Четвертая жертва сирени Даниэль Клугер
        Виталий Бабенко
        Виталий Данилин
        Кто виноват?
        Самара, 1890 год… В книжных магазинах города происходят загадочные события, заканчивающиеся смертями людей. Что это? Несчастные случаи? Убийства? Подозрение падает на молодую женщину. И тогда к расследованию приступает сыщик-любитель…
        В русском детективе такого сыщика еще не было.
        Этого героя знают абсолютно все: он - фигура историческая.
        Этого героя знают абсолютно все, но многие эпизоды его жизни остались незамеченными даже самыми рьяными и пытливыми исследователями.
        Этого героя знают абсолютно все - но только не таким, каким он предстает в записках отставного подпоручика Николая Афанасьевича Ильина, свидетеля загадочных и пугающих событий.
        И только этот герой - ВЛАДИМИР УЛЬЯНОВ - может ответить на классический вопрос классического детектива: «КТО ВИНОВАТ?».
        Виталий Данилин, Виталий Бабенко, Даниэль Клугер Четвертая жертва сирени
        Теперь всем стало ясно, что Ульянов не шутит…
        Ф. М. Решетников "Где лучше?"
        ГЛАВА ПЕРВАЯ,
        в которой урядник Никифоров приносит мне тревожное известие
        Есть один день в году, когда настроение мое обретает характер ипохондрический. Это 16 июня, по иронии судьбы, день Тихона Утешителя. Не сказать, чтобы так было всегда, но последние два года - обязательно. Именно 16 июня позапрошлого, 1888 года единственная моя дочь Аленушка, Елена Николаевна Ильина, вскорости после окончания гимназии, наперекор моим желаниям и наставлениям, наперекор даже нраву общественному, а в силу лишь новомодного направления своемыслия, оставила отчий дом и отправилась искать счастья в город Самару. Счастье она нашла в лице тамошнего инженера-путейца Евгения Александровича Пересветова, с которым менее года спустя, в апреле, на Красную горку, сочеталась церковным браком.
        Вот с тех самых пор я не жалую июнь, да, впрочем, и апрель тоже. Как-то тягостно стало мне жить в Кокушкине - хоть и привык я к этому месту настолько, что порою относился к нему, словно к истинной моей родине. Но едва лишь опустел дом, так оказалось, что основательно привыкнуть, может, и привык, зато душою нисколько не прикипел. Кошка, говорят, прикипает к месту, а собака - к человеку. Вот и люди, в похожем смысле, наверное, делятся на людей с кошачьим темпераментом и людей с темпераментом собачьим.
        Возможно, впрочем, что соединилось тут многое, не только лишь расставание с Аленушкой томило душу. Я ведь и к семейству Ульяновых, которому принадлежало имение, весьма был привязан. Конечно, не сравнить любовь к единственной дочери с привязанностью к людям не кровным и к тому же стоящим в жизни совсем иначе - хоть и достойным, но все-таки хозяевам. И тем не менее я давно уже относился к ним, скорее, как к близким родственникам. Служил я верою и правдою в должности управляющего, почитай, четверть века. Начинал еще у Александра Дмитриевича Бланка, взявшего когдато на службу меня, только-только вышедшего в отставку артиллерийского поручика. А после смерти господина Бланка так же добросовестно управлял имением его дочерей.
        К Марии Александровне и ее детям, честно признаюсь, моя душа склонялась более, чем к Любови Александровне или, допустим, Анне Александровне. Может быть, оттого, что каждое лето Ульяновы перебирались в Кокушкино из Симбирска всем семейством и жили тут до первых осенних холодов, вполне вписываясь в нашу деревенскую жизнь и расцвечивая мое размеренное существование весьма живописными красками. А может, из-за тягот, обрушившихся на эту достохвальную женщину, Марию Александровну, в последние годы. И то сказать - смерть мужа, Ильи Николаевича, от кровоизлияния в мозг, трагедия со старшим сыном Александром, замыслившим лишить жизни Государя Императора и за то повешенным в Шлиссельбургской крепости, а позже - беда с Анной, сосланной было в Восточную Сибирь, но, по смягчении наказания, отправленной сюда, в Кокушкино, под гласный надзор полиции, и Владимиром, исключенным из Казанского университета и тоже сосланным в Кокушкино под надзор полиции, только уже негласный.
        С ним, с Владимиром, несмотря на разницу в возрасте, я сошелся особенно близко - два с небольшим года назад, зимою 1888 года.[1 - См. роман Виталия Данилина «Двадцатая рапсодия Листа».] Ежели, разумеется, выражение «близко сошелся» уместно в отношении этого молодого человека, «нашего студента», как мы его тут меж собою называли. И на дистанцию между нами, значительно сократившуюся, возраста как таковые никакого воздействия не оказывали. Да и сократилась сия дистанция больше по его попущению. Ибо сам я, признаться, несколько робел с ним.
        Да, признаюсь, робел, чуть ли не конфузился. Но робеть-то робел, а вместе и восхищался частенько поистине удивительными способностями молодого человека. Эх, не хватало мне его теперь - как, впрочем, не хватало и других господ Ульяновых.
        Вот уж почти два года усадьба пустовала; дом и оба флигеля стояли притихшие, никто не приезжал сюда более на лето, и все общение мое с Марией Александровной сводилось к регулярной отсылке ей доходов от мельницы и сданных в аренду земли и лесных участков. Даже книги учетные, которые я всегда вел с большим тщанием, давно уж не удостаивались ее внимания (а я, соответственно, искренней похвалы). Любовь же Александровна и ранее редко нас навещала.
        Словом, совпало как-то все самым грустным манером: и отъезд дочери моей в Самару, и почти полное прекращение отношений с Ульяновыми. А уж известие о том, что Мария Александровна, продав дом в Симбирске, перебралась со всем семейством в Самару, да к тому же прикупила хутор близ деревни Алакаевка в тех местах, и вовсе повергло меня в меланхолию. Правда, несколько улучшала мое настроение изрядная надежда на то, что в Самаре Аленушка моя окажется теперь не вовсе одинокой - в затруднительном положении ей будет к кому обратиться за помощью.
        Вот ведь как бывает - никаких оснований к опасениям за семейное счастье дочери я, по сути, не имел, а нехорошая мыслишка о возможном затруднительном положении явилась почти сразу, едва я получил известие о переезде Ульяновых в Самару. Может, причиною было то, что немного зарылся я завистностью, которую вдруг испытал к хозяевам своим: они-то рядом оказывались с моею дочерью, могли видеться с нею, если б захотели, чуть ли не каждый день; я же лишен был такой возможности, которой желал всем сердцем.
        И ведь всё, почитай, сразу случилось, в один год, одно за другим: дочь моя покинула Кокушкино в июне, шестнадцатого дня, а осенью я в последний раз видел все семейство Марии Александровны - уехали они с тем, чтобы в имении своем здешнем более не бывать, даже какими ни то наездами. Сначала в Казань уехали, а позднее - в Самару. Еще через полгода, весною восемьдесят девятого, вышла ненаглядная моя Елена Николаевна замуж. Тут я и вовсе затосковал, словно бы разом все мои годы, до того не так уж и ощущаемые, все мои пять с половиною десятков лет обрушились на злосчастную мою голову.
        Даже стыдно мне было от этакой неотходной тоски - уж больно походила она на ревность отцовскую. Я ведь зятя своего будущего, почти тотчас после сообщения о предстоящей свадьбе, крепко невзлюбил, хоть и незнаком был с ним, даже не видел его ни разу на ту пору. Опять же, из писем Аленушки следовало, что нашла она себе вполне достойного спутника жизни. Надо полагать, скорее он нашел Аленушку, чем Аленушка - его. Дочь моя выбрала трудовой путь жизни и устроилась в Самаре на службу продавицей в книжном магазине некоего господина Ильина.[2 - Книжный магазин И. Я. Ильина, где продавалась преимущественно детская литература, располагался в Самаре на Панской улице. Совпадение фамилий владельца книжного магазина и нашего рассказчика, Николая Афанасьевича, - не более чем историческая случайность.] Помнится, она мне сообщила весело, будто прочие приказчики и dames de comptoir всё обиняками допытывались, не родственница ли она хозяину. И очень разочарованы были ответом Аленушки, что нет, не родственники, а лишь однофамильцы. Судя по тому, что говорилось в письме далее, товарищи и товарки так и не поверили до
конца моей доченьке, а потому несколько чурались ее.
        Словом, не Аленушка, думаю, искала себе женихов, а один из покупателей выделил ее из прочих кандидаток.
        Евгений Александрович Пересветов был двенадцатью годами старше моей дочери, что должно было бы вызвать мое одобрение: не мальчишка, вполне даже солидный человек, профессии серьезной и для государства полезной - был господин Пересветов инженером-путейцем, работал на Самара-Уфимской железной дороге, а кроме того, преподавал в Самарском железнодорожном училище. И все-таки тревожно стало на душе, когда получил я письмо дочери с просьбой о благословении. Мнились мне там, в простых ее словах, какие-то ижицы, какие-то обиняки, какие-то недомолвки да недоговоренности. А вроде бы особых причин для мнительности у меня не было - ну ничего, ровным счетом ничего предосудительного не знал я о Евгении Александровиче.
        Позже, поразмыслив немного над тем письмом, в котором моя дочь сообщала о намерении выйти замуж и просила моего благословения, я рассудил: при всей житейской неопытности Елена девушка умная, в омут головой бросаться не станет. Была у меня, по правде сказать, мысль, что замуж она пошла не из глубокого сердечнейшего чувства, а, возможно, от огорчения. Уж больно ей по душе был «наш студент», даже, наверное, «по душе» - слишком мягко сказано. Представлялось мне, что полюбила Елена молодого Ульянова чисто и искренне. Да и мне Владимир был весьма симпатичен. Однако к Аленушке он, похоже, относился… ну примерно как к отличной своей ученице или младшей сестре. Впрочем, все эти материи - дело обыкновенное: детская любовь проходит, как и само детство, но взрослую жизнь следует строить, исходя из голоса разума, а не сердца. Хотя в моей собственной жизни все случилось как раз наоборот, и о том я ни разу впоследствии не жалел. Словом, при некотором замешательстве чувств, в своем ответном письме я мою Аленушку - благословил.
        На венчании коллежский секретарь Пересветов, даром что штабс-капитан в военном соответствии, выглядел чистым генералом - в парадном белом мундире с серебряными пуговицами и с серебряными же кантами по воротнику и обшлагам; в крахмальной рубашке со стоячим воротничком; в галстуке бантике, под которым красовалась Святая Анна 3-й степени с мечами; в зеркально сверкавших лакированных штиблетах, выглядывавших из-под идеально отглаженных черных брюк с кантом, и к тому же со шпагой, эфес которой выглядывал из прореза мундира; в левой руке инженер нес черную велюровую двууголку с эмблемой в виде скрещенных топора и якоря. Ну, так и дочь моя смотрелась чистой царицей, вернее сказать, царевной-лебедью в белоснежном платье с воланами и буфами и нежнейшей газовой фате.
        Я ожидал, что среди гостей на свадьбе окажутся Ульяновы, а только не пригласила их моя Аленушка, чем удивила меня несказанно. Я даже спросил у нее: не позабыла ли она послать приглашение Владимиру и Анне Ильиничне (о Марии Александровне промолчал), или, может, отклонили Ульяновы таковое приглашение со свойственной им вежливой холодностью? Нет, промолвила Елена суховато, не позабыла, а долго думала-размышляла - и решила все-таки не писать. Что? почему? - на эти вопросы дочь моя отвечать воспротивилась. Только мне и так все стало ясно: девичья любовь к «нашему студенту», похоже, была весьма и весьма глубока, а вот ответного чувства Аленушка, насколько я мог судить, не дождалась, хотя и надеялась. Потому решила со всею присущей ей гордостью - не напоминать более о себе.
        Свадьба была негромка и невелика, в гостях уведомились все больше молодые люди вполне современных взглядов, на меня и еще двух-трех ровесников моих поглядывавшие со снисходительною усмешкою. Впрочем, и инженер Пересветов, полагаю, казался им стариком. Ну да неважно это. Порадовало меня, что не обнаружилось среди них пьяных да буйных. И то хорошо - воочию убедился я, что с серьезными, благовоспитанными юношами и девушками водила дружбу моя дочь, с тем и успокоился; слушал с удовольствием, как пели они хором песни, как затевали ученые игры - шарады не шарады, буриме не буриме, какую-то «хелихелину»[3 - Хелихелина (от греч. «хели» - черепаха) - забава, которой предавались еще в Древней Греции. Игра заключалась в том, что одна девушка - «черепаха» - отвечала на вопросы подруг, которые плясали вокруг нее. Эта игра в вопросы и ответы дожила до наших дней. В XX веке была известна в России как «хали-хало».] удумали, и все это прямо на пиру свадебном.
        После свадьбы пригласил меня новоиспеченный зять погостить в Самаре, пожить в их доме недельку-другую или сколько мне заблагорассудится. Пожить, конечно, можно было - отчего же не пожить? - только не хотел я мешать молодоженам преклонными своими привычками и потому, придумав какие-то поводы, отговорился. Лишь две ночи переночевал, сделал в городе некоторые покупки и приготовления, а затем - домой. Да и то сказать - между Самарой и Кокушкином дорога не маленькая: больше суток на пароходе до Казани, потому как против течения, а затем сорок с лишним верст конным ходом. Воротился я после свадьбы Аленушки в Кокушкино, в тот дом, где прожил - когда счастливо, когда не очень, - почитай, тридцать лет, воротился - и затосковал.
        Так вот и получилось, что остался я два года назад, можно сказать, один-одинешенек. Не считая, конечно, Григория и, разумеется, Домны, которая по-прежнему делала все работы по дому, и кухаркой была, и горничной. Очень быстро я превратился в настоящего анахорета, редко выходящего из дому и ни с кем из соседей отношений не поддерживающего. На охоту не ходил, в Казань редко когда выбирался. Отяжелел вовсе, только и осталось у меня занятий - читать разные книги, до которых я всегда старатель был, да перечитывать любимую - «Севастопольские рассказы» графа Льва Николаевича Толстого, под рябиновку, с рыбными да грибными пирогами. Поверите ли, даже стихами увлекаться стал, особенно почитывал Семена Надсона, даровитого поэта, недавно угасшего от чахотки в двадцатипятилетнем возрасте.
        И вот какая странная вещь произошла со мной спустя недолгое время: если новые или иные позабытые книги по-прежнему влекли меня, то излюбленная, многократно читанная, уже не тянула к себе столь часто. Как-то в одночасье, вдруг, перестал я вспоминать о том давнем времени, когда юным безусым офицериком-артиллеристом попал на Четвертый бастион, о котором с такой поистине возвышенной простотой поведал миру автор «Севастопольских рассказов». Бывало и так, что порой вечерами я просто сидел в кресле с рюмкою в руке, скользил взглядом по полкам книжного шкафа, но не тянулся ни за любовно переплетенным томиком, ни за какой иной (вверну-ка я ученое словцо!) инкунабулой.
        А тут еще слухи стали ходить упорные, что будто бы хозяева решили имение свое - продавать. Понятно дело: слухи, они слухи и есть. А только все одно к одному получалось, и не раз - в вечернюю ли пору, за ужином да чаем, в дневные ли часы, когда занимался я разными делами по имению, - приходила мне на ум мысль: а что, может, есть правда в тех зловредных слухах? Вот возьмут хозяйки мои да и продадут усадьбу, и тем самым вычеркнут из своей жизни Кокушкино. А я останусь доживать свой век забытым, никому не нужным стариком, у которого только и есть что ветхий шкаф, заполненный почти доверху книгами (а среди них зачитанный до дыр томик Толстого и запрещенный Чернышевский), да запас рябиновой настойки.
        И от переживаний этих становилось мне совсем худо. Словно бы оказывался я в том странном состоянии, которое знает всякий, кто обнаружит вдруг, что старый, удобный и привычный сапог возьми да развались прямо на ноге. И вот, хоть и строишь себе новый по точнейшей мерке, из хорошей кожи, а надел его - и все не то, не привыкает нога к новой обувке. Так и душа моя никак не могла привыкнуть к новому образу жизни.
        Словом, год, канителью тянувшийся со свадьбы, прошел у меня под знаком меланхолии. И наисильнейшим образом почувствовал я ее - стоит ли удивляться? - нынешним утром 16 июня 1890 года, когда, не успев проснуться, обнаружил в себе препоганое и душевредное настроение.
        Шел Петров пост, посему позавтракал я пирогом с кашей, а до пирогов, что с кашей, что с горохом, что с томленой рыбой, Домна моя была большой мастерицей. Нынче пирог был отменный, да только не помешало мне это, к стыду своему, напуститься на безвинную кухарку. За что - через пять минут уже и не вспомнил. Видимо, ненароком поступил так - знаю, грешен! - чтобы внутреннее мое мрачное состояние обрело, так сказать, внешнее побуждение. Домна, впрочем, привыкла к подобным утренним сценам и просто вышла из горницы, храня молчание.
        Я вернулся в спальню, которая служила мне также кабинетом, и уселся у раскрытого окна, из которого тянуло теплым летним ветерком, несущим чудные запахи скошенного сена и полевых цветов. «Что же, душа моя, Николай Афанасьич, - с грустью подумал я, - а стоит ли ждать, пока тебя известят о продаже имения? Не подать ли в отставку самому?» И то сказать - достаток какой-никакой у меня имелся, дочь, слава Богу, пристроена. Может, и правда уйти в отставку, перебраться в Самару, внуков нянчить… Ведь будут же у меня, не могут не появиться внуки, коих так славно тетешкать на руках!
        Кажется, в таком будущем никто не усмотрел бы каких-либо страхов, а мне вдруг столь плохо стало, что сделал я то, чего давно уже не делал: будто за соломинку, ухватился я за «Севастопольские рассказы». Но словно бы черт какой подтолкнул меня под локоть! Рука моя потянулась к брошюрке, лежавшей поверх томика графа Толстого. Сам же я туда ее и положил, хотя, признаться, книжонка эта вызывала у меня немалую неприязнь.
        Называлась она «Петербургские золотопромышленники», сочинение В. А. Довгялло.[4 - В. А. Довгялло. Петербургские золотопромышленники. Роман-хроника в 2-х частях. - С. - Петербург: Типография «Петербургской газеты», 1889.] Ее и несколько других подобных брошюрок я купил как раз в Самаре, на следующий день после свадьбы моей дочери, именно в том самом книжном магазине Ильина, где работала моя Аленушка. То были новинки - не далее как в прошлом году эти книжки начал издавать в Петербурге молодой и прыткий издатель Петр Сойкин, имея намерение предложить публике дешевое, развлекательное, но и поучительное чтение.
        Поначалу меня привлекло название. Откуда в Санкт-Петербурге золотопромышленники? - помнится, подумал я. Приступив к чтению, уже в Кокушкине, я быстро понял, что речь в этой книжке идет не о добытчиках золота, а о тех личностях, которые промышляют деньги в чужих карманах, то есть мошенниках, шарлатанах, промотавшихся прощелыгах и прочих любителях наживы. Писатель Довгялло - прежде я не слышал о нем - проявил недюжинное знание повадок и приемов жуиров и прохиндеев, однако сравнивать его с подлинными мастерами родной речи я бы не стал ни в коем случае. Вдобавок ко всему книга изобиловала ошибками и опечатками, а подобного рода огрехи я в одинаковой степени не выношу как в тех произведениях, которые читаю, так и в бумагах, которые пишу сам. Сам я не великий словесник, однако учитель мой Иван Петрович Б***, наставлявший меня в молодости, вселил в мое сердце подлинную любовь к хорошей литературе и научил знать и уважать родной язык, который господин Тургенев со всею справедливостью назвал великим и могучим.
        Вместе с тем книжка Довгялло увлекла меня. В этом разоблачительном, но в то же время душещипательном романчике писатель трогательно рассказал о судьбах нескольких горемык и дал портреты двух женщин, которым позавидовал бы и более искушенный романист. Особо тронула меня история Анны Ивановны Николаевой, чистой девушки, совращенной женатым жуиром, но все же завоевавшей впоследствии истинную любовь.
        Словом, случайно взялся я за эту книжку, раскрыл на первой попавшейся странице ближе к концу романа, прочитал несколько абзацев - и вдруг испытал что-то вроде электрического удара. Холодок пробежал у меня по загривку, волосы словно от сквозняка шевельнулись, а руки прямо-таки задрожали. Вот что было там написано:
        «Теперь же, когда я одной ногой стою уже на пороге гроба, вы должны узнать все… Это необходимо для вашей будущности, для вашего счастья и счастья вашего ребенка… Узнайте же, дитя мое, Александр Петрович Ратынский - человек женатый и перед вами его законная жена».
        Уронил я брошюрку на колени, а в сердце так и стукнуло: ох, беда будет! Книжка негодная, и написана плохо, но вот поди ж ты - резанула в самую душу. Мысли мои который день витали вокруг Аленушки, от коей месяц уже как не было писем, а теперь мгновенно переключились на зятя. Пересветов не производил впечатление жуира, но вдруг он тоже двоеженец, наподобие петербургского «золотопромышленника» Ратынского из романа Довгялло? Вдруг и он, воспользовавшись чистотой и молодостью Аленушки, соблазнил ее, а потом даже женился, с тем лишь, чтобы впоследствии бросить и вернуться к прежней жене?
        Нет, что ни говори, а чувствуем мы порою приближение беды, и если видим в чем-то подтверждение этого предчувствия, пусть в нечаянно подвернувшейся книге, или в неожиданном ударе грома среди ясного неба, или в нестройном поведении домашних животных, это не случайность и не совпадение, а проявление каких-то грозных ипостасных законов, которые знать нам до поры до времени не суждено. Не знаю, что говорят об этом премудрые господа ученые, но твердо знаю другое: 16 июня 1890 года с самого утра я ждал, что произойдет нечто нехорошее.
        Оно и произошло, пришло ко мне - вместе с коротким стуком в дверь.
        Я отозвался, и тотчас дверь отворилась, а на пороге увидел я человека, которого менее всего желал бы видеть в нынешнем моем состоянии. Почтил меня своим приходом наш урядник Егор Никифоров. Выглядел он внушительно, в белоснежном двубортном кителе с «золотыми» пуговицами, серых, с голубоватым оттенком кавалерийских штанах-суженках, заправленных в высокие юфтевые сапоги со шпорами. Форменная фуражка в белом полотняном чехле и с кокардой была по-казачьи сдвинута набок, строго на два пальца над правой бровью. Справа - револьвер в черной кобуре, с серебряным шнуром, слева - плоская кожаная сумка, тоже черная. Словом, сила и величие местной нашей власти пришли к деревенскому отшельнику, так что я даже несколько оторопел от столь блестящей картины.
        С официальным видом приложив пальцы к козырьку, Никифоров поздоровался суконным голосом и попросил разрешения войти. Разумеется, я разрешил - голосом тоже не бархатным.
        С некоторых пор у нас с Егором Тимофеевичем сложились особые отношения. Не то чтобы дружеские, и не сказать, чтобы доверительные; однако же было в недавнем прошлом нечто, крепко нас связавшее и словно бы отметившее обоих особым знаком, печатью, не видимой другими. После страшных, поистине леденящих кровь событий, случившихся у нас в Кокушкине два с лишним года назад, возникло между мною и урядником дополнительное, хотя и несколько морозное - даром, что леденящие события-то! - уважение друг к другу. И при редких наших встречах словно бы холодом нас окатывало - холодом не зимы, но пережитого вместе страха, особой внутренней, душевной стужей. Вот и сейчас - едва вошел Егор, как тут же пронизало меня ледяным порывом, я даже поежился. А он ко всему тому и держался как-то странно, словно и рад был бы тотчас уйти из моего дома, но что-то его вынуждало задерживаться.
        Егор сел к столу, сумку свою передвинул так, что она на коленях оказалась, бросил на меня взгляд исподлобья, побарабанил пальцами по столу. Спросил:
        - Ну что, Николай Афанасьевич, как ваши дела? Как хозяйство? Какие новости?
        - Бог ты мой, какие могут у меня быть дела, Егор Тимофеевич? - в свою очередь спросил я. - Сижу сиднем, никого не вижу, никуда, в сущности, не езжу. Как оно идет, так и идет. Старость, Егор Тимофеевич, старость…
        - Полно! - Егор пригладил черную с проседью бороду. - Уж вы скажете - старость! Какой же вы старик? Наговариваете на себя.
        Я промолчал на это, лишь пожал плечами: не было у меня желания развивать грустную тему склонения жизни. Егор тоже молчал, постукивал пальцами одной руки по столешнице, другой же рукою рассеянно поглаживал черную свою сумку. При этом сидел он напряженно, словно внезапно вступило ему в поясницу. Видя, что Никифоров никак не решится заговорить, я пришел ему на помощь, зная по собственному опыту: ничто так не способствует разговору, как малость рябиновой настойки. Извлек из буфета штоф и две рюмки, поставил их на стол, быстро наполнил рюмки, подал одну гостю, вторую взял сам.
        Никифоров меня удивил. Никогда он от рябиновки не отказывался, а тут вдруг решительно отставил рюмку, кашлянул в кулак, отрицательно мотнул головой.
        - У меня к вам, Николай Афанасьевич, дело. Что Елена Николаевна, не приехала ли, случаем, погостить?
        - Нет, - ответил я и тоже отставил рюмку. - Не приехала да и вряд ли скоро приедет. Разве что вместе с супругом в августе, на Успение и на мой день рождения, который рядом, да и то если отпуск получит и если дела мужа позволят. А что это вас так заинтересовало?
        - Ага, - странно ответил урядник на мой вопрос. - А давно ли вы от нее письма получали? - продолжил он.
        - Да с месяц как не было. Но что же у вас вопросы такие необыкновенные? - спросил я, чувствуя в нутробе неприятное стеснение.
        Никифоров насупился.
        - Уж не знаю, как и сказать, - ответствовал он расстроенно. - Вы только не серчайте, господин Ильин, служба, знаете ли. Я-то прекрасно знаю, что вы человек добропорядочный и как есть благородный, мне ли это не понимать! Да и дочь свою вы воспитали в любви и строгости вполне достославной девицей… то есть, что это я, - вполне достославной дамой… Ну, словом, вот - читайте сами. - Урядник с тяжелым вздохом расстегнул сумку, извлек оттуда казенного вида бумагу. - Ох, снимут с меня голову, ежели начальство узнает, что секретное предписание дал вам прочесть. Ну да…
        Он не договорил, протянул мне переломленную пополам бумагу. Я развернул ее и прочел:
        «Предписывается принять меры к задержанию, аресту и препровождению в распоряжение Самарского полицейского управления Елены Николаевой Пересветовой, в девичестве - Ильиной. Означенная госпожа Пересветова разыскивается по подозрению в совершении убийства…»
        Буквы с канцелярскими завитушками поплыли у меня перед глазами, забегали, словно букашки. Пальцы задрожали и разжались. Выронил я бумагу, да и сам едва на пол не рухнулся. Удержался на ногах лишь потому, что вцепился из последних сил в столешницу. Подскочивший урядник заботливо поддержал меня. С его помощью я сел в кресло.
        - Что это?… - внезапно ослабевшим и охрипшим голосом вопросил я. - Что это за… - Я даже не смог подобрать слово, которое соответственно передавало бы мои чувства. - Откуда у вас эдакая гадость, Егор Тимофеевич?
        Никифоров тяжело вздохнул и ответил с виноватым, но вместе с тем суровым видом:
        - Не гадость, а казенная бумага. Экие вы слова отыскиваете… Извольте знать, что становой пристав получил давеча по телеграфу тревожную депешу. Он и выправил это предписание. Хотите верьте, хотите нет, Николай Афанасьевич, а только у меня первой мыслью было сжечь эту бумаженцию к чертовой матери. Однако же мысли этой я, конечно, не мог дать никакого ходу. Уж слишком хорошо я знаю и вас, и, слава Богу, Елену Николаевну, чтобы… Ну, чтобы верить вот таким умопомрачениям. - Он кивнул на предписание, все еще валявшееся на полу.
        - Вот и сожгите! - вскричал я. - Сожгите, а начальству своему сообщите, чтобы глупостями не занимались! Экая дурь, прости Господи! - Я вскочил и от расстройства опрокинул в себя рюмку, а следом - еще одну. Перевел дух, посмотрел на урядника, уткнувшегося взглядом в пол.
        - Так-то оно так… - сказал он, поерзав на стуле и вновь глубоко вздохнув. - А вот все же… Только вы, Николай Афанасьевич, на меня не серчайте, добро? Я ведь по службе единственно, а не чтобы как… Действительно не приезжала этим летом Елена Николаевна?
        - Нет, конечно, я вам уже сказал! - рявкнул я. И, чуть смягчившись - ну не на Никифорова же мне сердиться! - добавил: - Егор Тимофеевич, неужто вы сами не понимаете? Чепуха все это! Чтоб Елена Николаевна… чтоб моя Аленушка…
        - Ни Боже мой! - поспешно заговорил Никифоров, протягивая вперед руки, словно бы для того, чтобы не дать мне встать из кресла. - Нет-нет, ничего такого я и в мыслях не держу! Но вот скажите-ка мне, Николай Афанасьевич, с кем она, дочь ваша, то есть, с кем она, ну… дружбу водила? Ведь вот иной раз бывает, что собьют с панталыку невинную душу, да на нее же всё и свалят!
        - Да что всё-то, Егор Тимофеевич?! - воскликнул я в полнейшем расстройстве. - Тут не какое-нибудь «всё» сумасбродное, тут сказано - убийство. Ну как можно подбить на такое? Видел я ее товарищей, вполне достойные молодые люди. Да и супруг, Евгений Александрович…
        - Супруг, - задумчиво повторил Егор. - Вот ведь какая штука… А от него, я так понимаю, вы никаких вестей не получали?
        - Не получал, - ответил я. - Никаких вестей. Может, письмо просто не успело дойти?
        - Ну, чай, не через курьера же посылать. А с другой стороны, коли дело серьезное, можно было бы вот точно так же телеграфировать… Ежели только он сам не замешан, - проговорил Никифоров тоном ниже, после небольшой паузы. - Как думаете, Николай Афанасьевич, - а мог он сбить с панталыку супругу свою, ну, то есть, дочь вашу? Мужчина он, как я понимаю, годами старше, но все ж таки…
        - Да мне-то откуда знать? - спросил я в сердцах и, вскочив, беспокойно заходил по комнате. - Я здесь, они там… Ох, не знаю…
        - А отчего же тогда этот самый Евгений Александрович вас в неведении держит? - озадаченно вопросил урядник. - Ведь коли они, - Егор Тимофеевич опять кивнул на все еще валявшееся у ножки стола предписание, - коли они телеграфом депешу прислали, то, выходит, что-то там такое произошло…
        Что случилась беда - я и так понял, невзирая на искреннее возмущение напраслиной, которую невесть кто возводил на мою драгоценную дочь. И возмущение это не помешало мне мысленно составить четкий план ближайших действий. Незамедлительно я кликнул Домну и велел ей собирать мне вещи в дорогу. Сам же встал со стула, изо всех сил стараясь выглядеть вполне спокойным, и сказал, обращаясь к уряднику:
        - Уж не обессудьте, Егор Тимофеевич, а только вынужден я прервать наш разговор. - Тут мне даже удалось изобразить улыбку. - Вы не подумайте, я вас из дому не выставляю, но ежели ехать, так сейчас, покуда еще рано.
        - Понимаю, да, понимаю, - поспешно ответил Никифоров, всем видом своим показывая, что нисколько на меня не обижен, только вот никакого понимания в его глазах не обозначилось. - Понимаю, как же-с! Только скажите, Николай Афанасьевич, куда это вы так вдруг засобирались?
        Я даже опешил от такого вопроса:
        - Вы еще спрашиваете?! Разумеется, в Самару, к дочери!
        Егор покачал головой.
        - Тут ведь вот какая штука выходит, - сказал он с явной растерянностью в голосе. - Ежели мне предписано Елену Николаевну… гм-гм… арестовать и препроводить в Самару, стало быть, в Самаре-то ее как раз и нету. Уж вы поверьте, господин Ильин, была бы она там, нашли бы ее тамошние следователи да полицейские. Дело-то серьезное. Видно, пропала ваша дочь. То ли бежала от страху, то ли еще что. Вот самарский следователь и решил, что бежала она сюда, под крыло к батюшке родному. И ежели ее тут нет, так дело, может, и посерьезнее, чем им там кажется… - Никифоров пристально на меня глянул, и словно тень сомнения мелькнула в его глазах. - А вы, Николай Афанасьевич, вправду не знаете, где сейчас может быть ваша дочь?
        Должен признать: если раньше я был только необыкновенно встревожен, то сейчас, после этого вопроса урядника, перепугался по-настоящему. Ах, Тихон Утешитель, Тихон Утешитель, не стоило бы этому дню так называться. Какое уж тут утешение, коли куда ни посмотри - темная безутешность кругом! И ведь прав был Егор в суждениях своих. По всему выходило, что дочь моя, Елена Николаевна Пересветова, исчезла без следа. И в Самаре мне ее найти, похоже, было не суждено. Однако решения своего - ехать незамедлительно - я не переменил.
        ГЛАВА ВТОРАЯ,
        в которой я становлюсь невольным свидетелем ужасного происшествия
        Собрался я быстро, но обстоятельно, да и Домна умело помогла. Взял несколько перемен одежды и белья, запасся и теплыми вещами - лето оно лето, но кто знает, какие извороты погоды на Волге будут. Денег взял изрядно: Бог весть, сколько времени придется провести в поисках Аленушки да какие расходы на разные путевые или, не дай Бог, судебные дела понадобятся. Подумал, подумал, потом открыл сундук и извлек из него ящик красного дерева с вещицей, коей я очень давно не пользовался, но которая в неизвестном мне теперь несквозном будущем могла и пригодиться.
        Лежал в том ящике шестизарядный морской модели револьвер Кольт калибра 3, 6 линии, с восьмигранным стволом. Привез я его когда-то с Крымской войны - подарок боевых друзей, заполучивших это оружие в качестве трофея. Разные подарки, в прямом и иносказательном смыслах, унесли с той печальной войны солдаты и офицеры русской армии, это если не говорить о тех сотнях тысяч, которые сложили там головы. Мой же подарок я воспринял буквально - был я молод в ту пору, страдал геройством и избытком воинственности, вид оружия просто кружил мне голову, и от дареного Кольта испытал я прямо-таки несказанное счастье. Другое дело, что лежал тот револьвер вот уже больше трех десятков лет безо всяких движений и применений. Никогда мне и тень мысли не могла прийти, чтобы я пустил в ход это оружие по мирному времени, однако же хранил его бережно и регулярно смазывал. Вот только выстрелов к револьверу у меня было немного. Да и зачем их много-то, если учесть совсем не воинственный характер моей жизни?
        - Батюшки светы! Да с какой-такой милости вам пистолет понадобился, Николай Афанасьевич? - всплеснула руками Домна. - Нешто на войну собрались?
        - А вот это, Домна, не твоего ума дело, - в сердцах ответствовал я, про себя же подумал: «Ну не дура ли баба? Пистолет от револьвера отличить не может!»
        Тут же я мысленно одернул себя, вспомнив, что и не все мужчины такое различие провести могут. «Вот ведь, например, Николай Лесков, - пришло в голову совсем неуместное суждение, - на что уж талантливый писатель, а и для него что пистолет, что револьвер - все одно и то же». Не столь давно прочитал я его весьма поучительный роман «На ножах», так там в каком-то месте главная персона по фамилии Горданов, достав из шкатулки два револьвера, тут же кладет один пистолет на комод, а другой еще куда-то. Ну да господин Лесков человек невоенный, что с него взять…
        Надо же, какие несвоевременные мысли порой посещают людей в нервическом состоянии! Мне бы об Аленушке думать, да о том, что с ней, бедной, стряслось, да как побыстрее добраться до Самары, да где и по какой программе искать там теперь дочку мою единственную, а поди ж ты - писатель Лесков, пистолеты…
        Я осмотрел Кольт и все хранившиеся в ящике принадлежности - капсюли, двойную пулелейку, масленку и шомпол, пороховницу и коробку с порохом, - перебрал несколько пуль, отлитых давнымдавно, затем уложил все снова в синий бархат, ящик закрыл и положил его на дно дорожного кожаного баула. Сверху разместил оставшиеся вещи - большой юфтевый чемодан, стараниями Домны, был уже полон и закрыт. Я щелкнул замками баула, огляделся, не забыл ли чего, присел на дорожку, затем поднялся, перекрестился в угол на икону Николаяугодника, покровителя всех путешествующих, поцеловал Домну и вышел из дому.
        До Шигалеева меня довез Никифоров, в большом казанском тарантасе, крытом рогожей. Я еще удивился, что урядник приехал ко мне не на своем кауром Ветерке, а именно в повозке. И почему тарантас, а не дрожки, на которых Егор иногда разъезжал летом? То ли дел у него прибавилось и потребовался нашему блюстителю порядка более вместительный экипаж, то ли имелись к тому иные причины, уразуметь мне не удалось. Правил тарантасом наш новый сотский, Василий Усманов. По дороге урядник молчал, только вздыхал порою сочувственно да крякал в кулак. Я чувствовал, что он не прочь был бы со мною заговорить, но вовремя останавливался. За неожиданную деликатность - неожиданную и для его характера, и по должности - был я уряднику благодарен. Не испытывал я никакого желания говорить с кем бы то ни было и о чем бы то ни было.
        На станции Шигалеево мне повезло с дорожной оказией, хотя и пришлось немного подождать. Там как раз должна была отправиться в Казань почтовая карета, но курьер задержался в имении казанского математика Георгия Николаевича Шебуева, к которому приехал с какими-то пакетами. По этой причине я и еще двое пассажиров - молодой повеса с нафиксатуаренными усиками и шигалеевский лесоторговец, корпулентный мужчина с изрядной черной бородой, - вынуждены были около часа просидеть в станционном буфете, пахнувшем, несмотря на летнее время, вечной кислой капустой и селедкой. Говорили мы… да, впрочем, ни о чем мы не говорили. Я лишь неодобрительно посматривал на повесу, одним своим видом заставлявшего меня возвращаться мыслями к моему зятю Евгению Пересветову и в который раз задаваться вопросом: не послужил ли щеголеватый инженер («Двоеженец!» - подсказывал мне внутренний голос, все еще державший в мемории книжку Довгялло) роковой причиной исчезновения моей Аленушки? Ко времени отъезда размышления стали уж совсем мрачными, и я окончательно убедился в непременно вредоносной роли господина Пересветова.
        Наконец почтовая карета направилась в Казань. Повеса сидел, уставившись в окошко, и чему-то улыбался - как мне казалось, самым зловещим образом. А бородатый лесоторговец мгновенно уснул - пожалуй, еще до того, как щелкнул кнут кучера и экипаж, заскрипев осями, тяжело сдвинулся с места. Я тоже, наверное, мог бы задремать, покачиваясь на кожаных подушках, однако мрачные мысли не отпускали меня, и до самой Казани пребывал я в состоянии бодрствования. При этом - удивительное дело! - почти ничего из неблизкого моего путешествия не осталось в памяти, словно ехал я все-таки в состоянии тяжкого паморочного сна, вызванного внезапным приступом нервной горячки. И то сказать - беспокойство мое вполне походило на перемежную лихорадку, не то другую какую болезнь, когда сознание путается, а память отказывается служить. Если что и запомнил, так разве станции, на которых я не столько отдыхал, сколько нетерпеливо ждал продолжения поездки.
        Прибыли в Казань к вечеру. Я снял на ночь номер в гостинице «Гамбург», что по Воскресенской улице, оставил там вещи и отправился в почтово-телеграфную контору на Театральной площади, благо это было совсем недалеко.
        Еще в дороге я сообразил, что получается как-то неловко: не было тестя, не было, и вдруг, откуда ни возьмись, с бухты-барахты, сваливается на зятя как снег на голову. А ведь у меня в глубине души таилась надежда, что вся эта несосветимая история - плод какой-то ошибки, случившейся в Самарском полицейском управлении. «Вот приеду я, - думалось мне, - и встретит меня Аленушка, всплеснет руками и перепугается внезапному появлению родителя, так что, небось, и сердчишко зайдется!» Потому решил я из казанской телеграфной станции отбить в Самару телеграмму. Дескать, собираюсь приехать днями, ждите послезавтра. И отбил - успел перед самым закрытием конторы. Адресовал же я телеграмму, из суеверия, чтоб беды не накликать, не господину Пересветову Евгению Александровичу, а госпоже Пересветовой Елене Николаевне. И вот этот самый адрес: Самара, Саратовская улица, дом Константинова, написанный мною собственноручно на бланке телеграммы, - вызвал иллюзию общения с дочерью. Я даже немного успокоился.
        После телеграфной конторы я направился в агентство пароходной компании «Кавказ и Меркурий», чтобы купить билет на пароход до Самары. Здесь я тоже едва успел перед самым закрытием - день-то был субботний. Ближайшим пароходом оказался «Фельдмаршал Суворов», который отправлялся в Самару завтра в половине двенадцатого утра. Вполне по карману был мне проезд в первом классе, но я все равно, из соображений экономии, купил билет во второй.
        Ах, как раздражала меня теперь любая задержка! Кажется, предложи мне кто-нибудь отправиться в Самару на кое-как сколоченном плоту, я бы не отказался, да еще и спасибо сказал бы. И хоть лежал у меня в кармане билет на пароход, никак я не мог примириться с тем, что на целый день дольше придется мне пребывать в неопределенном состоянии. Ходил я вдоль пристани, поглядывал на разгружающиеся баржи и грузившиеся бархоты, на все эти подчалки, ожидавшие буксира, даже справлялся у капитанов о возможности подняться на борт. Но - увы! Самое быстрое, что могла предложить река, это был именно «Фельдмаршал Суворов», самый скоростной и самый роскошный из меркурьевских… да что там говорить, из всех волжских пароходов. Я пытался себя успокоить, говоря мысленно: «Ежели что случилось, так уж успело случиться; однако же, Бог даст, все обойдется. Стало быть, не опоздаю я, прибуду на помощь вовремя». Но - поди прикажи родительскому сердцу!
        Остаток вечера я провел в «Гамбурге». Видеться ни с кем не хотелось. Люди меня раздражали. Даже прогулка по красивым казанским улицам претила мне, настолько сильно снедали меня лихорадка безвестности и тревога ожидания. Я только спустился в трактир поужинать, а потом, вернувшись в нумер, пролежал в креслах до глубокой ночи. И лишь к рассвету сморила меня короткая дрема.
        Той ночью, а вернее, тем рассветом посетил меня сон, изрядно добавивший к моим страхам, и без того неизбывным. Сей сон весьма похож на реальность и навертывается очень редко - в периоды крайней горести или безмерной усталости. Привиделась мне картина далекой Крымской войны, не картина даже, а всего один эпизод, и не сам эпизод - лишь звуки, свет и запахи его. Звуками были свист долетающей бомбы и грохот разрыва, светом - белая с алым вспышка перед моими глазами, а запахами - пороховая вонь и густой дух свежей крови и старого гноя. Самое удивительное здесь вот что: в жизни, при разрыве той бомбы, я нисколько не пострадал, ни один осколочек в меня не ударил, даже контузии, и той не было, - зато во сне… во сне я, прости Господи мою душу, каждый раз - умираю…
        В Казани «Суворов» стоит долго. Он приходит из Чебоксар в семь утра и затем четыре с половиной часа красуется у пристани. Легко представить, что я не стал дожидаться минуты отплытия и уже в девять утра поднялся на борт гигантского парохода. Состояние мое давно достигло того градуса, при котором человек менее всего расположен к беззаботному времяпровождению. А потому весьма не понравился мне пароход, о котором все, от кого я ни слышал соответственные мнения, говорили с восхищением и даже завистью. Был он неуместно, на мой взгляд, наряден и холен, куда ни глянь - электрические фонари, которые по утреннему времени, конечно же, не светились, но вечерами и ночами наверняка превращали пароход в сказочный сияющий дворец. Слыхал я, что из всех судов компании «Кавказ и Меркурий» именно «Фельдмаршал Суворов» отличался тем, что на нем устроено было яркое и полное электрическое освещение. Увидел я и капитана «Суворова», лишь позднее узнал, что зовут его Густав Тегерстедт. В своем ослепительном мундире, с кортиком на боку, он скорее походил на адмирала какого-нибудь сокрушительного флота, нежели чем на
капитана речного парохода, пусть самого большого и роскошного на Волге.
        Вскоре после того как я поднялся по сходням и занял свою каюту, мне в уши ударил бравурный марш - его заиграл расположившийся на корме духовой оркестр. Что говорить, менее всего мне хотелось сейчас находиться в таком месте, как сей пароход, - месте, которое предназначалось для неторопливого и, в общем-таки, беспечального времяпровождения, и однако лучшего места мне тоже было не сыскать, потому что только на «Суворове», способном идти по реке со скоростью сорок верст в час, я мог быстрее всего попасть в Самару.
        Разместив вещи в каюте, я вышел на палубу - не оттого, что имел какую-то характерную цель; мне просто не хотелось оставаться в одиночестве в тесном пространстве.
        В другой раз и я, наверное, в полной мере насладился бы путешествием по Волге. Однако же сейчас никакого удовольствия я не мог получить ни от красот речных, ни от белоснежного парохода, над которым утренний ветерок развевал цветные вымпелы, ни от предупредительности прислуги. Все раздражало меня - а более всего расфуфыренная публика в салоне первого класса и муравьиная суета на пристани.
        Пароход дал три гудка. Люди на пристани засуетились еще больше, бестолково забегали, кто-то, кто вышел за покупкой, спешно совал разносчику деньги, кто-то выронил изрядный куль с яблоками, и они дробно рассыпались по доскам, какая-то дама тащила к трапу упирающегося всеми лапами пуделя. Я человек сухопутный, а не речной, и то знаю, что три гудка - это еще не отход, а всего лишь второй сигнал. Вот когда пароход даст четыре гудка - один длинный и три коротких, - да затем трижды пискливо свистнет, что в переводе на человеческий язык означает «отдать чалки!», - это и будет настоящим отплытием.
        Так вскоре и произошло. Ровно в половине двенадцатого «Фельдмаршал Суворов» отчалил от меркурьевской пристани.
        До Богородска мы шли без всяких приключений. Разве что пароход часто давал гудки и немного менял курс. Я знал, в чем тут причина. В этом году, как и пять лет назад, Волга сильно обмелела, и капитану нужно было быть предельно внимательным, чтобы не посадить пароход на мель там, где еще совсем недавно река не обещала никаких неприятностей.
        Вскоре после Богородска зазвонил колокол. Прислуга созывала пассажиров на обед. На всех меркурьевских пароходах общий обед подается обязательно в три часа. Можно, конечно, попросить еду раньше или позже и даже вкушать пищу не за общим столом, а за отдельным, но тогда обед будет стоить полтора рубля против обычных девяноста копеек.
        Настроение мое было настолько мизантропическим, что я пренебрег соображениями экономии и, войдя в буфет, попросил отдельного от всех размещения. Предупредительный официант провел меня к круглому столику, покрытому накрахмаленною до хруста скатертью и расположенному в дальнем от входа углу. Сам официант тоже менее всего походил на трактирного полового - это был настоящий морской волк с пышными усами и бакенбардами, обряженный в белоснежный китель с золотистыми пуговицами. Я попросил рядовой обед из пяти блюд, а к нему еще и рябиновки.
        Настойка оказалась, конечно, похуже моей, но была тем не менее вполне употребительной. Обед же качеством своим вполне утешил меня, примирив и с чрезмерно шумным оркестром, громыханье которого здесь, в буфете, слышалось еще сильнее, нежели в каюте, и даже с одинаковым надменно-брезгливым выражением на лицах расположившейся вокруг публики.
        В пять часов пополудни мы миновали Тетюши, а к девяти часам вечера прибыли в Симбирск, где стоянка «Суворова» длится целый час. И лишь после Симбирска я снова направился в буфет, чтобы поужинать, но перед тем полюбовался с палубы закатом.
        Солнце садилось за Кременские горы. Небо во всю западную часть свою полыхало багрянцем, обретая иными местами даже пунцовый оттенок - зрелище одновременно восторженное, но и зловещее. Я некстати - некстати ли? - вспомнил, что сегодня Мануил, а багровый закат в этот день предвещает ненастье. Должен признать, я не особенно склонен верить народным приметам - уж коли большая часть моей жизни прошла в деревне, мне ли не знать, сколь часто бывают ложны сии предвестья! - однако в настоящий момент мне стало не по себе. Я даже поежился, даром что вечер был теплый. А ну как впереди и впрямь ненастье - только не природное, а человеческое?
        В буфете я занял все тот же столик, а официанта попросил принести рыбных закусок и белого бургундского - не рябиновку же пить с осетриной и икрой.
        И опять кухня «Суворова» оказалась выше всякой похвалы. Осетрина была нарезана тончайшими ломтиками и обложена лимонными дольками; зернистая икра, напоминавшая маслянистую ружейную дробь, лежала на зеленых салатных листьях вкруг бутона желтого масла, которому искусным кулинаром был придан вид чайной розы… И вкуснейшие копченые анчоусы… И спелый балык… И нежнейший белый хлеб местной выпечки… А более всего меня восхитила прозрачная капля росы, дрожавшая на масляном лепестке. Словом, хоть и стыдно сказать, но настроение мое несколько улучшилось. Поистине, через желудок лежит путь не только к сердцу, но и к уму. Во всяком случае, выпив бургундского и закусив икоркою, я вдруг подумал, что, может быть, даже кстати дорога до Самары растягивалась почти на двое суток, если считать от выезда моего из Кокушкина. Обстоятельство это давало мне возможность привести мысли в порядок - а они ох как нуждались в благоустройстве!
        Я извлек из внутреннего кармана сафьяновое портмоне. Завел я его, в pendant к обычному, для ассигнаций предназначенному, с тем, чтобы хранить в нем письма дочери. Их было не так уж мало, но и не столь много, как мне хотелось бы. Всего одиннадцать за последний год - по одному письму в месяц, с тою поправкою, правда, что, как миновала Троица, письма приходить перестали. Были письма длинные, были и короткие; в одних она подробно описывала свою работу в книжном магазине, приводя попутно интересные суждения о книгах и современной литературе; в других - довольно скупо рассказывала о своей жизни, о себе и муже, и даже не столько рассказывала, сколько расспрашивала - о моем здоровье, об Анфисе, дочери Якова Паклина, о Домне и Григории, о кокушкинцах… А вот об Ульяновых - ни слова. Впрочем, я писал ей об отъезде Владимира и Анны, о том, что Анна Ильинична в прошлом году вышла замуж за Марка Тимофеевича Елизарова, сообщал иные новости, так что вроде бы и незачем было Аленушке особо интересоваться Ульяновыми. Что касается подробностей жизни самой моей любезной Елены Николаевны, то мне приходилось собирать их
буквально по крупицам. Чем я в очередной раз и занялся, положив письма стопочкою перед собою на столе и начав перечитывать их за обедом внимательнейшим образом.
        Перечитывал, а перед глазами моими вставала Аленушка - я живо представлял себе, как она, склонившись над бумагой, обмакивает перо в чернильницу, как хмурит высокие брови, подбирая верные слова, как смахивает русую челку, падающую на глаза, - когда-то дочь моя заплетала волосы в толстую косу, но, уехав в Самару, стала стричься коротко, - как задумывается, подперев голову левой рукою, так что милая ямочка на щеке скрывается под ладонью…
        И вот, пробегая глазами по строчкам писем, я вдруг почувствовал в них некую скрытую тревогу, недосказанность, может быть, даже просьбу о помощи, которую Аленушка так и не выразила словами и которую я прежде никак не замечал в написанных аккуратным гимназическим почерком фразах. И ведь ничего открыто тревожного не было - о муже писала, о том, что он много работает, и на станции, и в училище, и немало устает (при том сказано было вскользь, что на работе его как-то не вполне ценят); о том, что цены на жилье поползли вверх и потому пришлось им с прежней квартиры съехать и снять квартиру другую, поскромнее; о том, что, при всех условиях, Евгений Александрович человек вполне состоятельный, и она трудится не с тем, чтобы поддержать благополучие семьи, а с тою лишь целию, чтобы чувствовать себя нужной обществу; о том, что собирается переменить место службы на другое, где сможет приносить больше пользы, и ждет лишь благоприятных обстоятельств…
        В свое время, получив это письмо (а отправлено оно было на Радоницу), я, признаться, не придал содержавшимся в нем новостям особого значения. Ну поменяли жилье, и ладно, тем более что дом вполне приличный, почитай в самом центре города; против желания Аленушки трудиться, чтобы «чувствовать себя нужной обществу», я тоже теперь ничего не имел, хотя ранее, попервоначалу, очень этому строптивился. Сейчас же мне вдруг почудился в ее строках какой-то икс, нечто невыраженное и не очень благоприятное. В самом деле, именно материальные, бытовые трудности нередко становятся причиною житейских драм и даже трагедий. И потом, ни слова не написала моя Аленушка о том, где в конкрете собиралась она трудиться, чтобы «приносить больше пользы», и какого рода «благоприятных обстоятельств» она ожидала. Сердце подсказывало мне, что как раз эти строки определенным образом связаны с происшествием, сорвавшим меня с насиженного места и приведшим сюда, на пароход.
        Подозвав официанта, я спросил еще бургундского. Морской волк принес новый бокал на серебряном подносе, покосился на разложенные бумаги, но не сказал ничего и удалился; я же продолжил чтение писем и размышление над ними. Обратил я внимание на то, что от письма к письму упоминания о господине Пересветове становились все суше, чем дальше, тем больше лишаясь тепла, с которым поначалу дочь моя писала о своем муже. Мало того, в апрельском письме, говоря об испортившихся отношениях Евгения Александровича с сослуживцами, написала она буквально следующее: «Ни на Масленицу, ни на Светлое Христово Воскресение никого мы не навещали, и к нам никаких гостей не было. Складывается так, что мы живем у себя за углом. У Евгения Александровича установились в училище напряженные отношения с прочими преподавателями; что же до сослуживцев его по железной дороге, то мы и ранее ни с кем из них не были особенно близки…»
        «Живем у себя за углом…» Иными словами, Аленушка с мужем никуда не показываются. О своих друзьях моя доченька не упомянула в этом письме ни единым словом, однако же понятно было, что и из них никто в праздники в доме не появился. Дальше были такие строки: «Муж мой, видимо, от чрезмерной усталости по службе и из сложностей личного характера последнее время страдает нервическими припадками; впрочем, они проявляются большей частью в перемене настроений, и я переношу эту докуку стоически и безбоязненно…»
        Воля ваша, а только так уж ни в каком случае не пишут о любимом супруге, пусть даже и доставляющем неудобства. Я перечитал письмо, подивившись тому, что ранее не обратил внимание на эти фразы и отдельные слова. «Стоически и безбоязненно…» Безбоязненно… Тихо произнеся вслух последнее слово, я вновь погрузился в тревожно-мнительное состояние, от которого, казалось, уже немного избавился. Действительно, ежели там случилось нечто драматическое (я даже про себя не хотел повторять страшные слова из полицейской депеши), то, похоже, оно вполне могло быть связано и с тем, что моя дочь назвала «докукой», и с изменившимся отношением Аленушки к своему избраннику.
        Мне показалось, что в углу моем, вместе с полумраком, сгустилась духота, усиливавшаяся влажным дыханием вечерней реки. Я собрал письма, вновь спрятал их в портмоне, а портмоне - во внутренний карман дорожного сюртука, ослабил немного ворот. Меж тем народу становилось все больше; пассажиры первого и второго классов, наскучив пребыванием на открытой палубе и созерцанием однообразного ночного пейзажа, заполнили буфет, прибавив ощущения невосполнимости воздуха. Следующая остановка должна была быть в Сенгилее, в половине первого ночи.
        Голоса соседей были чрезмерно громки и назойливы. Я с сожалением отодвинул от себя недоеденные анчоусы и отставил наполовину опорожненный бокал. Как раз в этот момент ко мне подошел официант и спросил, почтительно склонившись, не буду ли я возражать против того, чтобы некий господин сел за мой столик. Свободных мест уже не осталось, и я, хотя не был расположен к нарушению одиночества, ответил согласием. Официант отошел и тотчас вернулся в сопровождении господина зрелого возраста, одетого строго, но недешево.
        С первой же секунды он показался мне удивительно знакомым. Довольно высокого роста, плотного сложения, лысоват, мясистые щеки, старомодные седоватые бакенбарды. Определенно я его где-то видел.
        Сев напротив, господин представился:
        - Коллежский асессор Ивлев Сергей Владимирович. - И тут же добавил: - Прошу извинить за вторжение, вызванное не столько нехваткой мест, сколько тем особенным обстоятельством, что ваше лицо мне кажется знакомым. Вот только никак не могу вспомнить, где мы встречались и когда, хотя профессиональная память подводит меня редко.
        - Как, и вы тоже? - воскликнул я. - Ваше лицо и у меня вызывает воспоминания, которые никак не поднимутся к поверхности дум. Ох, простите великодушно. Ильин Николай Афанасьевич, - представился в свою очередь я. - Отставной подпоручик артиллерии.
        Тут я заметил на левом виске Сергея Владимировича бесцветную прядку волос и с легким ужасом, переходящим в восторг, осознал, что вижу перед собой… себя! Ну почти себя. Вплоть до той самой седой прядки.
        Очевидно, Ивлев определил то же самое, потому что на лице его отразилось неподдельное удивление, а затем… мы расхохотались.
        - Да-а, - сказал Сергей Владимирович, отсмеявшись. - Не часто видишь перед собой самого себя, причем не в зеркале. Потому и осознание приходит не сразу - все кажется, что подводит память.
        Ивлев подозвал официанта, шепнул ему что-то, и тот вскоре принес шампанское в серебряном ведерке, графин водки и разнообразные закуски. Видя мое удивление, Сергей Владимирович пояснил:
        - Я, видите ли, нынче не обедал вовсе. Дела, дела… Я ведь только что сел, в Симбирске. Едва к отплытию успел. Уж не обессудьте. Ну, а кроме того, - тут он очень симпатично улыбнулся, - я как-то не привык пить-есть в одиночку. Не угодно ли будет присоединиться? Почту за честь.
        Я начал было отказываться, но официант уже поставил передо мной второй прибор, ловко откупорил шампанское и наполнил бокалы. Мне ничего не оставалось, как выпить с господином Ивлевым за знакомство, поразительное наше сходство и приятное путешествие, хотя для меня последнее, если иметь в виду мои обстоятельства, никак не могло сопрягаться с положительным эпитетом.
        Ужин наш протекал с той неторопливостью, с какой обычно трапезничают не столько для насыщения, сколько для времяпровождения. Еще когда Сергей Владимирович только садился за стол, я обратил внимание, что он держал в руках довольно толстую книгу, которую отложил на полку, идущую вдоль стены буфета. Сейчас книга вновь привлекла мое внимание, и я простодушно спросил:
        - Что изволите читать, Сергей Владимирович?
        - О, это весьма поучительная книга, - ответствовал Ивлев, - к тому же необходимая мне в смысле профессионального интереса.
        Сергей Владимирович передал мне томик. Я с любопытством обнаружил, что то был не какойнибудь там роман, а солидный труд некоего Петра Шеймина под названием «Полицейская борьба с нарушителями общественной безопасности по германскому праву», совсем недавно, в прошлом году, изданный в Одессе.
        - В смысле профессионального интереса? - только и переспросил я.
        - Да, именно так, - ответил Ивлев. - Я состою судебным приставом Казанской судебной палаты. В Симбирске был по настоятельной надобности дела, которое сейчас рассматривается в палате, там же и купил эту книгу. В Казани она мне как-то не попалась. Сейчас вот направляюсь в Самару, там у меня тоже служебные попечения.
        Я повертел в руках томик.
        - Простите мое любопытство, Сергей Владимирович, и, наверное, мою нечаянную наивность, - осмелился я, - но каким образом германское право может быть полезным судопроизводству Российской империи?
        - О, вопрос вовсе не наивен, а хорош. - Ивлев снова продемонстрировал свою обезоруживающую улыбку. - Только он свидетельствует, что вы довольно далеки от вопросов юриспруденции, разве не так?
        Я развел руками.
        - Вот, извольте, - продолжил Сергей Владимирович. - Прочитайте хотя бы то, что написано прямо на обложке.
        Действительно, на обложке книги был напечатан изрядный фрагмент на трех языках - латинском, русском и немецком. Русский текст гласил:
        «Следует обращать внимание на то, чтобы как бедные, так и богатые, доживающие свой век и увеличивающие свое достояние каким-либо образом, не лишались сами этого достояния и не лишали его своих законных наследников или под предлогом обещания им за это вечного блаженства на небесах, или под угрозой вечных мук на том свете. Многие люди, будучи лишены своих достояний во имя Бога и святых Его благодаря своей простоте, невежеству и неосторожности, впадают в преступления и злые деяния вследствие бедности, до которой они доведены; они как бы по необходимости занимаются воровством и разбойничеством и в особенности те, которые лишены другими отцовских земель с тою целью, чтобы они не достались им».
        - Разве не подходят эти соображения к российскому судопроизводству? - Ивлев остро глянул на меня. - То-то и оно. Я вам сразу сказал - очень поучительная и в высшей степени душеполезная книга, даже для судебных приставов, пусть мы и не занимаемся судопроизводством, а лишь исполняем судебные решения.
        - Как мне представляется, ваша деятельность связана с немалым риском, - сказал я. И, поискав в памяти все, что слыхал об обязанностях судебных приставов, пояснил: - Сколько мне ведомо, вы же не только вызовы в суд и повестки доставляете. Вам ведь приходится и задерживать законопреступников, и даже препровождать их в места заключения. А сие, как мне представляется, весьма опасно - смею полагать, среди таковых субъектов ох как много отчаянных голов бывает…
        - Деятельность как деятельность. Не более опасна, чем любая другая, - отмахнулся Сергей Владимирович. - У полицейских куда опаснее. Хотя, - улыбнулся он, - вы неплохо представляете себе обязанности судебных приставов. Суждения ваши выдают человека начитанного.
        - А много у вас трудных поручений? - не унимался я, преследуя уже свою собственную, сокровенную цель: вдруг удастся завязать с господином Ивлевым хорошее знакомство и он сможет помочь в поисках Аленушки? Судебный пристав Казанской судебной палаты! А ведь самарский суд как раз в ведении этой судебной палаты. Наверняка господин Ивлев знает судейских в Самаре, да, пожалуй, и к полицейским властям вхож. Можно сказать, удача сама идет мне в руки!
        - Разные поручения бывают, - как-то вдруг поскучнев, нехотя ответил Ивлев. - Одни кажутся опасными, а на деле оборачиваются совершенным пустяком. Вот, может, помните, несколько лет назад был случай? Дебошир и буян граф Николай Толстой стрелял в поезде в своего соперника Алексея Бострома.[5 - 20августа 1882 года в поезде, отошедшем от станции Безенчук в направлении Сызрани, предводитель дворянства Самарского уезда граф Николай Александрович Толстой выстрелил в своего соперника, земского служащего Алексея Аполлоновича Бострома, к которому жена и мать троих детей графа, урожденная Александра Леонтьевна Тургенева, ушла из дома еще в мае, скрыв от мужа свою беременность четвертым ребенком. К счастью, Бостром оказался всего лишь легко ранен. Дело о покушении на убийство земского служащего слушалось в Самарском окружном суде 22 января 1883 года. Суд присяжных вынес графу Толстому оправдательный приговор. К этому времени графиня Толстая уже произвела на свет четвертого ребенка, который в будущем станет знаменитым писателем - Алексеем Николаевичем Толстым.] Я должен был препровождать графа в суд и все
думал: а ну как он меня взъефантулит?
        - Что-что сделает? - спросил я с ужасом.
        - Взъефантулит. - Сергей Владимирович рассмеялся. - Это, милейший Николай Афанасьевич, из чиновничьего жаргона, вам, пожалуй, и неизвестного. Человека можно вздрючить, можно пришпандорить, можно устроить ему выволочку, или, скажем, выгнать на ять - голубей гонять, а то и сверзнуть. А можно - взъефантулить, то есть устроить такую головомойку, что слабого человека того гляди обнесет. Однако же граф никакой взъефантулки не учинил, мы с ним счастливейшим образом поладили и некоторое время весьма свойски беседовали. Да и само то дело… Там с самого начала все было ясно: вот виновник, вот жертва, вот орудие покушения, вот мотивы - ревность, оскорбленное самолюбие и все такое. А случаются дела, когда ничего не понятно - ни что, ни где, ни когда, - и пусть старший председатель палаты хоть Видока пригласит, ничего не получится. Скажем, два с половиной года назад… Вы должны были читать, казанские газеты об этом много писали… В общем, в ноябре 1887 года пропал некто Новиков, агент Нижне-Самарского земельного банка. А вместе с ним исчезли двенадцать тысяч рублей. Пропал - и как в воду канул. Мне поручили
доставить его в суд. А где прикажете искать? В какие чуланы заглядывать? Под какими половиками смотреть? Может, он уже за границей давно. До сих пор ни следа - ни этого агента, ни денег, ни-че-го… Дело не закрыто, а судебный следователь как был в потемках два с половиной года назад, так и остается в них по сей день. И я вместе с ним…
        Подали чай. Господин Ивлев предложил наперед освежиться. Я с удовольствием согласился. Мы вышли из буфета и прошли на корму. Оркестранты давно уже разошлись. Вечерняя прохлада и речные звуки - плеск волжских струй, шум пароходной машины, шорох плиц, перебирающих воду под бортами, - доставляли мне несказанное удовольствие. Некоторое время мы стояли молча, держась за поручни и подставив лица свежему ветру. Вот-вот пароход должен был подойти к Сенгилею.
        Неожиданно Ивлева окликнули. Повернувшись, я увидел, что к моему новому знакомцу приблизился некто, кого я принял за матроса.
        - Ваше степенство, - учтиво обратился он к Сергею Владимировичу, - не угостите ли папироскою?
        Когда мой новый знакомец полез в карман за портсигаром, матрос поклонился и сказал:
        - Благодарствуйте. Премного обязан-с…
        Ивлев протянул ему папиросу. Учтивый матрос вновь поклонился и, как мне показалось, в свою очередь потянулся к папироске, но вдруг внимательно посмотрел на Сергея Владимировича, разинул рот, отдернул руку и быстро-быстро отошел в сторону, так что я даже не успел увидеть, куда именно он направился. Господин же Ивлев как-то странно замер в неподвижности. Рука его с папиросой нелепо повисла в воздухе. «Что с вами?» - хотел было спросить я и даже открыл рот, но в это самое мгновенье ноги Ивлева словно подкосились, и он тяжко осел на палубу, запрокинув голову и раскинув руки. Папироса выпала из пальцев судебного пристава и покатилась по палубе.
        От неожиданности я остолбенел. Лишь услышав чьи-то голоса, опомнился и позвал на помощь. Появившийся в числе первых пароходный врач, осмотрев упавшего, со вздохом сообщил, что господин Ивлев скончался. Причина, по всей видимости, - внезапный сердечный приступ.
        Возле тела столпилось несколько пассажиров и матросов, но, сколько я ни озирался, найти того, кто подошел к Ивлеву перед самым несчастьем, мне не удалось. Видимо, матрос был настолько поражен внезапной кончиной незнакомого человека, что не желал более приближаться к нему. По-человечески это было мне вполне понятно. Я и сам захотел как можно скорее оказаться в своей каюте. И прошел туда немедленно, едва тело несчастного господина Ивлева, накрытое парусиной, куда-то унесли двое матросов под присмотром врача и помощника капитана. Хорошо еще, что все случилось поздним вечером, когда пассажиры большей частью уже разошлись по каютам. Не то, я уверен, начались бы охи да ахи, да паника, да слухи. И то сказать: покойник на пароходе!
        Но вот какое удивительное дело: буквально на моих глазах мужчина средних лет, вполне здоровый (внешне, по крайности), распростился с жизнью - а мне до того как будто и дела особого нету! Ну да, неприятно, жутковато даже… Однако вернулся я в свою каюту, разделся, лег… и словно бы уже не со мною все случилось. Нет, странное все-таки существо «человек разумный». Кажется, ведь оглушен изрядно тем, что сосед твой по столику, знакомец, с которым только что пил шампанское и угощался изысканными кушаньями, испустил последнее дыхание и лежит где-то в темноте, обложенный льдом, - а в то же время ровно как и легче стало. И несчастья твои кажутся уже не несчастьями, а неприятностями, вполне житейскими.
        Насчет того, что Ивлев лежит, обложенный льдом, - это я сам придумал. Я вовсе не знал, как положено на пароходе обращаться с мертвыми телами. Но подумалось мне, что раз господин судебный пристав следовал в Самару, то и труп должны доставить в Самару, а не снимать с парохода на какой-нибудь другой стоянке - в том же Сенгилее, например, Новодевичьем или Ставрополе. До Самары же еще восемь часов ходу.
        Я погасил лампу одним движением руки - великое дело электричество! - и попытался уснуть. Не тут-то было! Вдруг я вспомнил о нашей схожести, о том, насколько мы с Ивлевым были на одно лицо, - и меня охватила сильнейшая дрожь. Деревянная безучастность, поселившаяся во мне ранее, видно, была следствием испытанного мною потрясения, а сейчас равнодушие исчезло так, что и хвоста не осталось. Я неожиданно вообразил, будто на палубе скончался не Сергей Владимирович Ивлев, о существовании которого в природе я два часа назад еще и ведать не ведал, а я, Николай Афанасьевич Ильин, отправившийся на поиски дочери да так и не добравшийся до цели, и это я лежу во льду где-то в темноте, а дочь моя, попавшая в беду, осталась совсем одинешенька на белом свете. И в тоске по дочери, в грусти по несчастному судебному приставу, истерзанный тревогой и скорбью, я… разрыдался.
        В половине девятого утра мы прибыли в Самару. Незадолго до этого пароход дал гудок, капитан скомандовал «Лево руля!», а старший помощник объявил в рупор: «Дамы и господа, граждане и гражданки, мы подходим к Самаре». Все пассажиры пришли в движение - не только те, что сходили здесь на берег, но и те, которым предстояло плыть дальше: уж больно примечательный вид открывался с палубы на прекрасный речной город.
        Уже много позже описываемых событий я прочитал книгу Петра Владимировича Алабина, бывшего в ту пору городским головой, под названием «Двадцатипятилетие Самары, как губернского города». Думаю, никто не написал о Самаре так хорошо, как он. Самое время привести здесь отрывок из этой книги, потому что дальше для подобного рода поэтических пейзажей не будет уже ни возможности, ни, наверное, желания.
        «Подходите к Самаре на пароходе, - писал Алабин в 1877 году, - особенно во время разлива, сверху ли, снизу ли - все равно, - вы ее видите еще окутанною дымкой дали, будто стаю белых лебедей, плывущую по водной лазури. Вы приближаетесь. Перед вами холм, как бы вырастающий прямо из воды, усыпанный белыми зданиями, изрезанный рядами правильных, широких улиц, увенчанный шпицами и куполами церквей и колоколен, - а по самой воде - бордюр судов с их высокими мачтами, лодок и пароходов как бы заканчивает картину целого, преисполненную величия и красоты».
        Так все и было, и этот вид до сих пор стоит у меня перед глазами - белые лебеди самарских домов на водной лазури Волги.
        Сойдя с парохода и поставив на доски пристани баул и чемодан, я, признаться, никак не мог решить - куда же мне отправиться? То ли к полицмейстеру здешнему? То ли к судебному следователю? (Но к какому? И нужно ли будет первым делом сообщить, что я - единственный свидетель смерти Сергея Владимировича Ивлева, судебного пристава?) То ли в железнодорожную управу - чтобы разыскать там господина Пересветова? Или сразу на квартиру, на Саратовскую улицу? А может быть, сначала снять номер в гостинице?
        Таща чемодан и баул, я вышел на Набережную. Здесь галдел рынок. Здесь сновали цыганки, предлагавшие «позолотить ручку». Здесь наяривали гармошки. Здесь на все голоса вопили извозчики, предлагавшие довезти куда угодно, хоть на Луну. Из их призывов громче всего раздавался такой - не призыв даже, а панегирическое завывание: «Эх, Самара-матушка, слаще хлеба мякишка!»
        Прямо передо мною круто поднималась в гору Предтеченская улица, мощенная булыжником. Если к полицейскому управлению, так это, скорее, туда. К железнодорожной станции тоже можно по ней, но лучше по Москательной. А если на Саратовскую, то с Предтеченской надо сворачивать направо.
        Так и стоял бы я в нерешительности на Набережной, оглушенный гармошками и криками извозчиков, едва ли не до вечера, когда бы не услыхал вдруг слова, произнесенные знакомым голосом:
        - Николай Афанасьевич! Ба, какая неожиданность! Что ж это вы стоите с таким растерянным видом - не ровен час, похоронят ваши чемоданы здешние удальцы!
        Я спешно оглянулся на голос и едва не упал от неожиданности. Прямо надо мною нависала жующая верблюжья морда - зверь подошел совершенно бесшумно. За верблюдом располагалась двуколка, в которую тот был запряжен. Двуколкой правил башкир в красной навыпуск рубахе и холщовых штанах и почему-то в малахае, несмотря на летнее время. А рядом с башкиром сидел и дружелюбно улыбался молодой господин, признать которого мне удалось не сразу. Лишь когда он соскочил с двуколки и подошел ближе, я понял, кого судьба назначила повстречать меня в Самаре.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
        в которой рассказывается о переменах, случившихся с моим другом
        В том, что я не сразу узнал «нашего студента», сына Марии Александровны, ничего странного не было. За неполных два года, в которые мы с ним не виделись, молодой Ульянов изменился разительно. И то сказать - два года пришлись на тот возраст, когда homme-enfant[6 - Мальчик (буквально «мужчина-ребенок») (фр.).] как-то вдруг становится homme muer.[7 - Зрелый мужчина (фр.).] Росту он за это время не набрал, оставшись, как и прежде, коротышом, однако же плечи его раздались и даже еще немного приподнялись, отчего фигура словно бы обрела некоторую кряжистость, свойственную зрелому мужчине. Замечательный высокий лоб был все тот же, равно как и небольшие карие горящие глаза. Обильные веснушки тоже никуда не делись. Зато аккуратная рыжеватая бородка удлинила лицо и, смягчив детскую припухлость губ, немало изменила рисунок рта, отчего он перестал казаться непомерно большим. В уголках глаз, от старой привычкой прищуриваться - Владимир был близорук с давних пор, - образовались маленькие, но вполне заметные морщины, «гусиные лапки», изрядно старившие его взгляд.
        Был Ульянов на сей раз не в студенческой тужурке, столь привычной моему глазу, а в добротном костюме из английского сукна дикого цвета,[8 - Дикий цвет - сероватый, серый, пепельный, голубо-серый.] сорочке при твердом белом воротничке и галстуке темно-синего шелка. Вообще, вся его фигура, от зачесанных наверх мягких, немного вьющихся светло-русых волос и до кончиков начищенных штиблет, казалась воплощением юношеской несомненности, включающей в себя превосходство над погодой и всем окружающим. Видно было, что жара молодому человеку нипочем и плотный костюм - самая одежда для того, чтобы разъезжать под палящим солнцем в двуколке, запряженной верблюдом. От такого апломба я испытал даже некоторое смущение и растерянность. Сам я не то что никакой уверенности в себе не ощущал, но совершенно просто не мог решить - куда же мне ехать.
        Владимир с видимым удовольствием окинул меня приветливым взглядом и протянул руку. Крепко ее пожав, я сказал вполне искренне:
        - Володя, мне вас сам Бог послал!
        Бог не Бог, но в тот момент я, может быть, впервые почувствовал слабую надежду на удачный исход предпринятого мною путешествия. Хотя что следовало почитать удачей, я толком не знал.
        Владимир весело рассмеялся:
        - Ну, прежде всего, здравствуйте, дорогой Николай Афанасьевич. Чертовски рад вас видеть. А насчет того, кто и как меня послал, то, возможно, что и Бог. Vielleicht stimmt das,[9 - Возможно, это действительно так (нем.).] - добавил он, и я сразу вспомнил давнюю его привычку то и дело вставлять в речь немецкие слова и фразы. - Очень даже может быть - если считать боженькой Андрея Николаевича Хардина, моего нынешнего благодетеля. Помните, наверное, как отчаянно я с ним воевал в шахматы по переписке? Спасибо Марку Елизарову, нынешнему мужу Аннушки, когда-то заочно представившему меня Андрею Николаевичу. Именно Хардин попросил меня забрать в пароходной конторе документы, нужные ему для суда. - С этими словами Владимир показал на объемистый кожаный портфель, лежавший в двуколке.
        - Так вы у Хардина служите? У знаменитого адвоката Хардина?
        - Что вы, Николай Афанасьевич, какое там! - Владимир махнул рукой и засмеялся. - Как я могу служить в адвокатской конторе? Я ведь пока что никто - исключенный студент-недоучка, без диплома, без профессии. К тому же по-прежнему под негласным надзором. Более того вам скажу…
        Он приблизился еще больше, поднялся на цыпочки, так что наши головы почти соприкоснулись, и понизил голос:
        - В прошлом году, в сентябре, за мной учредили самый строгий надзор полиции. О том был рапорт пристава первой части Самары господину городскому полицмейстеру. Мне такое знать, конечно, не положено, да я знаю. И даже не особенно горюю. - Владимир снова рассмеялся. - Так или иначе, а учиться дальше я обязательно буду! Вот, в начале месяца подал прошение министру народного просвещения. Жду разрешения держать экзамены экстерном, на юридическом факультете при Петербургском университете. По секрету скажу - потому я и называю господина Хардина благодетелем, что сопроводил он мое прошение своим ходатайством, да-с. Так что жду решения и надеюсь на благосклонность оного. А пока - готовлюсь. Вот, извольте видеть.
        Ульянов подошел к двуколке, взял в руки портфель и, щелкнув замочком, раскрыл его. Там, помимо трех синих картонных папок с бумагами, лежало несколько книг. Одну из них Владимир вытащил и показал мне - толстенный том с множеством закладок. Взвесив этот фолиант на руке, он изобразил комическое восхищение и сказал, с нарочито-почтительными интонациями в голосе и грассируя более обычного:
        - Александр Дмитриевич Градовский, «Начала русского государственного права». Очень, знаете ли, полезное чтение! И не только для экзамена. - Владимир вдруг посерьезнел. - Нет, в самом деле, умница был господин Градовский. Умница и благороднейший человек. Три года назад он был в числе немногих - совсем немногих, - кто вступился за одного студента-революционера, приговоренного к смертной казни. Даже выразил пожелание взять его на поруки и пообещал превратить студента в серьезного ученого. Ничего у него, у профессора, не вышло… - При этих словах серьезность внешности Владимира сменилась вдруг глубокой мрачностью. И от того весь он словно постарел. Не повзрослел, а именно что постарел, как если бы в несколько мгновений пролетели над его головою два десятка лет. Мне стало не по себе, я даже невольно поежился.
        Но тут чело моего молодого друга разгладилось, черты помягчели, мрачность уступила место грусти, и он сказал:
        - Впрочем, я нарушаю слово, которое сам себе же и дал, - не поминать ту историю всуе. Ах, жаль, чертовски жаль, что в прошлом году Александр Дмитриевич скончался. Он ведь перед смертью с очень многими иллюзиями расстался…
        Я на мгновение задумался о студенте-революционере, кажется, даже понял, кого помянул Владимир, но тут снова бросил взгляд на книгу. При виде ее мне сразу вспомнилась другая, тоже связанная с правом, трактовавшая… Боже ты мой, о чем же трактовала она? Что говорил мне несчастный Сергей Владимирович, господин Ивлев? Что-то такое о немецком праве, об уголовных делах сложных и простых. Нет, не вспоминались мне его слова. А вот сам он и события минувшей ночи очень даже ясно вспомнились. И худо мне стало от того, что вновь увидел я внутренним взором запрокинутое, страдальчески искаженное лицо судебного пристава, чье сердце, по всей видимости, не выдержало избыточной для немолодого уже человека нагрузки. Я поежился, вспомнив вдруг, что был ровесником покойного. Видимо, от чрезмерной впечатлительности, то и дело овладевавшей мною последнее время, почувствовал я острый болезненный укол в груди слева.
        Владимир, не заметивший моего настроения, продолжал говорить о Градовском, все более увлекаясь:
        - И ведь как точно подмечено - на двух столпах держится государственный механизм, на церкви и собственности! Все прочее - чепуха, мишура, не более того. Вот эти два столпа рухнут - конец государству! И… - Тут он спохватился, видимо, почувствовав неуместность и несвоевременность подобных речей, отчего сам себя и оборвал: - Впрочем, что это я… Да, так вот, Андрей Николаевич Хардин по доброте душевной позволяет иногда посещать его на дому или в окружном суде, знакомиться с ходатайствами, набираться ума-разума в адвокатских делах. Так сказать, конфиденциально! - В узких глазах Ульянова появилась легкая насмешка. Уж не знаю, что именно вызывало у него веселье - положение поднадзорного, ставшего добровольным помощником знаменитого адвоката, или что другое. О своей ситуации он говорил с легкостью человека, не принимающего сложности всерьез.
        Тут Владимир, видимо, понял, что угрюмость моя была вызвана отнюдь не его высказыванием о возможном крушении столпов государства - суждением, которому я в других обстоятельствах жизни непременно дал бы гневную отповедь. Ульянов внимательнее всмотрелся в мой облик, бросил взгляд на чемодан и баул, стоявшие у моих ног. По его оживленному лицу пробежала тень.
        - Так-так… - пробормотал он. - Так-так-так… А как вы сами-то, Николай Афанасьевич? Какими судьбами? Надолго ли в Самару? - Он кивнул на мой багаж. - Похоже, надолго. Случилось что-нибудь? - Смешинки из глаз Владимира пропали так же внезапно, как и появились. - Уж не с Еленой ли Николаевной какая неприятность? Известно мне, что она давно здесь живет и даже вышла замуж. Хотите верьте, хотите нет, но я ни разу у нее не был. Впрочем, никаких предложений и не поступало. С другой стороны, летом я бываю в Самаре лишь наездами - мы всем семейством живем на хуторе, в Алакаевке. Так что же? Ошибся ли я?
        - Не ошиблись. - Против желания я тяжело вздохнул. - К сожалению, вы не ошиблись, Володя, хоть я и не знаю, каким образом можно было об этом догадаться.
        - Невелика загадка. - Ульянов небрежно повел рукой, словно отодвигая мои слова в сторону. - Только что пришел пароход, «Фельдмаршал Суворов». И, раз я встретил вас здесь, у пристани, да еще с таким багажом, полагаю, не будет мысленным подвигом предположить, что как раз на этом пароходе вы сюда и прибыли. И уж никак не на меньший срок, чем на неделю. А сейчас ведь июнь, в хозяйстве пора горячая. Помню я вас в прежние годы, летом вас и не сыскать было… Значит, оставили вы Кокушкино, имея весьма серьезные на то основания. И, судя по мрачному вашему лицу, основания эти приятными никак не назовешь. А что связаны они с Еленой Николаевной - ну так кто же не знает о силе ваших отцовских чувств? Das v?terliche Gef?hl, nicht wahr?[10 - Отцовское чувство, не правда ли? (нем.)]
        В последних словах мне почудилась скрытая насмешка. Но нет, молодой человек смотрел на меня с доброжелательным, несколько строгим даже сочувствием. Так что в ответ на его объяснение я лишь хмыкнул неопределенно, решив про себя, что стал в последнее время чрезмерно подозрителен и требователен к окружающим.
        - Что ж это мы стоим посреди площади? - продолжил Владимир. - Я так понимаю, что вы сейчас едете к Елене?
        - В том-то и дело, что нет, - в сердцах ответил я. - Нет в том никакого резента.
        - Стойте, стойте… - Мой ответ его удивил. - Что-то странное вы говорите. То соглашаетесь с моим предположением о приезде вашем к дочери, то вдруг говорите, что нет в том никакого, как вы старомодно выразились, резента. Воля ваша, Николай Афанасьевич, а только вы меня изрядно озадачили… - Владимир оглянулся. - Что-то мы с вами неудачно встали, - сказал он. - Прямо посередине Набережной. Давайте-ка отъедем в сторону.
        Он легко подхватил мой баул и забросил его в двуколку. Взяв чемодан, я сделал то же самое. Затем мы оба залезли в повозку. Было тесно, но мы тем не менее сноровились.
        - Не впервые я в Самаре, а верблюдам всякий раз удивляюсь, - сказал я. - Весьма характерный зверь, себе на уме.
        - Что ж тут удивляться? - возразил мне Владимир. - У татар и башкир это, можно сказать, любимый транспорт. А насчет характерности - да, это вы правильно заметили, звери строптивые, с характером. Вполне оплевать могут. На улице такое не часто случается, а вот на скачках, на ипподроме - за милую душу. Я слышал, в городскую думу жалобы и петиции идут потоком - общество желает, чтобы на верблюдов нашли укорот.[11 - Эти жалобы возымеют свое действие в самом скором будущем. В ноябре 1890 года Самарская городская дума примет следующее постановление: «Езда на верблюдах дозволена только в Засамарской слободе, на косе реки Волги и у хлебных амбаров, не поднимаясь в город. В городе дозволяется езда на верблюдах только с 24.00 до 7.00».]
        Мы подъехали к углу Предтеченской и остановились возле первого дома. Это было громадное кирпичное многоэтажное здание, поражавшее своей солидностью и основательностью. Еще по первому своему приезду в Самару я помнил, что гигантский дом не имел никакого отношения ни к губернаторству, ни к администрации города, ни к Бирже, хотя таковое и можно было вообразить, - то была народная баня, совсем недавно выстроенная предпринимателем Матвеем Чаковским[12 - Матвей Абрамович Чаковский - крупный самарский предприниматель и домовладелец, купец II гильдии. Его внук, Александр Борисович Чаковский (1913-1994), станет известным советским писателем и главным редактором «Литературной газеты» (1962-1988).] и сразу ставшая городской гордостью. Здесь могли мыться более полутысячи человек одновременно, были и отдельные нумера, имелись свои водопровод, канализация и динамо-машина, пар поступал централизованно. В другой момент жизни я и сам с удовольствием испытал бы здешние удобства, однако сейчас мне было вовсе не до бани.
        Владимир приказал башкиру остановить двуколку в тени раскидистой липы, дабы листва ее укрыла нас от высоко уже поднявшегося солнца, и вновь обратился ко мне:
        - А все-таки, Николай Афанасьевич, куда же вы направлялись?
        - Я и сам не понимаю, - растерянно ответил я. - Пока плыл на пароходе, вроде бы понимал… Ах, Володя, знали бы вы, что мне довелось пережить в последние два дня! Даже рассказывать боюсь - не поверите!
        - Почему же - поверю. Но уж коли вы и впрямь не знаете, куда держать путь, - едемте к нам. По дороге вы мне все расскажете. Только навернемся прежде к Андрею Николаевичу - я ему документы отдам.
        Я и опомниться не успел, как мы уже катили в двуколке по Предтеченской, уходившей круто вверх, так что совсем скоро растаял за спиною тот особенный, оглушивший меня по началу многоголосый и разнообразный шум Набережной и рынка. Проехали лавку восточных сладостей Чаповецкого, возле «Сарептских номеров» и ресторана «Венеция» свернули влево на Саратовскую. «Интересно, - подумал я про себя, - выходит, господин Хардин живет на той же улице, что и моя Аленушка, только в другую сторону от Предтеченской».
        - Что же, - начал я неуверенно, - право, не знаю даже, что и рассказать. Похоже, дочь моя попала в большую беду. Такую, что и представить себе невозможно. Словом… - Я уж совсем было собрался рассказать моему молодому спутнику о тревожной депеше, полученной становым приставом, и предписании, выданном уряднику Никифорову, но тут вдруг вызвал у меня подозрения наш возничий. Показалось мне, что этот неспешный башкир в несусветном малахае как-то уж слишком внимательно прислушивается к нашему разговору. Потому я закончил весьма неопределенно: - Словом, я ничего толком не знаю. Так что и пересказывать не хочется.
        С этими словами я повел взглядом в сторону башкира. Владимир понимающе кивнул. Я же, вместо того чтобы продолжать рассказ о дочери, заговорил о внезапной смерти малознакомого судебного пристава. Владимир слушал внимательно, но без особой заинтересованности. Во всяком случае, до тех пор, пока я не назвал имя умершего.
        - Ивлев? - воскликнул он ошеломленно. - Что вы говорите! Сергей Владимирович? Ай-яй-яй, надо же! Да я ведь помню его. Мне его Андрей Николаевич в суде показывал, наверное, месяца полтора назад, еще до Алакаевки, когда мы на предыдущей квартире обретались и матушка только собиралась жилье менять. Мы с господином Хардиным спускались по лестнице, он придержал меня за рукав и сказал: «Смотрите, вот прекрасное сочетание внешности и должности. Это господин Ивлев, судебный пристав Казанской судебной палаты, что-то его к нам привело…» Я, кстати, в тот момент обратил внимание… - Владимир вдруг замолчал. - Нет… - пробормотал он. - Нет, это нелепость…
        - О чем вы, Володя? - спросил я недоуменно. - В чем же нелепость?
        - А? Нет-нет, ни в чем. - Он словно очнулся от своих мыслей. - Ни в чем и не о чем даже рассуждать. - Ульянов вдруг бодро потер руки и хлопнул ладонями о колени. - Так, говорите, сердце не выдержало? Что же, случается такое даже с судейскими служащими и полицейскими чинами. Хотя с последними редко. Все же они, как мне представляется, ко многому привычны.
        Владимир велел башкиру остановиться. Отвечая на мой вопросительный взгляд, объяснил, указывая на дом под номером 187 - деревянный особняк, украшенный затейливой резьбой:
        - Тут как раз господин Хардин и живет. Я вас оставлю ненадолго, Николай Афанасьевич, занесу Андрею Николаевичу документы. И поедем дальше. Не скучайте!
        Владимир скрылся за дверью, возле которой была укреплена бронзовая табличка с надписью: «Присяжный поверенный Самарского окружного суда А. Н. Хардин»; я же остался наедине с невеселыми мыслями. Пришло мне сейчас в голову, в продолжение разговора с Владимиром, что нечаянная смерть незнакомого человека, случившаяся на моих глазах, была… как бы это выразиться… злым предзнаменованием, что ли. И даже внезапная надежда на помощь кстати появившегося Ульянова потускнела, а чуть позже и вовсе угасла в моей душе.
        «Нет, - подумал я уныло, - не верю я в удачу. И чем, скажите на милость, поможет мне недоучившийся студент, пусть даже с острым умом? Что я могу рассказать ему?»
        Такая тоска меня взяла, что готов был я тотчас встать и уйти, не дожидаясь возвращения молодого моего знакомца. Даже не знаю, что меня удержало, - разве лишь извозчик башкир, искоса на меня поглядывавший.
        Владимир отсутствовал минут двадцать. По возвращении вид у него стал, как мне показалось, еще более оживленным. Усевшись рядом, он скомандовал извозчику:
        - Поезжай, брат! Угол Почтовой и Сокольничьей, дом Рытикова. Знаешь?
        «Ага, - вдруг произвольно подумалось мне, - значит, все же есть люди, к которым Ульянов обращается на „ты“. А то еще в Кокушкине, помню, всем - равным, неравным, младшим, посторонним - „вы“ да „вы“». Впрочем, если бы Владимир обратился к извозчику на «вы», это удивило бы меня еще больше.
        - Как не знат, ваш-степенства! Канешна, знат, - ответил башкир, сдернув с головы малахай и обнаружив под ним совершенно бритую, блестящую потом голову. Поведя глазами в обе стороны, он снова нахлобучил малахай, громко крикнул: - Кит! Кит! Кит![13 - Кит! (башкир.) - Пошел!] - и хлестнул верблюда.
        Вскорости двуколка остановилась у двухэтажной усадьбы, выкрашенной в зеленый с охрой цвет. В первом этаже размещалась лавка, о чем свидетельствовала вывеска с фамилией владельца: «И. А. Рытиков». Окна второго этажа были украшены резными охряными наличниками. Дом и сад, разбитый рядом, окружала чугунная решетка фигурного литья, а у ворот на лавочке дремал бородатый дворник с метлой и в белом фартуке. Начищенная бляха сверкала на солнце, словно круглое зеркальце, зачем-то положенное спящему на грудь.
        - Вот, - сказал Владимир. - Здесь мы и живем, во втором этаже. Это наша третья квартира в Самаре, недавно переехали, в мае, всего месяц назад. Сейчас-то все на хуторе, только я иногда приезжаю за книгами или по какой другой надобности, да еще Аннушка здесь, мы вместе на этот раз прибыли, ну да наши с ней дела вам вряд ли будут интересны. Прошу, Николай Афанасьевич. Давайте вы пока что расположитесь здесь. А уж после того, как вы расскажете мне в подробностях все, что вам известно, мы и решим, куда отправляться дальше и где вам пребывать. Или же останетесь у нас. Как вы, наверное, хорошо знаете, матушка приобрела хутор в Алакаевке - это в пятидесяти пяти верстах от Самары. Там мы и проживаем всем семейством - мама, Олюшка, Маняша, Митя, Аннушка с Марком. И я, разумеется. Только вот сейчас мы с Аней временно здесь. Квартира большая да пустая, места и вам за глаза хватит.
        Я сердечно поблагодарил Владимира за приглашение, хотя сам еще не решил, где буду жить, - рановато было для таких решений: слишком мало было мне известно об Аленушке и зяте моем, а точнее - ничего не известно.
        Мы поднялись на второй этаж. В гостиной нас встретила Анна Ильинична - со всегдашним своим спокойным, сдержанным выражением лица. Она была в пышной ситцевой блузе глубокого синего цвета и длинной черной муслиновой юбке. Я бы не назвал Анну Ильиничну особо красивой женщиной, во всяком случае, до красоты своей матери, Марии Александровны, она не досягала, и вместе с тем строгий ее облик был удивительно привлекательным. Большой, чуть вздернутый нос, узкое с длинным подбородком лицо, внимательные карие глаза под слабо очерченными бровями. Темные волосы спереди и с боков были убраны так, что открывали высокий лоб и уши, а сзади падали локонами на плечи. Во всей внешности было что-то итальянское, в той же степени, в какой итальянское проявлялось в Медее Фигнер, насколько я мог судить по портрету из «Нивы», да они и были похожи, Анна Ильинична и звезда Мариинского театра.
        Если сестра и была удивлена тем, что младший брат утром вышел из дома один, а спустя два часа вернулся в сопровождении гостя, да еще кокушкинского, то виду не подала. Следом за нами башкир в малахае внес мой багаж в прихожую, получил причитавшийся ему двугривенный и отбыл.
        Ульянов сразу пригласил меня к себе, так что разговор с Анной Ильиничной был коротким.
        - Аннушка, Николай Афанасьевич только что с парохода, - объяснил Владимир. - Мы совершенно случайно, но, по-моему, весьма кстати повстречались на пристани. У Елены Николаевны какие-то неприятности.
        - У Леночки? - Лицо Анны Ильиничны еще больше посерьезнело. - Что случилось?
        - Я и сам толком не знаю. - Владимир повел рукою в мою сторону. - Николай Афанасьевич сильно расстроен, по дороге он мне мало что смог сообщить. Мы сейчас с ним поговорим в кабинете, а потом я тебе обрисую все дело.
        Анна Ильинична секунду подумала, потом коротко кивнула и удалилась.
        Я снял дорожный сюртук, повесил его на вешалку в прихожей и последовал за Владимиром.
        Обстановка в комнате «нашего студента» - это ее он назвал кабинетом - сразу напомнила мне флигель в Кокушкине. Железная кровать в углу; деревянный, крытый синим сукном стол на двух монументальных, с резьбой, тумбах - правда, не овальный, а прямоугольный; рядом со столом этажерка с книгами; у одной стены - стулья в белых чехлах с высокими спинками и столик на изогнутых ножках, у другой - диван с горкой, на которой стояли часы. И, разумеется, огромный шкаф, доверху набитый опять же книгами. Даже самые книги, как мне показалось, те самые - и стоят точь-в-точь на тех же местах. На стене висела большая литография, изображавшая зимний лес во всей холодной красе, чрезвычайно суровая на мой вкус. И рядом, в металлической рамке, портрет давнего кумира моего молодого друга - запретного писателя Николая Гавриловича Чернышевского, окончившего свои дни прошлый год в Саратове.
        Особенно сильно напомнила мне о прежнем доме шахматная доска с расставленными фигурами, занимавшая изрядное место в левой половине стола. Заметив мой взгляд, Владимир рассмеялся:
        - Мы с господином Хардиным продолжаем наш поединок. Могли бы играть лицом к лицу, но, знаете ли, так нам кажется интереснее.
        Ульянов коснулся пальцами шахматных фигур, однако переставлять их не стал. На какой-то момент он вроде бы заинтересовался диспозицией, нахмурился озадаченно, но тут же махнул рукой - мол, ладно, потом, потом. Сказал, словно бы спохватившись:
        - Садитесь же, Николай Афанасьевич! Что вы стоите? Приглашения ждете? Садитесь и рассказывайте обо всем, что произошло. А уж после мы вместе подумаем, какие маневры следует предпринять. - Владимир ободряюще подмигнул мне.
        Я сел на диван, Ульянов - на стул возле стола.
        - Да ведь мне, Володя, и рассказывать-то много нечего, - сказал я. - Вот, дожил на старости лет - дочь мою единственную разыскивает полиция. И не просто разыскивает - хотите верьте, хотите нет, а только велено ее арестовать по подозрению в свершении убийства.
        По-моему, до Ульянова не сразу дошел смысл моих слов. Какое-то время он сидел, доброжелательно глядя на меня из-под белесых бровей - настолько белесых, что порою лицо Владимира казалось совершенно безбровым. Вдруг выражение его глаз изменилось, щеки стали пунцовыми. Ульянов вскочил.
        - Елену Николаевну? В убийстве?! Да это же черт знает что! - вскричал он. - Да как же это… Полноте! - На лице Владимира нарисовалось какая-то детская обида. И сам он неожиданным образом помолодел на несколько лет - из homme mu$ r выглянул homme-enfant, тот самый гимназист, который приезжал когда-то в Кокушкино летними месяцами. - Да полноте! - повторил Владимир, глядя на меня строгими глазами мальчика, играющего в экзаменатора. - Нет ли тут ошибки, стечения обстоятельств, знаете ли? Das Zusammentreffen der Umst?nde.[14 - Стечение обстоятельств.]
        - Эх, Володя, да кабы так! - в свою очередь воскликнул я, чувствуя, что не могу более сдерживать царившее в душе моей отчаяние. - Кабы то было… как вы сказали?… да, некое там цузамментреффен, то его можно было бы и распутать. Так ведь нет! Сам я, собственными глазами читал в предписании - принять меры к аресту и препровождению в распоряжение Самарского полицейского управления Елены Николаевой Пересветовой, в девичестве Ильиной. И далее - что, мол, означенная Елена Пересветова разыскивается по подозрению в совершении убийства…
        - Черт знает что… - повторил Владимир все так же расстроенно, но тоном ниже. - И кого же, как они полагают, ваша дочь… хм… убила? - Он негодующе фыркнул. - Кого?
        - Этого я не знаю, - ответил я с глубоким вздохом. - Но только, как правильно сказал Никифоров… Помните, небось, Егора Тимофеевича, урядника нашего? Так вот, как верно он заметил: коли прислали из Самары предписание в Казань, оттуда в Лаишев, а из Лаишева в Кокушкино, значит, с самой Аленушкой и впрямь что-то случилось! Выходит, пропала она, Володя, пропала! Иначе не искали бы, а сами здесь, в Самаре, и арестовали бы ее, не дай Бог.
        - Так-так… - пробормотал Ульянов, наморщив лоб. - Так-так-так… - Эти «так-таки» были у Владимира излюбленными словечками с давних, еще гимназических времен. Очень он любил «так-такать», размышляя. - А расскажите-ка мне, Николай Афанасьевич, о том, как вообще протекала жизнь вашей дочери здесь, в Самаре. Тому ведь, если не ошибаюсь, уж больше года?
        Я сконфузился. Только и выдавил, что, мол, почти два. А сконфузился потому, что вдруг понял: ничегошеньки я не знаю о жизни моей единородной дочери в эти последние два года. Я что-то промямлил насчет ее службы в книжной лавке, что-то проронил насчет положения мужа-инженера… Да и замолчал потерянно. Нечего было мне более рассказывать, вот нечего так и нечего. Ах, стыд какой! И называется еще - любящий отец. Как там говорил Владимир? Да уж, вот оно, das vа(terliche Gefu(hl…
        Владимир, впрочем, не настаивал. Подождал немного, определил, что я ничего не смогу рассказать без его помощи, и задал следующий вопрос:
        - Известны ли вам, Николай Афанасьевич, друзья Елены Николаевны? Подруги? Может быть, о ком-либо из них она вам сообщала в письмах?
        - Ни о ком не сообщала! - нервнически ответил я. - Вот, правда, видел я некоторых на свадьбе. Даже говорил с ними - ну, как обычно за столом-то говорят, однако же… - Я развел руками. - Нет, ничего о них не знаю. - Я задумался, даже на мгновение зажмурился крепко. - Одну знакомую, на свадьбе она была подружкой, звали вроде бы Анастасия. Да, точно, Анастасия, вот только отчества не помню. Ровесница Аленушки, думаю. И с нею был молодой человек, по имени… Григорий. Несомненно, Григорий. А по отчеству, кажется, Васильевич. Да, Васильевич. С ним я даже немного поспорил - о нынешней молодежи, о свободе нравов, а если говорить начистоту, то не столько о свободе, сколько о распущенности современных нравов. По-моему, Григорий Васильевич родом откуда-то из Малороссии, уж больно мягкий у него выговор… Вот и все, пожалуй. Ах, нет, помню еще одно имя - Зундель. Редкое имя, смешное, потому и осталось в памяти. Кто-то из гостей, а кто, откуда - поди знай… - Я замолчал.
        - Так-так-так… - снова произнес Владимир. Улыбнулся ободряющей улыбкою и сказал: - Ну вот, кое-что есть. Попробуем поискать Анастасию и этого малороссийского Григория. А также человека с редкостным именем Зундель. Очень хорошо! - Он взглянул на стенные часы, которые показывали уже четверть второго, и сообщил нарочито оживленным тоном: - Обедаем мы в два часа. Ну да, по всей видимости, придется нам нынче с обедом как-нибудь иначе разобраться. Давайте-ка навестим господина… как, говорите, зовут мужа Елены Николаевны?
        - Пересветов, - ответил я. - Пересветов Евгений Александрович, коллежский секретарь. Инженер, служит на железной дороге.
        - Да-да, Пересветов. Вот мы и посетим отделение Самара-Уфимской железной дороги. Это ведь совсем недалеко, по Алексеевской, а еще лучше по Москательной прямо до Вокзальной площади. Быстро пешком дойдем. Встретимся с господином Пересветовым, послушаем его. А потом снова съездим к Хардину. Попросим навести справки - уж у него связи в суде и полиции куда как крепкие.
        Когда мы направились к двери, в гостиную из своей комнаты выглянула Анна Ильинична.
        - Уходите? - спросила она озабоченно. - Я думала, мы вместе пообедаем и поговорим обо всем. Право, очень жаль!
        - Ничего, Аннушка, обедать тебе придется без нас, - ответствовал Владимир с улыбкой. - Зато поужинаем вместе - надеюсь, Николай Афанасьевич к нам присоединится. Тогда все и расскажем. А сейчас - извини, пожалуйста, нас ждут срочные дела.
        Действительно, до управы железной дороги мы дошли довольно быстро. По дороге Владимир успел коротко рассказать о житье-бытье семейства Ульяновых на хуторе в Алакаевке.
        - Представьте, Николай Афанасьевич, задумала матушка приохотить меня к сельскому труду, - посмеиваясь, говорил он. - Купила более восьмидесяти десятин земли и дом. Немалые, доложу я вам, деньги - семь с половиною тысяч целковых! Что вам сказать… Попробовал я этим заниматься. В позапрошлом году и попробовал. Скотину завели, живой инвентарь, так сказать, пшеницу посеяли, подсолнухи… - Он покрутил головой, словно в веселом недоумении. - Ну какой из меня земледелец, помилуйте! Нет, к вящему разочарованию драгоценной моей маменьки, так и не проснулся во мне интерес ни к скотоводству, ни к землепашеству, ни к агрономии, ни к садоводству. По счастью, она у нас умница, - сказал Владимир с той сдержанной нежностью, с какой всегда говорил о Марии Александровне. - Решили мы оставить все эти гесиодовы «Труды и дни» природным земледельцам - сдали земли арендатору Адольфу Крушвицу, немцу честному и пунктуальному, ну а он уж с крестьянами дела ведет. И живем мы там только летом - как на даче. Что, собственно, и приличествует нам, городским жителям. А места там поистине волшебные! Одна липовая аллея чего стоит.
Вам непременно следует нас там навестить. Пятьдесят с лишним верст, конечно, путь неблизкий, но если по хорошей погоде, особенно летом, - почему бы и нет? Не о чем даже и говорить.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
        в которой обнаруживаются секреты, таящиеся во властителях дум
        За беседой на ходу я даже не заметил, как мы подошли к железнодорожному зданию. Здесь, наведя справки и попав к нужному чиновнику, мы узнали, что господин Пересветов сегодня на службу не вышел. Не было его и в субботу, когда выдавали жалованье.
        - Болеют-с, - строго сказал нам чиновник. - Лежат дома-с. А если не лежат-с, то все равно дома.
        - Что с ним?
        Чиновник пожал плечами.
        - Что-то нервическое, - ответил он, многозначительно возведя очи горе.
        И мы с Владимиром снова отправились на Саратовскую, но уже в самое начало улицы, что почти на Самарке, - к дому, где с начала этого года снимали квартиру супруги Пересветовы.
        Бог ты мой, что это я?! «Супруги Пересветовы»… К дому, где еще совсем недавно жила моя Аленушка! И откуда она отправилась в какой-то свой безвестный путь…
        От Вокзальной площади до дома Константинова на Саратовской было не столь уж далеко, поэтому извозчика мы и на этот раз брать не стали.
        По дороге Владимир поинтересовался моим мнением о зяте. И вновь ничего определенного я не мог сказать, кроме того, что господин Пересветов старше Аленушки, что он мужчина, на мой взгляд, вполне положительный и самостоятельный, что придана ему весьма важная для государства профессия и что он при ордене, награжден Святой Анной 3-й степени с мечами. При упоминании возраста Владимир поморщился, на профессию неопределенно хмыкнул, услыхав же про орден - коротко усмехнулся. Тем наш с ним разговор о Евгении Александровиче и закончился.
        Когда мы приблизились к выкрашенному абрикосовой краской дому, в котором снимали квартиру молодые супруги, из ворот вышел какой-то мещанин - среднего роста, одетый скромно, но опрятно, в синей рубашке с косым воротом и широких серых штанах, спускавшихся на сапоги. По виду его можно было принять за старательного мастерового или деятельного мелкого торговца. У ворот он постоял немного, словно раздумывая - не вернуться ли. При этом его рассеянный взгляд обнаружил нас, направлявшихся к дому. На лице мужчины обозначилось удивление, которое, впрочем, быстро исчезло. Да и не было у меня уверенности в том, что именно таким было выражение, промелькнувшее на его лице, - все-таки мы были от него на значительном расстоянии. Опустив голову, мужчина резко повернулся к нам спиной и зашагал прочь. Что-то смутно знакомое почудилось мне в его фигуре. Именно в фигуре, может быть, в походке, но не в лице, которое я, впрочем, не успел достаточно внимательно разглядеть. Но что такого знакомого было в этом человеке, я все же не смог определить.
        Дочь моя с зятем снимали квартиру в третьем этаже. Поднявшись по деревянной лестнице, крытой джутовой дорожкой с цветной каймой, мы с моим спутником оказались у массивной двери. Над рукояткою звонка была прикреплена визитная карточка, извещавшая, что здесь проживает «Инженер Евгений Александрович Пересветов». Необходимость позвонить разом вернула все мои тревоги и опасения. Видимо, Владимир понял это и, легонько меня отстранив, дернул за звонок сам.
        В глубине квартиры звякнул колокольчик, после чего воцарилась тишина. До нас не доносилось ни звука. Мы выждали с минуту, и тогда уже я, деликатно придержав руку Владимира, нажал на звонок.
        Только теперь за дверью послышались шаги. Потом чуть хрипловатый баритон, в котором я тотчас узнал голос Евгения Александровича, спросил:
        - Кто там?
        Показалось мне или в его голосе действительно были слышны тревога и даже едва скрытый страх?
        - Я это, господин Пересветов, Ильин Николай Афанасьевич, - ответил я бодро. И спросил после крохотной паузы: - Разве Аленушка не получала телеграмму о моем приезде?
        За дверью послышалось невнятное восклицание, после которого раздался звук отодвигаемого засова. Дверь распахнулась, и на пороге квартиры мы увидели мужа моей дочери. Физиономия его выражала крайнюю степень изумления.
        - Боже мой… - произнес он растерянно. - Вы ли это, Николай Афанасьевич? Какая неожиданность… То есть, я очень рад… Телеграмма, да, конечно… - Господин Пересветов нисколько не был похож на того элегантного, уверенного в себе мужчину, каким видел я его на свадьбе. Землистое нездоровое лицо, ввалившиеся глаза, заметная сутулость, нервно подрагивающие руки. Передо мной явилось словно отражение прежнего Пересветова, но не в зеркале, а в жестяном тазу. Форменный сюртук был небрежно накинут на плечи, из-под него выглядывала кое-как заправленная в серые фланелевые брюки нижняя сорочка - пожалуй что и несвежая, насколько я мог судить при недостаточном освещении.
        Худшие мои опасения подтвердились. Ежели бы Аленушка была здесь, ее муж ни в коем случае не мог бы выглядеть столь неподобающе. И я сказал непроизвольно - даже не сказал, а словно выдохнул:
        - Значит, правда…
        Пересветов от этого моего выдоха-шепота вздрогнул и даже отшатнулся.
        - Что… Что - правда? - спросил он севшим голосом.
        - Что с Еленой Николаевной случилось несчастье! - пояснил Владимир, лишь сейчас выступивший из-за моей спины.
        - Да… - глухо ответил Евгений Александрович. Он опустил голову и повторил: - Да, случилось. Она исчезла. - Пересветов потоптался на месте и отступил от двери. - Прошу вас, проходите. Что ж на лестнице-то стоять…
        Мы вошли в прихожую. Сердце мое сжалось от ужасного предчувствия. Если ранее - и в Кокушкине, когда я собирался в поездку, и в казанской гостинице, и на пароходе прошлой несчастной ночью, и еще сегодня утром - во мне жила отчаянная, хотя и парадоксальная, да пусть даже сверхъестественная уверенность в несуразности известия, принесенного Егором Никифоровым, - то сейчас, увидев мужа Аленушки, я вообразил, что услышу нечто особенно страшное. Может быть, нечто более особенное и более страшное, чем все то, что можно было до сих пор предположить.
        Пересветов провел нас в небольшую гостиную. Царивший здесь хаос был вполне под стать безобразному виду хозяина. Вещи были в беспорядке разбросаны по дивану и стульям, посреди комнаты валялись брошенные сапоги. Обеденный стол загромождала грязная посуда. Сбоку, в опасной близости к краю стола, стоял серебряный поднос. На нем красовался графин, вполовину заполненный какой-то золотисто-желтой жидкостью. Рядом стояла граненая рюмка на короткой ножке, из которой, судя по остаткам, совсем недавно пили.
        Несмотря на жаркую погоду, окна были плотно закрыты. В стоячем затхлом воздухе витали запахи настоянных трав и кислого, давно не стиранного постельного белья - словом, пахло комнатой лежачего больного, хотя вошли мы вовсе не в спальню.
        Странно выглядел на фоне всего этого запустения большой портрет самого Пересветова, висевший над диваном. Евгений Александрович был изображен здесь таким, каким я видел его на венчании, в самом что ни есть распараде - в мундире и двууголке, рука на эфесе шпаги, взгляд устремлен вдаль. Казался он здесь куда моложе своих истинных лет, да и красавцем писаным его тоже можно было бы назвать - по всей видимости, художник тщился украсить предмет своего творчества, сохранив в то же время истинные черты. Мне подумалось, что так мог бы выглядеть младший брат моего зятя - когда б он у него был.
        Словно составляя трельяж с этим портретом, по обе стороны его висели два портрета фотографических, меньших размеров. На левом зять мой был облачен во фрак; он стоял, опершись на столик с гнутыми ножками, а чуть на отлете держал цилиндр. На правом Пересветов был в студенческой тужурке; склонившись над книгой, он в задумчивости касался лба двумя пальцами.
        Напротив дивана, а вернее, напротив портрета на стене висело большое зеркало в тяжелой оправе фигурного литья, как мне показалось, посеребренной. На удивление и к страху моему, зеркало было треснутое, причем сильно. В нем, словно бы составленная из плохо подогнанных кусочков, виднелась та самая обстановка гостиной, красноречиво свидетельствовавшая об отсутствии здесь хозяйки, уже далеко не однодневном.
        - К несчастью… - пробормотал я.
        - Что? - переспросил Владимир.
        - Зеркало разбитое… - пояснил я.
        Владимир чуть скривил рот, что долженствовало означать его пренебрежение всяческими суевериями, но промолчал.
        Меж тем Пересветов, засунув руки в карманы брюк, следил за нами хмурым взглядом и даже не предлагал сесть. Молчание затягивалось, я испытывал неловкость; полагаю - и Владимир тоже. Наконец в лице Евгения Александровича что-то дрогнуло. Он словно бы попытался светски улыбнуться, кивнул на графин и вдруг сказал, коротко кашлянув:
        - Ореховая. Не угодно ли?
        Не дожидаясь ответа, Евгений Александрович взял в буфете еще две рюмки, поставил рядом со своей. Молча наполнил их. Мы с Владимиром, не сговариваясь, качнули головами, давая понять, что воздерживаемся, но Пересветов словно бы и не заметил этого. Евгений Александрович запрокинул рюмку, и от движения этого расстегнутый рукав сорочки сполз к локтю. Я ужаснулся: правую руку покрывали многочисленные порезы и ссадины. Некоторые были кое-как залеплены кусочками гуммозного пластыря.
        - Извините за беспорядок, господа, - сказал Евгений Александрович сдавленным голосом и опустился на фаевую[15 - Фай (фр. faille), плотная ткань с мелкими поперечными рубчиками.] козетку, стоявшую возле буфета, - вовсе неуместный здесь предмет меблировки. - Вы, верно, наслышаны о моем несчастье, да, несчастье. Прошу садиться - где сочтете возможным.
        Он машинально, совсем по-детски, лизнул один из порезов - незаклееный, на указательном пальце, но тут же сконфуженно отдернул руку.
        Я сел на стул - единственный, который был свободен от разбросанных вещей. Владимир остался стоять. Пересветов вопросительно посмотрел на него, и я поспешил коротко представить молодого человека как давнего нашего знакомого, друга семьи. Зять мой кивнул, но во взглядах, которые он время от времени бросал на моего спутника, сквозила явная настороженность, чтобы не сказать недоброжелательность.
        - Ну же, Евгений Александрович, - сказал я, - поведайте, что тут у вас стряслось. А то, знаете ли, сердце не на месте. Да что говорить! В пятках оно, сердце-то, там же, где и душа. Перво-наперво - где Аленушка? Что с ней?
        - Не знаю, - с тяжелым вздохом ответил Пересветов. - Исчезла Леночка и тем поставила в весьма неловкое положение и себя - себя, знамо дело, в первую очередь, - и меня, грешного, да. Ибо полицейские дознаватели подозревают, что я как будто бы знаю, где она, но скрываю это.
        Слабые угольки надежды на то, что Пересветов имеет хоть какое-то представление о местопребывании моей дочери, угасли окончательно.
        - Беда случилась совсем недавно, - начал рассказывать мой зять глухим, бесцветным голосом. - Елена только перешла из книжного магазина Ильина, где служила ранее, в книжную лавку Сперанского…[16 - Отставной поручик А. Н. Сперанский открыл свой книжный магазин в Самаре в октябре 1874 года. Годом позже при магазине была создана библиотека.]
        - То есть незадолго до исчезновения Елена Николаевна поменяла работу? - тут же уточнил Владимир. - И какие были тому причины?
        Вопрос, который показался мне вполне невинным, отчего-то смутил Евгения Александровича. Он нахмурился, побарабанил пальцами по подлокотнику козетки. После изрядной паузы ответил пасмурным голосом:
        - Видите ли, господин… э-э…
        - Ульянов, - подсказал Владимир.
        Пересветов равнодушно кивнул и продолжил:
        - Видите ли, господин Ульянов, Елена Николаевна видела в своей работе не просто занятие, необходимое для обретения хлеба насущного. Поверьте, в этом-то как раз у нас не было необходимости. Я вполне в состоянии содержать семью. Но для Елены Николаевны служба в книжной лавке означала деятельность на ниве народного просвещения, да, просвещения. При лавке господина Сперанского - даром что это лучший книжный магазин в городе - уже пятнадцать лет работает народная библиотека. Елена давно хотела устроиться туда, да только место было занято. А тут вдруг освободилось, да, освободилось. В мае. Едва Елена узнала об этом, как тут же ушла из магазина Ильина. Получила расчет, да. Господин Ильин не хотел с нею расставаться, но Елена Николаевна, при необходимости, может быть весьма неуступчивой. И тотчас устроилась к Сперанскому, где ее взяли с радостью и охотой.
        По лицу Владимира я понял, что объяснения моего зятя вызвали у него какие-то сомнения - в отличие от меня. Я, напротив, узнал в рассказе свою дочь, романтически настроенную и решительную юную особу. Слова Евгения Александровича об ее умении проявить твердость меня тоже ничуть не удивили. Упрямства или, если угодно, настойчивости моей Аленушке было не занимать, этим она в мать-покойницу пошла.
        - Словом, в мае Елена стала работать в лавке Сперанского, - продолжил Евгений Александрович. - И работала, да, работала. Вплоть до своего… гм-гм… бегства… То есть исчезновения, уж и не знаю, как вернее назвать…
        - Понятно, - сказал Владимир - как мне показалось, разочарованно. - Значит, в конце мая Елена Николаевна ушла из ильинского магазина. Да, магазин Ильина я знаю, бывал там. - Он слегка прищурился, будто что-то вспоминая. - Хорошая книжная лавка, и торговля поставлена отменно. Там ведь, в первую очередь, детские книги продают, верно?
        - Совершенно верно, - сухо ответил зять. - Магазин Ильина на Панской. Только супруга моя ушла оттуда не в конце мая, а в первой половине месяца, да, в первой половине. Если уж точно - двенадцатого числа… - Он вздохнул, покачал головой, в очередной раз зябко потер руки. - Ну да. А две недели назад случилось несчастье… В общем, в воскресенье вечером мы повздорили с Еленой. Причина была совершенно пустячная. - Пересветов поморщился, словно вдохнул оподельдока.[17 - Оподельдок - ломотная мазь из мыльного и нашатырного спирта с камфарой.] - Даже в памяти не осталась. Не то чтобы мы часто контрировали, но иногда случалось. Вот и в тот вечер, да… Словом, мы повздорили. Наутро Елена Николаевна ушла на работу. Вернулась в состоянии нервическом, я тоже тем временем торпыхнулся не помню с чего, так что мы едва опять не столкнулись, как два поезда на всех парах. Однако же кукуевки[18 - Пройдут годы, и это слово перестанет быть понятным. Однако в описываемую эпоху оно было известно всем. В июле 1882 года на Московско-Курской железной дороге недалеко от деревни Кукуевка произошла катастрофа, в которой погибло
много пассажиров; виновниками крушения считали путейцев. Слово «кукуевка» стало нарицательным.] не произошло, нет, не произошло. Елена постепенно успокоилась, тем не менее объяснить мне свое состояние не пожелала. Следующий день был вторник, да, вторник… Пятое июня, как сейчас помню. И вот во вторник вечером вдруг объявился у нас судебный следователь, господин Марченко. Долго расспрашивал Елену о том, что было накануне, как она провела день, да кто приходил в лавку, да когда она сама ушла с работы, - причем расспрашивал будто и невзначай, словно его это не очень заботило. Я поинтересовался причиною странных расспросов. И вдруг господин Марченко отвечает, что во дворе, недалеко от черного хода, ведущего в лавку, сторож обнаружил ночью мертвое тело, да, тело. И что будто бы покойник тот был не просто умерший, а кем-то убитый. Ответил он мне, а потом откланялся и ушел. Попросил только Елену Николаевну к нему в окружной суд непременно на следующий день прийти. Так-то… А она возьми да на следующий день и исчезни! - Евгений Александрович опять поморщился, еще сильнее. - Вот тогда господин судебный
следователь пригласил для дознания - для дознания! - в окружной суд уже не кого-нибудь, а меня, да, меня. И сообщил, что имеет все основания полагать мою жену виновной в убийстве этого фали,[19 - Фаля (разг.) - простак, простофиля, разиня; пошляк, самодовольный невежа; повеса.] Валуцкого, да, некоего Валуцкого Юрия Митрофановича, двадцати пяти лет от роду, уроженца Сызрани, служившего техником на водонасосной станции, вот именно!
        Последние слова мой зять уже прокричал, словно водонасосная станция имела тут решающее значение, словно в ней, в этой станции, таился какой-то главный секрет, и опять потянулся к рюмке.
        Хоть и знал я уже о том, в каком именно преступлении обвинялась моя несчастная дочь, а при этих словах сердце словно бы ледяными пальцами кто-то сжал. Оттого, видно, что имя-отчество жертвы, названное Евгением Александровичем, придало всему страшному событию немалую ощутительность, вещественность, что ли, можно и так сказать.
        В бедной голове моей словно хоровод начался. События последних дней замелькали, да с такою страшною очевидностью, что рука моя сама дернулась и крестное знамение сотворила. И то сказать: помстилось мне, что мир сей движется к своему концу. Вот-вот архангел Гавриил протрубит над нашими головами.
        Нет, не знал я, что делать дальше, как действовать, чтобы спасти дочь, но прежде - как отыскать ее, мою несчастную девочку. В полном расстройстве потянулся я к рюмке с ореховой настойкой и проглотил одним глотком ее содержимое.
        Однако же это нисколько не улучшило мое состояние. Так, должно быть, и остался бы я сидеть, подавленный услышанным, если бы не молодой мой спутник, выказавший себя человеком куда как трезвым - и в прямом, и в переносном смысле слова.
        - Я хотел бы осмотреть комнату Елены Николаевны, - сказал вдруг Владимир, обращаясь к моему зятю. - Надеюсь, уважаемый Евгений Александрович, вы не будете значительно возражать?
        Рука Пересветова повисла над рюмкой.
        - Осмотреть комнату Елены Николаевны? - медленно повторил он, словно не веря собственным ушам. - То есть, комнату моей жены? Буду ли я значительно возражать? Буду! Еще как значительно! - воскликнул Пересветов возмущенно. - Я не допущу, чтобы посторонний мужчина рылся в ее вещах! Я и судебной власти не позволил этого! Хоть и настаивал следователь, а я сказал: нет, ни за что! Это бесчестье! Это…
        - Полно, - попытался я урезонить зятя. - Ну что вы, Евгений Александрович! Да Аленушка с Владимиром чуть не с младенчества знакомы! Простите великодушно, что как-то невразумительно представил моего спутника, это от большого расстройства чувств, вы же понимаете. Еще раз: прошу любить и жаловать - Ульянов Владимир Ильич, сын Марии Александровны, работодательницы моей. Ныне проживающий под Самарою, на хуторе в… - Название деревни, как назло, выпало из моей памяти, я растерянно взглянул на Владимира, и тот поспешил мне на помощь, подсказав:
        - Близ Алакаевки. Пятьдесят с лишком верст отсюда.
        - Да-да, близ Алакаевки, - подхватил я. - И очень кстати оказавшийся здесь, в Самаре, как раз сейчас.
        Евгений Александрович посмотрел на меня, потом на Ульянова. Лицо его смягчилось. Он махнул рукой.
        - И то правда… Что это я, в самом деле?… - Голос его дрогнул. - Делайте что хотите. Ее комната вон там, проходите. Извините, господа, я должен по службе… - Он поднялся и тут же сел снова. - Впрочем, что я говорю? Кого хочу обмануть? Вас, Николай Афанасьевич, не обманешь. Вы известный следовщик. Мне Елена рассказывала, как вы два года назад целую банду в Кокушкине раскрыли…
        Я обомлел.
        - Помилуйте, Евгений Александрович, какую такую банду? И кто раскрыл - я? Ну уж скажете тоже!
        - Ой, не скромничайте, Николай Афанасьевич, и не увиливайте. - Пересветов кисло скривился, словно разжевал щавель. - Елена тоже говорила, что бандитов изобличил некий студент. Но мы-то с вами люди взрослые, мы же понимаем, что какому-то студенту бандитские дела явно не по стати. Вы - другое дело. Вы человек опытный, серьезный, обстоятельный, в прошлом военный, да, военный. Кому как не вам раскрыть преступление? В следственные способности местного урядника я не поверю, а уж чтобы юнец-студент выступил в роли сыщика - нет уж, увольте, да, увольте. Елена женщина романтическая, присочинила немного, дело понятное…
        Я раскрыл было рот, чтобы решительно возразить, но взглянул на Владимира, и… речь, которую я был готов произнести, так и осталась невысказанной. Владимир улыбался и делал мне незаметный знак рукой, чтобы я оставил все свои возражения при себе. Надо же, какой скромности наш студент! Мало того, что отказался от собственных заслуг, так еще и с легкостью поистине непринужденной передал их мне, человеку, вовсе такового не заслужившему.
        - Стало быть, обманывать вас не буду, - продолжал Пересветов. - Вы, верно, уже выяснили, что на службе я три дня как не появляюсь. Не был там ни в пятницу, ни в субботу, да и сегодня тоже не пошел. Поначалу, первую неделю по исчезновении Елены, ну, может быть, десять дней, я еще действовал по форме, ходил на службу, возвращался домой, правда, ходил как автомат, но ходил, да, ходил.
        А потом в этом автомате сломалась пружина. Так вот - дзень, и сломалась!.. Словом, ступайте, осматривайте все, что хотите. Только меня увольте - я при сем присутствовать не буду. Дзень, и сломалась… Вы уж как-нибудь сами, да, сами.
        Комната Аленушки являла собою разительную противоположность гостиной. Порядок тут царил идеальный, каждая вещь знала свое место. Странно, конечно, но покой моей дочери показался мне похожим на комнату Владимира, которую мы оставили совсем недавно. Тоже литография на стене, изображавшая, правда, не зимний пейзаж, а вид на Самару с Волги, тоже книги с закладками. И даже портрет Чернышевского такой же, причем - вот удивительно! - опять-таки в металлической рамке.
        Завидев портрет, я покосился на Владимира: ведь это он два года назад увлек мою дочь запрещенным романом. Правда, прочитав тогда же книгу самолично, я успокоился: не было в том романе ничего такого уж страшного для молодых сердец, хотя со многим в писаниях покойного властителя дум я не соглашался.
        Вообще, здесь настолько ощущалось присутствие Аленушки, что мне даже показалось - вот-вот войдет она, невысокая, стройная, порывистая, войдет прямо сейчас, всплеснет руками - и бросится мне на шею. У меня слезы навернулись на глаза, когда представил я себе эту картину.
        Мой трезвый и деловитый спутник, молодой Ульянов, никаким сантиментам не предавался. Вместо того он быстро и внимательно осматривал комнату. Не знаю, что уж он надеялся здесь найти. Помогать ему я был не в состоянии - да и не нуждался Владимир в моей помощи. Я просто присел на стул, стоявший в простенке меж двух узких окон, и молча наблюдал за ним.
        Ульянов начал с книг, стоявших на полке; одну или две даже пролистал, обращая внимание на закладки. Затем перешел к письмам, сложенным аккуратной стопкой на краю стола. Меня, признаться, покоробило, что Владимир, посторонний, в сущности, этому дому человек, неторопливо перебирает личные бумаги моей дочери. Хотя я тут же мысленно одернул себя: ведь Ульянов надеялся отыскать в них какие-то следы, способные подсказать, что случилось с Аленушкой и где нам ее искать. Тем не менее досадное чувство не оставляло меня. Впрочем, к чести Владимира, особого интереса он к письмам не проявил, просмотрел их довольно бегло. Затем раскрыл было дверцу гардероба, но тотчас затворил ее: ему и самому претило рыться в женских платьях, а уж тем более в интимных деталях туалета.
        Все же, видимо, что-то насторожило его. И потому, преодолев естественную неловкость, он вернулся к гардеробу, вновь открыл дверцу, присел на корточки и внимательным взглядом окинул вещи Аленушки, сложенные аккуратными стопками на нижних полках. Там же, насколько я мог видеть, лежало несколько штук ровненько свернутого постельного белья, а поверх него - подушка в желтом тиковом напернике, но без наволочки. Владимир зачем-то потыкал пальцем подушку, взялся за уголки, словно бы собираясь вытащить ее, но передумал. Выпрямился. Запрокинув голову, уставился в потолок, размышляя о чем-то. Затем рассеянно посмотрел на меня и закрыл гардероб, теперь уж окончательно.
        - Любопытно… - пробормотал он. - Весьма любопытно…
        - Что вас так заинтересовало? - осведомился я.
        - Кое-что, - уклончиво ответил Владимир. - Кое-что. Судебному следователю, значит, наш хозяин не позволил рыться в вещах жены. Интересно.
        При всем том мне показалось, что осмотр разочаровал Владимира. И, честно говоря, появилась у меня странная мысль: будто не осмотр ему, собственно, нужен был, а что-то иное - может быть, какой-то импульс или, скорее, возможность пораскинуть умом. Да так, чтобы не отвлекаться на присутствие Евгения Александровича.
        Ульянов нахмурился, подошел ко мне. Рассеянным движением погладил подоконник. Зачем-то выглянул в окно.
        Вдруг взгляд его стал острым, он весь словно бы подобрался. Я хотел было спросить Владимира, что такого он увидел во дворе, но оказалось, что смотрел он не в окно, а рядом - на тот самый портрет Чернышевского, который несколькими минутами ранее привлек и мое внимание. Ульянов внимательно оглядел портрет, затем осторожно снял его, перевернул, ощупал и - отогнул жестяные лапки, державшие картон с задней стороны. Между листом картона, прижимавшим портрет к рамке, и самим портретом обнаружился сложенный вчетверо лист бумаги, как мне показалось - страница, вырванная из какой-то книги. Владимир споро привел портрет в прежний вид, повесил его на место и лишь после этого, развернув лист, пробежал цепкими глазами страницу. Лицо его выразило удивление. Быстро спрятав лист во внутренний карман пиджака, он сделал мне предостерегающий жест - мол, ничего не спрашивайте.
        Больше Владимир ничего не нашел в комнате моей пропавшей дочери. Мы вернулись в гостиную. Пересветов сидел у обеденного стола. Отсутствовали мы всего с четверть часа, но графин с ореховой настойкой был уже почти пуст. При нашем возвращении Евгений Александрович не переменил позы и продолжил сидеть, неподвижно глядя перед собой.
        Отодвинув от стола стул с высокой спинкой, я сел напротив. Владимир снова встал рядом, засунув руки в карманы брюк и воинственно наклонив голову.
        - Господин Пересветов, - сказал он, - а не подскажете ли вы, где бы нам отыскать некую Анастасию, подругу вашей супруги?
        Пересветов поднял голову и некоторое время молча смотрел на Владимира ничего не выражающим взглядом.
        - Анастасию? - повторил он рассеянно. - Анастасию…
        К моему изумлению он вдруг тихо запел - на какой-то фривольный мотивчик:
        - Анастаси… Я! Анастаси… Я! Ту-ру-ру, ру-ру, ру-ру…
        Мы переглянулись, - и, признаюсь, я испугался в этот момент за рассудок моего несчастного зятя.
        Впрочем, Евгений Александрович тотчас оборвал пение.
        - Вы, очевидно, имеете в виду Настю? - сухо спросил он. - Настю Егорову?
        - Мы имеем в виду ту, которая на вашей свадьбе была подружкой невесты, - ответил я.
        Пересветов кивнул.
        - Да-да, конечно. Настя Егорова. Анастасия Владимировна. Она работает в книжном магазине Ильина. В том самом, в котором работала и Елена. Только зря вы надеетесь от нее что-нибудь узнать.
        - Почему же? - спросил Владимир.
        - А потому что полиция ее уже спрашивала.
        - Понятно. Что же, и мы спросим, - непринужденно заметил Владимир, искоса на меня глянув.
        - Это как вам будет угодно. - Пересветов вновь погрузился в сомнамбулическое состояние. Даже тело его словно бы расплылось - казалось, вот-вот оно поползет со стула, как опара из кадки.
        - Скажите мне, Евгений Александрович, - спросил Владимир после небольшой паузы, - а все-таки: на каком основании следователь решил, что Елена Николаевна замешана в этом преступлении? Может быть, обнаружились улики? Или он усмотрел какие-либо мотивы? Говорил он вам что-нибудь подобное или нет? А то, может быть, сама Елена Николаевна - извините, это лишь предположение - обмолвилась о чем-то, что вам показалось ненужным сообщать следователю?
        Пересветов опять уставил на Владимира пустой, как опорожненный графин, ничего не выражающий взгляд.
        - Видите ли, - сказал он негромко. - Как я уже говорил, накануне этого ужасного происшествия мы с Еленой повздорили…
        - Да, я уже слышал, - нетерпеливо перебил его Владимир.
        - Дело в том, - все тем же негромким голосом продолжил Евгений Александрович, - что, боюсь, у господина Марченко появилась странная теория. Она основывается… м-м… на некотором внешнем сходстве между мною и убитым. Действительно, мы были одного роста. И цвет волос схожий, да, схожий… Словом, господин судебный следователь полагает, что Елена хотела убить меня.
        При этих словах мы оцепенели.
        Евгений Александрович поднял голову и поочередно окинул нас тяжелым взглядом. Очень неприятно улыбнулся - так, что улыбка его обернулась скорее оскалом.
        - Дзень, и сломалась! - выпалил он. А потом обычным скучным голосом повторил: - Да-да, Николай Афанасьевич. Меня.
        ГЛАВА ПЯТАЯ,
        в которой я знакомлюсь с отставным полицейским
        Выйдя от Пересветова, мы довольно долго шли молча по Саратовской улице. Пересекли Заводскую. Наконец я не выдержал и остановился.
        - Володя! - воскликнул я. - Долго ли вы будете томить меня? Что за бумагу вы нашли в портрете Чернышевского? Я же видел, что вы удивились, а потом очень быстро ее спрятали. Скажите, это прокламация? Можете смело говорить мне, я выдержу. Прокламация, да? Воззвание к социальному перевороту? Страница из какой-нибудь запрещенной книги?
        Некоторое время Владимир шел молча. Я совсем уж расстроился - значит, угадал. Но тут он резко остановился и повернулся ко мне. Похоже, занятый своими мыслями, он не сразу вник в смысл моего вопроса.
        Я тоже остановился. Лицо моего спутника обрело гневно-возмущенное выражение. И уже это принесло мне несказанное облегчение - до того еще, как он заговорил.
        - Да что это вам в голову взбрело, Николай Афанасьевич?! - Он даже рукой махнул, словно отгонял назойливую муху. - Прокламация, переворот… Совершенно несвойственные вам слова - и из ваших уст! Если уж говорить о политике, то России нужно идти совсем другим путем, не путем кровавых переворотов, насилия и террора, а путем социальных реформ и экономических преобразований. Я об этом много думаю последнее время… Да что последнее время!.. Еще когда брата Сашу казнили, я маменьке то же самое говорил! - Тут молодой мой друг запнулся на миг и даже как будто смутился. - Ох, извините великодушно… Ведь зарекался я о брате заговаривать с посторонними. Вы, Николай Афанасьевич, явное дело, не посторонний мне человек, но все же… В общем, знайте: бумага, найденная мною в портрете, вовсе никакого отношения к политике не имеет, хотя и заслонял ее собою Николай Гаврилович Чернышевский. Удивился же я потому, что бумага эта действительно очень загадочная. Вот, извольте взглянуть.
        Ульянов вытащил из внутреннего кармана пиджака листок, развернул его и поднес к моим глазам.
        Теперь настала моя очередь удивляться. Это был… список опечаток из какой-то книги.
        - Ничего не понимаю, - пораженно сказал я. - Какие-то опечатки… На коленях… уканавших… Soyez bienvenue!.. Что за шарада?…
        - Именно что шарада, - подхватил Владимир. - Обратите внимание, здесь есть еще какие-то галочки и отчеркивания. И никаких указаний на то, из какой книги взята эта страница.
        Я перевернул листок. Оборотная сторона была совершенно чистой.
        - Ничего не понимаю, - повторил я.
        - Да, мистерия, - согласился Владимир. - И вот еще что, - добавил он. - Страница эта мистериозная не вырвана из книги, а вырезана. Именно вырезана, причем очень аккуратно и весьма острым лезвием.
        - Что, по-вашему, это может означать?
        - Пока не знаю, - ответил Ульянов, пожав плечами. Он взял у меня листок, аккуратно сложил его и снова засунул в карман. - Ясно лишь одно: эта страничка - какой-то ключ. Причем важный, недаром ее спрятали в портрет. И не чей-нибудь, а Чернышевского. Но пока мы не найдем, из какой книги эту страницу вырезали, мы ни на йоту не приблизимся к разгадке тайны. Так-то вот…
        Я ни слова не ответил Владимиру. Угольки надежды, ранее уже угасшие, теперь и вовсе покрылись толстым слоем холодного пепла. Я прекрасно отдавал себе отчет, что найти безымянную книгу по вырезанной из нее страничке, не имеющей каких-либо распознавательных знаков, - задача куда посложнее, чем отыскать пресловутую иглу в пресловутом стоге сена. Книг на свете десятки тысяч, может быть, даже сотни тысяч… С какого конца подступить к сей проблеме - я просто-таки категорически не знал. Моего ума здесь явно было недостаточно…
        Вдруг Владимир хлопнул себя по лбу.
        - Куда же это мы идем? Я совершенно механически выбрал дорогу, а ведь у нас была конкретная цель. Надо же! Пружинка - дзень, и сломалась! - Он непринужденно рассмеялся. - Мы с вами, Николай Афанасьевич, полагали навернуться к господину Хардину. Это обязательно. Но сейчас, после того, что мы услышали от господина Пересветова, думаю, нам всенепременно следует посетить книжную лавку Сперанского. Вот туда мы сейчас и пойдем, это совсем близко. А к Андрею Николаевичу уж потом.
        Мы повернули назад и снова направились к Заводской улице.
        Я шел и ловил себя на том, что мысли так и прыгают в голове, причем вместо одной, какой-нибудь дельной, вдруг абцугом выскакивает совершенно неожиданная, нисколько в данный момент не обязательная. Шарада… Опечатки… Насилие и террор… Террор и насилие… Листок из книги… Лавка Сперанского… Внезапно пришло мне на ум, что вот жил-был отставной поручик Сперанский и вдруг взял да сноровил книжный магазин, а потом к нему еще и библиотеку добавил. И эта книжная лавка с библиотекой уже полтора десятка лет как благоденствуют. А ведь я, отставной подпоручик, тоже мог бы, наверное, книжный магазин учинить. Дело благородное, старательное, просвещению способствующее, и дочь моя со мною работала бы. Эх… Нет у меня книжной лавки, и, видимое дело, уже никогда не будет, а дочь моя вообще неизвестно где. Вот ведь беда неизбывная! Любая, даже самая отвлеченная мысль непременно возвращала меня к моей Аленушке…
        Мы свернули на Заводскую и через несколько минут действительно оказались у магазина, обозначенного вывеской: «Книжная лавка А. Н. Сперанского».
        Владимир не сразу вошел в лавку, а немного постоял, разглядывая широкие витрины магазина. Я тоже остановился рядом.
        Витрины были уставлены и заставлены книгами - именно уставлены и заставлены, и даже перезаставлены. От прямых лучей яркого июньского солнца их защищали белые с голубыми прошвами наружные маркизы. Книги лежали в стопках, перевязанные бечевкой, стояли стоймя, выказывая корешки и лицевые стороны, некоторые были даже раскрыты, чтобы явить миру искусную вязь шрифта или красивый фронтиспис. Задние стенки витрин пестрели гравюрами и литографиями, пришпиленными к плотному картону.
        Из книг здесь были главным образом новинки. Я увидел свежие тома собраний сочинений Лермонтова и Грибоедова, художественный фолиант под названием «Поэмы Оссиана» какого-то Макферсона, заново изданную «Жизнь Иисуса Христа» Фредерика Фаррара, чудесно исполненную детскую книжку «Гайавата» Генри Лонгфелло. Весьма торжественно выглядел альбом Василия Петровича Верещагина «История Государства Российского в изображениях державных его правителей». Иллюстрированная книжка под названием «Главнейшие съедобные и вредные грибы» сулила быть весьма полезной - я заядлый охотник до грибов, значительно в них разбираюсь, а все равно наверняка нашел бы в этой брошюре много для себя дельного. Наверное, хорош был «Путеводитель в Палестину по Иерусалиму, Святой Земле и другим святыням Востока». «Только куда уж мне в Палестину! - горько подумал я. - Вот спустился вниз до Самары - уже целое путешествие, да такое, что кому иному и не пожелал бы!» Зато «Альбом-путеводитель по Волге», стоявший рядом, был бы достопримечателен и мне - давно мечтал я проплыть по великой реке, ну, скажем, от Нижнего до Астрахани, города разные
посмотреть, жизнь человеческую понаблюдать, да хорошо бы с Аленушкой, да с внуками… Ах, беда ты беда, опять все тот же бес за мысли дергает!.. Не путеводители тебе читать, дулебина бестолковая, а вон «Мысли о воспитании» Джона Локка! Только сейчас уже поздно, ранее нужно было это делать, когда дочь еще не упорхнула из-под отцовского крыла…
        Я в сердцах шагнул в сторону, задев при этом головой фестончатый край маркизы, и толкнул дверь магазина. Владимир последовал за мной.
        Внутри было немного душно, но не столь темно, как я мог вообразить по причине заставленных книгами витрин. Зал являл собою двусветное помещение, и сквозь верхние окна проникало достаточно солнечных лучей, чтобы покупатели не испытывали неудобства. Как и в большинстве такого рода лавок, здесь царил особый запах, только книжным магазинам и присущий, - пахло типографской краской, лежалым картоном, переплетчицким клейстером и той своеобычной пылью, которую только бумага и может порождать.
        Книг здесь было великое множество, не зря лавка Сперанского считается лучшим и самым богатым книжным магазином в Самаре, только не до книг нам было теперь, да и в витрине мы уже насмотрелись на новинки. Я отыскал глазами конторку и, достигши ее, попросил стоявшего рядом приказчика адресовать нас к старшему в магазине. Тот склонил напомаженную голову и провел нас в небольшую комнату, дверь коей располагалась в задней стене между высокими шкафами. Здесь тоже было немало книжных стопок, перевязанных бечевками, а более того имелось бумаг, разложенных на деревянном столе о двух тумбах и лежавших кипами на полках внушительного вида этажерки. За столом сидел сухощавый немолодой мужчина в светлом парусинном пиджаке и при цветном галстуке.
        - Чем могу служить, господа? - Мужчина встал из-за стола.
        Мы представились.
        - Матвей Косьмич Ослябьев, - представился мужчина в свою очередь. - Старший приказчик сей книжной компании. Какими изданиями интересуетесь, господа? Наверное, вас привело сюда что-то особенное, коль скоро вы обращаетесь ко мне, а не ищете совета у книгопродавцев в зале? Уверяю вас, я знаю о книгах если не все, то очень многое. - Улыбка на лице Матвея Косьмича была весьма странной - приторной и кислой одновременно, что-то вроде меда с уксусом.
        - К сожалению, не книги стали причиной нашего визита, милостивый государь, - сказал я, - не книги, а служащие вашей, как вы сами сказали, компании. Правильнее сказать, даже не служащие, а всего одна служащая - Елена Николаевна Пересветова.
        Матвей Косьмич вмиг посерьезнел. Мед из улыбки весь вышел, как, впрочем, исчезла и сама улыбка, а вот уксус остался.
        - Понимаю. Понимаю. - Матвей Косьмич вышел из-за стола и, сделав два шага, приблизился к нам. - Вы, сударь мой, назвали себя Ильиным Николаем Афанасьевичем, разве нет? А девичья фамилия Елены Пересветовой - Ильина. Стало быть, Елена Николаева Ильина приходится вам дочерью. Я правильно угадал?
        Я лишь коротко кивнул. Владимир пока не сказал ни слова.
        - Мне чрезвычайно неприятно сообщать вам это, сударь мой, однако же скрывать не буду. - Старший приказчик несколько секунд помолчал. Признаться сказать, его обращение «сударь мой», вполне естественное в обыкновенном разговоре, почему-то немало меня коробило. - Елена Николаева Пересветова уволена от должности в нашем магазине и более здесь не работает.
        - Как - уволена от должности? - так и ахнул я.
        - Совершенно справедливым образом, сударь мой. Две недели назад, после… хм-хм… весьма прискорбного события, произошедшего, можно сказать, в нашей лавке, Елена Николаева Пересветова не вышла на службу и больше так и не появилась. Извините, сударь мой, я понимаю, вам больно это слушать, ведь речь идет о вашей дочери, но истина остается истиной. Упомянутую Елену Николаеву Пересветову по известному пункту можно было бы уволить и без объяснений, однако вот вам объяснение: по причине оставления места службы без соблюдения необходимых правил и условий.
        - Вы упомянули о прискорбном событии, уважаемый Матвей Косьмич, - вступил в разговор Владимир. - Может быть, вы сочтете возможным пояснить, что именно произошло в вашем магазине?
        - Весьма и весьма сожалею, господа. - Старший приказчик скривился так, будто к уксусу добавился еще и лимон. - Я не вправе говорить об этом. Господин управляющий особым образом распорядился на этот счет. Мы весьма печемся о репутации нашего магазина, и для нас крайне нежелательно, чтобы разного рода слухи и домыслы появлялись в газетах. И прошу вас, господа, не говорите «в вашем магазине»! Это неверно. Рядом с магазином - да, во дворе. Но никак не в магазине, уж извините!
        - Но мы не имеем к газетам никакого отношения! - вскричал я. - Речь идет о моей дочери!
        - О вашей дочери я вам уже все сказал, - ответил старший приказчик.
        - Все ли? - с горечью произнес я. - О том, что она уволена от должности, я действительно услышал. А как она работала? Как к ней относились вы и другие служащие? Какого мнения были о ней покупатели?
        - Елена Пересветова была у нас на хорошем счету. - Лицо Матвея Косьмича потеплело. - Она давно хотела места в нашем магазине, и, как только место освободилось, господин управляющий тут же принял ее. Ваша дочь хорошо разбиралась в книгах, господин Ильин, умела рассказать о них покупателям любых сословий и званий и относилась к своей работе со всем тщанием. Могу вас заверить, что никаких нареканий на нее не было.
        Я мог бы даже улыбнуться, заслышав добрые слова, сказанные о моей Аленушке, но улыбка никак не хотела складываться. Все, что говорил старший приказчик, произносилось в прошедшем времени, и это прошедшее время резало мою душу как ножом. Разбиралась… Умела… Относилась… Господи милосердный! Аленушка моя, где же ты? Здорова ли? Жи… Нет, эти слова я даже мысленно не мог произнести!
        - Скажите, пожалуйста, господин Ослябьев, а Евгений Александрович Пересветов не появлялся ли в магазине? - вдруг спросил Владимир.
        - Как же ему не появляться? - оживился старший приказчик. Медовость вернулась на его лицо, изрядно потеснив уксус с лимоном. - Появлялся, и весьма часто. Очень, очень, очень благовоспитанный господин. Причем с немалым интересом к книгам. Всегда спрашивал о новинках и каждый раз чтонибудь да покупал. Но приходил он первым делом, разумеется, не за книгами. Евгений Александрович чрезвычайно, просто чрезвычайно заботился о своей жене. Поверьте, мне, человеку немолодому и воспитанному в старых правилах, было очень приятно созерцать это трогательное супружеское попечение. Господин Пересветов всегда появлялся в конце дня, чтобы сопроводить Елену домой. Конечно, сие происходило не каждый день, но часто, зело часто. Если учесть, что он человек весьма занятой, можно только удивляться столь умелому распоряжению своим временем. Да, господа, стоит только порадоваться, что в наше время находятся столь преданные супружескому долгу мужи.
        В словах Матвея Косьмича звучало искреннее уважение. Муж моей дочери открылся передо мной новой стороной, и я даже несколько растерялся, не зная, что еще спросить и как возобновить разговор об Аленушке.
        Но Ульянов, похоже, моих мыслей не разделял.
        - Так-так-так… - привычно пробормотал он. - Говорите, непременно в конце дня. Что же он в тот день-то не явился? Не знаете?
        - Откуда же мне знать? - Старший приказчик удивленно развел руками. - Дела семейные, знаете ли. Может, заболел он. А может… - Тут он нахмурился и, поколебавшись, сказал: - Мне, господа, показалось, что будто бы Елена Николаевна была в тот день печальна. Вернее, не печальна, а расстроена. И, знаете ли, глаза были красные… - Матвей Косьмич увидел изменившееся выражение моего лица и поспешил отступить: - Нет-нет, я в этом вовсе не уверен, сударь мой, может, и показалось… - Он снова подошел к своему столу. - Прошу меня извинить, господа. Я должен вернуться к делам. Торговля книгами взыскует учета, а учет требует бумажной, как сказали бы многие, канители. Однако же для истинного книгопродавца и опытного делопроизводителя даже бумажная рутина оборачивается возвышающей душу музыкой.
        Я хотел было повернуться, чтобы покинуть контору старшего приказчика, но Владимир удержал меня.
        - И все же о том прискорбном случае… - Он начал фразу и намеренно не закончил ее.
        - Ни слова более! - Матвей Косьмич даже воздел руки.
        - Я хотел лишь сказать, что, возможно, то событие… Нет-нет, я понимаю… - Увидев, что лицо старшего приказчика словно бы окостенело, Владимир заторопился. - Вы не желаете говорить, это ваше право, но знайте: кое-какие подробности того печального происшествия нам все же известны, причем не от кого-нибудь, а от самого Евгения Александровича. И я подумал - а что если оно связано с некими иными обстоятельствами, и Елена Николаевна имеет ко всему случившемуся лишь самое косвенное отношение?
        - С какими такими обстоятельствами? - Матвей Косьмич нахмурился.
        - Ну вот, скажите, в вашей лавке… в вашем магазине не было ли случаев пропажи книг или… э-э… денежных сумм?
        - Вы на что это намекаете, милостивый государь?! - Старший приказчик просто-таки взвинтился. - Денежные суммы - это ведь по моей части. Уж не хотите ли вы сказать…
        - Нет-нет, ни в коем случае! - Владимир смутился и сильно покраснел. - Вас я никаким образом не имел в виду! Прошу извинить, если в моих словах обнаружилась ненамеренная двусмысленность. Мне лишь хотелось отметить, что в наше время никакое дело, даже самое благородное, не застраховано от преступных намерений низких особ…
        - Да, молодой человек, да! - Матвей Косьмич поднял указательный палец. - От воровства не застрахован никто. Даже в нашем респектном магазине бывают случаи краж. Но - чрезвычайно редко. Крайне редко! Мы со всем тщанием следим за книгами и строго пресекаем грабительские поползновения. Да вот хоть вчера! Один юноша, гимназист, попробовал вынести под курткой некую очень даже немаленькую книжицу. Наш приказчик зорко углядел это проворство и господина гимназиста разоблачил. И на что, вы думаете, позарился сей юный, с позволения сказать, читатель?
        Я лишь пожал плечами.
        - «Женщина. Ее жизнь, нравы и общественное положение у всех народов земного шара», - торжественно провозгласил старший приказчик. - Сочинение Швейгер-Лерхенфельда, издание Девриена. Яркое подтверждение распущенности современных нравов. Я имею в виду не книгу, конечно же, - поправился Матвей Косьмич, - а поступок гимназиста и направленность его интересов.
        Владимир еще раз извинился за то, что неудачно выразился, поблагодарил старшего приказчика, и мы собрались уже выйти, как вдруг Матвей Косьмич добавил:
        - Если уж на то пошло, бывают случаи куда более странные, чем кражи.
        - Что вы имеете в виду? - спросили мы с Владимиром едва ли не в один голос.
        - Бывает, книги не воруют, а подбрасывают! - объявил Матвей Косьмич.
        - Что-что? - Я невероятно удивился.
        Молодой Ульянов озабоченно сдвинул светлые брови.
        - Не далее как две недели назад у нас в лавке сама по себе объявилась одна книжка. Конечно, она нам известна, мы ею торговали, однако же продали все экземпляры до единого. И вдруг - на тебе! Она появляется снова.
        - Может, кто-нибудь просто забыл экземпляр, купленный в другом магазине? - предположил Владимир.
        - Если бы! - махнул рукой Матвей Косьмич. - Книжка эта не лежала где-то сверху, а была засунута в стопку совсем других книг. Ну, и скажите мне на милость, кому это могло понадобиться?
        - А что за книжка? - спросил я вежливости ради, хотя знать название этой странной находки мне было вовсе и ни к чему.
        - «Жизнь в свете, дома и при дворе»! - возвестил старший приказчик с интонацией шталмейстера, объявляющего выезд царского экипажа.
        Я уже потерял всякий интерес к книгам вообще и к этой в том числе, но Владимир неожиданно для меня оживился.
        - Новинка? - спросил он.
        - Точно так, новинка, - подтвердил Ослябьев. - В этом году выпущена, в «Библиотеке практических сведений».
        - Скажите, пожалуйста, уважаемый Матвей Косьмич, - обратился Ульянов к старшему приказчику, - а нельзя ли на эту книжку посмотреть?
        - Можно, отчего же нельзя? - пожал плечами Ослябьев. - За просмотр денег не берут. Она у меня здесь и лежит, сию минуту.
        Матвей Косьмич наклонился, пошарил на нижней полке этажерки и, найдя что искал, выпрямился.
        - Вот, извольте, - он передал Владимиру небольшую книжицу.
        На обложке были название и литографический рисунок, изображавший молодую даму с букетом роз, склонившегося к ее руке кавалера и борзую, лежавшую у ног женщины.
        Ульянов внимательно оглядел брошюру, заглянул внутрь, перелистал несколько страниц.
        - Большое спасибо, - сказал Ульянов и уже хотел было вернуть книгу, как вдруг что-то привлекло его внимание.
        Он снова раскрыл брошюру и провел рукой по внутренней стороне обложки, затем коснулся титульного листа.
        - Интересная книжица, - заметил Владимир. - Как бы ее заполучить? - задал он вопрос словно бы этажерке, но при этом остро посмотрел на старшего приказчика.
        - Это не сложно, милостивый государь. - Матвей Косьмич тоже остро посмотрел на Ульянова. - Конечно же, книга не принадлежит магазину. Как я уже сказал, ее кто-то нам подбросил. И, формально говоря, я не имею права ее продавать. Однако же я не был бы книгопродавцем, если бы взял вот так - и просто выпустил книгу из рук. Профессия обязывает! - Он снова поднял указательный палец - видимо, это был его любимый жест. - Полтинник серебром, и книга ваша.
        - Не много ли? - вырвалось у меня. - За чужую то книгу!
        Однако Владимир тут же извлек полтинник и без лишних разговоров вложил его в руку торговца. После чего бережно засунул книгу во внутренний карман пиджака.
        - Может, прикажете завернуть? - расплывшись в улыбке, спросил Ослябьев.
        - Не стоит труда. - Владимир тоже счел необходимым улыбнуться. - Ее ведь сюда без всякой обертки принесли, верно? Вот она в этом же виде и уходит. Большое спасибо.
        Оказавшись на улице, мы с Владимиром переглянулись и… неожиданно для самих себя рассмеялись.
        - Ай да Ослябьев! Ай да книгопродавец! - воскликнул мой молодой друг. - Кажется, он и книжную пыль мог бы спустить с рук, если бы кто проявил к ней хоть малейший интерес!
        - Истинно так, - подтвердил я. - Скажите, Володя, а зачем вам понадобилась эта книжица, да еще за столь несуразную цену?
        - Так ведь брошюрка действительно интересная. - Владимир похлопал рукой по тому борту пиджака, где находился карман с книжкой. - «Жизнь в свете, дома и при дворе». Здесь наверняка множество интересных сведений.
        - Воля ваша, но, по-моему, вы не текст разглядывали, а обложку. - Теперь была моя очередь остро взглянуть на Ульянова.
        - А вы наблюдательны, Николай Афанасьевич, - заметил Владимир. - Не зря господин Пересветов вас в знатные следовщики записал! - Он откинул голову и громко расхохотался. А отсмеявшись, сказал: - Но, кроме того, что книга интересная, я пока ничего не могу сообщить.
        - Книга, возможно, интересная, а сама история - более чем странная, - произнес я. - Кто-то подбрасывает брошюрку, старший приказчик хранит ее у себя и вдруг, при открывшейся возможности, - продает первому встречному.
        - Согласен, история странная, - подтвердил молодой Ульянов. И добавил: - Видно, я этого Матвея Косьмича чем-то зацепил. Только он напрасно на меня обиделся, когда я о пропажах книг заговорил. Я ничего плохого не имел в виду. Мысль о краже и вообще о каком-нибудь сопутствующем преступлении пришла мне в голову случайно, и спросил я скорее наобум, чем с некой определенной целью. Ну да ладно. Кое-что мы все-таки узнали. Ваше мнение об Евгении Александровиче, я так полагаю, поправилось?
        - Да, Володя, не скрою, - ответил я, - мне было приятно услышать хорошие слова и об Аленушке, и о моем зяте. Хотя в наших поисках мы пока не продвинулись ни на шаг.
        - Чтобы продвигаться, нам необходима помощь. И не просто помощь, а хорошая рекомендация. Не забыли еще, куда мы с вами хотели направиться?
        - Как же, к вашему благодетелю.
        - Именно. - Владимир покрутил головой по сторонам. - Эй, извозчик! - крикнул он, завидев пролетку.
        Экипаж остановился, мы уселись и снова покатили на Саратовскую улицу, имея целью доехать до самого конца ее, до дома господина Хардина.
        Весь ход визита к Андрею Николаевичу я пересказывать не буду. Достаточно лишь сообщить, что господин Хардин оказался очень любезным человеком. Он внимательно выслушал нас и пообещал составить протекцию к господину Марченко, которого знал и по судебным делам, и по личному знакомству. Добавлю, что во время беседы Владимир ни разу не упомянул о загадочной страничке, вырезанной из неизвестной книги; я же, со своей стороны, тем более не обмолвился о ней, полагая, что раз Владимиру принадлежит честь этой сомнительной находки, то и распоряжаться сиим козырем (если список невразумительных опечаток действительно козырь!) должен он и только он.
        Не без некоторых колебаний я все же принял приглашение Владимира и остановился на квартире Ульяновых. Вечер мы провели в беседах на разные темы, из которых главной, конечно же, была судьба моей несчастной Аленушки, а при том я и отужинал в компании Владимира и Анны Ильиничны. Еда, сготовленная приходящей кухаркой, была вкусной, даже изысканной - раковый суп, соус из сморчков, свежий салат, судак под галантиром. Однако разговор за столом неожиданно принял не самый изысканный оборот.
        Началось все с вопроса Владимира, адресованного сестре.
        - Вот скажи, Аннушка, - обратился он к ней, - куда, по-твоему, могла бежать Елена Николаевна, несправедливо обвиненная и не видящая, как ей доказать свою невиновность? Допустим, ей необходимо на какое-то время скрыться - пока не выяснены все обстоятельства преступления, которого, мы все уверены, она не совершала. Где бы она могла найти убежище? Мне интересно твое мнение как человека рассудительного, и к тому же именно женский взгляд на вещи может подсказать нам нужное направление поисков.
        Анна Ильинична отложила вилку, помолчала немного, затем молвила:
        - Женский взгляд или не женский, а давайте рассуждать логически. Гостиницы и постоялые дворы, конечно же, отпадают сразу. Места проживания родственников, сослуживцев и знакомых, я полагаю, тоже. Правильно?
        - Ну конечно, - согласился Владимир. Я пока хранил молчание, чрезвычайно заинтересованный в таком развитии беседы. - Туда полиция наведается в первую очередь. И, кстати, уже наведалась. Даже до Кокушкина добралась, по каковой причине мы и имеем честь видеть Николая Афанасьевича нашим гостем.
        - Возможно укрыться в каком-нибудь из женских монастырей, - продолжила Анна Ильинична. - Или, допустим, в раскольничьей молельне.
        - Теоретически - возможно, - опять согласился Владимир.
        Я же счел нужным возразить.
        - Нет, не пойдет Аленушка ни в монастырь, ни в молельню, - махнул я рукой. - Если бы вспомнила о родительских наставлениях да держалась богобоязненности, в каковой я стремился ее воспитывать, тогда, конечно, об убежище в монастыре она подумала бы в первую очередь. Только что я говорю?! Ведь при сугубом почитании родителей да при должной вероисповедности не только побега, но и всей этой истории не было бы. А то - покинула отчий дом, уехала в Самару, пошла на службу по торговой части, вышла замуж по первому порыву, и вот пожалуйста - мертвое тело, полиция, обвинения… Нет, с ее своенравием да разномыслием не пойдет она в монастырь. Не по ее это натуре.
        - Ах, Николай Афанасьевич, боюсь, что натура здесь ни при чем, - возразил молодой Ульянов. - Если полиция на хвосте, а вины нет - тут куда угодно скроешься. И монастырь - это важное направление. Что еще скажешь, Аннушка?
        - Я бы не исключила со счета дома терпимости, - совершенно спокойным голосом, не двинув бровью, произнесла госпожа Елизарова.
        Я не поверил своим ушам и даже выронил рыбный ножичек, которым отделял порцию судака. Кусочек галантира упал на скатерть и лег там, подрагивая, как крохотная медуза.
        Шумно отодвинув стул, я встал. Скомкал салфетку.
        - Как вы сказали? Дома терпимости? - ледяным голосом переспросил я.
        - Ну да, именно это я и сказала, - ответствовала Анна Ильинична.
        - Вы полагаете, сударыня, что моя дочь подалась в камелии?[20 - После публикации романа А. Дюма-сына «Дама с камелиями» (1848) камелиями в России стали называть женщин легкого поведения.] Вы смеете думать, многоуважаемая Анна Ильинична, что моя дочь, драгоценная моя Аленушка, не нашла ничего лучшего, как стать кокоткой? И более достойного места, чем бордели славного города Самары, для нее не существует? - Я бросил салфетку на стол. - Раз так, то с этой минуты…
        Я не успел сказать непоправимое - «ноги моей больше не будет в этом доме». Меня остановил Владимир.
        - Тс-тс-тс, дорогой Николай Афанасьевич, - смешно зацикал он. - Успокойтесь, прошу вас, сядьте. Уверяю вас, ничего такого у Аннушки и в мыслях не было.
        - Ну конечно! - Госпожа Елизарова улыбнулась. Только улыбка ее показалась мне кривой. - Я вовсе не хотела сказать, что милейшая Елена Николаевна стала публичной женщиной. Упаси Господи! Но ведь Володя попросил меня высказаться об убежищах, а чем не убежище для молодой скрывающейся женщины - дом терпимости? Я имею в виду, не зарегистрированный. Официальные дома - это, понятное дело, не выход: замена паспорта на желтый билет, еженедельные медицинские осмотры, а соответствующие врачи все полицейские осведомители… Но в незарегистрированных салонах… Если, конечно, войти в доверие к хозяйке, договориться с ней и особо заплатить, - можно исчезнуть без следа для внешнего мира. Полиция туда не проникает, да и вообще сыщикам в голову не придет искать в подобных заведениях сбежавшую, по их мнению, преступницу.
        Какая-то логика - хотя и умонепостижимая - в этих словах была. Я сел, расправил салфетку, однако вернуться к еде уже не смог.
        - Удивительно спокойно вы об этом говорите, Анна Ильинична. Я никак не пойму - неужели вы сами в известных обстоятельствах могли бы на такое пойти?
        - Если бы речь шла о прямой угрозе моей жизни, о моем аресте и, возможно, тюрьме, - медленно, словно выбирая слова, ответствовала госпожа Елизарова, - или если бы угроза нависла над моими близкими, а еще пуще - над делом, которому я служу, и это было бы целесообразным решением, - не стала бы и медлить! И никакая Сонечка Мармеладова не была бы мне укором.
        - Да, Аннушка, даже я не ожидал от тебя такого. - В голосе Владимира прозвучало некое восторженное уважение, на мой взгляд, совершенно здесь неуместное.
        Я опять скомкал салфетку и бросил на стол - словно в этот вечер мне другого занятия не оставалось, как мять да швырять салфетки.
        - Но честь! - вскричал я. - Как же честь, дражайшая Анна Ильинична?! Или такой эссенции уже не существует? Да ведь люди порой смерть предпочитают измене чести. Люди порой на эшафот…
        Тут я понял, что сболтнул лишнее, и прикусил язык. Словно темный ангел провел крылом над лицом женщины - она вмиг осунулась, щеки ее посерели. Анна Ильинична слабо повела рукой, будто бы отмахиваясь от чего-то, и промолчала.
        Я протянул долгую паузу и хотел было перевести разговор на другой путь, но тут мне в голову пришло еще одно соображение, и я не смог его не высказать.
        - Что же получается, Анна Ильинична? Полиция, как вы выразились, в определенные заведения не проникает, но мне-то чему себя посвятить в ближайшее время? Неужели я, Николай Афанасьевич Ильин, в поисках моей горемычной дочери должен предпринять анабазис[21 - Анабазис (греч.) - поход (см., напр., сочинение Ксенофонта «Поход Кира» (K????), где рассказывается о неудачной экспедиции Кира Младшего и отступлении 10 тысяч греков).] по сальянтным[22 - Сальянтный - от фр. saillant, «грязный»; имеются в виду злачные места.] местам Самары?
        - А их только официальных в городе не меньше двух десятков, - вдруг с натужным озорством заявил Владимир.
        - Да нет же! Ах, какой нескладный вышел разговор! С одной стороны - обида и намеки, с другой - неуместные шутки. - Госпожа Елизарова тоже в сердцах бросила салфетку на стол. - Володя спросил, я ответила. Это же чисто логическое перебирание вариантов. Лучше бы и не спрашивали! Можно подумать, будто я равнодушна к судьбе Леночки и могу только теоретизировать. Я же помочь хотела…
        Словом, вместо дружеского ужина получился у нас конфуз. Владимир бросился успокаивать меня, потом мы вместе уговаривали Анну Ильиничну не сердиться, я даже извинился перед ней за вспыльчивость, и в конце концов все помирились. Только остался у меня на душе тяжелый осадок.
        После ужина ушел я в отведенную мне комнату младших Ульяновых и, вместо того чтобы лечь спать, долго сидел у окна, глядя на полную луну и повторяя в памяти состоявшийся разговор. А ну как госпожа Елизарова права и Аленушка действительно сыскала приют в каком-нибудь вертепе? Нет, быть такого не может! Никогда! Ни при каких обстоятельствах жизни! Кто угодно, только не моя дочь! Но если не гостиница, не постоялый двор, не монастырь и не беглопоповская молельня, то где же обретается сейчас несчастная Аленушка? Цела ли она? Здорова ли?
        Надо же, Анна Ильинична, как душу разбередила! Дома терпимости, видите ли… И нисколько она не похожа на Медею Фигнер! На какую другую Фигнер, может, и похожа, а на знаменитое сопрано - вовсе нет.
        Вот в таких растрепанных чувствах я наконец лег и быстро провалился в беспамятный сон.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ,
        в которой мы знакомимся с судебным следователем
        На следующий день после моего прибытия в Самару, во вторник, мы с молодым Ульяновым отправились в окружной суд - на встречу с судебным следователем надворным советником Иваном Ивановичем Марченко.
        Покинув дом, мы вышли на Алексеевскую улицу, кликнули там извозчика, сели в пролетку и, доехав едва ли не до Волги, свернули на Дворянскую - на мой взгляд, красивейшую улицу Самары. Здесь выстроились внушительные каменные здания, среди них самые знатные - городская Дума, Коммерческий клуб и Александровская библиотека. Новый театр, выстроенный в итальянском стиле, уже одним своим видом звал на спектакли, и, будь я в других кондициях, непременно пошел бы на представление. Мы проезжали ряды лавок и магазинов с зеркальными окнами, в которые заглядывала фланирующая публика и откуда на публику бросали ответные взгляды яркие цветные колониальные, галантерейные и красные товары.
        Наконец пролетка выбежала на Алексеевскую площадь. Справа от нас поднималась к небу высоченная деревянная часовая башня о трех ярусах.
        На ней был огромный циферблат, выше него колокол, а венчал это примечательное сооружение шпиль с флюгером-петушком. По сторонам большой четырехугольной площади стояли каменные дома, и среди них выделялось статное двухэтажное здание окружного суда - с пилястрами, сплошным карнизом поверху и полуциркульными окнами в первом этаже. Расплатившись с извозчиком, мы вошли в сей храм юстиции. Чиновник в вицмундире объяснил нам, как найти господина Марченко, и через минуту мы уже поднимались по широкой каменной лестнице на второй этаж. На обширной площадке нам пришлось задержаться, чтобы пропустить большую группу судейских, спускавшихся навстречу, - видно, был перерыв в разбирательстве или заседании.
        Надворный советник Иван Иванович Марченко занимал весьма просторный кабинет, окна которого выходили на Заводскую улицу. Сам господин судебный следователь восседал за письменным столом, возле которого стояло несколько деревянных кресел с жесткими сиденьями. У стены справа располагались два книжных шкафа, в простенке между ними висели фотографии в рамках и в рамках же - несколько официальных, внушительного вида бумаг с вензелями и гербами и благодарственный адрес от Дворянского собрания. Непосредственно над столом следователя висел большой портрет государя императора - копия известной работы художника Крамского. В углу стоял еще один стол - за ним сидел секретарь, старообразный человек с костлявым лицом.
        Сам Марченко был еще не старым человеком, на добрый десяток лет моложе меня, однако выглядел он чрезмерно тучным. Тучность являла собою пример явного нездоровья, каковое подчеркивалось еще и тяжелым дыханием - дышал Марченко громко, с присвистом. Голову его венчала изрядная лысина, которую следователь пытался маскировать, зачесывая редкие волосы справа налево через всю макушку.
        Едва я представился, объяснив, по какому делу мы с моим спутником пожаловали в окружной суд, и упомянув, конечно же, о рекомендации господина Хардина, как следователь потребовал наши паспорта. При этом он указал жестом, что мы можем расположиться в креслах.
        Мы с Владимиром достали наши документы. Следователь внимательно изучил бумаги и, подозвав секретаря, передал их ему. Вернувшись к своему столу, тот сразу же принялся что-то записывать, - для какой цели это было сделано, осталось мне неведомым.
        - Вы, Николай Афанасьевич, проживаете в… - обратился ко мне Марченко.
        - В деревне Кокушкино Лаишевского уезда Казанской губернии, господин надворный советник, - ответил я.
        - А здесь вы пребываете…
        У следователя Марченко была довольно странная манера задавать вопросы, не заканчивая фразы.
        - Мой хороший знакомый господин Ульянов любезно предложил мне остановиться у него, и я не отказал ему в удовольствии принимать меня в своем доме, - сказал я со всей вежливостью, на которую был способен.
        Следователь покачал головой и задал очередной вопрос уже Владимиру, все в той же своей манере.
        - А вы, господин Ульянов, проживаете…
        - В доме Рытикова, ваше высокоблагородие, угол Почтовой и Сокольничьей, - с готовностью откликнулся Владимир.
        Старообразный секретарь усердно строчил в своем углу, скрипя пером.
        - Я полагаю, вы сообщили в соответствующую часть о своем временном поселении в Самаре? - Господин Марченко внимательно посмотрел на меня. - Спрашиваю только для порядка, на самом деле полицейский регламент к моим делам не относится. Только скажите, Николай Афанасьевич, как долго вы предполагаете пробыть в наших пределах?
        - Пока не отыщу свою дочь, господин судебный следователь, пока не восторжествует справедливость и пока я не смогу убедиться, что благополучию моей дочери ничего не угрожает, - твердо сказал я.
        - Торжество справедливости - это как раз то, чего мы здесь взыскуем, господин Ильин, - заметил Марченко. - И в установлении справедливости я заинтересован ничуть не меньше вашего. В данный момент могу лишь выразить сочувствие, что определенные, хм, неблаговидные обстоятельства привели к исчезновению вашей дочери и нарушили спокойное течение вашей жизни, побудив вас предпринять это путешествие.
        Что же, речь господина следователя вполне можно было назвать учтивой, особенно ежели сделать скидку на его манеру задавать незаконченные вопросы, однако при словах о сочувствии взгляд судебного чиновника как-то окаменел, и во всей последующей беседе недовольное выражение так и не сошло с его одутловатого лица.
        - Иван Иванович, господин Пересветов нам сказал, будто бы вы подозреваете Елену Николаевну в убийстве, - вдруг вступил в разговор Владимир, может быть, с несколько излишней запальчивостью. - И что будто бы основанием для того вы считаете внешнее сходство убитого с зятем господина Ильина, то есть, с самим Пересветовым. Иначе говоря, вы полагаете следующее: Елена Николаевна по какой-то причине возненавидела мужа и не по-дачному, а всерьез, - здесь, как мне показалось, Владимир процитировал кого-то мне неизвестного,[23 - Ульянов действительно процитировал близко к тексту фразу из «Петербургских писем» Всеволода Гаршина.] - решила его убить. Мы бы хотели знать, на каких основаниях вы взялись утверждать это!
        Почему-то при таковых словах, высказанных, на мой взгляд, чересчур резко, недовольное выражение на лице господина Марченко не ожесточилось, а напротив, несколько даже помягчело. Чуть приподняв набрякшие веки, он оценивающе посмотрел на моего молодого спутника. Видимо, осмотр его удовлетворил, потому что, хотя и после паузы, он соизволил ответить - обращаясь все же таки ко мне:
        - Видите ли, господин Ильин, есть несколько серьезных оснований, которые принудили меня сделать именно такие выводы. Суть их вот в чем. Семейная жизнь вашей дочери была отнюдь не безоблачной. Елена Николаевна и Евгений Александрович частенько ссорились - как литературно выражается господин Пересветов, контрировали. В последний раз, хочу заметить, ссора имела место буквально накануне убийства. Насколько мне известно, госпоже Пересветовой пришлось оставить прежнее место службы из-за того, что муж чересчур ревновал ее к старшему приказчику… - Видя, что я пытаюсь возразить, следователь слабо повел рукой: - Я сейчас не говорю, имели эти подозрения под собою почву или нет. Речь не о том. Сама бытность ссор представляется мне бесспорным фактом, подтвержденным несколькими свидетелями. И это в достаточной степени очерчивает возможный мотив преступления.
        Слово «преступление» меня словно ножом резануло. Ведь речь шла о моей дочери, которая, по убеждению этого малоподвижного господина, означенное преступление и совершила!
        - Но позвольте, Иван Иванович! - с чувством воскликнул я, едва сдерживаясь, чтобы не закричать в полный голос. - Даже если предположить, что моя дочь часто ссорилась с зятем, может ли это служить поводом для столь тяжкого обвинения?! Мало ли супругов ссорятся по десяти раз на дню! Не зря говорят - милые бранятся, только тешатся!
        Ища поддержки, я оглянулся на Владимира. Мой молодой спутник сидел неподвижно, сурово сдвинув светлые брови. Лишь на заметных скулах его ходили желваки. Тем не менее Ульянов молчал и только пристально смотрел на следователя.
        - Гм-гм… - Господин Марченко неловко задвигался в кресле. - Разумеется, не всякая семейная ссора оборачивается кровопролитием. Но это ведь не единственная причина. Да, не единственная. Меня на такое соображение навела удивительная схожесть убитого Валуцкого и вашего зятя. В полумраке, думается, их было нипочем не отличить. Случилось-то все в десятом часу вечера, солнце толькотолько зашло. Магазин уже был закрыт, госпожа Пересветова находилась во дворе, у черного входа. Старший приказчик ушел раньше, управляющий - тоже. Госпожа Пересветова оставалась в тот день позже прочих. Вот я и задумался: с какой же целью? Ждала мужа? Или же не мужа… - Тут следователь увидел мое разом изменившееся лицо и несколько смешался. - Я лишь высказываю предположение, - сипло молвил он. Присвист в его горле несколько усилился. - Накануне этого… трагического события Елена Николаевна Пересветова, возможно, была тяжко оскорблена мужем. И поводом к оскорблению стала, сколько я понимаю, его ревность. Возможно, чрезмерная. Мне доподлинно известно, что госпожа Пересветова в сердцах пригрозила: ежели муж еще раз появится возле
магазина вечером, она сей же момент его и убьет! Правда, господин Пересветов полагает, что сказано сие было просто сгоряча, безо всякого умысла, однако же я склонен думать иначе. Так вот. Елена Пересветова выходит из лавки, возможно - всего лишь возможно, господа! - ждет кого-то. И вдруг замечает человека, которого в темноте принимает за своего мужа. Ее охватывает гнев, к тому же, надо полагать, госпожа Пересветова трусит, что муж увидит, с кем она через несколько мгновений встретится. Вот тут и… - Следователь замолчал, потом добавил. - Впрочем, это лишь объясняет мотив. Так сказать, проявляет психологический рисунок свершенного преступления. Не будь у меня более серьезных и, если уж на то пошло, материальных оснований, я бы, возможно, от такого объяснения отказался. Однако в моем распоряжении есть и вещественные доказательства. Вот, например…
        Марченко выдвинул ящик стола, запустил в него руку и выложил на столешницу какую-то вещицу.
        - Узнаете?
        Мы с Владимиром одновременно придвинулись к столу. На листе чистой почтовой бумаги лежала большая булавка из тех, которые модницы носят в шляпках, - латунный стерженек примерно в три вершка длиною со скошенным острием. Тупой конец булавки увенчивало большое каплевидное украшение, резанное из камня, по виду - яшмового агата.
        - Что же тут узнавать? - Я пожал плечами. - Обычное дамское украшение.
        Владимир опять промолчал.
        - Обычное - да, - согласился Марченко. - Дамское - тоже да. Хотя то, что дамское, - значительно важно. Но главное, - следователь сузил глаза, - главное заключается в том, что это, как вы изволили сказать, украшение принадлежит Елене Николаевне Пересветовой. Оно опознано ее супругом, Евгением Александровичем. А обнаружена сия булавка рядом с трупом. И у нас есть веские основания полагать, что именно это, невинное на первый взгляд украшение, послужило орудием убийства.
        - Помилуйте, что за несуразные глупости! - вскричал я. - Просто гиль какая-то! Ох, простите, господин следователь! Это у меня от нервов вырвалось. Ну как можно убить эдакой безделушкой?!
        - И очень просто, господин Ильин, - невозмутимо ответил Марченко. - Никакая это не гиль. Напрасно вы так горячитесь. При знании строения человеческого тела злоумышленнику ничего не стоит нанести точный удар в сердце. Вот так. - Следователь взял булавку за каменную головку и показал, как именно, по его мнению, был нанесен удар. - Заметьте, господа, такой удар не требует чрезмерной силы. Во всяком случае, силы здесь надобно куда меньше, чем, например, при ударе ножом.
        - Позвольте, Иван Иванович, но вы сказали - «при знании строения человеческого тела», - возразил Владимир.
        Секретарь за своим столом еще быстрее припустил пером. Я же замер, пораженный ужасным воспоминанием: с полгода назад Аленушка написала, что намерена в дальнейшем изучать медицину и что уже сейчас много читает книг по анатомии и физиологии человеческого организма. Словно подслушав мои мысли, следователь заметил:
        - Госпожа Пересветова вдумчиво и углубленно изучала книги по медицине. Нам известно, что она намеревалась готовиться в фельдшерицы.
        Владимир еще раз внимательно осмотрел обманчиво-невинную булавку.
        - На ней оставались следы крови? - спросил он вдруг.
        Следователь недовольно поморщился и убрал вещественное доказательство в стол.
        - Нет, - ответил он. - Преступница… ну, хорошо, не преступница, а, скажем так, преступный элемент… успел стереть кровь, однако, убегая, булавку все-таки обронил. Тем не менее капля крови, оставшаяся на груди убитого, подсказала полицейскому врачу, где искать рану. Не обрати он внимания на это бурое пятнышко, можно было бы решить, что Валуцкий скончался от сердечного приступа. А так - при вскрытии было обнаружено отверстие на сердечной мышце, по размеру точь-в-точь соответствующее диаметру этой самой булавки, валявшейся рядом с телом.
        Ошарашенный услышанным, я некоторое время молчал. Марченко внимательно посмотрел на меня. В его сонном взгляде появилось что-то вроде сострадания. Он сказал:
        - Ну, и само исчезновение немало свидетельствует против госпожи Пересветовой. То, что она, пусть даже чисто по-дамски, постаралась скрыться от правосудия, еще до того как следствие пришло к окончательным выводам, говорит о многом. - Помолчав, Марченко добавил: - Дамские украшения, дамские поступки… Между прочим, цветочки на месте преступления тоже вряд ли мужчина оставил.
        - Какие еще цветочки? - Я так и ахнул.
        - Как и украшение, вполне обыкновенные. Цветочки сирени, белая такая гроздь. Вот и скажите мне - будет преступник мужеского пола носить на себе этакие цветочки?
        - Может, и будет - если, к примеру, идет на свидание, - заметил Владимир.
        - Э, нет! Цветы сирени, да еще не букетом, а так, отдельной кисточкой, причем маленькой, на свидание не носят, - усмехнулся Марченко.
        Мне нечего было на это сказать. Владимир тоже молчал, уставившись взглядом в какую-то далекую, одному ему ведомую точку.
        Наконец после некоторой паузы он раскрыл было рот, но вопрос, им заданный, к цветам сирени или каким другим не имел ни малейшего отношения.
        - Скажите, пожалуйста, Иван Иванович, - произнес он, - а по чьему требованию было начато следствие? Насколько я знаю, для возбуждения уголовного дела необходимо прошение, поданное в суд или полицейскую часть кем-либо из близких убитого.
        Марченко утвердительно кивнул.
        - Кто же это прошение подал?
        - Покойный - круглый сирота. Однако Валуцкий был помолвлен. Вот невеста и подала прошение. Девица Прасковья Михайлова Анисимова, - ответил следователь. - Из крестьян. Проживает в Засамарской слободе. В октябре Валуцкий и Анисимова намеревались пожениться.
        - А чем занимается эта Прасковья Анисимова? - поинтересовался Ульянов.
        Марченко пожевал губы, подумал и решил все-таки ответить.
        - Ну, если вам угодно знать… Анисимова работает на паровой мельнице Николая Емельяновича Башкирова. Еще вопросы есть, господа?
        Я, как ни силился, ничего больше придумать не мог. Владимир еле заметно покачал головой.
        - Тогда не смею больше вас задерживать. - Следователь чуть приподнялся из кресла. - Не забудьте ваши документы. Честь имею, господа.
        Мы встали и откланялись. Секретарь выскочил из-за своего стола и поднес нам паспорта. С тем мы и покинули кабинет господина судебного следователя надворного советника Марченко.
        - Чепуха все это, - сердито сказал Владимир, когда мы оказались на улице. - Для чего использовать в качестве орудия убийства такую странную вещь? Как можно, пусть даже в полумраке, незнакомого человека принять за собственного мужа? Да и вообще… - Он не договорил, махнул рукой.
        Некоторое время мы в молчании шли по Дворянской улице. У галантерейного магазина Христензена Владимир вдруг остановился.
        - Знаете что… - В его глазах заплясали озорные искорки. - А вот мы сейчас кое-что выясним. Есть у меня один знакомый, который во всяческих уголовных курьезах искушен поболее иных судейских. Я только лишь куплю одну штуковину. Подождите меня, сделайте одолжение!
        Я и слова не успел сказать, как Владимир скрылся в магазине. Через несколько минут он вернулся оттуда, пряча какую-то вещь в боковой карман пиджака.
        - Пойдемте, - сказал он. - Немного прогуляемся. Тут, правда, не очень близко, но и не сказать, чтобы совсем уж далеко. В Вознесенской слободе живет один любопытнейший экземпляр… или даже элемент. Помните, как этот Иван Иванович Марченко выразился? «Преступный элемент»… Так вот мы сейчас с вами нанесем визит «полицейскому элементу». Я с ним познакомился опять-таки благодаря Андрею Николаевичу Хардину. В прошлом - первоклассный сыщик. Всю жизнь среди делинквентов, мошенников всяческих… В общем, обитателей дна. Знает их привычки и повадки не хуже, чем старый медвежатник - повадки медведя-шатуна. Хочу я задать ему один вопрос. Надо сказать, у меня свое мнение вполне составилось, но все же кое-что надо бы прояснить.
        - О ком это вы? - спросил я.
        Не хотелось мне ни к кому идти, чтоб задавать какие-то зряшные вопросы. Тем более идти, по словам Владимира, «не очень близко». Думал я только лишь об одном - о том, как бы поскорее начать поиски моей Аленушки, Бог весть куда запропавшей.
        - Зовут его Африкан Сидорович Иконников, - ответил Ульянов. - Бывший агент полиции, из чинов небольших, правда, но очень знающий. Уверяю вас, поход наш будет весьма полезен.
        С Панской мы свернули на Вознесенскую, с Вознесенской на Заводскую, дошли почти до Волги, но к реке выходить не стали, а свернули еще раз - на Преображенскую и направились к Самарке. Там, в конце Преображенской, как раз и лежала Вознесенская слобода, а рядом, на самом берегу Волги, раскинулся знаменитый Бурлацкий рынок, куда господам достойным и прилично одетым вряд ли было желательно являться. Я от всей души надеялся, что на рынок нам идти не придется. Если просто тихо обворуют, это можно будет считать подарком. А то и здоровья легко лишиться, не приведи Господи.
        Впрочем, мы и без рынка вскорости оказались в районе весьма сомнительном, чтобы не сказать - трущобном. Я знал, что в прошлом по этой части Самары не раз летали красные петухи. Слобода и прилегающие улицы всякий раз отстраивались заново, и надо сказать, что иные каменные строения выглядели теперь вполне выразительно. Но все же большей частью глазам открывались облупленные и даже какие-то захватанные домишки с треснутыми окнами, подозрительные трактиры, более походившие на притоны, и лавки, в которых торговали явно не восточными сладостями. А пуще всего меня смущали обитатели здешних мест. До чрезвычайности сомнительные типы, которых спутник мой именовал «горчишниками». По его словам, так в Самаре называют обывателей, не желающих состоять в ладах с законами. Ну ладно, пусть горчишники… Припомнил я, что попадалось мне это словечко в газетах.
        Шел я настороженно и чрезвычайно жалел, что мой старый шестизарядный Кольт остался в доме Ульяновых, на дне баула. Владимир же словно получал удовольствие от прогулки по этому малоприятному месту. Лицо его раскраснелось, глаза блестели, все поведение «нашего студента» выражало живейший интерес к окружающим. А меня волновало лишь одно: почему отставной полицейский поселился в столь малопригодном для жилья месте, и как так получается, что самарские власти по сей день не уничтожили эту клоаку?
        Наконец мы приблизились к дому, который, следует признать, выглядел опрятнее других. Подошли к крыльцу.
        - Вот тут он и проживает, - сказал Владимир.
        Господин Иконников распахнул нам дверь тотчас после того, как молодой Ульянов коротко постучал. Словно стоял он все это время по ту сторону и ждал нас, глядя в дверную щель. С Владимиром он поздоровался как со старым знакомым; на меня же взглянул вопросительно. Я представился, бывший полицейский агент кивнул с отсутствующим выражением лица, протянул мне руку. Рука его была холодна как лед.
        Лет Иконникову можно было дать и шестьдесят, и семьдесят. Густые седые волосы, аккуратно расчесанные на прямой пробор; кустистые брови, под которыми металлически поблескивали серые глаза; глубокие носовые складки, щеки в морщинах, и при этом - совершенно гладкий высокий лоб. Бывший агент был одет в белую коленкоровую[24 - Коленкор - бумажное полотно, тонкая хлопчатая ткань.] рубаху с косым воротом и дымчатые плисовые штаны.
        Иконников пригласил нас в свой «кабинет» - так он назвал крохотную комнату, каморку даже, большую часть которой занимали дощатые книжные полки, тянувшиеся до потолка, и колченогий стол. Зеленое сукно стола было изрядно испещрено чернильными пятнами, на двух углах лежали стопами исписанные листы.
        Хозяин освободил два табурета, также занятых бумагами и папками, предложил садиться, после чего перешел за стол и тоже сел - дождавшись, пока мы воспользовались приглашением. Вообще, все его поведение являло собою смесь услужливой предупредительности и холодного любопытства, разбавленную презрительным отношением к окружающим. Не только к нам, замечу я, но и, судя по некоторым словам, к человечеству вообще.
        - Африкан Сидорович, - начал Владимир, - есть у нас до вас дело. Помнится, рассказывали вы мне об одной категории преступников, кажется, «батраковцах».
        - Ну да, рассказывал. - В металлических глазках бывшего агента блеснул интерес. - А что это вы вспомнили, батюшка мой? Да еще так вспомнили, что безо всякого предупреждения в гости к старику пожаловали.
        Владимир усмехнулся.
        - Что без предупреждения - прошу нас простить. А все же вы расскажите-ка еще раз об этих душегубах. Очень я хочу, чтобы Николай Афанасьевич вас послушал.
        Иконников с деланной неохотой пожал плечами.
        - Да что уж там, - сказал он. - Извольте. Значица так, батюшка мой, - обратился он теперь уже ко мне. Судя по всему, этот Африкан Сидорович всех величал «батюшками», без разбора возраста. - Есть тут на Волге между Самарой и Сызранью, но сильно ближе к Сызрани, село, а с недавних пор железнодорожная станция, называется Батраки. Вот из этого села самые что ни на есть страшные душегубцы и выходят. Смертоубийство у них от отца к сыну передается, как семейное ремесло. Умеют они человека на тот свет спровадить так, что никакой самый что ни на есть зоркий доктор не усмотрит причины. Батраковцы-то эти… у них там даже испытания устраивают старики молодым - чтобы, значица, проверить: годится парень для душегубства или еще неискусен? Вот выходит он на проезжую дорогу. Остановит кого, спросит, вежливо так спросит - дескать, табачкуто не найдется, господин хороший? Да и отойдет тотчас. А господин хороший вот так-то столбом постоит несколько секунд да и наземь грохнется. Доктор приедет, посмотрит - сердце остановилось. А на самом деле сердце ему шилом батраковец остановил, так-то…
        Я похолодел. Даже на какой-то момент позабыл о своей дочери. Иконников описал ту самую сцену, свидетелем коей я оказался позапрошлой ночью на пароходе! Африкан же Сидорович между тем продолжил как ни в чем не бывало:
        - И ведь что удивительно, батюшка мой, даже капельки крови не выступает наружу! Потому как ежели хоть капля крохотная проступит - старики, которые мастера по этому делу, заставят молодого еще учиться: дескать, не освоил ты, парень, искусство наше. Так-то вот. Кого угодно они на тот свет спровадят, за малую плату, любого сословия и знатности, еще и шутить любят - перед Богом все равны, говорят.[25 - Батраковцы - не вымысел и не полицейская байка. Такой клан убийц действительно существовал, и орудовали они именно так, как описал А. С. Иконников.]
        - Погодите! - воскликнул я. - Погодите! Выходит, что я был свидетелем убийства?! Выходит, что при мне вот так вот запросто, прости Господи, человека убили, а я даже и не заметил ничего ровным счетом?! Это же…
        Иконников вопросительно взглянул на Владимира. Тот пояснил:
        - Николай Афанасьевич вчера прибыл в Самару на «Фельдмаршале Суворове». И там он случайно стал свидетелем внезапной смерти судебного пристава Ивлева. От остановки сердца. - Далее Владимир поведал бывшему полицейскому агенту рассказанную мной историю.
        Иконников посмотрел на меня с холодной улыбкою.
        - Что же, все верно. Значица, свидетелем убийства вы и были, батюшка мой, - сказал он невозмутимо. - И, как верно изволили сказать, ничего не заметили. Такие они, батраковцы-то.
        Владимир вновь вмешался в разговор.
        - На самом деле нас интересует совсем другое, - сказал он. - Вот вы изъяснились - сердце шилом останавливают…
        - Именно шилом, господин Ульянов, - подтвердил Иконников с видимым удовольствием. - Причем очень тонким шилом, специально закаленным. Что вас так удивило? Точно зная, куда целить, убийца выверенным коротким движением наносит смертельный удар. Использование шила, кстати вам скажу, не требует особенной силы, это ведь не нож, не кинжал какой-нибудь, даже не ланцет. И, как я уже доложил, отверстие получается махонькое, не всякий доктор заметит.
        Тут Владимир извлек из бокового кармана пиджака небольшой продолговатый сверток, взятый им в модном магазине. Когда он его развернул, я увидел шляпную булавку - точь-в-точь такую же, как та, которую нам давеча показывал судебный следователь.
        - А ежели не шилом? - Владимир протянул булавку Иконникову. - Вот, взгляните, господин Иконников. Что скажете? Может это подойти какому-нибудь батраковцу для орудия убийства?
        Сердце у меня упало. Я подумал, что, возможно, Владимир все-таки верит в виновность моей дочери и возится со мною не столько из желания уберечь невинную от неправедного обвинения, сколько из сострадания к старым знакомым. Но какое отношение могла иметь моя безобидная дочь к каким-то варварам, сделавшим убийство цеховой профессией?!
        Старый полицейский взял булавку двумя пальцами, словно бы даже с опаской. Поднес к глазам, повертел и так, и эдак. Разочарованно покачал головой.
        - Нет, господа мои хорошие, не может, - твердо ответил он. - Никак не подойдет.
        Мы переглянулись. Я испытал облегчение, в глазах же Владимира заметно было скромное торжество.
        - Отчего же не подойдет? - спросил Ульянов.
        - А оттого, милостивый государь, что жало батраковского шила, как я уже сказал, делается из прочной, закаленной стали, так что, даже наткнувшись на ребро жертвы, оно не согнется и не затупится. А тут, - Иконников небрежным жестом бросил булавку на стол, - тут, господа, мы имеем дело с мягкой латунью, не так уж тщательно и заточенной, которая в самый ответственный момент непременно подведет. Нет, здравый ум батраковца не позволит ему использовать такую ненадежную вещь. Да и зачем? Шило, должным образом заточенное и закаленное, - дело проверенное.
        Африкан Сидорович еще раз взял булавку двумя пальцами - с некоторой, как мне показалось, уже брезгливостью - и протянул ее Владимиру.
        - Нет, батюшка мой, это никак не подходит для батраковцев… - повторил он.
        Иконников помолчал немного и вдруг спросил:
        - А что - нашли эту штуку в подозрительном месте?
        - Да уж, в весьма и весьма подозрительном… - ответил Владимир рассеянно. - Весьма…
        - И кровь на ней была? - спросил бывший полицейский.
        - Нет, крови не было.
        - Что же заставило вас думать, что эта безделица стала орудием преступления?
        - Не меня заставило думать, - поправил его Владимир, - а судебного следователя, господина Марченко.
        - Знаю такого, - бросил Иконников, но продолжать не стал, видимо, не желая давать ту или иную оценку собрату-сыщику перед штафирками.
        - Думаю, к определенным выводам его подвел характер проникающего ранения на теле убитого, - сказал Владимир. - Следователь полагает, что удар мог быть нанесен именно такой булавкой. Правда, признаюсь вам честно, я тоже сомневался в этом. И вы сейчас лишь усилили мои сомнения.
        Иконников махнул рукою, словно отметая содержащееся в этих словах признание его опыта и одновременно отдавая нам на поруки близорукого судебного следователя, пусть даже и собрата.
        «Ах! - подумалось мне. - Если бы кто-нибудь так же легко мог убедить судебного следователя!»
        И действительно, из сказанного бывшим полицейским агентом следовало только одно: шляпная булавка никак не могла быть орудием заранее обдуманного убийства.
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
        в которой мы посещаем книжный магазин господина Ильина
        Когда мы с Владимиром вышли от бывшего полицейского, вновь я ощутил странную безотходную неприязнь, проистекавшую, казалось, не от обывателей здешних, но от самых стен трущоб, прихотливо и едва ли не живописно составлявших здешний пейзаж. И вновь подивился я тому приподнятому настроению, с которым взирал тут на всё и всех молодой господин Ульянов. По уверенному виду, с которым он выбирал нужную дирекцию пути, я определил, что сам Владимир посещал эти места не раз и не два.
        И он незамедлительно подтвердил мой вывод.
        - Тут поблизости есть трактир, весьма сносный, - молвил Ульянов. - Я там бывал. Довольно чисто, и кухня неплоха. Мы ведь нынче еще не обедали, а я, честно сказать, не на шутку проголодался. Может быть, заглянем?
        Должен признать, предложение его не доставило мне никакого удовольствия. Последний час я тоже испытывал немалую тоску под ложечкой, но при мысли о том, что обедать придется в этом малоприятном месте, чувство голода немедленно пропало. Однако не сознаваться же в том молодому человеку, шествующему по кривой разбитой улице с беззаботным видом и словно бы не замечающему косых взглядов местных иерихонцев. А потому предложение я принял, и мы вскоре свернули к двери, над которой красовалась вывеска с караваем хлеба и большой рыбой. Ниже крупно было написано: «Трактир Синицына». Краска на вывеске изрядно облупилась, так что рыба осталась без глаза, а каравай, словно плесенью, был покрыт мелкими белыми трещинами. Впрочем, может статься, то как раз плесень и была.
        Тем не менее внутри оказалось неожиданно чисто и просторно. На этот час мы оказались единственными посетителями. В большой зале стояло с десяток столов, накрытых прилитыми скатертями; в углу красовалась трактирная машина, которую сейчас, надо думать, никто не собирался запускать. Мы сели за стол, ближайший к окну на улицу. Мгновенно подбежал половой в красной рубахе с откинутым воротом - коренастый малый с мелкими чертами лица и непомерно длинным, словно уворованным с другой физии носом, отчего во всей его мордочке проглядывало нечто барсучье. С полусогнутой руки полового свисала несвежая салфетка, а волосы его были густо смазаны маслом и зачесаны назад.
        - Чиво изволите? - подобострастно осведомился он. О этот сакраментальный вопрос всех половых всех трактиров матушки России, да и не только трактиров!
        Мы изволили заказать волованов со стерляжьим фаршем, тройной ухи и к тому пирогов с вязигой - был вторник, а по вторникам Петровский пост рыбу разрешает. Я подумал еще спросить какой настойки или наливки, но отказался от намерения.
        Половой мгновенно исчез - должно быть, магическим образом перенесся в кухню. Владимир некоторое время сидел молча, глядя в окно. Вдруг он как-то подобрался, вытянул шею и устремил взгляд на улицу, словно силясь там что-то разобрать. Я тоже посмотрел в окно, но ничего особенного не увидел.
        - Знаете, Николай Афанасьевич, - сказал вдруг Ульянов, все еще разглядывая сквозь стекло улицу, - а ведь, пожалуй, именно здесь власти, сами того не подозревая, подводят мину под существующий порядок. Уж сколько я бывал тут, а никаких действий городской управы, нацеленных на выпрямление положения, незаметно. Ну скажите: могут ли вот в таких домах, на таких улицах вырасти верноподданные? Опора трона?
        - Вас это как будто радует, - заметил я. - Разумеется, то, что власти не обращают внимания на подобную клоаку, ужасно. Сила порядка - в неослаблении. Но считать сии трущобы миной, способной взорвать империю, - это голос не ваш, а вашего юношеского максимализма. Уж извините старика.
        - Да, да… - ответствовал Владимир с задумчивым видом, словно бы не обратив внимания на мои слова. - Сами по себе трущобы - лишь зародыш грядущих потрясений. Чтобы это взорвалось, надобно кое-что еще… Впрочем, наши теоретические рассуждения далеки от реальных дел, - сказал он с легкой улыбкою, и я понял, что мой молодой собеседник утратил интерес к предмету разговора, им же и начатого. - Какого вы мнения о наших нынешних открытиях? - При этих словах улыбка пропала с лица Владимира, а взгляд обрел прежнюю сосредоточенность.
        - Да что ж… - ответил я, испытывая неприятное чувство: ведь говорить мне приходилось не о посторонних людях, а о собственной дочери, единственной. - Что тут скажешь, Володя… Не сомневаюсь я в словах знакомца вашего, агента этого… Иконникова, да? - верно, Иконникова. Не убивала никого Аленушка. - Мысленно я попросил прощения у дочери за то, что вообще заговорил об этом. - Дал он нам объяснение. Жаль только, что господину Марченко это объяснение вроде бы и не нужно. Даже если судебный следователь услышит его, тут же отбросит как никчемный сор…
        Володя хотел что-то сказать или возразить, но тут половой принес заказанный нами обед, и мы принялись за еду.
        Вопреки обещанию моего спутника, обед оказался не «весьма сносным», а просто безукоризненным. Слоеное тесто волованов, не говоря уже о самой стерлядке, таяло во рту, как… ну прямо как взгляд вдовой купчихи, хотя, конечно же, взгляд во рту никак не может таять; уха была ароматна и нежна, пироги пропечены в самый раз, ни убавить ни прибавить. И стоило все это столь дешево, что я даже подумал: не просчитался ли половой? Полтинник за двоих - хорошо как не в полцены от привычных трактирных цен.
        К концу обеда Владимир велел подать чаю. Половой убежал, Владимир же, извинившись, оставил меня и направился к хозяину трактира, стоявшему за прилавком. Этот крепкий сорокалетний человек смотрелся так, как в моем представлении должны выглядеть сектанты-староверы, живущие в приволжских деревнях. С Владимиром он сообщался - мне отчетливо виделось это от стола - уважительно, но без подобострастия. Тихий разговор продолжался не более двух-трех минут, после чего мой молодой друг вернулся.
        Пересказывать разговор или даже объяснять что-то он не стал. Вместо того в ожидании чая Ульянов вдруг вернулся к нашему раньшему разговору, словно бы тот и не прерывался на долгую обеденную паузу.
        - Да-а… - вздохнул Владимир. - Конечно, то, что сказал Иконников, для нас очень важно, это безусловно. Но на самом-то деле мы всего лишь получили подтверждение тому, в чем и так были уверены. А вот давайте-ка мы с вами вернемся к разговору с вашим зятем, господином Пересветовым. Что мы узнали от него?
        Тут барсучий половой подал чай - малый фаянсовый чайник с заваркою и большой медный - с кипятком. К чаю полагалась бесплатная выпечка, которая тотчас появилась на столе в виде горки «хвороста» на большой плоской тарелке. Разливая чай, я вспомнил, о чем хотел спросить моего молодого друга еще вчера.
        - Узнанное от Пересветова я не забыл, Володя, - сказал я, - мне вот что интересно: почему вы не спросили его о других знакомых моей дочери? Об Анастасии спросили, а о том хохле, Григории, - нет. И о Зунделе загадочном - тоже.
        - Что-то мне подсказывает, что ваш зять, Николай Афанасьевич, не желает говорить о друзьях Елены Николаевны, - ответил Владимир. - Об Анастасии Владимировне он сказал несколько слов, и то нехотя, а вот о молодых людях, боюсь, говорить отказался бы.
        В сказанном мне почудился неприятный намек. Владимир, как то случалось неоднократно, мгновенно почувствовал мое изменившееся настроение и добавил, разъясняя, что он имел в виду:
        - Евгений Александрович, как мне показалось, пребывал - а возможно, и сейчас пребывает - в состоянии взбаламученном. Да еще и выпил он к тому моменту немало. Боюсь, в разговоре, если бы я задал интересующий вас вопрос, он позволил бы себе сказать лишнее, может быть даже оскорбительное. Не по каким-то веским обстоятельствам, а исключительно из-за болезненного состояния нервов. Но вы напомнили мне о том, что нам следует встретиться с подругой вашей дочери - Анастасией Владимировной.
        Владимир подозвал полового, чтобы расплатиться за обед. Однако это ему не удалось. Дверь трактира распахнулась, и в залу вошли три человека, при виде которых у меня внутри образовался холодный ком, словно я ненароком проглотил ледышку. Первый из вошедших был здоровый детина звероватого вида в синей холщовой блузе и широких черных штанах, заправленных в несмазанные сапоги. За его спиной маячили двое парней помельче - в одинаковых лиловых ситцевых рубахах навыпуск, засаленных парусинковых штанах и кирзовых опорках. Ну чисто коренник и пристяжные.
        - Хозяин, а, хозяин! - громко воззвал коренник, вперив тяжелый взор в трактирщика. - А что, табачишко-то есть у тебя?
        - Есть табак, как ему не быть? - подобострастно ответил хозяин. - И папиросы есть, хоть «Ява», хоть балканские, и английский табак есть. Наш, самарский, тоже имеется. Какой самосад желаете - с Косы или из Солдатской слободы? А может, из Нового Оренбурга?
        - Что мы желаем, о том разговор особый, - ответил детина в блузе. - И покамест не с тобой, а вот с ними. - Он мотнул головой в нашу сторону. - Ну как, господа хорошие, ежики пригожие, вкусно поели? - вопросил коренник, обращаясь уже к нам.
        Мы сидели молча, не шевелясь. Детина подошел ближе.
        - Так вкусно, что языки проглотили? - продолжал он, не дожидаясь наших ответов. Да, собственно говоря, ответы ему и не нужны были - видимое дело, этой троице нужны были наши кошельки. Эх, мелькнуло у меня в голове, не зря, совсем не зря не хотелось мне идти в этот трактир, провались он со своей ухой и волованами!
        - А за вкусную еду надо хорошо платить, - осклабилась блуза-коренник. - Только не хозяину этой канны[26 - Канна - на воровском жаргоне «кабак».] и уж конечно не Сеньке-половому, а мне и вот моим фартицерам.[27 - Фартицер - на воровском жаргоне «помощник вора».]
        Детина повел рукой в сторону своих пристяжных, и в этой руке вдруг совершенно неожиданно образовался складной нож, уже открытый и мертвящий взгляд холодным блеском лезвия.
        Не знаю, как Владимир, а я просто окаменел. Я, поживший уже мужчина, в прошлом армейский человек, не раз смотревший смерти в лицо, воевавший и сам воеванный, не мог оторвать глаз от ножа, не мог шевельнуть ногой, чтобы встать из-за стола, или двинуть рукой, чтобы достать проклятые деньги и бросить их этим горчишникам. Может быть, все дело было в том, что я слишком хорошо знал силу ножа и ужас ножевого ранения.
        Краешком зрения я увидел, что трактирщик прижался спиной к буфету за прилавком, а половой Сенька шлепнулся на стул и взирал на происходящее, раскрыв рот.
        Владимир, в отличие от меня, поднялся и сделал короткий шаг от стола.
        - Но-но, ежик еловый! - угрожающе повысила голос блуза. - Я не сказал: надо уходить. Я сказал: надо платить. Кожу с бабками на стол!
        - Сейчас-сейчас, - спокойно, даже как-то уж слишком спокойно ответил Владимир. - Вот только лопатник достану.
        Он повел рукой к внутреннему карману пиджака, где лежал бумажник, сделал еще один короткий шажок, но… споткнулся о стул, зашатался и чуть не упал, однако удержался, опершись о полку, идущую вдоль стены.
        Дальнейшее произошло очень быстро, я не успел сделать и десяти дыханий.
        Как-то странно вскинувшись, Владимир схватил фаянсовую лампу, стоявшую на полке, и, не обращая, казалось, никакого внимания на нож в руке детины, что было силы хватил коренника лампой по голове. Фаянс раскололся, а детина рухнул на пол, обливаясь кровью и керосином. Нож выпал и с глухим стуком отлетел в сторону. Двое пристяжных рванулись было к Владимиру, но тот, бросив остатки лампы, выхватил правой рукой из левого кулака спичку - оказывается, опершись на полку, он прихватил несколько экономических шведских спичек, лежавших там рядом со светильником, - чиркнул ею о поверхность стола, зажег и сунул к облитой керосином голове детины, стонавшего на полу.
        - Стоять! - высочайшим, срывающим горло фальцетом закричал Владимир. - Сожгу к чертям, дрянь горчишная!
        Пристяжные замерли, вытянувшись в нелепых позах, словно их осиновыми колами изнутри выперло. Лица у них были как фаянс - белые, с узором страха в глазах.
        - Не жжи, барин, не жжи, - залепетал детина на полу. - Огонь хужь ножа будет. Сгорю…
        - Не жги, барин, - повторил густым басом трактирщик, не отделяя спины от буфета. - Трактир запалишь - не потушим. От красного петуха спасенья нет, по миру пойду…
        Шведская спичка в руке Владимира потухла, и он тут же зажег вторую, чиркнув ее на этот раз об пол.
        - Вон, - твердым голосом, но уже без крика сказал Владимир, обращаясь к пристяжным. - И своего вождя захватите. Быстро! Я не шучу. Броситесь на меня - все займется. Сам сгорю, но и всю вашу хевру в пекло уволоку!
        Двое в лиловых рубахах осторожно приблизились, подхватили детину под руки и поволокли к выходу, то и дело озираясь. В двух шагах от двери коренник оттолкнул пристяжных и, шатаясь, пошел дальше сам. Отворив дверь, он повернулся и тяжело взглянул на Владимира. Ульянов тоже смотрел на бандита, не отводя глаз. В руке у него была догоревшая спичка. По полу все дальше и дальше растекалась керосиновая лужа.
        Горчишник хотел что-то сказать, но то ли не сумел, то ли не нашел слов - все трое вышли из трактира, дверь затворилась.
        Владимир поднес правую руку к носу и втянул воздух.
        - Надо же! - воскликнул он. - Я себя тоже облил. Еще чуть-чуть, и первым бы вспыхнул я. Ай-яй-яй…
        Ульянов подошел к половому, сорвал с его локтя салфетку и тщательно вытер руки, после чего бросил салфетку на стол. Затем подошел ко мне - я все еще сидел в ступорозном состоянии, - бережно подхватил под локоть и заставил подняться.
        - Пойдемте, Николай Афанасьевич, - сказал Владимир. - Обед закончился. Как говорят, спасибо этому дому, пойдем к другому.
        Он вытащил бумажник, раскрыл его, заглянул внутрь, потом захлопнул и вернул на место. Вынул из бокового кармана несколько монет и бросил на стол.
        - Это за обед, - заявил Ульянов, обратив взор на хозяина. - А за лампу господа фартовцы[28 - Фартовец - на воровском жаргоне «профессиональный вор».] пусть платят. Мне как-то не с руки.
        И мы вышли из трактира.
        Уже в дверях я обернулся и оглядел пол трактира - мне хотелось понять, куда отлетел нож. Не ровен час, тот же Сенька подберет его, подскочит да и всадит в спину. Странно, однако ножа нигде видно не было. Должно быть, завалился под стол. Ну и шут с ним…
        В последний момент, когда я уж совсем собрался последовать за молодым своим спутником, выказавшим недюжинную выдержку и силу духа, глянул я на оконце, прорубленное в стене залы аккурат напротив входной двери. Как раз в это время ситцевая занавеска, прикрывавшая его, отошла из-за сквозняка, и на мгновение явилось мне чье-то лицо - будто кто заглядывал внутрь, рассматривая детали разыгравшейся сцены.
        Заметив мой взгляд, неожиданный свидетель мгновенно метнулся в сторону - я даже на секунду подумал, будто никого там и не было, просто тень от ходившей волнами занавески приняла причудливую форму.
        А в то же время показалось мне, что лицо это - бывшее ли на самом деле, или привидевшееся - имело черты, смутно мне знакомые.
        На улице Владимир внимательно посмотрел в обе стороны. Я тоже оглядел окрестности. Коренник и пристяжные пропали без следа. Я сделал было несколько шагов в направлении угла дома, но остановился. Вряд ли соглядатай, если он там взаправду был, ждал моего появления. Скорее, улизнул - следом за разбойниками.
        - Удивительно, однако… - пробормотал молодой человек. - Чтоб вот так, да среди бела дня, не боясь полиции… Странно это, Николай Афанасьевич, честное гимназическое, странно!
        - Что ж странного? - спросил я, все еще переживая недавнее происшествие. - Совсем облютели разбойники, возрадовались попустительству властей. Скоро не только грабить, а и убивать будут среди бела дня, вот помяните мое слово…
        Мы направились в сторону Саратовской улицы.
        - Нет, - задумчиво сказал Владимир, - хоть и небольшой я поклонник властей самарских, но винить их несправедливо. И, хотите верьте, хотите нет, Николай Афанасьевич, а только нынешнее происшествие неспроста. Хотел бы я знать… - Он замолчал, опустил голову.
        - Володя, - сказал я нерешительно, - я теперь тоже думаю, что налет этот неспроста. Мне, знаете ли, показалось, что за всеми нашими… точнее, вашими тактическими эволюциями наблюдал некто…
        - И я рассказал Ульянову о лице в окне, умолчав лишь о том, что лицо это показалось мне знакомым, - я ведь и сам не был уверен, знакомо оно или нет. Ну а коли не уверен, что ж конфузить других?
        - Может быть, может быть… - пробормотал Владимир. - Не исключаю, что кто-то и подослал этих голубчиков. Зачем вот только? Неужто за кошельком? Что-то не верится…
        Некоторое время мы шли молча. Я все еще силился прийти в себя, Ульянов - по всей видимости, пытался разрешить эту загадку.
        Лишь когда мы удалились от трактира саженей на сто, я глубоко вдохнул и спросил:
        - Володя, как же это вы так сподобились, с лампой-то? Я бы ни за что не сообразил. И вообще, по мне, так с бандитами лучше не драться - отдали бы деньги, авось этим все и закончилось бы.
        - Ох уж это русское авось! - рассмеялся Ульянов. - Нет уж, Николай Афанасьевич, драться надо! Только с умом.
        - Хорош ум, с керосином-то! - воскликнул я. - А если бы и впрямь все занялось, и вы в первую очередь? Но ведь и других опасностей было предостаточно. Например, бандит мог успеть вас пырнуть, не дожидаясь удара по голове. Или, скажем, в лампе могло не оказаться керосина - кто знал, заправленная она стоит или нет?
        - Риск, конечно, был. И лампа вполне могла оказаться незаправленной. Но ведь этого и бандиты не знали, правда? А главное - момент неожиданности. Если бы я с голыми руками пошел на горчишника - ясное дело, получил бы нож под ребро. А лампа или какой-нибудь другой предмет, для драки не предназначенный, - озадачивают. И еще тут вопрос симметрии важен.
        - Какой еще симметрии? - оторопел я. - Что за геометрическое рассуждение?
        - Точнее, не симметрии, а наоборот, - усмехнулся Владимир. - Видите ли, Николай Афанасьевич, ответ на нападение должен быть несимметрический. Я до этого еще в гимназии дошел, а потом, в университете, только утвердился в таком принципе. Он на меня с ножом, а я на него - с пистолетом. Нет пистолета - значит, что-нибудь другое, не менее убийственное, например, огонь. Да ведь бандиты и сами никакой симметрии не признают. Вы только посмотрите: они вооруженные, а мы нет, нас двое, а их четверо.
        - Трое, - поправил я Ульянова.
        - Трое тоже несимметрично, - ответил он, - а все же было их - четверо. Вы полового Сеньку не учитываете. Между тем он был на стороне горчишников, скорее всего, член этой хевры. Вы, наверное, не заметили, а я увидел: как только Сенька заказ от нас принял, он побежал не на кухню, а из задней двери - на улицу. Я в окно усмотрел, как он скакал куда-то во весь опор. Видно, понесся сообщать камарадам по оружию - мол, в трактире богатые клиенты, народу никого, можно взять на фу-фу.
        - Да, я этого не заметил, - согласился я, сокрушенно качая головой. - А ежели не помстился мне соглядатай, их и вовсе было пятеро на двоих… Хевра, говорите? А еще слово «лопатник» тогда употребили. Володя, дорогой мой, где вы набрались этих ужасных выражений?
        - Ах, Николай Афанасьевич, право слово, ну как же этого не знать? - ответил Владимир с искренним удивлением. - Любой юрист - неважно, практикующий или только будущий - должен знать язык, на котором говорят его подопечные. Не скрою, я немного разбираюсь в байковском языке или, если хотите, музыке и умею при случае на ней поиграть.
        - А как прикажете понимать кожу с бабками? - не унимался я. - Фарт, фартицеры, фартовцы - это каждый догадается. Но бабки…
        - Бабки, дорогой Николай Афанасьевич, они же хрусты, - это деньги, целковые, - пояснил молодой знаток воровского арго. - Старое словечко. Не нами придумано, не нам его и из обихода выводить. Готов биться об заклад - только никак этого не проверишь! - пройдет сто лет, всякие там кати, саренки, серсо наверняка исчезнут, бабки же - останутся!
        Я помолчал, прикидывая, прав или неправ Ульянов, говоря о будущем воровского языка, а потом задал еще один вопрос - о предмете, который озадачил меня куда сильнее.
        - Володя, вы только что гимназию да университет упомянули, рассуждая о несимметричности. То, что гимназисты и студенты дерутся, - это дело понятное. Как же без того? А вот про сам принцип я не все понял. Симметрия, несимметрия, и вдруг - лампой с керосином да по голове.
        Ульянов остановился, словно наткнулся на невидимое препятствие, и искоса посмотрел на меня.
        - Николай Афанасьевич, я человек не драчливый. Для меня ударить живое существо, такого же человека, как я сам, - все равно что ударить себя. Однако, когда учился в гимназии, в драках участвовать приходилось. Здесь вы правы. «Как же без того?» - Владимир слегка передразнил меня, но я не обиделся. - С реалистами сражались, с фабричными. Так вот, драка - это не дуэль, тут никакой симметрии, никакого благородства и быть не может. Главное - уцелеть и выжить. И еще - угостить противника так, чтобы он страшно удивился неравности средств и методов, а может, и зарекся бы нападать впредь. Что касается университета… Возьмем ту же сходку. Это едва ли не единственный способ для студентов выразить свой протест, громко заявить о правах и требованиях. Тут, кажется, симметрия на стороне студентов - их вон сколько, а педелей раз-два и обчелся. Но, с другой стороны, за педелями - и полиция, и жандармы, и вообще вся система подавления и власти. Получается, опять-таки несимметрия, только обратная, и в итоге студенты своими сходками, как правило, ничего не добиваются. Мы вот тоже не добились. Если не считать того, с
позволения сказать, достижения, что меня выгнали из университета и сослали в Кокушкино под негласный надзор… Нет, сходка - не метод. Тут нужна другая несимметрия…
        Владимир замолчал. Я тоже не стал продолжать этот разговор. Многое в словах Ульянова было странным и непривычным, а кое-что - даже вызывающим. Симметрия там или несимметрия, а из того, что случилось в трактире, я сделал для себя только один вывод: впредь в Самаре не буду выходить из дома, не вооружившись старым добрым Кольтом - конечно же, заряженным по всем правилам.
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
        в которой старый охотник берет ложный след
        Мы прошли еще немного, пересекли уже Воскресенскую, и я вспомнил, о чем хотел спросить моего молодого друга еще в трактире.
        - Володя, скажите, если таковое не является секретом, о чем вы беседовали с хозяином трактира, перед тем как этот мошенник Сенька подал нам чай?
        - О чем мы беседовали, я пока не скажу, Николай Афанасьевич, уж извините меня. Есть вещи, в которых мне прежде всего самому надо разобраться. Но ведь вы, верно, желаете также понять, почему я выбрал именно это заведение для нашего обеда и с чего вдруг такие низкие цены? Тут секрета нет - для вас, по крайней мере. В свое время я дал этому трактирщику несколько дельных советов юридического характера и с тех пор пользуюсь здесь некоторыми привилегиями. То есть, пользовался - до сегодняшнего дня. Нападение горчишников заставило меня усомниться в дружелюбии этого места и собственной привилегированности. Только уж пожалуйста, в присутствии Андрея Николаевича не поминайте об этих моих советах. Все-таки я не юрист, а выступил в роли самозваного консультанта. Хотя, уверяю вас, случилось это вовсе непреднамеренно.
        Я пообещал хранить услышанное в тайне от покровителя моего друга и спросил, куда мы направимся сейчас.
        - Я предлагаю посетить книжный магазин Ильина, - ответил Владимир. - Тот самый, в котором прекрасный выбор детской литературы. Не только детской, впрочем, есть и другие новинки. И цены вполне по карману даже гимназистам и студентам.
        - Согласен! - воскликнул я и тут же вспомнил еще об одном деле, которое за событиями этого дня как-то выпало из памяти. - Только знаете что, Володя, - сказал я, - есть одна загвоздка, которую мне хотелось бы разрешить или по крайности проверить еще до магазина Ильина.
        - Что за загвоздка? - хмурясь спросил Ульянов.
        - Мы могли бы где-нибудь присесть на свежем воздухе?
        - За милую душу! Здесь неподалеку есть Лишин сквер - такой симпатичный тенистый сад. Идемте.
        Лишин сквер и впрямь оказался поблизости. Мы вошли и устроились на скамейке в тени красивого клена возле трельяжа, увитого цветами.
        - Давайте рассказывайте про вашу загвоздку, - обратился ко мне Владимир.
        - Извольте, - ответствовал я. - У вас с собой тот список опечаток, что вы нашли в портрете Чернышевского на квартире Пересветова?
        - Конечно.
        - Позвольте взглянуть.
        Владимир вынул из внутреннего кармана листок, развернул и передал мне.
        - Не оставляет меня мысль, Володя, что эта страничка - не что иное, как секретное послание Аленушки, смысл которого должен раскрыться тому, кому это сообщение предназначено. Возможно, мне, а возможно, и вам.
        Владимир хмыкнул - мне показалось, что смущенно.
        - Да полноте вам, Николай Афанасьевич, вы словно Эдгара Поэ начитались. Есть у этого писателя рассказ «Золотой жук» - вот там как раз про секретные послания и говорится. А что, Елена Николаевна питает страсть к тайнописи? Знает, каким образом ее составлять или использовать?
        Я пожал плечами.
        - И как же, по-вашему, должен раскрыться смысл сообщения? - спросил Владимир.
        - А вот смотрите. - Я ткнул пальцем в одну из строчек списка, испытывая при этом неизъяснимое возбуждение, не скажу, что неприятное. - Страница 368, одиннадцатая строка сверху. Напечатано: Soyez bienvenue! Следует читать: Soyez la bienvenue!
        - И что? - Лицо Владимира было совершенно невозмутимым, но все же в глубине его карих глаз мне почудилась какая-то лукавая искорка.
        - «Soyez la bienvenue!» по-французски - это «Добро пожаловать!» по-русски.
        - Я знаю. И что? - повторил он.
        - Да как же «и что?»! - Я начал понемногу пузыриться, как вода на огне. - Аленушка совершенно определенно дает нам понять: добро пожаловать по такому-то адресу! Возможно, из-за этой строки она и вырезала всю страничку.
        - Хорошо, допустим, - нехотя согласился Владимир. - Какой же тогда адрес имеется в виду?
        - Раз улица не указана - значит, это та самая улица, на которой Аленушка и живет, то есть Саратовская. Дома под нумером 368 на ней нет. Таким образом, это либо дом 36 восьмой этаж, либо третий этаж дома 68. Однако восьмиэтажных домов во всей Самаре не сыщешь! Эрго - дом 68! Это, как я понимаю, довольно близко от того места, где мы находимся. Давайте проверим, а? Володя, я очень вас прошу. Много времени сия экспедиция не займет. А ну как я прав?
        - Да-а-а, - протянул Владимир. - А еще может быть дом 38 шестой этаж. И можно к тому же прочитать число 368 задом наперед, тогда получится 863, еще три комбинации. И плюс ко всему надо куда-то пристроить одиннадцатую строку, притом непременно сверху. Эк вас «Золотой жук» вздернул, Николай Афанасьевич, просто беда.
        - Никто меня не вздергивал, дорогой Володя! - вскричал я, совсем закипев. - И вашего «Золотого жука» я не читал! Я рассуждаю чисто логически. А еще - отцовское сердце подсказывает, знаете ли.
        - Ну раз сердце подсказывает, тогда не спорю. Поехали!
        Мы вышли из сквера на Вознесенскую, и я кликнул извозчика, одиноко подремывавшего неподалеку от ворот сада.
        - Саратовская, дом 68! Живо! - приказал я ваньке, когда мы уселись в пролетку. Хотя должен признать: в данном случае называть извозчика ванькой, пусть даже мысленно, было неправильно. Скорее уж ахмедка: лошадью правил татарин.
        Извозчик поворотил к нам безбородое лицо, как-то странно зыркнул глазами, но ничего не сказал, лишь тронул лошадь кнутом, и она послушно двинулась вперед.
        Спустя короткое время мы подъехали к нумеру 68 по Саратовской улице. Перед нами был трехэтажный кирпичный дом - явно не особняк и не апартаменты. И в первом, и во втором легко было убедиться - над дверями висела вывеска «Торговые бани».
        - Бани… - недоуменно произнес я.
        - Канешна, баня, барин, што ж ищщо? - откликнулся извозчик.
        - А чьи это бани? - спросил Владимир.
        - Известна дела, Митрия Ермилыча Челышева.[29 - Дмитрий Ермилович Челышев - известный самарский предприниматель, домовладелец и общественный деятель. «Торговому дому Д. Е. Челышев с сыновьями» принадлежало несколько бань. Две из них размещались на Саратовской улице в домах №№66 и 68.]
        - Бани, и больше ничего? - задал я свой вопрос.
        - А чему жи ищщо здеся быт? Баней полне хватат. Вы, барин, рази не мыться хотела? Мыться можьна, хоща середи дня. Можьна ищщо…
        - Скажи, любезный, - перебил я извозчика, - а что там на третьем этаже?
        - Как жи мине знат-та, барин? Я сюда не ходи. Баня ить торгова. Деньги стоит. Если бы работат здеся, хорошо. Банщек двассать рубли месяс полущат. А третья етаж - можа, моют тама, можа, кантор, как знат-та…
        - Ну вот что, любезный, давай трогай отсюда, - в сердцах сказал я. - Книжный магазин Ильина знаешь?
        - Как не знат-та? Канешна, знат.
        - Вот нам туда и надо. Кит! Кит!
        - Не, барин, так не нада говорит, - возразил возничий. - Кит! - так башкир говорит. Татарин другой говорит.
        - И что же говорит татарин? - с хитрецой поинтересовался Владимир.
        - Татарин говорит - ехай! - торжественно провозгласил наш Автомедон.
        Пока мы двигались по улицам, я чувствовал себя сильно смущенным. Надо же в каком свете выставил себя! Отцовское сердце, мол, подсказывает… И что оно подсказало? Бани?! Я искоса поглядывал на Владимира, однако на его лице не было ни тени осуждения, ни намека на язвительность. Если он и стоял на какой-то особой точке зрения касательно «отцовского сердца», то ничем этого не выказывал.
        Когда мы добрались до книжного магазина Ильина на Панской - во второй раз за сегодняшний день посещали мы эту улицу, - время уже приближалось к пяти пополудни, так что публики в магазине было изрядно.
        Немаленькое просторное помещение походило скорее на библиотеку, чем на торговую лавку. Вдоль стен стояли, уходя к самому потолку, книжные шкафы с открытыми полками; тут и там были расставлены заполненные книгами этажерки. Книги лежали стопками и на трех-четырех столах, размещенных в центральной части залы. У конторки, обнаружившейся слева от входа, никого из приказчиков почему-то не было видно.
        Почтенного вида господин с тростью стоял у полок, на которых, как свидетельствовала о том надпись, стояли новинки, прибывшие из Москвы, Петербурга и Казани. Далее трое мальчиков - по виду погодки - теснились возле молодой еще мамаши, а может быть, гувернантки. Книжный шкаф, у которого они стояли, отличался высокими полками - на них можно было поставить издания самого большого формата. Здесь, по всей видимости, и находились детские книги - те самые, обилие которых отличало магазин Ильина от прочих самарских книжных магазинов и лавок.
        Разумеется, у Ильина продавались книги не только для детей. Во всяком случае, в ближайшем углу я заметил двух юношей, один из которых был в гимназической тужурке, а второй - в студенческой. Они внимательно просматривали корешки книг, перебрасываясь неслышными мне замечаниями. Оба давно вышли из детского возраста, однако и на родителей, уже обзаведшихся потомством, никак не походили. А значит, они вряд ли интересовались волшебными сказками или назидательными рассказами, которые, в моем представлении, и составляют содержание большинства написанных для детей книжек.
        Владимира, впрочем, занимали не столько посетители, сколько служащие господина Ильина. Я тоже оторвался от разглядывания покупателей и тут же увидел Анастасию Егорову. Подойдя к конторке, - видимо, она отлучалась ненадолго - девушка продолжала что-то оживленно обсуждать с солидным господином двенадцати или тринадцати лет от роду. Я незаметно указал на нее Ульянову. Мы приблизились, остановившись чуть в стороне.
        Должен сказать, Анастасия выглядела очень привлекательной молодой женщиной. Ее русые волосы были заплетены в толстую косу, которая, будучи красиво уложенной, обнимала голову наподобие кокошника. На пухлых щеках были премилые ямочки, совсем как у моей Аленушки, в голубых глазах таились солнечные искорки. На Анастасии было темно-синее шерстяное платье с узкими рукавами, шею обхватывал снежно-белый гофренный воротничок.
        - Отчего же вам не понравилось? Здесь такие замечательные рисунки. Что в них плохого? - с видимым огорчением спрашивала своего розовощекого и белобрысого собеседника Настя, поглаживая красивую золотистую обложку довольно большой книги. На обложке было написано «Среди цветов. Рассказы старого садовника». Автором значился некто А. Хвольсон. Я об этой книжке не слыхал. И имя автора было мне незнакомо.
        - Рисунки хорошие, а книжка скучная! - ответил мальчик, пренебрежительно топыря нижнюю губу. - Растения, цветочки, как они питаются да из чего вырастают… Если б там еще сказки были, а так… Нет, не понравилась.
        - Между прочим, у этой писательницы - ее зовут Анна Хвольсон - сказки тоже есть, - вмешался вдруг в разговор Владимир. - Ее другая книжка называется «Царство малюток. Приключения Мурзилки и лесных человечков». Я ее читал, когда мне было примерно столько же лет, сколько вам. - Он слегка поклонился в сторону малолетнего господина. - Там описаны путешествия эльфов со смешными именами - Мурзилка, Знайка, Незнайка.
        - Ну-у, не знаю, - протянул мальчик.
        - Значит, вы Незнайка. А я Знайка и потому рекомендую, - дружелюбно и весело сказал Владимир. Настя Егорова посмотрела на него с благодарностью. - Анна Хвольсон, может, и не самая выдающаяся писательница, но книжки у нее очень хорошие. И я вам скажу, мой юный друг, описать эльфов, как если бы они были настоящие, - задача немалой трудности. Мне почему-то кажется, что Мурзилка, Знайка и Незнайка будут жить на страницах книг очень долго.
        - Ну, хорошо! - Анастасия Владимировна убрала «Среди цветов» на полку и сняла оттуда другую книгу. - Вот эта тебе уж никак не покажется скучной! Называется она «Веселые рассказы про шутки и проказы», и написал ее смешной немецкий писатель Вильгельм Буш. Между прочим, писатель и еще художник, так что книжку свою он не только написал, но и нарисовал. Она о двух неразлучных друзьях-шалунах, которых звали Макс и Мориц. Совсем новая книга, только что получена из Петербурга!
        После вмешательства Владимира малолетний господин был уже не столь недоверчив к советам взрослых. Он взял книгу, полистал немного. Долго рассматривал картинки, вполголоса читал стихи.
        Приветливо улыбнувшись Анастасии, Владимир отошел к другим полкам, и я увидел, что он сразу выхватил две только что вышедшие книги - толстенный том «Судебные речи» Александра Кони и «Курс гражданского права» Константина Победоносцева. Последнее меня изрядно удивило - я знал, что Победоносцев не был популярен среди свободомыслящей молодежи. Как только не честили обер-прокурора Святейшего Синода юные реформисты! И русским Торквемадой, и реакционером, и сатрапом. Я даже собирался отпустить какую-то шутку - вполне безобидную, разумеется, - однако не успел. Важный белобрысый покупатель наконец расстался с заветным полтинником и гордо удалился, держа под мышкой книгу Вильгельма Буша.
        Тотчас к Анастасии двинулся студент - один из двух юношей, шушукавшихся в углу. Но тут уж я опередил его, бесцеремонно заступив дорогу.
        - Здравствуйте, Анастасия Владимировна! - сказал я негромко, представ перед конторкой. Виделись-то мы всего однажды - на свадьбе Аленушки. Я даже не был уверен, что знакомая моей дочери признает меня.
        Оттесненный мною студент смотрел, набычившись.
        Анастасия же Владимировна, напротив, расцвела доброй улыбкой, очень шедшей к мягкой округлости ее лица.
        - Господин Ильин! - воскликнула она взволнованно. - Николай Афанасьевич! Слава Богу! Что Алена? Где она? Странная история с ней приключилась, а спросить-то по-настоящему не у кого. И вот наконец вы…
        Я не успел ответить, как тут же вмешался стремительно подошедший к конторке Владимир.
        - И какая же история? - быстро спросил он.
        - Простите, Настя, это господин Ульянов, - представил я моего спутника. - Друг нашего семейства, друг детства Аленушки. И, как я сейчас понял, знаток детских книг.
        Владимир поклонился, на «знатока» смущенно развел руками, но видно было, что ему хочется поскорее услышать ответ на свой вопрос.
        Анастасия Владимировна еще раз внимательно на него посмотрела. На ее лицо вернулась приветливая улыбка - молодой человек представился ей вполне положительным, - однако ответ на вопрос Владимира Настя адресовала мне:
        - Да как же, Николай Афанасьевич, ведь получается, что сбежала Алена! Полиция обвинила ее в несусветных грехах, она испугалась и подалась в бега. А куда - неведомо. И еще я слышала, будто бы…
        Тут Анастасию прервал очередной покупатель - тот самый солидный господин, который стоял у полок с новинками. Владимир отошел в сторону и принялся листать выбранную им книгу Александра Кони. При этом, как мне показалось, он не читал, а лишь скользил взглядом по открывающимся страницам, мысли его были далеки от судебных речей.
        Получив деньги за покупку и аккуратно упаковав выбранную господином книгу в оберточную бумагу, Анастасия вновь вернулась к нам.
        - Так что же вы слышали, Анастасия Владимировна? - переспросил нетерпеливо Владимир. - И от кого вы впервые узнали об исчезновении Елены Николаевны?
        - Так ведь от Евгения Александровича, - сразу же ответила Настя. - От кого же, как не от него?! Помнится, я зашла к ним в пятницу вечером. Он и говорит - дескать, так и так, Алена пропала. От него же я узнала и о полиции, и о том, что будто бы Алена кого-то… убила… - Последнее слова Анастасия произнесла, понизив голос и испуганно взглянув сначала на меня, потом на Владимира.
        - Понятно, - разочарованно ответил мой спутник. Он, очевидно, надеялся услышать что-то новое. - И что же было дальше? Вы просто ушли? Или о чем-то еще беседовали с Евгением Александровичем?
        - Нет, ушла не сразу. Евгений Александрович принялся меня расспрашивать - не знаю ли я случайно, куда могла уйти или уехать Алена. - Настя нахмурилась, вспоминая подробности разговора. - А потом меня еще полицейский о том же спрашивал - не имею ли я сведений, куда уехала Елена Николаевна Пересветова. И не было ли у нее намерений уехать в Кокушкино.
        - Не было? - спросил Владимир.
        - Откуда же мне знать? - Настя пожала плечами. - Мы с нею перед тем, наверное, с неделю не виделись. Хотя… - Она вновь нахмурилась. - А ведь знаете, такие намерения у нее были. Верно вам говорю, были!
        Мы с Владимиром переглянулись.
        - Вы уверены? - спросил Ульянов. - Она выказывала вам как-то это свое желание?
        Настя кивнула. Тут до нее дошел смысл расспросов, и лицо девушки обрело тревожное выражение:
        - А разве она не в Кокушкине? - Голос ее понизился едва ли не до шепота.
        Я не успел ответить - вновь какой-то покупатель пресек наш разговор. Владимир нетерпеливо посмотрел на часы, висевшие на стене. Кстати, часы были и на Анастасии тоже - маленькие открытые часы висели у нее на пряжке у левого плеча. До закрытия магазина оставалось еще минут сорок. Насте тоже не терпелось вернуться к разговору, занимавшему ее никак не меньше нашего. Отпустив покупателя, она подозвала приказчика - молодого человека с несколько слащавым лицом. Тот недовольно поморщился, но занял ее место. После этого Анастасия Владимировна подошла к нам.
        - Так-то лучше будет, - сказала она. - А то нам поговорить не удастся. Так вот: Алена действительно намеревалась уехать домой. Не знаю, насколько искренним было это ее желание. То есть, искренним оно было, я это видела, но было ли оно выполнимым и было ли высказано всерьез… - Настя покачала головой. При этом девушка бросила быстрый взгляд в мою сторону, и я встревожился еще больше, если такое вообще было возможно: ртутный столбик моего беспокойства давно уже перевалил за красную отметку.
        Владимир прищурился.
        - Вы не стесняйтесь, Анастасия Владимировна, - сказал он негромко. - О том, что в семье Елены Николаевны не все обстояло хорошо, мы с Николаем Афанасьевичем уже наслышаны. Так что расскажите-ка нам лучше, в какой момент и при каких обстоятельствах Елена Николаевна высказала желание расстаться с супругом. Вы ведь это имели в виду, верно?
        Настя чуть порозовела от смущения, но утвердительно качнула головой. Видно было, что девушку смущает разговор о чужой семейной беде, и это говорило в ее пользу.
        - Я знаю немного, - ответствовала она. - Алена редко делилась со мной своими домашними тайнами. Но я так понимаю, что Евгений Александрович… он… он был очень недоволен тем, что Алена встречается со своими друзьями. Особенно с юношами… И это по временам выливалось в самые настоящие скандалы. После них Алена приходила на службу с опухшими глазами.
        Сердце мое болезненно сжалось: эх, ну что ж я за родитель такой бестолковый! Неужто не мог понять… - да что там понять! - неужто не мог почувствовать, что единственное мое дитя нуждается в помощи и защите!
        - Вы хотите сказать, что муж ревновал Елену Николаевну? - спросил Володя. - К кому же, если не секрет? И насколько основательна была его ревность? - При этом он успокаивающе кивнул мне. Мой молодой друг полагал, что столь бесцеремонные вопросы могут вызвать у меня раздражение. И, безусловно, они вызвали бы не только раздражение, но и самый настоящий гнев, если бы задавал их кто другой. Однако я прекрасно осознавал, что единственным желанием Владимира было помочь мне и Аленушке. Так что я лишь качнул головой и промолчал.
        Настя же опустила глаза и после долгого колебания едва слышно ответила:
        - Да. Ревновал. К Пете, например. Даже к управляющему, господину Ознобишину, хотя тот уже в годах. К нашему доброму знакомому Гришечке тоже ревновал… Григорию, - тотчас поправилась она, и во взгляде ее мелькнул испуг.
        - А, - небрежно произнес Ульянов, - это вы о Григории Васильевиче говорите? Который из Малороссии?
        - Да-да! - с облегчением ответила Анастасия. - О нем самом, о Григории Витренко. Вы с ним знакомы?
        - Самую малость, - уклончиво сказал Владимир.
        - Ну вот, тогда вы должны знать - между ними ничего и быть не могло! - горячо заговорила Анастасия Владимировна. - Товарищеские отношения между ними были - это да, были, я точно знаю! - Она прижала руки к груди.
        Владимир осторожно тронул девушку за локоть.
        - Вы не волнуйтесь столь сильно, Анастасия Владимировна, - сказал он. - Мы думаем точно так же, как и вы. Скажите, а где сейчас ваш товарищ? В Самаре? Или, может быть, уехал на лето? Попутешествовать собрался?
        - Что вы! - Настя несмело улыбнулась. Почемуто предположение о том, что ее товарищ мог отправиться в путешествие, удивило девушку. - Григорий Васильевич здесь, в Самаре. Служит в Александровской библиотеке.
        - Адрес не скажете ли? - спросил Владимир.
        - Библиотеки? - уточнила Настя.
        - Нет-нет, библиотеку Александровскую я знаю, - ответил Владимир, улыбнувшись. - Адрес, по которому проживает господин Витренко.
        Настя назвала адрес, который мне ничего не говорил: какой-то дом по улице Полевой поперечной. Как мне представилось, Григорий жил довольно далеко. Я неплохо знал лишь центральную часть Самары, а что до окраин, они мне были совершенно неизвестны.
        Владимир же оживленно заметил:
        - О, это совсем недалеко от дома на Соловьиной, где живут мои друзья! Спасибо, Анастасия Владимировна… Скажите только вот еще что: по какой причине Елена Николаевна уволилась из этого магазина и пошла работать в магазин Сперанского? Вы ведь тогда уже работали здесь?
        - Ну да, конечно. Работала. Только-только приступила. - Она вдруг рассмеялась, и этот переход от сильного волнения к веселости меня удивил. - А ведь если бы не Алена, я бы нипочем не пошла сюда работать. Я невозможная трусиха! После того ужасного случая сказала: не пойду! Боюсь! Так Алена надо мной уж до того смеялась, что я застыдилась - и пришла сюда. Да, так оно и было.
        Слова Насти показались мне невразумительными. Судя по озадаченному лицу, Владимир тоже не понял, о чем говорит наша собеседница.
        - После какого случая? - переспросил он.
        - Ну как же! Тут ночью покойник обнаружился. Во дворе, рядом с дверью на склад. - Анастасия Владимировна взмахнула рукой, указывая в дальний угол залы, где за портьерой находился, по всей видимости, ход в складские помещения. - Страх-то какой… - Она зябко передернула плечами, снова резко перейдя от смешливости к испугу. - А я ведь как раз через день после того должна была сюда на службу выйти. Пришла, да тут же от Аленушки услышала, про мертвое тело-то. Нет, говорю, ни за что не стану работать там, где только что покойник обнаружился! Он, говорю, вечерами будет мне мерещиться…
        Владимир недоуменно нахмурился.
        - Погодите, погодите! Разве это произошло здесь? В этом магазине? Не в лавке Сперанского?
        - В лавке Сперанского? - теперь настала очередь недоумевать Насте. - Ах, вы о том, что случилось в начале месяца?
        - Да. Конечно. Именно о том. О том, что произошло вскоре после того, как Елена Николаевна приступила к работе на новом месте.
        - Да-да, я понимаю… Но я говорю о другом случае, - сказала Настя. - Я о том покойнике, которого нашли здесь в мае.
        При этих словах я почувствовал, как волосы зашевелились у меня на голове.
        Настя смотрела то на меня, то на Владимира.
        - Вы разве не слыхали? - спросила она. - Про покойника-то? Приказчик наш и нашел. - Анастасия Владимировна оглянулась в сторону молодого человека, заменившего ее за конторкой. - Возле склада.
        Мы с Владимиром уставились друг на друга.
        - И произошло это, как вы сказали… когда же?
        - Да вот за день до того, как я на службу вышла. В начале мая. Сейчас припомню… - Она задумалась. - Не иначе как девятого мая. Нет, это я вышла девятого мая, в среду, на Николу Вешнего, покойника же обнаружили во вторник утром, то есть, значит, восьмого мая. А спустя несколько дней Аленушка отсюда уволилась. И перешла в лавку Сперанского. Она давно туда хотела, там как раз место открылось. А я, получается, здесь ее сменила.
        - Странное дело, - в раздумье сказал Владимир, - а ведь господин Марченко об этом убийстве нам ничего не сообщил.
        Настя широко раскрыла глаза.
        - О каком еще убийстве? - спросила она ошарашенно. - Не было тут никакого убийства!
        Тут пришел черед удивляться нам.
        - Ну как же! - воскликнул Владимир и тут же приглушил голос. - Простите… Как же не было? Вы ведь только что, госпожа Егорова, сказали, что тут, в вашем дворе, рядом с магазином, восьмого мая был найден убитый! И что именно из-за этого вы не хотели выходить сюда на службу!
        Настя посмотрела на Владимира, затем на меня. Потом снова на Владимира.
        - Ничего я такого не говорила! - произнесла она твердым голосом. - Наоборот, я вам другое скажу.
        Если бы того покойника убили, ноги моей здесь не было бы. Даже Елена не смогла бы меня убедить. Нет, что вы! Тот несчастный скончался от сердечного приступа. Господин Ознобишин даже предположил тогда некую трагикомедию: мол, кто-то хотел забраться в склад, собирался что-то украсть, а сердце и прихвати. Так этот болезный и умер на месте. И полицейские согласились с господином Ознобишиным.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
        в которой выявляется литературность имени моего друга
        Признаться, от услышанного голова у меня пошла кругом. По счастью, мой молодой друг был решительнее и энергичнее меня, так что и от растерянности, поразившей его не меньше моего, он все-таки оправился почти мгновенно. Даже лицо его ничем не выдало, что слова Насти Егоровой озадачили Владимира куда как значительно. Только по тому, как он вдруг потер руки, словно внезапно озябнув, я понял состояние его души.
        - Вот, значит, как получается… - пробормотал он. - Да уж… Eine Leiche - die?bliche Sache im Laden…
        - Что-что? - удивленно переспросила Настя.
        - Мертвое тело - в лавке обычное дело, - пояснил Владимир с невеселой улыбкой. - Не обращайте внимания, просто я вслух размышляю. Оставим это до поры. Так что же, Анастасия Владимировна, - по-вашему, Елена Николаевна намеревалась вернуться в родительский дом?
        Настя нахмурилась.
        - Ну-у… - нерешительно протянула она. - Я не слышала, чтобы Алена… чтобы Елена Николаевна так прямо и говорила. Просто мне так показалось.
        Однажды, после ссоры с Евгением Александровичем, она сказала в сердцах, что завтра же бежала бы из дому куда глаза глядят.
        Эти слова словно острым ножом резанули по моему родительскому сердцу.
        - И куда, по-вашему, могли глядеть ее глаза? - прищурившись спросил Владимир.
        - В Кокушкино, - решительно ответила Настя. - Куда же еще?
        Конечно, милая девушка полагала, что нет у человека иного убежища, кроме родных ларов и пенатов. А только, похоже, Аленушка моя считала иначе. И никому о том ничего не сообщила, ни с кем не поделилась местоположением своего убежища. Если только она бежала, а не была увезена силой или принуждением, о чем я внезапно подумал - в полном уже отчаянии.
        Конечно же, ничего подобного я не произнес вслух - еще и потому, что боялся словоговорением навлечь на нас эдакую беду. Владимир же, кажется, утратил интерес к тому, что могла поведать нам Анастасия Егорова. Окинув рассеянным взглядом магазин, в котором покупателей все еще было немало, он спросил - словно лишь сейчас вспомнив:
        - Да, еще насчет покойника… Говорите, нашел его приказчик? А как бы нам побеседовать с тем приказчиком? Его зовут, вы сказали…
        - Разве я сказала? - удивилась Настя. - Петенька… - Она покраснела и тут же поправилась: - Петр Тихонович его зовут. Сей момент, он где-то в зале с покупателями разговаривает. Ну-ка, ну-ка, да вот же он! - воскликнула Настя с видимым облегчением. Видно было, что наши вопросы растревожили девушку. Просьба Владимира пришлась как нельзя кстати.
        Словно почувствовав, что речь зашла о нем, Петр Тихонович повернулся к нам. Взгляд его был исполнен любопытства, окрашенного толикой неприязни. Оставив нас, Анастасия подошла к нему. Мы видели, как они шептались, при этом приказчик то и дело посматривал на нас. Не могу сказать, что неприязнь исчезла из его взгляда, скорее, она обозначилась еще сильнее. Я уж подумал, что Петр Тихонович откажется с нами разговаривать. Но тут приказчик кивнул, сказал Анастасии что-то еще и быстрым, словно бы скользящим шагом направился к нам.
        - Слушаю вас, господа, - сказал он негромко, подойдя. - Чем могу служить?
        Вблизи Петр выглядел моложе, нежели с достаточного расстояния: он был ровесником Владимира или, во всяком случае, двумя-тремя годами старше моего спутника. Привычка хранить любезную улыбку на лице оставила неглубокие, но заметные морщины по обе стороны чуть вздернутого носа, широко поставленные серые глаза смотрели с некоторой настороженностью, льняные волосы были тщательно расчесаны на прямой пробор, но при движениях головы колечки то и дело падали на низкий лоб.
        Владимир взял приказчика под руку.
        - Петр Тихонович… - Он говорил также негромко, но с властными интонациями, которые всегда смущали меня. - Давайте-ка мы с вами отойдем чуть в сторону, чтобы не мешать покупателям.
        Анастасия вернулась к конторке, а мы с приказчиком прошли в угол магазина и остановились как раз рядом с дверью, ведущей на склад. Петр Тихонович - по всей видимости, от удивления - не противился нажиму руки моего молодого друга.
        - Вот и славно. - Владимир отпустил локоть приказчика и указал на меня. - Это господин Ильин, Николай Афанасьевич. Думаю, вы знаете его дочь, госпожу Пересветову. Меня зовут Владимир Ильич, фамилия Ульянов. Служу в конторе адвоката Хардина. Ходатай по судебным делам. - Назвав должность, которой он не занимал, Владимир коротко глянул на меня. Я согласно наклонил голову. Кивок этот для него означал, что я понимаю вынужденную ложь Владимира; приказчик же истолковал мой легкий поклон как знак, что я лишь подтверждаю сказанное.
        - Что с Еленой Николаевной? - спросил он, демонстрируя мне сочувственный интерес. - Слыхал я…
        - Вот как раз мы и хотим расспросить вас о некоторых событиях, - сказал Владимир, не дав ему договорить. - Надеюсь, вы помните о покойнике, найденном здесь, возле магазина?
        Светлые пушистые брови приказчика поползли вверх.
        - Да как же-с! - ответил он. - Как же не помнитьто! Я ведь его и нашел. Не часто, ой не часто покойники вот так, можно сказать, у порога попадаются. Только зачем это вам?
        - Описать сможете? - спросил Владимир, не отвечая. - Как он выглядел?
        - Как покойник выглядел? - Петр Тихонович удивился еще больше. - Обыкновенно выглядел, мертвым то есть. Как же еще может выглядеть покойник? Воля ваша, господа, но вопросы вы задаете престранные.
        - Понятно, что мертвый выглядит мертвым, - сказал Владимир нетерпеливо. - А все же - молодым он был, средних лет или старым? К какому общественному классу, например, мог быть отнесен? По одежде, разумеется?
        Приказчик задумался.
        - Что до возраста, - произнес он наконец, - так, скорее, молодой. Думаю, между двадцатью и тридцатью годами. Опять же - умерший выглядит не так, как живой. - Петр Тихонович изрядно помрачнел от неприятного воспоминания.
        - Да-да, это мы понимаем, - нетерпеливо заметил Владимир. - А что насчет платья?
        - Насчет платья… Одет он был так же, как одевается большинство наших посетителей. Сами понимаете, бродяг среди них нет.
        - А вы не помните его? Не был ли он ранее одним из ваших покупателей?
        Приказчик отрицательно качнул головой.
        - Нет-с, не помню.
        Владимир помолчал немного.
        - Но как же вы его все-таки нашли? Когда, каким образом?
        - Я, видите ли, в отсутствие управляющего, прихожу ранее прочих. Вот и в тот день, восьмого числа мая, господин управляющий с утра в церковь отправился, не потому что Иоанн Богослов, а потому что это день смерти его батюшки, помин души, значит, а я, таким образом, заявился сюда никак не позже девяти часов. Вижу - кто-то лежит у складской двери. Ну, лежит и лежит, бывает ведь, что бродяга какой или пропойца заночует там, где сон прихватит. Хотя, доложу я вам, у нас такое не случалось ранее, да. Подошел я ближе, тронул за плечо. Не шевелится! Мать честная - покойник! У самой двери, даже немного ее подпирает…
        - А дверь была заперта? - спросил напряженно слушавший его Владимир.
        Приказчик нахмурился.
        - Тут вот какое дело, - ответил он, - запирать-то мы запираем, как же-с! Не знаю, что тут такое приключилось и почему дверь оказалась незапертой, а только не замкнута она была, да-с! Более того скажу: не были заперты обе двери - и черная, и вот эта внутренняя, между залой магазина и складом. - Произнеся это, Петр Тихонович как-то странно посмотрел на меня. Взгляд его показался мне неприятен - словно он что-то еще знал, да не хотел при мне выкладывать.
        - И что же, - спросил Владимир, - вот так просто и лежал мертвец? Крови на нем не было? Платье в целости, не порвано?
        - Нет-нет… - Приказчик запнулся. - Я же говорю, господин… господин Ульянов, я поначалу не принял его за умершего. Понятное дело, дума о мертвеце первой в голову не приходит. По крайности, в мою голову не приходит, как у кого еще, не знаю. Не привычен я, слава Богу, с мертвяками дело иметь… - Петр развел руками в некотором смущении.
        - А вы показать не можете, где именно это было и как лежало тело? - спросил Владимир.
        - Ну… Извольте… - нехотя ответствовал приказчик. - Если вам какая польза от этого будет.
        Петр Тихонович отворил дверь, придержал ее, чтобы мы прошли, затем последовал сам. Дверь была снабжена пружиной и с тихим шелестом закрылась за ним самостоятельно. В складе было сумрачно. Свет проникал через невысокие окна, расположенные по одной стене под самым потолком. Повсюду большими стопами располагались упакованные в оберточную бумагу и прочно перевязанные бечевкой пачки книг. Пройдя через склад, мы, предводительствуемые Петром Тихоновичем, вышли во двор.
        - Вот тут он лежал. - Приказчик указал рукою на место в двух-трех шагах от двери. - Ничком-с. И еще словно бы руки под голову подложил. Ну чисто спит человек. А насчет крови там, или чтоб платье в беспорядке - нет. - Петр покачал головой. - Этого не было-с. Я же говорю - будто лег тут и уснул. Да-с. Я его за плечо потряс - не отзывается. Громко так говорю: «Вставайте, господин хороший, что это вы в нашем дворе спать удумали?» - Он молчит, не шевелится. Ну, думаю, неладно дело-с. Побежал в церковь, за управляющим. Он сначала очень недоволен был, ругался даже, мол, разве можно в церкви кричать: «Покойник во дворе! Покойник во дворе!»? Но все же обеспокоился. А когда в магазин пришел, сразу понял, что человек тот давно неживой. Ну, конечно, распорядился позвать городового, затем полицейского врача сыскали. Врач и сказал: сердце-с.
        - И как вы думаете - что он здесь искал, тот человек с больным сердцем? - осведомился Владимир. - Да, кстати, установлена ли была его личность?
        - Как же-с! Была установлена, да. Звали его Всеволодом Сахаровым. Из дворян. Служил в отделении пароходного общества Зевеке. Это я хорошо запомнил.
        - Понятно, понятно, - Владимир покивал своей лобастой головой. - Так что же, по вашему разумению, искал этот самый Сахаров здесь? Неужто вправду собирался в склад влезть?
        - Не знаю, - ответил Петр Тихонович. - Может, и собирался. Не зря ведь двери были не заперты. А может, уже и лазил, и даже вышел во двор, ну, тут сердчишко и не выдержало. От испуга, например. Кто разберет, какие у него там мысли были. Я, знаете ли, в ворах никогда не значился, и причуды их разумения мне неведомы.
        - С чего это вы решили, что умерший в складе человек - вор? - Владимир нахмурился.
        - А вот с того, то есть, и решил, что книгу-то он, видать, из руки выпустил, только когда упал! - торжествующе пояснил приказчик. - Прямо у руки книжка лежала-с! И книжку эту, как я думаю, как раз в складе он и украл-с!
        - Вот как? И что за книга? Не помните ли? - поинтересовался Владимир.
        - Помню, еще бы! «Жизнь в свете, дома и при дворе» из «Библиотеки практических сведений», - ответил Петр Тихонович. По тому, как он это сказал, видно было, что сам приказчик вряд ли склонен относить сведения о жизни при дворе к разряду «практических».
        - «Жизнь в свете»? - так и ахнул я.
        Владимир не проронил ни слова, но большой рот его заметно приоткрылся, так что даже блеснули редко расставленные зубы.
        - Именно так, милостивый государь, - подтвердил приказчик. - А что вас удивляет? То, что я ее запомнил? Во-первых, профессиональная память - мы называем ее книжной. Во-вторых же, мы как раз тогда только-только получили эту книгу из СанктПетербурга. А едва тело на спину перевернули, я еще цветок увидел. Тот господин прямо на цветке и лежал.
        - Сирени?! - снова ахнул я.
        - А вы догадливы, господин Ильин! - уважительно сказал приказчик. - Точно, кисточка сирени. И то сказать - что еще в начале мая-то цветет? Не обыкновенной сирени, конечно, а той, что на срезку выращивают.
        Пока я приходил в себя, усваивая полученные необыкновенные сведения, Петр Тихонович терпеливо ждал. Смею думать, Владимиру тоже требовалось время, дабы стряхнуть с себя наваждение того, что французы называют «дежа вю». Я взглянул на него - Ульянов слегка повел головой из стороны в сторону, делая мне знак, чтобы я не развивал свое удивление. Наше молчание между тем протягивалось долгой паузой, и я решил прервать ее.
        - Зачем же, по-вашему, вору, если, конечно, это был книжный вор, понадобилось разгуливать с сиренью по двору магазина? - спросил я у приказчика, вполне осознавая, что ответ может задать нашему разговору совершенно нежелательную дирекцию.
        - А по-моему, никто и не разгуливал-с, - ответил Петр Тихонович, глядя на меня непонятным взором. - Если уж по-моему, так цветок принадлежал вовсе не умершему господину, а какой-нибудь даме.
        «Вот она, та самая нежелательная дирекция, - подумал я. - И ведет она прямо в сторону Аленушки!»
        - Загадка, конечно же, почему он возле нашего склада оказался, этот сиреневый цвет, - продолжал приказчик, - но ребус сей пусть уж кто-нибудь другой догадывает, мое дело тут сторона.
        - Так-так-так… - Владимир покивал под такт своей излюбленной присказки. - А скажите, Петр Тихонович, почему все же двери в склад и из склада оказались незапертыми? Вы ведь, я полагаю, имеете какие-нибудь подозрения на сей счет?
        Приказчик вновь бросил на меня странный взгляд - и вроде как сердобольный, и в то же время словно бы злорадный.
        - Не знаю, уместно ли будет говорить, - сказал он, со значением поджимая губы. - Право, боюсь, господа, что вам мои подозрения покажутся неприятными.
        - А вы не бойтесь, - равнодушным голосом посоветовал Владимир. - Нам важно узнать об этом происшествии все, что только возможно. И об иных происшествиях, если таковые были. А уж приятны ваши суждения или неприятны - о том мы будем судить после.
        - Ну что же, извольте-с, - Петр Тихонович произнес это решительно, словно отбросив сомнения. - В тот вечер - я это прекрасно помню - я ушел ранее обычного. А оставалась в магазине позже всех госпожа Пересветова. И именно Елена Николаевна должна была запереть склад, прежде чем уйти домой. Тут, видите ли, такое дело: поначалу запирается черная дверь, потом внутренняя дверь между залой и складом. После того ваш покорный, или кто другой, который уходит последним, опускает шторы, гасит лампы, если они зажжены, выходит через парадную дверь, навешивает на нее замок, затем закрывает и запирает ставни. Это порядок, который знают все. И Елена Николаевна, таким вот образом, должна была сделать то же самое. Непременно-с. У нее своя связка ключей имелась. Однако же, как мне довелось сообщить вам ранее, утром я пришел - а черная дверь в склад не замкнута. И внутренняя дверь тоже. И потом еще этот сиреневый цвет, только он позднее обнаружился… Вот и выходит, что обе двери оказались незапертыми по недосмотру, уж простите великодушно, - тут приказчик повернулся ко мне, - вашей, так сказать, дочери.
        Я промолчал, хотя за это неожиданное обвинение в адрес исчезнувшей Аленушки мне хотелось, попросту говоря, размазать Петеньке тесто по физиономии.
        - Вы уж выражайтесь яснее, Петр Тихонович, - сухо произнес Владимир. - Вы ведь Елену Николаевну, похоже, не в недосмотре подозреваете? Вы, как я понимаю, готовы обвинить ее в сознательном умысле. Правда, неясно - для чего же ей было умышленно не запирать склад? Да еще оставлять у черной двери сирень?
        - Этого я не знаю. А только вскорости после означенного события госпожа Пересветова уволилась. Хотя ни разу до того не выказывала желания оставить место службы! - заявил с едкостью приказчик.
        Тут я вмешался. С трудом сдерживаясь, я сказал:
        - А с чего бы она должна была делиться с вами своими планами? Вас ведь, похоже… - Я хотел сказать: «Вас ведь, похоже, она вряд ли могла считать другом! И не зря!» - но Владимир вовремя остановил меня, осторожно взяв под руку. Я тотчас замолчал.
        Мой молодой спутник поблагодарил приказчика и быстро увлек меня в магазин. Мы прошли сквозь склад и снова оказались в зале.
        - Николай Афанасьевич, - сказал Владимир укоризненно тихим голосом, - эдак мы ничего путного не узнаем и Аленушке никак не поможем. Поймите: мы сейчас много неприятного можем услышать - субъекты-то нам будут встречаться разные. Надобно сдерживать свои порывы. В противном случае я буду вынужден всех опрашивать сам, в ваше отсутствие.
        Выговорил он это по моему адресу так, словно не мне, а ему от роду много за пятьдесят, я же представал перед ним молодым и неопытным юношей, едва-едва с гимназической скамьи. Стыдно мне стало.
        - Вы правы, Володя, - сказал я, понурившись. - Обещаю впредь помалкивать. Но только уж позвольте и дальше быть вашим помощником.
        Ульянов улыбнулся.
        - Ладно вам, Николай Афанасьевич, и вам никнуть не к лицу, и меня величать не надобно. Будем, как и прежде, вести поиски вместе. Сегодня мы узнали немало. Да что там немало - много мы узнали. Даже слишком много. Теперь надо постараться во всем этом не запутаться. Как, по-вашему, не пора ли нам направиться домой?
        День был трудный и длинный, и я уже испытывал немалую усталость. Как хорошо было бы сейчас оказаться в уютной квартире, усесться в кресло, вытянуть ноги и, попивая рябиновку, предаться тихой отвлеченной беседе. И все же некая мелкая неявная мысль занозой сидела в мозгу, какая-то упущенная забота мешала утвердительно ответить на вопрос Владимира.
        Я напряг память, поискал глазами по сторонам, обводя взором бесчисленные корешки и переплеты книг, и - вспомнил. Вспомнил так, что едва не хлопнул себя по лбу.
        - Володя! - вскричал я. - Про список опечатокто я и забыл! Мы же в магазине, где непременно должна быть та самая книга! Доставайте побыстрее ту страничку, я уверен, мы быстро найдем издание, откуда она была вырезана.
        Ульянов наморщил лоб, словно укоряя себя самого в забывчивости - или же укоряя меня в излишней памятливости, - полез во внутренний карман пиджака и в очередной раз произвел на свет уже изрядно помятый листок со списком опечаток.
        - Так-так, - произнес он по обыкновению, - тактак… Высота книги три вершка, ширина чуть больше двух. - Владимир пригляделся к строчкам. - Цицеро? Похоже, что цицеро. В начертаниях букв я не разбираюсь, и что это за шрифт - Кэслон, Таймс, или Баскервилль - ни за какие коврижки вам не скажу. Значит, нужно искать книгу похожего размера и иметь в виду, что это, скорее всего, роман, и в нем не менее четырехсот сорока восьми страниц. Задача нелегкая, но, кажется, выполнимая.
        Следующие полчаса мы провели, рассматривая книги в шкафах и на этажерках, обращая внимание только на трехвершковые. Увы, никаких плодов это занятие не принесло. Книг в магазине было множество, изданий требуемого размера и типа тоже оказалось немало, однако ни в одном из них - ни в начале, ни в конце книги - искомого списка опечаток не обнаружилось.
        - Зря мы с вами это затеяли, Николай Афанасьевич, - наконец сказал Владимир со вздохом, когда наши пальцы уже, казалось, онемели от перелистывания сотен страниц. - Не с того начали.
        - А с чего же, Володя, нам следовало начинать? - удивился я.
        - О! «С чего начать?» - это главный вопрос любого расследования. А ответ на него можно было бы обозначить как второе правило сыщика-любителя: «Не знаешь сам - обратись к специалисту».
        И он, к моему неодобрению, опять направился в сторону конторки, за которой вновь стоял невыносимый мною теперь Петр Тихонович.
        - Это вы где-нибудь вычитали? - спросил я Ульянова, когда мы огибали один из столов с книгами.
        - Нет, дорогой Николай Афанасьевич, это я только что придумал сам, - ответил Владимир.
        - Правило хорошее, спору нет, - согласился я. - Но почему же второе? И каково тогда первое правило?
        - А первое правило для любого дела одно - «Думай!», - твердо сказал Ульянов.
        Мы подошли к приказчику, Владимир - первым, я в арьегарде.
        - Скажите, любезный Петр Тихонович, - приступил Ульянов, - можете ли вы угадать, из какого издания изъята вот эта страница? - И он выложил на конторку листок с опечатками.
        - А тут и гадать нечего, - хмуро ответствовал Петр, бросив всего один взгляд на листок и затем искоса посмотрев на меня. Надо полагать, впечатление обо мне осталось у него весьма посредственное, равно как и у меня - о нем.
        - Как прикажете вас понимать? - недоуменно вскинул брови Ульянов.
        - Так и понимайте, что я гаданиями не занимаюсь. А опечатки эти - из романа господина Немировича-Данченко «Цари биржи», изданного Сувориным в Санкт-Петербурге года четыре назад. - Петр поднял глаза к потолку. - Да, верно, в 1886 году. Только этой книги у нас больше нет. Продана-с.
        Я, наверное, неосознанно издал какой-то возглас удивления, потому что приказчик непонимающе воззрился на меня. Однако аффектация Владимира была еще более сильной. На этот раз не я, а он хлопнул себя по лбу - причем не в сослагательном, а в самом изъявительном наклонении - и воскликнул:
        - Ну конечно же! И как я сразу ничего не понял, дурак?! Вот дурак так дурак!
        - Володя, вы о чем? Что вы такое говорите? - Я не на шутку обеспокоился.
        - Это я о себе, Николай Афанасьевич, конечно же, о себе. Идемте, я вам потом все расскажу. Огромное вам спасибо, Петр Тихонович, - обратился Ульянов к приказчику. - Вы нам очень помогли.
        Петр с достоинством поклонился.
        - Только скажите, как вам удалось так сразу опознать книгу всего лишь по одной страничке? - задал Владимир еще один вопрос.
        - Нет ничего сложного, господин Ульянов. Опыт, всего лишь опыт-с. И еще та самая книжная память. Я работаю у господина Ильина четыре года и за это время перевидал тысячи книг. Все они мне так или иначе знакомы - чтобы продать товар, нужно его знать. К тому же я сам из читателей: люблю, знаете ли, в свободное время книжками угощаться. Так что роман господина Немировича-Данченко я читал и эту страничку с опечатками хорошо помню. Есть там одна особенность…
        - Еще раз спасибо, Петр Тихонович, - перебил приказчика Ульянов. - Последний вопрос - если позволите, личного характера. Я свою фамилию вам всего лишь раз упомянул, и то вскользь, едва ли не час назад, а вы ее прекрасно запомнили. У вас не только книжная, но и обыкновенная память столь хороша?
        - На обыкновенную память тоже грех жаловаться, - ответил Петр, несколько смутившись. - А только и здесь книжная мемория пригодилась. Ваша фамилия мне давно знакома.
        - Это каким же образом? - удивился Владимир.
        - Литературная она, ваша фамилия, - пояснил приказчик. - Легко запоминается. Знаете роман Федора Михайловича Решетникова «Где лучше?».
        - Нет, признаться, не читал.
        - Рекомендую. Там у главного героя ваша фамилия и есть - Ульянов.
        И Петр еще раз с достоинством поклонился.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
        в которой появляется еще один поклонник господина Чернышевского
        Уже на улице Владимир объяснил мне причину своего возбуждения.
        - Непростительная невнимательность с моей стороны, дорогой Николай Афанасьевич, - сказал он с очень серьезным выражением лица. - Ведь эта книжка, «Цари биржи», у меня есть, я ее даже прочитал. А купил я сей романчик - кстати, очень неважнецкий, дрянной даже - не где-нибудь, а в этом самом магазине Ильина. Еще весной. И продала мне его не кто иная, как ваша дочь, Елена Николаевна.
        Я остановился посреди улицы, как электричеством ударенный.
        - Что я слышу, Володя?! Вы виделись весной с Аленушкой?! Но почему же вы об этом ни разу не обмолвились? Мне ведь как отцу это очень интересно и важно. Как она выглядела тогда, о чем говорила?
        - Ах, Николай Афанасьевич, встреча была всего одна, и то мимолетная. В середине марта это было, если я правильно помню. Я, конечно, встрече с Еленой Николаевной обрадовался, и она, по-моему, тоже была довольна со мной увидеться, только я тогда куда-то спешил, она же пребывала на службе, плюс ко всему Елена Николаевна теперь замужняя дама, словом, мы обменялись хорошими словами, договорились, что еще увидимся, когда я опять навещу магазин Ильина, однако, увы, я здесь больше так и не появился. До самого сегодняшнего дня. Вот и вся история…
        Мы вышли на улицу. Светлый день был еще в самом разгаре. Панская не зря считается средоточием самарской жизни. Народу вокруг было множество. Людская суета обычно тяжело действует мне на нервы, и я, наверное, снова возмечтал бы об удобном диване, возможности вытянуть ноги, в которых давно поселилась тоска, и рюмке рябиновки для бодрости духа, если бы не превышала все эти желания тревога о судьбе единственной моей дочери.
        Поколебавшись немного, я сказал:
        - А что, Володя, далеко ли отсюда до той улицы? Как ее назвала Настя? Полевая поперечная, кажется?
        - Признаться, я думаю о том же - не навестить ли нам господина Витренко? - мгновенно ответил Ульянов. - Полевая поперечная улица отсюда далековато, а от нашего дома на Почтовой вполне близко. Сокольничья прямо в нее и упирается. Так что надобно взять извозчика. Едем, Николай Афанасьевич, вы правы - времени у нас вовсе нет. Поговорим с Григорием, а уж от него прямо домой.
        Мы подозвали извозчика, уселись на крытое синим сукном сиденье пролетки и покатили прочь от Панской по Троицкой.
        Нужный нам дом мы нашли быстро. Двухэтажный, деревянный, под зеленой крышей, с палисадником, усаженным анютиными глазками, он мало чем отличался от своих соседей по Полевой поперечной.
        Мы поднялись на второй этаж, и Владимир постучал в дверь. Некоторое время за филенкой было тихо. Мы переглянулись. Спутник мой пожал плечами, еще раз постучал. Теперь послышались шаги - осторожные, мягкие, словно кто-то не шел к двери, а крался. Еще спустя несколько мгновений послышался приглушенный низкий голос:
        - Кто там?
        - Нам нужен господин Григорий Витренко, - громко произнес Владимир. - Дома ли он?
        - А вы кто такие? - настороженно спросил тот же голос.
        - Вы бы открыли, Григорий Васильевич, - предложил Владимир, не отвечая на вопрос. - Что ж через дверь-то говорить? Не бойтесь, мы не злоумышленники какие-нибудь!
        Послышался звук отпираемого замка. Дверь отворилась, но, сдерживаемая цепочкою, приоткрылась немного, так что мы могли видеть нашего собеседника, а он нас. Я сразу признал молодого человека, бывшего на свадьбе Аленушки. А вот Григорий, похоже, меня не вспомнил. Во всяком случае, взгляд его скользил по нам настороженно.
        - Злоумышленников я не боюсь, - объявил он мрачным тоном. - Иным господам с орлами на пуговицах такое наименование больше приличествует. Мое слово! Но и незнакомцев пускать в дом не считаю разумным.
        Вот по этому «разумным», сказанному как «розумным», да еще по мягкому «г» в словах «господа» и «пуговицы», и можно было судить о малороссийском происхождении нашего собеседника.
        - Тогда давайте познакомимся! - отвечал Владимир. - Ульянов, Владимир Ильич, студент. Если прямо, то - бывший студент. И, - он чуть повернулся ко мне, - Николай Афанасьевич Ильин, управляющий имением.
        Витренко чуть поморщился.
        - Ваши имена мне ничего не говорят, - сказал он. Однако цепочку снял, дверь распахнул уже во всю ширь и сумрачно пригласил: - Проходите, коли пришли.
        Мы переступили порог и оказались в темном коридоре, заканчивающемся тупиком или глухо запертой дверью, от входа было не разобрать. На стену справа падал сноп света из дверного проема, ведущего в комнату. Видно, окна той комнаты выходили на запад: лучи вечернего, но еще полного силы солнца не встречали преград на своем пути.
        - У меня не убрано, так что не обессудьте, - все тем же пасмурным тоном предупредил Григорий.
        Только теперь я смог рассмотреть неласкового хозяина этого жилища. На вид я бы дал ему лет двадцать пять, не более того. Был Витренко высок и широк в плечах, лицо суровое и угловатое, словно из камня резанное, длинные прямые черные волосы свободно падали на плечи. Одежду его составляли вышитая косоворотка - не малороссийская все же, а такая, которую любит носить определенная часть студенчества, - и синие канаусовые[30 - Канаус - шелковая ткань полотняного переплетения.] шаровары навыпуск.
        Помещение, в котором мы оказались, служило своему обитателю спальней, столовой и кабинетом. Кровать была разобрана, и постель показалась мне не весьма чистой. На большом столе, сдвинутом к торцевой стене, виднелись остатки обеда, небрежно накрытые газетой. По газете ползала толстая мохнатая муха. Еще несколько носились в воздухе, недовольные сквозняком. У распахнутого окна стоял другой стол, письменный, сплошь заваленный книгами. От книг свободен был лишь один угол. Его занимала шахматная доска с расставленными фигурами.
        Одна деталь убранства болезненно и неприятно кольнула меня - на стене висел точно такой же портрет Чернышевского, как и тот, что я видел в комнатах Аленушки и Владимира. «Да что они, помешались на этих портретах разве?» - подумалось мне. За портрет был заткнут увядший красный левкой.
        Ульянов тоже обратил внимание на изображение властителя дум, подошел ближе. Тронул пальцем засохшее соцветие, неопределенно хмыкнул.
        - Что? - задиристо вопросил хозяин жилища. - Вас удивляет мое благоговейное отношение к великому человеку?
        - Вовсе нет. - Владимир даже не обернулся. - Я тоже отношусь к Николаю Гавриловичу с громадным уважением. И роман его ценю, и его трагической участи сострадаю всей душою. А цветок - это вы так свое благоговение выказываете?
        - А вот уж это мое дело! - гордо произнес Григорий. - И не только лишь цветами мы его выражаем, напрасно вы иронизируете! Нынче многие говорят об уважении. - В голосе его послышалось презрение. - С недавних пор. Ну как же! Умер человек, так почему бы не повеличать его? Небось, когда он мучился в ссылке, большинству его, так сказать, обожателей и в голову не пришло облегчить страдания этого гиганта. Пальцем о палец не ударили, чтобы освободить его! Мое слово!
        На эту диатрибу Ульянов обернулся и с любопытством посмотрел на Григория.
        - Вы хотите сказать, что пытались что-то сделать? - спросил он, добавив своим словам самую толику язвы. - В отличие, так сказать, от многих? От большинства? И, кстати, кто это «мы»? Или вы себя так изволите величать?
        Григорий не ответил, но молчание его было столь красноречивым, что я понял: да, пытался.
        - Слышал я, что какие-то студенты собирались сноровить господину Чернышевскому побег, - сказал я. - Даже деньги для этого отчаянного предприятия собирали. Вы, Григорий Васильевич, не участвовали в этом?
        - Неважно! - с вызовом бросил Витренко, не удостоив меня даже взглядом. - Если и так - что вам до того? Вы ведь не за тем пришли, верно?
        - Верно, верно, - согласился Владимир с усмешкой, мне оставшейся непонятной. - Мы вас вовсе по другому поводу разыскивали.
        - По какому же?
        - Да вот в связи с исчезновением вашей хорошей знакомой, Елены Николаевны Пересветовой, - ответил Владимир в тех же слабо язвительных интонациях.
        Григорий нахмурился и, как мне показалось, насторожился еще более.
        - То есть, вы из полиции, - утвердил он, и презрения в его голосе добавилось. - Или же из охранки? Бывший студент, а теперь голубой купидон, что ли?
        - Нет, ну что вы, мы ни в коем случае не из полиции и тем более не из жандармерии. Вообще, вам следовало бы знать, что со студенческой скамьи в жандармы не попадают. Николай Афанасьевич Ильин - отец Елены Николаевны. - Владимир указал на меня. - Ну а я - старый знакомый. И не пытайтесь меня оскорбить. Не советую. - Он огляделся по сторонам. - Позволите присесть?
        Григорий некоторое время исподлобья посматривал то на меня, то на Ульянова, словно решая, стоит с нами беседовать или лучше не мешкая выставить за порог. Наконец со вздохом ответил:
        - Садитесь. Но времени у меня немного. Я вскорости собирался уходить. Встреча у меня…
        Я тотчас сел на обшарпанный деревянный стул, когда-то носивший гордое имя «венское полукресло». Ульянов, прежде чем занять предложенную табуретку, с любопытством взглянул на шахматы. что-то в диспозиции его заинтересовало. Я понял это по тому, как светлые брови Владимира чуть приподнялись, словно в удивлении, затем сошлись у переносицы. Мой молодой друг даже потянулся было рукой - сделать ход, но тут же руку отдернул, оглянулся на нашего хозяина, хмыкнул неопределенно и сел на табуретку.
        Григорий остался стоять.
        - Я мало что могу вам сообщить, - заявил он. Повернув ко мне голову, Витренко добавил - уже другим тоном: - А вот теперь я вас узнал. Вы ведь были на свадьбе, верно? Точно так… Да, это ужасно! Несчастная Елена Николаевна… Право, она не заслужила эдакой участи.
        Признаться, при этих словах я похолодел. Владимир тоже посуровел.
        - Какую участь вы имеете в виду? - резко спросил он. - Ну же, Григорий Васильевич! Отвечайте, нам надо знать!
        - Да как же? - в свою очередь словно бы удивился знакомец моей дочери. - Неужто вы не слыхали? Ну что за жизнь у нее в браке с этим… этим аскетом? С этим Савонаролой? С этим бичевателем суеты? С этим… - Витренко запнулся, видимо, подыскивая еще более яркий образ жестокосердия.
        Я перевел дух. Мне-то почудилось, будто Григорий Васильевич говорит о нынешней судьбе Аленушки, о неведомой нам, но известной ему трагедии. Что же до неудачного замужества - ну так я уже был подготовлен к тому, чтобы услышать сие. Да и притупилось как-то первоначальное чувство стыда за то, что недоглядел, проморгнул семейную участь моей дочери.
        Чтобы не сидеть и не сверлить взглядом мрачного Григория, я встал и подошел к книжным полкам. Он же, напротив того, сел - на разобранную кровать, небрежно отогнув край простыни.
        На полках, среди прочих изданий, обнаружил я и пресловутых «Петербургских золотопромышленников» бойкого Довгялло, и «Царей биржи», явленных нам давеча приказчиком в магазине Ильина, и даже «Жизнь в свете, дома и при дворе». Рассеянно скользя взглядом по корешкам книг, я одновременно внимательно слушал, как развивается разговор между Ульяновым и Витренко.
        - Значит, вы считаете, что Елена Николаевна в браке несчастлива? - уточнил Владимир.
        - Еще как несчастлива! - воскликнул Витренко. - Сами посудите: жить с человеком, лишенным идеалов прекрасного, морализатором, презирающим дух свободы, педантом, озабоченным не служением во имя будущего, но исключительно службою! В самом что ни на есть примитивном представлении. Не понимающим и не принимающим возвышенную душу Але… то есть, я хотел сказать, Елены Николаевны… - При этих словах Григорий Васильевич неожиданно залился румянцем, да так, что разом показался на несколько лет моложе, чем я поначалу думал.
        - Когда вы с ней виделись в последний раз? - спросил Владимир.
        - Что? Как? - Витренко почему-то встрепенулся. - Когда виделся? Не помню. Давно. - Он изобразил задумчивость. - Думаю, недели три назад. Видите ли, мне было неприятно сталкиваться с ее мужем. А приходить к ней на службу я не хотел - можно было дать пищу для пересудов. Так что встречались мы последнее время случайно - лишь иногда, у знакомых, я мог застать Елену Николаевну и переброситься с нею несколькими словами. Иной раз она приходила в Александровскую библиотеку, где я работаю. Но там тоже особенно не поговоришь. Словом…
        - При вашей последней встрече не говорила ли вам Елена Николаевна, что намерена уехать?
        - Ничего такого не помню, - быстро ответил Григорий. - Но я ведь с ней встречался в последний раз… - Он запнулся.
        - Что? - спросил резко Владимир. - Когда - в последний раз? Три недели назад? Или все-таки позже? Вспоминайте, Григорий, вспоминайте! Это важно, черт побери!
        Витренко, похоже, испугался и растерялся. А растерявшись - совсем по-детски замкнулся, набычился и замолчал.
        Владимир вздохнул.
        - Ну хорошо, - сказал он. - Оставим это. Видели вы ее в последний раз дней пятнадцать-двадцать назад. То есть, незадолго до того, как она скрылась. Незадолго до того, как в лавке Сперанского было обнаружено мертвое тело. Кстати, вы не знали покойного?
        - Нет! - ответил Григорий. Слишком быстро ответил, словно ожидал этого вопроса. И мне это не понравилось. Думаю, и Ульянову тоже, хотя он только кивнул и тут же задал следующий вопрос:
        - И все-таки, даже несмотря на то, что вам неприятен был Евгений Пересветов, несмотря на то, что вы не хотели давать пищу пересудам, вы ведь встречались с Еленой Николаевной?
        - Конечно же, встречались мы с нею, и не раз! - запальчиво ответил молодой человек. - Как же не встречаться, я ведь в Александровской библиотеке служу, вот как раз по магазинам, в которых трудилась Елена Николаевна, я и ходил - за новыми-то книгами! И в магазин Ильина, и в лавку Сперанского. Опять же - когда Але… когда Елена Николаевна занялась там народной библиотекой, я ей всемерно помогал!
        - Так-так-так… - привычно пробормотал мой товарищ. - Так-так-так… Скажите-ка, Григорий, а в какие дни вы посещали книжные магазины?
        Вопрос озадачил его собеседника.
        - Что значит «в какие дни»? - недоуменно переспросил он.
        - Я имею в виду, - пояснил Владимир, - определены ли у вас на службе некие постоянные дни для подобных дел? Или вы в любой момент можете уйти, сославшись на поступление в магазин, скажем, Ильина или Громова новых книг из Санкт-Петербурга?
        - А-а… Нет, конечно же, есть определенные дни. Посмотреть новинки я хожу по понедельникам, - ответил Григорий.
        - По понедельникам, - повторил Владимир. - Очень хорошо. В один понедельник - один магазин, в другой - другой. Так, что ли?
        - А что? - Григорий нахмурился. - Что вам тут такое странное видится?
        - Ничего странного, - Владимир даже поднял руки, словно защищаясь, - ничего, Бог с вами, Григорий. А вот скажите мне… Вы когда-нибудь делали подарки Елене Николаевне? - спросил вдруг он.
        Вопрос был, с моей точки зрения, рискованным. Но я не вмешался, только демонстративно отвернулся, делая вид, что меня этот разговор более не интересует.
        - Что вы имеете в виду? - воинственным тоном вопросил господин Витренко. - Пытался ли я купить благосклонность этой замечательной женщины столь безнравственным образом?
        - Нет-нет, я спросил, не дарили ли вы госпоже Пересветовой какие-нибудь памятные вещи - к праздникам или там на день ангела. В конце концов, это ведь ничуть не предосудительно!
        - Ну… иногда… - неохотно ответил Григорий. - И то сказать - в праздник идти в гости с пустыми руками как-то странно… Хоть это и предрассудки, разумеется, я всегда над ними смеялся…
        - И вы, безусловно, правы, - подхватил Владимир. - Но тем не менее - в заручку предрассудкам или общественному мнению - вам приходилось делать подарки. А что они собою представляли? Не было ли среди них каких-нибудь недорогих женских украшений? Знаете - брошь, булавка художественная?…
        Я все-таки прервал нарочитое созерцание книжных полок и подошел к столу, за которым сидели они оба - друг напротив друга. Владимир смотрел на собеседника с видом совершенно безмятежным, даже чуть улыбаясь. Григорий же напряженно хмурился. Я сел на стул - чуть в стороне, чтобы не придавать своему участию в разговоре какого-то особенного значения. Владимир между тем извлек из бокового кармана небольшой продолговатый предмет, завернутый в бумажный платок.
        Пока он неторопливо разворачивал его, Григорий смотрел, не отрываясь. Мне даже показалось, что он задержал дыхание, словно готовясь нырнуть в глубину. На висках у него выступили мелкие капельки пота.
        Владимир закончил разворачивать предмет. На тряпице лежала шляпная булавка, купленная моим другом перед визитом к отставному полицейскому Иконникову. Ульянов пододвинул булавку к Григорию:
        - Вам знакома эта вещь?
        - Нет, - быстро ответил тот, откинувшись назад. Снова - чересчур быстро. Мне даже показалось, он ответил раньше, чем Владимир развернул тряпицу.
        - Вы уверены? - прищурился Владимир. - Возьмите в руки, внимательнее рассмотрите.
        - И рассматривать нечего! - Григорий еще больше отодвинулся - словно для того лишь, чтобы случайно не коснуться протянутой ему безделушки. - Впервые вижу, никогда не видел… Да уберите вы ее! - Последние слова он неожиданно выкрикнул так громко, что я даже вздрогнул.
        Владимир тотчас спрятал булавку. Григорий шумно выдохнул и сказал глухо:
        - Я острых вещей страсть как боюсь… Знаете, в детстве как-то играли мы с товарищами, и вот прямо сюда мне прут попал. - Он пальцем коснулся виска. - Я тогда едва глаза не лишился. С тех пор иной раз как погляжу на что-нибудь острое, так меня будто холодным потом прошибает: привидится вдруг, что острие это вонзается в глаз… - Странный наш хозяин передернул плечами и криво улыбнулся. Улыбка вышла жалкою. - Что, господа, думаете, я психический? А вот и нет, просто впечатлительный, воображение у меня очень развитое. Я и стихи писать пытался. А только слух мой не приспособлен к рифме…
        Владимир помолчал немного, сочувственно глядя на Григория. Но вопрос, который он задал, никакого сочувственного подразумевания не содержал.
        - А все-таки, какие отношения вас связывали с Еленой Николаевной? - спросил он.
        Услыхав это, я чуть было не взвился: «Ну сколько можно об одном и том же?!» Но сам же себя и осадил: что уж тут на рожон лезть? Коли не уследил за жизнью дочери, не предотвратил ее беды, так помалкивай и терпи.
        Зато Григорий прямо-таки подскочил при этих словах:
        - Что вы имеете в виду, господин…
        - Ульянов, - подсказал Владимир любезным тоном. - Владимир Ульянов.
        - Владимир Ульянов… - повторил тот. Вдруг глаза его расширились. - Простите, так это… Вы, то есть, брат… - Теперь Витренко смотрел на Владимира с откровенным восхищением. - Ну да, ведь Але… ведь Елена Николаевна говорила! То есть… - Он понизил голос. - Мы все мечтаем действовать во имя будущего России…
        - Хорошо, хорошо, - нетерпеливо прервал его Владимир. Видно было, что резкая смена манеры общения, предпринятая хозяином жилища, была ему неприятна. - Мы с вами еще успеем поговорить на отвлеченные темы. В том числе и о будущем. Ответьте-ка лучше на мой вопрос: какого характера отношения связывали вас с госпожой Пересветовой?
        - Сугубо товарищеские, - твердо ответил Витренко. - Мы на многие вещи смотрели одинаково. Мое слово!
        Это «мое-слово», надо полагать, было любимой присказкой Григория.
        - Вот и отлично, - мирно произнес Ульянов. - Я нисколько в этом не сомневаюсь. Потому и спрашиваю. Значит, товарищеские отношения. Скажите, Григорий Васильевич, мы вот обратили внимание, что у Елены Николаевны в комнате точно такой же портрет. - Владимир указал на изображение Чернышевского. О том, что подобный портрет висит и у него дома, он не захотел упоминать. - Не ваш ли подарок?
        - А если, допустим, подарок, что тут такого?
        - Ничего, ничего. И рамка тоже?
        - Рамка? - Григорий удивился и почему-то порозовел - пожалуй, так же, как в ту секунду, когда едва не назвал мою дочь Аленушкой. - А что - рамка?
        - Рамку тоже вы подарили?
        - Я еще не сказал, что дарил сам портрет! - резко ответил Григорий. - Я лишь сказал - «допустим». И рамка здесь ни при чем. Вот еще Николаю Афанасьевичу, как отцу, я мог бы сказать, что за подарки я делал его дочери, да и делал ли вообще, а перед вами, господин Ульянов, мне как-то мельхиорово отчитываться. То есть, - спохватился он, - не обижайтесь, это я просто по привычке говорю. Нет, правда, подарил я ей портрет, да. И рамку тоже.
        - Я и не обижаюсь, с чего вы взяли? Ваше право, господин Витренко. Мельхиорово, говорите? Ну и на здоровье. Вот только напоследок скажите мне, пожалуйста, Григорий Васильевич, вы цветы любите? - вдруг спросил Владимир. - Девушкам хотя бы цветы дарите? Например, сирень?
        - Сирень? - повторил Витренко озадаченно. - А что - сирень? Н-не знаю, о чем вы… Дарить цветы - предрассудок. Как и вообще все эти ухаживания, по сути унижающие женщину! Сирень! - Он фыркнул. - Однако.
        Получилось так, что во время всей беседы я почти не произнес ни слова. Сейчас, когда наш визит, судя по всему, заканчивался, я и рад был бы задать какой-нибудь вопрос, да что-то ничего дельного на ум не приходило. Владимир, как я видел, тоже исчерпал свой интерес.
        Мы встали и направились к двери.
        - Спасибо, что уделили нам время, - произнес Ульянов. - Возможно, мы еще увидимся. - Язвительность в его голосе уже набрала силу. - И пожалуйста, очень вас прошу, в ближайшие дни не уезжайте никуда из города. Мое слово!
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
        в которой я знакомлюсь с певцом электрического рая
        На следующий день с утра Владимир предложил мне довольно неожиданную программу действий: отправиться в Старый город, найти там контору от паровой мельницы Башкирова, разыскать девицу Анисимову и поговорить с ней - конечно же, выдержанно и деликатно - о ее безвременно покинувшем этот свет женихе.
        - Знаю я эту мельницу, - сказал мне Ульянов. - Ее только в прошлом году построили. Громадное здание. Не мельница, а мукомольный колосс. Там работа налажена - о-го-го как! В три смены муку мелют. Может, повидаться с этой Анисимовой сразу и не получится, но попробовать стоит.
        Признаюсь, до сей поры я даже думать не хотел о встрече с той, которая больше всех претерпела в этой темной и страшной истории, - с девушкой, потерявшей любимого человека. Однако же я понимал, что в словах Прасковьи Анисимовой, если она вообще захочет с нами разговаривать, можно будет наверное обнаружить какие-нибудь приметы, способные подтолкнуть наши поиски в нужном направлении. До сих пор все предпринятые нами действия не дали никакого результата, так что оставался я в кручинных чувствах.
        Мы вышли из дома сразу после завтрака. Владимир, по своему обыкновению, предложил отправиться пешком, но сразу предупредил, что путь будет далеким. Я подумал, помялся, однако же согласился. Признаться, ночью я спал очень плохо, меня охватила какая-то нервическая возбужденность, и хотя в конце концов я заснул, это болезненное состояние не исчезло, а напротив, после пробуждения еще более разгорячило меня, так что я чувствовал непрерывный жар, словно и впрямь подцепил лихорадку. Дальняя прогулка, спорый шаг, возможность подставить лицо свежему зефиру, долетавшему с Волги, и как следует проветриться представились мне целебными средствами, лучшими, нежели чем какие-нибудь пилюли, микстуры и порошки.
        А проветрить мысли мне было необходимо. Ибо от всего, что мы уже узнали, - а еще более от того, чего мы пока так и не смогли узнать, - чувствовал я себя ох как скверно. Ум заходил за разум. И главное - поселился в моем сердце страх. А тут еще - Засамарская слобода, окраина, населенная опасным людом. Потому, прежде чем выйти из дома, проверил я привезенный Кольт, начинил его пятью собственноручно снаряженными зарядами и спрятал во внутренний карман сюртука. И вот что показалось мне тревожным: Владимир видел все эти мои приготовления, но не выказал никаких возражений. А ведь был он по характеру человеком язвительным и насмешливым, мог и подтрунить над военными сборами бывшего поручика, сказать что-нибудь вроде: «Мальбрук в поход собрался!» Ан нет, не только насмешками не взыскал, так еще и еле заметно кивнул в одобрительном смысле: мол, правильно делаете, Николай Афанасьевич, экспедиции наши все более опасными становятся.
        Мы шли по улице небыстрым, но все же довольно торопким шагом. Владимир был погружен в собственные думы, я со своей стороны помалкивал, дабы не мешать ему. Тяжесть оружия в кармане действовала на меня успокаивающе.
        Мы одолели изрядную часть Сокольничьей улицы и как раз пересекли Предтеченскую, как вдруг нас остановил раздавшийся позади возглас: «Володя! Ульянов!»
        Я оглянулся. К нам приближалась пролетка, запряженная сытой гнедой лошадкой. В пролетке, позади кучера, стоял человек, призывно размахивавший руками. Через считанные мгновенья пролетка остановилась рядом, и человек выпрыгнул, оказавшись перед нами.
        Был наш неожиданный преследователь совсем юн - моложе Владимира года на два. Его овальное лицо с высокими скулами показалось мне несколько простоватым, по щекам разливался совсем еще детский румянец. Большие, навыкате, глаза смотрели простодушно и ярко блестели, словно были подернуты слезами.
        На юноше были черные диагоналевые брюки и расстегнутая черная же тужурка, под которой виднелась белая косоворотка, подпоясанная узким кожаным ремнем; в уголках бархатного воротника, обшитого синим кантом, сидели эмблемы - скрещенные гаечный ключ и молот. В руке молодой человек держал студенческую фуражку с темно-зеленой тульей и черным околышем.
        - Ба, Глеб! - оживленно воскликнул Владимир. - Какими судьбами? Что это вы нарядились во все черное? Вот, Николай Афанасьевич, познакомьтесь, - сказал Ульянов. - Мой друг Глеб Кржижановский.[31 - Глеб Максимилианович Кржижановский (1872-1959), сын дворянина, внук декабриста, в близком будущем - один из руководителей Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», в дальнем будущем - большой советский государственный деятель, академик, председатель Государственной комиссии по электрификации России (ГОЭЛРО), председатель Госплана, директор Энергетического института АН СССР.] Учится в Петербургском технологическом институте, будущий инженер. Вдохновенный певец электрического рая!
        Юный Глеб покраснел еще больше, однако на шутливое замечание Владимира ничем не ответил.
        - Глеб, а это - Николай Афанасьевич Ильин, я вам о нем рассказывал. Помните, мы с вами были в книжном магазине Грау, и я упомянул Елену Николаевну Пересветову из магазина Ильина? Так вот она дочь Николая Афанасьевича.
        Глеб нахмурился.
        - Пересветову? Позвольте, только сейчас сообразил! Она имеет какое-то отношение к Евгению Пересветову?
        - Евгений Александрович Пересветов - мой зять, - сказал я. - Вы с ним знакомы?
        - Немного знаком, да. Странный человек, - ответил Глеб. - То нелюдим, знаете ли, бука. То вдруг сама любезность. Неровный у него характер, и оттого многие в железнодорожной управе его недолюбливают. Да и в училище тоже - у меня там друзья учатся. Прозвище ему дали - Полусветов. Иной час светлый лицом, приветливый, а проходит немного времени - темный, мрачный становится. Вот и получается: Полусветов. Да что ж мы стоим? Я специально остановился, чтобы вас подвезти.
        Мне, признаться, не очень хотелось ехать в новой компании, да и прогулка явно шла на пользу, поэтому я поднял было руку, чтобы сделать вежливый жест и отказаться, но Владимир меня опередил.
        - Очень любезно с вашей стороны, - сказал он, приветливо улыбнувшись Глебу. - А вы-то сами куда собрались? Может быть, нам и не по дороге вовсе!
        Я проглотил слова отказа и снова, в который раз, отметил манеру молодого Ульянова обращаться ко всем, за исключением родных, непременно на «вы», даже если эти «вы» относятся к разряду друзей и младше возрастом.
        - А даже если не по дороге, что с того? - Глеб пожал плечами. - Не беда. Отвезу вас да и поеду. Собственно, мне надобно попасть в дом Светова на Соборной, то есть в бывший дом Светова…
        Владимир на мгновенье задумался, потом кивнул.
        - Ну, коль скоро вы предлагаете… Нам, признаться, нужно в Засамарскую слободу. Это для вас далеко, но часть пути можем проделать вместе. Просто компании ради. Если поедем по Заводской, то на углу Соборной мы сойдем, а вы свернете и быстро доедете по назначению. Крюк для вас получится не такой уж и большой. Это очень кстати, - Владимир обратился ко мне и непонятно отчего подмигнул. - Что-то у меня сегодня силы в ногах нет, не знаю, чем это и объяснить. У вас-то, Николай Афанасьевич, закалка воинская, вы, наверное, версты готовы отмахивать…
        - Полно, Володя, на себя наговаривать, - запротестовал я. - Сил у вас предостаточно, и ходок вы превосходный, а вот у меня той закалки давно уже нет…
        Дождавшись, пока мы разместились в экипаже, Глеб сел на откидную скамеечку спиной к кучеру, после чего скомандовал: «Трогай!».
        Кржижановский добродушно поглядывал на меня своими выпуклыми глазами, а на Ульянова смотрел даже с некоторым благоговением. Внешность младшего товарища Владимира располагала к отзывчивости, я отчего-то растрогался и спросил:
        - Скажите, пожалуйста, Глеб, «певец электрического рая» - это такое шутливое студенческое прозвище, или мой молодой друг, пусть даже говоря юмористически, имел в виду что-то серьезное?
        - Ну конечно, серьезное! - воскликнул Ульянов.
        - Ах, Володя, вечно ты все переворачиваешь! - махнул рукой Глеб.
        «Интересно, - подумал я, - а Глеб к Владимиру все же на „ты“…»
        - Никакой я не певец, - продолжал Кржижановский, - но в электрическое процветание верю!
        - Это какое же такое процветание? - не утерпел спросить я, хотя, как мне кажется, понимал, о чем идет речь.
        - Ну вот смотрите, - возбужденно заговорил Глеб. В том, как он произносил слова, была легкая, малозаметная неправильность, но должным образом осмыслить ее я пока не мог. - Возьмем наш город, Самару. Сейчас здесь примерно тысяча уличных фонарей, все керосиновые и газовые, и ни одного электрического. Но пройдет не более десяти лет, и у нас появится электрическое освещение, а немногим позже электрические лампы будут повсюду - на всех улицах, во всех домах.[32 - Молодой Кржижановский удивительно точен в своем предсказании. Через десять лет после этого разговора, в 1900 году, в Самаре заработает городская электрическая станция, и на улицы, в сады и дома придет электрическое освещение.] Или еще. Мы едем по Сокольничьей улице, вот трехэтажное здание, вон еще одно, на других улицах и повыше есть. Везде лестницы. А ведь если установить электрические подъемники, можно без всяких лестниц подниматься на любой этаж. Да хоть пролетку взять, в которой мы едем. По всему городу - сплошь лошади да верблюды, пролетки, кареты, ландо, купе и прочее. Куда как интереснее сесть в электрический трамвай, или даже безо
всяких рельсов - просто в электромашинный экипаж, и ехать куда надобно. Ни овса не надо, ни навоза не остается!
        - Положим, электрическую машину тоже чем-то кормить надо, - заметил я.
        - Ну уж не овсом, это наверняка! - отрубил Глеб. - Да что я про подъемники да экипажи! Электрические моторы облегчат человеческую деятельность во всех ее сферах, электрические табуляторы - слышали про такие? в Америке уже есть! - изменят статистику и вообще все счетное дело, а электрические лампы просто дадут нашей жизни совершенно иной свет. Вот выучусь на инженера - всенепременно буду заниматься электричеством. Только дайте срок, мы всю Российскую империю наэлектризуем!
        Я поразился энергичным вдохновением, звучащим в словах Кржижановского, но мысли мои, вопреки услышанным оптимистическим речам, обрели как раз противоположную окраску, проникшись пессимизмом и безнадежностью.
        «Где тот фонарь, - подумал я, - и не важно, керосиновый он, газовый или электрический, который осветил бы мне путь к моей Аленушке? Нет такого фонаря. Где тот экипаж, верблюжий, конный или электромашинный, который домчал бы меня до моей несчастной дочери? Нет такого экипажа. Так какое мне дело до наэлектризованности всей империи, если в беде моя кровинушка, а я ничем не могу ей помочь? Ах, Аленушка, Аленушка, где же ты теперь?»
        Пока молодой Кржижановский пел свой гимн электричеству - а ведь действительно певец техники! - Владимир слушал его с интересом, но и внимательно приглядывался к нашему провожатому. Вдруг он пригладил свою светлую бородку и поинтересовался:
        - А ведь вы, Глеб, не слишком торопитесь - по вашим-то делам. Что так?
        Кржижановский тяжело вздохнул.
        - Грустные у меня сегодня дела, - сказал он тусклым голосом. Его электрический задор как рукой сняло. - Даже очень грустные.
        - Заболел кто-нибудь? - спросил Владимир.
        - Не заболел. Умер.
        Мы с Ульяновым переглянулись.
        - Ну да… - Глеб повесил голову. - Товарищ наш умер, Вася Неустроев, мой однокашник. Так же, как и я, приехал на лето домой, и на\ тебе: аффекцио кордис. - Латинское название недомогания, ставшего причиной смерти неизвестного нам товарища, Глеб выговорил с таким старанием, что понятно было: он лишь недавно его услышал и постарался запомнить. - Недели дома не пробыл. - Кржижановский вздохнул еще тяжелее. - Вот ведь как бывает. Скажи мне кто-нибудь еще три дня назад, будто у Васи больное сердце, ни за что не поверил бы. Мы с Василием приятельствовали в Питере. Он был на два года старше меня, но поступил с опозданием, так что мы учились на одном курсе, на каникулы тоже вместе приехали…
        Только теперь я осознал, в чем коренилась легкая неправильность речи Кржижановского. Он произносил слова с почти неуловимым польским акцентом - главным образом, это проявлялось в произношении звука «л» перед твердыми гласными: слово «каникулы», например, в его устах звучало как «каникувы». Сия любопытная особенность, присущая не только натуральным полякам, но и, как я представлял себе, многим их потомкам, вполне обрусевшим, мне обычно даже нравилась.
        Суть сказанного я уловил не сразу. Наверное, причиною тому был все прежний разброд мыслей: надо же, то электрическое процветание, то обратившая на себя внимание латынь, то вдруг задумался о польском акценте! А когда смысл дошел до сознания, сердце мое екнуло и на мгновение замерло - словно бы его, не приведи Господь, ткнули тем самым тончайшим шилом. И слегка закружилась голова. Впрочем, последнее со мной случается частенько - от природного полнокровия. Аффекцио кордис. Сердечный припадок. У молодого человека. Что ж это за напасть такая в Самаре? Я покосился на Владимира. Думаю, ему в голову пришла та же мысль. Спутник мой тоже побледнел и как-то подобрался.
        - Ведь как дело было, - продолжал Глеб после короткой паузы. «Польское» «л» в его речи немного даже усилилось: «дело было» отчетливо прозвучало как «дево быво». - Вышел человек вечером прогуляться и запропал. А утром к родителям приезжают и говорят: сына вашего нашли, умер он. Врач установил: остановка сердца.
        - И где нашли? - быстро спросил Владимир, а я весь сжался в ожидании ответа. Но Глеб лишь развел руками:
        - Этого я не знаю. Вот теперь еду к матери несчастного Василия, хочу выразить соболезнование. Похороны сегодня.
        В это время пролетка подъехала к углу Панской.
        - Знаете что, Глеб, - вдруг сказал Ульянов. - Давайте здесь свернем направо. Давайте, давайте.
        Глеб удивился, но приказал кучеру поворачивать.
        - Видите ли, - продолжил Владимир, - дело наше вполне может подождать, а вот соболезнование бедной женщине надобно выразить всенепременно. Не так ли, Николай Афанасьевич?
        Конечно же, я сразу понял резент Ульянова и потому склонил голову в знак согласия.
        - Решено. Мы составим вам компанию, Глеб, - веско и серьезно заявил Владимир. - Сдается мне, встречался я с вашим другом Василием. Так что едем.
        Юный Глеб посмотрел на Владимира с благодарностью. Я же подумал о предстоящем визите с болезненностью. И рождалась эта боль не только из вполне понятного сочувствия к матери, потерявшей сына. Признаюсь: я опасался узнать о новом смертном случае нечто такое, что способно было еще более осложнить и без того тягостное положение Аленушки. «А ну как и тут обнаружится некий симптом, который укажет на мою несчастную дочь и ее участие в событиях?» - подумалось мне. И хоть понимал я, что мысль сия нелепа, и хоть верил я в полную невиновность и беззащитность Аленушки, а вот с чувствами своими ничего не мог поделать. Так и ехали мы: Глеб - с благодарностью, сквозившей во взглядах, которые он то и дело бросал на старшего своего товарища; Владимир - с невозмутимой серьезностью на физиономии; я же - с тяжелым сердцем и мрачными мыслями.
        Через десять минут наш экипаж, прокатившись по Панской и Соборной улицам, остановился у трехэтажного дома с шатровой крышей, за литой чугунной оградой.
        У ворот мы немного задержались. Здесь стояли несколько экипажей и среди них белый катафалк, запряженный парой лошадей под белыми сетками. На козлах скорбно восседал кучер в белой ливрее и белой фуражке с серебряным галуном. Во дворе, у крыльца, стояла небольшая группа молодежи - юноши, большей частью в студенческой форме, и девушки в черных платьях. Дворник с окладистой бородой, в черном картузе, в темно-синем глухом жилете и белом холщовом фартуке, с большой медной бляхой, свисавшей на цепочке до живота, неспешно прогуливался перед воротами, хмуро поглядывая на эту группу.
        - Что же, пройдем в дом? - полувопросительно произнес Владимир. Глеб в ответ лишь тяжело вздохнул. Шествуя гуськом, мы пересекли небольшой двор и вошли в подъезд. При нашем появлении негромкий разговор в помянутой группе прекратился, нас осмотрели с интересом. Кто-то узнал Глеба, шедшего вторым - за Владимиром, - и поздоровался; Глеб ответил. Курчавого юношу в студенческом мундире, заметного своей щуплостью, я где-то когда-то видел, но где именно, мне вспомнить не удалось.
        Квартира Неустроевых располагалась в третьем этаже. На лестнице пахло мышами, ладаном и свечным угаром. Поднявшись наверх, мы увидели, что входная дверь распахнута настежь. Из внутренних покоев доносились тихие голоса. Вдоль стен прихожей стояли венки с муаровыми лентами.
        Я задержался в прихожей, а Владимир и Глеб проследовали в гостиную. Там на столе стоял открытый гроб, отделанный снаружи черным крепом. У гроба горели свечи. На диване сидела пожилая дама в черном с опухшим, заплаканным лицом. Рядом с ней и на стульях размещались еще несколько таких же черных и скорбных особ. Стоя в дверях, я наблюдал, как молодые люди приблизились к госпоже Неустроевой и поочередно, с поклоном, пожали ей руку. После этого Владимир сел на свободный стул, стоявший напротив матери умершего; Глеб же остался стоять, отойдя чуть в сторону.
        Теперь я тоже подошел к безутешной матери, потерявшей сына, склонился и поцеловал ей руку, затем тихо сказал несколько сочувственных слов. Госпожа Неустроева кротко взглянула на меня и лишь прошептала:
        - Благослови вас Господь…
        Остановившись у гроба, я перекрестился и отдал поклон, провожая в последний путь незнакомого мне юношу, который и пожить-то не успел на этом свете. Неожиданно я вздрогнул, словно бы кто-то холодной рукой коснулся моей шеи: лицо молодого человека, лежавшего в гробу, - восковое, изжелта-серое, какими всегда бывают убранные лица мертвецов, - показалось мне смутно знакомым. Я мог поклясться, что ни разу в жизни не видел Василия Неустроева, нигде и никогда не встречался с ним, и все же лицо это взывало к каким-то затаенным воспоминаниям. Но каким? Нет, в голову ничего не приходило. Я еще раз перекрестился и отошел к дверям.
        Обернувшись, я увидел, как Владимир что-то спросил у госпожи Неустроевой. Та ответила, потом, помолчав, произнесла еще несколько фраз и прижала платок к глазам. Владимир вновь что-то спросил. Госпожа Неустроева, не открывая лица, отрицательно качнула головой. Мой молодой друг поднялся, его место на стуле занял Глеб Кржижановский. Ульянов поклонился и подошел - нет, не к гробу, а к комоду, на котором стоял фотографический портрет умершего юноши, перехваченный по диагонали черной муаровой лентой. Владимир две-три минуты изучал портрет, затем на несколько секунд задержался у гроба и только после этого вышел в прихожую, пропустив вперед меня. Чуть погодя к нам присоединился Глеб.
        - Мы можем идти, - негромко сказал Владимир. - Скоро будут выносить тело… Отпевание в церкви Иоанна Предтечи. Полагаю, нам с вами, Николай Афанасьевич, не обязательно там присутствовать, так же как провожать несчастного на кладбище. Глеб, вы как? Остаетесь или с нами? - спросил он у Кржижановского.
        - Пожалуй, сейчас выйду с вами, - ответил тот с грустным вздохом. - Но потом все-таки останусь. Проводить Васю я просто обязан…
        Я с облегчением воспринял слова Владимира: признаться честно, мне очень не хотелось присутствовать на похоронах. И без того пасмурно на душе.
        Спустившись во двор, мы остановились у подъезда.
        - Мать не знает подробностей или не хочет о них говорить, - хмуро сказал Владимир. - Конечно, ее можно понять. Похороны, день скорби, а тут кто-то незнакомый с расспросами лезет… Я уяснил только, что тело было обнаружено ночным сторожем. Он вызвал городового. Городовой - врача, некоего Крейцера, из Плешановской больницы. Крейцер констатировал смерть от внезапной остановки сердца. - Ульянов искоса взглянул на меня. - Хотите знать, где нашли тело? Так вот, Николай Афанасьевич, несчастного Василия Неустроева нашли во дворе книжного магазина Громова, рядом с черным ходом.
        Я ждал чего-то в этом роде. И все же, услыхав слова «книжный магазин», приобретшие для меня с некоторых пор пугающий смысл, я опять почувствовал озноб - будто все та же холодная рука снова прошлась по моей потылице. Совершенно непроизвольно я потянулся к карману, где покоился револьвер, но тут же остановил себя.
        Глеб недоуменно взглянул на Владимира и переспросил:
        - Книжный магазин? Но что в этом удивительного?
        - Нет-нет, ничего, - ответил Ульянов. - Напротив, это именно то, чего я ожидал. - Он окинул быстрым взглядом молодых людей, по-прежнему стоявших в углу двора отдельной группой. - А это кто? Вы знакомы с ними?
        - Васины однокашники, - пояснил Глеб. - Вон тот парень, щуплый, курчавый, учился с ним вместе в реальном училище. Его Зунделем зовут. А тот, кто рядом стоит, темно-русый, длинноволосый, - тоже из технологического института. Прочих не знаю.
        - Зундель, говорите? - встрепенулся я. И - вспомнил. - Точно! Я видел его на свадьбе моей…
        Неожиданно Ульянов положил руку мне на плечо и слегка сжал пальцы, давая мне знать таким образом, чтобы я не… Но чего я, по его мнению, не должен был делать? Предаваться воспоминаниям о свадьбе в день похорон? Упоминать в разговоре Аленушку? Евгения Александровича? Перебирать иных гостей, бывших на свадьбе? Я остался в недоумении относительно жеста Владимира и даже почувствовал легкую обиду, однако же умолк, не закончив фразы.
        - Зундель, говорите? - слово в слово повторил мой вопрос Владимир. - Действительно нечастое имя. Интересно было бы познакомиться. Может быть, вы меня представите, Глеб Максимилианович? - церемонно попросил Владимир и, прежде чем Кржижановский ответил, направился в ту сторону. Глеб последовал за ним. Помешкав, я решил к ним не присоединяться и, отойдя в сторону, присел на скамейку, стоявшую у стены дома.
        Владимир раскланялся с молодыми людьми и задал им несколько вопросов. Я не вполне хорошо слышал, о чем они беседовали, но отдельные обороты до меня долетали. На мой взгляд, направление, которое принял разговор - точнее, то направление, которое ему задал Владимир, - было довольно странным, особенно если принять во внимание печальный повод, собравший здесь всех этих людей. Я услышал слово «водопровод», затем почему-то «дно» в сочетании с «Симбирской улицей», наконец, прозвучали «водонасосная станция» и «Валуцкий». Один из молодых людей, тот, что был с длинными темно-русыми волосами, откликнулся на известную нам фамилию, и беседа вошла в новую колею. Владимир изобразил живейший интерес и счел нужным отвести темно-русого на несколько шагов дальше, после чего оба понизили голос, так что я уже не разобрал ни звука.
        Спустя минуту или две Владимир закончил разговор, поблагодарил собеседников и вернулся ко мне.
        Видя, что Кржижановский собирается предоставить нас самим себе и удалиться, Владимир напоследок задал ему еще один вопрос:
        - Глеб, вы не скажете, эта больница, Плешановская, далеко ли отсюда?
        Видно было, что вопрос удивил Кржижановского. Однако он незамедлительно ответил:
        - Совсем недалеко. Она по этой же улице, по Соборной. Из ворот направо, ну и пройти сколько-то.
        - Благодарствуйте, Глеб. - Владимир пожал Кржижановскому руку. - Надеюсь, скоро увидимся. От души желаю, чтобы повод для встречи был не столь печальный.
        Я тоже простился с Глебом, и мы с Владимиром снова пустились в путь.
        - Володя, один вопрос, - обратился я к Ульянову, едва мы оказались на улице. - Скажите, милости ради, зачем вы расспрашивали этих молодых людей о водопроводе? И что такое «дно» Симбирской улицы? И почему вы остановили меня, когда, услышав имя Зундель, я вспомнил, что видел этого юношу на свадьбе Аленушки?
        Владимир улыбнулся.
        - Тут не один вопрос, Николай Афанасьевич, а целых три. Ну, давайте по порядку, только в обратной последовательности. - И пустился объяснять: - Пункт третий. Зундель, а точнее сказать, Зунделевич, Зундель - это прозвище. Зовут его Давид, бывший студент Варшавского университета, поднадзорный, действительно интересен нам тем, что был гостем на свадьбе Елены Николаевны и, возможно, знаком с господином Пересветовым, однако же здесь говорить об этом было неуместно, и я просто узнал, где он живет. Если понадобится, мы его навестим. Пункт второй…
        - Погодите, - перебил я Владимира, - так этот самый Зундель - иудей? Однако же… - В голове моей неожиданным образом завертелись смутные воспоминания о слышанных ужасах, в которых замешаны были жиды-изуверы.
        Владимир нахмурился.
        - Я не думаю, что его вероисповедание имеет в нашем случае какое-то особое значение, - заметил он.
        - Да уж как сказать, - возразил я. - Ведь чего только не рассказывают, Володя. Наслышан я, что будто бы иной раз они в крови христианской нуждаются. Перед Пасхою своею. Ну, сие, возможно, наговоры, а вот то, что ради денег цари иудейские на многое пойти готовы, - уж это точно. Вы же читали «Тьму египетскую» Всеволода Крестовского?
        - Не читал и читать не намерен! - резко ответил Владимир. - О людях же предпочитаю составлять мнение по собственным впечатлениям, а не под воздействием романов! Ну, право, - заметил он уже другим тоном, - многих ли вы знаете евреев, чтобы всерьез подозревать их всех в изуверстве?
        Я почувствовал себя словно бы пристыженным. В самом деле, был у меня в Севастополе на батарее один солдат-иудей, заряжающий, Исайкой его звали. Не герой, понятное дело, но и труса не праздновал. Солдат как солдат, верно.
        Только ведь и слухи об изуверстве не на пустом месте появились. Опять-таки - присутствие в цепочке загадочных смертей человека по имени Давид Зунделевич настораживало меня больше, нежели что иное. Однако же я умолк. Не время и не место было сейчас для спора.
        Владимир, после довольно продолжительной паузы, вернулся к объяснениям:
        - Пойдем дальше, - сказал он учительским тоном. - Итак, дно. «Дном» называют спуск Симбирской улицы к Волге - там как раз проходит центральная магистраль водопровода, близ пивоваренного завода фон Вакано. И, наконец, пункт первый. Разговор о водопроводе я завел с тем, чтобы выяснить, не знал ли кто покойного господина Валуцкого. Оказалось, тот шантрет, у него любопытная фамилия - Праведный, - был с ним знаком. И он, этот господин Праведный, сообщил мне несколько деталей, может быть, маловажных, а может быть, и нет. В общем, я пока сам не знаю, как к этим деталям относиться…
        Больше Ульянов ничего не сообщил мне о разговоре с молодыми людьми, а я, удовлетворившись его ответами, не стал настаивать на подробностях. Спустя короткое время мы уже входили в ворота Плешановской больницы.
        Владимир быстро разузнал, где находится кабинет доктора Крейцера. После коротких переговоров, которые скорее следовало назвать препирательствами, Аристарх Генрихович любезно согласился уделить нам немного времени. Должен уточнить: «любезно» - это если выражаться фигурально. На самом деле определить Аристарха Крейцера как любезного человека можно было лишь с большой осторожностью. Доктор оказался типичным сухарем и педантом. Даже внешность его была сухарной - высокий, как каланча, чрезвычайно худой, лицо бесстрастное, словно у сфинкса.
        - Итак, чем могу служить, господа? - натужно осведомился Крейцер. Даже голос его был скрипуч, словно горло этого индивида свернули из наждачной бумаги. Сразу было видно, что доктор Крейцер в сантиментах не маринуется. - Что привело вас ко мне в столь неурочное время? Неурочное - для меня. - Аристарх Генрихович говорил, вроде как обращаясь к нам обоим, но смотрел он при этом исключительно на меня, поскольку, очевидно, считал старшего в нашей паре главным виновником визита.
        - Прежде позвольте представиться, - сказал я в ответ. - Ильин Николай Афанасьевич, дворянин Лаишевского уезда Казанской губернии. Управляю имением господ Ульяновых в деревне Кокушкино. В Самаре по очень важному приватному делу.
        Доктор Крейцер коротко поклонился, сохраняя на лице сухарное выражение.
        - Ульянов Владимир Ильич, - представил я своего спутника. - Студент, будущий правовед.
        Мой молодой друг тотчас выдвинулся на шаг вперед.
        - Покорнейше прошу нас извинить, - самым вежливым тоном заговорил Владимир. - Дело наше может показаться вам странным. Однако же суть его вот в чем. Вы, сколько нам известно, обследовали тело некоего Василия Неустроева. Тело было обнаружено позавчера, рядом с книжным магазином Громова.
        - Точно так, - ответил доктор.
        - Повторяю: наш вопрос может показаться вам удивительным, но… не довелось ли вам усмотреть поблизости от мертвого тела ветки или цветка какого-нибудь растения? Я понимаю, что сначала место происшествия и само тело были осмотрены полицией, и тем не менее, извините великодушно, с таким, казалось бы, нелепым вопросом мы обращаемся именно к вам.
        На лице доктора все же обозначилось выражение легкого недоумения. Видимо, он ожидал, что мы заговорим о заключении, сделанном им относительно смерти студента Неустроева; возможно, он подозревал, что мы не согласны с этим заключением и хотим оспорить. Услыхав же вопрос Владимира, Аристарх Генрихович несколько опешил.
        - Простите. Возможно, я чего-то не понимаю… Вы говорите - цветок?…
        - Именно, именно цветок! - нетерпеливо повторил Владимир.
        Доктор медленно снял пенсне, протер его кусочком замши. Вновь водрузил на хрящеватый, как у осетра, нос, после чего сказал, словно бы вопрос был вполне обыденным:
        - А ведь верно, господа… Когда я осматривал тело, то обратил внимание, что на груди покойника лежала веточка белой сирени. Полицейские, должен вам сказать, до моего появления труп не сдвигали и не переворачивали. Тело лежало навзничь. Я убрал веточку - мне надобно было расстегнуть тужурку, чтобы осмотреть грудь умершего. А покоилась эта кисть сирени точно напротив сердца - эдаким, скажу вам, симптоматическим образом…
        - Благодарю вас, доктор, - прервал его Владимир (по мне, так довольно бесцеремонно). - Именно это мы и хотели узнать.
        - И все? Более вас ничего не интересует? - По-моему, только теперь доктор удивился по-настоящему.
        Владимир, словно бы уже собиравшийся пройти к двери, озадаченно нахмурился.
        - Все как будто… - произнес он в раздумье. - Вот разве что еще один вопрос. Если позволите.
        - Слушаю вас!
        - Несколько месяцев назад на складе книжного магазина Ильина был обнаружен покойник. Вы о том не слыхали?
        - Магазин Ильина? Точно такой же случай? - Доктор покачал головой. - Нет, не слыхал. Но если все было именно так, как с этим несчастным, то городовой, скорее всего, пригласил врача из губернской земской больницы. Советую вам обратиться именно туда, господа.
        - Что вы на это скажете, Володя? - осторожно спросил я, когда мы, покинув кабинет доктора Крейцера, снова вышли на Соборную улицу. - Что вы думаете обо всей этой ужасной истории? - То же, что и вы, - жестким голосом ответил Ульянов. - То же, что думаете и вы, Николай Афанасьевич, только опасаетесь произнести вслух. Смерть Василия Неустроева не сердечный припадок, а убийство. Такое же убийство, как и то, в котором полиция обвиняет Елену Николаевну. И, боюсь, точно такое же, как и убийство Всеволода Сахарова, тело которого было ранее обнаружено во дворе магазина Ильина. Все те же признаки - остановка сердца, отсутствие следов…
        - В случае с Валуцким, техником водонасосной станции, следы были, - возразил я.
        - Да-да, и это обстоятельство, скорее всего, будет использовано полицией, если перед ними выложить все три смертных случая. Они наверняка объявят, что эти кончины не имеют между собой ничего общего. А ведь есть и другие черты сходства. Место преступления - непременно возле книжного магазина. И на груди умершего - обязательно ветка сирени.
        - Белой сирени… - уточнил я. - Нежное растение, а какой зловещий символ!..
        Мне захотелось вызвать в воображении аромат сиреневого куста, но ничего не получилось. Вместо этого память коварно подбросила совсем другие запахи - из моих кошмарных снов: ржавый дух свежей крови и тухоль старого гноя. Меня передернуло, и я даже на несколько секунд зажал нос рукой. Отдышавшись от воображаемой вони, я спросил Ульянова:
        - Как вы думаете, Володя, что эта сирень может означать?
        Ответа не последовало. Ульянов погрузился в столь глубокую задумчивость, что, кажется, даже не расслышал моего последнего вопроса.
        - Володя, - сказал я, окончательно переведя дух, - вы действительно уверены в том, что отыщете истинного убийцу? Того, кто все это совершил?
        Мой спутник резко остановился.
        - Истинного убийцу? - переспросил Ульянов. - Но для чего он нам? Разве вы, Николай Афанасьевич, именно этим поиском озабочены и об этом думаете дни и ночи напролет? Нет, нет и еще раз нет! Мы заняты лишь одним: невиновностью Елены Николаевны. А вот в этом, в том, что она невиновна, я абсолютно уверен. И намерен сию непреложность доказать! И Марченке, и любым другим судейским!
        - Володя, - молвил я растерянно, - но разве удастся это сделать, не отыскав истинного преступника?
        - Почему бы и нет? Если мы докажем, что во дворе магазина Ильина и возле магазина Громова имели место не сердечные припадки, а убийства… Если докажем, что такое же убийство было совершено во дворе лавки Сперанского… И если убедительно продемонстрируем, что все три убийства совершены одним и тем же человеком, - мы тем самым избавим Елену Николаевну от всяких подозрений и обвинений. Ведь согласитесь, Николай Афанасьевич: полиция и не думает обвинять в прочих смертях вашу дочь. Более того, полиция вовсе не видит в этих кончинах убийств! Кроме того, в момент гибели Неустроева Елены Николаевны вообще не было в Самаре. То есть, это мы полагаем, что ее не было в Самаре и она скрывается где-то за пределами города, хорошо бы установить это сколь можно точно. А вот когда мы все это докажем, продемонстрируем и установим, то судебным следователям, будь то Марченко или кто другой, придется разыскивать истинного преступника. Елена же Николаевна будет чиста. Вот что я намерен делать и вот что нам нужно предпринять. А искать убийцу - нет, на это я вовсе не собираюсь тратить силы и время. Едемте же!
        - Куда? - изумился я.
        Последнее восклицание Владимира прозвучало совершенно неожиданно. Аленушка неизвестно где, искать убийцу мы не будем, и вдруг - «Едемте!»
        - Куда и собирались. Разве вы забыли? - совершенно другим тоном, сменив горячность на хладнокровие, заявил Ульянов. - В Старый город, на паровую мельницу Башкирова.
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
        в которой главным героем перед нами предстает г-н Кольт
        Свободных извозчиков мы увидели, выйдя на угол Панской и Соборной. Их там было несколько, и мы сели в первую же попавшуюся пролетку - черную с красными колесами и красными полурессорами. На козлах сидел кряжистый волгарь - по виду, самой что ни есть бурлацкой породы, - с таким недовольным выражением лица, словно не жизнь, а постановление суда заставило его сменить лямку на извозчицкий кнут. Был он в красной александрийской[33 - Александрийская ткань, александрейка, лександрейка, касандрийка - красная бумажная ткань с прошивкой другого цвета (белой, синей, желтой).] рубахе и черном суконном жилете, ноги его укрывал длинный черный фартук, на голове сидел черный с красным кантом картуз - словом, вся одежда кучера самым удивительным, а скорее, намеренным образом совпадала с раскраской экипажа, и эдакая гармония произвела на меня благоприятное впечатление, чего нельзя было сказать о манерах извозчика.
        - Куда изволите-с? - мрачно вопросил он.
        - В Старый город, на Преображенскую улицу, - откликнулся Владимир. - Мельницу Башкирова знаешь?
        - Полтинник будет, господа-бояре, - заявил волгарь, не отвечая на вопрос. Его речь отличало просто-таки выдающееся оканье - с таким произношением надо родиться, никакими упражнениями его не приобретешь.
        - Помилуй, любезный, здесь не так уж и далеко! - возмутился я. - Баржу нанять и то дешевле выйдет. Красная цена - двугривенный.
        - Полтинник, однако, - повторил извозчик, даже бровью не поведя.
        Я хотел было вылезти из этой пролетки и, презрев гармонию черного и красного, сесть в другую, однако Владимир подал мне успокаивающий знак рукой.
        - Получишь целковый, если подождешь нас у мельницы, а потом отвезешь на Почтовую, - сказал он извозчику.
        Тот не произнес ни слова, даже не кивнул, а лишь щелкнул кнутом, и мы покатили. Я удивленно посмотрел на молодого Ульянова, но он лишь значительно качнул головой с видом человека, который видит больше, чем говорит, а говорит меньше, чем думает.
        Паровая мельница Башкирова - а точнее, если судить по вывеске, мельница торгового дома «Н. Е. Башкиров с с-ми» - высилась на углу Преображенской и Старо-Самарской улиц. Именно что высилась: это было громадное четырехэтажное кирпичное здание, из которого доносились механические звуки - железное чувыканье и утробное пыхтение, - достоверно говорившие о том, что перемол зерна здесь не прекращался ни на минуту.
        Выйдя из пролетки на дощатый тротуар, мы задрали головы, осматривая гигантское строение. Вообще говоря, мельницами Самару не удивишь. Хлебная торговля - главная специальность этого славного города, ветряных мельниц повсюду множество, у Оренбургского тракта их просто целый лес, а последние годы к ним добавляются и паровые. Однако Башкирову и сыновьям надо отдать должное - они построили целый мукомольный завод, даже, можно сказать, мельничный поселок. В нескольких соседних домах можно было распознать общежития для рабочих, по обе стороны улицы, круто спускавшейся к близкой волжской пристани, располагались внушительные склады, поодаль виднелся утопающий в саду особняк - надо полагать, жительство хозяев.
        - Да, Володя, вы были правы, - сокрушенно сказал я. - Найти здесь девицу Анисимову не то чтобы затруднительно, а просто-таки невозможно.
        - Прежде всего, Николай Афанасьевич, надобно определить контору. Там и поймем, что возможно, а что невозможно, - ответил Владимир.
        Казалось, он давно уже составил программу действий и теперь только следовал ей, не отступая в сторону. «Эх, как бы и мне такую уверенность!» - печально подумал я.
        Контору от мельницы мы нашли почти сразу - она располагалась все по той же Преображенской улице в одноэтажном зеленом деревянном доме под двускатной крышей.
        Владимир первым вошел внутрь, я за ним.
        Дверь вела в сени, а от сеней шел коридор, по обе стороны которого были открытые двери в комнаты.
        На стене коридора висел лист бумаги, обрамленный деревянным окладом, вверху которого было написано: «Устав обязанностей и прав рабочих паровой мельницы». Далее шел текст, весьма заинтересовавший меня - человека, далекого от современных производств:
        «Заработанные деньги выдаются 2 и 17 числа каждого месяца.
        Рабочий может пользоваться квартирой, баней, харчами.
        Обязанности:
        1.Если по вине помощника машиниста произойдет нагревание подшипников в машинном отделении - штраф 50 копеек.
        2.За неправильную работу форсунок кочегар штрафуется на 30 копеек.
        3.За небрежное выполнение своих обязанностей дневальных, поручение другим рабочим надевать приводные ремни на шкиве - 50 копеек.
        4.За прогул по уважительной причине взыскание не налагается, за прогул без причин - штраф в размере дневного заработка за каждый день.
        5.За несвоевременную явку на работу и за самовольную отлучку с работы до 30 минут - штраф 1/5 дневного заработка, свыше 30 минут - 1/2 дневного заработка.
        6.За несоблюдение осторожности с огнем - штраф в первый раз - 1/2 дневного заработка…»
        Я не успел прочитать далее, потому что Владимир дернул меня за рукав, одновременно ткнув пальцем в пятый пункт:
        - Видите, Николай Афанасьевич, дело не в том, чтобы найти Прасковью Анисимову - это, я думаю, нам удастся, - а в том, чтобы не навлечь на нее хозяйский гнев, имеющий вполне экономический характер. Отлучится она даже для короткого разговора с нами, и - schwupp![34 - Schwupp (нем.) - здесь: «раз!».] - пожалуйте платить штраф, пятую часть дневного заработка.
        Мы заглянули в первое помещение по правую руку от нас. За деревянными столами там сидели четыре человека, одетые совершенно одинаково - в светлые рубахи и бархатные жилеты, и работали с бумагами. Один перекладывал листы из одной толстой стопки в другую, что-то черкая на каждом; другой внимательно просматривал какие-то столбцы цифр; еще двое старательно писали перьями в толстых книгах - видимо, бухгалтерских, время от время щелкая костяшками счетов.
        - Что вам угодно-с, господа? - спросил первый служащий - молодой человек лет двадцати пяти с гладко зачесанными ото лба волосами. Вместо того чтобы сделать пометку на листе бумаги, он положил его перед собой и выжидательно уставился на нас. - Это частная контора паровой мельницы господина Башкирова. Вы по делу-с или, может, по ошибке?
        - Добрый день, господа! - поздоровался Владимир. Я тоже склонил голову в приветствии. - Извините, что прервали ход вашей работы. Меня зовут Ульянов, Владимир Ильич. Я имею честь быть помощником присяжного поверенного Андрея Николаевича Хардина. - Ульянов мельком бросил на меня взгляд, и мне показалось, что он подмигнул - самую малость, уголком глаза. - Нам надобно найти Прасковью Михайлову Анисимову. Как нам стало известно от его высокоблагородия судебного следователя Ивана Ивановича Марченко, она работает именно здесь, на паровой мельнице господина Башкирова.
        Расчет Владимира оказался верен. Упоминание судебных титулов возымело действие. Молодой человек немедленно встал из-за стола и как-то даже подобострастно закивал.
        - Прасковья Анисимова… Как же-с, как же-с… Кто не знает Парасю Анисимову… То есть, я имею в виду, кто из наших ее не знает? Парася отличная кухарка-с. А найти ее можно в столовой для рабочих, это в большом доме, на первом этаже-с. У нас сейчас половина второго? - Служащий посмотрел на часы, висевшие на стене. - Верно, половина второго пополудни-с. Как раз сейчас вторая смена обедает. Вы Парасю сразу найдете. Она у нас девица зычная…
        Молодой человек помолчал, словно бы обдумывая, сказать что-нибудь еще или удержаться. И всетаки сказал.
        - Значит, Прасковья Анисимова господам судейским потребовалась? - спросил он. - И очень хорошо-с. Видать, есть еще на свете справедливость.
        Я немало подивился такому повороту разговора. Надо полагать, обстоятельства кончины Парасиного жениха здесь были известны, но на что намекал бойкий молодой человек, говоря о справедливости? Неужели на причастность к смерти Юрия Валуцкого моей несчастной дочери?
        - Что вы такое хотите сказать, молодой человек? - подал я голос.
        - Нет-нет, ничего-с, - стушевался служащий. - Это я так, к слову-с.
        Я холодно поклонился и вышел из комнаты. Владимир тут же последовал за мной.
        Покинув контору, мы пересекли Преображенскую улицу и снова подошли к гигантскому кирпичному зданию. Обеденную залу можно было даже не искать - в нее вела отдельная дверь, на которой была укреплена табличка с неожиданной надписью: «Стряпная». Давно прошедшим временем веяло от этого слова, просто каким-то плюсквамперфектом, и меня это удивило: не «Столовая», не «Обеденная», не «Трапезная» в конце концов, а именно «Стряпная». «Тогда и девица Анисимова должна именоваться не кухаркой, а стряпухой», - зачем-то подумал я.
        Мы вошли в залу. В нос сразу ударили два противоречивых запаха - кислая вонь дешевых щей и густой дух свежевыпеченного хлеба. Ясное дело, что хлеб пекли здесь же - мукомольня как-никак. Ароматы, казалось, должны были мешать друг другу, но они самым нелогическим образом соединялись в единый букет, причем такой, что у меня сразу потекли слюнки. И то сказать, после раннего завтрака у нас с Владимиром во рту даже запятой съестного не было.
        За деревянными столами сидели рабочие в холщовых блузах и шумно поглощали еду. Мне сразу стало ясно, почему молодой служащий в конторе назвал Прасковью зычной девицей. Стук ложек, гулкие прихлебывания, невнятный волапюк, в который сливались разговоры обедающих, - все перекрывало мощное контральто молодой женщины, отчитывающей парня, который сидел за одним из столов.
        - Ну и куда ты потащил третий ломоть? - Женщина говорила, совершенно не напрягаясь, и вместе с тем создавалось впечатление, что она кричит в голос. - Ты что же думаешь, раз мельница, так хлеб можно без счета жрать? Ты и так два ломтя стрескал как андил ненасытный. Немедля положь на место! Не напасешься на вас!
        Парень сидел красный от конфуза, но меж тем смотрел он на Парасю - а я уже не сомневался, что слышу и вижу именно Прасковью Анисимову, - с каким-то немым обожанием.
        И можно было понять, отчего. Девица Анисимова отличалась изрядной телесной дебелостью - пышная, статная, с высокой грудью, она была ростом, пожалуй, не ниже меня, притом что я человек не маленький, девять вершков[35 - В России рост человека обозначался количеством вершков (4,4см) сверх двух аршинов (142см). Таким образом, рост в девять вершков - это 142 + 9?4,4 = 142 +39,6 = 181,6см.] как-никак; весу же в Прасковье было вряд ли меньше шести пудов. Круглое лицо дышало здоровьем и силой, а ямочки на пухлых щеках придавали ему детскую милость. Сейчас Прасковья была в темно-желтом ситцевом сарафане и белом повойнике, и, хотя цвета одежды не совпадали, мне почему-то сразу же вспомнилась венециановская «Весна».
        Молодой Ульянов прошел между столами и приблизился к Анисимовой.
        - Я имею честь видеть Прасковью Михайловну Анисимову? - авантажно спросил он.
        Прасковья опешила.
        - Ну? - только и сказала она.
        Владимир представился, снова назвав придуманную им должность помощника присяжного поверенного, затем репрезентовал меня, присовокупив слова «по поручению судебного следователя Ивана Ивановича Марченко».
        - Мы можем поговорить с вами несколько минут? - спросил он. - Поверьте, сударыня, это очень важно.
        Прасковья засмущалась и принялась отнекиваться, говоря, что ей не положено отвлекаться в рабочее время и если она отлучится из стряпной, ее обязательно оштрафуют.
        - Зачем же отлучаться? - удивился Владимир. - Можно ведь побеседовать и здесь. Вон, например, стол у стены - за ним никто не сидит. Вы позволите?
        Анисимова махнула рукой и согласилась.
        - Вы, наверное, уже догадались, что мы хотим поговорить с вами о Юрии Митрофановиче Валуцком, вашем женихе, столь безвременно покинувшем этот мир? - начал Владимир, когда мы уселись на лавках друг против друга - Парася по одну сторону стола, Ульянов и я по другую.
        - О Юрочке? - Глаза Прасковьи тут же наполнились слезами. - О Юрочке моем, родненьком? Да что ж - покинувшем-то? Не покидал он ничего. Убили его! А вы говорите - покинувшем. Насмерть убили! - закричала Анисимова.
        Головы обедавших, все как одна, повернулись в нашу сторону.
        - Успокойтесь, пожалуйста, Прасковья Михайловна, - убито молвил Владимир. - Ну что вы, право…
        - Зачем Прасковья Михайловна-то? Шутите, что ли? - уже тихим голосом сквозь слезы проговорила Анисимова. - Парася я. Меня все Парасей кличут…
        - Какие же шутки, когда мы говорим о таких печальных делах? - вступил я. - Мы очень сочувствуем вашему горю и хотим помочь. Нам важно понять, как именно получилось, что ваш жених был… э-э… лишен жизни. Какие причины могли к этому привести?
        - Какие еще такие причины? - раздраженно воскликнула Прасковья. - Да от книжек все произошло!
        - Почему же от книжек? - искренне изумился Владимир. - От каких?!
        - От каких - не знаю, но то, что от книжек, - правда! Вот как Бог свят! - Контральто Прасковьи снова стало набирать силу. - И друзья к нему ходили с книжками, и читали они их вместе. С одним другом даже вслух читали! А как начитаются - пишут что-то… И снова читают. Я сколько раз Юрочке говорила: брось ты эти книжки, от них дурь одна да беда. Не слушал! И чуть что - шасть в библиотеку, в Александровскую-то. Или - шасть в книжный магазин. Мало ему книжек, видите ли! Вот и убили его возле книжной лавки. Я как в воду глядела!
        - Прасковья Михайловна, - Владимир все никак не мог отрешиться от привычки обращаться к собеседнику по имени-отчеству и на «вы», - а что за книжки-то читал ваш жених? Не помните случайно? Не сохранились они у вас?
        - Да я в них что, заглядывала, что ли? - удивленно ответствовала Прасковья. - Книжки и книжки. Толстые. Мне-то он их не читал… Хотя нет, из одной книжки Юрочка мне читывал, про цветы что-то. Мол, язык цветов… - Девушка вдруг захохотала, так же зычно, как и говорила. Мне показалось, что от столь громового смеха даже слезы на щеках Параси высохли. - Придумают же - язык цветов…
        - Так сохранились у вас книжки его или нет? - снова спросил Владимир.
        - Не-а, - равнодушно сказала Прасковья. - Да и к чему им у меня нахаживаться? Юрочка свои книжки дома держал. И читал их дома. Или же по друзьям ходил, там читали…
        - Парася, скажите, а что это были за друзья? - спросил я. - Ну, те, с которыми Юрий Митрофанович книжки читал?
        - И зачем вам это знать? - с подозрением произнесла Анисимова. - Разве Юрочку вернешь? И разве не ясно, кто убил-то его?
        - Конечно, не ясно! - воскликнул Владимир. - Разве можно невинного человека в убийстве обвинять? Вот Николай Афанасьевич, он специально из Казани приехал, чтобы во всем разобраться. И спасти свою дочь от наветов. Николай Афанасьевич - отец Елены Николаевны Пересветовой, которую неправомерно обвиняют в…
        - А-а-а-а-а-а! - неожиданно завопила Прасковья.
        Я вздрогнул и даже вскочил на ноги. Звук был такой силы, что будь на столе стакан - непременно лопнул бы. Не только я - некоторые из обедавших тоже повскакали с мест.
        - А-а-а-а-а-а! - продолжала кричать Прасковья на одной ноте. И вдруг эта нота сменилась бурей аккордов: - Люди добрые! Убивают! Что же это делается-то, а? Среди белого дня - убивают! Сначала Ленка моего Юрочку убила, а теперь папаня ейный приехал - меня добивать. Не дамся!
        «Да она психическая!» - в ужасе подумал я.
        - Прасковья Михайловна, уважаемая… - быстро, фальцетом заговорил Владимир. Лицо его пошло красными пятнами. - Что же вы такое вздумали?! Мы ни в коем случае не…
        - Парася я! Парася! Андил коротконогий! Люди добрые, спасите! А-а-а-а-а!..
        Лицо Анисимовой являло страшное зрелище. Еще несколько секунд назад миловидное, хотя и заплаканное, оно сейчас превратилось в страшную маску багрового цвета. Зрачки закатились под веки, отчего глаза смотрели бельмами, в широко открытом рту дергался, блестя обильной слюной, толстый язык.
        Рабочие в блузах уже все поднялись на ноги и теперь приближались к нам с самыми угрожающими видами.
        Ульянов, тоже вспрыгнув с лавки, схватил меня за рукав и потащил к выходу.
        - Быстрее, Николай Афанасьевич, быстрее, - пробормотал он. - Тут явно выраженная невропатия, никакие разговоры не помогут…
        В этот момент я совершил, наверное, один из самых глупых поступков в моей жизни, от которого мне стало стыдно еще раньше, чем я осознал, что же я делаю. И тем не менее поступок этот подарил несколько драгоценных секунд, без которых нам, наверное, пришлось бы туго, - я выхватил из кармана Кольт и направил его поверх голов надвигавшихся на нас людей.
        - Ник-колай Аф-фанасьевич, вы ч-что? - заикаясь пролепетал Владимир.
        Я молчал и, спешно продвигаясь к двери, лишь водил револьвером в воздухе.
        Мы выбежали из дверей «Стряпной», и я, все еще с Кольтом в руке, стал озираться по сторонам. К счастию, наш возничий был совсем неподалеку.
        Волгарь сидел нахохлившись на козлах и, казалось, ничуть не удивился, когда завидел меня, растрепанного, бегущего по улице с Кольтом наготове.
        Я запрыгнул в пролетку, Владимир за мной.
        - Гони! - закричал Ульянов. - Гони, милейший!
        Кучер словно бы нехотя щелкнул кнутом, однако от этого медленного движения - вот что значит специалист! - лошадь, взяв с места, понеслась стрелой.
        Я обернулся. Из двери «Стряпной» по одному, по двое и даже по трое выскакивали на дощатый тротуар разъяренные рабочие. Некоторые потрясали в воздухе кулаками.
        Я отдышался, с удивлением взглянул на револьвер, все еще бывший у меня в руке, и бережно засунул его в карман.
        - Да-а, Николай Афанасьевич, - с непонятным выражением лица, то ли уважительным, то ли осуждающим, сказал Владимир. - Не ожидал я от вас такого. Впрочем, упрекнуть мне вас не в чем. Если бы не эта… штука с револьвером… боюсь, нас оттуда не выпустили бы. Укатали бы в чаны с тестом - вот ведь сдоба получилась бы, а? - Он неожиданно и как-то неуместно хихикнул и тут же посерьезнел. - Надо же, Прасковья какова!.. На вид такая здоровая цветущая девица, а внутри - истеричка и невропатка. Хм…
        На это я ничего не ответил, все еще переживая сцену, разыгравшуюся в «Стряпной». Перед моими глазами стояло багровое лицо Анисимовой с белыми глазами и дрожащим языком в разинутом рту. А в ушах звенели рвущие душу слова: «Ленка моего Юрочку убила!..»
        Ульянов оправился куда быстрее меня. И воспоминания его о происшествии, только что с нами случившемся, имели совсем иной характер.
        - Но ведь колоритная особа! - произнес Владимир и даже прищелкнул языком. - Помните, с каким обожанием смотрел на нее тот молодой рабочий? Которого она распинала за лишний ломоть? То-то. Среди тех, - он кивнул неопределенно, имея в виду, видимо, рабочих с мельницы, - могли бы и такие найтись, что жениха ее на тот свет пристроили. Он ведь, как ни рассуждай, их девицу увел, а сам-то - чужак. Так-то вот.
        Мысль эта показалась мне заслуживающей серьезного внимания. Но, открыв рот, я задал Ульянову совсем другой вопрос, который брезжил у меня в голове, еще когда мы ехали в Старый город.
        - Володя, - сказал я, - как вы могли предугадать, что нам срочно понадобится извозчик и лучше не отпускать пролетку? Неужели вы знали наперед, что с нами случится? Но почему? Разве были на то основания?
        Владимир усмехнулся.
        - Знать, конечно, не знал, но, скажем так, предполагал. Видите ли, Старый город нынче - рабочий район. А паровая мельница - целый рабочий городок. Ненадежный народ этот рабочий люд. Нет у меня к ним доверия…
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
        в которой повествуется о превратностях ночной охоты
        Не знаю уж, какие выводы сделал Владимир из нашей встречи с этой анафемской Прасковьей Анисимовой, но во мне крепко засели две вещи. Первая: не только судебный следователь Марченко верит в виновность моей Аленушки, но и много людей помимо него. И вторая: не прост, ох, не прост был этот Юрий Валуцкий, средственный техник водонасосной станции, в убийстве которого обвиняют мою бездольную дочь! Ведь встречался он с какими-то людьми, читал вместе с ними какие-то книги - уж не запрещенные ли? И не в этих ли людях, не в этих ли книгах - ключ к загадке того, что произошло в лавке Сперанского? Ну пусть не в лавке, а возле нее…
        Когда черно-красный извозчик довез нас до Почтовой улицы, время уже перевалило за четыре пополудни. Анна Ильинична встретила нас сурово - мол, целый день ходят-ездят неизвестно где, а тут еще околоточный надзиратель наведывался, интересовался, правда ли, что поселился у Ульяновых некий господин Ильин, и если правда, то почему этот господин Ильин не прописался до сих пор в участковом управлении.
        На этих словах я хлопнул себя по лбу - ну разве можно быть таким забывчивым или несобранным? Я ведь еще в первый день в Самаре хотел наведаться в участок и оформить мое проживание у Ульяновых на законных основаниях, да как-то вылетело из головы. Вот, теперь навлек на моих друзей новое полицейское неудовольствие, как будто мало у них было этих неприятностей до сих пор! Я покаянно заверил Владимира и Анну, что немедленно отправлюсь в квартал - я по-прежнему, по старинке называл участки кварталами - и пропишу паспорт по всем правилам. Однако Анна это мое «немедленно» решительным образом пресекла. Узнав, что мы с Владимиром до сих пор ничего не ели, она пришла в еще большее негодование и распорядилась: сначала обед, все остальное - потом.
        Приготовленная кухаркой еда давно остыла. Анна развела в кухне плиту и согрела для нас рыбник и гречневую кашу. Обедали мы тоже в кухне. А первым блюдом была ботвинья с отварной рыбой, луком и огурцами - отменно вкусная, хотя до квасу я небольшой охотник. Закончился обед гороховым киселем. И вот когда я взял стакан с киселем, я впервые заметил, что рука моя сильно дрожит.
        Вообще говоря, дрожками я не страдаю, поэтому обстоятельство сие мне не понравилось. Я прислушался к себе и понял, что дрожит не только рука - по всем телу словно бы пробегала мелкая рябь. Уж не лихорадка ли, подумалось мне. Нет, вряд ли. Видимо, сказывалось напряжение этих дней, все скопившиеся страхи, тревоги, нервические казусы, опасности зримые и незримые давали о себе знать противной трясучкой. Я постарался не показать, что меня бьет дрожь, однако проницательный «студент наш» все же заметил мое состояние.
        - Вот что, Николай Афанасьевич, - сказал он, - по-моему, вы устали и неважно себя чувствуете. Мой вам совет: как только справите свои дела в участке, тут же возвращайтесь назад и ложитесь-ка отдыхать. Вам надобно прийти в себя. День был тяжелый, да еще с приключениями.
        Я начал было отнекиваться, но Владимир моих возражений не принял.
        - И вот еще что, - добавил он. - Мы с Аннушкой сейчас отлучимся. Есть тут у нас некоторые дела. Вы, наверное, догадываетесь, что мы из Алакаевки не просто так приехали. Подробности вам знать не надо, не ваш это круг интересов. Существуют вопросы, которые требуют безотлагательных решений, вот мы этим и займемся. Попутно я наведаюсь в отделение пароходного общества Зевеке, попробую разузнать кое-что о Всеволоде Сахарове - ведь мы с вами в любом случае хотели навести справки о человеке, убитом во дворе магазина Ильина. А вы отдыхайте!..
        И опять я стал возражать, настаивая на том, что в общество Зевеке нам следует идти вместе, и снова Ульянов решительно отмел мои предложения. Через несколько минут мы расстались. Я направился в участок, а Владимир с Анной - по своим загадочным делам.
        На прописку паспорта у меня не ушло много времени. Правда, пришлось провести несколько неприятных минут, выслушивая нотацию участкового пристава о недопустимости нарушения паспортного режима, но этим дело и ограничилось.
        Вернувшись в квартиру Ульяновых - ключ от нее мне заблаговременно передал Владимир, - я действительно прилег отдохнуть в отведенной мне комнате. Дрожь не стихла, а несколько даже усилилась. Я пытался заснуть, но в ушах по-прежнему звенел крик Прасковьи: «Ленка моего Юрочку убила!», перед глазами всплывали ее белые вурдалачьи глаза и разверстый красный рот, физиономию Параси сменяло восковое лицо мертвого Василия Неустроева, и еще, откуда ни возьмись, возникал портрет Чернышевского…
        Портрет Чернышевского! Страничка опечаток, в нем спрятанная! Как же получилось, что за весь сегодняшний день я так и не вспомнил об этой загадке? Я прошел в кабинет Владимира и окинул глазами его стол. Так и есть - страничка лежала именно там, поверх других бумаг. Я взял этот листок в руки и вернулся в свою комнату. Лег на диван, уставился на опечатки и… вот тут по-настоящему заснул. Нет, скорее не заснул - обеспамятел.
        К действительности меня вернул голос Владимира за дверью:
        - Николай Афанасьевич, к вам можно?
        Я вскочил, не вполне понимая, где нахожусь и какое сейчас время дня.
        - Да-да, Володя, конечно!
        Где же мне еще находиться, как не на квартире Ульяновых? А вот время дня…
        Владимир вошел и внимательно, цепко посмотрел на меня.
        - Как вы себя чувствуете?
        - Вполне прилично, Володя, спасибо за участие. Кажется, мне даже удалось отдохнуть, - немного присочинил я. - А который теперь час?
        - Да уж десятый, Николай Афанасьевич. Скоро впору ложиться почивать по-настоящему.
        Я сел на диван, Владимир напротив меня - на стул.
        - Приношу вам свои извинения, мой дорогой друг, - сказал я. - Пока вас не было, я вторгся в ваш кабинет и взял листок с опечатками. Мне все кажется, что разгадка очень близко.
        - Помилуйте, Николай Афанасьевич! Какие извинения? Вы - гость, вся квартира ваша. Удалось до чего-нибудь догадаться?
        - Увы… - Я смущенно потупился. - Как раз с этим листком в руках я и заснул. А вам, Володя, удалось что-нибудь выяснить?
        - Немного, но все же удалось. Я успел в контору общества Зевеке до ее закрытия, однако там мне ничего особенно дельного не сообщили. А еще я побывал в квартире Юрия Валуцкого и переговорил с хозяйкой…
        - Но каким же образом? - изумился я. - Ведь мы не знали его адреса.
        - Добрые люди подсказали, - хитро улыбнулся Владимир, немного прищурившись.
        - И что вам поведала хозяйка? - спросил я, понимая, что интересоваться «добрыми людьми» было бы неуместно.
        - Существенного к тому, что мы знаем, она добавила мало, - уклончиво ответил Ульянов. - Однако вот вам главный вывод из того, что мне удалось услышать и от нее, и от конторщиков Зевеке, и еще от кое-кого. Юрий Митрофанович Валуцкий, Всеволод Никитич Сахаров и Давид Абрамович Зунделевич были знакомы друг с другом.
        - Что? - вырвалось у меня. Я ожидал многого - каких-нибудь сведений об интересах Юрия Валуцкого, его поведении, его книжных пристрастиях наконец, - но никак не сообщения о том, что два человека, убитых возле книжных магазинов, при жизни водили меж собой знакомство, да еще в компании третьего, которого мы видели только сегодня и который, если глаза нас не обманывали, был жив и здоров.
        - Именно то, что я и сказал: Валуцкий, Сахаров и Зунделевич знали друг друга.
        - Неужели это те самые друзья, которых упомянула Прасковья Анисимова? - воскликнул я. - Те самые друзья с теми самыми книжками?
        - Те или не те, мы пока не знаем, - пожал плечами Владимир. - А о книжках нам вообще ничего не известно. Но определенная версия у меня складывается.
        В отличие от Владимира, у меня не складывалось никакой версии. Напротив, все обстоятельства, все приметы людей и событий, которые мы уже узнали, представлялись моему воображению ворошком бирюлек, в котором не было ни порядка, ни логики. Ухватись за одну, и все остальные приходят в движение только с тем, чтобы опять замереть в хаосе. Странные знакомства, книги, цветы сирени, книжные магазины, сердечные припадки, которые вовсе не припадки, горчишники в трактире, происшествие на пароходе и вдобавок ко всему - список опечаток!
        Об этих фатальных бирюльках я и пытался рассуждать за ужином - мы ели опять-таки рыбный пирог, а еще жаркое из ранних грибов с постным маслом, после чего пили чай с пряниками, хороший чай, надо думать, цейлонский, не иначе как у Петра Боткина купленный, - но Владимир как-то странно отмалчивался, что же до Анны Ильиничны, так она вовсе не стала разделять с нами трапезу и ушла к себе, сославшись на головную боль. Мне показалось, что молодой Ульянов пришел к каким-то неутешительным умозаключениям в отношении Аленушки и, то ли щадя мои чувства, то ли полагая свои аттестации преждевременными, решил воздержаться от изложения своих догадок. Я же ни на секунду не допускал не то чтобы виновности моей дочери, но даже ее причастности к трагическим событиям, и главным козырем мне представлялась та самая страничка с опечатками - ведь спрятала ее Аленушка, не кто-нибудь! Вернее, козырем представлялась не сама страничка, а тот секрет, который в ней заключался.
        Во время чая я напомнил Владимиру о книге «Цари биржи», из которой была вырезана таинственная страничка и которую, по его же словам, он купил весной в магазине Ильина из рук моей Аленушки.
        Когда мы закончили ужин, Ульянов нашел «Царей биржи» в книжном шкафу, и я забрал сочинение Василия Немировича-Данченко в свою комнату. Наверное, Владимир был несколько удивлен тем, что я решил уединиться с этой книгой, вместо того чтобы пригласить его к совместным размышлениям. Я же не то чтобы не доверял уму моего молодого спутника - ни Боже мой, как любит выражаться кокушкинский урядник. Нет, я преклонялся пред остротою и проворством ульяновского разума, но вместе с тем страстно желал, чтобы главное в спасении моей дочери сделано было мною, отцом, а вовсе не чужим, хотя и доброжелательным молодым человеком.
        Словом, уйдя к себе, оставшуюся часть вечера провел я за изучением списка опечаток. И, должен сказать, не без результатов. Довольно быстро я обнаружил, что книга издана очень неряшливо, в ней нарушена нумерация страниц, то есть сам текст не пропадает, а вот многие нумера страниц отсутствуют: после 129-й страницы сразу идет 132-я, после 215-й - 220-я, после 305-й - 310-я, а после 361-й - 370-я. Таким образом, некоторых опечаток, указанных в списке, в самом романе… просто нет! Нет слова «уканавших», вместо которого должно быть «усыпавших», нет неправильного «Soyez bienvenue», зато есть правильное «Soyez la bienvenue», но только не на 368-й странице, а на 361-й.
        Неужели столь странными знаками Аленушка хотела что-то сказать? Если это и есть тайнопись, то она настолько мудреная, что моему разумению совершенно не подвластна. Я сдался и поделился своими открытиями с Владимиром. Он живо заинтересовался ими, взял книжку, перелистал ее, подтвердил мои суждения, но никаких выводов также не сумел сделать. С тем мы и расстались на ночь - как я думал, окончательно.
        Я не ожидал, что быстро усну. Все же в преддверии вечера я провел часа три в забытьи, хотя назвать то тяжелое беспамятство сном было бы лжесловьем. Дрожание в членах моих не замерло, лишь стало слабее. Да и голова была тяжела после всех наших приключений, словно ее на чугунном заводе отлили. Нет, не несла мне покоя эта ночь. Лежа в постели, я вновь и вновь обращался мыслями к случившемуся. Надо ведь, уже три дня провел я в Самаре, а ни на волос не приблизился к устройству главного дела, ради которого и приехал! По-прежнему ни малейших намеков на местонахождение несчастной моей дочери мы не обнаружили. Зато набрали целый ворох замысловатых бирюлек, которые вроде бы и сцеплены друг с другом, а каким манером - не разберешь.
        Я приподнялся на кровати и сел. Луна заглядывала в окно, желтая, будто выкроенная из нанки.[36 - Нанка - хлопчатобумажная ткань из толстой пряжи, обычно желтого цвета.] Я вспомнил, что в чемодане моем, на самом дне, уложена фляга с рябиновкой. Света я зажигать не стал, лунного было вполне достаточно. Спустив ноги с кровати, я встал, подошел к чемодану, раскрыл его, вытащил заветную флягу и поставил ее на подоконник. Сам сел у окна, пододвинув кресло, и глубоко задумался.
        Что у дочери моей не все ладно было в семейной жизни, меня не столько удивило, сколько устыдило. Более всего потому, что чувствовал я это, подозревал, едва ли не видел внутренним взором. Но вот взять да спросить открыто: «Как живешь, Аленушка, нет ли какого расстройства в доме?» - так и не удосужился. А ведь должен был - и не в письме. Что письмо? Надобно было мне приехать да поговорить, не то и пожить в доме молодоженов. Глядишь, никакого несчастья вовсе бы и не произошло. Человек битый да умудренный жизнью сразу заметил бы непорядок. А как заметил - так, глядишь, и выправил бы. Право же, семейный разлад, как любая болезнь, начинается с сущего пустяка. Одним глотком целебной настойки можно вылечить хворь, ежели вовремя ее заметить. И одним лишь точным, кстати сказанным словом можно вылечить семейный разлад, если он не проник далеко. Опять же: коли есть в доме мужчина старшего поколения, одно его присутствие вразумляет иных, остужает горячие головы. Не посмел бы Пересветов…
        В этом месте моих размышлений я сам себя одернул: а что, собственно говоря, посмел или не посмел мой зять? Я ведь не знаю толком, из-за чего у них в семье сыр-бор происходил. Хотелось мне думать - да и верил я искренне в то, что виноватою стороною выступал Евгений Александрович, а никак не дочь моя, драгоценная моя Аленушка. Но ведь жизнь, она по всякому может в иной момент повернуть - не уследишь. И кто там недоступил, а кто переступил - о том фантазировать ох как рискованно! Вдруг да не повинен в семейных ссорах Пересветов? Вдруг да сердце Аленушки склонилось к кому иному? Вот хоть к тому же Григорию! Это ведь я, мужчина опытный, увидел в нем фантазера да фата. А что может увидеть молодая женщина - разве поймешь? Нет, кругом я виноват, кругом.
        - Эх, - пробормотал я с досадою, - ну что стоило мне сказать после свадьбы: ин ладно, так и быть, поживу я с вами, дети мои, потешу себя бездельем под вашей крышей…
        Налил я в серебряную походную рюмку настойки, выпил. Долго сидел в кресле, глядя в распахнутое окно на залитые нанковым светом крыши домов, выстроившихся по противоположной стороне улицы. Странным образом почувствовал я при этом удивительное одиночество, словно никого в этом мире не было, а вот только я. И дома эти казались мне пустыми, навсегда оставленными своими обитателями.
        Вдруг, вопреки возникшему ощущению, увидел я, как по улице резво пронеслось ландо, запряженное парою. Звонко простучала дробь копыт. И даже услыхал негромкий, но вполне явственный окрик кучера.
        Ощущение одиночества тут же пропало. Я словно бы явственно услыхал, как всхрапывают, сонно говорят, откашливаются обыватели в домах напротив.
        - Нет, - подумал я вслух, - не одинок я, и дома эти не брошены никем…
        Запозднившееся ландо, пролетев по ночной улице, обратило мою память к недавней нашей встрече с Глебом Кржижановским, от нее же - ко всем новостям, узнанным мною в последние два дня. И теперь уж не корил я себя за невнимательность к бедам дочери. Теперь я испытывал истинный страх от того, что происходило в благополучном и славном городе.
        Вспомнилась мне смерть несчастного Василия Неустроева, похороны которого еще днем погрузили меня в меланхолию. Чопорный доктор Крейцер счел безусловным, что умер Василий от сердечного приступа. Вот просто так: вошел во двор книжного магазина, дошел до двери - тут у совсем еще молодого человека сердце и остановилось. Ничего другого эскулап из Плешановской больницы не усмотрел. Сердечный припадок.
        - Аффекцио кордис… - произнес я вполголоса накрепко засевшее в памяти латинское название.
        Ах ты ж, Господи, да разве не бывает такого? Бывает. Я ведь и сам иной раз люблю побурчать - мол, хлипкой стала нынешняя молодежь, куда там. Богатыри - не вы, милые юноши, не вы. И если бы не прочие новости, посочувствовал бы я неутешной матери да и забыл бы о том. Навсегда бы забыл.
        Вновь потянулся я к рюмке, пригубил. Да так и замер, с рюмкою на весу.
        Да, забыл бы, выкинул бы из мемории… - когда б не оказалась эта странная и страшная смерть последним звеном в пугающей цепочке, где другим колечком была накрепко прикована ненаглядная моя Аленушка. А сейчас уразумел я, с нарастающей тряской во всех членах - как бы эта дрожь не стала привычной! - что не одним таким колечком прикована моя дочь к этой путаной и ужасной истории. Ведь первая смерть - из тех, о которых нам стало ведомо в последние дни, смерть Всеволода Сахарова - тоже как-то странно и страшно связана с Аленушкой. Мертвое тело его найдено было в магазине Ильина в то время, когда дочь моя служила именно там.
        Петр Тихонович, приказчик ильинского магазина, повторяя слова вызванного врача, поведал о сердечном приступе. Ах, что же это за эпидемия сердечных болезней среди молодых людей поразила Самару? И не только, впрочем, молодых. Вот и о смерти судебного пристава на «Фельдмаршале Суворове», смерти, случайным свидетелем которой я стал, тоже говорили - сердечный разрыв. А ведь отставной полицейский-то, Иконников, говорил, что батраковцы, будь они неладны, именно так и убивают свои жертвы. Но любой врач, ежели только он специально не знает о приемах этих душегубов, скажет: сердце у покойника не выдержало.
        Только для нас с Владимиром теперь очевидно было: столь удивительных совпадений не случается. И ежели возле лавки Сперанского был убит Юрий Валуцкий, то, похоже, и во дворе магазина Ильина Всеволод Сахаров не просто умер, а был убит. И похороненный нынче Василий Неустроев - тоже. Причем, возможно, одним и тем же негодяем были умерщвлены эти несчастные. Владимир именно об этом и говорил.
        Однако же видеть страшную связь всех трех смертей - одно, а вот понять, что она означает, - совсем другое. И тем более явить эту связь полицейским да судейским, объяснить им суть, так сказать, внутреннее взаимосцепление вещей…
        Я одним глотком осушил рюмку и обреченно махнул рукою. Вот ведь задача: как доказать очевидное?
        Допустим, придем мы с Владимиром в окружной суд, к тому же следователю Марченко. И расскажем ему обо всем, что знаем и что видели, что поняли и что домыслили. «Ну, добро, - скажет нам тучный судебный следователь, недоверчиво покачивая крупной своей головой, - добро, господа хорошие, Николай Афанасьевич и Владимир Ильич. Готов признать: не от внезапной болезни скончались достойные молодые люди, господа Сахаров и Неустроев. И вполне я убежден вашими словами, что были они убиты - так же и тем же способом, как и водонасосный техник Валуцкий. Но зачем и как, - спросит он, судебный следователь Иван Иванович Марченко, - зачем и как оказалась тут замешана госпожа Пересветова? Ведь неспроста же улики на нее указали! А значит, убийца, призрачный, фантомный злодей, о коем изволите вы толковать, каким-то боком соприкасается, какой-то стороною связан с дочерью вашей, Николай Афанасьевич, и вашей знакомой, господин Ульянов».
        - И ведь правда, - пробормотал я, вновь наполняя рюмку, - спросит он, следователь, непременно спросит. А что тут скажешь? Разумен вопрос, разумен. И неответен… Какое отношение имели все эти страсти к несчастной моей Аленушке? Ах, если б знать, Господи, если б знать…
        Искал я и не находил объяснений. В самом деле, неужто какой-то батраковец, делинквент какой-то зверообразный, так возненавидел за что-то мою Аленушку, что счел необходимым запутать ее в страшное, кровавое дело? Да нет! Зачем тогда ему пускать в ход свое изощренное искусство, маскируя эти убийства под сердечные приступы? Может быть, он, таинственный и ужасный злодей, стремился напугать ее? А может быть, и ей была уготована точная такая же судьба? И не от полиции бежала она, а от неведомого убийцы?
        Но куда, куда она спряталась от всех наветов, несчастий и бед? Где и как собирается искать ее мой гостеприимный молодой друг?
        Ни к чему не привели меня долгие мои рассуждения, сдобренные домашним эликсиром - рябиновою настойкою. В состоянии, близком к настоящему отчаянию, сидел я у окна, безотчетно глядя на темные окна дома напротив.
        Вдруг показалось мне, что там, в окне второго этажа, аккурат напротив моего окна, мигнул огонек. Мигнул очень слабо - словно бы кто чиркнул спичкой, да не зажглась она. Я даже не был уверен в том, что видел этот огонек наяву, что он мне не померещился.
        Едва я успокоился, не заметив более никакого движения в окне напротив, как огонек мигнул вновь.
        Неприятная волна слабости прошла по моему телу - такое порой чувствовал я когда-то, давным-давно, в траншее севастопольского бастиона. Теперь я почти не сомневался, что за мною следят. Стараясь двигаться так, чтобы соглядатай, сколь бы зорким он ни оказался, не мог этого заметить, я переместился к краю окна. Вряд ли незнакомец собирался лишить меня жизни. Да и как бы он мог это сделать? Выстрелить из карабина? Но что мешало ему выстрелить, пока голова моя торчала в окне без малого час? Нет, скорее он только следил за мною.
        Или за моим молодым другом - хозяином жилища.
        Мне тут же вспомнилось нападение, которому мы подверглись в трактире. И еще я подумал о негласном полицейском надзоре, учиненном над Ульяновым. Но последнюю мысль я тотчас отмел: в самом деле, вряд ли надзор, тем более негласный, предполагается и ночью тоже. Нет, я склонялся к тому, что за нами следит неведомый злодей, делинквент, убийца!
        Словом, взыграл во мне старый боевой дух. И кроме того - что греха таить! - закралась в голову одна мыслишка. Вот сейчас я сам, собственными руками схвачу неведомого злоумышленника - и тем спасу дочь. Тогда ничья помощь мне более не понадобится! Родительское тщеславие? Да, тщеславие. Уязвленная родительская гордость? Пусть так! Не самые героические чувства, но именно они заставили меня, как написал бы Эмиль Габорио, выйти на тропу ночной авантюры.
        Прислушавшись и убедившись, что Владимир мой спит - во всяком случае не слышно было в его комнате шагов или какого другого движения, - я быстро сменил бархатную куртку на пиджак, а домашние атласные штаны на драповые брюки, натянул на ноги сапоги, в руку взял свой старый Кольт. В таком вот виде, двигаясь на цыпочках, чтобы не разбудить хозяев, я в несколько шагов преодолел прихожую, беззвучно открыл замок - и был таков.
        Признаюсь честно: не будь я изрядно раззадорен рябиновкой, пары которой смешались с вполне понятным возбуждением, вряд ли я предпринял бы столь безумный поступок - ночную охоту на охотника. Но тут меня переполнял азарт именно что охотничий.
        Сбежав по лестнице, я осторожно выглянул на улицу. Отсюда, из подъезда, то самое окно в доме на углу Сокольничьей было видно даже лучше, а главное - луна скрывалась за коньком крыши, и теперь я совершенно четко различал в темноте окна то разгорающийся, то гаснущий крохотный огонек - по всей видимости, соглядатай курил папиросу.
        Я опустил руку с револьвером в наружный карман пиджака и вышел на Сокольничью, стараясь на сей раз производить при ходьбе изрядный шум. Я не сомневался, что соглядатай меня заметит. Дойдя до забора, огораживающего палисадник углового дома, я толкнул калитку - странно, что она не была заперта на ночь; ах, ну да, ведь соглядатай тоже ею воспользовался! - вбежал во двор, тотчас завернул вправо и прижался к решетке, выбрав место, совершенно лишенное лунного света.
        Расчет мой оправдался. Прошло несколько томительных минут ожидания, и я услыхал торопливые шаги, отчетливо звучавшие в ночной тишине. Человек остановился, затем двинулся вперед - менее решительно, ежели опять-таки судить по звуку шагов.
        Он прошел не более чем в двух саженях от меня и опять замер.
        Я крепче сжал револьвер, осторожно выглянул из тени и тут же отпрянул. В нескольких шагах от меня, по ту сторону заборной решетки, стоял мужчина среднего роста, кряжистый, в темной одежде, скрадывавшей очертания фигуры.
        Подождав немного и убедившись, что соглядатай никуда не уходит, я потянул из кармана револьвер и вновь высунулся.
        Темный малый стоял неподвижно, спиной ко мне и к калитке. Видимо, ему показалось, что подозрительный субъект, то бишь я, скрылся в доме напротив. Его ошибка была мне на руку. Пригнувшись, я быстро вернулся к калитке, подождал немного - и выскочил на улицу с изготовленным револьвером.
        Я вовсе не хотел стрелять, мне требовалось лишь ошеломить противника, я собирался грозно крикнуть: «Руки вверх!» - как вдруг тайный соглядатай повернулся на звук моего движения: перемещаться совершенно бесшумно я не умел.
        Завидев в моей руке Кольт, он застыл неподвижно, боясь пошевелиться. Однако же и я остолбенел. Приготовленные слова застряли у меня в горле.
        Так смотрели мы несколько долгих секунд: он - на мой револьвер, я - в его залитое лунным светом лицо, показавшееся мне в тот момент ядовито-желтым.
        Первым опомнился соглядатай. Бросившись на меня, он нанес мне сильный короткий удар чем-то тяжелым. Я повалился на землю, выронив револьвер. Противник в считанные секунды скрылся за поворотом. Спустя мгновенье оттуда вылетела одноколка. Управлял ею мой враг. Он изо всех сил нахлестывал лошадь, даже не глядя в мою сторону.
        Вскочив на ноги и подобрав револьвер, я выбежал на середину улицы, прицелился вслед несущемуся по Сокольничьей экипажу, но тут же опустил Кольт.
        Я стоял и смотрел вслед умчавшейся одноколке, а револьвер словно все более тяжелел в моей руке.
        Я узнал этого человека.
        И мне стало страшно по-настоящему.
        Человек, чье желтое лицо несколько мгновений было обращено ко мне, уже встречался на моем пути. Причем совсем недавно, и тоже ночью. Это он, обряженный матросом, подошел на палубе парохода «Фельдмаршал Суворов» к судебному приставу, попросил у него папироску - и всадил стальное шило в сердце Сергея Владимировича Ивлева.
        Медленно брел я по улице. Пары рябиновки выветрились, и я чувствовал сильнейшую усталость. Ноги казались ватными. Саднило плечо, которым я ударился о створку калитки; во лбу пульсировала боль - в том месте, куда пришелся удар.
        У дома Рытикова я остановился и оглянулся.
        Пуста была Сокольничья улица. И Почтовая тоже была пуста.
        Показалось мне даже, что все, случившееся в последние пятнадцать-двадцать минут, было тяжелым выморочным сном, кошмаром, обуявшим меня и погнавшим из дома. Но нет: боль, кочующая между плечом и лбом, а также револьвер в руке свидетельствовали об обратном. Вздохнув, я направился к подъезду.
        Распахнулась дверь, и на крыльцо выскочил Ульянов - в триковых[37 - Трико - плотная шерстяная, полушерстяная, хлопчатобумажная ткань с ясно выраженным рисунком переплетения.] домашних брюках и белой сорочке, поверх которой была наброшена домашняя тужурка.
        Владимир бросился было ко мне, но тут же остановился. Я вспомнил, что все еще держу револьвер, вяло махнул моему другу левой рукой и спрятал оружие в карман.
        - Господи, что с вами, Николай Афанасьевич? - Владимир как-то по-женски всплеснул руками. - У вас же кровь на лице! Где вы были?
        Я посмотрел вверх. Два окна квартиры Ульяновых были освещены, в одном была видна выглядывающая на улицу Анна Ильинична. Тут, признаться, у меня все поплыло перед глазами, и я, наверное, упал бы, если бы Ульянов не подхватил меня.
        - Володя, - пробормотал я, - я должен вам сказать…
        - Скажете, скажете, - согласился он. - Только давайте войдем. Вам лечь надо!
        Я легонько отстранил Владимира. Туман перед глазами рассеялся, я мог уже идти сам.
        - Володя! - возвысил я голос. - Я только что видел его. Он был почти что в моих руках!
        - Кто был в ваших руках? Ничего не понимаю!
        - Я сам ничего не понимаю! - воскликнул я. - Вы правы, давайте вернемся, и я вам расскажу.
        Владимир помахал Анне, взял меня под руку, и мы поднялись по лестнице.
        - Я услыхал какой-то шум, - сказал Владимир. - Выхожу, смотрю - дверь в вашу комнату распахнута, входная дверь не заперта. Ну и ну, думаю, никак господин Ильин на ночную охоту отправился…
        - Да уж, охота, - ответил я. - Такая охота, что уж и не знаю, кто охотник, а кто дичь…
        Анна Ильинична встретила нас в прихожей. Она успела уже засветить лампы - и здесь, и в кухне, и даже в моей комнате. Видимо, вид у меня был интересный, потому что Анна Ильинична покачала головой, скрылась в кухне и тотчас вернулась оттуда с какой-то примочкою. Поблагодарив, я приложил примочку ко лбу. Стало легче.
        - Простите великодушно, - виновато сказал я. - Хорош у вас гость, ни себе покоя, ни вам…
        - Пустяки, - отмахнулась она. - Вам бы сейчас лечь. - И, обратившись к брату, заметила: - Может, врача? По-моему, Николай Афанасьевич сильно пострадал.
        - Да полно! - возмутился я. - Что станет от одного удара со старым воякой? Не беспокойтесь, Анна Ильинична, все уже в порядке. Что касается моего облика, так ведь я не красна девица, могу и с ссадиной походить.
        - Во всяком случае сейчас вам непременно нужно лечь! - строго сказала она. - Ах, Николай Афанасьевич, ну что вы себе вздумали? В вашем ли возрасте бегать ночами по самарским улицам? Не знаю, что вас вызвало на эту прогулку, и уж вряд ли полная луна тому причиной, а только вам следовало бы знать, что в Самаре, при всем ее благополучии, людей безо всяких занятий просто не счесть. Нигде их так много не встречается, как в этом богоугодном городе. Причем и днем и ночью. А теперь вы и сами убедились в этом - едва вышли ночью на улицу, как тут же получили дулдышкой по лбу. Немедленно ложитесь…
        - Он ляжет, ляжет, - быстро заговорил Владимир. - Ты иди, Аннушка. Надо же, как ты быстро во всем разобралась. Дулдышка… - Он хмыкнул. - Ступай, Аннушка. Гаси лампы и ступай. Тебе вставать рано. Я позабочусь о Николае Афанасьевиче, все будет хорошо.
        Анна Ильинична еще раз окинула меня внимательным взглядом, с сомнением покачала головой, но брата послушала - затушила лампы в прихожей и кухне и ушла к себе. А мы с Владимиром прошествовали в его кабинет.
        Висячая лампа здесь не горела. Тот свет, что я видел с улицы, был сиянием лампы под зеленым стеклянным колпаком, стоявшей на письменном столе. Ее горелка тихонько гудела, напоминая звук где-то далеко летающей мухи.
        Владимир усадил меня на диван, позаботившись, чтобы я устроился как можно удобнее, сам сел напротив за стол.
        - Володя, - сказал я. - Я видел этого соглядатая. На пароходе. На «Суворове». Он был матросом. А потом…
        - Погодите, Николай Афанасьевич! - Владимир поднял руку. - Давайте-ка все по порядку. О каком соглядатае вы говорите? Что за шпион у нас тут обнаружился?
        - Да, действительно… Шпион… - Я смешался. - Простите, Володя. Так вот, я обнаружил нынче соглядатая. Он расположился в доме напротив и, стоя у окна, курил папиросу. Именно огонек-то я поначалу и углядел…
        Далее я по возможности обстоятельно поведал моему молодому другу все недавние перипетии. Он слушал внимательно, и по мере рассказа его лицо становилось все серьезнее.
        - А когда он обратил ко мне свою физиономию, - закончил я, - то узнал я того самого матроса. Того самого, Володя!
        Ульянов кивнул.
        - И еще одно, - добавил я. - Помните, я вам сказал, что в трактир кто-то заглядывал? Ну, тогда, помните? Когда горчишники на нас налетели. Когда вы их поджечь хотели. Помните?
        Владимир снова кивнул.
        - Так вот, - сказал я, изо всех сил сдерживая вновь охватившую меня лихорадку, - мне кажется, что в трактир заглядывал тоже он. Этот самый матрос.
        - Батраковец, - поправил Владимир.
        - Что? А, ну да, конечно… - Неясная мысль мелькнула у меня в голове. Столь неясная, что я никак не мог ухватить ее. - Володя… - Я почувствовал себя словно в падении. - Послушайте, друг мой, а ведь не только нынче и не только в трактире видел я этого душегуба. И не только на пароходе. Видел я его где-то еще, только вот никак не могу припомнить, где. Но точно, что здесь, в Самаре…
        Владимир подался вперед и остро заглянул мне в глаза.
        - Где же? - требовательно спросил он. - Вспоминайте, вспоминайте!
        Я виновато покачал головой.
        - Не могу. Все путается. Но я вспомню, обязательно вспомню. Вот только отдохну… Да уж, никакой он не матрос. Я, когда огонек в окне увидел, сначала подумал - может, это надзор? Ну, негласный надзор, который над вами установлен…
        Владимир усмехнулся.
        - То-то и оно, что негласный! - заметил он. - А это значит - не должен поднадзорный его наблюдать или какое-то жизненное неудобство от него испытывать… - Он подошел к окну, выглянул наружу.
        - Из того дома, говорите? Ну да, там одна квартира во втором этаже пустая, сдается, но жильцов пока не нашлось. Стало быть, они ею и воспользовались.
        - Они? - переспросил я. - Почему вы говорите - они, а не он?
        Владимир вернулся на свое место. Помолчал немного, пристально на меня посмотрел.
        - Потому что цветы, - ответил он. И повторил:
        - Цветы, Николай Афанасьевич. В них все дело.
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
        в которой я впервые не соглашаюсь с мнением моего друга
        Признаюсь, эти слова привели меня в некоторое замешательство. Мне даже показалось, что я ослышался. Но нет - Владимир повторил еще раз: «Потому что цветы».
        И я понял, что ни за какие коврижки медовые не уйду сейчас спать, хоть и показывали стенные часы ни много ни мало - половину третьего ночи, - а только что пережитые похождения исполнили меня свинцовой усталостью.
        В окно было видно, что небо на востоке начало светлеть. Еще часа полтора, и взойдет солнце. Ночь была на исходе, а на лице моего друга я не обнаруживал ни следов сна, ни признаков утомления. Постукивая карандашом по столу, он смотрел на меня с рассеянным выражением лица - правильно было бы сказать, обманчиво рассеянным. Именно так Ульянов обычно выглядел, когда хотел, чтобы я его о чем-то спросил. И я, конечно же, спросил:
        - О каких цветах вы говорите, Володя?
        - О цветах, которые нашли возле тел погибших, - пояснил он. И вдруг резко вскочил с места. - Знаете что, Николай Афанасьевич, посидите здесь пока, или, если хотите, прилягте, а я ненадолго выйду.
        - Куда же вы, Володя? - встрепенулся я. И тут же себя одернул: ну мало ли по какой надобности человеку выйти понадобилось! Что это я, в самом деле?
        - Право же, Николай Афанасьевич, совсем ненадолго…
        Владимир быстро вышел из кабинета. Спустя несколько секунд я услышал, как тихо отворилась, а затем закрылась входная дверь. Неужто мой молодой друг в такой поздний час направился на улицу? Но зачем?…
        Прошло не более четверти часа, как Ульянов вернулся. Он вошел слегка запыхавшийся и тут же направился к своему столу, чтобы занять привычное место. Когда Владимир проходил мимо меня, по-прежнему сидевшего на диване, я учуял резкий запах табака.
        - Володя, вы курите? - изумился я. - Никогда я такого за вами не замечал. Так вы для этого выходили?
        - Нет, Николай Афанасьевич, я не курю, - с нажимом ответил Владимир. - Я маме слово дал - никогда не баловаться табаком.
        Сказал - как отрезал. И я понял одновременно две вещи. Первое - что к любому данному слову, а тем более слову, данному матери, мой молодой друг относится более чем серьезно; впрочем, я это чувствовал и раньше. И второе - к теме табака лучше не возвращаться.
        Только спустя несколько секунд Владимир сам к ней и вернулся.
        - Я не курить ходил, Николай Афанасьевич, - сказал он, - а в тот дом напротив, в пустующую квартиру. Любопытно, что и калитка, и входная дверь, и дверь в те апартаменты - все оказались открытыми. Видно, соглядатай ваш их отпер - а может быть, взломал. Мне было интересно, не оставил ли он там каких-нибудь следов. Помните, вы упомянули, что шпион этот курил папиросу?
        - Нет, Володя, шпионом его вы назвали. Я же употребил слово соглядатай. И я действительно сказал, что он курил папиросу.
        - Не папиросу, а самокрутку, - уточнил Ульянов. - И табачился он там каким-то очень уж ядреным самосадом. Вы этого шпиона, видно, сильно встревожили, раз он, выбегая из квартиры, обронил свой кисет и не заметил пропажи. Кисет я обнаружил на полу. Сунул туда пальцы в надежде что-нибудь найти, но ничего, кроме табака, не обнаружил. Вот вам и запах…
        Помолчав немного, я напомнил Владимиру:
        - Прежде чем вы отлучились, мы говорили о цветах.
        - Да, цветы! - воскликнул он. - Именно! Как раз над их загадкой я и ломал себе голову перед сном.
        - Разве это загадка? - Я решил слегка подыграть Владимиру и изобразил простодушие - или мне показалось, что я его изобразил. В любом случае, театральности я добавил совсем чуть-чуть. Многие вещи я не понимал вовсе, и непонимание это было вполне чистосердечным. Может быть, даже наивным. - Цветы возле тел могли появиться по самым разным причинам. Скорее всего, случайность или совпадение. Вот страничка с опечатками - действительно загадка. Мало того что книга с особенностями… Помните, приказчик Петя так и сказал - мол, есть там особенности? Наверное, он как раз нумерацию страниц имел в виду, не иначе. Но, помимо этого, почему-то некоторые строки в списке опечаток отчеркнуты карандашом, и еще галочки поставлены. Что-то же это означает, верно?
        - Может быть, означает, а может быть, и нет, - задумчиво, но вместе с тем едва ли не равнодушно произнес Владимир. - Мы к этой книге еще вернемся, только чуть погодя.
        - Или вот, - продолжил я, - этот самый соглядатай. Что ему надобно? Какая связь между тем убийством на пароходе и - нами? Вернее, мною, ведь вас там не было. Зачем-то ему хочется знать, куда я хожу да что делаю, верно? Ежели б не то, как именно умер Ивлев, я бы счел, что мой сегодняшний супротивник, - я потрогал желвак на лбу, - никак с прочими делами не связан. Но - аффекцио кордис! У Ивлева, у Сахарова, у Неустроева… А вы говорите - цветы, загадка цветов. Почему же из того, что рядом с телами обнаружены были веточки сирени, вы решили, будто убийца - не один, будто злоумышленников было несколько? И, кстати, у тела Ивлева, по-моему, ничего не нашли, - добавил я.
        На последнее замечание Владимир лишь пожал плечами. И упрямо продолжил:
        - Насчет супротивника вашего вы все правильно подметили. Но цветы меня все равно озадачивают. Они ведь явно что-то означают. Во всех случаях, как вы сами только что подчеркнули, сирень. Призадумайтесь, Николай Афанасьевич, если отбросить мысль о совпадении или случайности, что за этим может скрываться? Ведь мы с вами уже хорошо поняли, что никаких совпадений тут нет. И случайностей тоже.
        - Ах, Володя! - Я тяжело вздохнул и покачал головою. - Вот уж сколько часов пытаюсь я понять, что все это означает!.. Конечно же, делинквент наш… Я по-прежнему говорю о нем в единственном числе, потому что ваше давешнее «они» для меня пока непостижимо… Так вот, делинквент наш делает все словно бы по уставу… - Тут я запнулся, ибо само слово это «устав» и то, что убийца действовал словно бы «по уставу», то есть собственное мое предположение, высказанное вслух, испугали меня по-настоящему. - Боже мой, - пробормотал я. - Боже мой, Володя, да неужели же…
        Владимир нахмурился.
        - Что - неужели? Что? - спросил он требовательно. - Говорите же, Николай Афанасьевич, что такое страшное пришло вам в голову? Вы побледнели даже! - Он привстал со своего места и с особенным вниманием всмотрелся в мое лицо.
        - Послушайте, Володя, - сказал я хриплым от волнения голосом, - он действует так, словно обязан вершить свои дела определенным манером, а не иначе. Как я уже сказал - по уставу. Непременно близ книжного магазина - или даже на складе книжного магазина. И - цветы! Вы же сами сказали - цветы!
        - Цветы, - повторил Владимир. - Так что, по-вашему, цветы?
        Я подумал немного.
        - Ветка сирени, - произнес я, размышляя вслух. - На месте убийства непременно остается ветка сирени. Так ведь это же знак! Вы ведь нечто подобное имели в виду, Володя? Говоря о цветах, вы как раз и обратили внимание на то, что это знак. Символ… - Последнее слово я уже прошептал. - Верно?
        Владимир вновь откинулся на спинку стула. Руки он заложил за голову. Лицо его разгладилось и даже обрело привычное слегка насмешливое выражение.
        - Что ж вы замолчали? - спросил он, глядя в потолок. - Вы ведь уже и сами как будто бы догадались, что именно я подразумевал. Так уж договаривайте, Николай Афанасьевич, договаривайте!
        - Извольте, договорю, - твердо произнес я. - Коли все убийства совершены были словно бы по уставу, по некоему предписанию, которое строгонастрого указывает, что убийца должен действовать так, а не иначе, стало быть… - Мой голос пресекся, но я все же выправился и закончил с прежней твердостью: - Стало быть, мы имеем дело с преступным тайным обществом! Потому и сказали вы - «они», а не «он».
        Сказал - и сразу на душе стало легче. Все же появилась какая-то определенность. Среди смутных и путаных арабесок я разглядел хоть одну четкую линию.
        - Володя, в Самаре действует законопреступное тайное общество! - повторил я со всей уверенностью, на которую был способен. - И наш долг - убедить в этом власти. Не только ради спасения моей дочери, но и для того, чтобы оградить общество от этого зла.
        - Те-те-те! - сказал Ульянов насмешливо, скосив на меня узкие свои глаза. - Эк вы сразу подхватились, дорогой господин Ильин! Общество оградить… хм… да. И как вы себе это представляете? Ах, понимаю. Убедить власти. Ну-ну. Так и вижу - мы приходим в судебное присутствие, к следователю Ивану Ивановичу Марченко, и объявляем ему, что в Самаре действует законопреступное тайное общество! И что же мы выкладываем перед ним в качестве доказательств существования оного?
        - Но вы же сами… - обескуражено произнес я.
        - Да, - ответствовал Владимир весьма серьезно. - Да, Николай Афанасьевич, тысячу раз - да! Я тоже полагаю, что нам противостоит не один преступник, а несколько. Но мне не хотелось бы прямо сейчас, исполнившись feu sacr?[38 - Feu sacr? (фр.) - святой огонь.] во всем теле, бежать к представителям властей и предъявлять им то, чем мы сегодня располагаем. А располагаем мы с вами, многоуважаемый Николай Афанасьевич, все больше собственными умозаключениями. Я-то полагаю, что они верны, но убедим ли мы в том власти? Ну вот хоть того же упоминавшегося мною следователя Марченко?
        Я молчал. Разумеется, Владимир был прав. Он вздохнул, наклонился вперед, утвердил локти на столешнице.
        - Прежде чем идти в суд, нам надобно самим выяснить все, что только возможно, об этих… об этом обществе, - сказал Ульянов. - Каковы цели его участников? Кто они? Для чего совершают убийства, да еще столь странным образом, что ни общество, ни медицина, ни полиция не усматривают в них убийств?
        - Что же тут странного? - удивился я. - Уж ясно, кажется: любой преступник стремится обставить дело так, словно никакого преступного деяния не было! Именно подобным образом эти бандиты и поступают - за исключением разве того злосчастного случая, в котором обвинили Аленушку…
        - Так ведь тут главная непонятность и есть! - воскликнул Владимир. - Вот она, истинная загадка! Ведь тайные общества, ежели они убийствами занимаются, для чего это делают? Для того чтобы запугать общество! Не яд в чай подливают, а кинжал в грудь вонзают! Стреляют в упор у всех на виду! Бомбы взрывают! Вот возьмите, к примеру, германское общество «Фема». Оно ведь свои страшные деяния обставляло таким декорумом, что вся округа в страхе тряслась!
        Я задумался. В словах Ульянова был резон.
        - Вот мы с вами и постараемся понять - что же это за общество такое? - сказал он. - Что за цели оно себе наметило?
        - Что за цели, я не знаю, - признался я, - да и как определить? Но только, Володя, ежели все происходящее, все эти страсти - дело рук таинственных заговорщиков, многое становится понятным. И то, что все погибшие - люди вполне молодые…
        - Даже Ивлев? - прищурившись, спросил Владимир. - Вы ведь сказали, что он как будто бы ваш ровесник.
        - А что Ивлев? - возразил я. - Его-то как раз могли убить по той причине, что он, будучи представителем властей, узнал о заговорщиках… Да, вы говорили о целях. Но цели-то могут быть любые! И очень даже всеразличные! Нынче одна, а завтра другая. Вот, вспомните! - Я обрадовался тому, что в своих наблюдениях нашел поддержку собственным словам. - Вспомните того Григория Витренко, с которым мы имели сомнительную честь познакомиться.
        - Помню прекрасно. И что же?
        - Разве вы не обратили внимание на то, с каким нажимом он то и дело говорит не «я», а «мы»? Разве не означает сие… Нет, я конечно, понимаю, что этого мало, но, Володя, обратите внимание: ведь этот Витренко с какими-то своими товарищами и Чернышевского брался освобождать! - Ульянов сделал некий нетерпеливый жест, и я поспешил поправиться: - Не приписывайте мне лишнего, Володя, я с большим уважением отношусь к покойному Николаю Гавриловичу, но ведь эти-то… они, выходит, против власти злоумышляли! И вот еще, - заторопился я, видя, что губы моего собеседника искривила усмешка, - вы, кажется, смеетесь, а ведь и с цветами у Григория что-то такое… сомнительное. Похоже, знаки-цветы ему не чужды, как по-вашему?
        При этих словах усмешка сразу пропала. Владимир нахмурился.
        - Да, интересно. Вы имеете в виду цветок на портрете?
        - Конечно! - ответил я.
        Ульянов еще больше нахмурился.
        - Верно-верно, странное указание. Только не похож наш Григорий на заговорщика… - произнес он раздумчиво. - С одной стороны, ну какое тайное общество из эдаких фалалеев[39 - То же, что фаля: простак, простофиля, разиня; пошляк, самодовольный невежа; повеса.] и идеалистов? А с другой - цветок, да. И еще кое-какие мелочи… - Ульянов замолчал.
        - Какие мелочи, Володя, о чем вы? - спросил я с интересом.
        - Мелочи? Да так, есть кое-что, - ответил он словно бы нехотя. - Я, видите ли, намереваюсь нанести этому господину еще один визит. Вот тогда я вам о мелочах и расскажу. А пока… Пока я еще сам в них не разобрался, не хочу, чтобы ваши мысли двигались в неверном направлении.
        Я был, конечно же, разочарован этими словами и тем не менее счел аргументы Владимира достаточными.
        - Бог с ними, с мелочами, - промолвил я, - но ведь сколько уж раз писали в газетах о склонности части нынешней молодежи к такого рода организациям! И напрасно вы называете господ, подобных этому Григорию, фалалеями и идеалистами. Конечно, идеалисты, но разве это мешает им соединиться в тайное общество? Идеалисты… Поди ж ты! Опять же Зунделевич этот…
        Владимир покачал головой.
        - Те, о ком вы говорите, употребляя выражение «часть нынешней молодежи», а по мне, так это молодые люди, более всего озабоченные будущим России, - разве станут они пятнать себя и свое дело убийствами? Разве те, кто мечтал организовать побег Николаю Чернышевскому, - я, правда, не могу поверить, что наш Григорий к этому причастен, - разве организаторы этого несостоявшегося побега не показывали тем самым свою самоотверженность? Подумайте, Николай Афанасьевич, ради несправедливо осужденного они готовы были на…
        - На преступление! - быстро вставил я, воспользовавшись тем, что говорил Владимир медленно, с расстановкою. - Да-да, на преступление! Ведь и стражников могли пригнести, и перед нападением на жандарма, уж поверьте мне, не остановились бы - ради свободы для своего кумира! Еще раз повторяю: я преклоняюсь перед умом господина Чернышевского, искренне сожалею о его кончине. Открою вам затаенное: мне порою хотелось с ним побеседовать. Вот так вот, запросто, за чаем, да! Но ведь среди нетерпеливых сердцем молодых его поклонников были и есть такие, для которых жизнь человеческая - ничто. По сравнению с идеалами.
        Владимир молчал, глядя в сторону и мерно постукивая пальцами по крышке стола.
        - Я ведь их не осуждаю, - продолжил я тоном ниже. - То есть, не в том смысле, что готов простить им убийство. Я к тому, что понятна мне эта черта - небрежение человеческой жизнью. Это от молодости. Знаете, молодые солдаты-новобранцы, когда попадают на поле боя, часто палят, не думая, в белый свет как в копеечку, в людей - тоже как в копеечку. От страха, а главное - от азарта! Но старый солдат - он стреляет только тогда, когда единственно необходимо. Вот и в штатской жизни то же. Молодежь ставит идеалы выше жизни человеческой. А мы, старики, знаете ли, наоборот. Так-то… - Я протяжно вздохнул, чувствуя, как горячая и вовсе не обыкновенная для меня речь забрала немалые силы. - По молодости многие к жизни и смерти легко относятся. И дело свое они выше бытия ставят. И своего бытия, и чужого!
        - Да с чего вы это взяли? - Теперь уже и Владимир повысил голос, так что я даже начал опасаться - не разбудим ли мы Анну Ильиничну своим горячим спором. Мой молодой друг, видимо, подумал то же самое, потому что оглянулся на дверь и продолжил совсем тихо: - Ей-богу, Николай Афанасьевич, вы разве хоть с кем-нибудь из этих молодых людей знакомы? Хоть о каком-то их обществе знаете? Слыхали?
        - А вот слыхал! - тоже тихо, но вместе с тем запальчиво ответил я. - Слыхал, Володя, слыхал! Выто молоды, вы знать не знаете, видать, а я помню. Помню такую организацию, которую, ежели не ошибаюсь, называли «Народная расправа»! Ишь! Расправа! Слово то какое душевредное…
        - Это вы о нечаевцах говорите? - Ульянов прищурился. - Помнить я их, конечно, не помню - это ведь в семидесятом году случилось, а я в том году только родился. Но читать читал, как же.
        - О них самых, о нечаевцах! Я-то хорошо помню, какие страсти они творили тогда! Как расправилась эта самая расправа - народная, поди ж ты! - со своим же собственным товарищем-студентом, Иваном Ивановым! Я тогда внимательным образом следил за всем, что писали газеты. И помню, как один из убийц, Петр Успенский - даже имя его запомнил, да! - как этот самый Успенский объяснял судьям, что он, дескать, потому в смертоубийстве участвовал, что считал справедливым лишить жизни одного человека, ежели это послужит спасению двадцати. Вот ведь как! Ну? Что скажете на это?
        - А то и скажу! - Владимир тоже повысил немного голос. - То и скажу, что всякое бывает! Иной раз это замечание и справедливо. Уверяю вас, Николай Афанасьевич, в определенных условиях вы и сами с этим согласитесь!
        - Бог с вами! - воскликнул я. - Чтоб я… чтоб как Нечаев… чтобы как… - Тут я замолчал, вовремя сообразив, что продолжать этот разговор будет значительно неуместно - я едва не заговорил о «Народной воле», организации цареубийц. А там бурное течение спора вынесло бы меня и на трагедию семьи Ульяновых.
        Владимир тоже это понял. Он порывисто поднялся с места и подошел к окну.
        - Знаю, о чем хотите вы сказать, - заговорил он, не оборачиваясь. - Как бы это выразить… В отличие от вас, Николай Афанасьевич, я не считаю все общества, деятельность которых укрыта от посторонних глаз, вредными и опасными. Нет-нет, зачастую их считают опасными власти предержащие, вот от нихто, от предержащих, и укрываются. Ну да, впрочем, спор наш имеет теоретический характер. - Владимир отвернулся от окна и присел на подоконник. - Даже если предположить, что мы с вами столкнулись с тайной организацией, - с чего вы взяли, что она имеет политические цели и намерения?
        - А какие же еще? - искренне удивился я. - Ведь не в горелки, чай, они играют! Карбонарии, вроде народных расправников.
        - Ну уж коли вы снова заговорили о нечаевцах, так вспомните: они ведь убили всего лишь одного человека, из своей же группы, и убили, не маскируя этого убийства болезнью. А пошли на кровавое дело по той причине, что сочли этого человека провокатором, предателем.
        - И что же? - упрямо повторил я. - Все равно. Сами же говорили: цветы, тайные знаки. Именно что тайные знаки! Язык, так сказать, заговорщиков! Их тайнопись! - Тут я вспомнил про листок с опечатками, вырезанный из книги «Цари биржи», и мне стало совсем худо. - Господи… - сказал я севшим голосом. - Господи, Володя, а ну как заманили Аленушку в тайное общество? А ну как послание, вами обнаруженное, вовсе не нам адресовано? Вдруг адресовано оно заговорщикам - мол, помогите, дескать, попала в беду? Ведь, может быть, мы потому и не понимаем смысла этого послания, что применен здесь тот особый язык, который это тайное общество использует для своих дел?
        После этого рассуждения, лишь сейчас пришедшего мне в голову, почувствовал я самую настоящую физическую дурноту. Мои члены вновь охватила препаскуднейшая мелкая дрожь, словно бы во всем организме началось некое холодное кипение. Страх это был? Нервное напряжение? Лихорадка чувств? Скорее, и то, и другое, и третье, а вдобавок - сильнейшее удивление. Никак, ну никак я не мог вообразить в своей довольно уже долгой жизни, что на пятьдесят пятом году мне придется иметь дело с тайной организацией, в которую, возможно, заманили мою дочь… Мелкая дрожь в членах прекратилась, чтобы тут же смениться другой - крупной. Меня начал бить озноб.
        - Что же нам делать, Володя? - спросил я растерянно, изо всех сил стараясь, чтобы моя речь не выдала предательское стаккато зубов. - Ведь ежели это так…
        - Нет! - воскликнул мой молодой друг. Он спрыгнул с подоконника и порывисто шагнул ко мне. - Нет, Николай Афанасьевич. Я скорее поверю в то, что Елена Николаевна укрылась в монастыре, нежели в то, что… - Владимир задумался, потом лицо его просветлело. - Да вот и первая ваша ошибка! Послание адресовано нам, а не каким-то там заговорщикам.
        - Почему вы так решили? - жадно спросил я. - Откуда у вас эта уверенность?
        - Кто же будет в собственном доме оставлять такие послания? - усмехнулся Владимир. - Как бы заговорщики получили его? Пришли бы к господину Пересветову и спросили: а не оставляла ли ваша пропавшая супруга каких-нибудь тайных депеш? Нет, Николай Афанасьевич. - Ульянов вновь сел на стул. - Больно уж вы увлеклись идеей тайного общества. Да и я хорош: слушал, разинув рот… - Тут он посерьезнел. - Нет, разумеется, мы не будем отвергать возможность того, что здесь действует тайная организация. Веточка сирени… Явная соответственность особенностей убитых…
        Он замолчал.
        Не могу сказать, что я был удовлетворен этим разговором. С одной стороны, Владимир сам натолкнул меня на мысль о том, что в Самаре действует тайная организация. А затем постарался всячески опровергнуть крепнущее мое убеждение относительно последнего. Словно политические заговорщики побрезгуют ударами в сердце наказать тех, кого сочтут изменниками или же врагами из правительственного стана. Нет, я был полон решимости направить наши разыскания именно в эту сторону. И самому себе я твердо сказал: с Владимиром ли, без Владимира, но только я непременно постараюсь выяснить, чего хотели таинственные «мы», столь многозначительно упоминавшиеся Григорием Витренко.
        Молчание затянулось. И тут мне вспомнилось нечто такое, что я испугался еще пуще, и затрясло меня еще сильнее, ибо родился во мне, всплыл в моем возбужденном сознании ответ на ироническое замечание Владимира.
        - А что же, - сказал я дрогнувшим голосом, - и приходили, и спрашивали про депешу-то… Володя, помните, я вам сказал, что видел этого соглядатая-убийцу не только в трактире и не только на корабле?
        Ульянов энергично кивнул.
        - Ну вот, память-то и открылась. Видел я его еще в день своего приезда. Когда мы направлялись в дом, где жила… живет моя дочь, он вышел из тех же ворот. Что скажете?
        Владимир озадаченно посмотрел на меня.
        - Вы уверены?
        - Еще как уверен! - вскричал я.
        - Да-а-а, - протянул он. - Любопытно, любопытно… Но все же, - Ульянов неожиданно улыбнулся, - давайте по-прежнему исходить из того, что Елена Николаевна невиновна. И повторяю вам, Николай Афанасьевич: преступников пусть ищет полиция. Мы же с вами должны искать вашу дочь.
        С этим я, конечно же, был согласен. Настолько согласен, что готов был все прочие разыскания отложить хоть до успенья, хоть до заговенья. Но как? Как же нам найти мою Аленушку?
        Я покачал головою и печально сказал:
        - Ах, Володя, я, право, даже не представляю, ума не приложу - что для этого нужно делать.
        - Думать! - мгновенно ответил он. - Помните первое правило Ульянова? Думать, думать и еще раз думать! Связывать ниточки, расплетать их и снова связывать. Что-то мне подсказывает… - Владимир замолчал. Светлые брови его сошлись на переносице, а лицо обрело совсем уж хмурое выражение.
        Он громко хлопнул по столу и воскликнул с досадою:
        - Эх, ну что ж я за дурак такой?! Ну вот скажите мне, Николай Афанасьевич!
        - Полно, Володя, что это с вами опять? - потерялся я.
        - Не спорьте, не спорьте, - раздраженно заговорил он. - Какую же еще характеристику мне себе дать? В магазине назвал себя дураком и сейчас называю. Дурак и есть! Сами посудите. - Он вскочил с места, сделал несколько шагов по комнате и остановился подле меня. - Весь прошедший вечер мы пытались разрешить загадку списка опечаток. Ну, больше старались вы, но и я тоже. Так?
        - Так. - Я кивнул, опять удивляясь перемене курса разговора и не понимая, к чему клонит Владимир.
        - Весь прошедший вечер мы искали в этом списке тайнопись. Так?
        - Так, - повторил я.
        - То-то и оно, что так! Да откуда же там возьмется тайнопись?! - Владимир всплеснул руками. - При всех неправильных нумерациях, отчеркиваниях и галочках. Ну какая тайнопись могла быть использована Еленой Николаевной? Где она научилась писать шифрами?
        - Что же в таком случае означает этот лист, столь тщательно запрятанный в портрете Чернышевского? - спросил я растерянно.
        Владимир вздохнул, перебрал несколько бумаг и вдруг ошеломленно осмотрел стол. Даже потряс головой. Видно, он что-то хотел найти среди своих записей, да так и не нашел.
        - Это, конечно, послание, - пробормотал Ульянов. - Только не секретная записка, а… Думаю, это послание мне. То есть, вам - и мне с вами вместе.
        - Но разве не об этом вы только что толковали? И не об этом ли я вам когда-то уже говорил? - удивился я.
        - Разумно ли предположить, что Елена Николаевна рассчитывала только на помощь с вашей стороны? - спросил Владимир, не отвечая на мои вопросы.
        - Боюсь, что да. - Я не смог удержаться от тяжелого вздоха, тяжелого и прерывистого - лихорадка все еще продолжала меня бить.
        - Именно. Она могла думать, что ее муж только вам позволит осмотреть комнату. - Владимир откинулся на спинку стула и долгим взглядом посмотрел на меня. - Разумно было бы с ее стороны предположить, что вы обратитесь за помощью ко мне? Полагаю, да. Так вот: эта страница и была ее посланием. И, скорее всего, посланием ко мне. Но даже если предположить, что Елена Николаевна каким-то образом освоила некую систему тайнописи, разве стала бы она пользоваться ею, если адресат - я ли, вы ли, неважно - ею не владеет? Чтобы вести переписку по-китайски, корреспонденту мало знать китайский язык. Надобно, чтобы и адресат понимал иероглифы, верно?
        Его слова были справедливы. Но что же в таком случае означала вырезанная из книги страница?
        - Мне почему-то кажется, - сказал Владимир, - что все эти нумерации, птички, пометки не имеют ровным счетом никакого значения. Попытаемся представить себе состояние Елены Николаевны в тот момент. Она поняла, что ее обвиняют в ужасном преступлении, и принимает решение скрыться. Причем она должна сделать это как можно быстрее. Времени у нее совсем немного. Уж, во всяком случае, времени явно не хватает для того, чтобы придумать целую систему условных знаков, да еще понятных мне или вам. Тем не менее Елена Николаевна аккуратно вырезает из книги страницу, складывает ее и засовывает за рамку портрета Николая Гавриловича Чернышевского, писателя, чья книга в ее представлении связана и с вами, и со мною. Со мною - потому что от меня она ее получила. С вами - потому что, как я хорошо помню, именно из-за этого романа между вами впервые случилась серьезная размолвка. Далее. Даже если бы вы нашли эту страницу, придя в квартиру Пересветовых без меня, место, где вы ее, смею надеяться, обнаружили бы, - портрет! - напомнило бы вам обо мне. Так? Так. Во всяком случае, Елена Николаевна могла на это надеяться.
        Владимир замолчал. Встал из-за стола. Походил по комнате.
        - Теперь же попытаемся ответить на вопрос: что этой запиской она хотела сказать мне? - сказал он после долгой паузы. - Что-то такое, что я должен был бы понять сразу - а я не понял, потому и дурак! - никто же другой этого понять не в состоянии… - Владимир вытащил из-под бумаг на столе «Царей биржи» - книгу, ставшую для нас уже едва ли не скрижалью. - Что-то такое… такое…
        - Что же? - нетерпеливо спросил я.
        - Я купил этот роман в книжной лавке Ильина, - медленно произнес Ульянов. - Весной. Получил его из рук Елены Николаевны. И я полагаю, что ваша дочь, продавшая мне книгу, этой самой страничкой пытается напомнить о чем-то, что произошло в момент свершения сего действия… А может, и о самом моменте… О чем-то, что может пролить свет на то, куда отправилась Елена Николаевна, пустившись в бегство… Момент… Момент… Когда же это было? Точно помню, что в марте, в середине месяца. Уж не пятнадцатого ли, на Александров день?
        Может, и пятнадцатого. Александров день… Александров день… Нет, что-то не складывается…
        Владимир положил книгу на стол и повернулся ко мне.
        - Вот так, Николай Афанасьевич. Если мне удастся вспомнить, что же произошло в тот день в момент покупки этой книги, мы найдем вашу дочь.
        Я посмотрел в окно. Ночь кончилась. Вставало солнце.
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
        в которой я получаю хорошую взбучку
        Утро четверга началось с визита неожиданного посетителя… Нет, сказать так было бы неверно. Утро продолжилось этим визитом, а началось оно, как и полагается, рассветом, который мы с Владимиром встретили, заканчивая разговор в его кабинете. Я вернулся в свою комнату и забылся коротким сном. В восемь часов я уже был на ногах, Владимир тоже - я так и не понял, ложился ли он спать вовсе, - и после необходимого туалета я присоединился к Ульяновым за завтраком.
        Мы как раз заканчивали его, когда в дверь позвонили. Через мгновенье мы услыхали, как в прихожей звякнул засов, затем мужской голос что-то пробубнил. Мы с Владимиром переглянулись и посмотрели на Анну Ильиничну. Та пожала плечами.
        Дверь отворилась. Прислуга - молодая татарка Рауза, приходившая через день для поддержания в квартире порядка, - заглянула в гостиную и сообщила:
        - Господин Ильин спрашиват!
        Я вышел в прихожую. Спрашивал меня курьер окружного суда - немолодой человек с выправкой отставного унтер-офицера, каковым он, скорее всего, и был. По-военному приложившись рукой к козырьку форменной суконной фуражки, нарочный сказал - голосом хриплым и словно бы простуженным, несмотря на летнюю пору:
        - Его высокоблагородие господин судебный следователь Марченко изволили передать, что ждут вас нынче у себя. Непременно. Вот, извольте расписаться. - Он протянул мне конторскую книгу и карандаш. Поставив подпись напротив фамилии, я поинтересовался: когда именно господин Марченко ждет меня? - и получил ответ, что желательно «о десятом часе».
        Курьер спрятал книгу в сумку, снова приложился рукой к козырьку и отбыл.
        - Боже мой, Володя, что может означать сей вызов? - взволнованно спросил я Ульянова, вышедшего в прихожую следом за мной.
        - Не знаю, что и подумать, - ответил он. - Но посетить следователя, конечно, стоит. Чем черт не шутит… вдруг наша полиция на что-то способна! - Владимир коротко рассмеялся. - Или же его высокоблагородие каким-то чудом узнал о сути нашего ночного разговора! - добавил он, посерьезнев.
        - А вы чем собираетесь нынче заняться? - спросил я.
        Владимир провел рукой по лицу, словно бы сгоняя усталость, - пожалуй, он и впрямь не ложился сегодня спать.
        - Эх, Николай Афанасьевич, дел-то у меня хватает. Во всяком случае, ближайшее время я буду дома - дождусь вашего возвращения. Весьма интересно, чем вас порадует господин судебный следователь. Ну а потом имею намерение посетить Андрея Николаевича Хардина. У него наверняка есть до меня поручения, да и посоветоваться с ним о нашем деле вовсе не помешает.
        Господин Марченко встретил меня на сей раз гораздо с большею холодностью, нежели чем в первое мое посещение окружного суда. И сразу пояснил эту холодность. Едва поздоровавшись и пригласив меня сесть - кстати сказать, секретаря в его кабинете этим утром почему-то не было, - судебный следователь принялся немедленно мне выговаривать.
        - Что же это вы, господин Ильин, решили самостоятельное расследование провести? Нехорошо, милостивый государь. Не доверяете властям - и ладно, воля ваша, но только подменять собою суд и полицию - это никуда не годится.
        - А что прикажете делать, господин судебный следователь, коли суд и полиция, заместо разыскания истинного преступника, озаботилась только поисками невинной молодой женщины для арестования последней? - возмутился я. - Что мне остается? Сидеть сложа руки и ждать, когда единственную мою дочь отправят в тюрьму с лишением прав по каким-то фантастическим измышлениям? Воля ваша, господин судебный следователь, а только я себе такого позволить никак не могу!
        - Эк вы… - недобро и совсем уж холодно усмехнулся господин Марченко. Его лысина, едва прикрытая редкими волосками, чуть заблестела - то ли пот проступил, то ли иней - от холодности-то. - Стало быть, вы считаете неопровержимые улики, добытые следствием, фантастическими измышлениями? А госпожу Пересветову, обличенную в преступлении, считаете невиновной? Ну-ну. И что же вы успели за эти дни выяснить, разгуливая и разъезжая по городу со своим молодым другом? Между нами говоря… - Судебный следователь перегнулся через стол - насколько позволял объемистый живот - и сказал обманчиво-доверительным тоном: - Послушайте добрый совет - не особенно с ним разгуливайте. Все-таки господин Ульянов под надзором полиции. И его сестра, между прочим, тоже. Думаю, вы это знаете, не можете не знать. Поверьте: ничего путного у вас не получится, только репутацию свою порядком испортите. А если что-то знаете или, может, о чем-либо догадываетесь, так лучше поделитесь со мной! Неужели вы всерьез думаете, что мне ничего другого не надобно, кроме как отправить за решетку молодую даму хороших кровей? Да полно! Что я, чудовище
какое? - Марченко возмущенно фыркнул.
        Я готов был взорваться, но сдержался и вместо того запальчиво сказал:
        - Не знаю, хотите вы того или нет, но уж точно ничего не делаете, чтобы найти подлинного убийцу!
        Иван Иванович Марченко сцепил короткие руки на округлом животе и деловым тоном спросил, словно бы ведя беседу с таким же специалистом, как и он сам:
        - Ну хорошо. Мы, как вы говорите, ничего не делаем. А вы? Вам удалось что-нибудь узнать или установить? Вы по городу с револьвером ходите, размахиваете им, людей пугаете, рабочие на паровой мельнице Башкирова после вашего визита туда едва ли бунт не подняли - и каковы результаты?
        Я изрядно смутился - надо ведь, судебному следователю-то, оказывается, все известно! - однако сумел все же сконтровать.
        - А вот представьте, есть результаты! - воскликнул я. - Во всяком случае, в отличие от вас, Иван Иванович, я совершенно уверен, что несчастного Юрия Валуцкого убил тот же самый преступник, что убил Всеволода Сахарова и Василия Неустроева!
        В глазах следователя появилось удивление.
        - Как вы сказали? - переспросил он недоуменно. - Сахаров? Неустроев? Кто это такие?
        - Вот! - торжествующе сказал я. - Видите?! Вы даже не знаете, кто они! А эти молодые люди между тем были убиты неведомым злоумышленником точно так же, как был заколот Юрий Валуцкий!
        - Вот оно что-о… - протянул Марченко. - И когда же это случилось?
        - Во всяком случае, Василия Неустроева похоронили вчера!
        - Да что вы говорите! - Судебный следователь всплеснул руками, потянулся к колокольчику, стоявшему на краю стола, коротко и раздражительно позвонил. Явившемуся на вызов чиновнику он сказал: - Попрошу принести мне сводку по происшествиям в городе за последнюю неделю. Немедленно!
        Чиновник вышел, а через несколько минут вернулся с бумагами. Марченко просмотрел листы, исписанные убористым почерком, после чего удивленно взглянул на меня.
        - Что-то вы путаете, Николай Афанасьевич. Никакого убийства, - он подчеркнул интонацией последнее слово, - никакого убийства Василия Неустроева не было.
        - Это по-вашему не было! - возразил я. - Однако и Всеволод Сахаров, и Василий Неустроев были именно убиты - ударом в сердце. Так убиты, что врачи и не поняли!
        Следователь прищурился. Его и без того маленькие глазки почти исчезли под веками. Чувствовалось, что он едва сдерживает смех.
        - Ясное дело. Врачи не поняли. А вы, стало быть, поняли. Поздравляю! - шутовски провозгласил Марченко. - Вы, значит, считаете, что некий злоумышленник вот таким вот гоголем ходит по Самаре, убивает направо и налево разных людишек, а никто ничего не понимает? Ну и ну. Я-то полагал, что это у гимназистов иной раз фантазии, так сказать, через край переливаются. А вот теперь вижу, что и человек вполне солидный может упиваться фантасмагорическими видениями.
        - Это не фантасмагория, сударь! - ответствовал я со всем убеждением. - Это, господин судебный следователь, истина, которую вы упорно отказываетесь видеть!
        И далее, уже не сдерживаясь, я выложил Марченко все - и про ветки сирени, и про тайное общество. Воздержался только от упоминания о найденном нами листочке из книги Василия НемировичаДанченко.
        Когда я закончил свой монолог, следователь долго молчал, глядя в угол кабинета.
        - Вы вот что, господин Ильин, - сказал он наконец. - Вы, знаете ли, поезжайте в Кокушкино. Вы ведь там живете, верно? Вот и живите. Коли нам станет что известно, мы вас немедленно известим. И, право слово, вместо всех этих фантазий - о тайных обществах, об убивцах, закалывающих людей и разбрасывающих веточки сиреневые, - вы лучше еще раз подумайте, где может скрываться ваша дочь. Чтобы мы поскорее могли найти госпожу Пересветову и от нее лично узнать, почему она вдруг бежала, как если бы до смерти струсила судебного расследования. А пугать мирных обывателей и мнить себя великим расследователем - это вы бросьте. Вы, милостивый государь, вообще-то что про убийства в наших краях слыхали? Это ведь Самара, а не какие-то, прости Господи, джунгли африканские. Да у нас за весь прошлый год ни одного убийства не случилось! Кражи - да, кражи у нас происходят постоянно, и, что греха таить, в больших количествах. Нерадения на службе, законом тоже наказуемые, частенько под суд попадают. Увечья и побои бывают. Поджоги случаются, нарушения питейного устава, присвоения званий и титулов, даже разрытие могил и
ограбление мертвых… Но убийства!.. Вот уж поистине… - Что Марченко хотел сказать этим «поистине», осталось для меня неизвестным. Кряхтя и отдуваясь, он поднялся из кресла, выпрямился и металлическим голосом сказал, согнав с лица остатки насмешки: - Не смею более вас задерживать. Всего хорошего, господин Ильин.
        Так и ушел я из окружного суда в сильнейшем смятении и разочаровании, испытывая горькое чувство бессилья от того, что не удалось мне ни в чем убедить следователя Марченко. Да и сам я ощущал какие-то странные изъяны в своих суждениях. Вот ведь почему-то, говоря с Ульяновым, видел я и прочные взаимосвязи явлений, и строгую логику наших догадок, а лишь только попытался выстроить доказательства перед человеком посторонним, да еще к тому же предубежденным, - и вся стройная логика рассыпалась, словно карточный домик.
        Возвращаясь на извозчике домой - поразительное дело, квартиру Ульяновых я уже стал называть домом! - я слово за словом перебирал в памяти разговор с господином Марченко. Точнее сказать, пытался перебирать. Вместо того чтобы восстановить беседу в ее последовательности, разум мой, или та его часть, которая отвечает за воспоминания, подбрасывал лишь отдельные фразы, произнесенные судебным следователем, и они назойливо звучали в моей голове, я же, другой частью разума, горячо и страстно отвечал на них - но мысленно, конечно же, мысленно. В кабинете господина Марченко я почему-то не смог найти нужные слова.
        «… Вы считаете неопровержимые улики, добытые следствием, фантастическими измышлениями?» - «А вы, господин судебный следователь, неужели вы считаете латунную дамскую булавку, которой и таракана проколоть не получится, неопровержимой уликой?!»
        «… Что же вы успели за эти дни выяснить, разгуливая и разъезжая по городу?…» - «Да, господин следователь, я разгуливал и разъезжал по городу, я, быть может, по родному Кокушкину столько не шествовал и не катался, сколько нагулял и наездил в Самаре за эти три дня, но я, по крайней мере, действовал, предпринимал какие-то усилия, вы же за две недели, прошедшие после исчезновения моей дочери, не сделали ровным счетом ничего!»
        «… Отправить за решетку молодую даму хороших кровей…» - «Позвольте, господин следователь, что же это вы о моей дочери, словно как о лошади породистой?!..»
        «Вы по городу с револьвером ходите, размахиваете им, людей пугаете…» - «Судя по вашим словам, господин судебный следователь, вы за мной слежку изволили установить? Вы бы, сударь, лучше бандитов и убивцев выслеживали, а не мирных граждан и верных слуг государя нашего, вооруженных револьверами не из злокозненных побуждений, а исключительно по своему боевому офицерскому прошлому!»
        «Лучше поделитесь со мной!» - «Так ведь я и поделился, господин следователь! Все, что знал, и все, до чего додумался, как есть рассказал, вы же меня на смех подняли, в Кокушкино домой погнали…»
        «Да у нас за весь прошлый год ни одного убийства не случилось!» - «А вот в этом позвольте вам не поверить, господин судебный следователь! Чтобы в большом городе Самаре, населенном разными людьми, как знатными, работящими, так и личностями безо всяких занятий, чтобы в Самаре, с ее горчишниками да батраковцами, за весь год ни одного убийства не случилось?! Нет, ваше высокоблагородие, не поверю! Скорее поверю в то, что полиции и судебному следствию невыгодно иметь на руках нераскрытые убийства, зато куда как выгодно относить подозрительные смерти к разряду несчастных случаев да печальных исходов опасных болезней!»
        И - снова: «Лучше поделитесь со мной!»… «Людей пугаете»… «Даму хороших кровей»… «Неопровержимые улики»…
        - Эх, - бормотал я себе под нос, чуть не плача, - вот уж, право, взъефантулил меня его высокоблагородие так уж взъефантулил… - не замечая даже, что произношу смешное словечко, узнанное мною от судебного пристава Сергея Ивлева. Взбаламутил мне память господин Марченко…
        Словом, когда я входил в дом Рытикова, я опять трясся как осиновый лист, а в голове моей бухало так, словно там кто-то бил в турецкий барабан.
        Дверь мне открыл Владимир. Вид у него был растерянный и встревоженный. Я сначала не придал этому особенного значения и, следуя за моим другом в кабинет, принялся еще на ходу пересказывать ему недавнюю беседу с судебным следователем. Как мне показалось, Ульянов слушал невнимательно - либо он странным образом потерял интерес к моему посещению окружного суда, либо заранее знал, что мой разговор с господином Марченко ничуть не продвинет нас в направлении наших поисков.
        - … А он мне и говорит: поезжайте, мол, в Кокушкино и живите там. Дескать, ежели нам что-нибудь станет известно, мы вам сообщим. Каково, а? - продолжал я свой рассказ, уже сидя на диване.
        Вдруг я осекся. Только теперь я обратил внимание, что в комнате Владимира, всегда опрятной и прибранной, царил странный беспорядок. Бумаги на столе были разбросаны, часть их переместилась на стулья и даже на пол; дверцы книжного шкафа раскрыты, гардероб распахнут.
        - Володя, простите меня, Бога ради! - воскликнул я. - Я, по-моему, чересчур увлекся своим рассказом об этой незадачливой и даже бессмысленной встрече. Что произошло?
        «Уж не обыск ли у вас произошел?» - едва не выпалил я, но удержался, а вместо этого спросил:
        - Вы что-то потеряли?
        - Потерял, Николай Афанасьевич, именно что потерял! - воскликнул Владимир с сильнейшим удручением. - Хотя такое за мной не водится. Вот уже час я перебираю свои бумаги и вещи и никак не могу найти ту страничку с опечатками. Вы ее не брали?
        - Как же не брал? Брал, и о том вам сказал еще вчера вечером. Даже заснул со страничкой в руках. Но ведь я вам ее вернул, Володя, разве нет?
        - Если вернули, то куда же она делась? - Ульянов развел руками. - А если не вернули, то где ж ей быть, как не в вашей комнате? Я там, простите, тоже посмотрел, конечно, поверху, и - ничего…
        - Неужели выкрали?! - Я даже руку к губам прижал, высказав это несосветимое предположение.
        - Полноте, Николай Афанасьевич! - Владимир выдавил из себя улыбку. - Вы, по-моему, со всем тщанием отнеслись к идее тайного общества. Вам скоро заговорщики в собственном шкафу будут мерещиться.
        Я тоже постарался улыбнуться.
        - В шкафу, не в шкафу, Володя, а в гардеробе поискать следует. Я имею в виду не заговорщиков, а страничку.
        Мы прошли в мою комнату, и я предпринял самые усердные поиски.
        Я посмотрел на кровати и на диване, я заглянул под диван и за диван, я перетряхнул свой дорожный баул и даже залез в чемодан, хотя точно помнил, что накануне открывал его только для того, чтобы достать флягу с рябиновкой. Я перебрал свои вещи в гардеробе. Увы, никакого полезного результата я не получил. Вот странность-то! Куда же девалась эта страничка, вдруг, за ее отсутствием, приобретшая для нас неизъяснимую важность?!
        Владимир наблюдал за моими поисками, и лицо его все больше мрачнело. Я бессильно присел на диван.
        Тут дверь в мою комнату, и так слегка приоткрытая, отворилась полностью, и на пороге появилась Анна Ильинична.
        - Николай Афанасьевич, - обратилась она ко мне, - мы тут с Раузой глаженье затеяли, утюги еще с утра разводить начали. Давайте Рауза и ваши вещи выгладит.
        Я был настолько встревожен, что не сразу понял, о чем говорит Анна Ильинична.
        - Вещи? - переспросил я, производя, наверное, очень скудоумное впечатление. - Выгладит?
        - Ну да. Что тут необычного? - удивилась Анна Ильинична. - Странный у вас вид какой. Не иначе последствия ночного гулянья. Или, может, потеряли что?
        - Да, Аннушка, потеряли, - тусклым голосом сказал Владимир. - Потеряли очень важную для нас бумагу. Еще вчера Николай Афанасьевич держал ее в руках, а теперь нигде нету. Мы уж все обыскали.
        - Вчера вечером? - пристально глядя на меня, уточнила Анна Ильинична.
        - Да, вчера вечером, - ответствовал я с жалким видом.
        - За ужином вы сидели в домашней бархатной куртке и атласных штанах. А когда я увидела вас ночью, на вас были уже пиджак и драповые брюки. Может быть, в куртке бумагу оставили-то?
        - В куртке! - закричал я громовым голосом. - Точно в куртке! Ах я фетюк! Ну конечно! Где же она, куртка эта? В гардеробе нет, я смотрел.
        Я начал лихорадочно рыться в своих вещах, но куртки там не было. Анна Ильинична вернулась на кухню.
        Владимир выскочил в прихожую.
        - Николай Афанасьевич! - донесся его голос. - Да вот же она, на вешалке висит.
        Меня словно метлой вымело в прихожую. Действительно, моя бархатная куртка спокойно висела на вешалке, словно это было для нее самое привычное место. Когда же я успел ее туда повесить? И зачем? Видимо, собираясь ночью на охоту за соглядатаем и наспех переодеваясь, я сделал это машинально, не думая.
        Листок с опечатками, аккуратно сложенный, и впрямь оказался в кармане куртке. Владимир выхватил его у меня из пальцев и вбежал в кухню со словами:
        - Аннушка, ты как всегда оказалась права. Вот уж сыщик так сыщик! Куда до тебя судебному следователю Марченко!
        Я вошел следом. В кухне слегка припахивало паленым, но главным запахом был аромат свежего белья и пропаренной одежды. На плите калились утюги. Рауза ловко гладила разложенную на столе владимирову тужурку, при этом она время от времени набирала в рот воды из жестяной кружки и аккуратно брызгала на ткань. Анна Ильинична сидела неподалеку на стуле, наблюдая за хозяйственным процессом. Рядом с ней высилась стопка выглаженных носильных вещей.
        И тут произошло нечто такое, что навсегда отпечаталось в моей памяти, причем секунда за секундой, словно кто-то разместил в мозгу порядок фотографических карточек.
        Владимир стоял посреди кухни, торжественно вознося к потолку найденную заветную страничку. Вдруг он замер и, как василиск, уставился на Раузу. И даже не на нее самое, а на руку татарки, водившую утюгом.
        - Ах я дуролоп! - вскричал Владимир, причем голос его, и так высокий, дал петуха, отчего получился фальцет. - Даже архидуролоп! Ну что мне стоило хоть немного подумать!
        Ульянов выхватил из руки Раузы тяжелый снаряд, положил страничку на стол, прикрыл рукавом тужурки, уже отглаженным, и утвердил на нем горячий утюг.
        Рауза взвизгнула.
        Подержав утюг на рукаве несколько секунд, Владимир поднял его в воздух, выждал немного и опустил снова. Затем отдал снаряд Раузе. Откинув рукав, Ульянов взял двумя пальцами страничку и поднес к глазам.
        Я подошел и заглянул из-за его плеча.
        На чистой, оборотной стороне страницы с опечатками проступила крупная коричневая надпись, выведенная рукою моей Аленушки:
        
        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
        в которой мы собираемся за Аленушкой, а мой зять приносит свои извинения
        - Непростительная, совершенно непростительная забывчивость с моей стороны! - с жаром говорил Владимир, когда мы минутами позже сидели в его кабинете - он за своим столом, я, как и раньше, на диване. Страничка со словом «Алакаевка» лежала перед ним. - Ведь именно об этом, о способах тайного письма, мы и рассуждали тогда с Еленой Николаевной, когда я пришел весной в магазин Ильина.
        - Разве Аленушка что-нибудь в этом понимает? - не поверил я.
        Владимир немного смутился.
        - Ну, говорил-то прежде всего я, Аленушка только слушала, но, видать, и запомнила многое. Даже день наверняка запомнила - Александров, для меня-то уж точно знаменательный. Я же, дуролоп, забыл! - вновь употребил он словечко, встречаемое разве что в местных говорах. - А поводом для этого дискурса послужила книга, только-только поступившая в магазин из Санкт-Петербурга. Ее название и всплыло у меня в памяти, когда я по какому-то наитию связал мысленно утюг и страничку с опечатками. Книга - не книга даже, а брошюрка - называлась «Заводское приготовление пироксилина и нитроглицерина». Я тогда полистал ее, а потом что-то такое заметил насчет изготовления взрывчатых субстанций как в заводских, так и в домашних условиях. Тема, конечно, опасная, поэтому мы даже перешли на шепот. Елена Николаевна упомянула террористов, я и на это ответил, а потом разговор словно бы сам собой вывернул на подпольную работу.
        Я слушал Владимира, не перебивая, но внутри меня все так и кипело. Вот до чего дошло! Оказывается, они о бомбах да террористах беседовали! Нет чтобы о книгах порассуждать, о литературе, о поэзии, наконец. Куда там! Пироксилин им подавай, видите ли! Аппетитный предмет, что и говори, для современных молодых людей.
        А Владимир продолжал:
        - Вот здесь и пошла у нас речь о тайных знаках, употребляемых подпольщиками. Елена Николаевна спросила меня, правда ли, что можно писать молоком так, что никто не заметит и не прочтет написанного. Я подтвердил - правда, но и здесь есть определенные секреты. Например, жирное молоко нельзя использовать ни в коем случае, а лучше всего молоко разбавлять водой. Писать можно также луковым соком или же соком лимона. Если бумагу с текстом, написанным таким способом, подержать над огнем или прогладить утюгом, то буквы проявятся, и надпись станет видимой…
        - Володя, все это очень хорошо, - наконец сказал я, - хотя на самом деле в беседах на опасные темы ничего хорошего нет. Но давайте вернемся к надписи, сделанной Аленушкой, уж не знаю, чем она ее нанесла, молоком или луковым соком…
        - Молоком! - уверенно вскликнул Владимир.
        - Пусть молоком, - согласился я. - Однако дело ведь не только в том, как написано, но и в том, что написано. А слово «Алакаевка» означает, что Аленушка…
        - Скрывается именно там, на хуторе у моей матушки! - подхватил Владимир. - Мы здесь ломаем головы, где может находиться Елена Николаевна, а она все это время ждет, когда же мы догадаемся до ее простого секрета и приедем к ней на помощь. Надо ведь! Я же с ней, наверное, днями разминулся. Мы с Аннушкой приехали в Самару восьмого июня, в пятницу. Елена Николаевна исчезла шестого июня… Странно… - Владимир задумался и побарабанил пальцами по столу. - Тайная надпись адресовалась явно мне. Значит, Елена Николаевна знала, что я в Самаре, а не в Алакаевке. Но откуда она могла это знать?… И еще одна странность. За две недели, прошедшие с ее исчезновения, Елена Николаевна не подала ни единой весточки. И матушка моя ни слова мне не прислала - мол, здесь Елена Ильина, жива-здорова… Есть только один способ ответить на все вопросы. А главное - увидеть Елену Николаевну и выручить ее! И способ этот…
        Владимир взглянул на стенные часы. Они показывали без четверти двенадцать. Я воспользовался заминкой, чтобы продолжить фразу.
        - И способ этот, - сказал я, поднимаясь с дивана, - немедленно отправиться в Алакаевку!
        В этот самый момент кто-то позвонил в дверь.
        Я давно уже для себя отметил, что Жизнь, если ее воспринимать как живое существо, - особа, склонная к театральным эффектам. Совпадения вещей и явлений, событий и эпизодов порой настолько характерны, что кажется, хоть на сцену выноси - и то публика освистает, заявив, что в действительности, мол, так не бывает. А это и есть действительность. Это и есть Жизнь, с ее провинциальной драматургией.
        Владимир вышел в прихожую и через несколько мгновений вернулся в сопровождении визитера, которого я ждал менее других. Судя по удивлению, сквозившему во взгляде Владимира, для него сей визитер также был нежданным.
        Почтил же нас своим приходом не кто иной, как мой зять Евгений Александрович Пересветов.
        Внешность Евгения Александровича являла собою разительную противоположность той печальной картине, какую мы увидели в доме Константинова в день моего появления в Самаре. Гладко выбритые щеки и подбородок, волосы расчесаны на аккуратный косой пробор. Воротничок свежайшей белизны охватывал шею. Сюртук из лодзинского трико тоже был чист и выглажен, а башмаки, казалось, только минуту назад, буквально за дверями, были доведены до зеркального блеска.
        Пересветов предстал перед нами трезвым и серьезным. Правда, глаза немного ввалились и были обрамлены темными кругами, что, впрочем, не портило общего положительного впечатления от всего облика. Невольно взглянул я на его правую руку, многочисленные порезы и ушибы которой настолько напугали меня тогда. Сейчас рука выглядела вполне здоровой - не считая крошечного кусочка гуммозного пластыря на указательном пальце.
        Господин Пересветов был покоен. Только негромкое постукивание трости выдавало внутреннее напряжение. Сев на предложенный стул, он некоторое время осматривался - с видом человека, желавшего сказать что-то важное, но не успевшего приготовить нужные слова. Увидев на стене зеркало, Евгений Александрович вгляделся в него, и, видимо, что-то в отражении ему не понравилось. Извинившись, он встал, покосился еще раз на зеркало, затем на стол и пересел на другой стул, подальше. Признаюсь, я так и не понял этого маневра.
        Владимир, не сводя внимательных глаз с нашего гостя, обошел письменный стол и сел в привычное свое кресло, так что теперь он оказался как раз напротив Евгения Александровича. Я же сидел, как легко догадаться, на диване. Пересветов поерзал на стуле и подвинулся вместе с ним таким образом, чтобы глядеть прямо на меня.
        Решив, по всей видимости, что молчание чрезмерно затягивается, Евгений Александрович негромко кашлянул, после чего заговорил учтивым тоном - опять-таки ничем не напоминавшим странную манеру общения, неприятно поразившую меня в прежнюю нашу встречу.
        - Николай Афанасьевич, я непременно хочу переговорить с вами по чрезвычайно важному делу, - сказал он. - Да вы и сами, я полагаю, вполне догадываетесь, по какому.
        Владимир сделал вид, что приподнимается из кресла.
        - Нет-нет, - поспешно произнес Пересветов, - это даже хорошо, что вы, молодой человек, будете присутствовать. Вы ведь, сколько я знаю, знакомы с господином Хардиным, присяжным поверенным окружного суда? Это отлично. Просто замечательно…
        Владимир немедленно принял прежнюю позу, а Евгений Александрович продолжил, вновь обращаясь ко мне:
        - Прежде всего хочу принести свои извинения за то, что встретил вас в своей квартире в столь… гм-гм… сомнительном виде. Надеюсь, вы примете мои извинения, ведь душевное мое состояние в тот момент было весьма тяжким, да.
        - Что же, - ответил я сдержанно, - понимаю вас и ваши извинения принимаю. Впрочем, они нисколько не нужны, мы с Владимиром Ильичем вовсе не осуждаем вас, напротив, вполне вам сочувствуем.
        Владимир коротко кивнул в подтверждение сказанного мною.
        Напряжение души Пересветова, видимо, несколько ослабло, выражение его лица смягчилось, он даже попытался улыбнуться. Во всяком случае, уголки губ дрогнули.
        - Но главное, о чем я хотел вас уведомить, господин Ильин, - продолжал он все так же учтиво, - так это о том, что никогда, ни единым помыслом не имел я согласия с подозрениями, высказанными следователем Марченко! - При этих словах в голосе Евгения Александровича пробудилась легкая дрожь, выдавшая сдерживаемое волнение. - Никогда, ни на единую секунду не допускал я, будто Леночка убила кого-то. И уж тем более - будто бы замышляла она убить меня! Но более всего мучит меня то, что именно мои слова - каюсь, опрометчиво высказанные, - возможно, послужили причиной этого ужасного подозрения!
        - О чем вы? - хмурясь, спросил Владимир.
        - Ну как же! - ответил Пересветов, поглядывая то на него, то на меня. - Как же, господа, ведь это я рассказал господину Марченко о ссоре, случившейся меж нами аккурат накануне… мм… накануне свершения l’assassinat.[40 - Убийство, террористический акт (фр.).] Он, видите ли, очень хитро расспрашивал меня, имея, как я сейчас понимаю, вполне очевидную цель, да, цель. Просил, чтобы я подробнейшим образом вспомнил, какие именно слова говорились… и мною, и ею, Еленой Николаевной. Я, не подозревая ничего дурного, постарался вспомнить. А слова эти, понятное дело, вырвавшиеся сгоряча, следователь к делу и подшил!
        - Да-да-да! - воскликнул Владимир, словно припоминая. - Во время той ссоры Елена Николаевна будто бы в сердцах воскликнула, что убьет вас. Так?
        Пересветов смущенно опустил голову.
        - Ну, в общем, да, так… - нехотя подтвердил он. - Что-то в этом роде. Сейчас мне уже и не вспомнить буквально. Вы ведь видели, господа, в каком расположении духа я находился.
        - Конечно, - Владимир кивнул, - конечно, видели, вот и… - он повернулся в мою сторону, - вот и Николай Афанасьевич тогда же сказал: «Жаль Евгения Александровича, как же он близко все к сердцу принял…» Гм…
        Ничего подобного я не говорил, но предпочел кивнуть. Евгений Александрович перевел взгляд на меня и, видимо, удовлетворенный моим молчанием, облегченно вздохнул. Напряжение, чувствовавшееся во всей его фигуре, несколько утишилось. Пересветов вытащил из внутреннего кармана белый носовой платок и промокнул шею. Глянув на платок, он нахмурился, заметив крохотное бурое пятнышко.
        - Порезался, когда брился, - с некоторым смущением пояснил Евгений Александрович. - Руки, знаете ли, все еще подрагивают, да. - Он принялся осторожно счищать засохшую кровь с шеи.
        - Да вы к зеркалу подойдите! - предложил я, невольно радуясь тому, что русло нашего разговора хоть чуть-чуть да изменило свое направление. - За вашей спиною висит, Евгений Александрович.
        - Нет-нет, благодарю вас! - ответил он поспешно и тотчас спрятал платок. - Это совершеннейшая чепуха, господин Ильин, ровным счетом ничего…
        - А какова была причина вашей ссоры? - спросил вдруг Владимир. - Последней ссоры, той самой, за которую столь цепко ухватился господин судебный следователь Марченко?
        Пересветов ответил не сразу. Он сидел, опустив голову, и легонько постукивал тростью в пол. Мы с Владимиром переглянулись.
        - Боюсь, то, что я сейчас скажу, вам, Николай Афанасьевич, не понравится, да, не понравится, - ответил он наконец. - С другой стороны, вы, как следовщик ретивый и многоопытный, непременно узнаете об этом от других особ. Если еще не узнали.
        Вновь Евгений Александрович огорошил меня нелепым утверждением, однако на сей раз я спорить не стал. Меня охватило нехорошее предчувствие. Настолько нехорошее, что я, признаться, хотел прервать Пересветова. И ежели не прервал, то лишь по той причине, что мой молодой друг слушал Евгения Александровича прямо-таки с жадным интересом. Потому, когда зять мой посмотрел на меня с виноватым видом, я только и сделал, что отвернулся в сторону, ничего ему при этом не сказав. Немного помолчав, Пересветов продолжил - останавливаясь чуть ли не перед каждым словом, будто ему было трудно говорить:
        - Надеюсь, вы меня поймете, господа. Я и сам вижу, что… Словом, я старше мой супруги и потому… Э-эх! - Он вдруг махнул рукой, словно решившись на что-то. - Да что я все обиняками… Ну, ревновал я ее, Леночку мою, ревновал чрезмерно. Что прикажете делать? Вокруг нее - молодые люди, иные и определенные знаки внимания оказывают, иные, как я заметил, особенным, каким-то снисходительным образом ко мне относятся. Вот и в тот раз - ссора-то наша вышла из-за пустяка, да, пустяка… Один ее знакомец, как мне показалось, с чрезмерною частотой стал появляться близ моей жены и даже домой захаживать. И ведь все старался так прийти, чтобы супруга моя уже была дома, а я, напротив, почему-то отсутствовал! - Последние слова Пересветов даже выкрикнул. Он, наверное, хотел добавить еще подробностей, но, видя, что я готов взорваться от недостойных намеков на личность дочери моей, всплеснул руками и, снизив тон, быстро заговорил иное: - Вы, Николай Афанасьевич, ради Бога, не подумайте, сейчас-то я прекрасно понимаю - никакой вины за то не лежит на Леночке, это все он, господинчик этот… - Слово «господинчик» Пересветов
вымолвил особенным образом, с малороссийским мягким «г», так что я мгновенно сообразил, о ком идет речь, и изумленно воскликнул:
        - Вы говорите о Григории? Об этом молодом человеке, господине Витренко?
        - О нем самом! - обрадовано подхватил Пересветов. - О нем, да! Видите, я же говорил - вы следовщик отменный, уже и о нем узнали…
        - Будет вам, - раздраженно отмахнулся я, - оставьте вы эти ваши фантазии…
        - Да-а, - неожиданно сказал Владимир таким манером, словно бы он чуть-чуть поддразнивал нас - и Пересветова, и меня. - Много чего Николай Афанасьевич узнал в эти несколько дней. Я, признаться, поражен был!
        - И вы тоже! - возопил я. С такою же интонацией, наверное, Цезарь прокричал свое знаменитое «Et tu, Brute?».
        Я не на шутку рассердился, но Владимир не дал мне говорить, а ввернул господину Пересветову вопрос, который ранее задавал старшему приказчику лавки Сперанского:
        - Вот на службе Елены Николаевны сказали, что вы, Евгений Александрович, едва ли не каждый вечер за ней заходили. А в тот вечер, когда случился этот самый assassinat, не зашли. Может быть, Матвей Косьмич ошибся?
        - Нет, - ответил Пересветов, обращаясь ко мне, - нет, Николай Афанасьевич, старший приказчик Ослябьев редко ошибается. Достойный, кстати, человек, хотя и черствый немного. Ну да… Так вот, не зашел я в тот день именно потому, что при ссоре супруга моя запретила мне это строжайшим образом. Так и сказала: «Не смей за мной заходить!»
        - Почему? - с любопытством спросил Владимир.
        Пересветов молча развел руками.
        Ульянов кивнул, словно получил ответ на свой вопрос, после чего выдвинул ящик стола и извлек оттуда шляпную булавку, купленную перед визитом к Иконникову. Не знаю, осознал он это или нет, но жест у него получился совсем такой, как у Марченко, - словно бы Владимир, как автомат, повторил движения, с которыми судебный следователь предъявил ту самую булавку нам. Положив вещицу на стол, Ульянов вопросительно взглянул на Пересветова.
        Тот чуть приподнялся и наклонился к столу.
        - Хотите знать, не видел ли я эту булавку? - спросил он, по-прежнему обращаясь ко мне.
        - Эту или похожую, - сказал Владимир.
        - Она действительно похожа на булавку, недавно появившуюся у Елены Николаевны, - ответил Пересветов, вновь опускаясь на стул.
        - Что значит - появившуюся? - Владимир удивленно приподнял белесые брови.
        - То и значит, - сухо ответил Пересветов. - Возможно, она купила ее. Возможно, получила в подарок. Сие мне неведомо.
        Мне понятен был неприличный намек, скрывавшийся за этими словами, но я твердо решил не срываться и не реагировать бурно на неприятные слова о дочери. Владимир меж тем убрал булавку обратно в стол.
        - Господа, - заговорил Пересветов, глядя прямо перед собою. - Я ведь так и не объяснил вам цель моего визита. То есть, разумеется, я хотел принести извинения, да. Но не только это. Дело в том, что свое возмущение нелепыми обвинениями я намерен довести до сведения следователя Марченко. Причем сделать это я надеюсь еще сегодня. Но главное - я хочу пригласить адвоката для Аленушки, в том случае, если полиция не откажется от своей idе\'e fixe. Собственно, за тем я и пришел. Вы ведь знакомы с присяжным поверенным Хардиным, господин Ульянов? Не можете ли вы замолвить словечко? Не возьмется ли он защищать мою жену в суде?
        Слово «суд» больно кольнуло меня. Я надеялся, что нам удастся доказать невиновность дочери безо всякого суда. Но Пересветов был прав. Необходимо заранее озаботиться и такими вещами. Я вопросительно взглянул на Владимира.
        - Конечно, - сказал Ульянов, благожелательно поглядывая то на меня, то на Пересветова, - конечно, я непременно посодействую. И, надеюсь, Андрей Николаевич примет во внимание мое ходатайство. Если вы, господин Пересветов, полагаете, что дело все-таки может дойти до суда, то, разумеется, лучшего кандидата для защиты Елены Николаевны вряд ли удастся найти.
        - Сегодня и завтра я свободен от службы, - заявил Пересветов тотчас. - В отделении железной дороги с пониманием отнеслись к моим обстоятельствам. Мне кажется, что откладывать не стоит. Сегодня я намереваюсь быть в окружном суде, а завтра, если вы мне поможете, я буду рад нанести визит господину Хардину прямо с утра. Часу в одиннадцатом, к примеру.
        - В таком случае завтра… - начал было я, но тут же спохватился, вспомнив о том, что нам открылось сегодня. - Нет, завтра нас, возможно, не будет в Самаре.
        Владимир вздернул брови и с холодным удивлением посмотрел на меня. Я стушевался.
        - Словом, при первой же возможности мы переговорим с господином Хардиным… - пробормотал я. - То есть, господин Ульянов переговорит… Мы можем быть вполне уверенными, что Андрей Николаевич не откажет…
        Если Пересветов и был раздосадован таким поворотом разговора, то виду не подал. Он поднялся со стула, коротко поклонился сначала мне, затем Владимиру.
        - Что же, в таком случае жду от вас вестей, - сказал он. - Засим позвольте отбыть. Прямо от вас я направляюсь в окружной суд.
        ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
        в которой мы очень спешим и все-таки опаздываем
        Едва за Пересветовым закрылась входная дверь, как я вскочил и забегал по кабинету, чувствуя необыкновенное возбуждение.
        - Володя, надо срочно собираться. Едем в Алакаевку, едем безотлагательно! Аленушка сколько дней там нас ждет…
        - Конечно, едем, Николай Афанасьевич, - деловито откликнулся Владимир. - И тем более безотлагательно, что беседу с Евгением Александровичем вы повели не самым лучшим образом.
        Я остановился и замер столбом посреди комнаты.
        - Что значит - не самым лучшим образом? Что вы имеете в виду, Володя? Я как-то не так себя выставил?
        - Ну, скажем… - Владимир возвел очи к потолку. - А впрочем, нет, ничего. Извините, Николай Афанасьевич, это я неправильно выразился. Одно слово - едем. - Он встал из-за стола. - Путь неблизкий, поэтому соберитесь тщательно, но берите в дорогу только самое необходимое. Надеюсь, вы не потащите с собой чемодан?
        Я даже руками замахал.
        - Бог с вами, Володя! Какой чемодан?! Я, может, и деревенский анахорет, но что такое путешествие, представляю себе вполне хорошо. Дорожного баула будет достаточно.
        Я пробежал в свою комнату и принялся перебирать вещи, откладывая в одну сторону ненужное, а в другую важное. Проверил деньги - хватит ли на непредвиденные расходы. Осмотрел Кольт, поместил его в ящик, а ящик упокоил, как и раньше, на дно баула. Сверху положил запасные сорочки, нижнее белье, несколько верхних вещей, нитяные и шерстяные носки, несессер с бритвой и прочими принадлежностями. Какие-то вещи я вынимал и отставлял, потом снова вкладывал, над какими-то вещами задумывался - пригодятся ли? Словом, обуяла меня дорожная лихорадка. Только дорожная ли? Нервы, которые последние дни и без того были что расхлябанные струны, сейчас бились так, словно на них мараковал гитарист, пришедший в вдохновенный вид, а дрожь во всем теле была такая, будто ехал я на линейке по гигантскому стирному вальку.
        Между тем Жизнь, которую я давеча назвал провинциальным драматургом, не прохлаждалась где-то в воздусях, а просто-таки драконом лезла на нашу маленькую сцену. Не прошло и четверти часа после ухода Пересветова, как в квартиру Ульяновых пожаловал еще один визитер, и визит этот имел характер совсем уж скверной и дешевой пиесы.
        Снова позвонили в дверь. Спустя несколько секунд в прихожей послышались голоса - сначала мужской, низкий и напористый, затем женские, Анны Ильиничны и Раузы, потом снова мужской. До меня долетели звуки какой-то возни, шорох, шуршание, наконец, громкий стук уверенных шагов, где-то распахнулась дверь, и внушительный бас возвестил:
        - Милостивый хосударь!
        Я, уже переодетый в дорожное, вышел из своей комнаты. В дверном проеме ульяновского кабинета, заслоняя свет, высилась фигура Григория Витренко. Посреди прихожей, скрестив руки на груди, стояла Анна Ильинична с самым недовольным выражением лица. Рауза, как мышка, шмыгнула в кухню.
        Пришелец, тяжело ступая, прошел в кабинет; я последовал за ним. Владимир тоже занимался сборами. На маленьком столике возле дивана стоял раскрытый и почти доверху наполненный вещами саквояж. Ульянов захлопнул его, щелкнул замочками и, повернувшись к двери, с интересом воззрился на инсургента.
        - Милостивый государь! - повторил Витренко. Он был все в той же косоворотке, в какой мы его уже видели, но вместо канаусовых шаровар на нем сидели сейчас какие-то немыслимые бумазейные штаны фиолетового цвета. - Я не собираюсь извиняться за вторжение. Напротив, я требую сатисфакции!
        - В таком случае я не предлагаю вам сесть, - с прищуром, который вполне мог сойти за ироническую улыбку, молвил Ульянов. - Как писали в старых романах, я к вашим услугам, Григорий Васильевич. Но прежде хотел бы узнать, чему обязан.
        - Милостивый государь! - в третий раз объявил Витренко. - Где это видано, чтобы благородный человек дворянского происхождения опустился до доноса?!!
        Малороссийский акцент Григория сегодня был особенно силен. Его «г» звучало не просто мягко, можно сказать, «г» отсутствовало вовсе, будучи вытеснено густым и сочным придыханием.
        - Доноса? - удивился Владимир. - Не понимаю, о чем это вы.
        - А о том, милостивый государь, что вчера у меня была полиция. С обыском. И случилось это как раз на следующий день после того, как вы, господин Ульянов, с господином… э-э…
        - С господином Ильиным, - услужливо подсказал Владимир.
        - Да, вы с господином Ильиным нагрянули ко мне.
        - Пост хок нон эст эрго проптер хок, - заметил Ульянов. Эту латинскую фразу я от него когда-то уже слышал.
        - Не пытайтесь укрыться за латынью! - проревел Витренко. - Я и сам прекрасно знаю, что «после» не обязательно означает «вследствие». Но, кроме как от вас, полиции неоткуда было узнать о моих взглядах. Они конфисковали от меня портрет Чернышевского! Как будто запрещено иметь в дому изображенье великого человека!
        Я счел своим долгом вмешаться.
        - Поверьте, господин Витренко, - сказал я, - мы не имеем никакого отношения к действиям полиции. В конце концов, изображение господина Чернышевского висит на стене и здесь. - Я указал на фотографический портрет в металлической рамке. - Разве это не служит доказательством…
        - Нет, не служит! - еще громче закричал Григорий. - В том-то и дело, что здесь висит, а у меня больше не висит! И я этого вам так не оставлю! - Он подбежал к письменному столу и ударил по нему кулаком. - Не ос-тав-лю! Пусть даже ваша фамилия Ульянов!
        Витренко, видимо, хотел ударить по столу еще раз, но его кулак завис в воздухе. Он с недоумением уставился на стол, вернее - на шахматную доску. Потом медленно повернулся к нам.
        - Это вы играете? - спросил он Владимира. Тот был изрядно удивлен резкой сменой разговора. Да и я, признаться, тоже. Витренко вновь вернулся к шахматам, коснулся нескольких фигур указательным пальцем. Покачал головой, пожал плечами. Пошел к двери, будто забыл мгновенно о нашем существовании. Мы с Владимиром переглянулись. В глазах моего друга прыгали смешинки.
        В дверях Григорий остановился и обернулся.
        - Там у вас… - Он кивнул на доску. - Там у вас королева в большой опасности. Извините! - вдруг пискнул Витренко. Низкий тон его голоса совершенно неожиданно уступил место высокому. А затем Григорий вдруг выпалил нечто совершенно неожиданное: - Я больше не буду!
        С этой ребяческой фразой он выскочил вон из кабинета, а секундой позже и из квартиры тоже.
        - Володя, вы что-нибудь поняли? - растерянно спросил я Ульянова.
        - Немногое, - ответил он хмуро.
        Владимир подошел к своему столу и внимательно оглядел его. Взял в руки бумагу, которую до этого писал.
        - Знаете что, Николай Афанасьевич, давайте проблему господина Витренко покамест отложим. - Он через силу улыбнулся, глаза его блеснули. - Наша главная задача сейчас - Елена Николаевна.
        В Алакаевку можно добраться разными дорогами. Можно конным ходом через Смышляевку, Алексеевск и Преображенку. Можно северным путем - по Семейкинскому тракту через Белозерку. А можно железной дорогой до Кинеля и на лошадях уж оттуда, опять-таки через Преображенку. Что скажете?
        Я развел руками.
        - Володя, вы знаток здешних мест. Если б я из Казани в Кокушкино отправлялся - знал бы наверняка, какую дорогу выбрать. А в данном случае я целиком полагаюсь на вас.
        - Тогда возьмем поезд. Эх, знать бы только расписание!.. Аннушка! - позвал Владимир.
        В кабинет тотчас зашла Анна Ильинична.
        - Ты уже знаешь, что мы с Николаем Афанасьевичем собрались в Алакаевку. - Сестра внимательно посмотрела на брата, но ничего не сказала, только понимающе кивнула. - Так вот, мы отправляемся немедленно. Причем едем на вокзал. Ты не знаешь, когда уходит поезд на Уфу?
        Анна Ильинична отрицательно покачала головой.
        - Ну что же, будем надеяться на лучшее. Я тут написал кое-что для Андрея Николаевича Хардина. Будь добра, найди возможность передать ему это письмо еще сегодня.
        - Сделаю, - коротко ответила Анна Ильинична. - Только без обеда я вас не отпущу.
        - Анна Ильинична! - взмолился я. - До обеда ли нам? Тут каждая минута дорога. Да у меня кусок в горло не полезет.
        - Даже слушать не желаю! - отрезала она. - Путь неблизкий, непредвиденности могут быть всякие, где и когда вам удастся поесть - неведомо. Вы что, хотите до звезды доголодать? Нуте-ка, быстро за стол!
        В отличие от меня, Владимир не стал отнекиваться и сестру поддержал.
        - Аннушка права, Николай Афанасьевич! Давайте поедим, только быстро.
        Быстро или не быстро, а обед наш импровизированный обернулся едва ли не часом. Пока разогревался суп с осетровыми хрящиками, пока готовились пюре и паровая стерлядь да пока жарилась вермишель, я весь изошел тоской ожидания. И еда была мне вовсе не в радость, хотя умом я понимал, что насытиться перед дальней дорогой - самый настоящий императив. Все перемены казались мне на один вкус, а ведь в другое время, в ином состоянии нервов я был бы на верху блаженства от одной лишь паровой стерлядки, дивный аромат которой щекотал мне нос наперекор вкусовому равнодушию языка. Закончился обед чаем, выпив который наскоро, я нещадно обжег себе нёбо.
        Наконец мы встали из-за стола.
        - Вас когда ждать назад? - спросила Анна Ильинична.
        - Если все сложится хорошо, вернемся завтра, - пообещал Владимир и улыбнулся сестре какой-то особенной, детской улыбкой. Я давно отметил, что так он улыбался только матери, сестрам и брату.
        «Ах, как бы мне хотелось, чтобы у нас все сложилось по-настоящему хорошо!» - подумал я.
        Анна Ильинична подошла к Владимиру и мягко поцеловала в щеку. Мне же подала руку со словами:
        - Дай вам Бог, Николай Афанасьевич. От души надеюсь, что Алена в добром здравии и благополучии. Чаю скоро ее увидеть. Счастливого вам успеха! Будьте осторожны в пути.
        Мы присели на дорогу, а затем вышли из дому - Владимир с саквояжем впереди, я со своим баулом следом.
        Свободного извозчика мы остановили тут же, на Сокольничьей, и пролетка быстро донесла нас до Вокзальной площади.
        Быстро, да не совсем быстро! Оле,[41 - Увы (др. - рус.).] как говорили в старину. Оле нам, оле! Ах, если б не тщетный визит Пересветова и если бы не дурноватое явление Витренко, и если бы не эта ароматнейшая стерлядка, мы бы поспели как раз вовремя! Однако задержки, как нежеланные, так и обязательные, составились в опоздание - небольшое, не более четверти часа, но опоздание, - и уфимский поезд ушел без нас ровно в два часа пополудни. Следующий же был только шестичасовой.
        Несолоно хлебавши, мы вышли из здания вокзала - спору нет, красивого здания, в стиле итальянского Ренессанса, - и остановились посреди площади.
        - Не горюйте, Николай Афанасьевич, - утешил меня Владимир. - Не получилось на поезде, на лошадях доедем. В любом случае к ночи будем в Алакаевке.
        - Да-да, Володя, конечно, хоть мытьем, хоть катаньем, - ответил я рассеянно и невпопад.
        На самом же деле меня опять охватила трясучка. Может, то была не нервная горячка, а самая натуральная простудная, - я уже не понимал. Все происходившее со мной я воспринимал словно сквозь мутное стекло, руки и ноги бросало в жар, а в голове стоял знобкий туман.
        Владимир внимательно оглядел меня.
        - Николай Афанасьевич, - сказал он озабоченно, - по-моему, вы нездоровы. И значительно нездоровы. Давайте вернемся домой, вы там останетесь, а в Алакаевку я поеду один.
        - Нет! - закричал я сквозь пелену. - Нет! Едем вместе! Обязательно вместе! Извозчик! Подавай сюда! Извозчик!..
        Между тем кричать в голос мне вовсе не требовалось. Извозчичья биржа была здесь же, на площади, совсем рядом.
        Весь путь до Алакаевки, который занял у нас часов шесть, не меньше, я помню плохо. В памяти остались отдельные куски, не куски даже, а клочья дороги и обрывки разговоров. Лихорадка, которая дала себя знать некоторое время назад, в дороге усилилась. Голова моя горела, глаза слезились, губы же, напротив, то и дело пересыхали, так что я принужден был то и дело облизывать их. И столь же сухою безо всякой причины становилась гортань.
        Биржевой извозчик довез нас по Черновской дороге до Смышляевки. Там мы с ним расплатились и наняли долгушу.[42 - Долгуша - повозка на длинном ходу.] Долгуша, вопреки названию своему, шла довольно прытко, и на ней мы проехали до восточной окраины Алексеевска, где нам снова пришлось сменить экипаж. В коляске мы миновали Кинель, оставшийся справа, и справа же змеилась река - Владимир пояснил, что это Большой Кинель; где-то на излучине мы сошли с коляски и на почтовой станции устроились в карету, спешившую в том же направлении, что и мы. Эта часть пути показалась мне особенно долгой, хотя карета шла ходко, но мы все же благополучно достигли Преображенки, и оттуда, уже на счастливо подвернувшемся шарабане, где, кроме нас, было еще двое седоков, устремились в Алакаевку.
        Я все время задавал Владимиру один и тот же вопрос: «Сколько осталось до Алакаевки?» Владимир отвечал: «Еще далеко, верст тридцать». И я, чувствуя, как горячая волна приливает к сердцу, думал: «Тридцать верст до Аленушки…» Потом он говорил: «Двадцать верст, не более». Волна становилась еще горячее, я мечтал: «Через двадцать верст я увижу свою доченьку…» Затем: «Совсем немного, от силы десять верст». И мне становилось совсем жарко: «Аленушка, я близко, очень близко, радость моя…»
        Разговоры наши в дороге были странные. Или же они были вполне обыкновенные, и лишь я, в горячечном своем состоянии, с кружащейся тяжелой головой, полагал их причудливыми.
        Когда проезжали Алексеевск, Владимир вдруг заговорил о Пугачеве, который наступал отсюда на Самару, а потом перескочил на Державина, причем отзывался о Гаврииле Романовиче как-то неуважительно - мол, Державин, при его-то талантах, мог бы и не участвовать в штурме Алексеевска и подавлении бунта, тем более что в дальнейшем он никакой военной карьеры все едино не сделал, выше прапорщика не поднялся.
        Помню разговор о нефти, только был он до Кинеля или после, в памяти не сохранилось. Владимир принялся рассуждать о конкуренции между Нобелями и Ротшильдами: мол, первые купили КаспийскоЧерноморское торгово-промышленное общество и принялись вывозить бакинский керосин в Европу, а вторые зарятся на нефть Кубани и Грозного и купили для этого общество «Русский стандарт», между тем недра земли российской не должны принадлежать иностранцам, они должны принадлежать тем, кто на этой земле живет, и еще распространялся о какой-то дифференциальной ренте.
        Здесь я почему-то заинтересовался - видно, все по той же причине охватившей меня болезни, - и, хотя нефтяные дела казались мне очень далекими и отвлеченными, попросил про эту дифференциальную ренту пояснить.
        - Ну же-с, Николай Афанасьевич, - усмехнулся Владимир, - это не так-то легко. Знаете, простые экономические понятия в кратком изложении могут показаться чрезвычайно сложными. А Давида Рикардо или Карла Маркса вы, конечно же, не читали.
        - А вы читали? - удивленно спросил я.
        - Я вообще очень много читаю, - уклончиво ответил Ульянов. - А экономические сочинения порой бывают весьма и весьма интересными.
        И вдруг, уйдя от экономической темы, принялся говорить о музыке, о талантах и о гениальности, которая если проявляется, так непременно в детском возрасте. Владимир поведал мне, несчастному отцу, дочь которого, может быть, тоже не лишенная талантов, попала сейчас в очень бесталанную беду, о том, как в декабре прошлого года в зале Благородного собрания он слушал блистательную фортепьянную игру польского музыканта Рауля Кочальского, и было тому пианисту всего шесть лет.
        Помню еще, как внимательно Владимир оглядывал все повозки - и те, что нам встречались, и те немногие, что нас обгоняли, - немногие, потому как мы ехали все же очень быстро и если задерживались, то лишь на станции, при сменах экипажей и по естественной надобности. О том, чтобы где-нибудь перекусить, у нас даже мысли не возникало. А встречных упряжек было множество. Коляски и фаэтоны, купе и ландо, телеги и подводы, рыдваны и возы, тарантасы и колымаги, линейки и дрожки, двуколки и одноколки, фуры и фурманки - повозки всех видов и размеров, заполненные разнообразным пестрым народом и нагруженные всевозможными товарами и сельскими продуктами, спешили в торговый город Самару.
        Лишь раз Владимир встрепенулся: когда мимо нашего шарабана - мы уже пересекли речку Бурачку и ехали через село Сколково - пронеслась большая черная карета, запряженная парой лошадей. Окна ее были затворены наглухо. Владимир обернулся и долго провожал карету взглядом.
        Тут ощутил я, в придачу к лихорадке и головокружению, еще и болезненный укол в сердце. «Батраковский», - жутко подумалось мне. И стало мне вдруг так тяжко - мочи не было, хотя, казалось, уж до предела взвинтились нервы.
        - Что, Володя, вы тоже подумали про тайное общество? - спросил я, едва ворочая языком. Мы сидели на задней скамье; нашим возничим, двум тихим неразговорчивым мужикам в сермяжных поддевках и коломянковых штанах, как мне представлялось, не было никакого дела до наших бесед, но у меня словно бы сил не было говорить громко.
        - А? Что? - Владимир даже вздрогнул. - Тайное общество? Ах, да, конечно… Может быть, и тайное общество… Только вот какое?… - Казалось, он говорит и думает о чем-то своем.
        И вдруг Ульянов резко переменил тему.
        - Знаете, что за село мы сейчас проезжаем? - Он кивнул на избы, тянувшиеся по обе стороны дороги.
        - Знаю. Сколково, - ответил я. - А больше не знаю ничего, потому что само название услышал от вас только полчаса назад.
        - Здесь когда-то жил Глеб Иванович Успенский. В имении золотопромышленника Сибирякова. У этого Сибирякова было здесь громадное хозяйство. В него и наш, Алакаевский, хутор входил.
        - Глеб Успенский - это который писатель? - чтобы хоть что-то сказать, спросил я.
        - Не просто писатель, а очень хороший писатель, - с уважением сказал Ульянов. - «Нравы Растеряевой улицы» не читали?
        - Нет, не читал, - ответил я, ничуть не стыдясь незнания этого писателя. Да мне в те минуты казалось, что я и вовсе ничего в жизни не читал… вот разве что «Севастопольские рассказы»…
        - А «Власть земли»?
        - Тоже не читал. - Да что это, подумал я про себя, неужто «наш студент» меня по литературе экзаменует? И спросил, возвращаясь к предмету нашей общего интереса: - А этот Глеб Успенский - не родственник ли того Успенского, который по нечаевскому делу?
        - Вы опять про нечаевцев, - поморщился Ульянов.
        - Нет, я опять про тайное общество, с которым мы столкнулись! - слабость моя сменилась вдруг электрическим возбуждением, и я зашептал с таким нажимом, что шепот мой был сейчас громче недавнего моего говора. - Все эти тайные знаки, тайные книги, цветы… Все эти молодые люди, которые так или иначе связаны с убитыми, а может, и с убийствами… Или даже с убийцами!..
        - Тс-с… - Владимир прижал палец к губам.
        - Все эти молодые люди оказываются знакомыми между собой… - продолжил я еще тише. - С Витренко мы уже два раза встречались… Неустроева видели во гробе… А есть еще загадочный Давид Зунделевич… И убитый кем-то Всеволод Сахаров… Мы о нем вообще мало что знаем, не ведаем даже, каков он был собой…
        - Каков он был внешне, я знаю, - неожиданно сказал Ульянов. - Сахаров чем-то походил на Валуцкого.
        - Откуда вам это известно? - опешил я.
        - Я видел его фотографическую карточку, - признался Владимир. - В конторе общества Зевеке. А вот Зундель этот самый действительно загадочен, не понимаю я его роли…
        «Владимир говорит так, будто остальные роли ему понятны. Странно…» - мелькнуло у меня в голове.
        - Я в этом абсолютно убежден: все они - именно участники тайного общества! - шепотом объявил я. - И одни убивают других - не всех подряд, конечно, а тех, кто почему-то пошел этому их обществу наперекор. Помните, как те нечаевцы поступили с Иваном Ивановым?
        Ульянов помотал своей лобастой головой. Впрочем, наши головы и так мотались от поездки в шарабане, но Владимир помотал как-то особенно. И сказал:
        - Видите ли, Николай Афанасьевич… как бы вам это пояснить… я имею определенное представление… хм… о некоторых тайных обществах… Нет, не так… Есть группы людей, которые можно было бы назвать «тайными обществами», но на самом деле они таковыми не являются, потому что выступают не с тайными, а с вполне явными программами. Понятно, что их деятельность… э-э… не вполне одобряется властями предержащими… Тут не заговоры главное, не символика, не обряды… То, что я имею в виду, это, прежде всего, союз единомышленников. Союз…
        - Союз? - я придал этому слову вопросительный вид, потому что не знал, какой еще вид ему можно придать.
        - Союз организации борьбы… - продолжил Владимир. - Нет, плохо… Просто: союз борьбы. Союз борьбы за освобождение… - но вдруг он сам себя оборвал. - Впрочем, не о том речь, совсем не о том! - Судя по тону, с каким Ульянов произнес эти слова, разговор принимал для него какой-то досадливый характер. - Я к тому, что тайное общество, преследующее высокие цели, никогда не станет вести себя так, как поступают неведомые убийцы в Самаре. Одно с другим не вяжется… Здесь вообще многое не вяжется… Думается мне, в нашем случае уместнее говорить не о тайном обществе как таковом, а о преступном сообществе… О преступной организации… И вот законы этой организации, если хотите, ее устав, заставляют преступников расправляться с людьми - может быть, с такими же кровопийцами, как они сами, а может быть, с совершенно невинными обывателями… - Ульянов помолчал. - А почему вы сказали - тайные книги? - вспомнил он мои давешние слова. - Какие такие тайные книги вы имеете в виду?
        - Да взять ту же «Жизнь в свете»! - почти беззвучно воскликнул я. - Она появляется чуть ли не всякий раз, когда находят очередное мертвое тело.
        - А вы ее листали? - спросил Владимир.
        - Нет, не удосужился как-то.
        - Так полистайте, - предложил мой молодой друг.
        Он наклонился, открыл саквояж, стоявший у него в ногах, и вытащил из него книжку, про которую мы говорили, - ту самую, что Владимир купил за серебряный полтинник у Матвея Косьмича Ослябьева.
        - Впрочем, не нужно листать, - противореча самому себе, сказал Ульянов. - Просто откройте на восемьдесят первой странице.
        Я открыл и увидел перечень цветов. Рядом с каждым названием стояло пояснение, какое качество символизирует данное растение.
        - Это и есть тот самый язык цветов? - спросил я разочарованно. - Как все просто…
        - Найдите сирень внизу страницы и посмотрите ее значение.
        - «Покинутый», - прочитал я. - И что?
        - Пока - ничего, - с досадой произнес Владимир. - Я не понимаю, что это означает применительно к нашим событиям. Но обязательно пойму!
        - Володя, - сказал я, облизнув пересохшие, словно бы воспаленные губы, - да неужто вы не понимаете: ежели не тайное общество, так ведь только безумием все эти страсти объяснить можно! «Покинутый»! Гм… - я замолчал, подумав о той покинутой, что ждала меня в Алакаевке. Об Аленушке! Я твердо верил, что она ждала меня. Скоро, совсем скоро я ее увижу.
        - Сколько осталось до Алакаевки? - в бессчетный раз спросил я.
        - Николай Афанасьевич, дорогой, вы этот вопрос задали мне раз двадцать, - добродушно сказал Владимир. - Мы уже почти приехали. До Алакаевки версты четыре, а то и менее.
        Когда мы достигли хутора, солнце уже село за высокий, поросший лесом холм. Темнота еще не упала, но сумерки сгущались на глазах. Шарабан покатил по березовой аллее. Владимир тронул меня за плечо и показал сад, за которым скрывался главный дом усадьбы. Я спрыгнул с шарабана, сунул мужикам деньги, сказал какие-то бессвязные слова благодарности, подхватил баул и побежал - откуда только силы взялись?!
        - Николай Афанасьевич, куда же вы? - закричал мне вслед Ульянов. - Подождите! Вы же дороги не знаете!
        Сердце, гулко колотившееся сердце подсказывало мне дорогу!
        Я буквально промчался сквозь сад и, взывая: «Аленушка! Аленушка!» - выбежал к длинному, какому-то даже несуразному своей длиной дому. Перед верандой, где уже горела лампа, я остановился как вкопанный. И выронил баул на землю. Сердце остановилось в груди. Потом застучало вновь. Несмотря на вечернюю пору, меня всего обдавало жаром, словно из невидимого горнила. На веранде не было никого. Сзади подбежал Владимир.
        «Бе-да! Бе-да! Бе-да!» - билось у меня в голове под такт пульса.
        Вдруг разом на веранде оказалось все семейство Ульяновых, включая Марка Тимофеевича Елизарова. Аленушки среди них не было.
        По суровому выражению Марии Александровны, по бледному, с запавшими глазами лицу Ольги, по растерянному облику Мити, по слезам на щеках Маняши, по виноватому виду Марка я окончательно понял, что произошло непоправимое.
        - Где Аленушка? - по-моему, с каким-то даже завыванием вопросил я, забыв поклониться, забыв поздороваться, забыв вообще о всяких правилах приличия.
        Владимир вбежал на веранду и, бросив саквояж, обнял мать. Я остался стоять на дорожке.
        - Николай Афанасьевич, дорогой, мы знали, что вы приедете, однако думали, это произойдет раньше, - молвила Мария Александровна. - Пожалуйста, будьте спокойны и мужественны. Я уверена, в конечном итоге все будет хорошо. Но сейчас… сейчас вы опоздали. Час назад Елену Николаевну увезла полиция.
        Ноги у меня подсеклись в корень. Я повалился на землю и… зарыдал.
        - Черная карета? - выпалил Владимир. - Запряженная парой?
        - Откуда знаешь? - спросил Елизаров.
        - Я ее видел! - воскликнул Ульянов - в голосе его тоже слышались слезы. - Я так и знал! Я так и знал! - Владимир подскочил к длинному деревянному столу, стоявшему на веранде, и со всею силою хватил по нему кулаком. - Ах, доносчик! - добавил он, перейдя на крик. - Ах, денунциант![43 - Der Denunziant - доносчик (нем.).]
        Я не понял, кого он имел в виду. Я вообще мало что понимал. Я сидел на земле и, утирая слезы ладонью, снизу вверх смотрел на Ульяновых. Душу мою разрывали адский страх за Аленушку, и острое чувство неизъяснимой вины перед этими добрыми людьми, и неприличная жалость к самому себе…
        Я попытался встать, но у меня ничего не получилось - ноги отказывались держать налившееся тяжестью тело.
        Владимир и Марк сбежали по ступенькам и, подняв меня под руки, повели в дом.
        Дальнейшие события этого вечера память сохранила плохо.
        Меня уложили на кровать в комнате Владимира - скрип пружин помню, голубые занавески на окнах тоже помню, но ничего из обстановки помещения в голове не сохранилось.
        Смутные картины: меня поили горячим молоком; я ел, глотая кусками, свежайший пшеничный хлеб; мое горло хватали спазмы; меня выводили на двор, я делал там фридрих гераус,[44 - Это выражение связано с известным историческим анекдотом. Как-то русские солдаты выпили за союзника - прусского короля Фридриха (Фридриха Вильгельма Третьего), а он возьми и измени русскому царю. Тогда с криком: «Friedrich heraus» - «Фридрих, вон!» - солдаты засунули пальцы в рот, и вся выпитая за подлого короля водка была извергнута.] потом возвращался и ложился снова; я пил из маленькой рюмки горькую крепкую настойку; мой горячечный лоб охлаждало влажное полотенце…
        Я проваливался в тяжелую дрему, просыпался, слышал голоса в соседних комнатах, затем меня снова обносило…
        Голоса Владимира и Марии Александровны: «Почему, почему нам никак не сообщили?…» - «Елена верила, что вы найдете записку и догадаетесь… Что знает телеграф, знает полиция… Письма люстрируют…»
        Звенели комары и нещадно кусались, но зуд от их укусов был ничто по сравнению с той болью, что сидела в душе…
        Голоса Ольги и Владимира: «Крафт-Эбинг… Чезаре Ломброзо…» - «Вот она, любовь у помешанных… первый нравственный элемент, которого касается безумие, - именно привязанности…» - «Август Фрезе… Очерк судебной психологии…» - «Нет, здесь нет…» - «Виктор Кандинский… галлюцинации… Дмитрий Дриль… психофизические типы… Решение Уголовного Кассационного Департамента… Вменение…» - «Вменение?» - «Да, вменение… раскрытие причинной связи между сознательною волею обвиняемого и преступным его деянием… нарушается указанными в законах причинами невменяемости…»
        Голос Маняши: «Все сидят, уткнувшись в книги, строго все молчат, хоть Манюшины глазенки больно спать хотят…»
        Странные слова… Странные стихи… Нет, я решительно ничего не понимал. Мне было очень плохо…
        Утром я проснулся со свирепой головной болью, но жара в теле уже не было. Горло перехватывала незримая ледяная рука: страх и тоска душили меня.
        Я сумел сменить белье и сорочку, надел пропыленное дорожное, умылся и вышел к завтраку. Даже заставил себя съесть кашу.
        Мария Александровна была непреклонна: я должен остаться в усадьбе, отлежаться несколько дней и только потом возвращаться в Самару.
        Но я был еще более непреклонен: ехать немедленно, скакать во весь опор, мчаться во весь дух, вяжите меня, я все равно убегу, доберусь до города и найду свою дочь!
        И я победил. В одиннадцатом часу мы с Владимиром выехали в Самару.
        До Кинеля добрались опять-таки на перекладных. Поезда долго ждать не пришлось - о счастье, он подошел через полчаса после нашего прибытия на станцию (но ведь могло же нам повезти хоть в малом!). Новенькие вагоны, запах лака и креозота, паровозная гарь, которая почему-то казалась мне сладкой и приятной, стук колес… О чем-то мы говорили с Владимиром в дороге, но о чем? Ничто не уцепилось в памяти. Страх и тоска все выкинули из головы.
        На Самарский вокзал поезд пришел в шестом часу вечера, а спустя полчаса, совершив последнюю за эти два дня поездку - что удивительно, на том же верблюде, на котором мы ехали в первый день, и с тем же возчиком-башкиром в малахае, - мы уже входили в дом Рытикова на Сокольничьей.
        Анна Ильинична - не ведомыми мне, но, очевидно, понятными Владимиру путями - уже все знала. Мера, принятая против Аленушки, называлась предварительным задержанием, и находилась моя дочь под арестом в участковом управлении. Свидание отца с дочерью не возбранялось, но требовалось разрешение полицейского пристава, а мирволить этому разрешению мог известный нам господин - судебный следователь Иван Иванович Марченко.
        ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,
        в которой мы находим четвертую ветку сирени
        Узнав все это, я тут же решил ехать в окружной суд, но Владимир и Анна Ильинична меня остановили, в два голоса говоря о том, что об эту вечернюю пору никого в суде я уже не застану. Я стал убеждать Владимира немедленно отправиться к Андрею Николаевичу Хардину, дабы присяжный поверенный посодействовал нам каким-нибудь словом или делом. Ульянов и на это не согласился, выставив в виде аргумента нелепую, прямо-таки дурацкую пословицу «Утро вечера мудренее». Я порывался бежать в участковое управление, надеясь хоть как-то, хоть правдой, хоть неправдой добиться свидания с дочерью, но и этот порыв мой наталкивался на стену ульяновского упорства - доброжелательную, участливую, но все же стену.
        - Николай Афанасьевич, дорогой мой, - говорил Владимир, - вы нездоровы. Мы с вами проделали большой путь, и вы устали. Прошу вас: отдохните, придите в себя, наберитесь сил, они вам еще очень и очень пригодятся…
        - Не горячитесь, Николай Афанасьевич, - вторила ему Анна Ильинична, - вас и так лихорадка треплет, вон как раскраснелись, даже слепой увидит. Вам лучше сейчас поесть, выпить чаю да принять хлорал. А как выспитесь - тогда и дела пойдут…
        Но как же я мог спать? Моя Аленушка где-то близко, в полицейском узилище, страдает неправедно, будучи сломлена жестокими обстоятельствами, а я разлеживаться буду, словно какой-то Обломов?
        Весь вечер я, аки обра[45 - Обрами в русских летописях назывались авары, воинственные тюркские племена.] воинственная, сражался с моими хозяевами, увещая их по-разному - то слезами, то невнятными угрозами - отпустить меня в белый свет, дабы добрался я до полицейского начальства и вступил с ним в переговоры. И весь вечер брат и сестра Ульяновы уговаривали меня, словно дите малое, не куролесить сгоряча, а отдохнуть и дождаться следующего дня.
        А в итоге как-то так получилось, что и поужинал я, никуда не пойдя, и омылся, и переоделся в чистое, и лег в кровать, намереваясь полежать лишь немного, да так и заснул, причем безо всякого хлорала.
        Спал я плохо и трудно. Мой кровавый кошмар в этот раз не привиделся мне, но зато вернулся другой сон - тот, который когда-то посещал меня часто, а последнее время спасительным образом миновал мои ночи. Мне приснилась смерть моей незабвенной Дарьи Лукиничны. Вернее, не смерть даже, а предсмертные минуты, когда, изъеденная раком в желудке, Дашенька моя терпела уже бесконечную немыслимую боль, не спасаемую морфием, и только вскрикивала и шептала, вскрикивала и шептала… «Береги Аленушку, Коленька, - шептала она, - и да хранит вас Господь!..» «Не убере-е-е-ег!» - завыл я во сне.
        - Не уберег! - вскричал я, проснувшись в липком поту.
        Спустил ноги с кровати, всунул их в домашние туфли, вскочил и, накинув бархатную куртку, бросился было к дверям, но тут же и опомнился. Куда я бегу? Ночь кругом, мрак, тишина, только полная, чуть ущербная луна светит в окно.
        Я лег и в отчаянии снова забылся, но сновидения больше не являлись.
        Утром горячка спала. Я встал измученный, но и парадоксальным образом посвежевший. Позавтракав, я отправился в окружной суд.
        Несмотря на субботу, а может, именно потому, что была суббота, здание суда полнилось народом. Господин Марченко оказался на месте. Он встретил меня мрачно и хмуро и не стал тратить на разговоры особо много времени, лишь укорил, что, зная, где находится моя дочь, я не известил о том полицию или же непосредственно его, судебного следователя. «И это ему известно, толстой бестии! - подумал я. - Неужто про наш бросок в Алакаевку он тоже проведал?»
        - Как вас понимать, Иван Иванович? - спросил я тем не менее. - Неужели я на собственную дочь должен был донести?
        - Не донести, - еще более хмуро пропыхтел Марченко, - а оказать содействие следствию. Может, оно все и легче получилось бы… - непонятно добавил он. - А так… Словом, подайте письменное заявление на предмет встречи с задержанной Пересветовой, я сделаю на нем отметку и перешлю в участковое управление полиции. Свидание будет во вторник.
        - Как во вторник?! - опешил я. - Почему во вторник, а не сегодня или, например, завтра?
        - Сегодня не получится, а завтра воскресенье, Купала, - объявил Марченко таким тоном, будто это было решающим доводом, будто Рождество Предтечи и Крестителя имело особое отношение к моей судьбе и судьбе моей дочери. - Сказано во вторник, значит, во вторник. Заявление подпишите и отдайте секретарю. Честь имею!
        - А в понедельник, господин следователь? - просительным тоном сказал я, хотя после «Честь имею!» никакого продолжения разговора не предполагалось.
        - А в понедельник, господин Ильин, с вашей дочерью не вы будете разговаривать, а я! - отрезал Марченко. - Поверьте, для следствия это куда важнее. Всего хорошего.
        Я возвращался на Сокольничью, едва не скрипя зубами от злости на самого себя. Ничего я, по совести говоря, не добился и если и приблизился к Аленушке, то лишь на самую малую йоту. Вторник!.. Да ведь до вторника целая вечность! Мало ли что может случиться за три дня! Нет чтобы настоять на немедленном свидании! И этот мой униженный просительный тон… Я просто был готов самого себя нахлестать по щекам и за виски оттаскать!
        Правда, понимал я и то, что слабость эта моя была своего рода защитой, порождением все того же отчаяния. Лишь одно чуть смягчало тяжкое это чувство - что Аленушка жива и невредима, по крайности, в физическом смысле. И хоть обреталась она в месте весьма скорбном, но все же великим облегчением было знать, что она жива. Признаюсь: во все дни поисков нет-нет да и приходила мне в голову мысль: а ну как нет более в живых моей дочери? Гнал я от себя эту мысль, но она возвращалась.
        И весь путь от окружного суда до гостеприимного дома Ульяновых я повторял слова, сказанные старообразным секретарем, когда я подавал ему заявление: «Все поправимо, одна лишь смерть непоправима!»
        В таком вот состоянии я предстал в первом часу дня перед моим молодым другом, который, судя по всему, ожидал моего возвращения из суда с большим нетерпением. Самовар, к которому он пригласил меня, уже остыл. Да, право, я и не расположен был чаи распивать. Я по-прежнему был полон решимости делать хоть что-нибудь для спасения Аленушки, пусть даже судебный следователь вылил на меня ушат холодной воды. Да хоть десять ушатов!.. У старого артиллериста есть еще порох в пороховнице, весь его не вымочить!
        Отказавшись от чая, я коротко пересказал Владимиру мой разговор с Марченко, а затем спросил: могу ли я прямо сегодня надеяться на содействие его благодетеля, Андрея Николаевича Хардина? И ежели да, то не отправится ли он со мною вместе, немедля, к прославленному адвокату, дабы как можно скорее составить нужную бумагу и дать ей ход?
        - Какую же бумагу, вы полагаете, нужно составить? - спросил Владимир.
        - Ну, например, прошение…
        Я вдруг задумался: какое же прошение было бы уместным в данном случае? Странно, но до сей минуты мысль о существе просьбы так и не обрела в моей голове законченный вид. И тут я придумал.
        - Прошение, чтобы Аленушке до суда позволили обретаться дома! - выпалил я. - Под гласным надзором полиции.
        - Разумеется, разумеется! - воскликнул Владимир. Он, казалось, ничуть не удивился. - А знаете, Николай Афанасьевич, я ведь сегодня уже был у Андрея Николаевича и говорил с ним. Он искренне вам сочувствует и непременно окажет содействие… Но, видите ли, ближайшие дни господин Хардин очень занят. И он сможет предпринять необходимые шаги не раньше вторника.
        - Вторника?! - воскликнул я, не веря своим ушам. - И здесь вторник! Да что они все, сговорились, что ли?
        - Успокойтесь, пожалуйста, Николай Афанасьевич, - произнес Владимир. Эти слова я слышал от него за последние сутки не меньше сотни раз. - Да, не все происходит так быстро, как нам того хотелось бы. И даже для быстрых предприятий порой требуется время. Фестина ленте,[46 - Festina lente (лат.) - «Поспешай медленно».] говорили римляне и были по-своему правы. Давайте посвятим сегодняшний и завтрашний дни отдыху и размышлениям, а уж с понедельника приступим к действиям.
        Мне ничего не оставалось, как согласиться - разумеется, не без ворчания и брюзжания с моей стороны.
        Вскоре Владимир исчез из дому по каким-то своим надобностям, оставив меня в одиночестве. Я же сходил в трактир пообедать, а потом, вернувшись, прибегнул к лучшему из мне известных лекарств - рябиновке - и уселся в кресле с книжкой в руках. О, конечно же, я был далек от того, чтобы в нынешнем моем состоянии приступить к чтению какого-нибудь романа. Нет, книжка, которую я счел своим долгом изучить, была та самая «Жизнь в свете, дома и при дворе». Уж больно немаловажную роль играла она во всех событиях, и я полагал для себя просто обязательным познакомиться с ней.
        Дойдя до слов: «Лицемерие в обществе заключается в том, чтобы быть приветливым к присутствующему лицу, а потом за его спиной злословить его и жаловаться на него другим», - я в сердцах захлопнул книгу. Ну надо ведь, набор советов и рекомендаций самого банального свойства! И стоило же этой незамысловатой брошюрке оказаться в центре столь грозных явлений!
        Затем я снова раскрыл книжку - на странице, где начинался раздел «Символика цветов». Про сирень мы уже все поняли - а вернее, не поняли ничего! - но что же означают другие цветы? Дойдя до конца списка, я понял, что мне сейчас впору были бы два растения - ива плакучая, символизирующая «слезы, печаль», и мелисса: «постоянные думы о любимом человеке».
        Владимир пришел домой только поздно вечером. Он был в заметно возбужденном состоянии, но ничего рассказывать не стал, лишь отметил, что я выгляжу намного лучше и отдых пошел мне на пользу. Мы выпили чаю, и я ушел спать.
        Следующим утром, в воскресенье, я отправился в церковь. Судьба ли в том распорядилась или случайность, но так уж получилось, что ноги вынесли меня на огромную Ильинскую площадь, где стоял новый храм Ильи Пророка. А на углу Алексеевской и Ильинской высилось угрюмое серо-желтое здание, которое оказалось не чем иным, как тюремным замком. Да, именно так! В поисках церкви я вышел к городской тюрьме.
        Долго я стоял, созерцая это узилище, и в голове моей роились самые мрачные мысли. Вот состоится суд, признают Аленушку виновной в убийстве, и поместят ее сюда. Как мне жить потом? Где обретаться? Вынесу ли я одиночество? А Аленушка - вынесет ли позор и поношение?
        С самым тяжелым чувством вошел я в церковь, но внутри… бремя скорби словно само слетело с плеч моих. Под высоченными сводами богатого храма я испытал вдохновение и невыразимое, незаслуженное мною… торжество! Уверовал я, что все закончится благополучно, что еще немного - день, два, да пусть даже неделя! - и увижу я свою Аленушку, кончится этот ужас и вернется она к спокойной, может быть, даже счастливой жизни, а вместе с нею и я возымею то, чего лишился давно и, казалось, навсегда - покой и умиротворение.
        Не для того ли мы и ходим в церковь, чтобы душа воспаряла и приближалась к Богу? Не для того ли и Бог, чтобы мы каялись и были прощены, чтобы мы любили и были любимы, чтобы мы алкали надежды и обретали ее в вере своей?
        Я долго молился, стоя на коленях перед иконой Спасителя, а потом поставил свечки - за здравие Аленушки, за упокой Дашеньки моей, за упокой всех невинно убиенных. Уже выходя из храма, я спохватился и, вернувшись, добавил еще свечек - за здравие всего семейства Ульяновых, столь отважно помогающего мне в спасении дочери моей: Владимира, Анны, Марии Александровны, Ольги, Мити и Маняши.
        Возвращаясь домой со слезами благой возвышенности на глазах, я даже не взглянул больше в сторону тюрьмы. Не бывать там Аленушке! - твердо решил я.
        Остаток воскресенья я тоже провел большей частью в одиночестве - Анна Ильинична куда-то уходила, потом возвращалась, затем снова уходила, Владимира же опять, как и в субботу, почти целый день не было дома.
        Самое же удивительное, что и в понедельник я его увидел только… к вечеру. Когда я поднялся утром - чувствуя себя бодрым, полным энергии, - Владимира в доме уже не оказалось.
        - У Володи какие-то важные дела, - сообщила Анна Ильинична, угощая меня завтраком. - Он ушел, когда еще восьми не было. Сказал, чтобы вы не волновались и ждали его.
        Первые несколько часов я действительно не волновался.
        Пробило полдень. Владимира все не было.
        Я начал тревожиться. Потом негодовать. Потом даже сердиться.
        «Ну где же он? - в глубоком удручении думал я. - Сегодня понедельник, мы могли бы и вместе предпринять что-то. Вряд ли Владимир занимается только своими, неведомыми мне делами. Наверное, он и спасению Аленушки как-то споспешествует. Но как? И почему без меня?»
        В этот день я опять обедал в одиночестве - все в том же трактире Лебедева на Успенской улице, где я сиживал в субботу и воскресенье. Вернувшись домой, я снова не увидел Владимира. Да и Анна Ильинична куда-то удалилась. Если вообразить мои переживания в виде музыкальной гаммы - от волнения до серженья, - то, пройдя по ней до обеда в одном направлении, я сейчас пустился в направлении обратном. Сначала сердился, потом негодовал, а затем стал не на шутку тревожиться.
        Где Володя? Что с ним? Уж не случилось ли чего?
        Кончилось тем, что я уже не мог ни сидеть, ни лежать, ни читать, ни прикладываться к рябиновке: ходил по комнате из угла в угол, выглядывал в окно, снова ходил, выбегал в прихожую, заслышав какой-нибудь шум, но то было либо эхо уличных звуков, либо же мои собственные - Господи, спаси и помилуй! - слуховые галлюцинации, и опять ходил в угол из угла.
        В начале девятого вечера на лестнице послышались шаги. Я выбежал в прихожую и открыл дверь. В квартиру деловым шагом вошел Ульянов. Лицо бледное, рыжеватые волосы взъерошены, под глазами тени, но ступал Владимир легко, словно его окрыляли какие-то радостные события.
        - Володя, что случилось? - вскричал я. - Где вы пропадали? Я весь извелся!
        - Простите меня! Ради всех святых, простите меня, мой дорогой Николай Афанасьевич, - ответил Владимир. Впрочем, в голосе его особого раскаяния не слышалось, говорил он отвлеченно-рассеянным тоном, явно захваченный какими-то мыслями. - Была бы возможность, пришел бы раньше, - сказал он. - Ну да ничего. Пусть запоздал, зато у меня есть что вам сообщить. Но прежде - чаю! Или квасу! Или морсу! Очень хочу пить!
        Я огорчился - не на Владимира, на себя. Надо же, так ждал, а самовар не удосужился поставить. Однако Владимира отсутствие кипятка не очень-то и смутило. Он напился в кухне холодного чаю, после чего увлек меня в свой кабинет.
        Я, как обычно, сел на диван. Владимир подошел к своему столу, на котором лежал большой лист, свернутый в рулон. Побарабанив по нему пальцами, он выдвинул стул и уселся напротив меня. Солнце уже садилось, но в комнате было еще достаточно светло. Тем не менее Владимир вскочил и зачем-то зажег лампу. Потом снова сел. Его узкие карие глаза в неярком свете казались черными, горящими изнутри угольями. Некоторое время он молчал, рассеянно водя большим и указательным пальцами по бородке, словно разглаживая ее.
        - Николай Афанасьевич, - начал он наконец, - сейчас я вам скажу что-то очень важное. Так что слушайте, пожалуйста, внимательно. Пока вы отдыхали и приходили в себя, мне удалось выяснить кое-что весьма интересное. Интересное и необычное. - Он откинулся на спинку стула и значительно посмотрел на меня. - Но прежде чем я сообщу вам, что именно, я должен вас спросить: достаточно ли вы окрепли, чтобы в самое ближайшее время принять участие в рискованном предприятии?
        От такого вопроса тревога моя только усилилась, но вместе с нею разгорелось и любопытство.
        - Помилуйте, Володя, - ответил я с деланною улыбкою, которой старался скрыть нетерпение, - ну что за вопрос! Крепок я, крепок, как прежде! Все хвори мои - это нервическое, от уязвленности души. Конечно, я не жеманная дамочка, но - бывает… - Я взмахнул рукой, словно отметая всякие сомнения насчет вернувшейся ко мне крепости тела и духа. - Конечно же, я готов и к риску, и к испытаниям. Вы ведь о нашем деле, верно?
        - Ну, разумеется! - воскликнул Владимир. - О чем же еще? Неужели вы думаете, что, обнаружив Елену Николаевну захваченной полицией, я успокоюсь и только и буду что ждать суда и полагаться на искусство великого адвоката Хардина? Нет и еще раз нет!
        Столь энергически он произнес эти слова, что я устыдился недавних своих мыслей. Владимир же, после короткой паузы, перешел к делу.
        - Так вот, Николай Афанасьевич, - сказал он, опять погладив пальцами бородку, - давайте еще раз попробуем сложить все, что нам известно об этой истории. Полиция нам не указ, судебный следователь Марченко - тоже. А значит, в отличие от них, мы с вами постараемся увязать воедино тот черед смертей, с которым мы столкнулись в этом деле. Итак. Erstens:[47 - Во-первых (нем.).] место смерти. - Владимир загнул мизинец правой руки. - Книжные магазины. Вернее, складские помещения последних. Все три покойника были обнаружены в книжных складах или возле них. Магазины суть: Ильина - в нем было обнаружено тело Всеволода Сахарова; Сперанского - тут убили Юрия Валуцкого; Громова - где совсем недавно обнаружился труп Василия Неустроева, друга нашего Глеба. Вы все это знаете, я просто напоминаю.
        Я кивнул. Владимир продолжил:
        - В двух случаях смерть выглядела сердечным приступом. Такую причину усмотрел полицейский врач и для физически крепкого, ничем никогда не болевшего Всеволода Сахарова, и для болезненного, но все же никогда не жаловавшегося на сердце Василия Неустроева. В одном случае полиция совершенно справедливо усмотрела убийство, однако никакой связи с предыдущим и даже последующим, - он с особым нажимом произнес слово «даже», - усмотрено не было. Тем не менее мы знаем, что связь эта, безусловно, имелась. Для того чтобы это признать, нужно лишь согласиться с тем, что причиной смертей Сахарова и Неустроева было убийство по методе батраковцев! Das ist zweitens.[48 - Это во-вторых (нем.).] - Владимир загнул безымянный палец. - Таким образом, три смерти связаны способом убийства и местом действия.
        Я снова кивнул. Все это мне было известно, и я пока не понимал, к чему клонит мой друг.
        - Drittens,[49 - В-третьих (нем.).] - произнес Владимир и присоединил средний палец к безымянному и мизинцу. - Третье. Сирень. Те самые веточки сирени, которые были обнаружены у всех убитых.
        - Да, сирень, - повторил я. - Странный символ. Со значением «покинутый». Такой… гм-гм… невинный, верно?
        - Что? - Владимир непонимающе наморщил высокий лоб. - Невинный? Ах, да. Наверное. Неважно. Endlich, viertens.[50 - Наконец, в-четвертых (нем.).] Время преступления. - Он загнул указательный палец.
        - Вечер, - подсказал я.
        - Скорее, ночь, - поправил он. - Но дело не только в этом. Дело еще и в том, в какие дни недели были совершены убийства.
        Я растерянно пожал плечами. Вычислять эту особенность мне как-то в голову не пришло. Владимир же торжествующе сказал:
        - Все три убийства были совершены в понедельник!
        Тут для меня впервые забрезжил свет - во всем нынешнем разговоре. И свет этот озарил обстоятельства, одновременно возбудившие и испугавшие меня. Владимир понял насчет моего озарения, потому что в голосе его вдруг появились торжествующие нотки - дескать, ага, понимаете ли вы теперь, к чему я клонил?!
        - Как вы думаете, Николай Афанасьевич, что произойдет, - вопросил он, с улыбкою на меня глядя, - если произойдет еще одно убийство? И совершено оно будет в книжном магазине, по методе батраковцев, в ночь на понедельник, а на груди убитого останется веточка сирени?
        Я покачал головою и с горечью ответил:
        - Его высокоблагородие господин Марченко разведет руками и опять скажет, что все связи между смертями - пусть не тремя уже, а четырьмя - суть плод мальчишеской фантазии. И посоветует нам не лезть в судейские дела. Впрочем, это действительно фантазия. Мы не знаем, будет ли совершено четвертое убийство, а если и будет, то нам не дано угадать, когда и где именно это произойдет.
        Тут мой молодой друг неожиданно подскочил со стула, и я обратил внимание, что щеки его окрасил слабый, но явственный румянец. Встав и подойдя к столу, он принялся возбужденно потирать руки. Не обращая внимания на сказанное мною, Владимир заявил - громко, даже чересчур громко:
        - Если случится то, о чем я сказал, полиции придется освободить Елену Николаевну! Потому что это самое четвертое убийство она не могла бы совершить никоим образом! Она заключена под стражу! И любой полицейский, каким бы самоуверенным он ни был, вынужден будет это признать!
        - Боже мой, Володя… - пробормотал я. - Боже мой, наверное, вы правы… Но неужели мою дочь может спасти лишь еще одна смерть?…
        - Возможно, и нет, - ответил мой молодой друг, нетерпеливо постукивая пальцем по столу. - Но я не зря провел в поисках последние три дня. Пока вы пребывали дома, поправляясь от болезни, мне удалось узнать нечто поистине неоценимое!
        Я уже понимал, к чему ведет Владимир, и машинально подобрался, приготовившись услышать поразительное известие.
        - Не буду посвящать вас в подробности, - сказал Ульянов. - Потом, когда все будет позади, я, возможно, раскрою вам источник моих знаний. Сейчас же я хочу вам сообщить, что нас действительно ожидает четвертое убийство. И мне стало известно, когда, где и как оно будет совершено.
        Произнеся это, Владимир посмотрел на меня с торжествующим видом.
        - Четвертое убийство? - прошептал я. - Значит, будет еще одна смерть? Какой ужас!..
        - Ужас, вы сказали? - Ульянов пренебрежительно хмыкнул. - Да полно! Вовсе не ужас. Напротив, в этом наше счастье! Удача! Разве вы не понимаете? Ведь мы в состоянии не допустить его - в самый последний момент! Конечно, это рискованно, но я полагаюсь на ваш опыт, Николай Афанасьевич, на опыт солдата и охотника. Я имею все основания полагать, что нынче ночью мы с вами станем свидетелями неоспоримой попытки убийства. И если эта попытка будет совершена именно так, как были совершены три предыдущих - но при этом уже не сможет быть замаскирована под сердечный приступ, - значит, мы сумеем добиться освобождения Елены Николаевны! Сама попытка совершения очередного убийства - в тот момент, когда она находится под арестом, будет демонстрацией ее невиновности!
        Владимир помолчал немного, пристально глядя на меня, потом склонился над столом и развернул рулон. Это оказалась карта Самары с какими-то пометками.
        - Вот, поглядите, - Владимир сделал приглашающий жест. Я подошел и вгляделся в карту.
        - Улица Панская, - сказал Ульянов. - Здесь находится магазин Ильина. - Его палец уперся в фиолетовый крестик, обозначающий место первого преступления. - Вот тут, тоже на Панской улице, - магазин Громова. Соединим данные точки прямой линией - это несложно, она прямо по Панской и будет идти, - и примерно в середине проведем под прямым углом другую линию. Видите? Она ложится почти точно на Дворянскую. Одним концом эта линия упирается в Алексеевскую площадь, здесь рядом лавка Сперанского, то есть место второго преступления, а другим концом упирается…
        - Во что-то на Предтеченской улице, - пробормотал я.
        - Это не «что-то», а книжный магазин Федорова! - провозгласил Владимир.
        В отличие от магазинов Ильина, Сперанского и Громова, отмеченных тремя фиолетовыми крестиками, магазин Федорова[51 - Н. М. Федоров, дворянин, коллежский советник, остался в истории не только как владелец книжного магазина и частной библиотеки. Он был гласным городской думы нескольких созывов, председателем правления общества взаимного вспомоществования учащим и учившим, распорядителем воскресных школ, библиотечного комитета, заведующим Самарским публичным музеем.] был обозначен на карте жирной черной точкой. Если бы эти пометки были соединены линиями, получился бы почти правильный ромб - правильный настолько, насколько злой разум убийцы или убийц мог вычертить его по настоящим улицам, а не по бумаге.
        Ошеломленный, я поднял взгляд на Ульянова. Торжествующая физиономия Владимира походила на мордочку первого ученика, объяснившего у доски решение трудной задачи.
        - Володя, - сказал я растерянно, - но как же… Почему вы не поставили в известность полицию? Можно ли вот так, самочинно заниматься столь серьезным делом?
        Выражение торжества на лице Ульянова сменилось миной недовольства.
        - Разве вы не помните, как следователь отнесся к моей догадке о связи всех трех преступлений? - сухо спросил он. - Неужели вы думаете, что за прошедшие дни этот юс[52 - Юс (от юсов, юса большого и юса малого - названий двух букв древней славянской азбуки, обозначавших в старославянском языке носовые гласные звуки) - так в России иронически называли судейских: приказных, подьячих, законников, знатоков судейских проделок, тяжебников.] хоть на линию изменил свою позицию? Да ничуть! Мои рассуждения представляются ему фантазиями, - сказал Владимир с горечью. - Ни судейские, ни полиция не усматривают убийства как в случае смерти Сахарова, так и в случае гибели Неустроева. По их мнению, и тот, и другой умерли от сердечных приступов. Если бы они понимали, что произошло на самом деле, Елена Николаевна была бы сейчас здесь, с нами. Да вы и сами только что признали: даже предстоящее убийство они могут оставить без должного внимания, если только мы с вами - именно мы с вами, Николай Афанасьевич! - не возьмем убийцу с поличным. Только тогда ваша дочь окажется на свободе. - Не давая мне ни возразить, ни
усомниться в чем-либо, Ульянов приблизился ко мне почти вплотную и требовательно вопросил, глядя на меня блестящими глазами: - Вы готовы?
        - Разумеется, я готов, - ответил я по возможности твердым голосом.
        - В таком случае снаряжайте свой замечательный Кольт, - повелительным тоном сказал Владимир. - Времени у нас совсем немного.
        Я встал с дивана и двинулся к двери, но, сделав два шага, остановился.
        - Володя, - спросил я, - уж коли вам удалось почти все узнать… Кто намечен жертвой в этот раз?
        Ульянов покачал головой.
        - Этого я не знаю, - ответил он. - Есть у меня кое-какие подозрения. Но я их пока приберегу.
        - Понедельник, - сказал я, пытаясь вспомнить, в связи с чем и кто совсем недавно упоминал этот день недели.
        Мысль ускользала, и тогда я спросил другое:
        - Володя, но почему вы решили, что убийство должно произойти именно сегодня, а не в следующий понедельник или через две недели?
        - Ах, да! - воскликнул Ульянов. - Говоря о времени преступлений, я упустил сказать вам нечто примечательное. Присядьте еще на несколько минут, Николай Афанасьевич. Вы помните, когда было совершено убийство в магазине Ильина?
        - Нет, не помню. - Я снова сел на диван.
        - А я запомнил. Приказчик Петя обнаружил тело утром восьмого мая, значит, Всеволод Сахаров был убит накануне, то есть седьмого мая, в понедельник.
        - В понедельник… - тупо повторил я.
        - А то, что произошло с Юрием Валуцким, случилось четвертого июня, ровно через четыре недели после смерти Сахарова.
        - Ну да! - воскликнул я. - Пятого июня в квартиру моего зятя пришел следователь, а на следующий день Аленушка-то и исчезла, и с тех пор…
        - Через четыре недели! - перебил меня Владимир. - А Василия Неустроева убили в день вашего приезда в Самару, то есть восемнадцатого июня, ровно неделю назад. И как раз через две недели после того, как несчастный Валуцкий не по своей воле покинул этот свет. Вы понимаете? Между первым и вторым убийством - четыре недели, между вторым и третьим - две недели, между третьим и, возможно, четвертым убийствами…
        - Неделя! - Я был настолько поражен, что мне показалось, будто в комнате враз потемнело. - Выходит, и впрямь сегодня…
        - Не знаю, почему такая арифметика, однако же срок между убийствами каждый раз сокращается вдвое… - почему-то шепотом сказал Ульянов.
        - Понедельник! - снова повторил я, но уже не растерянно, а с силою.
        Я уловил ту мысль, которую две минуты назад никак не мог поймать! И испытал еще одно потрясение. Наверное, лицо мое изменилось, потому что Владимир подошел, присел передо мной на корточки и спросил с тревогою:
        - Что? Что такое вам пришло в голову? Выкладывайте, Николай Афанасьевич!
        - Володя, - ответил я, чувствуя, как про спине моей пробежала холодная струйка пота, - но ведь именно по понедельникам Витренко встречался с Аленушкой… Он же сам сказал тогда, помните? Григорий заявил, что для книжных магазинов у него существует один день недели - понедельник.
        Владимир так и сел на пол.
        - Верно! - объявил он. - Теперь вспомнил! А что если это случайное совпадение?
        - А что если нет? - ответил я вопросом на вопрос.
        Ульянов вскочил на ноги.
        - Собирайтесь быстрее, Николай Афанасьевич! Теперь нам еще сильнее надо спешить!
        Мы взяли извозчика, но по настоянию Ульянова доехали только до угла Москательной и Саратовской, а оттуда пошли пешком. Уже изрядно стемнело. Добравшись до места, мы вошли во двор магазина Федорова. Здесь, предупредив меня шепотом об осторожности, Владимир быстро и беззвучно приблизился к росшему в углу двора большому клену. Под его сенью мы и укрылись. Отсюда хорошо была видна калитка во двор.
        Потянулось томительное ожидание. Крепко сжимая в руке револьвер, я, однако же, не испытывал уверенности в том, что нам сегодня удастся настичь убийцу. Не все сказанное Владимиром представлялось мне в полной мере убедительным.
        Луна еще не взошла. Керосиновые фонари, стоявшие по Предтеченской с промежутками в двадцать саженей, давали неплохой свет, но сюда он почти не доходил, и двор был погружен во мрак.
        Вдруг мне послышалось, как отворилась калитка. Я замер. Фигура вошедшего была видна неясно. Человек некоторое время помедлил, затем беззвучной тенью метнулся в сторону и исчез.
        Вновь потянулось ожидание. Но теперь я испытывал гораздо меньше сомнений в правоте моего спутника.
        Следующий персонаж появился на сцене спустя еще четверть часа. Единственное, что я разглядел, так это тускло блеснувшие пуговицы на тужурке.
        Как и первый вошедший во двор, человек в тужурке помедлил немного и двинулся было в глубь двора, направляясь к двери, ведущей на склад магазина Федорова. И тут, словно из-под земли, перед ним возник тот, первый. Человек в тужурке сделал шаг назад, видимо, от неожиданности. Он по-прежнему стоял к нам спиной. Очертания фигуры этого господина показались мне знакомыми. Его визави я не мог поначалу разглядеть. Но тут человек в тужурке шагнул чуть в сторону, и отблеск уличных фонарей все же высветил лицо его собеседника. Я едва не выдал себя возгласом или движением: там стоял убийца с парохода. Тот самый, кто затем следил за нами в трактире и наблюдал за квартирой Ульяновых из соседнего дома.
        По счастью, Владимир крепко взял меня за плечо, и я остался неподвижен. Хотя рука моя, в которой я сжимал Кольт, повлажнела.
        Меж тем два странных господина вели посреди двора тихий разговор, который нам не был слышен. Изо всех сил напрягая слух, я услыхал, как мне показалось, слово «ошибка» или «ошибся».
        Встреча закончилась внезапно. Батраковец коротко двинул рукой - так, что я скорее угадал, а не увидел это движение, - и сделал шаг в сторону. Его собеседник рухнул ничком.
        В этот момент - по всей видимости, понимая, что убийца уйдет, - Владимир закричал:
        - Стреляйте! Стреляйте, Николай Афанасьевич!
        Я вскинул руку, прицелился в плечо батраковца, взвел курок и выстрелил.
        Ничего не произошло. Револьвер лишь щелкнул.
        «Порох! - подумал я. - Ах ты незадача какая! Порох старый! Надо было свежий в выстрелы засыпать!»
        На крик Владимира и на щелчок револьвера батраковец повернулся в нашу сторону и чуть пригнулся - я понял, что он сейчас помчится стрелой.
        Я снова взвел курок, уже не целясь. Выстрел прозвучал оглушительно громко, мне показалось даже, что старенький револьвер разорвался в руке.
        Злоумышленник словно бы отпрыгнул назад, но как-то странно - не сгибая ног. Нелепо взмахнув руками, он упал - рядом со своей жертвой.
        Я застыл на месте. Попытался сделать шаг - не получилось: ноги отказывались подчиняться. Уже давно - более тридцати лет - не доводилось мне стрелять в человека. И сейчас вполне понятная одеревенелость сковала все мои члены.
        Преодолев слабость, все же я первым делом осмотрел оружие - хоть и давненько я снял мундир, а вот поди-ка, привычки остались. И только после того, как я прокрутил барабан и поставил курок против пустой каморы, обратился я к двум безмолвным участникам кровавой драмы.
        Что до Владимира, то он сразу бросился к лежавшим. Я еще первый шаг сделал, а он уже перевернул человека в тужурке, и я услыхал возглас, в котором звучало искреннее изумление:
        - Это не Витренко! - Ульянов выпрямился и оглянулся. - Николай Афанасьевич, это ваш зять! Пересветов!
        В голосе его, как мне тогда показалось, прозвучала явная растерянность.
        Сунув револьвер в карман пиджака, я все же преодолел слабость и двинулся вперед. Приблизившись к телам, я вгляделся в человека, упавшего первым. Да, это был Евгений Александрович, несчастный мой зять. Лицо его было искажено смертной мукой.
        Острое чувство вины пронзило мое сердце. Мне подумалось, что, выстрели я секундою раньше, опереди я безжалостного убийцу, и заточенное жало не пронзило бы сердце Пересветова и не овдовило бы мгновенно несчастную мою дочь.
        Я застонал от бессилья. Владимир тронул меня за плечо и негромко сказал, словно услышав мои мысли:
        - Не корите себя, Николай Афанасьевич. Вы не могли выстрелить в убийцу, не рискуя при этом попасть в господина Пересветова. Слишком велика вероятность того, что, нажми вы на курок секундою раньше, именно ваша пуля пробила бы его сердце.
        - Взведи я курок, - машинально поправил я Ульянова. Видимо, потрясение от содеянного было действительно очень сильным, если я выдавил из себя именно эти слова.
        - Что? - не понял Владимир.
        - Я взвел курок. На курок не нажимают, его взводят.
        Ульянов даже сделал шаг в сторону. Видно, в эти секунды я более всего напоминал сумасшедшего.
        То, что сказал Владимир, было чистой правдой. Пересветов прикрывал от меня «матроса», так что произвести выстрел я мог только после того, как мой зять упал.
        - Судьба… - пробормотал я, не в силах оторвать взгляд от мертвого лица Евгения Александровича. Как бы ни был Пересветов мне антипатичен, как бы ни порицал я семейные дрязги, приведшие к злоключениям Аленушки, однако же смерти своему зятю я никак не желал.
        - Судьба, - эхом отозвался Владимир. - Что же он тут делал? Что привело его сюда?
        - Боюсь, этого мы никогда не узнаем, - потерянно сказал я. - Никогда…
        Владимир промолчал. Присев на корточки, он осматривал землю рядом с телом преступника.
        - Вот оно, это стальное жало! - сказал он. - Не угодно ли взглянуть? Только не прикасайтесь к нему, пусть лежит там, где лежит.
        Я наклонился над злодеем-батраковцем, стараясь не смотреть на голову, где между глаз, чуть выше переносицы, пуля из моего Кольта проделала аккуратное круглое отверстие. Возле правой руки убитого было шило с длинным, вершков трех, острием. Действительно - настоящее стальное жало. И на этом жале не было ни малейшего следа крови.
        - Вот ведь специалисты! - с непонятной интонацией произнес Владимир. - Ударил в самое сердце, а ни на убитом, ни на лезвии даже капельки крови не осталось. Представляете, с каким искусством и с какой быстротой надобно орудовать этим жалом? - Он еще раз осмотрел тела. - А вот на это не хотите ли взглянуть? - вдруг спросил Ульянов.
        Я присел на корточки рядом с ним.
        Предметом, привлекшим внимание Владимира, была крохотная веточка сирени. Она лежала на земле - между двумя телами.
        В тот момент, когда моя рука боязливо потянулась к цветку, до моего слуха донесся слабый стон.
        - Какое счастье! - вскричал я. - Володя, он жив! Слава Богу!
        Ноги мои ослабли, и я осел на землю - рядом с Пересветовым и его убийцей.
        ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
        в которой содержатся некоторые откровения и разгадки
        Все последующее смешалось в голове моей так, что даже по прошествии времени мне трудно восстановить последовательность событий той ночи. Кажется, дело было так. Вскорости после моего выстрела, но не сразу, а именно вскорости, во двор вбежал дворник с роговым свистком в руке. Завидев тела, лежащие на земле, и нас с Владимиром возле них, дворник опрометью бросился на улицу и только там засвистал. Следом у калитки образовался конный стражник, а потом примчался и городовой. Или, может быть, из полицейских городовой был первым, а стражник вторым, не помню. Зато хорошо помню, что городовой был высшего оклада, с тремя гомбочками на оранжевом плечевом снуре. Услыхав наши объяснения и увидав тягостное состояние, в котором пребывал Евгений Александрович, городовой послал дворника за доктором, а стражника - за судебным следователем, которого мы же и назвали.
        Доктором оказался уже знакомый нам Аристарх Генрихович Крейцер из Плешановской больницы. Несмотря на сумбур, царивший в моих мыслях, я не мог не отметить, что сюртук доктора выглядел безукоризненно, штиблеты сверкали, словно только что из-под щеток чистильщика, а сам Аристарх Генрихович был привычно невозмутим и свеж, будто он и не собирался в ближайшее время отходить ко сну. Владимир кратко и деловито описал ему случившееся, после чего доктор присел рядом с Евгением Александровичем и раскрыл свой саквояж, выглядевший так же безукоризненно, как и его владелец. На лежавшего чуть в стороне батраковца он потратил лишь несколько секунд, удостоверившись, что тот действительно мертв, а потом, казалось, даже думать о нем забыл, здраво рассудив, что убитый может и подождать.
        Я же, напротив, никак не мог отвести глаз от того, кто несколькими минутами ранее был сражен моей пулей. Поначалу я испытал странное ощущение - словно там лежал не человек из плоти и крови, а большой деревянный болван, наподобие тех, что стоят, разодетые, в витринах модных магазинов. Но вскоре это впечатление ушло, и у меня заныло сердце: ведь неподвижное тело, лежавшее в полумраке двора, совсем недавно было живым человеком. Он двигался, говорил, ел, пил, смеялся… Бог мой, он ведь хоть и ненавидел, но и любил, наверное, когонибудь! И вдруг такая крохотная вещица - чепушина, кусок свинца весом в каких-нибудь полтора золотника - ударила его в лоб, и не стало более никаких чувств, никаких желаний. Человека - не стало.
        Иной мой знакомец мог бы и посмеяться над слезливой сентиментальностью бывшего офицера, даже попенять - мол, полно, господин Ильин, вы ведь и на войне бывали, и на охоту хаживали, а тут вдруг над телом убийцы, душегуба - слабину дали. Не стыдно ли?
        Нет, господа, не стыдно! - ответил бы я в таком случае. Война войною, там я стрелял, но и в меня стреляли. На войне стреляешь во врага, и он, враг, уже вроде как и не человек. Здесь же - убийца, но ведь и человек тоже! Душегуб, да, но душа-то и у него была! А я эту душу отнял… Нет, никогда на войне у меня не было столь жгучего ощущения непоправимости от чужой гибели!
        Вдруг меня потянуло вглядеться в черты этого батраковца, лишенного мною жизни. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я шагнул к нему раз, другой.
        И тут чья-то рука цепко ухватила меня за локоть. От столь решительного прикосновения я пришел в себя, если можно так выразиться - отрезвился.
        Знакомый голос за моей спиною вопросил:
        - Так что же, господа, здесь произошло?
        Обернувшись, я увидел судебного следователя Марченко. Был он весьма хмур и одышливее прежнего, а сопровождали его два полицейских чина, судя по отсутствию петлиц на воротниках, полицейские надзиратели; их лица мне не запомнились.
        Отпустив мой локоть, судебный следователь повторил:
        - Так что же? Могу я услышать о том, что здесь произошло? - Похлопав меня по бокам, Марченко сразу определил карман, в котором лежал Кольт. - Вы стреляли? Из вашего револьвера? Позвольте взглянуть, - быстро сказал он.
        Я вытащил Кольт, от которого сильно пахло пороховой гарью, и протянул его следователю рукояткой вперед.
        Владимир, до того стоявший рядом с доктором Крейцером и внимательно наблюдавший за тем, как тот оказывает помощь Пересветову, стремительно подошел к нам.
        - Мне кажется, господин следователь, - сказал он, - вы должны бы сказать спасибо Николаю Афанасьевичу. Ведь он избавил город от ужасного злодея и спас от смерти уважаемого гражданина.
        Марченко посмотрел на доктора Крейцера, который сосредоточенно слушал через стетоскоп сердце Евгения Александровича, по-прежнему лежавшего в беспамятстве, затем перевел взгляд на Ульянова.
        - Гм… да! - Следователь прочистил горло, повертел в руках Кольт, понюхал дульный срез и, не найдя оружию лучшего применения, передал его одному из полицейских надзирателей. - Ужасного злодея, значит… О-хо-хо, ну что ж, давайте посмотрим на вашего злодея… И распорядитесь, чтобы сюда принесли лампы! - вдруг гневно закричал он, обращаясь к полицейским. - Хоть из магазина, хоть из кабака, да хоть фонарный столб сюда притащите, но чтобы свет был!
        Полицейский надзиратель кивнул городовому, и тот побежал на улицу. Не дойдя до калитки, городовой завидел дворника, который маялся у заборной решетки, не решаясь приблизиться к месту происшествия. Я не мог рассмотреть, что там произошло, но, по-моему, городовой с размаху дал дворнику в ухо, отчего тот, получив ускорение, с необыкновенной быстротою помчался по улице. Через несколько минут он вернулся и влетел во двор с двумя лампами. Городовой забрал их у него и передал, в свою очередь, лампы полицейскому надзирателю, а уж тот установил их на земле - одну возле трупа батраковца, вторую рядом с доктором Крейцером.
        Переваливаясь по-утиному, Марченко приблизился к убитому. Один из полицейских надзирателей склонился над телом.
        - Да ведь это Трофим Четвериков! - воскликнул полицейский, рассмотрев батраковца. - И правда злодей, ваше высокоблагородие, верно сказано, - обратился он к следователю. - Много за ним всего числилось, а только вьюном всегда уходил. Хитрости большой был, потому и звался меж сотоварищами Голованом. - Тут полицейский надзиратель повернулся в мою сторону и заметил уважительно: - Эк вы его уложили, милостивый государь, с одного выстрела, да еще в темноте - и прямо в лоб!
        Марченко тоже покосился на меня. Он ничего не сказал, но взгляд его несколько смягчился.
        - Вы-то здесь как оказались? - спросил он сурово. - На праздную прогулку не похоже. Да обыватели и не ходят на прогулку с револьверами. Что вас привело сюда?
        - Вообще-то мы разыскивали господина Пересветова… - тотчас же начал объяснять Владимир.
        Лампы светили на земле. Не знаю, каким уж я казался в этом необычном желтоватом освещении, но лицо Ульянова, с выхваченной из мрака бородкой и озаренными исподнизу надглазьями, представилось мне зловещим - словно лицо Мефистофеля на сцене театра, осиянное огнями рампы. Впрочем, лица судебного следователя и полицейских выглядели не менее театрально.
        - Он здесь регулярно прогуливался по вечерам… - продолжал Владимир. - И мы почти настигли его… Господин Пересветов шел впереди. Мы уж хотели окликнуть Евгения Александровича, но он вдруг словно заметил кого-то и прибавил ходу. Вбежал во двор. Мы за ним. Едва успели увидеть: этот злодей размахнулся - и ножом его прямо в грудь. Господин Ильин… - вот что значит военная выучка! - господин Ильин выхватил револьвер и выстрелил… Едва не опоздал. Вот, собственно…
        - Можно сказать, что опоздал, - заметил вдруг доктор Крейцер. - К сожалению.
        - Что? - встрепенулся Владимир. - Он скончался?
        Доктор Крейцер аккуратно поправил собственный сюртук, подложенный им под голову раненого, и неторопливо поднялся.
        - Нет, он жив, но поручиться за то, что поправится, не могу. Все-таки, насколько я могу судить, острие убийцы повредило сердечную сумку. Если бы на ноготь правее - прямо в сердце вошло бы, тогда господин… Пересветов, да?… тогда господин Пересветов умер бы мгновенно. А так - то ли у убийцы рука дрогнула, то ли жертва чуть успела уклониться… Но, повторяю, я нисколько не уверен, что господин Пересветов переживет сегодняшнюю ночь. Я уколол ему камфару. Пульс неровный, слабый… Сейчас придет покойная карета, за ней уже послали, и я повезу раненого в больницу… Кстати! - он вдруг оживился. - Вы сказали - нож? Вовсе нет. Вот этой штукой его ударили! - и доктор Крейцер продемонстрировал нам, но прежде всего следователю и полицейским, стальное шило.
        Разумеется, это не было для нас секретом; я даже сам хотел поправить моего молодого друга. Но тут Владимир столь естественно удивился, что я, ей-богу, заподозрил его в сознательной оговорке.
        - Да что вы говорите! - Он всплеснул руками. - Надо же! Вы только посмотрите, господин следователь!
        Марченко недовольно пожевал губами.
        - Да, - буркнул он, - хитрая штуковина. И следов почти не оставляет.
        Тут Владимир огляделся по сторонам с удивленным видом, словно впервые увидел это место.
        - Да ведь что же это получается? - озадаченно произнес он. - Смотрите-ка, господин следователь, ведь это же двор книжного магазина Федорова. Опять книжный магазин?!
        - Да, книжный магазин. И что же? - спросил Марченко. - Что вы хотите этим сказать?
        - Только то, что это убийство… попытка убийства, - тут же поправился Ульянов, - весьма походит на то преступление, в котором обвинили госпожу Пересветову! Книжный магазин, время дня, необычное орудие… Да вот и сирень все та же! - воскликнул он, быстро подняв с земли уже обнаруженную нами ранее веточку. Не дав следователю ни слова сказать, Владимир обратился к Крейцеру: - Скажите, господин доктор, вы ведь помните убийство Валуцкого, во дворе книжной лавки Сперанского?
        Крейцер кивнул.
        - Там нашли шляпную булавку. Вот господин следователь как раз утверждает, что то убийство было совершено именно шляпной булавкой. Но, может быть, убийца там тоже использовал такое шило?
        Доктор Крейцер подумал немного.
        - Да, возможно, - согласился он. - Даже вероятнее всего.
        - А скажите, - не отставал Владимир, - вот если бы убийца ударил точно и крови бы не было… вы могли бы посчитать, что с господином Пересветовым случился аффекцио кордис? Сердечный припадок?
        - И это возможно, - доктор Крейцер снова кивнул. - Легко было бы ошибиться.
        Теперь Владимир вновь обратился к Марченко.
        - Что вы на это скажете, господин следователь? - спросил он настойчиво. - Разве вы не видите? Четыре смерти. Тело Всеволода Сахарова найдено во дворе книжного магазина Ильина. Причина - сердечный приступ. Тело Юрия Валуцкого найдено во дворе книжной лавки Сперанского. Причина смерти - удар в сердце. Скорее шила, чем шляпной булавки. Тело Василия Неустроева обнаружено во дворе книжного магазина Громова. Причина - аффекцио кордис. И вот… - Он указал на лежавшего на земле Пересветова. - Четвертый случай. Неужели вам не ясно, что все это совершил один человек? Ведь все совпадает, вплоть до смутившей вас веточки сирени!
        Марченко молчал. Видно было, что признавать правоту молодого Ульянова ему никак не хотелось. А вот полицейские надзиратели и доктор Крейцер слушали с явным пониманием.
        - Но как же вы это объясните, господин Ульянов? - наконец спросил судебный следователь. - Для чего негодяй убивал своим шилом всех этих людей?
        Владимир пожал плечами.
        - На этот вопрос, я думаю, мог бы ответить он сам. Но уже не ответит. Однако не о том я вам сейчас толкую. Я ведь не следователь и не полицейский. Вы, господин Марченко, несомненно найдете причину. Вы и ваши помощники куда лучше разбираетесь в побудительных причинах подобных типов. Я же говорю о другом. - Он приблизился к следователю и убежденно заговорил: - Я прошу вас признать очевидное, господин следователь: все четыре случая похожи друг на друга, как четыре капли воды. Все эти убийства совершила одна и та же рука, что, как вы уже убедились, легко доказывается. Столь же легко можно вывести и то, что в нападении на господина Пересветова его супруга никак не может быть обвинена. Елена Николаевна вашими стараниями упрятана за решетку. А потому, думаю, будет разумно и человечно немедленно распорядиться об ее освобождении.
        Судебный следователь засопел. Однако уверенность Владимира, похоже, возымела действие. Как я уже не раз отмечал, Ульянов, несмотря на возраст, легко подчинял своей воле людей много старше и опытнее себя. Это его качество и восхищало, и порою пугало меня. Сейчас же я молил Бога, чтобы Марченко уступил его нажиму.
        То ли помогла моя молитва, то ли следователь усмотрел в разъяснениях молодого Ульянова резоны, но только после недолгого размышления Иван Иванович поморщился, словно унюхал горчичного спирта, неожиданно поддал носком сапога камешек и нехотя промолвил:
        - Что же, господин Ульянов, ваши объяснения меня, в общем, удовлетворяют. Готов признать: я заблуждался. Хотя, полагаю, дальнейшее следствие так или иначе вышло бы на истинного виновника. Ладно. Поедем сейчас в управление… - Словно бы для того, чтобы показать свое полное доверие к нашим словам, господин Марченко отобрал у полицейского надзирателя мой револьвер и протянул его мне - тоже рукояткой вперед. - Славно стреляете, господин Ильин, - присовокупил он с профессиональным уважением. - Один выстрел - и наповал!
        Уже через два часа Аленушка была освобождена распоряжением господина Марченко. Боже мой, какое же разящее душу зрелище она собой явила! Русые волосы спутались, взгляд потухший, лицо тусклое, осунувшееся, даже ямочки на щеках исчезли; красивое темно-зеленое платье из английского ситца давно не стирано, черные кожаные туфли исцарапаны… В первую секунду встречи сердце мое просто смялось в груди, будто ставши вдруг бумажным.
        Аленушка была очень слаба и молчалива. Я долго обнимал ее, гладил волосы и плечи, целовал в голову. Не скрою, я плакал. Аленушка тоже плакала и тоже обнимала и целовала меня. В ту ночь ни я, ни Владимир не посмели докучать ей расспросами. Я только спросил: хочет ли она вернуться в свою прежнюю квартиру или, может быть, поживет пока в гостеприимном доме Ульяновых? Как я и предполагал, в то жилище, которое принесло ей много переживаний и испытаний, дочь моя возвращаться не захотела, посему мы втроем отправились к Ульяновым. Здесь несчастную нашу Аленушку, измученную и ослабевшую, немедля приняла на свое попечение Анна Ильинична.
        Пересветова, так и не пришедшего ночью в сознание, доставили в Плешановскую больницу. Был он в тяжелейшем состоянии - как сказал Крейцер, даже перемещение раненого с земли в покойную карету могло оказаться фатальным. Однако все обошлось. Хотя, уже прощаясь с нами, перед тем как мы с Владимиром отправились в участковое управление, доктор еще раз скептически покачал головой и заметил, что не может поручиться за благополучный исход.
        Мысль о возможной кончине Евгения Александровича мне самому ранила сердце не хуже шила негодяя-батраковца. Я корил себя за то, что не выстрелил раньше. Ведь только из-за того, что я промедлил какую-то секунду, убийца успел ударить моего зятя!
        Утром пришел посыльный из Плешановской больницы от Крейцера и передал, что доктор просит нас срочно прибыть. Сердце у меня оборвалось: я подумал, что зять мой скончался.
        Но оказалось, что Евгений Александрович, напротив, пришел в себя и немедленно потребовал нашего с Владимиром прибытия. Он сказал, что должен сообщить нам нечто чрезвычайно важное. Доктор неохотно дал на это свое согласие.
        Пока мы шли по длинному серому коридору вслед за Крейцером, я все гадал: о чем же таком срочном хотел поведать нам мой зять?
        - Как он? - спросил Владимир.
        - Очень слаб, - ответил доктор. - Очень плох. Прошу вас, господа, не утомляйте его чрезмерно. Вообще-то не в моих правилах разрешать посещения больных, кои находятся в столь тяжелом состоянии. Но господин Пересветов очень просил. Трудно отказывать человеку, который в любую минуту может покинуть наш бренный мир. Словом, я надеюсь на вашу деликатность. - С этими словами он распахнул дверь в палату и пропустил нас.
        Помещение было небольшим. Выкрашенные в серо-голубой цвет стены наводили уныние - как и окно, замазанное до половины белой краской.
        Койка стояла у стены, противоположной входной двери.
        Евгений Александрович, против ожидания, не выглядел умирающим. На губах его играла рассеянная улыбка, взгляд был ясен. Разве что бледность, разлившаяся по лицу, не могла не тревожить.
        Мы с Владимиром сели на предложенные врачом стулья. После этого Пересветов попросил доктора:
        - Оставьте нас ненадолго. - Голос его был негромок, но вполне силен.
        - Именно что ненадолго, - строго заметил тот. - Вам ни в коем случае нельзя утомляться. И волноваться.
        Подождав, пока за строгим эскулапом закрылась дверь, Пересветов обратился к нам.
        - Я счел своим долгом ответить на некоторые ваши вопросы, - сказал он. - Я буду честен с вами, господа, но вы должны дать слово: никто за этими стенами не узнает ничего из того, что узнаете вы. Даете ли вы мне такое слово?
        Разумеется, и я, и Владимир согласились. Евгений Александрович с облегченным видом откинулся на подушку и произнес, глядя в потолок:
        - В таком случае я готов. Спрашивайте, Николай Афанасьевич. И не обращайте внимания на то, что сказал доктор. Мне достанет сил побеседовать с вами, да.
        После этого в палате воцарилась тишина. Я был в полной растерянности. О чем я мог спрашивать человека, ставшего жертвой жестокого убийцы? К счастью, наше вмешательство не дало батраковцу нанести точный удар, и Евгений Александрович остался жив. Надолго ли? Но ведь не задавать же сейчас моему зятю вопросы о супружеской жизни! И я спросил:
        - Как вы себя чувствуете?
        Пересветов слабо рассмеялся.
        - Ах, господин Ильин, как же вы деликатны! Полно, не стесняйте себя этой чепухой. Я хочу ответить на вопросы действительно важные. И чувствую себя для этого достаточно сносно.
        Я оглянулся на Владимира. Мой молодой друг смотрел на раненого с явным интересом, но вот сочувствия в его взгляде я не заметил.
        - Что же, - сказал Ульянов, - если вы сами на этом настаиваете…
        - Настаиваю, - утвердил Пересветов.
        - Тогда вот вам первый вопрос. Судебный пристав Ивлев был убит по ошибке? - неожиданно спросил Владимир.
        Вопрос поверг меня в полное изумление. Боюсь, я просто разинул рот, обратившись на мгновение в подобие Лотовой жены.
        - Ивлев? - На бледном лице Пересветова обозначилось удивление. - Кто такой Ивлев?
        - Человек, которого Голован убил на пароходе «Фельдмаршал Суворов», - с невозмутимым видом пояснил Владимир.
        Взгляд Пересветова прояснился.
        - Ах, этот… Да, то было ошибкой.
        - Виной всему - сходство?
        - Верно… - прошептал Пересветов. - Я описал Головану внешность Николая Афанасьевича. Мог ли я предполагать, что рядом окажется человек, столь на него похожий? Вплоть до седой прядки на левом виске…
        - И вы очень испугались, увидав господина Ильина на пороге собственного дома. - Это был уже не вопрос Владимира, а, скорее, утверждение. - Вы ведь думали, что он уже мертв.
        - Именно так, - Пересветов нахмурился. - Именно так. Представьте себе мой ужас - ведь всего лишь несколькими минутами ранее Голован доложил мне, что он убил господина Ильина, да, убил…
        Изумление мое растворилось, словно кусок сахара в стакане горячего чая. Я еще раз вспомнил, как батраковец вышел из ворот дома Константинова в тот самый момент, когда я шел туда в сопровождении моего молодого друга. Пересветов меж тем отвел взгляд от меня и обратил свое внимание на Ульянова.
        - А вы, я так полагаю, об этом догадались сразу? - спросил он с каким-то даже уважением в голосе, весьма меня поразившим.
        - Не сказать, что сразу, - признался Владимир, - однако, если считать от сегодняшнего дня, довольно уже давно. Как только Николай Афанасьевич вспомнил, в каких именно местах он ранее видел Голована. Вы ведь потом отрядили его следить за господином Ильиным. - Опять же это был не вопрос, а утверждение. Владимир словно не расспрашивал, а произносил уточняющие фразы. - И в трактир его подослали - проверить, а не успел ли Николай Афанасьевич что-то такое выведать. Например, об убежище Елены Николаевны.
        Пересветов закрыл глаза.
        - Я испугался, - прошептал он, едва шевеля запекшимися губами. - Боже, как я испугался, когда получил телеграмму! Прямо все оборвалось. Я ведь слышал от жены, сколь умело разоблачил ее отец премудрых преступников в Кокушкине. Мне конец, подумал я тогда, да, конец. Этот меня обязательно выведет на чистую воду… - Евгений Александрович открыл глаза, но не повернулся в нашу сторону, а вновь уставился в потолок. - Поверите ли - я ведь, увидав моего тестя живым и невредимым, подумал не об ошибке, нет! Я решил, что это Николай Афанасьевич благодаря своему хитроумию какимто манером обвел вокруг пальца моего сообщника.
        - Что ж вы другой попытки не предприняли? - поинтересовался Владимир.
        - Боялся, - повторил Пересветов чуть громче. - Нет, подумал я, не рискну я больше… Вот и велел Головану следить за вами… Да он и тут обмишулился… - Евгений Александрович замолчал. На лбу его выступили крупные капли пота.
        Молчал и я. В душе моей творилось нечто неописуемое. Я уже понимал, разумеется, что человек, лежавший перед нами на больничной койке, был на самом деле страшным преступником, убийцею. Или - что, может быть, еще хуже - повелителем убийцы. И он пытался погубить свою жену - мою драгоценную дочь. Но вот же странная вещь, натура человеческая! - то отвращение, что я питал к Пересветову, разбавлялось изрядной толикой сочувствия, ибо мой зять, мой предательский зять находился сейчас в состоянии более чем жалком, на границе между жизнью и смертью, и лицо его, бледное и разом исхудавшее, выглядело лицом уже не вполне живого человека.
        А еще я никак не мог понять - за что же убивал он всех этих несчастных? Ну, с Ивлевым было понятно: острие, предназначавшееся для моего сердца, пробило грудь ничего не подозревавшего и никак не касавшегося всей этой истории судебного чиновника. Но как же прочие? Сахаров, Валуцкий, Неустроев?
        Тем не менее я чувствовал: чтобы задать эти вопросы, мне недостанет сил. И я молчал, глядя, как преступник слабою рукою отирает влажный лоб. Владимир тоже молчал, терзаемый, как я полагал, теми же соображениями.
        Но я ошибся. Мой молодой спутник был менее подвержен сантиментам, нежели я. Он всего лишь складывал в уме вопросы, на которые хотел получить ответы здесь, в этой палате.
        - Скажите, вы ведь убили этих людей - Всеволода Сахарова, Юрия Валуцкого, Василия Неустроева - по одной и той же причине? - Вопрос прозвучал громко, я даже вздрогнул. - И эта причина - их сходство между собой?
        Пересветов нахмурился, но не ответил.
        - Понимаю, - Владимир вздохнул. - Конечно же, не только и не столько сходство между ними, сколько сходство… - Он сделал паузу.
        Пересветов, не поворачиваясь к нему, закончил:
        - С идеалом.
        - Да-да, - задумчиво протянул Владимир. - Разумеется, с идеалом. И этот идеал, конечно, вы видели в…
        - Первым и самым жестоким разочарованием была история с Севой. С Сахаровым. Боже мой, ведь поначалу мне казалось - вот он, идеал! Истинный, светлый и… - Пересветов замолчал, словно устыдившись напыщенности, и закончил совсем другим тоном - обыденным: - А однажды я отчетливо понял, что как раз Сева-то ничего общего и не имел с…
        - С тем идеалом, который вы себе нарисовали, - подсказал Владимир.
        - Да. Он оказался обычным корыстным мальчишкой… Он думал, что я… Словом, я просто не мог оставить его в живых… - Пересветов дышал с трудом, но голос его был по-прежнему спокоен. - Он должен был исчезнуть, да, исчезнуть. Но сделать это я тогда не решился.
        - И вы нашли специалиста…
        - Обратись к специалисту! - Эта фраза вырвалась у меня случайно - я услышал ее однажды из уст Владимира, совсем по другому поводу.
        - Да. Я нашел Голована. О, это удивительная история! - Евгений Александрович несколько оживился, если только подобное слово было применительно к моему зятю в его нынешнем состоянии. - Она началась очень давно. Однажды - мне тогда было шестнадцать лет, господа, - я присутствовал на скачках, устроенных здесь, близ Самары… если говорить точно, в селе Землянки… устроенных не кем-нибудь, а самим графом Львом Николаевичем Толстым, да, графом Толстым. В августе 1875 года. Скачки были на пятьдесят верст. Никогда в жизни, ни до, ни после, не видал я такого скопища народу, как на тех памятных скачках!.. Скакали всего тридцать две лошади, а народу съехалось несколько тысяч… - Пересветов закашлялся, в уголках его рта проступила розоватая пена. Я приподнялся было, чтобы позвать врача, но Евгений Александрович знаком остановил меня. - Ничего, - сказал он сдавленным голосом, промокнув губы салфеткой. - Уже недолго осталось…
        - Что же там произошло? На этих скачках? - спросил Владимир.
        - Рядом со мною, шагах в трех, стоял один господин. Незнакомый мне господин, в нарядном белом мундире. Он с удовольствием наблюдал за скачками, громко смеялся. Собственно говоря, его громкий смех и привлек мое внимание. Так вот. Я смотрел на него, а в это время к господину подошел некий юноша, весьма скромно одетый. Юноша о чем-то спросил. Господин ему ответил, не повернув головы. И тут юноша сделал такое неуловимое движение правой рукой… Громко смеявшийся господин вдруг рухнул навзничь. Никто не понял, что произошло, таинственный юноша исчез… Один лишь я знал, что это он убил мужчину в нарядном мундире. На всю жизнь я запомнил его быстрое движение и мгновенный ослепительный блеск чего-то стального, впившегося в грудь жертве. Впившегося - и тут же исчезнувшего… - Пересветов сделал паузу и продолжил: - Этот юноша, разделавшись с жертвой, помедлил самую секунду, а потом взглянул мне прямо в глаза… И вдруг подмигнул. Да, подмигнул. После чего исчез. Я запомнил эту сцену на всю жизнь. Она снилась мне по ночам еще долгое время… - Евгений Александрович прервался и попросил Владимира: - Поправьте мне
подушку, а то голова запрокидывается, мне тяжело говорить…
        Ульянов мгновенно выполнил просьбу.
        - Благодарю вас, - прошептал Пересветов. - Так вот. Однажды, слоняясь по городу в поисках решения задачи, которая возникла из-за Севы, я оказался в Засамарской слободе. И тут в трактире, за одним из столиков, я увидел человека, чье лицо показалось мне смутно знакомым. Он тоже обратил на меня внимание. Я узнал его. Это был тот самый юноша, снившийся мне по ночам уже много лет подряд. И он также узнал меня, да.
        - Голован, - уточнил Владимир, как и раньше, утвердительно. - Переговорив с ним, вы наняли его, чтобы он убил Всеволода Сахарова.
        Пересветов кивнул.
        - Смерть Севы случилась у меня на глазах. После его кончины я вдруг почувствовал, как в душе моей воцарился покой. Ну, почти покой…
        - Пока не появился Валуцкий, - опять-таки не спрашивая, а утверждая, заметил Владимир.
        - Та же история… - еле слышно произнес Пересветов. - Та же история… Обман… Или самообман…
        - И тогда вы его убили, - подсказал Владимир самым обыденным тоном. - Уже не прибегая к помощи своего подручного. Почему? Много запросил?
        - Нет, я просто подумал, что если совершу это сам, то обрету покой настоящий, окончательный. Мне помстилось, что темные страсти никогда более не поднимутся в моей душе… Как вы догадались, что Валуцкого убил именно я?
        Владимир пожал плечами.
        - Сначала я просто понял, что убийство было совершено кем-то другим, не профессионалом, - ответил он. - Именно потому, что эта смерть выглядела как убийство, а не как кончина в результате сердечного припадка. А Голован, насколько мне удалось узнать, был мастером этого дела. Предположить, что Валуцкого, в отличие от Сахарова, убил кто-то менее опытный, было вполне логично. Потом я вспомнил, что в гардеробе в комнате Елены Николаевны меня удивила подушка, в нескольких местах пробитая чем-то острым. Складывалось впечатление, что кто-то упражнялся в нанесении удара… шилом. Ну, а подтверждение тому я получил недавно… - С этими словами Владимир извлек из внутреннего кармана шило - точь-в-точь такое же, каким орудовал Голован. - Эту штуковину я взял из вашей руки - там, рядом с магазином Федорова.
        Я не мог скрыть своего удивления. Да что там, я был просто сражен! Пересветов же слабо кивнул и в очередной раз облизнул пересохшие губы.
        - Меня заворожила кажущаяся простота, - объяснил Евгений Александрович так, словно речь шла о чем-то вполне безобидном. - Но - не получилось…
        - Поэтому, когда произошла история с Неустроевым, вы вновь обратились к помощи Голована. Ну, а в том, что касается смерти Валуцкого, вы постарались все обставить таким образом, чтобы под подозрением оказалась Елена Николаевна, ваша жена. Кстати, вы заранее это продумали? Взяли с собою шляпную булавку, которую незадолго до этого преподнес вашей супруге нелепый, но вполне безобидный Витренко, ее платонический поклонник?
        - Вовсе нет, - ответил Пересветов, хмуря брови. - Как я мог заранее все обдумывать? Я же был уверен, что мне удастся лишить жизни Валуцкого так же безукоризненно, как это делал Голован! Нет, булавка была у меня в кармане случайно. Накануне мы действительно поссорились с Леной… Я все еще был чрезвычайно рассержен, меня обуревали подозрения насчет связи моей жены с этим, как вы говорите, безобидным поклонником. Она упорно отрицала связь, но булавка ведь была неоспоримым свидетельством! Я нашел эту вещицу в гардеробе Елены, осматривая ее вещи в поисках подтверждения моих подозрений. Нашел и положил в карман. Так вот, после того как я убил Валуцкого, я полез в карман и случайно наткнулся там на булавку… даже палец поранил… Удивительно глубокая оказалась ранка, и незаживающая… До недавнего времени кровенилась… Вот тогда, когда я укололся, и мелькнула у меня счастливая мысль - представить это дело как убийство, совершенное Еленою. Я бросил булавку рядом с убитым - так, чтобы ее непременно нашел тот, кто обнаружит тело… - Пересветов замолчал и вновь закрыл глаза. Грудь его вздымалась часто и тяжко.
        Я чувствовал, что и мне трудно дышать. Я хотел уйти отсюда как можно скорее, хотел бежать от страшных и отвратительных вещей, которые мне довелось слушать.
        - А книга? При чем тут книга «Жизнь в свете, дома и при дворе»? - спросил Ульянов.
        - Книга… - Евгений Александрович слабо улыбнулся с закрытыми глазами. - Книга сама по себе ни при чем… Там важна символика цветов… Сирень значит «покинутый»… Я искал… идеал… а он все время ускользал от меня… покидал меня… Потому и цветы сирени… Книгу я каждый раз оставлял на месте убийства, даже слово «сирень» слегка отчеркивал… Мне казалось, это как-то… оправдывает меня, что ли… Только в лавке Сперанского получилось совсем глупо… Я пришел туда вечером за Леной, а позднее у меня была назначена встреча с Юрой… Валуцким… Книга же была при себе, в кармане… И вдруг я увидел, что она слегка высовывается из кармана, не полностью умещается там… Я растерялся и почему-то испугался этого… Выхватил книгу и засунул ее в первую попавшуюся стопку…
        Лицо Пересветова менялось с каждой секундой. Глаза ввалились, розовой пены в углах рта стало больше, губы же пересохли совсем и даже начали трескаться. Надо было срочно звать врача, но Владимир продолжал невозмутимо слушать и невозмутимо задавать вопросы.
        - Скажите, Евгений, - впервые он назвал моего зятя не по имени-отчеству, а просто по имени, - почему же все-таки книжные магазины? Почему убийства происходили возле них, близ книжных складов?
        - Это просто… - прошептал Пересветов. - Мы все люди читающие… встречались в книжных лавках… назначать там свидания, даже в вечернее время, было естественно… И потом… Лена все время работала в книжных магазинах… Сначала в одном, потом в другом… Лена… А этот Витренко… поклонник ее, воздыхатель… в библиотеке служит… Среди книг, да, книг… Тех же самых книг…
        Пересветов отвернул от нас голову. Мне показалось, что он перестал дышать. Но нет, мой зять глубоко вздохнул и даже приподнялся на локтях.
        - Я ведь что сказать хочу… - сказал он шепотом, и на лице его вдруг обозначилось хитрое выражение, мне даже показалось, что он подмигнул. - Я ведь сразу понял, что Голован меня убьет - как только он назначил мне встречу во дворе книжного магазина Федорова… - Тут Пересветов, по всей видимости, хотел засмеяться, но сильно закашлялся и упал на подушку. Спустя несколько мучительных секунд он успокоился и вновь обратился к нам.
        - Я виноват перед Леной, - сказал он удивительно чистым голосом. - Потому и просил, чтобы вы никому ничего не рассказывали. Помните, господа? Вы дали слово!
        - Да-да, - поспешно ответил Владимир. - Мы помним, разумеется.
        Пересветов успокоенно улыбнулся.
        - В таком случае я раскрою вам еще одну тайну, - произнес он со значительным выражением. - В этом шиле есть один секрет, который даже вы не заметили.
        - Вот как? - заинтересованно откликнулся Владимир. - И что это за секрет?
        - А вот дайте мне мою… иглу… - Евгений Александрович требовательно протянул руку. - Не бойтесь, сил у меня уже нет, так что никакого вреда я вам не причиню.
        Владимир немного помедлил, пожал плечами и вложил шило в руку раненого. Пересветов повертел в руке страшное свое орудие. На бескровных, растрескавшихся губах его заиграла странная улыбка - так улыбается ребенок, получив от взрослого игрушку.
        - Да… - прошептал он. - Секрет… секрет… - Он сжал деревянную рукоятку. - Им действительно надобно уметь пользоваться. А я так и не научился… Разве что чуть-чуть…
        Того, что произошло далее, не предвидели ни я, ни Владимир. Пересветов вдруг высоко вскинул руку с зажатым в ней шилом и с силой ударил самого себя прямо в сердце. Грудь его на мгновение выгнулась колесом и тут же опала. Он был мертв.
        Надо ли говорить о том, какой переполох вызвало в больнице сообщение о самоубийстве Пересветова? Сгоряча доктор Крейцер обвинил нас в содействии преступному намерению. Так и сказал, а вернее, прокричал петушиным фальцетом, тыча в меня пальцем: «Вы, господа, споспешествовали этому чудовищному акту! Я буду жаловаться господину Марченко!»
        Правда, остыв немного - странно говорить такие слова о совершеннейшем сухаре, - жаловаться следователю Марченко доктор не стал, а вместо того признал, что одежда больного была осмотрена небрежно. Вернее сказать, не осмотрена вообще. А значит, по всей видимости, объяснение, которое дал Владимир, было верным - роковое шило Пересветов заранее спрятал где-то на себе. Ну, а причины, по которым он решил уйти из жизни, оказались коротко изложены в записке, которую обнаружили в левой руке Пересветова. В записке той значилось: «Нестерпимая сердечная боль вынуждает меня добровольно уйти из жизни. Прошу прощения у жены моей Елены за то, что оставляю ее в тяжелый момент». И подпись. Так что Евгений Александрович действительно заранее подготовился к смерти. Причем, где он взял карандаш и бумагу, осталось неизвестным. Приходилось допустить, что листочек этот он принес еще на встречу с Голованом.
        Прочитав записку, доктор долго вздыхал и сморкался, а потом сказал, что да, возможно, в этом и заключалась причина, по которой «господин Пересветов пронзил себе сердце». И добавил к тому, уставившись в пол, что раненое сердце больного все равно билось бы еще недолго.
        Именно доктор Крейцер сообщил судебному следователю об уходе из жизни «четвертой жертвы сирени». Однако господин Марченко не проявил к этой смерти особого интереса. Насколько я мог уразуметь, для него важным было то, что убийца более не будет топтать улицы его родного города, а само дело предстало ясным до прозрачности: был убийца, были жертвы, преступник погиб на месте преступления. Виной всему - кровожадная натура Трофима Четверикова, злодея, известного полиции и преступному миру Самары под кличкой Голован.
        Словом, все успокоилось в несколько часов. Не успокоились лишь моя голова и мое сердце. Мне ведь предстояло еще и дочь обеспечивать от узнавания того, какую страшную и отвратительную роль Пересветов едва не сыграл - а пожалуй что и сыграл! - в ее жизни. И мне самому предстояло с этим ужасным знанием - жить…
        Хотя путь от больницы до дома был не самый близкий, я предложил Владимиру отказаться от извозчика.
        - Хочу отдышаться, Володя, - признался я. - Что-то у меня у самого в сердце острая игла колет, будто и меня достало это треклятое шило. Давайтека мы с вами пойдем пешком, не торопясь…
        Мой молодой друг внимательно посмотрел мне в лицо, после чего кивнул в знак согласия. Мы неторопливо двинулись по Соборной.
        Некоторое время шли в молчании - что и неудивительно после этакой ночи, а пуще того - такого утра. Только когда миновали дом, в котором жила мать несчастного Васи Неустроева, Владимир заговорил - негромко и словно обращаясь не ко мне, а к самому себе:
        - Несчастный, больной человек.
        - В голове не укладывается, - эхом отозвался я. - Что ж это за болезнь такая?
        Владимир пожал плечами.
        - Я ведь не специалист по нервным или психическим патологиям, - заметил он. - Мне не сразу удалось понять, что убийца - душевно больной человек.
        - Знаете, Володя, я почему-то думаю, что всякий убийца душевно болен, - сказал я расстроенно. - Вот я выстрелил в этого Голована, и, кажется, справедливо выстрелил, а ведь до сих пор все нет-нет да и поплывет перед глазами. И сердце - ноет, проклятое! - Я погладил левую сторону груди и тяжело вздохнул.
        - Возможно, вы и правы, - сумрачно отозвался Владимир. - Возможно, когда-нибудь не судить убийц придется, а лечить их. Правда, случится это не ранее, чем наступит тот электрический рай, о котором грезит Глеб Кржижановский. Вот тогда их и будут лечить - наверное, все тем же электричеством. Но я хочу сказать вот что: это ведь вы подсказали мне направление поисков.
        - Я?! - Слова Ульянова меня поразили, я даже замедлил шаги. - Полно, Володя, как это я мог подсказать вам то, о чем сам - ни сном, ни духом?!
        - Вы, представьте себе, именно вы. Помните, когда мы ехали в Алакаевку, вы принялись весьма подробно рассуждать о тайном обществе и тому подобных материях? А что вы сказали, когда я вам на это возразил? Когда указал вам на несообразности этой вашей теории? Помните?
        - М-м… Затрудняюсь, право… - растерянно пробормотал я.
        - А я вам напомню! Вы тогда сказали: «Ежели не тайное общество, так ведь только безумием все эти страсти объяснить можно!» Вот тут-то и мелькнула у меня мысль - слабенькая, правда: «А что если мы и впрямь имеем дело с проявлением психической болезни?» Но в чем она заключалась? Вот что мне предстояло выяснить. Когда мы приехали в Алакаевку и оказалось, что полиция нас упредила, я уже почти не сомневался в том, что полицию направил Пересветов. Кроме него, некому было. Ну, не Витренко же!
        - Почему же не Витренко? - возразил я. - Мнето до последней минуты казалось, что преступник - именно Григорий. Да и вы вчера ночью, подбежав к упавшему Евгению Александровичу, вскричали: «Это не Витренко!» Значит, вы тоже думали о виновности Григория. Разве не так?
        Владимир как-то странно посмотрел на меня.
        - Так или не так, сейчас уже нечего об этом говорить. А Витренко - просто увалень, хороший, бесхитростный человек. Наивный и прекраснодушный. И к тому же до смерти влюбленный в вашу дочь…
        Уже потом я узнал, что именно у Григория скрывалась Аленушка первые три дня после побега из дома, и именно Витренко, воспользовавшись ее ключами, проник по просьбе моей дочери - разумеется, в отсутствие Евгения Александровича - в квартиру Пересветовых и заложил в портрет Чернышевского записку с секретной надписью. Но это, повторю еще раз, я узнал потом, а тогда, когда мы шли с Владимиром по Соборной, память подбросила мне картину, на которую я прежде не обратил особого внимания, посчитав болезненным явлением. Вспомнил я, как в Алакаевке, когда валялся я в горячке, узнав об аресте Аленушки, слышались мне голоса. И Владимир с Ольгой говорили о каких-то странных вещах - о Ломброзо, о любви у помешанных, о вменении…
        Словно для того, чтобы подтвердить мое воспоминание, Владимир продолжил:
        - В Алакаевке, ночью, я поговорил с Ольгой - она ведь готовилась поступать на медицинский факультет университета в Гельсингфорсе,[53 - Российские высшие учебные заведения долгое время были закрыты для женщин, но Гельсингфорсский и Дерптский университеты женщин принимали, только для поступления, например, в университет в Гельсингфорсе нужно было изучить шведский, финский, немецкий, французский, английский языки и латынь. Лишь с 1889 года в России вновь были разрешены высшие женские учебные заведения.] даже учила для этого шведский и финский, и собиралась заниматься именно теми болезнями, которые относятся к невропатии и психопатии. Ольга подтвердила мои подозрения, тем более что она прочитала немало книг по психиатрии и судебной психологии - Ломброзо, Кандинского, Дриля, Фрезе, КрафтЭбинга[54 - Имеются в виду книги: Чезаре Ломброзо. Любовь у помешанных. - Одесса: 1889; В. Х. Кандинский. О псевдогаллюцинациях. - М.: Изд. Е. К. Кандинской, 1890; Д. Дриль Психофизические типы в их соотношении с преступностью и ее разновидностями (частная психология преступности). М., 1890; А. У. Фрезе. Очерк судебной
психологии. - Казань: 1874; Рихард фон КрафтЭбинг. Учебник психиатрии, составленный на основании клинических наблюдений для практических врачей и студентов. В 3-х т. Перевод с нем. А. Черемшанского. - СПб.: Издание Карла Риккера, 1882.] … Вот там и стал у меня складываться странный, может быть даже, фантастический, на первый взгляд, портрет преступника. А чтобы он прорисовался окончательно, нужно было определить, что связывает между собою жертвы. Все эти молодые люди были похожи друг на друга… Все они погибли в похожих местах - рядом с книжными магазинами… Все были убиты одним и тем же способом… И рядом с каждым лежала веточка сирени…
        - Но что из этих общих черт указывает на Пересветова как на того безумца, который совершал все эти ужасные вещи? - недоуменно спросил я. - Теперь-то мы знаем, что это был он. Но для чего он это делал? Как вы догадались об том?
        - Вспомните: что стало первопричиной подозрений против Елены Николаевны? - спросил в ответ Владимир.
        - Булавка, - ответил я.
        - Вовсе нет, - возразил он. - Марченко сказал, что убитый был похож на Пересветова и что якобы Аленушка впотьмах приняла его за своего мужа.
        - Да-да, - промолвил я в некоторой растерянности. - Да-да, припоминаю.
        - Вот как раз это сходство было важнейшим. То есть, не то, что они были похожи друг на друга, а то, что каждый из них оказался похожим на Евгения Александровича. Помните Нарцисса из греческих мифов? Вот таким Нарциссом и был ваш зять. Очень он любил себя, понимаете? Самого себя.
        - Я знаю немалое число себялюбцев, - возразил я. - И все они вполне нормальны. Во всяком случае, окружающие числят их таковыми.
        - Очень трудно провести грань между эгоизмом здорового человека и душевной болезнью - вроде той, которой страдал Пересветов, - молвил Ульянов. - Ольга считает, что не всякий доктор это сумеет. Знаете, тут много загадок. Вот ведь, кажется, живет человек нормальной жизнью, а он… - Владимир махнул рукою. - Когда мы впервые посетили вашего зятя, он мне сразу показался человеком не очень здоровым. Надломленным.
        - Я тоже был удивлен его состоянием, - признался я. - Однако же я тогда подумал, что он очень переживает о случившемся.
        - Поначалу я думал так же, - признался Владимир. - Правда, меня смутили весьма приукрашенные его портреты. Заметьте: ни одного портрета Елены Николаевны, зато чуть ли не на каждой стене красуется хозяин дома. Разбитое зеркало тоже произвело странное впечатление. Но это так, смутные подозрения, не убежденность. Я ведь долгое время не считал Евгения Александровича главным преступником! Грешил на невинного Витренко - по его дурацкой привычке туману напускать. Даже в том, что именно Пересветов выдал полиции убежище Аленушки, не было у меня полной уверенности. И хотя вся история стала складываться в единую мозаику, однако многое в равной степени указывало и на вашего зятя, и на Григория Витренко. Ну, например, сходство погибших между собою и их похожесть на молодого Пересветова. Это ведь могло указывать и на болезненную ревность безответного воздыхателя. Допустим, так: Витренко влюбился в Аленушку, взревновал ее к мужу, а молодые люди, похожие на него, вызывают у него приступы буйной ненависти, приводящей к трагическим результатам. Опять же булавка шляпная - это ведь он ее купил и подарил. А ну как не
подарил, а подбросил? История с секретной надписью «Алакаевка» на листочке с опечатками. Ведь в тот день к нам заходили и Пересветов, и Витренко. И оба могли видеть листок с названием на моем столе!
        Владимир помолчал немного.
        - Но я все это отмел, - сказал он, - потому что в одном серьезном деле Витренко не мог быть замешан.
        - В каком же? - спросил я.
        - В убийстве на пароходе. Когда мне пришло в голову, что причиной убийства стало еще одно сходство - но уже не Пересветова с жертвами, а ваше с Ивлевым, я задумался: а кто же в Самаре знал о вашем приезде? Кто мог подослать убийцу? И все указывало на Пересветова. Он любил себя - но не так, как себя любят многие из живущих, если не большинство. Он любил себя болезненно, считая собственную персону идеалом. Понимаете? Его представление о себе было представлением об идеальном человеке. Разумеется, он ни за что не сознался бы в этом, никогда и никому. Все это таилось в его душе. И проявлялось в том, что влюблялся он в других - но словно бы в самого себя. Так это объясняют доктора. Так мне пояснила эту особенность Оленька… А в моменты обострения душевной болезни Пересветов приходил в исступление от малейших искажений его реальных черт. Вплоть до того, что готов был разбить зеркало, считая, что отражение ему лжет!
        - Ну конечно! - вскричал я. - Когда он приходил к нам, перед нашей поездкой в Алакаевку… У него на шее был порез после неудачного бритья. Я посоветовал ему подойти к зеркалу и убедиться. Так Евгений Александрович был весьма недоволен этим предложением и даже пересел так, чтобы случайно не заглянуть в зеркало…
        - Да, я тоже об этом вспомнил, - подхватил Ульянов. - А о других проявлениях его болезни вы мне сами невольно поведали, пересказывая письма Аленушки. И еще его прозвище в железнодорожном училище…
        - Полусветов! - воскликнул я. - Да-да, из-за странной переменчивости его натуры!
        - Словом, этот человек был серьезно болен. Не знаю, к какому именно типу психопатии относится его болезнь, но суть ее сводилась к тому, что он влюблялся в молодых людей, в которых видел самого себя - однако же идеального, без недостатков, одним из которых он считал свой возраст. Влюблялся, а затем разочаровывался, когда обнаруживал, что очередной образец оказывался обычным, даже заурядным человеком. Вот уж поистине жестокое разочарование. Не думаю, что он вступал с ними в противоестественную связь, хотя именно так полагал его сообщник-исполнитель… - Владимир замолчал.
        Это объяснение лишь усилило потрясение, охватившее мою душу. Вместе с тем я был уверен, что Ульянов абсолютно прав - ведь почти все, им рассказанное, нашло подтверждение в нашем последнем разговоре с Евгением Александровичем, разговоре, закончившемся жутким самоубийством моего зятя.
        Тут я вспомнил еще об одном обстоятельстве.
        - Володя, помните, мы говорили о сокращении сроков между убийствами? - спросил я. - Как вы это можете объяснить?
        - Никак не могу, - удрученно сказал Ульянов. - Сам заметил эту особенность, и сам же не могу дать ответ. Возможно, такое… хм… ускорение, что ли, тоже связано с формой болезни. Четыре недели, две недели, одна неделя… Первое убийство, второе, третье, четвертое… Как серия процентных билетов… Серия… А знаете, Николай Афанасьевич, возможно, в будущем подобные убийства так и будут называть - серийными.
        - Тьфу на вас, Володя! - закричал я. - Ну просто типун вам на язык! Не хватало, чтобы этакая зараза еще распространялась!..
        За этой печальной, а потом и сердитой беседой я не заметил, как мы почти дошли до Сокольничьей. До дома оставалось уже рукой подать, когда мне в голову пришла еще одна мысль, которую я не замедлил высказать своему спутнику.
        - Володя, - сказал я, - а ведь Евгений Александрович так и не объяснил нам, для чего он встречался вчера поздно вечером со своим убийцей.
        Ульянов пожал плечами.
        - Это верно, - ответил он, хмурясь. - Странная встреча, да. Я предполагаю, что его наймит в чемто заподозрил Пересветова и решил свести с ним счеты. Или же напротив того - Пересветов решил избавиться от наймита. Вспомните: он ведь в кармане держал такое же шило, как и Голован. Хорошо, что доктор Крейцер не задался вопросом: а для чего его больной прятал на себе это шило?… - Владимир помолчал немного, глядя в землю и думая о чем-то своем. Потом вздохнул, поднял на меня взгляд и сказал: - Мы даже не знаем, кто из двоих устроил эту роковую встречу. И никогда уже об этом не узнаем. Но не все ли равно? Важно ли это? - Владимир покачал головой и неожиданно улыбнулся. - Другое важно, дорогой Николай Афанасьевич. Важно, что дочь ваша, Елена Николаевна, жива и на свободе. И ждет вас. Ждет, а мы с вами тут у входа топчемся!
        И это было чистой правдой.
        ЭПИЛОГ,
        повествующий о том, как точка может превратиться в запятую
        Уже на следующий день после самоубийства Пересветова обуяла меня нестерпимая тоска по старому кокушкинскому дому, по речке нашей неторопливой - Кок-Ушне, по лицам знакомым и родным - Домны, Григория, Егора Никифорова… Да что там! - даже патлатую голову рыжего мельника Паклина с искренней любовью прижал бы к груди. И будь на то моя воля, сейчас побежал бы я на пристань. Спору нет - красивый город Самара, а только великое множество бед испытало в нем наше маленькое семейство. Такое множество, что сам город временами представлялся мне средоточием вселенского зла. Но в то же время понимал я, что подобное впечатление несправедливо, что в городе этом обретаются десятки тысяч честных и добропорядочных обывателей и что в любом месте необъятного нашего государства можно столкнуться с душегубами и грабителями.
        Понимал я и то, что ведь именно здесь, в Самаре, помогли нам справиться с бедами те, кто в этом городе живет, - в первую голову, конечно, Владимир и Анна, а также все семейство Ульяновых, но ведь и Хардин Андрей Николаевич, и старый полицейский Иконников, и даже судебный следователь Марченко. Ведь как бы то ни было, а мог, мог Иван Иванович отмахнуться от доводов моего молодого друга. Страшно даже подумать, что ожидало бы нас в таком случае! Мог бы и мне вменить в вину произведенный мною выстрел, ставший роковым для убийцы Четверикова. Но он, господин Марченко, прислушался к доводам разума, освободил мою дочь, а меня не только не обвинил ни в чем, но и поблагодарил даже теплыми словами. Мало того: едва дочь моя оттаяла от страшных событий, едва на губах ее снова начала появляться улыбка - пока еще робкая, несмелая и редкая, - как господин судебный следователь самолично явился в дом Ульяновых, ставший нам приютом. Явился, заполнил пространство гостиной своею тушею, несколько подавил даже нас синим своим вицмундиром с золочеными пуговицами. Долго молчал, смотрел то на меня, то на Аленушку. У меня,
правду сказать, в первый момент аж сердце оборвалось: Боже мой, думаю, да неужто не кончилась эта история? Неужто опять… А что «опять», я и в мыслях произнести боялся.
        Но Иван Иванович вдруг улыбнулся - так, что широкое лицо его расплылось еще шире, - пригладил жидкую прядь волос и сказал жирным, как масленичный блин, голосом:
        - Вы, Елена Николаевна, не серчайте на старого юса. Что поделать, и на старуху бывает проруха. Я ведь зачем пришел? Затем, чтобы прощения у вас попросить. Так вы уж не держите на меня зла. Обмишулился я. Крепко обмишулился.
        Я был поражен поступком судебного следователь. Признать свои ошибки, попросить прощения, да еще весь город для того пересечь - это, господа мои хорошие, истинный подвиг смирения!
        Однако же когда, после отбытия судебного следователя, сказал я о том Владимиру, мой молодой друг - и истинный герой сей истории - пренебрежительно фыркнул:
        - Что же вы, Николай Афанасьевич, никак от своей наивности не избавитесь? Скажете тоже - подвиг… Да просто побоялся господин Марченко, что вы можете и с жалобою кое-куда обратиться. И упредил вашу жалобу: ведь у вас, Николай Афанасьевич, все намерения, можно сказать, на лице написаны. Кто пожелает - враз прочтет, я вам о том давно говорю. Вот и Марченко прочел, что душа у вас добрая и деликатная и что, приняв извинения, вы не станете никуда жаловаться. Рука не повернется писать ябеду. А вы - подвиг, подвиг… Да разве способны нынешние чиновники на подвиги, если только речь не идет об их месте? А-а… - Он махнул рукою, а я почувствовал себя пристыженным. Услыхал я в словах Владимира правду - ту правду, которая была мне неприятна, но против которой я не мог ничего возразить.
        Во время визита судебного следователя я стоял за спиною Аленушки, которая сидела на стуле очень прямая и внешне спокойная. Испытывал я опасения, что господин Марченко помянет клеветанья покойного Пересветова - о шляпной булавке, о ссоре семейной, предшествовавшей гибели Юрия Валуцкого. Но его высокоблагородие проявил высокую деликатность, неожиданную для его должности и внешности. Он лишь коротко выразил соболезнование по поводу гибели Евгения Александровича, после чего приложился к ручке дочери моей и покинул нас.
        Я облегченно перевел дух. Ибо сам я ни о каких откровениях покойного зятя дочери не рассказывал. Да и зачем? Мало того, что дал я - и Владимир тоже - слово ему перед самой его смертью. Слово я, разумеется, привык держать. Но даже если бы я и не дал слова, если б не потребовал Пересветов от нас этого, я и тогда не стал бы ни о чем рассказывать Аленушке - и Владимиру бы строго-настрого заказал. Ей и так достало испытаний. Каково было бы взвалить на хрупкие Аленушкины плечи еще и груз ужасной войны ее мужа? Каково было бы ей дальше жить с мыслью о том, что более года состояла она в браке с самым, может быть, ужасным чудовищем на свете? С чудовищем, чья душа оказалась столь ущербна и черна? Так пусть уж лучше считает, что Евгений Александрович стал невинной жертвою жестокого убийцы.
        Визит господина Марченко произошел через пять дней после похорон Пересветова. Самоубийцу в церкви не отпевали, да и похоронили за кладбищенскою оградой, в неосвященной земле. Не хотел я пускать Аленушку на кладбище, но она настояла на своем. Держалась моя дочь, вопреки отцовским опасениям, вполне мужественно. Плакала ли, нет ли - не знаю, ибо лицо свое она скрыла черною вуалькой. Но когда я подошел к ней и прошептал что-то ободряющее, придерживая за локоть, - мол, держись, доченька, - она едва слышным голосом ответила вдруг нечто совершенно для меня неожиданное:
        - Вы не волнуйтесь, папенька, я теперь, против прежнего, очень даже покойна. Теперь у меня все хорошо будет. А Евгений - что же, пусть душа его почиет с миром.
        С тем и ушла от засыпанной могилы.
        Именно с того дня и пошла Аленушка на поправку. Словно хворь ее неопределенная, вызванная всеми страхами и ужасами, перевалила через вершину - и вниз пошла. И как раз после визита господина Марченко я впервые увидел на щеках моей дочери слабый румянец. Тогда вздохнул я с облегчением и начал готовиться к отъезду.
        Аленушка наотрез отказалась переступать порог своей прежней квартиры - и крепко уветила меня не брать ни одной ниточки из тамошних вещей. По указанию Аленушки все платья ее Настя Егорова отдала в общество попечения бедных.
        - А прочее пусть домовладельцы выбросят, - заявила она.
        И я с нею спорить не стал. Еще два дня прошли у нас в предотъездных хлопотах. Последнюю неделю я виделся с Владимиром только вечерами, потому как молодой Ульянов вынужден был спешно наверстывать все то, что запустил, занимаясь нашими делами, - и прежде всего подготовку к экзаменам. Хотя, возможно, была и другая причина тому, что Владимир старался как можно реже встречаться с моей дочерью. А при тех встречах, что все же происходили, он казался удивительным образом виноватым. Словно бы корил себя за то, что, как и я, мало интересовался жизнью Аленушки в Самаре.
        Тем не менее вечерами мы собирались за столом все вместе - Владимир, Анна и мы с Аленушкой - и болтали о разных разностях. Дважды к нам приходила Настя Егорова, питавшая к моей дочери искренние дружеские чувства, а один раз заглянул и Григорий Витренко. Он долго извинялся за свое поведение во время странного визита, предшествовавшего нашей поездке в Алакаевку, рассказывал, как он мучился, когда Аленушка, пробыв его гостьей несколько дней, затем все же покинула дом на Полевой поперечной и вовсе скрылась из Самары, не желая навлекать подозрения на своего доброго знакомого. По взглядам, которые Григорий бросал на мою дочь, можно было понять, что он мечтал бы повысить свою позицию в Аленушкиных глазах, переменив ее с «доброго знакомого» на хотя бы «верного друга». Однако дочь моя смотрела на Григория всего лишь с симпатией, не более того. Сердце ее пока еще было пусто для новой любви…
        Владимир ни словом более не поминал о страшной истории, которую именно он помог привести к счастливому для нас концу. И дело было не только в том, что так же, как и я, оберегал он Аленушку от лишнего знания, в котором, словно в подтверждение слов Писания, скрывалось много печали. Нет, мой молодой друг словно бы отбросил в сторону, вымел из памяти все те ужасы, которые еще недавно целиком занимали наши с ним помыслы. Закончилось - и слава Богу. А в тот единственный раз, когда я заговорил было с ним, Владимир решительно отказался обсуждать все случившееся.
        - Это как партия в шахматы, - заметил он, легонько пожимая плечами. - Если мне удалось выиграть у противника, если я добился победы в игре, так стоит ли снова и снова вспоминать, каким был мой двенадцатый ход, каким был его пятый ход, на каком ходу я потерял пешку, а он - слона? Победа - вот что важно. Противник получил мат. Остается лишь смешать фигуры и спрятать их в шкатулочку, а шкатулочку - в стол. До следующего раза. - Владимир засмеялся и добавил: - Что я и сделал.
        Я хотел было возразить, но Ульянов остановил меня жестом.
        - Вы мне скажите вот что, - произнес он. - Что вы собираетесь делать дальше? Я имею в виду - как вы будете в дальнейшем помогать Аленушке?
        А я и сам этого не знал! То есть, я собирался вернуться с нею в Кокушкино, а вот что потом - я пока даже и помыслить не мог.
        - Кокушкино - это хорошо, - продолжил Владимир. - Поживет Елена Николаевна в родительском доме до конца лета, оправится, вернет себе душевное равновесие. А дальше? Что, будет кокушкинских крестьян грамоте учить? - Он покачал головой. - То есть, конечно, это дело хорошее и важное. Но - я вам о том уже не раз толковал - Елена Николаевна достойна лучшего и способна на большее! Знаете что? Пошлите ее на Бестужевские курсы, в Питер. Честное слово, это ей гораздо нужнее, нежели чем книгами торговать.
        Я ответил что-то невнятное, на том наш разговор и завершился. Не хотел я более отпускать дочь из дома. Нет, не хотел! Слова Владимира были справедливы, а только и в Кокушкино Аленушка сможет найти себе дело. И не видел я ничего мелкого в том, чтобы учить счету да письму кокушкинских детей. Вполне, на мой взгляд, достойное занятие.
        Пятого июля, на восемнадцатый день после моего приезда и на десятый день после освобождения Аленушки, мы наконец оставили Самару. Все тот же пароход «Фельдмаршал Суворов», который за это время уже сходил от Самары до Астрахани, потом до Нижнего и снова до Астрахани, а теперь опять шел в Нижний, должен был доставить нас в Казань. Там я рассчитывал сразу нанять экипаж до Кокушкина, хотя пароход и приходил в Казань в девять вечера. Ну какие грабители дорожные могли бы напугать меня после всего, что с нами произошло?! Я чувствовал себя в состоянии обратить своим Кольтом в бегство любую шайку бродяг, ежели б таковая объявилась на ночной дороге.
        До пристани нас провожал один Владимир - Анна уже вернулась в Алакаевку. Молодой Ульянов был молчалив, пасмурен и рассеян. В извозчике он сказал Аленушке едва ли три фразы, а в мой адрес и еще меньшим ограничился.
        Однако неподалеку от сходней нас ожидали еще провожающие - и немало! К моему великому изумлению, здесь был доктор Аристарх Генрихович Крейцер. Этот невозможный педант и сухарь вдруг порывисто подошел ко мне и обнял за плечи, говоря какието сочувственные и прощальные слова; по-моему, по его щеке даже прокатилась слеза. Здесь был Глеб Кржижановский, неведомым мне образом узнавший о нашем отъезде. Здесь были Настя Егорова и приказчик Петя из магазина Ильина. И, конечно, здесь были Григорий Витренко и Давид Зунделевич по прозвищу Зундель. Перед Григорием мне было по-прежнему стыдно за то, что его, вполне добродушного и искреннего молодого человека, я мог заподозрить в лицемерии и преступности - по причине вполне естественной юношеской запальчивости. Да и перед Зунделевичем я совестился - оттого, что этого скромного и образованного юношу полагал причастным к делам кровавым и изуверским исключительно из-за происхождения его и чужести внешнего облика.
        Видимо, по причине того стыда и той совестливости я чересчур горячо подал им обоим руки и пригласил наезжать в Кокушкино.
        Я был настолько поражен количеством провожающих, что даже стал искать глазами Ивана Ивановича Марченко - вдруг и он тоже явился на пристань? Но, конечно же, господин судебный следователь себя не обнаружил.
        Мы с Аленушкой сердечно попрощались со всеми, кто пришел выразить нам почтенье. Улыбки у провожающих были искренние, но в то же время в глазах их сквозила печаль. Не зная ужасных подробностей случившегося, все тем не менее догадывались о тяжести, легшей на душу Аленушки.
        Прощание было недолгим. Владимир довел нас до самых сходней. Мы пожали друг другу руки. Моей дочери он отвесил вежливый поклон, после чего Аленушка, а следом и я поднялись на борт «Суворова». Дочь моя сразу выразила желание пройти в каюту, и я понял ее - Аленушка не хотела, чтобы кто-либо видел ее слезы, которые она уже не могла сдерживать. Я проводил дочь до ее каюты, а затем вернулся на палубу.
        Владимир все еще стоял у сходней. Увидев меня, он оживился, улыбнулся и помахал рукой. Я ответил. Остальные провожающие тоже замахали.
        Пароход дал четыре гудка. На берегу заиграл оркестр. Под его бодрые звуки «Фельдмаршал Суворов» отвалил от пристани и пошел вверх по реке.
        Стоя на борту, держась обеими руками за поручень, я смотрел на удаляющийся берег и на быстро уменьшавшуюся фигуру нашего благодетеля - Владимира Ульянова. Вскорости толпа на пристани слилась в единую массу, и более невозможно было различать в ней отдельные фигуры и лица.
        Я долго стоял у борта и пытался понять, отчего мне стало так тревожно на душе - именно сегодня?
        Почему в тот момент, когда смотрел я на Владимира Ульянова, вскинувшего руку в прощальном жесте, я почувствовал какое-то странное, неприятное чувство - будто червь сомнения принялся точить мою душу? Что за тревога наполняла мое существо странною, зыбкою дрожью?
        В конце концов я решил, что причина крылась в необходимости обеспечивать от Аленушки истинную подоплеку страшных событий и роль в них ее мужа. Это немного успокоило меня. Постояв еще немного, я отправился в свою каюту.
        Достав из чемодана флягу, заново наполненную рябиновкой, серебряную походную рюмку и трубку с табаком, я присел у раскрытого иллюминатора, через который в каюту доносились звуки венского вальса, игравшегося на корме «Суворова» духовым оркестром.
        Странным образом эта легкая музыка вызвала в моей душе совсем обратное - гнетущую тяжесть. Вновь проснулась во мне тревога - возможно, от воспоминания о предыдущем моем плавании на этом же пароходе. Будто наяву, предстали перед моим внутренним взором запрокинутое лицо несчастного Ивлева и растворяющаяся во тьме фигура зловещего «матроса», чудовища по прозвищу Го - лован. Я поспешно наполнил рюмку и залпом осушил ее.
        Чудовище, направлявшееся безумием Пересветова… Чудовище, вдруг извернувшееся и укусившее направлявшую его руку… Ударившее своим жалом в сердце того, кто мнил себя хозяином…
        Почему? Что заставило Голована вдруг обратиться против Пересветова, платившего ему за убийства?
        Мы так и не узнали причины, которая свела этих преступников в ночном дворе федоровского магазина и вынудила броситься друг на друга.
        «И никогда не узнаем», - вспомнились мне слова Владимира.
        Вот это и точило в самом деле мою душу - тайна, оставшаяся нераскрытой. Их встреча, окончившаяся гибелью Голована от моей руки, - именно она спасла драгоценную мою Аленушку от испытания судом, а там, гляди, и каторги.
        Верно сказал Владимир тем вечером, перед нашим последним походом: «В этом наше счастье! Удача!.. Если эта попытка будет совершена именно так, как были совершены три предыдущие, - но при этом уже не сможет быть замаскирована под сердечный приступ, - значит, мы сумеем добиться освобождения Елены Николаевны!»
        Так он и сказал, я запомнил это дословно - настолько дословно, что сейчас, в полумраке каюты, мне показалось, будто рядом прозвучал характерный грассирующий говор моего друга.
        И, отвечая на слова, сидящие в памяти, я прошептал:
        - Да, конечно, Володя, вы правы… Но как, черт побери, они там оказались? Как? Почему вдруг Го - лован вздумал совершить это четвертое убийство - убийство своего сообщника?
        Разумеется, Владимир не мог мне ответить. И не потому, что был далеко отсюда. В Самаре я его тоже спрашивал - безрезультатно…
        Я вздохнул и потянулся было к фляге. Но рука моя так и застыла в воздухе. С отчетливой ясностью вспомнил я другие слова Владимира, сказанные им по дороге из Плешановской больницы домой: «Не думаю, что он вступал с ними в противоестественную связь, хотя именно так полагал его сообщникисполнитель…»
        Холодный пот выступил у меня на лбу, когда я понял, что\ таилось за этими словами. Нет-нет, вовсе не то, что Владимир назвал противоестественной связью. Нет… Но - но как ему стало об этом известно?
        - Откуда же вы узнали, друг мой Володя? - пробормотал я в растерянности. - Откуда вам стало известно, что полагал и чего не полагал Трофим Четвериков по прозвищу Голован? Почему вы столь уверенно судили об этом?… Словно… - Тут я запнулся, ибо от ужаса, охватившего меня, язык мой прилип к нёбу.
        Узнать о том мой друг мог лишь от самого убийцы!
        И ни от кого другого.
        Я постарался успокоиться, хотя далось мне это нелегко. Мысль о том, что Владимир мог встречаться с Голованом и даже разговаривать с ним, представлялась мне фантастической, но она и объясняла многое в этой темной истории.
        Я вскочил с низкой койки, на которой сидел, и заходил взад-вперед по тесному помещению. Мелкие черточки вдруг принялись всплывать в моей памяти и сами собою складываться в связную картину.
        Владимир был уверен в том, что единственное событие, способное спасти Аленушку, - это четвертое убийство. Совершенное точь-в-точь по той же методе, по какой были совершены предыдущие три. То есть, оно должно было произойти в понедельник, поздно вечером, ближе к ночи. Место должно было быть связано с книжным магазином. Убийца должен был орудовать шилом. И на месте преступления должна была остаться гроздь сирени.
        Я замер столбом. Закрыв глаза и вызвав в памяти обстоятельства того ужасного вечера, я вдруг увидел воочию то, на что тогда не обратил внимания.
        После выстрела я замешкался. Проверял, по старой своей привычке, револьвер. И потому бросил лишь короткий взгляд на лежавших. Но зрение у меня острое, и сейчас я готов был поклясться, что в то мгновенье никакого цветка там не было!
        Лишь после того как Владимир окликнул меня и я от Пересветова перешел к Головану, появилась эта самая сиреневая веточка.
        Сие могло означать только одно: положил ее мой спутник.
        Ноги мои ослабли. Я упал на койку и закрыл глаза. Теперь я понял многое - может быть, даже все. Своей целью Владимир поставил освобождение моей дочери. Как он сам мне заявил, поиски убийцы его вовсе не интересовали. Поняв, что у него нет ни малейшей возможности добиться этой цели, иначе как продолжив цепь смертей, не им начатую, он приступил к делу со всей присущей ему решительностью.
        Разумеется, найти Голована ему не составило большого труда. В пустующей квартире, из которой батраковец сделал наблюдательный пункт, Владимир нашел кисет с самосадом. О том, что этот кисет оставил именно убийца, я сам поведал ему - в ту ночь, когда гонялся за Голованом с Кольтом в руке. А по кисету да по самосаду он добрался до пересветовского наймита - возможно, через хозяина трактира. Того самого трактира, в котором на нас напали подосланные Пересветовым грабители. Того самого трактира, в окне которого я видел лицо Голована.
        Что же Владимир мог сказать этому чудовищу?
        - Да что же еще? - прошептал я, обращаясь к самому себе. - Что же еще, как не то, что мне же впоследствии и рассказал? Что Пересветов готов выдать сообщника, свалив на него одного все убийства и изобразив себя жертвою шантажа. Как Владимир это доказал? Да так и доказал - своим присутствием. Мол, от Пересветова обо всем и узнал. И предложил разделаться с предателем…
        Именно так все и было! Именно так!.. И это Владимир подсказал Головану место и время встречи.
        Ах, как убедительно он чертил тогда передо мною схему, как уверенно соединял остро отточенным карандашом точки на карте Самары - так что четвертою точкой оказывался двор книжного магазина Федорова, место предстоящего, «спасительного» убийства!
        Это сейчас я понимал, что от тех трех точек можно было провести линию и к другому месту. Но тогда - тогда! - сколь же убедительной показалась мне эта линия… И я в возбуждении своем, вызванном им, моим… осмелюсь ли теперь сказать - другом? - побежал снаряжать свой револьвер. Лишь об одном я молил тогда небеса - чтобы не сорвался этот план, рискованный, но, как мне казалось, единственно успешный.
        Тут я обхватил голову руками и застонал во весь голос - не опасаясь даже того, что вздремнувшая в своей каюте дочь моя услышит меня сквозь тонкую переборку и испугается. Ах ты, Боже мой, ведь он же крикнул мне: «Стреляйте!» И я выстрелил - точно тогда, когда это было необходимо по его плану. Или - по его либретто.
        Ни мгновением раньше, ни мгновеньем позже.
        И даже удивленный его возглас: «Это не Витренко!» - был, конечно же, искусственным. Ведь к тому моменту Владимир уже прекрасно знал, что чудаковатый Григорий невиновен.
        - Он использовал меня!.. - прошептал я. - Да ведь он использовал меня так же, как Пересветов использовал Голована!
        Щеки мои пылали от смятения и несказанной обиды, как у мальчишки, которого взрослый походя обманул пустою конфетною оберткою. Я не мог больше сидеть в тесной каюте, мне стало казаться, что стены и низкий потолок валятся на меня. В воспаленном моем мозгу то и дело всплывали и странным образом ломались образы Пересветова и Ульянова. Нисколько они не были похожи друг на друга - высокий представительный инженер-путеец и низкорослый, подвижный до некоторой суетливости, несостоявшийся студент-юрист. Но сейчас, в воображении моем, разогретом тревожными мыслями и парами рябиновки, их черты стали смешиваться. То представлялся мне покойный зять, лоб которого вдруг выпячивался на манер ульяновского и из-под него на меня насмешливо смотрели горящие угольки ульяновских глаз. То, напротив, взгляд Владимира обретал безумный пересветовский оттенок. В конце концов мне стало казаться, что оба эти господина, непостижимым образом сросшиеся в моей памяти, выглядывают из висевшего на двери каюты зеркала на манер двуликого Януса. Я был близок к тому, чтобы расколотить ничем не виноватое стекло - подобно тому, как это в
свое время, по словам Владимира, сделал Пересветов.
        Я задыхался, глаза мои слезились - словно каюту наполнил едкий дым. И вот в таком состоянии, близком к умственному расстройству, я выбежал в коридор, а оттуда на палубу. Не знаю, что именно искал я там. Впоследствии мне казалось, что я мог просто выброситься за борт - если бы воображение мое не угомонилось.
        Но прохладный ветер, охладив разгоряченный лоб, и мысли мои привел в порядок. Стоя у борта на верхней палубе парохода «Фельдмаршал Суворов», я вновь думал о пережитом, стараясь не поддаваться ни негодованию, ни страху. Я рассуждал вслух, обращаясь к самому себе и пытаясь самого себя успокоить. Я понимал, что ежели не найду оправдания для предосудительного и жестокого поведения того, кого совсем еще недавно считал благодетелем, то просто не смогу жить прежней размеренной жизнью.
        - Хорошо, - сказал я. - Предположим, что все было именно так. Предположим, что четвертое убийство подстроил господин Ульянов. Но разве он не раскрыл предыдущие? Раскрыл, конечно же, раскрыл. Никаких сомнений нет в том, что трех молодых людей убили эти два злодея: Пересветов, обуреваемый безумными страстями, и Голован, готовый за деньги хладнокровно всадить смертельное жало в сердце невинного существа. Пересветов сам признался в том перед смертью, и я тому свидетель. Разве не их жертвою пал судебный пристав Ивлев - по одной лишь причине сходства со мною? И разве не хотели они убить меня, а мою драгоценную дочь упечь на каторгу, дабы скрыть свои кровавые дела? Нет-нет, уговаривал я самого себя, эти злодеи заслужили конец, во сто крат более ужасный. И я нисколько не скорблю ни о Головане, сраженном моей пулей, ни о Пересветове, кого то ли раскаяние, то ли страх перед разоблачением вынудили свершить суд над самим собою…
        Я покачал головою. Нет, нисколько не вызывали они у меня жалости.
        Что же в таком случае меня гнетет? Что за червь точит меня сейчас, не останавливаясь и не внимая доводам рассудка? Почему я думаю о молодом человеке, выступившем добрым гением моей дочери, с таким страхом, что сердце мое сжимается?
        Неужели меня сверлит лишь мысль о том, что в самом конце этой запутанной истории я выступил послушным орудием чужого разума?
        Но ведь этот самый разум хотел только одного - того же, чего желал всем сердцем и я, - спасения Аленушки!
        Ценой жизни двух злодеев?
        А почему бы и нет?
        И мне вспомнился разговор, который состоялся меж мною и Владимиром, когда помянул я нечаевцев. Я осудил высказывание одного из них, Петра Успенского, оправдывавшего свое участие в убийстве студента Иванова тем соображением, что для спасения жизни двадцати человек всегда дозволительно убить одного. И как сказал мне тогда Владимир - мол, уверен ли я, что в определенных условиях такое соображение обязательно вызовет мое осуждение?
        - Эк вы меня поймали, господин Ульянов… - произнес я усталым и словно бы уже чужим голосом. - А ведь правда - и даже не в арифметике дело. Можно ли убить того, кого считаешь преступником, ради спасения невинного? Смерть двух виновных разве не может быть допущена и даже одобрена во имя невинного?
        Все так. И сказать-то нечего.
        - Да уж… - пробормотал я. - Что же это вы, господин Ильин? Что вы душу себе кровяните? Неужто вполне заслуженная смерть двух душегубов перевешивает на ваших весах жизнь невинной вашей дочери? Полно, опомнитесь, господин Ильин! Опомнитесь и поставьте в церкви свечку во здравие Владимира Ульянова, благодаря которому дочь ваша сейчас возвращается под отеческий кров, а не уходит по сибирскому тракту в кандалах с толпою злодеев.
        Я поднял голову и посмотрел сначала в небо, а потом на широкую покойную реку. Завтра вечером мы будем в Казани, и завершится наше нынешнее путешествие по Волге.
        Поднялся ветер. Что-то легонько шлепнуло меня по ноге. Я опустил взгляд. Это была веточка чуть увядшей сирени - возможно, она была приколота к дамской шляпке, но ветер сорвал ее и отнес к моим ногам. Я поднял цветок, посмотрел на него внимательно, словно надеясь разглядеть в сирени нечто таинственное, а после разжал пальцы, и ветер, играючи, понес веточку куда-то далеко - может быть, в Самару.
        notes
        Примечания
        1
        См. роман Виталия Данилина «Двадцатая рапсодия Листа».
        2
        Книжный магазин И. Я. Ильина, где продавалась преимущественно детская литература, располагался в Самаре на Панской улице. Совпадение фамилий владельца книжного магазина и нашего рассказчика, Николая Афанасьевича, - не более чем историческая случайность.
        3
        Хелихелина (от греч. «хели» - черепаха) - забава, которой предавались еще в Древней Греции. Игра заключалась в том, что одна девушка - «черепаха» - отвечала на вопросы подруг, которые плясали вокруг нее. Эта игра в вопросы и ответы дожила до наших дней. В XX веке была известна в России как «хали-хало».
        4
        В. А. Довгялло. Петербургские золотопромышленники. Роман-хроника в 2-х частях. - С. - Петербург: Типография «Петербургской газеты», 1889.
        5
        20августа 1882 года в поезде, отошедшем от станции Безенчук в направлении Сызрани, предводитель дворянства Самарского уезда граф Николай Александрович Толстой выстрелил в своего соперника, земского служащего Алексея Аполлоновича Бострома, к которому жена и мать троих детей графа, урожденная Александра Леонтьевна Тургенева, ушла из дома еще в мае, скрыв от мужа свою беременность четвертым ребенком. К счастью, Бостром оказался всего лишь легко ранен. Дело о покушении на убийство земского служащего слушалось в Самарском окружном суде 22 января 1883 года. Суд присяжных вынес графу Толстому оправдательный приговор. К этому времени графиня Толстая уже произвела на свет четвертого ребенка, который в будущем станет знаменитым писателем - Алексеем Николаевичем Толстым.
        6
        Мальчик (буквально «мужчина-ребенок») (фр.).
        7
        Зрелый мужчина (фр.).
        8
        Дикий цвет - сероватый, серый, пепельный, голубо-серый.
        9
        Возможно, это действительно так (нем.).
        10
        Отцовское чувство, не правда ли? (нем.)
        11
        Эти жалобы возымеют свое действие в самом скором будущем. В ноябре 1890 года Самарская городская дума примет следующее постановление: «Езда на верблюдах дозволена только в Засамарской слободе, на косе реки Волги и у хлебных амбаров, не поднимаясь в город. В городе дозволяется езда на верблюдах только с 24.00 до 7.00».
        12
        Матвей Абрамович Чаковский - крупный самарский предприниматель и домовладелец, купец II гильдии. Его внук, Александр Борисович Чаковский (1913-1994), станет известным советским писателем и главным редактором «Литературной газеты» (1962-1988).
        13
        Кит! (башкир.) - Пошел!
        14
        Стечение обстоятельств.
        15
        Фай (фр. faille), плотная ткань с мелкими поперечными рубчиками.
        16
        Отставной поручик А. Н. Сперанский открыл свой книжный магазин в Самаре в октябре 1874 года. Годом позже при магазине была создана библиотека.
        17
        Оподельдок - ломотная мазь из мыльного и нашатырного спирта с камфарой.
        18
        Пройдут годы, и это слово перестанет быть понятным. Однако в описываемую эпоху оно было известно всем. В июле 1882 года на Московско-Курской железной дороге недалеко от деревни Кукуевка произошла катастрофа, в которой погибло много пассажиров; виновниками крушения считали путейцев. Слово «кукуевка» стало нарицательным.
        19
        Фаля (разг.) - простак, простофиля, разиня; пошляк, самодовольный невежа; повеса.
        20
        После публикации романа А. Дюма-сына «Дама с камелиями» (1848) камелиями в России стали называть женщин легкого поведения.
        21
        Анабазис (греч.) - поход (см., напр., сочинение Ксенофонта «Поход Кира» (K????), где рассказывается о неудачной экспедиции Кира Младшего и отступлении 10 тысяч греков).
        22
        Сальянтный - от фр. saillant, «грязный»; имеются в виду злачные места.
        23
        Ульянов действительно процитировал близко к тексту фразу из «Петербургских писем» Всеволода Гаршина.
        24
        Коленкор - бумажное полотно, тонкая хлопчатая ткань.
        25
        Батраковцы - не вымысел и не полицейская байка. Такой клан убийц действительно существовал, и орудовали они именно так, как описал А. С. Иконников.
        26
        Канна - на воровском жаргоне «кабак».
        27
        Фартицер - на воровском жаргоне «помощник вора».
        28
        Фартовец - на воровском жаргоне «профессиональный вор».
        29
        Дмитрий Ермилович Челышев - известный самарский предприниматель, домовладелец и общественный деятель. «Торговому дому Д. Е. Челышев с сыновьями» принадлежало несколько бань. Две из них размещались на Саратовской улице в домах №№66 и 68.
        30
        Канаус - шелковая ткань полотняного переплетения.
        31
        Глеб Максимилианович Кржижановский (1872-1959), сын дворянина, внук декабриста, в близком будущем - один из руководителей Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», в дальнем будущем - большой советский государственный деятель, академик, председатель Государственной комиссии по электрификации России (ГОЭЛРО), председатель Госплана, директор Энергетического института АН СССР.
        32
        Молодой Кржижановский удивительно точен в своем предсказании. Через десять лет после этого разговора, в 1900 году, в Самаре заработает городская электрическая станция, и на улицы, в сады и дома придет электрическое освещение.
        33
        Александрийская ткань, александрейка, лександрейка, касандрийка - красная бумажная ткань с прошивкой другого цвета (белой, синей, желтой).
        34
        Schwupp (нем.) - здесь: «раз!».
        35
        В России рост человека обозначался количеством вершков (4,4см) сверх двух аршинов (142см). Таким образом, рост в девять вершков - это 142 + 9?4,4 = 142 +39,6 = 181,6см.
        36
        Нанка - хлопчатобумажная ткань из толстой пряжи, обычно желтого цвета.
        37
        Трико - плотная шерстяная, полушерстяная, хлопчатобумажная ткань с ясно выраженным рисунком переплетения.
        38
        Feu sacr? (фр.) - святой огонь.
        39
        То же, что фаля: простак, простофиля, разиня; пошляк, самодовольный невежа; повеса.
        40
        Убийство, террористический акт (фр.).
        41
        Увы (др. - рус.).
        42
        Долгуша - повозка на длинном ходу.
        43
        Der Denunziant - доносчик (нем.).
        44
        Это выражение связано с известным историческим анекдотом. Как-то русские солдаты выпили за союзника - прусского короля Фридриха (Фридриха Вильгельма Третьего), а он возьми и измени русскому царю. Тогда с криком: «Friedrich heraus» - «Фридрих, вон!» - солдаты засунули пальцы в рот, и вся выпитая за подлого короля водка была извергнута.
        45
        Обрами в русских летописях назывались авары, воинственные тюркские племена.
        46
        Festina lente (лат.) - «Поспешай медленно».
        47
        Во-первых (нем.).
        48
        Это во-вторых (нем.).
        49
        В-третьих (нем.).
        50
        Наконец, в-четвертых (нем.).
        51
        Н. М. Федоров, дворянин, коллежский советник, остался в истории не только как владелец книжного магазина и частной библиотеки. Он был гласным городской думы нескольких созывов, председателем правления общества взаимного вспомоществования учащим и учившим, распорядителем воскресных школ, библиотечного комитета, заведующим Самарским публичным музеем.
        52
        Юс (от юсов, юса большого и юса малого - названий двух букв древней славянской азбуки, обозначавших в старославянском языке носовые гласные звуки) - так в России иронически называли судейских: приказных, подьячих, законников, знатоков судейских проделок, тяжебников.
        53
        Российские высшие учебные заведения долгое время были закрыты для женщин, но Гельсингфорсский и Дерптский университеты женщин принимали, только для поступления, например, в университет в Гельсингфорсе нужно было изучить шведский, финский, немецкий, французский, английский языки и латынь. Лишь с 1889 года в России вновь были разрешены высшие женские учебные заведения.
        54
        Имеются в виду книги: Чезаре Ломброзо. Любовь у помешанных. - Одесса: 1889; В. Х. Кандинский. О псевдогаллюцинациях. - М.: Изд. Е. К. Кандинской, 1890; Д. Дриль Психофизические типы в их соотношении с преступностью и ее разновидностями (частная психология преступности). М., 1890; А. У. Фрезе. Очерк судебной психологии. - Казань: 1874; Рихард фон КрафтЭбинг. Учебник психиатрии, составленный на основании клинических наблюдений для практических врачей и студентов. В 3-х т. Перевод с нем. А. Черемшанского. - СПб.: Издание Карла Риккера, 1882.