Пути волхвов Анастасия Александровна Андрианова
        Моровое поветрие, терзавшее Княжества десять зим назад, вновь набирает силу. Гонец Кречет мчит сквозь владения лесовых, чтобы отыскать знахаря для больного княжича, но находит что-то совсем иное.
        Некогда гонимая отовсюду гильдия Шутов начинает кровавые набеги на деревни и города, оставляя после себя лишь пепелища.
        Художник, свечник, сын рыбака и девушка, бегущая от прошлого, оказываются на перепутье, и в какое полотно сплетутся нити их судеб, знает только Господин Дорог.
        Анастасия Андрианова
        Пути волхвов
        Другие книги серии «Сказания Арконы»:
        «Серебряная клятва». Екатерина Звонцова
        «Обращенный к небу». Василий Ворон
        «Полозовка». Наталья Энте
        «Кровь и серебро». Соня Рыбкина
        «Год змея». Яна Лехчина
        «Змеиное гнездо». Яна Лехчина
        Возрастное ограничение: 18+
        Корректор: Мария Скворцова
        Выпускающий редактор: Мария Ланда
        Карта
        Пролог
        Свеча в руке у Энгле дрожит, плачет горячим воском, капает ему на пальцы. Энгле и сам дрожит, его трясущиеся губы беззвучно шепчут слова старого заговора. Воздух вокруг зыбится и идёт рябью - непроглядно-чёрный и звенящий весенним холодом, как мрак владений Серебряной Матери.
        Явись и забери то, что я тебе даю.
        Явись и не сбеги.
        Явись…
        Рыжий огонёк мигает, захлёбывается плавящимся воском, и пальцам Энгле становится горячо, так горячо, что хочется скорее бросить огарок. Ещё ему страшно. Очень страшно, и по хребту бегают крупные ледяные мурашки.
        Перед Энгле серой лентой стелется дорога, почти неразличимая в эту тёмную беззвёздную ночь. Позади него - тоже дорога. И слева, и справа тянутся пути, уводящие куда-то через поля, в далёкие земли, о которых Энгле и не думал никогда.
        Он стоит на перекрёстке. Ему нужен тот, кто владеет всеми дорогами на свете, тот, кому подвластны не только перекрёстки и Тракты, но и сплетения людских судеб. Энгле старается не думать о том, сколько в окрестных лесах и прудах таится нечистецей: сейчас, в тёмные весенние ночи, они становятся особенно охочи до человеческих душ. Ветер перебирает волосы на затылке, забирается под тонкую рубашку, но Энгле продолжает упорно шептать:
        Явись, Господин Дорог, на мой зов.
        Прими мой дар, Господин Дорог.
        Явись и не сбеги.
        Сзади - деревня. Энгле не оборачивается, не видит её огней, но спиной чувствует, как окна домов глазеют на него. Он зажмуривается, не прекращая шевелить губами. Ничего не меняется, тьма такая плотная, что закрывай глаза, что открывай - всё одно. Энгле кажется, что кто-то пробегает перед ним по дороге, он сбивается с ритма, перестаёт шептать, облизывает пересохшие губы и вертит головой по сторонам. Нет, не видно Господина Дорог. Должно быть, прошмыгнула лисица. А может, и лешак.
        Он не может вспомнить, на каком месте остановился. Слова заговора, так тщательно заучиваемые в течение долгих недель, вылетают из головы. Свеча шипит, Энгле шипит тоже, стряхивая с пальцев ошмётки обжигающе горячего воска. Огонёк гаснет, и тьма накрывает Энгле колпаком. Не видно вообще ничего. Запахи ночи сразу становятся резче, соловьиная трель в черёмуховых зарослях кажется надрывной и зловещей. В пруду за кустами квакают лягушки - зло, насмешливо.
        Нет Господина Дорог.
        Дыхание Энгле сбивается. Он не может понять, что чувствует. Злость - от того, что Господин Дорог не явился. Затаённую радость - от того же. Может, не придётся отдавать себя в услужение. Страх - что же так темно кругом?
        Энгле вдыхает через нос и решает оглянуться. Ночь как ночь, но какая-то неуловимая жуть разлита кругом. От его заговора? От нечистецей, затаившихся под кустами? Или от того, что он сам наделил эту ночь особым тайным смыслом?
        - Штаны рваные. Мог бы и приодеться.
        Энгле подпрыгивает на месте, едва не падает на землю. Сердце срывается на галоп. Он резко оборачивается и издаёт не то изумлённый вскрик, не то всхлип.
        На дороге перед ним стоит человек. Очень странный человек. Маленький - ростом с двенадцатилетнего мальчишку, одетый в чёрные штаны, серую рубашку и красный жилет, расшитый мелкими каменьями и серебряными нитями. На ногах - остроносые сапоги, каких в деревнях отродясь не носили. Лицо у человека странное: не молодое, не старое, какое-то переменчивое, будто каждый миг ему исполняется то десять, то сорок, то девяносто зим. Нос у него тонкий, с резко очерченными ноздрями. Рот растянут в полуулыбке, губы узкие, а глаза с недобрым прищуром похожи на спелые черешни.
        Энгле не разглядел бы всего этого, если бы не целая гроздь светляков, облепивших руку человека. Он держит руку согнутой в локте, и светляки как раз освещают его лицо. Немного света достаётся даже молодой весенней траве под ногами у человека.
        - Г… Гос… - Энгле страшно заикается. Ему хочется броситься прочь. Спина взмокает, и рубашка противно прилипает к телу. То, чего он так боялся и чего так желал, произошло.
        - Нет-нет. - Человек машет рукой, и несколько светляков осыпаются на дорогу, похожие на капли расплавленного олова. - Не нужно говорить со мной заученными фразами. Я понимаю и так. Люди нарекли меня Господином Дорог, но это вовсе не означает, что все речи нужно начинать с упоминания этого прозвища. - Он закусывает длинный ноготь на указательном пальце, будто крепко о чём-то задумавшись. - Так чего ты хочешь, малец? Зачем так настырно звал меня?
        Господин Дорог садится на землю, скрестив ноги, и подпирает подбородок кулаком - тем, который свободен от светляков. Энгле шумно сглатывает.
        - Я готов перейти к вам в услужение.
        Лягушки в пруду резко замолкают. На миг кругом воцаряется странная тишина, но уже в следующее мгновение Господин Дорог разражается хохотом, громким и задорным, хохочет как ребёнок. Энгле бросает в жар от стыда. Не так, ох, не так он представлял себе их разговор!
        Смех обрывается так же внезапно, как и начался. Лягушки снова заливаются гортанным кваканьем. Со стороны деревни тянет дымком, а от черёмухи - густой душной сладостью.
        - И на что ты мне сдался? Я ведь не лесовой, что делает несчастных своими лешачатами. И не водяной, которому служат русалки, мавки да водяницы. Ну ты и чудак!
        Господин Дорог мотает головой, и его длинные, до плеч, волосы кажутся Энгле то седыми, то тускло-русыми. Энгле снова сглатывает. Пить хочется страшно.
        - Так… Вроде бы говорят, что вы любой путь укажете за службу верную.
        - Бабкины сказочки, - сочувствующе вздыхает Господин Дорог. - Умру от любопытства, если не узнаю, что за путь ты хотел изведать. Дорогу к богатству узнать или судьбу людскую?
        Он насмешливо качает рукой, облепленной светлячками. Энгле опускает взгляд на свои грязные истоптанные башмаки и бубнит:
        - Батька мой пропал. Отплыл за рыбой, как обычно, да только почти год миновал, а обратно всё никак не плывёт. Заплутали, видать, в своих морях. Мамка переживает, всё на Тракт смотрит - не едет ли? И денег у нас впритык осталось. Вот, попросить тебя… вас хотел. Не укажете ли путь кораблю? Раз все дороги вам подвластны. Пожалуйста.
        Последнее слово он произносит так жалобно, что самому становится противно. Энгле ещё немного рассматривает свои башмаки, пинает мыском камешек и только потом решается поднять глаза на Господина Дорог.
        Тот продолжает сидеть на перепутье и, кажется, позабыл обо всём на свете, любуется тем, как его ручные светлячки ползают по пальцам и запястью. Энгле робко кашляет.
        - Занятно. - Господин Дорог наконец удостаивает его быстрым взглядом. - Сдаётся мне, твой батюшка причалил к другой пристани, потому что заблудившихся кораблей на моих тропах давно уж не было. К морякам я питаю особенно нежные чувства, поэтому стараюсь вызволять их из передряг задолго до того, как их юные отпрыски решатся вызвать меня, стоя на перекрёстке со свечой в руках.
        - Причалил к другой пристани? Разве это не всё равно что заплутал? - Энгле хмурится.
        - Почти. Но если бы заплутал - хотел бы вернуться. Звал бы меня. А твой папенька чувствует себя на своём месте. Он не ищет, он нашёл. Скажи матушке, чтобы не волновалась, а проклинала неверного муженька. Но так и быть. Я могу его вернуть. Сплету путь иначе.
        Господин Дорог вынимает из кармана золотистую кудель и, поддев нитку ногтем, начинает ловко плести что-то, отдалённо напоминающее кружево.
        Энгле бросает то в жар, то в холод. Он не совсем понимает, что говорит Господин Дорог - как-то путано, туманно. Так говорят городские - всё намёками да недомолвками. Догадайся, мол, сам. Но беспокойство поселяется у него в животе, под нижними рёбрами, и бьётся, как бабочка, пойманная в ловушку. «Не ищет, а нашёл»… «Неверный муженёк»…
        Понимание приходит внезапно, как нахлынувшая волна. Энгле обжигает обидой, переходящей в злобу.
        - За тобой должок. - Господин Дорог хитро щурится. - Ты оторвал меня от куда более интересных дел. Я путал тропку под ногами хорошенькой ворожеи где-то на стыке миров. Это куда приятнее, чем понимать, что где-то в глуши люди по-прежнему верят, что я явлюсь, если встать на перепутье и шептать глупые наговоры.
        - Но вы же явились, - упрямится вдруг Энгле. - Значит, я всё сделал правильно.
        - Кто зовёт - к тому приходят. - Господин Дорог встаёт, отряхивает штаны от дорожной пыли, убирает кудель обратно в карман и пересаживает нескольких светляков себе на плечи. - Ты звал - я пришёл. Должок, помни. - Он грозит Энгле длинным пальцем.
        Энгле понимает, что через пару мгновений чудесная встреча закончится, и брякает первое, что приходит в голову:
        - Я думал, вы ростом повыше.
        Господин Дорог снова заливается смехом. Не злым, не издевательским - задорным. Снова грозит пальцем и широко ухмыляется.
        - Представь, если б я был ростом с двух мужчин. И косая сажень в плечах. Ты бы окоченел со страху, не так ли?
        Энгле не успевает ни ответить, ни толком покраснеть. Господин Дорог исчезает, просто растаяв в воздухе, как дым от отцовской трубки. На земле остаются несколько светлячков. Насекомые взлетают и садятся Энгле на плечи. Их сияния как раз хватает, чтобы осветить тропку, ведущую домой.
        Глава 1
        Лихо в лесу
        В этой жизни я больше всего ненавижу три вещи: голод, болезнь и погони. И именно от погони мы с Рудо пытались уйти.
        Я прижимался всем телом к широкой мохнатой спине моего верного монфа, пригибал голову, чтобы колючие ветви не хлестали по лицу. Боли я не боюсь, да только без глаз остаться было бы худо.
        Широкие лапы пса бесшумно касались лесной земли, он нёсся с такой стремительностью, какую трудно предугадать, глядя на его лохматое грузное тело. Я не оглядывался, но слышал, как по пятам мчится какое-то лихо, ломая ветки и тяжело, надсадно дыша.
        Я точно знал, что это не люди. Человек не посмеет свернуть с Тракта, а если кто и наберётся смелости, то не станет нестись сквозь Великолесье сломя голову, без уважения и опаски. И тем более не станет пытаться напасть на сокола.
        Нечистецы тоже не нападают на нас. Тем более на меня - Кречета, сокола Холмолесского княжества. Такой уж порядок. И от того, что я не понимал, от кого мы пытаемся уйти, мне делалось тревожно. Не страшно - страха я давно не помнил. Но неспокойно и смутно на сердце.
        Чёрная фигура с нечеловеческой ловкостью проскочила между елями справа от нас и жутко заверещала. Рудо рыкнул и дёрнулся в сторону, но я хлопнул его по шее, заставляя бежать вперёд. Пёс послушался, как и всегда, но я видел, как подрагивают маленькие, плотно прижатые к голове уши. Рудо тоже слыл бесстрашным - безголовым, как сказали бы многие, но близость непонятных тварей вселяла тревогу даже в моего верного пса.
        Я сунул руку за пазуху и вынул пару заточенных звёздочек - грозное оружие в руках опытного бойца, пусть и выглядят они несерьёзно. Метнул не глядя куда-то в темень и по визгу понял: попал.
        - Угощайтесь, твари, - усмехнулся я и спрятал лицо в густую пёсью шерсть, спасаясь от ощерившихся сплетений куманики, выросших на нашем пути.
        Рудо легко оттолкнулся мощными задними лапами и перемахнул через заросли, словно взлетел. Я одобрительно похлопал его по крутому боку и поспешил снова ухватиться руками за шею.
        Ни один конь не продрался бы сквозь Великолесские чащи. Ни один человек не выбрался бы отсюда таким, каким был раньше. И я был счастлив, безмерно счастлив, что вместо бесполезного коня у меня есть Рудо - огромный, с медведя, косматый и клыкастый монф, непременно нагоняющий страху на всех, кто видел его впервые.
        Послышалось шипение, и я понял, что нас окружили с трёх сторон. Я лихорадочно соображал, как нам избавиться от преследователей. Я бы предпочёл сразиться с ними лицом к лицу, пусть даже их было штук девять, не меньше, да только перед началом боя неплохо бы определить, что за противник перед тобой. Твари будто дразнили нас, то мелькая прямо перед носом Рудо, то отбегая в сторону и даже перескакивая на нижние ветви елей. Внезапно я осознал: без меня пёс мог бы бежать втрое быстрее. Так почему я подвергаю своего друга опасности, когда мог бы разобраться во всём сам?
        - Возвращайся на Тракт и беги в Топоричек. Я найду тебя, - шепнул я на ухо псу, хлопнул его по боку и, сжавшись комком, соскользнул со спины монфа на землю.
        Рудо привык слушаться с первого раза, этому его научили ещё несмышлёным щенком. Пса уже не было видно, когда я перекатился на живот и рывком поднялся на ноги, замерев в боевой стойке. В одной руке у меня уже был сжат кривой нож, вытащенный из голенища сапога, а в другой я держал с полдюжины звёздочек - плоских железных кружков с зазубренными краями.
        Я грозно зарычал, призывая тварей выйти из мрака под свет Серебряной Матери и явить свои личины. Ну и где эти смельчаки, напавшие на одинокого путника? После такого рыка любой обычный грабитель крепко задумался бы, но я давно понял, что имею дело с чем-то крайне странным. Я верно выбрал место: стоял прямо посреди поросшей мхом опушки, и луна серебрила мою фигуру, делая меня хорошо заметным. Со всех сторон меня окружал лес, но никто не мог бы приблизиться ко мне незамеченным, а сам я своим видом показывал: подходите, нападайте, мне нечего скрывать и некого бояться. Я рыкнул снова и сделал выпад ножом, приглашая трусливых тварей сразиться со мной. Я знал, что выйду победителем из этой схватки. Кем бы они ни были, им меня не одолеть. Опасный враг напал бы исподтишка, убил бы сразу, одним ударом и не стал бы так долго гнаться за нами по Великолесью. Не иначе запугать просто хотели или перепутали меня с кем-то.
        Ветви зашевелились, и на опушку выступило девять фигур в грязных изодранных плащах. Я бы принял их за нищих бродяг в рубище, если бы не видел, с какой скоростью они могут нестись по дремучей чаще и влезать на деревья. Я не мог разглядеть ни рук, ни лиц: каждая пядь их тел была скрыта тряпьём, головы укутывали капюшоны. Твари стояли и шипели по-гадючьи, не спеша бросаться на меня.
        Одним неуловимым движением я метнул все шесть звёздочек. Четыре попали в цель, четыре твари завалились на землю, и я скакнул в сторону, перепрыгнул через поваленный осиновый ствол и скатился по склону оврага, пересчитывая рёбрами кочки и толстые упавшие ветки.
        Спасаться бегством - неблагородное занятие. Я не понимал, как Смарагдель мог допустить, чтобы в его владениях появились эти облачённые в лохмотья выродки? Где его бойкие лешачата, готовые выдворить любого, кто ступит в эту часть Великолесья? Из оврага виднелись огни Топоричка, мигающие далеко впереди. Нельзя приводить уродцев в мирное селение. Но для некоторых манёвров необходимо больше пространства.
        Я снял со спины свой короткий лук и сунул в зубы несколько стрел. Зоркие глаза приметили тени, движущиеся ко мне через заросли. Я прицелился и выстрелил. Слишком темно, слишком многое мешает, но я не носил бы сокольих знаков, если бы не мог справиться с этой задачей.
        Стрела со свистом сорвалась с тетивы. Следом за ней - ещё три. По визгливым хрипам я понял, что они попали в цель. Молниеносно вытащил из голенища ещё два коротких метательных ножа, развернулся и метнул их один за другим.
        На лес опустилась тишина, от которой заложило уши. Я довольно ухмыльнулся себе под нос и пошёл искать тела, чтобы вытащить свои ножи и стянуть капюшоны с ублюдков - князь захочет знать, что за лихо на меня напало.
        Под взором Серебряной Матери каждый лист казался отлитым из неведомого синеватого металла, а мох влажно мерцал росой, облепляя кряжистые бугристые тела деревьев. Я поднялся по скосу оврага и огляделся по сторонам в поисках убитых. Но ничего не нашёл. В кустах брусники поблёскивал мой нож. Он вонзился в мясистую шляпку лисьедуха - крупного сине-серого гриба в белёсых точках. Я срезал гриб и сунул в поясной мешок. Пригодится. В нескольких шагах отсюда лежал второй нож, выше по склону я нашёл все свои стрелы, но ни одного мертвеца не обнаружил. Я размял плечи, не позволяя мурашкам пробежать по спине. Потом разберусь, главное, что удалось отбиться. Но на всякий случай всё-таки осенил себя треугольником Серебряной Матери.
        - С тебя чарка пенного, Смарагдель! - крикнул я в чащу. - Я очистил твою вотчину.
        Рёбра начинали ныть после неуклюжего падения, но я давно привык не обращать внимания на боль, усталость и прочие неудобства. Впереди звал огнями Топоричек, там я найду кров, пищу и выпивку. А главное - там меня ждёт Рудо.

* * *
        Подходя к селению, я закатал рукава, обнажая знаки соколов - рисунки в виде соколиных крыльев, укрывающие кожу от локтей до запястий. Такие носят все шестеро соколов, даже холёная красавица Пустельга, чтобы нас можно было безошибочно отличить от обычных гонцов. Свои знаки соколы получают после посвящения - умирают людьми и взлетают соколами, обычно зим в пятнадцать-шестнадцать. Я свои получил в одиннадцать. Приглашённый князем волхв взрезал белую мальчишескую кожу и долго втирал в раны краску, чёрную, как глаза верховного водяного. Я тогда не проронил ни слезинки, только кусал до крови нижнюю губу. Потому что ещё раньше меня научили не бояться боли. А сдерживать слёзы я умел, кажется, с самого рождения.
        Простой люд любит соколов - особенно девушки. И пенного задаром нальют, и лучшие покои выделят, а то ещё и предложат свою приятную компанию на ночь. Поэтому я выставлял знаки напоказ каждый раз, когда на пути попадалось селение.
        Едва я ступил на широкую утоптанную ленту Тракта, на меня налетела мохнатая буря. Рудо вилял толстым хвостом и норовил лизнуть в лицо. Я обнял его за шею и прижался щекой к упрямому лбу. Рудо, Рудо, мой старый друг… В шерсти пса запутались тонкие ветки и сухие иголки, глаза смотрели устало, но он был цел. Толстая шкура и густой мех надёжно защищали его и от холодов, и от вражеского оружия, а от остального спасали клыкастая пасть, быстрые лапы и недюжинный ум. Иногда мне казалось, что Рудо - зачарованный человек, ну не может пёс быть таким сообразительным. Он и жил столько, сколько ни один пёс не станет, но этому находилось объяснение: Рудо мой - из породы монфов, а у них кровь собачья смешана с медвежьей. Много сотен зим назад одна ворожея из Северного Холмогорья заколдовала своих охотничьих олек так, чтобы они могли нести потомство от огромных холмогорских медведей. Отсюда и пошла порода монфов - косматых лобастых псов ростом едва ли не с телёнка. В Холмогорье с ними и охотились, и ездили верхом, однако я был единственным из соколов, кто предпочёл пса коню. Кто-то поговаривал, что это блажь, но я
точно знал: нет чащи, в которой заплутает мой Рудо, нет кустов, из которых он не выпутается, и нет дичи, которую он не догонит.
        - Кречет, Кречет!
        Вмиг нас с Рудо облепила сельская ребятня. Мы для них были чем-то сродни героям из старых легенд - высокий рыжеватый мужчина с рисунками-крыльями на предплечьях да гигантский серо-коричневый монф. Мы могли быть совсем незаметными, когда того хотели, - прикидывались простыми путниками, монфы в Княжествах не такая уж редкость, в крупных городах в базарные дни всегда можно купить себе щенка, хоть и не задёшево.
        - Дай гостинец, Кречет!
        - Подай, соколик!
        Ко мне потянулись чумазые руки, блестящие глаза жадно пялились, запоминали каждую деталь моего облика: короткую бороду, связанные на затылке волосы, крашеную серьгу в ухе, замшевый шнурок на шее… Я достал из мешка кошелёк и сунул в каждую ребяческую руку по потёртому медячку. Ребятня развизжалась пуще прежнего, я сухо улыбнулся и шугнул их, чтобы не докучали больше.
        Мы прошли по улице к трактиру. Я был в Топоричке далеко не впервые и здание с красной вывеской мог найти даже с завязанными глазами. Да и вообще, когда достаточно путешествуешь по Княжествам, учишься за мгновение определять, где в селении трактир, где чистая изба для ночлега, где кузница и дом пекаря, а где можно найти знахаря, который продаст тебе недостающее снадобье или зашьёт, если нужно, рану.
        На нас с Рудо оглядывались, а мы умышленно шагали медленно, посреди дороги, немного даже красуясь. Двое грязных мальчишек вбежали в трактир вперёд нас, что-то голося. Я ухмыльнулся: пусть готовят приём.
        Так и оказалось. Мне навстречу вышел трактирщик - как водится, дородный, с пышными белыми усами. Я положил руку на голову Рудо, показывая, что пёс мне дорог.
        - Устрой моего пса, отец, - вежливо попросил я трактирщика. - Не в конюшню и не на псарню. Положи мягкой соломки, угости кашей с мясом и налей свежей воды. В долгу не останусь.
        Он покосился на Рудо с недоверием. Боялся монфа, что и немудрено: эти псы могут быть грозными стражами. Но Рудо махнул пушистым хвостом: не бойся, мол, человек. Не трону.
        - Почту за честь, сударь Кречет, - промолвил трактирщик, осторожно взял пса за ошейник и повёл за ограду во двор.
        Я ещё немного посмотрел вслед трактирщику и Рудо - пёс у меня умный, не станет терпеть, если что будет не по нему. Я успокоился и прошёл в трактир.
        Внутри душно пахло едой: капустной похлёбкой, пирогами с дичью, хмельным пенным. Были и другие запахи: дыма, табака, пота и немытых тел посетителей, которые шумными компаниями жались поближе к очагу. От меня тоже пахло не лучшим образом, так что меня не смущали грязные селяне. Я скромно сел в углу и ненавязчиво положил локти на стол: пусть молоденькие разносчицы видят мои соколиные крылья.
        Ко мне тут же подскочила девка: круглолицая, светловолосая, поцелованная солнцем в обе румяные веснушчатые щёки.
        - Брусничного пенного, - сразу попросил я. - И чего-нибудь поесть.
        Девка ускакала и вернулась так быстро, что я даже не успел запомнить лица остальных посетителей. Передо мной появилась чарка пенного - такого ароматного, какое варят только в тех Княжествах, по которым тянется Великолесье. Лесовые следят, чтобы брусника урождалась крупная, с ноготь большого пальца, рдяная, как кровь, и горько-сладкая, как мёд. В обмен они просят всего ничего…
        - Вечер добрый, соколик, - прощебетала девка, подсаживаясь ко мне. - Устал?
        Я хмуро отпил пенного и придвинул к себе миску с заячьей похлёбкой. Девушка подвинула свой стул ещё ближе, ласково заглядывая мне в глаза.
        - У нас и комнаты есть. Отдохни, соколик.
        - Кречет, - буркнул я. Не люблю, когда всех соколов зовут одним именем. Мы все разные.
        - А меня Летавой зовут, - обрадовалась девка, посчитав, наверное, что я склонен беседовать с ней. - Знаешь, почему? Матушка моя летавицей настоящей была.
        - Думается, ты врёшь, - сказал я так мягко, как только мог. Девка всё-таки была недурной, жалко обидеть, но и верить небылицам нельзя. - Мы ведь не в Мостках, где люд с нечистецами привык спутываться.
        - Грубиян! - вспыхнула Летава, но всё ж не ушла. Посидела немного, молча понаблюдала, как я расправляюсь с похлёбкой и пью пенное.
        Я знал, что ей нужно от меня. Даже мог предугадать, что она скажет мне наутро. Будет проситься в княжий терем. Да только кто ж её возьмёт?
        - Что ты делаешь у нас в Топоричке? - спросила она наконец, не совладав с любопытством. Прямо в глаза заглянула, а после пенного любая ещё краше, ещё румяней видится.
        Руки у Летавы были мягкие, полные - как я люблю. И волосы такие соломенные, обласканные летним солнцем. Я ухмыльнулся ей - не улыбнулся доброй улыбкой, а лишь скривил рот так, как девкам почему-то нравится, и заглянул в синие глаза.
        - Пустой еду. Нет у меня ни княжьего письма, ни посылки. Ищу одного человека, а по пути спасаюсь от других людей, лихих.
        Рассказывать ей всю правду я, конечно, не мог.
        Глаза Летавы по-детски зажглись, дёрнулись коричневые ресницы.
        - Ой как! - Она едва не захлопала в ладоши от радости. Да уж, редко с ней соколы беседовали. - А кого ищешь? Может, подсоблю.
        Я искал знахаря. Того единственного знахаря, который был нужен моему князю. Я осторожно спрошу о нём трактирщика. Трактирщика, но не молоденькую болтливую разносчицу. Не хватало, чтобы по глупости пустила какую молву о князе, которая, конечно, не может быть правдой.
        Придвинулся к ней так, что почувствовал частое дыхание на своём горле, и тихо сказал:
        - Может, тебя ищу, Летава-летавица.
        Она ахнула и порывисто схватила меня за руку. Тут же смутилась, покраснела, но глаз не опустила. Значит, я не ошибся на её счёт.
        - Веди в свои покои. Но учти: все настои у меня с собой.
        - У меня свои тоже есть, - скромно прошелестела красавица и повела меня через весь зал на верхний этаж.
        В таких трактирах часто бывает второй этаж с одной-двумя комнатушками для усталых путников. Нередко сами дочери трактирщиков предлагают своё приятное общество, а вырученные деньги относят отцам. Я не стал спрашивать у Летавы, дочь ли она усатому хозяину или простая наёмная разносчица. Какая мне разница? Красавица с таким благоговением взирала на мои рисунки-крылья, что я понимал: денег с меня тут не возьмут, но хотя бы серебряную монету оставлю за пристроенного Рудо, за угощение да за ночлег.
        В комнатушке оказалась настоящая дубовая кровать с периной и пушистым одеялом. Если б не Летава, я бы зарылся под одеяло с головой да проспал бы до самой зари, но девка закрыла дверь на ключик и принялась расплетать медовую косу. Я снял с пояса мешочек и поставил перед Летавой пузырёк с заговорённым настоем.
        - Выпей прямо сейчас. Не хочу проблем от тебя, хоть ты и хороша собой.
        Летава потупила взгляд и послушно взяла в руки пузырёк.
        - Выпью, Кречет. Ты умойся пока, вон таз с тёплой водой. Отец сам для тебя согрел.
        Значит, я не ошибся и усатый трактирщик родитель Летаве.
        Я умылся, снял верёвку, стягивающую волосы, и сел к Летаве, которая уже ждала меня на перине, так же скромно глядя на свои, сложенные на коленях руки.

* * *
        Едва ночная темень подёрнулась мутным молоком, глаза мои сами собой раскрылись. Я не привык долго спать, пусть даже тело ломило от усталости. Наверное, прошло всего два-три часа, потому что в Топоричек я прибыл уже затемно. Летава дремала рядом, доверчиво прижавшись щекой к моей груди. Я осторожно, чтобы не разбудить, перекатился на бок, но дочка трактирщика зашевелилась и промолвила сонно:
        - Возьми меня с собой в княжий терем, соколик.
        Я сделал вид, что ничего не слышал. Так и знал. С самого начала знал, что она это скажет. Все девки за этим со мной и идут, каждая поутру эту песнь заводит. Всех их, сельских да деревенских, манит сказочный княжий терем, которого они и в глаза-то никогда не видели. Думается им - соколы могут всех любовниц туда приводить, чтобы им, красавицам, жилось там по-княжески. Но такого быть не может. Гонцы-соколы и сами подневольные, да ещё и семей иметь не могут. Только кажется красавицам, что всё это блажь, что врут всё гонцы, чтобы их жалели да хмельным угощали.
        Я оделся и проверил оружие. Всё на месте. Из поясных сумок не пропало ни единого сухого кусочка лисьедуха, ни одного целебного листочка и ни единой монеты. Стало быть, могу двигаться дальше, только Рудо нужно забрать.
        Было слышно, как позади меня Летава ворочается на перине.
        - Ну возьми, Кречет! - В голосе уже слышалась мольба. - Неужто я плохой подругой тебе была?
        - Хорошей, - ответил я и обернулся. В нежных сумерках заспанное лицо Летавы было милым и жемчужно-розовым, как лепесток водяной лилии. - Но в терем тебе нельзя.
        Летава недовольно сдвинула брови и свесила с кровати красивые белые ноги. Подошла ко мне в одном исподнем и обняла сзади, приникла тёплым мягким телом.
        - Тогда другое для меня сделай, Кречет. Ты с лесовым ведь дружишь?
        Не можешь получить с овцы целую шкуру - отщипни хотя бы клочок. Легко же ты, Летавушка, попрощалась с жизнью в княжьих покоях. И не чаяла, стало быть, просто так болтала.
        - С кем-то вожусь. С другими не дружу, но и не враждую.
        Она не уточнила, о каком именно лесовом завела речь. Их краями заведовал Смарагдель - один из четырёх Великолесских. Вот он был мне другом. Вторым после Рудо. Только я не собирался тревожить Смарагделя из-за какой-то беспутной девицы.
        Летава дыхнула мне в шею, так жарко, что по спине побежали мурашки. Я замер. Интересно же, что этой плутовке надо.
        - Замолви словечко, Кречет, миленький. Попроси не взимать дань в этом году. Или пусть корову возьмёт, ну или коня, только не братика моего.
        Так вот оно что.
        Я повернулся и ласково убрал мягкую соломенную прядь Летаве за ухо. Она умоляюще смотрела на меня синими глазами, почти чёрными в серой мути сумерек. Полные губы были приоткрыты, и у меня мелькнула мысль что, не будь я соколом, на такой девице можно было бы и жениться. Но никому нет пути назад из сокольей жизни.
        - Я не могу ничего обещать.
        Летава будто бы не знала, что делать - сердиться или бросаться в ноги и молить дальше.
        - Соколик, Молеко слабенький совсем! Отец не сможет без него. Он на матушку так похож.
        - На летавицу? - хмыкнул я.
        - Так разные у нас матери, - потупилась Летава и отошла от меня.
        Удивительно, но у меня что-то кольнуло в груди.
        - Так если слабенький твой Молеко, то какой отцу в нём прок?
        Сказал и пожалел. Летава ушла в дальний угол и стала заплетать волосы, собираться.
        Так было испокон веку, и кто я такой, чтобы просить нарушить заведённый порядок? Селяне, чьи дома теснились вдоль Трактов посреди Великолесья, должны каждый год платить лесовым за защиту и милосердие. Лесовой и чужаков отпугнёт, и дичь на охотника погонит, а мог бы осерчать за то, что в его владения вторглись да домов из его деревьев понастроили. За то лесовой просил всего ничего: по невинной душе в год с каждого селения. Над чьим изголовьем зажжётся огонёк в макушку лета, тот, значит, избран лесовым и в урочный день должен уйти в лес, чтобы никогда не вернуться к родным, позабыть всё, сменить облик и примкнуть к стаям лешачат, чтобы носиться по чащам и выполнять мелкие поручения своих покровителей.
        Я услышал, как Летава хлюпает носом. Видно, давно ждала сокола, чтобы за брата попросить. Но я не был виноват. Никто не согласился бы. С нечистецами трудно выстроить отношения, но легко разрушить. Я не хотел портить нашу дружбу со Смарагделем из-за незнакомого сельского мальца. Если избрал тебя лесовой, зажёг огонёк, то можешь пытаться сколько угодно - не развязать тебе ниточки судьбы, не свернуть с дороги. Господин Дорог и Владычица Яви позаботятся о том, чтобы всё было так, как суждено.
        - Не держи на меня зла, Летава, - попытался утешить. - И себя не вини, что не того сокола попросила. Мы все такие.
        - Глаза у тебя - как льда куски, - зло бросила мне Летава, вытерев рукавом нос. - И душа такая же.
        Я молча согласился с ней. Права красавица Летава, нет во мне ни сочувствия, ни милости.
        Пошарил в кошельке и положил, не глядя, несколько монет на стол. И увидел свой пузырёк, который давал Летаве накануне. Такой же полный, как он и был.
        - Я не выпила, - с ядом в голосе призналась девица. - Понесу от тебя, тогда точно в терем возьмёшь.
        - Найди меня сначала, глупая. - Я сгрёб пузырёк, распахнул окно и выскочил на крышу трактирского крыльца, а оттуда спрыгнул во двор, за Рудо.
        Не хотел, чтобы внизу меня встретил трактирщик. Пусть Летава бежит и жалуется ему на меня, только пока расскажет, мы с Рудо ускачем уже далеко от Топоричка. А о знахаре других расспрошу.
        Глава 2
        Штиль и шторм
        Её нашли на берегу - мёртвую и прекрасную, как январские сумерки. Светлые волосы спутались, разметались по берегу, и ветки прибрежных кустов запустили в них свои костлявые пальцы, будто хотели взять себе на память кусочек холодной красоты. Её губы когда-то были алыми, но теперь их подёрнула безжизненная синь. На груди, под тонким прозрачным платьем, чернели страшные глубокие язвы.
        Её нашли на берегу, так сказали Ниму. И он даже видел её недвижное спокойное лицо - мельком, издали, и ему тогда казалось, будто он подглядывает за спящей или больной, и от этого становилось чуточку стыдно.
        Потом, когда её предали чёрной земле, кто-то на их улице сошёл с ума. Какой-то старик спятил, и он не был ни родственником, ни другом погибшей. Люди стали покидать деревню, боясь стать такими же сумасшедшими, как тощий бородатый сосед. Времена тогда стояли неспокойные, то и дело доходили слухи о целых деревнях спятивших, и никто не хотел повторить их участь. Хворь дошла из Княжеств до Перешейка, и оттуда люди устремились в Царство, дальше на юг, дальше от безумства и уродств, которые приносила болезнь.
        Так Ним с родителями оказались в Стезеле, где он и прожил почти всю свою жизнь. Про мёртвую и сумасшедшего он почти забыл, но так ему лишь казалось. Раз уж видел что-то, это останется с тобой навсегда. Осядет слоем пыли в дальнем углу памяти, а потом нет-нет да и всплывёт: во сне или просто так, взбудораженное чем-то случайным, взбаламученное со дна.
        Ним внезапно вспомнил о мёртвой, когда увидел на площади у Зольмарской пристани попрошайку - у неё были такие же синие губы и язвы на шее, похожие на раны той, полузабытой и погребённой.
        Ним передёрнул плечами и отвернулся, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Чтобы отвлечься, он зашагал к торговым рядам.
        Зазывалы громко расхваливали товары, приглашали в лавки. До отплытия ещё оставалось время, а лоточники манили ароматами пирогов и пряников. Ним вынул из котомки книжку, сшитую из чистых пергаментных листов, и угольный карандаш. Позади торговых рядов возвышалось святилище Золотого Отца - как водится, с круглыми золочёными куполами, даже в хмурый день сияющими в небе румяными луковицами. Ним зашуршал углём по пергаменту, изображая величавый стан святилища, и посетовал, что у него не было с собой красок, а то он заштриховал бы небо серым, а луковки куполов окрасил бы рдяно-золотым, таким чудесным цветом, каким наливаются сладкие поздние яблоки. Ничего, скоро у него будет столько красок, сколько он посмеет возжелать.
        Вокруг мельтешил простой люд, собравшийся на торг. Быстро разлетались пироги, бублики, сладкие булочки в виде птиц, сахарные петушки на палочках и глазированные пряники в виде святилищных куполов. Подальше, ближе к пристани, расположились торговцы рыбой и морскими гадами - там стояла солёная рыбная вонь, от которой Нима начинало мутить, и он с ужасом представлял, что такой запах будет преследовать его во время всего далёкого морского пути.
        Дорога страшила Нима, но больше страшили Княжества, куда ему предстояло отправиться. Говаривали, там творятся страшные вещи. Земли кишат нечистецами, злобными существами, застрявшими где-то между жизнью и смертью, не людьми, но и не зверями… Когда-то давно и в Царстве встречались нечистецы, но Золотой Отец загнал тварей далеко на север, в сумрачные леса да студёные реки. Серебряная Мать тогда разгневалась, и они с Золотым Отцом долго гоняли друг друга по небосводу, а на земле мелькали день и ночь, сменяя друг друга по сотне раз за сутки.
        Солоноводное княжество, наряду со Средимирным, слыло развитым и безопасным. Пожалуй, даже более безопасным, чем Средимирное, - по землям Солоноводного не тянулись дремучие леса, по которым рыскали лесовые, охочие до людских душ. Говорили, даже реки в Солоноводном были солёные, непригодные для жизни, и можно не бояться, что мавка или её покровитель-водяной затащат на каменистое дно, свяжут руки водорослями, а рот набьют склизкой тиной.
        Кроме того, воды между Солоноводным княжеством и Царством непрестанно бороздили торговые суда. Из Царства везли ткани, пряности и сладкие сушёные плоды, из Солоноводного - меха, соль, мочёные ягоды и терпкий тёмный мёд. А ещё суда охотно брали попутчиков. За монеты, разумеется. Отец Нима подсуетился, договорился с капитаном, который готовился везти в Солоноводное торговцев и нагрузил судно сушёной хурмой, персиками и мелким сморщенным изюмом. Молодой черноволосый капитан согласился взять на борт юношу, а когда узнал, что тот собирается поступать в ученичество, да ещё и к художнику, в прославленное Солоноводное учебное святилище, - вовсе сбавил цену вдвое.
        Путь предстоял не то чтобы долгий - месяц даже не успеет налиться полным ликом Серебряной Матери и пойдёт на убыль, истаивая, как лёд по весне. Но всегда боязно впервые покидать родные земли, расставаться с семьёй и входить во врата неизведанной жизни.
        Ним подрисовал ажурную лепнину и поставил в углу листа свои инициалы: Н. Ш. Нимус Штиль. На него уже стали косо поглядывать лоточники. Странный парень: ничего не покупает, только пергамент рисунками пачкает. Ним устоял перед искушением и не купил даже сахарного петушка, ведь деньги ещё пригодятся в Солоноводном, глупо растрачивать их на торжище. Он убрал книжку с карандашом и зашагал к пристани, стараясь не обращать внимания на сгущающийся вокруг запах рыбы.

* * *
        Первые два дня плавания дались Ниму тяжело. Отец предупреждал о коварстве морской болезни, терзающей даже привычных к водным путешествиям так жестоко, что порой забирала их души. Матушка нашила Ниму подушечек с нюхательными солями и со слезами на глазах просила почаще вдыхать ароматы, чтобы прогонять дурноту. Ним горячо пообещал ей всеми силами бороться с корабельным недугом и поклялся тут же по прибытии отправить письмо домой.
        Пока судно готовилось к отправлению, Ним рисовал в книжке силуэты города и стоящие на якорях корабли и долго не замечал, что ему через плечо заглядывает незнакомый юноша.
        - Красиво как, - вздохнул юноша, и Ним вздрогнул, случайно черкнув грифелем через рисунок. - Я так не могу.
        Ним с недовольным видом повернулся к незнакомцу. Тот был высок, тонок и темноволос, а в светло-карих глазах плескалось что-то, похожее на зависть.
        - Не всем дано, - напыщенно хмыкнул Ним.
        Хоть ему не нравилось, когда за его работой подглядывали исподтишка, но от похвалы по лицу всегда невольно расползалась улыбка.
        Ним как бы невзначай перелистнул страницу, показывая зарисовку святилища, которой он гордился.
        - Научи меня, - выпалил незнакомец. - Пожалуйста. Я только буквы рисовать умею да имя своё писать.
        - Я и сам не вполне научен, - буркнул Ним в ответ. - Плыву поступать в ученичество. Слыхал про Солоноводное учебное святилище? Оно даже краше, чем Зольмарское в Царстве. Там ценят искусства и ремёсла, а не одни лишь цифры.
        - Чему же ещё учить, раз тебя так карандаш слушается… - вздохнул юноша. - А чудно, да? Княжеские земли дикие, а святилище-то красоте всякой учит.
        Ним с ложной скромностью пожал плечами и добавил на почти законченный рисунок несколько уверенных штрихов, умело скрывая неверную чёрную линию, возникшую оттого, что дёрнулась рука.
        - Буду писать великие картины. Не карандашом по пергаменту - красками по холсту и доскам. Смогу писать людей так, что от отражения в зеркале не отличишь.
        - Значит, нам выгодно стать друзьями, - улыбнулся юноша. - Я - Фелдо Кихс. Сын торговца, что везёт сушёные фрукты на этом судне. Напишешь когда-нибудь мой портрет?
        - Нимус Штиль. - Ним пожал протянутую руку Фелдо и высокомерно добавил: - Тебе выгодно стать моим другом. А насчёт собственной выгоды я пока не уверен. Но готов выслушать твои предложения.

* * *
        Едва судно набрало ход, расправило серые крылья-паруса и закачалось на резвых волнах, Нима скрутила такая немочь, что он забился в свою тесную каюту, лишь бы не видеть, как горизонт клонится то влево, то вправо, не давая взгляду отдыха.
        Фелдо таскал Ниму еду, но того непрестанно тошнило, а от матушкиных солей только сильнее болела голова, и единственное, что мог есть Ним, - это подсохшие корки серого хлеба, запивая их холодной водой.
        - Долго ли ещё плыть, Фелдо? - со страданием в голосе спрашивал Ним, когда сын торговца приносил ему очередной обед, которому снова суждено было остаться нетронутым.
        - Всё по милости Морского Хозяина, - разводил руками Фелдо. - Если он благоволит судну, если ему по нраву наш товар, то может доставить всего за половину оборота Серебряной Матери. Если нет - можем долго бултыхаться.
        Ним застонал и распластался на спальном месте.
        - Мы угостили его, - подал голос Фелдо после минуты неловкого молчания. - Фрукты недолго плавали на поверхности, почти сразу пошли на дно. Значит, понравился дар. Отец говорит, волны нам благоволят, а ветер непрестанно надувает паруса. Это хорошо, Ним. Скоро ты привыкнешь и будешь гулять по палубе, вглядываясь вдаль. Первым увидишь берег, Ним. Давай, вставай. - Фелдо шагнул к Ниму и схватил его за руку, пытаясь стащить с места. - Попробуй походить. Наверху солёный ветер освежит лицо, глаза порадуются морскому простору. Пошли, сходишь к отцу, он угостит тебя персиками, на вкус они - что ранний весенний мёд. Хватит лежать.
        Ним вяло сопротивлялся, но всё-таки позволил поставить себя на ноги. В самом деле, хоть качка и донимала по-прежнему, заставляя голову трещать от боли, а желудок - корчиться мерзкими спазмами, он рассудил, что ему вряд ли может стать хуже.
        Фелдо забросил руку Нима себе на плечо, и юноши побрели к выходу из полутёмной каюты.
        Ним ошибся. Его мгновенно скрутило, едва он увидел, как серый горизонт раскачивается, будто в пьяной пляске. Ним едва добежал до борта и согнулся, безуспешно корчась и выплёвывая лишь проглоченную воду. Он утёр рот тыльной стороной ладони и поднял голову. Впереди - лишь морская гладь, рябящая серебряным блеском, а над ней - набрякшие чернотой тучи.
        - Недоброе небо, - посетовал Фелдо.
        По палубе сновали матросы, и, обернувшись, Ним заметил, что серые паруса судна спущены. На палубе громоздились бочки с товаром, не поместившиеся в трюмы, и матросы спешно проверяли крепления на случай бури.
        Ветер налетел внезапно - лихой и дикий, страшный, такой, какого Ним никогда не знал в Царстве. Небо вмиг почернело, словно обуглилось, море вздыбилось горбами волн, и судно стало раскачиваться сильнее и сильнее, будто решило сбросить с себя весь груз и людей, словно блох.
        - Ним, пошли отсюда! - крикнул Фелдо. Его голос потонул в криках команды и шуме волн. - Штормить начинает.
        Он потянул Нима за рукав, но тот не смог сдвинуться с места. Жуткая чернота неба очаровала его, приковала взгляд к себе, и ноги отказывались слушаться. Наверху раскатисто заворчал гром, гулкий и низкий, и казалось, будто звук проникает сразу в голову, чтобы одурманить и позвать за собой.
        Судно сильно тряхнуло, что-то затрещало так, что заглушило даже грохот грома, и Ним почувствовал, как его тащит вниз. Вокруг стемнело так резко, будто на мир набросили плотное одеяло, а на реях мачт вдруг засияли огни, резвыми светляками пробегая по дереву.
        С неба хлынуло ледяным дождём, судно завалилось на бок, сбрасывая с мокрой палубы матросов, и Ним с криком покатился навстречу лютующей воде.
        Его тут же с головой накрыло волнами, воздух выдавило из груди, всё тело пронзило острым холодом. Он забарахтался, силясь вынырнуть на поверхность, но в воду падали катящиеся с палубы бочки, теряя крышки и разбрасывая сушёные фрукты. Нима больно лягнул по рёбрам кто-то из команды, и он судорожно ухватился за ноги матроса, чтобы не уйти ещё глубже. В висках стучало смятение, страх и холод надели на Нима жестокие кандалы, и он уже приготовился к тому, что эти мгновения для него - последние и он никогда не доберётся до Княжеств и не вернётся назад, к матери и отцу.
        Ним почувствовал, как его схватили за шиворот и потянули наверх. Он вскинул голову, с хрипами втягивая в себя воздух и отплёвываясь от солёной воды. Кругом плавали бочки, сталкиваясь на волнах деревянными боками и мешая людям выбраться на поверхность. Матрос, вытащивший Нима, теперь сам ушёл под воду, загустевшую от размокших сухофруктов. Ним ухватился одеревенелыми пальцами за бочку и изо всех сил старался не перевернуться на ней. Это было сложно: огромные волны накатывали одна за другой, не давая перевести дух, бушевал ливень, и всё вокруг сливалось в сплошное тёмно-серое марево, так, что нельзя было различить, где небо переходит в море.
        Ним поискал глазами Фелдо или капитана, но не смог различить знакомых среди одинаково напуганных и отчаявшихся лиц. Он крикнул, но закашлялся. Громыхали волны, стонало небо, кричали и кашляли люди, трещало дерево корабля, который уже лежал на боку и всё сильнее клонился, грозя завалиться кверху брюхом. Нима на его бочке относило волнами дальше и дальше, как он ни старался развернуться и держаться ближе к остальным.
        По мачтам снова пробежали огни, будто судно колотила предсмертная лихорадка. Паруса распластались по воде, похожие на крылья подбитой птицы, и те несчастные, кому не повезло оказаться под тяжёлыми полотнищами, уже не могли выбраться на поверхность.
        Никому не было дела до Нима, увлекаемого волнами в царство Морского Хозяина.
        Корабль издал оглушительный треск и перевалился кверху килем, погребя под собой большую часть команды. Волны били его по бокам, и судно начало медленно погружаться на дно.
        - Фелдо! - крикнул Ним, почти не слыша собственного голоса. - Фе-ел…
        Волна высотой со святилище накрыла его с головой, поглотила серым мраком и могильным холодом.

* * *
        Ним не мог понять, на сколько часов или дней забытьё сделало его своим пленником. Он с трудом разлепил тяжёлые веки и увидел над собой по-прежнему серое, но высокое небо с клоками белых облаков. Всё тело будто одеревенело, ноги и руки не слушались, мышцы и кости сводило от боли. Но спиной он ощущал твёрдую землю. Его больше не качало, а изорванная одежда успела высохнуть.
        Грудь сдавило спазмом, и изо рта хлынул поток солёной воды. Откашлявшись, Ним напрягся и перевалился на бок, едва не вскрикнув от боли, стрельнувшей в рёбрах. Всё-таки он был жив.
        Море успокоилось, безмятежная рябь серебристых волн не казалась сколько-нибудь опасной, и с трудом верилось, что ещё недавно эти самые волны погубили целое торговое судно. Ним повернул голову, не обращая внимания на стучащую боль в висках. Он лежал на каменистом берегу, а чуть поодаль темнел перелесок, состоящий из молодых елей и осин.
        Ним ощупал свои руки и ноги, удивляясь, как ему удалось остаться в живых и, к тому же, кажется, отделаться лишь трещиной в ребре.
        Язык распух и присох к нёбу, в животе тянуло от голода, и Ним подумал, что смерть всё равно заберёт его к себе, если в ближайшее время он не отыщет питья и еды.
        К счастью, с водой всё оказалось довольно просто. Прошедший дождь оставил в ложбинках между камней прозрачные лужицы, и Ним жадно припал губами к одной из них, не обращая внимания на то, что у воды землистый привкус. Напившись, он заставил себя подняться на ноги и ненадолго замер, ожидая, когда пройдёт головокружение. Ему до сих пор казалось, что его всё ещё качает и швыряет по волнам.
        Каменистое побережье и лес выглядели совершенно дикими, и не было похоже на то, чтобы поблизости когда-либо жили люди. Нима начала бить крупная дрожь от усталости, холода и страха.
        - Как это глупо: выжить в такую бурю и погибнуть в глухом лесу, - буркнул он, стараясь хоть как-то себя приободрить. - Если Морской Хозяин меня пощадил, может, и лесные твари помилуют?
        Ним сделал шаг на нетвёрдых ногах. Сгущались сумерки, и ему было отчаянно страшно от мысли, что придётся провести ночь в тёмном лесу. Кто знает, на сколько вёрст тянется эта чаща? Кто скажет, что за чудовища встретят его там? Но вряд ли будет благоразумнее остаться на пустынном берегу. Отец говорил, что лес может спрятать и прокормить, если вежливо попросить его об этом. Ним и сам помнил, как приносил домой корзины, полные нагретых солнцем ягод и золотистых орехов, когда они ещё жили в селении на Перешейке. Только их лес был светлым и приветливым, а здесь даже хилые молодые ёлки так яростно цеплялись друг за друга кривыми веточками, будто во что бы то ни стало не хотели пускать чужаков в свои земли.
        Ним нарисовал пальцами у себя на груди круг - защиту Золотого Отца, а потом, подумав, добавил ещё и треугольник Серебряной Матери. Сумерки - странное время, никогда не знаешь, кому лучше помолиться.
        Ему вдруг стало жалко, что он никогда не верил в Господина Дорог. Ним слышал, что здесь, в Княжествах, он пользуется большим уважением. Просить помощи у того, в кого не веришь, - удел трусов и сдавшихся. Трусом Ним никогда себя не считал, но допускал, что скоро может сдаться.
        Он пригнул голову и шагнул под хвойные лапы. Ним где-то слышал, что лесовые не тронут, если надеть одежду задом наперёд, а левый ботинок на правую ногу, но не стал ничего делать. Обувь он потерял почти сразу, оказавшись в воде, а от одежды остались грязные лохмотья, которые наверняка развалились бы на части, если бы он попытался их снять.
        В лесу сумерки становились гуще, чем на побережье, и Ним держал руки на уровне лица, чтобы ветки не хлестали по глазам. Временами его начинал душить самый чёрный страх, в собственном дыхании и шорохе своих шагов ему чудились голоса нечистецей, в мутно поблёскивающих каплях росы виделись глаза чудищ, а каждая тень казалась затаившимся лесным зверем.
        Силы стремительно покидали его. Ним уже осознал, что двигался по наитию, заставлял идти вперёд молящее об отдыхе тело, и каждый шаг давался ему так тяжело, как не давалось ничего в жизни.
        Без денег, без вещей, почти без одежды, один в чужих неизвестных землях, далеко от дома и от учебного святилища, которое должно было стать конечной точкой его пути… Что это за княжество? И княжество ли? В Солоноводном не должно быть таких лесов, тем более у самого берега. Что, если волны вынесли его на крошечный безымянный островок, вроде тех, какие никогда не обозначались на картах? А может, он вернулся в Царство? На Перешеек? Или его занесло в Мостки?
        Ним зажмурился, прогоняя страшные видения, мерещащиеся в лесном мраке, и отчаянно ломанулся сквозь подлесок, чувствуя, как силы тают с каждым шагом. Над головой выплыл бледный лик Серебряной Матери, и Ним снова обрисовал пальцами треугольник на груди, прося защиты у ночной покровительницы.
        Впереди вдруг что-то зазвучало. Не шорохом листвы и не треском ломаемых веток, даже не вздохами ветра и не криками сов. Ниму показалось, что там слышатся людские голоса, и он, раздвигая ветки, двинулся на звуки.
        Нога соскользнула по влажной земле, и Ним замер у края оврага. Впереди виднелись огни, и, приглядевшись, Ним различил очертания приземистых домов из посеревших брёвен, костры и… пляшущих простоволосых женщин.
        Обнажённые женщины дико вскидывали руки к небу, высоко задирали ноги, сплетались хороводами, толкали друг друга бледными телами и пели на разные голоса. Казалось, будто каждая из них - от самой юной девушки до древней седой старухи - тянет свою собственную песню, непохожую на остальные. Таких песен не пели в Царстве. Ним сразу позабыл о своей жуткой усталости, о голоде и боли, привалился боком к старой, поросшей грибами и мхом осине и затих, прислушиваясь.
        Эта песня отнюдь не была той, под которую хочется пуститься в пляс. И не той, какую будешь вспоминать во время застолий. Голоса женщин звучали резко, гортанно, музыкой им служил топот босых ног по твёрдой земле, а странные движения наводили на мысли о безумстве певуний. От костров тянулся мерклый сизо-белый дым, окутывал деревеньку и лес, и от него пахло чем-то едким, непохожим на обычный дым костров.
        Ним не понимал, радоваться ему находке или пугаться? С одной стороны, он и не надеялся так быстро выйти на человеческое жилище, а с другой… Что, если эти женщины - жёны лесовых? Что, если они - русалки? Что делать, если он окажется прямо в когтях нечистецей?
        Ниму не удалось додумать. Измождение взяло верх, он тяжело опустился на мшистую подстилку, глаза сами собой закрылись, и его снова накрыло серой непроглядной волной.
        Глава 3
        Лешачонок
        Главное для любого сокола - не привязываться ни к кому. Ни к кому, кроме своего князя. Мне было несложно выполнять это правило, я и не знал, каково это: быть верным человеку не за золото и не в уплату долга, а просто так, по велению сердца. Только других соколов, может, и считал за братьев, но никогда не спрашивал себя, насколько я верен им.
        Наверное, правы были те девки, которые говорили, что вместо сердца у меня - ледяной камень со дна Русальего Озера. Я и не думал их переубеждать, пусть пересказывают друг другу байки про Кречета, да не смеют предлагать ему свою преданную любовь.
        Но с тех пор, как захворал княжич, что-то во мне переменилось. Мне стало неспокойно, и теперь я даже не мог понять, отчего так отчаянно пытаюсь найти знахаря: по приказу ли княжескому или по собственной нужде?
        Княжич Видогост мне нравился. Мальчику едва стукнуло семь зим, но он не был докучливым, как другие дети, а рос рассудительным и серьёзным, сразу видно - будущий верховный князь. Даже Рудо разрешал Видогосту играть с собой и резвился, как щенок, когда мальчишка кидал ему палку. Мне бы не хотелось, чтобы Видогоста забрала хворь.
        Я много спрашивал о знахаре, волхве волхвов. И в окрестностях Топоричка, и дальше, в Овражке, в Липоцвете. Никто давно уже его не видал.
        Князю не нужны были ни другие знахари, ни волхвы, ни ворожеи. Только он, тот самый, который не имеет ни дома, ни имени, и найти которого сложнее, чем лисьедухов цвет в ночь на Круговорот. Отыскать-то его непросто, но мне по плечу, как я думал.
        Когда князю нужно быстрее доставить весть или посылку, мы с Рудо мчимся напрямик, и нас не волнует, что впереди: непролазная ли чаща, глубокое ли озеро или шустрые реки. Нас везде знают и даже помогут дети Серебряной Матери - нечистецы. Но сейчас наш путь пролегал по Тракту, петлял между городов и селений, и общаться нужно было не с нечистецами, а с людьми, детищами Золотого Отца.
        По-моему, это куда хуже.
        Люди хитрые, может, даже хитрее нечистецей. И уж точно глупее. Там, где нечистец смолчит, усмехнётся, растает между зелёных ветвей, человек схватится за топор и полезет в драку. Порой я сознательно пускал Рудо по глухим тропкам в обход деревень, чтобы не связываться с грубыми любопытными селянами, но в этот раз без людей мне не справиться.
        Расположение селений вдоль Тракта я помнил наизусть, а простые путники и обычные гонцы могли определить их близость по запаху. Если свежий лесной дух становится остро приправлен дымом - значит, недалеко очаги и горячая пища. Но в этот раз, подъезжая к Арчовушку, я почуял не добрый дым домашних печей, томящих в каменных чревах супы и пироги, а горький смрад погребального костра. У Рудо шерсть на загривке встала дыбом: пёс тоже почуял смерть.
        Я похлопал Рудо по боку, он сбавил скорость, позволяя мне спешиться. Маслянистый дым ещё висел у еловых вершин, мягко окутав колючие ветви, но запах был выветрившимся, полумёртвым. Впереди я увидел невысокую ограду, за ней - пасущихся чёрных коз. Чуть дальше из леса выступали потемневшие от времени избы, и выглядели они так, словно когда-то давно сами вышли из чащи на своих ногах, а потом осели на землю, вросли в траву и позабыли, что раньше умели ходить.
        - Спросим быстро о знахаре, если никто не видел его, поскачем к Смарагделю, - шепнул я в мохнатое пёсье ухо.
        Навстречу нам выскочила целая свора олек - небольших охотничьих собак с туго закрученными в кольца хвостами. Они подняли звонкий брёх, скакали вокруг Рудо, щёлкая зубами и не решаясь подойти ближе. Мой статный монф гордо прошагал мимо, не удостоив олек даже взглядом.
        На шум, поднятый ольками, к нам вышли местные - трое мужчин и несколько мальчишек, жадно глядящих на нас и перешёптывающихся. Самый старший из мужчин прикрикнул на собак, и они разбежались, опустив хвосты.
        - А князь нам подарков не прислал? - выпалил шустрый патлатый малец. Высокий бледный юноша - должно быть, брат, - одёрнул наглеца.
        - У князя нет для вас поручений и новостей, - произнёс я. - Только один вопрос, на который ответит ваш староста, если отведёте меня к нему.
        Старший, прогнавший собак, приблизился ко мне и протянул руку.
        - Я староста. Теремир. Спрашивай тут, сударь Кречет. Видно, ты спешишь.
        Мне не понравился ни его тон, ни его слова.
        - Что, Теремир, даже не поднесёшь соколу калача с пенным? Или у вас всегда так встречают гостей?
        Мужчина с длинной каштановой бородой тронул Теремира за плечо, словно хотел что-то ему подсказать, но староста покачал головой и прямо взглянул на меня: непреклонно, уверенно. Я люблю такие взгляды, в которых сразу читаются и сила, и ум. Может, я лично чем-то насолил Теремиру, а может, у него другие причины не жаловать гостей.
        - Не ходи лучше, Кречет. Поберегись. Только сегодня захоронили хворого, разнесёшь ещё мор по округе.
        - Так что же знахари не помогли вашему хворому?
        Теремир склонил голову.
        - Не все напасти лечат знахари. От того, что унесло Мерега, нет ни припарок, ни снадобий.
        Я ощутил холодок в груди. Неужели несчастного унесло то же, что мучит княжича Видогоста? И, раз уж больной Мерег ушёл, великого знахаря тут вряд ли видели. Я постарался сделать так, чтобы ни одна тревожная мысль не отразилась на моём лице, и нарочито нагло ухмыльнулся.
        - Есть один знахарь, пастырь всех знахарей. Разве ты, Теремир, не мог пригласить его для своего Мерега?
        Спутники Теремира сурово переглянулись. Не будь я соколом, меня схватили бы за шиворот и отучили бы дерзить сельским старостам. Рудо рыкнул, будто невзначай, мальцы отскочили подальше, не сводя с нас любопытных взглядов, а ольки снова залились звонким лаем.
        - Искать того знахаря - всё равно что ловить ветер ситом, - холодно ответил староста. - Ты не можешь не знать того, что он сам приходит туда, куда хочет, и нельзя его ни позвать, ни привлечь.
        Что ж, очевидно, знахарь здесь не появлялся. Я и не надеялся так скоро его найти, но всё равно ощутил разочарование.
        Рудо дёрнул ушами, прислушиваясь, и до меня тоже донёсся какой-то звук. Мальцы тут же насторожились, забыв про нас с псом, и бросились обратно в деревню, на шум. Крепкий длинноволосый юноша подбежал к Теремиру и зашептал что-то старосте на ухо, подозрительно поглядывая в мою сторону. Теремир кивнул, отослал юношу и махнул мне рукой:
        - Коли не боишься хворей, проходи, Кречет. Наш кабак напоит тебя, а в мыльне отдохнёшь. Меня зовут дела.
        - Не боюсь, если твои люди окурили улицы и дома.
        Теремир обернулся через плечо, взглянув на меня с неприязнью.
        Минуло десять зим с тех пор, как моровое поветрие выпустило Княжества из когтей. С тех пор в городах и сёлах осталась привычка окуривать дома можжевельником и пахучими маслами после каждой смерти. Во время Мори это едва ли помогало, но всё же знахари убедили люд, что смолистые запахи укрепляют тело и дух и прогоняют первые слабые признаки болезни. Своим дерзким словом я мог оскорбить Теремира, но мне не было дела до обид сельского старосты. Хуже ко мне относиться не станут, знают, что я сижу за одним столом со Страстогором в тереме, а ссориться с верховным князем не решатся ни в одном княжестве.
        Внезапно я услышал, как кто-то истошно вопит: пронзительно, срывая голос. Так не кричат по пустякам, это был полный отчаяния вопль попавшего в беду. Во мне взыграло любопытство.
        - Поймай нам что-нибудь на ужин, - попросил я Рудо. - Охоться. Я скоро позову. Не будем тут задерживаться, поедим в пути.
        Пёс лизнул меня в руку и с готовностью помчался в лес, а я отправился туда, откуда доносился крик. Визг повторился, я расслышал грубые голоса и недобрый смех.
        - Что там происходит? - спросил я паренька, спешащего туда же, к центру селения.
        - Поймали вора, - возбуждённо ответил парнишка. Его глаза блестели в предчувствии развлечения.
        Я поморщился. С ворами в деревнях никогда не церемонились. Если видишь в деревне или на Тракте хромого, припадающего на левую ногу, - скорее всего, перед тобой однажды пойманный вор. Тем, кто попался на воровстве, отрубали большой палец на левой ноге. Отучали присваивать чужое и ставили метку: раз хромает, значит, промышлял недобрым, будь с ним осторожнее.
        Я увидел отблески высокого костра и людей, собравшихся вокруг. Мне это показалось странным: погребальные костры не жгли на деревенских площадях, да и редко они были настолько лютыми.
        Растолкав толпу, я протиснулся в первые ряды. В лицо мне дохнуло жаром костра. Мужчины подкидывали дров, отчего целые стаи алых искр взлетали к самому небу.
        - Вы собираетесь сжечь вора? - недоумённо спросил я у старухи, жадно взирающей на неистовствующее пламя.
        Она посмотрела на меня как на несмышлёного юнца.
        - То не просто вор, - ответила старуха. - То меченый.
        - Что с того?
        По дорогам Княжеств бродит множество меченых - выживших после страшного мора. Болезнь оставила следы на их телах. Уродства. Их гнали только поначалу, когда думали, что они могут принести новый мор. Постепенно к меченым привыкли, но всё же не допускали до привычных занятий и не любили, чтобы они селились в деревнях. Сжигать несчастного заживо за то, что он выглядит не так, как другие, - дикарская затея.
        Я выпрямился во весь рост и сложил руки на груди, зная, что выгляжу довольно устрашающе. Это не моё дело, но отчего-то мне захотелось вмешаться. Было ли это решение происками Господина Дорог, которому понадобилось попутать нить моего пути? Не знаю. Но всё сложилось именно так, как сложилось.
        Двое селян выволокли к костру грязного тощего юнца, который извивался и визжал так, что закладывало уши. Мальчишка был совсем мелкий и костлявый, непонятно, откуда у него взялось столько сил: мужчины с трудом держали его, пока к ним шёл третий, неся на плече топор.
        - Так ему, трёх кур у меня стащил, и яиц без конца, - пробормотала старуха.
        Мужчина занёс топор и с размаху опустил на ступню вора. Мальчишка завопил так, что даже у меня волосы встали дыбом. В толпе я заметил старосту Теремира, который равнодушно взирал на расправу. Захлёбывающегося криком и всхлипывающего воришку поволокли прямо в костёр. И этого я уже стерпеть не мог.
        - Именем князя Страстогора, остановите это безумие! - рявкнул я и бросился к селянам, которые уже были готовы толкнуть мальчишку в костёр. Малец теперь сопротивлялся вяло и только хрипел. Земля под ним почернела от крови. Я знал, что такое боль, и представлял, насколько он обессилел после знакомства с топором, особенно если раньше не сталкивался ни с чем серьёзнее тумаков и крапивных стеблей.
        Селяне замерли. Мальцу повезло, что я оказался соколом Страстогора - князя, которому принадлежали эти земли. Имя князя подействовало на них как бочка ледяной воды после беспутной пьянки. Я оттолкнул мужика с топором, схватил мальчишку за шиворот и отбросил от костра. Его драная одежда уже начала дымиться, на грязной коже вспухли ожоги. Вблизи я смог разглядеть, что под слоем грязи его кожа отдаёт зелёным. Неужели лешачонок? Но чей? Смарагделя или Гранадуба? И как в таком случае он умудрился попасться людям?
        - По указу князя, никто, кроме него, не властен решать судьбу вора! Вы уже наказали его, так зачем же отнимать жизнь?
        Мужики хмуро переглянулись, но не решались спорить с соколом.
        - Он грабил нас, - буркнул тот, что держал топор. На лезвии блестела сгущающаяся кровь.
        - Что с того? - рыкнул я. - Ты отнял у него палец. Он будет хромать всю жизнь. Этого мало?
        Другой встрял:
        - Он же меченый! Ты часто видел зелёных людей?
        Я видел не только зелёных людей. Я видел такое, что ни один из этих селян даже представить себе не мог. Я встал так, чтобы они не смогли добраться до мальчишки, сжавшегося на земле жалким дрожащим кулём.
        - Меченые не опасны. Он не от хорошей жизни воровал.
        - Так шёл бы к шутам!
        - Может, он и шёл. Да только теперь дойти ему будет трудновато.
        Младший из мужчин склонил голову. Раскаивался?
        - Мы слышали, Морь возвращается, - тихо произнёс он. - У нас уже помер один, больше смертей нам не надо.
        Я поискал глазами Теремира, надеясь, что хоть он образумит своих дикарей, но староста исчез. Во мне вскипел настоящий гнев.
        - Я тоже слышал на своём веку немало небылиц. Но я не бросаюсь убивать безвинных! Навлечёте на себя беды, Владычица Яви не любит, когда пути обрываются не её руками!
        - Забирай его, сокол, коли так печёшься о воре, - буркнул бородач, в сердцах воткнул топор в землю и ушёл.
        Толпа постепенно стала расходиться, разочарованно ропща. Селяне надеялись развлечься, глядя на сожжение мальчишки, а я сорвал всё зрелище.
        Я хмуро, по-волчьи уставился на собравшихся селян, выпроваживая каждого взглядом. Они немного потоптались, и скоро мы с мальцом остались одни.
        Я опустился на землю рядом с мальчишкой и похлопал его по плечу. Малец дёрнулся, зашипел и обернулся на меня, клацнув зубами в опасной близости от моей ладони. Глаза у него покраснели и блестели от слёз.
        - Не скалься на меня, - пригрозил я. - Я тебя от смерти спас. Должен мне будешь.
        Костёр ещё горел, такой же злой и жаркий, разливая по земле алый и золотой свет. Я посмотрел на искалеченную ногу мальчишки и содрогнулся. То ли топор соскочил, то ли мужик не отличался меткостью, только вместо одного большого пальца мальцу отсекли два пальца и часть стопы. Такую хромоту не скроешь, как ни старайся. А ведь может начаться порча, и тогда придётся отнять стопу по самую щиколотку, а то и выше. Земля промокла от крови, которая никак не хотела униматься и всё текла. Красная - значит, не лешачонок, человек простой. У лесовых кровь зелёная. Я немного огорчился. Будь малец лешачонком Смарагделя, я бы привёл его к отцу, а в обмен попросил бы не забирать брата Летавы. Ну, значит, не судьба.
        Мальчишка притих, только всхлипывал и дрожал, сжавшись комком. Сам он не встанет, это очевидно. И оставлять его тут нельзя, кто знает, не вернутся ли селяне, чтобы закончить начатое, едва я покину деревушку. И, чего доброго, истечёт кровью на моих глазах. Дурной знак.
        Я выбил ногой из костра небольшое бревно, потушил его, стянул рубашку и, обернув ею руку, схватил тлеющую головёшку. Поднёс к ране мальчишки, чтобы прижечь, и он снова завизжал, задёргался, пытаясь вскочить и убежать, но я надавил ему на грудь свободной рукой, не давая уползти, а второй продолжал прижигать скверную рану. Запахло палёным мясом.
        Только убедившись, что кровь остановилась, а края раны запечатались, я перестал вжимать мальца в землю. Он обмяк, закрыл глаза, а я спешно вынул из поясного мешка пузырёк с маковым молоком и, вынув зубами пробку, влил всё до капли мальчишке в рот.
        Я выпрямился, отряхнул руки, развернул рубашку. Она была безнадёжно вымазана сажей и прожжена насквозь в нескольких местах, но я всё равно надел. Сунул два пальца в рот и свистнул один раз долго и два раза коротко, подзывая Рудо.
        Местные, проходящие мимо, поглядывали на меня с презрением и злобой. Я не отвечал на их взгляды, чтобы не злить ещё сильнее. На запах крови сбежались ольки и кружили чуть в стороне, страшась подойти к чужакам ближе.
        Пёс скоро прибежал, перемахнул через ограду, отделяющую деревню от леса, и ткнулся мне в лицо большим мокрым носом. Он держал в пасти зайца, светлая шерсть на морде промокла от заячьей крови.
        - Ай, умница, Рудо, - похвалил я друга и потрепал по холке. Осторожно взял добычу из пасти и подвесил себе на пояс. Приготовлю позже.
        Рудо обнюхал недвижно лежащего на земле мальчишку и лизнул его в грязную щёку с дорожками слёз.
        - Что, Рудо, подвезёшь ещё одного седока? Да не переживай, он тонкий совсем, заяц твой и то больше весит.
        Рудо махнул хвостом, радуясь звуку моего голоса, и я истолковал, что пёс не будет против лишнего наездника. Я подхватил мальчишку. Он и правда оказался почти невесомым, будто даже кости были птичьими, полыми внутри. Я запрыгнул на спину монфа, устроил перед собой бесчувственного мальца и легонько надавил пятками на бока Рудо. Пёс мгновенно сорвался с места, уносясь из деревни прямо в Великолесье.

* * *
        Если двигаться прямо по Тракту, потратишь много дней впустую, огибая Русалье Озеро, а в конце пути попадёшь в Черень, столицу Чудненского княжества. Меня это не устраивало.
        Я направил Рудо напрямик через чащу, в суровое Великолесье, пролегающее через территории сразу трёх княжеств и делимое четырьмя Великолесскими лесовыми, царями всех лесовых. Так я хотел сократить путь, быстро добраться до других поселений, а между делом проведать старого друга.
        Мальчишка всхлипывал, не приходя в себя, и изредка принимался что-то бормотать. Рудо нёсся сквозь лес резво, радостно, под плотной шкурой перекатывались сильные мышцы. Я знал, как он любит свободные поля и дремучие рощи, какой радостью полнится пёсье сердце, когда лапы топчут не твёрдую землю и не городские улицы, а утопают в мягком мху и сочной траве, когда ароматный пряный ветер треплет шерсть, а нос щекочут запахи таящейся в кустах и норах дичи.
        Стоял мой любимый час: когда день уже прошёл, а настоящий густой вечер ещё не наступил и кругом - только серо-сиреневое безмолвие, прохладное и таинственное, подёрнутое зелёным туманом лесного дыхания.
        - Лесовой заберёт, - жалобно прохрипел малец, не открывая глаз.
        - Заберёт, - подтвердил я. - Если захочет.
        Не в моих правилах утешать людей и внушать им то, чему не суждено сбыться. Ни для кого в Княжествах не секрет: свернул с Тракта - будь готов к неприятностям. Особенно если никогда раньше не был в Великолесье и не носил дары лесным хозяевам. А я как раз хотел предложить мальца лесовому.
        - Идёт уже. Вижу. За мной идёт.
        - Да что ты видеть можешь, с закрытыми-то глазами? - хмыкнул я, понимая, что мальчишка, скорее всего, даже не услышит меня в своём состоянии.
        Он бредил, не более того, но я на всякий случай стал внимательнее смотреть по сторонам. Рудо бежал ровно и уверенно, не было похоже, что нас встречают лешачата, потому что их мой пёс всегда узнавал и немного нервничал, а если бы увидел Смарагделя, то бросился бы ему навстречу, визжа и виляя хвостом.
        Скоро глухая чаща перед нами расступилась, и я приказал Рудо остановиться посреди просторной лесной поляны. Изумрудный мох ковром покрывал землю и прятал стволы давно упавших деревьев. По краям поляны прятались земляничные кустики. В начале лета здесь стоял головокружительный аромат сочных ягод, напоённых силой Золотого Отца, а сейчас, на пороге осени, воздух был сырым и пах грибами. Посреди поляны темнело старое кострище, обложенное обугленными камнями. Я усмехнулся, ощутив прилив гордости. Об этом месте не знал никто, кроме нас со Смарагделем и его лешачат. Даже остальные пятеро соколов не подозревали о том, что Великолесского лесового можно позвать, разведя костёр на поляне, спрятанной глубоко в лесу.
        Я снял мальчишку со спины Рудо и уложил на мох. Он потихоньку начал приходить в себя и тонко хныкал, как обиженная девица.
        - Так ноешь, будто тебе руку по плечо отсекли. Успокойся, жить будешь.
        Малец застонал. Я и так истратил на него целый пузырёк макового молока, на этом мой запас мягкосердечия иссяк. Утешать его я не собирался и убеждать, что отныне его жизнь сложится самым расчудесным образом, - тоже.
        Я набрал хвороста, развёл костёр, соорудил из двух рогатин подпорку для вертела, заострил крепкую палку, освежевал тушку зайца, пойманного Рудо, и пристроил её на палке-вертеле. Пёс тут же устроился у огня, не сводя вожделеющего взгляда с зайца. Из уголка его рта свесилась нить вязкой слюны.
        Мальчишка, наконец, открыл глаза и уставился на меня. Я только сейчас заметил, что глаза у него жёлтые, звериные. Судя по ввалившимся щекам, он давно не ел досыта, и теперь с ревностью смотрел на зайца, не прекращая тихонько скулить от боли.
        - Как звать тебя? - спросил я, поворачивая вертел.
        Лешачата услышат запах дыма, прибегут посмотреть, кто хозяйничает в отцовском лесу, а узнав меня, тут же понесутся за Смарагделем. А если повезёт, то он сам учует и выйдет ко мне.
        - Огарёк, - сорванным голосом ответил малец.
        - Птичьи имена у нас обоих, - хмыкнул я. - Кречет.
        - Не показалось, значит. Сокол, - прохрипел он и бессильно опустил голову на мох.
        Ну что с ним делать? Видно, не попадался раньше, не приучен к боли. Худой, юркий, сбегал, наверное. Что ж, жизнь каждому преподносит жестокий урок, кому-то - раньше, кому-то - позже. Огарёк сегодня получил свой, а может, потом получит ещё, если плохо усвоит сегодняшний. Я смотрел, как сок стекает по золотящейся заячьей тушке, и думал о том, что спася мальчишку, я впервые совершил что-то… доброе? Ещё и не по приказу, а повинуясь внезапному порыву собственной души.
        Это было до крайности странное чувство.
        Глава 4
        Зажжём по свече
        Ним не мог понять, очнулся ли он сам или что-то его разбудило. Одежда промокла от утренней росы, всё тело отчаянно болело, во рту было шершаво и кисло. Влажный лес неумолчно звенел, шуршал, гомонил, и каждый звук казался чужим, недружелюбным, непонятным. В Царстве утра шумели иначе: кликали звонко лоточники, клацали колёса телег и экипажей, свистели стремительные стрижи и урчали гладкие упитанные голуби.
        Ним перевернулся на бок, припал губами к резным тройчатым листьям, поднимающимся совсем низко от земли, и стал жадно слизывать росу. Листья оказались мягкими на ощупь, бархатистыми, и Ним вспомнил, что такие кустики росли вдоль оврага у них за домом на Перешейке. Земляника. Лето, конечно, уже вот-вот перейдёт в рдяную душно-пыльную осень, но можно ещё попытаться отыскать перезревшие кроваво-сахарные ягоды.
        Кругом так шумно стрекотали невзрачные лесные птицы, что Ним не сразу разобрал приближающиеся девичьи голоса. Ним насторожился, с трудом ворочая отяжелевшими мыслями. Он попытался встать, одеревеневшие ноги плохо слушались, но ему всё-таки удалось подняться, держась за тоненький осиновый ствол. Голоса звучали всё ближе, звонкие, весёлые, как весенние птичьи трели. Ним понимал, о чём они говорят, - язык Княжеств мало отличался от того, на котором говорили в Царстве, но вот странный выговор девушек мешал разбирать все слова.
        Они показались из-за рощи, румяные, красивые, в длинных платьях с вышивкой по вороту и рукавам. Две девушки несли плетёные корзины, а третья - туес. Ниму стало стыдно за свой оборванный вид, но он всё равно выпрямился и постарался улыбнуться. Всё не так плохо, девушки помогут ему выйти на Тракт, любая дорога выведет в город, а оттуда он найдёт способ попасть в Солоградское учебное святилище.
        Девушка с туесом первая заметила Нима. Она замолчала, замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась, округлив глаза. Одна из подруг подёргала её за локоть, что-то быстро затараторив на ухо.
        - Доброе утро, - слабым голосом произнёс Ним.
        Все три девушки напряжённо замерли, а потом, разглядев Нима, две из них завизжали, бросили корзинки на землю и кинулись наутёк. Ним недоумевающе посмотрел в их удаляющиеся спины и развевающиеся косы. Но больше его удивило то, что третья - та самая, что с туеском, - осталась и разглядывала его, нисколько не пугаясь.
        - Ты кто такой? - спросила она и осторожно шагнула ближе.
        - Нимус Штиль. Из Стезеля.
        - Что это - Стезель?
        Из-за местного выговора название города прозвучало как «Стъезэль».
        Ним с грустью понял, что вряд ли эта круглолицая сероглазая красавица поможет ему попасть туда, куда нужно. Княжества велики и необъятны, один город от другого отделяют суровые леса и ветреные пустоши, а деревни и вовсе стоят особняком, и люди тут - дикие, ничем не интересующиеся, совсем не такие, как в Царстве.
        - Город за морем, - ответил Ним.
        Девушка насторожилась, крепко прижала к груди туес и завертела головой, как синичка. Её губы испуганно приоткрылись, румянец спал с пухлых щёк. Она подбежала к Ниму и впихнула ему в руки свой туес. По сладкому сочному духу Ним понял, что туес заполнен поздней сахарной земляникой.
        - Беги скорее, чужеземец, - зачастила девушка. - Деревенские обозлённые, мрут у нас детки и скот. Дуры мои раззвонили уже, небось. Беги, а землянику съешь.
        Ним хотел ей ответить, что вряд ли сможет бежать, слишком болело всё тело, а сил почти не осталось. Девушка встрепенулась, как будто что-то вспомнила, и сняла с шеи замшевую верёвочку с грубым необработанным камнем, похожим на кусок розового кварца.
        - Держи тоже. Чтобы лес не обидел. Потеряла, скажу. Жалко будет, если пропадёшь, такой красивый и городской.
        Она нацепила верёвку Ниму на шею и толкнула его вбок.
        - Беги. Потом встретимся, может. Расскажешь про Стезель свой.
        Со стороны деревни послышался шум - мужские голоса выкрикивали что-то пугающее, враждебное. Ниму и правда стало страшно, он вдруг понял, что испуг в девичьих глазах - не напускной, а настоящий.
        - Спасибо, - выдавил он и ломанулся через лес в ту сторону, куда его толкнула девушка. Она проводила его взглядом, а потом перекинула за спину свою толстую косу и бросилась вниз с лесистого холма, к деревне.
        Ним изо всех сил надеялся, что не все селения и города Княжеств такие же странные и неприветливые, как это. Не может ведь такого быть, чтобы учебное святилище разместили в таком жутком месте!
        Ним на ходу запустил руку в девушкин туес и запихнул в рот горсть земляники. Ягоды были перезревшие, чуть подвяленные на солнце, нестерпимо сладкие и самую малость хмельные - в Царстве таких не сыщешь, а если и увидишь на торжище, то купец заломит за них такую цену, что купят их только знать и богачи.
        Непривычно было бежать через лес, когда ноги знали только каменные мостовые и утоптанные грунтовые дороги. Сначала Ним берёг стопы и бежал почти на цыпочках, чтобы не напороться на острую ветку или не наступить на колючее растение, но скоро понял, что так ему не удастся далеко уйти - тем более что если селяне решат схватить его, то без труда найдут по смятым кустам и поломанным ветвям.
        К счастью, лес оказался не дремучим, и скоро измученный Ним вывалился на широкую грунтовую дорогу. Ним прислушался. Вроде бы звуков погони не доносилось, значит, селяне не собираются украсить его головой деревенские ворота. Он облегчённо выдохнул и затравленно огляделся. От увиденного его мрачное настроение отнюдь не поднялось.
        Тракт - а в том, что дорога была именно трактом, Ним не сомневался, - тянулся слева направо, теряясь обоими концами в лесах и перелесках. В какую сторону идти, Ним не имел ни малейшего представления. Солнце ещё не выкатилось из-за еловых макушек, под холмом стелился прохладный туман. Перелесок потрескивал и шуршал, и Ним опасался, что может стать лёгкой добычей хищных зверей или, что ещё хуже, нечистецей.
        Он немного постоял, прикидывая, в какой стороне может быть Солоград, но так ничего и не решил. Неизвестно, куда его забросили волны: к западу или к востоку от столицы Солоноводного княжества. В конце концов, Ним рассудил, что по Тракту могут проезжать телеги купцов, а ещё он слышал, что даже в Княжествах можно наткнуться на частного извозчика, так что решил пойти в ту сторону, где сквозь лес виднелся просвет. Лучше идти через поле, чем блуждать по сырой чаще.
        Утро стояло студёное, бледное, совсем не похожее на звонкие, сочные, ароматные утра в гомонящем Стезеле. Ним подумал, что ему повезло попасть в Княжества летом. Он бы не выжил, случись кораблекрушение среди зимы. В Княжествах зимы долгие, глухие и жестокие, от морозов стекленеют реки, а бесконечно высокие ели замирают свечами, и тонкие иголки звенят и стонут, плача о далёкой весне. А уж если налетит вьюга, пригнанная злым стариком с ледяной бородой, то гибнет от стужи всё, что не успело попрятаться в норы, дупла, берлоги и избы. Но зимой исчезает другая опасность: зимой нечистецы спят, остаются лишь те, что жмутся у людских жилищ, - домовики и банники, но они безобидны, не то что лесовые и водяные.
        Ним думал: волнуется ли за него мать? Слышала ли о загубленном торговом судне? Или думает, что сын благополучно добрался в Солоград, и ждёт от него вести? Весть будет. Обязательно будет, как только Ним найдёт возможность отправить письмо.
        Лес немного отступал от широкой дороги, будто кто-то корчевал молодые деревца, оставляя только душистые травы и жёлтые стрелки ведьминых свеч. Попадались и большие выкорчеванные пни, похожие на поверженных широкоплечих воинов. Однако даже от светлого перелеска, даже от ярких сосновых стволов и пёстрых цветочных гроздей веяло чем-то неведомым, чужим и страшным, враждебно-колдовским, но Ним запрещал себе думать о чём-либо кроме своей цели. Он обязательно попадёт в Солоград. И никакое лихо не сумеет ему помешать.
        Справа от Нима вдруг всколыхнулись кусты, затрещали ветки, и Ним сделал шаг назад, готовый в любой момент броситься бежать. Из леса могло выйти что угодно, и воображение уже начало рисовать образы огромных диких зверей и неведомых чудовищ, которыми, по слухам, полнятся дремучие леса Княжеств. Ветви кряжистого вяза дрогнули, и на дорогу хлынул стрекочущий поток. Ним замер, не понимая, броситься ему назад или попытаться спрятаться в перелеске. У него заухало в груди, но тут же отпустило, когда Ним понял, из чего состояла лавина.
        Десятки белок перебегали через дорогу, словно гонимое пастухом стадо. В Стезеле Ним только раз видел белку: худую и серую, с редкими рыжими подпалинами по бокам. Но здешние белки были совсем другими. Серые, коричневые, рыжие, тёмно-бурые, крупные и упитанные, с роскошными длинными хвостами. Они невозмутимо пересекали Тракт и скрывались в перелеске, не обращая на путника никакого внимания. Что заставило зверей массово бежать из леса? Может, за ними гналось что-то страшное?
        Вслед за белками между сосновыми стволами показалась лобастая голова с крошечными чёрными глазами. Сминая кусты и травы, из леса выступил мощный зубр. Под коричневой шкурой перекатывались сильные мышцы, рога мутно поблёскивали в лучах просыпающегося солнца. Язык Нима присох к нёбу. Он никогда не видел ничего подобного.
        На спине зубра восседала обнажённая девушка. Вернее, это существо вряд ли было человеческой девушкой, но Ним не знал, как иначе её назвать. У девушки была тускло-мшистая кожа, спутанные серые волосы и мерцающие бордовые глаза. Голову украшал венец из тонких веток, беспорядочно воткнутых в гнездо волос, на грудь падал воротник из пёстрых перьев диких птиц. Девушка повернула голову, и за короткий миг, что она смотрела на дорогу, Ним успел заметить, что её лицо совсем не походило на человеческое, а было диким, странным, непропорциональным - но всё равно притягательным.
        Будто повинуясь чарам, зубр вдруг стал съёживаться, вжиматься в землю и за считанные мгновения превратился в замшелый пень. От девушки остался лишь пучок зеленоватых поганок, торчащий из пня.
        Ним затряс головой. Страшные, странные места! То ли воздух дурманит разум, то ли он в самом деле встретился с волшбой, о которой его предупреждали все, кто знал, что он отправляется в Княжества. Отец говаривал, будто нечистецы готовы забирать к себе всех, на кого упадёт их взор. Забирать и делать такими же, как они: рогатыми чудищами, бездушными и бездумными. Он крепко сжал камень: какое всё-таки счастье, что ему встретилась та щедрая девушка!
        Стрёкот белок затих, стая скрылась в лесу, снова стало тихо. Ноги плохо слушались Нима, и кровь холодела, когда он проходил мимо пня, который выглядел так, словно испокон веку стоял тут, у самой кромки Тракта. Ним решил уговорить себя, что ему в самом деле померещилось, что он всего-навсего увидел пень, а всё остальное оказалось лишь игрой света, тени да растревоженных мыслей.
        Ним поравнялся с пнём и бросился вперёд изо всех сил, не жалея ног. Он не оборачивался, но мог бы поклясться, что за его спиной мелькнула тень в виде зубра и его всадницы.

* * *
        По дорогам Царства постоянно мельтешили телеги, повозки, двуколки - из окна дома можно было увидеть, как снуют по широким улицам одиночные всадники и торговцы, как вальяжно переваливаются целые вереницы гружёных обозов. А уж в центре Стезеля от топота конских копыт и скрипа колёс порой закладывало уши.
        Ним брёл уже полдня. Туес с земляникой быстро опустел, зато Ним обнаружил тонкие стебли гороха, запутанными клубками растущие вдоль дороги. Многие стручки уже полопались, закрутились сухими кудрями, а те горошины, которые Ниму удалось отыскать, оказались плотными и горьковатыми на вкус, скорее похожими на орехи. Видно было, что горох нарочно сеяли вдоль дороги, чтобы путники могли хоть как-то восполнить силы, а потом он и сам разросся, обронил сотни дробинок-семян и оплёл стеблями кусты и жёсткие травы.
        Попасть в город оказалось сложнее, чем Ним предполагал. Дорога бесконечно вилась под ногами, а сосновый лес так же высился слева и справа. За время пути Ниму встретились всего двое. Один - крестьянин на дровнях, так нагруженных сеном, что было удивительно, как невысокая лошадка умудряется их тащить. Старик не взял Нима с собой, объяснив, что места нет, а на вопрос, где находится Солоград, неопределённо махнул рукой в сторону. Вторым был мужчина верхом на взмыленном тёмно-сером коне. Он промчался так стремительно, что Ним едва успел отскочить в сторону. Наверное, это был один из гонцов. В диких Княжествах легко можно было сгинуть, затерявшись среди лесов; здесь на огромных территориях проживало слишком мало людей, а суровые князья предпочитали посылать гонцов с любыми поручениями. Ним слышал и о соколах - особых гонцах, которых готовили для выполнения самых ответственных и сложных заданий. Поговаривали, что соколы нужны были для того, чтобы убивать неугодных князьям, вызнавать тайны других князей и, что казалось совсем невероятным, договариваться с нечистецами. Ним не думал, что всадник был кем-то
из соколов. Соколы представлялись ему широкоплечими великанами в латах, с оружием на поясах, настоящими яростными воинами. Ходили и ещё более удивительные слухи: будто кое-кто из соколов скачет верхом не на коне, а на огромном свирепом псе, который рвёт и волков, и медведей, и лихих людей. Ним в это не верил. Впрочем, после стаи белок и девушки верхом на зубре уже казалось, что гонец на псе - не такое уж невероятное явление для Княжеств.
        От слабости и усталости ноги Нима еле шевелились, и единственным, что двигало его вперёд, было упрямство. Если есть дорога, значит, она куда-нибудь да приведёт. Раз он уже здесь, то должен куда-то прийти. Если только не свалится без сил и не станет добычей… да уж, здесь можно стать добычей чего угодно!
        Когда Ним услышал топот лошадиных копыт и поскрипывание колёс, то почти не испытал никакого воодушевления. Он сошёл с дороги и сел на обочине, обречённо сгорбившись. День разогрелся, и солнце надоедливо пекло ему в макушку.
        Повозка с просторным закрытым кузовом, сплетённым из тонких ветвей, катилась как раз в ту сторону, куда шёл Ним. Повозку тянули три могучих коня. Несмотря на звенящую усталость и докучливую боль во всём теле, Ним залюбовался конями и ладной, аккуратной повозкой, в которой, должно быть, могло уместиться не меньше четырёх человек. К удивлению Нима, возница остановился напротив него и вопрошающе взглянул из-под густых коричневых бровей.
        - Подсобить, путник?
        Снова тот же неразборчивый говор, как у девушек в лесу. До Нима не сразу дошло, что ему наконец-то улыбнулась удача. Он медленно встал, пошатываясь, подошёл ближе к вознице и слабым голосом проговорил:
        - Мне бы в Солоград.
        Возница удивлённо хмыкнул.
        - Так это Солоноводное, не по пути мне. В Коростелец поедешь?
        Ним слишком устал, чтобы злиться или расстраиваться. Ему бы хоть в маленький городок попасть, там легче будет. Найти бы почтовую станцию и отправить письмо родителям в Стезель, взять у кого-нибудь денег в долг и наконец-то добраться до Солограда. Но есть ещё одна трудность…
        - Мне нечем платить, - вздохнул Ним.
        - Вижу уж, - проворчал возница.
        Ниму было стыдно стоять перед незнакомым человеком в оборванной дорожной одежде, и он постарался выпрямить спину, чтобы чуть меньше походить на бродягу. Рёбра сразу запротестовали ноющей болью.
        - Полезай, отвезу. Потом расплатишься, как сумеешь. Вижу, в беду попал, как бы с тобой чего похуже не случилось, а то разное говорят. Полезай.
        Ним горячо поблагодарил возницу и не без труда влез в повозку.
        Внутри уже сидели трое юношей. Один - немного младше Нима, светловолосый и сероглазый, в домотканой рубахе с расшитым воротником, другой - хмурый, нахохленный, с чопорным выражением на остром лице. Третий незнакомец сидел, уронив голову на руки, и Ним смог разглядеть только то, что его тёмно-рыжие волосы обкромсаны неровно, словно пьяным цирюльником.
        - Добрый день, - вымолвил Ним и без сил опустился на скамью рядом со светловолосым. Усталость и боль набросились на него с неожиданной яростью, и Ним заснул, не дожидаясь ответа.

* * *
        Он проснулся оттого, что повозка резко остановилась. Свет, падающий внутрь через окошко с редкой решёткой, был зеленоватым, сумеречным. Значит, уже почти вечер. Всё тело Нима жутко ломило, к тому же его начало знобить. Ним застонал, надеясь, что его попутчики не заметят этого проявления слабости.
        Светловолосый юноша извивался, пытаясь разглядеть что-то в окне.
        - Чего стоим? - выкрикнул он.
        - Да тут что-то… - донёсся приглушённый голос возницы.
        Обкромсанный и хмурый молчали, оба - странным молчанием. Первый будто был погружён во что-то вязко-горестное, что сдавливало горло и мешало говорить. Второй - надменно и гордо, словно не мог опуститься до разговора с таким отребьем, как возница и попутчики.
        Повозку тряхнуло так, что Ним слетел со скамьи. Светловолосого отшвырнуло от окна, и он завалился на Нима, ударив его локтём в живот. Снаружи испуганно заржали лошади, и не просто испуганно, а исступлённо, словно что-то неведомое привело их в настоящий ужас.
        Тряхнуло снова, да так сильно, что ещё немного, и повозка бы перевернулась вверх дном. Возница закричал. Повозку кто-то раскачивал, кони пытались рваться вперёд, но им что-то не давало. Ржание переросло в неразборчивые вопли, от которых кровь Нима застыла в жилах, а потом и возница завизжал так, будто его разрывали на куски.
        - Что же там за… - прошептал светловолосый.
        Хмурый юноша поднёс палец к губам - молчите, мол, и зачем-то показал четыре зеленоватые свечи, которые держал за пазухой. Светловолосый кивнул. Обкромсанный испуганно жался в угол, пряча лицо в ладонях, но по-прежнему не издавал ни звука.
        Несколько мгновений возница и лошади продолжали страшно шуметь, к их крикам примешивались чьи-то звериные хрипы, и Ним отчаянно молился Золотому Отцу, чтобы неведомые твари не решили заглянуть внутрь повозки. Так страшно ему не было даже во время кораблекрушения.
        Наконец всё стихло - не спокойной, а жуткой, зловещей тишиной. Повозка накренилась в последний раз и со стоном повалилась на бок. Ним упал лицом вниз, светловолосый юноша подал ему руку, чтобы помочь подняться, и Ним едва заставил себя пошевелиться - ужас сковал его, заморозил, как сказочный повелитель стужи морозит птиц на лету.
        - Нечистецы? - прошептал он побледневшими губами.
        Хмурый мотнул головой. Он сунул одну из свечей Ниму, а затем раздал оставшиеся. Ним ничего не понимал, но сжал тоненькое восковое тельце в пальцах. Запахло мёдом и какими-то лекарственными травами, и от этого запаха стало немного спокойнее.
        Хмурый прислонился ухом к плетёной стенке, замер ненадолго, а потом осторожно открыл дверцу, которая теперь оказалась над головами путников. В повозку хлынул разбавленный сумеречный свет. Юноша поманил за собой остальных и выбрался наружу. По-прежнему оставалось тихо.
        - Полезем тоже, - произнёс светловолосый, обращаясь сразу и к Ниму, и к обкромсанному. - Он-то жив вроде… Не орёт пока что.
        Ниму не хотелось вылезать, он боялся видеть то, что снаружи, боялся стать новой жертвой, боялся снова провести на ногах мучительно долгие часы… но не оставаться же одному среди дороги в опрокинутой повозке? Светловолосый бойко выбрался и издал какой-то странный звук. Ним толкнул обкромсанного, который продолжал делать вид, что ничего не слышит и не видит, а сам неохотно протиснулся наружу.
        С боков Тракт по-прежнему обнимал лес, зато впереди виднелось поле, а за ним мигали огни. Ним бросил взгляд на дорогу и едва сдержал рвотный позыв.
        Кони и возница лежали на земле, под ними расплывались липкие чёрные лужи. Их тела остались почти целыми. У всех трёх коней оказались вырваны глаза, а у возницы вместо лица влажно блестело кровавое месиво. Ним охнул и поспешил отойти в сторону, чтобы не видеть мёртвых. Но тут же спохватился: надо держаться всем вместе, нельзя приближаться к лесу, мало ли что выйдет оттуда… Ним вцепился в свою свечу, будто она могла его спасти.
        - В лес, - вдруг скомандовал хмурый. Голос у него оказался надтреснутый и будто сухой, как хруст ломающейся ветки.
        - Ты помешанный? - зашипел на него светловолосый. - В лесу нас сожрут! Хочешь стать таким же? - Он махнул дрожащей рукой на мёртвого возницу с содранным лицом.
        Хмурый дотронулся двумя пальцами до фитиля своей свечи. Ним не поверил своим глазам, но фитиль зажёгся красноватым огоньком. Юноша поочерёдно подошёл к троим своим попутчикам и так же зажёг их свечи, просто зажав фитили двумя пальцами. Ним смотрел на свой огонёк, пляшущий в пропахшем кровью сумраке, и не хотел отводить от него взгляд. Колдовство. Определённо, какое-то дикарское колдовство, опутывающее сознание своими чарами.
        - Никто тебя не тронет, пока свеча горит, - вкрадчиво объяснил хмурый колдун, как его про себя прозвал Ним. - Идём в лес.
        Он зашагал с дороги с такой твёрдостью, что Ним почти против воли двинулся вслед, зачарованный его уверенностью. Усталость и потрясение мешали думать, и единственное, чего ему хотелось, - это позволить кому-то другому решать за себя.
        Темнело стремительно, словно кто-то задёргивал занавески, погружая мир в кромешную тьму. Голова Нима гудела от множества вопросов, но он был слишком напуган и слишком слаб, чтобы спрашивать. К счастью, светловолосый парнишка, казалось, вовсе не растерялся и озвучивал почти то же самое, о чём волновался Ним.
        - Кто ты такой?
        Хмурый обернулся, сверкнув недобро прищуренными глазами.
        - Свечник.
        Светловолосого этот очевидный ответ вроде бы устроил. Ним не понял, почему он многозначительно замолчал. Будто одно слово объясняло сразу многое и во многом обнадёживало. Наверное, это была какая-то загадка, разгадать которую дано лишь тем, кто всю жизнь прожил в Княжествах.
        Юноши углубились в лес, совсем тёмный и сырой, свет их свечей окрашивал влажные от росы листья в зловеще-багровый. Светловолосый подхватил Нима под локоть, когда заметил, что он отстаёт и спотыкается на каждом шагу.
        - Спасибо, - выдавил Ним. По представлениям, сложившимся у него о жителях Княжеств, его должны были бросить, едва заметив, что он всех задерживает, но по какой-то причине ему даже помогли. Странно.
        - Чем нас больше, тем безопаснее, - с ухмылкой возвестил светловолосый. - Я Энгле.
        - Нимус Штиль.
        - Эй, а ты, свечник? - громко шепнул Энгле.
        - Велемир, - буркнул он не оборачиваясь.
        Энгле завертел головой. Юноша с обкромсанными волосами плёлся позади, отстав даже сильнее, чем отстал бы Ним без помощи. Обернувшись на него, Ним заметил, что у юноши нежные, почти девичьи черты лица, а нос усыпан веснушками.
        - Давай, шевелись. Как зовут? - шикнул Энгле на отстающего.
        Юноша поднял на него испуганные покрасневшие глаза, но ничего не ответил. Будто воды в рот набрал.
        - Немой, что ли, - дёрнул плечом Энгле.
        К радости Нима, свечник Велемир не стал уводить своих случайных знакомых глубже в лес, а повёл вдоль узкого ручья, поблёскивающего в свете четырёх свечей. Горячий воск капал на пальцы, и Ним уже готов был выбросить свою свечу, но Энгле будто прочитал его мысли и выше приподнял руку Нима со свечой.
        - Уронишь - нам всем хуже будет.
        Ним не стал ничего спрашивать. Все дни, прошедшие с его отъезда из Стезеля, стали для него одним сплошным тягучим, страшным и нелепым сном. Он давно перестал пытаться понять, что происходит и куда они идут. Руки Энгле крепко поддерживали его, не давая упасть, огоньки свеч маячили в темноте красными путеводными звёздами, и Ним просто доверился - Серебряной Матери, Золотому Отцу и, на всякий случай, мысленно попросил помощи у Господина Дорог.
        Глава 5
        Лесной хозяин
        Князь строго-настрого запретил мне увозить княжича в лес или просить иной помощи лесовых. Отчего-то он как огня боялся чар нечистецей, но гордился тем, что его сокол знается с ними. Я не мог с ним спорить, но никто не запрещал мне разведать самому.
        Костерок прогорел, я засыпал уголья прелыми листьями и землёй. Мы с Рудо съели свой нехитрый ужин и теперь терпеливо ждали. Я поглядывал на Огарька. Мальчишка спал беспокойно, вздрагивал и что-то бормотал, я не прислушивался. Ни к чему впускать себе в голову чужие тяготы, со своими бы разобраться.
        Смарагдель медлил не со зла, он и не думал испытывать наше с Рудо терпение. Для того, кто сотни лет правит самым тёмным из лесов, часы не значат ровно ничего. Нельзя таить обиду на тех, кто так же далёк от людской жизни, как вольная рыба далека от душных птичьих гнёзд. Лесовой явится, но когда - знает лишь он сам.
        К моему облегчению, ждать слишком долго не пришлось. Я и так был напряжён: ещё бы, не ищу помощи для хворого княжича, а вожусь в лесу с деревенским воришкой. Бросить бы его здесь да снова поскакать на поиски знахаря! Но что-то держало меня, приковывало к мшистой земле. А может, я просто искал себе оправдания.
        В верхушках закружил ветер, на нас посыпались сосновые иглы и мелкие ольховые шишки. Я ухмыльнулся, гадая, в каком обличье явится Смарагдель на этот раз. Лесовые и водяные - великие мастера перемены обликов, а у Великолесских лесовых и вовсе бесконечный запас лиц и тел. Они сами решают, перед кем как явиться - и явиться ли вообще. Могут зайти в деревню плешивой лисой, встретить путника гнилым пнём, напугать охотника яростным туром, а перед девушкой предстать высоким красавцем в богатых одеждах. Есть у каждого лесового излюбленный облик, который он принимает чаще всего, и могут они дурить друг друга и встречных людей, меняя обличия, словно щёголь - наряды.
        Прямо передо мной из земли вдруг вырос широченный ольховый пень, обхватом что стол в княжьем зале. Из чащи выскочили лешачата и лесавки, весёлые, беззаботные, как весенние птахи. Знали, что друг пожаловал, а если бы чуяли врага, налетели бы скопом, защёлкали бы острыми зубами; не разорвали бы, конечно, но запугать до седых прядей запросто могли бы. Рудо завилял хвостом, а я тяжело вздохнул, когда увидел, что плутовки-лесавки тащат бочонки с брагой, миски с грибами и пышные хлеба. Собирал для меня яства, значит. Не удастся быстро уйти.
        Я угадал. Смарагдель избрал своё любимое обличье, и передо мной появился статный молодой мужчина - красивый, но не той нежной красотой, от которой млеют юные девушки. Для меня он не стал сильно стараться и оставил неестественно яркие изумрудные глаза, которые горели на его резковатом лице, как печные угли, в коротких волосах торчали тонкие рога, похожие на заострённые веточки, а чёрные пальцы перерастали в длинные когти цвета сажи. Конечно, если б он решил явиться незнакомцу, то подготовился бы с большим тщанием. Лишь цвет кожи отличал живого человека от притворившегося нечистеца: у лесовых кожа неизменно отливала лёгкой зеленцой, а у водяных - сероватой голубизной.
        - Хвала Серебряной Матери, ты снова пожаловал в мои владения, друг Лерис.
        - Кречет, - поправил я. Конечно, Смарагдель снова станет называть меня истинным именем, данным при рождении, хотя бы чтобы просто подразнить меня.
        Лесовой хитро ухмыльнулся и медленно, церемонно протянул мне узкую чернопалую длань. Я не стал манерничать, шагнул к Смарагделю и стиснул его в медвежьих объятиях. Рудо повизгивал, как малый кутёнок, и тыкался лобастой башкой Смарагделю в лицо.
        Лесовой мог бы запросто переломить все рёбра и самому могучему из воинов, смертный никогда не потягается силами с нечистецом, но я не боялся, что Смарагдель навредит мне. Он сжал меня в ответ - ровно так, чтобы объятие было по-дружески крепким, но не болезненным.
        - Мои дети приготовили стол, - проговорил он. Смарагдель даже в человеческом облике напоминал мне дерево. Голос его был скрипуч, а движения неторопливые, плавные. Так стонут стволы в злую бурю, так колышутся ветви на ветру: с оттяжкой, с могучей ленцой.
        - Погоди поить меня брагой, - хмыкнул я. - Сначала проверю, действительно ли ты передо мной, старый друг, или кто другой надел твою личину.
        Смарагдель мигнул и покорно сделал шаг назад, показываясь во всей красе. Серебряная Мать подсветила его причудливое одеяние, украшенное перьями неведомых птиц и мелкими самоцветными камнями.
        Я затеял эту проверку скорее по привычке. Никто не посмел бы вторгнуться в самое сердце Смарагделевых владений и прикинуться хозяином. Я потянул за ремешок, обнимающий мою шею, и вытащил из-под рубахи грубый камешек, густо-багровый, как свежая людская кровь. Поднёс к глазам и посмотрел на лесового сквозь мутноватое каменное тельце. Верно всё. Никто не пытается меня обмануть. Я кивнул и спрятал оберег.
        - Недоверчив, как олений вожак.
        - И потому до сих пор живой.
        Смарагдель неторопливым жестом пригласил меня к пню-столу, на котором шустрые лесавки расставили нечистецкие яства, мало чем схожие с человеческими. Расставили и отбежали, спрятались за деревьями, а сами тайком поглядывали на меня и хихикали, озорницы. Лешачата были посмелее, не таясь, глазели на нас с Рудо угольками глаз. Хоть и видели нас не единожды, всё равно любили на живого человека подивиться. Я улыбнулся им и указал рукой на стол: угощайтесь, мол, дети хозяйские.
        Лесавки и лешачата появлялись в лесах по-разному и различались между собой и внешностью, и способностями. Были среди них родные дети лесового и лешачих - такие тоже могли менять обличия, только в точности притвориться человеком не сумели бы. Придёт время, и отец отправит их верховодить маленькими чащами и перелесками. А были и призванные - заколдованные парни и девушки, над чьими изголовьями в своё время зажёгся огонёк. Такие, как братец Летавин. Они-то почти ни на что не годились, так, лишь для мелких поручений да для толпы, заблудших путников пугать. У лесового могли родиться дети и от союза с человеческой девушкой, да только полукровки не приживались в лесу, их выменивали на живых человеческих младенцев, а младенцев заколдовывали в лешачат - сколько убыло, столько и прибыло. Меня всегда удивляло, что заколдованный человек может жить в лесу, а сын лесового и человека - нет. Говорят, подменыши в человеческих домах не дотягивали до зрелости, так и истлевали, истосковавшись своим полулесным, полулюдским сердцем до смерти, не поняв, чего им больше хочется: в лесу плясать или среди людей жить.
        Кто из лешачат посмелей, те ринулись к столу и налили себе по кружке браги. Некоторых я помнил, кого-то видел впервые. Мне нравились эти чудные юнцы, дикие, как неприкормленные птахи, востроглазые, длиннорукие. Кто хвостат, кто рогат - а каждый по-своему хорош особенной, нечистецкой красотой, понять которую могут, наверное, лишь те, кто много лет смотрит на нечистецей без их людских личин.
        Я видел, что Смарагдель изучает глазами спящего Огарька. Изучает, а ничего мне не говорит - ждёт, когда я пригублю браги и отведаю пирога с орехами. Красавица-лесавка поднесла мне кружку, я бережно принял угощение из зелёных девичьих рук и благодарно улыбнулся. Наготу лесной жительницы скрывали только длинные незаплетённые волосы и ожерелье из шишек. Мне потребовалось всё моё самообладание, чтобы не заглядеться на Смарагделеву дочку, хотя я знал, что он не будет против, если я захочу уединиться с ней или с любой другой.
        От кружки ядрёно пахло мхом и сырой листвой. Хорошая брага, крепкая, а другую Смарагдель и не поднесёт. Я помнил, как в первый раз отведал лесного напитка. Мне было тринадцать, Смарагдель впервые привёл меня сюда, в свою чащу, и устроил то ли приём, то ли проверку для юного соколка. Я тогда захмелел до золотых огней в глазах, скинул всю одежду и плясал под луной с лесавками до тех пор, пока не повалился без ног и не заснул крепким пьяным сном.
        - Вот теперь можем вести беседу, - одобрил Смарагдель, когда я глотнул из кружки.
        Прямо под лесовым из земли взвились толстые стебли ивняка, сплелись широким креслом, похожим на княжий престол, и Смарагдель величаво опустился в переплетение ветвей. Истинно лесной князь.
        Подо мной выросло кресло попроще, глубокое и удобное, а Рудо уселся справа и положил мохнатую голову на стол, раздувая ноздри. Принюхивался, нет ли чего для него. Я потрепал пса по лбу и тяжко вздохнул, раздумывая, с чего бы начать. Но Смарагдель избавил меня от выбора.
        - Что за юнца ты привёл, Кречет-Лерис?
        Он повернулся к Огарьку. Конечно, я поступил дерзко. Не следовало без позволения тащить мальчишку в чащу, но я был уверен, что со Смарагделем мы точно договоримся.
        - Возьми его себе.
        Смарагдель совсем по-человечески приподнял тёмную бровь.
        - На что он мне?
        - Лешачонком сделай. Не приживается он у людей. Уже нарвался на беду, еле спас. Второй раз не спасётся, загубят мальчонку.
        - И что нам с того? Он тебе родня?
        Я помотал головой и поставил кружку на стол. Лесная брага мгновенно кружила голову, но я был уже привычен к ней. Сегодня точно не стану танцевать, даже если лесавки пригласят. Один из лешачат - с нежными оленьими рожками на вихрастой голове - подвинул ко мне миску грибов и подал мясистый кусок хлеба. Я принял угощение и выбрал из миски несколько засоленных синих лисьедухов - их сила пригодится мне в пути.
        - Обменяй. Огонёк зажёгся над одним, а я привёл тебе другого. Какая разница, кого из мальчиков забирать?
        Смарагдель задумчиво постучал когтистыми пальцами по столу. Я видел сизый мох, покрывающий руку выше запястья, там, где у людей обычно растут волосы. Я бы не удивился, если б он решил прямо сейчас сменить облик и предстать передо мной замшелым горбатым чудовищем с ветвистой короной рогов. Но он держался, зная, что мне приятнее общаться с кем-то, похожим на человека. Я это ценил.
        - Старый Дорожник не простит мне такой вольности. Не расплачусь. Тут не отдашь долг беличьей или птичьей стаей. А на б?льшие траты я не пойду ради незнакомого юнца.
        - А ради меня?
        Не знаю, почему я так заупрямился. Летава ли так в душу запала?
        - Ради тебя, может, и пошёл бы. Но какой твой интерес? Снова ты что-то затеваешь, сокол.
        Это странно, но мне было приятно оттого, что Смарагдель журил меня, почти как старший брат младшего. Или как отец сына.
        - Девке думаю угодить, - признался я.
        По лицу Смарагделя медленно расползлась хищная улыбка.
        - Бери любую из моих, Кречет. Девки - дело хорошее, но из-за одной из них я не стану перечить Дорожнику. Уж извини.
        Смарагдель пренебрежительно называл Господина Дорог старым Дорожником. Я виделся с властителем всех путей всего однажды, но та встреча произвела на меня сильное впечатление. До сих пор мне было трудно понять, отчего маленький тщедушный человечек имеет власть даже над могучими нечистецами.
        - Я понимаю тебя. Прости за дерзость.
        А сам спрашивал себя: «И что с ним теперь делать?»
        Лешачата и лесавки шептались, зыркали на Огарька. А малец, как я понял, не спал, а только притворялся. Боялся ли? Непросто, должно быть, очутиться хромым и беспомощным среди чащи, в окружении нечистецей. Видел ли он их раньше? Или всё ему впервой? Потом спрошу.
        - Этот юнец тебе предназначен. Дорожник приберёг его для тебя, - проскрипел Смарагдель.
        - Как же для меня? - Я возмутился. - Куда я его возьму? На Рудо так и буду возить? Да он увечным стал из-за меня!
        Не хотел говорить последнего, не хотел признавать, что меня гложет вина, но слова сами собой вырвались, искренние и горькие. Лешачата разом смолкли, навострили уши.
        - Как это - из-за тебя? - спросил Смарагдель ровно, без тени удивления, лишь с лёгким любопытством.
        - Не успел я, медлил. Если бы поспешил, ему бы не рубанули по ноге.
        Я опустил голову, как мальчишка, признающийся старшим в чём-то постыдном. Красивая лесавка подлила мне браги в кружку, и я тут же опрокинул в себя хмельной напиток.
        - Если бы ты опоздал, меня бы сожгли заживо, как поросёнка зажарили бы, - вдруг подал голос Огарёк.
        Я шумно выдохнул через нос. Не хватало ещё, чтобы он подумал, будто я теперь обязан нянькаться с ним, будто совесть моя за него болит. Обернулся на мальца и рыкнул зло:
        - Молчи, иначе брошу тут и никого не послушаю.
        Получилось, наверное, грозно. Огарёк опустил голову на мох и затих. Смарагдель почёсывал подбородок когтями, что-то замышляя. Ох, не нравилось мне, когда лесовой так замолкал! Жди чего угодно, только не покоя.
        - Я исцелю его. Будет хромать, но пойдёт сам. Всё быстрее, чем людскими снадобьями лечить.
        - Много чести, - фыркнул я.
        Но Смарагдель уже поднялся со своего веточного трона, пересёк опушку и опустился рядом с Огарьком. Огарёк весь сжался, как запуганный щенок, я чувствовал его страх. Сбежал бы, наверное, если б мог. Смарагдель медленно протянул к нему когтистые руки, похожие на лапы какого-то неведомого зверя, и сомкнул пальцы выше щиколотки. Огарёк задёргался и бросил на меня умоляющий взгляд. Я отвернулся.
        Я и так знал, что будет делать Смарагдель. Зажмёт ногу пальцами-когтями крепко-крепко, дохнёт словами-наговорами, отопьёт из чарки с ручьевой водой, поднесённой лешачонком, и станет вода душистой, словно лесная кровь. Начертит Огарьку на лбу и груди треугольники, даст ему выпить из чарки, и тот заснёт крепко, спокойно, и будет его сон почти таким же тягучим, как смерть.
        Всё так. Я будто бы спиной ощущал каждое движение лесового, а каждый всхлип мальца резал меня, как совиный коготь. Ничего. Заснёт, а проснётся уже другим. Хромым, но здоровым. И, если Смарагдель того пожелает, позабудет всё, что видел и слышал в чаще.
        - Пусть спит сколько спится, - произнёс Смарагдель и вернулся в своё кресло. Лешачата шушукались, глазея на заснувшего Огарька, потихоньку обсуждали его сходство с ними самими. Смарагдель махнул рукой за спину, и лешачата с лесавками вдруг повскакивали со своих мест и шустро разбежались, скрылись за стволами так ловко, будто впитались в них. А может, и правда слились с деревьями, чтобы продолжать тихонько подслушивать. Листья немного пошелестели, а потом всё стихло. Рудо подошёл к Огарьку и лёг рядом, согревая его мохнатым боком.
        - Спасибо, - поблагодарил я Смарагделя. Лесовой по-доброму улыбнулся мне, но изумрудный взгляд горел даже жёстче, чем несколько минут назад.
        - Рассказывай теперь, что тебя на самом деле гложет. Вижу, не только мальчишка занимает твои мысли.
        Разгадал меня. Как всегда. Но скрывать от друга мне нечего, да и сам ведь хотел совета просить.
        - Мальчишка, да не этот. Княжич хвор, а Страстогор послал меня за знахарем. За тем, кто волхв над всеми волхвами. Не видал ли ты его?
        Смарагдель стрельнул горящими изумрудами в сторону, припоминая что-то, а потом, к моей досаде, медленно качнул головой справа налево.
        - Давно не видал. Прикажу Ольшайке порыскать всюду, у всех волхвов побывать, если велишь.
        Ольшайка - любимый Смарагделев сын, шустрый лешачонок, тот самый, что с оленьими рожками. Смарагдель даже имя ему дал в честь ольхи, священного дерева лесовых. Не любил бы, назвал бы Рябинкой. Давно надо было бы выделить ему свою вотчину, да только не спешил лесовой с сыном расставаться.
        - Ольшайка бы помог мне, - честно признался я. - Мы с Рудо во многих селениях побывали, говорили с волхвами у лесных окраин, но никто из них не встречал главного знахаря. Побыстрее управиться бы, Видогосту скорее помочь, не то, боюсь, поздно будет.
        Смарагдель кивнул серьёзно, даже церемонно.
        - Значит, пошлю, решено. Что ещё? Вижу, не всё рассказал, сокол.
        - Напали на нас, - хмуро ответил я. - Твари неведомые, недалеко от Топоричка. Быстрые, как нечистецы, но точно не твои, они бы нас не тронули. Одеты в серое рубище, лица спрятаны, хотели чего-то от нас, а чего - я так и не понял. Не ранили, конечно, мы оказались им не по зубам. Зато я всех уложил. А мертвяков не осталось. Как так вышло? Кто они? Как князю доложить?
        Смарагдель сделался мрачным и злым, веточки-рога покрылись толстой корой, лицо вытянулось, меняясь из человеческого в звериное, но он быстро взял себя в руки и снова принял обличие молодого мужчины. Разъярила его моя весть, это точно.
        - Проклятые твари. - Смарагдель засвистел лютым ветром, и снова меня осыпало хвоей. - Кто-то зовёт их безликими. Были людьми, но их настигла хворь, как та, что несколько зим назад сводила с ума, уродовала и убивала ваш народ. Только в этот раз с некоторыми случается и такое. Ещё сквернее смерти, как я посужу. Если бы не нарвались на тебя, погубили бы целый Топоричек. А выследить их даже я не могу - они не нечистецы и не люди больше, вот именно что безликие, без духа, без имени, одна лишь ненависть в них.
        В голосе Смарагделя звенело негодование. Не повезёт тем, кто вызовет злость лесового, и даже мне становилось не по себе, когда он гневался.
        - Благодарю за приём и за помощь, Смарагдель, князь лесной. - Я заговорил учтиво, осторожно даже, чтобы не злить его боле. - К тебе зайдёшь на час - выйдешь хмельной и сытый через семиднев, но я спешу. Надо рассказать князю о безликих, как ты их зовёшь. Заодно и поведаю, что нет нигде знахаря.
        - Возьми мою чарку, - предложил Смарагдель. - А в свой мех вместо обычной воды налей лесную да дай мне отпить. Вернее было бы примчать княжича прямо сюда, я бы исцелил. Если с ним, конечно, не та хворь, о которой во всех сёлах твердят. От неё моя ворожба не исцелит.
        Я посмотрел ему прямо в глаза, и на моём лице, должно быть, отразилась вся горечь, что была на сердце. Смарагдель сразу понял и протянул когтистую ладонь к моей руке. Такой человеческий жест - и от Великолесского лесового, не от человека вовсе, от одного из нечистецких князей.
        - Возьму, - вымолвил я. - Спасибо. Хоть что-то попробую. Знаю, что не поможет, но как быть, если иного не дано?
        - А князь тебя не погонит, когда без знахаря вернёшься?
        - Не денется никуда. Позлится, может, и всё. Хочу с Видогостом повидаться, пока не случилось совсем худого. На половину денька всего, потом вновь помчимся искать. Заодно этого, - я кивнул на спящего Огарька, - оставлю в Горвене. В городе должен прижиться, не таскать же его повсюду с собой.
        Смарагдель не зря спросил именно так, я понял. «Без знахаря вернёшься». Он думал, стану ли я просить его обмануть князя Страстогора, предложу ли принять облик знахаря и войти в терем под его именем. Не стану, конечно. Нет смысла, князя-то обманешь, а княжичу таким не поможешь. Да и не место лесовому в городе, среди людей. Я не мог представить гордого лесного хозяина в вычурном тереме, в светлице больного Видогоста. Смарагдель бы согласился помочь, если б я попросил, но наверняка затребовал бы что-то взамен. Нечистецы не люди, и при всей нашей крепкой дружбе меня не миновала бы расплата. Так уж заведено.
        Смарагдель медленно встал, подошёл ко мне и требовательно протянул руку. Я отстегнул мех от пояса и отдал лесовому. Он рассеялся ветром, исчез вместе с моим мехом - сам отправился за водой, не лешачонка послал, мне это польстило. В чаще зазвенела тишина, только Рудо сопел, развалившись, как медведь. Я поднялся, прошёл по мягкому мху и присел рядом с Огарьком.
        Увечная нога выглядела несравнимо лучше. Никакой раны уже не было - наросла новая кожа, светлая, будто с момента отсечения прошёл целый год. Лесовые - мастера чудесных исцелений, но помогают далеко не всем. Да и не любая болезнь лечится их ворожбой, от Мори всё же лесовой не вылечит.
        Я умом понимал, что водица Смарагделя не поможет Видогосту, знал, что княжич болен тем самым страшным, о чём в тереме даже боялись говорить вслух. Но что разум и что - сердце? Сердце соколье всё равно человечье, глупое, верящее всегда во что-то самое зыбкое. Вдруг не Морь? Вдруг что справится? Вдруг поможет? Тогда и знахарь не потребуется.
        Огарёк охнул во сне и поджал под себя обе ноги. Повезло мальцу, нечего сказать. Немногие из людей могут похвастаться тем, что гостили у Великолесского лесового и получили его исцеление. Теперь и он, выходит, будет вхож в лес - лешачата его запомнили, да и в крови теперь лесная водица плещется.
        Смарагдель вернулся споро, я почувствовал его спиной, по дуновению ветра и густому мшисто-земляному духу. Я встал на ноги и взял мой мех, отяжелевший от заколдованной воды.
        - Спасибо, друг.
        Лесовой плавно махнул рукой - не стоит, мол, протянул мне ещё и чарку из цельного дубового куска и кивнул на Огарька.
        - Твой он, помни. Дорожник не зря тебя к нему вывел. Не бросай.
        - Надеюсь, малец спит крепко и не слышит тебя. Иначе не отвяжусь, - отшутился я. Чарку и мех нацепил на пояс.
        Но Смарагдель был серьёзен.
        - Не надо смеяться, Лерис. Не спорь с Дорожником, всё равно будет так, как он задумал.
        - Ладно, не спорю. Но поступлю так, как сам рассужу, а если Господин Дорог будет против, он всё равно повернёт по-своему. Спасибо тебе, ты выручил меня, как всегда. За мной долг.
        Смарагдель потёр подбородок, и под его пальцами тут же вырос сизый лишайник вместо обычной человеческой бороды.
        - Раз долг, то забеги к Перливе в Средимирное. Уболтай моих белок вернуть.
        Я хохотнул.
        - Снова проигрался? Смарагдель, ну как же так? Ты же обещал не ставить больше стада. Да лучше вовсе бросить игру в зернь, раз тебе так не везёт.
        Смарагдель недовольно скривился и сухо обронил:
        - Так уж вышло.
        Я сочувствующе похлопал его по плечу. Мой друг вечно проигрывал другим Великолесским лесовым целые стаи своих зверей. Что ж, придётся постараться, но бывало и посложнее.
        - Что-нибудь придумаю. Верну твоих белок.
        - До зимы хорошо бы, а то Перлива заснёт.
        - Помню, помню.
        Мы пожали руки, обнялись на прощание, и Смарагдель скрылся в чаще, приняв облик огромного горбатого существа, похожего сразу на дикого быка и на обросший травой холм. Ветки за ним сомкнулись бесшумно и плотно, словно он был вовсе бестелесным, как ветер. Я немного посмотрел ему вслед, чувствуя, как обычно, непонятную щемящую тоску на сердце, потом встряхнулся и шепнул Рудо в мохнатое ухо:
        - Вставай, братец, пора снова в путь.
        Глава 6
        Скоморошьи забавы
        Берега ручья терялись среди длинной лесной травы, похожей на зелёные девичьи волосы, узкая ленточка воды дрожала свечными бликами и серебряными лунными всполохами. Ноги Нима постоянно норовили соскользнуть в топь, а Велемир, напротив, ни разу не оступился, хоть и шёл совсем близко к берегу.
        С каждым шагом Нима сильнее колотило, и дело было не только в липком промозглом тумане, оседающем на коже, и не в душистом лесном ветре, обдувающем холодом со всех сторон.
        Ним лишь единожды в жизни видел безжизненное человеческое тело, и это было очень, очень давно. На корабле тоже погибли люди - ушли на морское дно, во владения морского царя, но Ним не видел их смерти, их мёртвых тел, не видел, как Владычица Яви перерезала ниточки их жизней.
        В этот раз всё было иначе. Он закрывал глаза и в кромешной тьме видел страшное, изуродованное лицо и чёрные лужи под возницей и лошадьми. С каждым ударом сердца эти образы глубже впечатывались в его голову, мучили с кошмарной беспощадностью. И страшно было то, что спутники Нима казались собранными и хладнокровными, будто ничего ужасного и не произошло. А может, это видимое хладнокровие давалось им дорогой ценой.
        В ручье иногда что-то плескалось и вздыхало, будто играла большая рыба, но на такой мели, ясное дело, крупной рыбы просто не могло водиться. Ним не впускал в голову эти мысли: и так хватало о чём тревожиться, не стоило ещё и о ручье думать и пугаться своих выдумок.
        Свеча в руке горела неровно, пламя дрожало на ветру, воск стекал мутными горячими каплями по пальцам и капал на траву. Огонёк Велемира маячил впереди призывным красноватым глазком, Ним старался не сводить с него взгляда и гнал, гнал прочь мысли о мёртвом вознице.
        - Скоро выйдем, - со знанием дела произнёс Энгле. - Земляника под ногами растёт, а в глухой чаще её нет, темно слишком. Скоро лесу конец, а там и селение какое найдём. Заночуем под крышей.
        Ним кивнул. Ему хотелось верить, что Энгле прав.

* * *
        Ручей и правда вывел их к селению. Лес плавно перетёк в поле, седое от тумана и мрака, а впереди мигали огоньки окошек - деревня или даже маленький городок, издалека Ним не видел, есть ли там святилище Золотого Отца. Путники проскользили по туманному полю быстро и бесшумно, не сговариваясь втянув головы в плечи и пригнувшись. Энгле что-то бормотал о полевиках и полудницах, но Велемир молча приподнял свою свечу выше, напоминая об этой неочевидной защите, смысла которой Ним никак не мог разгадать, а сам свечник не пожелал раскрыть.
        Деревенька оказалась именно такой, какие представали перед глазами, стоило Ниму подумать о Княжествах. Приземистые, потемневшие от времени бревенчатые дома, будто бы выросшие из земли, походили на переросшие, подгнившие грибы. Двускатные крыши кое-где покрылись мхом, щербатые печные трубы местами обуглились. Подслеповатые пыльные окошки обнимали широкие резные наличники, где-то простые, а некоторые были украшены так причудливо, что Ним даже позабыл о своей лихорадке и неистово пожалел, что ему нечем и не на чем сделать зарисовку.
        С каждым шагом холод глубже забирался под кожу, и сложно было поверить, что днём докучало жаркое солнце. Ним дрожал, сильнее наваливаясь на Энгле, в голове всё мешалось: мигающие огни четырёх свечей, маленькие оконца в широких рамах наличников, потемневшие стены, частоколы заборов, ворчащие на незнакомцев псы, бледные пальцы тумана, запах подгнившей древесины, тянущийся со дворов…
        Велемир уверенно свернул на широкую деревенскую дорогу, и Ним услышал громкие человеческие голоса, выкрики, смех и невнятный шум. Наконец стылые вечерние запахи разбавил тёплый хлебный дух.
        - Кабак, наверное, - обрадовался Энгле. - Ещё немного и отдохну от тебя, тяжеленного.
        Ним хотел гордо ответить, что не просил никого помогать, но не сумел.
        Велемир вывел их к центру деревни. Вокруг небольшой площади стояли мыльня, что-то вроде приказной избы и шумящий на всю деревню кабак. Ним почувствовал облегчение, предвкушая скорый отдых, но об ужине и не мечтал. Ясно, что никто не станет кормить его - оборванца без единой монеты в карманах.
        На крыльце свечник остановился и обернулся к своим попутчикам. Он молча загасил пальцами огонёк своей свечи, а потом и огни остальных. Запахло дымом. Лишь убедившись, что все четыре фитиля погасли, Велемир потянул дверь на себя.
        В кабаке было жарко натоплено, воздух словно уплотнился от густых запахов, и горло Нима сперва перехватило. Энгле потащил его к свободному столу, молчаливый рыжий парнишка беззвучно скользнул за ними, а Велемир вынул из мешка целую охапку свечей и пошёл предлагать свой товар подвыпившим посетителям.
        Ним растёкся по стулу, привалившись плечом к стене, и закрыл глаза.
        Кругом шумело, громыхало, хохотало, взвизгивало. Со скрипом двигались стулья и лавки, гремела посуда, хлопали ладони. В противоположном углу кто-то уныло дёргал струны какого-то музыкального инструмента, пьяный голос то брался подвывать, то замолкал, осипнув. Ним никогда не бывал раньше в подобных местах - отец запрещал ему, оберегая. В любой другой ситуации он бы испугался, но сейчас запрещал себе думать о чём-то кроме блаженного тепла и долгожданного отдыха.
        - Не малы ещё пить? - пророкотал чей-то голос прямо над головой.
        Ним вяло приоткрыл глаза. Над ними стоял толстый бородатый мужчина с животом, похожим на надутый пузырь. Его рубашку украшала вышивка с оленями и ветками лесных ягод - точь-в-точь такая, какую Ним видел в книге о нравах жителей Княжеств.
        - Нам бы кров и ужин горячий, - ответил Энгле. - Деньги будут, - добавил он, высмотрев в толпе Велемира, довольно успешно торговавшего своими чудесными свечами.
        Мужик проследил за его взглядом и сдвинул кустистые, с проседью брови.
        - С вами свечник этот? Треть его выручки моя, не считая оплаты. Комната одна на четверых. На ужин каша с грибами.
        Энгле вздохнул.
        - Ну, хуже тоже бывало. Да, Нимус? По одёжке твоей вижу, бывало. - Энгле навалился на дощатый стол, приближаясь к Ниму. - Покажешь рисунки на руках?
        Ним непонимающе мотнул головой. Все его мысли сделались неповоротливыми и ленивыми, ему хотелось наесться и повалиться спать до утра, а не отвечать на странные вопросы почти незнакомого паренька.
        - Что, нету? - разочарованно сник Энгле. - Так ты не сокол, что ли?
        Ним хрипло хохотнул и закашлялся. Сокол? Энгле насмехается над ним?
        - Нет. Не сокол.
        - А камешек соколий вон, на шее висит.
        Ним сперва не понял, что за камешек имеет в виду Энгле, но потом вспомнил про подарок деревенской девушки.
        - Ты и жалеешь теперь, что помогал? - спросил он.
        Энгле опустил плечи и взъерошил льняные волосы. Обкромсанный мальчишка волчонком сидел в углу и даже не слушал их разговор, уткнулся лицом в сгиб локтя и замер, будто заснул.
        - А вот и не жалею.
        Скоро вернулся Велемир, чуть менее хмурый, чем прежде. Его мешок изрядно полегчал, зато в ладони поблёскивали монеты. Ним понятия не имел, на что местным сдались его свечи: своих свечников в деревне, что ли, нет? Ещё и, видимо, не задёшево. Но есть ли разница, как добыты деньги, если желудок пуст, а голова давно не касалась подушки?
        Каша с грибами оказалась вовсе не так плоха, как думал Ним, а обжигающий сбитень - и вовсе великолепным. Грудь налилась теплом, расслабленные мышцы приятно покалывало, и Ним подумал, что ему не хватает лишь горячей ванны да новой одежды, чтобы снова почувствовать себя почти счастливым.
        Почти - потому что страх и беспокойство ни на миг не отпускали его. Перед глазами то и дело всплывал убитый возница, а в висках постоянно стучала тревога о дальнейшем пути. Да и обстановка не давала почувствовать себя непринуждённо.
        Чем дольше Ним сидел в душном, смердящем кабаке, тем сильнее проникался отвращением и страхом. Ему хотелось поскорее отсюда уйти, но кабак вроде бы давал хоть какое-то ощущение безопасности.
        Через два стола сидела компания из нескольких мужиков, перед каждым из них стояла большая кружка с пенным. Один из мужиков был одет лишь в исподнее, другой - совсем наг, оба захмелели настолько, что чудом не валились на пол. Перед каждым лежали Велемировы свечи. Даже пьяницы не пожалели на них денег. Ним повернулся к Энгле. Почему-то он побоялся спросить напрямую у свечника, который, чуть отодвинувшись на стуле, допивал свой сбитень. Ним потрогал свой камень - если соколий, то, может, удастся расплатиться с Велемиром.
        - Что это за свечи? - шепнул он, нагнувшись к Энгле.
        Энгле с подозрением посмотрел на Нима, будто считал его недалёким.
        - Свечи, - с нажимом ответил он. - Велемир - свечник.
        - И что?
        - Водяной.
        Ним непонимающе помотал головой.
        - Ты нездешний? - догадался Энгле и жадно впился глазами в Нима, будто обнаружил в нём что-то, чего раньше не примечал.
        - Из Царства.
        Велемир стрельнул по Ниму прищуренным взглядом и вдруг произнёс, не дав Энгле первым задать свой вопрос:
        - Не говори об этом всем встречным. Целее будешь.
        Ним не стал спорить. По пути в Солоград ему придётся выучить уйму условностей и запретов, чтобы научиться жизни в Княжествах.
        - А как там, в Царстве? - не унимался Энгле. Велемир недовольно поджал губы: опасался, что такой разговор привлечёт к ним ненужное внимание, но посетителям кабака, казалось, не было никакого дела до четверых юношей.
        - Хорошо, - улыбнулся Ним. - Тепло, чисто и красиво. Из города в город можно добраться за полдня пути. Люди улыбчивые и приветливые, на торгах можно купить всех дивных яств, о каких мечтаешь.
        - У нас тоже красиво, - возмутился Энгле. - И люди хорошие, когда им жить хорошо. Вон на торг тоже сходи. Не хуже, небось, чем у вас.
        - От хорошей жизни люди жиреют и глупыми становятся, - злобно процедил Велемир. - Я жизнь тебе спас, а в вашем Царстве кто бы помог такому оборванцу? У вас все на платье смотрят да на пояса расшитые.
        - В Царстве бы со мной такого не случилось, - возразил Ним. - Да и ты тоже смотришь на мою одежду, раз заметил, что я оборванец. Скажи лучше, что за чудесные свечи у тебя? Раз даже пьянчуги не пожалели на них последних монет.
        Велемир расправил плечи, загордился.
        - Мои свечи рассказывают нечистецам, что водяной мне покровительствует. Оттого и не тронут тех, кто эти свечи зажигает. Потому и на нас не напали, а вот возницу сгубили.
        Ним подумал, что, возможно, помог ещё и соколий камень - девушка ведь сказала, что лес не тронет. Но спорить со свечником не стал.
        - Почему водяной покровительствует свечнику? Как вы можете быть связаны?
        Ним ощущал себя будто в причудливом сне. В Царстве он и представить не мог, что будет говорить с кем-то о нечистецах так же свободно, как о живых людях. Дивное диво! И до чего же странно.
        - Водяной крутит мельницы, - пояснил Велемир. - Мой отец мелет муку. Водяные и пасечникам помогают, следят, чтобы дождь пчёл не мочил, а за помощь берут дань сладкими сотами. Если уже дружен с водяным, если выпросил у него позволения поставить мельницу на его ручье, то отчего же пасеку не завести? Наш водяной целует свечи, которые отец опускает одним концом в ручей, и остальные нечистецы знают: не трожь того, кто такую свечу зажжёт, иначе не избежать разборок с верховным.
        - С тем, что в Русальем Озере, - добавил Энгле. Велемир согласно кивнул.
        Разговор о водяных смягчил свечника, он перестал хмуриться и даже слегка зарумянился. Ним почти перестал его опасаться.
        - Скоморохи! - воскликнул кто-то. - Скоморохи приехали!
        Все, кто был в состоянии что-то слышать и понимать, обратились в слух. Снаружи доносилось нестройное бренчание музыкальных инструментов. Ним устало повёл плечами. Такую безыскусную игру в Царстве не услышишь, а если кто и осмелится играть на улице, толком не научившись, ни за что не осмелится просить за своё выступление денег. Однако никто, кажется, не разделял его мнение.
        Посетители кабака - те, кого ещё держали ноги, - потянулись к окнам и выходу, пьяные лица светились искренним любопытством и предвкушением дивного зрелища. С удивлением Ним заметил, что Энгле тоже тянет шею, прислушиваясь к музыке, и даже хмурый Велемир насторожился.
        - Скорей идите, не то всё пропустите, - бросил на ходу хозяин кабака, торопясь к выходу. Объёмистое брюхо колыхалось перед ним, как набитый соломой мешок.
        - Пойдём, посмотрим, - выпалил Энгле, умоляюще глядя на товарищей. - Сто зим скоморохов не видал! Когда ещё доведётся?
        Велемир сухо кивнул.
        - Пойдём. Свечи берите с собой.
        Ним хотел запротестовать, уйти отдыхать в снятую комнату, но перед глазами снова всплыло освежёванное лицо возницы, и вновь вспыхнувший страх не позволил ему остаться одному. Ним с неохотой встал, морщась от боли в ногах и рёбрах, сгрёб свою свечу пятернёй и поплёлся вслед за Энгле и Велемиром. Обкромсанный мальчишка тоже, как ни странно, потащился к выходу, всё так же молчаливо и не поднимая головы.
        На площади перед кабаком собралась, наверное, целая деревня. Мужчины, женщины, старики, дети - все в грубоватой, простой одежде, кое-где украшенной вышивкой, некоторые - в странной плетёной обуви, какой Ним никогда не видел в Царстве, иные и вовсе босиком. На обветренных, простодушных лицах читался чистый наивный восторг.
        Неряшливая музыка превращала вечер в разнузданный балаган, взбивала тишину, как молоко взбивают в масло еловой мутовкой, и Ним сам стал изо всех сил тянуть шею, будто больше всего на свете желал увидеть ряженых.
        Никакой сцены не было - место будущего выступления отгородили по сторонам бочками, слева и справа на высоких шестах покачивались фонари. Скоморохов оказалось пятеро: двое плясали, двое играли на дудке и гуслях, а один просто стоял посреди отгороженной бочками площадки и молча смотрел себе под ноги. Лица всех пятерых закрывали грубые деревянные маски с нарисованными оскаленными улыбками, а некогда пёстрая одежда изрядно обтрепалась - скоморошья братия явно знавала лучшие времена.
        Ним видел представления в Царстве - шуты выступали в специальном округлом сооружении с высоким купольным потолком, артисты носили роскошные костюмы, расшитые мелким стеклярусом, переливающимся ярче огней, когда на них падал свет, а зал украшали гирлянды из цветных флажков и длинные пёстрые ленты. Унылые ободранные скоморохи, которым так радовались жители деревни, походили на шутов из воспоминаний Нима так же, как уличный воробей походит на павлина при дворе знатного вельможи.
        Ним полагал, что ничего достойного его внимания не произойдёт, но он ошибся.
        Поначалу всё шло предсказуемо. Скоморохи играли свою музыку, и мелодия бесконечно повторялась, шла неровными кругами, вгрызаясь в мысли, двое танцоров плясали, но как-то ломано, словно их тела были такими же деревянными, как маски на лицах. Отчего-то Ним чувствовал себя неуютно: в повторяющейся музыке, в скованных плясках и необъяснимом бездвижии пятого скомороха было что-то чуждое, непонятное, вселяющее тревогу. Зато неизбалованные зрелищами деревенские радостно хлопали в ладоши и смеялись, дети и вовсе взвизгивали от восторга. Энгле стоял бок о бок с Нимом и тоже не сводил глаз со скоморохов.
        - А к нам в деревню пару раз заезжала труппа с ручным медведем и маленьким кукольным театром. Те в гильдию, наверно, входили, а эти - нет. Потому даже шарманщика с гаером не наняли. Нищие скоморохи, ну ты видал?
        С каждой минутой выступления Ним чувствовал себя всё неуютнее. Ему совсем не нравились эти шуты. Совсем.
        Представление затягивалось, никак не обретая развития. Одни и те же движения, одни и те же ноты - по кругу, ни громче, ни тише, ни скорее, ни медленнее. Деревенские женщины радостно хлопали в ладоши, отбивая такт, мужчины начинали скучающе мяться, не дождавшись интересного зрелища, зато дети, отцепившись от матерей, дерзко шныряли прямо перед бочками и тянули ручонки к полусонным скоморохам.
        Ним не сразу понял, что произошло. Хмельной парень, решивший перебраться через бочки на скоморошью сцену, вдруг захлебнулся криком, упал на землю и задёргался. Над ним склонился один из танцоров, припав к лицу юнца прорезью маски. Он подскочил к парню с такой стремительностью, в какой его ни за что нельзя было заподозрить, глядя на вялый танец.
        Завизжали женщины, заметались мужчины. Скоморошья музыка оборвалась, шуты с неожиданным проворством бросились в толпу, вцепляясь руками в шеи и лица зевак. Раздались вопли, брызнувшая кровь выглядела почти чёрной в тусклом свете фонарей. Какой-то крепкий мужчина кинулся на скоморохов, но его тут же опрокинули навзничь, и он больше не поднялся. Один из шестов с фонарём упал, пролитое масло вспыхнуло, пустые бочки запылали высокими кострами. Ним рванул в сторону, но наскочил на чью-то спину, его с силой толкнули, и он точно не устоял бы на ногах, если бы Энгле не схватил его за плечо.
        - Свечи, - произнёс прямо над ухом голос Велемира. Он мимолётно щипнул фитиль Нима, и на конце свечи заплясал огонёк. - Идём. Скорее.
        Свечник быстро и не таясь зашагал обратно к кабаку, лишь раз оглянувшись на своих товарищей.
        Ужас кусал Нима за пятки, подгоняя. Он едва сдерживался, чтобы не броситься вперёд Велемира. От страшных, нечеловеческих криков, раздававшихся за спиной, перехватывало горло и перед глазами всё вспыхивало кровавым огнём. Ним боялся, что если он оглянется, скоморохи точно бросятся на него, разорвут шею и выпьют горячую кровь. Сперва такая спокойная деревенька обратилась кипящим котлом, в котором бурлило варево из страха и ярости.
        - Сюда, - скомандовал Велемир и нырнул в темноту за кабаком.
        - Нас выдадут свечи, - зашипел Энгле. - Надо погасить.
        - Нельзя.
        За кабаком было гораздо тише, чем на площади, словно могучее тело здания поглощало звуки, защищало всех, кто попросит у него помощи. Обкромсанный парнишка всхлипывал, тряс головой и зажимал ладонями уши, осев на землю у бочек с водой, стоявших во дворе. Невысокая серая лошадка, привязанная к ограде, мирно пощипывала траву и дёргала ушами, недовольная шумом.
        Велемир навалился на одну из бочек и стал раскачивать её из стороны в сторону. Энгле, не дожидаясь просьбы, пришёл на помощь, и вдвоём они опрокинули три бочки одну за другой. По земле потекли ручьи, отражающие кровавые блики свечей. «Снова волшба», - устало подумал Ним. Он слишком устал и слишком перепугался, чтобы думать о том, что сейчас произойдёт.
        - Твой водяной такой сильный? - с сомнением шепнул Энгле.
        Велемир снова сделался сосредоточен и молчалив, и вместо ответа просто пошёл вдоль водяных потёков.
        - Отвадит, - коротко бросил он.
        Ним не понимал, как Велемир может оставаться таким спокойным и собранным. На пятачке площади не смолкали крики, деревенские собаки заливались яростным лаем, мелькали тени и блики пожара, и здравый смысл подсказывал Ниму, что надо нестись без оглядки, бросить проклятую свечу и просто спасать свою шкуру, но размеренный шаг Велемира внушал какой-то противоестественный в этой ситуации покой. Свечник знает больше. Значит, надо ему довериться.
        Дворами, следуя за змеящимися струйками воды, они вышли на деревенскую дорогу, и тут-то Велемир пустился со всех ног. Энгле, Ним и безмолвный юноша бросились за ним, оставляя позади захлебнувшуюся в крови деревню, а заодно и надежду провести ночь под крышей.
        Глава 7
        Петушок на палочке
        Я тронул Огарька за плечо.
        - Вставай, не взял тебя лесной князь. Не нужен ты никому.
        Мальчишка заворочался, тонко охнул и медленно открыл жёлтые звериные глаза. Сначала по заспанному лицу пробежало недоумение, но потом, постепенно вспомнив, что с ним произошло, Огарёк нахмурился и сел, рассматривая свою увечную стопу.
        - Не болит, - удивился он.
        - Ещё бы болело. Не зря возился с тобой, а надо было бы бросить. Вставай, говорю.
        Он потрогал затянувшийся рубец и требовательно уставился на меня не мигая.
        - Ты кто? Волхв? Знахарь?
        - Если бы. Вставай, отвезу в город. А не хочешь - оставайся в лесу, пока медведи не задерут.
        Этот довод на него, наконец, подействовал. Огарёк медленно, будто не веря своим глазам, вытянул ноги и осторожно поднялся, почти не опираясь на левую стопу, словно опасался, что она расколется, как ваза из бесценного цветного стекла.
        - Да ступай ты, не бойся. Не отвалится.
        - Колдовство, - пробормотал Огарёк, осторожно перенося вес на больную ногу. Он оступился - конечно, ему придётся привыкать ходить по-новому, на это уйдёт время, поначалу тяжко будет. Но я не собирался с ним возиться.
        Рудо послушно ждал, когда мне заблагорассудится вскочить ему на спину, хвостом мёл по земле, цепляя сухие листья и сосновые иголки. Мне было жаль нагружать пса ещё и весом мальчишки, но делать нечего, придётся другу потерпеть. И не такое терпел. Я обхватил Рудо за шею и перекинул ногу за широкую спину. Рудо сильнее завилял хвостом, предвкушая скачку.
        - Забирайся. - Я протянул Огарьку руку. Он недоверчиво смотрел на нас с псом - не запомнил в беспамятстве, наверное, что уже катался верхом на монфе.
        - Твоя собака без седла, - заметил Огарёк.
        - Пёс, - буркнул я.
        - А почему он без седла?
        - Потому что он не лошадь.
        - И что, тебе так удобно?
        Никак не унимался, болтливый паршивец.
        - Главное, что Рудо удобно, а я привык. А вот тебя тащить ему вряд ли понравится, но он всё равно не возражает. Пока не возражает. А будешь выкобениваться - руку откусит.
        Огарёк нехотя, с заметной опаской ухватился за моё предплечье, я ловко затащил его на Рудо и усадил перед собой, снова подивившись, какой он худой и лёгкий. Рудо тут же пошёл рысью, без труда отыскав в чаще звериную тропку, почти незаметную взгляду. Я даже не говорил ему, куда мы пойдём: он сам каким-то пёсьим чутьём понял, что мне нужно.
        - Лицо береги, - предупредил я Огарька. - Ветки могут глаза выбить. Без ноги худо, без глаз ещё хуже.
        Мальчишка послушно втянул голову в плечи, и вовремя: Рудо ломанулся через еловый бор, колючие ветви тут опускались почти до земли, чёрные и густо-ароматные, в светлых проблесках молодых шишек.
        - Откуда сам будешь? - спросил я Огарька. Не всё же ему задавать вопросы, я должен знать, кого везу в Горвень.
        - Из Мостков.
        Я понимающе хмыкнул. Теперь-то ясно, отчего у него кожа с зеленцой. В Мостках люди странные, диковатые, кто-то даже верит, что столетия назад они брачевались с нечистецами, и от примеси нечистецкой крови цвет кожи у местных может быть и зелёным, и серым, и рыжеватым, и снежно-белым. Но я знал, что нечистецы тут ни при чём - так уж устроены люди Мостков, так связаны с круговоротом Золотого Отца, оттого и младенцы, рождённые в Мостках летом, зелены, как горошины в стручке, а зимние - белы. Весной рождаются дети с серой или голубоватой кожей, осенью - с золотистой, смуглой. Сам я не бывал в Мостках, а только слышал рассказы сокола Дербника. Я смеялся даже, счёл, что он придумал всё, но потом князь подтвердил его слова и добавил ещё, что кончики ушей у жителей Мостков непременно заострённые, кисти рук и стопы - длинные и ловкие, чтобы споро перебираться по узким мостам, переброшенным через сотни островков, образующих, собственно, это далёкое, почти сказочное для многих государство.
        - Родичи твои где?
        - Царь морской всех забрал.
        Огарёк сказал это буднично, без вздохов и прочего - стало быть, отболело уже, прошло.
        - Померли, значит. И каким ветром тебя сюда занесло? Что в Княжествах делаешь?
        Огарёк поёрзал и тут же крепче вцепился в шею Рудо - испугался, что может свалиться. Черёмуховая ветка всё-таки хлестнула его по щеке, и он зашипел обиженным котом, но руку не оторвал, не стал тереть свежую ссадину.
        - Приплыл я. На корабле. В бочку с зёрнами спрятался - знаешь, такие смердящие, коричневые, их пекут, толкут в ступе и кипятком заливают, пить чтобы. У нас жерняком зовутся, а как у вас, не знаю. На всю жизнь нанюхался, за версту учую - воротит. Потом с шутами выступал, как приедем, покажу, что умею. Когда прогнали меня, стал по деревням бродить. Ну и поймали вот… А тебе я зачем? В услужение продашь?
        - Да хоть бы так, польза от тебя была бы. А то провозился всю ночь, а толку ничуть.
        - В лесу бросишь?
        - Увидишь.
        Я не думал, что Огарёк окажется таким назойливым собеседником. А парнишка оживал, отходил от пережитого потрясения, бойко крутил головой по сторонам и, я чувствовал, готовил новые вопросы. Шустрый малец, от такого будет трудно избавиться, но я уже всё продумал.
        На какое-то время Огарёк притих. То ли размышлял о своей участи, переваривая невероятные для простого мальчишки события прошлой ночи, то ли просто устал болтать. Рудо нёсся, как обычно, легко, будто не замечая лишнего седока, и я немного успокоился. Мы пронеслись через лес по тайным тропкам и выскочили на невозделанное поле, сплошь поросшее васильками, похожее на пёстрый девичий платок. Полевики - добрые и скрытные нечистецы, они любят людей, пусть и не часто показываются на глаза, поэтому я не боялся, что Огарька могут не пропустить. Меня-то, ясное дело, все давно знали, и семья здешних полевиков с радостью приняла бы меня, если б я их позвал. А полудниц, гневливых и жестоких, я не боялся: уговор у них был со всеми соколами, древний и непреложный.
        - Сам-то ты кто? - не выдержал Огарёк. - Не волхв, говоришь, а с лесовым знаешься. И собака-то у тебя какая…
        Голос Огарька восхищённо дрогнул. Да уж, Рудо я всегда гордился, такой пёс - на зависть всем.
        - Кречет я. Сокол Страстогоров.
        Этого было вполне достаточно для любого, кто прожил в Княжествах хотя бы с месяц. Кто не слышал о соколах, тот, должно быть, и о Княжествах не знает ровно ничего.
        Огарёк ахнул. Каким-то краешком разума я уже понял, что скоро он произнесёт слова, которые досаждают мне сильнее всего. И точно, угадал. Всё-таки людей я знал неплохо и догадывался, что всем им - и блудницам, и мальчишкам-ворам - нужно от меня одно-единственное.
        - Возьми меня в терем княжий! - выпалил Огарёк. Я не сдержался и тихо рыкнул. - Не злись, пожалуйста! Ты покажи хотя бы, я хорошо князю послужу, шутом буду! Я много чего умею, вот приедем, сам увидишь.
        - У Страстогора уже есть шуты, лучшие в Княжествах, и хромой мальчишка ему ни к чему.
        Я сказал как отрезал, сурово и сухо. Никто не решался спорить, когда я так говорил, и Огарёк тоже замолчал, приуныл. Но, увы, ненадолго.
        - А княгиня у Страстогора молодая?
        - Ну, молодая.
        - Красивая?
        - Какой ж князь на дурной женится? То лишь в неспокойные времена было, когда воевали все Княжества, ещё и с Царством вражились. Сейчас уж нет нужды в том.
        Бурчал на Огарька, разъяснял неразумному, а память тут же рисовала образ княгини. Стройный стан, узкие ладони, чёрные косы, глаза зеленющие, губы цвета крепкого вина. И повадки её - движения величественные, но резковатые, пылкие, словно спешила всегда куда-то, и голос - грудной, глубокий, но приглушённый, как рокот речки, доносящийся будто издалека.
        - Игнеда, - шепнул я имя княгини, надеясь, что Огарёк не расслышит. Мне нравилось его произносить, такое сухое и тягучее, как ломтик пряника, обмакнутый в мёд.
        - Ага! - возликовал мальчишка. - Подари меня красавице Игнеде, она к тебе благосклоннее будет. Я её веселить буду, а то, небось, грустно молодой со старым князем жить, стану смешить и развлекать.
        Проницательный оказался, а может, просто угадал, попал зелёным пальцем в синее небо. Игнеда ведь не мать княжичу Видогосту, Страстогор женился второй раз, когда первая жена, Рижата, умерла после долгой болезни. Не от Мори, нет. Я помнил её, ласковую и золотоволосую, помнил её мягкие руки в рыжеватых родинках и расписные пряники, которые она дарила мне, птенцу-соколу, когда все другие не позволяли себе баловать меня вниманием, опасаясь княжьего гнева. Или просто чурались маленького соколка, думая, что не пройдёт испытания, сгинет, как многие другие, так и не встав на крыло. Я не знал, где таилась правда. И уже не хотел знать.
        - За такой подарок меня князь взашей выгонит и не посмотрит на то, что я сокол его. Закрывай рот, иначе сброшу с пса. Полудницы заклюют.
        - Далече до полудня-то. И не там выбирался, не пропаду, - огрызнулся Огарёк.
        Путь стелился перед нами расписным платком, и не путь даже, а сплошное пёстрое поле, но для сокола на верном монфе - все земли что ровный Тракт. Я любовался втихомолку бескрайним небом и синеватыми ёлками вдалеке, кровавыми каплями маков и голубыми глазами васильков, радовался ветру в волосах. А вот болтливый парнишка из Мостков выводил из себя, отчего-то пекло в груди после каждого его слова, и будто разрывался я, не зная, правда ли скинуть его, не жалея, или сберечь, схоронить в большом Горвене, ещё и монет подкинуть. Точно одно - вора при княжьем дворе ни за что не будет. А Горвень стерпит, стольный град большой и могучий, как бурлящее море, затянет, закрутит, перемелет и выплюнет, никого не оставит прежним, все дороги перепутает и перевяжет по-своему. Что там говорил Смарагдель? Огарёк мне предназначен? Как бы не так, перебью планы Господина Дорог, перехитрю, избавлюсь. Пусть ненавидит меня Дорожник, смогу откупиться, а на поводу у него не пойду. Не в этот раз.
        Я видел, что Огарёк устал от скачки. С непривычки ему, должно быть, приходилось совсем худо, всё тело ломило, и он изо всех сил старался не соскользнуть с собачьей спины. Рудо раздражённо тряс ушами, недоволен был лишним всадником, который, наверное, больно цеплялся пальцами за шерсть на загривке. Я-то почти сразу приучился скакать на монфе верхом, внутренним чутьём понял, будто нашептал мне кто-то. Знал, как сесть так, чтобы псу было не тяжело, и чтобы у себя спина и ноги не болели, хоть полдня лети стрелой, и седло нам с Рудо действительно ни к чему, обходились лёгкой кожаной сбруей, оплетающей пёсью грудь. Там, где я сжимал пёсьи бока бёдрами, подшёрсток давно свалялся, стал похож на ощупь на шерстяное одеяло - чем не седло?
        Далеко впереди из утреннего синеватого тумана выступал обширный пологий холм, сверкающий россыпью искр - Горвень с его святилищами, богатыми теремами и торговыми площадями переливался на холме, как камень в оправе. В груди моей будто встрепенулась малая птаха, захлопала крыльями: там Видогост, он дождётся меня, а я напою его лесной водицей из чарки Смарагделя даже против Страстогоровой воли, если на то пойдёт. И хотелось мне верить, что сработает колдовство, что лесной морок спугнёт болезнь, и станет мой княжич снова бодрым и любознательным, и научу его голыми руками ловить карасей, как обещал когда-то, да не исполнил.
        В думах время пролетает незаметно, и вот холм уже высился прямо перед глазами, а поле-платок осталось позади. Рудо понёсся ещё скорее, узнавая родные места, и совсем скоро перед нами выросли первые посадские дома с дворами, полными суетливых кур, цветом и формой похожими на свежевыпеченные булки, запахло почти по-городскому: навозом, срубом, кашей и дымком. Огарёк оживился, завертел патлатой головой, разглядывая посад с любопытством, которое выдавало, что прежде он здесь ни разу не бывал. Я гнал пса быстро, чтобы никто не успел нас хорошенько разглядеть, а всё же некоторые глазастые бабы чертили щепотью круг у себя на груди, заметив мальчишку с зелёной кожей. Что же, отныне слава моя пополнится новыми слухами и баснями. Зайду через день в трактир, натянув на лицо капюшон, и наверняка услышу свежий сказ о соколе Кречете, а вокруг рассказчика соберётся охочая до басен толпа, на радость хозяину заведения.
        Уже замаячили тёмные бревенчатые стены детинца, но я пустил Рудо левее, в ту сторону, где подходила к городу речка Горлица.
        - Куда везёшь-то? - требовательно спросил Огарёк, вовсе не заискивая, как раньше, а твёрдо решив вызнать мои планы на его счёт.
        - В темницу брошу, где вору и место.
        - Врёшь. Не злой ты, хоть и пугать пытаешься.
        Я всё-таки думал о себе иначе.
        Рудо остановился у торговой мыльни, стоящей у берега Горлицы, беззастенчиво опустил лохматую голову в лохань с речной водой и принялся шумно, прихлёбывая, лакать. Я спрыгнул на землю, повёл плечами, разминаясь, и едва успел подхватить Огарька, готового свалиться с пса неуклюжим мешком. Рудо верно понял мои намерения. Именно здесь я и надеялся оставить мальчишку.
        Нет, это не была гнилая слобода с дешёвыми питейными и игорными заведениями и мыльнями со склочными девками, хотя такой рассадник людских пороков, несомненно, в Горвене имелся, и не один. Я собирался оставить Огарька пусть у падшей девки, но всё же в приличном месте, куда пьяницы и бунтари не захаживают. Земля у Горлицы - самая дорогая, здесь воду в мыльню можно качать прямо из реки журавлём, и здесь вряд ли встретишь любителей шумных развлечений и драк.
        - Не меня ли ищешь, соколик? - пропел женский голос.
        Я обернулся и увидел блудницу Елаву, стоящую у дверей мыльни. Раскосые чёрные глаза хитро щурились, алые губы улыбались, смуглые руки были скрещены, подчёркивая налитую полную грудь. Я широко ухмыльнулся, даже забыв на миг о том, куда я на самом деле спешу.
        - Тебя и ищу.
        Елава плавно подошла ко мне и ласково взяла под руку. Огарёк сидел на земле, растирая колени, и смотрел на нас настороженным зверьком.
        - Хочу побыть с тобой, красивой, только спешу, - огорошил я Елаву. - Зайду позже, как свободнее стану. А в этот раз о другом прошу. Посмотри за парнишкой пару дней. Вымой, накорми да одень, если чего ещё захочет - не откажи.
        Елава с интересом разглядывала Огарька, не убирая мягких ладоней с моего локтя.
        - Так он мальчик совсем. И… чудной какой-то. Откуда взял?
        - Не спрашивай лучше. - Я мотнул головой, и немытая прядь волос упала мне на глаза. Мыльня бы мне не помешала, но некогда, некогда сейчас. Я спешно вынул из кошеля несколько монет и, не пересчитывая, сунул Елаве в тёплую ладонь.
        - Если не хватит, потом ещё занесу. Береги мальца. Поняла?
        Она недовольно покусала нижнюю губу, сомневалась, наверное. Но всё же согласилась.
        - Ладно, Кречет. Только потом всё расскажешь - иначе умру от любопытства.
        - Расскажу, - пообещал я и тронул Огарька за плечо. - Вставай. Иди с Елавой. Может, навещу ещё.
        Огарёк непонимающе вертел головой, как совёнок, выпавший из гнезда. Желтоватые глаза смотрели недоверчиво.
        - Так правда не в темницу? В мыльню? К девкам? Удивил ты меня, гонец.
        Я похлопал Рудо по холке, пёс отряхнулся, забрызгав меня каплями воды с мокрой пасти и шеи, и я снова вскочил ему на спину. Надавил пятками на бока, пусть бежит ко двору, а сам решил, что не стану оглядываться. Елаве я доверял. Она хоть блудница, но девка с мозгами, а ещё дышит ко мне неровно. Не подведёт.
        На конце слободы к нам с Рудо пристал лоточник: «Купи петушка» да «Купи петушка». Народу тут было многовато, быстро не помчишься, а леденцы у торговца лежали ладными рядочками да поблёскивали боками на солнце, начиная чуть оплавляться. И формы какой искусной: и гребешок тебе, и бородка, и хвост пушистый, ребристый, и даже глаза выпуклые. Что делать, купил. Порадую Видогоста.

* * *
        Мы с Рудо влетели в ворота княжьего двора - стражи сами расступились перед нами, будто я был предвестником лиха, противиться которому не могли даже ладные воины из старшей дружины с боевыми топорами на плечах. Хотя что там выдумывать, узнали издалека, как не узнать, и без расспросов открыли ворота, чтобы князь не гневался, что задержали его сокола.
        У самого терема я спрыгнул с Рудо и хлопнул его по плечу - беги, друг, на псарню, там Аклете тебя напоит и мясцом угостит, а сам взбежал по ступеням, кивнул на бегу ещё двум стражам и помчался, миновав светлые сени, по каменным переходам, неизменно отдающим прелью и землёй.
        Да, горько разочаровались бы все, кто просил меня взять их в терем княжий, - и девки бесстыдные, и проныра Огарёк. Не знаю, что в головах у них возникало от этих слов. Должно быть, мнили себе хоромы сплошь из золота и камней драгоценных, в парчовых и шёлковых занавесях из самого Зольмара, только ничего такого у Страстогора нет. Не любит верховный князь ни блеска золотого, ни мягких тканей, ни расписных потолков, ни музыкантов в залах. Наверху, в общем зале и палатах, стены всё же украшали рисунки солоградских умельцев, да и в горницах оконца блестели дорогим цветным стеклом, но излишеств князь не признавал. Наверное, у Игнеды в светлице стояли сундуки с разным добром-барахлом, с платьями нарядными и украшениями богатыми, только там я ни разу ещё не бывал и утверждать не осмелюсь.
        Я миновал второй ярус и поднялся ещё выше, пробежал через сборную палату с цветными оконцами и оказался перед резной дверью в светлицу княжича. Страж и тут отступил, кивнул почтительно и повёл рукой - проходи, мол, сокол, знаю, что княжич будет рад тебя увидеть.
        Я рванул на себя холодную дверную ручку и размашистым шагом прошёл внутрь. На меня сразу скверно дохнуло: травяными отварами, свечами и тленно-душным дыханием хвори. Сладкие ароматы трав и заморских благовоний не скрывали болезненного духа. Под тонкой корочкой томных запахов - гнилое нутро.
        Светлицу было не узнать. Все три окна заслонили плотными бархатными занавесями, в помещении стало тускло и душно. По углам кровати расставили четыре подсвечника на высоких ножках, в каждом по пять оплавившихся свечей. Свечи разного воска: белые, жёлтые, мшисто-зелёные, бурые, сизые, каждая плакала по-своему душистыми каплями. Полог кровати был задвинут наполовину, и в багрово-коричневой тени бледное лицо княжича выделялось, как луна на сумеречном небе.
        - Кречет! - выдохнул Видогост слабым голосом.
        Я бросился к кровати и опустился перед нею, вцепившись пальцами в волчью шкуру, постеленную княжичу в ноги. Жив ещё, успел! Узнал меня - не безумен, стало быть! Тогда, может, и обойдётся всё?
        Глаза мои шныряли по лицу и рукам Видогоста, сложенным поверх одеяла. Его волосы цвета гречишного мёда разметались по подушке, слипшиеся от пота. Карие глаза запали и потускнели, на шее мелко билась жилка. Тонкие руки покрывали багряные лунки величиной с ноготь мизинца, кожа на пальцах раскраснелась и потрескалась.
        - Соко-о-олик, - ласково протянул Видогост и поднял мне навстречу слабую ручонку. Я погладил его по голове и попытался улыбнуться.
        - Не надо, силы не трать. Я привёз тебе кое-что.
        Я снял с пояса мех и чарку. Видогост вроде бы оживился немного, смотрел с любопытством. Может, думал, фокус какой покажу, как в былые времена. Рука моя наткнулась на что-то небольшое и твёрдое, и я вспомнил про сахарного петушка, завёрнутого в тонкую бумажку и припрятанного в мешке. Достал и его.
        - Сладость там? Дай. Во рту горько.
        Княжич закашлялся, в груди у него мокро заклокотало. Я протянул ему петушка, а сам поставил чарку Смарагделя на стол и вырвал зубами затычку меха. От тонкого запаха лесной воды в комнате будто стало свежее.
        Почему-то руки мои подрагивали, когда я выливал воду и подносил чарку Видогосту. Такого со мной давно не бывало, а когда бывало, я старался скорее управиться с собой, унять мимолётную слабость.
        - Выпей, Видогост. Полегчает, - сказал я так твёрдо, как только мог.
        Княжич доверчиво протянул ручки-веточки к чарке и прижал пальцы к её прохладным деревянным бокам. Нагие лесавки, вырезанные на чарке, как будто мигнули, задрожали, готовые ворожить.
        Вдруг чья-то крепкая рука ухватила меня за плечо и рванула назад. Чарка выпала, княжич ещё не успел её как следует обхватить, водица выплеснулась на кровать и на дощатый пол, заполнив светлицу ароматами ландышей и свежего мха. Я весь подобрался, вскочил на ноги и выхватил нож, готовый биться за Видогоста, но с изумлением и яростью понял, кто именно помешал мне излечить княжича.
        Передо мной стоял Страстогор, выпятив грудь и гневно уперев руки в бока. Князь был ниже меня и ?же в плечах, но его властный, рассерженный и негодующий взгляд заставил меня вновь почувствовать себя неоперившимся соколёнком, сделавшим всё не так, как д?лжно.
        - Не гневайтесь, отец! - тонко попросил Видогост.
        Страстогор бросил на сына мимолётный взгляд, схватил меня за плечи и грубо толкнул к двери. Я мог бы с ним совладать, но знал, что сделаю только хуже. Сокол верен своему князю. Сама мысль о непокорности есть измена, а среди соколов изменников не было и не может быть. Я позволил Страстогору выпихнуть меня из светлицы, словно козла, забредшего в чужой огород. За моей спиной княжич слёзно просил не гнать меня, и моё сердце сжималось от жалости. Я кивнул ему - приду, мол, ещё, не волнуйся, отца твоего уговорю. Но вслух не сказал ничего, чтобы князя пуще не злить.
        Страстогор вывел меня в открытые сени, откуда весь двор был виден как на ладони. Гнев князя можно было почти потрогать, он сгустился тучей и клубился вокруг меня, потрескивая непокорным костром. Я приготовился отстаивать свою правоту. В самом деле, мне таиться нечего. Помочь хотел, не навредить. Страстогор выпрямился, всего шаг разделял нас. Я видел каждую морщинку на загрубевшем от возраста и невзгод лице, каждый волосок в седой и жёсткой, словно спутанный невод, бороде, а яснее всего видел холодную ярость, пылающую в мутно-зелёных, в бурый крап глазах.
        - Ты прибыл один, - выговорил Страстогор с укором в голосе.
        - Один, - подтвердил я. - Зато со снадобьем.
        - С нечистецким пойлом. - Князь сплюнул на пол и растёр плевок остроносым сапогом. - Разве для того я посылал тебя? Разве этого просил для наследника?
        Я не потупился и взгляда не отвёл. Стоял твёрдо, так же, как князь. Не чужой мне Видогост, пусть поймёт это.
        - Не отыскал я знахаря. Не справился. Но привёз иное средство. Разве не выздоровления Видогоста мы оба жаждем? Так уж неверно я поступил?
        Страстогор весь затрясся от невысказанной ярости, от неприязни - ко мне ли, к нечистецкой воде ли. Рот его скривился, уголки губ скрылись в седой бороде, так что и неясно было, расстроен князь, гневен или просто донельзя разочарован своим соколом.
        - Ты клялся мне, Кречет, - произнёс он. - Клялся не втягивать моего сына в свои нечистецкие дела. Так отчего приволок эту отраву?
        Да уж, сильна была ненависть князя ко всем нечистецам, но хуже прочих он ненавидел лесовых. Сколько я ни старался выпытать у него и у приближённых, в чём причина этой лютой неприязни, всё впустую. Да, гордился, что его сокол с ними на короткой ноге, да, не чурался, если вызнаю у них что-то, - но сына и свои хоромы оберегал от лесной волшбы так яростно, что даже лук Видогосту заказывал у мастеров Царства, а не у наших оружейников, а на охоту княжича брал только тогда, когда забавы ради выезжал пострелять белок на Тракте, не сворачивая в чащи.
        - Чтоб исцелить, говорю же. Сильна ворожба лесовых, сам знаешь. Зря испробовать не хочешь…
        Страстогор перебил меня, раскаркался старым вороном:
        - Довольно с меня духа нечистецкого! Не будет при моём дворе ни снадобий, ни слов, ни чар лесных! Не потерплю, и ты это знаешь, не единожды говорено! Слишком много воли тебе давал, вот теперь расплачиваюсь. Обленился ты, сокол, и дружбой с нечистыми щегольнуть решил. - Страстогор шагнул ко мне близко-близко, но всё же не коснулся меня выставленным пальцем, брезговал, видно, рубахой моей грязной. - А может, и не искал знахаря вовсе? Ходил по мыльням да кабакам, пил на мои деньги и с бабами лежал. Так говорю? Вот и решил представление устроить с водой вонючей и украденной чаркой. Прав я, сокол мой?
        Что-то тёмное колыхнулось у меня в груди, тёмное и тяжёлое, отдающее во рту полынной горечью. Знал ведь князь, что не поступил бы я так, как он описал, и проверять ему меня больше не на что, доказал давно всё, что мог. Видно, тревога за сына совсем изглодала его разум и душу, раз усомнился во мне. Или нарочно задеть хотел?
        Я отвёл глаза и шагнул к деревянному ограждению, вырезанному в форме пузатых бочонков, украшенных шарами снизу и сверху. Как назло, громкие слова князя привлекли внимание люда, и внизу собрались зеваки, задрав головы и, как мне показалось, злорадно слушая нашу ссору.
        - Неправ, князь. Совсем не так всё было. Я гнался по всему Холмолесскому, пса не жалел, ни одной деревни не пропустил, а никто о знахаре Истоде давно уж не слышал. Будешь злиться, знаю, но скажу: у лесовых тоже о знахаре справлялся. Они не видели. Нет его нигде. Нет.
        Я умел говорить так, что все смирнели и соглашались, верили мне. Вот и Страстогор понемногу притих, раскрасневшееся лицо из гневного сделалось усталым и печальным, плечи опустились. Он провёл ладонями по тёмно-зелёному кафтану, разглаживая складки, и снова подошёл ко мне, облокотился на поручень оградки. Люди внизу приветственно зашумели князю, а он махнул рукой: идите, мол, по своим делам, не скоморошьи игрища тут устраиваем.
        - Видогост мне как братец младший, - проговорил я. По двору прогуливались девки в богатых одеждах, взявшись под руки, лоточник с петушками тоже добрался до княжьего двора и напевно расхваливал свои сладости. Со стороны кузницы раздавались мерные удары молотом по железу, а в святилище тихо мурлыкали колокола-перезвонцы - округлые в башне Золотого Отца и трубчато-заострённые в башне Серебряной Матери. Святилище в детинце Горвеня было большим, сдвоенным, чтобы князь мог и утром, и вечером в одних стенах молиться. Купола его - золотые и синие - слепили издалека, в ясный день приходилось щуриться, когда к городу подъезжаешь.
        - Не должно так быть, - покачал головой князь. - Сокол не голубь, нет у него стаи. Но я тебе верю. Лети, соколок. Времени мало у нас, сердцем чую. Вымойся, смени одежду, если нужно - бери коней, бери простых гонцов на подмогу, расшибись в кровь, а приведи мне знахаря.
        Страстогор положил узловатые ладони мне на руки и добавил ласково, в лицо мне заглядывая:
        - Приведи в три дня или умри.
        Я сухо кивнул, вырвал руки из княжьей хватки и поспешил прочь. Хотелось ещё разок увидеть Видогоста, но стыдно было после того, как князь за шкирку выволок меня из светлицы. И ёкнуло где-то глубоко, на донышке сердечном: а что, если правда моя в том вина? Плохо искал, к девкам захаживал, не понимал до конца, как скверно всё может обернуться…
        Сбежал по ступеням во двор и во второй раз наткнулся на лоточника с леденцами.
        - Купи петушка, - опять заладил он.
        Я отмахнулся от него. Не до петушков.
        Глава 8
        Дом у мельницы
        - Подумать только, сжирают глаза… как им это удаётся? - в который раз проворчал Энгле. Ним шикнул на него. От разговоров о мертвецах и таинственных убийцах в шутовских масках начинала болеть голова. Велемир и тихий парнишка хоть и молчали, но, видно, придерживались того же мнения.
        Ещё недавно Ниму и в страшном сне не могло присниться, что когда-нибудь он станет ночевать в лесу. А мысль о ночёвке в лесах Княжеств если бы и возникла в его голове, то тут же отмелась бы как абсурдная, невозможная и откровенно пугающая. Тем не менее прошедшую ночь Ним провёл именно в чаще Средимирного княжества, а постелью ему служили сырой мох да сплетённые клубком стебли звездчатки.
        Велемир выбрал им для ночлега поляну, прорезанную тонкой лентой ручья - наверное, того же самого, вдоль которого они шли, свернув с Тракта. Свечник выкинул в ручей краюху хлеба, чем вызвал жаркое негодование Энгле. «Дар, - пояснил Велемир. - Ночью постережёт».
        Поверив, наконец, что за ними нет погони и в лесу не шумит ничего крупнее дроздов и лис, путники отважились развести небольшой костерок. Велемир продолжал уверять, что водяной посторожит их сон, да так, что не придётся даже бодрствовать по часам. Ним почти не поверил, но так устал, что не смог ничего возразить, а просто заснул, едва опустился на землю.
        Они проснулись рано. Лес зашумел с наступлением бледных утренних сумерек, да так звонко, как не шумел даже солнечным днём. Дробно стучали по стволам дятлы, переговаривались дрозды и сойки, в листве шуршали какие-то мелкие зверьки, умело маскирующиеся так, что никак не удавалось их разглядеть.
        Путники позавтракали недозрелыми лесными орехами и дикими яблоками, такими кислыми, что немел язык, и двинулись дальше, не дожидаясь, когда солнце поднимется.
        Снова повёл Велемир - быстро и уверенно, без лишних слов, ловко отыскивая в лесу тропы и обходя буреломы. Его молчаливость изрядно угнетала Нима: всё-таки приятнее знать, куда идёшь и зачем. Свечник же только отделывался односложными ответами или кивками головы, и такая таинственность вовсе не придавала ему значимости, а только раздражала.
        - Так может, расскажешь, куда идём? - спросил Энгле так громко и требовательно, что на месте Велемира Ним бы растерялся и точно выложил всё, что было на уме. Велемир только стрельнул прищуренными тёмными глазами и хмыкнул:
        - А тебе недостаточно, что два раза от смерти увёл? И в лесу не кричи, не чужеземец, чтоб такого не знать.
        Энгле смущённо опустил голову, но продолжил спорить, только гораздо тише:
        - Это, конечно, прекрасно. Спасибо тебе. Но недурно было бы понять, что нас ждёт теперь. Где мы? Далеко ли от Коростельца или Иврога? И что ты будешь делать, если твари, сжирающие глаза, в третий раз объявятся? Снова спасёшь всех нас и совсем ничего не попросишь взамен?
        - Может, спасу. А может, посмотрю, как они выдирают твой язык и откусывают по маленьким кусочкам, - не выдержав, огрызнулся Велемир. Ниму это понравилось, так хотя бы становилось ясно, что свечник - обычный парнишка, где-то резкий и раздражающийся, а не притворяющийся человеком лесной нечистец.
        Энгле смолк, сделал вид, что слишком сосредоточен на том, чтобы не спотыкаться о корни и не попасть лицом в паутину, серебряными нитями тут и там растянутую между стволами.
        Испытания закаляют - эта избитая истина всегда воспринималась Нимом как что-то настолько обыденное и само собой разумеющееся, что и внимания недостойно. Однако с изумлением он обнаружил, что это действительно так. Кораблекрушение, убийство возницы, нападение на деревню и две ночи в лесу он вспоминал не с леденящим кровь ужасом, а с обречённым печальным спокойствием. Два дня его окружала смерть, ступала за ним по пятам. Всего два дня, а казалось, будто они путешествуют бок о бок уже не первый месяц. Ужин, крепкий сон и нехитрый завтрак возымели прямо-таки чудесное действие, и теперь, уже почти привычно шагая по лесу, Ним чувствовал, что начинает оживать. Становится пусть не тем беспечным мальчишкой, который отплывал из Зольмарской гавани, мечтая поступить в ученичество к художнику, но кем-то очень на него похожим. Чуть лучше. Сильнее, осведомлённее, осторожнее.
        Напряжённое молчание между путниками затягивалось: гнетущее и неловкое, какое бывает после ссоры малознакомых людей. Ниму казалось, что без звуков человеческой речи громче слышатся пугающие лесные трески и шорохи, и он мучительно пытался придумать, как вновь завязать разговор. Камень, подаренный девушкой, пылал на груди холодным огоньком, и Ниму хотелось верить, что именно сила камня помогла ему остаться целым.
        - Как ты сказал? Соколий камень? - спросил он, обращаясь к Энгле.
        Энгле время от времени жадно косился на камень, и по этому алчущему взгляду чувствовалось, как сильно ему хочется рассмотреть и потрогать диковинку.
        - Ага. Соколий, конечно, какой же ещё. Откуда ты его взял, если сам не сокол? Украл у кого? Их так просто не раздобудешь.
        - Подарили, - расплывчато ответил Ним. Его ноги и рёбра снова начали ныть, но уже не так мерзко, как вчера. На стопах вздувались волдыри и мозоли, спасало только, что под ногами стелился мягкий мох, а не расползался жёсткий брусничник.
        - Мне бы кто подарил. - Энгле цокнул языком. - Бывает, коробейники пытаются втюхать похожие камешки. Подкрашенные, сразу видно. Выдают за настоящие, и, знаешь, находятся олухи, которые им верят и монет отсыпают. Только настоящий камень за версту видно. Он будто подсвечивается изнутри, там, смотри, словно искорку внутрь поймали. Или капельку крови. Красиво.
        Ним потянул за шнурок, показывая камень Энгле, но не снимая с шеи. Энгле осторожно взял оберег пальцами и бережно поднёс к глазам, поворачивая на свет полупрозрачными гранями.
        - Точно настоящий. Береги его. А если продавать надумаешь - то только за полный кошель золота, не меньше!
        По голосу Ним понял, как жутко Энгле завидует. И не просит подарить - знает, что вещь слишком ценная. Отчего же тогда девушка так легко рассталась с этим сокровищем?
        - А почему их сокольими зовут? - спросил он.
        - Так всё просто, - хмыкнул Энгле. - Такие каменья соколам выдают после того, как они все испытания пройдут и докажут свою верность князю. Чем ярче искорка внутри, тем сильнее камень. Но самые сильные те камни, которые сплошь цветом окрашены, будто кровью залиты. Бывают розовые, как кипреев цвет, а иные - багряные, как спелая вишня. Говорят, их верховный водяной достаёт со дна Русальего Озера, у него их там целые россыпи. А каждый камешек когда-то давным-давно был сердцем отважного воина, утопленного мавками и русалками в озере. Чем ярче камешек, тем храбрее было сердце воинское.
        - А водяные считают, будто Великолесские лесовые их растят, как грибы, окропив своей зелёной кровью чёрную землю, - вмешался в разговор Велемир. - Про сердца - сказка для вздыхающих девиц.
        - Да не суть, - отмахнулся Энгле. - Нечистецкая вещь это, в общем. Быть может, даже сам Господин Дорог их на перекрёстках выискивает.
        Про Господина Дорог он добавил с таким восторгом, что Ним понял: уж кто-то, а Энгле точно верит в него самой искренней верой.
        - И что, защищают эти камни? - спросил он.
        - Ещё бы! - горячо заверил Энгле. - Соколов потому и не трогают нечистецы, позволяют свернуть с любой дороги прямо в лес, вот как мы сейчас, и даже никакие свечи и ручьи соколам не нужны, нечистецы нюхом чуют искорки в камнях и оттого пропускают княжьих гонцов, не утаскивают в чащобы и на дно рек. Если есть такой камешек - считай, есть подписанный пропуск во все потайные уголки Княжеств.
        Ним задумался ещё крепче. Может, девушка просто не понимала, насколько ценную вещь отдаёт? Неужели ей самой больше не нужен соколий камень?
        - Нам и свечи твои не нужны, пока у Нима есть камень, - заявил Энгле, глядя на Велемира. - Не тронет никто.
        Велемир поджал губы, между бровей у него залегла угрюмая складка.
        - Его не тронут. А тебя? Думаешь, камень сразу всех защищает? Нет уж, только того, кто камнем владеет. Камни все наперечёт, а свечей мы много делаем, всем желающим хватит, и заступится водяной, если к воде поближе держаться. Не нравится - отдавай свечу, иди, надейся на камень, который даже не на твоей шее висит. Или помолись Господину Дорог - ты веришь в него, вижу.
        - А ты будто не веришь? - огрызнулся Энгле.
        Велемир повёл плечами и поднырнул под низко свисающую ветку, перекрывшую путь.
        - Может, верю, а может, и нет. Нечистецей я видел своими глазами, когда они решали мне показаться. А Господина Дорог - нет.
        - Зато я видел его своими глазами. Вот как тебя сейчас. А нечистецей, считай, не встречал. Только слышал, как плещется что-то в пруду за деревней, и пару раз казалось, будто в лесу кто-то большой шевелится, а присматривался пристальнее и понимал, что это сухая коряга из земли торчит, - упрямился Энгле.
        Велемир обернулся на него, споткнулся и чуть не выронил свечу.
        - Брешешь. Не мог ты его видеть.
        - Видел! И говорил с ним, как с тобой сейчас! Не хочешь - не верь, доказывать ничего не буду.
        Энгле утверждал так жарко, что даже Ним почти поверил в его встречу с Господином Дорог, однако Велемира эти речи не убедили.
        - И каков же он? Сможешь рассказать?
        Энгле надулся. Ним давно отметил, что у парнишки на редкость живое и подвижное лицо, по которому можно сразу прочесть любые смены настроения и мыслей. За такими лицами интересно наблюдать, а ещё интереснее было бы попробовать зарисовать его, поймать на бумагу движения бровей, прищур серых глаз, запечатлеть задумчивость или, как сейчас, желание убедить в чём-то важном почти незнакомых спутников.
        - Он ростом невысок, ниже меня почти на голову, - произнёс Энгле и покусал сухие губы. Голос его сделался тих, но остался так же горяч, и чувствовалось в его словах смущение, будто Энгле раскрывал чью-то страшную тайну, хранить которую было выше его сил. - А обликом переменчив. У него волосы длиной до плеч, но делаются то тёмные, как у мальчишки, то седые, как у дряхлого старика. И лицо такое же. Миг - молодое, миг - взрослое, миг - всё переморщенное, стариковское. Зато глаза всегда ясные и так смотрят, будто прямо самое нутро твоё разглядывают.
        Энгле передёрнул плечами, и Ним не смог понять, от неприятных воспоминаний или от затаённого восторга.
        - Про Господина Дорог что угодно можно наплести, потому что никто его не видел и никто не подтвердит, врёшь ты или правду говоришь, - буркнул Велемир.
        Ним чувствовал себя на редкость чудн?, слушая этот разговор. Парни в Царстве обсуждали модные костюмы, цены на благовония из Мостков и поединки фехтовальщиков - обыденные, приземлённые вещи, с которыми каждый день имеешь дело. Тут же двое юношей спорят не о людях даже - о неведомых сущностях, о нечеловеческих силах, чьё существование в Царстве кажется не более чем выдумкой, страшилкой для детей.
        - Постойте-ка, - перебил Ним. - А как же те, у кого ни камней, ни свечей нет? Они не могут свернуть с дороги и пойти напрямик?
        Велемир недовольно поджал губы, а Энгле ещё больше оживился, чуть не подпрыгнул на месте. Он постучал себя согнутым пальцем по виску и растянул рот в усмешке.
        - Ну и дурень же ты, а ещё из Царства, говоришь. Ну да, ну да, вы же там живёте припеваючи, веселитесь всё, а леса у вас мёртвые, всё равно что высохшие русла. Значит, слушай и запоминай, потом у себя в Царстве расскажешь, все девчонки рты пооткрывают и сами тебе на шею бросятся, когда поймут, какой ты умный и сколько всего повидал. - Энгле взял Нима под руку и стал чётко, повысив голос, рассказывать, будто считал Нима не только тугодумом, но ещё и полуглухим. - Все деревни и города, вот прямо все-все, которые близко к лесам стоят, раз в год платят дань лесовому. И не просто дань, а живыми душами. Один год - одна душа. Так честно, так всегда было, а лесовой взамен остальных жителей не трогает, скотину не обижает и гонит дичь на охотников. На Трактах безопасно, Трактами заведует Господин Дорог, нечистецы не станут пугать путников, только вот сейчас, как видишь, какая-то ерунда приключилась, и на Тракте на нас всё-таки напали. Свечи помогают только тогда, когда идёшь вдоль реки или ручья какого, вот как мы сейчас. Оберегают пришлых, кто в чужие места забрёл. Но такой договор только у свечников с
водяными, это ты уже слышал. Благословение свечи в обмен на дары, а дальше другие нечистецы сами разбираются, когда горит такая свеча, они всё понимают и между собой договариваются. Иначе беда будет с верховным, но это у водяных свои разговоры, я подробностей не знаю. Понял теперь? Местных не трогают, а чужие покупают свечи, если хотят. Но свеча только у воды работает.
        Ним неуверенно кивнул. Энгле так озабоченно заглядывал ему в лицо, словно всерьёз боялся, что Ним так ни слова и не поймёт и снова спросит что-то само собой разумеющееся для жителя Княжеств, но совершенно новое для выходца из Царства.
        - Ну и славно. Ты неплохой парень, глуповат, правда, но пообвыкнешься, уму-разуму наберёшься и станешь не хуже любого из нас.
        Ним вымученно улыбнулся.
        Ручей разлился шире, побежал быстрее, каменистое дно сменилось песчано-илистым, и Ним наконец понял, куда вёл их Велемир. Вскоре впереди показалась мельница, её могучее колесо зачёрпывало воду из ручья, а чуть поодаль приютились ульи. Рядом с ульями из земли торчали колья с лошадиными черепами-оберегами. Двор мельника стоял на отшибе, в стороне от деревни, а пологие крыши остальных домов, утопающие в яблоневых и сливовых садах, виднелись чуть дальше.
        - Во как! - восхитился Энгле. - А чего со стороны леса завёл? По Тракту же быстрее вышло бы, вон, просвет виден.
        - Ты только что рассказывал чужеземцу о наших порядках, а сам такой вопрос задаёшь, - фыркнул Велемир и загасил свечу. - На Тракте теперь неизвестно что, а мой водяной всегда меня защитит.
        У мельницы паслись куры - сплошь чёрные, как угольки. В загоне дёргали хвостами козы, тоже чёрные, только опущенные уши окаймляли серебристые волоски. Откуда-то издалека едва различимо тянуло скверной гарью, не тем дымком, каким пахнет от костра или из печной трубы, а смрадом успокоенного пожарища.
        Навстречу путникам выбежала женщина - высокая, моложавая, её чёрные волосы были сплетены в косы и уложены вокруг головы. Ним вздрогнул, когда заметил блеск и понял, что в правой руке женщина сжимает нож.
        Велемир схватил за плечо обкромсанного парнишку - тот в последнее время вёл себя так тихо, что Ним даже забыл о нём. Парнишка всхлипнул и дёрнулся, но Велемир держал мёртвой хваткой.
        - Матушка, что случилось? - ровным голосом спросил свечник.
        Ним быстро посмотрел на Энгле, не зная, что ему делать. Энгле кивнул и прошептал:
        - Порядок. Так бывает. Не беги и не противься, а то хуже станет.
        Ниму пришлось призвать на помощь всё своё самообладание, чтобы не броситься бежать. Раз Энгле стоит прямо и смотрит без страха - значит, так надо. Кто знает, какие на самом деле в Княжествах обычаи? Как встречают незнакомцев в глухих деревнях? В прошлый раз девушка честно предупредила, что чужака могут убить. И вспышкой пронеслась перед глазами увиденная, но почти забытая картина: нагие женщины пляшут в свете месяца, взявшись за руки…
        Женщина, не отвечая на вопрос Велемира, подбежала к обкромсанному парнишке, задрала ему рукав рубахи и полоснула ножом по белой коже предплечья. Парнишка вскрикнул, тут же выступила бордовая дорожка крови, а Велемир наклонил его руку над ручьём, стряхивая в воду горячие капли. Женщина повернулась к Энгле, и тот сам засучил рукав, глядя на мать Велемира с покорностью. Ним заметил, что пальцы Энгле всё же подрагивали. Женщина взрезала и его руку, а Энгле молча окропил кровью ручей. Очередь дошла и до Нима. На удивление, нож не принёс особой боли - наверное, Ним за последние дни слишком привык к потрясениям и неприятностям. Следуя примеру Энгле, он тоже покапал своей кровью в воду, и только тогда Велемир расслабился, выпустил мальчишку и подошёл к матери. Женщина тоже перевела дух и виновато улыбнулась.
        - Простите, путники, времена нынче такие…
        - Случилось что? - повторил вопрос Велемир. Его голос звучал резко от нетерпения.
        Женщина обняла его и поцеловала в лоб. Свечник и его мать были одного роста и со стороны могли бы сойти за брата с сестрой или даже за возлюбленных.
        - Слышала, в Лужовники беда пришла, не многие выжили, а кто выжил, те страшное рассказывают. От отца нет вестей, ты возвращаешься не со стороны Тракта, а из леса выходишь… Ох, передумала я всякого!
        Она сильнее прижалась к сыну, и Ним заметил, что у невозмутимого Велемира покраснели уши. Кровь из порезов почти перестала идти, всё-таки нож прорезал кожу неглубоко, только чтобы выгнать несколько капель. Беспокойство понемногу отпускало Нима, он ободряюще похлопал обкромсанного парнишку по спине и кивнул в сторону дома. Кажется, жизнь потихоньку налаживалась.
        - Прошу меня простить, - произнесла мать Велемира.
        - Ерунда, - отмахнулся Энгле. - Неспокойно сейчас, это вы точно подметили. Надо быть осторожнее.
        - А для чего это? - спросил Ним, задумчиво трогая пальцем свой порез.
        - Нимус нездешний, - поспешил пояснить Велемир. - Он из Царства.
        Мать Велемира ахнула и прижала ладони к груди. Ним испугался, что она сейчас рассыплется в извинениях, но ничего подобного не произошло.
        - Что же, с ним чары не подействуют?
        - Подействуют, как видишь, у них тоже красная кровь, - хмыкнул Велемир. - Не волнуйся, мам. Нимус хороший парень. Энгле тоже. И…
        - В дом, в дом, - решила мать. - Там поговорим. Нечего трепаться у всех на виду, ещё и у воды.
        Ни разу в жизни Ним не бывал в домах, построенных по обычаям Княжеств. В Царстве дерево ценилось высоко, потому как густые леса считались редкостью, и дома возводили из более доступных материалов: камня или кирпича. Дом же мельника, как и все дома в той деревне, которую атаковали скоморохи, был сложен из толстенных брёвен. Чтобы поднять одно такое бревно, потребовалась бы, наверное, сила дюжины мужчин. Квадратные оконца обнимали наличники с изображениями рыб, хвостатых дев и рогатых водяных. Над дверью висела поржавевшая подкова, на лавке у крыльца дремала кошка, такая же чёрная, как куры и козы.
        В просторной комнате стоял дощатый стол с двумя скамьями, за столом маленькая девочка играла с глиняной лошадкой, а в свежевыбеленной печи томился горшок со съестным. Девочка, увидев незнакомцев, сдвинула чёрные брови и серьёзно сжала рот в ниточку, но когда заметила Велемира, бросила игрушку и побежала встречать.
        - Велёмушка вернулся! - воскликнула она и прижалась к Велемиру.
        - Здравствуй, Мава, - улыбнулся свечник и погладил девочку по волосам.
        - Сколько свечей, - вдруг выдохнул Энгле, изумлённо озираясь по сторонам. И правда, свечи здесь были повсюду, но сейчас не горели, хватало дневного света. Подсвечники и фонари стояли на всех поверхностях, а в углах и по стенам занимали отведённые им полки. Некоторые свечи выгорели до крошечных огарков, некоторые выглядели совсем новыми, даже фитили не обуглились. Дом полнился их медово-травяными ароматами.
        - Мы с матушкой только три могли себе позволить, - добавил Энгле с явственной завистью в голосе.
        - А мы их сами делаем, - сообщила маленькая Мава, с любопытством разглядывая чужаков. - И ты тоже сделай. Не умеешь, что ли?
        Мать Велемира усадила Маву обратно на скамью, пригласила гостей садиться, а сама засуетилась у печи. Скоро на столе оказались пироги с щавелем, козий сыр, сбитень и большой горшок каши с грибами и сливками. Следом за горшком по столу рассыпались деревянные ложки - по одному на едока, но никаких тарелок не было. Ним взял ложку и с интересом стал ждать, что будет дальше.
        - Каждый, кто будет есть, должен сказать о себе правду, - пояснил Энгле. - Так всегда делается, когда впервые принимаешь гостя у себя дома. Я начну, раз тебе неловко.
        Он провёл рукой по льняным волосам, облизал губы и проговорил:
        - Я - Энгле Тальн из Прудёмуха. Сын рыбака. Еду в… - Он осёкся, подбирая слова. - Ищу сокола в уплату долга.
        Велемир поднял бровь. Его мать тоже, видимо, удивилась, но не стала ничего спрашивать.
        Энгле с облегчением вздохнул, когда понял, что никто не собирается выпытывать у него подробности, зачерпнул полную ложку каши и сунул в рот. Ним понял, что теперь настала его очередь.
        - Нимус Штиль из Стезеля. Еду в Коростелец, чтобы отправить весть родителям. Оттуда должен отбыть в Солоград, чтобы поступить в ученичество.
        Хозяйка кивнула, и Ним тоже зачерпнул ложку каши. Она оказалась на удивление вкусной: золотистое рассыпчатое пшено пропиталось ароматом душистых лесных грибов, тёмных и сочных, вовсе не похожих на те, которые Ним ел до этого. Он поспешил скорее проглотить угощение, потому что понял, что сейчас что-то скажет их молчаливый спутник с неаккуратно подстриженными волосами.
        Парнишка неуверенно взял в руки ложку и закусил губу. Тёмные ресницы подрагивали - видно, не хотелось говорить, но иначе нельзя было. Он открыл рот и промолвил:
        - Мейя Вешер из Чернёнков. Бегу хоть куда-нибудь.
        Ним, Энгле и Велемир вытаращили глаза. Так это девушка! Мешковатая одежда и короткие волосы сбили с толку сразу троих. И как по голосу не поняли? Она ведь не всегда молчала, всхлипывала несколько раз.
        - Девка! - выдавил Велемир, не справившись с изумлением.
        - Не нужно так, - оборвала его мать. - А то раньше понять не мог? Я сразу разобрала, дала водяному девичьей крови первой попить.
        Велемир надулся и приготовился спорить с матерью, но тут детский голос разрядил обстановку.
        - Мава-красава, - объявила Мава. - Играю с лошадочкой, папу жду, Велёму уж дождалась.
        Мава деловито черпнула каши и стала потешно есть, держа ложку перед собой и откусывая от пшённой горки маленькие кусочки с боков. Энгле хохотнул.
        Некоторое время они молча ели кашу, радуясь гостеприимству мельничного дома. Однако кое-что не давало Ниму покоя, мешая полностью расслабиться и почувствовать себя в безопасности.
        - Зачем вы взяли нашу кровь? - прямо спросил Ним.
        - Он, наверное, хочет написать книжку об обычаях Княжеств, - всплеснул руками Энгле, чуть не пролив свой сбитень. - Уж простите его, такого тёмного. Не местный, сами видите.
        Мать Велемира снисходительно улыбнулась, глядя на Нима не то с любопытством, не то с жалостью.
        - Водяной должен попробовать кровь чужаков. Если посчитает, что вы способны навредить его подопечным, даст знак. Воду окрасит, бурю нагонит или пришлёт горластых сорок-вестниц. Да и любит он крови людской попить, особенно девичьей. Я-то проницательней вас буду, сразу смекнула, что Мейя девица, а не парень, каким хочет прикинуться, меня не проведут стриженые волосы. Извините, если напугала, но откуда я могла знать, что к нам забредёт чужестранец? За всю жизнь только на торгах в Коростельце их видала, шелками да пахучими травами они торгуют, иной раз привозят чудные безделицы для богатых боярских дочерей и жён.
        Мейя никак не показала, что её задели слова хозяйки или что она их хотя бы услышала.
        Ним облегчённо кивнул и потянулся за румяным щавелевым пирожком.
        - За второе блюдо - вторая правда, - предупредила мать Велемира.
        Ним подумал, что мог бы рассказать о себе столько всего, что хватило бы на царский пир с полусотней блюд. Легко говорить о себе людям, которые видят тебя впервые.
        - Я неплохо рисую. Надеюсь, в Солограде отточат моё мастерство.
        Мава открыла рот, чтобы что-то спросить, но мать одёрнула её и кивнула Энгле. Энгле вздохнул и повёл плечами.
        - Моя мать не знает, где я. Думает, поехал в Коростелец плести неводы на продажу.
        Велемир кивнул. Все взгляды устремились на Мейю, но она демонстративно сложила руки на коленях и опустила голову. «Ничего не скажу, второе блюдо мне не нужно» - говорил весь её вид.
        - Что ж, - произнесла мать Велемира и Мавы. - Третье угощение за ответ на вопрос. - Она разлила горячий сбитень по кружкам и внимательно посмотрела на гостей, будто решала, что ей лучше спросить. - Нимус Штиль.
        Ним встрепенулся и невольно выпрямил спину.
        - Ты сказал, что хочешь учиться в Солограде. Солоград - столица Солоноводного княжества, так как же тебя занесло к нам в Средимирное?
        Ним выдохнул. Вроде бы ему было нечего скрывать, да и любой ответ можно преподнести так, как нужно тебе самому, а если что - вовсе отказаться, сложить руки, как Мейя, но ожидание вопроса всегда неприятно.
        - Мой корабль потерпел крушение, - глухо ответил Ним. - Мне повезло. Я выжил. Сам не знал, куда волны вынесли. Оказалось, в Средимирное.
        - Владычица Яви ещё не готова обрезать твою нить, - заключила хозяйка. - Спасибо, Нимус. Я рада, что ты посетил мой дом. Энгле, - она повернулась к следующему гостю. - Ответишь мне?
        Энгле покосился на сбитень и сглотнул.
        - Да.
        - Кому ты задолжал?
        Уголок рта Энгле дёрнулся, он часто заморгал, хмыкнул, почесал в затылке и положил руки на стол перед собой, рассматривая свои пальцы в заусенцах и цыпках. Ниму стало его жалко и одновременно жгуче любопытно: почему он так разнервничался? Неужели мать Велемира, сама не желая, спросила что-то потаённое?
        - Я должен Господину Дорог, - признался Энгле, не отрывая упрямого взгляда от своих рук.
        Мать Велемира ахнула.
        - Мы говорим правду, - укорила она. - Даже когда отвечаешь на вопрос, нужно отвечать правдиво.
        - Я и говорю правду, - вспыхнул Энгле. Его бледное лицо покрылось неровным румянцем. - Вы спросили - я ответил.
        - И какую услугу он тебе оказал? Как вы встретились? Ты сам его призвал?
        Мать Велемира тоже заметно заволновалась, и неясно было, поверила она Энгле или нет. Ним наблюдал за их разговором с любопытством.
        - Это уже четвёртый, пятый и шестой вопросы. Так что…
        Энгле бесцеремонно придвинул к себе кружку сбитня и сделал шумный глоток. Там, где он протащил кружку, на столе заблестел влажный след.
        Велемир теперь смотрел на Энгле по-новому, с возросшим недоверием и, как показалось Ниму, с уважением. Ним даже немного завидовал им: во всём этом разговоре они понимали гораздо больше, прочитывали в словах куда больше смысла, чем мог понять Ним. Сколько, интересно, ему придётся прожить в Княжествах, чтобы собрать все суеверия и запомнить все обычаи? Наверное, для того, чтобы понять Княжества, нужно здесь родиться.
        Мать Велемира решила пока не докучать Энгле, переключив своё внимание на Мейю. Признаться, Ниму тоже хотелось послушать её ответ.
        - Твои волосы, - хозяйка указала на клочковато остриженную голову девушки. - Почему они так обрезаны?
        Мейя затравленно посмотрела на Нима, и от взгляда её больших покрасневших глаз ему стало неуютно. Ним понял: если можно отказаться говорить правду, то от вопроса не уклонишься.
        - Мама… - шепнул Велемир.
        - Ничего. Пусть говорит. Я должна знать, кто гостит в моём доме.
        С Мейей начало твориться что-то странное. Она закусила побледневшие губы, её заколотило, руки мелко затряслись, она зажала уши, громко зарыдала, вскочила с места и выбежала во двор. Ним и Энгле переглянулись.
        - Я же говорил! - шикнул Велемир и выбежал за Мейей. Дверь гулко хлопнула, потом снова по инерции приоткрылась и скрипнула петлями.
        - А я тоже рисую, - вдруг сообщила Мава и постучала Нима ложкой по руке. - Ты умеешь рисовать человечков? У меня они никак не получаются.
        Мысли Нима были заняты Мейей и её реакцией на обычный, в общем-то, вопрос, поэтому обращение Мавы застало его врасплох. Он мигнул, с трудом отвернулся от двери и рассеянно улыбнулся девочке. Мава смотрела на него требовательно и сурово, сдвинув брови и поджав тонкие губы.
        - Умею. Хочешь, покажу?
        - Хочу!
        Лицо Мавы переменилось как по волшебству, из капризно-недоверчивого сделавшись воодушевлённым и любопытным.
        - Мам, бумажку дай!
        - И карандаш, - добавил Ним.
        Энгле кашлянул и помотал головой.
        - Ну даёте. Что, просто так ему бумаги дадите? Чтобы марать?
        Мать Велемира внимательно посмотрела на Нима, будто пытаясь понять, стоит ли он того, чтобы тратить на него бумагу, но всё же встала со скамьи и подошла к сундуку.
        - И не марать вовсе, - буркнул Ним, чувствуя, как это пренебрежительное слово, брошенное Энгле, оседает в груди неприятным осадком.
        Женщина положила на стол квадратный лист бумаги и угольный карандаш, обмотанный с одного конца бечёвкой, а сама забрала у едоков не нужные больше ложки и отнесла их куда-то к печи.
        Ним сжал пальцами карандаш и подтянул к себе бумагу. Руки возбуждённо дрогнули, ощутив знакомое шершавое тепло, будто встретив давнего друга.
        Едва очутившись в руках, карандаш заплясал по бумаге, размечая очертания головы и разворот плеч, закружил, выписывая черты лица, завитки чёрных волос и складки длинной рубашки Мавы.
        Портрет получился не таким, чтобы Ним мог им гордиться, всего лишь сносным, но переделывать он не рискнул: придётся просить ещё бумагу, этот же самый лист не получится использовать с обратной стороны, там уже было что-то нацарапано пером, а судя по изумлению Энгле, бумага в Княжествах стоила дороже, чем в Царстве. Ним потыкал подушечкой пальца в угольный грифель и помусолил бумагу, добавляя размытый дымчатый фон, а потом перевернул лист и продемонстрировал Маве.
        Девочка на миг настороженно замерла, так же недоверчиво хмурясь, как раньше, но тут же расцвела улыбкой и восторженно схватилась за собственные зардевшие щёки.
        - Ой, живая будто! Ты что, волхв, что ли? А научи меня!
        Она сграбастала рисунок и захихикала, румянясь от удовольствия. Ним тоже улыбнулся. Впервые за всё время, проведённое в Княжествах, он почувствовал себя по-настоящему уверенно.
        Глава 9
        Пепел и шутовской колпак
        Стоит ли говорить, что от князя я выходил в самом скверном расположении духа? Но в то же время меня грел огонёк решимости, похожий на азарт, который приходит во время игры в зернь с хорошим противником. Три дня - это долгий срок, если знать, что делаешь. Хватит ли? Смогу? Успею? Буду пытаться, чего бы мне это ни стоило.
        Князь был прав, прежде всего мне следовало наведаться в хорошую мыльню, смыть с себя грязь дорог и лесов, сменить одежду и быстро, не отвлекаясь больше на девок и пьяные ужины, вернуться на псарню за Рудо и пуститься на поиски. Благо всё это можно было сделать, не спускаясь с холма в посад.
        «Золотой сокол» - так назывался трактир с мыльней, расположенный к востоку от княжьего двора. И неспроста название ему выбрали соколиное: там любой из княжьих гонцов мог и вымыться, и сытно поесть, и выспаться на мягком, не потратив при этом ни единой монеты. Такие сокольи трактиры во всех столицах можно было найти, и каждому, кто покажет камень и рисунки-крылья, окажут тёплый приём. Меня же в «Золотом соколе» ждали отдельные покои, и хозяин, старый Арокос, по Страстогорову указу держал для меня чистую одежду и оружие, какое может пригодиться.
        Конечно, и в княжьем тереме был у меня свой угол, но мне не хотелось рассиживаться, да и лишний раз попадаться князю на глаза, признаться, было боязно. Чего его гневить? Лучше воспользуюсь «Соколом», быстро соберусь и двинусь в путь.
        Хозяин натопил для меня мыльню, приготовил и горшочек с душистым мягким мылом, полотенца и щётки. Я долго смывал с кожи грязь - наверное, даже дольше, чем требовалось, но никак не мог заставить себя остановиться. Мои волосы, избавившись от пыли и жира, снова стали медными и мягкими. Я немного подровнял их и подрезал покороче бороду, но совсем сбривать не стал: когда бреюсь, становится видна родинка у меня слева под нижней губой, а она делает моё лицо более нежным, даже чуть похожим на девичье, а мне это совсем не по душе.
        Арокос принёс мне чистую одежду и новые лёгкие сапоги из мягкой кожи, а оружие я пошёл выбирать сам. У мегя уже было несколько ножей, но я всегда предпочитал звёздочки, они метче летят в цель, если я каждую своими пальцами согрею, прежде чем приютить в котомке. Я долго гладил блестящую древесину новенького лука, но не стал его брать. Красивый, но на стрелы я редко надеюсь. Всегда кажется, что нож грубее, но как-то понятнее и надёжнее легкокрылых стрел, будто натасканный пёс против плутовки-лисицы. К тому же у меня свой есть, короткий и лёгкий. Сабли в нарядных ножнах меня тоже не прельщали, и я заткнул за пояс только широкий кривой кинжал, простой и скромный, у меня был похожий когда-то, да обронил в болоте.
        Закончив с одеждой и оружием, я спустился в общий зал, и Арокос уговаривал меня остаться на обед, обещал фазанье жаркое с молодой картошкой, пироги с тыквой и солёную рыбу, но я отказался, попросил только собрать что-нибудь с собой в дорогу. Арокос и этому обрадовался, засуетился, побежал на кухню, крича на ходу кухаркам. Славное место всё-таки этот «Золотой сокол».
        Котомка вышла увесистой, но Арокос уверял, что не положил туда ничего, что могло бы показаться лишним. Я не стал спорить, просто поблагодарил трактирщика, сунул ему в руку несколько монет и закинул мешок за плечо, решив про себя, что раздам попрошайкам то, что не пригодится или останется.
        Едва я шагнул за дверь «Золотого сокола», кто-то схватил меня за предплечье. За короткий миг я успел возмутиться, разозлиться и даже вытянуть нож, чтобы пригрозить наглецу, но вовремя остановился, разглядев того, кто меня потревожил. Меня держал стройный юноша, одетый скромно и неприметно, на поясе у него не было никакого оружия, да что там, даже мешка или фляги не висело, а плечи и голову укрывала зелёная накидка с капюшоном. Его лицо можно было назвать болезненно-сероватым, но я сразу понял, что таковым оно кажется из-за яркой зелени накидки - на самом деле его кожа именно такого оттенка, как у лесового, отчаянно пытающегося принять как можно более правдоподобный человеческий облик. Я узнал его, как узнают давнего знакомца, даже если он сострижёт волосы, отрастит бороду и облачится в непривычный наряд. Узнал по чему-то невидимому, что окружает каждого лесового и не слишком юного лешачонка, и на что мой соколий камень указывает, едва заметно дрогнув. Это как запах, что помогает псам различать друг друга.
        - Ольшайка! - удивился я и крепко пожал лешачонку руку. Он сжал мою в ответ, и на миг человеческие глаза стали сплошь янтарными и горящими - не крепко ещё научен облик держать, но старается, это заметно.
        - Тебя, говорят, Кречетом звать? - шутливо произнёс он. Какой-то мужчина, выйдя из «Золотого сокола», обернулся на нас с почти неприличным любопытством.
        - Ну, меня, - ухмыльнулся я. - Что такое? Отец прислал?
        Лицо Ольшайки стало зеленее, капюшон приподнялся и тут же опустился обратно - наверное, проступали привычные оленьи рожки, но он сумел их сдержать.
        - О знахаре слышал. Отец велел тут же тебе доложить.
        Я насторожился, как волк, почуявший кровь.
        - Говори!
        Ольшайка снова мигнул янтарными глазами, да так и оставил их горящими, как огоньки. Я оттащил его за угол, чтобы не привлекать любопытный люд.
        - Слышал, его видели в Средимирном, недалеко от Коростельца.
        - Давно?
        - Пару дней как.
        - Кто тебе сказал?
        - Пустельгу видал.
        Я похлопал Ольшайку по плечу, не зная, радоваться мне или злиться. Страстогор хотел держать в тайне хворь княжича: не нужно посвящать в подобное других соколов, не то они разнесут весть своим князьям, и тогда все узнают, что единственный наследник Холмолесского княжества тяжело болен. Раз Ольшайка спросил Пустельгу, соколицу Средимирного княжества, то мог и проболтаться, что это я знахаря ищу. Я сплюнул на землю и растёр плевок по пыли.
        - Хорошо. Спасибо. Мчу туда.
        - Да не говорил я Пустельге о тебе, - насупился Ольшайка. Я выдохнул. - Отец велел в тайне держать, я и держу. Заодно к Перливе заскочить не забудь, белки наши у него.
        - Заскочу, - заверил я. - Вернутся ваши белки, все до единой. Спасибо, Ольшайка. Отцу благодарность передавай.
        Я снова быстро пожал лешачонку руку и сорвался с места, как ошпаренный. Нельзя мешкать, нужно обыскать всё вокруг Коростельца, но найти-таки знахаря знахарей. Жалея, что не умею перемещаться быстро, как нечистецы, я помчался обратно на княжий двор, за Рудо.
        Мне хотелось верить - пёс не затаит обиду на меня за то, что срываю его с места, не дав толком отдохнуть. Бывало ведь и такое: нахохлится, опустит хвост и воротит морду, будто ни видеть, ни слышать меня не хочет. И чтобы помириться, приходилось покупать ему медовые соты и десяток цесарочьих яиц, а то ещё и целикового лосося в придачу. Я даже подумывал о том, чтобы взять коня вместо монфа, но, как всегда, отбросил эту мысль: если не возьму Рудо с собой, точно обидится.
        От трактира до псарни я добежал за пару минут, радуясь, что ноги у меня быстрые, сапоги лёгкие, а мешок пусть и полон снеди, но не давит на плечи лишней тяжестью. Прохожие уступали мне дорогу, и даже один из ленивых котов, которых любила подкармливать Игнеда, вскочил и поспешил убраться с пути оголтелого сокола.
        У ворот псарни кто-то стоял, чего-то поджидая. Сперва я не поверил своим глазам, подумал, что разум обманывает меня, рисует неверные образы. Слишком часто за последние дни я встречался с зеленокожими нечистецами, вот и мерещится, зыбится колдовским мороком перед глазами… Я пробежал мимо, толкнул ворота псарни, но тут меня окликнули по имени, и я понял, что никакой это не морок, а чистая явь. Медленно обернувшись, я смерил его взглядом: ну да, он и есть, такой же точно, каким я его и оставил, только откуда-то стащил чистую рубаху и штаны, обулся даже. На миг я почти решил, что развернусь снова и сделаю вид, что не заметил его и не знаю даже, но что-то дёрнуло за язык.
        - Здравствуй, Огарёк, - вздохнул я.
        Он нахально ухмыльнулся, и я с трудом удержался, чтобы не отвесить ему подзатыльник. Огарёк стоял, прислонившись плечом к бревенчатой стене, и было заметно, что он не решался переносить вес на левую ногу, зато на бодрости его духа полученное увечье вроде бы не отразилось. Я разозлился: где псарь? Почему пустил постороннего? Один из волкодавов Страстогора зарычал и зашёлся свирепым лаем, почуяв чужака. Скоро и остальные псы со злобной радостью подхватили клич, и половина двора потонула в пёсьем гвалте. Я выругался, схватил Огарька за плечо и выволок подальше от псарни, завёл за кузницу, в тёмный укромный уголок, где никто не увидит, как сокол беседует со странным чужим пареньком.
        - Как ты, лес тебя забери, тут очутился? - прошипел я, негодуя, что он снова отвлекает меня от главного. Нужно как можно скорее пускаться в путь, но прежде надо наконец-то избавиться от приставучего мальца. Я мог бы сразу позвать стражу и приказать бросить его в темницу, но это казалось мне несправедливым и глупым. Мальчишка ни в чём не виноват, и моя беда, что хочет от меня чего-то. Сам разберусь, срывать гнев на невинном - не то, чем можно гордиться, не то, чего ждут от сокола. Но всё-таки нагнал на себя грозный вид, пусть боится.
        Огарёк хитро сверкнул глазами, его ухмылка стала ещё шире.
        - Всё не оставляешь надежды бросить меня в лесу? Не выйдет. Сам сказал, не нужен я лесным князьям.
        - Отвечай, иначе в темницу пойдёшь! - шикнул я и встряхнул его за плечо.
        - А сам как думаешь? Стражи княжеские - олухи, каких поискать, так и скажи ему. - Огарёк щёлкнул зубами, как пойманный в силки соболь. Я чуть ослабил хватку, а то и правда сломаю плечо мальцу. - Я сказал им, что Кречет мне нужен, мол, видел я знахаря того, рассказать хочу. Они и расступились как по волшебству, будто я заклинание смолвил.
        - Ступай обратно к Елаве.
        Я отпустил Огарька, грозно скрестил руки на груди и зыркнул на него исподлобья, как вожак глядит на волков-переярков, показывая, кто главней и сильнее. Огарёк непокорно выпятил подбородок.
        - Так может, это она меня к тебе отправила?
        - Чушь.
        - Вот и не чушь. Возьми с собой - расскажу.
        Я яростно развернулся и зашагал обратно к псарне. Сил больше нет, не могу его нытьё слышать, достал хуже горькой редьки. Вскочу на Рудо, и умчимся прочь, хромой мальчишка ни за что не догонит. Отрёкся от предложенной помощи, не захотел у Елавы под присмотром остаться, так пусть мечется по людному Горвеню, плачется у святилищ, чтобы монетку бросили, у лоточников хлеб пусть клянчит и ночует у чужих ворот. Что мог - то я для него сделал, а не хочет - пусть сам устраивается. Меня ждёт знахарь. Меня ждёт Видогост. И так потерял несколько минут, дольше задерживаться не имею права.
        - Она сказала, нельзя тебе одному! - крикнул Огарёк мне вслед. - Говорит, всегда ты один да один, людей дичишься, скоро совсем диким станешь, да так и умрёшь один.
        Я замер посреди двора. На нас всё-таки стали открыто пялиться прохожие, и, к своему ужасу, я понял, что у меня начинают гореть кончики ушей. Не дело - такие речи о соколе всем слышать! Нужно заставить мальчишку замолчать.
        - Я другом тебе буду, - продолжал распинаться Огарёк. - Ты сам ей говорил, что тяжко, когда один друг, и тот - безмолвный пёс. Помнишь, говорил ведь, склонив голову ей на грудь, после…
        Я в несколько размашистых шагов подскочил к Огарьку и замахнулся, чтобы отвесить ему оплеуху, но сдержался. Ах, Елава, язык что помело! Блудница она и есть блудница, обещаниям так же неверна, как мужчинам.
        - Если ты сейчас же не замолчишь, я вырву твой язык и брошу княжьим гончим, - зарычал я Огарьку на ухо. Он отпрянул, потрясённо глядя мне в лицо, будто впервые по-настоящему меня увидел. Я злорадствовал: значит, хоть что-то возымело над ним действие.
        - Ладно, я и не знал, что это такая тайна. Прости, - покладисто произнёс Огарёк. - Но Елава-то права! Чего ты на ней не женишься? Ты нравишься ей, это я сразу понял, и она баба что надо, всё при ней. Значит, вовсе себя среди людей не видишь? Всё с нечистецами да с собакой, а так словно потерянный, от поручения до поручения живёшь.
        Каждое его слово кололо больно, как вражья стрела, да всё прямо в грудь. Не понимает совсем, о чём говорит, не знает о соколах почти ничего, а всё-таки меня это задело.
        - Примолкни, - глухо повторил я. - Нет у меня ни минуты, чтоб с тобой разбираться. Ступай, Огарёк. По-хорошему прошу. Ступай.
        Парнишка упрямо сдвинул брови, взгляд его стал пустым и упёртым, как у козы. Шаркнул ногой по земле: ни дать ни взять жеребёнок, бьющий копытом от нетерпения. Не люблю спорить с упрямцами, особенно когда они горячи жаром юности, таким не докажешь ничего, сколько ни бейся. Но здоровое упрямство мне всегда было по душе - если человек умеет настоять на своём, значит, не соломой набит, а из железа сделан, и в сердце не пусто, светит огонёк. Я видел, как сильно Огарьку хочется сказать что-то ещё и как ему боязно, что я на самом деле сделаю то, чем грозил. Я развернул плечи в его сторону, скрестил руки на груди и велел властно:
        - Ладно, говори, что хотел, для чего отыскал меня. Только пять слов - не больше. Потом уйду.
        Огарёк вспыхнул, как свечка, и выпалил, словно нарочно слова сосчитал и заготовил:
        - Я помогу тебе его найти!
        Смех забурлил у меня в горле, и я не сдержался, расхохотался громко и отрывисто, под стать брешущим на псарне гончим и волкодавам. Огарёк закусил губу, заметно было, что ему стыдно и унизительно вот так стоять и молить о какой-то глупости княжьего гонца. Я замолчал и задумался: если это такая уж глупость, прихоть мальчишеская, как думается мне, то зачем же он так настырно упрашивает меня?
        Заметив, что я перестал смеяться, он вскинул голову и встретился со мной взглядом.
        - Две головы лучше, чем одна, - робко проговорил Огарёк. - Два языка, две пары ног. Быстрее выйдет. Отыщем твоего знахаря. Всё у тебя хорошо будет.
        В его словах сквозила такая тихая, незыблемая уверенность, что я и сам поверил. Наверное, зря. Наверное, не стоило слушать мальчишку. Но Огарёк отчего-то возымел надо мной прямо-таки колдовское действие, и я понял, что не могу больше скалить зубы и грозить расправой. Я махнул рукой, показывая, что сдался.
        - Пошли за Рудо.
        Огарёк потрусил за мной, едва не наступая мне на пятки. Если б не хромота, наверное, и приплясывал бы от возбуждения.
        Рудо обрадовался моему возвращению, да и Огарька ткнул носом в плечо. Я вскочил на пса, подал руку Огарьку, и тот вскарабкался передо мной, улыбаясь про себя, будто не верил своему везению. Я тронул пёсьи бока пятками, и Рудо выбежал во двор под завистливый лай княжьих гончих.
        Снова нас стало трое, да ещё ветер, что свистел в ушах.

* * *
        До Коростельца четыре дня пути - три, если мчаться во весь опор, не останавливаясь на еду и отдых. И это скребло меня изнутри, мучило и беспокоило. Я не мог злиться на Ольшайку или требовать от него подробного ответа: не понаслышке знал, как неуловим бывает знахарь знахарей, скрытнейший и мудрейший, и даже если бы лешачонок выследил его в какой-нибудь деревеньке, тот мог бы дюжину раз сменить своё местоположение, пока я скакал бы к нему по лесам. Молиться Золотому Отцу и Серебряной Матери тут бесполезно, можно лишь просить Господина Дорог, чтобы сплёл наши со знахарем пути, иначе едва ли управлюсь за три дня, отпущенных князем. Господин Дорог нанизывает нити на пальцы, плетёт и переплетает, как паук, ткёт кружевной узор, такой прихотливый, какой ему самому захочется. Он один знает, как пойдёт каждая нить, где встретится с другими и каким узлом завяжется. А у его жены, Владычицы Яви, в правой руке - веретено, на которое намотаны нити, а в левой - серп, которым она вольна перерезать любую нить в один миг. И тогда придётся Господину Дорог менять узор, по-другому его продумывать.
        Какое-то время мы скакали по Тракту, огибая Горвень. Рудо, казалось, остался доволен недолгим отдыхом, мчался так, словно на пятки ему наступали чудища Нижнего мира, изгнанные дети Серебряной Матери, не готовые жить в хрупком согласии с людьми так же, как нечистецы. Прохожие оборачивались на нас, а я гадал, успевали ли они заметить Огарька, сидящего передо мной. Хорошо, если я первый объясню князю, что к чему, а то ведь могут пойти разные толки, и никто не знает, в каком причудливом виде они дойдут до Страстогора.
        Мы помчались мимо Колорога, зажиточного спокойного городка, и до нас донеслись звуки музыки. На одной из городских улиц играли несколько шутов в пёстрых одёжках, а плясал вместо них старый медведь, неуклюжий, с клочковатым мехом. Вокруг собралась радостная толпа и хлопала в такт, заходясь смехом от медвежьих коленцев. Огарёк не сводил со зверя странного взгляда, всё оглядывался, чуть шею не свернул, и глазел до тех пор, пока была видна эта улочка.
        После Колорога мы свернули с Тракта, с разгона нырнув в лихое Великолесье, где я давным-давно прижился - человек среди глухого леса, чертополох на земляничной грядке. Хотелось бы верить, что тут сами тропы выстилаются шёлковыми скатертями под могучими лапами моего пса, но, увы, такое бывает только в побасенках и песнях о давно почивших героях. Во мне билась надежда, что знахарь до сих пор там, где слухи о нём застали Смарагделева сынка, а при мысли, что снова придётся скакать по деревням и справляться о нём у местных - у кого-то осторожно, почти тайно, а у кого-то в открытую, у меня холодело нутро.
        Я позволил Огарьку порыться в моём мешке с припасами от трактирщика, и тот, неловко вывернув руку, расширил пальцами горловину и на ощупь вытащил румяную шаньгу. Умял за три укуса - так всегда едят те, кто наголодался прежде, всегда хотят впрок набить животы, будто другой возможности долго ещё не представится. Умял, но больше не просил, боялся, верно, свалиться с пса на полном ходу, если продолжит вертеться, зато приспособился рвать на скаку мелкие дикие яблоки и щипать гроздья чёрной рябины. Беззаботный, ничего его не тревожило, и наша спешка по бездорожью для него была не более чем забавой. Если б мы и дальше ехали через Тракт, через поля, то там можно было бы нахватать спелого гороха, который испокон веку вьётся вдоль всех мало-мальски широких дорог, спасает голодных путников.
        - А каков он из себя? - спросил Огарёк.
        - Ты о ком?
        - Ну, знахарь этот. Должен же я знать, кого мы ищем. Расскажи.
        Я призадумался. Как рассказать о том, кто вроде бы неприметен обликом, но ярок чем-то незримым? Как отличить натопленную печь от нетопленной? А мимо пройдёшь - и ни за что не усомнишься, что к чему.
        - Седоволос, но безбород, - произнёс я. - Немолод, но и не старик. Ростом чуть ниже меня, худощав, но силён. Часто бывает одет как бродяга. Хотя что там, он, по сути, бродяга и есть. Не признаёт дорогой и пёстрой одежды, при ходьбе часто опирается на любую найденную палку, а посоха своего не купит. На лице у него несколько тонких, как ниточки, шрамов, не всегда и заметишь. Нос прям, губы узки, глаза серые и колючие, как репьи. Прилипнет к тебе такой взгляд, и долго потом будет казаться, что никак от него отмыться не можешь.
        Огарёк хохотнул.
        - Так ты поэт, что ли, Кречет? Описал так, будто песню о нём сложить хочешь.
        - Сам просил рассказать, а теперь глумишься, - упрекнул я парнишку. - Говорить долго, да толку мало. Если встретишься с ним, то ни с кем не спутаешь. Один он такой, с виду вроде обычный, а по сути могучий, как старый дуб.
        - Любопытно даже. - Огарёк цапнул плоды бузины с ветки, низко склонившейся над тропой. - А звать его как? Имя-то есть у него?
        - Все знахарем зовут, знахарем знахарей. Но свои знают его как Истода. Только он имени своего не любит, и при встрече так его не зови.
        - Так и быть, - согласился Огарёк.
        Дальше скакали молча, слушая только топот мягких пёсьих лап и щебет птиц. Лес вокруг нас понемногу редел. Пару раз мелькнули в кустах нечистецы: нагая лесавка да кто-то струхнувший и прикинувшийся выкорчеванным деревом, едва мы подскакали ближе. Великолесье так и зовётся оттого, что по сути это один бескрайний древний лес, но в любом лесу найдутся и непролазные чёрные чащи, и обширные светлые поляны, и чахлые перелески, и глубокие озёра, и печальные болота. Кое-где от Тракта отходят узкие дороги, как хилые притоки полноводной реки, и вдоль таких дорог тоже разрастались деревни, как грибы у гниющих пней, иные скрывались в чащах так умело и находились в такой связи с лесовыми, что несведущий ни в жизнь не наткнулся бы на такое селение.
        Я с чувством мрачной предопределённости гадал, как хворь отразится на Видогосте, если он выживет. Оставит ли отметины на гладком мальчишеском лице? Пройдётся когтями по рёбрам? Останется рубцами, шерстью или чешуёй на белой коже? Будут ли его руки когтистыми и сморщенными, как лапы хищной птицы, или ноги превратятся в нечто уродливое, с вывернутыми наружу суставами и раздвоенными чёрными копытами вместо пяток? Как назло, разум предлагал самые безобразные картины, и я злился сам на себя, становился всё мрачнее, всё глубже увязал в чёрных думах. Но есть ведь гильдия Шутов, сплошь состоящая из тех самых уродцев, каким, как я думал, мог стать Видогост. И ничего, живут ведь…
        Шутов, или скоморохов, по землям Княжеств всегда бродило великое множество. Редко когда скоморох оставался один - собирались группами или целыми ватагами до сотни человек. Издалека шумели жалейками, гуслями, домрами и бубнами, и по разухабистым песням делалось ясно, что грядёт представление, а то и целое игрище.
        Как люди становились шутами, я не знал. Подозревал, что не от хорошей жизни цепляли на голову колпак, на лицо - маску, брали в руки инструмент или медведя на поводке и пускались странствовать по дорогам, никогда не зная, удастся ли переночевать под крышей и пообедать горячим.
        Морь изменила многое. Скоморохов любил простой люд, но князья их не жаловали. Частенько в своих песнях или глумах скоморохи потешались над обитателями двора и даже самими князьями, далеко не все шутки оказывались правдой, но народ их с радостью подхватывал, и скоро во всех уголках Княжеств, в любой корчме слышались песни о том, что князь Изгод - мужеложец, а жена князя Ягмора ночами сбегает из княжеской спальни в клеть чашника. Такие скоморошьи ватаги, поющие непристойные песни и разыгрывающие дурные глупые сценки, ходили в основном по деревням, не решаясь заглядывать в большие города и столицы Княжеств. И сдаётся мне, этим шутам жуть как не понравилось прибавление в их рядах.
        Те, кто выживал после Мори, как известно, уже не были прежними. Тогда, десять зим назад, выживших боялись и гнали - вдруг страшные увечья и отметины на телах способны разбудить уснувшую было хворь? Вдруг зараза вернётся, ещё более смертоносная, чем прежде? Вдруг выжившие и увечные всё-таки растеряют рассудок, как многие другие, менее везучие, обратятся зверьми в людских телах и начнут нападать на односельчан? Люди боялись, нельзя их судить. Оттого и гнали меченых подальше, не позволяли заниматься ремеслом, чтобы не разносить болезнь, а изгнанные жались друг к другу, сбивались в стаи, как те утки, которые не успевали отлететь на юг Царства с наступлением лютых холодов.
        Что делать людям, лишившимся всего? Изгнанным из своих домов, проклятым родными, без права зарабатывать себе на жизнь тем, к чему привыкли руки? Многие выбрали самое очевидное. Воровать. Были и те, кто умудрялся скрыть свои уродства, спрятать шерсть на руках, чешую на спине и прибиться к чужой деревне, наврав с три короба о себе.
        Но иные, те, кто хитроумнее, придумали, как им влиться в жизнь, какое место занять. Страх - сильное чувство, и оно может долго держать сердца в своих когтях, но в конце концов любой страх способно развеять простое человеческое любопытство, древнее, как сам мир. Постепенно люди начинали понимать: меченые выглядят странно, но заразы в их телах больше нет. Морь ушла, отступила, забилась в дальние норы и сдохла там, разогнанная знахарями и волхвами. Людям стало интересно поглядеть на то, что хворь сделала с телами их бывших соседей, а меченые смекнули, что могли бы демонстрировать свои внешние странности и увечья за плату.
        И правда, многим охота было увидеть мужика с козлиной головой, парнишку-рыбу, девку с древесной корой на груди, безрукую бабу с недоразвитыми перепончатыми крыльями на лопатках, мальчика с двумя парами глаз и других диковинных уродцев, каких раньше даже художники и сказители не могли даже нафантазировать.
        Мало-помалу страх если не оказался побеждён, то как-то подзабылся и скис, и когда в деревню приходили меченые, только заботливые матери могли закрывать глаза малым впечатлительным детям, чтобы ночами кошмары не мучили, а все остальные шли глазеть на увечных и втайне злорадствовать, что Морь обошла их собственные дома стороной.
        Меченые копили деньги: монетка к монетке, камешек к камешку, и довольно скоро некоторые, особенно причудливые, компании могли считаться почти богатыми. Кому-то из них пришло в голову, что просто показывать увечья недостаточно, а может, публика пресытилась видом уродств и стала требовать чего-то более прихотливого. А что публике любо больше, чем скоморохи? Вот и меченые рассудили так же - организовали собственные скоморошьи ватаги, но подошли к тому с умом: не пошили нелепых нарядов, не набили бычьи пузыри камнями-погремушками, не пленили медведей, чтобы травить их собаками на потеху, а обзавелись богатыми одеждами, которые скрывали то, что нужно скрыть, и открывали то, что нужно показать, чтобы лишь раззадорить любопытство простолюдинов. Меченые научились преподносить свои особенности горделиво, зрелищно и по-своему красиво, так, что никто не посмел бы назвать их уродцами. Причудливые, не всем понятные, но неизменно завораживающие представления снискали славу во всех Княжествах, и в каждом углу с нетерпением ждали, когда их навестят прославленные меченые скоморохи.
        Недолго блуждали разрозненные ватаги - есть много сказов о Скоморошьем князе, о первом, кто объединил меченых в гильдию, наподобие тех, что есть у купцов, рыбаков, портных и других ремесленников, только никто не знал, где заканчивается правда о нём и где начинается ложь. Говаривали, что меченых шутов объединил муж, что обликом страшнее их всех вместе взятых. Где-то его открыто боялись, пугали детей сказками о чудовище, что верховодит страшилищами, потешающими честной люд. Кто-то считал, что это он приручил Морь, прогнал болезнь и придумал, как обратить её последствия себе на пользу. Говаривали, будто у него голова зубра. Другие считали, что голов у него целых три: волчья, бычья и воронья. Некоторые рассказывали, что скомороший князь - горбун с обожжённым лицом. Но я, когда кого-то называли чудовищем, представлял высоченного плечистого воина, которого нам с Рудо не одолеть и вдвоём.
        Скомороший князь создал общую для своей гильдии казну, и каждый меченый, решивший принимать участие в представлениях, мог рассчитывать на помощь. С приходом князя их представления стали красочнее, диковиннее, меченые шуты научились создавать дивную музыку, их гаеры выучили головокружительные трюки, а певцы и актёры до того отточили свои умения, что за одну минуту могли заставить зрителей рыдать то от хохота, то от печали.
        Несмотря на то, что шуты-меченые почти не носили потешных колпаков, отчего-то именно колпак они выбрали своим символом, и несколько раз я видел трёхрогую брошь на плащах богато одетых посетителей торгов и знал, что передо мной - член гильдии Шутов, опекаемой своим таинственным князем.
        Гильдии Шутов позволено было выступать даже в столицах Княжеств - они не пели обличительных похабных песен, как простые бродячие скоморохи, и смотреть их представления не считалось зазорным, если ты, конечно, не испытывал суеверного страха перед теми, кто выжил в первую волну Мори.
        Если Видогосту суждено выжить и получить свои хворые метки, то княжич, ясное дело, не станет бродить со скоморохами. А как распорядится его судьбой Страстогор? Решит ли скрывать сына или сделает вид, будто ничего не изменилось? Я встряхнулся, как пёс после купания. Ещё ничего не ясно, так незачем голову забивать, и так слишком тяжело на сердце от многих дум.
        Рудо свернул на узкую дорожку, с обеих сторон окружённую пахучими можжевельниками, и я вспомнил, что где-то тут должна быть деревня, а то и две-три. Я давно заметил, что воздух едва ощутимо пахнет гарью. Бедой пахнет, а не жильём. И чем ближе мы были к Коростельцу, тем горше становился запах, и ясно было, что дым, залёгший по оврагам, несёт в своём дыхании страшные отголоски смерти.
        - Горело где-то, - бросил Огарёк, шумно принюхиваясь. Рудо зафыркал, дым ему никогда не нравился.
        - Без тебя понял.
        Я мысленно прикинул, какой путь проделал по небу Золотой Отец и в какую сторону мы всё это время мчались, представил карту и вспомнил, какие города и поселения должны находиться поблизости. Границ Княжеств для соколов почти что не существует, мы должны одинаково хорошо помнить и те земли, что принадлежат нашему князю, и все остальные. А вот вотчины Великолесских лесовых лучше бы не путать, чтобы не нажить неприятностей, но весь наш теперешний путь, благо, пролегал исключительно через владения Смарагделя.
        - Чернёнки, - заключил я. - По пути. Поглядим.
        По лесу запахи разносятся далеко, особенно чужеродные, и ветер помогает им разлетаться на долгие вёрсты вокруг. Так и вышло: пожар в Чернёнках окутал тонким дымным одеялом половину здешнего Великолесья, хотя сама деревня, если мне не изменяла память, пряталась в лесу довольно далеко от Горвеня, ближе к границе Средимирного. Как-то лесовым нравится дышать такой гарью? Попрятались все куда-то, сбежали к северу, должно быть.
        Чем ближе мы подъезжали, тем холоднее становилось у меня в груди. Это жутко: осознавать, что приближаешься к капищу, что твой нос чует не только дым сгоревших дров, но и смрад обгорелых человеческих костей. Будто сама смерть прорастает в тебе, впитывается в одежду и волосы, и ты сам невольно кажешься себе причастным к случившемуся.
        Клочки неба, что виднелись сквозь полог еловых лап, сияли тускло-серым, сумрачно-пасмурным. Заметно похолодало и дохнуло влагой, предвещая скорый дождь. Огарёк держался молодцом: мы скакали уже долго, но он ни разу не пожаловался ни на что, да и в общем перестал трепать попусту языком, запомнил мои угрозы.
        К Чернёнкам мы подъехали где-то между обедом и ужином, не поздно ещё, но и полдень давно успел миновать. Несколько дождевых капель упали мне на плечи, сырой ветер слегка разогнал горелую вонь, и дышать стало чуть легче. Самые худшие мои опасения подтвердились. Там, где издалека виднелись коньки домов и фигурки на колпаках дымоходов, теперь зияла жуткая пустота, позади которой возвышался серый, припорошённый пеплом ельник. Пепел покрыл и дорогу, белёсый, как седая стариковская голова. Я шепнул псу, чтобы он остановился прямо здесь, дальше сам решил пойти, не нужно Огарьку на это смотреть, да и Рудо может растревожиться, не по нраву псам горелый дух.
        Я слез с Рудо и ступил ногами в серое пепелище. По спине у меня точно муравьи забегали, а во рту стало горько. От Чернёнков, некогда многолюдной и гостеприимной деревни, мало что осталось. Три улицы выгорели дотла, вместо деревянных домов, когда-то выкрашенных яркими красками, серели лишь кучи пепла с обугленными хребтами печей. Я медленно зашагал вперёд, сапоги мягко ступали по пеплу, взметая в воздух горькую пыль, и от едкого смрада щипало в носу и в глазах. Рудо заскулил, прося меня вернуться, а я махнул ему рукой, чтобы стоял на месте и не бежал за мной. Самого меня отчего-то настолько заворожила эта страшная и щемяще-печальная картина, что я едва ли мог противиться её горестному зову.
        - Спешим же, Кречет, - напомнил Огарёк. Я услышал за спиной его неловкие шаги: один резвый и лёгкий, второй неуклюжий, волочащийся.
        - Погоди с минутку, - бросил я не оборачиваясь. - Побудь с Рудо.
        Когда-то - да всего с семиднев назад - тут варили самый пьяный в округе голубичный мёд, и золотоволосый трактирщик пёк дивный хлеб на тёмном пиве… Здесь так же, как повсюду в Великолесье, каждый год прощались с кем-то из сельчан, провожая навечно в Смарагделеву свиту лешачат, весной отмечали пробуждение Золотого Отца, а осенью чествовали наступление долгого правления Серебряной Матери. Жизнь текла по-своему и в то же время так же, как в сотнях других похожих деревень. Теперь от Чернёнков остались только смрад, пепел и безмолвие.
        На соседней улице я приметил уцелевшее здание - приказную избу, сложённую непривычно для этой местности, не из дерева, а из серого камня. Огонь не добрался до неё, а если бы и добрался, то не причинил бы особого вреда, так, облизал бы чёрным фасад и выжег бы дубовую дверь. Но привлекло меня другое. Земля у здания была усеяна чем-то, что издалека можно было принять за гору ветоши, но я-то знал, что всё это - изломанные, истерзанные человеческие тела. Пепел, долетевший досюда, пропитался кровью, отяжелел и не летал по воздуху, а слежался мерзкими комьями. Запах гниющих тел, скисшей крови и гари так сгустился, что мне пришлось зажать рот ладонью, чтобы не оставить на земле съеденное за день.
        Медленно, будто во сне, я приблизился к приказной избе, стараясь смотреть на тела так, будто они никогда не принадлежали живым людям, а были чем-то чуждым и бездушным вроде поросли гнилых поганок или трухлявых пней. Страшно это - узнать в мертвеце знакомца. Лучше не пытаться никогда и в мёртвые лица не заглядывать. Что было - того не вернёшь, почивших не воротишь, наживёшь только дурные сны.
        Дверь избы была приоткрыта, но снаружи на ней ясно выделялись широкие светлые царапины, шершавые от заноз, будто все те, кто лежит и гниёт сейчас на земле, пытались проникнуть внутрь, выцарапать себе жизнь. Я внутренне содрогнулся. Что бы здесь ни произошло, тут творилось безумное и неистовое, что-то, чего не пожелаешь и злейшему врагу.
        Пятка моего сапога упёрлась во что-то мягкое. Уже поняв, что меня ждёт, я посмотрел вниз. Под сапогом оказалась серая, раздувшаяся рука с тёмными пятнами на мёртвой коже, и похоже было, будто её вырвали зубами, оторвав в локте. Я бы отвернулся тут же и пошёл бы назад, но мой взгляд упал на колечко, нелепо и чужеродно сверкнувшее среди пепла и крови. Женское. Недолго думая, я закрыл нос и рот рубахой, вынул нож из ножен и отсёк мёртвый палец так, чтобы кольцо осталось у меня в ладони. Вытер безделушку об одежду другого мертвеца и сунул в котомку. Мёртвым золото ни к чему, а мне в пути, может, и понадобится. Или Огарьку, у которого даже обуви своей нет.
        В пепле я приметил кое-что ещё. Тусклую железную брошку с изображением колпака с тремя вершинами, унизанными бубенцами. Эту находку я тоже забрал. Покажу брошку князю и расскажу, что стало с Чернёнками. Эта находка заняла мои мысли куда больше, чем бабское кольцо. Если остаться здесь, можно было бы найти ещё немало нужных вещей, но даже у хладнокровия княжьих гонцов есть предел. Я не смог задерживаться тут, среди мертвецов, ни мгновением дольше, и чуть ли не бегом бросился к Огарьку и Рудо, глядящим на меня совершенно одинаково: с нетерпением и откровенным ужасом.
        Я молча сел на пса, помог сесть Огарьку и даже не успел ничего скомандовать - Рудо сам сорвался с места, как всякий зверь, убегая от беды. Внутри себя я трясся от отвращения и ужаса, но с виду никак этого не показал. Я жалел, что не мог прямо сейчас хлебнуть крепкой морошковой браги.
        Глава 10
        Соколиное гнездо, соколиные встречи
        Не нужно было подгонять Рудо, он и сам мчался прочь от сгоревшего селения, и земля едва не вспыхивала под его сильными лапами. Какое-то время мы ехали в полном молчании, холодном и гнетущем, и я понимал, что если открою рот, то исторгну только самые лихие проклятия. Омерзение к тем, кто сделал такое с посёлком, затмевало даже горечь потери.
        В здравом уме человек ни за что не сожжёт дотла деревню, а если подпалит по неосторожности пару домов, то не станет потом добивать напуганных, загнанных в угол людей… Всё явно было сделано не случайно. При иных обстоятельствах это могло бы зачесться за объявление войны Страстогору. А может, и правда война? Трёхрогая брошь будто горела в кармане, оттягивала ткань, и я почти слышал, как она шепчет мне что-то, только что, я разобрать не мог.
        - Кто это сделал? - глухо спросил Огарёк, когда решил, что мы молчали уже достаточно для того, чтобы я чуть поостыл.
        - Твари без сердец и мозгов, - выплюнул я.
        - Может, нечистецы? - предположил он.
        Я снова разозлился.
        - Что ты несёшь? Да я скорее поверю, что это ты Чернёнки изничтожил! Лесовой ни за что в своём лесу пожара не устроит и людей своих не станет убивать. Если бы ты родился в Княжествах, то впитал бы эту истину из земли, по которой наши дети бегают босиком.
        Огарёк втянул голову в плечи и, как я надеялся, в прямом смысле прикусил свой длинный язык.
        Скоро бег Рудо стал замедляться, его дыхание сделалось тяжёлым, а поступь грузной. Мышцы перекатывались под шкурой с напряжением - очевидно, целый день скачки с редкими перерывами на водопой утомил пса. Я понял его намёк и соскочил на землю. Полегче станет, а там и отдых скоро, соколье гнездо уже близко совсем.
        - Прости, - буркнул Огарёк. - Сказал не подумав.
        - Да ты никогда не думаешь, ляпаешь всё подряд. Приучайся следить за мыслями и словами, иначе недолго протянешь.
        - Угу.
        Голос Огарька звучал тускло, он едва не валился с пса, но упрямо хватался за его загривок, согнувшись в такой неудобной позе, что у меня самого заныла спина, глядя на него. Я грубо потянул Огарька за ногу, и он мешком свалился наземь.
        - Пешком иди. Не видишь, что ли, устал Рудо.
        Огарёк зыркнул обиженно и принялся нарочито старательно растирать ушибленный бок. Я не стал обращать внимания на его ребячество, вытащил из мешка кусок сушёного мяса и протянул Рудо. Скоро передохнём в гнезде, а чуть ночь отступит, снова бросимся в путь. Я тихо ухмыльнулся, глядя на еле ковыляющего Огарька. Пусть хлебнёт сокольей жизни, он, небось, думал, мы всегда в кабаках да с бабами, а на деле всё совсем не так.
        Вечер сгущался, клубился холодом и мелкой изморосью. Скоро стемнеет так, что нельзя будет разобрать, где тропа звериная, а где глухой бурелом, но я не волновался об этом, потому как знал, что скоро мы доберёмся кое-куда и переждём там угрюмую Великолесскую ночь.
        Тропа резко вильнула вбок, будто обходила густые заросли куманики и молодые ивовые деревья, вольно разросшиеся с левой стороны. Некоторые ветви выгибались дугами прямо над головой, образуя свод, как в княжьем зале. Я отломил несколько ивовых прутов, шагнул с тропы к зарослям, отодвинул спутанные плети и знаком показал Огарьку, чтобы шёл первым. Он недоверчиво хмыкнул, чуть замялся, но всё же шагнул вперёд, в глубокую ежевичную темноту.
        Сразу за зарослями высился бревенчатый забор, не низкий и не высокий, как раз такой, чтобы его не было заметно за кустами. Это место найдёт только тот, кто точно знает, где оно и для чего, а кто не знает, просто пройдёт мимо, не полезет в колючие кусты, если, конечно, Смарагдель и его лешачата позволят путнику забраться так глубоко в чащу, не закружат и не запугают до полубезумия. Огарёк ойкнул, зацепившись за ветку, а я стал прощупывать ограду - искал ворота.
        - Чего тут делать будем? - спросил Огарёк, пытаясь высвободить рукав, в который намертво впились шипы.
        - Отдыхать.
        Я спиной почувствовал, что Огарёк просиял ярче тонкого месяца, что взошёл над лесными верхушками.
        Мои пальцы нащупали щель, идущую сверху вниз, и я осторожно навалился плечом на эту часть ограды, постепенно надавливая всё сильнее. Дерево скрипнуло, крякнуло и застонало, открывая нам проход. Рудо протиснулся вперёд меня, толкнувшись косматым боком. Не каждый устоял бы на ногах от такого толчка, но я уже привык. Мне ничего не оставалось, как войти за псом. Когда Огарёк шмыгнул после меня, я закрыл ворота обратно, и они встали так ровно, что совершенно слились с оградой - не найдёшь, не разглядишь.
        Мы оказались почти что во дворе, со всех сторон обнесённом бревенчатым забором. Вечер стоял тёмный и глухой, безветренный и прохладный, но я и без света знал, что найду здесь. Посреди двора - низкий сруб без окон, серый и приземистый, как гниющий гриб. Рядом - кострище с бревном-скамейкой, чуть дальше - кусты дикой смородины и калины, а за ними - лесной ручеёк, тоненький, с мальчишечью руку. Рудо растянулся перед кострищем с таким видом, словно всю жизнь прожил здесь, зато Огарёк не спешил проходить и недоверчиво жался к воротам.
        - Ты чего? - спросил я, сбрасывая вещи на землю рядом с Рудо.
        - Это тайное место, так? - Огарёк привалился к ограде, будто готовился в любой миг улизнуть, оттолкнув ворота. - Никто не знает, что среди леса есть какое-то убежище, и знать не должен. Поэтому ты… ты убьёшь меня, верно? Чтобы я никому больше не рассказал.
        Я с минуту пялился на Огарька, сгорбленного от усталости и испуганного, сверкающего звериными глазами в свете луны, а потом от души расхохотался. Парнишка оскорбился, но, как мне показалось, самую малость расслабил плечи.
        - Иди сюда, поужинаем и спать ляжем. Завтра рано пустимся, ещё не рассветёт.
        Я развёл костёр, опустился на бревно и стал раскладывать припасы. Рудо лениво приподнял голову и втянул ноздрями воздух, принюхиваясь. Я бросил ему расстегай, и пёс поймал его на лету.
        - И чего мы сюда пришли? - спросил Огарёк, осторожно хромая в мою сторону.
        - Заночуем, - ответил я. - Тут безопасно и есть крыша над головой.
        - А твой друг-лесовой разве не защитит среди чащи? Зачем за забором-то прятаться?
        Он сел на самый краешек бревна, подальше от меня. Я едва удержался, чтобы снова не рассмеяться. Побаивается, значит. Это хорошо. Всё же попадают в цель мои слова.
        - Лесовой то здесь, то там, у него угодья обширные, и не может он за каждым уголком следить, чтобы волки не окружили путника. Зачем ночевать в чаще, когда гнездо по пути? Тут и костёр можно развести, чары не разнесут дым по всему лесу, а в срубе - от дождя спрятаться. Ты-то сам подумай: случись чего, окружи нас волки в лесу, мы-то с Рудо спасёмся, убежим, а вот тебе, хромоножке, худо придётся.
        Огарёк поёжился и зажал ладони между коленями. Я почти не убедил его.
        - Но это место тайное, да? Небось, соколиное? Я не должен быть здесь?
        - Не должен. - Я не стал кривить душой. - Но ты и так слишком многое узнал. А путь сюда всё равно не запомнил. Не поверят тебе, если скажешь кому. Но ты и не скажешь, потому что как ни скрывайся, а я всё равно узнаю, найду тебя и вырежу твой язык. Рудо любит пироги с языком. Ты понимаешь меня?
        Огарёк медленно кивнул.
        - Вот и славно. Держи.
        Я протянул ему ломоть хлеба с сыром и ветчиной и себе взял то же самое. Он хватанул угощение и снова вцепился в хлеб зубами так, будто тысячу зим не ел.
        - Мы в гнезде сокольем, - произнёс я, жуя. - Их несколько, и все спрятаны, случайно не набредёшь.
        Мы поделили часть припасов так, чтобы всем справедливо досталось и хватило ещё на день-два. Я набрал воды из ручейка, сходил в сруб за котелком и пристроил его над огнём, накрошил травок и коры из котомки, таких, чтобы и сил давали, и сон не разгоняли. Огарёк насобирал под деревьями сосновых шишек и швырнул в костёр, сразу запахло кисло-смоляным, липковатым. Я видел, что он о чём-то думает, потому что брови у него почти что сошлись на переносице, а губы были крепко сжаты. Мне нравилось наблюдать за странным лицом Огарька и его резкими, торопливыми, но чуть неуклюжими из-за хромоты движениями. Он казался мне то зверьком, который вылез из норы и ещё не обнаружил, что за ним следят, то лешачонком, почти успешно принявшим человеческий облик.
        - Я поклянусь, - сказал вдруг Огарёк и отряхнул ладони от трухи. Он только что забросил в костёр целый ворох мелких сухих веточек и кусочков коры. - Чем клянутся соколы? И я тем же. Что не скажу никому, где был и что видел. Тогда ты не станешь вырывать мой язык?
        Я повёл плечами, будто разминаясь, и вытащил из голенища нож. Мог бы поспорить, Огарёк знатно побледнел тогда.
        - Собой и клянёмся. Своей сокольей душой. А с тебя и взять нечего, твоя душа-то и отлетела, наверное. За стопы ж крепится.
        Он быстро облизнул губы и снова присел на бревно с краю.
        - Половина души если только. Так что? Веришь, что не выдам?
        - Может, верю, а может, и нет. Время покажет, каков ты на самом деле.
        Я замахнулся ножом, заставив Огарька съёжиться, но опустил лезвие на ивовые пруты, что срезал в зарослях, поднял пару веток и как ни в чём ни бывало стал обчищать от коры. Огарёк зашипел и сплюнул.
        - Вот помогу тебе знахаря найти и сбегу. Так тихо, что даже твой пёс не услышит. Убегу и не найдёшь меня, ничего со мной не сделаешь и не узнаешь даже, разболтал я сокольи секреты или всё в себе удержал. Я ж помочь от всего сердца хочу. В благодарность. А ты…
        - Сначала просто убежать попробуй, даже если не тихо. А там посмотрим. И спасал я тебя не для того, чтобы взамен что-то получить, а просто так. Может, и пожалел уже много раз.
        - Если пожалел, то давай, убивай, пока мы тут. Наверняка тут чар видимо-невидимо, никто и не услышит, если орать буду. Убей, и дело с концом.
        Огарёк сказал это с горечью и обидой, такой терпкой, что я сам ощутил её ядовитый вкус. Сказал, слез с бревна и лёг у костра как был, в одной рубахе, не укрывшись ничем. Через ограду в соколье гнездо лениво переползал стылый туман.
        - Шёл бы под крышу.
        - Не хочу.
        Я не стал упрашивать. Захочет - сам разберётся, не маленький. Как назло, мне самому, несмотря на усталость, спать совсем не хотелось. Я решил ещё подразнить мальчишку. Вздохнул глубоко и многообещающе, как вздыхают рассказчики перед началом хорошей истории, и почувствовал, как напрягся Огарёк, любопытные уши навострил. На свет нашего костра слетелись комары и мотыльки, и я не спеша произнёс:
        - Хоть и зовутся такие места гнёздами, родом мы не отсюда вовсе. На границе Холмолесского и Чудненского - вот наша родина соколья, в болотах недалеко от Русальего Озера, в чертогах всех нечистецей разом. Там соколы рождаются, а сюда прилетают передохнуть.
        По правде сказать, я не намеревался рассказывать Огарьку то, как становятся соколами. Просто хотел раззадорить его и замолчать на самом интересном, чтобы не спал и ворочался, гадая, что там дальше. Но как только начал, так мысли мои развернулись и потекли в сторону истинного гнезда, того самого, где во мне умер мальчишка Лерис и родился сокол Кречет. Спина у меня покрылась мурашками, и вовсе не ночной ветер был тому виной.
        Картинка сама появилась в голове: заболоченная опушка в сизой чащобе, кругом гнилые пни и обломки хилых стволиков, поросшие косматыми лишайниками и рыхлыми преющими трутовиками. На опушке - забор из заострённых кольев, а за забором крохотная изба на двух высоких столбах, нелепая и забавная даже, похожая на долговязого кулика, - но это только на первый взгляд, только до тех пор, пока не попадёшь внутрь и не проведёшь там ночь до первых петушиных криков. Я сунул палку в костёр и сделал вид, что меня необычайно занимают тлеющие шишки. Но любопытство Огарька уже разгорелось.
        - И чего ты там делал? В гнезде том?
        Как ответить? Всю правду не скажешь, а соврать язык не повернётся. Сам начал, самому расхлёбывать.
        - Я вошёл туда, - проговорил я, продолжая бессмысленно тыкать палкой в огонь. - Там меня запугали, растерзали, разнесли по кускам, а потом собрали заново. Я умер и родился.
        Точнее не расскажешь, всё равно не поймёт никто, кроме соколов.
        - И что, правда умер? - недоверчиво нахмурился Огарёк.
        - Умер и родился, - поправил я. - И снова туда попаду, когда Владычица Яви перережет мою нить.
        - Хоронят соколов там? А в Царстве знаешь как хоронят? Прям вместе со всем домом людей закапывают, идёшь-идёшь по городу, видишь вдруг холм посреди улицы - так это могила, так и знай, - выпалил Огарёк, явно гордый своими познаниями об обычаях Царства. Я фыркнул: каких только нелепых слухов не нахватаешься, пока сам не побываешь в чужих землях. Так и в Мостках, наверное, говорят, что княжьи гонцы живые крылья отращивают и летают по воздуху с поручениями, без всяких лошадей и - упаси Золотой Отец - ездовых собак.
        - Нет у соколов могил, - ответил я. - Ни у кого из нас, только у первого самого, но где она, я не знаю.
        - Куда ж вы после смерти деваетесь? По ветру разлетаетесь, что ли?
        Я ухмыльнулся мрачно, продолжая обстругивать от коры ивовые ветки. Не бог весть какое чудесное зелье из коры сваришь, но жар и боль снимет, если будет такая надобность. Не лишняя вещь, в общем.
        - Под крышу спать пойдёшь? Или тут останешься?
        Огарёк прищурился и покусал в размышлении губы, но решил, видно, не повторять свой последний вопрос. Что-то прочёл в моём облике, что разубедило его допытываться, а может, приспособился уже ко мне, притёрся немного, научился, когда можно упрямиться, а когда лучше смолчать. И успокоился уже немного, понял, что не буду с ним ничего сейчас делать.
        - А ты где?
        Я опустил руку на бок спящего Рудо.
        - С ним.
        - Не пойду под крышу, - решил Огарёк. - С вами тогда. К костру ближе. Там сыро, небось, и мыши возятся.
        - Верно, - улыбнулся я. - Мышей внутри полно. Ночами они любят кусать за пальцы ног.
        Я заметил, как Огарёк поджал стопы.
        Мы по очереди зачерпнули травяного чаю из котелка, Огарёк зевнул во весь рот и свернулся калачиком у костра, напротив меня. Ночь стояла безмолвная, где-то вдалеке вздыхали неясыти и шуршало что-то в листве, а тут, в гнезде, слышался только треск костра и глубокое сопение Рудо. Я подбросил ещё дров и хвороста, так, чтобы не продрогнуть во сне, расстелил плащ рядом с псом, но ложиться не спешил. Хоть и устал за день, голова, как назло, была ясная, а когда Огарёк перестал отвлекать разговорами, вернулись невесёлые мысли. Я сидел и думал о брошке-колпаке, о погубленных Чернёнках, о безликих тварях, о больном Видогосте… Поговорить бы с кем мудрым, всеведающим, кто посоветует доброе и успокоит. Я с радостью позвал бы Смарагделя, но лесовым вход в гнёзда заказан, а задерживаться нам нельзя.
        Я думал о том, что Господин Дорог, бывало, выводил пути под ногами соколов так, что они вмиг оказывались там, где были нужны сильнее всего. Как-то раз Чеглок, сокол Окраинного, хвастал, что такое случалось с ним, когда он доставлял тайный свёрток князя Ягмора. Почти никто ему не поверил - чего только не наговоришь в кабаке, чтобы щегольнуть перед братией сокольей. Но сейчас я вот вспомнил и подумал: а если он не врал? Как позвал Господина Дорог? Как упросил укоротить путь? Мне бы сейчас страсть как помогло бы это чудо.
        Мне многого стоило не разбудить Рудо и не помчаться снова через лес, в Средимирное, к Коростельцу, пока знахарь Истод не сгинул снова, растворившись в переплетении дорог и времён. Но я понимал, что вообще никуда не попаду, если не позволю псу хорошенько отдохнуть.
        - Кречет, - позвал Огарёк. Я вздрогнул и метнул на мальца разозлённый взгляд. В красных бликах костра его лицо выглядело не зелёным вовсе, а просто смугловатым.
        - Чего тебе? - буркнул я, недовольный, что он прервал ход моих мыслей.
        - А ты мамку свою помнишь?
        Я хмыкнул, не поднимая глаз. Кто же такую глупость спрашивает?
        - Никто из соколов мамок не помнит, потому что нет их у нас. В соколы сирот берут, чтобы ничто домой не тянуло, не лежало грузом на крыльях. Разве ты не знал этого?
        Огарёк повозился на своей подстилке, повздыхал, а потом признался:
        - Да знал я, знал. Просто лежу и думаю: может, меня тоже в соколы возьмут? Меня давно домой ничто не тянет, там за мной Владычица Яви охотилась, хотела нитку мою серпом резануть, а я не дался.
        Я отложил обчищенный догола прут и сложил кудрявые стружки коры на расстеленной тряпице, пусть подвянут у костра.
        - Если б она правда хотела обрезать нить, ты бы не скрылся. Господин Дорог тебя спас, ему кланяйся. А в соколы пути нет - ты хоть знаешь, во сколько я попал к Страстогору? Да я в твоём возрасте уже рассекал из Холмолесского в Окраинное, а нечистецы мне руками махали да тайные тропы показывали.
        Огарёк приуныл. Я слукавил, но и не соврал ему в открытую. Я-то рано попал на учение, это верно. Но чаще всего соколов посвящали в пятнадцать-шестнадцать зим, а значит, и учиться они начинали в десять-двенадцать, а бывало и позже. Конечно, я не был первым и единственным, кого забрали в терем так рано, но суть в том, что Огарёк вовсе не был слишком взрослым, чтобы стать соколом.
        - «Да я в твоё-ём возрасте», - поддразнил он меня. - Ворчишь как старый дед. Тебе-то самому сколько? Небось, ещё и тридцать зим не минуло, рано бурчать.
        Я не стал отвечать, не хотел спорить и поддевать Огарька, а то вовсе не замолчит. Сейчас мне хотелось тишины - глубокой, гордой и мудрой. Но за то время, что мы путешествовали вместе, я успел его немного узнать и понимал, что он не успокоится, пока не скажет то, к чему подводил осторожно, начав разговор о соколах. Я решил не тянуть.
        - Чего задумал, сразу говори. Не буду всю ночь подсказки слушать, не девица ты, чтобы кокетничать со мной.
        Огарёк стрельнул в меня раздосадованным взглядом, но дерзить не стал, повозился ещё немного, вздохнул и сказал:
        - Если б я стал соколом, ездил бы не на коне и не на собаке, а медведя бы взял. Ты видел того, у скоморохов? Плохо ему на верёвке ходить и кренделя выписывать, зверю свобода нужна. Мы бы с ним по лесам носились, даже тебя переплюнули бы.
        Так вот оно что. Зверя пожалел.
        - Ты считаешь, возить тебя на хребте - лучше, чем на верёвке ходить? - Я покачал головой. Молодец парнишка, что задумался о том, о чём другие не хотят, но додумал не до конца. - Одну несвободу другой заменишь. Чего верёвку ему не развязал? Ловкий же, вором был. Отпустил бы втихаря, пока шуты в дудки дудели.
        Огарёк стушевался, задумчиво почесал за ухом, а я продолжил:
        - Знаешь, что скажу тебе? Тот медведь не пошёл бы в лес. Остался бы со скоморохами даже без верёвки. Снять ошейник - не значит избавиться от него. На многих он не просто надет, а приращён, точно рука или нога вот твоя хромая. Такие на свободе не выживут. Медведь тот всё равно со скоморохами ходить будет, а в лесу его сородичи не примут, задерут чужака. Не думай о нём. Освободив, лучше не сделаешь.
        Последние слова я бросил гулко и твёрдо, они упали, как камень в пустой колодец, и только круглый дурень не понял бы, что я желаю закончить бессмысленный разговор. Если речи ни к чему не приводят, то надо их заканчивать. Соколы, спасённые медведи - кому надо таким на ночь голову забивать? Огарёк понял, что лучше всего ему замолчать, опустил голову на землю и вздохнул тяжело, с невысказанным упрёком. Я сделал вид, что ничего не заметил, и тоже стал готовиться ко сну, лёг на землю рядом с тёплым боком Рудо. Пёс дёрнул ухом и стукнул хвостом - глаз не открывал, а всё чуял. С таким сторожем можно не тревожиться, спать спокойно, если что случится - первый проснётся, тебя разбудит, а если враг подкрадётся, то распугает громовым рыком. Но всё-таки я достал нож из ножен и сжал в кулаке. Лучше перебдеть.
        - А если маленького медвежонка в лесу найти? - не выдержав, шепнул Огарёк. - Тоже без мамки который. Как сокол. Получится тогда?
        - Спи уже, - сказал я грозно. Интересно, понял ли он, что от неожиданности я даже вздрогнул? Шепнул, а напугал. Может и прав, старым я становлюсь, от шёпота подскакиваю.
        - Сплю, не ворчи. Просто любопытно стало.

* * *
        Я растолкал Огарька, едва небо подёрнулось серым - долго ещё до рассвета, но я решил не тянуть. Рудо мгновенно вспрыгнул на лапы, потянулся и полез лизать меня в лицо. Я отпихнул пса, сунул ему в пасть половину лисьедуха, а остальную половину съел сам, умылся быстро из ручья и плеснул ледяной водой в лицо сонному Огарьку. Он разразился гневной речью, а я посоветовал ему замолчать и полезать на пса, пока я не передумал.
        Мы снова вернулись на лесную тропу. Гарь от Чернёнков осела, подвыветрилась, и если не знать, то и не поймёшь, что случилось неподалёку.
        Огарёк клевал носом, но время от времени встряхивался, бодрился. Я наблюдал. Крепко засели у меня в голове его слова о том, что в соколы просился. Такое сгоряча не говорят… Хотя он же нездешний, запальчивый, может, для него это не значит столько же, сколько для нас.
        Лес из чёрного сделался седым, месяц скатился под землю, а над головой тускло зазеленело, предвещая зарю. Скоро мы должны были пересечь границу Средимирного княжества, а днём - приблизиться к небольшим городкам. Закончатся глухие леса Великолесья, пойдут поля да светлые перелески, вдоль дороги забелеют свежими срубами деревеньки, вот там-то и можно будет разделиться и поспрашивать о знахаре.
        Мы проехали не так много, когда мой чуткий слух уловил кое-какой звук, чуждый для леса: негромкий цокот. Не настырный топот тяжеловоза, а чёткий перестук копыт легконогого коня. Кто-то скакал нам навстречу по узкой лесной тропе, и я догадывался, кем мог быть всадник. Рудо приподнял шерсть на загривке, почуял лошадиный дух, а вот Огарёк и в ус не дул, то ли не слышал ничего, то ли считал, что мы с Рудо точно защитим его от любого лиха. Неосторожный глупец или самоуверенный нахал? Не разгадал я его ещё до конца, да особо и не стремился.
        Тропинка свернула с черничника в молодую ольховую рощу, звонкую и сереброствольную. Тонконогая кобыла, серая в яблоках, неслась навстречу нам так легко и свободно, словно под её ногами была не коварная лесная тропа, а широкая городская дорога, ровная и укатанная. Кобыла не фыркала, да и ступала почти неслышно, если сравнивать с другими скакунами. Я сразу узнал её. Тень - так назвала её хозяйка. Всадница держалась в седле прямо и изящно, белый с золотым кафтан, пошитый на мужской манер, сидел на ней как влитой. Толстая пшеничная коса почти касалась крупа Тени. Я приказал Рудо остановиться, Тень тоже по команде замедлила шаг, и мы с наездницей несколько мгновений молча смотрели друг на друга.
        - Ну, здравствуй, Пустельга, - я поздоровался первым.
        - Утро доброе, малыш Кречет.
        Она смотрела на меня насмешливо и свысока - пёс всё-таки гораздо ниже лошади, даже здоровенный ездовой монф. Я понял, что соколица разглядывает Огарька, а Огарёк пялится на неё, как на чудо.
        - Что же ты, сынка себе нажил? Или братца младшего приютил?
        Дразнит, стерва, знает же, что ни того, ни другого у нас быть не может. Я фыркнул с презрением.
        - Не задавай пустых вопросов. Скажи лучше, что в окрестностях Коростельца творится?
        Пустельга спешилась и погладила Тень по лоснящейся шее. Я тоже спрыгнул с Рудо, понял, что соколица не хочет говорить, пока рядом Огарёк уши греет. Рудо гавкнул один раз, выражая недовольство.
        - Потерпи уж общество скотины, - посочувствовал я ему. - Не так уж от неё пахнет, как от коней простых гонцов.
        Пустельга сделала вид, что не услышала моей колкости. Мы с ней отошли глубже в рощицу, под сень золотых дрожащих листьев, оставив на тропе своих верных друзей-скакунов, и оценивающе оглядели друг друга, как любые хищные птицы, встретившиеся на общем пути. Мы с Пустельгой были одного роста, но она умела смотреть так, что я всё равно чувствовал себя ниже и слабее её, и мне это чувство, понятное дело, совсем не нравилось. Я намеренно вскинул повыше голову и расправил плечи, но соколица продолжала насмешливо щурить ясные серые глаза, чем невероятно злила меня.
        - Страстогор что, последние деньги на молодую жену потратил? - спросила Пустельга. - Ароматные воды, шёлковые платья да ожерелья из жемчугов… На сокола ничего не остаётся, одет как нищий.
        Я не мог согласиться с её выпадом. Одежда у меня была пусть не щегольская, но надёжная и удобная, а наряжаться я смысла не видел. Чеглок, Дербник, Сапсан да сама Пустельга любили принарядиться, сбруи своих коней украшали самоцветами, рукава себе просили расшивать золотыми нитями, оружие выбирали в узорчатых ножнах, а вот я к побрякушкам ровно дышал. Носил только серьгу в левом ухе, и ту окрасил, чтобы золотом не блестела, а уж от мысли, что вместо крепких сапог на ногах у меня появятся парчовые расшитые туфли, мне вовсе хотелось трястись не то от смеха, не то от отвращения.
        - А твоя Пеплица отнимает одежды у своих незадачливых женихов? - ответил я. - В мужском кафтане ездишь, соколица.
        - Ещё скажи, с мужским кинжалом за поясом, - ухмыльнулась она. - Нет у соколов ни баб, ни мужиков, только души птичьи. Сам знаешь.
        - Есть пятеро мужиков и ты одна.
        Она действительно вытащила свой кинжал, так стремительно и изящно, что я заметил это только тогда, когда лезвие блеснуло в крепкой руке. Рукоять украшал соколий камень, а вокруг него сверкали россыпи мелких прозрачных хрусталиков. Дорогая вещица, но отнюдь не безделица, я видел её в бою. Пустельге ничего не стоило бы проткнуть мне горло так быстро, что я не успел бы даже увернуться. Я посмотрел на её руки, в разрезе рукавов виднелись рисунки-крылья, покрывающие кожу до самых запястий, и шагнул к ней ближе, раскрывая объятия.
        - Ну, поскалились немного, и хватит, - примирительно сказал я. Пустельга убрала кинжал и криво улыбнулась. Вокруг её глаз разбежались тонкие морщинки, и только по ним можно было понять, что она зим на восемь-десять старше меня.
        - Хватит, птенец.
        Мы обнялись, не так тепло, как обнимаются давние друзья, но крепко, как обнимаются соратники и брат с сестрой, которых вечно разлучали то расстояние, то неотложные дела. От Пустельги пахло лошадьми, дорожной пылью и лесом, который, казалось, впитался в кожу всех соколов.
        - Куда путь держишь? - спросил я.
        - Есть письмецо от Пеплицы к твоему Страстогору. Разбой её печалит, просит помощи.
        - Чтоб княгиня Пеплица и помощи просила? - хохотнул я. - Да неужто? Гордая ведь.
        - Гордая не гордая, а люди гибнут.
        Я насторожился.
        - Как гибнут?
        Пустельга повела плечами и обернулась на тропу. Там всё было спокойно: кобыла пощипывала жухлую траву, Рудо лёг посреди тропы и терпел ласки Огарька, который гладил пса по ушам, думая, что я не вижу.
        - Разное и странное бывает, - ответила соколица. - То на купцов нападут, то деревню подожгут, то вырежут ночью целую слободу. Не хочу никого винить, но поговаривают, будто каждый раз перед разбоем поблизости видели скоморохов. А в иных деревнях заболевают вдруг дети, старики, а иногда - крепкие мужики. Снова на шутов указывают, кто-то верит, будто Она вернулась.
        Я молча запустил руку в карман и показал рогатую брошь. Пустельга сдвинула брови.
        - Где взял?
        - На пожарище. Чернёнки спалили почти дотла, а тех, кто не сгорел, растерзали у приказной избы. Что за скоморохи способны на такое? Если только звери в скоморошьих костюмах. Что-то лихое тут, Пустельга. Что-то, чего я никак не могу понять.
        - Спасибо, что рассказал. Собраться надо будет… - Пустельга вздохнула. - Могу чем-то помочь тебе? Сам-то путь куда держишь?
        Я кивнул, убирая брошь обратно.
        - Истод мне нужен. Не встречала?
        Она задумчиво склонила голову.
        - Самого не видала, но слышала разговоры волхвов. Недалеко он был, к северу от Коростельца, в Липоцвете. Может, и ушёл давно, сам знаешь, он не из тех, кто любит подолгу сидеть на месте.
        Я мрачно хмыкнул.
        - Да уж, знаю. Ладно, и на том спасибо.
        - На что он тебе?
        Я так и думал, что она это спросит. И приготовил ответ заранее.
        - Игнеда просила. Хочет румяна такие, чтоб по семь дней не смывались. Хозяйские прихоти, что с них взять.
        По прищуру Пустельги я понял, что она не поверила ни единому моему слову. Я ухмыльнулся, стараясь выглядеть убедительно, но ухмылка вышла скорее болезненной.
        - Ну что ж, удачи, Кречет. Отыщи того, кто сможет смешать румяна красавице-княгине.
        - И тебе удачи, Пустельга. Разберёмся ещё с разбойниками-скоморохами, кем бы они на самом деле ни были. Я пошлю весть Чеглоку и Дербнику, а ты остальным напиши.
        Мы пожали друг другу руки. Ладонь Пустельги была широкой и мозолистой - рука воительницы, а не праздной девки. Я уже развернулся, чтобы продолжить путь, как вдруг она меня окликнула:
        - Так что за мальчик с тобой? Не мог же ты забыть об осторожности. Или он преступник, на казнь везёшь?
        Я покачал головой и сказал тихо, чтобы только Пустельга и слышала:
        - Не преступник. Он хороший малый. Сам расскажу, когда пойму, кто он мне и для чего, а пока не спрашивай, ладно?
        Пустельга поколебалась, оценивающе глядя на Огарька. Мальчишка нагло поковырялся в моей котомке, нашёл несколько ломтиков сушёных яблок и поднёс их Тени на раскрытой ладони. Кобыла принюхалась и вытянула губы, хватая угощение.
        - Ладно. Не забывайся только. И осторожным будь.
        Я улыбнулся Пустельге.
        - Тебе того же.
        Больше мы не сказали друг другу ни слова, и если б я знал, что будет дальше, то непременно задержался бы чуть дольше… Хотя это всё равно ничего не смогло бы изменить. На всё воля Господина Дорог, не мне с ним спорить, как решил, так и будет. Как бы мы ни старались, а всё же оставались так же беспомощны перед ним.
        Я вскочил на Рудо, Пустельга - на Тень, в последний раз мы кивнули друг другу и помчались каждый в свою сторону, по своим сокольим делам.
        - Как думаешь, легче быть бабой-соколицей? - спросил Огарёк, едва цокот копыт стих вдали.
        - Чем же ей легче? Напротив, тяжелее только. Но ты за Пустельгу не переживай, она одна троих простых мужиков стоит. Бьётся насмерть, даже в своём белом кафтане и с косой ниже пояса. И кобыла у неё быстрее ветра, а уж оружие - лучшее, что Пеплица может достать для своей соколицы.
        - Княгиня не просто так взяла бабу в соколы, верно ведь?
        - Не знаю. Но она не ошиблась, это точно. Никто бы не ошибся, взяв на службу Пустельгу.
        - Нравится тебе она?
        Огарёк хитро покосился на меня через плечо, а я не выдержал и рассмеялся.
        - Ты что же, сосватать меня решил? То Елава, то Пустельга. Так не пойдёт, плохо ты соколов понимаешь. А пока не поймёшь - не сможешь и мечтать о том, чтобы стать одним из нас.
        Огарёк задал ещё с дюжину наводящих вопросов, хитрых и не очень, но я хранил таинственное молчание.
        Глава 11
        Там, где должно быть
        У Великолесья нет оград или других видимых границ, но отчего-то всегда понимаешь, когда покидаешь его. В простых лесах нет этой мощи, невидимой силы, что хранит Великолесье. Будто чары Великолесских лесовых прозрачным куполом накрывают их владения, и воздух внутри этого купола густой, напитанный волшбой, а вне его - зыбкий, не такой духмяный, какой-то простой, что ли. Признаться, покинув Великолесье, я почувствовал себя незащищённым и уязвимым, хотя любой другой человек, наоборот, ощутил бы себя беспомощным, ступив под сень зачарованной чащи, а выйдя из неё, вздохнул бы полной грудью.
        Золотой Отец нежился под пуховым одеялом из туч, и не видно было его яркого лика. Я радовался, что скоро мы доскачем в Липоцвет, и если Господин Дорог будет милостив, он сплетёт мой путь с путём знахаря. Однако чем ближе мы подъезжали к обжитым землям, тем чаще нам попадались всадники, купцы на телегах и пеший люд. И все они, ясное дело, глазели на нас, и я знал, что ярче всего они запомнят не сокола на монфе, а зеленокожего чужеземца. Всё-таки пойдёт молва, как ни крутись. Хорошо бы мне вернуться до того, как кто-нибудь расскажет об этом моему князю, а то ведь не оберусь проблем. Мы неслись через поле, и крестьянин, отложив серп, пристально разглядывал нас. Я в сотый раз пожалел о том, что взял Огарька с собой, а он вроде бы ничего такого не замечал или просто привык к недоверчивым взглядам.
        Мы скакали весь день напролёт, но Огарёк не уставал вертеть головой, разглядывая красоту наших Княжеств, любуясь моими родными землями. Поля перемежались с рощами, прорезались речушками, зияли запрудами, зыбились болотцами - любуйся себе видами, вдыхай сладкие и печальные запахи последних цветов, но соколам вечно не до того, мы всегда хмурые да спешащие, приземлённые, даром что крылатые. Тёплый, нагретый за день воздух смешивался с холодными, сырыми порывами, выползающими из оврагов и топких низин.
        Моего носа коснулся дымный запах, и на какой-то миг я вздрогнул, с ужасом подумав, что ещё одна деревня сгорела, но немного успокоился, поняв, что пахнет не горелыми жилищами, а можжевельником и дёгтем - сочетание странное и резкое, обычно так пахнет в крестьянских домах, откуда хотят изгнать хворь, очистить воздух от заразы. Рудо расчихался.
        - Воняет чего-то. - Огарёк прикрыл нос рукавом. Не соскочил, наловчился держаться одной рукой.
        - Не впервой же. Не капризничай, как девка, ты, небось, бывал в таких канавах, где воняет куда хуже дёгтя.
        Огарёк поспешно вытер нос и отнял руку от лица.
        - Да уж, прав ты. Бывал, где только не бывал. А чего там, как думаешь? Костры шаманские жгут?
        - Шаманы у вас, дикарей, - поправил я его. - А у нас - волхвы да ворожеи, мудрые травники-кудесники. То селяне разожгли, вот увидишь. Заболел у них кто-то, вот и гонят прочь больной дух.
        - Скоро увидим-то?
        Скучно мальчишке нестись полями да лесами, даже верхом на монфе, даже в обществе сокола, даже побывав в гостях у лесного князя. Чудесное быстро становится обыденным, особенно в молодых и любопытных глазах, жадных до всего чуднoго.
        - Скоро, скоро.
        Я не соврал. Не прошло и нескольких минут, как Тракт вывел нас к холму, на широком горбу которого примостилась деревенька, каких по всем Княжествам раскидано как грибов после дождя. Маленькая совсем, в одну улицу. Над деревней стелился густой серый дым, глухо били бубны и гортанно вскрикивали бабьи голоса. Я пустил Рудо шагом, присматриваясь.
        Посреди улицы горел костёр до небес, рядом лежали снопы можжевеловых веток и бочонки дёгтя, два волхва в шкурах до пят били в бубны, а вокруг плясали селяне, нагие, зато в кожаных обрядовых масках на лицах. Я спешился, оставил Огарька с Рудо и забрался повыше на холм, присматриваясь к волхвам.
        Селяне схватились за руки, закружили хоровод, то сужая, то расширяя круг: мужчины, женщины, старики, дети - все одинаково голые, одинаково дикие, одинаково свободные. Они выводили песню, которую несведущий мог принять за нестройный страшный вой, но я-то знал, что петь такое - сложно, очень сложно, а люди верили, что все хвори бегут от бессловесных песен, пугаются стонов и летят дальше, мучить других.
        Волхвы не плясали, били в бубны и подбрасывали пахучих веток в костёр, их лица тоже скрывали маски, только деревянные и раскрашенные: должно быть, волхвы боялись, что изгнанная из деревни болезнь узнает их и отомстит однажды. Я встал с краю, скрестив руки, и всматривался в фигуры волхвов, гадая, нет ли среди них Истода. Обряд изгнания болезни нельзя прерывать, и я изнемогал от нетерпения. Плечи у обоих вроде были широковаты для Истода, но, может, это шкуры прибавляли фигурам мощи… Но мне хотя бы спросить, хоть полсловечка о нём услышать, а у кого, как не у волхвов, справляться о волхве?
        Я махнул Огарьку, чтобы не совался дальше, мало ли что тут у них стряслось. По пустякам волхвов не зовут, может, и правда Морь вернулась?
        Тревожить селян, прерывать обряд мне не хотелось - разозлю, раззадорю, если помешаю гнать хворь. Разозлённые крестьяне бывают страшней вражьей рати - глупее потому что, горячее, да и вилы могут сделать в груди целых три дырки, а нож - одну всего. Но мне позарез нужно было подобраться ближе к волхвам, потому как не простил бы себе, если б упустил Истода вот так, прямо из рук.
        Если не хочешь вызвать гнев на себя - стань таким, как все, делай то же, что все. Недолго думая, я сбросил всю одежду, вынул из котомки пустой мешок, который брал с собой на всякий случай, и обвязал вокруг головы так, чтобы одни глаза были видны, а всё, что до груди, включая соколий камень, - скрыто. С чем-чем, а с камнем расставаться не хотелось. Я спрятал котомку и оружие под чертополоховый куст, отбежал в сторону, чтобы казалось, будто я вышел не со стороны Тракта, а со стороны домов, и присоединился к пляшущим.
        Конечно, рано или поздно кто-то непременно заметил бы чужака, жилистого медно-рыжего мужчину не в маске, а с непонятным тряпьём на лице, но обрядовый дурман силён, он прочно сковывает не только тела, на какое-то время способные лишь кружить да вскидывать ноги, но и умы, во время танца занятые только песней-пугачом. Мне это было на руку.
        Я подскочил к хороводу и, приплясывая, приблизился к волхвам. На поясах у них висели пучки плакун-травы - чтобы бросить в костёр и рассеять чары, когда придёт время. Сам я изо всех сил противился бубновому бою и крестьянской песне, не давал им пробираться в уши и пленять разум, дышать тоже старался через раз: здесь, вблизи, мне стало ясно, что кроме можжевельника и дёгтя в костёр бросали что-то ещё, пахнущее тяжело и дурманно, как сладкое перезревшее вино. Босые ноги ощущали сырую землю, вытоптанную многими поколениями селян, спину ласкал бодрящий свежий ветер, лицо и грудь грели всполохи огромного, в два человеческих роста, костра, басовитые мужские стоны мешались с резкими, птичьими бабьими вскриками и воем детей, от резких дымных запахов слезились глаза… Но я держал себя в руках, лишь делая вид, что вместе со всеми гоню заразу, а сам думал только о Видогосте, о бледном и немощном моём друге, о котором тревожился и которому обязан был помочь.
        Я верно сказал Огарьку, что Истода, знахаря знахарей, всегда узнаешь, даже если не знаешь его в лицо. Пусть он не был старейшим из волхвов, но сильнейшим - точно. Эту древнюю, глубинную волшбу ощущаешь хребтом, кровью, жилами, она сама - как кровь, питающая Княжества, наших нечистецей и тех из людей, кто решается открыться ей навстречу.
        Противясь чарам, песням и запахам, я обошёл кругом обоих волхвов и с жутким разочарованием понял, что Истода среди них нет. Конечно, было бы слишком просто найти его вот так, среди деревни, встретить по пути. Истода нужно искать, к нему нужно долго идти, он любит поклонение и трепет, но всё-таки жила во мне робкая надежда что, может быть, повезёт…
        Бой бубнов сначала ускорился, стал таким неистовым, что удары почти слились в сплошной грохот, и в тот миг, когда шум сделался почти невыносимым, вдруг замедлился, перешёл с галопа на рысь, а потом и на шаг. Обряд подходил к концу. Я зашёл со спины к тому волхву, что был пониже, и шепнул ему на ухо, стараясь не напугать, не помешать:
        - Скажи, отец, не видал ли старшего брата своего, Истода?
        Он продолжил бить в бубен, мерно, медленно, словно держал в руках огромное дрожащее сердце. На нас дохнуло удушливым дымом, и я закашлялся, прижимая ко рту мешковину. Волхв, украдкой оглянувшись на меня, кивнул.
        - Видал, сынок, много раз видал. Но последний - весной ещё, в Окраинном.
        - Благодарю тебя, - ответил я, не скрывая горечи в голосе. Хотел идти обратно к Огарьку и Рудо, но решил спросить ещё, раз уж время потратил. - Что гоните, отец? Язву или коровью гниль?
        - Хуже, милый, хуже. Не стану имя её трепать и тебе не советую. Иди, чужак, пока не поняли, что ты тут пришлый затесался. Лети и расскажи в своём тереме, чтобы князь твой тоже осторожнее был.
        Я поблагодарил волхва и побрёл прочь. Камень-то я спрятал, чтобы не блестел и не искушал нищих, а вот рисунки, что украшали мои руки, нечем было прикрыть. Я надеялся, что все пляшущие были достаточно одурманены, чтобы не заметить сокола, присоединившегося к ним на краткие минуты, а если кто и заметил, то в будущем мог бы списать это на видение, навеянное дурманным дымом.
        Спустившись с холма, я оделся, пристроил все ножи и лук по местам и вышел к Тракту. Рудо отдыхал, не теряя времени, и лениво забил по дорожной пыли хвостом, заметив меня. Огарёк с унылым видом чертил что-то палкой - только приблизившись, я разобрал, что он нарисовал дом, больше смахивающий на шалаш. Так строили в Мостках.
        - Едем дальше, - бросил я. - Тут его нет.
        Огарёк швырнул палку и стыдливо затоптал рисунок.
        - Я видел, как ты отплясываешь. Думал, скучно тебе с нами стало, повеселиться захотел. Я б тоже попрыгал, будь у меня две ноги, а не одна и половинка.
        - На одной попрыгаешь, когда Истода найдём, - пообещал я. - Князь праздник закатит, я тебя приглашу. Шутом у него станешь, если повезёт. Помнишь, ты всё грозился трюки мне показать?
        - Помню, помню. - Огарёк махнул рукой. - Потом как-нибудь, ладно?
        Отчего-то теперь он застыдился. Быть может, посчитал, что тому, кто метит в соколы, шутовское прошлое может навредить - несолидно как-то кичиться тем, что рожи умеешь корчить и в дудки дуть. Ещё раз посмотрев в сторону деревни, Огарёк почти обиженно спросил:
        - А чего меня не позвал сейчас?
        - Нельзя, - ответил я.
        Небо помутнело, став фиалково-серым, и где-то далеко, у чёрной зубчатой кромки леса, зажглись первые звёздочки. Я вскочил на пса, подсадил мальчишку, и мы заспешили в Липоцвет. Я рассчитывал добраться туда до густой темноты.

* * *
        В Липоцвете был хороший трактир, прямо в центре городка, а в таких местах, как известно, можно разузнать всё, что тебе нужно. Мы прибыли туда затемно, изрядно уставшие и проголодавшиеся. Трактир светился в конце улицы, мигал огнями окон, будто облепленный гигантскими светляками. Вожделенное зрелище для усталого путника, да ещё и глухим, промозглым вечером в конце лета…
        - Давай я сбегаю, расспрошу всех, - браво выпалил Огарёк, явно горящий желанием прямо сейчас отправиться на поиски. - Я знаешь, какой, всё выведаю, никто от меня не укроется, и знахаря твоего найду, вот увидишь!
        Он бы тут же скакнул хромой белкой, если б я не хватанул его за шиворот, притянул к себе и шикнул на самое ухо:
        - Ничего ты не выведаешь, слышишь меня? Не смей самовольно убегать, только когда я скажу. Понял?
        Огарёк заморгал, попытался вывернуться, но моя хватка была крепкой.
        - Не понимаю, по правде сказать. Ты же меня за тем и взял, чтоб помогал тебе.
        - Поможешь. Но тогда, когда я попрошу.
        Я отпустил его нарочито грубо, оттолкнув даже, так, что он неуклюже припал на больную ногу, но удержался, не упал на землю. К моему удовольствию, люда на улицах не бродило, все сидели по домам да в кабаках, это подтверждал и шум, доносящийся из трактира.
        Мы отвели Рудо на местную псарню, а сами засели в шумном, хмельно-сытом трактире, приготовившись слушать, спрашивать и отделять пьяный вымысел от чистой правды.
        В трактире было людно и шумно, но мы всё-таки нашли себе местечко в самом углу. Недалеко от нас сидели какие-то безбородые юнцы, трое, а с ними ещё и стриженная по какой-то неведомой мне причине девчонка. Кто же пустил их сюда одних? Я покачал головой, думая самое нелестное о нынешней молодёжи.
        Слушать тоже надо уметь. Это кажется, что ничего трудного нет, сиди себе да пенное потягивай, а разговоры сами в уши польются, как сбитень в подставленную чашку. Но всё не так. Слушать - это искусство, почти такое же, как выкладывать картинки из цветных осколков, записывать истории в книги или сочинять мелодии, от которых цепенеет в груди. Слушать - что прясть, ловить, вытягивать из клубка разговоров тонкие ниточки, разделять, сплетать и находить что-то важное, нужное. Я умел слушать. И в лица тоже всматривался - цепко, быстро, так, чтобы никто не заметил, что я пялюсь.
        Огарёк собрался снять капюшон, но я вовремя заметил и схватил его за руку, разозлённый немного, что он меня отвлёк. Первые минуты - самые важные, тут настроиться нужно, а мальчишка мельтешил перед глазами.
        - Не снимай.
        - Почему?
        Я не ответил, насторожился. Показалось, что кто-то произнёс имя Истода, но с именами знахарей всегда так: не поймёшь, о человеке толкуют или о траве лекарской. Их всех ведь травами кличут, не только того, кого я ищу. Нет, действительно показалось. Не слышалось пока ничего полезного в разговорах. Я повернулся к Огарьку и вздохнул раздражённо.
        - Я вот что тебе скажу, Огарёк. Хватает у тебя недостатков, но самый главный из них - то, что ты слишком приметный. Ты тут один такой зелёный на все Княжества и моря, до самых своих Мостков. И всё, что ты ни скажешь, люди запомнят, потому как это сказал зеленокожий мальчишка, такой, какого они в жизни ни разу не видали. Ты не болтай, ты слушай лучше. Обещал же помогать.
        Огарёк насупился, нахохлил плечи.
        - В гильдии тоже зелёные есть! И что зелёные, ещё какие разные! Я по сравнению с ними - как щенок в волчьей стае.
        Я снова вздохнул, едва сдерживаясь, чтобы не отвесить ему подзатыльник для б?льшей понятливости.
        - То другое, пойми. Представление с цветными огнями и фокусами разными - одно, живой мальчишка, к тому же и говорливый, пристающий при свете дня - совсем иное. На скоморошьи игрища идут с ожиданием, предвкушая все чудеса и странности, оттого и девка с чешуйчатым хвостом не удивляет так, как ты удивишь. Одним своим видом ты можешь изумить, испугать и даже разъярить, ничего не делая и рта не раскрывая. Ты уже попался однажды, так что, мало тебе показалось? Забыл, как чуть живьём не спалили?
        - Помню я, помню.
        Огарёк примолк, закутался в плащ так, что носа не видать, а я слушал людей да думал, как лучше донести до него то, что у меня на уме. Сокол должен уметь говорить красиво и доходчиво, должен уметь убеждать и отговаривать, но вот о таком мне никогда не приходилось беседовать, никогда не приходилось встречать кого-то настолько выделяющегося, как золотой зуб в старухином рту. Верно всё сказал, дети лесовых тоже зелёные, да и члены гильдии Шутов зачастую выглядели куда более причудливо. Мне доводилось видеть лица, покрытые мелкой перламутровой чешуёй, головы, увенчанные бараньими рогами, кисти рук, поросшие медвежьей шерстью, глаза, сплошь затянутые мерклой звёздчатой синевой… всего не перечесть, это нужно самим видеть, Морь избирательна и безжалостна, над кем-то она смеётся в открытую, а кого-то одаривает так, как ни один князь бы не одарил. Только попробуй выжить, брось ей вызов - и посмотри, что с тобой станется.
        Когда на шестах покачиваются фонари с ценными цветными стёклышками, когда собрана сцена, играют музыканты и из-за плотного занавеса выходят разодетые в сверкающие наряды артисты, народ ликует и радуется, это зрелище - то, чего они ждали, то, что представляли в своих мечтах и к чему готовились. А когда мысли забиты рутиной, когда думаешь о том, чем детей накормить и какую работу сделать вперёд, а какую можно отложить, то зелёный мальчишка, разгуливающий по улицам средь бела дня, выглядит ещё более чужим, чем козлёнок, забредший в курятник. Люди не готовы его видеть, не готовы слушать, что он говорит, и все его слова, равно как и само его появление, прочно заседают в голове занозой, и всю жизнь какой-нибудь крестьянин из Топоричка будет помнить, как схватили однажды вора, а кожа у него была зелёной.
        - Не обидеть тебя хочу, просто разъясняю, какой ты чужой у нас, - я попытался неловко утешить мальчишку, совсем повесившего нос.
        - Чужой, только ты тоже, смотрю, всех чураешься, ни к кому не прикипел, а всю жизнь в Княжествах прожил. Даже девку себе постоянную не завёл, только по мыльням ходишь да деньги тратишь.
        - Наглый ты, кроме того что зелёный.
        Огарёк хмыкнул, спорить не стал.
        - Закажи мне пенного, - потребовал он.
        - А не мал ещё? Захмелеешь с глотка, мне что, на себе тебя тащить? - голосом я возмутился, но едва сдержался, чтобы не рассмеяться.
        - Собрался всё-таки тащить, значит? - Он сверкнул жёлтыми глазами, обрадовался будто. - Значит, давно всё решил, с собой меня берёшь. Это хорошо. Говорю же: не злой, только пыжишься.
        Прав был щенок, давно решил. Беру с собой, успел привыкнуть даже. Пусть болтает и дерзит, всё веселее. А вслух сказал:
        - Докучать будешь - оставлю в лесу или в озеро сброшу. - Вздохнул и добавил: - Ладно уж, так и быть, закажу пенного. Только сбегай сперва в другой трактир, на соседней улице, да там послушай, а я тут останусь. Чует чуйка, что-то увижу тут, не хочу сам идти.
        Огарёк вскочил, будто ужаленный, радостно сверкая глазами, похожий на молодого пса, которого впервые взяли на охоту. Я протянул руку и поправил его капюшон.
        - Осторожней будь. Не светись. Тихо заглянул, чуток послушал - и назад. Понял?
        Он ухмыльнулся широко.
        - Да ты не волнуйся, я ловкий, пусть и хромой. Сколько прятался и убегал, тут уж справлюсь. Сам ушами обернусь, ничто от меня не ускользнёт.
        Огарёк шмыгнул к двери и правда легко, хоть и заметно хромая, скрылся из глаз. Я проводил его взглядом, и вроде бы даже кольнула тоска, но я испугался и прогнал её прочь.
        Я не соврал Огарьку. Мне и правда казалось, что именно здесь, именно сейчас я нахожусь там, где должно, на том месте, которое уготовил для меня Господин Дорог. Будто он лично расшил мне подушку и подложил под мягкое место: сиди, сокол, на насесте, никуда не отлетай да наблюдай, что случится. То, что Огарька следовало отослать, я тоже почуял каким-то нутряным, животным чувством, природу которого не мог объяснить.
        Бывают такие моменты, когда ты почти твёрдо знаешь, что следует делать, хотя разум может говорить, что ты поступаешь не так, как нужно. Любой сокол знает себя, знает, когда можно слушать разум, а когда лучше положиться на птичье сердце. Да и не только сокол, наверное. Все мы тут, в Княжествах, приучены не пренебрегать словами, что шепчет неслышный внутренний голос, мы не всегда бываем расчётливы и холодны, и виной тому, как мне кажется, наша родная земля да привычка уповать на соседей-нечистецей как в минуты нужды, так и в минуты радости. Мы не верим во что-то чудесное, нечеловеческое, помогающее или строящее козни. Мы веками живём бок о бок с ним, видим, слышим и осязаем его.
        Миловидная подавальщица с остреньким веснушчатым носом принесла мне кружку пенного и тарелку чесночного хлеба. Покрутилась немного у моего стола, ждала то ли слов восторженных, то ли монетку сверх оплаты, но ничего не дождалась. Я был слишком напряжён и сосредоточен, чтобы отвлекаться на девок.
        Трактир не мог похвастаться роскошью, но и бедным его нельзя было назвать. Хозяин обустроил очаг со стульями для желающих согреться не только выпивкой, а в одном углу убрали столы и поставили длинную скамью - для музыкантов. Сейчас скамьи пустовали, но пару раз я даже видел, как тут выступали настоящие мастера своего дела - не деревенские юнцы, выучившиеся бренчать на гуслях и дудеть в рожки, а певцы со звонкими голосами и холёными дорогущими инструментами.
        Кругом гудело, как в пчелином улье. Я старался уловить сразу суть всего сказанного, прислушивался и к крикам, и к шёпоту, и к смеху. Головой не вертел, чтобы никто не подумал, будто мне есть дело до их толков, потягивал себе тихонько пенное да уши грел, расставил сети и ждал, какая рыба мне попадётся.
        - Оберег купил на торге в Коростельце, у ворожеи Купавки.
        - Я ей так и сказал: чтоб тебя моровая язва забрала, блудливая ты лешеложица!
        - Коленки болели - страсть. Волхв сказал, травяные припарки ставить да носить штаны из собачьей шерсти. Ты это видал вообще? Из собачьей шерсти!
        - Чтоб стрела ловчее летела, над ней пошептать надо, у меня дома слова записаны, если надо - заходи, спиши.
        Говорили много. Я ловил обрывки тех разговоров, где хоть как-то касались волхвования, врачевания и хворей, но больше приходилось слушать о попойках, неверных жёнах, ленивых детях, не несущихся курах, страстных полюбовницах и растущих ценах на торгах. Обычные разговоры обычных людей. Скучные до тошноты. Я слушал их, ленивых отожравшихся крестьян, не видевших в жизни ни беды, ни настоящей нужды, и у меня зудела задница от их невежественных, мелочных проблем. Сразу ясно: не доходила Морь до дома того мужика, который пожелал болезни неверной жёнушке, не сгорал весь двор вместе со скотиной у юнца, верящего в обереги из Коростельца, не плакали от голода дети молодца, так громко возмущавшегося тем, что покупатели просят его сбавить цены на хлеб…
        Я не любил людей. Но и не ненавидел. Иногда проникался к некоторым симпатией, но в целом простые селяне виделись мне кем-то вроде курей, постоянно сытых и никогда не покидающих родного курятника со двором. Копающихся в земле, клюющих зерно, вытягивающих из почвы червей и убеждённых в том, что небо над головой всегда останется синим, а хозяин не забудет подлить водицы в поилку.
        Юнцы за соседним столом вели себя на удивление тихо. Робели, впервые придя в трактир? Не знаю. По-моему, мальчишкам в их возрасте полагалось шуметь, спорить, хохмить, кричать и звонко хлопать друг друга по плечам, ведь играет же горячая молодая кровь, бурлит в венах и бьёт в головы, затуманенные хмельным. Но, наверное, они не просто так хранили молчание, изредка перекидываясь напряжёнными репликами. Было между ними что-то тяжкое, звенящее в воздухе, невысказанное, и в другой день я бы непременно расспросил у них, что да как, но сейчас было не до того.
        Дверь открылась, с улицы дохнуло прохладой, и никто бы не заметил очередного посетителя, если б не его потёртые гусли на видавших виды ремешках. Музыкант молча прошествовал к углу со скамьёй, сел и без прелюдий начал играть. Он был укутан в зеленоватый плащ и даже не снял капюшона, таился от кого-то, как и я сам, но все лица мигом повернулись к нему, затихли полупьяные разговоры о крестьянской суете, не стучали ложки по тарелкам, и даже прихлюпывания, с которыми посетители трактира втягивали в себя пенное, стали звучать гораздо реже.
        Что может сыграть человек с инструментом, забредший в трактир? Вариантов немного. Что-то разухабистое, весёлое, всем знакомое вроде «Курочки пестропёрой», а может, и наоборот, нагоняющее тоску, слезливое и тяжёлое, как «Ой, далёк мой дом»… Но я ошибся. Человек занёс руку, будто размышляя, выбирая мелодию из своих кладовых, а потом опустил пальцы на струны, и музыка ворвалась в трактир, но не весёлая и не тоскливая, а какая-то другая, не наша, не знакомая. Может, он научился этой мелодии в Царстве: там любили всё слаженное и чёткое, скучное по сути, лишённое души и света, зато построенное по каким-то законам, выдуманным учёными мужами.
        Люди посидели немного молча, удивлённо вслушиваясь в неприхотливую песню, будто бредущую по вечному кругу, а потом просто-напросто соскучились и не без разочарования на лицах вернулись к своим разговорам. Музыка им не понравилась. Более того: мне она тоже не понравилась, поскольку мешала слушать. На месте музыканта я бы заиграл что-то другое, смекнув, что публике эта песня не по вкусу, но тот продолжал бренчать, склонившись над гуслями так, что ещё чуть-чуть - и уткнётся в струны лицом.
        Я допил своё пенное и встал, чтобы пересесть за другой стол. Свободных больше не было, зато у стены, где сидела компания из пятерых подвыпивших мужиков, я приметил пустой стул. Мне показалось, что мужики выпили уже достаточно для того, чтобы хмель развязал их языки, но не столько, чтобы затуманил разум.
        - Эй, ты! Осторожней! - крикнул на меня кто-то. Я и не заметил, что слегка толкнул долговязого парня с двумя кружками пенного, пробирающегося сквозь толпу к своим товарищам.
        - Извини, - буркнул я, нисколько не раскаиваясь. Но тот, кажется, остался недоволен и неумело, но ощутимо ткнул меня под рёбра. Я мог бы угомонить его одним быстрым ударом в челюсть, да не хотелось становиться виновником переполоха, поэтому я скользнул ужом в сторону да и скрылся бы с глаз.
        Но не тут-то было.
        Что-то щёлкнуло, переменилось, незримо колыхнулось, будто плеснули в воздух прозрачного яду, и люди разом обозлились, нахмурились, волками засмотрели друг на друга. Я протиснулся через толпу, обступившую хорошенькую подавальщицу, и присел на свободное место, которое давно приметил.
        Музыкант всё играл, монотонно и снотворно, но от его музыки вовсе не клонило в сон, напротив, однообразный ритм будто нащупывал ритм моего сердца, чтобы сплестись с ним, сдышаться, свыкнуться, а потом ускориться, закружить, увлекая сердцебиение за собой.
        Подавальщица взвизгнула. Кто-то схватил её за руку и притянул к себе с понятными, думаю, целями. Мужики загоготали. Здоровяк с чёрной бородой ударил державшего девушку под дых - нехорошо ударил, с оттяжкой, тот выпустил девку и осел на пол, задыхаясь. Девка попыталась убежать, но её тут же схватили за талию. Я почти не видел, что происходило в толпе, да и темновато всё-таки было, но, судя по крикам, намечалась крепкая кабацкая драка. Что ж, такое бывает, плохо то заведение, где по вечерам морды не бьют, но сейчас мне стало тревожнее, чем обычно. Мужики набросились друг на друга с редкостным остервенением, сцепились так, словно не пили вместе тут целый вечер, а всю жизнь были кровными врагами, да только ждали удобного момента, чтобы разделаться друг с другом.
        Те, к которым я подсел, тоже злобно зыркали друг на друга. Безобидный разговор явно обернулся чем-то нежелательным: самый молодой из мужчин побагровел, глаза его сыпали искрами, а тот, что был толще и крупнее всех, угрожающе навалился на стол, заставляя доски затрещать. Третий схватил со стола нож. Я вскочил на ноги, отбросил капюшон, чтобы не мешал боле, и тоже взялся за оружие. Музыка поскакала галопом, такая же незатейливая, грубая, как прежде, и сердце моё тоже скакнуло, пригоняя кровь к лицу. Мне стало жарко, ладонь, сжимавшая нож, вспотела, пальцы и ноги зачесались, будто меня охватил кураж битвы. Я тряхнул головой, не давая мороку увлечь меня. Я не должен драться с ними. Они мне ничего не сделали. Я тут для…
        А для чего я здесь?
        На меня прыгнули сзади, от неожиданности я завалился на пол, но успел собраться и перекатиться на бок, стараясь навалиться всем весом на нападавшего. Я вслепую ударил локтём, никуда особо не метя, но попал, кажется, в живот. Противник охнул и обмяк, я быстро вскочил на ноги и пнул мыском парнишку, скорчившегося на полу. Мне хотелось добавить ещё, чтобы неповадно было больше со спины набрасываться, но вовремя остановился.
        Трое юнцов, которых я заприметил ещё тогда, отбивались от четверых толстобрюхих крестьян. Двое мужиков пытались вытащить из-за стола коротковолосую девку, та брыкалась и визжала, но и она, и её друзья были слишком слабы, видно, к дракам не приучены, и отбивались неумело, как малые дети. Белобрысый паренёк впился пальцами в бороду крестьянина, как кошка, но быстро получил по скуле и, оглушённый, сполз вниз.
        Я вынул кинжал, запрыгнул на стол и взревел, забыв о том, что не хотел привлекать к себе взгляды:
        - Именем князя Страстогора повелеваю всем прекратить!
        Приземистый широкоплечий мужик пнул меня по коленке, но я устоял.
        - Вот иди и лижи зад своему Страстогору, а тут у нас своя княгиня! Проваливай, откуда пришёл.
        - Страстогор - верховный князь! - выкрикнул я, но меня уже никто не слушал. Люди колотили друг друга с упоением, от которого становилось страшно. Я спрыгнул на пол и ударом в челюсть свалил одного мужика, вцепившегося в девчонку, а второго приложил лбом о стол. Его дружки вроде бы испугались, увидев в моей руке кинжал, и кинулись в другую драку.
        Уютный трактир сложно было узнать. Трещали кости и столы, разбивались кружки и мужицкие лбы, кругом рычали, рвали, толкались, пинали, избивали, втыкали в мякоть ножи и вилки, выли зверьми и падали на дощатый пол, сцепившись безобразными живыми клубками. Кто-то истошно вопил, угодив рукой в пылающий очаг, и несколько углей тлели теперь на полу, оставляя под собой чёрные пятна.
        Я помог усадить белобрысого парнишку на стул. Девчонка плакала, спрятав лицо в ладонях, а двое других - рыжевато-русый и черноволосый - недоверчиво смотрели на меня. Я понимал, что им до смерти хочется сбежать отсюда, но они не бросят товарища.
        - Берите его под мышки и проваливайте, - скомандовал я. - Прикрою сзади. Бегите прочь, иначе вас затопчут или ещё чего похуже сделают.
        Черноволосый дёрнул подбородком. В наш стол прилетела глиняная кружка и разлетелась на острые осколки, едва не задев одним из них мою скулу. Я вдруг вспомнил, что скоро должен вернуться Огарёк. Хватит ему мозгов не лезть сюда? Должно хватить.
        - Бегом! - гаркнул я яростно, и мальцы тут же вскочили, подхватили белобрысого и затолкались к выходу, неуклюже протискиваясь между стенкой и последним рядом столов, подальше от свалок из обезумевшего мужичья, которое колотило уже друг друга без всякого разбору и жалости. Я, как и обещал, прикрывал юнцов, держа кинжал наготове, только и мой разум нет-нет да и надламывался, и морок битвы стелил глаза, рябился чёрными мушками. Цель и удерживала меня: если б не надо было проводить ребят, я бы, наверное, тоже бросился резать и бить.
        Дверь открылась снова, и на этот раз в трактир потекли не люди, а тени. Я моргнул несколько раз и чуть не вскрикнул от досады, злости и удивления. Тени двигались точно, быстро, как молнии, жутко и не по-людски. Они не кричали, не горланили, не командовали друг другом - лишь изредка шипели, свистели и взрыкивали, глухо, утробно, устрашающе. Запахло грязными тряпками, гнилью и заскорузлой кровью.
        Я уже встречался с этими тварями, стремительными и опасными, одетыми в обноски, прячущими лица. Какие там лица? Нет их, Смарагдель ясно сказал. Ни лиц, ни имён, ярость одна.
        Трое безликих направились к музыканту, тот прекратил играть, выпрямился во весь рост и вынул из-под плаща короткий уродливый лук. Не лучший выбор для боя в четырёх стенах, но кто знает, есть ли у этих тварей вообще мозги.
        Выход оказался перекрыт. Я процедил сквозь зубы замысловатое ругательство, усадил своих подопечных за ближайший стол, а сам достал дюжину звёздочек и метнул три штуки одну за другой. Все попали в цель, и три твари, зашипев мерзко, по-гадючьи, ветошью рухнули на пол, осели бесформенными кучами, словно не было в них ни мяса, ни костей. Музыкантишку я тоже уложил, и гусли лежали теперь на полу, среди побитой посуды и выломанных досок скамей.
        Всё изменилось. Звуки изменились. Люди изменились. Если ещё минуту назад выпивохи колотили друг друга и рычали зверьми, то теперь они заметались, как испуганные куры в курятнике, раскричались тонко, как бабы, пытаясь пробиться к выходу. Опрокинулись стулья, с грохотом повалились столы, бардак мешал людям, но безликих с их звериной ловкостью вовсе не останавливала перевёрнутая мебель.
        Нелепые луки тварей и короткие стрелы знали своё дело, несмотря на то, что целиться и натягивать тетиву тут явно было несподручно. Безликие стреляли так быстро, что я не успевал заметить, как их короткие стрелы слетали с тетивы. Падали мужики, хватаясь за проткнутые горла, пробитые бока, зажимали раны, исходили горячей кровью, поливали ею покрытый осколками пол, и кровь их мешалась с пролитым пенным, и запахи перемешивались в непонятный кисло-пряный смрад, не то хмельной, не то до смерти страшный. Твари бросались к раненым и убитым, хищно склонялись над ещё дёргающимися телами и впивались скрытыми за капюшонами зубами в горячие лица.
        Я метал и метал звёздочки, покуда мог разобраться, где безликие, а где местное мужичьё. Самым верным было бы попросту сбежать, не думая ни о ком, только о шкуре своей и о Рудо, который на псарне остался, но честь соколья проснулась, едва смолкла музыка, расправила крылья и кричала, что я должен быть здесь, защищать людей от неминуемого, неописуемого, нечеловечьего, именем князя Страстогора, именем покровителя моего…
        Вдруг что-то ударило меня в спину. Я пошатнулся, опустил глаза и с изумлением разглядел остриё чёрной безликовской стрелы, торчащее у меня из груди. Ноги мои стали мягкими, будто соломой набитыми, я закачался и упал, сперва на колени, капая кровью, удивляясь мимолётно, какая она яркая и красивая, а потом и вовсе завалился на бок, безуспешно пытаясь ухватиться ослабевшими пальцами за край стола.
        За какой-то миг я сделался безвольным, слабым, как новорождённый щенок, глаза мои закрылись сами собой. Крики и шум затихли, словно в уши натолкали пакли, и сам я растворился в чём-то скверном, липко-чёрном, будто меня и не было никогда.
        Глава 12
        Пять смертей
        Попасть в Коростелец оказалось вовсе не так просто. У семьи Велемира не было лошади и телеги, когда приходило время везти товар на торг, Велемир и его отец просили соседей помочь или выходили на Тракт и ждали, когда кто-то согласится их подвезти. В этот раз ждать пришлось долго: Тракт просматривался далеко, но оставался пустым. Должно быть, пошли слухи о том, что кто-то нападает на путников.
        Отчего-то Тракт на подъезде к Коростельцу оказался закрыт, стрельцы княгини развернули их телегу на полпути, посоветовав не пользоваться Трактом, а ехать в объезд, через селение Липоцвет. Возница долго ругался, сетовал на разбитую кружную дорогу, потерянный день и ворчал на своих попутчиков, принесших ему такую неудачу.
        Скоро стало ясно, что в Коростелец им удастся попасть, самое лучшее, лишь на следующий день. В Липоцвет они прибыли уже затемно, и ни один возница из тех, с которыми говорил Велемир, не согласился ехать в ночь. Энгле и Велемир ругались сквозь зубы, Мейя по-прежнему молчала, а Ним решил, что будет терпелив и стоек. Он устал нервничать и волноваться и решил, что пусть всё идёт так, как идёт. Частично ему передалась искренняя вера Энгле в Господина Дорог - странного властителя судеб и путей. Ним предоставил Господину Дорог полную свободу действий: пусть прядёт его путь так, как ему самому хочется.
        Единственное, что им осталось, - подыскать ночлег и обеспечить себя горячим ужином. К счастью, Велемир знал в Липоцвете неплохой трактир. И всё действительно шло не так плохо, пока люди не начали бросаться друг на друга…
        Ним не уследил, с чего всё началось. Вроде бы кто-то стал приставать к девушке-подавальщице… И музыку тут играли какую-то странную, она одновременно и усыпляла, и заставляла кровь быстрее бежать по венам. А потом началось что-то страшное, посетители трактира будто обезумели разом, устроили массовую драку, кто-то даже полез к Мейе. Ним, Энгле и Велемир пытались отбиться, но Энгле получил сильный удар в лицо и упал навзничь, а Ним метался над ним, понятия не имея, чем помочь. На счастье, за них вступился рыжий мужчина, выглядевший, впрочем, таким же диким и яростным, как остальные.
        Но худшее ждало впереди. В трактир вдруг хлынули какие-то твари, которых можно было принять за людей лишь издалека. Ним не сразу понял, что эти существа - из тех же самых, кто растерзал жителей деревни, прикинувшись скоморохами. Кто-то убил музыканта, непонятные твари с воплями бросались на людей, целясь в лица и шеи. Кровь заливала пол, от криков закладывало уши, и, по мнению Нима, если бы не рыжий незнакомец, их убили бы едва не в числе первых - всё-таки третья встреча с тварями за три дня.
        Рыжий мужчина умело орудовал оружием и перебил многих тварей, которые, умирая, осыпались чёрной трухой, не оставляя после себя тел, а потом его самого прошила насквозь вражеская стрела. Велемир приказал Мейе спрятаться под ближайшим столом, вынул нож и бросился в самую гущу битвы. Ним по-настоящему запаниковал: Энгле всё не приходил в себя, незнакомый защитник убит, а теперь ещё и Велемир ушёл, оставил их с Мейей одних, беспомощных и напуганных. Ним ухватил Энгле за плечи и тоже затащил под стол так быстро, как только смог.
        - Ну чего же ты? - шептал он. - Не так уж сильно тебя приложили. Давай, открывай глаза. Ну же!
        Ним хлопал Энгле по щекам, но это не помогало. Из их ненадёжного укрытия хорошо был виден рыжий защитник со стрелой, вошедшей в спину и вышедшей из груди. Лужица крови под ним была небольшой, но отчего-то это зрелище показалось Ниму едва ли не страшнее, чем мёртвые тела с содранными лицами, валяющиеся всюду в трактире.
        Последняя тварь рухнула прямо перед Нимом и тут же рассыпалась, осела грудой драного тряпья. Стало почти тихо, если не считать тяжёлого дыхания выживших и стонов раненых. Энгле вдруг тоже застонал и открыл глаза. Ним облегчённо охнул и склонился ниже.
        - Живой?
        - Вроде бы, - буркнул Энгле и потёр щёку.
        Мейя жалась к стене, уткнув лицо в колени и обхватив руками голову. Кажется, она снова всхлипывала. Ним вздохнул.
        - Я сейчас посмотрю, что там.
        - Осторожней, - посоветовал Энгле.
        Ним кивнул и опасливо выглянул из-под стола.
        Мужчины разбрасывали в стороны ногами осколки посуды и прочий хлам, раненых клали на пол, устраивали на скамьях и стульях, девушка-подавальщица бегала от одного к другому с чаркой воды. У самой неё была рассечена бровь, один глаз заплыл. Ним заметил Велемира: свечник помогал парню с пробитым стрелой бедром.
        - Лешак! - вдруг воскликнул кто-то.
        - Принесло лихо нечистого!
        «Когда часто встречаешься с чудесами, они превращаются в обыденность» - кто-то сказал это Ниму давно, так давно, что он не мог даже понять, слышал ли он эти слова или прочитал в какой-то книге. Пока что для него не стало обыденностью ничего из того, что он успел повидать в Княжествах.
        В трактир ворвался мальчишка с зелёной кожей и яростно горящими, совершенно безумными жёлтыми глазами. Растолкав всех, он рухнул на колени перед рыжим мужчиной и запричитал что-то нечленораздельное. Ним таращился, замерев от ужаса и брезгливо сморщившись. Мальчишка выглядел неестественным, ненастоящим, таким, словно его в шутку нарисовал нерадивый художник, а он потом взял и ожил. Люди смотрели на него по-разному: кто с омерзением, кто со страхом, а кто - откровенно враждебно.
        - Меченый притащился!
        - Гони его отсюда!
        - Да пусть остаётся, тебе какое до него дело?
        Мальчишка, казалось, вовсе не замечал, что о нём говорили, а может, привык за всю жизнь слышать о себе разное. Он ощупывал рыжего дрожащими руками и бормотал непрестанно:
        - Кречет, Кречет, ну что же ты? Вставай, прошу тебя, встань…
        - Так убили его, - подал голос Ним. - Не видишь стрелу, что ли?
        Зелёный замолчал и повернул голову, будто впервые осознал, что они с рыжим не одни в трактире. Жёлтые глаза яростно сощурились.
        - А ты под столом отсиживался и смотрел, умник? - прошипел мальчишка сквозь зубы.
        Ним не нашёлся, что ответить.
        - Как ты сказал? - переспросил Энгле, покидая укрытие. Он выпрямился во весь рост, чуть пошатываясь, и Ниму тоже пришлось подняться, чтобы поддержать его за плечо. - Кречет?
        Мальчишка снова склонился над мужчиной, раскачиваясь и с надеждой заглядывая в недвижное бледное лицо. По зелёным щекам катились крупные слёзы. Он кивнул и утёр нос рукавом.
        - Сокол, стало быть?
        Голос Энгле дрогнул от возбуждения. Ним махнул Велемиру, показывая, что с ними всё в порядке. Свечник вернулся к друзьям, на ходу вытирая о рубашку руки, испачканные в крови.
        - Нам нужно отыскать ночлег. Тут лучше не оставаться.
        К трактиру начали стекаться люди. Убитых вытаскивали на улицу, а зелёный мальчишка по-звериному скалился на всех, кто пытался забрать Кречета.
        - Он сокол, - сказал Энгле Велемиру. - Я никуда не пойду. Господин Дорог велел мне отыскать сокола. Вот он.
        - Он не уточнял, этот сокол должен быть живым или можно мёртвого? - нахмурился Велемир.
        Энгле покачал головой и присел рядом с мальчишкой. С каждой минутой зеленокожий выглядел всё более несчастным, ярость на его лице сменялась глубокой скорбью, будто до него только сейчас стало доходить, что мужчина мёртв.
        - Как тебя зовут? - спросил Энгле. - Ты меченый или лешачонок?
        - Огарёк, - глухо всхлипнул мальчишка. - Я такой, какой я есть.
        Кто-то привёл знахаря, согбенного седого старика. Огарёк быстро вскинул голову, будто принюхивался, но скоро разочарованно опустил плечи. Старик принялся осматривать раненых и отдавать распоряжения тем, кто стоял на ногах и мог помочь своим товарищам.
        - Послушай, Огарёк, - произнёс Энгле. - Этот сокол погиб, защищая нас с друзьями. А я однажды вышел из дома и добрался досюда именно потому, что мне нужно было найти сокола. Какого именно и зачем - не знаю. Но чувствую, что сейчас я на верном пути. Ты понимаешь меня? Ты знаешь, что это может означать?
        Он заглянул в лицо мальчишке. Губы Огарька дрогнули, растянулись насмешливым оскалом, и он снова ощетинился, из печального сделавшись злобным.
        - Не знаю и знать не хочу! Он погиб из-за вас! Из-за вас, щенков, которые набились под стол и ждали, что он за вас всё сделает! Да лучше бы все передохли, все! А он остался бы жив! Вот что я знаю, скотина ты деревенская!
        Огарёк плюнул под ноги Энгле и громко разрыдался.
        - Мы благодарны ему, - вступился Велемир. - Ты его брат? Что мы можем для тебя сделать?
        - Оставить меня в покое! - выкрикнул мальчишка. Его рыдания превратились во что-то вроде отрывистого кашля, а потом и вовсе стихли. Ним молча наблюдал, как меняется неказистое, непривычное лицо. Сначала на нём были написаны боль и скорбь, такие глубокие, каких Ним никогда ещё не видел, а теперь глаза Огарька наполнялись чем-то, похожим на озарение.
        - Помогите отнести его, - прошептал Огарёк и перевёл взгляд на Велемира. - Вместе мы сможем. Поможете? В благодарность за ваши спасённые никчёмные жизни. Поможете ведь?
        Последние слова он уже выкрикнул, требовательно и отчаянно. Ним и Велемир почти одновременно пожали плечами.
        - Поможем, - ответил Энгле за всех.
        Велемир протянул руку Мейе. Она по-прежнему выглядела смертельно напуганной, но больше не плакала и не прятала лицо. Энгле и Огарёк взяли сокола под мышками, Ним и Велемир - за ноги, и осторожно, медленно вынесли из трактира на свежий ночной воздух. На соседней улице трубно и тоскливо выл какой-то пёс. В темноте лицо Кречета светилось восковой бледностью, и Ним понял, что сокол был совсем молодым, несмотря на то, что в трактире показал себя опытным бойцом.
        Гудели разговоры. Кто-то громко возмущался, кто-то испуганно шептал, кто-то плакал навзрыд, скорбя об убитых, но чаще всего Ним слышал, как в произошедшем обвиняют шутов.
        - Да это музыкант головы всем заморочил, я сразу понял, из гильдии он…
        - Пропади они пропадом, твари меченые. Лучше б сразу издохли, чем других изводить.
        - Я слышал, на другие сёла тоже нападали, и вроде бы тоже о шутах говорят…
        - Лес, - шепнул Огарёк. - Забери вас всех пучина! Здесь кругом леса! Но… слабые…
        Ним решил, что мальчишка тронулся рассудком.
        - На пса его не усадишь… Лошадь! Нужна лошадь! - продолжал бормотать Огарёк. - Вы найдёте телегу?
        Он посмотрел на Энгле взглядом, полным безумной, несбыточной надежды. Вокруг них сновали люди со свечами и фонарями, складывали мёртвых у стены, прикрывая обезображенные лица полами их одежды, грузили раненых на волокуши. Эта ночь в Липоцвете сулила стать бессонной. Отовсюду доносились собачий лай, вскрики, плач и топот ног. С разных концов деревни к трактиру бежали женщины и те мужчины, кто предпочёл провести вечер в другом месте.
        - Телегу? - переспросил Энгле. - Н-не думаю… То есть кто-то должен согласиться отвезти вас, но это может стоить дорого, особенно среди ночи.
        - Долго, это будет слишком долго… - Огарёк покачал головой и замер настороженно. - Волокуши! - выкрикнул он, подумав несколько мгновений, и звонко хлопнул себя по лбу. - Конечно!
        Он вскочил на ноги и вцепился зелёными пальцами в рубаху Энгле. Ниму этот жест показался одновременно угрожающим и молящим. Зеленокожий паренёк пугал его и внешностью, и повадками, и голосом, но в особенности - резкими сменами настроения и диким взглядом. Ним дёрнулся к Энгле: вдруг зелёный дикарь прячет в рукаве нож?
        - Приведи пса, прошу, - выпалил Огарёк, снизу вверх заглядывая Энгле в лицо. - Монф ростом с медведя, серо-коричневый, Рудо зовут. Он на псарне. Только быстро, очень быстро! Сам бы сбегал, только я хромой, долго провожусь. Приведёшь?
        Энгле повернулся к Ниму и Велемиру. Лицо его было бледным, но собранным и решительным.
        - Я тоже помогу. - Велемир выступил вперёд. - Ним, останься с Мейей, хорошо?
        Ним неохотно согласился. Он боялся отпускать сразу и Энгле, и Велемира, а когда они скрылись из глаз, свернув на боковую улицу, почувствовал себя ужасно одиноким и потерянным, будто снова очутился на пустынном побережье в незнакомом, дикарском краю.
        Огарёк уложил Кречета набок, пристроив ему под голову дорожный мешок, и прижал пальцы к шее сокола, сосредоточенно замерев. Он сидел так довольно долго, уставившись остекленевшими глазами в одну точку, а потом выкрикнул хрипло, напугав Нима:
        - Бьётся ещё! Совсем тихонько…
        Огарёк хохотнул, хлопнул один раз в ладоши и нервно закусил палец. Повертел по-совиному головой, сверкнул глазами и ухватил Нима за рукав. Ним вздрогнул.
        - Попроси быстрей волокуши, парень. Меня не жалуют, сам видел. Тебе скорей дадут. Давай, пошевеливайся.
        - А Мейя? - Ним махнул рукой на девушку. Она потерянно сидела на земле и безучастно смотрела на людей, снующих из трактира наружу и обратно.
        Огарёк фыркнул.
        - Чего с ней? Здоровая девка, как сидит, так и будет сидеть. Давай, не трать время.
        Ниму удалось выпросить волокуши у двух мужчин, которые только-только ссадили раненого друга и бережно передали в руки старой знахарки. Скоро Велемир и Энгле привели пса, точно такого, как описывал Огарёк, и у Нима на миг захватило дух: таких огромных собак ему никогда не доводилось встречать, но местных этот исполин, казалось, вовсе не удивлял. Пёс кинулся обнюхивать раненого хозяина, доверчиво ткнулся носом в шею Огарьку и растерянно опустил хвост, не понимая, что происходит. Огарёк умело впряг пса, и все вместе они устроили Кречета на волокушах, уложив так, чтобы он не упал по пути. Ним слышал, что в Княжествах снаряжают сани на свадьбы и на похороны, и он некстати подумал, что бледный мужчина уже сейчас очень похож на того, кого провожают в последний путь.
        Огарёк ухватил тонкий ремешок на шее Кречета и потянул. В темноте сверкнул соколий камень, почти такой, как у Нима, только гораздо ярче и крупнее, настоящий самоцвет. Мальчишка зажал камень между ладонями и зашептал горячо, будто хотел согреть его своим дыханием:
        - Князь лесной, помоги своему другу, к Липоцвету приди…
        Он запинался, явно не зная точно, что следует говорить, но каждое слово вырывалось у него с таким жаром и такой верой, что Ним начал проникаться к мальчишке невольным сочувствием. Этот сокол, должно быть, был ему очень дорог.
        - Нужно встать на перекрёстке и зажечь свечу, - посоветовал Энгле. - Я так звал Господина Дорог.
        - Не нужен мне твой Гос… - огрызнулся Огарёк и замолк на полуслове. - Господин Дорог, говоришь?
        - Ну да. Там ещё наговор особый, но я помню, могу повторить.
        - Зови! - выпалил Огарёк. - Всех, кого знаешь, зови!
        Энгле переминался с ноги на ногу, смущённый и растерянный.
        - Я не уверен… Господин Дорог… Я сам узнавал, как его позвать, а теперь, выходит, растреплю всем?
        Огарёк снова схватил его за рубашку, набросился так яростно, что Энгле едва устоял.
        - Зови, или я сам твои глаза выгрызу, - прорычал Огарёк. Энгле отшатнулся и сглотнул.
        - Л-ладно… Но ты вроде спешишь?
        - Зови, чтоб мне явился, а не тебе! Мне и Кречету! А если не явится, я найду тебя и сожру твоё лицо, как эти твари в рубище! Клянусь!
        Огарёк резво вскочил на ездового пса, ударил его пятками в бока, и тот сорвался с места, как настоящий скакун. Волокуши подпрыгивали на кочках, и Ним подумал, что если даже Кречет каким-то чудом оставался жив, то такая скачка точно его убьёт.
        - Он мне сразу не понравился, - сказал Ним, глядя вслед самому странному всаднику из всех, кого он видел в своей жизни. - Так кто он: нечистец или меченый?
        - Полукровка какой-то, - пожал плечами Велемир.
        Энгле молчал, хмуро покусывая губу. Велемир протянул ему свечу, Энгле зажёг её от фонаря и оглянулся по сторонам.
        - Мне нужен перекрёсток.
        - Всё-таки станешь делать то, что попросил этот дикий мальчик? - Ним сморщил нос.
        - Я верю, что он исполнит свою угрозу, - серьёзно ответил Энгле.

* * *
        Вокруг Липоцвета - тонкоствольные лиственные перелески, звонкие и светлые, днём полнящиеся птичьим щебетом, а по ночам - печально-тихие. Не заходят сюда лешачата, не пляшут на полянах лесавки, а в речушке на дне оврага не плещутся в летний зной русалки. Если есть в Княжествах совершенно спокойные уголки, то здесь - один из них.
        Косматый пёс мчится через побуревший луг, набрякший росой, и мальчишка погоняет его, шепча что-то в мягкое ухо. За псом тянутся волокуши, подпрыгивают на кочках, и обездвиженный мужчина на них чудом держится, кажется, ещё одна минута, ещё один поворот - и всё, сорвётся, упадёт, а всадник и не заметит, унесётся дальше.
        Они устремляются в лес, под кроны вязов и лип, но подлесок и тонкие кусты бересклета мешают тащить волокуши. Огарёк спрыгивает с пса, отвязывает волокуши, пытается самостоятельно протащить Кречета дальше, но у него ничего не выходит. Рудо лижет лицо хозяина, тычется носом в плечо, скулит жалобно. Провозившись с волокушами и ничего не добившись, Огарёк забегает чуть дальше в лес, спотыкаясь и царапая лицо о ветки, падает на колени и кричит во всё горло:
        - Смарагдель! Смарагдель! Господин Дорог!
        Испуганные птицы взметаются в небо чёрным облаком.
        До рассвета ещё далеко. Месяц плавает в глухо-сером мареве, ночь холодна и тиха, и крики мальчишки режут замерший воздух. Он зовёт долго, до хрипоты, голос его слабеет и уже не звенит отчаянной надеждой. Огарёк замолкает, тяжело дыша и хватая пальцами влажный мох вместе с землёй. Становится невыносимо тихо.
        Рудо настороженно всматривается вдаль, но не щетинит холку и не рычит. Огарёк со злостью вытирает слёзы, и на его щеках остаются земляные полосы. Он смотрит на пса и поворачивает голову в ту же сторону.
        В темноте, почти не различимый среди чёрных липовых стволов и переплетения кустов, кто-то стоит. Месяц показывается из-за облаков, тускло освещает лес, и Огарёк видит кого-то, похожего на человека, но не более чем волк походит на собаку.
        - Зачем ты зовёшь моего отца? - спрашивает существо и подходит ближе. Его движения поначалу кажутся робкими, осторожными, но Огарёк понимает: лесовой крадётся, и каждый его жест исполнен опасностью. На голове у лесового молодые оленьи рога, покрытые мягким мхом, и Огарёк вспоминает, что они уже встречались мимолётом, там, в чёрной чаще.
        - Кречет умирает, - говорит Огарёк. - Нужна ваша вода. Скорее.
        Лесовой неслышно подступает ближе, изумрудные глаза светятся любопытством и недоверием.
        - И где же он?
        Огарёк машет рукой себе за спину и громко шмыгает носом.
        - Там лежит. Сходи посмотри, раз не веришь.
        Лесовой и правда уходит, но возвращается быстро. Лицо его становится более человеческим: постарался, значит, над обликом.
        - Не уходи никуда. Я скоро вернусь.
        Он исчезает быстрее, чем Огарёк успевает что-то ответить. Шагает в кусты и растворяется в них, без звука, не всколыхнув ни листочка. Снова становится тихо, тихо и одиноко, а минуты тянутся невыносимо медленно. Огарёк до крови кусает костяшки, ждать ему и тягостно, и страшно, но и радостно: всё же в этом пустом, нежилом лесу его услышал молодой лешак, а дальше всё должно быть легче.
        Он возвращается к Кречету, трогает жилку на шее, задерживает дыхание и убеждается, что сердце ещё слабо, но всё же бьётся. Огарёк срывает немного влажного мягкого мха и обтирает бледное лицо Кречета и сухие губы.
        - Скоро придёт твой друг, водицы принесёт. Потерпи немного. Ты крепкий мужик. Скоро бегать будешь. Терпи.
        Никто и ничто ему не отвечает.
        Огарёк суетится, не находит себе места и в конце концов обнимает погрустневшего пса, зарывается лицом в густую шерсть.
        Этот лес слишком пуст, слишком мал, слишком не похож на Смарагделеву чащу, на могучее царственное Великолесье, и невозможно представить, что лесной князь сюда явится.
        Огарёк зажмуривается, считает до десяти и медленно, глубоко втягивает ноздрями воздух. Ночь зябка и сыра, но перелески за Липоцветом почти не пахнут настоящим лесом - так, прелыми листьями и травой, без мощи, вполсилы.
        Ему начинает казаться, что стало светлее, будто где-то неподалёку зажгли свечу, и пламя её пляшет на слабом ветру, дразня и подманивая. Огарёк медленно открывает глаза.
        Воздух дрожит и плавится, перелесок трудно узнать, словно его заколдовали, подменили, взрастили из тоненьких стволов могучие чёрные деревья. Огарьку кажется, что он смотрит сквозь неровное слюдяное окошко, оплывшее и мутноватое. Но самое чудесное - не это.
        Перед ним стоят трое. Молодой лешак с оленьими рогами, которого он уже встречал, исполнил просьбу и привёл отца. Смарагдель высок и широкоплеч, глаза его горят самоцветами, одеяние сверкает то ли росой, то ли осколками мелких камней, на голове - целая корона из переплетённых ветвей, не то надетый венец, не то рога, как у сынка. Но кроме двух лесовых Огарёк видит кого-то третьего - невысокого щуплого незнакомца в чудной, какой-то нездешней одежде. Плечи, грудь и руки незнакомца облепили светляки, и весь он светится, как фонарь, но из-за неровного сияния ползающих, вспархивающих и опускающихся обратно светляков Огарёк не может разглядеть его лицо.
        Рудо бьёт хвостом по земле и срывается, бежит встречать Смарагделя. Лесовой быстро гладит пса, в два широких шага подлетает к Кречету, но не склоняется, а бесстрастно взирает на него, не с тревогой, а скорее с любопытством. Огарёк до скрипа стискивает зубы. Его злит равнодушие лесового, но он молчит, чтобы не спугнуть всесильного нечистеца.
        - Ты хочешь сохранить ему жизнь? - произносит незнакомец со светляками. Его голос скрипуч и звучит гулко, будто он говорит в глиняный горшок. Огарёк понимает, что спрашивают Смарагделя, а не его.
        - Сохраню.
        Смарагдель отвечает твёрдо и сухо, но Огарёк видит, что у него нет с собой чарки с водой. Огарёк смотрит на молодого лешака, тот выглядит взволнованным и сторонится человека со светляками. Поймав взгляд Огарька, он подходит ближе и шепчет:
        - Я всё сказал. К отцу явился Господин Дорог. Будь осторожней, человек. Он видит всего тебя.
        По спине Огарька ползёт холодная дрожь. Он косится на человека со светляками и видит, что лицо у него то молодое, то старое, а в волосах появляются и исчезают серебристые пряди.
        Господин Дорог скрещивает руки на груди и облокачивается на деревце. Он ничего не делает, просто наблюдает, и его странное лицо не выражает абсолютно ничего, словно он - костяная фигурка, кукла, забытая кем-то в лесу. Воздух вокруг него иногда начинает дрожать, меняться, и Огарёк отворачивается, задохнувшись от нахлынувшего ужаса.
        - Видишь теперь? - скрипит Господин Дорог.
        - Что? - хмурится Смарагдель.
        - Те твари. Безликие. Они были в Липоцвете. С ними сражался твой сокол.
        - Ты их послал? - гневно взрыкивает Смарагдель. В перелеске поднимается ветер, Огарёк обнимает Рудо за шею. С псом не так страшно. Огарёк напуган и растерян - Кречет лежит совсем белый, а эти двое тратят время, выясняя что-то своё.
        Господин Дорог достаёт из кармана золотую кудель и начинает вытягивать тонкие ниточки. Некоторые нитки растворяются в воздухе, некоторые рвутся и осыпаются бурой трухой, а какие-то он наматывает на свои длинные пальцы и переплетает между собой.
        - Я их послал. Я тебя послал. Я послал этого мальчика из Мостков. Я, всё я…
        - Не ври. Надо мной у тебя нет власти.
        - Может, и есть, тебе откуда знать? - Не отрываясь от кудели, Господин Дорог небрежно поводит плечом. Три светляка взлетают, кружат в воздухе и садятся обратно.
        Смарагдель возвращается к Кречету и наконец-то приседает на одно колено, протягивает когтистые руки к сокольему лицу. Он осторожно трогает стрелу и рубаху, бурую и заскорузлую от крови.
        - Ты позволишь?
        «Скорее, хватит языками трепать! Вы живёте вечно, вы не люди вовсе, а он - человек, и скоро умрёт!» - хочет закричать Огарёк, но его горло будто сдавливает чьей-то рукой, он может только злиться и скрипеть зубами от бессилия.
        - Иди, набери воды, - позволяет Господин Дорог.
        Смарагдель ступает спиной вперёд, и его поглощает тьма, остро пахнущая мшистым еловым лесом. Лешачонок остаётся, почтительно смотрит на Господина Дорог и склоняется над Кречетом. Сидит так с минуту, а потом ахает, прикрывая рот рукой.
        - Так не дышит больше, Господин Дорог.
        Огарёк не верит своим ушам.
        - Значит, не моё больше дело, - говорит Господин Дорог так спокойно и обыденно, словно перед ним не человек умер, а муравья раздавили. Нити в его пальцах сияют, переливаются и уже сплетаются в дивный узор. Огарёк не может поверить своим ушам. В горле клокочет гнев.
        - Всё из-за вас! - не выдерживая, кричит Огарёк. - Нужно было сразу нести воду! Сразу! Зовите свою Владычицу Яви! Всех, кого угодно, зовите, хоть само лихо морское! Он жить должен, понимаете?
        Господин Дорог ухмыляется.
        - Это решаю не я. Я только пряду пути. И если захочу, спутаю твой так, что будешь молить Владычицу Яви, чтобы она скорее пришла и взмахнула над твоей нитью серпом.
        - Так махала уже! А я - вот, перед вами!
        - Потому что так мне было угодно, - улыбается Господин Дорог и разводит руками, сплошь запутанными золотыми нитками. Улыбка у него выходит какая-то отстранённая и неживая.
        У Огарька сжимается горло. Он беспомощен, подавлен и растерян. Господин Дорог продолжает плести, и под его стремительными пальцами уже вырисовывается кружевная лента с причудливым узором. Огарёк безучастно замечает, что вся одежда существа покрыта тонкой паутинкой кружева, а манжеты ещё и расшиты серебром.
        - Ему даны пять смертей, - будничным тоном скрипит Господин Дорог. - Эта - вторая. И только пятая заберёт его навсегда.
        - Как у человека может быть пять смертей? - выдыхает Огарёк.
        - У человека - никак.
        Он снова улыбается себе под нос и многозначительно замолкает, когда из ниоткуда выходит Смарагдель с деревянной чаркой, пахнущей травами и душистыми ручьями. Лешачонок бросается к нему, чтобы сказать, но Смарагдель и сам всё понимает. Он бережно ставит чарку на траву и только потом приближается к Кречету. Лесовой растерян и, кажется, зол.
        - Что ты сделал? - гремит он, отняв ладонь от бледных губ Кречета. Он подскакивает к Господину Дорог и нависает над ним, как мастер над провинившимся учеником. Господин Дорог остаётся невозмутим и продолжает выплетать кружева из золота.
        - Я всегда делаю только то, что нужно. И вспомни, Смарагдель, не я владею жизнями и смертями. Ты преувеличиваешь моё могущество.
        Огарёк не знает, что ему делать. Он садится на землю, берёт веточку и начинает разламывать её на мелкие кусочки. Внутри у него - сосущая пустота, но он боится заглядывать в неё.
        Лес вокруг начинает дрожать сильнее, будто всё вокруг сковали прозрачным льдом, окурили дымом или покрыли слюдяными стёклышками. Что увидят люди из Липоцвета, взбреди им в голову прогуляться поблизости? Наверное, ничего. Ни Господина Дорог, ни лесного князя с наследником, ни зелёного мальчика, ни пса, ни мёртвого сокола.
        - Зови её! - повелевает Смарагдель голосом, в котором слышится и вой бури, и треск гибнущих деревьев, и стоны лесных зверей. - Зови, иначе я стану тебе вечным врагом.
        - Не стоит звать. - Господин Дорог поднимает голову и приветственно машет кому-то.
        Огарёк оборачивается и видит женщину, прекрасную, как чистый утренний свет. У неё длинные серебристые волосы, а струящийся наряд соткан из сотен и сотен жемчужных нитей. На кружевном поясе подвешен изящный изогнутый серп, и даже при тусклом свете видно, насколько он смертоносен. Длинный струящийся шлейф платья лежит на земле, но Огарьку кажется, что иногда вокруг него появляются призрачные детские силуэты, приподнимают шлейф, бережно раскладывают на мху и исчезают, стоит моргнуть. С появлением женщины реальность будто надламывается, время спотыкается и сбивается с шага, и Огарёк уже даже не пытается понять, снится ему всё это или происходит на самом деле. Он закрывает глаза и утыкается лицом в колени. Будь что будет.
        Некоторое время все молчат, и Огарёк понятия не имеет, что происходит. Наконец, голос Господина Дорог произносит:
        - Я сплёл его новый путь. До третьей смерти.
        - Третья и четвёртая обойдутся без меня, - шелестит женский голос, приятный и текучий, как лёгкий весенний дождь. - Просто выплети разрыв, а следом - ещё один.
        - Не тебе учить меня искусству плести кружева, - притворно фыркает Господин Дорог. Смарагдель вмешивается в их разговор:
        - Он нужен мне. Я был бы признателен, если бы вы оба решили его вернуть.
        Женщина тихо смеётся, от этого звука почему-то веет ледяным холодом.
        - Ты так ничего и не понял, один из четырёх лесных князей. Если бы мы ещё не решили, стали бы говорить о смертях и узорах? Вот же он, путь твоего сокола, вьётся золотым плетешком в руках Господина Дорог. Уже готов, уже связан, за мной осталось малое - дохнуть и притронуться, чтоб завился, как живой.
        - Так дыши и трогай! - требует Смарагдель. Он говорит быстрее, чем Владычица Яви и Господин Дорог, его голос, хоть тоже нечеловеческий, напористее и громче, больше похож на голос смертного существа. Огарёк чувствует, как по спине пробегает дрожь. Он тут единственный человек, не считая Кречета, и ему страшно, холодно и непривычно среди этих созданий. Он хочет домой.
        Слышатся лёгкие шаги, шелест и ропот ветра. Огарёк всё-таки решается поднять глаза и видит, как Владычица Яви нежно перебирает в полупрозрачных пальцах тонкое золотое кружево. Она крутит его и так и эдак, будто думает, куда бы пристроить, на платье или на голову. Наконец подносит к губам, будто хочет поцеловать, и нежно, осторожно дует.
        Огарька касается что-то, похожее на вздох. Не ветер, скорее едва осязаемая дрожь пронизывает воздух, светляки Господина Дорог вспархивают и уносятся куда-то ввысь мерцающим облаком. Кружево в руках Владычицы Яви расползается, истончается, сыпется вниз и растворяется, не успев коснуться земли. Рядом с Огарьком слышится хрип. Он оборачивается на Кречета и видит, как тот, не приходя в сознание, жадно ловит воздух приоткрытым ртом. Серые щёки сокола постепенно загораются болезненным румянцем.
        - Сильна лесная кровь, - едва различимо произносит Смарагдель. Он довольно улыбается, и улыбка делает его лицо острым, хищным, нелюдским. На плечах у него вырастает поросль мелких белёсых поганок, а когти на пальцах изгибаются ещё сильнее. Не старается лесовой выглядеть человеком. Перед кем ему стараться? Перед Огарьком, что ли?
        Рудо возбуждённо лает, припадает на передние лапы. Понять не может, что происходит.
        - Кречет, - шепчет Огарёк и кидается к соколу. - Жив? Жив ведь?
        Огарёк с надеждой смотрит на существ, окружающих его, пытается поймать в таких разных и причудливых глазах хоть какое-то сочувствие и ободрение.
        Он трогает щёки и лоб Кречета и чуть не плачет от облегчения, ощутив тепло. Стрелы в его теле больше нет, исчезла, развеялась под натиском чар, и только тёмное пятно на рубахе напоминает о том, что произошло.
        - Благодарю, - шмыгает носом Огарёк, не обращаясь ни к кому напрямую. - Благодарю…
        Ладонь лесового ложится на его плечо и отстраняет от Кречета.
        - Отстань от него, - советует Смарагдель. - Только что мёртв был, возвращаться из Нижнего мира тяжело. Не думай, что прямо сейчас поднимется и побежит. Ему время нужно. Прийти в себя, вновь привыкнуть к тому, что вокруг. Не торопи его. Сам вернётся, когда силы в себе почувствует.
        - Если воды ему вашей дать? - спрашивает Огарёк. - Быстрей поправится?
        Смарагдель медленно качает головой.
        - Не выйдет ничего. Ему теперь не раны залечивать, ему вновь принимать тяжесть Среднего мира, вновь пробовать воздух и вспоминать, как быть собой. Это сложнее, чем плоть зарастить.
        Смарагдель поворачивается к Владычице Яви и Господину Дорог.
        - Ты ничего не делаешь просто так, верно, Дорожник?
        Тот ухмыляется, а вокруг Владычицы Яви очевиднее проступают прозрачные детские силуэты.
        - Верно, лесной князь. Да и ты придерживаешься того же правила, если я достаточно хорошо тебя знаю. Не будем сейчас выяснять, кто кому должен. Договоримся, что всё так, как суждено быть. Этому лесу, на мой взгляд, не хватает души. Что скажешь?
        Господин Дорог склоняет голову, его лицо сейчас - гладкое, юное, лицо дерзкого мальчишки. Смарагдель с усмешкой кивает на лешачонка.
        - Ольшайка, этот лес - твой. Смотри, чтобы густо разрастался подлесок, стволы деревьев становились необъятными, а их ветви тянулись прямо к небу. Я буду приглядывать за тобой. Если нагрянет Перлива - говори, что здесь теперь твоя вотчина, дарованная мной и Господином Дорог. Если он держал эту часть для кого-то из своих сыновей, пусть смирится.
        Ольшайка светится от радости, совсем как человек, получивший что-то давно желанное. Он кланяется низко, до земли, сначала отцу, потом Господину Дорог. Владычица Яви скучает, разглядывает Кречета, прищурившись.
        - Если хочешь, бери этого, станет первым твоим помощником.
        Смарагдель лениво смахивает рукой в сторону, и Огарёк понимает, что речь о нём.
        Ольшайка смеётся.
        - Нет, отец, справлюсь и сам, а если нет, то попрошу братьев. Не стану смертного человека губить, пусть живёт и Кречету помогает.
        Огарёк выдыхает. Ему очень хочется уйти отсюда, но он боится. Что делать? Снова хватать волокуши и мчать с Кречетом обратно в Липоцвет? И что дальше? Искать тех парней из трактира? Но чем они смогут помочь?
        - Приюти у себя, - просит Огарёк, подойдя к Смарагделю. - Некуда нам больше. У тебя быстрее выздоровеет.
        - Ты ещё не научился слушать, мальчик. Такого не может быть. Так не должно быть. Ступай и заботься о соколе, если Ольшайка не захотел тебя забрать. Навещу ещё Лериса, когда он твёрже станет на земную тропу, да поможет ему в этом наш добрый Дорожник.
        Смарагдель шутливо кланяется Господину Дорог, тот салютует ему в ответ рукой, облепленной светляками. Владычица Яви кладёт ладонь на плечо Господина Дорог и жестом манит Огарька к себе. Не в силах противиться, он подходит. Владычица Яви смотрит на него внимательно, но отчуждённо. Стоять рядом с ней страшно, неприятно, жутко, несмотря на всю её красоту.
        - Твоя - четвёртая, - говорит она Огарьку, и её голос звучит почти ласково. - Сколько их будет у тебя самого, я пока не решила. Может, всего одна, а может, с дюжину. Твой путь ещё не доплетён, но, мне думается, его узор может стать занятным.
        Владычица Яви мягким движением отводит волосы со лба Огарька и улыбается.
        - Я не понимаю, - выдыхает Огарёк.
        - Ты поймёшь, но не сейчас. Людям не нужно ничего понимать, им нужно слушать. Ты услышал меня, и этого достаточно. Запомни, как тебе повезло. Для многих первая встреча со мной становится последней. Тебе пора. Да и мне тоже.
        Она отступает назад, продолжая держать плечо Господина Дорог. Прозрачные детские силуэты церемонно приподнимают жемчужный подол Владычицы Яви и ждут, что она им прикажет. В какой-то миг они становятся почти настоящими, осязаемыми, и Огарёк видит печальные, бледные лица с запавшими тусклыми глазами, но тут перед его взором всё начинает мутиться, кружиться, рябиться, и он закрывает лицо ладонями. Его начинает бить дрожь. Слишком много нечеловеческого вокруг. Слишком трудно понять.
        Когда он открывает глаза, то видит, что они с Кречетом и Рудо остались в одиночестве, лес дыбится позади, перед ними - ровное поле, а со стороны Липоцвета к ним спешат двое.
        Глава 13
        Дурная весть
        - Они кричали, пытались выломать дверь и окна перебить, но куда там, мы закрыли все ставни изнутри и дверь завалили… - Мейя хлебнула из кружки и продолжила, глядя в одну точку: - Я спряталась в дальнем углу, за сундуками, зажимала уши руками, чтобы не слышать криков. Там ведь и родители мои кричали, и брат. Но сколько уши не зажимала, всё казалось, что только их голоса и слышу. И страшно, знаете, как страшно было? Думала, умру от страха прямо там, а если нет, то сердце от горечи остановится. Они там погибали, а я пряталась, понимаете?
        Она посмотрела на Нима глазами, полными слёз, и ему стало неловко, будто он сам прятался в приказной избе погибающих Чернёнок и слышал, как кричат жители, горящие заживо и настигаемые скоморошьими стрелами.
        - Значит, такую судьбу сплёл для тебя Господин Дорог. Привёл в укрытие, - подбодрил рассказчицу Ним, вспоминая, как Энгле верит во власть этого существа. Мейя всхлипнула и покачала головой.
        - Не знаю. В таком случае Господин Дорог жесток и несправедлив. За что он так со мной? Лучше бы я умерла вместе с ними и не слышала по ночам, как они умоляют меня впустить их внутрь.
        - Просто он хочет, чтобы ты сделала что-то другое. Говорят, он мудрый, мудрее любого человека.
        Мейя вяло усмехнулась.
        - Говоришь так, будто всю жизнь в Княжествах прожил, в глухой деревне какой. Прям как этот белобрысый.
        - А волосы? - спросил Велемир и накрутил на палец собственную прядь, будто боялся, что без этой демонстрации Мейя не поймёт, о чём он. - Что с ними случилось? Сгорели?
        Ниму показалось, что она сейчас снова замкнётся и надолго замолчит, но Мейю вопрос Велемира нисколько не смутил. Второй по величине трактир Липоцвета радушно принял всех желающих, а тех, кто лично видел бойню, ещё и угостили бесплатной рябиновой настойкой, и после двух порций хмельного напитка Мейя вдруг разговорилась, будто решила выдавить яд из своей раны, поделиться своим несчастьем, пережить ещё раз и оставить в прошлом. Ниму польстило внезапное признание: он расценил это как знак, что Мейя наконец начала доверять троим своим спутникам.
        - Я отрезала их ножом. Деревня горела, и люди горели, и наш скот, и всё, чем мы жили. Вся жизнь… Дым пропитал всё, проник даже в наше укрытие, такой плотный и смрадный, что я кашляла не переставая… Один из сыновей старосты даже упал, как мёртвый, а перед тем кашлял хрипло и надсадно, будто дым расцарапал ему всю грудь изнутри. И потом, даже когда я убежала далеко, этот смрад всё равно меня преследовал, словно за подол прицепился, и совал пальцы мне в нос, и рот зажимал, дышать мешая. Отвратительный запах. Теперь я знаю, так смерть пахнет.
        Когда я останавливалась, чтобы передохнуть, то воняло ещё сильнее. И тогда я поняла, что это от меня, что я сама так теперь пахну, и никуда уже от этого не денусь. Я мылась в ручье, тёрла волосы песком, и туже косу заплетала, и на затылке её укладывала, а запах всё не хотел уходить. А так, - Мейя взъерошила короткую волнистую шевелюру и бегло, слабо улыбнулась, - так хотя бы в нос не лезут.
        Одежда тоже провоняла, и я обменяла своё платье. В одной из деревень встретила бедную девочку, которая донашивала штаны с рубахой за своим братом. Девочка так обрадовалась. Да и я тоже, насколько это было возможно. Но долго потом по рекам отмывалась, скребла кожу ногтями чуть не до крови, постоянно казалось, что от меня ещё пахнет горелым.
        Мейя замолчала, понуро уставившись в стол.
        - И куда теперь? - спросил её Велемир.
        Она мотнула головой.
        - Куда-нибудь. Подальше от дома. В большой город, где я смогу всё забыть. В Коростелец? Может быть.
        - А что тут с почтой? - поинтересовался Ним. - Есть где-нибудь станция?
        Велемир хмыкнул.
        - У вас в каждой деревне почтовая станция? У нас - нет. Только в больших городах. Можешь оставить письмо тут и ждать, когда их скопится достаточно, чтобы кто-то согласился захватить их в Коростелец. Может статься так, что именно твоё письмо потеряют. Может и так, что кто-то уронит его в лужу, и чернила расплывутся сплошным пятном. Но ты пиши, Штиль. Пиши и оставляй тут, если тебе так удобнее.
        - Ясно, - вздохнул Ним. - Спасибо за совет.
        - Значит, всё равно вместе, - сказала Мейя и впервые посмотрела на него открыто, не отворачиваясь и не пряча глаз.
        - Так. - Велемир поднялся с места и хлопнул в ладоши. - Предлагаю нам немного передохнуть, а после полудня заняться насущными делами.
        Он сунул руку в карман, выложил на ладонь несколько монет и пересчитал. Ним почувствовал себя неловко.
        - Я попрошу родителей прислать денег, я всё тебе верну, - пообещал он.
        Велемир кивнул совершенно серьёзно:
        - Непременно. Но потом. Пока вы - мои гости, и я сделаю для вас всё, что необходимо.
        Мать Велемира одолжила Ниму и новую одежду, и даже обувь, так что его долг перед семьёй свечников уже накопился немаленький.
        Мейя опустила голову и замолчала, будто слова в ней резко закончились, высыпались до единого, как горошины из мешка. Ним многозначительно кивнул Велемиру, показывая, что не стоит больше расспрашивать её.
        За окнами разгорался рассвет. Ним ужасно устал, ему хотелось спать, но никто не спешил расходиться. Люди пили, разговаривали, поили настоями тех раненых, кто мог сидеть. Бойня в трактире будто сплотила всех, даже тех, кто ещё недавно колотил и резал друг друга, поддавшись буйному безумию, но четверых чужаков будто старались не замечать, больше внимания уделяя своим, деревенским.
        - Энгле дождёмся, уже скоро спустится. Тогда все вместе пойдём, - сказал Ним.
        После того, как Огарёк увёз Кречета, Велемир с Мейей отправились в трактир, хозяин которого пообещал выпивку и комнаты пострадавшим, а Энгле и Ним остались ждать на краю посёлка. Ниму было странно сидеть ночью в поле, не зная точно, что должно произойти, но Энгле упрямо всматривался в сторону леса. «Мне нужно знать, что с этим соколом всё в порядке», - твердил он, и Ним молча набирался от него веры и принятия того, что каждый час, проведённый в Княжествах, может принести что-то невероятное, меняющее если не жизнь, то многие представления о ней.
        - Что, большой твой долг перед ним? - спросил Ним, когда молчаливое ожидание начало его тяготить. Тёплые дуновения мешались со студёными промозглыми порывами, со стороны деревни шумели, а лес впереди загадочно молчал, и изредка Ниму казалось, будто он видит неяркие колючие вспышки, будто среди деревьев мигали зажжённые кем-то свечи.
        - Он вернул домой моего отца, - глухо ответил Энгле, не сводя взгляда с перелеска. - Я просил, и он вернул. И самого меня в обмен не забрал. Он великодушный, Господин Дорог. Лесовой увёл бы меня в свои чащи и заморочил голову так, что забыл бы, кто такой и что со мной раньше было. А этот - не стал. Хотя я-то был готов, просился к нему в услужение, лишь бы мама снова ни в чём не нуждалась, лишь бы рада была.
        - И каков он из себя? - спросил Ним.
        Энгле хмыкнул под нос. Откуда-то из травы вспорхнул бледный мотылёк и устроился у него на коленке, покачивая мохнатыми усиками. Энгле подставил палец, и мотылёк с готовностью на него вскарабкался.
        - Не таков, как мы с тобой. Не такой, как люди. Но и на нечистеца не похож. Вроде человек, а вроде кто-то другой, из того мира. Живьём я его только однажды видел и не понял, серьёзный он или кривляется постоянно. А второй раз он ко мне во сне пришёл и сказал, чтобы сокола искал.
        Он осторожно потрогал мотыльковые крылышки, и мотылёк вспорхнул, возмущённый таким своеволием. В сумерках Ниму показалось, что брюшко насекомого тускло светилось, как далёкая звезда.
        - То есть ты ушёл из дома, потому что тебе приснился сон?
        Энгле посмотрел на Нима с непонимающим осуждением.
        - Ну да. А как же? Сны - они как наша жизнь, но по-другому видятся. Тебе разве ничего не снилось?
        - Снилось, конечно. Но у нас считается, что сны - просто сны. Увидел и забыл. Это не по-настоящему, не на самом деле, понимаешь?
        Энгле передёрнул плечами и подтянул колени к груди.
        - Жуть какая.
        Ним не стал спорить и разочаровывать Энгле, но сам остался при своём мнении. В свете тонкого месяца Энгле казался почти бестелесным, прозрачным: серая рубаха, чуть отяжелевшая от туманной влаги, бледная кожа, светлые волосы и ресницы, и только на скуле темнел кровоподтёк. Что, если он зря покинул родной дом? Что, если зря сидит тут, ожидая чего-то, с чем потом сам не будет знать, что делать?
        - Спасибо, что помогал мне тогда, в первый день, - сказал Ним.
        - Спасибо, что сидишь тут, со мной, - отозвался Энгле.
        Какое-то время они молчали, слушая приглушённые голоса, возгласы, собачий лай и другой шум, доносившийся со стороны Липоцвета. Селение пережило настоящее потрясение, и в эту ночь людям нужно выговориться, пережить и прочувствовать всё, чтобы потом вернуться к прежней размеренной жизни. Ним поймал себя на том, что ему нравилось то, где он сейчас находится, и то, с кем он находится. Он украдкой поглядывал на Энгле и надеялся, что тот тоже чувствует что-то сродни дружескому теплу.
        - Я слышал, местные винят гильдию Шутов, - подал голос Ним. - Что думаешь?
        Энгле потрогал свой кровоподтёк и болезненно сморщился.
        - Не знаю я. - Он посмотрел на пальцы, плюнул на них и снова притронулся к щеке, стирая остатки запёкшейся крови. - Но что есть, то есть. Мы сами видели, как скоморохи тогда набросились на людей. И тут музыкант играл, а потом его друзья подтянулись. Просто так болтать не станут, значит, правда шуты на нас зубы наточили. Но я и не удивлён. Их же сколько лет гоняли, вот они зло копили-копили - и накопили. Неизвестно, сколько ещё горя хлебнём…
        Энгле напрягся, сдвинул брови и долго, протяжно вздохнул.
        - Как бы с моими что не случилось, пока я тут за соколом гоняюсь.
        Ним ободряюще положил руку ему на плечо.
        - Так возвращайся. Сокола ты уже нашёл. А Господин Дорог и без того исполнил твою просьбу.
        - Уйти, не отдав долг? - Энгле неодобрительно хмыкнул. - Не-ет. Может, у вас в Царстве так и делают, наплевав на честь, но у нас так не принято. Он всё знает и за всё накажет, а если захочет, заплетёт мой путь так туго, что до самой смерти страдать буду. Я так не хочу. Осталось немного, на полпути не сверну.
        Ним больше не стал ничего говорить, смирился с тем, что не всё он сможет понять. Остаток ночи они просидели молча, шмыгая замёрзшими носами и до ряби в глазах всматриваясь туда, где поле сливалось с редким перелеском.
        И сокол с мальчишкой правда вернулись, вынырнули прямо посреди поля, Ним не заметил, как они выскочили из леса - должно быть, их скрыл густой туман, окутавший окрестности Липоцвета промозглым покрывалом. Энгле кинулся встречать, так, будто сокол был ему старшим братом, дорогим и любимым, а вовсе не случайным встречным, и Ним тоже сорвался с места, заражаясь от Энгле предвкушением чего-то грядущего.
        Ним ещё крепче убедился в безумии этого зелёного парнишки, Огарька, когда тот спрыгнул с пса и, то хохоча, то рыдая, три раза перекувырнулся через голову. Стрела куда-то пропала из груди мужчины, и даже рана, как показалось Ниму, чудесным образом затянулась. Где бы ни были эти трое и что бы они ни видели, это, очевидно, повлияло на и без того шаткое душевное состояние Огарька.
        Кречета уложили наверху, в одной комнате с двумя другими ранеными, за которыми пока не явились родственники. Огарёк терпел поначалу общество Энгле, пока сам ковылял туда-сюда за полотенцами, водой и снадобьями, но потом решительно выставил сына рыбака за дверь. Ним сомневался, что за пару часов Огарёк сделался сговорчивее, но не стал отговаривать Энгле, когда тот решил снова подняться к Кречету.
        Ним с любопытством разглядывал местных, подмечая, во что они одеты, как говорят и двигаются. Несмотря на усталость, ему очень хотелось запомнить как можно больше мелочей, чтобы рассказать потом дома, какие люди живут в этих Княжествах. В толпе сновали и знахари - старуха с двумя помощницами, они подходили то к одним, то к другим, предлагая помощь, у некоторых столов задерживались дольше, чтобы наложить жгут, поделиться густой мазью или оставить трав, укрепляющих сон.
        Ним заметил, как, пробираясь между столами и расталкивая посетителей, к их столу приближается старик, обвешанный мешочками, амулетами, связками перьев и чьих-то когтей. Его узловатые грязные пальцы мелко подрагивали, а под глазами набухли водянистые мешки, выдавая пристрастие к хмельному.
        - Порошочек из сокольих камней не желаете, юные господа? - продребезжал старец.
        - Убирай свои подделки, лживый знахарь. - Велемир жестом отогнал старика. Тот обиженно шмыгнул носом.
        - Ну-ну, не плачь тогда, когда Морь заступит в твой дом. Поздно будет плакать, когда твои братья и сёстры покроются гноящимися язвами…
        - Вон, - твёрдо повторил Велемир.
        Старик сплюнул на пол и поковылял к другому столу.
        - Так может, он правду говорил? - предположил Ним. - Зря ты его так.
        - Когда-то давно кто-то придумал, будто порошок из толчёных сокольих камней помогает исцелиться от любой болезни, - процедил Велемир, презрительно глядя в спину знахарю. - Наверное, в этом есть доля правды, но только если порошок настоящий. Сокольи камни - редкость, а денег хочется всем. И те знахари, кто не слишком заботится о чистоте своего имени, смекнули, что на людских страхах можно неплохо нажиться. Толкут красную глину с песком и уверяют, будто сами ныряли на дно Русальего, чтобы камни добыть. И кто-то ведь верит им.
        - Самые отчаявшиеся, - поддакнул Энгле. Он только что спустился и присел к друзьям на свободное место. - Нельзя так. Нехорошо. Деньги деньгами, а людские сердца обнадёживать - низко.
        Ним потрогал свой камень через одежду.
        - Даже не думай, - пригрозил Энгле. - Ты сможешь заработать на дорогу и обучение. Будешь лица на бумаге угольком малевать. А камень продавать не смей. Спрячь так, чтобы никто не видел. Пригодится, не найдёшь такой больше за всю жизнь.
        - Верно, - согласился Велемир. - Береги камень. И не верь тем, кто предложит купить ещё один. Они не продаются. А если бы продавались, то явно не за монеты.
        - Хорошо. - Ним покосился в сторону знахаря. Он расхваливал каким-то парням свои порошки, но они просили у него что-то другое. Знахарь достал из мешка несколько сморщенных синих грибов, совершенно несъедобных на вид.
        - Что там сокол? - спросил Велемир.
        Энгле уронил голову на стол и пробубнил:
        - Лежит. А этот Огарёк от него не отходит. Знаете, что я понял? - Энгле поднял голову, сощурившись на Нима и Велемира. - Он - подменыш.
        - Сокол? - не понял Ним.
        - Да нет же. Огарёк.
        Велемир фыркнул.
        - Не думаю. Подменыши неотличимы от людей, по крайней мере, взгляду различия не видны. А этот уж очень заметный. Пошли. - Велемир поднялся и повёл плечами. - Хватит тут рассиживаться. Вы чуть с ног не валитесь, отдохнём и в путь.
        - Я останусь, - заявил Энгле.
        - Что? - не понял Ним.
        - С соколом. Я его нашёл. Я не еду в Коростелец. Незачем. Здесь я нужнее.
        - Но сокол ведь жив! - возразил Ним, не сумев сдержать обиду в голосе. - С ним Огарёк. Зачем ты нужен?
        - Так велел Господин Дорог, - терпеливо произнёс Энгле. - Помнишь?
        Ним молча встал, развернулся и зашагал к лестнице, ведущей на верхний этаж. Он устал и уже был сыт по горло этими объяснениями и сказками о Господине Дорог. В самом деле, кто такой этот Господин, чтобы указывать Энгле, что делать? Да и непонятно, откуда вдруг взялись эти обида и злость. Они с Энгле знакомы-то всего пару дней, дружба просто не могла успеть завязаться, чтобы породить ревность и злость. Тем не менее Ним злился на это его решение, злился на слепое повиновение какому-то сну, на сокола, на зелёного Огарька и на себя, за то, что умудрился ввязаться во всю эту историю.
        Прав был Велемир, сейчас лучшее, что он может сделать, это прилечь, отдохнуть, дать мыслям и чувствам поостыть.

* * *
        Я не запомнил ничего, что было после стрелы. Последней вспышкой моих воспоминаний остался её наконечник, блестящий от моей крови. Огарёк потом рассказывал про лесок за Липоцветом, про Ольшайку, Смарагделя, Господина Дорог и Владычицу Яви, а я посмеивался: напридумывал мальчишка, наплёл с три короба со страху и сам поверил, что всё взаправду было. Нет, кое-что, очевидно, произошло на самом деле. Я допускал, что Огарёк встретил Ольшайку, а тот позвал отца, и Смарагдель залечил мою рану, но в то, что к нам явился Господин Дорог с жёнушкой, я, конечно, поверить не мог.
        Дни и ночи тогда сливались для меня в одно бесконечное, размазанное временное варево, в котором я то пробуждался, беспокоясь о том, что бесполезно трачу часы и не ищу Истода, пока Видогост хворает, то забывался глухими снами, в которых видел чёрные древесные стволы и светляков.
        Выздоровление далось мне как никогда тяжело. Обычно раны на мне заживали быстро, как на собаке, и я не позволял себе киснуть и жаловаться, а тут отчего-то надолго слёг. Отчасти всё это даже напоминало то, что я перенёс, когда из человека делался соколом, умирал и возрождался в сокольем гнезде. Меня то колотил озноб, то испепелял внутренний жар, и я то метался, то цепенел надолго, то выдавливал из себя несвязные слова и в полузабытьи чувствовал, как Огарёк пытается напоить меня чем-то или просто обтирает лицо и шею холодными отварами.
        Когда я наконец-то настолько пришёл в себя, что смог осознать, что я жив, цел и бодрствую, то первым делом спросил, конечно, о Видогосте. Огарёк смотрел на меня минуту или две, настороженно сдвинув брови, и в вечерней полутьме, рассеиваемой светом единственной свечи, не было ясно, что в точности выражает его лицо.
        - Сколько времени прошло? - прохрипел я, начиная подозревать, что просыпался и забывался гораздо чаще, чем мог бы за два дня. - Нам нужно к князю, помнишь?
        - Куда тебе, только глаза продрал. Лежи уж, мёртвый сокол князю точно ни к чему.
        - Сколько? - повторил я. На меня неумолимо надвигалось понимание чего-то страшного, чёрного, как грозовая туча.
        Огарёк помедлил, поправил подушку под моей головой, хлебнул чего-то из кружки и, отвернувшись, буркнул:
        - Семиднев.
        Я промолчал. Закрыл глаза и понял, что выздоровление выпило меня до дна. У меня даже не осталось сил, чтобы злиться или горевать.
        В следующий раз я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо. Комнатушку заливал свет, падающий из узкого, затянутого промасленной холстиной оконца. Я тупо подумал, что проспал всю ночь до утра, не успев как следует подумать о княжиче.
        - Кречет!
        Непонятное пятно, застилавшее взор, постепенно обрело очертания и превратилось в лицо Пустельги. Я приподнялся на локтях, и перед глазами у меня закружились чёрные мушки. Пришлось зажмуриться ненадолго. Мне было стыдно, что Пустельга видит меня таким, но ничего поделать не мог.
        - Ты и правда подстреленный сокол, - сказала она. Светлый кафтан чужеродно смотрелся в тесной полутёмной комнатушке, продушенной травяными отварами и свечным дымом, и на миг я почти уверился, что Пустельга мне только снится, но тут она сжала мою руку - крепко, по-мужски, так, как во сне, конечно, присниться не может. - Кто-то верит, что тебя убили. А я не поверила. Помчалась искать. И вот ты - подбитый, но живой.
        Пустельга улыбнулась, но совсем не весело и даже не обнадёживающе. Я выпрямился, насколько смог, в груди что-то легонько кольнуло и потянуло болью ниже, к животу. Огарёк тут же подал мне чарку воды - не лесной, обычной самой, я схватил её и жадно выпил до дна, не обращая внимания на струи, стекающие по обросшему подбородку.
        - Зачем искала? - прохрипел я, вытирая рот тыльной стороной ладони.
        Пустельга помрачнела и покосилась на Огарька. Я поймал мальчишкин взгляд и жестом отослал его прочь. Он заупирался сначала, поупрямился, но всё-таки вышел нехотя, а дверь так и не закрыл. Подслушивать решил, значит. Гадёныш.
        - Говори, - потребовал я. По лицу Пустельги понимал: соколица принесла что-то худое.
        Она поджала губы, встала с моей кровати и отошла к окну, повернулась спиной. Мне хотелось прикрикнуть на неё, чтобы не тянула, но сдержался.
        - Княжич твой умер.
        Три слова прозвучали глухо, перекатились в тишине комнаты из угла в угол и стукнулись друг о друга, как орехи в туесе, и словно выбили из меня всё, чем успела наполниться моя тяжёлая с болезни голова. Выбили не только из мыслей, отовсюду: из сердца, из души, из дыхания даже. Я окаменел, почувствовал себя совсем пустым, пустым и хрупким, как выпитое яйцо. А потом мне стало больно.
        - Ты точно знаешь?
        Даже голос стал ломким, пошёл трещинами. Горло иссохло.
        Мне хотелось, чтобы она повернулась и сказала, что пошутила, хоть и не шутят таким. Хотелось, чтобы просто ответила: нет, мол, не точно. Хотелось, чтобы пожала плечами. Но Пустельга кивнула, добивая меня.
        - Точно. Страстогор сам передал мне. А тебе - это.
        Она вытащила из кармана бумагу, сложенную вчетверо. Бумага была дорогой, почти белой, цвета высушенной ветром кости, а края чуть обтрепались. Ни конверта, ни адресата, только красная печать с головой пучеглазого филина - Страстогорова печать, сотни раз её видел, ошибиться тут невозможно. Трясущимися руками я выхватил у Пустельги письмо, сломал печать, развернул бумагу и впился глазами в слова, пляшущие и расплывающиеся. Мне вдруг остро не хватило воздуха.
        «Кречет!
        Глубину моего доверия к тебе невозможно было измерить. Ты знаешь. Ни старшим дружинникам, ни воеводам, никому из совета, даже Игнеде я так не доверял. Скажи, Кречет, разве моя просьба была сложнее тех, с которыми ты играючи справлялся? Нет, не так. Скажи, разве просил я тебя о чём-либо, с чем ты не в силах был бы справиться?
        Конечно, не просил. Ты мог, да не сделал. Пытался, но не успел.
        Во мне сейчас печёт и клокочет скорбь отца, потерявшего единственного сына. Ревёт и бушует ярость верховного князя, лишившегося наследника. Пустельга должна была тебе передать. Если же не сказала, знай: Видогоста унесла Морь.
        Да, Кречет, это была именно она.
        Если бы ты видел, как Морь истерзала его бедные, тонкие руки… Нет, лучше никому такого не видеть. Я закрываю глаза и вижу эту картину, словно выжженную изнутри на моих веках, и я до конца жизни буду засыпать и просыпаться с этим воспоминанием.
        Ты мог, но не сделал, Кречет.
        Не отыскал, не привёл, не помог, не спас.
        Потерял время, таскаясь по нечистецким местам и замышляя что-то чёрное, колдовское. Я предупреждал, что не потерплю ни малейшего отголоска чар. Предупреждал, что лучше тебе сделать всё, чтобы спасти моего сына.
        Предал ли ты саму соколиную сущность? Предал ли ты меня, Кречет?
        Служил бы ты Ягмору - он бы вздёрнул тебя на самом высоком дубу и показывал бы всем гостям в течение ближайших пятнадцати зим. Тело бы твоё истлело, ветер бы обглодал его до белых костей, и не было бы твоему духу покоя.
        Служил бы ты Пеплице - она бы привязала твои ноги к двум быстроногим скакунам и пустила бы их в разные стороны. Твоя кровь пропитала бы главную площадь Коростельца, въелась бы в камни, и все бы плевали в пятно, потому что предателей никто не чтит, а соколов-предателей и подавно.
        Служил бы ты Дубу - он бы подвесил тебя за ноги, а голову закопал бы в муравейник. Муравьи начали бы с глаз, и неизвестно, от чего бы ты быстрее умер: от крови, прилившей к голове, или от боли.
        Служил бы ты Мохоту - он связал бы тебя и бросил в Русалье Озеро. Голодные мавки не посмотрели бы на то, что ты сокол, и каждая отщипнула бы себе кусочек горячей людской плоти.
        Служил бы ты Изгоду - он просто прорубил бы твой череп своим боевым топором, потому что ты и сам знаешь, что князь Сырокаменского скор на расправу и горяч.
        Но ты служишь мне, Страстогору, а я не жесток и не дик. Ты должен быть счастлив служить мне, Кречет. Надеюсь, ты и счастлив.
        Я даже готов простить тебя. Не сердцем, конечно, лишь разумом. Без сокола я обойтись не смогу, а лучшую замену тебе быстро не найти.
        Жду тебя, без оглядки на твоё поражение. Без оглядки на твоё легкомыслие или осознанное предательство. Жду, несмотря ни на что. Пока что я нуждаюсь в тебе, да и ты во мне тоже. И кое-что ты ещё способен сделать, чтобы искупить гибель моего мальчика и попытаться вернуть моё доверие.
        Твой князь Страстогор».
        Я сжал письмо до хруста.
        Страстогор не подумал о том, что со мной самим могло случиться что-то худое. Он думал, я взбрыкнул и отчего-то решил не искать Истода вовсе. Он думал, Видогост не дорог мне так же, как ему самому. Он подумал, я его предал.
        С соколами ничего не может произойти. Они парят в небесах, вольные птицы, режут острыми крыльями ветер и падают камнями на головы тех, на кого князь покажет. Сокол служит до самой смерти и умирает, продолжая служить. Такова соколья доля.
        Неужели я чем-то мог подтолкнуть Страстогора к таким размышлениям? Неужели когда-то мог показаться хитрым, вероломным, неверным?
        Не знаю, от чего мне было больнее: от вести о смерти княжича или от того, что князь решил, будто я предатель.
        Я ещё раз пробежался глазами по письму, подмечая, как скачет почерк князя, становясь то дрожащим и неровным, то чрезмерно жёстким, рубящим даже. И составлено, очевидно, не по княжеским обычаям, не так, как положено, а небрежно, наспех, на горячую голову. Сложив бумагу, я положил письмо поверх покрывала.
        - Благодарю тебя, Пустельга.
        Я прямо посмотрел на неё и отвернулся. Она всё поняла и вышла за дверь. Оставшись один, я уткнулся лицом в сгиб локтя и замер так.
        Глава 14
        Горвень скорбящий
        - Что Рудо? - спросил я, едва Огарёк вернулся.
        Мальчишка неодобрительно цокнул языком и покачал головой, совсем как старушка, журящая нерадивую молодёжь. Я рад был видеть, что на Огарьке не оставили ни царапины, но ничего доброго ему не сказал.
        - Что с ним будет, с Рудо твоим? Целёхонек, на псарне сидит. Я хожу к нему часто, не переживай.
        - Веди сюда.
        Я опустил ноги на холодный пол и, собравшись с силами, поднялся. Огарёк выронил чашку с очередным отваром, и она покатилась, расплёскивая курящуюся паром жидкость.
        - Ты дурень, что ли?! - Огарёк подбежал ко мне, схватил под локоть. Я вяло вырвался.
        - Полно, долежался до того, что поздно стало. В путь пора.
        Я схватил со стола кувшин, хлебнул прямо через край, плеснул на свободную ладонь и брызнул в лицо. Меня ещё пошатывало, но я твёрдо решил не возвращаться в постель. Сейчас расхожусь, взбодрюсь, разгоню кровь, и станет легче. В комнате было холодно и тесно. Какая-то клеть, окошко малюсенькое, мебели почти нет… Холод - это хорошо. Холод приводит мысли в порядок и гонит немочь. Я мельком глянул на себя: обрядили в какую-то длинную рубаху, всё равно что нищего покойника. Не раздумывая, я стянул её с себя, оставаясь нагим, только с камнем на шее. Огарёк снова цокнул языком, но я сделал вид, что не услышал. Чего неженку из себя строит? На нетвёрдых ногах я прошагал к сундуку, откинул крышку и, как надеялся, обнаружил там свои вещи. Перевязал волосы кожаным ремешком, натянул дорожную одежду, поворчал, что в плаще осталась дыра от стрелы. Рубаху Огарёк мне где-то справил новую, та, видать, совсем негодной стала.
        - Чего моргаешь? - рыкнул я на мальчишку. - За псом беги, сказал же.
        - Ты больной ещё! Вчера весь день лежал в лёжку, а сейчас - в путь? Уймись, Кречет.
        Вот так. Взбрыкнуть решил, значит.
        - За псом, - повторил я резко и весомо.
        Присел перед сундуком, стал проверять оружие. Вот тут радоваться было нечему. Всё оказалось даже хуже, чем я предполагал. Конечно, никто не удосужился собрать стрелы и звёзды. К тому же у меня остался только один метательный нож. Нож, кинжал да сиротливый лук - вот и всё, что удалось сохранить. Я скверно выругался. Зато лисьедухи нашлись: три сморщенных гриба, серо-синих, в светлых крапинах. Я сжевал сразу два, горько-кислых, пересушенных в труху, поморщился и кашлянул.
        - Ты не сможешь сейчас взять и выйти, - произнёс Огарёк за моей спиной. - Там тот мальчишка. Он за тобой увяжется. Он ещё хуже, чем я.
        - Ещё хуже?! Куда уж? - вспылил я. - Что за мальчишка?
        - Да местный какой-то, но имя не местное, насколько я могу судить. Лицо глупое. Он чудной какой-то, вбил в свою пустую башку, что должен всюду следовать за тобой. Мол, сказал ему кто-то. Только я сразу понял, что ему нужно. В терем он хочет, в богатстве жить и князю твоему служить. Не верю я ему. Пару раз дрались с ним даже.
        Я устало потёр лицо. Мысли ворочались лениво, и я с трудом понимал, о чём толкует Огарёк. Мальчишка хочет ехать со мной… ещё один? Я первого-то едва взял, куда мне второй? Что, я так похож на сердобольного, что беспризорных подбирает?
        - Если ты сейчас же не отправишься за Рудо, я познакомлю тебя со своим последним ножом. Как раз проверю, стал ли я хуже метать за то время, что валялся тут. Понимаешь?
        Я сжал рукоять, знакомую и удобную, а остриё направил на Огарька. Он вытаращил глазищи, облизал губы и шагнул назад. Испугался, значит. Хорошо.
        - Упрямый вы, соколы, народ, - пробурчал он и выскользнул за дверь.
        Я спешно собрал все свои вещи, с досадой отметив, что кошель изрядно похудел, затолкал в рот зачерствевшую шаньгу, которую нашёл на столе, снова глотнул воды. Хмельного тут не оказалось, а жаль. Я нарочно занимал себя рутиной, нарочно изо всех сил сосредотачивался на мелочах, двигался плавно и осторожно, не нагружая сразу ослабевшее тело, слушал каждый мускул и каждую связку. Гнал прочь недомогание и тяжесть, но в первую очередь, конечно, гнал скорбь о Видогосте. Я истово надеялся успеть к погребению, чтобы в последний раз увидеть княжича и попросить у него прощения. После наскорблюсь, напечалюсь, а пока - рано ещё.
        Золотой Отец и Серебряная Мать раскололи первичный мир на три других: Нижний, Средний и Верхний. На создание каждого мира им понадобилось по три дня, и потому обычно погребения проходят на девятый день. Душа умершего должна побродить по всем трём мирам, проститься со своими в Среднем и погостить в Нижнем и Верхнем, а потом Мать с Отцом решают, где оставить душу: во мраке или на свету.
        В дверь застучали. Я нехотя отворил и сложил руки на груди, сверху вниз глядя на белобрысого паренька. На скуле у него виднелся зеленоватый заживающий синяк, а недавно подбитый глаз переливался от багрянца до черноты. Огарька работа, значит. Я усмехнулся и тут же вспомнил: я же видел его в тот день, это его и его друзей я защищал от безликих.
        - Чего тебе?
        Парень переминался с ноги на ногу и робко поглядывал на меня, бросал короткие, колкие взгляды, искрящиеся едва ли не восхищением. Я хорошо знал это выражение лица - раболепное, любопытное и заискивающее. Каждый второй малец смотрел так на меня, если замечал рисунки или камень.
        - Если ты куда-то едешь, то я поеду с тобой.
        Я захлопнул дверь у него перед носом, закрыл на задвижку и сделал вид, что не слышу стук. Подхватил мешок, лук, оставил на столе три монеты. Должно хватить, чтобы заменить окно. Проломил раму, высунул голову наружу, убедился, что не наверху, а в какой-то нижней клети, сбросил вещи, а потом и сам выбрался. Приземлился не так, как хотелось бы, лодыжка заныла от удара о землю, но я даже обрадовался какой-то злой радостью. Мне нравилось ощущать, как затёкшее тело вновь начинает жить, наливается горячей кровью, разгибается, становится прежним. Я отряхнулся, выпрямился, повёл плечами до хруста и зашагал через двор. Теплилось утро, туманно-влажное, дымно-солнечное, такое, какое только по ранней осени бывает. Терпко пахло яблоками и рябиной, в соседнем дворе заходились квохтаньем куры, будто в курятник сунулся лис. Липоцвет - славное местечко, тихое и мирное, но нападение в трактире, должно быть, всколыхнуло каждого и у всех оставило рубец.
        Рудо налетел на меня вихрем, с ног даже сбил и не давал подняться, пока не вылизал лицо и руки до мокроты. Я тоже рад был встрече, обнимал пса, трепал по шее и ушам, щупал бока - не похудел ли? Не ослабли ли мышцы на плечах? Пока лежал, не думал даже, как скучал по нему, а сейчас вот понял: Рудо - и есть мой дом и моя семья.
        - Полно, полно, хороший, встретились - и ладно, - сказал я, вставая с земли. Огарёк стоял рядом, смотрел на нас и самодовольно ухмылялся. Под мышкой у него билась толстая белая курица.
        - Птица тебе зачем? - нахмурился я.
        - А то как же? Есть что будем? По глазам вижу, гнать собираешься, пока пёс замертво не упадёт.
        Курица истошно кудахтала и пыталась вырваться, но Огарёк вцепился в неё так, что только белые перья летали. Я раздражённо вздохнул. У меня сильно разболелась голова, а если б не лисьедухи, ещё б и шатало от слабости.
        - Отпускай птицу, а если не согласен, то и сам оставайся тут.
        Огарёк нахмурился, губу закусил, видно, жалко было расставаться с добычей. Но я оставался непреклонен, скрестил руки на груди и всем своим видом показывал, что ни ждать, ни уступать не намерен. Правда, видок мой оставлял желать лучшего и вовсе не годился для устрашения воришек: лицо моё наверняка сделалось бледным, с зеленоватыми синяками под глазами, волосы не вымыты, борода не чёсана, плечи опущены под тяжестью последних вестей. Но Огарёк, тем не менее, отшвырнул курицу, и она понеслась прочь, истошно кудахтая. Мальчишка посмотрел на меня исподлобья.
        - Чего пялишься? - хмыкнул я. - Садись, скачем.

* * *
        Славный ветер бил в лицо, сердце колотилось бойко, разгоняя слабость, и пусть голова моя ещё кружилась и болела, я утешался стремительной скачкой и знал: Рудо наслаждается тоже. На диво, Огарёк нам не мешал, и я даже подумал, что без него мне стало бы тяжелее, горше.
        Третий лисьедух я сунул в пасть псу. Прав был Огарёк: мчаться будем, пока есть силы. Однажды я уже не успел, и второго раза не прощу себе.
        - Гони не гони, а всё равно ничего не исправишь, - буркнул Огарёк. Не знаю, сказала ли ему Пустельга или он сам как-то прознал, но вопросов не задавал. Или на лице моём всё было написано?
        - Исправить - не исправишь. Но я должен увидеть его в последний раз и попросить за всё прощения.
        За то, что так и не научил его ловить этих треклятых карасей голыми руками… Не знаю, но почему-то это невыполненное обещание пекло больнее всего. Я вспоминал, как лёгкий ветер шевелил шёлковые кудри Видогоста, такие мягкие и невесомые, что любая красавица позавидовала бы. Вспоминал, как он улыбался мне - солнечно, открыто, словно мы с ним были простыми деревенскими парнями-братьями, а вовсе не наследником верховного князя и не подневольным гонцом-соколом. Он улыбался и канючил жалобно, а я, скрестив руки на груди, заставлял себя хмуриться и делал самый неприступный вид. В пруду плескались те самые злополучные караси, несколько штук валялись в траве, извиваясь телами, а я уже был мокрым насквозь и не хотел, чтобы княжич мочил и пачкал в тине свой нарядный кафтан: Страстогор бы тут же выговорил мне.
        - Мёртвые не слышат. Мёртвые не прощают. У нас так. Умер - значит, всё. Ушёл. Нет больше человека, скорлупка одна, и скорлупке этой всё равно, кто над ней плачет и что ей говорит. Душа человеческая сразу отлетает, а телам суждено сгинуть попозже, когда море пожрёт плоть и кости на ожерелье оставит, - сказал Огарёк.
        - Прекращай свои дикарские речи, - посоветовал я. - Иначе сброшу тебя на ходу. Сказал - должен увидеть, значит, должен. Душа гуляет по трём мирам, и всё, что с телом делается, видит и слышит. Видогост обрадовался бы, что я примчался.
        - Ну а так, если уже погребут, то не услышит тебя душа?
        Я промолчал. Не захотел объяснять, что мне непременно, позарез нужно было в последний раз заглянуть в лицо, дотронуться, убедить себя, что не приснилось письмо княжеское, потерзать себя горькой виной, обозлиться и зарубку сделать, чтобы запомнить эту оплошность на всю жизнь и дольше и не повторять такого больше никогда. А может, какая-то моя часть глупо, беспричинно надеялась, что тут кто-то ошибся, оплошал, спутал, и княжич встретит меня пусть не выздоровевшим, но всё же живым. Улыбнётся мне, руки протянет навстречу, а я упаду перед ложем на колени и поклянусь всей сокольей кровью, что расшибусь, а достану Истода хоть из-под земли или найду иное лекарство от Мори.
        Без своего запаса оружия я чувствовал себя уязвимым, раздетым будто. Хотя вру, без одежды я ощущал бы себя даже лучше. Для меня эта потеря была сродни потере руки или ноги: живёшь, движешься, но всё не то, неправильно будто.
        Лисьедухи дали мне сил, уняли дрожь и слабость, разогнали туман в голове, и я погонял Рудо зло, безжалостно, низко склонившись над пёсьей спиной, но знал, что ему самому нравится взрезать ветер мохнатым телом. Засиделся мой друг на псарне, монфу не дело взаперти, эти псы для воли созданы, их зовёт медвежья кровь. Огарёк до боли вцепился сзади в мои бока, и эта боль мне нравилась тоже, после тягучего, ленивого застоя я наконец-то истинно оживал и был бы почти счастлив, если б не Видогост…
        Три дня обратного пути повергали меня в ужас, казались нескончаемыми и непролазными чащами, сквозь которые мне не перескочить, не прорваться никогда, но я гнал, гнал прочь любые мысли, позволив лишь ветру заполнять голову. О дурном успею подумать, успею и поскорбеть, и Видогоста вспомнить, добраться бы только вовремя. Даже князя, того, кому служил с малых лет, старался не вспоминать и не думал, каким будет его гнев, понесу ли я наказание и для чего он просил меня скорее прибыть.
        Если б какой-нибудь старый баян слагал о нас песню-быль, он сказал бы, что мчались мы три дня и три ночи без устали, без сна и без отдыха. Он бы, конечно, солгал.
        Мы отдыхали столько, сколько требовалось Рудо, но гораздо меньше, чем просило моё измотанное выздоровлением тело. Мы ели то, что покупали в деревнях, и то, что предлагали хлебосольные осенние леса.
        Мне казалось, что обратный путь занял гораздо больше времени, хотя, разумеется, это было не так. Всегда горящий в спешке разум обманывает, летит вперёд, кричит тебе, что ты слишком нетороплив и празден, хотя на деле гонишь изо всех сил. В те томительные дни обратного пути я сожалел, что нечистецы никак не хотят поделиться с людьми своим умением пользовать тайные, невидимые глазу тропы, которые могут сразу вывести из одного княжества в другое.
        Едва впереди блеснул Горвень маковками святилищ, сердце моё, замершее, окаменевшее будто, трепыхнулось и забилось горячо. В сумеречном голубоватом молоке плескались городские огни, рдели лихорадочно и тревожно, будто хотели рассказать мне что-то дурное, дошептаться, предупредить. И ёкнуло у меня что-то, какое-то нехорошее предчувствие, будто невидимый ворон задел крылами мне по голове, отговаривая дальше мчаться.
        Посад привычно шумел: куры, петухи, гуси, дети, лоточники, возницы. Тут всегда всё шло своим чередом, случись хоть пожар, хоть война, хоть Золотой Отец с небес упадёт, а люди, казалось, всё так же деловито будут возиться у себя во дворах, поглощённые рутинными делами.
        Посадские надели скорбные платки - и мужики, и бабы. Кто на голову повязал, кто на шею, кто пояса обвязал, но чёрные тряпицы каждого перечёркивали, бросались в глаза глухими пятнами. Княжича в городе, конечно, любили, но я был уверен: Страстогор издал указ, что повесит каждого, кто отважится не надеть траур по почившему. Мерещилось, будто со стороны могильника тянет дымом, но я уговаривал себя, что это к ночи во всём городе натопили печи, чтобы спать было теплее… Я продолжал гнать, не замедляя почтительно пёсий шаг, не повязывая на голову чёрное, нацелился прямо на городскую стену, высившуюся впереди.
        - Смотрят, будто волки, - шепнул Огарёк.
        - Пусть смотрят, - огрызнулся я, но и сам заметил, что горожане останавливаются и глазеют с такими лицами, будто противен я им, будто на мне лежит тяжкая вина, какую не искупить ничем.
        Чем ближе к стене, тем чаще попадались можжевеловые ветви под лапами Рудо и мрачнее становилось у меня на душе. Я спешился у самых ворот и вскинул руку, приветствуя дружинника, одетого сплошь в чёрное. Я помнил его в лицо: он часто попадался мне на глаза в компании воеводы Нилира.
        - Приветствую, Кречет, - произнёс он. Мне показалось, недостаточно уважительно. - К тризне спешишь?
        - Когда погребение? - спросил я. - Какой сейчас день после гибели?
        - Седьмой, - ответил страж. - Сожгли уже.
        - Кого сожгли? - Я нахмурился, не хотел верить словам.
        - Так княжича.
        Дружинник пожал плечами и окинул меня скучающим взглядом, потом вперился в Огарька, нехорошо прищурившись. Ноги мои налились неподъёмным грузом, и я думал схватить дружинника за грудки да встряхнуть как следует, чтобы не смел врать мне, соколу княжьему, но в голове стежок за стежком вышивался узор из примет, которые я подметил в городе, но о которых не позволял себе думать. Запах дыма, скорбящие местные, можжевельник на дорогах… я схватился за голову. Неужели и тут опоздал?
        - Кречет, Кречет! - Только спустя минуту я понял, что Огарёк трясёт меня за локоть. Я медленно повернулся к нему, безучастно отметив, что его лицо выглядит чересчур обеспокоенным.
        - В порядке ты? - спросил он меня. - Бледный стал, что поганки на плече дружка твоего лесного.
        - В порядке, - прохрипел я и прошёл через ворота, не чувствуя ничего, кроме страшной пустоты.
        Не помню, как довёл Огарька с Рудо до «Золотого сокола». Помню наёмных плакальщиц, которые выли заливисто, некрасиво, нарочито кривя рты с гнилыми зубами. Помню запахи можжевельника и дёгтя, которыми окурили все слободы, прямо как в той деревне, из которой гнали Морь. А как смотрели на меня, каким был Горвень - не помню, всё стерлось из моей памяти, поглощённое той самой пустотой.
        Арокос принял меня без слов, без суеты, без осуждений, и Огарька с Рудо, будто мы все трое были чем-то единым, будто лишь втроём мы и могли зваться соколом, а не только я один. Я то рвался дальше, то цепенел, не зная, куда податься. Арокос отвёл нас в клеть, налил псу похлёбки, Огарьку поставил пирог с куриной печёнкой, а мне плеснул самой крепкой браги, что нашлась в кладовых. И только глотнув хмельного и убедившись, что мальчишка с Рудо пристроены, я решился пойти дальше - к князю сперва, на тризну, а потом, если храбрости хватит, то и на свежий Видогостов курган.
        - Не тревожься, - сказал Арокос мне вслед, когда я уже готов был выйти из клети и покинуть «Золотого сокола», пройдя через шумящий зал. В «Соколе» тоже поминали княжича, но, как водится, порции выпитого хмельного быстро превысили разумные пределы. Я обернулся, не поднимая взгляда.
        - О чём ты?
        - Нет тут твоей вины, - продолжил трактирщик. - Морь - она такая. Либо забирает к себе, либо награждает - так говорят о ней. Но мне думается, что смерть и есть единственная её награда.
        Я посмотрел на Арокоса - жилистого, крепкого, среброволосого. Не было похоже, чтобы он насмехался. И заметил: на плечо он повязал чёрную тряпицу. Я мельком подумал о том, что надо бы выбрать новое оружие, пополнить запас стрел, но не мог сейчас об этом заботиться, к князю сперва.
        - Ты видел? Каким он был? - спросил я.
        Арокос плеснул ещё браги и протянул мне кружку. Лицо его было бледным, но спокойным и решительным. Я поверил заранее во всё, что он мне ни скажет.
        - Видал. Красивым был. Настоящий молодой князь. Обрядили его в кафтан красный, сани украсили так, что сверкали не хуже драгоценного ларца. И тройка сани по всему Горвеню несла: вороной конь, серебряный и белый…
        - Довольно, - обронил я. В горле стало сухо. - Благодарю.
        Не оглядываясь больше, я прошёл через зал и толкнул дверь, чуть не вываливаясь на дорогу. Живое воображение может быть настоящим проклятием, а для сокола и подавно. Распалённый разум мешает жить, особенно тому, кто всегда должен быть собран и холоден, но после слов Арокоса так и стояло перед глазами, будто сам воочию видел. И не прогнать ничем, не развеять…
        Был у Видогоста кафтан цвета спелой рябины, шёл ему невероятно, к кудрям каштановым и глазам светло-карим. Должно быть, в нём и провезли по городу до могильника княжьего. Обвесили драгоценностями, в сани положили золотую посуду и мешки с монетами, задобрить Владычицу Яви, чтобы хорошо в Верхнем мире устроила, Золотому Отцу о нём нашептала. И коней будто видел: холёных, легконогих, длинногривых. И будто слышал звон колокольцев, топот копыт и завывания плакальщиц. Сожгли Видогоста, не иначе. Сожгли, а не погребли. Побоялся князь, что Морь дальше пойдёт, вот и поспешил, вот и окурили весь город можжевельником с дёгтем. И жертвы приносили, наверное… Как без них. Забили всех в округе чёрных петухов? Или три дюжины чёрных козлов? Спрошу при случае, если надо будет.
        До терема я бежал, а ничего по пути опять же не запомнил, всё стоял перед глазами Видогост - бледный, в рябинном кафтане. Помню только, что у терема столпилось особенно много бедняков и юродивых, все сплошь в чёрном, некоторые даже до того усердствовали в своём мнимом выражении скорби, что вымазали лица и руки углём. Они голосили, кто причитал, кто выл, кто требовал денег и пищи, стуча о землю мисками. Я с трудом растолкал их, получил даже несколько обиженных тычков в спину в ответ от тех, кому пришлось посторониться.
        Из зала доносился шум. Я помнил лишь одну тризну, которую справляли здесь же, в тереме Страстогоровом, и то была тризна по его первой жене, матери Видогоста. Только половина свечей горела в подсвечниках, погружая зал в укромный полумрак, сдвинутые длинные столы ломились от роскошных яств и вин. Народу собралось много - я не удивился, обнаружив тут всю княжью дружину, стражей всех мастей, глав гильдий, богатых купцов, ремесленников и Страстогоровых слуг. Других князей не позвал. Боялся, что увидят слабость его? Боялся, что начнут зубоскалить? Кто-то горлопанил песни, кто-то пил прямо из винных чаш, отобрав их у чашников, кто-то лежал лицом на столах, а кто-то валялся на полу, потеряв всякое достоинство. Не играла музыка, не сидели через каждого десятого волхвы, потому как князь, ожидаемо, не стал приглашать ни скоморохов, ни волхвов. Обычно тризны только в начале похожи на чинное поминание усопшего, потом же превращаются в непристойные шумные попойки, и это ошеломило меня после гибели Рижаты настолько, что я, тогда птенец почти, не вынес и часа, сбежал на псарню, плакаться в шею Рудо-щенку.
        В горле у меня запершил скользкий ком. Я прошагал через половину зала к скорбному очагу, в который каждый гость обязан был бросить что-то от себя, чтобы задобрить душу мертвеца и сделать так, чтобы не вернулся потом и не пугал живых. Странное дело - смерть. Сначала усопшего почитают и рядят в самое дорогое, поминают добром и горько оплакивают, а потом страшатся, что неупокоенный мертвяк влезет в окно.
        В очаге среди пепла блестело чьё-то золотое кольцо, серьга с камнем, ложка из серебра, горсть монет и ещё что-то неузнаваемое, покрытое сажей, но почти наверняка тоже драгоценное. Я не стал выделываться, снял шнурок, которым завязывал волосы, и пряди рассыпались по моим плечам. Снял и бросил в огонь, и тут же вспыхнул, сгорая без следа, мой подарок. Где бы сейчас ни был Видогост и каким бы ни был его дух, я знал, что он всё равно будет мне рад. А попрощаюсь я с ним потом, когда никто смотреть не будет.
        - А вот и соколик прилетел! - окликнул кто-то из пирующих. В ответ ему засмеялись.
        Я приблизился к столам, взял бутылку браги и выпил половину прямо так, из горла. Горечь обожгла глотку, но согрела нутро, пустое и холодное уже три дня. Мне стало малость лучше, но я не захмелел сильнее, чем уже был, всё так же отвратительно было смотреть на пьяные рожи, уже и забывшие, наверно, зачем тут собрались.
        - Что, рад ты, что княжич помер? Думал, князь тебя наследником сделает?
        Я развернулся и ударил в челюсть купца Мониту. Мелкая сошка, а думает, раз в терем пригласили, то и возвысился до небес.
        - Кто ещё желает что-то сказать про меня?
        Все молчали, иные даже жевать перестали. Дюжина дюжин любопытных глаз, у кого мутных, у кого блестящих от хмеля. Вырядились все кто во что горазд. Пуговицы на кафтанах отполировали, навощили, побрякушек нацепляли, что девки на выданье. Воробьи пестрокрылые, не мужики. Мальчишка-чашник в сером и невзрачном и то больше на мужика походил, хоть и не носил напомаженной бороды. Я кивнул ему, чтобы ещё браги нёс, а сам схватил за ворот Мониту и рыкнул в самое ухо:
        - Страстогор где?
        Монита вытаращил зенки, опухшие, покрасневшие, рот раззявил, стал похож на жареного карпа, который лежал тут же, на блюде. Заскрёб толстыми масляными пальцами по моему запястью, а я только встряхнул его, как щенка, выпускать не собирался. Непонятливый, что ли? Или вопрос мой был слишком сложным?
        - Н-на могильнике он…
        Я резко разжал пальцы, и Монита перелетел через скамью спиной вперёд. Пирующие снова разразились гоготом.
        Я взял брагу у чашника, хлебнул дважды и забрал себе всю бутыль. Конечно. На могильнике. Бдит у свежего кургана, а своих псов потчует мясом, вином и пирогами. Не знаю, отчего, но меня это обрадовало. Я разочаровался бы, обнаружив Страстогора среди пьяных, вопящих непристойные песни, забывших, зачем пришли.
        Нищие всё так же толпились у терема, снова бросились ко мне, выпрашивая кто монетку, кто хлеба кусок. Я бросил им всё, что нащупал в кармане, пригоршню мелких денег, и они закопошились, поднимая медяки с земли и выхватывая их друг у друга.
        Город не спал. Горели фонари и свечи в окнах, кругом гуляли, судачили, покупали у лоточников пряники в форме саней, чтобы помянуть княжича. Я шёл и не верил, что вижу всё это. Шёл как во сне, то ли был, то ли не был, а если б не крепкая, горькая брага, совсем расквасился бы.
        - Руки ему закрыли волчьей шкурой, потому что все они, от плеч до пальцев, превратились в деревца.
        - Брешешь! Крыльями они стали, руки его. Перьями сплошь поросли.
        - Не-ет, голубчики. Руки его съела Морь, они стали губчатыми, как переросшие грибы, а потом вовсе сгнили.
        Я побежал бегом, чтобы не слышать людских пересудов. Пару раз наткнулся на пряничников, три - на сбитенников, и не меньше полдюжины раз меня пытались сманить к себе продажные девки. У каждой из них в волосах была чёрная лента, повязанная кокетливо, зазывающе: бантом или в виде цветка. Я шугался их как огня. В моём мире, опустевшем разом без Видогоста, для девок пока что не находилось места.
        Княжеские могильники Горвеня - что места заповедные, каждый иноземец из Царства стремится туда наведаться, на курганы предков Страстогоровых посмотреть да на домовины подивиться. Мальчишкой меня завораживали эти цветущие холмы с маленькими домиками на резных столбах, и я подолгу мог бродить среди них, заглядывая внутрь домовин и сравнивая, в которых подношения обильнее и дороже. Особенно меня манили древние, полуистлевшие, рассыпающиеся домовины далёких лет. Внутри часто находились позеленевшие, мутные и будто окостеневшие от времени украшения, кубки и старинные неровные монеты, будто рубленные топором. Мне всегда до дрожи хотелось потрогать их, но я не решался, трусил. Всё казалось, что сверху за мной зорко следят князья древности, могучие и суровые, и я старался ходить по могильникам с уважением, не дыша почти.
        На могильниках пахло гарью. Я вспомнил Чернёнки, уничтоженные, растоптанные на корню, вспомнил и брошку-колпак, которую хотел показать князю. Сунул руку в карман, ни на что не надеясь, и всё-таки нашёл её там. Славно, что Огарёк не продал брошь, не оставил в уплату нашего затянувшегося проживания в Липоцвете. Покажу, прямо сейчас покажу…
        Мне хотелось забить голову хоть чем-то, лишь бы не думать о запахе и о том, что гарь эта - от костра, на котором жгли тело княжича. Хотелось, да не моглось.
        Его прах похоронили рядом с матерью.
        Свежий курган чернел вывороченной землёй. Ещё не взошёл на нём ароматный чабрец, не укрыл мягким ковром холм, и могила сейчас походила на гнойный нарыв со стрелой-домовиной на вершине. У столба навалили столько цветов, угощений, нарядов и других подарков, что он был виден лишь наполовину. У подножия кургана прямо на земле сидел человек. Я не сразу сообразил, что это и есть Страстогор, не узнал своего князя согбенным и скорбящим, обычно его плечи были гордо развёрнуты, а спина пряма, отчего и ростом он казался выше, а сейчас он очень походил на простого старика. Кроме князя никого больше не было. Не велел? Или сами не решались прийти?
        Мои плечи тоже опустились, тяжесть в груди стала такой невыносимой, что мешала дышать. Будто только сейчас я по-настоящему осознал, что нет больше Видогоста, моего друга, моего, считай, братца младшего… До этих пор я словно бы не до конца верил, что Морь его победила, а тут вдруг как обухом по голове ударили, и стало в голове ясно, как в светлый, но студёный день.
        - Доволен ты? - тихо спросил Страстогор. Я умел ступать совсем неслышно, но как-то он понял, что я подошёл, хоть и не стал оглядываться.
        От его слов мне стало больнее, но я и ухом не повёл. Что взять с него, с отца, горем убитого? Хоть и скорбел я о княжиче, глубину моей скорби невозможно было сравнить со Страстогоровой.
        - Ты звал, и я примчался.
        - Поздно. Не торопился ты, Кречет.
        Страстогор медленно повернулся ко мне, и я едва не вздрогнул. Князь заметно постарел, иссох будто, стал маленьким и жалким, и в этом несчастном человеке с потемневшим лицом почти не угадывался бывший верховный князь.
        - Мчался изо всех сил. - Я покачал головой. - Вот, смотри.
        Задрал рубаху и показал отметину от стрелы, заросшую, но багровую ещё. Страстогор неверяще сощурил запавшие глаза.
        - Что, в пути ранили тебя?
        - Скоморохи. В Липоцвете дело было, там Истода искал. Они же и Чернёнки сожгли. Слыхал про Чернёнки?
        Страстогор издал звук, похожий на одиночное хриплое карканье, и не сразу я догадался, что это был смешок.
        - Не морочь-ка мне голову, сокол. Не поверю, что рана в семиднев зажила. Я знаю, сам воевал, был ранен и раненых видал побольше твоего. - Страстогор шмыгнул носом и схватился скрюченными пальцами за моё плечо. - Что, опять к нечистецам ходил? Нечистецкое исцеление тебя подлатало, верно же?
        Я выдержал его пытливый, полубезумный взгляд со всем достоинством, на какое был способен в тот момент. Поднял подбородок настолько, чтобы выглядеть гордым, но не казаться наглецом, и произнёс:
        - Верно. Нечистецкое исцеление. Без него не стоял бы я сейчас пред тобой, а гнил бы мой прах на крыше гнезда сокольего. Спешил, чтобы успеть к погребению, а ты сжёг его раньше положенного.
        - Не сжёг бы или помедлил - весь Горвень Морью захлестнуло бы.
        Страстогоров голос дрогнул, и князь отвернулся, снова обернувшись к кургану. Видно, сам он горевал от того, что не выждал девятиднев, что не положил сына в могилу со стенами из толстых еловых стволов, а сжёг, ни крупицы не оставив, пепел один. Плечи его горбились не только от потери сына, но и от груза волнений за стольный Горвень и всё Холмолесское. Если Морь вернётся в город, то мало кого пощадит.
        - Ты правильно поступил, - сказал я мягче. - Видогост бы не сердился на тебя.
        Страстогор встрепенулся, заглянул мне в лицо придирчиво и будто обиженно.
        - Ты правда так думаешь?
        Я махнул рукой в сторону Горвеня, где небо румянилось светом городских огней и откуда доносились бодрые людские голоса вперемешку с воем не унимающихся плакальщиц. Сколько ж им заплатили, чтобы до ночи глотки рвали?
        - Видишь, как красиво. Купола эти, шпили, терем твой. Стена - и та красивая, с башенками да уголками резными. И люди там живут хорошие. И мужики, и девки, все крепкие, ладные, по-доброму нахальные. Хорошо живут, Страстогор. Всё тут твоя заслуга. Ты достойный князь, вот и жизнь у них достойная.
        Страстогор долго, протяжно выдохнул, будто хотел выпустить из себя всё горе и всю тяжесть потери, хоть и знал, что невозможно это. Теперь долго княжьи плечи будут гнуться, долго на грудь будет давить и долго, долго будет видеться сын во снах.
        Я протянул князю бутылку с недопитой брагой, он жадно схватил её и приник губами, как к чистому роднику. Отпил, вернул мне и сел прямо на землю. Много ли людей видели верховного князя сидящим на земле? Не думаю. Встряхнув бутылку, я обнаружил, что Страстогор оставил глоток для меня. Я отхлебнул и тоже опустился на землю. Она была сырой, холодной и серой от осевшего пепла.
        - Я обещал тебя убить, - прохрипел Страстогор. - Если не приведёшь Истода.
        - Помню. И я готов.
        Я снял кинжал с пояса и подал Страстогору, но тот лишь мельком взглянул на него, а руки не протянул, бессильно сложил на коленях, словно не мог больше шевелиться. Не мог и не желал.
        Подождав немного, я пожал плечами и убрал кинжал.
        - Чернёнки, говоришь, - сказал Страстогор.
        Я кивнул. Наверное, в темноте князь того не увидел. Он помолчал немного, а потом продолжил, выдавливал слова нехотя, с трудом:
        - Я слыхал, что скоморошьи ватаги приводят тени. И они убивают людей. Это Морь с ними сделала. Проела все мысли, безумцев наплодила. Нелюдей. Тварей неведомых. Есть у шутов князь, это он посылает тварей в деревни. Хочет отомстить за то, как меченых раньше гоняли. Из-за него всё, из-за сволочи этой. И новую Морь тоже он наслал. Подомнёт под себя все Княжества, если его не убрать. Не дай нашим землям пропасть, Кречет. Не позволь скоморохам сделать всех такими, как они. Убей князя скоморошьего. Ради Видогоста.
        Вот, значит, о чём он хотел меня попросить. Вот что я должен сделать, чтобы заслужить прощение.
        Страстогор не ждал от меня ответа. Соколы не вольны выбирать, за них всё уже выбрано много лет назад. Я не мог отказаться, не мог ответить, что согласен, потому что это прозвучало бы напыщенно и смешно. Страстогор не сводил глаз с сыновьей могилы, смотрел на домовину не моргая, а на соседнем холме высилась домовина его первой жены.
        Я не стал ничего спрашивать. Не стал его утешать. Какие утешения заглушат боль потери? Никакие, лишь время и много, много хмельного. Я встал и тихо пошёл прочь. Приду сюда ещё не единожды. Лишь отойдя на самый край могильника, я мысленно шепнул Видогосту, что любил его и сожалею обо всём.
        В городе за стеной продолжала шуметь ночь, и я знал, что встречу рассвет с бутылкой самой крепкой Арокосовой браги.
        Глава 15
        Кружные пути
        До этого дня Ниму довелось побывать лишь в деревнях и сёлах Княжеств да повидать издалека маленькие городки, рассыпанные на высоких холмах. Впрочем, чем ближе к Коростельцу, стольному граду Средимирного, тем выше и величественнее вырастали дома, тем ухоженнее и богаче становились дворы, и Ним неистово, остро жалел, что ему никак не удавалось раздобыть бумаги и карандашей. Почти у всех домов в предместьях Коростельца мерцали редкие цветные стёкла в оконцах верхних комнат, углы зданий украшала резьба, колодцы и те выглядели нарядными и чистыми, а уж какими яркими всполохами пламенели мальвы и георгины в садах, не стоит и говорить. Ним был совершенно очарован.
        Тракт на подъезде к стольному по-прежнему оставался закрыт, и, оставив Энгле в Липоцвете, Ним, Велемир и Мейя озаботились поисками возницы, который отвезёт их другой дорогой. Возница нашёлся: Липоцвет, несмотря на бойню в трактире, постепенно наводняли торговцы, желающие сбыть товар в Коростельце, и каждый, у кого имелась телега и лошадь, стремился заработать извозом.
        Целый день и целую ночь Ниму с друзьями пришлось трястись в повозке в компании рыбника, который вёз на торг несколько мешков сушёной рыбы, присыпанной хлопьями драгоценной соли. Велемир пояснил, что соль добывают в Солоноводном, и Ним едва удержался от смешка: неужели его до сих пор считают пустоголовым избалованным горожанином? К разочарованию Нима, торговец не был родом из Солоноводного и никак не мог помочь Ниму попасть в Солоград - он лишь скупал улов у рыбаков здесь же, в Средимирном, а за солью ездил пару раз в год на торг в Горичаг. Рыбины, нанизанные на нитки, проходившие через пустые глазницы, вываливались из мешков на дно телеги и глядели на мир, раскрыв беззубые рты. Ниму казалось, они безмолвно вопят от ужаса, и он старался поменьше смотреть на рыб, зато об их присутствии постоянно напоминало назойливое жужжание жирных зеленоватых мух, садившихся на иссушенные чешуйчатые бока. Рыбный запах, жужжание мух, скрип колёс и бормотание возницы до того утомили Нима, что в миг, когда на горизонте засияли башни Коростельца, он испытал если не подлинное счастье, то что-то очень на него похожее.
        Если сёла Средимирного очаровали Нима, то Коростелец поистине заворожил. Город стоял прямо на равнине, гордо и открыто, не забирался на холмы, не жался к горам или лесам, а встречал всех - и друзей, и врагов - лицом к лицу, не таясь и не скрываясь.
        Высоченные белые стены обнимали даже посад, как заботливая мать обнимает всех своих детей, и малых, и старших. Далеко за стенами, увязая в молочной мгле, виднелись шпили главных городских зданий - наверное, терема и святилищ.
        Белые камни стен покрывала какая-то причудливая резьба, на башнях сияли цветные мозаики, а ворота и вовсе казались ажурными, как кружево, но совершенно точно были выкованы из прочнейшего металла и смогли бы выдержать неприятельский штурм.
        Ним мог бы лучше разглядеть городские стены, если бы не неистовствующая толпа, осаждающая Коростелец. Перед городом всюду - на дороге, вдоль стен, у ворот, в поле - собрались повозки, гружёные телеги, обозы и всадники. Крики, ругань, кудахтанье кур, блеянье коз, которых привезли на торг, сливались в сплошной гомон, в месиво из людских и звериных голосов, густое, как наваристая похлёбка, и тягучее, как заправленная мёдом каша. В безветрии густел смрад: козий и куриный дух мешались с запахами пота, нечистот и гниющих овощей. Судя по вытоптанной траве, столпотворение у стен продолжалось не один день.
        - Что тут творится? - нахмурился Велемир.
        - Вот те раз, - пробормотал возница. - Ну-ка, давайте, слезайте все. Дальше сами за себя, я обещал свезти, так свёз. Больше нет моего дела, других поеду искать.
        Ним и Велемир помогли рыбнику сгрузить на землю вонючие мешки с сушёной рыбой, спустили с телеги Мейю и остановились, не решаясь лезть в толпу. Велемир мрачно сдвинул брови и закусил губу.
        - Вот и приехали. Похоже, не только Тракт закрыли, но и городские ворота тоже… Сидите где-нибудь тут. Я разыщу отца. Он должен быть здесь. Уезжал сюда торговать, а я - в другую сторону, так мы с вами и встретились, к несчастью.
        - Я не буду сидеть! - вспыхнул Ним. - Для чего я сюда добирался? Мне нужно в город.
        - Всем нужно, умник. Думаешь, просто так мужики чуть не на стену лезут? Сиди с Мейей. Попадёшь в передрягу, я тебя вытаскивать не стану. А я хотя бы местный и бывал в Коростельце не единожды, так что здешние порядки мне знакомы с детства. Да ладно тебе. Я скоро вернусь, если ничего путного не разузнаю.
        Ним не успел возразить, как Велемир нырнул в гущу людских тел и скрылся из глаз. Ним пожал плечами, отвёл Мейю чуть в сторону и удручённо сел на землю. Он тихо злился, что из-за девчонки вынужден оставаться не у дел, но, с другой стороны, ярящийся люд его изрядно пугал.
        Мейя с любопытством оглядывалась. Синие глаза из печальных сделались заинтересованными, и Ним слегка приободрился, что она вроде бы не собирается снова плакать и ему не придётся её утешать.
        Те, кто устал от попыток взять городские ворота натиском, кто не собирался кричать и лезть в самую гущу, разместились на вытоптанном поле. Неподалёку от Нима с Мейей паслось стадо вислоухих бело-серых коз, с другой стороны собралась компания молодых парней с тонконогими юркими собаками, чьи хвосты закручивались над спинами тугими колечками. Одна из собак приподнялась на задние лапы и принялась танцевать, звонко тявкая, но её быстро и как-то стыдливо осадили. Мейя наклонилась к Ниму и прошептала:
        - Смотри, вон те. У них собаки учёные.
        - Да брось. Мало ли что зверю в голову взбрело.
        Ним улыбнулся, чтобы не показывать, что и сам встревожен. У парней с собой были какие-то тюки, а на лицах застыла озабоченность. Впрочем, здесь каждый был или озабочен, или обозлён, но Мейя верно заметила: учёных зверей часто не встретишь, и если скоморохи задумали очередную бойню, то столпотворение у городских ворот - едва ли не лучшее место во всех Княжествах.
        Велемир вернулся ещё более мрачным, чем уходил. По пятам за ним семенил козлёнок, пытаясь ухватить губами за кончик пояса.
        - Княгиня закрыла город и главную дорогу к нему, - сообщил Велемир, присаживаясь к Ниму. - Не пускают никого. Ни торговцев, ни шутов, ни блудниц, ни гостей - вообще никого. Отец мой уже домой подался, разминулся я с ним, мужик знакомый сказал.
        - Так чего все толпятся? Надеются, что пустят?
        Велемир замахнулся на козлёнка, отпугивая. Козлёнок жалобно заблеял и отскочил в сторону. Тут же нашёлся и хозяин: подбежал, размахивая чудной плетёной шляпой и грохоча:
        - Ну, не трожь животину! Свою заведи сначала, малец безбородый!
        - Так забирай, чего распустил? - буркнул Велемир и кивнул на козлёнка.
        Хозяин погнал козлёнка к своему стаду, и Велемир продолжил.:
        - Надеются, ясное дело. К совести Пеплицы взывают, кто про детей голодных кричит, кто про товары портящиеся, кто просто бранится на чём свет стоит. Только не слышит их княгиня, она в своём тереме сидит, а терем у неё огромный да высокий, не видит, не слышит, что под стенами творится.
        - И что, ей никто не докладывает? - спросила Мейя. - Я видела стрельцов на башнях, блеснули под солнцем доспехи, пусть и прячутся они.
        Ним хмыкнул. Тихая-печальная, а глазастая, всё заметила, пока он резьбой и мозаикой любовался.
        - Докладывают, разумеется. Может, не всё рассказывают, как оно на самом деле есть. Но мне другое думается. Не хочет княгиня, вот и не пустит никого. Она за свой город всех с потрохами съест, и того, кто Коростельцу чем угрожать вздумает, заживо разорвёт.
        - Она думает, торговцы и блудницы опасны? - Ним повертел головой, надеясь хоть краем глаза посмотреть на местных девок. В Царствах он видел таких лишь два или три раза, и каждый раз отец быстро утаскивал его на другую сторону улицы.
        - Не сами торговцы. То, что может прилипнуть к колёсам повозок и к копытам коней. По деревням гуляет Морь, и это самое страшное, что вообще может приключиться. Страшнее даже войны. Если Морь шагнёт за стены большого города, то выкосит, как могучий жнец, не меньше половины людей. Всех без разбора будет косить, и младенцев, и стариков, и мужей широкоплечих. А те, кто выживут, будут изгнаны и прокляты, как изгоняли когда-то меченых.
        - Выкосит один город, а потом дальше пойдёт, - прошелестела Мейя. Лицо её стало бледнее, и веснушки на носу закоричневели яркими брызгами.
        - Точно. Так же заколесит и в Горвень, и в Солоград, и дальше, по всем Княжествам. По всем стольным городам.
        - Сколько стольных всего? Шесть. А деревень и сёл много, много больше, - возразил Ним. - Деревни никто не закрывает, не защищает. Даже та же Пеплица. Мы сами видели, что в Липоцвете случилось. И… - Он осёкся, покосившись на Мейю, но понадеялся, что Велемир и так понял, какое название повисло между ними невысказанным. - Всё это у неё под носом, в Средимирном, а закрыли только стольный Коростелец. Что с остальными людьми будет? Если Морь придёт, погибнут все?
        Велемир помрачнел ещё больше, и Ниму вспомнилась маленькая смешная Мава… что с ней станет?
        - Пеплица что-то придумает, - протянул Велемир отнюдь не так уверенно, как мог бы. - Наша княгиня заботится о нас. Наверняка она уже созвала к себе всех волхвов и знахарей Средимирного, и они вместе думают, как отгонять хворь от деревень и что делать со скоморохами. Да. - Велемир кивнул, убеждая то ли собеседников, то ли самого себя. - Да, она со всем справится. Наша княгиня сможет всё одолеть.
        Он сел на землю, лицом к воротам, так же, как и Ним. Впереди голоса стали шуметь громче, что-то привлекло внимание людей, и только присмотревшись, Ним понял, что широкие кованые створы медленно поползли в стороны, и толпа у ворот закишела ещё яростнее, взбучилась, вспенилась. Ним увидел, как люди сначала бросились к щели между створами, а потом отскочили, будто обжёгшись. Из ворот вышли вооружённые воины в блестящих латах, и на миг Ниму показалось, будто сам Золотой Отец осыпал поцелуями доспехи и оружие.
        - Дружинники Пеплицыны, - присвистнул Велемир. - Неужели разгонять собрались?
        Дружинники оттиснули людей от ворот и выстроились в две шеренги, пропуская всадника. Едва всадник проскакал за стену, дружинники снова сомкнули ряды. Люд полез на воинов, вид открытых ворот привёл толпу в настоящее неистовство. Но дружина княгини знала своё дело. Замелькали секиры, и недовольные крики переросли в истошные вопли. Несколько человек отпрянули прочь, кто-то упал на землю, держась за лицо.
        - По рукам рубят, сволочи! - воскликнули рядом.
        Дружинники оттеснили толпу, створы ворот захлопнулись, и городские стены снова стали неприступными, величественно-молчаливыми. Ним не сводил глаз с всадника, которого выпустили из ворот. Он стремительно скакал не по дороге, а напрямик, через поле, огибая повозки, людей и животных. Тонконогий конь цвета тёмного серебра быстро и легко нёс всадника, высокого мужчину с каштановыми волосами, одетого в серое и бордовое. На поясе всадника сверкал меч в роскошных ножнах, и даже сбруя коня мерцала, словно унизанная драгоценными камнями.
        - Сокол? - догадался Ним, когда дивный всадник проскакал совсем близко, так, что мчись он чуть медленнее, Ним точно смог бы запомнить его лицо.
        - Молодец, быстро освоился, - похвалил Велемир. - Чеглок. Сокол Ягмора из Окраинного.
        - И что, он ничего не может принести в город? К копытам его скакуна не прилипнет Морь?
        Велемир ковырнул носком землю, раздражённо фыркая.
        - То соколы. Им всё можно. Им покровительствуют нечистецы и, наверное, сам Господин Дорог. Они едва-едва не с небес сошли, понимаешь? Кто-то верит, что они даже не совсем люди, не то наполовину птицы, не то наполовину нечистецы. Морь их не тронет, а сами они, думается, знают много премудростей, чтобы её от себя отгонять.
        - Так пусть князьям расскажут.
        - Не так просто всё, - Велемир отмахнулся. - Что соколу подходит, простому человеку бесполезным будет. Князья не дураки, а ты, Штиль из Стезеля, не умнее их. Не стану говорить о том, чего сам не знаю, но что есть, то есть. Может, и правда каменья сокольи хвори отпугивают, а может, что-то есть премудрое в сокольей крови.
        Ним глядел вслед удаляющемуся соколу, и надежда его таяла, оплывала, как воск горящей свечи. Если вход в один стольный закрыт, то, скорее всего, в другие тоже. Или вскоре окажется закрыт. Куда же ему податься? Возвращаться домой, наплевав на мечту выучиться у лучших искусников, хранящих секреты старины? И где-то теперь Энгле? Энгле, который так верит в непостижимый замысел Господина Дорог и в то, что всё, что ни случается, - всегда верно. Тут же мелькнула другая мысль: а что, если Энгле выбрал не того сокола? Тот, рыжий, был каким-то оборванцем, пусть и стрелял метко, зато этот, кого выпустили только что из Коростельца, - холёный, нарядный, с дорогим оружием. От этого сокола веяло величием и мощью, от стремительной скачки захватывало дух, он будто зачаровывал, звал за собой куда-то в неведомые дали, к неведомым целям… Всадник давно скрылся вдали, растворился чёрной точкой среди бескрайних лугов, но даже мигом промчавшись, оставил после себя что-то, заставляющее сердце стучать быстрее и тянуться за ним вслед.
        - Вот и всё… - пробормотал Ним.
        - Что - всё? - переспросил Велемир.
        - По домам все разбредёмся. Я вернусь в Стезель. Нечего тут делать, закрыли Коростелец, значит, и в Солоград попасть не удастся. По закрытым дорогам далеко не уедешь, а домой любой путь коротким кажется. Пережду, когда Морь из ваших земель уйдёт, и попробую, может, ещё раз. Ты к семье возвращайся. Маву с матерью защищай, славные они у тебя. А ты… - Ним осёкся, взглянув на Мейю. Едва он сказал: «Вот и всё», она сжалась, опустила плечи и стала выглядеть ещё несчастнее, чем обычно. Конечно. Ей-то больше некуда идти.
        - А я не пропаду, в деревне в какой останусь, - прошелестела она тихо-тихо. - Помогать по хозяйству пристроюсь, может, оставит кто.
        - Ага, - хмыкнул Велемир. - Оставит какой-нибудь толстый трактирщик, и будешь посуду драить да каждый год детей ему рожать. А он их будет в лес сносить, лесовым в дары, потому что лишние рты мало кому нужны.
        Мейя вспыхнула до кончиков ушей, возмущённо отвернулась и обняла колени, подтягивая к подбородку. Ним и сам почувствовал, как кровь приливает к лицу, но Велемир выглядел совершенно невозмутимым, продолжал так же цепко рассматривать людей и обозы, скрестив руки на груди.
        - Ребята, попить не найдётся?
        Ним вздрогнул от неожиданности, когда рядом на землю присел юноша - длинноногий, мосластый, какой-то чересчур улыбчивый для суровых краёв и суровых времён.
        - Самим мало, - отрезал Велемир. - Мешок вон у пояса болтается - что, меха с водой не захватил?
        Юноша легкомысленно пожал плечами и вытянул ноги, потирая колени.
        - Да вот выпил всё. Я сперва полез к воротам, кричал громче всех, чуть глотку не надорвал. «Пустите, сыграю вам», - орал. А они ни в какую. А когда ворота открыли, так вообще кому-то руку отрубили, а другому мужику - нос. Представляете, до чего озверели? Знает ли Пеплица о таком своеволии дружинников? Ох, вряд ли, вряд ли.
        Парнишка помотал головой, и волосы - чудные, кудрявые, пшеничные, издалека похожие на меховую шапку - почти полностью закрыли его лицо.
        - Сыграть хотел? - Велемир скривился. - Никуда тебя не пустят, не думай даже. Не знаешь, что ли, про скоморохов?
        - Так я и не скоморох. Так, дудю, свистю, песенки выдуваю. Хотите послушать?
        - Наслушались.
        Велемир изо всех сил пытался показать своё неудовольствие. И кулаки сжимал, и хмурил брови, и фыркал рассерженно, да Ним и сам чувствовал себя уязвимым рядом с незнакомцем, тем более музыкантом. Они с Мейей обменялись встревоженными взглядами.
        - Нам, пожалуй, пора, - решил Ним и поднялся с земли. В самом деле, что здесь делать? Ждать и надеяться, что ворота откроют? Нечего терять время зря, нужно скорее заработать денег и выдвигаться в обратный путь. Пора принять, что ничего не вышло.
        - А вы куда путь держите? - оживился кудрявый. - Со мной, может, захотите?
        - Вряд ли, - процедил Велемир.
        - Ты быстро меняешь решения, - заметила Мейя.
        Кудрявый просиял, улыбнулся ей широко. Ним отметил, что улыбка у парня была хорошая, чистая. Злые люди обычно так не улыбаются… Хотя кто их знает? Сейчас и не разберёшь, тем более в Княжествах в этих.
        - Так ты девка! - воскликнул кудрявый. - А я думаю, что это мальчишка такой нежный лицом вышел? Бороду отрастить бы! Девка - надо же!
        Он ухмыльнулся и прищурил чёрные глаза, пристальнее разглядывая Мейю.
        - Я вот что вам скажу. - Парень доверительно наклонился, одновременно обращаясь к Мейе и Ниму и делая вид, что не замечает Велемира. - Пойдёмте со мной, вы ребята неплохие, хоть даже воды мне не даёте. Я не обижаюсь. Видите тех? - Он указал на крытую повозку, возле которой крутились собаки. - Вот они - скоморохи. И боятся, что их узнают. Я с ними приехал, только давно придумал, что убегу, как только в Коростелец прибудем. Решил, один буду выступать, не хочу деньги делить с ними. Неумёхи они, только прибаутки да сказки знают, да собаки пляшут под дудку, а я лучше играю, под мою жалейку у кого угодно ноги сами в пляс пустятся. Решил: поднакоплю денег в городе, а потом пойду искать шутовского князя. В гильдию проситься.
        - Долго искать будешь. - Велемир усмехнулся и замолчал. - Слышите? Что там творится?
        Ним и сам заметил, что к привычному шуму добавились новые звуки - будто кто-то решил развеселить раздосадованную толпу. «Только бы не снова проклятые скоморохи», - подумал Ним, всматриваясь в сторону, откуда доносились звуки. Не музыка, не песни - какой-то гомон, свист, совсем не похожий на то, как играли шуты в деревне и трактире, и оттого вместо страха в груди Нима щекотало лёгкое любопытство.
        - Они же ничего не сделают? - спросила Мейя с дрожью в голосе. - Не станут ни на кого кидаться? Они… просто веселятся, правда?
        - Либо правда, либо неправда. Одно из двух, - хмыкнул черноглазый парень и вскочил на ноги. - Эге! Чего творят!
        Несколько человек, взявшись за руки, кружились в хороводе, раскачиваясь и опираясь друг на друга, почти как те женщины, которых Ним видел в свой первый день пребывания в Княжествах. Они пели - да, теперь можно было точно сказать, что у ворот Коростельца лилась именно песня, но не привычная слуху, не музыкальная, а скорее напоминающая наговор. К танцующим присоединялось всё больше и больше людей, хоровод ширился, разбухал буквально на глазах, и Ним ощутил, как его тоже начинает тянуть туда, к пляшущим и поющим.
        - Не думаю, что нам стоит тут оставаться. - Голос Велемира развеял зыбкую дымку морока. Ним потряс головой.
        - Думаешь, они из… тех?
        - Не знаю, о ком вы толкуете, - вмешался кудрявый, - но эти пляски мне точно не по душе. Убираемся отсюда, да поскорее.
        Хоровод разрастался, от него отделялись новые группы танцующих, тоже расходились кругами, сплетались, перекрещивались, и на пляски это уже почти не походило: люди обнимались, трогали друг друга, будто пьяные или расстающиеся родственники. Мирно, любяще даже, но как-то чересчур нарочито, будто хотели, чтобы все видели это странное действо и, удивившись, присоединились к веселью.
        Кудрявый помог Мейе встать, взял её за руку и осторожно потянул в сторону, прочь от танцующих, прочь от городских стен. Велемир фыркнул и качнул головой, показывая Ниму, что придётся тоже идти. Какой-то нищий, широко раскинув руки, шагнул к ним и нагло заключил растерявшуюся Мейю в объятия. Велемир грубо пихнул его под рёбра, отталкивая от девушки.
        - Уймись, дед. Пляши иди.
        Ним последний раз оглянулся на белые стены, на резные ворота, тяжело вздохнул и поплёлся за Велемиром, Мейей и кудрявым незнакомцем. В который раз его обуяло горькое разочарование, и раз за разом оно не становилось легче. Сейчас у него было такое чувство, будто ему показали чудесный ларь, полный обещанных сокровищ, но тут же выкинули в болото, не позволив даже заглянуть внутрь.
        - Как звать-то тебя? - бросил Велемир, обоняя кудрявого, чтобы видеть его лицо. - Надо знать, с кем в путь собираешься.
        - Согласен-согласен, - кивнул парень, тряхнув упругими кудрями цвета липового мёда. - А имя у меня простое. Как её зовут, так и меня. Родные мы с ней.
        Он снял с пояса инструмент, похожий на пастуший рожок, и покрутил у Велемира перед лицом. Тот нахмурился.
        - Чего дурить вздумал? Это ведь жалейка простая.
        - Так и я Жалейка, - широко ухмыльнулся кудрявый. - Чего такого? А то мало в наших землях чудных имён! Так и зовите, нет имени у меня другого. Идёмте. Нехорошо тут, нутром чую. А я выведу, на тропки тайные наведу, всё лучше будет.
        - Откуда нам знать? Пусти Мейю, не пойду со скоморохом.
        Велемир дёрнул свободную руку Мейи на себя, совсем как пёс, отнимающий кость, но Жалейка держал цепко и только качал головой.
        - Ты не хочешь - не иди, неволить не могу. А вот девчонку губить не дам. Пойми ты, бестолочь, не из тех я. Иначе давно бы глаза ваши высосал и щёчки мягкие обглодал.
        - И правда, не похож ведь на них, - осторожно произнёс Ним. - Те и двигались чудно, и не говорили ни слова, помнишь? Жалейка болтливый, но… обычный вроде.
        Ним осёкся, когда присмотрелся и заметил, что ходит их новый знакомец всё-таки не вполне обычно: сапоги его стояли на носах, и Жалейка с каждым шагом будто тянулся вверх, на цыпочках ступал, не полной стопой.
        Неожиданно их окружили пляшущие, взяли в кольцо своего нестройного хоровода, перегородив телами обзор. Ним замер, не понимая, что делать. На лицах людей застыло отстранённое, безоблачное и почти радостное выражение, будто все они видели сладкие сны. К Ниму потянулись руки: грязные, чистые, тонкие, крепкие, каждый хотел потрогать, щипнуть, отхватить кусочек… и на короткий миг сознание помутилось и больше всего ему захотелось тоже обхватить кого-нибудь руками и сдавить, сжать посильней, до хруста косточек, щипнуть до чёрных следов, но тут раздался звонкий голос Жалейки:
        - А ну, расступились, ироды! Дорогу! Дорогу дайте!
        Жалейка бросился прямо в хоровод, врезался кудрявой стрелой, и, на удивление, пляшущие расступились с лёгкостью, будто только и ждали, что Жалейкиного приказа. По-прежнему увлекая за собой Мейю, Жалейка понёсся прочь, и Велемир с Нимом, переглянувшись, кинулись за ним, пока одурманенные пляской безумцы не опомнились и не стали вновь хватать их за одежду.
        - Вас не тронули? Не облапали голыми руками? - бросил Жалейка на бегу.
        - Н-нет, - прохрипел Ним, вспоминая, как сам едва не начал хватать за руки всех подряд.
        - Славно. Не давайтесь никому, когда такие пляски начинаются. То Морь бошки дурит, начал, стало быть, больной какой.
        - Больные танцуют? - фыркнул Велемир. - Да им не до того должно быть.
        - Не все больные. Говорю же - начал больной. Тот, кому уже всё равно. И остальных в танец втянул. Тем, кто уже так болен, что не вылечится, хочется и других заразить. Чтобы помирать не обидно было. И начинают всех трогать да плеваться, болезнь свою отдавать. Иные надеются, что Морь уйдёт от них, перекинувшись на другого. Вот и придумывают пляски разные: вроде веселье, люди к ним тянутся, не ведая, что под хворь сами идут.
        Ним содрогнулся от ужаса. Как узнать, кто из пляшущих был носителем болезни? Как понять, не тронул ли тебя больной, чтоб одарить тебя своей хворью?
        - От людей подальше надо держаться, - продолжал Жалейка. - Видите оно как. До стен Коростельца уже дошло. Я-то надеялся, пока по деревням малым прячется, не выросла, не разлетелась по городам. Ух, проклятая…
        - Откуда ты знаешь? - спросил Велемир. - Не сам ли перекинуть на нас задумал?
        Жалейка резко остановился и посмотрел на Велемира тягуче, чересчур серьёзно. Чёрные глаза полыхнули гневом.
        - Не говори так. Не смей мне это говорить, слышишь? Хоть и шут я гороховый, как в ваших краях говорят, а честь свою марать не позволю. Запомнил ты?
        Было в словах и в лице Жалейки что-то такое, отчего даже Велемир потупился, опустил голову.
        - Запомнил. Не стану больше.
        - Вот и славно. Идём. Вам для чего в Коростелец нужно было?
        - Я на почтовую станцию хотел, а вообще - в Солоноводное нужно, - пропыхтел Ним на бегу.
        Жалейка присвистнул.
        - Эка тебя занесло. Так со мной давай, я в Чудненское путь держу, князя шутовского ищу, а там и Солоноводное недалеко.
        - В леса больше ни ногой! - в сердцах крикнул Ним.
        Жалейка расхохотался.
        - Зря боишься, сам видишь, в городах не легче. Лес укроет и приютит, если суметь с ним договориться. Ну а поля тебе больше по душе? Бескрайние, пёстрые, душистые?
        - Не слушай его, - посоветовал Велемир. - В поле среди дня останешься - головы не сносишь. Полудницы загрызут живьём, испепелят, если не понравишься.
        - Или наоборот, если слишком понравишься, - беззаботно поддакнул Жалейка. - Тебе письмо нужно послать? Так чего соколу не отдал? Видал же, какой разряженный из ворот выезжал. Чеглок это был, зуб даю, он больше остальных любит наряжаться. Вот ему б и сунул - сокол везде пролетит, всяко быстрее будет, чем самому мыкаться.
        - Хватит языком молоть, - пригрозил Велемир. - Тебе бы хватило духу сокольему скакуну под ноги броситься? Вот то-то же. Штиль не местный, чужеземец он, ему в два раза тяжелее, чем нам, хоть и самим сейчас нелегко.
        - Так чего ты, умный, чужеземцу не подсказал?
        - Тебя, умного, ждал.
        - Замолчите, - взмолилась Мейя. Её голос прозвучал мягко, тихо, прошелестел, как опавший листок, но возымел чудесное действие: Велемир с Жалейкой пристыженно прикусили языки, а Ниму их короткая перепалка остро, колко напомнила, как ссорились Велемир с Энгле.
        Городские стены остались позади. Обернувшись, Ним увидел, что вдалеке всё так же пляшут люди - а может, уже и не пляшут вовсе, а дерутся или снова штурмуют ворота. Жалейка замедлил шаг, направляясь в тень разлапистых вязов. Тракт оставался печально пустынен - вился змеиной спиной, растворяясь в пыльно-туманной дали, зато по окольным дорогам, хорошо просматривавшимся отсюда, с пологого холма, то и дело проползали обозы. Не все, должно быть, поверили в молву о закрытых воротах, а может, ещё не повсюду раззвонили новость.
        - Я вернусь к Энгле, - твёрдо произнёс Ним, переводя дух и потирая ноги. - В Липоцвет. Там сокол. Если он ещё там, то я смогу отправить письмо, а может, он даже поможет мне добраться… хоть куда-нибудь…
        Ним стыдливо втянул голову в плечи, поймав осуждающе-возмущённый взгляд Велемира.
        - Дорогами лучше не идти, - предостерёг Жалейка. Он прислонился спиной к стволу вяза, и Мейя, наконец высвободившись из его хватки, переползла ближе к Велемиру. - Тебе сейчас открыты только кружные пути. Иди тропами да задворками, а лесов тут можно не бояться, не Великолесье же, нечистецей тут почти нет. О полудницах можно не шибко беспокоиться: твой дружок приукрасил, приврал смальца.
        Жалейка подмигнул Велемиру. Ресницы у него были густые и чёрные, будто подкрашенные угольком, и со светлыми кудрями это смотрелось чудно, нарочито, будто часть шутовского образа. Велемир зарделся от гнева, вскинул голову, на шее забилась жилка.
        - Не смей называть меня лжецом. Если тебе посчастливилось прожить в Средимирном всю жизнь и ни разу не попасть в костлявые руки полудниц, то ты - редкий любимец удачи. На наших полях они жгучие и гневливые, а с неугодными расправляются молниеносно и жестоко. Повезло тебе, Жалейка, но если ещё раз назовёшь меня лжецом, твоё везение закончится.
        - Ладно, ладно, не имел я в виду вовсе ничего такого, не думал очернить тебя. - Жалейка сразу притих, улыбнулся примирительно. - Не рычи на меня, не враг тебе.
        - Этого я не знаю. Как и тебя самого. Впервые вижу, а по тому, что ты наговорил, вовсе не могу довериться тебе. Кто таков? Откуда? Чего к нам пристал? И главное - откуда про Морь столько знаешь?
        Жалейка тоскливо поглядывал в сторону города, и нельзя было понять по его лицу, хочет ли он вернуться к покинутым товарищам или печалится, что так и не попал в Коростелец.
        - Сказал уже. Жалейка я. Ниоткуда и отовсюду. Вечно скитаюсь, вечно играю, от ватаги к ватаге хожу, ищу, где веселей и где платят больше. А про Морь знаю не понаслышке. Был мой отец тоже шутом, он-то мне жалейку и подарил, а потом погиб. И отец, и мать, и сестра старшая, и братец малой. Всех Морь забрала, а меня пощадила. Оттого и знаю - не придумал ничего, сам видел, своими глазами.
        Велемир слегка склонил голову, будто зауважал Жалейку чуть больше, чем до того. Лицо его смягчилось и больше не искрилось гневом, но по-прежнему оставалось недоверчивым. Ним пожалел свечника: обострённое чувство ответственности, вот что сказал бы о Велемире отец Нима. Велемир сказал, что ответственен за своих гостей, за незнакомцев, которых сам и нарёк гостями, и теперь бдит не только за себя и оставленную семью, но ещё и за Нима с Мейей. К щекам Нима прилила кровь: стыдно, пусть даже мысленно, перечислять себя наравне с беспомощной, перепуганной девчонкой.
        - Опостылели мне ваши Княжества, хуже некуда, - простонал он и откинулся на спину, на пригретую солнцем траву.
        - Так тут не так далеко до Перешейка, - бодро подхватил Жалейка. - Всяко ближе, чем будет от Солоноводного. Может, образумишься, повернёшь в Царство в своё?
        Ним закусил губу. Он и так уже подумывал о том, чтобы повернуть домой, вернуться в родительский дом, туда, где привычно, спокойно, размеренно и понятно, где можно не бояться наткнуться на неведомых тварей, выходя за двор. Все дороги там свободны, как раскрытые объятия старого друга, а между городами нет таких бескрайних пустых полей, пугающе просторных и опасных. Но… как же ученичество? Как же…
        Взгляд Нима зацепился за что-то тёмное, шевелящееся, походящее на грозовую тучу, спустившуюся с небес. «Туча» взялась будто бы ниоткуда и теперь приближалась к городским стенам, а поравнявшись с первыми людьми, взорвалась десятками отдельных фигур. Раздались вопли.
        - Чего такое? - всполошился Жалейка, вскочил на ноги. - Не может же…
        - Сиди уж. - Велемир одёрнул его за подол рубахи. - Не хватало, чтобы за нами пришли. Давайте уходить отсюда, но осторожно, пригнитесь лучше.
        Ним с трудом оторвал взгляд от того, что творилось у стен: тёмные фигуры набрасывались на людей, прыгали по-звериному резво, на четвереньках, или передвигались на двух ногах, но ломано, будто у них были вывернуты суставы или переломаны хребты. Исчезали в одном месте, возникали в другом, припадали пастями к людским лицам, а может, это полудницы уже навели свой морок, исказили действительность, и не было больше веры собственным глазам. Переворачивались обозы, убегали в ужасе лошади, и сверху, со стен, полился дождь златопёрых стрел, не щадя ни лоточников, ни скоморохов, ни бездельников, ни мастеров, ни лихих тварей.
        - Штиль! - Голос Велемира раздался прямо над ухом. - Скорей!
        Ним вскинулся, подскочил, страх нахлынул разом, сплошной волной, будто и правда кто-то заморочил его разум, не позволяя сразу понять, что за беда пришла к стенам Коростельца. Твари, те же нелюди, жуткие, неживые будто… они что, захватили всё в Средимирном или преднамеренно появляются там, где задерживается Ним?
        Низко пригнувшись, Ним бросился вслед за Велемиром, но, не пробежав и дюжины шагов, упал, наткнувшись на Велемирову спину. Перед ними кто-то стоял. Какая-то часть сознания уже понимала, что это, но упорно сопротивлялась. Мысли заметались, Ним судорожно попытался ухватиться хоть за одну из них, но страх вытеснил всё, заполнил и голову, и сердце, затрепыхался под кожей. Ним сощурил глаза, будто от этого вставший на пути мог показаться менее жутким.
        Существо уже не было человеком. Стояло чуть сгорбившись, будто заваливаясь на один бок. Одежда истрепалась, где-то белела плесенью, где-то чернела… грязью? Кровью? Ним сглотнул ком, вставший поперёк горла. В разрывах лохмотьев виднелась плоть - синюшно-багровая, уже тронутая гниением, и тяжким липким смрадом разило от твари. Но самым страшным было лицо. Точнее, то, что когда-то им было.
        Под мятым капюшоном виднелись сбившиеся в колтуны волосы - сальные, грязно-серые, а за ними - пустота. Ни носа, ни рта, лишь вместо глаз ещё тлели тусклые серые угольки, неровно мигающие, будто готовые с минуты на минуту утонуть во тьме. В руке тварь держала что-то, показавшееся Ниму сперва окровавленным лоскутом ткани, но, присмотревшись, он понял, что это была кожа, целиком содранная с чьего-то лица. Тварь приподняла руку, будто хотела надеть чужое лицо вместо своего отсутствующего.
        Мейя закричала. Ним и сам готов был зайтись криком, но в горле заклокотало, и единственным звуком, который он смог из себя выдавить, стал жалкий сип.
        Глава 16
        Живая и мёртвая
        Я не убийца. Не охотник за головами. Не воин даже. Хоть доводилось убивать для князя, и не раз.
        Первого я на всю жизнь запомнил.
        Из личной княжеской дружины был, под старшим Казимой ходил, но Страстогор разжаловал его до подавальщика из-за пьянства. Князь насмехался в открытую, глумился перед всеми: вот, глядите все, допился, теперь только чаши винные носит, а самому глотнуть ни капли не позволено. Вместо кафтана алого - рубаха с тонким пояском, вместо секиры - черпак на длинной ручке. Сердился на князя, понятное дело, связей в дружине не растерял, вот и стал, яду накопив, подстрекать на смуту. Не знаю, всерьёз затевал или просто так желчью плевался, да и никто теперь не узнает. Я малой тогда был, только борода расти начала, а Страстогор уже крепко проверить меня решил. «Соколы не только записки носят, сокол - хищник, за князя камнем на темя упадёт, глаза выклюет», - наставлял Страстогор. Я подкараулил смутьяна в тёмном дворе, когда он из мыльни шёл. Бесшумно подкрался, захватил сзади да вспорол тонким ножиком горло. Долго меня рвало в кусты, а потом так же долго я напивался. Тоже от князя досталось, хоть и был Страстогор доволен.
        И потом он не раз просил убрать кого-то, кто на пути мешал, кто козни строил, кто в немилость впал - и я убирал, губил, и каждый раз потом напивался так, что по три дня не мог поднять головы. Но сейчас было что-то другое. По-иному дрогнуло у меня в горле, когда Страстогор приказал. Шутовского князя убить - это не то, что подкараулить смутьяна. Не то, что воткнуть нож в грудь вероломной кухарки, которая задумала мстить за погибшего суженого. Личность скоморошьего главаря так обросла сказами и кривотолками, что не разглядишь её за ворохом выдуманных одежд, не разберёшь, что из того правда, а что - тысячу раз пересказанная и вывернутая наизнанку ложь. Этот соперник не дастся так просто, даже если я отыщу его каким-то чудом, то вряд ли смогу одолеть, подкараулив у мыльни. Тут нужно думать, думать много и тщательно, чтобы возыметь успех.
        Ходила молва, будто он часто гостит в Чудненском, будто изба его стоит на высоких ногах, прямо на топком берегу Русальего Озера. Говорили, будто могучий Гранадуб, лесовой, что заведует теми краями, благоволит ему, а верховный водяной Тинень и вовсе любит как сына родного. Я не верил. Нечистецы слишком горды, чтобы с людьми брататься, пусть и с князьями самонаречёнными. Лишь соколов они терпят, лишь соколам позволено летать там, куда простой человек не ступит. Но теперь вдруг, когда возникла такая нужда, я вспомнил об этих россказнях. Чем не помощь? Чем не подсказка? Куда ж мне ещё нестись, как не туда первым делом?
        Ясно уже: дал трещину наш покой, все наши Княжества хворы, покрылись гнильцой. Если у человека гниёт рука, волхв-знахарь отнимет её, отделит от тела, чтобы не шло дальше, не травило кровь. Стало быть, наша рука - это князь-скоморох, никому не знакомый, неизвестный, скрытный, и если надо его отнять, раздавить, то я сделаю это. Для Княжеств. Для Страстогора. Для Видогоста, которому уже не помочь.
        Теперь путь наш лежал на север, оттуда - к востоку, в сторону Русальего Озера, в Чудненское. Огарёк затих, когда я рассказал ему, с чем на этот раз отправил меня князь, - не то испугался, не то дыханье спёрло от тайного восторга, но назад не запросился. Только когда мы обогнули полукругом Горвень и помчались вдоль широкой дороги с мелкими топями и тонкими берёзками по обеим сторонам, спросил:
        - А правда, что у мавок со спины потроха видно?
        Не бывал у озера, значит. Не видел местных нечистецей. Я хмыкнул:
        - Так ты со спины на них не смотри. Спереди побольше интересного. Лесавок Смарагделевых видал? Вот у иных мавок груди дважды пышнее, чем у тех.
        Огарёк фыркнул смущённо, а я ухмыльнулся себе под нос. Можно всю жизнь прожить в Княжествах, а ни разу с нечистецами нос к носу не сталкиваться. Иные, знаю, и не верят в них вовсе, считают россказнями бабкиными, особенно в тех краях, где лесовых и водяных днём с огнём не сыщешь. Я не мог порицать Огарька, чужеземца, за то, что спрашивает такое.
        Лесные дороги всегда полнятся звуками, мягкими, робкими, шуршащими, вместе они плетутся в ноздреватую дырчатую шаль, и с непривычки не всякий различит, какой из звуков - родной, лесной, а какой - пришлый, навязанный. Мой искушённый и чуткий слух давно уловил, что в привычную дорожную песнь вмешался новый голос. За нами кто-то скакал, почти нагонял моего резвого монфа, значит, то был не обоз и не крестьянская кобыла, а настоящий скакун. Пустельга? Ещё кто из соколов? Я чуть осадил Рудо, чтобы бежал помедленнее, позволяя преследователю нагнать нас. За спиной привычной тяжестью висел лук с полным колчаном стрел, на поясе - кинжал, ножи и звёзды тоже все были при мне, и я нисколько не заботился о том, что преследователь может желать нам зла: не единожды раскидывал безликих тварей, а лихих людей и подавно. Скорбь моя успела вырасти в тихую, но крепкую злобу, и, встреться мне враг, я бы расправился с ним играючи, не помешала бы даже слабость, ещё остававшаяся от болезни.
        Я развернул Рудо, пёс встал посреди дороги и навострил уши, тоже почуял. Огарёк завозился позади меня, выглядывая из-за спины.
        Ожидал я разного, но только не того, что увидел. Красивая породистая кобыла редкой серебристо-лиловой масти несла на себе молодую женщину, облачённую в вызывающе дорогое платье, вышитое золотом и жемчугами. И кобылу, и всадницу я хорошо знал, но вот уж не думал, что когда-нибудь встретимся среди дороги, да ещё и где: в северных болотистых предместьях Горвеня…
        - Игнеда? - спросил я, хмурясь. И сам знал ответ: кто, как не она? - Что ты здесь делаешь? Страстогор отправил?
        По лицу княжьей жены понял: нет, не посылал, не знает даже, где она, а сама Игнеда боится до смерти, что муж её отыщет. Белое лицо её оставалось невозмутимым, как всегда, высокомерным, отстранённым, но глаза сыпали искрами страха, а щёки пылали румянцем. Я никогда не видел Игнеду такой растревоженной. И такой красивой.
        - Кречет, - промолвила она с облегчением. - Помоги мне, прошу.
        С каждым мигом происходящее нравилось мне всё меньше, но не мог же я развернуться и броситься лесами да болотами, от княжьей жены скрываясь? Хотя бы выслушать, хотя бы позволить высказать, что в глазах изумрудных плещется.
        - Чего хочешь? - спросил я угрюмо, стараясь, чтобы по одному тону поняла: не пойду против воли князевой, не проси, возвращайся, пока не поздно.
        - С собой меня возьми, - горячо выпалила Игнеда. - Увези из терема.
        Смеялись надо мной, верно, Господин Дорог и Владычица Яви. Все девки, что делили со мной ложе или просто тянулись ко мне алыми губами, просили взять их в княжий терем. А эта, что стоила сотни простых баб, молила забрать её из мужниных хором.
        Огарёк закашлял в кулак, смех сдержать хотел, наверное. Не будь перед нами Игнеды, я бы отвесил ему подзатыльник.
        Кобыла Игнеды сторонилась Рудо, гарцевала, и княгиня пыталась удержать её на месте, сжимая дрожащими руками поводья. Чёрные Игнедовы брови хмурились, рдяные губы сжимались в нитку, а глаза упорно впивались в меня, будто хотели до самого сердца достать.
        - Такому не бывать, знаешь и сама. Я не стану потакать твоей блажи, Игнеда. Разворачивайся. Ты нужна Страстогору.
        Она вскинула голову, злобно сощурилась, но даже в своей ядовитой ярости оставалась прекрасной, недосягаемой и желанной. Платье её сверкало, когда сонное осеннее солнце выползало из-за туч, из-под узорной драгоценной кики спускались тяжеленные смоляные косы, похожие на огромных змей.
        - Всё равно за тобой поеду, хочешь или нет.
        Игнеда говорила твёрдо, почти приказывала, но я явственно различал в её голосе страх. Вдруг и правда ей что-то грозит? Не может же из-за простой прихоти так дрожать и проситься. Княгиня гордая, зря молить не станет, а в её властных речах всё равно отчётливо угадывалась скрытая мольба, отчаянная настолько, насколько могла позволить её гордость. Я не смог бы простить себе, если б с ней что случилось из-за моего упрямства.
        - Едем пока бок о бок, а сама рассказывай, - сдался я и пустил Рудо шагом. Игнеда издала удивлённый возглас, когда заметила, наконец, Огарька.
        - Кто с тобой? Он…
        - Не нечистец. Мальчишка простой. Потом расскажу, твоя история первая.
        Игнеда ещё выше вскинула голову, чуть-чуть - и плюнет мне ядом в глаза, как диковинная змея с капюшоном. Я ещё раз оглядел её: лощёная, нарядная, будто на прогулку с подружками выехала, даже мешка с собой не прихватила. Долго не протянет в пути, через версту обратно запросится, да и пусть, пусть хлебнёт жизни дорожной, я беречь не буду, поскачу так быстро и теми путями, как мне самому нужно. Быстрее устанет, быстрее к князю вернуться захочет.
        - К отцу я еду, - заявила княгиня.
        Я не удержался от смешка.
        - К Мохоту? В Черень? Что ж, по пути нам с тобой. Страстогор-то хоть знает?
        Игнеда поёжилась зябко, будто замёрзла в своём дорогом платье, глаза вновь потемнели от страха.
        - Не знает, и знать не должен. Проводи в Черень скорее, он и не хватится.
        - Чего вы, повздорили крепко? Одумаешься, может? Князь скоро поймёт, что тебя нет, а если узнает, что ты со мной, то и мне достанется.
        - Хуже, чем повздорили. Сын у него умер, да ты и сам знаешь.
        - Что с того?
        Да, я встревожился за Игнеду, но какая-то часть моего разума продолжала считать, что её побег - бабья блажь, за которую мне самому не избежать гнева княжеского. А гнев Страстогора - последнее, что мне хотелось бы испытать на себе. Рудо собирался понестись быстрее, я чувствовал это по нетерпеливо подрагивающим пёсьим ушам, по тому, как упруго переваливались его мышцы, готовые к стремительной скачке, но я умышленно сдерживал пса, время тянул: пока недалеко отъехали, ещё можно княгиню вернуть, вот послушаю сейчас, а там ясно станет.
        - Наследник ему нужен, - произнесла Игнеда мрачно, удручённо. - Теперь догадываешься, что к чему?
        - Так что ж ты, из терема сбежала из-за того, что сына подарить князю не хочешь? - Я вспылил, прикрикнул даже. - Да любая девка во всех Княжествах, а то и даже в Царстве, руку б отдала за такую возможность! Твой муж - верховный, а ты что же, не можешь перед ним долг исполнить?
        - Не могу! - Игнеда вскинулась, тоже голос повысила. От былого страха не осталось ни следа, вся она стала - сплошь гордость и праведная злость. - Умру я, как и мать моя умерла, родами. Не стану со старым князем ложе делить, пусть просит своих полюбовниц, пусть одна из них рожает ему наследника.
        То, что Игнеда давно не ложится со Страстогором, знали лишь я да пара самых близких Игнедовых прислужниц. Для всех остальных они были великими князем и княгиней, крепкой семьёй, а простолюдины и вовсе чтили их едва ли не так же, как Золотого Отца с Серебряной Матерью.
        После смерти Рижаты Страстогору нужна была жена, которая смогла бы упрочить его положение - гневливый и горячий Мохот, князь дикого Чудненского, предложил свою едва-едва расцветшую дочь. Скреплённые брачным союзом, Холмолесское и Чудненское княжества поклялись приходить на помощь друг другу в случае нужды, и для Страстогора это оказалось настоящим спасением: он мог больше не опасаться, что Мохоту взбредёт в голову схватиться за топор и повести войска на Горвень, оспаривая его звание верховного, а княгиня Пеплица, убедившись в крепости новой дружбы между князьями, не станет пытаться отвоевать себе новые земли. Пеплица, правда, поступила мудрее, заключила союз с наместником Перешейка, но к Страстогору с Мохотом действительно не стала лезть.
        Страстогор слишком любил Рижату, чтобы быстро привыкнуть к новой жене, и по первости согласился, чтобы Игнеда жила в других покоях. Спустя время он оправился от потери, завёл наложниц и стал наведываться в светлицу молодой жены, но Игнеда поставила условие, что не станет рожать Страстогору детей, и тот согласился: наследник-сын у него уже был, и для князя было достаточно Видогоста, неуловимо похожего на первую, любимую жену.
        Мне следовало бы раньше догадаться, что теперь, когда Видогоста не стало, Страстогору потребуется новый наследник, чтобы удержать Холмолесское. Не то умрёт старый князь - сам или по чьей вине, а княжество отойдёт жене, вернее, её отцу и брату старшему - вольётся в дремучие земли Чудненского, и Мохот получит невиданную доселе власть.
        - Да у тебя у самой, должно быть, не меньше сотни полюбовников, - высказался Огарёк, внаглую глазея на княгиню. На лице Игнеды промелькнули отвращение и ужас, будто она до последнего верила, что зелёный мальчишка - порождение её разума или нечистецкий морок, безмолвный и бездумный.
        - Молчи, а то сброшу, - пригрозил я.
        Огарёк цокнул языком и обратился к Игнеде:
        - Ты Кречету не верь, он парень добрый, хоть рычит на всех. Надо было Волком назвать, соколы ведь не ворчат так, только кличут пересвистом с небес.
        - Знаю. - Игнеда пересилила себя и посмотрела прямо на Огарька, царственно и холодно, так, словно её глаза и были Русальим Озером, рекой Чудью и всеми дремучими чащами Великолесья. На миг я взревновал, что не мне предназначался этот взгляд, но взял себя в руки, успокоился. Мы ехали вдоль елового бора - кобыла и Рудо едва терпели друг друга, но были слишком хорошо выучены, чтобы явственно выражать взаимную неприязнь. В топях ворчали лягушки, а воздух застыл звонким прозрачным стеклом.
        - Знаю и оттого прошу, - продолжила Игнеда. - Возьми меня с собой, иначе гибель меня ждёт, сердцем чую. Что хочешь отдам, соколик.
        «А себя отдашь?» - хотел спросить я, но вслух лишь произнёс:
        - Страстогор убьёт нас обоих, если узнает.
        - Не узнает! - горячо заверила Игнеда. - Отец в письме напишет, что сбежала я, сбежала под своды родных палат, Мори испугалась будто. Про тебя не догадается никто, ты только доведи и в дороге присмотри, чтобы цела осталась.
        По сути, Страстогор действительно мог обзавестись наследником и без Игнеды, с наложницами или любой крестьянкой, от этого ребёнок не перестал бы быть сыном верховного. Игнеда может сбежать к отцу, попросить расторгнуть брак, и тогда все её отношения со Страстогором будут разорваны, словно их и не существовало вовсе. Но если она это сделает, а верховный не заведёт наследника, то моё родное Холмолесское княжество после смерти старого Страстогора растащат на куски, как голодные псы - убитого лося.
        Я горячо понадеялся, что Страстогору хватит мудрости всё-таки обзавестись наследником, пока ещё не поздно, даже несмотря на побег Игнеды. Я верил ей - верил, что она воистину убеждена, что погибнет родами, как и её мать, а что может быть ядовитее, чем страх смерти, засевший в сердце молодой женщины? Я видел, что её тонкие белые руки подрагивали, на щеках - ни капли румянца, и даже гордо вскинутая голова говорила лишь об одном: о желании бежать, спасаться, то была не царственная осанка княгини, а напряжённая грация лани, готовой вот-вот сорваться с места.
        - Вещи-то твои где? - спросил я так хмуро, как только мог.
        Игнеда положила руку на грудь.
        - Все ожерелья на себя надела, перстни на цепочку нанизала, а наряды пришлось оставить, не то слишком быстро хватились бы. Прислужницы задобрены щедро, будут говорить - на прогулку собралась. Да Страстогору и всё равно, он ничего вокруг не замечает, весь его разум - один почивший княжич.
        Я почувствовал: слова её отравлены горечью обиды. Вот так: от мужа бежит, а умудряется ревновать даже к погибшему пасынку. Ох, Игнеда, пылкая ты мавка-русалка, озёрная царица, что делать-то с тобой буду?
        - Нужно одеть тебя подобающе. И лошадь сменить. Не похожа ты на крестьянку, все взгляды соберёшь.
        Игнеда застыла, недоверчиво глядя на меня, а я позволил Рудо, наконец, помчаться галопом. Тонконогая кобыла застучала копытами следом.

* * *
        Огарёк дулся, и это было бы менее заметно, если б он не так старательно молчал. В его мыслях я, должно быть, стал кем-то вроде предателя, кто расколол нашу компанию, приняв в неё третьего, к тому же - женщину, к тому же - высокородную княгиню. Я не пытался разговорить его или утешить: не маленький, сам должен своей головой до всего дойти. Сбудься княгинин страх, погибни Игнеда родами, Мохот не станет церемониться, объявит Страстогора губителем своей дочери, и Холмолесскому не избежать войны. Если я и желал чего-то преданно, всем сердцем, то мира родному княжеству. Утешение обиженных мальцов в мои планы не входило - и так голова забита разным, справится сам.
        Сначала я взмолился Золотому Отцу, Серебряной Матери и Господину Дорог, чтобы не встретился нам никто по пути, но сам понимал, что для того должно случиться истинное чудо. В Средимирном, слышал, Тракт и вовсе перекрыли, чтобы Морь не шла в большие города, а у нас, в Холмолесском, обозы и всадники сами смекнули, что лучше выбирать кружные пути: ехать дольше, но узких дорог больше, и народу на каждой меньше, а свежие лесные ветра разгоняют болезный дух - миазмы, как говорили учёные мужи в Царстве. Не зря же дома и деревни, по которым прошлась Морь, окуривали хвоей. И - подумать только - даже нечистецы перестали пугать людей. Селяне, видимо, считали, что лучше оказаться сманенным лесовым или соблазнённым русалкой, чем встретиться на Тракте с тем, кто едет из охваченной Морью деревни.
        - Кику снимай, - потребовал я, обернувшись к Игнеде. - Снимай и прячь надёжней. А платье твоё…
        Я одной рукой расстегнул свой плащ - выстиранный недавно, но такой заношенный, что вечно казался грязным. Ещё и дырка от стрелы, бурая по краям… не княжеский наряд, сразу ясно.
        - Держи вот. - Протянул Игнеде плащ, приноравливая Рудо к лошадиной рыси. - Да не смотри так, не с мёртвого снял и не у нищего отнял. Мой это плащ, берегу его. Считай, удачу он ловит. Накинь поверх платья да капюшон натяни. Спрячь богатство своё, ни к чему нам это.
        Игнеда нехотя приняла мой «дар», небрежно накинула на плечи и ловко затянула одной рукой у горла. С поводьями она управлялась на редкость умело, почти как соколица Пустельга, и кобыла под ней шла покладисто, ровно. Жаль будет расставаться с такой лошадью.
        Плащ спрятал с глаз жемчужные россыпи, лишь на груди поблёскивала вышивка, выглядывая из-под грубой серой ткани. Стать Игнедину ни одно рубище не могло бы скрыть, но на первое время и это сойдёт, беглый взгляд не заметил бы подвоха.
        - Скачи вперёд меня, - велел я княгине. - Сейчас нас не должны увидеть вместе, а то запомнят, что сокол скакал с богатой бабой. Если кто встретится знакомый, если узнает - говори, прогуляться выехала, а плащ надела, чтобы взоров не привлекать. Мол, Страстогор просил посмотреть на жизнь простого люда, так сказать, изнутри… Да придумаешь что-нибудь, не глупая ведь.
        - Ещё лучше твоего лепета придумаю, - прошипела Игнеда. Каждый раз, когда ворот плаща касался её лица, она презрительно кривилась, будто от ткани смердело чем-то.
        - Скачи до Топоричка, там рядом - глухая еловая чаща. Нечистецей не бойся, они учуют, что ты от меня - плащ-то не зря отдал. Спешивайся и жди меня там. Как догоню, будем решать, что с цацками делать и куда кобылу девать.
        Игнедины ноздри гневно раздулись. Хотела, видно, сказать мне что-то нелестное, но я с силой хлопнул кобылу по крупу, и она помчалась скорее, оставляя нас с Рудо позади.
        Дорога и правда не оставалась пустой: то навстречу, то по пути попадались пешие, всадники и обозы, и если первые и вторые сторонились нас, то третьим мы сами уступали, забирали в лес, хлюпали по топям. Появление Игнеды сбило меня с толку, а я не любил, когда уже налаженный и отточенный порядок мысли начинает путаться, особенно по чьей-то чужой вине. Теперь мне приходилось заново продумывать путь вместе со всеми остановками и привалами, думать о еде для Игнеды и её лошади, о деньгах…
        Я вспомнил про кольцо, снятое с мертвеца в Чернёнках, но не мог понять, когда видел его в последний раз.
        - Кольцо, - буркнул я Огарьку. - Ты брал его?
        Малец попыхтел немного, не то показывая недовольство, не то не решаясь признать вину. С неохотой вымолвил:
        - А ты думал, просто так тебя в Липоцвете держали и лечили?
        - У меня были деньги.
        - Медяки позеленевшие - деньги твои. Думаешь, комната дёшево стоит?
        Я вспылил.
        - Да какая там комната? Клеть ледяная, что могила бедняцкая! Ты отдал им кольцо за эту нору?
        Огарёк шмыгнул носом недовольно.
        - Ну, отдал. Иначе выкинули бы нас обоих на улицу, а что я б с тобой, хворым, делал?
        Если б Огарёк сидел впереди меня, я бы пнул его от души, а так оставалось только рыкнуть. Ох, Огарёк, беда моя! Сколько вместе катаемся, а я всё задаюсь вопросом: на что он мне сдался?
        - Топоричек рядом. А по пути - та деревня, где нашёл тебя. Как, бишь, она называется? Не Арчовушек ли? Оставлю тебя там.
        Он дёрнулся, чуть не свалился со спины пса. Закричал исступлённо:
        - Нет же! Не посмеешь!
        Выгадав, когда кроме нас на дороге никого не окажется, я остановил Рудо и спрыгнул на землю, Огарька спустил тоже. Он забился, завизжал, попытался укусить меня за руку: правда поверил, что отдам его тем мучителям.
        - Молчи, не трепыхайся. - Я встряхнул его за шиворот. - Дальше по одному. Говорил ведь уже: приметный ты слишком. Думаешь, в окрестностях тебя, зелёного и хромого, забыли?
        Огарёк в последний раз щёлкнул зубами и присмирел, додумался, наконец-то. Я отпустил его и указал на чащу.
        - Иди краем, нечистецей не бойся, Смарагдель тебя знает и в своих лесах не тронет. Глубоко не забирайся, лесавки пошутить всё же могут, заведут и закрутят так, что за три дня не выберешься. Где Топоричек и сам знаешь, выйдешь к селению, на глаза никому не попадайся, иди к северу, там…
        - Колодец старый, обмелевший, без тебя знаю.
        Я кивнул.
        - Так и есть. Там жди, к закату буду, с княгиней улажу.
        Огарёк покрутил головой по сторонам, облизнул губы и недоверчиво спросил:
        - Оставишь её там?
        Я вздохнул. Ко мне уже начала возвращаться усталость - мерзкое напоминание о болезни и выздоровлении, на одних лисьедухах не выйдет домчаться до Русальего Озера, придётся тратить время на отдых.
        - Хотел бы оставить, но лучше и правда передать её Мохоту.
        - Обратно отправь. По голове приложи и в Горвень вези, твой князь тебе золота отсыплет и ещё земли пожалует.
        Сокол служит своему князю, а женя князева - всё равно что дорогой скакун, натасканный пёс или боевой меч - вещь незаменимая, необходимая, но всё же ни скакун, ни пёс, ни меч не могут приказывать соколу. Единственно верным решением в моих обстоятельствах было бы как раз то, о чём толковал Огарёк: вернуть Игнеду в терем Страстогоров, силой ли, обманом ли, а всё же привезти. В последнее время моё положение стало шатким, доверие Страстогора ко мне пошло трещинами, и по-хорошему я не должен был сомневаться ни минуты.
        Я и не сомневался.
        Не собирался везти Игнеду обратно, и были тому причины. Не хотел я, чтобы Холмолесское тревожили потрясения, не хотел, чтобы Мохот пошёл на Страстогора, если с Игнедой что случится. Не хотел, чтобы и княгиня пострадала - как конюший привязывается к княжеским коням, так я был привязан к Игнеде, если уместно такое сравнение. Рижата была мне почти матерью - мягкой, спокойной, царственной, а Игнеда стала… кем? Сестрой? Нет, вряд ли, братья не испытывают к сёстрам такого трепета, какой я испытывал к Игнеде, не должны, по крайней мере. Я попробовал представить, что будет, если Игнеда действительно умрёт, и меня обдало холодом. Хоть и редко я видел княгиню, а всё же тяжело бы пришлось, если б знал, что никогда больше не услышу запаха масел, которыми она умащивала руки и кончики чёрных кос, не увижу, как идёт по залам - гордая, прямая, стройная, не поймаю колючего взгляда цвета еловой хвои…
        Было и ещё кое-что. То, что труднее всего объяснить.
        Видогост, шустрый, любознательный, отзывчивый и добрый мальчишка, всегда виделся мне истинным будущим верховным князем. Я часто представлял, каким он будет через десяток зим, как вырастет крепким, гибким и быстрым, как станет справедливым и мудрым правителем и будет распоряжаться Холмолесским, как станет крепнуть людская любовь к нему. Я представлял, как присягну Видогосту, своему другу и брату не кровному, как он станет моим князем после смерти Страстогора. Другого князя я не желал, не видел и не мыслил, что Холмолесское перейдёт в чьи-то чужие руки.
        Сокол не имеет права на такие желания, но я не хотел, чтобы другой законный княжий сын заменил Видогоста. Пусть лучше от наложницы, от крестьянки простой, но не от жены княжеской…
        Мои мысли путались и сбивались, сердце рвалось от противоречивых чувств, ведь первая и третья причины явно шли вразрез друг с другом. И всё же я решил, что сделаю так, как Игнеда просит, буду надеяться, что её женское чутьё - верное, что в худом случае она повторит судьбу собственной матери, а Мохот тогда пойдёт войной на Горвень, и выйдет так, что, проводив княгиню в отчий дом, я спасу и её, и Холмолесское. Хотел верить, что так и будет. Страшился, что ошибусь.
        Чудненское княжество имеет самые обширные земли, и леса тут ещё более дремучие, чем в Холмолесском. По правде говоря, именно Мохоту быть бы верховным князем, а Чудненскому - главным княжеством, и так и было бы, если б когда-то предки Страстогора не отвоевали власть. Пару раз на пирах я слышал даже, как Мохот, захмелев от мёда и яств, намекал, что мог бы вернуть своему княжеству былое величие, и на тех же пирах казалось мне, что после таких его речей хищно сужаются глаза княгини Пеплицы. Верно, и она мечтала о том же для своего Средимирного.
        - Я отвезу её, - сказал я скорее себе, чем Огарьку. Сказал, чтобы произнесённое вслух связало думы воедино, сделало решение необратимым. Слова вяжут крепкие узы, если убедишь себя, что веришь в сказанное. - Провожу княгиню домой, так что готовься, Огарёк, нас трое теперь, не считая Рудо и коня, которого я раздобуду для неё.
        Огарёк повесил голову, разом стал будто меньше ростом, и сошёл бы сейчас за ребёнка зим восьми-девяти. Таким он был щуплым и жалким, что у меня мелькнула мысль - неплохо бы прикупить для него с полдюжины жареных пирогов. Я хлопнул Огарька по плечу.
        - Давай, не строй из себя обиженного. Как я сказал, так и будет. Если передумал со мной ехать, то иди по своим делам, у колодца не жди. Горевать не буду, толку от тебя никакого.
        Огарёк открыл рот, хотел что-то ответить, но не нашёлся, мигнул жёлтыми глазами, развернулся и захромал прочь, а пока я глядел ему вслед, в узкую согбенную спину, мои мысли озарило понимание того, как я смогу найти скоморошьего князя.

* * *
        Как всегда, ольки Топоричка заливались лаем. Я не знал в Княжествах больше ни одного такого места, где беспрестанно звучал бы собачий лай. По обыкновению, они бросились врассыпную, едва Рудо ступил на деревенскую дорогу.
        Игнедову кобылу трудно было не приметить - выделялась, как жемчужина в гороховом стручке, паслась на привязи у какой-то покосившейся оградки. Игнеда сидела рядом, на скамье, плотно кутаясь в мой плащ. Я усмехнулся про себя: думал ли когда-нибудь, что сама княгиня будет вот так прижимать моё тряпьё к своему белому лицу? И ведь не кривилась больше, осознала, видно, что пропадёт без плаща. Сидела, озиралась по сторонам, и вид у неё был жалкий, напуганный. Заметив меня, Игнеда заметно успокоилась.
        - Думала, брошу? Или боялась, что дружину Страстогорову приведу?
        - Не снёс бы головы своей рыжей, - холодно отозвалась княгиня.
        На нас поглядывали, в большей степени из-за Рудо, но холёная кобыла изысканной масти тоже, конечно, притягивала взгляды местных. Плохо, плохо… надо было скорее что-то предпринимать.
        - Давай цацки. - Я протянул руку ладонью вверх. - Только быстро, чтобы не заметили.
        Лицо Игнеды полыхнуло возмущением, щёки красиво зарделись, и я залюбовался ею - этой драгоценностью среди серых бревенчатых изб. Спрячем платье её расшитое, заменим лошадь, а с благородным царственным лицом что делать? По первому взгляду видно: не из простых, птица высокого полёта.
        Я нетерпеливо сжал пальцы в кулак и разжал снова. Игнеда неохотно сунула руку под плащ и протянула мне ожерелье-лунницу.
        - Ещё давай.
        Вот уж никогда не знал, всякий ли сокол ищет любые лазейки в каждом селении, или я один такой неугомонный и ушлый. Страстогор наверняка слышал, что я вожу самые разные знакомства, но на всё закрывал глаза: я был ему нужен, да и сейчас пока нужен, не оплошать бы снова. Где поесть-выпить, где переночевать, где девку на часок найти - это-то понятно, каждый знает, тут и соколом быть не нужно. Только этого мне всегда было мало, и я постоянно искал чего-то эдакого: где разжиться снадобьями крепкими получудесными или… кому сбыть найденное или снятое с врага добро.
        - Сиди тут.
        Я зажал в кулаке Игнедины побрякушки, велел Рудо ждать у ограды при въезде в Топоричек: пусть ольки тявкают до хрипоты, а сам пошёл к одному знакомому, у кого, я знал точно, можно надёжно обменять ценности на серебро и золото.
        Обернулся я быстро, скоро получил мешочек монет, а у встречной крестьянки купил простое женское платье с шерстяным пояском и вернулся к Игнеде, которая всё так же сидела на скамейке, только ещё сильнее вжималась в стену, хоть и старалась изо всех сил выглядеть невозмутимой.
        - Держи. - Я кинул ей мешочек. - Ты теперь богатая баба, сможешь обеспечивать себя в пути всем, что пожелаешь.
        Она недоверчиво заглянула внутрь.
        - За две подвески - столько монет?
        - А то. Думала, Страстогор дешёвку тебе дарил? Главное, чтобы не послал помощников обыскивать ростовщиков, а то найдут твою лунницу с тонкими узорами и поймут, что ты тут гостила. Это тоже тебе.
        При виде простецкого платья у Игнеды вытянулось лицо. Она пощупала грубую ткань и брезгливо поморщилась.
        - Замёрзну в таком. У нас в Чудненском знаешь какие ветра.
        - Вот и купишь себе что пожелаешь, а пока влезай в то, что есть, и богатое своё одеяние прячь подальше. Мыльня за твоей спиной - иди, меняй шкурку, змея.
        За такое сравнение можно было схлопотать пощёчину и от простой черномазой девки, а княгиня могла бы приказать отрубить мне руку или даже голову - на её усмотрение. Но я не боялся, не в том положении были мы оба.
        Осталась одна головная боль - кобыла красивая княжеская. Тут придётся попотеть, заметная животина. Оставлять жалко, а на ней скакать - точно кто-нибудь черканёт весточку князю, непременно кто-то узнает такую красавицу. Я подошёл к кобыле, погладил шелковистую гриву. Кобыла доверчиво ткнулась мягким носом мне в плечо и бесцеремонно полезла мордой к поясу, но мешок раскрыть ей не удалось. Балованная, сразу ясно, небось, привыкла каждый день получать маленькие сладкие яблочки или даже сахарные сколы из Зольмара.
        - Уж извини, - шепнул я лошади. - Попрошу Господина Дорог, чтобы вил твой путь бережнее. Не знаю, правда, благоволит ли он зверям или только тем, что ходят на двух ногах, но попробую. Ты хорошая животина, и судьба твоя должна быть лёгкой. Тебе будут рады, это точно могу пообещать.
        Под скрип двери из пустой нетопленной мыльни вернулась Игнеда. Она недоумённо клала руки то на грудь, то на бёдра - и потряхивала пальцами, будто грубая ткань жалила её и лишала привычной защиты. Под мышкой она зажимала куль: я узнал свой плащ, в который Игнеда завернула богатый княжеский наряд. Несмотря ни на что простое платье не испортило Игнеду, наоборот, сделало её глаза ещё зеленее, губы - ещё алее, подчеркнуло стать и осанку. Я покачал головой: нет, не бывает таких простолюдинок, не было и не будет никогда. Расковыряв траву под ногами, я черпнул щепоть земли и быстро, пока княгиня не опомнилась, мазнул Игнеде по лицу. Тут же моя щека запылала от заслуженного удара.
        - Умом повредился?! - зашипела Игнеда. - Что вытворять удумал?
        - Так хоть немного на крестьянку смахивать будешь. Не спорь, если не хочешь, чтобы я отправил весть Страстогору.
        Игнеда замолчала на полуслове, резко отвернулась, приметив на дороге гуляющих деревенских девушек. Мне шикнула:
        - Ещё раз притронешься ко мне - отцу расскажу, что руки распускал. Отрубит крылья твои сокольи, а может, и ещё что.
        Я не стал отвечать, повёл плечом лениво и нахально: говори, мол, что хочешь, а без меня всё равно пропадёшь.
        Дворами и бурьянами я привёл Игнеду к конюшне. Конечно, лучше было бы дождаться глубокой ночи, чтобы точно никто не увидел, но не хотелось понапрасну терять столько времени. Ноги Игнедовой кобылы высоко запачкались травяным соком, к бокам пристали семена трав, но при этом она, как мне почудилось, выглядела даже счастливее, чем когда я увидел её на дороге. У конюшенных ворот Игнеда пылко прижалась лицом к лошадиной шее, понимая, что придётся расстаться, поцеловала кобылу в нос, и мне показалось, что глаза княгини заблестели от слёз. Что ж, ещё увидит свою любимицу, постараюсь сделать так, чтобы кобыла вернулась в Черень, к хозяйке. Но сейчас нам нужен был выносливый конь, простой и крепкий, надёжный и не такой приметный. Внутрь Игнеда не пошла, махнула рукой, чтобы я ступал один, а сама отвернулась и голову опустила.
        Обычные деревенские лошади, привыкшие тащить плуг или телегу, мне не подходили - путь предстоит долгий, а мы с Рудо привыкли скакать по бездорожью. Я допускал, что приличного коня может вовсе не сыскаться в Топоричке, и заранее решил, что в таком случае возьму первого попавшегося, а потом постараюсь сменить или продать. Но, к счастью, в одном деннике скучал достаточно молодой и крепкий жеребец, с сильными ногами, самой простой гнедой масти - как раз то, что я искал. Я вывел жеребца, а Игнедину кобылу поставил в пустое стойло, предварительно сняв с неё упряжь, седло и подседельник, всё со Страстогоровым филином. Повезёт кому-то найти такую красавицу… Я надеялся, что у местных хватит ума не истязать её тяжёлыми работами - пусть продадут лучше.
        В амуничнике я захватил седло с уздой - позаимствовал у кого-то из местных, а взамен аккуратно положил на пол несколько монет, мысленно извиняясь перед владельцем и коня, и снаряжения.
        Игнеда ждала в сторонке - стояла лицом к лесу, и платье её почти сливалось цветом со стенами изб и стволами дубов. Я подозвал её, весомо хлопнул жеребца по крупу, Игнеде махнул рукой, чтобы шла за нами, и свистнул громко, сунув два пальца в рот, - Рудо подозвал.
        - Нас непременно кто-то заметил, - произнесла Игнеда, едва мы замедлили шаг, миновав последние деревенские постройки. Я впервые видел её запыхавшейся, с растрёпанной косой, и эта новая Игнеда почти не походила на прежнюю, на ту, какой я её знал.
        - Видеть видели, - согласился я, - но мало ли в округе рыжих мужиков и черноволосых баб? Верхом на псе меня узнали бы, а одного - сомневаюсь. Что есть сокол? Рисунки-крылья, камень кровавый да резвый конь, в моём случае - пёс с медведя ростом. Убери хоть что одно, и образ растрескается, как старая эмаль на посудине, а если не видеть ни рисунков, ни камня, ни коня, то вовсе не отличишь сокола от любого другого человека.
        - А пёс твой?
        Будто в ответ Игнеде, из-за кустов к нам продрался Рудо. За ушами и на груди у него висели гроздья репьёв. Я потрепал пса по шее.
        - Пса, наверное, заметили, но монфы и так есть в Топоричке, сам видел. Может, кто-то и сложит одно с другим, но пока у нас точно есть время.
        Наверное, моё лицо стало слишком хмурым даже для такого любителя поворчать, каким я всегда был. Игнеда чуть опустила голову и нехотя промолвила:
        - Хлопот тебе прибавила, прости.
        Сперва я не поверил своим ушам, но княгиня молчала, явно ждала от меня какого-то ответа. Пожав недоумённо плечами, я бросил:
        - Поглядим ещё, что будет.
        Принять её извинения я пока не мог, не знал, во что выльется наша дерзость. Я привык полагаться на предчувствия, на внутреннее своё чутьё, которое редко меня обманывало, но сейчас оно трепыхалось, то обнадёживая меня, то повергая в темнейшее уныние. Мы с Игнедой заварили крутую кашу, и кого она ошпарит, когда вывалится из чугунка, никому не известно.

* * *
        Впереди темнел брошенный колодец, почти утонувший в стеблях жирной крапивы. Раннее осеннее предвечерье раскрасило небо золотым и лиловым, а тускнеющие травы казались почти серыми, будто кто-то выпил из них весь цвет. Игнеде было непривычно на новом коне, я чувствовал это, но вслух она не жаловалась, за что я зауважал её чуть больше. А ещё, мне казалось, она печалилась из-за покинутой кобылы - неужели думала, что можно резко развернуть жизнь, не отдав ничего взамен? Господин Дорог не любит, когда люди пытаются поменять задуманный им узор, но иногда всё же можно договориться даже с ним, заплатив соответствующую цену.
        Пока мы ехали прочь от Топоричка, я думал: что, если Огарёк не придёт к колодцу? Ловил себя на странном ощущении, будто у меня отнимают что-то бесполезное, но успевшее стать дорогим, и злился, что всякая чепуха мешает мне трезво размышлять о пути Игнеды к Мохоту и о моей охоте на скоморошьего князя.
        К моему облегчению, Огарёк всё-таки пришёл. Маячил в высокой лебеде его тёмный силуэт, то выглядывал из-за травы, всматриваясь в сторону селения, то втягивал голову. Мы поприветствовали друг друга кивками - не стали понапрасну болтать, хотя, думается, Огарёк просто продолжал дуться и намеренно ничего мне не сказал. Я подхватил его - лёгкого, как огородный соломенный пугач, - и посадил на пса. Мне стало радостно от того, что ничего худого с мальцом не случилось.
        Игнеду мы пустили вперёд себя, но так, чтобы в случае чего я мог достать выстрелом её обидчиков. Переодетая, на новом коне, она с каждой минутой менее походила на княгиню, старалась, наверное, держаться так, как простые люди. Вернее, любой, кто бросит на неё мимолётный взгляд, ни за что не догадается, что перед ним - жена верховного, а вот при более близком знакомстве, конечно, проницательный человек мог бы о чём-то догадаться. Я немного успокоился и больше не считал, что нас никто не должен видеть рядом, но хотел, чтобы и Огарёк почувствовал себя лучше и понял, что появление княгини не способно изменить что-то в нашей… дружбе?
        Игнеда умчалась за поворот, растаяла серой точкой, а потом вдруг вернулась, поскакала нам навстречу, и на лице у неё был написан истинный ужас.
        - Страстогор нашёл? - спросил я, когда она поравнялась с нами. Конь с трудом развернулся на повороте, взрыхлил землю на узкой тропе. Игнеда стала ещё бледнее, чем обычно.
        - Там… увидишь, - выдавила она.
        - Если безликие, то мы не боимся их, - браво выступил Огарёк из-за моей спины.
        Я по привычке шикнул на него и пустил Рудо осторожной рысью. Чем бы ни было то, что так напугало Игнеду, нужно быть осмотрительными. Я зажал в зубах пару звёзд, а одну руку положил на кинжал.
        Впереди что-то светлело, но не стояло на тропе, а будто висело в воздухе. Обступающий тропу лес бросал густую сизую тень, и только подобравшись достаточно близко, я разобрал, что на дубовом суку висел человек.
        Женщина, если точнее. А если ещё точнее - то, что недавно было женщиной.
        Кто-то раздел её и отсёк руки по самые плечи. Земля под повешенной пропиталась чёрной кровью, и на тропе пахло мерзко, как на задворках лавки мясника. Отрубленные руки перевязали грубой бечевой и повесили ей на шею, только перекинули за спину, будто сложенные крылья. На мёртвой серой коже отчётливо виднелись рисунки-перья, даже трупные пятна не смогли перекрыть кропотливую работу мастера.
        Я слышал, как Игнеда отбежала в кусты, чтобы опустошить желудок. Меня и самого затошнило и затрясло, но не от отвращения, нет - от ярости лютой, вздыбившейся внутри ледяной волной.
        Так не должно быть никогда. Так не бывает. Мы же соколы, княжьи любимцы, и даже нечистецы нас тронуть не смеют… но кто-то осмелился.
        Убитой была Пустельга.
        Глава 17
        По совести
        Мгновения затянулись. Тварь стояла недвижимо, Ним и сам будто врос в землю, скованный ужасом. Велемир прижал к себе Мейю и рывком оттащил в сторону, а Жалейка, напротив, упрямо склонил голову и выступил вперёд.
        Тварь нацепила на себя клок кожи с чужого лица, сделала шаг, надломленный, неполноценный, будто её ноги держали невидимые путы. Глаза то гасли, то вспыхивали, тварь издавала влажные, захлёбывающиеся звуки и содрогалась всем телом, словно разрывалась между желанием что-то делать и попыткой устоять на месте.
        - От… От…
        - Штиль! - рявкнул Велемир. - Беги! Скорее!
        - Она хочет сказать, - откликнулся Жалейка. Он не сводил с твари глаз, и Ниму на какой-то безумный миг показалось, что это именно взгляд Жалейки удерживает её от нападения.
        - Отдайте… сокола, - медленно, с трудом выдавила тварь. Её голос был густым и хриплым, слова давались тяжело, словно горло забилось слизью и землёй. Тлетворный запах стал ещё крепче.
        - Нет у нас соколов, проваливай! - крикнул Жалейка. - У меня это… нож! Воткну тебе в глотку и не поморщусь!
        Он действительно вынул откуда-то грубый, явно собственноручно вырезанный из кости нож.
        - Не хочу… никого… уб-би… вать, - проскрежетала тварь, надламываясь на каждом слове. От неё так несло разложением, что Ним подумал: а не прогнило ли насквозь всё её нутро? Если так, то как она вообще может двигаться и говорить?
        - Так не убивай, иди с миром и дружков своих уводи! - Жалейка осмелел и сделал выпад ножом.
        - Бегите! - прошипел Велемир. - Не теряйте времени!
        Тварь осела на колени, будто ей подрезали жилы, и протянула иссохшую, покрытую чёрными струпьями руку.
        - Со… кола…
        Внезапно существо осыпалось на землю, словно у него вынули хребет, и в считанные мгновения обернулось комьями ослизлой плоти, завёрнутой в ветошь. Жалейка поражённо смотрел на свой нож.
        - Издохла… Но я её даже не трогал! Ты это видел? Что за…
        Только теперь, когда твари не стало, жуткое оцепенение отпустило Нима. Он попятился, спотыкаясь и путаясь в собственных ногах, упал на четвереньки и трусливо, по-собачьи отполз к Велемиру с Мейей. Велемир положил руку ему на плечо.
        - Худо тебе, Штиль?
        Ним сглотнул и судорожно замотал головой.
        - П-порядок… Кажется… Она… Она хотела меня.
        Со стороны Коростельца продолжали доноситься крики, и Велемир рывком поднял Нима на ноги.
        - Давай, шевелись. Уходим отсюда. Жалейка!
        Жалейка вскинулся, сунул нож за пояс и побежал, высоко задирая длинные ноги.
        Велемир тянул Мейю за руку, а Нима и Жалейку подгонял выкриками. Полевые травы доставали почти до пояса, стопы путались в стеблях, под ногами попадались кочки кротовых нор, и напуганные куропатки вспархивали с земли, квохча и нелепо хлопая пёстрыми крыльями. Ним плохо понимал, куда бежит и что будет делать после, - все мысли занимала страшная, явно давно мёртвая тварь и её странные слова. «Сокола»… Ним ощущал тяжесть, с какой соколий камень бился по груди, и сжал его через ткань рубашки. Не может, нет, не может такого быть. Неужели это всё из-за сокольего камня? Но как она его почуяла? Выходит, и те, кто был до неё, шли на зов камня? Или всё это - простое совпадение?
        - Сюда! - крикнул Жалейка, выбиваясь вперёд и указывая рукой на берёзовую рощу, белеющую за полем. - Там… есть где укрыться.
        Мейя спотыкалась, падала на колени, но Велемир продолжал тащить её с завидным упорством, и сам ни разу не оступился, только оглядывался, привычно хмурясь, и подгонял задыхающегося Нима.
        Только добежав до первых тонких берёзок и скрывшись за переплетением калиновых ветвей, низко склонённых под тяжестью налитых алых гроздей, они отважились сбавить шаг и перевести дух.
        - Чего ты там об укрытии говорил? - Велемир недоверчиво глянул на Жалейку, помогая Мейе обирать приставшие к одежде семена растений.
        Жалейка пытался восстановить сбившееся дыхание, упёршись руками в колени. Кудрявые волосы растрепались, закрывая почти всё лицо.
        - Там, - он мотнул головой, указывая глубже в березняк, - ворожея живёт. Укроет, напоит и совет мудрый даст. Глупо мимо пройти, раз уж сюда занесло.
        Ним застонал и с размаху сел в мягкий мох.
        - Только не ворожея!
        Велемир, Жалейка и Мейя с осуждением уставились на него.
        - Ты чего? - не понял Жалейка.
        - Достаточно, - выдохнул Ним. - Идите без меня. Я… - Он нащупал верёвку со злополучным камнем и с силой дёрнул. Розоватый камень оказался в ладони. - Я возвращаюсь. С меня довольно. Сыт я вашими Княжествами по горло. Сыт! Слышите? - Он всхлипнул и спрятал лицо в ладонях. Нима начала бить крупная дрожь.
        - Штиль, ты…
        - Замолчи! Сейчас же замолчи! Не могу ни слышать вас, ни видеть! Ни вас, ни тварей этих мерзких, ни соколов ваших, ничего! Ни-че-го! Никаких ворожей, нечистецей, Мори и, - он размахнулся и в сердцах зашвырнул камень в кусты, - и никаких камней! Провались всё пропадом!
        Мейя ахнула, Велемир стремительно кинулся в сторону, где сгинул оберег. Ним уткнулся в колени и почувствовал, как глазам стало горячо от злых слёз.
        - Ты, парень, поступай как хочешь, - раздался совсем рядом голос Жалейки. - Не знаю я, чего у тебя в жизни приключилось и какой путь ты прошёл, судить тебя не стану. Только зря отбиться хочешь, зря. Я вот отбился от своих и вышло так, что теперь с вами. Один не останусь, нет. Одному худо, особенно в худые времена. Сгинешь ты, парень. Княжества не любят чужих, а когда чужак наглеет и остаётся один, думает, будто всё ему нипочём, то вовсе звереют. Сидеть сиди, думай, но решение прими верное. Дом ворожеи там, против солнца.
        Жалейка отошёл и махнул рукой Велемиру и Мейе. Даже не оглянувшись на Нима, они зашагали в рощу, опасливо пригнувшись и неслышно ставя ноги. Ним, посидев ещё немного, нехотя встал и поплёлся следом по покрытому изумрудным мхом кочкарнику, догонять.
        - Сперва попутает слегонца, - предупредил Жалейка. - Но вы не бойтесь, ступайте прямо по моим следам. Кто дорогу знает, тот выведет.
        Ним не стал уточнять, с чего им вообще стоит доверяться незнакомцу, явившемуся к тому же в самое опасное и непредсказуемое время. Велемир вроде бы поверил кудрявому, хоть и не высказывал этого вслух. Было, значит, в Жалейке что-то эдакое, от чего зла не станешь ждать. И вывел ведь, не обманул.
        Дом ворожеи с первого взгляда привёл Нима в суеверный ужас. Неказистый сруб, почерневший от влаги и времени, покрытый коростой лишайников, словно парил над землёй, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что он просто стоял на четырёх столбах, вросших по углам дома. Окна отчего-то не стали прорубать, и дом казался слепым, а островерхая крыша спускалась низко, будто обнимала две стены. Под домом, между столбами поблёскивала топь с редкими ветками брусничника и тонкими стебельками поганок.
        Мейя и Велемир тоже выглядели настороженными, зато Жалейка беззаботно улыбался, будто не переживал нападение твари и не помнил бойню у городских ворот.
        - Пришли. Сейчас хозяйку окликну, она нас впустит.
        - Может, не…
        Жалейка ощутимо ткнул Нима в бок, заставляя замолчать, сложил ладони у рта и громко крикнул:
        - Эге-ге! Выходи, хозяйка Таволга! Добрые гости пришли!
        Едва его голос растворился, как налетел холодный липкий ветер, вцепился в волосы и в шею. Мейя пригнулась напуганно, а Жалейка стоял посреди этого непонятно откуда взявшегося урагана, будто властитель здешних ветров. Глаза Нима заволоклись мутной дымкой, лес загудел, заохал грозно и величаво, а когда прояснилось, развеялось, дверь в кособокий дом оказалась прямо перед носом. Столбы-ноги куда-то пропали, повинуясь дикому колдовству. Дверь застонала, отворяясь, и из чрева дома выползла самая уродливая старуха из всех, кого когда-либо видел Ним.
        Росту в ней было немного, с половину взрослого человека. Глаза застилали бельма, но смотрела она так, будто видела всё и даже больше, будто заглядывала не в лицо человеку, а в самое его нутро. Белые волосы спутались уродливым комом, одежда висела на ней бесформенными лохмотьями, кое-где покрытыми пятнами плесени.
        - Ты уверен, что… - шепнул Велемир.
        - Да. Она меня… мою сестру… - Жалейка отмахнулся. - Уверен.
        Старуха поводила носом по ветру, почесала подбородок с редкими седыми волосками и наставила узловатый палец на Нима.
        - Ты. Тебя чую-знаю. И тебя помню. - Она кивнула Жалейке приветственно, но без почтения. - Входите, коли лиха за собой не ведёте.
        Снова затянулось всё мерклым дымом, снова заухало, заскрежетало, сдавило грудь так, что не вдохнуть, не выдохнуть. Ним зажмурился, а когда вновь открыл глаза, понял, что находится уже внутри дома. Свет падал из узких оконцев, хотя снаружи никаких отверстий, как он помнил, не было. Мейя взвизгнула: вместо старухи перед ними стояла молодая женщина с густыми каштановыми волосами, рассыпанными по плечам, и красивым гордым лицом. Никаких лохмотьев на ней не висело: стройный стан облегало длинное, сшитое по фигуре платье. Жалейка выглядел донельзя довольным.
        - Не испугались, не разбежались, молодцы, цыплятки, - произнесла женщина глубоким голосом. Ним подумал, что она могла бы заворожить одними словами, а уж если петь начнёт…
        - Ты не страшнее того, от чего мы бежим, - высказался Велемир. - Чего старуху пугаться? Она живая, а то, что снаружи видели, - не живо, не мертво.
        - Многих пугают старухи с бельмами на глазах. - Женщина плавно повела плечами и вытащила ухватом чугунок из печи. От чугунка пахло пряными травами и чем-то неуловимо грибным. - Усаживайтесь, коль гости добрые. Переждите бурю у меня. Безликим нас не достать.
        Жалейка плюхнулся на скамейку, вытянул голенастые ноги и нагло черпнул ковшом из чугунка. Велемир шикнул на него.
        - Боишься, отравлю твоего друга? - хихикнула женщина. Ним вспомнил, что Жалейка называл её Таволгой.
        - Не друга. - Велемир стыдливо зарделся. - Только сегодня к нам привязался, не сдружились ещё. Но глупо ведь - в чужом доме за всё хвататься.
        - Верно, чужой дом - чужая душа. Но ты слишком строг. Жалейку я знаю давно, и он понимает, что ему дозволено, а что - нет. Угощайтесь все.
        Жалейка бросил на Велемира торжествующий взгляд и с наслаждением хлебнул пахучего варева. Ним решил воздержаться: пахло не очень аппетитно, да и есть-пить не хотелось.
        - Откуда вы меня знаете? - спросил Ним. - Вы сказали так, будто мы уже встречались. Но я вас не помню.
        Хозяйка стояла, отвернувшись к окну, и её спина была так напряжена, будто она видела что-то немыслимое, неподвластное разуму, хотя очевидно, что отсюда не могло быть видно что-то кроме березняка.
        - Не тебя. - Таволга обернулась, но продолжала коситься в окно. - То, что обнимает тебя. Соколий дух. Носишь камень?
        - Носил. Выкинул потом.
        - А я подобрал, - буркнул Велемир. - Не пропадать же такой редкости. На, возьми обратно.
        Ним отодвинул протянутую ладонь Велемира с камнем.
        - Не нужно мне. Из-за этого камня беды одни. Все меня соколом называют, только я знать не знаю, кто настоящие соколы, одни лишь слухи ловил. Помнишь, что тварь сказала? Отдайте сокола. Она тоже подумала, что сокол - я. Потому они за нами и бегают.
        Велемир ошарашенно положил камень на стол.
        - Думаешь?
        - Та девушка… - Ним зло ковырнул деревянный стол, распаляясь всё сильнее. - Мне дала камень какая-то девчонка в деревне. Сказала, сбережёт меня от лесовых. Я поверил. А тут…
        - Камни берегут от нечистецей, - подтвердила Таволга. - Но от них в самом деле исходит дух, который и волхвы чуют. Может, и безликие идут по сокольим следам, как гончие? Сам решай, как по совести твоей будет: оставить камень или с собой забрать?
        - По совести, мне домой надо вернуться и не вести никого на беду, - фыркнул Ним. - Забирайте камень, раз он у вас в Княжествах так ценится. Только не пойму - на что мне его та девка отдала? Правда уберечь хотела или, наоборот, отвести беду от своей семьи думала?
        Таволга со вздохом отошла от окна и присела напротив Нима. Её волосы слегка качались, будто на ветру, но никакого ветра в избе не было.
        - Думается мне, она поступила так, как велел ей Господин Дорог. Одному ему известно, для чего ты тут.
        Ним не сдержался и ударил кулаком по столу. Снова, снова Господин Дорог! И что же, помог он Энгле, так истово верящему в него? Послал на его путь сокола и…
        Сокола. Если твари охотятся за соколами, значит, Энгле сейчас в большой беде.
        - Я пойду, - заявил Ним, поднимаясь со скамьи. - Выпустите меня. Мой друг в опасности, между прочим, из-за вашего Господина Дорог. И если я могу ему помочь, я помогу.
        - Каким образом? - Жалейка чуть не поперхнулся варевом ворожеи. - Ты сам-то понять не можешь, куда тебе надо и чего ты хочешь, мотает тебя туда-сюда, как листик на речной глади, так как другому поможешь? Не-е, друг, чтобы помочь кому-то, нужно сначала помочь самому себе.
        Ворожея ласково улыбнулась Жалейке, убрала со лба его медовые кудри, будто он был ей ближе сына родного.
        - Молодец, Жалейка. Умные речи говоришь. А ты, Мальчик-с-Камнем, слишком молод, слишком быстр, слишком чужд. Учись слушать и видеть, учись думать и понимать, и мир, быть может, откроется тебе с правильной стороны.
        - Нет нужды, - процедил Ним и отвернулся.
        - Он сейчас скажет, что хочет домой, - добавил Велемир. - Вы правы. Слишком чужд. Себе чужд и разуму своему. Никак не поймёт, чего ему надо. И моих сил больше нет с ним нянькаться, Мейи достаточно. С ней и так непонятно ничего, ещё этого здорового мужика уговаривать. Вернусь обратно, и пусть сами разбираются без меня дальше.
        - Вот, и в тебе голос проснулся! - Таволга едва не хлопнула в ладоши, такой радостной стала, как девица у ларька с цветными лентами. - А тебе что совесть говорит? Вижу, ты юноша серьёзный, и совесть у тебя должна быть крепкая, настоящая. Скажи мне.
        Она обвила пальцами ладонь Велемира, будто они были уединившимися влюблёнными. Велемир смутился, рассеянно провёл по волосам и жадно, требовательно уставился на ворожею.
        - Хочу, чтобы с моей семьёй всё было по-старому. Чтобы отец дома был и матери с сестрой ничего не грозило. Чтобы можно было возить мёд и свечи на торг в Коростелец. Но прежде хочу, чтобы эти двое нашли свои места и осели там, чтобы сняли с моих плеч груз волнений за их судьбы.
        - Какой хороший мальчик! - Таволга возликовала. - Мужчина почти. Хорошо, это хорошо. Им повезло, что они встретили тебя. Верю, будет, будет всё, как пожелаешь. Устроишь их скоро, очень скоро, а потом и сам домой повернёшь. Совесть твоя чистая, не болит ни за что, но очень боится отяжелеть, пятнами покрыться.
        Мейя вжалась в стену, когда взгляд Таволги вдруг посуровел и обернулся к ней.
        - А тебя, девочка, я спрашивать не стану. Совести твоей я не вижу: так она черна. Если б не Жалейка, не приняла бы тебя никогда, и погибай ты от лап тварей безликих под запертыми дверями моего дома.
        Мейя побледнела хуже бумажного листа, глаза тут же налились слезами. Ним пожалел её: ворожея не могла знать, через что прошла Мейя, поэтому слова её оказались так жестоки. Велемир положил руку на плечо Мейи, она вздрогнула, будто собралась вскочить и бежать, но успокоилась, узнав друга.
        Снаружи что-то творилось. Окна заволокло тьмой, стены дома дрожали, будто от сильного ветра, завыла печная труба. Что-то смутно напоминающее сильную грозу, а может, очередное необъяснимое нечто - Ним устал строить догадки. Ему хотелось взяться за блокнот, нарисовать что-то монотонное и успокаивающее, с множеством мелких деталей и штрихов. Вспомнились и прекрасные, будто светящиеся изнутри картины на дереве, какие могли научить писать мастера Солоноводного… Права оказалась ворожея: он сам сейчас не знал, чего больше хотел.
        - Как твои ноги? - спросила Таволга у Жалейки. Жалейка опустил ресницы и пробормотал:
        - Неплохо вроде бы…
        - Сапоги не хуже подков?
        Велемир вскочил, словно его ужалил кто-то, скривил рот в ярости и презрении и выставил на Жалейку палец.
        - Так я и знал! Меченый!
        Жалейка осуждающе покосился на ворожею, а та ухмыльнулась, и Ним подумал, что она, должно быть, нарочно спросила.
        - Меченый. - Жалейка выпрямился во весь рост, гордо упёр руки в бока. - Что с того? Спас тебя и твоих олухов-дружков, а мог бы ничего не делать, сам удрал бы скорее.
        - Вот откуда про Морь знаешь! Сам переболел! Прав я?
        - Прав.
        Жалейка присел обратно и стянул сапог. Ним почувствовал себя как в дурном сне, когда вместо привычной человеческой стопы показалась козлиная нога: тонкая, покрытая жёсткой белой шерстью, заканчивающаяся острым чёрным копытцем. Жалейка снял и второй сапог, задрал повыше штаны, оголяя козлиные ноги до колен, и вскинул голову со злым упрямым торжеством: вот, мол, смотрите, каков я.
        Велемир выглядел так, будто его вот-вот стошнит прямо в хозяйский чугунок.
        - Доволен ты? - спросил Жалейка.
        - Это ты теперь доволен, - произнесла Таволга, хлопая Жалейку по спине. - Совесть твоя была нечиста, а я её облегчила. Не бойся, в моём доме с тобой ничего не сделают.
        - А натравят кого если? Как выйдем, так разнесут молву.
        - Значит, примут камень тяжёлый на сердце. Значит, ничего не вынесут из встречи со мной. Не бойся, милый, не бойся ничего: близок тот час, когда слепцы прозреют, а глупцы поймут, что были не правы.
        Ним понял, о чём она говорила. Ему самому не пришло бы в голову сказать кому-то о том, что Жалейка - меченый, после всего, что тот сделал для них. Открывшаяся вдруг тайна протянула от Жалейки к Ниму тонкую, но крепкую ниточку, и к Велемиру с Мейей, он надеялся, тоже…
        - Поэтому ты хочешь в гильдию, - прошептала Мейя. - К таким же, как ты… Но разве не убийцы они? Разве эти твари, как вы говорите, безликие… не меченые шуты?
        - Хочу дудеть и плясать, не прятаться в сапоги жмущие и не пытаться шагать, как человек обычный, - гордо ответил Жалейка. - Метка моя - сила моя, напоминание, что был на волосок от смерти, а спасся всё-таки.
        - Не нужно поспешно бросаться словами, - предостерегла ворожея. - Некоторые тайны не хотят раскрываться, и значит, им надо позволить дозреть. Я не могу пока понять, что за тем скрывается, но чую, одним и тем же веет и от безликих, и от меченых. - Заметив смущение Жалейки, она добавила: - Ты не таков. Не про тебя говорю.
        - Он отогнал тварь, - задумчиво добавил Велемир. - Они меченых боятся?
        - Кого-то или чего-то точно бояться должны. То знает главный наш, Истод, но куда-то сгинул он, никто не может нащупать его.
        Таволга всё заглядывала в окно, а на гостей посматривала так, будто они её тяготили. Ним и сам понимал: тяготили, точно, как же иначе. Вломились без приглашения, ладно Жалейка, так он ещё троих незнакомцев с собой притащил. Никому бы не захотелось такого.
        Дом ворожеи всё ощутимее подрагивал, качался, будто не на земле стоял, а болтался на ветках дерева. Ним подумал, что, может, это ноги-столбы выросли настолько, что избу колышет на ветру, мотает, как огородного пугача на долгой палке. Подумал и понял, что качка, разговоры и запахи отваров уморили его так, что глаза начали слипаться, а голова заполнилась сладким туманом без видений и мыслей.
        Уже потом, проснувшись ночью, он понял, что Таволга нарочно навела на них мороку, уж неясно, пытаясь навредить или добра желая. Зато снаружи успокоилось, притихло так, как затихает после страшной грозы.
        Утром Таволга предупредила, что двери её избы всегда открываются на нужный путь - не на тот, что привёл путников к ней в прошлый раз. Прозвучало это достаточно путано и пугающе, так, словно изба колдуньи стояла на гребне разных миров или, может, сама делила мир надвое. Уже собираясь уходить, Ним задал самый безобидный из тех вопросов, что вертелись на языке:
        - Что есть морок? Вы - молодая или вы - старая? Дом без окон или светлая изба?
        - А это, - Таволга улыбнулась и коснулась пальцем носа Нима, словно он был младенцем, - решай сам. Во что тебе хочется верить?
        Дверь ворожеиной избы распахнулась на тропу: широкую, утоптанную, вьющуюся сквозь еловый лес. Для Нима все леса были одинаковы, поэтому он следил за Велемиром: уж он-то точно все окрестности обходил, и если узнает местность, то скажет что-нибудь. Велемир молчал, только хмурился, как обычно. Зато Жалейка, снова сунув ноги в сапоги, бодро затрусил по тропе, под сомкнувшиеся навесы еловых лап.
        - Опять будете объяснять вашим Господином? - невесело спросил Ним.
        Велемир махнул рукой, тоже ступая на тропу, укрытую бурым ковром из опавшей хвои.
        - Не будем. Мы у ворожеи были, этим и объясним.
        - Мы заблудим, - вздохнула Мейя. После пребывания у ворожеи она сделалась ещё более сонной и вялой, чем обычно, и Ним едва не вздрогнул от звука её голоса.
        - Куда-нибудь да выйдем. Не зря же она нас сюда выпроводила. Погоди-ка. Что-то там… - Велемир вытянул руку, указывая вперёд.
        Навстречу кто-то шёл. Светловолосый парень в простой серой рубахе брёл неуверенно, озираясь, будто понятия не имел, как и зачем вышел на тропу. Ним сощурился, приглядываясь, и ахнул, узнав.
        - Энгле! Не может быть!
        Энгле вскинул голову, присмотрелся и кинулся к друзьям.
        - Я боялся, что тебя убьют эти… - Ним крепко обнял Энгле и уткнулся лицом ему в плечо. Велемир не стал обниматься, только похлопал Энгле по плечу и сухо улыбнулся.
        - А вы? Как же вы? Что же, назад повернули? - Энгле отстранился от Нима и замер с раскрытым ртом, заметив Жалейку. Тот шутливо присел на длинных ногах и тут же снова встал, как детская игрушка.
        - Я Жалейка, - объявил он. - Теперь с вами, видать.
        - Погоди, а сокол-то, сокол что? - спросил Ним.
        Энгле болезненно скривился, будто ему наступили на ногу.
        - Сокол ушёл. Так и не дал мне с ним поговорить.
        - Раненый? - фыркнул Велемир. - Ты что, был глух и слеп?
        - Он… через окно… - Энгле невнятно забормотал, оправдываясь.
        Жалейка сочувственно похлопал Энгле по спине и махнул рукой дальше на тропу.
        - Это всё замечательно, но нам лучше дальше пойти. Нас ворожея сюда выпустила, значит, таков наш путь. А ты, стало быть, в обратку шёл?
        Энгле наморщил лоб, переводя рассеянный взгляд с Нима на Жалейку и обратно.
        - Я… не помню. Верите, нет? Даже не понял, как здесь очутился. Вышел из Липоцвета день назад, думал, пешочком потихоньку до дома дойду, если Золотой Отец меня схоронит и не допустит, чтобы чего со мной случилось. А потом вдруг смотрю - лес незнакомый, тёмный, голоса слышу, а это - вы.
        Велемир с Нимом переглянулись. Ниму и без того совсем не нравилось, что ворожея нарочно выпустила их в незнакомом месте, но раз и Энгле кто-то закружил, не предупредив ни о чём…
        - Мы будто бы топчемся, бежим куда-то, а на самом деле - стоим все на одном месте, - процедил он, начиная закипать от злости. - Ваши Княжества - сплошной заколдованный круг. Если ступил в него, то уже не выберешься, будешь кружить и кружить, пока замертво не упадёшь. Неужели вы не замечаете? Неужели не понимаете, что кто-то вертит нами, как дитя - игрушками?
        Последние слова он прошипел, плюясь от досады и обиды. Даже радость от встречи с Энгле померкла, будто её испортило, отравило то обстоятельство, что встреча оказалась подстроенной, ненастоящей будто.
        - Сейчас стоим, а вот сейчас - не стоим, - объявил Жалейка и радостно поскакал по тропе.
        - Какой-то он… слабоумный, что ли? - спросил Энгле.
        - Почти такой же, как ты. Вы подружитесь, - ответил Велемир и пошёл за Жалейкой. Мейя так и следовала за свечником по пятам, будто обратилась его тенью, приросла к одежде.
        «А чтоб вас всех», - подумал Ним, плюнул в сердцах и поплёлся догонять, как делал уже бесчисленное множество раз.
        Тропа всё скользила через ельник, сквозь густое скрещение ветвей нельзя было разглядеть ни клочка неба, словно лес был заколдованным сундуком, а путники в нём - забытыми фигурками. Ниму всё казалось не таким, неправильным, томно-густым, будто он заснул слишком крепко, хмельно, а теперь никак не может всплыть на поверхность яви, пытается, но мысли тонут в вязком вареве, а на грудь давит тяжёлый камень. Княжества взяли его в свой плен, но для чего и когда отпустят - неизвестно. Наказывали ли эти дикие земли чужака? Или всё это - дела рук существ, в которых тут многие так истово верят?
        - Мы теперь вроде бы сможем выплатить тебе долг. - Энгле приблизился к Велемиру, доверительно заглядывая ему в лицо. - Надеюсь, тут за всех троих хватит.
        Порывшись в кармане, он вытащил перстень с блестящим камнем и повертел перед Велемиром, хвалясь.
        - Вытащил у старого трактирщика из ящичка, у него там полно добра всякого, а у меня в кошеле пусто, только муха дохлая завалялась. Мне всяко нужнее, подумал, а трактирщик ещё напросит. Хватит тебе, чтобы все наши долги списать?
        - Покажи! - неожиданно вскрикнула Мейя, кинулась к Энгле, едва не выхватывая кольцо. Её щёки разом запылали, руки затряслись, рот скривила гримаса. Растерявшийся Энгле протянул ей кольцо, и, разглядев украшение поближе, Мейя ахнула, поднеся ладонь к губам.
        - Мамино…
        Она закрыла глаза, побледнела и тяжело опустилась на тропу.
        Глава 18
        Дружинник и медведь
        Меня знобило, хоть очаг и плевался алыми искрами, а на столе передо мной горела толстая, оплывшая, почерневшая с одного боку свеча. Я много писал, а пока писал, кто-то подливал мне браги - хозяин ли, Летава ли, другая ли девка - не знаю, не замечал, не до того было.
        Нам пришлось поворачивать в Топоричек, и я снова стал страшиться, что все мои усилия по сокрытию беглой княгини пойдут крахом.
        Я отправил Игнеду обратно, отсыпал монет, чтобы драгоценности не меняла, и велел заселиться в трактир под красной вывеской, тот самый, где всегда получал тёплый приём. Едва она скрылась из виду, я снял тело Пустельги с дерева, перенёс на обочину и прикрыл плащом. Над убитой я простоял долго, силился отыскать в путаной кудели мыслей хоть несколько связных, необорванных, и если б Огарёк не тронул меня за локоть, стоял бы ещё дольше.
        - Схоронить бы надо, - промолвил он надтреснутым голосом.
        - По-сокольи следует. - Во рту у меня стояла сушь, и слова прошуршали шёпотом. - Вернёмся за ней утром. Позову мужиков из Топоричка, помогут привезти.
        Я всё стоял, не в силах отвести взгляд от того, что скрывал плащ. В голове било, стучало и молотило: кто? как? за что? И другое: найти! поймать! покарать! Соколов всегда только шестеро, нам нельзя оставаться впятером, но кто-то дерзко, чудовищно, хладнокровно нарушил этот древний, заведённый давным-давно порядок.
        Возвращались мы второпях, и усилием воли я остудил свой разум, принудил себя думать не о мести, а о том, как скорее сообщить всем товарищам и уберечь Игнеду. Уже ступив на улицы Топоричка, я запоздало подумал, что не стоило отправлять княгиню одну, особенно сейчас, когда тот, кто сотворил такое с Пустельгой, где-то неподалёку, и выдохнул, когда увидел Игнединого коня у трактира. Убедившись, что никто не смотрит, я отвязал скотину. Если владелец узнает, решит, что кто-то взял, покатался в шутку и бросил на дороге. Конечно, велика была вероятность, что и Игнеду узнают, догадаются, кто она, но выбирать уже не приходилось - нужно было как можно скорее отправить вести остальным соколам, собрать на совет.
        Огарька я отправил наверх, к Игнеде, и он пошёл безропотно - испугался, видать, всего, чего насмотрелся. Трактирщик подтвердил, что приехала женщина в крестьянском платье, но не с крестьянским лицом. Я заплатил ему, чтобы никому ничего не говорил. Усатый трактирщик спрятал монеты в карман и торжественно поклялся хранить молчание. Я ему не поверил.
        Я попросил бумаги и чернил, засел в укромный угол и начал писать. Первое письмо пришлось спалить в свечном пламени - таким неуклюжим и горячим оно вышло, от каждой строчки веяло страхом. Соколы так не пишут. Соколы рассудительны и всегда мыслят здраво. Я писал, как проклятый, оставляя уродливые чёрные кляксы и проливая брагу, но и второе, и третье, и четвёртое письмо постигла участь первого.
        Пепел разлетался по столу, чёрные ошмётки попадали в кружку, пламя жгло мои пальцы, и редкие посетители, наверное, видели во мне безумца, не признавали гордого Страстогорова сокола, а если кто и признал, наверняка подумал, что время моё ушло, истончилось и стал я кем-то вроде засыхающего куста.
        Лишь на шестом письме я понял, что брага, наконец, достаточно уняла мою дрожь, чтобы слова выстроились ладно и по делу, чтобы мой ужас и гнев улеглись, осели в груди и позволили выразить всё случившееся сухо, толково, без лишних суетливых фраз.
        Едва я переписал письмо в последний раз и капнул сургуча на сложенный лист, как дверь распахнулась, впуская в зал трактира ветер, который всколыхнул огонь в очаге и обдал мою спину влажным холодом.
        - Именем князя Страстогора всем замереть на местах! - прогремел знакомый голос.
        Отяжелевшим пьяным разумом я понял, что дела мои хуже, чем я полагал.
        Медленно обернувшись, я увидел Казиму, старшего Страстогорова дружинника, а с ним - десяток его лучших бойцов. Все как на подбор: дюжие, плечистые, поджарые, в багряных кафтанах с филиновыми крыльями на плечах.
        - Обыскать зал! - приказал Казима.
        Дружинники кинулись натасканными псами: кто принялся трясти хмельных посетителей, кто заглядывал под столы, кто лавки и полки обшаривал, не стесняясь скидывать на пол горшки и туеса. Усатый трактирщик выбежал из кухни, замахал руками, загрохотал бранью, но его тут же скрутили, заломили руки за спину и прижали коленями к полу. Тут уж я не выдержал, выпрямился во весь свой немалый рост и прикинул, что могу сделать. Голову кружило, и я жалел, что столько выпил.
        - Чем служить тебе могу?
        Казима вытянулся по струнке, как принюхивающийся лис, - сам-то он никого не тряс и ничего не обыскивал, возвышался в центре зала столбом, боялся руки запачкать.
        - Кречет, старый друг!
        Он елейно заулыбался, но улыбка его всегда была что отравленный мёд. Казима шагнул ко мне, но осторожно, крадучись. Я выпятил грудь и скрестил руки. Чтобы не пошатнуться спьяну, пришлось пошире расставить ноги, но Казима этого вроде бы не заметил.
        - Зачем своих молодцов сюда привёл? - спросил я. - Что Страстогору нужно в Топоричке?
        Казима облизнул узкие губы и прикрикнул на дружинников, чтобы отпустили трактирщика. Старик с трудом поднялся, потирая поясницу и продолжая браниться, но уже не так яростно.
        - Мы ищем женщину, - произнёс Казима громко, для всех, но не сводя с меня колких серых глаз. - Если кто-то встречал по пути незнакомку, богато одетую всадницу на дорогой кобыле зольмарской породы, то попрошу вас немедля поведать мне.
        Я насмешливо фыркнул Казиме в лицо.
        - Что же ты думаешь? Богатая всадница поедет в Топоричек? Да ты хоть раз здесь бывал? Собаки брехучие да девки грудастые - больше никого тут нет, незачем знатной бабе сюда соваться. Если только твоя богачка не решила податься в блудницы.
        Несколько мужиков одобрительно засмеялись, подтверждая мои слова. Желтоватое Казимино лицо стало бледнее обычного - я знал, как он ненавидит меня и как ярится, если я встаю у него на пути.
        - Соколы - умные птицы, - шикнул он. - Но что сокол делает в этом месте в это время?
        Казима многозначительно взглянул на своих воинов, которые успели обыскать весь нижний этаж и, не найдя никого похожего на богатую беглянку, собрались вокруг своего воеводы.
        Я нарочито небрежно повёл плечами и заткнул большой палец за пояс, привлекая внимание к своему кинжалу. С Казимой мы были одного роста, но он оставался чуть щуплее меня, хоть и ловчее, наверное, раз князь назначил его на такую должность, и я всегда смотрел на него как на равного, а иногда - даже с лёгким презрением, особенно если разум застилал хмель.
        - У меня поручение от Страстогора, а какое, тебя не касается. Но сам я думаю, что оно поважнее твоего. Иди-ка, цепной пёс, своей дорогой, а у меня под ногами не путайся.
        Казима дёрнулся, будто я его ударил, а дружинники шагнули ближе, сужая круг. Кто-то даже выхватил оружие из ножен, а я в ответ только ухмыльнулся. Правильно говорят, что пьяному и смерть не страшна, а драка - и вовсе забава.
        - Проверить верхние комнаты, - прошипел Казима.
        - Ни с места! - Я прикрикнул, может, даже чересчур громко и грубо, но отчего-то послушались именно меня, замерли выжидающе.
        - Что же ты, Казима, девок моих решил пощупать? - произнёс я как можно более насмешливо, оскорбительно даже. - С тобой-то по доброй воле не пойдут, ясное дело, так хоть у чужих насилу сиськи помять.
        Обычно бледный воин побагровел, даже кривой горбатый нос налился кровью от ярости.
        - Следи за языком, сокол! Язык - не крылья, ты и без него управишься, коли я прикажу выдрать прямо сейчас.
        - Со Страстогором сам объяснишься?
        Широкоплечий дружинник шагнул к Казиме, придержал сзади, и вовремя: Казима бросился на меня так рьяно, что я, захмелевший, мог бы не успеть среагировать. Разъярённое лицо оказалось так близко, что брызги слюны полетели в меня, стоило Казиме прошипеть:
        - Я-то объяснюсь, а вот тебе, сокол, придётся попотеть, когда будешь рассказывать, кого и зачем ты тут прятал.
        - Нечего мне скрывать. Говорю же: баб купил, троих сразу, будут любить меня всю ночь. Тебе посмотреть не разрешу, да и не по нутру тебе это, знаю ведь, мальчиков больше любишь.
        Трактирщик нервно рассмеялся, а я изо всех сил пытался показать ему глазами, чтобы не вздумал выдавать меня.
        - Что, хочешь посмотреть? Я не любитель подобных утех, но если тебе научиться нужно, могу и при тебе.
        Я продолжал дразнить Казиму, надеясь только на то, что он вконец рассвирепеет, застыдится и уйдёт из трактира вместе с дружинниками, не в силах больше слушать мой хмельной бред. Я нарочно выбирал то, что точно должно было его задеть: в народе давно поговаривали, что старший дружинник предан князю, как пёс, а всё потому, что неровно дышит к Страстогору и когда-то давно метил в соколы, но мальчишка-найдёныш обошёл его, перебил мечту…
        Казима сбросил с себя дружинника, метнулся вперёд и схватил меня за грудки. Я нагло ухмылялся, но на самом деле мне было страшно и тревожно.
        - Кому это ты писал? - сощурился Казима, приметив четыре запечатанных письма на моём столе. - Не затеваешь ли против Страстогора чего?
        Он отпустил меня и цапнул первый попавшийся конверт. По тому, как стремительно он отвернулся, я понял: ждал, что остановлю его, схвачу за плечо и попытаюсь отнять бумагу, но я не стал ничего этого делать, пусть читает на здоровье, пусть знает, отчего болит соколья голова.
        Казима читал дурные вести, изложенные сухо и беспристрастно, так, будто я не сам снимал мёртвую с сука, а лишь слышал, как кто-то рассказывал об этом. Казимино лицо вновь стало привычно бледным, лоб наморщился, а искривлённые яростью губы сжались в нить. Он сложил письмо и постучал им по столу.
        - Остальные о том же?
        Я кивнул и присел на стул напротив.
        - Все одинаковые, слово в слово. Проверяй, если хочешь.
        Казима отложил письмо и вздохнул, разом став старше и хилее. Из кухни осторожно протиснулась черноволосая подавальщица, теперь я видел, что Летавы сегодня нет в трактире. Я махнул девке и показал, чтобы несла браги Казиме, а ребятам его - пенного.
        - Неладное творится на дорогах. Ты слышал, должно быть, о безликих тварях, нападающих на сёла. Слышал и о шутах, которые палят деревни. Теперь вот у кого-то поднялась рука на сокола, на посланника княжеского. И не просто на сокола - на соколицу нашу единственную, на Пустельгу, которую все любили и уважали. Нет у соколов сестёр, а Пустельга нам всем сестрой была. Мне - старшей, Сапсану с Дербником - младшей. С Чеглоком, видать, одного возраста были… Представь, если эти нелюди шастают по дорогам, что они сделают, попадись им та, кого ты ищешь?
        Казима откинулся на стуле, тяжело выдыхая, взял принесённую девкой кружку и сделал большой глоток. Я выжидал, желая лишь, чтобы слова мои возымели действие и чтобы он увёл своих дружинников подальше от нас с Игнедой.
        - Не нравишься ты мне, сокол, но Страстогор, видать, не дурак, раз выбрал тебя. Ты говоришь правильные вещи, да и голова у тебя не пустая, хоть частенько толкает тебя на глупости. - Он обернулся на дружинников, с удовольствием потягивающих хмельное и поглядывающих на подавальщицу. - Уходим. Нечего время зря терять. На дорогах нынче опасно, а на ночных дорогах - вдвойне.
        Казима поднялся, сухо кивнул мне на прощание и замахал руками, подгоняя своих бойцов. Они с неохотой отставляли кружки с недопитым пенным, но вслух ничего не посмели сказать. Я устало подпёр голову рукой, выжидая, когда они наконец уйдут и я смогу закончить с письмами и проведать Огарька с Игнедой. Не покусали ли мои спутники друг друга? Я чуть не хохотнул: гордая княгиня и мальчишка-вор - причудливая парочка, друзьями им точно не стать.
        - А тебя, говорят, видели с каким-то мальчишкой. - Казима хитро прищурился, остановившись в дверях. - Так что посмотрим, о ком из нас будет ходить больше кривотолков.
        Я бессильно рассмеялся и уронил голову на стол. Моё нутро колыхалось, как студень: я сразу ощущал и холод, и слабость, и облегчение. Славно, славно, что я отослал Казиму, иначе пришлось бы отдать ему Игнеду или принять бой. Я не был сейчас уверен в своих силах и, скорее всего, не одолел бы дружинников.
        Переведя дух, я собрал письма, извинился перед трактирщиком, вышел наружу, свистнул местных мальчишек и вручил письма самому ушлому из них, которого отправлял уже с мелкими поручениями. Велел бежать со всех ног в Горвень, искать гонцов и письма им отдать. Не думал, что обмануть может, все ведь тут знают, кто я таков, и, наверное, боятся.
        Вернувшись в трактир и поднявшись наверх, я обнаружил Игнеду и Огарька сидящими по разным углам. Лица и позы у них были такие, что сразу становилось ясно: от общества друг друга они не в восторге. Только теперь я понял, как сильно устал и как крепко пьян. Не говоря ничего, я наспех стянул обувь, одежду, упал на кровать и тут же захрапел.

* * *
        Проснулся я от невнятного шуршания, будто кругом возились мыши. Разлепил заспанные глаза, приподнял тяжёлую с похмелья голову и обнаружил, что Игнеда невозмутимо рыщет в моих вещах.
        - Огарёк где? - Язык прилип к нёбу, слова давались с трудом.
        - Почём мне знать? - Игнеда повела плечами, продолжая копаться в мешке. - Дикий же, в лес, поди, убежал.
        Я поднялся на локтях, не обращая внимания на налившуюся тяжестью голову, и схватил Игнеду за запястье. Она вздрогнула и обдала меня огненным взглядом.
        - Не смей хватать.
        - А ты вещи мои трогать не смей. Не посмотрю, что княгиня, с лестницы спущу. Услышала меня?
        Игнеда отдёрнула руку, будто обожглась, и гордо отступила к стене.
        - Гребень искала. Есть у тебя?
        Я застыл, соображая, ворочая тугими мыслями, а потом рассмеялся, когда понял, ради чего она расшебуршила все мои вещи.
        - Нету гребня. Не позаботился о твоём бабьем удобстве, уж извини.
        Игнеда надула губы, будто у князя чего-то просила, а он не давал.
        - Как же ты патлы свои расчёсываешь?
        Я сел на кровати, свесил голову и запустил пятерню в гриву рыжую, спутанную со сна. Разобрал пряди пальцами и зачесал назад, перехватил шнурком, который на запястье вчера намотал, и ухмыльнулся.
        - Вот так и расчёсываю. Учись, а я за Огарьком.
        Не смущаясь и не обращая внимания на Игнедино возмущённое аханье, я откинул одеяло, встал во весь рост и прошёл к скамье, где оставил вечером штаны с рубахой.
        Об Огарьке я и правда беспокоился. Видать, крепко его вчера доняла Игнеда, раз он отважился сбежать и бродить по ненавистному Топоричку. Вдруг поймают? Вдруг узнают? Вдруг опять воровать примется? Ох, мало мне было головной боли. Я спустился в трактирный зал, пустой и унылый с утра, выскочил на улицу и побежал туда, где, как я надеялся, обнаружу Огарька. Больше ему деваться было некуда.
        К моему облегчению, я нашёл Огарька на псарне, как и полагал. Он спал, прижавшись к боку Рудо и спрятав лицо в длинную шерсть. Моё появление вызвало жуткий собачий гвалт, но Огарька шум не смог разбудить. Рудо замолотил хвостом по земле, увидев меня, потянулся мордой, но вставать не стал, чтобы мальчишку не тревожить. Я погладил пса по лбу, приласкал, а Огарька легонько пнул мыском в бок.
        - Хорош валяться, утро уже. Объясниться передо мной должен.
        Он подскочил, завертел головой, завращал спросонья глазами.
        - А, ты.
        Я фыркнул, хлопнул Рудо по загривку и пошёл к выходу, пропуская пса вперёд себя. Оглядываться не стал: хочет Огарёк с нами - догонит.
        - Чего я объясняться-то должен? - Я услышал сзади топот и бухтение Огарька. Ковыляет, значит.
        Мы вышли наружу, я пропихнул Огарька вперёд себя, чтобы не случилось чего, ткнул в спину, подгоняя, а когда зашли за угол, схватил его за плечо и прижал к стене старого сарая, тонущего в крапивных волнах.
        - Чего объясняться, говоришь? - рыкнул я в самое мальчишкино ухо. - Это кто тут взбрыкнуть удумал? Чего за капризы девичьи? Хотел с нами - так веди себя достойно, я что, должен ловить тебя по всей округе?
        Огарёк клацнул зубами, задёргался. Я чуть разжал руку: придавил, видать, сильно.
        - Никуда я не делся! Нашёл ведь! Достала меня твоя княгиня, хуже некуда!
        Крапивный стебель клонился на ветру, клевал меня в руку. Я встряхнул Огарька, как котёнка нашкодившего. Рудо гавкнул басовито разок, другой. «Вот так, на его ты стороне, значит?» - зло подумалось.
        - Хочешь ты того или нет, а она теперь с нами. Не ты тут решаешь, а я. Понял? От твоих капризов ничего не изменится, убегай и кобенься хоть каждый день. Ещё раз не найду тебя утром - уедем без тебя, сам крутись. Как хочешь. Воруй, грабь, попадай в остроги или сразу на плаху - и бровью не поведу, даже имени твоего не вспомню.
        Я отпустил Огарька, и он сполз по стене прямо в крапиву. Я отвернулся. Не стану разбираться, что у них с Игнедой приключилось, сдаётся мне, взбрыкнуть просто решил, взревновал по-детски. Не до того мне, чтобы обидами чужими голову забивать. Я подошёл к Рудо, потрепал по холке и повёл к трактиру - напоить и покормить, а там Игнеду забрать и дальше двинуться. В висках у меня звенели перезвонцы с перепоя, а в груди пекло и трещало, хотелось оплакать Пустельгу, похоронить её по-сокольи и остальных наших собрать да решить вместе, как убийц искать и как наказывать.
        - Прости меня, Кречет.
        Пришлось остановиться. Голос Огарька звучал глухо и слабо. Так и есть: слезу пустить решил. Ну уж нет, меня этим не проймёшь.
        - Не хнычь. Я всё тебе сказал, что хотел. Идём. Если невмоготу с Игнедой общаться, так молчи лучше. Скоро Мохоту отдадим её. - Я сжалился и добавил уже мягче: - Потерпи.

* * *
        Мне пришлось самому хоронить Пустельгу. Я сложил для неё костёр - такой большой, какой смог. Выбрал лесную поляну в Смарагделевых владениях, извинился вслух за то, что надымлю в лесу, и попросил помочь мне, прислать лешачат, чтобы натаскали брёвен, потому что сам не справился бы. Попросил и увёл Игнеду с Огарьком с поляны, и сам ушёл. Подождали недолго, послушали вои ветряные и треск, а когда вернулись, обнаружили, что кто-то сложил крепкие сухие еловые стволы крест-накрест, как раз так, как нужно. И для меня осталась работа: я долго таскал ломкие ветки, куски сосновой и берёзовой коры, шишки и хвойный опад, чтобы быстрей всё занялось. Рудо по обыкновению унёсся охотиться, Игнеда гордо уселась рядом с нашими вещами, а Огарёк помогал мне, чем мог, хромал туда-сюда с охапками хвороста.
        Мы сожгли тело соколицы, а потом я сгрёб несколько пригоршней пепла в пустой туес, что лежал в мешке. Прах её я собирался отнести туда, где место всему соколиному праху, - в гнездо.
        Постояли немного, склонив головы, помянули Пустельгу, изжарив глухаря, которого Рудо поймал, передохнули с час и двинулись дальше. Я назначил соколам встречу у того самого главного гнезда, что стоит на границе Холмолесского и Чудненского, того, откуда берутся и куда пропадают все соколы. Я надеялся, что все они откликнутся на мой зов и явятся аккурат к тому времени, как я сам туда доберусь.
        Хорошо, что Игнеда выросла в Чудненском, среди дикого и хмельного Великолесья, так что чащи и тайные тропы её не пугали, так же как комары, липкие сети паутин, метящие прямо в лицо, стылые туманные ночи и прочие невзгоды лесного пути. Я думал сперва, откажется ночевать под открытым небом, на лесной подстилке, подставляя тело туманам и росам, но нет, ни слова не сказала, не вздохнула тяжело лишний раз. Вечерами, когда мы все втроём рассаживались вокруг костра, прогоняющего осеннюю хмарь, я время от времени ловил в её глазах прежние искры неподдельного страха и понимал, что она готова стерпеть все лишения пути, лишь бы не возвращаться назад.
        Капало что-то мерзкое с неба, но ветки, прочно переплетённые над нашими головами, защищали от непогоды. Костёр горел, жарились две заячьи тушки под строгим присмотром Рудо, и нити слюны свисали с его губ едва ли не до земли. Огарёк сел по другую сторону от костра, а вот Игнеда, как нарочно, жалась ближе ко мне: сидела, обхватив колени, и задумчиво смотрела на огонь.
        - Пропала бы без тебя, соколик, - произнесла она тихим голосом. Сейчас она совсем не походила на властную княгиню, привыкшую к роскоши, - деревенская баба, сбежавшая в лес миловаться. - Ты хороший.
        - Брось. - Я ткнул ножом зайца, проверяя, пойдёт ли кровь или бурый мясной сок. - Соколов не бывает плохих или хороших. Мы такие, как князю надо.
        - Даже сейчас? - Игнеда игриво улыбнулась. - Князю не было нужно, чтобы ты прятал меня по лесам.
        Я тихо выругался.
        - К словам не цепляйся. Хитрости твои бабьи мимо меня пройдут. Не люблю попусту болтать.
        Из кустов на нас таращились дикие Гранадубовы лешачата: худые, серо-зелёные, с целыми кронами запутавшихся веток на головах. Я показал им соколий камень: смотрите, сокол я, и спутники мои под моей защитой. Мне не хотелось, чтобы они позвали Гранадуба.
        Огарёк подобрал с земли несколько шишек и начал ловко подбрасывать их, тут же ловя другой рукой. Я диву давался: надо же, такое ведь только у скоморохов увидишь. И точно, вспомнил: Огарёк ведь не раз грозился показать, чему научился, пока ходил с ватагой.
        - За это ты деньги брал? - спросил я.
        Огарёк осёкся, ошибся, и все шишки посыпались на землю. Он сгрёб их пятернёй и шустро убрал в карман, словно и не было ничего.
        - Брал. Повезло тебе, что сейчас с тебя не прошу.
        Он ехидно сощурился, глядя на меня, но тут же помрачнел и отвёл взгляд. Я понял, что это из-за Игнеды, которая норовила вот-вот положить голову мне на плечо.
        - Не будем спорить, кому из нас повезло. Вот княгиню отвезём, а потом поможешь мне найти скоморошьего князя. Ты на меченого похож, заманишь его для меня? Прикинешься, что в гильдию хочешь и на всё готов. Что, приведёшь мне властителя Мори?
        Огарёк хмыкнул себе под нос и выразительно подсел ближе к заячьим тушкам. Вздохнув, я отрезал ему щедрый ломоть горячего мяса и протянул на ноже.
        - У нас в тереме первый кусок достаётся князю, - заметила Игнеда. - Что же ты, ставишь мальчишку-калеку превыше меня и себя самого?
        Рудо сел вплотную к Огарьку, выпрашивая хрящи, и мальчишке приходилось отворачиваться, есть украдкой и быстро, пока пёс не потерял терпение. Я отрезал ещё кусок и поднёс Игнеде.
        - Мы не в тереме, в чаще лесной. Какие тут порядки? Кому захотел, тому первому и подал. А мог бы один всё съесть и поделиться только с псом. Здесь свои князья, лесные, стало быть, и ты не княгиня.
        Игнеда скривила нос, но заячье мясо схватила жадно, не боясь запачкаться жиром. Мне это понравилось.
        Я уж думал, она оставила свои бабьи сладкие речи, но, едва мы расправились с трапезой, начала по новой. Положила голову мне на плечо и томно вздохнула.
        - Спать-то холодно на земле будет. Ляжешь рядом, соколик?
        Говорила, а сама прижималась ко мне жарче и жарче. Кровь прилила к моему лицу, и вовсе не догоравший костёр был тому виной. Отпихнуть Игнеду я не мог, но и терпеть такое самоволие не собирался. Огарёк нарочно цокнул языком громко и отвернулся, стал пристраиваться на ночлег. Довольный Рудо уже дремал, но по чутко подрагивающим ушам ясно было, что мимо такого стража никто не проскочит.
        Я и не заметил, когда Игнеда успела положить руку мне на грудь, а губами почти прижаться к шее. От неё дивно пахло: лесом, какими-то душистыми маслами и дико, терпко - дичью, что служила нам ужином. Я понял, что ещё миг - и не смогу сдержаться, потому резко встал и сорвал несколько пушистых еловых лап. Игнеда смотрела на меня с досадой и недоумением.
        - Не замёрзнешь. Ветки тебе постелю рядом с костром, согреешься. Не зима, ночь не студёная, а дождь уже и кончился.
        Игнеда обиженно устроилась на постели, что я соорудил для неё, и до самого утра не произнесла ни слова. А мне спалось неважно: никак не шли из головы её горячее дыхание и чарующий запах.

* * *
        Как всегда это бывает, осень нагрянула внезапно, застала нас врасплох, спустилась откуда-то сверху, и в одно утро лес стал прозрачным, зазолотились монетками листья берёз и вязов, алым кружевом накрылись рябины, а под ногами развернулся шуршащий ковёр, по которому даже лапы Рудо не могли ступать бесшумно. Скоро, скоро нечистецы заснут глубоким сном до самой весны, скоро станут леса и реки пусты, тихи, отдадутся на волю других, студёных и зимних сил, и только друг мой Смарагдель, вечно мающийся без сна, будет слоняться по своим опустевшим угодьям, да засядут за печками домовые, летом бродящие по дворам и конюшням. В былые годы мы со Смарагделем частенько коротали зимние вечера вместе, за чаркой терпкого лесного сбитня или доброй браги. Иногда спорили даже, кто больше выпьет, и Смарагдель неизменно перепивал меня, а я позорно забывался хмельным сном и просыпался под смех лесового. Мне стало тоскливо. Гложило меня разное, и это разное могло разрушить всё, чем я дорожил. Удастся ли ещё вот так беззаботно посидеть с единственным неспящим лесовым?
        За дни пути тропы много раз ныряли в самые глухие чащи, истончаясь почти до толщины девичьей косицы, и так же много раз выводили в сторону деревенек и одиночных дворов, и кое-где мы даже останавливались, не всё ведь спать под небом и грызть лисьедухи да пойманную дичь. Откуда-то нас гнали, даже не выслушав: чурались чужаков, которые могли принести Морь в их тихие уголки, и я не мог их винить, вспоминая Видогоста. Где-то тревожно пахло дёгтем и можжевельником, где-то мирно смердело скотом, помоями и гнилыми яблоками, но в целом всё было спокойно.
        В один из дней тропа вывела нас на утоптанный пустырь, расположенный на равном расстоянии от трёх крупных деревень. То было брошенное шутовское стойбище. Покидали его, видимо, в спешке. Земля была изрыта следами человеческих ног и лошадиных копыт, вокруг прогоревших костров разбросали головни, две телеги изломали, одну перевернули кверху колёсами… Лоскутный шатёр изодрали в клочья и бросили бесформенным кулём. Я спешился, внимательно осматривая место. Судя по всему, скоморохи покидали стойбище неохотно, едва ли не с боем - тут и там валялись обронённые вещи, я нашёл даже вдавленную в грязь пищалку в виде птицы.
        - Сами ж они где? - тихо спросил Огарёк, смотря по сторонам испуганно и недоверчиво.
        - Прогнали, ясно то, - ответила вместо меня Игнеда. - И правильно сделали. Я бы тоже приказала изгнать.
        Среди лоскутов шатра и груд какого-то хлама что-то тихонько вздохнуло. Огарёк поковылял туда, на всякий случай пригнувшись.
        - Смотри, осторожней будь, - предупредил я и пошёл дальше, смотреть, нет ли оружия или каких других ценностей. Шуты гильдии, слышал, богаты, почти как сами князья, - одежды их исшиты самоцветами, даже куклы для представлений щеголяют в жемчужных ожерельях. Эти, видать, до гильдии не доросли. Всё, что я нашёл, это черепки разбитых мисок, несколько деревянных ложек, подкову, простецкий костяной ножик, растоптанный бубенец и трещотку.
        - Кречет! - послышался взволнованный окрик Огарька. - Кречет, ты глянь!
        - Чего ещё? - буркнул я, и тут же раздался вопль Игнеды.
        Мне пришлось оторваться от моего занятия и кинуться к княжьей жене. Она стояла рядом с Огарьком и зажимала рот ладонью, но уже не выглядела испуганной, скорее, удивлённой просто.
        Огарёк возился с чем-то у шатра, и, приблизившись, я разглядел медвежонка - худого до безобразия, облезлого, похожего скорее на некрупную собаку. Рудо подался вперёд, принюхиваясь к зверю, а Огарёк пытался снять с медвежонка ошейник, сплетённый из грубой бечевы и глубоко врезавшийся в шею.
        - Кречет, он пить хочет! - Мальчишка поднял на меня просящие глаза. - Они привязали его, а потом ушли отсюда, а он не мог сбежать. Ему лапу придавило столбом от шатра, смотри, но я уже освободил.
        Вздохнув, я снял с пояса мех с водой и протянул Огарьку. Он налил немного на ладонь и принялся поить медвежонка, который, понюхав сначала недоверчиво, убедился, что зла ему не желают, и стал с жадностью лакать.
        Я присел и осторожно разрезал ножом медвежий ошейник. Вблизи зверь оказался ещё более жалким, чем казался издали. Тусклый мех не мог спрятать торчащие рёбра и ссадины, медвежонок едва мог встать на ноги и явно долго голодал.
        - Уходи, - посоветовал я, положив ладонь на плечо Огарьку. - Идите с Игнедой, я догоню. Он всё равно от голода сдохнет, не сможет добыть себе пищу. Проще добить, чтоб не мучился.
        - Нет! - с неожиданной яростью воскликнул Огарёк. - Ты что, дурной, в самом деле? - Он метнул на меня такой взгляд, что, будь я моложе, подумал бы дважды, прежде чем спорить.
        - Это ты дурной, раз очевидного не понимаешь. Разве это зверь? Разве хищник свирепый? Заморыш, ещё и мал совсем. Свои его не примут, слишком людьми пропах. Люди не возьмут, обузы никому не нужны. А один он не протянет. Иди, Огарёк. Ступай.
        Он выпрямился и сложил руки на груди, умышленно или нет повторяя мою позу, какую я часто принимал, чтобы показать, что споры бессмысленны и бесполезны. Медвежонок подполз к его ногам и жалобно захныкал. Рудо ткнулся носом в медвежью щеку, утешая.
        - Мы с собой его берём, - заявил Огарёк. - А если ты не согласен, то я остаюсь и выхаживаю мелкого. Ты не тронешь его, понятно?
        - Понятно, - хмыкнул я, с трудом сохраняя холодное выражение лица. - Рудо, Игнеда, пойдём. Пускай остаётся.
        Стоило мне развернуться и пройти с полдюжины шагов, как Огарёк взмолился:
        - Кречет! Кречет, ну пожалуйста! Ну чего тебе стоит? Возьмём его с собой, прошу!
        Не знаю, была ли во всех Княжествах более причудливая компания. Наверное, даже ватаги скоморошьего князя не могли похвастаться настолько пёстрым составом. Сокол, княжья жена, хромой мальчик-чужеземец, ездовой монф, конь и медведь. Чудесный зверинец, потеха для зевак, но никак не отряд, спешащий по важным и опасным делам.
        Я обернулся, глядя в умоляющее лицо Огарька. Медвежонок обхватил тонкими лапами его здоровую ногу и посасывал штанину. Мамку в Огарьке признал, что ли? Да и были они чем-то похожи: оба тощие, нескладные, сирые. Я усмехнулся.
        - Знаю я, что у тебя на уме. Помню, что говорил мне тогда, в гнезде. Не было ещё соколов верхом на медведях. Хромых соколов тоже не было. Но ведь и на монфе один я скачу. Чем лесовые не шутят?
        Огарёк засиял, будто свечка зажжённая. Чуть на шею мне не кинулся от счастья.
        - Благодарю тебя, Кречет!
        Игнеда молча оседлала своего коня и поскакала дальше. Я понял, что ей моё решение пришлось не по душе, но я и не обещал, что во всём стану ей потакать.
        - Будет задирать когтями-зубами - не хнычь! - предостерёг я Огарька, вскочил на Рудо и протянул руку: - Давай, хватай своего друга, да полезай. Пора дальше.
        Так и ехали теперь - с медвежонком за пазухой. Благо росточком он был всего ничего, с крупного щенка. Игнеда наверняка стала считать меня ещё большим безумцем, а Огарёк и так давно всё про меня знал.
        Глава 19
        Потеха, каких не видел свет
        Впереди мерцали огни, разбрасывая отблески по деревьям, по дороге, по жёлтым и розовым осенним кустам. Такой свет Ним вовсе не ожидал увидеть здесь, на подступах к какой-то деревне: явно горел не костёр, а множество мелких огней, заключённых в цветные стёклышки, оттого и блики рассыпались многоцветные, похожие на крылья дивных бабочек.
        Мейя довольно скоро пришла в себя, но сделалась медлительной и печальной, опиралась на руку Велемира и передёргивала плечами, будто её то и дело принималась бить крупная дрожь. Энгле кидал на неё виноватые взгляды: это ведь он стащил у трактирщика кольцо, когда-то принадлежавшее матери Мейи. Ним, вообще-то, сомневался в том, что Мейя смогла с первого взгляда безошибочно узнать материнское украшение: мало ли, сколько похожих перстней отлил ремесленник, много у кого могли оказаться похожие. И как, к тому же, кольцо попало из Чернёнок в Липоцвет? Зато Энгле, видимо, всё-таки гордился находкой и тайком поглядывал на кольцо, доставая его из кармана и низко опуская голову, так, чтобы украшение лишний раз не попадалось Мейе на глаза.
        - А впереди веселье ждёт! - присвистнул Жалейка. - Так мигать зазря не может. Идёмте скорей, любопытно посмотреть! И музыка, музыка! Слышите?
        Козлоногий поскакал вперёд, безрассудно и радостно, как ребёнок, заметивший лоточника с пряниками. Ним поёжился от такой беспечности и покосился на Велемира, бессознательно ожидая от того совета. Велемир вздохнул, поймав на себе выжидающий взгляд, и произнёс:
        - Там деревня. Нужно показать Мейю хоть волхву, хоть знахарю, хоть бабке обычной. А может, она остаться там захочет. Всем нам надо передохнуть в обычной избе, не в ведьмовской, там и воздух чище, и мысли яснее. Передохнуть, посидеть и решить, наконец, кому и куда. Сколько можно болтаться вот так, от берега к берегу? Мотает, кидает, куда захочет, а мы и повинуемся, будто не хозяева сами себе. Хватит. Пора кончать с этим.
        - А и не хозяева, - буркнул Энгле. - Он один нам хозяин, куда повернёт, туда пойдём.
        Ним пихнул его локтем в бок. Когда-когда, а сейчас Велемир точно был прав.
        Тропа снова повернула, расступились последние ели с можжевельниками и бересклетовыми кустами, и путникам открылось поле, сплошь поросшее увядшим золотарником. В сиреневых туманных сумерках травы казались не бурыми, а серо-серебристыми, хотя в беспрестанном сиянии огней это трудно было разглядеть.
        Вдалеке виднелись деревенские избы, но Ним и думать забыл о крове и отдыхе: на поле творилось нечто трудноописуемое.
        Длинные шесты с целыми гроздьями цветных фонарей возвышались повсюду, как подсолнухи в огороде, осыпая сотнями бликов три крытые повозки и дощатую перевозную сцену под пологом-шатром. Перед сценой расположились самые странные музыканты из всех, которых когда-либо видел Ним: трудно было понять, где заканчивалась их кожа и начинались костюмы, где чешуя, перья и шерсть становились богато украшенными причудливыми нарядами, и у кого на руках красовались перчатки, а у кого когти и многосуставчатые пальцы были настоящими. Инструменты у музыкантов тоже отличались разнообразием и не походили ни на что привычное - не дудки, не рожки, не домры и не бубенцы. Возглавляла оркестр старая женщина с мутно-перламутровыми глазами и чуть поблёскивающей кожей. Её голову венчала высокая диадема с каплями жемчуга, а сморщенные губы дули в сложносоставной инструмент из полых костей каких-то мелких животных.
        Музыка сливалась с туманом, плелась печальными, но манящими переливами, звала к себе зачарованным плачем, и трудно было противиться её волшебному зову, обещающему что-то неведомое, сказочное, желанное…
        Ним бессмысленно шагнул вперёд, но Велемир схватил его за плечо.
        - Не нужно. Не видишь, что ли? Меченые. Из гильдии. Худо, не в ту деревню пришли.
        - Не бойтесь! Они не опасны, - возразил Жалейка. Он ближе всех подобрался к сцене и смотрел на музыкантов с немым восхищением. - Я ведь говорил уже, неверная молва о них ходит, сами убедитесь сейчас.
        Ближе к деревне Ним заметил движение: со дворов робко выходила молодёжь, приманенная музыкой, и по тусклому блеску можно было понять, что девушки надели на головы и шеи медные украшения, принарядились, как к празднику.
        - Да не зачаруют, подходите ближе! - продолжал распинаться Жалейка. Внезапно он присел на траву, стянул сапоги, зашвырнул их так, будто никогда не собирался вновь надевать, снял с пояса рожок-жалейку и задудел, подстраиваясь к ритму и мелодии.
        - Безумец, - прошипел Велемир. - А вы? Вы что же? Тоже побежите к дикарям?
        Энгле виновато шаркнул ногой.
        - Не просто же так мы здесь. И ворожея неспроста открыла двери на эту тропу. Может, и правда нужно остаться и посмотреть?
        - Остаться и сдохнуть. Вам мало было прошлых разов?
        - Эти-то другие, - неуверенно протянул Ним. - Страшновато, конечно. Но вспомни, как двигались, во что одевались те, другие, неправильные шуты. Совсем иначе…
        Ним и сам не понимал, что его заставило спорить с Велемиром: желание встать на сторону Жалейки и Энгле, собственное мнение или музыкальные чары, всё-таки прокравшиеся в его мысли? Здравый смысл подсказывал, что нужно бежать со всех ног, укрываться в тихой деревне, но что-то отзывалось в сердце: постой, не торопись, прислушайся, присмотрись, позволь окутать себя незримыми мягкими нитями и увести в другой, чудесный мир.
        Ним тряхнул головой. Нет, нет, Велемир, разумеется, прав. Как всегда.
        - Идём. Конечно, идём.
        - А Жалейка? - всполошился Энгле.
        - Безумцу - место среди таких же, - буркнул Велемир. - Захочет - ускачет, на козлиных-то ногах.
        Мелодия изменилась. Томный печальный мотив споткнулся, кувырнулся прихотливым переливом и полился шумным потоком. На сцену выкатили жердь, закреплённую на платформе с колёсами, а следом вышла невысокая хрупкая девушка, до подбородка закутанная в плащ из дорогого тёмно-синего бархата, расшитый золотом и серебром.
        Деревенская молодёжь постепенно стекалась на поле; все нарядные, но нерешительные, они останавливались стайками в некотором удалении от сцены, толкались и тихо переговаривались, гадая, можно ли подойти поближе. На гладких лицах светился восторг.
        Девушка на сцене ловким движением развязала ленты, удерживающие плащ, и тяжёлая ткань упала к её ногам. Ним ахнул: почти всё тело девушки покрывала мелкая сверкающая чешуя, как на рыбьем брюхе, но отливала она так, словно каждую чешуйку венчала капелька росы, в которой отражался свет цветных фонарей. Лишь поднимаясь к ключицам, чешуя мельчала и сливалась с кожей, так что на шее и лице её не было вовсе, только перламутровое сияние выдавало, что девушка отличается от простых людей. Меченая надменно оглядела зрителей, которые замерли, задержав дыхание. Её веки блестели от какой-то дивной краски и походили на сине-зелёные стрекозиные крылышки.
        - Какая красавица… - выдохнула Мейя. Она отцепилась от Велемира и шагнула вперёд, ближе к сцене. Жалейка подмигнул ей, продолжая выдувать мелодию в компании музыкантов, возглавляемых старухой с костяным инструментом.
        Чешуйчатая девушка обхватила руками жердь и ловко, по-беличьи взобралась на самую вершину.
        По полю прокатился вздох.
        Даже Велемир замер, будто заколдованный сверкающей гаеркой. Сомнений не оставалось, эти шуты - вовсе не те, что превращали свои представления в кровавые побоища. Эти - совсем другие, но кто знает, что у них в головах?
        Старуха-музыкантша склоняла голову то влево, то вправо, не отрывая губ от костяной дуделки, закручивая мелодию так, как ей самой хотелось. Её помощники с готовностью и воодушевлением подхватывали любой новый мотив, и только Жалейка заметно сбивался, краснел и виновато улыбался в паузах, зато выглядел таким счастливым, что даже смущение ему не мешало.
        Гаерка забралась на макушку жерди и принялась не то плясать, не то бороться с кем-то невидимым, плавно и пылко изгибая тело, рисуя руками узоры в воздухе, и каждое её движение было исполнено такой грации и небеспричинного самолюбования, что не верилось, будто под сверкающей кожей - человек, а не заговорённая ящерка. Она почти не держалась - так, слегка, зацепившись одной ногой, а всё остальное обнажённое и гладкое тело вилось, плескалось, будто не было в нём ни мышц, ни костей, одна сплошная красота и гибкость.
        После девушки-ящерицы выступали другие. Грузный мужчина с густым медвежьим мехом на плечах, руках и груди с лёгкостью поднимал двух женщин: одну - в маске, закрывающей глаза, и в платье из живых бабочек, другую - печальную красавицу с кожей, отливающей золотом. Женщины плясали, стоя на вытянутых руках мужчины-медведя, а золотокожая к тому же играла на гуслях.
        Юноша с острым рогом прямо посреди лба и широкими перепончатыми стопами пел красивые песни на языке, которого Ним не понимал. Женщина с руками-ветками поджигала свою кожу, больше похожую на грубую сосновую кору, и каким-то чудом огонь перебегал с плеч на спину, со спины на живот, вспыхивал ярко и затухал, не причиняя ей ни малейшего вреда. Выступали и девочка с совиной головой, и старик с перекошенным лицом, ко лбу переходившим в рогатый олений череп, и парень с нежными листочками на лице и руках, боязливо съёживающимися от малейшего дуновения, и человек-ворон, сплошь в жёстких чёрных перьях, с чудовищными когтями на скрюченных пальцах…
        Публика вопила от восторга, ахала, вздыхала, причитала и вскрикивала. Покачивающиеся фонари обливали цветными пятнами полузвериные тела, невиданные лица, рога, когти, перья, ветви, наросты, чешую… Ниму казалось, что он видит дивный сон, вдохновлённый каким-нибудь крепким княжеским пойлом, - осознание того, что всё это происходит на самом деле, просто-напросто не помещалось в голову.
        Постепенно народу на поляне прибавлялось, и скоро Ниму уже казалось, что вся деревня собралась здесь, поглядеть на дивных шутов, каких никто здесь никогда не видал. Из-за леса выплыла медная луна, и яркостью она могла поспорить с дорогими скоморошьими фонарями. Хотелось есть, и даже это желание скоро исполнилось, как по волшебству: деревенский пирожник приволок полный лоток свежих пирогов со снытью, яйцом и пшеницей, и на остатки монет Велемира они смогли выторговать пирогов с запасом. Перстень Энгле решили пока не разменивать: Ним и вовсе думал, что лучше было бы отдать его Мейе, да только стыдился предложить, пока она сама не попросит.
        Когда представление закончилось, плотный занавес из дорогой ткани захлопнулся, и все шуты долго кланялись публике, а девочка-сова обходила людей, собирая монеты в меховую шапку. Ним хлопал и свистел до хрипоты, во все глаза глядел на скоморохов, боясь не запомнить что-то из их причудливого облика. Он думал, как подивятся родители, когда он вернётся домой и расскажет обо всём, что повидал в Княжествах.
        Довольные деревенские начали расходиться, а на Нима с друзьями бросали недоверчивые взгляды, мигом распознав чужаков. Велемир моргал, будто боролся с непрошеными слезами, и явно поутратил былой пыл: не шипел больше, чтобы бежали скорей, и не спешил обвинять скоморохов во всех бедах.
        - Идите сюда! - К ним приближался радостный, раскрасневшийся Жалейка. - Идите, тут ребята хорошие, помогут всем, чем смогут!
        Он зазывно махал руками, приманивая своих попутчиков, и на лицо Велемира вернулось хмурое выражение.
        - Не тронут, думаешь?
        - Нет, нет! Что ты! Пойдём, сам увидишь!
        Ним не стал спрашивать, отчего Жалейка так уверен, хотя сам познакомился с мечеными шутами какой-то час назад.
        - Посмотреть вблизи страсть как охота! - Энгле первый шагнул к Жалейке, и так решил всё за остальных.
        За сценой оказался большой шатёр, устроенный так хитро, что с трудом просматривался за занавесом. Жалейка уверенно вошёл внутрь и пригласил друзей, всё так же возбуждённо размахивая руками. Ним, смущаясь, шагнул следом и замер.
        Сперва ему показалось, будто он попал под крышку чудесной шкатулки. Повсюду - богатая цветастая парча, маленькие фонарики с цветными стёклами, почти такие же, как висели на шестах, но гораздо тоньше и изящнее сработанные, резные сундуки, раскрывшие свои пасти и давящиеся ворохами искусных нарядов, связки самых разных украшений, музыкальных инструментов, масок, костюмов и невиданных предметов, о предназначении которых Ним мог только гадать.
        Среди всего этого великолепия сновали скоморохи, которых Ним уже видел на сцене. Девушка-ящерка надела парчовое платье простого кроя и стирала краску с век тряпочкой, смоченной в ароматном масле. Девочка-сова только-только вернулась и уселась на один из сундуков, принявшись пересчитывать монетки с алчущим блеском в рыжих глазах. Однорогий парень и мужчина-медведь хохотали, держа в руках кубки с каким-то пряным напитком, перламутровоглазая старуха отдыхала, скрестив ноги и опустив веки. Отчего-то Ним понял, что это именно она позволила Жалейке привести друзей. От неё исходила невидимая сила, похожая на силу ворожеи, а может, так просто казалось из-за её властного облика.
        - Девочка у вас больна, - проскрипела старуха, не поворачивая лица. - Покажите Трегору.
        Мейя ахнула. Ним обернулся к ней и заметил, что глаза у неё покраснели и нехорошо блестят, словно в лихорадке. Мейя больна? Да, может, старуха права и девушка успела простыть…
        - Кому? - переспросил Жалейка без тени стеснения в голосе. Он двигался и вёл себя так, будто прожил в этом шатре не один месяц.
        - Трегору. За занавеской.
        Только теперь Ним заметил, что один угол шатра спрятан за тёмно-синим занавесом, будто там кто-то решил уединиться. Отчего-то ему стало смутно боязно.
        - И что, прямо так пройти можно? Он волхв ваш местный, выходит? - Велемир всё топтался у порога, не заходя внутрь.
        Старуха хмыкнула без улыбки, пожевала тонкие губы, глядя белёсыми глазами куда-то в пустоту.
        - Не волхв. Но кое-что разумеет. Ты заходи, не бойся. Посмотришь сам, что не звери мы, какими нас рисуют.
        «Рисуют». Вот уж точно: Ним бы хотел, чтобы всех этих странных людей кто-то запечатлел маслом, на большом холсте, и непременно в движении, в свете цветных отблесков, чтобы картина сделалась как можно более живой, и чтобы ни у кого не осталось сомнений, что ремесленник изобразил то, что истинно видел, а не свои фантазии.
        - Иди, иди уж.
        Старуха махнула когтистой рукой, Жалейка взял Мейю за локоть и по-хозяйски повёл к занавеске. Присутствие чужаков, казалось, нисколько не смущало скоморохов, и даже то, что чужую девушку вели к этому самому Трегору, волновало их не больше, чем звёзды в небе.
        Занавес распахнулся раньше, чем его отодвинул Жалейка, заставив кудрявого музыканта замереть с протянутой рукой. Таинственный Трегор оказался довольно высоким и широкоплечим, а большего по его облику и сказать было нельзя: всё тело мужчины укрывала одежда из тёмного бархата, руки прятались под перчатками, а лицо скрывала кожаная маска с такими узкими прорезями для дыхания и для глаз, что через них совершенно ничего нельзя было разглядеть. Ним оторопело отступил. Трегор показался ему страннее всех скоморохов, и от вида всей этой закутанной фигуры по шее пробежали мурашки. Что он прячет? Что там, под маской? Неужели что-то, ещё более невиданное, чем у тех меченых шутов, которые выступали?
        - Вы не меченые, - глухо бросил он. Из-за того, что маска оставалась недвижимой, казалось, будто голос принадлежит кому-то другому, а мужская фигура - лишь кукла, за которой прячется кукловод. - Что вам нужно?
        Жалейкин пыл сразу поостыл, он замялся и принялся приглаживать кудри, будто решил прихорошиться.
        - Ой, да чего тебе стоит, девчонку их посмотри, - подала голос старуха. Ним так и не мог понять, слепая она или зрячая: перламутровые глаза почти не моргали, зато круглая голова всегда обращалась к собеседнику, отчего старуха тоже напоминала сову. - Жар у ней, больная, поди.
        Мейя и правда выглядела неважно. За всё время совместного путешествия Ним почти не разговаривал с ней и вообще имел довольно смутное представление о темах, на которые можно общаться, чтобы не задеть и не напугать Мейю. Признаться, он ощущал себя неуютно рядом с девушкой, которая могла отсиживаться в запертой избе, пока снаружи гибли её родные и соседи. Но внимательно присмотревшись к ней сейчас, он заметил, что Мейя стала бледнее обычного, лицо её покрылось испариной, а дыхание со свистом выходило из приоткрытого рта.
        Трегор отодвинул Жалейку, подошёл к Мейе, взял её руки в свои и долгим взглядом посмотрел в глаза. Девочка-сова неслышно подошла поближе и с жадностью наблюдала за гостями.
        - Нет. - Трегор осторожно качнул головой, будто боялся, что маска сползёт и откроет его тайну. - Не вижу. Может быть, хворь обычная, от сырых ночёвок, а может быть…
        - Нет! - Велемир яростно отпихнул Трегора от Мейи. Ним почувствовал, как все скоморохи, находившиеся в шатре, насторожились и напряглись, приготовившись защищать своего. - Знаю я, к чему ты клонишь! Но ты неправ. Не можешь быть прав.
        - Ты видел Морь, мальчик?
        Велемир замолчал, глядя исподлобья то на Трегора, то на старуху. На Мейю он нарочно не смотрел, будто боялся увидеть в ней то, что могли увидеть меченые.
        - А я видел, - продолжил Трегор, не дождавшись ответа. - Много раз. И тогда, и ныне. Морь коварна. Её первые шаги легки, как поступь рысёнка. Кто-то сразу начинает бредить, сходить с ума. Кто-то давится кашлем. У иных поднимается жар. Морь обнаруживает себя, когда бывает слишком поздно. Не лучше ли сперва подумать о худшем, а потом обрадоваться, что вышло не так, чем понадеяться на лучшее, а после сожалеть о своей беспечности?
        - Вы знаете, как это лечить? - спросила Мейя. - Прошу вас, не слушайте… его. - Она осуждающе кивнула на Велемира и снова повернулась к Трегору, будто силилась рассмотреть лицо сквозь маску.
        Велемир опустил голову, будто получил пощёчину. Жалейка сочувственно потрепал его по плечу.
        - Я уведу её ненадолго, - вымолвил Трегор. - Не даю ни единого обещания. Она сама захотела, вы все слышали. Пока можете угоститься тем, чем вас пожелают угостить.
        Они с Мейей шагнули за занавес, и тяжёлая ткань сомкнулась за их спинами, как речные воды над головами тонущих. Тут же к друзьям подошла золотокожая девушка с подносом засахаренных фруктов.
        - Благодарю, красавица, - оживился Жалейка и взял сморщенный финик. Ним подивился: у них в Стезеле на редком торгу можно было найти финики, разве что какой купец умышленно плыл за ними в Мостки. В Зольмаре, говорили, чем только не торговали, но чтобы здесь, в Княжествах…
        - Худо дело! - выкрикнул старик с оленьими рогами, вбегая в шатёр. - Местные! С топорами и вилами. На нас идут.
        - Неблагодарные стервецы, - выплюнула старуха и неожиданно резво вскочила со своего сундука. - А ну, запрягай лошадей! Грузи добро! Не дерёмся с простым людом, хоть они и рассказывают про нас небылицы.
        Скоморохи засуетились, засновали всюду деловитым роем. Никто не злился, не пугался, каждый знал своё дело, и Ним понял, что такое для них не впервой.
        - Не успеете ведь! - крикнул Жалейка. - Вон сколько всего собрать да убрать, давайте лучше я выйду, поговорю!
        - Один против пары дюжин мужиков с топорами? - хмыкнул однорогий скоморох и пихнул в руки Жалейки ворох сверкающих сценических нарядов. - Не болтай и иди, сложи всё в сундук. Трегор нам поможет, успеем всё.
        - Мейя! Отдай её! - закричал Велемир, тормоша занавес Трегора. - Ты слышал? К вам идут местные, я не собираюсь ждать, пока тут случится побоище! Мы уходим!
        Занавес резко распахнулся, Трегор молча прошёл мимо ошарашенного Велемира, в несколько широких шагов пересёк шатёр и вышел наружу.
        - Эй!
        - Не тронь его, - предостерегла старуха, плавно, но шустро складывающая инструменты по футлярам и чехлам. - Помешаешь - нам всем несдобровать, и вам, гостям нашим, тоже. Девчонка твоя у нас остаётся пока, это и дураку понятно. И ты, коли помочь ей хочешь, да с ней остаться, помогай давай, а не голоси.
        Ним никогда не видел Велемира таким растерянным и в другой ситуации даже посмеялся бы над свечником, который разом стал выглядеть младше и ниже ростом.
        - Остаться?.. - беспомощно повторил Велемир. Его пихнул в спину мужчина-медведь.
        Ним заглянул за занавес: Мейя лежала на сложенном в несколько раз покрывале и не то спала, не то просто отдыхала. Как скоморохи собирались её выносить? Он махнул Велемиру, который так и продолжал растерянно мяться среди шутовского переполоха, и вместе с Энгле они растолкали Мейю, поставили на ноги и вывели наружу.
        Девушка-ящерица сняла и загасила фонари. Поле накрыла мягкая туманная тьма, зато со стороны деревни отчётливо виднелись горящие факелы и слышались грубые голоса, выкрикивающие что-то отрывистое и яростное. Ним прикинул, что за прошедшее время люди должны были уже приблизиться к шутовскому стойбищу, но отчего-то до сих пор были довольно далеко… Велемир и Энгле помогли Мейе забраться в одну из повозок, куда шуты грузили инструменты и наряды, а Ним задержался, заметив в поле одинокую фигуру, закутанную в тёмную ткань.
        Трегор стоял среди жухлых стеблей золотарника, сложив руки перед лицом, и будто что-то шептал - об этом Ним догадался по пару, вырывающемуся из отверстия в маске. Под ногами Трегора расстилался влажный сизый туман и тёк по полю дальше, к деревне. На миг Ниму показалось, что это туман путается под ногами озлобленных шутовским представлением деревенских мужиков, мешая им идти с обычной скоростью, но он быстро отмёл эту мысль: безумие, чистое безумие.
        Главный шатёр на удивление просто обернулся относительно небольшим свёртком и уместился в телегу, сцену разобрали и прицепили дополнительным грузом - и лишь дождавшись протяжной трели из старухиного инструмента, Трегор резво развернулся, бросился к обозам и запрыгнул в телегу к остальным. Факелы тут же стали приближаться скорее, и когда скоморошьи кони потянули телеги, деревенские вбежали на поле. Вслед телегам полетели топоры и камни, но кони уже успели разогнаться и уносили скоморохов прочь.

* * *
        Ночь прошла в пути. Велемир не пожелал оставлять Мейю со скоморохами одну, а Ним и Энгле, посоветовавшись, тоже забрались в телегу. Шуты собирались ехать на восток, и путников это вполне устраивало.
        Когда Ним смотрел на проносящиеся мимо деревья и луга, у него кружилась голова. Виды сменялись чудовищно, неправдоподобно быстро, и перед глазами снова и снова вставал Трегор, шепчущий что-то и навлекающий туман на деревню…
        - Он - волхв, - шепнул Энгле. - Очень сильный волхв. Не зря гильдия его своим князем выбрала.
        - Князем? - ужаснулся Велемир.
        - Право же, не узнаю тебя, - фыркнул Энгле. - Не подменили ли? Это Мейя таким тебя сделала?
        Велемир, наверняка, вспыхнул или нахмурился сильнее обычного - в темноте крытой телеги нельзя было разобрать. Они втроём забились в угол телеги, а напротив сидели девочка-сова, однорогий и мужчина-медведь. Жалейка, хитро подмигнув, забрался в телегу к музыкантам, а Мейю забрал к себе Трегор, и Ним хорошо понимал волнение Велемира за подругу. С другой стороны, они не могли бросить её сейчас, а никакой опасности от скоморохов вроде бы не исходило.
        Бархатная ночь стелилась над Княжествами, леса то вскрикивали, то стонали, то лепетали тихо, и нельзя было понять, кто охает и воет: звери, птицы, нечистецы или студёный ветер.
        Девочка-сова подобралась ближе, протянула когтистую ручку и очень серьёзно произнесла, сверкая круглыми глазами:
        - Меня зовут Ота. А вас как?
        - Вам тоже нужно рассказывать о себе всю правду? - смутился Ним.
        Ота замешкалась, примолкла, а потом уверенно ответила:
        - Нет. Мы не такие. Мы ничего не просим. Я дала вам имя. А вы дайте свои. И всё.
        - Я Энгле. Этот - Ним. А… - Энгле осёкся, и Ним понял, что он ждёт позволения Велемира представить и его тоже.
        - Я Велемир. Что он сделает с Мейей? - Он встрепенулся, будто очнулся от сна, сжал кулаки и повернулся к маленькой Оте. Его лицо кривилось от злобы. - Вы обязаны сказать!
        - Мы ничем тебе не обязаны, деревенский человек, - отозвался однорогий юноша. - Зато ты нам - очень даже. Что было бы, если бы те люди обнаружили в поле вас троих с больной девчонкой в придачу?
        - Не пугай мальцов, Жернох, - оборвал его «медведь». - Они - гости князевы. Вежлив будь да не лезь, куда не просят. Приедем скоро.
        Ниму совсем не хотелось ссориться со скоморохами, тем более сидя в их повозке. Мужчина-медведь пугал его одним только своим видом и вкрадчивым громовым голосом, а тот парнишка легко мог проткнуть обидчика рогом, похожим на сужающуюся к концу саблю. Просто сидеть здесь уже было страшно, что уж говорить о перебранках и склоках…
        Девочка-сова Ота забралась на коленки к однорогому Жерноху и сверкала глазами из дальнего угла повозки. Больше она не пыталась завести разговор с гостями, и даже Велемир не старался разузнать что-то о Мейе до самого конца поездки.

* * *
        Повозки остановились у огромного озера, окружённого еловыми лесами. Когда Ним ступил на землю, его охватила необъяснимая дрожь, и причиной тому был даже не промозглый ветер, пропитанный солоноватым запахом озёрной воды, а какое-то непрошеное чувство, похожее одновременно на парализующий страх перед чем-то всеобъемлющим и бескрайнее уважение к нему же.
        - Тут будто узел всех дорог сразу, - прошептал Энгле, обхватывая себя руками в попытке согреться.
        У всех них были совсем тонкие летние рубахи, и теперь, когда год повернулся к зиме, становилось по-настоящему холодно.
        - Мёрзнешь, белобрысый? - спросила девушка-ящерица и бросила Энгле несуразный плащ с широкими рукавами, сшитый из разных лоскутов. - Держи, у нас добра много. И друзьям твоим сейчас найду.
        Скоморохи выгружали часть скарба из телег, распрягали лошадей, потных и уставших от ночной скачки. Никто из них, казалось, не придавал совершенно никакого значения тому, что среди них теперь было пятеро чужаков, и Ним в ярости сжал кулаки: показное безразличие злило, унижало его, и хуже всего было чувство, что меченые шуты так же, как незримый и, скорее всего, несуществующий Господин Дорог с чего-то решили взять в свои руки судьбы и жизни пятерых незнакомцев.
        - Где она? - Велемир заглянул в телегу, из которой выносили скрученный кулём шатёр. - Где Мейя?
        - Будет со мной, - ответил Трегор, легко спрыгивая на землю и обтряхивая руки одна об другую. - Отойдём поговорить?
        Ним поплёлся было следом, но Велемир отмахнулся: не нужно, мол. Среди скоморохов сновал Жалейка, помогая то одним, то другим выгружать и переносить. Он больше не прятал козлиные ноги и было похоже, будто путешествовал со скоморохами всю жизнь. Чуть в стороне, под прикрытием еловых ветвей, Ним разглядел несколько потемневших, но добротных изб, откуда выходили другие меченые, встречали прибывших.
        - Давай и мы поможем, что ли, - растерянно предложил Энгле.
        Ним согласился. Лучше хоть чем-то заняться, чем стоять столбом, всем своим видом подчёркивая, насколько отличаешься от остальных. Пожалуй, он никогда ещё не чувствовал себя настолько неуютно.
        Велемир вернулся, когда телеги оказались уже разгружены, кони - напоены и вычищены, а большой шатёр собран и установлен недалеко от озёрного берега. В груди у Нима заныло, когда он взглянул в озабоченное лицо приятеля.
        - Мы останемся, пока он не вылечит Мейю, - сообщил Велемир.
        - Так он вроде колдовать умеет. - Энгле потёр озябший нос и спрятал пальцы в длинные рукава плаща. - Вылечит быстро, да разбредёмся. Неплохо всё, в общем-то. Подкинули нас с ветерком, мне вот одёжка перепала. Накормят, думаю, и ночевать пустят.
        Велемир провёл рукой по грязным волосам и озабоченно опустил голову.
        - Не думаю, что быстро. Он сказал, что не может лечить волшбой. У них есть бабка-ворожея, но… - Велемир сглотнул. - Она не умеет лечить Морь.
        - С чего ты взял, что у Мейи именно Морь? - воскликнул Ним. - Это что, Трегор тебе сказал?
        Велемир поднял на них с Энгле беспомощный взгляд, снова оправил волосы и глухо произнёс:
        - Он сказал. Сказал, что наконец её учуял. Не простая хворь, не от холода или сырости её в жар кинуло. Вы знаете что? Вы идите вдвоём. Нечего вам тут делать. А я обещал Мейе, что пристрою её куда-нибудь, вот и буду тут до тех пор, пока шуты её не вылечат. Они вылечат, должны. Мы ведь рано заметили. А чем раньше, тем лучше…
        Энгле положил руку на плечо Велемиру.
        - Успокойся. Ты молодец, ты у нас взрослый и ответственный, с тобой никто не пропадёт. Что ты можешь сделать? Пристроил уже, тут ей будет неплохо. А тебя дома ждут мать, отец, сестрёнка. Давай к ним. Довольно уже. Где мы сейчас? Доберёшься домой?
        Велемир криво усмехнулся, безрадостно и отрывисто.
        - Мы в Чудненском, Энгле. Не знаю, что за силы на стороне этого Трегора, но он умеет делать что-то со временем. Замедлил деревенских с вилами, а коней своих ускорил так, что всё Средимирное почти насквозь проскакали. Я далеко от дома. Никогда так далеко не забредал.
        Ним не знал, чем утешить Велемира, поэтому просто обнял. Свечник уткнулся лицом в его плечо, и Энгле, недолго думая, присоединился к объятиям.

* * *
        Скоморохи прикатили в шатёр брёвна и пни, постелили сверху покрывала и подушки, принесли несколько дощатых столов, развели снаружи костры, а из изб понесли горшки с кашами, пироги и жареную дичь. К Ниму, Энгле и Велемиру подскочил Жалейка с какими-то тряпками в руках и достаточно бесцеремонно начал подталкивать друзей к шатру.
        - Давайте-давайте, все собираются. Вы здесь гости, значит, тоже обязаны посидеть.
        - Ты, смотрю, уже освоился и все обычаи выучил? - огрызнулся Энгле.
        Жалейка беспечно улыбнулся.
        - Ну, я того и хотел. Вот она - гильдия. Не гадал, что так скоро их встречу. Всё благодаря вам, ребята. Тут, между прочим, вам передали.
        Он сунул Ниму и Велемиру тряпки, которые оказались такой же странной верхней одеждой, как то, что уже было надето на Энгле. Ниму достался тёмно-синий бархатный кафтан, тяжёлый, зато действительно тёплый. Ним не стал возражать.
        - Погоди. - Энгле потянул Велемира за рукав, не давая отойти. - То есть они думают, что у Мейи Морь, но оставляют её у себя? И мы… что, если мы от неё уже заразились? Или заразились вместе с ней… Там, у ворот Коростельца, были больные, помните?
        - Второй раз Морь не подцепишь, - отмахнулся Жалейка. - Так что ни шутам, ни мне ничего не грозит. А вы трое и правда можете заболеть. Да ведь и до этого могли. По улицам да по деревням Морь катится, и прятаться она мастерица, не знаешь, где её встретишь.
        - Я пока останусь, - упрямствовал Велемир. - Но Жалейка прав. Не знаешь, где Морь найдёшь.
        - Тут уж не наша воля, - со вздохом согласился Энгле. Он огляделся по-хозяйски, ударил рука об руку и кивнул Ниму. - Место хорошее, меченые нас пока не бьют… Сейчас посидим и решим. Что, Жалейка, угощать, говоришь, будут?
        Жалейка широко ухмыльнулся. Из шатра так дурманяще тянуло едой и пряным сбитнем, что Ним согласился: на сытый желудок и думаться будет лучше.
        Глава 20
        Последняя капля
        Когда позолотевшие леса сменились чёрными еловыми, я понял, что до Гнезда, до назначенного места совета, осталось совсем немного. И новой головной болью билась мысль: куда спрятать моих чудных спутников? Нельзя, чтобы все соколы видели, что я с Игнедой да с мальчишкой беспризорным. Из-за мальчишки засмеют, из-за княгини головы лишусь.
        Решился, может, на глупость, но другого ничего не придумал. Ссадил их у выворотня огромного, искорёженного, натаскал веток, устроил что-то вроде рыхлой берлоги и ссадил всех троих: Игнеду, Огарька да медвежонка облезлого. Вот кому берлога точно впору пришлась. А коня отвёл в чащу дальнюю, нашёл опушку с россыпью багряных капель брусники, привязал и зарубок пару сделал, чтобы легко потом найти животину. Поговорил с местным хозяином, Гранадубом, попросил не трогать моих подопечных - говорил, разумеется, только я, а лесовой, если и слышал меня, то никак не переборол свою лень и не подал знак, что просьбы мои услышаны. Всё равно я надеялся на лучшее. С той же надеждой оставил Огарьку и Игнеде по маленькому метательному ножику, помолившись Золотому Отцу, чтобы они двое не перерезали друг друга, пока я не смогу за ними присмотреть.
        Соколы прибыли слаженно. Отсрочили, видно, свои заботы ради общего дела, и не успела Серебряная Мать выплыть на небесный пурпур, как гнездо приняло пятерых своих оставшихся птенцов.
        По лицам моих братьев я понял, что мрачное известие ударило по ним почти с такой же силой, как по мне самому, только скорбь и тревогу каждый выражал по-разному.
        Самый старший из нас, Сапсан, сделался ещё строже и молчаливее, чем обычно. Морщины на его лбу проступили ярче, а в серых глазах пылал холодный огонь. Чеглок злился, ворчал, что я заставил его бросить Ягморово поручение и кинуться в гнездо, Дербник выглядел ошарашенным, будто не верил никак, что я написал чистую правду, а по красным глазам Кобчика было ясно, что он в прямом смысле до сих пор оплакивал Пустельгу.
        Мы вошли в гнездо, расселись кругом на сером дощатом полу, распустили волосы и молча выложили перед собой захваченную для обряда снедь. Кто принёс подсохший пряник, кто калач, кто горсть сушёных ягод, а я - кусок вяленой оленины. Закончив, мы посмотрели друг на друга, а потом начали хохотать.
        Да-да, хохотать. Мы запрокидывали головы, заставляли себя смеяться, выдавливали смех из глоток, и он заполнял гнездо тяжёлым грохотом, бился о стены, как запертая в клетке стая грачей. Так мы гнали смерть. Показывали ей, что не боимся, что она не сломила ни нас, ни наше соколье братство. В навьем Нижнем мире нас слышали - о, как хорошо нас слышали! - и злились, я верил, люто злились.
        Отсмеявшись до хрипоты, мы смолкли и повязали волосы обратно, у кого как было: кто в хвост, кто в косицу, кто просто повязкой стянул. Затем отщипнули по куску каждого подношения, прожевали и только тогда позволили разговору начаться. Смерть была запугана, Пустельга помянута, и можно было взяться за что-то другое.
        Конечно, у меня спрашивали, как я нашёл Пустельгу, что видел вокруг и что слышал. Я повторил то, что писал в письмах, прибавил то, что не смог тогда рассказать, а когда заговорил о безликих и о деревнях, куда вернулась Морь, соколы закивали согласно.
        - По пути мне встретилось буевище, - поддакнул Дербник. - Вонь стояла скверная, болезная. Наверное, аж с дюжину тел сложили в дом и заколотили, а свои избы бросили, пока не наступят холода. Народ готов бежать с насиженных мест, лишь бы живыми остаться.
        - Глупые селяне тебе попались, - кашлянул Сапсан. - Я встречал только места сожжений. Нужно было тебе поджечь буевище, чтобы ветер не разносил заразу.
        - Ты бы сам отважился подойти близко? - огрызнулся Дербник, похожий на растрёпанного бурого волка. Непослушные волнистые волосы неровно сплелись в косицу, придавая ему неряшливый вид, и дорогие застёжки плаща смотрелись чужеродно, будто краденые. - Мне самому неохота от Мори погибать. Полетаю ещё, Мохоту послужу.
        При имени Мохота у меня ёкнуло в груди, но я понадеялся, что при беглом взгляде моё волнение никак нельзя было заметить.
        - Сам бы не отважился, но князю бы доложил, чтобы послал наёмников.
        Дербник скривил губы, недовольный, что старший сокол указал на его промах. Кобчик хмыкнул и укорил Сапсана:
        - Ты старший да мудрый, мы рядом с тобой птенцы ещё, не зазорно растеряться.
        - Не зазорно, говоришь? - пророкотал рослый седоволосый Сапсан. - Забыл, почему Кречет нас сюда позвал? Потому что Пустельга, как ты говоришь, уже растерялась. И что с ней? Нет её! Нет одной из нас!
        - Так что делать будем? - прохрипел я. И без того я был не слишком красноречив для княжьего гонца, а теперь, в этом гнезде, после поминального обряда, после небольшой сокольей склоки и вовсе вылетело всё умное из головы, если там было что, а горло высохло.
        Четверо соколов обернулись на меня, и я поднялся с пола, заходил по гнезду кругами, как зверь на привязи. Так и думалось лучше, и не так остро впивались взгляды моих товарищей, для которых я стал дурным вестником.
        Честно, я уже сомневался, что в этом совете была необходимость. Думал, зря с мест сорвал, зря позвал, зря гнездо занял. Ну что я сказал им такого, что не вместили письма? Пару фраз добавил разве что. Неужели не справились бы без этого? Неужели и так не поняли бы, что я прошу всех моих братьев быть ещё осторожнее, чем прежде? Что дорожу и боюсь за каждого, как за самого себя?
        Первым встал Сапсан. Рослый, широкоплечий, в ладном сером кафтане, он сам выглядел как князь. Подошёл ко мне и обнял крепко, аж кости захрустели. Я опешил, выдохнул рвано, а Сапсан прогудел над ухом:
        - Ты всё правильно сделал, Кречет. Ты дивный сокол, каких мало было. Я благодарен тебе и за письмо, и за то, что кинул соколий клич. Мы все должны быть вместе, когда по землям катится лихо. Ты мудр, и я горжусь тобой.
        Сапсан выпустил меня из объятий, сделал шаг назад и положил руку мне на плечо - жест, означающий соколью силу и поддержку. На другое плечо легла ладонь Дербника, до груди дотронулся Кобчик, до спины - Чеглок, и так мы замерли, как четырёхлепестковый цветок со мной вместо сердцевины. И каждый, я знал, каждый из нас в тот момент чувствовал себя больше соколом, чем когда скакал с княжьими посылками-приказами через вьюги и ливни, по бескрайним полям и лесам.
        Да, нам необходимо было встретиться, заглянуть друг другу в глаза и сказать, что и впредь остальные будут являться по зову одного, а коли кого из нас не станет - оплакивать и поминать, чтя все обычаи.
        Чуть позже мы развеяли прах Пустельги вокруг гнезда, на том и разлетелись.

* * *
        В день сокольего совета мне думалось, что ничто не в силах нас разлучить. Нет во всём мире такого лиха и такой хвори, что разрушили бы соколье братство. Да, Пустельгу убили зверски, и нам трудно будет понять, кто за этим стоял, но мы пятеро казались тогда друг другу чем-то неприкасаемым, незыблемым, как пять священных дубов в саду Золотого Отца.
        Я ошибался. Мы все ошибались.
        Дурные вести знают короткие пути. Их доносят ветра, гонцы, быстроногие мальчишки… Они отращивают крылья и сами летают от селения к селению, и время их не убивает, а делает только страшнее.
        Мы с Игнедой, Огарьком и медвежонком (Огарёк всё перебирал для него имена и так докучал мне, что я тихо рычал, слушая самые бредовые предположения, вроде Сухаря, Пьяницы или Лешака, а потом всё-таки не выдержал и рявкнул, чтобы он замолчал и думал не вслух) едва-едва пересекли границу Чудненского, искусно пробравшись по тропам в обход болот и мелких озёр. Пару раз встречали мавок и водяниц, но они, к моему расстройству, не спешили меня соблазнить, стеснялись, наверное, княгини. Игнеда воспряла духом, почуяв воздух родных краёв, и я тоже стал спокойнее: никто за нами не гнался, никто ничего не выпытывал. На людях Игнеда держалась стойко, лишнего не болтала и не привлекала к себе внимания, разве что красотой своей, но одного моего сурового вида и рыка Рудо оказывалось достаточно, чтобы всех похотливых мужиков как ветром сдувало.
        В Чудненском мы ненадолго вернулись на Тракт: я знал недалеко от границ княжества приветливую деревушку с постоялым двором, куда простым торговцам и путникам было нелегко попасть. Мне нравилась медовуха, которая выходила у пышной хозяйки, нравились её пироги и, конечно, девушки, готовые согреть соколиную постель. Стоит ли говорить, что рисунки-крылья и красноватый камень открывают любые двери? И даже если лучшие покои заняты, для сокола всё равно отыщется угол.
        Не знаю, ошибался ли я, но на Тракте мне почудилось, будто за нами по пятам скачут двое всадников. Всё бы ничего, да смутили меня их хорошие одежды и поблёскивающие ножны на поясах - не купцы, вряд ли простые странники. Я прибавлял ход, и они прибавляли тоже. Я замедлялся - они тоже пускали коней рысью, не сокращая расстояние между нами, но и не отставая. Я побоялся, что это могли быть Страстогоровы посланники, и, попрощавшись с мечтами о мягкой постели с красавицами, направил Рудо прочь с Тракта, в пролесок, выбрав место, где резвый Игнедин конь тоже проскочил бы, зато мощные лошади наших преследователей могли бы не продраться.
        - Из-за неё все беды, - шипел Огарёк мне на ухо. Медвежонок спал, уткнувшись мордой ему в грудь, за несколько дней зверь успел чуть откормиться и не выглядел так, будто вот-вот испустит дух. - Не брали бы её, давно бы справились. Когда ты последний раз думал о князе скоморошьем? Небось забыл о задании-то своём?
        - Молчи.
        Мне невыносимо было слушать Огарька, потому что я знал, что в его словах правды и здравомыслия больше, чем в моих действиях.
        Убедившись, что Игнеда справилась с конём и благополучно скачет за нами, я пустил Рудо лесом в сторону деревушки. Очевидно, нам нельзя было направляться туда: каждый знал про постоялый двор и хозяйку, благоволящую соколам. Я злился, что мои планы расстроили самым подлым образом, а ещё больше злился на себя: за то, что взял Игнеду, за то, что не выполняю поручение Страстогора, за то, что, может быть, зря осторожничаю и всадники на Тракте просто мчатся по делам и у них нет никакого интереса к соколу, псу, медведю, княгине и хромому мальчишке.
        Нам пришлось прятаться. Не обращая внимания на ворчание Огарька, я направил Рудо дальше, сквозь чащу, а Игнеде посоветовал спешиться и вести коня на поводу, чтобы ветки не исхлестали её белое лицо. Пришлось делать крюк и потратить немало времени, зато я вывел своих разношёрстных подопечных к деревеньке, сокрытой от глаз глухими ельниками. Местные промышляли грибами, брусникой и пушниной, и лесовые благоволили им, уж не знаю чего прося взамен. Я бывал здесь, нечасто, но бывал, и в одном дворе меня помнили и даже имели за собой кое-какой должок. Кто бы не воспользовался?
        В этом-то чудесном местечке меня и настигли дурные вести.
        Письмо принёс шустрый мальчишка и не отцеплялся от моего рукава, пока я не дал ему монетку. Не знаю, что за связи и паучьи сети у этих оборванцев, каких всегда встретишь в любом городке и селе, но работали они безукоризненно: не нашлось бы того письма, которое они бы не передали из тощих грязных рук в другие, и дальше до тех пор, пока оно не нашло бы своего адресата. На месте князей я бы созвал воробьиные стаи в подмогу соколам.
        Судя по ошибкам и кривому почерку, письмо несколько раз переписывали, пока оно добиралось до меня, но имя Сапсана в конце сразу бросилось мне в глаза. Пока я читал, буквы мельтешили перед глазами, как навозные мухи, и страшный смысл слов доходил до меня медленно, словно пробивался через заслон, выстроенный моим разумом, не готовым к таким новостям.
        Сапсан писал, что Кобчика и Чеглока нашли растерзанными на Тракте. После совета они вместе отправились в Средимирное, но ни луки, ни кинжалы, ни быстрые кони не спасли их от гибели. Истинно растерзали, не оставив живого места, а отрубленные руки, как и Пустельге, привязали к шеям, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что изувеченные тела принадлежали соколам, а не заезжим торгашам. Совладать с одним-то княжьим гонцом - задачка не для слабаков, сам я несколько раз противостоял и безликим, и разбойникам, и Золотой Отец ведает каким ещё врагам. Так кем должны были быть чудовища, чтобы сделать такое с двумя опытными соколами? Сколько должно было быть этих чудовищ?..
        Ноги мои подкосились, и я тяжело опустился на стул. Криво выведенные строчки стояли перед глазами, даже когда я до боли, до алых вспышек зажмурился.
        «Руки отрублены и привязаны к шеям покойных».
        «Лица и тела иссечены в лохмотья».
        Это же братья, мои соколиные братья! Крутилось, крутилось бесконечно в голове: как, кто, за что?
        Меня мутило от неприятия, от горя, от ненависти. Но сильнее всего - от страха. Да, на первое место из всей мешанины чувств вышел именно страх, ледяной и чистый, такой, что мешал даже пальцами шевелить. Нас кто-то истреблял. Не просто польстился на всадницу-Пустельгу, не забавы ради отрубил красивой женщине руки. Нет, кто-то умышленно избрал своей целью соколов, выслеживал, высматривал и безжалостно карал - теперь это стало ясно как день. Неясно только, кто и за что, как вообще можно было покуситься на незыблемый символ Княжеств.
        Никогда не думал, что меня может обуять настолько яростный страх. Трое убиты, ещё трое остались, и я - один из живых. Пока живых.
        Только сейчас я в полной мере понял, как мне дорога моя жизнь, пусть кому-то она кажется пустой, пёсьей, никчёмной, к князю привязанной. Я не хотел с ней расставаться, совсем не хотел терять свою свободу, свои крылья, свой ветер и дороги, разбегающиеся и путающиеся под ногами.
        Я попросил полную братину крепкой браги, не обращая внимания на протестующие крики Игнеды и Огарька. Мне необходимо было залить хмелем горе, ярость, а в особенности - страх.
        Я пил весь вечер напролёт. Лакал прямо из братины, как из корыта, не боясь замочить бороду, не обращая внимания на липкие капли, стекающие по подбородку, по шее и ныряющие под рубаху. Я ничего не видел, ничего не слышал - заливал хмелем и глаза, и уши, и мысли, зная, впрочем, что зря теряю бдительность, но ничего поделать не мог.
        Никогда не думал, что так дорожу своей жизнью. Не думал, что буду настолько бояться её потерять. Мне что-то говорили - я едва-едва различал голоса Игнеды и Огарька, чувствовал, что они хватают меня то за руки, то за плечи, что-то от меня хотят, но я только отмахивался от них, как от слепней, прикрикивал и продолжал пить, даже когда в животе не осталось места.

* * *
        Не стану рассказывать, как я себя ощущал, когда открыл глаза среди ночи. Вокруг стояла такая темень, что я даже порадовался, если в моём положении вообще была уместна хоть мало-мальская радость: любой свет немилосердно резанул бы по глазам, разжигая в голове костёр боли.
        Я захрипел, едва ворочая распухшим языком, и тут же мне в руку сунули кружку с водой. Лучше бы, конечно, раздобыли пенного, но и вода пришлась кстати. Пока я пил, слышал, как в темноте возятся мои спутники и шипят друг на друга, споря о чём-то злым шёпотом.
        Бессильно опустив руку с опустевшей кружкой, я наткнулся на что-то косматое, мягкое, а потом в ладонь ткнулось тёплое и влажное: Рудо сонно лизнул меня и вновь опустил голову на лапу. Спал у моего ложа - значит, не оставил, не дал увести себя в хлев или на псарню. На краю гудящих неповоротливых мыслей мелькнуло: а медвежонок, любопытно, где? И тут же ответом раздалось тоненькое ворчание. Значит, все здесь собрались, шельмецы…
        - Кречет, - послышался голос Игнеды. - Ты меня слышишь?
        - Я пьян, но не глух. Где мы?
        - Где нам быть? - отозвался Огарёк. - Где ты напился, там и упал, дальше еле-еле дотащили тебя, здоровенного.
        Игнеда зажгла свечу. Резануло рыжим огнём по глазам, и я зажмурился, сжал переносицу щепотью. Разомкнул веки медленно, привыкая, и осмотрел комнату, с трудом поворачивая чугунную голову.
        Пёс с медведем свернулись у кровати, Игнеда с Огарьком сидели на скамье напротив оконца с закрытыми ставнями. По тому, что меня уложили на единственную кровать, я понял, что мною дорожили - даже княгиня уступила ложе пьяному, а могла бы распорядиться, чтобы меня оставили на полу. В груди моей стало чуть теплее.
        - Кречет, - снова позвала Игнеда, уже тише и ласковее. Я снова прикрыл глаза, поэтому удивился, когда почувствовал, что она села на кровать и опустила ладонь мне на ногу. - Как ты, соколик?
        - Как перебравший с брагой, у которого убили двоих братьев, - буркнул я. Мне хотелось отоспаться, а не отвечать на глупые вопросы.
        - Отстань от него, молчи лучше, баба, - едко посоветовал Огарёк.
        Игнеда фыркнула и переложила руку выше, на коленку, поглаживая меня через одежду.
        - На вот, я травок попросила заварить, чтобы легче тебе стало. Выпей, соколик.
        Она сунула мне новую чашку, чуть тёплую, от которой пахло мерзко, как от подгнившего сенного тюка. Я заставил себя выпить эту дрянь: если буду валяться похмельный ещё до утра и часть дня, то от этого точно никому лучше не станет. И так слабину дал, сломался, чуть-чуть Игнеду не довезя, но у меня была веская причина.
        - Лучше тебе? - спросил Огарёк.
        Я отшвырнул пустую чашу и откинулся на подушку.
        - Скоро станет. Не бойся, утром всё равно дальше пойдём, как бы мне ни было.
        - Бедный, бедный соколик, - продолжала мурлыкать Игнеда. - Натерпелся всякого, настрадался. Ничего, я тебя утешу. Одному-то тяжело, а сам молодой, красивый… И мне нелегко. Не будешь, небось, противиться. Я же вижу, как ты на меня смотришь…
        После пойла у меня чуть просветлело в голове, и я учуял, что от Игнеды тоже отчётливо тянет хмельным. Ох уж княгиня ясноглазая, что же, оплакивала моих братьев-соколов или от скуки набраться решила?
        Рука Игнеды ползла всё выше, пока я не остановил её. Кровь зашумела у меня в ушах: всё-таки Игнеда была красавицей, каких поискать, да и правда, заглядывался я на неё с первого её появления в тереме, а пьяный перезвон ещё не отпустил меня, хоть и мешался с тяжким муторным похмельем.
        - Гулящая она баба, Кречет, - шикнул Огарёк и отвернулся.
        - А ты ступай пока, мальчик, не мешай взрослым людям. Иди, иди.
        Игнеда распустила волосы и склонилась надо мной так низко, что её лицо закрыло мне весь обзор. Её глаза, брови, алые губы очутились так близко, как в тот вечер у костра. Меня бросило в жар, как не бросало ни от одной девки: человечьей ли, лесной ли, речной ли… Игнеда прижалась ко мне пышной грудью и жарко поцеловала в шею. Моё дыхание сбилось.
        - Один да один, соколик, и я давно уж одна, не хватает красивого да сильного…
        Игнеда шептала то мне на ухо, то сама с собой, и её хрипловатый шёпот заполнил собой всё, чем я был в тот миг, вытеснил и горе, и злость, и, что самое главное, - страх. Я позабыл то, от чего так стремился сбежать, заливая в себя больше и больше браги. То, что не смогла сделать выпивка, сделала женщина.
        - Ты и правда иди лучше, Огарёк. - Я сам не узнал свой взволнованный голос. - Иди.
        Игнеда стала расстёгивать на мне рубашку, я обхватил её одной рукой за талию, другой сжал мягкое бедро. Дверь скрипнула и хлопнула так, что задрожали ставни: мы с княгиней остались одни, не считая спящего зверья.

* * *
        Русалье Озеро походило на огромный кусок чёрного стекла, когда его поверхность оставалась спокойной. Но так было отнюдь не всегда.
        Когда Ним впервые увидел водяниц, он не поверил своим глазам. На второе утро их пребывания в шутовском стойбище он встал слишком рано, когда ещё не совсем рассвело, и отправился размять ноги, а заодно полюбоваться туманами, скрывающими лес на дальнем берегу озера. Ним набрал мелкой гальки и выбрал укромную заводь, над которой низко склонила нити-ветви старая ива. Замахнувшись, Ним так и замер с камнем в руке: его глаза сами собой широко раскрылись, глядя на существ, плещущихся в воде.
        Некоторые из них были острозубыми, серо-зелёными, со спутанными гнёздами волос и водорослей на полузвериных, полурыбьих головах; жёлтые глаза без век смотрели глупо и враждебно, тощие тела, покрытые жёсткой чешуёй, напоминали человеческие. Зато другие походили на обычных женщин, с той лишь разницей, что кожа их была мертвенно бела, губы - серы, а волосы до того тонки, что казались прозрачными. Ним моргнул, и те, кто смахивал на чудовищ из страшных снов, успели нырнуть в черноту озера.
        Ним икнул, сделал шаг назад, споткнулся об ивовый корень и завалился, ударившись спиной. Не сводя глаз с водных дев, он пополз назад, одновременно и умирая от страха, и не желая, чтобы они тоже пропали.
        Потом старуха с перламутровыми глазами - Сплюха - поведала Ниму, что первыми были водяницы, а вторыми - мавки. Водяницы тоже вольны менять обличия, но гораздо более дикие и стеснительные, нежели мавки, любительницы смертных мужчин. Ниму вспомнилась наездница на диком быке, превратившаяся в пень у Тракта в Средимирном.
        На следующее утро Ним потащил сонного Энгле с собой на озеро, и они вместе смотрели на водных девиц издалека. Велемир с ними не ходил - так и сидел у Мейи, которую Трегор отпаивал каким-то розовым отваром. На удивление, больной становилось лучше, только на лице выступили странные пятна, отливающие перламутром и сочащиеся сукровицей по краям.
        На стойбище то и дело приезжали новые ватаги, и селение у озера теперь кишело скоморохами, такими чудными и разными, что Ним быстро перестал стараться запомнить их в лица и по именам. Скоморохи привозили новости, и ни одна из них не радовала: чудовищ, притворяющихся шутами, становилось всё больше, словно они размножались, как грибы на трухлявом дереве; всякая торговля в городах и деревнях почти прекратилась, никто не рисковал выезжать на дороги и везти товар. Скоморохов - из гильдии и тех, кто не числился в ней, - ещё злее гнали, виня в разбое и набегах на деревни. И всё больше людей цепляли Морь, гнили заживо, сходили с ума, и даже князь Холмолесского, Страстогор, по слухам, ею заразился.
        Ним печалился и злился, но утешался тем, что ему повезло встретить скоморохов, которые отвезли его в безопасное место. Мори он тоже боялся, особенно зная, что больная Мейя совсем рядом, но Трегор подносил им с Энгле и Велемиром то же зелье, объяснив, что оно помешает хвори пристать. Что Ним не мог понять, так это почему остальные люди в Княжествах не могут исцелиться таким зельем и почему скомороший князь не расскажет им, как его сварить, если кроме него того больше никто не ведал.
        После долгих и настойчивых просьб Велемира Трегор позволил им всем войти в шатёр, где он лечил Мейю. За занавесью тяжело и душно пахло, и шутовской князь протянул сперва чашу Ниму, Велемиру и Энгле.
        - Отпейте, - велел он. - По глотку.
        Велемир глотнул первым и нетерпеливо шагнул за занавес. Ним выпил тоже - ему показалось, что в чаше была чуть согретая вода, а так он не ощутил ни горького вкуса лекарств, ни острого запаха. Чувствуя себя неловко и странно, он тоже зашёл к больной и остановился, не зная, куда деть себя. Он ещё ни разу не был у постели хворых и не понимал, что ему стоит чувствовать и говорить: подбадривать ли, сопереживать ли, веселить? Да и Мейя так и не смогла стать ему хоть немного близкой и понятной, оттого Нима грызла смутная вина.
        - Не шумите, - предупредил Трегор, заходя вслед за Энгле и обтирая руки о полотенце. Перчаток он так и не снимал. - Хоть я и дал вам снадобье, а всё же будьте осторожней. Дышите неглубоко. И долго не стойте. Посмотрели - и достаточно с вас.
        Мейя лежала на подушках и шкурах, лицо её побледнело и покрылось испариной, а на щеках налились красные бугорки, похожие на нарывы или ожоги. Глаза Мейи были закрыты, она дышала сипло и поверхностно.
        Велемир приблизился и замер в нерешительности. Не садился рядом, не трогал её и не говорил ничего, чувствуя себя, наверное, скованно под строгим взглядом Трегора.
        - Мне не по душе, - шепнул Энгле на ухо Ниму. - Давай уйдём, а?
        Ним едва заметно кивнул.
        - Давай…
        - По совести, - вдруг слабо всхлипнула Мейя. - Она сказала, по совести…
        Трегор положил руки на плечи Велемира и мягко подтолкнул его к выходу.
        - Довольно. Морь лечит одиночество.
        Энгле и Ним облегчённо вздохнули, радуясь, что им не придётся уходить первыми и показывать, что им было не по душе посещение больной. Трегор вывел всех троих и плотно задёрнул полог шатра.
        - Мы придём на другой день? - спросил Велемир.
        - Ты приходи. Если хочешь, - туманно ответил Трегор и скрылся в шатре.
        - Погодите! - окликнул Велемир. - Позвольте спросить.
        Из прорези показалась рука в перчатке и взмахнула, показывая, что он может говорить. Велемир продолжил:
        - Снадобье. Вы ведь можете излечить других больных?
        Трегор за занавесью молчал так долго, что Ниму показалось, будто скомороший князь не услышал Велемира или что вовсе не собирался отвечать. Стоять на месте был холодновато, дыхание вырывалось изо рта еле заметными облачками, и Ним шевелил пальцами в башмаках, чтобы немного согреться.
        - Стал бы я это делать? - произнёс Трегор. - Не знаю. Скоро Княжества вздохнут легче, скоро холод скуёт Морь, не даст ей идти дальше. А тем, кто уже давно болен, снадобье вряд ли поможет. У них одно лечение теперь: молитвы и подношения Господину Дорог и Владычице Яви.
        Он снова замолчал, давая понять, что ничего больше не скажет. Из шатра послышался шелест и лёгкий стук, будто Трегор молол что-то в ступе.

* * *
        В один из вечеров Мейя даже вышла из шатра на своих ногах, не опираясь на локоть Велемира. Вышла и заулыбалась, глядя в хмурое небо. С дубов слетали жёсткие бурые листья, кружили долго на ветру и падали на землю, в озеро, на крыши шатров, на головы. Один лист упал Мейе прямо в руки, и Ним видел, как она долго стояла, обводя пальцами волнистый край, а потом смяла в кулаке, превратив лист в сухое крошево. Немытые рыжие кудри скрыли её лицо, не позволяя разглядеть, изменилось ли его выражение. Уже потом Ним понял: да, изменилось, и не только выражение лица, но и в мыслях Мейи тогда что-то ломалось - а может, наоборот, выстраивалось так, как давно должно было выстроиться.
        Никто не видел, как она выбралась ночью из шатра. Велемир не проснулся, скоморохи, сидевшие у костров допоздна, не обратили внимания на бредущую к озеру фигурку, или яркие всполохи не позволили им разглядеть, что происходило в темноте. Трегор тоже не остановил Мейю, а может, даже знал, что она замышляла.
        Утром её тело нашли на берегу. Нагие мавки с ободранными спинами говорили, что выволокли её со дна озера, но Ним подозревал, что речные девы сами могли быть причастны к смерти Мейи - утянули, завлекли в чёрные озёрные воды, заманили песнями и сказками, и кто знает, что откликнулось на их зов в заколдованном Морью мозгу. Может, увлекли песнями о доме, которого у неё больше не было, о семье, которую она загубила, не открыв дверь… Напели сладко и манко о том, что ещё можно всё исправить, о том, что есть где-то тёплый край, готовый принять её и приютить.
        Ним додумал это после. Когда он вместе со всеми прибежал на зов нечистецей, в его висках гулко стучала пустота.
        Вода расцветила перламутровые язвы голубыми и розовыми переливами, а может, так просто казалось из-за того, что щёки и губы Мейи стали совсем серыми.
        - По совести, - прохрипел потом Велемир, когда догорел погребальный костёр и стихли стоны шутовского поминального хора. - Она всё повторяла: «По совести». Помнишь, что бабка-ворожея говорила? Мейя уже тогда притихла совсем, разбередила клятая девкину душу. И кольцо это злосчастное… Зачем ей припомнили её вину? Зачем заставили чувствовать, будто от неё зависело больше, чем было на самом деле? Может, тогда бы всё стало по-другому.
        - А ты не думаешь, что это Морь сломила её? - возразил Трегор. - Скомороший князь взялся словно из ниоткуда, бесшумно подсел и протянул Ниму бутыль браги. - Я не обещал её вылечить, да и отметины на лице - серьёзное испытание для девчонки. Если она посчитала, что смерть милосерднее, чем жизнь меченой, - я вполне способен её понять.
        Ним и Энгле не стали ничего говорить, молча выпили браги и отщипнули поднесённого Отой хлеба. Ним знал одно: просто так в озёра не бросаются, а причин на то может быть множество.
        Глава 21
        Кровь и огонь
        Когда я заливал брагой скорбь по братьям и собственный горький страх, мне казалось, что ничего хуже в моей жизни приключиться не может.
        Как водится, я ошибался.
        Последние недели мне вообще казалось, что я только и делаю, что ошибаюсь, а жизнь на самом деле вовсе не такая, как я думал.
        Господин Дорог, Золотой Отец и Серебряная Мать - вместе ли, по отдельности ли - отчего-то решили проверить меня на прочность, захотели посмотреть, сколько сдюжит молодой сокол, полный телесных сил.
        Я проснулся с почти просветлевшей головой, и вид Игнеды, умиротворённо спящей на моей груди, вызвал во мне смешанные чувства. Без расшитой кички на голове, без драгоценных серёг и ожерелий, с распущенными волосами она походила на обычную девку, редкой, правда, красоты, и спросонья я даже самодовольно ухмыльнулся самому себе, радуясь, как обычно, когда просыпался с красавицей в мягкой постели. Потом меня окатило ужасом: не девка за монетку, а Страстогорова жена! Женщина князя, которому я поклялся служить! Я неумышленно дёрнулся, Игнеда проснулась и сладко ахнула, потягиваясь.
        - Соколик, - вымолвила она, щуря на меня довольные изумрудные глазищи.
        Я оглядел комнату, вспоминая, что Огарёк вчера убежал, разозлённый, даже сердито хлопнул дверью. Мальчишки до сих пор не было.
        - Огарёк где? - спросил я, сам зная, какой получу ответ.
        - Почём мне знать? Пускай уходит, нам с тобой спокойнее без него будет. Ты не беспокойся, соколик, полежи ещё…
        Рука Игнеды скользнула по моей голой груди, но я не поддался её бабьим чарам, не остался с тёплой и румяной в постели. Встал, потрепал по холкам Рудо и медвежонка, тоже проснувшихся и требовавших еды. Поднявшись на ноги, Рудо занял своим мохнатым телом почти половину комнаты, и мне пришлось потрудиться, прежде чем я добрался до скамьи, на которой лежали мои вещи.
        Иногда случается между людьми что-то такое, после чего совершенно невозможно общаться по-прежнему. Что-то ломается, или, наоборот, вырастает лишнее между вами, и дальше - никак.
        Доселе это ощущение оставалось для меня неизведанным. Ложе я делил с разными девками: лесными, водными, кабацкими, деревенскими, и никто из них не требовал от меня большего, чем я, сокол, мог дать. Просились в терем - наполовину в шутку, наполовину всерьёз, но всё равно не веря в успех. Просили монет и получали их. Просили рассказов о краях чудесных, о пиршествах и кутежах в Великолесских чащах, о сокольих гнёздах и дальних углах. Просили ещё час-другой жарких поцелуев и утех, просили потрогать камень чудесный, просили рисунки на руках рассмотреть. Всё получали, всё. Но Игнеда была другая.
        Я сразу почувствовал, что между нами пролегло что-то плотное, душное, лишнее. Прочёл по взгляду, услышал в голосе, уловил в мягких движениях. Мне не понравилась перемена в Игнеде, будто проведённая вместе ночь сделала меня её собственностью, привязала меня к ней сильнее, чем привязывал к её мужу-князю соколий долг. Я не согласен был становиться привязанным к бабе, пусть и к такой, как она, пусть даже к той, о ком вздыхал тайно и долго. Сокол живёт свободой, а когда её пытаются урезать, задыхается и гибнет.
        Я молча встал, оделся, наказал Игнеде никуда не соваться, а сам пошёл из комнаты в зал. Так и знал: сидел Огарёк за столом, безучастно грыз горбушку и покачивал здоровой ногой. Увидев меня, стрельнул глазами по-совиному и отвернулся.
        - Предупреждал, чтобы не убегал, - буркнул я, присаживаясь рядом.
        - Угу, - согласился Огарёк с неохотой. - Не убежал. Вот он я.
        Мальчишка выглядел растерянным и обиженным, будто не вполне понимал, чего от меня ожидать. Мне показалось, что рука, держащая хлеб, слегка дрожит. Да уж, наворотил… Я запустил пальцы в волосы, припоминая, что сказал ему вечером. В голове гудело, грудь по-прежнему холодили страх и тоска.
        - Ладно, я зря тебя выгнал. Извини.
        - Что, надо было остаться и смотреть, как ты княгиню жамкаешь?
        Я легонько пристукнул его по затылку.
        - Так остановил бы. Неправы мы с ней были. Оба.
        - Достала она меня. Скорей бы отвезти уж.
        Огарёк вздохнул и положил недоеденный кусок на стол.
        - Чем же достала? Не так уж много вы общались.
        - Тем и достала. Морду воротит, нос морщит так, будто от меня разит сильнее, чем от пса мокрого. Вот прямо кожей чувствую её отвращение. Когда отворачиваюсь - чую, смотрит так, будто удавить могла бы голыми руками, если б не брезговала так. Скажи, Кречет, было у тебя такое когда-нибудь? Было, чтобы аж кровь кипела от того, как тебя ненавидит кто-то?
        Огарёк задрал подбородок, смотря на меня и вопрошающе, и с вызовом. Всё-таки странным он был в тот день, и я даже подумал, что он тоже выпил чего хмельного. Я покачал головой.
        - Не знаю, не обращал внимания. Думается, многие хотели бы меня убить, отравить, ножом пырнуть, только не решались, князя боясь. Когда летаешь по всем Княжествам с делами разными, не самыми чистыми, наживаешь врагов больше, чем вор-иноземец. Вижу, Игнеда тебе не по нутру, и ты ей тоже. Но прошу тебя, как друга, как младшего брата: стерпи ещё пару деньков, почти приехали.
        Сказал и тут же подумал: и чего я его упрашиваю? Шёл бы, куда ему хочется, где никто его ненавистью не опаляет. Княгиня - из горячих, из тех, кто коли невзлюбит, то крепко и навсегда. К ней в милость войти не удастся никак, сколько ни старайся. Это Огарёк просился со мной, так пусть терпит, а если совсем невмоготу, то все дороги ему открыты здесь, в Чудненском. Тут не видели, как он таскает кур. Тут он мог бы прижиться, особенно с моей помощью…
        Огарёк дёрнулся, будто обжёгся. Сглотнул сухо, заправил волосы за уши. В серой избе, за серым столом он смотрелся ещё зеленее, чем обычно, а на фоне крепких и приземистых деревенских казался тоненьким, не по возрасту хилым, как юное деревце, обросшее листочками, но чахнущее в темноте. Ему бы в Мостки, к себе, к своим, к свету и воде. Я положил руку на ладонь Огарька.
        - Подождёшь?
        Он закусил губу и кивнул, не отрывая глаз от шершавого стола. Я хлопнул его по плечу, немного грубее, чем следовало бы, но как уж сумел.
        - Вот и славно. Раз очутилась она у нас на пути, значит, надо довезти. Понимаешь меня? Нельзя бросать дела незаконченными, а дороги - не пройденными до конца. Поредела соколиная стая, и кем же мы будем тогда, если начнём обманывать женщин, доверившихся нам?
        Огарьку, видно, понравилось, что я сказал «мы» и «нам». Пусть думает, как хочет, а что есть, то есть: трое соколов осталось, и с одним из них - мальчишка, познавший скитальческую жизнь и желающий вроде бы к стае примкнуть. Кто знает, как всё повернётся?
        Он шмыгнул носом и слабо улыбнулся одним уголком рта.
        - А всё же решил. Медведя Шаньгой назову.
        Да уж. Ещё одно имя из тех глупых, которых я наслушался вдоволь. Но всё же пожал плечами и ответил:
        - Шаньгой так Шаньгой. Пускай.

* * *
        В Черени я бывал, конечно, много раз. Черень добрый город, красивый, пусть кому-то может показаться хмурым и неприветливым, но такой он только на первый взгляд. И люди бывают такие: смотришь на него - суровый бородатый мужик, даром что топором на тебя не машет, а выпьешь с ним по чарке - и чувствуешь если не родство, то хотя бы тепло, уже похожее на зарождающееся приятельство.
        Избы и терема в Черени складывали из гладких и толстых еловых стволов, которые морили для крепости, вымачивали на северных берегах Русальего Озера, в болотах и реках, и стволы становились почти чёрными; слюда в частых оконных переплётах сверкала красно-рыжим, и чтобы дома не были такими мрачными, местные часто вырезали наличники и карнизы из белой берёзовой древесины, и смотрелось это так, будто старухи обрядились в кружева.
        В Черени мне нравилось, но Горвень всё равно был милее.
        Гранадуб вырастил вокруг столицы Чудненского непроходимые чёрные чащи, и чем ближе к городу, тем ниже спускались еловые ветки со свечками-шишками, бледно-коричневыми и чешуйчатыми. Только со стороны Тракта подъезд к Черени оставался открыт, и город встречал путников высокой стеной из тех же чёрных брёвен, за которой виднелись купола теремов и святилищ, красочные и сверкающие нестерпимо ярко по сравнению с угрюмой громадой леса позади города.
        Мне всё казалось: вот-вот, ещё один ряд елей, ещё несколько лохматых побагровевших кустов - и покажутся стены, и закончится наш путь, отдам Игнеду Мохоту и поскачу, полечу дальше, за князем скоморошьим охотиться. Простимся с ней - исчезнет выросшее между нами нечто, а вместо него придёт, быть может, тоска от разлуки.
        Но всё вышло по-другому.
        Над моей головой просвистела стрела и воткнулась в еловый ствол. Игнедин конь всхрапнул, заржал, встал на дыбы, и вторая стрела едва не пробила ему ухо. Сперва я снова подумал на безликих, но быстро понял, что ошибся: оперение этих стрел было багряным, красивым, такие только у княжьих дружин бывают. Некогда было разбираться, добра или зла желали нам дружинники: с головой расставаться я не собирался, ещё и в одном шаге от цели.
        Я направил Рудо к Игнеде, схватил за узду коня, успокоил и пустил вперёд, из чащи скорей, а Огарёк будто прочитал мои мысли, вынул у меня из-за пояса ножик и метнул наугад, нам за спины. По крику я понял, что ножик нашёл свою цель.
        План мой расстроился. Навстречу нам выскочили пешие дружинники со Страстогоровыми филинами на кафтанах, и только Золотой Отец отвёл стрелы, дождём посыпавшиеся в нашу сторону.
        Нас окружили; со всех сторон лес расшевелился, вспучился, выпуская из хвойной пены вооружённых дружинников, и нам ничего не оставалось, кроме как спешиться и встать спиной к спине. Я обнажил кинжал и встал в боевую стойку, напустив на себя самый грозный вид, на какой был способен. Рудо ощетинился так, что стал казаться вполовину больше, и зарычал низко, утробно, будто чудище из навьего мира, зато медвежонок Шаньга захныкал жалобно, по-детски, и Огарёк, как нянька, стал его гладить, успокаивать, а сам не забывал скалиться и сверкать глазами на врагов.
        - Не знал, что так скоро встретимся, предатель, - промурлыкал Казима, выступая вперёд. Его молодчики не опускали луки, и на нас сейчас была направлена по меньшей мере дюжина стрел. Да уж, погорячился я, маху дал с кинжалом: не поможет, не убережёт.
        - Я хороший сокол и дерусь хорошо, - ответил я, глядя на Казиму зло и с презрением. - Ты можешь приказать своим людям стрелять, но всё равно мой кинжал пробьёт твоё горло быстрее, чем я упаду мёртвый от стрелы. А если хочешь по-честному, то прикажи опустить луки, сразимся один на один.
        - Мне нет нужды тебя убивать, Кречет, - произнёс он почти ласково. - Князь сам с тобой разберётся. Отдай мне княгиню и беги в лес, к своим друзьям-нечистецам, проси у них прибежища. Скажу, не дался, сбежал. Сберегу твою жизнь, если она тебе дорога.
        Спроси он это в начале моего пути, когда я ещё был полон сомнений, то я, скорее всего, согласился б. Но не теперь, когда молодчики Казимы прицеливались в мальчишку, бабу и детёныша звериного, это не считая меня самого, пса и коня. Из нас я один с оружием, а у этих - и луки, и ножи. Неправильно так. Во мне заклокотало, запылало, и если бы не страх за моих нерадивых спутников, я бы вытащил звёзды и разметал бы во всех, в кого бы успел, не задумываясь, чем это может обернуться для меня самого. Да, страшно быть загнанным, растерзанным неведомыми тварями, как Чеглок с Кобчиком и Пустельга. Но погибнуть в бою, защищая безвинных, - это достойно сокола.
        - А ты отними, - рыкнул я.
        Казима тихо рассмеялся, и в его смехе было больше угрозы, чем в иной ругани.
        - Я ведь отниму, соколик. Что ты сможешь сделать? Огрызнёшься только, как волк перед травлей.
        - Не пойду с тобой! Стреляй сейчас, под стенами почти, и когда отец мой узнает, снимет кожу с тебя живьём, по лоскуткам, пересыпая солью! - прошипела Игнеда без страха, зато с ядом в голосе.
        Я видел, как дрожали руки у молодого дружинника, чья стрела была направлена прямо Игнеде в лоб. Нехорошо дрожали: я бы с удовольствием поменялся с княгиней местами.
        Казима ничего Игнеде не ответил, только продолжал буравить меня взглядом.
        - Ты огрызаешься, сокол. Это похвально. Не пойму только, кому ты служишь: своему князю или жене его?
        - Точно не тебе, - выплюнул я. - А сам-то как пробрался сквозь угодья лесных князей? Уж не присягнул ли лесовому Гранадубу вместо Страстогора?
        Я тянул время, заговаривал Казиме зубы, как и в прошлый раз, глупо и отчаянно надеясь, что лишняя минута нас спасёт, что приключится сейчас что-то такое, что заставит дружинников опустить луки и дать нам уйти с миром.
        - Нет-нет. - Казима с довольным видом опустил руки в карманы, но не просто так, а чтобы вытащить какую-то бумагу. - У меня есть тут кое-что любопытное. Позволь уж посмотреть на тебя подольше, Кречет, пока ты беспомощен и зол. Чудесное зрелище, никогда бы не подумал, что стану свидетелем такого. Скажи честно, Кречет, ты думаешь, что во всех Княжествах кругом слепцы и глухие, один ты хитрый да умный, задумавший служить сразу и тем, и другим?
        Оказалось, и Казима был не прочь потянуть время. Я крутил головой, всматриваясь то в одного, то в другого, ища хоть какую-то лазейку. Шаньгино хныканье мешало, конь гарцевал и фыркал, но сильнее всего я боялся за Рудо, который мог бы не выдержать и броситься на кого-нибудь, защищая нас всех.
        - Я служу своему князю, - ответил я. - А Игнеда - его жена. Если ты сейчас её убьёшь, то Страстогор тебя не похвалит.
        - Уже не служишь.
        Казима расплылся в самой мерзкой улыбке, какую я видел на его лице. Сначала я не придал значения его словам, но тот продолжал скалить зубы с таким самодовольством, что какое-то подозрение всё-таки закралось.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Не слушай его, Кречет! - крикнула мне Игнеда.
        Казима потряс в воздухе бумагой и с наслаждением произнёс:
        - Страстогор отрёкся от тебя, Лерис.
        - Врёшь! - рыкнул я и метнулся вперёд. Самообладание мне изменило.
        Две или три стрелы пролетели мимо, чудом никого не задев. Я вырвал бумагу из рук Казимы, а он и не сопротивлялся.
        В последнее время в мою жизнь пришло слишком много писем, и ни одно из них не принесло мне добра.
        - Тебя видели, сокол. И княгиню узнали. Кругом больше глаз, чем ты думал, и отнюдь не каждый в Княжествах уважает и чтит тебя так, как ты на то надеялся. Много желающих подрезать соколиные крылья, и далеко не один донос получил Страстогор, когда Игнеда пропала. Князь всё знает, Кречет. Он-то меня и послал. Когда мы встречались в прошлый раз, я подозревал, но не был уверен. Но недавно получил любопытную записку… А теперь вижу всё своими глазами.
        Я продолжал смотреть в бумагу. Дорогая, с печатью, с филином и размашистой княжеской подписью. Отречение. Я слышал, что бывало такое много лет назад, что князья отрекались от своих соколов, но это скорее сюжет для легенды, побывальщины, чтобы скоморошьи ватаги и баяны развлекали народ в праздники на площадях. Сокола вырастить дорогого стоит, соколы ценны, соколы неприкосновенны, и чтобы взять да отказаться от собственного сокола, которого ты сам воспитал и взрастил… Для такого нужна веская, очень веская причина, какую даже придумать трудно.
        Да что там придумывать? Сам ведь знал, что наворотил такого, что и головы не сносить.
        Ох уж Игнеда, ох уж погибель моя.
        - Страстогор поймёт, что был неправ! - выкрикнул я горячее, чем ожидал. - От соколов просто так не отречься! Мы - мощь и сила, мы - княжья воля, княжья гордость!
        - Тобой он уж явно не станет больше гордиться. Ты не исцелил княжича. Не нашёл скоморошьего князя. Зато увёл у него жену. Как думаешь, Кречет, сколько твоего самовольства ещё стерпел бы Страстогор?
        Перед глазами у меня потемнело. Прав, прав, сволочь. Меня словно сжало в тиски: горло сдавило, голова наполнилась болью, в грудь вернулась невыносимая тяжесть. Вот и всё, вот и бесславный конец сокола Кречета, а вместе с ним - и княгини, и невинного паренька из Мостков. По макушкам елей прошелестел ветер, но не такой, что напускают нечистецы, а обычный, свежий осенний, последний, наверное, какой я ощущал в своей жизни.
        Я не хотел умирать. Но и терять уже было нечего.
        Стремительным, нечеловечески молниеносным движением я вынул из сапога несколько звёзд и метнул веером, не заботясь особо о том, попадут они по ногам или вспорют шеи. Краем глаза я видел, что Рудо прыгнул вперёд, погребая под своим могучим телом сразу двоих дружинников. Я не слышал криков: в ушах у меня оглушительно стучала кровь, как стучит, наверное, у зверя, попавшего в силки.
        Казима не понял ничего, когда я рванул к нему и одним махом вонзил кинжал ему под челюсть. Струя крови брызнула мне прямо в лицо, Казима захрипел и рухнул наземь, скребя пальцами по шее.
        Что-то ударило меня в бок, что-то вонзилось в ногу, но боли я не чувствовал, просто бился изо всех сил, Рудо рвал молодого дружинника, и стрелы просто отскакивали от густой, свалявшейся шерсти. Медвежонка не было видно, зато Огарёк тоже бился как мог: запрыгнул на спину лучнику и кусал его в шею. Одна стрела попала коню в круп, Игнеда выпустила поводья, и конь со ржанием унёсся в чащу.
        Я вертелся во все стороны сразу, уворачивался от стрел и ударов клинками, сам метал звёзды и ножи, и острый, кровавый кураж битвы захватил меня настолько, что мне уже всё равно было, умру я или каким-то чудом выживу.
        Не было, не было ни малейшей возможности остаться живым. Я чувствовал, что ранен, хоть и не мог понять, куда и как тяжело. Рубаха и штаны взмокли от крови: моей ли, чужой ли…
        Совсем близко раздался крик. Вскинув голову, я увидел, как Игнеда оседает наземь, а платье у неё на животе становится влажным и тёмным. Древко стрелы торчало из её тела, и по стремительно белеющему лицу княгини я понял: истечёт кровью за несколько минут, её настигла самая скверная рана из всех возможных.
        Я заревел и кинулся полосовать лицо кинжалом своему противнику. Не видел, не слышал, не знал, живы ли Рудо и Огарёк. Моей задачей было лишь убить как можно больше врагов, прежде чем меня самого убьют. И тут же подумал: а чего ради? Зачем мне жить? Князю я больше не нужен, Игнеда мертва или вот-вот умрёт, Огарёк, быть может, тоже… Я остался один, а дружинников, по меньшей мере, ещё шестеро - разве можно тут победить? Если только Страстогор не приказал взять меня живым, чтобы сгноить заживо в остроге.
        Лицо усатого дружинника вдруг оказалось так близко к моему, словно мы собирались с ним миловаться. Остриё стрелы неумолимо приближалось к моей шее, а нож, зажатый в другой руке, вот-вот готов был войти мне в бок.
        Снова подул ветер, и я, сам не ведая, что делаю, сжал кулаком свой соколий камень - последнее, что оставалось со мной сокольего, раз уж воля княжья больше не на моей стороне. В пылу битвы и не понял, случайно это вышло или умышленно. И чем это обернулось, я не смог понять даже потом, сколько ни думал.
        Что-то вздыбилось, заревело у меня прямо под сердцем, и сперва я подумал даже, что это нож вражеский всё же настиг меня, проткнул грудь. Весь я стал словно огнём, ветром, живой яростью - чем-то могучим, диким, чем не мог стать ни один человек.
        Дружинников отбросило, будто воин-великан ударил их дубиной, они попадали на землю, ударившись спинами так, что это едва не вышибло из них дух. В елях всё завывало, стонали и ломались сучья, сыпались сверху шишки и хвоя, и чувствовалось мне, будто это я сам - дую, я сам - ломаю, я сам - и есть этот лес.
        Не успел я осознать, что происходит, как враги мои начали гнить, так и не поднимаясь на ноги и не приходя в себя. Кожа их сперва вспухла, потом сморщилась, стала серой и обтянула кости; кафтаны княжьей дружины истлели, сквозь них прямо из груди и животов проросли стебли и листья, ещё миг - и все дружинники, и те, что были уже мертвы, и те, с кем мне только предстояло сразиться, обернулись трухлявыми пнями или невзрачными холмами, поросшими мхами и папоротниками. Стало так тихо, что в ушах у меня зазвенело.
        Я подбежал к Игнеде. Княгиня осталась собой, мхом не поросла и бревном не стала. Лежала, неловко разметав ноги, и слабо хваталась руками за живот с торчащей стрелой. Кругом всё было мокрым и багряным от её крови, а лицо и губы Игнеды стали совсем белыми, как берёзовая кора.
        - Тише, тише, - глупо и бессмысленно зашептал я, приподнимая её голову. - Не говори ничего и не шевелись. Я сейчас… сейчас…
        К нам подошёл Рудо и ткнулся мордой мне в плечо. Он тяжело дышал, по лапе текла кровь, но в остальном мой друг вроде бы оставался цел. И быстро потрепал его по шее и беспомощно оглянулся в поисках своего мешка: там точно была ивовая кора, лисьедухи и разные травы от… от чего? От отравления? От боли в уставших мышцах? От назойливых снов? Той травы, что выдернула бы стрелу из Игнединого тела и залечила бы такую рану, у меня точно не было.
        - Оставь, соколик, - прошептала она чуть слышно. - Отцу моё тело отдай. Не хотела в Горвене умирать, так у родных стен лучше…
        - Молчи, глупая. - На меня накатывал душный страх: за неё, за себя, за Огарька, которого нигде не было видно. И дружинники, сожранные чем-то лесным, пугали своей неправильностью, невозможностью, будто привиделся мне хмельной, бредовый сон. - Силы не трать. Отдохнёшь сейчас, лисьедух съешь и поедем дальше, понесу тебя, если надо будет. Я позову Смарагделя. Это не его вотчина, но он придёт. Придёт и принесёт тебе лесной водицы, ты только потерпи.
        Игнеда сделала то, на что у меня самого не хватило бы отваги: она улыбнулась. Её окровавленная рука приподнялась, потянулась к моему лицу, будто хотела погладить меня по заросшей щеке, но бессильно упала. Игнеда спокойно выдохнула, да так и умерла с улыбкой на бескровных губах.
        Я посидел так ещё какое-то время, баюкая мёртвую княгиню. В груди и в голове у меня сделалось так пусто, что ни единой мысли, ни единого чувства не осталось.

* * *
        Огарька я нашёл под деревом - сидел, сжавшись в комок у елового ствола, и трясся, тихо рыдая. В какой-то момент, значит, храбрость всё-таки изменила ему, но это и немудрено. Вроде бы он легко отделался: кровь из рассечённой брови засохла на лице бурыми пятнами, рубаха кое-где порвалась, открывая покрытое ссадинами и синяками тело, но руки-ноги были целы. Я присел к нему и протянул руку.
        - Вставай, боец.
        Огарёк икнул и поднял на меня опухшие глаза. Я понял, что сам, должно быть, выгляжу не хуже мертвяка, вылезшего из могилы. По ноге и плечу у меня ещё текла кровь: я чувствовал там влажное тепло. В боку сильно болело, наверное, чей-то нож всё-таки настиг меня, и надо было бы скорее заняться собой, чтобы сберечь остатки сил и отнести тело Игнеды Мохоту.
        - Я подвёл тебя, Кречет, - сипло пробормотал Огарёк, вытирая нос рукавом.
        - Ладно тебе, видел я, как ты диким котом бросался на здоровенных вооружённых воинов. Ты молодец. Хорошим соколом станешь. Шаньга твой где?
        Огарёк хмыкнул и махнул в сторону валежника.
        - Туда забился. Сейчас достану.
        Я оставил Огарька разбираться с медвежонком, а сам вернулся к Игнеде и холмам-пням из дружинников. Приказ-отречение Страстогора валялся тут же, вмятый в землю чьим-то сапогом.
        С трепетом я поднял бумагу, перечитал ещё раз, будто за короткое время могло что-то измениться. Нет, всё так же, всё верно, нет больше сокола у князя Страстогора.
        - Чего это с ними случилось? - ошарашенно спросил Огарёк, глядя на тела дружинников, вросшие в лесную твердь. Шаньга обнимал его ногу и пожёвывал штанину, одобрительно урча.
        - Сам не понял. Одним мигом всё решилось. Наверное, Гранадубу надоели драки в его угодьях, вот и решил проучить вторженцев. Они-то, должно быть, даров не подносили и разрешения не спрашивали, вломились в Великолесье с оружием наперевес. Гранадуб не Смарагдель, он жёстче и злее, он щадить не станет.
        Я рассказывал Огарьку о местном лесном князе так, будто в тот момент не было на свете ничего важнее, надеялся, что слова заполнят собой сразу две пустоты: в голове и в груди. Не помогало, конечно. Я запнулся и замолчал неловко, осознав, что ни одна речь мне сейчас не поможет.
        Огарёк тронул меня за руку.
        - С ней-то что делать будем?
        Он кивнул на Игнеду, которая выделялась на мху и буром еловом опаде светлым пятном. Я обломил древко стрелы, отнявшей княгинину жизнь, сложил её руки на груди и немного постоял, рассеянно глядя в умиротворённое белое лицо. Не увижу больше лукавых зелёных глаз, не коснутся меня мягкие губы, не услышу её голоса… Пустота стучала во мне, дёргалась, и никак я не мог решить, кем для меня была Игнеда, что изменила между нами та странная хмельная ночь.
        - Мы доставим её домой. Она хотела в свой терем, к своему отцу. Там и будет.
        - Что, так и потащим мёртвую? - усомнился Огарёк. - А если там подумают, что это мы её убили?
        Я покачал головой.
        - Я - сокол. Сокол её мужа. И пусть… - голос мой надломился, дрогнул некрасиво, - пусть Страстогор от меня отрёкся, я не скажу этого Мохоту. Как не скажу, что на нас напала княжья дружина, иначе не миновать войны. Пусть думает, будто безликие настигли нас в пути.
        - Страстогор и правда отрёкся? Не Казимина то выдумка была? Но… как? За что?
        Огарёк выглядел растерянным и потрясённым, казалось, будто эта весть выбила его из колеи сильнее, чем наша битва с дружинниками.
        - Сам же всё слышал! - разозлился я. - Видели нас с Игнедой и донесли. Князь и так был мной недоволен из-за Видогоста, а теперь ещё и жена сбежала, получается, что со мной. Чтобы стерпеть такое, надо совсем не иметь гордости и ума, а Страстогор гордец, каких поискать.
        - И что же, правда не сокол ты больше? Как же ты теперь будешь?
        Я взвалил Игнеду на спину Рудо, а сам решил пойти пешком, чтобы не нагружать сверх меры. Всё же плечо у Рудо кровоточило, стоило поберечь пса. Порывшись в мешке, я нашёл сухих листьев, прожевал и залепил зелёной кашей рану Рудо, а вопрос Огарька оставил без ответа - сам не знал, а думать об этом было всё равно, что заглядывать в глубокую холодную могилу, вырытую специально для тебя.

* * *
        Мне, как всякому соколу, часто доводилось быть вестником горя. Я относился к этому с уважительным равнодушием: такая доля, так сплёл путь Господин Дорог, и бессмысленно винить вестника в том, какую весть он несёт, а самому вестнику - тревожиться.
        Но в этот раз всё было по-другому.
        И тут Мори боялись: стражи у ворот сперва долго меня расспрашивали, смотрели на рисунки-крылья, разглядывали мёртвую, чтобы убедиться, что её унесла не хворь. Не узнали Игнеду, а я и не стал заострять их внимание. Окурили нас тлеющими можжевеловыми ветвями и впустили в город.
        Посада в Черени не было, все избы теснились за стеной, что яйца в птичьем гнезде. До терема Мохота вела прямая деревянная мостовая, и каждый шаг по её доскам отзывался во мне болью и горечью.
        Сначала никому не было до нас никакого дела. Потом бабы начали охать, осенять себя треугольниками, когда заметили мёртвую у пса на спине. Скоро ко мне привычно потянулись мальчишки, самые смелые подбегали близко и клянчили:
        - Сокол, сокол!
        - Дай монетку, соколик.
        - Камешек покажи!
        Кто-то позвал волхвов со слободы, и они стали предлагать мне снадобья и мази, но я отмахивался ото всех: целью моей стал терем.
        Мне ничего и никогда не давалось так тяжело, как та встреча с Мохотом. Статный, седобородый князь разом сжался, когда узнал в мёртвой родную дочь, и потускневшие с возрастом глаза его наполнились такой горечью, что мне казалось: проще умереть на месте, чем видеть князя таким и знать, что ничем не поможешь.
        Я отказался от предложенных Мохотом покоев. Не говорил пока, что не сокол больше, так, ворон залётный, а в душе понимал, что уже не имею права оставаться гостить в теремах. Огарёк, может, и обиделся на меня, но виду не подал, когда я заявил, что ночевать будем в кабаке с комнатами, в «Гусином пере».
        Не просто же так Страстогор отправил дюжину лучших дружинников с Казимой во главе. Не могли они хотеть просто отбить Игнеду, не оставляют в живых соколов, уведших княжьих жён. Страстогор не позволит мне и дальше землю топтать, не успокоится, пока ему не принесут мою голову. И во мне заиграла праведная злость: что же меня, растили-растили, воспитывали, а потом вот так бесславно выгнали? И куда я должен теперь податься, если не знаю другой жизни, кроме сокольей?
        В святилищах Серебряной Матери по всей Черени печально запели перезвонцы. Над городом небо налилось закатным багрянцем, беспокойным и пугающим, подчёркивая черноту зданий. Я не стал оставлять Рудо на псарне или в конюшне, заплатил двойную цену, чтобы хозяин кабака позволил взять его с собой в комнату, потому что боялся, что меня могут искать и навредят псу, если обнаружат его одного. Да и раной друга я бы не доверил никому заняться, сам хотел обстричь шерсть и обработать.
        Я старался занимать чем-то бытовым руки и мысли, чтобы не думать об Игнеде, о Страстогоре, о своей судьбе. В комнате разложил свои вещи, попросил горячей воды, тряпок и прочего, чего у меня не хватало; заставил сперва Огарька раздеться, промыл его раны и ссадины, смазал мазью и перевязал, где нужно было. После занялся Рудо, и пёс благодарно лизал меня в висок, пока я состригал шерсть и смазывал воспалённую кожу вокруг раны. После них взялся за себя. Рана от стрелы на ноге болела сильнее всего, так что теперь я даже удивлялся, как дошёл до терема и не упал нигде. Плечо ещё кровило немного, а то место, где нож вошёл меж рёбер, отзывалось огнём на каждый вздох. Огарёк помог мне перевязаться, а я всё думал над тем, что хотел скорее сделать.
        - Сходи, попроси горячих углей, - попросил я.
        - Зачем? - не понял Огарёк.
        - Раны прижечь, - соврал я. - Чтобы никакая зараза не проникла. Что, про Морь забыл, что ли?
        - Так она и без ран прилипнуть может.
        По тому, как он косился на кровать, я понял, что Огарёк будет упираться до победного: устал, всё болит, лень ему идти в зал. Но сам я встать уже не мог, моё тело отказывалось повиноваться. Под кроватью уже дремал Шаньга, мелко подёргивая ушами во сне.
        - Иди, говорю. Надо мне.
        Сделав над собой усилие, я придал своему лицу то самое суровое выражение, которому Огарёк не смел противиться. Вздохнув, он вышел, а я глубоко вдохнул, морщась от боли в боку, порциями выдавил воздух через нос, собираясь с духом, и взглянул на свои рисунки-крылья, тянущиеся от локтей к запястьям.
        Как узнаешь сокола? По камню да по крыльям. И если камень может быть запрятан в рукоять меча, в украшение или просто в сапог, то рисунки, выбитые прямо на коже, не скроешь никак. Кому надо, те сорвут с тебя рубаху, а рисунки сокольи разглядят. Рыжих мужиков в Княжествах полно, а рыжий да с крыльями - всего один.
        По крыльям и Пустельгу с Чеглоком и Кобчиком узнали. Над крыльями их надругались, отрезав и повесив на шеи. По крыльям меня узнают Страстогоровы люди, даже если сбрею бороду, укорочу волосы и вымажу лицо сажей.
        Я бросил взгляд на снадобья, выстроенные на столе. Заживляющей мази должно хватить, перевязок тоже. Главное, чтобы у Огарька хватило мужества.
        Браги пить не стал: она разжижает кровь, будет быстро течь, а я и так сегодня довольно кровил. Стерплю и без того, всё же сердце у меня соколье, что бы там ни решил Страстогор, каких бы бумажек ни написал.
        Хромая сильнее обычного, вернулся Огарёк, держа перед собой ведро с угольями. Я указал на перевёрнутый таз, чтобы ставил горячее туда, не на пол дощатый, и протянул Огарьку свой самый широкий нож.
        - Нагрей хорошо, чтобы лезвие раскалилось.
        - Зачем?
        - Рану прижгу, сказал же. Помнишь, как тебе ногу прижигал?
        Огарёк вздрогнул.
        - Забудешь уж.
        Он сунул нож в угли и замолчал, подозрительно на меня косясь. Ладно уж, надо бы сказать сразу правду, чтобы не заупрямился в последний момент, а то и нож, и угли остынут, пока он будет думать.
        - Сожжёшь мне кожу с рисунками, - сказал. - Не сокол я больше, так и крылья уже не нужны.
        Огарёк едва не выронил нож из рук.
        - Чего? Опять напился?
        - Не пил. Пока не буду. Сделаешь?
        Он закусил губу, нахмурил брови, раздумывая.
        - Что я, живодёр какой?
        Я раздражённо вздохнул.
        - Сделаешь, как я прошу. Иначе найдут меня, если не безликие, то дружина. И если ты со мной окажешься, такой зелёный и на меченого похожий, то тебе тоже головы не сносить, в предатели запишут. Если не сделаешь - нас скорее убьют. Сделаешь - может, ещё выкрутимся, поживём.
        Огарёк побледнел, будто только сейчас понял, во что вляпался, когда так жарко со мной просился. Не думал, наверное, что и опасностей, и свободы на любом пути поровну, а что тебе выпадет - решают другие, те, что правят на небесах и в перепутьях лесных дорог.
        Я согнул руки в локтях и выставил так, чтобы рисунки оказались напротив лица Огарька.
        - Так сделаешь? Для меня и для себя.
        Он ещё раз посмотрел на меня внимательно, будто решал, здоров ли я, трезв ли я, а потом сжал губы в нитку и упрямо кивнул.
        - Сделаю.
        Он вынул раскалённый нож из ведра и стремительным движением прижал к моей коже. Как я ни старался, а первый крик всё же не смог сдержать. Рудо встрепенулся, зарычал на Огарька, пришлось мне сквозь стиснутые зубы заверить пса, что всё хорошо. В комнате запахло палёным волосом и жареным мясом.
        Огарёк калил лезвие и жёг мои рисунки, дробил мои сокольи крылья, и с каждым новым ударом боли я чувствовал, как умирает во мне что-то, что было со мной всю сознательную жизнь. По лицу Огарька текли злые слёзы, и сам я уже не сдерживался, шипел, стонал и плевался, не боясь, что распугаю в кабаке всех, кто пришёл помянуть Игнеду.
        Только тогда, когда всё закончилось и Огарёк густо смазал мои руки мазью, я попросил принести браги. В чарку с брагой вылил половину настоя, который купил от боли, и твёрдо решил, что буду пить до тех пор, пока не упаду - пьяный или мёртвый.
        Глава 22
        Всё, что было дорого
        Ниму казалось, что время замкнулось в кольцо или он сам начал сходить с ума. Тянулись серые, промозглые дни, а озеро, напротив, наливалось глубокими цветами, словно впитывало извне все краски. Оно притягивало взгляд: всегда, в любое время и любую погоду Ниму хотелось обернуться, чтобы не терять озеро из виду, а находясь в скоморошьем шатре - пересесть так, чтобы видеть хотя бы краешек через узкую щель прорези.
        У скоморохов нашлась бумага. По всей видимости, их сундуки таили такие богатства, что трудно было бы придумать того, чего бы у них не оказалось. Правы были те, кто считал, что гильдия Шутов едва ли не богаче гильдии Торговцев Пушниной. За что люди готовы платить деньги, так это за смех, удивление и сладкий затаённый страх.
        Трегор сказал, что любое моровое поветрие боится холодов и единственное разумное решение в их положении - остаться и подождать до морозов. Опустели дороги, закрылись ворота почти всех городов, и любой путник мог бы стать жертвой - либо болезни, либо безликих. Когда укроет зима Княжества, тогда можно надеяться, что Морь если не уйдёт, то хотя бы затаится. Скомороший князь позволил Ниму, Велемиру и Энгле написать по письму домой, а доставить их взялся хмурый скоморох-ворон: пообещал найти почтовых птиц, только Ним уже ни во что не верил. Если и отыщутся учёные птицы, кто позволит им влететь в города? Могут ведь и хворь на хвостах принести.
        Помимо бумаги в сундуках обнаружились и угольные карандаши, и старые, насмерть засохшие краски, непригодные ни для чего и только занимающие место в сундуке. Ним был почти счастлив. Он тут же, не дожидаясь больше, дрожа от нетерпения и сладкого предвкушения, принялся рисовать скоморохов: разных, причудливых, занятых повседневными заботами.
        - Так ты правда художник? - спросил Жернох, меченый с рогом во лбу, недоверчиво и жадно посматривая на наброски.
        Ним смутился.
        - Что-то вроде того. Хотел быть им, держал путь в Солоград, только, как у вас говорится, Господин Дорог запутал нить.
        Жернох весело ухмыльнулся.
        - Вижу, приживаешься в Княжествах, хоть по говору ясно: не местный, как абрикос в коробе с яблоками. Верно всё говоришь: как запутал, так и распутает, главное, ты не мешай ему, а то совсем другой узор пойдёт.
        - Разве не нужно помочь ему? Ну, то есть я сомневаюсь, не вредит ли мне бездействие? - Ним запнулся. Всё-таки тяжело говорить, когда у твоего собеседника торчит рог посреди лба, а на ногах - утиные перепонки. Он оглянулся: Энгле помогал Оте плести рыбацкую сеть и не услышал бы, что Ним говорит такое о Господине Дорог.
        - У нас верят, что дорога выведет туда, куда нужно, а всё, что тебе попадётся по пути, обязательно пригодится. Дорога делает тебя собой, да так, что все повороты пути становятся важнее, чем место, куда ты идёшь. Ты можешь верить в другое. Не знаю, как у вас в Царстве принято и чем ценен ваш путь, а у нас так. И я бы не советовал тебе открыто говорить, что ты не согласен с выбором Господина Дорог. Пошли, я, вообще-то, хотел тебе показать кое-что.
        Жернох махнул рукой с длинными тонкими пальцами и повёл Нима в жёлтый шатёр, к одному из сундуков.
        - Краски, конечно, давно засохли. Но осталась пара собольих кистей. Бери, коли на самом деле умеешь, а краски сделаем с тобой.
        Жернох протянул Ниму две старые истрепавшиеся кисти - потоньше и потолще. Ним принял их с осторожностью, как драгоценные дары.
        - Сделаем краски? Ты что же, умеешь? Я никогда не пытался, только покупал на рынке готовые.
        - Ещё и не то умею. - На лице Жерноха мелькнула неуверенная улыбка, но быстро угасла. - Я ж как ты. Ну, то есть ты только хотел учиться, а я учился. В Солограде. Недолго, правда. Нашла на нас Морь, родителей моих унесла, а меня видишь чем наградила. С тех пор и не берусь за кисти, тошно. Да и попробуй порисуй, когда рог бумагу царапает и холстину дырявит.
        Ним охнул, не зная, как выразить сочувствие и стоит ли утешать скомороха.
        - Если тебе трудно, я обойдусь. Уголь есть, и ладно. Скоро в путь двинусь же, не умру до холодов без красок.
        - Нет-нет. Обещал ведь, так вспомню, как оно делается. Пойдём.
        Жернох потащил Нима за избы, в рощи и топи, и сам стал отбирать незнакомые Ниму растения с таким рвением, словно всю жизнь только и делал, что составлял основы для красок. За час они набрали вайды, крушины, берёзовой коры, осиновых листьев, багульника и золы, что нужно - выварили, что нужно - выжгли, смешали с жиром. Недоставало только красных и пурпурных цветов, но Ним и тем, что вышло, остался доволен: так истосковался по живописи.
        К тому же он давно уже знал, что непременно нарисует, а для его задумки красный цвет и не был нужен.

* * *
        Вечер догорал, дышал холодом и растворялся, перетекая в ночь. Ним смешал краски на дощечке, стащил лист бумаги и устроился на стволе поваленной, но живой ивы, чьи ветви колыхались в озёрной воде. Ни фонаря, ни свечи он с собой не взял: прошла ночь была лунной и светлой, и Ним надеялся, что сегодня тоже не будет облаков.
        В полутьме Ним разглядел одинокую фигуру, сидевшую на берегу. Он неслышно соскользнул с ивового ствола, робко приблизился, стараясь не шуметь, и узнал свечника.
        Велемир опускал в озеро свечу, которую зажёг, по привычке, щипнув фитиль. Он что-то говорил - не шептал, но чтобы расслышать слова, Ниму пришлось напрячь слух.
        - …молчишь, Тинень. Конечно, что тебе с простыми смертными разговаривать. А я-то думал, ты за всех свечников, что тебе дары приносят, вступаешься. За Мейю вот не вступился, хоть я и просил. На дно к себе утянул. Чего ради отдал? Не приглянулась? Не захотел меченую своей водяницей сделать? Молчишь, Тинень…
        Ним испугался, что Велемир повредился умом. В пальцах свечника сверкнуло что-то маленькое - кольцо Мейи, как понял Ним. Велемир покрутил кольцо немного, а потом бросил в воду.
        - Забирай. Хоть ты не был ко мне милосерден, а всё же одарю тебя.
        Вода колыхнулась в том месте, куда упало кольцо, и тут же вновь затянулась зеркальной гладью. Ниму вдруг стало жутко: от тоски в голосе Велемира, от красного свечного огонька, от безмолвной и холодной поверхности озера.
        Он растёр пальцы, начинающие мёрзнуть. В шатрах раздавались голоса и смех: ужин только-только закончился, и скоморохи не спешили расходиться. Он видел, как Велемир, опустив голову, побрёл прочь от озера. Ним не стал его окликать. Он вернулся на своё любимое место, забрался на поваленную иву и устроился ждать. Озеро оставалось гладким, как стекло, и только на дальнем берегу мелькали бледные фигуры.
        - Не советую тебе их звать.
        Ним вздрогнул, чудом удержавшись на стволе и не рухнув в озеро. Медленно обернувшись, он увидел Трегора, почти неразличимого в полутьме. Ним привык к тому, что даже вечером у человека, одетого в тёмное, можно разглядеть лицо и кисти рук, тогда как скомороший князь был сплошным тёмно-серым пятном.
        - П-почему?
        Трегор шагнул ближе. Жутко говорить с человеком и не видеть его лица, и всё кажется, будто надо ждать от него какой опасности.
        - Тебе мало истории с вашей утонувшей подругой? Голову заморочат. Утянут на дно, моргнуть не успеешь. Вернее, сам за ними полезешь, а будет казаться, будто ступаешь в чудесные края, где царит вечное плодородное лето. Не делай глупостей, мальчик. Ты чужак и всегда им будешь. Они чуют и не оставят.
        Ним сглотнул. В словах Трегора ему слышалась явная угроза, а то, что нельзя было заглянуть тому в глаза, делало угрозу ещё более осязаемой.
        - Мейя сама того захотела… - возразил он робко.
        - Ты так в том уверен?
        Ним промолчал. Не дождавшись ответа, Трегор развернулся и ушёл к своим. Ним упрямо уставился вдаль, на едва различимые фигуры мавок. Раз звать нельзя, он подождёт. Он упрямый. Краски только жалко, засохнут. Чтобы занять руки, Ним принялся рисовать углём озеро, деревья по берегам, камыши и - пока что по памяти - водных дев.

* * *
        Он сам не понял, как так вышло, что слова скоморошьего князя если не забылись, то подёрнулись туманом, не устояв перед силой желания. На следующую ночь Ним снова выбрался к озеру - зарисовывать мавок и водяниц, плещущихся у дальних берегов. Половину приходилось додумывать: бледные силуэты двигались быстро, мерцали в свете луны, то вспыхивали серебром длинные мокрые волосы, то блестели глаза или чешуйки. Плеск воды, заливистый смех и вскрики будоражили, манили к себе, и угольный карандаш танцевал по бумаге, словно тоже заворожённый, добавляя деталей, которых не видел глаз. Не успел Ним отложить первый рисунок, как к нему подсел Энгле.
        - Как у тебя так ладно получается, - восхитился он, разглядывая рисунок. - А в красках если? Ты знаешь, я никогда не видел, чтобы нечистецей рисовали. Их вообще не так часто видят, а если видят, то либо пугаются, либо дрожат благоговейно. Ты смелый парень, Ним.
        - Что смелого? Дорвался до бумаги, увидел интересное, нарисовать захотел. Большой храбрости не надо.
        Энгле неловко улыбнулся и осторожно взял рисунок. Ним не стал возражать, только предупредил, чтобы не смазал ненароком угольные штрихи.
        - Ты красками скоморохов меченых напиши. Они все - что шкатулки расписные, - посоветовал Энгле. - А нечистецей лучше не трогать. Серебряная Мать ревнива, как всякая женщина, и своих детей тоже может заревновать. Красиво у тебя получается, но никто так не делает, и тебе не нужно.
        Посреди озера что-то вздыбилось чёрной волной, гулко ухнуло и тут же снова затянулось гладью. Повеяло холодным ветром, пахнущим водой, илом и чем-то сладковато-гнилостным.
        Волоски у Нима на затылке встали дыбом, но не от страха, а от какого-то почти сладостного предчувствия.
        - Сом играет, - успокоил Энгле и положил руку Ниму на плечо. - А может, и не сом. Может, водяной предупреждает, чтобы ты его не тревожил. Пошли, хватит нечистецей смущать людским ремеслом. К скоморохам они привыкли, а на тебя могут и обозлиться.
        Уже второй человек, которому Ним был склонен верить, просил держаться подальше от озера. Ним вспомнил про соколий камень, про свечи Велемира, спасающие от нечистецей. Есть ли у шутов какие-то свои обереги? Должны быть. Ниму не думалось, что водные обитательницы смогут как-то ему навредить, когда поблизости столько людей. Что, в самом деле, станет от одного рисунка?
        Не отрывая взгляда от озёрной глади, Ним произнёс:
        - Моё ремесло не может смущать, зато способно восхитить. По своей воле навязываться не стану, но что, если так повелит Господин Дорог?
        Энгле покачал головой, скупо улыбаясь. Он взял Нима под локоть и отвёл от озера, так и не дав понять другу, получилось у него отшутиться или нет. С неба редко капало, под ногами скользила растоптанная, развезённая колёсами и копытами грязь, и едва Ним отвернулся, ему послышалось, что в ивах призывно зашелестели голоса нечистецей.

* * *
        Сны его тоже захватило Русалье Озеро. Чёрное, бескрайнее, теряющееся дальним берегом в серой туманной мути. То мертвенно-тихое, то гудящее где-то в самом своём нутре, плещущееся в ночи, могучее и непредсказуемое, как спящий в берлоге матёрый медведь. Во сне мавки играли совсем близко, не было страшных водяниц, только бледные, длинноволосые, нагие и прекрасные девы. Они манили Нима тонкими пальцами, смеялись тихо, и их смех шелестом множился в камышах, а если поворачивались, и показывались их ободранные спины, открывающие взору белые рёбра и синеватые внутренности, то по коже юноши пробегал сладкий щиплющийся мороз.
        Они ныряли, выныривали, плескались друг в друга водой, в лунных бликах переливающейся насыщенным изумрудом. Их глаза сверкали льдисто-серым и голубым, белые мокрые тела казались серебристыми, как рыбья кожа, и всё было таким ярким, чудесным, сказочно-жутким, что руки Нима дрожали от желания намешать новых красок, схватить лист бумаги, а лучше несколько, и рисовать до изнеможения, до слабости в пальцах.
        - Иди к нам, молодой чужеземец!
        - Мы хотим посмотреть, как ты рисуешь.
        - Не робей, ну же, иди!
        Ним проснулся в поту. В шатре крепко спали, похожий на медведя Берсек и старуха Сплюха протяжно храпели, по земле тянулся предзимний холод, и скоро, должно быть, ватага Трегора покинет излюбленный шатёр, разбредётся по тёплым избам. Ним встал, как мог, осторожно, пробрался к сундуку, прихватил бумагу, цветные порошки, кисть и карандаш, ощупью нашёл припасённую баночку гусиного жира и выскользнул наружу.
        Дул крепкий ветер, срывая с дубов последние листы, заставляя ветви елей ронять побуревшие иглы. Ним выскочил как был, в нижней рубахе, но его тело пылало, а руки зудели, и значение имел только зов из сна.
        Мавки плескались у берега. Так же близко, как во сне. Тихо переговаривались, сплетали друг другу волосы в косы, мастерили венки из рогоза и камыша. Одна из них сидела на склонённой иве, где Ним обычно рисовал.
        Спотыкаясь в спешке, Ним очистил плоский камень от опавшей хвои, выложил несколько порций жира из банки и, прикрывая руками, чтобы не рассыпались по ветру, добавил цветные порошки. Смешал деревянным концом кисти и торопливо расстелил на коленях бумажный лист. Он постоянно поднимал голову на мавок: боялся, что заметят его и ускользнут, уплывут подальше, заробеют.
        Но озёрные девы не робели.
        Та, что сидела на иве, улыбнулась Ниму и махнула рукой.
        - А мы тебя видели. Нам отец не разрешал к тебе подходить.
        - Отец? - только и выдавил Ним, ошеломлённый тем, что мавка действительно обратилась к нему.
        Мавка нагнулась, подперев рукой груди. Светлая коса рассыпалась влажными прядями, и лунный свет серебрил капли, падающие с волос на землю.
        - Отец строгий, ой, строгий. Не даёт молодцев со стойбища таскать, говорит, со скоморохами у нас уговор. А ты новенький да свеженький, так интересно было на тебя посмотреть. Мы как увидели, что ты рисовать умеешь, так диву дались - страсть как захотелось поглазеть… Но отец считает, что негоже смертным и кровяным писать неживых и бескровных.
        Пятеро мавок с интересом - если не с жадностью - смотрели на Нима, на бумагу и кисть в его руках, но из воды не выходили. Ним осмелился шагнуть ближе, проверяя, не спугнёт ли. Нет, мавки не двигались, замерли настороженно, но испуганными не выглядели.
        - Так уж и негоже? - В Ниме словно вспыхнул невиданный доселе огонь, дерзкий, настырный. На краешке сознания мелькнула мысль: не Господин ли Дорог взялся сейчас за кудель? - А если нарисую быстро и вам подарю - обозлится? Не думаю. Беречь портрет будет, уж наверняка никто ещё дочек его не рисовал!
        Ним красовался перед мавками, как никогда не красовался ни перед одной девушкой. Голову заполнил душный сладкий туман, и хотелось только стать для красавиц кем-то особенным, кем-то, кого они вспомнят и через сто, и через двести лет.
        Он пристроил бумагу на влажный от вечерней росы ствол нагнувшейся ивы, осмелев настолько, что отважился подойти к мавке близко-близко, так, что мог разглядеть бледные ресницы, обрамляющие серые глаза.
        - Правда не трусишь? - спросила она. - Как мне сесть, чтобы красиво было?
        - И так красиво, - хрипло ответил Ним.
        Сестрицы, посомневавшись ещё немного, тоже шагнули к иве, с жадным любопытством глядя, как Ним водит углём по бумаге, обрисовывая очертания их фигур.
        С наброском он справился быстро и, чувствуя небывалый жар в руках, потянулся к краскам. Синий, зелёный, серый - вот и всё, что нужно было, чтобы написать неживую нечистецкую красоту. Ни румянца, ни золота в волосах, ни тёплого блеска глаз - только бледность, серебро, глухой изумруд воды. С того самого мгновения, как Ним увидел Русалье Озеро, он больше не мог думать ни о чём другом. Ему казалось, будто если что-то или кто-то привели его сюда, то истинно затем, чтобы запечатлеть озёрных нечистецей.
        Мазок, другой, растереть пальцем. Серое на глубокий зелёный, добавить чуть голубого, здесь - оставить бумагу голой за неимением белил… быстро, ещё быстрее, пока светит луна, пока красавицам не наскучило, пока печёт жаром от груди до пальцев…
        Ним то поднимал взгляд на мавок, то опускал на бумагу, и очень скоро силуэты и цветные пятна обрели объём, заиграли бликами и тенями. Рисунок оживал, превращался во что-то настоящее, осязаемое, то, что Ним бы с радостью забрал домой и хранил, лелея память о водных девах.
        Озеро снова вспенилось, взбурлило недалеко от берега, расчертилось полосами волн. Мавки вскрикнули, совсем не нежно-девичьи, скорее, каркнули по-вороньи, бросились врассыпную, прячась кто за деревом, кто в камышах, а та, самая смелая, юркнула за спину Нима и вцепилась ему в плечи ледяными костлявыми пальцами. Чёрная вода закрутилась воронкой, и что-то тёмное, блестящее показалось из озера. У Нима пересохло в горле: огромный сом показывался над поверхностью, страшно и неотвратимо принимая облик, близкий к человеческому, и постепенно, шаг за шагом, на сушу вышел широкоплечий мужчина с серо-синеватой кожей, чёрной бородой, сплетённой в косицы, и с глазами чёрными, как морские пучины. На его шее путались и звенели многочисленные ожерелья: из стекла, из камней, из огромных рыбьих чешуин и чьих-то костей.
        - Ты храбрейший из смертных, верно? - Голос у существа оказался не громовым, как Ним ожидал, а мелодичным и глубоким, как у певца. Ним помотал головой.
        - Нет, нет, что вы. Я простой ученик. Я гощу у скоморохов. Я…
        Нечистец вскинул руку.
        - Видел я. Трегор поручился за гостей. Так что же, его гости нарушают завет? С кого первым мне содрать кожу: с Трегора или с тебя?
        Ним ошарашенно шагнул назад, наступив на ногу мавки. Она зашипела и нырнула в кусты, оставив Нима один на один с водяным.
        - Н-нет. Не надо, прошу. Я не знал! Я не думал!
        Жар прошёл, будто его и не было, и сейчас Ниму стало смертельно холодно и так же смертельно страшно.
        - Не думать - лучшее занятие людей, - буркнул водяной, наклонился и презрительно поднял незавершённый рисунок. У Нима в животе будто затянули узел.
        - Я не помышлял ничего дурного…
        Водяной медленно разорвал бумагу на клочки и кинул в воду. Озёрная гладь сомкнулась над клочьями, будто приняла угощение-жертву. Водяной отряхнул руки и снова уставился на Нима не мигая.
        - Кожу снимать не буду, решил. Но ты провинился. И наказание понесёшь.
        Он развел руки, и Нима снесло с ног невидимой волной. На миг он задохнулся, захлебнулся во тьме, ослеп и оглох, а когда очнулся, не было вокруг ни мавок, ни водяного, и руки его отчего-то не гнулись, будто стали чужими, будто ветками поросли. Он медленно, боясь, опустил на них взгляд и увидел, что вместо белой кожи и пальцев у него теперь - кривые чёрные лапы, не то птичьи, не то звериные, те, которые никогда не смогут держать кисть.
        Ним закричал.

* * *
        Рано или поздно всё отживает. Гибнет или перерастает во что-то иное, вопрос только во времени.
        Вспоминая сейчас, могу сказать, что тогда я будто умер - умер и вернулся снова, выискав, непонятно как, новый смысл.
        Не знаю, как сам я не отжил, потому что о тех днях у меня осталось лишь одно воспоминание: как лежу, и без того уже вусмерть хмельной, и продолжаю заливать в себя больше и больше.
        Прошёл ли семиднев или два? Наверное, до двух не дотянуло, потому что когда я смог, наконец, осмысленно взглянуть в окно, снег ещё не лёг, только деревья стали почти нагими.
        Моё горе, моя жгучая обида переросли в не менее жгучую злобу. Всё что угодно можно пережить, когда находишь, кого винить. И моё сознание за дни пьянства подыскало подходящую персону, чтобы ненавидеть и жаждать отомстить.
        Скомороший князь - вот кто повинен был во всех моих несчастьях.
        Напустил Морь, погубившую Видогоста, расплодил безликих тварей, сжёг деревни и вместе с ними - мою жизнь.
        Не заболей Видогост, Игнеда осталась бы в Горвене, не попросилась бы со мной, и оставался бы я при крыльях и чести соколиной.
        Руки мои до сих пор болели, хоть и наросла на ранах красная молодая кожа, бугристая и поблёскивающая. Без рисунков руки смотрелись лысыми, как поле, с которого убрали урожай. В груди у меня голодно засаднило, и злость постепенно начала остывать, превращаясь в ясное, холодное и жестокое желание расквитаться.
        - Огарёк! - сипло крикнул я. Ни мальчишки, ни зверья в комнате не было, и немедленно в мою голову прокралось сомнение: а не бросили ли меня? Ну уж нет, если Огарёк с медведем могли удрать, то Рудо точно меня не оставил бы.
        Когда я встал, голова предательски закружилась, но, стиснув зубы, я превозмог минутную слабость, нашёл на столе кувшин с остатками воды и жадно, в два глотка, выпил. Лицо чесалось: мне нужно было в мыльню - вымыться и бороду укоротить. Я осмотрел себя: раны ещё слегка болели, но повязки выглядели чистыми и свежими, а я и не помнил, чтобы кто-то их менял. Я отряхнулся, как пёс, оделся и вышел.
        В трактирном зале было пусто, только перекатывались сухие листья по давно не мытому полу. Зато в закутке у печи дородная девка месила тесто, а рядом - вот уж позор! - Огарёк катал скалкой по пряничным доскам. Рудо с Шаньгой пристроились у тёплой печи, и медвежонок прятал морду в пёсьем мехе, будто признал в нём мамку-медведицу.
        Я обмер, глядя на эту картину. Пол и столы были присыпаны мукой, сладко пахло мёдом и повидлом, девка напевала себе под нос что-то знакомое, перевирая мотив, и только прислушавшись, я узнал песню про пестропёрую курочку. И Огарёк, и девка, и пёс с медведем, и даже пряничные доски выглядели так непривычно-спокойно, так обыденно, что мой разум сперва взбунтовался, попытался отыскать подвохи и скрытые опасности. Я хотел положить руку на кинжал, но вспомнил, что не надел пояс, когда выходил, и за миг успел проклясть себя за неосмотрительность. Рывком я схватил тонкий ножик со стола, и тут же меня заметили. Первым Рудо, конечно. Вскочил, чуть не перевернул стол, стал ласкаться, в лицо мне тыкаться.
        - Кречет! - воскликнул Огарёк. Лицо его просияло. - Неужели встал?!
        А вот девка завизжала, увидев обросшего немытого мужика с ножом, отшвырнула тесто и отпрянула в угол, загремела посуда, потревоженная её задом. Мне сразу стало стыдно.
        - Чего, в стряпухи подался? - рыкнул я на Огарька. - Ну-ка пойдём.
        - Извини, - бросил он перепуганной девке и с готовностью захромал ко мне. Я развернулся и, не дожидаясь его, пошёл обратно в комнату.
        - Я думал, ты так и помрёшь, упившись, - не без злорадства сообщил Огарёк. - А ты вскочил. Чего удумал?
        - Садись. - Я указал на скамью, сам сел на кровать. Рудо занял собой почти всю комнатушку и вилял пушистым хвостом, будто хотел пыль отовсюду смахнуть. - Девка что, понравилась, что ли? Раз за пряники взялся.
        Огарёк дёрнул плечом.
        - Да нет. Скучно просто, а тут дело нашлось. Ты вповалку лежал, Кречет. Пил да ныл. Чего мне, с тобой спиваться надо было?
        Я хмуро кинул в него ножом - не так, чтобы ранить, а чтобы поймал и девке вернул.
        - Пенного принеси, голова гудит. И в мыльню потом отведи. Пряники свои забудь - вечером дальше пойдём.

* * *
        Огарёк был недоволен, но не спорил. Кряхтел, фыркал, кривил рот, но молчал. Пенного и правда притащил, в мыльню проводил и вещи наши немногие собрал, но лишнего не болтал и постоянно поглядывал на меня с озабоченностью - наверное, ему было интересно, как я, только отошедший от пьянства, с не до конца зажившими ранами, собираюсь куда-то идти и кого-то убивать.
        Впрочем, о моей цели я пока ему не говорил. Станет отговаривать, а соблазн остаться у девки и пряников был довольно велик. Небось и домовой свой в кабаке водился, хоть и предпочитали они маленькие тёплые избы. Я решил, что отъедем подальше, и тогда я всё расскажу. Хорошо, что мы как раз были в Чудненском - до озера недалеко, поищем сперва там. Я опасался местных лесовых, детей Гранадуба, но помимо них и водяные тут были сильны, особенно верховный, тот, что в озере сидит и изредка поднимает со дна каменья, чтобы передать соколам или соблазнить со скуки нескольких смертных красавиц. Без покровительства Смарагделя нам могло бы прийтись туго, но я надеялся, что Гранадуб не станет противиться тому, что я собираюсь рыскать в его угодьях. Наверняка он тоже про Морь слышал и безликих на своих тропах встречал… Отчего-то мне тогда казалось, что если убить скоморошьего князя, то и все твари с болезнями тоже вымрут. Вроде как блохи на дохлой кошке.
        Огарьку не хотелось покидать трактир, я это видел, но он безропотно последовал за мной. Шаньга за это время отъелся, окреп и теперь бодро трусил за нами, иногда отвлекаясь на что-то интересное. Огарёк смастерил ему ошейник и повод из старого ремня, на то время, пока мы ещё шли по Черени, чтобы народ не злить и не пугать.
        - Так князь же будет за тобой охотиться, - предположил Огарёк. Горожане уже сняли траур по Игнеде, на соседней улице шумно проходил торг. - Наверняка тут у него полно и глаз, и ушей.
        Я раздобыл плащ подлиннее и с глубоким капюшоном, но не стал покрывать рыжую голову. Когда изо всех сил стараешься спрятаться, тебя скорее найдут.
        - Так говорил всё уже. Полно рыжих. Пёс рядом идёт, стало быть, не ездовой. Да ещё вы, двое лопоухих, внимание на себя перетягиваете.
        Нас обогнал какой-то человек, внимательно заглянул мне в лицо и бегом бросился за угол. На верхнем ярусе богатого купеческого терема тоже что-то шевельнулось, и, не медля больше и перечеркнув одним махом свои предыдущие слова, я вскочил на Рудо и подхватил Огарька, а тот проворно сгрёб в охапку Шаньгу. Мы помчались с такой прытью, на какую только был способен монф, давно жаждущий размять сильные лапы.
        Одно пугало: куда бежать? А если ворота закрыты? А если и там нас ждут да стрелы точнее прилаживают? Помолившись Золотому Отцу, я пустил пса по самой узкой улице, где точно лучники не затаились бы.
        - Ты думаешь, заметили нас? - с придыханием спросил Огарёк.
        - Не знаю ничего. - От скачки и страха тело моё заныло с новой силой, и я пожалел, что не остался ещё на пару-тройку дней. - Всё может быть. Тут бдительность лишней не будет: замешкаешь и словишь стрелу в лоб, раз пошла такая пляска.
        В узком проулке терема и богатые избы поднимались на два, а то и три этажа, но все были отвёрнуты от улицы задами, только маленькие окошки в светлицах выходили сюда, не давая, впрочем, почти никакого света помещениям: Золотой Отец вряд ли сыпал тут свои жёлтые семена. Рудо немного замедлился, и я насторожил слух. Город шумел кругом, но ни приказов стрелять, ни суматошного топота многих ног не было слышно.
        - Кречет, - сдавленно произнёс Огарёк. - Кречет, посмотри, не проедем дальше…
        Я выплюнул проклятие. В самом деле, проулок заканчивался тупиком - бревенчатой стеной очередного терема, и только в самом низу чернела полукруглая дыра с щербатыми решётками, через которую проветривалась подклеть. Хорош сокол, залетел в ловушку. Хотя какой из меня теперь сокол? Неужто с рисунками и отречением и смекалка соколья ушла?
        Я спрыгнул со спины пса и развернулся лицом туда, откуда мы пришли. Впереди маячил просвет: начало переулка. Что, назад теперь возвращаться? Мне показалось, что там кто-то стоит, и на моих глазах фигур стало больше. Нас ждут?
        Внезапно я понял, что Огарёк шмыгает носом.
        - Не реви, - отрывисто бросил я. - Сейчас придумаю что-нибудь. Не помрём здесь. Не бойся.
        - Кречет, - всхлипнул он.
        Я принялся ощупывать решётку. Несколько прутьев источила ржавчина, и я смог их выломать, но само отверстие было слишком мало для меня и тем более для Рудо. Разве что Огарёк с Шаньгой протиснулись бы… А дальше что? Через подклеть выбираться на этаж терема и пытаться незамеченными проскочить на улицу? Может повториться всё. Спрятать мальчишку, а самому принять бой? Я повёл плечами: рана отозвалась болью, в колчане осталось совсем немного стрел, на звёзды одна надежда, хоть и неудобно метать, где так узко. Я глянул наверх: по брёвнам пробраться? Я смогу, а Рудо? Пса точно не брошу, пусть лучше меня на куски режут.
        - Кречет, - повторил Огарёк.
        Я раздражённо повернулся. Выражение его лица меня ошарашило: я никогда не видел такую смесь страха, скорби и раскаяния.
        - Нас убьют из-за меня.
        Я фыркнул.
        - Чего молотишь? Разве ты перед князем провинился?
        Он замотал патлатой головой.
        - Не про то. Прости меня, Кречет!
        Огарёк упал передо мной на колени. Такого я точно не ожидал. Бросив краткий взгляд через плечо, убедившись, что никто к нам не крадётся, а спокойно ждут, пока сами выйдем, я шикнул на мальчишку:
        - Чего удумал? Вставай!
        По зелёным щекам Огарька катились слёзы.
        - Ты не понимаешь. - Он сокрушённо всхлипнул. - Это ведь я был. Я весточку послал, что княгиня у тебя.
        Сперва мне показалось, что это похмельный бред настиг меня так некстати. Бревенчатые стены будто пошатнулись, деревянный настил под ногами повело в сторону.
        - Что? - только и смог вымолвить.
        Огарёк продолжал стоять на коленях.
        - Я ж не знал. Прости, говорю. Не знал, как всё обернётся. Думал, придёт дружина и Игнеду отнимет. А чтоб так… чтоб отрёкся и всех собак спустил… Не знал я, Кречет. Прости, прости!
        Он потянулся ко мне руками, а я сделал шаг назад. Рудо тяжело дышал мне над ухом, мешая мыслям выстроиться в чёткую линию, а Шаньга, не понимая, что происходит, полез лизать Огарьку уши.
        - Ты меня предал? - Слова дались мне тяжело, во рту разом пересохло. Не думал уж, что когда-нибудь стану разговаривать с предателем - обычно я с ними не говорил, а сразу знакомил с ножом. - Огарёк, ты?
        Мне стало тошно от того, как кривилось его лицо в рыданиях.
        - Я просто хотел, чтоб её с нами не было. Чтоб не было! - Он крикнул, и краем зрения я заметил, как фигуры в конце проулка шагнули вперёд. Огарёк прижал пальцы к глазам, медленно завалился набок и забормотал: - Ты с ней носился, как с самым ценным во всём свете. Будто она - всё, что было тебе дорого. А на меня рычал только да грозился оставить в лесу. Меня такая злость взяла, какой никогда не было, будто зажглось в груди что-то, всполохнуло костром, а дым от того костра заполонил мне мысли. Только и думал, как бы сделать, чтоб она от нас отстала, не думал уже о том, чтоб одобрение твоё сыскать, только чтоб отстала… Не так всё вышло, ох, не так… Прости меня, Кречет, а если не сможешь, то убей сейчас, всё лучше, чем те, княжьи.
        Я прерывисто выдохнул, схватился за кинжал, но в последний миг вернул оружие на перевязь. Не стану. Не смогу.
        - Вставай, - каркнул я. - Вставай, говорю!
        Огарёк ошалело уставился на меня. Жёлтые глаза опухли от слёз, и сам он сделался таким жалким, таким бледным, будто и правда раскаивался. Но я уже не верил. Разыгрывает представление, чтобы живым остаться. Пусть живёт, раз уж так хочет. Если жалеет о своём предательстве так, как пытается показать, то пусть живёт с этим камнем на сердце столько, сколько ему отпущено.
        - Клянись, что вижу тебя в последний раз.
        - Кречет!
        - Клянись!
        Он воровато оглянулся, и я заметил, какой ужас проступил на его лице, когда он смотрел мне за спину. Подбираются, значит. Рудо глухо зарычал.
        Я шагнул к Огарьку, схватил его за шкирку и пихнул в дыру подклети. Следом отправил и Шаньгу - уже осторожнее. Если хватит мозгов - спасутся оба.
        - Встречу тебя ещё раз - вспорю брюхо наживо. Проваливай!
        Не дав ему ответить, я хлопнул Рудо по холке и вышел вперёд, к дружине, вращая в пальцах звёзды, готовые бить в цель.
        Я умудрился растерять почти всё, что мне было дорого. А сейчас и Рудо мог потерять. Но теперь во мне не было ничего: ни ярости, ни страха, ни обиды, ни желания мстить. Только пустота, звенящая и бесцветная. Что-то во мне умерло в очередной раз - не слишком ли часто я умирал за последнее время? Если пришёл час умереть навсегда, то я был готов.
        Ближний дружинник кинулся ко мне бегом.
        - Именем князей Страстогора и Мох…
        Моя звезда раскроила ему горло, и последнее слово захлебнулось в крови.
        Глава 23
        Имя не моё, враг не мой
        Я ни о чём не думал, просто разил врагов, как сотни раз до того. Рудо бился сразу с двумя, рык его оглушал и даже мне внушал ужас, но за пса я беспокоился сильнее, чем за себя.
        Очень скоро я стал задыхаться: рубаха на боку промокла, открылась незажившая рана, ногу сводило от боли, и ясно становилось, что крепких и здоровых дружинников мне не одолеть. На Рудо набросили ремни: одним стянули пасть, другой надели на шею, третьим оплели лапы. Моё сердце чуть не остановилось от жалости: таким я ещё ни разу не видел своего пса.
        - Пса пустите! Его-то за что? - выкрикнул я и сплюнул на землю кровь. В драке мне выбили дальний зуб.
        Один из дружинников заломил мне руки за спину и с силой пихнул в поясницу.
        - Ты не болтай, не в том положении, - хмыкнул мне на ухо мой пленитель. - Что нам велено, то и делаем.
        Мне связали руки, сняли и мешок, и всё оружие. Как я ни рычал и не скалился окровавленными зубами, всё равно меня не держали за сильного соперника, насмехались только, видя, что я ранен и беспомощен.
        Нас повели по улице, окружив со всех сторон. Так водили преступников: сперва в острог, до княжеского суда, а там - на плаху или домой, как совет решит. Мне не суждено было уйти живым, да и отпускать меня было некуда.
        Со всех концов сбежался люд. Бабы рисовали на себе круги и причитали, не интересуясь, впрочем, в чём преступник повинен и повинен ли. Мальчишки - те же самые, которые могли бы кричать: «Сокол, сокол», стояли с горстями мелких камушков в чумазых руках и злорадно потешались. Первый пущенный камень угодил в Рудо. Я дёрнулся, готовый оттаскать за уши наглецов, но конвойный ткнул меня рукоятью ножа прямо в открывшуюся рану на плече.
        Мы прошли через половину Черени. Несмотря на угрозы дружины, в нас всё равно летели и камни, и гнилая картофельная шелуха, и куски лошадиного помёта. Я ослаб, мне хотелось пить, и я даже не заметил, в какой момент сменился ведущий меня дружинник и когда мы успели свернуть к окраине.
        - А того ли ведём? - спросил вдруг тот, что держал меня и подгонял тычками. - Слишком легко дался.
        - Рыжий, дикий, с монфом, - отозвался дружинник с густой, коротко подстриженной бородой. - Не так ли князь описывал?
        - Что, пожалел? Отпустить хочешь? - хохотнул тот, что шёл от меня справа.
        Мы завернули в подворотню позади мыльной слободы. Тут стоял влажный, душный воздух, пахнущий щёлоком и размокшей листвой веников. Я понятия не имел, как мы попадём отсюда в острог, и даже подумалось, что Страстогор приказал не вести меня на суд, а бесславно прирезать в тёмном углу.
        Я ощутил, как руки, державшие меня, разжались. Дружинник нечеловечески быстро заколол сначала бородатого, потом ещё двоих, да так, что оставшиеся трое даже не поняли, что происходит. Меньше чем за полминуты все дружинники, кроме одного, лежали мёртвые, и их кровь растекалась по доскам настила.
        Дёрнувшись, я приготовился обороняться, но вспомнил, что оружия у меня нет, а руки по-прежнему связаны. Дружинник-убийца повернулся ко мне, и я обомлел.
        Его лицо из бледного делалось зеленоватым, а из русых волос показались тонкие рога. Глаза решительно блеснули, и он перерезал сначала мои путы, а затем освободил Рудо.
        - Ольшайка, ты? - выдавил я.
        - Узнал, ты посмотри-ка.
        Он снял с тела бородача мой кинжал, лук и колчан, мешок со скарбом, в кармане нашёл ножи и звёзды и вернул мне. Я принял свои вещи с немой благодарностью.
        - Как нашёл? Откуда узнал? Да что ж это такое, Ольшайка?
        Я обнял Рудо, спрятал лицо в мех, грязный от сора, которым в нас кидали. Обнимать лесового мне показалось неловким.
        - Отец прознал, что князь на тебя зол. Лешачата Гранадуба сказали, что видели тебя, что в Черень шёл. А дальше несложно было. Что, хорошо я дружинником прикинулся?
        На моих глазах Ольшайка принял облик совсем уж непотребный: весь покрылся мхом и мелкими серыми грибами, а потом снова стал ухмыляющимся юношей, похожим на простого человека. Я устало хмыкнул.
        - Хорошо, хорошо. Благодарю тебя, Ольшайка. Чем расплачусь за жизнь? Нет ведь такой цены, что мог бы тебе достойно уплатить.
        - Расплатишься, когда время придёт. Отец придумает. Может, заставит тебя до весны слушать его воспоминания. Или ещё что поскучнее выдумает.
        - Если в воспоминаниях будут отдавшиеся ему крестьянские дочки - я готов слушать.
        Мы засмеялись - отрывисто и невесело, скорее, снимая напряжение, чем выражая радость. Ольшайка снова принял облик молодого дружинника и положил руку мне на плечо.
        - Надо вывести тебя из города. Без меня живым точно не уйдёшь.
        Я кивнул.
        Наверное, Ольшайка применил какие-то чары, и прохожие видели вместо нас тени или колышущиеся кусты, как видят в лесах, если нечистецы не желают открываться. Я сжимал в руках ножи и постоянно озирался, но никто на нас даже не смотрел.
        У ворот стражи глянули с подозрением, но то ли наряд Ольшайки их успокоил, то ли они тоже увидели лишь мелькнувшую тень. Мне не верилось, что нам удалось так легко выйти из города.
        - Ступай в лес, - посоветовал Ольшайка, когда стена Черени осталась позади. - Гранадубовы лешачата предупреждены, позаботятся о вас с псом. Ты куда податься думаешь, Кречет?
        А я никуда не думал. Меня так ошеломили рощи и леса вокруг Черени, так отозвались в сердце, что я просто стоял и смотрел, как живые и могучие деревья дышат, шумят и шепчутся, нежно поглаживая друг друга ветками. Я и не чаял когда-либо вновь оказаться в лесах, на свободе. Почти смирился уже, что просижу в сыром остроге, а потом - сразу на казнь. Леса показались мне более живыми, чем я сам. И удивительно становилось: сам я успел дважды умереть, разбиться на черепки - умер сокол после отречения княжьего, умер совсем недавно, поняв, что тот, кем дорожил, предал и лишил всего, а лес стоял такой же, как всегда. Я замер, совсем пустой, как ореховая скорлупка, лёгкий, прозрачный, ничего не чувствующий, кроме боли и растерянности, а лес вокруг шумел и качался, такой же, как сотни лет до этого дня и каким будет ещё очень долго.
        - Лерис Гарх, - прошептал я своё истинное имя. - Не Кречет больше.

* * *
        Ольшайка меня оставил, когда убедился, что за нами нет погони. Он обещал вернуться позже с лесной водой и излечить мои раны, но я не знал, нужно ли. Главные раны не исцелить даже лесной кровью.
        Ещё утром я точно знал, что мне делать: считал, что единственно верно сейчас - отыскать скоморошьего князя и убить. Прислать Страстогору его голову, и пусть видит, от какого сокола отрёкся.
        Сейчас же я чувствовал себя настолько опустошённым, немощным, глупым, что не мог бы даже воробья убить, что уж там говорить о неведомом чудовище, которого никто никогда не видел. Мне снова, до дрожи хотелось залиться брагой и забыться, не помнить больше Огарька, который вот так взял и признался, что это из-за него я больше не сокол и из-за него я ни жив ни мёртв.
        Местные лесовые могли бы закружить меня, завести в чащу, из которой вовек не выбраться - нет больше рисунков-крыльев, не вынуждены больше уважать и принимать. Из сокольего только камень оставил себе на память, но что он один даст? Гранадубовы жестокие дети точно не станут с ним считаться. Скажут, украл у кого, обманом у водяного выманил…
        Рудо пихался мне мордой в ухо, подбадривая, а я упрямо брёл по лесной дороге, повесив голову и глядя только на слой ржавых еловых игл под ногами. Где-то недалеко отсюда нас нагнал отряд Казимы. Где-то здесь убили Игнеду. Где-то здесь со мной произошло нечто неописуемое, заставившее дружинников обернуться лесными холмами… Я настолько иссяк и душевно, и телесно, что не мог даже думать о том, что же тогда произошло. Я держался за соколий камень - цеплялся сбитыми пальцами, будто красный осколок мог вывести меня на верный путь, подпитать силами и удержать во мне то малое, что осталось. Я вяло подумал о лисьедухах, но не стал их искать в мешке. Чего ради восполнять силы? К чему стремиться? В какой-то момент я решил даже, что и идти дальше не стоит. Сел прямо на дорогу, скрестив ноги, и Рудо лёг рядом, молотя хвостом - не понимал, чего остановились.
        - Бестолковый ты, - пожурил я пса, ласково потрепав по шее. - Снова с тобой вдвоём остались, только ты - целый, а я - черепок.
        Я позволил псу залезть мордой в мешок и выбрать из припасов то, что захочет. Впервые я не заботился о том, что будет дальше, не заглядывал на много дней вперёд, и это было так невозможно, так ошеломляюще странно, что время будто смазалось, затянутое дымом от пожара, сжирающего всё, чем я был.
        - Что делать нам? - спросил я пса, но ответа, конечно же, не получил. - Ты меховой да молчаливый, жуёшь себе что-то. Куда пойдём? Искать скомороха? Наниматься какому-нибудь богачу в охрану? Кем становятся бескрылые соколы? Курами да голубями?
        Лениво шевельнулось, что мог бы я стать простым гонцом, от купца к купцу письма носить, но от этого стало ещё хуже.
        Сидеть на дороге и жалеть себя мне не понравилось. Когда идёшь, хотя бы сосредотачиваешься на движении, на боли в ноге и боку, на извилистом пути и по привычке ловишь звуки, запахи, следишь, чтобы ветки глаза не искололи.
        И мы пошли. Сквозь тёмное Великолесье, по чащобам, где нам не были рады, туда, где нас не ждали. Мне казалось, что если я остановлюсь, то рассудок покинет меня, заполнит голову глухая тьма, из головы протянет ростки в грудь, опутает сердце - и сам я стану тьмой, бестелесной и бездумной.
        Тогда, с Игнедой, мы по-другому шли, всё-таки надо было выбирать дорогу, которую осилит конь. Теперь я забрал чуть южнее, не в сторону топей, а направился прямо к озеру. До самого озера, конечно, нужно было идти пару, а то и тройку дней, через такие мшистые чащобы, что мы вполне могли бы не дойти, столкнись с жестокими лесовыми. Странно было думать о нечистецах так, как подумал бы простой человек, но кем я, по сути, теперь стал? Не простым ли человеком?
        Удивительно, но я начал чувствовать себя немного лучше. Тело превратилось в сплошной ком усталости и боли, зато узел в груди не пылал, остыл и стянулся крепко-крепко, обосновавшись там, видимо, навсегда. Я безмолвно благодарил свою голову за то, что не подсовывала мне ни мыслей, ни воспоминаний, просто отключилась, как-то по-своему тихо переваривая события. Я знал: скоро там созреет решение, скоро я соберусь, перестану лелеять свои обиды и превращусь в кого-то нового. В конце концов, я же был кем-то до того, как стал соколом?
        За еловыми стволами то и дело мелькали тени и полулюдские фигуры: любопытничали лешачата, да боялись. Всё-таки лес мне был ближе и роднее любого города. Нечистецы не станут играть в сердобольных и сочувствующих, не попытаются завоевать твоё доверие. Захотят убить - убьют, и дело с концом. Только человек может так: прикинуться другом, а потом вонзить тебе в спину нож по самую рукоять.
        Рудо первым заметил чужака. Ощетинился, приподнял губы, в груди заклокотал рык. Я поднял голову и увидел, что по тропе нам навстречу шагает мужчина. Мне понадобилось совсем немного, чтобы его узнать.
        - Истод! - выдохнул я. - Ещё недавно я бы обрадовался нашей встрече, а сейчас и не знаю, что тебе сказать.
        Передо мной действительно был он - знахарь знахарей, волхв волхвов. Высокий, седой и очень худой, с тонким властным лицом. Тот, кто мог бы помочь Видогосту, но кого я так и не успел отыскать. Он остановился поодаль от меня, и на его лице не отразилось ничего.
        - Кречет, - вымолвил он, и моё старое имя прозвучало сухо, как хруст разламываемой хлебной корки. - Слышал, ты меня искал. Вот мы и встретились. Ты не рад?
        Я покачал головой.
        - Искал тебя, да не успел. Умер княжич от Мори. Что же, ты слышал о том, как она снова подминает под себя все Княжества? Или ты искал новое снадобье, способное её остановить?
        Истод сощурил глаза. Он выглядел таким же усталым, как я, но не измученным, а расслабленным, словно прошёл долгий путь и вот-вот отдохнёт.
        - Я искал соколов, - просто сказал он. - И нашёл тебя.
        Я плохо соображал и никак не мог понять, для чего он здесь и что от меня хочет.
        - Зачем?
        Истод оправил одежду, волосы, осмотрелся по сторонам и небрежно взмахнул рукой. Подлесок взбурлил, вспенился чёрным, и множество теней выползли из-за деревьев, будто всё время прятались там и ждали позволения выйти. Я ошибался, когда думал, что за нами наблюдали нечистецы. Это были безликие.
        Чаща наполнилась мерзким запахом, которого раньше отчего-то не ощущалось. Я обнажил кинжал, приготовился защищать Истода, но твари выстроились с боков от него и явно не собирались причинять вред знахарю. Холодный узел разросся, заполнив собой и грудь, и живот. Я сглотнул и положил руку на холку Рудо.
        - Ты должен быть с братьями и с сестрой, Кречет, - произнёс Истод мягко, будто боялся меня обидеть. - Ты цепляешься за свой камень и не знаешь, что это он вывел меня к тебе. Ты искал меня и не знал, что я тоже хотел тебя найти, хотел найти всех вас. Найти и убить.
        - Зачем? - только и смог выдохнуть я. Голова закружилась.
        Истод ухмыльнулся.
        - Я бы хотел, чтобы Княжества воспылали, а потом восстали такими, какими не были доселе. Чтобы хлебнули горя и поняли, что никто, кроме меня, не сможет их исцелить.
        Я ничего не понял из его слов. Безликие скалились, у кого-то не было привычных капюшонов, и я мог разглядеть то, что не видел ещё никогда. Их гниющую плоть, безгубые рты с чёрными зубами, пустые провалы глазниц. У некоторых - жуткие серые лоскуты, которыми они пытались прикрыть свои бесплотные, обнажающиеся черепа. Лишь присмотревшись, я понял, что лоскуты были не чем иным, как кожей, содранной с лиц их жертв. Они выглядели так, будто умерли много месяцев назад, а потом отчего-то встали, чтобы повиноваться этому немолодому волхву. Я подумал, что приму смерть от существ, давно уже встретившихся с собственной смертью. Поднимет ли меня Истод? Вряд ли. Отрежет руки и разочаруется, не найдя рисунков-крыльев. Я злорадно ухмыльнулся и приготовил звёзды к бою.
        - Уходи, Рудо, - шепнул я псу. - Не хочу тянуть тебя за собой и не хочу, чтобы ты видел мою гибель.
        - Они всё равно его догонят, - предупредил Истод извиняющимся тоном. - От них нельзя уйти. Нельзя скрыться от смерти, Кречет.
        - Я не Кречет, - поправил я зло и оттолкнул Рудо, приказывая бежать. Пёс понял меня и отбежал в чащу, но недалеко, поджимая хвост и всё время тревожно на меня оглядываясь. Сердце моё защемило так, словно последние дни оно изо всех сил противилось и только сейчас впустило в себя всю боль. - Я Лерис Гарх. Ты не был моим врагом, но если настаиваешь на битве, легко я не сдамся. Что говоришь, это ты соколов убивал?
        - Убивал и убью ещё. Всех до единого, - спокойно подтвердил Истод.
        С яростным рыком я метнул первую звезду, но больное плечо подвело: звезда пролетела мимо шеи Истода и угодила в крайнего к нему безликого. Истод гадко улыбнулся.
        - Ты уже не тот. Я рассчитывал, что с тобой будет посложнее. Твои братья бились. Твоя сестра билась с яростью, неожиданной для женщины. Ты всегда виделся мне опасным, сильным, диким. И что же? Вот этого Кречета я опасался?
        - И я буду биться, - рыкнул в ответ. - Пока один из нас не падёт.
        Кровь стучала у меня в голове, подгоняя мысли, и одна из них мелькнула яркой вспышкой: что Истод говорил про исцеление? Неужто повинен не только в тварях, бесчинствующих в Княжествах, но и в другой страшной беде? Тут, словно прочитав что-то на моём лице, Истод устало, но удовлетворённо кивнул.
        - И Морь на мне. Что первая, что вторая.
        Для успокоения мне было достаточно убедиться, что Рудо отбежал достаточно далеко и что тварям он неинтересен: Истод приказал нападать на меня, и они бесшумно и быстро заскользили ко мне, не обращая никакого внимания на пса. Мне действительно стало удивительно спокойно. Я понимал, что совсем скоро умру. Раненый, уставший и душевно разбитый не может сражаться с быстрыми, жестокими и уже мёртвыми. Я с дружинниками-то не совладал, что уж говорить о безликих. Жалко было только упускать Истода, не отомстив за братьев и сестру. Я метнул ещё три звезды, но знахарь ловко, с ленцой уклонился, и две звезды сразили двоих безликих, ещё одна застряла в еловом стволе. «Прости, Гранадуб, что лес твой порчу», - подумал я.
        Я пошёл навстречу Истоду. Зашагал прямо и уверенно, глядя в серые прищуренные глаза волхва. Шагал и знал: сейчас меня прошьёт стрела или начнут рвать на куски когтями, но не останавливался. В каждой руке я сжимал по метательному ножу.
        Безликие обступили меня так плотно, что стало трудно дышать. Я рванул вперёд, сквозь гущу зловонных тел, к Истоду. Мне тут же перекрыли обзор, навалились со всех сторон, прямо перед глазами я видел гниющие зубы, разверстые пасти, пустые глазницы и спутанные грязные волосы. Они не кололи, не рвали меня, не пытались убить, просто не пускали дальше, давили на плечи, толкали в рёбра, не давая сдвинуться с места. Я изворачивался, полосовал зажатыми в кулаках ножами, и раненые безликие визжали, шипели, сыпались пеплом и трухой. Мерзкие, неестественные твари, которых и существовать-то не должно. Из чего вырастил их Истод? Из своей крови и грязи с перекрёстков?
        Я рычал, лягался и рвал зубами гниющую плоть безликих, но их было слишком много. У меня не получалось сдвинуться с места, твари закрыли мне обзор, и я уже не знал, где Истод. Я метнул ножи наугад: туда, где знахарь стоял в последний раз, когда я его видел. Метнул вслепую, один за другим, взмолившись мысленно, чтобы они нашли свою цель.
        И только теперь безликие начали своё дело, будто ждали приказа или словно моя дерзость призвала их броситься на меня со всей звериной жестокостью. На меня градом посыпались не тычки, а сильные удары, быстрые и точные: твари знали, как бить, чтобы было больно.
        Я задыхался. От боли, от смрада, от отчаяния, сжавшего моё сердце так крепко, что я гадал: сделает оно ещё с десяток ударов или остановится прямо сейчас?
        У безликих не было оружия, да они и без него справлялись: я не сдержал крика, когда две твари начали выкручивать мне руку, будто хотели вырвать её с мясом, а ещё несколько вцепились в плечи, в ноги, в бока. Я уже готов был сдаться, примириться с бесславной и нелепой кончиной, объединивших, на несчастье, всех нынешних соколов. Примет ли нас Золотой Отец в свои роскошные чертоги? Или наш путь - во дворец Серебряной Матери, в холод и синеву, за то, что якшались полжизни с нечистецами? Готов был сдаться, верно, потому что сил во мне осталось капли две, не больше, но сквозь скрежет и свист безликих я расслышал, что где-то рядом рычит мой пёс, взвизгивает, но продолжает рвать врагов, желая добраться до меня.
        - Истод! - выкрикнул я. - Истод, чтоб тебя! Бейся, коли хочешь меня погубить! Убей сам! Или боишься израненного сокола, у которого и крыльев-то больше нет?
        Истод не отвечал - то ли звёзды мои его всё-таки настигли, то ли просто наслаждался тем, как твари рвут очередного сокола. Рудо рычал совсем близко, мой верный боевой медведь, и я испытывал что-то светлое, когда думал, что умру рядом с ним. Я бы хотел дотянуться до него, обнять в последний раз, зарыться лицом в душистый тёплый мех, но между нами мельтешило множество разлагающихся тел в обносках, смрадных и отвратительных. Меня дёрнули одновременно в разные стороны, будто хотели разорвать пополам, на плечи мне запрыгнул безликий, вцепился гнилыми зубами в шею, прогрызая кожу. Я не выдержал, упал, роняя капли крови на землю. И снова что-то произошло.
        Глаза мои закрылись, и я ничего не видел. Ощутил только сильный удар, но не с какой-то одной стороны, а отовсюду разом. И стихло всё так, что я сперва подумал, будто что-то случилось с моими ушами.
        Меня никто не рвал, не кусал, не пытался убить. Телу от этого, впрочем, не стало лучше: боль навалилась такая, что я с трудом приоткрыл залитый кровью глаз.
        Ко мне ковылял Рудо, припадая на переднюю лапу. Пришёл и лёг перед лицом, закрыв косматым телом весь обзор, но я успел увидеть: не было больше ни безликих, ни Истода. Даже рубища тварей не валялось на земле, лес стоял тихий и угрюмый, совсем такой же, как до того, как к нам вышел Истод.
        Я растянул губы в страшной ухмылке, бессильно опустил голову на землю и позволил Рудо слизывать кровь с моей головы и шеи. Мне казалось, что сейчас я точно умру, но умру не растерзанным, умру бок о бок с другом.
        Меня это устраивало.

* * *
        Недолго мне пришлось лежать в беспамятстве, тягостно-приятном, обнимающем моё усталое тело. Кто-то затряс меня за плечо, несколько раз хлопнул по щекам, но беззлобно, не враждебно. С большим трудом и недовольством я разлепил заплывшие глаза и увидел перед собой Ольшайку, а за ним - нескольких незнакомых лешачат с надменными, неодобрительными лицами. Гранадубовы, верно. В руках Ольшайка держал чарку - поменьше, чем была та, которую мне Смарагдель для Видогоста давал. Я отпихнул его руку.
        - Не буду, убери.
        - Выпей водицы, досталось тебе, - упорствовал Ольшайка.
        - Убирай. Псу дай лучше.
        Ольшайка заколебался, неуверенно переводил взгляд с меня на Рудо. Решив, наверное, что обоим нам досталось одинаково крепко, он всё-таки сделал так, как я просил: сел к Рудо и сунул чарку под нос. Пёс принюхался и с жадностью вылакал всё, его широкий язык с трудом помещался в чарку и разбрызгивал воду, а Ольшайка шептал над ним слова, без которых даже лесная водица стала бы жидкой и слабой, что простая колодезная.
        Почему я не стал принимать дар лесового? Почему отказался от целебной воды? Тогда мне хотелось пережить всё, что мне выпало, со всей возможной полнотой. Тому, кто мёртв сердцем, телесная боль нипочём, напротив, поможет отвлечься, не оставит в голове места для раздумий. Я прикрыл глаза сгибом локтя, упиваясь своими мучениями, болью, полыхающей во всём теле разом, такой острой, что трудно было сообразить, где именно она брала начало и откуда разливалась толчками по всем членам.
        - Что же, так и будешь лежать здесь?
        Ох, Ольшайка, не даст спокойно помучаться.
        - Буду.
        Я слышал, как он переминается с ноги на ногу. Поодаль шуршала листва под стопами местных лешачат.
        - Сейчас они позовут своего отца. Гранадуб не будет возиться с раненым человеком, сам знаешь.
        О да, я знал. С Гранадубом никто из трёх оставшихся Велиолесских лесовых не мог сравняться в жестокости и дикости. Чем-то он напоминал мне Мохота, Игнединого отца… Тут, возле Черени, неподалёку от Русальего Озера соединялись владения сразу трёх лесовых: Гранадуб, Среброльх и Перлива тянули Чудненское каждый на себя, выясняя, кто больше прав имеет. Каждый хотел владеть выходом к озеру, чтобы с верховным водяным дела решать, а Гранадуб пытался откусить самый лакомый кусок: ему и без того принадлежала половина западного озёрного берега, так ещё и восточный желал целиком. Если б Перлива со Среброльхом уступили, Гранадуб оттяпал бы едва не половину Чудненского и заселил бы своими дикими худыми лешачатами, охочими пугать люд. Со Смарагделем он спорить и делить земли не решался: знал, что с тем шутки плохи. Смарагдель жесток и твёрд, хоть и любит красоваться и не может побороть страсть к игре в зернь.
        К концу осени, когда нечистецам наступает время ложиться спать, здесь, в Чудненском, гуляют самые злые ветра и воют самые страшные бури. Здесь кутят перед долгим отдыхом сразу три лесовых, каждый со своей свитой и своим двором. Любят людские князья разгульные праздники, а лесные князья - того больше. В этом году я, наверное, уже пропустил праздник, валялся хмельной в постели.
        Говаривали, будто Гранадуб не только до земель жадный, что сговорился он с Господином Дорог о том, чтобы огонёк зажигался у избранного над изголовьем не только в макушку лета, но и весной, чтобы за год получать в услужение больше людей. Иногда и Смарагдель просил о том, но меру всё же знал.
        Мысли о Гранадубе прибавили мне каплю сил: не хотелось сейчас встречать его, вспыльчивого и непредсказуемого. Я был слишком измучен и телом, и разумом, чтобы заботиться ещё и о том, какое впечатление произведу на лесного князя. Мне представилось, что поднимется сейчас ветер и встанет передо мной Гранадуб в любимом обличье: в виде широкоплечего могучего мужчины с длинной чёрной бородой и кудрявыми волосами, в рубиновом кафтане, подпоясанном широким кушаком, в высоких кожаных сапогах с меховой оторочкой и с широким ножом на перевязи.
        Я с трудом сел на земле. Рудо, исцелённый лесной водой, возился возле меня, по-щенячьи радостно повизгивая, и тыкался в меня лобастой башкой. Видно, лесная водица закружила голову псу, как брага, но я рад был, что хоть с ним всё хорошо. Я ухватился за шерсть Рудо и тяжело, наваливаясь на него, поднялся. По боку вновь заструилась тёплая кровь, и так рубаха вся была в буром и красном. Поднялся из упрямства скорее, не думая, чего ради. Смрадная толпа безликих, стремящихся оторвать от меня по куску на память, теперь казалась давним сном.
        - Ты видел мёртвых тварей? - спросил я Ольшайку.
        - Видел, - обронил он хмуро и многозначительно.
        - Отец что?
        - Отец в бешенстве. После того, как они тебя… ранили там, в Липоцвете, он всерьёз загорелся изничтожить их всех. Не так это и просто: в лес они нечасто забредают, одни рассыпаются, а на их место приходят другие. Знать бы, кто стоит за ними…
        - Истод, - признался я. - Их сотворил Истод. Они были когда-то больны, а он заворожил так, что даже после смерти нет им покоя - так я думаю. Что делать - ума не приложу, но с отцом твоим согласен и готов буду помочь, когда в себя приду. Правда, на князя шутовского тоже думал. Слишком многое на него указывало, так, может, с Истодом они в сговоре.
        - Так сам и проверь. Здесь его стойбище, всей ватаги его. На берегу Русальего, не знаешь разве?
        - Слышал что-то. - Я насторожился. Жаль, сейчас не смог бы сразиться ни с кем, нужно было отлежаться несколько дней. - Так что же, укажешь дорогу?
        - Проводить даже могу. - Ольшайка улыбнулся, и улыбка получилась зловещей, острозубой, не похожей на человечью. Рога его выросли ветвистыми, на зелёных щеках пробился мох. Я видел даже сходство с любимым обликом Смарагделя, только Ольшайка всё равно смотрелся молоденьким кустом, тогда как Смарагдель - могучим деревом.
        - Проводи, - согласился я. - Заодно расскажи по пути: не знаешь ли, что за лихо такое, от чего они разом все могут исчезнуть? - Я почесал подбородок и добавил тише, вспомнив дружинников, обернувшихся холмами: - И не только они.
        Ольшайка пристроил чарку на пояс, сам собой обвившийся вокруг его талии, и поддержал меня с одной стороны, а другим боком я навалился на Рудо. Услышав, что я спрашиваю, лесовой обернулся ко мне, и по долгому молчанию, но не по его лицу я понял, что вопрос мой застал его врасплох.
        - Просто исчезнуть? - наконец уточнил он.
        - Исчезнуть бесследно. А те, кто поживей, - обратиться лесными кочками.
        - В городах не бывало такого?
        И правда ведь. Ни разу ни до, ни после ни одна моя встреча с врагами не закончилась их превращением в кочки-холмы. И первый, и второй раз произошли здесь, и не просто в лесу - в Великолесье. Совпадение? Судя по осторожным вопросам Ольшайки - навряд ли.
        - Не бывало.
        Ольшайка замолчал, ступая бесшумно и плавно, будто ноги его вовсе не касались земли. Мне было тяжело воспринимать, сколько времени прошло: удивительно ещё, как вообще шёл. Наконец, он ответил:
        - Спрошу у отца, а если он захочет, то сам тебе скажет. Такие вещи не расскажешь просто так, повод нужен и уверенность.
        Я не стал выяснять, что за повод и в чём уверенность. Нечистецкие тайны, ясное дело. Даже соколу они не обязаны всё раскрывать, а уж тому, кто больше не летает по княжьим делам, - подавно.
        Ольшайка вёл нас с Рудо потайными тропами, доступными одним лесовым, - я понял это, когда заметил, что если смотреть всё время прямо, то кажется, будто с боков всё размывается и плывёт, как при скачке. Я не стал гадать, много ли смертных ходили нечистецкими путями и кто из них потом вернулся к обычной жизни, а кто так и остался в лесу - заворожённый, зачарованный, не человек больше.
        Зарядил мелкий дождь. Я быстро промок и начал мёрзнуть, злясь на себя: никогда раньше не жаловался на погоду, сносил безропотно любые неудобства, а тут ощутил, будто соколья сущность служила для меня чем-то вроде оболочки, и сейчас, лишившись её, я стал уязвимым, хилым, заурядным заблудшим человеком.
        - Мне бы полежать, передохнуть, - сдался я, всё сильнее повисая на Рудо. Сердце у меня билось часто, как у зайца, и казалось, что ещё немного - и упаду, чтобы проспать до самой зимы.
        - Передохнёшь, когда доведу, - пообещал Ольшайка. Мне показалось, что я впервые слышу в голосе лесового сочувствие. - Только не лезь сразу к скоморошьему князю силами мериться. Убежища простого проси, а зубы спрячь.
        - Куда уж мне.
        Сейчас меня куда больше прельщали мысли о постели, крыше и костре, чем разборки, что я мог бы затеять. Я уже сомневался, стоило ли просить отвести меня к шутам. Что, если меня не пустят? И хорошо ли получится: стану просить убежища, а у самого на уме - подозрения и злой умысел? Думы отнимали слишком много сил, и так истончающихся, и я прикрыл глаза, оставив в голове только гудящую пустоту. О том, что будет, мне не хотелось задумываться. Что выйдет, то выйдет, я решил позволить Господину Дорог поступать так, как ему захочется.
        Ольшайка вдруг остановился, и Рудо тоже замер. Пришлось мне открыть глаза и по привычке положить руку на оружие. Пусть от боли сводило каждый мускул, а всё же первым на ум пришло одно: что бы ни случилось, готовься биться.
        Перед нами стояло чудище, такое уродливое, будто его нарочно придумали бабы, чтобы непослушных детей пугать. Тело у него было человечье, но огромное, великанье. Руки и ноги нарочито длинные, вытянутые, а голова - кабанья, от клыкастого смрадного секача. Кафтан на чудище был богатый, но изношенный, помятый, сквозь грязные пятна поблёскивала вышивка золотой ниткой. За спиной чудища прятались нагие лесавки и лешачата с пугливыми лицами и глазами, похожими на угольки.
        - Недоволен чем, Гранадуб? - спросил Ольшайка.
        Гранадуб повёл кабаньим рылом и впился в меня глазками-точками.
        - Недоволен. Что тебе нужно на моих тропах? Одного тебя терпел, а ты набрался наглости смертного тайными путями водить.
        Ольшайка отпустил меня и стал меняться. Вырос тоже до роста великаньего, лишь из уважения к Великолесскому остановился в росте, став чуть пониже Гранадуба. Рога отрастил лосиные, по щекам и шее пустил голубоватый мох, и статью сделался так похож на своего отца Смарагделя, что я усмехнулся, оседая на землю. Когда лесовые выясняют отношения, человеку лучше помалкивать и не лезть.
        - Отец меня подослал. Я должен Кречета проводить. Позволь нам дальше двинуться.
        - Скажи своему отцу - я не уступлю ему свои земли. И пусть не присылает сюда тебя, чтобы ты водил смертных моими тропами.
        - Тут смертен только пёс, - ответил Ольшайка грозно. - А человек наш наполовину. Подменный не смертный, один уже сидит в твоих угодьях, со второго беды не будет.
        Гранадуб поводил кабаньим рылом, поразмышлял молча и развёл руками.
        - Тинень если возьмёт второго, то с ним мы договоримся. А с тобой решать ничего не стану, не дорос.
        - Так к Тиненю и веду.
        - Ну, раз к Тиненю…
        Гранадуб завертелся в дикой буре, склонились к нему ели и дубы, завыло и заухало вверху страшно, гулко, с земли поднялись и закружились листья, иголки, сухие ветки. Я закрыл ладонями глаза Рудо и сам зажмурился, а когда всё закончилось, приподнял веки и увидел, что мы стоим на краю леса, а впереди - пёстрые шатры, чуть подальше - какая-то деревушка, а правее - бескрайнее Русалье Озеро, всегда наводившее на меня трепет своей безмятежной мощью.
        У шатров возились люди, занимались чем-то обыденным, но с каждым из них что-то было не так. Сперва я подумал даже, что это лешачата собрались, замеревшие на полпути из человеческого облика в звериный, но постепенно до меня дошло: то были меченые, не скрывающие своих увечий.
        - Вот и логово шутовского князя, - поведал Ольшайка. - Бывал ты здесь?
        - Нет, - хрипло ответил я. - Сколько раз у озера был, а такого не видел. Морок на стойбище лежит?
        - У водяного спросишь, что за договорённости у него с шутами. Сейчас похлопочу, чтобы приняли и устроили тебя.
        От костров тянуло жареной рыбой и дичью, избы манили, обещая какое-никакое пристанище, и ноги у меня подкосились, будто единственным, что держало во мне остатки сил, было желание добраться сюда, и теперь, едва цель достигнута, моё тело отказывалось дальше мне служить. Я осел на землю, потом и вовсе повалился на спину, держась за раненый бок. Боль и слабость стали невыносимыми, я зажмурился, не обращая внимания на Рудо, тыкавшегося мне в лицо мокрым носом, и провалился в тёмное и липкое ничто.
        Глава 24
        Сколько убыло, столько прибыло
        Ним прятал руки в складках одежды. Чёрные кривые лапы почти не двигались - точнее, шевелились только кисти, а пальцы оставались бездвижны, торчали когтистыми крюками в разные стороны и только мешались. Смотреть на них было невыносимо.
        Поначалу Ним даже думал о том, чтобы попросить кого-то отрубить бесполезные клешни, но уже три дня Сплюха поила его каким-то отваром, после которого ему делалось так спокойно, что изувеченные руки, как по волшебству, исчезали из мыслей. Ему делалось всё равно.
        Он сидел у костра, почти прогоревшего и остывающего. Скоморохи обсуждали и готовили новые номера: гаеры выстраивали сложные фигуры, забираясь друг на друга, музыканты вместе с Жалейкой разучивали витиеватые мелодии, иные крутили огненные колёса и рассыпали вихри искр, кто-то распевал песни-потешки.
        Велемир и Энгле обычно помогали в деревне: один ходил за скотиной, другой потрошил рыбу, чтобы засолить в больших дубовых бочках, но сейчас они вместе плели большую сеть: Энгле показывал, как будет лучше, и только Ним совсем ни на что не годился. Даже одеться самостоятельно не мог и с трудом держал ложку. Приходилось без дела слоняться, стараясь лишний раз не попадаться никому не глаза и не напоминать о своей бесполезности.
        Ним бессмысленно смотрел в сторону леса и тогда, когда из-за елей вышли две людские фигуры и одна собачья. Он сперва не поверил глазам. Первое существо было странным: высокий и стройный, зеленоватый, с рогатой головой - верно, нечистец. Второй мужчина бессильно лёг наземь: одежда его была сплошь в бурых пятнах, не то от грязи, не то от крови. Огромный пёс, похожий на медведя, показался Ниму смутно знакомым, но он никак не мог вспомнить, где его видел: Сплюхины травы туманили память.
        Нечистец легко поднял человека на руки и зашагал к стойбищу. Вид невозмутимо приближающегося лесового взволновал Нима, и он окликнул Трегора.
        Трегор не всегда оставался на стойбище. Часто выезжал куда-то - верхом или на телеге, а потом они с человеком-вороном, который так и не пожелал раскрыть Ниму своё имя, подолгу что-то обсуждали. Часто к ним присоединялась старуха Сплюха, иногда они созывали целые скоморошьи советы, но гостей никогда не посвящали. На счастье, сейчас Трегор был неподалёку: смотрел, как скоморохи готовят огненное представление.
        - Прими гостя, скомороший князь! - прогудел лесовой так, что его голос разнесло надо всем стойбищем, и даже над озером, верно, тоже слышали.
        Трегор обернулся к ним, как всегда, прямой и невозмутимый, неторопливо прошёл к лесовому и склонил голову в уважительном, но не заискивающем поклоне.
        - Гостей у меня и без того больше, чем когда-либо оставалось. Что за человека ты принёс, сын лесного хозяина?
        Скоморохи насторожились, прекратили шуметь, вперили взгляды в нечистеца, раненого и пса. В другое время Ним бы подивился: надо же, и не поймёшь, кто страннее: местные меченые или нагрянувшие гости.
        - Да это же сокол! Кречет! - воскликнул Энгле.
        Трегор обернулся.
        - Знаешь его?
        - Видал. - Энгле смутился, втянул голову в плечи. - Тоже ранен был. Невезучий сокол какой-то. Мне Господин Дорог велел его искать. И я нашёл однажды.
        Трегор постоял немного, глядя, наверное, на Энгле - под маской нельзя было разобрать. Потом снова обернулся к лесовому и сделал ещё несколько шагов вперёд. Пёс грозно зарычал и пригнул голову к лапам. Предупреждал: не ступай дальше, не тронь хозяина, прыгну и не стану разбираться, что ты скомороший князь.
        - Господин Дорог, говоришь…
        - Не хочешь принимать, позови Тиненя, - прогудел лесовой. - Не дело от сокола отнекиваться. Он с отцом моим дружен, если примешь да выходишь - Смарагдель отплатит.
        - Беличьими хвостами? - В голосе Трегора послышалась насмешка. - Ладно, ладно, не злись. Неси своего сокола. Посмотрю, что сделать смогу. Что с ним приключилось?
        Лесовой прошёл вперёд, неся сокола так непринуждённо, будто рослый мужчина ничего не весил. Ним отпрянул: ему совсем не хотелось находиться так близко к нечистецу. Энгле подбежал, приобнял его за плечо и сжал почти до боли.
        - То лесовой, - шепнул он. - И не шибко могучий. Не сделает ничего, тут водяного владения. Не бойся.
        - Он бился с врагами, - произнёс лесовой, глядя на Трегора. - Врагов было много. Так много, что и княжья дружина не сдюжила бы. Ты тоже должен был видеть их. Твари, что давно мертвы, но никак не найдут покоя.
        - Те, что очерняют нашу гильдию, - кивнул Трегор. - Достойный человек этот сокол, стало быть. Клади его в шатёр.
        Лесовой прошёл мимо Трегора, пёс ступал наравне, не обгоняя и не отставая. Энгле ещё раз сжал плечо Нима.
        - Я пойду, посмотрю, может, надо помочь. Ничего?
        Ним рассеянно кивнул. Пусть идёт, что же, не привяжешь друзей к себе.
        Энгле бесшумно скользнул в шатёр вслед за лесовым. Ним остался у остывшего костра: с руками-лапами толку от него никакого не будет. Никому и никогда.

* * *
        Всё-таки я пожалел, что отказался от Ольшайкиной водицы. Лежал и болел я долго: мои тело и разум подверглись серьёзным испытаниям, и потребовалось несколько дней, чтобы я смог, наконец, подняться, не задыхаясь от боли, и выйти наружу. Когда я лежал без сна, меня терзали раны, а если засыпал, то видел всех тех, кто сперва прикормил меня, как дворового пса, а потом прогнал, пнул сапогом и выставил на мороз. Мне снились Страстогор, Видогост, Игнеда, Пустельга, Кобчик с Чеглоком, а чаще их - Огарёк. Даже если видел во сне лесавок и лешачат, то очень скоро их глаза превращались в дико-жёлтые, волосы чернели, а с губ срывалось: «Это я весточку послал».
        Ко мне забегали меченые, но я никак не мог привыкнуть к ним. Пару раз заходил белобрысый мальчишка со смутно знакомым лицом - я не вспомнил, где его видел, и скоро прогнал. Через пару дней, когда мне стало чуть лучше, я вовсе запретил кому-либо заходить ко мне за занавес, оставил только Рудо и смирился с меченой девкой, приносившей мне еду. Повязки менял себе сам, понемногу грыз лисьедухи, собирал по крохе телесные силы, а к беспорядку, творившемуся у меня в голове и в душе, боялся даже подобраться. Решил, что перестану думать вовсе: буду жить как пёс - есть, пить да бока отлёживать. Жалеть себя точно не стану, а там, глядишь, куда-нибудь тропка выведет.
        - Князя вашего как узнать? - спросил я девку с чешуинами на пол-лица, которая принесла мне миску похлёбки. Она засмущалась, отвела глаза. Не привыкла, что ли, с обычными людьми общаться? - Ты извини, - вырвалось у меня, - что ни рогами, ни копытами не хвастаю.
        Она обернулась на занавеску, отделяющую мой угол от основного помещения. Ткань, как я заметил, была богатая: бархат густо-синий, такой самой княгине подарить не зазорно. В шатре громыхали ложками, переговаривались и смеялись изредка. Не одного меня кормили. Мне стало интересно: что шуты едят? Ту же похлёбку или рябчиков жареных? Я выловил из своей миски птичье крыло и сунул Рудо в пасть, а то от его слюней уже моё одеяло намокло.
        - Князь заметный, - шепнула девка. Видно, страсть как стеснялась говорить со мной, да ещё о главаре своём.
        - Чем? Бивни у него до земли? Или крылья змеиные?
        - Нет, нет… Ничего такого.
        Я с силой сжал ногу, то место, где вошёл вражий нож. Сморщился: болело, если сильно давить, но мясо зарастало на дармовых харчах, а бегать я пока не собирался. Смогу, значит, встать и пройтись. Девкино немногословие возбуждало во мне воистину мальчишеское любопытство: неужто и впрямь скоро увижу сказочного скоморошьего князя? Неужто тайну его узнаю? Найду, поговорю, и если хоть по обрывку разговора, хоть по выражению лица пойму, что всё же он с Истодом в сговоре и в Мори виновен, то без раздумий всажу нож ему в шею, и пусть меня потом топят в Русальем, колесуют или сжигают заживо - буду только улыбаться, зная, что умираю не напрасно.
        - Не мямли, - попросил я девку. Залпом допил жижу со дна и вернул ей миску. - Хочу с князем говорить. Как найти?
        Она потянула миску на себя, а я не отпускал, прямо в глаза ей заглядывал. Красивая. Ладная, стройная, светловолосая, грудь аккуратная, как у Игнеды, только чешуйки на коже внушали что-то, отдалённо напоминавшее омерзение. Будто на прокажённую смотришь.
        - Трегор прячет лицо, - наконец ответила меченая. - Носит плащ, маску и перчатки. Ни кусочка кожи не разглядишь. Так и найдёшь. Он на два дня уезжал, а вчера из города приехал.
        - И часто он отлучается?
        - Часто. Смотрит, какие кругом дела творятся. И заботится о тех ватагах, что устраивают гульбища и не спешат пока сюда, домой. Наш князь лучше твоего. Наш не сделал бы то, что сделал твой.
        Она кивнула на мои руки. Я и сам не заметил, как сползли рукава, оголяя шрамы от ожогов. Пусть смотрит, что ж. В эту минуту мы стали вроде бы как ровня: она - с чешуинами, я - с ожогами.
        - Благодарю, - сказал я и отпустил миску.
        Девка сжалась комком, когда Рудо встал вслед за мной.
        - Не бойся. Не тронет, - хмыкнул я и шагнул за занавес.
        Наверное, я походил на пьяного, когда прошёл большими шагами через весь шатёр с обедающими мечеными, - пошатывался от слабости и выглядел, несомненно, как бродяга, борющийся с лихорадкой. Впрочем, таким я и был.
        Разговоры сразу стихли, все повернулись ко мне, и я ощутил себя так, словно попал в Смарагделеву чащу в разгар празднования пробуждения Золотого Отца, когда лешачата и лесавки принимают свои самые странные обличия. На меня смотрели меховые, пернатые, чешуйчатые, рогатые, клыкастые, пёстрые, сверкающие даже - как в хмельном бредовом сне. Я не останавливался, иначе выглядел бы ещё более бестолково. Мельком я заметил, что за столом у скоморохов не водилось вроде бы никакого местничества - сидели как попало, старые с молодыми, мужики с девками, старики с детьми. И князя оттого я не сразу приметил: искал во главе стола, а нашёл где-то между старухой, которая приносила мне снадобья, и страшной девчонкой с совиной головой.
        Я нарочно прошёл так, чтобы меня все заметили, и в особенности он. Прошёл через весь шатёр и вышел наружу. Сел у костра, закапанного заячьим жиром, сложил руки на коленях и приготовился ждать. Рудо побежал к озеру, довольный, что мы с ним вышли на волю, а я прикрикнул, чтобы остерегался местных нечистецей.
        Любой князь должен выйти к гостю, которого согласился принять. Не выйти ко мне после того, как я бесцеремонно обратил на себя внимание всего пиршества, он просто не мог.
        Верно всё рассчитал. Не прошло и двух минут, как он вышел из шатра. Чуднее, чем все его подданные. Закрытый так, будто воздух, коснувшись кожи, мог бы тут же отравить его. В Мостках, я слышал, невесты в день свадьбы прятали тела и лица под тонкими тканями, закутывались в десятки слоёв, как капустные кочаны, чтобы жениху занятнее было их раздевать. Так и князь скомороший закутан был: и в плащ, и в маску, и в перчатки. На миг я подумал даже: а вдруг он тоже баба? Но нет, по развороту плеч и по походке ясно было: мужчина. Он подошёл ко мне, но присаживаться не стал. Встал, скрестил руки и произнёс хмуро:
        - Мои порядки никто не нарушает. И тебе не позволю. Ребячеств не стерплю. Взрослый бородатый мужик, а ведёшь себя, как молокосос. Под твою дудку не пляшу, так и знай. А ты под мою попляшешь. Для разговоров одно время - вечер. Если нужен, найдёшь меня у костра, но не у этого.
        Сказал и вернулся обратно в шатёр, оставил меня сидеть посрамлённым. Я хохотнул. Право же, давно меня так на место не ставили. С первого разговора этот скомороший князь начал мне нравиться. Я нащупал под рубашкой нож, который незаметно сунул за пояс перед выходом. Узнаю скоро, придётся ли пустить его в дело.

* * *
        Во вторую нашу встречу скомороший князь снова убедил меня, что стоит его уважать: подкрался ко мне так искусно, что я не замечал его приближения до тех самых пор, пока он не опустился на бревно напротив меня. Я снова сидел у костра: не знал, когда именно он придёт, и решил заранее приготовиться, заодно и воздухом подышать. Нож снова был при мне.
        Мы посидели с минуту в молчании. Я смотрел на него: и правда, не соврала девка, не нашлось бы ни клочка кожи, не укрытой чем. Перчатки - и те были долги, до локтей, чтобы, не приведи Золотой Отец, не увидели голых рук. Я пытался различить блеск глаз в прорезях маски, но не смог. Были ли там глаза? Был ли рот, что произносит слова? Было ли что-то человечье? Рудо скакал по берегу, радуясь свободе, а я вдруг пожалел, что верного друга и защитника нет рядом. Вспоминались все небылицы и слухи: о звериных клыках, о шерсти по всему телу, о нескольких парах глаз. Только ходили тут разные, и клыкастые, и шерстистые, и никому не пришло в голову прятать свои увечья, напротив, выставляли и хвалились, номера придумывали такие, чтобы чуднее отметины Мори преподнести. Чем дольше сидели, тем жутче мне становилось, тем сильнее разгорелась фантазия, рисуя самые странные обличия. Наверное, это и было нужно князю Трегору.
        Должно быть, он тоже разглядывал меня. Я не чувствовал взгляда, и мне было неуютно сидеть перед молчаливой фигурой, у которой ни глаз, ни остального лица не видно - словно от истукана чего-то жду. Наконец, он протянул ко мне руку и поддел край рукава, обнажая ожоги.
        - Мне сказали, ты сокол. Только бывают ли соколы без крыльев?
        Я одёрнул рукава. Самоволие мне не понравилось.
        - Не сокол я. Не бывает без крыльев.
        Наверное, слова прозвучали резко и обидчиво: свежи были раны, не унималась боль, хоть я изо всех сил гнал её и не думал о том, что мне теперь делать и кем быть.
        - Потерялся, стало быть. В себе и вокруг себя. Бывает и такое. Цепляешься за птичье имя, а человеком стать боишься. Прав я?
        Меня будто ковырнули ножом, срывая болячку с самого сердца. Я метался внутренне: скомороший князь, весь закрытый, непонятный, пугающий, хотел, чтобы я ему открылся и даже пытался заглянуть мне в душу, небезуспешно, между прочим. Я тут же вспомнил, для чего просил Ольшайку проводить меня к нему. И князь как прочёл мои мысли.
        - Скажи-ка, сокол, зачем ты меня искал? Искал ведь, знаю. Нечистецы не с одним тобой дружбу водят.
        Будто услышав его слова, со стороны озера закричали мавки и водяницы, залились визгливым бабьим хохотом.
        Я посмотрел на Трегора долгим взглядом. На вощёную кожаную маску в тонких, едва заметных трещинах. На серый шерстяной плащ, добротно сшитый, наглухо застёгнутый. На перчатки и сапоги, сработанные из той же крепкой коричневой кожи, что и маска. На брошь с тремя рогами. Отметил, что, судя по фигуре, ширине плеч и голосу, передо мной взрослый крепкий мужчина, примерно одного со мной возраста. Подумал, умеет ли он драться и одолеет ли меня. Одолеет, наверное, даже если биться не обучен: я ещё слаб. Зато на моей стороне скорость и неожиданность. Никто не станет ждать, что гость всадит в тебя нож, особенно, если этот гость - сокол, пусть и бывший.
        Истод признался мне, что безликие - его рук дело. И про Морь сказал. Но что же, один он её взрастил и выкормил? Один приручил тварей и хворь? Может, может быть. Но сильна байка, будто злобный скомороший князь мстит здоровым, хочет всех сделать увечными, мечеными, чтобы пополняли шутовские ряды и платили дань в его казну. Убью его - и стану героем побывальщин, песен и баек. Даже если он невиновен, донесёт молва до Страстогора, что изгнанный им сокол убил того, кто пугал люд одним своим существованием. Убью ради Страстогора: пусть знает, что я не предал его, выполнил приказ, даже когда стал ему не нужен. Простит он меня?..
        Нет, не простит.
        - Убить тебя пришёл, - признался я. - Вот так.
        Трегор широко развёл руки в стороны.
        - Так вот он я. Перед тобой. Убивай.
        Я выхватил нож, и лишь Серебряная Мать, взирающая на нас сверху, могла знать, что случилось бы: вонзил бы лезвие в мякоть сбоку от трёхрогой брошки на плаще или передумал бы за миг до удара. Скомороший князь резким движением перехватил мою руку и больно выкрутил запястье, так, что пальцы сами собой разжались и нож выпал на землю, схваченную первым морозом. Я втянул воздух сквозь зубы, сдерживая стон.
        - Не вышло? - спросил он с издёвкой.
        Я оскалился и не удостоил его ответом. Нож подбирать тоже не стал.
        - Убей, если сможешь, только сам-то хочешь умирать? - продолжил Трегор. - Видишь, сколько здесь моих людей? - Он махнул рукой в сторону, где шуты разучивали какое-то неведомое представление, раскручивая огненные колёса и рассыпая снопы алых искр. - Не думай, что после этого твоя собственная смерть будет такой же лёгкой, как моя. Ты ведь не жаждешь уйти в свиту к Владычице Яви?
        - Может, и не хочу, только жить тоже не для чего.
        - Лжёшь.
        - Не лгу.
        Мне хотелось встать, подозвать Рудо и с позором уйти - через чащи, через Великолесье, всё равно куда, лишь дальше от этого человека. В моих представлениях наш разговор шёл совсем не так, но что-то удерживало меня, какое-то смутное желание если не раскрыться, то сказать ему чуть больше того, что я уже сказал. Что-то было в этом Трегоре такого, чего я не встречал ни в одном из людей.
        - Ты мог бы наняться в дружину к любому из князей. Мог бы стать вольным наёмником. Мог бы пристроиться в охрану купеческих обозов. Мог бы уехать в Царство или того дальше, в Мостки. Ты молодой и сильный мужчина, ты обучен многому, пусть и самонадеян. Не знаю, что с тобой произошло и чем ты насолил своему князю, но жизнь тебе светит ещё долгая, чувствую, Господин Дорог ещё не сплёл твой путь до конца.
        - Мог бы, да не хочу. Я сокол, понимаешь? С обрезанными крыльями, ненужный, но тут, - я ударил себя в грудь и еле сдержал кашель, каким мне пыталась отомстить затянувшаяся рана в боку, - тут ещё сокол. Я должен летать.
        - Забавное дело. Человека назвали соколом, а когда попытались вновь назвать человеком, он вцепился в птичье звание и не пожелал его отдавать. То говоришь, что не сокол больше, то вновь вспоминаешь старое имя и цепляешься за него когтями. Ты занятный собеседник. Таких гостей у меня ещё не было. Есть у тебя имя человечье?
        - Лерис, - обронил я. - Лерис Гарх.
        Трегор склонил голову в маске и капюшоне, не ясно, на меня глядя или в сторону.
        - Так вот же. Вот оно, сердце твоё. Ты - Лерис Гарх, так зачем хочешь быть Кречетом? По глазам твоим вижу: ты опустился на самое дно и вот-вот в иле завязнешь. Ещё не поздно всплыть на поверхность. Всплыть и вдохнуть. Свободный человек сильнее утонувшей птицы.
        Я отвёл взгляд и просто слушал его приглушённый маской голос. Так мне казалось, будто я говорю не с человеком, а с чем-то иным, будто голос идёт из земли, из озера, будто это ивы и ели говорят мне, как поступить. И тут же во мне выросло возмущение: как этот скоморох смеет указывать мне, что делать? Что же он, возомнил себя ни много ни мало властителем судеб? Если я послушаю его, выходит, я нарушу волю Господина Дорог? Или это Господин Дорог привёл меня к нему, не позволил убить и говорит со мной устами Трегора?
        Я запутался. Голова у меня заболела, в груди привычно заныла дыра, моя незаживающая рана, с которой и приготовился жить до самой смерти. Видогост, Игнеда, Страстогор и Огарёк по очереди вонзали мне клинки в самое сердце, до тех пор, пока от него ничего не осталось, одни кровавые куски. Я закрыл лицо руками и опустил голову на колени.
        - Ты нравишься мне, Лерис Гарх. Прости себя. Отпусти сокола и возродись человеком. Стань тем, кем родился. Ты же не мог вылупиться из яйца. И знай: ни в Мори, ни в чём ином я не виновен. Я бы многое отдал, чтобы на наши земли не ступала ни единая хворь.
        Трегор похлопал меня по плечу: не сильно, не шибко дружелюбно, но всё же так, что удивительным образом мне стало чуть легче. Когда я отнял ладони от лица, скоморошьего князя уже не было видно. Может, просто слился с сумерками, растворился, спрятавшись в своём глухо-сером плаще. Ко мне прибежал Рудо: счастливый, запыхавшийся, мокрый по грудь, лапы в иле. Носился по берегу, играл с водными нечистецами.
        - Шалопай, осторожней будь, - шепнул я ему, трепля по ушам. - Только ты один меня и держишь. Случится что с тобой - сорвусь и разобьюсь насмерть. Не убегай далеко, слышишь?
        Рудо шутливо клацнул зубами у меня перед носом. Стало совсем темно, я чувствовал себя опустошённым и пристыженным, оттого не хотел возвращаться в шатёр. Поколебавшись, я поднял нож с земли, вытер его о рубаху и пристроил обратно, за пояс. Оружие бросать нельзя, даже если не знаешь, за кого и за что теперь будешь биться.

* * *
        Руки мешали Ниму спать. Негнущиеся лапы-крюки цеплялись когтями за покрывала, царапали тело, если прижимать их к себе. Он ворочался, стараясь уснуть, но только разгонял хрупкую дрёму. И звуки - отовсюду доносились звуки: от храпа до крика сов, идущего снаружи. Дома ночами было тихо…
        Рядом спал Энгле - положив сложенные ладони под щёку, безмятежно, сладко, и не тревожили его ни шум, ни когтистые лапы, ни думы. Зато Велемира не было. Ним приподнял голову: ему показалось, что он услышал робкие шаги, словно крался кто-то по шатру, боясь, что его заметят. Присмотревшись, привыкнув глазами к темноте, Ним различил серый силуэт, быстро прошмыгнувший наружу. Ним поднялся и прокрался следом.
        Велемир, освещённый слабым лунным светом, спешил за шатры, туда, где в загоне дремали лошади. Ближе к берегу озера ещё тлели костры и пахло острым дымом, палыми листьями и - сильнее и страшнее всего - холодной озёрной гладью. Ниму стало не по себе, и он ускорил шаг, чтобы не оставаться дольше наедине с озером, с причиной его несчастий. Он тоже шмыгнул к лошадиным загонам, не вполне понимая, собственно, для чего встал и зачем решил проследить за Велемиром.
        - Велемир! - окликнул шёпотом Ним. Свечник поглаживал по морде смирную каурую кобылу и испуганно обернулся, застигнутый врасплох.
        - Чего встал? - нахмурился он.
        - А ты?
        Велемир сердито махнул в сторону шатра.
        - Спать иди. Переполошишь всех, ходишь туда-сюда.
        - Не пойду я. Не спится. Ты-то что задумал?
        В темноте лицо Велемира светилось бледным пятном, но Ним не мог различить, хмурится он или нет. Велемир повернулся спиной, сходил за седлом и уздой и подступился ближе к лошади.
        - Эй! - снова окликнул Ним. - Что молчишь? Куда собрался? От нас сбежать решил?
        - Если и решил, что же, позволения твоего просить?
        Ним неуклюже поднял руку, желая тронуть Велемира за плечо, но пальцы не послушались, не разогнулись. Звериная лапа зависла в воздухе и бессильно опустилась. Нет, не сделаешь больше ничего, есть у него только один инструмент, и это - слова.
        - Послушай, Велемир, - выдохнул Ним в спину другу, который надевал на кобылу уздечку. - Мы опостылели тебе, верно? Ты не обязан оставаться, ты прав. Но и сбегать вот так, среди ночи, как-то…
        - Трусливо? Непочтительно? Всё верно, так и говори. Не могу оставаться больше, Штиль. Веришь? Ни минутой больше не могу.
        - А убегать не попрощавшись можешь? Ты и правда думал, что мы - хоть я, хоть Энгле, могли отпустить тебя так? - Ним сцепил когтистые руки перед собой, чтобы не мешали. Поступок Велемира в самом деле вывел его из себя. - Нас не хотел с собой позвать? У нас тоже есть цели и незавершённые дела. Вместе договаривались дальше идти! Холодов ждали, забыл? Выходит, ты предать нас решил, один собрался. Думаешь, одному тебе опостылело тут сидеть? Да у тебя хоть руки целы, а я тут проклятье нажил, и бросать меня теперь нужно?
        Велемир отпустил поводья лошади и опёрся руками на ограду, глядя прямо на Нима. Не прибранные ремешком волосы почти закрыли его лицо, но по тяжёлому дыханию Ним понял, что Велемир тоже нешуточно злился.
        - Снова о себе да о себе, Штиль? Ручки свои ремесленные пожалел? Ах, не сумеешь больше вельмож в своём Царстве рисовать? - Велемир сплюнул на землю. Он не стал даже понижать голос, и Ним думал, что теперь точно всех перебудит. - Ты один здесь, как перст. У меня - семья. Отец неизвестно, добрался ли домой. Мать и сестра маленькая. Снаружи - Морь и безликие, разбой и самоуправство. Слышал, что пернатый Кервель говорил, когда из города вернулся? Слышал разговоры ватаг, что недавно к нам примкнули? Люди сходят с ума от страха. Сидят и ждут: придут грабить их деревню те, кто сам недавно остался без крова? А если кого-то из семьи заподозрят в том, что он болен, то ночью соседи могут заколотить двери и окна и поджечь дом вместе с людьми. Что, если и с моими уже приключилась беда? Я не могу, Ним. Не могу больше ждать. И так проклинаю себя за то, что тянул так долго. Давным-давно нужно было вернуться домой.
        - Ним? - со стороны шатра послышался возглас Энгле. - Велемир? Вы где? Что случилось?
        Велемир застонал и продолжил седлать лошадь. Сонный Энгле приблизился и тронул Нима за локоть.
        - Что? Он уезжает от нас?
        - Кажется, уезжает. Только не от нас. С нами.
        Ним шагнул за ограду, подцепил когтём другую узду и протянул Велемиру.
        - Запрягай и для нас.
        - Как своими крюками управлять-то будешь? Далеко не уедешь такой.
        Ним хотел ответить Велемиру что-то резкое, но вдруг совсем рядом раздался голос Трегора.
        - Обокрасть меня хочешь, гость? Бери уж и телегу, чего одну лошадь. Только красть у меня не выйдет: вернусь за добром, так и знай. Если не сам, то поверенных пришлю, когда ждать не будешь.
        Велемир отпрянул от почти осёдланной кобылы и отнял у Нима упряжь.
        - Прости, князь. И правда думал ехать скорее, не мог ждать утра, не мог просить у тебя лично. Зудело так сильно, прямо в груди, и пекло от тревоги. Отплачу тебе свечами и мёдом, если живой домой доберусь.
        Трегор взял за плечи Нима и Энгле и кивнул им в сторону телег.
        - Вы двое тоже с ним? Тоже грабить меня хотели? Так платите за спасение и гостеприимство?
        Энгле улыбнулся виновато и опустил голову. Ним поразился: как ему всегда удаётся выглядеть настолько невинным и правильным? Встреть его с ножом в руках возле окровавленных тел, и то поверишь, будто истинный убийца сбежал, а Энгле дал всего лишь оружие подержать.
        - Мы благодарны тебе, князь. Истинно благодарны. Только друг наш, Велемир, после гибели подруги стал таким угрюмым и непредсказуемым, что нам тяжело за ним уследить. Не хочет больше ждать, не терпит до холодов, пренебрегает твоими советами. Одного мы его не пустим - сам знаешь, что там, снаружи.
        Ниму только и оставалось, что поддакнуть.
        Трегор помолчал задумчиво. Ним не стал спрашивать, что он сам делал ночью у догоревших костров, с кем говорил и что решал - ясно было, что это не касается гостя-иноземца, как не касается ничего, что творится в диких княжеских землях.
        - Идите. Я не держу пленных. Скажете всем, что гостили у скоморошьего князя и что он отпустил вас, одарив телегой и лошадью. Не забудьте сказать, что ни я, ни мои ватаги не виновны в том, что губит людей.
        Трегор развернулся, словно трое гостей перестали значить для него хоть что-то, будто разом потерял интерес и к ним, и к своей телеге с лошадью. Ниму стало стыдно.
        - Что, даже припасов не захватим? - спохватился Энгле. - Ни воды, ни еды? Ты хоть знаешь, сколько нам ехать?
        Велемир вывел лошадь из загона и подвёл к телеге. Он торопился, будто боялся передумать.
        - Сюда мы доехали за ночь, - бросил он.
        - С помощью ворожбы. Или по тайным тропам нечистецей. Ты знаешь, как ворожить или выехать на тропу? Я - нет.
        - Тогда моли Господина Дорог, чтобы вывел нас. Ты ведь знаком с ним, вечно кичишься той встречей, которая то ли была, то ли нет.
        Энгле замер с открытым ртом, и Ниму хотелось чем-то утешить его, приобнять, но изувеченные руки не позволяли даже тронуть за плечо - оставались только слова, для него и для Велемира, чья мрачность и тревожность достигли сейчас предела.
        - Я не заставляю вас ехать со мной. - Велемир словно спиной почувствовал, что Ним захочет что-то ему сказать. - Оставайтесь на насиженных местах. Моё место - с моей семьёй. Не одна у нас дорога на троих, хоть и вышло так, что совпала на какое-то время.
        - Мы ведь не держали тебя! Все вместе прибыли, все вместе решили уйти, когда станет спокойнее. А ты теперь срываешься в самое опасное время, да ещё и пытаешься винить нас, словно мы мешали тебе.
        - Вот и помолю, - вмешался Энгле, придя в себя. - А ты, свечник, не забудь приготовить свои свечи: путь долгий и непредсказуемый, покровительство водяных нам не повредит.
        Ним охнул при упоминании водяных. Он понимал Велемира, понимал, что тому хочется скорее попасть домой. Ним и сам уже не мечтал о Солограде, об ученичестве, о секретах старых ремесленников-живописцев. Ему думалось, что, быть может, попади он обратно в Царство, колдовство нечистецей развеется, пропадёт, и дома его руки станут такими, как прежде.
        - Без тебя знаю. Свечей взял. - Велемир хлопнул себя по поясному мешку. - Верну, верну им всё однажды, не судите. А ты, Штиль, сними свой камень, если носишь ещё, и выкинь куда подальше. Беды одни от него. Без него от нечистецей как-нибудь защитимся, свечи помогут.
        Ним послушно снял камень с шеи и повесил на ограду. Защитил или, напротив, навлёк беду? Как попал к девке и почему она его отдала? Пускай остаётся здесь, вместе со своими тайнами.
        Велемир ходил к ручьям, текущим к озеру из леса, не стал окунать свечи прямо в Русалье, побоялся повторить участь Нима, разгневать верховного водяного. Прощаться ни с кем не стали, сорвались с места прямо в ночь, через лес, по узкой дороге, уповая на везение и помощь высших сил.
        Лес сверкал в тонкой паутинке инея, дыхание лошади вырывалось влажными облачками, и Ним никак не мог поверить, что всё это происходит сейчас, происходит с ним; не мог поверить, что вот-вот закончится его путешествие, обернувшееся страшным.
        Телега мчалась, подскакивая на ухабах, на ветках и камнях. Велемир разогнал лошадь, но всё же деревья проносились вовсе не так стремительно, как в тот раз, когда шутовские телеги неслись к озеру. Энгле держал в руке свечу, злой ветер гасил огонь, но Энгле того не видел: глаза его были закрыты, а губы беззвучно шептали заговор для Господина Дорог.
        В лесах завывало, хохотало, будто гнались за ними разом все нечистецы Великолесья. Ним и сам жмурился, чтобы не видеть лиц и фигур, которые могли бы промелькнуть в темноте меж стволов, чтобы не видеть луну: круглую, жёлто-серебряную, зависшую точно над их головами. Если б он мог, то заткнул бы уши, но руки не слушались, а загнутые когти могли бы расцарапать кожу.
        Поднимался ветер, злой и ледяной, предвестник настоящих холодов. Тут, вдоль дороги, леса стояли уже совсем голые, лишь редкие засохшие листья трепетали на самых макушках осин. Вот-вот и заволокут небо плотные облака и хлынет снег, смешанный с холодным дождём.
        Дорога сверкала инеем, а когда на земле стали попадаться серебряные капли, Ним присмотрелся и понял, что это - светляки, невесть откуда взявшиеся осенью. Страшным, противоестественным туманом затягивало чащи, звенело морозом, и удивительно было, как ещё лошадь умудрялась скакать по узкой тропе, как еловые лапы, царапающие борта телеги, не сомкнулись впереди сплошной стеной.
        «Явись и не сбеги…» - шептал Энгле исступлённо, и одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, как сильно он верит в то, о чём просит. Ним не мог отвести от Энгле взгляда: он белел в серебристом свете, словно сам возник из морозного тумана, и на его лице читалась истовая покорность судьбе, чистое повиновение.
        Лошадь заржала, встала на дыбы, чуть не перевернув телегу. Велемиру едва удалось успокоить её, он и сам чудом удержался и не выпустил поводья. Энгле всполошился, выронил свечу, перегнулся через борт телеги и благоговейно ахнул. Ним тоже выглянул: на дороге, прямо перед лошадью, стоял человек - худой, невысокий, в богато отделанном кафтане. Над головой он держал что-то вроде фонаря, и Ним не сразу понял, что это - рука человека, сплошь облепленная светляками. Человек держал её так, чтобы тусклый свет падал на телегу.
        - Время встреч со старыми друзьями, - произнёс он скорее весело. Казалось, он вовсе не удивлён. - Ты привык на меня уповать, стоило мне явиться к тебе однажды. Как твоё имя, напомни? Тальн?
        - Энгле Тальн, - шепнул Энгле.
        - Что тебе нужно? - спросил человек уже строже.
        Велемир крепче сжал поводья, так, будто приготовился в любой миг пустить лошадь галопом. Ним подобрался ближе к нему, протянул руку к Энгле, но тот спрыгнул с телеги, даже не обернувшись на друзей. У Нима заныло в груди от дурного предчувствия: Энгле двигался как во сне, словно не существовало больше ничего, кроме странного человека и его светляков.
        - Кто это? - шепнул Ним Велемиру. - Неужели Господин Дорог?
        - Не поверил бы, пока сам не увидел. Кажется, он и есть.
        Энгле поравнялся с Господином Дорог и в свете светляков стал казаться почти прозрачным, как водный нечистец. Ниму сделалось ещё неуютнее.
        - Выведи нас. Разведи по домам. Велемира - к его семье, меня - к матери, а Нима - в Царство, туда, где спадёт его проклятие.
        Господин Дорог улыбнулся. Ним не поверил своим глазам: его лицо из почти старческого сделалось гладким и задорным, как у юноши.
        - Всех троих - да по разным тропам? Всем троим - да отдельные узоры?
        Второй рукой он вынул из кармана коклюшки с намотанными на них тонкими блестящими нитями.
        Энгле кивнул, тоже улыбаясь так счастливо, как никогда не улыбался на памяти Нима.
        - Да. Каждому по пути. Мы отплатим, ты не волнуйся. Я ведь платил.
        - Ты нашёл сокола, верно, - деловито кивнул Господин Дорог. Двумя пальцами он ловко переплёл нити, намечая что-то вроде основы для кружева. - Ты нашёл, а он, - Господин Дорог указал коклюшками на Нима, - привёл тварей, сам того не желая, камнем сманил. Сокол за вас, юнцов, заступился, потому что я того пожелал. Пожелал, чтобы его ранили, хотел показать лесовому, что твари - не те, кого стоит терпеть. Они как язва на теле наших Княжеств, а одному мне с ними не совладать…
        Господин Дорог бормотал, накручивая нить на пальцы, то улыбался, то хмурился, его лоб то покрывался морщинами, то разглаживался, а светляки слетали с руки, пересаживались на волосы, на плечи, потряхивали прозрачными крыльями и перебирали лапками.
        - Я расплатился, верно? - спросил Энгле. - Сокола нашёл и даже помог тому пареньку, который с ним был. Так что, сделаешь, как сейчас прошу?
        - Расплатился, расплатился… - Господин Дорог сделал петлю на кружеве и затянул. Его пальцы плясали так ловко, что даже одной рукой он выплетал узор, сложный и вычурный, каким украсила бы свой наряд любая знатная дама в Царстве. - Отдал один должок, тут же пришёл за другим. Сперва я не думал, что Владычица Яви уступит соколу жизнь. Мне нужно было только показать лесовому, на что способны твари, разозлить его смертью друга, но тот юноша так просил… Моя жена уступила, мы сплели его путь иначе, и теперь-то я уверен, что так стало правильнее. Но - где убыло, там должно прибыть. Слышали о правиле жизни? Слышали, слышали, а если не слышали, то сейчас слышите. Куда, говоришь, вам надо?
        - По домам, - повторил Энгле, не сводя с Господина Дорог заворожённого взгляда. - Мне - к матери. Велемиру - к семье. Ниму - в Царство.
        - К семье, в Царство… Ты очень уповаешь на меня, верно, Энгле Тальн?
        Господин Дорог встряхнул пальцами, расстилая золотое кружево. Светляки взлетели с его руки и пересели на дорогу, сделав её похожей на серебрящийся под луной ручей. Энгле шагнул к нему ещё ближе, словно собирался обнять.
        - Энгле! - позвал Ним. Ему совсем не нравилось, что происходило. - Энгле, иди к нам! Сами разберёмся, не стоит, в самом деле…
        Энгле обернулся - безмятежный, счастливый. Обернулся и махнул Ниму рукой.
        - Не волнуйся. Я же говорил: надо попросить, и всё будет хорошо.
        - Просить, просить, - повторил Господин Дорог.
        С лесом вокруг начинало твориться что-то неладное. Ёлки будто выстроились ровнее, ветер замер, и вместе с ним застыло и время. Ним завертел головой, пытаясь понять, что именно произошло.
        На дорогу вышла женщина в белом. Подол её платья несли прозрачные детские фигуры, а если присмотреться, можно было разглядеть истончившиеся, едва заметные силуэты других людей, идущие за ней. Ним сперва подумал, что это нечистецы, но силуэты вовсе не походили ни на кого из прежде виденных им лесовых и водяных.
        Господин Дорог подал женщине руку и подвёл её к Энгле. Лошадь зафыркала, заметалась, и Велемир с трудом сдерживал животное.
        - Энгле Тальн, боюсь, уже поздно для этой истины, но я бы хотел, чтобы хотя бы твои друзья усвоили её, - произнёс Господин Дорог ледяным тоном. - Ты перестал выбирать сам. Однажды получив желаемое, решил, будто я обязан являться к тебе по первому зову и делать всё, о чём попросишь. Такого я не терплю, извини. Друзей разведу туда, куда нужно, жизни им сохраню в пути, а вот долг возьму сразу. Вернее, возьмёт Владычица Яви. Сколько убыло, столько прибыло.
        Женщина в белом мягко улыбнулась и открыла объятия. Велемир нащупал плечо Нима и сжал до боли, Ним высунулся из повозки, протягивая Энгле руки-лапы.
        - Энгле! Хватит, поехали дальше! Мы сами справимся, не нужно нам ничьей помощи!
        - Поздно, - покачал головой Господин Дорог.
        Владычица Яви взяла Энгле за обе руки, и сердце Нима кольнуло: он чувствовал, случилось что-то непоправимое, после чего не будет ни дороги назад, ни прежней жизни. От рук Владычицы Яви разлилось мерцающее сияние, Энгле обернулся на друзей в последний раз - счастливый донельзя, умиротворённый, расслабленный. Ним окликнул его - звал громко по имени, тянул к нему руки, но Энгле грустно мотнул головой, отвернулся и шагнул с Владычицей Яви по дороге, освещённой светляками. Господин Дорог присел в полупоклоне, взмахнул руками, и светляки взлетели, закружились в воздухе, роняя на еловые стволы неровные блики. Следом за Владычицей Яви шли её прислужники, и Энгле тоже начал истончаться, становиться прозрачным, будто его фигуру выточили изо льда.
        На это было страшнее смотреть, чем на собственные изувеченные кисти рук.
        Ним лёг на дно телеги, подтянул колени до груди и затрясся от ужаса и рыданий. Велемир стегнул лошадь, и она снова помчалась, вновь поднялся холодный ветер, и телега понеслась даже быстрее, чем прежде, будто кто-то наворожил перед ними ровный, укатанный путь.
        Глава 25
        Волхвы-соколы и нечистецкая ворожба
        У Русальего Озера мне доводилось быть, и не единожды, но ни разу я не видел шутовского стойбища и изб, даже не подозревал, что они где-то здесь прячутся. Подозревал, что замешаны здесь чары скрывающие, а вот кто их навёл - загадка ещё та. На другой день после разговора с Трегором я нарочно спустился к самой воде, чтобы задружиться с мавками-водяницами, поклониться верховному водяному Тиненю, который имени своего не любил и предпочитал, чтобы обращались к нему по званию. Зашёл по колени в ледяную воду, вылил в озеро с полкружки браги, покрошил хлеба. Хоть не покажется Тинень, а знать будет, что это я у его берегов гощу, а не невежда заезжий городской.
        Закончив, я отряхнул руки, умылся озёрной водой, а когда обернулся, увидел, что на берегу меня ждёт меченая старуха с бельмами на обоих глазах. Меня передёрнуло: жутью от неё какой-то веяло, и я никак не мог понять, видит она своими белыми глазами или полагается на внутреннее чутьё.
        - Что, хотела подсмотреть, как молодой мужик в озере плещется? А я вот так: чуть зашёл, не раздеваясь, подношение оставил и назад.
        Бабка качнула головой. Её длинные седые волосы покрывал расшитый платок, дорогой, из мягкой шерсти сработанный, да и платье зимнее стоило немало, в Горвене такие только боярские жёны и дочери носили.
        - Трегор хочет, чтобы ты тоже послушал. Кервель вестей собрал, князь считает, тебе будет полезно узнать.
        Я не подал виду, что удивился. Вышел на берег, подобрал сапоги, не стал надевать на мокрые грязные ноги, и пошёл за старухой к главному шатру. Краем ума заподозрил даже, что скомороший князь мог бы мне засаду устроить, отомстить за не воткнутый, но занесённый на него нож. И что ж, было бы по совести, я бы согласился с ним.
        Но ничего похожего на засаду не оказалось. На лавках в шатре собрались меченые - те самые, которые обычно обедали вместе с князем, его приближённая ватага, что-то вроде дружины. Как только в моей голове родилось сравнение с дружиной, мне тут же стало неловко и боязно за них: все чудные, Морью истерзанные, и малые, и старые, а никто из них, я был уверен, не умел ни стрелять, ни мечом разить, ни даже драться кулаками. Меченые так пугали люд, столько баек про них ходило, а я теперь ясно увидел, до чего они беспомощные.
        Скамьи они сдвинули полукругом, а в центре, прямо на земле сидели Трегор и человек, которого бабка назвала Кервелем, - мужчина средних лет, у которого только лицо не было покрыто жёсткими чёрными перьями. Скоморохи повернулись ко мне - и на некоторых лицах отразилось недоверие, на других - любопытство, а на иных и вовсе откровенный страх. Я разозлился немного: что же я, в самом деле, виноват, что Морь оба раза обходила меня стороной? Виноват, что на лице моём нет ни клюва, ни шерсти, ни язвенных следов? Старуха указала мне на свободное место с краю скамьи, и я сел, отодвинувшись как можно дальше от меченых, чтобы не смущать их.
        - Вести послушай, Лерис, - сказал Трегор, повернувшись в мою сторону. - Мне подумалось, тебя это тоже касается.
        Кервель посмотрел на него недоверчиво, но не стал перечить своему князю. Поднялся, тускло сверкнув смоляными перьями, и произнёс голосом мягким, хрипловатым, будто сорванным:
        - Я вернулся из Холмолесского. Местный князь, Страстогор, сгорел от Мори за считанные дни. Люди боятся войны: наследника он не оставил, и если б не Морь и не безликие, двинулись бы уже войска на Горвень.
        Меня будто обухом по голове ударили. Страстогор, мой князь, мёртв?! Мой терем пуст? На мой Горвень могут выступить Пеплица и Мохот? И тут же: выходит, Страстогор был уже болен, когда отрекался от меня. Часто первым признаком Мори становилось безумие - так не в безумном ли порыве он написал отказную? Что, если это было не решение Страстогора, а решение больного разума?
        - Что нам с того? - спросил рослый мужик, похожий на медведя, даже с бурой шерстью на руках и груди. - Не поедем в Холмолесское, пока не утрясётся. Есть там ещё ватаги из наших? Пусть едут домой.
        - С того, что в Мори по-прежнему винят нас, Берсек, - пояснил Трегор. - И в войне нас обвинят. Горя больше станет в Княжествах, а у простых людей есть те, кого они готовы обвинить во всех своих несчастьях. Это мы.
        - Всё Истод! - хрипло выкрикнул я. Мной овладело возбуждение, смешанное с горем и злостью, словно покусились на то, что всецело мне принадлежало. Не убила, выходит, бумажка во мне сокольего чувства, да и как могла бы? Всю жизнь учился верности, так просто из сердца не вырвешь.
        Скоморохи снова повернули ко мне лица, будто успели забыть, что с ними сидит чужак. Я не смотрел на них, смотрел только на Трегора, поднялся даже, чтобы он лучше меня видел.
        - Истод - волхв волхвов? - переспросил Кервель.
        - Он. Я видел его. Безликие - его твари. Он соколов убивал, и меня пытался. Не вышло, как видите. Он один знает, как от Мори избавиться, стало быть, знает, и как наслать. Говорил про хворь, только мне тогда не до того было, не расслышал, не додумал. Считал, и вы с ним связаны.
        Трегор и Кервель зашептали что-то друг другу, сблизив головы. Меня будто и не слышали. Я сел обратно, чтобы не стоять дурачком, который вещает, да которого никто не слушает. Шут для шутов - вот кем я себя ощутил, разозлившись только сильнее.
        - Не он один. Я тоже знаю, как от Мори избавиться, - возразил Трегор. - Может, знаю, и как наслать? Если ты говоришь, что считал, будто мы с ним связаны, то давай, обвини меня и мою гильдию прилюдно.
        Настроения мигом переменились. На меня смотрели уже откровенно враждебно, с осуждением. Не воины, но бросятся и разорвут, если хозяин прикажет. Те же безликие, но живые ещё, разумные, а такие же верные и так же готовые кинуться на того, кого врагом объявят.
        Оправдываться мне не хотелось.
        - Ты не переворачивай мои слова с ног на голову, князь. А коли знаешь, чего боится Морь, то что ж не помог людям?
        - Помог. Вот они все, вокруг тебя.
        Меченые одобрительно загомонили. Трегор выпрямил спину, и я почти был уверен, что под маской пряталась горделивая улыбка.
        - То было давно. А сейчас что? Сколотил своё собственное княжество и решил не вмешиваться больше?
        - Отрежь ему язык, - посоветовал Трегору старик с оленьим черепом поверх своей головы. - Самого раздень и кинь в озеро, пусть мавки забавляются перед сном.
        - Мавки довольны будут, не единожды осчастливливал их, - огрызнулся я. Меченые засмеялись.
        - Успею, - заверил его Трегор. - Но пока мне нравится его дерзость и свежий взгляд. Он растерял много крови, но всё ещё горяч. Может, и есть доля правды в его словах. Истод, говоришь, пятнает моё имя? И что же станет, если этого Истода убьют?
        Я и сам не знал, что станет. Был ли я лучше тех, кто винил в несчастьях гильдию Шутов? Наверное, хоть немного, да был: Истод сам признался мне, что убивал соколов. Убивал, чтобы пошатнуть остовы, на которых порядок в Княжествах держался многие сотни лет. И я своими глазами видел, как безликие слушаются его, видел, как они, подражая шутовским ватагам, заманивают люд на представления и убивают. Вспомнил я и шутовскую брошь в Чернёнках - умышленно оставил, чтобы навлечь подозрения? Или правда кто из скоморохов деревню сжёг?
        - Не могу знать, что будет. Но душе моей станет спокойней за убитых братьев. Избрал бы его своей целью с радостью. Я искал его уже, но для другого. Сейчас поищу, чтобы отомстить.
        По шатру пронёсся ропот. Меченые тихо переговаривались, поглядывали на меня и кивали. Я не знал, о чём они думают, глядя на диковатого чужака, да и не хотел забивать голову чужими думами.
        - Говори, Кервель, - попросил я, - что ещё за вести принёс?
        Трегор поднял руку в перчатке и призывно махнул мне.
        - Раз ты осмелился раздавать команды, то давай, садись к нам. Не люблю, когда со скамьи кричат.
        Пожав плечами, я перемахнул через скамью и уселся рядом со скоморошьим князем. Может, он пытался меня устыдить, но дважды повторять приглашение не пришлось.
        - Люди покидают жилища, уходят в леса, и даже нечистецы не пугают их так, как прежде, - продолжил речь Кервель. - Дома заколачивают вместе со всем имуществом, а если в семье кто-то болен, то соседи могут заколотить дом со всей семьёй и поджечь. Много волхвов ходит по деревням - и настоящих, и самозваных. Каждый предлагает спасение от Мори, продают розовые порошки, выдавая их за толчёные сокольи камни. Никогда я не видел такого - в первую вспышку Мори и то было спокойнее.
        - Для чего им толчёные сокольи камни? - не понял я.
        - Неужто не знаешь? - удивился Трегор. - Морь боится только их.
        Я бессмысленно схватился за камень, который так и не решился снять. Неужели спасение висело у меня на шее, когда я по всем землям искал Истода для больного княжича? Почему никто из приглашённых волхвов не сказал, чем можно исцелить Видогоста? Могло ли быть такое, что Истод, волхв над волхвами, приказал всем скрывать силу камней?
        - Многие это знают? - спросил я.
        - Теперь - да, - каркнул Кервель. - В Коростельце кто-то из волхвов решил обогатиться и начал торговать бесполезным подкрашенным порошком. Он сказал правду: что сокольи камни гонят хвори, и люди были рады ухватиться за эту надежду. Пошла молва о камнях, пошла торговля солью и сахаром, крашеными ягодами. О камнях сперва знали только мы и несколько старых волхвов.
        - Они могли бы остановить Морь, пока она не охватила все города. - В груди моей заклокотал рык. - Вы могли бы остановить Морь! Вы могли бы рассказать о камнях, и тогда Княжества не превратились бы в сплошное смердящее буевище! Могли бы - так почему смолчали?!
        - Нас не стали бы слушать, - возразил Трегор. - Ты сам забыл, как относятся к меченым? Скоро придут холода, хворь замёрзнет и отступит, без нашей помощи.
        - Обыкновенно относятся! Гильдию Шутов уважали до тех пор, пока безликие не стали прикидываться скоморохами! Ты мог бы выступить, послать письма князьям - и тогда ничего бы не было.
        - В этот раз Морь вспыхнула стремительно. И безликие появились почти сразу с ней. Тебе всё кажется простым, но вспомни сам. Стали бы меня слушать после набегов безликих или вздёрнули бы на первой сосне?
        - В камнях - кладезь нечистецких сил, - сказал Кервель, глядя на меня чёрными блестящими глазами, похожими на ягоды смородины. - Морь боится нечистецкой мощи. Что в камнях, что в людях.
        - А самих нечистецей? - Я вскинулся, нащупал, наконец, верный путь. - Нечистецы могут прогнать Морь из Княжеств? Мой друг лесовой говорил, что не в его силах лечить от неё.
        Я вспомнил, как Смарагдель дал воды, но сказал тогда вроде, что Морь не сможет исцелить… Слукавил? Что же, что же творится такое? Я обхватил голову руками.
        - Нечистецы не могут с ней совладать, - отрезал Трегор. - Только когда их сила с людской кровью мешается. Камни - другое, в них неживая сила, а из живых только подменыши, кровные дети нечистецей, исцеляют Морь. Да Истод твой, но в нём иное, в нём волховская мощь.
        Я отнял руки от головы, взглянул на Трегора и не таясь расхохотался.
        - Чего-чего? Шутки шутить вздумал, скоморох? Какие подменыши? Мрут же они, что в лесу, что у людей. Днём с огнём не сыщешь.
        Меченые как-то неловко притихли все разом, и я понял, что сморозил что-то не то.
        - Сыщешь, сокол, сыщешь. Один из них - перед тобой.
        Я не поверил, фыркнул громко, зная, что снова навлекаю на себя гнев собравшихся.
        - Ты - подменыш? Нечистецкий сын? Не поверю, пока маску не снимешь. А если и снимешь - всё равно не поверю.
        - Режь ему язык, - махнул рукой человек-медведь. - Только могила такого исправит.
        Я понимал, что, наверное, нанёс оскорбление скоморошьему князю, дерзко попросив снять маску перед его приближёнными, но я ведь не присягал Трегору и не был обязан чтить шутовские обычаи.
        - Маску не сниму. Но от того, веришь ты или нет, суть не меняется. Отец мой - Тинень, верховный водяной, что правит Русальим Озером и кому подчиняются все водные нечистецы Княжеств.
        Меченые почтительно закивали. Видно было, как серьёзно они относились к тому, что ими правил не простой человек, а подменный. Я, однако же, продолжал сомневаться.
        - Подменыши хилые, живут недолго, томятся в тоске. Ты крепкий мужик, не похож на такого.
        - Ты говоришь так, словно повидал на своём веку сотни подменных, - хмыкнул Трегор. - Это всё равно, что утверждать, будто все бабы Царства охочи до злата и драгоценных камней. Сам же сказал, что не знал ни одного из подменных.
        - Разве ж не так про баб? - выкрикнула красивая меченая в тонкой маске, закрывающей верхнюю половину лица. Трегор повернулся в её сторону, но ничего не ответил.
        - И что, - продолжил я, - правда ворожить умеешь? Что делает твоя нечистецкая кровь?
        - Умею. Каждый тут подтвердит. Потому и живы, потому и уходили от всех, кто зла нам желал.
        - Покажи.
        Я приготовился к новым выкрикам о том, что мне нужно выдрать язык, но ничего такого не последовало. Трегор подпёр руками голову, будто устал от меня и от всего совета безмерно.
        - Покажу, когда наступит время. Покажу.
        - Наш князь упорно учился ворожбе, - пояснил Кервель, буравя меня вороньими глазами. - Его сила - не сила нечистецей, но и не ведовство волхвов. Нечто среднее, но не менее могучее. Он умеет отгонять безликих, это правда. И умеет лечить Морь. Нам всем, наверное, думается, что он мог бы избавить Княжества от всех напастей, будь его сила обширнее, но на что способен один-единственный воин? Не повергнет войско. А таких, как он, больше нет.
        Что-то тяжело шевельнулось в моём мозгу, что-то большое и странное. Вспомнилось, что стало с Казимой и его дружиной, вспомнилось, как исчезли безликие…
        - Как ты отгоняешь безликих? - хрипло, с жадностью спросил я Трегора, забыв о многих парах глаз, направленных на нас. - Как?
        - Ворожбой, - просто ответил он. - Кервель рассказал тебе всё, что положено знать гостю. Извини, Лерис, о большем поведать не могу.
        Я сделал вид, что не разочарован нисколько, но твёрдо решил вызнать всё, что смогу.
        - Люди уповают на князя-волхва, который придёт и наведёт порядок. Не допустит войны. Волхвы, что пытаются лечить, приносят слухи о том, что он уже идёт, что знает и умеет всё, что его войска повергнут любые другие. Его ждут как избавителя - от Мори, от страха, от княжеских войн. Вот что я слышал, - поведал Кервель.
        - Истод, - прорычал я. - Хитрый, гад! Плёл себе славу у всех за спиной. Конечно, как смертным воинам тягаться с безликими? Как он их плодит? Неужели и вправду поднимает мёртвых?
        Меня передёрнуло от отвращения к Истоду, безликим и самому себе. Как вышло, что никто из соколов, летающих вольно и знающих всё, не прознал о том, что замышлял волхв волхвов? Доверие к нему было безоговорочным, а сведений о нём - так мало, что никто и помыслить не мог, что творилось в его седой голове.
        - Ты прав, - подтвердил Трегор. - Поднимает. И тех, кого только-только унесла хворь, и тех, кто усоп раньше. Я слышал краем уха о том, что он бросает вызов Владычице Яви и Господину Дорог, но не знал, что это тот, кто наводит напраслину на мою гильдию.
        - Ему нужны Княжества, - понял я со всей обречённостью. - И начнёт он с того, что сейчас слабее других, что осталось без сокола и без князя, - с Холмолесского. Я не отдам ему Горвень, пусть сам погибну.
        Я вскочил на ноги, не в силах сидеть дольше. Нужно написать Дербнику и Сапсану, если они ещё живы. Дербник мог бы уговорить Мохота не наступать на Холмолесское, а Сапсан - прислать подмогу из Сырокаменского. Тут же подумалось другое, дерзкое, опасное: если сокольи камни привлекают безликих, то сколько тварей приманят сразу три камня?.. Ставить на кон жизни братьев - низко, но на другой чаше весов - судьба всех земель, не одного даже Холмолесского.
        - А если он будет хорошим князем? - подала голос та чешуйчатая девка, которая приносила мне, раненому, обед. - Если этот Истод - справедлив и умён?
        - Умён, спору нет, - ответил я. - Но не прав в главном. Нельзя подчинить живых с помощью мёртвых. Нельзя стать повелителем земель и душ, если нарушаешь порядки, которым тысячи зим. Он спорит с Владычицей Яви, а она не терпит такого. Можно ждать, пока её гнев обрушится на него, а можно помочь ей и самим воссоздать всё так, как оно должно. - Я повернулся к Кервелю, подивившись мимоходом, как ему удавалось, такому пернатому, свободно собирать вести по городам. Может, он умел превращаться в простую ворону? Или скрывал свои перья под плащами и шубами? - Послушай, вестник. Не стану встревать и просить тебя раскрыть, какими путями ты летаешь и ходишь, но скажи, можешь ли не подбирать вести, а разносить? Под силу тебе отправить два письма и проследить, чтобы они скоро нашли получателей?
        - Умеешь ли писать, сокол? - подтрунил Трегор.
        Я проглотил насмешку.
        - Умею. А если ты беспокоишься, что я натравлю на ваше стойбище врагов, так не бойся, сам напиши то, что я тебе скажу. Братьям вести хочу отправить, если они оба ещё живы. Позволишь?
        - Позволю. А после сам поеду в город. Мне нужно увидеть, о чём ты говоришь, - произнёс Трегор и поднялся на ноги. - Если Истод позорит нас и если это он стоит за безликими, то я сделаю всё, чтобы он пожалел о содеянном. Сокол, ты поможешь мне?
        Я протянул Трегору руку.
        - Если есть цель в моей опустевшей жизни, так это Истод. Я с тобой, и пусть Владычица Яви рассудит, кому из нас жить, а кому - гнить в земле.
        Мы с Трегором пожали руки под тишину благоговейно замерших шутов. Наконец я начал вновь обретать почву под ногами и был готов: если я погибну скоро, то погибну, исполняя задуманное.

* * *
        Едва я вышел, Рудо кинулся меня встречать. Я-то оставил его снаружи, не взял в шатёр, чтобы шутов не смущать ещё и псом-медведем. Приняв порцию грубоватых собачьих ласк, я всё-таки отослал его погулять подольше. Чужак, да ещё и с боевым псом, вовсе не внушал доверия, это я ясно понимал. Выждав, когда после совета все разбредутся по своим делам, я подкараулил Трегора и отвёл за шатры, к деревьям, так, чтобы не видел и не слышал никто, о чём мы будем говорить. Роста мы были почти одинакового, а Трегор даже чуть шире меня в плечах, так что я не чувствовал себя рядом с ним сильным и суровым, да ещё и раны, не зажившие до конца, мешали и отвлекали. Мне приходилось хмуриться, метать в него злые взгляды, чтобы хоть как-то наверстать былое, чтобы не казаться себе слабым и незначительным.
        Трегор скрестил руки на груди и встал лицом к стойбищу и озеру, будто показывал, что, как бы я ни старался, а он всё равно здесь главный.
        - Давай, Лерис. Проси что хотел. Но не задерживай меня надолго.
        Я вновь попытался поймать блеск глаз в прорезях маски, и снова мне не удалось. Отогнав тень страха, я твёрдо произнёс:
        - Сними маску. Я хочу знать, с кем иду умирать.
        - Разве моё лицо что-то изменит? Или ты хочешь убедиться, что я - не Истод? - фыркнул Трегор.
        - Без того знаю, что ты не Истод. Истод тщедушен и худ, а ты крепкий детина. И вижу, что у тебя не две головы, как иные молвят. Но как я могу идти на смерть, не зная, кто пойдёт со мной бок о бок?
        - Так и я тебя не знаю. Что скажет лицо? Разве покажет, есть ли гниль на сердце? Разве не может предать тебя тот, кто никогда не прятался под маской?
        Слова его резанули меня больнее, чем я мог бы подумать. Всплыло перед глазами мальчишеское лицо, перекошенное от рыданий. Может, ох как может…
        - Ты прав. Но всё же так мне будет легче. Я привык знать, как выглядит тот, кому доверяюсь. Клянусь, что никому не раскрою твою тайну, скомороший князь. Каким бы чудовищным ты ни был там, под маской.
        Мне было и любопытно до скрежета зубов, и страшно до дрожи. И хотелось узнать секрет, и боязно было, что увиденная личина князя что-то изменит во мне самом. Но не попросить я не мог. Для меня это знание и правда казалось неоценимо важным.
        Трегор постоял не двигаясь, подумал, потом развернулся и пошёл глубже в лес, за толстоствольные чёрные ели. Я следовал за ним не отставая.
        - Я не питаю иллюзий на твой счёт, - бросил он не оборачиваясь. - Ты можешь меня предать, знаю, можешь и вообще вывернуть всё так, как тебе одному нужно. Ты плакался мне, что не сокол больше, что не понимаешь, кем стал и где сердце твоё, но я вижу: оно - в тереме, в Горвене, даже без крыльев ты - сокол, каких поискать. Я не успел узнать тебя так, чтобы увериться хоть в чём-то, но мне нравится, как горячо ты говоришь и что честно признал: хотел меня убить. Думается мне, всё же в чём-то ты прав. Труднее отступить, когда делишь с кем-то одну тайну. Потому не тебе на уступку иду, а себе стелю помягче.
        Трегор остановился, развернулся ко мне, снял сперва одну перчатку, потом вторую и протянул ко мне руки - обычные мужские руки, без отметин и увечий, у меня и то виднелись на пальцах то шрамы, то веснушки, а у этого - кожа гладкая, не мозолистая даже, всё равно что у купца или боярина.
        - Пожми.
        Я повиновался, сжал в ладонях обе Трегоровы руки, и он крепко пожал мои в ответ.
        - Клянись, что не замышляешь ничего против меня и моего народа.
        - Клянусь.
        На нас дохнуло чем-то влажным, пахнущим озёрной водой. В груди у меня похолодело на миг, и я понял: свершилась нечистецкая ворожба, какой я никогда от человека не видал. Так и есть, не встречал ведь раньше подменных.
        - Предашь - не будет тебе покоя от Тиненя, - вымолвил Трегор, отпустил мои руки и снял маску с лица.
        В первое мгновение я сгорал от какого-то забытого ребяческого любопытства: и правда ведь думал, не могут все слухи быть ложными, должно же быть хоть что-то, что истинно стоило скрывать. Ждал свиного рыла, ждал трёх пар глаз, ждал чего-то эдакого, что даже не смог бы придумать на трезвую голову.
        Разочарование ударило по мне сильнее, чем я мог бы предугадать. Трегор оказался, как я и думал, мужчиной чуть старше меня, бледнокожим, черноволосым, сероглазым, гладко выбритым. Ни рогов, ни пасти звериной, ни даже заживших язв на его лице не было. Я выдохнул и в то же время глупо подумал: ладно, есть приспособился, пихая ложку в прорезь, а бриться в лес уходил?..
        - Правда ожидал увидеть чудовище? - ухмыльнулся Трегор. Слышать знакомый голос и видеть, как движутся губы, как щурятся глаза, как пробегают по высокому лбу тонкие морщины, оказалось странно.
        - В чём же твоё увечье? - спросил я, всё ещё тщетно пытаясь ухватить что-то необычное в его облике. - Что с тобой сделала Морь?
        Трегор провёл пятернёй по волосам, поглядывая в сторону стойбища. Заметно было, что ему неуютно без привычной защиты, но не спешил пока обратно натягивать маску с перчатками.
        - Тело моё она не тронула, не ищи отметин. Я никогда ей не болел.
        Он ухмыльнулся углом рта, видя, как я непонятливо трясу головой. Поверить в его слова было трудно.
        - Зачем тогда собрал вокруг себя столько меченых? Зачем эти ватаги, представления, шатры? Чего ради? Маскарад твой на что?
        Я начинал злиться. Мне никогда не нравилось, когда меня пытались обдурить, а сейчас я чувствовал себя именно так.
        - Они не пошли бы за тем, кто не такой, как они, - объяснил Трегор. - Пришлось спрятать не увечья, а их отсутствие. Может, сберегла меня нечистецкая кровь.
        - Так что же, не знают твои?..
        Он покачал головой, повертел маску в руках - жёсткую, плотную. Я невольно подумал: «Каково носить её в летний зной?»
        - Знает лишь Сплюха. Она первая за мной пошла. С самого начала знала, что нет на мне следов. Уже тогда она была стара, и ей не было дела до того, кто за неё вступится: меченый или простой.
        - Так зачем? Что, на богатства позарился? Своё княжество решил сколотить? Без земель и без терема?
        По лицу я видел, что Трегора злят мои назойливые вопросы, и мне гораздо больше нравилось говорить с ним так: видеть, что он живой человек, а не чудовище, прячущееся за одеждой и маской.
        - Не было богатств никаких, сокол. Ничего не было. Только люди, чудом выжившие после тяжёлой хвори, да я. Что у нас было общего? Потери одни. И они, и я лишились всего. Мне стукнуло шестнадцать зим тогда. Я дал обещание, что всё изменю… что меченых перестанут гнать, что каждый из них сможет зажить богато. А, чтоб тебя!
        Трегор замахнулся на меня, надел обратно перчатки, маску и пошёл прочь из леса. Я понял, что больше он мне ничего не расскажет, и так открылся больше, чем того хотел. Но мне было достаточно. Я был рад узнать, что он - простой человек, пусть и с кровью водяного в жилах. Простой человек, не чудище и не бесплотный дух.

* * *
        Сперва я думал, что оставлю Рудо у скоморохов. Он сдружился с мечеными из изб - те не участвовали в гульбищах шутовских, не умели ничего или не хотели зарабатывать, показывая увечья. Трегор и их содержал: всё заработанное - в казну, всю казну - поровну. Бегали у меченых ребятишки - обычные, не знавшие Мори. Бродили куры, висели рыбацкие сети, стояли лодки у берегов, по вечерам шёл дым из печных труб, светились огоньки в окошках, и лютой тоской грызло моё сердце, когда я смотрел, как Рудо резвится с местными детьми. Почти решил, что не стану псом рисковать, ничем он не провинился, верно служил мне долгие годы. А как собрались, как настал час, так он пристал ко мне хуже репья, почувствовал будто, что хочу его оставить. Нечего делать. Пришлось брать.
        Мы с Трегором спорили долго, решали, куда лучше будет Истода сманить. Он предлагал попросить верховного водяного, чтобы набрал со дна озера побольше сокольих камней, которые привлекли бы безликих, но я протестовал. Один камень они чуют, а сотня будет для них смердеть подозрительно остро, хоть и гниют их мозги, а могут всё же заподозрить что-то не то. Лучше оставить камни для больных, если и правда они могут лечить Морь. К тому же ещё один, бесхозный, камень я обнаружил на ограде у лошадиного загона. Сунул в карман, а сам задумался: откуда он здесь? Кому служил? Добро принёс или лихо сманил?
        В конце концов, я сказал, что поедем в Топоричек, и точка на том. От озера он не так далеко, особенно если Трегор покажет мне нечистецкие тропы, от Горвеня - на безопасном расстоянии. Оставалось только надеяться, что у местных хватит ума забиться по домам или уйти в леса, пока мы будем приманивать Истода с его безликим войском. Стыдно было, конечно, манить зло к людям, а не в леса, но я знал, что Истод скорее разоблачит засаду в лесу, а на селение, может, и не подумает. Явится посмотреть, как его твари последних соколов рвут, не пропустит такое.
        Я не волновался. Договорился с собой, что безропотно приму любую участь. Мне одно нужно было: убить убийцу своих братьев и сестры. А там - будь что будет. Конечно, хотелось и Холмолесское в обиду не дать, и поднять Страстогорово войско, и договориться с другими князьями, но я понимал: без сокольих рисунков нет мне веры, никто я, всё равно что дровосек из деревни придёт и начнёт свои порядки устанавливать. Самозванцем прослыть я точно не хотел.
        У скоморохов не было оружия. Даже сам Трегор не умел биться, только кое-как стрелял из лука и мог пырнуть кого-нибудь ножом. На меня была одна надежда. Да, глупо. Да, самонадеянно. Но я чувствовал в себе силы. Раны мои зажили, силы восполнились, а всю свою злость, всю тоску и страшную боль от смертей и предательств я, как мне казалось, сумел переплавить в воинский кураж.
        Трегор не хотел, чтобы нас провожали. Оттого мы выехали ночью. Он - на сером жеребце, я - на Рудо.
        И правда, не соврал. Повёл сразу тропами тайными, скрытыми, петляющими так ловко, что ноги коня и пса неслись по ним с тройной скоростью. Ворожил ли - не знаю. Но мчалось нам легко, зло, стремительно.
        Я скакал и думал о словах. Не знаю, то ли лес навёл меня на странные мысли, напомнил глухими чащами - о медвежонке, зелёной хвоей - о зеленокожем пареньке, то ли мысли сами возникли, едва появилась для них минутка. Я думал о том, что и как говорил, и как, оказывается, это разнилось с тем, что на самом деле лежало на сердце.
        Вечно грозил Огарьку, рычал, огрызался. Без злого умыслу, просто потому, что не мог иначе, всегда таким был. Не привык я близко общаться и не думал, какой занозой может застрять злое слово. Не хотел обижать и не думал о том, хоть и задевал иногда умышленно ради потехи, а оказалось, что сам против себя его настраивал. Вот и выходило: кто кого обидел? Я первый его или всё-таки его предательство тяжелее моих издёвок? Рассудить тут мог бы только старейший мудрец, но я не был уверен, что доживу до встречи с мудрецом.
        - Скажи, Трегор, - выкрикнул я против ветра, пустив Рудо вровень с конём. - Есть ли прощение предательству?
        Он не повернул ко мне голову, так и скакал, сосредоточенно глядя перед собой. Маску он снял в лесу: рассуждал так же, как и я. Полно в Княжествах черноволосых мужиков, а закутанный да в маске - один такой, и молва о нём ходит разная. Так и собирал вести, когда сам выбирался в города.
        - Всему есть прощение, только смерти нет.
        - Ты бы, значит, простил?
        - Я бы - нет. Убил бы скорее. Но правильно это или нет, реши сам.
        «Реши сам». Вот так.
        По правде сказать, мне до сих пор часто снились Огарёк с Шаньгой. Я просыпался ночами и не мог уснуть до утра, всё думал, выжили ли? Выбрались из подклета? И как дальше: прошли сквозь терем или вылезли из той же дыры, куда я их пихнул? А потом злился: нет, нет прощения, свершу то, чем грозил, убью, если увижу ещё раз. Но как же хотелось увидеть, убедиться, что цел и жив…
        Не представляю, что делал бы, если б не попал на стойбище к Трегору. Наверное, разорвало бы меня пополам от метаний и дум. И так был выжжен весь изнутри, так ещё и разнесло бы в клочья.
        Я не получил ответов от Дербника и Сапсана. Но Кервель отправил письма, а о гибели последних соколов он не слыхал - уже добрый знак. Я просил их прибыть в Топоричек, раз они так же, как я, желали отомстить. Может, письмо от бескрылого сокола ничего для них не значило. Может, разорвали и выкинули бумаги, с тем же презрением отнеслись ко мне, что и Казима, когда отдавал отказную. Кем я стал для них? Заблудшим братом остался или превратился в предателя? И снова тот же вопрос: есть ли прощение предательству?
        - Ты только приведи, - бросил мне Трегор. - Замани безликих и постарайся, чтобы тебя раньше времени не убили. А я их обращу в пепел.
        - Нечистецкой своей ворожбой? Так и обратятся? - засомневался я.
        - Обратятся. Делал так уже.
        Вновь у меня перед глазами возникло то же самое: я окружён, стиснут со всех сторон, и каждый силится оторвать кусок сокольей плоти на память, а потом словно удар - и ничего вокруг.
        - Как действует твоя ворожба? Только ли там, где рядом логова нечистецей?
        - Поначалу так и было, - откликнулся подменный скомороший князь. - У ручьёв да рек, возле заросших прудов мог ворожить, случайно подметил, когда меня за воровство схватили. Потом отец научил меня, как призывать водяную кровь тогда, когда мне самому нужно. Зато точно знаю: ни один человек, даже волхв волхвов, не сможет призвать нечистецкую ворожбу, если кровь в нём вся человечья. Истод мог выучиться поднимать мёртвых и напускать моровые поветрия, но такое ему точно не по плечу.
        Мы теперь скакали сквозь такую густую чащу, что я хотел по привычке сбавить скорость, пригнуться, чтобы в ветках не запутаться, может, даже слезть с Рудо и пойти пешком, но вот чудеса: деревья и подлесок словно расступались перед нами, тропа сильно петляла, но под ногами не попадалось ни кочек, ни веток, ни одно упавшее дерево не преградило нам путь. Меня колола зависть: мне, соколу, никогда так не благоволили чащи Великолесья, расступались передо мной неохотно, если и показывали мне свои тайные тропы, то после долгих уговоров и молитв покровительнице, Серебряной Матери, а тут перед каким-то скоморохом вдруг преклонились.
        - И у меня такое было, - признался я. - Пару раз всего, но было. Исчезали мои враги, один раз - люди, второй - безликие. Что же скажешь, ворожбу нечистецкую я познал? Но я-то - человек, не подменыш, как ты.
        - Про тебя не знаю. - Трегор направил лошадь в сторону, повинуясь крутому развороту тропы. Лес сливался в сплошное пятно, но всё же мне казалось, что иногда я видел любопытные лица лешачат, следящих, кто мчится через угодья их отцов, да ещё и тайными путями. - Раз было такое, что враги твои сами собой погибали, стоило пожелать, то, выходит, не так уж ты прост. Сам-то всё о себе знаешь? Знаешь своих отца и мать?
        - Соколам не положено. Даже если знали - велят забыть. Мы умираем для семей и возрождаемся в гнёздах, крылатыми и свободными. Но кровь у меня красная, не зелёная, это я точно знаю. Да ты и сам видел, небось.
        Трегор больше не сказал мне ничего, не стал ни в чём уверять меня или подталкивать к каким-то умозаключениям. Замолчал, сосредоточился на тропе, а мне, признаюсь, хотелось бы, чтобы он занял меня разговором, чтобы заставлял думать и вспоминать, чтобы каким-то чудом оказалось, что он знает, кто я таков и что мне с собой дальше делать.
        Обычно мне понадобилось бы несколько дней - три, а то и четыре, чтобы добраться напрямик через лес от озера в Топоричек. Трегор пообещал, что мы доберёмся к вечеру, и сперва я, понятное дело, не поверил.
        Не знаю, возможно ли ворожбой менять время, но Трегору было подвластно что-то кроме того волшебства, каким кичатся волхвы и ворожеи. Мне делалось жутко, если я оборачивался по сторонам. Я видел, как искажается лес, как деревья то приближаются, то отдаляются, смазываются серыми полотнами, словно по бокам от тропы развесили колышущиеся паруса. Воздух трепетал, как трепещет над костром, нас что-то подгоняло, свистело в спины, выло над головами, гукало зычно, несло сквозь лес так, будто мы были подхваченными вихрем сухими листочками, не подвластными самим себе. Мне думалось: что-то скажет про нас Господин Дорог? Простит ли такое самоволие, или мы познаем всю силу его гнева?
        До последнего я не верил, что Трегор правда настолько могуч, что сможет попрать все мыслимые и немыслимые устои, но едва стемнело, как тропа, вильнув по-рыбьи хвостом, вывела нас из леса. Я узнал Топоричек.
        - Что, сомневался, сокол? - Трегор широко ухмыльнулся, глядя на меня. Наверное, моё удивление отразилось на лице, выставив меня дураком.
        - Кто бы не засомневался? - фыркнул я, всё ещё не веря своим глазам. - Что, правда городок? Не видение, не обман разума и глаз?
        - Сам поймёшь, когда в трактире пенного нальют. Да не топчись, едем дальше, теперь уже без ворожбы. Давай, сокол, не отставай.
        Трегор пришпорил лошадь, въезжая на улицы Топоричка. Мы с Рудо поскакали следом, и я, правда, до последнего не верил, пока не увидел знакомый трактир под красной вывеской.
        Улицы были пустынны жуткой, мертвенной пустотой. Возможно, в другое время отсутствие людей и привычных городских звуков показалось бы мне уютом уснувшего поселения, но не в этот раз. Окна пугали темнотой. Редкие огни пробивались через вечерний мрак, один из которых как раз выглядывал из окна трактира. Но то, что совершенно точно не вписывалось в картину мирно спящего городка, так это запах. Совершенно дикий, чуждый смрад висел над Топоричком, и мне ещё жарче захотелось скорее расправиться с тем, кто превратил спокойный городок в зловонную гнойную рану.
        Мы спешились. Трегор привязал лошадь тут же, недалеко от трактира, а я не пожелал оставлять Рудо: мало ли что могло с ним произойти без моей защиты. Кто-то мог бы надо мной посмеяться, мол, таких псов заводят, чтобы они защищали хозяев, а не наоборот, но я бы ответил, что Рудо - не пёс, Рудо - друг и побратим, верный мой воин и неутомимый скакун - кто угодно, но только не обычный пёс-побрехун.
        На пороге трактира Трегор тронул меня за плечо. Я кивнул ему, мы молча пожали руки и, не договариваясь, осенили друг друга треугольниками Серебряной Матери - я его, а он меня. Постояли недолго, я проверил своё оружие. Был бы воздух чистый, студёный, мне бы хотелось постоять и подышать минуту перед делом, но воздух так загустел от гнилостной вони, что хотелось одного: спрятаться скорее, войти в помещение, где, быть может, дышалось бы лучше.
        Небо набрякло тяжёлыми тучами, земля похрустывала с мороза - того и гляди, пойдёт снег.
        Я пнул дверь, и мы оказались внутри.
        Трактир был погружён в неуютный полумрак. Горела всего одна свеча на хозяйской стойке, сам хозяин был тут же, протирал кружки, освещённый ярко-рыжим, и сперва показалось, что кроме него никого и ничего в зале не было. Наверное, он протирал посуду просто так, чтобы занять чем-то руки, потому что теперь в кружки вряд ли часто наливалось пенное.
        - С животными нельзя, - тусклым голосом произнёс трактирщик, явно не узнав ни меня, ни Рудо.
        - Так двойную цену же заплачу, - хмыкнул я. Мой сиплый голос будто прорезал и мрак, и тишину. Трое посетителей повернули к нам головы, а четвёртый, какой-то тщедушный бедняк, проскользнул к двери, испугавшись чего-то, и протиснулся наружу. Я снял из уха серьгу и положил перед трактирщиком: вот его плата, если хочет, чтобы за Рудо денег дал. Моё лицо попало в круг света, и он прерывисто вздохнул, глядя на меня с радостным удивлением.
        - Кречет! - вымолвил он.
        - Лерис Гарх, - поправил я и повернулся лицом к залу.
        Двое поднялись с мест. Мои глаза уже немного привыкли к полутьме, и я узнал Дербника и Сапсана. На меня накатило такое облегчение, что в глазах защипало. Забыв обо всех сомнениях, забыв, что считаюсь павшим, недостойным соколом, кинулся к ним и сжал в объятиях. Они оба ответили мне тем же, и на миг моё сердце воспылало от счастья.
        - Камни при вас? - прохрипел я, борясь с комом в горле.
        - При нас, брат, при нас. Как иначе? - Голос Сапсана, как мне показалось, тоже немного охрип. Дербник молча показал свой нож, и багровый камень, вставленный в рукоять, сверкнул в свете свечи.
        - А это …? - Сапсан повёл подбородком в сторону Трегора. Я отдал должное скомороху: князь князем, а стоял скромно, ждал, пока соколы перездороваются.
        - Это Трегор, - представил я. - Скомороший князь.
        Трактирщик громыхнул уроненной кружкой. Я с досадой повернулся к нему и шикнул:
        - Уходи наверх, коли жизнь дорога, и тому пьянчуге прикажи выметаться. - Я махнул на единственного посетителя, бородатого мужика с опухшим лицом, уткнувшегося в кружку с брагой. - Сейчас тут будут вершиться большие дела, я не ручаюсь, что все останутся живы. Лучше к жене иди, домой. Извини заранее, если что с трактиром твоим случится. Заплатим, если сможем.
        Он посмотрел мне в лицо, и я ответил долгим, упрямым взглядом, убеждая безмолвно: «Правду говорю, беги, честный человек, мирный трактирщик. Беги и прости, иначе станется так, что ни трактира, ни Топоричка, ни всего княжества Холмолесского не будет, какими ты их помнишь».
        Трактирщик опустил голову, поставил многострадальную, вытертую насухо кружку и пошёл наверх. В тех комнатах я когда-то коротал ночь с Летавой, и теперь казалось, будто прошло с того много-много лет, а на самом деле - всего-то лето обернулось осенью. Так и не помог ей с братом, да и не помогу уже, наверное… Где-то она сама сейчас? Отец её так и сидит в трактире, а сама не заболела ли, не слегла?
        Дербник вывел из трактира мужика, а тот был настолько пьян, что и не понял, кажется, что происходит. С чего пил? Просто так или с горя? Не боялся Мори, раз решился в трактир прийти, или тяга к хмельному пересиливала даже страх перед хворью?
        Мы вчетвером расселись за стол. Рудо лёг на пол, заняв могучим телом почти весь проход между двумя рядами столов. Сапсан, величавый, седобородый, осмотрел Трегора и обратился ко мне:
        - Верю тебе, Кречет, что ты знаешь этого человека. Но скажи, разве не стоит нам бояться скоморошьего князя? Разве не гильдия Шутов разбойничает в городах?
        - Сам так думал, когда брошь рогатую на пепелище нашёл. Но всё не так. Истод почти что сам мне признался, что и безликие, и Морь - его рук дело. А ещё, - я вдруг вспомнил слова, которые он тогда мне сказал, но я сперва не понял, о чём он, - ещё он говорил, что хочет власти над всеми Княжествами. Страстогор мой мёртв. Его жена и наследник - тоже. Горвень стал лёгкой добычей, если я хоть немного понимаю, то Истод уже должен быть где-то здесь.
        - Волхвы на его стороне, - подтвердил Дербник. - Не все, конечно, но многие. Я слышал, он обещал им богатства и славу. Но ты… о тебе тоже идёт молва, Кречет. Ты слывёшь предателем. Не замыслил ли чего неверного?
        - Вот и сам увидишь, - вступился за меня Трегор. - Считаешь нас недостойными, так иди, никто тебя не держит и не заставляет нам поверить.
        Дербник привстал, навис над Трегором мрачной тучей, и скомороший князь тоже поднялся, распрямил широкие плечи. Воздух между ними заискрил, накалился, и я судорожно старался придумать, как повернуть всё в свою сторону.
        - Не время для ссор. - Я попытался их образумить. - Я благодарен за то, что и ты, Дербник, и ты, Сапсан, сумели прибыть по моей просьбе. Нас всего трое осталось - двое, если точнее, я-то без крыльев уже. Благодарен, что вы в очередной раз откликнулись на зов, даже зная, что князь от меня отрёкся. Я ведь и сам могу думать, что вы замышляете что-то против меня. Вы с одной стороны, я - предатель - с другой. Кто знает, не ждёт ли за стенами отряд, готовый схватить меня и кинуть в острог?
        Дербник напрягся, я видел, как тяжело вздымалась его грудь, и Сапсан был готов вот-вот вспыхнуть. Возможно, я переступил какую-то незримую черту, оступился, едва шагнув по намеченному пути. Не хотел я ссориться с братьями, напротив, ведь наше соколье братство - единственное, что у меня осталось, и я не мог потерять ощущение нашей общности. Я встал и положил руку Сапсану на плечо - так, как соколы клали мне там, в гнезде. Думал в первый миг, что сбросит ладонь, не захочет иметь со мной больше дел, но Сапсан, поколебавшись, ответил мне тем же. Через полминуты и Дербник к нам присоединился, по-прежнему злой, но уже смягчившийся.
        - На большее я и рассчитывать не мог, - выдохнул я. - Знайте: если я и предал Страстогора, то ради Холмолесского. Боялся, что в Горвень придёт беда. Объясню всё потом, если живы останемся. И если вы верите мне хоть немного, то позвольте скоморошьему князю быть сегодня с нами. Он желает Княжествам процветания не меньше, чем мы сами. Для своего народа.
        Трегор мялся, не зная, позволено ли ему выразить почтение по сокольим обычаям, рукой на плече. Чтобы не смущать его дольше, я мягко отстранился от соколов и сел на место, нащупал верёвку на шее, снял камень и положил на стол перед собой. С пояса снял камень, найденный на ограде у шутовского стойбища, и тоже выложил.
        - Истодовы мёртвые твари чуют силу камней. Так и Пустельгу, и Чеглока с Кобчиком выследили. А Трегор владеет нечистецкой ворожбой. Он сможет уничтожить сразу целое скопище безликих, когда они за нами придут. Если повезёт - нагрянет и сам Истод, посмотреть, как сразу трёх последних соколов убивают. И тогда он тоже встретит смерть.
        Я красноречиво крутанул кинжал в руке, надеясь, что братья не заметят, как дрожат мои пальцы.
        Сапсан оценивающе посмотрел на Трегора, будто прикидывал, действительно ли тот сможет наворожить что-то стоящее. Дербник ухмыльнулся, но перечить не стал.
        - Вот уж не думал, что стану бороться с безликими плечом к плечу со скоморошьим князем, - вымолвил он. - Но ножи наточил. Долго ждать их, как думаешь?
        Мне почудилось, что смрад стал гуще. В окно трактира что-то ударилось, потом заскребло по стене. Я повернулся так, чтобы прикрыть Рудо собой хоть по первости, сжал в руке стопку звёзд и встретился взглядами с каждым из моих соратников.
        - Недолго. Пришли уже.

* * *
        Трегор выступил вперёд нас, а мы втроём встали спина к спине. Рудо тоже ощетинился, нагнул грозно голову, весь стал как натянутая стрела - только я шикну, и бросится хуже медведя.
        - Силы береги, - сказал я Трегору. - Сразу не мечи ворожбой. Жди, когда я позволю. Пусть их больше станет, тогда и колдуй.
        - Князь сокола не слушает. - Трегор обернулся ко мне, и его серые глаза блеснули мрачным весельем. - Но с тобой, так и быть, спорить не стану.
        Кто-то постукивал по окнам, и в темноте виднелись руки, скребущие по стеклу. Мне стало душно оттого, что сердце заколотилось в полную мощь. Голод, болезнь и погони - я по-прежнему ненавидел их рьяно, но теперь мне казалось, что быть пойманным, пусть и по своей воле, ещё хуже, чем уходить от преследователей. Сапсан приладил стрелу на тетиву, Дербник приготовил ножи - мы замерли в томительном ожидании, но тянулись минуты, истощая наше терпение, а в трактир никто не вламывался.
        Я представлял всё совсем иначе. Думал, безликие потянутся к нам, сперва мы будем убивать их по одному, а когда тварей станет больше, Трегор убьёт всех разом ворожбой. Я думал, вслед за безликими появится Истод, чтобы посмотреть, как умирают соколы. Но ничего из этого не происходило.
        Я был готов умереть. Теперь, бок о бок с братьями-соколами, я чувствовал себя почти счастливым, целым. Я знал, что умру, отстаивая родные земли, помогая им очиститься от скверны.
        Когда дверь трактира наконец распахнулась, мы все дёрнулись вперёд, готовые кто метнуть нож, кто звезду, кто спустить стрелу. И хорошо, что не сделали - я крикнул, поняв, что в трактир вбежал живой:
        - Человек! Не разите!
        Мигом я узнал посетителя, выскользнувшего из трактира, едва мы с Трегором и Рудо вошли. Ещё через полмига я заметил, что человек бежит к нам, сильно хромая. И тогда же я понял, что это Огарёк.
        Он бежал ко мне, невесть как здесь взявшийся, бледный и грязный до безобразия. Бежал, сильнее привычного припадая на больную ногу. Поток воздуха, ворвавшийся через открытую дверь, окатил нас холодом и невыносимой мертвецкой вонью. Свеча на стойке полыхнула, но чудом не погасла.
        В дверях появилась чья-то тень, что-то пронеслось, мелькнув на мгновение сталью. Огарёк споткнулся, и я подхватил его у самого пола.
        - Для тебя привёл, Кречет, - промолвил Огарёк, глядя на меня жёлтыми глазами. Он попытался улыбнуться, но изо рта у него хлынула кровь. Я перехватил его покрепче, рука моя наткнулась на что-то твёрдое, и только теперь я понял, что в спине у него торчал нож.
        Я поднял к глазам свою руку, липкую от крови мальчишки. Огарёк стремительно бледнел, на дощатом полу под ним расплывалась уродливая чёрная лужа, и я заворожённо смотрел на кровь, не в силах оторваться. Моя ярость превратилась в куски льда, замёрзла и застыла, готовая вот-вот рассыпаться на осколки.
        - Кречет! - позвали меня будто издалека.
        Бережно уложив Огарька на бок, я выпрямился. Меня звал Дербник и даже тряс за плечи, а я того и не замечал.
        Проследив за взглядом Дербника, я увидел Истода, стоящего в дверях. Он тяжело опёрся плечом о косяк, в руках у него играл второй нож - тонкий, лёгкий, как раз такой, какой сразил Огарька. Истод выглядел куда более уставшим и старым, чем в нашу последнюю встречу, словно кто-то выпивал из него силы, и даже волховская ворожба не могла поддерживать в нём жизнь.
        - Живой ты? - Он будто даже удивился, обнаружив меня. - Я-то думал, чего это меня мальчишка так настырно зовёт…
        Я выступил вперёд, готовый прямо сейчас снести его с ног ударом в челюсть и бить до тех пор, пока не размозжу череп. Я слышал голоса Сапсана и Дербника, но Трегор молчал.
        - За что его? - рыкнул я. - Княжества забрать хочешь, это я понял, но парня за что?
        - Он думал, что перехитрил меня. - Истод передёрнул худыми плечами. Седые сальные волосы закрывали его лицо, но я видел, что на лбу у него прибавилось морщин, а под глазами залегли синяки. - Давно меня разыскал, прицепился хуже дерьма, да только не был бы я волхвом над всеми волхвами, если б не разгадал его умысла. Всё о соколах говорил, о тебе самом даже. Хотел, чтобы я встретился с вами один на один. Кто б не понял, ради чего эта встреча? Я не глупец. Но тех, кто желал мне недоброго, в живых не оставляю. А вот с вами мы могли бы договориться.
        Истод сделал шаг вперёд. Краем глаза я заметил, как Трегор поднял сложенные руки, и воздух в трактире будто превратился в густой кисель. Истод теперь ступал медленно, как во сне; я махнул рукой у себя перед глазами: движение получилось тягучим, смазанным. Зато слова звучали так же, как прежде.
        - Нам не о чем договариваться с тобой, - сказал Сапсан. - Ты признаёшь, что убил наших братьев и сестру?
        - Признаю, - ответил Истод. - Но вас я мог бы оставить в живых. Стали бы мне служить.
        - Не станем, хоть смертью грози. Мы князьям своим присягали. Нам не нужно твоё милосердие, а вот тебе лучше бы помолиться о нашем, - выкрикнул Дербник.
        Но Истод смотрел только на меня.
        - Ты мудрее других соколов, Кречет. Лерис. Ты не привязан к княжьему насесту, но можешь увидеть весь мир с высоты полёта. Я предложу тебе кое-что, а ты решишь. - Истод медленно протянул ко мне руку, а я так же медленно отпрянул. Трегор продолжал держать руки над головой, и все мы двигались удушающе медленно, но умом я понимал, что время - истинно то, что нам нужно. Снаружи доносились вопли безликих. - Я вижу, вы обзавелись поддержкой подменного. Сильна водяная кровь, это верно. Я попрошу вас об одном.
        Истод приблизил лицо к моему уху и прошептал умоляюще, с тоской и ядом в голосе:
        - Избавьте меня от них.
        - Что, боишься, что твоё же войско против тебя самого встанет? - спросил Сапсан. - Скомороший князь сам тебя слышит, ему и решать. Кречет ручается, что Трегор - умный малый, так что я верю, он тоже не станет слушать тебя.
        - Избавьте, - повторил Истод уже с яростью. - И я клянусь, что не трону вас и ваших князей, не нашлю Морь на ваши стольные города. Мне хватит и Холмолесского, а там за Средимирное возьмусь.
        - В мужья Пеплице метишь, что ли? - расхохотался Дербник. - Я для себя уже решил. Тебе одна участь уготована: мой нож. Молись Владычице Яви, чтобы забрала тебя быстро. Не отдадим тебе Княжества, не станет ими верховодить тот, кто место своё пожелал занять таким путём.
        Раздался хлопок, и я понял, что ворожба Трегора прекратила действовать. Истод был так близко, и так жгла меня самая лютая злоба, что я выдернул кинжал из ножен, замахнулся и уже представил, как окропит меня вражья кровь, как отомщу за убитых соколов, за погибших от Мори, за свою боль, за Огарька, в конце концов… Но Трегор меня опередил.
        Он подскочил так скоро, что я подумал, будто он снова наворожил что-то со временем. Зажал запястье Истода крепко, как моё в тот раз, и резким движением вогнал собственный тонкий Истодов нож тому в ямку, где шея переходит в ключицы. Волхв захрипел и рухнул на пол, хватаясь руками за горло. Через миг он был уже мёртв.
        - Не будет на тебе его крови. Так я решил, - сурово бросил мне Трегор. - Он моё имя позорил. Он Морь наслал. На мне теперь его смерть.
        Я был готов броситься на Трегора за то, что отнял у меня мою добычу, но тут в трактир хлынули безликие. Истинно хлынули, как нечистоты из ведра, сплошным смердящим грязным потоком. Я схватил Трегора за шиворот и оттащил назад, к соколам, Рудо и лежащему Огарьку, на которого я не осмеливался смотреть.
        Стёкла в окнах дрожали, само здание трактира стонало, будто снаружи на него напирали бесчисленные войска мертвяков. Я подозревал, что так оно и было: если Истод хотел занять Горвень, то мог собрать в Холмолесском всех своих тварей, и теперь каждая из них жаждала добраться до нас, привлечённая волшбой камней. Я представил, во что сейчас превратился Топоричек, и мне стало жутко, до тошноты стыдно за то, что я навлёк на местных.
        - Простите, - прошептал я, обращаясь и к братьям-соколам, и к скоморошьему князю, и к Рудо, и к Огарьку, и ко всем, кто не мог меня слышать. - Простите, молю…
        Окна лопнули со звоном, в проёмы полезли источенные смертью тела. Трегор снова замедлил ход времени, но так стало даже страшнее: мы видели в мельчайших деталях, как двигались изломанные твари, как шевелилась их истрёпанная одежда и остатки волос, как раскрывались гнилозубые рты, как тянулись к нам узловатые руки… Сапсан выпустил стрелу, она полетела медленно, словно сквозь что-то густое, и так же плавно вонзилась в пустую глазницу безликого. Тварь зашипела и осыпалась на пол.
        Будто очнувшись, я взметнул сразу несколько звёзд. Рудо пригнулся на передние лапы, готовясь к прыжку, но я не позволил псу напасть. Одни безликие исчезали, поверженные нашим оружием, но другие вламывались в трактир, и скоро не осталось ни клочка свободного пола, всё заполонили твари.
        - Давай! - крикнул я Трегору. Звёзды у меня почти закончились. - Ну же! Пора ворожить!
        Трегор опустил руки, и время понеслось вскачь. Пятеро тварей набросились на Рудо, пёс залаял бешено. Трое схватили Сапсана, сразу семеро повалили Дербника на пол. Я уже не видел Огарька и боялся, что его растопчут, не оставят ни кусочка целого… Нас с Трегором тоже облепили безликие, и я разил их кинжалом, не глядя, куда бью, ещё и за князя-скомороха сражался.
        Трегор взревел. От него прокатилась невидимая волна, он рухнул на пол, и я сам тоже не смог устоять. Безликие исчезли из трактира, оставив только слой чёрного пепла на полу. Я бросился смахивать пепел с лица Огарька и запоздало понял, что его кожа не остыла, как у мертвеца, что ещё теплится.
        - Мало, - прохрипел Трегор. Он сделался бел лицом, его била крупная дрожь. - Тьма-тьмущая там, снаружи, одному мне не совладать ни за что.
        Передышка оказалась недолгой. На место поверженных безликих врывались новые, ещё злее, ещё скорее, ещё уродливее. Стрелы у Сапсана почти закончились, я судорожно схватил с пола несколько звёзд и кинул в сторону входа.
        - Давай, скомороший подменыш! - взмолился Дербник у меня за спиной. - На тебя одна надежда! Помирать не хочется, сдюжь, родной!
        Трегор напрягся так, что на шее и висках взбухли жилы. По трактиру прокатилась новая волна, слабее предыдущей, рассыпав с дюжину безликих. Трегор бросил на меня страшный взгляд, в котором читались и отчаяние, и вина, и бесконечный страх.
        - Лерис, - всхрипнул он и протянул мне руку. - Давай.
        Я кинулся к нему, не вполне понимая, что он задумал. На нас прыгнул безликий, вооружённый каким-то осколком, и стал бездумно колоть наши спины и плечи - быстро, больно, исступлённо, но не глубоко.
        Трегор сжал мою руку до хруста, так, что мне подумалось, вот-вот переломает все кости в ладони.
        - Да помогут нам Серебряная Мать, Золотой Отец, Владычица Яви и Господин Дорог…
        Я зажмурился.
        От нас двоих поднялась такая мощная волна, что я потерял сознание.
        Из груди разом вышибли весь воздух, в голове не осталось ничего, кроме страшной черноты. Я ослеп, оглох, перестал чувствовать боль и страх. Меня будто выжали разом всего без остатка, а потом вдруг резким толчком вернули к жизни.
        Я захрипел, судорожно глотнул воздуха, перевалился на бок, не понимая, прошло ли несколько мгновений или уже успела миновать зима. Только когда я осознал, что вокруг всё те же стены трактира, ко мне постепенно начали возвращаться мысли и ощущения.
        Мы с Трегором лежали на полу, крепко сцепив руки, и жадно ловили ртами воздух. Сперва мне подумалось, что в голове у меня что-то разорвалось и я не смогу больше слышать, но потом я различил надрывное дыхание Сапсана и Дербника. Рудо, взвизгнув, подбежал ко мне и принялся лизать лицо и руки, мокрые от пота и крови.
        Снаружи всё стихло. В трактире тоже было спокойно, сквозь выбитые окна внутрь залетали редкие хрупкие снежинки. Свеча погасла, когда мы сражались, но и без того всё было неплохо видно: на небе взошла Серебряная Мать.
        - Вот и узнали. - Трегор хрипло, бессильно рассмеялся и растянулся на полу, покрытом чёрным пеплом. - Всё-таки подменный.
        - Никого нет больше, - известил Дербник, выглянувший в окно. - Ни одной твари нет. Погибли. Сгинули.
        Сапсан стряхнул пепел с волос и бороды и начал сосредоточенно собирать свои стрелы, складывать в колчан одну за другой, так размеренно и невозмутимо, словно не бился сейчас с главным злом во всех Княжествах, а отправлял почтовых птиц.
        Я встал на ноги, потрепав Рудо по спине. Тело Истода растоптали безликие. Ни ворожба, ни знания колдовские не спасли его от тварей, созданных его же руками. Мне стало его жаль. Он лежал бесформенным кулём, покрытый пеплом, и вовсе не походил сейчас на злодея, на того, кто желал подмять под себя всё, разрушить старый порядок и установить хитростью новый. Я нарисовал над телом щепотью сразу оба символа: и треугольник, и круг. Тонкий нож так и торчал у него из шеи, и при взгляде на оружие молнией вспыхнула мысль.
        Опомнившись, я метнулся к Огарьку. Он так же лежал, и чудом ему не досталось сильнее, чудом не истоптали хрупкого и полумёртвого. Я бережно взял его на руки, боясь, как бы нож не вошёл глубже, как бы не пошла снова кровь. Его шея и рубаха были черны от крови, а лицо стало таким спокойным, каким никогда не было прежде.
        «Есть ли прощение предательству?» - подумал я и посмотрел на тех, с кем сражался бок о бок.
        Два сокола, один отречённый.
        Князь, слывший чудовищем и злом всех земель.
        Мёртвый волхв, наславший страшное поветрие.
        Есть ли?
        Для соколов, может, и нет. Но я был соколом лишь отчасти. Я - Лерис Гарх. И слово, с которым я ещё не успел свыкнуться: «Подменыш». Нечистецкий сын.
        Я поднял Огарька и вышел наружу. Землю вокруг укрывал толстый слой пепла. Пепел вздымался, кружил в воздухе и оседал у меня в волосах. С неба тоже сыпало - не чёрное, белое. Колкий мелкий снег ложился на землю, прибивал пепел, и мертвецкий смрад постепенно вытеснялся свежим морозным воздухом.
        Послышались голоса - сперва тихие, потом громче, смелее. Я стоял на пороге трактира, держа в руках полуживого мальчишку, а навстречу нам сыпали жители Топоричка.
        Глава 26
        Белым-бело
        Дорога показалась Ниму бесконечной. До конца ночи он пролежал, сжавшись на дне телеги, дрожа и всхлипывая. Велемир подгонял лошадь, да так, что Ниму думалось: загонит до смерти, не вернёт скоморохам, погубит, а в лесах шумело и выло, будто Господин Дорог поднял разом всех нечистецей, чтобы они до седых волос перепугали наглецов, дерзнувших попросить лёгкого пути.
        К утру они выехали на широкий Тракт - гораздо быстрее, чем могли, пересекли лес так, словно чьи-то невидимые руки выпихнули их из чащоб, из темноты - на свет. Словно опостылели они всем, кто сидел в лесах, и избавились от них с радостью и облегчением.
        Велемир молчал всю дорогу. Молчал угрюмо, недобро, и плечи его были опущены так, словно вина лежала на нём тяжким грузом.
        Вид Тракта, плавно петляющего по просторным полям, умиротворял. Ним нехотя сел в телеге, сложив немощные руки на коленях. Дышалось тут легче, чем в тёмных лесах, и пусть злой холодный ветер трепал волосы так, будто хотел вырвать с корнем, Ним понимал: теперь, когда Великолесье осталось позади, он может выдохнуть свободнее. Словно закончился страшный немыслимый сон, и пусть явь оказалась суровее и жёстче, всё же она будет лучше тяжёлого лесного морока.
        Иногда на дороге и по воздуху вился чёрный пепел, приносил смутный гнилостный запах. Ним не знал, что это такое, да и не хотел думать. Ему хватало того, что на дороге им не встретилось ни одной мёртвой твари, только редкие всадники и такие же путники с телегами, недоверчивые, робкие, им будто не верилось, что они сами осмелились выехать по делам в такое непростое время.
        Они дважды останавливались в разорённых, осиротевших деревеньках вдоль Тракта. Обедали, чем с ними пожелали поделиться местные, давали лошади отдых и снова пускались в путь. И лишь однажды Велемир заговорил с Нимом. Отвёл в сторону, устроив лошадь на двор, и, сложив руки на груди, резко обвинил:
        - Все беды от тебя, Штиль. До того, как ты прицепился, всё хорошо было.
        Ним не нашёлся, что ответить. Вздохнул и отошёл к телеге. Стоило ли спорить, когда он сам думал, что принёс одни несчастья? Особенно Энгле, милому, доброму Энгле, невинному сыну рыбака, поверившему в Господина Дорог настолько, что вера стала его погибелью… Если бы не Ним, навлёкший на них беды своим сокольим камнем, пути Велемира и Энгле могли бы свиться совсем не так, проще, легче, счастливее… И Мейя, бедная Мейя. Ниму подумалось, что она, возможно, была не так уж и неправа, когда решила заглушить голос совести в озере. Жить с грузом вины невыносимо, но как измерить долю собственной причастности? Ним не знал. Позже он думал, что малодушие не позволило бы ему сделать то, на что решилась Мейя. В Княжествах люди совсем другие: крепкие внутри, не то что он.
        Ещё через день Велемир вернулся домой. Ним был рад, что с семьёй Велемира всё оказалось в порядке, и даже отец, о судьбе которого Велемир волновался, ждал дома. Велемир чуть оттаял и даже обнял Нима на прощание, и для Нима это объятие значило что-то вроде молчаливого прощения.
        Отец Велемира вызвался подвезти Нима до Коростельца и даже дал в дорогу несколько монет. Ворота Коростельца уже не были закрыты, жизнь медленно возвращалась в привычное русло, хоть на въезде и проверяли каждого придирчиво. Руки Нима вызвали немой ужас у стражей, но они рассудили, что тот, кто уже отболел, не сможет принести заразу. Все думали, что лапы - след Мори, а не проклятие нечистеца. На торге Ним первым делом купил перчатки и попросил торговца помочь надеть их. Здесь же, на торге, Ним услышал последние вести: мёртвые твари исчезли из всех земель, и волхвы, переходившие из города в город, пытавшиеся лечить Морь, говорили что-то о великих волхвах, посланных Золотым Отцом, чтобы избавить Княжества от бед.
        На попутных телегах, разменивая монеты и уговаривая подвезти его хоть недолго, Ним добрался до Перешейка. Он был рад оставить Княжества позади и отправиться домой, в Стезель, пусть даже по долгому и сложному пути.
        Одной тусклой беззвёздной ночью к Ниму пришёл Господин Дорог. Уже потом, прокручивая события в голове, он догадался - то был всего лишь сон, яркий и осязаемый, как явь, и подумал, что виной тому - частые и горькие мысли об Энгле, ушедшем туда, откуда точно не было обратного пути.
        Господин Дорог сидел в телеге и не смотрел на Нима, любовался своими ручными светляками и повернул голову только тогда, когда Ним окликнул его по имени.
        - Нимус Штиль! - провозгласил Господин Дорог радостно, словно Ним был тем, кого он больше всего жаждал увидеть. - Мы встречались всего однажды, но твой путь я вил особенно старательно.
        - Чего ради? - хмыкнул Ним. - Чтобы наградить меня этим?
        Он выставил вперёд скорченные чёрные руки. Господин Дорог мельком улыбнулся и помотал головой.
        - Это - мелочь, Нимус Штиль, но и она тоже изменит твой путь. Дорога не заканчивается только из-за того, что ты представлял её себе иначе. Ты думал, что едешь в Княжества за одним, а на самом деле приобрёл другое. Это не хорошо и не плохо. Это так, как есть.
        Ниму не хотелось с ним говорить. Хотелось отвернуться и закрыть глаза, хотелось забыться и забыть, проснуться и понять, что всё ему лишь пригрезилось.
        - Нимус Штиль, - снова подал голос Господин Дорог. Телегу качало на дороге, мороз кусал кожу, а в окрестных лесах было тихо, будто все нечистецы затаились или легли спать. - Камень отдала тебе девушка, чтобы действительно отвлечь от себя беду. Однажды она столкнулась с безликими, и если б не старший брат, пала бы их жертвой. Она верила, что камень поможет тебе, но также верила, что избавляет себя и семью от опасности. О встрече с тварями они с братом никому не сказали: не стали тревожить мать с отцом. Ты доволен? Ты ведь хотел узнать, тебя волновало, зачем она отдала тебе дорогой оберег.
        - Уже не хочу, - буркнул Ним.
        Но Господина Дорог его неразговорчивость нисколько не смущала. Он трогал крылышки светляков и безмятежно улыбался, и лицо его привычно менялось со старого на молодое.
        - Не переживай за своего друга. Его путь закончен и был таким, каким должен был быть. Энгле Тальн исполнил мою волю. Если бы вы не встретили сокола в том трактире, его не ранили бы безликие. И без вас Смарагдель не понял бы, насколько опасны твари Истода. Кречет не обрёл бы в полной мере свои нечистецкие силы. А всё, что мне было нужно, - это сделать так, чтобы Княжества вновь очистились и чтобы зазнавшийся волхв волхвов покинул мир.
        - Попросили бы свою жену, - буркнул Ним. - Она увела бы этого волхва. Понятия не имею, о чём вы, но и вникать не хочу.
        - Нет-нет. Владычица Яви забавлялась, глядя на всё это, а мне, понимаешь ли, такое несколько не по душе. Можешь не слушать меня. Я уже ухожу, Нимус Штиль. Просто хотел, чтобы ты это знал: ни один путь не проделан напрасно. Не горюй о Тальне. Он счастлив и спокоен теперь.
        Ним вскинулся, чтобы запустить чем-нибудь в Господина Дорог, которому, понятное дело, все человеческие судьбы казались не важнее копошения муравьёв. Хотел скинуть того с телеги, но на месте Господина Дорог сидели только два светляка, и то вспорхнули, когда телега налетела на очередную кочку.

* * *
        Бережно держа Огарька на руках, я двинулся через весь Топоричек прямиком в лес. Соколы и Трегор что-то кричали мне вслед, а я не оборачивался, только Рудо позволил пойти с собой. Огарёк пытался что-то сказать, но я запретил. Не позволял даже дышать глубоко, и он повиновался с неожиданной покорностью.
        Падал редкий снег, изо рта у нас шёл пар: плотными клубами у меня, тонкой струйкой - у Огарька. Мальчишкин лоб блестел от испарины, лицо из зелёного сделалось серым, и выглядел он так, будто вот-вот отдаст душу Владычице Яви, но я никого ни о чём не молил - положился всецело на волю случая, и пусть Господин Дорог сам рассудит, есть ли прощение предательству или прощение одно - смерть.
        На нас оборачивались люди, пытались что-то мне сказать, а я не слушал, шёл себе упрямо, старался поторопиться, а на Рудо вскочить не решался, псу ведь тоже досталось в драке с безликими.
        Наконец, пройдя улицу насквозь, я вошёл под сень елей. Под ногами хрустела подмёрзшая трава, ветер дул мне в спину, пробирался под одежду, холодил новые раны. Шагать было тяжело и неприятно, я бы с радостью сейчас лёг где-нибудь у очага, но о себе я мог позаботиться позже. Смерть мне пока точно не грозила.
        Нам с Огарьком повезло, что у Топоричка простиралось Великолесье и что княжил в этой части Смарагдель, мой чудной друг, единственный из лесовых, кто каждую зиму продолжал бродить по своим угодьям, как одинокий ворон, - бессонница его длилась уже долгие-долгие зимы, и теперь, когда все нечистецы если ещё не уснули, то готовились ко сну, один он мог нам помочь.
        Я углубился в чащу и только тогда позвал Смарагделя. Не стал разводить костров, не стал искать самый тёмный ельник, просто позвал, отчего-то зная: он точно придёт. Ещё не уместилось в голове то, в чём убеждал меня Трегор, будто я - лешачий сын, но уже вспоминалось, как Смарагдель упоминал лесную кровь, говоря со мной. Знал ли он?..
        - Ещё одна ночь для нечистецкого народа, - прозвучал знакомый голос у меня за спиной. Я развернулся, наткнулся пяткой на ветку и чуть не упал с Огарьком на руках. Рудо уже ластился к Смарагделю, уставший, тоже потрёпанный после битвы в трактире, серый мех присыпало снегом, и походил он на огромный пряник в глазури. Пряник несвежий, впрочем.
        - И снова ты проведёшь её без сна, - улыбнулся я.
        Смарагдель развёл руками. На плечах у него колыхнулись поганки на тонких ножках, мороз слегка подбил их тонкие шляпки, зато мох на кафтане красиво подёрнулся инеем.
        - Без сна так без сна. Ты же скрасишь моё одиночество?
        - Как всегда. - Я указал подбородком на Огарька. - Можно, он у тебя побудет?
        Смарагдель шагнул к нам, глядя так, будто только сейчас заметил мою ношу.
        - Тот самый? Прикипел ты к нему?
        - Прикипел не прикипел, а в беде бросить не смог. Он мне Истода привёл, уж не знаю, как понял, чего я хочу, и как нашёл волхва. Постарался на славу, не оставлять же. Так поможешь?
        Смарагдель коснулся бледно-зеленоватым пальцем лба Огарька. Тёмный заострённый ноготь лесового прочертил на коже мальчишки невидимый узор.
        - Попросишь принести водицы?
        Я упрямо мотнул головой. Мои волосы давно растрепались, и теперь падали на лоб грязными рыжими прядями.
        - Не нужно. Я решил иначе. Не стану принимать ворожбу. Пусть сам выкарабкается, если так ему суждено. Принеси браги крепкой, своей лесной. Рану промыть надо.
        Смарагдель долго посмотрел на меня, будто пытался понять, точно ли я уверен в своём решении, потом качнул головой, развернулся и отступил, растворившись в подлеске.
        Рудо умчался куда-то, и я слышал, как он ворчит где-то в кустах. Я свистнул, предупреждая пса, чтобы не убегал далеко, и тут же увидел его чуть поодаль: он возился с медвежонком. У меня отлегло от сердца: и Шаньга, значит, спасся.
        Я положил Огарька на бок, снял с него рубашку и разорвал на длинные лоскуты. Сдавил ладонями его грудь, выгоняя воздух, и резко выдернул нож. Огарёк и так уже был без сознания, и сейчас в себя не пришёл. Тут же я зажал рану лоскутом ткани, а дождавшись Смарагделя, щедро плеснул хвойной крепчайшей браги и наложил крепкую повязку. На ткани выступила кровь, и я молча наблюдал, как она расцветает багровым пятном, но никого не молил помочь, не просил прочесть заговор.
        - Он бы так или иначе забрал Видогоста. - Смарагдель коснулся моего плеча и задержал руку. - Не кори себя.
        Я поднял глаза на лесового.
        - О ком ты?
        - О Дорожнике, о ком ещё. Не хотел говорить тебе, но раз такое… у нас с ним был уговор. А у него - с твоим князем. Страстогор тогда только-только искал сокола нового. Да не абы какого, а лучшего, чтобы во всех Княжествах один такой был. Тогда он придумал: просить Господина Дорог, чтобы привёл ему подменыша. Наполовину человека, наполовину лешачонка, такого, чтобы каждый нечистец ему свою ворожбу показывал, на тропы тайные пускал, чтобы и быстрый был, и ушлый, и с крепкой лесной кровью. Такие рождаются редко, реже даже, чем ты думал. Это раньше люди и нечистецы чаще вступали в связи, да и то порицались такие союзы, сам знаешь. Просто так не найдёшь ребёнка-подменыша, вот он и пришёл к Дорожнику. И тот нашёл. Привёл ему тебя. Только знаешь ведь, Господин Дорог за всё просит цену. Он сказал тогда Страстогору: «Сколько убыло, столько прибудет». И Страстогор решил, будто лесовые захотят взять то, что он у нас забрал. Будто сын его нам понадобится. Дальше ты сам знаешь, помнишь ведь, как князь ненавидел нечистецей, как боялся всего, что с лесовыми связано, даже водицы лесной не хотел видеть в своём
тереме. Единственным, что терпел, был ты, его вымоленный сокол, гордость всего Холмолесского. Но Дорожник его перехитрил. Сам долг забрал, не лесовые. Свил путь Видогосту такой, что тот сам умер. Княжича себе выбрал, в свиту жены своей. Так и вышло: сколько прибыло, столько убыло.
        Я сглотнул. В горле стало горячо и сухо.
        - Чей же я? Твой?
        В тот момент мне жгуче хотелось, чтобы Смарагдель подтвердил, чтобы оказалось, что он, Великолесский лесовой, мой давний друг - мой отец, тот, кого у меня не было никогда, а с другой стороны, я хотел подольше остаться в том неведении, в котором жил до сего дня. Смарагдель склонил голову.
        - Мой, Кречет, мой.
        Он неуклюже погладил меня по голове, подражая, должно быть, людям, и когти его путались в моих волосах, а всё равно этот жест был мне приятен. Я встал и обнял лесового: крепко, так, как сыновья обнимают отцов, а братья - братьев.
        - Не говори ничего. Не умеете вы, нечистецы, произносить людские душевные речи.
        - Согласен.
        Смарагдель тоже обнял меня, не так сильно, как мог бы, бережно даже. С неба гуще засыпал снег: не первый, не тот, что растает, коснувшись земли, а настоящий, зимний.
        - Белок твоих так и не забрал у Перливы, - вспомнил я некстати. - Что ж, до весны теперь потерпишь? Не стану прерывать его сон.
        - Потерплю, вопросов нет. А всё-таки принесу водицы для паренька твоего, - скрипнул Смарагдель, отстраняясь от меня. - Вижу, тревожишься за него.
        Я отмахнулся.
        - Тревожусь, да только решил, что не стану ни о чём просить. Если суждено выжить - выживет. Если нет - похороню как положено. Неси лучше больше браги. И придумай, как от холода его защитить.
        Смарагдель улыбнулся, показывая зубы, исчез, а вокруг Огарька стали сами собой расти гибкие лозы, свиваясь пологом и стенами, так, что за считанные минуты выросло что-то вроде просторного шатра. Я скользнул внутрь: и правда, тепло там было.
        Огарёк лежал спокойно, бледный до прозрачности, остролицый, патлатый - такой, каким я всегда его вспоминал. Я не лгал, когда сказал, что хочу, чтобы сам выкарабкался. И правда не желал ему никакой ворожбы. Играла во мне горечь обиды, так и не покинувшая сердце? Было ли это мелочное желание хоть как-то отомстить? Нет, наверное, нет. Я желал ему силы. Желал жизни, но не купленной, не наколдованной, а той, какая держалась в его жилистом теле.
        - Спасибо, - прошептал я, наклонился и поцеловал Огарька в горячий лоб.

* * *
        В лесу я просидел долго, до утра. В конце концов меня отыскал Трегор, когда мутный лик Золотого Отца едва-едва начал пробиваться сквозь стылый заиндевевший туман.
        - Лерис, - позвал он, вступил на опушку и замер, изумлённый, глядя на переплетение ветвей над спящим Огарьком и на пса с медвежонком, свернувшимися сплошным меховым клубком.
        Я встал с земли. Ноги затекли, спина ныла, и моё тело чувствовало себя так плохо, как только было возможно, но на сердце стало гораздо легче. Я прижал палец к губам, чтобы не шумел. Не знал я, проникали ли звуки в лесной шатёр, да и вообще, мог бы простой человек, зайдя в лес, увидеть Смарагделево прибежище для раненого? Трегор, очевидно, мог, но то и немудрено.
        - Что там? - спросил я. - Ты извини, сбежал сразу после. Но сам пойми, не мог бросить паренька.
        В тусклом утреннем свете я разглядел глубокий порез у Трегора на щеке и кровь на одежде. Мне стало стыдно за то, что бросил их, едва мы расправились с безликими.
        - Не так уж плохо, как могло быть. Ты подойди, там тебя какой-то человек ищет. Сапсан и Дербник подтвердили, что знают его. Представился Нилиром. С ним воины, так что осторожнее будь.
        Я и не знал, что думать: хорошее или плохое. Нилир был Страстогоровым воеводой, главой всех княжьих войск, и точно его уважали больше, чем старшего дружинника Казиму. С миром пришёл или с войной? Четвертует как предателя сразу или поговорит сперва? Я обернулся на Огарька, на Рудо с Шаньгой, мирно спящих, и понял: когда шёл сюда, в Топоричек, был готов умереть за правое дело. И теперь ничего не изменилось, более того, спокойней мне стало.
        - Скажи, совсем непотребно я выгляжу?
        Трегор подошёл поближе, стёр что-то с моей щеки, отряхнул одежду от налипшего чёрного пепла и махнул рукой.
        - Не по-княжески, конечно, но сойдёт.
        Я ухмыльнулся, проверил, на месте ли кинжал, и пошёл за Трегором. Не знаю, как уж Рудо учуял, но вскочил тут же и побрёл, слегка прихрамывая, за мной.
        Нилир с воинами ждали в трактире. Хозяин успел немного прибраться, и пусть ветер задувал в разбитые окна, а всё же на столах появилось пенное, едва мы с Трегором вошли. Пенное на бруснике, моё любимое, а вслед за ним - пирожки со снытью и яйцом. Я поклонился Нилиру, как положено при встрече, и воевода ответил мне тем же - встретил, как должно встречать соколов. У меня отлегло. Если не обсыпал проклятиями с порога, а встретил с честью, то, может, и не станет сразу тащить в острог.
        Нилир был тёмно-рыжим, кудрявым, буйные волосы он крепко завязывал в хвост. Его кафтан с княжьими филинами был не красным, как у дружины Казимы, а коричнево-багряным, цвета подсохшей крови. Казима с его бойцами служили лично Страстогору, оберегали князя в походах, тогда как Нилир руководил обширным городским войском, способным в случае чего отстоять целый Горвень. Неожиданно я позавидовал Нилировым начищенным кожаным сапогам и богато расшитой золотом перевязи, хотя никогда раньше не заглядывался на дорогое тряпьё.
        - Искал-искал Истода, а нашёл мёртвого, да заодно тебя, - сказал он мне.
        Тело Истода лежало возле трактира, прикрытое соломой. Я хмыкнул: так же искал ведь.
        - И кому из нас ты больше рад: мёртвому или живому?
        - Немного раздосадован, что убил его не я, но тебе рад, ты прав. Разные толки ходили: что ты мёртв, что ты схвачен в плен, что ты болен Морью и отрастил рога. Неожиданно было услышать, что ты здесь. Неожиданно, но и радостно. Поедешь в терем, сокол?
        Я не вполне понял, что он хочет от меня. Мысли путались, и чтобы поддержать своё уставшее тело, схватил сразу два пирога, положил один на другой и умял в два укуса, запивая пенным, а Рудо, не дожидаясь позволения, сунул морду в миску и сожрал все оставшиеся.
        - На кой мне в терем? Нет уже моего князя, а тот, который был, отрёкся от меня, пусть даже если в хвором безумии. Нет у меня крыльев, Нилир, зато есть свобода.
        Я засучил рукава, чтобы впечатлить воеводу, и кто-то из его воинов удивлённо присвистнул. Мне понравилось, что мои шрамы на месте крыльев изумили даже бывалых вояк. Я приосанился гордо. Вроде бы Нилир не желал мне зла. По крайней мере, сейчас.
        - Свобода - дело хорошее. Но ты воспитан соколом с малых лет, сможешь ли жить без чувства долга? Без ответственности? Что даст тебе твоя свобода? Затоскуешь на воле, заскучаешь. Ты сильный боец, ты умён, честен и упрям. Страстогор доверял тебе как самому себе, и мне думается, что я тоже могу тебе доверять. Поедем, терем сирый совсем, смотреть больно, а ты там свой.
        Он нависал над столом, упорный, могучий, такой, с кем и спорить было бы страшно. Только я не боялся.
        - Что же ты, Нилир, - я решил не ходить вокруг да около, а взять быка за рога, - неужто зовёшь в Горвень княжить?
        Случилось невиданное - воевода закраснелся, не то смущённый, не то разозлённый моей наглостью. А мне пенное уже ударило в голову, так я устал, что был готов захмелеть с половины кружки. Я развалился на стуле не так почтительно, как мог бы, но и не беспокоился о том: слишком устал.
        - А вот зову, - так же без кокетства ответил Нилир. - Приди и помоги мне порядок навести. Не все ведь знают про отказную, а лицо и имя твоё каждый помнит. Горвень сейчас - что кусок пирога на тарелке. Нет ни князя, ни княгини, ни княжича. Даже личной княжеской дружины не стало - пропал Казима вместе со своими молодцами. Только мы с тобой можем защитить от врагов, а они, уж поверь, уже ножи точат.
        Я поставил пустую кружку на стол с громким стуком, утёр усы и ответил:
        - А давай. Поедем, посмотрим. Что-то да придумаем. Только пусть с нами поедет настоящий князь. Скомороший.
        Я махнул рукой, подзывая к нам Трегора.

* * *
        Нилир не брал с собой многих бойцов - дюжину только, и кое-как они согласились на Трегорову ворожбу: я ручался за то, что скомороший князь не навредит никому, поможет только. Поэтому до Горвеня мы добрались быстро, но всё же не так стремительно, как от озера до Топоричка, силы Трегора не успели восстановиться в полной мере.
        Горвень снова скорбел, даже горше, чем после смерти Видогоста. Улицы города усыпал пепел от сгинувших безликих, укрыл можжевеловые и еловые ветви, разбросанные по мостовым. Каждый, кто встречался нам по пути, был одет в чёрное, только неясно, ради кого: ради умершего князя или кого-то из своей семьи, тоже унесённого Морью.
        Город заметно опустел. Меня ошеломило, как мало людей осталось в посаде и как плохо выглядели выжившие. Пока мы с Игнедой мотались по лесам, пока я пьянствовал и жалел себя, мой любимый Горвень боролся со страшным моровым поветрием и почти проиграл битву. Тут и там чернели свежие холмы: низкие, наспех насыпанные, громоздящиеся один рядом с другим, будто мёртвых стало столько, что могильники уже не умещали всех почивших. От пары заколоченных изб несло так, что грудь сжималась сама собой, лишь бы не вдыхать этот смрад. Сгоревшие избы тоже были, целые слободы даже, и мне больно было думать о том, что здесь творилось. От речки Горлицы скверно пахло, и мыльни, верно, больше не качали оттуда воду журавлями, даже печки в мыльнях не топились.
        - Тоже на мой народ сваливали? - спросил Трегор Нилира.
        - Сперва винили гильдию Шутов, верно. Но потом поняли: мёртвые твари не похожи на меченых. И только некоторые догадались, что безликие - это сражённые Морью и поднятые чьей-то злой волей. Мне пришлось поломать голову и изъездить немало городов, чтобы сложить картинку из кусочков. Старый умирающий волхв подтвердил, что за всем стоит Истод, что он хочет власти над всеми Княжествами и что только он знает, как остановить Морь.
        - Не только он, - сказал Трегор. - Я тоже знаю. Я боролся с первой Морью в шестнадцать и преуспел. И здесь помогу, лишь бы очистить имя моей гильдии.
        В детинце дела обстояли не лучше, чем в посаде. Колокола святилищ выкрасили чёрным и языки их сковали цепями, чтобы случайный ветер не потревожил, не нарушил тяжёлую скорбную тишину. У входов в святилища толстым слоем лежали можжевеловые и еловые ветки - видно, там лечили больных, так же, как и в первую Морь. Пропали с улиц лоточники и блудницы, пропали кузнецы, гончары и праздный люд, только редкие волхвы мелькали, прижимая к себе пучки бесполезных трав.
        - Они только хуже делают, - осудил Трегор. - Носят хворь на одежде от дома к дому. Если б ещё была польза от их трав, так нет ведь.
        Воздух висел душным облаком, пропитавшись запахами дёгтя, хвои, гари и смерти. Я жалел, что не умею призывать ветер, не могу навлечь сюда бурю, которая выстудит, выдует застоявшиеся запахи.
        Зато терем снаружи остался в точности таким же, каким я его видел в последний раз. Высился посреди княжьего двора, гордый, величавый, но без вычурности и показной пышности. Я на минуту замер перед ним, борясь с раздирающими меня чувствами. Здесь я рос. Здесь всему учился, что умею. Считал домом, был привязан до такой степени, как сокол может быть привязан к месту. Терем и Страстогор всегда были для меня одним целым, тем, что первое всплывало в памяти, скажи кто-нибудь: «Горвень» или «Холмолесское княжество», а теперь я смотрел и представить не мог, что князя нет в тереме и что никогда он туда не вернётся.
        Я выдохнул, и пар закружился у меня перед лицом.
        - Не могу так. Не могу без князя внутрь идти.
        Он отрёкся от меня. Назвал предателем и не велел больше возвращаться. Разве мог я пойти наперекор княжьей воле? Разве мог ослушаться его, пусть даже мёртвого?
        - Ты обязательно придёшь к нему на курган, Кречет, - вымолвил Нилир устало. - Придёшь и попросишь прощения за всё. Он услышит тебя, я знаю. И простит. Ты был дорог ему, очевидно. Все знают, как Страстогор любил своего сокола, и я не поверил сперва, когда услышал, что он от тебя отрёкся. У тебя будет время для скорби и для бесед с мёртвым, но пока, прошу, войди внутрь.
        Воины Нилира стояли позади меня ровным строем, и я понял, что уйти бы мне не удалось. Нилир любил порядок во всём и славился своим упрямством: раз придумал что-то на мой счёт, не отступится ни за что. Я слишком устал, чтобы подозревать угрозу от воеводы, поэтому слез с Рудо и поднялся на крыльцо.
        То, что я увидел в общем зале, привело меня в ярость.
        Конечно, по князю справляли тризну. И для некоторых она до сих пор не закончилась.
        Купцы из гильдии, главы ремесленных артелей, даже воины валялись хмельные под лавками. Все свечи оплыли бесформенными восковыми комьями, на столах и полу валялись птичьи кости, грязные тарелки и корки хлеба.
        Я увидел старого знакомого Мониту, с которым повздорил во время тризны по княжичу. Монита спал мертвецким сном на скамье, подложив под голову кубок для вина.
        - Таким ты помнишь терем? - горько спросил Нилир. - Пусть и скомороший князь посмотрит: вот что случается, когда нет хозяина в доме.
        - Разгони их, - прорычал я. Схватил Мониту за кафтан, приподнял и швырнул в сторону выхода. - Выгони эту мразь! Ты ведь воевода, Нилир! Бойцы твои справятся вмиг.
        - Разгоню, а дальше? Так и останется терем сирым. Ляжет камень на твоё сердце, как жить с ним будешь?
        - Почему на моё должен лечь? Сам-то чего не возьмёшь в свои руки? Надоело мне за всем следить и за всё отвечать, так ещё и целое княжество на меня повесить хочешь? Не стану я вмешиваться, никто я здесь, пусть и значил когда-то многое.
        Мне стало тошно. Я выбежал из терема быстро, вскочил на спину Рудо и помчался на могильники.

* * *
        Страстогору насыпали высокий холм, рядом с могилами сына и первой жены. Домовину сложили такую, что походила на его терем, и наполнили всем драгоценным, что только можно было себе представить. Я удивился устало, как ещё не разграбили, не растащили добро, но, видно, уважение к князю пересиливало жажду наживы. Я заметил множество свежих курганов: Морь не щадила ни знатных, ни богатых.
        - Не велел мне возвращаться, - прохрипел я, - а я всё равно пришёл. Ты прости меня, Страстогор. Не уводил Игнеду, не хотел губить. Напротив, желал Холмолесскому мира и боялся, что Мохот на тебя войной пойдёт. А оно вот как обернулось. Не сберёг. Прости.
        Я сел, уронил руки на колени и тупо уставился на домовину. Рудо сел рядом со мной, не понимая, что мы тут делаем. Пустота во мне зарастала, затянулась страшная дыра, но пока несмело, словно покрылась тонким льдом, как лужа по осени. Выходит, мог бы я не помогать Игнеде? Мог бы отправить её обратно и остаться соколом по праву - всё равно, значит, Страстогор был уже хвор. Или нет? Или я поступил правильно? А может, как бы я ни дёргался, а Господин Дорог всё равно повернул бы всё по-своему?
        Я слышал, что кто-то подошёл, услышал сзади шаги, но не стал оборачиваться. Даже если кто-то наточил на меня зуб, то не посмеют пролить кровь на священных могильниках. Но если и посмеют, то умереть на кургане своего князя - не худшая участь для сокола, пусть и для бывшего. Рудо оглянулся через плечо и остался сидеть на месте. Значит, свои.
        - Ты поможешь мне?
        Я хмыкнул, узнав голос Трегора.
        - Тебе тоже от меня что-то надо? - ответил я вопросом на вопрос.
        Трегор сел рядом со мной, почтительно очертив на себе круг Золотого Отца, глядя на домовину.
        - Надо. Прежде я не встречал подменных, кроме себя. И правда, они редко проживают долгую жизнь, но в нас, видать, нечистецкая кровь сильна. Истодовых тварей мы изгнали, но Княжества по-прежнему больны.
        - Ты уже лечил, - вспомнил я. - А князя моего смог бы вылечить?
        Трегор провёл рукой по щетинистому подбородку.
        - Не думай, что я лечил любую Морь. Всё равно многие умирали. Чего сейчас голову ломать? Прошедшего не вернёшь. Но ты видел, чем Горвень стал. В других городах не лучше, а в деревнях хуже стократ. Без Истода Морь всё равно будет жить и дальше пойдёт, пока всех не выкосит. Останутся одни нечистецы да мы с тобой. Ты такого Княжествам хочешь?
        Я мотнул головой.
        - Не хочу.
        Мы помолчали каждый о своём, а потом Трегор вымолвил:
        - Мне было шестнадцать, когда вспыхнула первая Морь. Никто не знал, что это за напасть и как с ней бороться. Впрочем, за десять лет ничего не поменялось. Волхвы так же носили бесполезные травы, ставили припарки и накладывали людям мази из гусиного жира, а болезнь цеплялась на одежды волхвов и вместе с ними ходила из города в город. Да что я говорю, ты и сам помнишь те времена. Сколько тебе было?
        - Почти четырнадцать зим сравнялось. Я уже был посвящённым соколом.
        Трегор кивнул.
        - Вот. У меня была невеста, Лерис. Милита. Так я узнал, что Морь не щадит даже красивых девушек. Она заболела, и всё, что я тогда мог, - это смотреть, как она сперва сходит с ума, перестаёт узнавать меня, а потом покрывается кровоточащими язвами. Я побежал к отцу.
        - Что, прямо к Тиненю? Знал, выходит, что ты подменыш? - не поверил я.
        - Знал всегда. Моя мать никогда не скрывала, что у неё была любовь с водяным. Когда она понесла, отец сказал, что оставит ей ребёнка, но взамен она должна будет принести чистокровного человеческого младенца. Она и принесла: украла новорождённого у своей сестры. Тинень сделал его водяницей, а мне позволил жить среди людей. Вот, о Мори я говорил, вообще-то. Отец дал мне несколько камней со дна озера и посоветовал растереть в порошок. Сказал, в них - чистая сила нечистецей, а нечистеца никогда не возьмёт людская хворь.
        Когда я добрался назад с камнями, моя Милита уже умерла. Вместе с ней - ещё полдеревни. И моя мать. Я не успел помочь им, зато помог тем, кто ещё был жив, но уже заразился.
        Камни правда сработали. А скоро вспышка Мори угасла сама собой, будто кто-то большой и сильный прогнал её.
        Дальше ты знаешь. Выживших, награждённых отметинами, отовсюду гнали, боясь новой вспышки. Я мечтал сбежать со скоморохами, а моя Милита пела в деревенском театре, а когда заболела, ей сказали, чтобы не возвращалась, даже если выживет. И глядя на всех меченых, кто лишился крова, работы и всего, из чего состояла их жизнь, я вспоминал Милиту. Вспоминал, как она пела и как хотела жить. Я подумал, что эти люди могли бы начать что-то новое. Могли бы даже стать полезными, подарить другим то, чего никогда раньше не было. Те, кто отболел Морью в самом начале вспышки, не заболевали позднее - значит, меченые не разносили болезнь, они только носили на себе вечные напоминания о ней. Я пытался собрать их вместе, но меченые не верили мне - юнцу, не познавшему Мори. Я хотел сплотить их в ватаги, хотел, чтобы они были вместе, помогали друг другу и доказали всем Княжествам, что не стоит ими пренебрегать. Тогда-то я и придумал маску и перчатки: прикинулся изуродованным, чтобы меченые принимали меня за своего.
        Первой за мной пошла старая Сплюха. Ей было всё равно, меченый я или нет: я обещал ей новую жизнь и заработок, и она поверила. А другим я не открывался. Снимал маску только тогда, когда был один. Научился есть в маске, осторожно просовывая пищу в прорезь для рта. Я дорожил их верой. И не хотел её терять.
        Ты, наверное, слышал про богатства гильдии Шутов. Так это правда: со временем мне удалось достичь всего, что я хотел. Что хотела бы Милита.
        Трегор замолчал, глядя на курганы и домовины, а я искоса посматривал на него. Вот он, скомороший князь. Тот, кого Страстогор приказывал мне убить. Тот, кого я сам думал убить, виня его в Мори и во всех моих бедах. Тот, басни о котором ходили по всем Княжествам. Двухголовое чудовище. Кошмар всех Княжеств. Я положил руку Трегору на плечо.
        - Милита гордится тобой, князь. Что же, повторишь свой подвиг? Попросишь у водяного ещё камней?
        Он посмотрел на меня необычайно серьёзно.
        - Попрошу. И тебя тоже попрошу: поедешь со мной? Поможешь?
        Я слабо улыбнулся и качнул головой.
        - Чем же я смогу помочь? У тебя - меченые, которым не страшна больше Морь. Ты наворожишь лёгкие пути, а твои меченые разнесут порошок из камней туда, где он нужен. Вам поможет само время - зимой не так разносятся хвори, и новых заболевших не прибавится. Вы прослывёте великими волхвами, такими, что слава Истода быстро померкнет. И больше никто не посмеет ни в чём винить гильдию Шутов. А потом, когда Княжества вылечатся, приходи ко мне в Горвень. В тереме отыщется место для двух князей.
        - И всем другим меченым предложу место в гильдии. - Трегор встал с земли и протянул мне руку. - Что же, Кречет-Лерис, решено. Жди меня, когда прогоню хворь с наших земель.
        Я поднялся, и мы с Трегором обнялись, как давние друзья.

* * *
        Скажу по правде: мне было боязно идти на поводу у Нилира, не зная точно, желает он мне добра или зла. Но вид сирого терема не выходил у меня из головы. Страшно, страшно решать, но что-то подсказывало мне: промедление может обернуться ужасным. Я решил, что стоит попробовать, а там будь что будет, на всё, в конце концов, воля Господина Дорог, и я понял уже, что бесполезно с ним бодаться.
        Но сперва у меня было другое дело.
        Всё время, что мы ехали из Топоричка и находились в Горвене, я гнал мысли об Огарьке, потому что если бы впустил их в голову, то тут же забыл обо всём другом и бросился бы в лес, проверять, как он там.
        И сейчас, скача обратно, я только и думал: жив или уже нет?
        Нас с Рудо обнимало холодом, я не гнал пса, не торопил особо, чтобы не перетрудить, а сам мчался мыслями скорее и скорее. На мне не было тёплой одежды, только дорожные штаны с рубахой и привычный плащ с заплатами, но мне нравилось, как меня бодрила стужа, как выгоняла весь сор, всё лишнее, тяжёлое. Прочь из сердца, прочь из головы. Нет в моей жизни больше места обидам, сомнениям и тоске. Мне казалось, что крылья сами собой вот-вот вырастут из спины, взамен сожжённых.
        Мы скакали целый день. И с каждым часом скачки, с каждым часом на морозном ветру, под снегом, я чувствовал себя легче и легче, зато когда впереди зачернела кромка леса, где я оставил Огарька, беспокойство вновь обрушилось на меня.
        Мы вихрем влетели в лес. Я на ходу спрыгнул с Рудо и бегом кинулся в чащу, туда, где Смарагдель вырастил шатёр из веток. Продрался, исцарапав руки и лицо в лозах куманики, и вывалился на поляну.
        Первым я увидел Шаньгу. Медвежонок с недовольным видом копошился в земле, разгребая носом снег. Ему бы в спячку залечь, как всем лесным хозяевам, кроме одного. Кроме отца моего. Но чего-то всё бродил, может, тоже чувствовал, что с Огарьком что-то не то.
        На ходу потрепав Шаньгу по загривку, я с колотящимся сердцем заглянул в шатёр. Жив или нет?
        Огарёк сидел на своём моховом ложе и вертел в руках несколько тонких прутьев, со скуки решив сплести не то венок, не то корзинку. По его виду я понял: хоть каплю, а принёс Смарагдель водицы, ослушался меня. Я замер, не зная, что и сказать. Мороза я больше не чувствовал.
        Жёлтые глаза расширились, и мне показалось, что стали влажными. Огарёк привстал и тут же сел обратно, охнув, схватился за грудь.
        - Сиди! - приказал я, шагнул к нему и сел рядом на мох. - Живой.
        - И ты, - вымолвил он.
        Мы обнялись. Огарёк уткнулся лицом мне в грудь и долго молчал, только худые плечи подрагивали мелко. Я перебирал его волосы и понимал: сейчас всё так, как должно быть.
        Мы не стали объясняться. Я не сказал, что простил. И не просил прощения за все злые слова, которые говорил без умысла, просто потому, что таким всегда был - чёрствым, наверное.
        Я снял с шеи свой камень, который надел обратно сразу же, в трактире, когда мы закончили с безликими. Снял и надел на Огарька. Он поднял голову и изумлённо тронул камень.
        - Кречет, что ты…
        - От Мори защитит. Ещё не хватало лечить тебя. Нечистецкая вода её не берёт, только камни.
        Огарёк серьёзно кивнул и спрятал камень под рубаху.
        - Отдам, когда поветрие уйдёт.
        Я ухмыльнулся, глядя на его смущённое и удивлённое лицо, зардевшееся от гордости.
        - Носи уж. Есть у меня другой.
        Я ведь забрал камень, который нашёл на стойбище. Пусть не такой сильный, не багряный, а на первое время мне хватит, потом попрошу Тиненя новый достать, если будет в том нужда. Я встал и вышел из шатра, оставив Огарька самому додумывать, что значат мои слова. На поляне Шаньга возился с Рудо, принимая его, наверное, за старшего собрата-медведя. Из-за деревьев выступил Смарагдель с дымящейся кружкой в руке и приветственно кивнул мне.
        - Следил за твоим птенцом, как ты и велел, Лерис. Ты доволен?
        - Доволен. Но лесной воды я не велел ему давать.
        Смарагдель развёл руками.
        - Да я и не давал. Может, случайно развёл в ней снадобье, но что теперь сделаешь? Извини. Может, хочешь горячего сбитня?
        - А давай, - согласился я. - И Огарьку налей.
        Смарагдель снова исчез: спали все его лешачата, некого было попросить. И Ольшайка спал до весны. Теперь до тепла лесной князь всё будет делать сам.
        Я стоял один, дожидаясь его обратно, и пушистый снег укрывал поляну, укрывал Великолесье, укрывал все Княжества. Белым-бело становилось, чисто.
        - Кречет, не мёрзни, - позвал Огарёк из колдовского шатра.
        Я смахнул снег с головы и плеч и шагнул под переплетение ветвей.
        КОНЕЦ