо мне и моей семье, а о ком-то постороннем. Собственно, так оно и было - я лишний раз убедился, что от прежнего Алёши Давыдова во мне не осталось ровным счётом ничего. Зато такое «наследство» позволит достаточно правдоподобно замотивировать кое-какие из имеющихся у меня навыков - нет ведь ничего необычного, что сын телеграфиста разбирается в электротехнике и радиоделе? Как и знание китайского и английского языков, который я успел выучить в прошлой жизни.
        В читинском сиротском приюте я - вернее, Алёша Давыдов - провёл почти полтора года. А вот дальше начинались странности. Согласно записям на одной из последних страниц, в марте меня забрали оттуда и отправили в Москву. Никаких объяснений, никаких подробностей, только отметка о том, что 18-го мая сего, 1929-го года указанный Алексей Давыдов был направлен, согласно предписанию, в трудовую коммуну имени товарища Ягоды - куда и прибыл в положенное время.
        Всё. Больше в папке ничего не было.
        В дверь осторожно поскреблись. Я щёлкнул выключателем фонарика и высунул голову из-под чехла. Гринберг.
        - Слушай, Лёха, может, поторопишься? - зашептал он. - Ходит кто-то по коридорам. Сюда, правда, пока не заглядывал, но что-то мне неспокойно. Тебе ещё много там осталось?
        - Уже всё, закончил. - Я накрыл кресло чехлом, потом вернул на место папку, стараясь, чтобы она лежала точно так же, как и раньше. Вряд ли «счетовод Вотруба» прибегал к таким хитростям, как приклеенный к корешку или ящику стола волосок…
        Руки сами собой выполняли необходимые операции, а я чувствовал, как где-то в глубине сознания зреет, надувается светящийся изнутри пузырь, готовый вот-вот лопнуть, разразившись особенно мощным флэшбэком. Дело хорошее, конечно, но лучше уж, чтобы это случилось, когда я буду в постели…
        Гринберг терпеливо ждал, стоя посреди кабинета; на его физиономии была написана готовность прямо сейчас засыпать меня тысячей вопросов.
        …Извини, друг, не сейчас. Всё понимаю, но пока не время…
        - Пошли! - я протянул ему фонарик. - Только давай договоримся - все разговоры завтра. Голова лопается, надо всё обдумать, разложить по полочкам…
        Гринберг, явно рассчитывавший совсем на другой исход, вздохнул и на цыпочках вышел в коридор. Я последовал за ним, осторожно, без стука и скрипа, прикрыв дверь.
        …Ох, чует моя селезёнка - этой ночью будет немало сюрпризов…
        V
        …История эта началась в восемьдесят третьем году, когда Алексей Симагин, студент третьего курса одного из московских технических ВУЗов (специальность - инженер-теплотехник) проходил летнюю производственную практику. И не где-нибудь, а в стенах альма-матер, где его вместе с ещё троими одногруппниками припахали для расчистки подвалов, выделенных родимой кафедре на предмет расширения рабочих площадей.
        Ничего необычного в подобном поручении не было: здание ВУЗа было построено ещё до «исторического материализма», как говаривал Остап Бендер, подвалы его были основательны и обширны и за долгие годы использовались в самых разнообразных целях - от бомбоубежища до исследовательской лаборатории. Именно остатки одной из таких давным-давно заброшенных и забытых лабораторий и пришлось выгребать практикантам. Вместе с обломками древнего оборудования, грудами строительного мусора, старой проводки на свалку отправилось и изрядное количество бумаг, относящихся к исследованиям, проводившимся здесь шесть с лишним десятилетий назад. Сами по себе эти документы ожидаемо никого не заинтересовали. И отправиться бы им на одну из подмосковных мусорных полигонов или, в лучшем случае, быть растащенными на макулатуру каким-нибудь библиофилом, охотящимся за очередным томиком Дюма-отца или Жоржа Сименона - не попались они на глаза Лёхе Симагину. Привлечённый штампом Спецотдела ОГПУ на обложке, он прибрал три лабораторных журнала к рукам и унёс домой. И совсем, было, собрался со вкусом покопаться в пожелтевших страничках,
но тут, как на грех, в квартире двумя этажами выше случился пожар. Последовала паника, подготовка к эвакуации, так, к счастью и не состоявшейся, а потом - долгая и нудная борьба с разрушениями, причинёнными льющейся с потолка водой, на которую не поскупились вовремя приехавшие пожарные. Добыча же в виде трёх амбарных книг с таинственными надписями на обложках была забыта и засунута до лучших времён на шкаф.
        С тех пор Лёха несколько раз делал попытки вернуться к ним, но всякий раз возникали непредвиденные помехи. Он даже доставал «лабораторные журналы, раскладывал на столе - но так ни разу и не подвинулся дальше первых двух-трёх страниц. Тем более, что написанное от руки содержимое изрядно пострадало за шесть десятилетий, и кое-где целые строки было не разобрать без помощи лупы - это требовало времени и немалой усидчивости, которых Лёхе категорически не хватало.
        Время шло; в середине зимы Симагины перебралась в другую квартиру, просторную, удобную «трёшку» в сталинском доме на Ленинградском проспекте. Амбарные книги переехали вместе с прочим Лёхиным имуществом - но они так и не покинули картонной коробки, в которую были упакованы для переезда. В итоге, «раритеты» разделили участь прочего ценного хлама, который и выбросить жалко, и куда девать - непонятно. А именно - отправились на дачу, где и были забыты на долгие годы в дальнем углу чердака…
        Страну тем временем сотрясали грандиозные и не очень события. Лёха закончил ВУЗ, поколесил по стране и по миру, менял работы, квартиры и жён. Дача, оставшаяся в наследство от родителей, однако, оставалась: каждое лето Лёха - нет, теперь уже Алексей Геннадьевич, солидный мужчина, отягощённый изрядным багажом в виде жизненного опыта, некоторого лишнего веса и пышного букета хронических болячек - проводил тут по две-три недели, пока, наконец, не перестроил кардинально старый домик под круглогодичное проживание. Род деятельности позволял ему покинуть опостылевший мегаполис - он собственноручно сложил в гостиной камин из принесённых с ближней речки округлых булыжников, и теперь предвкушал, как будет наслаждаться жизнью, сидя у живого огня с клетчатым шотландским пледом, книгой и кружкой обжигающего пряного глинтвейна, варить который он считал себя большим мастером.
        И всё бы, наверное, так и было - если бы, возясь с изоляцией дымохода на чердаке, он не обнаружил однажды в углу запылённую картонную коробку с древними лабораторными журналами, на корешках которых и теперь, спустя сотню без малого лет, можно различить грозную надпись: «Хранить вечно».
        На этот раз нашлось и свободное время, и кое-какие специальные средства, доступа к которым не мог иметь третьекурсник Лёха Симагин. Например - ультрафиолетовый источник света, специально приспособленный для чтения частично утраченных и особо неразборчивых текстов, добытый с помощью старого приятеля, специалиста по судебной экспертизе. Но главное - это, конечно, желание копаться в старой загадке, ожидавшей своего часа без малого три десятка лет - не считая предыдущих полувека.
        И ведь результат того стоил! Алексей Геннадьевич, отдавший в своё время дань увлечению лженаукой криптоисторией, пребывал в детском восторге. Ещё бы - получить живое, весомое и зримое доказательство того, что в недрах «специальных» и особых» отделов ВЧК-ОГПУ-НКВД не просто велись исследования из разряда тех, какими раньше занимались исключительно мистики, каббалисты и адепты эзотерических учений - но и добились в этой области весьма серьёзных успехов!
        Мало для кого в России двадцать первого века (во всяком случае, из числа интересующихся вопросом) стало бы открытием, что большевики с тех самых пор, как пришли к власти, принялись заигрывать с тайными знаниями - и занималось этим по большей части, как раз ВЧК. Тема эта не сходила со страниц «исторических монографий» с конца восьмидесятых; она то и дело порождала громкие «разоблачения», когда телевизионные и газетные расследователи вываливали на головы ни в чём не повинной публики сенсации типа «Гурджиев - личный маг и астролог Сталина» или «Красные маги под крышей НКВД. Назывались и конкретные имена: чаще других среди главных покровителей большевистской оккультистики фигурировали Яков Агранов, его заместитель Глеб Бокий и ещё многие высокопоставленные чекисты. Писатели-фантасты наперегонки штамповали залихватские боевики и изощрённые триллеры на тему схваток «красных магов» и чернокнижников из нацистской «Аннанэрбэ». Чрезвычайно модными стали рассуждения о поисках спецслужбами обеих сторон Шамбалы, экспедициях, посланных на поиски древних мистических текстов, христианских артефактов (привет
трилогии об Индиане Джонсе!), следов Атлантиды и стран Лемурия и Гиперборея, тайный вход в которые помещали то в Абхазию, на берега озера Рица, то в скалы карельского Сейдозера, то в дремучие леса под городом Муромом, то вообще в Антарктиду.
        Как грибы после дождя плодились и другие сенсации - например, жуткие байки об «Институте крови», где советские учёные при помощи древних каббалистических текстов и методов, достойных Франкенштейна и доктора Моро подбирали ключи к бессмертию. Болтали о секретных лабораториях, в которых при помощи разнообразных механических, электрических и бог знает каких ещё устройств, старались пробудить способности к гипнозу, телепатии, телекинезу и прочим скрытым возможностям человеческого организма. Например - разрабатывали методику «возбуждения некоторых отделов мозга», которым, собственно, и были посвящены все три лабораторных журнала, вынесенных Лёхой Симагиным из заброшенного подвала, где в конце двадцатых годов располагалась «нейроэнергетическая лаборатория», организованная по инициативе спецотдела ГПУ и возглавляемая неким Евг. Евг Гопиусом. Несомненно - одна из тех сверхзакрытых лабораторий, где в тайне от остального мира ковалась оккультная мощь молодой Страны Советов.
        Правда о стране Лемурии и Копье Судьбы в амбарных книгах не было ни слова - зато в них содержалось нечто вроде отчёта о цикле экспериментов по этому самому «нейроэнергетическому возбуждению» - причём экспериментов исключительно успешных! А так же - подробное описание применявшегося для этого устройства с чертежами и характеристиками использованного оборудования!
        Не меньше полугода понадобилось на то, чтобы разобраться в записях и сделать рабочий проект установки - разумеется, на современных компонентах. К удивлению, задача оказалась не такой уж и сложной. Установку он собрал в подвале собственной дачи, причём результат подозрительно напоминал машину времени изобретателя Шурика из известного фильма. Но… вас бы это остановило? Вот и Алексей Геннадьевич после некоторых колебаний и тщательной - ОЧЕНЬ тщательной! - проверки и наладки оборудования, занял место в опутанном проводами кресле.
        Проснувшись, я долго лежал, глядя в потолок. За окном было совсем светло, но до горна на побудку оставалось, по моим прикидкам, ещё не меньше двух часов.
        Вот оно, значит, как…
        Хотя прямого ответа на то, что делал в нейроэнергетической лаборатории Алёша Давыдов, в чьё тело забросил моё сознание тот безумный эксперимент, я так и не получил - но информация к размышлению имелась теперь в избытке. Предположим - пока только предположим! - что мальчик стал подопытным кроликом в очередном эксперименте, затеянном подчинёнными Глеба Бокия. А что? От тогдашней науки, далёкой от прав человека и прочей лабуды, выдуманной потомками себе на голову, можно ожидать и не такого. Могли и на детях опыты ставить, если бы сочли, что это приблизит окончательную победу советской науки.
        В результате круг замкнулся, и сознание Алексея Геннадьевича Симагина, не вовремя затеявшего свой безумный эксперимент, оказалось в теле малолетнего правонарушителя Лёхи Давыдова. А может и не правонарушителя вовсе, а отобранного по каким-то непонятным мне параметрам «человеческого материала»? Об этом в амбарных книгах не было сказано ни слова, как, впрочем, и о самом Лёхе Давыдове - упоминалось, разве, вскользь, что к работе привлекались подопытные разного возраста, пола, и пребывающие в разной физической форме, от здоровых, как космонавт перед стартом, до находящихся чуть ли не при смерти. И уж конечно, ни на какой «обмен разумов» ни Бокий, ни поставленный им руководить лабораторией химик Евгений Гопиус не рассчитывали, недаром в попавших ко мне записях об этом тоже не упоминалось.
        А значит - что? Мои воспоминания о комнате без окон, кресле с проводами и поездке по Москве - на самом деле мои собственные, а не моего малолетнего реципиента. И экспериментаторы попросту не заметили подмены. В самом деле, что необычного в том, что подопытной зверушке стало дурно? Вынуть его из кресла, дать понюхать нашатыря и отослать с глаз долой, на Украину…
        Если бы не одно «но». Отослали меня не куда-нибудь, а сюда, в коммуну имени Товарища Ягоды, пребывающую под опекой не просто ГПУ, а - и теперь это очевидно! - Особого его отдела. И далеко не спроста имеется на территории коммуны «особая лаборатория» с колючей проволокой и прожекторами поверх глухого забора, о которой рядовые коммунары не любят говорить.
        А вот мне поговорить придётся - если я хочу разобраться в этой мутной истории до конца. И единственная имеющаяся у меня ниточка - это Марк Гринберг. Недаром ведь он проговорился о том, что тоже побывал в той подвальной лаборатории и посидел в том кресле, а теперь вот, как и я, оказался здесь. А значит - вполне может что-то знать…
        И только перед самым подъёмом, за несколько минут до того, как звонкий горн босоногого Тёмки вырвал коммуну имени товарища Ягоды из объятий самого сладкого утреннего сна, меня неожиданно осенило: а что же мальчик Алёша Давыдов, его сознание? Я достаточно начитался в своё время «попаданческих» книжек и мог себе представить самые разные варианты - в том числе и такие, когда подчинённое сознание сохраняется в дальнем уголке мозга. Но в моём-то случае личность законного владельца тела исчезла без следа, не оставив после себя ни тени воспоминаний, и восстановить хотя бы остаточные их следы я не смог, как ни старался. Да что там, даже моторные навыки не сохранились - недаром в первые часы пребывания здесь я, привыкший существовать в немолодом и далеко не самом здоровом и физически крепком теле, чувствовал себя не в своей тарелке.
        …последнее, что сохранилось в той, прежней памяти - я сижу в своём кресле, опутанный проводами, нажимаю кнопку старт на подлокотнике - и грудь мою пронзает сильнейший болевой спазм, вроде тех, что бывают при остром инфаркте. Может, Сознание Алёши Давыдова умерло вместе с моим старым телом, успев прожить в нём считанные минуты - а может ему не повезло, и он долго ещё изображал из себя овощ в клинике, куда отвезла его приехавшая вовремя скорая.
        Хотя - откуда бы ей взяться? На даче я в тот день был один, никому о своих опытах сообщить не подумал, а вызвать помощь, воспользовавшись для этого смартфоном, несчастный подросток не мог - попросту не знал, что нужно это сделать. Разве что, выбрался кое-как из подвала, а потом и из дома, и на улице наткнулся на кого-нибудь из соседей?
        В любом случае, участь его ждёт незавидная, и остаётся только молить Бога, чтобы Алёша Давыдов так и умер, не приходя в сознание. И когда мы встретимся в лучшем из миров - надеюсь, он отыщет в себе толику милосердия, чтобы простить своего невольного убийцу.
        …Честное слово, я не хотел…
        Сигнал общей побудки подбросил меня на кровати, словно пружиной. Стремительный забег в конец коридора, в умывальню, полминуты секунд под ледяным душем (больше выдержать я не смог) - и назад, приводить в порядок спальню перед поверкой. Если верить листку с календарём, висящему на специальном стенде возле двери в коридор - двадцать восьмое мая, воскресенье, ура!
        К тому же, неожиданный бонус с самого утра - сегодняшний дэчеэска - не кто иной, как Таня! Я улыбнулся ей и подмигнул; в ответ девушка приняла неприступно-официальный вид и даже сделала мне замечание - и снова за нестриженые ногти. И когда это они успевают расти… Тем не менее, душа всё равно пела, и если погода к вечеру не испортится, то можно будет, пожалуй, и подумать об отложенной вчера тренировке.
        Ну да с это пока не к спеху.
        На заводе сегодня выходной, но это не значит, что нам позволено будет бездельничать. Как раз наоборот: после завтрака мы всем отрядом отправляемся на уборку прилегающей к главному корпусу территории. Персонально в моём случае это означает прополку цветочных клумб - занятие неспешное, по-своему медитативное и… одиночное. А значит, есть время подумать.
        Благо, есть о чём.
        Итак - чего же я хочу? Я, попаданец?
        Стать пророком при Сталине?
        Избавить страну от Большого Террора, предотвратить провальное для СССР начало Великой Отечественной Войны, или хотя бы самые очевидные ошибки Финской?
        …Да ни боже мой…
        Во-первых, я помню о судьбе всех, кто мнил себя пророками при вожде - кстати, большинство из них служили в конторе, под опеку которой я сейчас угодил. Печальна их судьба.
        А с другой - с чего я взял, что правильно понимаю события, в которые намерен вмешаться? Нет, не так: с чего я взял, что их правильно понимали те, по чьим книгам я об этих событиях когда-то судил и намерен судить снова? Да ни с чего - та же судьба Тухачевского и пресловутого «заговора маршалов» тому подтверждение. Есть, правда, зло абсолютное, вроде Гитлера, который всего через три года придёт к власти. Но… что я тут-то могу сделать? Что с Гитлером не стоит иметь дела, и без меня скоро станет ясно любому сколько-нибудь разумному человеку - во всяком случае, в СССР. Убедить власть предержащих раздавить его прямо сейчас, не дожидаясь, пока чайник станет паровозом? Во-первых, поздно - особые «охранные отряды», занимающиеся сбережением жизней вождей НСДАП уже созданы, они существуют четыре года и возглавляет их ни кто иной, как Генрих Гиммлер собственной персоной. Die Schutzstaffel, SS, (название предложил Геринг, как аббревиатуру немецкого авиационного термина, обозначающего «эскадрилью прикрытия») - и справиться с этими отборными фанатиками будет непросто даже натасканным в разведшколах диверсантам и
прочим мастерам деликатных операций. А во вторых, и это куда важнее - где гарантия, что вместо Адди не придёт кто похуже? Кандидатов-то хватает - скажем, Рем, пока ещё живой и здоровый, или тот же Гиммлер…
        Нет уж, мысли о глобальных вмешательствах и прогрессорстве любого толка отметаем с порога. Как неорганизованные и прожектёрские. Лучше пока заняться собственной судьбой - а заодно и тайной, что скрывается за забором «особого лабораторного корпуса». Она там есть, селезёнкой чую…
        - Если не секрет, Марк, ты как попал в коммуну? На беспризорника, вроде, не похож. На малолетнего правонарушителя - тоже. У тебя родители-то есть, живы?
        С прополкой мы управились часа за полтора, после чего меня кинули на другой участок работы - приводить после ночного ливня в порядок песчаные дорожки. Дело нехитрое: разравнивать граблями песок, если надо - подсыпать новый, предварительно принеся его на носилках из большой кучи, устроенной в деревянном коробе сбоку от корпуса.
        Работать здесь надо было в парах, и я сразу заметил среди прочих коммунаров Марка Гринберга. Он, похоже, тоже образовался моему появлению. Устроить так, чтобы нас поставили вместе, труда не составило; я нарочно выбрал одну из крайних дорожек, чтобы иметь возможность поговорить без помех.
        - Родители? - Марк посмурнел. - Родителей нет. Мама умерла давно, ещё в Одессе, а отец - в прошлом году, в… в общем, не здесь, не в СССР.
        - Заболел? - я изобразил сочувствие, внутренне сделав стойку на это «не здесь, не в СССР».
        - Нет, его убили. - Марк помотал головой. - Понимаешь, грабители ворвались в дом, папа застрелил одного из револьвера, но остальные сбили его с ног и стали колоть ножами. Знаешь, такие кривые, арабские, такие называются «джамбия». Один и за мной погнался, но я выпрыгнул в окошко и убежал. Спрятался у ребе Шломо Бен-Циона в еврейском квартале, и только через три дня…
        Он вдруг поперхнулся и умолк,
        …Кинжал-джамбия? Арабы? Еврейский квартал? Похоже, у моего напарника жизнь была не менее интересной, чем у Алёши Давыдова, чьё тело и биографию я так беззастенчиво присвоил…
        - Это где же такое случилось? - спрашиваю. - У нас, вроде, арабы по улицам пока не бегают, тем более, с ножами.
        Марк испуганно поглядел на меня. Он уже понял, что наговорил лишнего.
        …Извини, друг, отмолчаться на этот раз не получится. Раз уж сказал "А" - говори и «Б». Или, если брать буквы еврейского алфавите - «Алеф» и «Бэт». Так, кажется?..
        - В Палестине. Есть там такой город, Иерусалим, про него в Библии много написано, и в Торе тоже. Знаешь?
        Я кивнул.
        - А ты-то как там оказался?
        - Ну… - Марк сощурился. - А ты никому не скажешь?
        … Детский сад, право слово!..
        - Никому, честное пионе… э-э-э… коммунарское!
        Марк покосился на меня недоверчиво, но ничего не сказал.
        ..То-то, парень, раньше надо было думать. Впрочем, на этот раз тебе повезло, собеседник попался не из болтливых…
        - А ты, правда, никому?..
        - Мне что, перекреститься? - я изобразил возмущение. - Или землю есть, что не проболтаюсь? Давай уже, не тяни кота за все подробности!
        Услыхав этот пассаж, Марк усмехнулся. Ах да, он же упоминал, что жил в Одессе…
        - Понимаешь, когда в декабре семнадцатого власть в Одессе перешла к Центральной Раде, мы с родителями перебрались в Москву. Отец был в составе Румчерода[3 - Румчерод - Центральный исполнительный комитет СоветовРумынского фронта, Черноморского флота и Одессы, претендовавший на контроль над Херсонской, Бессарабской, Таврической, частью Подольской и Волынской губерний бывшей Российской империи.] и, сам понимаешь…
        Я кивнул. События первого года революции на юге России не слишком хорошо отложились в моей памяти, но я догадывался, что в городе, захваченном гайдамаками, еврея, уши погрязшего в политической борьбе, не ожидало ничего хорошего.
        - Ну вот. В Москве папа поступил в ВЧК - у него там нашлись товарищи по партии левых эсеров - и летом восемнадцатого оказался замешан в тогдашних событиях. Это когда взорвали бомбой германского посла, может, слышал?
        - Мирбаха-то? - я ухмыльнулся. - Слышал, как же…
        Марк посмотрел на меня с уважением.
        - А ты здорово разбираешься в политике. Спорим, из наших, в пятом отряде, никто про это понятия не имеет?
        - Спорить не буду. - отвечаю. - Но и проверять не советую, не так поймут.
        Дальнейший рассказ Марка подтвердил то, о чём я примерно догадывался. Участие в левоэсеровском мятеже, бегство из Москвы - прочь из «Совдепии», в родную Одессу, где на тот момент правили бал ставленники гетмана Скоропадского. Смерть матери от сыпного тифа, жизнь по чужим документам - в ежеминутном ожидании встречи с прежними знакомыми, ареста, расправы - и, наконец, французский пароход, Стамбул. Потом, двумя годами позже - Триполи, Сирия и, наконец, Палестина, где отец и сын Гринберги осели на долгих семь лет, пока не ворвались однажды ночью в их дом убийцы в арабских накидках и с кривыми ножами в руках.
        - А обратно в Союз ты как попал? - спрашиваю.
        - У отца были знакомые, связанные с советскими дипломатами в Турции. К ним я и пошёл, после того, как отсиделся у ребе Бен-Циона. Один из них, дядя Яша, меня принял и переправил назад, в СССР. Здесь меня поместили в детский дом, но там я прожил всего полтора месяца - однажды за мной приехали люди в форме, забрали и увезли в Москву. Остальное… ну, ты знаешь. Примерно то же самое, что и у тебя.
        …Знаю, а как же! Правда, куда меньше, чем хотелось бы…
        - Да мы с тобой два сапога пара, Марк! - понимающе ухмыльнулся я, - Правда, тебя жизнь забросила на Ближний Восток, а меня - на Дальний. Но всё равно, похоже…
        - Да ну? - он восхитился. - И где ты был, в Китае, в Монголии? Расскажешь?
        - Обязательно. - Я наклонился и подхватил носилки. - Только не сейчас, лады? А то заболтались мы, уже вон, Олейник косится. А оно нам надо - попасть в вечерний рапорт, как злостные тунеядцы?
        - Эй, новенький! Давыдов, да? Как работается?
        Девушки - это оказались Таня и Маруся - были, как и в тот, первый, раз в мешковатых шароварах, белых теннисках и парусиновых тапочках-спортивках. Колени Марусиных шаровар и Татьянина майка все были в мокром песке.
        …На стадионе, играли в волейбол? Наверное…
        - Да вот, совсем немного осталось. - я кивнул на дорожку, над которой мы трудились последние полчаса. - Ещё шагов десять - и всё.
        - Скоро горн к обеду. - сказала Маруся. - А потом свободное время, каждый занимается своими делами. Не забыл, что обещал нам вчера?
        - Что вы, как можно? - я поднял перед собой ладони. - если желание не пропало - давайте встретимся у озера? После ливня вода холодная, никто нам не помешает. Годится?
        - Годится. - кивнула Татьяна. - Мы только после обеда заглянем в спальню, и Олю найдём.
        - Да, Олька на нипочём не простит, если мы её не позовём! - сообщила Маруся. - Она вчера весь вечер об этой твоей китайской гимнастике говорила, всё жалела, что из-за дождя пришлось сидеть под крышей.
        - Так вы будете заниматься китайской гимнастикой? - заговорил молчавший до сих пор Марк. - Дядя Яша - помнишь, Лёша, я тебе про него говорил? - рассказывал что-то такое. Он несколько лет назад побывал на Тибете и много чего там насмотрелся. Он и мне кое-что показывал, учил…
        - Гляди, Марусь, ещё один знаток! - Таня засмеялась. - Везёт нам с тобой!
        - Да какой я знаток? - смутился Марк. - Так, выучил пару движений, и всё. Если позволите - я бы тоже с вами позанимался. Можно?
        Смотрел он при этом исключительно на Марусю. Не смотрел даже - косился исподлобья, отводя взгляд, всякий раз, когда встречался с ней глазами.
        - Иди, куда от тебя денешься! - милостиво разрешила Таня. - ты ведь тоже из пятого отряда, верно? Только как зовут - не помню, извини…
        - Да, я из пятого. - засуетился напарник. - Зовут Марк, фамилия Гринберг, и я…
        - Потом расскажешь, ладно? - перебила его Таня. - Я сегодня дэчеэска, ещё на входе в столовую дежурить на обеде.
        Она продемонстрировала извлечённую из кармана красную повязку.
        - Ну, до встречи… знатоки! И смотрите, руки не забудьте помыть. А то заверну, стыда не оберётесь!
        Засмеялась - и вместе с подругой упорхнула по дорожке к корпусу. Марк стоял и смотрел им вслед - выражение его физиономии сделалось вдруг глупо-мечтательным.
        - Знаешь… - голос его звучал смущённо. - А я давно хотел познакомиться с этой беленькой, которая Маруся, но всё никак не решался. А ты всего третий день в коммуне, и уже… Как это у тебя так ловко вышло?
        - Достигается упражнениями. - я припомнил бессмертную реплику поручика Мышлаевского. - Держитесь меня, студент, ещё и не такому научитесь!
        А сам подумал - что-то мне напомнил этот дядя Яша, про которого Марк проговаривается уже во второй раз. Что-то очень важное…
        …Нет, никак. Ладно, потом вспомнится, а пока есть темы поактуальнее…
        - Слушай, Марк, тут такой вопрос… что ты знаешь об «особом лабораторном корпусе»?
        Марк испытующе на меня посмотрел.
        - Вообще-то ничего, как и все. Просто был один случай - почти сразу, как меня привезли в коммуну. Странно, что ты спросил…
        - Мне из тебя клещами каждое слово вытягивать? - осведомился я. - Рассказывай уже!
        Он пожал плечами.
        - Рассказывать-то особо нечего. Дело в том, что я не один тогда в коммуну приехал, а….
        - …с сопровождающим, сотрудником ГПУ? Да, знаю, со мной тоже был, в поезде. И что с того?
        Марк нетерпеливо отмахнулся.
        - Нет, я не про него. То есть сопровождающий был, конечно, но кроме него со мной ехал ещё один парень, на год меня старше. Он в поезде всё время спал, мы даже познакомиться толком не успели, я только имя его знаю - Семён, Сёмка. В Харькове даже сам выйти на перрон не смог - на руках выносили и грузили в машину, сонного. А здесь сразу отнесли в санчасть.
        Ага, и это нам знакомо, подумал я. По ходу, что мне, что попутчику Марка что-то подсыпали в чай прямо в купе. Интересно только, зачем?..
        - Ну вот, а на следующий день я видел, как он шёл в сторону этого… особого корпуса. - Марк кивнул в сторону дорожки, уводившей к «заводу». Предмет нашей беседы располагался где-то там. - Я хотел подойти, поздороваться, но он был не один, а с каким-то мужчиной.
        - Тоже гэпэушник?
        - Не… Марк мотнул головой. Этот был штатский… во всяком случае, не в форме. Сёмка называл его «Евгений Евгеньевич». Больше ничего не знаю - они ушли, а я направился по своим делам.
        Я задумался. Час от часу не легче: уж не от ли это «Евг. Евг. Гопиус», начальник загадочной лаборатории нейроэнергетики, чьи рабочие тетради я когда-то выудил из груды мусора? Если он - то тут есть над чем задуматься…
        VI
        Вж-жих! Вжжих!
        Шест - очищенный от коры ствол молоденькой берёзки, варварски срезанной мной на берегу озерка - описывал в руках Татьяны широкие дуги. Таких шестов мы заготовили пять штук, по числу посетителей тренировки. К счастью у Марка нашёлся довольно острый складной ножик, и с работой мы управились за каких-нибудь полчаса.
        Вообще-то, начальные занятия ушу принято проводить без всяких предметов. Но я осваивал китайские премудрости нерегулярно и довольно-таки бессистемно, привлечённый именно практиками владения шестом, посохом бо и китайским мечом дао. Собственно гимнастика меня интересовала мало, в то время я увлекался сценическим фехтованием и решил расширить свой кругозор. Так что освоение нескольких базовых связок стало всего лишь побочным эффектом - ну а потом я попросту пристрастился к оздоровительным, как говорили в то время, комплексам, с успехом заменяя ими обычную зарядку.
        Шесты же я решил вытащить на первое же занятие именно потому, что знал, что неплохо владею эффектными связками и способен сразу поразить воображение «учеников». Скорее, конечно, «учениц» - Марк был в данном случае необязательным приложением, не более того…
        Встретились мы, как и договорились, через час после обеда, возле указателя с буквами «М» и «Ж». Однако к самому озеру не пошли - Таня сказала, что знает недалеко подходящую полянку, где нам никто не будет мешать. Туда мы и направились впятером, причём Марк, как и при прошлой встрече, старательно отводил глаза, встречаясь взглядами с Марусей.
        Начали с короткой разминки. Потом серия простых упражнений на растяжки, и - мой коронный номер, вращения шеста с переменой стоек, прыжками, имитацией ударов и уколов. Бурные аплодисменты, радостные взвизги - «что, и мы так сможем?..» Сможете, красавицы, куда ж вы денетесь, попав в руки такого опытного тренера?..
        Начали с простейших стоек и восьмёрок; к концу занятия Маруся и Татьяна уже выполняли вращения с переменой рук и даже с шагами вперёд. У Оли получалось несколько хуже, из-за чего она шипела, ныла и расстраивалась. Марк же вообще ухитрился залепить себе палкой по лбу - и так крепко, что на месте удара немедленно вздулась багровая шишка, и пришлось бежать к озерку, мочить в холодной воде полотенце и прикладывать к пострадавшему месту. Марка эту нелёгкую обязанность взяла на себя Маруся, что, несомненно, с лихвой искупило в глазах Марка все неудобства от полученной травмы.
        Но - всё хорошее когда-нибудь заканчивается, закончилась и наша первая тренировка. Я припрятал четыре шеста в кустиках, и мы пошли назад. Пятый я прихватил с собой, имея в виду встать за четверть часа до горна на побудку и размяться с шестом во дворе. Как ни странно, утренние зарядки здесь были не в ходу, а физическая форма нового тела меня категорически не устраивала. Не то, чтобы Алёша Давыдов был хлюпиком - но мышцы можно было бы и подкачать, поработав заодно над дыхалкой, растяжкой и реакцией.
        Ну, да это всё потом. А сейчас мы, наскоро окунувшись в озерке (на разных пляжах, разумеется) - бодро рысили к главному корпусу, на ходу подшучивая над Марком - как-то он объяснит соседям по спальне свежеприобретённое украшение на лбу? Попадающиеся коммунары недоумённо косились и на шишку и на палку в моих руках, кое-кто оборачивался и хихикал нам вслед. Так-то, девочки и мальчики, учитесь завидовать молча…
        - Таня? Макарьева? Ты откуда? Я тебя везде искал после обеда…
        За жизнерадостной болтовнёй я не обратил внимания на идущую навстречу компанию из четверых ребят, все высокие, крепкие старше нас с Марком - видимо из первого или второго отрядов, куда зачисляли коммунаров старше шестнадцати лет. Среди них ростом и шириной плеч выделялся круглолицый, стриженный под машинку парень с решительным и очень недовольным лицом - это он и окликнул мою спутницу.
        Та, впрочем, не растерялась.
        - Здравствуй, Илья. - сказала Татьяна. - И вовсе незачем было меня искать, я же предупреждала, что буду занята!
        И проследовала мимо, гордо вскинув голову и не удостоив здоровяка даже прощальным взглядом.
        «Да это же Гоменюк, с опозданием сообразил я, тот самый, насчёт которого меня предупреждал Олег Копытин: «имей в виду, он по Таньке давно сохнет. Обещал - если кого с ней увидит, голову оторвёт!» Но Танька, то Танька - королева, и только! Да, похоже, взаимностью здесь не пахнет. Хотя мне от этого не легче - только шекспировских страстей сейчас не хватало, тем более, на глазах у половины коммуны…
        Умом я понимал, что как бы не ревновал Гоменюк очаровательную Татьяну - вряд ли решится затевать драку при всех. Тем не менее, ладонь, сжимающая палку, вспотела, и я поймал себя на том, куда следует нанести первый удар - с размаху, по коленям, или уж сразу тычком в зубы? Похоже, такого лося иначе не остановить… Видимо, в моих глазах мелькнуло что-то такое, потому что «Отелло» злобно ощерился, буркнул под нос «Ещё встретимся… сопляк!» - и проследовал мимо. Татьяна с подружками была уже далеко; Марк стоял рядом, и глаза у него были испуганные.
        - Ты, Лёха того… осторожнее, ладно? - сказал он. - Вон, Гоменюк какой здоровенный!
        - Ничего, как-нибудь переживу... - Я хотел, было сплюнуть, но вовремя сдержался. В коммуне это считалось не комильфо, тем более, на дорожку, которую сам же сегодня утром приводил в порядок. Даже присказка осообая есть на эту тему: «раз плюнешь, два дня моешь». - Было бы из-за кого дёргаться! И не с такими разбирались, знаешь ли.
        - Ну, смотри… - он покачал головой. - Моё дело предупредить.
        - Да не бери ты в голову, Марк! - Я улыбнулся, хотя ухмылка получилась несколько вымученной. Где наша не пропадала? Побежали лучше, а то девчата уже вон уже, где!
        До сигнала на ужин оставалось ещё не меньше получаса. Солнце уже клонилось к горизонту; тёплый ветерок приятно ласкал лицо. и мы с Марком устроились на скамейке перед крыльцом главного корпуса. Марк сделал попытку утащить меня в «вечерний клуб» - давай пока партию в «Чапаева» сгоняем! Но я только вяло отбрёхивался. В кои-то веки торопиться некуда и можно посидеть и вволю попредаваться размышлениям.
        Итак, нарисовалась проблема и она, как и большинство проблем, имеет имя и фамилию - Илья Гоменюк. Вообще-то до сих пор мне не случалось ни наблюдать, ни самому участвовать в стычках между здешними обитателями - словесные перепалки не в счёт. А это, согласитесь, не вполне типично для мальчишечьего коллектива, лишённого, к тому же, постоянного присмотра взрослых. Или я недооцениваю достижения макаренковской педагогики, и коммунары действительно зажаты в такие тиски дисциплины и собственных неписанных правил и традиций, что помыслить не могут о мордобое? Ох, сомнительно - тот же Макаренко не раз упоминал, описывая поздние, благополучные дни колонии Дзержинского, и о драках, и о случаях затяжной вражды, и даже об избиениях отдельных персонажей. Правда, в большинстве случаев, это как раз и было вызвано злостным нарушением правил - к примеру, воровством или чрезмерной тяге к сплетням.
        А с другой стороны - глядя на Гоменюка трудно поверить во всеобщее, пусть и вынужденное миролюбие коммунаров. Вон, какой лось - такой, в самом деле, может и покалечить, если войдёт в раж. И я ему сейчас не соперник, несмотря на весь жизненный опыт пожилого, много в жизни повидавшего мужика. Здешние «ветераны» попали в коммуну из среды беспризорников, а то и блатных, а там быстро учатся рвать противника зубами. С другой стороны - не бегать же мне от него? Стыдно, да и глупо, рано или поздно встреча всё равно состоится. Единственный вариант - в самом деле, оставить даже мысли о симпатичной Тане - но на это я «пойтить не могу». Просто потеряю к себе уважение - не говоря уж об отношении окружающих. Такие вещи не скроешь, а клеймо труса и слабака придётся потом смывать долго, и никакое ушу мне тут не поможет. Разве что, усмехнулся я про себя, вызвать Гоменюка на поединок на шестах - но вряд ли подобная экзотическая идея встретит понимание.
        В общем, что-то нужно с этим решать. И дело даже не в Татьяниных прекрасных глазах и столь же прекрасной фигурке - хотя и тут юношеские гормоны не собирались давать мне передышки. Да и сам «Отелло» вряд ли оставит в покое неожиданно нарисовавшегося соперника. И зловещее обещание «ещё встретиться» - отнюдь не фигура речи…
        Я, конечно, ожидал неприятностей - но чтобы так скоро? Перед сном, уже после вечернего горна, я задержался в умывальне - и вдруг обнаружил, что я тут совершенно один. Нет, не один - в дверном проёме, опираясь на косяк, стоит Гоменюк. Физиономия мрачная, решительная, кулаки сжаты - я ясно видел побелевшие костяшки и рыжеватые волоски на пальцах и запястьях.
        …так он ещё и рыжий? Вот не заметил…
        - Ну что, Давыдов, поговорим? - он сделал шаг вперёд. Я попятился, шаря взглядом по углам умывальни. Что там? Ведро, веник… всё не то. Ага, швабра! Если дотянуться и сбить ногой поперечину, на которую дежурный перед влажной уборкой наматывает мокрую тряпку - получится удобная, правда, чересчур лёгкая, палка.
        Гоменюк истолковал это по-своему.
        - Трусишь? - он неприятно ухмыльнулся. - Предупреждали же тебя, сопляка, не ходи с Танькой! Ну, уж теперь не жалуйся…
        - И он стал картинно закатывать рукава. Руки, и правда, оказались все покрыты рыжим волосом.
        …Кто это, интересно, меня предупреждал? Копытин? Или предполагается, что это здесь известно всем и каждому - так сказать, по умолчанию?..
        Маленький шажок в сторону швабры. Если сейчас бросится, я, пожалуй, успею отскочить. А там - будь, что будет. Любопытно только - он случайно застал меня одного в умывальне, или нарочно так устроил? Пожалуй, всё, таки второе.
        - Гоменюк! А ну, оставь его в покое!
        Мой визави подскочил как ужаленный и обернулся. В дверях умывальни стоял Марк Гринберг. Я открыл рот, хотел крикнуть «Уйди, я сам разберусь!» - и тут из распахнутого окна долетел серебряный звук горна. Это остановило Гоменюка - правда, всего на несколько секунд.
        - А если не оставлю? - Выражение мрачной злобы сменила ухмылка. - Что будешь делать?
        Лучше момента, пока он отвлёкся на Марка, уже не будет, понял я, и прыгнул. Удачно - сцапал ручку швабры, пинком сбил прочь поперечину - она заскакала по кафельным плиткам пола - и крутанулся на месте, перехватывая импровизированный шест для классического «длинным коли». Сейчас не время для изысков - меткий тычок в гортань, и моему противнику долго будет не до выяснения отношений.
        Но этого не потребовалось. Гоменюк замер, как-то нелепо скособочась, и глядел Марку прямо в глаза. Тот не шевелился - только что-то беззвучно шептал своими мясистыми, вывернутыми еврейскими губами.
        Я не могу сказать, сколько продолжалась эта немая сцена - несколько секунд, минуты, четверть часа? В какой-то момент Гоменюк дернулся всем телом, покачнулся, едва не упав с ног - и сильно наклонившись вперёд, так, что безвольно разжавшиеся кулаки покачивались чуть ли не на уровне коленей, пошёл к выходу. Что-то неправильное, нечеловеческое было в этой походке - наверное, так ходят лунатики или загипнотизированные.
        …никогда, ни в той жизни, ни в этой, не видел лунатиков - подумал я, когда Марк шагнул в сторону, пропуская Гоменюка в дверь. Тот не остановился - казалось, он вовсе не видит Гринберга - и вышел из умывальни прочь. До моего слуха ещё несколько секунд доносились шаркающие, словно старческие шаги, удаляющиеся по коридору.
        Я пришёл в себя от деревянного стука - пальцы сами собой разжались, и ручка швабры покатилась по полу. Я перевёл дух (оказывается, всё это время я не дышал) и посмотрел на своего спасителя. Марк стоял у двери, провалившись к стене - глаза его были закрыты, и крупные капли пота стекали с бледного, как бумага, лба.
        Я подошёл к нему. Ноги, внезапно сделавшиеся ватными, отказывались держать - не хватало ещё растянуться прямо тут, на мокром кафеле!
        - Это ведь ты, да? Ну, с Гоменюком - твоя работа? Как ты это сделал?
        Гортань чувствовала себя ничуть не лучше ног. Слова протискивались наружу с хрипом, сипеньем и какими-то взвизгами.
        Гринберг отлепился от стены. Его пошатывало.
        - Погоди, Лёх. Я, кажется…
        И стал медленно оседать на пол - мягко, как тряпичная кукла, которой обрезали ниточки. Я едва успел его подхватить, подвёл к раковине и плеснул в лицо холодной водой из-под крана. Марк захрипел, закашлялся, потом припал к крану и долго, жадно пил.
        - Честное слово всё расскажу, только помоги мне дойти до спальни, ладно? А то я сейчас, кажется, упаду.
        Я подставил плечо - он обнял меня за шею и повис кулём с тряпьём, - и потащился к выходу, молясь об одном: чтобы никто не выглянул из ближайшей двери в коридор и не увидел это жалкое шествие двух калек. Не отстанут ведь, вызовут дежурного, тот немедленно поднимет кипиш, и пожалте в медпункт! А оно нам надо?
        Я не заснул, конечно - вместо этого долго лежал в постели, дожидаясь, когда отпустит нервная трясучка. Соседи по спальне давно сопели в две дырочки, Олейник храпел, выводя сочные рулады - и только из дальнего угла доносилось осторожное мышиное копошение. Похоже, Марк оклемался, и, подобно мне, возжелал осмысления произошедшего.
        Койка моя стояла под окном, приоткрытым по случаю тёплой майской - да уже почти летней, на календаре-то двадцать шестое число! - ночи. Я выбрался из-под одеяла, вскарабкался на широченный каменный подоконник и сделал знак Гринбергу. Он осторожно, на цыпочках, чтобы не потревожить спящих, пересёк комнату и устроился рядом со мной.
        Сидеть здесь было очень удобно, и я после недолгих колебаний распахнул окно настежь и свесил ноги наружу, на улицу. Рама немного мешалась, но зато теперь можно было заглядывать вниз и болтать босыми пятками над газоном на шестиметровой (в главном корпусе были высоченные потолки) высоте.
        …Да, хотя и память Алёши Давыдова сгинуло неизвестно где - похоже, подростковое тело всё же берёт своё, исподволь, кусочек за кусочком, подчиняя себе сознание…
        Впрочем, сейчас не до рефлексии.
        - И давно это у тебя? - я мотнул головой в сторону двери в коридор, имея в виду давешнее происшествие в умывальне. - Часто используешь, или как?
        - Нет, совсем редко. - вздохнул Марк. - Всего-то раза три или четыре, и по большей части, в детском доме, до того, как меня отправили в Москву. Был там один тип, всё надо мной издевался. Сначала я терпел - а что сделаешь, если ему лет семнадцать и нож в кармане? Да там вообще та ещё публика была, не то, что здесь. У него целая шайка подпевал имелась, и все их боялись. А потом он захотел меня… это самое… ну, как женщину…
        Марк порозовел и закусил губу.
        - Что? Трахнуть… в смысле, изнасиловать?
        Он покраснел ещё гуще.
        - Да. Говорит - снимай штаны и становись на карачки, жидёнок, а то на ремни порежу! Ну, я и понял, что хуже уже не будет. И - получилось! Он затрясся, совсем как Гоменюк сегодня и убежал. И с тех пор так меня боялся, что старался обходить. Встретит, бывало, в коридоре - поворачивается, и бегом назад! И другие его дружки держались подальше, наверное, он им всё рассказал. А потом меня в Москву увезли.
        - Всё с тобой ясно... - хмыкнул я. Грустная история, но, увы, достаточно банальная. В детских домах и приютах подобные вещи происходили регулярно, и не только среди воспитанников. Случалось, и сотрудники, пользуясь служебным положением, не брезговали юным телом. - Вообще-то, полезное свойство, если его развивать, конечно.
        Марк повозился на подоконнике и тоже перекинул одну ногу наружу.
        - Это по заказу не получается. К примеру, когда на наш дом напали, я пытался остановить араба с ножом, который на отца набросился, и не смог. Изо всех сил старался - и не смог! Дядя Яша тоже потом говорил, что мне надо тренироваться. Даже обещал показать какому-то человеку, который здорово разбирается в таких вещах.
        …Опять дядя Яша! Я, подобно охотничьей собаке, сделал стойку - мысленно, конечно…
        - А это он тебе это говорил?
        - Там же, в Иерусалиме, когда я нашёл его после того, как прятался у ребе Бен-Циона.
        - А он что, тоже эмигрант?
        - Не знаю. - Марк пожал плечами. - Вообще-то, они с отцом были старые знакомые, ещё по Одессе. А в Палестине он жил под чужим именем - смешное такое, сейчас уже и не вспомню. Отец говорил - сперва он уехал в Стамбул, а потом обосновался под видом набожного багдадского еврея в городе Яффо и даже открыл там прачечную.
        - А почему из Москвы сбежал?
        Марк помедлил, но всё же ответил - с явной неохотой.
        - Я на самом деле мало что знаю. Кажется, дядя Яша вместе с отцом был замешан в мятеже, который устроили в восемнадцатом эсеры. Мы тогда сразу бежали, и они потеряли связь. А уже в Иерусалиме, отец получил от него письмо. Оказывается, Дядя Яша тоже уехал из Москвы, кажется, на Украину. Стал там под чужим именем комиссаром, воевал, побывал в плену у петлюровцев. Вернулся в Москву, его арестовали и судили - но простили и даже снова приняли на службу в ЧК. А в прошлом году он внезапно объявился в Палестине. Я спрашивал у отца, почему, но он не говорил. Может, сам не знал?
        Я задумался. Интересный какой получается дядя Яша - чекист, участие в левоэсеровском мятеже, бегство, петлюровский плен, потом арест, амнистия и внезапное появление в Святой Земле под чужой личиной. Что-то мне это напоминало… что-то очень знакомое…
        Внезапно у меня словно пелена с глаз спала. Это же… нет, глупости, не бывает таких совпадений!
        - Слушай, а фамилию этого дяди Яши случайно не знаешь? Настоящую, я имею в виду, не псевдоним?
        - Знаю, конечно. - Марк улыбнулся. - И вовсе не случайно. Говорю же, он у нас дома бывал - уже в Иерусалиме, и даже играл со мной в шахматы. Мне тогда, правда, было всего семь, но я хорошо запомнил. Блюмкин, его фамилия. Блюмкин Яков Гершевич.
        Я чуть не вывалился из окна во двор - спасибо, успел ухватиться за оконную раму. Яков Блюмкин, это же надо! Да, непростая судьба у моего нового друга, и ничего хорошего с такими знакомствами в будущем его не ждёт….
        Как, если подумать, и меня самого. Сын царского чиновника, пусть и мелкого, долго жил в Маньчжурии, отец погиб при невыясненных обстоятельствах - да и погиб ли на самом деле? А, может, сбежал, и теперь, как и положено врагу народа, работает на белоэмигрантов или японцев?
        …Тут поневоле зачешешь в затылке…
        VII
        Утро принесло сюрприз, давно, впрочем, ожидаемый - если не новичками, вроде меня, то уж точно всеми прочими обитателями коммуны. После завтрака прозвучал горн на общее построение, и Антоныч объявил, что с первого июня все отряды отправляются в летние лагеря. Этот эвфемизм обозначал большую поляну за кленовой рощей - на ней предстояло разбить армейские шатры и провести в них целых два месяца - на «походном», как он выразился завкоммуной, положении. В связи с чем половина личного состава после обеда должна озаботиться получением инвентаря и пиломатериалов, а командиры отрядов должны прибыть в «вечерний клуб» для участия в распределении мест под палатки, что будет производиться сугубо по жребию. Всё это, добавил Антоныч, вовсе не означает снижения производственного плана. Страна и Красная Армия ждут нашей продукции, а потому засучим рукава, товарищи коммунары и встретим лето ударным трудом на благо трудового народа и нашей социалистической Родины! Дружное «ура», громовое «есть!» и сотни рук, вскинутых в салюте. Оркестра только не хватало - и как это начальство упустило столь существенную деталь?
        В цеху (Олейник снова определил меня на обтирку) я улучил момент и подкинул на место похищенную стамеску. Больше она мне не нужна, а оставить у себя опасно - если найдут, то не избежать обвинения в воровстве, а здесь это настоящий смертный грех.
        Перед самым обедом случилось кое-что весьма любопытное. Покончив с обтиркой очередного агрегата, я отлучился за керосином, а когда возвращался, то обнаружил в углу цеха, возле точильного круга Олега Копытина. Ничего необычного в этом не было - при нужде каждый мог поправить на круге поломанный и затупленный инструмент. Я собрался пройти мимо, и даже принял немного в сторону - из-под круга снопом летели искры а в руках у меня, как-никак была полная жестянка керосина, - но тут Копытин обнаружил меня, засуетился и принялся засовывать что-то под спецовку. И - уронил; таинственный предмет со звоном ударился о цементный пол и отскочил прямо к моим ногам. Копытин дёрнулся, было, за своим имуществом, но встретился со мной взглядом - и застыл на месте.
        Я наклонился и поднял. Это была финка - излюбленное оружие, что серьёзных блатных, что обычной шпаны. Узкий, не слишком длинный клинок «щучкой», вместо упора, под лезвием кольцо из жёлтой латуни, латунное же навершие в виде сапожка. Рукоятка наборная, но не из цветного оргстекла, а из кусков чёрного эбонита и бурого бакелита - здесь этот материал называют «карболит». Ничего не попишешь, плексиглас, в том числе и разноцветный, в СССР начнут производить только в середине тридцатых.
        Я поднял взгляд на Копытина. Он так и стоял, не смея шевельнуться, и в глазах его читалась неуверенность, а то и откровенный страх.
        - Заложишь? - голос его упал до шёпота. - Я не себе, просто попросили наточить…
        Я повертел финку в руках. Лезвие ещё тёплое и носит следы абразива - действительно, точили... Впрочем, это может быть всего лишь последняя операция в так сказать, «технологическом цикле».
        - Сдался ты мне… - я старался, чтобы это прозвучало по возможности пренебрежительно. - Да и западло стучать, не по понятиям это. Давай-ка лучше так сделаем…
        Я взвесил нож на ладони.
        - Почём драпчик? В смысле - за сколько собирался продавать? Только не ври больше, не поверю.
        Копытин шмыгнул носом.
        - За пятьдесят рублей сговорились.
        - Недурственно. Ножен, конечно, нет?
        Он помотал головой.
        - Портяночники…
        Я слабо ориентировался в текущих ценах, поскольку своих денег не имел, да и тратить их в коммуне было негде. По идее, за работу в цеху мне шла кое-какая зарплата, но пока ещё я не получил на руки ни копейки. Но я представлял, что килограмм хорошего мяса, баранины или говядины, стоил на базаре около червонца, полулитровая бутылка водки тянула, в зависимости от качества, от девяти до двенадцати рублей, а за кусок едкого, воняющего хлоркой мыла пришлось бы выложить чуть больше рубля.
        - Ты, эта, отдай, пока не увидели… - начал Копытин, но договорить ему я не дал.
        - Погоди ты, не кипешуй!
        Я снова взвесил нож в ладони. Лезвие достаточно мощное, в обушке не меньше четырёх миллиметров, ручка удобная, ухватистая, и балансировка приличная - при случае нож можно и метнуть. А что работа грубовата, так мне его не на полку, в коллекцию…
        - Видел мои часы, которые я вчера в спальне показывал? Так вот, я тебе отдам их за это перо. Корпус из серебра, механизм прежних времён, швейцарский, за них в любой часовой лавке не глядя семь червонцев дадут. Ну что, разойдёмся краями?
        Я нисколько не кривил душой. Часы были чуть ли не единственным моим имуществом, унаследованным от «реципиента» - судя по гравировке на внутренней стороне крышки (действительно серебряной, тут я тоже не соврал) они раньше принадлежали Давыдову-старшему. Сам Лёха нипочём не расстался бы с такой памятной вещью - раз уж сумел сохранить её и во время бегства с КВЖД, и в детском доме, и потом, по дороге через всю страну, сюда, в коммуну. Но для меня-то часы не составляли никакой ценности, кроме сугубо денежной, а вот финка мне сразу приглянулась. Осталась ещё с хулиганской юности, проведённой в Москве семидесятых, привычка носить в кармане ножик - «пёрышко», как мы тогда говорили, подражая блатным. Нет, не подумайте чего, мне ни разу не приходилось пускать его в ход против людей, а вот в иных ситуациях хороший клинок может оказаться незаменимым… например, если всё же придётся удирать из коммуны.
        Уже под конец дня, когда мы всей гурьбой торопились на ужин, я улучил момент я спросил Марка: неужели пацаны ходят по коммуне с ножами в карманах?
        Он усмехнулся и ответил, что да, случается, но только у новичков, да и то, самых глупых. Бывает, что делают на продажу или на обмен - но и это нечасто. Если попадёшься с подобной «контрабандой», то не избежать выволочки в рапорте, да и перед общим собранием придётся отдуваться.
        Я не стал признаваться - не хотелось выглядеть в глазах друга тем самым глупым новичком. Марк, конечно может оставаться при своём мнении, тем более, что после трагической гибели отца у него к ножам особое отношение. Я заметил, что он вообще старается не брать ножи в руки - даже столовые, делая исключение только для маленького перочинного, с перламутровой ручкой. Но... как там говорил Чёрный Абдулла? «Кинжал хорош, для того, у кого он есть, и плохо тому, у кого он не окажется в нужное время…»
        После обеда коммунары из всех отрядов бегали, как ошпаренные, таская на заветную поляну кто горбыль, кто армейские шатры, свёрнутые в длинные тяжёлые брезентовые колбасы, кто разобранные железные кровати из кладовки - отдельно рамы с панцирной сеткой, отдельно спинки, декорированные облезлыми прутьями и никелированными когда-то шишечками. Работа кипела, и пришлось нам уже во второй раз отменить тренировку с девушками.
        После таких хозработ руки и ноги ныли, умоляя об отдыхе, и мы с Марком устроились на диванчике в «вечернем клубе». Я предавался обычному занятию - пролистывал газетные подшивки (сегодня это была центральная пресса, «Правда» и газета «Труд»); Марк же листал нетолстую книжку в новеньком картонном переплёте. Картинка на нём меня заинтересовала - гигантские рупоры, извергающие потоки лучей, вокруг по изогнутым решётчатым эстакадам пробегают вереницы скрюченных человечков. Надписи на обложке гласили: «В. Орловский, «Машина ужаса».
        - Это у тебя что? Можно глянуть?
        Марк поднял на меня глаза.
        - Конечно, держи. Да я уже дочитал, так, по второму разу просматриваю, от нечего делать…
        Я быстро пролистал книжку. Жёлтая скверная бумага, бледный текст, такие же бледные чёрно-белые иллюстрации. На них - размахивающие руками люди, приборы со множеством катодных ламп, огромные танки на манер британских «ромбов», несущийся по улицам города открытый автомобиль.
        И снова - раструбы, испускающие потоки лучей, в которых корчатся крошечные чёрные фигурки.
        …где тут выходные данные? Ага, вот: «Москва, изд-во «Прибой», 1925 г.» И, Чуть выше - зловещий бледно-лиловый штамп.
        …ох, как интересно…
        - Это что, фантастика?
        - Да, немного похоже на «Гиперболоид инженера Гарина» писателя Толстого - хотя не так увлекательно, конечно.
        - Так ты и Толстого читал?
        Марк радостно улыбнулся. Тема явно доставляла ему удовольствие.
        - Ну конечно! И «Гиперболоид», и «Аэлиту» - это про полёт на Марс. Замечательный писатель! Я вообще люблю фантастику и много ещё чего перечитал. Беляева, к примеру, очень люблю - «Человек-амфибия», «Остров погибших кораблей». Я и заграничную перечитал - Жюля Верна, Герберта Уэллса, «Войну Миров». Но наша, советская фантастика мне гораздо больше нравится! там всё такое… будто на самом деле было, или вскорости будет на самом деле!
        Я постучал пальцем по обложке с таинственными раструбами.
        - А эта книжка, к примеру - про что она?
        - О, тут занятная история. Понимаешь, американский изобретатель и архимиллионер по имени Элликот создаёт машину, способную выплёскивать в эфир особые эманации, вызывающие у людей страх. С её помощью он и другие капиталисты захватить власть над миром. Представляешь - включают такую установку, и целая армия разбегается, охваченная ужасом! В городах паника, люди бросают работу, мечутся туда-сюда… заходи и бери голыми руками!
        - Хех, почти что башни-излучатели по братьям Стругацким, подумал я - только там излучение действовало, пожалуй, потоньше. Решительно всё уже когда-то было в этом мире…
        - Ну и что в итоге вышло? Захватили мир?
        - Нет, конечно. Эта же машина и положила конец капитализму. Из-за применения «машины ужаса» мир охватила анархия, и она переросла во всеобщий революционный взрыв. А с Элликотом борется наш, советский учёный Морев - и побеждает!
        ..ну конечно, такого понятия, как «постапокалипсис» здесь пока ещё нет. А значит - все подобные истории просто обязаны заканчиваться торжеством пролетарской науки…
        - И как же эта штука, которая машина ужаса, работает?
        - А вот… - Марк засуетился, принялся листать книжку. Вот, здесь всё очень толково описано:
        «Все психические и физиологические процессы в живом организме связаны с электрическими токами, пробегающими по нервным путям… - начал читать он, - …причем эти токи прерывчатые, пульсирующие и посылающие в пространство волны электромагнитных колебаний. Поэтому если два индивидуума настроены в унисон, то есть способны испускать волны одинаковой длины, то они обязаны также отвечать токами, пробегающими по нервным путям одного из организмов, раз они появились в другом соответственном. В этом кроется причина влияния одного человека на другого…»
        - Примерно ясно. Этот твой… - я посмотрел на обложку - …этот твой Орловский описывает механизм телепатии, над ним сейчас по всему миру много учёных работает.
        - Да, я читал… - рассеянно поддакнул Марк. - Так вот, этот Морев создал два прибора: при помощи одного можно было улавливать и записывать электромагнитные волны, излучаемые человеческими мозгами, а другой защищал их от воздействия таких волн. И благодаря этому смог одолеть американца и его «машину ужаса». Здорово придумано, правда?
        - Это всё очень увлекательно, конечно.. - я извлёк книжку из рук Марка. - Я возьму, прочитаю, ладно?.. - Так вот, о чём я: это всё очень увлекательно, конечно - но ты не думал, что книга могла попасть к тебе не случайно?
        - Не случайно? Это ты о чём? - озадаченно спросил Марк. - Я же сам её выбрал в библиотеке, два дня назад! Клава за ужином подошла и сказала, что привезли из Харькова новые книги, но она пока не успела их разобрать - и предложила мне зайти, выбрать что-нибудь. Кстати, я сегодня утром в библиотеку тоже заглядывал - так тот ящик так и стоит в углу, полный книг. Видимо, Клава так и не успела его разобрать.
        - А тебе не пришло в голову, что содержимое книги уж очень напоминает твои… - я едва не сказал «сверхспособности», но вовремя прикусил язык, - …твой особый талант? Сам подумай: аппарат этого, как его, Эллиота, да?
        - Элликота.
        - Пофиг дым, хоть Элвиса Пресли. Так вот, его аппарат насылает на людей ужас, верно? А разве ты не то же самое делал - и с Гоменюком и с тем ублюдком в детском доме? Тоже внушил им что-то вроде страха - вон, Гоменюк нас целый день третьей дорогой обходит, заметил?
        Марк озадаченно почесал переносицу.
        - Я об этом как-то не думал… - а знаешь, ты пожалуй, прав! Так думаешь, Клава нарочно мне эту книгу подсунула?
        - ну, вряд ли она сама - не того полёта птица. Скорее всего, ей кто-то велел так сделать?
        - Кто.
        Я задумался.
        - Кабы знать… Вот что, Марк, надо нам в этом деле разобраться. Клава, конечно, ничего не скажет, а вот в библиотеку заглянуть стоит - выяснить, что там за новые книжки и, главное, откуда они взялись так вовремя? И лучше это не откладывать в долгий ящик. Сегодня и пойдём, только отбоя дождёмся.
        - Прямо сейчас? - удивился Марк. - Так ведь библиотека закрыта!
        - А мы потихоньку, на мягких лапках. А то завтра с утра Клава книжки-то разберёт, по полкам расставит - где их потом искать?
        - Ну, если ты так говоришь - тогда пошли. - Марк с готовностью вскочил с диванчика. - И, кстати, если не секрет - кто такой Элвис Пресли?
        Проникнуть в библиотеку оказалось не в пример проще, чем в кабинет завкоммуны. Здесь не было риска нарваться в коридоре на кого-нибудь, выскочившего в уборную, да и замок в двери библиотеки оказался не в пример проще и поддался лёгкому нажиму лезвия. Отворяясь, дверь пронзительно скрипнула (я замер, готовый при малейшем шухере кинуться наутёк) и приоткрылась. Марк шёпотом чертыхнулся и неслышно скользнул внутрь. Я последовал за ним, задержавшись на миг, чтобы задвинуть изнутри щеколду. Предосторожности, даже такие, пустяковые, лишними не бывают - этому-то меня крепко выучила.
        Он так и стоял в том углу, где оставил его Марк. Сама библиотека делилась на две комнаты. Одна - просторная, с высокими, до потолка окнами, была отведена под читальный зал. Здесь, кроме столов и скамеек, громоздились по стенам стеллажи с «новыми поступлениями», подшивками газет и журналов, да приткнулся у уголке плоский шкафчик-картотека со столиком, за которым обычно сидела библиотекарша Клава. Тут же нашёлся и ящик с «новинками» - большой, сколоченный из фанеры и деревянных реек.
        Вторая комната была целиком отведена под «фонды» - она целиком была заставлена полками с книгами, из которых кое-где торчали картонные ярлычки с буквами алфавита и фамилиями авторов. Комната эта была лишена окон, а потому мы сразу же перенесли туда ящик. Я плотно затворил дверь в читальный зал, Марк щёлкнул выключателем, и мы принялись за разборку.
        Дело облегчалось тем, что на боковой стенке имелся наклеенный лист с перечнем содержимого ящика - мелкий машинописные строки с фамилиями авторов и названиями. Марк одну за другой вынимал книги, я сверялся со списком, не очень, честно говоря, представляя, чего мы хотим в итоге добиться. Многие из этих книг были мне знакомы по той, прошлой жизни - в середине нулевых одно из московских издательств выпустило стилизованную под старую «рамку» «Библиотеки приключений» серию ретрофантастики, в которую включили малоизвестных, а то и вовсе забытых авторов двадцатых-сороковых годов. Помнится, покупать эту серию я тогда не стал - цена кусалась, да и книжные полки не резиновые - но содержимое изучил, и даже кое-что скачал из интернета, чтобы почитать потом на электронной читалке.
        Например, там был приключенческий роман Сергеева и переводчицы Адалис «Абджед хевез хютти...». Книга с названием, звучащим, как колдовское восточное заклинание (на самом деле это были всего лишь названия арабских букв) повествовала о группе путешественников, наткнувшихся где-то в ущельях Памира на затерянную в горах общину. Её обитатели, будучи весьма высокоразвитыми, владели многими научными и техническими секретами - например, у них имелся радиостанция такой мощности, что во внешнем мире её сигналы принимали за передачи с Марса. Обитатели ущелья, как водится, всячески избегали контактов с чужаками - а потому захватили незваных гостей в плен, но те сумели бежать, едва не прихватив на память формулу усыпляющего газа необычайной силы воздействия. Помнится, в романе была одна жутковатая деталь: местные обитатели, все, как один оказались прокажёнными и, чтобы скрыть свои уродства, носили особые косметические маски...
        Так вот, здесь эта книга тоже оказалась - как и роман «Аэлита» Алексея Толстого, как роман «Психомашина» Виктора Гончарова, в котором очередная шайка сумасшедших изобретателей придумывает агрегат, способный собирать и аккумулировать психическую энергию. С её помощью создатели машины могли не только уничтожать целые социальные классы, ориентируясь на тип их мозговых излучений, но и летать по воздуху и в космосе - в частности, отправиться на Луну, где злобные аристократы уже сотни тысяч лет угнетали с помощью таких вот «психомашин» лунных пролетариев…
        Я так увлёкся изучением книг, что едва заметил, как Марк вышел в читальный зал и принялся шарить сначала в картотечном шкафу, а потом и в ящиках библиотекаршиного стола, осторожно подсвечивая себе фонариком. А когда вернулся назад, вид у него был весьма озадаченный.
        - Смотри, что я нашёл! Тут и ты, и я, и много ещё кто. Даже Татьяна есть!
        Я принял из его рук листок. Это был список, напечатанный на машинке с двумя десятками фамилий коммунаров - но без номеров отрядов, к которым те приписаны. Вместо этого напротив каждого были указаны возраст и ещё какая-то дата. День рожденья? Нет, год у всех один и тот же, тысяча девятьсот двадцать девятый. Ага, судя по строчке с моей собственной фамилией - это дата прибытия в коммуну.
        Больше ничего необычного в этом списке я не заметил - если бы не одна деталь. В углу оттиснут бледно лиловый, до боли знакомый штамп. Я наклонился к ящику, посмотрел на список книг, потом перебрал несколько томиков, обращая внимание исключительно на задние стороны обложки. Так и есть - «Специальный отдел ОГПУ». К гадалке не ходи, если рассмотреть с лупой и при хорошем освещении, то окажется, что и оттиск с одного штампа.
        Стук в дверь прозвучал в библиотечной тишине подобно грому с ясного неба - кто-то дёргал за ручку, силясь открыть со стороны коридора дверь. Мы вскочили и замерли, испуганно глядя друг на друга
        …Спалились? Хорошо хоть, щеколду догадался задвинуть…
        Звук изменился. В замочной скважине со скрежетом провернулся ключ, раз, другой. Потом ручку снова задёргали, но щеколда пока стойко сопротивлялась попыткам взлома. «Интересно, надолго ли её хватит? - мелькнула мысль. - Будь на той стороне кто-нибудь посильнее и понетерпеливее библиотекарши Клавы - обязательно оторвалась бы. Но что, скажите на милость, понадобилось этой дуре в библиотеке посреди ночи?
        Я щёлкнул выключателем, свет погас. Я подхватил с пола ящик - список с фамилиями мешался, и я машинально сунул его в карман - и мы с Марком тихонько, на цыпочках, вышли в читальный зал.
        Ручка продолжала с дребезжанием дёргаться. Вот ведь упрямая… Сейчас Клава сообразит, что тут что-то не так и побежит за помощью, и тогда у нас останется, самое большее, минуты три. Часовой на посту, в вестибюле - долго ли ему добежать до библиотеки и разок-другой врезать по неподатливой двери прикладом?
        Я осторожно, стараясь не произвести ни единого звука, поставил ящик с книгами на его законное место. Марк - вот умница, без слов всё понимает! - уже возился с оконным шпингалетом. Наконец рама распахнулась, и со двора в читальный зал хлынул тёплый ночной воздух.
        Библиотека располагалась напротив актового зала, на первом этаже. Марк сел на подоконник и спрыгнул на клумбу.
        - Ну что, цел?
        - Ага! - донеслось в ответ. - Прыгай, тут земля мягкая, и ещё цветы...
        Я оттолкнулся от подоконника и приземлился в густые заросли - кажется, это были многолетние флоксы, только-только распустившие свои бледно-розовые бутоны. Теперь, если попадёмся - к набегу на библиотеку прибавится ещё и варварское вытаптывание зелёных насаждений. Рапорт, а то и «разбор полётов» в общем кругу гарантирован.
        «…Тьфу, что за ерунда лезет в голову? Была бы это сейчас наибольшая наша проблема…»
        Марк подпрыгнул, стараясь дотянуться до оконной рамы.
        - Брось! - прошипел я. - Всё равно заметят, закрывай, не закрывай. Давай-ка рвать отсюда когда, пока они, в самом деле, двери не вынесли!
        И мы, на полусогнутых, словно заправские ночные тати, потрусили прочь от главного корпуса.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. «…Начиная с аэропланов, и кончая шарабаном…»
        I
        …Дождик капал на рыло
        И на дуло нагана
        Долго плакал Гаврила
        Над могилой Степана…
        Мы всей коммуной уже третий день жили в «лагерях». Утренняя зарядка - босиком, выстроившись рядами на мокрой росистой траве перед отрядными палатками. Завтрак тут же, за врытыми в землю столами, сколоченными из скверно оструганных досок. Пища готовится в трёх армейских полевых кухнях - как и палатки, это подарок наших шефов-чекистов. На боку одной из кухонь, той, что на деревянных колёсах со спицами, с печной трубой, увенчанной «грибком» - в металле выдавлен императорский двуглавый орёл и цифры «1916». «Наследие империалистической войны» - шутит наш завхоз и тут же выдаёт фронтовую байку, где фигурируют «германы», такая в точности кухня и, разумеется, он сам.
        …Дождик капал и капал,
        А Гаврила всё плакал,
        А наутро Гаврилу
        Замело ГэПэУ…
        Я закончил куплет, выдал залихватский аккорд, и рассевшиеся вокруг костра коммунары хором подхватили:
        …По тундре, по железной дороге,
        Где мчится поезд "Воркута-Петроград"
        Мы бежали с тобою
        Уходя от погони,
        Нас теперь не настигнет
        Револьвера заряд…
        Получается хоть и громко, но неизменно жалостливо - как, и положено любому произведению в исполнении бывших беспризорников, коих здесь едва ли не половина. Песня эта (исполняемая каждый раз в новой вариации) успех имеет оглушительный. Здесь она неизвестна, что и неудивительно - железнодорожную ветку Котлас-Воркута начнут строить только в тридцать седьмом, да и города такого, «Воркута», ещё нет на карте - только одноимённая речка. Что до автора песни, то он не просто не сочинил её, но даже, кажется ещё, и не родился. А если и родился, то не вышел из нежного возраста, и до срока, проведённого на урановых рудниках (где эта песня, как считали «там, у нас», и была написана) остаётся ещё немало лет. Вздор, конечно - на самом деле, срока на рудниках он не отбывал, а работал там вольнонаёмным, то ли горным мастером, то ли маркшейдером.
        Впрочем, какая разница? Главное, что песня зашла…
        В остальном коммуна жила почти привычной жизнью: до обеда мы пропадали на производстве, а потом разбегались по территории - кто в главный корпус, в библиотеку или на очередную репетицию театрального кружка, кто на стадион, кто на озерко, купаться. Школа закрылась на каникулы. Мы с девчонками возобновили тренировки, и даже у Марка начало кое-что получаться. А вечерами все устраивались кругом у большого костра; завшколой Тарас Игнатьевич (коммунары звали его просто «дядька Тарас) приносил гитару и заводил тягучие романсы или украинские народные песни, до которых он оказался большой охотник. Ребята слушали, потом запевали и сами, как правило, обходясь без аккомпанемента. Репертуар у коммунаров своеобразный, во многом составлен из уличных и тюремных песен, а порой и из скабрёзных частушек. Дядька Тарас не протестовал и даже иногда пытался подыгрывать.
        На второй вечер рискнул взять гитару и я. Оказалось, что пальцы сохранили кое-какие навыки из «той, прошлой, жизни» - не бог весть что, но классические дворовые «три аккорда, два баррэ» мне всё же удавались. Что до музыкального слуха - то им Лёха Давыдов не был обделён от природы.
        И - понеслась!..
        Почти всё, что я исполнял, здесь не известно по той же причине - попросту ещё не сочинено, не написано. Кроме блатного репертуара послевоенных лет, популярностью пользовались песни из моей туристическо-КСПшной молодости, вроде «Страна Мадагаскар» и «Кожаных курток» Визбора, и розенбаумовского «одесского» цикла. А разухабистая «Батька Махно» группы Любэ даже стала в нашем отряде строевой - и надо было слышать, как уже на третий день, когда отряд в полном составе маршировал на «завод», полторы дюжины пацанских глоток разом подхватывали припев, мелодия которого по такому случаю подверглась некоторой трансформации:
        …Мертвые с косами вдоль дорог стоят
        Дело рук красных дьяволят!
        Мертвые с косами сбросили царя
        Занималась алая, занималась алая…
        И - хором, дружно, в ритм босых пяток, ударяющих по пыльной дороге:
        …Заря! Заря! Заря!..
        Но всё же, подлинным, признанным хитом стал окуджавовский «Сентиментальный марш» - его всегда теперь исполняли под занавсес костровых посиделок, неважно, под гитару, или без.
        Вот и сейчас:
        Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,
        Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет.
        Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая,
        А для меня - твои тревоги и добрый мир твоих забот.
        Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
        Какое б новое сраженье ни покачнуло б шар земной,
        Я все равно паду на той, на той далекой, на Гражданской,
        И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо
        мной...
        Здесь Гражданка, правда, не так уж и далека - всего восемь лет прошло, а кое-где на окраинах, в том же Туркестане, постреливают до сих пор. Но кого интересуют подобные мелочи? Главное, что песня берёт за коммунарские души…
        …Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь,
        Надежда, если надо мною смерть распахнет свои крыла,
        Ты прикажи, пускай тогда трубач израненный
        привстанет,
        Чтобы последняя граната меня прикончить не смогла…
        И слушал вместе со всеми вечно босоногий Тёмка, зажав под мышкой свой горн, с которым не расставался ни на мгновение. Отсветы костра плясали в глазах, и он наверняка живо представлял себя в роли того трубача: вот он из последних сил поднимается на локте, прикладывает к губам трубу - и играет самый главный в своей недолгой жизни сигнал…
        Я закончил песню коротким проигрышем и, привстав с бревна, протянул гитару дяде Тарасу. Тот потренькал, подтягивая струны, и завёл свою любимую «Йихав козак за Дунай». Я же положил подбородок на руки, скрещённые на коленях, и предался воспоминаниям.
        Обратно, в свою спальню мы с Марком в ту ночь так и не вернулись. Пробираться мимо постового с винтовкой в вестибюле мы не рискнули, а что до возможности забраться в спальню через окно второго этажа главного корпуса - увы, оно оказалось закрытым, разрушив таким образом все наши планы. Остаток ночи мы провели на сеновале, на хоздворе коммуны, зарывшись по уши в душистое сено - в основном, за разговорами.
        А поговорить было о чём. Например - о «читательском» списке с грозным штампом, который я сунул в карман, да так и прихватил с собой.
        - Татьяна-то там откуда? Ладно, моё имя - я в библиотеке всю фантастику перечитал, но она?.. Таня, насколько мне известно, читает одни учебники - хочет, когда исполнится семнадцать, поступать на рабфак, готовится…
        О планах Татьяны я знал. Вообще-то на рабфак брали с семнадцати - по направлениям «производственных союзов, фабрично-заводских комитетов, волостных, уездных и губернских исполкомов» - но для выпускников коммуны делались в плане возраста послабления.
        - Меня больше удивляет, откуда там моя фамилия. Книги ведь два дня назад пришли в коммуну, так?
        Марк согласно кивнул.
        - Так и есть. Я же рассказывал: Клава, библиотекарша, нашла меня на ужине и…
        - Вот именно! А я два дня назад только появился в коммуне и никак не мог попасть на заметку, как читатель! Да что там - я до сих пор в библиотеке ни одной книги не взял, только газетные и журнальные подшивки просматривал. А список этот составили заранее, и сделали это люди, которые неплохо нас с тобой изучили.
        - Изучили? Почему ты так решил? И… кому это может понадобиться?
        - А ты сам прикинь. Вот у тебя получается насылать на людей страх - и пожалуйста, в ящике оказывается «Машина ужаса», где как раз о таких вещах и говорится. Думаешь, это случайность?
        Марк задумался, потом упрямо тряхнул головой. Сдаваться он не собирался.
        - Хорошо, пусть. А как насчёт тебя? Для тебя-то какая книга подготовлена? Может, ты на Марс лететь собрался? А то я там «Аэлиту» видел, как раз то, что нужно!
        Я сощурился.
        - Шутишь, да? А между тем ничего смешного здесь нет. Мелькнула там одна книжица, «Страна Гангури» называется, писателя Итина. Не случалось читать?
        Марк помотал головой. Ну, слава Богу, хоть что-то этот всезнайка не читал…
        - Так вот, в этой книге главный герой в гипнотическом сне переносится на две тысячи лет вперёд, участвует в межпланетной экспедиции, совершает научные открытия, роман с местной красавицей крутит. Там много ещё чего, но главное - вот это самое путешествие в будущее во сне.
        Мой собеседник озадаченно почесал переносицу.
        - Значит, переносится на две тысячи лет вперёд? Любопытно, конечно, но ты-то здесь при чём?
        …Вот тут-то, друг мой Марк, мы и подошли к самой сути. Давно собирался рассказать, пора. Это, конечно, далеко не вся правда - но не самый плохой вариант. И, к тому же, он вполне согласуется с местными околонаучными заблуждениями…
        - Понимаешь, я… как бы это сказать… могу иногда заглядывать в будущее. Не на две тысячи лет, конечно, гораздо ближе. Но несколько раз то, что я там узнал, сбывалось, хотя и не в точности!
        Марк резко выпрямился - точнее попытался, но в результате только сильнее зарылся в сено. Пришлось барахтаться и отплёвываться от набившейся в рот пыли.
        - Ты можешь предсказывать будущее? - глаза у него азартно блестели в свете Луны, заглядывающей через щелястую крышу амбара. - Ух ты, здорово! А ну, расскажи что-нибудь, что случится - только не через сто лет, а вот сейчас, скоро, чтобы можно проверить!
        Это был не экспромт - идея выдать себя за начинающего ясновидца крутилась у меня в голове уже несколько дней. Не признаваться же, в самом деле, что я прибыл из будущего?
        - Ну… вот чтобы прямо завтра-послезавтра, то ничего сказать не могу. А вот в начале июля китайская армия захватит нашу КВЖД и начнётся война.
        Марк округлил глаза от удивления.
        - Китайцы? Так у них же, вроде, революция? Вчера кино про это крутили…
        - Кино - это, конечно, аргумент. - Я иронически хмыкнул. - Вот потерпи немного, сам убедишься.
        Марк замолчал - впрочем, ненадолго.
        - А ты кому-нибудь уже об этом рассказывал ?
        - В том-то и дело, что пока нет, ты первый. Вот и скажи: откуда, те, кто подсунул нам книжки, об этом узнали? Может, в той лаборатории, в Москве из нас что-нибудь вытянули?
        - Вытянули? Это как?
        - Тебя же сажали в кресло с проводами, верно?
        - Да, было такое. Но…
        - Вот и меня тоже. Вспомни книгу, которую только что прочёл - там учёный Морев исследует «мозговые волны». А что, если там делали нечто подобное, только с другим результатом?
        На этот раз он задумался на целую минуту.
        - То есть, ты хочешь сказать, что нас там изучали?
        - Вот именно. Облепили всякими датчиками и электродами, сняли показания приборов, записали - и отправили сюда, чтобы держать под присмотром. А книжки эти нарочно подбросили, чтобы посмотреть, как мы на них будем реагировать.
        - Погоди… - Марк поднял перед собой ладони. - Но ведь тебе Клава ещё ничего не предлагала?
        Я усмехнулся.
        - Просто не успела. Спорим, если я завтра зайду в библиотеку - предложит, как и тебе, покопаться в новинках?
        Марк выудил из сена длинную соломинку и принялся задумчиво ею лоб и переносицу. Вид у него при этом сделался озадаченный.
        Я терпеливо ждал.
        - И что же нам теперь делать?
        …хороший вопрос - и ответ у меня есть. Только боюсь, тебе он не понравится…
        - Знаешь, Марк… - я сделал многозначительную паузу, - думаю, нам пора рвать отсюда когти.
        Такого предложения он точно не ожидал.
        - Рвать когти - это значит, бежать? Откуда, из коммуны? Но зачем? Тут, вроде, спокойно, учат, кормят, ребята хорошие…
        Я чуть не рассмеялся. Немного всё-таки некоторым нужно для счастья! Впрочем, осадил я себя, кто я такой, чтобы их судить? Сначала переживи страшные годы смуты, поскитайся по миру, потеряй семью и родных, посмотри в глаза смерти и унижению, поголодай, похолодай - и только тогда, потом…
        Впрочем, дело это не меняет - во всяком случае, сейчас.
        - Оно, конечно, так. Только не забывай об «особом корпусе», хорошо?
        Марк оставил соломинку в покое и озадаченно уставился на меня.
        - Да чего тебе он так дался? Ну, корпус и корпус, мало ли что там может быть? У нас на заводе всякие приспособления делают для воздушного флота - так может, там секретные авиационные конструкторы сидят? Чтобы враг не догадался, где их искать?
        Я чуть не ляпнул, что до шарашек товарищи из ГПУ пока не додумались и додумаются только лет через десять - но удержался. Погодим пока с сеансами предсказаний и ясновидения…
        - Вот жо… селезёнкой чую, веришь? Здесь нас в покое не оставят, и будет это вовсе не Гоменюк а кто-то из того интересного домика.
        Я мотнул подбородком в ту сторону, где по моим представлениям должен располагаться «особый корпус».
        - И куда нам тогда бежать?
        … вот это уже разговор по существу! Молодчина всё-таки Марк…
        - Можно в Одессу или в Новороссийск. Дальше - пробраться на пароход, и за границу.
        - Мой собеседник поморщился.
        - Снова в Палестину? Знал бы ты, Лёха, как она мне надоела…
        Я состроил удивлённую физиономию.
        - Почему обязательно в Палестину? Мир велик, доберёмся до Стамбула, а там - куда угодно, хоть в Америку! Ты ведь знаешь английский?
        - Ну да. - кивнул Марк. Французский тоже, и турецкий - правда, похуже.
        - Вот, а я английский и китайский. Так что, где бы мы ни оказались - объясниться сможем.
        Он поджал губы.
        - Можно, конечно. Только ведь, для такой поездки нужны деньги. Или ты хочешь как беспризорные, под вагонами?
        - Если и хотел бы - не выйдет. Транспортные отделы ГПУ мышей не ловят, особенно теперь, когда началась коллективизация и народ бежит из деревень от колхозов. Нет, так мы далеко не уедем - сцапают, как миленьких, и живо определят, куда положено.
        - Вот и я говорю, нужны документы! - Марк уже забыл, что минуту назад и в мыслях не имел куда-то ехать. - А где их взять?
        - С документами проще. Мы же несовершеннолетние, хватит и метрик… в смысле, свидетельств о рождении. Чтобы взять билеты на поезд, документы не нужны, а дальше, если привяжутся - наврём что-нибудь о группе школьников, от которых мы отстали и теперь вот нагоняем. Не дрейфь, выкрутимся! Деньги бы только добыть…
        - Тут я могу помочь. - сказал Марк. Не сразу сказал, словно бы неохотно. - Только для этого сначала придётся ехать в Москву. Понимаешь, когда отец служил в ЧеКа, он припрятал в одном месте кое-какие ценности. А когда пришлось срочно уезжать, спасаясь от ареста - не успел забрать.
        …О как!..
        - И ты знаешь, где он эти ценности… хм… припрятал?
        Марк кивнул.
        - Знаю, конечно. Отец ещё давно, когда мы только поселились в Иерусалиме, всё мне подробно объяснил. Говорит - может, когда-нибудь и пригодится!
        …Ну как тут было удержаться?..
        - Мнэ-э-э… а он, часом, не в сиденье стула их зашил? Знаешь, такого, старинного, на гнутых ножках, работы мастера Гамбса?
        Марк недоумённо уставился на меня - вдруг и громко, взахлёб, расхохотался, так, что снаружи, в будке, приткнувшейся к стенке амбара, заполошно затявкала кудлатая собачонка с запоминающейся кличкой Колчак.
        А, собственно, чего я хотел? Чтобы роман, меньше года назад прогремевший по всей стране - и прошёл мимо такого запойного читателя, как мой новый друг? Не может такого быть, потому что не может быть никогда!
        II
        - Шесть лет назад, в двадцать третьем году, было создано общество гражданского авиасообщения «Укрвоздухпуть». Это был первый шаг на пути развития воздушного транспорта в нашей республике, как и во всей советской стране, товарищи. И те, кто стоял у его истоков, уже тогда были уверены, что гражданская авиация есть школа для военных летчиков, резерв воздушной мощи Красной Армии, способ поддержания техники военного воздухоплавания!
        Слушатели бешено зааплодировали оратору, невысокому гражданину в фуражке, полувоенном френче, с бородкой и усиками «а-ля Троцкий». Шеренги коммунаров справа и слева от дощатого помоста, украшенного красными лентами и флажками, дисциплинированно прокричали «Ура»! - в строю хлопать в ладоши не полагалось. Воодушевлённый оратор поправил пенсне, сделал аудитории ручкой и продолжил:
        - Уже в следующем, тысяча девятьсот двадцать четвертом году был совершён первый регулярный пассажирский рейс из Харькова в Киев. «Укрвоздухпуть» закупил в Германии у авиаконструктора Дорнье шесть самолётов «Комета», которые и стали работать на вновь открытых воздушных линиях Харьков-Полтава-Киев и Харьков-Кировоград-Одесса. А в прошлом году, товарищи, был выполнен первый международный авиарейс по маршруту Харьков-Тегеран!
        Аплодисменты, крики «Ура!» и «Даёшь»! Оратор заулыбался, закивал и снова помахал перед собой ладонью, требуя тишины.
        - …В том же году было основано авиационное конструкторское бюро. Начав свою работу во главе с красным инженером Калининым, бюро разработало конструкции санитарного самолёта, фотосамолета, пассажирских самолетов на пять и восемь мест, почтового самолета, маломощного самолета для сообщения Центра с округами - и вот-вот выйдет на путь строительства самолетов мирового значения! А харьковские авиамастерские, где раньше лишь ремонтировалась заграничная авиатехника, всего за два годя стали полноценным авиазаводом, способным не только чинить, но и строить новые самолёты!
        На этот раз оратор сорвал овацию. Жесты и прочие призывы к тишине уже не помогли бы - пришлось, не снимая с лица мудрой улыбки, дожидаться, когда стихнет приступ всеобщего энтузиазма, и лишь тогда продолжить.
        - …В прошлом году санитарный самолёт «К-4», построенный на Харьковском заводе и нашей, харьковской, товарищи, конструкции, был показан на международной авиационной выставке в Берлине. И это новейшее воздушное судно целиком построено из металла и деталей, произведённых в нашей стране - включая и замечательный мотор «М-6» советской конструкции!
        Митинг продолжался уже полчаса; оратор в пенсне выступал третьим по счёту. До него слово брал военный в пилотской форме и один из инженеров харьковского авиазавода, долго и сбивчиво рассказывавший о преимуществах самолётов КБ Константина Калинина над заграничными иоделями. Слушатели внимали и хлопали - а что им оставалось делать?
        - …А в двадцать пятом году, товарищи, произошло архиважное событие: в Харькове был открыт первый на Украине аэроклуб, где молодёжь нашей Советской Украины делает первые шаги в небо. И в связи с этим нам особенно приятно видеть здесь воспитанников нашей, Харьковской трудовой коммуны имени товарища Ягоды, где производятся необходимые для Красного Воздушного Флота устройства и приспособления. Сегодня мы поздравляем коммунаров с трудовыми победами, и вместе с ними отправляем партию их изделий в Москву - и не просто так, товарищи, а на борту военного транспортного самолёта нашей Рабоче-Крестьянской Красной Армии!
        Это и было тем поводом, из-за которого мы в полном составе стояли сейчас на лётном поле Харьковского аэропорта. Как только по коммуне распространился слух, что военные лётчики собираются в торжественной обстановке принимать нашу продукцию, да ещё и отправить в столицу по воздуху, энтузиазм коммунаров достиг невиданного градуса накала. Все остальные дела были забыты; на Совете Командиров до хрипоты спорили, отправляться ли в Харьков всем, или послать лучших, передовиков производства и отличников учёбы? В итоге, решено было идти всем - и следующие два дня превратились в сплошную хозяйственную истерику: коммунары получали из кладовок «парадку», приводили в порядок выходную обувь, до блеска начищали латунные пуговицы.
        И вот мы стоим на лётном поле перед трибуной, позади которой ждёт своего часа угловатый ЮГ-1, клон юнкерсовского транспортника G-24, закупленный СССР для использования в качестве тяжелого бомбардировщика и военного гидросамолёта - пока не пошёл в производство свой, туполевский АНТ-4, будущий ТБ-1.
        Этот «Юнкерс», судя по затянутым брезентовыми чехлами проёмам для пулемётных точек позади кабины - невооружённый, военно-транспортный вариант. Особого смысла отправлять нашу продукцию в Москву именно по воздуху, конечно, нет - до сих пор она отличнейше добиралась до заказчика по железной дороге. Но в каком-то высоком кабинете был решено придать событию дополнительное общественно-политическое звучание, раз уж борт всё равно идёт в столицу порожняком. И теперь наши аэродромные тележки, домкраты и стартер-комплекты полетят на «Юнкерсе», упакованные в окрашенные с особым тщанием деревянные ящики, промаркированные, как положено, номерами и надписью «Детск. раб. комм. им. т. Ягоды».
        - …а теперь, товарищи, я с удовольствием объявляю, что почётное право загрузить изделия в воздушное судно предоставляется лучшей производственной бригаде коммуны имени товарища Ягоды. За эту честь они, товарищи, соревновались несколько месяцев - и теперь готовы выполнить порученное дело!
        Слушатели дружно зааплодировали. Я покосился вправо, потом влево. Стоящий рядом Копытин вытянулся в струнку, как мог, выпятил грудь и втянул живот. Это ведь мы, пятый отряд - те самые счастливчики, победители, удостоившиеся такой чести! Вон как пыжится Олейник - изо всех сил старается выглядеть серьёзным и торжественным, но мальчишеская улыбка всё равно пробивается через официальную маску.
        - …а после погрузки коммунары-победители вместе с другими передовиками производства совершат полёт по кругу на наших, советских самолётах, собранных на Харьковском авиазаводе - К-4 конструкции нашего советского инженера Калинина!
        Вот она, вишенка на торте! Даже Марк, чья голова по идее должна быть сейчас забита совсем другим, едва сдерживал восторг.
        - …так же счастлив и горд сообщить вам, дорогие товарищи, что двигатели воздушного судна, которое доставит подарок коммунаров в столицу нашей советской родины, будут запущены при помощи автомобиля, оснащённого автостартерным агрегатом, изготовленным в коммуне имени товарища Ягоды! И в этом, товарищи, мне видится глубокий символизм: гражданский воздушный флот, чем дальше, тем неуклоннее переходит на оборудование, произведённое в СССР! Уверен, скоро настанет день, когда и летать мы будем исключительно на самолётах, сконструированных нашими, советскими инженерами и построенных на наших, советских заводах!
        Тут уж не выдержали и коммунары: стройные шеренги сломались, ребята и девчонки подпрыгивали, размахивали руками, орали, в воздух летели тюбетейки. Оратор позволил себе широкую улыбку - с мудрым, отеческим прищуром. Мы же, изо всех сил стараясь шагать в ногу, припустили за Олейником к «Юнкерсу», куда как раз подрулил грузовичок со знакомыми ящиками.
        Что мешало мне наслаждаться чистыми, ничем не замутнёнными радостями этого дня - неужели, только цинизм далеко уже немолодого мужчины, повидавшего на своём веку немало митингов и торжественный собраний, и хорошо знающего им цену? А вот и нет - просто у нас с Марком на сегодняшний выезд в Харьков есть свои, тщательно разработанные планы.
        Воспользоваться оказией для намеченного побега мы решили сразу, как только узнали о готовящемся мероприятии. В самом деле: первая (правда, самая короткая) часть нашего маршрута переставала быть проблемой, мы проделаем её вместе с дружным коллективом коммуны. После митинга на аэродроме, согласно объявленному распорядку должен состояться обед, после чего коммунаров отпустят в город до семи вечера, когда в Центральном клубе «Металлист» должен состояться торжественный концерт. Именно этот временной зазор, между обедом и концертом, мы выбрали, чтобы покинуть столицу Советской Украины. Немалых трудов стоило мне раздобыть расписание поездов, отходящих с харьковского вокзала в сторону Москвы, и один из них, идущий до Белгорода, нас с Марком вполне устраивал.
        Почему именно до Белгорода, когда нам надо было ехать дальше? Тут всё очень просто: билеты на поезда, курсирующие между столицами, раскупаются заранее, да и контроль на них не в пример строже. А вот если попробовать добраться до Москвы, как говорили в моё время, «на собаках», то есть, пересаживаясь с одного поезда местного сообщения на другой - это, хоть и займёт больше времени, но куда вернее обещает успех. Причём, если набраться достаточно наглости, то можно, сойдя в Курске обратиться к сотрудникам милиции - и, прикинувшись отставшими от группы школьниками, попросить помочь добраться до столицы нашей родины. А что? Метрики, они же свидетельства о рождении, мы заранее стащили из канцелярии - помогут, никуда не денутся…
        Остаётся только погрузить клятые ящики в трёхмоторный угловатый гроб, склёпанный из гофрированного дюраля в германском Дессау, на заводе «Junkers Flugzeugwerke AG» - и постараться при этом не продрать «парадку» об углы и топорщащиеся концы упаковочной проволоки.
        В самолёт мы с Марком забрались первыми, через боковую дверку, к которой была приставлена маленькая алюминиевая лесенка - и тут же направились в хвост, чтобы принимать подаваемые снаружи ящики. Фюзеляж «Юнкерса» изнутри был такими же, как и снаружи - угловатым, с выгнутым потолком и гофрированными стенками-обшивкой, вдоль которых тянулись горизонтальные балки нервюр, пересечённые широкими дырчатыми арками лонжеронов. В потолке, позади пилотской кабины, и примерно в середине фюзеляжа имели место проёмы под пулемётные турели - сейчас они были сняты вместе с сиденьями и закрыты от набегающего потока брезентовыми прошнурованными чехлами. Ага, вот и ещё одно доказательство военного назначения тевтонского пепелаца: такое же отверстие, только шестиугольное и больше размером, имелось и в днище - раньше в него выдвигалась цилиндрическая, похожая на бочонок пулемётная башенка, призванная защищать машину от атак с нижней полусферы. В данный момент отверстие было прикрыто листом гофрированного дюраля и для верности застелено поверх листа досками, чтобы тяжёлые ящики не продавили тонкий металл. Я наклонился,
посмотрел - а лист-то, дорогие товарищи авиаторы, прихвачен халтурно! На соплях, прямо скажем, прихвачен - несколькими витками стальной проволоки, закрученной пассатижами. А вот и сами пассатижи, заткнуты за металлическую рейку, идущую вдоль бортовой обшивки. Рядом моток проволоки и бухта троса - ага, это для того, чтобы крепить ящики, потому как ни ремней, ни багажных сеток здесь не предусмотрено. На взгляд обитателя двадцать первого века, имеющего хотя бы поверхностное представление о строжайших регламентах безопасности в авиации - головотяпство, граничащее с диверсией. А здесь ничего, сходит, и долго ещё будет сходить…
        Стоящий в проёме бокового люка техник в промасленной аэродромной спецовке посторонился, пропуская внутрь Копытина и Семенченко, и снаружи стали подавать ящики. Мы принимали их и оттаскивали в хвост - техник сердито покрикивал, распределяя груз. То, что полегче, стремянки и тележки, оказалось в самом конце, и мы крепко прихватили их тросами, чтобы не болталось и не дребезжало в полёте. Ближе к середине корпуса поставили ящики со стартерами - они были тяжелее, и техник, возясь с креплениями, бурчал что-то насчёт правильной центровки, без которой самолёт может не взлететь, или, хуже того, потерять управление в воздухе.
        Наконец, погрузка была закончена; снаружи раздался повелительный глас Олейника - «Пацаны, вылазьте живо, сейчас на самолёте катать будут!» - и Копытин с Семенченко кинулись к трапу.
        Мысль мелькнула в мозгу вдруг, внезапно, словно метеор, прорезающий ночное небо.
        ...Безумие? Ещё какое! Но секунды стремительно утекают, и если уж решаться, то прямо сейчас...
        Я ухватил Марка, ринувшегося, было, к люку, за локоть.
        - Погоди, нам с тобой не туда!
        Он обернулся.
        - А? Что?.. Не туда? А куда?..
        - Все вопросы потом, студент. Видишь щель между ящиками и потолком?
        - Ну, вижу, и что с того?
        - Полезай, и смотри, не порви штаны. Тебе в них ещё по Москве ходить!
        Марк собрался возразить и даже открыл для этого рот - но я бесцеремонно подтолкнул его к ящикам и полез следом, оглядываясь - не возникнет ли в люке давешний техник? Но нет, обошлось; не прошло и минуты, как мы уже забились в самый хвост, где были сложены свёрнутые брезенты. И они и плотно уложенный груз надёжно скрывали нас от членов экипажа.
        Марк сделал ещё одну попытку добиться разъяснений, но тут загрохотало, затарахтело - завелись один за другим все три двигателя. Разговаривать сразу стало невозможно; «салон», он же грузовой трюм сразу наполнился сизой газолиновой гарью, аэроплан мелко затрясся и покатился, подпрыгивая на кочках. Потом двигатели слитно взревели, тряска усилилась - «Юнкерс» разогнался по ВПП, набирая положенную скорость, и тяжело, нехотя оторвался от земли.
        В бортах нашего лайнера имелся ряд квадратных окошек-иллюминаторов, оставшихся, видимо, от его гражданского прошлого. До ближнего к хвосту можно было кое-как добраться, ящики перекрывали его не полностью - и когда самолёт лёг на крыло в развороте, я прилип к иллюминатору - как раз в тот момент, когда машина, закончила вираж над центром Харькова, площадью Дзержинского, которую жовто-блакитные потомки однажды переименуют в площадь Свободы. Центрального памятника Ильичу, вокруг которого разгорелось в 2014-м столько страстей ещё не было, однако неповторимый архитектурный облик площади уже начинал формироваться. Так, высилось на положенном месте грандиозное здание Госпрома, один из первых советских небоскрёбов достроенный в прошлом году в стиле советского конструктивизма. Дом Кооперации, которому предстояло стать северным корпусом Харьковского университета, пока стоял в лесах, и сверху мы видели цепочки подвод и грузовички со штабелями кирпича и досками, снующие вокруг стройки, словно муравьи.
        Сзади дёрнули за рукав, не слишком сильно, но настойчиво. Я обернулся - Марк стоял передо мной и глаза его пылали праведным гневом.
        - Может, объяснишь, что это всё значит? Договорились же - после обеда отправимся на вокзал, возьмём билеты…
        - Планы изменились, студент! - Я пошёл, сгибаясь в три погибели, в хвост и улёгся на чехлы. Да ты ложись, в ногах правды нет. В масле только не изгваздайся, выбери местечко почище…
        Он послушно опустился на корточки. Самолёт в этот момент тряхануло в какой-то воздушной яме, и Марк чувствительно приложился затылком о шпангоут.
        - Ох, чтоб его… так ты собираешься отвечать? За каким… тебе понадобился этот аэроплан? Доехали бы, как решили, на поезде, чем плохо?
        - Да ничем таким особенно… - я повозился, устраиваясь поудобнее. - Просто так гораздо быстрее, и меньше возможностей попасться. Самолёты транспортное ГПУ пока не шмонает, да и пересадка в Белгороде не нужна, а это, как ни крути, лишний шанс спалиться.
        - Лишний шанс?.. - он задохнулся от возмущения. - Да нас на разгрузке сцапают, никуда мы отсюда не денемся! А потом - знаешь, что будет?
        - Ну и что же будет? - я ухмыльнулся. - Расскажем, всё, как есть: что мы что мы воспитанники коммуны имени Ягоды, грузили в самолёт ящики - и вот, решили немножечко прокатиться. Ну, обзовут хулиганами, дадут по шее, доставят в ближайшее отделение для отправки в Москву. Так это ещё когда будет - не на самолёте же нас повезут? Отправят под присмотром дяденьки милиционера на железнодорожный вокзал, а мы по дороге и сбежим!
        - Да как ты сбежишь…
        - Ногами. Не в воронке же нас повезут, не того полёта птицы. А там - ищи-свищи нас в столице!
        - А документы, свидетельства о рождении? Их же отберут, как мы потом?
        …Нет, ну точно, как ребёнок!..
        - Ты что, собрался их предъявлять? Много ты видел школьников, которые носят при себе метрики? Очень понятная для взрослых ситуация: романтически настроенные пацаны решились воспользоваться возможностью и прокатиться на «всамделишнем», да ещё и военном самолёте!
        - Так ведь нам и так предлагали…
        - А им почём знать? И вообще, что сделано, то сделано, назад уже не переиграешь. Давай лучше пошарим тут - может, найдётся какой лючок, через который можно выбраться наружу? Очень бы кстати пришлось.
        Я немало читал в своё время о мытарствах пассажиров первых коммерческих авиарейсов - но, как выяснилось, даже близко не представлял, что ждёт нас на самом деле. В некотором роде это можно было сравнить с полётом на антикварном МИ-4 над сибирской тайгой - выматывающая тряска в сочетании с бензиновой и масляной вонью, свист лопастей, тарахтенье двигателя над головой… Сначала Марк, а потом и я сам расстались с содержимым желудков - за неимением гигиенических пакетов, оно было извергнуто прямо на пол. Через небольшое время пришлось заодно опорожнить туда же и мочевые пузыри - подходящего лючка, чтобы справить нужду прямо из-под облаков на грешную землю не нашлось, и это добавило в атмосферу «салона» едкий аромат аммиака. Впрочем, долго вонь здесь не удерживалась - до таких излишеств, как герметичные кабины здешний авиапром ещё не додумался, по фюзеляжу гуляли лютые сквозняки. Я утешал себя тем, что нам-то ещё ничего, терпимо - а вот каково пилотам, которые управляют этим грохочущим пепелацем, сидя в открытой кабине? Правда, на них тёплые, на меху, кожаные куртки, такие же штаны и высокие меховые        И без разницы, что «Юнкерс» обычно не поднимается выше двух с половиной тысяч метров - нам с лихвой хватили и этого, чтобы закоченеть до полной невменяемости. Пришлось, в самом деле, закутываться в моторные чехлы. К счастью, под свёрнутыми, брезентовыми, нашлись и другие, из простёганного войлока, употребляемые в холода - в них-то мы и закутались по самые брови. Говорить не хотелось, да и возможностей к тому особых не было - чтобы перекричать слитный грохот трёх немецких движков «Junkers L-5» пришлось бы надрывать глотки, а это на такой холодрыге не есть гуд…
        Наш борт шёл по маршруту «Харьков-Орёл-Москва», так что через два примерно часа мы сделали промежуточную посадку. А вы что хотели? Крейсерская скорость у этого аппарата не сильно превышает полутора сотен вёрст в час, и случись встречный ветер - полёт мог бы длиться и дольше. Нообошлось: «Юнкерс» коснулся полосы, прокатился по грунтовой, судя по кочкам, рулёжке, и замер. Замерли и мы - как ни хотелось встать и размять ноги, риск был слишком велик, особенно, когда бортмеханик полез проверять тросы, удерживающие ящики с авиастартерами». Выручило то, что в узкие щели между штабелями и обшивкой с трудом протискивался даже субтильный Марк - куда там широкоплечему, рослому авиатору! Техник покопался снаружи, подёргал крепежные верёвки и проволоки, и, наконец, удалился. Мы же до самого взлёта так и пролежали под чехлами, затаившись как мышь под веником, прислушиваясь к доносящимся снаружи разговорам и тарахтенью мотора бензозаправщика. Потом всё повторилось - лязг захлопывающегося люка, слитный рёв моторов, тряска при разбеге - и мы снова в воздухе!
        Уж не знаю почему, но от Орла пилоты решили лететь на бреющем - может, не желая возиться с не слишком совершенными навигационными приборами и картами, они предпочли прицепиться к железной дороге? В самолёте стало заметно теплее; мы осмелели, выбрались из-под чехлов и, добравшись до крайнего окошка, по очереди любовались проносящимися внизу, на расстоянии вытянутой руки, просёлками, телеграфные столбами, деревенскими избами, колодцами-журавлями и бесконечной сдвоенной ниткой рельсов. Тень самолёта с распластанными крыльями и высоким килем прыгала по ним, ломалась, перескакивая заборы и огороды, вспрыгивала на деревья и стремительно стлалась по полям, где вовсю колосилась озимая пшеница…. или рожь? Хрен её разберёт, тем более, отсюда, с высоты…
        Раз или два навстречу нам попадался железнодорожный состав, а один раз мы сами его обогнали. «Юнкерс» всякий раз делал горку и уходил в сторону, чтобы не угодить в клубы чёрного дыма, валящего из паровозной трубы.
        Но всё когда-нибудь заканчивается - закончился и этот полёт. На подходах к Москве самолёт набрал высоту и мы получили возможность полюбоваться на изгибы Москвы-реки, пряничные стены Кремля, высящиеся над берегом, на улицы, разбегающиеся от Манежной Площади и кудрявящиеся на всём протяжении Бульварного кольца деревья. Потом машина заложила ещё один вираж, и внизу распахнулось огромное Ходынское поле с маленькой, словно сложенной из детских кубиков, башенкой аэровокзала и светлыми крестиками аэропланов, выстроившихся в ряд по кромке лётного поля. Ещё один вираж, заход на глиссаду - рёв двигателей упал сразу на два тона, «Юнкерс задрал нос, толчок, тряска, недолгая пробежка, остановка, моторы один за другим замолкают, и уши, напрочь отвыкшие за эти пять часов от тишины, оказываются словно заткнутыми берушами.
        …Да мы уже в Москве!..
        - Всё, пора! - я повернулся к Марку. Его физиономия, бледная, с чёрными провалами еврейских глаз, светилась в полумраке «салона». - Сейчас, как говорили, при старом режиме - либо грудь в крестах, либо голова в кустах!
        И добавил, увидев, как кожа его сделалась уж совсем бумажно-белой:
        - Да не дрейфь ты! Говорю же: в худшем случае, отправят в ближайший детприёмник, а там мы ещё покувыркаемся. Если по дороге ноги не сде…
        Конец фразы заглушили гулкие шаги, грохот и скрежет металла - бортмеханик распахнул изнутри люк и принялся с помощью аэродромных техников прилаживать дощатый пандус, по которому предполагалось спускать ящики. Рядом тарахтел на холостом ходу «фордовский» тупорылый, с гнутыми крыльями, грузовичок. Столица, аднака… на Горьковском автозаводе такие начнут собирать из машинокомплектов только года через два с половиной, а в этом году только подписаны соглашения между ВСНХ СССР и американской фирмой «Ford Motor Company» о технической помощи по организации и налаживанию массового производства легковых и грузовых автомобилей.
        …откуда я знаю всё это в таких подробностях? Проще простого: среди моих многочисленных увлечений имело место коллекционирование моделек автомобилей в масштабе один к сорока трём - помнится, спровоцированный появлением на отечественном рынке журналов-партворков вроде «Автолегенды СССР». И собирал я не всё подряд, а лишь продукцию советского автопрома годов примерно до шестидесятых…
        - Быстро, под чехлы! - я ткнул Марка в бок. - Может, сразу и не заметят, а уж там…
        Сразу не заметили. Скорчившись под жёсткими, воняющим бензином и машинным маслом брезентами, мы слышали, как грохотали по полу сапоги аэродромных работников, как скрежетали выволакиваемые ящики. Потом звуки изменились - снаружи долетело фырканье мотора и специфические речевые обороты, при помощи которых шофёр объяснял, что больше груза он взять не может. Мотор затарахтел и, судя по звуку, работяга-АМО укатил, оставив возмущённых подобных саботажем авиаторов, дожидаться второго рейса. Их комментарии - все насквозь пригодные лишь для написания на заборах - доносились издали, приглушённые гофрированной обшивкой «Юнкерса».
        …Пора? Похоже, другого шанса не будет…
        Я выкарабкался из-под брезентов. Оставшиеся ящики вместе с грудой стремянок и аэродромных тележек громоздились возле люка, ожидая своей очереди на погрузку. Я осторожно протиснулся сквозь мешанину гнутых трубок и уголков. Бесполезно - возле люка коротают время за папиросами и беседой двое техников.
        Я затравленно огляделся. Долго этот «пересменок» не продлится. Вот-вот прикатит новый грузовичок, и первый же техник, сунувшийся в люк, обнаружит нас с Марком - тёпленьких и готовых к употреблению.
        Забранный брезентом проём под пулемётную турель в потолке? Нечего и думать - при попытке вылезти на «хребет» самолёта, мы немедленно будем обнаружены и взяты к ногтю.
        …Что делать, а?..
        Минуты стремительно утекают…
        Да вот же - отверстие в полу для выдвигающейся пулемётной башенки! Убрать доски, не произведя при этом ни единого лишнего звука - минутное дело, но дальше надо справиться с проволочными закрутками и листом гофрированного дюраля, так и норовящего при первом же неосторожном движении гулко загрохотать.
        Нас выручил одномоторный пассажирский «Юнкерс» с надписью «Добролёт» на борту, выруливающий из стоящего по соседству ангара. Треск ставосьмидесятипятисильного BMW заглушил все прочие звуки, я, сообразив, что нельзя не терять ни минуты, схватил торчащие за нервюрой пассатижи. Раскрутить проволочные скрутки оказалось делом нескольких секунд, тем более, что и делать-то это пришлось только с одной стороны. Мы по очереди протиснулись в открывшуюся щель, скатились на траву и поползли на карачках от самолёта. Техники внимания на нас не обратили; тогда мы вскочили и опрометью бросились прочь, туда, где за рулёжной дорожкой, помеченной полосатыми красно-белыми флажками, паслись привязанные к колышкам козы.
        В спину ударил надтреснутый старческий крик:
        - А ну, кыш отседова, сорванцы! Я вам покажу, как к ерапланам лазить - насидитесь в мамкином корыте, задницу вымачивая!
        …О, благословенная эпоха, заря авиации! Чтобы в более поздние времена на центральном столичном аэродроме паслись козы, а военные самолёты охранял дед Щукарь с берданкой, заряженной солью?..
        Тем не менее, мы с Марком наддали, ожидая каждую секунду выстрела в спину. И - не дождались; перепрыгнули с разбега метровую ограду и, сломя голову припустили к сараям, стоящим вдоль кромки Ходынского поля.
        III
        - Ну, давай, веди в закрома! - сказал я, едва отдышавшись. Выброс адреналина, на котором мы удирали от самолёта, рассосался, и я снова чувствовал себя словно одеревеневшим - а чего вы хотели после пяти часов проведённых в позе зародыша, в условиях непрерывной тряски и лютого холода?
        - Что? Какие закрома?.. - Марк озадаченно уставился на меня.
        - Приятель твоего отца, под порогом которого он зарыл клад. Или ты уже забыл, где его искать?
        Я нарочно придуривался, чтобы хоть немного взбодрить спутника.
        - А-а-а, вот ты о чём… - Марк хмыкнул. - Так это нам надо в центр города, переулок… как его… Штатный!
        - Штатный? Не слыхал. Наверное, в наше время его переименовали.
        - Это в Хамовниках, между Остоженкой и Большим Лёвшинским .
        - И он там живёт? А как полезем в квартиру - подумал?
        - Нет, тут всё иначе. Вот ты, помнится, пошутил насчёт бриллиантов в стуле - а ведь, не поверишь, почти угадал!
        - Да ладно! - я состроил удивлённую физиономию. - Значит, будем потрошить обивку? Бритвы, правда нет, придётся ножичком.
        - У нас в московской квартире был большой старинный шкаф дубового дерева, такой высоченный и весь в резьбе...
        - Мастера Гамбса? - не удержался я. Марк нахмурился.
        - Я серьёзно, а ты…
        - Ладно-ладно, извини! - я поднял перед собой ладони в примирительном жесте. - Так что там с шифоньером?
        - Со шкафом. Книжным. Нам он достался вместе со всей обстановкой - реквизировали у какого-то беглого буржуя. Так вот, у этого шкафчика был секрет: в боковину встроен плоский потайной ящик, который открывается, если по очереди нажать на несколько дубовых завитушек. Тогда срабатывает скрытый механизм и - дзинь! - ящик сам собой выдвигается под действием потайной пружины. А если он задвинут, то нипочём не найти, простукивай-не простукивай, так всё хитро устроено!
        Я недоверчиво покачал головой. Что-то тут не сходится…
        - Вы-то как его нашли, если он весь из себя такой потайной?
        - А этот ящик был выдвинут, чуть-чуть, на полпальца. Видимо, прежний владелец шкафа тоже там что-то ценное держал, а когда пришлось драпать, то забрал с собой. А закрывать не стал - зачем? Вот мы с папой его весь обшарили и разобрались, что к чему.
        - Ну, хорошо, допустим. И что, твой отец всё туда и сложил? А что тогда помешало забрать, когда вы уезжали? Под рукой же было, как и у прежнего хозяина…
        - Не был шкаф под рукой. - вздохнул Марк. - Мы ведь после левоэсерского мятежа не сразу из Москвы уехали. Отец тогда спрятал в этот ящик часть своего… своих… в общем, того, что нужно было спрятать, а шкаф отправил на ломовом извозчике своему другу, дяде Лёше Солоновичу. Он тогда преподавал математику в Техническом Училище, а с папой был знаком со студенческой молодости. К мятежу он отношения не имел, вот отец и подумал, что сделает вид, что просто продал шкаф старинному приятелю - у него, если что, искать не станут…
        - А потом? - меня начала слегка раздражать размеренная, неторопливая манера Марка излагать события. - Потом, когда вы всё же уехали?
        - Я не знаю. Помню только, что собирались мы буквально за час, и времени куда-то ехать и забирать, не было. Но папу это не беспокоило - он говорил, что дядя Лёша всё сохранит, не хуже, чем в швейцарском банке!
        - Погоди-погоди... - я слегка опешил. - Выходит твой дядя Лёша и про секретный ящик и про то, что там лежало, знал?
        - Ну, конечно! Папа ещё говорил, что попросил его беречь, как зеницу ока!
        Я разочарованно хмыкнул.
        - Тогда можешь считать, что мы впустую в Москву скатались. К гадалке не ходи, этот "старый друг» давным-давно его выпотрошил и дал дёру!
        Марк обиделся.
        - Как ты можешь? Алексей Александрович - он не такой. Он идейный, убеждённый, правда, не эсер или большевик, а анархист. Был знаком с самим князем Кропоткиным, а когда тот умер в Дмитрове - добился, чтобы особняк по Штатному переулку, где Кропоткин родился, передали под музей и сам занялся его организацией. А позже, в двадцать третьем, отослал отцу с оказией письмо, что «шкаф, о котором ты знаешь, я перевёз в музей со всем содержимым и включил в перечень экспонатов. Теперь, даже если меня арестуют - а к тому всё, похоже, идёт, - он сохранится и, скорее всего, останется на прежнем месте…»
        Это меняло дело, но… было в этой истории что-то надуманное, искусственное, словно в старых детективах…
        …Впрочем, почему бы не попробовать?..
        - Тогда не будем терять времени. Ночь - самое время для таких дел. Только вот, как мы его найдём в музее, да ещё и ночью - ты подумал? Там, небось, не один шкаф, все, что ли, расковыривать?
        - Почему сразу все? - удивился Марк. - Я же знаю этот шкаф, как облупленный, вмиг отыщу! И какие завитки надо нажимать, помню, справлюсь хоть с закрытыми глазами! Нам бы только в музей пробраться…
        Я встал, отряхнул колени парадных полугалифе, изрядно пострадавших во время воздушного путешествия.
        - Тогда пошли! Уже девятый час, скоро стемнеет, а нам ещё через пол-Москвы топать на своих двоих!
        Худшие опасения не сбылись - ковылять на одеревеневших после полёта ногах через весь город нам не пришлось. По Ленинградскому (сейчас Петроградскому) шоссе, оказывается, давно уже проложена трамвайная линия от Покровского-Стрешнева до площади Тверской заставы. Увидав тарахтящий на стыках красно-жёлтый угловатый вагончик со знакомым номером «23», я испытал мгновенный прилив ностальгии - трамваи с этим номером бегали по Ленинградке вплоть до двухтысячных, когда маршрут ликвидировали, несмотря на протесты местных жителей.
        Но - ностальгия ностальгией, а сейчас мне предстояло первое в новой ипостаси знакомство с московским общественным транспортом. Я уже приготовился, в лучшем случае, к давке - а то и к тому, что ехать придётся, вися на площадках или каких-нибудь шлангах, подражая коту Бегемоту. Но, видимо местный час пик уже миновал; в трамвае народу было не так много, нашлись даже свободные места на лавках из лакированных деревянных реек, установленных вдоль стен. Кондукторша смерила нас недоверчивым взглядом и озвучила прайс: пять копеек с головы, как очевидным школьникам. Оказывается, билеты здесь стоят по-разному: от пяти копеек для нашего брата, несовершеннолетнего, а так же красноармейцев, и до пятнадцати - для прочей публики. Где-то посредине располагались студенты и члены профсоюза.
        За проезд заплатил Марк - у него хранилась вся наша небогатая касса общим счётом в три рубля с полтиной - и мы приникли к запылённым стёклам, рассматривая проползающие мимо со скоростью примерно двадцать вёрст в час городские пейзажи.
        Первое впечатление: нынешнее Петроградское шоссе не имеет ничего общего с тем, что отложилось у меня в памяти в семидесятых. Никаких строгих сталинок, вытянувшихся парадным строем, никаких бульваров и дублёров. Само шоссе узкое, самое большее, в две полосы, плюс трамвайная нитка, тянущаяся по правой стороне. Некоторое узнавание обозначилось лишь на подъезде к Петровскому парку, когда за чахлыми липами мелькнули пряничные башенки Путевого дворца - сейчас там, как и во времена моей студенческой молодости, располагалась Военно-воздушная академия имени. Жуковского.
        Миновав эстакаду Тверского путепровода, вагон завернул на трамвайный круг на площади Тверской заставы. Здесь уже было куда больше привычного и знакомого - и здания Белорусского (тут он пока носит название Брянского) вокзала, и белая старообрядческая церковь в глубине, за трёхэтажными купеческими домиками. Я испытал лёгкий шок, обнаружив в центре площади Триумфальную Арку, которую, как и все мои современники привык видеть на Кутузовском проспекте - пока не сообразил, что её перенесут на новое место году, кажется, в тридцать пятом году, согласно генеральному плану реконструкции столицы…
        Дальше «номер двадцать третий» не шёл. Пришлось совершить пересадку, и на этот раз уж от души потолкаться и попихаться в битком набитом вагоне. Третья пересадка ожидала нас на Бульварном Кольце - четверть часа унылой ругани, тряски, жестяного дребезга, визгливых, пронзительных призывов кондукторши: «обилечиваемся, граждане, обилечиваемся!», чьих-то деревянно-жёстких локтей, впивающихся в наши юношеские бока - и вот на фоне темнеющего неба нарисовался из облаков облупленный золочёный купол храма Христа-Спасителя. Мы выбрались из опостылевшего трамвая, переглянулись, и скорым шагом двинулись вверх по Пречистенке, на другом конце которой, возле самой Садовой её пересекал нужный нам Штатный переулок.
        Переулок - а наши дни он гордо именовался «Кропоткинский» - оказался куда более узнаваемым, чем все улицы, по которым мы сегодня проходили или проезжали. Почти все дома здесь были построены либо в конце прошлого, либо в начале этого, двадцатого века - особняки, флигели, сохранившиеся от после-пожарных дворянских гнёзд да пяти-шести этажные доходные дома. Нужное здание стояло в дальнем конце, там, где переулок выходил на Большой Левашёвский. Народу в этот час на улицах почти не было; пару раз нас провожали подозрительными взглядами выглядывавшие подворотен дворники. Но, видимо, наши «парадки» произвели на этих хранителей московских дворов благоприятное впечатление - ни один не подумал не то, что засвистеть в жестяной свисток (этот аксессуар болтался у каждого на шее, на шнурке), но даже и домотаться с каким-нибудь глупым вопросом.
        Возле дома номер двадцать шесть дворника не оказалось, зато к прутьям ограды рядом с калиткой была прикручена застеклённая доска с надписью «Музей имени П.А. Кропоткина» - кажется, в наше время здесь располагалось посольство какой-то арабской страны. Мы прошли до угла, нырнули в тёмный тупичок и там перемахнули через ограду.
        Ещё с улицы я заметил, что одно из окон фасада было едва подсвечено изнутри - словно свет свечей пробивался через неплотно задвинутые занавеси. Значит, в музее кто-то есть, и это, скорее всего не сторож. Неприятно - но будем решать проблемы по мере их возникновения...
        Вход в музей располагался с торца здания, с низенького крыльца. Туда мы, понятное дело, не пошли - свернули за угол, прижимаясь к стене, и прошли на задний двор. Где-то здесь должен был быть чёрный ход - и он в самом деле нашёлся, под невысоким навесом, крытым горбылём. Я осторожно подёргал ручку - заперто.
        Пустить в ход нож и предусмотрительно прихваченный с собой кусок проволоки? Ну, это я всегда успею, а пока лучше поискать другой вход, поудобнее.
        Долго искать не пришлось На крыше особняка с обратной стороны имело место маленькое мансардное окошко, прикрытое то ли решётчатыми ставнями, то ли жалюзи. Это было то, что надо, тем более, что к задней стене особняка прилепился дровяной сарай, открывающий отличный путь наверх.
        Сказано - сделано: мы с Марком, подсаживая друг друга, забрались сначала на сарай, а потом по жестяной водопроводной трубе на крышу особняка. Мансардное окошко сопротивлялось моим усилиям не больше минуты, и вот мы уже в низком, просторном, запылённом до последней степени чердачном помещении, заваленном горами разнообразного хлама.
        ... однако, уже третье "проникновение со взломом" в моей здешней жизни. Надо бы с этим завязывать, а то ведь в привычку может войти...
        Марк вытащил из-за пазухи юнгштурмовки фонарик, но я вовремя схватил его за руку. Где-то тут должна быть ведущая вниз лестница или потолочный люк, и где гарантия, что свет не пробьётся через щели в комнаты музея? Пришлось медленно, на цыпочках, наощупь обшаривать весь чердак - мы исцарапались, изгваздались и наглотались сухой пыли, пока не обнаружили искомое.
        Это была узкая лесенка, круто уходящая вниз и упирающаяся в дверь. Даже тех ничтожных крох лунного света, что падали сюда через мансардное окошко, хватило, чтобы понять, какая она вся рассохшаяся, шаткая и скрипучая. К счастью, я вовремя вспомнил метод, подсмотренный в каком-то ещё советском теледетективе, чуть ли не в незабвенных «Знатоках»: при подъёме или спуске по особо скрипучим лестницам ногу надо ставить сразу на всю ступню, мягко, и обязательно вплотную к стенке. Я шёпотом растолковал Марку, что следует делать - и мы один за другим спустились вниз, скрипнув всего раз или два, да и то едва слышно. Каждый раз я покрывался холодным потом и замирал, готовый опрометью броситься наверх, но обошлось; никто нас не услышал - видимо компания, собравшаяся для ночных бдений в музее (когда мы пробирались вдоль подсвеченных окон я ясно слышал несколько голосов) была слишком занята своими, музейными делами.
        …Вот и хорошо, нам того и надо…
        Я осторожно нажимаю на ручку двери - она чуть подаётся. Ага, ясно, с той стороны закрыто на крючок. Ну, это нам раз плюнуть… Лезвие финки входит в щель, цепляет «запор» - и я тихонечко, не дыша, приоткрываю дверь.
        На первом этаже было гораздо светлее, чем на чердаке - высокие окна пропускали достаточно лунного света, и не пришлось продвигаться наощупь, рискуя сослепу опрокинуть какой-нибудь экспонат и оповестить о своём присутствии всех в музее. Света хватило даже на то, чтобы рассмотреть висящую у выхода из комнаты схему экспозиции - две длинные анфилады комнат, разделённые по годам и темам: «Детство и юношеские годы Кропоткина»; «Научная и революционная деятельность в 1870-1876 гг.», Копия рабочего кабинета Кропоткина в Лондоне.
        Ну, и «Et cetera, Et cetera»[4 - И так далее, и тому подобное (лат.) ] , как говаривали просвещённые римляне…
        Я прикинул, что, судя по схеме, замеченные нами снаружи посиделки проистекают в зале, помеченном латинской цифрой «IV» - самое большое помещение музея, отведённое под «посвящена последнему периоду жизни Кропоткина, его возвращению в Россию, жизни в Дмитрове». Мы же сейчас были наоборот, в самой маленькой комнатёнке под номером «VI», если верить описи, траурной, отведённой под экспонаты, посвящённые болезни, кончине и похоронам князя-анархиста. Я огляделся - действительно, вот и посмертная маска на затянутом чёрной тканью пюпитре. В бледном лунном свете - зрелище жутковатое…
        Я высунул голову в коридор. Из остеклённой двери в правом его конце падали на паркет дрожащие отсветы от свечей и доносились невнятные голоса. Прежде чем обшаривать музей в поисках заветного шкафа следовало понять, чем заняты здешние обитатели, и могут ли они нам угрожать. Я сделал знак Марку держаться у меня за спиной, на цыпочках, стараясь распластаться по стене, подобрался к двери и заглянул в зал.
        Открывшееся зрелище оказалось, мягко говоря, неожиданным. За большим круглым столом, занимающим всю середину комнаты, устроилось то ли семь, то ли восемь человек, из них две женщины. Все, включая и представительниц прекрасного пола, были одеты в бесформенные чёрные хламиды, то ли плащи, то ли мантии; сзади свисали на плечи широченные капюшоны. Наряды эти живо напомнили мне ролевые игры и мистерии на средневековые темы, которые мои знакомые разыгрывали ещё в девяностых - не хватает, разве что, только мечей и кольчуг, поблёскивающих под рясами.
        В центре стола, накрытого парчовой, шитой золотом, скатертью стояла широкая, на высокой ножке, чаша - кажется, из серебра. Чашу прикрывал белый покров с алым католическим крестом, сверху на покрове лежала какая-то веточка, разглядеть которую я не мог - зато отлично видел толстенное, явно очень старое Евангелие, заложенное голубой ленточкой, и тоже с католическим крестом на переплёте,
        Один из сидящих за столом - совсем молодой человек, заметно младше соседей - поднял руку. Мужчина справа, которого я сразу определил для себя, как «магистра» (…почему? Вот не знаю…) - кивнул и указал на парня тонкой, вроде дирижёрской, чёрной палочкой. Тот встал и, повторяя нараспев заученный текст, предложил присутствующим ответить: «что такое красота?» Я приготовился слушать, но в этот момент за моей спиной что-то скрипнуло, и я подался назад.
        - Ты чего? Спалимся же!
        - Я не нарочно… виновато прошептал Марк. - Половица попалась скрипучая…
        - Ладно, вроде, не услышали. Только гляди, дальше осторожнее, смотри, куда ноги ставишь!
        Из зала донеслось нестройное пение латинского гимна - насколько я мог судить, имеющего отношение к архангелу Михаилу. Видимо, это и был ответ на вопрос о красоте.
        …а крест-то на покрове - красный, четырёхконечный, со слегка расширяющимися лопастями. Знакомый крестик, такие носили на своих белых плащах и щитах рыцари ордена тамплиеров. Всё чудесатее и чудесатее, как говаривала девочка Алиса…
        - Ты знал, что друг твоего отца занимается такими вещами?
        - Откуда? - Марк озадаченно пожал плечами. - Мне тогда всего пять лет было, что я понимал? И сейчас, между прочим, мало что понимаю. Это что, а? Крест, вроде, знакомый, я такой в Иерусалиме видел, на могилах рыцарей-крестоносцев. А ты что об этом думаешь?
        - Всё потом. А сейчас давай так: пока они поют, пробегись по комнатам, поищи свой шкафчик - и смотри, не шуми!
        - А ты?
        - А я тут постою. Если кому-нибудь вздумается выйти в коридор, подопру дверь снаружи. - я кивнул на массивный стул, стоящий у противоположной стены, рядом с тумбочкой, на которой на стене висел старомодный телефонный аппарат с блестящими колпачками звонков и эбонитовым раструбом на коротком проводе вместо привычной трубки. Ещё один раструб торчал из лицевой панели - туда полагалось говорить.
        - Пока сообразят высадить стёкла, пока откроют - вполне успеем удрать. Да, фонарик лучше не включай, света и так хватает.
        Марк кивнул и беззвучно скользнул в соседнюю комнату. А я вернулся к двери.
        … нет, но до чего же интересно живут люди!..
        Ожидание не затянулось. Шкаф обнаружился в соседней комнате - номер «III» на схеме, содержащей экспозицию, повествующую о кодах работы князя Кропоткина за границей. Марк выглянул - физиономия у него лучилась довольством - и помахал мне рукой. Певцы в зале тем временем унялись и перешли к разговорному жанру. «Магистр» встал, принял монументальную позу и рассказывать о степенях посвящения. Себя и присутствующих он называл «новыми тамплиерами» или «Орденом Света; всего степеней посвящения в ордене было семь, и каждой из них соответствовала определенная легенда: об атлантах, потомки которых жили в подземных лабиринтах в Древнем Египте; об эонах, взявших на себя роль посредников между миром духов и людей; о Святом Граале…
        …Ну точно, они самые и есть, тамплиеры!...
        Дожидаться завершения этого увлекательного повествования до конца я не стал. Будем надеяться, что его хватит надолго, а там и ещё какая-нибудь песенка подоспеет…
        Когда я вошёл в комнату, Марк сидел на четвереньках перед огромным, под самый потолок, книжным шкафом и ощупывал резную вертикальную панель. При этом он шевелил неслышно губами, отсчитывая дубовые листики и завитушки. На некоторые нажимал, и те с лёгким металлическим скрипом утапливались на полсантиметра в дерево.
        Я попятился, не желая терять из виду выход в коридор - и тут в шкафе что-то музыкально звякнуло, и Марк прошипел «Готово! Сработало!»
        Панель выдвинулась примерно на пять сантиметров. Марк подцепил её пальцами и потянул на себя.
        - Помоги, а то всё на пол посыплется!
        Суетился он зря. Неведомый краснодеревщик, соорудивший тайник, знал своё дело: ящик представлял из себя плоскую коробку, прикрытую сдвижной фанерной крышкой. Мы в четыре руки вытащили его и положили на пол.
        - Что, открываем? - шепнул Марк. - Ты покарауль пока, а я вытащу, что там есть, по карманам распихаю. Выберемся наружу, найдём местечко поукромнее - разберёмся, что к чему.
        План был хорош, но дал сбой в самом начале. Мы явно недооценили вместимость тайника - чтобы унести всё, что в нём нашлось, не хватило бы никаких карманов. Плотно уложенные пачки денег, небольшие мешочки, звякнувшие, когда их вытаскивали наружу. Стопки картонок - судя по всему документов. А ещё - свёрток в промасленной коричневой бумаге, увесистый, характерной формы, и две небольшие картонные коробочки, маркированные латинскими буквами и цифрами.
        Разобрать надписи в полумраке я не мог, да и не пытался. Огляделся, прикинул шансы на экстренное отступление через окно - и потащил через голову юнгштурмовку.
        - Сделаем так: увязываем всё это хозяйство в узел и дуем обратно на чердак. Вряд ли они именно сейчас туда полезут, раз уж до сих пор нас не засекли - вот там, в спокойной обстановке, и разберём. Кстати, и фонарик можно будет включить - мансардное окно завесим тряпками, их там, как грязи. А дверь, ведущую наверх, подопрём изнутри, запарятся вышибать.
        - А если милицию вызовут? Я видел в коридоре телефон, скажут - воры забрались в музей…
        Вместо ответа я продемонстрировал собеседнику кусок провода с эбонитовой воронкой.
        Марк выдохнул - как мне показалось, с облегчением. Неужели он действительно думал, что насквозь подозрительная компания, собравшаяся в соседней зале, захочет впутывать в свои сомнительные игрища ещё и органы? А вот пальнуть через дверь вполне могут - оружие тут у многих, и всякий, кто имеет законное право его носить, может стрелять по ворам и грабителям, не опасаясь последствий.
        Я завязал подол юнгштурмовки узлом и Марк стал наполнять получившийся мешок нашим хабаром. Потом вставил ящик на место - снова музыкальное «блямс», он наклонился и провёл пальцами по потайной панели. Никаких следов недавнего взлома, ничего. Вряд ли этот самый Солонович проверяет тайник каждый день - если вообще его проверяет! - так что время на то, чтобы убраться подальше, у нас есть.
        Ноша получилась увесистая; я связал вместе рукава, перекинул «сумку» через плечо и вслед за Марком прокрался к лестнице, ведущей на чердак.
        Позади выводили свою унылую мелодию "новые тамплиеры".
        Мы забились в самый дальний угол, отгороженный штабелем старой мебели - оттуда сквозь пыльные завалы до лестницы не смог бы пробиться даже самый крошечный лучик света. Я навёл светомаскировку на мансардное окошко, для чего сошло пыльное протёртое до дыр покрывало, и мы, дрожа от жадности и нетерпения, принялись рассматривать добычу. Я поймал себя на том, что ощущаю себя чем-то средним между Шейлоками и колонистами с острова Линкольна, которым предстоит взломать сундук капитана Немо.
        Увы, первые же извлечённые из узла пачки купюр не оправдали наших ожиданий. «Пятаковки», купюры по пять и десять тысяч рублей, выпускавшиеся Народным банком РСФСР в далёком восемнадцатом году - с «ятями» в надписях и двуглавым орлом, лишённым, правда, корон и прочих имперских инсигний. Те самые, которые обесценивались с такой скоростью, что при обмене на новые «совзнаки» за один старый рубль давали десять тысяч новыми - и это только официальный курс, имевший мало общего с рыночным, исчислявшимся цифрами с пятью нулями.
        Кроме «пятаковок» здесь было несколько пачек дореволюционных купюр, по большей части серых пятисотрублёвых «Петров» и радужных сотенных «катеринок», а так же жиденькая стопка «северных» сторублёвок правительства Миллера и кредитных билетов киевской Центральной Рады достоинством в одну и две тысячи гривен. Предусмотрителен был чекист Гринберг, ничего не скажешь…
        Годилось всё это богатство разве что на то, чтобы оклеивать им стены - в отличие от содержимого трёх других пачек. В первой были беловатые бумажки по десять и двадцать фунтов; другая целиком состояла из пятидесяти- и стодолларовых купюр. В третье были перемешаны швейцарские франки, шведские кроны и почему-то финские марки, четыре купюры по пятьдесят марок каждая.
        Третью пачку я пересчитывать не стал, зато со всем тщанием сосчитал фунты и доллары. Фунтов вышло около двух с половиной тысяч, и немного больше трёх тысяч долларов - по нынешним меркам состояние весьма нехилое.
        Теперь документы. Три перевязанные бечёвками пачки картонных и бумажных корочек. В первых двух - мандаты на бланках ВЧК, от которых нам сейчас ровно никакого проку, потому как и организации-то такой не существует. Несколько царских старорежимных паспортов - тоже бесполезный хлам, как и трудовые книжки с отметками предприятий Москвы и Петрограда и указаниями места жительства. В первые послереволюционные годы они заменяли удостоверения личности, поскольку паспортов в Республике Советов нет и не будет до тридцать второго, кажется, года.
        Так, с деньгами и документами покончено. Валюта рассована по карманам, никчёмные дензнаки полетели в ближайшую корзину. Туда же, порвав на всякий случай на мелкие клочки, мы отправили «чекистские» мандаты и «трудовые книжки». Корзину забить доверху всяким хламом и запихать в самый дальний угол...
        Теперь - ценности иного рода. Три суконных мешочка, содержащие именно то, что я и ожидал. В одном «бранзулетки», кольца и броши с крупными и явно очень дорогими камнями, плюс две нитки крупного розового жемчуга. В двух других камни без оправ. Я слабо в этом разбираюсь, но на первый взгляд - бриллианты, сапфиры, рубины, изумруды.
        Кроме мешочков в ящике были четыре увесистых длиной в полтора пальца, цилиндрика, запечатанные в плотную синюю бумагу, банковские упаковки с сотней золотых червонцев в каждой. Да, так и есть: и двуглавый орёл оттиснут сбоку на бумаге, и масляно-жёлтые кружочки с профилем последнего самодержца всероссийского. Это сколько же будет по нынешнему курсу? Понятия не имею, поскольку это самый курс мне неизвестен…
        И под конец - вишенка на торте, тот самый угловатый свёрток в коричневой промасленной бумаге. Внутри оказался бельгийский «Браунинг» номер два, густо покрытый слоем оружейного сала - надёжный и убойный ствол, очень похожий на наш «ТТ». К такому красавцу ещё бы деревянную кобуру-приклад, как у «Маузера»… Но чего нет того нет; я, было, дёрнулся было искать подходящую ветошку, чтобы привести оружие в порядок, но Марк меня остановил. Я не стал спорить - мы и так чересчур засиделись на чердаке. В щели тряпичной «светомаскировки» уже пробивались первые предрассветные лучи, завывания «тамплиеров» внизу стихли не меньше часа назад. Пора и нам: я засунул свёрток с «браунингом» сзади за ремень под юнгштурмовку, рассовал по карманам коробки с патронами (по двадцать штук в каждой) и вслед за своим спутником вылез через мансардное окошко на крышу.
        …Что ж, как говорил герой одной советской комедии: « это мы удачно зашли…»
        IV
        Интуиции, как известно, лучше доверять. Когда мы с Марком выбирались на гулкое железо кровли и сползали вниз по водосточной трубе, мелькнула у меня эдакая поганая мыслишка: «слишком уж гладко всё идёт, слишком уж без сучка, без задоринки…» И ведь накаркал: неприятности начались в переулке, едва мы успели отойти от музея шагов на полсотни. Сперва впереди, из узкого прохода между домами, возникли две ссутуленные фигуры - заторопились нам навстречу. Походка их мне сразу не понравилась - какая-то вихляющая, развязная… не может быть у добропорядочных людей такой походки! Тот, что шёл сзади, держал руки в карманах - и мне это тоже не понравилось до чрезвычайности. Я обернулся - так и есть, ещё двое вынырнули из подворотни. Гопники - и надо же было так попасть! Почти ведь при свете дня, в пять утра над Москвой уже светло, хоть газеты читай… А дворников, как назло, ни одного!
        Марк замер - на лице у него был написан откровенный испуг. Те, что впереди приблизились, и я смог отчётливо разглядеть их лица. Заискивающе-наглые улыбочки, на год-два старше нас. У заднего во рту золотая фикса. Мешкая шпана, типажи более, чем характерные…
        - Чего это вы по чужой улице ходите? - поинтересовался первый.
        Я посмотрел ему в глаза.
        - А что, нельзя?
        - Можно, а чё ж? - гопник осклабился. - Бабло только оставь, и гуляй, сколько влезет! У нас швабода!
        Он так и сказал, издевательски коверкая это слово - «швабода».
        - Пусть рубахи сымут. - прогундосил второй. - Вона они какие, сукно тонкое, целое! На Новом Сухаревском рынке за их рублёв по десяти дадут!
        Вот когда я по-настоящему пожалел, что отложил чистку «Браунинга» на потом. Будет мне урок…
        Нож рыбкой прыгнул в ладонь
        - Гугнявый, у ентого фраера перо!
        Передний гопник испуганно отшатнулся. Задний, тот, которого назвали Гугнявым, наоборот, шагнул навстречу - на костяшках пальцев у него жёлтым металлом блестел кастет.
        - Ты того… не балуй, а? Нас четверо, и пёрышки тоже найдутся. Порежем или покалечим, так что лучше карманы сам выворачивай!
        - Ну, это мы ещё посмотрим. Одного-то я, уж всяко, на пику посадить успею. Кто хочет первым, может, ты?
        Гопник гадостно ухмыльнулся, блеснув фиксой, и стал заходить сбоку. Плевать он хотел на мои угрозы
        Гугнявый выдернул и кармана руку с ножом - насколько я успел заметить, довольно убогая переточка обычного кухонного ножа. Лезвие длинное, узкое - не дай бог получить такое в печень…
        Лопатками я почувствовал спину Марка и на миг обернулся. Другие двое тоже разошлись по сторонам - у обоих в руках поблёскивали ножи.
        Гугнявый всё приближался. Если удачно попасть носком башмака в пах, прикинул я, то можно будет, не глядя резануть по физиономии и заняться вторым. Только вот Марк - как-то он продержится против двоих?
        Бах! Бах!
        В узком переулке выстрелы раскатились, многократно отражаясь от стен зданий. Передний гопник испуганно присел, перо звякнуло по брусчатке.
        И зычный, привыкший отдавать команды голос:
        - А ну, брысь отсюда, шантрапа!
        - Атанда, пацаны! Он, гад, из шпалера шмаляет!
        Шпану как ветром сдуло: только что они обкладывали нас, словно собаки загнанного кабана - и уже только топот стихает где-то в подворотне. Если бы не валяющийся на мостовой «кухонник», можно было бы подумать, что всё это нам вообще пригрезилось.
        Я развернулся к новому действующему лицу, успев спрятать финку в рукаве - мало как дело обернётся? Это был мужчина средних лет, крепкого телосложения, широкоплечий. Стриженные под машинку волосы и чёрная бородка дополняли характерно еврейские черты, между которыми выделялись полные мясистые губы. Поверх кожаной куртки затянут ремень, на ногах синие кавалерийские бриджи и высокие ботинки со шнуровкой и кожаными, на ремнях, крагами - здесь такие обожают автомобилисты. В руке дымится небольшой плоский пистолет, старший брат моего ствола, «браунинг №1».
        Я собрался заговорить, но Марк меня опередил.
        - Дядя Яша? Вы? Откуда?..
        - Я, Марк, я самый, собственной персоной! - мужчина широко улыбнулся и принялся запихивать «браунинг» в карман. - Наконец-то я вас отыскал!
        …он нас ещё и искал? Сюрприз за сюрпризом…
        Мужчина огляделся.
        - Вот что, ребята, у меня тут, неподалёку, автомобиль. Пойдёмте-ка скорее, пока не налетели… архангелы!
        Незнакомец (хотя, собственно, почему «незнакомец»? Теперь-то я знаю, кто такой «дядя Яша») развернулся - лихо, показушно, на каблуках - и пошагал к углу Большого Лёвшинского. Мы с Марком без слов поспешили следом. Дойдя до перекрёстка, он свернул направо, и только тогда со стороны Пречистенки донеслось сдвоенное цоканье копыт. «Дядя Яша» прибавил шагу, свернул на следующем углу влево - и остановился возле открытой машины незнакомой марки. Шофер, одетый, как и наш спаситель, в кожанку и чёрное, хромовое, блестящее, словно паюсная икра, кепи, перегнулся через спинку и открыл заднюю дверку. «Дядя Яша» пропустил нас, потом плюхнулся сам, заставив автомобиль качнуться на рессорах.
        - Езжай по Денежному до Арбата, там свернёшь - и на Смоленку. - скомандовал он и добавил, обращаясь к нам:
        - Документы-то у меня в порядке, ничего бы они нам не сделали. Не хотелось просто лишний раз светиться, ни к чему это сейчас…
        Автомобиль фыркнул, затарахтел и покатился, подпрыгивая на брусчатке. Я, едва придя в себя, стал озираться по сторонам. Уак и в Кропоткинском, ныне Штатном переулке, здесь большинство домов были мне знакомы, особенно, вон тот, роскошный особняк, с резным, облицованным серо-жёлтым песчаником фасадом…
        Я в своё время изучил историю старой Москвы. До профессиональных краеведов мне было, конечно, далеко, но всё же историю многих примечательных строений исторического центра я знал недурно. И, конечно, вот этого здания - бывшей городской усадьбы миллионера и промышленника Берга, в которую в далёком 1918-м году заселилось посольство Германии, заключившей с Советской Россией «похабный», по выражению Ульянова-Ленина Брестский мир.
        Шестого июля 1918-го года, в два часа пятнадцать минут пополудни у подъезда германского посольства остановился тёмный «паккард». Из него вышли двое; один нёс в руках плоский кожаный портфель. Предъявив швейцару посольства удостоверения ВЧК, двое потребовали личной встречи с послом. Чекистов провели через вестибюль в Красную гостиную особняка и предложили немного подождать. Граф Мирбах был заранее предупрежден о возможном покушении, а потому избегал лично принимать посетителей. Но тут случай был особый: узнав, что приехали официальные представители ВЧК, посол ответил, что выйдет к ним. К Мирбаху присоединились советник посольства доктор Курт Рицлер и адъютант военного атташе лейтенант Леонгарт Мюллер, выполнявший функции переводчика.
        Один из чекистов, тот, что представился Яковом Блюмкиным, предъявил Мирбаху бумаги. Посол наскоро их проглядел - это были свидетельства шпионской деятельности некоего Роберта Мирбаха, военнопленного австро-венгерского офицера, коего чекисты полагали дальним родственником посла. Дипломат заявил, что никогда прежде с этим человеком не встречался и о своём с ним родстве не осведомлён. Тогда второй чекист по фамилии Андреев поинтересовался, не хочет ли граф узнать о мерах, которые собирается предпринять советское правительство. Видимо, это вопрос был своего рода условной фразой, потому что не успел Мирбах кивнуть, как Блюмкин выхватил из своего портфеля револьвер и открыл огонь. Он выстрелил трижды, по одному разу в каждого из присутствующих при беседе немцев, но все три раза промахнулся - несмотря на ничтожную дистанцию в два-три шага. Посол бросился бежать; тогда Андреев швырнул ему вслед бомбу, металлический шар с торчащей стеклянной трубкой кислотного запала - а когда не сработала и бомба, выстрелил послу вслед и уж на этот раз не промахнулся. Мирбах упал, получив пулю в затылок; большое кровавое
пятно растеклось вокруг его головы по драгоценному палисандровому паркету, и ещё много десятилетий спустя посетителям особняка показывают это место, трагическим шёпотом сообщая, что следы крови так и не удалось удалить полностью…
        Блюмкин тем временем подобрал давшую осечку бомбу, выстрелил в неподвижного посла ещё два или три раза - после чего снова швырнул взрывной снаряд. На этот раз запал не подвёл: прогрохотал взрыв, приведший «Красную гостиную», где проходила встреча, в состояние полнейшей разрухи. Под прикрытием взрыва убийцы бросились бежать, причём Блюмкин оставил на столе своё удостоверение сотрудника ВЧК, бумаги по «делу Роберта Мирбаха" и портфель с запасной адской машиной. Выпрыгнули через окно в палисадник - вот этот самый, обнесённый изящной кованой оградой. На улице их поджидал «паккард». Андреев оказался в машине через считанные секунды; Блюмкин же приземлился крайне неудачно, сломав ногу, и ему пришлось, превозмогая боль, карабкаться через ограду под выстрелами опомнившихся сотрудников посольства. Одна из пуль угодила в ногу, но он уже добрался до автомобиля. Шофёр-чекист, предупреждённый о том, что следует дожидаться пассажиров, не заглушая мотора, ударил по газам, и «паккард» покатился в сторону Арбата, унося убийц с места преступления.
        Я повернулся, разглядывая особняк поверх откинутого тента. При этом я встретился глазами с «дядей Яшей» и он неожиданно подмигнул.
        - Да, парень, тут-то всё и было…
        Я кивнул, не найдя, что ответить. Он что, мысли мои читает? Хотя - не так уж сложно было и догадаться.
        - Если не секрет, из чего вы стреляли в Мирбаха? - спросил я. - Всегда хотел выяснить, но везде написано только «револьвер» да «револьвер». Я подумал, что, должно быть, наган, но всё же сомнения имелись.
        «Дядя Яша» посмотрел на меня с удивлением.
        - Разбираешься в оружии?
        - Так… немного.
        - Что сомневался - правильно. Вообще-то у меня был свой пистолет, американский «кольт» «английского заказа» полученный при поступлении в ВЧК. Отличное, кстати, оружие, мощное, надёжное…
        Я едва не поинтересовался - а не из этого ли «Кольта» он за неделю до убийства германского посланника едва не шлёпнул по пьяному делу в поэтическом кафе поэта Мандельштама? - но вовремя прикусил язык. Вопрос, мало того, что хамский по форме, так ещё и явно не по уровню осведомлённости пятнадцатилетнего подростка, чья жизнь прошла в тысячах вёрст от Москвы, в далёкой Маньчжурии. В том, что «дядя Яша» знаком с деталями моей биографии - теми, что содержатся в папке, оставшейся в столе завкоммуны Погожаева - я почему-то не сомневался.
        - А тогда, утром шестого июля, - продолжал Блюмкин, - мы с Андреевым получили в «Национале», где был тогда штаб партии левых эсеров, оружие для готовящейся акции - два бельгийских «браунинга» второй номер и по пачке патронов. Ну и бомбы, конечно, их едва-едва успел тогда закончить Яков Фишман - он, кстати, сейчас состоит в должности начальника Военно-химического управления снабжений РККА. Надо сказать, ведь халтурно сработал тогда тёзка, бомба только со второго раза взорвалась… А что в газетах писали про револьверы - так тогда вообще все пистолеты, кроме, пожалуй, «Маузера», так называли. Между прочим… - он покосился на Марка, - свой «Браунинг» я потом отдал твоему отцу, когда он навестил меня в госпитале, в Трёхсвятительском переулке, по соседству со штабом отряда Попова... Любопытно, куда он его потом дел?..
        Я замер - вот, сейчас проболтается: !Так это мы ваш "браунинг" нашли, дядя Яша? Вон он, у Лёхи..."
        - Наверное, в Москве оставил, когда мы уезжали в Одессу. - сказал Марк. Я едва сдержался, чтобы не выдохнуть с облегчением - молодчина, вовремя сообразил, что не надо болтать о нашей находке!
        - У папы был револьвер, это я точно помню. Но не «наган», а маленький такой, блестящий, из Америки. У него ещё скобы вокруг спуска не было, а такая пумпочка…
        - А, «Смит-Вессон» карманный, знаю. - кивнул Блюмкин.- Несерьёзная машинка, дрянь, бой никудышный - патрон-то слабый, с чёрным порохом. То ли дело их армейский револьвер[5 - Шестизарядный револьвер M1917 Smith Wesson. калибра .45 ACP], куда там нашему «нагану»! Патронов только к нему, как и к «Кольту», найти трудновато, особенно сейчас…
        И он пустился в рассуждения о достоинствах и недостатках американских револьверов.
        У меня холодок пробежал по спине. Вот, оказывается, что за ствол хранил у себя чекист Гринберг? Не просто надёжное и удобное оружие, а улика, да ещё какая! А заодно - историческая реликвия.
        И сейчас она оттягивает мне сзади ремешок юнгштурмовки. А тот, кто пустил его в ход шестого июля восемнадцатого года - вот он, рядом на сиденье, хитро щурится в ответ на мой незаданный вопрос.
        Мне вдруг пришло в голову, что строфа из «Моих читателей» обожаемого мной Гумилёва тоже ведь относилась не к кому-нибудь, а именно к нашему нынешнему спутнику:
        …Человек, среди толпы народа
        Застреливший императорского посла,
        Подошел пожать мне руку,
        Поблагодарить за мои стихи…
        А что? Подобно его соратнику и коллеге Якову Агранову, он всегда испытывал тягу к поэтическим и богемным кругам, был знаком с Маяковским и Мандельштамом, близко дружил с Есениным и, вроде бы, даже подписал вместе с ним один из вариантов «Манифеста имажинистов». Часто бывая в Москве в двадцатом-двадцать первом годах, «царскосельский Киплинг» пересекался там с убийцей графа Мирбаха - и одна из таких встреч, как и упомянутое в стихах рукопожатие, весьма подробно описаны в воспоминаниях одной забытой ныне питерской окололитературной дамы[6 - «На берегах Невы» И. Одоевцева.].
        Воистину, дивны дела твои, господи…
        Машина вывернула на Арбат, прокатилась до Смоленской-Сенной, туда, где в моё время упиралась в небо шпилем парадная МИЛ-овская высотка, и свернула направо.
        - Куда мы едем, дядь Яша? - спросил Марк.
        - Да есть тут одно местечко…- неопределённо ответил наш спутник. - Да вы ведь оба, кажется, уже там были?
        И снова весело подмигнул.
        - Не дрейфьте, парни, всё будет хорошо!
        Остаток поездки я запомнил неважно. Сначала машина долго мчалась по Садовому кольцу на головокружительных пятидесяти километрах в час. Мы распугивали кваканьем похожего на клизму клаксона ломовых извозчиков, обкладывавших нас в ответ многоэтажными матами; расходились бортами с редкими легковушками, несущими в своих салонах ответственных, судя по френчам и кожанкам, сотрудников советских ведомств; укорачивались от грузовичков «АМО» и отчаянно дребезжащих, сыплющих искрами трамваев. Где-то в районе Красных ворот машина свернула влево, и тут я окончательно потерял ориентировку - знакомых зданий не осталось, и даже конфигурацию улиц я как будто перестал узнавать. Пробок, однако, не было и в помине, так что на всю дорогу ушло минут сорок от силы.
        Опомнился только когда наша «Антилопа-Гну» (при ближайшем рассмотрении это оказалась отечественная НАМИ-1, считающаяся, в отличие от заполонивших столичные улицы «Испано-Суиз», «Паккардов» и прочих буржуйских «Роллс-Ройсов» машиной чуть ли не пролетарской) затормозила у знакомого бледно-жёлтого фасада. Ба, да это же моя альма матер - ВУЗ, где я честно оттрубил пять годков и в чьих подвалах отыскал амбарные книги, с которых и началась вся эта катавасия!
        Удивительно, но лестницу, ведущую вниз, в подвальную лабораторию», а так же её саму, я помнил как бы двойной памятью - с одной стороны, своей собственной, в которой остались облезшая штукатурка, многолетний слой пыли, покрывающий антикварное оборудование, да скалящийся кирпичными обломками пролом в стене. С же другой стороны, небогатый опыт, обретённый в теле несчастного Алёши Давыдова, настойчиво выдавал картинку, почти целиком совпадающую с тем, что я видел сейчас своими глазами: узкий коридор, освещённый редкими электрическими лампочками, упрятанными в проволочные сетки. Железная дверь в стене, за которой нечто, напоминающее лабораторию «сумасшедшего учёного» из старых чёрно-белых или даже немых кинофильмов. Приборы в деревянных корпусах и с чёрными эбонитовыми ручкам и настроек; очень много проводов, обнажённых медных спиралей и фарфоровых тарелок-изоляторов, наводящих почему-то на мысль о генераторах Тесла. Здесь даже химические реторты были, большие и не очень, соединённые стеклянными трубками и змеевиками!
        А в середине всего этого брутального великолепия покоилось на низком деревянном помосте ОНО - кресло, обмотанное проводами, проводками и с кожаными ремнями для рук и ног, которые почему-то не остались в моих воспоминаниях. Металлическая шапочка на затыльнике кресла тоже была - из тонкого алюминия, утыканная какими-то стержнями и даже, кажется, радиолампами.
        …и в обоих «слоях реальности» присутствовало кое-что ещё. Кое-что, замеченное мною ещё в пыльном подвале, в восемьдесят третьем, и резанувшее в новой, восстановленной памяти, когда меня вынимали в полубессознательно состоянии из этого самого кресла...
        Аэрофотоснимок Сейдозера и его окрестностей был памятен мне в двух ипостасях - в виде потемневшего, малоразборчивого, с истрёпанными краями листка, провисевшего на стене никак не меньше восьми десятков лет, и как его же двойник, слегка пожелтевший, но вполне позволяющий различить и сетку объектива фотокамеры, и карандашные пометки, нанесённые исследователями. А вот и ещё два листка с теми же примерно очертаниями озера и окружающих горных хребтов - обычная, ещё дореволюционная топографическая карта, а рядом сделанные химическим карандашом кроки - судя по уверенным линиям и массе специфических пометок, делал их профессионал.
        - Эти снимки и карты привёз их своей экспедиции Александр Барченко. - объяснил «дядя Яша». - Дело было в двадцать третьем - он тогда работал с небольшой крупой единомышленников на Кольском, и узнал массу интереснейших вещей. Но об этом вам ещё предстоит узнать подробнее, а пока лишь скажу, что именно товарищ Барченко настоял на создании этой лаборатории и до сих пор курирует её работу.
        - А как она называется? - осведомился Марк. - Лаборатории бывают разные - механические, оптические, электромагнитные. А эта какая?
        - Вы разве не в курсе? - удивился Блюмкин. - Хотя, неважно. Мы с вами в нейроэнергетической лаборатории при Специальном отделе ОГПУ, которым руководит товарищ Бокий.
        Не то, чтобы я не был готов услышать что-нибудь подобное. Но, лишь когда прозвучало имя Глеба Бокия, соратника Менжинского и Ягоды, один из основателей ГУЛАГа, куратор Соловецкого лагеря особого назначения СЛОН, покровителя таинственных «красных магов» - только в этот самый момент я до конца осознал, в какую мутную, смертельно опасную и безнадёжную историю вляпались мы с Марком.
        Я пришёл в себя от пронзительного аммиачного запаха, ударившего в нос. Я открыл глаза - вонь исходила от ватки, которую заботливо подсунули мне чуть ли не в самые ноздри.
        - Очнулся!
        Это Марк. Голос радостный, звонкий, слегка дрожащий - так бывает после сильного испуга, когда понимаешь, что опасность отступила. А то и вовсе оказалась мнимой.
        Ватка с нашатырём исчезла, а вместе с ней и запах. Чья-то твёрдая, как доска, ладонь, приподняла мне затылок.
        - Очнулся? Вот и хорошо!
        Я повернул голову. Голос, как и ладонь, поддерживавшая мою голову, принадлежали тощему, как вобла, человеку в синем лабораторном халате и пенсне с позолоченной дужкой на шнурке - точно такие носил Папанов в роли Кисы Воробьянинова. Халат был заляпан вперемешку пятнами машинного масла и меловыми следами.
        - Да, брат, здорово ты нас напугал!
        Этот голос я узнал без труда. «Дядя Яша», он же Яков Гершевич Блюмкин, человек, сначала спасший нас в переулке от гопников, а затем зачем-то притащивший сюда.
        Я попытался встать.
        - Нет-нет, юноша, пока вам лучше полежать. - засуетился незнакомец в пенсне. - Вы уже второй раз теряете сознание в моих, так сказать, пенатах, и не хотелось бы третьего!
        «Второй? Это вы о чём?» - едва не спросил я, и тут же понял, что он имеет в виду. Конечно же, тот, первый раз, когда тело Лёшки Давыдова, неправедное захваченное моим сознанием, выволакивали из того самого кресла с проводами и дурацкой алюминиевой шапочкой.
        - Дайте ему горячего чаю, и сахара побольше. - распорядился «дядя Яша». - И ещё бутербродов каких-нибудь, или баранок, что ли… Вы есть хотите, молодые люди?
        _Да! Хором ответили мы с Марком, и я вдруг осознал что голоден буквально, как волк. Да что там, сейчас я, кажется, и волка бы съел и не поморщился - ведь у нас со вчерашнего утра, с завтрака в коммуне, почитай, маковой росины во рту не было!
        …вот что значит адреналин и тяга к приключениям…
        Незнакомец засуетился, погнал какого-то молодого парня (судя по синему халату, лаборанта) в столовую, за бутербродами с колбасой. «Дядя Яша» вызвался его сопроводить, а я повернулся к Марку и шёпотом спросил:
        - Этот тип - он кто?
        - Который в пенсне? Помнишь, ты расспрашивал меня об «особом корпусе»?
        - Ну, было дело. Но это тут при чем?..
        - А при том, что это именно он провожал тогда того, пропавшего парня! Он ещё его называл Евгений Евгеньевич, я тебе говорил. Он самый и есть - Гопиус Евгений Евгеньевич, он тут главный, как я понял.
        Вернулись посланцы со свёртком из промасленной бумаги, от которого пахло так одуряюще-аппетитно, что я два снова не грохнулся в обморок. В свёртке кроме бутербродов оказались свежевыпеченные, ещё горячие беляши, и я тут же вцепился в один не хуже пираньи, которая вгрызается в бок телёнка, неосторожно зашедшего в воду Амазонки.
        …Еда! Пища! Пассивная протоплазма!
        Вот оно, счастье…»
        Пока лаборант колдовал с медным чайником и электрической плиткой (в лабораторном хозяйстве нашлась и она), «дядя Яша» устроил Гоппиусу форменный допрос. Его интересовали успехи Марка по части открытия «особых способностей» - оказывается это он «сосватал» парня для исследований. Из беседы, в которую я вслушивался, несмотря на набитый битком рот и характерный треск за ушами, стало ясно, что коммуна действительно с двойным дном и создана, похоже, для размещения подростков, вызвавших интерес Гоппиуса и других учёных, работающих под крышей Спецотдела. А значит, в том, что там творится, заинтересован как минимум, сам Глеб Бокий, а то и фигуры покрупнее. К примеру, Яков Агранов, по слухам, тоже не брезговавший оккультными игрищами.
        …Да уж, попали, так попали! Теперь бы понять, как выбираться будем…
        Я дожевал беляш, принял из рук Марка стакан с чаем и повозился, усаживаясь поудобнее. При этом что-то больно впилось мне сзади в поясницу.
        …«Браунинг» Блюмкина? Значит, меня не обыскивали? И, похоже, не собираются…
        Беседа Гопиуса» и «дяди Яши» тем временем плавно перетекла с личности Марка (да-да, конечно, Яков Григорьевич, способности у мальчика, несомненно, большие. Но, вы же понимаете: они нуждаются в развитии, так сказать, в шлифовке…) на мою скромную персону. Тут я насторожил уши по-настоящему, даже беляш жевать перестал.
        Как выяснилось - напрасно. Ничего конкретного Гопиус собеседнику не сообщил. Сказал только, что прежде, чем «подопытный» (это обо мне-то, любимом! Ну, погоди, курва в пенсне, попомню…) потерял сознание, приборы зафиксировали аномальную нейроэнергетическую активность. И если уважаемый Яков Григорьевич позволит прямо сейчас обследовать мальчика снова…
        Услыхав это, я непроизвольно дёрнулся. Ну уж нет, снова в кресло я не сяду и опутывать себя проводами не дам! Соблазнительно, конечно - а вдруг установка сработает в обратную сторону и вернёт меня на законное место - но не зря же мне в самый последний момент показалось, что сердце пронзает раскалённая игла боли? Нехорошо, конечно, по отношению к Алёше Давыдову, оказавшемуся в этой истории безропотной жертвой, но вернуться в своё старое тело только для того, чтобы склеить ласты от инфаркта - нет, так далеко моё человеколюбие не распространяется….
        Мои страхи оказались напрасными: Гоппиус сообщил, что сразу после опыта со мной аппаратура вышла из строя, да так основательно, что они до сих пор возятся с её исправлением и настройкой. «Мальчика же, - продолжил он, - решено было отправить пока в ту же коммуну, куда месяцем раньше отправили Марка. Пусть побудет под наблюдением, а там и второй комплект оборудования смонтируют и запустят…
        Я подавился беляшом и закашлялся. Марк постучал мне между лопатками ладошкой.
        …второй комплект, говорите? Так вот что на самом деле в «особом лабораторном корпусе…
        Моя догадка почти сразу подтвердилась. Гопиус стал упрашивать «дядю Яшу», чтобы тот позволил ему поговорить со мной или хотя бы с Марком. Но наш спаситель упёрся: «имей терпение, Евгений Евгеньевич! Видишь, ребята устали, изголодались; переночуют у меня на квартире, а завтра-послезавтра сам же отвезёшь их в Харьков, в коммуну. Тогда и наговоритесь вволю и не только.
        «Знаем мы это ваше «не только». - мрачно подумал я, косясь на кресло в центре лаборатории. - Впрочем мне, пожалуй, грех жаловаться - никто, если подумать, не заставлял меня сооружать дубликат этого творения «безумного учёного» у себя на даче?»
        С этими мыслями я покончил с беляшом, сжевал на пару с Марком шесть бутербродов с вкуснейшей варёной колбасой, и вслед за «дядей Яшей» покинул логово Гоппиуса. Часы на фасаде здания показывали половину первого пополудни - а значит, этот увлекательный денёк пока далёк до своего завершения.
        V
        Гул моторов убаюкивал. На этот раз не было выматывающей тряски, грохота, и ледяных сквозняков, что изводили нас в прошлом рейсе. Большому трёхмоторному самолёту, изначально предназначенному для перевозки пассажиров и почты, предстояло стать настоящей гордостью Страны Советов, и к постройке его подошли со всем тщанием - а первый экземпляр даже выставили для всеобщего обозрения на Красной Площади, н Лобном месте. Так нам, во всяком случае, объяснил улыбчивый бортмеханик, провожая в пассажирский салон. Марк, увидав два ряда пустых кресел - всего я насчитал их девять - немедленно возликовал: путешествовать предстояло с комфортом, да ещё и можно было самим выбрать места у окна-иллюминаторов! Да что там иллюминаторы, в хвосте даже туалет имелся, отделённый от пассажирской кабины гофрированной алюминиевой шторкой! Я не преминул заглянуть туда, даже нажал рычаг слива - в унитазе забулькало, отодвинулась заслонка и внизу, в круглом отверстии появилась жухлая аэродромная травка, в точности, как в сортирах пассажирских вагонов.
        …Это что же выходит - лети себе, и гадь из-за облаков на головы ни в чём не повинных сограждан?..
        С этим воздушным рейсом вышла вот какая история. Переночевав у «дяди Яши» (не волнуйтесь, ребята, это не моя квартира, а конспиративная. О ней в Москве никто не знает, ни коллеги по ГПУ, ни сам Бокий, вообще никто. Отдохнёте, отоспитесь, приведёте себя в порядок, а то изгваздались, смотреть тошно…) мы провели там весь следующий день - чистили парадку, изрядно пострадавшую во время недавних бурных событий, отсыпались, обсуждали то, что с нами произошло. Хозяин квартиры то куда-то исчезал, то снова появлялся; в последний раз он возник в дверях весёлый, возбуждённый, с тремя бутылками ситро под мышкой, и сообщил, что в Харьков мы с Гоппиусом отправимся не поездом, а по воздуху - и не как-нибудь, а на новейшем опытном самолёте. Аппарат этот совершает пробный перелёт «Москва - Одесса - Севастополь - Киев - Москва» и должен для дозаправки приземлиться в Харькове, где нас и высадят. Дядя Яша особо подчеркнул, что самолёт пилотирует известный лётчик-испытатель - «Сам Громов, цените!» А я при этом известии слегка поёжился. Знаем мы эти экспериментальные образцы: «напишут потом «В результате выявленных
технических недоработок опытная машина потерпела аварию и совершила жёсткую посадку, при которой пострадали как члены экипажа, так и иные находящиеся на борту лица…»
        Но - не спорить же, не выставлять себя малодушным паникёром? Так что я сделал ровно то, что от меня ожидали - изобразил всяческий энтузиазм от предстоящего перелёта, и весь вечер потом обсуждал с Марком, как будут нам завидовать пацаны в Коммуне. Идеи эти на корню пресёк «дядя Яша» - что ни слова ни о перелёте, ни о лаборатории! Скажете - возили вас на осмотр в московскую клинику, а теперь вот вернули.
        С утра мы отправились на уже знакомой легковушке НАМИ на Ходынское поле. «Дядя Яша» на этот раз сам сел за руль; я набрался наглости, и попросил позволить мне немного повести машину хотя бы до конца переулка, где стоял дом с «конспиративной квартирой». Он посмотрел на меня с удивлением: «Умеешь водить? Да ты полон сюрпризов, парень…» но, к моему удивлению, пустил меня за руль. Марк смотрел на меня с откровенной завистью - он-то водить машину не умел.
        Агрегат оказался по-настоящему архаичным. Трёхступенчатая коробка без синхронизаторов и дифференциала в главной передаче, хилый двухцилиндровый двадцатидвухсильный движок, тормоза - о ужас! - только на задние колёса. Тем не менее, НАМИ исправно двинулась, оглашая переулок мотоциклетным треском и то и дело стреляя дрянным глушителем. Я получал от поездки несказанное удовольствие - сижу за рулём ретро-автомобиля, сзади, за поясом на поясницу давит историческая реликвия в виде «браунинга» самого Блюмкина, карман оттягивает неправедно зажиленный «цилиндрик» с золотыми десятками. Остальные «сокровища» он забрал у нас ещё вчера, а на робкий вопрос Марка - «и куда вы теперь всё это, государству сдадите, как клад?» - ответил, что нет, никуда он сдавать ни ценности, ни валюту, не станет, а припрячет до тех пор, когда они понадобятся. «Вам же и понадобятся…» - добавил он. У нас с вами, ребята, впереди много работы, в том числе и такой, о которой никому нельзя рассказывать, даже своим.
        Это заявление ввергло меня в глубокое раздумье. Я не помнил, конечно, всех деталей биографии Якова Блюмкина, но примерно представлял, что именно в двадцать девятом, по возвращении из очередной заграничной «командировки», он будет арестован, обвинён в попытке сговора с его бывшим покровителем и кумиром Троцким - после чего «дядю Яшу» расстреляют прямо во внутренней тюрьме ГПУ на Лубянки. Но сейчас-то, вот он, весёлый, жизнерадостный, живой - даёт мне указания, куда и где поворачивать, не забывая рассуждать о планах на будущее…
        Так я и проехал за баранкой по всей Тверской (здесь она ещё не переименована в улицу Горького и имеет хорошо, если половину привычной для меня ширины), от Охотного Ряда до самого Ходынского поля. Машину мы оставили на стоянке под присмотром стрелка военизированной охраны НКПС, вооружённого винтовкой с примкнутым штыком, а сами, миновав двухэтажное, ещё дореволюционной постройки, здание аэровокзала, направились на лётное поле. На миг меня охватила паника - "как я пройду в самолёт с незадекларированным золотом в кармане и пистолетом за поясом?" - но тут же отпустила. Нет здесь пока ни рамок металлоискателей, ни натасканных на взрывчатку собак, не рентгена, ни и прочих антитеррористических приблуд. Даже простой личный досмотр пассажиров и багажа не практикуется - и это тем более удивительно, если вспомнить о том, каков террористический стаж у человека, провожающего нас с Марком на посадку.
        Самолёт, как я уже заподозрил из рассказа «дяди Яши», оказался предсерийным экземпляром туполевского АНТ-9. Это меня слегка успокоило - насколько я мог припомнить, опытный перелёт в «той, другой» реальности закончился благополучно, и управлял машиной именно что Громов, служивший тогда (как, вероятно, и сейчас) лётчиком-испытателем в НИИ ВВС и успевший отметиться в дальних перелётах вроде Москва-Пекин-Токио.
        Гоппиус ожидал у выхода на лётное поле - оказывается «дядя Яша» успел его предупредить. «Телефонировал», как здесь говорят. Нас с Марком он передал учёному ему с рук на руки, повторив просьбу: воздержаться от необдуманных поступков, учиться, слушать старших (надо понимать, того же Гоппиуса) - короче быть паиньками и дожидаться его приезда в коммуну, который он наметил на конец лета. У меня на этот счёт имелись сильнейшие сомнения, но я предпочёл пока держать их при себе. Слишком многое ещё предстояло обдумать и, главное, определиться в своём отношении к этому, безусловно, яркому, неординарному, но уж очень неоднозначному человеку.
        Нам «дядя Яша» передал портфель, в котором лежал свёрток с бутербродами и две бутылки ситро. На этом мы и расстались. Оказавшись в салоне, я устроился в кресле и принялся вытягивать шею, пытаясь заглянуть в пилотскую кабину. Очень хотелось своими глазами увидеть Громова - эту будущую легенду советской авиации, спутника Чкалова в знаменитом перелёте через Северный Полюс, создателей подмосковного ЛИИ[7 - Лётно-исследовательский институт ВВС, созданный по инициативе Громова в 1941-м году; действует и сейчас.] ВВС в городе Жуковском, названный впоследствии его именем.
        И добился своего: Громов несколько минут беседовал о чём-то с аэродромным техником у трапа, давая мне прекрасную возможность наблюдать за ним из иллюминатора. Потом они обменялись рукопожатием, будущая легенда советской авиации поднялся в самолёт, приветливо улыбнулся двум малолетним пассажирам и проследовал в кабину.
        Входной люк лязгнул, закрываясь, АНТ, взревев тремя французскими «Титанами» вырулил на ВПП, разбежался и оторвался от земли. Полёт - второй в моей новой жизни и бог знает, какой в прошлой - начался.
        Некоторое время мы сидели молча. Марк не отлипал от иллюминатора; Гоппиуса же укачало буквально с первых минут (тряска, воздушные ямы и бензиновая вонь всё же присутствовали с товарных количествах), и он то и дело бегал в хвост, цепляясь, чтобы не свалиться, за спинки сидений. Я со злорадством провожал его взглядом - наши-то с Марком молодые организмы переносили полёт без неприятных побочных эффектов.
        Кроме нас в салоне было ещё двое: красный командир с голубыми петлицами и эмблемами ВВС РККА, и мужчина в штатском, представившийся, как корреспондент «Известий», которому поручено было освещать этот перелёт. Оба появились перед самым взлётом и заняли места впереди, возле кабины пилотов. Дверь, ведущая туда, оставалась во время полёта открытой, и журналист, едва освоившись, принялся доставать Громова расспросами. На нас они внимания не обращали.
        Гоппиус, отправив в унитаз (а там и в недолгое путешествие к земле) остатки обильного завтрака, забился в кресло и сидел молча, бледный, нахохлившийся. Затевать беседу с нами он даже не пытался - во-первых, это было не слишком удобно делать, перегнувшись через спинку кресла (мы с Марком предусмотрительно заняли соседние места по обе стороны от узкого прохода), а во вторых - интересующие его темы мало подходили для обсуждения при посторонних. Так что я, устроившись поудобнее в плетёном из камыша кресле, стал вспоминать всё, о чём было говорено вчера на конспиративной квартире «Дяди Яши».
        А вспомнить было чего. Так, мы с Марком узнали, почему «дядя Яша» так вовремя появился возле музея Кропоткина. Оказывается он, едва возвратившись в Москву, чтобы отчитаться о своей «ближневосточной» деятельности, навёл справки о Марке, которого год назад вытащил из Иерусалима, а позже сосватал в исследовательскую программу Барченко-Гоппиуса. Так он узнал, что его «крестник» бежал из коммуны, куда его поместили после исследований в лаборатории Гоппиуса - причём не в одиночку, а с «товарищем по несчастью», неким Алёшей Давыдовым, ещё одним подростком с трудной судьбой и подозрением на «особые способности».
        К счастью, «дядя Яша» знал от старшего Гринберга о шкафе с тайником, как и о том, где этот шкаф сейчас находится. Логично было предположить, что беглецы захотят добраться до его содержимого, а потому он, запугав дворника дома двадцать пять, стоящего прямо напротив музея, своим ГПУшным удостоверением, истребовал у него ключ от чердака и засел в засаду. Логика не подвела опытного разведчика и нелегала - в первый же вечер он заметил двух подростков, сначала некоторое время ошивавшихся возле ограды особняка, а потом перемахнувших её и скрывшихся на заднем дворе. Оставалось только немного подождать - что он и сделал, выручив тремя часами позже нас с Марком из неприятной истории с шайкой уличных гопников.
        Потом «дядя Яша» принялся расспрашивать нас о подробностях побега в Москву - и долго хохотал, когда Марк описывал наши мытарства в самолёте, и, в особенности, финальное бегство через гнездо пулемётной башенки. Под конец осведомился, кому пришла в голову такая дерзкая мысль: отбросить составленный заранее план и воспользоваться неожиданно возникшим шансом в виде попутного «Юнкерса». А когда я, скромно потупясь, признал своё авторство - сделался серьёзным и похвалил. «Интуиция великое дело» - сказал он, - и если научиться ей доверять, то можно добиться по-настоящему многого…»
        Уточнять, что имелось в виду под этим «многим» я не стал. А вместо этого поинтересовался насчёт загадочного спектакля, которому мы стали свидетелями в музее - и получил в ответ подробный рассказ о последователях идейного анархо-коммуниста Аполлона Карелина, подавшихся вслед за своим духовным лидером в «новые тамплиеры», что не мешало им сохранять верность идеям старика Кропоткина. Поначалу я решил, что дядя Яша попросту не воспринимает эту публику сколько-нибудь всерьёз, но когда он стал детально растолковывать идейную подоплёку этого движения, понял, что ошибался. Всё тут было всерьёз, и «дядя Яша» очевидно, хотел донести эту мысль до нас с Марком.
        Начинавший, как народник, и известный в определенных кругах под эзотерическим именем «Сантей» Аполлон Андреевич после возвращения из эмиграции осенью семнадцатого года, развернул в России кипучую деятельность, приняв участие в учреждении Всероссийской Федерации анархистов и анархо-коммунистов, а так же организации «Черный крест» и знаменитого клуба анархистов в Леонтьевском переулке. Но самым ярким его деянием стала организация мистического кружка, реорганизованного потом в «Орден Тамплиеров» - его заседание мы и наблюдали той ночью.
        Надо сказать, что содержание его проповедей, чем дальше, тем больше входило в противоречие с позицией новой власти. «Удушив революцию, погубив революционные элементы крестьянства, большевики тем самым выделили и обособили сами себя в новый, неслыханно беспощадный и глубоко реакционный отряд завоевателей… - наставлял он своих адептов. - Человек же есть “Гроб Господень”, и надобно освободить его новыми крестовыми походами и должно для этого возникнуть новое рыцарство, новые рыцарские ордена, которые положат в основу непреоборимую волю к свободе, равенству и братству…»
        Когда же основоположник Ордена в двадцать шестом году умер, его место занял Александр Солонович, «старый друг» отца Марка, которому тот отдал на сохранение шкаф с тайником. Поскольку этот товарищ, известный в том числе и фундаментальными трудами вроде «Бакунин и культ Иальдобаофа» (где «Иальдобаоф» - одно из воплощений Сатаны, входил в правление музея Кропоткина, ночные бдение «новых тамплиеров» продолжались там из года в год - и, по словам «дяди Яши», давно уже привлекли к себе пристальное внимание «органов».
        Я осведомился: зачем он так подробно рассказывает нам об этом? В ответ собеседник снова усмехнулся, на этот раз невесело и сказал, что нам и самим предстоит с ними познакомиться…
        «Познакомиться? Это как? - жадно спросил Марк, не на шутку увлёкшийся разговором. - То есть мы их снова увидим?»
        «Скорее, узнаете о них, прочтёте, послушаете знающих людей. - ответил дядя Яша. - Но время сейчас такое, что всякое может случиться, так что я бы не зарекался…»
        На этом беседа о «тамплиерах» завершилась, и я, как ни старался, больше не смог вытянуть из него никаких подробностей. Я слушал, как Марк и «дядя Яша» говорят о бегстве родителей Марка в Палестину, о припрятанном, да так и забытом в Москве «кладе», а в голове ржавым гвоздём засела одна-единственная мысль: «Вот этот человек: сидит, травит увлекательные байки, угощает бутербродами с ситро, и даже устроил для нас билеты на особый, явно не предназначенный для обычной публики воздушный рейс - а ведь ещё до конца года его должны арестовать, пытать и поставить к стенке…»
        И снова мне вспомнились строки Гумилёва:
        …Много их, сильных, злых и веселых,
        Убивавших слонов и людей,
        Умиравших от жажды в пустыне,
        Замерзавших на кромке вечного льда,
        Верных нашей планете,
        Сильной, веселой и злой…
        Он ведь и есть такой - сильный, весёлый и злой, - и моментами я ловил себя на том, что мне его по-настоящему жаль. Он ведь и есть такой - сильный, весёлый и злой, - и моментами я ловил себя на том, что мне его по настоящему жаль. А потом вспоминал читанные когда-то отзывы о Якове Блюмкине, как о человеке хвастливом, неуравновешенном, склонном к беззастенчивой лжи, порой (чего уж греха таить!) даже трусоватом - и окончательно терялся, не зная, что и думать о новообретённом союзнике…
        - Через пять минут посадка в Харькове, товарищи! - крикнул из кабины второй пилот. - На снижении немного потрясёт, не переживайте!
        Я выглянул в иллюминатор - внизу неспешно разворачивалась панорама украинской столицы, а вдалеке ярко зеленел прямоугольник лётного поля. Марк дёрнул меня за рукав и ткнул пальцем в иллюминатор со своей стороны. Я посмотрел - метрах в тридцати от нашего воздушного корабля приветственно покачивал крылышками маленький зелёный биплан с большими звёздами на фюзеляже и белой цифрой "7" на руле высоты. Пилот истребителя, заметив зрителей, помахал нам с Марком рукой в широкой бурой краге и неожиданно крутанул бочку, вызвав у моего спутника восхищённый вздох.
        Звук моторов тем временем изменился, наш воздушный корабль опустил нос - заходим на посадку? Я прилип щекой к стеклу, стараясь разглядеть то, что впереди. Так и есть - прямоугольник аэродрома приблизился, возле коробочек эллингов можно уже было различить серебристые крестики самолётов. Замельтешили под крыльями кучеряво-зелёные липы, мелькнул шест с полосатой «колбасой» ветроуказателя - и наконец, колёса ударились о землю. Машина опустила хвост, сбросила скорость и, приглушив движки, зарулила на стоянку.
        …Что ж, виток спирали событий замкнулся - с воздушного путешествия мы начали, им же и завершили свою эскападу. Знать бы ещё, как нас теперь встретят в коммуне?..
        А в голове настырным комаром звенел разудалый, в том неповторимом одесском стиле, какого не постеснялись бы, пожалуй, ни Буба Касторский, ни даже сам Попандопуло, куплет любимого с детства артиста:
        …По Руси мы прокатились
        И сюда мы к вам явились.
        Ездили на чем хотите,
        Где хотите, как хотите,
        Начиная с аэропланов
        И кончая шарабаном…
        Здравствуйте, здравствуйте,
        Здравствуйте вам!..[8 - Андрей Миронов. Куплеты Борменталя из спектакля «Интервенция».]
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. «Время собирать камни».
        I
        «Фиат», пронзительно скрипнув тормозами, затормозил на площадке перед парадным входом. Дневальный, тринадцатилетний пацан из младшего, четвёртого отряда, ростом едва достававший до обреза ствола своей трёхлинейки, сделал попытку вытянуться по стойке смирно. Винтовку в положение «к ноге» он держал левой рукой, правую же вскинул в пионерском салюте - обычный в коммуне знак приветствия для любой, хотя бы и полуофициальной ситуации. И надо было видеть, как вытянулась его веснушчатая физиономия, когда из распахнувшейся задней дверки наружу вылезли мы с Марком, изрядно помятые после многочасового сначала воздушного, а потом и автомобильного путешествия.
        Из затруднительной ситуации дневального выручил Тёмка - как обычно, босой и с сигнальной трубой под мышкой. Услыхав кваканье автомобильного клаксона, он выскочил из дверей - и, увидав гостей, сориентировался почти мгновенно.
        - Так нет здесь сейчас никого! - крикнул он. - И дежурный командир, и Антоныч в лагере, а здесь только я да дневальный. Поехали туда, я покажу…
        Действительно, а я и позабыл - вот и на скамейках и дорожках вокруг главного корпуса не было заметно обычной ребячьей суеты. С начала лета весь личный состав коммуны, включая часть педагогов, жили по случаю летнего времени в армейских шатрах, расставленных длинными рядами на поляне за кленовой рощей. Для начальства там был выделен отдельный шатёр - часть его, отгороженная брезентовой перегородкой, служила Антонычу квартирой, а остальное пространство, снабжённое вкопанными вдоль стенскамейками, предназначалось для ежедневных собраний Совета Командиров.
        Туда-то и собирался проводить нас босоногий трубач. При этом он с вожделением поглядывал на автомобиль, рассчитывая, вероятно, прокатиться, стоя на подножке. Но не повезло - Гоппиус, сидевший рядом с шофёром, торопливо распрощался с нами и скомандовал ехать. Легковушка плюнула облачком газолиновой гари, развернулась и, разгоняя клаксоном голубей, покатилась по засыпанной песком дорожке. Мы знали, что Евгений Евгеньевич намерен был задержаться в коммуне - в первую очередь, для того, чтобы отладить пресловутый второй комплект нейроэнергетического оборудования, установленного в лаборатории особого корпуса. И нам с Марком, как ни крути, не избежать в самое ближайшее время знакомства с этим загадочным заведением.
        - Ну что, пошли? - спросил Тёмка, провожая машину огорчённым взглядом. - Если поторопитесь, то успеете к обеду. Отряды, правда, уже поели, но у поваров наверняка что-нибудь да осталось…
        - Мы на аэродроме перекусили, в буфете. - солидно ответил Марк. - Но от чаю, пожалуй, не откажемся.
        - А дорогу сами найдём, небось не забыли. - добавил я.
        Тёмка строго свёл брови.
        - Не положено! Раз вы отсутствовали в коммуне без уважительной причины - я должен проводить вас к дежурному командиру, и пусть он решает, как с вами быть.
        - А если с уважительной? - осведомился я с лёгкой ехидцей в голосе. - С причиной, в смысле, уважительной? Тогда как?
        Тёмка на миг задумался, но быстро нашёл выход.
        - А почём мне знать, уважительная она у вас или нет? Это пусть дежком решает, а то и сам Антоныч. И вообще, пошли, хватит болтать!
        Я вздохнул и пошёл по дорожке вслед за трубачом. Мне вдруг остро захотелось снять башмаки и пройтись по нагретому на солнце песку босиком, как он.
        …а почему бы, собственно, и нет? Имею полное право…
        Я сел на корточки и, не обращая внимания на нетерпеливые жесты провожатого, стащил ботинки. За ними последовали носки; я затолкал их внутрь, связал шнурки и повесил получившуюся ношу на шею так, чтобы башмаки свешивались мне на грудь. Спутники смотрели на меня с удивлением, затем Марк понимающе улыбнулся, подмигнул - и последовал моему примеру.
        Как же приятно чувствовать усталыми ступнями тёплый, нагретый за день солнцем, крупный песок! Я с удовольствием переступил с ноги на ногу, наслаждаясь этим ощущением.
        - Ну что, всё? - недовольно спросил Тёмка. - Можно уже идти? И поскорее, а то и без чая останетесь!
        И, не оборачиваясь, поскакал к роще. Мы с Марком поторопились за ним следом, и я на ходу мурлыкал под нос куплеты, прилипшие ко мне ещё в харьковском аэропорту:
        …В общем, так мы докатались,
        Что пешком сюда добрались...
        Здравствуйте, здравствуйте,
        Здравствуйте вам!..
        Нашего побега словно никто и не заметил. Будто не побег это был вовсе - так, ребята отлучились на пару дней по каким-то своим делам, было бы, о чём говорить! Дежурный командир, Володька Харченко из седьмого отряда, встретил нас неприветливо - вместо обещанного Тёмкой чая посадил на скамейку возле «командирской» палатки и отправился за Олейником. Пока мы дожидались его, в поле зрения появился Погожаев; на наше бодрое «здражлаю, тащ завкомунны!» он ничего не ответил, только покачал головой и скрылся внутри. Мы поняли, что «проработка» как минимум, откладывается, и воспряли духом. Вскоре появился и Олейник в сопровождении Харченко; он смерил нас взглядом, в котором жизнерадостности было не больше, чем в дохлой лошади, буркнул «явились, не запылились…» и препроводил в отрядную палатку. Здесь было пусто - правило, запрещающее сидеть на постелях до отбоя, распространялось и на «летние лагеря», так что коммунары предпочитали проводить свободные часы перед ужином кто где - на стадионе, возле озера, а кое-кто и в главном корпусе, где работала библиотека и продолжались репетиции театрального кружка под
бессменным руководством Тяпко.
        Мы переоделись, с облегчением сменив надоевшие «парадки» на голошейки и шаровары. Тут-то и выяснилось, что забывать о заслуженном наказании никто не собирался. Правда, выглядело оно не слишком серьёзно - провинность, за которую в иное время пришлось бы отдуваться в общем кругу или хотя бы на СК, Олейник назначил нам по три наряда на кухне - и первый следовало отрабатывать прямо сейчас. Мы отсалютовали, хором гаркнули «есть!» и бегом припустились к полевым кухням, где нас приняли в свои объятия дежурные коммунары. Пяти минут не прошло, как я уже махал колуном, расправляясь с грудой берёзовых чурок, а Марк вёдрами таскал воду из большой деревянной, на колёсном ходу, бочки, приткнувшейся у края поляны. На моё робкое предложение подогнать водовозку поближе, старший по кухне резонно возразил, что лошадь тоже человек, и ей надо отдохнуть - и вообще, работайте, воды нужно много, вам ещё котлы после ужина мыть!.. Я, осознав беспочвенность претензий, прикусил язык.
        Примерно полчаса я старательно орудовал колуном и изрядно вспотел. Коммунары, что дежурные по кухне, что те, кто пробегал мимо, с любопытством косились на меня, но никто так и не задал вполне естественного вопроса - «а где это, собственно, вас носило?» Подобная нелюбознательность начинала напрягать, как вдруг…
        - А, Давыдов? Привет!
        Татьяна, похож, только что пришла с купания. Волосы были ещё мокрые, и от неё пахло особой водной свежестью и немножко тиной - запах, который бывает только на маленьких лесных озёрах. Как от русалки, подумал я, но не сказал - вместо этого опустил колун и радостно улыбнулся.
        - Где это вас носило? - продолжала девушка. Она поправила спадающие на лоб мокрые прядки, и я увидел застрявшие в ней чешуйки зелёной ряски и тёмные нитки водорослей.
        …русалка и есть…
        На плече у Татьяны висело полотенце, а вот предмет, который она держала, в левой руке, меня заинтриговал. Несложная конструкция из медной проволоки в виде г-образной загогулины с небольшой спиралькой на длинном конце. Мне приходилось видеть такие - с их помощью в наше время экстрасенсы и мастера биолокации искали спрятанные предметы, подземные родники, подполы на месте заброшенные деревень, а иногда и штучки поинтереснее. Например, такими «биолокаторами» вовсю пользовались фанаты Космопоиска и подобных псевдонаучных организаций для поисков «источников силы Земли», мест приземления «тарелочек» и порталов, ведущих в параллельные пространства. В Москве первой четверти двадцать первого века подобные приспособления, как и руководства по их использованию, можно было приобрести в магазинах, специализирующихся на «эзотерических» товарах, а то и просто заказать через Интернет. Но чтобы встретить такую хреновину в двадцать девятом году? А с другой стороны - есть же здесь «нейроэнергетическая лаборатория нашего доброго друга Евгения Гоппиуса с его замечательным креслом?
        Впрочем, если тебе что-то непонятно - проще простого спросить, не так ли? Особенно, когда есть у кого.
        - Что это у тебя? - стараясь, чтобы вопрос звучал как можно небрежнее, я протянул руку к проволочной хреновине. Но не тут-то было - Татьяна спрятала её за спину.
        - Так расскажешь, где вы пропадали, или нет?
        Я пробурчал что-то типа «некогда, вон, сколько дров ещё…» в ответ на эту наглую ложь Татьяна упрямо тряхнула мокрой шевелюрой, отчего капельки и ряска полетели во все стороны. Я невольно залюбовался этим зрелищем - а особенно, мокрой, в облипку, майкой. Да, бюстгальтеры у комсомолок явно не в ходу… и не надо.
        Она перехватила мой взгляд и слегка покраснела.
        - Ладно, не хочешь - не говори. Я хотела узнать: ты думаешь возобновлять тренировки?
        - Тренировки? - я не сразу понял, о чём речь. - Ах да, конечно. Но..
        - Никаких «но». Приходите сегодня с Марком, а я предупрежу девчонок. Кстати… - она хитро глянула на меня . - Маруся все глаза выплакала, когда вы пропали. Только пообещай, что Марку не скажешь!
        И, прежде чем я успел ответить, повернулась и побежала к палатке своего отряда. Я проводил её взглядом - биолокационную загогулину Татьяна по-прежнему держала в левой руке.
        Вот уж точно, сюрприз на сюрпризе… А Марку я действительно ничего не скажу - пусть сам не зевает, не маленький!
        …а всё же, почему никто, кроме Татьяны, даже не подумал поинтересоваться причинами нашего отсутствия?..
        Тренировка состоялась, но прояснить взволновавший меня вопрос я не смог - не хотелось говорить при Ольге с Марусей, да и сама Татьяна пришла на занятие без «рамки».Выполнив комплекс упражнений на растяжку и позанимавшись с шестами - от них даже руки не успели отвыкнуть, что такое три дня перерыва, ерунда! - мы разбились на пары и принялись отрабатывать связки ударов и уклонений. Я на правах «мастера и тренера» прохаживался от одной пары к другой и с удовольствием подправлял положение девичьих ножек, плеч, и талий. И как-то само собой получилось, что возле Татьяны я задерживался чаще, чем возле прочих своих «учеников». Кажется, под конец занятия она что-то такое заподозрила, но виду не подала - по-моему, ей это нравилось. Только играли в серых глазах озорные чёртики, заставляя меня принимать строгий вид и переходить на сугубо официальные выражения, типа: «товарищ Макарьева, примите правильную стойку «Гунбу!» вместо ласкового «Танюша, лапочка, когда становишься в «позу лучника» - переднюю ногу согни в колене, талию прямо, а грудь выпяти… вот так…»
        И лёгким, более похожим на ласку, нажимом между лопаток показать, как именно.
        Гормоны мои, гормоны… хорошо, что над вами есть сейчас разум далеко уже не молодого мужчины ухитряющегося как-то держать вас в узде. А то ведь, и вправду, взрывное сочетание - с энергией и пылом молодости, на которые накладывается более чем солидный интимный опыт выходца из совсем других времён - да тут все девки будут наши! А это никуда не годится - порядки в коммуне строгие, а в плане «личных отношений», так и особенно. Нам - мне и Лёхе Давыдову - тут ещё жить, а потому наступаем на горло собственной песне и изо всех сил стараемся не обращать внимания на то, на что не смотреть просто невозможно.
        Жаль, что поблизости от коммуны нет какого-нибудь городишки, большого села, на худой конец - по бабам бы сбегал. Маленькое сельцо или деревенька не подойдут. Во-первых, выбор не тот, а во-вторых, там всё, как на ладони - и будущую пассию скомпрометируешь в глазах сельских кумушек, и сам огребёшь большого геморроя, когда пылающая праведным гневом родня заявится прямиком к Погожаеву. А оно мне надо?
        В-общем, с тренировкой мы кое-как покончили, договорились о следующей. Марк отправился провожать девушек в лагерь, (Татьяна, кажется, надулась) а я, оговорившись неким важным делом, отстал и припустил бегом на озеро. Есть там местечко, где на дне метрах в пятнадцати от берега бьют ключи, и вода, особенно если нырнуть, мало что не ледяная - то, что надо, чтобы успокоить разгорячённую плоть. Что я и сделал, сперва закоченев до мурашек по всему телу так, что пришлось дважды переплыть озерко туда-сюда, хоть как-то восстанавливая кровообращение.
        …Нет, с этим точно надо что-то предпринять - и срочно, покуда не дождался каких-нибудь неприятностей…
        За попытками унять либидо я ожидаемо пропустил сигнал на подготовку ко сну. В итоге - влетел в палатку пятого отряда в последний момент метеором, вызывающе проигнорировал мрачный взгляд Олейника и его «Явился, не запылился…» и поплёлся к стоящему на улице лотку с рукомойниками - вода туда подавалась из укреплённого сверху чёрного железного бака и к вечеру немного нагревалась солнцем, становясь приятно-тёплой. Когда я вернулся, Марк уже спал, свернувшись под одеялом калачиком; я тоже улёгся и собрался по привычке неспешно обдумать недавние события. Но, видимо, наше путешествие, полное треволнений, самолётной тряски, впечатлений, эмоций, и очень скупо отмерянных часов сна сделали своё дело - я провалился в чёрный, лишённый сновидений колодец, едва только голова прикоснулась к подушке…
        С утра жизнь вошла в привычную коммунарскую колею. Звонкая треть побудки, зарядка всем отрядом - «Раз-два, ноги на ширину плеч… - пригоршни воды из остывшего за ночь вода бака над рукомойником, которыми щедро окатывают друг друга хохочущие мальчишки. Обязательный визит дежкома и дэчеэска, придирки к плохо отмытым коленям, неподстриженным ногтям и полу в шатре, который хорошо бы посыпать свежими опилками. Завтрак из полевых кухонь, коптящих жестяными трубами (не забываем о послеобеденном наряде!), сладкая рисовая каша за длинными, врытыми в землю столами, чай - и горн на работу. Пятый отряд весёлой гурьбой направляется на «завод»; Олейник ворчит, пытаясь привести коллектив к порядку, и это ему удаётся - выстроившись в колонну по два, мы немедленно затягиваем «батьку Махно» и в таком виде прибываем на место. Здравствуй, родной сборочный цех, здравствуй, наш вклад в развитие Воздушного Флота, здравствуй, обтирка!
        Отсюда все наши приключения - и полёт в Москву, и музей, набитый полупомешанными «новыми тамплиерами», и «дядя Яша» с Гоппиусом - казались если не дурным сном, то чем-то ненастоящим. Я привычно окунал ветошку в жестянку с керосином, отжимал лишнюю жидкость, обтирал лоснящиеся от масла детали, откладывал в сторону, снова смачивал ветошку и процесс повторялся. Есть всё же что-то успокаивающее в монотонной работе, когда ты можешь предоставить рукам возможность действовать механически, без участия разума, а сам улетаешь в сверкающие сферы своего воображения, которому дай только волю - и унесёт неведомо куда…
        - Давыдов! Всё мух считаешь?
        Это Лёвка Семенченко - сегодня он замещает Олейника на нелёгком посту надсмотрщика, подгоняльщика и инспектора ОТК. Сам комотряда вызван в заводскую контору, и ребята, когда выдаётся свободная минутка, шёпотом гадают, что бы мог означать такой вызов. На нас с марком внимания обращают не больше, и не меньше, чем на других - ну, подумаешь, сбегали ребята в самоволку, не они первые, не они последние.
        Я инстинктивно удваиваю скорость движений, едва не опрокинув при этом жестянку с керосином. Особого смысла нет, скорость поступления деталей, требующих обтирки, таков, что я и так справляюсь с их потоком - но производственная дисциплина требует от Лёвки бдительности и окрика. Некоторое время он наблюдает за мной, после чего направляется дальше, выставив напоказ блокнот и химический карандаш, выполняющий в нашем дружном коллективе роль то ли гетманских клейнодов, то ли императорских инсигний. Я провожаю его взглядом и возвращаюсь к прежнему темпу движений.
        - Гринберг! Давыдов!
        А это уже не Семенченко и даже не Олейник. Незнакомый молодой человек в синем лабораторном халате, в точности таком, какие носили сотрудники Гоппиуса. Из нагрудного кармана торчит карандаш, в руках - бумажка, на которой я разглядел нечто вроде списка фамилий.
        - Давыдов Алексей и Гринберг Марк? - «лаборант» дождался наших «да» и «так точно», нахмурился и сделал пометку в своём списке. - Заканчивайте работу, приведите себя в порядок, переоденьтесь, пойдёте со мной. На всё вам две минуты, жду у выхода из цеха.
        Мы с Марком переглянулись - тревожно, недоумевающе - и поспешили в подсобку, провожаемые удивлёнными взглядами товарищей по отряду.
        …Похоже, жизнь готова выкинуть очередное коленце…
        II
        Из аэропорта Яков поехал к себе на квартиру. Не на конспиративную, куда он чуть больше суток назад привёз двух подростков, а на свою, где он поселился после возвращения из Закавказья. Там он служил с двадцать четвёртого года, занимая одновременно должности члена коллегии Закавказского ГПУ, уполномоченного Наркомвнешторга по борьбе с контрабандой, и ещё несколько ответственных постов, в том числе, и в советско-турецкой и советско-кавказских миссиях. Тогда же, в августе двадцать четвёртого, он поучаствовал в подавлении антисоветского мятежа, поднятого грузинскими меньшевиками. На рукаве его английского, горчичного цвета, френче, красовались тогда три ромба - знак принадлежности к высшему комсоставу РККА.
        Уже к пятому сентября части Красной Армии и ОГПУ разгромили войска «Временного грузинского правительства, сумевшие ранее занять почти всю Западную Грузию. Далее последовали расстрелы - всего к стенке поставили до трёхсот человек, и в решении участи многих из них Яша Блюмкин принял живейшее участие - как и заместитель председателя Грузинского ГПУ, двадцатипятилетний подающий надежды чекист по имени Лаврентий Берия, получившийза подавление восстания орден Красного Знамени.
        Надо ли говорить, что ни Яшу, ни упомянутого товарища Берия, ни других участников подавления восстания, вроде Соломона Могилевского, совесть не терзала. С какой стати? Если бы они оказались в роли подсудимых, господа меньшевики и их соратники тоже не колебались бы ни секунды. Такое уж тогда было время - время молодых, нахальных, энергичных и беспощадных. А ещё - не признающих слова «нельзя», как в отношении дела, которому они служили, так и в общении с начальством и своими соратниками. Подобный склад ума и пренебрежительное отношение к общепринятым нормам поведение (его привычка чуть что, хвататься за пистолет стала притчей во языцех, особенно, в московских окололитературных кругах) дорого стоили Якову Блюмкину. Сколько ушатов грязи было вылито на него - начиная с убийства Мирбаха, которое он продолжал считать самым значительным своим деянием, и до работы в Персии и Тифлисе - теперь уж и не сосчитать. В редкие периоды оседлой жизни он селился в Первом Доме Советов (прежде гостиница «Националь») или жил на квартире у кого-нибудь из друзей. И тольков двадцать пятом году, вернувшись в столицу, он
озаботился тем, чтобы обзавестись постоянным жильём.
        Дом, где он занимал просторную четырёхкомнатную квартиру на пятом этаже, стоял в Денежном переулке. В том же доме, в соседней первой квартире проживал нарком просвещения Луначарский. Яшу подобное соседство ничуть не напрягало - как и само расположение дома, окна которого выходили прямо на здание бывшего германского посольства. Кого другого подобное совпадение заставило бы искать другое жильё, или хотя бы подпортило настроение, но не таков был Яша Блюмкин. Никаких «кровавых Мирбахов» в его глазах не мелькало; он находил даже некоторое удовольствие в том, чтобы сидя на подоконнике, созерцать место своего триумфа.
        Ключ - бронзовый, старой дореволюционной работы со сложной двусоставной бородкой - скрежетнул в замочной скважине. Квартира встретила своего хозяина не слишком приветливо - остатками весенней сырости, с которой так и не справились тёплые летние деньки, да затхлым, нежилым запахом, какой возникает в домах, надолго оставленных владельцами без присмотра. Он не был тут уже больше полугода, и даже вернувшись недавно в Москву после очередной константинопольской командировки, он так и не удосужился навестить своё жилище. Но Яшу это не смутило - его вообще мало что могло смутить. Для начала, он распахнул настежь окна, те самые, смотрящие на бывшее германское посольство. Вытащил из портфеля французскую булку, полфунта нарезанной ветчины - перед тем, как поехать домой, он заглянул на Тверскую в Гастроном № 1, бывший Елисеевский, и закупился продуктами, в том числе, и жестянкой хорошего чёрного чая, к которому ещё со времён Персии испытывал слабость. Отыскал в шкафчике на кухне полупустую бутыль керосина, раскочегарил примус, закурил оставшиеся со Стамбула папиросы с турецким табаком, сел к столу и
задумался.
        Во время недавней своей «командировки» по линии ИНО[9 - Иностранный отдел ОГПУ СССР] - Блюмкин оказался в Стамбуле на роли ведущего агента-нелегала с псевдонимом «Живой». Для выполнения задания в его распоряжении имелась своя, никак, никак не связанная с советским Генконсульством резидентура. Яша сам подбирал и тщательно инструктировал этих людей: Льва Штивельмана, он же «Прыгун», легализованный как представитель фирмы, торгующей в Палестине и Сирии автозапчастями; его жену Нехаму-«Двойку», чья легенда была построена на торговле бижутерией по всему Ближнему Востоку (отличное прикрытие для курьера!), а так же её отца Мануса Альтермана («Старца»). Во время краткого визита в Париж по коммерческим делам (сам Блюмкин действовал под личиной персидского еврея Якуба Султан-заде, торговца древними еврейскими книгами, свитками, ритуальными одеждами и предметами культа) он завербовал и пятого члена своей команды, некоего Н. Шина, выходца из России, французского подданного, профессора музыки. В донесении в Москву, Трилиссеру, Яша характеризовал его как человека очень общительного, легко завязывающего связи,
способного «проникнуть в любую среду» и привиться там». К тому же «товарищ Шин» имел открытый паспорт на Сирию и Палестину и, прекрасно зная Северную Африку и Ближний Восток, беспрепятственно мог получить визу в страну «конечной цели» и осесть там.
        Казалось бы, всё готово для успешного проникновения в Палестину, где раньше дела у советской разведки не ладились. Между тем, работать там было нужно - этот недавно отторгнутый от Турции регион, на территории которого действовал британский мандат, был охвачен незатухающими конфликтами, предоставлял из себя тучные угодья, в почву которых требовалось бросить семена мировой революции. Но тут произошло нечто, не то, чтобы разрушившеепланы агента с оперативным псевдонимом «Живой», но уж наверняка внёсшее в них изрядную толику неопределённости.
        Дело в том, что именно в Стамбуле пребывал тогда опальный Троцкий. Некоторое время он жил в здании Генерального консульства СССР, но позже снял небольшую виллу на одном из островов в Мраморном море - оставаться в Константинополе, кишащем белоэмигрантами, для «льва революции» было бы небезопасно. И именно на этой вилле состоялась его встреча с бывшим сотрудником его секретариата, ныне резидентом советской разведки, Яковом Блюмкиным.
        Яша никогда не скрывал своего особого отношения к Троцкому, и Лев Давыдович прекрасно был об этом осведомлён. Положение сложилось весьма двусмысленное - с одной стороны, Блюмкин не имел прямого распоряжения руководства наладить связь с изгнанником, но с другой - Трилиссер, инструктируя агента «Живого» перед отбытием, посоветовал «приглядывать за нашим выкидышем». Это можно было рассматривать, как руководство к действию, а то и прямое распоряжение, если бы рекомендация была дана в письменном виде, или хотя бы в присутствии третьего лица. Но «Старик» (под этим псевдонимом проходил в оперативных документах сам начальник ИНО) был слишком хитроумен и острожен, и никаких следов та беседа не оставила - кроме смятения, зароненного в душу Яши, и без того испытывавшего симпатию, а, пожалуй, что и трепет перед изгнанником. Надо полагать, и сам Меир Абрамович не забыл письмо «Блюмкина», присланное из Германии, куда его ненадолго занесли книжно-коммерческие гешефты Якуба Султан-заде.
        «Высылка Троцкого меня потрясла. - писал тогда Блюмкин. - В продолжении двух дней я находился прямо в болезненном состоянии. Самая высылка его за границу рассматривалась мной, прежде всего, как незаслуженная угроза его существованию. Моей первой реакцией было ехать из Германии, где я находился, назад в Константинополь. Однако, преданный делу, я довел до конца свою работу… и вернулся в Константинополь 10-го апреля».
        Понимал ли начальник Иностранного отдела ОГПУ, перед каким непростым выбором он ставит своего подчинённого? А если да - то рассчитывал ли он, что Яша, встретившись с Троцким, снова попадёт под могучее влияние его личности и затеет двойную игру, или всё же надеялся, что агент «Живой» сохранит верность пролетарскому долгу? Ответов не было ни тогда, ни сейчас - так что Яше действительно было о чём поразмыслить. Контакты с самим Львом Давыдовичем и его родственником, Николаем Седовым, выполнявшим роль курьера, могли не попасть в поле зрения советского Генконсульства в Стамбуле - но с тем же успехом могло произойти и обратное. А если так, то отмолчаться, прикрываясь оперативной необходимостью, не получится, и он обязан доложить о связи с изгнанником Трилиссеру. Тем не менее, Яша провёл в Москве уже почти неделю, не раз встречался с начальником ИНО, обсуждал с ним очередное своё задание - но до сих пор ни словом не обмолвился об этом пикантном обстоятельстве.
        Поводов для беспокойства, таким образом, было предостаточно, и от некоторых из них отчётливо тянуло могильным душком. Шутки шутками, а заигрываний с опальным «львом революции» Блюмкину могли и не простить, сколько ни гнал он от себя эту малоприятную мыслишку. И, тем не менее, мысли его постоянно сворачивали совсем на другой предмет.
        Марк Гринберг и Алёша Давыдов. Сын эмигранта, чудом спасшийся от арабских убийц в Иерусалиме, имальчик из семьи телеграфиста с КВЖД, чья семья погибла в результате нападения хунхузов. В чём-то похожие судьбы и совсем непохожие характеры - и оба оказались на Яшином пути в тот самый момент, когда надо принимать очередное судьбоносное, без всяких преувеличений, решение. Случайность? В это можно было бы поверить, если бы не нейроэнергетическая лаборатория, вокруг которой и закрутилась эта история.
        Сотрудничество Якова Блюмкина с детищем Александра Барченко Бокия началось достаточно давно. И в Персии, и на Ближнем Востоке, и в Монголии, куда он был откомандирован распоряжением организационно-распределительного отдела ЦК ВКП(б) осенью двадцать шестого года. Всякий раз, отправляясь в подобную командировку, Яша уделял некоторое количество своего времени и энергии поиску древних, порой, невероятно древних свитков, книг, инкунабул… и, конечно, артефактов. Первого, то есть времени, ему всегда не хватало, зато второго было в избытке - потому и усилия порой давали неплохие результаты.
        Сам Яша относился к эзотерическим игрищам коллег с некоторой иронией, но отказывать Глебу Бокию, Агранову и покровительственному им Барченко поводов не имел. А потому - был в курсе ведущихся оккультных и нейроэнергетических изысканий и при случае оказывал посильную помощь. Например, наводил кое-какие справки, по большей части, на Ближнем Востоке и на Тибете, где интересом к схожим предметам и темам для изысканий уже успели отметиться англичане и немцы. Кроме того, ему случалось направлять на экспертизу перспективных подростков, если таковые попадались ему на пути - Гоппиус почему-то сосредоточился на пробуждении «скрытых возможностей мозга» именно у подростков. Так в итоге и вышло с Марком Гринбергом, сыном старинного Яшиного приятеля, осевшего в начале двадцатых в Палестине, и которого собирался привлечь к активной работе.
        Второй же мальчик, Алексей Давыдов был ему совершенно незнаком, если не считать, разумеется, нескольких бегло просмотренных страниц в личном деле. Впервые Блюмкин увидел его лишь возле музея Кропоткина, но накрепко запомнил холодную дрожь, пробежавшую тогда вдоль его позвоночника. ощущение он тогда испытал. Англичане называют его «Someone is walking over my grave» - «словно кто-то прошёл по моей могиле» - и Яша звериным своим чутьём понял, что в данном случае ассоциация эта била, что называется, «в десятку». А значит, выпускать из виду обоих подростков (не зря же Марк оказался в этой истории тесно связан с Давыдовым?) ни в коем случае не стоило.
        Оставалось собрать о мальчиках как можно больше сведений. Насчёт Марка Гринберга и его прошлого Яша знал достаточно, а вот с его приятелем дело обстояло иначе. Попытки выяснить, каким образом мальчишка попал в лабораторию, мало что дали. Выяснилось только, что его прислали согласно разосланного Спецотделом циркуляра - причём сам Гоппиус, изучив сопроводительные бумаги и лично переговорив с Алёшей Давыдовым, вообще усомнился в том, что данный «материал» представляет интерес для его работы. Он попросту не понял, почему мальчика сочли подпадающим под условия, изложенные в циркуляре - сколько-нибудь выраженные способности у него отсутствовали, а то, что было вписано в «сопроводиловку» походило на откровенную липу. Видимо, кто-то «на местах» захотел заработать себе «галочку», вот и прислал первого попавшегося подростка из ближайшего детприёмника и сочинил для обоснования этого подходящую историю. Москва далеко, и даже если там этот финт раскусят, то всегда можно оговориться рвением или превратно понятыми пунктами циркуляра.
        Беседа с самим Алёшей тоже мало что дала Блюмкину - кроме, разве что, стойкого впечатления, что мальчишка далеко не так прост, каким хочет казаться. А значит, решил Яша, пусть оба поживут пока в своей коммуне, под бдительным присмотром Гоппиуса. Их время ещё придёт, а пока стоит выбросить Марка и Алёшу из головы, и заняться вещами позлободневнее.
        Чайник на шипящей керосинке зафыркал, заплевался паром, смешанным с брызгами. Яша схватил его за ручку, обжёгся и принялся, шипя и скверно ругаясь по-турецки, шарить по кухне в поисках полотенца. Нашёл, набулькал крутого кипятка в фаянсовый с цветочками чайник, оставшийся от прежних хозяев квартиры, сыпанул заварки из круглой жестянки, раскрашенной яркими картинками со слонами, пальмами, пароходами и смуглыми индусами в чалмах. И совсем было взялся резать ветчину для бутербродов - как вдруг осознал, как мучительно хочется плюнуть на все эти холостяцкие деликатесы и засесть на вечер и половину ночи в каком-нибудь знакомом с прежних разгульных годков местечке. Вроде знаменитого «Кафе поэтов», где он когда-то частенько бывал в компании Бурлюка, Маяковского и футуриста Кручёных. Или в прогремевшем двумя годами позже "Домино", с которым тесно был связан весь «кафейный» период российской поэзии - когда, по словам одного из завсегдатаев этого почтенного заведения, «денег на печать стихов не хватало, а поэтов и гениев было пол-Москвы». Яша усмехнулся, вспомнив намалёванную художниками-футуристами вывеску
кафе, над которой весь второй этаж растянулась другая, на которой черными огромными буквами по белому фону значилось: "Лечебница для душевнобольных".И, конечно же, знаменитое «Стойло Пегаса», которое основало сообщество имажинистов "Ассоциация вольнодумцев" во главе с Есениным, Мариенгофом и Шершеневичем…
        Но увы, это невозможно. Давным-давно закрылись и «Домино» и «Стойло». Есенин четыре года назад влез в петлю в питерском «Англетере»; Анатолий Мариенгоф вслед за женой-актрисой тоже перебрался в бывшую столицу, однако вешаться не стал - поступил в заведующим сценарным отделом в «тамошнее отделение «Пролеткино» и удостаивал Москву лишь редкими посещениями. Что же касается Бурлюка, то признанный «отец русского футуризма» чудом избежав расстрела за участие в левоэсерском мятеже, уехал с гастролями в Сибирь, добрался до Владивостока, в двадцатом эмигрировал в Японию, а потом и в САСШ, где и осел надолго. Прочих завсегдатаев литературных кафе жизнь тоже изрядно разбросала, и Яша понимал, что столкнувшись с кем-нибудь из них сейчас, он увидит совсем других людей. Подтверждением тому была недавняя встреча с Маяковским, когда тот в присутствии журналиста Кольцова попрекнул его работой в секретариате Троцкого. Нет уж, лучше он ограничится бутербродами или отправится в какой-нибудь приличный ресторан - благо их даже теперь, на излёте НЭПа в Москве было пруд пруди.
        Заодно, прикинул Яша, можно будет без помех обдумать новое задание, на которое намекал Трилиссер. Здесь, на квартире слишком много помех: старая пыль, старые воспоминания, старые тени по углам, один вид из окна на бывший особняк Берга чего стоит! Между тем дело намечалось серьёзное - большая поездка по Ближнему Востоку с целью закрепления внедрённой агентуры и проверки их готовности к новым делам. Добираться до места - как и возвращаться - предстояло через Стамбул, и вот этого-то Блюмкин опасался больше всего.
        О двух мальчишках, прямо сейчас, в этот самый момент приближающихся на высоте двух тысяч метров к столице Советской Украины городу Харькову, он больше не вспоминал.
        III
        Это был небольшой актовый зал. Такие есть во всех совучреждениях - а где иначе проводить собрания служащих, партсобрания, делать доклады к юбилеям, рапортовать об успехах чистки и устраивать прочие другие общественно полезные мероприятия? Только на этот раз на низком, в полметра, возвышении вроде сцены не было стола, затянутого красным и зелёным сукном, за которым расположились с каменными лицами члены президиума и стояли обязательные графины с водой. Поверху фестонами тянулась кумачовая лента, с большими белыми буквами «Да здравствует Первомай! - уже несколько выцветшая. В самом зале имелись ряды стульев, человек, на глаз, для тридцати-сорока. Так что мы все могли устроиться на первых двух рядах, и ещё оставалось свободное место.
        Я сказал «мы все»? Ну да, ведь в зале, кроме нас с Марком,оказалось ещё десятка полтора мальчишек и девчонок в возрасте от пятнадцати до семнадцати лет - взятых с рабочих мест, оторванных от привычных своих коммунарских дел. Все недоумённо переглядывались, искали глазами друзей, а найдя - кучковались вместе в ожидании продолжения. К моему удивлению здесь оказались и Татьяна с Марусей - последняя, встретившись взглядом с моим спутником, вспыхнула, зарделась, приподнялась со стула и замахала нам рукой. Подруга немедленно её одёрнула, но мне показалось, что в брошенном на меня коротком взгляде тоже мелькнула радость.
        Ещё пятеро ребят постарше - трое парней и две девушки, все, коммунарского облика, но в синих лабораторных халатах - стояли тесной группой у левого края сцены-подиума. Казалось, они внимательно изучают новоприбывших - во всяком случае, я не заметил, чтобы они переговаривались между собой. У одного из парней на правой - почему-то только правой! - руке я заметил чёрную кожаную перчатку.
        Увидев его, Марк позабыл даже о своей зазнобе - он вцепился мне в локоть и зашипел:
        - Это тот, про которого я говорил - его ещё Гоппиус сюда увёл! Вон тот, в перчатке!
        Я кивнул.
        - Вижу. А в тот раз у него тоже перчатка была?
        - А? Перчатка? - Марк недоумённо нахмурился. - Я как-то не обратил внимания. Да и в перчатке разве дело?
        - Боюсь, и в ней тоже. - прошептал я. - Тут вообще надо обращать внимание на любые мелочи, всё может иметь значение.
        Я хотел напомнить про Татьянины биолокационные загогулины, но тут по залу прокатился шумок. На подиум вышел Гоппиус.
        Заведующий нейроэнергетической лабораторией сменил потрёпанный гражданский костюм, в котором летел сюда из Москвы, на распахнутый лабораторный халат, под которым синел френч полувоенного образца. Он подошёл к краю возвышения и поднял руку, требуя тишины. Коммунары дисциплинированно умолкли.
        - Вы, я полагаю, гадаете, зачем вас сюда позвали? - начал он, не тратя времени на приветствия. - Рад вам сообщить, что вы были отобраны по строго научным соображениям для участия в программе государственной важности.
        Заявление было сильным. «Программа государственной важности», «строго научный отбор» - эти слова должны ложиться живительной манной небесной, мёдом сахарным, на души подростков, воспитанных в коммунарском духе! Тут у кого угодно захватит дух… Аудитория молча внимала Гоппиусу, ожидая столь же эффектного продолжения.
        - Вероятно, каждый из вас помнит обследование, которое он проходил в московской лаборатории?
        В ответ закивали, кто-то крикнул: «Такое забудешь!..» Оратор снова поднял руку в призыве к спокойствию, а я сделал в памяти отметку - оказывается мы здесь в среде себе подобных, прошедших через «подвалы ОГПУ».
        - Итак, нам всем: и мне, и вам, и вашим товарищам, прошедшим отбор раньше - указующий взмах руки в сторону пятерых в лабораторных халатах, - предстоит заниматься здесь вещами не совсем обычными, я бы даже сказал, поразительными с точки зрения обывателя. И, тем не менее, они имеют под собой строго научное, диалектическое обоснование, и при надлежащем подходе способны принести огромную пользу нашей социалистической родине!
        На этот раз выкриками с мест не ограничились - раздались аплодисменты, и продолжались они, пока Гоппиус энергичными жестами не угомонил восторженных слушателей.
        Кое-кто из вас уже успели познакомиться с подобными научными воззрениями с помощью художественной литературы, книг, которые мы недавно доставили в коммуну именно для этой цели. К сожалению, не у всех дошли до этого руки, -тут мне показалось, что он остановил на мне укоризненный взгляд, - но я надеюсь, что в ближайшее время это досадное упущение будет исправлено.
        ...А ведь я и вправду не проделал эксперимент, о котором мы с Марком спорили ночью на сеновале, после налёта на библиотеку - прийти к библиотекарше Клаве и, как ни в чём не бывало, спросить: «нет ли чего-нибудь новенького?...» Н-да, действительно упущение…
        - Но - книги книгами… - Гоппиус обвёл слушателей внимательным взглядом, останавливаясь на миг на каждом. - А сейчас я расскажу, чем поговорим о том, чем нам с вами предстоит заниматься в ближайшие несколько месяцев. Но сперва каждый из вас должен подписать одну бумагу.
        При этих слова один из парней в синих халатах сделал шаг вперёд. Из тонкой папки (и как это я её раньше не заметил?) - он извлёк листок с полоской машинописного текста и фиолетовым казённым штампом и продемонстрировал его собравшимся.
        - Это очень важный документ. - продолжал Гоппиус. - Подписка о неразглашении, обещание держать в строжайшей тайне всё, что вы здесь узнаете - и сейчас и в дальнейшем. Вещи, которыми нам предстоит заниматься, составляют важнейшую государственную тайну, и любой иностранный шпион сделает всё, чтобы получить к ним доступ. И вы, как будущие борцы… за победу мирового пролетариата, - тут он закашлялся и невольно сделал паузу, - …как будущие солдаты мировой революции помнить, что всякого нарушителя данного обещания покарает суровая, но справедливая рука советского закона и гнев его товарищей!
        Ошарашенная аудитория внимала. Такого поворота явно не ожидал никто из присутствующих. Да что там - вряд ли хотя бы половине из них вообще приходилось слышать о каких-то там «подписках о неразглашении…
        - А теперь вы по очереди подойдёте и поставите свою подпись под документами. - сухо, без тени пафоса, закончил Гоппиус. - После этого продолжим нашу увлекательную беседу.
        «Ты смотри, - хмыкнул я (про себя, разумеется), принимая листок из рук девушки в синем халате - он ещё и шутит! Ладно, посмотрим, кто будет смеяться последним…
        Н-да, серьёзная бумага, ничего не скажешь: грозный штамп «ОГПУ СССР» наверху, строки "...в том, что никогда, ни при каких обстоятельствах не буду сообщать никаких сведений...", предупреждение об уголовной ответственности начиная с четырнадцати лет, - не слишком-то вяжется со светлым образом макаренковской коммуны, почерпнутый в детстве из книг и художественных фильмов! Ну да что уж теперь - как говорится, «попала собака в колесо - пищи, а беги! Я обмакнул подсунутое мне перо в чернильницу - непроливашку, которую барышня держала в руке, и старательно вывел дату и подпись: «А. Давыдов».
        …А солидно у них тут поставлено. Системно. Что ж, как говорят в одном южном городе, откуда родом мой друг Марк - «будем посмотреть»…
        В общем, всё получилось достаточно предсказуемо - если, конечно, иметь в виду то, что нам с Марком удалось узнать во время недавнего вояжа в Москву. По сути, единственным сюрпризом оказалось то, что Гоппиус предпочёл объявление вот в таком, коллективном формате вместо индивидуального собеседования. Хотя, если подумать - с каждым из нас он уже имел случай и побеседовать и даже залезть в мозги при помощи своей безумной аппаратуры. А совместное «приобщение к таинствам» тоже имеет свой смысл, и даже немалый - своего рода вступление в тайный рыцарский орден, члены которого связаны общей клятвой и вынуждены отныне держаться друг за друга - и, разумеется, за своего «магистра».
        Хотя, какой из Гоппиуса магистр? Так, в лучшем случае, адепт-исполнитель, сумасшедший учёный, «доктор Зло» из немых фильмов ужасов. Глазные впадины ещё бы подвести чёрным, и чтобы пальцы держал скрюченными…
        Речь нашего «доктора Зло» оказалась не слишком длинной и не содержала особых неожиданностей - для меня-то, успевшего перебрать сотню разных вариантов, уж точно. «Вы - носители ценных способностей, которых лишено большинство остальных граждан СССР. И, значит, ваш долг - всемерно их развивать, оттачивать, чтобы потом поставить на службу Родине. Имейте в виду, что во враждебных, капиталистических странах тоже идут аналогичные работы, и наш с вами долг - не допустить отставания, а в дальнейшем и перегнать империалистов! К счастью, в этой области уже сделано немало, и со многими разработками вы в своё время будете ознакомлены. А теперь - товарищ Щипачёв зачитает списки учебных групп; все названные встают и подходят к сопровождающему, который и отведёт вас в учебный класс для ознакомительного занятия…»
        Товарищ Щипачёв - тот самый лаборант, что отконвоировал нас с Марком сюда, в «особый корпус» - подошёл к краю подиума, откашлялся, достал блокнот и стал зачитывать фамилии. Вместе с ним по одному выходили вперёд «сопровождающие», те самые ребята и девушки в халатах. Вызванные по одному подходили к ним; когда группа формировалась, они все вместе покидали зал. Новички озирались, перешёптывались, в глазах у каждого видны были неуверенность, а то и откровенная боязнь.
        Наши имена прозвучали в третьем списке, когда больше половины ребят уже покинули зал. То, что нас с Марком распределили в одну группу, не стало для меня сюрпризом - а вот того, что в ней окажется и Татьяна, я точно не ожидал. Кроме нас троих, в группу вошла ещё одна девушка из «седьмого девичьего» - увидев это, Маруся, чья очередь ещё не наступила, нахмурилась и грозно посмотрела на Марка. Тот в ответ пожал плечами - «а я-то тут при чём?» - и мы вслед за очередным носителем халата, коренастым парнем, остриженным под «ёжик», направились к выходу из зала. Я, улучив момент, шёпотом спросил Татьяну - как она-то оказалась здесь? В ответ получил недовольный взгляд и короткую отповедь: «Ты что, совсем дурак? Потом поговорим, ещё успеем…»
        Что ж, успеем, так успеем, я и не думал настаивать. Сопровождающий по длинному коридору отвёл нас в другое крыло здания, запустил в маленькую комнату, в которой кроме пяти стульев имелась только грифельная школьная доска на стене, неприветливо буркнул «сидите пока здесь, и чтобы тихо! Выходить в коридор нельзя, если охота попить или ещё куда - потерпите, скоро придут…»- и ушёл, оставив нас дожидаться неизвестно чего.
        Некоторое время мы сидели молча. Марк с независимым видом смотрел в окно - к моему удивлению, без решёток. Ничего интересного там не было, двор как двор, в меру пыльный, лишённый каких-либо излишеств. С противоположной стороны он упирался в глухой забор - тот самый, с колючкой и фонарями поверху. Сколько я ни приглядывался, но фарфоровых изоляторов, свидетельствующих о том, что проволока ещё и под током, не заметил. Ну, хоть на этом спасибо…
        Я ожидал, что девушки усядутся вместе и примутся щебетать о чём-то своём, девичьем. Но вместо этого они, нахохлившись как воробышки, устроились в разных углах класса и озирались - немного даже затравленно. Такой момент было грешно упускать, и я, подхватив свой стул, подсел к Татьяне. Она строго на меня глянула, но отодвигаться не стала.
        - Может, теперь расскажешь, как ты тут оказалась? Время, вроде есть, что нам - сидеть и скучать?
        Она хотела ответить резкостью, это было видно. И даже сурово свела брови, подбирая слова для гневной отповеди, но в последний момент передумала - и принялась рассказывать. Я сразу понял, что рассказ этот она репетировала про себя не один и не два раза - и вот, только теперь нашла слушателей, которым могла изложить всё без опаски.
        …А чего, если подумать, опасаться? Мы все тут такие… найдёныши доктора Гоппиуса…
        История Татьяны была совсем несложной и вполне в духе времени. По ней, пожалуй, можно было бы снять сериал ничуть не уступающий широко распиаренной в моё время «Зулейхе». Городская девочка, дочь сельского учителя из Саратовской губернии, в восемь лет она осиротела во время страшного голода двадцать второго года. Оставшись одна, она каким-то чудом сумела сбежать от соседей, вознамерившихся пустить «ничейную» соплячку на домашние заготовки для своих детей, некоторое время скиталась по дорогам, пока не прибилась к невесть откуда взявшемуся в тех голодных краях цыганскому табору. И здесь ей снова повезло - пожилая чернолицая, усатая цыганка с первой встречи углядела в истощённой до последней крайности русской девчушке что-то такое, от чего ещё больше потемнела лицом и категорически заявила сородичам, что «она отправится дальше с нами». И - посулила проклясть каждого, кто вздумает возражать, включая и вожака табора.
        Видимо, проклятие старой ведьмы в этой среде котировалось высоко - потому что Татьяну приютили, откормили, приодели и пристроили к делу. Поначалу её стали учить обычным для цыганских девочек штучкам - гаданию, умению «привораживать» внимание собеседника и распознавать его чувства. Но продолжалась это недолго - её покровительница (Татьяна с первых дней поселилась у старухи в кибитке, вместе с ней самой и двумя злющими кошками, рыжей и чёрной, как смертный грех), заявила, что не позволит портить природный талант, и сама взялась за обучение Татьяны.
        И начались удивительные дни: старая цыганка больше не изводила девочку гаданиями по руке и картам, зато научила, как она сама говорила, «смотреть в корни земли» - отыскивать зарытые вещи и подземные источники с помощью простого ивового прутика. После первых же успехов - а прогрессировала Татьяна с необыкновенной скоростью - цыганка отправилась ночью на берег реки, там по известным только ей приметам нашла подходящий ивовый куст - и самолично соорудила приспособление посложнее, из прутика в форме латинской буквы «Y», тщательно очищенного от коры и обмотанного на раздвоенных кончиках разноцветными шерстяными нитками. Успехи, которые Татьяна показывала с новой «искалкой» произвели на цыган такое впечатление, что вожак начал поговаривать о том, чтобы отыскивать брошенные, сожжённые во время гражданской войны хутора и сёла - и обыскивать их на предмет закопанных погибшими хозяевами схронов и кладов. Старуха-ведьма, всякий раз, слыша такие разговоры, сердилась, темнела по своему обыкновению лицом и предрекала, что золото мертвецов обязательно навлечёт на табор несчастье. Более того, даже мысли о чём-то
подобном не останутся безнаказанными - а значит надо их, мысли, гнать прочь, пока не накликали на ромов беду…
        Но, видимо, алчность на этот раз пересилила и здравый смысл и уважение к мудрости старой цыганки. Табор повернул на юго-запад, к Дону, где, по словам вожака, подходящих «заброшек» было пруд пруди. Цыгане уже делили в мечтах барыши, старуха чернела лицом и вовсе перестала высовываться из кибитки, полагаясь во всём на свою ученицу - и тут-то кочевое счастье окончательно повернулось к детям степей спиной.
        Это была бандитская шайка - такие были почти изведены в междуречье Волги и Дона отрядами ЧОН, но такова уж оказалась горькая планида табора, что он напоролся на одну из немногих уцелевших. Может, и правда надо было слушать старую усатую цыганку, а не нестись неведомо куда в погоне за неправедными, проклятыми прибытками…
        И вновь Тане повезло. Она забилась под опрокинутую кибитку своей покровительницы, и так и сидела, ни жива, ни мертва, придавленная её трупом - пока не налетели со стороны Аксая конные ЧОНовцы и не порубали бандитов в капусту.
        Девочку же, извлечённую из её убежища, командир отряда взял с собой. Они с женой недавно потеряли единственную дочку, и Таня показалась красному коннику похожей на его кровиночку. Обратный путь она совершила, сидя перед лукой седла своего нового отца - и вместе с пёстрыми тряпочками и медным грошовым браслетом, составляющим всё её имущество, везла с собой подарок цыганской ведьмы, драгоценную ивовую «искалку».
        Дальше события развивались довольно обыкновенно… и печально. Четыре года Таня росла и горя не знала - ходила в школу, играла с подружками во дворе (они поселились в Саратове, где приёмный отец получил должность в местном управлении ГПУ), и не забывала изредка, втайне от всех, упражняться с «искалкой». Но в двадцать седьмом умерла от тифа приёмная мать; отец стал сильно пить, манкировал службой, пока не доигрался до трибунала, в результате которого ему отчётливо светили лет пять лагерей - правда, не по принятой недавно тяжкой пятьдесят восьмой статье, а по обвинению в халатности. Бывший лихой краском не стал дожидаться позора - снял со стены наградной, с именной серебряной табличкой командующего Второй Конной Городовикова «маузер», и….
        Тринадцатилетнюю Таню за неимением близких (как, впрочем, и дальних) родственников, способных позаботиться о девочке, определили в детдом, где она и промыкалась полтора года, пока не угодила под циркуляр, разосланный доктором Гоппиусом по всем детприёмникам, сиротским приютам и детским домам Советского Союза.
        - А дальше меня отвезли в Москву, в лабораторию, а потом и сюда. - закончила она рассказ. - Этот Гоппиус говорил же - так с каждым из нас было, значит, и сами всё знаете.
        Она шмыгнула совершенно по-детски носом и вытерла набежавшую слезинку.
        - И вообще, чего это всё я да я говорю? Давай ты теперь рассказывай!
        Её палец обвиняюще уставился мне в грудь. Я совсем было собрался придумать что-нибудь, когда…
        - Извините, что прерываю вашу беседу, но нам нужно познакомиться.
        Я обернулся так стремительно, что едва не свалился со стула. В дверях стоял китаец - самый настоящий, в синей со шнурами, рубахе и штанах, маленькой, чёрного шёлка, расшитой шапочки и косицей на затылке.
        - Ещё раз прошу извинить меня за невежливость. - гость поклонился, согнувшись в поясе и сложив ладони перед собой лодочкой. - Меня зовут Ван И, и я ваш новый учитель.
        По-русски он говорил безупречно, хотя и с характерным акцентом.
        - Не будете ли вы так любезны сесть в круг и приготовится внимательно слушать? Прежде, чем приступить к учёбе, мы с вами должны обсудить множество очень-очень важных вещей.
        В классе повисла мёртвая тишина. Скосив взгляд, я увидел, как вытянулись физиономии у Марка и Татьяны.
        …а что вы хотите? Я и сам офигел…»
        IV
        Я нисколько не сомневался, что нас сейчас попросят повторить собственные истории - вроде той, что только что изложила нам Татьяна. Ну, всё, по порядку: жил, родился, какие способности проявились, как попал в поле зрения программы Гоппиуса, когда оказался в коммуне… Ничего подобного учителя Лао - шифу Ляо, так он попросил себя называть впредь - не интересовало вовсе. Он расспрашивал нас насчёт имён - детского или молочного, как нас звали в сопливой юности; школьного - прозвища, данные в школе; домашнего - как к нам обращались в кругу семьи. Интересовало его, какой цвет, какое растение предпочитает будущий ученик, в какое время суток чувствует себя лучше или хуже, а в какие испытывает разные эмоции - беспричинную тоску, веселье, меланхолию. И больше всего его интересовали сны - об этом предмете она расспрашивал долго и подробно, причём остальные должны были сидеть и молча внимать. Сидеть, кстати, предписывалось на полу, на особых циновках, которые мы сами сплели под его руководством из камыша - за ним пришлось идти всей гурьбой на озеро. Учитель Лао показал нам несколько поз, которые следовало
принимать, сидя на циновках - отдельно когда слушаешь учителя, отдельно - когда отвечаешь на его вопросы и отдельно - для отдыха в перерывах между занятиями.
        Сам учитель Ван Лао целиком соответствовал моим представлениям: невысокий, сухонький, с редкой седой бородёнкой, возраст он имел неопределённый - с одинаковым успехом ему могло быть и сорок пять, и семьдесят. Носил учитель Ван Лао обыкновенную для китайцев то ли пижаму, то ши рубаху с широкими штанами и тростниковые тапочки; голову покрывал шапочкой из чёрного шёлка, обильно расшитой иероглифами.
        Кстати, по поводу обращения. Я достаточно освоил в той, прошлой жизни китайский; возможно, сказался как-то и «багаж» моего реципиента, чьё детство прошло на КВЖД, где он так же освоил этот непростой язык - правда, в-основном, маньчжурский его диалект. И мог уловить, в том числе, и отдельные нюансы, непонятные моим «одноклассникам», Например, почтительное обращение «шифу» означает не просто «учитель» - составляющие его иероглифы обозначали «наставник» и «отец». Многозначительная деталь, особенно, если знать, что обычного школьного учителя, педагога,в Китае именуют «лоаоши», не делая различий для учебных заведений или предметов преподавания…
        Узнав, что я владею китайским (выходит, папки с моим личным делом, где имеется соответствующая пометка, он не видел?) учитель Лао обрадовался и с тех пор обращался ко мне только на этом языке, требуя от меня того же самого. Причём товарищам моим предлагалось сидеть и внимать, а то, что из сказанного они не понимали ни бельмеса, роли не играло совершенно.
        А ещё - я рассказал учителю Лао о наших с Марком и девушками занятиях ушу. Услыхав об этом, он возбудился чрезвычайно, повёл нас на двор, где оборудована была спортивная площадка и попросил продемонстрировать наши успехи. После чего - категорически запретил занятия, пообещав продолжить их, но уже под его руководством - «не раньше, чем вы когда вы освоите первоначальные техники».
        «Первоначальные техники» - это медитации, которым была посвящена почти половина наших занятий. Кроме них, следовало освоить ещё несколько техник и применять их самостоятельно - например, перед сном или во время «самостоятельных занятий». После некоторых сеансов медитаций учитель Лао пускался в расспросы, а то и предлагал нам описывать испытанные ощущения. И - ни разу, ни полусловом, ни намёком не ответил на вопрос: а зачем всё это нужно? «Если вы спрашиваете, - говорил он - значит, не готовы пока услышать ответ. А когда будете готовы, то он вам уже не понадобится…»
        …и как тут было не вспомнить о слухах насчёт восточных похождений одного нашего московского знакомца? Я даже убедил себя, что «дядя Яша» как-то причастен к тому, что учитель Лао занимается именно с нашей группой - пока я не выяснил, что и у других имеются аналогичные «наставники». Прямо задать этот вопрос я, конечно, не осмелился, да и вряд ли кто-то стал бы мне отвечать - но червячок, засевший где-то глубоко в сознании, продолжал грызть. Не зря же Яша Блюмкин провёл несколько месяцев с гималайской экспедицией Николая Рериха, скрываясь под личиной буддистского монаха? Правда, в наше время эту точку зрения принято было оспаривать - мол, не было ничего такого, а слухи об участии в экспедиции распускал сам Блюмкин, известный хвастун и мистификатор - но ведь дыма без огня не бывает? Тем более, Яшины встречи с Рерихом в Монголии документально подтверждены и сомнений ни у кого не вызывают. А значит, он вполне мог побеспокоиться о толковых наставниках для юных участников «спецпроекта»- таких, например, как учитель Ван Лао.
        …кстати, надо будет при случае, расспросить дядю Яшу и о Тибете, и о Рерихе, и вообще, о его монгольских приключениях, где он, если верить слухам, занимался, в числе прочего, поисками золотого клада барона Унгерна. Если, конечно, такой случай выпадет - в чём лично у меня имеются сильнейшие сомнения…
        И ещё одно ожидание, в котором я обманулся: никто не стал отрывать нас от ставших привычными отрядов - в отличие от «первого набора», ребята из которого помогали нам освоиться здесь в первый день. Как и раньше, мы жили в «лагерях», в палатках - надо полагать, осенью вместе со всеми переберёмся в спальни главного корпуса. Как и раньше, первую половину дня вкалывали на производстве - а вот после обеда отправлялись в «особый корпус» - и оставались там до ужина. Потом наступало свободное время, когда можно было поиграть в шахматы, в волейбол, посидеть в библиотеке, принять участие в работе театрального кружка - но лишь в теории. На практике же времени нам едва-едва хватало на сон, а вечера уходили в лучшем случаем на «самостоятельные занятия» - упражнения в медитации, за которые учитель Лао спрашивал с нас строжайшим образом. И, что характерно, он же не менее строго требовал, чтобы мы ложились спать вовремя - изложение снов по-прежнему оставалось важнейшей частью наших занятий со старым китайцем…
        Учёба не ограничивалась занятием с учителем Ляо, были и другие обязательные предметы. Физподготовка - гимнастика, бег, бокс для Потом к списку прибавились основы военной топографии, стрельба и, конечно, языки. В моём случае это был немецкий и французский вдобавок к китайскому и английскому, которыми я и так владел достаточно сносно.
        Специально для нас на задах «особого корпуса» было оборудовано недурное стрельбище, и мы проводили там не меньше часа в день, упражняясь с разными образцами пистолетов, револьверов и винтовок. Занятиями руководил очень строгий красный командир с двумя «кубарями» на малиновых петлицах и фуражке с синим верхом и малиновым же околышем - ГПУ, кто бы сомневался… К концу лета обещали включить в программу криптографию, радиодело и вождение транспортных средств - автомобиля, мотоцикла а там, глядишь, и паровоза. Подобная широта интересов не раз заставляла меня задумываться: кого же из нас готовят - специалистов по экстрасенсорике, или будущих агентов-нелегалов?
        Но это пока всё были лишь планы. А пока - наши группы теряли в составе. Из пятнадцати присутствовавших в тот, самый первый день, в актовом зале, осталось девять человек. Наша группа тоже понесла потери - исчезла Аня. Никто нам ничего не объяснил - просто однажды она не явилась на занятия. На следующий день выяснилось, что в отряде её тоже нет. Похоже, не прошедших отбор (у меня создалось впечатление, что решающее слово здесь было за учителем Лао и его китайским коллегам) удаляли из коммуны, в аналогичное заведение. Но я, честно говоря, испытывал в этом отношении сомнения - подписки, конечно, подписками, но в подростковом коллективе очень трудно не проболтаться. Хотя - чего такого особенного они успели узнать? Кроме самого факта существования нашей «спецшколы», разумеется, а это само по себе дорогого стоит…
        Вместо них в «особом корпусе» появлялись новые «спецкурсанты» - так нас теперь называли. Все они были нам уже знакомы по прежней коммунарской жизни, что косвенно подтверждало мои догадки о предназначении коммуны имени товарища Ягоды - своего рода питомник, обеспечивающий «особую лабораторию» человеческим материалом. А вот почему Гоппиусу и его идейному руководителю, оккультисту и эзотерику Барченко понадобились именно подростки в возрасте от одиннадцать до семнадцать лет - это была настоящая тайна. Я пытался найти какие-нибудь подсказки, но не преуспел. Что ж, остаётся надеяться, что время прояснит эту загадку, а пока - учиться, учиться, и ещё раз учиться, как завещал Великий Ленин…
        Идиллия с неспешными медитациями и привычной коммунарской жизнью продлилась до середины июля, когда в «особом корпусе» появился товарищ Барченко собственной персоной. Привлечённый к работе спецотдела ОГПУ в качестве эксперта по оккультизму и парапсихологии, человек, убедивший Глеба Бокия создать «нейроэнетретическую» лабораторию - всё это мы с Марком уже знали из рассказов «дяди Яши». А вот увидеть Александра Барченко воочию нам довелось впервые - и, надо признать, он произвёл на меня сильнейшее впечатление.
        Александр Васильевич был похож одновременно на пожилого английского бульдога и почему-то на носорога. Брылястый, тяжеловесный, с ёжиком седых волос, топорщащимся над высоким лбом и густыми «брежневскими» бровями - угольно-чёрными, в отличие от тех, что росли на голове. Он носил проволочные круглые очки, за стёклами которых притаились маленькие глазки - такие принято называть «поросячьими». Внешность, мало подходящая под общепринятый стереотип оккультиста-экстрасенса - субтильного, с бледной до полупрозрачности кожей, узким «вампирическим» лицом, пылающими глубоко посаженными глазами и длинными пальцами пианиста или хирурга. Пятерня Барченко была, наоборот, багровой, волосатой, широкой, как совковая лопата, и при случае могла сжаться в весьма солидный кулачище. И голос у него был подходящий - низкий, порой срывающийся то ли в рычание, то ли в хрип. Колоритный, одним словом, товарищ.
        Едва появившись в «особом корпусе» Барченко немедленно собрал «спецкурсантов» в актовом зале. Первая часть его выступления почти слово в слово повторяла мантры, слышанные нами ещё в первый день, от доктора Гоппиуса: «вы обладаете ценными способностями, которые надо всемерно развивать и оттачивать, чтобы поставить на службу бла-бла-бла. Враждебные империалисты тоже ведут подобные работы, и наш с вами долг не допустить бла-бла-бла… Ага, а вот это уже нечто новенькое: «Преданные делу коммунизма и мировой революции товарищи, работающие по линии Коминтерна и других заграничных организаций, получили сведения, подтверждающие худшие наши опасения: враг не дремлет, особенно в Германии и Англии, они во многом нас смогли опередить. В частности, ими было со совершенно точно установлено, что«особые способности» лучше всего поддаются развитию именно в раннем, юном возрасте, от двенадцати и до семнадцати лет - то есть, как у вас! К великому нашему сожалению, империалистические наймиты от науки первыми начали работать в этой области - сейчас они уже набрали и вовсю готовят малолетних боевиков-параписхологов для
своих, несомненно гнусных целей. И мы с вами, дорогие товарищи «спецкурсанты», просто не имеем права отстать - ведь такое отставание грозит нашей Родине неисчислимыми бедами, каких участники империалистической войны, даже и представить себе не могли. А потому придётся удвоить, утроить усилия: с этого дня вы больше не будете работать на заводе, всё время придётся отдавать учёбе и подготовке…»
        На этой ноте общее собрание завершилось. Нам было предложено разойтись по учебным классам, а на прощанье Барченко заявил, что перед тем, как покинуть коммуну, он проведёт «спецсеминар» для избранных ими лично слушателей. Списки будут оглашены несколько позже, а пока - за дело товарищи, мы с вами не имеем права терять зря ни единой минуты!
        «Существует множество преданий, - говорил Барченко своим низким, слегка рокочущим голосом, - повествующих о том, что человечество уже переживало сотни тысяч лет назад взлёт культуры, ни в чём не уступающий, а, скорее всего, далеко превосходящий нынешний - свой истинный Золотой Век. И культура эта не сгинула бесследно. Остатки её бережно сохранены и передаются из поколения в поколение разного тайными обществами - к сожалению, в сильно искажённом виде, но дотошный и беспристрастный исследователь может докопаться до истины. Так, например, сейчас уже нет ни малейших сомнений, что алхимия, которую ранее считали лженаукой, проявлением самого дремучего мракобесия - на самом деле, не что иное, как химическая наука древней, угасшей культуры, и в этом качестве заслуживает самое пристальное внимание современных учёных…»
        Для своего семинара Барченко отобрал пять человек, только пять. И трое из них - это была наша группа в полном составе, я, Марк и Татьяна. А ещё - двое парней, один пятнадцати, другой семнадцати лет, причём этот семнадцатилетний относился к первому, «закрытому» набору. Собрались мы в одном из классов второго этажа «особого корпуса», где до сих пор не занимались ни разу; в последний момент в дверь неслышно скользнул учитель Лао - уселся в углу, и растворился, слился со стенами, ни разу более не шелохнувшись и не издав ни единого звука. Барченко появления китайца словно бы и не заметил - или сделал вид, что не заметил.
        …а ведь не прост учитель Лао, ох, как не прост…
        «…Золотой век, то есть Великая Всемирная Федерация народов, составленная на основе чистой идеи, которую невозможно назвать иначе, как коммунизмом, господствовала некогда во всех уголках нашей планеты. - продолжал Барченко. - И это благословенное время продолжалось не менее ста сорока четырёх тысячелетий. А девять тысяч лет назад, считая по нашей эре, или, как говорят церковники, «до Рождества Христова», в Азии, в границах нынешних Афганистана, Тибета и северных провинций Индии была предпринята попытка восстановить эту Федерацию в прежнем объеме. Это та эпоха, которая известна в легендах под именем похода Рамы, к сожалению, не достигла уровня допотопных цивилизаций Атлантиды, Лемурии и Гипербореи, зато оставила по себе множество текстов и артефактов, которые, будучи правильно истолкованными и употреблёнными, способны открыть доступ к тайнам древних, дочеловеческих рас. И именно к ним рвутся сейчас империалистические оккультисты, именно для овладения ими готовят своих юных прислужников, развивая в них нечеловеческие способности - пользуясь при этом, в отличие от нашей, советской парапсихологии и
нейроэнергетики самыми тёмными, самыми жестокими методами. И вот им-то вам и предстоит противостоять, чтобы первыми добраться до древних тайн, которые - и в этом нет никаких сомнений! - вскорости будут определять судьбы всего мира, следуя в фарватере единственно верного пролетарского учения об устройстве мира!
        Мне показалось, что остальные «спецкурсанты» потеряли нить рассуждения где-то на середине и слушали, ничегошеньки не понимая - а Барченко тем временем продолжал рассказывать о своих поисках древней страны Гипербореи, ради которых он в далёком двадцать втором году организовал «этнографическую» экспедицию на Кольский полуостров, к загадочному Сейдозеру. О поразительных находках, которые были там сделаны и о несомненных врагах народа из числа прежних, буржуазных учёных, поставивших результаты экспедиции под сомнение и даже жестоко их высмеявших. А так же - о секретной якобы этнографической экспедиции, предпринятой англичанами в те края летом девятнадцатого года, когда в Архангельске и по всему Северу правил бал генерал Миллер с поддерживающими его интервентами. В Мурманске стояла тогда англо-французская эскадра, британцы чувствовали себя на Кольском полуострове вполне вольготно - и что они отыскали на Сейдозере и соседствующим с ним Ловозере точно неизвестно до сих пор. Но что-то наверняка отыскали - и вынуждены были в спешке убраться прочь, когда осенью того же года войска Антанты были вынуждены
эвакуироваться из Мурманска. И не следует думать, что империалистические оккультисты оставили свои попытки - уже после падения «Северного правительства» англичане насколько раз начинали переговоры о создании в тех краях неких «геологических» концессий - но группа товарищей, верно понимающая свой долг перед мировым пролетариатом, раз за разом срывала враждебные планы. Так что, - закончил он, - всё только начинается, и вам предстоит принять в этом самое, что ни на есть, деятельное участие…»
        Я сразу припомнил аэрофотоснимки и кроки Сейдозера, висевшие на стенах московской лаборатории Гоппиуса - вот оно, оказывается, к чему… Барченко тем временем закончил свою речь, вытер раскрасневшуюся бульдожье-носорожью физиономию - и объявил семинар законченным. Мои товарищи вслед за учителем Лао в гробовом молчании потянулись на выход - все мы были слишком ошеломлены, чтобы переговариваться - когда его указательный палец, толстый, красный, как сарделька, поросший жёстким седым волосом, по очереди упёрся сначала в меня, а потом в Марка.
        «…а вас, Штирлиц, я попрошу остаться…
        Я прочёл письмо - раз, другой - и передал листок Марку. Барченко терпеливо ждал.
        - А где он сейчас?
        Я не рассчитывал получить ответ - и не получил. Барченко только пожал плечами, скорчив выразительную физиономию.
        - А дядя Я… - начал, было, Марк - и громко клацнул зубами, едва не прикусив язык, когда мой локоть вонзился ему в бок.
        - Сказано же - никаких имён!
        - И вопросов тоже. - добавил наш собеседник. - Вы прочли?
        Мы, не сговариваясь, кивнули.
        - Позвольте тогда…
        Он двумя пальцами, словно дохлого паука, взял у Марка письмо. Покопался в нагрудном кармане френча, извлёк зажигалку - латунную, в виде трубки в дырчатом кожухе с кронштейном под рубчатое колёсико сбоку. Откинул крышечку, крутанул, потом ещё и ещё - голубой огонёк появился над разлохмаченным фитильком лишь с четвёртого раза - и поднёс листок. Бумага при этом повела себя не совсем обычно - вместо того, чтобы, как положено, сначала тлеть, а только потом, через несколько секунд, вспыхнуть по краю крошечными язычками пламени, она вспыхнула сразу, целиком - и мгновенно обратилась в белёсые полупрозрачные хлопья.
        Поймав наши удивлённые взгляды - что за факирские фокусы? -Барченко довольно хмыкнул.
        - Спецбумага. Между прочим, изобретение вашего наставника, Евгения Евгеньевича. - буркнул он. - Прежде, чем возглавить нейроэнергетическую лабораторию, он работал над особым химическим составом, которым можно пропитывать бумагу для секретных документов - например, шифровальных книг. Времена сейчас такие, что может возникнуть необходимость быстро их уничтожить - скажем, в случае, когда, вражеские агенты ворвутся на территорию нашего заграничного посольства. На военных кораблях секретные сигнальные книги снабжают свинцовыми переплётами, чтобы они мгновенно пошли на дно, если выкинуть за борт - а вот на суше секретные документы приходится жечь, и это требует времени. А тут как удобно придумано! Поднёс огонёк и всё, остался один пепел!
        «Что это он разоткровенничался? - подумал я. - или полагает что теперь, после того, что мы узнали, одной тайной больше, одной меньше - уже неважно? Неаккуратно живут товарищи красные оккультисты, забывают о бдительности - не то что «дядя Яша», не поленившийся добыть для своего письма к нам эту спецбумагу…»
        - Он предупреждает, что будет некоторое время занят. - сказал Марк, дождавшись, когда за Барченко закроется в дверь. - Пишет, что все наши договоренности в силе, и когда он вернётся - мы продолжим. Что именно продолжим, а?
        - Знал бы прикуп… - я пожал плечами. - Понятия не имею. Но зато я, кажется, догадываюсь, что это за «товарищи, работающие по линии Коминтерна и других заграничных организаций», которые подтвердили худшие опасения товарищей из спецотдела.
        - Думаешь, он?..
        - Зуб даю. Так что готовься, а то из револьвера до сих пор хорошо, если тридцать из пятидесяти выбиваешь, срамота!
        - Что револьвер… - Марк покачал головой. - ты лучше скажи - насчёт Атлантиды, Лемурии и этой, как её, Гипербореи - это он всерьёз?
        - Серьёзнее некуда. Вот увидишь, он нас ещё на это своё Сейдозеро потащит - зря, думаешь, Татьяну натаскивают на работу с её проволочными загогулинами?
        О том, как Барченко, да и «дядя Яша» собираются использовать его собственные таланты, я благоразумно умолчал. Как и о собственных в этом плане невнятных перспективах…
        - Знаешь что? - Марк замялся. - Помнишь тот ящик с книгами? Ну, в библиотеке? Я ведь там видел книжку этого самого Барченко.
        - Да? - я заинтересовался. - И о чём пишет?
        - Книжка называется «Из мрака» - по моему, ещё дореволюционное издание. Я только наскоро её пролистал - так он там пересказывает предания о древнем племени чудь, ушедшем под землю, когда чужаки, чухонцы, завладели их исконными землями. С тех пор будто бы это племя живет невидимо, а перед большой бедой выбирается наверх через пещеры где-то на границе Олонецкой губернии и Финляндии…
        - ну так они тогда должны в этих пещерах поселиться. - хмыкнул я. - Потому как последние лет пятнадцать ничего, кроме бед, кажется, вообще не происходит. Войны, смуты, голод…
        Ну, не знаю… говорю же, я только просмотрел.
        - Надо будет прочесть целиком - вдруг там ещё какие-нибудь намёки начнутся? Здешние оккультисты и прочие теософы обожают излагать свои теории в виде романов - а чем товарищ Барченко хуже? Давай-ка, прямо сейчас сгоняем в библиотеку - если нас, конечно, отсюда выпустят, в чём я, лично, очень сильно сомневаюсь.
        - А если не выпустят?
        Тогда просто попросим принести нам эту книгу сюда. В конце концов, Гоппиус же попенял, что не у всех дошли до них руки, верно? Вот и исправим это досадное упущение.
        V
        Гр-рах! Гр-рах!
        Сдвоенный грохот «маузера» на узкой, двоим не пройти, лестнице едва не выбил Яшины барабанные перепонки. Первый араб - в грязном, неопределённого цвета платке-куфии и с кривым ножом в руке - получив пятисполовинойграммовую пулю в грудь, отлетел назад, на своего подельника. Тот взмахнул руками, пытаясь удержаться на ногах, отчего большой английский револьвер вылетел из ладони и залязгал вниз по вытертым ступенькам. Яша выстрелил ещё три раза, наглухо закупорив узкую лестницу завалом из бьющихся в предсмертных конвульсия тел в пёстрых арабских платках и залитых кровью балахонах-джуббах. «Марк Гринберг, наверное, был бы доволен - мелькнуло у него в голове. - В точности такие убийцы - грязные, воняющие потом и прогорклым бараньим жиром, в куфиях и с кривыми ножами - явились год назад за его семьёй. Только вот встретить их достойно отец Марка тогда не сумел…
        Ладно, сейчас не время для воспоминаний. Обойму - гнутую жестяную пластинку, удерживающую десяток патронов - вставить сверху в пазы ствольной коробки. Теперь нажать на верхний патрон большим пальцем, ряд блестящих медных «бутылочек» сам собой скользит вниз, в магазин, пустую обойму вон, затвор щелчком подаётся вперёд, загоняя первую порцию смерти в патронник - всё!
        Теперь надо осторожно выглянуть на лестницу - не лезут ли снизу новые погромщики? Вроде нет… Яша, не опуская «маузера», попятился назад. Дверь за его спиной подалась и распахнулась.
        …открыто? В такое время? Очень, очень странно…
        - Ребе Бен-Цион! Вы здесь?
        Нет ответа - только из-за боковой двери доносится стон. Кажется, женский? Яша ещё попятился - ствол при этом он держал направленным в проём, ведущий на лестницу - и толкнул боковую дверь.
        Нет. Не женщина. Йосик Гершензон, пятнадцатилетний сын эмигрантов из России. Стон стал последним, что он сумел из себя выдавить, прежде, чем ушла жизнь - сейчас мальчик лежит распластанный в растекающейся лаково-красной луже. Йосик родился здесь, в Иерусалиме, и составлял предмет гордости всей большой семьи Гершензонов - помогал ребе Шломо Бен-Циону в синагоге, к пятнадцати годам закончил хедер, но остался помощником меламеда, мечтал пойти учиться в йешиву, что находится в городке Петах-Тиква и славится по всему Ближнему Востоку…
        Семья Йосика сбежала из России ещё до революции, сразу после печально знаменитого Кишинёвского погрома в 1903-м году, когда мальчик ещё не появился на свет. Сбежала только для того, чтобы здесь, в ?рец-Исра?ль, Земле Обетованной их сына настигли ножи арабских погромщиков- как и многие десятки других евреев и здесь, в Иерусалиме, и в Хевроне, и в Цфате, и в других местах…
        В дальнем углу комнаты, за перевёрнутым шкафом неопрятной кучей лежит на полу видно одно тело. Яша перешагнул через труп Йосика, сделал несколько шагов, стараясь не запачкать кровью башмаки. Всё ясно - ребе Бен-Цион, лежит там, где настиг его стремительный взмах джамбии, выкованной из чёрной йеменской стали, которую так уважают здешние арабы. Горло несчастного раввина умело перехвачено от уха до уха, и кровь уже затекла под рассыпанные по полу бесценные пятисотлетние свитки Торы, замарала переплёты томов, скопилась большими лужами в углах комнаты…
        Строго говоря, Яшу, как нелегального резидента советской разведки (он прибыл в Палестину в начале июня, пароходом из Константинополя, чтобы проинспектировать свою ближневосточную агентуру) подобные вещи не касались. Ну, случились очередные беспорядки, ну, режут друг друга арабы и евреи - так когда, скажите на милость, они друг друга не резали? Конечно, если бы удалось предвидеть такую бешеную вспышку насилия и заранее принять меры, связавшись, например, с арабскими и еврейскими коммунистами в Палестине - возможно, и удалось бы направить ярость погромщиков и отчаяние жертв на единственных виновников всех этих кровавых событий, британскую мандатную администрацию. Но раз уж он, Яков Блюмкин, всё проспал - теперь уж поздно что-либо предпринимать. разве что, придётся держать ответ по приезде в Москву перед начальником ИНО Трилиссером - как получилось, что опытный резидент, для того и поставленный, чтобы изыскивать способы действия против империалистов, прозевал такую перспективную возможность? Но это будет не сейчас, а пока - у Яши есть в еврейском квартале Иерусалима и свои дела, никак с делами
советской разведки не связанной. Вот только беда - погромщики добрались до дома ребе раньше его, и теперь остаётся только надеяться, что они забрали только жизни обитателей дома, а не то, что Яша год назад доверил его владельцу.
        На улице ударили один за другим несколько выстрелов. Судя по звуку - винтовки. Яша прижался к стене возле узкого окошка и осторожно отвёл стволом занавеску. По переулку двумя колоннами, прижимаясь к стенам, пробирались английские солдаты в плоских, похожих на тазики касках, и палестинское солнце отскакивало весёлыми бликами от штыков их «ли-энфилдов».
        …опомнились, наконец. Теперь бы ещё успеть обыскать дом и убраться, не попавшись при этом патрулям, которые в ближайшие часы наводнят город…. Впрочем, Яша давно уже подготовился к подобному развитию событий и имел не меньше трёх путей отхода - и один из них начинался прямо здесь, в подвале примыкающей к дому синагоги.
        Яша щёлкнул предохранителем и засунул «маузер» за пояс. Похоже, арабов можно пока не опасаться, но и времени терять не стоит: ребе Бен-Цион не говорил, куда спрятал доверенный ему предмет, а значит, обшарить предстоит весь дом - и сделать это весьма тщательно. По меньшей мере половина зданий Еврейского квартала Иерусалима были возведены ещё во времена крестовых походов - и уж что-что, а устраивать тайники в те времена умели превосходно…
        …с тех пор, как на территории Палестины вступил в силу британский мандат - а произошло это в двадцать третьем году, после решения Лиги Наций - резко пошла вверх численность еврейского населения этой страны. Одновременно - что было вполне предсказуемо - выросло и количество молящихся у Стены Плача, части древней каменной кладки вокруг западного склона Храмовой горы в Иерусалиме, всё, что осталось от Второго Храма после свирепой ярости Рима. Число тех, кто приходил к этой величайшей иудейской святыне, росло из года в год, пока кому-то из еврейской общины города не пришло в голову создать для молящихся кое-какие удобства: поставить стулья и разделить места, отведённые для мужчин и женщин загородкой. Вроде бы пустяк, не стоит выеденного яйца - но если вы, и вправду, так думаете, то плохо знаете арабов. Их старейшины немедленно возмутились - по их словам эти жалкие полсотни стульев и фанерные ширмы нарушали статус-кво, сохранявшееся ещё со времён турецкого господства, когда евреям было запрещено любое строительство в этом районе.
        Британские мандатные власти арабов поддержали - по векселям, выданным во время Мировой Войны, следовало платить, и считаться с малочисленной еврейской общиной никто из англичан и в мыслях не имел. Военная полиция снесла перегородки, переломала стулья, и это вызвало у арабов необычайный прилив воодушевления. По призыву муфтия Иерусалима Амина-аль-Хусейни они вышли на защиту мечети Аль-Акса, которую якобы задумали захватить евреи, и в молящихся у Стены Плача полетели камни.
        Англичане с самого начала беспорядков действовали исходя из того, что еврейская община Иерусалима не способна ни на что серьёзное. Как выяснилось, они ошибались. Накануне еврейского поста Тиш бе-Ав, установленного в память разрушения Первого и Второго Храмов, на улицы вышли сотни членов молодых сионистов из «Бейтара». Скандируя «Страна наша!», они развернули флаг со звездой Давида и под пение гимна «Ха Тиква», сочинённого галицийским хасидом Нафтали-Герц Имбером, направились прямиком к Стене Плача.
        Поначалу полиция, заранее принявшая меры, обеспечила сопровождение и безопасность этого, с виду, вполне мирного шествия. Но хватило их ненадолго - стычки возобновились, в ход снова пошли камни, пролилась первая кровь.
        В последующие несколько дней беспорядки вспыхнули и в других палестинских городах. Мало того - аккурат к пятничной молитве среди арабов разнёсся слух, что в Еврейском квартале зарезали двух их соплеменников. Неистовый муфтий Амин аль-Хусейни не преминул выступить с новой проповедью, призвав правоверных на защиту святыни, и толпа, вооружённая камнями, палками и ножами, выхлестнулась из Шхемских ворот Старого Города и устремилась в населенные евреями кварталы.
        И началось…
        В течение двух дней по всей Палестине погибло около полутора сотен евреев и ещё больше арабов. На улицах раздавались выстрелы, отчаянныхпризывов мэра Иерусалима «избегать кровопролития» и вооружиться «милосердием, мудростью и терпением» уже никто не слушал. Уцелевшие евреи скрывались в отделениях британской полиции, запирались группами в домах и пытались, как могли отбиваться - но что они могли сделать, если улицы заполнены беснующимися, доведёнными до последнего градуса священной ярости, арабами? Жителю Цфата Давиду Хакоэну повезло, во время погрома отсутствовал в городе; вернувшись через два дня, когда англичане объявили о восстановлении порядка, он своими глазами увидел и подробно описал чудовищные подробности резни.
        «Внутри домов я увидел изувеченные и сожженные тела жертв расправы, обгорелое тело женщины, привязанное к решетке окна… - свидетельствует Хакоэн. - Арабы зверски расправились со школьным учителем, егоженой и матерью. Ворвавшись в приют для сирот, они разбивали детям головы и обрубали им руки. Одной пожилой женщине вспороли живот и засунули туда кошку. Ребенка и молодую женщину, которая должна была на следующий день выйти замуж, хладнокровно пристрелил констебль-араб, когда она с криком стучалась в двери полицейского участка - по иронии судьбы, этот констебль вместе с прочими своими земляками, служившими в британской полиции, обязан был обеспечивать безопасность местных евреев…»
        Именно в эпицентре этой кровавой заварухи и оказался Яша Блюмкин, так не вовремя приехавший в Иерусалим для того, чтобы забрать то, что он год назад оставил на попечение злосчастного раввина Шломо Бен-Циона.
        Лев Штивельман, проходивший по секретным ведомостям ИНО ОГПУ как агент-нелегал с кличкой «Прыгун», обитал вместе с женой (агент «Двойка») в самом безопасном районе Старого города, Христианском квартале. Они снимали довольно просторную квартиру на втором этаже приличного дома - и именно сюда пробрался Яша Блюмкин, уворачиваясь от шныряющих по улицам группок агрессивно настроенных арабов. От «маузера» он избавился при пересечении границы христианского квартала. Концентрация полицейских нарядов и английских армейских патрулей превышала здесь всякие разумные нормы, и вряд ли стражи порядка лояльно отнеслись бы к персидскому еврею (в Яшиных документах по-прежнему значились имя и фамилия торговца старинными книгами и предметами культа Якуба Султан-заде), который прячет под своим драным лапсердаком огромный пистолет, свежо воняющий сгоревшим порохом.
        «Прыгун» принял своего шефа на террасе, расположенной прямо на крыше дома. Отсюда открывался отличный обзор на внутренний дворик лютеранской церкви Христа Искупителя - из-за угла храма высовывался угловатый радиатор британского броневика «Роллс-Ройс», обрамлённый изящно изогнутыми крыльями.
        Хозяин дома пододвинул своему боссу кресло, плетёное из камыша, и поставил на столик поднос с крошечными кружками дымящегося, пахнущего пряностями кофе. Кроме кофе на столе имел место запотевший мельхиоровый графин - солидный торговец автозапчастями мог, среди прочего, позволить себе и американскую новинку «электрический ледник».
        - Прошу вас, уважаемый, попробуйте. Это настоящий персидский шербет - из сока кислой алычи, лимона и граната, настоянный на травах и семенах базилика. Готов поклясться, больше нигде в этом городе вы такого не попробуете!
        Говорил он по-немецки.
        - В Иерусалиме, как известно, можно найти что угодно. - Яша взял высокий стеклянный стакан, плеснул в него напитка - стакан мгновенно покрылся туманными капельками росы. - Например, один предмет, который был похищен сегодня из дома ребе Бен - Циона, да будет Бог Израиля милостив к его душе…
        - В прошлый свой визит в Иерусалим вы попросили меня приглядывать за домом ребе. - медленно произнёс «Прыгун». - Думаю, вам будет интересно узнать, что убили его вовсе не погромщики.
        Яша слегка вздёрнул бровь, изображая недоумение.
        - Какие-то арабы, числом пять человек, проникли к нему в дом за три примерно часа часов до того, как в Старом городе начались убийства. - продолжал агент. - Они пробыли там около часа, а когда вышли, то сразу отправились сюда, в Христианский квартал. Мой человек, следивший за домом - кстати, тоже араб - видел, как они встречались с неким джентльменом возле католического монастыря Нотр Дам де Франс.
        - Кто это был - ваш человек знает?
        - Нет, он видел его в первый раз и уверяет, что раньше в городе он не появлялся. Запомнил, что одет он был в английское полувоенное платье и пробковый тропический шлем.
        - Они ему что-нибудь передавали?
        - Да, довольно увесистый свёрток. В ответ тот вручил им мешочек с монетами - мой человек говорил, что увесистый.
        - Яша повертел в руках стакан.
        - А где теперь этот англичанин? Удалось за ним проследить?
        - Неизвестно. Знаю только, что когда начались беспорядки, он выехал из города через Новые ворота - на автомобиле, в компании двух британских офицеров. Вроде бы, направлялись по шоссе в сторону Яффо.
        - А там можно сесть на пароход… - задумчиво сказал Яша.
        «Бегун» согласно кивнул.
        - Да. Или на английский эсминец - их сейчас в порту два, и ещё крейсер «Эмеральд».
        Яша взглянул на собеседника с весёлым недоумением.
        - Откуда такие подробности? Если мне не изменяет память, наблюдение за перемещением военных кораблей в ваши обязанности не входит…
        - Я два дня назад был в Яффо, забирал партию автомобильных аккумуляторов. Через два дня собираюсь туда снова и попробую навести справки о вашем англичанине. Хотя, конечно, обещать ничего не буду. Но если вы скажете, что было в том свёртке, мне будет гораздо легче искать.
        Яша ответил не сразу - сначала он пригубил чашечку с уже остывшим кофе и в три глотка осушил её. Поставил на поднос, вытер губы салфеткой.
        - Книга, Лев. Очень старая и очень редкая книга, и она… - он на мгновение замялся, - она нужна лично мне, а не нашим... хм… московским друзьям. Если вы и в самом деле сумеете её разыскать - поверьте, я не останусь в долгу.
        Полоса грязной воды между бортом парохода и дощатой стенкой стала шириться. Яша лениво посмотрел в сторону кормы - там из под крутых свесов бил бурун пены. «Умбрия», итальянский грузопассажирский пароход, сменивший мундир военного транспорта на промасленный бушлат средиземноморского трудяги, отходил от пирса порта Яффо. Судно уже несколько лет с регулярностью маятника моталось по маршруту Яффо-Пирей-Стамбул, и Яша не в первый раз пользовался его гостеприимством - слегка, подпорченным всепроникающей угольной пылью, вонью машинного масла и скверной кухней, которой потчевали здесь немногочисленных пассажиров, пожалевших денег на лайнер посолиднее.
        Впрочем, кофе здесь варили вполне приличный. Конечно, ему далеко до того, которым угощал своего шефа агент «Прыгун», он же Лев Моисеевич Штивельман - но способно скрасить недолгое путешествие. Погоды стоят августовские, жаркие; лёгкий бриз неспособен вызвать приступ морской болезни у самых изнеженных пассажирок - так стоит ли жаловаться на всякие пустяки?
        «Умбрия» отвалила от причала, окатив его нечистой пеной из-под гребного винта, и неторопливо зашлёпала к выходу из гавани. Справа медленно проплывал высокий борт крейсера Его Величества «Эмеральд» в серой шаровой окраске мирного времени. Над полубаком, над плоскими двухорудийными башнями был растянут огромный солнечный тент, и в его тени «лайми» играли на широкой палубе в футбол, оглашая внутренний рейд азартными криками.
        Итак, можно подводить итоги. Пока что промежуточные - но всё же. Первое - книгу, ту самую, из-за которой расстался с жизнью ребе Бен - Цион, отыскать не удалось. Мало того, след англичанина в тропическом шлеме, который, похоже, и организовал нападение, тянется в Европу, в сторону, прямо противоположную той, куда направляется сейчас Яша - в Мессину, куда сутки назад ушёл пароход германского Ллойда, унёсший с собой похитителя.
        Самое обидное, что в случившемся Яша может винить только себя. Собирался же он отправиться в Турцию, а потом и в своё ближневосточное турне ещё в конце августа? Поступи он так - книга давно была бы у него, и убийцам не понадобилось бы врываться в дом раввина и лить там невинную кровь. А всё мальчишки - Яша тогда убедил себя, что перед поездкой обязательно надо навестить Марка; потом выяснилось, что поганец удрал из коммуны, и не один, а с приятелем, ещё более «непростым», чем он сам. Последовали поиски, засада в Штатном переулке, посещение лаборатории Гоппиуса… в общем, Яша оказался в Стамбуле, а потом и в Палестине на две недели позже того, что планировал раньше. Хотя, конечно, если бы не кое-какие нюансы, которые стали ему известны тогда в Москве и, главное, не настойчивые призывы его интуиции - непременно заняться мальчишками! - он бы и не подумал забирать у ребе книгу. А значит, арабы с ножами всё же сделали бы своё дело, только он, Яша, не смог бы в последний момент пустить по следу похищенной реликвии своих людей.
        Ладно, сетовать о том, что уже случилось, смысла нет. Агент «Бегун» и его супруга, «Двойка» знают своё дело; денег Яша оставил им достаточно, пообещав не требовать отчёта в расходах - разумеется, если будет положительный результат, - так что надежда всё-таки есть. К тому же перед отъездом он успел подключить к поискам ещё одного своего агента, до сих пор работавшего автономно - бухарского еврея по фамилии Исхаков. Он держал в Яффо пекарню и успел обзавестись здесь широкими связями, и может оказаться весьма полезен «Бегуну» в его непростой миссии.
        Куда больше беспокоил Яшу предстоящий визит в Стамбул. За всеми этими заботами он временно задвинул на второй план свои отношения со «львом революции» - и вот теперь, кажется, приходит время определяться окончательно. А этого Яше не хотелось до зубной боли - он-то знал, как отнесутся к контактам с изгнанником и его коллеги по ОГПУ и другие, не менее серьёзные и, главное, облечённые властью люди. И в первую очередь - непримиримый враг Льва Давыдовича, Генеральный секретарь ВКП(б) невысокий, с жёлтыми тигриными глазами кавказец, ни на миг не расстающийся со своей курительной трубкой…
        Над полуютом «Умбрии», где у лееров устроился Яша, раскатился долгий прощальный гудок. Ему ответили свистками портовые буксиры, рыбацкие шхуны и наконец, после приличной паузы, два раза коротко рявкнул «Эмеральд». Плаванье началось.
        VI
        Предсказание моё пропало даром - никто не собирался запирать нас в «особом корпусе» или хотя бы изолировать от прочих коммунаров. Но кое-что в нашей повседневной жизни изменилось - и изменилось кардинально. Например, больше мы не работали на производстве, отдавая первую половину дня новым, «специальным» предметам. По большей части это было развитие «особых способностей»; каждый из «спецкурсантов» занимался по индивидуальной программе, с преподавателями, которых мы до сих пор ни разу не видели, но от которых на версту разило то ли откровенным безумием, то ли парапсихологическими наработками спецслужб - и далеко не одного только ГПУ. А может, и тем и другим вместе.
        После обеда мы занимались привычными вещами - отрабатывали техники медитаций с учителем Лао, сотнями жгли патроны на стрельбище, или изнуряли себя на маленьком стадионе на задах «особого корпуса». После чего - ужин и свободное время в палаточном лагере - волейбол, купание в озере, песни у костра, свобода!
        Татьяну натаскивал на биолокацию неказистый мужичонка откуда-то с Урала, лозоходец и искатель кладов и подземных родников - истово верующий, кажется, пятидесятник или баптист; наполовину юродивый, изъясняющийся по большей части, прибаутками и фразами из Писания. Но дело своё он знал туго, и девушка каждый вечер хвасталась новыми успехами.
        Марком занимались совсем другие люди. Сначала его долго и упорно тестировали на признаки телепатии, а потом принялись обучать на кроликах - в самом буквальном смысле, предлагая вызывать у ни в чём не повинных зверушек приступы беспричинного страха. Успехи у него были не столь впечатляющими, как у Татьяны - но всё же он постепенно освоил способность «пугать» несчастных длинноухих вполне осознанно, а не случайным образом, как это было раньше. Мне было очевидно, что следующим шагом будут «тренировки» на людях - но я предпочёл об этом с Марком не говорить. Думаю, он и сам всё прекрасно понимал - и побаивался этого неизбежного часа.
        А вот со мной самим всё было далеко не так просто. Порой я переставал понимать - а что я вообще делаю в программе доктора Гоппиуса, почему не отчислен, подобно девочке Ане и не переведён куда-нибудь с глаз подальше? В самом деле: выраженными парапсихологическими талантами, подобными тем, что имеются у моих товарищей, я похвастать не могу; протекция «дяди Яши» хоть и имеет некоторый весь, но вряд ли может оказаться решающей. Остаётся одно: неясные нейроэнергетические эманации, зафиксированные аппаратурой Гоппиуса в момент нашего с Алёшей Давыдовым «обмена разумов». Видимо, произведённый эффект настолько поразил учёного, что он сделал меня чуть ли не главным объектом исследований - в отличие от Марка, Татьяны и остальных, он занимался мной самолично, с использованием второго комплекта лабораторного оборудования, о котором он проговорился ещё в Москве.
        Правда, привести его к такому же работоспособному состоянию никак не получалось, и моего инженерного образования и опыта, полученного при воссоздании лабораторной установки из подвалов родного ВУЗа хватало на то, чтобы понять: Гоппиус и его помощники занимаются не столько изучением феномена в моём лице, сколько отладкой оборудования. И, кажется, добились в этом кое-каких успехов: из подслушанного разговора следовало, что всё отработанное на моей тушке немедленно переносилось на восстанавливаемую московскую установку, для чего один из лаборантов Гоппиуса раз в три-четыре дня мотался в столицу. А ещё - он чего-то ждал. И это самое "что-то" должен доставить ему ни кто иной, как "дядя Яша". Гоппиус не раз проговаривался, что вот тогда-то дело сдвинется с места по настоящему, и не придётся, как сейчас, продвигаться вперёд черепашьими темпами...
        И ещё один нюанс, подслушанный из учёных бесед: оказывается, несмотря на то, что московская аппаратура вышла во время эксперимента из строя, базовые настройки приборов сохранились, и учёный на полном серьёзе надеется повторить опыт со мной в качестве главного действующего лица. Это что же получается - мне светит снова оказаться в том самом креслице с проводами и металлической шапочкой на спинке, которая делает его подозрительно похожим на электрический стул? Нет уж, товарищи большевистские нейроэнергетики и пархатые эзотерики, я лучше пешком постою...
        А ещё - в нашем расписании появились… будь дело в двадцать первом веке, я бы назвал их психологами, а пожалуй, что и психоаналитиками. Интеллигентные, эффектные барышни возраст самой старшей - не больше двадцати пяти. Все в белых врачебных халатах поверх элегантного, кажется, даже заграничного платья, с умело наложенным макияжем. Они как бы между делом подходили к нам во время перерывов между занятиями и завязывали беседу, после чего - предлагали пройти в отдельный класс. Разговор шёл самый естественный: «не трудно ли выносить темп учёбы», «как складываются отношения с «сокурсниками», «чего вы ждёте от будущего». Дальше - больше: в ход пошли психологические тесты в духе доктора Фройда и Юнга. В какой-то момент, я обнаружил, что милая девушка по имени Елена Андреевна (к каждому из нас была на постоянной основе приставлена своя, индивидуальная «психологиня») достаточно откровенно пытается ввести меня в лёгкий транс - знакомая мне по «той, прошлой жизни» техника «активного воображения» Юнга, нацеленная на общение с мистическим миром.
        Поддаваться на такие дешёвые трюки я не собирался - и в ответ сконцентрировался на ножках Елены Андреевны. Благо, посмотреть было на что - юбка, которую она носила, едва прикрывала колени, а швы на чёрных, явно шёлковых, чулках был безупречно вертикален, порождая в моём измученном подростковыми гормонами сознании самые, что ни на есть, грешные мысли.
        Делал я это совершенно беззастенчиво - попросту не отрывал взгляда от психологининых ножек, дорисовывая в воображении всё остальное - например, фасон и цвет бюстгальтера, как высоко на тонкой талии застёгнут пояс для чулок и прочие милые подробности. И, конечно, это не осталось незамеченным: Елена Андреевна слегка зарделась, но выдержала марку - вместо того, чтобы возмущаться наглым поведением сопляка, наоборот, ещё сильнее вытянула ноги, увеличив область обзора, и непринуждённо перевела разговор на другие темы. Я совсем было набрался наглости, чтобы подсесть поближе и для начала (эх, пропадай всё!) как бы невзначай взять собеседницу за руку, но она быстренько свернула беседу и распрощалась - одарив меня на прощание довольно-таки двусмысленной усмешкой.
        И вот ещё вопрос: а насколько далеко распространяются её полномочия, прикидывал я, отправляясь в класс, где нас ожидал учитель Лао. Возможно, сексуальная разгрузка будущих агентов-эзотериков, гордости красных оккультных войск тоже входит в круг их обязанностей? Да нет, вздор, конечно - в этом случае, к Татьяне и другим девушкам были бы приставлены мужчины, а вот этого как раз и не наблюдается.
        Нет, шутки шутками - а ведь прочие «спецкурсанты» не подготовлены, как я к подобной встрече и вряд ли имеют представление об уловках профессиональных психологов - а значит, неизбежно поведутся на уловки милых барышень, у которых под элегантными жакетами наверняка прячутся малиновые петлицы известного ведомства. И вообще, всё это выглядело весьма странно. Не по-советски это выглядело, вот что - словно доктор Гоппиус и его коллеги решились применить в своим «подопытным кроликам» кое-какие западные методики.
        …знать бы ещё - с какой целью?..
        Я пытался расспросить Марка о его собеседнице, но он уклонился от разговора. Настаивать я не стал - сам, в конце концов, выложит, я уже достаточно хорошо изучил своего напарника…
        Дни шли, складываясь в недели. Я ещё трижды встречался с очаровательной Еленой Андреевной и даже пытался вести себя в том же духе - но, встретив деликатный, но твёрдый отпор, поумерил пыл. А ближе к концу августа нас огорошили новостью: решено предоставить «спецкурсантам» возможность посетить ближайший городок - развеяться, сходить в кино, купить что-нибудь на рынке или в одной из лавочек и магазинчиков, которые сейчас, на закате НЭПа, всё ещё цвели пышным цветом. Выпускать нас предполагалось группами по двое-трое - и, что удивительно, без какого-то присмотра. Я поначалу раскатал губы, собравшись предложить Татьяне отправиться вдвоём, но она отказалась, сославшись на недомогание, так что пришлось мне отправляться в свою первую официальную увольнительную в испытанной компании Марка Гринберга.
        К выходу в город я готовился основательно - в отличие от Марка, для меня это был новый опыт. Коммунаров иногда выпускали погулять небольшими группками, сходить в кино, на рынок, прикупить сладостей и всяких полезных и не очень мелочей - начисляемая на «заводе» зарплата вполне это позволяла. В городке коммунаров знали и относились доброжелательно - чисто одеты, ведут себя прилично, ссоры с местными не затевают, воровства и прочих безобразий от них не видно… Обычно «отпускников» доставляли до города в нашем грузовичке, после чего каждый был волен идти, куда хотел. Обратный рейс не предусматривался, каждый добирался по способностям - либо на попутных подводах (увольнительные давали обычно по воскресеньям, когда хуторские ездили в город, на рынок или по другим свои делам), либо даже нанимали вскладчину пролётку. А по большей части шли пешком, экономя деньги - четыре с половиной версты по утоптанному просёлку, было бы о чём говорить!
        Вернуться из увольнительной следовало к ужину, но на тех, кто являлся только к сигналу «спать» обычно закрывали глаза - не хотите есть, и не надо, никто заставлять не станет. Случалось, хотя и нечасто, что коммунар застревал в городе на ночь, а то и на часть следующего дня. Такие случаи разбирались на СК и заканчивались для провинившегося, как правило, лишением очередных «увольнительных» вдобавок к неизбежным нарядам.
        Мы доехали до города вместе со всеми; выпрыгнули из кузова старичка «АМО», отряхнулись, распрощались и скорым шагом направились на центральную улицу, носившую некогда название «Губернская», а недавно переименованную в «улицу Первомая». Интересовал меня вполне конкретный объект - скупка, маленькая, расположенная в цокольном этаже одного из двухэтажных купеческих особнячков контора, где кроме обычных для любого ломбарда часов, каминных статуэток, самоваров и лисьих воротников, принимали по словам Марка изделия из золота, серебра и прочие ценности.
        То, что в СССР можно вот так, запросто, не предъявляя документов о происхождении, совершенно официально обменять на наличные деньги украшения с драгоценными камнями, золотые часы, серебряные подсвечники и прочих лом благородных металлов, включая и пресловутые золотые червонцы, оказалось для меня сюрпризом. Я-то помнил, как сурово контролировался оборот драгметаллов в семидесятых-восьмидесятых годах, и какие сроки полагались подпольным торговцам «рыжьём». Но, хорошенько обдумав вопрос, я понял, что загадки тут никакой нет - в стране разворачивалась индустриализация, нужна была валюта для закупки за границей станков и машин, вот государство и ввело некоторые послабления, чтобы вытянуть у населения запасённые на чёрный день ценности.
        В моём случае эти ценности сводились к горсти николаевских десяток, из числа позаимствованных из клада отца Марка. Для пробы я взял десяток масляно-жёлтых кругляшей. При легальной их реализации должна была получиться весьма солидная сумма, в которой я, строго говоря, не нуждался. Марк мою затею тоже не одобрил - «зачем нам это, куда будем тратить, только головная боль…» - но я его возражениям не внял. Весь жизненный опыт, полученный в смутных девяностых, прямо вопил о том, что некоторое количество имеющих хождение купюр лишним никак не будет, а вот золотишко надо сперва обратить в наличность - и не факт, что получится быстро сделать это без риска.
        На случай же, если местная гопота срисует нас возле скупки и решит избавить он сверхдоходов - я прихватил с собой «браунинг» с запасной обоймой. Пару раз я ухитрялся проносить его контрабандой на наше стрельбище и вволю пострелял из бельгийской машинки, пользуясь тем, что за расход патронов с нас не особо спрашивали - и теперь был вполне уверен и в его точности и в безотказной работе. Впрочем, задерживаться на ночь мы не собираемся, а быть ограбленными среди бела дня на одной из центральных улиц - это, скорее, из области страшилок.
        В скупке я оставил шесть золотых десяток. Получившуюся стопку замызганных купюр, среди которых примерно половину составляли бумажки по три и пять червонцев, мы с Марком честно поделили пополам, после чего расстались - я сослался на некие «личные дела», которые не удосужился даже придумать. Умница Марк кивнул - хотя было видно, что и этой моей идеи он не одобряет, - и мы распрощались до вечера.Некоторое время я просто бродил по улицам, наслаждаясь картинками губернской - теперь уже райцентровской - жизни; выпил скверного «турецкого» кофе в местном рассаднике сладкой жизни под названием «Парижское кафе «Бон», потолкался на рынке, сумев не стать добычей карманников. Посетил несколько мелочных лавочек, в которых торговали всем подряд - от мыла с пронзительным ягодно-химическим запахом и письменных принадлежностей до готового платья, конских хомутов и корыт из оцинкованного железа. Насладился видом марширующей по главной улице стрелковой роты - красноармейцы в летних светло-серых шлемах-будёновках, печатали шаг, бодро выводя «Так пусть же Краснаясжимает властно свой штык мозолистой рукой…» - и, пройдя
ещё пару кварталов остановился возле кинотеатра с дурацким «Гигант».
        На большой типографски отпечатанной афише фильма с интригующим названием «В город входить нельзя» был изображён зловещего вида тип с тоненькими усиками и острым носом, хищно изогнувшийся на фоне заполненной автомобилями улице. Судя по всему, детектив, возможно, даже шпионский - довольно редкий жанр в молодом советском кинематографе. Однако, я так и прошёл бы мимо - никогда не разделял модной в моё время и в определённых кругах тяги к старым немым фильмам - но замер на месте, увидав возле билетной кассы знакомую стройную фигурку.
        Это же…
        - Добрый день, Елена Андреевна!
        Женщина обернулась - и удивлённо вздёрнула тонкую, в ниточку, бровь.
        - Алёша? Давыдов? Откуда ты… Ах да, вас ведь должны были отпустить в город?
        - Так и есть, Елена Андреевна! - она была в лёгком шёлковом платье и шляпке с сетчатой вуалеткой. - Вот, решил сходить в кино. Этот фильм к нам ещё не привозили…
        - Я тоже его ещё не видела. - она сменила удивление на милую улыбку. - Но почему ты один? Разве у тебя нет друзей?
        - Марк почувствовал себя неважно и вернулся в коммуну. - соврал я. - Удивительно другое: как вышло, что такая очаровательная женщина проводит вечер в одиночестве?
        До вечера было ещё далеко, стрелки часов на здании горисполкома, едва подбирались к четырём пополудни, но я решил ковать железо, пока оно горячо.
        - И ты собираешься составить мне компанию? - «писхологиня» немедленно включилась в предложенную игру. - Я, честно говоря, ещё не решила, хочу ли я туда…
        И кивнула на афишу с усатым типчиком.
        Что ж, красивая женщина имеет право на маленькие капризы - хотя бы и в масштабах райцентра. Я заозирался. «Парижская кофейня «Бон», чей уровень сервиса я имел возможность оценить, спасительно маячило на углу улицы.
        - До начала сеанса ещё полчаса. Давайте посидим, выпьем кофе, а вы пока определитесь со своими планами. Билеты я всё же возьму - а то вдруг вам всё же захочется?..
        - А если не захочется? - в глазах её промелькнули задорные чёртики. - Деньги же пропадут...
        - Как-нибудь переживу. Так вы согласны?
        Вместо ответа она взяла меня под руку. Я просунул две смятые бумажки в фанерное окошко кассы, получил в обмен два квитка из серой бумаги со слепым текстом и горсть медяков, после чего мы направились к «парижской кофейне». На нас оглядывались, парень в рабочей тужурке и мятом картузе завистливо сказал приятелю: «Во коммунарские гуляют! Какую нэпманскую фифу оторвал! Нам бы с тобой, Петро, такую…» Я сделал вид, что ничего не слышал, за что был вознаграждён лёгким пожатием ладони, продетой под мой локоть.
        …А жизнь-то, похоже, налаживается!..
        В кино мы всё-таки попали - правда, пробыли там недолго. Первую, осторожную, разведку боем я провёл ещё в кофейне, нежно сдав ручку моей спутницы. Ответом было лёгкое движение тонких пальцев - идёт дело, идёт!
        В здешних кинотеатрах, оказывается, не было пронумерованных мест, и я решительно увлёк «психологиню» на последний ряд - в иные времена там располагались «места для поцелуев». И не ошибся, как выяснилось - рабочая молодёжь и прочая малокультурная публика оккупировала передние ряды, лузгала семечки, дымила вонючими папиросками и громко комментировала происходящее на экране к возмущению прочих зрителей.
        Нас, впрочем, всё это мало интересовало, как и происходящее на экране. Не успели промелькнуть титры (фильм ожидаемо оказался немым),как мы от пожатий пальцев перешли к поцелуям - лёгким, а потом и самым откровенным, взасос, «с язычком». Дальше - больше: моя ладонь легла на обтянутое тонким шёлком колено и, не встретив противодействия, медленно поползла вверх. Выше, выше… женщина коротко вздохнула, и слегка раздвинула ножки, позволяя мне перенести боевые действия на внутреннюю часть бедра. А когда пальцы ощутили женский жар, она чуть отстранилась, прервав поцелуй, и хрипло прошептала:
        - Я снимаю комнату тут, неподалёку. Хозяйка уехала к родне в деревню, и если ты не горишь желанием досмотреть это до конца…
        Ещё один плюс заднего ряда - он был заполнен хорошо, если на треть, потому обошлось без злобного шипения и ругани зрителей, которым я отдавил в темноте ноги. Мы выбрались из зала - подростковые гормоны Лёхи Давыдова бушевали, отчего в галифе у меня сделалось тесно, а руки дрожали - и вышли на улицу. Несмотря на охватившее меня нетерпение, я всё же сообразил сделать крюк и навестить расположенный в соседнем здании коммерческий магазинчик.
        ...Шампанское «Абрау-Дюрсо», коробка шоколадных конфет московского «Красного Октября» (бывшее товарищество «Эйнемъ»), жестянка с консервированными персиками - гуляем!..
        - От тебя пахнет вином. - сонным голосом сообщил Марк. - И духами. Женскими. Ты бы пошёл, умылся, что ли…
        - Не завидуй так громко. - буркнул я. - И вообще, кому тут охота ко мне принюхиваться?
        От города пришлось добираться пешком, так что в коммуну я попал только к трём часам ночи. К счастью, полог палатки оказался не зашнурован (уж не Марк ли позаботился?), и внутрь я проник, не издав ни единого шороха.
        - Татьяне, например. - ответил Марк. - Завтра, с утра, как возле умывальника встретитесь. Она, кстати, после ужина тебя искала, меня расспрашивала…
        Я сел на койку, нащупал подушку - в палатке было хоть глаз выколи, - и стал стаскивать башмаки.
        - А ты?..
        - А что я? Сказал, как есть, что задержался в городе и будешь к отбою. Или немного позже.
        - Ну, спасибо тебе, добрый фей! - я едва сдержался, чтобы не выругаться во весь голос. - Вот уж не думал, что лучший друг меня заложит!
        - Это я-то? - возмутился он. - А кто Олейнику наплёл, что тебя срочно, без промедления, вызвали в «Особый корпус»? Кто про учителя Лао ему втирал?
        …Что ж, если Олейник поверил этой сказочке - рапорта на СК по поводу опоздания, как и нарядов вне очереди, не будет. А куда он денется, если подумать? Поверит, как миленький - проверить-то невозможно, разве что, поднимать шум на всю коммуну и запрашивать через Погожаева, на самом ли деле «спецкурсант» Давыдов привлекался для внеурочных ночных занятий?
        - Ну-ну, я ж не всерьёз. - сбавил я обороты. - Спасибо, конечно, а сейчас давай спать, а? Вставать ни свет ни заря...
        VII
        За последующие за вылазкой в город две с половиной недели я встречался с Еленой Андреевной всего дважды. Оба раза это происходило в привычной обстановке отдельного класса, где она вела со мной обычные душеспасительные беседы. И оба раза мне до боли сами-знаете-где хотелось подхватить её на руки, усадить на стол, задрать к поясу элегантную узкую юбку, раздвинуть ножки, обтянутые заграничным шёлком - грубо, решительно, - и…
        Увы, пришлось сдерживаться - во-первых, она с самого начала обозначила дистанцию, умело уклонившись от поцелуя а во вторых… Ну, не сочеталась эта великолепная, немного в стиле «нуар» женщина с пошлейшим офисным перепихоном. Так что мы ограничились многозначительными взглядами, лёгкими прикосновениями ножки к моему бедру под столом и невысказанным вслух предложением немного потерпеть.
        Был ещё и третий момент, способный при иных обстоятельствах поумерить мой эротический пыл - я никак не мог решить, делает ли она это по собственному желанию, или, так сказать, «по долгу службы»? По всему выходило, что второе, и это, конечно, могло бы послужить ледяным душем для романтически настроенного юноши, вроде моего реципиента. Но я-то давно не юноша, и уж точно не романтически настроен, во всяком случае, в душе - а, следовательно, подобными комплексами не страдаю. Случилось такое вот внезапное и, безусловно, приятное приключение - вот и хорошо, надо брать от жизни всё, потому как завтра может быть поздно…
        А в середине третьей недели нас вызвал Гоппиус. Зашёл прямо на занятия по топографии, коротко переговорил с преподавателем и предложил следовать за ним. И не сказал ни слова, пока мы не покинули территорию, прилегающую к «»особому корпусу» и не углубились достаточно в лес по узкой тропинке. И только тогда остановился и обернулся к нам.
        - Так, молодые люди, у вас очень мало времени, а потому - давайте-ка обойдёмся без ненужных вопросов. Сейчас вы, не заходя в класс, отправляетесь в лагерь, переодеваетесь и покидаете территорию коммуны. Желательно - так, чтобы вас никто не видел. Сумеете?
        Я кивнул. Задачка не из числа заковыристых: обойти озеро и, дав полуторакилометровый крюк, выйти на шоссе, минуя ворота с вывеской «Детская трудовая коммуна имени тов. Ягоды». Остаться незамеченными тоже особого труда не составит - утро, все заняты делом, кто в цехах, кто в классах «особого корпуса»,. Где обычно находятся дежурные и дневальные мы давным-давно выучили наизусть, и без труда сумеем избежать нежелательных встреч.
        …Вот только…
        - Кого надо, я предупрежу о вашем отсутствии. - опередил мой вопрос Гоппиус. - На этот счёт можете не беспокоиться, претензий к вам не возникнет. Для остальных вы все двое суток будете находиться в спецлаборатории, участвовать в особой опытной программе.
        - А как мы… - начал Марк, но я его перебил.
        - «Все двое суток», значит? То есть в коммуну мы сегодня не вернёмся И где мы их на самом деле…
        - Я же просил воздержаться от вопросов! - Гоппиус неприязненно поморщился. - Доберитесь до города, надеюсь, это для вас проблем не составит. В гостинице «Харьковская» вас будет ждать… - тут он внимательно посмотрел на Марка, - …вас будет ждать известный вам человек. Он всё вам подробно объяснит и всё устроит.
        Мы с Марком переглянулись.
        … «Дядя Яша»? Похоже, что он - больше, вроде, некому вызывать нас на встречу, да ещё и с соблюдением правил конспирации…
        - И одна просьба напоследок…
        Гоппиус стащил с носа очки и принялся протирать их большим клетчатым платком.
        - Постарайтесь отнестись ко всему, что вам скажут, предельно серьёзно. Поверьте, от этого очень, очень многое зависит.
        Никогда ещё Яша не возвращался домой в состоянии такого душевного раздрая. Даже после недолгого пребывания в Персии, закончившегося тем, что его попросили оттуда чуть ли не взашей. Даже после провальной командировки в Монголию, где он не только не сумел найти золото барона Унгерна, но ещё и испортил отношения решительно со всеми - и с монголами, и сотрудниками советской дипмиссии, и даже со своими коллегами из ОГПУ, помогавшими ставить в этой стране службу безопасности. Правда, там было недолгое, но чрезвычайно плодотворное знакомство с Николаем Рерихом, ну так ведь и из Персии он уехал не совсем с пустыми руками. Личина персидского купца, торговца старинными еврейскими книгами Якуба Султан-заде, на которой держалась вся его деятельность в Турции и на Ближнем востоке - прямой результат приобретённых там связей. Но сейчас…
        Многие в Москве были осведомлены о его отношении к опальному «льву революции». Когда-то Яша даже работал у него в секретариате - в частности, формировал музейную экспозицию и собирал документы, посвящённые знаменитому бронепоезду Троцкого. Его изгнание из СССР оказалось для Яши тяжким ударом, однако он сумел как-то откреститься от подозрений в прямом сотрудничестве, хотя, уже будучи в Константинополе, несколько раз пересекался со Львом Давыдовичем и его сыном, Львом Седовым. И теперь даже самому себе не мог в точности сказать: выполнял ли он при этом негласное поручение Триллисера приглядывать за изгнанником, или, наоборот, был им перевербован? Яша и сейчас не до конца понимал (что случалось с ним крайне редко), что заставило его при встрече с Троцким рассказать о полученном задании - личное ли обаяние бывшего вождя, идейные соображения, или нечто другое? Так или иначе, эти встречи, организованные якобы по устному распоряжению начальника ИНО позволяли поддерживать с изгнанником постоянный контакт. Взамен Лев Давыдович получал канал связи со своими сторонниками в СССР. И действовать тут можно было
по принципу «и нашим и вашим» - например, переправлять через границу некоторую часть денег, литературы и инструкций так, чтобы об этом заведомо стало известно чекистам. Другую же часть при этом доставлять уже с соблюдением всех правил конспирации и именно тем, кому она предназначалась - причём курьер оставался бы вне подозрений, как выполнявший задание ГПУ.
        Так-то оно так, но… всё это означало даже не «двойную», а уже «тройную» или даже «четверную» игру, поскольку к повседневным заботам коммерсанта и резидента советской разведки прибавились ещё и обязанности как приставленного к Троцкому наблюдателя, так и агента самого Троцкого в СССР. И уж чего-чего, а душевного равновесия такая ситуация никак не добавляла. Всё было слишком зыбко, слишком неясно, слишком запутанно - и стало ещё запутаннее, когда перед отъездом из Константинополя Троцкого передал Яше несколько статей Льва Давыдовича, а так же две книги, которые Яша должен был вручить в Москве жене или сводной сестре Седова. Книги эти были не простые, а с секретом: в каждой на нескольких станицах особым химическим раствором было написано послание. И вот как поступать с ними - передать по назначению, или отдать Трилиссеру, и пусть делает с ними что захочет - Яша никак не мог решить. Зато ясно понимал, к чему могут привести эти игры, в которые он, похоже, заигрался окончательно.
        Первый нервный срыв случился с ним уже после отбытия из Константинополя - по иронии судьбы, на борту парохода «Ильич», куда его пришлось доставлять скрытно, под видом заболевшего матроса. И вот, после двух с лишним месяцев нечеловеческого напряжения, подозрений слежки и постоянного ожидания провала он вдруг оказался среди своих, советских людей, мог, ничего не опасаясь, говорить по-русски, и к тому же не надо сдерживать себя в плане выпивки - и «поплыл».
        И как поплыл! Яшу, и так-то склонного к хвастовству и позёрству, понесло, не хуже, чем Остапа Бендера на знаменитом заседании васюкинского шахматного клуба. Он намекал морякам, что им выпала великая честь - везти домой его секретную персону, выполнявшую важное задание за границей. Обещал своё покровительство, если таможенники в порту вздумают цепляться, сыпал рассказами «из жизни тайного агента», полными леденящих кровь подробностей; уверял, что занимался переброской оружия в Сирию и Палестину - «для друзей нашей страны» - и всё это время пил, пил, пил. Он даже предложил одному из новых знакомцев войти в боевую группу, которую он якобы набирает из надёжных людей для «особой миссии» - причём «избранным» оказался ни кто иной, как председатель судового комитета.
        Опомнился Яша только когда сошёл на берег в Одессе, и только тогда понял, что натворил. Но - слово не воробей; сомневаться в том, что кто-нибудь из его слушателей-собутыльников уже строчит донос в органы, не приходилось. А значит, предстояло делать то, что он за эти годы освоил в совершенстве - выкручиваться, спасая свою голову.
        И ещё кое-что. Мальчишки в коммуне имени Ягоды. Марк Гринберг и Алёша Давыдов, а если уж совсем по-честному - то только этот, второй. И книга, та самая, из-за которой так возбудился тогда Барченко - Яша ведь решил её придержать, спрятать в недоступном месте, имея в виду поторговаться со старым оккультистом и интриганом. Зачем, из-за чего предполагался торг? Выйти с помощью Барченко на его прямого покровителя Бокия и приобщиться к загадочным даже для коллег по ОГПУ играм «спецотдела»? Или заполучить какой-то особый козырь, способный сыграть, когда всё остальное уже потеряет смысл? Яша и сам толком не знал, подозревал только, что это может оказаться небесполезным - и небезопасным.
        И вот - нате вам, доторговался! Книга потеряна, досталась самому серьёзному противнику из всех, англичанам. Чёртовы островитяне собаку съели на поисках и изучении древних текстов и артефактов; в этом они по-настоящему первые в мире, что бы ни воображали о себе сумрачные романтики из германского «общества Туле». И то, что Барченко именно англичан подозревал в тайных изысканиях у Сейдозера - ох, как не случайно…
        Что было в этой книге, Яша не знал и даже не догадывался. Знаний языков не хватало, исторического образования. Всё, что он имел на эту тему - кое-какая информация, проходившая по разным каналам ОГПУ касательно оккультных, эзотерических и прочих теософских обществ, действующих на территории СССР. Кроме этого, правда, были и беседы с Николаем Рерихом, и всё то, что ему пришлось усвоить, чтобы выдавать себя за тибетского монаха… но где Тибет, а где Сейдозеро с его следами древней Гипербореи?
        Хотя тот же Рерих полагал, что это расстояние не так уж и велико - недаром ведь на его картинах виды Гималаев соседствовали с пейзажами русского Севера…
        И всё же - мальчики… Интуиция Яши, прямо-таки вопиет о том, что Алёша Давыдов что-то знает об ожидающей его судьбе. Он не раз пытался заговаривать с Гоппиусом о присущих ему «особых способностях», намекая, наводя на мысль о таланте ясновидца - и не добился ровным счётом ничего. Учёного занимал лишь феномен загадочной ауры подростка, да странного влияния, который тот оказывал на капризное лабораторное оборудование. Барченко же, признающий только теоретические изыскания, в детали вникать не желал: «вот как выяснится что-то конкретное, тогда и обсудим, а пока - к чему гадать на кофейной гуще?»
        А значит, решил Яша, надо браться за дело самому - и не откладывая ни на минуту. Он уже намекнул мальчишкам на возможное сотрудничество в будущем - чем вам не повод для визита и серьёзного разговора? Если интуиция его не обманывает, и Давыдов действительно способен заглянуть в будущее - его, Яшино, будущее - значит, следует вытянуть это из него любым способом. И если единственным таким способом станет предельная, невозможная для Яши откровенность - что ж, придётся пойти и на это. Жизнь важнее - а внутреннее чутьё прямо-таки вопило, что на карту сейчас поставлена именно его, Яши Блюмкина, жизнь…
        В Москву он решил не заезжать - благо, Харьков был по пути. Регулярным рейсом «Укрвоздухпути» он долетел из Одессы до столицы советской Украины, в тот же день связался по заранее обговоренным каналам с Гоппиусом и попросил как можно скорее устроить встречу с Давыдовым и Гринбергом. Для этого он снял квартиру в городе, куда и собирался вести своих юных собеседников после встречи в гостинице. О чём он будет с ними говорить, как выстроит беседу, Яша пока не знал. Да это пока и неважно - Яша, преклонявшийся перед гением Бонапарта, целиком разделял мысль, высказанную однажды маленьким корсиканцем: «Главное - это ввязаться в бой, а там будет видно…»
        - И чем же мы можем вам помочь, Яков Григорьевич?
        Я покосился на Марка - он сидел молча, бледный, серьёзный.
        - Видишь ли, Алёша… - собеседник откашлялся, как мне показалось - чтобы хоть немного потянуть время. - Я мог бы ответить, что получил доктора Гоппиуса шефа сведения касательно ваших «особых способностей», и они меня заинтересовали. В сущности, это не было совсем уж ложью, но… Нет. Дело совсем в другом.
        - А в чём же тогда? Ладно, Марк, вы давно знакомы с его семьёй, вытащили его из Палестины… но меня-то знаете без году неделя. Так зачем я вам понадобился?
        Дядя Яша развёл руками. Жест этот сопровождался улыбкой, которую можно было бы назвать беспомощной - если бы речь шла о ком-то другом. Но только не об этом человеке, опасном, как кобра, хитром, расчётливом, безжалостном, и даже сейчас, на краю пропасти (о чём он, похоже, догадывается), не собирающемся сдаваться. И вместе с тем - полным того удивительного обаяния, которое сопровождает понятие «авантюрист», и неважно, о ком идёт речь - о кинематографическом Индиане Джонсе, о книжном Остапе Бендере, или о полумифическом графе Калиостро. Смело можно сказать: наш «дядя Яша» стоит всех троих, вместе взятых, и ещё останется…
        Он и в самом деле выглядел далеко не лучшим образом - осунувшийся, с глубоко запавшими глазами, заново отросшей козлиной бородкой. Казалось, его крепкая фигура как-то сдулась, потеряла в габаритах. Да, непросто пришлось «дяде Яше» в последнее время - а теперь, значит, он тащит в свои проблемы нас с Марком? И почему это совершенно не вызывает у меня протеста?
        - Будем считать, что это интуиция. - ответил он. - Видишь ли, Барченко сказал вам правду - англичане и немцы действительно готовят в своих оккультных тайных школах детей - а эти господа ничего просто так не делают. А если верить тому, чо я узнал о вас двоих - вы на голову выше ваших…м-м-м… однокашников. Так к кому же ещё мне обращаться?
        Он по-прежнему не был откровенен до конца, и это ясно читалось - во взгляде, в интонации, в мелкой моторике рук.
        - Кто приказал убить моего отца? - спросил вдруг Марк. - Только, пожалуйста, не ссылайтесь как в тот раз, на секретные сведения! Покане ответите, мы вас слушать не будем. Я - так уж точно.
        Я едва не поперхнулся от неожиданности, и тут же понял, что мой друг прав. Сейчас только так и надо: прямо, в лоб, и чтоб никаких недомолвок.
        Невыносимо долгие полминуты «дядя Яша» и Марк мерили друг друга взглядами. Потом наш собеседник пожал плечами - и отвёл глаза. Я едва сдержал победный возглас.
        …ну, Марк, ну, молодчина! Эдакого волчару одолеть в поединке характеров!..
        - Во время прошлогоднего визита в Палестину мы с твоим отцом должны были спрятать от чужих глаз одну книги. В детали вдаваться не буду, поскольку сам не вполне могу оценить её важность. Скажу только, что в затылок нам дышали ещё, как минимум, две группы - англичане и, кажется, немцы. И когда я перед отъездом в СССР спрятал эту книгу они, не имея возможности добраться до меня, решили свести счёты с твоим отцом. А возможно, они хотели захватить его живым, для допроса, причём не одного, а вместе с тобой - сын, знаешь ли, отличный рычаг давления на несговорчивого отца. Но немного не рассчитали: для выполнения грязной работы наняли шайку арабов, а те, как водится, слегка перестарались, напрочь сорвав планы своих нанимателей. В итоге, книгу они упустили - и достали её только теперь, в доме ребе Бен-Циона, где она и хранилась всё это время. Моя вина…
        При этих словах Марк поёжился. Страшно, конечно - оказывается, их с отцом ждала тогда куда более страшная участь. Что-что, а пытать на Востоке умеют, а уж для большевистского тайного агента, к тому же еврея по крови, и его отпрыска наверняка приготовили нечто особенное...
        «Дядя Яша» тоже заметил это и положил руку Марку на плечо в успокаивающем жесте.
        - Я очень рад, что тебе удалось спастись. Поверь, Марк, мы ещё предъявим счёт господам альбионцам. Да и дело с книгой нехорошо бросать на полдороге.
        - А ведь он мне нравится, вдруг понял я. Да, убийца, да, авантюрист и мошенник высшей пробы, но нравится, и всё тут! И даже не в обаянии тут дело - что-то на уровне подсознания упорно талдычит, что моя судьба в этом мире накрепко связана с этим человеком. А значит - надо попробовать сделать так, чтобы он хотя бы пережил этот год. Но сперва стоит кое-что прояснить.
        - Ещё один вопрос, Яков Григорьевич. Что это за книга, из-за которой разгорелся весь сыр-бор? Ни за что не поверю, что вы не знаете хотя бы самой малости.
        Он поднял на меня глаза.
        - Может быть, позже Алёша? Это длинная история.
        - ничего, мы никуда не торопимся.
        «Дядя Яша» явно хотел ответить, что у него, в отличие от нас, времени не так много - но, видимо, что-то в моём голосе подсказало, что лучше будет уступить.
        - Что ж, тогда слушайте. Надеюсь, не надо предупреждать, что всё сказанное должно остаться строго между нами?
        Книга, о которой шла речь, попала к нашему собеседнику из коллекции знаменитого собирателя-букиниста Гинцбурга. Когда готовилась операция советской разведки на Ближнем Востоке, множество старинных фолиантов и свитков было изъято из научных библиотек - и всё для того, чтобы обеспечить «персидского торговца еврейскими книгами» первоначальным обменным фондом. Протесты музейных работников при этом во внимание не принимались - в лучшем случае, им обещали вернуть книги позже, когда необходимость в них отпадёт.
        Поскольку большую часть клиентуры Якуба Султан-заде составляли богатые собиратели раритетов из Европы и САСШ, каждую из книг необходимо было подвергнуть экспертизе, причём не в СССР, а на Западе - никто не собирался раскрывать истинное происхождение «товара». Так книга и попала в руки одного знатока древних рукописей, работавшего с крупным венским антикваром Эрлихом. И вот тут-то начались пугающие странности.
        Эксперт - восьмидесятилетний профессор Берлинского университета, еврей по происхождению - проработал с книгой всего два дня. На третий Яша, зашедший к нему на квартиру (профессор предпочитал работать дома) обнаружил его повесившимся в собственном кабинете. Книга была раскрыта на письменном столе, причём её пергаментным страницы были явственно опалены, словно их пытались поджечь, но потерпели неудачу. Рядом, в пепельнице, ещё дымилась горка пепла - надо полагать, записи, сделанные во время изучения книги - и записка тёмного и зловещего содержания. В ней покойный профессор заклинал любым способом уничтожить «источающий зло том», пока тот не обернулся ужасающими несчастьями для всего человечества…
        Разумеется, Яша, донельзя озадаченный таким поворотом событий, ничего подобного делать не стал. Он сжёг записку в той же пепельнице, забрал книгу и убрался прочь. Труп профессора нашли только через три дня (он вёл нелюдимый образ жизни) и приписали самоубийство душевной болезни. Книгу же Яша после зрелых размышлений снял с торгов и забрал с собой в Палестину - где развернулся уже новый акт этой трагической и замысловатой истории.
        Когда «Дядя Яша» заговорил об «источающем зло томе», я едва сдержал скептическую усмешку. Очень уж это напоминало историю «Некрономикона» от первой и до последней страницы выдуманную Говардом Лавкрафтом - уж не у него ли Яша Блюмкин почерпнул этот образ? А что, вполне логичное предположение: я не слишком хорошо знаком с биографией американского фантаста, но, по-моему, и «Зов Крулху», и «Дагон» и многие другие его произведения к текущему, 1929-му году уже увидели свет. По-английски нас собеседник Блюмкин читает сносно, и вполне мог проглотить на досуге один из журнальчиков, где публиковались эти рассказы. Впрочем, вряд ли - при жизни писатель был почти неизвестен за пределами Штатов, упомянутые журнальчики относились к категории не самых популярных, а в Америке «дядя Яша» ни разу не был. Разве что, рассказал кто-нибудь из знакомых?
        А с другой стороны - повесившийся профессор, страшная смерть отца Марка и иерусалимского Раввина. Не выдумал же он всё это? Нет, тут надо разбираться и разбираться - и вдвоём с Марком нам эту задачку нипочём не осилить. А значит без «дяди Яши» нам теперь никуда.
        - При чём тут Барченко? - спросил я. - Вы, кажется, упоминали, что он тоже заинтересован в этой книге?
        «Дядя Яша» кивнул.
        - Прежде, чем прятать книгу у ребе Бен-Циона мы с твоим отцом, Марк, сфотографировали несколько её страниц - просто так, на всякий случай. Оказавшись в Москве, я показал отпечатки Барченко - и вы бы видели, в какое он пришёл неистовство! Умолял меня бросить всё и немедленно возвращаться за книгой, обещал пойти к самому Бокию, чтобы он распорядился… Я едва уговорил его немного подождать.
        - А зачем она была ему так нужна - вы не знаете?
        - Понятия не имею. Пытался расспрашивать, но он заговорил на своём птичьем эзотерическом языке, и я мало что понял. Но книга для них с Гоппиусом крайне важна, это несомненно. А значит, ребята - и для нас с вами.
        Повисла пауза, на этот раз - долгая, на несколько минут. Оба мои собеседника не сводили с меня тревожных, ожидающих взглядов - будто именно за мной должно остаться сейчас покледнее слово, окончательное, главное решение.
        …А может, так оно и есть?...
        - Ладно, будем считать, что вы убедили нас в своей искренности. - сказал я. - Если мы сможем вам чем-то помочь - будем рады. Только вы уж меня сначала выслушайте, и постарайтесь не задавать вопросов. Я отвечу, конечно - но только не сразу. И ты, Марк, тоже постарайся не удивляться… или, хотя бы удивляйся молча. Лады?
        «Дядя Яша» посмотрел на меня в упор, дёрнул упрямо уголком рта - и кивнул.
        VIII
        Оказавшись в Москве, Яша с головой погрузился в хитросплетения борьбы с разного рода «уклонами», которым с увлечением предавалась партийная верхушка страны. Многое из того, что творилось тогда, находило живейший отклик в его душе - прежде всего, непримиримое соперничество Сталина с «правыми», Бухариным, Рыковым и Томским, недавними союзниками Кобы в противостоянии с «левой оппозицией». Конечно, у Яши были свои счёты с «кремлёвским горцем», как назовёт однажды Сталина поэт Осип Мандельштам (которого Яша с давних пор терпеть не мог) - но партийных «правых» он не любил куда больше, и теперь всей душой поддерживал этот новый «поворот генерального курса партии». В какой-то момент ему даже пригрезилось, что советское руководство взяло на вооружение идеи, предложенные Троцким - хотя иллюзии эти довольно быстро развеялись. Он даже написал письмо начальнику ИНО покаянное письмо с признаниями в своей ошибке, оправдывая долгое своё молчание и скрытность боязнью «формального к себе отношения и нежеланием причинить неприятности руководству ГПУ…»
        Сентябрь прошёл в метаниях: занимаясь текущими делами (отчёты руководству, кадровые вопросы по ближневосточной резидентуре) Яша никак не мог решить, как поступить с поручениями Троцкого. Явиться на Лубянку, покаяться и всё сдать? Или выполнить всё, как было обещано, оставив себе шанс оправдаться, в случае чего, двойной игрой, затеянной по устному указанию руководства? Только вот слова не бумага, их к делу не подошьёшь - а что, если Трилиссер возьмёт, да и открестится от всего сотрудника, предпочтёт прикрыть себя, сделав своего чересчур легковерного козлом отпущения?
        Неудивительно, что за этот месяц Яша растерял остатки душевного равновесия. Он метался от одного старого знакомого к другому, пытался связаться с Карлом Радеком и другим видным троцкистом, Иваром Смилгой. Он спрашивал совета, просил помощи, пытался выпутаться из западни, в которую сам же себя и загнал - и чем дальше, тем явственнее ощущал на затылке ледяное дыхание «коллег» из ОГПУ. За ним следили, это он знал точно, и если бы не козырь, припрятанный в рукаве, Яша наверняка бы уже наделал глупостей. Например, попытался бы бежать из Москвы и дальше, за границу - с подложными документами и чемоданчиком, полным валюты, в котором, среди прочего, ношлось место и для содержимого тайника из музея Кропоткина.
        Но козырь у него был - единственный спасательный круг, не дававший Яше погрузиться в пучину отчаяния. То, что он узнал от Алёши Давыдова. Слишком поразительное, чтобы в него поверить, и слишком логичное и непротиворечивое, чтобы быть выдумкой.
        Воспитанник коммуны, сын телеграфиста с КВЖД, очередной подопытный кролик Гоппиуса оказался пришельцем из будущего. «Попаданцем», как он сам назвал себя с иронической ухмылкой. Дурацкий термин - ведь то, что его сознание, сознание немолодого мужчины перенеслось из начало двадцать первого века почти на сто лет назад в тело пятнадцатилетнего подростка вовсе не результат действий неких мистических сил или высшего разума. Нет, это всего лишь эффект научного эксперимента, задуманного и блестяще (как теперь выяснилось) проведённого сотрудниками лаборатории нейроэнергетики. Правда, ни сами сотрудники, ни их руководитель не догадываются о своём успехе - но им и не надо, главное, что результат налицо…
        Почему Яша сразу, безоговорочно поверил Давыдову? А попробуй не поверь, когда мальчишка в качестве доказательств своей правоты рассказал о вещах, о которых он знать никак не мог? Рассказанное относилось к числу высших государственных секретов, но даже не они произвели на Яшу впечатление - его потрясла картина ближайших полутора десятилетий, неторопливо и очень логично нарисованная «гостем». И до того страшно оказалось это будущее и для самого Яши, и для множества знакомых емулюдей, и для всего мира, что он ни на секунду не усомнился. Всё - правда, с первого и до последнего слова. Человек, тем более, пятнадцатилетний сопляк, попросту не в состоянии придумать такое - и не лишиться при этом рассудка от ужаса и безнадёжности…
        И всё же, это знание - и есть его, Яши Блюмкина, козырь. Тот самый, последний, который можно будет выложить, если речь зайдёт о его собственной голове. Кстати, Давыдов недвусмысленно предрёк ему арест и расстрел не далее, как до конца этого года… Страшно даже подумать о том, чтобы отдать бесценный источник сведений и будущем в руки тех, кто, возможно, уже приговорил его к смерти - но что поделать, если другого выхода ему не оставили? «Жить хочу! Как угодно, хоть кошкой, но жить!» - пульсировало в Яшином мозгу, напрочь изничтожая остатки здравого смысла и хладнокровия. А раз так - теперь любые средства хороши.
        Оттягивая неизбежное решение, Яша решил заехать к Гоппиусу. Он знал, что тот вернулся в столицу, чтобы внести в конструкцию отремонтированной наконец-то московской установки последние настройки, и даже успел встретиться с учёным здесь, в Москве - и выслушать его сбивчивые жалобы на Алёшу Давыдова, категорически отказавшегося снова садиться в кресло. Можно было, конечно, надавить, заставить - но Гоппиус не стал этого делать, решив, отложить решение проблемы на потом, как он обычно и поступал в затруднительных ситуациях.
        Упрямство «главного подопытного» Яшу нисколько не удивило. Ему-то было известно, что на самом деле стало его причиной: Давыдов, испытавший в последний момент перед «обменом разумов» сильнейший сердечный приступ, всерьёз опасался, что вернувшись назад, не поживёт и нескольких минут, скончается от инфаркта. Он подробно описал, как готовился к эксперименту, как собирал аппаратуру в подвале своей дачи. Упомянул, что никому не сообщал о рискованном опыте, но на всякий случай не стал запирать подвал изнутри - опасался, что потеряет сознание, и никто не сможет прийти к нему на помощь.
        Заодно Яша подробно расспросил о мире, в котором жил его собеседник. Конечно, в интересах дела куда полезнее было бы побольше разузнать о событиях ближайших нескольких лет - но что поделать с естественным человеческим любопытством, подталкивающим заглянуть вперёд на век без малого вперёд, приоткрыть завесу, которую иным способом не преодолеть - даже если получится уцелеть позже, в страшных войнах и кровавых расправах грядущих десятилетий? Впрочем, это всё дела будущего, до которого ещё надо дожить - а вот на этот счёт у Яши имелись сильнейшие сомнения. Особенно, если вспомнить о том, какую судьбу напророчил ему «гость из будущего».
        И снова его подвели нервы, вконец раздёрганные событиями последних недель. На Садовой показалось, что за автомобилем пристроился «паккард». Он нарочно свернул на Арбат и с полчаса бесцельно петлял по центру, стараясь стряхнуть воображаемый хвост. «Паккард» действительно исчез, но через некоторое время следом пристроилась другая машина - большая, чёрная, незнакомой марки. Это стало последней каплей: Яша остановился, зашёл в табачную лавочку и, сунув под нос владельцу-нэпману два бумажных червонца, попросил выпустить его через задний ход. Прошёл скорым шагом, то и дело оглядываясь, два квартала, свернул в проходной двор, потом в другой, пока не оказался в крошечном, сером от пыли сквере. Здесь он задержался - присел на скамейку, скрытую за заколоченным киоском «Пиво-Воды» и некоторое время наблюдал за прохожими и проезжающими автомобилями. Когда часовая стрелка подползла к двенадцати, он встал и переулками выбрался на Гоголевский бульвар, где снова присел на скамейку, желая провериться ещё раз. Слежки, вроде, не было; тогда Яша вскочил на подножку переполненного трамвай и, впервые за это утро
чувствуя себя в относительной безопасности, поехал туда, куда, собственно и собирался с самого начала - к зданию инженерного института, в подвале которого располагалась нейроэнергетическая лаборатория.
        - Значит, вы можете повторить ваш эксперимент Евгений Евгеньевич?
        - Как вам сказать, Яков…
        Гоппиус, как всегда в минуты затруднений, извлёк из кармана клетчатый платок и принялся протирать стёкла очков.
        - Первоначальные настройки я восстановил, аппаратура в порядке, тут я уверен. Проблема, как я вам уже говорил, в объекте опыта. Может, вы побеседуете с этим молодым человеком, когда снова навестите коммуну? Мне кажется, он склонен к вам прислушиваться…
        Яша неопределённо пожал плечами - мол, там видно будет. Он помнил, конечно, о сомнениях Давыдова и прекрасно его понимал: кому охота сменить юное, полное энергии и здоровья тело на изрядно потрёпанную жизнью оболочку, пусть и бывшую свою? К тому же, если есть реальный шанс протянуть в ней считанные минуты. Нет, решиться на такое можно только в самом крайнем случае, когда припрёт по-настоящему.
        Но Гоппиусу об этом знать, разумеется, ни к чему.
        - То есть, сейчас, в данный момент аппаратура готова к опыту?
        - Совершенно готова. Я даже собирался предложить одному из моих помощников заменить подопытного. Конечно, возраст не слишком подходящий, но всё же, человек молодой… Может, удастся зафиксировать хотя бы слабые результаты?
        - Молодой, говорите? И сколько же ему лет?
        - Двадцать семь. Есть ещё один лаборант, ему только двадцать три года. Но он, к великому сожалению, нездоров, сильная простуда.
        Двадцать семь, значит… Сам Яша старше лаборанта всего на два года - двадцать девять исполнилось ему этой весной.
        - И вы в состоянии провести опыт в одиночку, без помощи ассистента… то есть лаборанта?
        - В этом нет ничего сложного. Аппаратура готова, параметры питания выставлены, настройки проверены трижды. Осталось только поместить подопытного в кресло и повернуть рубильник.
        - Любопытно, любопытно! - Яша обошёл вокруг массивного дубового сооружения, на спинке которого поблёскивал полированным металлом круглая, утыканная проводами шапочка. - И вот эту штуку, значит, надо надевать на голову?
        Дверь лаборатории с треском распахнулась и на пороге возник лаборант - тот самый, двадцатисемилетний.
        - Евгений Евгеньевич, сюда идут! Трое, в гэпэушной форме…
        Он перевёл испуганный взгляд на Яшу.
        - Я слышал, как они спрашивали у милиционера на посту про вас, товарищ. Пока они предъявляют свои бумаги, но с минуты на мину…
        Дожидаться окончания фразы Яша не стал. Ударом рукоятки «кольта» он отправил несостоявшегося подопытного в кратковременный нокаут, пинком закрыл дверь и задвинул засов.
        …Вот оно! Сейчас высадят дверь, предъявят мандат, выкрутят руки - и нет никакого выхода из этой крысиной норы, в которую он сам загнал себя! Разве что…
        - Яков Григорьевич, что это значит?
        В глазах Гоппиуса - недоумение пополам со страхом.
        - Откройте дверь! Я немедленно звоню товарищу Бокию!
        …в самом крайнем случае, значит? Вот, кажется, и припёрло…
        - Заткнитесь, Гоппиус! - он сел в кресло и, помедлив всего секунду, решительно напялил на голову блестящую полусферу. - Давайте, подключайте, что там у вас положено! И учтите, если они ворвутся - первая пуля ваша. Мне терять нечего.
        На лестнице застучали сапоги «коллег». Или это только кажется? И что он там возится, говорил же - всё подготовлено заранее! Или, врал?
        …все, все врут! Врут и предают…
        - Готово! - Гоппиус отошёл от стола, на котором рассыпала бледные электрические искры какая-то проволочная спираль. - Но должен вас предупредить, что это чрезвычайный риск. И потом - чего вы добьётесь? Даже если опыт пройдёт успешно, вас всё равно арестуют!
        Ствол кольта дёрнулся к учёному.
        - Сказал же - заткнись! На счёт три включай свою шарманку. Всё понял?
        Гоппиус кивнул и стал засовывать в нагрудный карман платок, который он, оказывается, всё это время держал в руке. Яша заметил, как крупно дрожат его тонкие, бледные пальцы, все в пятнах лиловых чернила.
        …Жить хочу! Как угодно, хоть кошкой, но жить!..
        - Стоп! Карандаш есть? И бумага?
        Шорох, треск рвущейся бумаги.
        - Пожалуйста. Но…
        Цифры и латинские буквы - в три столбца. Тот, кому адресовано, всё поймёт. Если получит, разумеется.
        - Держите! Передать надо… вот!
        Одна-единственная фамилия на оторванной половинке странички. Заведующий лабораторией не тот человек, на которого можно положиться, но - вариантов нет.
        - Передадите, если со мной что-нибудь случится. И не советую проявлять инициативу - не поверят, вас же и обвинят. Это ясно?
        - Да, но я…
        - Головка от… рот закрой, кому сказано!
        … теперь бумажку в рот, сжевать, проглотить. Кажется, всё?..
        - Готово? Тогда - раз… два… три!
        Гоппиус, закусив губу и сморщившись, словно от натуги, дёргает вниз эбонитовую рукоятку рубильника.
        Треск электрических разрядов, лиловая вспышка, стеклянное крошево сыплется с потолка, из сетчатых абажуров электрических лампочек. Острый запах озона пополам с вонью сгоревшей проводки.
        Темнота.
        - А-а-а! Дяденьки! За что меня?.. Отпустите!..
        Старший опергруппы - крупный, мордатый, в фуражке с синим околышем, синих же диагоналевых галифе и щегольской (столица всё же!) горчичного цвета гимнастёрке, с тремя «кубарями» на петлицах и знаком «10 лет ОГПУ» на клапане нагрудного кармана - рассматривал задержанного, не скрывая недоумения. Когда на инструктаже предупредили, что «объект» умеет уходить от слежки, вооружён и, возможно, окажет сопротивление, он приготовился к возможным трудностям, взят с собой троих лучших оперативников - и в результате они сейчас выковыривают из странного вида деревянного кресла вопящего, обливающегося слезами типа, на заграничных брюках которого расплывается тёмное, воняющее аммиаком пятно. И голос - никак не подходящий опасному врагу, прошедшему, огонь и воду. Почти детский, тонкий, писклявый, захлёбывающийся паническим воем
        - Пустите меня, пожалуйста, дяденьки! Я Лёха, Алёша Давыдов, я ничего не сделал! А-а-а!..
        Сотрудник хмуро посмотрел на человека в лабораторном халате.
        - Кто такой этот Алексей Давыдов, вы не в курсе?
        Как зовут «объект, он знал и сам.
        - Был у нас такой подопытный, подросток пятнадцати лет.
        - Они были знакомы?
        Спина мгновенно покрылась ледяным потом.
        - Вряд ли, откуда? Этот… э-э-э… гражданин имел допуск к нашим работам, мог случайно услышать. И вот теперь, в помрачённом состоянии рассудка имя всплыло. С тем же успехом он мог назваться Ванькой-Рутютю.
        ГПУшник на шутку не отреагировал - он явно не бывал в Одессе и не был знаком с главным героем тамошних подмостков.
        - Помрачённое состояние, говорите? Так он, значит, спятил?
        …пронесло, поверил! Но ведь чуть не проговорился…
        Гоппиус пожал плечами, стараясь сохранять равнодушный вид.
        - Понятия не имею, я не врач. Когда установка сработала, он на несколько секунд потерял сознание, а когда очнулся - вот…
        Оперативники выволокли, наконец, извивающегося мужчину из кресла, умело заломили руки и потащили к выходу. Тот отчаянно вырывался, не переставая голосить.
        - Стойте!
        Сотрудники послушно замерли. «Объект словно того и ждал - сделал попытку осесть на пол, но вместо этого безвольным кулём повис у них на руках. Он продолжал издавать тонкий прерывистый скулёж, под ногами уже натекло.
        - Так он нам всю машину загадит. - с отвращением произнёс старший. - Явный же псих, как такого везти на Лубянку? Вот что, товарищ… - он обернулся к мужчине в халате. - Где у вас тут телефон? Вызову медицинскую бригаду, пусть освидетельствуют, а там решим, что с ним делать, куда его - сразу в дурдом, или же сначала к нам? А то вдруг Ваньку валяет, бывали уже случаи…
        Он огляделся, обнаружил валяющийся в углу большой автоматический «кольт». Поднял, выщелкнул обойму, оттянул затвор - толстенький, похожий на бочонок патрон вылетел наружу и покатился по цементному полу. Пришлось опускаться на карачки и выколупывать его из-под стеллажа, забитого всякими научными железяками.
        - Больше у него ничего с собой не было?
        - Саквояж. Вон там, на лабораторном столе…
        - Ясно. Ну-ка, подойдите, побудете понятым. Не положено, конечно, ну да ничего, потом оформим всё, как надо.
        Блестящие шарики-запоры щёлкнули. Саквояж открылся, являя взорам плотно уложенные пачки иностранных денег.
        Ясно… - старший поправил сползшую на живот кобуру с наганом. - Что ж, будем писать протокол. - Агуреев, мухой за понятыми, чтоб всё было честь по чести. А вы, товарищ, давайте, показывайте, где у вас телефон. Нам тут что, до ночи торчать с полоумным этим?
        - Да, конечно, товарищ, пойдёмте. Только телефон у нас наверху, у вахтёра, придётся по лестнице подниматься.
        Гоппиус поправил на носу очки и заторопился к двери; старший последовал за ним. Свёрнутая в трубочку бумажка с тремя рядами цифр не давал ему покоя. И думал он сейчас только об одном - хватит ли духу передать записку по назначению, или лучше, воспользовавшись первой же минутой, когда ГПУ-шник отвернётся, сунуть её в рот и проглотить?
        Старший говорил по телефону недолго. Пока ждали медицинскую группу, пока делали опись найденного в саквояже, пока произвели не слишком тщательный, больше для порядка, обыск подвальной лаборатории, прошло часа три. Блюмкина давно увезли, упаковав на всякий случай в смирительную рубашку. Евгений Евгеньевич подписал последний лист протокола и вслед за старшим группы поднялся из-за стола. Он испытывал невыразимое облегчение, и даже затаившаяся у кармане улика не так его мучила. Придётся всё же передать - кто знает, как дальше дело обернётся? А вот Барченко знать об этом ни к чему, меньше будет ненужных вопросов…
        - Эй, товарищ, вы что оглохли?
        - А?
        Гоппиус повернулся к ГПУшнику. Тот один за другим засовывал листы протокола в маленький кожаный портфель.
        - Я говорю: воздержитесь пока от поездок. Возможно, вы нам ещё понадобитесь.
        - Это уж как начальство решит. Товарищ Глеб Бокий то есть, мы у него в непосредственном подчинении. Я, как вы понимаете, обязан доложить.
        Сотрудник спорить не стал.
        - Что ж, раз обязаны - докладывайте, конечно, порядок есть порядок.
        Он козырнул и вышел. Заведующий лабораторией немного подождал, потом направился наверх, к телефону. Предстояло как-то выкручиваться из неприятной ситуации.
        Свёрнутая бумажка с колонками цифр по-прежнему жгла ему карман.
        ЭПИЛОГ
        Я пробежал глазами текст записки - собственно, никакой не текст, всего лишь коротенькие колонки цифр - и спрятал бумажку в нагрудный карман. Осень вовсю вступила в свои права, и летние голошейки и трусики уступили место - согласно распоряжению Совета Командиров - более подходящей по погоде одежде, плотным хлопчатобумажным шароварам и гимнастёркам из тонкой шерсти.
        - Это он передал вам?..
        Елена Андреевна покачала головой.
        - Нет, доктор Гоппиус. Он задержался в Москве - какие-то неприятности в лаборатории - и переслал записку с оказией.
        Не слишком предусмотрительно со стороны завлаба, подумал я. Как ни крути, тот, кто написал эти цифры, сейчас под следствием, это в лучшем случае. И данная бумажка вполне тянет на содействие врагу народа.
        Увы, на «лучший случай» рассчитывать не стоит. Мне-то известно, чем закончился для «дяди Яши» двадцать девятый год - в той, другой реальности. И особых оснований надеяться на то, что на этот раз исход будет иным, у меня нет. Записка тому доказательство - мы условились, что он передаст мне эти колонки цифр только в том случае, если станет совсем скверно и шансов на новую встречу не будет вовсе.
        Мимо прошёл один из «спецкурсантов», парень лет семнадцати - на правой руке у него была чёрная кожаная перчатка. Тот самый, которого я заметил ещё в первый наш день в «особом корпусе».
        Кстати, давно собирался спросить….
        - Елена Андреевна, вы не в курсе, почему он носит только одну перчатку?
        «Психологиня» щёлкнула ключом, пропуская меня в класс.
        - Это всё его особые способности - ну, как способность внушать страх у твоего друга и умение управляться с прутиками и проволочными штуковинами у Тани. Понимаешь, он умеет управляться с огнём, причём делает это почему-то только правой рукой. Поднимет перед собой, зажмурится, и в ладони возникает огненный комок, который он может швырнуть, куда угодно - как дети зимой швыряют снежки.
        ..О как!..
        - Пирокинетик? И вы сами это видели?
        - Как ты сказал? - она удивлённо вдёрнула тонкую, в ниточку, бровь. - Пирокинетик? А что, подходит… Нет, я не видела, доктор Гоппиус рассказывал. Он, кстати, называет эту способность как-то иначе, яне помню. Да ты садись, садись…
        Ключ снова провернулся в скважине.
        - Знаете, Елена Андреевна, я, пожалуй, пройдусь. Если вы не против, конечно. За корпусом есть тропинка в лесу, так я туда.
        - Хочешь побыть один? Понимаю, понимаю. Только вот что…
        Женщина выглянула в окно и взялась за шпингалеты. Рама заскрипела, открываясь.
        - Вылезай-ка лучше здесь, не надо, чтобы тебя видели на вахте. Сможешь?
        - Конечно. Ерунда, первый этаж…
        - Вот и вылезай. Обратно вернёшься тем же путём - постучишь в окошко, я тебя впущу. И, пожалуйста, постарайся не задерживаться. У тебя час.
        Я шёл по тропинке и сбивал взмахами прутика высохшие гроздья репейника. Деревья уже стоят голые - в этом году листва облетела поздно, поздновато, только к концу октября, а вот бурые высохшие стебли репейника как торчали по бокам от тропинки, так и торчат. И будут ещё долго торчать, пока не укроет их первым снегом.
        Как же здорово - шагать вот так, размахивать белым, очищенным от коры прутиком, как пятилетний пацан воображаемой саблей, сносить головы воображаемым врагам, и совершенно ни о чём не думать - как можно не думать только в детстве
        Увы, детство осталось позади. В моём случае - так и дважды. И не ни о чём думать не выйдет, как ни старайся…
        Значит, «дядя Яша» всё же встал к стенке. Или встанет в ближайшее время, оттуда, куда его забрали, мало кто выходит живым, а уж люди с его «заслугами» - так тем паче. Судьбу обмануть не удалось - то ли мои предупреждения не сработали, то ли они вообще не могли ничего изменить, поскольку решение было принято заранее, а бежать прямо отсюда, из Харькова, за границу он отказался. И ничего уже не изменить, разве что - повторить ещё раз про себя те гумилёвские строки…
        Много их, сильных, злых и веселых,
        Убивавших слонов и людей,
        Умиравших от жажды в пустыне,
        Замерзавших на кромке вечного льда,
        Верных нашей планете,
        Сильной, веселой и злой…
        Он и был такой - сильный, весёлый и злой, неисправимый авантюрист… и такой же неисправимый романтик, что бы там про него не писали и не болтали. И сейчас - только сейчас! - мне по-настоящему стало его жаль.
        Взмах прутика - новая гроздь колючих шариков отлетела в сторону. Я проводил её взглядом, отшвырнул свою «саблю», повернулся на каблуках и пошёл к «особому корпусу».
        Надо было жить дальше.
        Москва, август-октябрь 2022 г.
        notes
        Примечания
        1
        Изменённая реплика Бориса Годунова из пьесы А. Пушкина
        2
        Повесть В. Шукшина «До третьих петухов»
        3
        Румчерод - Центральный исполнительный комитет СоветовРумынского фронта, Черноморского флота и Одессы, претендовавший на контроль над Херсонской, Бессарабской, Таврической, частью Подольской и Волынской губерний бывшей Российской империи.
        4
        И так далее, и тому подобное (лат.)
        5
        Шестизарядный револьвер M1917 Smith Wesson. калибра .45 ACP
        6
        «На берегах Невы» И. Одоевцева.
        7
        Лётно-исследовательский институт ВВС, созданный по инициативе Громова в 1941-м году; действует и сейчас.
        8
        Андрей Миронов. Куплеты Борменталя из спектакля «Интервенция».
        9
        Иностранный отдел ОГПУ СССР