Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь Михаил Леонидович Анчаров
        Новая русская классика
        Михаил Леонидович Анчаров
        Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
        Новая русская классика
        Михаил Анчаров известен российским читателям прежде всего как прекрасный поэт, стоящий у истоков движения песни. Многим памятны его работы на телевиде нии, - в частности, популярный телесериал "День за днем". Однако пришло время вспомнить и о том, что Михаил Анчаров был одним из крупнейших прозаиков своего времени. В однотомник писателя вошел его французский роман "Самшитовый лес", а также повести "Этот синий апрель…" и "Золотой дождь". Эти произведения, с нашей точки зрения, дают наиболее полное представление о ярком и самобытном проза ическом наследии М. Анчарова.
        САМШИТОВЫЙ ЛЕС
        От автора
        Автор предупреждает, что все научные положения в романе не доказаны, в отличие от житейских фактов, которые все выдуманы.
        Из рецензии Мухиной
        "… Кстати о предисловии. Автор, видимо, надеется таким наивным приемом избе жать критики. И характерно, что, когда его спросили, понимает ли он, что его расчет наивен, автор ответил: "Понимаю".
        На вопрос, зачем же в таком случае он прибегает к дешевому приему, автор ответил: "Очень хочется…"
        Сплетня
        - Говорят, Сапожников петуха купил?
        - Этого ему еще недоставало.
        Галиматья
        Галиматья - на древнеанглийском - кушанье, составленное из разных остатков и обрезков, - ныне означает запутанную, несвязную речь. По другому объяснению, в Париже жил доктор Галли Матье, лечивший пациентов хохотом (Брокгауз и Ефрон, т.
14, стр. 900) .
        ПРОЛОГ
        Выступает однажды научная дама по телевизору и показывает детские рисунки.
        Мухина ее фамилия. Эти, говорит, рисунки традиционные, с натуры, а вот эти нетрадиционные, поразительные рисунки с фантазией, на них кикимора нарисована. А Сапожников глядит - обыкновенная кикимора нарисована, никакой фантазии. Тоже с натуры, только с воображаемой. Вот и вся разница. Прочел ребенок сказку про кикимору, где она подробно описана, и нарисовал. Какая ж это фантазия? Это простое воображение. Да мы только тем и занимаемся, что воображаем понаслышке.
        Затрепали словечко "фантазия". А фантазия - это как любовь. У Пал Палыча большая любовь к выпиливанию лобзиком. У Ромео любовь к Джульетте, а у Пал Палыча к выпиливанию - и все любовь. Или слова надо менять, или то, что за ними стоит.
        Фантазия - это прозрение. Фантазия - это когда вообразишь несусветное, и это оказывается правдой. Вот если б ребенок сумел увидеть в научной даме живую кики мору, и это бы оказалось правдой - вот тогда фантазия. Фантазия - это прозрение. Вот о чем забыли.
        А представить себе по описанию Цхалтубу, Занзибар или Пал Палыча - какое же это прозрение? Приезжаешь в Цхалтубу, а она оказывается вовсе другая. Какое же это прозрение?
        На этом пока остановимся. Потому что этого объяснить нельзя. Это надо сна чала прожить.
        "… Я, Приск, сын Приска, на склоне лет хочу поведать о событиях сокруши тельных и важных, свидетелем которых я был, чтобы не угасли они в людской памяти, столь легко затемняемой страстями.
        Сегодня пришел ко мне владелец соседнего поместья и сказал: "Приск, напиши все, что ты мне рассказывал. Оно не идет у меня из ума и сердца. Ходят слухи о новом нашествии савроматов, я буду прятать в тайники самое ценное имущество. Но кто знает, что сегодня ценно, а что нет, когда люди сошли с ума и царства колеб лются.
        Запиши, Приск, все, что ты мне рассказывал, и мы спрячем свиток в амфору, неподвластную времени, и зальем ее воском, выдержанным на солнце. И зароем в землю в неприметном месте, чтобы, когда схлынет нашествие или утвердится новое царство, можно было продать твое повествование новому властителю. Потому что опыт жизни показывает, что…" … Бульдозерист Чоботов собрал осколки глиняного старинного горшка и немного подумал - стоит ли связываться? И так уже план дорожных работ трещал по швам, а до конца квартала оставалось десять дней. Но потом все же заглушил мотор и сказал Мишке Греку, непутевому мужчине, чтобы поз вали Аркадия Максимовича.
        Аркадий Максимович пришел. Чоботов стал есть ставриду, потому что он любил есть ставриду, а Аркадий Максимович начал по-собачьи рыться в развороченной земле и махать своими кисточками, и стало ясно, что дорогу они проложат примерно лет через двадцать, аккурат ко второму кварталу двухтысячного года. А потом Чоботов доел ставриду и увидел, что Аркадий Максимович сидит на земле, держит в руках коричневый рулон и плачет.
        Море было спокойное в этот вечер, а над горой Митридат стояло неподвижное розовое облако.
        Сапожникова всегда поражало, что научные люди относятся к некоторым проб лемам со злорадством и негодованием. И даже просто интерес к этим проблемам грозит человеку потерей респектабельности.
        - Ну почему же вы так мучаетесь и страдаете, Аркадий Максимович? - спросил Сапожников у Фетисова. - Ведь если вам пришла в голову мысль, то ведь она же пришла вам в голову почему-нибудь?
        - Так-то оно так… - ответил Аркадий Максимович.
        - Ведь ничего из ничего не рождается, закон сохранения энергии не велит. Все из чего-нибудь во что-нибудь перетекает, - сказал Сапожников. - Значит, были у вас причины, чтобы появилась эта мысль. Вот и исследуйте все это дело, если оно вас волнует. Почему вы должны отгонять ее от себя, как будто она гулящая девка, а вы неустойчивый монашек?
        - Так-то оно так, - сказал Аркадии Максимович. - Но вокруг проблемы Атлан тиды образовался такой моральный климат, что ученого, который за нее возьмется, будут раздраженно и свысока оплевывать, как будто он еще один псих, который вечный двигатель изобрел.
        - Ну и что особенного? - сказал Сапожников. - Я вечный двигатель изобрел.
        - То есть как? - спросил Аркадий Максимович Фетисов. - Вы же сами говорите, что энергию нельзя получить из ничего?!
        - А зачем ее брать из ничего? - спросил Сапожников. - Надо ее брать из чего-нибудь.
        - Но тогда это не будет вечный двигатель.
        - Материя движется вечно. Если на пути движения поставить вертушку, то она будет давать электричество.
        Аркадии Максимович догадался, что Сапожников говорит серьезно, и посмотрел на него с испугом. Так они познакомились - Аркадии Максимович, который занимался историческими науками, и Сапожников, который историческими науками не занимался, однако был битком набит бесчисленными историями и разными байками. У него этих баек было сколько хочешь. А работал он тогда инженером в Проммонтажавтоматике, в просторечье называемой шарашмонтажконторой широкого профиля, и выезжал по ее указанию в различные места нашей необъятной родины, если там не ладилась какая- нибудь автоматика. Он туда приезжал, беседовал с этой автоматикой по душам, что-нибудь в ней ломал иногда и даже не велел чинить, после чего эта автоматика почему-то начинала работать, и перепуганное начальство пыталось устроить банкет. Но Сапожников от банкетов уклонялся, потому что пил редко и помногу, но это он проделывал один, и к работе это не имело никакого отношения, и к автоматике.
        Так они и познакомились и задружились с Аркадием Максимовичем, тайным атлан тологом, который пил часто и по капельке. И потому он и Сапожников, не совпадали по фазе и не могли друг другу причинить вред, а были друг для друга как бы поме хопоглощающими устройствами. Их души взаимно укреплялись и распрямлялись, но время нечастых их встреч, и им приходили в голову всякие забавные мысли, которые могли бы принести пользу человечеству, утомленному высшим образованием.
        Если говорить правду, то надо сказать, что у Сапожникова была одна странная черта, которая влияла во многом на его резвую судьбу, - он любил доигрывать чужие проигранные партии. Он чинил двери, ремонтировал матрацы, покрывал лаком чужие осыпающиеся картины, доделывал чужие рацпредложения, разрабатывал пустую породу; влезал в чужие запутанные судьбы, и ему казалось, что семь раз отмерить для того, чтобы отрубить, чудовищно мало и все, что может быть починено, должно быть починено и сможет работать. Короче, он занимался тем, чем занимался крылов ский петух, - искал в навозе жемчуг. Две трети его попыток, ясное дело, кончались крахом и прахом, и тогда он упорно и назидательно читал себе переделанную кры ловскую басню, которая у него кончалась тем, что жемчужина, найденная петухом, оказывалась застывшим фекалием и мораль была переделана соответственно: знать, петуху урок был нужен, чтобы не искал в дерьме жемчужин.
        Но басня не помогала, и снова Сапожников разрабатывал брошенные штреки, тан цевал с девушками, которых никто не приглашает, признавал терапию и неважно отно сился к хирургии. Но зато когда он находил то, что искал, тогда его идеями поль зовались без указания источника - и в науке и, как ни странно, и в искусстве - и, добавив к блюду другой гарнир, выносили обедающим. Сапожников являл собою как бы олицетворенный научный и прочий фольклор. А фольклор, как известно, не только безымянное, но и бесхозное имущество. Сапожников был бесхозным имуществом.
        Хоть бы спасибо говорили, что ли! Но и спасибо не говорили. Это было бы непоследовательно. А, как мы с вами понимаем, главное качество бездарности - это последовательность, которая не принимает корректирующих сигналов извне.
        Из этого вышло остальное. Но не все, конечно. А то бы у каждой причины был единственный ряд последствий. К счастью, в жизни не так. И это обнадеживает.
        Талант - это тайна связи с основным потоком жизни, талантливые люди хоть иногда способны жить в гармонии с основным потоком, который часто противоречит конкретной ситуации, то есть, противоречит причинно-следственной программе. По крайней мере, очевидной.
        Поэтому быть самим собой - это вовсе не строптивость, а способность соответ ствовать моментам, совпадающим с основным потоком. И тогда человек испытывает радость и даже предчувствует ее. Неочевидная программа. Вот в чем вся загвоздка.
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        СКАЗАНИЕ О ВЕЛОСИПЕДНОМ НАСОСЕ
        Глава 1
        ТИХИЙ ВЗРЫВ
        Сапожниковы жили как раз посреди короткой улицы. Напротив были избы, а за ними, если глядеть влево, открывался огромный луг, по которому взгляд скользил все дальше, и там глаз упирался в город Калязин, который громоздился на высоком берегу. А великая река была не видна, потому что хотя и низок был левый берег, на котором жили Сапожниковы, а все же вода заливала его только весной, а так текла и текла себе в своем русле, тащила за собой большие и малые водовороты и где-то там, в учебнике географии, впадала в Каспийское море.
        А если отойти от окна, то окажешься в комнате, где у одной стены диван, который теперь называется антикварный, а у другой стены диван, который даже теперь антикварным не называется, хотя уже появилась такая надежда. Потому что он был не диван, а сундук, накрытый холщовым паласом с изображением черкеса и двух тигров, от которых он отбивался голыми руками, поскольку его шашку и час тично пистолет съела моль. На сундуке хотя и не спали, но он был как бы тахтой, в сундуке хранились валенки всего сапожниковского рода, и потому от сундука тре вожно пахло зимой и нафталином.
        Над сундуком висели два неродных портрета, тщательно и прекрасно написанных масляной краской. На одном был купец, бородатый, с глазами как незабудки, ска терть кружевная, на которой лежала купцова рука с перстнем, а на другом - его жена в зеленом платье. Позади купца было растение рододендрон, а позади жены - бордовая штора. Оба портрета так и остались на стенке, когда дом отдали учителям Сапожниковым, мужу и жене, и их дочке с зятем, и сыну холостому - все учителя калязинские, - когда их дом сгорел по тридцатому году от злодейской руки внука купца с рододендроном, бывшего ученика старших Сапожниковых.
        Главное, чем отличался Калязин от любого города нашей круглой планеты, было то, что как в нем, так и в ближайших окрестностях всегда стояла хорошая погода, и имелось все, что нужно человеку для хорошей жизни. Была черника там в сосновом бору позади огородов, и был хлеб на кухне в деревянном ларе. Был снег зимой, и трава летом, и птицы в небе, и рыба в великой реке и в старице у стен монастыря святого Макария, в котором музей и профсоюзный дом отдыха и трудящиеся для отдыха кидают кольца на доску с гвоздями.
        И вот в этом ландриновом краю блаженства и хорошей погоды родился Сапожников.
        История умалчивает о том, была ли эта погода непременно хорошей для роди телей Сапожникова, а тем более для бабушки его и дедушки, либо она была таковой всего лишь для него одного. В сущности, история даже вовсе об этом не умалчивает.
        Но почему же, почему, когда Сапожников обращается пронзительным своим оком к тем пожелтевшим временам, его память рисует ему картины буколические и неправдо подобные?
        Посудите сами. Разве правдоподобно такое, чтобы на протяжении десяти лет жизни человек ни разу не голодал, а только чувствовал постоянно приятный аппе тит, не замерзал, а испытывал лишь бодрый физкультурный морозец, не тонул в реке, а нырял с берега или с понтонного моста, соединявшего левую и правую части этого прекрасного города, не был ни разу бит, а всего лишь любовно упрекаем?
        Остается предположить, что либо врет сапожниковская память-сладкоежка, про извольно, как сказал поэт, выковыривая изюм из жизненной сайки, либо Сапожников жил во времена неисторические. Что, однако, вполне противоречит фактам.
        И можно догадаться, что либо врет Сапожников, рассказывая нам про эти каля зинские чудеса кулинарии и метеосводок, либо история для него одного сделала иск лючение, протекая мимо его персональных берегов.
        Если выйти из комнаты, то справа по коридору будет остальной дом, а слева сени, в которых неинтересно. А дальше будет крыльцо во двор, заметьте, не на улицу. А во дворе булыжник для купцовых телег, квартира собачки Мушки и сараи, никому лично не принадлежащие. В нормальных городах такие сараи наполнены леген дами, скелетами и кладами. В Калязине же ничего этого не водилось. И потому сараи были заколочены и наполнены воздухом, и в трухлявую щель четвертого венца была видна простодушная человечья какашка неизвестной эпохи, освещенная пыльным лучом дырявой крыши. Это деталь чрезвычайно важная, поскольку символизирует отсутствие любопытства калязинцев к тайнам чужого существования. Люди этого мудрого города к чужим какашкам интереса не проявляли, что вовсе не исключало любознательности.
        Тому пример хотя бы сапожниковская клубника, которую Сапожников, будучи ребенком четырех лет, сам развел на огороде. Клубнику калязинцы не разводили. В бору земляники было сколько хочешь. А когда шла черника, то ее тащили ведрами, высунув темнофиолетовые языки.
        А Сапожников развел в конце огорода одну штуку клубники, и она у него росла, эта клубничина, втайне от всех - сюрприз для бабушкиного дня рождения. Ну, естественно, весь дом об этом знал, но притворялся.
        В день рождения, когда дядя хрустел соленым льдом в старой мороженице, а бабушку поздравляли пожилые ученики, Сапожников сорвал клубничину и принес дарить. Все, конечно, сюрпризно ахали, плескали ладошами и поражались, и бабушка держала клубничину за стебель. А Сапожников посмотрел на клубничину, глубоко вздохнул и сказал: "Больша-ая…" И ему тут же отдали фрукт.
        Потом, когда Сапожников вырос, с ним почему-то такого уже больше не случа лось, хотя нельзя сказать, чтоб он скупился. Скорее наоборот. То он, бывало, годами ходил с корзиной подарков и кричал: "А ну налетай!" - но никто не нале тал, а когда он говорил: "Не троньте, братцы, это мое…" - то шустрые граждане беспардонно расклевывали его клубничину, а последний уходил, тупо дожевывая сте белек и забывая сказать мерси.
        На калитке была огромная кованая щеколда, которая пригодилась всего раз, потому что бык Мирон механике был не обучен.
        На улице закричали: "Мирон! Мирон бежит!" Мама схватилась одной рукой за сердце, другой за крыльцовую балясину, а Сапожников помчался к калитке и успел накинуть щеколду. А потом, когда все утихло, мама, шатаясь, подошла к калитке и долго смотрела на раздвоенные следы на песке и представляла тяжкие бычьи копыта и рогатую глыбу, которая промчалась мимо ворот вдоль по улице, туда, где Калязин кончался и стоял дом, в котором жил Аграрий.
        Аграрием его называли потому, что он был лысый, читал книжки по аграрному вопросу и карандашами разного цвета подчеркивал нужные ему моменты и соображе ния, на полях писал чернилами, расставлял восклицательные и вопросительные знаки, а также "Nоtа bene!" и "siс!", равно загадочные, пока книжка не распухала как бы в две книжки и годилась только на то, чтобы читать по ней лекции, что Аграрий и делал каждую зиму. Однако летом приезжал с новой книжкой и новыми силами, чтобы черкать на полях "моменты" и "соображения". А так во всем прочем он был тихий человек. У него была подслеповатая улыбка, заграничная кофейная мельница на две персоны, ручная, и жена, тоже заграничная, не то англичанка, не то немка, которую Сапожников видел только в двух позициях: либо она лежала на кровати, ровно расположив поверх суконного одеяла без простыни голые руки, и глядела в потолок, либо она купалась в Волге совершенно голая, без бюстгальтера и трусов, и хотя лицо имела старое и волосы, рыжие с сединой, тело у нее было розовое, как у девочки.
        А Сапожников и Аграрий сидели на камешках и смотрели, как она идет в воду, и дальше смотрели на ту сторону реки, где по откосу ползли телеги, а на плоской вершине стоял бывший храм с желтой парашютной стрелой, высунутой с колокольни, и с этой стрелы по выходным дням сигали допризывники и опускались в сквер с легким криком, а в сквере этому ужасались калязинцы, бродя по дорожкам вокруг чугунного памятника Карлу Марксу. А дальше - улицы Калязина, и на одной из них по правую руку - городская библиотека. А дальше небо, небо и миражи, миражи.
        Если повернуться спиной к городу Калязину, то в недолгом расстоянии от того места, где входила в воду совершенно голая не то немка, не то англичанка, глаз различал Макарьевский монастырь, стоявший на огромном лугу, монастырь святого Макария, или, как высказался массовик-затейник профсоюзного дома отдыха, монас тырь имени святого Макария. И потому половина города была Макары, Макарьевичи, Макарьевы.
        Дом отдыха московского электрокомбината помещался в монастыре, из чего сле довало, что монастырь и в новые времена использовался по назначению, и в нем все так же люди отдыхали от забот мирских, хотя и по-другому, чем представлял себе его основатель. Монастырь стоял плоско, не возвышался земной монастырь, а был заподлицо с луговиной и порядками домов левого берега, только отстоял от них метров на девятьсот - поближе к сосновому бору.
        Там по монастырскому двору среди вечерней золотой листвы гуляли московские городские люди. Там накидывали на гвозди проволочные кольца для меткости глаза, там дирижер поперек себя шире, по имени Рудольф Фукс, махал и махал черными рукавами, там показывали антирелигиозный фильм "Праздник святого Иоргена", немой вариант. Все так. Но если обогнуть монастырь и пройти вдоль стен над старицей и оказаться с тыла, то можно окунуться, в чудо, непохожее на жульничество. Если встать перед серым выступом и громко сказать: "Ха! Ха!" - то вдруг услышишь рев толпы и грохот голосов, обороняющих монастырь от призрачного нашествия. Так и было задумало строителями крепостных стен - орда, зашедшая внезапно с тыла, пугалась собственного эха.
        Пришел Аграрий к Сапожниковым, познакомился с матерью и сказал, что хочет Сапожникова забрать в монастырь смотреть кино "Праздник святого Иоргена", немой вариант. И на канонический вопрос Сапожникова: "Про что кино, про войну или про любовь?" - ответил кратко: "Про жуликов". И стал разглядывать народные масляные портреты купцовой жены с бордовой занавеской и купца с рододендроном. А потом вдруг осведомился, а что, мол, это за растение в горшке, на что получил незадум чивый ответ - дескать, это рододендрон.
        - Нет, - сказал Аграрий, - это не рододендрон. Это дерево - самшит. Только еще маленький.
        Так Сапожников впервые услышал про дерево самшит.
        Он еще ничего не знал о дереве самшите, только почему-то вдруг ему стало холодно в спине, как будто откинули дверь в ночь и теперь в затылок ему светит морозная звезда.
        Стоп. Спокойно. О чем, собственно, речь. В конце концов, даже наука не вся состоит из арифметики. А тем более жизнь, которая эту науку породила. Святой Макарий был сыном боярина Кожи. Еще в юности принял иноческий сан, а потом основал монастырь-крепость, которая грозно и чудесно перечила ордынскому ходу.
        Аграрий сказал:
        - При чем тут чудо? Что есть - есть, чего нет - нет. Монастырь-крепость есть?
        Есть. Макарий, сын боярина Кожи, негромкий участник освободительной войны, есть?
        Есть. Потому он святой. А не потому, что останки его тлению не подверглись, что сомнительно. Хотя состав почвы позволяет сделать это предположение. А если бы даже подверглись? Что же его, из святых увольнять? Орда-то ведь сгинула. Вот чудо без подделки и никакого Иоргена, - сказал Аграрий, когда они с юным Сапож никовым возвращались ночью по черному лугу из монастырского кино.
        - И откуда вы все это знаете? - льстиво спросил Сапожников.
        - Я расстрига, - сказал Аграрий.
        - А что такое расстрига? - спросил юный Сапожников.
        И во всем Калязине было так. Что есть - есть. Чего нет - нет. Калязинцы народ негромкий и житейски трезвый. За всю коллективизацию всего-то один дом и сгорел по левой стороне, и тот был подожжен злодейской рукой купцова внука, балдой и холостяком, помнившим еще дореволюционные свои муки, принятые от учи тельницы, сапожниковской бабки. Его, может быть, и помиловали бы из уважения к роду Сапожниковых - скопом просили не губить его и тем не усугублять их древнюю педагогическую неудачу, но, как на грех, выяснились еще кое-какие дела, а дела эти были громкие и имели последствия. Что есть - есть, чего нет - нет. Но миражи, миражи…
        - Значит, по-вашему, чуда не может быть? - спросил Сапожников. - Совсем не бывает? Совсем?
        - Смотря, что считать чудом, - сказал Аграрий, - все рано или поздно объяс няется.
        - Все? - спросил Сапожников.
        - Все.
        - Все-все?
        - Все-все, - сказал Аграрий.
        - А как же…
        - Что "а как же"? - спросил Аграрий.
        Но тут залаяла собачка Мушка - и миражи пропали.
        Рассказывают, что композитор Глинка, великий композитор, к слову сказать, сидел на подоконнике и мечтал. В доме звенели вилками, готовясь к обеду, а за окном гремели экипажи. Но только вдруг звуки дома и улицы начали странно переме шиваться и соответствовать друг другу. И тогда композитор Глинка схватил перо и стал торопливо писать ноты. Потому что он был великий композитор и внутри себя услышал музыку.
        И это есть открытие и тихий взрыв.
        Потому что человек, который делает открытие, и вовсе не важно какое - большое или маленькое, звезду открыл или песню, травинку или соседа, пожаловав шего за табаком и солью, это все не важно, - открытие всегда приходит единст венным путем: человек прислушивается к себе и слышит тихий взрыв.
        Тихий взрыв может услышать каждый, но слышит в одиночку и, значит, один из всех.
        Потому что нет двух одинаковых, а есть равные. И, значит, каждому свое, и что свое, то для всех, а что только для всех, то не нужно никому, потому что дешевка, сердечный холод, второй сорт.
        В доме Сапожниковых жила Нюра, вдова его младшего дяди. У нее были серые глаза, серые волосы, серый передник на сером коротком платье. И когда она низко нагибалась вытащить из грядки красную морковку, надо было отвернуться, потому что было совсем не так, как когда жена Агрария входила в великую реку. Почему не так, десятилетний Сапожников еще не знал, но надо было отвернуться.
        Нюра задавала вопросы. Про все, "А это что?.. А это как называется?.." Но ответы ей были неинтересны. Задаст вопрос и прислушается к своему голосу. А отвечать ей можно было что угодно, лишь бы сотрясать воздух. Сосед, который при ходил за табаком и солью, всегда смотрел на нее не глазами, а затылком. Выслушает ее опрос и отвернется, помолчит лишнее время, давая затихнуть ее голосу, и отве тит, что в голову придет. А юный Сапожников стоит посредине комнаты и переводит глаза с нее на него и обратно, пока шея не заболит.
        Однажды Нюра спросила:
        - Стяпан, а Стяпан, что за дерево растет в горшке на купцовой картине, зеле ное?
        Как называется?..
        - Рататандр… - ответил Степан что попало. - Табаку-то нет у вас? Мой весь…
        - Пойду в сенях натреплю, - сказала Нюра. - Тебе с корешком? А то либо чис того листа?..
        Сапожников спросил у среднего дядьки, учителя ботаники, тычинки-пестики:
        - Где растет рататандр?
        - Нет такого растения, - сказал дядька тычинки-пестики.
        - А Степан сказал - есть.
        - Ну-у, Дунаев… - пренебрежительно сказал средний дядька. - Он у меня больше "уд" с плюсом никогда и не вырабатывал… Рататандр… Может быть, рододендрон?
        Так и осталось в купцовом горшке - рододендрон. Ан все-таки не так. Аграрий-расстрига посмотрел невидяще своим шалым глазом и определил: "Дерево самшит. Только маленькое".
        И Сапожников услышал тихий взрыв.
        Он услышал тихий взрыв, и почувствовал нездешний сладкий запах, и увидел далеко, и страшно, и маняще-маетно леса и Волгу, и не наше море, и звезду над белыми песками, и давние народы, и будущие времена, и дерево самшит стояло неподвижно, как мираж на каменистом пути, и, как мираж, пропало. Осталась только радуга-мост через великую реку от калитки сапожниковского дома до калязинской городской библиотеки. И юный Сапожников пробежал по радуге и сказал в продолжа ющемся озарении:
        - Можно мне взять вон ту книгу?
        - С собой нельзя, - сурово ответила библиотекарша. - Только в читальне. Да не хватай все тома. Бери один.
        И выдала нетерпеливому Сапожникову "Историю искусств" Гнедича, даже в те времена значительно устаревшую.
        Энтузиазм - это одно, а экстаз, наоборот, совсем другое. Экстаз нахлынет - и пропал. За это короткое время можно открытие сделать, можно дом поджечь. Сам по себе он ни хорош, ни плох. Смотря, что из него вышло. А энтузиазм - ровное пламя, само себя поддерживает, само себя питает, бежит по бикфордову шпуру, и ветер его не гасит.
        Экстазу нужны пружина с бойком, детонация, а энтузиазму только пища по дороге. И потому к энтузиазму у многих есть некоторое небрежение. Взрыв каждому заметен, его без очков видно, а жизненное пламя заметно, когда руку обожжешь, и еще по результатам. Десятилетиями ходили мимо, а на площади только возня, да строительный мусор, да что-то пучится посередке, а потом однажды глядь - Василий Блаженный с цветными куполами стоит, будто всегда стоял, туристы аппаратами щел кают, посмотрите налево, посмотрите направо, перед вами памятник архитектуры.
        А кто сейчас про само строительство помнит? Как будто в одну ночь построила Марья-искусница. Если сказать ненаучно, на глазок, то трава растет с энтузиаз мом, дерево растет с энтузиазмом. Цыпленок в яйце растет с энтузиазмом, а прокле вывается с экстазом.
        Здравствуй, Сапожников! Я тебя, бог знает сколько лет, не видел. Как ты прожил свою жизнь и зачем?
        Глава 2
        УХОДЯЩИЙ ГОРИЗОНТ
        Его Вартанов взял за горло:
        - Сапожников, нужно обязательно поехать в Северный-второй.
        Он сказал:
        - Подумаю… Меня же в Запорожье посылают?
        А разговор состоялся на вечере. Был юбилей их конторы. Когда ее создавали, никто не верил, что она продержится больше года. Как только не обзывали ста рушку: и "Сандуновские бани", и "невольничий рынок", и "центральная шарагина кон тора", а вот справляют юбилей, и, говорят, разгонять ее вовсе не собираются.
        Они наладчики, обслуживают весь белый свет. Если что где застревает по элек трической части, какая-нибудь новинка трещит, устройство, механизм, система - обращаются к ним, кто-нибудь едет и налаживает. Иногда приехавший не может разобраться. Тогда он колдует и тычет чем-нибудь куда-нибудь, после этого уст ройство (новинка) обычно начинает работать. Почему так получается, никто не знает. Этот метод называется "методом тыка".
        Народ у них довольно способный, хотя кое-кто говорит, что, если бы не было их, не было бы и аварий, поэтому их еще называют "фирма Дурной Глаз". Основное время они проводят в разъездах, поэтому большая часть сотрудников холостяки или разведенные.
        Если бы Сапожникова спросили: какое наследство ты бы хотел оставить тем, кто пойдет после тебя, ну не духовное, понятно, о духовном разговор особый, а мате риальное, какое? - он бы не задумываясь ответил: "Кунсткамеру".
        Слово старое и уже давно пренебрежительное.
        Потому что давно уже выросла наука из детских штанов и стремится жить систе матически, а не разевать рот перед диковинами, собранными несистемно в одно место. Тут тебе и овца о двух головах, и индейская трубка мира, не имеющие, оче видно, друг к другу никакого отношения.
        А разве это так очевидно? Разве их не объединяет удивление? Ведь это только потом приходит - почему? зачем? для какой надобности и откуда взялась? как сде лать еще лучше или как от этого избавиться? А вначале ты должен удивиться тому, что не каждый день видишь. И лучше, если эта непохожая диковина возникает перед тобой отдельно, дискретно, автономно, как твое бытие, а не системно, как чужое мышление. Потому что мышление вторично, а первичное бытие всю дорогу поправляет наше мышление своими новинками и требует разгадок и системных выводов.
        Вот для чего кунсткамера - для удивления.
        А если еще точнее спросить, чего бы хотело дефективное, чересчур конкретное воображение Сапожникова, то он ответил бы - кунсткамеру изобретений, которые почему-то не вышли в производственный свет божий.
        Открытие - это то, что природа создала, а изобретение - это то, чего в при роде не было, пока ты этого не придумал.
        Если опытные люди и комиссии, которые ведут счет изобретениям, говорят, что до этого раньше тебя никто не додумался, они дают тебе справку, что ты первый, и кладут изобретение в бумажное хранилище, чтобы было с чем сравнивать, когда придет другой выдумщик, и чтобы сказать ему - велосипед уже изобрели.
        Велосипеды действительно бегают. А сколько выдумок не бегает? Столько, сколько не пустили в производство. Потому что карман у общества не бездонный. И потому выдумка, в которой нужды нет, лежит себе полеживает, забытая. Проходят годы, появляется нужда, а люди не знают, как эту нужду насытить. Иногда вспоми нают прежнюю выдумку, а чаще заново голову ломают.
        Сапожников считал, что каждое установленное изобретение, которое не пошло в производство, нужно выполнить в виде действующей модели и поставить в музеи без всякой системы, чтобы оно вызывало удивление и толкало на мысль, куда бы его применить, а там, глядишь, родило бы и новую диковинную выдумку.
        Так ему подсказывал духовный голод.
        - Ну, знаешь! Чего бы покушать, ты ищешь каждый день. А духовный твой голод - это уж по праздничкам, - сказал Вартанов, когда брал его на работу, почти сил ком.
        А сказал он это Сапожникову, который как раз в то время кушал не каждый день, потому что от него как раз тогда ушла жена, и Сапожников как раз тогда уволился с прежней службы, уволился, как выстрелил. А куда выстрелил? В белый свет как в копеечку. Ну, тут его Вартанов и подобрал, не знал Вартанов, с кем связывается.
        А тут как раз Сапожникову стали опять приходить в голову разные светлые идеи, и опять есть стало некогда, жалко было время тратить. И так новая служба полдня отнимала, да еще часть суток с самим собой надо было сражаться, обиду преодолевать, да еще спать надо было часть суток - чистое разоренье. И подумать о жизни - хорошо, если шесть часов оставалось, а что за шесть часов успеешь?
        Поэтому Вартанов мимо сказал насчет еды каждый день, к Сапожникову это отно силось едва.
        Сапожников потом вспоминал те странные давние годы, когда добрые замыслы с трудом пробивались сквозь нелепости первых прикидок мирной жизни, и прекрасная овощ кукуруза слабо проклевывалась на нечерноземной полосе и севернее, когда царил "штильлевен" и "натюрморт". Горы рожали мышей или шли к своему Магомету, кулики хвалили свои болота, и почти тем же самым занималась гречневая каша.
        Башни слоновой кости стали ориентирами для прямой наводки, и отшельничьи души предпочитали колодцы, откуда, конечно, видны днем звезды, но всегда рис куешь получить ведром по голове.
        Ведь это так говорится, что выдумщики и поэты умирают от пули или от старости.
        Они умирают от разочарования, все остальное детали чисто технические.
        У Сапожникова были серые волосы.
        В Северном-втором он никогда не был, а ехать туда, на зиму глядя, и вовсе не хотелось. Особенно не хотелось на этом вечере, где можно было посидеть в буфете около "трех звездочек" и оттуда без зависти поглядывать на танцы и стараться не слушать праздничной передачи по внутреннему вещанию, которая все равно лезла в уши - эти унылые вопросы и ответы:
        - Что вы желаете к празднику себе лично?
        - Надо, чтобы премию выдали к празднику.
        - Ну, и еще чтобы буфет был лучше организован.
        - Чтобы наша молодежь начала активно заниматься самодеятельностью. А то мы уже третий праздник приглашаем самодеятельность Института вирусологии.
        Сапожников посидел за столиком, стараясь не слышать эту унылую чушь, и вдруг на вопрос "ваше любимое занятие в нерабочее время?" он услышал спокойный и тихий ответ:
        - Я очень люблю читать книги и разговаривать по телефону. А еще я люблю играть в преферанс.
        Это переводчица из научной библиотеки. Они незнакомы, но почему-то здорова ются, когда она молча курит в коридоре и стряхивает пепел с рукавов. Больше он о ней ничего не знает.
        После ее ответа диктор заторопился:
        - Скажите, как вы относитесь к абстракционизму?
        - Ну, как в каждом течении, - спокойно и тихо ответила она, - и в абстракци онизме есть бездарности и таланты. Поскольку это течение новое, по крайней мере для меня, я ему сочувствую.
        После этого диктор сказал:
        - Ну-у, знаете. Я думаю, что это не совсем так.
        - Что не совсем так?
        После этого радио выключили.
        Сапожников подумал, что это и для него совсем новое. Зимой, конечно, хорошо бы поехать на юг, но в Запорожье он уже бывал, а в Северном-втором монтируют интересный конвейер, надо ехать туда. Все перепуталось, но это не страшно. И он сказал Вартанову, что согласен ехать.
        - Ладно, - сказал Сапожников. - Поеду в твой Северный-второй. Но это после отпуска, у меня отпуск пропадает. Мне надо своих повидать. И к Барбарисову смо таться. Он сейчас в Риге лекции читает.
        - Неужели он решился взяться за твой двигатель?
        - Попытаемся… Я ему от Глеба письмо везу. Глеб для него бог.
        А фактически Сапожников согласился совсем по другой причине.
        Просто Сапожников на этом вечере вспомнил, как он прятался от бабушки под ее большой кроватью, когда она заставала его за попыткой стянуть и полистать большую оранжевую книгу с таинственным и непонятным названием. Бабушка прятала ее в шкафу на верхней полке, среди стеклянных банок с сахарным песком и кульков с крупой, потому что это была книга не для детей.
        А его неистово тянуло к этой книге, потому что там были таинственные рисунки. У этой оранжевой книги на переплете, похожем на закатное небо, был овальный гравированный портрет, обведенный узором незнакомых букв, и этот овальный портрет был похож на странное темное солнце, закатывающееся на оран жевом матерчатом небе.
        Картинки в этой книге были похожи на старинное серебро. На драгоценные сплавы и слитки были похожи эти картинки. В них все было перемешано, слито, сплавлено: птицы, драгоценные кубки, окна замков, оружие, облака, фантастическая снедь и дикие морды - вулканическое изобилие. И почему-то казалось, будто они похожи на современную жизнь больше, чем тощенькие картинки отдельных предметов, которые он видел в детских и взрослых книжках.
        Во всяком случае, когда Сапожникова впервые повезли по Москве, и он за один день побывал в ГУМе, на ткацкой фабрике, в Замоскворечье и у отцова брата, на Центральном рынке, на Цветном бульваре, а вечером в цирке, он был уверен, что все это он уже видел в оранжевой книге, которую ему не давала бабушка. А когда он, все же нашкодив, прятался у нее под большой кроватью, где пахло половиками, валенками и кошками, она старалась достать его веником, откинув кружевные под зоры, и не могла его достать, ей было трудно нагибаться, она была совсем старень кая.
        Он потом прочел эту книжку. Она называлась: Франсуа Рабле. "Гаргантюа и Пан тагрюэль", иллюстрации художника Гюстава Доре, издательство "Земля и фабрика".
        По мнению Сапожникова, это хорошая книжка и издательство тоже хорошее - "Земля и фабрика".
        Слепящая отчетливость хороша, если она результат, вывод, если за ней кипит варево. Иначе это не отчетливость, а скука. Непозволительно долго он жил в сле пящей, никому не нужной отчетливости и выполнял планы, придуманные не им.
        Хорошо бы все перепуталось, как в этой книжке, подумал Сапожников и решил ехать в Северный-второй, пусть все перепутается, пусть он будет изменяться вместе с рекой жизни, будет расти как дерево, - с разумным сопротивлением.
        Он представлял себе, что его пошлют в Северный второй вместо Запорожья, но Роза Шарифутдинова допечатала в командировочном предписании: "… и в Северный-2".
        Словно по дороге в булочную зайти. Только число не проставила. Пусть…
        Неси меня, река.
        Хлеб… Тренога… Высокий звон одиночества…
        Творчество, откуда оно?
        Ум? Лихорадка? Лампа, горящая с перекалом? Или последняя свобода? Или первая радость? Или рыбку ловить на высоком берегу времени и ждать, ждать, пока екнет пестрый поплавок сердца.
        А вообще дела у Сапожникова стали налаживаться. Утерся и жив, и жизнь ему источает сладости.
        Но тут мы переходим к смыслу жизни, а это уже вопрос веры. Но что веришь, таков ты и есть.
        Идти далеко, мираж над горизонтом маячит, а земля-то круглая и горизонт все не приближается. И, обогнув шар земной, возвращается человек к своему началу и думает - что же вышло из моей мечты? Одна дорога, и ничего больше. Так стоило ли ходить, если вернулся к началу своему? Ан стоило. Если б не двинулся в путь, не вернулся бы обогащенный и не оставил бы наследства новому путнику, не сумел бы рассказать ему, что истина находится там, где он живет, только надо снова и снова до нее доискиваться и, значит, снова идти к уходящему горизонту. Почему это так - неизвестно. Может быть, потому, что сама истина тоже не стоит на месте, а живет, меняется, раздвигается и растет, как бессмертное дерево самшит.
        Глава 3
        ВСЕ ПО МЕСТАМ
        Когда они уже из Калязина приехали и в Москве жили, позвали раз Сапожниковых в один важный дом. Хозяин - главный инженер какого-то огромного по тем временам завода. В двадцатые годы ездил обучаться опыту за границу, а теперь, в тридца тые, трепетал, чтоб ему этот опыт не припомнили. Но все обошлось благополучно, потому что Сапожников его видел и узнал на похоронах матери. А это уже было в пятидесятые. Белый-белый весь и лицо белое. Постоял молча, послушал органную музыку, записанную на магнитофоне, и вышел. Мать схоронили. Как и не было. Все разошлись. А Сапожников не мог понять, что мама умерла. И тогда не мог понять, и потом. Пока мы про человека помним, он для нас живой. Вот когда забываем про кого-нибудь, то и живого как не было, умирает для нас этот человек, и в нас что-то умирает от этого, чтобы остальному в нас жить. Ужасно это все, конечно, но по-другому пока природа не придумала. Может, люди что придумают. Вышел Сапож ников из крематория, а уж перед дверьми другой автобус стоит, серый с черной полосой, другое горе очереди ждет и своего отпевания. Не знал тогда Сапожников, что в ближайшие
несколько лет жена его умрет, проклятая и любимая, а потом и отец.
        Всех подберет серый автобус. Смерть, смерть, будь ты проклята!
        А тогда, в гостях, Сапожников почти ничего не запомнил, так ему тогда каза лось.
        Только запомнил две овальные фотографии в квадратных рамках - главного инже нера и его жены с брошкой между грудями, и ширму возле кровати: на коричневое дерево натянут складками зеленый шелк. Так и осталось все это посещение в корич невом деревянном цвете и в зеленом матерчатом шелковом. А еще запомнил, как чай пили, ели не частые тогда еще пирожные и мама жеманилась: "Мне мучное нельзя и сладкое тоже" - и ложечкой чуть с краешку поковыривала, чуть с краешку. А Сапож никову было жаль маму, и хотелось перевернуть стол с пирожными. Но стол был дубовый и неподъемный. Не поднимешь.
        Потом Сапожников много столов с пирожными переворачивал в своей жизни и так до конца и не смог понять, почему он это делал. Притащит его жизнь к изысканному столу, тут бы и расположиться на софе или канапе, возле трельяжа с торшером, а какой-то бес под руку - толк! - и все испорчено - сервиз и баккара на полу, а остатки пралине и грильяжа с пола выметают. И опять у Сапожникова в доме шаром покати, в кармане ветер дует, друзей-приятелей как дождиком смыло, а сам Сапож ников лежит на тахте, простите, и новую немыслимую идею обдумывает. Пора с этим кончать Сапожникову.
        У Сапожникова были убогие вкусы. Для него богатство было всегда не счет в сберкассе, счет у него почему-то исчезал раньше, чем появлялся, - интересно, может ли так быть? Ощущение богатства вызывал у него районный универмаг, а конк ретно новый магазин, или, как его звали, новмагазин, в одно слово. Так точнее. Ему уже скоро полвека, но так и осталось - новмагазин, будто Новгород. А в нем весь нижний этаж был занят продуктовым отделом, а верхний - предметами, которые есть нельзя. Там пиджаки, велосипеды, нет, велосипеды - это позднее, там одеяла, кепки, канцтовары, полубаяны, и ботинки примеряют перед зеркалом на полу.
        Серый день виден в большие окна и мокрые серебряные крыши. Душно на втором этаже и пахнет портфелями. А внизу, на первом этаже, - холодный воздух, простой. Рубят мясо с хеканьем на толстом пне могучим топором. Запах сельдей и лука, шорох бакалеи и хруст пергамента, где масло продают, тяпают его из куска. И булки стучат о лоток в кондитерском отделе. Лязгает и грохочет касса, хлопают двери, ведущие на улицу или вниз, в сказочный мир складов, торговых дворов, где грузовики разворачиваются, где с визгом волокут ящики по цементному полу. Вот что такое богатство, по его примитивному ощущению.
        Сапожников любил грубую пищу без упаковки, пищу, которую едят, только когда есть хочется, и ему не нужно было, чтоб его завлекали на кормежку лаковыми эти кетками.
        Красочными могут быть платья на женщинах и парфюмерия. Пласты мяса и мешки с солью красочны сами по себе для того, кто проголодался, натрудившись. Потому что после труда у человека душа светлая. А у объевшегося душа тусклая, как разде валка в поликлинике.
        В масляном отделе теперь Нюра работала. Они с Дунаевым расписались через два года после того, как Сапожников с матерью в Москву уехали из Калязина к дунаев ской родне - жить и комнату снимать. А через год сам Дунаев с Нюрой заявились. Нюра теперь за прилавком глазами мигала. Поднимет на покупателя, опустит, подни мет, опустит. Серые волосы ушли под белую косынку, руки полные, чистые и перга ментом хрустят. Очередь до нее шла быстро, а после нее задерживалась, сколько могла, как у памятника.
        Сапожников однажды дождался, когда очередь кончилась, взял свои сто сливоч ного, несоленого и сказал ей в спину, когда она брусок масла нужной стороной поворачивала:
        - Нюра, а мы кто?..
        - Сапожниковы. Как кто? Сапожниковы…
        - Нет. Мы все?.. Вы с Дунаевым и мы. Все. Ну, калязинские, кто? Рабочие, крестьяне? Кто? Служащие, что ли?
        - Были рабочие, потом служащие, крестьяне тоже были, - задумчиво сказала Нюра. - Теперь не знаю кто. Наверное, мы обыватели… Дунаев говорит.
        - А обыватели - это кто?
        - А я не знаю… Мы, наверно…
        Одно слово - Нюра. Вот и весь сказ.
        - Магазин закрывается, - сказал масляный мужчина в синем берете и желтом фартуке и посмотрел Нюре на шею.
        Нюра мигнула.
        Почему люди живут, Сапожников знал. Потому что их рожают. Почему люди поми рают, Сапожников тоже знал - испекла бабушка колобок, а он возьми и укатись. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, серый волк, и подавно удеру. А потом приходит смерть, лисичка-сестричка, - ам, и нет колобка. А вот зачем люди живут и помирают, для чего - Сапожников не знал. Спросил он как-то много лет спустя у Дунаева, а тот ответил: "Для удовольствия".
        Но Сапожников не поверил. Уж больно прост показался ответ. А главное, не универсален. Для чьего удовольствия? Для своего? Так ведь начнешь на ноги насту пать и локтями отмахиваться. Сапожникову тогда еще непонятно было, что можно для своего же именно удовольствия людям на ноги не наступать и локтями не отмахи ваться.
        Мать Сапожникова с сыном в Москву уехали. Они уехали в Москву из Калязина потому, что для этого не было никаких причин.
        Постоял Сапожников у холодной кафельной печки, что мерцала в углу в пас мурный калязинский вечер, потом обернулся и видит - мама сидит на сундуке с недо еденным молью черкесом и на Сапожникова смотрит. Сапожников тогда сказал:
        - Ма… уедем отсюда? В Москву поедем…
        И мама кивнула. А Сапожников понял, что это он не сам сказал, это мама ему велела молча.
        Сапожников потом спросил у Дунаева:
        - Как ты думаешь… зачем вот мы тогда все бросили? Зачем в Москву приехали?
        А Дунаев ответил:
        - За песнями.
        Ну вот, а тогда Сапожников вернулся из новмагазина и сказал:
        - А что такое обыватели?
        Мама ответила:
        - А помнишь, как нам хорошо было в Калязине? Помнишь, какая печка была кафельная - летом холодная, а зимой горячая-горячая? Я любила к ней спиной прис лоняться. А помнишь Мушку, собачку нашу? Это теперь называется - обыватели.
        - А обывателем быть стыдно? - спросил Сапожников.
        Мама не ответила.
        Сапожниковы как приехали в Москву, так и поселились у дунаевской родни в мезонине. Мезонин был большой. Там еще, кроме Сапожниковых, жил бедный следова тель Карлуша и его сын Янис, а внизу вся орава Дунаевых. Потом переехали жить на Большую Семеновскую, в двухэтажные термолитовые дома, возле парикмахерской, и новмагазин рядом. Когда эти дома построили, их сразу стали называть "дерьмолипо выми", а ведь и до сих пор стоят.
        А потом, через много лет, мама сказала:
        - Ты ошибся, Карлуша был не следователь. Он был ткач, мастер ткацкого дела.
        Просто его часто вызывали для судебной экспертизы. А помнишь Агрария? Вы с ним валялись на берегу, а жена его купалась. Она купалась совершенно голая, без бюстгальтера и трусов. Лицо у нее было старое, а тело розовое, как у девочки.
        - Ма, а помнишь, ты рассказывала про купцова сына, который наш дом поджег, а мы потом в ихний дом въехали? - спросил Сапожников.
        - А как же, - сказала мать. - Это была классовая борьба. Борьба классов.
        - Ну, не только классов, - сказал Сапожников. - Он был сам сволочь. Ни один класс от личного сволочизма не гарантирует.
        - Не говори так. Это не принято.
        - Ма, обывателем быть стыдно? - повторил свой вопрос Сапожников.
        - А чего стыдного? Путают обывателя с мещанином, вот и весь стыд. Мещанин лижет руки сильному, а слабого топчет. Обыватель - это как старица. Помнишь ста рицу?..
        Старица. Это когда река разлилась, а потом сошла вода с луговины, а в углуб лении осталась. До следующего половодья. Это называется - старица.
        Стало быть, вода обновляется раз в сезон. И старица живет от половодья до половодья, в бурной смене событий, и в промежутке у нее есть время подумать не на бегу. Хорошо это или плохо? А никак. И то нужно, и другое. Потому что и реку, и старицу, и все остальное несет река времени. Общая река. Тоже делает витки вместе со своими водоворотами, то есть отдельными телами, которые и есть эти водовороты. Времявороты, точнее сказать. Каждое тело на свете - это времяворот, большой или маленький.
        А у Дунаева опять Нюру увели.
        - Вернется, - сказал Дунаев, как про корову.
        Действительно, вернулась. И стали жить дальше. А что ж удивительного? Около Нюры мужики дурели. Еще пока она ходит или сидит, то все еще туда-сюда. А как нагнется за чем-нибудь, с полу чего-нибудь подобрать или мало ли зачем, - то все, конец. Лепетать начинают, молоть что ни попадя. Дунаев видит - дело плохо - и скажет:
        - Мне завтра вставать рано.
        Гости и расходятся утихать по домам.
        Сказано - все счастливые семьи счастливы одинаково, и тем как бы принизили счастливые семьи. Потому что одинаковость - это неодушевленный стандарт. А кому охота считаться неодушевленным? А ведь это для несчастливых счастливые семьи как кочки на болоте, для человека утопающего всякая кочка издали на диво хороша. И выходит, что они только для утопающего одинаковые, а сами-то для себя все кочки разные.
        - Мораль тут ни при чем, - сказала мама Дунаеву. - Нюра - случай особый… Вам хорошо, и слава богу.
        - Каждый случай особый, - сказал Дунаев.
        - Я с вами согласна, - ответила мама.
        Мама вышла из сеней на лестницу, где Сапожников тупо смотрел на велосипедный насос, который ему починил Дунаев, и думал: а что внутри насоса делается, когда поршень вытягиваешь, а новому воздуху всосаться не даешь, если, конечно, дырку пальцем не зажать? Говорят, воздух разрежается. А почему тогда, если поршень отпустить, его обратно как резиной тянет?
        - Пошли, домой, сынок… Нам пора, - сказала, мама. - Уроки надо делать. Ты учись хорошо. А то нас с тобой завуч не любит.
        - Ладно, - сказал Сапожников.
        - А ты когда в Калязин в зимний лагерь поедешь, ничего бабушке про Нюру не рассказывай.
        - Ладно, - сказал Сапожников.
        В то время, в школе к Сапожникову относились сдержанно. Это потом к нему стали хорошо относиться. Когда ему уже на это наплевать было, а тогда нет, путано складывались у него отношения в школе.
        В классе как привыкли? Либо ты свой, и тогда ты как все и подчиняешься пра вилам неписаным, но жестким. Либо ты сам эти правила устанавливаешь, и тогда все тебе подчиняются, и тогда ты лидер и, будьте ласковы - что ты сказал, то и закон. В первых классах кто лидер? У кого за спиной компания на улице, шарага или двор сильный. В средних классах - кто самый отчаянный. Ну, а в последних классах лидер - это кто самый хитрый, кто хорошо питается и умеет слова говорить.
        А Сапожников всю дорогу, хотя сам правил не устанавливал, но и подчиняться не собирался.
        Пришел он сразу в третий класс, а портфеля у него нет. Мама ему для учеб ников отцовскую охотничью сумку приспособила, кожаную. Хотела, патронташ отпороть - Сапожников не дал. Сказал, что будет туда карандаши вставлять. Сразу, конечно, в классе смех. Шишкин сказал:
        - Дай сумку, дамочка.
        - На, - сказал Сапожников.
        Шишкин сумку за ремень схватил и над головой крутит. Все в хохот. Учитель входит в класс:
        - В чем дело? Все по местам.
        На большой перемене Сапожников завтрак достал - два куска булки, а внутри яичница, белые лохмотья. Шишкин сказал:
        - Ну-ка дай.
        - На, - сказал Сапожников и отдал завтрак. Ну, все сразу поняли - телок. Шишкин откусил, пожевал и сказал:
        - Без масла сухо.
        И через весь класс шарах бутерброд, об стенку возле классной доски. Все смотрят.
        Сапожников пошел за бутербродом, нагнулся, а ему пенделя. Но он все же на ногах устоял, бутерброд поднял, яичницу, обкусанную шишкинскими зубами, двумя пальцами взял, в фанерный ящик - урну выкинул, а, хлеб сложил и к Шишкину вер нулся.
        - Попроси, прощенья, - сказал Сапожников.
        Все смотрят.
        - Я? - спросил Шишкин.
        - Ты.
        Шишкин ему еще пенделя. Учитель в класс входит:
        - В чем дело? Все по местам.
        Следующая перемена короткая. Сапожников вытащил обкусанный хлеб, подошел к Шишкину:
        - Попроси прощенья.
        - Ну, ты… - сказал Шишкин и опять ему пенделя.
        - Попроси прощенья, - сказал Сапожников.
        Шишкин взял у него хлеб и опять в стенку запустил, как раз когда учитель, входил и все видел.
        - В чем дело? По местам. Шишкин, а ну подними хлеб.
        Шишкин пошел поднимать хлеб, Сапожников за ним. Когда Шишкин нагнулся, Сапожников ему пенделя. При учителе. Шишкин выпрямился, а Сапожников у него хлеб из руки взял.
        - Шишкин, на место, - сказал учитель. - А ты откуда взялся? Я тебя не знаю!
        - Из Калязина, - сказал Сапожников.
        - А-а, новенький… Плохо начинаешь, - сказал учитель. - На место.
        Сапожников весь урок старательно писал арифметику. На другой переменке Шишкин убежал.
        На следующее утро Сапожникову дали в глаз перед самой школой - двое подошли и сделали ему синяк. На уроке Шишкин смотрел на доску и улыбался. На переменке Сапожников достал вчерашний хлеб и подошел к Шишкину.
        - Попроси прощенья.
        Шишкин кинулся на Сапожникова и хотел повалить, но Сапожников не дался. По тетрадке отличницы Никоновой потекли чернила, а на тетради у нее закладка - лепта шелковая, вся промокла. Визгу было на всю Москву. Шишкина и Сапожникова выгнали из класса. Вызвали родителей.
        Вечером лампы в классе зажгли над учительским столом только, а остальные не зажигали. За окном городская ночь с огоньками, а в классе полутьма. Мать с Сапожниковым на одной парте. Шишкин с отцом на другой.
        - Сапожников, - сказала завуч, - объясни, почему ты ударил Шишкина ногой?
        - Он сам знает, - сказал Сапожников. - Пусть попросит прощенья.
        - Прощенья?! - рявкнул отец Шишкина. - Прощения?! Его ударили, а ему еще прощенья просить?
        - Родители, будьте добры, снимите головные уборы, - сказала завуч.
        Мать сняла платок, отец Шишкина кепку.
        - Мальчик, - сказал отец Шишкина, - кто ты такой? Может быть, ты фон-барон? Фон-баронов мы еще в двадцать первом в Анапе утопили… Почему сын рабочего чело века должен у тебя прощенья просить? А?
        - Не у меня, - сказал Сапожников.
        - А у кого же? - спросила завуч.
        - У хлеба, - сказал Сапожников.
        - Как можно у хлеба прощенья просить? - сказала завуч. - Дикость какая-то… Он у вас нормальный ребенок?
        - У кого? - спросил отец Шишкина.
        - Это его бабушка приучила, - сказала мама. - Он не виноват… Когда хлеб падал на землю, она велела его поднять, поцеловать и попросить у него прощенья… Он так привык, он не виноват.
        - Мальчик, - сказал отец, Шишкина, - у тебя хлеб с собой?
        - Ага, - сказал Сапожников.
        - Дай-ка сюда, - сказал отец Шишкина. И разделил на две половинки, снаружи ссохшиеся, а внутри еще влажные.
        - Васька, ешь, - велел отец Шишкину.
        - Перестаньте! - вскрикнула завуч.
        - Не буду, - сказал Шишкин.
        - Не будешь - в глотку вобью, - сказал отец Шишкина. - Ешь.
        Шишкин зарыдал и стал есть хлеб.
        - Перестаньте мучить ребенка, - сказала завуч.
        - Вы извините, товарищ завуч, - сказал отец Шишкина. - Он у вас отучился и ушел, а мне с ним жить.
        - Он же сухой… Черт! - давясь, сказал Шишкин.
        - Ничего, - сказал отец Шишкина. - Слезами запьешь.
        - Пошли… Спасибо, мальчик, - сказал Сапожникову отец Шишкина, и они вышли.
        - Какая-то дикость! - развела руками завуч. И тут же в коридоре раздался визг Шишкина.
        - Он же его бьет! - вскрикнула завуч и кинулась в коридор.
        Но не догнала и вернулась.
        - Ну, Сапожников!.. - сказала она.
        На следующий день Шишкин ушел в другую школу, и Сапожников стал лидером.
        К нему сразу подошли - получать указания, как жить, и присмотреться к новому лидеру.
        - А пошли вы… - сказал Сапожников.
        - Ты что? - спросили его. - Ты что?
        - Шишкина жалко, - сказал Сапожников.
        - Чего делать будем? - спросили его.
        - А я почем знаю?
        Так Сапожников перестал быть лидером.
        В средних отчаянных классах Сапожникова опять трогать было нельзя - он изоб ретателем стал, а в лидеры не пошел. А в старших хитрых классах Сапожников уже боксом занимался и набил морду самому хитрому, но сам опять в лидеры не пошел. Так и жил как собака на сене, ни себе, ни другим. Поэтому отношение к нему было сложное. Но об этом потом. А теперь, в шестом классе, он ехал на верхней полке в пионерлагерь, который как раз оказался в городе Калязине, поскольку школа была у электрокомбината подшефной.
        А у Дунаева опять Нюру увели.
        Глава 4
        ЗЕЛЕНЫЕ ЯБЛОКИ
        - Старики, сколько до Вереи? - крикнул шофер.
        - Двадцать километров, - ответили мальчики.
        И они с Сапожниковым поехали дальше и въехали и лесок с длинными тенями через голубое шоссе, и в опущенное окошко влетал запах хвои, и тут шофер опять рассказал историю, похожую на куриный помет, и ехать с ним надо было еще двад цать километров. Поворот замелькал полосатыми столбиками, еще поворот - и москов ское такси съехало на базарную площадь городка, лучше которого не бывает.
        Там, напротив торговых рядов с уютными магазинчиками был сквер, где стояли цементные памятники партизанам на мраморных постаментах со старых кладбищ. Там в тени рейсового автобуса лошади жевали сено. Там к мебельному магазину была при вязана корова. Там длинноволосый юноша в джинсах с чешским перстнем на руке гнал караван гусей мимо известковой стены церкви. Там на мотоцикле с коляской везли матрац.
        И Сапожников повеселел немножко.
        Ныряя в колеях, такси покатило вниз, к реке, по немощеной улице, и внима тельные прохожие провожали московский номер сощуренными глазами.
        Машина остановилась у палисадника, за которым виднелся дом с недостроенной верандой, и Сапожников вылез на солнце.
        Он размял затекшие ноги и поболтал подолом рубахи, чтобы остудить тело, при липшее к нейлону, и шофер намекнул ему на обратный порожний рейс до Москвы.
        Но Сапожников не поддался, он помнил гнусное водителево оживление и раз личные интересные истории о бабах и студентках, которые его кормили и одевали и давали выпить и закусить, и как он сначала копил на аккордеон "Скандале" или "Хохнер", а потом подумал, что тут и на "Москвич" натянешь, и как он говорил: "Я на деньги легкий", и как его в детстве зажимали родители, и он этого им не забу дет. И Сапожников дал ему двугривенный поверх счетчика и объяснил, что в машине воняет куриным пометом. А шофер вдруг понял, в чем дело, и растерялся, так как его сбила с толку заграничная рубаха клиента, и медленно уехал, упрекая Сапожни кова все же глазами за скупость.
        Тут Сапожников почувствовал немотивированную злобу и пошел в калитку, у которой вместо пружины был прибит отрезок резинового шланга от клизмы. И опять его сжигало и изводило видение мира в точных деталях и мешало ему думать в поня тиях и отвлечениях, и на этом он всегда прогорал.
        На веранде навстречу ему от керосинки выпрямилась женщина в трикотажном переднике и сказала, что они еще с речки не приходили.
        И Сапожников сказал: "Ну ладно", поставил сумку на струганный пол и вышел на улицу за калитку и увидел, как они с Дунаевым идут к нему навстречу, и Нюра была выгоревшая и загоревшая, похожая на негатив, шла смешная и незнакомая и несла на нитке растопыренных пескарей.
        И Сапожников почувствовал запах воды и травы, и пропал запах куриного помета.
        Сапожникову тогда еще было непонятно, что просто он снова начинает радо ваться жизни, в этом все дело.
        А Нюра сказала:
        - Мы тебя поместим в доме учительницы. У нее комната целая. Это рядом с нашим домом. … Лошади были сытые. Они хрупали сено, перебирали ногами, и белая ночная дорога, видневшаяся в проломе сарая, манила их и завораживала. Рыжие ром мелевские танки еще не показались из-за поворота. Галка подняла ракетницу. "Ну, мальчики", - сказала она. … Сапожников не стал досматривать сон. Он скинул ноги с кровати и сел. В доме учительницы, куда его устроили ночевать, крашеный пол был холодный, и это было хорошо. "Нас, видимо, много не спит сейчас по ночам", - подумал Сапожников, и ему не стало легче. Наоборот.
        Их много еще ворочается в темноте и не может заснуть, Под закрытыми веками им кто-то навязчиво крутит отрывки все того же фильма, потом они спускают ноги на холодный пол в избах и городских квартирах, и курят, и кашляют, и ждут расс вета.
        Сапожников уже отвык спать на первом этаже и дурел от запаха травы и мокрых цветов, который волной плыл в комнату из распахнутого в сад окошка.
        Сапожников поднялся - заскрипела кровать, хрустнули доски пола. Оглушительно тикали ручные часы.
        Ночь - как разболтанный механизм. Даже слышно, как кишки шевелятся в животе, печенки-селезенки, как щелкнули коленные суставы, когда Сапожников присел, потя нувшись за часами и папиросами, даже движение глазного яблока, когда Сапожников протер глаза. Когда Сапожников заводил часы, они откликнулись короткими очередями.
        - Рамона, скоро? - спросил Бобров.
        - Нашла, - ответила Галка.
        "Рамона… - запела пластинка у нее в руках. - Я вижу блеск твоих очей, Рамона…" Это была ее любимая пластинка. Третья за эту войну. Две разбились.
        Группа, отстреливаясь, отходила в глубь подвала этого огромного универсаль ного магазина, и Рамона, расстегнув ворот, сунула под гимнастерку гибкий целлуло идный диск розового цвета. Что-то ей говорило, что эта пластинка не сломается. Совсем не обязательно было задерживаться из-за банальной песенки "под Испанию", но Галку любили.
        Ее любили за то, что она не боялась хотеть сразу, сейчас, и, если ей нужна была песенка, она не откладывала до окончания войны, а срывала ее с дерева недозрелую, не дожидаясь, пока отшлифует свой вкус. Галку любили потому, что в ней жизни было на десятерых.
        Сапожников шел последним и положил под дверь противотанковую мину. Они бегом двинули по переходам, чтобы успеть уйти прежде, чем немцы взорвутся, когда рас пахнут дверь… … Сапожников застыл, когда лопнула тишина и упали вилы, на которые он наткнулся и сенях.
        Однако никто не проснулся в огромной избе, срубленной по-старинному, с лест ницей на чердак, забитый сеном, с пристройками под общей крышей, с мраморным умы вальником возле пузатых бревен сеней. Не проснулись ни хозяева, ни хмельные шоферы крытых грузовиков, заночевавшие в пути. Это были люди молодых реальных профессий, и видеть фильмы по ночам им еще не полагалось. Все дневные сложности заснули, и наступила простота нравов. Мужчины были мужчинами, женщины женщинами.
        Мальчики летали, девочки готовились замуж, дети отбивались во сне от манной каши или видели шоколадку. Ну и дай бог, чтобы и так и далее.
        Сапожников, наконец, выбрался в темный сад, отдышался и сорвал с дерева зеленое яблоко. В детство ему очень хотелось стать мужчиной. Теперь он им стал. Ну и что хорошего?
        Кто-то сказал: если бы Адам пришел с войны, он бы в райском саду съел все яблоки еще зелеными.
        Когда Сапожников перестал жмуриться от кислятины и открыл глаза, он увидел, что сад у учительницы маленький, а над черным штакетником звенит фиолетовая полоса рассвета. После этого Сапожников еще неделю пробыл в Верее. Купался в речке, лежал на земле, мыл ноги в роднике у колодезного сруба с ржавой крышей, возвращался по улице, через которую переходили гуси. Дышал.
        После этого он уехал.
        Ему Нюра сказала: "Уезжай, пожалуйста. Не могу смотреть, как ты маешься".
        И он уехал.
        Глава 5
        СПАСАТЕЛЬНЫЙ ПОЯС
        Новый учитель математики, бывший красный артиллерист, спросил у Сапожникова:
        - Ты кто?
        - Мальчик.
        - Вот как?.. А почему не девочка?
        - Девочки по-другому устроены.
        Учитель поднял очки на лоб и сказал:
        - Запомни на всю жизнь… Никогда не болтай того, чего еще не знаешь. Запомнил?
        Сапожников запомнил это на всю жизнь.
        - Запомнил, - сказал Сапожников.
        - Ну… Так кто же ты?
        - Не знаю.
        - Как это не знаешь?.. Ах да, - вспомнил учитель свое только что отзвучавшее наставление. - Я имею в виду, как твоя фамилия?
        - Сапожников.
        С тех пор его никто по имени не называл.
        Знал бы учитель, к чему приведут его слова - не болтать, чего еще не знаешь, - он бы поостерегся их произносить. Нет, не поостерегся бы.
        - Дети, вы любите свою страну? Сапожников, ты любишь свою страну? - спросил учитель математики, бывший красный артиллерист.
        Сапожников ответил:
        - Не знаю.
        - Как не знаешь? - испугался учитель. - Почему?
        - Я ее не видел, - сказал Сапожников.
        - А-а… - успокоился учитель. - Как же ты ее не видел? Ты откуда родом? Ну? Где ты родился? - подсказывал учитель.
        - В Калязине.
        - В городе Калязине, - уточнил учитель. - В математике главное - это логи ческое мышление. Пойдем по этой цепочке. А ты любишь город Калязин?
        Еще бы не любить!
        - Люблю, - ответил Сапожников.
        - Ну, а Калязин где находится? - подталкивал учитель.
        - На Волге.
        Волгу Сапожников тоже любил.
        - А разве Калязин и Волга находятся в другой стране?
        - Нет.
        - Ну, хорошо… Мать ты свою любишь?
        - Да.
        - А отца?
        - Не знаю.
        Запинка. Учитель не стал уточнять. Восхождение от конкретного к абстрактному - дело, конечно, важное, но сердце человечье не очень к этому стремится. Так практика показала.
        - Ну ладно… Вы с мамой жили в доме, а дом свой любишь?
        - Да.
        - А дом расположен в городе Калязине. А Калязин ты любишь.
        - Да.
        - Прекрасно… А Калязин расположен в нашей стране… Значит, что ты любишь?
        - Калязин.
        Учитель помолчал.
        - Трудно тебе будет, - сказал он.
        Он рассказал об этом разговоре в учительской. Вся учительская сошлась на том, что Сапожников, по-видимому, дефективный.
        - Нет… - сказал учитель. - Он очень послушный… Я сам велел ему не утверждать того, чего он не знает.
        Послушный, но, значит, неразвитый и потому умственно отсталый. Все таки не москвич, из Калязина приехал. И с этим учитель не согласился. Потому что они с Сапожниковым успели друг другу в глаза посмотреть. И в этом тоже есть своя логика, только другая.
        - Сапожников, заполняй, заполняй анкету… Не тяни, - сказала молодая библи отекарша Дома пионеров, что на горке возле Введенского народного дома на площади Журавлева. - Ну что тебе здесь непонятно? Социальное происхождение? Твой отец рабочий? Пиши - рабочий.
        - Он не рабочий.
        - А кто? Крестьянин? Нет? Пиши - служащий.
        - Он не служащий.
        - Как же это не служащий? Он где-нибудь служит? Как это нет? А кто же он у тебя?
        - Борец.
        - Борец за что? - опрометчиво спросила библиотекарша.
        - За деньги, наверно, - ответил Сапожников.
        - За деньги борются только капиталисты и жулики! Он у тебя капиталист?
        - Нет, - сказал Сапожников. - И не жулик. Борец он… Он в цирке борется.
        - А-а… Работник цирка. Пиши - служащий.
        - Он не служит.
        - А что же он там делает?
        - Борется.
        - Сапожников, вот тебе записка. Попроси мать зайти в библиотеку.
        Сапожников попросил.
        - Сапожников, почему ты перестал ходить в библиотеку? - спросил учитель. - Библиотекарша говорит, что за этот месяц ты взял всего одну книгу… Да и ту про марионеток. Вот, - он опустил очки. - "Деревянные актеры" называется.
        - Я туда не пойду.
        - В чем дело?
        - Вы сказали, что я дефективный.
        - Я сказал? А ну пойдем вместе.
        Пришли. Сапожников остался в зале, а учитель прошел за прилавок и скрылся за полками.
        - Я сказал, что у Сапожникова есть дефект - чересчур конкретное воображение.
        - Ну и что? - сказала библиотекарша.
        - У каждого человека может быть какой-нибудь дефект… Вот у меня вместо левой ноги протез - разве я дефективный?
        - Почему вы меня обвиняете? Я этого про вас не сказала…
        - А зачем же вы про Сапожникова?
        - Но у него же в мозгу дефект!..
        - А вы знаете, что Сапожников на районном конкурсе юных изобретателей занял первое место?.. Он придумал оригинальный спасательный пояс.
        - Какой пояс? Что я вам сделала?
        Библиотекарша заплакала. Учитель и Сапожников ушли.
        - В библиотеку будешь ходить. Я тебе составлю список книг, которые ты должен обязательно прочесть, - сказал учитель, хлюпая по лужам. - Нет, список состав лять не буду… Почему ты взял книжку "Деревянные актеры", зачем тебе деревянные человечки?
        - Там написано, как они устроены.
        Помолчали. Одни ботинки хлюп-хлюп, другие хлюп-хлюп-хлюп. А в результате идут рядом, и никто никого не обгоняет. Интересно.
        - Кстати, ты можешь мне подробно рассказать весь процесс, который привел тебя к решению задачи с поясом?
        - А что такое процесс? - спросил Сапожников. Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.
        - Ну хорошо… Была поставлена задача - придумать новый спасательный пояс…
        - ОСВОД поставил, - сказал Сапожников.
        - Что поставил?
        - ОСВОД поставил задачу…
        - Помолчи. В котором не было бы недостатков пробкового пояса - громоздкости и надувного - долго надувать, когда человек тонет… Я правильно формулирую?
        - Вы правильно формулируете.
        - Ну и что дальше? Дальше ты начал читать книги насчет поясов…
        - Зачем?
        - То есть как зачем? Чтобы узнать, что придумали до тебя.
        - А зачем?
        - Ты действительно дефективный! Чтобы прежние выдумки помогли новым.
        - Так ведь никому не помогли, - сказал Сапожников. Иначе бы конкурс не объ явили.
        Помолчали.
        - Объявили потому, что осознали ограниченность обоих вариантов, - строго сказал учитель. - Это очень сложно… Это диалектика… Тебе не понять. Мал еще… В каждом явлении есть противоречие… Что такое противоречие, знаешь? Нет? Ну, хоть так: в каждой вещи есть для нас полезная сторона и есть вредная - и так и так, понятно?
        - И так и так - понятно.
        - Ну и расскажи, как ты придумал свой пояс… Только подробно.
        - Да вы же сами сказали - и так и так.
        - Ну и что?
        - Ну, надо взять от двух поясов только полезное, а остальное не брать.
        - Ну, а как ты взял, как? Другие же не взяли?
        - А-а… вон про что, - сказал Сапожников.
        Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.
        - Насколько я понимаю, суть твоей выдумки в следующем: берутся две гибкие пластины разной длины и прикрепляются к двум стенкам плоского мешка из водонеп роницаемой ткани.
        - Можно из плаща сделать мешок, - сказал Сапожников. - Он резиной покрыт.
        - Молчи… Получается плоский мешок, где две стенки состоят из гибких пластин.
        - Можно в чемодан положить и ехать на пароходе, - сказал Сапожников.
        - Да подожди ты с пароходом… Подожди! - сказал учитель. - Дальше… В случае нужды человек огибает вокруг талии короткую пластину, образуя круг малого диаметра, в то время как длинная пластина образует круг большого диаметра…
        Правильно я формулирую?
        - Вы правильно формулируете… Мешок растопыривается - а в нем воздух. И наду вать не надо. Только пробку завинтить. В большой пластине же дыра с пробкой на цепочке?
        - Ну и как ты рассуждал, когда это придумывал?
        - Как - рассуждал?
        - Ну хорошо. Что тебе прежде всего в голову пришло? Взять пластины - одну длинней, другую короче…
        - Нет, - сказал Сапожников. - Пластины я потом придумал.
        - Потом?
        - Ага. Я сначала разозлился. Шину велосипедную накачал насосом. Долго очень пояс надувать. Надо, чтобы он сам воздух всасывал, как велосипедный насос, когда обратно тянешь. И у насоса одна стенка от другой отходит… ну, поршень, а внутрь воздух всасывается… Дырку если заткнуть пробкой, то насос плавать будет…
        Ну а пластины потом… когда сообразил, что насос надо вокруг живота обогнуть…
        - Так-так, - сказал учитель.
        Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.
        Они шли сквозь осеннюю ночь и очень боялись друг друга. Учитель боялся, что мальчик спросит его: "А почему чересчур конкретное воображение - это дефект?" А Сапожников боялся, что учитель поймет, что он наврал, когда сказал насчет вело сипедного насоса. Потому что главное было в том, что Сапожников разозлился.
        Насос просто подвернулся под руку в этот момент. А разозлился Сапожников потому, что ему жалко было кукольников, которые бродили по Франции со своими деревянными человечками, и всякая сволочь могла их обидеть, потому что они бедные и за них заступиться некому и спасти, а они ведь никому ничего плохого не сделали, а только хорошее. И тут он придумал, как он их спасет, когда они все плывут на пароходе, и сволочи и кукольники, все. И вдруг капитан кричит: "Граж дане! Тонем!
        Пароход тонет! Спасательных кругов на всех не хватит! Спасайся, кто может!" И конечно, сволочи богатые расхватали все пробковые пояса, а кому не хватило, те начали надувать свои надувные. Дуют, дуют, а пароход тонет, а кукольники стоят кучкой и прижимают к себе деревянных человечков - и должны все погибнуть, потому что чудес не бывает. Ах, не бывает?! И тут Сапожников спокойно так открывает чемодан, и у него там весь чемодан набит плоскими широкими поясами, как у пожар ников, в одном чемодане помещается целая куча этих поясов. И он говорит кукольни кам: "Берите пояса". А они говорят: "Спасибо, мальчик. Нам ничто не поможет. Чудес не бывает". А Сапожников говорит: "Берите. Это конкретное чудо, и все рано или поздно объяснится. Эти мне Аграрий сказал".
        Они берут пояса и надевают на себя, оборачивая, конечно, вокруг тела. И вдруг все видят: как только пояс обернут вокруг живота, так он уже надутый, а если обратно снять - он плоский.
        Тут все кукольники с радостью надели пояса, прыгнули в воду и поплыли, а сволочи дрались из-за пробковых и надувных поясов, потому что ихний капитан при казал им:
        "Спасайся, кто может!" А кукольники плыли, плыли и поддерживали Сапожникова, потому что ему пояса не хватило, и они выплыли на берег к городу Калязину и обсохли на том берегу, где росло дерево самшит, только еще маленькое. Ну, тут залаяла собачонка Мушка, и миражи пропали. Сапожников закончил накачивать вело сипедную шину, отвинтил насос, а на ниппель навинтил колпачок на цепочке.
        Вот как он изобрел спасательный пояс для того конкурса, про который им в классе объявил учитель. А остальное было просто. Надо было только сообразить, из каких материалов сделать пояс.
        Как все это расскажешь учителю? Потому Сапожников соврал про насос, чтобы учителю было понятно.
        - Может быть, основной принцип изобретательства, - сказал учитель, - это осознать в явлении главное противоречие и искать выход за пределами этого проти воречия…
        - Может быть, - вежливо поддакнул Сапожников.
        Учитель вздохнул.
        - Ну, иди, - сказал учитель. - Маме скажешь, что был со мной. Физику можешь сегодня не готовить. Я завтра тебя спрашивать не буду. Ботинки на печку не ставь.
        Кожа от высокой температуры ссыхается и трескается, потому что процессы, в ней происходящие… В общем, до утра так просохнут. И спать, спать! Почему ты галоши не носишь?
        - Я их теряю, - сказал Сапожников.
        Глава 6
        УГЛОВАЯ СКАМЬЯ
        - Внимание!.. Поезд номер сто одиннадцать Москва - Рига прибывает на пятую платформу… Внимание!
        Сапожников смотрел на перрон и не торопился выходить.
        Виднелись черепичные крыши незнакомого города, солнце проваливалось в черные тени между домами, и воздух, влетевший в опущенную фрамугу, был сырой и незнако мый.
        Сапожников взял свой кошель с барахлом и стал пробираться к выходу - и вышел на солнечный перрон. Была вторая половина дня. Август.
        Тут Сапожникова стали толкать, и покатились тележки с чемоданами - берегись! - и ему это было приятно.
        Он не торопился и оглядывался. А потом узнал Барбарисова. Полнеющий человек в замшевой молниеносной куртке, с плащом через руку, он все вглядывался в прохо дивших, потом надел черные очки, и лицо его стало стремительным.
        - Здравствуй, - сказал Сапожников.
        Они обнялись, и Сапожников поцеловал его в щеку.
        - Сними очки, - попросил Сапожников. - Не надо стесняться.
        - Сейчас сядем в электричку и поедем в Майори, в пионерлагерь, - сказал Бар барисов. - Я захвачу дочку, договорюсь о лекции - я там читаю третьего числа, а ты пока посмотришь море. Там и пообедаем. А потом вернемся в Ригу.
        - Да, да.
        Они прошли через вокзал, и Сапожников все оглядывался. Ему нравилось. Но чересчур быстро шли. Ему казалось, будто он пустился в авантюру, хотя причин для такого настроения не было вовсе. Просто город похож на иностранный. Впрочем, так с ним бывало, даже когда он заходил в соседний двор или подворотню или видел вывеску "Баня", или "Химчистка", или "Клуб завода Гознак", или "В этом доме жил артист Мерцалов-Задунайский", как будто артист помер, а дверную табличку не снял, плут этакий.
        - Это Майори. Мы приехали, - сказал Барбарисов. - Нравится?
        - Да.
        От всей дороги у Сапожникова осталось только стеснение от незнакомого говора, серый блеск реки, перепутанный с гулом моста, и за окнами - налетающий шум листвы. А теперь они проходили вдоль редких заборов, а за ними красивые дома и деревья, и урны для мусора не стояли на земле, а висели на заборах, как поч товые ящики с оторванными крышками.
        Фонтан с чугунными рыбами, навес концертного зала, сырой воздух, трепет теней на асфальте, рай земной.
        - Дай мне сумку. А вон там пляж. Мы сейчас придем, - сказал Барбарисов.
        Сапожников увидел дрожащий блеск на желтой стене, обогнул дом и увидел море.
        Оно было огромное, до горизонта, темное, сине-зеленое, расписанное белыми барашками. Сапожников задохнулся и пошел по пляжу проваливаться ботинками в светлый песок. Немногие мужчины в шерстяных плавках и женщины в бикини лежали на песке, грелись, а если кто стоял загорелый и нарядный - было видно, что ему холодно. Но все они были физически подкованные и закаленные хорошей жизнью.
        Летела живая чайка, и ветер заваливал ее на крыло. Сапожников дышал и дышал, он моря сто лет не видел, и ему стало почему-то обидно, и он вернулся с пляжа на старое место.
        - Здравствуйте, - сказала девочка в клетчатой юбке, стоявшая рядом с Барба рисовым, у нее был прекрасный цвет лица.
        - Здравствуйте.
        - Ты Глашку зовешь на вы? - спросил Барбарисов. - Ей четырнадцать лет.
        - Именно поэтому.
        - Ты же ее видел в Москве прошлый раз?
        - Господи, конечно, - сказал Сапожников. - Но у нее была коса.
        - Она ее отрезала недавно.
        - Ничего, ей идет.
        - Папа, я есть хочу, - сказала Глаша.
        - Это значит - пойдем в шашлычную, - сказал Сапожников.
        - Откуда вы знаете?
        - Это же ясно.
        Они пошли по улицам-аллеям, и Сапожникову все хотелось протрещать прутиком по штакетнику, но он только два раза кинул окурки в висячие урны.
        - Давай мне сумку, - сказал он. - Чего ты ее тащишь?
        - Мы уже пришли. Обязательно возьмем вина… Надо разрядиться. Ты письмо от Глеба привез?
        - Да, привез… - нехотя сказал Сапожников.
        Они вошли в угловую шашлычную и сели за столик у окна. Тень. А на улице ровные одноэтажные дома и магазины.
        - Вы будете пить целую бутылку вина? - спросила Глаша.
        - О господи, - сказал Сапожников.
        Он думал, что Барбарисов возьмет коньяку, и теперь только косился на эту педагогическую бутылку кисленького винца, он даже названия вин не знал, и сказал:
        "О господи".
        И стал есть шашлык.
        - Глаша, ты знаешь, раньше он был меланхоликом, - рассказывал Барбарисов. - В нем было что-то байроническое.
        - Это оттого, что у меня были грязные ногти, - сказал Сапожников.
        Он повеселел. Что-то ему начинало становиться почти совсем хорошо, и обида прошла.
        - Почему? - спросила Глаша.
        - Так полагалось влюбленным. Меланхолия и грязные ногти.
        У Сапожникова даже обида прошла. О море он старался не думать. Может быть, он даже еще искупается. Море-то было общее. В крайнем случае, он будет купаться в сторонке, чтобы не видели, как у него живот растет.
        Обратную дорогу Сапожников не запомнил.
        Потом они долго поднимались на четвертый этаж старинного дома. Блеклые каменные ступени, незнакомый запах на площадках, чугунные перила и хорошие выц ветшие двери. А потом вдруг Сапожников вспомнил стихи про юродивого, который поз вонил в квартиру за милостыней, а была зима.
        Солидные запахи сна и еды,
        Дощечек дверных позолота,
        На лестничной клетке босые следы
        Оставил невидимый кто-то.
        Откуда пришел ты, босой человек?
        Безумен, оборван и голоден.
        И нижется снег, и нежится снег,
        И полночью кажется полдень.
        - Пойдемте завтра смотреть со мной фильм "Хижина дяди Тома"? - вежливо ска зала Глаша.
        - Ладно, - ответил он.
        - Вот мы и приехали. Это квартира сестры. Они с мужем на юге. Спать ты будешь здесь.
        - Прекрасная тахта.
        - Сделана по заказу, - сказал Барбарисов, застилая постель.
        - Барбарисов, что это за дамочки на стенках? Ужасные картинки.
        - Иллюстрации из дореволюционных французских журналов. А может быть из "Нивы".
        - Мне они нравятся, - с вызовом сказала Глаша.
        - Ну, значит, - так правильно, - согласился Сапожников.
        За окном было уже совсем темно. Сапожников заснул и видел во сне нехорошее. А раньше Сапожникову кошмары снились только дома.
        - Чего ты ждешь от Риги? - спросил Барбарисов наутро.
        - Развлечений, - сказал Сапожников. - Нормальное чувство командировочного.
        - Понятно. Сильная выпивка, много красивых баб и сувениры с видами города.
        - Нет… Просто несколько солнечных дней, минимум выпивки и общество милых людей.
        И давай начнем разбираться в нашем двигателе.
        - Нашем? - спросил Барбарисов.
        Сапожников не ответил.
        - Кого ты считаешь милыми людьми? - спросил Барбарисов.
        - Думаешь, я знаю? - сказал Сапожников. - Тебя, наверно.
        За прохладным подоконником солнечная листва, спокойные крыши. На улицу, на улицу.
        Тишина, тайна, шелест шагов, вывески и трамваи. Полупустой вагон, синие рельсы, и, может быть, в пролете домов блеснет море. Хорошо бы поселиться здесь навсегда.
        Тут вошла Глаша.
        - Папа, я есть хочу, - удивилась она.
        - Надо же, все время она хочет есть, - удивился Сапожников.
        - А поздороваться не надо? - спросил Барбарисов.
        - Доброе утро, - удивилась Глаша.
        - Доброе утро, - удивился Сапожников.
        В ушах Сапожникова звенело - утро, утро, утро, - что это их понесло, черт возьми?
        А, чепуха! Вчерашний день не в счет. Все они встретились только сегодня.
        Если бы в это утро специалисты засекли время, не пропал бы невидимо рекорд мира по марафону.
        Ничего не вышло. За сорок минут Сапожников отхлестал десяток улиц, и от сви дания с городом остался только портрет Полы Раксы на афише и трамвай, пролетевший с безумной скоростью.
        Опять зеленые яблоки. Сапожников как с цепи сорвался.
        Он затормозил и посмотрел на часы. Он не сразу разобрал, где часовая стрелка, а где минутная, мешала длинная секундная, которая отбивала секунды со скоростью пульса.
        Сапожников успел к десяти, как договорились, на угол улицы Ауссекля и даже купил в киоске пачку аэрофлотовских карточек-календарей для московских знакомых.
        Сапожников сел на чугунную угловую скамью и развернул веером глянцевые карты.
        Крапом были недели и месяцы, а рубашкой - самолет, летящий над Даугавой. Можно было бы, наверно, еще отыграться, если бы знать правила. Но правил стано вилось все больше, и становилось скучно их заучивать. Чересчур солидно все выгля дело, вот что.
        Глаша переходила улицу, независимо оглядываясь по сторонам.
        - Ах, вы уже здесь?
        - Ах, я уже здесь, - сказал Сапожников.
        Она вздернула брови.
        - Как вам понравился город Рига? - светски бросила она.
        - Мне очень понравился город Рига… А какие у вас отметки по диктанту?
        - При чем здесь диктант? Я серьезно спрашиваю, вам понравился город?
        Сапожников засмеялся.
        - Во! - сказал он и поднял большой палец.
        - Скажите, почему вы меня зовете на вы? Это странно.
        - Чтобы вы не думали, что я нос задираю.
        - Это странно! - сказала она.
        - Будет вам восемнадцать, перейдем на ты. Годится?
        - Это еще долго!
        - Не успеете оглянуться, - сказал Сапожников. - А вот и наш папа идет.
        Барбарисов двигался, помахивая портфелем. Свет-тень, свет-тень, солнечные зайчики.
        - Ну, граждане, - сказал он, - пошли завтракать - Я придумал кое-что, - сказал Саночников.
        - Что?
        - Мы позавтракаем, так? Потом сходим на вокзал, и я возьму обратный билет… Я, пожалуй, сегодня уеду в Москву.
        Барбарисов неподвижно смотрел на Сапожникова.
        - Ты с ума сошел, - сказал он спокойно. - Я созвонился с ребятами. Сегодня у меня в гостях куча сослуживцев и половина молодежного театра. Не валяй дурака, Сапожников… Вот, оказывается, ты какой стал.
        Глава 7
        СЕРЕБРЯНЫЕ ВЕЛОСИПЕДИСТЫ
        Прошел еще год-другой.
        Сидел Ньютон в саду, вдруг ему по голове яблоко шарах - упало яблоко ему на голову. И Ньютон не понял, что его голова притягивает яблоки. Так представлял это происшествие Сапожников. Но потом глядит Ньютон - яблоки падают не только ему на голову, а еще и на землю. Значит, его голова только помеха. А на самом деле, значит, это земля притягивает яблоки. А если прорыть шахту сквозь земной шар, куда упадет яблоко? Оно, наверно, в центр Земли упадет. Оно, конечно, сна чала с разбегу проскочит на ту сторону, но потом поболтается в шахте и вернется в центр Земли, как маятник.
        Интересное дело получается.
        Одно тело притягивает другое. А чем оно притягивает? Резинкой, что ли? Что- то тут не сходится.
        Все знают: чем сильней резину в рогатке оттянуть, тем сильней она назад руку тянет. Или лук натягивать. Слегка натянуть и ребенок может, а вот натянуть так, чтобы лук согнулся, может только стрелок. Робин Гуд. Да, это же всем известно.
        Значит, когда тетива сильней растянута, она обратно сильней тянет, а не сла бей.
        Вот это притяжение. А в этой силе гравитации, в притяжении, все наоборот. Чем дальше одно тело от другого оттянуто, тем оно, тяготение это, все слабей и слабей. Все слабей одно тело к себе другое тянет. Что же это за притяжение такое?
        А вот если вагон поставить на рельсы и давить на него изо всех сил, то он с места стронется и помаленьку покатится все быстрей. А ты дави с той же силой и только за ним поспевай. Что будет? А то будет, что он будет разгоняться, пока на станцию не влетит и в тупик не врежется, как яблоко в Ньютоновом садике. Потому что сила на него давила всю дорогу одна и та же, передыху не давала.
        Вот и получается, что когда камень на землю падает, то это гораздо больше похоже на то, что его какая-то сила сверху давит и разгоняет, чем на то, что его сама Земля неизвестно какой резинкой притягивает. И потому похоже, что не сами тела друг к другу притягиваются, а какая-то сила их друг с другом в одну кучу сталкивает.
        Скажете, что нам неизвестна такая материя, которая давила бы на тела и стал кивала их друг с другом. Но ведь и такая материя неизвестна, которая тела друг к другу тянет. Назвали гравитацией, а что такое гравитация? Любовь, что ли?
        Яблоки землю любят? Или Ньютонову голову? Пришло в голову Ньютону, что два тела друг к другу тянутся потому, что похоже, что тянутся. Так мало ли что на что похоже? Похоже, что солнце всходит и заходит, а пригляделись - все наоборот.
        Ну, что тут поднялось, когда Сапожникову эти дефективно - конкретные несу разности в голову пришли и он их высказал, что тут началось.
        - Сапожников из шестого "Б" против Ньютона пошел! В шестом "Б" все дефектив ные!
        - Ты обалдел, что ли? Кто Ньютон - и кто ты? У тебя вон по химии и по немец кому тройки! И макулатуры ты собрал меньше всех!
        - Какое может быть давление, если всем известно, что тела притягиваются? Это же всем известно!
        - Это ты где же свое давление выкопал? В велосипедном насосе, что ли?
        - Ага, - сказал Сапожников. - Если в насосе дырку зажать, а за поршень тянуть, то будет пустота, а природа пустоты не терпит.
        - Поэтому я тебя терпеть не могу, - сказала Никонова.
        - А если поршень отпустить, то наружный воздух его обратно затолкнет.
        Атмосферное давление. Один килограмм на квадратный сантиметр.
        - Никто меня к тебе не толкает, - сказала Никонова. - Не надо сплетни слушать!
        Не надо! Не говори, чего не знаешь! Не надо чужие записки читать! А Лариса дура!
        Это тебе Котька Глинский сказал?
        - Что?
        - Что Лариска меня к тебе толкает?
        - Я с Глинским вторую четверть не разговариваю.
        - И напрасно… Он к тебе очень хорошо относится. Гораздо лучше, чем ты к нему.
        - А ты откуда знаешь?
        - Я с ним разговаривала. Ты просто людей не любишь.
        - А ты знаешь, какую про него эпиграмму написали?
        - Кто написал?
        - Не знаю…
        Сводник, сплетник и дурак -
        Сборник всяких глупых врак,
        Облик целый тут его,
        Во! И боле ничего.
        - Гнусно! Наверно, ты и написал! - закричала Никонова.
        - Я не умею, - сказал Сапожников.
        Это была правда. Никонова это знала.
        Она только не знала, что ее подталкивало к Сапожникову. И он тогда этого не знал.
        Узнал только потом. Время. Время толкало и кружило их в своих водоворотах - времяворотах. Тик-так, работали его часы, тик-так - и уже Сапожникову четырнад цать лет, а Глинскому часы подарили.
        - Мама, - сказал Сапожников, - зачем людей рожают?
        - Людей? Детей, наверно?
        - Ну, детей…
        - Чтобы любить кого-нибудь.
        - Кого-нибудь? - спросил Сапожников.
        - Кого-нибудь, кто будет тебя вспоминать долгое время… Конечно, бывает вся кое… война, например, не дай бог… но в принципе дети должны пережить родителей…
        Детей рожают, чтобы любить того, кто тебя переживет.
        - Мама, что такое время? - спросил Сапожников.
        - Время? Откуда же я могу знать?.. Никогда не задумывалась, - сказала мама. - Как тебе в школе живется, сынок?
        - Хорошо, - сказал Сапожников. - А что?
        - Ты стал вопросы задавать, как Нюра. А почему ты про время спросил? Кому- нибудь уже в классе часы подарили?
        - Нет…
        - Глинскому, наверно, - сказала мама. - Его отец третий день в цех без часов ходит, время спросить не у кого… Мы думали, в починку отдал.
        - Котька все уроки на часы смотрит.
        - Я тебе тоже подарю. Отцовские, серебряные, с велосипедистами на крышке… Не знаю, ходят ли они еще или нет.
        - Мне не нужно, - сказал Сапожников.
        На серебряной крышке мчались серебряные велосипедисты.
        - Ты не думай, это ведь все равно твои часы, - сказала мама. - Когда ты фол ликулярной ангиной заболел, приехал отец. Ты, конечно, ничего не помнишь, ты без сознания был… Он оставил часы и велел продать в торгсин… Тогда еще торгсины были… Доктор велел для тебя лимоны где-нибудь достать… Сейчас уже есть новые средства, красный стрептоцид и белый… а тогда не было… Я тогда все отнесла, - что было, - несколько ложек серебряных, обручальное кольцо, отцовский Георгиев ский крест. Отец и в германскую был пулеметчиком, и в гражданскую у Ковтюха… А часы не продала - я хотела, чтобы они были у тебя…
        Ты уже взрослый… Носить их, конечно нельзя, они карманные, их в жилетном кармане носят на цепочке. А где теперь жилеты?.. Будут у тебя над кроватью висеть на гвоздике.
        - Ма, а почему отец пошел в цирк работать? - спросил Сапожников.
        - Это сложная история… Ты еще маленький, - сказала мама.
        Серебряные непродажные велосипедисты мчались по серебряному полю мимо ста ринных серебряных трибун с навесами и оглядывались на полустершихся серебряных соперников. Время не продавалось ни за какие лимоны, его нельзя было отменить даже ради спасения жизни или ради того, чтобы быть с человеком, к которому тянет больше всего на свете. Это и есть настоящее человеческое земное тяготение, а не бессмысленный камень, который падает на землю по невидимым рельсам. Сапожникову тогда хорошо жилось в школе. Его почему-то начали любить. То все не очень, а теперь вдруг все наоборот. Махнули на него рукой, что ли?
        Глава 8
        ВСЕ ЕЩЕ ОБОЙДЕТСЯ
        Сапожников пришел в институтскую столовую. Гремели металлические табуретки на каменном полу и посуда в раздаточной, солидные голоса просили борщ, "пожалуй ста, половинку", бефстроганов, компот. Молодые сотрудники сидели отдельно, пожилые отдельно. Пожилые смеялись, молодые сидели тихо. Сапожников и Барбарисов сели в уголок. В столовую вошла молодая женщина лет двадцати пяти, в тесном платье серого цвета. У нее были длинные волосы. Она подошла к столу молодых сот рудников, о чем-то заговорила и поставила ногу на перекладину табуретки. Потом ей что-то сказала девушка с птичьим носом, она обернулась, посмотрела на Сапожни кова, и Сапожников поймал сонный, но любопытный взгляд. Она смотрела чуть искоса и неподвижно и была похожа на старшеклассницу, которой тесна школьная форма.
        Сапожников отвернулся и заговорил с Барбарисовым, а потом спросил:
        - Кто это?
        - Ее зовут Вика.
        - Откуда ты знаешь, про кого я спрашиваю?
        - Это же ясно, - сказал Барбарисов. - Пей кофе, ненормальный.
        - Скажи ей, что моя фамилия Сапожников.
        - Когда?
        - Сейчас.
        Сапожников молчал. Барбарисов смотрел на него.
        - Ладно, не тоскуй, - сказал Барбарисов. - Заводной ты.
        Он поднялся, подошел к ней, взял ее за руку и подвел к Сапожникову.
        - Фамилия этого дяди - Сапожников, - представил Барбарисов. Она улыбнулась.
        Сапожников обмер. Вот как иногда звучит труба архангела.
        - Легко на сердце от песни веселой, она скучать не дает никогда, - пел Сапожников. - И любят песню деревни и села… и любят песню большие города, - пел Сапожников.
        Он шел по улицам Риги веселенький, и пел песню, и не иронизировал. В огромных деревьях парков запутался оранжевый закат. Зеленое и золотое - что за дни стоят!
        Где суровое небо Прибалтики, где хмурые северные краски, которые обещало воображение при словах "Рига", "Латвия"? Не погода, одно баловство. Сапожников грыз орешки без скорлупы, клевал из пакета скрюченные белые орешки, похожие на личинок, и ему казалось, что за крышами домов закат опускается на колени.
        А как все хорошо начиналось, подумать только! Нет, нет, думать как раз не полагалось. И может быть, этому не надо сопротивляться, когда такая красота кру гом.
        Темнело постепенно, и Сапожников проходил улицы и парки и спорил с Барбари совым, который сегодня показывал ему древнюю стену. Там, где раньше у бойниц стояла воины, теперь под черепичным навесом лежали аккуратные дрова.
        Барбарисов сказал:
        - Они хотят здесь все почистить и устроить кафе.
        - Красивая черепица, - сказал Сапожников. - И кирпичи.
        - Бар поставят, кофеварку, современная музыка. Будет занятно, снаружи ста рина, а внутри модерн.
        "Как бы не вышло наоборот, - подумал Сапожников. - Снаружи модерн, а внутри старина".
        А теперь Сапожников клевал орешки и спорил с собой. Потому что нет, и раньше, в неподходящие самые моменты, жизнь не сдавалась. Потому что когда лошади были сытые, не так все происходило, как Сапожников вспоминал в Верее, и Рамона искала пластинку. Лошади переступали копытами, и сырая солома шелестела и перетряхивалась, и лошади тянули морды в сторону дороги, которая вся как есть была видна из сарая. Прямо-таки набегала на сарай, втыкалась в открытую дверь, и луна била в лошадиные храпы, как будто дорога уже летела им навстречу, а ведь это еще только предстояло.
        - Почему мужчины! - спросил цыган.
        - Ай-яй-яй, какой интересный мальчик, - сказала Галя Домашенко, по прозвищу Рамона. - А ты не забыл, где надо нажимать, чтобы выстрелило?
        Интересный мальчик промолчал. Она имела право так спрашивать. В прошлый раз интересный мальчик действовал автоматом, как дубинкой. Он действовал экономно и удачливо, и у них сейчас было три лишних диска.
        - Интересно, сколько детей может родить женщина? - спросила Галя.
        - Зараз или по очереди? - спросил Цыган. - И потом, смотря какая женщина.
        - Вот как я, например.
        Заскрипело седло. Цыган дотянулся и погладил Галю по бедру. - Штук десять, наверно.
        - И здесь погладь. - Она показала нагайкой на свои выступающие груди.
        Цыган погладил ей груди.
        - Приятно, - сказала она.
        Она имела право говорить и делать все, что ей вздумается. Ее могли убить первой.
        - Дорогу женщине, - сказала она.
        Они дали ей дорогу, и луна осветила ей колени. Галя любила короткие стремена.
        - А еще я бы послушал джаз, - гордо сказал Сапожников, потому что он был самый младший.
        Никто ничего не ответил. Цыган рвал фотографии, и все поняли, что он их не сдал, как положено.
        - Чтобы труба закричала, - сказал Сапожников.
        Тогда он со всех компаниях был самый младший, а теперь он во всех компаниях был самый старший.
        - Мечтательная труба, - сказал Сапожников.
        - Не бойся, - сказала Рамона. - Ты красивей всех, и я тебя люблю.
        Галя каждому говорила только то, что делало его человеком, не меньше, но и не больше. Покойники ее не интересовали.
        Дорога звала, дорога заманивала. Роммелевские танки, выкрашенные в рыжий цвет, потому что их перегнали из Африки, молчали уже полчаса.
        - Ну… - сказала Галя.
        Сапожников вытянул ракетницу и направил ее в заднее оконце сарая, проре занное в толстых бревнах.
        - Пошла, - сказала Галя и медленно подняла на дыбы своего чалого.
        Хлопнул выстрел ракетницы, чалый хрипел и перебирал в воздухе красивыми ногами.
        Кони дрожали. Вспыхнула и развернулась осветительная ракета. Стали видны рыжие танки, торчавшие у поворота. Все дело было в ракете. Из-за нее они могли удрать только на свету. Галя шевельнула коленями. Чалого кинуло на дорогу… Вот как все было на самом деле. Как в замедленном кино, а не так - тыр-пыр, в два счета, и поскакали. Было даже еще медленнее…
        - Я пойду, провожу Вику, - сказал Сапожников, - уже очень поздно.
        - Когда вернешься, звони сильней. Я могу заснуть, - сказал Барбарисов.
        Она пошла вперед, Сапожников за ней. Когда Сапожников снимал ее плащ с вешалки, он слышал, как Глаша сказала угрюмым голосом:
        - По-моему, она из себя строит.
        Диктор сказал:
        - "Маяк" продолжает свою работу. Передаем легкую музыку.
        Вика привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
        - Приятно, - сказал Сапожников. - Только непонятно, за что.
        - За глупость.
        Под эту легкую музыку Сапожников и Вика шли по ночной улице.
        - Ну так вот… - сказал Сапожников. - Все будет отлично.
        - О чем вы?
        - Вы уже начинаете радоваться, - сказал Сапожников, не понимая, что это он говорит о себе, - поэтому держите себя на вожжах, понятно? Иначе вас разнесет к чертям от первой царапины.
        Они стояли на темной улице. Начал накрапывать дождь.
        - Пошли, - сказал Сапожников. - Промокнете. Рассвет скоро.
        - Не беспокойтесь, - успокоила она. - Все еще обойдется. Я вам обещаю.
        Подоконник был мокрый, крыши серебряные. За окнами хмурый рассвет. Дождик. Как будто кончились прологи, и теперь пойдет жизнь без пустяков. Глаша стояла и смотрела на будильник. Это будильник ее поднял, а не звонок в дверь.
        - Это будильник звонит, - сказала.
        - Так что же ты?
        - Все равно уже утро… Папа, вставай.
        Воздух тянет с моря. Глаша догадалась, что сейчас живет в Риге, а то она забыла об этом. Все последние дни была Москва, Москва из-за этого Сапожникова.
        Особенного ничего не было, а весь дом покачивался на тихой волне, как ресто ранчик в порту.
        Глаша спросила:
        - Как ты думаешь, Сапожников остался ночевать у Вики?
        Отец сразу открыл глаза.
        - Что ты болтаешь! - сказал он. - Ну что ты болтаешь!
        - Он не должен так поступать.
        - Он должен тебя спрашивать, - сказал отец, вылез из-под одеяла и начал оде ваться.
        Потом он прислушался. Кто-то тихо позвонил в дверь.
        - Ну вот, он пришел. Иди открой, - сказал отец.
        - Не пойду.
        - Долго ты еще будешь мне голову морочить?
        И пошел открывать дверь.
        Глаша включила радио, повернула на полную мощность, и диктор сказал: "…Допи сана четвертая страница летописи советского бадминтона. Она может войти в историю под названием турнир Константина Вавилова. Военнослужащий из Москвы - сильнейший мастер волана".
        Было слышно, как в прихожей шумит плащ, с которого стряхивают воду. Потом Сапожников сказал:
        - С добрым утречком, Агафья Тихоновна… виноват, Глафира Александровна. Как почивали, мамаша?
        Глаша обернулась.
        - А вы?.. - спросила она.
        И ушла.
        Барбарисов сказал хмуро:
        - Не расспрашиваю об успехах…
        - Дурачок ты… - сказал Сапожников. - Трамваи же не ходят. Шел пешком через весь город.
        И ему снова вспомнилась вся пустынная дорога, и его громкие шаги по твердому ночному асфальту, и блеск трамвайных рельсов на перекрестках, и внезапные сутулые пары из-за угла - обязательно мужчина в ватнике и женщина в резиновых сапожках: грибники спешили за город, - а потом стал накрапывать дождик, а впе реди между домами начал вспухать рассвет, и Сапожников первый раз не чувствовал себя одиноким на пустой ночной дороге.
        - Окажи мне услугу, - прошептал Барбарисов. - Повтори то, что ты сказал, только погромче.
        - Понятно, - сказал Сапожников, покосился на дверь и сказал громко: - Дурачок ты…
        Трамваи же не ходят!.. Шел пешком через весь город!
        - Да не ори так.
        Отворилась дверь, и вошла Глаша.
        - Вы хотите есть? - спросила она.
        И тут опять раздался звонок. Барбарисов сказал:
        - Кого там еще черт несет?
        - Это телефон… - Глаша убежала.
        - Ну что Вика? - спросил Барбарисов.
        - Если мне не изменяет память, я, кажется, втрескался, - сказал Сапожников.
        Глаша протянула через комнату шнур и поставила аппарат на стол.
        - Это вас.
        Сапожников взял трубку.
        - Слушаю. Привет… А собственно, почему вы не спите?.. Конечно… Я только что говорил Барбарисову, что я, кажется, втюрился… Почему потише?.. Мне приятно, чтобы об этом знала вся Рига.
        Он положил трубку, на него смотрели.
        - Ну, братцы, - сказал он, - я отправляюсь к Вике… Спать, видимо, буду только в Москве… Глаша, есть возражения?
        - Глаша смотрела на него с интересом. Подняв бровь.
        - Мне понравилось, как вы с ней говорили… - протянула она. - И что все вслух…
        Мне это нравится.
        - Вы хороший парень, - сказал Сапожников. - И я вас люблю.
        - Я не парень, - сказала Глаша.
        - Слушай, от тебя электричество в тыщу вольт, - сказал Барбарисов Сапожни кову. - Сегодня ты на моем докладе, не забудь. В Майори… Бери Вику, и приезжайте вместе.
        - Если она не заснет, - сказал Сапожников, бойко, петушком, серым козликом выскакивая из комнаты, будто и не было ничего, будто он хмельной, или бездушный, или легко относится к жизни и все его страдания липовые, но, слава богу, жизнь сложней всякого мнения о ней, и это обнадеживает, надо только иметь терпение, а где его взять иногда… Сапожников хлопнул дверью, и квартира Барбарисовых закача лась на тихой волне.
        Тихая волна понесла Сапожникова, и он закачался первый раз за эти лютые годы, потому что ему не стало смысла сопротивляться, потому что первый раз он не должен был ни перед кем-то хранить навязанный ему облик, хранить даже тогда, когда все облики были разбиты, и его продали, и четыре года длилась эта метель, эта пытка, когда с него сдирали панцирь и ели живого, как китайцы черепаху.
        Они с Викой поцеловались.
        Весь день они провели вместе и ели сосиски и яичницу в каком-то буфете, у стойки пили кофе, потом обедали в ресторане "Луна", до смерти хотели спать, потом перехотелось, осталась только лихорадка и гул в ушах, потом вечерело, и пришла пора ехать в Майори. Грохотала электричка. Барбарисов сидел напротив них, а Вика пыталась задремать на плече у Сапожникова.
        Все было открыто всем, и никто ничего понимал, а за окошком хмурые поля и мокрые полустанки.
        Лекцию Барбарисов читал хорошо, а в перерыве сказал грустно:
        - Идите прогуляйтесь у моря. Потом встретимся.
        - Нет-нет, - сказала Вика.
        И они ушли.
        Это было странное, совсем другое море, плоское, серо-сиреневое от вечернего неба до горизонта. По блеклому спокойному песку прогуливались люди в пальто, и на воде, как утки в пруду, сидели белые чайки.
        - Иди сюда… я соскучился, - сказал Сапожников.
        Она стала перед ним и подняла голову.
        - Я все равно соскучился, - сказал Сапожников. - Даже когда ты рядом, я по тебе соскучился. Мне кажется, я тебя сто лет не видел.
        Они поцеловались. Потом долго стояли, обнявшись, и никто им не мешал.
        - Почему ты такой? - сказала Вика ему в плечо.
        - Не знаю… - сказал Сапожников. - Жизнь меня дразнит, как дети мартышку.
        Протягивает яблоко, потом отдергивает его, и я становлюсь злым и недоверчивым.
        Тогда я говорю - а подите вы все, не нужен мне ваш сладкий кусок, плевать я на него хотел, обойдусь черной корочкой. И тогда поднимается вопль. Ах так, кричат дети, не хочешь нашего яблочка, ну мы тебе покажем! И показывают, между прочим.
        Я не доверяю детям.
        - Я не ребенок, - сказала Вика. - Ты с самого начала меня не понял. Я здо ровая баба. Это у меня только глаза жалобные. Зачем ты соврал, что получил телег рамму?
        - Я не соврал, - сказал Сапожников.
        Они перешли на шаг в сторону, потому что песок под ними все время провали вался, он только сверху был слежавшийся и твердый.
        - Я же знаю, что никакой телеграммы не было.
        - Неважно, что не было, - сказал Сапожников. - Важно, что я ее получил.
        - Не смейся.
        - Я не смеюсь. Я кричу… Неужели незаметно?
        И тут диктор неугомонной радиостанции "Маяк" сообщил:
        - Советский ансамбль "Березка" отбыл сегодня на родину, завершив триум фальную поездку по странам Среднего Востока.
        - Знаешь, хорошо, что у нас не было романа, - сказал Сапожников.
        - А у нас не было романа?
        - Ну, всяких там плотских радостей.
        - Мы просто не успели.
        - Нет, не просто, - сказал Сапожников. - Просто это было не нужно.
        Они услышали тяжелые шаги по песку, как будто шла статуя командора, но ей было трудно в темноте на Рижском взморье.
        - Сапожников, - сказал Барбарисов. - Я Глаше звонил, тебе телеграмма пришла из Москвы.
        - Какая телеграмма? - спросил Сапожников.
        - Анна Сергеевна какая-то спрашивает о твоем здоровье. Беспокоится. Всем приветы.
        Абсолютно тихо было на взморье. Ни звезд не было, ни моря, и песок не скрипел.
        - А, Нюра, - сказал Сапожников. - Теперь все в порядке. Можно ехать.
        - Ты считаешь, что все в порядке? - сказала Вика. - Я тебя никому не отдам, слышишь?
        - Это меня и беспокоит, - сказал Сапожников.
        После этого он уехал.
        Глава 9
        ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПРАЗДНИК
        Учитель сказал:
        - Ребята, попробуйте сформулировать, каким должен быть, по вашему мнению, самый лучший дом, даже идеальный дом, дом будущего. Ну-ка попробуйте!
        - Зачем? - спросил Сапожников.
        - Сапожникова я не спрашиваю, - сказал учитель. - Конечно, лучше его Каля зина ничего не может быть. Это же весь мир знает.
        - Весь мир не знает, - сказал Сапожников.
        - Ну, значит, ты объявишь… урби эт орби… городу и миру. Сапожников, убери с парты эту гадость.
        - Это насос.
        - Я и говорю, убери эту гадость.
        Это было как раз в ту зиму, когда Сапожников против Ньютона пошел. И потому они с учителем были в ссоре. Вся школа про это знала, и даже из районо приезжал инструктор, расспрашивал учителя и завуча.
        - Все нормально, - сказал учитель. - Пусть спотыкается. В науке отрица тельный результат - очень важное дело. Он сам поймет, что на этой дороге тупик.
        - При чем тут наука? - воскликнула завуч. - Сейчас ему надо запомнить основные законы природы! Парень уже здоровый, шестой класс, а ему ничего втолко вать нельзя. Я буду ставить вопрос перед районо.
        - Ну и что же он утверждает? - спросил представитель районо. - Что закон всемирного тяготения - это ошибка?
        - Нет, - сказал учитель, - этого он не утверждает… Он говорит, что закон правильный, по вычислениям все сходится. Сила действительно убывает пропорци онально квадрату расстояния. Только он говорит, что это не притяжение.
        - Как же так? - спросил представитель районо. - Закон правильный, а притя жения нет… А что же есть?
        - Просто хулиганство какое-то, - сказала завуч.
        - Погодите, - сказал представитель. - Это забавно. А что же есть?
        - Он еще этого не знает, - сказал учитель.
        Представитель районо засмеялся.
        - Ну, слава богу, - сказал он. - Я думаю, ничего страшного… А откуда у него такая странная идея?
        - Из-за насоса! - воскликнула завуч. - Из-за проклятого велосипедного насоса…
        Я запретила ему приносить насос в школу… Но если вы попустительствуете…
        - Да вовсе я этого не делаю, - сказал учитель.
        - Он молится на этот насос! Как вы не понимаете? Он часами тупо на него гля дит!
        Это фетишизм какой-то, тотемизм! Религиозное извращение, вы понимаете или нет?
        Сектантства нам еще недоставало!
        - Погодите, - сказал представитель.
        - Я за ним с третьего класса наблюдаю… С самого прихода я заметила ненор мальность… Вы помните, как он заставлял просить прощения у бутерброда?!
        Помните?
        - Не у бутерброда, - сказал учитель.
        - Он упрямый как осел! Он спорщик! Ему ничего втолковать нельзя!
        - А доказать пробовали? - спросил представитель районо. - Ну вот вы, например?
        Вы же преподаватель математики.
        - Во-первых, строго говоря, я физик.
        - У нас вы преподаватель математики, - сказала завуч. - И кроме того, вы классный руководитель.
        - Увы, руководитель я далеко не классный…
        - Что верно, то верно, - сказала завуч.
        - А во-вторых? - спросил представитель.
        - А во-вторых, строго говоря, наличие в природе силы тяготения не обнаружено.
        - Та-ак… - сказала завуч. - Договорились…
        - Обнаружено только взаимодействие между телами, подчиняющееся формулам, которые вывел Ньютон.
        - Мило, очень мило, - сказала завуч.
        - Сам же характер этого взаимодействия еще не изучен, и потому слово "тяго тение", или, иначе, "гравитация", является рабочей гипотезой, удобной для вычис лений.
        - Это действительно так? - спросил представитель. - По образованию я гумани тарий.
        - Да… - сказал учитель. - Это действительно так.
        - Мне об этом ничего не известно! - вскричала завуч. - И не ему об этом судить!
        Не Сапожникову! Какой-то Калязин! Какой-то монастырь, какое-то чудо святого Макария! Вы чуете, откуда ветер дует?
        - Но Сапожников как раз утверждает, что никаких чудес не бывает, что все рано или поздно объясняется… А это, простите, чистейший материализм, - сказал учитель.
        - Это действительно так? - спросил представитель.
        - Конечно… Можете с ним поговорить.
        - Я вам верю… А как учащиеся ко всему этому относятся?
        - Смеются, конечно.
        Представитель районо засмеялся.
        - Я думаю, ничего страшного, Екатерина Васильевна, - сказал представитель. - И кроме того, этот мальчик занял первое место на районном конкурсе изобретателей…
        - Это ему и вскружило голову, - сказала завуч. - За это ему надо дать по рукам.
        - И кроме того, насколько мне известно, идея изобретения пришла ему в голову, когда он изучал велосипедный насос… Из-за этого случая ваша школа на хорошем счету даже в гороно… Ваш опыт изучают.
        - А вы знаете, что мне сказала библиотекарь в Доме пионеров? - успокаиваясь, сказала завуч. - Когда он заполнял анкету, то в графе соцпроисхождения он написал "обыватель"… Ну, Сапожников… Правда, это давно было.
        - Ну вот видите? - сказал представитель районо. - Когда будет вечер отдыха, позовите меня.
        - А вам как классному руководителю я заявляю официально, - сказала завуч, - в присутствии представителя районо - велосипедный насос приносить в школу запре щаю.
        Это вопрос принципа… Ну, Сапожников!..
        Это еще было до всеобщего признания теории относительности, которая внесла поправки в небесную механику, и фамилия Ньютона была как фамилия Аристотеля в прошлые века, и любое сомнение считалось грехом. Теперь это происходит с фами лией автора теории относительности, имя коего называть всуе также считается гре хом. Сапожников убрал в парту велосипедный насос и стал формулировать задачу насчет идеального дома.
        - Итак, к чему мы пришли? Из чего состоит дом? Давайте подведем итоги, - сказал учитель.
        - Из мебели, - сказал Сапожников.
        Никонова заржала. Она тоже так думала, но побоялась сказать.
        - Сапожников! - сказал учитель и помолчал. - Итак, подведем итоги. Дом - это некий объем, стены которого образуют искусственно созданную среду, делающую человека независимым от влияния внешних изменений… То есть дом - это как одежда, это, если хотите, инструмент для поддержания постоянной температуры, необходимой человеку… Нас сейчас интересует именно этот вопрос - температура среды, теплоп роводность изоляции, то есть стен дома, и теплообмен между внутренней и внешней средой… Почему греет одежда?
        - Она не греет, - сказал Сапожников.
        Никонова заржала. Она знала, что, когда она смеется, все на нее оглядыва ются. На нее оглянулись:
        - Сапожников прав, - сказал учитель.
        Теперь засмеялись все.
        - Ну? Долго будем смеяться? Сапожников, еще раз вытащишь насос, выйдешь из класса. Итак, одежда не греет, а является изоляцией внутренней среды от внешней.
        Прекрасней изоляцией является воздух. Поэтому в окнах делают двойные рамы. Если бы можно было сделать одежду из воздуха…
        - То все были бы голые, - задумчиво сказала Никонова.
        Мама сказала:
        - Хочешь Калязин последний раз повидать?
        - Почему последний? - удивился Сапожников.
        - Ходят слухи, что на месте Калязина сделают море.
        - А куда же Калязин денется?
        - Он уйдет под воду… Ну, может быть, не весь, частично… Но левая сторона, где мы жили, уйдет под воду.
        - И наш дом?
        - Не знаю… Может быть, перевезут куда-нибудь… Бабушка переезжать не хочет.
        Нюра уехала, мы уехали, дядя в школе весь день. Как бабушка с печкой управ ляется?..
        Как все это будет - не представляю. Надо отцу написать, чтобы приехал. Он сейчас где-то в Калинине выступает. Мне в школе обещали, что тебя в зимний лагерь возьмут на две недели на январские каникулы, а лагерь будет как раз в монастыре…
        Помнишь, там был дом отдыха электрокомбината?
        - Наша школа ему подшефная.
        - Да, я знаю… Я как-то забыла об этом. Какое совпадение, - сказала мама, - представляешь? Кто мог подумать, что все так переплетается?
        - Ведь Дунаев в трансформаторном работает, - сказал Сапожников.
        - Ах да… Действительно… Хорошо, что мы все вовремя приехали в Москву…
        Теперь с пропиской все трудней и трудней. Если бы не Карлуша, старый папин друг, мы бы никогда в Москве не устроились… Как все переплелось. Прямо порази тельно.
        - А Нюру опять у Дунаева увели, - сказал Сапожников. - По-моему, она обыкно венная…
        - Замолчи! - прервала его мама, не дав сказать последнее непоправимое слово. - Молчи. Ты ничего в жизни еще не понимаешь…
        - Потому что частицы воздуха, - сказал учитель, - отстоят далеко друг от друга и им, чтобы встретиться и столкнуться друг с другом нужно больше времени… Вот почему воздух - прекрасная изоляция… В чем дело, Сапожников?
        - А если воздух выкачать? - спросил Сапожников.
        - Откуда?
        - Ну, если между окон выкачать воздух, то что останется?
        - Осколки, - сказал учитель. - Давление атмосферы вдавит с двух сторон стекла.
        Природа не терпит пустоты, запомните…
        - Значит, пустота ни на что не годится?
        - То есть? - настороженно спросил учитель.
        - Если в пустоте частиц нет, значит, они не сталкиваются?
        - Что ты хочешь этим сказать?
        - Изоляция, - сказал Сапожников. - Теплоту не проводит.
        - А-а… - успокоился учитель. - Это термос… Так делают термосы. Колба с двой ными стенками, между которыми вакуум, пустота.
        - Ну да, стенки двойные, а внутри пустота. Можно стенки в доме сделать такие…
        Воздух выкачивать… Отопления не нужно… Печку топить не нужно будет, - сказал Сапожников.
        Он хотел добавить, что бабушке уже трудно печку топить, но не добавил. Он теперь уже был немножко умный. И ему от этого было скучно. Потому что ему много раз объясняли, что умный - это тот, кто неоткрытый, а открытые только простофили.
        Что-то тут не совпадало с правдой, но что именно, Сапожникову еще понять было не дано. Для этого ему нужно было узнать женщину и понять, что для большин ства из них главное не оказаться простофилей. И Сапожников тогда не знал еще, что обречен всю жизнь искать подругу-простофилю, чтобы и самому быть с ней простофи лей. И он иногда сталкивался с такими, но потом с ужасом видел, как быстро они умнеют. И это приводило их к мелким тактическим выигрышам и имитации и к огром ному стратегическому проигрышу всей жизни и к несчастью. А разве это правильно?
        - Термосы все равно остывают, - сказала Никонова. - Вечером нальешь кипяток, а утром уже пить можно.
        Учитель смотрел на Сапожникова не мигая.
        Сапожников испугался:
        - Я убрал насос, убрал честное слово, - сказал он.
        Поезд остановился, и школьники начали выгружаться. Сапожников, как всегда, последний - пока слез с третьей полки, которая для вещей, пока снова, наверх полез за чемоданом, пока в ночное окно смотрел, пока снова спустился, в вагоне уже никого не кого не осталось.
        - Мальчик, побыстрей, - сказала проводница.
        Сапожников вылез на ночной перрон, и никто его не спросил, куда он девался. А он все равно втайне на это надеялся.
        Потом поезд ушел и открыл ночное поле, где стояли лошади и много саней, в которые стали грузиться школьники - вещи отдельно, школьники отдельно. Сено в ногах, звезды наверху в небе, скрип полозьев, сопение одноклассников, ветер, ветер - это они едут. А дорога все назад бежит, назад, а впереди Калязин, который тоже давно позади, все времена перепутались, ничего теперь не понять, как время течет, то быстро, то медленно, как будто у него то узкие берега со стремниною, то широкие берега с разливами, старицами и времяворотами, где кру жатся щепки, все сближаясь друг с другом, чем глубже их засасывает воронка.
        Гиганты старшеклассники, которые уже дожидались их на станции, теперь везли на гигантских санях гигантскую елку. Впереди загалдели. Сапожников приподнялся и увидел теплые огни в освещенных воротах дома отдыха и холодные монастырские стены, которые построили для изоляции внутренней среды от внешней. Потом всех школьников разгрузили по палатам - каждый чемодан под свою кровать - и велели ничего не есть из домашнего, потому что будет праздничный новогодний ужин, а в кельях было холодно, потому что стены их были цельнокаменные и внешняя среда отнимала теплоту у внутренней. И тут, конечно, двое школьников из ихней кельи шутя подрались, чтобы согреться, а потом не шутя подрались, чтобы остыть. А третий все-таки жрал ногу от курицы, приговаривая: "Вот он, твой Калязин". Тогда Сапожников сказал, что в монастыре есть музей старого оружия и подземный ход, и это их успокоило. Они надели пионерские галстуки и пошли на праздничный ужин, потому что их туда позвали.
        В огромной столовой дома отдыха вдоль всех стен, кроме эстрады, стояли огромные праздничные столы, в центре стояла огромная праздничная елка, почти достававшая до огромного потолка трапезной, где еще виднелись ржавые крылатые люди и линяло-голубое штукатурное небо. А во время огромного праздничного ужина, куда добавили еще и обед - первое, второе и третье, потому что рассчитывали, что школьники приедут засветло, не пропадать же обеду, - был концерт, где артист на сверкающей дудке, похожей на никелированное пирожное, исполнял номер "Смеющийся саксофон". Дора Рубашкина из десятого "А" пела "Соловья" Алябьева не хуже Бар совой и "Санта Лючию" на русском языке, а гиганты старшеклассники показывали упражнения на брусьях, с грохотом падая на подмышки.
        И в огромном зале было светлым-светло от электрического освещения и от свеч на праздничной елке, а также было тепло от праздника на душе и оттого, что в огромных окнах были двойные рамы, между которыми метались эти странные частицы, которые редко сталкиваются друг с другом и потому сберегают драгоценное общее тепло праздника от внешней стужи.
        И теперь уже чересчур конкретное дефективное воображение вовсе не мешало Сапожникову, а, наоборот, помогало испытывать счастье праздника, счастье теп лоты, счастье песчинки, частицы, кружащейся в праздничном времявороте. И кружился пол с конфетти под музыку артиста с саксофоном, и кружилось небо с рыже-голубыми гигантами, нарисованное чьим-то конкретным воображением.
        А потом снова келья, где ребята все свои. Сапожников тут пошел искать и нашел перед сном ледяную уборную, где в соседней кабине кто-то басом пел: "И будешь ты царицей мир-ра…" - а в разбитое окно была видна луна, которая убегала от облаков. Праздник кончился.
        Утром было соревнование по конькам и эстафета. Сапожников свой этап выиграл, а этот паскуда, курицын сын, сначала пошел хорошо, а на финише упал на метельном льду старицы. И Сапожников не спросясь ушел к бабушке.
        Белое огромное поле с вешками для тех, кто не знает дороги, заметаемая тропка, проложенная чьими-то ногами. Трезвость. Высокий звон одиночества. Сле пящий белый снег. Слепящий белый ветер в лицо.
        Но потом черное пятнышко на дороге - собачка Мушка, которая не узнала его и отскочила от протянутой руки, но побежала за ним вслед.
        Стук, стук, стук с замиранием сердца в калитку. Открыл средний дядя тычинки-пестики, пригляделся и ахнул. Сапожников вошел во двор. Залаяла собачка Мушка и вылезла из своей конуры, она была уже совсем старенькая и на улицу не выходила, а это дочка ее попалась Сапожникову на метельной дороге. Теплота, теп лота.
        - Бабушка, а почему праздник не может быть каждый день? - спросил Сапожников.
        Это у него всю жизнь было так.
        Еще когда он совсем маленький был, лет пяти, наверно, его первый раз в Москву повезли. Отец с мамой тогда еще были вместе. И пришли они все в цирк, где работал отец, и посадили их, конечно, в ложу. Сапожников поглядывал на все без интереса. Много людей в пальто, полутьма какая-то, веревки, и пахнет, как у коновязи.
        Ему только понравился красный бархатный барьер там, внизу, огромный, низкий и круглый, и здесь, на верху, маленький бархатный барьер, которым была отграни чена ложа, чтобы Сапожников не выпал.
        И тут вдруг ударила медь, вспыхнул ослепительный свет, заорал духовой оркестр, и в центр круга на белой лошади вылетела наездница - белое виденье, прекрасная женщина в белом платье, черной шапочке с пером и голыми руками - и понеслась по кругу. А в центр вышел черный гад, злодей в черном фраке и цилин дре, с длинным бичом. И все пытался хлестнуть красавицу женщину, но промахивался. А белая лошадь то мчалась по кругу, то вставала на дыбы, и ничего этот гад с ними сделать не мог, а только хлопал пушечно. И это было так прекрасно, что Сапожников вцепился в свой малый барьер, обшитый бархатом, и закостенел, и не слышал, как его испуганно окликали, и полюбил первый раз в своей жизни, потому что, конечно, первая любовь всякого порядочного Сапожникова - это, конечно, наездница.
        А потом внизу откинули барьер, и наездница ускакала, гад стал кланяться, а Сапожников заплакал.
        - Что ты? Ты что? - стали спрашивать его папа и мама, которые тогда еще были вместе.
        А Сапожников в ответ спросил:
        - Больше уже все?.. Больше ничего не будет?
        И тогда все взрослые в ложе засмеялись и объяснили ему, что это только начало и что программа длинная и еще много чего будет, и это все подтвердилось. Но каждый раз, когда кончался номер, Сапожников никак не мог обрадоваться взах леб, потому что на донышке всегда трепетала болевая точка, ожидавшая, что праз дник сейчас кончится. И только потом, много лет спустя, Сапожников осознал, что эта болевая точка есть мечта о коммуне, о празднике каждый день, когда все как один теплый дом, где каждый друг другу в помощь и никто тебя за это не искажает. Когда не толпа, а шествие и не одиночество, а уединение. Счастье общности, где все не щепки в потоке, который сталкивает времявороты, и не гайка ты и не вин тик, а человек… И эту коммуну, и способы приблизить ее искал Сапожников всю жизнь, часто ошибался, торопился, срывая яблоки еще зелеными, не понимая иногда сам, чего же он ищет, чего же он мечется, отстаивая свой путь простофили среди злобы дня и запальчивости близких людей, но доверяющих друг другу. Потому что для этого одного ума мало, ум здесь бесперспективен, а у простофили перспектива есть -
мудрость. И за эту коммуну, за этот праздник Сапожников воевал всю жизнь и старался понять, как же его приблизить конкретно, и потому пускался в поиск в любую область, где такая возможность брезжила, и опрокидывал столы с яствами, если они уводили его с дороги к этому празднику. Вот что такое изобретательство, если говорить всерьез, а не просто изучать насос, и любопытство.
        А когда Сапожников вернулся из зимнего лагеря, учитель сказал:
        - Я тут без тебя кое-что посчитал… Давай-ка, напиши мне на бумажке насчет вакуумных стенок для строительства домов без отопления… ну, эти твои термосы- кирпичи.
        Бред, конечно. Стекло хрупкое, а в других материалах вакуума едва ли добь ешься… в промышленных масштабах, конечно. Но давай попробуем оформить заявку.
        Конечно, бред. До сих пор таких домов не строят, где отопления практически не требуется. То ли заявка Сапожникова затерялась, то ли еще почему. И спаса тельных поясов таких Сапожников ни разу не видел, чтобы раз, надел на себя - и уже надувать не надо, не потонешь. Потому что у Сапожникова характер был не про бивной. Он всегда так считал: нужен буду - разыщут под землей, а не нужен - и толкаться не стану. Так и во всем, жил и дожидался, пока заметят, и старался ничего не просить. Потому что на праздники не просятся. На праздник приглашают.
        Глава 10
        ШАРОВАЯ МОЛНИЯ
        Сапожников убежал из Риги как последний трус.
        Так на нем и было написано: трус.
        Когда он из Риги заявился к Дунаевым, Нюра отводила глаза от его жалкой раз мазанной улыбки.
        Он еще хорохорился, мужественно хмурил брови и выпячивал грудь, но потом, когда пил чай, сидел за столом тяжелой грудой, снова появлялась эта улыбка, и тогда он становился похож на оседающий в морщинах, пробитый аэростат заграждения или на грязный тающий сугроб на краю тротуара.
        - Сапожников, иди к Нюре, - сказал Дунаев. - У тебя вид как у нашкодившего пса.
        Сапожников снова улыбнулся, красиво нахмурил брови и пошел на Нюрину поло вину дожевывать пирожок.
        Нюра старалась не смотреть на эти руины изобретателя. …Тогда, в июне, Нюра зашла и сказала: "Твоя бывшая жена умерла", - и Сапожников ничего не понял, и потом вдруг закричал, и комната стала желтая и круглая, как шаровая молния.
        - Выпей скорей, - сказал Дунаев. - И еще выпей.
        И Сапожников докончил свою поллитровку.
        - Возьми сала.
        Была ночь, и они сидели у Дунаевых.
        А Нюра погладила Сапожникова по голове и сказала:
        - Не казнись. Хуже нет начать казниться.
        Дунаев сказал жене:
        - Выбей из него эту дурь. Он говорит, что он бездарный. Не хватило таланта, не смог ничего придумать, чтобы вырвать ее из этой помойки, выбей из него эту дурь.
        Сапожников сказал:
        - У меня тост. Если есть рай, давайте выпьем, чтобы она была в раю.
        Водка была как вода.
        Утром они вышли из решетчатых ворот дома и увидели, что первые прохожие идут на работу.
        А потом приехал Глеб, и шаровая молния медленно растаяла…
        Нюра что-то говорила ему, и Сапожников отвечал:
        - Да-да, конечно… само собой.
        - Что ты все бормочешь? - сказала Нюра. - Поговори со мной.
        - Со мной беда, - сказал Сапожников.
        - Ну.
        Дунаев на кухне громил посуду. Сквозняк надувал и тормошил ситцевый занавес, отгораживавший Нюрину половину.
        - Какая она? - спокойно спросила Нюра.
        - Не знаю.
        - Значит, влюбился…
        - Поехал к Барбарисову по делу - и вот что вышло. - Сапожников кричал сдав ленным шепотом. - Я ее вижу все время! Ясно? Мне все опостылело! Ясно? А вы с Дунаевым все время молчите! Ты же все время молчишь!
        Нюра ничего не отвечала, только все время убирала прядь со лба.
        - Я ничего понять не могу! - шепотом орал Сапожников. - Я не знаю, похоже это на любовь или нет! Какая, это любовь, если я помню все свои дурости и ошибки?
        Любовь должна быть беспечной, а я жду спасителя… Понимаешь? Понимаешь?
        Он таращил глаза и разевал рот, как рыба.
        - Трус… - медленно сказала Нюра.
        И Сапожников опомнился.
        - Что ты сказала?
        - Трус ты, - припечатала Нюра.
        - Я не трус, - сказал Сапожников. - Ты ошибаешься… Просто она очень похожа.
        Нюра ничего не ответила. Сапожников посмотрел на нее пристально, уже догады ваясь.
        - Я тебя правильно понял? - спросил он.
        - Иди к телефону, - крикнула Нюра, - иди!
        - Я не трус, Нюра. - Сапожников поднялся и вытер лицо. - Я просто забыл, что надо быть храбрым.
        Он вышел за перегородку, пузатую от сквозняка, и Нюра слышала, как захрипел и защелкал телефонный диск.
        - Междугородная? Я бы хотел заказать разговор с Ригой…
        - Не дрейфь, суслик! - тихонько сказала Нюра.
        Но он расслышал, конечно.
        - Ах, черт возьми, - сказал там, за перегородкой, Сапожников. - Я слышу родимый голос. Спасибо, сержант.
        - Почему сержант? - тихонько спросила Нюра.
        - Да… - сказал Сапожников. - Слушаю… Вика? Да… Это я… Ты можешь вырваться на денек?.. Ладно. Жду. Ни о чем другом думать не могу… Да, кончили, кончили… отбой.
        Он положил трубку, и Нюра слышала, как он сказал:
        - Что я наделал?
        Нюра тоже что-то сказала, но Сапожников не расслышал на этот раз.
        Давайте сделаем затемнение.
        И в этом затемнении Сапожников провел сутки, весь закостенев от ожидания, ходил по магазинам, подарков и антикварным, наталкиваясь на людей, - искал тяжелый цыганский браслет, твердо зная, что нужен именно такой, и не нашел его и даже сам начал делать его из куска латуни, пока не опомнился и не увидел, что у него выходит не браслет, а скорее наручник, и догадался, что барельеф из спле тенных трав и танцующих менад, который стоял у него перед глазами, видимо, должен все-таки делать скульптор, и желательно древнегреческий, и тут он испытал счас тье, потому что ночь прошла, и был розовый ледяной рассвет и еще куча времени на то, чтобы побриться, одеться и вымести из комнаты медные опилки. И тут он вспом нил, что до Внукова дорога в тысячу верст и надо еще искать такси, и вылетел пулей из дома.
        Такси он нашел сразу и разбудил водителя, который спал на сиденье, накрыв шись журналом "Спортивная жизнь России". Всю дорогу до Внукова они летели по розовой дороге, в щель окна ножом входил ледяной ветер осени, и Сапожников раз говаривал и разговаривал не переставая, и стрелка на часах то делала гигантские скачки, то застывала на месте, и Сапожников разговаривал и разговаривал, как контуженый.
        А когда они влетели и развернулись у аэровокзала, Сапожников сразу стал железный и предусмотрительный, и хотя машин и автобусов было полно на площади, но ведь их могли расхватать пассажиры бесчисленных самолетов, ревущих на полосе и гудящих в воздухе. Поэтому Сапожников дал водителю трешку и велел запомнить его в лицо, потом вернулся и сказал ему еще одну свою примету - зеленая кожаная куртка с вязаным воротником и манжетами, на "молнии", и дал еще трешку, потом вернулся и хотел дать еще трешку, чтобы наверняка, но водитель сказал "не надо" и трешку не взял. Тогда Сапожников обошел весь зал ожидания, и проверил все ходы и выходы, и получил информацию у всех весовщиков, кассиров и вахтеров, а также в справочном бюро устно и на матовом экране, нажав кнопку, пока методом исключений не выяснил, что все пассажиры, все как есть, входят только в одну дверь и самолет из Риги не запаздывает. После этого он обнаружил, что сидит у стеклянной двери на столе и сидеть ему неудобно, он сидит на купленном букете, потому что всегда стеснялся цветов.
        Он еще успел купить второй букет, и его чуть не постигла такая же участь, и, ничего не стесняясь, встал у двери и тридцать семь минут приставал ко всем при бывающим - не из Риги ли они. Взревывали, гудели и кашляли моторы, слепяще пока чивались винты, болтались прозрачные двери вокзала, и Сапожников выскочил на летное поле и побежал навстречу редкой цепочке людей, потому что, как только перестал вглядываться в дальние лица, сразу узнал походку Вики - она шла осто рожно, как по булыжнику.
        Он остановился потому, что понял - сейчас потеряет сознание. Он когда-то читал о таком в одной средневековой новелле, как любовники теряли сознание при виде друг друга, но там не было написано, что до этого они ничего не ели двое суток, а один из них пытался сделать цыганский браслет из снарядной гильзы от сорокапятки, служившей ему пепельницей. Они кинулись навстречу, обхватили друг друга руками и застыли. Сапожниковский букет нелепо торчал у Вики за спиной, и гул самолетов постепенно затихал. Потом Сапожников прямо ей в лицо сказал:
        - Здравствуй.
        И она ему в лицо сказала:
        - Здравствуй.
        Он взял ее сумку, она взяла его букет, и они пошли к вокзалу, ничего не стесняясь, и Сапожникову даже хотелось нести эту сумку в зубах, но этого совер шенно не требовалось. И когда они сели в машину, и водитель, растроганно сопя, глядел на них в зеркальце, и Вика сидела рядом, и они проезжали по знакомым ули цам, Сапожников заулыбался и понял, что он мертвый и что все пропало.
        Совсем мертвый, и надо немедленно об этом сказать. Потому что он еще сутки назад боялся, что увидит сходство и этого не перенести, а сейчас, когда они ехали по всем местам, где ездили с другой тысячу раз, он увидел - с ним сидит совершенно незнакомая хорошая девушка, которая приехала по его вызову и которая там, в Риге, была слишком похожа на другую, потому что он и потом, куда бы ни приезжал, всюду видел другую, потому что он смутно верил, что она куда-то пере ехала и живет, но только не в Москве, в Москве ее не было. Так.
        Потом они тут же по пути в пустой центральной кассе взяли билет в Ригу сегодня на вечер и как-то провели день после того, как Сапожников все рассказал, и даже обедали в "Софии", но ничего есть было нельзя, потому что еда состояла из медных опилок и стекла.
        Они еще раз сели в машину и въехали в серые сумерки, по дороге Сапожников купил две плетеные бутылки гамзы, ей на память и Барбарисову, и, когда стемнело на аэродроме, пошли на летное поле к серебристой туше с передвижными ступеньками и пробивались сквозь команду латвийских баскетболисток, которые опоздали на пре дыдущий рейс, и их обоих бросало в холод при мысли о том, что может не хватить мест и продлиться эта мука. И пробились. У самого трапа Сапожников сказал:
        - Так… все…
        - Да.
        Она поднялась по трапу, дверь закрылась. Сапожников прошел под крылом не оглядываясь, и его до входа в вокзал преследовал трап с мотором и на колесиках.
        Сапожников пошел в вокзальный ресторан и сильно отметил конец отпуска под музыку радиолы, которая гремела, потому что в нее кидали пятаки.
        Радиола играла буйную мелодию "О, мадам", и из кинофильма "Путь к причалу", и многое другое интересное.
        Гуськом появлялись официантки с подносами, и каждая ставила перед Сапожни ковым тарелки. Официантки двигались по кругу, и, когда последняя ставила тарелку, первая ее тут же убирала, а за ней вторая и остальные. Сапожников сидел непод вижно, и официантки ушли под музыку "Очи черные".
        Сапожников лег щекой на стол и увидел того пьяницу, который месяц назад обозвал его богом. "Куда ж ты прешься, японский бог!" - сказал ему пьяница, и Сапожников понял, что стал богом, и его узнают в очередях.
        И тут опять загремела радиола, официантки начали танцевать танец пингвинов, а толстый пьяница стал яростно крутить твист. Потом строй официанток и гостей, красиво вскидывая ноги, прошел за спиной Сапожникова, и ресторан закрылся. А Сапожников почти протрезвел и спустился в ночной буфет, по дороге врезаясь в шествие прибывающих пассажиров.
        Глава 11
        КОЛДОВСТВО
        В соседней школе девятиклассник застрелился. Дядя у него военный. Приехал в командировку, остановился ночевать, а утром выстрел - так рассказывали.
        Племянника в больницу. Дядьку до выяснения. Долго выясняли. Но племянник выжил и рассказал, как было дело. Дядю выпустили, а дело было так, что племянник стрелялся из-за любви.
        Сапожников никак не мог постигнуть, что значит из-за любви. Но дело-то, ока зывается, не в любви, а в вероломстве. Она сначала с этим племянником была, а потом не захотела с ним быть, с племянником. Сапожникову показали ее. Волосы пушистые, белокурые, а нос тонкий. Волейболистка. Глинский сказал:
        - Ее все лапают.
        - А ты откуда знаешь?
        - И я.
        - Слушай, - перебил Сапожников Глинского, - откуда у тебя шары никелированные?
        - От бильярда.
        - Это же подшипники…
        - Не знаю… В парке бильярд сломали, а шары разобрали, кто успел. Я успел. Я три штуки спер. А тебе подшипники зачем?
        - Бумагу прожигают, - сказал Сапожников. - Если с двух сторон по бумаге кок нуть - прожигают.
        - Покажи.
        Сапожников показал. На тетрадном листе появилась дырка.
        - Где ж прожигает? Пробил, и все. Как гвоздем, - сказал Глинский.
        - А ты понюхай, - сказал Сапожников и еще раз кокнул.
        Глинский понюхал.
        - Паленым пахнет.
        - Значит, он из-за тебя стрелялся? - спросил Сапожников.
        - Нет… Ее все лапают.
        - А Никонову? - спросил Сапожников.
        - Нет.
        - Почему?
        - Она отличница, - сказал Глинский.
        Ночь.
        - Она от тебя без ума, - сказал Глинский.
        - Без кого? - спросил Сапожников.
        Переулок темный-темный, а впереди освещенная улица.
        - Она так говорит, - сказал Глинский. - Она говорит, что ты ее околдовал.
        - А кому говорит?
        - Всем. А хочешь ее спасти? - спросил Глинский. - Я уже спасал.
        - Никонову?
        - Нет. Вообще. Двое сговариваются. Одни пристает, а другой спасает. Хочешь Никонову спасти от меня?
        - А зачем?
        - Они героев любят. Я пристану, а ты спасешь. Только в темноте. А то она в школе на меня скажет.
        - А почему они героев любят? - спросил Сапожников.
        - А ты нет, что ли?
        - Я их никогда не видел, - сказал Сапожников.
        Никонова сказала глухим голосом:
        - Ну тебе чего?.. Тебе чего?.. Пусти, ой, мама!.. Мама!
        Сапожников перебежал улицу и схватил Глинского поперек живота. Он оглянулся и уперся Сапожникову ладонью в нос. Сапожников отпустил его. Никонова побежала.
        Глинский за ней. Сапожников за ним. Глинский обернулся и ударил его в лицо.
        Сапожников поднялся с земли. Глинский схватил его за горло. Тогда Сапожников провел два апперкота ему в живот, а головой ударил ему в скулу. Глинский обмяк.
        - Пошли, - сказал Сапожников.
        И они с Никоновой вышли из переулка на светлую улицу.
        Под фонарем стоял дрожащий, но совершенно целый Глинский.
        - Ребята, вы откуда? - нереальным голосом спросил он.
        - Там ко мне кто-то пристал, - сказала дрожащая Никонова, - а Сапожников меня спас.
        - А кого же ты бил? - спросил дрожащий Глинский.
        - Не знаю… - ответил дрожащий Сапожников.
        - Будешь мне по физике объяснять? - спросила Никонова.
        - Буду, - ответил Сапожников.
        А они как раз тогда магниты проходили. Электромагнитную индукцию. Это когда одни магниты постоянные, а другие не постоянные.
        Мама сказала:
        - Она хорошая девочка, но не твоя.
        - Почему?
        - В ней колдовства нет, - сказала мама.
        - А во мне есть, - сказал Сапожников.
        - Кто тебе сказал? - спросила мама.
        - Никонова.
        - Это не твое колдовство, - сказала мама, - а ее самолюбие. Она перепутала.
        - А в тебе колдовство есть?
        - Было. Но пропало, - сказала мама.
        - Почему?
        - Потому что я его на твоего отца истратила.
        На Сапожникова иногда вдруг накатывало. Вдруг он застывал и отключался. Он не переставал видеть, и сознание его было отчетливо, но что-то в нем самом, внутри него, будто слышало движение невидимое. И если кто-нибудь в этот момент задавал ему вопрос, он, конечно, отвечал невпопад. Удивительно было другое. Эти ответы сапожниковские потом странным образом подтверждались. А это раздражало.
        Математику теперь преподавала завуч, а прежний учитель вел физику. И теперь Сапожникову приходилось круто. Завуч не любила Сапожникова, а Сапожников не любил завуча. Она ему мешала думать. Еще по устному счету, нет чтобы сложить пять плюс семь равняется двенадцати, - он воображал столбик из пяти кубиков, надстраивал еще семь штук и, когда два вылетали поверх десяти, говорил - двенад цать. Казалось бы, Сапожников и завуч должны были ладить, потому что для завуча большинство вещей состояло из кубиков. А все остальное было отклонение.
        Но и отклонение можно было разбить на мелкие кубики, а если все равно полу чались отклонения, их можно было опять раздробить и так и далее. А до каких пор?
        - Пока они не станут круглыми, - сказал Сапожников.
        - То есть? - спросила завуч.
        А как раз тогда проходили понятие "бесконечность", и если делить без конца, получаются частицы, из которых эти кубики состоят.
        - Ну и что? - раздраженно спросила завуч. - Это физика. А к математике какое это имеет отношение?
        - Математика ведь тоже для жизни?
        - Начинается… Ну и что?
        Завуч хотела загнать его в угол. Вид Сапожникова вызывал у нее тоску и отв ращение.
        - А в жизни частицы мечутся хаотически. Броуново движение.
        - Ну и что?
        - А когда они сталкиваются, они друг о друга стачиваются. Как галька морская.
        - Во-первых, кто тебе это сказал? А во-вторых, как же ты из круглых частиц сложишь граненые? Кристалл, к примеру?
        - Приблизительно.
        - Кристалл? Приблизительно?.. Сапожников!
        В общем, для Сапожникова противоречие между математикой и физикой было такое же, как в свое время между физикой и законом божьим. Можно, конечно, вычислить, сколько ангелов поместится на острие иглы, но для этого надо доказать, что ангелы существуют. А пока это предположение не доказано, то и вычислять нечего.
        Мозг у Сапожникова был грубо материалистический, и ничто научно-возвышенное в нем не помещалось, а вернее, не удерживалось.
        Сапожникову как объяснили, что весь мир состоит из материи, так он сразу и понял, что материя должна как-нибудь выглядеть. А всякие там кванты света, которые одновременно и частица и волна, его начисто не устраивали, и он полагал, что, значит, как теперь говорят, модель еще не придумана, и уж он-то, если пона добится, конечно, придумает наверняка. До сих пор у него нужды не возникало.
        - Твердое тело, жидкое тело, газообразное тело, - зудело у него в ушах услы шанное в школе.
        - А дальше что?
        - А дальше пустота, - сказал учитель.
        - А в пустоте что?
        - Ничего.
        - Значит, мир состоят не только из материи?
        - А из чего же еще? - спросил учитель.
        - И из пустоты, - сказал Сапожников.
        - Пустота - это не вещество, это пространство, ничем не заполненное, - сказал учитель. - Потому в космосе так холодно, почти абсолютный нуль. Нет час тиц, которые сталкивались бы.
        - Значит, движению тел ничто там не мешает?
        - Вот именно.
        - Почему же тогда все планеты и звезды не собрались в одну кучу?
        - А почему они должны собраться?
        - Закон Ньютона…
        - Должны были упасть друг на друга.
        - Ну ты же не веришь в притяжение, - сказала завуч.
        - Но вы же верите?
        - Останешься после уроков.
        - Хорошо, - сказал Сапожников.
        Сапожников считал, что всякая материя должна как-нибудь выглядеть. А что никак не выглядит, то и не материя. А раз не материя, то этого и нет вовсе.
        - А совесть, а мораль, а чувства?
        - Что чувства?
        - Они же никак не выглядят. Значит, нематериальны.
        - Почему? Раз я что-то чувствую, значит, что-то происходит, значит, что-то влияет на что-то, значит, какие-то частицы сталкиваются или колеблются, самая материя и есть, - сказал Сапожников. - А если не колеблются и не сталкиваются, никаких чувств нет, одно вранье. Все рано или поздно объяснится.
        - Какое грубое воображение у этого мальчика, - сказала завуч. - Даже странно в таком возрасте. Ничего святого…
        - А что такое святое? - спросил Сапожников.
        - Святое, милый друг, это когда люди что-нибудь считают высоким… идеальным…
        Может быть, тебе и это объяснять надо? - спросил учитель.
        - Не надо.
        - Ты, случайно, не марсианин? - спросила завуч. - Ах да, ты из Калязина… Такие понятия надо всасывать с молоком матери.
        - Значит, понятия - это вещества? - спросил Сапожников.
        И так во всем. Кстати, это был первый раз, когда Сапожникова спросили, не марсианин ли он. Потом его спрашивали не раз. Но он не признавался. Говорил "я и сам не знаю".
        - Фокусник ты, - сказал учитель после педсовета, где обсуждалась судьба Сапожникова, - фокусник ты. Зачем делаешь вид, что не понимаешь, о чем речь? Ты всерьез думаешь, что математика не нужна? Да без нее в физике ни шагу.
        - Наверное, - сказал Сапожников.
        - А зачем завуча дразнишь? Зачем сказал, что можешь решить теорему Ферма?
        - Могу. Частично, - сказал Сапожников.
        - Ну вот, опять за свое - триста лет академики решить не могут.
        - Они сложно решают. А Ферма написал, что нашел простое решение. Я же читал.
        Правда, могу. Не для всех чисел. Для некоторых.
        - Да ты сдачу в магазине толком не можешь подсчитать! Что я не знаю?
        - Я округляю.
        - А для каких чисел можешь решить? - спросил учитель.
        - Для Пифагоровых.
        - То есть?
        - Ну, который квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Для других не пробовал.
        - Ну?
        - Ну, например, три в квадрате плюс четыре в квадрате равно пять в квадрате. Так?
        - Ну? - нетерпеливо спросил учитель.
        - Ну вот, для таких чисел из которых получается это равенство, могу доказать.
        - Что именно?
        - Что от этих чисел все другие степени - кубы, четвертые и так далее - никогда не дадут равенства.
        - Ну-ка, давай на доске.
        Перешли к доске.
        - Давай по порядку, - сказал учитель. - Сначала саму теорему. Надо доказать, что а в степени n плюс b в степени n никогда не равняется с в степени n, при n больше двух - пишу an+bn не равно cn при n больше двух.
        - Ага, - сказал Сапожников.
        - Ну и как ты это доказываешь.
        - Только для Пифагоровых, - сказал Сапожников. - Для других не пробовал.
        - Да, да, не тяни.
        - А вот так - 33+43#53- могу доказать, что не равняется.
        - Господи, не тяни.
        Сапожников вдруг остановился и выпучил глаза:
        - Да что ты. Ведь триста лет ждали… А если сейчас все решится вдруг…
        - Да что ты за человек?! - крикнул учитель.
        - Каждая степень - это умножение, так? - сказал Сапожников.
        - Так.
        - А каждое умножение - это сложение, так?
        - То есть?.. Ну, можно сказать и так. И что из этого вытекает?
        - А то вытекает, что 33+43#53можно записать так:
32+32+32+42+42+42+42#52+52+52+52+52, а теперь по обеим сторонам можно вычеркивать по Пифагорову равенству.
        - Ну вычеркивай.
        Сапожников стал вычеркивать поштучно. Начал с левой стороны, потом перешел на правую, и когда все тройки квадратные с левой стороны кончились, то осталась одна четверка квадратная, а с правой остались две пятерки квадратные: 42#52+52.
        - Лихо, - сказал учитель.
        - И всегда так, - сказал Сапожников. - Когда степень больше двух… Если начи нать вычеркивать, то слева материал быстрей кончается, а справа еще остается.
        Это же очевидно.
        - Мне надо подумать, - сказал учитель..
        Он ушел думать. Думал, думал, думал, а потом на педсовете сказал:
        - Этого мальчика нельзя трогать. Надо его оставить в покое. - И рассказал о теореме Ферма для Пифагоровых оснований.
        Но всем было очевидно, что Сапожников, который магазинную сдачу округлял и складывал пять и семь, воображая столбик, не мог решить теорему Ферма ни для каких чисел.
        - Он, наверно, у кого-нибудь списал, - предположила преподавательница лите ратуры.
        - Не у кого, - сказал учитель. - Не у кого.
        Не мог Сапожников решить теорему Ферма, потому что в психбольницах перебы вала куча математиков не ему чета, которые пытались эту теорему решить. Их так и называют "ферматиками", и каждое их доказательство занимало пуды бумаги.
        - А может быть, этот мальчик гений? - мечтательно спросила преподавательница литературы.
        - Гений?! -вскричала завуч. - Гений? Этот недоразвитый?! На его счастье, педологию отменили! А помните, в шестом раздали таблички? И всего-то нужно было проткнуть иголкой кружочки с точками, а без точек не протыкать. Все справились, кроме него!
        - Я тоже не справился, - сказал учитель.
        - Значит, вы тоже гений?
        - Упаси боже, - сказал учитель. - Но ведь потому педологию отменили…
        - Да бросьте вы! - сказала завуч. - Знаем мы, почему ее отменили! Чтобы дефективных не обижать. Все нормальные дети с заданием справлялись нормально.
        - А может быть, он безумец? - мечтательно спросила преподавательница литера туры.
        - Его давно надо на обследование послать, - сказала завуч, - сидит всю пере мену и двумя подшипниками стучит по бумаге!
        - Ну-ка, ну-ка, это интересно, - сказал учитель физики.
        - Раньше на насос пялился… теперь у него новая мания - шары… Все у него теперь круглое.
        - Раньше он в Ньютоне сомневался, - сказала литераторша.
        - А теперь? - спросил учитель.
        - Вам лучше знать, вы классный руководитель, - казала завуч.
        Учитель подумал об Эйнштейне и похолодел. Слава богу, про Нильса Бора и Макса Планка он Сапожникову еще не рассказывал.
        - Да, с этим надо кончать, - сказал он.
        Глава 12
        ПРИЗЕМЛЕНИЕ
        - Я думаю, мы возьмем в Северный две сотни яиц и ящик помидоров, ну, конечно, и "Лайку" еще. Во-от… - сказал Фролов. - А кроме того, когда я оттуда уезжал последний раз, там был только один кагор. Остался от предыдущей навига ции. Так что уж это как хотите. По паре бутылок нужно взять. Потому что даже когда там бывает водка, то это сучок, лесная сказка, жуткая гадость местного завода.
        - Ладно, - сказал Сапожников. - Если так нужно - повезем. Все-таки витамины. А как быть с Витькой?
        Сапожников никогда в Северном втором не был, и Вартанов не был, Виктор Ама заспович, а Фролов Генка ездит туда все время. Генка ведет у них эту машину, но есть такие вопросы, что ему не справиться. Все-таки конвейер в километр, с выходом на поверхность, довольно сложная автоматика. Фролов - народный умелец, ездит туда все время, знает, как туда собираться и что нужно везти.
        Они сдали багаж на площади Революции у бывшего "Гранд-отеля" в транспортное агентство. Все эти люди тоже летят в Северный второй. Все очень четко считают вес вещей.
        - Мы с вами каждый имеем по тридцать килограммов бесплатного груза. Свыше тридцати - рублик, - сказал Фролов.
        Вартанов вез с собой семьдесят килограммов приборов. В два конца с билетами - это четыреста рублей. Денег, конечно, не дали, обещали оплатить по возвращении в Москву. Жуть. Он же там подохнет.
        - Ничего, - сказал Фролов. - Скинемся.
        Ночь.
        Спускаются и поднимаются самолеты. Где-то есть погода, где-то нет погоды.
        Аэропорт Домодедово. Никакой экзотики. Деловая обстановка. -…Рейс пятьдесят шестой Москва - Северный через Сыктывкар, Ухту и Воркуту откладывается на два часа…
        Сапожников не любил летать на самолете, поэтому ему нравилось, что в Домоде дове никакой экзотики, сугубо вокзальная обстановка, дети, кого-то кормят, кого- то на горшок посадили, развязывают узлы, бесконечные объявления по радио.
        Два часа ночи. Ноябрь. Стеклянное здание модерн, зал регистрации. Народы сидят и спят на чем-то очень длинном, в линию. Вдруг служитель в фуражке начи нает их будить и поднимать. Оказывается, все они сидят на конвейере, на котором транспортируют вещи. Интересно, какова производительность, сколько чемоданов в час, есть ли автоматика. Кресел мало. Сонные народы поднимаются, прихватывают детей. Включается конвейер - загружают очередной рейс, и Северный обращается в контору, чтобы прислали Сапожникова, Вартанова и Фролова: есть ряд вопросов, самим не справиться в условиях полярной ночи и отсутствия сигарет с фильтром.
        После чего конвейер останавливается, и люди опят раскладываются, опят укла дывают детей. "Как в метро во время бомбежки", - подумал Сапожников, клюнул носом и протер глаза.
        Яйца и помидоры они не сдали. Фролов не позволил - побьют. Вот и таскаются по аэропорту с двумя ящиками - один деревянный для яиц, один картонный для поми доров - из-под телевизора "Темп-3".
        Виктор Амазаспович сказал Фролову:
        - У тебя есть ножик? - И стал проковыривать дырки в телевизионной коробке для вентиляции.
        - Пожалуй, одну бутылку можно распить, - сказал Генка. - Холодно, скучно.
        - Давайте по мелкой банке, - сказал Сапожников. - Виктор, как ты смотришь на счет горлышка?
        - Можно и из горлышка.
        - Нет, нет, все-таки так нельзя, - сказал Генка. - Сейчас достану стакан.
        - Украдешь? - спросил Виктор.
        - Что ты! Сейчас все сделаю.
        Через минуту он вернулся с тонким стаканом.
        Заплатил честно двадцать копеек.
        Он попросил в буфете, и ему продала буфетчица. Такой изобретатель. Закусы вали уткой в пакете.
        - Может, телевизор тронем? - спросил Сапожников.
        - Не-не, не! - замахал руками Фролов.
        - Объявляется посадка Москва - Северный-2! - крикнуло радио. - Через Сыктыв кар, Ухту, Воркуту. Пассажиров просят пройти на летное поле.
        - Самое главное, сколько детей на этот раз будет, - сказал Генка.
        Он знает все на свете. С ним не пропадешь.
        - Где наша беременная лошадь? - спросил Генка, когда вышли на поле в прожек торах.
        - Какая беременная лошадь? - спросил Виктор.
        - "АНТ-10", - сказал Генка.
        Сапожникову тогда было 43 года, Генке и Виктору по 34. Негатив и позитив. У них все еще было впереди.
        Сапожников все смотрел на футляр от телевизора "Темп-3" с проковырянными дырками. …Он вспомнил песню "Калеми банана". Это когда еще они пытались укре питься на твердом фундаменте и поселились наконец вместе, он работал как зверь, появились деньги, и купили телевизор. Они долго выбирали его в магазине, и про давец выбрал им самый лучший. А потом привезли телевизор домой, и не верилось, что в их комнате стоит такая красивая машина и это значить - кончилось бездомье и можно не бояться холода на пустых улицах и по вечерам смотреть дома кино. И вообще не верилось, что он заработает, этот ящик. Заработал. Зеленоватый экран, полоски - их сразу перестали замечать. Поставили на пол еду, погасили свет и не замечали вкус еды. И почему-то, не верилось, что это может быть. А потом кончи лась передача, но хотелось еще и еще, и Сапожников включил старенький приемник, и какой-то иностранный голос запел экзотическую песню, там были отчетливые и непо нятные слова "калеми банана" - не поймешь, на каком языке. И Сапожников дурачился и пел "калеми банана", и дурачился, а на душе было предчувствие, что все плохо
кончится и все разлетится. Потому что они предпочли общению с людьми общение с машинами, забыли, что человек рожден для общения и дружбы. И в этом была их тру сость. И она их погубила и их любовь. Вот какая песня "Калеми банана".
        Интересно бы узнать, о чем она…
        Они, трое командированных, шли в толпе к самолету, который повезет их в зону вечной мерзлоты и, может быть, наконец все застынет, а здесь ледок еще тоненький и хрупкий под каблуком… …Сначала Сапожников услышал шаги в коридоре и не пове рил. Она целый месяц не выходила из комнаты, лежала. Потом шаги остановились, и под дверь пролез конверт.
        Пока Сапожников поднимал, она ушла. "Неужели ты не понимаешь - то, что нас связывает, это поверх всего. Не могу больше. Мне нужно с тобой встретиться.
        Ответь. Никому не говори. Ответ положи в карман своего пальто в коридоре. Я возьму".
        Конечно, поверх всего. Где и когда, как это сделать, если супруг вопит в соседней комнате и следит, чтобы муха не сорвалась с паутины. Супруг всегда очень страдал, что его недооценивают. Он любил свое тело и занимался зарядовой гимнастикой.
        Во втором конверте было: "Завтра в три часа у кинотеатра "Россия". Боже мой, как она доберется, она же еле ходит.
        Сапожников понимал, что ей нужны деньги всего-навсего, но это уже не имело значения.
        Они встретились у кинотеатра "Россия" и прошли в скверик на Страстном буль варе.
        Снег утром таял, а после полудня замерзал. Она сидела на скамейке в белом кожаном пальто, совсем холодном, и каблуки-шпильки проламывали тонкий лед. Она была чуть жива, в чем душа держалась, боже мой! Она сказала:
        - Я не буду с этим человеком - это очень плохой человек. Я выздоровею, и мы опять будем вместе.
        Сапожников не знал тогда, что видит ее в последний раз.
        - Пойдем отсюда, ты замерзнешь, - сказал он.
        - Мне надо позвонить по телефону.
        Они пошли к автомату на углу Петровки, и она позвонила супругу, что скоро вернется, все в порядке. Но это уже не имело значения. Ничего уже не имело зна чения, кроме того, как она выглядела.
        - Давай я тебя покормлю, - сказал Сапожников.
        - Я хочу мороженого, - сказала она.
        Они спустились по улице Горького до кафе-мороженого, и Сапожников ловил взг ляды, которыми ее провожали.
        В кафе-мороженом она разделась, и гардеробщик испуганно взял у нее пальто. Она подошла к зеркалу и поправила волосы. Сапожников видел это в последний раз.
        Они взяли разноцветное мороженое, и она жадно пила фруктовую воду. Она пила, как птица.
        Сапожников тоже видел это в последний раз.
        - Сколько тебе надо денег?
        - Триста рублей, - сказала она наугад, - взаймы.
        - Взаймы… - сказал Сапожников. - Не говори глупостей… Я попробую.
        Это было очень много, это было гораздо больше, чем он тогда мог рассчитывать добыть. Потом у него были деньги. Но это было потом.
        Они вышли, и Сапожников взял такси.
        - Подожди немножко, - сказал он, когда машина остановилась.
        Он забежал к сослуживцу и сказал, что ему нужно на короткий срок триста руб лей.
        Сослуживец сказал, что у него нет, потом ушел в другую комнату и принес деньги.
        Сапожников кивнул и ушел. В машине он отдал ей деньги. Она заплакала.
        - Прости меня, - сказала она.
        - Не вешай носа, - сказал Сапожников. - Держись.
        Потом он вылез, прикрыл дверцу, и машина укатила, а Сапожников пошел пешком туда же, куда укатила машина, где за стеной его комнаты высасывали и забивали человека, потому что человек сделал ошибку, был гордый и не позволял себя спасти и вырвать из грязной паутины.
        Потом Сапожников пришел домой и, чтобы ничего не слышать за стеной, включил радио. И тогда здесь, в комнате, он услышал японскую песенку о двух супругах, разлученных, которые умерли, и каждый год в какой-то праздник их души подходят к двум берегам Млечного Пути, и смотрят друг на друга через белую реку, и не могут встретиться никогда, - такая в Японии есть сказка. И об этом песня.
        Есть такой стих: ты домой не вернулась…
        Я плачу в углу…
        Сапожников сидел и плакал.
        Что делать? Что делать?..
        Самолет разогнался и взлетел. Огни провалились вниз.
        Теперь Сапожникову было… было… сколько же ему было? Было сорок три, а Фро лову и Вартанову по тридцать четыре. У них все еще было впереди.
        Глава 13
        БЕЗЫМЯННЫЙ МЛАДЕНЕЦ
        А это тоже еще до войны было.
        Серый день был и бледные лица. Сапожников из парадного вышел, а двор пустой.
        Осень холодная. По переулку мокрые булыжники текут, деревья черные во дво рах, облетевшие, а у черного забора - зеленая трава, пронзительная. Так и оста лось - бледно-серое, черное и мокро-зеленое, пронзительное. Мимо две женщины прошли в беретиках, вязанных крючком, жакетики и юбки длинные. Друг с другом тихо переговариваются, а глаза напряженные и бегают.
        - А где он?
        - В дровах лежит… Возле дома девятнадцать.
        И прошли мимо.
        Выходной день. Уроки утром не готовить, в школу не идти. Где все?
        Сапожников пошел на уголок, а там никто не стоит, не курит.
        Прошел трамвай третий номер, потом четырнадцатый. Прохожих один-два и обчелся.
        Пустынно, как после демонстрации. И такую Сапожников тоскливую радость почувствовал, что горлу поперек. Стоит на углу двух улиц, и идти можно куда хочешь, как будто ты подкидыш и теперь обо всем должен думать сам.
        Мама хорошо пела, когда одна оставалась и думала, что никто не слышит. Дос тавала из заветной театральной сумочки листки с песнями и раскладывала рядом с собой на диване. Сумочка желтой кожи, на никелированной цепочке, а внутри запах духов, белый бинокль на перламутровой выдвижной ручке и листки с песнями, каран дашными и чернильными, разного почерка. Разложит, посмотрит на первую строчку и поет, глядя в окно, старые песни и романсы, еще девические. А тут вдруг согласи лась учиться петь. Познакомилась на родительском собрании с учительницей Аносо вой, и та ее уговорила учиться петь. У Аносовой Веры Петровны многие учились и с Благуши, и с Семеновской. Бесплатно учила, для души. Сапожников и сына ее знал, Лешку, первый из ребят радиотехник в районе, и компанию всю ихнюю знал.
        Панфилова и Якушева. Сапожникову они правились, но уж больно тесно держа лись, никого к себе не пускали, дружили очень, да еще родились тут же, а Сапожни ковы калязинские, да и школа соседняя, ну, Сапожников и не притыкался.
        Аносова бесплатно учила, а все же учила. А после учения, сами знаете, кто плохо пел, поет лучше, а кто хорошо пел, поет хуже. И все уравниваются.
        Мастерства больше, таланта меньше. По системе. А искусство - какая же система?
        Искусство - нарушение системы. Хоть в чем-нибудь. Иначе зачем ты в искусс тве, если тебе своего сказать нечего?
        И мама стала хуже петь, по чужим правилам и не про свое, мамино. До этого пела про сирень, про калитку, про ямщиков, про разлуку. А теперь стала петь, Корчмарева и Раухвергера - современный репертуар. А его только можно петь под рояль - белые клавиши. Мама эти песни наедине с собой петь стеснялась, и они с Сапожниковым стали отдаляться друг от друга.
        Вот и стоит теперь Сапожников на осеннем перекрестке, и смотрит Сапожников в серые тучи, и в душе у него тоскливая радость свободного подкидыша, безымянного младенца.
        Зашел вчера Сапожников к Аносовым:
        - Мама не у вас?
        - Проходи, - сказал Леша.
        - Что такое? - спросила мама, когда Сапожников в комнату вошел, где рояль, и кудрявая посторонняя женщина петь учится, и яркий свет из-под стеклянного аба жура с голубой оборочкой.
        - Письмо получили - сказал Сапожников. - Дунаев велел за тобой сходить.
        - От кого письмо? - нахмурилась мама.
        - От отца…
        - Это не спешно, - сказала мама. - Погуляй… У меня еще урок не начинался.
        А Вера Петровна сказала женщине в кудряшках:
        - Ну, давайте, Лида, еще раз Корчмарева.
        И Сапожников узнал библиотекаршу из Дома пионеров. Пожилую женщину, лет двадцати.
        Сапожников спросил у Лешки:
        - Что читаешь?
        - "Двадцать лет спустя".
        - Не знаю.
        - А "Три мушкетера"? Это продолжение.
        - Начал, да отняли. Давали на один день.
        - Так это моя книжка была. На, читай.
        Сапожников приткнулся у рояля и стал мушкетерами захлебываться. Не д'Артань яном, конечно, - Атосом: бледный и не пьянеет, терпеливый, одно слово - граф де ла Фер.
        А кудряшки поют:
        - Нынче в море кач-ка-а высока-а… не жалей, морячка-а, мо-ряка… Тру-убы… ма-ачты… За кормою пенится вода… Ча-айки пла-а-чут… - И бодро: - Но моряк не плачет никогда!
        Тут д'Артаньян заглянул в окно павильона, увидел раздавленные фрукты и с ужасом понял, что госпожу Бонасье сперли.
        А кудряшки заглянули через плечо испросили:
        - А что д'Артаньян-армянин?.. Тру-убы, мачты-.. Но моряк не плачет никогда.
        Заморосила водяная пыль, и через улицу на уголок перебежал парень с сосед него двора.
        - Смотрел? - спросил он у Сапожникова.
        Вытащил из пальто две папироски "Норд", почти высыпавшиеся в кармане, потом они стали "Север".
        Но Сапожников курить отказался.
        Парень закурил сам.
        - Что видал-то? Кино, что ли? - спросил Сапожников.
        - Какое кино?.. У дома девятнадцать ребеночек мертвый лежит. Голый, - сказал парень.
        Трава была пронзительная, торцы поленницы черные, а кожура на ней белая с червоточиной, березовая, и завитками отставала. В одном месте у самой земли дрова вдвинуты вглубь, и под навесом верхних рядов, чтобы дождь не лил, лежало синеющее тельце, голенькое, чтобы быстрее умер, и головка уходила вглубь, в тем ноту, или у него это были темные волосики, - одну секунду это все видел Сапожни ков, и его тут же оттолкнули люди в пальто, а потом оттащили туда, где толпились пацаны и уходили по одному. А милиционер и доктор в пальто поверх халата писали бумаги. Люди стояли.
        - Подкинули, - сказал один.
        - Бывает, - сказал другой.
        - Сука, - сказал третий.
        И эти три слова Сапожников запомнил навсегда. И когда вспоминал их, прихо дило одиночество.
        Что с тобой? - спросила мама.
        Сапожников запел громко:
        - Нынче в море качка высока-а! Тру-бы! Ма-ачты!.. Но моряк не плачет никогда!
        - А-а… - сказала мама. - Значит, ты ходил смотреть!
        - Тру-убы… Ма-ачты…
        - Подкинули… - сказала Мама.
        - Это я слышал.
        - Бывает…
        - И это я слышал:
        - Я больше не буду учиться петь, - сказала Мама.
        - И еще слышал, что она сука.
        - Отец пишет, что приедет, - сказала Мама.
        - Он и раньше приезжал.
        - Нет, он хочет еще раз попытаться с нами жить.
        - Ты пой. Только по-старому, - сказал Сапожников.
        - Смешной ты… Неужели ты мог подумать, что я тебя подкину?
        - А если ты умрешь раньше меня?
        - А если ты раньше меня? Что тогда?
        - Не знаю, - сказал Сапожников.
        - Ничего не изменится. Человек умирает, только когда его забывают.
        - Он лежит там на самом деле мертвый, хоть помни его, хоть нет:
        - Нет, - сказала Мама. - Ты ничего не понял. Его живого забыли. Вот почему он умер.
        Глава 14
        ОЖИДАНИЕ
        Самолет взревел и затих. Люди зашевелились и стали подниматься, разминаться и потянулись к выходу сонные, помятые.
        Сапожников вышел последним.
        Внизу его поджидали Виктор и Генка Фролов. Рассвет был бледно-синий и мороз ный.
        Снега не было. Пассажиры тянулись к аэровокзалу, одноэтажному зданию из белого кирпича.
        - Торопиться не будем, - сказал Фролов. - Столовая еще закрыта, и все равно сначала будут кормить команду. Предлагаю выскочить в город в магазин. Тут близко четвертый гастроном.
        Земля была твердая, как керамика.
        - Четвертый закрыт, - сказал им на улице сонный дядька в кепке. - Придется вам в первый бежать.
        Рассвет стал розовым.
        - Далеко это? - спросили они.
        - Нет, близко. Минут семь. За угол, пройти новостройку, ну а там увидите.
        Дядька потер уши и ушел.
        - Рискованно, - сказал Виктор.
        - Вы как хотите, а я хочу бутылку достать, - сказал Сапожников.
        - Ну, побежали, - сказал Фролов.
        - Побежали.
        И тут начался кошмар.
        Они бежали по узким дощечкам мимо строящихся домов, и тут навстречу им люди двинулись на работу, и разойтись нельзя, начались объятия на жердочках. А люди все шли и шли, нескончаемая цепочка людей, и с каждым надо было обняться, чтобы сделать шаг вперед, и обратно повернуть нельзя, ну точь-в-точь как в жизни.
        Наконец они вырвались на улицу и побежали мимо обыкновенных новых четырехэ тажных домов. Они бежали, прогоняли холодный воздух через легкие, сонная кисля тина полета испарилась из мозгов, и на душе было просторно и ветрено. И Сапожни кову теперь было все равно, опоздают они на самолет или нет. Он знал это состо яние безвольной решимости, когда не надо никуда стремиться и хорошо там, где сто ишь, бежишь - живешь, в общем. Многие боятся толпы, барахтаются, а Сапожников любил, когда толчея, когда толпа тебя несет, куда - сам не знаешь. Не надо только барахтаться. Булыжная мостовая, деревянные высокие тротуары, модерновый магазин, а за окнами вид на замерзшие огороды.
        Схватили бутылку - глядь, а она московская. Побежали обратно, и у новостроек все сначала - стали пробираться с объятиями.
        - Куда?.. Куда?..
        - Граждане, на самолет опаздываем, - резко отвечал Сапожников, и ему пришло в голову, что бутылка, за которой они бегали, - это предлог для объятий. Впро чем, это с ним бывало довольно часто, и не с ним одним. Хмурые попутчики галопи ровали рядом. Всем троим пот заливал глаза. Они мчались, как говорится, теряя тапочки, и самолеты гудели в сплошной облачности. Но это были не их самолеты. Самолеты Сапожникова давно уже улетели, а у Генки и Виктора не прилетали еще.
        На аэродроме даже столовую еще не открыли.
        Ну, открыли столовую. Люди стали в очередь, получили талончики в кассе. А тут объявили посадку, все побросали талончики, ринулись к самолету, посидели минут двадцать. Посадку отменили.
        - Хочешь быстро - летай на самолете, - сказал Фролов. - Хочешь вовремя - поезжай в поезде.
        Они пошли к столовой.
        И Сапожников опять увидел очередь в кассу. Он удивился, и ему объяснили, что те талончики, которые побросали, пропали и надо выбивать новые.
        Тогда Сапожников разыскал начальницу в фуражке и сказал ей, чтобы немедленно возвратили людям деньги.
        - А вы кто такой? - спросила начальница.
        - Неважно. Требую, и все, - сказал Сапожников.
        Та улыбнулась эдак с толком и сказала:
        - А что вы можете сделать? Жаловаться? Жалуйтесь. Трасса северная? Условия особые. Полетайте-ка, поработайте.
        - Что я могу сделать? - спросил Сапожников. - А вот я пойду в клуб, и сорву фотографии с Доски почета, и отвезу в ГВФ.
        У начальницы вытянулось лицо.
        - Да что вы! С Доски почета за талончики?
        - Не за талончики, а за нахальство.
        - Это же политически неверно, - сказала начальница обалдело. - Вы знаете, какой эффект?
        - Я и хочу эффекта, - сказал Сапожников и пошел прочь.
        - Гражданин… постойте… - сказала начальница ему вслед.
        - Накормите людей и верните деньги.
        - Так бы и сказали! - крикнула начальница и отошла в сторону размахивать руками перед хмурой женщиной в наколке и в переднике поверх пальто.
        После этого Сапожников с приятелями поели и закусили компотиком, а водку пить почему-то не стали и вышли на воздух, и тут они увидели начальницу, которая стояла на крыльце и глядела в сторону.
        - Вы Сапожников, - спросила она, обращаясь, к Сапожникову утвердительно. - Вам телеграмма-молния.
        И Сапожников прочел: "Беспокоюсь здоровье, настроение. Коллектив нетерпением ждет приезда. Блинов".
        - Бред, - сказал Сапожников. - Почему коллектив беспокоится здоровье, наст роение?
        Бред какой-то.
        - Шикует Блинов, - сказал Генка.
        - Аэродромы задыхаются, - сказала начальница в фуражке, обращаясь неизвестно к кому. - Раньше принимали четыре самолета, теперь по сто… Раньше десятиместные самолеты местного сообщения раз в неделю. А теперь ежедневно четыре самолета по тридцать и сто двадцать человек… Все захлебываются, и столовые тоже, а стулья гнутые, модерновые… И во всем РэНэФэ так… Не хватает красивых стюардесс.
        Завод выпускает самолет, а сменных летчиков не хватает, бензовозов, грязь - не хватает дорог…
        Все так толково объяснила, и все только из-за проклятых талончиков и Доски почета.
        - Жуткая картина, - сказал Сапожников задумчиво. - По-моему, вас пора сни мать с работы.
        И они сошли с крыльца.
        - А вообще надо летать днем, - сказал Генка.
        - Любишь виды? Это для девиц, - рассмеялся Виктор.
        - Нет, - объяснил Генка. - Днем кормят, а ночью минводы. Раньше в "Ту-104" отбивные давали, а теперь легкая закуска. В гробу я видел этот чай с лимоном…
        Видишь, самолет загружают? Два ящика загружают. А ночной рейс - один ящик, только к чаю.
        Удивился Сапожников такому знанию жизни, и они обошли весь вокзал в поисках, где бы отдохнуть, потому что Сапожникову было приятно, что он человек нужный и его ждут ради реального дела и ради его сапожниковских способностей, в которые он последнее время вовсе перестал верить. А теперь это снова было как первый снег - такая свежесть души. Они увидели клуб авиаотряда, деревянное здание барачного типа, поломанные декорации на сцене, крашеные тряпки, в углу куча трубчатых раскладушек. Доска почета с портретами передовиков девять на двенад цать, кипятильный бак с краником.
        - Отдых, - сказал Сапожников. И потащил на сцену раскладушку.
        - Как бы не заснуть… - сомнительно сказал Фролов, но раскладушку взял, Виктор Амазаспович тоже. - Улеглись, вытянули ноги.
        Сапожников думал о телеграмме. Потому что никто не знал, а он за доброе слово готов был горы перевернуть. На этом его всегда и ловили.
        Вбежала женщина и сказала:
        - Самолет наш улетел. Они подскочили.
        Сапожников любил оставаться один добровольно и ужасался, когда его бросали без спросу. Это он заметил еще в войну - больше всего он боялся отстать от эше лона, хотя привык, казалось, к ситуациям и похуже. Выбежали на летное поле, а там такая картина: на ветру стоят четыре самолета, и винты воют, у кого один, у кого два. Тоскливое пустынное поле.
        - Скорей, скорей, бегите за мной - со злостью, со слезой кричит начальница. - Ну что я с вами буду делать?.. Здесь же билетов фактически никогда не продают!
        И тут подходит давешний мужик, который им на счет гастронома объяснял и уши потирал от холода, когда они за бутылкой бегали, и был синий рассвет, а потом стал розовым, и они на жердочках обнимались. Уже воспоминания, черт возьми!
        Теперь мужик в замасленном комбинезоне, и уши не потирает, и спокойно так говорит:
        - А ваш самолет-то еще не улетел. Вон он стоит на старте.
        Они видят самолет, который не заметили сразу, и этот самолет сдвигается с места - доезжает до самого конца, разворачивается, тут он может брать разгон, и стартовик стоит рядом с ним.
        - Так давайте бежим туда скорей, - говорит Сапожников.
        А давешний мужик говорит спокойно:
        - Да не догоните.
        Виктор сказал начальнице:
        - Немедленно бегите к радисту… задержите самолет.
        И в тот момент, когда начальница убежала, они с ужасом увидели, что самолет разворачивается на дорожке, на разгон пошел… Едет…
        Сапожников впервые подумал: "Почему такая паника? Почему такой страх?! Ну не сядем на этот, сядем на другой, ведь не война же, не гибель?" И опять ужаснулся и понял, что он по-детски загадал: если улетим на этом самолете, значит, будет жизнь, если нет - нет. Вот какая боязнь отстать от эшелона - смешно, в конце концов… "Кто может, смейтесь, - подумал Сапожников. - А я не могу".
        Тут самолет подъезжает прямо к зданию вокзала и останавливается. Открывается дверца, бежит обратно начальница, не успела сказать радисту, - видимо, сам дога дался.
        Опустился трап - железная плоская лесенка на крючках, - и они побежали к трапу.
        - Только ни с кем не спорить, - сказал Сапожников. - Молча. Не отвечать ни на одно слово.
        Генка полез первый, за ним Виктор. Сапожников чмокнул начальницу в щеку и сказал спасибо.
        - Что вы наделали! Мне теперь голову оторвут, - сказала она.
        Кто ей голову оторвет, Сапожников не понял.
        Он влез по трапу и услышал дикий крик:
        - Трое суток ждали!.. Сию секунду закроют небо! - У нас дети!.. Они здесь амуры разыгрывают, а мы опять на сутки застрянем.
        Постепенно крики затихли.
        Пассажирские самолеты улетали, как эскадрилья.
        - А ты им еще талончики добывал, - сказал Генка Сапожникову.
        - Последний раз видим солнышко, - сказал Генка, когда самолет пробился через облака, и лица пассажиров стали розовые. - А там ночка темная на полгода. Вечная мерзлота. Летом на полметра оттаивает.
        Летчик прошел по проходу и сказал сердито, но довольно спокойным голосом по сравнению с криком, которым их встретили:
        - Так нельзя, товарищи. Это все-таки не железная дорога.
        - Чертова телеграмма, - сказал Генка Сапожникову. - Если бы не она, я бы и бегать не стал, плюнул.
        - Срочно мы им понадобились, - сказал Виктор.
        Он совсем задохся. Набегались за это утро. Не инженеры, а кенгуру какие-то, честное слово.
        - Всегда одна и та же ловушка, - сказал он. - Вернее, приманка… Блинов знает, что делает.
        И Сапожников с ним согласился. Блинов ударил без промаха. Сапожникову только неприятно было, что Блинов, может быть, знает, что они тают от доброго слова, и поэтому будет излучать профсоюзную ласку. Но у него это быстро пройдет, когда Сапожников возьмется за конвейер как надо, и все увидят, что Сапожников - бог в автоматике, и полуторакилометровая лента потянет уголек из шахты наружу.
        Глава 15
        ВРЕМЯВОРОТ
        Знаменитая заслуженная артистка, иллюзионистка поэзии, красоты, грации, пластики, художества и науки Ля Белла Франкарио, италианка. Артистка, имея вели колепное сложение, принимает перед экраном требуемые картиной позы. Пять программ.
        Исключительно для взрослых".
        Такие объявления сопровождали Сапожникова всю жизнь. Отец вваливался в дом огромный, красивый, с хохотом швырял на стол афиши и читал объявления и анонсы.
        "Запомни, - сказал отец, - работа должна выглядеть так, как будто ее делали играючи".
        Сапожников запомнил.
        И Пушкина полюбил, а Достоевского не полюбил. Ну, это его частное дело, верно?
        Каждый имеет право на своего классика и свои причуды, вон ведь и Пастернак мечтал под конец жизни впасть, как в ересь, в неслыханную простоту. И если Сапожников видел, что ученый или артист держится таинственно, как загипнотизиро ванная курица, ему хотелось крикнуть простакам: "Пан Козлевич, берегитесь, вас охмуряют ксендзы!" Простота - это не элементарность. Простота дело таинственное. Помните "Даму с горностаем"? Или "Мадонну Литту"? Или руки Моны Лизы? Леонардо их писал из маленького города Винчи, бастард, незаконный сын нотариуса.
        - А как ты борешься? - спросил Сапожников отца. - По правде или для цирка?
        - Не знаю, - сказал отец.
        - Мне говорили, ты всех кладешь, - сказал Сапожников. - Ты самый сильный?
        - Под настроение, - ответил отец. - Не люблю чемпионов. Сопят, воняют.
        - А зачем бороться?
        - Как зачем?.. Для веселья, - сказал отец.
        - Я в секцию бокса пойду, - сказал Сапожников.
        - Можно, - согласился отец. - Можно и бокс, если играючи.
        Сапожников вспомнил этот разговор, когда увидел Кассиуса Клея и Фрезера. Кассиус делал что хотел, а Фрезер сопел и бил Кассиуса. А потом Фрезер упал.
        Тренер у Сапожникова был Богаев, худой человек. Первый чемпион - олимпиец. Об этом теперь забыли, а зря. Была в двадцатых годах всемирная рабочая олимпиада.
        Забыли рабочую олимпиаду. Была она для веселья, а теперь другой раз смотришь - сопят. И еще грудные дети вращаются. На брусьях. С пустышками во рту. Дети с вывернутыми в обратную сторону биографиями, где начинают с триумфа, а потом всю жизнь его вспоминают. А жизнь не состоит из триумфов, дети-то, может, и сильные, да вот, ставши взрослыми, не опростоволосились бы.
        Богаев Сапожникова взял.
        - Ты игру понимаешь, - сказал оп.
        А давным-давно Богаев Маяковского тренировал. -…Просто частицы в веществе не изнутри друг к другу притягивает, а снаружи в кучу сгоняет. Как щепки в водово роте, - сказал Сапожников.
        - Какое странное предположение, - сказал учитель.
        Сапожников, когда вырос и вернулся с войны, потом много раз в жизни слышал эту фразу. И каждый раз ее произносил думающий человек, а все остальные или раз говор переводили, или слюной брызгали. Но не сразу. Примерно сутки дозревали, а потом переставали здороваться. Как будто Сапожников у них трешку спер. Или уве ренность.
        - Ерунда все это, - сказал учитель. - Земля вращается вместе с воздухом, и если давление снаружи, то воздух или сгустился бы, или отставал бы от вращения.
        - Я и говорю, - сказал Сапожников. - Велосипедное колесо можно раскручивать за ось, а можно за обод.
        - Чушь, - сказал учитель. - У тебя выходит, что некая движущаяся материя раскручивает Землю за воздух? Так, что ли?
        - Ага, - сказал Сапожников. - За ветер. Я узнавал у географички - есть такие ветры. Постоянные - дуют с запада на восток, как раз куда Земля вращается.
        - Ладно… Хватит, - сказал учитель. - Так мы с тобой до новой космогонии договоримся.
        - А космогония - это что? - спросил Сапожников и добавил: - И никакого при тяжения нет. Есть давление. Оно тем слабее, чем больше расстояние.
        - Ты только не ори, не ори, - сказал учитель.
        - Я не ору, - ответил Сапожников.
        - Ладно, - сказал учитель. - Все хорошо в меру. Пошли спать. Завтра у тебя последний экзамен. Физика. Не вздумай там фокусничать в ответах. Спрашивать буду не я, а комиссия.
        С тех пор Сапожников и не встретил больше такого собеседника, который выс лушал бы все, а возражал бы только в главном, не цепляясь самолюбиво к подроб ностям и стилю изложения. А не встречал потому, что после экзаменов за десятый класс началась война, и учитель был убит во время второй бомбежки, как раз когда Сапожников присягу принимал на асфальтовом кругу в Сокольниках.
        - Вот и свет, - сказал Сапожников. - Свет - это сотрясение материи, которая на все давит и все вращает за обод.
        - Ну что? Эфир, значит?
        - Пусть эфир, - сказал Сапожников. - Только я не слыхал, чтобы эфир дви гался. А потом, зачем другое название давать, если одно уже есть?
        - Какое? - спросил учитель. - Какое название уже есть?
        - Время, - сказал Сапожников.
        Но это он уже потом сказал, несколько лет спустя и несколько эпох спустя, после войны, когда записывал свои конкретно-дефективные соображения в тетрадку под названием "Каламазоо" и продолжал мысленный разговор со своим убитым на войне учителем, красным артиллеристом. Он и потом многие годы вел с ним мыс ленный разговор, как и со всеми людьми, которых уже нет на свете, но которых Сапожников любил, и потому они были для него живые.
        А тогда реальный разговор кончился тем, что сошлись на ошибочном слове "эфир", справедливо отброшенном, хотя и не по тем причинам, что у Сапожникова. И это понятно, потому что "эфир" отбросили до расцвета ядерной физики, а Сапож ников додумался до энергии материи - времени как раз перед тем, как физику начали захлестывать факты противоречивые и парадоксальные, и возникла необходимость в теории, которая, как сказал один американец на симпозиуме в Киеве в семидесятые годы, была бы понятна ребенку. Потому что и высказана была фактически ребенком.
        Была ли она правильна - вот вопрос. Но в семидесятые годы Сапожникова это уже мало интересовало.
        Глава 16
        ИЗ ШАХТЫ НАРУЖУ
        - Братцы, - сказал Виктор, - когда к нам в Ереван приезжал сценарист из Мос квы, меня пригласили консультантом на киностудию по технике… И я присутствовал на худсоветах. Знаете, за что больше всего ругали автора? За то, что у него отрица тельный герой получался неживым и стандартным.
        - Уймись, - сказал Гонка.
        Сапожников только плюнул.
        Но Виктор не унялся.
        - Чего только не делали на киностудии, чтобы его оживить! И личную жизнь ему придумывали, и сложные мотивы его сволочизма, и характерные словечки, делали его не грубияном, а ласковым человеком, а все получался стандарт… И никто не дога дался, что они и в жизни такие… Вот, скажем, как описать Блинова, если он не живой?..
        - Очень даже живой, - сказал Генка.
        - Не живой, - сказал Сапожников. - Он оживленный.
        И все было неточно. У них слов не хватало, но все понимали, что к чему. Просто когда Блинов ушел, они остались в гостинице, оплеванные его лаской, а за окном была ночь, которая должна продлиться еще полгода. Ну, это уж чересчур? Надо было как можно быстрей закончить свои дела и сматывать удочки. Но именно это и стояло под ударом.
        - Если мы все так здорово понимаем, - сказал Виктор, - почему же мы тогда будем делать то, что он велит?
        - Потому что Блинов прекрасно знает наше положение, - сказал Сапожников. - Мы все равно будем работать. Мы же не можем плюнуть и вернуться ни с чем. Стало быть, мы будем работать всю ночь.
        Это был тот случай, когда все стало ясно с первого разговора, но ничего не могло изменить.
        В нем, Блинове, было что-то детское. И голос его, слегка вибрирующий, казался почти сентиментальным. И все в нем было бы симпатичным, если бы от него не исходило тягостное ощущение бездарности. Ему надо было объяснять самые простые вещи, и он их выслушивал с восхищением. Но радости это восхищение не доставляло.
        Потому что все время видно было, как работают в нем какие-то быстрые меха низмы, и стучат молоточки, и морзянка тук-тук отстукивает на ленте разговора - ну хорошо… ты прав… и я восхищаюсь тобой… а что это мне даст?
        И он даже не скрывал этого. Зачем? Все равно все работали как чумовые неза висимо от его качеств, потому что по самым разным причинам все были заинтересо ваны в этом проклятом конвейере больше, чем сам Блинов. Сам он был увлечен только великим стимулом той уходящей вдаль эпохи - материальным фактором. И не обяза тельно деньгами. Как раз с деньгами он не спешил и мог подождать, пока упрочится его положение. А тогда уж деньги сами примагнитятся. И на быстрой его физиономии было написано: "Зачем тебя только мама родила, если ты ничего не можешь мне дать?" Плохи были дела троих приезжих. Они поняли, что судьба столкнула их с законченной сознательной дрянью.
        Блинов сделал простую вещь. Он выслушал их благодарность за телеграмму, а потом, гладя им руки и обнимая за плечи, заглядывая в глаза, снова внимательно наклоняясь вперед и записывая все их предложения в импортную книжечку на "молнии", дал им понять, чтобы они не слишком старались перед приездом приемочной комиссии и что вообще-то лучше бы им не приезжать, но если уж так вышло, то давайте жить мирно, а для него этот разговор мучительный, и они еще не знают условий Севера.
        А потом он ушел, обещая непременно встретиться и посидеть за бутылкой вина, как люди, и поговорить по душам. Как люди.
        Они ничего не поняли сначала, потому что в ушах у них стоял гул от их собст венных речей, полных энтузиазма и клятв положить жизнь, если понадобится, за этот конвейер и за хорошего человека Блинова.
        А потом, когда поняли, какими идиотами они выглядели в его глазах, стали плеваться. Что это с ними? Не мальчики уже и всякое видали, а вот сели на голый крючок без приманки. Не поняли, что главное для Блинова было произвести в Москве впечатление руководителя, рвущегося в бой за новые технические высоты, главное было отчитаться в своем энтузиазме, чтобы в министерстве нужным людям и акаде мику Филидорову было от этого приятно, и это ему, Блинову, многое могло дать.
        Когда они приехали в эту гостиницу, к ним стали входить гости, хорошие люди, инженеры, и техники, и рабочие, и мастера - все, кто делал этот конвейер и был заинтересован в приезде трех москвичей, мастеров спасателей из главной аварийной электрической конторы, - душа отдыхала, глядя на них, и каждый вытаскивал из карманов полушубка по две бутылки, как будто гранаты.
        Ну, познакомились, подняли тосты - с приездом, потом за знакомство, потом за конвейер, тьфу, тьфу, тьфу, пора бы ему уже и работать.
        - Да… кстати, - сказал Сапожников. - Уладим одно дело.
        И вытащил ящики - "Телевизор "Темп-3" и прочее.
        - Ну, мужики, говорят, вам витамины нужны. Генка подсказал. Вот вас десять человек. Здесь двадцать килограммов помидоров и двести штук яиц… - сказал Сапож ников.
        Веселье прекратилось.
        Все стали деловитые и разочарованные.
        Ну что ж. Жизнь есть жизнь.
        - Помидоры сорок копеек килограмм. Яйца по рубль тридцать, диетические. За битые яйца и мятые помидоры не отвечаю. Все, - сказал Сапожников. - Цена мага зинная.
        Генка смотрел на него напряженно. Лица прояснились. А что особенного? Все боятся разочарования.
        - А провоз? - сипло спросил механик Толстых.
        - Ну-ну… Мы не нищие, - сказал Виктор. - Не обижай.
        - Что касается сигарет, - сказал Сапожников, - это уже перед отъездом. Что останется - отдадим.
        - Дай закурить, - сказал механик Толстых.
        Потом еще посидели, договорились о деталях, потом открылась дверь, и парень спросил:
        - Есть здесь кто с Игарки?
        А когда узнал, что нет, вошел и сказал:
        - Ну все равно.
        А потом все попрощались и разошлись.
        - Ты что? - спросил Виктор у Генки. - Действительно хотел заработать на помидорах и яйцах? Я только теперь понял.
        - Не хотел я… - хмуро сказал Генка. - Все так делают. Здесь так принято.
        - Твое счастье, что я не догадался об этом в Москве, - сказал Виктор. - Сапожников догадался.
        - Я опытный, - сказал Сапожников.
        На самом деле он догадался, только когда помидоры раздавал и увидел глаза Генки.
        А пора уже быть опытным.
        После этого все разошлись по своим номерам готовиться в город. Потому что Блинов встретил их прекрасно, обо всем позаботился и добыл каждому по одиночному номеру.
        Сапожников гостиниц не любил.
        То есть он любил приезжать в гостиницу. Особенно если это было утром, а номер заказан и никаких хлопот. Тогда он поднимался по лестнице или в лифте, брал у дежурной ключ, разглядывал в коридоре неразборчивые подписи на картинах, изготовленных при помощи разноцветных масляных красок, входил в номер, вешал в шкаф одежду, ставил чемодан, отдергивал занавеску, разглядывал улицу, еще незна комую, и понимал, что лучше этого номера он в жизни не видел. Потому что в нем есть все для хорошей жизни - стол с ящиками, кровать, лампа на столе, кресло, иногда телефон. Запереться, положить на стол бумагу, подумать о жизни или наку пить журналов, улечься на кровать, пепельницу на пол - и так жить. Правда, надо еще и есть иногда и, говорят, работать тоже надо, и причем каждый день, - и Сапожников откладывал встречу с номером до вечера, но весь первый день его грела мысль об этом номере, который дожидается его веселый и прибранный.
        Но потом он возвращался вечером в гостиницу, полную запахов еды, разговоров, коридорных прохожих и музыки из репродукторов, входил в номер и понимал, что его сюда заперли.
        Как Сапожников лежал на кровати, отвернувшись к стене, разве может он это забыть?
        - Идите вы все… - сказал Сапожников.
        Все у него дрожало внутри.
        Лампа освещала его затылок, и тень от носа на стене наискосок перерубала пятно масляной краски, так похожее на лицо Нефертити, опухшее от недоедания.
        Все у него дрожало внутри, и уже через несколько секунд он не мог понять, воображает ли он себе кое- какие вещи или это ему снится. Лопнула перегородка между сном и воображением - и уже воображение плясало бесконтрольно, а сон под чинялся хотениям.
        А еще из жизни шла чужая воля и оклики, и тогда действительность, вообра жение и сон толклись на одном пятачке, переплетаясь и пиная друг друга, возились в жуткой тесноте, и возникали руки, ноги, лица, детали толстых и худых предме тов, и уже нельзя было определить, к какому ведомству они относятся - дню, сну или фантазии.
        А где был он сам в этой пляске деталей? А ведь вся эта каша кипела и мета лась у него в мозгу, который все старался понять себя самого и вывести на простую дорогу его сопротивляющееся смерти тело.
        Тут Сапожников открыл глаза и увидел, что на пачке с сигаретами, которые оставили гости, было написано "Прима". "Латынь, - подумал Сапожников. - Почему у сигарет латинское название?" Перевернул пачку, как рыбу, и на белом ее брюшке прочел название "Дукат". Послышался звон золотых монет и невнятный крики дуэлян тов. Фантастические сигареты. Он закурил фантастическую сигарету и не почувст вовал дыма.
        Сигарета все время гасла. Он погасил лампу и заснул. А потом проснулся и вышел в коридор.
        Глава 17
        ТИХИЕ ЧУДЕСА
        Упала бомба. Взорвалась. Осколки вверх пошли. А когда взрывается мина, от нее осколки по земле стелются.
        Бобров сказал:
        - Поэтому когда ранение в ягодицу - это человек не спиной повернулся, это он голову успел зарыть, а тут ему бугор и срезало. Значит, человек был не трус, а, наоборот, смелый. Атаковал. Его в бою в чистом поле ранило.
        Бобров Сапожникова к себе взял, потому что любил образованных, а Сапожников и на мотоциклетке ездил, и на лошади катался, и мины вслепую собирал и разбирал, и бокс умел - его Маяковский боксу учил.
        - Не Маяковский, Богаев. Он и Маяковского учил, - поправлял Сапожников. - Тренер Богаев.
        - А ты помолчи, - говорил Бобров, - когда старшие по званию рассказывают.
        Маяковский - лучший поэт нашей эпохи, так?
        - Так.
        - Ну вот, а ты споришь. Не люблю я этого, не люблю.
        И еще Сапожников читал книгу "Гаргантюа и Пантагрюэль" и мог рассказывать.
        Бобров это любил. И еще Сапожников был неплохим сапером. Так всю войну и провел сапером в группе Боброва. "Рамона, - пела пластинка. - Я вижу блеск твоих очей…" Ну конечно, у Сапожникова опять появились завиральные идеи, и он их не скрывал.
        А в палате лежал военный инженер второго ранга с челюстным ранением, и потому лица его Сапожников толком не видел, от голоса только бульканье. Но тот, однако, сапожниковские байки слушал, особенно насчет надувного моста для тихих ночных переправ - его бы привозили свернутым в рулон, а потом он разворачивался бы на тот берег, как игрушка "тещин язык". Инженера второго ранга быстро увезли, а потом, в конце месяца, когда Сапожникову выписываться, из Москвы бумага пришла, и Сапожников поехал.
        Его в Москве расспросили и сказали:
        - Малореально. Но попробуем. Хотите в конструкторское бюро?
        - После войны хочу, - сказал Сапожников.
        - А в отпуск хотите? - спросили у него. - Дней на пять?
        - Очень, - сказал Сапожников.
        Ему дали на десять.
        В их квартире теперь никто не жил. Комендант с пустым рукавом дал ему ключи от комнаты. Сапожников посидел один в холодной полутьме, потом пригляделся и увидел записку, которая была прижата стаканом, как будто мама на минутку к соседям вышла, а не идет страшная война и города дыбом. Сапожников взял записку, а под ней чистый квадрат без пыли. Два года лежит записка, и никто ее с места не сдвигал. Маме всегда удавались такие странные чудеса, теплые и мирные, не совпа дающие с громкими обстоятельствами. Сапожников прочел:
        "Мальчик мой, я знаю, что ты останешься жив. Мама. Если вернешься раньше меня - у Нюры для тебя письмо".
        Сапожников поцеловал записку, спрятал в карман на груди, запер комнату, а из соседней вышел комендант.
        - Я из вашей комнаты клещи взял, - сказал он. - Мне позарез.
        - Конечно, - сказал Сапожников.
        - Мама твоя квартплату присылает. Комнату сохраним, - сказал комендант.
        Сапожников покивал и пошел к Дунаевым.
        Сапожников как уткнулся носом в теплое Нюрино плечо, так и стоял не двига ясь, а она держала его одной рукой за шею, а другой вытирала слезы со щек - у себя и у него.
        - Это как же ты? - говорила она. - Как же ты, а?
        - А ничего, - говорил Сапожников, - ничего…
        И была ему Нюра теперь как весь Калязин, а значит, и вся родина.
        Потом чай пили с сахарином, и Сапожников показал Нюре записку от матери.
        - Значит, будешь живой, мама знает, - сказала Нюра. - Сейчас принесу.
        И принесла пакет, склеенный из газеты. И в том пакете толстая тетрадь и письмо от учителя к сапожниковской матери.
        - Его в бомбежку убило, - сказала Нюра. - в октябре.
        Учитель просил передать пакет Сапожникову, когда он вернется с войны. Все одно к одному. И этот верил, что Сапожников вернется, и в конструкторском бюро сказали: возвращайтесь к нам.
        - Я Лиду видела, библиотекаршу, - сказала Нюра. - На торфе познакомились.
        Помнишь ее? Она тебя хвалила, что ты у нее все книжки прочел. И маму твою знает, они вместе петь ходили к учительнице.
        - А-а… - сказал Сапожников. - Трубы, мачты, за кормою пенится вода…
        Он читал письмо и перелистывал толстую тетрадь, где учитель записал все свои разговоры с Сапожниковым о том о сем, о велосипедном насосе, о притяжении и отталкивании и что свет - это сотрясение материи, неизвестной пока.
        "Передайте ему тетрадь, если останется жив, - писал учитель. - Я считаю, он не должен бросать думать обо всем этом. Никто не знает, кому дано сказать для жизни главное слово, но каждый должен пытаться его выговорить. Пусть пытается".
        - Она говорила, что ты был хороший мальчик, но дефективный, - сказала Нюра.
        - Кто говорил?
        - Лида, библиотекарша. Она и сейчас в хоре поет. На фабрике. Ты уже с жен щиной был?
        - Как был?
        - В постели был с женщиной?
        - Сколько раз, - сказал Сапожников. - А что?
        - Ну, значит, не был, - сказала Нюра. - Мне завтра в ночную, а ты приходи сюда.
        Я Лиде скажу, придет тебя покормит.
        - Нюра, а Нюра?.. Обалдела? - спросил Сапожников.
        - Ну что? - сказала Нюра. - Мне-то что врать? Али я тебе не своя? А то убьют, не дай бог, и не узнаешь ничего!
        Проста была Нюра.
        Сапожников замечал: читаешь какую-нибудь книжку, будто интересно читаешь, увлечешься, про войну или про любовь, а потом вдруг дойдешь до одного места, где про это и уже только про это, и думаешь, а про все остальное думать неинтересно.
        А писатель дразнит, заманивает, - дескать, один раз про это рассказал, зна чит, жди другого раза. И каждый раз просчет у писателя, потому что сразу бежит глаз по строке, как обруч под горку, только слова камешками тарахтят да кус тарник страницами перехлестывает, и уже нет ни смысла, ни толку. Значит, самого писателя в этом месте понесла вода, и, наверно, думал Сапожников, бросил писа тель в этом месте рукопись и побежал к любовнице или схватил за рукав проходящую мимо жену, потому что зачем писать про то, без чего сию секунду не можешь? Секунда прошла - и нет ее, а в книжке надо только про то, что важно. А про это важно или нет? Заранее не скажешь. Смотря про что книжка написана.
        Маяковский поэму написал, так и назвал: "Про это", а на самом деле не про это написал, а про любовь. А про это?
        - Сапожников, а правда, балерины на мысках танцуют, а под мысками пробки от бутылок? - спросила Нюра.
        - Почему ты его по имени не зовешь? - спросила Лида.
        - А привыкла… Все Сапожников, Сапожников, и я - Сапожников… Я слыхала, дири жеры зарабатывают много, - сказала Нюра. - А сами музыку не играют, только палочкой махают. Сапожников, ты после войны в дирижеры ступай… Ну, я пошла.
        Будете уходить, ключ под коврик положите.
        Сапожников вдруг открыл глаза, и она вдруг открыла глаза. И Сапожников увидел огромные черные зрачки от века до века. Так они смотрели друг другу в глаза, и вдруг она схватила его за плечи и стала вырываться.
        - Не надо… боюсь… - прохрипела она.
        Но Сапожников вдруг стал как каменный.
        Сапожников прождал ее напрасно еще неделю и уехал дальше воевать до следу ющего госпиталя.
        Сапожников встретил ее еще раз перед концом войны. Снова приехал в Москву по военным делам. Он уже теперь был офицером, и его всего два раза задерживал комендантский патруль за какие-то не такие штаны. А какие штаны нужны для пол ного победного блеска, Сапожников уже забыл, а в Москве как раз перед победой вспоминать начали. Ателье работали круглые сутки, и все такое по части галунов, нашивок, "лампасов", "крабов" и "капусты" на фуражки и так далее.
        Она пела в хоре соседней фабрики и по-прежнему работала в библиотеке. Сапож ников сидел во втором ряду, и со сцены пахло пылью и потом после танцоров. Он приподнялся уходить, но женщина из хора вдруг поглядела на него одного, и Сапож ников сразу сел и просидел до конца. Потом ушел, не дождавшись.
        А назавтра зашел в библиотеку.
        - А-а… Сапожников, - равнодушно сказала она. И, закутавшись в пальто, снова стала заполнять чью-то карточку.
        Сапожников читал подшивку. Свет был неяркий, Уходили последние посетители.
        Стекла в книжных шкафах читальни сверкали.
        - Я закрываю, - сказала она.
        Она скинула платок с ситцевого платья и стала надевать пальто, как школь ница, поднимая руки вверх и вытягиваясь, и увидела, что Сапожников на нее смотрит.
        Они вышли из читального зала в темный тамбур, потом на холодную улицу, и она заперла дверь на ключ. Как будто они из чужого мира вошли в свой и заперлись на ключ. Сумерки. Сырость. Запах мокрых листьев под ногами.
        - Смотри, живой, - сказала она. - Я думала, ты убит.
        Они шли медленно.
        - Твои живы?
        - Да, - сказал Сапожников. - А твои?
        - Убивать было некого.
        Он взял ее за руку. Она отняла.
        - Объясните мне, - сказал Сапожников.
        - Не надо.
        - Вы не помните?
        - Не надо.
        Она остановилась у подъезда и стала смотреть на носки своих туфель, потом на него исподлобья.
        - Лида, я выяснил, - сказал Сапожников. - Д'Артаньян не армянин.
        - Ну… - сказала она. - Иди…
        Сапожников ушел.
        Сидел в сквере на мокрой скамье, пока не промок.
        Потом перешел улицу и вошел в подъезд. Хотел позвонить на втором этаже, не нашел звонка. Хотел постучать, но она открыла дверь сама, впустила его в перед нюю, запахивая халат. В полутьме они прошли в ее комнату. На табуретке красным глазом сияла спираль электроплитки.
        Она, не раздеваясь, легла под одеяло, высвободилась из халата и кинула его на стул.
        - Скорей… - сказала она.
        Когда они глядели в потолок, и Сапожников курил, она сказала:
        - И больше никогда не приходи.
        - Приду.
        - Ничего нельзя вспоминать.
        - Почему?
        - Не знаю.
        - У меня никогда потом так не было, как тогда с тобой.
        - И у меня, - сказала она. - Потому и не надо.
        Никто не знает, почему мужчине и женщине надо быть вместе. Потому что хочется? А если перестало хотеться? Надо бороться с собой? А кому из них? Тому, кому первому перестало хотеться? А можно жить с тем, кто с собой борется?
        - Неужели жизнь прошла? - спросила она.
        А Сапожников, конечно, не догадывался, что ему или ей на роду написано. А если бы догадался, что ему на роду написано, то вцепился бы в эту дуру мертвой хваткой и не послушал бы ее горделивого приказа не приходить.
        Глава 18
        ПЕРЕГРУЗКА
        Сапожников всегда знал, когда будет авария, хотя не часто мог ее предотвра тить.
        Понимающих его людей в этот момент не находилось. А потом уже все было поздно.
        Собирались вместе и вспоминали про Сапожникова. Он не отказывался. Зачем? В нем всегда жила надежда, что, может быть, в другой раз послушаются. Иногда бывало и так. Прислушивались, аварию проскакивали благополучно. Но в этом случае о Сапожникове уже не вспоминали. Разве композитор-профессионал захочет вспом нить, от какой уличной песенки он оттолкнулся, когда сочинял свой шлягер?
        Сапожников всегда знал, когда будет авария. Тут не было никакой мистики. Старый охотник знает, когда в лесу зверь. Одни говорят, что это шестое чувство, другие - жизненный опыт, а третьи, что, мол, за битого двух небитых дают и то не берут, а Сапожников был жизнью бит многажды, но не очень верил, что только в этом дело.
        Последние дни Сапожников толкался среди рабочих и понял, что авария на носу.
        Чересчур все было гладко для работы, которую собирались сдавать комиссии.
        Да не потому, что люди, сооружавшие этот конвейер, халтурили или еще как- нибудь иначе проявляли свою самодеятельность. Просто это носилось в воздухе, в морозном ночном воздухе, пробитом светом прожекторов.
        "Что же это получается? - думал Сапожников. - Все канатно-ленточное хозяй ство работает, как заводное, и автоматика срабатывает. Полуторакилометровый меха низм при пробных пусках исправно тянет руду из шахты, не конвейер, а невеста, ну прямо под венец. И крыть нечем".
        - Чего ты беспокоишься? - сказал Виктор, - Показания приборов отличные.
        Сапожников только сопел.
        Они стояли и слушали, как рокочет бесконечная лепта, и смотрели, как масляно вращаются ведущие звездочки.
        - Лифт, - сказал Генка.
        - Что?
        - Не конвейер, а лифт, - сказал Генка, снял рукавицы и зажал пальцами уши.
        Сапожников сделал то же самое.
        Гул стал тихим, ровным и каким-то неустойчивым. Он оглянулся на Виктора. Тот что-то кричал. Сапожников опустил руки. -..во! - докричал что-то Виктор.
        - Что?
        - Я говорю, это ничего!
        - Что ничего?
        - Есть небольшие перегрузки, но это ничего!
        - Виктор, это шахта, - сказал Сапожников. - Ты с этим не сталкивался. Маленькая перегрузка может мгновенно стать завалом. Все будет рваться и лететь к черту.
        Генка, давай еще прозванивай всю схему.
        - Не учи меня, - сказал Виктор.
        - Правильно, - сказал Блинов.
        Он подошел к пульту веселый, в расстегнутом полушубке и сдвинутой на затылок пыжиковой шапке. - Я думаю, можно подписывать акт, а послезавтра ту-ту - и вы уже в Москве. Я вам завидую. Поработали вы классно. Я специально сообщу об этом в вашу контору.
        - Мы еще не начинали работать, - сказал Сапожников и протянул Блинову "Крас нопресненские".
        Они давно уже разыгрывали восхищение друг другом, и было ясно, что и эта авария тоже приближается.
        - Мне кажется, - сказал Блинов, закуривая, - что вы меня все время хотите поддеть чем-то… Я говорю - я принимаю у вас работу… ваш участок работы. А всю работу будет принимать комиссия согласно договору.
        - А я вам ее не сдаю…
        - Аварийная автоматика работает отлично. В чем дело?
        - У вас питатели работали плохо, плохо подавали руду. Образовались завалы…
        Совсем недавно…
        - Это уж не ваша забота.
        Блинов бросил сигарету на землю, топнул по ней, и ее тут же умело. Вверху под прожекторами летел колючий снег. За забором шахтного двора стояло бурое зарево.
        Небо было бурое от далеких коксовых батарей.
        - Да вы не обижайтесь, - сказал Сапожников. - Датчики показывают перегрузку на сгибах. А ведь конвейер еще не гоняло как следует.
        - Да-да… конечно, - сказал Блинов. - Вот сейчас и попробуем.
        - В смысле прозвоним схему - тогда попробуем, - сказал Генка.
        - Щекотеев! Костин! - крикнул Блинов. - Передайте там в низ! Сейчас погоним на повышенном режиме!
        Потом он повернулся к ним с улыбкой. Но это была не улыбка. Просто он так щурился от ветра.
        - Я моложе вас, товарищ Сапожников, - сказал он, - но хочу дать вам совет. Вы очень эмоциональный человек… Вы…
        - Летом, летом… - сказал Сапожников. - Летом будете советовать. Сейчас чересчур холодно.
        - Пошел! - крикнул Блинов вдаль и приблизился к пульту. - Позвольте.
        Виктор отодвинулся, и Блинов кинул рубильник.
        Медленно стал нарастать грохот. Тонкий ручеек подскакивающей на ленте руды плавно превратился в черный пласт.
        Блинов убежал. Вдоль конвейера стояли люди и напряженно глядели на масля нистую цепь, которая текла по барабанам. Все шло гладко.
        - Работает старушка, - нерешительно сказал Генка. - В смысле конвейер.
        Сапожников, не отвечая, глядел на приборы. Все шло гладко. Сапожников отошел от приборов. У ленты его догнал Виктор.
        - Что тебя беспокоит? - спросил он.
        - То, что Блинов боится комиссии больше, чем аварии.
        - Ты думаешь?
        Сапожников не ответил.
        - В конце концов, черт с ним… За электрическую схему я ручаюсь, - сказал Виктор.
        - А за человеческую?
        И тут их окликнул Генка:
        - Ребята… живо!
        Они подбежали.
        Приборы показывали аварийную перегрузку.
        Все переглянулись.
        Стоял дикий грохот. Приборы показывали аварийную перегрузку, но автоматика почему-то не срабатывала, не отключала механизмы. Тогда Виктор кинулся к ленте, от которой стали медленно отходить люди. Сапожников подбежал к Виктору в тот момент, когда он обалдело смотрел на безмятежный аварийный выключатель, под который кто-то подсунул лом. Обычный лом, которым лед с тротуаров скалывают.
        Сапожников кинулся к этому лому и дернул его. Лом не поддавался, его закли нило.
        Сапожников увидел руки Виктора, протянутые к выключателю, и свои руки, выдергивающие лом. Услышал треск и увидел, как лопнувшую цепь завело под барабан и стало наматывать на звездочку вместе с рукой Виктора, и стало пучить конвейер и поволокло Виктора, и Сапожников свободной рукой еще успел рвануть аварийный выключатель. … Грохот стал затихать. Только несколько секунд падали на землю возле Виктора какие-то вывернутые куски металла.
        Виктор стоял, протянув руку, и тихо стонал.
        Крик. Топот. Тяжелое дыхание людей.
        - Витя… ничего… Только палец… Рука свободна, - сказал Сапожников, обжигая лицо спичками, пачкая лоб горелым маслом и вглядываясь во тьму, где дрожала черная рука Виктора. Сапожников осторожно завел конец лома под цепь до упора где-то в глубине и, распрямляя согнутые ноги, стал поднимать цепь, прохрипев:
        - Берите его…
        Механик Толстых и рабочие осторожно, как неживую, вынули руку Виктора, и Сапожников опустил цепь.
        Виктора держали за плечи. Зубы его лязгали.
        - Витя, сейчас… потерпи, - сказал Сапожников и оглянулся.
        По шахтному двору бежали люди. Сапожников увидел Блинова, расталкивающего толпу.
        - Я ни при чем… - проскрипел он сквозь сжатые зубы. - Я не виноват…
        И это были первые его слова.
        - Машину… Убью!.. - крикнул Сапожников и замахнулся.
        Блинов отскочил, поскользнулся, но удержался на ногах и побежал прочь. В воздухе стояла вонь от сгоревшего мотора. Потом взревел вездеход и ослепил всех фарами.
        Виктора посадили в кабину, и Сапожников сел рядом. Только когда они выкатили за ворота, Сапожников разглядел, что за баранкой сидит Блинов. Они молчали всю дорогу, и Виктора привезли к большому зданию, похожему на гибрид дворца рококо с Парфеноном. Это была травматологическая больница.
        Когда Виктора вели по двору, они услышали, как густой приятный голос тянул песню в темноте ночи: "Па тундыря… па железной даррогя… Хде мчится поязыд… Ва- ар-кута - Леныхырад…" - и Виктор спросил:
        - На каком языке поют?
        Сапожников не стал объяснять, что поют на языке Блинова, только произношение другое.
        Глава 19
        ПИСЬМО К СЕБЕ
        Немцы подкатили установку и орали всякие слова насчет того, чтобы не суетиться и сразу тихонько сдаваться в плен. Кричали, конечно, по-русски, но акцент выдавал.
        Так волк кричал семерым козлятам: "Ваша мама пришла, молока принесла".
        - Началось, - сказал Цыган.
        - Надо попробовать, - сказал Танкист. - Я знаю, где у их танков слабина.
        Переднюю машину подорву, проход узкий. Остальные сами станут.
        - Взрыв. Гул танковых моторов.
        - Не вышло, - сказал Бобров. - Больше резервов нет… Рамона, разбей рацию.
        Цыган, прикрой ее.
        Рамона оттащила рацию, рванула крышку и стала хрустеть лампами. Цыган прикрыл ее огнем. Началась ответная стрельба.
        - Цыган, - сказала Рамона торопясь, - когда прикажу - стреляй в меня, как сговорились. За Ваню я не боюсь.
        - Рамона, Галочка, королева моя, чайка моя заморская… - сказал Цыган, ведя огонь. - Беги… Есть шанс для женщины!
        Он ошибся. Шанса для женщины не было.
        Письмо к себе. Я, Сапожников, сын Сапожникова, записываю в эту особую тет радь сообщения о событиях важных и печальных, чтобы не изгладились они в моей памяти, так легко затемняемой страстями.
        Я помню блевотину желтого дня и безумие темноты. Я помню смерть городов и трупы лошадей с окаменевшими ногами, торчащими вверх, и внутренности их, вывер нутые наружу газами разложения.
        Я помню, как везли на телеге пленных карателей, и люди деревни хотели их истребить. Но пожилой автоматчик, охранявший их по приказу, кричал: "Не под ходи!" И как старая женщина разорвала на себе рубаху, и открыла иссохшие груди, и пошла на автоматчика, приговаривая: "Стреляй, сынок, стреляй…" И как возница ударил по лошадям, и телега помчалась, гремя ведром, и лошади понесли прямо под виселицу, которая стояла среди улицы и поперек дороги, и один каратель завизжал, увидев, куда летит телега, и когда он привстал, его ударила в лоб босая нога повешенного, и он упал навзничь, потеряв доступное ему сознание.
        И я помню, как в госпитале в отдельной комнате лечили раненого нациста, и мимо нас сестричка носила ему еду и бинты. А вчера она вывалилась из двери и на пороге комнаты остановилась с перерезанным горлом, из которого била струя кропи, и упала и умерла у нас на глазах. А сегодня мы узнали, что он спрятал суповую ложку, и точил ее под матрацем о железную раму кровати, и зарезал сестричку, которая его лечила, когда она меняла ему бинты.
        И я помню последний бой, когда полегла вся группа Боброва - и Танкист, и Цыган, и Рамона, и сам Бобров. И я был убит взрывом и завален обломками. И когда меня нашли и откопали для второй жизни, они все стали приходить ко мне, и я опять нескончаемо слышу взрывы и их голоса.
        Я помню, но не понимаю. Я хочу забыть и не могу. И меня, Сапожникова, сына Сапожниковых, привыкших гордиться силой работы, война научила убивать, а мы, Сапожниковы, веками презирали убийц.
        И потому я, Сапожников, сын Сапожникова, потомок бесчисленных Сапожниковых, утверждаю, что все фашисты, всех видов и толков, которых я встречал, были пара ноиками, кататониками и шизофрениками. Очевидно, именно поэтому они провозглашали себя расой полубогов. Может быть, в смутное время переворотов они целеустрем ленно просачиваются вверх, потому что знают все слова и доктрины и безумие их некому и некогда разглядеть.
        Я, Сапожников, двадцати одного года от роду, сын Сапожникова, если останусь жив, до тех пор обещаю не рассказывать про войну, не читать про нее книжки, не смотреть про нее кино, не слушать радио, не читать в газетах, не изучать ее, не анализировать, не стараться понять или обобщить опыт, пока не придумаю, как ее казнить. Потому что война, будь, она проклята, должна быть убита.
        И если, как нас учили, война есть продолжение политики, а политика - продол жение экономики, то, значит, без энергии нет экономики и в чьих руках энергия, у того и власть. И если раздать энергию всем, то она уйдет из рук шизофреников.
        И потому я, Сапожников, сын Сапожникова, клянусь, что придумаю автономный двигатель, который любого человека сделает независимым от шизофреников, и война умрет.
        Госпиталь. Карельский фронт. Ноябрь. 1944 год.
        Глава 20
        ДОМОЙ!
        Сапожников вернулся в Москву из командировки холодным солнечным вечером и увидел, что все люди бегут и бегут по улицам и их очень много. "Куда же они бегут?" - подумал Сапожников и постеснялся спросить. Тогда Сапожников пошел в магазин подарков на улице Горького, чтобы купить галстук, и тут он увидел, как перед огромным зеркалом десятки мужчин примеряют галстуки. Они стояли рядышком и сами на себе добровольно затягивали петли, сами себе вздергивали подбородки раз ноцветными узлами, а потом выходили на вечернюю улицу болтаться на галстуках.
        "Нет… какого черта? - подумал Сапожников. - Мы же сами подвешиваем себя, а потом стонем".
        Он не стал покупать галстук и купил рубаху без воротника. Он переоделся в сторонке, и многие оборачивались. Потом, распахнув пальто, подошел к зеркалу и увидел, что шея из такой рубашки торчала голая и какая-то беззащитная, и пиджак явно не годился для этой рубахи. Бездомьем несло от этого наряда.
        Сапожников вышел на вечернюю улицу, где голые тротуары костенели от холода и синий снег на крышах. "Нет, - подумал Сапожников. - Все-таки я иду по улице, и меня не задавило на улицах, где такое большое движение, и у меня есть комната с окном и зарплата, и я не купил галстук".
        Он пришел домой и разделся в пустой комнате, подошел к зеркалу и понравился себе в новой беззащитной рубашке, надел куртку и почувствовал себя значительно лучше.
        Ему мешала только пушистая шляпа, которая смотрела на него со шкафа.
        В ней было все дело. Под нее строились самые большие планы, прекрасные и совсем чужие.
        Сапожников снял шляпу со шкафа, подошел к окну, распахнул фрамугу и запустил шляпу в небо.
        Представляете себе?
        Нет, вы только представьте себе это реально или попробуйте сделать это сами - выкиньте в окно новую шляпу. И вы увидите, что у вас ничего не получится.
        Чувство, близкое к суеверию, остановит вас. Как будто вы этим поступком рас стаетесь с чем-то важным в самом себе. Вот что такое кинуть шляпу в окно, вот чем она отличается от других предметов.
        Она планирует, вращаясь над крышами зимнего города, одинокая под вечерним солнцем, среди всех голубей детства и воздушных змеев, над синими тенями дворов и переулков.
        Сапожников захлопнул фрамугу и спустился на улицу.
        Прозрачные тени тянулись до площади, а там московские дома теплого цвета и розовое вечернее небо.
        Розовый город раскинулся перед Сапожниковым. Город, который все перенес и все выдержал.
        На лотке мужчина продавал журналы и книжки и топал ногами, ему было холодно.
        Синий берет прикрывал жирные вздыбленные волосы лоточника.
        И на этом лотке Сапожников увидел свою шляпу. Она прижимала газеты. Сапож ников посмотрел на нее пристально. Продавец поймал его взгляд и сказал:
        - Мальчишки принесли… Не ваша?
        И приподнял шляпу за продавленную макушку. Под шляпой на газете лежала жес тянка с медяками.
        - Не ваша?.. Могу продать, - сказал продавец.
        - Носите сами, - грубо сказал Сапожников и ушел.
        Он позвонил по телефону и сказал:
        - Нюра. я приехал. Ты мне друг?
        - Сапожников, Дунаев говорит - приезжай немедленно! - громко сказала Нюра.
        - Случилось что-нибудь? - спросил Сапожников.
        - Да! - сказала Нюра. - Мы соскучились.
        И Сапожников повесил трубку.
        И пошел куда-то в сторону. Он еще не готов был к тому, чтобы ходить по гостям.
        Потом он поехал на чем-то. И чем дальше он ехал, тем светлее становились весны в его воспоминаниях, и резче пахли цветы, и чище помыслы его возлюбленных, а ведь, наверно, это было не так, потому что и в те времена его обижала жизнь, но он вспоминал это со смехом.
        Он шел и ехал, ехал, пока не понял, что забрел совсем не на ту улицу. Был счастлив, несчастлив, но не в этом дело. Домой, домой, что-то кричит - домой!
        Туда, где не надо притворяться. Домой - это туда, где можешь быть самим собой, а не тем, кем ты стал, будучи постоянно настороже. А когда поедешь домой, сразу узнаешь тех, кто-то же туда устремился.
        По дороге их становилось все больше, и наконец он понял, что все мчатся домой, все истосковались об одном, и поэтому давка, как во время эвакуации. Это только кажется, что бегут из дому, на самом деле бегство - это всегда бегство домой.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        ГОНОЧНАЯ КОРОВА
        Человечья родословная - это родословная тех, кто успел дать потомство.
        Родословная живых.
        Поэтому история только внешне история войн, то есть смертей. А на самом деле это история мира, то есть жизни.
        И так как до сих пор, несмотря на кровопускания истории, жизнь все же сущес твует и есть надежда, что так будет и дальше, то давайте подумаем, как же это все-таки случилось, что родословное дерево каждый год в цвету.
        - Что ты ищешь на рынке, Сапожников? - спросил Глеб.
        - Я ищу редиску моего детства. Чтобы она щипала язык. А я вижу только водя нистую редиску, жалобную на вкус.
        - Эх, Сапожников, - сказал Глеб. - Эту редиску, которую ты ищешь, можно отыскать только вместе с самим детством. Она там и осталась, Сапожников. Вместе с клубникой, от которой кружится голова. И черникой, которую покупали ведрами. В отличие от клюквы, которую покупали решетами.
        - Ого! - сказал Сапожников. - Тебе знакома такая черника? И такая клюква?
        - Да-да, ты угадал, - сказал Глеб, снова надевая очки. - Я из Калязина. Я думал, ты знаешь. Только я жил по другую сторону великой реки.
        - Твоя сторона города уцелела, Глеб, - сказал Сапожников. - А моя ушла под воду.
        Мой город под водой, Глеб, а твой возвышается.
        Глава 21
        АПРЕЛЬ
        Поезд лупил к горизонту. Налетали голые рощи. Пахло пивом и гарью. Ветром отдувало занавеску, и девочка по откосу гнала козу. О, дорога, дорога, всегда ведущая туда, где нас нет.
        Всю дорогу они ссорились с Барбарисовым, потому что для этого не было причин.
        Но Сапожников устал от чванства Барбарисова и пытался объяснить ему, что никогда Россия не жила только ради заработка. Ну а на лице Барбарисова было написано согласие с Сапожниковым, хотя оба знали, что никакого согласия быть не может.
        Потому что Барбарисов был умный и всегда знал, чем сегодня торгуют, и откли кался.
        А для главного разговора ума было мало, даже если его палата. Но и палаты не было.
        - Болгарский композитор Панчо Владигеров, - оживленно сказал репродуктор, - фрагменты из "Скандинавской сюиты". Исполняет оркестр венгерского радио.
        - В Москве, - добавил Сапожников.
        - Ты чего, ты чего? - привычно пробормотал Барбарисов, застегиваясь перед дверным зеркалом, в котором отражался он сам на фоне бескрайних полей.
        - Подъезжаем, - сказал Барбарисов, отодвинул дверь в сторону и перестал отражаться.
        Тра-та-та-та-та… - загремела пулеметная очередь.
        По коридору промчался мальчик с автоматом, что-то изрыгавшим. Он схватился за грудь и сполз по стене. Потом опять побежал по коридору, стреляя из автомата, и опять упал, хватаясь за живот, и так много раз подряд. Пока его чемоданом не загнали в купе.
        Потом поезд остановился, и оказалось, что Барбарисов уже одет и портфель в руках, а Сапожников даже еще галстук не повязывал. Вошла проводница, совсем девочка, и сказала мягко-мягко:
        - Та вы здесь поселяетесь?
        И Сапожников понял, что приехали.
        Он приукрасился кое-как и вышел в пустой коридор, стесняясь, что несет порт фель.
        Это у него всегда были дурацкие мучения из-за предметов, которые его унижали и не позволяли ходить, чтобы руки болтались, как им самим хочется. С портфелем ему казалось, что он солидный, как шиш на именинах, а с авоськой ему казалось, что он нищий, и все видят, что за ним присмотреть некому, а о зонтике, например, он даже помыслить не мог без ужаса: человек идет и несет крышку над головой. Стыдно, как в страшном детском сне, когда видишь себя в комнате, полной гостей, и вдруг оказывается, что ты без штанов. Этот сон по Фрейду означал что-то сексу ально нехорошее, но Сапожников уже забыл, что именно. Времена пошли такие, что и наяву люди без штанов стали ходить, - нудизм, акселерация, сексуальная револю ция, и римский папа борется с противозачаточными средствами, хотя, с другой сто роны, демографический взрыв и перенаселение, а почему перенаселение? Потому что рождаемость понизилась, а к тому же в огороде бузина, а в Киеве дядька. Логичное настало время. Разум вступил в свои права и научно мыслит.
        Никто их не встречал, и они вышли на ледяную площадь, где транспорт пытался приспособиться к внезапным морозам, - Барбарисов впереди стремительно, а Сапож ников на полшага сзади. Сапожников ленился ходить быстро, и Барбарисова это уст раивало, так как подчеркивало.
        "Куда вы идете, люди? - думал Сапожников в отчаянии. - И я с вами. Куда вы идете, люди, и я с вами? Пропадаю, мальчики, - думал Сапожников, гляди на гордый полупрофиль Барбарисова, - не любится, не работается и, стало быть, не живется, потому пропадаю. Призвание у каждого человека должно быть, призвание. Человек должен быть призван". Сапожников был призван любить и работать. Больше он ничего не умел. Когда трещало одно, немедленно обессмысливалось другое. Чудеса, да и только! Что делать, мальчики, пропадаю?! И они вошли в гостиницу.
        Было очень холодно. Номер им не дали, и они напрасно толкались у прилавка администратора, где оттаявшие пальто командированных пахли кошками, как в обшар панном подъезде.
        Они отдали в ледяную раздевалку пальто и портфели и прошли в кафе. Там они съели по бледному куску колбасы, измазанному картофельным пюре, и две женщины- соседки в простодушных кудряшках были морально убиты барбарисовской элегантнос тью. В левой руке у него была вилка, а правая делала чудеса. Она отрезала кусок анемичной колбасы, накладывала ножом плевочек пюре, примазывала все это горчицей и придерживала все сооружение, пока оно не отправлялось в рот. И ледяная вели косветскость стала кругами замораживать кафе. Кудряшки быстро нарезали свою кол басу на мелкие кусочки и, не глядя друг на друга, начали быстро съедать их пош тучно. И отставили тарелки, потому что не знали, как едят пюре там, в Монте-Карло или в Майами-Бич, ореол которых сиял над головой Барбарисова. Кудряшки быстро высосали свои чашечки кофе, оставив на дне неразмешанные куски железнодорожного сахара, и ушли голодные и напуганные. А Сапожников все перекладывал нож из правой руки в левую и корнал эту колбасу, и ему хотелось выть. Ему хотелось есть колбасу руками, слизывать пюре с тарелки и макать пальцем в горчицу, ему хоте лось
запустить колбасой в плакат "У нас не курят" и размазать пюре по оконному стеклу, а горчицей что-нибудь написать на стенке, потому что все детство его учили держать вилку в правой руке и не подготовили его к жизни, где важным счи тается все, что таковым не должно считаться.
        - Васька! - крикнул Сапожников.
        И к столу подошел Васька Бураков, археолог из московского института, и Сапожников встал и расцеловался с ним, и в несчастном, заледеневшем от светской жизни, кафе переменился климат.
        - Васька, хочешь, я научу тебя жрать левой рукой? Это жутко неудобно, но так надо, поверь. Иначе мы с тобой не попадем в Пукипси.
        - Я не хочу в Пукипси, - сказал Васька. - Я выпить хочу.
        - Я тоже.
        - После совещания. - сказал Барбарисов. - Он уже и так хорош. - И указал на Сапожникова салфеткой.
        - Познакомься, это Барбарисов. Он умеет левой рукой есть, - сказал Сапожни ков. - Я не завидую! Я умею ушами шевелить вместе и по очереди - Что это с ним? - спросил Васька у Барбарисова.
        - Всю дорогу меня изводит, - сказал Барбарисов. - Я совершенно одурел. Хорошо, что вы появились.
        Сапожников полез в задний карман за трешками, но Барбарисов раздраженно опе редил его, заплатил сам и пошел к выходу, задрав подбородок. Барбарисов по старой памяти думал, что Сапожников с ним соперничает, и ошибался. Сапожников давно уже понял, что они в разных весовых категориях. Барбарисова сбивало с толку возвы шение Сапожникова, случившееся внезапно.
        Впрочем, не только Барбарисова это сбивало с толку. Еще пробовали с ним обращаться по-прежнему, но получалось неловко. И все злились. На Сапожникова, конечно… Кто же в XX веке злится на себя? Дураков нет. На Сапожникове давно все крест поставили, а он взял и учудил - придумал вечный двигатель. Ха-ха.
        Когда всем известно, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. А почему, собственно? Движение вечно, вечно течет река энергии. Значит, если в поток сунуть вертушку, она будет вертеться вечно, пока ось не перетрется, но это уже непринципиально.
        О господи, какой шум поднялся, какой смех! Вечный двигатель!
        Подумать только! Никто уже в суть не вдумывался, а Сапожников ходил но ком паниям и на пальцах показывал, как это сделать, а потом оглядывался по сторонам, искал карандаш или авторучку, или потом стали фломастерами рисовать - годы про ходили, пока до фломастера додумались, - но ему ничего этого не давали, а, безз лобно смеясь, загибали его растопыренные пальцы, на которых он объяснял схему. Нет, рук, конечно, не выламывали, но так загибали пальцы, что получался кукиш. Очень все веселились.
        Странное это было время, без счастливых событий. Холодно, очень холодно. Все призывали друг друга улучшаться, и каждый ждал, что первым это сделает сосед.
        Вы видели когда-нибудь крыши? Зеленые, золотистые? А красноржавые? А увя дающе - цинковые? А стены домов до горизонта, и на их фоне стволы деревьев цвета подсолнечного масла, и золотистый хаос ветвей без листьев? Это апрель, апрель, и глаза захлебываются от цвета, и колени проходящих по тротуару женщин, чуть пух ловатые после зимы.
        Это было странное время, без счастливых событий.
        Наконец Барбарисов дозвонился, и им сказали, что до совещания остается час.
        Они сидели без пиджаков в номере у Васьки Буракова, куда все время кто- нибудь заглядывал из экспедиции, и Васька отдавал распоряжения.
        - Уедем сегодня вечером. Билеты нам сделают. Так что номер нам не понадо бится, - сказал Барбарисов. - А на совещание пройдемся пешочком. Иначе я засну.
        - Обедать будем вместе, - предупредил Васька. - Часика в три.
        - Меня тошнит, - сказал Сапожников.
        - Начинается, - вздохнул Барбарисов, надевая пиджак. - Я тебя жду внизу.
        И вышел. Васька спросил озабоченно:
        - Что с тобой? Ты ведешь себя как укушенный…
        - Меня тошнит от погони, - сказал Сапожников. - Что на нас накатывает? Почему все время дай-дай-дай?.. Уже все есть, что нужно человеку для существова ния, а все дай - дай - дай…
        - А что нужно человеку для существования?
        - Человеку нужны штаны, пельмени и чтоб крыша не протекала.
        - Ты как Толстой, - сказал Васька. - Толстой считал, что человеку нужно всего полтора метра земли… Но на это Чехов ответил: полтора метра нужны не чело веку, а трупу. Человеку нужен весь мир.
        - Толстой не о том говорил. Полтора метра земли в собственность действи тельно нужны трупу. А человеку земля в собственность вовсе не нужна. Если Чехова тоже понять буквально, как он понял Толстого. Если человеку нужен в собствен ность весь мир, то где набрать этих миров, чтобы по штуке на рыло? Меня тошнит.
        - Хочешь воды?
        - Меня сердцем тошнит, - сказал Сапожников. - Тут так. Либо все классики врали, когда писали о России, либо всякий искусственный динамизм - это не Россия.
        - Россия тоже уже другая, - сказал Васька. - Россия - европейское государство.
        - Что значит - европейское? Головастики, что ли, главное? В России талант главное. А талант - это дойная корова. Ему нужно, чтобы его доили. Недоеная корова болеет… Я дойная корова! Я болею, когда меня не доят… Корова любит ласку, и музыку, и зеленые поляны. Тогда она перевыполняет план по маслу и простокваше… Корову надо доить, чтоб она не болела… Но ее нельзя заставлять участвовать в скачках!.. Я не хочу быть гоночной коровой!..
        Раздался телефонный звонок.
        - Да иду я, иду, - сказал Сапожников.
        - Он сейчас идет, - сказал Васька, послушав захлебывающуюся трубку, и обер нулся к Сапожникову: - Твой товарищ шумит… Он сейчас выходит, пиджак надевает. - И осторожно придавил никелированную пупочку на телефоне.
        - Ну, помчались, - сказал Сапожников и вышел.
        Он шел по мягкой коридорной дорожке, на него накатывали пылесосные вопли из полуоткрытых номеров, и Сапожников бормотал:
        - Я иду по ковру… он идет, пока врет… вы идете, пока врете…
        Потом он сбежал в вестибюль и распахнул стеклянную дверь на улицу.
        - Не надо врать, - сказал Сапожников Барбарисову, который гневно шел по серому тротуару. - Не надо врать, Барбарисов… Тебе вовсе не хочется, чтобы наш проект сегодня прошел удачно.
        Это было странное время, без счастливых событий. Холодно, очень холодно.
        Глава 22
        ТРЕТЬЯ СИГНАЛЬНАЯ
        Это было утром в сорок седьмом году, в мае, когда Сапожников с хрустом открыл слежавшуюся обложку и записал в "Каламазоо", что, по его предположению, основная форма движения материи - шаровая пульсация. А из этого вида движения вытекают все остальные. Ему тогда было двадцать четыре года.
        Сапожников сидел как-то с Дунаевым, который демобилизовался уже давно, в сорок четвертом году, а Сапожников только что, в сорок седьмом, и потому Дунаев уже адаптировался в мирной жизни, а Сапожников еще не адаптировался.
        - А это что? - спросила Нюра.
        - Что? - спросил Сапожников.
        - Ну, это, адап… как это? - сказала Нюра.
        - Адаптироваться, - сказал Сапожников.
        Нюра помолодела за эти годы - прямо ужас что такое. Сапожников когда маленький еще был в Калязине - Нюра была старая, а теперь с того времени еще двенадцать лет прошло, и Нюра стала молодая, а все постарели. Все думали - когда война первый перелом прошла, отступление, эвакуация, а потом стала очень трудной жизнью, голодом стала, тоской от потери близких, иногда грязью стала, потому что не все выдерживали такое, но все же осталась жизнью, тогда думали: уж теперь-то для Нюры все. Не иначе, шлюхой будет. И ошиблись.
        Сколько жен не выдержало, сколько вернувшихся с войны нашли свой дом разру шенным не снаружи, а изнутри, а Нюра всех обманула.
        Вернулся Дунаев, Нюра дверь открыла и улыбнулась медленно.
        - Здравствуй, - сказала. - Соскучился?
        Как будто он с рыбалки пришел.
        - Ага, - сказал Дунаев.
        И сел на вещмешок дух перевести.
        Все соседи притихли, и правые и виноватые, и все старались услышать, что у Дунаевых будет, а ничего весь день не услышали.
        На другое утро мать Сапожникова пришла. Она тогда еще ходила, потому что дожидалась, чтобы Сапожников вернулся и застал ее на ногах. Только потом слегла.
        Мама спросила Дунаева:
        - Вы про Нюру знаете?
        - Знаю, - сказал Дунаев.
        - Она вам всю войну была верная.
        - Да, знаю, знаю, - сказал Дунаев.
        Как же ему было не знать, когда в короткую майскую ночь, еще когда они в постели лежали, Нюра в голос голосила и просила прощения у Дунаева, а он все твердил: "Нюра, дай окно закрою, от людей стыдно". А соседи наутро пришли выпить и помолчать.
        Потому что все слышали, как Нюра просила у Дунаева прощения не за военные верные годы, а за довоенные беспутные.
        И оказалось тогда, что никакая Нюра не глупая, а просто росла медленно, как дерево самшит, и так же медленно взрослела среди неосновательных скороспелок.
        - Ну вот, - сказала мама. - Я же вам всегда говорила… не торопитесь.
        - А я вам всегда верил, - сказал Дунаев.
        - Ну а что такое адап… - спросила Нюра: -..тироваться, - сказал Сапожников. - Это значит привыкнуть…
        Это когда из темноты на свет выходишь, не видишь ничего… Глаз должен к свету привыкнуть.
        "Каламазоо" - это была пузатенькая книжка небольшого формата, оставшаяся на память от отца. На переплете бордового цвета было напечатано выцветшим золотом:
        "Каламазоо рейлвей компани". Это был дореволюционный каталог компании "Кала мазоо", выпускавшей инструменты и приспособления для железных дорог. Книжка сос тояла из коричневатых фотогравюр, изображавших разводные ключи, тиски, рельсы и дрезины.
        И между каждыми двумя картинками имелось несколько листков великолепной писчей бумаги в мелкую клеточку - для записей конкретных мыслей. Книжка была компактная и архаичная, и ее не брало ни время, ни неурядицы, и потому в нее хотелось записывать только начисто, только отстоявшееся, только необычное. Это Сапожников сразу ощутил, когда взял в руки тяжелый томик. И еще название "Кала мазоо" будило фантазию. Оно разом напоминало индейское племя на Амазонке и кунст камеру. То есть это было то, что нужно для ребенка, притаившегося в Сапожникове, которого не сумели убить ни война, ни возраст, ни истребительные набеги возлюб ленных, уносивших кусочки сердца, но не умевших затронуть душу. Правда, кроме двух случаев, первый из которых закончился прахом, а второй все еще мчался в бешеном времявороте к чему-то непредсказуемому.
        И тут Дунаев сказал непонятно про что:
        - Как же мы с ними жить будем?
        - С кем? - спросила Нюра.
        И Сапожников тоже хотел спросить, но привык уже, что с Дунаевым не надо торопиться. Дунаев говорил - как бомбу разминировал, а это дело задумчивое.
        - С кем… С немцами, - сказал Дунаев даже с некоторым напором. - С американ цами, с японцами.
        А сказал он это в ту пору, когда еще дымилась развалинами и ненавистью ото шедшая горячая война и надвигалась холодная. И это впервые тогда услышал Сапож ников спокойные слова о будущем, которое только вот теперь начинает стучаться в двери и называется разрядкой международной напряженности.
        Конечно, Дунаев и Сапожников в войну были саперами, только служили в разных частях. Однако Дунаев и в мирной жизни продолжал обезвреживать невидимые мины, а Сапожников по своей недостойной торопливости считал, что все взрыватели уже вывернуты, и очень огорчался, когда оказывалось, что это не так.
        Тайна и предвкушение… тайна и предчувствие… Почему голова у Сапожникова кру жилась от счастья, когда он думал о будущем? Многие тогда, после Хиросимы, думали, что все катится в кровавый тупик.
        - Что делать? - по привычке спросил Сапожников у Дунаева.
        - Жить, - ответил Дунаев.
        - Так ведь могут и не дать… - сказала Нюра.
        - Кто?
        - Ну эти, которые с бомбой.
        - Ну-у… - протянул Дунаев, - это все до первой бомбы, которую мы сделаем.
        - Значит, все одно воевать?
        - Не обязательно, - сказал Дунаев. - Обыватель сразу умный станет и забастует…
        Никому ничего не скажет, может, еще больше орать начнет для порядку, а каждый сам по себе, поштучно, саботаж устроит… Жить он хочет, обыватель, негодяй этакий, а? - как бы спросил Дунаев.
        - Обыватель всегда прогресс тормозил, - сказал Сапожников.
        - Вот и сейчас пусть тормозит, ежели прогресс не туда заехал, - сказал Дунаев.
        - Может, это тогда не обыватель вовсе?
        - Дело не в слове…
        - Интересно, - сказала Нюра. - Я тоже замечаю. На вывеске "Воды - соки", а зайдешь - одни ханыги.
        - Кто о чем, а вшивый о бане, - сказал Дунаев. Он похлопал Нюру по мягкому плечу и сказал: - Вот тут этой бомбе и конец.
        И тогда Сапожников решил жить и вернулся к своим конкретно-дефективным мыс лям, и они, цепляясь одна за другую, стали громоздиться в какие-то постройки и частично оседать в "Каламазоо". Потому что в те времена к изобретателю относи лись почти что как к частному предпринимателю, и была популярна идея - сейчас не время изобретателей-одиночек. И эта светлая идея наделала опустошений. И надо было ждать, когда идеи признают производительной силой, а ждать Сапожников не мог, его бы разорвало, и была такая полоса и такая жажда придумывать, что он каждый день высказывал идеи, которые потом назовут "пароход на подводных крыльях, конвертолет и видеозапись". И до сих пор еще в журналах "Техника - молодежи" и "Наука и жизнь" появляются давние, отгоревшие сапожниковские новинки, но уже и многие люди умерли, которым Сапожников мог показать журнал и сказать: "А помните?" - и в доказательство открыть нужную страницу "Каламазоо". А кунсткамеры тогда еще не было, и теперь ее нет.
        Все это кончилось разом, когда разрываемый на части этими конкретными мыс лями Сапожников однажды опять услышал тихий взрыв и догадался, что всей этой изобретательской свистопляской должна заведовать в мозгу какая-то сигнальная система, не похожая на известные, которые открыл академик Павлов, - на первую, которая для ощущений, и на вторую, которая заведует речью человеческой. Потому что ведь откуда-то же приходило к Сапожникову неожиданное конкретное видение предметов, которых еще не было в природе или их еще не изобрели, и, стало быть, это какая-то третья система. Третья сигнальная система - назвал ее для себя Сапожников и записал в "Каламазоо", что она заведует вдохновением.
        И это теперь становится известно, что открытия совершаются на эвристическом уровне, а не логическим путем, и даже есть такая наука эвристика, от слова "эврика", которое крикнул Архимед, когда мокрый выскочил из ванны, где он дога дался о своем великом законе насчет тела и вытесняемой им жидкости. А в те вре мена такой науки не было, и слово "вдохновение" отзывалось мистикой, и лучше было бы его не употреблять в разговоре.
        И Сапожников понял, что его начинает заносить в биологию. Это было в сорок восьмом году, и Сапожников ошибочно поступил не в тот институт, а кибернетика считалась адским порождением, придуманным для соблазна честных членов ученого профсоюза.
        - Торопливость и бешенство - это у тебя от отца, - сказала мама. - Раньше, до войны, ты был другим… ты был гармоничным. Торопишься все. Я понимаю, конечно, - жажда жить. Хочешь все наверстать побыстрей.
        - Это понятно, - ответил Сапожников. - Кто-то сказал - если бы Адам вернулся с войны, он бы в раю сорвал все яблоки еще зелеными.
        - Впрочем, бабушка рассказывала, что и отец твой до гражданской войны был другим…
        А при мне это был хотя и сентиментальный, но добрый человек, - сказала мама. - Это сочетание встречается редко, но все же встречается… Доброта предполагает терпение, а сентиментальность требует, чтоб сейчас, сразу же пришло добро, а зло было наказано. А это невозможно. И потому вы очень быстро разочаровываетесь и впадаете в священную ярость… Потому что доброта - это сила, а не слабость, и она самая трудная вещь на свете.
        Вот как говорила мама. Сапожников только глаза таращил. Все в точку.
        - Машины должны работать быстро, чтоб человек мог жить медленно, - сказал Дунаев.
        - Тогда ему в голову такое придет, что он любую машину перекроет и отменит.
        Опять в точку. Потому что Сапожников чувствовал - да, да, так, именно так.
        Сапожников рядом с ними ощущал себя полным идиотом.
        Мама в то время уже не вставала с постели, а Дунаев не вставал со стула возле ее постели, кроме тех случаев, когда его подменяла Нюра или Сапожников.
        - Ма, а как отличить сентиментальность от доброты? - спросил Сапожников.
        - Сентиментальность - это чувство, оно приходит и уходит… а доброта - это позиция, - ответила мама. - Пушкин такой был.
        Да, это так. С матерью и Дунаевым Сапожникову неслыханно повезло.
        - Мама, откуда ты все знаешь? - спросил Сапожников.
        - Если бы я знала все, я бы не была одна, - ответила мама.
        Глава 23
        ДАРОМ ИСТРАЧЕННОЕ ВРЕМЯ
        Сапожников приехал в Киев, потому что он придумал вечный двигатель.
        Ну конечно же, колесо! Полый диск с хитростью.
        Если внутрь запустить пары аммиака и начать вращать диск, то от центробежной силы аммиак начнет сжиматься. И если края диска охладить, то аммиак станет жид ким. И если теперь приоткрыть косую щель на краю диска, то аммиак выплеснется реактивной струей. Потому что, становясь паром, начнет вращать диск. А если пар этот собрать и снова охладить, то можно снова напускать его в диск, и диск будет вращаться. И никакой вони, никаких газов выхлопных и никакой траты горючего, потому что ничего не горит. Замкнутый цикл. Собирать, охлаждать, сжимать центро бегом, выпускать в камеру - и все сначала. Откуда берется энергия? От малой раз ницы температур между воздухом и водой, или для автономного двигателя использо вать холодильную трубку, ну, это отдельная проблема, не Сапожников ее выдумал. Кому интересно, могут посмотреть в справочнике.
        Это принцип. А конструкции могут быть разные. Сложность в многочисленности точек разогрева и охлаждения, которые никак не удавалось скоординировать в рас четах.
        Где греть? Где охлаждать? Как отделить одно от другого? И это запутывало конструкцию и термодинамические расчеты.
        Проще было изготовить, искать в материале, на модели. Но для этого нужны были база и деньги. Пугало, казалось чересчур просто и чересчур похоже на вечный двигатель. Хотя источник энергии был. Только не верили в его доступность и силу.
        Вся новинка была в диске и вращении.
        А Сапожников придумал это по аналогии с сердцем. Оно сжимается, выплескивает струю крови, которая энергетически обогащается в легких и снова возвращается в пульсирующее сердце.
        Он вообще считал этот цикл универсальным, считал его аналогом и микро-, и макро-, и мегавселенной и всюду искал пульсацию: выплеснутый поток - обогащение - возврат к пульсирующему двигателю.
        Сначала были компрессоры, которые жрали много энергии. Диск и беспроигрышное центробежное сжатие пришли потом.
        Мы все объяснили на пальцах. Кому интересно, тот прочел. Кому неинтересно - пропустил.
        Идем дальше. Дальше нормально - про войну и про любовь, характеры, конф ликты, все, что положено, все как у людей.
        В ресторане гостиницы сидели люди и разглядывали тех, кто вновь приходил.
        Еда шла вяло, музыки еще не было, и новенькие проходили под взглядами тех, кто пришел раньше, как члены президиума на сцену. Официант показывал им, куда сесть, и они тоже начинали глазеть на новичков, притворяясь старожилами.
        - Все как на совещании, - сказал Сапожников. - Специалист от неспециалиста отличается тем, что раньше за столик сел.
        У Сапожникова глаза слипались.
        Барбарисов сказал, что пить не будет, но потом сказал, что будет пить.
        Сапожникову хотелось спать, и скатерть была как фанера, и салфетка фанерная. Да еще галстук. Он опять начал носить галстук. Он думал: "Вот, может быть, музы канты придут, тогда я встряхнусь".
        - Пошли с нами в гости, - сказал Сапожников официантке. - Мы куда-нибудь пойдем, и вы с нами.
        - И еще "столичной" бутылку! - прокричал Барбарисов, потому что стало совсем шумно.
        - Мало, пожалуй, - сказал Васька.
        - Я пить не буду, - сказал Сапожников. - Я засну.
        - Я по гостям не хожу, - сказала официантка. - Я дома сижу. Мне гости - вот они у меня где, гости. Сегодня КВН будут показывать. Наш город с соседним сража ется.
        "Капитаны, капитаны, мы противника берем улыбкой в плен"… "Столичной" не будет, будет "российская". А вы веселые.
        - Ну, как ты ко всему этому относишься? - спросил Сапожников у Барбарисова.
        - Все прекрасно, не кисни, Сапожников. Все прекрасно. И минеральной парочку…
        Мы напишем манускрипт, и все будет прекрасно.
        А потом они наперебой стали говорить официантке комплименты в развязной форме и выпендривались друг перед другом.
        - У вас что, неудача какая-нибудь? - спросила она.
        - Мы сами этого еще знаем, - ответил Барбарисов.
        Тогда она ушла. Ноги у нее были красивые, бедра у нее были красивые, и все посетители провожали ее отрицательными глазами.
        - Знаем, - сказал Сапожников. - Скорее всего, удача. Но противная. Мы дока зали свое "я". Всех там расколошматили, и решено продолжать работу. Хотя и они и мы понимаем, что никто больше этим заниматься не станет, и нас спустят на тормо зах.
        Правильно я говорю? И самое главное - я рад, что все рухнуло. Только времени жаль и самолюбие страдает.
        - Не только времени, - поправил Барбарисов.
        И видно было, как он жалел, что связался с Сапожниковым и поставил не на того коня. Ему было стыдно, что он так опростоволосился, и поэтому он улыбался ласково. И еще его раздражало, что Сапожникову было наплевать на поражение.
        Получалось, что Сапожников не тонул, и Барбарисов не стоял на берегу, и сочувствовать было некому, и от этого Барбарисов был не в порядке. Получалось, что Сапожников всех облапошил - не страдает, и точка.
        Конечно, совещание кончилось крахом всей барбарисово-сапожниковской затеи.
        - В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань, - сказал профессор Филидоров. И Сапожников понял так, что трепетная лань - это Барбарисов или, в крайнем случае, он, Сапожников, но оказалось, что Филидоров имел, в виду себя.
        Он лань. Потому что Сапожников в ответ на простые вопросы мямлил и раздра жающе нарушал тон демократической бодрости и деловитости - папиросы "Казбек", товарищи, откройте фрамугу, короче, будем придерживаться регламента, Василий Федорович хочет сказать, не хочет? Переходим к следующему вопросу. А на вопросы сложные, где сам черт ногу сломит, где в загадочной полутьме мерцал профессор Филидоров, освещая собравшихся улыбкой чеширского кота, - на эти вопросы Сапож ников отвечал с легкомысленной радостью и неприлично четко. И вот пожалуйте: Филидоров - трепетная лань.
        - Товарищи! Товарищи! - сказал председатель, покосившись на Сапожникова. - Не будем переходить на личности.
        И Сапожников понял, что его обозвали конем. "Эх, если бы так", - взгрустнул он и неожиданно приободрился и вдруг объяснил собранию то, что его мучило всю дорогу.
        Что он пас, и что если идея сама себя не может защитить, то вся эта затея, в которую он влез с Барбарисовым и на которую он, Сапожников, возлагал столько надежд, гроша ломаного не стоит. Лично он пас. Все это было хорошо раньше, когда он надрывался до обмороков и гнал к сроку листы, листы, чуть ли не молился по ночам, чтобы очередное влиятельное лицо обратило к ним свое влиятельное лицо, и сам, теряя надежду, старался пробудить таковую у Барбарисова, который, поску ливая от ужаса, учил его жить.
        - Ты игрок, - говорил Барбарисов. - Ты игрок, а я инженер.
        - Я человек, - говорил Сапожников, - а ты…
        - Инженер, - быстро и упрямо говорил Барбарисов, чтобы не дать произнести Сапожникову какое-нибудь непоправимое слово.
        Разве растение знает, зачем оно привлекает бабочку? Не то страшно, что человек произошел от обезьяны, страшно, если он ею останется. Почему история человечества наполнена воплями изобретателей? Что это? Почему? Почему изобре тению сопротивляются именно те, кому оно должно принести пользу? Почему любое изобретение, любое, не выполнить в одном экземпляре, не поставить в кунсткамеру, пусть оно работает вхолостую и будет всегда под рукой на случай промышленной нужды? Почему, черт возьми, губят веру патриота в то, что отечество любит его при жизни, а не после смерти?
        - Если сильный человек знает, что он сильный, - это еще не сильный, - сказал Васька. - Вот если сильный не знает, что он сильный, тогда он сильный;
        - Я бы с вами пошел, - сказал Барбарисов, - Мне даже очень хочется. Но надо позвонить домой. Я могу это сделать из вашего номера, Вася?
        Освободился Сапожников, и теперь его в бутылку никакими заклинаниями не загонишь и не заманишь.
        Заиграла музыка, и Сапожников очнулся от сообразительности.
        За их столом уже давно сидел профессор Филидоров со своими. Толя - кандидат наук.
        И сочувственно-спокойный Глеб. Как будто и не они сегодня утопили абсолютный двигатель Сапожникова - Барбарисова, впрочем, теперь уже только Сапожникова.
        - Вы же прекрасный электроник, - сказал Филидоров. - Мы же с вами встреча лись в Северном, помните, несколько лет назад? Зачем вам понадобилось лезть в термодинамику?
        - И в литературу, - сказал Глеб. - Вернее, в фантастику… Сапожников не элек троник. Он народный умелец. Он книжку написал "Механический мышонок". Про машину времени. Не читали?
        - Нет. Фантастика не литература, - сказал Филидоров. - Фантастика - логи ческая модель, разбитая на голоса. Для оживления.
        - Восемь, - сказал Сапожников.
        - Не понимаю.
        - Восемь лет назад мы встречались. Я помню точно, - сказал Сапожников. - Я не электроник, я наладчик. Я обслуживаю весь белый свет. -…Все объемно, - сказал Толя, кандидат наук, когда уже охрипли от спора. - Только объем и есть.
        - Строго говоря, объема тоже нет, - неожиданно сказал молчавший до этого Сапожников.
        На него посмотрели озадаченно.
        - Вихри, - сказал Сапожников. - Вихри есть… Система пульсирующих вихрей… возникающих в потоке праматерии… вытекающей из пульсирующего центра вселенной..
        А дальше еще не знаю.
        - Да-а? - длинно спросил Толя. - И давно вы до этого додумались?
        - Давно, - сказал Сапожников. - В сорок седьмом году додумался…
        До этого момента разговор шел довольно мирно.
        Барбарисов уехал в Москву, а Сапожников собирался ехать завтра с археологами.
        Эпоха индустриализации кончалась, и Барбарисов никак не мог поверить, что научно-техническая революция относится к нему иронически. Но впереди брезжила эпоха, которой еще имени никто не придумал, ей понадобятся несуразные люди вроде Сапожникова, если, конечно, они к тому времени не передохнут в райских садах квантовой механики и теории информации. Но есть серьезное предположение, что выживут.
        А вот и немецкая певица. Она как бы шла навстречу Сапожникову, производя впечатление неустойчивости. Она состояла из туфель, длинных ног, длинных бус, длинной шеи, длинного лица, длинных серег, короткого платья и волос, и вся эта неустойчивая постройка покачивалась и пела под музыку немецкую песенку про Унтер-ден-Линден и голубей. А впереди нее пели девицы, такие хорошие девчата, если смотреть на всех сразу. А по отдельности Сапожников смотреть не хотел. Как посмотришь по отдельности - проблемы.
        Сапожников в балете больше всего любил кордебалет, ансамбли любил, толпу на улице. Когда он разглядывал вид, у него появлялась мечта о человеке, а когда сталкивался с индивидом, эта мечта помаленьку усыхала от реальных поправок. А в жизни, как и в поэзии, важна не ученость, а мудрость.
        Мудрости не хватало Сапожникову. Вот в чем штука. А как мы с вами понимаем, на каждом уровне знания своя мудрость, важно, чтобы они совпадали по времени и по фазе. Иначе беда.
        А теперь знаменитый эстрадный певец пел и разливался, и вслед Сапожникову летели слова "в синем просторе", "корабли", "космос", "жди", "очи любимых", "плещет волна", "клубится", "Экзюпери"… Сапожников подумал, что, если бы певца звали Пупсин или Антилопов, он бы не был так популярен.
        Так давайте же веселиться, по крайней мере. А веселье-то все скучней. "Улыбку дарит мне", - пел Пупсин. "С солнцем я и ты", - пел Антилопов. С чего бы это? Не с того ли, что перспектив у веселья не видно? Сапожников помнит - веселье было как перышко на ветру, передышка между боями, как ласточка той весны, которая придет после ледового побоища, как обещание. А теперь веселись каждый день, войны-то нет. Так вот веселишься, веселишься, да и заплачешь. Ну, тут как тут лезут из щелей пьяные тарзаны и вопят у пивных: "Раньше лучше было!. " Это когда же раньше? Когда война? Когда живых людей убивали?
        Вот и выходит, что для хорошей жизни никто не готов. Потому что как ни опре деляй хорошую жизнь, а не уйдешь от того, что хорошая жизнь - это когда приятно. Еда есть, крыша над головой, одежда - что еще? Искусство? Ну конечно, это дело великое. Дело-то великое, да великого сделано пока мало. Как же выглядит все- таки хорошая жизнь? Позанимался физкультурой, конечно, бегом от инфаркта, стишки почитал - и все? Как же все-таки выглядит хорошая жизнь?
        Нужно, чтобы ты мне нравился до смерти, а я тебе, а мы бы с тобой остальным, а остальные нам. Если мы друг другу не поправимся, как же мы хотим, чтобы нам жизнь понравилась? А ведь не нравимся мы друг другу. Вот правда. А если нра вимся, то на минутку. Короткое дыхание у нашего дружелюбия. Вот правда.
        - Ученые все думают, как с нами поступить, - сказал Сапожников, когда при тащил конфеты. - Но сегодняшняя мысль всего лишь рациональна. Ей проблемы не охватить.
        - Что же вы предлагаете? - спросил Филидоров. - Возврат к природе?
        - Нет, - сказал Сапожников. - Нужен возврат к природе человека счастливого.
        - Хомо сапиенс - это человек разумный… А человек счастливый по-латыни как будет? - спросил Толя.
        - По-латыни я не умею, - сказал Сапожников.
        - Хоть бы соврал что-нибудь красиво, - лениво сказал Глеб, - а мы бы пове рили, что так может быть, и попробовали бы сделать. А то умничаешь, умничаешь.
        Сплошное "Горе от ума". Всякое горе - от ума. (И тогда Сапожников впервые на него внимательно посмотрел.) Чересчур вы все умные. Поэтому Софья и выбрала Мол чалина, а не Чацкого.
        - Это верно, - сказал Сапожников. - Софья выбрала Молчалина, а Нина Чавча вадзе - Грибоедова.
        - Не надо, - поморщился Глеб. - Не надо.
        "Почва вокруг меня была иссушена. - Сапожников на минуту перестал слышать разговор. - Но я протянул свои корни, и они нащупали свежую почву. И вот в этот момент мои корни встретились и сплелись с их корнями…" - Меня всю жизнь грабили и спасибо не говорили. А когда я хотел давать, вот как сегодня, у меня не брали. Прощайте, - сказал Сапожников.
        Сапожникову казалось, что все это происходит не с ним, а в какой-то книжке, которую тихонько читаешь на уроке и можешь отложить, когда станет страшно, и выйти на переменку, когда зазвенит звонок. Но звонок не звенит почему-то.
        Когда садились в поезд, Сапожников был уже совсем хорош.
        Мы ждем, когда на товаре будет написано "окончательно - замечательно", и толпимся у одного прилавка. А на соседнем стынут другие, которыми неизвестно как пользоваться. Понимаете? Это рассказ о человеке, который изобрел, как надо изоб ретать, и считает, что это может делать каждый.
        Глава 24
        ЗАПАЛЬНЫЙ ШНУР
        Конечно, институт - это институт. Там мозги взбудоражены, и заодно еще там и учатся.
        Но в институт полагается поступать после школы, а не после войны.
        Сидят рядом с тобой на лекции чудные собой ребята, все умные, все попали в институт, все могут вычислить и тебя уважают. Весь первый курс уважают, а перед весенней сессией не очень уважают. Стыдно фронтовику шпаргалки в столе перелис тывать. Почему стыдно - неизвестно. Но стыдно. А провалиться нельзя.
        Лишат стипендии. А лишат стипендии - будешь искать халтуру, иначе не выжить. А найдешь - то придется делать на совесть, даром не платят. А учиться когда? Уже следующая весенняя сессия тишиной звенит. А тут еще гонор у вояк - наши не хуже ваших; вы можете, и мы можем. А что можем? Зубрить? Но ведь это же невозможно - зубрить? Зубрить невозможно! Нельзя сначала вызубрить жизнь, а потом жить! Уже есть справочники на все случаи жизни, а что понадобится, запомнится само! Помнит без доказательств надо только таблицу умножения, а все остальное надо понять.
        - Нюра!
        - Ай?
        - Ты в колдовство веришь?
        - Во что?
        - Колдовство есть? - спросил Сапожников.
        - А как же!.. - ответила Нюра. - Колесо вверх по дороге покатилось. Или бочка. А то еще свинья в овсах Свояк верхом ехал вечером и на нее наехал. Он ее палкой, а она в подворотню. Просочилась… А у соседки утром синяк. Это еще в Калязине было… Колдовство свое колдун перед смертью через веник передает… А то еще соседская бабка четыре дня маялась, помереть не могла. Две доски в потолке выломали - через два часа отошла… Если нож в притолоку воткнуть, то колдунья из гостей выйти не может… Я еще девушкой была, случай был… она взмолилась - отпус тите, девки. А девки не знают. А брат вернулся, нож вытащил. Она взяла сумку и вышла… У колдунов, как чирей, назревает зло. Чтобы избавиться - делают зло. Чирей лопается. Если колдун со зла чего хочет - ничего не выходит, если ласково - зло получается. Алферов Иван ягненка в лесу подобрал, на лошадь положил, лошадь потеет. Смотрит - ноги у ягненка по земле волочатся, тонкие выросли. С лошади скинул, выстрелил - его нет… А у Печатновых было: сука при пахоте пры гает, лошадь за губы хватает. Печатнов встал, тпру! - а это его жена обернулась. Она могла. Ножи
разложит, через них перекатится - пестрая собака…
        - Да-а, - сказал Сапожников. - Ты специалист.
        - Чего это ты? - обиделась Нюра.
        - А что?
        - Ругаешь меня… А за что?
        - Разве я ругаю? Я сам на специалиста учусь.
        - Зря ты это, - сказала Нюра. - У нас специалистами жуликов обзывали. Или, может, я не так сказала?
        - Не знаю, - сказал Сапожников. - Еще не разобрался… Нюра, а сколько тебе лет?
        - Точно не скажу. Надо в паспорте поглядеть, - сказала Нюра. - Считаешь, устарела?
        - Да ты что?
        - Вот и я говорю. Вроде бы не должна. Я как в баню пойду - на тело самая молодая.
        Представляешь?
        - Нет, - сказал Сапожников.
        - Почему же?
        - Не хочу.
        - Вообще-то правильно, - задумчиво сказала Нюра. - А то мечтать про меня станешь.
        - Хватит, Нюра, хватит.
        - А что такого? Про меня все мечтают. Только я теперь - все. Я теперь Дунаеву верная жена. Он воевал. Нельзя. Бог накажет.
        - Зачем про это говорить?
        - Про все надо говорить, - сказала Нюра. - До войны я была блудница, а теперь наоборот.
        - Святая, что ли? - спросил Сапожников.
        - Не… - сказала Нюра. - Святая - это вроде как из другой губернии… Тебе колдовство-то зачем?
        - Да вот зубрить надоело. Может, колдовать начать? - сказал Сапожников и пошел на семинар.
        - Да подожди ты!.. Говори, доктор Шура!
        - Еще раз… Теория говорит - если две частицы тождественны, то различное положение в пространстве не может служить основанием для их различия. Их нельзя различить. Следовательно, они представляют собой одну частицу, одну и ту же час тицу, но находящуюся одновременно в разных местах.
        - Что "следовательно"? - спросил Сапожником и вдруг захохотал.
        - Уймись.
        - Значит, если Глеб не может различить издалека, кто из нас с тобой идет, по какой стороне улицы, значит, это я иду по обеим сторонам? Так? Или ты идешь по обеим?
        - Лучше ты, - сказал Глеб.
        - Сапожников, - еле сдерживаясь, сказал доктор Шура, - запомни. Твоя старая элементарная логика здесь не годится.
        - Годится, - сказал Сапожников. - Очень даже годится… Не годится только ее идиотское применение… Если получился идиотский вывод, следовательно, надо изу чить факты, из которых он получился.
        - Да пойми ты! Саму логику надо менять! - закричал доктор Шура. - Старая логика отражает старый опыт. Да и то возникали неразрешимые парадоксы.
        - Например?
        - Пожалуйста. Парадокс Зенона. Летит стрела. Значит, в микроскопическую дозу времени она неподвижна. Как же из суммы неподвижностей получается движение? Вот тебе и логика.
        - Почему же из суммы неподвижностей? Неподвижна она будет, если я рядом с ней лечу, а для всех остальных она в любой момент движется. Не бывает непод вижной летящей стрелы. И логика тут ни при чем.
        - Ну хорошо, а Буриданов осел?
        - Что Буриданов осел?
        - Стоит между двумя одинаковыми стогами сена. Он может подохнуть с голоду, так как не сможет выбрать.
        - Это теоретический осел не сможет. Живой осел возле сена голодный не ходит.
        И так далее. Без конца. Весь институт. Все пять курсов и диплом. Сапожников ни в какие построения не верил, если их нельзя было представить себе наглядно. А это считалось устарелым способом мышления, и потому Сапожников от порога был устарелый.
        Это было время, когда кибернетика считалась исчадием, а к генетике относи лись хуже, чем сейчас к сексологии и тем более к кожному зрению и Атлантиде, не говоря уже о неандертальской цивилизации, камнях Икки и летающей посуде.
        Компания подобралась большая, из разных институтов, физтехи, университетские биологи, из ГИТИСа были, историки из педагогов, Якушев Костя из Суриковского.
        Ну, ГИТИС - это поприще. Играют "внимание". К кому угодно. Хорошо пьют. Легенды из жизни Чехова (актера, конечно) и Комиссаржевской. Суеверное почтение к физикам. Бросает сигарету в раковину (Убей меня! Ведь ты умеешь это делать!
        Убийца! Убийца! Во мне нет больше жалости! (Кх, кх), стреляет из двух писто летов - она мертвая падает в его объятия, - вполголоса проговаривает ремарку. Ну, и из системы Станиславского кое-что. Тут все понятно. Живых людей изображают. А как же! С суриковцами сложней. Костя Якушев у физиков и биологов спрашивает:
        - Ребята, что такое цвет?
        Ему отвечают:
        - Мы тебе потом скажем.
        А сами не знают. То есть они-то думают, что знают, а на самом деле не знают. Они думают, что цвет - это свет, а свет - это и волна и частица. Эйнштейн с Бором договориться не могли, чего же от студентов требовать? Студенты как семи наристы - верю, ибо это абсурдно.
        - А зачем тебе? - спросил его Сапожников.
        - Не могу с фотографией разобраться, - сказал Якушев. - Цветное фото видел недавно. Лицо как живое. Зачем же мне руками делать то, что аппарат может?
        - А ты не делай, - сказал Сапожников.
        - А как портрет писать?
        - А не пиши.
        - Хочется.
        - А почему хочется?.. Для художника натура - толчок. Запальный шнур. Художник-то картину сочиняет.
        - Конечно, - сказал Якушев. - При удаче получается колдовство. Только редко получается. Как бы почаще?
        - Кому не хочется, - сказал Сапожников.
        Доктор Шура был биолог. Барбарисов - конструктор. Но главный, конечно, был Глеб.
        Глеб был чемпионом во всем и курил трубку. Глеб улыбался и хорошо жил. Он был высокий, и вокруг него всегда теснились. Он был немногословный, и, несмотря на то, что казался умным, он и был умный.
        Но ум у него был другой, чем у Сапожникова, и другой, чем у других. Он умел сделать так, что все старались ему понравиться. И раздражало, что Глеб разгова ривал с Сапожниковым ласково. Уже тогда принято было хлопать Сапожникова по плечу. А Глеб не хлопал. Потому что Сапожников говорил при нем, как при всех.
        А с Глебом так не полагалось. Если кто-то пробовал, его остальные съедали. Еще бы! Этак каждый начнет! Но и под крыло Глебу Сапожников не шел. И несмотря на то, что на все вопросы Глеба отвечал откровенно, однако не волновался от этого. И получалось, что Сапожников кому хочешь будет отвечать так же, а это опять раздражало, и Глеб улыбался.
        Мама вздохнула:
        - Хочу тебе напоследок сказать…
        - Перестань… почему напоследок? - сказал Сапожников.
        Мама переждала, когда он утихнет.
        - Тебе нужна женщина, - сказала мама, - которая бы о тебе заботилась… А ты влюбляешься в женщин, о которых ты сам желаешь заботиться. Это твоя постоянная ошибка… Трудно тебе будет.
        - Ма, а разве нельзя, чтобы оба заботились друг о друге? - тихо спросил Сапожников.
        - Это один случай на миллион, - сказала мама. - Тогда тебе будет еще трудней.
        - Слушай, какая любовь? - сказала Сапожникову знакомая женщина. - Очнись!
        Обучили вас, дураков, на нашу голову.
        - Кого обучили? - спросил Сапожников, тупо глядя на ботинок, который держал в руке.
        - Скажи, а тебе самому врать не надоело? - спросила знакомая женщина. - Вот ты сейчас сидишь на кровати и ботинок держишь… Что ж, ты ко мне любовь испытыва ешь?
        - Нет.
        - Правильно… Дай закурить… Спасибо… Хорошо, что правду сказал… Я думала, не осмелишься… А по правде, ты сейчас думаешь одно - как слинять от меня так, чтобы я не разозлилась и опять в гости пустила.
        - Так ее с самого начала у нас не было, - сказал Сапожников.
        - Кого?
        - Любви.
        - А-а… - сказала она. - Понятно. Дурачок ты. А ее и нигде нет… А хочешь, я тебе любовь мигом организую?
        - С кем?
        - Со мной, с кем… Вот давай на спор? Не пущу тебя в гости, скажу - устала, работы много. Потом ты придешь, а у меня другой сидит, и мы оба смеемся. Ну?
        - Что?
        - Врешь, заревнуешь… Любовь - это когда кусок хлеба высоко висит, а ты доп рыгнуть не можешь… А допрыгнул, голод прошел - ты на хлеб и смотреть не станешь, дайте севрюжки. Любовь, она либо с голоду, либо с жиру. А когда все в норме - никакой любви нет.
        - Значит, нельзя любить человека, который рядом?
        - Нельзя, - сказала она. - Баб ты не знаешь. Бабе одной страшно и перед дру гими бабами стыдно, бабе дом нужен - муж, дети, это ясно… А когда все есть и она еще в теле - ей одного мужика мало. Вот, к примеру, выйди Анна Каренина замуж за Вронского без помех - она бы ему первая рога наставила, а уж тогда бы он под поезд кидался.
        Вот такой разговор был.
        Холодно стало Сапожникову. Потому что на всеобщем свинстве, если его приз нать нормой, мир держаться не может. Если пропадет последняя вера, что человек рядом с тобой не подведет, а если подведет, то это случайность, трагическая ава рия, если поверить, что свинство - это норма, а все остальное иллюзия, то детей нужно будет разводить в колбах, никому лично не нужных детей, не нужных друг другу, детей энтропии и распада, детей хаоса.
        Нет. Искать надо. Что-то тут не так, дамочки.
        Правда она, конечно, правда. Но правда еще не истина, а только ее малый обломочек. Видно, и бабе не только постель нужна, когда она человеком становится.
        А что ей нужно? Что человеку нужно?
        - Так что же это за система, до которой ты додумался? - спросил Глеб.
        - Третья сигнальная, - сказал Сапожников. - Я так назвал. А можно как-нибудь еще…
        - А двух тебе мало? - спросил доктор Шура.
        - Подожди, - сказал Глеб. - Первая заведует ощущениями, грубо говоря… Вторая - речью. А третья?
        - Вдохновением, - сказал Сапожников.
        - Оно случайно и ненадежно. Зачем тебе оно?
        - Для нетривиальных решений.
        Тут как раз телевизоры стали продавать. "КВН". Экран большой, величиной с открытку. Все видно. А ходили слухи, что когда-нибудь экран еще больше будет.
        Передача несколько раз в неделю. Хорошенькая девушка программу объявляет. И чуть улыбается. Сразу пошел слух, что ей выговор закатили за кокетство, с экрана.
        Потому что вошла в каждый дом и улыбается. Влюбились, конечно, все. Кто такая?
        Тайна. Еще бы! Было как чудо. С экрана, живьем, одному тебе улыбается.
        Сапожников подумал: "Переворот полный… Душа эпохи меняется…" Над ним смеются:
        - Чудак. Так и насчет кино тоже думали - эпоха.
        - А дело свелось к обычному развлечению. Чтобы было куда вечером пойти.
        - Ребята, ребята, это все другое… Это станет как книгопечатание, а может, еще важнее.
        - Чушь! Книги остаются, а эта - показали, и нет.
        - На пленку можно снимать.
        - Дорогое удовольствие. Никакой кинопленки не хватит, - сказал Барбарисов. - Да еще проявка, печатание, тираж…
        - Сапожников, мы топчемся на месте, - вмешался Глеб. - Подкинь завиральную идею.
        Я так и не понял: ты за нормальную логику, с одной стороны, а с другой - за всякую эврику, озарения, вдохновения и прочее.
        - Зря вы против вдохновения, - сказал Костя Якушев. - Оно есть. Это вам любой живописец скажет… Вдохновение - это когда пишется.
        - И все?
        - Когда не пишется - кистей десять перемажешь, и все мимо. А когда пишется - одна грязная кистенка из палитры торчит, патлатая, а на холсте - колорит…
        - Вдохновения не должно быть, - сказал доктор Шура. - Если допустить вдохно вение, наука не нужна.
        - Почему? Наука-это знание, - сказал Сапожников. - А каким способом его добывать - дело десятое. Лишь бы все подтверждалось…
        - Значит, ты теперь гений? - спросил доктор Шура.
        - Ага, - сказал Сапожников. - И ты… И остальные… Только ты мешаешь своей третьей сигнальной системе действовать, как ей положено.
        - А ты?
        - Стараюсь не мешать.
        - А что ты для этого делаешь? Сдвигаешь брови? Собираешь волю в кулак?
        Напрягаешься, в общем, - так? Пыхтишь?
        - Расслабляюсь.
        - Ну, а дальше?
        - Не скажу.
        - Почему?
        - Вы безжалостные, - сказал Сапожников. - У вас не получится.
        - Ну ясно, - сказал Глеб. - Сошествие Сапожникова в Марьину Рощу.
        Остальные улыбались.
        И Сапожников впервые увидел, что у Глеба огромные зрачки, как будто он глядел в темноту.
        - Ладно, не злись, - сказал Сапожников. - Вот Барбарисов сказал, что киноп ленки не хватит, если с телевизора снимать. А зачем она?
        - То есть?
        - Если свет превратить в электрические импульсы… ну как в фотоэкспонометре…
        - То что?
        - То их можно записать на магнитофонную ленту и, значит, можно снова воспро извести - будет изображение… А можно стереть ненужное… Представляете?
        Лекцию читают Ландау и Капица, а записывают кто хочет, а потом воспроизводят…
        Глеб, давай заявку подадим?
        - Уволь.
        - Почему?
        - Это невозможно.
        - Разве я не логично рассуждаю?
        - Рассуждений для заявки мало. Это одно. А потом, если такая простая мысль пришла в голову тебе, будь уверен, пришла еще кому-нибудь… И если этой штуки нет, значит, почему-то не получается… Жизнь коротка, Сапожников. Логично? Жить надо. А не заниматься выдумками.
        - Нет, - сказал Сапожников. - Не логично. Если не заниматься выдумками, жизни не будет. Мы сейчас все живем, потому что кто-то занимался выдумками. С тех пор как у человека мозг, жизнь и выдумки - это одно и то же, Глеб… Глеб, а хочешь, я еще чего-нибудь придумаю? Например, вечный двигатель? Нет, не пугайся. Не такой, который энергию берет ниоткуда, а который откуда-нибудь… Ну, вроде ветряка, что ли? А, Глеб? Или придумаю, лак лечить рак?.. Или решу теорему Ферма?
        - Братцы, - сказал Костя Якушев, - а за что вы Сапожникова ненавидите?
        - За это, - сказал доктор Шура.
        - Ну что ты, Костя, - сказал Глеб. - Нам просто горько смотреть, как у Сапожникова живот растет. А ведь был такой стройный.
        - Нет… Раньше я живот втягивал, а теперь выпячиваю, - сказал Сапожников. - Чтобы штаны не падали… Штаны у меня без ремня, вот поглядите… Глеб, ты очень ладный и красивый. Ты похож знаешь на кого?
        - На кого?
        - На Николая Первого… Шучу, шучу… Николай к способным людям плохо относился, а ты сам еще не знаешь, как ты относишься, правда?
        - Зато Пушкин еще при жизни устарел, - сказала Мухина, искусствовед из хорошей семьи. Она присматривала Глеба в мужья.
        - Заткнись, - сказал. Глеб. - А лучше - пошла вон.
        Мухина не обиделась.
        А Сапожников замолчал. Странная и нелогичная к разговору мысль вдруг пришла ему в голову. Ему почудилось, что Глеб должен умереть какой-то удивительной смертью.
        Так и получилось много лет спустя, но до этого еще была бездна времени, и в эту бездну много чего унеслось, и поэтому она мелькнула как один день. И когда они снова встретились с Глебом, оказалось, что ничего не изменилось между ними.
        Потому что оба как сразу поняли друг друга, так и дальше пошло. Они только себя не могли понять, тянет их друг к другу или отталкивает.
        Ну, тут как раз институт кончился.
        Шесть лет армии, да пять лет не тот институт, да восемь лет неудачного брака - это сколько будет? Девятнадцать лет из жизни долой. Из жизни в том смысле, что можно было их потратить на дела более продуктивные. А как об этом узнать заранее?
        Разминировать планету надо было или нет? Надо. Учиться систематически надо?
        Наверно, тоже. Профессия есть профессия. Жениться надо? Вот тут логика спо тыкается. Черт его знает. Надо, наверное. Но только как-то не так. А как?
        Каждая любовь - это исключение.
        А что такое исключение? Исключение - это первый звонок завтрашнего правила. Или вчерашнего. Вот тут и догадайся, почему от исключения отмахиваются.
        Идеи плясали, как искры над костром. Не заметил, как начал тлеть торф под ногами, уползал в сторону подземный пожар. И вдруг в стороне мелькнули языки пламени, и вот уже золотая сосна детства стоит в оранжевых лохмотьях и сажа летит черными ласточками. Эгей!! Где мое детство, золотые кони заката и расс вета? Почему зима на дворе и ничего нельзя изменить? Уходят милые, уносят клочки сердца, и догорает золотая сосна.
        Перед смертью мама подозвала его, и он сел на стул возле кровати.
        - Я умираю, сынок, - сказала она с трудом. - Больше не могу… Ничего не говори.
        Сапожников ничего и не мог сказать, даже если бы старался.
        - Тебе неинтересно знать, что я чувствую?
        Сапожников пытался продохнуть лютый комок.
        - Я хочу тебе рассказать… чтобы, когда ты будешь умирать, ты бы меньше испу гался.
        Сапожников много раз видел, как умирали - и мгновенно и медленно. И, может быть, еще больше читал об этом. Да нет, конечно, больше читал, чем видел. Потому что, когда он видел смерть, он был занят смертью или собой, а когда читал - думал о том, что читал, то есть жил. Но он никогда не читал и не видел, чтобы умирали так, чтобы другие не испугались того, что им тоже предстоит.
        - Это не страшно, сынок… Я знаю - что-то во мне скоро оборвется…
        Пятно солнца ползало по мухам, по стене. Гудели дальние городские машины.
        - Мне кажется, я знаю, почему мне не страшно… Я никогда не жила для себя.
        Мухи готовились жить вечно, потому что у них не было сознания.
        - Ма…
        - Прогони их… - сказала мама.
        Сапожников взял вафельное полотенце со спинки кровати и махнул по солнечному пятну. Мухи воскрылили к стеклянному абажуру и, покружив, вылетели в открытое окно. Сапожников сел на пол у кровати.
        - Пришел в себя? - спросила мама.
        Сапожников кивнул.
        - Мы не мухи… - сказала мама. - Сынок, опустись вниз… там у забора… нет… заборы давно сломали… Там в зеленой траве всегда росли желтые одуванчики… нарви… принеси мне…
        - Да, мама… - сказал Сапожников.
        И кинулся из комнаты, из квартиры вниз по лестнице, из дома. Рвал желтые нежные цветы и скрипел зубами.
        Обратно он шел медленно.
        Пока его не было, она вдруг села на кровати и попросила свою театральную сумочку.
        Ей не отказали. Она вынула оттуда и раскинула на одеяле листочки с выцвет шими песнями и романсами, которые уже давно никто не пел, и начала сперва тихонько, потом все громче петь. Эти песни. Одну за другой. Голос ее становился все громче и страшнее. И все вышли из комнаты. А потом что-то щелкнуло у нее в горле. Голос превратился в хрип. И она медленно повалилась обратно на подушку. Хрип был равномерным, как дыхание.
        Сапожников вернулся.
        - Мама, - сказал Сапожников, - это я…
        Но она его не услышала. Кто-то отобрал у него одуванчики.
        - Агония, - сказал врач.
        Она длилась долго. Потом прекратилась. Отец услышал тишину и крикнул что-то.
        Потом замолчал. И все остальное время молчал. Разговорился в похоронном автобусе.
        И говорил все время в крематории. А потом ушел. И Сапожников увидел его не скоро.
        Ночью скрипнула дверь. И дед вошел в квартиру. А в коридоре лампочка не горит.
        - Доигрались, - зловеще сказал дед.
        Вся квартира спала. Застучал и выключился холодильник. Потом дед прошлепал к себе в комнату.
        Опять загудел и выключился холодильник. И вдруг стало ясно, что он действи тельно дед. А раньше только посторонние люди в троллейбусе иногда называли его дедом, а все близкие называли его отцом.
        Утром его увезли в больницу. А Сапожников переехал к Дунаевым. Прошло полме сяца, и отец стал выздоравливать от инфаркта. И был любимцем всей палаты. Однажды ему принесли чаю. Он взял стакан, не прерывая рассказа о делах давних и блиста тельных. Потом сказал:
        - Ах…
        И уронил стакан.
        - Не надо, - сказал Дунаев Сапожникову, - он легко отошел. Всем бы так.
        - Жил как хотел, - сказала Нюра. - И умер как хотел. Никто ему не судья. И больше о смерти не будем. Не надо об этом.
        Нюра включила радио.
        Передача, в которой пародировали гениальную песню из "Шербурских зонтиков", называется "С добрым утром". Но это ничего, ничего, Сапожников разносторонний.
        Он был рад послушать эту песню даже в пародии. С Сапожниковым так было всю жизнь.
        Шекспира он впервые узнал от пародиста в концерте, и Евангелие тоже, "Веселое евангелие" называлось. И все самое великое ему приходилось выковыривать, как изюмину из сухаря.
        Глава 25
        ЧУЖАЯ УЛИЦА
        Ну, значит, приехал Сапожников домой из триумфальной поездки с проектом дви гателя, и стало ему непонятно, как быть.
        Коты в этом году начали завывать гораздо раньше, чем обычно, хотя весна не торопилась и ветры дули такие, что выбивало слезу. Но это по ночам. А днем каза лось, что весна уже вот-вот.
        Что же касается голубей, то они изгадили все подоконники и уже не восприни мались символом мира, а тем более прогресса.
        В пятницу утром позвонила Сапожникову жена Барбарисова:
        - Короче, сегодня вечером идешь в гости.
        - Куда это?
        - К Людмиле Васильевне… Ты ее знаешь. Ты ее видел у нас в гостях. Очень милая женщина. Сорок один год, незамужняя, заведующая научно-технической библи отекой.
        Ты ее прекрасно знаешь. Ты ее видел у нас. Она удивительная хозяйка. Будет тебе хорошим товарищем.
        - Так это свататься идти, что ли?
        - При чем тут свататься? - крикнула жена Барбарисова. - Посидеть вечерок, поболтать. Я ей сказала, что ты просишься к ней в гости. Хватит с нас выдумок.
        Для мужа моего это нехарактерно. А все твои несчастья из-за выдумок. Я рада, что вы провалились… Впрочем, я тебе добра желаю.
        Ночь за окном.
        Мокрый снег. Огоньки непогашенных окон. Сто дорог прошагал я по этой земле! Это стихи. Или так: а снег все падает и падает, а снег на камушки садится, и ничего не видно впереди. Или так: хорошо бы лежать медведем и всю зиму лапу сосать. Или так: стучат дожди по черепу дороги, цыганский полк запамятовал путь.
        - Вы романтик, Сапожников, - сказала Людмила Васильевна.
        - Да, - подтвердил Сапожников. - Я люблю луну как явление природы, Изабеллу Юрьеву и шпроты. Чем это так воняет у вас в коридоре?
        - Это сосед жарит осьминогов, - сказала Людмила Васильевна.
        Где-то играют скрипки, где-то пекут оладьи. Каждый живет как может, хочет прожить до ста. Только вот я, бродяга, жизнь не могу наладить! Господи ты мой боже, до чего я устал!
        - Я тоже, - сказала Людмила Васильевна.
        Но потом она его пожалела. Все ж таки он сидит в незнакомой квартире, неже натый мужчина, а у нее груди вздымаются, и себя ей жалко, потому что коридорная система, на входной двери звонков-пуговок как на баяне, семь почтовых ящиков для газет и общая кухня с кафельным полом. Правда, в комнате у нее мебель красного дерева, островочек культуры, а если с сапожниковской комнатой сменять - вместе на двухкомнатную отдельную квартиру, то одежда у нее есть зимняя, демисезонная и летняя, а чулки можно будет подкупать, лучше сразу несколько пар, вдвое эко номнее выходит; чаю, правда, хорошего не достанешь из-за конфликта с Китаем.
        По чердаку кто-то все время ходил, топал и скрипел песком. Может быть, это ловили весенних котов, а может быть, это выживший из ума старый вор перепутал эпоху и по довоенной привычке хотел уворовать с чердака белье, хотя уже давно пропала интимная атмосфера чердака, где сушилось белье и валялись обломки сун дуков и фисгармоний. Чердак стал сухим и официальным.
        "Ну а дальше что??" - подумал Сапожников.
        - Вы, наверно, думаете, что вы еще молодой? - сказала Людмила Васильевна.
        - Сейчас посмотрю, - сказал Сапожников и встал из-за стола. Но подошел не к зеркалу, а к распахнутому окну посмотреться в черное стекло.
        Серый пепел луны. Татарская гармонь за окном. У ворот псы болтают конечнос тями.
        - Я не романтик, - сказал Сапожников. - Я социалистический сентименталист.
        Карамзинист. Ибо пейзанки тоже чувствовать умеют. Я бедная Лиза.
        - Простудитесь, - сказала Людмила Васильевна.
        В новой квартире нужен трехламповый торшер, а на стенку Хемингуэя. Белье дома не стирать. Ни в коем случае. Только прачечная.
        - Людмила Васильевна, когда вы приходите на пляж, в Серебряный бор, и видите много молоденьких девчонок в бикини, вам никогда не хочется расстрелять их из пулемета? - сказал Сапожников.
        - Из чего?
        "Нет-нет, - подумал Сапожников. - Никаких художеств. Скука, конечно, не дви гатель прогресса, ну а с другой стороны, зачем он, прогресс-то?
        Вот мы и прожили еще один год, дорогой Сапожников. Теперь вы катаетесь на каруселях и кушаете мороженое пломбир. Ах, почему вы не остались таким наивным и не верите, что все образуется? Мой век! Что происходит? Пришла пора говорить прямо".
        - Вы, наверное, считаете меня обывателем? - сказала Людмила Васильевна.
        - Нет, - сказал Сапожников. - Что вы!
        - А я и есть обыватель, - сказала она. - Пока вы тут сидите и маетесь, сооб ражаете, как вам со мной от скуки не умереть, когда мы поженимся, я прикидываю, чем мне вас кормить, чтобы вы с голоду не подохли и не растолстели до противности.
        - Ну и ну, - сказал Сапожников.
        - А вы как думаете? - сказала она. - Жена - это профессия. Я смотрю на вас и смеюсь, а вы думаете, что это вы надо мной смеетесь.
        - Я над собой смеюсь.
        - Вижу. Но это все равно надо мной… Думаете, вот я и становлюсь таким, как она.
        Жизнь кончилась, женюсь-ка я на ней, и будем тлеть вместе… Мне в войну одни мальчик стихи написал: "Эти звезды сгорят над городом, расцветет на годах седина.
        Будут жены таскать за бороду за излишнюю стопку вина. Будем жить разгово рами, слухами, будем вместе качать внучат. Ты, красавица, станешь старухою, я с годами стану ворчать. А мечты о высоких материях, те, которыми жил и гадал, будут вместе с душой потеряны в невозвратных лихих годах…" Так вы считаете?
        - Примерно так.
        - Вы прогрессист! - торжествующе сказала она.
        - А что плохого?
        - Вот я сижу и думаю - образование у нас одинаковое, ума у меня не меньше вашего.
        - Вижу, - сказал Сапожников.
        - Вообще-то я из вежливости… - сказала она, - А на самом деле я умнее вас раз в десять… Вот я женщина, можно сказать, баба, я сижу и думаю: не знаю, какие были прогрессисты раньше, а теперь прогрессист - он какой? Он теперь не думает.
        То есть он-то уверен, что он думает, а на самом деле он свои интересы выдает за мысли.
        - А кто не так? - спросил Сапожников.
        - Все так. Только мы не притворяемся.
        - Это кто "вы"?
        - А вот которых вы обывателями называете. Мы и говорим - мы хотим обывать, то есть жить, а не докапываться до смысла, зачем живем. Будет жизнь - она сама докопается. Радоваться хотим. А для прогрессиста слеза - как горчичка к сосиске, а он изображает из себя начальника за человечество. Очень любит он горестные истории. Выслушает прогрессист горестную историю, крупная слеза выкатится у него из очей, скользнет по ланитам и упадет на эти, как их… на перси.
        - А вы язва, - сказал Сапожников.
        - Уж не взыщите… Всплакнет прогрессист после горестной истории и пойдет себе восвояси… А в этих своясях у него электричество, водопровод, газ, телефон и сидячая ванна… И после горестной истории все это ему дорого и мило, и горестная история ему как рюмка водки перед обедом. Разденется он, произнесет вечернюю молитву из Гете - лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый час идет за них на бой, - накроется одеялкой, и прогрессивный сон до утра. А расскажи ему, как человек всю жизнь радовался, несмотря на бедствия, в глазах у него только сло вечко "та-а-ак"… и ты уже отлучен. Доказывай потом, что ты прогрессист… А ведь хочется. Неудобно как-то. Прогресс все- таки…
        И Сапожникову стало неудобно, что он прогрессист, но потом он подумал, что, может быть, он все-таки не прогрессист, и он сказал:
        - Вот вы говорите - любовь и голод правят миром, ну, может, не говорите, это все равно. Думаете так. А я бы хотел вас спросить - а куда? А в какую сторону они правят корабликом, который мы называем мир? Вот сидел у костра пещерный дядя, и мы сейчас смотрим про него телефильмы… Но он уже запускает ракеты в кос мос.
        Неужели он этого достиг только с голодухи и оттого, что нашел партнершу по вкусу?
        Не чересчур ли простое объяснение, дорогая Людмила Васильевна?.. Жрать и сливаться в экстазе могут и мухи. Но у них есть эволюция, а у нас только история…
        Не пора ли внести в эту формулу насчет любви и голода еще третий элемент - тягу к необыденному? Что с вами?
        Людмила Васильевна отвернулась, всхлипнула, приложила к глазам чайное поло тенце, потом повесила его на спинку стула, вытянула нижнюю губу и подула снизу вверх, чтобы глаза просохли и краска не потекла, и сказала погрубевшим голосом: "Нас не понимают" - и у Сапожникова стиснулось и заныло сердце - он сразу вспом нил.
        - А я знаю, жизнь важнее ее смысла, - сказала она. - А вы все анализируете, все разбираете, разъедаете… Все проклятый ваш анализ. Разбираете дом на кирпичи, а потом жалуетесь, что дует…
        Да, дует. Все вспомнил Сапожников, когда сидел у Людмилы Васильевны, хорошей женщины. Ветер такой идет по миру, что выбивает слезу. И не в горестных историях тут было дело, то же самое и со смехом бывает. Смеется человек, а потом догады вается, что смеется по чужому заказу, потому что боится оглянуться на жизнь, которую прохохотал не своим смехом. И впору заплакать или сглотнуть пулю и хоть тем остановить свой смех, похожий на закатывающийся гогот человека, которого щекочут до смерти.
        А он очень старался понять, честно, как голодный: искусство, техника, биоло гия, история, отношения - во всем хотелось разобраться, подвергнуть анализу, объ яснить.
        Пока не затлел торф под ногами.
        - Заходите как-нибудь еще, - сказала Людмила Васильевна.
        - Ладно, - сказал Сапожников. - Я вам подарю портрет Эйнштейна или Шаляпина… а может быть Жана Габена. Можно еще Есенина… На выбор, кого хотите.
        - Я повешу его над сервантом, - сказала она.
        Сапожников нахмурил брови, освоил космос, заплатил за квартиру, разбил фашизм, побрился, упустил жизнь и вышел на улицу.
        На улице он понял, что, в сущности, еще не жил. А так как он много раз еще не жил, то он решил зайти к Барбарисову, потому что чувствовал нелюбовь от их семьи, которая накатывала волнами. Сапожников любил нарываться. Он знал причину их раздражения. Они считали, что для носителя истины он выглядел чересчур несерьезно. Чересчур много всего в нем было наворочено. Его никто всерьез не принимал.
        У Сапожникова было много идей, но он их не скрывал, потому никто его и слу шать не хотел. Серьезными идеями не бросаются, их приберегают для себя, а несерь езные - кому они нужны.
        Так Сапожников и ходил по жизни с очередной своей идеей, болтающейся изо рта, и был похож на повешенного.
        У всех делались сонные глаза, когда он приближался. А уж жена Барбарисова - та человек и вовсе деловой. Что мужу полезно, то и хорошо. А Сапожников такого накрутил в своей жизни, что сам черт не разберет. Жена Барбарисова - человек четкий, и запах ненадежности ей ни к чему. У них с мужем одна задача - вести свой парный конферанс в жизни так, чтоб не освистали. А для носителя истины Сапожников выглядел до безобразия несерьезно.
        Как она могла любить Сапожникова, если слышала, как он, вместо того чтобы поведать, как было у Людмилы Васильевны, сказал:
        - Я бы хотел идти ночью по улице, а в домах горят окна. И чтобы я зашел в любой подъезд, поднялся по лестнице, и позвонил в любую дверь, и сказал хозя евам: "Здравствуйте.
        Я - Сапожников. Можно, я у вас в гостях посижу? Я обещаю любить вас весь вечер и постараюсь быть не скучным".
        - Я бы тебя сразу выперла, - сказала она.
        - Это потому, что ты не знаешь, что такое счастье.
        - Я не знаю?! Ну ты, конечно, знаешь! Еще бы! Голодранец несчастный. Никак в себя не придешь, не угомонишься. Зачем опять все разрушил? Зачем от Людмилы отказался? Она бы тебя из дерьма вытащила. Ну? Отвечай, зачем?
        - Зачем? - я ответить не могу. Могу ответить - почему.
        - Ну?!
        - Так надо.
        - И все?
        - И все.
        Она хлопнула дверью. Закачались бомбошки на люстре. А Барбарисов спросил, понизив голос:
        - Ты что же, действительно знаешь, что такое счастье? Ну, обрисуй, обрисуй.
        И тогда Сапожников сказал:
        - Туман шел клочьями через лес. Крикнула птица. Велосипедист приостановился и позвонил в колокольчик. Потом вытащил губную гармонику и протрубил сигнал "Солнечного зайчика"…
        Барбарисов сказал: "Н-да…" - и хотел добавить, в смысле "и все?", но жена крикнула из-за двери:
        - Ты слушай его, слушай! Он тебя образует… дрянь неблагодарная! Барбарисов, сделай звук потише, я по телефону говорю!
        Барбарисов погасил звук в телевизоре. К роялю подошел певец в манишке и разинул рот. Он все надувался внутри манишки и разевал рот.
        - Включай! - крикнула жена. - Можешь включать!
        Появился звук. -…Скорей на балкон! - закричал певец, взмахнул руками и попы тался взлететь.
        Но не взлетел.
        - Это он про Нисетту, - сказал Сапожников. - Чтоб на балкон шла. Про Альпу хару и гитару. Слова и музыка не скоординированы с поведением артиста…
        - Это тебе не балет, - сказал Барбарисов.
        На экран выпорхнула балетная пара. Он был в трико, она в шароварах. Неко торое время балерина, разминаясь, ходила вокруг партнера и примеривалась. Потом разбежалась и вскочила на него. Но он не поддался и отшвырнул ее. Но она снова кинулась на него и вцепилась как клещ. Тогда он стал бороться с ней, пытаясь ее стряхнуть, но она не уступила. Сколько он ни швырял ее, ни крутил по воздуху, ничего не получалось. Тогда ему ничего не оставалось, как унести ее за кулисы и там прикончить под вой труб и фуканье барабана.
        - А ты знаешь, жена права, - сказал Барбарисов. - Насчет Людмилы Васильевны.
        - Да, права, - сказал Сапожников. - Но и я прав.
        Сапожников вернулся домой. Он не раздеваясь заснул и плакал во сне. … - Кто живой? - спросила Рамона. - Эй, кто живой?
        Никто не откликнулся. Тогда Сапожников подошел к ней, тихонько опустился в воронку и сказал ей на ухо:
        - Рамона…
        Галка оглянулась.
        - А ведь мы с тобой вдвоем остались, - сказал Сапожников.
        - Вдвоем, - согласилась Рамона. - Теперь у нас пойдет хорошая жизнь. Как на курорте… Детей мы эвакуировали, мужчины наши убиты, бояться нам нечего…
        - А дальше что?
        Галка пожала плечами.
        - Будем пугать фрица, пока сможем, - сказала она, - а дальше помрем.
        - Страшно? - сказал Сапожников.
        - Я знаешь почему в разведку пошла? - спросила Рамона. - Потому что всю жизнь боялась.
        - Ты?! - изумился Сапожников.
        - Ага… - сказала Рамона. - Я всегда за кого-нибудь боялась. За детей, за чужих жен и мужей, за солдат, за командиров… Когда им что-нибудь угрожает, у меня в кишках холодно… А когда я одна - тут я становлюсь ловкая. Меня теплую не возьмешь. За себя чего бояться? Со мной ничего сделать нельзя. Убьют? Так ведь мне незаметно будет. А в плен захватят, станут пытать?.. Что ж, боль, она и есть боль. Потерплю сколько смогу, потом буду кричать. Громко… Главное, не боюсь ни хрена. - Тут она выматерилась и сказала: - Извини. Распустились мы на войне. У вас, наверно, девушки не матерятся…
        - Еще как, - ответил Сапожников. - И женщины и дамы матерятся накрашенными ротиками, простота нравов.
        - Хуже страха нет ничего, - сказала Рамона… А ты испугался.
        - Нет! - сказал Сапожников.
        - Факт, испугался. Слушай, - сказала Рамона нежным своим и глуховатым голо сом, - мы выиграли войну… Неважно, что я не дожила, но мы выиграли войну, отвечай?
        - Да.
        - Да, мы выиграли войну, - сказала Рамона. - И я вижу знамя над рейхстагом и фашистские знамена в грязи на мостовой… Знаешь, почему мы выиграли войну, а они проиграли? Потому что нас спасли будущие, еще не рожденные дети… Если бы не они, нам бы не выдержать! Стреляй! - крикнула Рамона. - Стреляй, пока есть пули!
        Началась стрельба, и рассвет стал лимонный и лихорадочно прекрасный.
        - Запомни! - крикнула Рамона. - Нам без них не выдержать, но и они без нас пропадут!..
        Тут стрельба кончилась, и рассвет опять стал глядеть серым глазом, налитым слезой.
        - Давай гляди, - сказала Рамона. - Сейчас снова пойдут… Что-то больно тихо.
        Она приподнялась поглядеть, и повалилась на бруствер.
        Подполз Сапожников.
        - В воронку меня не клади, - сказала Рамона. - В ней воды поллопатки. Дай здесь полежу. Меня отсюда не видно.
        Язык у нее стал заплетаться.
        - Рамона, когда ты умрешь, мне что тогда делать? - спросил Сапожников. Она вдруг сказала совершенно отчетливо с силой:
        - Иди! Иди и скажи им… История складывается из наших биографий. Какие мы - такая история. Другого материала у нее нет!..
        И голова ее откинулась. Сапожников взял автомат. И пошел по полю ничего не боясь.
        "Рамона, - думал Сапожников. - Ваня Бобров. Цыган. Танкист. Я не знаю, где вы похоронены! Поэтому я хожу сюда, к большой стене! Считается, что это могила неизвестного солдата. Нет! Это могила солдата, известного всему свету!.." Сапож ников открыл глаза и долго курил в темноте.
        Глава 26
        МЕХАНИЧЕСКИЙ МЫШОНОК
        В жизни Сапожникова готовился поворот.
        Собралась как-то вся прежняя компания, которая собиралась в институтские еще времена, а потом естественным путем распалась. Много лет прошло, как они расста лись. Кого вирус пришиб, кого жены, а кого лавина в горах. Поредела компания.
        Доктор Ника погиб в снежной лавине. Это совершенно случайно узнал Сапожников от аспирантки-психолога и засуетился, затосковал, стал по телефонам звонить. Все загрустили и собрались. И Сапожников пришел, смотрит - он такой же облезлый, как все, а потом смотрит - да нет же, это ему показалось, никто не облезлый. Подняли тост за тех, кого нет с нами, выпили за тех, кто есть с нами, за плавающих и путешествующих.
        - Как же это Ника? - жалобно спросил Сапожников.
        - Судьба прибрала.
        - А куда? - спросил Сапожников.
        - Перестань.
        - Нет, я бы хотел знать, куда уходят люди? - настаивал Сапожников.
        Но ему деликатно не отвечали. Только постепенно заводились.
        - Ну и как твоя третья сигнальная? - спросил Барбарисов, чтобы разговор перевести.
        И все вдруг замолчали. Каждый замолчал сам по себе и не думал, что замолчит сосед. А когда оказалось, что замолчали все, стало ясно, что это главный вопрос, который хотела выяснить старая компания. Ничего не забывшая и ничего не упус тившая из прошлых дебатов и прошлых уколов самолюбия.
        - А что вас интересует? - спросил Сапожников.
        - Существует она или нет.
        - Существует.
        - А где плоды?
        - А это кто? - Сапожников кивнул на даму.
        - Это Мухина… Не узнал? Помнишь, она училась в ГИТИСе на актерском. Она теперь художественный критик.
        - Обучает, значит?
        - Ага… Якушев выставил картину, а она его разнесла.
        Подошла Мухина и посмотрела на Сапожникова.
        - Он меня не помнит, - сказала она.
        - А-а… кикимора, - сказал Сапожников.
        - Почему кикимора? - испугался Барбарисов. - Не дурачься.
        - Это я выступала о детском рисунке, - ухмыльнулась Мухина. - По телевизору…
        Сапожников, поговори с женщиной.
        И села рядом.
        - Ты не понимаешь, Сапожников. Я из хорошей семьи и муж из хорошей семьи… Но он меня не любит. И никогда не любил…
        - Делов - то… - сказал Сапожников. - Ну, а ты-то его любила?
        - Это неважно.
        - Тоже верно, - сказал Сапожников. - А что важно?
        - Важно, что Якушев сказал, будто у меня ноги кривые. Якушев! Зря на меня обижаешься! У тебя своя профессия, у меня своя!
        - Цыц, - сказал Якушев. - Тримальхион.
        Сапожников смотрит - а у нее правда ноги кривые. А до слов Кости были прямые.
        - Костя… Якушев, - сказал Сапожников. - Ты талант.
        - А здесь все таланты, - сказал Якушев. - Кроме нас с тобой.
        Глеб верил в актерские способности. Он верил, что, войдя в образ ученого, легче стать ученым, чем просто напрягаясь. Глеб был достаточно умен, чтобы не болтать о своем предположении, и так и жил. Но почему-то в его карьере наступил стоп.
        Вдруг он заметил, что на каком-то уровне с ним становятся только вежливы, а интерес вызывают совершенно другие люди, неспособные быть лидерами. Глеб был уверен, что талант, о котором все столько талдычат, это тоже облик, который можно сыграть, если понять, как его играть. Глеб мог бы простить Сапожникова, который догадался, как играть талантливого неудачника, и даже удачу ему бы прос тил. Но он не мог простить Сапожникова за то, что тот утверждал, будто знает, как сделать любого человека талантливым. Любого! Черт возьми! Наступит инфляция - кому нужны таланты, если они станут шляться толпами? Кто будет им платить?
        - Бесплатно будут работать, - утверждал Сапожников.
        - Бесплатно работать - значит плодить паразитов.
        - Придумают, как избежать паразитов. Глеб, а разве ты паразит?
        - В чем-то да, - сказал Глеб.
        - В чем-то и я паразит и все остальные. Но ты ошибаешься, мы с тобой не паразиты, мы с тобой симбионты. Симбионт кормится отходами своего партнера, а паразит самим партнером.
        - Заткнись, Сапожников, ладно? - сказал Глеб.
        Глеб потянул ноздрями, и ему вдруг почудился запах ладана. Как в детстве. На похоронах деда. Как будто весна, деревья голые еще. А на могилах первая трава.
        Только бумажные цветы, крик галок и запах ладана.
        - Почему ты подумал о смерти? - спросил Сапожников.
        - Помолчи, - сказал Глеб.
        - Мне так показалось.
        - Я тебя ударю, - сказал Глеб.
        - А я тебя, - сказал Сапожников. - Почему ты все время думаешь о смерти?
        - О чьей? - спросил Глеб.
        - Я не знаю, - сказал Сапожников.
        У человека сто сторон и миллион состояний. Каждым из своих ста тысяч боков он к чему-нибудь принадлежит. И не успеешь оглянуться, как ты уже систематизиро ван.
        Никак не хотят поверить всерьез, что человек - это штучный товар. По Сапож никову выходило, что если не начинать с самого детства, то нельзя научить чело века быть талантливым, чтобы он делал талантливые вещи, но можно научить его при ходить в такое состояние, когда он делает талантливые вещи. Талант по-особому связан с миром. Значит, надо помочь ему эту связь не прерывать. Тогда мир вдохнет в него свое нетривиальное отражение.
        Талант - редкость?
        Кто это сказал? Кто утвердил? Кто доказал?
        Практика доказала?
        Какая практика? Какого народа? Каких времен? Времен унижения? Когда тысячи лет пережигали духовную энергию народа? Который не хотел трудиться на дядю Три мальхиона, потому что дядя Тримальхион считал его вторым сортом, развращал его идеалом своей судорожной и бездарной жизни, призывая сдаться поштучно и подчи ниться скопом. Кому? Ну, это слишком хорошо известно, и это тоже - практика.
        Леонардо знал их лично, что быдло тримальхионово. Он их называл - проходы пищи, умножители дерьма, те, кто, кроме переполненных сортиров, не оставляет в мире ничего.
        Мало того, что тримальхионы сжигали физическую силу народа, они пережигали его духовную мощь, убеждая народ в его бездарности. Это, может быть, самое страшное преступление. Убедить народ в его бездарности - значит закрыть перспек тиву. И сейчас еще осталось это проклятие: талант - редкость и сборище талантов - элита.
        Когда же поймут, что талант - это не чемпион и вовсе не дело таланта гонка по шоссе, где у одного лопнула шина и мимо него проносится потная орда.
        Все видели ворон на снегу. Но только у одного родилась из этого "Боярыня Морозова". Надо ли поэтому заставлять художников глядеть на ворон? Чтобы получи лась "Боярыня"? Нет. Так как, во-первых, незачем делать вторую "Боярыню", а во- вторых, даже у самого Сурикова "Боярыня" родилась при взгляде на ворону только в тот единственный блистательный миг, а в другой раз он прошел бы мимо, как всю жизнь ходил.
        У человека в мозгу, видимо, теснятся образы. У кого теснятся, у кого нет. Если нет - значит, он их заболтал. У ребенка, практически у каждого, теснятся. Не успел еще заболтать. Талант - это способность не спугнуть образы (если при ходят или вызваны чем-то) и начать с ними работу. А потом и пустить в дело.
        Фотоотпечаток на пленке - это еще не образ. Это память. Материал для образа. "На сейчас" или "про запас". Образ - это не отпечаток, а переработка бесчис ленных отпечатков и сигналов, и потому образ - это всегда открытие. И от нас зависит не отшвырнуть образ, а догадаться, в чем его открытие. Талант в том и состоит.
        Образы есть и у собаки. Но в дело пускает их только человек. Это невидимый труд, который потом становится видимым. Мудрец, когда описывал разницу между пчелой и архитектором, сказал, что позади труда обычного лежит "идеальное". Об этом почему-то предпочитают не помнить. Труд действительно создал человека, но труд не по обработке камня, а сперва по обработке его образа. То есть физичес кому труду умственный труд предшествует. Потому что умственному труду предшест вует сам материал труда - образ. Как физическому труду предшествует сам материал труда, подлежащий обработке, - камень, к примеру.
        Человек зашевелил мозгами не тогда, когда применил камень - его применяли и животные, - а когда увидел образ камня в мозгу, на внутреннем экране, и понял, что может им манипулировать, в воображении. Мозг живой и продолжает работать, когда ты спишь. А образ - это самодеятельность мозга. Мы еще и сейчас боимся снов и стараемся понять, какое отношение они имеют к дневной жизни.
        Воля - это торможение своих желаний или чужих. И человеческая речь возникла из повелительного наклонения. Спросите у лингвистов - глаголы в повелительной форме древнее всех слов. То есть речь мешает мозгу заниматься самодеятельностью.
        Ребенку не мешает почти.
        Поэтому воля может только набрать материал, а образ приходит, когда воля спит…
        Хотя человек может бодрствовать. Все люди видели ворон на снегу…
        Гете говорил: "Наше дело набрать хворосту. Приходит случай и зажигает костер".
        Суриковская ворона - это случай.
        Вот к каким выводам пришел Сапожников.
        - Ты чудак, - тихо и даже ласково убеждал Барбарисов. - Неужели ты до сих пор не понял, что дело не в том, прав ты или не прав, а в том, выгодна ли твоя правота или нет. Ты замахнулся на устоявшуюся шкалу оценок. Потому что если ты прав, то образование не нужно!
        - Ты обалдел? Как это не нужно? - спросил Сапожников. - Информация не нужна?
        - Придет талантливый вахлак и решит задачу, которая не по силам доктору наук.
        Кто тебе это простит? Вот возьми Мухину… Муж у нее из хорошей семьи, но не любит ее, и никогда не любил, но она кое-что знает!
        - Ни черта она не знает! - сказал Якушев.
        - Неважно, считается, что знает, она думает, что она знает. Диплом есть дип лом, звание есть знание.
        - Она пышет злобой, но показать ее боится, - сказал Якушев.
        - Да, она боится, - сказал Сапожников.
        - Кто тебя боится, дворняжка ты… - сказала Мухина.
        - И потому, Сапожников, у нее один выход - уничтожить тебя высокомерием…
        - Тримальхион ваша Мухина, - сказал Якушев. - Вот кто ваша Мухина.
        Мухина ушла. Хлопнула входная дверь.
        - Совсем девушку обидел…
        - Пошла отравлять колодцы, - сказал Якушев.
        - Ты бы поостерегся, - предупредил Сапожников. - Пушкина убил не Дантес. Дантес-пешка.
        Пушкина убили бабы. Полетика, жена и прочие графини Хрюмины.
        - Для этого ей надо признать меня гением, - сказал Якушев. - А это для Мухиной страшней войны.
        - Кстати, кто такой Тримальхион? - спросил доктор Шура.
        - Был такой один. В Риме… Лакей - вольноотнущенник, - сказал Якушев. - Спе кулянт… Пиры задавал, чтобы его хвалили, - сволочь бездарная.
        - Вернемся к третьей сигнальной, - сказал Глеб. - Вон сейчас сколько болтают об инопланетной сверхцивилизации… Предлагай нетривиальное решение, ну? Только сразу… Тогда поверю в твою третью сигнальную.
        - Если сверх, - сказал Сапожников, - значит, могли до машины времени доду маться.
        - Ну и что? - спросил Барбарисов.
        - Тогда эти сверх могут быть нашими потомками… которые к нам наведываются иногда.
        - Что? - сказал Глеб. - Забавно… Впрочем, чушь.
        - Чушь! Чушь! Чушь! - сказал доктор Шура.
        - Да дайте ему сказать! - крикнул Якушев. - Что за дела? Ни у него, ни у вас никаких фактов нет, но его предположение логичней.
        - Логичней?!
        - Он исходит из будущих возможностей, а вы из сегодняшних!
        И опять стал молчать и сопеть над набросками.
        - Значит, ты считаешь, что сверхцивилизация не будет к нам враждебна? - спросил Барбарисов.
        - Наверно, не будет, - сказал Сапожников. - Если они нас угробят - их самих не будет. Ведь они наши потомки, а не мы их.
        - Прилетать назад нельзя, - сказал Глеб. - Можно повлиять ненароком на свое прошлое и тем испортить будущее… У Брэдбери есть рассказ.
        - Почему ненароком? - спросил Сапожников. - А если специально прилетят, чтобы изменить свое прошлое? Тогда у них жизнь изменится в желаемом направлении… Мы устроим их жизнь, а они нашу… Может, поэтому мы до них дозвониться не можем…
        Мы им сигналим в пространство, а надо во время, - сказал Сапожников и сам удивился.
        - Передвижение во времени принципиально невозможно, - поправил Барбарисов.
        - А ты докажи! - сказал Сапожников. И усмехнулся: - Ладно, забудем. Это все фантастика.
        И тут же он увидел Скурлатия Магому, человека будущего, только очень смешного.
        Он был по-ихнему молодой и писал сочинение. И Сапожников понял, что сам уже пишет.
        Сочинение Скурлатия Магомы:
        "Утверждают, будто Великий Сапожников, основоположник науки, искусства и мышления последних тысячелетий, никогда на самом деле не существовал, а является фигурой вымышленной. Это утверждают только на том основании, что все сведения о нем получены нами из отрывков его жизнеописания, явно состряпанного, как считают гиперкритики, не раньше чем двести - триста лет спустя после описанных там собы тий.
        Про Сапожникова следует сказать, что, если бы его не было, его бы следовало выдумать, хе-хе, как говорили древние.
        Скурлатий Магома, ученик 19-го класса Высшей Начальной школы Московской области 3377 года нашей эры.
        П о с т с к р и п т у м. Я, как и все ученики нашей конноспортивной школы имени Сапожникова, готов смотаться в 1977 год, чтобы проверить события, изобра женные в жизнеописании. И прошу специального разрешения для общения с Сапожниковым.
        Поскольку я один из отстающих учеников, нет никакой опасности передачи ему слишком ценных сведений из нашего времени, потому что я сам не знаю ни фига".
        Вскоре после Тримальхионова пира Сапожникову позвонил Барбарисов:
        - Здравствуй, старик. Куда ты пропал?
        - Я не пропал, - сказал Сапожников. - У меня сердце болит.
        - Что так?
        - Не знаю.
        - А чем же ты занят? - спросил Барбарисов.
        - Рассказ сочиняю… Финал не могу придумать, - сказал Сапожников.
        - Рассказ?
        - Ну да, байку, - сказал Сапожников. - Да ты помнишь… Про Скурлатия Магому.
        Слушай, что будет, если кто-то докажет теорему Ферми?
        - Теорему Ферма… Ферми - это другое.
        - Я знаю, я оговорился. Потому что Ферми тоже считал, что идея не дозрела, если ее нельзя объяснить на пальцах… Так что же будет?
        - Старик, эту теорему уже доказали для многих чисел, - сказал Барбарисов. - Вот жена хочет поговорить с тобой.
        - А если для всех чисел? - спросил Сапожников. - В общем виде?
        - В общем виде ее доказать невозможно. Это доказано.
        - Доказано?
        - Почти.
        - Д-а… - сказал Сапожников. - Почти… Вот я про это и сочиняю. Про почти.
        Зачем пишут книги, стихи, музыку или картину?
        Почему? - более-менее понятно. Тоже непонятно, и все же понятно. А вот зачем?
        Затем, что в глубине души живет у поэта тайная святая надежда повлиять на мир.
        Он, конечно, понимает, что ни одна книжка не перевоспитала сукина сына. Сукины сыны почему-то не перевоспитываются. Либо они не читают полезных для них книжек, а может быть, эти книжки их еще больше злят. Либо влияние книжки так незначительно, что оно затухает сразу по прочтении. И все же идет постоянная святая работа тех, кому хочется изменить мир, чтобы он стал как материнская ладонь. Так почему же неистребима эта работа? Помимо общей работы, помимо вре мени, которое все фильтрует и промывает, еще есть индивидуальная надежда. Она вот в чем. Никто не может дать гарантии, что не его слово окажется решающим, когда исполнятся сроки и понадобится последнее прикосновение, последняя пушинка на весах, чтобы воспрянул род людской. Поэтому работа должна быть сделана и продол жена.
        Глеб приехал, и Сапожникову передали его просьбу прийти на демонстрацию механического мышонка, который почти что мыслил.
        Но Сапожников на лекцию опоздал.
        Сапожников гулко топал по цементному полу. Пол то был паркетный, конечно, но казался цементным из-за своей вековой немытости. Куриный помет втерся в щели и был отполирован ногами паломников. Такие полы Сапожников видел только в разде валках поликлиник и в суде. Наконец Сапожников по речке спустился к морю, пересек его, увертываясь от колонн и сдвинутых стульев, и вышел к противоположному берегу. У стола с выдвижной трибуной и экраном, на котором испокон веку показы вали только результаты и никогда борьбу, которая кипела в зале, то есть всю гибельную схватку страстей, затемнявшую познание истины, Сапожников увидел группу ученых забавников, которая во главе с Глебом возилась с механическим мышонком, который жужжал на полу и двигался по команде туда-сюда.
        Взбунтовался Сапожников.
        Надоело ерничать и шутовать. Надоело высмеивать самого себя и тайно лебезить перед профессионалами.
        Специалист - это не господь бог. Это всего лишь квалификация. Но сама систе матичность его знаний относительна. Кто поумней, сам это понимает и признает, да и системы пересматриваются. На то они и системы. И хотя каждая наука исходит из нескольких главных оснований, сама логичность ее выводов относительна и не может быть замкнутой и навеки закопченной, иначе придется ее признать истиной в пос ледней инстанции. Не может быть логически замкнутой системы даже в математике - на то есть теорема Геделя, который это доказал.
        Имеет право дилетант думать, не имеет права думать - кто должен это решать, кто арбитр? Ученого делает не звание и даже не знания - знания меняются, - уче ного делает ум. Иначе все не в пользу. Наука не закрытый распределитель. Ну и будьте ласковы.
        Да, Сапожников додумался до идеи, которая, окажись она верной, ставит на голову, а может, и на ноги множество сложившихся представлений. Ну и что пло хого? Если идея верна - слава богу, нет - она усохнет на корню. Время покажет. Но если она верна, из нее вытекает множество интереснейших последствий.
        Как только Сапожников догадался, что нет притяжения тел, а есть их сталки вание из-за внешнего влияния, скручивание во времяворотах, то ему сразу, хочешь - не хочешь, пришлось ответить на основной вопрос философии - идеалист он, Сапож ников, или материалист? На основной вопрос философии Сапожников отвечал матери алистически. Причина причин - бесконечная материя и ее развитие. Но если материя бесконечна и она развивается, то никакого первого толчка, с которого все нача лось, быть не может, во-первых, потому, что и у первого толчка тоже должен быть толчок, то есть своя причина, а у нее своя и так далее, а во-вторых, если материя развивается, то развиваются и сами причины. Причины не стоят на месте.
        Но из этого вытекало множество интересных последствий и насчет неживой материи и насчет живой.
        Неживая материя, чем дальше в нее внедряются, тем более странно себя ведет.
        Электрон, например, перескакивает с орбиты на орбиту. Непредсказуемо ведет себя электрон. Появилось даже скоропостижное мнение о "свободе воли" у электрона.
        По Сапожникову же выходило, что он не исчезает и не объявляется, а просто распадается до полной (нынешней) невидимости, а потом снова собирается в оче видный электрон, но на другой орбите. Ну, вроде как если с вертолета смотреть на толпу на улице. Люди разойдутся и их не видать, а потом соберутся на другой улице на новый митинг.
        А чтобы собраться на другой улице, у них на то были свои причины: либо у каждого свои - и тогда толпа на другой улице состоит из других участников, а первые разошлись по своим делам, либо это те же люди, но митинг перенесли на соседнюю улицу. Причины могут быть любые.
        Причины любые, но они есть.
        Или, к примеру, кучу песка подняло ветром. Песок не исчез. Он стал невидим. А потом снова упал в кучу в другом месте. Но для этого нужен ветер.
        Казалось бы, все складно.
        Но Сапожникову не нравилось сравнение людей с песком. Вот в чем штука. Не нравилось, и все тут.
        Потому что между песком и людьми наблюдалось явное различие. И различие сос тояло в том, что песок был поднят ветром, а люди вроде бы сами разошлись. Сами - понимаете?
        Если у механизма много степеней свободы, ну, скажем, палка на шарнире болта ется во все стороны, то никакой воли у палки нет. Куда толкнут, туда и повернется.
        Она неживая.
        А у живого, извините, кое-что не так. Конечно, ударь мышонка, он побежит в другое место. Внешние причины влияют. А как же! Но дело в том, что мышонок может побежать в другое место и не будучи ударен. Вы скажете, он побежит туда потому, что там приманка, то есть тоже причина внешняя? Это не ответ. Можно палку сде лать железной и притянуть магнитом. Сходство явное. Сходство. Но не тождество.
        А разница в существо дела. У мышонка было желание, а у палки нет.
        То есть позади воли у живого - желание, а у неживого - нет.
        Что такое желание, Сапожников, конечно, не знал. И полагал, что ответить на этот вопрос, значит ответить, что такое жизнь. Но догадка потому и догадка, что она часто идет впереди знания. А верная она или нет - узнается на практике. Об атомах догадались прежде, чем их открыли. Об Америке, говорят, тоже.
        Но если догадка Сапожникова верна и желание - это особое явление, то выхо дило, что и материя, из которой состоит живое, тоже особая материя.
        Что такое это особая материя, Сапожников не знал, но выходило так, что ее все же надо искать.
        Где? Во времени.
        И тогда Сапожников подумал: а, собственно, что такое время?
        Он подумал об этом еще мальчиком, а потом всю жизнь испытывал на прочность эту идею, сталкивая ее с любыми новинками научной мысли, и все больше убеждался, что без материи времени никуда, а с ней похоже, есть куда двигаться. …Когда Сапожников подошел, большинство его не заметило. Шло восторженное обсуждение. И слышались слова.
        - Вы замечаете? Противоположные команды сбивают его с толку…
        - Он хочет налево.
        - Он хочет развернуться.
        - Обратные связи… Все как в жизни…
        Сапожников поглядел-поглядел на этого несчастного механического мышонка и понял наконец, кого больше всего напоминает этот мышонок - блюдечко на спирити ческом столике, а вовсе не живого мышонка.
        - Веселый охмуреж, - сказал Сапожников.
        Все на секунду остановились, как на хоккее в видео записи, которую легкомыс ленно недооценил и высмеял Глеб, не догадываясь, что ей предстоит совершить пере ворот не меньше гутенберговского книгопечатания, а потом снова задвигались, разве что чуть более нервно.
        - Веселый охмуреж, - раздельно повторил Сапожников.
        Глеб слез со стола, на котором сидел боком, по - ямщицки, управляя своей лихой научной тройкой.
        - Ну ладно. На сегодня хватит.
        И пошел мыть руки. Сапожников пошел вслед за Глебом. Никто больше не шел.
        - Почему же охмуреж? - не оглядываясь спросил Глеб.
        - А потому, что ваш мышонок так же похож на живого, как блюдце.
        - Какое блюдце?
        - Спиритическое… "Он хотел, он повернул, он не может выбрать", - сказал Сапожников. - Ни черта он не хочет и не выбирает, потому что он машина, выпол ненная в виде мышонка, с чужой программой поведения. И никакой он не мышонок, вполне мог быть паровозиком или столиком на колесах, это без разницы.
        - Короче.
        - Не в командах дело, не в рефлексах и обратных связях.
        - Тебе уже не только Павлов мешает, но и Винер.
        - При чем тут Павлов и Винер? Они же не описывали жизнь в целом, они изучали отдельные ее проявления. Они ученые, а не иконы.
        - Ладно, дальше.
        - Пока не поймут, что такое желание, не поймут, что такое жизнь, - сказал Сапожников.
        - Ишь ты! - сказал Глеб. - Не меньше?
        - Не меньше, - сказал Сапожников.
        - Тогда подробней.
        Сапожников рассказал.
        Пока не узнают, что такое желание, не узнают, что такое жизнь. И никакие механические и кибернетические модели не помогут. Вот сделали искусственного мышонка и пускают его в лабиринт, датчики всякие чувствительные при нем. Он попытается туда, попытается сюда, найдет дорогу. У него же запоминающее устройс тво, и потом эту дорогу он сразу находит. Внешне все как в жизни, а по существу - ничего общего. Это как в ковбойской пословице: никому еще не удавалось силком напоить лошадь. Поэтому машина штука дрессированная, а живое существо самоде ятельное. А как же!
        - И больше мне не попадайся, - сказал Глеб без всякой логики.
        - Это ясно, - сказал Сапожников. - Так вот запомни, когда сам приползешь…
        - Я? - перебил Глеб.
        И они расстались.
        И впервые после ссоры Сапожников увидел Глеба на совещании, когда профессор Филидоров громил его и теперь уже барбарисовский двигатель. Глеб был ласковый и улыбался, как улыбаются у них в научном зазеркалье чеширские коты. Запонки его мерцали, и Сапожников вдруг понял, почему он, Сапожников, проектирует этот про вальный двигатель именно с Барбарисовым. Это ведь Глеб велел Барбарисову связы ваться с Сапожниковым. Вот так. В порядке старой дружбы.
        Глеб ничем не рисковал. Если вдруг Сапожников придумал толковый двигатель, то Глеб участник-вдохновитель. Если же нет - горит Барбарисов, ну и, конечно, Сапожников. Да, собственно, как горит Барбарисов? Ну, помог Сапожникову по совету Глеба разобраться. И все. Бредни, и все! Это блистательно доказал Филидо ров.
        Доказывал, доказывал, а потом вдруг устал, что ли, вытер лоб белейшим платком и сказал:
        - Прошу сделать перерыв.
        Филидорову дали воды, а Глеб смотрел на свои ногти.
        Ну что ж, Сапожников, реванш так реванш. С видеозаписью Глеб ошибся, вышла промашечка, старая идея твоя оказалась триумфально верна. С мышонком Глеб тоже маленько перебрал, действительно жизнь оказалась сложнее и не состояла из реф лексов, по крайней мере очевидных, но вот с двигателем у Сапожникова полный затык и кранты, выражаясь научно. Ну и, естественно, идиотская идея вдохновения - чистая фантастика.
        Вот так-то.
        Сапожников вспомнил, как, возвращаясь из Киева, увидел на перроне Глеба, который предложил Сапожникову подвезти его, куда ему надо. Доктор Шура поехал с ними.
        Когда они шли к машине, доктор Шура озабоченно спросил:
        - Ну что слышно насчет того?
        - Насчет чего? - Сапожников думал, что это к нему.
        - Пока ничего, - ответил Глеб - и пояснил: - Затевается кой-какая лаборатория.
        И Сапожников понял, что он им неинтересен.
        А потом в казенной машине Глеб обернулся с переднего сиденья и объяснил Сапожникову все, что он думает о нем, о его двигателе и о его маловразумительных гипотезах. …Мы, конечно, могли бы рассказать здесь, какими доводами и в каком тоне разнес малограмотного Сапожникова Глеб, свирепый оппонент. Но скажем только о тоне. …Как велел он ему внимательней читать книжки, хотя бы вузовские учеб ники, если уж ему другого понять не дано, и так далее… Как советовал ему повышать общую грамотность, а не дискредитировать науку дилетантским и нигилистическим к ней отношением, ну и прочее в том же знакомом духе.
        В общем, высек Сапожникова как хотел. В науке это как делается? Секущий делает вид, что раздражение его - от зряшной траты времени на пустяки. А на деле копни поглубже - обнаружишь раздражение житейское. Но кто в этом признается? Никто?
        Дураков нет.
        Но Сапожников высеченным себя не почувствовал и спросил себя: означает ли, что всякий, кто выскажет предположение, которое другим в голову не приходило, непременно Коперник? Нет, конечно. Однако каждое, заметьте, каждое нетривиальное предположение должно быть рассмотрено, чтоб, не дай бог, Коперника не пропустить.
        Иначе нечего болтать о научно-технической революции, а надо так и говорить - престиж.
        Потому что наука-это не девица, которую никто не хочет, так она всем надоела воплями о своей невинности, наука - это в конечном счете философия, то есть любовь к мудрости, если перевести это слово.
        Это о тоне.
        Что же насчет научных доводов, которые оппонент привел против доводов Сапож никова, то они изложены в отличных вузовских учебниках, и желающие могут там с ними подробно ознакомиться. Однако ни в одном учебнике не сказано, что любой вопрос закрыт раз и навсегда. Нет там такого довода.
        Все высказал Глеб, свирепый оппонент, и ему наконец полегчало. Сапожников сказал "ага" и попросил его высадить. А продолжение этого разговора Сапожников вспоминать не мог, потому что ничего об этом не знал.
        - А зря ты его так, Глеб, - сказал доктор Шура, когда поехали дальше.
        - Чтобы всякий дилетант не лез со своими идеями. Только дешевая суета. Обнаглели.
        - А мне его жаль.
        - А науку тебе не жаль? А меня тебе не жаль? Два дня на него убил, а ведь у меня давление и своих дел полно.
        - Тебя мне не жаль, - сказал доктор Шура. - У тебя была задача растоптать профана, а он думал, что нам от его идеи будет хорошо.
        - Погоди, - сказал оппонент. - Ты еще меня поймешь. Тебе еще самому с ним придется столкнуться.
        - Свят, свят, - сказал доктор Шура.
        Но оппонент и здесь оказался прав - доктора Шуру это не миловало. Но это не сейчас. Об этом будет рассказано дальше.
        А оппонент, расставшись с доктором Шурой, поехал к себе в институт, где он был почти главным, весь день занимался четкими делами, а потом, поздно ночью, вернулся в свой дом, расположенный напротив зоопарка, в свою квартиру. Зажег свет в комнате, хотел выпить чаю, но не выпил. Хотел зайти к жене, которая уже спала в соседней комнате, но не зашел. Хотел включить приемник, но не включил.
        Потом погасил свет и подошел к окну. А за окном была ночь и фонари и на асфальте - невидимые следы оппонента, ведущие к его собственному дому. На улице было очень хорошо, и оппоненту вдруг захотелось туда, в зоопарк, где моржи и где белые медведи печенье ловят. Но для этого нужно было дождаться утра, а дождаться было почти невозможно. Потому что где-то сейчас посреди Москвы брел Сапожников, который совершенно задаром хотел сделать, чтобы оппоненту было хорошо, и время бежало, и бежало, и было необратимо, и оппонент заплакал - да что толку?
        - Ужасно это все… - сказал оппонент. - Ужасно… Ужасно, что я прав.
        - Глеб, - позвала жена, - ты пришел?
        - Нет еще, - сказал Глеб…
        И на этом две параллельные истории из жизни Сапожникова - прошлая и нынешняя - сливаются в одну, и дальше, как говорят музыканты, оркестр играет тутти, то есть все разом.
        Глава 27
        ФЕРДИПЮКС
        Была в свое время знаменитая фраза одного искусствоведа, который объяснил, как обезьяна стала прямоходящей, - "в этот момент руки обезьян потеряли почву под их ногами".
        Нечто подобное, в переносном смысле конечно, произошло с Викой - когда она встретила на своем пути Сапожникова. Ей показалось, что горизонт от нее малость отдалился. Это первый признак того, что человек, как говорится, растет над собой.
        Как ни странно, Вика была чем-то похожа на Нюру. И еще, представьте себе, - на Рамону. Но как бы на Рамону в переложении для электрогитары.
        Чем похожа? Сразу и не скажешь. Какими-то исходными данными, породой, что ли. Ну, а дальше все другое. Дальше - воспитание, индивидуальное развитие, эпоха - в общем, на какой грядке выросла.
        Перед тем как на ее пути споткнулся и упал Сапожников, в ее жизни тоже нас тупил стоп.
        Она, в общем-то, знала, что хороша собой, это знают с детства, в зеркало смотрятся, и люди говорят. И еще она всегда помнила, что родилась в августе, да-да, в том самом августе, и что с того самого августа есть бомба, которая может однажды остановить жизнь.
        И для нее эта бомба была всегда, и потому она торопилась жить, торопилась выйти замуж, развестись, торопилась получить профессию. Торопилась. А о другой жизни она знала понаслышке и не могла ее себе представить, потому что душа у нее созревала так же медленно, как у Нюры, хотя жизнь требовала скоростей, и фан тазия ее еще не проснулась и не было про зрения, а вокруг были факты, факты, вра щающиеся в водоворотах, по которым представить себе будущее невозможно, если нет ощущения потока, который эти водовороты создает, сталкивает и уносит вниз по реке, и, значит, надо торопиться жить, если тебе говорят, что ты хороша и желанна, иначе ты постареешь и будешь нехороша и нежеланна, и лучше не привязы ваться всерьез и не прислушиваться к внутреннему голосу, который говорит, что нельзя ускорить роды и бутон, раскрытый лапами, это еще не цветок, но уже труп, поэтому бутон лапами не раскрывают, и что надо жить со скоростью травы и в ритме сердца. …Листья были еще зеленые, когда Сапожников ее встретил впервые и с трудом узнал по медленной Нюриной улыбке, и у него стало холодно в сердце, когда он понял, кого
он пропустил в жизни и от кого унесло его время на двадцать лет вперед, в прошлое от ее тогдашних двадцати пяти. Сорок пять лет ему было, Сапож никову, и ни секунды меньше.
        - Двугривенный меня смущает, - сказал Сапожников. - И ничего больше… Двад цать лет разницы… Ты подумала об этом?
        - Я люблю тебя. - сказала Вика,
        - Ты предстань себе… через пять лет тебе тридцать, а мне пятьдесят… Ты однажды просыпаешься и видишь, что мои жубы в штакане лежат, - прошамкал Сапож ников.
        - Я люблю тебя, - сказала Вика.
        - Вика… Вика… - сказал Сапожников. - Ты совсем промокла…
        Какой дождь… какой дождь идет… а запах какой… это листья так пахнут…
        - Я люблю тебя, - сказала Вика.
        И Сапожников ловил ее дыхание, когда она закрывала глаза.
        А Вика? Что Вика?
        Странное это дело. Многими замечено и в быту и, наверно, в изящной словес ности, что ежели двоих тянет друг к другу, то они все время случайно встречаются хоть у метро, хоть на ярмарке, хоть где. А не тянет, то и не встречаются. Объяс няйте это как хотите, а мы не решаемся.
        ..У Сапожникова было детское впечатление, которое так и жило в нем все годы, и он никому об этом не рассказывал, потому что не мог понять, в чем его суть.
        Слушайте внимательно. Когда он подходил к морю, или реке или пруду, где у берега качалась привязанная лодка, его самого начинало качать и сердце бухало от тайны и предвкушения. Он садился в лодку и чуть отталкивался рукой от берега. Гремела цепь и уключины, и все звуки были громкими и секретными, как шепот на ухо, который гремит для тебя одного и не слышен другим. И Сапожников отплывал на привязанной лодке, и это были самые лучшие секунды. А потом он отвязывался от берега и выгребал на вольную воду пруда, или реки, или моря и греб, греб, и ему становилось скучно, и он не видел, какой в этом толк, и не понимал, в чем тут дело. Он тогда еще не понимал, что, когда он садился в привязанную лодку, он собирался отплыть в другую жизнь, а когда отвязывался, выходило, что плывешь в другое место… Та же самая жизнь, только тесно и много воды. 3емная программа и космическая. В земную грядку сажают семя моркови, и вырастает морковка. От земной грядки зависит, какая будет морковка - хилая или цветущая, но превратить морковку в другой овощ она не может. Это может сделать только вся Вселенная, а Земля - лишь
малая ее часть. Иначе почему человек от века вглядывается в звезды и чувствует их некое значение для себя и ищет влияние? Он только не может дога даться, какое оно. И в любви так. Начинается как предчувствие другой программы жизни, продолжается однообразием пути и заканчивается усталостью - лучше бы уж и не отплывал. И человек смотрит на звезды, и тоскует, и спрашивает себя - в какой неуследимый момент он потерял вселенскую программу пути и стал болтать веслами в соленой или пресной воде, - и ждет ответа. Но тоска сильнее недоумения, и каждый раз, когда возникает предчувствие, человек снова идет к берегу, будто хочет что-то вспомнить, и все пруды для него чистые, даже если они совсем маленькие и на них плавают прошлогодние листья и обертки от карамелек, а мимо них лязгают трамваи и весенние форточки хлопают в окрестных домах, потому что для косми ческой дороги жизни всего-то и нужно - пара деревьев на берегу да качающаяся лодка на воде. И еще нужно замереть, как замер Сапожников, который вылез из Гле бовой машины, пошел пешком по Москве, добрел до прудов и увидел, как Вика садится в лодку. Как в лодку
садится любимая женщина. И непонятная судьба людей, которых тянет друг к другу, позволила ему подглядеть, как Вика перешагивала с берега на качающуюся лодку и села на сырую доску. Боже мой! Он потом гнал от себя это видение, а оно не уходило.
        А она поболтала рукой в мокрой воде, потом провела по щеке - не то остудила лицо, не то согрела ладошку, а потом взялась руками за борта и так сидела, рас кинув руки, будто ждала кого-то. А Сапожников смотрел и не подходил. Долго смотрел.
        Потом мысленно подал ей руку и помог снова перейти на берег. Он это сделал, потому что хотел еще раз увидеть, как она перешагивает. Она наедине с собой была совсем другая и нежная. А на берегу поправила юбку и выпрямилась.
        Кто из женщин не разглядывал себя в зеркале? Вика не разглядывала. Девочке, жившей в ней, чтобы хорошо выглядеть, надо было захотеть хорошо выглядеть, и Вика смеялась не зажмуриваясь. Когда она проходила мимо вас, казалось, ее сопро вождает беззвучный топот скакуна. Она оборачивалась на зов, будто она амазонка и на скаку натягивает лук. Казалось, еще секунда, и они вместе с конем ринутся в пропасть.
        Вольная воля в ней была. И ошибка.
        Сапожников прочел однажды в старой книге про лошадей: "Совершенно особый отдел составляют русские лошади, выведенные искусственно, но под местным вли янием почвы, климата и ухода получившие особый, свойственный им, русский отпе чаток" (Иван Мердер. "Конские породы. Париж, 1895 год"). …А часы тикали недели, месяцы, годы. Вика была в расцвете и уходила все дальше от того, что было поло жено ей природой. Скорей, скорей! Выявить себя, реализовать себя, пусть уйти в сторону от своего пути, но освободиться горделиво, до конца. Никто не видел, не знал еще, но назревала трагедия амазонки.
        И не у нее одной.
        Ведь вместо того, чтобы искать связи, они искали разрыва. …Сапожников, я догадалась… я всю жизнь шла к тебе. Я бегу, я бегу, я уже задыхаюсь от встреч ного ветра… Я двинулась в эту дорогу еще в детстве… Я забиралась на сундук в при хожей и ждала, когда придет сказка… В одну дверь я видела коридор и дальнее окно, в другую - половицы комнаты, такие старые, что скрипели, если на них посмотреть… Я ждала… Мимо меня сказка не могла пройти…
        Но она просто не пришла…
        Дунаевы принимали гостей. Так уж давно пошло.
        Если у Сапожникова гостей больше, чем один, он бежал к Нюре:
        - Нюра… понимаешь…
        - Значит, так: смотаешься на рынок, возьмешь там (ну, и дальше, что взять и почем - по сезону)… А гостей сколько?
        В этот раз гостей было не так чтоб много, но порядочно, два стула заняли в квартире напротив, у Александры Львовны из бухгалтерии. И гости важные, трое - профессор с заместителем и физик молоденький, звать Толя, но в очках, и со службы сапожниковской двое - ну, этих Нюра знала, такие же командировочные - транзитники, как Сапожников, - Фролов Генка и Виктор Амазаспович Вартанов, армя нин, но говорит чисто, как русский, да еще женщина молодая, не поймешь с кем.
        - Вика, - сказала женщина.
        - Вижу, - сказала Нюра. - Точно… вика…
        - Это растение такое, - пояснил Дунаев на тот случай, если б Вика обиделась. - Из семейства мотыльковых… Имеет пятизубчатую чашечку… Корни сильно развиваются в глубь почвы… Очень полезная.
        - Интересно, - вежливо улыбнулась Вика.
        - Это последнее, что я у сапожниковского дядьки изучал, - добавил Дунаев. - Сапожников, принимай.
        Вика улыбнулась медленно и прошла в комнату, вздернув подбородок. Сапожников встал со стула, снова сел. Толя поднялся с соседнего стула и усадил Вику.
        Сапожников притих.
        - Ну, все, - сказала Нюра, глядя из прихожей. - Сейчас Сапожников спорить будет.
        - Почему? - спросил Дунаев. - Может, еще обойдется…
        - Девка больно хороша.
        "Фердипюкс" - это слово в стихийном порыве родилось во время великого спора Сапожникова с Фроловым. Хотя все понимали, что причина спора Глеб и Вика. А про фессор тут - судья со свистком.
        Глеб пришел потому, что Филидоров пришел; Филидоров пришел потому, что Толя пришел; Толя пришел потому, что Вика попросила, Вика - журналистка, которой нужно взять интервью у ученых. И Глеб чувствовал себя репкой, которую в конечном счете вытащила из грядки эта красивая мышь. Первый раз Глеб сидел в компании, которая собралась не ради него… Он курил трубку "Пунтеоро", набивая в нее "Кеп стен" из жестяной банки, и чувствовал себя на сквозняке - без свиты, которая обычно делала за него черновую работу. А Вика эту свиту как бы отсекла. И прихо дилось самому доказывать, что король не голый. Но не в этой же компании!
        Вику тоже чем-то задевал Глеб. Только она не могла понять чем. Чужой, в общем, человек, высокий красивый Глеб. Когда она на него смотрела, ей казалось, что, проходя на ахалтекинце коротким галопом по вольному шоссе, она заглянула в пролетавшую "Волгу" сквозь ветровое стекло. Пролетели навстречу друг другу с удвоенной скоростью, и разнесло их в разные стороны.
        Вика и Глеб холодно переглядывались поверх головы Сапожникова, и все пони мали, что, как это ни смешно, между этими двумя идет борьба за душу Сапожникова.
        Глеб разглядывал ногти, как отрицательный герой в детективе. И поддакивал Фролову. А Фролова эта поддержка унижала, как похлопывание по плечу. Вика запи сывала высказывания Сапожникова и не записывала Глебовых. Филидоров с Вартановым с высоко поднятыми бровями сидели на разных концах дивана, каждый у своего валика. А Толя улыбался и вертел головой - то на Сапожникова, то на Филидорова поглядит - как при помолвке. Нюра входила и выходила и говорила что-нибудь мимо смысла, и голоса у мужчин становились низкими. Вика тогда бросала писать и ста ралась понять, как у Нюры это получается. А Дунаев посмеивался.
        Вот такая психология.
        Сейчас есть инженерная психология, и социальная психология, и еще разные отростки этой науки. А какая здесь была психология, когда на одном конце цепочки расположилась Вика, а на другом проживала Нюра, а все остальные - только перег руппировались?
        Мы пока еще сознательно не говорили о психологии Сапожникова, потому что нам стыдно.
        Вместо того чтобы думать о двигателе, он страдал оттого, что через часок- другой Вика уйдет. Когда он думал об этом, в спине у него начиналась боль, а когда не думал - боль начиналась снова. И тогда Сапожников видел, как Вика пере ходит в качающуюся лодку.
        Глебу была неприятна возня вокруг Сапожникова, которую явно пыталась уст роить Вика. Он спервоначалу было решил - начинается, пресса, дебаты о том - мученик Сапожников или нет, бороться ли обществу за его двигатель или сдать в архив. Это Глебу было совсем ни к чему. Изобретатели, хаотическое племя, от которого у порядочного исследователя тошнота. Но дело повернуло совсем в другую сторону.
        Один из болельщиков понахрапистей - некий Фролов, бывший токарь, явно оби женный разговором, который, по мнению Глеба, был выше его понимания, вдруг перевел дискуссию в общую плоскость, где буйствует хаос амбиций и теряется всякая конкретность. Генку задело, что вроде бы получалось - есть обычные люди и есть особенные. И он, Генка, и Вартанов, и хозяева дома, Дунаевы, - обычные, а залетные профессора с секундантами - особенные. Вика не в счет, так - неандерта лочка.
        - Творчество, творчество… Творчество - это работать без халтуры, - сказал Генка. - Работай на совесть - вот и будет творчество. Совесть - вот в все твор чество.
        - Верно, - сказал Глеб.
        И Генка осекся. Он животом, кожей, раньше говорили - фибрами души, чувство вал, что поддержка с этой стороны полностью корежит то, что он хотел сказать. Совесть - великое слово, совесть по отношению к делу - может быть, великое вдвойне. Вся штука в том, что считать делом. Генка не мог объяснить, почему ему нельзя объединиться с Глебом, но знал твердо - нельзя. И кроме того, он не знал, куда девать Сапожникова по этой раскладке.
        - Гена, - сказал Сапожников, - ты на чем сидишь?
        - Ну?
        - На стуле сидишь?
        - Ну, сижу.
        - А кто изготовил?
        - Мебельная фабрика. Мастер. Ну и что?
        - Изготовил, - сказал Сапожников. - А придумал кто?
        - А это одно и то же, - ощерился Генка. - А по-твоему, стул - дело нетвор ческое?
        Так, что ли?
        - Я работаю на стекольном заводе и выпускаю стакан, понял? И делаю это хорошо.
        Это ремесло, понял? - сказал Сапожников. - Или так: беру каплю расплава и начинаю выдувать пузырь а по дороге соображать - что из него можно сделать. Это творчество, понял? Стакан я планирую, заранее знаю, а насчет капли догадываюсь по дороге, понял? Прежде чертежа нужна догадка.
        "Фердипюкс" - это слово такое, которое в стихийном озарении родилось во время великого спора Сапожникова и Фролова.
        Глеб слушал напряженно, и все понимали, что он наконец дождался и нарвался, и теперь его медленно раздевали.
        И ничего Глебу поделать было нельзя. Ни уйти, потому что всем ясно было бы, почему он это сделал, ни вступить в спор - потому что не хотел он поставить себя с Генкой на одну доску, ни приказать замолчать - потому что в этом споре началь ников не было. И оставалось ему только ждать, когда Сапожников с его тупой осно вательностью либо поскользнется на натертом полу расхожей публицистики, и тогда можно ему будет припаять образ мыслей, опасный для общества, либо вызовет сти хийную социальную ярость Фролова.
        Но покамест ничего этого не происходило, и Сапожников не давал спору возвы ситься до уровня "а ты кто такой" и "наши не хуже ваших".
        "Фердипюкс" - это слово такое. Им Сапожников предложил заменить слово "твор чество".
        Поскольку слово "творчество" помаленьку начинает терять всякий смысл и ощу щается только престижем и похвалой. И сказать про какое-нибудь дело, что оно не творческое, значит оскорбить всех в этом деле участвующих и отвратить к нему стремящихся. Вот Сапожников и предложил заменить слово "творчество" словом "фер дипюкс" ввиду его явной противности. Чтобы тот, кто не умеет или не хочет делать кое-что без предварительного чертежа, не стремился бы к этому занятию только из-за клички "творец". Это же ясно! Одно дело сказать про человека, что он на творческой работе, а другое - объявить во всеуслышание, что он занимается ферди пюксом. Кому это приятно?
        Фролову это было неприятно, и он как-то сразу скис. Но Сапожников, который всю жизнь ехал куда-то и никак не мог доехать, обижаться ему не велел и заявил, что лично его вполне устраивает, если все будут знать, что он занимается ферди пюксом, лишь бы езду в незнаемое не путали с ездой по адресу. И что обществу нужны и ремесленники, и фердипюксы, и если Фролова оскорбляет когда-то великое, а ныне затрепанное и уничижительное слово "ремесленник", то есть человек, зна ющий свое дело до тонкости и умеющий сделать нужную вещь, то Сапожников со своей стороны добровольно отказывается от престижной клички "человека творчества", то есть человека, имеющего не чертеж впереди, а убегающий горизонт, и согласен быть "фердипюксом", раз слово "творчество", бывает, приманивает бездельников на нужную обществу работу.
        - Так против чего же ты все-таки выступаешь, Сапожников? - спросил Глеб и стал ждать ответа.
        - Я не против. Я - за, - сказал Сапожников. - Я за ремесло и за фердипюкс.
        - Ремесло - это стандарт. Стандарт противен, - сказал Глеб. - И мы со стан дартом боремся.
        - Это ужасно, - сказал Сапожников. - Ужасно, если вы победите. Но я думаю все же, что вы не победите. Стандарт - это великое достижение в технологии. Я хочу позвонить по телефону, чтобы мне на дом привезли телевизор "Электрон", а я бы его только включил и смотрел бокс, где Кассиус Клей делает что хочет с Фрезе ром, потому что Кассиус Клей фердипюкс, а Фрезер выполняет программу и каждый раз ошибается. А не хватать за локоть молодого продавца и жарким шепотом просить его подобрать за дополнительную плату телевизор "Электрон", но не жирный, а попос тней и с мозговой косточкой.
        - А если токарю надоест крутить гайку по чертежу? - спросил Глеб, ища союз ника в Генке. - Тогда как? То есть ему надоест работать руками, и он захочет работать головой? Тогда как?
        - Во-первых, нет такого ремесленника, который бы не работал головой. Ты просто не пробовал, Глеб. Не путай стандарт и однообразие. А если ему надоест однообразие, он должен придумать, как сделать две гайки вместо одной, или приду мать автомат для нарезки гаек, или придумать элемент, заменяющий гайку вообще. То есть перейти в фердипюксы.
        - Я не хочу переходить в фердипюксы, - сказал Фролов. - Я хочу резать свою гайку.
        Я люблю однообразие. Оно успокаивает.
        - Тогда о чем спор? - спросил Сапожников. - Я же знал, Гена, что ты не захо чешь перейти в фердипюксы. Вот ты, как и Глеб, почему-то считаешь, что в науке и в искусстве…
        - Ничего я не считаю… - вызывающе сказал Фролов. - Почему ты объединяешь меня с Глебом? Я говорил о совести.
        Так. Слово было сказано. Хотя и не Сапожниковым, но было сказано - объединя ешь.
        Глеб поднялся, подошел к Сапожникову и стал смотреть ему и глаза.
        - Ты сумасшедший, Сапожников, - сказал Глеб.
        - Это я уже слышал, - сказал Сапожников. - Я алжирский бей, и у меня под самым носом шишка.
        - Почему ты людей обижаешь?
        - Ничего ты не понял, Глеб, - сказал Фролов. - Мы об него сами обижаемся, как о булыжник… Все важно - и ремесло, и фердипюкс. Не надо только перепутывать. А то одна показуха получается. Сапожников - фердипюкс, это ясно. Верно я говорю, Сапожников?
        - Не подсказывай мне ответ, Гена, - сказал Сапожников.
        Потом он засмеялся, сделал танцевальное па в центре комнаты, закрыл глаза и повалился на пол.
        - Неожиданности хороши в меру, - сказал Глеб.
        - Фролов кинулся поднимать, но Глеб остановил его.
        - Нельзя… - сказал Глеб. - Скорую помощь… Быстро… Инфаркт, наверно.
        Палец Вартанова не попадал в единицу на диске и все промахивался мимо.
        - Допрыгался, фердипюкс… - сказал Филидоров, который во время дебатов не произнес ни одного слова и настолько затих в своем углу, что о нем постепенно забыли, хотя вначале явно старались показаться и понравиться ему.
        - Эх, вы! - наконец крикнула Нюра. - Ему же людей жалко! Понятно вам? - И снова крикнула: - Сапожников!
        Глава 28
        БАГУЛЬНИК
        Как на самом деле было, никто не знает, но рассказывают вот что: шел по улице человек, шел и шел, а потом вдруг упал. Подбежали к нему, смотрят, а он не тот.
        Какой он прежде был, никто, конечно, не знал. Шел себе по улице и шел, а когда упал, смотрят, он совсем не тот. Ну конечно, тут шуры-муры, туда-сюда, то-се, подбежал второй, поднял человека, пустил его по улице - идет. Как колесо покатился. Опять стал тот самый. Никакого интереса.
        Вика сказала Сапожникову:
        - Ну что ты мне всякую чушь рассказываешь… Ну, а кто он, тот человек?
        - Кто?
        - Который упал?
        - А-а.
        - Нет, правда, кто?
        - Это был я.
        - А второй, который его поднял?
        - Это был тоже я, - сказал Сапожников. - Однажды раненый упал на льду и разбил лицо. Это был тоже я, а однажды я замахал крыльями, взлетел на забор и закукарекал. Это был тоже я.
        - Ты очень чувствительный.
        - Нет, - не согласился Сапожников. - Я задумчивый.
        - Ничего, все еще наладится, - сказала Вика - Ты еще выпутаешься.
        На подоконнике стояла хрустальная ваза колокольчиком. Вика воткнула в нее какие-то прутья и налила воды. Два дня они стояли веником, а на третий брызнули розовыми цветами.
        Сапожников только хотел было сказать ей, что вот, мол, сухие прутья, если их поставить в вазу да налить воды - и другое в этом роде, - только рот раскрыл, а она тут же все сообразила.
        - Ты мыслишь образами, - сказала Вика, - не инженер, а прямо какой-то Белин ский.
        - Я - сломанный придорожный цветок татарник, - сказал Сапожников. - Я - Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить… Ничего нельзя, дви гаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя…
        - Только без пошлостей.
        - Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?
        - Я тебя знаю.
        - Вот-вот, курить нельзя, пошлости говорить нельзя… Слушай, - сказал Сапож ников, - мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту идут глазастые девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками…
        - Противно, - сказала Вика.
        - Ты же сама такая.
        - Я бы их из пулемета расстреляла.
        - А не жалко?
        - Жалко, - сказала она.
        И Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на холодный пол. Ничего. Жив.
        Вика крикнула:
        - Ты что?
        Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.
        - Совсем с ума сошел, - сказала Вика, - совсем…
        Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.
        - Волосики… - сказал он.
        Вика вылетела из комнаты.
        - Не сердись, - крикнул Сапожников. - Пошлости тоже зачем-то нужны.
        Хлопнула входная дверь.
        - Тишина, ты лучшее из того, что я слышал, - сказал Сапожников и, держась за стенки, выбрался в коридор, где у него возле холодильника имелась гиря.
        - Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, - сказал Сапожников и нагнулся за гирей.
        Тут на него упала щетка, потом рулон чертежей. Они показались ему очень тяжелыми.
        Он запихнул их в угол. Отдохнул немножко. Потом рывком поднял гирю, подержал ее над головой и осторожно опустил на пол.
        Ничего не случилось.
        - А ну, - сказал Сапожников сам себе и поднял еще раз.
        Потом он доплелся до кровати и сел на краешек. В груди булькал, толкался и бил крыльями недорезанный петух.
        - Болит, - жалобно сказал Сапожников, но никто не услышал. - Ну и хрен с ним. А раньше, что ли, не болело? Уж лучше от гири.
        Тогда он встал, повторил все сначала, и пот заливал ему лицо, и слезы зали вали ему лицо, а на улице нерешительно бренчали первые гитары, ничего, они разой дутся еще. Скоро лето. И тогда он обнаружил, что стоит на коленях перед гирей.
        - Нет… - сказал Сапожников сам себе. - 3ачем же умирать стоя. Лучше все-таки жить стоя, чем умирать на коленях. Если сейчас не умру - буду жить, а как же!
        Потом дополз до постели, улегся и дышал.
        - Курить бы надо бросить, - сказал он.
        И тут чмокнул замок, и вошла Вика.
        - Отдышалась? - участливо спросил Сапожников.
        - У меня голова болит от тебя, - ответила она.
        - Я одинокий, - сказал Сапожников.
        - Ну уж нет, - сказала она. - Прежде чем помереть, мы с тобой еще поживем, Сапожников.
        Он и раньше замечал, что им разом приходят одни и те же идеи, но не знал, что это бывает на расстоянии.
        - А то еще был такой случай, - сказал Сапожников. У него этих случаев было сколько хочешь.
        Вика перебила:
        - Они мне сообщили, что у тебя инфаркт был из-за меня.
        - Они романтики.
        Она усмехнулась пренебрежительно, а Сапожников, чтобы ее утешить и выделить из общей массы людей, сказал:
        - Им непременно надо, чтобы из-за любви был инфаркт, а еще лучше - помереть.
        Тогда будет о чем рассказывать и бегать из дома в дом высунув язык.
        - У нас же ничего с тобой не было, - сказала она.
        - Им это не интересно. Им интересно, чтоб было.
        - Мне тоже.
        - Но тут уже ничего не поделаешь.
        - А может быть, ты циник? - спросила она.
        - Нет, - сказал Сапожников. - Я механик.
        - Ты всем голову морочишь.
        - Что правда, то правда.
        - Слушай, а из-за чего у тебя был инфаркт - Ну-у, товарищи! - сказал Сапож ников. - Медицина этого не знает, а ты хочешь, чтобы я знал! А был ли инфаркт? Может, инфаркта-то и не было?
        - У тебя ужасное отношение к женщине.
        - Да, - подтвердил Сапожников, - что правда, то правда. Хотя, скорее всего, нет.
        - А зачем ты мне тогда в любви объяснялся? Откуда я знаю, может быть, ты каждый вечер объясняешься?
        - Господи, - удивился Сапожников. - Если б я мог каждый вечер объясняться, я бы объяснялся! Нет, каждый вечер я не могу. Я бы тогда был не Сапожников, а гос подь бог.
        Вика поплакала немножко, а потом сказала:
        - Я тебе прощаю.
        Тут пришла Нюра, и Вика распорядилась:
        - Все-таки нужно, чтобы он жил.
        - Ладно, - сказала Нюра. - Будет сделано.
        - Я так думаю, вы с ним еще хлебнете горя.
        - Сапожников, - сказала Нюра, - ты почему девушку обидел?
        - Это я его обидела.
        - Вы не огорчайтесь, - утешила Нюра. - Кому он в любви объяснялся, потом удачно замуж выходит.
        - Вот это самое ужасное, - сказала Вика. - Ну, я пойду. У вас грузовой лифт работает? Я люблю на грузовом.
        - Вика, а почему на грузовом? - спросил Сапожников. - Разве ты шкаф?
        - Он автоматический, - сказала Вика. - В нем двери сами открываются.
        - Все это любят, - сказала Нюра и пошла ее провожать.
        Потом загудел лифт, и Нюра вернулась.
        - Вот почитай "Литературку".
        Сапожников почитал.
        Хватит про осень и зиму. Наступило лето.
        Горожанин днем обливался потом, а после захода солнца глубоко дышал ночным бензином. Горожанин работал на славу и из-за денег, курил и перевыполнял планы, ссорился с начальством и домашними, глох от шума машин и собственного темпера мента, ходил в кино и орал: "Гол! Гол!" - на стадионе и перед телевизором, раз водил цветы на балконе и хомяков в банке, покупал свечи и керамику, эстампы и старую мебель, французские туфли и японские купальники, подыскивал комнату для любовных упражнений и боялся любви больше голода. Складывалась какая-то новая эпоха, и ее старались угадать по случайным приметам. Одни говорили, что совре менность - это модерн, другие - что современность - это лапоть на стене и само вары. Одни считали, что современность - это моя хата с краю, другие, что совре менность - это смирно и не могу знать. Одни считали современным город, другие - деревню. Рождаемость падала - перенаселение возрастало. Одни глядели на восток, другие - на запад, воздевали очи горе и зрели в корень. Бог и дьявол поменялись обличьем и за мир дрались оружием, а война лезла в души писком транзисторов.
Микроскопическое и большое, пошлое и великое перебалтывались в одном котле, и клокотало варево, опрокидывающее банальные прогнозы отчаяния и оптимизма.
        Наверное, и во все времена было так, что от великого до смешного один шаг, но Сапожников в другие времена не жил, и старушечий лозунг "раньше было лучше" действовал на него как предложение о капитуляции, и он вовсе не считал, что дорога через хаос должна быть усыпана выигрышными билетами.
        Через два месяца Сапожников уехал в Ялту.
        На берегу, скрестив руки, стояли старики в футбольных трусах и жокейских кепочках. Девочка-балерина, опираясь на ржавые перила, делала батманы. Другая некрасивая девочка прижималась к некрасивой матери и твердила: я тоже хочу так…
        О, ей предстояла трудная жизнь. По пляжу ходил человек в белой кепке, залом ленной набок, из-под которой выглядывали седеющие кудри. Он поводил плечами и все время как бы собирался сделать что-то вызывающе спортивное. Но не делал.
        Эта выставка искореженного комнатной жизнью тела была чудовищна. На каменной набережной бушевал голый старик. Он бегал, приседал, размахивал руками, прыгал, как обезьяна, и вздымал руки к солнцу. На топчане сидела, расставив ноги, огромная старуха. Другая, в очках, приветствовала подружку воинственным жестом.
        Все это живо напоминало сумасшедший дом.
        - Ксс-ксс, - слышался сзади голос нянечки, которая общалась с котенком. - Ешь, ешь… да пей молоко, чертенок… Ну, на тебе с пальца… Надо его в столовую отнести… Да где же его мамаша, черт ее побери…
        - Она боится нас, - сказал Сапожников, содрогаясь своего сходства с купаль щиками, и отошел от пляжа.
        Ночью был дождь с градом. Под крыльцом пищал мокрый котенок. А утром на пляж море выкинуло мертвого дельфина. Плавник его костяно смотрел в солнечное небо, на боку была кровавая рана, глазки его были закрыты, и он был тяжелый. Большую муху сносило ветром, и она никак не могла сесть к нему на смеющуюся губу.
        На завтрак давали сосиски с картофельным пюре, манную кашу и тертую морковь.
        Вечером будет кинофильм. Индийская картина "Материнская любовь" в двух сериях.
        Сапожников знал этот фильм. Там поют.
        По террасе все время ходил артист балета в кровавом кимоно с двумя белыми иероглифами - на груди и на спине. У волнолома среди желтой пены плавали бледные презервативы. Кипарисы, кипарисы. Море было лазурное и, как писала чеховская девочка в диктанте, море было большое. Оно действительно было большое, но утыка лось в низкий горизонт. В низкий горизонт теперешнего Сапожникова, человека без перспектив.
        - По-моему, критик - это человек, у которого не хватает смелости попробовать свои рекомендации на собственной шкуре, - сказал Сапожников.
        - Так бы сразу и говорил, - сказала Неля. - А то "деушка-деушка, который час?".
        - Который час? Восемь пятнадцать. Сейчас кино начнется. "Материнская любовь" в двух сериях.
        - Учти, я не с каждым в кино хожу.
        - Слушай, мартышка, - сказал Сапожников. - Ты какая-то чересчур умная. Тебе не трудно?
        - Между прочим, я не глупей тебя..
        - Это уж точно, - сказал Сапожников. - Глупей меня еще поискать. Давай раз говаривать на близкие нам темы, а то мы запутаемся. Вот скажи, может пьеса сос тоять не из героев, а из прохожих?
        - Легче надо жить, легче, - сказала Неля.
        - Я знаю, - сказал Сапожников. - А как это сделать?
        - Ха-ха, - сказала Неля. - Надо б лампочку повесить, денег все не соберем.
        - Пошли купим завтра белые кепки, - сказал Сапожников. - А то у нас мозги расплавятся.
        - Я стройненькая, - сказала она. - Мне кепка пойдет. Ты знаешь, у меня такое состояние, мне музыку нужно.
        За их спиной хихикнули. Сапожников обернулся и встретил взгляд мужчины с хамоватым лицом курортного чтеца. Есть такие чтецы с сытыми многозначительными лицами. Особенно они любят читать Превера. "Луч солнца упал на подоконник, и я вспомнил тебя - Мари". В этом роде. И пожилые дамы чувствуют себя вознесенными…
        А чтец тут же им читает Пастернака, а потом Аверченко. О дураках.
        - Они считают, что я чокнутая, а я не чокнутая.
        А Сапожников взял ее за руку и сказал погромче:
        - Идем, мартышка… им до тебя еще расти и расти. Они всего лишь слегка начи танные… А ты дикий зверек. Они живут чужим умом, а ты своим. Ты необработанный алмаз. А они обкатанные, как голыши на берегу. Из них только узоры на стадионе делать.
        После этого часть людей стала относиться к Сапожникову плохо, а часть - хорошо.
        И, естественно, ему нравилась эта, вторая часть. Особенно Сапожникову понра вилась спина одного дядьки, потому что хотя тот и стоял к нему спиной, но с явным одобрением прислушивался к его тираде. Дядька обернулся и оказался профессором Филидоровым.
        Глава 29
        ГЛИНЯНЫЙ КОТ
        Профессор Филидоров не любил проводить отпуски в доме отдыха. Там расписа ние, четыре раза в день и столовая в одно и то же время. А потом вокруг клумбы ходить в компании и все время быть интересным. И рассказывать иронические байки из поездок по чужим территориям. Ну, знаете эти разговоры: "Помнится, когда я был в Поукипсси… Или нет, это было в Майами-Бич… Простите, это было в Монте- Карло…" Или "Помню один вечер в Париже… Все было очень просто - я, Пикассо, томик Гейне, легкое вино…" И еще профессор Филидоров страдал на секс-фильмах. Из-за голых актрис. И думал про их мужей. А Венера Милосская нравилась ему, потому что была толстая. А как признаешься?
        И еще сувениры. Никто из его коллег не купил бы на рынке глиняного кота. Разве что под пыткой. Бесформенный серый кот с розовым носом и щелью на спине. Это низкий вкус. Другое дело глиняный кот с мексиканского рынка. Это высокий вкус. А так как иностранный коллега не покупал котов у себя на рынке, а гонялся за ними в Москве, то высота вкуса была прямо пропорциональна расстоянию до рынка. Вкус шел на километры. Ну, и так и далее - как говорил Сапожников.
        Но отпуск есть отпуск. А на даче жена, дочь, гости жены, гости дочери, гости гостей и другие гости. Поэтому профессор Филидоров снимал частным образом ком нату в курортном месте, сговаривался с хозяйкой о еде и считал дикарями тех, кто так не поступал. А как организовать орду отдыхающих, профессор Филидоров не знал. В конце концов, каждый устраивается как может, если ищет уединения. …Сна чала на пляже он встретил физика, который вернулся из Швеции. Выпили саперави.
        - Миин скооль, дин скооль, але вакра фликуш скооль, - сказал физик.
        И профессору Филидорову было стыдно. Он не знал этого тоста и за что пьют.
        Оказалось, что пьют за девушек. Физик сказал:
        - Тут на пляже есть наши.
        И опять Филидоров не знал, кто эти наши. Он уже сам не помнил, в скольких местах он консультировал. Потом подошли трое наших с восклицаниями:
        - Профессор! Отлично!
        Они все были в плавках.
        - Сегодня День шахтера. Надо отметить!
        Ага. Это шахтеры.
        - Сапожников тут… Вы знакомы?.
        Профессор Филидоров дал им адрес своей хозяйки. Он жил на втором этаже, и в три стороны было видно море. Каменистая улочка вела вверх к его дому, а над ней зелень, зеленый навес листвы. Свет, тень, живое и каменное.
        Профессор Филидоров нес авоську с сухим вином и печеньем. Посидим тихонько у распахнутых окон. Будем дышать морем, пить сухое вино, глядя на луч пурпурного заката, а потом на большое лунное море.
        Не постучавшись, вошли два незнакомых парня с лицами гангстеров.
        - Здесь День шахтера? - спросили они.
        - Здесь… Но… - сказал Филидоров.
        Парни внесли ящик водки и два ящика пива, поставили у стены рядом с двумя филидоровскими "сухонькими".
        - Мы за закуской, - сказали они.
        И ушли.
        Профессор Филидоров похолодел. Он выглянул в окно. Много людей поднимались вверх по улице. Они размахивали руками и показывали на профессора. Они шли к нему.
        Потом, перекрывая пение Нели, рев голосов и вой магнитофона, шахтер с лицом артиста Бориса Андреева и фигурой Ильи Муромца воскликнул:
        - Надо выпить за самого старшего среди нас шахтера! Профессора Филидорова!
        - Я не шахтер… - стеснительно сказал Филидоров.
        - Не верьте ему, - сказал Сапожников. - Он шутит.
        - Ура! - крикнули все.
        Кроме Сапожникова - абсолютно незнакомые лица. Ни "швед", ни трое "наших" в плавках так и не появились.
        Со двора два гангстера подносили шашлыки, дым поднимался, как при казни ере тика Джордано Бруно, и профессор Филидоров уже не боялся хозяйки, он боялся дру жинников. И жителей города.
        - Ты хороший человек, - говорил ему Илья Муромец.
        А Добрыня Никитич доливал ему в бокал пиво:
        - Запей… Хорошо будет.
        - Я не пью, - говорил Филидоров.
        - Только один шахтер не пьет, - говорил Алеша Попович. - памятник на минис терстве.
        - Я не шахтер, - все более весело говорил Филидоров.
        - Он шутит, - говорил Сапожников.
        И профессор Филидоров уже ничего не боялся.
        Только одни раз он испытал чувство ужаса и паники. Это когда все, и он с ними, оглашая ночь песнями, спускались вниз к морю и в нижнем конце улицы уви дели слепящую фару и услыхали треск милицейской коляски. Пропало все. Доброе имя, уважение общественности.
        Гости окружили патруль. Профессор отчаянно и благородно выступил вперед.
        - Я профессор Филидоров… - сказал он. - А это мои ученики…
        - Потише, граждане, - сказал милиционер. - Поздно уже.
        С песней: "А кто твой муж, гуцулочка? Карп-аты!.." - гости двинулись в дом отдыха. А профессор Филидоров, Сапожников и тихий человек, которого все шахтеры называли Аркадий Максимович, сели возле тихого моря на теплую гальку. Последней подошла Неля.
        - Стыдуха, - сказала Неля. - Ну прямо стыдуха.
        Она сегодня шепелявила, у нее губа треснула. И еще она боялась лететь на самолете, а ей улетать послезавтра.
        - А почему боишься? Тошнит?
        - Да сто ты? Мозно аэрон принять. Я на самолете не боюсь… Просто если он навернется, сто тогда будет?.. Смотри, губа треснула… Слусай, а это не рак?
        - Не надо на ветру целоваться, - сказал Сапожников.
        - Да ты сто? Откуда целоваться? У меня зених в Донецке… Видись, ессе треснула?
        Это не рак?
        - Рак, - сказал Сапожников. - Ну - что ты пристала?
        - А мне серт с ним, сто рак, - сказала она. - Мне главное дело с родителями попроссяться… Ах, серт возьми, заль, сто не в Донецке заболела, не успею с роди телями попроссятся…
        - Не рак у тебя, не рак, успокойся, - сказал Сапожников.
        - Сестно?
        - Честно тебе говорю. Я знаю. Иди.
        И Неля тоже ушла.
        - Странно… - сказал профессор Филидоров. - Это чудовищная дикость, варварство…
        Водка эта, пиво… Но я никогда не проводил такого чудесного вечера… Все так непривычно… Вот вы шахтер, Аркадий Максимович… объясните мне…
        - Я не шахтер, - сказал Аркадии Максимович. - Я археолог.
        Он увидел светлячка и нагнулся, Сапожников увидел светлячка и нагнулся, и они стукнулись лбами.
        Так Сапожников познакомился с Аркадием Максимовичем.
        Так в эту ночь возник, и, быть может, главный для Сапожникова, поворот на его жизненной дороге проб и ошибок. Но он этого, конечно, не знал тогда, и тем более не знал, к каким это его приведет выводам.
        Аркадий Максимович перебирал камешки на берегу теплого моря и вдруг сказал, что в сборнике фантастики он читал сапожниковский рассказ о Скурлатии Магоме, нерадивом ученике будущего, и что его, как археолога, привлекла там одна мысль.
        - Какая? - спросил Сапожников.
        Оказалось, мысль о том, что если машина времени возможна, то она уже изобре тена в будущем, и в этом случае поездки в прошлое наших потомков неизбежны, а также неизбежны их скрещивания с нашими предками, и этим объясняется разнооб разие рас.
        Это очень простое объяснение и очень смешное.
        - Из-за того, что смешно, - сказал Сапожников, - редактор и не хотел печатать.
        Солидности ему не хватало… А без солидности какая наука?
        - При чем здесь наука? - сказал Филидоров. - Это же фантастика. А фантастика для возбуждения фантазии.
        Аркадий Максимович засмеялся и стал вспоминать сапожниковский рассказ. А Филидоров засмеялся и сказал, что это, конечно, не литература и не наука, а черт те что, но читать можно.
        "Он только уснул, как вдруг услышал: -…И выходит, что интуиция, то есть предчувствие, - это момент восприятия информации из будущего, момент стыковки прошлого с будущим через настоящее, - сказал Скурлатий.
        - Но если время движется вперед, почему оно вдруг с нами стыкнется? - спросил Сапожников.
        - А потому, что оно движется не только вперед, но и вихрем по спирали, и потому оно набегает сзади и проскакивает мимо нас, - сказал Скурлатий.
        - И снова набегает сзади?
        - Да… Но оно уже не то самое, что было… То есть мы то гонимся за прошлым, то отстаем от будущего и только моментами движемся с временем наравне. Мы не можем двигаться быстрее времени, но можем перескакивать на виток, бегущий обратно, или на виток большего диаметра и, значит, летящий быстрее… У нас поэтому и логика совершенно другая. У вас линейная…
        - А у вас нелинейная, - сказал Сапожников. - Я давно об этом догадался.
        - А если это мы догадались?
        - Нет… Я сам до всего дошел, - сказал Сапожников.
        - Почему ты так решил?
        - А потому, что если в моей природе нет способности воспринимать будущее, то никакие сигналы не помогут. Это раз, а во-вторых, если у меня нет хотя бы заро дыша этой способности, то и у вас бы ее не было… Вы - мои потомки, а не я - ваш. И выходит, что передача от меня к вам важнее, чем от вас - ко мне, - сказал Сапожников. И вдруг сообразил: - Но ведь тогда совсем по-другому объясняется такая вещь, как расы и прочая этнография… Вы прилетали уже изменившиеся во вре мени и плодились здесь, скрещивались и выводили новую породу.
        - И не один раз, - сказал Скурлатий. - Саморазвитие - медленная штука. А так - мы вас развивали, а вы нас… Жизнь-то колесом катится, а не копьем летит.
        - А что вам-то предстоит?
        - Ну, судя по тому, что мы есть, - наше будущее нас не угробило.
        - И то хлеб… - сказал Сапожников. - Интересно… Выходит, возникновение новых рас - это скрещивание с будущим… Будущее влияет на нас сознательно и бессозна тельно, а вовсе не только прошлое, как мы предполагали. То есть причины наших поступков лежат и после нас, а не только до нас… Но почему вы считаете, что если переменить причину, то изменятся и последствия?
        - Как же иначе?
        - Господи, уткнулись носом… Дескать, вот пара - молоток - гвоздь… Молоток ударил, гвоздь вошел в стену. А это все ерунда. Главная причина - твое желание вбить гвоздь. А бить можно и не молотком, а микроскопом. А можно вообще не бить.
        Поставь с другой стороны магнит - гвоздь сам влезет… Каждое явление есть следствие бесчисленных причин, а не одной…
        - Вот ты как… Это надо запомнить, - сказал Скурлатий. - Вообще мы тебя у нас в школах проходили… Ты у нас считаешься основоположником.
        - А тебе сколько за меня поставили?
        - Пару.
        - Малограмотный, черт. Никакого от тебя толку… Хотя к двоечникам я почему-то испытываю слабость. А почему - непонятно.
        - Понятно, - сказал Магома. - Мы развиваемся по неизвестной программе, а отличники по известной.
        - А почему бы вам просто не улучшить нашу жизнь! Ну, сделать ее хотя бы похожей на вашу… А мы бы тем самым еще более улучшили бы вашу жизнь…
        - А почему именно вашу жизнь улучшать? - спросил Магома Скурлатий. - А до вас что? Не люди жили?
        - Тоже верно… Значит…
        - Ага, - сказал Магома. - Мы этим и занимаемся… Мы ищем, как запустить в оборот такой главный фактор, который бы выстроил и выправил всю человеческую историю заново и сделал бы ее счастливою.
        - Ну? И нашли такой фактор?
        - Нет. Ты должен найти этот фактор.
        - Я?!
        - Ты.
        - Ну почему я?! Почему опять я?! - завопил и заныл Сапожников и проснулся".
…В черном небе стояли неподвижные звезды. Аркадий Максимович и Филидоров сме ялись, когда вспоминали сапожниковский рассказ и его нелинейную логику.
        - Хотя в этом что-то есть, - сказал Филидоров. - В нелинейной логике…
        Пахло олеандрами и прочими магнолиями, и посторонний мужчина в шляпе и белой майке скрипел галькой, укладываясь спать у тихого моря на надувном матрасе.
        - Слава богу, машина времени принципиально невозможна, - сказал Филидоров. - Иначе пришлось бы допустить, что время это материя.
        - Я допускаю, - сказал Сапожников.
        - Ну, это понятно…
        - Нет, я серьезно!
        - Ага, - сказал Филидоров. - Это я понял… Все сверхъестественное вам по душе.
        - Кстати о сверхъестественном, - сказал Сапожников. - Если завтра кто-то пройдет пешком по воде - это тут же перестанет быть сверхъестественным… Доказать же, что такого не может быть ни при каких условиях, - тоже невозможно. Если захотеть, можно придумать, как это сделать… Можно только сомневаться, так ли это было, как рассказано в мифе… Да и в мифе, я думаю, фантастичны не факты, а их объяснение.
        - Вы это к чему? - спросил Аркадий Максимович и напрягся.
        - Возьмите Посейдона, - сказал Сапожников. - Что в древние времена мог поду мать человек, впервые увидевший колесницу, которая летит по морю - окияну, а перед ней мчатся дельфины? Он решил бы, что колесницу везут дельфины… А что подумали бы мы, впервые увидев это? Мы бы начали искать скрытый мотор. Чье же объяснение фантастичней, если факт относится к прошлому? Конечно, наше. Потому что дрессировать дельфинов можно было и тогда, а для мотора нужна технология… А что это значит еще?
        - Что?
        - Что люди уже знали колесницу и могли ее отличить от лодки.
        - Колесница Посейдона - это просто метафора, - сказал Филидоров. - Это мета фора.
        - Пусть метафора. Но за метафорой лежит нечто реальное и привычнее, иначе не поймешь, что с чем сравнивается, что на что похоже… За мифом всегда почва…
        Если завтра окажется, что гравитации нет вовсе, то ньютоновское притяжение окажется мифом, и от него откажутся. Но это не будет означать, что яблони перес танут падать на землю. -…Значит, вы считаете, что был некто реальный, кто мчался по морю на чем-то похожем на колесницу? - спросил Филидоров.
        - Я пока ничего не считаю, - сказал Сапожников. - Я думаю… А вообще нужна сравнительная мифология… Есть такая наука?
        - Нет пока, - сказал Аркадии Максимович.
        И вдруг занервничал так очевидно, будто пытался заглушить некое соображение, которое явно просилось наружу.
        - Что с вами? - не выдержал Сапожников.
        - Значит, вы считаете, что в мифе фантастичны не факты, а их объяснения? - спросил Аркадий Максимович.
        - Ну?
        - Я с этим согласен… И я считаю, что была цивилизация в Атлантике…
        - Атлантида? - обрадовался легкомысленный Сапожников.
        - Ну, пусть Атлантида, - сказал Аркадий Максимович. - Я гоню от себя эту идею… и не могу прогнать.
        - Ха-ха-ха… - сказал Филидоров. - Я вас вполне понимаю.
        Еще бы не понимал! У него самого сапожниковский абсолютный двигатель не шел из ума.
        Сапожникова всегда поражало, что научные люди относятся к некоторым проб лемам со злорадством и негодованием. И даже самый интерес к этим проблемам грозит человеку потерей респектабельности.
        - Ну почему же вы так мучаетесь и страдаете, Аркадий Максимович? - спросил Сапожников. - Ведь если вам пришла в голову мысль, то ведь она же пришла вам в голову почему-нибудь?
        - Так-то так… - ответил Аркадий Максимович.
        - Ведь ничего из ничего не рождается, закон сохранения энергии не велит. Вот спросите у профессора. Все из чего-нибудь во что-нибудь перетекает, - сказал Сапожников. - Значит, были у вас причины, чтобы появилась эта мысль. Вот и исс ледуйте все это дело, если оно вас волнует. Почему вы должны отгонять ее от себя, как будто она гулящая девка, а вы неустойчивый монашек?
        - Так-то оно так, - сказал Аркадий Максимович. - Но вокруг проблемы Атлан тиды образовался такой моральный климат, что ученого, который за нее возьмется, будут раздраженно и свысока оплевывать, как будто он еще один псих, который вечный двигатель изобрел.
        Филидоров засмеялся.
        - Ну и что особенного, - сказал Сапожников. - Я вечный двигатель изобрел.
        - То есть как? - спросил Аркадий Максимович. - Вы же сами говорите, что энергию нельзя получить из ничего?
        - А зачем ее брать из ничего? - спросил Сапожников. - Надо ее брать из чего-нибудь.
        А Филидоров только крякнул.
        - Но тогда это не будет вечный двигатель.
        - Материя движется вечно. Если на пути движения поставить вертушку, то она будет давать электричество.
        Аркадий Максимович догадался сам про себя, что Сапожников говорит серьезно, и посмотрел на него с испугом.
        - Однако вернемся на землю, - сказал Филидоров и посмотрел на часы. - Ну, что у нас на земле?
        Часы на земле показывали без десяти полночь.
        - Пора… В дом отдыха не пустят, - сказал Аркадий Максимович. - На земле у меня трудности… Я не выдержал нервного напряжения, и мне достали путевку. - И заторопился: - И жена от меня, кажется, сбежала, и вообще!
        - Что вообще? - спросил Сапожников.
        И Филидоров тоже поднял голову от своего светящегося циферблата. Потому что слово "вообще" Аркадий Максимович выкрикнул.
        И тут Аркадий Максимович заговорил медленно и наизусть:
        - Я, Приск… Сын Приска… …Я, Приск, сын Приска, на склоне лет хочу поведать о событиях сокрушительных и важных, свидетелем которых я был, чтобы не угасли они в людской памяти, столь легко затемняемой страстями.
        Сегодня пришел ко мне владелец соседнего поместья и сказал:
        - Приск, запиши все, что ты мне рассказывал. Оно не идет у меня из ума и сердца.
        Ходят слухи о новом нашествии савроматов, я буду прятать в тайники самое ценное имущество. Но кто знает, что сегодня ценно, а что нет, когда люди сошли с ума и царства колеблются. Запиши, Приск, все, что ты мне рассказывал, и мы спрячем свиток в амфору, неподвластную времени, и зальем ее воском, выдержанным на солнце, который употребляют живописцы из Александрии. И зароем в землю в неп риметном месте, чтобы, когда схлынет нашествие или утвердится новое царство, можно было продать твое повествование новому властителю. Потому что опыт жизни показывает, что… …Бульдозерист Чоботов собрал осколки глиняного старинного гор шка, лежавшие на вывороченной им куче земли, и немножко подумал - стоит ли связы ваться. И так уже план дорожных работ трещал по швам, а до конца квартала остава лось десять дней.
        Но потом все же заглушил мотор и сказал Мишке Греку, непутевому мужчине, чтобы позвали Аркадия Максимовича. Дескать, опять выворотили горшок целый, но разбитый, а он над каждым черепком трясется.
        Аркадий Максимович пришел и долго кудахтал и причитал, зачем Чоботов собрал черепки с кучи, а не позвал его сразу сфотографировать, как они лежали все врозь, и все такое.
        Чоботов стал есть ставриду, потому что он любил есть ставриду, а Аркадий Максимович начал по-собачьи рыться в развороченной земле и махать своими кисточ ками, и стало ясно, что дорогу они продолжат примерно лет через двадцать, аккурат ко второму кварталу двухтысячного года.
        А потом Чоботов доел ставриду и увидел, что Аркадий Максимович сидит на земле, вытянув ноги, держит в руках коричневые бумаги и плачет.
        Море было спокойное в этот вечер, а над горой Митридат стояло неподвижное розовое облако. …И Аркадий Максимович рассказал про бульдозериста Чоботова и про древнюю рукопись, выкопанную в районе Керчи во время земляных работ… в районе города Пантикапея, столицы великого Боспорского царства, которое тыщу лет как сгинуло и теперь его только раскапывать, и что это было не где-то в греческих или римских краях, а тут, под боком, на нашей территории, и туда ходит транспорт и можно купить билет.
        - Море было спокойное в тот вечер, - сказал Аркадий Максимович. - И над горой Митридат стояло розовое облако.
        Сапожников с Филидоровым просидели всю ночь, разговаривая о том о сем, и оба не могли остановиться. Разговоры мы пока опустим.
        Скажем только, что, когда профессор ушел, Сапожников пролежал до рассвета на теплой траве, что росла на берегу там, где кончалась, а потом пошел искать Аркадия Максимовича.
        Когда он приплелся к дверям его номера, оттуда вышла женщина и остановилась на пороге.
        Солнце просвечивало ее всю, и Сапожников понял, что это не женщина, а блюдо.
        Лучшие кулинары всего света потрудились, чтобы у каждого при взгляде на нее возникал волчий аппетит. Сервировка ее дышала духами и туманами, и было показано все, что нужно показать, и было прикрыто все, что нужно прикрыть. И Сапожников сообразил, что это и есть жена Аркадия Максимовича, только когда услышал его голос.
        - Я не лакомство, - говорил Аркадий Максимович. - И не котлетка, понятно? Я человек и к тебе отношусь как к человеку… Если ты станешь некрасивой или боль ной, это я как-нибудь переживу… А вот если ты обезьяной станешь - тут все… конец…
        - Я тебя так любила… - сказала жена. - Так любила… А ты убил мою любовь…
        Из комнаты раздался собачий лай.
        Она закрыла дверь. Погасла. И тяжелыми шагами ушла по коридору.
        Когда Сапожников вошел, Аркадий Максимович стоял на четвереньках, задница его был отклячена, а пластиковый передник свисал с шеи строго вертикально. Он черпал антикварной ложкой суп из миски, облизывал сам и протягивал трехногой собачке.
        - Ешь, ешь - говорил он. - Делай вот так, ешь…
        У Сапожникова сердце заныло.
        Аркадий Максимович поднял голову и слепо посмотрел на Сапожникова.
        - Извините, - сказал Сапожников. - Я не вовремя.
        Трехногая собачка выскочила из-за миски и загородила Аркадия Максимовича. Она смотрела на Сапожникова отчаянно и свирепо, и в глазах у нее было - ну, признай нас, признай немедленно, иначе я тебя враг. Видно было, что она за этого балду на крест пойдет. "Все… - понял Сапожников. - От этого не отделаешься… Конец…
        До конца дней буду защищать эту пару".
        Аркадий Максимович поднялся с колеи, взял на руки собачку и стыдливо прикрыл передником покалеченную собачью ножку.
        - Она непородистая, - сказал Аркадий Максимович. - Но ужасно талантливая.
        Конечно, медали ей не дадут, но это неважно, правда?
        - Перестаньте, - сказал Сапожников. - Я сам чистокровная дворняжка… Как ее зовут?
        - Атлантида, - сказал Аркадий Максимович. - Вы знаете, существует неверное отношение помесям, а ведь это приток свежей крови и обновление генетического фонда.
        - Кто ей лапку отключил? - спросил Сапожников.
        - Что вы? Это не я… - испугался Аркадий Максимович. - Она уже была такая, когда я с ней познакомился… Врач сказал, что это, видимо, транспортная травма.
        Может быть, электричка…
        Атлантида залаяла.
        Так они и познакомились - Аркадий Максимович, который занимался историчес кими науками, и Сапожников, который историческими науками не занимался, однако был битком набит бесчисленными историями и разными байками. У него этих баек было сколько хочешь.
        Потом в коридоре раздался топот, и в комнату заглянул давешний Илья Муромец, совершенно умытый и ни в одном глазу.
        - Здесь они, здесь, - сказал он.
        Пропустил Филидорова, прижимавшего к груди три бутылки кефира, и ушел.
        - Надо немедленно ехать в Пантикапей, - сказал Филидоров. - Простите, в Керчь…
        Немедленно…
        - Вот это по-шахтерски, - улыбнулся Сапожников.
        - Перестаньте… Гостиницы все забиты… - сказал Аркадий Максимович.
        - Ничего. Надо будет позвонить властям. Меня там знают. Я в этом городе кон сультировал, - возразил Филидоров.
        Так совершился главный поворот в сапожниковской жизни, в которой, как ему казалось, каждый поворот был главный и их у него тоже было, сколько хочешь.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        КРИК ПЕТУХА
        …Зачем мы так подробно излагаем все эти его соображения? Ведь нормально для художества рассказывать о страстях и вытекающем из них нравственном пути персо нажа, полезном для читателя, - не так ли? Но дело в том, что Сапожников родился в двадцатом веке, а не в каком-нибудь другом, а именно в этом веке было постанов лено, что наука должна разобраться, почему человек никак не поумнеет и по- прежнему воюет с собой, с другими такими же образованными, как он, и со средой, в которой он живет и которую частично создал он сам.
        Глава 30
        ГЕОРГИН
        ..Они все-таки приехали в Пантикапей, они все-таки приехали.
        Сказано - сделано. Такая на них напала жажда, такое нетерпение. Видимо, пришла пора, когда душе требуется голос прошлого и ничем его не заменишь… "Я, Приск, сын Приска.." "…Я, Приск, сын Приска, родился в год, когда Антиох из Сиракуз утонул в порту вместе со своей триерой, напоровшись левым бортом на поваленную в море статую бога Гермеса, не замеченную им во время шторма. Потом статую увезли римляне, а триеру разметали волны. Это мне рассказывал мой отец, а сам я еще не мог видеть.
        А в остальном этот год был тихий, обильный вином и хлебом, и ничто не пред вещало появления Ксенофонта.
        Потом, правда, вспомнили, что когда он первый раз вышел на берег и, стоя спиной к морю, долго смотрел на прекрасный наш город Пантикапей, раскинувшийся по склону горы, то рыба перестала брать приманку и легла на дно. Но это вспом нили много позднее досужие люди. А тогда странное это дело отнесли к рыбам, а не к нему. -… - Приск, - однажды сказал мне отец, когда мне было уже шесть лет, - посмотри на того человека с короткой тенью и большой головой… вон на того, который идет по середине дороги, там, где самая мягкая пыль… Посмотри на него, Приск, и скажи - нравится ли он тебе? Я посмотрел на того человека, и он мне понравился.
        - Да, отец, - сказал я. - Он мне нравится.
        - Городу будет большая беда, - сказал отец.
        Я тогда ничего не понял, мне было шесть лет, как сказано. Но и многие мудрые ничего не поняли. А когда поняли, кто такой Ксенофонт, было уже поздно. А дальше, когда он был убит рассердившимся фракийцем, который долго не размышлял, а отсек ему голову коротким мечом, уже ничего нельзя было поделать. Сам Ксено фонт как пришел, так и ушел в мир теней, но искра, которую он заронил, обернулась пожаром, в котором сгорели все мы, и души наши сгорели еще при жизни, и город наш, прекрасный Пантикапей, стал таким, какой он сейчас, а не как прежде когда не было ему равных на всем берегу Понта Евксинского.
        И я, Приск, сын Приска, сижу на ступенях дома своего и думаю - почему боги не дали нам способности знать, что выйдет из наших намерений, даже самых лучших из них? Но тщетно. Ответа на этот вопрос я не знаю, и я не слыхал о ком-либо, кто бы знал ответ. Разве что рыбы, которые не взяли приманку и легли на дно, когда Ксенофонт щурился на город Пантикапей и тень Ксенофонта была короче вечерних теней других людей. Но рыбы молчаливы:" Травяной аэродром. Прохладный каменный лед ожидания. Небо солнечно-белое. Машина, которую они ожидали, конечно, не пришла.
        Посовещавшись, взяли левака-частника. "Бьюик" тридцатых годов. Приборная панель светлая, деревянная, с большими часами. Рваная обивка, но - лимузин. Просторный.
        Честь по честь.
        Белые домики с древней черепицей. Воздух, воздух. Весь серебрится от бли зости моря и степи.
        Въехали в город Керчь. И он такой же - невысокий, заваленный близким просто ром.
        Афиши - Тимошенко и Березин, портрет красивой певицы. Книжные магазины, уни вермаги, открытые закусочные на углах.
        - Надо будет в парикмахерскую зайти, - сказал Сапожников.
        - Во-он там Тамань… Представляете - лермонтовская Тамань, - сказал Аркадий Максимович. - Я в войну там служил. В воздушной армии. Вершинин командовал. А вот там катакомбы. Ну, это не расскажешь… Вошла дивизия, а вышло несколько чело век. Жгли автопокрышки для освещения. Лечить нечем, хоронить негде, пить нечего. Ноздреватый камень сырой. Группы специальные высасывали воду из камня и поили раненых прямо изо рта. Не расскажешь. А вон гора Митридат.
        - Так и называется? По имени царя Митридата? - спросил Сапожников.
        - Да, сказал Аркадий Максимович. - Две тысячи лет так и называется. Там он отбивался и погиб на вершине. И настала Римская империя, которая думала, что будет существовать тысячелетия, а продержалась еще пару сотен лет.
        Ветер и солнце выворачивали наизнанку верхушки деревьев.
        - Как ни странно, об этих катакомбах знают меньше, чем об одесских, - сказал Филидоров.
        - Чересчур страшно все… В местном музее есть материалы. Зайдите - увидите.
        - Нет, - сказал Сапожников. - Не зайду.
        - Мне надо, - сказал Аркадий Максимович. - К сотрудникам.
        Навстречу шли старшеклассницы и преувеличенно ахали, потому что ветер заво рачивал им подолы.
        - Зачем носить короткие платья, если ветер в городе всегда? - удивился Фили доров.
        - Для этого, - объяснил Сапожников. - Чтобы пищать и ахать.
        В продуктовом магазине продавалось много копченых рыб.
        - Нужна сравнительная мифология, - сказал Сапожников. - Никуда без нее не денешься - такая наука нужна.
        - А зачем она? - поинтересовался Филидоров.
        - Ну вот, сопоставлять с археологией и историей… с установленными данными.
        - Опять лезете не в свое дело? - сказал Филидоров.
        - Нет, - сказал Сапожников. - Только готовлюсь. Насчет Посейдона пока дело темное… Но вот такая эмблема - конь топчет змею. А всем известно, что коня обо жествляли и змею обожествляли. Вот и выходит, что новая религия топчет предыду щую. А не просто лошадь с гадюкой подрались… Что Зевс был критянин, то есть фак тически финикиянин, а что сын его Аполлон, игравший на арфе, наказал Пана за игру на свирели, то есть за свист…
        - Куда вы клоните? - спросил Аркадий Максимович.
        - Еще не знаю, - сказал Сапожников. - Я еще пока вспоминаю… А замечал ли кто-нибудь, что в Библии, в описании Моисеева похода из Египта, который длился почему-то сорок лет, хотя там ходьбы как от Москвы до Ленинграда, ну это ладно… а вот другое… Там нет ни одного упоминания африканской фауны - фауна не африкан ская.
        - А откуда вы это знаете?
        - Я приметливый, - сказал Сапожников. - Не упомянуты ни слоны, ни жирафы, ни носороги, ни бегемоты, ни страусы, ни обезьяны…
        - Ну и что из этого вытекает?
        - Похоже, что поход-то был откуда-то из другого места и занял сорок лет… а приплели его к бегству из Египта потом. Для солидности. Потому и написали, что Моисей умер перед концом похода. А в страну вступил Иисус Навин, исторический уже… Ясно только одно - до сих пор делали упор на фантастическое отображение действительности в религиях и мифах и только сейчас помаленьку заинтересовыва ются самой действительностью, которая в них отражалась.
        Сравнительная мифология нужна. Фактов разбросано много… сопоставлять их надо научиться.
        - Прелестный разговор, - сказал Филидоров. - Обожаю светские разговоры… На все темы… И все верхушечно…
        Гостиницы в Керчи действительно были переполнены. И даже Филидорову не уда лось достать номер, где бы их приняли с трехногой собачкой Атлантидой, и потому они сняли комнату частным порядком.
        - Где-то я читал, в какой-то книжке, - бормотал Сапожников, - кажется, назы валась "Открытие Америки"… там еще была карта Америки, сделанная Леонардо да Винчи, и материк был назван Америкой до путешествия Америго Веспуччи… полная каша в голове.
        - Вот именно, - подтвердил Филидоров.
        - Что вы плетете? Ничего понять нельзя, - рассердился Аркадий Максимович.
        - Это я так… Погодите, - сказал Сапожников. - По-моему, именно в этой книжке я прочел в одном месте слово "Атл", а в другом слово "Ант", и автор эти два слова почему-то не связывал. А между тем на каких-то индейских языках одно из них означало "человек", а другое - "море". И получалось, что вместе они означают не то "морской" человек, не то "человек моря", не помню… "Атлант" получалось… а "ида" - это просто греческое окончание. Эней - "Энеида" и так далее. Известно у вас такое в вашей науке?
        - Мне неизвестно, - сухо сказал Аркадий Максимович.
        - Ну тогда и хрен с ним, с этим вопросом, - сказал Сапожников. - Я думал, может, вам пригодится.
        Филидоров и Аркадий Максимович раскладывали чемоданы. Сапожников, как всегда, сидел на подоконнике.
        - Так как же насчет "Атланта"? - спросил Сапожников.
        - Не ваше дело, - сказал Аркадий Максимович.
        И он был прав. Какое дело было Сапожникову до атлантов. Но вот до Аркадия Максимовича ему было дело. Страшно ему было видеть, как ученый человек не то что от споров, от собственных мыслей убегал. А ведь его только затем и держали в ученых, чтоб мыслил.
        - Я боюсь не споров, - сказал Аркадий Максимович. - Я боюсь профессора Мама ева.
        Не знаете? Ничего. Я вас с ним познакомлю…
        Но уже наступили времена, когда всем до всего было дело.
        В летней столовой за обедом, где из керченских жителей были только сотруд ники музея, Сапожников встретил московскую свиту Глеба, уже второе или третье ее поколение.
        Годы шли, а свита не уменьшалась, и все так же начинающие старались произно сить слова небрежно и чуть врастяжку, и все так же не понимали, какая роль отве дена Сапожникову в глебовской табели о рангах.
        Много спорили, Сапожников высказывался, и, естественно, по всем вопросам.
        Гомон стоял в гулкой столовой, отделанной светлым деревом и с трепещущими от ветра занавесками.
        Потом, естественно, перешли в гостиницу, где свита занимала три многоместных номера. И там Сапожников узнал, что четвертый номер пустует и дожидается Глеба.
        Считалось, что он и вся его свита подтянулись в Керчь, потому что здесь про фессор Филидоров, который должен вот-вот возглавить проблемное учреждение широ кого профиля. Но какая-то недоговоренность витала в воздухе и раздражающая неоп ределенность, так несвойственная отчетливым Глебовым людям. Складывалось впечат ление, что они готовились к поразительной перемене стиля и что в этом деле, как ни странно, должен помочь Сапожников.
        Похоже было, что Глеб намекнул им, что в новой проблемной лаборатории, кото рую, конечно, будет курировать Глеб, фактический заместитель Филидорова на любом посту, потребуются люди с новой хваткой и новым стилем мышления, и они нащупы вали это стиль в спорах с Сапожниковым, которого обычным дилетантом в науке не назовешь, но и ученым обозвать - тоже язык не поворачивался.
        Как-то все вдруг перемешалось и в это лето буйного ветра - археология, тер модинамика, жизнь прошлая и жизнь настоящая, интересы переплелись, как у гриба и водорослей в странном полусуществе лишайнике, и спокойствие во всех перепалках сохранял один Сапожников, для которого состояние неотзывчивости и несистемности было привычным, как для младенца в кунсткамере.
        Свита у Глеба была сметливая, и если нынче почему-то нужны широта и вольное общение с проблематикой, то умные люди сориентируются быстро и успеют занять ключевые посты, пока узколобые мух-мухают. В общем, картину они себе представ ляли довольно правильно, если не считать малости - они путали талантливость с хлестаковщиной.
        Это и пытался объяснить им Сапожников, успевший и тут вызвать раздражение, их раздражало то, что он не имел права на мысли, которые высказывал. Потому что для носителя истины он выглядел до безобразия несерьезно.
        Он привык к этому и уже почти не обижался. Серьезность нужна, респектабель ность, и, главное, нужно твердо знать, откуда почерпнуты эти идеи, из какого авторитетного источника. Иначе не может быть. Не может быть - и точка. Это главный признак. Не может быть, чтобы крестьянская девка в средние века спасла Францию, не может быть, чтобы полуграмотный актер написал "Короля Лира", не может быть, чтобы на Карпатах полудикий певец написал поэму о пограничной стычке давно забытого князя, в которой заключены идеи мировой истории следующей тысячи лет и мировой литературы.
        И все-таки его не гнали, потому что всегда хотели куда-нибудь приспособить.
        И даже посылали встретить Глеба, мягкого человека, которого все любили, он был свой и определенный. Глеб приезжал скоро.
        "…Потом, когда мне было уже четырнадцать лет, мой отец подыскал мне невесту хорошего рода, чтобы если боги благословят - сочетаться браком, когда нам минет шестнадцать. В этот год было явление. Над горизонтом стояла звезда с хвостом, подобным сирийскому мечу, потом пропала. Пришел скиф, имени его я тогда не знал, друг одного вольноотпущенника из гавани, владевшего хлебными складами. Он ска зал, что Понтийский царь разбил войско скифов. Знал ли я, что судьба сведет меня с царем Митридатом и начиная с того давнего дня, когда пришел этот пегобородый скиф, и до сегодняшнего судьба моя будет судьбою щепки, попавшей в водоворот.
        Будь проклят тот день моей жизни, когда я вмешался в разговор старших и сказал пегобородому, что слышал, будто не сам царь Митридат разбил скифов, а Диофант, его полководец. Будь проклят тот день, когда пегобородый скиф, про которого иные говорили, что он фракиец, посмотрел на меня и спросил вольноотпу щенника: "Кто этот юноша"? И вольноотпущенник ответил: "Это Приск, сын Приска. Он разумен, знает меру и счет и письмо и тверд в слове. Ты можешь положиться на него, Савмак".
        У нас в Пантикапее тот год правил царь Перисад, слабый человек…" - Боже мой, - сказал Аркадий Максимович. - Боже мой!.. Все сходится… Я так и думал… Это Сав мак…
        - Аркадий Максимович, очень трудно работать, - сказал реставратор. - Вы все время дышите мне в шею.
        - Вы не представляете, - сказал Аркадий Максимович. - Это Савмак…
        - Я вот чего не пойму, - сказал Сапожников, который опять сидел на подокон нике.
        - Если на Чукотке останкам человека двадцать тысяч лет, а на Аляске в Аме рике - тридцать тысяч лет, то почему же говорят, что человек пришел в Америку с Чукотки, а не наоборот.
        - А откуда он тогда взялся на Аляске? - спросил Аркадий Максимович. - При дется предположить, что с другой стороны Америки, с какой-то суши в Атлантике.
        Мифическая Атлантида? А это для всех нож вострый.
        - А почему?
        - Никаких прямых доказательств.
        - Что значит прямых? - спросил Сапожников. - Материальных, что ли?
        - Да.
        - А косвенные?
        - В основном мифы, сопоставления культур по обеим сторонам Атлантического океана, некоторые геологические данные… В общем, мифы.
        - Интересное дело, - сказал Сапожников. - С каких пор на следствии разбирают одну версию?
        - Ну, это в кино проверяют все версии, - сказал Аркадий Максимович. - В науке все тоньше. Темпераменты. Авторитеты.
        - Ладно. Об этом потом, - сказал Сапожников. - Значит, доказательства надежные только материальные?
        - Они неопровержимы.
        - Ну да? А шведская спичка? - сказал Сапожников. - Рассказ Чехова. По спичке искали убийцу, а нашли прохиндея, которого любовница в бане заперла. И потом - почему мифы после Шлимана, который Трою откопал, считаются ненадежным источником?
        - Этого никто не знает, - сказал Аркадий Максимович. - Религия все-таки.
        Много людей примчалось в Пантикапей в то лето буйного ветра. И Аркадия Мак симовича совсем оттеснили - как казалось. Но Сапожников заметил, что Аркадий Мак симович сам тушуется и уходит в тень, когда вся археология допрашивала бульдозе риста Чоботова - да что, да как, да где лежали черепки от того греческого горшка, да кто первый увидал те черепки. - Чоботов или, может быть, Мишка Грек, непу тевый мужчина?
        А Мишке Греку попервоначалу понравилось, что вокруг него такой шухер, но потом и он сник.
        - Аркаша! - кричал он Аркадию Максимовичу поверх лысых и кудрявых голов. - Чего они хочут от меня! Я уже раскололся давно! Гражданин доктор наук, не тис кайте меня. Не брал я те черепки, их Вася Чоботов выколупал своим могучим бульдо зером из глубин земли, а я в другую сторону глядел! Товарищ участковый, подтвер дите, что я уже полтора года правдивый.
        - Не хулигань, Миша, не хулигань, - говорил начальник. - Я тебя вот как знаю.
        - Аркаша! - кричал Миша Грек. - Выручай! Прошу как специалист специалиста!
        Но Аркадий Максимович уходил в тень и вел себя странно.
        - Что с вами, Аркадий Максимович? - спросил его Сапожников. - Почему вам не нравится вся эта история?
        - А вы не допускаете, что это подделка? - спросил Аркадий Максимович.
        И посмотрел на Сапожникова неподвижными глазами Вот так номер:
        - Я не археолог, - сказал Сапожников. - А вы допускаете?
        Аркадий Максимович не ответил, а все только смотрел.
        - Я разговаривал с реставраторами, - сказал Сапожников, - их пока ничего не смущает.
        - Не смущает, не смущает, не смущает… - бормотал Аркадий Максимович и смотрел неподвижно, невыразительно, как в зеркало.
        Сапожников не торопил его. Захочет - скажет.
        И правда сказал.
        - Я в девятом фрагменте разобрал имя, - и задохся, - разобрал имя Спартак.
        - Савмак, - сказал Сапожников, который уже был в курсе, что нашли документ очевидца первого народного восстания на территории нашей родины, - Сав - мак.
        - Нет… Спартак, - сказал Аркадий Максимович. - Есть сведения, что Савмак был фракиец и Спартак был фракиец царского рода.
        - Ну и что?
        - А первого босфорского царя звали Спартак. И еще были цари с таким именем. Вся династия называлась Спартокидами. Это все здесь было, в Керчи, где мы сейчас с вами на асфальте стоим. Пойдемте на уголок по рюмочке выпьем.
        - По рюмочке мне мало. И потом, я пью только вечером, - сказал Сапожников. - Вы что же, предполагаете, что Савмак и Спартак одно лицо?
        - Я вижу, вас ничем не удивишь, - сказал Аркадий Максимович. - Нет, не одно лицо, года не сходятся… Восстание Спартака было на тридцать лет позже восстания Савмака. Савмак Спартаку в отцы годится. Что?
        - Вы сказали, что Савмак Спартаку в отцы годится.
        - Не морочьте мне голову, слышите? - бледно улыбнулся Аркадий Максимович. - Не морочьте мне голову.
        - А чего вы, собственно, испугались? - спросил Сапожников. - Либо Спартак сын Савмака, либо нет. Что-нибудь одно подтвердится.
        - Чудовищно, - сказал Аркадий Максимович. - Чудовищно.
        - Не понимаю вас, - сказал Сапожников.
        - Невозмутимость ваша чудовищна! - сказал Аркадий Максимович. Ну, если вы такой невозмутимый, то я вам скажу, какое слово я прочел в тринадцатом фрагменте…
        Поклянитесь мне, что до конца реставрации вы никому об этом не скажете.
        - Да не мучайте вы себя. Говорите, - сказал Сапожников. - а то вас разнесет.
        - Да, разнесет, - сказал Аркадий Максимович и улыбнулся светло и отрешенно, как будто вышел ранним утром на загородное шоссе и с обочины до него долетел запах земляники. - В тринадцатом фрагменте я прочел слово… я несколько раз про верил себя, и это был не сон и не описка. Я прочел слово "Атлантида".
        - Забавно, - сказал Сапожников.
        "…Ксенофонт был в то время уже другом одного человека из племени Танаитов, который был сыном управляющего рынком, где продавали рабов. И потому Ксенофонт носил хорошие одежды. Но он все так же любил снимать сандалии и ступать по мягкой пыли посредине дороги. И сердца людей холодели от бессильной ненависти, когда люди видели, как при каждом шаге пыль поднималась фонтанчиками между паль цами его коротких ног. Потому что много людей уже делали то, чего хотел он.
        Хотя каждый из них думал, что делает нечто против его желания.
        - Отец, почему, ответь, все идет на пользу этому пришельцу? - спросил я однажды своего отца.
        - Потому что он умеет вызывать ненависть к себе, - ответил отец. - Мы нена видим его и хотим поступить наперекор его желаниям. А когда поступаем так - ока зывается, что он именно этого и добивался.
        - В таком случае надо поступать так, как он хочет…
        - Он всегда хочет того, что нам во вред. А кто же решится поступить себе во вред?
        - Но ведь, когда мы идем наперекор его желаниям, вред для нас еще больший? - сказал я.
        - Ослепленные ненавистью, мы не видим этого своего будущего.
        - Значит, он знает наше будущее? - спросил я.
        - Он знает нас…" Все устали до чертиков и поэтому встречать Глеба посылали Сапожникова. Но потом доктор Шура тоже решил пойти, и остальные вдруг сразу сог ласились, что это правильно. И Сапожников понял - мало чести Глебу, если его будет встречать Сапожников. А потом еще кто-то потянулся, но третьего Сапожников не запомнил.
        Получилась некая процессия. Вот мера отношения к Глебу - три человека, его должны встречать, меньше нельзя, больше - демонстрация пылких чувств, а все очень боялись преувеличений и любили достоверность.
        Ай-яй-яй, какие красивые цветы купил доктор Шура на горке у кафе для встречи Глеба, а Сапожников чуть было не испортил все дело, когда хотел добавить еще большой георгин.
        - Ни к чему, - решил доктор Шура.
        Но потом сонно прищурился и купил георгин, но уж всю дорогу разговаривал только с третьим, которого Сапожников не запомнил. Глеб вышел из автобуса заго релый и усталый, расцеловался с доктором Шурой и стал платком вытирать шею под расстегнутым воротничком.
        - Ну, здравствуй, - сказал он Сапожникову.
        Сапожников заулыбался и пожал ему руку и понял, что от него все чего-то ждут.
        Если уж он здесь, то должен оправдать свое присутствие.
        - Глеб, этот георгин Сапожников купил, - сказал доктор Шура.
        - Не купил, - сказал Сапожников, - предложил купить.
        Чужая слава ему была ни к чему.
        Он весь похолодел и изготовился. Печальная практика его жизни подсказывала - когда ему начинали воздавать должное и хвалить за пустяки, это означало, что он должен будет породить некий важный для них безымянный ответ, который они авторски унесут в клюве.
        Что и воспоследовало.
        - Тебя очень хвалил Филидоров, - сказал Глеб. - Говорят, ты опять до чего-то додумался?
        И в первый раз Сапожников не разозлился, не отчаялся, а просто не захотел ответить. Не захотел, и все. Надоело быть кормушкой. Чересчур дорого ему доста лись эти идеи. Щедрость - это, конечно, хорошо, но зачем же плодить паразитов.
        - Не скажу, - подумав, ответил он.
        - То есть как?.. Почему не скажешь?
        - Не хочу, - сказал Сапожников и почувствовал, как светлеет у него на душе, как занимается веселая озорная заря простых ответов, какая легкость и как пахнет травой.
        - Не хочешь?..
        Сапожников сказал:
        - Отдайте мой георгин.
        Он отнял у них огромный цветок вишневого цвета, но без запаха и, стало быть, без воспоминаний, красивый сам по себе, а не потому, что торчит в ихнем букете, и пошел по улице. А через семнадцать шагов его догнал третий.
        - Они спрашивают, что же все-таки произошло? - сказал третий. Это был Толя, физик, он любил таких людей, как Сапожников. И это ему зачтется.
        - Я хочу сам быть автором своих идей. Я устал от паразитов. Они затронули главный фактор, - сказал Сапожников.
        - Так и передать?
        - Так и передай.
        - Ну, я думаю, они и сами догадаются, - сказал Толя, глядя в землю.
        - А тебе спасибо.
        И Толя не стал возвращаться, а двинулся куда-то в сторону, и Сапожников пожалел, что так и не успел его разглядеть и запомнить. Но разве всех разглядишь в такой суматохе на площади.
        "…Я в то время был уже крепкий, и отец дал деньги одной вдове, чтобы она меня обучала, как быть с женщиной. Тело мое проснулось, и я стал как безумный. Лето было жаркое в тот год, и пшеница опять поднялась в цене, царю Перисаду при везли коней из Бактрии, но не самых лучших. Рабы стали дешевы. В храме Сераниса нашли мертвую змею больших размеров. Жену мою звали Кайя. Ей было столько лет, сколько мне. Голос ее был подобен голосу четырехлетнего ребенка, а тело как у взрослой женщины, но светлее тех, кого я знал до нее".
        "Спой мне песню на незнакомом языке. Я запомнил слова, не понимая смысла. Через много лет, когда я узнал этот язык и много языков, на которых говорят народы, я вспомнил эту песню и преложил ее на язык эллинов.
        С деревьев солнечного бога
        Срываю ветвь себе на опахало,
        Лицом я обернулась к роще
        И в сторону святилища гляжу.
        Отяжелив густым бальзамом кудри,
        Наполнив руки ветками персеи,
        Себе кажусь владычицей Египта,
        Когда сжимаешь ты меня в объятьях
        Имя Кайя - египетское имя. Я спросил, откуда она знает язык этого народа, она не ответила. Она была очень молчалива.
        А потом все погибло".
        Глава 31
        СОШЕСТВИЕ ПРОФАНА
        Может быть, все и прошло бы тихо и академически и тексты, опубликованные бульдозером, тщательно изучили бы подходящие специалисты, но словечко "Атлан тида" выпорхнуло, спутало все карты и стало творить чудеса.
        - Надо позвать Сапожникова на диспут, - сказал Глеб Мамаеву и Филидорову.
        Филидоров тихонько собирался, стараясь не разбудить Сапожникова, а Аркадий Максимович кормил Атлантиду.
        - Все, что Сапожников утверждает, вроде часть какой-то огромной картины мира.
        Вам не кажется?
        Профессор Мамаев начал зеленеть, а Филидоров ответил:
        - Кажется… Но это какая-то не наша картина.
        - Вот именно! - шепотом воскликнул Мамаев.
        Но Филидоров отверг подсказку и разбудил Сапожникова:
        - Скажите, Сапожников, а вы случайно не марсианин? - Он толкнул его и раз будил совсем. - А?
        - Я бы сам хотел это знать, - отвечал Сапожников.
        Потонувшая Атлантида-проблема одиозная. Имеет бешеных противников, а также сторонников со страдальческими лицами.
        Противники стоят твердо - цивилизация возникла среди кроманьонцев тысяч девять лет назад, раньше этого - никаких следов. Это правда. Они только не могут объяснить, откуда у кроманьонца возник современный мозг, когда в нем еще не было нужды.
        Приходилось либо допустить, что мозг возник по своей собственной программе, независимо от работы, чур меня, чур, либо отнести цивилизацию туда, где не было никаких следов. Да и потом - откуда взялся сам кроманьонец, поскольку из неан дертальцев и питекантропов он явно не произошел - переходных звеньев не найдено, да и времени маловато. Неувязочка.
        Этой неувязочкой пользуются наглые атлантологи. Они упорно тычут перстами в научные язвы противников и говорят, что должна была существовать где-то цивили зация, от которой не найдено следов, но во время которой сформировался кромань онец, одичавший потом до полной забывчивости. Однако когда противники спрашивают - куда же это девались материальные следы этой цивилизации, то сторонники, кроме Платонова описания Атлантиды, ничего реального предъявить не могут. И выходило, что в руках противников факты археологии и истории, а у сторонников - логика и домыслы специалистов пестрых научных профессий. И казалось, что хуже "Атлантиды" для диспута ничего не придумаешь.
        Но случай, бог-изобретатель, как сказал Пушкин, тут как тут - и шварк на стол козырную карту из рукава судьбы - пресловутые камни Икки. Несколько тысяч черных камней, твердых, с процарапанными рисунками, да такими, что дух захваты вало: хирургические операции и человеки на ящерах катаются. Запахло такой древ ностью, что и атлантологи скисли. Хотя все роли теперь вроде бы переменились - противники стали греметь логикой, а атлантологи из смельчаков - новыми фактами.
        На этот диспут пришли все.
        Это был диспут о чем-то более важном, чем проблемы ушедших веков, и чем-то большим, чем склока между специалистами.
        Если храмы науки превратятся в обыкновенные церкви, куда мирян приглашают благоговеть, послушать пение жрецов и разглядывать ризы, то это конец всему, и прежде всего - науке. И тогда по прошествии времени снова ереси, а потом снова учить азам и писать мелом на стене - мы не рабы, рабы не мы. Не чересчур ли высокая плата для науки за фанаберию ее служителей?
        Мамаев свое войско привел, Глеб - свое.
        И странно распределились силы в их войсках. Все категории перепутались, и за них было не спрятаться.
        Никакое деление не проходило по привычной шкале примет. Не отцы и дети, не физики и лирики, не естественники и гуманитарии, но специалисты и дилетанты и так и далее - как ни раскладывай, а все получалось это "не-не", и ни одной внешней приметы не угадывалось. Каждый лагерь имел непонятно смешанный состав, и все же два лагеря стояли друг против друга перед закрытой дверью.
        Мамаев свое войско привел. Глеб - свое.
        Сначала отстаивали протокольные права - кто имеет право что-то утверждать, а кто не имеет - и махали дипломами.
        - Ну хорошо… плевать мне - было государство Атлантида или нет. Оставим! Меня интересует, соединял сухопутный мост Европу с Америкой или нет? - это из лагеря Глеба.
        - Нет!
        - Докажите!
        - Докажите обратное?
        - А почему именно он должен это доказывать?
        - То есть?
        - Он утверждает - Атлантида была, вы его за это обвиняете… Вот и докажите свое обвинение… Как в суде.
        - Здесь не суд! - это уже опять из мамаевского лагеря.
        - Это не суд, но это дуэль аргументов. А дуэль вещь непочтительная. Нельзя, чтобы один был в латах, а другой был голый.
        - Никто этого не требует!
        - Требует. Давайте мы с вами напечатаем статьи под псевдонимами и без ученых званий?
        - Это смешно!
        - Я тоже так думаю, - сказал Глеб. - Вы не решитесь… Это касается и Мамаева.
        - Профессора Мамаева! - крикнули ему.
        - Мамаева, - сказал Глеб. - На равных так на равных… Каждого, кто занимается Атлантидой, обвиняют в шарлатанстве.
        Потом Глеб повел атаку на систему аргументов профессора Мамаева. Глеб сказал:
        - У профессора Мамаева доводы ребяческие.
        - Что? - приподнялся профессор Мамаев.
        - Детский лепет… - сказал Глеб. - Видите ли - как они могли рисовать дино завров, если они их не видели? Детский лепет, а не аргумент… А вы их видели, про фессор? А ведь рисуете… Да и во всех музеях Георгий Победоносец динозавра бьет и прочие Персей и Андромеды. Вы скажете, что это мифы? Ну и что?
        У нас, видите ли, могут быть свои мифы, а у них не было! А откуда вам это известно? Если известно - сообщите откуда. Доказывать надо. А горлом в науке не возьмешь.
        - Вот именно, - сказал Мамаев.
        - Что вот именно? - спросил Глеб. - А это, по-вашему, аргумент? Динозавры, видите ли вымерли до появления человека. А кто рыбу целаканта поймал недавно?
        Или такой довод - у нарисованного динозавра по спине гребень, а науке такие неизвестны. А то, что этот же целакант, оказывается, не икру метал, как поря дочная рыба, а яйца нес, - это науке было известно, пока не увидели? Ей-богу, вы нас за дураков считаете… И действительно мы дураки… Мы пытаемся думать, сопос тавлять факты, вами же добытые, а нам говорят "цыц!" и пишут статьи под названием "Дискредитация науки". Науку могут дискредитировать только статьи с таки назва нием:
        - Ближе к делу!
        - Дайте ему говорить!
        - Когда выступает специалист, - продолжал Глеб, - то люди ждут, что он сообщит нечто известное только ему и тем сокрушит выдвигаемую гипотезу. И научное звание - это только аванс доверия к тому, что он скажет. Но как только он вступает в область здравого смысла, тут уж извините, тут специалист тот, у кого голова на плечах. Все остальное возня самолюбий. Науку не могут оскорбить дилетанты, науку могут оскорбить только дураки.
        - Вы не учитываете общественного вреда, который приносят непроверенные све дения! - одним духом выкрикнул Мамаев.
        - Учитываю. Я об этом и говорю… когда в философском словаре четко написано, что кибернетика и генетика это лженауки, придуманные буржуазией, - для сведения - хотя писали их не дилетанты, а профессиональные ученые. Это не ваши статьи?
        - Нет, не мои, - сказал профессор Мамаев. - Не надо заниматься демагогией.
        - И я говорю, не надо, - сказал Глеб.
        Шумели. Звенел карандаш о графин с водой.
        Потом, когда все стихло, профессор Филидоров спросил Глеба:
        - Короче… что вы утверждаете? Мы так и не поняли.
        - Я хочу сказать, что в науке сам характер разговора имеет общественное зна чение.
        Я хочу сказать, что наука, если она наука, призвана заставлять людей думать, а не благоговеть. Я хочу сказать, что разговор в науке должен происходить на равных, независимо от состава участников, на равных, даже если в нем принимают участие неспециалисты, или не происходить вообще. Потому что неспециалисты в одной области могут оказаться специалистами в другой, - сказал Глеб и с неко торым испугом посмотрел на Сапожникова, как будто сам удивился своей неожиданной позиции.
        Вот как Глеб заговорил! Глеб, дипломированный всеми дипломами лидер. К нему стоило прислушаться.
        Сделали перерыв.
        Многим поведение Глеба казалось неожиданным. Но это так казалось.
        Мы упоминали о проблемной лаборатории, для которой Филидоров присматривал сотрудников и которой должен был руководить Глеб. Новому делу нужны были люди, для которых хотя бы в начале работы щедрое мышление было бы привычным. Потом все, конечно, покатится по своим рельсам, но для затравки нужны были свежие головы и, значит, новый, раскрепощенный стиль поведения.
        Глеб на этом диспуте бил двух зайцев. Во-первых, Глебу нужно было доверие Сапожникова, который конечно же был на стороне Аркадия Максимовича, и потому Глеб тоже стал на его сторону. Мамаеву кажется, что он защищает основы, а он им только вредит. В глубине души он еще надеется, что камни Икки дискредитируют науку. Надо их проклясть, и они исчезнут. Он думает, что все дело в подходящем проклятии.
        Во-вторых, Глеб показывал Филидорову и своей будущей команде, как должен выглядеть молодой стиль молодой лаборатории, и лучший способ показать это - было ударить по Мамаеву.
        - А вам-то зачем этот Тетисов, этот Аркадий Максимович? - спросил Мамаев у Глеба.
        - Почему вы решили вступиться за этого аутсайдера?
        - Хотите откровенно?
        - Да.
        - Как говорил гражданин Паниковский, вы из раньшего времени. Вы мне мешаете, - ответил Глеб.
        Глеб ничего не терял. Лишь авторитет его приобретал новые, неожиданные оттенки.
        Все было продумано и взвешено на чашах Глебовых весов, но у судьбы свои весы.
        "…Приск - имя древнего племени, сын мой… Это имя так и означает - "древние" или "первые". И они жили в Италийской земле, когда еще не было Рима, и не было римлян, и не было этрусков, которые были до римлян… Мы самые древние… Приски…
        Человек не должен гордиться, что у него много предков… потому что у каждого человека их одинаковое число… Но человек может гордиться тем, что он их помнит и сохранил предание…Мы приски, мы гордимся тем, что мы помним…" Аркадий Максимович присел возле Сапожникова, который дремал на вестибюльном диване и возвращаться на диспут явно не собирался.
        - Все качают права? - спросил Сапожников.
        - Устали.
        Фамилия Аркадия Максимовича была Фетисов, но поскольку все русские слова, начинающиеся с буквы "Ф", греческого происхождения, а в Древней Греции букву "Ф" прежде произносили как "Т" - Фекла - Текла, Анфиса - Антиса, то Мамаев упорно называл его Тетисов, и Аркадий Максимович страдал. Ну а диспут, как и полагается диспуту, тем временем постепенно заходил в тупик.
        - Глеб… - сказал кто-то из свиты. - Мы топчемся на месте. Мамаев приобод рился, и Аркадий Максимович совсем скис… Нужна завиральная идея.
        - Ладно… - сказал злой и веселый Глеб. - Спускайте с цепи Сапожникова.
        - Может быть, не стоит?
        - Стоит… Они сами напросились.
        - А в чем идея его выступления, вы хотя бы знаете?
        - Нет, конечно.
        - А как же?
        - Начнет думать вслух - к чему-нибудь приползет…
        - Скажите ему, чтоб хоть повежливей.
        Кто-то хохотнул.
        Сапожникова… Сапожникова найдите! - зашумели в коридоре.
        - Ну зачем это, зачем! - в отчаянии зажал уши Аркадий Максимович.
        - Здесь я!.. - раздался нереальный голос Сапожникова. Кто-то опять нервно хохотнул.
        - Поднимите ему веки, - сказал Глеб.
        Сапожников почесал бровь и начал рассматривать, кто где сидит.
        - Ну, что там? - раздраженно спросили из заднего ряда. - Поздно уже.
        Сапожников поднял глаза вверх и стал смотреть в потолок. Потом сказал:
        - Дело в том, что такое доказательство, что Европа и Америка соединялись сухопутным мостом, - есть…
        - Ну да? Бесспорное?
        - Пока не найдут опровержения.
        - Ну и какое же это доказательство?
        - Лошадь.
        - Какая лошадь?
        - Обыкновенная, с хвостом.
        - В самом деле, при чем здесь лошадь? - спросил Аркадий Максимович.
        - А при том, что люди в древней Америке есть, а лошади нет… Как же это? А дело простое - люди приплыли, а лошадь пешком ходит.
        - К черту все! Бессмысленный разговор, - закричал Мамаев.
        - Люди пришли из Азии! Через Берингов перешеек! Понятно вам? Пришли, а не приплыли!
        - А почему лошадь не перешла? - спросил Сапожников.
        - А почему она должна была перейти?
        - Потому что мамонты перешли, бизоны перешли, а лошадь почему-то не перешла, - сказал Сапожников.
        - Ладно, разберемся, - сказал Мамаев. - Но к Атлантиде это отношение имеет?
        - А действительно - при чем тут Атлантида? - спросил Аркадий Максимович.
        - А при том… - сказал Сапожников, - что если двенадцать тысяч лет назад люди в Америке уже были, а лошадей еще не было, то это может означать только одно…
        И остановился.
        Потому что прислушался к себе - захватило у него дух от того,. Что он соби рался сказать, или быть может нет? Нет, не захватило. Устал. Устал от идей, которые всегда сначала считались дефективными, а потом оказывалось, что они хотя и дефективные, но не совсем, а в чужих руках играли и переливались и приобретали утилитарную ценность, для Сапожникова недостижимую почему-то.
        - Что одно? - спросил оппонент. - Ну что?
        Сапожников здесь, в Керчи, много чего узнал и не заметил сам, как вовлекся в чужие древние дела. А как вовлекся, так они сразу стали современными, эти дела, и, мы бы даже сказали, в чем-то животрепещущими.
        А так как голова его была устроена таким образом, что не сопоставлять новые сведения со старыми он не мог, то как возьмется сопоставлять, так его дефек тивное воображение начинает рисовать ему конкретные картины. И он по своему лег комыслию этому не сопротивлялся.
        Вот он услыхал, что монголы перешли в Америку из Азии, с Чукотки, и запол нили пустой материк.
        И не поверил этому.
        А откуда взялись на пустом материке крючконосые индейцы, ничего общего не имеющие с эскимосами?
        Для эволюции времени не хватает, а скрещиваться монголам было не с кем. Не проще ли предположить, что люди пришли на пустой континент из другого места? Сначала эскимосы, потом индейцы.
        А потом он узнал, что потоп, о котором говорилось в мифах все мира, есть не всемирный потоп, а воспоминание о местных катастрофах различных племен.
        И не поверил этому.
        Он подумал - все историческое народы пришлые для той для той местности, где их знает история. Откуда же они знают о катастрофах, которые случились до них в этой местности? Не проще ли предположить, что они принесли с собой воспоминания о своих катастрофах? Понимаете? Если в греческих мифах есть миф о всемирном потопе, то не надо искать его рядышком, в Эгейском море, а надо искать его там, откуда они пришли.
        А потом он узнал, что Платонова Атлантида это описание идеального города, придуманного Платоном для улучшения реальных городов Греции. То есть утопия.
        И не поверил этому.
        Он спросил - чем же собирался соблазнить Платон греков-демократов в этой утопии?
        Уж не царями ли? И еще одна поразительная подробность - откуда Платон узнал планировку ацтекских городов?
        А поскольку индейцы-ацтеки и слыхом не слыхали о Платоне, то не проще ли предположить, что и у ацтеков и у Платона были общие сведения?
        И тогда Сапожников понял, что все вертится вокруг потопа.
        Если был потоп, от которого бежали народы в разные стороны, то была Атлан тида. А если потопа не было, то и Атлантиды не было. …И закрыл тогда глаза Сапож ников и еще раз проверил доводы. И увидел небывалое. …Пыль стоит до неба от дви жения бесчисленных племен и кровавая пестрота…
        И удивился Сапожников не тому, что в Атлантиду многие верят, а тому, что в Атлантиду многие не верят.
        "Лошадка! Вывози!" - возопил Сапожников.
        И, отбросив все сомнения, поскакал на неоседланной лошади фантазии и сопос тавлений. Позволил своему мозгу думать так, как ему самому хочется, не ограни чивая его оглядками и испугом перед чужими мнениями.
        И тогда Сапожников вспомнил две научные теория, о которых он узнал в разных местах и в разное время. Он не мог вспомнить авторов этих теорий, но это теперь не имело значения. А имело значение только то, что они у него прежде в голове жили врозь, а теперь вдруг встретились.
        Он вспомнил, что по одной теории ледники в горах тают и намерзают не плавно, а по ступенькам. 1475 лет, так, кажется, одна ступенька. И что этих ступенек одиннадцать штук. Полный цикл. Сейчас как раз идет седьмая. Осталось еще четыре до полного цикла, потом все сначала 1474, умноженное на семь, - это приблизи тельно одиннадцать тысяч лет.
        И еще он вспомнил по другой теории, что от теплого течения Гольфстрим тают льды в Арктике. И когда вес их становится достаточно малым - поднимается под водный порог между Гольфстримом и Ледовитым океаном и перегораживает теплое течение воды в Арктику. Тогда в Арктике снопа начинает намерзать лед. И его ста новится столько, что Европу покрывает ледник, от которого прогибается суша. От тяжести.
        А когда прогибается суша - опускается и подводный порог. И тогда Гольфстрим снопа прорывается в Арктику. И все начинается сначала. Начинает таять лед и так далее.
        Тогда надо спрашивать не "был ли потоп?", надо спрашивать: "А могло ли его не быть?" Ведь если вода хлынула через порог, а суша опущена, то вода неминуемо затопит Европу, а лед всплывет. Вода понесет с собой плывущий лед. А что может устоять перед айсбергами, какая цивилизация? Это механика.
        Но оказывается, можно узнать и время катастрофы. Но об этом уже было сказано выше - примерно 11 тысяч лет тому назад. То есть столько лет, сколько, согласно мифам, прошло с момента всемирного потопа, и столько лет, сколько прошло с момента гибели Атлантиды.
        То есть потоп был на самом деле всемирный, и он был на памяти людей.
        Он, конечно, понимал, что картина, возникшая у него в мозгу, имела логику тех связей, которые уже накопились в опыте Сапожникова, и что любая внезапная подробность может в чем-то изменить эту картину. В чем-то но не в главном.
        Потому что на американском материке - лошади не оказалось!
        Почему же она не пришла с Чукотки, как мамонты и бизоны?
        И тогда спросил Сапожников себя, а откуда известно, что мамонты и бизоны перешли на Аляску именно с Чукотки?
        И тогда Сапожников понял для себя, что надо спрашивать не о том, могла ли существовать Атлантида, а о том, могла ли она не существовать? И спросил тогда Сапожников - а откуда известно, что и человек в Америку перешел из Азии, а не из Европы? Говорят, потому, что на Чукотке и на Аляске одна культура - эскимосская, монголоидная? Но ведь эскимосским останкам в Америке 30 тысяч лет, а в Азии 20 тысяч. Спрашивается - кто же куда и откуда перешел?
        Так почему же этого стараются не замечать? Потому что пришлось бы признать мост из Европы, то есть мифическую Атлантиду.
        Ну, а если на Чукотке вдруг откроют кости еще более древние, чем на Аляске?
        Изменится ли картина? И понял, что - нет.
        Все равно атлантический сухопутный мост был. И вот почему.
        Люди на Аляске и люди на Чукотке были монголоиды. Спрашивается - откуда в Америке взялись индейцы? Из Азии индейцы прийти не могли - их там нет и не было.
        Стало быть, и индейцы могли прийти в Америку только по атлантическому мосту. Или приплыть. Но не с Чукотки.
        И тогда Сапожников понял, что все вертится вокруг потопа.
        Если был потоп, от которого бежали народы в разные стороны, то была Атлан тида. А если потопа не было, то и Атлантиды не было.
        Сапожников высказал все эти соображения, и тут бы ему остановиться, но он добавил:
        - Я хочу сказать, что если бы родина монголов была Азия, то они бы пришли в Америку вместе с лошадью, так как сухопутный мост между Чукоткой и Аляской был.
        А вот мост в Атлантике, видимо, состоял островов - люди приплыли, а лошадь нет.
        И выходит, что прамонголы пришли не из Азии в Америку и не из Америки в Азию, а из Атлантиды через Америку в Азию. И получается, что Америка для атлантов была перевалочным пунктом.
        - Когда неграмотный человек берется не за свое дело… - сказал Мамаев в полной тишине.
        - Сначала в Америке появились монголы - это известно. А за ними индейцы - последняя волна переселенцев из Атлантики… Они перешли с атлантического моста, состоявшего из островов, который рушился постепенно. Может быть, это действи тельно была Атлантида. Тогда индейцы принесли, вернее все время приносили в Аме рику остатки этой культуры. Потому что если Атлантиды не было - откуда Платон знал об устройстве индейских городов? Такое не вообразишь.
        - Почему? А если это утопия? Проект идеального города?
        - Чушь! Чем Платон мог соблазнить греко - демократов? Для них идеальный город был полис, демократия, а там цари, потомки Посейдона, кстати.
        - Почему кстати?
        - Об этом потом, - сказал Сапожников. - И тогда теснимые индейцами эскимосы стали переходить с Аляски на Чукотку, на новый для них азиатский материк, где их раньше никогда не было, и там они встретились с лошадью в азиатских степях.
        - Чушь! Все вверх тормашками.
        - Стали переходить на новый для них материк, спускаться на юг и скрещиваться с местными племенами и постепенно становились чукчами, якутами, японцами, корей цами, китайцами, монголами… Они расселялись все дальше на запад, пока не столкну лись с волной переселенцев с запада, которые уходили подальше от мест атланти ческой катастрофы и оседали на материке. И возникли новые цивилизации… всякие там шумеры, аккады, египтяне, иудеи, хетты и прочие… Поэтому евразийские кроманьонцы и не произошли от местных неандертальцев и питекантропов.
        На это переселение у них как раз времени хватило, несколько тысяч лет после ледника… А вот для появления современного мозга двенадцати тысяч лет мало.
        - Какая странная идея, - сказал Аркадий Максимович.
        - Это не идея… Это картина, которая может возникнуть из сегодняшних данных…
        Появятся другие данные - появится и другая картина, а не появятся - значит, картина верна. Рациональное зерно во всем этом одно - мир был един всегда и человек не мог остаться единым видом биологически, если бы он не был единым видом общественно… и нужно искать гипотезы, объясняющие это всемирное челове ческое единство… Лучше какая-нибудь гипотеза, чем никакой.
        - Кто это вам сказал?
        - Это слова Менделеева, - сказал Сапожников.
        Профессор Мамаев ничего не сказал. Он сидел стиснув зубы, и бил себя кулаком по колену. …Но тут отпуск у Сапожникова закончился, и он уехал в Москву в свою шарашмонтажконтору широкого профиля, где работали такие же, как он, специалисты-наладчики всего того, что само автоматически не налаживалось.
        А в Москве он пробыл недолго, так как они с Фроловым и Вартановым двинулись еще дальше в северную сторону, в район города Риги, но Сапожников туда ехал и не волновался уже.
        Там на диспуте Толя спросил Глеба:
        - Глеб, скажите честно… какую практическую пользу вам принесет Сапожников?
        - Меня к нему человечески тянет, - ответил Глеб.
        Все засмеялись. И ни одна душа на свете не знала, что это так и есть. А сам Глеб узнал только сейчас. Он хотел пошутить и вдруг с ужасом понял, что сказал правду.
        Глава 32
        РУКА
        - Я хочу с тобой поговорить, сказал Вартанов.
        - Говори, согласился Сапожников.
        Это был последний вечер их пребывания в Саласпилсе, они опять приехали втроем - Фролов, Сапожников и Вартанов, опять были все вместе. Но на это раз Сапожников приехал в Ригу по прямой своей профессии наладчика и аварийщика и был забронирован и от воспоминаний, и от потрясений души. Кроме того, с ним были еще двое со своим житейским опытом, и он мог на них рассчитывать.
        Они прибыли на Балтийскую ГЭС, где строилась намывная плотина. И вчера они прощались с этим место работы. Еще одним место работы в жизни Сапожникова. На этот раз работа троих приезжих прошла стандартно. Стандартно спокойно и стан дартно неспокойно.
        Аппаратура, которую по договору их фирма должна была наладить, была налажена.
        Заинтересованные люди остались с ней работать. Под конец, конечно, была гонка, как всегда. То есть все прошло более или менее благополучно. И вот в пос ледний день они запаслись едой и минеральной и расположились на моложавой траве у каких-то давних руин. И Вартанов сказал Сапожникову, что хочет с ним поговорить.
        Стояла огромная жара. Торф горел. Вдоль дорог костенели деревья, ставшие похожими на эвкалипты, с сухими листьями в трубочку. Гарь не чувствовалась только у самой земли. За год до этого была холера. Землетрясения шевелили глобус.
        Природа взбунтовалась и заявляла о себе. Но многим все еще казалось, что этим можно пренебречь. Наступил энергетический кризис, но богатые люди умудря лись спекулировать и на этом. Вычисляли циклы природной аварийности и продолжали ее усиливать. Половина мира все еще плохо понимала, что все плывут на одной лодке и раскачивать ее - безумие.
        После диспута, уже в Москве, произошел маленький эпизод, после которого все начало сплетаться в непонятный узор, похожий на движущийся иероглиф, и разгадать его пока было некому.
        Провожали Аркадия Максимовича, который уезжал в Ленинград со своими археоло гами и потому оставлял на несколько дней у Сапожникова свою Атлантиду и очень боялся, как она перенесет с ним разлуку. Он все объяснял ей, что это всего ничего, всего несколько дней и что Сапожников свой, и уговаривал ее доесть кол баску. Собрались у Сапожникова все знакомые люди. Посмеивались, вспоминали диспут и старательно обходили завиральную гипотезу Сапожникова. Но все же примолкли, когда Сапожников ну конечно же не угомонился и начал логически мыслить:
        - Сегодня мы умные и у нас цивилизация… А у дикарей нет цивилизации, а мозги не хуже наших… Неувязочка… Но если человека сделала работа, то цивилизация есть причина сегодняшнего уровня человечьего мозга, и, значит, даже у давних дикарей должны быть ее следы… А если таковых нет, то и дикарей нет, а есть одичавшие… Третьего не дано… Время для формирования мозга теперь есть - пять миллионов лет… А следов формирования нет. Опять неувязочка… То есть цивилизации, которая была бы до кроманьонского одичания, не найдено… А потому и Атлантида не выход - там уже дворцы, крепости, металлы и прочие цари… Значит, либо цивилизация такая была, но ищем не там… либо ищем ее совсем не в том.
        - Ну и где же выход? - настороженно спросил Аркадий Максимович и тем самым спросил неосторожно.
        - Может быть, надо переменить взгляд на цивилизацию, - сообщил Сапожников. - Цивилизация - это, конечно, прежде всего совершенствование орудий труда… Но где доказано, что орудия труда должны быть такими, какими мы привыкли их видеть?
        - То есть? - спросил Глеб.
        - А если они живые?
        Ах, Глеб, Глеб! Тебе стал нужен Сапожников. Интрига твоя злая, веселая и безошибочная. За то, что ты заступился за Аркадия Максимовича, Сапожников снова, как в давние дни, пошел с тобой на сближение.
        Но вышел казус. А казус - это почти конфуз. Это когда человек все рассчитал и стал действовать, ан все и вышло наоборот.
        По формуле все сходилось - Глеб берет Аркадия Максимовича под крыло и полу чает расположение Сапожникова. Это раз. Глеб совершает это в раскованном и сво бодном стиле и тем приводит в восторг Филидорова. Потому что Филидоров теперь не просто сбивает в кучу умников разных наук, а таких, которые бы идеи своей про фессии подкидывали бы в чужую. Это два.
        Один выстрел супротив двух зайцев. Полвыстрела на зайца. Все учел Глеб, от природы лидер. Не учел только одного - себя. Это бывает.
        Потому что на этом диспуте Глеб испытал счастье.
        Счастлив стал Глеб на этом диспуте и не мог об этом забыть. Вот какое дело.
        Безоколичная манера выкладывать доводы, которую Глеб перехватил у Сапожни кова, вдруг и внезапно перестала быть манерой и на короткие часы стала свободой.
        Но и это еще не весь казус, а только его половина. А вторая половина была в том, Глеб заступился для дела, а вышло, что для души. И это бывает. Если защи тишь кого-нибудь, то это безнаказанно не проходит. Привязывается душа к тому, кого защитил.
        И вышло так, что это Сапожников ненароком, сам того не зная, положил двух зайцев в потемках застывшей в гордости Глебовой души.
        Глеб понял это не сразу, но сразу испугался. А как испугался, так разозлился вдвойне. И это обычно.
        - Ты когда-нибудь задумывался о своей судьбе? - спросил Глеб, когда они остались одни, а остальные разошлись, пообещавши прийти прямо на вокзал.
        - Сколько раз, - ответил Сапожников.
        - Ведь одной сотой того, что ты выдумал, могло бы хватить…
        - Отстань, - сказал Сапожников.
        - А все же?
        - Я предоставляю мозгу думать. Видимо, для меня надо так.
        - Ты житейский дурак, - сказал Глеб. - Идеи продаются. А ты пытаешься их всучить даром. Понимаешь, - ты выпал из нормы. Если ты изобрел что-то или дума ешь, что изобрел, - оформляй заявку и отсылай. А если ты совсем умный, то сначала проведи патентный поиск, все равно заставят, чтобы узнать, не опередил ли тебя кто. А ты придумываешь что-то и тут же выбалтываешь… Что происходит?
        - А что происходит? - как эхо спросил Сапожников.
        - У моего знакомого есть сука, - сказал Глеб - Не ругайтесь, - сказал Аркадий Максимович. - Я не люблю.
        - Нет. Реальная собачка женского пола, - сказал Глеб. - Она родила щенят. Мой знакомый - интеллигентный человек, хотел раздать щенков даром. Ветеринары ему сказали - хотите, чтобы щенкам хорошо жилось у новых хозяев? Продайте их. У хозяев будет к ним са-а-авсем другое отношение.
        - У меня у самого баек сколько хочешь, - перебил Сапожников.
        - Ты проиграл свою жизнь, - сказал Глеб. - Никого ты не отстоял, никого не защитил. Благородные мотивы изобретательства? Пожалуйста. Только надо, чтобы все выдумки были реализованы, благодетель. И реализованы тобой! Пойми ты, иначе часть их пропадет в суматохе и шутовстве, а часть - разворуют паразиты. Пойми - ты развращаешь людей. Ты плодишь паразитов.
        - Это верно, - подтвердил Сапожников. - Это я понял.
        - Ты пойми - ты придумал себе абстрактного человека, а человеки все разные. То, что нужно одному, для другого отрава. Ты асоциальный тип, понимаешь? Кого ты защищаешь? Кого?
        - Себя… Свою натуру, - объяснил Аркадий Максимович. - У него такая натура. Он защищает право быть самим собой.
        - И все?
        - Не так мало, - возразил Аркадий Максимович.
        - Нет, - сказал Сапожников. - Еще кое-что защищаю.
        - Что именно?
        - Выдумки. Саму способность и необходимость выдумывать.
        - Ясно, мы ленивы и нелюбопытны, - поморщился Глеб. - Это для школьников и старо.
        - Верно. Нелюбопытны, - сказал Сапожников. - И если мы хотим, чтобы мир стал миром, мы должны совершить скачок в самом способе мыслить. Я не настаиваю, но мне так кажется.
        - Бытие определяет сознание, а не наоборот.
        - Точно, - сказал Сапожников, - я так думаю, что мое бытие и определило мое сознание.
        - Не корчи из себя праведника, - сказал Глеб.
        - Я праведник? Во мне дерьма не меньше, чем в тебе. Просто я догадался, что, если мы хотим, чтобы от каждого по способности и каждому по потребностям, надо менять потребности. Иначе придет один болван и заявит, что у него потребность владеть миром. А где набрать вселенных, чтобы по штуке на рыло?
        - Ты сумасшедший, - сказал Глеб, - нет, ты нормальный кретин, ты даже не Дон Кихот. Тот хотя бы был благородный сумасшедший, и принято ему сочувствовать.
        Лично я не сочувствую. Считают, что его образ плодит прекрасных безумцев… Его образ плодит диссертации Мухиной, которая спит, жрет и портит бумагу, и ее вполне устраивает, что Дон Кихот бумажный. Живые Дон Кихоты ей не нужны… Ты никому не нужен, Сапожников, у Дон Кихота был хотя бы один верующий - Санчо Пансо, а у тебя и его нет.
        - Есть, - сказал Сапожников.
        - Кто?
        - Ты, - сказал Сапожников.
        - Я?!- закричал Глеб.
        И Сапожников первый раз в жизни услышал, как кричит Глеб. Он кричал громко.
        На тебя падает камень. Это, конечно, не очень хорошо, но один раз будет пра вильно отскочить, и даже второй. Рефлексы нужны. Рефлекс - это ответ, реакция на воздействие извне, и даже безусловные когда-то, видимо, были условными.
        Но потом надо будет придумать, чтоб на тебя камни не падали. Ходить другой стороной или построить навес. То есть или бежать, или бороться. Это выход. Но выход по линейной логике рефлективный, реактивный - ответный. Так поступали тысячи лет - или избегали, или боролись.
        Другой же способ не рефлективный, не реактивный. Он результат нелинейной логики.
        Судите сами. Линейная логика - камни надают. Следовательно, надо бороться или драпать. Нелинейная логика - камни падают - надо это использовать.
        Вот взять хотя бы метод дихотомии - такой способ поиска. Надо найти иголку в стоге сена. Делят его пополам. Отбрасывают ту половину, в которой заведомо нет иголки. Оставшееся сено опять делят и отбраковывают заведомо пустую. И так и далее. Таким методом можно найти одну молекулу в космосе. Машина делает это быс тро. А Сапожников с детства не верил в слово "заведомо" и считал метод очень удобным, но ограниченным и искал там, где другие отбрасывали. И чего достиг?
        Кустарь-одиночка без мотора. Мог бы достичь и большего.
        Все это доктор Шура рассказывал Вике, когда они с Толей спешили на вокзал проводить Аркадия Максимовича, уезжавшего в Ленинград. А как вы помните, Толя любил таких людей, как Сапожников, и это ему зачтется.
        - Вика… - окликнул Толя институтскую свою приятельницу. - Какими судьбами?
        - Толик!
        - Вика, почему, когда ветра нет, ты в штанах, а когда ветер, ты в короткой юбке?
        - Прекрати…
        Вика поймала свою юбку, и Толя познакомил ее с доктором Шурой.
        Ну то-се, и доктор Шура с негодованием рассказал о дихотомии и о сапожников ском к ней небрежении.
        - Представляете себе?
        Но Вика сказала:
        - А почему только два способа искать иголку в стогу? Либо по соломинке пере бирать, либо ваша дихотомия? Да и как еще узнаешь, что вместе с ненужным и нужное не выкинешь?
        - Третьего не дано, - сказал доктор Шура.
        - Ну да, не дано!.. - не согласилась Вика. - Если иголка важная, можно стог поджечь. Если нельзя поджечь - можно промыть. Если нельзя промыть - можно про сеять через магнит. Я вам еще сто штук придумаю.
        - Ты знаешь, - сказал Толя. - По-моему, ты Сапожникову годишься.
        - Главное, чтобы он так думал, - сказала Вика.
        Доктор Шура поскучнел.
        - Ну, вы идете?
        - Да уж опоздали, пожалуй, - сказал Толя.
        И доктор Шура пошел на вокзал один.
        - Я ничего не успел для нее сделать, - сказал Аркадий Максимович, когда стоял уже на площадке, а молодая проводница плиту - ступеньку опускала.
        - А ничего и не надо, - успокаивал его Сапожников. - Сначала Атлантиду буду кормить я. Она ко мне привыкла. А когда уеду - у моих друзей поживет, у Дунаевых.
        К Нюре всякая живность липнет.
        - Как бы она меня не разлюбила за это время.
        - Что она, человек, что ли? - сказал Сапожников. - Чересчур многого вы от нее хотите.
        - Чересчур умные все стали, - сказала проводница.
        Поезд тронулся. Проплыли белые вывески на вагонах - откуда идет поезд и куда.
        Ушел поезд, и открылась другая сторона перрона, на которой стоял запыхав шийся доктор Шура, только что вбежавший, и смотрел на Сапожникова.
        - Эй, как тебя… Ботинков! - крикнул доктор Шура. - Почем нонче идеи?
        - Полтора рубля ведро, - ответил Сапожников. - Слушай, отличник учебы… гово рят, в Москву еще лучший профессор приехал, чем твой… Учебников набирают для полной шлифовки… Хочешь, устрою поноску носить?
        Доктор Шура оскорбительно показал ему язык и хотел уйти.
        - Стой! Пивом угощу! - воскликнул Сапожников.
        И доктор Шура остался.
        Из этого в дальнейшем вышло много последствий.
        А потом Сапожников поехал в рижскую сторонку и волновался. Там он будет занят работой.
        - Рыбы там поедим, - сказал Генка Фролов.
        - А зачем? - спросил Сапожников. - Ты рыбу любишь?
        - Неважно, - сказал Генка. - В каждом месте надо есть то, что оно производит.
        - В общем-то правильно.
        - Но это не главное… Главное, там кековское пиво.
        - Какое?
        - Кековское… Там есть такое место Кеково. Совхоз или колхоз - они пиво про изводят, даже ларьки в городе есть.
        - А чем оно замечательно? - спросил Вартанов.
        - Говорят - с четвертого стакана ломаются. Чудо, а не пиво.
        - Откуда ты все знаешь, Гена? - спросил Сапожников.
        - Живу, - ответил Фролов.
        "…Полак, сын Скилура, напал на Херсонес, и жители его просили помощи у царя Митридата Евпатора.
        В то время Митридат владел уже Югом и Востоком Понта Евксинского, а теперь он пожелал захватить наши берега.
        Митридат послал Диофанта с флотом, и тот разбил скифов Полака и тавров и вернулся в Понт.
        Но через год скифы снова напали на жителей Херсонеса, и Митридат снова послал Диофанта, и тот разбил скифов в Каркентиде в жестокой битве мечей и занял Скифию, города и столицу их Неаполь. Но Херсонес перестал быть свободным и подпал под силу Митридата и державу его.
        И Пантикапей, город наш прекрасный, ждал, что будет, потому что с Востока шли сарматы. И некоторые племена, подвластные нам, отпали от нашего царства, и царь наш Перисад посылал дары сарматскому царю.
        И жители города роптали и вспоминали о вольности своей. В Феодосии и Панти капее среди скифских и меотийских рабов было волнение".
        - Я хочу с тобой поговорить, - сказал Вартанов.
        Это был последний день перед отъездом, и Вартанов сказал:
        - Я хочу с тобой поговорить.
        Они расположились на моложавой траве у каких-то давних руин. Дышали, смот рели втроем в розовое небо, в котором летали райские птички.
        Вартанов сказал:
        - Зачем тебе все это нужно?
        - Ты про что?
        - Ну ты знаешь, про что… Зачем ты живешь так, как ты живешь?
        - А как надо? - спросил Сапожников.
        - Надо заниматься своим делом, - сказал Вартанов. - Зачем ты лезешь в те области, где ты не специалист?
        - Может быть, именно поэтому, - ответил Сапожников. - Я ничего не пробиваю из своих выдумок, я высказываю соображения. Налетай, бери. А зачем ты лез в здешние дела и махал руками? Вот и я поэтому.
        - Но я же махал руками, потому что было все очевидно!
        - А может быть, и мне очевидно?
        - Не может этого быть, - сказал Вартанов. - Ведь я тебя знаю вот уже сколько лет.
        Ты теперь и в историю лезешь.
        - Да, - сказал Сапожников. - Я влез в историю. Потому что без истории уже нельзя.
        - Но у тебя нет достаточных знаний. Знаний. А все знать нельзя.
        - Одному знать нельзя, - возразил Сапожников. - А всем вместе можно.
        - Но так оно и происходит на деле. Знают все больше и больше… а разве все счастливы, - сказал Вартанов и перебил сам себя: - Это поразительно и смешно.
        Сегодня Станиславского не приняли бы в театр потому, что он не кончал студию имени Станиславского… а Ван Гог и Гоген считались бы самодеятельностью. А уж о Циолковском и говорить нечего. С ним и говорить не стали бы. Он не окончил Ави ационного института, не служил в НИИ и не имел знания.
        - Ладно… разберемся, - сказал Сапожников. - Могу еще добавить монаха Мен деля, основателя генетики, каноника Коперника, основателя нынешней астрономии, химика Пастера, основателя микробиологии. Ну, этого все знают.
        - И химика Бородина тоже все знают, - резвился Фролов, - и доктора Чехова тоже все знают.
        - Сухопутного офицера Льва Толстого и морского офицера Римского-Корсакова, - начал смеяться Вартанов и долго смеялся.
        - Искусство не бери, - вмешался Фролов. - В искусство всегда откуда-нибудь переходят. Ты науку бери и технику.
        - Кончай, - сказал Сапожников. - Кончай ржать. Заболеешь.
        Вот уже больше сотни лет делают попытку подменить творчество образованием. А ведь образование - это чужой опыт творчества, и он часто глушит твой собственный.
        Чужой опыт предоставляет только выбор. Не больше. А не выход. Выход - это не поиски выбора. Выход лежит над выбором. И его надо открыть. Выход - это изобре тение.
        - Фактически ты занимаешься искусством, а не наукой и техникой, - говорили Сапожникову. - Тебе нужно свободное творчество, а наука и техника связаны с пла ном. Они чересчур дорого стоят.
        - Ты дай мне план, и я придумаю, как его выполнить, - отвечал Сапожников.
        - Но ты же заставишь меня потом пересматривать план? А это огромная работа.
        - Я могу придумать, как облегчить и ее.
        Конечно, он не имел в виду одного себя. Одному везде не поспеть. Он имел в виду таких, как он, их немало, а было бы больше, если бы поверили, что человек от природы может больше, чем он может, когда он размышляет по внутренней потреб ности.
        И тогда он не бегает от противоречия, а открывает выход, лежащий выше проти воречия. Человек прислушивается к себе и слышит тихий взрыв. И ему радостно.
        Выше этой радости нет ничего. Потому что выход - это освобождение.
        - А если у тебя не получится?.. В тебе и в этом способе чересчур большая степень ненадежности, - говорили ему.
        - Это надежность, - отвечал Сапожников, - Только она по другому выглядит. …- А почему ты Мемориал не смотрел? - спросил Фролов. - Пойди посмотри…
        Почему ты не смотрел?
        - Не пошел, - сказал Сапожников.
        - Я знаю, что не пошел. Я спрашиваю почему?
        - Потому.
        - Ну ладно. Как хочешь, - сказал Вартанов.
        И они ушли. Солнце садилось. Прелесть уходящего вечера. Вартанов и Фролов уходили по вечернему шоссе.
        Оставалось еще часа три до отъезда.
        Вечер был прекрасно-печальный и такой тихий, что когда Сапожников кокнул крутое яйцо об камень чужих руин, а потом стал его облупливать, то хруст скор лупы, наверно, был слышен на километры. Хруст был - как будто динозавр ел дино завра.
        Они ему оставили еще и банку майонеза, который по прихоти эпохи начал стано виться дефицитом, в моду вошел. А чем открыть эту банку - он не мог придумать, не мог изобрести. Представляете себе - не мог!
        Значит, жизнь его прошла попусту. Убедили. Ну и что хорошего?
        Сапожников не пошел смотреть Мемориал. Он старательно его обогнул и пошел в поле, туда, где виднелся на равнине зеленый кустарник и отдельные деревья. Почему он туда пошел, он сам не знал, какая-то сила притягивала его к этой зелени. А над зеленью ласково вечереющее небо. Он понял, что проиграл, понял, что жизнь его была ошибкой. И что если бы можно было первую жизнь прожить начерно, то вторую он бы жил набело. По-другому. А сейчас, наверно, надо было начинать жить по тому счету, по которому жил Генка Фролов. Фролов жил по отпус кам. Он знал точно, сколько ему еще отпусков осталось до пенсии.
        "И тут в городе стало известно нам, что слюнявый наш царь Перисад не может больше управлять и не может защитить нас от сарматов, и что Ксенофонт уговорил царя Перисада передать власть Митридату Понтийскому.
        И тут Савмак, дворцовый раб, убил Перисада, и жители восстали и овладели Феодосией и Пантикапеем и сделали Савмака царем, но Ксенофонт остался жив, и это была ошибка.
        И целый год правил царь Савмак, и это были лучшие дни для людей…
        Митридат прислал Диофанта, и тот победил Савмака. Кровь текла по улицам вниз к порту. Камни трескались от пожара. Статуи богов катились по улицам в обнимку с трупами. И детски криков и криков женских не было слышно от грома щитов и мечей и воинского рева…" …Принято считать, что на войне взрослеют. Это ошибка. На войне стареют. А когда возвращаются - если возвращаются, - то возвращаются к той жизни, где не бомбят и не стреляют, а ходят на работу, любят и учатся. Но как раз всего этого вернувшиеся и не умеют. И потому они в мирной жизни второгодники.
        Когда Сапожников вернулся с войны, к нему опять стали приходить конкретно- дефективные мысли. В войну ему тоже приходили мысли, но мало и все не о том. В войну Сапожников понял слово "Родина", а не только свой дом и Калязин и Москву. И все это вошло в его сердце и стало его собственной любовью, а не из книжки.
        Когда началась война, Сапожников еще не понимал. А когда он принимал присягу на асфальтированной дорожке в парке Сокольники, где их учили маршировать среди неработающих аттракционов и закопченных киосков, тогда Сапожников вдруг понял, что у него хотят отнять все, и почувствовал тихий взрыв.
        Он покосился вправо и влево, вдоль шеренги, на лица восемнадцатилетних, с которыми он принимал присягу, и понял, что не может отдать. Не может отдать ничего. Можно умереть, но отдать нельзя. И тогда от Сапожникова отлетели вдруг мелкие слова воспоминаний, и осталось только слово "Родина", которое глядело на него со всех плакатов осенней Москвы сорок первого года. И тогда впервые общее для всех слово "призыв" превратилось в его личное слово "призвание". Потому что он во время присяги догадался и открыл, что всю свою сознательную жизнь делал то самое, к чему его теперь призвали, - заступался. Заступался за что-то своим маленьким сердцем, нелепым, мало кому понятным способом, когда ему приходили в голову чересчур конкретные мысли, и он выдумывал всякие спасательные пояса и вакуумные кирпичи и многое другое, что потом было записано в его особенной книжке, которая называлась "Каламазоо".
        Заступаться, защитить, не дать пропасть, чтобы все живое могло жить, а поло манное починилось.
        А теперь Сапожников шел по равнине, и все каменело у него внутри. Он хотел побыть среди зелени и травы. Глеб прав, никого он счастливым не сделал. Никого не спас, никого не защитил. Только себя измучил. Крах. Это называлось крах и бессмысленность. Крах.
        Светило ласковое предзакатное солнце, и в воздухе проносились какие-то птички.
        Сапожников ни черта в этом не понимал. Потому что в природе изобретать пока было нечего. Она сама себя изобретала. Сапожников чувствовал себя ящером.
        Ящеры вымерли. Они не умерли, а вымерли, то есть перестали плодоносить. И тогда распался симбиоз, из которого они состояли.
        Потом ему показалось, что из-за деревьев что-то виднеется.
        Он подошел поближе и увидал РУКУ.
        Ему рассказывали. Но он как-то забыл об этом. Когда-то давным-давно в сто роне от концлагеря, где теперь Мемориал, в начале войны было поле, обнесенное колючей проволокой. За ней держали тысяч пятьдесят советских военнопленных. Ни бараков, ни крыши над головой. Люди съели всю траву на этом полигоне смерти и пальцами пытались рыть ямки, чтобы скрыться от непогоды.
        И вот теперь на этом месте, прямо из земли, торчала огромная человеческая РУКА.
        Кисть, выполненная из бетона. Она поднималась к небу, эта бетонная пятерня, и кричала.
        Сапожников лег на землю и уткнулся лицом в траву, чтобы не видеть эту руку. Но он все равно ее видел. И понял, что будет видеть ее всегда.
        Он поднялся и посмотрел на нее. Ничего не отменяется. Все начинается сна чала. У него чересчур много дел на этой земле, чтобы слушать разумные советы, не подходящие его натуре.
        Глава 33
        ГИПОТЕЗА, ПОНЯТНАЯ РЕБЕНКУ
        Когда Сапожников был маленький и ходил кино или книжки читал, то казалось - там всюду рассказывался случай из жизни какого-нибудь человека, и он либо хорошо кончался - человек всех победил или женился почему-то, или плохо кончался, иногда даже смертью. И всегда Сапожников думал, что раз уж рассказан этот слу чай, то он и был главным в жизни этого человека - иначе зачем его было рассказы вать.
        Сапожников тогда готовил себя к жизни и выбирал образцы поведения. И его покамест не смущало, что ни один случай из его жизни ни разу целиком не был похож на описанный - и продолжался не так, и кончался не тем. Потому что он понимал - жизнь его только начинается, и он еще не наловчился после правильного начала вести себя так, чтобы случай не уходил в сторону и кончался по правилам.
        Но однажды ему попали в руки мифы Древней Греции.
        Он хотел забыть эту книжку, но не мог. Он хотел перестать думать о том, что прочел, и не мог.
        Оказалось, ничто не начинается с начала и не кончается с концом. И от рож денья ты попадаешь в приключения, которые не при тебе начинались и кончатся без тебя.
        Оказалось, что и победы положительных героев выходили им боком, да не один раз, а сто - взять хоть бедного Геракла, но это относилось и к отрицательным злодеям.
        Разве знал Сапожников, что Медея, которая убила своих детей, чтобы отомстить неверному Ясону, и даже вызывала некоторое сочувствие к своим страданиям, разве знал Сапожников, что и до этого случая Медея резала людей, и после этого случая кого-то травила, и окружающие травили, и родственники окружающих. И дальше Сапожников прочел саги исландские и саги ирландские, и восточные эпосы и западные эпосы, все они начинались не с начала и не кончались с концом, и всюду резали, резали, и ни на кого нельзя было положиться, и это уже не в книжках, а в жизни. И это потом почему-то называли историей.
        И еще увидел Сапожников в книжках, и в истории, и в жизни, когда сталкивался с причинами этой резни и травли, что, за редкими исключениями полного отчаяния или необходимой защиты, все остальные бесчисленные причины, чтобы кому-то резать кого-то, возникали не с голоду, а с жиру.
        Вот так.
        То есть девяносто девять процентов причин происходили не от реальной необхо димости, а от тупости, торопливости и неизобретательности и что, поразмыслив, без резанья вполне можно было обойтись. И что если б столько таланта, ума и изобре тательности, сколько тратилось на то, чтобы ловчее резать, было бы потрачено на то, чтобы не резать, то человеческий род давно бы жил в раю. …Вот что вспомнил и о чем дума Сапожников, когда его на рынке разыскал Глеб.
        Глеб позвонил по телефону и спросил Сапожникова. Откликнулся женский голос:
        - А ктой-то его спрашивает?
        - Друг.
        - На рынок он смотался, - ответил женский голос. - Нынче у нас гости.
        Глеб не выдержал.
        - А ктой-то со мной говорит? - спросил он.
        - А Дунаева Нюра, - ответил женский голос.
        Глеб включил мотор прекрасной своей машины и через несколько минут был возле рынка. Пасмурный день спешил к вечеру.
        К Глебу кинулся мужчина в велюровой шляпе, шерстяной кофте поверх спортив ного костюма и лакированных эстрадных туфлях на босу ногу. Он держал в объятьях цветы в целлофане, баранью попку, трехлитровую банку с зелеными помидорами и рассолом, авоську со стиральным порошком и сиплый транзистор. Глеб понял - вот он, хаос.
        Мужчина изловчился, отворил дверцу и залез на переднее сиденье.
        - Ку-уда? - удивился Глеб - В Бирюлево.
        - Куда лезете? Частная машина…
        - Ничего, старик… Сговоримся.
        Глеб надел темные очки и стал молча смотреть ему в лоб. Мужчина вылез и побежал к другой машине.
        Глеб поднял стекла, запер дверцу и пошел на рынок. И на него кинулись запахи, которых он тыщу лет… Нет, этого не надо, не надо…
        Как ни странно, Сапожникова он нашел сразу. Тот брел мимо прилавков, заложив руки в карманы штанов. Сейчас мало кто так ходит.
        Глеб шел за Сапожниковым прямо, не сворачивая, а только останавливаясь перед встречными и поперечными. Сапожникова же вертело во всех водоворотах и приносило то к одним дарам природы, то к другой лесной были. Потом Сапожникова притерло к прилавку с зеленью. Он взял с намытой горки красную редиску без листвы и стал ее жевать, глядя в застекленное рыночное небо. Он жевал задумчиво и вздыхал. И про давец, и ближайшие покупатели озабоченно ждали его оценки.
        "…К миру никто не готов. На мир глядят еще по-прежнему. Мир - передышка между войнами. И выходит - не было бы мира, не возникали бы войны. Так, что ли? Дикая вещь получается по этой линейной логике. А если логика неверна?
        Когда во время войны возникает мир, это понятно. Кто-то кого-то разгромил или от усталости обоих. Но вот почему мир порождает войну?
        Ты меня ударил, а потом я тебя. А там кто кого, и так без конца, и так тысячи лет - линейная логика, - проворачивалось в сапожниковской голове. - Но впервые за тысячи лет возникла ситуация, когда на вопрос - кто кого? - отвечать будет некому".
        Сапожников оглянулся на Глеба и все жевал и жевал. Потом пожал плечами, и покупатели передвинулись к следующей редиске.
        Глеб уже долго смотрел на Сапожникова и понял, что тот его просто не узнает. У Сапожникова, видимо, в голове не укладывалось - Глеб на рынке, в пестом хаосе, где все перемешано, как в кунсткамере, по каким-то странным законам. Глеб должен возвышаться у расфасованных полок с никелированной едой.
        Глеб снял очки, и Сапожников его сразу узнал и заулыбался, впрочем, печально.
        Они отошли в сторонку, к запертой двери с надписью "Моечная".
        Глебу срочно надо было поговорить с Сапожниковым, но теперь он не знал, о чем.
        Множество людей в утренних неприбранных одеждах двигалось по всем направле ниям и с разной скоростью. Запахи духов, мяса, грибов и рассола. Запахи земли. Толстая женщина продавала пластиковые крышки для немедленного консервирования и цветочные семена сорта "Глория Дэй" для будущих радостей.
        - Что ты ищешь на рынке, Сапожников? - спросил Глеб.
        - Я ищу редиску моего детства, Глеб, - ответил Сапожников. - Чтобы она щипала язык. А я вижу только водянистую редиску, жалобную на вкус.
        - Эх, Сапожников, - сказал Глеб, - эту редиску, которую ты ищешь, можно отыскать только вместе с самим детством. Она там и осталась, Сапожников. Вместе с клубникой, от которой кружится голова. И черникой, которую покупали ведрами. В отличие от клюквы, которую покупали решетами.
        - Ого, - удивился Сапожников. - Тебе знакома такая черника? И такая клюква?
        - Да, да, ты угадал, - подтвердил Глеб, снова надевая очки. - Я из Калязина. Я думал, ты знаешь. Только я жил по другую сторону великой реки.
        - Твоя сторона города уцелела, Глеб, - сказал Сапожников. - А моя ушла под воду.
        Мой город под водой, Глеб, твой же возвышается.
        Один гонится за счастьем, причиняет другому горе. Драка из-за пирога, из-за женщины, из-за престижа - из-за любого понятия, отысканного в словаре. Линейная, реактивная, рефлексивная логика, механическая, безвыходная. Неизобретательная, безнадежная.
        И тогда Сапожникову пришло в голову - а что, если война это не порождение мира, а всего лишь его заболевание? Война - это рак мира?
        - Ты кому-нибудь рассказывал свою идею насчет рака? - спросил Глеб. - Кроме меня?..
        - Рассказывал, - ответил Сапожников. - Много раз.
        - Ну вот… - сказал Глеб.
        И было непонятно, что он имеет в виду. Но потом и это объяснилось. Все рано или поздно объясняется.
        У Дунаевых пили чай.
        Вразнобой гремела музыка из телевизора и транзистора где-то внизу, далеко на улице. Вдруг открылась балконная дверь и с улицы вошла трехногая собачка. А так как балкон был на четырнадцатом этаже, то стало ясно, что вошла летающая собака.
        - Это очень похоже на вас, Сапожников, - засмеялся Филидоров.
        - Почему?
        - Нормальный человек хотя и удивился бы, но стал подыскивать простое объяс нение, а вы бы подумали, что собака летающая.
        - Нет, - терпеливо объяснил Сапожников. - Я бы тоже сначала проверил, была ли она все время на балконе… Другое дело, если бы ее на балконе не было.
        - Тогда что?
        - Тогда бы я стал искать другое, простое объяснение… и если бы оказалось, что собака взлетела, я бы не удивился. Но для этого надо сначала найти антигра витацию.
        - Гравитация тоже еще не найдена, - сказал Филидоров. - Она просто есть, и все.
        - Найдена. Я, по крайней мере, знаю, что это такое.
        - А что это такое?
        - Не скажу. Глеб не велел.
        - Знаете… ваше шутовство кого хочешь выведет из себя.
        - Да, - сказал Сапожников. - Тут вы глубоко правы. А проблема рака вас не интересует?
        - Рак всех интересует, - хмуро сказал Филидоров. - А что, у вас и про это есть соображения?
        - Насчет рака - это из "Каламазоо"? - спросил Дунаев.
        - Из "Каламазоо", - ответил Сапожников. - Откуда же еще!
        - Что это? - спросил Филидоров.
        - Это у него книжка есть, записная… Он туда всякий бред записывает, - пояснил Дунаев.
        - Как вы назвали?
        - "Каламазоо".
        - А что это?
        - Это название фирмы, которая железнодорожные приспособления выпускала… до революции еще.
        Действительно бред.
        - Действительно бред, - подтвердил Сапожников.
        Он теперь и сам так думал. И вдруг ушел спать.
        Этому предшествовали следующие чрезвычайные события.
        В самой краткой форме дело обстояло так, что гости Сапожникова вернулись недавно из одного города нашей страны, где международный симпозиум собирался насчет строения материи.
        Как теперь уже известно широкой публике, единое представление о материи рас ползалось. Материя отказывалась вести себя как полагается, и опять вела себя кое-как. Что ни день - открывали новые частицы, и эти частицы, к примеру, то проскакивали друг сквозь друга совершенно безболезненно, а когда сталкивались, то нет чтобы разломаться на осколки, они родили другие, значительно большего размера чем были сами. Ну и все в таком роде.
        Симпозиум был огромный. Бились математикой, логикой, экспериментами, и дело дошло до того, что уже не сражались авторитетами. Так подперло, что не до того стало. Дошло до того, что, выступая по советскому телевидению, молодой панамери канский профессор сказал, что сейчас положение в физике таково, что для того, чтобы связать концы с концами, нужна гипотеза, которая была бы понятна даже ребенку.
        Так вот, как раз сегодня вечерком должны были показать по телевизору доку ментальный фильм об этом симпозиуме, и молодой физик Толя, которого Филидоров очень любил, сказал Филидорову, что по совокупности обстоятельств не плохо было бы посмотреть этот фильм в присутствии Сапожникова.
        Филидоров закинул голову вверх, услышав это предложение, и стал смеяться в потолок, ухая и протирая очки. Но потом, отсмеявшись, сказал, что согласен.
        Созвонились с Сапожниковым и с доктором Шурой. Глеба отыскать не смогли.
        Все получилось бы складненько, если бы Толя не позвал Вику. Но Толя хотел как лучше. Он любил таких людей, как Сапожников, и это ему зачтется.
        Нюра стала накрывать на стол, а незапланированная Вика села к зеркалу и стала расчесывать волосы, и все стали смотреть, как она это делает.
        Потом нехотя уселись перед ящиком с дыркой в чужую жизнь и молча засмотрели документальный фильм о симпозиуме, где в научно-популярной форме были показаны нелепые поступки элементарных частиц и скромное поведение участников симпозиума, среди которых были и Филидоров, и Толя, и Глеб, и доктор Шура, который покосился на Вику в тот момент, когда должны были показывать его. Но его не показывали по соображениям экранного времени, и доктор Шура оскорбился в первый раз. И все стали смотреть, как элементарные частицы, для наглядности изображенные в виде паровозиков и вагончиков, как эти паровозики и вагончики безболезненно проходили сквозь другой состав, как сквозь дым. Или еще - как два твердых шарика сталкива лись друг с другом, и нет, чтобы развалиться на мелкие, а с жуткими искрами порождали пять шаров значительно большего размера. И все это показывали на страшном черном фоне, надо полагать, пустоты.
        И вот тут-то панамериканский профессор сказал с экрана несколько слов по- иностранному и улыбнулся приветливо, а голос переводчика попросил телезрителей выдать гипотезу, которая бы все объяснила и устроила и была бы настолько проста, чтобы ее мог понять даже ребенок.
        Выключили телевизор, сели за стол, и Филидоров спросил:
        - Ну как?.. Что вы обо всем этом думаете? - и посмотрел на Сапожникова.
        На это Нюра ответила, что картина хорошая, и Филидоров хорошо играл, когда отвечал в микрофон на вопросы, а Толя играл плохо, разевал рот, таращил глаза в микрофон и даже папироску не бросил.
        Филидоров опять стал ухать и смеяться в потолок, а Дунаев, который давно понял, что к чему, толкнул Сапожникова в бок и сказал:
        - Давай, что ли… Соври что-нибудь. Видишь, люди ждут?
        И Вика с испугом посмотрела на Сапожникова.
        - Может быть, не нужно? - спросила она.
        Никто ей не ответил. Все смотрели на скатерть и пальцами выводили на ней узоры невидимые.
        Доктор Шура только хотел было выступить, но Филидоров неожиданно властно сказал:
        - Давайте никто никого не будет перебивать по пустякам…
        И доктор Шура оскорбился второй раз.
        Все думали, что Сапожников начнет связывать концы с концами, но он начал с другого конца.
        Вместо того чтобы заняться частицами, он сказал:
        - Наука изучает жизнь, но не создает ее… Так?
        - Пока… - не выдержал доктор Шура. - Пока.
        - А если не пока, а в принципе? - сказал Сапожников. - Есть вещи, которые наука не может в принципе.
        - То есть? - нахмурился Филидоров.
        - Наука не может создать материю или сделать энергию из ничего. Она может только их преобразовывать. То, что наука это поняла и не боится утверждать, и сделало ее наукой.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - А то, что вполне возможно, что жизнь тоже нельзя создать из ничего и даже из веществ… можно только один вид жизни преобразовывать в другой. И то пока слабо получается… Ведь как считается - была бы мертвая материя, а из нее уж каким-то образом получится живая.
        - Ха-ха! А вы считаете, что наоборот?
        - Не знаю… Но могу допустить.
        - Это каким же образом? Всегда из простого получается сложное, а не наобо рот, - сказал доктор Шура.
        - Всегда ли?
        - Докажите обратное.
        - Сколько угодно… Когда мы с вами помрем, то превратимся в вещества, из которых уже никакое существо не получится.
        - Значит, по-вашему, существо было раньше вещества? Сложная материя была раньше простой?
        - Почему раньше? Что было раньше - яйцо или курица?
        - Слушайте, не крутите. Говорите прямо, что вы хотите сказать? - потребовал Филидоров.
        Сапожников покивал головой и сказал примерно следующее:
        - Может быть, жизнь - это такая форма материи, которая существует вечно, как сама материя, а вовсе не произошла из неживой материи. И тогда неживая материя- это не строительный материал для живой, а в основном ее остатки, отходы. Ведь даже материки наши, даже граниты - это остатки жизни… Это выяснилось. Трудно поверить, но это так. Но тогда похоже, что каждое живое существо это симбиоз.
        Сообщество клеток. Но я думаю, что и клетки - это симбиоз доклеточных струк тур, и я думаю, что эволюция происходит не просто из-за отбраковки и прочее, а главным образом из-за того, что один симбиоз превращается в другой симбиоз.
        Метаморфоза.
        Тогда наследственность - это наследственный симбиоз. То есть не вещества передаются по наследству - белок и прочее, а существа… Это, может быть, не говорит еще о происхождении жизни, но это говорит о ее воспроизводстве… Если на молекулярном уровне у существ все вещества парные по законам физики, то по крайней мере на клеточном уровне имеется парность существ, то есть симбиоз, а в дальнейшем парность парностей и так далее до организмов многоклеточных.
        Пары существ обмениваются веществами. Отходы одних есть пища других… Вот, может быть, основной признак живого. Отсюда индивидуальная изменчивость и видовая стойкость…
        Поэтому, когда природа отбраковывает вид в целом, она это делает не на уровне индивида, отдельного существа, который вовсе и не знает, что его отбрако вали, и спокойно доживает до смерти, хотя почему-то не дает потомства, а на уровне симбиоза, из которого этот вид состоит. Симбиоз распадается не погибая, а собирается в другой вид, то есть в другой симбиоз. Потому виды и не скрещива ются, так как пару, живущую дружно, но устраивают отходы, то есть пища другой пары…
        Потому, может, и чужие сердца не приживаются.
        Я думаю, что, может быть, главный фактор в эволюции - это метаморфоза… Ведь если считать, что жизнь существует не только на земле, то почему предполагать, что на каждой планете она зарождается от нуля? Почему не представить себе, что некие ее зачатки разносятся по космосу и приживаются там, где для этого есть условия? Такое предположение существует. Панспермия. И второе - у всего живого обнаружен один набор генетических кирпичей. Но если это так, то эволюция это не просто эволюция симбиоза, но у этой эволюции есть программа, то есть, иначе говоря, постоянное воздействие силы, энергии, нарушающей равновесие белка, но не разрушающей сам белок. Эта энергия - время. Я имею в виду время не в том смысле, сколько веков прошло или который час, а время как особый вид энергии особого вида материи… Время материально, имеет массу и энергию. Я думаю, - сказал тогда Сапожников, - что жизнь возникла не из обычных веществ, а из материи времени…
        - Что он мелет… что он мелет… - сказал доктор Шура.
        Сапожников посмотрел на него и сказал:
        - Я думаю, что человек произошел от обезьяны потому, что он ушел от обезь яны. А ушел он от нее к морю.
        - А зачем вам это все надо? - спросил Филидоров.
        - Я думаю, что мозг человека развился и стал человеческим до Атлантиды, потому что кроманьонец рос вместе с каким-то напарником, которого он потерял после катастрофы, когда ушел от моря… Я думаю, что дельфины, - это его охотничьи собаки, которые до сих пор ищут своего хозяина… и свистят ему… и не понимают, что с ним и почему он не откликается…
        - Какое странное предположение, - сказал Толя.
        - А человек изобрел орудия, которые стали оружием, и так и далее… И потому война - это рак развития, это разъединение… а мир - это состояние здоровья, это симбиоз… И потому я думаю, что назревают две цивилизации - цивилизация рака и цивилизация симбиоза.
        Все молчали, потому что видели, как бьется его душа в надежде сформулировать невероятное. Авось кто-нибудь подхватит.
        - Симбиоз, симбиоз… - начал Дунаев. - Раньше проще говорили - пролетарии всех стран, соединяйтесь… это я согласен… А пролетарии всех стран, разъединяй тесь - я не согласен… От этого и война. Ребенку понятно.
        - Это не проще, - мягко сказал Филидоров. - До этого тоже тысячи лет додумы вались.
        - Шура… что вы обо всем этом думаете как биолог? - спросил Толя.
        - Оставьте меня в покое! - закричал доктор Шура. - Оставьте! - И выскочил, хлопнув дверью.
        - Вдали от тебя я тоскую, - сказала Вика. - А вблизи я заболеваю от твоих фантазий…
        - Вы считаете, он на них права не имеет? - спросил Дунаев.
        - Он не имеет права подчинять им свою жизнь и мою.
        - А ты не подчиняйся, - сказала Нюра. - Вот бог, а вот порог. Ты ему не годишься.
        - Нюра! - сказал Дунаев.
        - Жизнь состоит из времени, - промямлил Сапожников.
        - Опять вы за свое, - рассердился Филидоров. - Толя, налейте ему боржому.
        Тогда Вика перестала расчесывать волосы и приготовилась скандалить. Фили доров и Толя демократически ушли, а Дунаев остался. Он эти дела вот как знал. У него у самого этот симбиоз распадался тыщу раз из-за Нюриных фантазий.
        - Я сейчас приберу, - сказала Вика.
        - Сама приберу, - сказала Нюра.
        - Ну что ж… тогда я уйду.
        - Ага… Ступай, - сказала Нюра.
        - Ладно… - Сапожников махнул рукой. - Ладно. Иди.
        - Ты меня неверно понял, - сказала Вика.
        - Я тебя верно понял.
        - Я ухожу потому, что с тобой я становлюсь такой же сумасшедшей, как ты.
        - От себя далеко не уйдешь.
        - Поцелуй меня, - сказала она, - сейчас или никогда.
        - Не хочется.
        - Не сдавайся, Сапожников. Я тебе не гожусь, - сказала Вика. - Ни за что не сдавайся.
        И ушла.
        Легко сказать, не сдавайся. Пожить бы немножко просто так, как трава растет.
        - Ишь чего захотел, - сказал Дунаев.
        Нелеп и смешон был Сапожников до удивления. Он был похож на человека, который удачно идет по утонувшим в воде камушкам, в полной уверенности, что идет по воде и что, стало быть, вообще по воде ходить можно, и он удивляется, почему это другие люди не ходят по морю, аки посуху.
        Раздался звонок в дверь, и Филидоров с Толей все же вернулись. Но без док тора Шуры.
        Филидоров и Толя топтались в ночном дворе, чтобы не мешать Вике скандалить с Нюрой из-за Сапожникова. Потом из подъезда пробежала Вика. Наверно, и им пора было по домам, но что-то их удержало.
        Филидоров припомнил, как на диспуте Сапожников кинул цитату из Менделеева - лучше какая-нибудь гипотеза, чем никакой.
        И, вспомнив Сапожниковы бредни, Толя и Филидоров подумали - чем черт не шутит? И вернулись.
        Ну а потом, как уже рассказано вначале, сели пить чай. Вошла летающая собака. О ней высказались разноречиво, и Сапожников, грубо нарушая приличия, ушел спать.
        Вечерок не получился.
        - Вы с ним не так разговариваете, - сказал Дунаев. - Это все бесполезно. Когда с ним так разговаривают, он становится тупицей.
        - А он и в детстве был дефективный, - сказала Нюра.
        - Какой?
        - Дефективный.
        - А как с ним разговаривать? Как?!
        - А вы его разжалобите.
        - Что?
        - Ну да… - сказала Нюра. - Слезу подпустите… Он жалостливый.
        - Чушь какая-то, - нахмурился Толя. - При чем тут жалость?
        Жалости в науке не место.
        - Место, место, - сказал Дунаев. - Вы ему растолкуйте, кому без этой вашей штуковины не жить… Он и раскиснет… Он вам враз все придумает.
        - Детский сад!
        - Это точно, - сказал Дунаев.
        - Погодите, - повеселел Филидоров. - Тут что-то есть.
        - Вы ешьте компот… Он пастеризованный, - убедительно сказала Нюра.
        И теперь Филидоров после слов Нюры понял так, что все сапожниковские теории - потому что он ученых пожалел, так, что ли?
        Но если нужна гипотеза, которую мог бы понять и ребенок, то, может быть, ее и должен высказать ребенок, подумал Филидоров и пошел будить Сапожникова.
        - Вставайте… - сказал он, - потолкуем… У меня самолет в два ноль-ноль…
        Сапожников открыл глаза.
        - Нужна гипотеза, которую бы понял ребенок, - сказал Филидоров.
        - А что? - спросил Сапожников. - Вы бы тогда хорошо жили?
        - Наверно.
        - Это можно.
        Филидоров подмигнул Толе.
        - Что можно? - спросил Толя.
        - Можно сделать, - сказал Сапожников. - Можно сделать гипотезу, которую поймет ребенок.
        Филидоров засмеялся.
        Тут вошел Дунаев и сказал, что звонил доктор Шура, очень веселый, и просил передать Сапожникову, что он знает, кто такой Сапожников.
        - Ну и кто же он такой? - спросил Филидоров.
        - Летающая собака.
        - Оставьте меня в покое! - закричал Толя рыдающим голосом доктора Шуры. - Оставьте меня!
        И они уселись потолковать.
        Вот уже Нюра ушла спать, доверившись тем, кто остался додумывать тайны до конца и посильно.
        Никого лишнего в квартире Дунаевых.
        Остались четверо, которые не боятся, и пожилая женщина, которая знает то, чего этим четверым вовек не узнать, потому что они знают умом, даже иногда серд цем, если повезет, а она знает, потому что знает.
        Есть такое знание, когда доказывать ничего не надо.
        - Ну, Дунаев, - сказал Сапожников, - они хотят гипотезу, понятную ребенку…
        Ладно, выручай. Есть такая гипотеза. Но я ее на тебе попробую.
        - Дурацкая твоя привычка лезть туда, где ты ни хрена не смыслишь, - сказал Дунаев.
        - А я и не лезу. Однако есть область, где все смыслят более или менее одина ково.
        Кроме полных кретинов.
        - Какая же это область?
        - Область здравого смысла.
        - Вот как раз тут у меня большие сомнения, - ухмыльнулся Филидоров.
        - Скажи, Дунаев, если два авторитета утверждают противоположное, имею я право не поверить им обоим?
        - Можешь. А конкретно?
        - Один великий ученый сказал, что свет - это частицы, а другой великий ученый сказал, что свет это волна. -…Я в физике ничего не смыслю.
        - Да не в физике, а в здравом смысле, - сказал Сапожников. - Два авторитета не сговорились - можешь ты им не поверить обоим?..
        - Так и не сговорились? - спросил Дунаев.
        - Фактически нет. Просто порешили считать, что у света есть признаки и волны и частицы. Порешили - и точка.
        - Но ведь, наверно, это установили?
        - Ага, - сказал Сапожников. - Но не объяснили, как это может быть.
        - А ты объяснил?
        - А я объяснил.
        - Кому?
        - Себе, конечно… Жить-то ведь как-то надо? - сказал Сапожников.
        - Ну и как же ты объяснил? - спросил Дунаев.
        - Свет не иллюзия… - сказал Сапожников. - Это штука материальная. Это уста новлено. Давление света и прочее. Значит, это какое-то состояние вещества.
        Значит, должно быть вещество, у которого возникло состояние под названием "свет".
        И у этого состояния две характеристики - он и на волну похож, бежит, как волна, частота колебаний и амплитуда… слово "амплитуда" понятно?
        - Слово "амплитуда" понятно, - сказал Дунаев.
        - Ну вот… он и на частицу похож, свет… бьет порциями, квантами… Слово "квант" слыхал?
        - Слыхал.
        - Ты на бильярде играешь?
        - Малость.
        - Если шары поставить вдоль борта и по последнему вдарить, что будет?
        - Первый отлетит.
        - А остальные? - спросил Сапожников.
        - На месте останутся… А что?
        - Ага… - сказал Сапожников. - Остальные стукнутся друг об друга и на месте останутся… По ним пробежит дрожь, то есть волна, а отлетит только последняя пор ция, то есть шар.
        - Квант? - спросил Дунаев.
        - Ага.
        - Ну и что из этого вытекает?
        - А то вытекает, что для того, чтобы последний шар отлетел, нужны промежу точные шары, которые вздрогнут и успокоятся… То есть, чтобы был свет, нужна среда, материя, в которой бы он распространялся… как звук в воде…
        Покурили немножко. У Филидорова и Толи были спокойные лица людей, которые видят, как человек идет по карнизу и они не знают, окликать его или нет, пос кольку не решили еще, лунатик это или верхолаз. Потом Дунаев сказал:
        - А кто эти великие ученые?.. Ну, которые не сошлись характерами?
        - Один Эйнштейн, - сказал Сапожников.
        - Ого!.. А другой?
        - А второй Бор.
        - Слушай, - сказал Дунаев. - Ты уж лучше помалкивай.
        - Я и помалкиваю, - сказал Сапожников. - А все-таки, если представить себе, что каждая элементарная частица это вихрь более тонкой материи, ну, скажем, материи времени…
        - Что?
        - Не мешайте ему, - сказал Филидоров. -…Тогда ничего противоречивого нет в том, что при столкновении двух частиц рождается пять новых, размером больших, чем первые две… а вовсе не обломки двух первых.
        - Чушь! - не удержался Филидоров.
        - Что же тут непонятного? - с упорством осла продолжал Сапожников. - Столк новение двух частиц рождает возмущение той материи, из которой они сами состоят… Два вихря рождают пять более крупных… Что ж тут непонятного?
        Обыкновенная лавина… Резонанс… детонация… Высвобождение скрытых запасов.
        Время, - сказал Сапожников. - Материя времени. Единственная материя, у которой все процессы происходят в одну сторону. Несимметричная… Но и ее несим метричность только кажущаяся. Так как и она заворачивается на себя…
        Всякий поток - это часть витка…
        Филидоров долго молчал.
        - Тогда понятно и такое явление, когда одна частица проходит, так сказать, через другую, - сказал Сапожников. - Просто вы не ту модель берете… паровозики какие-то… вагончики… Вагон сквозь вагон, конечно, не пройдет, а водоворот сквозь водоворот проходит… сам наблюдал… В Калязине…
        - Где? - спросил Филидоров. - Я такого института не знаю.
        - Я тоже, - подтвердил Сапожников. - Вода сместилась, а воронка на месте стоит… потому что условия образования воронок не сдвинулись с места… неровности дна и прочее… а вода бежит вниз к морю…
        - Значит, вы считаете, что время - это не условное понятие, а вполне реальная материя?
        - Вполне реальная, - сказал Сапожников. - Она тоже отражается в нашем созна нии, а не только ее отдельные вихри, то есть тела… Таким образом, все, что мы вспоминаем, унеслось от нас не назад, как принято считать, а вперед… а мы, как воронки, на месте стоим или, как лодки, плывем медленней, чем река бежит… и тогда совсем другой метод прогноза.
        Все молчали.
        - Может быть, для этого я жил, чтобы открыть это, - сказал Сапожников. - Но помирать не хочется… Хочется, чтобы и мне кое-что досталось от общего пирога…
        - Вам хочется, чтобы она вернулась? - спросил Толя.
        - Да… - сказал Сапожников.
        - Почему?
        - Не знаю.
        Филидоров молчал.
        - Все кружится… кружится, - сказал Сапожников. - Вихри кругом.
        - У меня от вас тоже голова кружится - устало проговорил Филидоров. - Пить надо меньше.
        - Да… - сказал Сапожников. - С этим надо кончать совсем. Душ у вас работает?
        - Работает, - сказал Дунаев. - Почему бы ему не работать…
        Филидоров сидел опустив голову и молчал.
        - Вам нехорошо, Валентин Дмитриевич? - спросил Толя.
        - Перестаньте, - сказал Филидоров.
        - Если долго смотреть на велосипедный насос… - сказал Сапожников, - можно додуматься до чего угодно, если, конечно, хочешь заступиться за кого-то…
        И Сапожников пошел в санузел.
        Душ был сильный и мокрый, и казалось, что струи воды летели прямолинейно. Но это только казалось.
        Сапожников вытер лицо и затылок сухим полотенцем и вернулся в комнату. Фили доров уже уехал. Толя жевал холодную картофелину. На блюде лежала каноническая голова селедки с потухшей сигаретой в устах.
        - Кстати о резонансе, - сказал Сапожников. - Что, если использовать резонанс для лечения рака?
        - Неужели вы не понимаете, Сапожников, что так эти дела не делаются? - мягко спросил Толя.
        - Пожалели бы хоть человека, - сказал Дунаев. - А если у него сердце лопнет? Так и не узнаем.
        - Не надо меня жалеть, - сказал Сапожников. - Надо бить опухоль резонансом.
        Каждая клетка имеет свой спектр излучения. Всякое излучение - это волны, и их можно записать… а значит, и воспроизвести. Если сделать мощный генератор, испускающий волны нужной частоты, и направить на больного, то можно избирательно уничтожать только раковые клетки, не трогая здоровых… Резонанс, понимаете?..
        Избирательно… Бить опухоли резонансом.
        - Хватит, - крикнул Толя. - Хватит!
        Засыпая, Сапожников понимал, что храпит. Этого раньше с ним не было. Он никогда не храпел, и у него никогда не потели руки, и Сапожников втайне гордился.
        Однажды, когда Сапожникова спросили: "Что такое хорошая жизнь", он ответил:
        - Хорошая жизнь - это мягкий-мягкий диван… большой-большой арбуз… и "Три мушкетера", которые бы никогда не кончались.
        Такое у него было представление о хорошей жизни. Ему тогда было двенадцать лет, и ему нравился Атос - он был бледный и не пьянел. Теперь у него было совер шенно другое представление о хорошей жизни.
        Прошлое не исчезает… Оно проявляется разом, как только судьба задает вопрос.
        Говорят, что искусство - это зеркало или преломляющая линза. А разве мы знаем, что такое, к примеру, зеркало? Разве свет отскакивает от зеркала, как мячик?
        Свет отскакивает от зеркала, как обруч жонглера, пущенный вперед, но враща ющийся в обратную сторону.
        Когда Сапожников уже засыпал, он услышал песни, которые пели, когда он еще учился в школе… Полюшко-поле… Сердце… Он готов погасить все пожары, но не хочет гасить только мой… Мы так близки, что слов не нужно… Что наша дружба… сильней, чем страсть, и крепче, чем любовь… Вечер обещает радостную встречу, радостную встречу у окна… На дальнем востоке акула охотой была занята… Раз жила пингвинов пара, посреди полярных вод, полярных вод… Он сказал мне "кукарача", это значит таракан… Брось сердиться, Маша, ласково взгляни…
        И Сапожников вспомнил, как он был в Новом Афоне, и что у него там было, и как они с женой полезли вверх на гору от турбазы раным-рано, когда все спали, и только был слышен треск мотоцикла на дороге к Гудаутам, и пальмы стояли в росе, и они пошли по каменистому серпантину все в гору и в гору, и становилось жарко, и на середине горы была абхазская деревня, и старик в мохнатой шляпе угостил их стаканом вина, и по ее лицу скользили зеленые зайчики. А потом они дошли до раз валин римской крепости и увидели внизу пеструю толпу экскурсантов в белых панамах и услышали голоса, оскорблявшие тишину. Они полезли напрямик по откосу через заросли, и отдыхали, и снова лезли, и была жара и запах нагретого орешника, и Сапожников смотрел на капельку пота у нее на шее, и они вышли наверх, и там была Иверская часовня - одни стены без крыши, и можно было пройти из комнаты в ком нату, где на каменных стенах были повешены плохие иконы в бумажных цветах, а над головой белое небо. Потом они вышли оттуда, и Сапожников пошел по гребню низкой стены среди кустов инжира и вышел на самый мыс и увидел немыслимый простор, и синюю
карту моря с нарисованным берегом, и точку парохода на горизонте, и купы деревьев, убегающие вниз. И вдруг тень птицы покатилась вниз черным шаром по тропам деревьев, и Сапожников услышал возглас и оглянулся и увидел, что она стоит закрыв глаза. "Мне показалось, что я падаю", - сказала она.
        Они прошли через каменный дворик в самое время, потому что там две бабки- монашенки ссорились из-за пятаков, положенных возле икон, и уже вваливалась экс курсия с панамами, громогласным гидом и бутербродами. Потом они спустились по дороге, перешли по бревну молчаливый ручей и оказались в странной тишине леса… Серые стволы стояли молча, почти не отличаясь от замшелых корней у их подножья… их кроны не шелестели… образовали купол храма… наверно, самые твердые деревья на свете, стоящие вечно и вечно живые… Это был самшитовый лес… и это было блаженс тво… И они тогда только что поженились, и Сапожников не знал, что все так ужасно кончится… Но про это Сапожников не хотел вспоминать даже во сне, не мог, не хотел выворачивать душу наизнанку… и надо бежать от воспоминаний, от их разъеда ющей сладости… …Когда Сапожников открыл глаза, он увидел, что в кресле спит Вика.
        Когда человек нам нравится, мы хотим, чтобы он был сориентирован к нам одной стороной своей души, как будто он не человек, а картина в музее. И мало кому он нравится во всех своих проявлениях. А говорим - любовь, любовь…
        Вот и сейчас она лежала в большом кресле, ровно сложив ноги. И так хорошо было смотреть на нее. И не поверишь, что, когда она проснется, из нее полезут все ее стервозные качества. Ведь знал Сапожников, что легла она напоказ, кра сиво. А потом не учла, что усталость берет свое, и уснула. Дожидалась, какой она произведет эффект на Сапожникова, и не дождалась. А Сапожникову теперь было при ятно сидеть на кровати, поглядывать на нее и чувствовать, что вроде он сторожит ее сон. Хорошо бы она такая и была, когда проснется, думал Сапожников.
        Как на картине. А ведь проснется - какая она будет?
        Да и в плоской картине мы прежде всего ищем себя. Или друга себе. Или врага себе.
        А если этого нет - то картина нам чужая. И в другом человеке мы прежде всего ищем себя, себя, себя. Нет чтоб поинтересоваться, какой он сам-то, этот другой человек. Все хотим, чтобы он был сориентирован к нам одной стороной своей души.
        Единственной.
        Так все и получилось. Там, в аэропорту. Когда она прилетела в Москву. Много лет назад.
        А потом она открыла глаза, и они с Сапожниковым стали смотреть друг на друга.
        - Доктор Шура сказал, что ты летающая собака… - медленно проговорила она. - Кстати, он мне сделал предложение… Да… Я сразу побежала к тебе.
        - Ты согласилась?
        - Пока нет.
        - Какой быстрый.
        - Что ты делаешь?! - сказала она в отчаянии. - Над тобой все смеются!.. Что ты делаешь?!
        - Живу.
        - Опять прибежала… - сказала Нюра, открывая глаза. Дунаев кивнул и продолжал смотреть на потолок, на котором переливалась оранжевая полоса рассвета.
        - Ничего, - пригрозила Нюра. - Я ему жену найду.
        - Устарел он, - сказал Дунаев.
        - А это, смотря какая баба. Ты-то, поди, не устарел?
        Дунаев предпочел промолчать.
        Нюра придвинулась к нему.
        - Поспи хоть часок… Шести нет, - сказала она. - Чего он хоть им придумал-то?
        Ты понял?
        - Много чего придумал, - сказал Дунаев, глядя в потолок. - Насчет времени… Ну, это меня не касается… А вот Шуре этому, доктору, - я так понял, что будто планеты и всякое вещество - это отходы от прежней жизни…
        - Вроде дерьма, что ли? - спросила Нюра.
        Дунаев промолчал.
        - А ты не волнуйся, - сказала Нюра, придвигаясь к нему. - Иди ко мне.
        И первый раз за всю совместную жизнь их терпеливого симбиоза Дунаев не прид винулся. Его волновали космические проблемы.
        - А что? - сказала Нюра. - Может, и отходы. Любой сад на отходах стоит… Мало навозу - завянет сад, перебор - сгорит на корню.
        Дунаев разломил пачку "Беломора", достал папироску, зажег спичку и увидел задумчивое лицо Нюры.
        - Мне одна из бухгалтерии говорила, - сказала Нюра. - На Сукином болоте научный институт стоял… Гидро… как-то еще… Все удобства… Канализация для отходов и этот, как его… ну куда дерьмо собирают?
        - Коллектор?
        - Ага, коллектор… Крыша бетонная - как в убежище… Дерьма скопилось видимо- невидимо…
        Кипело оно, кипело, да и шарахнуло… Месяц потом этот Гидро отмывали… Всю бухгалтерию залило.
        Дунаев ужаснулся. Нюра додумалась до атомном бомбы и соответствующей ей цивилизации. Критическая масса дерьма чревата взрывом…
        Гипотеза, понятная даже ребенку.
        Глава 34
        ИЕРИХОНСКИЕ СТЕНЫ
        …У Нюры была одна особенность, производившая, мы бы сказали, даже некоторое неприятное впечатление.
        Ну, вы читали во многих книжках и видели фильмы, в основном приключенческие, о том, как мчащаяся тройка лошадей или другое взбесившееся животное было оста новлено на скаку героическим броском центрального персонажа. Ну, тут, конечно, то-се, ахи-охи, спасенные люди, самопожертвование… Так вот, что касается Нюры, она могла остановить на скаку любое взбесившееся животное. Но для этого она не кидалась наперерез, не повисала на рогах или на дышле. Все происходило до отвра щения прозаически.
        Вот взять хотя бы быка Мирона. Это в Калязине еще. Все знали, бежит по улице - разбегайся, не то потопчет, не глядя, старый или малый, или на рог возьмет. Его бы прирезать давно, такой зверюга, да уж больно производитель был хорош. Его и сохраняли, уповая на людской ум и беглую сообразительность. И только когда совсем уж невмоготу становилось, выкликали Нюру. Нюра выходила и говорила:
        - Ну поди сюда… поди…
        И бык Мирон кончал скоком своим колебать землю, смирял его на шаг, опускал задранный хвост и шел к Нюре. Не то чтобы хлебом приманивала или еще какими лакомствами, а просто шел, и все. И смотрел на нее. Потом Нюра шла, куда ей велели идти, а бык за ней. Тоже куда она велела идти, как привязанный. И она приводила его в стойло.
        Про другого бы человека сказали - колдунья. А про Нюру кто скажет "колдунья"?
        Смешно. Нюра, она Нюра и есть.
        За дальними амбарами сука жила. Злющая. Сколько раз тоже хотели пристрелить, да исчезала она во время из поля зрения охотников. А на Нюрин оклик всегда при ходила и вертелась вокруг нее - хвост пропеллером, уши прижаты, и морда ост ренькая становилась, лисья, и все в глаза ей заглядывала. Кошки за ней, подняв хвосты столбами, целыми выводками ходили.
        И ведь что интересно? Ничего умилительного в этом не было. Кормление голу бей, порхающие птички над головой - нет, этого ничего не было. Просто вся жив ность тянулась к ней, как магнитом. А что в ней, в этой Нюре, было? Никто толком сказать не мог. Люди хотя к ней и тянулись, но старались издали на нее смотреть, как на пожаре. Одни только Сапожниковы, мать и сын, ее не боялись. Да разве что еще Дунаев. Ну, Дунаев другое дело, Дунаев умел в ее слова не вслушиваться, он умел только голос ее слушать. И голос, видимо, говорил ему такое, чего другие расслышать не могли.
        И еще. Нюру все машины объезжали… В нарушение всех правил движения, она переходила улицу в любом месте, где ей надо, и машины даже на пустой улице отс какивали от нее и только что в столбы не врезались… Дунаев из штрафов не вылезал. А она идет себе и идет, как корова с водопоя. И вот Сапожников однажды вдруг поглядел на Нюру совсем другими глазами и понял: она допотопная. Она из тех, кто до потопа жили.
        Однажды, вскоре после описанной выше веселой ночки фантазий и размышлений, Нюра пришла к Сапожникову без звонка, хотя Сапожников всех просил звонить пред варительно. Но это для всех, не для Нюры.
        - Ну, здравствуй, - сказала она.
        - Здравствуй, проходи.
        - Рассаживаться не буду, боялась, что не застану. Ты сиди, не уходи из дому, а я тут сбегаю кой-куда.
        - Куда?
        - Надо мне, - сказала Нюра - и ушла.
        Сапожников недолго оставался одни. Его посетил Глеб.
        - Вы аутсайдеры, - сказал ему Глеб. - Вы сидите в кювете, а жизнь пролетает мимо вас, как новенькие машины мимо "Антилопы Гну". Пока ты занимался самоусо вершенствованием и усовершенствованием нашего бренного мира, я занимался усовер шенствованием своей жизни.
        - И до чего ты доусовершенствовался? - спросил Сапожников.
        - Ладно, только не веди со мной разговор на уровне ликбеза. Я не богомолка, а ты не батюшка, давай смотреть трезво.
        - Давай.
        - У меня есть все, - сказал Глеб, - все, чего можно добиться, не совершая преступления перед обществом.
        - А перед собой?
        - До этого никому нет дела.
        - Ты ошибаешься: ты - это и есть общество!
        - Допустим, - сказал Глеб. - Хотя я и не очень понимаю, что ты имеешь в виду. Да нет, внешний смысл понятен. Неужели ты всерьез думаешь, что если я лично стану распрекрасным, то и общество станет распрекрасным?
        - Вряд ли. Но идея заразительна.
        - Но у меня одна жизнь. И я хочу попользоваться в жизни всем, что она пред лагает на нормальных условиях. У меня полно друзей, а у тебя раз-два и обчелся. Я объездил весь мир, а ты сидишь в своей квартире. Меня защищают звания и матери альные блага, которые я заработал честно, а ты не защищен, тебя можно сощелкнуть одним щелчком, и жаловаться тебе будет некому, тебя никто не выслушает. Просто потому, что некому будет с тобой возиться.
        - А почему же тогда ты пришел ко мне? - спросил Сапожников. - А не я к тебе?
        После этого они долго молчали. Есть не хотелось, пить не хотелось, даже курить не хотелось.
        - Ты хочешь сказать, что ты счастлив, а не я? - спросил Глеб.
        - Нет, - сказал Сапожников. - Я очень несчастлив, но ты пришел ко мне, а не я к тебе.
        - Дураки мы с тобой, - сказал Глеб.
        - Тоже верно, - согласился Сапожников.
        - А ты видал в своей жизни хоть одного счастливого человека?
        - Видал.
        - Кто это? Расскажи мне о нем. Расскажи мне о нем, - настойчиво сказал Глеб. - Расскажи.
        - Да незачем, - сказал Сапожников. - Вот она пришла.
        И оба они услышали, как кто-то скребется о притолоку.
        - Это она сапоги снимает, - сказал Сапожников Вошла Нюра.
        Молнии метались в глазах Глеба, когда он смотрен то на Нюру, то на Сапожни кова.
        А брови были гневно сдвинуты.
        - Чтой-то вы какие? - спросила Нюра.
        - Какие? - сказал Сапожников.
        - Будто испугались, что ли, чего-то?
        - Ничего я не испугался, - успокоил Сапожников.
        - Да нет, вот он испугался.
        - Его Глеб зовут.
        - Нюра, - сказала Нюра. - Да мы же знакомые.
        Глеб пожал ей руку. Нюра вышла и начала греметь на кухне.
        - Ну, знаешь, - сказал Глеб, - если так выглядит счастливый человек…
        - Не торопись, - сказал Сапожников. - Неважно, как он выглядит.
        И тут Глеб совершил ошибку. Он сказал:
        - Я еще побуду у тебя.
        Вошла Нюра и стала накрывать на стол.
        - Мы не хотим есть, - сказал Сапожников.
        - Аппетит приходит во время еды, - сказала Нюра.
        - Это верно, - подтвердил Глеб. - В здоровом теле - здоровый дух! Волга впа дает в Каспийское море. Лошади кушают овес…
        Сапожников пнул его под столом.
        - Скажите, Нюра, - спросил Глеб, - вы счастливая?
        - А это как?
        Глеб облегченно засмеялся.
        - Он спрашивает, знаешь ли ты, что значит хорошо жить? - сказал Сапожников.
        - А он плохо живет? - спросила Нюра. - То-то я гляжу, боится чего-то.
        - Ничего я не боюсь.
        - А ты не бойся, живи хорошо.
        - Что значит хорошо жить? - догадался спросить Глеб, пересиливая себя.
        - Хорошо жить, - ответила Нюра, подумав, - это жить хорошо.
        Когда Нюра вышла за чайником, Глеб сказал:
        - Она полная дура… или…
        - Или… - сказал Сапожников. - Или. Не торопись.
        Глеб откинулся на стуле и, чтобы не глядеть на Сапожникова, стал смотреть в окно.
        Сапожников был тоже растерян.
        - Хорошо жить - это жить хорошо, - сказал Глеб. - Я жил плохо, неправильно.
        - Между прочим, это не единственный афоризм за всю жизнь, - сказал Сапожников.
        - Она сама афоризм, - ответил Глеб.
        - Глеб, ты же талант. Что ты сделал со своим талантом?
        Что-то хлопнуло за дверью на кухне. Потом вошла Нюра и поставила на стол бутылку портвейна.
        - Я не буду пить, - сказал Глеб.
        - И мы не будем, а по рюмке выпьем, - сказала Нюра.
        Сапожников кивнул на бутылку:
        - А этому какая причина?
        - Я принесла тебе великую весть, - сказала Нюра.
        - Какую ты весть принесла мне? - сказал Сапожников.
        - Принесла я тебе благую весть… что нашла я тебе жену.
        - Ха-ха… - сказал Сапожников. - Сначала ведь говорят - невесту?
        - Нет. Жену… Решайся сразу, да и дело с концом И Сапожников в отчетливом прозрении вдруг догадался, что это тот случай, когда не надо ни думать, ни гадать, когда чужая воля оказалась мудрей твоей собственной. Нюра его за своего посчитала. Сапожников только хотел было пискнуть насчет того, что надо сначала познакомиться, но не стал этого делать. Догадался, что судьба сама все решила за него.
        - А какая она? - спросил Сапожников, хотя уже знал ответ.
        - А такая, как я.
        Глеб побыл еще несколько минут и ушел.
        Перед уходом он спросил Нюру:
        - Кто она? Все-таки скажите ему - кто она.
        - Сроки исполнятся - узнает.
        - А как узнаю? - не удержался Сапожников.
        - По голубой ленте.
        Глеб был похож на большую рыбу, выкинутую на песок.
        - Просто я в своей области хотел быть первым, - сказал Глеб, когда Сапож ников провожал его до двери.
        - Нет, ты не хотел быть первым. Ты хотел главенствовать. А область не стоит на месте. Она движется. Поэтому у тебя один выход - тормозить ее. А первому тор мозить не нужно. Он сам движется вместе со своей областью… У тебя что-нибудь не в порядке, Глеб?
        - Нет, - сказал Глеб. - У меня все в порядке… Я сам не в порядке… Устал.
        Уходил Глеб. Уходил из жизни Сапожникова.
        Этот разговор поразил Сапожникова. Но он не ощущал победы. Потому что он не ощущал радости победы. Сапожников мог ощущать радость победы, только если она была без соперничества.
        Это как в настоящем искусстве - победа без соперничества. Оно происходит, и точка. И встает в один ряд с другими… Вся история настоящего искусства стоит на одной полке.
        Есть в искусстве понятия - драматический анекдот и композиция.
        В анекдоте - один влепил пощечину, другой схватился за щеку. А в композиции главное - кто ударил и кого. Потому что реакция оскорбленного непредсказуема.
        Может и заплакать, может и захохотать, может и обнять обидчика и утешить его, а может и почесаться или умереть от оскорбления.
        В композиции надо разбираться, проникаясь и сопричаствуя, а анекдот удобен, как кресло на колесиках. Конформиста всегда везут, а остальных зовут летать.
        Анекдот исходит из заданного ограничения и раскрашивает его. Композиция не терпит ограничения, она сама его для себя вырабатывает. Композиция - эолова арфа, играющая на ветру времени, анекдот - патефон, орущий одну и ту же мелодию при любой погоде, потому что пружина заведена и давит до конца пластинки. Пате фоны у любого владельца играют одну и ту же песню, а на вышеуказанной арфе надо играть самому. Анекдот можно вычислить, а для композиции нужно быть композитором.
        Ремесло вычисляет и композицию, но приходит настоящий и портит вычисления.
        Анекдот держится на логике поворотов, композиция - на смене ритмов. Анекдот можно вычислить, имея исходные данные, а композиция - это открытие и новых исходных данных и их связей, и потому анекдот начинает с вычисления, композиция ими заканчивает. Анекдот игнорирует хаос, и потому анекдот - это притворство, а композиция считает хаос суммой всех возможностей, то есть богатством, и отыски вает в нем каждый раз новую гармонию. В анекдоте интрига движет сюжетом, в компо зиции сюжетом движет жизнь, породившая таких героев, а не других. В анекдоте один эпизод есть причина для другого эпизода. В композиции причиной эпизодов является жизнь, их окружающая, а интрига подсобна и, как всегда, беспомощна результате.
        Конфликты анекдота - помесь поваренной книги и бухгалтерской, и они уходят, когда блюдо черствеет и переоценивается в грош цену и выеденные яйца. Герои дра матического анекдота сведены искусственно и упакованы во внешние обстоятельства, как в гроб, откуда нет выхода. Герои композиции не заперты в стеклянной банке, не посажены на транспорт, с которого не соскочишь. Они сошлись вместе, потому что их свела судьба и они такие, а не какие-нибудь другие.
        Никакие внешние обстоятельства не держат их вместе, и они могут разойтись в любой момент. Только для этого Ромео должен перестать любить, Отелло - ревно вать, Гамлет - мстить, а Макбет пробиваться в начальство.
        Герои анекдота воюют с противником, лежащим вне их. Поэтому их конфликты временны. Нет противника - нет и драмы. Герои композиции прежде всего над собой не властны. Вот суть.
        Не властны бросить любить, или ненавидеть, или гоняться за деньгами. Что это за Скупой рыцарь, если его скупость от расточительства сына? Гобсек не властен бросить ростовщичество, Хлестаков врать, а сестры чеховские перестать быть дели катными.
        Вот в чем суть. Не властны над собой…
        Филидоров рассуждал так:
        "Полтора миллиона лет - человек прямоходящий, сто тысяч лет - человек дума ющий, двенадцать тысяч лет - кроманьонец, семь тысяч лет - история, три тысячи лет - цивилизация. Идти уже некуда. Земля заселена. Ежегодно 5 миллионов тонн нефти выбрасывается в океан. Льют мышьяк, выбрасывают уран. На дне, запечатанная в баллоны, лежит ядерная смерть. Если мы сейчас не образумимся - мы обречены на самоуничтожение. Все это - следствие концентрации энергии.
        Вернадский говорил, что ни один вид не мог жить в среде своих отбросов. Сейчас каждые двенадцать лет отбросы удваиваются. Даже производство по замкну тому циклу - не выход, производство-то растет. При замкнутом цикле отбросы удва иваются за пятнадцать лет.
        Идеалы общества потребления - вот где опасность. Если мы не перестроим наши потребности - будет худа. Грязь не должна накапливаться. Должны эволюционировать наши идеалы. Идеалы общества созидания".
        Так думали те, кто занялся организацией проблем - лидеров. Защита окружающей среды.
        Защита.
        - Глеб, поймите меня правильно… вы мне очень нужны, - сказал Филидоров. - Когда я уйду, или когда распадется мой симбиоз симбиозов и я превращусь в вещес тво.
        - Зачем вы так?
        - Я дурею от этого Сапожникова, - сказал Филидоров. - Я хочу сказать, что в любом случае вы замените меня. Вы прирожденный лидер.
        - Но что "но"? - спросил Глеб после паузы. - Этого мало?
        - Глеб, вы отличный специалист, - сказал Филидоров. - Но по всему миру идет научно-техническая революция… значит, нужна ее теория и нужны революционеры.
        Да-да, представьте себе… Это всегда особы склад мышления… Вы что думаете, я не понимаю что в принципе и вы и я могли бы додуматься до видеозаписи? Все данные уже были. Сапожников не открыл факты, но понял их связь. Мы с вами вполне могли это сделать. Однако для этого нужна определенная настройка души - у нас с вами ее не оказалось - Какая настройка?
        - Я думаю, вы и сейчас не понимаете, что видеозапись это такой же переворот в культуре, как прежде книгопечатание.
        - Перебор. Не верю, - сказал Глеб.
        - Ну вот видите, - сказал Филидоров, - сейчас видеозапись дублирует кино. Первые печатные книги тоже подделывали под рукопись и украшали переплеты застеж ками. А оказалось, что главная специфика книги - тираж. Культура перестала быть достоянием одиночек. А теперь представьте себе, что лекции для школьников читают Курчатов, Ландау, Капица, Семенов, Александров - да не просто читают, а ведут урок на экране и спорят, и им задают не типовые вопросы… а потом эти лекции в каждой квартире, и их можно смотреть сколько хочешь и остановить в любой момент, как сцену на футболе, чтобы понять формулу, то есть остановить мгновение, если оно прекрасно… и вернуть назад, чтобы посмотреть, как ее, эту формулу, выклады вают у тебя на глазах… Знаете, я бы не отказался. А в искусстве - авторское исполнение…
        - Вы сильно увлечены Сапожниковым, - сказал Глеб. - Как же это я проглядел? Вы мне казались устойчивей…
        - Я увлечен перспективами. Если видеозапись будет так же по карману, как транзистор, - это переворот… Мы с вами забраковали его абсолютный двигатель, но у меня не выходят из ума перспективы. В замысле это не только конец энергетичес кому кризису и загрязнению среды, это еще и автономия каждого станка, каждого жилища. Мало того, что это разгрузит гигантские ГЭС, ГРЭС и прочие левиафаны, это еще и энергетическая неуязвимость отдельного человека… Кстати, Сапожников упорно болтает о раке, - что это? Не слыхали?
        - Не слыхал? - быстро ответил Глеб.
        - Там, в Керчи, мне понравилось с ним болтать… У него какая-то своя логика. Он называет ее нелинейной. Он считает, что случайность - это не просто прояв ление и дополнение закономерности, а проявление одной закономерности, дополняющей другую.
        У него куча неожиданных идеи… Может быть, они завиральные, но они вызывают резонанс в моей старой башке… И если ИТР действительно революция, а не просто ужасающая производительность, то потребуются люди его типа иначе эта производи тельность станет научно-технической контрреволюцией, а это, знаете ли, не для людей. Глеб, поймите меня правильно…
        А Сапожников как рассуждал?
        Стоп. Воздух - вот что всех объединяет. Хочешь - не хочешь. Землю расхватали на части, и вся она кому-то принадлежит. А воздух общий.
        Тот самый зыблющийся, колеблющийся, завихряющийся, тот самый легкий газ жизни, за который, по мнению Сапожникова, поток реки времени раскручивает пла нету, как за обод велосипедного колеса.
        Воздух-то общий. И промышленные страны воруют воздух у непромышленных.
        Другое дело - огородить бы промышленные страны стеною до неба - вот тогда можно было бы поглядеть, долго бы работали жрущие воздух заводы, автомобили, реактивные двигатели, надолго бы хватило собственного воздуха или нет? А ведь хочешь не хочешь, а придется и об этом задуматься. И никуда от этого не уйдешь.
        Никуда!
        Воздух создают растения, а жрут машины. Все ли машины? Нет. Только машины всяческого сгорания. А водяные мельницы, гидростанции и ветряки - воздух не жрут.
        То есть вечные двигатели воздух не жрут. Стоп.
        Можно ли отказаться от выплавки металла? Нет. Но его можно плавить электри чеством. Можно ли отказаться от самолетов? автомобилей? Нет. Но на них можно пос тавить двигатели, не пережигающие воздух. И так и далее.
        Нельзя сжирать одну планету, а потом искать на стороне другую.
        Пойдут люди обратно на травку, откажутся от цивилизации? Нет, конечно. Зна чит, нужна изобретательность.
        Если какая-то область деятельности вредит человечеству, надо искать, как сделать се безвредной, раз уж нельзя от нее отказаться. Надо искать, как прийти к тем же результатам безвредным путем.
        Кстати, и сам путь может измениться, если изобретательность будет направлена на безвредность.
        Как строить мир, чтобы он развивался без аварий?
        Сапожникову казалось, что все дело в изобретательстве настолько массовом, чтобы оно лавиной заваливало каждую трещину в скале. Сапожников надеялся, что дело идет к автономным двигателям, поставленным на каждый станок, на каждую автомашину, в каждый ЖЭК, и уставшая от неразумия земля отдохнет и расправит плечи. Потому что каждый человек - это автономный двигатель. В конце концов, история складывается из наших биографий. Так думал Сапожников, но, может быть, он ошибался. А может быть, и нет.
        Но, повторяем, эти идеи отдавали фантастикой и потому были нереспектабельны.
        И потому оставались Сапожникову только гипотезы и прогнозы насчет человека и вообще о жизни, которые в момент высказывания выглядели нелепо, потому что не соответствовали действительности. А когда они становились действительностью, то в общем шуме оценок и определений терялась тихая мелодия сапожниковского прогноза.
        Потому что настоящий прогноз - это мелодия, а не вычисление.
        И ее можно открыть, если хочешь заступиться за кого-то, и тогда услышишь в сердце тихий взрыв.
        Вика позвонила Сапожникову на работу и объявила, что зайдет к нему сегодня, если будет время, и велела сказать, где он прячет ключ, на случай, если она придет раньше его. После работы Сапожников летел домой что есть духу. Ключ ока зался на месте.
        Сапожников улегся на диван и смотрел в окно на закатное небо.
        Потом Вика пришла. Красивая, возбужденная, победительная, нос задран, глаза круглые и несчастные.
        - Ты получил письмо от доктора Шуры? - спросила она. - Он писал при мне, - сказала она. - Он ставит вопрос о душе.
        - Вы с ним спите уже? - поинтересовался Сапожников.
        - Во-первых, это не твое дело, - ответила она. - Тебя это не касается теперь…
        А во-вторых, ничего подобного. Ты почитай письмо, почитай! Он тебя уничтожил…
        Все твои программы - это все липа!
        "А что такое душа?" - подумал Сапожников.
        - Да! Что такое душа? - спросила Вика. - У тебя и на это есть ответ? Может быть, ты мистик? Или ты спирит?
        - Увы, - сказал Сапожников. - Я материалист. Мистикам куда легче… Покрутил стол, вызвал Наполеона - получил ответ… Однако все рано или поздно объяснится - так Аграрий велел. Нужна безумная догадка, а я сейчас трезвый как мыло.
        - А вот я знаю, что такое душа, - сказала Вика.
        - Вполне возможно… А что?
        - Это то, чего у тебя нет, - сказала Вика.
        И пошел длинный-предлинный разговор, где она объясняла Сапожникову с почти открытым злорадством все недостатки Сапожникова, и тот соглашался и соглашался, да, правильно ты говоришь, все точно, и она учила его жить, надо было делать так, и надо было делать эдак, и любовная речь журчала, как ручеек-змейка, которую Сапожников отогревал за пазухой, но так за всю жизнь и не отогрел, и всю жизнь любовная речь-змейка оплетала и оплетала Сапожникова, и во всем была права, но почему-то была права злобно и давала советы не тогда, когда он на ногах стоял и криком кричал, просил совета, а когда он обрушивался и ничего не просил, разве чтоб в покое оставили.
        Ах, серпантина, круглые глазки, только у Гофмана она из змейки становится девушкой. В жизни чаще бывает наоборот.
        И тогда Сапожников сказал:
        - Ты права. Ну а дальше что? Разве кому-нибудь от этого весело? А разве тебе самой весело?
        - Я не ищу веселья, - сказала она.
        - Вот потому мы и не вместе, - сказал Сапожников. - Пускай я буду не прав, но по-своему.
        - И тут раздался довольно сильный звонок в дверь, и Сапожников сказал:
        - Вот видишь, дождались… сейчас Нюра придет.
        - Чур меня, чур, - сказала Вика.
        Но это оказалась не Нюра. Вика открыла дверь, и ей сказали: "Распишитесь за телеграмму". Телеграмма была местная и срочная. Она вернулась и протянула серый заклеенный листок.
        - Нет… - сказал Сапожников. - Прочти сама… Чем там еще меня прихлопнули… Я боюсь…
        - Не бойся… трусишка, - сказала она и усмехнулась.
        По ее лицу было видно, как Сапожников скатывался колобком ей в руки. Она ошибалась, но ошибалась благородно. Она не знала, что Сапожников на последнем рубеже, но держался до конца. Совсем. Он про себя так решил, что лучше помереть стоя, чем жить на коленях. Что это за отношения, если один ползет к другому, только когда ходить не может. А как пошел, так побежал прочь. Нет, нет. Конец так конец, но по-своему. Он смотрел, как она не торопилась разрывать финишные ленточки, которыми была склеена телеграмма неизвестно откуда, и все у него холо дело. Потому что он понимал - все. Получать телеграмму ему совершенно неоткуда. Она побледнела и сказала:
        - Наверно, твой проект приняли.
        - Что? - сказал Сапожников. - А кому он нужен - эта мура собачья, мне, во всяком случае, уже не нужен. Ну-ка, прочти.
        Она прочла:
        "Рассказал шефу вашу последнюю медицинскую байку. Он сказал: оформляйте. Вас зовут к нам. Деньги отпущены. Зав. лабораторией, извините, я. Потом переиграем.
        Приезжайте немедленно. Все хорошо. Толя".
        Сапожников подождал немножко, потом засмеялся, посмотрел в потолок и закрыл глаза. Как это ему неоткуда телеграмму получать? Ему полсвета написать может…
        Потом открыл глаза и посмотрел на молчаливую змейку. Она сидела неподвижно.
        Он тихонько сказал:
        - Привет:
        Иерихонские стены рухнули. Резонанс все-таки.
        Она поднялась и молча вышла. Только бухнула дверь.
        Так Сапожников и не понял. Совпадение это или судьба наградила его за попытку устоять на стезе добродетели и стойкости. Ему хотелось верить во второй вариант.
        И пришла эта страшная ночь. Ночь катарсиса. Ночь объяснения и очищения.
        Сапожников вернулся домой с работы и в ящике для писем нашел письмо. Он сперва не понял, что это письмо от Глеба.
        "…Пора признаваться, - писал Глеб, - Когда-то я смеялся, глядя на твою пасть, изрыгающую идеи. Но случай с видеозаписью поразил меня. Видеозапись существует.
        Это факт. Мне неизвестно, кто первый до нее додумался. Может быть, где-то уже шла работа. Но впервые она стала известна нам в пустом трепе с тобой. Это могло быть случайностью. Но ты похвастался, даже не похвастался, а пошутил, что ты можешь додуматься, как лечить рак, как сделать абсолютный двигатель и решить теорему Ферма. Много лет спустя я услышал, что ты начал болтать о двигателе. Из компании в компанию, по цепочке - мне передали его идею. Ты ни от кого не скрывал идею двигателя. Тогда я решил сыграть. Решил пожертвовать пешкой. И отдал тебе Барбарисова. Это я сказал ему, что в твоей идее что-то есть. И чтобы он попробовал и не терял шанса. Я тоже ничего не терял. Если бы ученые люди раз громили тебя, меня бы это не коснулось. Если бы подтвердили твое предположение, двигатель был бы мой. Но тебя разгромил Филидоров. А я опять стал жить хорошо, когда большая наука закрыла твою проклятую пасть, изрыгающую изобретения…" - Безумец… - с тоской сказал Сапожников. - Глеб… ты безумец… Вот что оказалось…
        "…Я тормозил тебя всю жизнь, - писал Глеб, - ты не знал об этом. Знал об этом только я. Знал о тебе все. И однажды случилось непоправимое… Я приехал в Керчь.
        Я приехал сказать тебе об этом непоправимом. Но не смог. Я понял, что это тебя убьет. И почему-то не смог. А когда не смог - меня потянуло к тебе. Вот что случилось. Не так давно прошел слух, что идея двигателя где-то запатентована. И будто есть сообщения в журналах, что приступили к строительству. Потому что когда раньше уповали на атомную энергию и все в таком роде, всем казались смеш ными твои фреоновые керосинки. Но наступил энергетический кризис, и даже в Аме рике стали строить ветряки. Ты потерял этот двигатель, Сапожников. А совсем недавно я узнал, что в нескольких странах ведутся работы по проблеме рака, и похоже, что твоим способом. Делаются попытки бить его резонансом, как это ты собирался делать. Кажется, на частоте бета-частиц".
        Сапожникова начало колотить. Его начало заражать глебовское безумие. Ухо дили, может быть, главные его практические идеи. И никогда его имя не будет свя зано с ними.
        Он схватил толстую тетрадь и начал лихорадочно записывать эти идеи. Ставить числа. Сегодняшние… Потом вчерашние… Потом снова сегодняшние… Пытаясь спасти остатки… Потому что он понял: если двигатель начали строить, то он будет стаци онарными. А Сапожников додумался до автономного, который можно будет ставить на любой станок и в любую квартиру… Его била дрожь отчаяния… Пока он не спохва тился… и не стал читать дальше.
        "…Ты проиграл, Сапожников, - писал Глеб. - Но ты проиграл житейски. А я окончательно и непоправимо. Потому что если такой олух, как ты, мог в разговоре с легкостью додуматься до того, до чего не додумались люди, подобные мне, то, значит, твой способ мышления верней моего. Прости…" - Глеб… Глеб… Что ты наде лал? - сказал Сапожников и кинулся к телефону.
        Пальцы не попадали в отверстия диска. Телефон блеял, мычал или молчал. И это длилось всю ночь. Пока не кончилось разом.
        - Все кончено…-сказал Сапожников.
        Он не знал, что кончено. Что именно. Но что-то было кончено.
        Утром позвонил Барбарисов и сообщил, что Глеб умер в больнице. Этой ночью. От какого-то страшного и непонятного желудочного заболевания. Из него разбежа лись все микробы, полезные для организма, которые помогают переваривать пищу. Они не захотели с ним жить.
        Симбиоз распался.
        Глеб, выжженный человек. Ни разу в жизни не страдал за другого. Рак души.
        Иерихонские стены рухнули.
        И в душе Сапожникова наступило молчание.
        Глава 35
        ДОБЫЧА И ЖАДНОСТЬ
        Кто приходит с войны, его всегда спрашивают: ну как там? Одно дело сводки и кинохроника, другое дело - свой вернулся и расскажет, как там. Все равно не рас сказать. Потому что - слова. А все слова описывают жизнь, потому что придуманы живыми. Словами можно, конечно, нагнать страху, потому что страх это тоже жизнь. А как описать смерть? Обморок, потеря сознания и даже клиническая смерть - это еще не смерть, это потеря ощущения жизни, а все же не смерть.
        Потому что научно установлено, что в момент подлинной смерти организм любой, даже насекомого, дает вспышку некоего излучения, которое фиксируется приборами.
        Кто не верит - пусть спросит у специалистов.
        Снова пришел Аркадий Максимович. Сидел, смотрел на Сапожникова и ни о чем не расспрашивал.
        Трехногая собачка Атлантида то бродила ревизией по комнате, то сидела под стулом возле тощей ноги Аркадия Максимовича. В переводе на собачий, Аркадий Мак симович был пудель - седые кудри и глаз обморочный, а Сапожников - московская сторожевая: наивности побольше и злости тоже.
        Сапожников спросил:
        - А как дела с Кайей, женой Приска-младшего?
        Потому что во всех катаклизмах Сапожникова, по нелепости его натуры, интере совали судьбы частные и мелкие, о которых он мог бы совершенно спокойно и не узнать вовсе. Но уж если узнавал, то они прилипали к нему и входили в его душу и становились и его судьбой.
        - Плохо дело с Кайей, - рассказал ему Аркадий Максимович, как будто историю про соседнюю квартиру рассказывал. - Я так понял, что этот подонок Ксенофонт каким-то образом затащил Кайю в гарем слюнявого Перисада.
        - Ужас… ужас… - сказал Сапожников. - Ну?
        - А когда Савмак поднял восстание и убил Перисада, то Кайя не вернулась к Приску…
        Не смогла.
        - Это ясно, - сказал Сапожников, глядя в окно.
        Ледяная крупа летела и кружилась и царапала стекло.
        - Странно… они чувствовали то же, что и мы…
        - Было бы странно обратное, - ответил Сапожников.
        Ледяной ветер зудел в стекла.
        - Ну, а дальше? - спросил Сапожников.
        - А дальше восстание продолжалось год, как мы и предполагали, Савмак стал царем - это все в общих чертах известно. Конечно, множество деталей быта и куль туры Пантикапея, разгром восстания и города войсками Диофанта, Митридатова полко водца, - это целый клад для историков, этнографов. Но не в этом дело.
        - А в чем?
        - А в том, что, по утверждению Приска - младшего, после того как Савмака и других пленных увезли в Понт к Митридату…
        - А Кайю?.. - опять спросил Сапожников.
        - Я и говорю, - сказал Аркадий Максимович. - Ксенофонт, который отсиделся в некрополе, пока была заваруха, вылез на поверхность и показал Кайю Диофанту, который немедленно забрал ее для Митридата. За это Диофант прихватил Ксенофонта с собой к Митридату… Видимо, Кайя действительно была хороша.
        - А что с Приском?
        - Приск плыл на одном корабле с Кайей и Ксенофонтом. Пытался убить Ксено фонта, но неудачно. Приска хотели выкинуть в море. Но Кайя сказала, что изувечит себя, и Приска не тронули:
        - Какой ужас… - сказал Сапожников. - Что люди делают друг с другом. …Это растерявшиеся дети. Каждый думал, что после войны вернется на старое место. Но старое место было занято новыми детьми, которые требовали от вернувшихся быть живым идеалом и размахивать саблей. Вычеркнули их из детства. И не дали доиграть в игрушки. И все усугублялось самолюбием, с которым младшие вымещали на них свои несостоявшиеся доблести. А те, кто вернулись, не решались сказать - пустите в детство хотя бы на годок.
        - Знаете что, Сапожников, - сказал Аркадий Максимович, - не расспрашивайте меня больше о Кайе и Приске. Там есть вещи и покрупнее.
        - Возможно, - согласился Сапожников. - но они дальше от меня, и я не могу их охватить. Я не историк. Мое дело велосипедный насос.
        - Не понимаю.
        - Ну?
        - А дальше рассказано вот что. По словам Приска выходит, что Спартак сын не то Савмака и Кайи, не то Митридата и Кайи. Запутанная история.
        - Спартак? Ведь вы догадывались?
        - Кайя была в гареме у Митридата, который потом отдал ее Савмаку. Кайя родила сына, которого назвала традиционно для боспорских царей - Спартак, пос кольку сам Савмак был спартокидом, хотя и по боковой линии, а вернее - сыном цар ской рабыни, а потом и сам год был царем. В общем, карусель.
        Аркадий Максимович был очень задумчивый.
        - Хотя с другой стороны, - сказал он, - мы как-то не очень отдаем себе отчет, что Митридатовы войны с Римом происходили одновременно с восстанием Спар така.
        Вряд ли Митридат этого не знал и не учитывал. Митридат пошел на Рим, который с тыла громил Спартак. И эти два мероприятия, похоже, связаны друг с другом гораздо более тесно и не случайно. А гораздо более тесно, чем мы думали. В общем, если хотя бы половина из всего этого правда, то события на территории нашей страны не периферия римской истории, а наоборот, римская история перифе рийная, только более известная. Я все больше думаю, что мы откопали не хронику, а какой-то эллинистический роман. А это уж забота историков литературы.
        - Сквозь любой роман просвечивает хроника, - сказал Сапожников, - и наоборот.
        "Царь Митридат был Ахеменид и потомок Александра Македонского и Селевков, и слава великих предков окружала его и предшествовала его появлению…
        Исполинского роста он был, и огромна была сила его мышц… непреклонно было его мужество и неукротима энергия… Глубок и коварен ум и безгранична его жесто кость… По его приказу были убиты и погибли в заточении мать, брат, сестра, три сына и три дочери.
        Несмотря на то, что не удалось в Риме восстание великого вождя, единствен ного великого из Спартокидов, царь Митридат продолжал набирать войско из свобод ных, а также из рабов. И того не прощали ему знатные.
        Он готовил множество оружия и стрел и военных машин и не щадил ни лесного материала, ни рабочих быков для изготовления тетив из их жил для луков своих. На своих подданных, не исключая самых бедных, он наложил подати, и сборщики его многих обижали при этом. И даже воины Фарнака, сына его, роптали, и Фарнак, сын Митридата, захотел стать царем.
        Ночью Фарнак прошел в лагерь к римским перебежчикам и склонил их отпасть от отца.
        В ту же ночь он разослал своих лазутчиков и в другие военные лагеря. На заре подняли воинский клич римские перебежчики, за ними его постепенно подхватили другие войска. Закричали первыми матросы, наиболее склонные к переменам. За ними и все другие.
        Митридат, пробужденный этим криком, послал узнать, чего хотят кричащие. Те ответили, что хотят иметь царем его молодого сына, вместо старика, убившего многих своих сыновей, военачальников и друзей. Митридат вышел, чтобы перегово рить с ними, но гарнизон, охранявший акрополь, не выпустил его, так как примкнул к восставшим. Они убили лошадь Митридата, обратившегося в бегство.
        Митридат оказался запертым.
        Стоя на вершине горы, он видел, как внизу войска венчают на царство Фарнака. Он направил своих посланцев к нему, требуя свободного пропуска, но ни один из них не возвратился. Поняв безысходность своего положения, Митридат достал яд, который он всегда носил с собой при мече.
        Две его дочери, находившиеся при нем, невесты Египетского и Кипрского царей, подавали ему испить, пока не получили и не выпили яд первыми. На них он сразу подействовал, на Митридата же не оказал никакого действия, так как царь привык постоянно принимать яды для защиты себя от отравления.
        Предпочитая смерть плену, он попросил начальника кельтов Битойта оказать ему последнюю услугу. И Битойт, тронутый обращенными к нему словами, заколол царя, выполнив его просьбу.
        Так погиб Митридат - здесь, в Пантикапее, на горе, названной позднее его именем.
        И я, Приск, сын Приска, был с ними, потому что там была Кайя, у которой помутился разум.
        Мы, Приски, мы помним события малые и для царей незначительные, потому что из малых капель беспредельный океан и царский курган насыпан безымянными многими.
        Когда все было кончено на вершине горы, и пресеклась жизнь царя Митридата, то начальник кельтов, оказавший последнюю услугу царю, хотел послать меня к Фар наку с вестью о совершенном. Но я, слыша голос Кайи, которая все пела на непо нятном языке возле умерших, не смог ее оставить, пока она жива. И потому я просил отпустить ее со мной. Но кельты не отпустили ее, потому что больше на горе не было женщин и некому было оплакать мертвых, а Кайя все пела. Я валялся в ногах у Битойта, но начальник кельтов молчал, а я не мог сказать ему, опасаясь за жизнь Кайи, что она поет не слова прощания с мертвыми, а супружескую песню, которую она пела мне на третью ночь после брачного пира, и вот я остался жив и не могу умереть, пока не будет дописано то, что должно, потому что мы Приски и наше дело помнить, и вот эта песня на языке эллинов.
        С деревьев солнечного бога
        Срываю ветвь себе на опахало.
        Лицом я обернулась к роще
        И в сторону святилища гляжу.
        Отяжелив густым бальзамом кудри,
        Наполнив руки ветками персеи,
        Себе кажусь владычицей Египта,
        Когда сжимаешь ты меня в объятьях.
        И я начал спускаться с горы, слыша ее голос и обходя трупы, и так шел, пока слышал ее голос, а потом перестал слышать. И тогда я стал как безумный кельт, который идет в битву, не боясь ничего, и снова помчался вверх по горе, не слыша ее голоса. И, прибежав на вершину, отстранил Битойта от тела Кайи, которая лежала возле дочерей царя и одна из них была невестой царя Кипра, а другая - Египетского царя. И Битойт, которого кельты звали Витольд, и он был потомком Словена, потомка Иафета, и этим потомкам оракулы предсказывают великую судьбу, и этот Битой не ударил меня мечом, когда я отстранил его от тела Кайи, жены моей и матери великого вождя, сотрясавшего Рим и погибшего в битве, потому что царь Митридат не посмел послать за ним корабли. Потому что боялся его возвращения и его величия, как боялся Савмака, потому что не мог понять, что движет этими людьми и почему рабы близко их сердцу, чем цари. У Кайи не помутился разум, как думали кельты, и они не заметили, как она выпила яд, от которого царь Митридат не мог умереть.
        Воины Фарнака и римские перебежчики начали кричать внизу горы, и Витольд поднял на копье плащ Митридата, потомка Ахеменидов, потомка Александра Великого, Македонянина.
        Я спустился с горы, обходя трупы, и в развалинах дома своего я еще успел увидеть живым своего отца, который умирал и потому говорил медленно. Я думал убить себя после его смерти, но он рассказал мне то, что должны знать Приски, и он умер, а я жив, чтобы не пропало знание…" - Они погибли… - сказал Сапожников. - Они все погибли.
        В эти последние дни Сапожников звонил по телефонам из пустой квартиры и объ яснялся в любви кому попало. Сначала он еще понимал кое-что, ну, например, что он повторяется, что его длинные монологи становятся похожими друг на друга, пока не остался одни монолог. Потом и это перестал понимать. Сначала он еще понимал, что на другом конце провода откликаются разные женские голоса, а потом и это перестал понимать, и остался только глуховатый женский голос, растерянно или со смешком подающий реплики. А потом и он пропал, и остались только треск теле фонных разрядов, гул машин за окном и иногда вой "скорой помощи", требующей дорогу на перекрестке.
        Все окурки были докурены, хлеб доеден, неделя отгремела рассветами, и на том конце провода телефон молчал или поскуливал длинными гудками. Хватит, Сапожни ков, хватит. Того, чего ты хочешь, все равно никто не услышит, рано еще ему рож даться, этому чувству, не пришел еще срок, а зеленые почки руками не раскрывают.
        Слушайте, не рожденные еще младенцы, неужели и вы не услышите? Ну мы ладно, у нас еще морды в грязи и земля еще залита кровью. Но вы-то, вы-то, неужели не оглянетесь на звон тихого слова "нежность"?
        "…Тайна эта всех тайн страшней… Был народ раньше всех народов, счастливый на берегу моря… Но исчез в памяти людской, так как не хватило у него смелости сойти с неверного пути… Мужчины его были могучи и добры, женщины спокойны и привет ливы, и никто не возвышался над другими, чтобы унижать невозвысившегося.
        Потому что не было славы у того, кто возносился для себя, а только у того, кто мог лечить тело и душу, кого любили звери, кто знал приход зноя или холода и не страшился своей смерти… Запомни, сын мой, - своей смерти, а не чужой… И этот народ теперь всеми забыт, и его помним только мы, Приски, а другие не помнят.
        Потому что это невозвратимо, а они свернули со своего пути…
        Они жили у моря бесчисленные времена, потому что бесчисленные времена была засуха на земле. А потом земля стала холодеть в одних своих местах и колебаться в других, и народ этот стал уходить от моря, но пищу стало добывать все трудней и легче было отнять. И тот, кто отнимал, возвысился над теми, кто добывал, и появилось оружие, и жилище из камня, и цари над людьми, и проклятая Атлантида, где убивали людей в честь тех, кого не видел никто и называли богами. И если люди древнего народа приносили в жертву себя, спасая других, то в Атлантиде цари и сведущие люди стали приносить в жертву не себя. И стали называть богатством не то, что в сердце человека, а то, что он имеет вокруг себя, потому что так легче ленивому сердцу…
        И тут совсем откололась земля с Атлантидой от остальной земли и была окру жена морем, и остальные несведущие люди перестали быть счастливыми, потому что хотели жить как атланты и звали их к себе на помощь, не ведая, что те обучают вражде и разделению, находясь сами в безопасности, окруженные морем.
        И от них всюду появились цари, но Атлантида была первая и возвышалась в золоте и ярости…
        Но земля стала оседать и раскалываться, и Атлантида думала, что это боги отделили ее от остальных людей для ее возвышения и безопасности…
        И задумали цари ее, в тщеславии своем, города свои, расположенные по горам, слить в одну гору, уходящую в облака, и для этого разделили людей, чтобы один тесал камни, другой плавил медь и железо, третий рыл каналы. И все стали знать только слова нужные для своей работы и разучились понимать ненужные им для их работы… И когда стала рушиться земля атлантов, то кто успел, уходили на старую землю, что бы пасти стада и сеять принесенные злаки.
        Но уже болезнь войны и добычи и жадности жила в сердце человеческом, и кто пас стада, считал себя выше тех, кто сеял злаки, а кто плавил медь, считал себя выше тех, кто пас стада, а кто приносил других в жертву - были выше всех.
        После великого потопа, когда прогнулась земля под великим льдом, и великие теплые воды хлынули в Гиперборейские страны и там растопили лед, и хлынули воды на юг и затопили все, кроме стран Востока и другой земли на заходе солнца, которой мы теперь не знаем, погибла великая Атлантида. И народы разбились на племена, а племена на семьи, а в семье каждый хотел возвыситься над другими, и за тысячи лет люди потеряли умение, и оно осталось лишь у немногих, а где умеют немногие, там опять они возвышаются, и так это случилось с халдеями и мидянами, от которых происходят маги.
        И снова появились и падали царства, и возвышаются и падают до сего дня, и каждый хочет выстроить свой дворец высоко на горе и выше других царей, и жад ность его растет до облаков, и другой народ для него жертва, и тайное умение све дущих людей не идет на пользу другим людям, а только на пользу их жадности. И всему причина - Атлантида - с нее началось…
        И мы, Приски, которые все помним, потому что мы первые, несчастнее других людей.
        Потому что поклялись помнить и не говорить… Но царств стало слишком много, и они передают свою жадность друг другу, и молчание наше бесплодно. Но мы покля лись потому, что тот царь, или другой человек, который услышит про Атлантиду, заболевает слюнотечением и забывает про дела земли, а помнит только дела жадности…
        Царь Митридат мог стать избавителем народов от римлян, но и ему Ксенофонт, или подобный, шепнул про Атлантиду, и Митридат заболел слюнотечением и стал каз нить народы и погиб без пользы. Люди загадили землю жадностью своей, и цари выше всех.
        И умение мастеров стало царским имуществом. И песни, и музыку, и картины, и изваяния, и даже пляски свои люди стали обменивать не на любовь или свободу, а на имущество… И один другому говорит - ты мой, и сражаются, и победитель счаст лив, имея раба или обменяв его на имущество, полученное по наследству и добытое рабами своего отца".
        "… - Как это может быть, отец, - сказал я, - что в эллинских мифах не расс казано про Атлантиду?
        - Мы Приски, - сказал отец. - Наше дело запоминать. Все эллинские мифы недавние, и эллины как дети… Человек уже никогда не вернется назад, но мы, Приски, ждем, когда пригодится наше знание.
        - Какое же знание, отец? - спросил я.
        - Пока у человека нет чего-нибудь, для него счастье - получить, но, получив, он сыт и желает другого… Желания людей неисчислимы, и никто не может их напи тать, ни он сам, ни рабы его, и счастье проходит… Но есть одно желание, которое не ждет пищи, а само себя питает. Оно редкое, потому что люди о нем забыли. Но когда оно приходит, оно убивает жадность и рождает щедрость. И когда будут прой дены все пути неразумия и выхода не останется, придем мы, Приски, и напомним о нем.
        - Какое же это желание, отец?
        - Мы его называем блаженством. Его часто знают дети, многие женщины и всякий другой, который кормит незнакомца, или зверя, или птицу.
        И мой отец умер. Я же записал плача…" Аркадий Максимович перестал читать тусклые машинописные листки перевода.
        Из прихожей вошла Атлантида и оглядела людей темными глазами, блестящими, как вишни после дождика. И залаяла. Аркадий Максимович стал ее кормить кало рийной едой, и Сапожников, не стесняясь, заплакал.
        Сапожников, не стесняясь, заплакал, потому что услышал тихий взрыв. Война холодная, война горячая, война наступательная, война оборонительная - сколько названий у войны. А у мира - никаких. Мир, и все. Потому что война - это дейст вие, а мир часто бездействие, увы. Воина превентивная, война захватническая, война освободительная…
        Стоп!.. Если напали, надо защищаться, это же ясно! Пацифизм не тем плох, что он против войны, а тем, что он маниловщина. Хорошо бы, чтобы войны не было? Хорошо.
        Война кровавый абсурд? Абсурд. Так давайте не будем воевать? Давайте. А как это сделать? Абсурд - это "аб-сурдус", то есть, по латыни, ответ глухого. Ты ему одно, а он невпопад отвечает. Война - кровавый абсурд, но у нее есть причины.
        Эти причины тихие, ползучие, логичные - бездарные. Броня и копье, стена и пушка, и все время - кто кого. Себя огорожу идиотской стеной, а против тебя такое придумаю, что ахнешь. Но ведь и другой этим же занимается. Вот и ахают последние пять тысяч лет. Абсурд. Кровавый ответ оглохших людей.
        Мир нужно изучать. Нужна теория мира. Многое надо пересматривать в себе, если мир возможен. Мир - это не отсутствие войны. Мир - самостоятельная стихия и проблема. И хотя война зарождается в дни мира, она не есть его порождение, она отдельная стихия, гнездящаяся в щелях мирной жизни и паразитирующая на ней.
        А ведь есть одни подсобный военный способ, который только по недоразумению считается подсобным, - разминирование. Не победил и не дал себя победить, а раз минировал и противнику дал время опомниться от абсурда. По прихоти никто никого победить не может. Победить может только идея жизни. Чья идея порождена жизнью, та и берет верх. И тогда никакие пушки завоевателя не спасают. Тут он сталкива ется с силой, которую никаким орудием не победить. Эта сила называется "жизнь", и она говорит - надоело! Пора разминировать и переходить к симбиозу, а не к пара зитированию и вражде.
        И тогда Сапожников вспомнил страшную ночь и вспомнил Глеба, вспомнил отца и мать, и жену, и Рамону, и Ваню Боброва, и Цыгана, и Танкиста, и вспомнил безы мянного младенца и Агрария, который говорил, что все рано или поздно объяснится, и вспомнил бабушку, и собачку Мушку вспомнил.
        Потому что Сапожников вспомнил Приска и Кайю и вспомнил о войне. И судьба давних Приска и Кайи стала ему важнее его собственной судьбы. И тогда время, с которым человек борется в неразумии своем, даровало ему спасение. Раздался крик петуха, и вся нечисть растаяла. И впервые за эти страшные дни и страшные ночи Сапожников, которому уже нечего было терять, услышал тихий взрыв и перестал бороться с непонятно откуда взявшейся радостью и впервые подумал.
        Он подумал - а что, если радость отдельного человека может повлиять на общий ход событий? "Тогда - утопия", - подумал Сапожников и продолжал радоваться. Потому что он все потерял и мог с чистой совестью начать радоваться не зачем-то, а почему-то, он радовался, потому что испытывал немотивированную радость.
        Теперь главное было - кто с тобой рядом.
        Глава 36
        КРИК ПЕТУХА
        Когда народ узнает, что он гений, начнется жизнь, которую стоит называть жизнью.
        Домой, домой. Все кричит - домой!
        Работники всемирной великой армии труда имеют право владеть землей. Все остальное - паразиты. Работников ничто не разделяет, ни континенты, ни расы, - еще великий казак Нагульнов мечтал, что наступит великое объединение, когда переженятся все и не будет ни черных, ни белых, а будут все приятно смуглявые.
        Объединение работников, великое объединение работников, которых ничто не разделяет, когда они прислушиваются к себе и возвращаются в свой природный дом всемирной армии труда.
        Домой, домой…
        Сказано - возлюби ближнего как самого себя. А разве мы себя любим? Хуже врагов у нас нет, чем мы сами.
        Дом - это общеземной дом, а не только общечеловеческий. Человек не выживет, если будет воевать с природой, - он сам природа. Воюя с природой, он воюет с самим собой. Все начинается с нас, и, значит, надо замириться с собой. Утопия? А что значит утопия? Утопия - это то, чего нам на самом деле хочется, если мы работники. Каждый работник - утопист, а не только Томас Мор или Томазо Кампа нелла. Только грамотность в те поры была не у работника, и Мор и Кампанелла метали бисер перед грамотными свиньями, бежавшими от работы. Каждый работник утопист, а грамотность теперь общее достояние. Каждый работник утопист, потому что он работает, и, значит, выращивает свой сад, а не грабит плоды в чужом.
        Значит, каждый работник создает свою малую гармонию, свой симбиоз с миром, свою утопию, и свои конфликты, с собой и другими, он разрешает изобретательно. А труд - это ежесекундное изобретательство. И потому труд только общий, никакого отдельного труда быть не может, потому что умение передается. И работнику не нужна война, потому что он производит утопию, а в утопии не воюют.
        - Вы знаете, а я доволен, что Сапожников провалился со своими фантазиями, - задумчиво сказал Барбарисов. - Мне его действительно жаль, и человечески и так.
        Вы, наверное, думаете, что я злорадствую.
        - Не думаю.
        - Если думаете - ошибаетесь. Хотя я и был против его линии жизни, все-таки в глубине души я нет-нет думал - а вдруг? Вдруг все еще можно, как в старину, самостоятельно, никому ни слова, и вдруг додуматься до главных, корневых вещей, а? Я, конечно, как и все, прекрасно понимаю, что время одиночек прошло. Нужна база, инструменты, круг специалистов и прочее. И все же мелькало - а вдруг слу чайно?.. Но чудес не бывает. Где он сейчас?
        - Не могу вам сказать.
        - Ему сейчас сколько? Да ему сейчас пятьдесят. Он проиграл свою жизнь…
        Послушайте, - спохватился Барбарисов, - он жив хотя бы?
        - Жив.
        - Ну слава богу. Нельзя всю жизнь болтаться на отшибе… Да и вообще культура идет в сторону увеличения комплексов - научных, художественных и прочих, всяких…
        Это большой мир, в нем строят гидростанции, спутники, а в малом мире, как писали Ильф и Петров, придумывают только брюки нового фасона, да и то на это теперь есть целые институты. А где-то бродят искатели летающих тарелочек и психопаты-ферматики.
        - Кто это? - спросил Аркадий Максимович.
        - Малограмотные люди, которые хотят без подготовки разом решить теорему Ферма.
        Там же бродят искатели Атлантиды и изобретатели вечного двигателя. Ну разве я не прав?
        - Более или менее…
        - Прав, прав, - засмеялся Барбарисов. - Ну пошли чай нить.
        И в это время раздался телефонный звонок.
        - Папа, тебя, - сказала дочка.
        И протянула отцу трубку.
        - Барбарисов, это ты? - раздался на всю комнату жизнерадостный голос Сапож никова.
        - Это я, Сапожников, узнал?
        - Боже мой, - сказал Барбарисов. - Узнал, узнал, мы только что о тебе гово рили.
        - Я почувствовал. Барбарисов, не сердись, но у тебя должен находиться некий Аркадий Максимович, тайный атлантолог.
        - Кто? - спросил Барбарисов, потом вдруг смекнул, о ком речь, и ошалело уставился на Аркадия Максимовича. - Слушай, а ты не с того света?
        - Нет. Я из пионерлагеря… Давай зови его. Или нет, не зови. Передай ему, что я у Дунаевых. Он знает. Слушай, кстати, я, кажется, действительно решил теорему Ферма! Не смейся, идиотски простым способом. Слушай, скажи всем заинтересован ным, что если я действительно ее решил, то ее надо немедленно у меня украсть. Говорят, за решение дают Нобелевскую премию. Глупо, если она достанется дикому Сапожникову, а не кому-то организованному, в крайнем случае тебе…
        Старый ужас накатывал снова.
        Барбарисов бережно положил трубку.
        Когда ты счастлив, то счастливо что-то одно в тебе. А когда блаженство, то весь ты наполнен томлением и ты можешь не знать причины. Счастья ты либо сам добился, либо тебе его подарили. Но причина его лежит вне тебя. А блаженство внутри тебя.
        Праздник, который всегда с тобой, но его надо открыть. И тогда ты плывешь как рыба и ощущаешь его весь и ни за чем не гонишься. И ощущаешь трепет слияния с миром и медленное высвобождение души от наносов ненужного для твоей природы.
        Когда ты счастлив - ты связан цепью с тем, что доставило тебе счастье, и страдаешь, когда она рвется. А блаженство - это когда ты связан с миром бесчис ленными нитями, и, пока жива хотя бы одна, можешь испытать блаженство.
        Весь. А не только та часть тебя, которая этой ниточкой связывает тебя с миром.
        Из механизмов, известных ныне, это больше всего похоже на голографию, где в каждой точке картины изображена вся картина.
        Счастье проходит, потому что человек состоит не из одного желания, а из бес численных. А блаженство - это высвобождение всей твоей природы от выдуманных пот ребностей и фанатизма линейной погони. И даже счастье творчества может быть мучи тельным путем к вспышке, к результату, а творчество в блаженстве - это радостное в процессе и бескорыстное в результатах. Поэтому даже счастливое творчество помнит о муках дороги и часто оборачивается сальериевской злобой при встрече с моцартовским блаженством.
        Всякое творчество-это открытие связей, и потому истина не добывается поправ ками, и потому истину нельзя добыть ползя, в конце дороги надо взлететь.
        Но при погоне за счастьем свободен только последний прыжок. Поэтому так часто счастье эгоистично. А блаженство бескорыстно. Значит, надо радоваться уже начиная разбег.
        Над счастьем трясутся. Блаженство - раздаривают Счастье конечно, а блажен ство равно жизни. Наша вина, когда это не так. К счастью приходят в результате действий, а блаженство - их причина. Поэтому дорога к счастью - это работа неподготовленной души, а для блаженства надо начинать с себя.
        Нелинейная логика. Свободный полет. Когда же его прекратить, чтобы не поте рять тех, кому он нужен, и как это применить в замкнутом пространстве конкретной нужды? Оказывается, можно испытать блаженство и в ограничении. Рафаэль заранее знал, что пишет мадонну для Сикстинской капеллы, и даже знал ее размеры. Все дело в том, что в каждой капле бытия заключено все бытие, только в неочевидном, неразвернутом виде. Талант на то и дан, чтобы это разглядеть.
        Человек отличается от животного тем, что признает существование чуда. То есть явления, которое может быть объяснено только задним числом.
        И вот Сапожников ходит, как будто ему пряник дали.
        Важно, что он ходит в блаженстве, а не то, что ему дали пряник. Он теперь стал как композитор, который в прежнем шуме начал слышать другую мелодию.
        Он раньше часто видел сон, как он отставал от поезда. Страшно. А этой ночью он увидел сон, как он от поезда отстал, но это ему понравилось. Оказалось, дого нять вовсе не нужно и ждать не нужно. Он отстал от поезда и увидел - сидят на станции люди и пьют чай.
        Люди эти ему понравились и местность понравилась. Какие-то храмы не разбитые вокруг, а только чуть требующие починки, и музеи с картинами, которые хочется разглядывать долго, и кунсткамеры, где все изобретения стоят в кажущемся беспо рядке и порождают новые идеи. И женщины там не такие, которые все позволяют и ничего не хотят, и не такие, которые все хотят и ничего не позволяют, а такие, которые улыбаются и поступают каждый раз так, как на самом дело правильно. Он вдруг увидел, что на производстве должны быть автоматы, а в жизни не должно быть автоматов. И Сапожников совсем разавтоматизировался. Он ни от кого не слышал, чтобы прежние страшные сны прокручивали во второй раз с обратным знаком, а теперь увидел, что так бывает, и совсем разавтоматизировался. А как разавтомати зировался, так увидел обыкновенных людей, которые не боятся ничего, потому что они люди, и разберутся во всем, и переложат печку по-своему, чтобы она пела свои песни ласки и очага, и проложат свою мелодию среди ужаса и шума безумных или тривиальных решений.
        Когда Аркадий Максимович вернулся от Барбарисова и спросил Сапожникова, правда ли, что тот решил теорему Ферма особенным способом, тот ответил ему:
        - Ага. Я решил больше. Я решил ее проблему.
        Читатель! Ну, дорогой ты мой читатель! Я пылаю к тебе нежностью, и все напи санное - это одно огромное письмо к тебе. И я знаю, что ты любишь про любовь и про войну и не любишь про науку. Потому что мы оба не любим такую науку, которая считает нас плохо дрессированными недорослями. Но напрягись! Напрягись, в смысле расслабься. Потому что все будет показано, можно сказать, на пальцах.
        Когда Аркадий Максимович пришел к Сапожникову, он обратил внимание, что Сапожников вышагивает по квартире, довольный собой, напевая траурный шопеновский марш со школьными словами: "Тетя хо-хо-тала, тетя хо-хо-тала, когда дядя умер, не оставив ничего. Дядя не смеялся, дядя не смеялся, когда тетя сына родила не от него…" - Что с вами? - спросил Аркадий Максимович.
        Сапожников протянул ему листок. Там было написано;
        "Хулиганское доказательство теоремы Ферма".
        Теорема Ферма гласит, что: an+bn#cn при n» 2 Доказательство:
        Теорема Пифагора гласит, что: аn+bn=cn при 1) n=2 2) a,b,c - Пифагоровы основания.
        Значит, при нарушении хотя бы одного из этих условий равенство нарушается, то есть мы можем утверждать, что: an+bn#cn при n#2 Что и требовалось доказать".
        Тетя хохотала… дядя не смея-ался… когда Сапожников под звуки шопеновского марша хоронил великую теорему Ферма, триста лет возделываемую математикой. И если даже в его рассуждениях и скрывалась ошибка, значит, он хоронил эту теорему вместо с ошибкой. Потому что хотя теорема и породила целые направления в матема тике, однако сама по себе эта теорема была никому не нужна, как и сам Сапожников.
        - А если все же ты не прав и вкралась ошибка? - спросил Аркадий Максимович.
        - То это может означать, что нельзя доказать, прав Ферма или же что он не прав.
        - Непознаваемость, что ли?
        - Почему? Нужно изменить саму проблему. Может быть, надо ввести в арифметику понятие времени? Тогда одна обезьяна плюс одна обезьяна не будут равняться двум обезьянам, потому что одна из них могла стать человеком. То есть, как говорил товарищ Маршак, "однако за время пути - собачка могла подрасти". А это уже совсем другая арифметика…
        - Да… - сказал Аркадий Максимович, - это совершенно другая арифметика… Вот взять хотя бы Вику и тебя…
        - Не надо этого делать, - сказал Сапожников. - Не надо брать Вику и меня, ладно?
        - Вихри… - сказал Сапожников Аркадию Максимовичу, когда тот вернулся от Бар барисова, где он узнал подробности окончательной и бесповоротной Глебовой болезни. - Все дело в вихрях времени, задающих общую программу… Какой же тут может быть фатализм? Разве то, что из зерна вырастает дерево, это фатализм? А ведь вырастает. И выходит, что морковка имеет программу стать морковкой. А вот какая она будет - зависит от грядки, на которой она посеяна. Жизнь ищет опти мальные условия для выполнения программы. Отсюда и отбор средой того, что соот ветствует программе всей жизни в целом… Но если жизнь возникает из времени, то, может, она и возникает из двух сторон его витка…
        - Вихри… - сказал Аркадий Максимович, когда вернулся от Барбарисова, куда ходил узнавать подробности Глебовой кончины. - Российская привычка пытаться дойти до сути, решать нерешенные вопросы… Великий обломовский диван… А потом к нам с тобой приходит Штольц, и уводит нашу Ольгу, и заводит торговую фирму. И счастлив, и им есть что вспомнить в конце жизни…
        - Верно. И Ольга на старости лет смотрит на Штольца счастливыми глазами и думает:
        "А нам есть что вспомнить, а мы толковую фирмочку завели - будь она прок лята!.." Потому что на Западе дорогу Штольца уже сильно попробовали и уже дорабо тались до коллектора - до сих пор отмыться не могут. Хотя сильно военные мужчины думают - ничего, привыкнем…
        - Но как же быть, Сапожников? Ведь нельзя жить миражами. Я понимаю, эта наша привычка - великая привычка, но ведь нельзя жить миражами?
        Что есть дилетант?
        Обычно подчеркивают его безответственность. Дела толком не знает, а уже лезет с рекомендациями. Увы, это правда. Но у дилетанта есть и другая сторона - безбоязненность в соображениях. Хорошо это или плохо? А никак. Все зависит от дальнейшего. Дилетант не запутан в подробностях и легче отрывается в свободную выдумку. А дальше либо он увязывает догадку с тем, что известно, и перестает быть дилетантом, либо не может увязать. И тогда остается тем же, кем и был, - дилетантом.
        Но выдумка - это не просто вывод. Выдумка - это качественный скачок. И его связь со всем предыдущим становится очевидной только задним числом.
        Думали, что солнце всходит и заходит. А когда Коперник догадался что это ни так, он был дилетантом. А когда все увязал и подтвердил - стал профессионалом. Когда химик Пастор догадался, что микробы причиняют болезни, он был дилетантом в биологии, а когда доказал это - стал профессионалом в новой науке.
        Поэтому не страшно, когда дилетант выдумывает, страшно, когда он настаивает, чтобы реальная жизнь разом перестроилась под эту выдумку.
        Сапожников не настаивал. Он выдумывал и предлагал желающим взять на заметку, на тот случай, если все другие выдумки не подойдут. Это была его позиция. Потому что он, в общем-то, мало занимался конкретными выдумками, он всю жизнь хотел догадаться, что такое способность выдумывать и, если возможно, придумать, как облегчить метод. И вот когда ему пришло в голову, что у всего живого есть две программы, земная и космическая, то он сообразил, что творческий скачок, скорее всего, происходит, когда человек слышит и осваивает сигнал времени. И тогда понятно, почему говорил мудрец, что творчество происходит по законам красоты. И тогда красота - это эхо общей программы развития жизни, и потому, как говорил поэт, красота спасет мир.
        Во время своих скитаний по городу Сапожников забрел в единственное место в Москве, где он не был ни разу, потому что ни разу не выигрывал ни в одну лоте рею, ни в одну рулетку, ни в одну игру, в которой удача приходит по статисти ческой вероятности. Потому что Сапожников был детерминист самого грубого пошиба и считал, что даже у карточной случайности есть особые на то причины. Но, согласно народной примете, неудача в игре ведет к удаче в любви. Хорошо бы, черт возьми!
        Но и здесь что-то не видно было просвета. Короче говоря, Сапожников забрел на ипподром.
        Вообще-то он не на ипподром шел. Отнюдь. "Отдюнь", как говорил старшина Ваня Бобров. Он же говорил "пидрламудрловые пуговицы". Перламутровые пуговицы были для него символом всего граждански расхлябанного и неприспособленного к бою. "Это тебе не пидр-ла-мудр-ловые пуговицы", - говорил он с презрением, когда над вигалась грозная ситуация, и это означало - соображай!
        Сапожников брел по пасмурным улицам великого города, улицам прекрасным и пронзительно осенним, которые жили не только по малой земной программе, для себя, абы выжить и кое-как век скоротать, но еще жили по невидимой космической программе всей жизни на Земле, а может, и не только да Земле, если окажется, что мы не одиноки во Вселенной.
        В этот раз Сапожников шел без всякой цели, но по очевидной причине. Сапож ников шел от музыки до музыки.
        Воскресное утро, и мало машин, а те, что пролетали, шипя асфальтом, уносили песенки работающих приемников, но след оставался. Потом наступала городская кажущаяся тишина, и тогда - запах сырого воздуха, стремительный, как обещание.
        Опять накатывала и пролетала музыка. Приемники работали вовсю, и казалось, что воскресенье земной программы совпадало сегодня с космической и становилось воскрешеньем. И Сапожников шел по песням.
        Воротник он распахнул. Кожаную кепку сунул в карман плаща, руки болтались, как им самим хотелось. Он уже сто лет так не ходил. Шел. Дышал. Трепетал ноздрей.
        И ноги сами принесли его к ипподрому, потому что оттуда тоже доносилась музыка.
        И он прошел к пустому полю и встал в воротах, прислонившись к балясине, и никто не остановил его и не спросил, кто он и зачем. Может быть, приняли его за служителя, а может быть, проглядели, ввиду его полной осенней неприметности.
        На том конце поля Сапожников увидел, как наездница поставила в стремя сапо жок, махнула другой ногой над лошадиным крупом, опустилась в седло и выпрямилась.
        Ахалтекинец изогнул лебединую шею и тихонько пошел. Сапожников медленно отс тупил назад и узнал Вику.
        Такого он еще никогда не видывал. Хотя… Тогда ему было четыре года, его при везли из Калязина в Москву, и он в цирке увидел наездницу, в первый раз испытал любовь и ее скоротечность, и плакал из-за беззащитности ее перед бичом назначен ного ей дрессировщика, черного и блестящего, как парабеллум. А здесь дрессиров щика не было, и наездница была одна на всем вольном поле, и Сапожников обалдело смотрел, как по пустому ипподрому пластается в галопе лошадь, похожая на рыбу, и на ней, обвеваемая ветром, твердо укрепилась любимая им женщина со слепым взг лядом самоубийцы.
        Вика переборов себя, решила пойти к Нюре.
        - Пришла, - сказала Нюра. - Ведь давно хотела.
        - Да…
        - А чего ж долго-то собиралась?
        - Кто вы?.. - спросила Вика.
        На первой вечеринке у Дунаевых, где Сапожников с Глебом спорили насчет фер дипюкса, она заметила, что мужчины все время как-то оглядывались по сторонам.
        Испуганно, что ли, - понять было невозможно. А потом Вика заметила, что они оглядываются каждый раз, когда в комнату входила или выходила серая женщина. Ее звали Нюра.
        Она какая-то вся серая была. Может быть, так казалось потому, что на ней было серое платье. Да и лет ей было уже много.
        Потом Вика заметила, что у нее потрясающая фигура. Не хорошая, а потрясающая.
        Почему? Сказать было невозможно.
        Не молодая, не старая, не толстая, не худая, а какая-то текучая, тающая. Ее разглядеть было невозможно. От нее оставалось только впечатление.
        Вика таких не видала никогда. Когда она входила в комнату, у мужчин станови лись низкие голоса, а когда она выходила - голоса становились обычные и даже слегка визгливые.
        Вика думала, что пришла к Нюре узнать что-нибудь о Сапожникове. А оказалось, что она пришла к Нюре. …Лицо у меня круглое, вы видите, глаза круглые, нос вздернутый, верхняя губа тоже. Фигура, сами видите, хорошая - я занималась худо жественной гимнастикой.
        Сама я из Омска, а Сапожников меня принял за подстреленную чайку. У нас в Омске таких не водится. Просто лопнула тогда никому не нужная история с одним кандидатом искусствоведения, и я была в печали. А Сапожников, который вообще-то живет во сне, вдруг увидел в своем сне, что я похожа на его бывшую жену, и он в меня влюбился. Не в меня, конечно, но ему казалось, что в меня. А когда я приле тела к нему в Москву, он разглядел. И оказалось, что я непохожа. Нелепо, но правда ли?
        Мне бы выкинуть этого Сапожникова из головы. Не правда ли?
        Я так и сделала. Во всяком случае, мне казалось, что я это сделала.
        Вдоль дорог костенели деревья, ставшие похожими на эвкалипты, с сухими лис тьями в трубочку. Гарь не чувствовалась только у самой земли.
        Мама моя, мамочка! Что мне делать со своей жизнью, со своим характером? Но как раз мама - моя - мамочка научить меня ничему и не может. Бабка моя была военным врачом и погибла в Прибалтике, под Шауляем. Родителей я знаю чересчур хорошо, вот бабка для меня - миф. А миф - это величие. Величие - вот почему тос кует душа.
        А где его возьмешь, это величие, когда живешь со дня на день? И потом, мы бабы, а какое у бабы величие? Господи, какая я была дура. Я даже пошла в меди цинский, хотела повторить бабкину жизнь. Я только не сообразила - чтобы повторить ее жизнь, надо повторить и войну. А это уж - чур меня, чур… А когда сообразила - пошла на журналистику. Хочу быть редактором и делать так, чтобы книжки были хорошие. Они без нас не обойдутся, авторы…
        Вика пришла к Нюре вечером и спросила ее:
        - Кто вы? Она ответила:
        - Нюра. По мужу - Дунаева.
        - Я не о том… Я не могу вас понять… Глаза - зеркало души, а у вас глаза ничего не выражают.
        Вика так сказала, потому что разозлилась. Очень. Неизвестно почему. Так же как на Сапожникова. Вике казалось, что они зачеркивают. Нюра сказала:
        - Это у бабы-то… глаза зеркало души?.. У бабы пол - зеркало души.
        Вика подумала, что она говорит про секс, но все же спросила:
        - Как так?
        Нюра ответила:
        - Вот вымой полы - узнаешь.
        Смешно, но я мыла полы первый раз в жизни и в квартире Сапожникова. У Нюры был ключ от его квартиры. Как-то так получилось.
        Мы же сейчас все скороспелки. Мы начинаем рассуждать и думать прежде, чем научились что-нибудь чувствовать.
        Мы начинаем читать книжки про любовь прежде, чем сердце шевельнулось. А как мы читаем книжки про любовь? Не читаем мы их. Мы их проходим. Проходим мимо. Все мимо, все не по сезону.
        Наверно, я и раньше мыла полы, наверно. Потому что я и замужем была. Но я ничего не могла вспомнить об этом. Я знала, что я мою полы первый раз в жизни.
        Где-то у Грина сказано, что если человеку дорог дражайший пятак - дай ему этот пятак. Новая душа будет у него, новая у тебя. Как она это сделала со мной - не знаю. И самое главное - мне стало неинтересно это знать.
        Я только знала, что я уже другая…
        - Ванную я тебе напустила, - сказала Нюра. - Иди, умойся.
        И Вика опять подчинилась. Она как по волне плыла. Вика не понимала, почему она ей подчиняется, она только понимала, что надо сделать так, как Нюра велит. … огда на вечеринке, когда она входила в комнату и выходила из комнаты, она что-нибудь говорила. Не умное и не глупое, а какое-то другое. И каждый раз раз говор в комнате менял направление…
        В ванной Вика разделась, и вошла Нюра. Вика была голая и вся закаменела. Нюра медленно ее оглядела, потом спросила:
        - Ты физкультурница?
        - Я занималась художественной гимнастикой…
        - А зачем?
        - Теперь не знаю…
        - Приз хотела получить, кубок, - решила Нюра. - Вот почему фигура неправиль ная.
        А Вика думала, что фигура у нее правильная.
        - Напоказ у тебя фигура, - сказала Нюра. - Для чужих.
        - Кто вы? - спросила Вика. Нюра… кто вы?
        - Я была блудница, - сказала Нюра. - Давно. А потом я верная мужу жена. А когда старая буду - ворожея буду. Людей лечить буду. Все по сезону надо. А нынче все перепуталось - летом апельсины покупают.
        И вышла.
        В ванной Вика лежала долго. Потом приняла душ, вытерлась насухо и тоже вышла.
        Нюры в квартире не было.
        Вика оделась, и как раз в тот момент, когда она решила испугаться, открылась дверь и вернулась Нюра.
        - К себе ходила, - сказала она. - За лентой. На, возьми.
        И протянула Вике голубую ленту.
        - Тебе дарю. От души.
        - А зачем мне лента? - спросила Вика.
        - Когда к Сапожникову придешь, надень на голову ленту, волосы повяжи. Так встретишь его, и он тебя узнает.
        Вика опять сказала:
        - Не понимаю… Зачем?
        - Замуж буду тебя выдавать. За Сапожникова. Сроки исполнились…
        Все. На этом монолог закончен. Потому что началась судьба…
        А потом отворилась дверь, и Сапожников, умирая от нежности, оглянулся и увидел голубой цвет, голубой цвет спокойного океана, в котором отражено небо, цвет Посейдонии, и в слепящем озарении понял, что, может быть, еще не умирает, потому что…
        Смерть ведь выглядит по-всякому, а любовь у всех - одна - звезда с звездою говорит.
        Что будет, то и будет.
        Она сидела рядышком и смотрела, как сказал один искусствовед, "не на ковой- то, а кудай-то вдаль", и Сапожников увидел голубую лепту, обещанную Нюрой, и понял, что сроки исполнились. Как будет, так и будет.
        Время покажет.
        Это, в сущности, маленькая история, но сквозь нее просвечивает время.
        А потом Сапожников и Вика оказались на птичьем рынке. Там не только птиц продавали, там хомяков продавали, и щенков, и рыб, но все равно - птичий рынок.
        В клетках летали райские птицы разных расцветок, дети виляли хвостами возле щенков, и вдруг раздался голос, в который даже не поверил никто. Потом все обер нулись и потянулись на голос.
        - Ой, кто это кричит? - спросил папу маленький мальчик.
        - Петух, не слышишь? - ответил папа.
        - Какой петух? - спросил мальчик. - Как на мультипликации?
        И полрынка, бросив райских птиц и всякую другую аквариумную живность, потя нулись на крик петуха. В центре образовавшейся толпы орал петух. Он замолкал, потом напрягался, изгибал шею и - кукарекал! Во всю мочь! И все смотрели на живого петуха - самую большую редкость в Москве.
        Свадьбу сыграли тихо. Сапожников, Вика, Дунаев, Нюра, Аркадий Максимович.
        Телеграммы сначала складывали на табурет в коридоре, а потом завалили пись менный стол.
        Дунаев приладил на балконе сетку от перил до потолка и поставил дом с сеном и кормушку.
        Огромный петух вышагивал по квартире, кивая головой, и глядел на людей през рительно.
        - Я буду его прогуливать на цепи, - сказал Сапожников. - Чтобы он не нападал на людей… Вика, ты меня любишь?
        Вика кивнула.
        - А теперь спроси меня?..
        Вика спросила.
        Потом пили, ели, смеялись и грустили, а Вика все спрашивала:
        - Почему так долго исполняются сроки?
        - Потому что мы торопимся, - отвечал Дунаев.
        Подарок клевал крупу. Аркадий Максимович ревновал, когда Атлантида лезла к Нюре на колени. Все было как надо.
        Потом пробила полночь.
        Выходило так, что Атлантида была.
        И он увидел движение бесчисленных племен и клокотание народов. И увидел пыль, поднимавшуюся до красного неба. И раздавался неслышимый рев. Это Время ревело в беззвучные трубы…
        И так ли уж никаких следов в цивилизации и языке не оставила Атлантида?
        И Сапожников вспомнил бесчисленные "ант", звучащие и повторяющиеся в разных языках… Антей, Антон и само слово "античность" и так и далее, и имя Атл-Ант, он поддерживал небо где-то возле Гибралтарского пролива. А на самом деле был аст роном и глядел на небесный свод. И бесчисленные "атл" он вспомнил в древних индейских языках, всякие Кетцалько-атл и другое, и вспомнил, что в древних индейских языках было слово "атл" и слово "ант", и одно из них означало "море", а другое "человек", человек моря - вот что означало "атлант", люди моря, и вспомнил морские народы, о которых историки спорят - кто они такие. И известно только, что они шли с запада, и позади них стояла катастрофа, и они волнами накатывались на уже сложившийся Древний мир. И вспомнил слово "Анты", народ Анты, предки славян. И вспомнил, что славяне называли себя внуками Велеса, бога Велеса…
        Велса"… Вспомнил сагу о Волсунгах, то есть о детях Волса или того же Велса, того же Уэльса, как теперь называют эту местность в Англии, острове Атлантичес кого океана, и, значит, был Велс - общий отец. Понял, что если после потопа, когда лед стаял, земля Европы начала подниматься, то что-то рядом должно было опускаться, и это опустилось, долго опускалась земля Атлантиды, пока катастрофой не опустилась разом. Так же как в свое время она подымалась, когда Европа опус тилась под тяжестью льда. Понял, что если огромная страна Антов, о которых мало кто что знает, была всего лишь в начале нашей эры, то это ничего не доказывает о славянах, потому что, по преданию, город Старая Русса был основан Словеном, потомком Иафета, за две тысячи лет до нашей эры, и все слова - Волосово, Волхов, Волхова, волхвы, волкулаки, великаны, Вольга, множество слов и географических названий Севера происходят от слова Велес, тянущегося из Атлантики. Понял, что до Атлантиды должна была существовать, по крайней мере, еще одна цивилизация, от которой ничего не осталось, потому что не осталось орудий труда. Потому что Атлантиду
построил человек разумный, у нее были корабли, дворцы, храмы, крепос тные стены, которые без орудий и без технологии не построишь. Значит, она была построена человеком уже разумным, который теперь забыл о своем происхождении и думает, что мозг кроманьонца, человека разумного, мог сразу возникнуть у безмоз глых праотцов. И выходило, что разум современный мог зародиться только до Атлан тиды, а зародиться он мог, только если человек имел орудия труда, а этих орудий труда не осталось. И Сапожников подумал - а так ли уж обязательно, чтобы орудия труда были искусственными? Еще на памяти людской рабов называли "говорящими ору диями", но рабы были, когда было богатство. Какие же живые орудия могли быть еще до богатства? И оставался один ответ - это были животные, но не пленные, а сво бодные и прирученные. Это могли быть животные, с которыми человек имел общий "язык", общее средство связи. Ведь даже теперь и собака, и конь, и верблюд, и бык, и слон, и лама - это живые орудия производства, которых не отменили ни в свое время рабы, ни, даже теперь, машины. Значит, была она, была та исчезнувшая дотехнологическая
цивилизация, не оставившая привычных орудий труда, которые были не нужны ей, потому что был общий "язык" у каких-то зверей и людей и у людей между собой - единый язык. И вспомнил, в скольких мифах рассказывают о героях, понимавших язык птиц и зверей. И значит, до языка членораздельного, который потребовался для технологии, потому что зверям, добывавшим пищу для себя и людей, технологии не требовалось, потому что технология вся состоит из терми нов, должен был существовать язык нечленораздельный, однако понятный для тех, кому это было нужно. И вспомнил язык свиста погибших гуанчей - сильбо гомера его называют, и теперь языки свиста находят в горах Турции и Тибета. И тогда Сапож ников вспомнил дельфинов, которые обмениваются звуками, похожими на свист, и все еще пытаются обменяться ими с человеком, и все еще дружат с человеком, все еще ищут общения с ним и могут загонять рыбу в его сети. И вспомнил миф о Посейдоне, который мчится по морю на колеснице, влекомый дельфинами. И вспомнил, что человек вначале селился у воды, и вспомнил огромные валы кухонных отбросов на всем протяжении с севера на юг
американского континента, расположенные вдоль океана, а также в Дании на берегу.
        Рыболовы - вот кто были первые, а не охотники или сеятели. И вспомнил слово "аква" - вода, которое произносится "акуа", "куа" или "гуа", "гва", и они встре чаются у гуанчей и на всем протяжении американского континента у индейцев - бес численные "Гуа" и все они связаны с реками и водой. И на другой стороне Атлантики "Гва" - Гвадалквивир, Гваделупа, а есть и такое сочетание - "Антигуа" - остров в Вест-Индии и так и далее. И был единый язык, который разрушила гордая и прок лятая Атлантида, остатками языка которой и являлись эти Атл, Ант и Гуа, решившая построить в гордости своей и богатстве Вавилонскую башню, от которой произошло разделение языков, то есть специализация языков, которая могла возникнуть только из специализации профессий, как это происходит и сейчас, когда физики в соседних кабинетах не понимают друг друга, потому что у них разные термины для их специ альных задач. И вспомнил сходство ступенчатых пирамид-храмов в Вавилоне, и на Кавказе, и в Египте, и у индейцев в Америке. И вспомнил, что Апокалипсис, когда бичует Рим, называет его вавилонской блудницей, но в нем рассказывается почему-
то о городе Вавилоне, стоящем у моря, и корабельщики с моря в ужасе видят его гибель в огне и грохоте, а исторический Вавилон стоял на суше, и никаких кора бельщиков вокруг него быть не могло, так же как и вокруг Рима, который стоит на Тибре далеко от моря. И корабельщики эти приезжали в легендарный Вавилон за дра гоценными камнями, а реальный Рим и Вавилон эти камни сами ввозили для себя.
        И получалось, что был главный прототип для всех этих сухопутных храмов, и он стоял в море и назывался Атлантида, а построили его потомки Посейдона, дети Посейдона, ставшие ее царями, то есть потомки морского бога. И вспомнил, что петроглифы, язык наскальных рисунков, одинаковы повсюду. А значит, его читали всюду… Все еще был единый язык, но уже рисованный. И вспомнил, что еще до сих пор на Алтае и Памире некоторые умеют его читать, и он был предшественником иероглифов, которые были предшественниками звуковой азбуки. А иероглифы были первой письменностью, все еще понятной многим людям с разными языками. И вспом нил, что до сих пор еще в Китае на Севере и на Юге не понимающие в разговоре друг друга понимают друг друга через иероглифы. Но все это уже исторические народы. Послепотопные. А до них была Атлантида. А до Атлантиды была Посейдония. И только так хватает времени, чтобы образовался человечий мозг, сегодняшний человеческий мозг, который до сих пор не знает своих возможностей, о некоторых забыл, а о некоторых вспоминать не хочет. -…Какое странное предположение, - сказал Аркадий Максимович.
        И Сапожников посмотрел на Аркадия Максимовича и сказал горделиво, как шаман:
        - Слушайте… а меня вязать не пора?
        - Нет… - сказал Аркадий Максимович. - Ты мне еще нужен… Мы еще с тобой поб родяжим в долинах духа среди теней поколении.
        - Слушай… - сказал Сапожников, - а тебя вязать не пора?
        - Нет. Во Франции в средние века был доктор по имени Галли Матье… Он лечил больных хохотом. Как только нам с тобой докажут, что все, что мы напридумывали, - галиматья, у нас останется этот способ лечения.
        - Скажи… А жить тебе хочется после того, как я неумелыми словами построил свое огромное виденье и свое малое знание?
        - Заткнись, Сапожников, - сказал Аркадий Максимович. - Ты же хотел как лучше…
        Полежали, помолчали. По радио, тогда еще живой, пел Армстронг мелодию из "Шербурских зонтиков". Этот симбиоз был настолько прекрасен, что звезды слезами падали с неба и расцветали светляками на темных кустах. Старый негр. Бессмертный старый бык, который украл Европу.
        - А знаешь, Сапожников… не так все страшно и не так мы с тобой ничтожны, - сказал Аркадий Максимович. - Если окажется, что человеку необходим симбиоз с дельфинами и собаками… все остальное приложится… Нам тогда никакие пылесосы не страшны, даже умеющие книжки писать. Не дрейфь, Сапожников…
        Раздался крик петуха. Значит, скоро рассвет.
        - Будит он нас, будит тысячи лет, - сказал Сапожников. - А мы все не просы паемся…
        Ладно, начнем с малого. Попробуем понять, о чем это он?
        - Ясно о чем. Вставайте, дубье. Думать пора!
        - А что, рискнем?
        Они высунулись из окна и заорали по-петушиному.
        Во всем доме залаяли собаки.
        Они влезли обратно.
        - Срам… даже собаки нас не поняли… Малограмотные мы, да и акцент не тот, - сказал Сапожников. - Отвыкли за тыщи лет. Одурели совсем. Ладно, надо выспаться.
        Тут с кондачка нельзя… Так они нам и поверили. Мы для них всю дорогу убийцы.
        Своих и то не жалели… А утром начнем благословясь и потихонечку… Со ско ростью травы и в ритме сердца. Мы народ. Мы живем медленно и вечно. Как самши товый лес. Корни наши переплелись, и кроны чуть колышутся. Мы все выдержали и от всего освободимся. Шеи у нас бычьи. Терпение как у ящерицы в засаде. И герой наш не воитель на белом коне с саблей. Но и не визгун с мокрыми штанами.
        Не полубог, живущий во дворце, но и не отшельник, жрущий кузнечиков. А герой наш похож на старого Кутузова, который ничего плохого не пропустит, но и ничего хорошего не упустит. Мы народ. Мы живем вечно и медленно, как самшитовый лес.
        Корни наши переплелись, стволы почти неподвижны, и кроны тихо шумят. Но весь кислород жизни - только от нас и будущее небо стоит на наших плечах. Мы народ.
        Опорный столб неба.
        "…Так всего добился Митридат Евпатор, царь Поптийский, и все потерял. А зачем все это?
        Зачем этот огонь в человеческой груди, зачем страсти, которые толкают людей друг к другу с такой неистовой любовью, что двое не могут остановиться и проска кивают мимо, расставаясь врагами, боги, зачем это? Но боги не дают нам разъясне ний, или мы их не замечаем. И остается только опыт страданий, который уже беспо лезен для тебя и ничему не учит других. Потому что они - другие, и им кажется, что они минуют те скалы, на которых разбились наши корабли.
        Поколения идут за поколениями, и никто не догадывается, что зло коренится в самом нетерпеливом сердце человеческом, которое боится краткости жизни и хочет всего сейчас, сейчас и не выращивает плод и своем саду, а спешит сорвать его в чужом.
        Оракул обещает счастливые времена, но они придут не скоро и плоды созреют не для нас. Потому я, Приск, сын Приска, кончаю эту повесть о событиях важных и печальных и запечатываю ее печатью Кибелы, чтобы те, кто придет после нас, узнали, как было до них, и догадались, что на дороге силы пути нет, и что у тех, кто был до них, было все - и ум, и талант и мощь, но все кончилось прахом, потому что дорога была выбрана ошибочно, и что не силу надо искать человеку, а дорогу… Потому что безногий, ковыляющий по верной дороге, обгоняет рысака, ска чущего не туда." Бульдозеристы молчали и глядели на дорогу, которую им предстояло прокладывать. …Я очень хотел написать эту книгу, и я написал ее.
        Я написал ее для тех, кто любит, когда о сложных проблемах рассказывают без занудства. Я написал ее для тех, кто любит сложные проблемы. Я написал ее для тех, кто любит.
        И потому у этой книги главный автор - Время. И потому я больше всего благо дарен Времени за то, что я пережил, пока я ее написал, и за то, что я ее написал.
        Если кого-нибудь задела какая-нибудь строка, или слово, или мнение, или пер сонаж - не обижайтесь, нам и дальше жить вместе, и пусть лучше это скажет свой, а не чужой.
        Если кого-нибудь обрадовало то, что он прочел, - значит, мы радовались вместе.
        Вместе - это не значит быть одинаковыми, это значит стремиться к общему для нас.
        Потому что мы часть одного тела, и никто из нас не сам по себе. Сам по себе - это и не человек вовсе, а какая-то отдельная рука или нога или вдруг по пустой дороге поскачет голова, высунув пыльный язык.
        И еще - во всем, что вы прочли, не ищите логику протокола, а только логику песни.
        Плоха она или хороша, но я старался петь ее своим голосом.
        А теперь напишем эпиграф:
        "Безногий, движущийся по верной дороге, обгоняет рысака, скачущего не туда" (кто-то из Бэконов, не то Роджер, не то Френсис).
        Слухи - А говорят, Сапожников петуха купил?
        - Этого еще ему недоставало!
        ЭТОТ СИНИЙ АПРЕЛЬ...
        Поэт должен иметь происхождение, должен знать, откуда он Гете
        Глава первая
        СТИЛЬ КЛЕШ
        Весна в том году налетела, словно крик паровоза, когда по ночам дальний мед ленный стук колес уносит с собой сердце, которое вместе с Благушей плывет в неиз вестность.
        Примчался малоизвестный мальчик на трехколесном велосипеде.
        - Идут! - закричал он, врываясь в тень дома и мелькая полосатыми носками.
        Все кинулись к черному ходу, который, надо сказать прямо, зимой заколачивали домоуправы, чтобы спасающийся вор, вбежав в парадное, не проскакивал сквозняком на северную сторону, где анохинский шести - этажный дом, и мыловаренный завод, и пустые ящики золотятся на закате.
        Площадка первого этажа была забита детьми, в открытых дверях квартир тесни лись взрослые, а серые пролеты этажей дрожали под ногами процессии, которая ползла вниз по лестнице под полифоническое пение двух песен сразу: "Шумел, горел пожар московский…" и "Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш…"
        И метались запахи одеколона "Цветочный", и одеколона "Трианон", и портвейна "111", и "Ерофеича". Дым папирос взвивался и плавал - "Северная Пальмира" и "Наша марка" с сургучной печатью, "Бокс" в этот день не курили. Капуста.
        Тут Клавдия, новобрачная, зарыдала, чтобы ее заметили, а на ней жакет фис ташковый с воротником из леопарда. Слезы текут по пудре, а Федя, брат, посмотрел на нее своим взором, и она унялась. Быстрые гости уже потянулись туда, где сараи и голубятни Гусева двора, и Рыпина двора, и двора Косолапова, и семиэтажный пан ченский дом, бывший доходный. "Была весна, цвела сирень, и пели пташечки", - гре мела песня, и пожилые бабы топтали клумбу с татарским визгом. А потом новобрачная сидела, никому уже по пьяному делу не нужная, и глядела туда же, куда глядели и гости, и весь дом-новостройка номер семнадцать с синими окнами, и закат из-за Семеновской, из-за пустырей, из-за ремонтного завода, закат до слез, граждане.
        И туда же в сторону ворот глядел Панфилов, по прозвищу Памфилий. А было ему тогда девять лет, и его била и раздирала благушинская дворовая весна, ее запахи и страсти, и пустыри с полынью и патронными гильзами - их роняли обозы с утиль сырьем. Его вела, оглохшего от песен, благушинская неожиданная судьба, и сире невый дым Атлантиды заволакивал ему глаза.
        Атлантида… Он услышал про нее из черного диска репродуктора, что стоял на отцовском столе рядом с пепельницей из резного мыльного камня, купленной в двад цатые шальные годы для красоты жизни. Гошка всегда слушал радио, уткнувшись носом в черную картонную ночь репродуктора, и все передачи были для него ночные.
        Он услышал однажды конец передачи о том, что потонуло царство. Золотое цар ство потонуло двенадцать тысяч лет назад, и он услышал слово "Атлантида". Он не знал тогда, что это на всю жизнь, но почему-то заплакал. Оттого, наверно, что ему всегда доставались только концы передач или начала, обрывки тайны и предвку шения, и ничего не давалось в руки целиком, и оставалось только изматывающее вол нение.
        И теперь он стоял маленький впереди всех и смотрел на ворота. Все смотрели на ворота, но только все теснились друг к другу, и у женщин были заискивающие глаза, а мужчины дымили папиросами. Потому что от ворот-то шел Чирей.
        Незаметная женщина Клавдия была сестра того Феди Федосеева, у которого было длинное лицо и характер молчаливо-пренебрежительный, а связи, неизвестно за какие заслуги, тянулись к Лефортову и Черкизову. Дом семнадцать - одна сторона на Майоров переулок, другая - на Большую Семеновскую, а в просвете - Окружная дорога, и по весенним ночам крик паровоза.
        Чирей шел легко и удобно и улыбался изящно. С ним кое-кто из панченских: Грыб в клетчатой кепке с длинным козырьком, а лицо белое, как ножка гриба, и глаза сонные; Цыган-Маша, глаза - черника, вертел головой и напевал наурскую лезгинку - ай-ляй-ляй-ля… Гармоза - русые кудри, веселый взгляд, девичий румянец заливал кожу - добрый молодец с пыльного календаря на чердаке; и Монгол шел на кривых ногах, а что выражали его глаза-щели, никому не известно, потому что в них сроду никто не смотрел, и короткими шагами двигался Рыло - долгополое пальто без пуговиц прихвачено пальцами, синяя, стриженная под нуль голова, а лица и нет вовсе -рыло.
        Была весна, цвела сирень, и пели пташечки, когда Клавдия наконец пошла замуж.
        Момент был сложный. Как раз война шла между домами - панченским, где жили души просторные, и анохинским, где жили души скупые и желчные. А дом семнадцать стоял как раз на нейтральной полосе. Все это было еще до того, как угорел рыжий истопник и дочь его Нюшка из длинноногой козы стала первой женщиной по Майорову переулку. Но уже росла-подрастала Зинка Баканова, некрасивая и нахальная, общая яростная судьба благушинской шпаны.
        Чирей шел легко и удобно, большой рот его улыбался, а в глазах застыла потеря.
        Он всегда терял, когда смотрел вверх - жизнь проходила мимо, а когда смотрел вниз - видел щепки и мусор, стоило ли их сберегать.
        Он смотрел вниз - мелела душа. Он обращал взгляд в глубину своей души - и терял окружающее, оставался один. Тогда он смотрел только вперед - и даль манила его, а потом обманывала. Он смотрел назад - но позади было беспризорничество и брошенные города. Оставалось только настоящее - загадочное, как холодный огонь.
        Убийств за ним не числилось, и о кражах никто достоверно не знал, но все знали точно, как будто кто-то шептал им на ухо, - и дома-новостройки знали, и старые деревянные развалюхи, подпертые крадеными телеграфными столбами, и доходные дома - анохинский и панченский, где до тридцатого года нашего столетия квартирной платы не платили и куда милиция приезжала не меньше как на трех полу торках, - все знали, что хотя он, может быть, и не проявил себя еще, но лучше бы уж не проявлял. И даже ростовские и одесские урки, наведывавшиеся на Благушу для обмена передовым опытом, и те заискивали и в разговоре с ним недостойно хихикали и приплясывали, ненавидя за это себя и его, и старались не показывать, что счас тливы, когда он улыбался их стараниям. Потому что он был как меч, не выхваченный из ножен.
        Один из немногих панченских, он работал постоянно - слесарем на ремзаводе. Когда он пришел наниматься, начальник кадров посмотрел на него и принял. Потом снова посмотрел - тот стоял, не уходил - и отказал. Без мотивировок.
        - Не приму, - сказал начальник.
        Тогда Чирей посмотрел ему в твердые глаза и улыбнулся. И ушел. А начальник волновался всю ночь, а утром послал за ним ночного сторожа Баума, бесстрашного старика, и велел прийти.
        Баум жил возле котельной на первом этаже дома семнадцать с окнами на теневую сторону, и возле всегда толкалась подрастающая мелочь, и из соседнего окна смот рела Нюшка - истопникова дочка, а из окна рядом - вся материально необеспеченная семья Баумов с белобородым главой своим. Прозвище он имел Хандыр - Бандыр (за непонятный свой язык), и принимали его на работу только в ночные сторожа. Потому что он хотя и глядел всегда скромно в землю, но закон не изменил и соблюдал суб боту, а стало быть, по субботам работать отказывался. А сам он был лодзинский ткач и перекочевал в пятнадцатом от жизненных непогод сюда. О, как пылали на закате красные кирпичи мыловаренного завода там, за забором анохинского дома, и голубела цинковая крыша, отражавшая небо, когда Баум пришел к Чирею с поруче нием, и Чирей рассеянно смотрел на длинный забор, за которым анохинский дом и мыловаренный завод с купами дымных деревьев и ворохами пустых ящиков, золотив шихся на закате. О, как белела борода Баума, когда Чирей посмотрел на него и улыбнулся, а тот, как всегда, смотрел в землю.
        - Ну… иди, - сказал Баум, не поднимая глаз. - Не выламывайся.
        - Ты меня уважаешь? - спросил Чирей.
        - Да, - сказал Баум.
        А всем, даже домоуправам, было известно достоверно, что Баум всегда говорит правду.
        - За что? - спросил Чирей.
        - За то, что я тебя не боюсь.
        - Почему? - спросил Чирей настороженно. - Мне интересно.
        - Человек не может бояться человека, - сказал Баум, не поднимая глаз.
        - Я тебя уважаю, отец, - сказал Чирей.
        - Да, - сказал Баум. - Ты меня уважаешь. Иди работай.
        Он пошел работать, Чирей, но так все и осталось окружающие знали твердо: не оскорбит словом, не оскорбит действием - убьет. Когда он клал руку на чье-то плечо, ближайшие отворачивались, а дальние спешили уйти, все боялись - это может случиться сейчас, сию секунду, и незачем это видеть.
        Сложившееся мнение! Вот отчего люди уезжают, бросают прежнюю стезю, работу, семью. Все бросают, чтобы уехать куда-то, где о них нет никакого мнения.
        Сложившееся мнение - нет большего тирана, ни от чего так не гибнут люди, как от сложившегося мнения. Если у человека успех и признание, если его полюбили за что-то одно, он должен и дальше тащить на себе ярмо гнусной этой любви. Человек, который обманывает ожидания, ненавистен, даже когда он дает больше, чем обещал.
        Человек любит копить. Он копит вещи, мнения, факты и не прощает, когда его грабят. Разве все мы не страдаем оттого, что хотим друг от друга не дел, а обли ков? Бывает, что какому-нибудь скоту, умеющему вызвать симпатию, придают в обществе больший вес, чем великому делу несимпатичного человека. А почему?
        Обманули! Мы тебя любили за это и за то, а ты вон что! И наоборот. Был неудачник - и вдруг удача. Считался мерзавцем - и вдруг акт благородства, слыл глупцом - и вдруг сделал открытие. Ходил в беспутных гуляках - и вдруг праведная жизнь, заполненная работой. Все равно - облапошили! Как же жить, граждане? Во что верить?!
        Ах, Чирей, Чирей, голубые глаза, независимый человек закатывающегося за горизонт Гошкиного детства.
        Когда в двадцать седьмом году построили кооперативный дом для рабочего класса, и дом семнадцать, первая новостройка, первый корабль, поплыл по пере улку, когда очистили двор от строительного мусора и проложили асфальтовую дорожку вокруг дома (первый асфальт на булыжной Благуше) и по нему помчались первые трехколесные велосипедисты тех времен, а в окнах первых этажей затрепетали зана вески, и застыли фикусы, и загремели первые свадьбы, то всей старой Благуше стало ясно, что это всерьез. Стройка-то, оказывается, всерьез. А где стройка, там и ломка.
        Переезжали на грузовике. Памфилий это помнит хорошо: и как внесли полосатый матрас в пустую желтую комнату, и было солнце, и была первая машина в его жизни, когда говорили - "автомобиль", а потом с шиком- "авто", потом совсем уже с шиком - "лимузин", но это не про грузовики, а про форды с брезентовым верхом и с жел тыми целлулоидными окнами, а у грузовиков была резиновая груша - "би-би", а у лимузинов клаксон - "агру-ры" - так гудели ребята во дворе. А до этого Памфилий ездил только на извозчике. Один раз ездил зимой в санках.
        Сели с мамой и отцом, и валенки уткнули в сено и закрыли полностью, и заки нули на медный шпенек бархатную петлю. Извозчик тронул вожжи, и лошадь двинулась плавной рысцой. Приехали в клуб, в кино - первое в жизни.
        В зале погас свет - и вспыхнул гигантский белый квадрат. И тут по квадрату помчался сверху вниз искристый дождь.
        - Дождь! - заорал четырехлетний Панфилов.
        - Нет, - сказал отец, - еще не началось. Сиди тихо.
        Но Памфилий был уже в полном восторге, и вдруг дождь кончился, и по высокой серой траве пошел под музыку пианино огромный слон, серый и живой, и Гошка его сразу узнал, потому что у меня зазвонил телефон, кто говорит - слон, откуда - от верблюда. Что такое телефон, Гошка не знал, а слона знал - большой зверь в дет ских горошистых штанах с помочами и в очках, как у страшной бабки, которая сторо жила яблоневый сад возле железнодорожной насыпи и жила в шалаше из листьев.
        - Мальчик, иди сюда.
        Гошка вошел в пахучую темноту шалаша, и бабка взяла из груды яблок светлую антоновку и накрошила ее в стакан с чаем.
        - Пей, - сказала она, - с яблоком.
        И Гошка пил чай с яблоком, и пахло сухими листьями и керосиновым дымом.
        Он еще и не то помнил. Он помнил, как он совсем еще маленький, и ему скучно в зимний солнечный день одному, и он вышел из квартиры, спустился по деревянной лестнице и открыл чужую дверь, а там оказались все свои: и отец, и мать, и соседи, и все сидели за столом с едой и удивлялись, что Гошка пришел. И сосед спросил:
        - Дать ему?
        - Нет, что вы? - сказала мама.
        - Немножко, - сказал отец.
        И Памфилию дали выпить красного вина кагор - столовую ложку, Памфилий стал веселый и пьяный, и все стали сразу веселые и пьяные, и солнце било в окно, и Гошка на скобленом деревянном полу начал топать валенками, чтобы сплясать чечетку, которую научил его танцевать веселый двоюродный мамин брат, он работал в кино и носил клетчатую кепку и полосатый черно-зеленый шелковый шарф. Гошку вынимали из кровати, когда к отцу приезжали приятели еще по фронту, усатые и без усов, ставили в ночной рубашке на стол, и он танцевал чечетку, и видел внизу веселые лица, и пел веселую частушку, которой его научил веселый двоюродный дядька:
        Эррио на "Блерио"
        Спустился во дворе.
        Потерял доверие
        Пуанкаре.
        Гошка и не то помнил. Он помнил, как мама и отец ехали с фронта в Москву пятнадцать дней в пустом товарном вагоне и у них был сундук для имущества, и в нем два маминых платья, отцовская папаха и мешок муки, и с ними ехал поросенок, и Гошка еще не родился тогда. Поросенка кормили одной мукой, и он вырос высокий, с длинными ногами, и мама его стыдилась, а потом вагон остановился на путях к Москве, и отец не велел маме никуда выходить, а сам пошел искать извозчика, а вагон отцепили и стали гонять по путям, а маме тогда было девятнадцать лет, и она поняла, что пропала, а потом пришел отец и сказал:
        - Не реви.
        Они сели на извозчика - мама, сундук и поросенок - и поехали, а отец пошел по тротуару и только головой показывал, куда сворачивать. Отец был весь бурый от позора, так как люди шли и шли, нарядные - начинался нэп, а маме было тогда девятнадцать лет. Она ехала на сундучке с поросенком и все вспоминала, как извозчик посмотрел на ужасного поросенка, подумал и сказал, глядя на его длинные ноги:
        - Рахит.
        А мама все думала - ей было девятнадцать лет, - как спросить у извозчика, можно есть рахита или лучше его продать.
        Отец с мамой познакомился, когда был начальником отряда по борьбе с банди тизмом, а мама с четырьмя младшими сестрами, их отец и мать эвакуировались от немцев и остановились в квартире, где было четыре брата. Ну, конечно, все перев люблялись, кроме мамы, - она была старшая и ей было не до глупостей. Однажды она заснула на диване днем и проснулась от какого-то рева. Она открыла глаза и видит, что из комнаты на улицу высунулся какой-то дядька и орет лютым голосом на мальчишек, чтобы они не шумели, в доме спят. Это был пятый брат - Гошкин отец. Она притворилась, что спит, и отец ушел на цыпочках. А потом мама вышла к воротам и увидела, что едет отряд. Спокойно покачивались в седлах конники, а впереди - отец, весь кожаный, и маузер в деревянной коробке. Тут все было кон чено, и они поженились, и не расставались уже никогда, и мама была красивая очень. Но когда приезжали какие-то дальние старички и старушки, они говорили Гошке:
        - Гоша, твоя мама красивая, но вот бабушка была…
        И они закатывали глаза, потому что бабка была совсем красавица, единственная дочь, и родители с нее глаз не спускали.
        Гошка еще и не то помнил. Он помнил, что у бабушки был жених - торговый работник, или, как это по-прежнему, молодой, но успешный торговец, и коса у нее была ниже пояса.
        - Когда она с родителями шла по улице городка, - говорили дальние старички, - приказчики из лавок выбегали.
        А потом в город пришел полк, и жених привел в гости к бабке Гошкиного деда - он был штабс-капитан и весь вечер просидел молча, выпрямившись и закинув ногу на ногу. Уже пора было уходить, а он молчал. Потом ушел и пришел на следующий вечер и так ходил всю неделю, сидел у кафельной печки и молчал, а в воскресенье бабка с ним уехала, и они обвенчались, и бабка с ним так и ездила всю жизнь, потому что у него характер был независимый и он все время ссорился с начальством и переводился из части в часть. Только устроятся как люди - опять продавай мебель, бросай квартиру и налегке трогайся с места, а уже пять дочерей. Говорят, если очень любить жену, обязательно будет дочка, а дед очень любил жену, потому что остался сиротою в десять лет и его взяли воспитанником в полк.
        Гошка прекрасно помнил, что, когда началась гражданская война, дед - штабс- капитан - ушел к красным, потому что характер у него был независимый. Характером дед пошел в своего отца, Гошкиного прадеда, который оставил деда сиротой десяти лет, а сам умер ста десяти лет от роду. И до самого кладбища гроб с его телом нес на плече его старший брат, кузнец, и всю дорогу до самого кладбища он пла кал, что бог прибрал младшенького. А больше Гошка ничего не помнил.
        И вот когда дом семнадцать обжился, и шел уже тридцать третий год, и Пам филию было уже десять лет, домоуправление дома семнадцать по Майорову переулку решило строить в панченской стороне двора вместо забора длинную галерею индиви дуальных сараев.
        Как получилось, что потерялся интерес к внутреннему миру человека? Как полу чилось, что самые смелые люди - поэты - единственные, которые не боятся откры вать, что у них на душе, и люди благодарны им за то, что, говоря о себе, они говорят за всех, - начали поучать? Может быть, единственное, чему поэт может научить людей, - это тому, что каждый человек - мир, и когда встречаются два человека в очереди за папиросами или на катке, это две галактики сближаются, и надо быть осторожным, чтобы не повредить структуру.
        Думают, если признать человека мерой всех вещей, человек скажет - все дозво лено, и наступит хаос. Так ведь все наоборот, ничего не дозволено. Ведь если я мир, то и он мир, и, может быть, более сложный, чем я, если мне больно, то и другому больно. Потому что кто отказался от своего внутреннего мира, то не счи тает, что у меня он есть, а стало быть, я предмет неодушевленный и делай со мной что хочешь Когда решили строить сараи, то свалили забор, отделяющий двор дома семнадцать от панченского двора, и на целый месяц двор дома-новостройки стал проходным, неогражденным, и через двор хлынула шпана. Взрослых это поначалу кос нулось мало - они весь день на работе. Младшему же населению пришлось худо. Через двор редкой цепочкой двигалась та сила, которой матери пугали отцов, когда гово рили о детях. Веселая крикливая братия, которая с утра до ночи заполняла двор и чердаки, съезжала по перилам и гремела в подъездах, казалась себе коллективом и жила легко и бездумно, вдруг рассыпалась, растаяла, как сахар в стакане, и двор опустел - дети сидели по домам. Потому что через двор волчьей цепочкой пренебре
жительно двигались панченские. Они не изображали из себя коллектив. Это была стая. Проснувшееся самолюбие дома-новостройки толкало его на сопротивление.
        Однажды человек шесть из тех, кто постарше, окружили проходящего через двор Цыгана-Машу, невысокого парня с жилистыми коричневыми руками. Его оттеснили к стене со сладкой надеждой увидеть его испуг и сдачу. Но он только внимательно оглядел всех, а потом заложил два пальца в рот. Еще не было свиста, а уже все поняли, что дело проиграно. Потом раздался свист, пронзительный, как в былине о Соловье-Разбойнике из учебника для третьего класса, и какое-то движение прошло в группе нападающих. Движение прошло по лицам, но казалось, что дрогнули колени.
        Потом в стороне панченского дома загремело железо. Не глядя друг на друга, парни дома семнадцать дунули в подъезды.
        Двор опустел, и остался только Цыган-Маша и малолетний Памфилий, потому что ему было интересно - гремело железо, как будто по крышам мчалась золотая орда, а Памфилий и тогда и потом ничего не боялся, если ему было интересно. А потом вместо орды показалась во дворе старуха с серым лицом и нижними веками, отвис шими, как у сенбернара. Она волокла на веревке груду ржавого железа и несла заса ленную кошелку с бутылками из-под денатурата, направляясь к палатке утильсырья, стоявшей в конце переулка. Они с Цыганом-Машей обменялись незнакомыми словами, оглядели окна дома-новостройки и разошлись. Пыльная старуха проползла мимо Пам филия.
        - Ты свистел? - спросила она. - Хулиган…
        В сумерки вылезли парни постарше и остальная мелочь. Парни потолковали о том о сем, а стая самых младших расположилась за остатками каменного забора и из рогаток дала залп по окнам панченского дома. Загремели стекла, и все разошлись по домам безнаказанно, потому что парни объяснили, что в панченские окна стре лять можно, в милицию никто не пойдет. И в тот же вечер панченские взрослые спо койно пошли по квартирам, обошли весь дом, жаловались на хулиганство и оглядывали передние, и всюду им давали деньги на стекла. А потом весь взрослый дом семнад цать вздул своих детей.
        И дом затих, молча сглотнув поражение, опозоренный в чем-то самом главном. Стало казаться, что дом семнадцать, где жили люди рабочие, - это не корабль, рассекающий волны мещанского и блатного моря, а флотилия плоскодонок, принявшая форму корабля.
        И дом затих. Прекратились игры в казаков-разбойников - устарели, а кинокар тины "Чапаев" еще не было. Ребята постарше налегли на занятия в школе, и у них резко повысилась успеваемость. А кто помладше - сидели по домам. Во дворе гуляли только мамки и няньки с младенцами на руках, потому что колясок тогда не было, и бродил одичавший Памфилий, которому все было неинтересно.
        И однажды мама сказала:
        - У отца сегодня собрание. Билет пропадает. Пойдем в кино, муха.
        Гошка в кино бывал реже, чем бы ему хотелось. Гошка не видел ни "Месс Менд", ни "Два друга, модель и подруга", ни "Крымский разбойник Алим", и его спасало в общем мнение только то, что он видел легендарного Гарри Пиля, который взбирался по вертикальной стене и прыгал через пропасти. Конечно, он смотрел "Броненосец "Потемкин", но это совсем другое. Это был флаг на мачте мятежного броненосца, это было "погибаю, но не сдаюсь" и потому побеждаю. Это была истина, и говорить об этом во дворе не полагалось - подкатывали слезы гордости - и можно было только иногда пролезть через душный чердак, лечь на горячую крышу и плыть среди облаков, и над тобой трепетала алая капелька флага. Это было время, когда не говорили "знамя", а говорили "флаг", и на работу поднимались не по мелочному звону будильников, а по общему заводскому гудку. И когда дом затих из-за прок лятой выдумки с индивидуальными сараями, было такое чувство, как будто кто-то безнаказанно сорвал флаг с древка.
        "Колизей" - кинотеатр на Чистых прудах - был отделан с вызывающей роскошью. Свет в зале медленно угасал, - и медленно светлело пятно экрана.
        - Ну, теперь слушай внимательно, - сказала мама.
        - Что слушать?
        И вдруг раздался басовитый хрип, экран вспыхнул, и стала поворачиваться на экране какая-то башня с косо идущей лентой букв.
        - Что слушать? - спросил Гошка.
        Но он уже понял. Экран звучал.
        Долго еще потом писали на афишах - новый звуковой художественный фильм - такое было ошеломление от звука. И только потом, много времени спустя, исчезло в афише слово "новый", а потом и "звуковой", и было бы честней и последовательней иногда убрать и эпитет "художественный". Ибо какое же художество без новизны? Разница между искусством и искусственностью такая же, как между "Каховкой", которую когда-то пел Баталов, - и в ней были и ветер, и флаги, и топот коней, и "Гренада", и "Интернационал", и человеческий голос, спокойно выговаривающий слова, - и "Каховкой", которую теперь в юбилейные дни передают по радио, и в ней нет ничего, кроме симфонического оркестра, отличной успеваемости выпусников Мос ковской консерватории имени Чайковского и жирного баритона, мусолящего слова о горящей Каховке и бронепоезде. А Баталов перекатывал папироску из угла в угол большого рабочего рта и не давал прикурить счастливому беспризорнику Мустафе.
        Кончился фильм. Финка блеснула на лунных рельсах. Зарезали веселого беспри зорника Мустафу, ставшего рабочим человеком. Но мчится паровоз, и вечно лететь ему вперед, вечно нести память о рабочем народе, тысячи лет ходившем в беспри зорных.
        Что-то изменилось во дворах после "Путевки в жизнь". Какой-то свежий ветер пронесся по дворам, хлопнул форточками домов, начавших костенеть в быте, шевельнул белье на веревках и заглушил писк педагогических дев. Спокойней и рас терянней пошли через двор панченские, впервые услышав, как сказано на весь белый свет: вы ведь люди… опомнитесь… а раз люди - значит, рабочие, неважно, как вы называетесь - крестьяне, пролетарии или художники, а все остальные не люди, неважно, как они называются, - кулаки, буржуи, мещане или фашисты.
        Не может быть, не может же такого быть, чтобы после этой картины не вошел во двор курносый человек с большим ртом и не сказал, как жить дальше. Потом только Гошка понял, как он сам ждал этого человека, и панченские ждали, а человек не шел, и нельзя было больше ждать.
        И однажды шестеро панченских подошли к Памфилию, и бежать было некуда, и свистеть он тогда не умел, да никто бы и не пришел на свист из деморализованного дома.
        - Ну, ты… - сказал Гусь.
        Он был младший из них, и ему не нравилось, что Памфилий не боялся, и не остальным же было связываться с букашкой, которая мозолила глаза, - остальные только смотрели с брезгливым интересом.
        А Гошка вздохнул с облегчением. Он увидел, что от ворот идет отец, усталый после работы. Он только опасался, что отец не заметит его и не успеет подойти раньше, чем Гошка почувствует режущий удар в лицо. Он только опасался, чтобы отец не нарвался на случайный нож, когда будет раскидывать панченскую шпану тяжелыми кулаками, и уже приглядел булыжник, который можно опустить на голову того, кто в суматохе выдернет перо из клифта и попытается пописать отца.
        - Шухер, - сказал Рыло, и Гусь отодвинулся.
        Отец заметил Гошку, подошел и сдвинул кепку ему на нос. Потом скучно оглядел всех и спросил:
        - Спички есть?
        Чирей, сощурившись, протянул спички. Отец достал пачку "Норда", размял папи росу, сунул в угол большого рта и только тогда взял спички из протянутой руки, закурил и не глядя протянул пачку остальным. Панченские взяли по папиросе и вни мательно задымили. Отец спрятал пачку в пиджак с отвисшими итээровскими карма нами, в которых болтались карандаши, и спросил уходя:
        - А почему к тебе товарищи в дом не приходят?
        - Не знаю, - сказал Гошка.
        - Значит, не уважают, - сказал отец.
        И пошел к дому по скрипучей асфальтовой дорожке. Хотя он так и не посмотрел звуковой фильм "Путевка в жизнь", видимо, считал, что поступать надо именно так.
        Вот когда Гошка испугался - кто же не боится предательства? И еще он боялся, что панченские увидят, как он боится.
        А панченские смотрели вслед отцу, пока он не скрылся в подъезде.
        - Пошли, - спокойно сказал Чирей и подбородком позвал Гошку.
        И Гошка вместе со всеми двинулся в загадочную и мрачную панченскую страну. Гошка понимал теперь, что так надо, что так лучше всего, что, если отец оставил им сына - значит, это всерьез, значит, они люди, а не пугало, и сын не заложник. И Чирей идет рядом и не даст утонуть, а научит плавать, как отец учил Гошку пла вать и держал Гошкину голову над водой, пока тот не догадался, что плывет, и как отец совсем в детстве позволил ему курить, когда он попросил, и сам поднес спичку, мама закричала: "Что ты делаешь?!" А отец сказал: "Теперь вдохни".
        И Гошка задохся и заревел: "Я хотел без огня!" - и сразу стал умный. И не курил до девятого класса.
        Чирей наложил табу на Гошку, и ни разу никто не позвал его, когда брали ларек, или стоять на стреме, или выпить водки, или понюхать марафету. И Гошка только видел, видел, как Грыб играл в карты, а к нему в карман лез какой-то сявый, и Грыб, не оглядываясь, бил его по физиономии, а тот снова лез - учился работать чисто; и слышал, слышал, как пели страшные рассказы о проданных мали нах, о киперах и медвежатниках, о фармазонщиках и уркаганах, о бери-мере-ойс и о Мурке, погибшей красоте. И Гошка пел, пел все эти песни и еще одну песню, которую знал только он и которую больше всего любил Чирей, - "Прощай, товарищ дорогой… я вдаль иду вслед за водой - в дорогу, в дорогу… в дорогу, в дорогу…" Эту песню написал один немец, по фамилии Шуберт, и Чирей, когда слышал ее, уты кался лбом в стекло на лестничной площадке доходного дома, вонявшей кошками, и скрипел зубами.
        И мама не могла привыкнуть к товарищам, которые чинно приходили к Памфилию в гости и делали вид, что не дожидаются отца, и помаленьку, матерясь и ерничая друг перед другом, поступали на заводы "Ламповый", "Ремзавод" и "АТЭ-1", и пома леньку уходили от Гошки, когда к нему пришла любовь и пропал его голос - альт, потому что у панченского дома тоже ломался голос, пока не появился наконец спо койный рабочий бас.
        Но все это было потом, уже после того как погиб Чирей.
        А теперь Чирей шел по двору, и с ним кое-кто из панченских, и свадьба замерла, ожидая событий.
        Федя, брат Клавдии, имел лицо длинное и характер молчаливо- пренебрежительный, а связи, неизвестно за какие заслуги, тянулись до Лефортова и Черкизова. Глаза у него были водянистые, и из всего рабочего населения дома номер семнадцать он один занимал какие-то странные должности, связанные со скла дами, базами и закрытыми распределителями. И для Клавдии, незаметной сестры своей, нашел жениха с правильными взглядами на жизнь. Лица его никто не мог запомнить, поэтому он всегда здоровался первый, однако знали все, что был он хоть и пуглив, как мышонок, но пугливость свою прогонял, когда видел даже мик роскопическую цель для своей энергии и предприимчивости. Нельзя сказать, чтобы он первый кидался в бой за какую-нибудь корысть, такого Федя рядом с собой не потерпел бы, но он всегда оказывался первым там, где корыстью пованивало. Не успел дом семнадцать оглядеться, как жених Клавдии уже обнаружился в домоупра вах, и идея насчет индивидуальных сараев принадлежала ему. И весь дом, соблаз ненный деревенскими мечтами об индивидуальных ледниках, где бы стояли бочонки с солеными огурцами и кислой
индивидуальной капустой, чего-то недоглядев, оказался у него в зависимости. Поэтому когда через поваленный забор хлынули блатные, то не было того оттенка пугливой ненависти, которого не нашлось бы в палитре худо жественно причесанного жениха Клавдии, когда он, озираясь, говорил о панченских. И если остальных панченских он понимал, потому что всю жизнь так или иначе покупал и передавал их пьяное отчаяние и лютое бездорожье, то Чирей был ему начисто непонятен. Жених только раскрывал рот, немел и задыхался и называл его "он", и каждое третье слово о Чирее было слово "убийца". И это слово утвердилось в сознании всех и сложилось как мнение, как сургучная печать на пакете с приго вором, как ржавый гвоздь, что вбивают в гроб, в котором хоронят репутацию.
        Поэтому Чирей был приговорен. И приговорил его этот крысеныш, а остальные санкционировали, потому что, как это часто бывает, каждый думал, что таково мнение остального общества. И в особенный ужас вгоняло Клавдиного жениха, что Чирей знал, кто поставил сургучную печать. Разве удержишь слух, если все, кроме жениха, знали, что Клавдия три года сопротивлялась брату Феде и не шла замуж, потому что сохла по Чирею, которого она часто видела из окна, когда он стоял со шпаной на углу переулка, а потом, оторвавшись от земли, влетал в задний вагон трамвая третий номер, который по Семеновской мчался покачиваясь, а Чирей вска кивал в вагон, как только Клавдия облокачивалась на подоконник.
        И только однажды они встретились глазами, когда весь двор, все дворы вдруг заголосили, закричали ребячьими голосами, и из-за школы-новостройки, над плоской крышей ее, вдруг начало выдвигаться огромное тело, оно росло, тупорылое, лезло в небо серебряной тушей, и наконец над Семеновской, над Благушей, над дворами, медленно, как во сне, поплыл дирижабль.
        Тогда все стояли, задрав головы, на углу переулка, и вдруг Федя заметил, что Клавдия смотрит на Чирея, а он на нее. И Чирей ушел, и Федя увел Клавдию, и дирижабль улетел.
        И вот теперь Чирей шел легко и удобно в шевиотовом костюме. Он шел поздрав лять новобрачную, и с ним кое-кто из панченских. Была весна, цвела сирень и пели пташечки, и все стояли столбами и смотрели, как приближается неизвестно кто, а значит - убийца.
        Только Клавдия и домоуправ сидели на вкопанной скамье, и у Клавдии все шире открывались глаза, а у жениха - рот.
        Чирей подошел с папироской в зубах и остановился перед скамьей.
        - Поздравляю вас, Клаша, - сказал он тихо.
        - Граждане!.. - пискнул жених и схватился за грудь, где у него лежал бумажник.
        - Не надо нервничать, мышонок, - сказал Чирей и достал из пиджака маленький браунинг.
        Все онемели. Все ожидали ножа, может быть, кастета или гирьки с цепочкой, и были готовы к ним, потому что дом уже обрел себя и стал силой. Но только не этого все ожидали.
        Чирей протянул руку, сверкнул огонь. Жених упал.
        Огонек горел. Чирей прикурил папироску от зажигалки-пистолета, которую все приняли за браунинг.
        Потом обратили внимание на лежащего жениха. Он был мертв. Он умер со страху - сам себя убил. Разбилось мышиное женихово сердце.
        Потом Чирея забрали, и он исчез, пропал. И победило сложившееся предвзятое мнение.
        Сколько лет прошло, и вот уже наконец Гошка понял - это был первый поэт, которого он встретил в своей жизни.
        Глава вторая
        НАСТОЯЩЕЕ НЕБО

1
        …И вот теперь Гошка с этим человеком в поскрипывающих сапогах полез в гору.
        Это была курортная гора, и до самой вершины ее опоясывали витки каменной дороги.
        Но все-таки в ней было что-то лермонтовское, гусарское. Черкешенку здесь, конечно, не встретишь, но Гошка не удивился, если бы, касаясь камней осторожным зонтиком, по дорожке прошла княжна Мэри. Гошка долго не мог понять Печорина. Ему казалось, что можно влюбиться даже в печальный звон ее имени - княжна Мэри.
        Княжна Мэри, потом Ассоль, потом Аэлита - имена этих книжных девушек были как ступеньки горы, ведущие от курортного балагана к чистой вершине.
        Просто Гошка не знал тогда, что вступает на опасный путь лирики, не знал еще, что все клетки его, вся кровь, доставшаяся ему в наследство от тысяч мед ленных поколений, от веков, уходящих к Атлантиде, которая хотя и утонула в счи танные незапамятные часы, но все равно была, что тысячи веков его наследства уго товили ему тоску по встрече - и не с супругой даже и не с возлюбленной, а с под ругой.
        Он не знал этого, бедный парень, но не хотел идти по тягучей дорожке. Он хотел пересечь ее витки и карабкаться прямо к вершине, продираясь через хаос замшелых камней и мокрых листьев, хватаясь руками за черные заросли.
        Гошка добирался до светлого поворота дороги, поджидал спокойно идущего чело века и лез дальше сквозь редеющий к вершине кустарник.
        И вот наконец они сошлись на последней площадке горы, где была каменная скамья, и заросли внизу, и серые тучи над головой. И огромный воздух кинулся Гошке в легкие, и воздухом наполнилось его сердце.
        Человек посмотрел в сумасшедшие Гошкины глаза и взял за плечо тяжелой рукой.
        - Ну, давай вниз - сказал он. - Тебя - как зовут?
        - Гошка.
        И они спустились в Кисловодск.
        Гошку трясло и тошнило.
        Перед длинной деревянной лестницей, которая белела в сумерках на травяном склоне, у Гошки закружилась голова, и он потерял сознание. И человек подхватил его на руки и отнес домой.
        - Это от высоты. Перебрал, - сказал он маме. - Дайте ему молока.
        Кисловодск - это такой город на Кавказе. А что такое Кавказ - знает каждый. Ну что может случиться в Кисловодске необычного? Разве что испортишь желудок в столовой "Храм воздуха" или украдут штаны в минеральных ваннах.
        Четвертым за столик сел человек с головой, бритой наголо. У него" были покатые плечи и глаза, сощуренные по-степному.
        Мама убрала со скатерти панаму младшего брата Сереги.
        - Спасибо, - вежливо сказал человек.
        Подали щавелевый суп, и четырехлетний Серега стал с силой втягивать жижу с ложки.
        - Не хлюпай, - сказала она, покосившись на человека.
        Тот спокойно ел, глядя в тарелку, но щеки у него не вздувались буграми, когда он жевал хлеб и бесшумно запивал его супом.
        Гошка попробовал так есть, но у него ничего не получалось.
        Человек хорошо ел. Почти как отец. Только спокойней и не читал за столом. Отец хорошо ел. Всякая еда казалась вкусной, и даже Серега не канючил. Гошка любил, когда так едят. Любил, когда это похоже не на обжорство, не на баловство и не на брезгливое принятие пищи и даже не на утоление голода, а когда это больше всего похоже на работу. Много лет спустя в фильме "Судьба солдата в Аме рике" так ел итальянские макароны один второстепенный гангстер и запомнился, потому что был личностью.
        Человек взял стакан киселя и выпил его одним большим глотком. Поставил на стол и тихонько подмигнул разинувшему рот Сереге. И Гошка испытал укол ревности, потому что этот человек не понял, не разглядел, кто из троих Панфиловых самый интересный.
        Серега склонил голову набок и сказал красноречиво и печально:
        - Ма-а… я хочу-у…
        Мама испуганно покраснела. Человек поднялся.
        - Встретимся за ужином, - сказал он.
        И почти не поворачивая головы, кивнул Гошке:
        - Пошли…
        И Гошка, сбежав со ступенек, пошел рядом с ним, испытывая спокойный восторг, потому что для этого не было никаких оснований. Он шел за ним как привязанный, глядя на тугую спину, синие галифе и поблескивающие чистые сапоги.
        Это было настоящее. Это была настоящая мальчишеская дружба с первого взгляда.
        Гошка ничего не знал об этом человеке, но понимал, кто он такой. Он настоящий.
        Гошка всю жизнь хотел только настоящего, и это было у него главное, если не вовсе единственное положительное качество. Так он считал.
        Что он вкладывал в это слово, он и сам не знал. Только все ненастоящее каза лось ему декорацией - все равно как нарисованное небо в кино.
        Однажды Гошку привезли на киностудию и через какие-то гаражи и лестницы про вели в желтую комнату, и там был стол со стеклянным окошком, а сбоку колесо с ручкой.
        - А для чего окно? - спросил Гошка.
        - Господи, да стой же ты, стой, - сказал веселый Гошкин дядька, кинематогра фист.
        - Сергей Сергеевич, присмотрите за ним.
        Дядька привел в комнату двух красивых женщин. Одна из них была Гошкина мама, а другая тоже была Гошкина мама, но только не из жизни, а из будущего фильма про героического мальчика и про гражданскую войну. Женщины смотрели друг на друга и улыбались.
        Мама из фильма протянула руку и хотела погладить Гошку по голове, но он успел увернуться.
        Мама из жизни вздрогнула и тоже протянула руку погладить, но Гошка опять не дался. Он тогда еще не любил этого.
        Когда актриса вышла, мама сказала:
        - По-моему, эта актриса не подходит на роль матери.
        Дядька ответил:
        - Она то же самое сказала о тебе.
        А Гошке уже строили суконную черкеску и перешивали белую текинскую папаху с рыжей подпалиной, он уже держал в руках кинжал, слонялся по студии и видел разд ражающие чудеса - рояли, не издавшие ни звука, каменные стены крепостей, которые можно было проткнуть ботинком, и седую улицу белых украинских мазанок, которые он так любил.
        Глиняные полы, плетни с горшками па кольях, месяц над черными тополями, мягкая пыль дорог и ветряки на косогорах, солнечная запруда у мельницы в селе Звонковое-Сподарэць, где в золотой жаре, гудении шмелей и треске цикад он две недели ловил плавную бабочку махаон - бархатное виденье, - пролетавшую над поло сатой от теней дорогой, по которой он однажды дошел до станции, и бабочка махаон ушла к солнцу, и загудели рельсы, и к станции подползла тяжкая громада бронепо езда. А потом на деревянном настиле между рельсов красноармейцы лупили "Яблочко" под гармошку, а над стволами коротких пушек дрожал раскаленный воздух, как будто за горизонтом бой и летят потные лошади и пулеметы на бричках, как на желтых фото у отцовских приятелей, и как будто это все давным-давно, и нет еще сол нечной запруды у мельницы, где в белой пене целыми днями ныряют сельские ребята. А за запрудой была стоячая водяная гладь с травяными островами, и уже при первых звездах оттуда тянули хлюпающее чудовище, сома-гиганта, который глотал курей и собак и переворачивал долбленки рыбаков, и на утреннем прохладном базаре в рыбном ряду его
рубили на пласты и торговали сомятиной, и белые мазанки сверкали голубыми рассветными окнами, и сельская улица петляла вдаль, вдаль, к самому горизонту, а не утыкалась в ненастоящее, дешевое, нарисованное небо, как здесь, на киностудии. …Что же касается бежевой черкески, то мама выпросила ее у дядьки для поездки в Кисловодск, а отец сделал из жести сентиментальный кинжал.
        В те годы поехать в Кисловодск было все равно что теперь в Монте-Карло. Теперь вон каждое лето, а то и зимой студенты сбиваются в компании: "Махнем на юг? У нас там компания каждый год. Поехали, старик?" - "Куда? Вы с ума сошли! Ведь это денег нужно чертову прорву!" - "Да это ты с ума сошел, старик! Будем жить в палатках, на еду тратить меньше, чем здесь, а обратно доберемся как- нибудь. Да господи, о чем задумываться!"
        А тогда поездка на курорт была делом ответственным.
        Отец подумал-подумал и сказал матери:
        - Какого черта! Премию я получил.
        Премию он получил. Рационализатор. В газете "За индустриализацию" его хвалили.
        - Поедешь с детьми на Кавказ.
        И он ткнул пальцем в школьный атлас. …В номере доели остатки московской еды, мама пошла искать комнату, а Гошка вышел на балкон.
        Пасмурная улица уходила вниз. За каменной стеной чернели войлочные пальмы. Серое небо моросило дождиком, и вдоль тротуара в водоворотах крутились спички.
        И вдруг Гошка увидел дивное диво, чудо, сон. Снизу вверх по белым камням мостовой поднимался всадник. Угловатая бурка, застегнутая у горла, накрывала лошадиный круп. Мягкие ичиги в стременах. Цепкая рука на поводьях. Сказочный ахалтекинец перебирал копытами и кланялся змеиной шеей. Это было настоящее, а не в кино.
        Гошка окостенел на балконе, а горец что-то крикнул, хлестнул плеткой коня и исчез в искрах и в серебряном клацанье подков.
        Гошка раскрыл чемодан, вытащил амуницию, оделся, осмотрел себя в пузырчатом зеркале шкафа и, положив руку на кинжал, вышел из номера.
        Он долго бродил по улицам, зорко оглядывая молчаливые пасмурные дома, но никого не убил и никого не защитил. А потом ему вдруг стало стыдно.
        Он вернулся в гостиницу и снял черкеску.
        Откуда пришел стыд, он знал. Он же не горец, а просто выряженный в черкеску московский мальчик двенадцати лет, которого привезла мама, и потому он не насто ящий, а нарисованный. Ну, проехал горец в красивой одежде. Значит, у них такую носят. А у нас носят другую. Мятые штаны с отрывающимися пуговицами и москвошве евскую кепку с написанной чернилами ценой на подкладке, и неувядаемую рубашку - апаш, и еще носят сиреневые футболки с подкатанными рукавами, и пайковый хлеб в кошелке, ситный и пеклеванный, и слипшиеся комки конфет-подушечек.
        Он вернулся в гостиницу, снял нарисованную черкеску и больше не надевал ее никогда, как больше никогда не носил лука со стрелами, не втыкал в волосы журав линых перьев, не дрался на шпагах за мадам Бонасье. Гошка понял, что он не хочет играть роль, и сказал - "на фиг" и что не пойдет в артисты.
        Кстати, злополучную картину, конечно, закрыли. Потому что от сценария оста лись, как обычно, одни поправки, и на студии, как обычно, очень кричали взрослые.
        И в дальнейшем Гошкины карьеры рушились из-за тех же самых причин - из-за ревности близких, из-за поправок, которые навязали посторонние, и из-за того, что он сам говорил - "на фиг", когда видел над головой вместо журавлиных облаков дешевое нарисованное небо.
        А потом Гошка прилип к этому человеку и ходил за ним, как собачонка. Но это знал только Гошка, а всем окружающим казалось - нет, не собачонка, а просто двое молчаливых друзей прогуливаются по скрипучим дорожкам, пьют нарзан и обменива ются скупыми мужскими словами. Но насчет скупых слов опять же знал только Гошка, а всем окружающим казалось, что Гошка трещит без умолку, шагая рядом с лысым мужчиной. Никогда еще Гошка столько не разговаривал. Он говорил не переставая, заговариваясь до одышки, и ночью лежал в постели, разинув рот и выпучив глаз, как дохлая рыба на песке, и все вспоминал - чего он еще не договорил и какую мысль надо будет развить завтра. Так что даже если Гошкин монолог поделить поровну на двух человек, то и тогда это было бы похоже на диспут двух трепачей.
        Впрочем, и потом в случаях острой влюбленности Гошка или молол не переста вая, или безмолвствовал и таращился, как окорок на витрине.
        А потом Гошка потерялся.
        Это случилось после того, как он посмотрел немой фильм "Тихий Дон" и ему понравились и Аксинья и Григорий, но дело не в этом, а в немце. Там в одном кадре мелькнуло и задержалось лицо немца, которого Григорий на войне проткнул пикой.
        Гошка в кино ничего никому не сказал, спокойно пошел домой и перестал бол тать совсем, а этот человек на него поглядывал и даже разговорился с мамой и Серегой.
        И только ночью Гошка не мог заснуть, не мог больше сдерживаться, заплакал, и не с кем было поговорить. Немцу было страшно, и он кричал, а Григорий уже не мог остановить пику. До сих пор Гошка думал, что всегда можно добиться прощения, если очень кричать. А этого не простили. Мама поднялась и спросила:
        - Что с тобой?
        - Немца жалко.
        И мама очень долго стояла в темноте черным силуэтом. А потом сказала:
        - Это кино. Это не настоящее. Спи, сынок.
        И Гошка хотя и сам знал, что кино, и это ему не помогало, тут вдруг сразу успокоился и заснул.
        А наутро пришел этот человек и сказал маме, что нашел ей другую комнату, не на окраине, на горе, а близко от столовой, в центре, и недалеко от его собст венной комнаты, и если ребятам что нужно, то он будет под боком. И мама сказала, пожалуй, надо переехать, а то здесь слишком мрачно и по ночам дерутся карачаев ские парни.
        И тут послышался крик с улицы, и хотя светило солнце, опять началась драка и пробежали какие-то люди, а потом милиционер. И человек этот и, конечно, Гошка за ним подошли к толпе, и вдруг кто-то оглянулся и пропустил человека, а потом еще кто-то оглянулся, и кого-то он сам отодвинул тяжелой рукой, и вдруг драка утихла, потому что все расступились, и мужчина с разбитым ухом вытаращил глаза, снял кепку с длинным козырьком и сказал по-русски:
        - Здравствуйте, товарищ Соколов.
        И зашелестело… Соколов… Соколов… Так Гошка впервые услышал его фамилию.
        А потом, конечно, о драке никто и не вспоминал больше, все закурили и уклон чиво спрашивали, как ему здесь отдыхается, и по лицам было видно, что никто не верит этой басне, этой липе, этой туфте, что Соколов просто так отдыхает на курорте, потому что все прекрасно помнили, как он здесь кончал банду Джамала, а Соколов, конечно, зазря не приедет в Кисловодск, и Гошка совсем онемел, потому что он угадал, угадал этого человека, и ему казалось, что в толпе шелестит: "Панфилов…
        Панфилов приехал… Памфилий зазря не приедет…"
        А потом Соколов весь день провел с Гошкой и даже говорил о чем-то, но Гошка презрительно не запомнил ничего, потому что он изнемогал от гордости и обиды, так как по дорожкам парка ходили и останавливались у книжных ларьков военные со шпалами и ромбами, и у них сияли на гимнастерках ордена Красного Знамени.
        Соколову надоело Гошкино молчание, и он понял, что иначе нельзя, сходил переодеться и вернулся с двумя орденами Красного Знамени, и Гошка стал совсем счастливый, и теперь было все хорошо и справедливо, и в ушах у него шелестело: "Памфилий даром не приедет… Это он разбил банду Джамала, и на груди у него сияют боевые ордена".
        А мама тем временем переезжала на новую квартиру, и адреса Гошка не знал.
        Уже поздно вечером, когда толпы отдыхающих бродили по улице под названием Пятачок, Гошка отошел к ларьку купить почтовой бумаги с синей картинкой, изобра жавшей горы. А когда вернулся на старое место, не нашел ни мамы, ни Сереги, ни Соколова - толпа все перепутала, и Гошка потерялся.
        Гошка и раньше терялся и потом. Но теперь Гошка потерялся в чужом городе, и все уже разошлись, и где-то, наверно, метались и искали Гошку мама и Соколов.
        В милиции горел свет, и вдаль уходил коридор с каменным полом, как в школьной раздевалке, и Гошка не решался войти. А в руках у него была книжка. Он таскал ее с утра и читал на скамейках, когда кто-нибудь останавливал Соколова, и они выкуривали по папироске. А теперь в книжке были заложены эти проклятые листки бумаги с синими картинками Кавказа, и они все время вываливались. Ну, наконец Гошку заметили и отдали какому-то молодому дядьке, который раньше работал в милиции, и у него Гошка может выспаться как следует, а утром разберемся.
        И Гошка пошел с ним все дальше и дальше от освещенных улиц, и все громче лаяли собаки, когда они с этим дядькой перелезли через дувалы, и Гошка подумал, все дальше от дома, и ничего не поделаешь, и надо идти, и все ярче светили звезды.
        Они вошли в хату, на столе горела керосиновая лампа и сидела жена молодого дядьки со своей приятельницей, и Гошка сел на стул и пытался читать свою книжку, глаза у него слипались, а на сердце было тесно и пусто, и он только слышал, как жена и приятельница пилили этого дядьку за болтовню с курортницами и забыли про Гошку, у жены и у дядьки не было детей, и оттого все несчастья, и у Гошки на сердце было то пусто, то тесно, и жена все время поглядывала на Гошку непонят ными глазами, а потом спохватилась, что он не накормлен. Но Гошка от еды отка зался, и она уложила его спать за занавеску на мягкую перину, постеленную на сун дук. Гошка положил голову на ситцевую подушку без наволочки, и женщина погладила его по голове и долго стояла рядом, а потом ушла допиливать мужа за то, что у них нет детей. И Гошка ощущал неуют и чужую ласку и первый раз костенел от тоски по дому, который он с тех пор так и ищет всю жизнь.
        А наутро пришла за Гошкой женщина из милиции, но муж и жена не отдали его и сказали, пусть поживет у нас, и вообще если родители не найдутся… Но тут Гошка выскочил на холодный утренний двор и увидел, что идет Соколов, перешагивая через низкие дувалы, сложенные из белых камней, и молодой дядька увидел Соколова и закричал шепотом:
        - Товарищ Соколов…
        Оказалось, что он бывший вестовой Соколова, и все сразу наладилось.
        Мама плакала в новой комнате, которую она сняла, - с высокими окнами, как в больнице, и с белой дверью, у которой были стеклянные синие ручки с двух сторон, и Серега щелкал замком и, когда никто не смотрел, пытался лизнуть ручку. И Гошка тогда подумал впервые, что дети, наверное, все-таки для чего-нибудь нужны, если все к ним тянутся. Вот и Соколов тоже.
        А потом Панфиловы наконец уехали с Кавказа.
        И поезд стучал: тука-тук, тука-тук, и проплывали сначала кипарисы и горы, а потом тополя и мазанки, и пятнистые коровы топтали ромашки. С визгом и шелестом налетали на окна березовые рощи, и Кавказ вспоминался как одна пасмурно-весенняя гора, на которую Гошка лез в первый день приезда и на вершине признался, что его зовут Гошка.
        Много раз в жизни потом, увидев вершину, Гошка по забывчивости лез напролом, и глотал воздух, и падал замертво. А потом поднимался и все равно шел обратно, не пропуская на этот раз ни одного витка. И многие близкие озлоблялись. Потому что ведь они видели его, обессилевшего, на пороге дома, а теперь он сбивал с толку, спутывал карты силы и слабости, и все удивлялись, как это у него хватало пороху дойти до вершины. А чему было удивляться, ведь он уже был там однажды и глотал серое небо.
        Во дворе Гошка, конечно, никому не рассказал о Соколове, но думал о нем все время. А рассказывал после приезда только о скучных киночудесах, и все слушали его с интересом, потому что на Благуше любили достоверные сплетни.
        Гошка рассказывал, как делают геройские поступки вроде тех, что совершал незабвенный Гарри Пиль, - например, человек лезет по вертикальной стене.
        Оказывается, рисуют на полу кирпичную стену, и человек ползет по полу, как червяк, а его снимают, завалив камеру набок, а потом показывают прямо, и получа ется, что человек лезет вверх, как герой, цепляясь неизвестно за что, по верти кальной стене, а на самом деле он червяком ползал по полу. И потому все кинопод виги - липа.
        И наступило молчание, когда Гошка рассказал об этом.
        - Не верите? - спросил Гошка. - Чистая правда.
        И потом кто-то сказал безразличным голосом:
        - Да, конечно.
        И все перешли к текущим дворовым делам, но что-то случилось все-таки. Никто ничего не мог понять, и Гошка ничего не мог понять, только всем было ясно - что-то произошло. И Гошке дали обидную кличку.
        А потом на старое трухлявое дерево, о котором ходили слухи, что его скоро спилят, так как оно жило только одной своей половиной и могло однажды обру шиться, на толстый сук этого дерева закинули длинную проволоку, а внизу приладили доску.
        Сук был на уровне третьего этажа, поэтому размах качелей был медленный и огромный, и один садился на доску, а остальные его начинали раскачивать, зацепив проволочным крючком за сиденье, и седок, задрав ноги, чтобы не задеть за землю, летел все быстрей над самой землей, и мимо проносилась серая пелена анохинского забора, и все длиннее путь, и все яростнее полет. И после своего рассказа Гошка понял, что все ждут, когда он сядет на летящую доску, а потом закричит: "Хва тит!", как все кричали, когда становился через забор виден анохинский двор, на бугре. А Гошка все не кричал, и ребята пролетали мимо, пролетали озверелые лица, анохинский двор становился все виднее, и уже можно было различить крыши его сараев, и дальние помойки, и даже кусок следующего двора по Майорову переулку, полуживое дерево стонало, а Гошка не кричал.
        - Хватит! - крикнул Мишка Баканов, самый старший во дворе.
        И зацепил крюком пролетающую проволоку.
        Все повисли на крюке, проволочная петля качелей пошла вбок, перехлестнулась винтом, и Гошку чуть не вынесло с доски. Он еле успел соскочить па землю, сва лился на четвереньки и на расшибленных коленках отполз от рушащегося с деревянным криком огромного сухого серого сука.
        Тяжкий удар в землю, скрип деревянных лохмотьев, топот убегающих ног.
        Потом ребята вернулись. Дерево раскололось сверху донизу и обнажило светлую, как коровье масло, живую древесину. А на земле, до самой асфальтовой дорожки, опоясывавшей дом, валялся серый сук. И возвышаясь над помойками, над серыми заборами, разделявшими дома, лоснясь сливочной молодой сердцевиной и шелестя листьями, стояло веселое дерево Благуши.
        И Ванька Семин подошел и дал Гошке по шее, и Юрка с двойным прозвищем Шаляпин-Распутин расколол ему пуговицу канцелярской кнопкой, надетой на распя ленную в пальцах резинку, и Мишка Баканов повторил страшную для самолюбия кличку - "ощипанный ковбоец", которая теперь звучала не обидно, а с какой-то рваной лихостью.
        Потом отнесли серый сук в конец двора за недостроенные навечно сараи и пере кинули его к панченским, и там, у панченских, вскоре заработала пила, а потом печной дым над промятой крышей Грыбова дома, запах картошки, ворованной на ого родах за линией и жаренной на подсолнечном масле, сытое шлепанье карт - на пан ченском дворе, и дым папирос в синем-синем настоящем вечернем небе, и тихое пение Цыгана-Маши: "Соколовский хор у Яра был когда-то знаменит, соколовская гитара до сих пор в ушах звенит…"
        А потом сытые ребята лежали в траве и синее-синее настоящее небо, как будто накурились планчика, божьей травки, гашиша, весеннего наркотика, и глядели на розовые трубные, органные журавлиные облака.

2
        Об этом учителе физкультуры уже давно ходили слухи, и они подтвердились.
        Он вошел в класс летящей походкой всадника. У него была литая фигура гим наста, залысый череп и мушкетерская эспаньолка. Ему было за пятьдесят. Он вошел в класс и сказал:
        - Мужчинки, пора становиться гимнастами.
        Запахло прериями, чернильницы блеснули как смит - вессоны, снизу из школьной столовой потянуло джином и пороховым дымом, и у всех девочек стали черные мекси канские глаза.
        В физкультурном зале он подошел к турнику и подтянулся на одной руке, сделав "преднос" - ноги параллельно паркету, оттянутые носки, твердый живот в квадратах мышц, вздувшийся бицепс правой руки, - он провисел шестьдесят секунд и легко спрыгнул.
        Девочки в него влюбились сразу, в старого рыцаря.
        Он собрал всех самых слабых мальчиков, и через полгода у них стали сильные шеи и спокойные глаза силачей. Мальчики ходили за ним стеной.
        Учителя вздохнули с облегчением. Потому что жирная стрела графика успева емости старших классов вознеслась в учительской в заоблачные выси. Учителя моли лись на старого рыцаря, и он занимался физкультурой и не претендовал на ихнюю славу в роно.
        Потом произошел случай с Малиной.
        У этого низкорослого белобрысого ученика четвертого класса была круглая голова, стриженная под городового, торчащие уши, и его боялись старшеклассники. Потому что он был хулиган.
        Он мог делать что угодно - за ним стоял его брат Мащинин, "Малина" по уличной кличке, увеличенная вдвое модель Малины-младшего. Когда на стадионе "Лесдрев" кончался футбол, то на углу Медового и Семеновской, у остановки трамвая номер 14, сначала на тротуаре, а потом на рельсах клокотала и рассыпалась с топотом и милицейскими свистками огромная драка.
        Считают - блатные опаснее хулиганов. Это все же ошибка. Конечно, человеку, которого ударили финкой, безразлично, кто это сделал - хулиган или уголовник, но для общества в целом это не вовсе безразлично. В те годы блатными становились с отчаяния, а хулиганами с жиру. В блатные шли деклассированные, а хулиганы прята лись за спину класса. Потому что блатной - это человек, не нашедший применения, а хулиган - это бездарность, желающая стать нормой. Потому что тогда за блатными стояла социальная трагедия, а за хулиганами - чувство неполноценности. Это не оправдание тогдашней уголовщины, но жизнь показала - блатному, чтобы "завязать", нужно уверовать в справедливость, а хулиган боится справедливости как огня. Потому что он классовый нуль. Поэтому уголовники нуждались в доверии, а на хули гана действовала только палка. Хулиган - это резерв фашизма. Мало кто понимал это в те годы, но Гошка прекрасно помнит, что для панченских слово "хулиган" было ругательством, равным слову "дерьмо", и за это слово они лезли на нож. И потому, когда мимо огромной компании Малины-старшего цепочкой шли панченские, запахивая
клифты, малининские расступались, и в глазах у них появлялось что-то собачье. Потому что они понимали - эти церемониться не станут, не в милиции, где они, меланхолически хлюпая носами, обещают исправиться и повышать производительность труда.
        И вот однажды прорвалась стихия. Малина-младший с кучей четвероклассников гонялся по этажу за девочками старших классов и бил их, а парни стояли в углу, с белыми лицами, делая вид, что ничего не происходит, хотя над ними издевались младенцы, а учителя звонили в милицию, и все это только потому, что у младшего Малины был брат.
        Когда Гошка, который всегда сбегал с уроков химии и немецкого, спустился на перемене с чердака, он увидел, вопящую толпу щенков и Малину с белыми глазами.
        Гошка, еще ничего не поняв, щелкнул его по лбу, и тот ничего не сказал и пробежал мимо, а за ним остальные, удивленно оглядываясь. И тут с лестничной площадки в коридор легко шагнул Петр Кириллович, учитель физкультуры, которого кто-то догадался вызвать.
        Ну, это было великолепно!
        - Эт-то что такое?! - крикнул он высоким голосом наездника.
        Несведущий в новых веяниях Малина, представьте себе, замахнулся на него кулаком и сказал:
        - Давай-давай…
        Ну, это было великолепно!
        Старик протянул руку, за шиворот поднял Малину в воздух и так, держа в воз духе на вытянутой руке двенадцатилетнего парня, объяснил всем хлюпам, каким должен быть мужчина, когда имеет дело с хулиганом. Малина убедительно завыл, потому что пиджак резал ему подмышки, и все увидели полное и безоговорочное уни жение Малины и его брата, потому что Петр Кириллович, конечно, один мог уничто жить десятерых, и старшеклассники сразу стали тиграми и разогнали армию из чет вертого класса.
        После этого над головой старого джигита возник ореол золотого перелива, а на уроки физкультуры потянулись, как на молебен.
        И тогда Гошка перестал ходить на физкультуру из-за какой-то непонятной обиды. И только когда он увидел, как по Семеновской мимо компании Малины и мимо панченских проходит Соколов, он понял причину своей обиды и возликовал.
        Когда Соколов проходил мимо малининских, не по-уставному заложив руки в кар маны галифе, то все они начинали улыбаться ему, как ясному солнцу, и тянулись навстречу, как ромашки, готовые с детским смущением оборвать на себе все лепес тки, чтобы узнать: любит, не любит? Потому что знали твердо - ненавидит, и не могли понять - почему.
        Ведь видели же они, как он проходит мимо панченских, ответно кивая на молча ливые приветствия и иногда останавливаясь, чтобы спросить: -…Ты, что ли?..
        - Насчет ларька на Малосеменовской? Нет. Это не наши, начальник.
        Потом прикуривал и шел дальше, не мешая расцветать здесь достоинству. И пан ченские глядели ему вслед и молча курили. И как Гошка гордился тем, что различал Соколова в толпе курортников и что Соколов угадал в панченских запутавшихся, а в малининских предателей, и потому хотел панченских привести в рабочий класс, а малининских изгнать.
        Гошка от панченских слышал, как Соколов пришел в милицию. Ну, это была отчетливая история, и тянулась она по цепочке через начальника кадров с "Ремза вода", который слышал ее от своего приятеля.
        После германской Соколов вернулся в свой большой город, а комендантом там был старый латыш Кин, рабочий с электрического завода. Завод этот Всеобщая элек трическая компания эвакуировала из Риги в начале германской войны, и когда Соколов вернулся, в городе было трудно, потому что по ночам резвилась непонятная банда.
        Во всех городских домах - железные ворота с окошечками и домовая охрана. Банда подъезжала и в окошечко показывала ордер на обыск с печатью Чека. А потом входили, запирали ворота, грабили весь дом и пытали - загоняли иголки под ногти и спрашивали насчет золота и ценностей. Город стонал от этих дел, которые подло совершались именем власти, и Советская власть поэтому подвергалась недоверию и ужасу. И комендант Кин никак не мог узнать, что за банда. А потом ему открыли, где она помещается, и все стало понятно. Она помещалась напротив комендатуры, на втором этаже, в особняке профессора Бугреева…
        Еще при первом городском Совете организовали роту из случайных людей, ухо дивших с фронта. А когда учредили Всероссийскую Чека, то роту эту в Чека, конечно, не взяли как разложившуюся и собирались ее либо расформировать, либо отправить на фронт. Вот тут-то рота и стала бандой…
        Когда Соколов с вокзала пришел ночью в комендатуру спросить о своей даль нейшей жизни, то старый Кин принял его плохо. Потому что был в гневе из-за этой банды, позорившей чистое дело революции. Он оглядел Соколова и сообщил ему, что и как, и Соколов тихо и некультурно выругался и стал железный. Тогда Кин позвал его к окну и спросил - может ли Соколов один снять вон того часового, и чтобы не было стрельбы. Соколов спросил, нет ли у Кипа папирос, и Кин сказал - есть. Соколов взял папиросы и ушел, прихватив комендантово полотенце с мраморного умы вальника.
        Он спустился вниз, пошел к часовому и взял папироску в рот. А когда не нашел спичек, обратился к часовому. Тот попросил папироску, потому что это была ред кость в те времена, стал закуривать и сунул винтовку под мышку. Соколов накинул ему на лицо полотенце, завязал узлом вместе с папиросой, заломил ему руки и отнес часового к коменданту. Часовой даже не пикнул, потому что Соколов был в гневе. И старый Кин постановил: "Вот тебе револьвер, и пойдем брать банду, но стрелять ты будешь как можно меньше". И они с Соколовым вдвоем пошли брать банду, спустились вниз, и Соколов увидел, что дом окружают наши солдаты. Соколов вслед за старым Кином поднялся на второй этаж Бугреева дома и увидел заснувшего у коптилки дневального. И тут Соколов, конечно, его тоже отнес вниз солдатам, а потом вернулся, и старый Кин распахнул дверь с ужасным криком:
        - Ни с места! Руки вверх!
        В него выстрелили и ранили, а Соколов выстрелил и убил. Кин поднял немецкую гранату на длинной- ручке, и так они вдвоем забрали всю банду, а у нее были пулеметы. И Соколов остался у старого Кина до самой его смерти, а потом остался совсем. Потому что он ненавидел изменников революционного рабочего класса.
        И тогда Гошка понял, почему он перестал ходить на физкультуру.
        Просто он не ту силу искал. Не хотел физкультурой завоевывать жизненную безопасность, не хотел отличаться от Малины только мышцами и образованием, потому что это не спасет от Малины, и не успеешь оглянуться, как сам станешь Малиной и будешь давить слабого и улыбаться сильному, как ромашка. И Гошка понял со счастливой яростью, что спасение от Малины могло прийти только от Соколова, а не от Петра Кирилловича, потому что в Соколове была революция, святой бой, а в Петре Кирилловиче всего лишь вестерн, ковбойский кинобоевик.
        Потому что у Петра Кирилловича и его учеников была сила для себя, а у Соко лова и его учеников была сила для всех, а это всегда побеждает, хотя иногда от усталости и кажется, что это не так. …А ветви шумят и шумят, а ветер на улице летит просторно, и в распахнутых стеклах отражаются багровые облака.
        Однажды утром в Майоров переулок въехала карета "Скорой помощи". Было так рано, что никто еще не успел завопить: "Скорая!" - хотя на Благуше любили сенса ции.
        Утро было прохладное, и пахло травой. Рявкнул заводской гудок, и из подъ ездов потянулись жильцы на работу, и мало кто заметил "Скорую помощь", которая обогнула дом и ушла в тень, возле котельной. Но все же кое-кто заметил, и через черные подъезды стали выскакивать ребята, поеживаясь от утренника. Тень от дома не доставала анохинского забора, и потому те, кто успел проснуться, уселись на травянистый бугор вдоль забора, освещенного солнцем, на серых досках которого уже гудели утренние мухи, и ослепительно желтели в траве цветы одуванчиков.
        Потом из котельной, которая косой крышей уходила в сопящую угольным дымом глубину, из железной двери два санитара вынесли рыжего дядю Васю-истопника, и голова его, пегая от седины, свисала вниз, как будто дядя Вася вглядывался в щербатые ступени, над которыми его проносили, в черные от шлака трещины асфальта, скрывавшего землю. И как будто в первый раз дядя Вася увидел небо, когда его клали в машину и перевернули на спину и голова его откинулась назад. Словно увидев синее небо, он закрыл глаза и побелел, как старая кость среди бурой полыни в степи, заглядевшейся в синее небо.
        "Скорая помощь", взвизгнув, словно она уже мчалась по магистрали, медленно обогнула дом и спустилась к переулку, и ребята смотрели на высокую жену истоп ника и высокую дочь Нюшку - те стояли столбами и глядели румяными лицами вслед "Скорой помощи".
        Похороны дяди Васи прошли незаметно, зато поминки запомнились, потому что на этих поминках все заметили Нюшку Селезневу, истопникову дочку.
        На поминках сначала выпили под застольную речь нового домоуправа и постано вили считать усопшего хорошим человеком. А потом развеселились и даже пытались спеть - "Вместе с острой саблей пику подари" и "Не спи, вставай, кудрявая". Но вдова, которая на кухне, обливаясь слезами, прикидывала, кто из гостей принес пол-литра, а кто не принес, это пение пресекла и сказала, что поминать поми найте, а распевать тут нечего, не на гулянке.
        Гости поперхнулись и замолчали, и вдруг все заметили - на Нюшке серое шерс тяное платье с длинными рукавами, закрытое до горла, с кружевным воротником и заколото брошкой, длинные плавные ноги, длинные плавные руки, и вся она в этом платье как резиновая. Волосы она уложила назад, щеки горят, и верхняя губа при поднята, так что рот колечком полуоткрыт, не то удивленно, не то растерянно, и тут все увидели - выросла, и серые глаза в крапинку, и тут все увидали - краса вица. Она сказала:
        - Мама, а чего вы их уговариваете? Посидели, и гоните их в шею.
        Кто-то крякнул в тишине.
        А Нюшка сказала спокойно:
        - А ну, давайте отсюда к чертовой матери.
        А алый рот у нее был приоткрыт удивленно.
        И такая сила была в ней, шестнадцатилетней, что гости начали барахлить ногами и стульями и выползать в двери, а потом на кухню, на лестничную площадку, а потом кто во двор допевать песни, а кто по квартирам, спотыкаясь на лестницах. А Нюшка все сидела за столом и смотрела в окно, и рот у нее был полуоткрыт.
        И за столом остался только дед Филиппов, общий предок всех Филипповых по боковой линии, балагур и пьяница, он торговал на Преображенском рынке нереаль ными конями, а потом на Колхозном рынке возле стадиона "Лесдрев", что у каланчи, а теперь всюду развивалось народное искусство, и деда взяли консультантом Загор ского дома игрушек, и убили двух зайцев сразу - очистили колхозный рынок от рас садника дурного ремесленного вкуса и приобрели для Дома игрушек великого мастера по народной деревянной резьбе. Теперь дед сидел за столом и смотрел на Нюшку соображающими глазами. А потом он засмеялся.
        - А ты чего? - спросила Нюшка.
        - Минога, - сказал дед задумчиво.
        - Чего?
        - Минога, говорю, - сказал дед. - На миногу ты похожа. Рыба такая есть. Чистая минога.
        - Давай отсюдова, - сказала Нюшка. - Расселся, пьяница. - И вдруг быстро поднялась. - Куда?! - спросила она. - Ку-уда?! Сейчас милицию позову.
        - Зови, - сказал дед.
        Потому что он не пошел в дверь, а кряхтя лез через окно на потеху молодому населению, которое толклось у котельной.
        - Ворам дорогу показываешь? - спросила Минога и оглядела стоящих под окном. - Иди, где все ходят, - и дернула его за руку.
        - А я сроду там не ходил, где все ходят, - угрюмо сказал дед.
        Он сидел верхом на подоконнике и тоже поглядывал на всю честную компанию, ожидавшую событий чрезвычайной важности.
        Потому что дед - это крепкий орешек, это вся старая Благуша, ее живой сим вол, ее вольница, ее дух, мечтательный и отчаянный, ее настырность и выдумка. А в Миноге хотя и увидели незнакомую еще силу, однако сомневались, что и деда она сощелкнет, как сощелкнула пустяковых своих гостей.
        Но тут к котельной подошел домоуправ, и все поняли, что дед проиграл. Потому что не было еще такого домоуправа, который любил бы деда Филиппова.
        - Это еще что такое? - спросил домоуправ.
        - Домоуправ, называется, - сказала Нюшка. - Я вот скажу куда следует, какие у вас порядки.
        И это было сказано таким манером, что домоуправ встрепенулся, как полковая лошадь при звуке трубы.
        - Гражданин Филиппов, - строго сказал домоуправ.
        Нюшка опять взяла деда за рукав.
        Она была сильнее всех. Свое незапятнанное пролетарское происхождение она только что получила в наследство, и оно было неотменимо, так как дядя Вася-то умер, а у деда, наверно, и происхождения никакого не было. У него, может быть, было дворянское происхождение. Ведь знали же про него, что он, богохульник, дважды в год - 29 января и 10 февраля по старому и по новому стилю - ставил здо ровенную свечу в Елоховской церкви в память болярина Александра Сергеевича Пуш кина, невинно убиенного. Хотя с другой стороны, нельзя же считать, что ты проис ходишь от того, кого любишь.
        Тому, что говорил дед Филиппов, на Благуше хотя и со смешком, но верили свято - все, что он говорил, подтверждалось на практике. Дед жил так долго, что обычно заодно доживал и до подтверждения своих прогнозов, а это не каждому дано.
        Поэтому про него говорили, что дед "может".
        Например, дед предсказывал, что будет революция, когда еще германская война не начиналась, а был финансовый бум, или, как теперь говорят, экономическое чудо, и каждый мог заработать, и на Благуше появилась праздничная одежда, и у баб козловые сапожки и шали со стеклярусом, и было что выпить и чем закусить, и бублик стоил полкопейки. И строились доходные дома, и Благушинская больница с чугунной решеткой - модерн - переплетающиеся лилии и жеманные чугунные ленты, и синематограф "Сокол", где крутили фильму про любовь скрипача из народа, загуб ленного небрежной женщиной в мехах, и фильму про бегство графа Толстого от жены- графини - умирать на железнодорожном полустанке, заснятую фирмой Патэ. А "Раз бойник Антон Кречет" и "Нат Пинкертон" стоили по четыре копейки за выпуск, и возле Введенского народного дома начали строить завод электрических лампочек в виде рыцарского замка с башнями. И все равно дед тогда сказал:
        - Похоже, что скоро революция будет почище, чем в пятом годе.
        И это помнили поредевшие в гражданскую войну старожилы.
        Так что деду надо было доверять.
        На Благуше не любили постановлений о человеке - хороший, плохой, глупый, умный и прочее. На Благуше долго прицеливались, а потом давали прозвище. И это уже на всю жизнь.
        Поэтому, когда дед обозвал Нюшку миногой, все поняли - тут дело непросто.
        А тогда слово "простой" стало синонимом слова "хороший". Кто простой, тот хороший, а кто непростой, тот плохой человек, который чего-то там темнит, наводит тень на плетень, много на себя берет.
        И вдруг застрявший в окне дед Филиппов услышал разговор. В разговоре участ вовали домоуправ - мужчина с эскимосским профилем и две женщины-активистки, которые состояли в комиссии (какая комиссия - никто не знал, но только так и говорили - "комиссия", "вот комиссия придет", "нужно вызвать комиссию").
        Дед услышал, как они сказали:
        - Мы люди простые.
        И захохотал.
        - Это вы-то люди простые, о господи!
        А они-то думали, что он давно пьяный - принял свои шестьсот и остекленел.
        Все было гладко до этого момента, а тут вдруг не заметили, как получился спор.
        До этого были поминки как поминки, а тут вдруг стали принципиальными. "Прин ципиально" - любимое слово нового домоуправа: "принципиально я за", "принципи ально я не против", "я возражаю принципиально".
        Прежний домоуправ был жулик, это все понимали, и никто его добром не поми нал, покойника, - сам себя укатал в могилу и Чирея погубил. Он был непринципиаль ный, а этот - принципиальный. Тоже, конечно, жулик, но в такой области, где его и не уловишь. Тот был попроще, у того все было понятно - бочкотара, тес, толь для сараев - в общем, до первой ревизии. А у этого какая могла быть ревизия, если он жульничал в области идей и лозунгов. Ну, короче говоря, этот домоуправ мог найти крамолу даже в манной каше.
        И вот дед Филиппов высказался:
        - Какие же вы простые, о господи! - и грубо захохотал.
        И это был такой живой хохот, и так он выпадал из всего, что происходило на принципиальных поминках, что домоуправ только посмотрел на двух женщин из комис сии, и они определили деда:
        - Пьяница.
        А пьяница - это не принципиально. На пьяницу есть милиция и начальник райот дела Соколов.
        И тут к окну протиснулась Зинка Баканова.
        - Нюша, не тронь деда, - сказала она.
        Она была некрасивая. У нее был курносый нос и большой нахальный рот, как у всех Бакановых, - там были еще три брата: двое старших и один младший, и никакой неопределенности не было в судьбе этой семьи - завод "Мостяжарт" или "АТЭ-1", металлисты, слесаря или лекальщики - как только подрастут и перебесятся, отгу ляют свою весну со шпаной, отпоют меланхолические песни, отдежурят с папиросками на углу Майорова и Семеновской, возле пожарного сигнала со стеклышком.
        Зинка была некрасивая и нахальная, ее уже начинали тискать на лестницах, и она хохотала истошно и была как трава на краю асфальта, колючая и неистребимая, но, когда Гошку спросили панченские, кто у вас самая красивая шмара, он, не колеблясь, ответил: Зинка. Над ним посмеялись и не поверили, а за Зинкой почему-то незаметно для себя потянулись хвостом. У Гошки и потом так бывало, что ему сначала не верили, а потом говорили - не ты первый сказал. Как выяснилось через двадцать лет, Зинка была похожа на Бриджит Бардо, только без неврастении.
        - А ну, пусти руки, кикимора болотная, - деловито сказала она Миноге. - А то врежу между глаз.
        А Гошка сунул пальцы в рот и свистнул. Он уже умел.
        - Шпана, - сказала Нюшка. - Ворье проклятое.
        А дед перелез через подоконник во двор.
        - Расходитесь, расходитесь, - призывал домоуправ.
        Потому что Зинка тоже была пролетарского происхождения.
        А Зинка посмотрела на Гошку со сдержанным удивлением. Она знала, как Гошка сказал про нее не колеблясь и во всеуслышание, и всегда смотрела на него со сдержанным удивлением.
        - Ах ты, Минога, - сказал дед. - Ну смотрите, жильцы, эта девка еще наклюет дел.
        Вот вам мое петушиное слово.
        А домоуправ пообещал позвать Соколова. Но почему-то не позвал. И гости разошлись с этих поминок.
        - Чистое кино, - сказал дед и ушел последним.
        И все дворовые ребята перешли к текущим делам дня.
        Но что-то случилось все-таки.
        И Гошка полез в Малую энциклопедию и нашел там слово "минога": "Миноговые - семейство круглоротых рыб, ведущих полупаразитический образ жизни, тело сильно удлиненное, рот круглый, образует сильную присоску, вооруженную роговыми зубами, которыми минога прокусывает кожу своей жертвы. Поздней осенью она начинает под ниматься вверх по рекам, мечет икру и возвращается в море". …А когда уплыл пос ледний корабль и Лешку Аносова с Костей Якушевым увезла железнодорожная милиция, Гошка вдруг понял - и все же можно было не ездить.
        Потому что какой от него толк в Испании. Он бы ел чужой хлеб, а нужно самому быть мельницей. Стоять на вечерней запруде и работать жерновами от рассвета до заката, тогда ручеек хлеба и радости не иссякнет, и его, хочешь не хочешь, дож дутся океанские корабли… "В дорогу… в дорогу… в дорогу… в дорогу…", - как пел Чирей, и нужно еще догадаться, что ты сам можешь дать веку, пусть даже одно зер нышко, но свое.
        Гошка выбрался из-за ящиков, подошел к огромным опорам крана и задрал голову. Он увидел отчаянную десницу крана - тот прощался с уходящим на закат кораблем.
        Гошка прислонился щекой к нагретому чугуну и почувствовал, как дрожит кран, и услышал стон чугуна.
        Он отстранился, опустил глаза до самой огромной опоры, вздохнул и сказал чугуну, зудящему, как ссадина:
        - Не бойся. Я вырасту. Подожди, - сказал он.
        И стон чугуна утих. Может быть, потому, что Гошка отошел от крана, а может быть, потому, что слово сильнее дрожи.
        Гошка еще раз оглянулся на кран и увидел, что стрела его светится закатной улыбкой. Он вздохнул еще раз и пошел к проходной будке порта сдаваться в плен.
        Время было летнее, школьные каникулы. Когда Аносова, Якушева и Панфилова доставили в Москву, то начальник районного отдела милиции, лысый дядька в скри пучей портупее, сказал, что замнет дело, если они дадут ему два обещания.
        Первое - ни в школе, ни дома не рассказывать, что хотели удрать в Интернаци ональную бригаду, потому что у него уже мочи нет, а иначе гнать таких надо к чер товой матери из комсомола, а второе - поступить в автошколу. Соколов Гошку не узнал, а Гошка узнал его сразу, и это понятно, для Соколова эти годы как один день, а для Гошки - треть жизни. Вот странно только, что можно не узнать друга, даже если ему теперь не двенадцать лет, а шестнадцать.
        Их набралось человек шестьдесят, "испанцев" с Благуши, и на этой "испанской" базе организовали автошколу в переулке между Семеновской и Немецким кладбищем с узорчатой кирпичной стеной. Дали им полуторку, и они изучили конуса и карбюра торы, и Гернику и коробку передач, и Гвадарраму и охлаждение, и Гвадаллахару и зажигание, и сдавали практическую езду на водительские права - главное, чтобы мотор не заглох на перекрестках и вовремя посигналить, выезжая из переулка, не рвать баранку и твердая нога на газе, а улица проскакивает домами и прохожими, гремят борта на выбоинах асфальта, и шелестит июльская листва, а потом устные экзамены - уже перед самой школой, и шелестят августовские листья.
        Соколов поставил пятерки почти всем "испанцам", и только одному поставил двойку, рыжему парню с Барабанного переулка, потому что этот парень был самый добросовестный, Ему достался хороший билет - аккумуляторы, - и он сказал:
        - Ничего. Война в Испании еще не кончилась. А там видно будет.
        И Соколов посмотрел на рыжего парня и молча поставил ему двойку, и парень не получил водительских прав, а остальным выдали детские права, которые давала право водить какие-то мифические детские автомобили с моторами, - ходили слухи, что их будут выпускать, но так до сегодняшнего дня и не выпустили, и сколько ни хлопотал Соколов, "испанцам" так и не дали взрослых прав, и чертежи детских автомобилей все еще обсуждаются в журналах "Знание - сила" и "Техника - молодежи".
        Дальние страны, ах, дальние страны, и мы проиграли войну в Испании.
        В этот день Гошка шел по школьному двору, и какой-то клоп пролетел мимо него и очумело заорал: "Но пасаран!" - и выстрелил из рогатки в небо. И Гошка вдруг почувствовал, как ему красной пеленой заливает глаза. Он помчался за этим пер воклассником и догнал его, и физиономия у него была такая, что у малыша от ужаса даже уши прижались.
        - Дай рогатку, - сказал Гошка.
        - На, - протянул тот рогатку, ожидая удара.
        И Гошка смотрел на его белесый затылок и понимал, что он для мальчика уже старик.
        А на самом деле он просто состарился, потому что проиграл войну в Испании. Он как-то сразу состарился, и весь его класс сразу состарился.
        И Гошка тогда пошел к Соколову, чтобы спросить: как же так? Ведь наш класс должен всегда побеждать? Ты должен знать, ответь нам.
        Но в милиции сказали, что Соколов уехал, и давай отсюда, малец. И Гошка пошел на задворки и через бурьян на пустыре добрался до темного окна Соколова.
        Он прижался носом к стеклу и увидел в дальнем углу на диване что-то огром ное, как будто присел медведь. Он узнал Соколова. Соколов сидел неподвижно, и Гошка сначала обрадовался, а потом похолодел, когда услышал звуки. Соколов хрипел сквозь стиснутые зубы. Гошка хотел бежать, предупредить милиционеров, что с Соколовым плохо, что Соколов умирает, но Соколов вдруг поднялся и, заложив руки в карманы, побрел к окну. Гошка отскочил в бурьян. Соколов покачивался с доска на пятку, подбородок его был задран, щеки у него были мокрые, он хрипел песню, и Гошка не сразу понял, что это за песня, потому что никогда не слышал, чтобы так пели. Потом Соколов рукавом вытер щеки и посмотрел в окно, и Гошка ящерицей стал уходить в бурьян и успел скатиться с бугра, прежде чем в окне вспыхнул свет.
        Были сумерки. Во дворе сидели ребята. Гошка подошел и стоял молча. Не мог Гошка рассказать о том, что он видел. Все равно никто бы не поверил.
        Через год узнали, что Соколов погиб на Халхин-Голе.
        И тогда Гошка вспомнил поминки и Нюшку-Миногу и понял навсегда, почему домо управ не позвал Соколова. И подумал со счастливой яростью:
        "Зови… зови Соколова, домоуправ! Зови на свою голову! И опять будет чистота и праздник души, когда над двором распахнется настоящее небо и все услышат вопль трубачей и шелест рваных знамен. Зови Соколова, домоуправ!"
        Глава третья
        НЕРУКОТВОРНЫЙ ПАМЯТНИК

1
        Когда Гошка вспоминал, почему так все получилось с Надей, и думал о том, что же послужило первым толчком, он всегда возвращался мыслью к стеклянному графин чику ее крестной.
        Ах, какой это был графинчик! Человека, который глядел на этот графинчик, охватывали покой и меланхолия. Вино в нем, а наливали в него только портвейн, потому что крестная любила крепленые вина (это не то что теперь - рислинги, твиши, цинандали - кислятина, в общем, считается аристократическим пить эту кис лятину, тогда пили херес, мадеру - а марсала? - с горчинкой, с дымком, но, конечно, рюмочку - другую, не больше, не больше), вино в этом графинчике каза лось рубиновым. И так оно шло к стенам с ветхими обоями в золотую полоску.
        Впрочем, если снять со стены картину или коричневую фотографию в рамке чер ного дуба или отодвинуть венецианское зеркало с зеленоватым стеклом, то на выго ревших обоях окажется прямоугольник притаившегося яркого цвета, голубого с золо том, который в начале века у купцов-модерн считался дворянским.
        Все было ветхое в московской квартире крестной и на даче, стоявшей среди полян.
        Там, на даче, играли в волейбол, собирали землянику, и дорога - стреми тельное лесное шоссе - взлетала на пригородках и утыкалась в небо с неподвижными облачками, которые казались нарисованными.
        И чем более ветхим все было на этой даче, тем больше ценилось, так как обла гораживало. Что, собственно, облагораживало - никто в точности не знал, но обла гораживало, и все участники этой игры чувствовали себя счастливыми.
        Однажды Гошку спросили:
        - Вот как ты думаешь, по-твоему, что такое счастье? Разговор происходил в школе, и все или мямлили, или горячились. Многие тайно думали, что - любовь, но особенно не нажимали на это. Потому что вопрос о любви стоял еще на том уровне, когда решают - можешь ли ты прыгнуть с третьего этажа, если человек, которого ты любишь, попросит об этом, и презирали тех, которые могли сказать: нет, не могу.
        Да никто и не говорил "нет", а все говорили "да", в тайной надежде, что как-нибудь выпутаются, если дойдет до проверки, - может быть, справку от врача принесут. В общем, прилично было ответить - да, и тебя уже считают за человека, и все сидят с горящими глазами и любуются друг другом.
        - А ты? - спросили Гошку.
        - А что - я?
        Все насторожились.
        - Что - ты? Ты мог бы прыгнуть из окна, если человек, которого ты любишь…
        - А он? - перебил Гошка. - Любит? Этот человек?
        - И он любит.
        - Как же он меня попросит прыгнуть в окно, если любит?
        Все как-то опешили. -…Не в этом дело… - нерешительно сказала вожатая.
        Конечно, не в этом дело. Дело было в энтузиазме того сорта, когда не вдумы ваются в смысл обещаний. А Гошка этого не понял и испортил всем настроение.
        Он так за всю жизнь и не понял, что обещания можно и не исполнять. Он выкру чивался как бес, чтобы не связывать себя обещанием, но когда удавалось выбить из него обещание, то он выполнял его, упорный, как осел, и нередко уже в одиночку.
        И вот когда Гошку спросили, может ли он прыгнуть с третьего этажа, ежели возлюбленная захочет проверить его преданность, то Гошка своим встречным воп росом разрушил для всех нечто важное, какую-то сложную систему общего поведения, и сразу упал в глазах всех участников этого устного экзамена на лживость.
        - Значит, не можешь? - спросила Надя.
        Щеки у нее горели, брови взлетели вверх трагическими уголками, а подбородок был белый-белый, как сливочное мороженое, и его хотелось лизнуть, но Гошка не лизнул и только уклончиво отвел взгляд, потому что прыгать из окна ему не хоте лось.
        - Не можешь? - спросила Надя и уже приготовилась.
        Отчетливое словечко "трус" слышалось всеми, хотя еще и не было произнесено.
        - Не хочу, - сказал Гошка и опять все усложнил.
        И все вдруг сообразили, что если Надя произнесет слово "трус", то ведь Гошка может потребовать соревнования и проверки и тогда состоится один из его нелепых аттракционов, вспоминать о которых избегали. Вроде случая с балконом.
        Это было летом после экзаменов, погода стояла пыльная и сухая, и тени были короткие, и озверевшая от жары земля дворов-новостроек мертво вспыхивала стек ляшками. Все слонялись по переулкам, ожидая отъезда - кто в деревню, кто на дачу, а кто в лагерь.
        Гошка тогда на короткое время сдружился с братом и сестрой Козаковыми, потому что к ним приходила Надя.
        Все было немного нереальным от жары, от синего марева над асфальтом, от блеска стекляшек, от белой извести, которой были заляпаны пронзительно пахнущие подъезды недостроенных домов Майорова переулка, когда Гошка пришел к Козаковым.
        Там была Надя, и все сидели и с наигранным увлечением решали скучные ребусы и арифметические загадки, которые для ихнего развития давал им отец Козаковых, преподаватель какого-то вуза. Они сидели в зашторенной душной комнате с навеки неподвижными креслами, и дверь на балкон была открыта, и с шестого этажа были видны крыши и пыльное небо.
        - А вот интересная задачка, - оживленно сказал отец Козаков, когда Гошка вошел в комнату.
        Но Гошка сделал вид, что не расслышал, и осторожно прошел на балкон с желез ными перилами.
        Он оглядел пыльное, пахнувшее заводской гарью небо, в котором даже голубей никто не гонял в эти блеклые послеполуденные часы, и, прислонившись спиной к ржавым перилам, стал смотреть в комнату на эту дружную группу автоматов. Потом Гошка вздохнул и сел на перила, спиной к жаркой улице.
        Никто в комнате не повернул головы, но все карандаши приподнялись и застыли над линованной почтовой бумагой из бювара отца Козакова.
        Гошка устроился поудобней и свесил зад с шестого этажа. Отец Козаков осто рожно поднялся и вышел из комнаты, широко открыв глаза и застегивая пуговицу на бежевом пиджаке. А потом в соседней комнате Козаковых осторожно приоткрылась бежевая штора и закачались помпончики. Тогда Гошка съехал с перил наружу до самых подколенок и некоторое время сидел так. А потом запрокинулся спиной назад, отпустил руки и повис на балконе шестого этажа вниз головой.
        Далеко внизу, а как Гошке казалось теперь - наверху, остановилась короткая тень, прохожий поднял голову и увидел мальчика, висящего вниз головой под крышей высокого дома.
        Прохожий что-то коротко крикнул, кого-то позвал, и на тротуаре образовалась кучка людей, которые смотрели вверх и очень громко кричали: "Тише, не спугните его, он лунатик". Потом у Гошки закружилась голова от задранных к нему лиц и блеска стекляшек, он понял, что пора кончать, послал им приветственный жест, вывернутый наизнанку, и попытался дотянуться до перил, но ему это не удалось - плечи и голова стали тяжелыми, как тумба у тротуара, и спина не сгибалась.
        Потом Гошка рывком дотянулся до перил. Он чуть не отпустил перила - такие они были раскаленные, жаркие, и, напрягая все силы, втащил себя на балкон.
        В душной комнате все громко дышали. Никто не говорил ни слова. И Гошка пошел домой и все думал, думал - зачем ему это понадобилось и что он хотел доказать, повиснув вверх ногами, и почему надо было увидеть над головой землю, и зачем он проделывал идиотские аттракционы, которые хотя и показывали всем, что он не трус, и отбивали охоту соревноваться, однако вовсе не имели никакого отношения к храбрости.
        Когда Гошке задали вопрос - может ли он прыгнуть с третьего этажа, ежели возлюбленная пожелает провести экзамен на послушание, то Гошке совесть не позво лила соврать. На его взгляд, так до сих пор и не изменившийся, любовь и экзамены несовместимы, как гений и злодейство, - так по крайней мере утверждал Пушкин, который хотя и не дожил до Гитлера и потому о злодействе знал не все, но уж, конечно, насчет гения был высшим судьей.
        Да, не очень правильно все получалось с Надей. Все в классе знали про Гош кину любовь, потому что он на уроках не отрываясь смотрел на Надю, и за те два года, что они проучились вместе, ни она, ни он не сказали друг другу ни слова.
        Пару лет назад вошли в моду широкие запрещенные брюки "чарли", пришедшие к нам с гнилого Запада, первые развратные танцы танго и фокстрот. А потом все девочки в классе начали танцевать, а из ребят умел только Вовка Зубавин, смешной маленький тюлень. Его девочки обучили, потому что с ним можно было танцевать даже в классе, ничем не рискуя. Но тут вдруг стали появляться какие-то мальчишки из центра, и это было самое страшное.
        А потом в одноэтажном ателье на Электрозаводской, возле старого Покровского моста, был сшит костюм, и окна в ателье были заложены снизу черными просмолен ными ставнями. Яуза тогда разливалась широко и каждую весну заливала Семеновскую и Электрозаводскую, и плавали лодки, застревали грузовики, кричали птицы и маль чишки. И когда Гошка увидел себя в сером костюме с подватиненными плечами, он с ужасом понял - предстоят танцы.
        В три вечера Вовка обучил его, а на четвертый он с тяжко бухающим сердцем сидел на диване с прекрасными юношами, а девочки толпились у окна возле стола с патефоном, который накручивал Вовка. Раздались райские звуки, и Гошка встал, ослепительный, и приготовился принять мученический венец. И тут из группы у окна пошла Надя.
        Девочка шла от окна, как сомнамбула, медленно поднимая руки. Она так и плыла, подняв руки, как будто одна из них уже лежала на Гошкином плече, а другая была в его руке, как требовалось по закону танца. Мысленно они уже протанцевали вместе все танцы и теперь шли друг к другу в розовом дрожащем тумане, который волнами накатывался от раскаленных девчачьих щек, и уже все затанцевали вокруг и глядели под ноги, последовательно отвоевывая свои железные па. А они все шли и шли друг к другу по бесконечному залу в семнадцать с половиной квадратных метров полезной площади. И тут произошло самое страшное. Надя коснулась его грудью. Ни она, ни он не учли того, что это должно случиться неизбежно. Им представлялось только, что они будут все время рядом во время танца и можно будет поговорить первый раз за два года, а теперь при любом движении до его пиджака дотрагивалась осторожная грудь и колени касались колен. А от лица, от пушистых кос, от ее плеч поднимался запах тополиных почек. -…Надя… - севшим голосом прохрипел Гошка, - можно я с вами буду говорить на "ты"?
        Она только вздохнула в три приема и кивнула головой. После этого они перес тали разговаривать даже на "вы". А на даче крестной Надя становилась совершенно другая.

2
        Это выяснилось, когда Гошка с Надей в последний раз пришли на эту проклятую дачу и отдали кошелки с продуктами старой приятельнице крестной. Приятельница прожила с крестной всю жизнь, вела хозяйство на даче, была ласковая и всегда понимающе и неназойливо оглядывала Гошку с Надей.
        Ничего как будто не менялось - выходили из поезда и тащили продукты, и про летали мимо черные машины, но чем ближе к опушке леса, где стояла дача, тем больше они стеснялись этих "авосек", которые тогда назывались кошелками или сум ками, потому что слово "авоська" появилось в войну, а о войне в то время только пели. Потому что вся молодежь на этих дачах была из "хороших" семей, и надо было "тянуться", если хочешь жить на опушке. Гошка вовсе не хотел жить на этой опушке, но Надя хотела. И что хорошего в этих семьях, Гошка тоже никак не мог понять. Семей-то как раз и не было, таких семей, к которым Гошка привык на Бла гуше, где семья - это дом, и он всегда с тобой, вот уже сколько лет прошло, а он всегда с тобой, и ты его ищешь всю жизнь, оглядываясь назад, хотя и кажется, что смотришь вперед.
        А какие же хорошие семьи были в этом поселке, если все здесь заняты только одним - тянуться, тянуться, тянуться и стараться не показать, что тянешься, и все время позировать и разыгрывать что-то. Как в кино.
        Когда они отдали продукты и поздоровались, Надя пошла показывать Гошке, где он будет ночевать. Спать ему предстояло на перестроенном под мансарду чердаке, туда вела врытая наискосок стремянка с пестро-золотыми от вечернего солнца перекладинами. И Гошка вдруг сообразил, что школа-то уже окончена.
        Оставался, конечно, еще выпускной вечер, где они попрощаются со школой, выпустят последнюю стенгазету, нарисуют последние карикатуры и разлетятся, а может быть, расползутся, кто знает, каждый по своей тропе.
        И потому так важно, так страшно думать о том, что же будет у них с Надей, если в школе, в Москве, дома, она совсем не такая, как на этой даче, и непо нятно, где она настоящая - там, в Москве, в классе, где это "дачное" в ней только чувствовалось и делало ее непохожей на остальных девчонок, и это кружило голову, или она настоящая здесь, на опушке важного поселка. Где же она настоящая? Что она за человек? А он что за человек? Что они за люди?
        Никогда в школе Надя не стала бы подниматься по стремянке впереди Гошки, хотя, конечно, и в школе нельзя было понять, почему у нее иногда так высоко видны коленки - то ли от веселого телячьего здоровья, то ли потому, что она счи тает - так правильно. Но все-таки в школе она бы не пошла на стремянку впереди Гошки.
        Конечно, ему и в голову не могло прийти, что может случиться что-нибудь необыкновенное, там, на этой мансарде, - слишком хорошо он знал, что Надя ничего опрометчивого не допустит, и не только по чистоте душевной, а из-за того, что старательно лепила свой облик девушки, принадлежащей сегодняшнему дню всего лишь одним касанием ресниц, а так вообще-то залетевшей в сегодняшний плоский мир, словно бархатная бабочка махаон, откуда-то - не то из пушкинских времен, не то из романов Лидии Чарской, которые в те годы еще нет-нет да и мелькали в дев чачьих портфелях, несмотря на комсомольские молнии и громы.
        Во всех школьных сказочных постановках Надя играла принцесс и царевен, и все смутно подозревали, что другие роли ей давать нельзя, ведь когда она выходила на сцену, то не было смысла смотреть, как она играет, а надо было смотреть на нее.
        Во всей школе никому и в голову не могло прийти вклиниться между ними, а все внешкольные попытки кончались крахом, стоило только Гошке сделать шаг в сторону.
        Это действительно была взаимная любовь двух совершенно не подходящих друг к другу детей. Когда Гошка прочел "Сагу о Форсайтах", он понял: Флер, красивая дочка Сомса Форсайта, собственника, - вот на кого была похожа Надя, но Гошка побоялся в этом признаться даже себе, ведь неизвестно почему считалось, что Надя похожа на Татьяну Ларину.
        Вероятно, Гошка тоже был хорош гусь, но про себя, конечно, труднее вспомнить несимпатичное и тщеславное, а доказать, что ты не гусь, и вовсе трудно, ведь Гошка славился срывами и непонятными выходками, которые не позволяли однозначно определить его облик. Конечно, все бы упростилось, догадайся кто-нибудь назвать его поэтом. В школе было много поэтов, и им полагались странности. Но никто Гошку поэтом не считал, и прежде всего потому, что Гошка и сам себя поэтом не считал.
        И вот теперь, когда Гошка поднимался по стремянке вслед за Надей на чердак, где ему надлежало ночевать и где не могло случиться ничего недозволенного, и перед ним маячили Надины ноги с розовыми икрами, он старался на них не глядеть. Ему было стыдно. Он знал наверняка, что ему не было бы стыдно, если бы могло произойти что-то необыкновенное, а теперь трепетать было незачем, и потому было стыдно.
        Они вошли под нагретую крышу мансарды, и Надя показала ему деревянную раск ладушку, и вечернее солнце сквозь зелень било в открытую дверь чердака, и Гошка думал - неужели она не понимает, что это первая ночь, которую они проведут под одной крышей.
        На лице Нади трепетали прозрачные тени, и этот трепет распространялся по всему чердаку, по скрипучим доскам пола, по стропилам, накрытым зудящим железом крыши, по листве за дверью мансарды. Гошка обнял ее и поцеловал, но поцелуя не получилось, они только стукнулись зубами, и Гошка почувствовал, что она тоже вся бьется, как листва. И это было лучшее из всего, что он может вспомнить.
        Потому что тут же раздался стук в пол - это крестная стучала метлой в пото лок. И Надя вырвалась из Гошкиных рук и исчезла. А еще через несколько секунд она спокойно и весело окликнула его снизу и сказала, что крестная велит им идти купаться перед ужином.
        И Гошка спустился вниз, и они пошли купаться на плоскую реку, протекавшую внизу между двумя песчаными откосами - такая дачная речка с узенькими пляжами на обоих берегах, и никого не было, и Надя спокойно разделась и осталась в светлом купальнике, незаметном, как чулок без шва, и спокойно пошла в воду. Гошка ныр нул, а когда вынырнул, то увидел Надю, которая, мягко шевеля руками и согнутой в колене полной ногой, держалась совсем рядом с ним, и в прозрачной воде была похожа на большую рыбу, и он мог видеть ее всю, и это было, видимо, хорошо и совсем прилично, ведь это же купанье, черт возьми, а не какое-нибудь там неза конное объятие на чердаке, их могли видеть с обоих берегов, и они могли дать отчет любому в своих действиях, а это для Нади было всегда самое главное. И тут Надя сказала, отфыркиваясь:
        - Поплывем на тот берег.
        - Поплывем.
        - Я боюсь, - сказала Надя и посмотрела непонятными глазами.
        - Тут глубоко?
        - Нет.
        Гошка ничего не понимал.
        - Переведи меня, - сказала она. - Ты протяни руки, а я на них лягу.
        Гошка ничего не понимал.
        - Это легко, - сказала она. - В воде вес уменьшается. Это было вовсе не легко.
        Это было совершенно невозможно.
        - Меня всегда так переводят на тот берег, - сказала она, - и Рудик, и дядька, и Генрих.
        Дядьке ее было восемнадцать лет. Парень с длинной линялой мордой, которая считалась аристократической, он не имел никаких способностей и происходил из старой, не то охотнорядской, не то семинарской семьи. Рудик был толстый трестов ский и главкомовский сын - шепчущим голосом он рассказывал анекдоты и считался забавным. У Генриха было красивое лицо с обкатанными чертами, как будто его изготовили из мыла - вежливость его была ошеломляющей. И Гошка отчетливо увидел, как они переводят Надю на тот берег, сохраняя приличное выражение на лицах, игриво-достойных и светски пляжных. И это можно. Это хорошо. Это разрешается. …В общем, Надя догнала его только на берегу, и они спокойно, без паники, не глядя друг на друга, но и не ссорясь, потому что кругом были дачи, пришли и поужинали, и Гошка достойно шутил, крестная даже два раза сказала "мило… мило…" или нет, один раз… или все-таки два раза сказала "мило, мило"… И он пошел слать на чердак и не видел снов, а утром они с Надей отправились в город, и все встретились в школе - нарядные и свободные, и распределили роли - кто что будет делать для выпускного
вечера, и четверым, как всегда, досталось делать стенную газету - Рыжику, Косте, Наде и Гошке. Хотя Костя был не из их класса.

3
        Они решили не возвращаться на школьный вечер - просто хотели побыть втроем, чтобы вспомнить все, что было, и догадаться, что будет. Что будет со всеми пер выми выпусками школ-новостроек, что будет с песенной Благушей и какие песни она станет петь.
        Наверху гремела школа, уже слегка уставшая от переживаний последнего школь ного вечера, и зачем было возвращаться туда, где они все знали и ни черта не могли понять.
        В коридоре нижнего полуподвального этажа они потоптались, дожидаясь Витьку Козла, главного фотолюбителя и шашиста, который отвоевал себе каморку под лест ницей и повесил шикарную табличку "Фотолаборатория", которую ему сделал Костя да Винчи, и потому они имели право на добавочную порцию портвейна, хранившегося у Козла в химических колбах с надписью: "Проявитель".
        Спустился Козел, измученный обязанностями официанта, и, повозившись под лес тницей, открыл лабораторию, которая сегодня нескрываемо пахла закусочной.
        Они проделали все, что полагается, попрощались с грустным Козлом и пошли себе по кафельной дороге, похожей на бесконечную шашечную доску, где они целых десять лет играли несколько затянувшуюся партию в поддавки.
        Они прошли одни стеклянные двери, поднялись по широкой лестнице до других стеклянных дверей и вышли в летнюю ночь, пахнувшую бензином и сиренью.
        Школа позади, и они уже интеллигенты. Вот и все.
        Интеллигенты. По крайней мере так им сказала большая компания родителей, которая сидела во дворе и смотрела вверх на школьные окна, за которыми ликовали ихние дети.
        Эти четверо, конечно, опоздали на вечер, потому что делали последнюю и, как выяснилось, вообще-то никому, кроме них, не нужную стенгазету, и Надя почти пла кала из-за их ослиной добродетели и оттого, что вечер уже идет вовсю, а на ней новое платье из розового шелка с оборочками и короткими пузыристыми рукавами.
        И когда они несли непросохшую газету через темный двор, их остановили общие родители и заставили развернуть газету на щербатом столе. При свете фонарей улицы они старались разглядеть статьи и каррикатуры. Родителей, конечно, звали на вечер, но они не пошли, им было неплохо и здесь, и они, подмигивая друг другу, сказали своим ребятам, что те интеллигенты второго поколения, а они интеллигенты первого поколения. И это была правда, потому что все они были лекальщики, техники, наладчики, или механики, или мастера, или даже инженеры на ткацких фабриках, на "Ремзаводе", на "Ламповом", и за каждым из них или обломок реального училища, или техникум, или механические мастерские в прошлую войну.
        Уже тогда начинали размываться границы между рабочим классом и интеллигенцией.
        Четверо газетных деятелей посидели с ними. Слушали, как родители гудят песни, которые ребята знали с детства. А потом, хмелея и припоминая, родители пели песни, которые они знали с детства от гимназистов и студентов. Потому что они гордились Благушей и тем, что она становится образованной.
        Они пели "Крамбамбули":
        Крамбамбули, отцов наследство,
        Питье любимое у нас
        И утешительное средство,
        Когда взгрустнется нам подчас
        И пели
        Я гимназист второго класса,
        Беда с наукою мне жить.
        Учись, учись, твердит мамаша,
        А мне уроки лень учить.
        И еще пели:
        Быстры, как волны,
        Все дни нашей жизни.
        Что день, то короче
        К могиле наш путь.
        Налей, налей, товарищ,
        Заздравную чару.
        Кто знает, что с нами
        Случится впереди.
        Тут они прогнали ребят, и те ушли в школу на вечер, повесили свою длинную газету с карикатурами и ели оставшиеся пирожные на пустых столах, и Лешка крутил радиолу, а Костя наяривал на рояле фокстрот "Последний летний день", и "Рио- Риту", и "Брызги шампанского", и "Трот-марш", а Гошка танцевал с Надей.
        Все было зыбко и непонятно на этом последнем вечере и что-то было недоска зано, недоделано, и к чему-то уже не хотелось возвращаться - поздно, поздно, надо было раньше думать, не доделывалось, откладывалось на потом, казалось, что школа - это и есть нормальная жизнь, и она будет длиться вечно.
        И вот оказалось, что школа позади, и жизнь, наверно, тоже имеет свой конец.
        И тогда они захотели разобраться во всем и втроем ушли с вечера.
        Лешка сначала не хотел уходить и сказал:
        - А кто за радиолу будет отвечать - Пушкин?
        И они вдруг поняли, куда сейчас поедут. …Он стоял огромный, бронзовый. И хотя он задумчиво смотрел на них сверху вниз, казалось, что он стоит рядышком.
        Скольких пигмеев потом мы видели, перед сколькими поэтическими канцеляриями благоговели и содрогались, у скольких табличек - серебром по черному - жмурили глаза от невыносимого сияния, на скольких текинских и модерновых коврах трепе тали коленями из-за своих не вытертых у порога ботинок, из-за уличной грязи, ненароком занесенной в литературное, художественное или научное святилище, сколько пародий на него читали, сколько анекдотов слышали, сколько раз его сбра сывали с корабля современности, сколько раз его святое, веселое имя как бы стуше вывалось перед именами лягушек-волов, великанов-однодневок и прочих александрий ских столпов-времянок, а ведь до сих пор, когда дитя встанет под елку и скажет свои первые стишки, то мамки-няньки подумают вдруг с обманчивой надеждой - может, из тебя Пушкин выйдет? Потому что вот уже полтора столетия "Пушкин" есть нарицательное имя неложного величия.
        Он стоял тихий и напряженный, а трое мальчишек думали о том, как ужасно, как страшно им не повезло, здоровым парням, стрелкам и боксерам, как не повезло, что не удалось повесить Дантеса на его собственных холеных усах.
        Они стояли около памятника, и позади расстилалась необозримая еще школа, в которой пока было понятно только, что она позади, и хорошо, что есть Пушкин, и, значит, можно верить в личный талант, который вовсе не анархия, а норма будущих времен, веселая, как имя - Пушкин.
        И когда они, попрощавшись, отошли уже далеко, навстречу вышла Надя с букетом цветов.
        - Как ты догадалась, что мы здесь? - опросил Гошка.
        - Мне Алеша сказал, - ответила Надя. - Он единственный среди вас порядочный человек.
        - Я тебя звал.
        - Ты же не сказал, что вы едете к памятнику.
        - Мы сами не знали, - сказал Костя. Надя молчала.
        Тогда Костя и Рыжик попрощались с ними и ушли. А Гошка остановил такси, и Надя скользнула в машину.
        Он остановил такси первый раз в жизни - деньжата, выданные ему на сегод няшний вечер, еще шевелились в карманах.
        У Нади в доме был культ Пушкина, хотя Гошка подозревал, что это культ не столько Пушкина, сколько, так сказать, пушкинизма.
        - Ты всегда хочешь отличиться, - сказала она. - Выскочка!
        Лучше было помолчать, когда Надя такая, когда затрагивали их семейное право заведовать Пушкиным, лучше было промолчать. Но молчать-то было все труднее, потому что Пушкина Надя знала больше по операм, и вообще Пушкин принадлежал ей, так как Надя изучала французский язык, и Гошка не должен был без разрешения лапать все тонкое и изящное, что связано с пушкинскими временами, своими руками выскочки, который уже выскочил из школы, но вовсе еще не вскочил в поэты, а дом Нади если и не имел никакого отношения к поэзии, зато был наполнен поэтичностью разговоров о ней.
        Правда, однажды Гошка написал стих, но никому его не показывал по двум про тивоположным причинам. Во-первых, Гошка изобразил себя в военном эшелоне, ухо дящим из Москвы, а это было неправдой, и Гошка стеснялся, и еще он стеснялся слова "зад", которое вписалось в стих, и он тогда считал, что слово это в поэзии неупотребимо. Стих назывался "Прощание с Москвой".
        Буфер бьется
        Пятаком зеленым,
        Дрожью тянут
        Дальние пути,
        Завывают
        В поле эшелоны,
        Мимоходом
        Сердце прихватив.
        Паровоз
        Листает километры,
        Соль в глазах
        Несытою тоской.
        Вянет год,
        И выпивохи-ветры
        Осень носят
        В парках за Москвой.
        Быть беде,
        Но, видно, захотелось,
        Чтоб в сердечной
        Бешеной зиме
        Мне дрожать
        Мечтою оголтелой
        От тебя
        За тридевять земель.
        Душу продал
        За бульвар осенний,
        За трамвайный
        Гулкий ветерок.
        Ой вы, сени,
        Сени мои, сени,
        Тоскливая радость
        Горлу поперек.
        В окна плещут
        Бойкие зарницы,
        И, мазнув
        Мукой по облакам,
        Сытым задом
        Медленно садится
        Лунный блин
        На острие штыка…
        Надя на секунду вылезла из машины и положила цветы к подножию памятника. Ни один из мальчишек не догадался этого сделать, и им опять утерли сопли. Правда, Гошке почему-то показалось, что она положила цветы к подножию памятника бронзо вого, а они стояли у нерукотворного. Но может быть, ему это только показалось. Потому что у них с Надей через всю школу длился молчаливый спор о Пушкине.
        Она секунду постояла у бронзового памятника, и по лицу ее, повернутому Гошке только детской щекой, он понял, что она что-то загадала. Потом она села в машину.
        - Ты поедешь со мной к крестной? - спросила она не глядя.
        Лицо ее выразило облегчение. Видимо, от Гошкиного ответа зависело, сбудется ли то, что она загадала.
        Машина, роскошное такси М-1, "эмка" тех времен, роскошно катила по улицам, освещенным роскошными фонарями тех времен, и по лицу Нади было видно, что Гошка уже почти Пушкин, а она Натали Гончарова, и сейчас будет роскошный дворцовый бал, и ей с Гошкой не стыдно, потому что он, неизвестно по каким причинам, счи тался талантливым.
        У крестной были Рудик, Генрих и Виктор, а из девочек больше никого не было. Надя не любила женского общества.
        Посидели, поговорили о том о сем, и крестная входила и выходила и ставила вино и закуски, и Генрих показал свой новый пуловер, который отец привез ему из Парижа, а Рудик рассказал пару анекдотов из дореволюционного учебника по фран цузскому языку, который невнимательно изучала Надя.
        Барышня: "Сколько стоит этот шелк?" Приказчик: "Два поцелуя за аршин". Барышня:
        "Дайте мне 15 аршин и получите у бабушки". -…Тонко, правда? - спрашивала Надя и отвечала сама: - Тонко.
        Анекдоты как анекдоты, не хуже тех, что печатают в отделах "Иностранный юмор". И Надя говорила: "Остроумно!" - и еще не знала, что ничего не выйдет с ее мечтой.
        А мечта у нее была такая: она спускается по широкой каменной лестнице в длинном платье, а пажи несут шлейф, а внизу стоит некто в цилиндре и крылатке, опираясь на отставленную в сторону трость, и поджидает ее. Это она сказала Гошке в седьмом классе, в год пушкинского юбилея, и по ее описаниям этот некто был не то Онегин, не то Ленский, не то Собинов, не то Лемешев. По лицу Нади было видно, что хорошо, если бы это был Гошка, но для этого ему не хватает светскости и мешает талант (впрочем, неизвестно какой), а также его друзья Рыжик и Костя, а также все благушинские дворы с проплывающими над ними облаками и дирижаблями.
        Тут крестная оказала, заглянув в дверь, что она укладывается спать и если не хватит вина, можно взять в серванте, а когда уйдете, не забудьте погасить свет.
        Ну, конечно, вина не хватило, и Надя поставила на стол графинчик.
        Гошка до сих пор думает, что если бы не этот графинчик, ничего бы не случи лось.
        Черт знает, что это был за аппетитный графинчик! И вино в нем было рубиновое.
        Начали разливать вино, и когда разлили до конца, то увидели сюрприз, заклю ченный в этом графинчике, и стали смеяться и поддразнивать друг друга.
        Оказалось, что на дне графинчика сидела матовая маленькая стеклянная свинья.
        Она сидела на дне графина, поджав задние ножки и опираясь на передние копытца, и, припаянная к донышку, смотрела задумчиво и снисходительно. Она смот рела на Рудика, и, может быть, это было из-за стекла старинного графина, сквозь которое Гошка видел лицо Рудика, но они были похожи как две капли, только у Рудика лицо было потное, а у маленькой свиньи матовое. Сходство Гошку потрясло, и он с некоторым испугом отвернул графин в сторону. Но тут случилось неожиданное и неприятное. Когда он отвернул графин от Рудика, маленькая матовая свинья уста вилась на Генриха, и его холеное мыльное лицо вдруг стало копией стеклянной морды. Это было, как будто кто-то приоткрыл заднюю стенку старинных часов, и вдруг все увидели колесики и пружины и весь механизм, который на циферблате поворачивает стрелки и командует временем этих старинных часов, маленькая свинка, маленький идол, которому все здесь - и Гошка, и Виктор, и Рудик, и Надя, и Генрих - поклонялись, сами не зная того. Гошка будто сразу догадался о чем-то и повернул графин чуть в сторону, и Виктор с длинным лицом стал похож на стек лянного поросенка, он еще
повернул графин, и Надя… боже мой, и Надя, хотя Гошка видел ее только секунду, когда поворачивал свинью к себе, только скользнул стек лянным взглядом по пушистым косам и сливочному подбородку. И вот матовая свинья уставилась Гошке в лицо, и он смотрел на нее и узнавал знакомые черты, которые каждый день видит в зеркале, когда бреется или завязывает галстук. Гошка пог лядел вбок, туда, где висело зеленоватое венецианское зеркало, и увидел свое матово-бледное прекрасное лицо поросенка с поэтически сверкающими пьяными гла зами, роскошно уложенная челка свисала почти до бровей и галстук съехал набок.
        "Ну конечно же, это я, конечно же, это моя миниатюрная копия сидела на дне графина, задрав ко мне обливной пятачок…" Конечно же, изо всех ребят эта свинья была больше всего похожа на Гошку. Потому что они ведь в сущности не знают, что такое поэзия, хотя у всех без исключения были пятерки по литературе и все умели, чуть подвывая, прочесть стих и знали, что искусство украшает жизнь, только чем украшает, точно не знали и, видимо, думали, что украшает пятерками.
        Но Гошка - то ведь знал, что искусство не украшение, а существо той жизни, в которой мы когда-нибудь добредем, спотыкаясь на каждом шагу и расколотив идола свинства, сидящего на дне души, Гошка - то знал это, и потому его ничто не изви няло.
        - Але! - сказал он. - Поглядите… Вам не кажется, что мы с ней похожи друг на друга? Правда, похожи?
        И тут все обратили внимание на свинью и на Гошку и начали смеяться, и Надя тоже смеялась радостно и зло, потому что ей было стыдно за Гошку, за снисходи тельный смех вокруг, за его шутовство, за то, что он принял удар на себя и тем разрушил тот облик; за который она цеплялась, чтобы объяснить и себе и всем, почему она с ним, а не с кем-нибудь из этого благополучного быдла.
        А Гошка опять все поставил вверх ногами, и как же можно было начинать с ним новую жизнь, если он все оплевывает, а этого нельзя касаться, потому, что не нами все это заведено и главное - это беречь репутацию, а если тебе твоя репу тация не дорога, то мне моя дорога, потому что я хочу жить чистой жизнью, я не Нюшка какая-нибудь с твоего двора, я из другого клана, к которому если ты хочешь принадлежать, то, будь ласков, не отличайся от Рудика, Виктора и Генриха, потому что других нет, а у них твердое место, ты-то ведь не находишь себе места и бол таешься вверх и вниз по всей лестнице и никто тебе не свой.
        - Пушкин, - сказал Гошка.
        - Что? - презрительно спросила Надя.
        - Пушкин мне свой.
        И хотя легко было смешать Гошку с грязью за то, что он, заливной поросенок, произнес всуе святое имя и осмелился сказать, что Пушкин ему свой, ему, благу шинскому выкормышу, майоровской шпане, Надя этого не сделала, а только сразу замолчала, а потом быстро заговорила о чем-то другом, и стала совсем красивая, и стала смеяться, играя ямочками, чтобы заглушить Гошку, чтобы помешать ему разви вать эту тему.
        Потому что Гошка знал твердо, и она знала, что он знает, что во всей истории с Пушкиным, с его романами, с его величием и гармонией, со всем культом Пушкина у них в доме, со всем, что его окружало - от зеленого шелка и орехового дерева мебели тех времен до туалетов Натали Гончаровой, от полузабытых поэтов до гуси ного пера, во всей этой истории, от Анны Керн до черепаховых вееров и страусовых перьев, во всей пушкинской истории, поклоняться которой означало самой быть оку танной дымкой пушкинской поэзии, во всей этой истории с Пушкиным ей лично больше всего нравился - Дантес.
        Вот в чем дело, граждане… Вот какая история.
        Оба они знали твердо, что если копнуть поглубже и спуститься на самое дно души, еще дальше, чем алтарь стеклянного поросенка, то там мы обнаружим не Пуш кина, а Дантеса, его убийцу, розового кобелька с пушистыми усами, который сначала очень испугался, потому что влип крупнее, чем рассчитывал, но потом успокоился и прожил чуть не до двадцатого века и тем доказал устойчивость стеклянной свиньи, на которую все смотрели и делали вид, что не понимают, в чем тут дело.
        - Выскочка, циркач… - тихо сказала Гошке Надя, когда они наконец вышли на тихую ночную улицу где-то в Замоскворечье.
        Ночка была теплая, фонари ласковые, московские, и, несмотря на первый час ночи, было еще много людей на улицах, на углах переулков, на скамейках скверов, возле досок почета, под светящимися часами и у чугунных перил потухших витрин.
        Они шли веселые, юные и опьяневшие, хорошо одетые и устойчивые, и люди улы бались, глядя на них, на молодцов, окончивших школу и начинающих новую устойчивую жизнь, которая стала лучше и стала веселей, и в конце концов, черт возьми, разве не в этом дело! И Гошка глядел со стороны, как они веселятся, как Виктор и Генрих и даже толстый Рудик затеяли беготню, и Надя бежала под фонарями, совсем не так, как раньше, утомленно и еле двигая вытянутыми ногами, подражая какой-то из своих теток, а легко, но и резво, показывая, что она открыто переменила позицию и теперь ей не нужна никакая дымка, если эта дымка требует чего-то боль шего, чем пятерка по литературе. К черту всякую дымку, если начинается новая устойчивая жизнь и можно бегать под фонарями, а потом возвратиться к компании, красиво и тяжело дыша, и торжествующе глядеть в глаза своему приятелю, который прекрасно понимает, что это в общем-то конец. Потому что ты сопляк, а я женщина, то есть жизнь, и жизнь тебя еще многому научит, если не перестанешь заглядывать на дно сосуда, - Пушкин ему свой, видите ли, ну так припомни, чем кончаются пуш кинские
истории, и потом цени, что я вежливая и согласна считать Дантеса ниже этого поэта. Но если ты меня выведешь из себя, то получишь правду, которая тебе вряд ли понравится, потому что для чего Дантес - я знаю, я от него нарожу детей, а для чего Пушкин - еще никому неизвестно, разве что украшать мою и Данте сову жизнь…
        - Ты меня любишь? - спросила Надя, когда остальные раскуривали первые свои официальные папиросы.
        - Да, - сказал Гошка. - Люблю. Не бойся.
        И лицо у нее было несчастное, у победительницы.
        Бедная девочка, столкнувшаяся с непонятным. Ей так хотелось жить лучше всех.
        А наутро началась война.
        Пустыри на рассвете,
        Пустыри, пустыри.
        Снова ласковый ветер,
        Как школьник.
        Ты послушай, весна.
        Этот медленный ритм,
        Уходить - это вовсе
        Не больно.
        Это только смешно -
        Уходить на заре,
        Когда пляшет судьба
        На асфальте,
        И зелень деревьев,
        И на каждом дворе
        Весна разминает
        Пальцы.
        Наш рассвет был попозже,
        Чем звон бубенцов,
        И пораньше,
        Чем пламя ракеты.
        Мы не племя детей
        И не племя отцов,
        Мы цветы
        Середины столетья.
        Мы цвели на растоптанных
        Площадях,
        Пили ржавую воду
        Из кранов,
        Что имели, дарили,
        Себя не щадя,
        Мы не поздно пришли
        И не рано.
        Мешок за плечами,
        Папиросный дымок
        И гитары
        Особой настройки.
        Мы почти не встречали
        Целых домов,
        Мы руины встречали
        И стройки.
        Нас ласкала в пути
        Ледяная земля,
        Но мы, забывая
        Про годы,
        Проползали на брюхе
        По минным полям,
        Для весны прорубая
        Проходы…
        Мы ломали бетон,
        И кричали стихи,
        И скрывали
        Боль от ушибов.
        Мы прощали со стоном
        Чужие грехи,
        А себе не прощали
        Ошибок.
        Дожидались рассвета
        У милых дверей
        И лепили богов
        Из гипса.
        Мы саперы столетья!
        Слышишь взрыв на заре?
        Это кто-то из наших
        Ошибся…
        Глава четвертая
        РАЙСКИЙ ЖИТЕЛЬ

1
        На передней телеге были свалены японские нескладные гранаты, в которых надо было сначала слегка вывинтить боек, потом ударить о камень или приклад и только потом бросить, а также груда хороших винтовок "Орисака" со многими удобными выдумками, которых не было на наших трехлинейках, хотя на каждом ученье долбили, что наша трехлинейка - лучшая в мире винтовка, а чем она удобна, если с ней в окопе не повернешься, а защелка магазина всегда сбивается о камень, и сложный затвор. А к обозу уже подбегали солдаты и отвязывали красивых лошадей, и русс кие, эмигрантские, белогвардейские дети смотрели на них непугаными глазами. Гошка с автоматчиком Пашей остановили солдат, и они недовольно ушли, и весь обоз пома леньку начал подтягиваться к заднему двору здания, у которого были приветливо откинуты козлы, опутанные колючей проволокой, и во всем обозе начался тихий плач - оказалось, это было здание жандармерии. Гошка ничего не мог понять, он не спал трое суток, семьдесят два часа не спал, и не мог понять, чего они ревут, и орал на них, чтобы пошевеливались, потому что ему было обидно, - за кого они нас при
нимают, что мы, их жрать, что ли, будем без масла, и где взять другой такой хороший широкий двор, куда влезет весь обоз и можно задвинуть козлы и поставить автоматчика, чтобы этих чужих людей никто не тронул.
        Это была Гошкина первая встреча с русскими, с эмигрантами, с белогвардей цами, и это было как во сне, как в кинофильме из гражданской войны - штурмовые ночи Спасска, и еще живы Лазо и Блюхер; и двигался обоз по шоссе, ведущему к городу, на улицах которого летала горящая бумага, исписанная сверху вниз иерог лифами и утыканная красными овальными печатями. И этот странный сладковатый запах чужого быта, чужой еды, чужих пожаров, в которых сгорала чужая страшная эпоха, когда маньчжурскую деревню, где вспыхивала эпидемия холеры, окружало жандармское войско и уничтожало артиллерией вместе с жителями, когда рис был запрещенной едой для маньчжур, а разрешались только гаолян и чумиза. И если какой-нибудь крестьянин из-под полы купил фунта полтора риса, отпраздновал свой день рождения или Новый год, выпил и его сорвало с голодной непривычки, выкинуло рис на дорогу, и если жандарм увидел рис, то крестьянина хватали и тащили в жандармерию и давали три года тюрьмы за то, что человек съел рис, который сам сеет, а в тюрьме его на всякий случай пытали на предмет возможных связей с партизанами. Но хватит пока про
это, трудно жить в состоянии тоскливого ужаса за человека. Лучше рассказать, как Гошка встретился с Фитилем.
        Памфилий встретился с ним первый раз у огромной пробки, возле моста.
        В мост попала бомба и вырвала из него кусок с торчащими железными прутьями, который упал в реку на отмель.
        Так все говорили - бомба. Единственная операция с участием русских. А вообще-то как только началось наше наступление, русские эмигранты перебили япон ских командиров и ушли в сопки, прихватив с собой семьи, а потом стали выходить навстречу нашему войску целыми обозами.
        Часть, первою ворвавшаяся в город, становится его гарнизоном, а командир - комендантом.
        Комендант велел Панфилову встретить их на шоссе.
        Прибежал автоматчик Паша и сказала - Русские выходят.
        И комендант города сказал:
        - Давай.
        На телегах сидели понурые мужчины в чужой форме, испуганные женщины держали на руках тихих детей, и к телегам были привязаны красивые лошади австралийской породы под хорошими кавалерийскими седлами.
        Обоз вползал на утоптанный плац, сворачивался в кольцо, и слышался тихий плач.
        Задвинули козлы, у колючей проволоки встал автоматчик, вечер был серый, а зелень черная, и затихал скрип телег. Вот и встретились.
        Панфилов спросил:
        - Кто у вас здесь старший?
        Гошке было двадцать два года, он был глуп, как тетерев, ему хотелось спать, и одет он был пестро и неожиданно. Пехотная фуражка с красным околышем, которую Гошка выменял у корреспондента на его полевую, белая исподняя шелковая рубашка с подкатанными рукавами, распахнутая на грязной груди и заправленная в зеленые шелковые, тоже японские, пижамные штаны на резинке, они были надеты на голое тело, подпоясаны брезентовым ремнем и заправлены в разбитые кирзовые сапоги, белые от пыли. Через плечи и на спину был перекинут маузер в комиссарской дере вянной кобуре, а спереди в двух карманах пижамных штанов болтались две лимонки и били по ляжкам. Японские безопасные бритвы, может быть, и годились для чинки карандашей, но бриться ими было нельзя - выдерживали только щеки и подбородок, поэтому Гошка уже около месяца носил роскошные усы. Из всех странных нарядов, в которых щеголяет войско, вышедшее из боя, когда оно ползет по камням и проламы вается сквозь стены домов и окна, Гошкин наряд, он льстил себя надеждой, был самый странный. Панфилов только приготовился вздремнуть после трех хлопотных суток, и в глазах
у него была пехота, пехота, которая движется по обочине вол чьей цепочкой, и ее почти не видно, потому что по дороге гонят технику, технику, и танки размолотили лессовую почву, и пыль стоит до третьего этажа, коричневая пыль движется по шоссе, и сверху не понять, какое войско движется. А на перек рестках Мулина стояли девочки-регулировщицы, неразличимые в черной пыли, и как их не давили танки, просто непонятно, но когда Гошка прочел у Киплинга - "пыль- пыль-пыль-пыль от шагающих сапог", - он подумал - ха, от шагающих сапог, нам бы ваши заботы.
        Панфилов спросил:
        - Кто у вас здесь старший?
        И не понял, почему никто не отвечает, только слышно дыхание лошадей и коров.
        Гошка был глуп, как тетерев, и не понимал, что выглядит точь-в-точь как "красный большевик" на обложке эмигрантской агитброшюры, только во рту не было кинжала, с которого капает кровь.
        - Какого черта, кто у вас старший.., в вашем обозе, черт побери! - заорал он.
        Тогда люди зашевелились и пропустили вперед священника.
        Он шел медленно, и обходя колеса, придерживал длинную рясу. Он остановился от Гошки шагах в пяти и сказал, нажимая на букву "о":
        - Я… Я их отец… Они мои дети…
        И закрыл глаза - наверно, думал, что его сейчас будут убивать, и в обозе начался тихий плач. А Гошка не спал семьдесят два часа и был обижен тем, что священнику можно закрыть глаза, а ему нет, и нужно устроить всю эту свалившуюся на него орду, и со всей язвительностью, на накую был способен тогда, Гошка про сипел:
        - Ах, вы их отец… а они ваши дети…
        - Да, я их отец, а они мои дети.
        - Так вот… Ежели вы их отец, а они ваши дети, то выделите людей, чтобы взяли в сарае рис и котлы, и сами сготовьте себе пожрать… Потому что ухаживать за вами здесь некому!..
        - Пожрать? - спросил священник.
        - Да! Пожрать, покушать, покормиться, поесть, потрескать, полопать, поэссен, пофрессэн, почифан, ам-ам! Что вы на меня смотрите, как слон на мандолину?!
        Священник бледно посмотрел на Гошку и стал медленно садиться на землю, его подхватили два парня в желтых японских каскетках. И Гошке показалось, что свя щенник засыпает, и даже послышался храп, и Гошка решил плюнуть на все на свете, и плюнул - тьфу! - черной от пыли слюной, и пошел спать девяносто минут - хоть бросай атомную бомбу, тьфу! - если вы такие нежные, что на вас нельзя кричать, а на нас, значит, можно кричать, так вы полагаете, белогвардейцы несчастные? Гошка представлял что он услышит, когда на него наступит шатающийся от недосыпа под полковник, потому что улегся спать прямо в коридоре жандармерии под ногами прохо дящих воинов, подстелив под себя соломенный мат "татами", который они еще на пос леднем издыхании приволокли с автоматчиком Пашей из соседнего дома и на который рухнули рядышком, как подкошенные незабудки.
        Но все обошлось. Комендант спал в соседнем коридоре, и солдаты спали на этажах у дегтяревских пулеметов в разбитых кабинетах на столах, и в доме за эти полтора часа трижды сменилась власть, потому что проходящие через город части сразу кидались занимать этот удобный, большой, отдельно стоявший дом, а потом натыкались на круглое здание тюрьмы под замком и на непонятную орду за колючей проволокой козел, и каждый следующий начальник пытался разбудить подполковника, но тот не поддавался и, не открывая глаз, говорил:
        - Пошли вон. - И еще: - Паша, погаси свет.
        Но Паша не мог погасить свет, он спал рядом с Гошкой, на "татами", И все обошлось, и атомную бомбу никто не кинул, и государственных тайн никто не украл, и им даже уши не отдавили.
        А через полтора часа они все поднялись, как в детском саду после мертвого сна, и Панфилов пошел во двор.
        Во дворе трещали костры, шкворчела каша в котлах, и автоматически доламывали на дрова козлы с колючей проволокой. И все ели, ели, кормились, питались и трес кали этот рис, который наши уже не могли видеть, потому что питались им двадцать дней, остальная японская еда была непонятная - консервы, непонятно из чего сде ланные, соленые (соленые!) фрукты в бочках и какая-то коричневая масса под назва нием "мисо", а они оторвались от своих продуктовых баз, потому что двигались чересчур быстро для нормального войска. С сигаретами, правда, было хорошо.
        Панфилов присел на оглоблю и закурил, и к нему осторожно подошел священник.
        Гошка подвинулся и кивнул ему, священник осторожно опустился рядом, и их осторожно окружили.
        Гошка предложил ему сигарету, но он сказал:
        - Прошу прощения, я не курю.
        Честно говоря, Памфилий первый раз в жизни разговаривал со священником. А вокруг стояли и слушали люди, и как-то не верилось, что это белогвардейцы. Неужели все дело было в том, что им дали риса?
        Священник сказал:
        - Наши женщины считают вас падшим ангелом, простите.
        Гошка был обидчивым и потому считался грубым.
        - Почему падшим? - опросил он.
        - Падшим, потому что… - ответил священник, нажимая на букву "о", - прошу прощенья… вы неверующий… атеист…
        - А тогда почему ангелом?
        - Ангелом за доброту.
        "Неужели все дело в рисе, - опять подумал Гошка, - эх, жизнь, будь она прок лята".
        - Почему же это я неверующий? - оказал Гошка. - Я верующий, только по- другому. И еще я верующий в человека.
        А вокруг стояли молодые мужчины, которым было самое большее год - полтора, когда их привезли сюда в Маньчжурию. А вот священник оказался бывшим казачьим офицером, и стал расспрашивать о Москве, об улицах, о площадях, а вокруг стояли молодые мужчины в чужой форме и курили, курили и мотали головами, как лошади, потому что отдували дым в сторону, чтобы он не попал на Памфилия, и все время глотали и глотали, и кадыки у них ходили, как поршни, как будто бы они все не могут никак проглотить эту проклятую рисовую кашу, и глаза у них блестели, как догорающие поленья от колючих козел под черными котлами.
        - А извозчики в Москве есть? - спросил священник.
        - Нет, - сказал Памфилий. - Теперь у нас такси марки М-1.
        - А ресторан "Яр" сохранился? - спросил казачий офицер.
        - Нет, - сказал Гошка. - Там теперь клуб летчиков.
        Впрочем, нужно рассказать, как Гошка познакомился с Фитилем.
        Ночь на окраине. Ночь. Снег накрыл все, звуков нет, и хочется писать по- старинному.
        Потому что слышен вальс Крейслера.
        Откуда Крейслер в новогоднюю маньчжурскую ночь? Это какой-нибудь хмельной солдат поставил патефон. Нет, не патефон, а виктролу - так ее называли местные русские, от фирмы "Виктор", а не "Патэ", как у нас. И это был какой-то другой мир, где у русских были не паспорта, а "вид на жительство", который потом наша консульская комиссия меняла на советские паспорта, и Панфилов читал в коменда туре биографии, наполненные тоскливым ужасом: "Я родилась в 1925 году в Дайрене, окончила в Харбине католическую гимназию Бржозовской и поступила в заведение мадам Симанжонковой, проработала там два года, заболела аппендицитом и была уво лена. С тех пор работы не имела".
        Прелестная девушка с круглым русским лицом и отличной бунинской речью.
        Аппендицит - это сифилис. А с венерическими болезнями не держали. Японские офицеры на редкость чистоплотные люди. У них даже в уборных такая чистота, что хоть операцию делай, а в стеклянном полушаре цветы вишни или хризантемы, как на бронзовой медали в честь победы над Наманханом - так, кажется, они называли Халхин-Гол. Они объявили, что Ниппонская армия там одержала победу благодаря покровительству богини Аматерасу, а мы знаем, что было все как раз наоборот, А вообще японские офицеры очень аккуратные люди. Что там цветы в уборных, у них и публичные дома были в большом порядке - маньчжуры могли ходить только в маньч журские дома, а японцы могли ходить в японские, русские, корейские и маньчжурс кие, но не ходили, потому что в японских домах были и маньчжурские, и корейские, и русские девушки. Серое бетонное здание, с крышей, как у пагоды, и называлось это - храм небесной радости, кажется, девятого района - так именовались эти дома. А после посещения обязательно профилактика - тюбики с дезинфицирующей мазью. Их находили во всех казармах среди других лекарств.
        В комендатуре был ленинградец, длинный парень, тощий как фитиль, младший лейтенант медицинской службы, его так и звали - Фитиль, имени его никто не запомнил. Очень он восхищался медикаментами, всюду их отыскивал и просил перево дить названия и назначения, а медицинских терминов никто не знал, поэтому он приставал к эмигрантам. Медикаменты были хорошие. Например, йод - не в банках, как у нас, а в стеклянных палочках с ватным тампоном на конце. Обломаешь кончик, тампон намокнет, и обрабатывай рану, как кисточкой, прелесть. Или такие черные таблетки, которые надо глотать, если живот болит, - сразу проходит. Или такие длинные ампулы в картонных лунках. Фитиль спрашивает Гошку, тот не знает, спра шивает у эмигранта, тот отвечает - это невротин, на нервы действует. Фитиль прямо накинулся на этот невротин, набрал сто пачек. Спрашивает у этого старика эмиг ранта:
        - А в каких дозах его применяют и в каких случаях? Старик ему отвечает:
        - В каких дозах - этого я не знаю, а применяют его против обморока, когда используют чайники.
        - Какие чайники?
        - Ну, какие чайники, обыкновенные, - объяснил старик. - С длинными носиками.
        Кладут человека спиной на наклонную доску головой вниз и из чайника льют в нос воду, настоянную на перце, или мыльную воду. Потом у человека наступает обморок.
        Тогда ему делают укол невротина.
        - А дальше? - опрашивает Фитиль.
        - А дальше можно начинать все сначала… Но вода с перцем это не так плохо.
        Гораздо хуже просто теплая вода. -…Почему? - сипло спрашивает Фитиль.
        - Потому что от воды с перцем почти сразу обморок, а от теплой воды не сразу, и это хуже всего.
        - А от фашизма ампул у них нет никаких? - спрашивает Фитиль.
        - Фашизм - это в Италии, - говорит старик. - Здесь это по-другому называли.
        - Мне лично все равно, как его называли, - говорит Фитиль. - А так же тем, кого этими чайниками…
        - Ну да, конечно, - говорит старик. - Или тем, кого на салазки ставили? Не слышали?
        - Нет, - говорит Фитиль.
        - Нет, - говорит Памфилий.
        Старика вызвали, потому что он был опытным механиком. В Маньчжурии он остался, когда построили КВЖД, в начале века. Его позвали открыть сейф в жандар мском управлении. Он, когда узнал, в какое его здание зовут, чуть сознания не лишился и все бормотал, что он ни в чем не виноват. А если не виноват, чего тря сется, никто сначала не понимал, а теперь начинали понимать.
        - Ну, так что такое салазки? - спрашивает Гошка.
        Фитиль уже ничего не спрашивает, только смотрит в окно. А там люди взад- вперед бегают, торговлишка началась, мальчишки "туфа" кричат, "ту-фа-а". "Туфа" - это такие белые ломти, наши сначала думали, что это творог, а оказалось - соевые несоленые бруски, и что с ними делать, никто не знал, так и сохли на подоконнике на старой газете.
        - Салазки - это дубовые планки треугольного сечения, сколоченные поперечи нами таким образом, что сверху на всю длину идет острый угол, - объяснял старик механик, как будто заявку на изобретение диктовал. - Человека ставят на колени на эти острия, и через полторы минуты острия планок прорезают одежду и мышцы до кости, и дальше человек стоит на этих остриях прямо на костях на коленных чашеч ках…
        - Делай свое дело, отец, - сказал Гошка.
        Старик возился с сейфом, который наши не хотели взрывать, так как надеялись найти в нем личные дела жандармерии, а про старика говорили, что он может отк рыть любой наборный замок. Жандармское начальство захватили не наши, а местное население. Наших-то было всего восемьдесят человек десантников, а танки подошли только на вторые сутки. Мы, когда летели, ожидали неприятностей - в городе куча белоэмигрантов, русские воинские отряды, отряды Ассано и Осайоки, а наших только три "Дугласа" автоматчиков и несколько "максимов" и "Дегтяревых".
        Местное население похватало жандармов, а через сутки подошли танки, а потом по Сунгари влетела флотилия, и моряки с криками "ура" пошли в атаку на берег и очень удивились, что город уже занят. А теперь Гошка с Фитилем рассматривали документы штаба жандармерии Квантунской армии и смотрели, как старик механик, который строил еще КВЖД в начале века, теперь крутил и прислушивался, этот старик мог открывать сейфы по звуку - такой у него был опыт.
        - А еще была арбузы, - сказал он. - Это человека зарывали на плацу по горло на самом солнцепеке, и на голову надевали жестяное ведро, выкрашенное черной краской. Через несколько часов ведро накалялось так, что лопался череп, как перегретый арбуз на гряде.
        - Японцы… - сказал Фитиль и неумело выругался. Он был очень нескладный.
        - Нет. Фашисты, - сказал Гошка.
        - Да. Жандармы, - сказал старик.
        У него были основания так говорить. Он остался на КВЖД после девятьсот пятого года - здесь все-таки было посвободней. Он, конечно, не был революционе ром, но он был студентом, и его тошнило от жандармов. А когда генерала Чжан Цво- лина убили и японцы заняли три провинции, Маньчжурия стала называться Манчжо удиго с императором Пу-и во главе, и жандармы стали японские. Тут пошли всякие организации: союзы, разведки, японская военная миссия, жандармерия, полиция, союз монархистов, русские воинские отряды Ассано и Осайоки и даже русское общество фашистов, которым командовал Радзиевский, который отпустил длинную бороду и сказал, что сбреет ее, когда на белом коне въедет в Москву. И он дейст вительно въехал в Москву вместе с генералом Семеновым после войны, тут их судили и расстреляли. А фотографии этих пытошников Гошка видал в эмигрантском журнале "Рубеж": "Господин Фукабори и чины жандармерии на встрече с господином Радзиев ским (первый справа), руководителем русского общества фашистов", а на обложке журнала - генерал Семенов, пожилая бритая охотнорядская морда с набриолиненными остатками волос. И в
этом журнале были чьи-то хорошие стихи:
        Уехать бы туда, где жизнь другая,
        Не мучиться, не злиться, не любить,
        Купить бы для разлуки попугая
        И научить по-русски говорить
        И тут старик говорит:
        - А насчет крысы не знаете?
        - Какой крысы? - спрашивает Фитиль и икает.
        - Может, хватит, отец? - спрашивает Памфилий.
        - Нет, не хватит, - говорит Фитиль. - Все это чрезвычайно интересно с меди цинской точки зрения.
        - С человека снимают штаны и прикладывают сзади железную плетенку с крысой и потом раскаленными прутьями начинают шпынять эту крысу, она, обезумев, вгрызается…
        Но тут Фитиль стал делать какие-то движения головой и отбежал в угол ком наты, где были свалены в кучу наручники и ордена, и его стало рвать на эту кучу разноцветного металла.
        Гошке хотелось не то стрелять в кого-то, не то высыпать патроны в нужник, а старик крутил диски с цифрами и прислушивался к замку сейфа - он был большой специалист. А потом сказал:
        - Молодые еще… - и всхлипнул.
        И замок всхлипнул. Отворилась дверь сейфа, толщиной с бревно, и Фитиль вытер лицо и ушел, и старик ушел, а Гошка вытер лицо и остался. Потому что кто-то же должен остаться, если хочет запомнить это на всю жизнь! Чтобы всегда безошибочно отличать среди всех сладчайших запахов эту вонь фашизма, которая остается вонью, как бы она ни называлась научно. Гошка сел у выбитого окна на ветерок проглядеть бумаги, было им с Фитилем тогда по двадцать два года, но Фитиль был честнее его, потому что Гошка притворялся железобетонным, листал эти бумаги и думал, как устоять, не поддаться слабости и найти в себе, в обыкновенном московском школь нике, ту стойкость, которая не позволит окостенеть и сломаться в нем человеку.
        Того, что Панфилов искал в этих папках, он тогда не нашел и узнал обо всем только несколько лет спустя, когда купил в киоске у метро "Охотный ряд" отчет о процессе в Хабаровске над бывшими военнослужащими японской армии.
        Хватит. Невозможно. Иначе жизнь не мила и зеленый свет в глазах, как при тропической малярии.
        Гошку спросил недавно один мальчик-журналист: "Вот вы, которые воевали, какой главный вывод сделали для себя?" Гошка сначала хотел уклониться от этого наивного вопроса, но потом понял, что уклониться нельзя, и ответил, что, на Гошкин взгляд, человечество сейчас разделилось на два сорта. На тех, кто счи тает, что после всего, что было, ценность одного человека понизилась, и на тех, кто считает, что она повысилась, ценность одного человека. Одни считают, что ничего не изменится в мире, если один из трех миллиардов помрет, а другие уве рены, что развитие человечества меняет свое направление, когда помирает один человек из трех миллиардов, потому что вместе с ним умирают заложенные в нем возможности.
        Была такая мисс Нейтингейль. У нее не было никаких способностей, она была только очень жалостливая. Ну какая же это способность? Это слабость. Но жалость у нее оказалась таких размеров, что она поехала на войну и стала лечить раненых не только своих, но и раненых противника. Это было первый раз в истории войн, и выпадало из всех рамок и норм, и казалось диким в те времена. Это было в Крым скую кампанию, а стало быть, она лечила и русских раненых. Но жалость у нее была такой огромной, что из нее вырос весь международный Красный крест, а потом и полумесяц. Вот что может сделать неспособный человек, если он не считает себя неполноценным. Но это сложно и хлопотно и потому встречается реже, чем хотелось бы. …Ну вот, а теперь уже совсем пришла пора рассказать о Фитиле.

2
        Когда ехали в Маньчжурию, жары стояли страшные. Казалось невозможным предс тавить себе карельские морозы и как ночью, во время снежной бури, рвались мины, когда падали сломанные сучья. А сколько этих мин было - ихних и наших, двадцать километров участок по фронту, восемьдесят в глубину, и они и мы оттягивались в свою сторону и клали эти мины без числа, и столько их было, что карты все пере путались к чертям, и когда началось наступление, танки, прокладывая дорогу, тол кали перед собой деревянные катки, которые взлетали от взрывов.
        От Москвы до Владивостока ехали полмесяца. Но это только так говорилось - от Москвы, потому что ее-то как раз и не видели, объехали стороной. Сказали, правда, когда уезжали с Карельского фронта, что везут в военные лагеря под Моск вой, но потом эшелоны пошли все дальше и дальше, замелькали незнакомые станции - и вдруг Иркутск, а потом Байкал, и еще дальше, и еще, и вернулись домой, кто остался жив, только через год, в сорок шестом.
        А тут стояла жара, в вагоны ломились отставшие от эшелонов. Армия двигалась на восток, и мало кто знал, зачем. Гошка с Сенькой Савицким знали.
        - Ну, как? - спросил десантник - рыжий генерал из штаба фронта. - Двинемся на летние квартиры? - и объяснил, какие квартиры.
        В Приморской группе войск не сразу сообразили, что делать с прибывшими. Но потом появилось нужное начальство, и все устроилось. Парни стали входить в курс предстоящего, а вечерами бывали в ДКА, и Гошка там даже танцевал с врачихой высокого роста.
        Но однажды ночью всех подняли и сказали - "началось". Сели в машины и, не гася фар, помчались к границе. Потом погасили фары, и стало слышно, что нача лось, - вдали грохотало и перекатывалось. Техники навезли немыслимое количество, артиллерии по пятьсот стволов на километр, через два метра - орудия. Квантунцы долбили свои сопки двадцать лет и прорыли в скалах муравьиные ходы и укрепили границу здорово, это были не финские бетонные доты, а скалы, утыканные орудиями и казематами. Дорога вилась между сопок, единственная, по бокам торчали страшные сопки - Офицерская и Верблюд, и взять их было нельзя, можно было только накрыть огнем, и еще "тридцатьчетверки" наезжали брюхами на амбразуры и прикрывали вой ско, которое проскакивало по серпантину. Проскочили только к утру, вскоре были уже на железнодорожной станции, где остановилось начальство с Первого Дальневос точного фронта. Сеньку Савицкого сразу угнали куда-то, и Гошка его не видел целый год, до самого отъезда из Маньчжурии. …Возле полуразбитого моста ворочалась и колыхалась огромная пробка - люди, "студебеккеры",
        "форды", артиллерия, "тридцатьчетверки", кухни, лошади. Авиации у японцев не хватало, ее перегнали на Малайи, в Бирму, а такая привычная команда "Воздух" почти не слышалась. Бои были артиллерийские, пехотные, танковые. Танки у них были плохие, "тридцатьчетверка" наезжала на пестренький камуфляжный танк, и он лопался как лягушка под коровьим копытом, и все же они были лучше приспособлены к дорогам, петляющим между сопок, и к жидким местам, которые проваливались под нашими тяжелыми танками.
        Через пролом в мосту саперы перекинули бревна, но их мгновенно размолотили первые четыре танка, промчавшиеся в город, да еще с краю, возле перил, просочи лась кавалерийская часть и Гошкина машина с автоматчиками. После чего проезд зак рыли. …Когда уже мчались по дороге, обнаружили, что с ними едет какой-то парень, с погонами младшего лейтенанта, с длинным носом, длинными ногами, в обмотках и ботинках огромного размера. Он все пытался просунуть между автоматчиками свои ноги.
        Памфилий обернулся, когда услышал за спиной возню и кто-то ткнул его в спину ногой.
        - Вы кто?.. Паша, кто он? - спросил Гошка.
        - Не знаю, товарищ лейтенант… Вскочил у моста.
        - Не имеете права… - сказал долговязый. - Я врач.
        У въезда на мост Памфилий начал флиртовать с регулировщицей. Ребята подог нали машины. Потом Гошка вскочил на сиденье, и "виллис" рванул по мосту. На той стороне Гошка оглянулся и увидел, что остальные их машины все-таки отсекли - не пустили.
        - Врач… ну и что же? - спросил Панфилов.
        Мчались по шоссе, пытаясь догнать танки и кавалерийскую часть. А впереди громоздился город за белесыми гаоляновыми полями предместий.
        Было неуютно.
        - Я знаю английский язык, - сказал Фитиль. - И начал изучать китайский.
        - Давно начали? Почему именно китайский?
        - Уже месяц. Случайно достал учебник.
        - Понятно, - сказал Гошка. - Тогда мы не пропадем.
        Этот медик получил назначение к кавалеристам и теперь догонял их.
        Приближалось предместье.
        - Я могу пригодиться, - сказал Фитиль.
        - Помолчи, - сказал Панфилов. Часть домов горела.
        Маленький "виллис" жужжал по неуютным улицам.
        Серые высокие дома обступали машину, а что в этих домах?
        Танки и конники как сквозь землю провалились. Притормозили на перекрестке.
        - Тайпинлу, - прочел Фитиль название улицы.
        На углу, сунув руки в рукава, стоял худой кореец. Он смотрел на них, потом улыбнулся. Они тоже. Кореец сошел с тротуара и подошел к ним. Ему с грехом пополам объяснили, что ищут сквозной проезд через город. Он помахал у Гошки перед глазами рукой и сказал, что ехать туда не надо. Но ему сказали, что надо.
        Тогда он начал объяснять, где проехать и куда повернуть, но понять было невозможно, и он ушел в ворота.
        - Так, - сказал Панфилов. - Что будем делать?
        Но тут кореец вернулся, держа в руках некий предмет, глядя на который Гошка задохся от зависти. Этот парень нес мечту благушинского детства - маузер в дере вянной кобуре. В фильмах о гражданской войне такие маузеры носили комиссары.
        И стреляли, положив тяжелый ствол на сгиб локтя левой руки.
        Кореец втиснулся в машину, махнул рукой, куда ехать, а Гошке было двадцать два года, и он смотрел, как этот парень вытащил длинноствольный маузер и насадил его на деревянную коробку, которая сразу стала прикладом, и умирал от зависти и твердо решил, когда все кончится, выменять этот маузер на что угодно. Гошка потом видел много маузеров, даже отряды маузеристов видел, оказалось - удобная штука для уличных боев. В Маньчжурии обнаружили кучу старого оружия, свезенного Со всего света. Бульдоги, браунинги, смитвессоны, даже мексиканские винтовки (дальность боя небольшая, но настильность отличная - пуля летит почти без траек тории, поэтому ковбои так метко лупят из винтовок, почти не прицеливаясь), у одного старшины был даже американский морской кольт и к нему четыре патрона, которые старшина свято берег, кольт болтался у него на длинных ременных лямках где-то под коленом и стрелял с пушечным грохотом. Но этот маузер в деревянной кобуре совсем другое дело. Гошка видел, как кореец насаживает маузер на приклад, и хотелось, как в кино, кричать: "Красные, красные!" - и, положив ствол на сог нутый локоть и
повернув фуражку козырьком назад, палить за правое дело.
        Парень показал, куда сворачивать, и "виллисок" жужжал по пустынным улицам.
        Они кружились и кружились, пока не выскочили на вокзальную площадь с огромной клумбой посредине. Разбитый вокзал дымился.
        И тут стало понятно, почему кореец отговаривал их ехать через город. Из вок зала начали выскакивать люди.
        - Японцы, - тихо сказал Фитиль.
        - Заткнись.
        Их чуть не выбросило, когда сержант тормознул. И только когда "виллис" стал задом уходить за клумбу и этот парень начал палить из маузера, японцы открыли огонь.
        Развернувшись, машина помчалась вправо, в сторону шоссе, к сопкам. Отстрели ваясь, выскочили на противоположную окраину города. Справа тянулись одноэтажные каменные бараки.
        Обошлось бы без единого выстрела, если бы этот парень не начал стрелять. Наверно, у него для этого были серьезные причины. Пуля попала прямо в голову, и кровь стекала черной змейкой по пыльному борту машины. Он был убит.
        - А тебя сильно? - спросил Гошка Фитиля, у которого намокала - гимнастерка выше локтя.
        - Пустяки… Задело трицепс, - сказал он. Лицо у него было пыльное, и он зажимал локоть правой рукой.
        "А он, кажется, ничего", - подумал Гошка.
        Они рассчитывали, что догонят здесь танки, но танков не догнали, а отступать было некуда. Возвращаться к вокзалу тоже почему-то не хотелось.
        И вот впереди возник каменистый двор, по обеим сторонам ворот торчали бетонные будки с бойницами, а у бревенчатых козел, оплетенных колючей проволо кой, стоял часовой в каскетке. За плечами у него был ранец с притороченным шерс тяным одеялом. Видимо, они собирались сниматься с места.
        - Не замедляй хода, - сказал Панфилов сержанту. У него стало холодно где-то в животе. Отступать было некуда.
        - Ребята… - сказал он. - Чище… Авторитетней…
        Автоматчики кивнули. "Виллис" с шиком взвизгнул тормозами. Не торопясь они вылезли и вперевалочку пошли к воротам, держа автоматы стволами вниз.
        Часовой стоял неподвижно. Памфилий взял его на мушку. Автоматчики откинули козлы.
        Часовой что-то крикнул тонким голосом, не поворачивая головы, и на крыльцо с бетонным парапетом выскочил стриженный под нуль жандармский подполковник. Увидев русских, он оскалился и сошел вниз, надевая фуражку. Остановился. Вытянул руки по швам и резко мотнул корпусом вперед. Поклонился и застыл. По-английски и по- китайски Панфилов с Фитилем повторяли ему одну и ту же фразу, одну и ту же мысль: "Город занят советскими войсками. Предлагаю сложить оружие". Жандарм долго молчал.
        Потом сказал:
        - Я гувурю пу-русски.
        И отстегнул саблю и пистолет.
        Часовой уронил винтовку. Подполковник посмотрел на него, тот поднял свою "Орисаку" и прислонился к стене.
        И тут подполковник что-то крикнул.
        Памфилий до сих пор помнит, что когда подполковник что-то крикнул, в мозгу пришла отчетливая мысль: "Вот теперь влипли".
        Гошка потом спрашивал у ребят - у них возникла та же самая мысль. А когда на крыльцо начали выскакивать солдаты в желтой форме, у всех, и Гошка потом спра шивал об этом, возникла другая мысль, основная: "Ну, теперь надо держаться".
        Когда человек думает так, он изгоняет страх и не боится. Потому что в нем возникает не гордыня - чувство вонючего превосходства, а гордость за то, что он человек и не может иначе.
        Солдаты построились, глядя на своего подполковника. Полурота солдат в походном снаряжении. И Гошка подумал: "Только не молчать, а то ноги станут ват ными и будет труднее".
        - Приказывайте сложить оружие. И подполковник приказал.
        - Ну… - сказал Панфилов и пошел к ним.
        Песок скрипел под Гошкиными подошвами, было светло и просторно, и воздух был летний и сладкий, чуть-чуть с дымкой, как на даче. Памфилий подошел к крайнему, взялся за винтовку и дернул к себе. Но солдат привык ее крепко держать и только качнулся вперед.
        - Ну… - сказал Памфилий, посмотрев в его вытаращенные глаза, и потрепал его по руке, сжимавшей винтовку.
        Солдат открыл рот, как рыба на песке. И тут на секунду Памфилию показалось, что он рехнулся, у него появилось ощущение, что он однажды уже проделывал это. Хотя он знал твердо, что никогда не был в Маньчжурии и не разоружал японских жандармов. И Памфилий, вырвал у солдата винтовку и швырнул ее на середину плаца.
        Она с лязгом ударилась о камни.
        Этот звук решил все. Как будто они вдруг поняли, что оружие можно швырять на землю.
        - Туда складывать, - сказал Панфилов подполковнику, тот перевел, и солдаты выполнили приказание.
        Они выходили по одному и осторожно, все еще осторожно, швыряли винтовку в кучу и снова становились в строй, и только последний швырнул ее с силой, зло, не доходя до кучи, она воткнулась штыком и торчала прикладом вверх, как на плакате. И он не встал в строй, этот последний, а снял свою желтую фуражку, похожую на жокейскую, вытер лицо и побрел прочь. Но подполковник испуганно окликнул его, и он вернулся в свою шеренгу.
        И Гошка, как всякий человек, и до этого и потом иногда трусил, но ему, как всякому человеку, приятно вспоминать о тех случаях, когда он не трусил. И пос тавил автоматчика у кучи винтовок.
        А потом подполковник отдал Панфилову связку ключей от усовершенствованной пустой тюрьмы. Она была связана со зданием жандармерии коротким коридором. В центре был бетонный помост для часового, а вокруг шли камеры, узкие, как пеналы, с решетками из вертикальных брусьев, с маленькими дверями-пролазами, как для зверей. И Гошка с автоматчиками отпирали эти двери, и солдаты стали влезать туда на четвереньках и усаживаться у стенок на корточках, потому что в камерах не полагалось никаких лежанок и стульев, подполковник показывал, какой ключ от какой клетки, и в последнюю заперли его самого. Потому что он был один из тех, кто все это придумал.
        И тогда Гошка вдруг вспомнил, почему ему показалось, что он уже однажды это проделывал. Это уже было однажды, но проделывал это Соколов. В России. Четверть века назад.
        А потом Панфилов стоял на помосте с ребятами, смотрел на клетки, куда на этот раз действительно заперли зверя, и не было сил двигаться, и Гошка думал, как же сделать так, чтобы из этих клеток выпустить человека. И ребята об этом думали, хотя, конечно, уже другими словами.
        Тут послышалось лязганье железа, и все увидели, что это пришел их подкидыш Фитиль, он уже успел отыскать ихний медпункт с прекрасными медикаментами, и сержант-водитель сделал ему перевязку. Теперь Фитиль перебирал наручники, сва ленные в углу, и разглядывал их хитрое устройство.
        Водитель принес лопату, и на светлом чистом бугре с жесткой травой они схо ронили того корейца. Они притащили обломок бетона, и красной краской от личной печати, которая нашлась в планшете подполковника, Гошка нарисовал звезду, понятную без перевода, и высадил в воздух из маузера всю обойму.
        И все заторопились в это здание с пустым плацем и бетонными будками у входа, дом был целый, и архивы только начали жечь. Во двор на "студебеккерах" влетели автоматчики и начальство, надо было хоть бегло проглядеть бумаги и готовиться к высадке на "дугласах" в тот большой город, о котором уже рассказано. А через сутки Памфилий впервые увидел этот обоз с русскими.
        Фитиль так и остался в части, потому что он пронюхал о предстоящей высадке и убедил начальника, что им будет необходим врач, и он знает английский и начал изучать китайский. А кавалеристы обойдутся без него.
        И в тот же день к вечеру услышали, как кто-то ноет и скулит. Фитиль шел по коридору, и в запястье ему вцепилась какая-то дрянь, похожая на кобру. Это он заинтересовался наручниками и обнаружил их хитрое устройство. Там была такая кривая зубчатая планка, и можно было застегнуть наручник по размеру кисти, но если надавить - защелка переходила на следующий зубец, и тогда наручники сдавли вали кисть. При каждом движении защелка переходила на следующий зубец, пока Фитиль не взвыл, а ключей от наручников не было. Фитиль ныл и поскуливал и иногда завывал, когда дотрагивался до наручника, вцепившегося в кисть, пришлось вести его к технарям, там его зажали в тиски и стали пилить, и он выл, а когда его распилили и он освободил свою несчастную синюю лапу, он сплюнул и сказал с удовлетворением:
        - Больно!
        - Так какого же ты черта? - спросил Гошка. - А?
        Фитиль объяснил. Он хотел испытать на себе, что чувствовал человек, когда на него надевали эту штуку. Ему как врачу надо знать, может ли человек вынести это, и теперь он знает, что не может, и поэтому у него сильно изменилось отношение к тому подполковнику, который командовал полуротой, и если бы Фитиль сейчас его встретил, то он бы за себя не поручился и мог бы даже плюнуть ему в лицо, а может быть, даже влепить еще пощечину.
        - Ах ты, Фитиль проклятый, - сказал ему в первый раз Гошка, и это осталось за ним навечно. Солдаты хохотали, и Гошка по-другому посмотрел на этого медика- подкидыша.
        Очень трудно провести границу между тем, когда человек стреляет и когда он отстреливается, но она есть, эта граница. В любой драке, видимо, нужны люди, для которых легче быть убитыми, чем застрелить, люди, которые выглядят слабыми, а на самом деле они силачи, и когда-нибудь это будет заметно.
        Райскому жителю Фитилю приходилось туго. Он не стрелял, он только лечил. Он не мог видеть чужой крови, он только мог пролить свою. Он ползал, как крот, среди разбитых домов, искал медикаменты и изучал китайский язык, так как ему сказали, что тибетская медицина не признает операций, а только исцеления. На ногу одному парню упал вагонный буфер и перебил большой палец. Палец болтался на каких-то жилках, и его нужно было отрезать. Это был дебелый парень, и ему почему-то нужен был этот палец больше всего на свете. Он боялся, что его засмеют девки. Бывает и такой пунктик. Нашлись приятели, которые выкрали его из госпи таля, и Фитиль обнаружил его охающим на грязных нарах во взводе. Ступня уже начала пухнуть. И Фитиль, вместо того чтобы немедленно принять меры и отправить его на операцию, разыскал старичка доктора в огромных очках без оправы, и тот приладил обратно все перебитые косточки этого пальца и обмазал какой-то корич невой замазкой, выглядевшей как навоз, и велел поливать эту гадость, чтобы она не засохла. Через полторы недели с ноги сняли комок этой дряни, и под ней обнару жился целый палец,
хотя и кривоватый, но свой и розовый. И Фитиль, этот озверелый гуманист, ходил по комнате, мечтательно улыбался поверх голов и, задирая длинные свои ноги в обмотках, исполнял какой-то весенний журавлиный танец. Все смотрели на него, и у них не было слов. А потом низкорослые солдаты увели его спать, обняв за талию, потому что не доставали до плеч. Потому что он был пьян, и это был второй случай, когда Памфилий видел его пьяным.
        А первый случай был, когда Фитиль стрелял в людей. …Когда старик, который открывал жандармский сейф, рассказывал разные истории о том, что можно сделать с человеком, и Фитиля начало рвать, и старик сказал "молодые еще" и ушел, а Пам филий не ушел и сел к разбитому окну поглядеть на папки с печатями, то на улице был летний вечер и мальчишки кричали "ту-фа-а" или, может быть, это было утро, потому что соевый творог продают по утрам, да, конечно, это было уже утро, потому что Гошка просидел до утра, разглядывая эти страшные папки, и на улице шла нескончаемая желтая колонна пленных, и это были обыкновенные люди, а не экзотические самураи со всякими там ритуальными харакири и рыцарским кодексом "бусидо", крестьяне и рабочие и учителя, и потому их не надо было конвоировать, а только указывать дорогу домой, и на пятнадцать тысяч человек был один советский автоматчик. Гремели котелки, и сзади из-под кителей торчали концы вафельных полотенец, а у некоторых полотенцами были завязаны лица, чтобы не дышать пылью. Они очень устали, эти люди, и теперь возвращались из плена, в котором были много лет у тех, кто
придумал эти сейфы и папки со страшными приказами, а из России они через год - полтора начали возвращаться на родину, и на пароходах они пели "Сакуру" - "Вишню" и "Интернационал", и рвались бумажные ленты, которые они кидали на берег. Они кричали: "Сайонара!" И некоторые из них кричали и плакали, а один огромный солдат, похожий на актера Андреева, рыбак с острова Хоккайдо, вытащил из воды сына убитого пограничника, когда он тонул, а теперь плакал и кричал в лютой тоске: "Бак-ка-на-ка-то-дэс!" -кричал он ("Глупость!
        Глупость!"), и рвались тонкие бумажные ленты, и тоскливо гудели пароходы. "Сайонара!" - кричали все - самое печальное японское прощание, которое означает - "Если так надо - прощай…"
        И Гошка в эту ночь написал песню.
        Батальоны все спят,
        Сено хрупают кони.
        И труба заржавела
        На старой цепи.
        Эта тощая ночь
        В случайной попоне
        Позабыла про топот
        В татарской степи,
        Там по синим цветам
        Бродят кони и дети.
        Мы поселимся в этом
        Священном краю.
        Там небес чистота.
        Там девчонки, как ветер,
        Там качаются в седлах
        И "Гренаду" поют…
        Памфилий просидел до утра, стараясь забыть чудовищные рассказы старика. Под утро пришел автоматчик Паша и сказал:
        - Товарищ лейтенант, у нас ЧП. -…Ну вот, - сказал Гошка.
        - Фитиль, виноват, младший лейтенант, нарезался, виноват, то есть выпил.
        - М-а… - сказал Гошка. - Понятно… Это он после вчерашнего… Ничего. С каждым может случиться.
        Однако то, что рассказал Паша, может случиться не с каждым.
        Фитиля долго еще рвало, и он глотал разные прекрасные таблетки. А потом напился.
        Ему достали солдаты. Он попросил, и ему достали. А что ж такого? Он вообще мог делать что угодно. Командир взвода подорвался на мине, его увезли в госпи таль, и целую неделю до прихода нового комвзвода Фитиль командовал. Гошка как-то зашел во взвод потолковать с Фитилем и вдруг услышал загробный гнусавый голос:
        - Това-арищ младший лейтенант…
        - Сиди, - сказал Фитиль.
        Гошка ничего не понял. Оказалось, один из автоматчиков заснул на посту, и Фитиль, минуя военные законы, которые, как известно, не шутят, устроил над ним самосуд.
        Он приказал автоматчику лезть под нары и лежать там, пока его не выпустят.
        Попробовал бы Гошка приказать! Самолюбие бы не позволило подчиниться, и солдат мог схватить строгача или угодить под трибунал. Но автоматчики знали, что Фитиль - это райский житель, и на неделю взвод превратился в какой-то детский сад. Они смеялись и гордились Фитилем, потому что ни у кого не было такого уни кума, который страдает от чужой крови и не боится пролить свою.
        И вот под утро пришел автоматчик Паша и рассказал, что Фитиль напился и стрелял в людей. Он вытащил свой ТТ и сказал, что пройдет к полицейской кутузке и будет стрелять в жандармское начальство, которое туда заперли, там низкие окна, и он достанет. Это было настолько невероятно, услышать такое от Фитиля, что ребята кинулись на него и скрутили только у самой двери и отняли пистолет, и он отбивался и кричал, что они дураки и не мужчины, если боятся уничтожить крыс.
        Они не знали, что с ним делать. А потом он успокоился и сказал, что пойдет сортировать свои медикаменты.
        А наутро его схватили часовые у этой кутузки, где он стрелял в жандармов. Он стрелял в них из рогатки, которую сделал из резиновой медицинской ленты для бан дажей, стеклянными ампулами невротина, которые брал из больших коробок, стоявших у его ног. Часовые испугались, и в кутузке среди жандармского начальства подня лась паника: они подумали, что это какое-нибудь химическое или бактериологическое оружие. Когда Фитиля схватили, он топтал ногами эти коробки с невротином, рыдал и кричал в разбитые окна:
        - Им же было больно!.. Вы… крысы… Им же было больно.
        - Не троньте его, - сказал Гошка, холодея. - Он сломался. Даже танки ломаются.
        После этого Фитиль воевал, как все. …Фитиль. Райский житель, родившийся слишком рано.
        Баллада о танке Т-34, который стоит в чужом городе на высоком красивом пос таменте:
        Впереди колонн
        Я летел в боях,
        Я сам нащупывал цель,
        Я железный слон,
        И ярость моя
        Глядит в смотровую щель.
        Я шел как гром,
        Как перст судьбы,
        Я шел, поднимая прах,
        И автострады
        Кровавый бинт
        Наматывался на тракт.
        Я разбил тюрьму
        И вышел в штаб,
        Безлюдный, как новый гроб,
        Я шел по минам,
        Как по вшам,
        Мне дзоты ударили в лоб.
        Я давил эти панцири
        Черепах,
        Пробиваясь в глубь норы,
        И дзоты трещали,
        Как черепа,
        И лопались, как нарыв.
        И вот среди раздолбанных кирпичей, среди разгромленного барахла я увидел куклу.
        Она лежала, раскинув ручки, - символ чужой любви… чужой семьи… Она была совсем рядом.
        Зарево вспухло,
        Колпак летит,
        Масло, как мозг, кипит,
        Но я на куклу
        Не смог наступить
        И потому убит.
        И занял я тихий
        Свой престол
        В весеннем шелесте трав,
        Я застыл над городом,
        Как Христос,
        Смертию смерть поправ.
        И я застыл,
        Как застывший бой.
        Кровенеют мои бока.
        Теперь ты узнал меня?
        Я ж любовь,
        Застывшая на века.
        Глава пятая
        ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ

1
        Ветры времени треплют шинель, бьют в глаза, и то, что было, - это то, что есть, никуда не уйти от этого, и прошлое живет и шелестит, словно трава под босыми ногами, словно ветер гоняет газету на вытоптанном дворе. А куда идти, куда глаз кинуть, если все разъехались, ушли, исчезли, отвернулись от детства, и ветер гоняет газету на пустом дворе.
        - Здравствуй.
        - Здравствуй.
        - Ну и как ты?
        - Ничего. А ты?
        - Ничего.
        - Все там же?
        - Ага. А ты?
        - И я там же.
        Поговорили и разошлись. А где "там же"? Годы пролетели, ослепшие от крови, и где он "там же"? То ли в армии, то ли работает.
        Вернулся ли с войны или из эвакуации, и боязно спросить о родных - живы ли, а как брат его старший - жив или мать воет над похоронкой?
        Ой ты, море синее, а тоска зеленая… Ты не плачь, не плачь, красавица… вода и так соленая…
        Война окончилась, а Гошка служил.
        После выставки на Кузнецком он пришел домой, посидел, посмотрел в окно на синий снег, лежавший на крышах благушинских домов, на дальнее серо-зеленое здание школы со слепыми стеклами, на черные точки пешеходов, подумал-подумал и заснул, положив голову на подоконник. И так проспал до утра и не видел снов - значит, встреча и выставка не зацепили воображения и не оставили следа в душе, все засыпал снежок.
        Гошка проснулся, одурев от душного воздуха батареи отопления, которое почему-то называлось центральным, удивился этому названию и ополоснул лицо под краном, расстегнув китель, потом подумал и побрился, поскоблил подбородок опасной бритвой, опять удивился, почему бритва опасная. Утро было такое белое, такое новое и чистое, что все слова торчали отдельно и имели первоначальный смысл.
        Что-то вдруг медленно, но верно начало торопиться в нем. Он торопливо пожевал хлеба и пайковой каши из концентратов и похлебал чаю, макая в него обломок колотого сахара, торопливо надел шинель и вышел на хрустящий снег. Торопливые звоночки трамваев, часовой в проходной будке штаба, где Панфилов без толку торчал уже два месяца после возвращения с Дальнего Востока. Торопливые штабные ребята в поскрипывающих коридорах, гудение лифта и стук машинок в каби нетах.
        В кабинете было тихо. Двое парней подшивали какие-то белые бумаги с фиолето выми печатями, и Гошка тихо взял свои бумаги, попытался понять, что в них напи сано, но почему-то в старых войсковых бумагах двухгодичной давности он увидел вместо танковых боев под Мулином и десантно - посадочных операций белый снег на улицах Харбина в районе Фуцзядяня и не убитого еще тогда, не погибшего Фитиля в ушанке набекрень и ощутил запах кунжутного масла из харчевен. Памфилий вдруг понял, что не в состоянии вызвать в памяти ничего плохого, понял, что вот уже несколько часов он живет в двойном измерении. Одна часть его души млеет от тишины и наслаждается неподвижностью, а другая торопливо спешит и мчится куда- то. Это было странное чувство, оно что-то напоминало, но Гошка никак не мог вспомнить - что. Только к концу рабочего дня он почтя с испугом догадался, на что оно было похоже, это чувство.
        Оно было похоже на радость.
        Это было настолько острое ощущение, что казалось невозможным. Как невозможно повторение детства с его верой в то, что все обстоит благополучно и уж, конечно, все несчастья прошли и о них можно, поеживаясь, прочесть в старых книжках, и уж, конечно, тебя лично они не коснутся. Потому что неизвестно, за какие заслуги тебе выпала необыкновенная удача - жить.
        Это было невозможное чувство. Но вопреки всякой логике оно было, это чувс тво, даже не чувство, а острое ощущение, и Гошка тогда впервые подумал, что, может быть, пора уже начинать изучать опыт радости, а не опыт беды.
        Вот уже посинело за окнами, рабочий день двигался к концу, и Гошка вдруг услышал звуки, которых не слышал тысячу лет. Гошка услышал, как за окнами двор ники скребли снег, и вдруг понял - ведь он же еще совсем молодой, а война кончи лась, и вдруг это еще не конец, а только начало, не искореженное продолжение довоенной жизни, а начало совсем новой.
        Дворники скребут снег, и он слышит звуки, и значит, придет весна, и откроют окна, и он услышит звон трамвая и крик воробьев.
        Нет. Радость не проходила.
        Захотев испытать ее устойчивость, Гошка припомнил выставку - и ничего, тоска не появлялась. Ну что ж - значит, искусство, мечты о нем, догадка, что и Гошке предстоит прикоснуться к нему, не оправдались, и это не страшно, значит, Гошка будет не описывать, как люди дышат, а дышать. Потому что это очень приятно.
        Вместе со всеми он спустился в лифте, вышел на улицу и обнаружил на редкость прекрасный мир, наполненный людьми с озабоченными лицами. Нет, его уже ничто не могло сбить на старое.
        Гошка позвонил высокой дипломнице.
        - Нину, пожалуйста. Але, Нина? Это Панфилов говорит. Ты что смеешься?.. - Гошка повесил трубку и лениво подумал: "Откуда она узнала, что я позову ее ехать к Николаю Васильевичу?" Хотя что тут удивительного? Она просто шла по внешнему кругу - молодого офицера пригласил в мастерскую академик живописи, офицер - обрадовался и боится упустить случай - это же так интересно. Так оно и выгля дело, так оно и было на самом деле, и, видимо, многие, с кем знакомился этот художник, поддавались его дружелюбию и торопились закрепить знакомство. Она только не могла знать, эта красивая девушка, что в промежутке между этой вст речей в музее и этим звонком Гошке расхотелось жить.
        Вчера пришел Костя Якушев и сказал:
        - Гошка, пошли на выставку Кончаловского. На Кузнецком в салоне выставка, как до войны.
        - А чего я там не видел?
        - Говорят, его скоро формалистом объявят. Аносов тоже пойдет. …Им как гово рили до войны? Надо стремиться к знаниям. Они и стремились, благушинские, люди окраины, как им было не стремиться, когда старшие твердили - не ленитесь, бай баки, для вас воевали со всей Антантой, голодали, старались, дома строили - вам в них жить, глотайте театры, выставки, библиотеки - будете знать все, что накопила культура. Они и глотали. Но потом было три войны - финская, германская и японс кая, и Благуша стала, как роща после обстрела. А потом, кто остался жив, вернулся на Благушу, оплакал свое положенное на душевных пепелищах, отскрипел зубами по ночам в лютой мальчишеской тоске и вышел на улицу с сухими глазами.
        Начиналась зима. Кузнецкий был в мокром снегу. Пора уже менять офицерскую фуражку на ушанку, но не хотелось.
        Гошка не любил ушанку. Завяжешь тесемки под подбородком - и сразу похож на младенца-кретина. Конечно, тепло, однако выглядываешь из шапки, как пес из будки.
        А в фуражке хоть и продувают все ветра, однако потрешь ладонями уши - и сразу чувствуешь себя человеком. А этого хотелось больше всего - быть человеком.
        Пришли они втроем в салон на Кузнецком и стали смотреть выставку Кончаловс кого.
        Костя на выставке делается как каменный. Ничего не соображает. Только улыба ется.
        Он художник. Он мазки читает как ноты, С ним живопись разговаривает на "ты".
        Гошка тоже рисует, но на выставках его охватывает печаль, как будто заглянул в окно на первом этаже сквозь занавеску, а там елка и детишки в валенках смотрят на золотые орешки.
        - Подожди, - сказал Костя. - Девчата знакомые.
        Подошли его знакомые девчата, и Костя стал на них смотреть, как будто это не живые дипломницы-искусствоведицы, а портреты дипломниц в багетных рамах, - при щуривался и улыбался. Красивые такие девушки, которые все понимают в живописи и потому снисходительно относятся к чудакам, которые ею занимаются, и ведь ясно, что важнее искусства всегда были комментарии к нему. Ну конечно, на Благуше в это не верили.
        И тут Гошка смотрит - обе девушки как-то стали вести себя торопливо, а Костя напряженно.
        Пол на выставке был хорошо натертый, и от этого в зале было холодно. По- разному люди держатся на скользком полу. Некоторые чувствуют себя неуверенно, теряют устойчивость. Некоторые чувствуют себя подтянутыми, способными на ловкие быстрые поступки - иногда это жулики. Простые души ощущают праздник - им хочется танцевать, звенеть бокалами и чтоб их заметили. А некоторые тупо движутся по зеркальному полу - так, по их мнению, выглядит хорошая жизнь.
        Человека, который шел к ним по натертому полу, Гошка сразу понял, хотя и не знал тогда, кто он такой. Его внешность кого угодно могла ввести в заблуждение.
        Полноватый, небольшого роста, в синем костюме с орденом Ленина на лацкане, нездоровое матовое лицо, приподнятые брови и еще прилизанные волосы и маленькие усики над чувственными губами сладкоежки. Представьте себе располневшего Макса Линдера с орденом на лацкане - какая-то смесь должностного лица с метрдотелем.
        Все эти многочисленные детали схватывались мгновенно и должны были произво дить неприятное впечатление. Но этого почему-то не происходило.
        Потому что во всем его облике ощущался странный вызов - вызов любой попытке привести его к любому убогому знаменателю, потому что приковывало внимание твердое и тоскливое выражение глаз чувствительного человека. А чувствительный человек это вот что: перепутанные сутки - неважно, засохшие остатки еды, находки и разлуки - неважно, и залпом литры воды из-под крана, и последнее отвращение от стопки бумаги или от костенеющего холста поперек комнаты - это все неважно, а потом лечь на матрац не раздеваясь, под пальто, и дрожать дрожью почти алко гольной и проспать двое суток, проснуться на рассвете, взглянуть и сказать - ничего, прилично, и поставить подпись, а потом осторожно уйти из дома и идти по улицам, где люди спешат на работу, и думать, что вот никто не знает, а дело сде лано. Вот что такое чувствительный человек для тех, кто понимает в этом толк.
        Девушки о чем-то болтали с ним, пока Гошка разбирался в своих от него впе чатлениях, а он изредка поглядывал на Гошку с вежливой скукой. Ему мешала военная форма, которая как бы понуждала его на преувеличенную вежливость к военным в лице их представителя; а этого ему не хотелось, как всякому человеку, гордому своим делом.
        - А у вас что на дипломе, какая тема? - спросил он у той, что пониже.
        Девчата хотели, чтобы он их консультировал.
        - Античность в работах Серова, - ответила та, что пониже.
        И вдруг он улыбнулся, и глазки стали маленькими, а брови взлетели.
        - Ду-ушечка, - пропел он, - ну какая же античность у Серова?
        - Ну как же! - испугалась девушка. - "Навзикая", "Похищение Европы"…
        Кто-то сказал, что искусствоведы - это люди с самым прочным положением на свете.
        Ни один работорговец не может быть уверен, что рабы не взбунтуются, если он перегнет палку, - возьмут и перестанут работать, объявят сидячую забастовку. А искусствоведам это не страшно - все равно будут работать художники, не забас туют, проклятое творчество, ослепительная надежда на то, что добрая вещь оста нется, когда помрет и сам художник и искусствовед-одногодок.
        Человек совсем весело заулыбался.
        - Разве это античность? - спросил он ласково. - Античность - это полнокро вие, здоровье, рискованность, а это… это… Я очень уважаю Серова, но это же, как вам объяснить…
        - Журнал "Ди Кунст", - сказал Гошка. - Одиннадцатый год. Розовые слюни.
        Он сразу повернулся к Панфилову на каблуках, посмотрел на него снизу серьез ными глазами и взял за форменную пуговицу.
        - Попал… - сказал он. - Хотя чересчур категорично… Потому что молод. Но это пройдет. Я имею в виду молодость тоже. Только, душечка, к Серову это относится не очень. Мастер хотел попробовать - это его право. А потом приходят снобы и питаются объедками. Пугают детей, а дети роняют слюни… вот эти… как они… розовые.
        И, потянув Гошку за пуговицу, посадил на скамейку, обитую линялым бархатом.
        Девушки тоже сели, и Костя подмигнул и сел.
        - Вы культурный мальчик, - сказал он Гошке. - Сколько вам лет?
        - Двадцать четыре.
        - И у вас, наверно, военная карьера?
        - Карьера, - сказал Панфилов.
        - Но вы, конечно, пишете?
        - Немножко.
        - Костя, покажите девушкам выставку, - сказал он.
        У девушек были вежливые лица.
        Костя увел их. Девушки явно подумали, что он выскочка. Выскочил, хотел пока зать свою образованность, переплюнуть их, а этого не было, честное слово. Гошка помог этому человеку сформулировать мысль, и тот понял это.
        - Душечка, - сказал он Панфилову, - я тоже художник. Приходите ко мне. Вы мне покажете свои работы, а я вам свои. Запишите телефон.
        Вот как.
        Он ему свои, а Гошка ему - свои.
        Вот он какой был, Николай Васильевич Прохоров.

2
        Гошка, когда пришел к Николаю Васильевичу, ничего еще про него не знал. Не знал, что Прохоров из купцов-миллионщиков, что владел его отец на Благуше третьей частью всех ткацких фабрик, и Гошка с Николаем Васильевичем, стало быть, связаны странным родством. Потому что хотя слеплены они из разного теста, но посажены в одну печь - Благушу.
        Благуша была песенная страна, там любили всякое искусство. Всякое. Там пели песни, которые сейчас вспомнить ужасно, и хорошие пели. И Гошка тоже пел и писал стихи и песни, а потому в армии писал и пел. И оказалось, что это для чего-то нужно, потому что их пели. Но сам-то Гошка соображал - в высокое искусство с этим и на порог не сунешься, и потому не сказал Николаю Васильевичу о песнях.
        Стеснялся. Ему все казалось, догадается кто-нибудь и прочтет ему цитату из "Золотого теленка": "В большом мире изобретен дизель-мотор, написаны "Мертвые души", построена Днепровская гидростанция и совершен перелет вокруг света. В маленьком мире изобретен кричащий пузырь "уйди-уйди", написана песенка "Кирпи чики" и построены брюки фасона "полпред"…
        Гошка не сказал о песнях. Неловко было.
        Снег. Снег падает. На Кузнецком белым-бело. Как Гошка мечтал стать художником!
        Но не стал. Он тогда думал, что не хватило смелости быть самим собой, а на самом деле он и был самим собой, только не понимал этого.
        До войны про него говорили - разбрасывается. Чем он только не занимался. Но не доводил ничего до конца. Боялся монополии, боялся власти над собой какой- нибудь одной профессии, боялся потерять независимость. Он тогда не понимал, что профессия может стать призванием, то есть жизненной ролью.
        Короче говоря, война кончилась, все, кто остался жив, стремились демобилизо ваться, а Гошка служил.
        Всем этим болели и два Гошкиных приятеля. Но у них это проходило легче. Потому что оба они выражали себя лучше всего молча - Костя в живописи, а Лешка в научных экспериментах. Гошке же надо было непременно все произнести вслух, слово томило его.
        И вот они вышли все на первый утоптанный снег, на медленный, бесшумный от снега Кузнецкий, и Николай Васильевич вышел, лихо заломив шляпу, сел в такси и уехал, попрощавшись и сказав:
        - Договорились?
        Это насчет посещения его мастерской.
        - Ну что? - спросил Костя.
        - Не тронь его, - оказала высокая, - Гоша сейчас как во сне.
        А вторая сказала:
        - Это он умеет, очаровывать. Вот приедем в мастерскую, он всем наговорит тысячу вещей о Возрождении, закидает именами художников, он это умеет.
        - Действительно умеет? - спросил Гошка.
        Тут они сами наговорили три короба всякой всячины, и хотя все это было насчет его образованности и эрудиции, то есть о том, к чему должен стремиться дипломник-искусствовед, как-то так получалось, что их эрудиция - это хорошо, это прилично, а его эрудиция нехороша, неприлична и почти подозрительна. Потому что, с одной стороны, он как бы посягал на искусствоведово добро, а с другой - пускал это добро в оборот, оно у него плясало, это добро, и выделывало антраша, в общем работало, а не хранилось на полках с обозначениями школ и течений. И дипломницы даже завывали от раздражения, они кричали грубыми словами - эклектизм, эпигонс тво, нет своего лица, нет рисунка, нет композиции, эстетствующий натурализм, архаический формализм, провинциализм, изм, изм, - кричали они и притопывали озябшими ногами.
        - А фашизма там нет? - спросил Панфилов.
        И тогда и теперь Гошку интересовало только это.
        - А фашизма там нет? - спросил Панфилов.
        Они испугались и затормозили, сказали, что нет, фашизма там нет.
        - Тогда, может быть, это своеобразие? - спросил Гошка.
        Они обиделись и ушли. Потому что это им в голову не приходило, а пришло в голову постороннему военному.
        - А в общем-то он человек странный, - сказал Костя и добавил: - Впрочем, только человек и бывает странным. Свинство начинается со стандарта.
        - А что, они правду говорили, что он плохой художник?
        - Правду. Только он не просто плохой художник, он плохой великий художник.
        - Объясни, - сказал Лешка.
        Он все время молчал. А когда начинали разговаривать - уходил смотреть сирени Кончаловского, портрет Алексея Толстого со снедью, битую дичь, зимние окна.
        Долго стоял у портрета жены Алексея Толстого, красавицы. Потом сказал, что она похожа на Шурку-певицу. Была такая женщина у них на Благуше до войны. Инст руктор райкома комсомола.
        - А ты понимаешь, Памфилий? - спросил Лешка.
        - Кажется, Рыжик.
        Была такая книжка из серии "Жизнь замечательных людей", называлась "Стейниц и Ласкер". Про шахматистов. Вот чем Гошка никогда не мог увлечься - шахматами.
        Чересчур нервная игра. Как рыбная ловля. Хочется кому-то в морду дать, когда не клюет, а некому. Так вот, в этой книжке сравнивались Стейниц, открывший шах матную теорию, - он восемь лет был чемпионом мира, и Ласкер - двадцать семь лет был чемпионом мира, великий игрок. И там была поразившая Гошку мысль. Там гово рилось, что если из истории шахмат изъять Ласкера, то шахматная история повернула бы в другом направлении.* - Понял, - сказал Лешка. - Хотя Стейниц играл хуже Ласкера…
        - Значит, по-твоему, - сказал Памфилий Косте, - если изъять его из истории живописи…
        - Сходишь, сам узнаешь что к чему, - сказал Костя.
        - Я знаю одно, - сказал Гошка, и это была чистая правда, - я хочу познако миться с человеком, который умеет очаровывать. Потому что меня давно уже что-то никто не очаровывал. - И это была чистая правда. - И я хочу, чтобы мне нагово рили тысячу вещей о Возрождении и закидали именами художников. Не возражаю. Пой дем, ребята?
        - Я не пойду, - сказал Костя. - Опасно.
        - Почему? - спросил Лешка.
        - Он мне как человек нравится безумно. Боюсь влипнуть в ученики. А он всех учеников подминает.
        - Ну, мне это не грозит, - сказал Памфилий. - Я не художник. И потом, может, его ученики не тому у него учатся, чему нужно.
        - Я тоже не пойду, - сказал Лешка. - Мне некогда. У меня заданий - во!
        И он полоснул себя ладонью по кадыку. Худые они какие, гражданские студенты. Не то что я, сытая рожа…
        Э-эх…

3
        Плохо живем, граждане, грыземся, накапливаем опыт - синяки, раны, память о гибели, могилы в песках, за битого двух небитых дают. Ну, а кому он нужен, битый, чему он научился, человек-отбивная? Осторожности? Так ведь всего не пре дусмотришь! Изучай трагический опыт, чтоб то не повторилось и это не повторилось. И все равно повторяется. А как бы это начать помаленьку изучать какой-нибудь другой опыт?
        Неужели человечеству нечего вспомнить радостного? Может быть, настало время изучать и накапливать опыт радости, а не опыт беды?
        Памфилий потом уже как-то пришел к Николаю Васильевичу. Тот грунтовал холст, лежавший на четырех табуретках, кинул флейц в ведро с клеем и сказал:
        - Вот как, Гоша, теперь художник приступает к работе? Спорил до утра, поспал полтора часа, проснулся, похрипел, прочистил горло, покурил цигарку, ткнул кисть в краску и начал холст… А знаете, душечка, как в эпоху Возрождения приступал художник к работе? Он двое суток постился, потом ранним утром, на заре, приходил в мастерскую, запирал дверь на ключ… слышите? - запирался на ключ, садился на стул и два часа ждал, пока пыль осядет. …Запрем же на минутку дверь и, пока осядет пыль, еще раз поразмыслим о Гошкиной жизни.
        Гошка с детства открыл у себя одно странное уродство. Это была какая-то нелепая меланхолия. Когда выпадал первый снег, Гошка, вместо того чтобы топтать его, вдруг с пронзительной силой вспоминал, как - "помните"? - в прошлом году выпал снег, и каким он сам тогда был и что с ним было. Его охватывала необъяс нимая тоска, и он говорил всем - и сверстникам и взрослым - "а помните, а пом ните…" - а они отмахивались от него и не могли понять, почему ему, дураку, прош логодний снег дороже нынешнего. А объяснить он не мог. Что-то тоскливо останавли валось в нем.
        Когда он признавался в этом, все смеялись, он понимал, что это какой-то дет ский порок, и надеялся, что это пройдет, и жаждал вырасти. Но это не проходило, и рассказанное нравилось ему больше увиденного, и это осталось навсегда, и ему по-прежнему музыка из чужих окон слаще шепота в своей постели. Но теперь-то он знает что к чему, а тогда не знал. Догадаться же о том, что он, может быть, поэт, ему долго мешало многое. И прежде всего то, что он не любил стихов.
        Вокруг было море разливанное стихов: и в книжках, и в газетах, и по радио, и они Гошке не нравились. Тех, кто читал стихи вслух, он тихо ненавидел, а когда читал сам, перед глазами скакали буквочки, и он не понимал, для чего это нужно - укладывать буквы в аккуратные стопки. А потом Гошка заметил, что стихи не нра вятся даже тем, кто их хвалит. В школе учительница литературы громко и оживленно читала: "Движутся, движутся, движутся, движутся, в цепи железными звеньями нижутся… идут, идут, идут, на последний редут…" - и Гошке казалось, что ей стыдно, потому что это похоже на "Гей, ребята, все в поля для охоты на коня, лейся, песня, взвейся, голос, рвите ценный конский волос". В общем, то что нра вилось Гошке, не годилось никуда. Ему нравилась, например, беспризорная песня:
        Ох умру я, умру я,
        Похоронят меня.
        И никто не узнает,
        Где могилка моя.
        И никто не узнает,
        И никто не придет,
        Только ранней весною
        Соловей пропоет.
        И у Гошки перехватывало дыхание, когда он слышал про раннюю эту весну. Но это была беспризорная песня, и поэтому не поэзия.
        И ему нравился стих:
        Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана.
        Но эти стихи Маяковскому только прощались тогда. И это Маяковскому, Маяковс кому прощалось! Маяковскому, который думал, что он писал про Нетте, а сейчас понятно, что это он написал про себя:
        Будто навек за собой из битвы коридоровой Тянешь след героя, светел и кровав.
        А Гошка был непоправимо, неправдоподобно доверчив.
        И вдруг именно песни прорвали плотину. Никто еще ни о чем не догадывался. Всем казалось, что это отдельные две песни - "Марш веселых ребят" и "Сердце". Именно две. Их пели все. И уже никто не обращал внимания на критику, которая говорила, что это торгсиновский фильм - "Веселые ребята". Все уже забыли и этих искусствоведов и что означает слово "торгсин", а песенка о сердце, которому, не хочется покоя, и сейчас отзывается как старый звонок в доме, где когда-то ты жил, и запах лестниц этого дома тебе важней табличек с именами на дверях.
        И вдруг хлынули песни. И стало ясно, как приятно воспевать человека - не водопровод, не метрополитен, хотя это вещи самые полезные для жизни. То есть сделать такое сочинение, конечно, можно, но оно почему-то не поется. И Гошка неожиданно понял, что есть разница между индивидуализмом и индивидуальностью, что индивидуализм под видом общего блага работает на себя, а индивидуальность, наоборот, - под видом работы на себя хлопочет об общей радости. Только это не всегда заметно, потому что и до сих пор еще не редкость, когда признаком хоро шего тона считается, если ты не высовываешься и сам похож на непроявленную фотог рафию.
        Уже после того как Гошка стал бывать у Николая Васильевича и видел его в мастерской за работой, а это надо было видеть, это было не безнадежное тыканье кистью в тщетной попытке скоростью возместить отсутствие темперамента, и это не было заискиванием перед натурой, так вот, после знакомства с ним, однако же не раньше, чем определилось Гошкино отношение к его работам, он сказал Гошке, колдуя кистью:
        - Скажите, душечка, почему так бывает? Вот поле пшеницы. Все колосья одного роста, а один колос на голову выше. Хозяин, если он не дурак, сажает этот колос отдельно от всех и - глядишь - выведет лучший сорт. Так?
        - Ну, так.
        - А почему у людей наоборот? - сказал он. - Кто-нибудь на голову повыше выдался, а его по башке, по башке - не высовывайся, не обижай остальных.
        - Как в трамвае, - сказал Памфилий. - В трамвае возле окон была такая над пись: "Не высовываться".
        - Я это давно заметил. Не любят, когда высовываются. От этого как-то обидно делается многим. А поскольку в толпе не видно, кто кричал "ату его", то всегда можно потом сказать, что это сосед кричал. Недаром говорят, что гении не рожда ются, а только умирают. И тогда оказывается, что друзей у покойника было видимо- невидимо, и непонятно, почему он задыхался от одиночества… Почему у людей все наоборот, Гоша?
        - Так ведь это не у людей наоборот, - сказал Памфилий. - А у мещан.
        Гошка и тогда и потом думал об этом. И как-то однажды он даже подвел итог:
        Однажды я пел
        На большой эстраде,
        Старался выглядеть
        Молодцом.
        А в первом ряду
        Задумчивый дядя
        Смотрел на меня
        Квадратным лицом,
        Не то он задачи
        Искал решенье,
        Не то это был
        Сотрудник газет,
        Не то он считал
        Мои прегрешенья,
        Не то он просто
        Хотел в клозет.
        А в задних рядах
        Пробирались к галошам,
        И девушка с белым
        Прекрасным лицом
        Уходила с парнем,
        Который хороший,
        А я себя чувствовал
        Желтым птенцом.
        Какие же песни
        Петь на эстраде,
        Чтоб отвести
        От песни беду?
        Чтоб они годились
        Квадратному дяде
        И этой девочке
        В заднем ряду?
        Мещанин понимает
        Пустота не полезна,
        Еда не впрок,
        И свербит тоска.
        Тогда мещанин
        Подползает к поэзии,
        Из чужого огня
        Каштаны таскать.
        Он щи не хлебает,
        Он хочет почище,
        Он знает шашлык
        И цыплят-табака,
        Он знает - поэзия
        Вроде горчички
        На сосиску.
        Не больше,
        Нашли дурачка!
        Но чтоб современно,
        Чтобы не косность,
        Чтоб пылесос,
        А не помело,
        Чтоб песня про то,
        Как он рвется в космос
        И песня про тундру,
        Где так тяжело.
        Он теперь хочет,
        Чтоб в ногу с веком,
        Чтоб прогрессивно,
        И чтоб модерн,
        И чтоб непонятно,
        И чтоб с намеком,
        И чтобы красиво
        По части манер.
        Поют под севрюгу
        И под сациви,
        Называют песней
        Любую муть,
        Поют под анчоусы
        И под цимес,
        Разинут хайло,
        Потом глотнут.
        Слегка присолят.
        Распнут на дыбе,
        Потом застынут
        С куском во рту.
        Для их музыкантов
        Стихи - это "рыба",
        И тискают песню,
        Как шлюху в порту.
        Все им понятно
        В подлунном мире.
        Поел, погрустил,
        Приготовил урок.
        Для них поэзия -
        Драма в сортире,
        Надо только
        Дернуть шнурок.
        Вакуум, вакуум!
        Антимир!
        Поэты хотят
        Мещанина пугать.
        Но романс утверждает,
        Счастье - миг,
        Значит, надо
        Чаще мигать.
        Транзисторы воют,
        Свистят- метели,
        Шипят сковородки
        На всех газах,
        А он мигает
        В своей постели,
        И тихая радость
        В его глазах.
        Не могу разобраться,
        Хоть вой, хоть тресни,
        Куда девать песню
        В конце концов?
        А может, братцы,
        Кончается песня
        И падает в землю
        Белым лицом?
        Ну, хорошо.
        А что же дальше?
        Покроет могилку
        Трава-мурава?
        Тогда я думаю -
        Спокойствие, мальчики!
        Еще не сказаны
        Все слова.
        После той памятной выставки, где Гошка познакомился с Прохоровым, за спиной которого смеялись дипломницы, красивые девочки-несмышленыши, болтавшие о Возрож дении, и Гошка понял, что эпохи Возрождения пока нет и уж, во всяком случае, ему-то со своими песенками в ней не участвовать, и потому это был крах всего, и Гошка решил покончить со своими дурацкими мечтами об искусстве, - он пришел домой, сидел у подоконника, смотрел на синий снег и вынес себе приговор, не под лежащий обжалованию. И тогда ему пришла в голову мысль, простая как репа.
        Он подумал: если все так худо, что хуже быть не может, - значит, все, что будет, будет лучше. Проверим это. Ведь если Возрождение - это эпоха, то она сос тоит не из одного человека, а из многих - и значит, надо не дожидаться, пока объ явят расцвет всех личностей, а начинать с себя.
        И вот он едет в такси с длинноногой дипломницей к Николаю Васильевичу и видит снег, и два полукруга на заслеженном ветровом стекле, которые разметают механические "дворники", и видит дворников с фанерными лопатами, сгребающих снег в кучи. Во рту у Гошки папироса с разгорающимся угольком, и при каждой затяжке возникает напряженное лицо дипломницы.
        Отличная мысль была - поехать к Прохорову. Потому что когда они подъехали, и вошли в подъезд, и наследили в лифте, который остановился на самом верху, и дальше полезли по крутым ступеням мимо каких-то старых колясок и эмалированных тазов, подошли к двери мансарды, постучали, и им открыл Николай Васильевич в художнической робе и сером свитере, и провел их в мастерскую, Памфилий был сражен наповал. …Среди всякого хлама и гипсовых слепков у стены стояла огромная, во всю стену, картина, о которой Памфилий, когда немножко отошел от странного оцепенения, только и мог сказать:
        - Я не мог себе представить, что в Москве есть такая картина, - так он про бормотал и еще спросил: - Как она называется?
        Николай Васильевич сказал:
        - Она называется "Спор о Красоте". И этот спор я веду с детства.
        - А где прошло ваше детство, Николай Васильевич? - спросил Гошка, трепеща и догадываясь.
        - На Благуше, душечка, - ответил он.
        Теперь пора рассказать о картине под названием "Спор о Красоте".
        Для первого ощущения от этой картины годилось только одно слово - ошеломление.
        Что там было, на этом гигантском холсте?
        Там было все.
        Гошка не знал, как бы он сейчас посмотрел на эту картину, когда в магазинах есть еда и одежда, когда на афишах имена иностранных артистов и реставрируются монастыри, когда можно смеяться над тем, что смешно, в жильцы квартир движутся к новым успехам от торшера к торшеру, Гошка не знал, как бы он сейчас посмотрел на эту картину, но в те голодные времена, когда сквозняки выли в пустых магазинах, а по ночам матери плакали над желтыми фотографиями убитых и школьницы продавали на толкучках старые платья, чтобы подкормиться на торфоразработках, и в пустых дворах ветер гонял газету, в те времена картина производила дикое впечатление.
        Потому что на этой дикой картине было все.
        Это был удивительный гибрид антикварного магазина и гастронома, музея и салона.
        Там горящие свечи плясали тенями на парфенонском фризе, там были жестокие цветы и сверкающая парча, которую вздымали руки напряженных стариков, там холо дели бронзовые кубки и синие сумерки за окном. Там кипела безвкусица, и это было гениально.
        Это была пышность и нищета. Это было варварство вкуса и документ великой души.
        Это надо было или отвергнуть сразу или сразу принять. Памфилий принял мгно венно.
        Короче говоря, если бы живопись можно было описать словами - она была бы не нужна.
        Среди хаоса взбесившихся вещей, стряхнув с себя все, сделанное руками, все, достигнутое человеком и его искусством, скинув чулки, туфли, платье и кружевное белье, на голом трехступенчатом, щербатом от старости подиуме, спиной к зрителю сидела рослая обнаженная женщина, и синие сумерки из холодного окна освещали ее розовое тело и золотые венецианские волосы, а с левой стороны холста сам художник в халате, накинутом поверх костюма, сощурившись, поднимал кисть, прице ливаясь к единственному, что стоит назвать словом "красота". Вот что было на этой картине.
        Просто сначала поражал сам предмет изображения, начисто выпадавший из нор мальных для того времени сюжетов. Всякие там поля с травой или с рожью и бригадир с медалью и блокнотом, смотрящий вдаль, и еще были пионеры на лугу, которые тоже смотрели вдаль, все смотрели вдаль, и поэтому никто не замечал пошлости.
        Цвет картины здесь равнялся цвету предметов, заполнивших холст. А это не одно и тоже. Разница между музыкой краски и суммой красочных предметов такая же, как между стихотворением и поэзией, как между хорошей музыкой и громкой. Коло рита в картине не было. А картина жила. Так тоже бывает, и тогда это чудо. Кар тина жила коричневатым, прозрачно струящимся тоном. Он светился и мерцал, сгу щался в бронзу, в розовое тело, в кружева, и при взгляде на живопись хотелось сделать глотательное движение и хотелось потрогать.
        Когда Гошка немного опомнился и стал понимать окружающее, он вдруг заметил, что, кроме него, Николая Васильевича и высокой дипломницы, в комнате есть еще кто-то.
        Какая-то женщина в шерстяном платье вошла в мастерскую, остановилась и повернула ко всем лицо спокойно-ироничное.
        И Гошка сразу понял - это она, та самая, которая в картине.
        - Познакомьтесь, - сказал Николай Васильевич. - Моя жена Алиса Сергеевна.
        Почему, когда мы видим красивую женщину, нам хочется жить? Разочарование иногда наступает только при близком знакомстве, когда она уже не только красивая женщина, а еще и человек, характер, родственники ее, образование и какую она там еду любит. И потом они так быстро стареют - это конкретные женщины. Конечно, Гошка, как и все, духовные ценности ставил выше физических. Только все почему-то бросят к чертям любой умный разговор, если скажут, что в соседней комнате сидит красивая женщина и на это разрешается посмотреть. Дело в том, что красота - это Вселенная в первом лице.
        У человека неистовые желания. Человеку нужен весь мир. А так как это нужно каждому, то где набрать вселенных, чтобы каждому по штуке? Вот и ищет один человек другого, чтобы найти в нем весь мир или хотя бы его малую модель.
        Все застонало в Гошке, когда он увидел ее, увидел, как она движется, как откидывает за уши золотистые тициановские свои волосы. "Ну что ж, - подумал он.
        - Побуду сколько можно в этом доме, сколько вынесу - шутить этим нельзя, - потом уйду с молитвой за этого человека, за Николая Васильевича Прохорова.
        Добро все равно побеждает. Это же ясно, - думал Гошка, уходя из этого дома, где ему мимоходом подарили Благушу, Возрождение, встречу с Афродитой и его самого. - Добро побеждает, - думал Гошка, - это же ясно. Если мы победили фашизм - значит, добро побеждает. И одна задача для тех, кто понимает это, одна мысль, одна страсть - сделать так, чтобы красота добывалась меньшей кровью.
        Когда поймут, что счастье самая рентабельная вещь на свете, что оно окупа ется сторицей, тогда главной заботой станет помогать, а не отбирать, дарить, а не давить, и мотивом действий станет не право сильного, а обязанность сильного.
        Эх, братцы, - думал Гошка, - если бы я был царем земного шара, я бы издал один закон и отменил все остальные. Я бы приказал под страхом изгнания на Луну всем без исключения - и старикам, и детям, и министрам, и землекопам, и женщи нам, и художникам, я бы приказал всем людям без исключения заниматься одним - единственным делом - делать друг другу подарки. Ну и зажили бы мы тогда! Мы бы тогда жили всю жизнь, а помирали только от нежности.
        Так думал Памфилий этой ночью, когда снежинки плясали под фонарями, а на белых тротуарах кружились их светлые тени. И этой ночью ему приснился сон.
        Только когда Памфилию приснился этот сон, до него наконец дошло, кто он такой.
        Надо же быть таким дураком?
        Ему и раньше снились сны, и когда он просыпался, он помнил обрывки. Иногда ему даже во сне приходило в голову проснуться, и он просыпался, и ему нравилось то, что он увидел, но, полежав в темноте и трезвея, он помаленьку понимал две вещи.
        Первая - что это сон, следовательно, чушь, а вторая - ему так лень было вставать, что он тут же засыпал с мыслью обдумать все это завтра. Но наутро оставались одни обломки и странная горечь, как после удачно не состоявшегося свиданья, когда чувствуешь для себя опасность любви и, стало быть, полной пере мены жизни, а большей частью перемены-то как раз не хочешь.
        Нужно было полностью не доверять себе, быть идиотом, чтобы не понять, кто ты такой и что с тобой происходит в жизни, не ухватиться сразу, потерять столько лет на поиски себя. А может быть, и правильно, что не хватался сразу, может быть, что-то зрело в нем, и он чувствовал, что это еще не потолок, что он может больше.
        Видимо, что-то там в душе переполнилось, завершилась какая-то работа, и Гошка увидел этот сон.
        Это был сон о прочитанном вслух рассказе.
        Не картины жизни увидел Гошка - реальные или искаженные, - а услышал расс каз. Он видел во сне напечатанный текст, и текст звучал, одновременно он видел картины совершенно реальной жизни, и они почему-то состояли из бука и захватыва ющего полета, и он плакал во сне (так он думал), а когда проснулся, досмотрев, - оказалось, что он смеется. Гошка помнил и видел все до единой буквы и слышал все до единой картины.
        Он в полусне дотянулся до бумаги - это была старая школьная тетрадь но ариф метике, где на первой странице под решением задачи стояла косая красная отметка "хор". Хор запел у него в душе, и он не раздумывая начал подряд записывать слово за словом то, что диктовалось изнутри, хотя теперь наяву это уже не было обычным диктантом. Потому что диктант - это репродукция, запись готового, а он просто буквами рисовал происходящее, и оно заново возникало на бумаге.
        Он зажег свет, чтобы писать, и тут же потерял первые фразы. Пришлось пога сить лампу, и он стал писать при взлетающем свете уличных фонарей. Он писал до утра и утром, он не решался сменить позу - у него уже был опыт с лампой. Близко к финалу он начал дрожать от усталости и голода, но продолжал писать, хотя и чувствовал, что кое-где комкает строки, начинает выполнять домашнее задание и его тянет на зевоту. Однако когда он попытался бросить, он почувствовал тоску, почувствовал, что не может, что какая-то сила ведет его руку, которая бежит по бумаге как чужая. Его охватила тоска, которую, (наверно, испытывает загипнотизи рованная курица, когда не может оторвать клюва от проведенной перед носом черты - все проделывали это в детстве. Гошка вдруг понял, что это идет мимо него, что он уже фактически не нужен, что он может думать о чем угодно - рука все равно будет делать свое дело.
        Какая-то угрюмая ярость плескалась в нем. Ни следа всякой там умиленности и восторга. И он тогда подумал, что, может быть, муки слова - это не тогда, когда не выходит, а тогда, когда получается.
        Близился конец. Вот он уже видит впереди не написанную еще строчку, которую надо просто заполнить словами. Заполнил. Конец. Школьная ручка с пером, - тогда говорили "вставочка", - остановилась.
        Как будто и не было ничего. Ни длинного сна, ни исписанной тетради по ариф метике, о которой он лениво подумал: какую он там чушь написал. Он не испытывал усталости и голода, а только думал, что, слава богу, отделался от всего этого.
        Он взял ручку за высохшее перо и кинул ее в дверь. Она воткнулась в центр дверной крестовины и задрожала. Ему понравилось. Он открыл перочинный ножик и пустил его вслед. Нож расколол ручку и воткнулся на ее место, и он не удивился меткости. Он стал кидать все, что находил под рукой, - ластики, карандаши, кубики брата, которые вытаскивал из-под кровати, - и все они попадали в ручку ножа и заколачивали его все глубже и глубже. В пустой квартире (все ушли на работу) стоял грохот от его бомбардировки.
        Перекидав все, что было под рукой, он заснул. Когда проснулся, у него в животе были такие боли, что он не сразу даже понял, что это от голода. Он под нялся и, шатаясь, добрел до кухни и съел все, что нашел в кастрюлях и на подокон нике, - потом пришлось сказать, что приходили голодные приятели. Сытый и осоло вевший, он вернулся в комнату и спокойно, как чужое, прочел то, что написал. И как-то отрешенно понял - состоялось. И что бы ни происходило потом - этого не отнять, он знал теперь, кто он есть.
        Это не вызвало в нем никаких эмоций. Как будто он услышал приказание на нез накомом языке, на которое ответил - "есть", не вникая в его смысл.
        Он увидел нож, торчавший в двери, и ему понравилась утренняя меткость, он попробовал повторить этот эксперимент. Ничего не вышло. Все предметы шлепались куда попало.
        Гошка потом читал этот рассказ разным людям, и рассказ на них действовал с удивлявшей его силой. Он читал этот рассказ разным людям и каждый раз делал это спокойно и почти механически. И каждый раз никак не мог понять, что в нем находят окружающие. Только, подходя к финалу, он начинал готовиться за несколько абзацев, так как на последней строке, самой ненавистной ему в момент записи, он должен был делать неимоверные усилия, чтобы подавить плач.
        О чем рассказ - не скажем.
        Потому что он вдруг понял, что это - его собственное искусство, и ужаснулся. Он понял, что этот сон только сигнал. И еще подумал, какое же качество мыслей, какая степень искренности должны быть накоплены и какие темы затронуты, чтобы достичь той степени нужности, которой он добивался, если иногда пел песню, глядя человеку в глаза. "Нет, черт возьми, - подумал Гошка, - песня может равняться картине. Как насчет эпохи, не знаю, но одно никому не известное возрождение уже совершилось. Вот для чего искусство", - понял Гошка. И он подумал, что прежде чем стать лириком, надо стать лирником, как те старики, что бродят по дорогам, накапливают и раздаривают песни, в которых нет пустяков.
        Прости меня, Афродита, богиня моя. Я из другой страны, я из города Лим. А город Лим - это ни Ад, ни Рай, в нем обитают души поэтов.
        И Гошка отправился в путь.
        Обрушивались годы, взлетали и падали судьбы, подрастали поэты и прозаики, изменялись формы, а Памфилий все не делал первого шага.
        Когда однажды он очнулся и увидел, что выброшен на грязный заплеванный пол пустой комнаты своей бывшей квартиры - без дома, без семьи, без денег, без работы, без перспектив, без положения, без сил, без желания работать, - и только тогда стало ясно - или сейчас или никогда. Надо писать. Созрело.
        Это случилось через семнадцать лет после того сна.
        Глава шестая
        ЭРГО ВИВАМУС - СТАЛО БЫТЬ, МЫ ЖИВЕМ!
        Весна в этом году налетела, словно крик паровоза, когда по ночам дальний медленный стук колес уносит с собой сердце, которое вместе с Благушей плывет в неизвестность.
        Примчался малоизвестный мальчик на трехколесном велосипеде.
        - Идут! - закричал он, врываясь в тень дома и мелькая полосатыми носками.
        И вдруг показалось, что начали зудеть стекла.
        - Неужели началось?
        Вдалеке у перекрестка толпился народ, а по переулку бежали взрослые и дети.
        Панфилов натянул куртку, и все сбежали вниз.
        В конце переулка стояла толпа, и дети сидели на плечах. Слышался нарастающий вдалеке грохот.
        Сейчас начнут проскакивать "козлы", "виллисы", или, как их там называют теперь, и в них будут сидеть офицеры с косыми рядами наград на мундирах, надра енные медали засверкают зайчиками. Потом грохот приблизится, пойдут тупорылые тягачи, синий дым заволочет улицу, в реве моторов беззвучно закричат дети, хоботы орудий будут целиться в светофоры и вдалеке появятся наползающие туши ракет.
        Ну, вы же бывали на парадах, знаете, как это выглядит. …Сегодня ночью Гошке приснился сон. Сон отличался романтической неопределенностью сюжета и отчетли востью высказанных идей. Эти идеи он забыл.
        Ему приснилось, как они уезжали со старой квартиры. Уже все было решено и разгромлено, а коридор еще не трогали.
        Когда взялись за коридор - брат и его товарищ - Панфилов не стал смотреть и прошел мимо вешалки, где уже не было пальто, а только пустая ниша с невыгоревшей краской, а внизу стояла корзина.
        Панфилов ее помнил с незапамятных времен. На ней раньше были петли и замки, летом в ней хранились вещи, пересыпанные нафталином, а потом белье, потом груды старых ботинок, а потом школьные тетради. Он долго их не выкидывал, хранил, каждая тетрадь - это история, и помнишь все, что случилось в классе.
        Это все не снилось ему, это то, что вспомнилось под утро. А снилось, как пройдя по не разгромленному еще коридору, он увидел брата и его приятеля, кото рые, стараясь не смотреть ему в глаза, развернули над корзиной какой-то пере сохший рулон, и Панфилов узнал в нем последнюю стенную газету, которую делали так долго, что опоздали на выпускной вечер, хотя вряд ли кого уже интересовали отго ревшие школьные страсти. А впереди открывалась тревожная просторная жизнь, и окна распахнуты, и во все дворцы огромного рабочего района возвращаются с работы, и пахнет едой, и с улицы в комнату, где зубрят к экзаменам, залетают редкие всх липы проскакивающих мимо переулка машин, и запахи бензина и духов, и можно выско чить из комнаты, побившись об заклад, что найдешь, кому принадлежат духи, и найти, а потом идти за ней до остановки, и помнить ее походку, и никогда больше не увидеть ее, потому что она всегда старше, и только сердце бух-бух, потом тик-так… потом совсем останавливается, когда она оборачивается, переходя улицу.
        Но это все не приснилось Панфилову, а вспомнилось. А приснилось ему, как брат и его приятель отводили от него глаза, когда разворачивали хрустящий рулон посреди разгромленной квартиры. Потому что они понимали, конечно, какая ледяная пронизывающая мгла, какая тоска должна была навалиться на него, когда он увидел, как хрустит бумажная его юность. Словно куриные косточки в лисьих зубах, словно засохшие бинты, которые отдирают от незажившего твоего мяса, - а там еще только розовая пленка, и отдирать надо осторожно. Потому что иначе ведь брызнет вовсе не клюквенный сок.
        А потом, ночью, свернули в трубу и понесли газету по пустой школе, и коридор был как дорога ночью после закрытия катка, или со школьного вечера, или с шефс кого концерта на "Электрозаводе", где артисты пели: "Тореадор, смелее в бой", и балерина танцевала лебедя, и школьники пели: "Среди них был юный барабанщик, он песню веселую пел, но пулей вражеской сраженный, пропеть до конца не успел", а оркестр австрийских эмигрантов играл на странных инструментах в виде пучка нике лированных дудок и бил в барабаны, и ночью, когда падал снежок, и девочки шли впереди пересмеиваясь, и маячил бант на пушистой косе, - была Благуша, лучшее место на земле - старый московский район, похожий на рассохшуюся корзину, где вперемешку лежали дворы, голубятни, пожарные сараи, бывшие доходные дома со шпаной и дома-новостройки с рабочим классом, булочные, рынки, ткацкие фабрики, краскотерни, кладбища, будки ремесленников, огромные заводы, дворы с бельем, в которых пели: "Шумел, горел пожар московский", и "Эх, Дуня, Дуня-я, комсомолочка моя", и "Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш", и "Тут боец молодой вдруг поник
головой, комсомольское сердце разбито", как будто вся Благуша была как одно большое кафе поэтов, потому что первая пушка, которая пальнула по Кремлю с юнкерами, была благушинская пушка.
        Но это все не приснилось Панфилову, а только вспомнилось. А приснилось ему, как он прошел по разгромленной квартире и чувствовал, как подкатывают слезы, и вошел в комнату, где уже не было ничего, потому что часть вещей уже перетащили в соседнюю, а часть вещей роздали после смерти мамы. Только на стене висело большое зеркало в дубовой темно-коричневой раме, и тут к глотке подошли слезы и стали душить и валить с ног, потому что, - горе, какое горе! - он увидел в зер кале себя, хорошо одетого, с лицом по-женски перекошенным от тихого беззвучного плача, и за его спиной отражалась пустая голубая комната, и больше ничего не отражалось, а всегда в зеркале отражалась мама - как ни обернешься от окна, где торчишь на подоконнике и глазеешь на Благушу, которая вся трепещет и полощется, словно белье на ветру.
        Тут Панфилов проснулся, и его все еще били рыдания. Потому что всего одна жизнь, и каждый день умирают клетки. Родятся новые, но старых не вернуть. Потому что старость - это отравление прошлым.
        "Пора писать всерьез, - подумал он, - ничего не поделаешь. Прошлогодний снег стаял, новый еще не выпал. Тоска - это плохое горючее. Старые времена не изме нишь, нужно не портить новые времена. Пора изучать опыт радости, а не опыт беды".
        Он не расслышал звонка, и кто-то открыл входную дверь, и в комнату начали стучать - по-видимому, ногами.
        А потом комната стала наполняться незнакомыми людьми среднего возраста.
        - Ребята! - вгляделся Панфилов. - Ребята…
        - Ты почему награды не надел?
        - Вы же все в пиджаках, а у меня кофта.
        - Кофту жалеешь, гад, - сказали они. - Крути дырки.
        Но руки у него плясали, и ребята сами провернули дырки на полосатой шерс тяной кофте и привинтили что положено.
        - Ребята, - сказал он. - Ребята…
        - Прежде всего выпей.
        И тогда Панфилов выпил - и прежде всего и потом - и сразу разросся на всю квартиру, и на всю улицу, и на всю страну, и на весь белый свет, потому что он тоже загораживал детей от фашистов, и это его праздник.
        И тут показалось, что начали зудеть стекла. Гошка натянул куртку, и все сбе жали вниз… Ну, вы же бывали на парадах, знаете, как это выглядит. Главное всегда - разглядеть солдат. Какие они в этом году? Хозяева грохота или растерянные пасынки техники? Особенно в этом году - через двадцать лет после Победы.
        И Панфилов стал смотреть, на тех солдат, которые проезжали, и на тех, кто стоял на тротуарах. А рядом были все свои - Мишка, брат Зинки Банановой, общей яростной судьбы благушинской шпаны, бывший Гормоза - морской подполковник в отс тавке, и еще кое-кто из живых, и даже пара малоизвестных голубятников. И тянула - вытягивала длинную свою шею некая приезжая Ирина.
        Она родилась в Куйбышеве - туда благушинские заводы эвакуировались в первый год войны. И хотите верьте, хотите нет, но в этой долговязой Ирине не было ни- че-го - Гошка мог поклясться, - ни-че-го от Миноги. Но было кое-что, самая малость, от красавицы Нюшки, ее матери. …Остальных он не разглядел, потому что теперь он смотрел на бронетранспортеры с белыми эмблемами парашютов на бортах.
        Там сидели мальчики.
        Все в порядке.
        "Война" - ненавистное слово вонючих сверхчеловеков, суперменов, но в этих бронетранспортерах мчались? Люди Сопротивления. Все в порядке. Стало быть, мы живем.
        Гошка подумал, что всегда писал именно для них, для солдат Сопротивления, которые проезжали сейчас мимо, и для тех, кто стоял на тротуарах, потому что в лицах их он узнал и Чирея, и Соколова, и Прохорова, и Фитиля, и Пушкина, и любого ребенка на улице. И потому он стал лириком, и писал и пел песни, и все жаргоны плясали в нем, а ему говорили, что манерничает, а это душа его маялась, пытаясь выразить себя и бесчисленное множество людей, которых он любил. Он стоял и думал:
        "Я возвращаюсь. Может быть, вам наплевать на это, но я все равно возвращаюсь из дальнего путешествия. Может быть, вы и не узнаете об этом никогда, но я возв ращаюсь! Нет, конечно, узнаете. Как вы можете не узнать? Кем бы я ни стал - вы узнаете об этом. Даже если я поступлю в дворники к вам в дом - я буду не из пос ледних дворников и постараюсь стать первым. Черт побери, ведь это же великолепно, стать великим дворником! Вы представляете, что я тогда сделаю с вашим двором? Вы же перестанете ездить на курорты, а туристы из-за границы будут за год записы ваться в очередь, чтобы попасть к вам во двор. Или я пойду в разносчики заказов - я буду звонить в ваши квартиры и приносить сахар и сосиски, и на лестнице будет стоять хохот от моих дурачеств, исчезнут ссоры домохозяек, двери, ожидая гостей, будут распахнуты, как улыбки, дети будут висеть гроздьями у меня на рукавах, хмурые пенсионеры станут танцевать, как кролики, все работающее население в этот день перевыполнит план на миллион процентов, а их начальники в растерянности станут снимать шляпы перед курьерами. Господи, как много счастливых профессий!
Если поэзия это душевное лекарство - ее надо иногда взбалтывать перед употребле нием. Господи, какое блаженство - добровольно служить!
        "Нет, - подумал Гошка, - не умирать вместе, а жить вместе. Человек, чувству ющий силу родить, умирать не должен - не пришел его срок".
        Панфилов не знал еще, что с ним будет дальше, но если жизнь может быть прек расной, не исключено, что она и будет прекрасной.
        …Давайте попробуем
        Думать сами,
        Давайте вступим
        В двадцатый век.
        Слушай, двадцатый,
        Мне некуда деться,
        Ты поешь
        У меня в крови.
        И я принимаю
        Твое наследство
        По праву моей
        Безнадежной любви!
        Дай мне в дорогу,
        Что с возу упало -
        Вой электрички,
        Огонь во мгле.
        Стихотворцев много,
        Поэтов мало.
        А так все отлично
        На нашей земле.
        Прости мне, век,
        Танцевальные ритмы.
        Что сердцу любо,
        За то держись.
        Поэты - слуги
        Одной молитвы.
        Мы традиционны,
        Как мода жить.
        Мы дети эпохи,
        Атомная копоть,
        Рыдают оркестры
        На всех площадях,
        У этой эпохи
        Свирепая похоть,
        Все дразнится, морда,
        Детей не щадя.
        Не схимник, а химик
        Решает задачу.
        Не схема, а тема
        Разит дураков.
        А если уж схема
        То схема поэмы,
        В которой гипотеза
        Новых веков.
        Простим же двадцатому
        Скорость улитки,
        Расчеты свои
        Проведем на бегу.
        Давайте же выпьем
        За схему улыбки,
        За график удачи
        И розы в снегу.
        Довольно зависеть
        От прихотей века,
        От злобы усопших
        И старых обид.
        Долой манекенов!
        Даешь человеков!
        Эпоха на страх
        Исчерпала лимит!
        И выдуем пыль
        Из помятой трубы.
        И солнце над нами
        Как мячик в аллее,
        Как бубен удачи
        И бубен судьбы.
        Отбросим заразу,
        Отбросим обузы,
        Отбросим игрушки
        Сошедших с ума!
        Да здравствует разум!
        Да здравствует музы!
        Да здравствует Пушкин!
        Да скроется тьма!
        Панфилов все-таки нашел ее, Благушу. Ноги сами привели его туда, пока он читал Ирине этот длинный стих.
        Напротив дома Нади, на другой стороне Большой Семеновской улицы, всегда был такой высокий забор, что из-за него торчали только концы железных труб и крыша- скворечня, а сам забор еще стоял на каменной кладке выше любого мальчишеского роста, и потому этого двора никто никогда не видел.
        Сначала они зашли в маленький дворик Нади… (А они зашли туда, все-таки зашли.
        Панфилов сказала:
        - Знаешь, здесь два шага от метро, через два дома.
        Ирина сказала:
        - Пойдем.) Нельзя сказать, что Панфилов был охвачен "безумным волнением" или что к горлу у него "подкатывали слезы", но он был спокоен как-то по-особенному. Да еще рядом идет человек, от которого ждешь почти невозможного - чтобы он все увидел твоими глазами, чтобы ощутил сразу и то, что видит сейчас, и отошедшую твою жизнь, и то, как ты сейчас на это смотришь.. Ирина держалась так безраз лично, что Панфилов засомневался вводить ее, чужую, туда, где чужому не место. Они зашли во двор.
        Общеизвестно - места, которые в детстве казались большими, взрослому кажутся маленькими. Нет. Двор был такой же. Он и тогда был крошечным. Палисадничек, сарай из ржавого железа, скамейка, таз для белья, прислоненный к стене. Вот эта дверь, всегда облупленная и распахнутая наружу, а над ней старинный железный навес со ржавыми кружевами кронштейна. Трава.
        Она остановилась и оглядывала дворик, и смотрела на закатное небо, и слушала вой электричек, пролетающих где-то высоко за цементными серыми заборами, и на сгибе локтя у нее висела белая сумка.
        "Не понимает", - подумал Панфилов, хотя она здесь почему-то казалась на месте со своими серыми глазами, чуть вздернутым носом и нижегородскими прямыми бровями. И еще подумал: "Кто она, дочь красавицы Нюшки или Миногина дочка?"
        Он поколебался и вошел в дверь, спустившись на ступеньку. Прямые доски ухо дили в полутьму, и там тоже была каменная плита ступени. Под лестницей справа стояла пустая детская коляска. Панфилов подошел к запертой двери, приоткрытой из-за разболтанного замка. За этой дверью сразу же была вторая, для тепла, и образовался маленький тамбур, где успевали поцеловаться. А дальше шла темная прихожая, и влево можно было войти в большую комнату со старой мебелью в чехлах, комнату на две неравные части разделяло пианино с откидными подсвечниками. На стенах были обои в полоску, висели расписные тарелки и картина без рамы, изобра жавшая Надину маму в прическе двадцатых годов - подарок одного знакомого худож ника. В этой комнате Гошка вцепился когда-то в томик Грина, и Гошке его подарили.
        Нет, Панфилов не зашел, конечно, он только стоял в полутьме около коричневой двери с облупившейся краской и вдыхал знакомый запах, все тот же неизменившийся смешанный запах керосиновой копоти и оладьев.
        Да, запах был все тот же. Запах пола, стен, лестницы, двери, запах прожитого детства. Прошло почти тридцать лет, прошли три войны и двадцать лет после Победы, а запах был все тот же. Панфилов подумал, что кто-нибудь выглянет, а ему надо было еще поделиться этим, надо было поделиться.
        - Зайди сюда, - тихо сказал он, высунувшись из двери. - Скорей…
        В доме слышались голоса, а из окон, обращенных во двор, наверно, глядели на Ирину. Панфилов боялся, что кто-нибудь спросит, кого они ищут. Что он мог отве тить - запах прошлого. А врать сейчас он бы не смог.
        Она вошла. Странно так было видеть ее здесь. На прямых светлых досках пола, на каменной плите ступеньки, возле той самой двери.
        - Вдохни запах, - сказал он тихонько. - Скорей…
        Она вздохнула и вдруг, чуть подняв глаза к потолку, усмехнулась.
        - Понимаешь? - спросил Панфилов, уже поверив, что она поняла.
        - Конечно, - сказала она.
        - Ну, идем. Живей, - сказал он.
        Он еще раз оглянулся на открытую входную дверь.
        - У меня есть этюд этой двери. Костя писал. Я тебе покажу.
        Она кивнула, и они вышли со двора на улицу. Конечно, улица теперь показалась большой после этого дворика, и стало понятно, почему она Большая Семеновская.
        Самая большая Семеновская на свете.
        - Еще последнее, - сказал Панфилов. - Надо посмотреть на окна. Только не разглядывай сразу. Я тебе покажу, какие.
        - Конечно.
        - Вот. Первое, второе и третье. Дальше жила ее двоюродная бабка, которая шила ей платье к выпускному вечеру.
        Окна были занавешены. Как всегда.
        - Я шел за ней после катка ночью метрах в пятидесяти, потом она входила во двор.
        Я дожидался и подходил к окнам. Ничего не видел, только волновался. Потом уходил.
        Ну, все. Пошли.
        Она кивнула и отвернулась от окон. Прохожих сейчас почти не было. А те, что были, торопливо шли по домам и к метро, но Панфилов старался не привлекать вни мания, не подавать вида, что они только что разглядывали окна. Вот как это было.
…И все-таки он увидел Благушу.
        На противоположной стороне улицы теперь уже не было забора до небес, а оста лась только высокая каменная кладка, постамент выше человеческого роста, и там, между двумя домами - коробкой деревообделочной фабрики и угловым домом переулка, ведущего к Телевизионному театру, бывшему Театру Моссовета, бывшему Введенскому народному дому, - открылся двор.
        Двор был виден снизу, в ракурсе. Высокая трава уходила вглубь, свешивалась с постамента, а в глубине, как на театральной сцене, были видны несколько деревьев у кирпичной стены слева падавшей вниз косой перспективой. А позади громоздились кирпичные и выкрашенные в кирпичную краску деревянные дощатые стены, с разбро санными несимметричными жилыми квадратными окнами и окнами фабрики.
        Разнокалиберные железные трубы с коническими колпаками, расчаленные проволо кой, поднимались в закатное небо. В оранжевое, настоящее небо. Толстые сустав чатые кишки вентиляционных труб переплетались, проходя под жилыми окошками дере вянного дома, которому надлежало быть мансардой, а это просто был деревянный дом с крышей-скворечником, поставленный поверх кирпичного. Целый город был втиснут в этот маленький двор, целый мир, как на картине Прохорова. Как будто все еще про должался старый спор о красоте. Внизу были кривые крыши сараев и голубятен. И тут Панфилов увидал Его.
        Их было трое, но Панфилов увидал Его. Один стоял рядом, другой сидел на кир пичной стене, охватив руками колени. Но Панфилов увидал Его.
        Панфилов не знал, кто он такой, но видел его тысячу раз, когда-то там, в благушинском детстве. У него было длинное лицо и пренебрежительные глаза, гля дящие в небо. На нем была трикотажная полурукавка с вертикальными темными полос ками, и он стоял, сутулясь и покачиваясь, заложив руки в карманы и закинув голову вверх. Панфилов не знал, сколько этому человеку лет, не меньше, чем Панфилову, но это была Благуша, и она смотрела в небо.
        - Смотри… - сказал он задыхаясь. - Я не соврал.
        - Понимаю…
        Они все трое смотрели вверх.
        Люди шли по улице, проезжали троллейбусы и машины, а Благуша смотрела вверх.
        - Почему они смотрят вверх? - спросила она. - Гляди…
        В оранжевом небе металась стая голубей.
        - Голубятники, - сказал Панфилов, а больше ничего не мог сказать.
        - Какая дикость… - сказала она и нервно засмеялась.
        - Почему дикость? -…Потому, что я все понимаю.
        - Нет, правда?
        - Да. Понимаю. Не приставай.
        Этот двор был похож на сцену в спектакле и на открытый вольер в зоопарке. А они стояли по ту сторону рва и глядели, как уходит Благуша, по-львиному глядя выше голов зевак.
        Нет. Мы были. А раз мы были - значит, мы есть. И это навсегда. Эрго вивамус!
        Эрго вивамус - следовательно, мы живем!, …И поднимет весна Марсианскую лапу, Крик ночных тормозов - Это крик лебедей.
        Это синий апрель
        Потихоньку заплакал,
        Наблюдая апрельские
        Шутки людей…
        Пора было уходить. Через час начинались салюты.
        ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ
        Глава 1
        БАЛЛАДА О МЕЧТАХ
        Опять вечер. Сижу, отдыхаю. И растревожен чем-то, и мысли мечутся. Может быть, все дело в музыке. Потому что она теперь всюду и тревожит тебя. Музыки много в этом году. Приемники работают, магнитофоны. На улицах поют под гитару, сосед за стеной мурлыкает, за другой стеной девочка сражается с роялем, перека тывает этюды - вверх-вниз, вверх-вниз. Ну что ж, художник должен упражняться. Я это знаю, я художник. Вопрос - в чем упражняться.
        Вот идет художник и боится расплескать мир. Все тело его - это чаша, а глаза его, и уши, и ноздри - это гавани, куда плывут, толкаясь бортами, лодки, океан ские корабли и мусор - месиво жизни. Чаша налита до краев, и все это перемешива ется тяжелым пестиком сердца. А корабли плывут и плывут.
        Вчера из кафе я зашел к приятелю Гошке Панфилову, и он спел свою песню, которую не пел уже давно. И опять она в точку попала. Такое у меня настроение сейчас.
        Вот эта песня:
        В германской дальней стороне
        Увял великий бой.
        Идет по выжженной стерне
        Солдат передовой.
        Лежит, как тяжкое бревно,
        Вонючая жара.
        Земля устала. Ей давно
        Уж отдохнуть пора.
        И вот на берегу реки
        И на краю земли
        Присел солдат. И пауки
        Попрятались в пыли.
        Легла последняя верста,
        Солдату снова в путь,
        Но тут усталая мечта
        Присела отдохнуть,
        И он увидел, как во сне,
        Такую благодать,
        Что тем, кто не был на войне,
        Вовек не увидать.
        Он у ворот. Он здесь. Пора.
        Вошел не горячась.
        И все мальчишки со двора
        Сбегаются встречать.
        Друзья кричат ему: "Привет!"
        И машут из окна.
        Глядят на пыльный пистолет,
        Глядят на ордена.
        Потом он будет целовать
        Жену, отца и мать,
        Он будет сутки пировать
        И трое суток спать.
        Потом он вычистит поля
        От мусора войны.
        Поля, обозами пыля,
        О ней забыть должны.
        Заставит солнце круглый год
        Сиять на небесах,
        И лед растает от забот
        На старых полюсах.
        Навек покончивши с войной -
        И это будет в срок, -
        Он перепашет шар земной
        И вдоль и поперек.
        И вспомнит он, как видел сны
        Здесь, у чужой реки,
        Как пережил он три войны
        Рассудку вопреки.
        Я спросил эту девочку, которая играет за стенкой:
        - Скажи, а зачем ты вообще играешь на рояле?
        - Мама говорит, чтобы развивать пальцы, - сказала эта девочка.
        "Нет, - подумал я. - Пора делать большую приборку души. Пора выкидывать мусор.
        Но только не переиграть и не выкинуть главное".
        Глава 2
        СОЛО НА КОРНЕТЕ
        Почему, когда играет музыка вдали вечером, мне вспоминается Киев? Но не этот Киев, теперешний, а довоенный Киев. Еще был жив дед, военный, и мой дядька, его младший сын, еще считался непутевым и огорчал родителей. Он менял множество про фессий, а начал с того, что мальчишкой увязался за бронепоездом красных, и дед, подумать только - шла гражданская война, - умудрился разыскать сына и водворить его обратно в дом. Нет. Не любая музыка, а труба, соло на трубе. Дед блестяще играл на корнете. И даже писал ноты, такие длинные горизонтальные тетради нот для духовиков - эс-тата… эс-та-та… номер тринадцатый… начали…
        Дед летом на даче в Дарнице уходил в сосновый лес - высокие мачтовые сосны и жаркий песок, усыпанный хвоей, и вечер - и играл там на корнете, а дядька иногда вторил ему на баритоне. Вечер, две трубы в лесу, и дядька, еще молодой и живой, работал в ГПУ - его вскоре выгнали за какую-то любовь, и он уцелел в тридцать седьмом году. А потом он воевал, в конце войны был следователем прокуратуры и не уберег пленных, а какой-то майор с белыми глазами порешил их из автомата - дело-то ведь было на Украине, и от Дарницы ничего не осталось, и от сосен, и от хвои, и от детства, и от старого довоенного Киева, от раковины эстрады на Влади мирской горке, где ночью при свете огней я впервые увидел оперетту. Она называ лась "Баядерка", и я думал, что баядерка - это когда много взрослых людей топ чутся по песчаным дорожкам среди черной зелени и фонариков, и оглушительно пахнут на клумбах табак и резеда, и много замшелых гротов, и женщины с круглыми коле нями, и хочется домой непонятно почему. А дома - высокие потолки дедовой квартиры и узкие длинные ставни с рычажными запорами - первый этаж на Прорезной улице. А
дома - портреты стариков в коричневых рамках, и тетка - младшая дочь деда - переодевается и ходит по комнате в высоких чулках, потому что я еще маленький и мне не боятся показывать тело. Я ее помню в короткой кружевной рубашке и в высоких чулках и ее полные руки, текущие от самой шеи. Когда я прочел "Анну Каренину", я понял, что Анна была такая же. Немцы наступали на Киев, она тогда собиралась разводиться со своим мужем, скучным человеком, но он заболел водян кой, и она осталась с ним, и ее и моего двоюродного братика задавил немецкий тан кист, когда их гнали куда-то толпой, а братик плакал, потому что замерз. От бра тика ничего не осталось, а тетке танкист раздавил только голову, и тело тети Маруси лежало на Крещатике, и улица была пустая. Больше я ничего не знаю.
        Когда на даче в Звонковом она спускалась в купальнике с откоса, хватаясь за ивняк, то вся Ирпень, все купальщики и удильщики карасей застывали как манекены.
        Такое у нее было тело.
        Я там чуть было не потонул, на Ирпени. Я прыгал в воду со ствола ивы, сви савшего над водой, река была узкая, а глубина -тринадцать метров. Я лез все выше и выше, нырял солдатиком и нырял, а тетка не смотрела и смеялась тихонько тому, что говорили ей женщины. А я забрался на сук над самой серединой реки, прыгнул вниз, ушел в зеленую воду, и у самого дна меня за трусы схватило чудовище. Так я подумал сначала, но потом понял - коряга. Мне удалось выбраться из трусов, и утонул я уже у самого верха, где вода была светло-серая. Не утонул, конечно, но чуть не утонул, не мог вылезть, держался за траву у берега и смотрел на женщин, а они что-то говорили тете, и она тихо смеялась. Потом увидала меня и протянула руку, а я не мог вылезть, ведь трусы я потерял, и хотя для них я был маленький, но для себя я был большой. Так я тогда думал. В отличие от нынешних моих времен, когда у меня борода седая, если я небритый. Ну, это, положим, ничего не доказы вает, борода у меня поседела в двадцать лет, а ведь тогда я действительно был молодой. Борода у меня поседела вскоре после того, как старшина объявил, что легкий
табак нам будут давать последний раз. Потом будет только махорка. Но что мне с того, ведь я не курил, и легкий табак получали ребята.
        Где-то в Крыму совсем недавно археологи вырыли из земли статую Афродиты Таманской. Фотография обошла газеты всего мира. Нет ни кистей рук, ни головы - один торс полуприкрытый. У тети Маруси было такое тело. Я его сразу узнал. Не вру.
        Глава 3
        ЛЕГКИЙ ТАБАК
        Творчество - это наиболее естественное поведение.
        Поэтому любовь - творчество. И от самого естественного поведения родятся дети.
        Если дети не родятся, любви нет, выдумки. Как всякий порядочный закон, этот закон тоже обратной силы не имеет. Дети могут родиться и без любви, тогда это - любовь на секунду к тому, кого нет рядом.
        Когда старшина сказал: "Больше легкого табака не будет", я испугался. "Как же, - подумал я. - Ведь я никогда даже не узнаю, какой вкус у легкого табака, а так аппетитно пахнут эти пачки медом и вишней". Никогда - понимаете? Шел сорок второй год, и слово "никогда" было самым реальным из всех слов.
        Я сегодня слегка пьян, был вчера в гостях. К хозяйке приехал из геологи ческой партии какой-то ее не то друг, не то муж, который ни разу не вышел и где- то спал в задней комнате. Хозяйка бегала - то открывать дверь, чтобы он был в курсе дела, то закрывать, чтобы его не будить, и гости, раздражаясь, пили друг с другом за ее здоровье и немыслимое счастье с этим скотом, который вроде бы спал в задней комнате, не сняв сапог, чтобы не нарушать геологического колорита. И было нетрудно состоять сверхчеловеком и дитем природы при этой молодой женщине, у которой за душой ничего не было, кроме библиотеки с подписными изданиями трид цатых годов.
        Почему я вспомнил про все это и про легкий табак? Потому что я художник и затосковал о красоте.
        Когда старшина сказал, что легкий табак выдают последний раз, я взял эту пачку и обнаружил, что она пахла вишней и хрустела в руках. И вспомнил слово "никогда".
        Запасной полк стоял в городке, сбегавшем к Волге улицами, засыпанными пес ком, а в просветах домов и хлебных складов виднелись Жигули. Голодные солдаты - третья норма - слонялись у столовой и с вожделением глядели на желтые глыбы ком бижира и полнотелых официанток из местных жительниц, у которых много еды, потому что у каждой был огородик и за мешок лука давали мешок денег. А Паулюс подходил к Сталинграду.
        Никогда не будет прежней Москвы, никогда не будет довоенного времени и меня прежнего, мальчика Кости Якушева, который единственный из мальчишек не притво рялся, что курит.
        Я пошел на базар с хрустящей пачкой в кармане, хотел обменять ее на какую- нибудь довоенную еду - масло, например, потому что я знал, что пачка легкого табака стоит дорого, хотя это всего-навсего пачка дыма.
        Но на базаре я не купил масла. На базаре я купил японский портсигар.
        Он был плоский, как медаль, из тонкого черного чугуна, и на нем медью раз ного цвета был напаян японский пейзаж, с луной, с узорчатыми воротами и горой Фудзи вдали, а на обратной стороне по черному фону летели две медные птички. Я спросил у эвакуированной старушки, которая еще продавала белые простыни и кожаный чемодан:
        - Сколько стоит этот портсигар?
        - Четыреста рублей. Это редкая вещь.
        Я сказал ей:
        - Кроме меня, у вас его никто не купит. Я сейчас загоню свитер. Сколько мне дадут за него, столько я вам отдам.
        Казахи рядом продавали кумыс и лепешки масла, и ей было трудно устоять. Рядом была еда, а красивый портсигар был все-таки чугунный. Она кивнула. Я смо тался в казарму за ненужным свитером и продал его за триста десять рублей, потому что была ледяная песчаная осень, осень как отмель на седой волжской воде, осень как серые навесы на базаре, как выцветшее газетное фото.
        На газетном фото был изображен довоенный московский пейзаж и ЦПКиО с огромным памятником неизвестной пловчихе - это все, что осталось у меня на память от Москвы, если не считать вырванной из книги о челюскинцах акварели художника Сварога, акварели изящной, легкой, журнальной, в манере "маэстро", в прозрачных затеках цвета сепии. Я рылся недавно в старых бумажках, вывалил их из полотняного мешочка с проржавевшими от орденских колодок дырками и выбрасывал какие-то справки, военные литеры, фотографии забытых людей и оставил только эту акварель Сварога, потому что на обороте я еле разобрал полустершуюся (одни следы от карандаша) надпись, сделанную в сорок втором году одним мальчиком-солдатом, здорово игравшим на гитаре. У него был роман с официанткой Зиной, и от нее он услышал эту песню:
        Если б добрым молодцам красные кафтаны,
        Если бы звенели завсегда карманы,
        Если б дно морское узнать да измерить,
        Если б можно было красным девкам верить,
        Если б Волга-реченька да вспять побежала,
        Если б можно было жить начать сначала!
        Если б можно было!
        Сначала начать жизнь никак нельзя. Но можно продолжить ее по-другому.
        В результате, правда, все равно будет почти то же самое, от себя не убежишь, но будет новый цикл. Пусть будет новый цикл. Важно только не забыть ничего сто ящего.
        И тогда я припомнил и свитер, и деньги бумажные, огромные, как простыни, и то, как я их вытаскивал из кармана гимнастерки и уронил на песок в торговых рядах две бумажки - выцветшее газетное фото с ЦПКиО и пловчихой с веслом и аква рель Сварога из книги о спасении челюскинцев, и то, как старушка увидела эти бумажные сувениры и подняла на меня всепонимающие глаза, и как отдала мне тонкий портсигар твердой рукой.
        - На счастье, мальчик, - сказала она.
        Я поцеловал ей руку, морщинистую, как у моей мамы перед смертью, и рынок таращил на нас глаза.
        - В нем никогда не будет махорки, - сказал я. - Никогда. В нем будет только легкий табак.
        И тогда я проковырял дырку в пачке, уложил в тонкий портсигар две пахучие волокнистые щепоти довоенного дыма, опустил в карман гимнастерки, застегнул медной пуговицей и помог нести эвакуированной старушке кожаный чемодан с просты нями, потому что она уже наторговала триста десять рублей денег, а дома, у хозяйки, ее ожидали племянница с двоюродной внучкой и приблудная девочка-полька, которая отстала от эшелона из Львова.
        А по дороге к нам привязался какой-то мужчина в полотняном картузе, он все забегал вперед, увязая в песке кривой улицы, и все допытывался, кто мы такие, и просил документы. Я показал ему документы и велел старушке сделать то же самое, а когда он нехотя вернул документы, я дал ему в рыло, и он поехал с песчаного откоса вниз к реке, но удержался и полез обратно, хватаясь за сухой дерн. Но я поднял с земли булыжник, и он посмотрел на меня и перестал материться и угро жать, потому что увидел, что я уже совсем не могу сдерживаться. А когда он вылез на дорогу и прислонился к серому забору у хлебного склада, он сказал нам вслед:
        - Псих контуженный.
        И небо было серое, лицо у старушки бесцветное, песок бледно-желтый, а чемодан коричнево-вишневый.
        Около ее дома стояла телега, куда укладывали вещи ее племянница, и дво юродная внучка шести лет, и приблудная полька восьми лет, чтобы ехать на дальнюю пристань, с которой можно было баржей-самоходкой добраться до станции железной дороги и ехать, ехать неизвестно куда еще целых три года, и уже не казалось, как в первые дни войны, что все это скоро кончится. Я долго смотрел на эту польку восьми лет, потому что она была похожа на Аленушку с картины Васнецова, а потом ушел, когда телега двинулась по улице, увязая в песке, и зазвенело ведро, и полька смотрела на меня своими глазищами.
        Когда затихло ведро за поворотом, я склеил самокрутку, пустил в серое небо белый дымок и пошел проверить впечатление.
        Я никогда не любил этой картины Васнецова, но в одном доме этого городка я увидел на стене большую однотонную репродукцию, отпечатанную благородной зелено ватой краской на кремовом картоне с потемневшими краями. Там сидела Аленушка, положив щеку на колено, и смотрела на омут, где утонул ее младший братец Ива нушка. Там, на этой репродукции, видны были некрупные шлепочки краски и зернистая поверхность не густо записанного холста. Эта негустая, позволяющая видеть холст живопись и не нравилась мне у Васнецова. А теперь именно этот проступающий холст и уверенная кладка краски превратили репродукцию в лучшую на всем свете картину. Потому что она была единственная в этом засыпанном крупным, как пшеница, песком городишке военных времен, где даже в церкви вместо икон висела какая-то мазня и олеографии в бумажных цветочках. А это была культура живописи, и великая Треть яковка, и умудренное спокойствие конца XIX века, который людям того времени казался ужасно каким нервным. А ведь тогда, в те чеховские времена, еще были картины, которые писались, чтобы на них долго смотрели, а не для того, чтобы они
украшали какие-нибудь жилые или присутственные помещения двадцатого века.
        Хозяйка этого дома думала, что я хожу сюда из-за тыквенной каши или из-за белых ляжек, которые она мне все время показывала, нагибаясь к печному поддону, чтобы выгрести уголья, мерцавшие красными глазами в серых сумерках осени. А я ходил сюда из-за нескольких мазочков краски, в которых была для меня заключена вся живопись и вся будущая жизнь. Я проверил свое впечатление. Глаза у старшей сестрички Аленушки оказались точь-в-точь как у девочки-польки. Я долго стоял в сумеречном доме и глядел на старшую сестричку, которая была написана в XIX веке и поэтому была старше и мудрей меня, и курил свой легкий табак. А позади меня слышался шорох углей на печном совке. И когда я, накурившись до одурения первый раз в жизни, остался в этих сумерках - на этот раз из-за тыквенной каши, мне потом было видно и даже перед закрытыми глазами все время стояло лицо старшей сестрички Аленушки, которая положила щеку на колено и смотрит в омут, в котором утонул ее младший братик Иванушка. И в комнате сумеречного дома, за которым погас день, стоял запах легкого табака.
        А потом я ушел в тяжелой тоске. Тут бы надо поставить точку. Но это не вся правда. Потому что мне было восемнадцать лет, и жизнь во мне была сильней моей тоски. Я шел в этой ночи, глухой, как подушка, и вдруг удивился: тоски нет. "Ни черта, - подумал я, - вылезем". Я был один, но думал о себе во множественном числе. "Ни черта, - думал я. - Вылезем. Не может быть, чтобы мы не вылезли.
        Аленушка дождется своего брата, а если не брата, то отца по крайней мере. Не может быть, чтобы не дождалась. Вся эта тьма, которая ползет на нас, в конечном счете рассеется. Мы опрокинем ее и победим. А потом Аленушка встречает меня и говорит: "Здравствуй, отец. Я тебя не таким представляла, но ничего, ты годиться и такой, тебе же было трудно, я знаю. Я знаю, у меня будут свои ошибки, но я постараюсь не повторять твоих".
        Глава 4
        АКВАРЕЛЬ
        Акварель требует прозрачности. Всю жизнь я мечтал об акварели и всю жизнь работал маслом. Потому что акварель требует терпения. Нужно, чтобы просохла первая подкрашенная капля, прежде чем положишь вторую, которые вместе дают такую жемчужную игру - ее можно встретить только на акварелях Врубеля. Акварель - это праздник глаза, праздник кисти, праздник мастерства человеческого. Если бы бла женный Августин был живописцем, он бы писал акварелью.
        Потому что главное для акварели - это просветленность души. Потому что, хотя акварель не поддается переделкам, к ней можно добавлять самоцвет за самоцветом.
        Но для этого нужно, чтобы самоцветы были в душе. Всю жизнь я писал только маслом, потому что у меня не было ни терпения, ни умения сказать сразу, а только длинное, мучительное нащупывание своего главного слова, которое приходило, когда праздник кончался, и уже уставали ждать, и разбредались по заботам дня. И главное слово я произносил наедине - никому не нужное, точное слово. А когда я бежал его сказать, то оно уже было не к делу, не к разговору, и я произносил его празднично и одиноко, как дурак на похоронах.
        Масло мне давалось лучше. Масло - это силовая живопись. Мутузишь холст, пах таешь краску, как масло, пока она не встанет, закоченев отпечатком бесчисленных оплеух.
        Поэтому живопись "а-ля прима" всегда выглядит пустовато или этюдно, глубокая же масляная живопись требует всегда сюжетов сильных, драматических или эпичес ких. У того же Врубеля в масляной живописи в каждом мазке трагедия, у Сурикова в каждом тычке кисти ярость и упорство, отсюда и сюжеты его - Боярыня, Ермак…
        Утро сегодня словно акварель. Без десяти шесть. Оно написано сразу. Сентябрь
1964 года. Открытое окно с целой лавиной прохладного воздуха, с сиреневыми обла ками. Писк воробьев, шарканье метлы, шелест машин. Еще все спят. Только через пару часов раздастся постукивание сотен "шпилек" по асфальту. Это потянутся на работу хорошо одетые женщины, и будет словно выставка мод осенне-летнего сезона, а не утренняя рабочая смена. Модерновые заводы вокруг и бездна автоматики.
        Я все время думал о том, как выглядит фронт. Не бомбежка, а именно фронт. Где армия стоит против армии. В кино я это видал, всякие там наступления, атаки, окопы. А как на самом деле? По правде. По моей личной собственной правде. Часы тикают и тикают. Ночь уже. И на душе опять начинается болтанка.
        Когда объявили, что трогаемся, и выдали зимнюю форму, в ту же ночь половина полка ушла в самоволку. Но все успели к утренней поверке. И я успел последний раз покурить легкого табачка, посмотреть напоследок Аленушку и поесть тыквенной каши. Построились. Раннее утро. Изморозь на голых деревьях. Открыли ворота.
        Бухнул духовой оркестр. Двинулся запасной полк. Зазвенели окна в домах. Эхо поскакало мячиком. Колонна стала выползать из ворот и изгибаться на крутых и кривых улицах. Женщины выскочили из домов и стояли, и шли вслед, и останавлива лись, и снова шли, увязая в песке и в песне духового оркестра. Бухала медь. Эхо рявкало на поворотах. Ушел городок с тыквенной кашей, с Аленушкой на стене. Две медные птички остались у меня и летали в черной ночи в кармане моей гимнастерки.
        Как ехали на баржах, в теплушках - не запомнил, все время спал. Помню только, как очутились на станции, на ночной мокрой платформе. Построились. Эшелон лязгнул сцеплениями и тронулся без гудков. Привели нас в замшелые землянки.
        Дождь льет. Начали топить печи пустыми ящиками из-под патронов. Выстрел. В одном ящике завалялся патрон. Солдату пробило горло. Первая смерть. Мелькнуло: "Вот оно, начинается". И еще мысль о том, что надо держаться. Утром сели на гру зовики.
        Покатили по мокрой щебенке. Навстречу вестовые на конях, в кубаночках. Навс тречу по обочине солдат идет. Одной рукой держит другую, а на другой нету кисти, и из рукава торчит розовая кость, а во рту зажат сухарь.
        - Эй, солдат, сухарь брось! - кричат с машин. А какое им дело?
        Подъехали ночью к лесу. Завалы бревен. Танки замаскированные. Близко рассвет.
        Стали готовиться к ночной атаке. Команда - сигать через бруствер. Первый полез взводный Гришка Абдульманов, который все мечтал достать где-нибудь и поесть сушеной дыни. А где ее достанешь, если ее готовят только в Средней Азии? Упала мина, а в небе ракета-фонарь. Смотрим: Гришки нет. Вторая смерть.
        Началась атака. Перелезли через бруствер, поползли, побежали по полю. Захло пали выстрелы. Потом наша артиллерия заработала. Впереди взрывы. Движемся вслед за взрывами. Совсем близко. Взрывы прекратились. Перед нами немецкая траншея: прыгаю куда-то вниз - влево и вправо даю очередь. Еще прыгают. Заполнили тран шею, а она пустая. И тут разом визг, взрыв. Немцы бьют по траншее. Солдаты стали выскакивать обратно, падать. Я тоже обратно. Все поле в разрывах. Ползу обратно и думаю - бегу я или отступаю?
        Рассвело. Изморозь. Взрывы. Все летит. Чувств никаких нет, ни рук, ни ног, ни тела нет, ни внутренностей. Только кожа лица, затвердевшая, как ноготь. И вдруг соображаю, что ползу по кочкам и хватаю губами красные капельки клюквы. Ясно, что свихнулся. Потом сваливаюсь в воронку и вижу там нашего комсорга. И тут понимаю, что я не бегу. Я отступаю.
        Господи, что я тогда знал о жизни? Ну, знал, что мы должны победить, потому что наше дело правое, что та довоенная жизнь - единственно правильная, потому что она наша, моя, и я никогда от нее не отступлюсь. Еще я знал, что ночью на черной воде речки Яузы у Покровского моста дрожит золотой мостик луны. Точь- в-точь как на черном портсигаре, где гора Фудзи вдали и летят медные птички. И вот теперь я отступаю. Комсорг дышит открытым ртом и гладит щеки. Я понимаю, что они у него тоже одеревенели. Комсорг говорит:
        - Атака захлебнулась. Давай.
        И вытаскивает автомат откуда-то из-под ноги. И тут его убивает осколок. Если не считать нашей роты, которой я на обратном пути так и не видел, это была третья смерть.
        У меня на столе стоит "грюндиг" - малютка. Простая схема, сверхтонкая пленка "скотч", на сорок минут музыки, одна скорость. Взял на пару дней послушать музыку. "Гуарде ке луна, - поет мужской голос. - Гуарде ке маре…" - и вскрики вает в непонятной тоске. И я так думаю, что он, наверно, вспомнил мостик луны где-нибудь на своей речке Тибр и то, как он полз по каким-нибудь римским кочкам, когда поднял восстание против своего дуче. Когда итальянец поет песни о луне, мне всегда кажется, что он человек хороший, и не склочник, и не любил своего дуче, и когда он поет, то вспоминает, как полз по кочкам, хватал губами кислые кровавые капли и знал, что его дело правое, и он победит, и опять будет мокрая ночь и золотой мостик луны над Тибром, как у меня на портсигаре. Я вспомнил о портсигаре и подумал: я тоже человек, может быть, последний живой из нашей роты, почему я должен ползти на четвереньках, как пес? Я вылез из воронки и пошел пешком обратно. Разрывов было столько, что воздух стал густым и липким. Но меня не убило ни разу. Я был малой дробью. Убить роту оказалось легче, чем одного человека. Я шел как
человек, с презрением смотрел на клюкву под ногами, ни разу не свернул в сторону и не хотел пить.
        Я перелез через бруствер и свалился на танкистов, которые ели кашу из кон центратов. Они кричали, что я гад, но потом дали мне горячей воды из радиатора. Я помылся, раздевшись догола, не пошел в бревенчатую баньку, хотя меня звали, а терся и скоблился здесь же за танком, и мне наливали сколько хочешь горячей воды в мою каску, которая опять из шлема Мамбрина стала бритвенным тазиком. А те ребята, кто пошел в тесовую баньку, были убиты - в баньку попал снаряд. Весь экипаж танка, у которого я плескался горячей водой.
        А потом к вечеру я влился в чужой полк со всей своей убитой ротой и с солда том, которого печка застрелила единственным патроном, и с Гришкой Абдульмановым, который так тосковал по сушеной дыне, и с комсоргом, который сказал "давай" и захлебнулся, и с тремя танкистами, которым я испортил кашу, они могли меня убить, но пожалели. И еще со мной было детство, отрочество и юность - мои и всех писателей, которых я прочел, и золотой мостик луны, который видел только я один, и он всегда был со мной, а больше ни с кем, ведь у каждого внешний мир всегда свой, мы только внутри все одинаковые. И это меня убивали шесть раз за мой первый день фронта. И вот теперь вечером вся моя рота в полном составе сидела в открытом окопчике полного профиля на одного человека, а рядом слева и справа были такие же, как я, Дон-Кихоты, а из-под шлемов Мамбрина виднелись острые глаза и бесцветные лица, на которых было написано ожидание танков. Танки не торопились появиться, хотя с НП сообщили, что они идут.
        Я в школе всегда хотел доказать свое "я", ссорился с учителями и вожатыми, жил трудной и обидной мальчишеской жизнью, и каждый раз надо было все решать самому.
        Я думал, в армии мне придется совсем туго. Не повернешься. Потому что и этого нельзя и этого нельзя. И вдруг все оказалось совсем наоборот. Никаких хло пот, никаких сомнений. Есть приказ, и не надо ничего решать самому. И вот первый день фронта опять все перевернул. Все сбил, все спутал. И я опять один сижу в своей норке, в которой не спрячешься, и командиры мои убиты, и надо решать все самому.
        Но тут мне удивительно повезло. Я вдруг заметил и соседа справа и соседа слева.
        Прямо чудо какое-то. Хотя они все время здесь были, но я заметил их только сейчас. И еще и еще соседей, и даже тех заметил, которых не мог увидеть, по всей линии фронта. Нас было много, и каждый хотел опрокинуть ту мертвую силу, которая перла на нас и пахла бензиновой гарью, сыростью и кровью.
        Я успел еще высыпать патроны в каску и дозарядить диски, успел разложить гранаты и вложить в них запалы поновее, поблестящее, надеть каску, положить автомат под руку. И еще я успел закурить. Бумаги у соседа справа и у соседа слева не нашлось.
        Сварога мы раскуривать не стали, потому что вспомнили челюскинцев. Мы не пожалели денег на хорошую жизнь и свернули, длинную цигарку легкого табака из мятой десятки, которая нашлась у соседа справа. Он вытянул поверх гимнастерки нательный крестик, вырезанный из жестяной банки от невкусных консервированных сосисок, которые поставляли нам союзники. У сосисок не было привычной шкурки, а какая-то желатиновая пленка, и кончики были срезаны. Сосиски стояли в жестяных банках прижатые друг к другу, и солдаты вытаскивали сосиску и называли ее непри личным словом. Потому что каждая неприличная сосиска - это было то, что мы полу чали вместо второго фронта. И мы бились со всем светом одни на этом поле, где захлебывались атаки. К маленький солдат, хотя и вытянул на грудь крестик с соси сочными буквами, который он наскоро вырезал перед атакой, надеялся, видимо, больше на себя, и теперь оправил гимнастерку, и передернул затвор автомата.
        Потому что впереди, наконец, появились маленькие танки. И я еще успел поду мать о Доске почета на Самотеке, где мы встречались с Валей, и что у ее волос был вишневый запах. А когда она шла мне навстречу под мокрыми фонарями, то тень ее на мокром асфальте была плотней и телесней, чем она сама, и казалось, что вся она сразу, без поправок, написана акварелью чьей-то мастерской рукой и у мастера того была просветленная душа.
        Поэтому атака немцев захлебнулась, и это я их победил. Потому что у них были танки, а у меня фонари на Самотеке, убитая рота, сосед справа, сосед слева, акварель в кармане, которую мы не раскурили даже перед смертью. А раскурили мы десятку. Хо, конечно, они захлебнулись! Мы на это не пожалели затрат.
        Глава 5
        СУШЕНАЯ ДЫНЯ
        Сегодня проснулся бодрый. Крутится пленка на белом "грюндиге", звучит мелодия песенки, которую я слышал столько раз, но сейчас она кажется незнакомой. Кларнет, аккордеон, щеточки, печальный мотив, солнечные квадраты на полу, прох ладный день за окном, пустая мастерская - снова я проснулся где-то в незнакомом мире.
        Утром, когда услышишь музыку, она кажется незнакомой, даже если слышал ее вчера.
        На следующий день оставшаяся после пирушки еда кажется вкусней. Еда вчераш него праздника всегда кажется вкусней. Во время пирушки ее обычно не замечают - стремительный темп разговора, скачут мысли, взгляды, руки, колени, рюмки - еда это просто закуска. Едой она становится только на другой день. Звучит мелодия песенки, и вчерашняя музыка лучше сегодняшней. Ну, это понятно. Вчерашняя песенка - это вчерашний праздник.
        Еда сейчас действует на меня плохо. Как только я наедаюсь, мне сразу вспоми наются все те, кого бы я мог обрадовать, приехав с такой едой и разложив ее на столе. Что и говорить, никакие страдания не вызывают у меня такого устойчивого чувства унижения за человека, как страдания от нищеты и от голода.
        Чересчур легко я могу представить себе это состояние. Был опыт.
        Санитарный поезд останавливался часто и стоял подолгу. Поэтому в Фергану мы ехали полмесяца. Окна вагона перечеркивали подтянутые на блоках забинтованные руки и ноги. Я сутками глядел на этот пейзаж, перечеркнутый култышками гипса и бинтов, внутри которых помещались бедные израненные руки и ноги, натруженные и истоптанные.
        После войны я приехал в Москву, пошел в Музей изобразительных искусств и увидал гипсовые статуи антиков. И мне сразу показалось, что все заново, что в этих изуродованных копиях тоже внутри чьи-то мягкие тела, и мне захотелось сбить весь гипс и добраться до живья.
        Когда поезд останавливался, я вылезал из вагона и видел беду и черные города без освещения, только звезды в небе, и угрюмые эшелоны, и синий свет в дверях продпунктов, у которых всегда молчаливые люди слушали запах еды. Болела голова, и я шел по эшелонам - закрытые двери, маслянистые рельсы и мокрые чехлы на ору диях. В одном эшелоне дверь была открыта, и внутри при коптилке сидел текинец с белой бородой и стругал палочку скользким ножом, а за загородкой стояли два коня из сказки, два аргамака под седлами в серебре, с белыми гривами и хвостами до бабок, коричневые сытые кони с кровавыми белками. Это война, и я видел, как кру тился танк над окопчиком, в котором был солдат с крестиком, а потом танк взор вался, и у меня болит голова. И вот я стою у ночного эшелона под мокрыми звез дами, а белогривые кони смотрят на коптилку и хрупают сладкое сено.
        - Куда такие кони, отец? - спросил я.
        - Для вождя, - сказал текинец.
        А за Оренбургом пошли освещенные, как до войны, города, на которые я не мог наглядеться. Но все это было как в театре, и зал ахает и хлопает в ладоши - до чего похоже, а потом обернешься и видишь девушку в комбинезоне, которая у проек ционного фонаря крутит цветные диски, и уже не смотришь на декорацию, а ждешь правды от пьесы.
        Потом вообще ночи кончились, пошли степи, заросшие ковылем. Ковыль ходил волнами, словно море, эшелон тихо стучал на стыках, стук колес проваливался в степь, и к эшелону иногда мчались старики всадники в лисьих малахаях. Лошади летели по грудь в траве, и одинокие всадники останавливались у высокой насыпи, провожали эшелон сощуренными глазами, потом они улетали, как лодки по седым вол нам. Коршун кружил в небе. Галки сидели на изоляторах. И с этих времен я навсегда заболел степью, хотя не был в ней больше ни разу. Потому что достаточно мне зак рыть глаза и произнести слово "степь", как я снова стою на высокой насыпи, оди нокий всадник улетает по серым волнам, снова высокое небо и человеческий простор. И тогда проходит головная боль, и я, житель огромного города, вот уже столько лет топчущий окурки на асфальте, сделав глоток простора, снова возвращаюсь пить с людьми из одной чаши, чтобы ошибаться, страдать, исправлять обиды, нанесенные неразумием и подлостью, и праздновать вместе свои людские праздники.
        А на станции Арысь я вышел из эшелона - медсестричка Дашенька сказала, что в ларьке на станции продают сушеную дыню, военным без очереди. Я вспомнил Гришку Абдульманова и пошел, и лучше бы не ходил. Потому что у ларька теснились молча ливые люди, которые меня сразу пропустили, как только я подошел и прикоснулся к спинам. Я ничего не понял и прошел к слепому стеклу витрины, за которой стояли бутафорские коробки от шоколадных конфет с матерчатыми цветами в светлом овале, и из черной дыры, пахнущей медом и керосином, мне за малые деньги дали три кило спутанных в комок липких желтых ремней. Я взял это и, обернувшись, увидел глаза, множество глаз, и ничего не понял. Потом меня кто-то взял за локоть и тихо зашептал что-то. Какой-то человек с интеллигентным лицом говорил непонятное и смотрел на мою покупку, и вдруг я понял, что это не сушеная дыня, а еда, и что ее дали только мне, потому что я военный бог, а они - обыкновенные штатские эва куированные. А я военный, мне всюду и в поезде дают еду, а ведь я защищаю не только их родину, а и свою тоже.
        Я отрывал и отрывал липкие ремни, совал в протянутые руки, отыскивал за головами темные глаза и давал туда, где рук не протягивали, а потом оказалось, что от трех кило осталась одна длинная липкая змейка и никто у меня ее не берет, а только отводят глаза, потому что понимают - я не Христос, а ефрейтор и не могу накормить всех сушеной дыней. Я попытался отщипнуть кусок, но ремень не подда вался и только скользил и вытягивался. Я неуверенно протянул его куда-то в сто рону поднявшихся навстречу рук и отдал его в самые морщинистые. Еще несколько секунд все стояли вокруг меня, потом пожилой человек в кепке взял меня сзади за шею натруженными пальцами и униженно заплакал. И так, держа меня сзади за шею, как щенка, он повел меня к эшелону, и все потянулись за нами.
        Странное чувство вины испытал я. Я - мальчишка, щенок, а они все взрослые, отцы и матери. Они привыкли давать, давать несчетно, а не брать. А тут вынуждены были взять и есть эту проклятую дыню, словно это милостыня. А я им не давал милостыни.
        Разве можно дать милостыню отцу или матери? Нужно просто отдать им, если есть что отдать, как они отдавали тебе и позволили защищать их, когда они поста рели.
        Вот уже сколько лет прошло, я давно забыл многое когда-то важное, и лица забыл, и имена, и события, и счастье забыл, и горе, а вот кожа моя до сих пор помнит эту грубую руку у меня на шее и ее шершавые мозоли, и нежность помню к этой руке, нежность до слез.
        Когда мне становится худо и я перестаю понимать - зачем я и для чего зани маюсь искусством, я вспоминаю сушеную дыню и понимаю, что работаю для того, чтобы ощутить на шее эту руку. Эту грубую рабочую руку, которая ведет меня вот уж столько лет и не велит сдаваться.
        Глава 6
        "УКРОТИТЕЛЬ ЗМЕЙ"
        В самый первый день войны, в самый июньский ее вечер, когда еще не зажигали фонарей в Москве, я шел по безлюдной Семеновской. Фонарей в этот вечер долго не зажигали, и в сиреневых сумерках белели на стенах первые военные листовки, такие невозможные на мирной Благуше, где по вечерам только запах печеного хлеба из булочных и велосипедисты дуют из Измайлова с охапками сирени. А тут вдруг белые пластыри листовок на пустынной Семеновской и слова о каких-то немцах. При чем тут немцы? Это же Москва, при чем тут немцы! В этот вечер я ходил по всем местам своего детства, чтобы их запомнить, я понимал, что их надо запомнить. Потому что с. этого вечера все отменялось - и этот вечер, и все прошлые вечера, и мое детс тво, и все, что было. Я пришел в комнату, где было не светлей и не темней, чем на улице, и увидел рояль, непривычно закрытый, как гроб. Потому что обычно я бренчал на нем целые сутки, а особенно в сумерки, "в этот час мореплавателей, когда сердце говорит "прости" милым друзьям". Я открыл крышку, чтобы посмотреть, что там внутри, и увидел внутри живые белые клавиши, их веселый оскал, и меня
охватили ярость и сопротивление тишине. "Какого черта, - подумал я, - почему мы должны себя оплакивать, если нас уже и так бомбят?! Пусть нас оплачут оставшиеся в живых, которые вспомнят наше веселье и нашу ярость! С каких пор в бой стали ходить без оркестра?!" И я стал наяривать фокстрот, потому что была первая поло вина двадцатого века и темп был его символом.
        Ну, тут мне "дали жизни". Куда только девалась тишина! Я опомнился оттого, что раздались крики со двора. Я выглянул в окно и увидел троих жильцов с крас ными повязками. Именно этих троих я и ожидал увидеть. Они объяснили мне, сукину сыну, всю бестактность веселой музыки, когда народное горе. Я их хорошо знал, этих троих, - две хмурые бабы, общественницы, и мужчина с эскимосским профилем, я их хорошо знал и до войны, когда они запрещали хоккей во дворе, и после войны, когда они спекулировали пайковой водкой и справками с фиолетовой печатью домоуп равления. Я и потом замечал, что больше всего орут насчет такта и народного горя те, кто бестактнее всего приторговывают именно народным горем. Я послал им в ихние сумерки воздушный поцелуй и выщелкнул из окна окурок. В военкомате у меня лежало заявление с красной резолюцией военкома: "Принять", и я завтра бестактно уходил в армию. Я вовсе не собирался оплакивать всю красоту, которая мне доста лась за мои восемнадцать неполных лет, а, наоборот, собирался загрызть кого- нибудь из тех, кто с 22 июня сорок первого года собирался ее отменить.
        Бетховен в самый тяжелый для себя момент написал, ломая белый грифель о черную доску: "Жизнь есть трагедия, ура!" Не в том смысле "Ура", что он приветс твовал несчастья, а в том смысле, что трагедия - это всегда битва света против тьмы, а для художника - это битва красоты против уродства. Поэтому трагедия всегда оптимистична, и да здравствует эта битва! Нельзя дожидаться, пока все на свете устроится, чтобы тогда только начать ценить радость. Наслаждаться жизнью надо не после смерти, а до. Ханжи с тараканьими лицами болтают о "пире во время чумы".
        Солдаты, ближе всех узнавшие эту чуму, отказывались смотреть ужас какие боевые киносборники номер такой-то и требовали бестолкового "Большого вальса" и "Веселых ребят". Потому что эти картины напоминали солдатам о вчерашних празд никах и обещали завтрашние. А за что и стоит драться, как не за веселье. Не за угрюмые же тараканьи радости!
        В Фергане все перемешалось. Солнце и горе эвакуированных и местных и вечный их страх за своих близких, воевавших где-то там, в. ледяной пустыне. В Фергане вместо еды была баланда, и в желтой воде плавало девять стружек сушеного карто феля и два кружка сушеного помидора, и мыши цепочкой бежали вдоль глиняных дува лов. В ночных кустах стоял пулеметный треск соловьев, слетевшихся со всей России, и от запаха гигантских роз нельзя было спать. В Фергане в булочной по "карточ каси" можно было. получить двести граммов липкого хлеба в день, но в "Гастроном нинге" по довоенной цене продавали шампанское и в ларьках за "рупь" подносили пол-литра узбекского вина в стеклянной компотной банке.
        И мы вчетвером взяли квадратный метр шампанского, потому что в одной теплой квартире, где местный учитель ушел на фронт, его мама выделила нам комнату с коричневым ломберным столиком размером метр на метр. Мы сегодня играли в футбол на земляном стадионе, окруженном черными кипарисами, сквозь которые пробивались лоскуты золотого заката, похожие на оранжевые листья, падавшие на стадион с близлежащих кустов. Мы, выздоравливающие, играли в футбол с мощным отрядом мес тной милиции и выиграли матч, и выиграли радость, и теперь были уверены, что на этот раз выиграли жизнь, а это не так уж мало, если на то пошло. И в этот же день должны были встречать новый, сорок третий, год, и нам, победителям, выдали увольнительные в город, чтобы мы могли выпить шампанского за здоровье всех своих близких.
        И мы выпили метр на метр шампанского - трое гавриков и Галка, которая не вышла замуж ни за кого из нас, а вышла замуж за переводчика. С нами был Мустафа Абдуллаев, самый высокий демагог в нашем госпитале, бывший чемпион по боксу в своем весе среди студентов-историков города Баку. С ним мы еще в Москве в первые бомбежки ловили ракетчиков, сновавших вокруг МОГЭСа. Мы их должны были ловить голыми руками, потому что нам еще не успели выдать оружие, а только военную форму и пилотки со звездочками. И в одну бомбежку, когда в небе расцвела освети тельная ракета на парашютике, и эхо зениток непереносимо лаяло во дворах-колодцах вокруг МОГЭСа, и визжали осколки и дети в убежищах, и счетверенные турельные пулеметы на крышах распарывали какое-то огромное сукно, мы с Мустафой Абдулла евым погнались по улице Осипенко и поймали ракетчика, выпустившего в небо этот фонарь. Мы утюжили его в подворотне старого здания детского сада, пока не прибе жали патрули и не поволокли его в отделение милиции. В это здание тут же угодила пятисотка, и когда мы с Мустафой поднялись с земли в подворотне детского сада, весь
булыжник был усыпан белым порошком, это были стекла окон детского сада. От милиции ничего не осталось. Это отделение милиции было там, где теперь перед въездом на Котельнический мост разбит угловой скверик и стоят статуи пионеров и физкультурниц, выкрашенные алюминиевой краской. А Мустафа Абдуллаев потом умер от туберкулеза в пятьдесят шестом году.
        Мы встречали Новый год до пяти часов утра, а потом заметили, что потерялся Мустафа. И вспомнили, что в час ночи мы закатали его в ковер, закрывавший весь пол комнаты, потому что Мустафа все порывался идти в Берлин забить гол в Бран денбургские ворота. Мы развернули здоровенную трубу ковра, тихо лежавшую у стены, чтобы посмотреть, там ли он лежит, куда мы его положили. Мустафа оказался на месте. Он проснулся и осмотрел на стенах групповые портреты ферганских учителей-стахановцев и плакаты с картинками из жизни курдючных овец и сказал, что не понимает, как его могли разморить четверть квадратного метра шампанского.
        А его сморило, потому что на весь квадратный метр у нас была одна банка рыбы - частик в интендантском соку, которую мы дали открывать Саше Беркутову, самому сильному человеку в Нашем госпитале. Он был такой сильный, что у него руки из-за мышц не прилегали к телу, и Галка говорила, что он похож на самовар. Когда мы во втором часу решили, что хватит выпивать, пора уже и закусывать, Саша взял банку в левую руку и десантной финкой с ручкой из наборного плексигласа аккуратно вырезал жестяное донышко. И тут Мустафа спросил, который час, потому что он боялся не успеть к рассвету дойти пешком на Унтер-ден-Линден, чтобы забить свой гол, и Саша на это сказал: "Половина второго". И в это время мы услышали про тивный шлепок. Это шлепнулся на ковер частик, так как Саша, чтобы посмотреть на часы, перевернул руку банкой вниз. Мы чуть не убили Мустафу, но не убили, только решили убрать с пола дорогой ковер и Мустафу.
        Потом мы возвращались домой в ночной темени, загребая ногами опавшие листья, дувалы, кипарисы и "Гастрономнинги". И Галку как будущую жену переводчика всю дорогу волновал мучительный вопрос - какая разница между словами "арык", "чурек",
        "ишак", "кизяк" и "урюк". Я всю дорогу пытался ответить на этот вопрос, но переводчика из меня не вышло, и Галка вышла за другого.
        А когда мы добрались до госпиталя, мы еще успели насладиться дух захватыва ющим зрелищем того, как патрули доставили к дежурному военнослужащего, одетого в форму неизвестной армии. Он был на голову выше Мустафы и одет в распахнутую сол датскую шинель выше колен, накинутую поверх госпитального нижнего белья, и на две ноги у него был только один кирзовый сапог, из голенища которого торчала пилотка.
        - Ну, Гордеев, что вы можете сказать? - спросил дежурный офицер.
        Гордеев постоял, ничего не сказал, пожевал губами и задумчиво рухнул на лей тенанта. Это было так необыкновенно хорошо, что я заплакал от радости.
        А потом ночью лежал на койке, слышал гул высоко в небе - это гудели само леты, которые через Памир перегоняли из Индии всякие там "спитфайры" и "аэро кобры", и вдруг понял, что Индия, о которой я знал только из географии Баранского и из романа Жаколио "В трущобах Индии", что эта Индия на самом деле есть и лежит где-то вон за теми горами, стоящими как декорация за каменистой равниной, куда гоняли солдат собирать в кучи валуны под вертикальными лучами медного солнца, сияющего в пыльном небе, чтобы подготовить трассу Ферганского канала, и где мы наталкивались на змей, извивающихся, как свастика на сатирических плакатах. А еще понял, что выздоровел. Навсегда выздоровел от трех дежурных у нас во дворе на Благуше, от ханжества, от непременного желания всучить другому свое тараканье представление о красоте и такте. И еще я вдруг понял, что ненависть к извива ющимся гадам - дело веселое и что я буду при малейшей передышке от боя всеми силами увеличивать количество радости, отпущенной человеку на этой земле.
        Я лежал и думал - я теперь уже взрослый и больше не проиграю ни одной войны, как это случилось в Испании, это было в незапамятные времена, два года назад это было, и я тогда плакал от унижения на куче угольного шлака за школой, когда радио сообщило, что пал Мадрид и погибла моя Испания.
        А потом я пошел домой и новеньким синим карандашом зачеркнул Мадрид на карте, которая висела над письменным столом отца и где мы с ним уже два года воевали на бумаге. И после этого я не знал, что делать и куда себя деть. Я обна ружил себя где-то в центре, на улице 25 Октября, бывшей Никольской, у аптеки N
1, бывшей Феррейна, - стою и разглядываю очки на витрине. Я двинулся в сторону Дзержинки.
        Люди не шли, а двигались, и машины не катились, а двигались. Очень хотелось есть.
        Я увидел закусочную-автомат - она тогда одна была на всю Москву. Нам очень нравились тяжелые медные жетончики, за которые можно было получить сосиски или бутерброд, даже жалко было бросать в щель. Я взял два бутерброда на бумажках и встал к круглой стойке, хотя есть почему-то уже не хотелось. Напротив стояла пара. Он пожилой, лет, наверно, двадцати восьми, она помоложе года на три. На каменной доске лежал пухлый портфель и коробка с нарисованным будильником. D коробке тикали часы.
        - Я, пожалуй, пойду, - сказала она.
        - Подожди. Не так сразу, - сказал он.
        - Хватит пить.
        - Молодой человек, хотите? - спросил он.
        - Хочу, - сказал я.
        Я хотел чего угодно. Только бы не думать о том, что пал Мадрид. Вино я уже пробовал - наливку, которую мама делала летом, - бутыль "четверть", набитая яго дами с сахаром, потом на солнечный подоконник, а потом отпить пару глотков, пока отец с матерью на работе.
        Когда я вернулся с чистым стаканом, я услышал, как она сказала:
        - Ты приехал совсем другой, - сказала она. - Это все твоя проклятая геоло гия. Я, пожалуй, пойду.
        - Подожди. Пока будильник зазвонит.
        Они меня совсем не стеснялись. На дне моего стакана покачивалась бесцветная жидкость.
        - Каждые три месяца ты возвращаешься другой, - сказала она. - Как только ты сдаешь багаж, я знаю, приедет другой человек.
        - Однако за время пути собака могла подрасти, - сказал он. - Ну, выпьем за встречу. Или нет, не за встречу. За что?
        - За Мадрид, - сказал я.
        Водка оказалась невкусной. Немножко перехватило горло, и все. Когда я пос тавил стакан, я увидел, что пожилой мужчина плачет. Он протянул руку и стиснул мне запястье так, что я еле выдержал.
        - Перестань, - сказала она.
        - Тебе не понять, - сказал он. - Отстегни портфель.
        Портфель был набит бумагами. Он убрал руку и достал какие-то листки с фиоле товыми канцелярскими буквами и вытер лицо бумагой.
        - Господи, что ты делаешь! - сказала она брезгливо.
        - Неважно. Старые отчеты. Спасибо, парень. Ей не понять.
        И тут будильник зазвонил. Она открыла коробку и погасила звон.
        - Я, пожалуй, пойду, - сказала она.
        А он все плакал, и сморкался, и вытирал лицо папиросной бумагой, которой было полно в этом портфеле - всякие там протоколы и отчеты групп, которые еще не вернулись с поля. А когда они вернутся, бог его знает. Потому что поле огромное - до небес это поле, и если по-настоящему говорить, то группы никогда не возвра щаются из поиска, а возвращаются совсем другие группы, которых никто не ждет и они сами не ждут, что так изменятся и возмужают за время пути.
        Когда я пришел домой, отец сидел за обеденным столом и чинил синий карандаш. Он его уже сточил наполовину, и клеенка была засыпана стружками и синей пылью.
        Карты Испании на стене не было. Он поднял на лоб очки в железной оправе, оглядел меня и разжал челюсти.
        - Ты выпил, поросенок?
        - Да. Немножко. Хотел попробовать.
        Я совсем не боялся, хотя всю дорогу думал, как об этом сказать дома.
        - Немножко можно, - сказал отец.
        Карты Испании на стене не было. Звезды сыпались в раскрытое окно, самолеты шли над Памиром, мне было девятнадцать, я лежал и думал: "Мы разобьем вас, гады!
        Я лежал и думал: "Вы еще не поняли, на кого вы замахнулись, ничего, вы это скоро поймете. Мы еще попляшем в вашем проклятом городе. Съедемся со всего света и попляшем". Я, конечно, тогда не мог представить себе, что когда-нибудь будет возможен международный фестиваль - явление и сейчас для меня почти сказоч ное.
        Здесь, в Фергане, один худенький мальчик, игравший по слуху на старом госпи тальном пианино, научил меня теперь уже древнему, но стремительному фокстроту "Укротитель змей". И когда я в очередь с ним садился за пианино и видел, как отп лясывают госпитальные сестрички и выздоравливающие и какие лица у сидящих возле стен с костылями, я думал:
        "Ни фига у них не получится, они не пройдут, гады, "но пасаран", а мы всюду пройдем, "пасарэмос"! Вот так и надо укрощать змей тьмы, похожих на свастику!"
        Я, конечно, не верю, что когда-нибудь помру. Но если это случится, я хочу, чтобы в мой последний час меня окружали самые веселые девчонки тех будущих вре мен, которые смеялись бы и отплясывали ископаемый фокстрот "Укротитель змей".
        Глава 7
        ЖИРНАЯ МАРКА
        Трубы заиграли что-то, не сразу вспомнишь. Потом вспомнил - из "Арлезианки". До сих пор не знаю, о чем эта опера. Но однажды я вдруг сообразил, что "Женщины Арля" Ван-Гога - это про арлезианок и про то, какие там деревья, похожие на языки зеленого костра, раздуваемого трубами неведомой музыки.
        Всякая картина неподвижна, даже если она изображает движение. В одних кар тинах - застывший крик, в других - тишина радости или меланхолии, в третьих, как у никелированных собак на старых "линкольнах", - тоска застывшего полета, в чет вертых - стылая красота монумента или каменного пейзажа с пирамидами. Картины Ван-Гога неподвижны, как динамо-машина под током, на корпус которой ставят гри венник ребром, и он не падает, а если притронуться к валу - на руке ожог от беше ного вращения. Картины Ван-Гога находятся под душевным напряжением в миллион вольт. Какой-нибудь осенний пейзаж с огородами и застывшим экипажем на мокром шоссе похож на внутренность трансформаторной будки, где приветливо откинутая дверь не дает видеть предупреждающего черепа, и только в волосах иногда проска кивают искры, как перед грозой.
        Я с детства собирал марки. Сначала обычно, как все. Покупал в магазине на углу Кузнецкого и Петровки. Там еще помещалось фотоателье великого Свищова- Паолы, и у меня даже есть фотография. Я сижу на резном столике в сандалиях, в белой рубашке с бантом, и у меня на лбу немыслимой красоты челка. Я даже помню душный свет ателье, нацеленное око полированного ящика на штативе и отврати тельное ощущение накрахмаленной рубахи. Что делать? Ужасы не забываются. А лет мне на фотографии - пять.
        В этом магазинчике я покупал марки, зеленые полоски бумаги для наклейки, один раз купил бронзовую монетку, а на ней был маленький выпуклый лось и напи сано микроскопически: "1 копейка, 1922 г., гарантировано". И на обратной стороне - "2-я госуд. шорно-футляр. и чемодан. фабр.". Она у меня и сейчас есть. Однажды я решил продать марки. Я собрал двойники, сложил их в тетрадку и пошел на угол к магазину, где топтались и шушукались взрослые и дети и слышались слова: "Цейлон",
        "Британская Гвиана", "Вюртемберг", "Любек", "Бремен". Ко мне подошли трое мальчишек. Я раскрыл тетрадку, и они стали копаться в марках. Потом один зах лопнул тетрадку, вспорхнули в воздух двойники, и мальчишки побежали. Я сначала не понял, а потом понял и помчался за ними. Пробежали проходными дворами, и я схватил одного, самого маленького. Марок у него не было, шея за которую я схва тил, была мягкая, а дальше что? Душить его, бить? Марок ведь у него нет. Я отпустил его и пошел обратно. На углу уже торговали моими марками. Меня трясло, а жаловаться некуда - мы здесь все жулики. Сырой туман на Кузнецком, люди спешат по своим делам, а мы марками торгуем. Не мне, лопуху, этим заниматься, для этого нужна шакалья психология. Я ушел. В тот же вечер приехала бабка из Ленинграда и привезла мне в подарок два старинных альбома с марками, которые остались у нее от старшего сына, студента, красного командира, он умер от тифа в гражданскую где-то под Киевом. Вот все, что я знаю о нем. Потому что бабка умерла и я вов ремя не расспросил. И еще я знаю, что моя мама сначала влюбилась в него, а потом вышла замуж за
моего отца. Эти альбомы и сейчас у меня, и в них старинные марки - самые первые на свете, 1848 года, с профилем королевы Виктории, и даже "Зем ская почта Российская" - это все дорогие марки.
        Потом я как-то познакомился со знаменитым стариком филателистом. Я пришел к нему зимним вечером получить инструктаж и напутствие и очиститься от скверны стяжательства. Он был глубокий старик и посадил меня в кресло в маленькой кон торке, наполненной альбомами. Я таких марок не видел ни разу в жизни. У него даже была знаменитая марка с острова Святого Маврикия, которая стоит неслыханных денег. Это я узнал из французского каталога, который он мне подарил. А сам он сидел передо мной в потертом костюме и бисерным почерком заполнял анкету на какую-то свою службу. Я заглянул в графу "Знание языков" и насчитал двадцать шесть названий, а внизу в правом углу было написано "и др.", остальные не умеща лись. Я, убегавший почти со всех уроков немецкого, и никто не знал, где я, а я сидел на бетонной огороженной площадке на крыше нашей школы-новостройки и писал пейзажи, я был этим "и др." ошарашен, как тихим взрывом. И потому, когда он ска зал, что марки - это искусство и весточки жизни, я сперва не понял, а потом понял - жизнью нельзя спекулировать, даже если это не сама жизнь, а ее двойник.
        А теперь я расскажу, как я перестал собирать марки. Это случилось после того, как наши войска подошли ко Львову. Автоматчикам велели разыскать, где здесь находится Янковский лагерь. Он был где-то здесь, но никто не знал где. Потом отыскался какой-то человек с пляшущим лицом, который знал. Детально про это рассказать почему-то невозможно, можно только рассказать детали. Можно расс казать про узкоколейку за городом, по которой каждые два часа подходил состав, а всего за день привозили четырнадцать тысяч человек. Можно рассказать, как мы все шли по мягкому полю, покрытому серым песком, автоматчики и комиссия, а впереди были какие-то березовые рощицы, даже не рощицы, а группы берез, высаженные в шахматном порядке. И человек с пляшущим лицом вдруг побежал к этим рощицам по серому песку и обхватил ствол березы и начал его трясти. Мы хотели, но никак не могли оторвать его от березы, он только мычал и раскачивал ствол, а потом березка завалилась, выворачивая корни, и мы увидели бункер, наполненный голыми людьми, мертвыми и без волос.
        Можно рассказать, как мы шли вверх по мягкому холмику, усыпанному серым пес ком, и стоял сладкий запах, и мы заметили, что это не песок, а какие-то крупные частицы. И это оказались пережженные и перемолотые человеческие кости. Ведь каждый день четырнадцать тысяч человек все-таки. Пахло горелым человечьим салом.
        А человек с пляшущим лицом был жив, потому что вертел специальную машину с решетами, которые просеивали перемолотые кости, и в решетах оставались маленькие золотые слитки, выплавившиеся из зубных коронок, не замеченных при обыске, и золота набиралось в среднем три килограмма в день, то есть девяносто килограммов золота в месяц, то есть тонна золота в год, а если бы все это работало и сейчас, представляете, сколько золота можно было добыть таким путем.
        А то можно еще рассказать о складе, где на стеллажах были уложены пухлые бумажные мешки со штемпелями "лаг. номер такой-то", и когда мой приятель ткнул тупым стволом автомата в аккуратный мешок, то оттуда вывалились две косы - черная и золотая. Они были приготовлены для матрасов на подводные лодки. Можно еще рассказать, какие лица были у автоматчиков и какие у комиссии, у генералов, ученых, служащих. Можно рассказать, как намокла борода у митрополита Крутицкого и Галицкого. А намокла она от слез. Остальные не плакали и смотрели друг на друга сухими глазами.
        Еще там были четыре горы - гора мужских ботинок, гора женских туфель, гора детских ботиночек и гора конвертов, фотографий и паспортов на всех языках Европы "н др.". Я оторвал от одного конверта немецкую марку со свастикой, потому что даже у великого филателиста ее не было, так как немецкого языка со свастикой он не знал, а знал только немецкий про Лорелею с золотыми косами. Я завернул марку в бумагу, потому что от нее исходил сладкий запах. А когда я через месяц приехал в Москву в пехотное училище и подарил эту марку брату (он был школьник и унасле довал мой альбом), то лист из альбома пришлось вырвать: несмотря на то, что я трижды менял обертку, пока вез эту марку, в альбоме образовалось жирное пятно, которое пахло.
        Оставим это. Сделаем передышку. Вот в музыке "Арлезианки" появляется тихий звон.
        Тихо звеня монистами, гуськом идут ван-гоговские женщины Арля. Их черные глаза угрюмы, их шали неистовы, их босые ноги грубы и малы, а в неподвижном воз духе, как перед землетрясением, зеленый самум жары.
        Оставим это. Уже ночь, и даже радиомаяк сделал передышку, и теперь он пере дает интервью с ученым, который лечит от смерти и будет выступать на симпозиуме.
        - Мы сумеем продемонстрировать на симпозиуме ряд лиц, которые умерли от инфаркта миокарда, - говорит он, - а теперь возвращены к трудовой деятельности. А также умерли от электротравм и целого ряда других причин: от отравления, трав матических поражений, хирургического вмешательства - от наркоза, например.
        Он начал лечить от смерти еще в войну. Первый раз это случилось как раз в тот год, когда я отклеивал марку.
        - Случай оживления бойца, - говорит доктор, - который был ранен в ногу осколком.
        Его доставили в санбат, там он умер. Немедленно были приняты меры, - говорит доктор. - Теперь он живет в Дзержинске, имеет семью. Сейчас это несложный случай.
        - Какие ваши самые заветные планы? - спрашивает девушка-диктор.
        - Самые заветные планы? - он засмеялся. Какой у него милый глуховатый смех и с какой робостью говорит с ним девушка-диктор - доктор ведь может оживлять, а разве не в этом задача каждого стоящего человека. -… заключаются в том, чтобы моя наука развивалась все больше и больше, чтобы все большее количество людей оставалось жить. Наша лаборатория является научно-методическим центром. Сейчас уже имеется восемьдесят четыре клинических центра. Наш симпозиум мы строим не в плане докладов, а только в плане дискуссии, и каждый может выступить по одному из сорока вопросов…
        - А теперь музыка из оперетт, - сказала девушка-диктор, и я подумал: "Какая у нее коса, черная или золотая?"
        И пошла тихая музыка из оперетт. Тихая потому, что квартира спит и я приг лушаю транзистор. Я никогда не любил оперетты, а сейчас счастлив, что она есть.
        Счастлив, что опять Бони вынужден притворяться мужем несчастной певицы Сильвы, что опять пляшут цилиндры на старых пижонах и тихие голоса поют:
        Частица черта в нас…
        Глава 8
        ПОЛОСА ПРЕПЯТСТВИЙ
        …Заключена подчас,
        И сила женских чар
        Творит в душе пожар…
        Это чистая правда. Могу подтвердить. Давайте обсудим это. Я тоже на своем симпозиуме хочу продемонстрировать ряд картин, которые умерли, но вот я оживил их, и они теперь способны к трудовой деятельности. Я тоже строю симпозиум не в плане докладов, а только в плане дискуссий и хочу выступить по всем сорока воп росам, поскольку речь-то идет о жизни.
        Воет ветер за окном, где гаснут тучи этого дня. А в комнате желтый свет лампы без абажура, одежда на стульях и миллиард пепельниц с догоревшими спичками и окурками сигарет и сигар.
        Сигары сейчас кубинские, и курить их не стыдно даже пролетарию, а раньше сигары были фанерные и торчали во рту фанерного Чемберлена, которого проносили на демонстрациях, и ходили легенды, что сигары стоят несметных денег и курить их надо не затягиваясь, и называются они не то "регалия", не то "рептилия"…
        Первые сигары в моей жизни я получил, когда меня от училища послали в гарни зонный наряд. Кончались мои два шальных московских месяца, и я уже младший лейте нант. Звездочка на погоне, право надевать гражданский костюм в увольнительную, первые офицерские деньги, двадцать один год - и Москва, которая и в войну Москва.
        Она сидела за столом дневального при входе в школу на Таганке, где помеща лась их часть, - какие-то военные переводчики. Коптилка освещала светлые волосы до плеч, звездочку на берете, и поблескивала портупея на хорошо подогнанной гим настерке.
        Увидев ее, я подумал: "Ух ты…" А когда она подскочила и что-то отрапорто вала, я еще раз подумал: "Ух ты…" Ей было время сменяться с дежурства, и пришла вторая такая же, но эта была лучше.
        Потом я ей объяснил, что надо посидеть при луне, и спросил, умеет ли она целоваться. Она сказала, что умеет, но все наврала. Губы у нее бы ли пухлые, как у ребенка, и не раскрывались, и я понял, что так надо. Мы сидели на школьном дворе, и все, что могло блестеть под луной, блестело. И два с половиной часа не было войны. Но под луной ничто не вечно, и все кончилось, как только она ска зала, что ее отец генерал. Потому что тогда входило в моду ухаживать за генераль скими дочками. А я всю жизнь любил моду только в одежде. Она еще что-то говорила о том, каким она пользуется успехом среди молодых Героев Советского Союза, которые учились в различных московских академиях, но я не был молодым Героем Советского Союза, сказал ей, что я безумно устал от жизни и мне пора идти.
        Я плохо выспался в караулке, и всю ночь мне снились лунные школьные дворы и щелканье каблуков, когда я проходил, небрежно кивая, мимо вытянувшихся в струнку генералов, которые молодцевато ели меня глазами.
        Весь следующий день я изучал военное искусство, немецкий фауст-патрон и приемы самбо, которые защищают от удара ножом. Правда, богом войны тогда была артиллерия, но всякое искусство нуждается еще и в ювелирной работе.
        А вечером заступавший в наряд мой знакомый гитарист - у меня почему-то всегда была куча знакомых гитаристов, и военных и штатских, - отыскал меня в казарме и сказал, что весь день меня разыскивала какая-то гражданская Леля, какая - мне лучше знать. А я не знал. Гитарист надраил пуговицы нашатырем и зубным порошком и сказал, что, по его мнению, она и сейчас здесь бродит.
        Я вышел на вечерний плац, выглянул из проходной и услышал, как кто-то легко бежит, скрипя асфальтом. Я ее даже не сразу узнал. При луне у нее глаза были черными. А сейчас у нее были зеленые глаза, увольнительная и шелковое вишневое платье, так как, хотя воинское звание у нее было ефрейтор, отец у нее был гене ралом, и это, видимо, учитывалось.
        Я ее спросил: "Какого черта?" Ведь я же объяснил, что устал от жизни!
        На это она ответила:
        - Вот… - и протянула бумажный пакетик. В ном оказались два золотых погона с красной пехотной полоской - тайная мечта каждого младшего лейтенанта. Потому что это сейчас можно зайти в любой военторг и купить золотые погоны, а тогда у нас у всех были просто желтые нитяные погоны, а о золотых для младших лейтенантов только слухи ходили. Я посмотрел на золотые погоны, сверкавшие на закате, пос мотрел на зеленые глаза со сжавшимися зрачками и подумал: а ведь, наверно, все это здорово! А хромовые сапоги и синие бриджи можно будет взять у знакомого гитариста. Я сказал:
        - А как же…
        Но, оказывается, сегодня нас ждет ее мама и увольнительная для меня уже уст роена - мама звонила начальнику училища.
        Хорошо было идти с ней по улице. Офицерские патрули стеснялись подходить, хотя по мордам парней было видно, что им этого очень хочется. Золотые погоны вспыхивали на каждом перекрестке, закатное солнце било в зеленые глаза с крошеч ными зрачками, шелковые волосы и шелковое платье просвечивали, и у всех встречных глаза становились грустными, когда мы проходили.
        Я все помню. Я помню, какой был лифт, какая квартира, какая молодая мама у нее была, и как меня там принимали, и какими обедами кормили. Я помню ощущение тепла и дома, и как приятно было болтать с мамой, когда она мне говорила, что я красивый. И в полевой сумке у меня каждый раз оказывалась горсть "Казбека" и трофейных немецких сигар, которые получали по генеральскому пайку. Курить в доме было некому, а мама любила, когда в доме пахло табаком. Я помню, как в первый раз я рассердился и не взял курева, и как мама рассердилась на это, и как Лелька была рада, что все идет хорошо и мирно. И я привыкал к даровому куреву, ребята в казарме привыкли к "Казбеку". Сигары я курил сам. Они мне все больше нравились, и ребята говорили, что я похож не то на Черчилля, не то на Рузвельта, не то на Бидо - все тогдашние имена, - и однажды утром я над своей койкой обнаружил флажок неизвестной державы с надписью "Экстерриториальность" и понял, что пора не то кончать, не то начинать всерьез.
        В ближайшую субботу, когда я пошел в гости, оказалось, что у Лельки приступ печени. Приехала врачиха, сделала укол пантопона, и Лелька перестала стонать, стиснув зубы, и заснула. Мы с мамой отвезли ее в больницу, и в приемной я чуть не подрался с каким-то сержантом, который сопровождал в больницу интересную даму и норовил пролезть без очереди.
        Потом нам выписали ночные пропуска, и мы шли пешком по ночным улицам, где маскировка уже соблюдалась плохо, потому что война ушла на запад. Всю ночь мы просидели возле телефона, и я выкурил несметное количество папирос "Казбек", которые без всяких коробок стояли торчком в хрустальной вазе, и всю ночь мама рассказывала о своей жизни. Как она была кассиршей на стадионе и как в нее влю бился молодой помком-взвода, как они поженились и еле сводили концы с концами, как она хотела учиться и не удалось, потому что появились дети, а мужа послали в военную академию, и он умолял ее потерпеть, пока он кончит, чтобы дети не погибли, а потом было поздно учиться, и она ему до сих пор простить не может. Но зато у нее теперь дом как дом, и мужу после финской кампании дали генерала, и она была в Кремле, у нее там ноги отваливались от боли, потому что заграничные туфли были ей малы и она еле втиснула в них ноги.
        А когда она кончила рассказывать мне свою жизнь и я собрался идти, так как утром должны были выдавать новые шинели, она сказала, что завтра мы пойдем в Центральный военторг и будем шить мне шинель в спецателье, поэтому чтобы я шинель не брал, а взял отрез. А во рту у меня почему-то был вкус мыла.
        Я взял отрез серого солдатского сукна, и в спецателье мне построили такую шинель, что пальчики оближешь, и мама купила мне без всяких талонов - генераль скую фуражку. Я снял шитье и переставил на околыш свою звездочку. А когда я спус кался в метро, мне с ужасом козырнул маленького роста майор, которому не видно было мое звание, а виден был только золотой блеск, и моя шинель, и моя фуражка, которая даже без шитья чем-то неуловимым отличалась от обычных пехотных. Лелька была еще в больнице, в казарме усидеть в такой форме не было никакой возмож ности, а служил я исправно, и у меня неплохо получались и приемы с ножом, и броски гранаты, и преодолевание полосы препятствий, и тактические маневры взвода на картах-двухверстках, и начальство меня любило и только опасалось, как бы я не остался в Москве, если выйду замуж за ефрейтора Лельку, поэтому увольнительные я получал хоть и с кряхтеньем, но регулярно.
        Я взял увольнительную. Я подумал - увольнительная, ведь это меня увольняют. А почему у слова "увольнять" оттенок, похожий на вежливое "пошел вон"? Ведь корень этого слова - воля? Да, конечно, но у слова "воля" тоже два смысла. Это и свобода, раскованность, это и устремленность, решимость достичь цели - челове ческая воля, одним словом. И вот меня уволили, чтобы я проявил свою свободу воли. А какая у меня свобода воли, если я весь построен из тщеславия и пустых желаний?
        Ну, хорошо, это одна сторона. Но почему так тянет к красивой форме? И не только меня, и не только к военной? Почему пустая Лелька, одуревшая от благ, доставшихся ей от жизни ни за что, так привлекательна, если говорить откровенно, именно своей бесполезностью? Ведь она вся - фикция. Фикция - ее щедрость: щед рость ей ничего не стоит. Фикция ее воинское звание, а я свои ефрейторские лычки получил после первого боя, когда ел кислую клюкву, а потом не очень испугался танков. Только ошалел от грохота и дикой машинной энергии и стремительности, с которой все это происходило. Да и потом надо было успеть только вовремя разоз литься, а для этого надо было вспомнить растоптанную нашу жизнь, и серые лица в первую московскую учебную тревогу, и жалобные полоски бумаги на окнах, которые крест-накрест перечеркнули довоенную жизнь, и мое детство, и юность, и Аленушку, похожую на девочку-польку, - где она сейчас? Мне потом все польки казались похо жими на нее, и теперь кажутся, когда я перелистываю польский журнал "Экран", где такие красивые актрисы.
        Я опять шел по местам, знакомым мне с детства, мимо всех этих заводов и ткацких фабрик, которых полно на Большой и Малой Семеновских и на Электрозаводс кой.
        Прежде я любил подходить к Электрозаводу, когда шла вечерняя смена. Утреннюю я не заставал - в школу ходил. И сейчас я подошел и встал на тротуаре. Холодно, пасмурно, в полутьме слышен стук сапог и видны ватники - идут рабочие. Все - женщины. И тут я услышал голос:
        - Смотри, живой…
        Я оглянулся и увидел, что это нянечка Зоя. Она у нас в школе работала, в раздевалке. Она меня знала с первого моего школьного дня.
        - Это из нашей школы, - объяснила она. - Я его вот таким знала.
        Она показала, каким она меня знала. Женщины засмеялись. Я потихоньку начал выпячивать грудь колесом. Мне сразу стало легко. Я почувствовал - отпустило.
        Сколько прошло лет и моды менялись раз двести, а у меня, как увижу женщину в ватнике или в гимнастерке, так что-то отзывается серебряным звоном, как будто кто-то рукавом задел гитару на стене. А женщины все шли и шли. И я тогда поду мал: наверно, чтобы жизнь была правильная, нужно, чтобы у каждого была такая мать, и такая сестра, и такая дочь. И жена такая, как вон та, которая останови лась у проходной и глядела на нас издалека, а ее толкали, и платок постепенно сползал у нее на затылок, и стало видно, что ей семнадцать, не больше, совсем девочка. А я соображал: сколько ей будет лет, когда я вернусь с войны?
        А нянечка Зоя, наконец, перестала говорить, посмотрела на меня и нахмурилась.
        Потом что-то сообразила, обернулась и увидела у проходной мою будущую жену.
        Конечно, спугнула ее и посветлела.
        - Ты в Москве служишь? - спросила она.
        - В командировку приехал, - ответил я, не задумываясь.
        А чего задумываться, не срамиться же перед женой?..
        Я всегда любил заглядывать в яркие окна и прикидывать, где я буду работать, прежде чем стану художником, и слушал гул станков. А вот не вышло - война, и я уже офицер, и на заводских окнах шторы затемнения. И тогда я подумал: чепуха, ничего не отменяется, пока слышен этот гул, от которого привычно зудят стекла. И еще я подумал, если даже изобретут бесшумные станки, все равно ничего не отменя ется, нужно только слышать этот гул внутри себя, в сердце, что ли, или где там оно помещается - то, во что веришь свято, и даже не веришь, а веруешь.
        Я все вспомнил и, хорошо подготовленный, пошел на вечеринку к жене одного молодого поэта, моего приятеля, который был в партизанской армии и иногда наве дывался в Москву, если были попутные "дугласы". Я вошел в подъезд огромного дома у Чистых прудов и понял, что вечер в самом разгаре. Дверь в квартиру шестого этажа была простодушно распахнута, и торчали груды не поместившихся на вешалке и на сундуке пальто.
        Я снял генеральскую фуражку, разделся и, скрипя портупеей и блистая пого нами, вошел в комнату. На стуле стояло блюдо со следами винегрета цвета бордо. Хлеб был доеден весь. Ковер висел на стене, покрывал тахту и свисал на пол. Пов торяя его движение - голова и плечи на стене, тело на тахте, а ноги на полу, - лежал невероятно длинный актер кино и спал. Остальные тихо беседовали, сгрудив шись на стульях возле черного пианино, заваленного старыми нотами. Я подсел к ним, и мы потолковали о том, о сем. Водки я не принес, потому что у меня разби лась бутылка.
        Идя в гости, я в темной арке ворот натолкнулся на сиплую мужскую фигуру, у которой по сходной цене купил бутылку. Тогда фигура сказала мне:
        - Офицер, хочешь девочку?
        - Какую девочку? - спросил я.
        Я не сразу понял, потому что ни разу о таком не слышал. Я не попал ему в голову, и бутылка разбилась о гулкие камни арки.
        Резервное горючее нашлось у хозяйки дома в ящике письменного стола - остатки трофейного рома с запахом керосина. Весь ящик был набит трофейным оружием - пис толеты разных систем, револьверы и даже корпус гранаты - "лимонки". Мне выдали трофейного "керосина", и я пел песни, и военные и довоенные, и ко мне все хорошо относились, потому что хотя я был уволен на день, все равно был военным и мог свободно проявить свою волю, не выходить замуж за Лельку и ехать туда, где отец Лельки командовал дивизией и откуда в Москву поэты привозили такие интересные сувениры - ржавые парабеллумы и жирные марки, и офицер я не потому, что на мне погоны с золотым блеском, а потому, что я неплохо преодолеваю полосу препятствий и могу толково командовать взводом. А из какого материала сделана полужесткая пластинка, которая называется "погон", - это дело десятое, хоть из пластмассы, хоть из материи эпонж, хоть из брюссельских кружев. Главное - быть военным и точно стрелять в тех, кто любит делать матрасы из девичьих кос, и еще главное - быть солдатом, то есть в общем-то быть человеком и преодолевать полосы препятст вий.
        Я порылся на полках и, хотя меня укачивал трофейный "керосин", нашел среди справочников по сопромату и поэтических антологий мерцающий золотом тридцать восьмой том Брокгауза и Эфрона. И между словами "Мишон Жак-Ипполит, французский богослов" и "Мишурин рог, торговое село Екатеринославской губернии" нашел опре деление слова "мишура". Это оказалось названием канители парчи и басонных изде лий, не настоящих, а сделанных из золоченой меди, и в переносном смысле оно озна чало - обманчивый блеск. А уж Брокгауз и Эфрон, как известно, знают все. И я понял, что свою личную полосу препятствий я, кажется, преодолел, и мне уже было не до мишуры, даже если она такая приятная и сама идет в руки.
        А вот Лелькину грудь я до сих пор забыть не могу. Я ее видел, когда Лелька надевала больничную рубашку. Это было похоже на двух голубей.
        Глава 9
        ОДУВАНЧИКИ
        Мы обрушились с неба, как ангелы, и опускались, как одуванчики.
        Некоторых из наших кончили в воздухе, и их намокающие парашюты несла мед ленная река, а все, кто остался жив, дотянули на стропах до весеннего кладбища.
        Три "тигра" выскочили из-за ограды и вертелись на тесных дорожках кладбища, давя памятники.
        Одного закидали противотанковыми, и он лопнул, выплеснув пламя, второй, про ломив ограду, укатил в реку, третий бил термитными, и они увязали в мягкой весенней земле могил.
        Вылез четвертый танк и фукнул из огнемета. Сиплое пламя дымно скользнуло среди цветущих могил, и остался только задумчивый белый ангел. Вы видели когда- нибудь обожженных огнеметом? Нет?
        Автоматы выли, как суки в мороз. Сережа Ключарев придерживал рукой свисавший на щеку красный глаз, а правым, голубым, смотрел на вертевшуюся у его ног гранату-бутылку, которая через пять секунд должна была убить нас обоих, но он еще успел пинком сбить ее в воронку, и мы остались живы.
        Ванюша Демичев, бывшая морская пехота, бил по немцам в упор и беззвучно пел любимую песню: "В бананово-лимонном Сипгапуре-пуре… когда у вас на сердце тишина… вы, брови темно-синие нахмуря… скучаете одна…" При его росте автомат его казался ручкой-самопиской, а на ляжке догорали маскировочные штаны.
        Метались какие-то гражданские фигуры, мечтавшие отсидеться в склепах от проблем жизни. Работать было трудно.
        Демичев изучил эту песню, когда мы две недели дохли со скуки перед выбросом десанта и слушали пластинки Вертинского, которые захватил с собой из Москвы Дима Сенявин, сын консульского работника в Шанхае.
        Меня беспокоили темные гражданские люди, которые куда-то пытались уползти из хорошо налаженного хаоса и скользили среди воронок и могил, и мне даже чудился детский крик.
        Меня прижимал к земле пулемет, хлеставший от подножия белого ангела, и это мешало мне командовать. Мы с Атабековым поползли, прикрывая лица лопатками, и меня кто-то, как в детстве, стеганул по заднице крапивой. К животу потекло что- то горячее. В две саперные лопатки мы покончили с пулеметчиком и развернули тре ногу в сторону ограды. Атабеков снял часы с протянутой вверх руки пулеметчика и стал бить короткими. Мы сверили время. Мы вполне могли продержаться пятнадцать минут.
        Нас оставалось еще достаточно. Народ все опытный, москвичи, культурные люди, свои в доску мальчики, ювелиры, и чужого оружия было завались.
        Пулемет из-под ангела действовал как часы, и я мог работать в спокойной обс тановке. Подошел Демичев и прилег рядом - в него за всю войну ни одна пуля не попала. Мы трудились что есть сил. В паузах я слышал над ухом свирепые слова Вертинского:
        - И томно замирая… от криков попугая… как дикая магнолия в цвету…
        Демичев менял диск.
        - Вы плачете, Иветта… что ваша песня спета… что это лето где-то унеслось в…
        - Демичев пел непечатное слово. Он был из Марьиной рощи, а там это всегда любили.
        Они на нас полезли. Мы их не трогали, ведь так? И теперь мы пришли свести некоторые личные счеты. Демичев пел о бананово-лимонном Сингапуре, но даже ежу понятно, что это и была благородная ярость человека, ведущего священную войну с металлическими "тиграми", которые, в сущности, всегда оказываются в дураках, когда сталкиваются с человеком, хотя поначалу всегда кажется иначе.
        Нас хотели достать из-за ограды, но им мешали два парашюта, висевшие, как шелковое белье, и задумчивый ангел. За оградой знали свое дело. У ангела на лице появилась щербатая уродливая улыбка и постепенно отваливались крылья. Потом лицо ангела стало похоже на череп, он зашатался на одной ноге, а отлетевшая ступня другой ударила Демичева в коленку.
        Мы покидали за ограду "лимонки", и ребята стали просачиваться в проломы. Там все стихло, и стало слышно, как хрипят наши батареи. Дело шло к концу. К ангелу упала граната и убила Атабекова, а Демичева нет. Ангел зашатался от воздушного толчка и начал падать, и мы с Демичевым отскочили. А когда ангел упал, мне опять почудился детский крик.
        - Посмотри, Ваня, - сказал я, потому что очень устал, зубы у меня лязгали, и я никак не мог разорвать индивидуальный пакет.
        Ваня перекинул автомат, подошел к скелету ангела и отвалил его в сторону. Потом он вытащил из-под него малыша, совсем живого, только ножка повреждена каменной смертью, и такого маленького, что по одежде было не разобрать, какого он пола.
        Он не плакал, а только разевал рот, и были видны три молочных зуба, а на вязаном комбинезоне у него были гномы и грибы.
        Дело, видимо, шло к концу. Мы отдали малыша в какой-то железнодорожный гос питаль, куда уже свозили ничейных немецких детей, найденных в развалинах, а сами двинулись искать начальство и еду.
        Город был разгромлен не очень, только всюду горела бумага, воняло газом и ветер шелестел страницами толстых томов в заляпанных грязью переплетах. И в городе, на одном бывшем перекрестке, я встретил парня, с которым я был знаком миллион лет назад, когда жил летом на Украине в Санжарах, а рядом был лагерь для даровитых детей - тогда это было модно, все они или писали стихи, или были артистами, а музыканты играли в запрещенные игры - баскетбол, волейбол, хандбол тайком, потому что им нельзя было портить пальцы. А я ходил к ним в лагерь и рисовал на них карикатуры в стенную газету и пижонил ручным ястребом, который с неба прилетал на мой свист и ел лягушек.
        Мы вспомнили допотопные времена и молодость и пошли поискать выпить, но к цистерне спирта, которую атаковала пехота, подошла "тридцатьчетверка" и, раз вернув башню, пальнула в воздух. Пехота отступила, а цистерну укатили железнодо рожники. Тогда парень открылся мне и шепотом сказал, что он нашел дом, где есть потрясающие репродукции картин со всех музеев Европы, целые альбомы:
        Веласкес, Брейгель, Босх. Я наорал на него за тупость и легкомыслие, и мы дунули с такой скоростью, что у меня опять пополз бинт.
        И в этом доме я добыл цветную репродукцию "Портрета папы Иннокентия" Велас кеса и увидел, наконец, как написан красный шелк его рясы, и это было как чудо, потому что общий цвет рясы создавался не теми красками, какими полагается, а совсем другими, и, оказывается, я, мальчишка, угадал этот цвет, когда раньше вглядывался в черно-белое фото этой картины. И первый немец, на которого я глядел нормальными глазами, был старенький хозяин этой квартиры, который все трясся и совал нам в руки альбомы с репродукциями.
        И я тогда понял, как получается фашизм. Сначала у человека длинными очере дями из-за ограды отбивают крылья, потом делают его уродом, и лицо его становится похожим на череп, и тогда его только толкнуть и он обрушивается на ребенка. И я понял навсегда, что памятники надо ставить только тем людям, которые спасают ребенка в каждом из нас, все равно - политическим деятелям, солдатам или худож никам. Вот как, например, тому, задумчивому, который сказал: "И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал".
        Как-то этой весной, подходя к его памятнику, я услышал детский крик: "Мама, мама, гляди - одуванчики…" И вспомнил о парашютах.
        БАЛЛАДА О ПАРАШЮТАХ
        Парашюты рванулись,
        Приняли вес.
        Земля колыхнулась едва.
        А внизу - дивизии
        "Эдельвейс"
        И "Мертвая голова".
        Автоматы выли,
        Как суки в мороз,
        Пистолеты били в упор.
        И мертвое солнце
        На стропах берез
        Мешало вести разговор.
        И сказал господь:
        Эй, ключари,
        Отворите ворота в сад.
        Даю команду
        От зари до зари
        В рай пропускать десант.
        И сказал господь:
        Это ж Гошка летит,
        Благушинский атаман,
        Череп пробит,
        Парашют пробит,
        В крови его автомат.
        Он врагам отомстил
        И лег у реки,
        Уронив на камни висок.
        И звезды гасли,
        Как угольки,
        И падали на песок.
        Он грешниц любил,
        А они его,
        И грешником был он сам,
        Но где ты святого
        Найдешь одного,
        Чтобы пошел в десант?
        Так отдай же, Георгий,
        Знамя свое,
        Серебряные стремена.
        Пока этот парень
        Держит копье,
        На свете стоит тишина.
        И скачет лошадка, -
        И стремя звенит,
        И счет потерялся дням.
        И мирное солнце
        Топочет в зенит
        Подковкою по камням.
        Глава 10
        БОЛЬШОЙ ДЕСАНТ
        Английский ученый-марксист Джеме Льюис пишет: "Поэтому будем помнить о том, что среди огромного множества животных человек - единственное животное, которое сознает, чем он является". Я с ним совершенно согласен. Но с оговоркой. Человек не всегда помнит, чем он является. Я вот сужу по себе. Разве я всегда помнил, что я человек? А сколько раз я помнил только, что я животное. Ну, это обо мне. А вы, дорогой друг, вы каждый день помните, что вы человек?
        Никогда еще люди так не ждали чего-то. В воздухе носится какое-то великое "вот-вот".
        Вот-вот в литературе появится герой, достойный подражания, вот-вот появится стих томительной силы, и не надо будет думать, нужна ли поэзия, вот-вот в науке появится основополагающее открытие, которое утихомирит тоску человека по чело веку. А тоска человека по человеку не есть ли тоска человека по самому себе?
        Что сберегает наша память? Как восстановить ощущение того, что произошло в тот день? А ведь это был день веры и день славы. Это был день, когда все люди думали одинаково и ни один не был похож на соседа. Это был день, когда люди не нуждались в подозрительности и во всей огромной Москве не было ни краж, ни ограблений. Это был день счастья, потому что все поняли: равенство - это разно образие. Это был день, когда вдруг стало ясно, как должен выглядеть народ, потому что народ - это племя вождей и у каждого самого малого был царь в голове.
        С годами нас будет все меньше - нас, которые видели этот день своими глазами.
        Так пусть каждый сохранит для людей хоть сколок этого великого дня. Сделать это трудно, потому что дни съедают память и тускнеют видения тех лет. Но сердце помнит, не забудет никогда. Вдруг ночью заколет, защемит сердце… и ты вспомнишь этот день. Это было в Москве.
        Мы лежали на койках в офицерском общежитии. Тусклая лампочка освещала дне вального. Я снова был в Москве. Офицер связи и адъютант командира дивизии, я привез сюда бумаги с печатями и добрые пожелания генерала не возвращаться.
        - Кончается война, это же ясно. Она кончается, и хоть верится в это с тру дом, приближается мир. И тебе надо учиться, дурачок. Какой ты военный? Рисуешь ты здорово, а для военного у тебя кишка тонка.
        - А для художника в самый раз моя кишка? - спрашиваю я.
        - Для художника в самый раз.
        "Удивительно не хочется умирать, когда тебе восемнадцать лет, - сказал Овод и добавил: - У вас на глазах слезы, синьора".
        Мне почти двадцать два. Война кончается. Я остался жив, и даже раны мои, если не считать случая, когда меня подняло на воздух и шмякнуло на битое стекло и я две недели не разговаривал, были все ерундовые. Что же касается души и ее ранений, а это гораздо занятнее, то я видел приблизительно все, что видели все в эти годы, и испытал все, что испытали все, только, может быть, немножко острее. Потому что я художник и до сих пор верю в то, что это во мне есть. Следова тельно, остался цел, и убедился в главном, и понял, что в жизни все перемешано, и хорошее и плохое стоят рядом, а также патетика и шарманка, еще неизвестно, когда что важнее, и строить жизнь без черновиков пока не удается, а беситься от глу пости жизни, от ее бессмысленности и низости - это все равно, что негодовать на красочную грязь, которая остается на палитре и называется "фузой". Потому что и глупость и низость - это от смерти, а от жизни - одна красота, которая умней всех нас и сама знает, что к чему. Вот генерал ко мне все время плохо относился, разговаривал сквозь зубы, и я не вылезал из взысканий, а теперь он дает мне рекомендацию
в кандидаты партии, и посылает в Москву, и велит не возвращаться. А что он смыслит в художестве, если велел перед отъездом сделать ему копию мед ведей в сосновом бору и замучил меня рассказами о каком-то Георгии Николаевиче, с которым он учился в академии и который мог посмотреть на человека, а потом так нарисовать его, что не отличишь.
        Он закуривает две сигареты сразу. Он не собирается протянуть мне одну. Он просто курит две сигареты сразу. Вот он какой, мой генерал, начальник десанта. Не нам, мальчишкам, чета. Он имеет право на индивидуальные повадки - две сига реты во рту, двойная порция дыма - и это не рисовка, судьба ему отпустила две порции жизни.
        Переделки, в которых он побывал, можно увидеть только в страшном сне. Мы против него - мякоть. Он - из бессмертных, из асов, сверхчеловек… Стоп. Это уже попахивает. К сверхчеловекам я отношусь плохо.
        - А какая ваша задача во время боя? - спрашиваю я.
        - Что ты считаешь боем?
        Вот так. О чем можно с ним разговаривать, если он даже языка нашего не пони мает?
        Как марсианин.
        - Война - это одно, - сказал он. - А бой - это совсем другое. Есть разница, а?
        - Только количественная, - сказал я.
        - Войну когда-нибудь отменят, - сказал он. - Война - глупость.
        - Не представляю вас в канцелярии, - говорю я.
        - Десанты не отменят.
        Я не о том. Война ведь кончается. Сами говорите.
        - И я не о том. Десант будет всегда. Коммунизм - это равные возможности, а не стрижка под нулевку, поэтому бой никогда не исчезнет. Равенство - это разно образие. Коммунизм - это не общее корыто с даровой едой, а общая взлетная полоса. Поэтому у порядочного человека жизнь - это десант. У каждого свой.
        - А повар? - глупо спрашиваю я.
        - Что повар?
        - Ха, а если человек детей нянчит?
        - Если воспитатель не Макаренко, он - хреновый воспитатель, если повар под конец жизни не составит книжку рецептов - это не повар. Все должно быть первый сорт.
        Вот как Молоховец.
        Молоховец - это не та Молоховец, которая "Советы молодым хозяйкам". Это наш повар, которого генерал взял из-за знаменитой фамилии и заразил непомерным чес толюбием. Молоховец кормил нас экспериментальными блюдами. Если эксперимент уда вался и потери в десанте были небольшие, то ночью Молоховец записывал рецепт в трофейный альбом для стихов и плакал слезами восторга и непонятости. До войны он работал в "Европе", в "Лондоне", в "Бристоле", но это не географические назва ния, а названия ресторанов. У генерала все было первый сорт.
        Однажды, в самом начале еще, когда мы козлами скакали в грузовики, генерал стоял поодаль, сложив руки на животе, поблескивая пенсне, - маленький, плотный, стриженный бобриком, решительный, как Наполеон, профессионал. В шестнадцать лет он командовал эскадроном, потому что была гражданская война и он был самым спо собным в эскадроне. Он дважды был генералом, потому что его дважды сажали в тюрьму и выпускали и возвращали награды, когда начиналась война и нужны были десанты. Он смотрел, как мы сигаем через борт, и у одного парня соскользнула нога с колеса "студебеккера".
        - Раздолбай, - сказал генерал. - Убрать.
        И парня перевели в какую-то мирную часть, кажется, в полковую разведку, что ли.
        Однажды мы с радисткой Клавдией Ивановной возвращались в часть. Это было еще в Польше. Сухая дорога, промытая дождями, круто петляла вниз среди оранжевых откосов. Послышался шум мотора, мчался вниз заляпанный маскировочными кляксами генеральский "додж-три четверти". Мы посторонились, вытянулись "во фронт" и ели глазами ветровое стекло, которое сверкало, как генеральское пенсне. Машина оста новилась.
        В машину, - сказал генерал, перегибаясь от руля.
        Я понял, что это относится к почтенной Клавдии Ивановне, так как генерал уважал старость, а ей было уже тридцать два, и в машине было одно место. Остальные занимали какие-то тюки, он сам у руля и его сын, восьмилетний мальчик, который жил при нем и из-за которого у него шла безнадежная позиционная война с Молоховцом. Потому что Молоховец утверждал, что есть специальные детские блюда, а генерал в это не верил. Но Молоховец побеждал и плакал по ночам над листами рецептов, писанных на веленевой бумаге с золотым обрезом.
        - В машину, - сказал генерал, и мальчик вылез, уступив мне свое место.
        Я уселся. Генерал, перегнувшись, захлопнул дверцу и опустил два стекла. Мальчик ухватился за перемычку между стеклами и пристроился снаружи. Генерал погнал машину по петляющей дороге. Оранжевые откосы помчались вверх и назад, травянистые обочины и разъезженные колеи то проваливались куда-то вниз, то взле тали до самых стекол, и тогда коленка мальчика бороздила грунт на уровне его под бородка. Мне надоел ледяной комок где-то в грудной клетке, там, где было сердце, а также расширенные глаза Клавдии Ивановны, слепо глядевшие вперед, и я положил свою руку на белые запястья мальчика, вцепившегося в перемычку. Но генерал, даже не покосившись, сказал:
        - Отставить.
        И я убрал руку.
        Мальчик доехал так до самого часового под дощатым грибом. Когда часовой крикнул "Стой, кто идет?" и остановил машину, хотя прекрасно знал, кто идет, и именно поэтому крикнул, мальчик соскочил на землю и пошел в часть, спрятав в карманы фиолетовые кисти рук.
        Трудно сказать, на чем он там держался снаружи. Я даже не помню, есть ли у "доджа" подножки. Но когда газеты пишут о космонавтах, я все ожидаю увидеть фамилию этого мальчика. Вот как генерал понимал первый сорт.
        Вот какой мой генерал! Это мой генерал. Это только кажется, что генералы выбирают себе подчиненных. На самом деле все наоборот.
        - И запомни. В художестве я не разбираюсь… Впрочем, медведей в сосновом бору пора подарить Клавдии Ивановне, она любит природу… Но в жизни я смыслю. Нужно уметь все, что умеют остальные, и еще кое-что. Желаю тебе трудной жизни.
        - Слушаюсь, - угрюмо сказал я. - Только я считаю, искусство - это красота.
        - И я так считаю, - сказал генерал.
        - Значит, радость.
        - Она только потом радость, - сказал генерал. - Трудней красоты, как я пони маю, нет ничего. А если искусство не десант за красотой, то на черта оно нужно?
        Без стука вошел Молоховец с горящим взором и принес мне термос с каким-то питательным пойлом.
        - А если будет десант на Марс, возьмете меня художником? - спросил я.
        - Если Молоховец одобрит - возьму, - сказал генерал.
        Отшутился. Не понял. И я поехал на аэродром.
        В самолете я попробовал из термоса марсианское пойло, отдышался и с трудом вспомнил, как называется эта штука, которую пили у себя на горке древнегреческие боги, - нектар она называется. Это я не понял. Генерал не отшутился, а посмеялся.
        Он умел все, что умеют все, и еще кое-что. А ведь я насчет Марса сказал просто так. Никто еще не знал тогда, что это так близко. Просто горечь разлуки душила меня, я расставался с человеком, которого узнал только сейчас, во время последнего и единственного настоящего разговора, и вот теперь я терял его, потому что людей так много, а мгновений нежности так мало.
        Гудели моторы, облака скрывали обгорелую землю, я пил марсианский нектар, и мне казалось, что я начинаю догадываться, зачем нужны художники. Чтобы останав ливать мгновения, которые прекрасны. Напрасно боялся этого старый Гете. Это его черт напугал. Мгновенье - это не мертвый камушек, а живое существо, лепесток. И я подумал, что надо копить их, эти мгновенья, копить неистово, изо всех сил, чтобы их стало столько же, сколько людей на земле - живых, погибших и еще не родившихся. Только в этом случае каждый порядочный десантник будет чувствовать себя более или менее сносно.
        И вот теперь я лежал на койке в офицерском общежитии в Москве, и была ночь, но никто не спал, все только проваливались куда-то и поднимали головы от каждого шороха на темной стене. Потом начинали тлеть цигарки, и снова все проваливались куда-то. Потом репродуктор на стене откашлялся. Пронесся гул по огромным комна там, и все стихло. Два часа ночи. По всей планете прошел гул, и вся планета затихла. Диктор сказал: -…Безоговорочная капитуляция…
        Что бы ни случилось потом, - в ночь с 8-го на 9 мая 1945, в два часа десять минут началась безоговорочная капитуляция ночи.
        Подробности, скорей подробности, иначе никто не поверит, хотя это все было и, следовательно, есть.
        Сначала это было помешательство. Все офицерское общежитие плясало на койках и на столах, раздавались сиплые крики и болтались белые завязки рубашек и кальсон.
        Потом с треском и пылью рухнули сорванные шторы затемнения, и в распахнутые окна заглянул бледный рассвет.
        Потом гремела радиола, и на утреннем асфальте плясали одинокие дневальные, а все остальные одичавшими ордами метались по городу.
        Потом военные прятались в подъездах, а их ловили, как зайчиков, вытаскивали на улицы, и над всеми толпами взлетала в небо растерянная братва, гремя медалями.
        Искали маскировку, добывали земные костюмы, потому что в этот день солдаты твердо ходили по небу, а когда опускались на землю, жили в состоянии невесомости.
        Вечер приближался.
        Чины и должности не имели значения. Я видел зажатый толпой черный лимузин и сжавшегося на заднем сиденье мерцающего золотом адмирала. Он привык к качке на воде и не хотел в воздух.
        Я видел Красную площадь, открытые машины кинохроники и демонстрации, которые шли навстречу друг другу.
        Я слышал неистовый крик мальчишек:
        - Иностранца поймали!..
        И видел колонну младенцев четырнадцати-пятнадцати лет, которые тащили огром ного иностранца. Тело его было где-то внизу, а взлетали только его ноги в лакиро ванных бутсах, которые мальчишки пытались качать на ходу. Это, наверно, был Мор ган, или Рокфеллер, или Мэлон, или Дюпон - черт его знает, все равно. В этот день любой, кто хоть одну банку консервированных сосисок вложил в блюдо Молоховца, мог рассчитывать, чтобы его качнули мальчишки. Завтра! Завтра они вернутся к земным счетам. Сегодня фашизм рухнул. Слушай, Морган, Рокфеллер, Мэлон или Дюпон, неужели ты забыл, как тебя качали мальчишки и как впереди несли твою зеленую велюровую шляпу и "кодак"? Неужели ты забыл, как милиция сдерживала толпу у старого посольства на Манеже, - там, где сейчас "Интурист", - а в арке здания, построенного Желтовским по заказу посла Буллита, точь-в-точь по рисунку Палладию, неистовствовали тромбоны и помповые корнеты джаза американских моря ков, а сверху вниз и снизу вверх, с балконов и на балконы, где толкалась вся гражданская и военная миссия союзников, летели фляги и папиросы. Эх, Морган, Рокфеллер, Мэлон или
Дюпон!..
        Я видел сетку прожекторов над площадями и тысячу орудий, изрыгавших пламя и превращавших небо в палитру. Мы все это видели. Скупые души скажут, что это салюты.
        Я видел только одного военного, которого не качали.
        Это был пожилой человек. Герой Советского Союза, полковник в застиранной форме, который купил у мороженщицы весь ее ящик с мороженым и спускался по улице Горького, надев лямку на красную шею. Он раздавал бесплатно встречным детям цел лофановые плитки, и губы его плясали, а слезы стекали по щекам, по шее на грязный от эшелонной копоти подворотничок. Вот что такое мир, братцы!
        Мы же люди, братцы, нас мало - людей. Всего каких-нибудь два с половиной миллиарда. Один несчастный земной шарик. Детский садик истории. Человек - это единственное животное, которое сознает, чем он является. Неужели, чтобы он это вспомнил, предварительно нужна война?
        Глава 11
        ЖИВОПИСЬ "А-ЛЯ ПРИМА"
        До осени сорок пятого года я был в резерве. Потом демобилизовался. Уже есть на свете атомная бомба, по никто еще ее не боится, потому что она у союзников. А кто боится союзников? Боятся только врагов, а враги - это разбитые гитлеровцы и японцы, о которых до этого мы знали только, что они отличаются немыслимой силой воли, как у штабс-капитана Рыбникова, самурайской хитростью, и у них выступают вперед зубы, для чего артисты в детективных пьесах делали поверх своих зубов еще искусственные.
        Чего мы боимся? Мы боимся только мороза. Потому что идет первая послевоенная зима, и Москве может не хватить топлива. А так лично мне чего бояться? Мне нет двадцати трех, деньги, слава богу, уже кончились. Потому что открыты коммер ческие магазины, а в них продают "Белочку", шоколад с орехами, который очень любят девчата, а также они любят мороженое, а пачка стоит пятнадцать рублей. Ну еще и еда, конечно.
        Мы едем на лесозаготовки.
        Поезд выбрался с окружной дороги, и мимо окон вдоль путей тянутся гряды, барханы, дюны, завалы, заторы дров, присыпанных снегом, которые подтягивают и подтягивают к Москве. У меня в мешке пятьсот пятьдесят граммов сала, полголовы сахара и бутылка зеленой водки, залитая сургучом. Еще в вещмешке у меня томик Грина, а там феерия про Алые паруса и про девушек, трогательных, как серны, которые всегда ждут и никогда не изменяют.
        Не шуми, океан, не пугай,
        Нас земля испугала давно.
        В теплый край, в южный край,
        Приплывем все равно…
        - поем мы чью-то самодельную песню на слова Грина.
        Они мне нравятся безумно, эти девушки Грина, до слез. Но я бы хотел их иметь сестрами, а не женами. Я не могу представить себе, какие они в постели, как я не мог в юности представить себе в постели ни Анну Австрийскую, ни леди Винтер, потому что в иллюстрациях к "Трем мушкетерам" на них были такие роскошные непод вижные одеяния, что невозможно представить себе, как все это происходит. Я был здоров, как свая, и небесные чувства меня еще не коснулись. Из живописцев мне в тот период нравились только Франс Гальс и Цорн, а из наших - этюды Репина к "Государственному Совету" за ослепительную силу мазка, за красочную пасту, которая взвивалась вихрями под кистью мастера и не поймешь, как лепила форму.
        Правда, все это по памяти - музеи еще были закрыты. Эти художники писали "а-ля прима", то есть сразу, и мне тоже хотелось всего сразу, и я не мог себе представить, что на свете помешает мне получить все сразу, потому что войны окончились и на всем свете остались одни свои. Я знал, что с разрухой мы скоро управимся, а карточки скоро отменят. А то, что я взрослел гораздо быстрее, чем умнел, меня не удручало, потому что я полагал, что все происходит как раз наобо рот. Чересчур я был тогда умный, вот в чем штука.
        Деревня была как деревня. Острый месяц висел в сиреневом небе, дым из труб сносило набок, и замерзшие колеи посреди улицы весело пахли навозом.
        Нестройной гражданской толпой мы прошли к околице, где стояли грузовики, и свалили вещи в полузавалившуюся ригу.
        - Потом разберемся, - сказало нам красноносое начальство с шерстяным кашне поверх поднятого до ушей демисезонного пальто и поставило у дверей старуху с осоавиахимовской мелкокалиберкой.
        - Погреться бы, - послышались голоса.
        - В лесу погреемся, - сказало начальство. - Не маленькие. В стране разруха.
        В стране действительно была разруха. Мы полезли на грузовики. Во всей толпе нас было человек тридцать демобилизованных - поэтому набились в один грузовик.
        Решили держаться вместе. Дорога виляла в сосновом бору, не тронутом артилле рией.
        Все стояли в машине, держась друг за друга, и дышали паром - человеческий монолит. Если бы полуторка перевернулась, она бы так и стояла на наших головах вверх колесами, так мы держались друг за друга. На других машинах была болтанка и слышались вскрики на поворотах. Там были какие-то гражданские.
        Великое дело - сплоченность. Вдруг мы, тридцать демобилизованных, поняли, что нам дала армия, и все вокруг поняли и завидовали нам. Еще бы, черт возьми! Разве у кого-нибудь шла работка так, как у нас! Набранные откуда попало, с разных предприятий, с бору по сосенке, гражданские - разномастные, разношерст ные, разных возрастов и разной упитанности гражданские - только кряхтели, глядя на нас.
        Кто-то повалил лес, разделал его на двухметровые поленья и уложил на снегу штабелями по четыре, восемь, шестнадцать кубометров. Когда сгружали в машину такой штабель, то под ним на снегу оставались темные пролежни с торчащими на углах столбиками. Сила координации, великий Усачев, автоматически ставший коман диром, чувство локтя, великое чувство дисциплины и великолепное военное пижонство делали нас недосягаемыми. Машины катились к нам одна за другой - шоферы боялись нас и Усачева, а гражданские только на второй день додумались до технологии потока. Тогда Усачев построил нас цепочкой, и живой наш конвейер в два броска дотягивался до любого места на дороге, и машины не буксовали в снегу.
        Гражданские додумались до этого не сразу и дело организовали плохо.
        Мы начинали с дальних делянок, а они с ближних, и к моменту усталости у нас работа становилась легче, а у них труднее. Да и навыки у них были не те и силенки не те. А проблема одежды? Они берегли одежду, а мы нет. Армия приучила нас не бояться портить одежду, когда идешь в дело, другую дадут. Мы донашивали старое обмундирование, а у гражданских были те же ватники, но купленные на зара ботанные деньги.
        Когда наша одежда рвалась, Усачев отдавал приказ, и пять человек за ночь чинили всю одежду, а на следующий день не шли на погрузку. Красноносое граждан ское начальство с шарфом произносило речи перед своими и почти плакало, но каждый чинил свою одежду сам, и никто не хотел, чтобы его сосед валялся в теплой избе, когда остальные будут, обдирая руки, таскать ледяные поленья. А приказ отдать красноносое начальство не имело права.
        Мы умирали от хохота, когда под конец дня они вдвоем шли встречать учетчиков из лесхоза; Усачев - сто восемьдесят пять сантиметров роста, в подогнанном ват нике, и красноносый тощенький парнишка, кашлявший в шарф.
        - Не дышите на него, товарищ командир, - упадет! - крикнул кто-то, надеясь попасть в портняжную команду. И красноносый поскользнулся.
        Он с ненавистью оглядел наши смеющиеся рожи и вырвал локоть, за который галантно поддержал его Усачев.
        В деревне нас любили, а красноносый ненавидел Усачева. Зато Усачева любили женщины. А как его было не любить, когда он подбрасывал им топливо.
        Красноносый однажды поймал Усачева и спросил:
        - Откуда дровишки?
        Из лесу, вестимо, - сказал малюточка басом, отстранил красноносого и быстрей зашагал.
        Он зашагал к избе, где ждала его сладкая хозяйка и горькие слезы по умершему "перед войной еще" мужу, заведующему складом в городе Рыбинске, который успел перед смертью сколотить жене лучший дом в деревне. Дом требовал ласки, а о хозяйке и говорить нечего.
        - Вот что… - сказал Усачев. - Пора менять дислокацию. А то еще женят.
        Мы подумали.
        А что делать? - спросили мы.
        - Фортель нужен. Проявим солдатскую смекалку.
        Мы уже устали от чемпионства.
        - Слушай приказ, - сказал Усачев.
        Мы выслушали приказ.
        Мы устали, и нам действительно пора было отдохнуть. И потом Усачеву видней - приказ командира не обсуждается. Сами согласились на его командование. Дровам конца не было. Наше дело было выполнить норму - двести кубометров на человека.
        Наступили морозы. По насту ледяная корочка. У гражданских, когда вернутся по домам, худо-бедно - у каждого своя работа, а у нас впереди еще полная неясность, и пора было браться за дела. И потом мы воевали, черт побери! Если подсчитать, из скольких убитых рот набрался остаток в тридцать человек - бывших офицеров, сержантов и рядовых, - то лучше не считать.
        "Фортель" был таков. Учетчики из лесхоза замеряли выработку не по дровам, а по пролежням на снегу. Сразу было видно - четыре, восемь или шестнадцать кубов увезли с поляны - штабеля были стандартные. Мы удвоили размеры пролежней, мы утоптали снег, перенесли колышки, присыпали снег трухой и сделали из четырех кубометров восемь, а из восьми - шестнадцать. Мы поставили "рекорд", получили благодарность от лесхоза и через полдня такой деятельности уже сидели у костров, дожидаясь машину, которая отвезет нас в деревню, а потом на станцию, а потом в Москву, а потом в новую жизнь, которая ждала нас, неизведанная и полузабытая, где надо было зарабатывать деньги, жить своим умом и не надеяться на Усачева, и для которой мы, ей-богу же, сделали порядочно и честно собирались сделать еще больше. О смерти мы знали кое-что, видели ее во всех видах. А что мы знали о жизни, бывшие десятиклассники, офицеры, сержанты и рядовые, бывшие москвичи? Мы знали только, что жизнь хороша и жить хорошо, а в нашей буче, боевой, кипучей, и того лучше. Одним словом, как писала девочка из рассказа В. Инбер, корова - это большое
животное с четырьмя ногами по углам. Из коровы делают котлеты, а кар тошка растет отдельно.
        - Сволочь… - сказал красноносый верзиле Усачеву, подонку в 1м 85см роста. - В стране голод, холод… В городах дети мерзнут… Так ты за народ болеешь?.. С- сволочь!..
        Он закашлялся и зашелся в кашле. Вот и вступили в мирную жизнь. Между про чим, я когда-то, давным-давно, в незапамятные времена, хотел стать художником и писать "а-ля прима". Мы забыли, что воинская команда - это не стадо, а коллек тив. А у коллектива должна быть совесть.
        Парнишка перестал кашлять, подошел к Усачеву, ударил его с размаху в грудь и упал. Усачев даже не шевельнулся. Он только выплюнул цигарку и шагнул к пар нишке, который пытался встать, упираясь в наст голыми руками.
        Ну, тут мы опомнились и кинулись на Усачева, чтобы хоть как-нибудь размочить невыносимое чувство позора. Ему дали подножку, сбили на землю, и тридцать человек пытались достать его кулаками. Потом Усачев уехал.
        Еще сутки мы перетаскивали недобранные дрова. Потом сели в грузовик. На обратном пути нас болтало в машине и чуть не выбрасывало за борт на ухабах, потому что мы стояли каждый поврозь, сунув руки в рукава ватников.
        Приближалась деревня с ее добротой к нашей молодости, с ее теплом, с ее пок лонением нашей военной удали.
        Глава 12
        ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ
        Когда я вспоминаю о том времени, основное мое чувство раздражение. Метался я очень. Все было непонятно, хотя цель у меня была - художество. Да не просто кар тинки, а великая живопись. Я еще не задумывался над тем, зачем вообще живопись. Это пришло много позднее, когда я спросил себя: а зачем их вообще писать, картинки-то? Этот вопрос передо мной еще не стоял. Задача была самая скромная - научиться писать, как великие мастера, люди, чьи картины висели в музеях. Я их тогда не делил ни на школы, ни на течения, ни на эпохи. Мне было все равно: Александр Иванов или Суриков, Леонардо или Ван-Гог. А если совсем честно, то мне нравились вообще все картины. Нужно только, чтобы они были. И еще чтобы они висели в музеях. Разумелось, что все картины в музеях написаны великими масте рами. А если еще честнее - мне нравилось все, что написано красками, даже кино рекламы.
        Спрашивается, чего же метаться, если нравится любая живопись, ведь метания предполагают отсутствие ясности. Дело в том, что я обнаружил в себе странное качество - метаться, когда все хорошо, и твердо стоять на ногах, когда терять нечего. Может быть, с жиру бесился? Едва ли. Мне было не до жиру. Оказалось, что человеку, который очертя голову взялся за художество, подохнуть гораздо легче, чем выжить. Искусство всерьез - это десант. Но только на войне мы знали - либо мы все погибнем, либо отвоюем ту жизнь, при которой оставшиеся в живых поведут свой личный бой на радость всем остальным. На радость остальным. Не меньше.
        Генерал был прав. Я вел свой личный бой - и страха не испытывал и с жиру не бесился, а существование свое поддерживал тем, что по ночам реставрировал плас тилином багетные рамки и покрывал их фальшивым золотом в техникуме хлебопечения у Землянки. И завхоз в полувоенной коверкотовой форме, цыкая зубом, говорил мне, что искусство требует жертв.
        Когда я слышу эту великую формулу завхоза, состоящего при хлебопечении, мне всегда хочется спросить - почему? Почему искусство требует жертв? Почему искус ство требует жертв именно от художника? Может быть, искусство требует жертв как раз от завхоза?
        Метался я потому, что привык всегда быть в куче, а тут остался один. Привык получать задания, а теперь задания мне никто не давал. Метался потому, что жизнь захлестывала меня, а надо было искать свою тропку. Метался потому, что захлебы вался впечатлениями, а для глубокой живописи нужно было пить их по каплям.
        Меня кидало к женщине и отталкивало от ее мелочности. Я дважды хотел кончать с собой и трижды жениться. Я хотел писать картины величиной с широкий экран, а писал натюрмортики - кувшин и две тарелки. Не было ни холста, ни красок, и купить их было не на что. Вспыхивали и гасли дни, луны валились в Москву-реку, оранжевое солнце взлетало и падало за крыши домов, и фиолетовые тени выскакивали из подворотен. И все это надо было писать только по памяти: ведь все улицы Москвы были почему-то секретными объектами. О Кремлевской площади среди храмов можно было только прочесть в книге "Московский Кремль" издания 1912 года. Я и сейчас еще радуюсь, когда вижу художника, пишущего Спасскую башню. Правда, фотографию башни даже в те годы можно было купить в любом киоске и писать с нее этюд. Короче говоря, мне во время войны доверяли государственные тайны, и никто еще во мне не обманулся на этот счет. А как только я демобилизовался, я почувст вовал - надо поступать куда-то в художественное заведение, чтобы никто не поду мал, будто я хожу по улицам Москвы, где я родился и за которую воевал, с целью написать по памяти
пейзаж Большой Семеновской улицы.
        Короче говоря, оторвался я однажды от завхоза, от золоченых багетов, от витрин в магазинах, которые я украшал декоративными панно, от выпуклых букв, которые выпиливал из фанеры и набивал на красный плюш стендов с фотографиями, огляделся по сторонам и вижу, что стою на улице Горького в помятой генеральской фуражке и вытертой по швам шинели, а в кармане у меня мятый рубль большого раз мера и малой покупательной способности, а вокруг течет гражданская река, занятая серьезными делами, и ей не до щепки, которая крутится в водоворотах и настывает у витрин с красками. А это не щепка, это вовсе человек.
        Когда Растиньяк приехал в Париж, у него была задача - завоевать Париж. Это значит - добыть столько денег, чтобы хватило на прихоти. Так ведь это зависит от того, какие прихоти. Ну какие прихоти у Растиньяка? Дорогие вещи и дешевые жен щины. Все это вписывается в одно слово - роскошь. Мура это, а не прихоти. Мне бы его заботы. На мои прихоти не напасешься никаких денег. Мне хотелось производить искусство в неограниченных количествах - всякое, не только живопись, мне нужно было писать огромные картины, которые некуда было вешать, и значит - надо было строить дворцы, да что там дворцы, целые кварталы дворцов, целые города дворцов, расписанных моими картинами. И разве только картины? А книги?
        Нужно, чтобы было неисчислимое количество книг, и все интересные и с картин ками - так что не оторвешься. Значит, нужны были тысячи типографий и сто тысяч бумажных фабрик. А кино? Я очень любил смотреть кино, но только не такое, как на экране, а какое видишь, когда закрываешь глаза. Я бы выпускал сотни фильмов в год, а ведь один фильм стоит три миллиона по государственной цене. А сколько нужно денег, чтобы люди любили все, что я произведу, мечтали этим насладиться - нет таких денег. И наконец, сколько нужно денег, чтобы мне самому нравилось то, что я произведу? Нет таких денег. Младенец этот Растиньяк, жалкий провинциал.
        Короче говоря, я узнал, что открылся Музей изобразительных искусств, у меня в кармане затрепетал рубль, и я оказался в толпе, которая протискивалась в двери музея на Волхонке.
        Меня била дрожь. Я узнал запах музея и косым взглядом увидел белые гипсы в ассирийском зале.
        Меня повернуло несколько раз и притиснуло к какой-то картине.
        Ведь для того, чтобы разбиться, не обязательно падать с двадцатого этажа, можно поскользнуться на арбузной корке, правда?
        Это была голова апостола, написанная художником Пьетро Новелли. Что о нем можно сказать? Когда я изучал историю искусств, фамилия этого художника мне не попадалась. Одно твердо - художник, даже если он написал одну картину, которая может переломить жизнь только одного человека, - гений. Приходит художник и при носит картину, а она как последний кристаллик соли в перенасыщенном растворе, как катализатор, и родится нечто новое, и отлетает старое. Попробуйте опровергнуть эту мысль.
        Я смотрел на голову этого апостола, на темные тени под бровями, где только угадывались глаза, - даже не глаза, а взгляд, на могучую лепку лба - такая уве ренность и спокойствие кисти, такое отчетливое представление о красоте, такая великая культура! Я пытался проглотить что-то и не мог, и понял, что это позор, что я плачу среди бела дня в толпе и мешаю экскурсоводу за моей спиной объяснять взрослым детям что-то насчет эпохи Возрождения. А я не мог уйти, потому что боялся - если обернусь, меня примут за контуженного и удалят из музея. А я и был контуженный. Меня контузила мечта, воплощенная кистью.
        Ну ладно, что говорить. Я видал потом картины и не такие. "Сикстинскую мадонну" видал. Но эти картины видели все, а голову апостола Пьетро Новелли только я.
        Хотя она и сейчас висит в музее, и мимо нее тысячи людей спешат в буфет.
        Ну ладно. Надо рассказать еще об одной картине, и тогда будет покончено с вопросом о том, почему я такой, а не какой-нибудь другой.
        Что такое искусство? Зачем оно? Я не теоретик. Универсального ответа не знаю.
        Мне знакомый физик Аносов Алеша сказал, что энергия стремится к уменьшению потенции - так, кажется, по-научному. А следовательно, и творческая энергия. То есть творческий человек хочет разрядиться, ослабить внутреннее напряжение, а то его разнесет к чертям. А так как энергия не исчезает, то она переходит в созда ние, которое вызывает ответную вспышку. И идет, не кончается цепная реакция твор чества.
        И еще одно. Мало понять правильность мысли и поверить в нее, надо еще захо теть ей следовать. Захотеть. Значит, искусство - это еще и способ вызывать благие желания. Потому что в художестве даже изображение плохого - это тоска по хоро шему. Если этого нет, или не видно, или не чувствуется - значит, не художест венно, значит, констатация. А тот, кто изображал, мог быть кем угодно, только не художником. Если сказать по-старинному, то искусство - это средство пробуждать стремления к идеалу. Оно показывает этот идеал наглядно, соблазняет, зовет выбиться из омута, усиливает чувство жизни, велит жить и делать свою работу на шестерку.
        Все наполнено ожиданием. В воздухе носится какое-то светлое "вот-вот". Кто может дать гарантию, что не художники его приблизят? Нет такой гарантии. Поэтому художника надо любить, братцы. Потому что, хотя плоды его работы самые неопреде ленные, они определяют расцвет общества. Потому что, когда любят художников, любят свои потенциальные возможности. Ведь детей любят именно поэтому. Потому что детская неприспособленность к жизни говорит только, что ребенок приспособлен для другой жизни, без волков. Ведь он же приспособлен для жизни в семье. И в нем, в ребенке, есть ежеминутный поиск и нежность. А дом без детей что за дом?! Это не цветущий сад, а камера хранения барахла на вокзале - тусклая лампочка среди бела дня, зарешеченные окна, куча чемоданов, и все чужие.
        Этой осенью со мной произошел пустяковый случай. Но с него все началось. Я сидел в кафе-мороженом, а за длинным столом напротив - мальчики и девочки, смешные и почти взрослые, девятый класс, наверно. Их оказалось восемнадцать душ - это когда составили им столы в один стол, официантка спросила: "Сколько вас?" И даже какой-то черный, невыносимо элегантный, с брыластенькими щечками, который кушал свое мороженое, распустив галстук, - и тот передвинулся вместе со своим столом в сторону, чтобы они могли расположиться удобнее. И у всех взрослых стали томные глаза, и черный, брыластенький, невыносимо элегантный тоже смотрел на них темными глазами и тоже, как все, пытался выглядеть снисходительным.
        "Браво, малыши", - подумал я. И сказал официантке:
        - Большой курятник, правда?
        - Послезавтра первое сентября, - ответила официантка.
        - Мороженого съедят видимо-невидимо, - сказал я.
        Мальчик в ковбойке с матерчатыми погончиками поднялся и начал разливать вино в высокие бокалы. Я сразу понял, что разливает неверно - на всех не хватит. А как он будет выпутываться - этот, с матерчатыми погончиками? Они же все пропадут от смущения! И черный, брыластенький смотрит, но делает вид, что это для него детский сад, что он еще и не такие компании видел, и, если бы захотел, мог бы их всех как следует угостить, и что он в компанию к ним не идет, потому что утомлен жизнью, а не потому, что его не зовут.
        Но тут им принесли третью бутылку полусладкого, и у меня отлегло. И деньги для ребят не вопрос. Складчина - великое дело. Сейчас им понесут подносы с моро женым - десяток названий, которые я не знаю, и все несъедобные - "Космос", "Ракета", "Юбилейное".
        А я знал только сливочное, фруктовое, шоколадное, но это все плохое мороженое.
        Единственное стоящее мороженое - это когда из жестяного бидона выскребают ложкой не паршивую пломбирную пасту, а с хрусталиками молочное мороженое и нама зывают горкой на вафлю, с хрустом заправленную в формочку, и выталкивают ее, накрыв второй вафлей с выпуклыми именами - Костя, Нина. И потом идут и. облизы вают мороженое по краям, поворачивая его и держа двумя пальцами за выпуклые вафли, и стараются идти по песочку в ногу в тени щелистого забора, над которой бежит тень макушки с петухом и тень макушки с бантом-пропеллером, а в кино "Сокол" показывают старый уже в то время звуковой фильм "Окраина" и первый цветной фильм "Кукарача".
        "Кукарача" - это эпоха. Ля кукарача, ля кукарача…
        А в общем кукарача - это просто таракан, и пора было уходить. Черный элеган тный тоже поднялся, надел серый пиджак, висевший на спинке стула, и, оттопырив локти, встряхнул плечами. "Сейчас подойдет, скотина", - подумал я.
        Точно. Подошел. Снисходительно наклонился вполоборота, чтобы видно было, какие у него богатые покупки, перевязанные магазинным шпагатом. Что-то снисходи тельно спросил у парнишки в свитере и шевельнул коленкой. Не произвел впечатления и шевельнул коленкой. А парнишка в свитере ничего не понял и улыбнулся, и эле гантный сделал вид, будто он вовсе не ожидал, что его пригласят в компанию.
        Кивнул и пошел косо с кривой улыбкой, держа пакет за магазинную шпагатную петлю, и чуть не ткнулся носом в дверь.
        "Какое счастье, что это не со мной!" - подумал я и разозлился на детей.
        "Что, брыластенький? - подумал я. - Худо тебе?
        Оказывается, уже есть общество, где ты не будешь в центре внимания? А почему? А потому, что нечего тебе положить на бочку, кроме солидности и пакета с магазинным шпагатом. Погоди, - думал я, - еще не то будет. Привыкнув к маске солидности, за которой скрывается разочарование в своих силах, ты постепенно превратишь взоры свои искусственно томные в естественно потухшие…"
        И тогда подумал я с сочувствием к брыластенькому: "Ну хорошо. Возраст-это возраст. И у всех восемнадцати душ будут лысинки и вялые щеки, а пока им кажется, что утро это на всю жизнь. Но неужели гармония и универсальность чело веческая, то есть счастливое ощущение того, что все можешь, - ведь это и есть молодость, а не кошачий рев по ночам, - неужели эта универсальность может идти только вширь, а не вглубь? Неужели Леонардо привлекал внимание лишь множествен ностью своих дарований?
        Нет, - подумал я. - Когда Леонардо уехал во Францию из ошалевшего от гра бежей Рима, то во Франции даже бороды стали носить, потому что бороду носил Леонардо, и моду эту начал сам Франциск I, великий пижон, проигравший француз ское Возрождение. Что мог предложить французским варварам старый флорентинец, кроме своей тоски по всеитальянской родине и кроме своей тоски о великих кана лах, связывающих людей и государства, кроме своей смутной, затухающей славы? Видимо, было что-то в Леонардо, что заставляло относиться к этому старику со священным трепетом, и пенсия королевская и дарованный ему замок Клу были словно крик людской:
        "Бери что нужно, но живи. Даже не делай ничего, но присутствуй. Мы же знаем, у тебя отнялась левая рука, великий левша, но присутствуй. Потому что электри чество, магнитное поле вокруг тебя, притягивающее мальчишек и взрослых, говорит, что не солидность мы видим в тебе, а величие. И что биотоки, которые откроют только через пятьсот лет и о которых ты догадывался, говорят нам: "Ты - первый". А брыластенький - это просто черный, элегантный, солидный таракан. Ля кукарача".
        БАЛЛАДА ОБ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ ВОЗРАСТА
        Не то весна,
        Не то слепая осень.
        Не то сквозняк,
        Не то не повезло.
        Я вспомнил вдруг,
        Что мне уж тридцать восемь.
        Пора искать
        Земное ремесло.
        Пора припомнить,
        Что земля поката,
        Что люди спят
        В постелях до зари,
        Что по дворам
        До самого заката
        Идут в полет
        Чужие сизари.
        Пора грузить
        Пожитки на телегу,
        Пора проститься
        С песенкой лихой,
        Пора ночлег
        Давно считать ночлегом
        И хлебом - хлеб,
        А песню - шелухой.
        Пора Эсхила
        Путать с Эмпедоклом,
        Пора Джульетту
        Путать с Мазина.
        Мне тыща лет,
        Романтика подохла,
        Но нет, она
        Танцует у окна.
        Ведь по ночам
        Ревут аккордеоны,
        И джаз играет
        В заревах ракет,
        И по очам
        Девчонок удивленных
        Бредет мечта
        О звездном языке.
        Чтобы земля,
        Как сад благословенный,
        Произвела
        Людей, а не скотов,
        Чтоб шар земной
        Помчался по вселенной,
        Пугая звезды
        Запахом цветов.
        Я стану петь,
        Ведь я же пел веками.
        Не в этом дело.
        Некуда спешить.
        Мне только год,
        Вода проточит камень,
        А песню спеть -
        Не кубок осушить.
        И тогда я ушел из этого кафе, и мысли у меня метались, как сухая листва на ветру.
        Я все думал: кто же я? Как тот брыластенький или, может быть, нет? И об ответственности художника думал.
        "Нет, - подумал я, - пора делать большую приборку души. Пора выкидывать мусор.
        Но только не переиграть и не выкинуть главное".
        И тогда я вспомнил и соло на корнете, и легкий табак, и акварель вспомнил, и сушеную дыню, и одуванчики, и большой десант - все вспомнил. И подумал, а ведь мы же вправду выиграли войну.
        "Ничего, - подумал я. - Есть еще резервы, если есть ответственность перед жизнью и перед красотой, которая в ней разлита". И тогда я понял, что все напол нено ожиданием золотого дождя.
        У царя Аргоса Акрисия была дочь Даная, славившаяся своей неземной красотой.
        Акрисию было предсказано, что он погибнет от руки сына Данаи. Чтобы избежать такой судьбы, Акрисий построил глубоко под землей из бронзы и камня покои и там заточил свою дочь Данаю, чтобы никто не видел ее и не полюбил. Но великий Зевс полюбил ее, проник в подземелье в виде золотого дождя, и стала дочь Акрисия женой Зевса. И от этого брака родился у Данаи прелестный мальчик. Мать назвала его Персеем. И впоследствии добыл он голову Горгоны-медузы, от которой каменели враги, и крылатого коня Пегаса, позволившего ему побеждать смерть.
        Братцы, мы все художники. Мы видели жизнь и видели смерть. Мы видели смерть. На обледенелом шоссе валялся, по-видимому, труп немца. "По-видимому", потому что по нему в горячке прошли танки и превратили его в огромное пятно. Головной "форд" остановился, и командир приказал убрать э т о. Когда это оторвали от обле денелого шоссе, то у обочины встал на миг лист ледяной фанеры, сохранивший облик бегущего на Москву немца, и профиль кричал.
        Братцы, мы же все - художники. Мы же написали огромную жизнь, и наша картина висит в Эрмитаже. Там, на постели, приподнявшись на локте, лежит обнаженная жен щина. Солнце бьет наискосок, и золотое тело ее просвечивает. Она не так уж хороша сама по себе, эта царская дочь, но ее чуть вульгарное, как у самой жизни, лицо наполнено ожиданием. И старуха, у которой на лице написано, что она знает все, отдергивает тяжелый бархатный полог и впускает золотой дождь. Рембрандт наша фамилия.
        Это было давно, может быть, во времена Атлантиды, а может, это еще произой дет, когда мы встретимся с жителями антимира. Но это сейчас и каждый день проис ходит в картине Эрмитажа и, следовательно, в жизни. Потому что художник (а мы все художники) придуман для того, чтобы прийти в жизнь золотым дождем, и старуха смерть вынуждена откинуть вишневый полог.
        До свиданья, друг. До встречи на холсте. Ведь творчество - это всегда воспо минание о будущем.