Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Амнуэль Песах : " В Пучину Вод Бросая Мысль " - читать онлайн

Сохранить .
В пучину вод бросая мысль... Песах Амнуэль

«Виста» означает «открывшийся вид». Создатель науки висталогии всю жизнь потратил на то, чтобы выявить закономерности развития научных систем - приемы и методы, с помощью которых можно делать открытия в любой науке…
        Шестеро ученых из экспериментальной группы разработали полный закон сохранения энергии, ведь Вселенная имеети нематериальные измерения…
        Материя существует в пространстве и времени, - говорим мы. Но только ли? Вселенная материальна, - говорим мы. Но только ли материя является содержанием мироздания? Персонажи повести «В пучину вод бросая мысль…» задают себе эти вопросы и не только отвечают на них, но еще и пытаются открыть законы природы, действующие в нашей реальной Вселенной, в которой существует не только материя, но и различные нематериальные субстанции. Полные формулировки всех природных законов должны учитывать наличие не только материальной, но и нематериальной составляющей мироздания.
        Павел Амнуэль
        В ПУЧИНУ ВОД БРОСАЯ МЫСЛЬ…

1
        Раиса позвонила в половине седьмого - Фил уже не спал, но еще и не бодрствовал, переживал только что приключившийся сон, уплывавший из сознания, как таинственный бриг, окутанный сумраком утреннего тумана. Бывшая жена всегда звонила в такую рань - в ее Тьмутаракани был обеденный перерыв, и ей почему-то казалось, что полдень наступил на всей планете. Фил давно перестал напоминать Рае, что сон - необходимая работа, которую нужно доводить до конца, и что существует такое понятие, как часовые пояса, и если у нее в Благовещенске середина дня, то в Москве только начало. Впрочем, в глубине души он был уверен в том, что Рая и сама это прекрасно понимала, но ей хотелось поднять Фила с постели, сорвать ему утренний распорядок, в общем, сделать хоть мелкую, но гадость - она-то лучше кого бы то ни было знала, что, если утро для него начнется не так, как обычно, то он не сможет продуктивно работать и, значит, думать будет не о задачах по развитию фантазии, а о ней, своей бывшей, и о Максимке, по которому Фил действительно безумно скучал.
        - Слушаю, - пробормотал он, - доброе утро.
        - Утро! - с возмущением сказала Рая. - У людей уже обед скоро!
        Хоть бы слово изменила в обычном своем приветствии…
        - Что случилось? - спросил Фил.
        - Ничего, я просто хотела посоветоваться. Максимка в последнее время стал капризный, сил нет, ну это естественно, без отца растет, а мать все время занята, так ты мне вот что скажи: как по-твоему, Максимке будет полезно, если отдать его в какой-нибудь кружок?
        - Да, - твердо сказал Фил. - Непременно. Только не на танцы, это мы уже проходили.
        Глупый разговор. Иногда ему казалось, что Раиса звонит вовсе не потому, что не может сама справиться с прихотями Максима, их дорогого сыночка, которому в день, когда они расстались, исполнилось два года. Нет, бывшей супруге почему-то было необходимо для поддержания морального тонуса общаться с Филиппом хотя бы два раза в неделю. Может, хотела, наконец, услышать в его голосе сожаление о том, что он так легко согласился на развод?
        - Нет, конечно, не танцы, - сказала Рая. - Но вот рисование…
        Минут десять они обсуждали достоинства и недостатки детского образования, а потом кто-то Раису позвал, и она, быстро попрощавшись, бросила трубку.
        - Господи! - воскликнул Филипп, обращаясь к марсианскому пейзажу, висевшему в рамке на стене. - Почему я все время забываю выключать телефон на ночь?
        И в это время аппарат зазвонил опять. «Не возьму, - подумал Фил, - обо всем мы уже поговорили, хватит». Но рука сама подняла трубку, и он сказал раздраженно:
        - Послушай, ты же знаешь, что по утрам я работаю. Неужели тебе доставляет удовольствие выбивать меня из колеи?
        - Ох… - тихо простонал в трубке низкий женский голос. - Простите… Я не хотела… Это Филипп, да? Филипп?
        - Да, - сказал он сердито, - это Филипп…
        - Филипп, Лизочка умерла.
        - Что? - Филу показалось, что он не расслышал. Может, она сказала «Риточка»?
        - Лизочка умерла, - повторила Дина Игоревна - теперь он узнал голос, это была Лизина мама, щуплая женщина, похожая на тростник, низкий голос совершенно не вязался с ее немощным на вид телом, а слова, которые она только что произнесла, не имели никакого смысла. Что она хотела сказать на самом деле?
        То, что сказала. Филипп проснулся окончательно и только после этого поверил.
        - Когда?
        - Ночью… Вечером… Вчера.
        - Но мы же вчера были… Я проводил Лизу домой… Что случилось?
        - Врачи говорят - инфаркт.
        - Чушь! - вырвалось у Фила. Странный это был разговор, а может, обычный - кто-то уже смирился со смертью любимого человека, а кто-то еще не впустил в сознание и отгораживается барьером, будто отвергающим словом можно изменить случившееся.
        - Простите, Дина Игоревна, - сказал он. - Я сейчас приду. Через минуту.
        Лиза жила в трех кварталах - Филипп в четырнадцатой башне, она в восьмой, с магазином готовой одежды на первом этаже. Можно было проехать на троллейбусе две остановки, но Филу это даже в голову не пришло - очнулся он от временного отсутствия в этом мире, когда нажимал в лифте на кнопку пятого этажа.
        Дверь в Лизину квартиру была распахнута настежь, в прихожей толпились какие-то люди, в большой комнате, где Фил с Лизой и ее родителями еще вчера пили чай с кизиловым вареньем, чинно сидели на стульях и диване соседи, Дина Игоревна и Олег Александрович, Лизин отец, стояли у окна, взявшись за руки, смотрели друг на друга и, похоже, находились сейчас не здесь, а в другом мире, где их дочь была живой. Чья-то рука легла ему на плечо, Фил обернулся и увидел Вадима Борисовича Гущина.
        - Вам тоже позвонили? - пробормотал он, не найдя что сказать.
        На глупые вопросы Вадим Борисович не отвечал никогда. Он привычно провел правой ладонью по лысине и сказал тихо:
        - Пройдемте на кухню, я вам объясню…
        На кухне никого не было, только свистел на плите большой пузатый чайник, вчера из него Дина Игоревна разливала чай, а Фил с Лизой сидели на диване и тихо обсуждали проблему защиты от мирового терроризма. Они продолжали говорить об этом и потом, когда, выпив чаю с вареньем, отправились якобы в кино, а на самом деле бродили по бульварам и дошли аж до Самотеки, откуда потом добирались домой на метро и троллейбусе, и Лиза спросила, когда они прощались у подъезда:
        - А какой фильм мы смотрели? Мама обязательно поинтересуется.
        - Почему не сказать, что мы просто гуляли? - возмутился Фил.
        - Потому что маме не нравится, когда мы вечерами бродим по городу, ты же знаешь. Она беспокоится.
        Это действительно было так. Дина Игоревна выходила из дома только в дневные часы
        - в ближайший магазин или в сад, где сидели ее подруги-пенсионерки. По вечерам (она была почему-то в этом уверена) улицы отдавались на откуп бандитам из солнцевской или кунцевской группировок - так однажды сказали по телевизору, и следовательно, так было на самом деле. В кино - пожалуйста. В кино много порядочных людей, это недалеко от дома, там хотя бы милиция рядом…
        Гущин закрыл дверь в коридорчик, выключил газ под чайником и заговорил тихим монотонным голосом, который почему-то сразу привел Филиппа в чувство:
        - В половине одиннадцатого вечера Елизавета Олеговна пожаловалась матери на резкую боль в груди. Отец в это время уже лег спать, его будить не стали, мать дала дочери валидол. Однако боль не прекратилась, и буквально минуту спустя Елизавета Олеговна потеряла сознание. Тогда мать разбудила отца и вызвала
«скорую». Машина прибыла через двадцать три минуты, и врач констатировал смерть. Предварительный диагноз - острая сердечная недостаточность.
        - Дина Игоревна сказала - инфаркт, - пробормотал Филипп.
        - Я узнал о трагедии в час ночи, - продолжал Гущин, не обращая внимания на замечание Фила. - Мне позвонили из больницы, вы же знаете, что…
        Об этом он мог и не напоминать. У каждого из членов группы была всегда при себе магнитная карточка с указанием имени, отчества, фамилии, даты рождения, домашнего адреса и, самое главное, - с номером телефона, по которому обязательно нужно было позвонить, если с обладателем карточки произойдет несчастный случай или иное происшествие, лишившее указанного обладателя возможности самому сделать нужный звонок.
        - Я прибыл на место в два десять - раньше просто не успевал. К сожалению, ничем помочь уже было нельзя, а то я бы поднял лучшие силы…
        - Мы были с Лизой весь вечер, - сказал Фил. - Она чувствовала себя прекрасно.
        - Вы ходили в кино?
        - Кино?.. Это вам Дина Игоревна сказала? Нет, мы гуляли. Обсуждали кое-какие идеи. В десять Лиза пошла домой, а я… Я тоже, только не сразу. Когда, вы говорите, она?..
        - В двадцать два тридцать…
        - Я сидел на скамейке перед подъездом, - сказал Фил.
        - Здесь, внизу?
        - Нет, у своего дома. Я ничего не знал, а она… Если бы мы были вместе еще полчаса…
        - Вряд ли это что-нибудь изменило бы, - вздохнул Гущин. - Окончательное заключение патологоанатома еще не готово, но предварительно мне сказали, что смерть Елизаветы Олеговны вызвана естественной причиной.
        - Никто Лизу не отравил, вы это хотите сказать? - Филипп упорно не смотрел на Гущина, он не хотел видеть этого человека.
        - Никто Елизавету Олеговну не отравил, - повторил Гущин. - Это однозначно. Я хочу сказать, что изменений в режиме работы группы не ожидается. Подумайте сами, кого можно найти на замену. Вы-то лучше знаете свой контингент…
        Неужели он полагал, что именно это сейчас беспокоило Фила больше всего?
        А что он должен был понимать? Он знал о том, как изменились в последнее время их с Лизой отношения? Гущин не мог знать об этом, потому что даже Лиза не знала - догадывалась, наверно, женщины легко об этом догадываются, но не подают вида, пока мужчина не решится на что-то определенное, а Фил не решался, он так и не решился, и теперь это не имело никакого значения. Ни для Гущина, ни для самого Филиппа, ни для остальных. Единственное, что важно: группа должна работать в обычном режиме.
        - Вадим Борисович, - сказал Фил, - я хочу поговорить с врачом, который… ну, с этим…
        Он не мог заставить себя произнести вслух название профессии.
        - С патологоанатомом? - понял Гущин и странно замолчал. Филиппу ничего не оставалось, как поднять наконец взгляд и посмотреть этому человеку в лицо. Гущин смотрел изучающе, во взгляде его не было печали, приличествующей случаю, - спокойный взгляд, будто разговор шел не о Лизе и не о смерти, а о новом компьютере, затребованном Общественной лабораторией передовых направлений науки. Лабораторией, ни для кого на самом деле не существовавшей.
        - Я закурю, можно? - проговорил Гущин и вытащил из кармана пачку «Мальборо». - Ради Бога, говорите с кем угодно, если это поможет вам справиться… Лев Бенционович его зовут. Канович. Могу дать телефон, сошлитесь на меня, он ответит на ваши вопросы. Если вы знаете, о чем спрашивать.
        Фил не знал, о чем спрашивать патологоанатома, изучавшего тело женщины, с которой он собирался быть вместе всю оставшуюся жизнь. Возможно, хотел спросить, нашел ли врач у Лизы душу.
        - Спасибо, - сказал Фил.

2
        С лысым мужчиной, которого Филипп прежде не видел и который представился дядей Сережей, они съездили в похоронное бюро и договорились обо всем - точнее, договаривался Лизин родственник, большой, судя по всему, дока по части похоронных приготовлений, а Фил присутствовал, хотя на самом деле находился в другом месте и вообще не сегодня.
        К вечеру Фил обнаружил себя сидящим у кухонного стола в своей квартире - он решительно не помнил, когда вернулся домой, голова гудела, как морская раковина, в которой гулял злой, наполненный острыми песчинками, ветер с дальних островов, а в комнате, которую Филипп еще при Рае сделал своим кабинетом, надрывно и безостановочно звонил телефон. Насчитав двадцать три звонка, он заставил себя пойти и поднять трубку.
        - Вы вернулись, Филипп Викторович? - Фил не сразу узнал голос Кронина, звучавший глухо и издалека. - Вы были у Елиза… У Дины Игоревны и Олега Александровича?
        - Да, - сказал он устало. - Откуда вы узнали, Николай Евгеньевич?
        - Звонил Вадим Борисович, сообщил эту ужасную новость и просил перезвонить всем, кроме вас, потому что вы, по его словам, уже знаете и делаете все возможное, чтобы облегчить родителям Елизаветы Олеговны хлопоты, связанные с организацией похорон.
        Кронин в своем репертуаре - длинные и правильные, будто заранее продуманные и записанные на бумаге фразы. Но как же он, должно быть, беспокоился, если в первые мгновения разговора не мог связно произнести два предложения?
        - Когда похороны? - спросил Кронин.
        - Послезавтра. В три часа.
        - Это, конечно, большая трагедия для всех нас, но нужно сделать все возможное, чтобы случившееся не отразилось на работе.
        - Конечно…
        - Я предлагаю собраться у меня на следующий день после похорон - следовательно, в четверг, в обычное время, то есть в девятнадцать часов, - и обсудить сложившуюся чрезвычайную ситуацию, если, конечно, вы будете в состоянии приехать, поскольку только ваше, Филипп Викторович, участие в похоронах Елизаветы Олеговны допустимо нашими правилами.
        Будто существовали какие-то правила, связанные с похоронами кого-нибудь из шестерки… Фил слушал Кронина с нараставшим раздражением, хотя и понимал прекрасно, что канцелярские обороты речи ровно ничего не говорили на самом деле об истинном душевном состоянии добрейшего и мудрого Николая Евгеньевича. Каждый справляется со своей бедой так, как способен - у Кронина был свой способ и, возможно, для него лично единственно возможный. Три года назад, когда погиб Гарик и умерла Клара, Николай Евгеньевич вывел себя из состояния душевного ступора, заставив складывать и произносить длинные и занудные тексты, отвлекавшие его от мыслей о самоубийстве. С тех пор это стало его второй натурой. То ли он просто привык к созданному им самим стилю общения, то ли до сих пор вынужден был прибегать к нему, потому что так и не обрел ни покоя, ни уверенности в том, что стоит жить на этом свете. Из чего следовало, кстати, что любимая им висталогия никогда не была для Кронина чем-то большим, нежели увлекательной, но, по сути, не принципиально важной для жизни работой.
        - Да, - сказал Фил. - Я согласен с вами.
        - Филипп Викторович, - голос Кронина дрогнул, - я вот что хотел сказать… Как бы ни сложились жизненные обстоятельства, нужно не терять собственного мироощущения, которое легко сломать, но практически невозможно воссоздать заново, потому что перерождаешься уже другим человеком, а это ведет к последствиям, во-первых, непредсказуемым, а во-вторых, нежелательным для тех людей, которые вас окружают и которые не повинны в изменении ваших обстоятельств. Вы меня понимаете?
        - Да, - повторил Фил. - Конечно. Я в порядке, Николай Евгеньевич. Не беспокойтесь.

3
        Часы показывали двадцать-семнадцать. Время не позднее, но Филипп не знал, какой телефон дал ему Гущин - рабочий или домашний. Впрочем, эта деталь его не интересовала. Два прошедших дня оказались самыми мучительными в жизни Фила, почти все время он проводил с Лизиными родителями и возвращался домой в полном отупении - почему-то лишь сегодня, в вечер перед похоронами, он вспомнил о собственной просьбе и отыскал в кармане пиджака помятый листок с номером телефона, записанным четким почерком Гущина.
        - Канович слушает, - протяжно объявил оперный бас, будто не на телефонный звонок отвечал, а распевался перед исполнением партии Мефистофеля.
        - Лев Бенционович, здравствуйте, извините, что так поздно…
        - Двадцать часов девятнадцать минут - это поздно, по вашему мнению? - удивленно пропел Мефистофель.
        - Ну… - смешался Филипп. - Моя фамилия Сокольский, ваш телефон мне дал Вадим Борисович Гущин.
        На мгновение промелькнула мысль, что не знает Канович никакого Гущина, пропоет сейчас прощальную-походную и не станет разговаривать.
        - Сокольский, как же, я ждал вашего звонка, - заявил Канович, перейдя с кантилены на речитатив. - Вадим Борисович просил меня оказать вам всяческое содействие и ответить на вопросы. Вас интересуют обстоятельства кончины Елизаветы Олеговны Мартыновой?
        - Да.
        - Неудобно говорить об этом по телефону. Подъезжайте, так будет лучше.
        - Куда?
        - Как куда? - удивился Канович. - Сюда, конечно. Вы не знаете, куда звоните?
        - Я не…
        - Восьмой корпус Третьей градской больницы. Жду в течение часа.
        Филу понадобилось сорок две минуты.
        Врач оказался похож на известного баскетболиста Сабониса. Впрочем, Филиппа настолько поразил рост Кановича, что подсознание дорисовало и другие общие черты, которых на самом деле не было - вряд ли он сумел бы узнать Сабониса среди его коллег по баскетбольной площадке.
        - Сюда, пожалуйста, - пригласил Канович в кабинет, более похожий на приемную государственного чиновника.
        - Вы, - спросил он, - видимо, родственник Мартыновой?
        Филипп неопределенно пожал плечами и задал заготовленный вопрос:
        - Неужели в двадцать семь лет человек может погибнуть от инфаркта?
        - Медицине известны случаи, когда инфаркт сердца наступал и у более молодых людей, - пожал плечами патологоанатом. - В данном конкретном случае могу сказать, что болезнь протекала чрезвычайно нестандартно. Поражена не только передняя стенка сердца - собственно, место разрыва, - но и ткани грудины. Если говорить, не используя медицинскую терминологию… у вас ведь нет специального образования?
        - Нет, - пробормотал Фил.
        - Тогда я постараюсь… Обычно при инфарктах происходит разрыв одной из внутренних или внешних сердечных стенок, ткань при правильном лечении срастается, в некоторых случаях показано оперативное вмешательство. Но у Мартыновой, кроме разрыва сердечной стенки, произошло омертвление и разрыв еще нескольких кубических сантиметров тканей, расположенных между сердцем и кожей на левой груди. Очень необычно, очень! Я, конечно, иссек образцы и успел провести кое-какие лабораторные исследования. Предварительно могу сказать: речь идет о чрезвычайно быстром, я бы даже сказал, взрывном старении и гибели клеток. Синдром Вернера. Вы меня понимаете?
        - Нет, - нахмурился Фил.
        - Ну… вы правы в том, что инфаркты обычно поражают людей гораздо более старшего возраста. Организм изнашивается, структура тканей в теле старика отличается от структуры молодой ткани. Изучая сердце, легкие или даже просто мышечную ткань, можно - приблизительно, конечно, но достаточно уверенно - определить возраст человека. Так вот: если бы я не производил лично патологоанатомическое исследование тела Мартыновой, а имел дело только с образцами, взятыми для анализа, то вывод мой был бы однозначен: этому человеку исполнилось лет восемьдесят, не меньше.
        - Лизе было двадцать семь…
        - Конечно! Молодая женщина, но внутренняя структура нескольких кубических сантиметров ее тела, расположенных, как я уже вам сказал, между сердцем и грудиной, соответствует возрасту человека восьмидесяти лет.
        - Старость…
        - Именно. И область локализации этих, как вы выразились, старых клеток захватила переднюю стенку сердца, что и привело к неминуемому инфаркту.
        - Не понимаю. Старые клетки? Почему?
        - О, это очень интересный медицинский вопрос! Честно скажу, мне не встречались в литературе случаи, в точности соответствующие данному. Известны, конечно, прецеденты спонтанного старения тканей, но всегда это касается организма в целом и называется синдромом Вернера - по статистике один случай на четыре миллиона человек.
        - А, - сказал Фил, - вы имеете в виду… Девочка за несколько месяцев превратилась в старуху и умерла… Ей было десять лет или двенадцать, а на вид - все восемьдесят?
        - Совершенно верно! - воскликнул Канович, энергично кивая головой.
        - Я думал, что это газетная утка, - удивленно проговорил Фил. - Вы же знаете, как сейчас создают сенсации… Об этом случае в «Комсомолке» писали года два или три назад.
        - Не читаю, - Канович провел ладонями по столу, будто стирая с поверхности пыль.
        - Не знаю, что там было в «Комсомолке», возможно, чушь. Я вам привожу в пример то, что… Впрочем, все известные случаи, как я говорил, относятся к старению организма как целого, причем процесс с момента начала болезни - а это, конечно, болезнь, причем, скорее всего, вирусной природы - так вот, болезнь, начавшись, продолжается не меньше года: организм не может скачком перейти из одного состояния в другое, вы понимаете меня? А у Мартыновой омертвление тканей произошло очень быстро. Это я могу сказать практически наверняка - судя по тому, какая резкая граница отделяет старые, отмиравшие ткани от молодых, здоровых. Видимо, именно локализованность процесса привела к его ускорению, я не вижу иного объяснения. Эти старые клетки для здорового организма - все равно что рак. Даже хуже - раковые клетки развиваются с гораздо меньшей скоростью!
        Канович закончил свою лекцию, сложил на груди длинные руки и неожиданно сказал совсем другим, не менторским, а очень участливым тоном, какого Фил вовсе не ждал от этого человека:
        - Такая молодая женщина… Просто ужасно. Примите мои соболезнования… Я что хочу сказать: никакая «скорая» не помогла бы. И самый лучший кардиохирург.
        - Понимаю, - пробормотал Филипп и поднялся.
        - Передавайте привет Вадиму Борисовичу, - сказал Канович, выйдя из-за стола и пожимая Филиппу руку. - И примите еще раз мои соболезнования.
        Голова была тяжелой, и Фил пошел до станции метро пешком. Сидя в полупустом вагоне, он наконец сам для себя сформулировал причину, заставившую его выслушать ничего толком не объяснившую лекцию. В тот момент, когда он узнал о смерти Лизы, первой мыслью было: «Нас достали». Эта мысль исчезла так быстро, что Филипп даже не успел впустить ее в сознание. Но изнутри, из душевных сумерек, над которыми сознание не властно, мысль посылала сигналы, заставлявшие совершать не вполне объяснимые логикой поступки. А сейчас, когда Фил чуть расслабился, мысль вернулась - нелепая, он это и раньше понимал, но упрямая.
        Нас достали.
        Необходимо было исключить возможность такого объяснения. Что ж, разговор с Кановичем поставил точки над i. Конечно, сейчас существуют яды, производящие эффект естественной смерти от инфаркта или инсульта. Но тогда и вскрытие показало бы иную, более привычную картину.
        А может, создан яд, вызывающий мгновенное старение клеток? Вряд ли, зачем нужен такой сложный способ, да еще и точно определимый при экспертизе?
        Впрочем, нужно было все-таки избавиться от последних сомнений, и, выйдя из метро, Филипп позвонил Кановичу из телефона-автомата. Только бы он оказался на месте…
        - Канович слушает, - на этот раз врач не распевал, как Шаляпин, а говорил усталым и тихим голосом.
        - Лев Бенционович, это опять я, по поводу Лизы Мартыновой.
        - А… - сказал Канович равнодушно. - Извините, я уже выхожу…
        - Только один вопрос. Скажите, мог ли этот процесс быть вызван искусственно?
        - Нет, - твердо сказал Канович. - Это, безусловно, естественный процесс. Возможно, у синдрома Вернера генетическая природа, но это не доказано. Еще есть вопросы?
        - Извините, - сказал Фил так тихо, что сам не расслышал своего голоса, и повесил трубку.

4
        Ночью Филипп спал не то чтобы плохо, но часто - просыпался и почти мгновенно засыпал опять, будто плавал на поверхности теплого озера, погрузив в воду лицо, и время от времени поднимал голову, чтобы набрать в легкие воздуха.
        Заставив себя подняться и выпить крепкий кофе без сахара, он напомнил себе слова незабвенного Гущина о том, что смерть Лизы не должна сказаться на работе группы
        - как в той песне, где отряд не заметил потери бойца, - и сел за компьютер. От всякой беды есть два патентованных средства: время и работа. Временем Филипп не распоряжался, а работать привык без напоминаний и больше того, что делал обычно, все равно сделать не смог бы.
        Он отыскал протокол последнего обсуждения и заставил себя задуматься о том, можно ли в формулировке закона сохранения спина использовать уже наработанные варианты, придуманные для формулировки закона сохранения вращательного момента. Все-таки это разные категории, хотя в обоих случаях речь идет о вращении.

«Давайте для себя решим, - сказала Лиза. - Не существует первых приближений, нет каких-то специфических квантовых законов. Это единый мир, и мы должны взять его таким, каков он есть».

«Каким он может быть по нашим представлениям», - возразил Эдик, а Фил сказал, что наши представления в данном случае как раз и являются истиной, поскольку другие подтверждения мы вряд ли найдем еще в течение многих лет.
        Провожая Лизу домой, он пытался и ее убедить в этой очевидной для него истине, но в ее романтическом мироощущении для прагматических заключений не было места.

«Как по-твоему, - спросила она, когда они вышли из метро и шли к ее дому по темной липовой аллее, - Гущин представляет, как мы проводим время?»

«Ты имеешь в виду - мы с тобой?»

«Да ну, мы с тобой ему интересны не больше, чем снег на вершине Казбека. Мы - группа».

«Не знаю, - сказал Фил. - Вряд ли».
        Фил вообще плохо представлял себе ход мыслей этого человека. Увидел он его впервые полтора года назад, в марте 2002 года, и принял за одного из случайных посетителей - Филипп рассказывал в фирме волоконной оптики о возможностях висталогии, рассчитывая на то, что дирекция примет предложение о проведении полномасштабного учебного семинара, а Гущин сидел в первом ряду с края и со скучающим видом смотрел в окно, время от времени оборачивался и обводил взглядом небольшой конференц-зал, где собралось человек сорок сотрудников - видимо, всех, кто не участвовал в непрерывном производственном процессе.
        Гущин раздражал Филиппа, а в таких случаях он всегда поступал одинаково: сосредотачивал внимание на самом невнимательном слушателе и не успокаивался до тех пор, пока не заставлял его забыть о собственных, не относящихся к делу мыслях. С Гущиным не получилось ничего: полчаса спустя зал слушал, затаив дыхание, а этот тип все так же смотрел в окно и считал птиц.
        Зато после того, как Филипп закончил лекцию, Гущин первым подошел ко нему и сказал, твердо глядя в глаза:
        - Если вы уделите мне час времени, я буду очень вам благодарен.
        - Именно час? - удивился Фил и в ответ услышал:
        - Пока час, а там видно будет.
        Они уединились в дальнем конце длинного, как прямая кишка, коридора, и Гущин сказал:
        - Дело у меня к вам достаточно деликатное. Вот - чтобы вы не подумали ничего дурного - мое удостоверение.
        Судя по корочкам, Вадим Борисович Гущин работал в подкомитете по перспективным научным направлениям при Президиуме Российской Академии Наук. И должность у него была довольно странная: «куратор». Фил и не слышал, что в Российской Академии есть подкомитет с таким интересным названием.
        - Собственно говоря, мы в Президиуме вроде рулевых - оцениваем, какие области науки следует при нашей бедности развивать в первую очередь, даем рекомендации, и с нашими рекомендациями считаются. В первую очередь речь идет о зарубежных фондах и стипендиях - решения наших экспертов практически однозначно отражаются в постановлениях Президиума. Вы понимаете меня?
        - Ах, - сказал Фил, скептически глядя на собеседника, - какие нынче фонды? Сорос от России отказался…
        - Есть другие источники финансирования, - улыбнулся Гущин. - Мы не афишируем, но, когда нужно…
        - Типично российский подход: полная гласность в распределении научных средств, - с иронией сказал Фил и прикусил язык, потому что взгляд Гущина мгновенно стал жестким, а губы вытянулись в прямую линию.
        - Вот что, Филипп Викторович, - проговорил Гущин, помолчав, - я думал, вы захотите говорить серьезно, потому что речь пойдет по сути о той помощи, какую ваша висталогия способна оказать самому важному в науке делу, существующему на сегодняшний день - борьбе с международным терроризмом. Инвесторы, видите ли, выделяют деньги именно под эти конкретные цели. Может, вы все-таки выслушаете меня?
        Через час Филипп твердо знал, что не откажется от странного и неожиданного предложения.
        - Группа уже сформирована, - сказал Гущин, когда они вышли на улицу. - Вы, конечно, можете подумать и…
        - Я согласен, - быстро сказал Фил. - Это очень… просто невероятно интересно.
        - Интерес на втором месте, - заявил Гущин. - На первом - важность и актуальность. Ну и… что бы вы ни говорили, это ведь и деньги кое-какие, на лекциях по висталогии сейчас много не заработаешь, верно? Необходимость вашей науки еще предстоит доказать, мало кто готов… А у нас инвесторы серьезные - и отечественные, и зарубежные. Работу свою мы не афишируем, и на то есть причины, надеюсь, вы понимаете…
        - Борьба с террором, - пробормотал Фил. - Кого-то из наших убили из-за этого… Забыл фамилию.
        - Брушлинский, - подсказал Гущин. - Он был директором Института психологии. И заместитель, Дружинин его фамилия, тоже погиб при невыясненных обстоятельствах… С тех пор мы эту работу, мягко говоря, не афишируем, как я уже вам сказал. В общем, если вы действительно согласны и не боитесь, то завтра я представлю вас остальным членам группы.
        И представил - это было дома у Кронина на Сиреневом бульваре, там они собирались впоследствии, там родились главные идеи, там Фил впервые понял, что Лиза - лучшая женщина в мире.
        Никто не требовал у группы отчета о проделанной работе, иногда им казалось, что о них вообще забыли, но это было не так: на банковский счет Фила каждое первое число исправно поступала сумма, позволявшая отказаться от всех ранее принятых обязательств по преподаванию висталогии и сосредоточиться только на главной проблеме. Гущин, однако, потребовал, чтобы никто не бросал прежней деятельности, вел обычный - по возможности - образ жизни и вообще старался без надобности не показывать, что в его существовании хоть что-то изменилось. Что означало это
«без надобности», уточнено не было, и каждый понимал просьбу Гущина так, как считал нужным. Фил продолжал читать лекции там, где его соглашались слушать, а Лиза исправно ходила на работу в Институт философии Российской Академии Наук, где числилась младшим научным сотрудником…
        Филипп сосредоточился и заставил себя не думать о Лизе и уж, тем более, о Гущине. Отогнав эти мысли, он обнаружил, что в голове пусто, как в новой квартире, куда еще не успели внести мебель. На чисто выбеленной стене была выведена углем надпись: «Полная формулировка законов природы должна учитывать материально-нематериальное многомерие Вселенной». Конечно, должна, это очевидно. Впрочем, это очевидно сейчас, а еще год назад показалась бы глупостью, которая не может прийти в голову человеку, воспитанному на школьных представлениях о диалектическом материальном единстве мира.
        Кто из них первым сказал, что к проблеме нужно подойти совсем не с той стороны, с которой они набросились на нее в начале? Кажется, идея о неизбежности материально-нематериальной Вселенной принадлежала Николаю Евгеньевичу. А Фил сказал тогда: «Это уж слишком… Не то чтобы я возражал по существу, но к нашей проблеме как мы потом вернемся?»
        Эдик в тот вечер вообще молчал и думал о чем-то своем, Фил спросил его, когда они ожидали лифта: «Что-нибудь случилось? Ты был сегодня явно не в форме». И Эдик ответил: «Все в порядке, Фил, просто сегодня восьмое июня, шесть лет как…» Он не закончил фразу, а Филипп мысленно обозвал себя и всех заодно бездушными склеротиками. «Прости, - пробормотал он, - как-то из головы вылетело»…
        А что сказала в тот вечер Лиза? Она часто предлагала странные идеи, даже в самые первые дни, когда все плохо знали друг друга и не то чтобы стеснялись говорить о странном - полагали пока не нужным использование самых сильных орудийных калибров.
        Сейчас Фил не мог понять причины, но сначала Лиза ему совсем не понравилась. Она вела себя естественно, но ее естественность не произвела на него впечатления. Не то что Вера. «Вот удивительная женщина, - подумал он, - умная, знающая себе цену». Фил напросился проводить ее после того, как все наговорились, распределили задания и назначили время следующей встречи. До ее дома шли пешком через всю Москву и добрались в три часа ночи. А от Вериного дома Филу пришлось возвращаться на такси, и всю дорогу он думал о том, что было бы правильнее, если бы она пригласила его к себе. Но Вера не сделала этого в ту первую ночь, а потом, когда она действительно его зазывала, Фил уже чувствовал себя не в праве принимать приглашения от какой бы то ни было женщины - у него была Лиза. То есть, это он считал, что она у него была, а сама Лиза об этом не знала - ей бы и в голову не пришло пригласить Филиппа к себе в три часа ночи. Фил был уверен, что ни Дина Игоревна, ни Олег Александрович не стали бы возражать против того, чтобы он ночевал у них и вообще переселился вместе со своим немудреным скарбом.
        И если бы произошло то, что ему так хотелось, то сейчас… Нет, тогда все было бы иначе. Они бы не бродили по городу. Сидели бы дома и разговаривали. Лизе не стало бы плохо. А если бы стало, Фил вовремя вызвал бы «скорую». А если бы
«скорая» опаздывала, он мог бы…
        Ничего он не смог бы. Ему казалось, что количество болезней на земном шаре достигло числа жителей планеты - каждому своя болезнь, и все разные. Кто еще умер от старости клеток сердца в возрасте двадцати семи лет?
        Почему стареет клеточная ткань? И разве это смертельно? Все клетки в организме живут не так уж долго, каждые семь лет организм обновляется полностью. Да, но это совершенно иной процесс! Неужели возможно, чтобы некоторые ткани развивались с одной скоростью, а другие - соседние - с иной, гораздо быстрее? Если в течение жизни кому-то суждено испытать десять клеточных обновлений, то у Лизы это произошло за неделю или…
        Нет, это не могло произойти за неделю. Разве не очевидно, что, если бы ткани тела начали жить вразнобой, Лиза это почувствовала бы? Появились бы боли в области сердца. Если не боли, то иное неприятное ощущение. Она бы сказала об этом. А если бы промолчала, Фил все понял бы по ее поведению, по словам, по взгляду. В тот вечер, как и всегда, Лиза была совершенно естественна.
        И еще… Филиппу казалось, что в словах Кановича заключался какой-то подвох. Нет, не в том, что Лиза внезапно заболела чрезвычайно редкой и специфической болезнью. В чем-то еще. Что-то он сказал давеча…
        Филипп набрал номер и долго слушал длинные звонки. Наверное, Канович работает, исследует очередного покойника. Может быть, какого-нибудь бомжа, убитого в пьяной драке ударом бутылки по голове. Таких клиентов у него, вероятно, пруд пруди. А таких, как Лиза…
        - Я все время думаю над тем, что вы мне вчера сказали, - сказал Филипп, когда патологоанатом поднял наконец трубку. - Почему Лиза не чувствовала? Это ведь происходило в течение какого-то времени, да? Когда у человека рак, это тоже перерождение тканей, пусть другое, неважно. Начинаются сильные боли, а у Лизы не было ничего, я бы точно знал, если бы она что-то чувствовала…
        - Стоп, - прервал Канович. - Вы очень правильно сформулировали проблему. Поражены сердечная мышца и прилегающие ткани. И процесс начался, конечно, не в сердце. В сердце он закончился - инфарктом. Но сначала произошло старение и омертвление тканей в подкожном слое чуть выше левой груди, потом легочной ткани
        - в левом легком, - и только после этого процесс дошел до сердца.
        - Какая разница, - продолжал настаивать Фил, - все равно Лиза должны была чувствовать. Старые клетки - будто чужие. Это ведь больно?
        - Если Мартынова ничего не ощущала, значит, болей не было, - резонно заметил Канович.
        - А кожа? - спросил Фил. - Вы сказали, что старение началось с подкожного слоя…
        - С эпителия, да. Кожная ткань нормальна. Процесс развивался вглубь организма, а не наружу.
        - Вас это не удивило?
        - Меня здесь все удивляет! Уникальный случай, я уже вам сказал, просто уникальный.
        Похоже, он был рад этому.
        - Лев Бенционович, - сказал Филипп. - Вы постоянно имеете дело с… ну, с криминалом. Если бы в человека стреляли и пуля попала в сердце, то… Извините, мне трудно сформулировать, я не специалист… Скажем так: пулевой канал был бы похож по форме на эти пораженные клетки у Лизы?
        - Не вижу связи, - недовольно произнес Канович. - При чем здесь пулевой канал? Вы уже спрашивали о том, могла ли болезнь быть вызвана искусственно, и я вам определенно ответил.
        - Похоже или нет? - должно быть, он был слишком настойчив, но ответ ему требовался немедленно.
        Канович помолчал и сказал недовольно:
        - Похоже. И что? В огороде бузина, а в Киеве дядька. Объясните мне толком, молодой человек, что вы хотите знать?
        - Спасибо, Лев Бенционович, - сказал Филипп. - Извините за беспокойство.
        Положив трубку, он подумал, что Канович, конечно, ничего не понял. Не должен понять. Никто пока не должен понять того, что ясно Филу.
        Лиза умерла, потому что ее убили. И сделать это, кроме самого Фила, могли еще только четыре человека на всем белом свете.

5
        Встретиться они должны были в семь, но это не означало, что у Фила был в запасе целый день для размышлений. Утро уже закончилось, о прошедших вчера похоронах вспоминать не хотелось, хотя все равно вспоминалось, как он стоял у гроба и смотрел в спокойное лицо Лизы, она лежала с закрытыми глазами и делала вид, что не замечает его присутствия, хотя оба знали, что это не так. Кто это был? - спросил он Лизу. - Ты могла его видеть. Он пришел убить тебя, почему ты ему это позволила?
        Лиза лежала с закрытыми глазами и смотрела удивленно: она никого не видела, когда умирала, о чем ты говоришь, Фил?..
        Он включил компьютер и вышел в Интернет - до вечера нужно было хотя бы самому себе ответить на несколько вопросов, сформулированных во время разговора с Кановичем. Поиск повел издалека, по периметру проблемы. Искал упоминания о болезнях, связанных с быстрым старением клеток в организве человека или животного. Найдя около трехсот ссылок, выбрал публикации в серьезных медицинских изданиях, таких оказалось всего три. Прочитав статьи, имевшие мудреные медицинские названия, Фил понял только, что сам в проблеме не разберется. На первый вопрос - почему возникает спонтанное взрывное старение? - ответа он не получил, и, похоже, ответа не было вообще, хотя на самом деле это могло оказаться и заблуждением.
        Второй вопрос, который его интересовал, был таким: с какой максимальной скоростью способны стареть клеточные ткани человеческого организма? В одной из статей (это был научный доклад, прочитанный неким Алексом Блеквудом на медицинском симпозиуме в городе Тампа, Флорида, 22 сентября прошлого года) Филипп нашел таблицу, из которой следовало, что максимальная известная науке скорость изменения клеток - два года в неделю. Пациентка О., поступившая в муниципальный госпиталь Хьюстона, имела метрический возраст 8 лет, 3 месяца и 11 дней, в то время, как медицинское обследование показало, что биологически это пожилая женщина лет шестидесяти-шестидесяти пяти. О первой стадии болезни можно было судить только со слов домочадцев, не понимавших происходившего и не обращавшихся к врачам-клиницистам пока процесс не приобрел характер мчавшейся с гор лавины. Девочка жаловалась на усталость и неспособность сосредоточиться, потом - недели через две - появилась слабость в ногах, а в волосах прорезалась седина. О., конечно, показывали домашнему врачу, и он прописал множество витаминов, а также укрепляющие уколы (в
статье содержались, конечно, названия препаратов, но Филу они ничего не говорили). Через месяц у больной начали выпадать зубы - те, что только пару лет назад выросли на месте молочных, - и появились морщины. Только после этого родители повезли ребенка в госпиталь, где за ней начался постоянный мониторинг. За десять недель больная постарела еще лет на двадцать, ощущая все признаки возрастных недомоганий - у девочки возникла стенокардия, отказали ноги, пораженные подагрой, и умерла она, не дожив до девяти лет, будучи полной развалиной, в том числе умственной - за неделю до смерти она утратила речь и лопотала что-то непонятное, явно ничего не соображая и не понимая ничего из происходившего вокруг нее.
        Она прожила жизнь менее чем за год. Почти стократное ускорение - максимальное среди известных значение в случае синдрома Вернера.
        Филипп записал файлы, вышел из Интернета, и сразу зазвонил телефон. Поднимать трубку не хотелось, ему нужно было подумать, перечитать записанное, но телефон звонил, и пришлось ответить хотя бы для того, чтобы заставить аппарат замолчать.
        - Ну ты горазд трепаться! - Господи, только Раисы сейчас не хватало. - Я к тебе второй час прорываюсь.
        - Извини, - прервал Фил. - У меня совершенно нет времени.
        - У тебя никогда нет времени, утром ты работаешь, днем на лекциях, вечером тебя невозможно застать.
        - Рая, ты могла бы короче…
        - Короче некуда! Я абсолютно не представляю, что делать, ну просто абсолютно! Антипов сказал, что Максим интраверт и ему нужно особое воспитание, у него талант, который необходимо срочно развивать. А Талызин утверждает, что Максимку нужно непременно отправить в детский санаторий, потому что мальчик на грани срыва…
        Кто такой Антипов и какой еще Талызин? Когда Рая научится выражаться определенно? И почему она вообще спрашивает об этом бывшего мужа, если не разрешает общаться с сыном даже по телефону под предлогом того, что Фил оказывает на Максимку вредное влияние? Почему сейчас, наконец? Фил не готов был думать на эту тему.
        - Я не готов думать об этом, - сказал он и вызвал ответный шквальный удар, пришлось положить трубку на стол, но все равно было слышно, как Рая на том конце провода излагала свои соображения по поводу бывшего мужа и его гнусного характера, и что все проблемы воспитания лежат на ней, слабой женщине…
        - Извини, - сказал Фил, поднеся трубку к уху после того, как Рая замолчала, удивленная, видимо, отсутствием реакции, - я подумаю и перезвоню тебе.
        - Когда? - не умея связно излагать мысли, она требовала, однако, полной ясности от других.
        - Завтра в девять, - сказал Фил.
        После разговоров с Раей Фил обычно на некоторое время утрачивал способность что бы то ни было соображать. Сейчас он не мог себе этого позволить, но и переключиться на мысли о Лизе тоже не смог сразу. Допустим, Канович прав (конечно, прав, в отличие от Фила он - специалист), и сердце Лизы постарело на десятки лет… за какое время? Если принять, как в случае, описанном в докладе Блеквуда, стократное ускорение биологических процессов, то хотя бы в течение двух-трех месяцев Лиза непременно должна была испытывать неудобства и даже боль в груди. Лиза не жаловалась на недомогания. И еще. Фил вспомнил. Полтора месяца назад Лиза проходила полный курс амбулаторного обследования - ей прислали бумагу из поликлиники, напомнили о том, что хотя бы раз в году каждый здоровый человек должен… И Лиза пошла - она об этом не рассказывала в подробностях, Фил не спрашивал, в конце концов, это интимное дело, но если бы что-то оказалось не в порядке, она не сумела бы это скрыть. Разве что по женской части. Значит, полтора месяца назад все было нормально.
        Сколько же времени продолжался процесс? Это было важно, это было сейчас самое важное, что нужно знать. Месяц? Неделю?
        А может быть - всего час?

6
        - Опять вы? - удивился Канович, увидев Филиппа у дверей восьмого корпуса.
        - Хотел вас спросить кое о чем, - сказал Фил. - Извините.
        Канович пожал плечами и сделал приглашающий жест. Так они и дошли до кабинета - Канович впереди, Фил следом. Сели - патологоанатом за стол, гость на стул, который начал под ним медленно разваливаться.
        - Спокойно, - предупредил Канович. - Главное - не раскачивать лодку. Вы меня понимаете?
        Конечно. Лодку никогда не нужно раскачивать, если, конечно, не хочешь пойти ко дну.
        - Вы говорили о том, что случай с Лизой Мартыновой уникален с медицинской точки зрения, - начал Филипп, и по искре, мелькнувшей в глазах Кановича, понял, что тот, конечно, отметил изменения в лексиконе. «Уникальный медицинский случай», а не «Господи, она была такая молодая». Значит, можно говорить, а не успокаивать.
        - Я прочитал сегодня кое-что из медицинской литературы и хочу спросить. Сколько времени продолжалась болезнь? Месяц? Три? Год?
        - Ну что вы, какой месяц! Если сравнить с известными случаями… Дни, скорее даже часы. Да, я бы сказал, что речь идет о часах.
        - За несколько часов здоровая молодая ткань состарилась на десятки лет?
        - Удивительно, да? Но это ведь не обычный процесс старения, это как взрыв, ткань меняет структуру быстро, иначе трудно объяснить степень локализации и такой резкий градиент перехода от пораженных клеток к здоровым. Для синдрома Вернера очень нетипично. Если вы кое-что прочитали, то обратили, вероятно, внимание: старению обычно подвергается весь организм. У Мартыновой возникло локальное новообразование - формально это не рак, но физически… Результат тот же.
        - Несколько часов, - повторил Фил.
        - Именно. Разумеется, образцы тканей, взятые из пораженных органов, будут тщательно исследованы, - сказал Канович. - Пожалуй, через месяц, а если повезет, то раньше, я смогу точно ответить на вопрос о длительности процесса.
        Месяц - слишком долго. Нельзя ждать, когда Канович скажет что-то более определенное. Придется делать выводы из того, что есть.
        - Спасибо, - сказал Филипп и встал. Патологоанатом продолжал сидеть в прежней позе - наклонившись над столом и подперев голову ладонью.
        - Скажите, молодой человек, - проговорил Канович, глядя не на посетителя, а поверх его головы, - что это вам пришло в голову? Вы задали мне три вопроса: о скорости процесса, о его пространственной локализации и о том, мог ли процесс быть вызван направленным внешним воздействием. Вы решили, что смерть Мартыновой была насильственной?
        Нельзя было сформулировать точнее.
        - А вы на моем месте думали бы иначе? - спросил Фил. - Все в порядке, и вдруг через полчаса - нет человека…
        - Бросьте эти мысли, - Канович перевел наконец взгляд на гостя и закончил фразу,
        - нет в наши дни такого яда, чтобы вызвать в организме процесс, убивший Елизавету Олеговну. К тому же, если даже такой яд и существует, то ведь вы были последним, кто проводил время с Мартыновой.
        - Да, - сказал Фил. - Вот я и думаю: не я ли стал причиной ее смерти?

7
        Когда он вошел, все уже собрались. Кронин сидел во главе стола в своей инвалидной коляске - увидев Фила, он пробормотал слова соболезнования, которые слились в не очень понятную фразу, не имевшую реального смысла.
        Миша Бессонов поднялся с дивана - это было его любимое место, - быстрым движением прижал Фила к себе, отстранил, посмотрел в глаза и молча отошел. Мужское сочувствие. Или формальное сожаление о произошедшем?
        Эдик сидел за компьютером, он обернулся, коротко поздоровался, спросил:
        - Ты был на похоронах?
        - Был, - сказал Фил и почему-то добавил: - Но на кладбище не поехал. Не смог.
        - Надо было нам тоже… - вздохнул Корзун, - а то не по-человечески как-то.
        - Пойдем, когда будет девять дней, и пусть Гущин со всеми своими академиками думает что угодно, - Вера появилась в дверях кухни, глаза у нее были заплаканными, она была сегодня не накрашена и выглядела лет на десять старше своего возраста. - Фил, мы ждали тебя, чтобы начать.
        Только теперь он обратил внимание - на столе стояла бутылка «Столичной», несколько тарелок с бутербродами и салатом, шесть стопочек - одна перед тем стулом, где обычно сидела Лиза: ошую от Кронина.
        Филипп сел рядом с пустым Лизиным стулом.
        - Помянем Елизавету Олеговну, - тихо произнес Кронин, когда Эдик разлил водку по стопкам. - Она была замечательным человеком и самой молодой среди нас.
        Он говорил еще что-то, но звуки для Фила неожиданно исчезли, будто энергия акустических колебаний перешла в одну из своих нематериальных форм, породив зрительное ощущение присутствия в комнате кого-то постороннего. Темная тень проскользнула от кухонной двери к окну, темная и в то же время не поглощавшая света. Призрак звука.

«Кого я хотел обвинить? - подумал Фил. - Кронина, потерявшего сына и жену? Веру, для которой Лиза была младшей и опекаемой подругой? Эдика или Мишу? Невозможно!»

«Хватит, - подумал он. - Нужно отбросить эмоции. Я ничего не достигну, если к каждому буду относиться по-прежнему и искать оправдания. Только логика. Здесь сидят не четверо моих друзей и коллег. Здесь сидят четыре человеческих загадки. И кто-то из них убил Лизу».
        Он стряхнул с себя оцепенение и услышал последние слова Кронина:
        - …И мы все равно это сделаем. Елизавета Олеговна сейчас видит нас и слышит - я в этом уверен и знаю, что вы уверены тоже. Помянем.
        И помянули. Водка обожгла горло. Молча закусили.
        - Все, - сказал Кронин, отставляя стопку и отодвигая тарелку, - вернемся к нашим баранам.
        - У меня сегодня голова не варит, - пробормотал Фил. - После водки тем более… Может, отложим? Давайте просто поговорим…
        - Это я и имею в виду, - Николай Евгеньевич внимательно посмотрел Филу в глаза.
        - Какая сегодня работа? Вечер воспоминаний.
        - Удивительно, - сказал Фил, мысленно сдерживая эмоции и стараясь, чтобы в голосе не прозвучало фальши, - что я ничего не почувствовал, когда Лиза… Я сидел на скамейке у подъезда, а потом поднялся к себе. Поставил чайник, хотел выпить кофе. Включил телевизор, по НТВ показывали «Ментов», серию, которую я видел еще в позапрошлом году. Ничего не ощутил. Совсем ничего…
        - Я рано заснул в тот вечер, - вздохнул Кронин. - В десять ушла Софа, все мне приготовила на утро, хотела еще посидеть, но у нее ведь у самой дома дел по горло. «Иди, - сказал я, - справлюсь». Филипп Викторович, когда точно это произошло с Елизаветой Олеговной?
        - В половине одиннадцатого, - сказал Фил. - Если точнее… Между двадцатью и тридцатью минутами.
        - Ничего не ощутил, - произнес Николай Евгеньевич. - Я уже спал в это время.
        - Конечно, спали, - подал голос Миша. - Я вам звонил в двадцать три минуты одиннадцатого, никто не взял трубку.
        - Не слышал, - подумав, сказал Кронин. - И вообще… Мы, по-моему, не о том говорим. Почему, Филипп Викторович, вы считаете, что должны были воспринять момент ухода Елизаветы Олеговны из нашего трехмерия? Тот факт, что нам известен принцип бесконечномерного мироздания, еще не означает, что каждый конкретный случай утраты физическим телом части своих измерений будет кем-то из нас воспринят и, тем более, осознан.
        - Я не утверждаю, - хмуро пробормотал Фил, - я просто сказал…
        Он понимал, конечно, что Николай Евгеньевич не зря закатил речь, это был отзвук давнего спора, прекращенного за бесперспективностью еще несколько месяцев назад. Речь шла о сознательном и подсознательном в духовной части материального мира, и они остановились на том, что нужно сначала разобраться в общих физических законах полного мироздания, сформулировать в полном виде хотя бы один. Нельзя говорить о сложном, если не известно простое. С тех пор единственный закон они и успели сформулировать - полный закон сохранения энергии в бесконечномерной материально-нематериальной Вселенной.
        - Ты звонил Николаю Евгеньевичу? - подала голос Вера, обращаясь к Мише. - А я как раз звонила тебе, было занято, и я не стала ждать, хотела набрать номер Эдика, а тут он сам позвонил, он вокруг дома бегал - у него мобильник с собой… Я тоже ничего не почувствовала в те минуты, - упавшим голосом закончила она, - ничего, совершенно.
        - Ты долго с Эдиком разговаривала? - спросил Фил.
        - Долго, - вместо Веры ответил Эдик. - Я уже не бегал, на скамейке перед подъездом сидел, вечер был теплым, ты помнишь… Я ничего не почувствовал, - огорченно добавил он.
        - Значит - никто, - сказал Фил, и лишь для него самого эта фраза прозвучала достаточно двусмысленно. - Значит, мы по крайней мере можем утверждать, что одно лишь понимание общей закономерности не влечет за собой…
        - Филипп Викторович, - укоризненно покачал головой Кронин, - вы же не думаете так на самом деле? Как может простое понимание чего бы то ни было иметь следствием овладение этим явлением как утилитарной способностью?
        Филипп, конечно, понял, что хотел сказать Николай Евгеньевич, но все же это была очень странно построенная фраза, Кронин был чрезвычайно взволнован, вот что из всего этого следовало.
        Что же получалось? Между двадцатью минутами и половиной одиннадцатого Кронин спал, иначе ответил бы на звонок, Миша названивал Кронину, не получая ответа, Эдик разговаривал по мобильнику с Верой. Всем в это время что-то нужно было друг от друга. Что - неважно, но факт: каждый был занят определенным делом, кроме, конечно, Николая Евгеньевича, спавшего глубоким сном.

«Алиби», - подумал Фил. Вот и сказал слово. Неужели он действительно подозревал каждого? В чем? В том, что кто-то произнес вербальную формулу общего закона сохранения энергии и направленным мысленным действием заставил клеточную ткань в области Лизиного сердца практически мгновенно постареть на десятки лет? Что только в голову не приходит, когда плохо на душе! Убийство на расстоянии. Духовная пуля. Использование законов полного мироздания. Сам себя убеждаешь, да и убеждать особенно не нужно, все кажется очевидным, а на самом деле…
        На самом деле ни Кронин, ни Миша с Эдиком, ни, конечно, Вера не могли причинить Лизе ни малейшего вреда по той простой причине, что никто из них не умел пользоваться на практике тем знанием, которое им удалось сформулировать. Не говоря о более очевидной истине: зачем? Кому могла прийти в голову мысль расправиться с Лизой, которую все любили - каждый, конечно, по-своему, и не так, как Фил?
        Чего он добился, спровоцировав каждого на никому не нужные объяснения?
        А если кто-то из них солгал?
        - Филипп Викторович, - сказал Кронин, - вы ближе всех были с Елизаветой Олеговной, следовательно, вам более естественно, чем кому бы то ни было из нас, заняться ее архивом. Обсуждения, разработка переходов - у меня есть в компьютере копии многих материалов, но нужно, чтобы картина была полной, иначе мы потеряем время и будем повторять то, что Елизавета Олеговна успела сделать самостоятельно.
        - Понимаю, - сказал Фил. - Когда мы виделись с Лизой в… - он не мог произнести слова «в последний раз» вслух, что-то останавливало, Фил запнулся и продолжил: - Она сказала, что нематериальные измерения, скорее всего, бесконечномерны по определению. Я согласился, добавил только, что речь должна идти о бесконечности континуума, а не о счетном множестве…
        Кронин бросил взгляд на Эдика, Эдик кивнул Мише, а Вера прерывисто вздохнула и положила обе руки к себе на колени.
        - Это усложняет, - заявил Эдик. - Я думал о такой возможности. Мы не можем сформулировать даже самых простых законов природы, а если предположить, что нематериальные размерности имеют мощность континуума…
        - Но ведь этот шаг очевиден, - вмешался Миша. - Мы имеем противоречие, так? Измерения дожны быть непрерывны, поскольку сосчитать их невозможно, но они не могут быть непрерывными, поскольку это противоречит самому понятию измерений.
        - Замечательно! - воскликнул Кронин. - Это означает только, что мы на правильном пути, верно? Если бы противоречие сейчас не было бы сформулировано, мы вынуждены были бы вернуться к предыдущему шагу, тому, что обсуждали на прошлой неделе.
        Ну, все. Народ завелся. Фил вышел на кухню и налил себе стакан холодной воды из-под крана. Выпил залпом, будто развел водку, осевшую в желудке тяжелым грузом. Хотелось немного побыть одному, и он молил Бога, чтобы Вера не отправилась следом выяснять, нужна ли ее женская помощь.
        На кухне у Кронина горели две лампы дневного света, и предметы не отбрасывали теней - Филу очень здесь не нравилось, он редко сюда заходил, но сейчас в квартире не было другого места, где можно было бы уединиться.
        Итак, кто из них солгал?
        Николай Евгеньевич? Он мог не спать и не поднять трубку. Конечно, он был слишком напряжен в тот момент, если произносил вербальную формулу и представлял направление энергетического потока, а потом, после того, как совершил задуманное, приходил в себя - естественно, он мог не слышать звонка… Если это сделал он.
        Как насчет остальных? Миша названивал Кронину. Скорее всего, это действительно так - Вера утверждает, что набирала Мишин номер и слышала короткие гудки. Конечно, на самом деле он мог просто снять трубку с аппарата, чтобы ему никто не мешал… Нет, это рискованно. Он не мог знать заранее, поднимет ли трубку Николай Евгеньевич. Кронин мог сказать: «Миша, ты мне не звонил, телефон молчал все это время». Значит, Миша сказал правду?
        Допустим. Это наиболее уязвимые моменты, потому что в алиби двух других - Эдика и Веры - сомневаться не приходилось: не дозвонившись до Миши, Вера связалась с Эдиком и о чем-то с ним говорила. Неважно о чем, факт, что разговор имел место, и следовательно, сосредоточиться на чем-то другом у Веры не было возможности.
        Получается, что наиболее уязвимые алиби у Миши и Николая Евгеньевича. У Миши в меньшей степени, у Кронина - в большей. И возможности… Кронин - не только самый старший, но и самый умный. У него мощный интеллект, висталогию он не просто знает, наука эта сидит в его печенке, сердце и других частях тела, он думает, как вистолог, так же естественно, как дышит, он живет висталогией, особенно сейчас, когда не стало Гарика и Клары.
        Если кто из них и мог самостоятельно дойти до умения пользоваться общим законом сохранения, то это, конечно, Кронин, тут у Фила не было сомнений.
        А мотив? Лизу Кронин любил, как дочь, время от времени говорил: «Эх, Елизавета Олеговна, был бы жив мой Гарик, какая бы вы были замечательная пара». Фила при этих словах бросало в жар, хотя никакого отношения к реальности они иметь не могли, а Лиза тихо улыбалась и говорила: «Николай Евгеньевич, пожалуйста…» И Кронин брал себя в руки.
        Фил налил еще один стакан, но пить простую воду не хотелось, и он полез в верхний шкафчик, где лежала пачка сахарного песка. Дурацкая, конечно, привычка - пить подслащенную воду, но так он привык с детства, привычки появляются как бы сами по себе, а потом от них не избавишься. И не нужно избавляться, если они никому не мешают.
        За чайной ложечкой он полез в ящик, вытащил одну и, размешав сахар в стакане, начал пить мелкими глотками - почему-то этот процесс его успокаивал и позволял мыслям сосредоточиться.
        Закрывая ящик, Фил подумал, что… О чем же он подумал? Мысль была такой короткой, что он даже кончика ее ухватить не успел. И не надо, значит. Было бы что-то стоящее, непременно осталось бы в памяти, уж он себя знал.
        Вера заглянула в дверь.
        - Мы закончили на сегодня, - сказала она. - Осталось решить один вопрос, и нужно твое присутствие.
        - Филипп Викторович, - сказал Кронин, когда они с Верой вернулись в гостиную, - мы тут подумали, что в связи со сложившимися обстоятельствами надо составить отчет для нашего друга Гущина. Не знаю, как считаете вы, но остальные согласны с тем, что мы и впятером в состоянии эффективно продвигаться в решении проблемы. Если куратор пришлет нам нового человека, это лишь разболтает уже сработавшийся механизм, а идея о том, что шестой человек нам необходим, была Гущиным уже высказана в беседе со мной.
        - Мне он тоже говорил об этом, - пробормотал Филипп.
        - Вот видите! Итак, каковы ваши соображения по этому поводу?
        - Нет! - вырвалось у него. Чтобы кто-то сел рядом и попытался занять место Лизы? Скорее всего, это будет мужчина, но все равно…
        - Нет, - повторил Фил более спокойно. - То есть, я хочу сказать, что шестой не нужен.
        - Отлично, - Кронин стукнул ладонью по колену. - Тогда на сегодня все.
        - Ты меня проводишь? - тихо спросила Вера.
        Господи, ну зачем она так?

8
        Утром он проснулся с ощущением, будто кто-то всю ночь копался в его голове - вскрывал череп, проводил тончайшим стилетом по извилинам и серым клеточкам, а потом скрыл следы своей деятельности, но кое-что все-таки осталось, будто запах постороннего человека в знакомой комнате, где никого, кроме Фила, быть не могло. Возможно, мысли его этой ночью читал убийца. Почему нет?

«Так ведь легко сойти с ума, - подумал Фил. - Приступ конспирологии. Чтение мыслей, чтение клеток»…
        Если бы кто-нибудь научился это делать, разве они не поняли бы, встречаясь чуть ли не каждый вечер?
        Сколько времени они провели за продолговатым столом в квартире Кронина и на диванах в гостиной Эдика, и у Фила тоже они встречались неоднократно, и даже к Вере пару раз заглядывали? А к Лизе и Мише не приходили никогда - Миша не доверял своей дражайшей половине, понимая, что каждый, кто является к нему в дом, сразу становится предметом обсуждения в торговом зале магазина готовой одежды фирмы «Лес», где Роза Бессонова работала третий десяток лет и потому считала, что каждый продавец, находившийся в ее подчинении, обязан все знать о ее домашних проблемах. У Лизы они тоже не собирались ни разу - она не хотела, чтобы о существовании группы знали родители. Дина Игоревна была женщиной дотошной - даже ничего не понимая ни в висталогии, ни в философии, она хотела, чтобы дочь рассказывала ей обо всем, что делала на работе - не подруги и сплетни ее интересовали, точнее, не только они, но детали размышлений, резюме прочитанных дочерью статей, словом, все, чем жила Лиза, было матери интересно, и потому обрушивать на нее еще и проблемы борьбы с мировым терроризмом, было просто недопустимо.
        Сколько же времени? Чуть больше двух лет. Так много и так мало…
        Бросив блюдце и чашку в раковину, он сел к компьютеру и раскодировал протокольный файл их первого собрания. Дата стояла: 23 июля 2002 года. Два года и два месяца назад.

«Цель создания исследовательской группы, официально названной Общественной лабораторией передовых направлений науки (ОЛПНН), - поиск нетрадиционных методов борьбы с террористической деятельностью. Группа организована на грант, выделенный целевым назначением подкомитетом Президиума РАН».
        Самое поразительное заключалось в том, что на самом-то деле Гущин несколько запоздал с предложением гранта. А может (даже наверняка!), в Академии не придавали значения ни висталогии, как научному направлению, ни призыву, брошенному еще осенью 2001 года - буквально через месяц после трагедии в Соединенных Штатах.
        Филипп тогда переживал собственную драму - еще не прошло и полугода после того, как Рая забрала Максима и уехала к тетке в Благовещенск. Жили они действительно плохо, но ведь не его в том была вина, он крутился на двух работах - точнее, вел в приличных фирмах одновременно два курса по развитию творческих способностей, по его личным представлениям зарабатывал неплохо, и Рая тоже получала около тысячи в своей конторе. Можно было жить. Просто она разлюбила, вот и все. Рая от себя сбежала, а не от Фила, решила, видимо, что закончился какой-то этап ее жизни, а муж стал как бы символом прошедшей юности.
        Когда Рая улетела в Сибирь, Фил не только ее понять не мог, он перестал понимать простые человеческие стремления, ему казалось, что нелогично, неправильно поступают все люди. Он отказался от трех выгодных предложений и отменил два им же с трудом «выбитых» семинара, потеряв на этом кучу денег. С утра до вечера перечитывал старые конспекты, будто перестал доверять собственным знаниям. Он учился висталогии у Николая Евгеньевича на одном из тех семинаров, которые тот проводил в начале девяностых в Московском Доме ученых.
        Вирус висталогии проник в его кровь и, как пепел Клааса, стучал с тех пор в его сердце. Больше десяти лет он занимался этой уникальной наукой - прошел полный курс, понял, что вряд ли станет решателем задач, не хватало терпения, а вот преподавать висталогию новообращенным - это он мог и этим с тех пор занимался, зарабатывая на хлеб.
        - Висталогия, - говорил он слушателям на первых лекциях, - это как взгляд с высоты на огромное поле, которого не было видно, пока вы не поднялись на самую высокую гору. Виста означает «открывшийся вид». Науки - все без исключения - развиваются, разрешая возникающие противоречия. Каждое новое открытие справляется со старым противоречием, но создает новое, и продолжается подъем на вершину. Создатель висталогии Роман Михайлович Петрашевский всю жизнь потратил на то, чтобы выявить закономерности развития научных систем - приемы и методы, с помощью которых можно делать открытия в любой науке. Еще в шестидесятых он начал собирать картотеку, записывая сведения обо всех открытиях - сотни тысяч карточек, сотни тысяч открытий Петрашевский систематизировал, прежде чем нащупал правильный алгоритм. Итог его жизни - книги «Алгоритм открытий», «Творчество - наука точная». По этим книгам мы будем учиться думать.
        Когда из Бостона от Володи Петрова пришло посланное по всем вистовским компьютерным адресам предложение, Фил прочитал его и смахнул в корзину, даже не дав себе труда подумать. Он не был знаком с Петровым, но знал, что тот занимался висталогией еще с семидесятых, а переехав в Штаты, руководил тамошней висталогической ассоциацией. Что-то он предлагал по поводу террора… Фила это не интересовало.
        Поздно вечером, уже собираясь спать, Фил включил телевизор. Показывали фильм о терактах в Нью-Йорке и Вашингтоне: не известные всем кадры пожаров в башнях-близнецах, а интервью с родственниками погибших. Только тогда Филиппа зацепило. Будто сам побывал в непредставимом кошмаре.
        Он перекачал из корзины письмо Петрова и прочитал его более внимательно. Володя предлагал вистологам совместными усилиями придумать способ борьбы с терроризмом. Иначе чего стоим мы, голубая кровь научно-технического прогресса? Чего стоит наше умение придумывать новое в науке, если человечеству от этого ни жарко, ни холодно? Мы изобретаем и делаем открытия, а плодами пользуются такие, как Атта, как Бин-Ладен - сволочи, мразь, - и мы ничего не можем им противопоставить?

«Согласен», - написал Фил Петрову в ту ночь. На другой день получил первую информацию: вистологи в Штатах, Израиле, Германии и России, конечно, начали с создания базы данных - первое дело в любом поиске. Фил тоже подключился и пару недель просидел в Патентной библиотеке. Из транса его эта работа вывела. Фил даже возобновил два из четырех отвергнутых было предложений и начал читать новый курс - после одного из занятий к нему и подошел будущий дорогой куратор Вадим Борисович Гущин.
        Вера как-то сказала: «Столько лет теорией занимаюсь, и впервые на нас Академия внимание обратила. Честно говоря, мне кажется это странным».
        Кронин, заносивший в компьютер результат вечернего обсуждения, обернулся и сказал:

«Думаете, они могут взять наши идеи и каким-то образом присвоить?»

«Наши идеи, - пробормотал Миша. - Неужели у нас есть какие-то идеи?»
        Шел тогда, кажется, пятый месяц их вечерних посиделок, и идеи, конечно, уже появились, очень неплохие идеи, на взгляд Фила, но все-таки частные, не способные решить проблему кардинально и потому ненужные.
        Все изменилось в тот вечер, когда Эдик, опоздав на полчаса и явившись не просто злым, но еще и голодным, сварганил себе яичницу из четырех яиц, съел ее, слушая обсуждение по третьему шагу алгоритма, и, насытившись, наконец, заявил:

«Чушь все это. Не понимаю, зачем мы толчем воду в ступе. Не получается решить задачу прямо, разве вы не поняли еще? Общую задачу нужно решать, по-моему, это ясно, как Божий день».
        У Николая Евгеньевича в тот вечер сильно болела нога. Наверно, поэтому он не склонен был соглашаться ни с какой новой идеей и Эдикино предложение принял в штыки:

«Общая задача? Какая, Эдуард Георгиевич? Мы и без того решаем проблему глобального значения в самом ее общем виде»…

«Это терроризм - глобальная проблема? - взмахнул руками Эдик. - Локальная и сугубо человеческая задача: борьба добра со злом. Есть добро и зло в животном мире? В неживой природе? Нет - там целесообразность. Законы эволюции. А мы ломаем головы над способами, с помощью которых добро может победить зло. Эту задачу человечество пытается решить в лоб уже тысячи лет. И результат? Зло всегда берет на вооружение те самые методы, что создаются для борьбы с ним, и применяет эти методы против добра, причем с гораздо большим эффектом. И получается, что добро борется само с собой!»

«Что вы понимаете под более общей задачей?» - спросил Кронин.

«Более общая задача, - отчеканил Эдик, - это исследование законов природы, отвечающих за появление в мире представлений о добре и зле».

«Ну ты даешь, - не выдержал Миша, - представления о добре и зле созданы человеком. Ты сам только что это сказал, в природе нет ни добра, ни зла».

«Чушь, - отрезал Эдик, - добро и зло существуют в мире изначально, как свет и тьма, тепло и холод, расширение и сжатие. Человек лишь обозначил: это плюс, а это минус. Электрон и позитрон. Белое и черное. Мог обозначить иначе, и тогда в мире все было бы наоборот».

«Ты хочешь сказать, - Лиза, сидевшая рядом со Филом, поднялась и, резко отодвинув стул, отошла к кухонной двери. - Ты хочешь сказать, Эдик, что могут существовать цивилизации, где террор считается достойным занятием, убийства совершаются с благими намерениями, а сопротивление злу наказывается, как нарушение закона?»

«Наверняка такие цивилизации во Вселенной существуют, - убежденно заявил Эдик, - если, конечно, во Вселенной вообще есть еще хоть какой-нибудь разум, кроме нашего. Но я говорю не о том. Если террор является объективной закономерностью развития чего бы то ни было - в данном случае, ислама, - то равно объективными должны быть законы антитеррора. Законы развития общества являются следствием общих природных законов. Следовательно»…
        Так это и началось. Потом были другие вечера, споры - как говорится, до хрипоты, хотя на самом деле, конечно, никто не потерял голоса во время дискуссий, а вот представления их о мироздании летели под откос, и с каким удовольствием сам Фил помогал сбрасывать с насыпи эти устаревшие, как ему теперь представлялось, вагоны-теории!
        И ведь достаточно было выйти за пределы, сказать себе - «общая задача требует пересмотра основ научного знания», - как остальное получилось легко. Или ему сейчас так казалось - легко?

«Главная из современных научных парадигм, - сказал однажды Николай Евгеньевич, подведя итог недельной дискуссии, - мир, в котором мы живем, материален, в нем нет ничего, кроме материи. Парадигма вторая: существование Вселенной даже в случае ее возникновения из первоатома объясняется без привлечения гипотезы о Боге. Иными словами, современная наука насквозь материалистична и атеистична. Нет ни единой теории, ни единого обоснованного и удостоверенного всеми естествоиспытателями наблюдения, утверждающего, что во Вселенной существует нематериальная составляющая, которая для всех, кто задает себе подобные вопросы, ассоциируется с Высшей силой - Богом или Сверхразумом. Так?»

«Так», - согласился Эдик.

«Изменим сначала первую из парадигм, - продолжал Кронин. - Наука утверждает, что Вселенная материальна. Но ТОЛЬКО ЛИ материальна? Почему не предположить, что Вселенная состоит не только из материи, но и из бесконечного числа нематериальных образов и явлений? Не о духовном, возвышенном и даже божественном речь, а просто о НЕМАТЕРИАЛЬНОЙ части единой бесконечной Вселенной. Судить о природе нематериальной составляющей мироздания мы не можем - наука не имеет в своем арсенале нужных средств, а все, что человек по этому поводу думает, есть мысленная конструкция, не подкрепленная наблюдениями и экспериментом.
        Второй вопрос, возникающий в связи с первым: мы говорим, что материя существует в пространстве-времени. Пространство и время - формы существования материи, так нас учили (и учат) в школах и университетах. Да, формы существования, но - ЕДИНСТВЕННЫЕ ЛИ? Почему мы так убеждены в том, что материя существует ТОЛЬКО в пространстве и времени?»

«Кстати, - вмешался Эдик, - вы читали статью Зельмери в „Нейчур“? О семимерной Вселенной?»

«Нет, - повернулся к Эдику Николай Евгеньевич. - А надо? Стоящая статья? Может повлиять на наши выводы?»

«Нет, не может, - сказал Эдик. - Просто очередной расчет многомерных вселенных. Скрученные измерения, один из вариантов теории суперструн».

«Измерения материальные, конечно?» - проскрипел Миша, и Эдик кивнул.

«Вернемся к нашим выводам, - Кронин не позволял, чтобы его сбили с мысли. - Предположим, что Вселенная на самом деле многомерна, причем число измерений бесконечно велико, да при этом еще по крайней мере половина - то есть, тоже бесконечное число - измерений вообще не материальны.
        Пространство и время - не единственные формы существования материи. Материя - не единственная форма существования Вселенной. Вселенная представлена бесконечным разнообразием материальных и нематериальных форм. Материальное познание - низшая ступень познания, поскольку оставляет вне рассмотрения бесконечное разнообразие нематериальных проявлений мироздания. Дискретное же материальное познание, наша современная наука с ее парадигмами - низшая ступень материального познания мира».
        Кронин формулировал, будто лекцию читал - у него это хорошо получалось, Фил так не умел.

«Дискретное материальное познание - колыбель науки, - заявил неожиданно Миша, перефразируя Циолковского. - Но нельзя же вечно жить в колыбели!»
        В тот вечер произошел инцидент - когда расходились, Вера подошла к Филу в прихожей и сказала тихо, чтобы никто не услышал:

«Фил, ты не смог бы сегодня провести со мной ночь?»
        Он растерялся.

«Не подумай, пожалуйста, что я на тебя претендую, - торопливо добавила Вера, увидев его замешательство. - Понимаешь, я окончательно поругалась с Димой, он может явиться ночью выяснять отношения»…

«А ты хочешь, чтобы, увидев меня, он понял, что место уже занято?»
        Ирония была ясна - бывший Верин любовник, некто Дмитрий Ваулин, красавчик, но личность глупая до чрезвычайности, никто не понимал, как Вера могла быть с ним близка несколько лет, так вот, этот Дмитрий вряд ли удалился бы восвояси, обнаружив в спальне любовницы кого бы то ни было, кроме своей собственной персоны, которую этот парень любил больше всего на свете - и уж во всяком случае, больше, чем Веру. Если бы Фил остался у Веры на ночь, мордобоя было бы не избежать. Не то чтобы Фил боялся драки, но просто не хотелось получать по носу - а этим бы все и закончилось - из-за женщины, которую он уважал, но не любил. И что подумала бы Лиза?

«Я боюсь, ты это понимаешь или нет?» - сказала Вера и демонстративно взяла Фила под руку - в прихожую вошла Лиза и бросила на них равнодушный взгляд.

«Понимаю, - сказал он, высвобождаясь. - Если твой Дмитрий начнет ломать дверь, звони по цепочке, мы с Эдиком и Мишей прибудем быстрее, чем милиция. А уж втроем»…

«Я поняла», - пробормотала Вера и выбежала, хлопнув дверью. Могла бы позвать Эдика, он тоже одинок, и, к тому же, посильнее Фила - занимается борьбой и недавно, это все знали, сломал челюсть соседу, который на его глазах смертным боем бил жену, не давшую червонец на чекушку.

«Что это с Верой?» - спросила Лиза, когда они с Филом вышли на улицу и направились к троллейбусной остановке.

«Дмитрия боится», - сообщил он.

«Это я знаю, - с досадой сказала Лиза. - Тоже мне проблема - мужика отшить. С этим любая женщина справляется без посторонней помощи».
        Подошел троллейбус, Фил с Лизой поднялись в пустой полутемный салон, и разговор сам собой переменил направление.

«Ты думаешь, нам удастся придумать хотя бы один общий закон природы?» - сказала Лиза, когда они прощались возле ее дома. Фил уже забыл о Кронинской лекции.

«Придумать? - удивился он. - Открыть - не значит придумать»

«Открытие - результат опыта, - упрямо сказала Лиза. - Мы же не знаем о нематериальном мире ничего. Ни-че-го! И значит, формулировку любого общего закона должны просто придумать - без надежды доказать».

«Значит, все это пустое», - пробормотал Фил, думая не о странностях бесконечномерной Вселенной, а о том, какие у Лизы пушистые ресницы, и как хочется потрогать их пальцем…
        До того вечера, когда им удалось нащупать верную формулировку самого универсального закона природы - полного закона сохранения энергии - оставалось еще… сколько же? Полгода.
        Другие законы они тоже обсуждали, и не было никакой ясности, а с энергией получилось. Еще в позапрошлом месяце.
        Как обычно, поговорили, и Николай Евгеньевич не захотел резюмировать сам (Фил видел, как он морщился, растирая ладонью правое колено - боль мешала Кронину сосредоточиться).

«Филипп Викторович, - сказал он, - пожалуйста, сведите воедино»…
        Это было нетрудно.

«Все в природе закономерно, - сказал Фил. - Есть природные законы, уже познанные, а есть законы, которые предстоит познать. Нет во Вселенной Бога, а все проявления Божественного лика на Земле, все чудеса, которые наблюдали древние пророки и наши современники - результат не понятых ни нашими предками, ни нами проявлений законов природы, столь же естественных, как закон сохранения энергии или массы».

«Это все ясно, - не удержался от реплики Эдик, - ты давай суть».

«Поскольку мы приняли, - продолжил Фил, - что Вселенная содержит не только материю, но и не-материю»…

«Дух», - в очередной раз прервал его Эдик.

«Пожалуйста, не нужно меня сбивать, - поморщился Фил. - При чем здесь дух? Это слово вызывает определенные ассоциации и представления. К делу не относится, а пониманию сути мешает… Итак, Вселенная содержит не только материю, но и не-материю. И все это существует в бесконечном числе материально-нематериальных измерений. Это наш постулат. Тогда нужно сделать следующий шаг и признать, что формулировки ВСЕХ законов природы должны это обстоятельство учитывать».

«Требует ли наличия Сверхразума представление о материально-нематериальной Вселенной?» - провокативно спросил Кронин.

«Нет, - отрезал Фил. - Как не требует и Бога, поскольку акт творения материи в этом случае является естественным процессом, протекающим в соответствии с новыми формулировками законов природы».

«Тот закон сохранения энергии, что мы учили в школе, есть лишь вершина айсберга, самый верхний его кончик, самая простая его суть, - увлеченно говорил Фил. - Разумеется, в пределах, для которых этот закон написан, он справедлив - как справедлив закон тяготения Ньютона в мире слабой гравитации. Но достаточно перейти к описанию нейтронных звезд или черных дыр, и приходится пользоваться более мощным инструментом - общей теорией тяготения Эйнштейна».

«Можем ли мы хотя бы отдаленно представить себе ИСТИННУЮ формулировку закона сохранения энергии - или любого другого закона природы?» - задумчиво сказала Лиза, и Фил поспешил ответить:

«Поскольку мы пока не знаем, что представляет собой нематериальная составляющая Вселенной, то предположения наши будут умозрительными».
        Неожиданно Кронин погрозил Филу пальцем и заявил:

«Умозрительными, говорите? Да что вы, Филипп Викторович! Закон сохранения энергии для замкнутых материальных систем нам известен? Да. Принцип сочетания материальных и нематериальных свойств мы определили? Да. Значит, и полную формулировку закона сохранения энергии тоже можем… Ну, вот, к примеру»…
        Николай Евгеньевич наклонился вперед, развел руки в стороны и произнес несколько слов.
        Они даже не поняли сначала, что именно сказал Кронин, что показал и о чем подумал. А потом веселились, как дети, и каждый повторил формулу - в том числе ту ее часть, которую можно было представить лишь мысленно и никак невозможно произнести вслух.
        Неужели именно тогда убийца задумал расправиться с Лизой?
        Или позднее, когда формулировка закона сохранения энергии стала более отточенной
        - не по форме, конечно, слова и мысли остались теми же, но по исполнению, потому что, в отличие от обычного материального закона, осознание полного его варианта требовало не только хорошей памяти, не только хорошего воображения, но умения управлять подсознанием, не думать ни о чем вообще, кроме вроде бы простой, но бесконечно сложной формы, произносимой вслух и в уме. Это можно было бы назвать заклинанием или молитвой, если бы формулировка закона энергии имела к религии, мистике или колдовству хоть малейшее отношение.

«Неужели буддисты ближе всех остальных подошли к правильному пониманию мироздания?» - сказал Эдик, когда, отрадовавшись, они сосредоточенно замолчали и каждый пытался про себя и вслух (в комнате повисло едва слышное бормотание, будто на молитве в церкви или синагоге) воспроизвести только что созданную формулировку.

«Вряд ли, - ответил Кронин. - В буддизме, как в любой иной религиозной философии, мир двухсущностен: есть материальная составляющая и есть духовная. Духовная же не существует вне разума. А у нас»…
        Он не стал продолжать - все его прекрасно поняли.
        Неужели уже в тот вечер убийца…
        Кто?

9
        - Извини, что я без предупреждения, - сказала Вера, переступив порог. На Фила она не смотрела, знала, конечно, что он не очень доволен ее приходом. Ей было все равно.
        - Заходи, - сказал Филипп, он только что принял душ и находился в расслабленном состоянии, ему не хотелось быть одному, пусть хоть Вера, сейчас ему тоже было все равно.
        Вера вошла в комнату и осмотрелась, будто была здесь впервые. Подошла к старому креслу, стоявшему перед телевизором, и села, положив ногу на ногу. Она сегодня выглядела лучше, чем когда бы то ни было, даже губы подкрасила, хотя никогда прежде этого не делала. Фил отметил, что Вера и кофточку надела не деловую, как обычно, а праздничную, с пикантным вырезом, открывавшим небольшую, но красивую грудь. Для чего Вера пришла к нему? Не о теории говорить, ясное дело. Не о законах большого мира. И не о Лизе, которую Вера в душе наверняка недолюбливала
        - Фил не был силен в женской психологии, но уж такие нюансы понимал.
        - Не могу быть одна, тяжело, - тихо сказала Вера. - Ты действительно не сердишься за то, что я пришла?
        - Нет, - сказал Фил. - Хочешь кофе? Или чаю? У меня тортик есть - правда, с прошлой недели.
        - Не хочу ничего, - с нажимом произнесла Вера. - Сядь, пожалуйста, нужно поговорить.
        Фил опустился на диван - отсюда он видел Веру в профиль и надеялся, что она не станет поворачивать тяжелое кресло, чтобы сесть к нему лицом. Вера усмехнулась уголками губ и сказала:
        - Фил, ты действительно считаешь, что кто-то из наших это сделал?
        - Сделал… что? - Фил не понял вопроса сразу, лишь несколько секунд спустя до него дошел смысл, и в груди стало холодно.
        - То самое, - Вера забралась в кресло с ногами и повернулась так, чтобы все-таки оказаться с Филом лицом к лицу. - Использовать закон. В полной форме.
        - Я так считаю? - Фил все еще изображал непонимание.
        - Разве нет? Иначе зачем ты вчера выпытывал, где мы все были и что делали, когда Лизе стало плохо?
        - Кто-нибудь еще понял смысл моих вопросов? - помедлив, спросил Фил.
        - Не знаю, - пожала плечами Вера. - Кто-то один понял наверняка. Тот, кто это сделал.
        - Значит, ты тоже считаешь…
        Вера обхватила плечи руками, все-таки ей, наверное, было холодно в тонкой кофточке.
        - Хочешь, дам тебе плед? - спросил Фил, не закончив фразы.
        - Да, - кивнула Вера, - меня немного знобит.
        Плед лежал в шкафу под грудой грязного белья. Доставая его и отряхивая, Фил успел взять себя в руки и даже продумать направление разговора. Накинул плед Вере на плечи (она сразу закуталась в ворсистую материю и стала похожа на испуганную девочку) и сказал:
        - Ты пришла к такому же выводу, что и я. Почему? И когда?
        - Я увидела вчера твои глаза, ты совершенно не умеешь скрывать мысли, глаза у тебя говорят больше, чем ты мог бы сказать словами… И я спросила себя: а если? Мог ли кто-то?.. И сама себе ответила: если уметь - то, наверное, да. Значит, кто-то умеет? Когда мы расходились, я хотела, чтобы ты проводил меня, хотела спросить, поговорить… Но ты… Ладно, я поняла. А потом всю ночь думала, сопоставляла. Если кто-то сделал это, должна была быть причина. Ненависть. Страх. Ревность. Что-то другое? Деньги, например? Невозможно. К утру я сама себя убедила в том, что ты ошибаешься… А днем, на работе, я опять думала об алиби. Николай Евгеньевич говорит, что спал, но никто этого подтвердить не может.
        - Может, - сказал Фил. - Он действительно спал в половине одиннадцатого.
        - Откуда ты знаешь?
        - Я позвонил Софье Евгеньевне. Спросил, когда она ушла домой.
        - Она не удивилась твоему вопросу?
        - Удивилась, конечно. Возможно, она скажет о моем звонке Николаю Евгеньевичу. Но мне нужно было знать.
        - Она в любом случае ушла раньше, чем…
        - Да, но, по ее словам, вернулась, потому что забыла одну из авосек. Это было в начале одиннадцатого. Николай Евгеньевич спал, она не стала его будить, взяла авоську и, уходя, слышала, как звонил телефон. Николай Евгеньевич не просыпался, и Софья Евгеньевна не стала поднимать трубку. Вот так.
        - Повезло, значит… - странным голосом произнесла Вера. - Тогда, действительно, получается, что никто не мог.
        - Вы долго разговаривали с Эдиком? - поинтересовался Фил. - Извини, что спрашиваю.
        - Довольно долго. Хочешь знать, о чем?
        - Эдик сказал…
        - Неправда. Мы говорили об Аиде.
        - Его жене…
        - Да. Фил, ты не представляешь… Он до сих пор не то что забыть ее не может, но даже принять окончательно, что ее нет. Не знаю, как он живет с постоянным ощущением, будто Аида рядом, ждет его с работы, готовит бастурму с чесночным соусом… Он же психолог по профессии, знает множество методик, других от стрессов избавляет, а сам себя… В общем, когда ему становилось совсем гнусно, он звонил мне и рассказывал… просто говорил, а я слушала. Ты не представляешь, сколько Эдикиных семейных историй и тайн я знаю.
        - Долго это продолжалось? - пораженно спросил Фил.
        - Больше года. Эдик действительно бегает перед сном. Обычно он мне в такое время не звонит, приступы у него начинаются позднее, когда тишина, темнота. Он сам это называет «детскими стариковскими страхами»… А в тот вечер вдруг накатило, когда он встретил соседку, она собаку выгуливала, Аида обожала этого пса и часто специально выходила, чтобы с ним поиграть и с соседкой поболтать о том, о сем… Эдик позвонил мне и начал рассказывать, как они с Аидой, когда только поженились, ездили на Севан ловить рыбу. Там были такие рассветы и вообще красота неописуемая, куда Байкалу или этому озеру, ну, что в Прибалтике…
        - Рица, - подсказал Фил.
        - Да… Когда Эдик позвонил, было тринадцать минут одиннадцатого, и не смотри на меня таким взглядом, я, конечно, не знала, сколько точно было времени, потом посмотрела на определитель номера, там указывается время звонка.
        - Я не знал, что Эдик… - пробормотал Фил. - Он всегда такой спокойный, я был уверен, что…
        - Да, на людях Эдик герой, - усмехнулась Вера. - А наедине с собой… Он все время представляет в воображении эту картину: самолет начинает крениться, Аида сидит у окна и одна из первых замечает пламя, а потом… Ну, ты ведь можешь себе представить, как это было.
        Конечно. Крики, паника, пол уходит из-под ног, что-то лопается, дикий скрежет, и пустота под ногами, пустота в легких, пустота в голове, и вообще пустота - навсегда…
        - Вот оно, значит, как, - задумчиво проговорил Фил.
        - И остается Миша, - сказала Вера. - По словам Софьи Евгеньевны, кто-то Николаю Евгеньевичу действительно звонил. Но Миша ли?
        - Ты ему не веришь? - поразился Фил.
        - А ты?
        - Миша сказал правду, - сообщил Фил. - В десять двадцать из его квартиры было несколько звонков на номер Николая Евгеньевича. Без ответа.
        - Откуда ты это можешь знать? - насторожилась Вера.
        Фил помедлил и, помолчав, признался:
        - Гущин сказал.
        - Ты говорил с ним о своих подозрениях? - поразилась Вера. - Фил, ты сошел с ума!
        - Нет… Я видел Гущина в тот день, когда… У Лизы, он тоже туда пришел. Мы говорили. Я сказал: могло ли это быть… Неужели, - сказал я, - кто-то нас достал? Нашу группу. Понимаешь?
        - Чушь, - с отвращением сказала Вера. - Кому мы сдались со своими завиральными идеями?
        - Я был тогда… Неважно. Гущин сказал, что смерть Лизы была естественной, и группа должна работать, как обычно. А сегодня я позвонил ему и сделал вид, что так и не принял его объяснения. Боюсь, мол, что нас все-таки достали. И спросил, может ли он узнать, кто и откуда звонил по всем нашим номерам в то время, когда… Ну, ты понимаешь…
        - И Гущин согласился это выяснить?
        - А что ему стоит? Он все-таки официальное лицо. Может сослаться на администрацию Президента РАН, да мало ли какие у них там еще есть каналы… Он мне через час прислал на комп сообщение. Так что я точно знаю, что Эдик говорил с тобой семнадцать минут с мобильного телефона, а Миша трижды набирал номер Николая Евгеньевича, но на звонки никто не ответил.
        - Так что же ты у нас выпытывал, если все это тебе было известно? - возмутилась Вера и, всплеснув руками, сбросила плед на пол.
        - Вчера я ничего не знал, - сказал Фил, опустившись перед Верой на колени и закутывая пледом ее ноги.
        Вера провела ладонью по волосам Фила, он опустил голову и уткнулся носом в ее колени, ощущая сквозь ткань пледа их упругость и податливость. Нужно было встать, зачем он делает это, не сейчас, нельзя… Но он только сильнее прижимался лицом к Вериным ногам, на глаза наворачивались слезы, и начали предательски дрожать губы.
        - Хороший мой, - тихо сказала Вера. - Что же нам с тобой делать?
        Фил понял вопрос по-своему, ответа у него не было.
        - Давай забудем, - прошептала Вера ему в ухо. - Лизы нет, так получилось. Я тоже сомневалась, как ты. Но теперь мы поговорили, и я понимаю: никто не убивал.
        Фил поднялся с колен, отряхнул брюки, сказал мрачно:
        - Забудем, говоришь? Не получится. Потому что он на этом не остановится. Кто будет следующим?
        - Фил, ты начитался детективов. Мотива нет, ты же сам знаешь.
        - Нет мотива? - Фил стоял перед Верой, смотрел на нее сверху вниз, слова его падали, будто скатывались с высокого холма и подпрыгивали, наталкиваясь на камни. - Ты видела, какими глазами время от времени смотрел на Лизу наш дорогой Николай Евгеньевич?
        - О чем ты? - возмутилась Вера.
        - Не о нем самом, конечно. О сыне. Гарик. Его постоянная боль, его смертная мука.
        - Гарика нет, - пробормотала Вера. - При чем тут Гарик?
        - Ты не слышала, как Николай Евгеньевич сказал - это было месяца четыре назад, но я запомнил: «Господи, Елизавета Олеговна, - сказал он, - если бы был жив мой Гарик, вы были бы такой замечательной парой. О лучшей жене для моего сыночка я бы и мечтать не мог»? Ты слышала это?
        - Да, - подумав, сказала Вера. - Вспоминаю. Ну и что? Наверно, они действительно было бы хорошей парой - на фотографии Гарик такой импозантный, и человек он был неплохой, судя по рассказам Николая Евгеньевича. Я не понимаю…
        - Сейчас поймешь. Он сказал еще: «Гарик смотрит на нас оттуда, и ты ему нравишься, я уверен». Лиза хотела свести все к шутке, я не расслышал, что она сказала, но Николай Евгеньевич не шутил. Он на Лизу смотрел в тот момент глазами своего погибшего сына, и это был взгляд любовника, понимаешь ты это? Ты не видела, а я видел.
        - Фил, ты фантазируешь…
        - Нет! Он хотел, чтобы Лиза и Гарик были вместе.
        - Но это невозможно…
        - Ты думаешь? В тот вечер - наверное, да. Тогда мы не добрались еще до формулировки полных законов, да и о большом мире наши дискуссии только начинались. А потом, месяц спустя, когда стало ясно, что система законов существует? Когда Николай Евгеньевич сформулировал полный закон энергии, а мы с Мишей придумали тройной переход? Николай Евгеньевич всю ту неделю был в подавленном состоянии - с ним это часто бывает, ты знаешь, в какие-то дни он вспоминает о Кларе и Гарике слишком часто, это его в конце концов доконает, но я сейчас о другом… Ты вышла в кухню, а Эдик как раз закончил излагать свой постулат о равноправии нематериальной Вселенной… И Николай Евгеньевич вдруг сказал, глядя на Лизу - я ведь сидел рядом с ней и все слышал: «Вот видите, - сказал он, обращаясь к ней, будто они находились одни в комнате, - вы с Гариком еще сможете быть вместе. Не здесь, а…» Он провел рукой окружность в воздухе, Лиза посмотрела на меня, и я увидел: она тоже прекрасно поняла, что именно Николай Евгеньевич имел в виду.
        - Не здесь, а в большом мире, - сказала Вера.
        - Вот именно. Разве тогда мы уже не знали, что живем не на Земле, точнее, не только на Земле? Разве тогда мы уже не говорили о том, что бесконечномерная Вселенная порождает бесконечномерную жизнь и что человек лишь малой частью своей сущности живет здесь, на этой планете, в своей материальной форме?
        Да, они это обсуждали, Вера, конечно, помнила.

«Почему человеку во Вселенной отводится примитивная роль трехмерного существа, перемещающегося в четвертом измерении - времени? - нервничал Эдик. - Мы и человека, как, собственно, все, что существует во Вселенной, должны считать явлением многомерным и лишь частично материальным».

«Если принять вашу гипотезу, - подхватил Николай Евгеньевич, - то можно разрешить многие интересные проблемы. К примеру, смерть трехмерного тела еще не свидетельствует о том, что ушел из жизни человек, как многомерное существо. В трех материальных измерениях он перестал существовать - но он может быть жив во множестве других измерений! Может остаться жить то, например, что мы называем душой, не зная точного определения этой части нашего многомерия. А что представляет собой наше нематериальное тело - не те ли это идеи, которые при жизни трехмерного тела странным образом время от времени „всплывают“ в сознании, являя собой неожиданные и, казалось бы, взявшиеся ниоткуда озарения и прозрения?

«Не оттуда ли явления ясновидения? - поддержал Кронина Миша. - Во множестве измерений нашего тела мы существуем и в будущем, вам не кажется? И канал связи может быть нематериальным, почему нет? Если у человека в трехмерном пространстве есть две руки, то в многомерии почему бы ему не обладать миллионами конечностей
        - в том числе и нематериальных? И этими нашими неосознаваемыми руками мы приближаем к глазам то, что нам еще предстоит, или то, что предстоит окружающему нас миру. Почему, наконец, не предположить, что многомерный человек, потеряв на время трехмерное свое тело в материальном мире, когда-нибудь не обретет его вновь? Не именно такое, но похожее или даже вовсе другое: как ящерица отращивает себе новый хвост взамен старого? И не этот ли процесс регенерации собственного отмеревшего органа индусы назвали реинкарнацией?»
        - Вспомнила тот разговор? - настойчиво спросил Фил.
        - Я помню, - сказала Вера. - Не нервничай так, пожалуйста, я поняла. То, что Гарик и Лиза не могли встретиться в нашем трехмерии, еще не означает, что они не знакомы вообще. Согласна. Теоретически это так, но при чем…
        - Ты не понимаешь?
        - Я понимаю, - резко сказала Вера. - Но не верю в то, что Николай Евгеньевич способен совершить убийство для того лишь, чтобы его сыну стало хорошо.
        - Убийство? Почему ты думаешь, что он считает это убийством? Это избавление. Его слова, ты помнишь? Полтора месяца назад. У него был сердечный приступ перед нашим приходом, Софья Евгеньевна задержалась и предупредила, чтобы было поменьше дискуссий. «Просто посидите с ним, - сказала она, - не нужно его утомлять».
        - И мы не утомляли, - кивнула Вера. - Болтали о чепухе. Я помню тот вечер, правда, по другой причине. Дима взбрыкнул, я вспылила… В общем, личное. Пустой был вечер.
        - И ты не помнишь, как Николай Евгеньевич сказал: «Выход в мир - это избавление. Я бы хотел выйти в мир. Неужели скоро это станет возможно?»
        - Все это просто слова, - пробормотала Вера.
        - Ты прекрасно понимаешь, что не только слова. Николай Евгеньевич обожал сына. В тот момент я почувствовал, что если бы существовала реальная возможность управлять хоть каким-нибудь общим для большого мира процессом, то первое, что он бы сделал - отправил Веру к Гарику. В большой мир. Чтобы они были счастливы.
        - В большой мир… - повторила Вера. - Лиза тоже поняла эти слова именно так?
        - Не знаю. Мы никогда не говорили об этом.
        - По-твоему, это мотив?
        - По-твоему - нет?
        - Может быть, - пробормотала Вера. - То есть… Ни для кого, кроме Николая Евгеньевича, то, о чем ты сказал, мотивом стать не могло.
        - Конечно. Поэтому бессмысленно вообще говорить об этом с нашим дорогим куратором. И не в милицию же идти с таким подозрением! Но мотив у Николая Евгеньевича был.
        - Фил, - сказала Вера. - Я бы не отказалась от кофе. С лимоном. И с капелькой коньяка, если можно.
        Фил вернулся через несколько минут с подносом, на котором стояли две чашки, сахарница, блюдце с дольками лимона и вазочка с овсяным печеньем, и обнаружил Веру стоящей у книжного стеллажа. Она завернулась в плед, как в банный халат, и рассматривала фотографию, на которой Фил был изображен рядом с Раей и Максимом - снимок был сделан года четыре назад, когда в семье еще царил мир, а Максимка только пошел в детский сад.
        - Это твоя жена? - спросила Вера. - Красивая.
        - Бывшая жена, - поправил Фил. - И сын.
        - Тоже бывший? - усмехнулась Вера, ставя фотографию на полку. Она повернула кресло и села так, чтобы ее колени касались колен Фила. Он хотел было отодвинуться, но передумал. Пусть. Если ей приятно.
        - А Миша? - спросила Вера, сделав несколько маленьких глотков. - Какой мотив у него? И у Эдика? Согласись, что…
        - У Миши? - перебил Фил. - А ты знаешь, что Миша Лизу ненавидел?
        - О чем ты? - поразилась Вера и едва не уронила чашку, которую держала в руках.
        - Чушь какая-то! Что ты имеешь в виду?
        - Ты видела Мишину мегеру? Ну, жену его ненавистную?
        - Розу? Пару раз. На улице встречала Мишу вдвоем с ней. Шли рука об руку, как образцовые супруги. Я знала, конечно, что он ее не любит, она же клуша, недалекая, как часы с кукушкой, Миша ей изменяет, он и со мной пытался… Ты не знал?
        Фил поставил свою чашку на столик и смотрел на Веру во все глаза, будто видел впервые.
        - С тобой? - пораженно сказал он. - И у него…
        - Ничего не вышло, - спокойно сказала Вера. - Не мой тип. Но я умею обращаться с мужчинами - в том числе с такими. В общем, мы остались друзьями. В конце концов, если мы тащим одну телегу, негоже изображать из себя рака и щуку, верно?
        - Друзьями, - с горечью произнес Фил. - Значит, у тебя получилось закончить миром, а у Лизы - нет.
        - Поняла, - медленно сказала Вера. - Миша к ней пристал, она его отшила…
        - Это было буквально в первые дни, - пояснил Фил. - Мы еще плохо друг друга знали… Лиза его не просто отшила. Врезала по морде, если точнее. Лиза делала вид, будто ничего не было, но Миша ее после того случая возненавидел. Знаешь, почему? Лиза очень похожа… была… на Мишину мегеру.
        - Ничего общего! - воскликнула Вера.
        - Сейчас - да. А я имею в виду - в молодости. Однажды я заехал к Мише за диском
        - Розы не было, она ездила тогда к матери в Могилев, - и он показал мне семейный альбом. Там была свадебная фотография. Знаешь, сначала я подумал, что рядом с Мишей - Лиза! Очень похожа, поразительно. Только совершенно другой характер. Другая женщина. Это потом Роза стала такой, как сейчас - растолстела, обрюзгла, прическу поменяла…
        - Я действительно ничего не замечала, - огорченно призналась Вера. - Миша всегда был для меня… ну, коллега, очень умный и знающий… А то, что попытался приударить, так я привыкла, эпизод в нашей работе, не страшно… О Лизе в этом смысле совсем не думала.
        - Вот так… Налить еще кофе?
        - Погоди, давай-ка закончим. Миша - допустим, хотя я не могу себе представить, чтобы он до такой степени… Ну ладно. А Эдик? Уж он-то…
        - С Эдиком сложнее, - вздохнул Фил. - Но, как ни странно, мотив был и у него: зависть.
        - Зависть? - Вера подняла брови.
        - Да, представь себе. Ты не замечала у Эдика в характере этой черты? Поразительно, я думал, что женщины замечают все.
        - Если хотят, - слабо улыбнулась Вера. - А мне было как-то… Я никогда не приглядывалась к Эдику. Не мой контингент, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
        - Но он же часто говорил с тобой… И в тот вечер тоже…
        - Об Аиде? Говорил, да. Если честно, мне эти разговоры удовольствия не доставляли, слушала я невнимательно, понимала, что человеку нужно выговориться…
        - Он, наверное, рассказывал тебе подробности? Я почему спрашиваю - со мной Эдик никогда на эту тему не заговаривал. Я знал, конечно, что жена у него погибла в авиакатастрофе, а расспрашивать было не с руки…
        - У Аиды Нерсесовны сестра в Ставрополье. Раньше, до девяностого, жила в Баку, а когда начались погромы, семья перебралась на Северный Кавказ. Бедствовали, их там приняли вовсе не с распростертыми объятиями: нахлебники, только вас не хватало… Эдик с Аидой помогали, как могли. Аида несколько раз в году к сестре ездила, отвозила деньги, вещи… В тот раз тоже повезла какую-то сумму. Самолетом до Минеральных Вод, оттуда до деревни - автобусом. Но не долетели. Самолет загорелся, когда до аэропорта оставалось минут двадцать. Все погибли - пятьдесят четыре человека.
        - Жуткое дело, - пробормотал Фил.
        - Но не это главное, - сказала Вера. - Аида не должна была лететь тем проклятым рейсом. У нее был билет на второе число, но она опоздала, потому что, когда Эдик уже собирался везти жену в аэропорт, позвонил Грант - это их сын, он был тогда в армии, служил в Соликамске, получил увольнительную в город и звонил родителям с почтамта. Аида так радовалась, что услышала родной голос… В общем, у Эдика духу не хватило прервать разговор, и в результате самолет улетел без Аиды. Поменяли билет на следующий день - на тот проклятый… И с тех пор Эдик обвиняет себя в том, что не прервал разговор, не убедил Аиду, что нужно ехать…
        - Как он мог? Я бы тоже, наверно, не сделал этого.
        - Но… ты сказал о зависти. Я не понимаю…
        - Вера, никто не знает заранее, как то или иное событие отразится на характере! Эдик сломался тогда - в определенном смысле, конечно. Как профессионал он, возможно, даже стал крепче - весь, как говорится, ушел в висталогию, в преподавание, в решение задач, в теорию. А в жизни… Он всем завидовал. Почему у Миши жена новую шубку купила, а Аиды нет на свете? Почему ты получила повышение по службе, а его Аида лежит на кладбище? Он даже Николаю Евгеньевичу завидовал - когда тот новую инвалидную коляску приобрел на спонсорские деньги…
        - Коляска… Чушь какая-то. Тут-то чему завидовать?
        - Да Господи! На коляску спонсоры деньги дали, а он своей Аиде памятник приличный до сих пор поставить не может.
        - А Лиза? При чем здесь Лиза?
        - Лизе - особенно. Ты не замечала, как Лиза умела любую Эдикину идею вывернуть так, что она всем начинала казаться глупой и неверной?
        - Замечала, конечно. Нормальная практика обсуждений, - пожала плечами Вера. - Это же не мозговой штурм. Если идти по шагам алгоритма, без критики нельзя, согласись, нужно уточнять каждую формулировку. А Лиза прекрасно анализировала.
        - Что ты мне объясняешь? Все так, каждый на себе испытал, что такое критика… Кому угодно Эдик мог это простить, Лизе - нет. Самая молодая, самая необразованная, всего лишь двухмесячные курсы висталогии окончила, ни одной самостоятельной работы, а у Эдика четырнадцать заявок на открытие и три авторских свидетельства. И женщина, к тому же. Почему ей, молодой, без особого образования, не очень умной, по его мнению, удается все, а его Аида в это время…
        - Это какое-то извращение, а не зависть!
        - Извращенная зависть, так точнее. А почему Эдик тебе завидует?
        - Мне? Что, мне тоже?
        - Конечно. Я даже не знаю - почему. Но завидует.
        Вера помолчала, вспоминая. Плотнее закуталась в плед, сказала:
        - Мне всегда слышались в голосе Эдика какие-то интонации, будто он хочет признаться в чем-то, но не решается. Я думала, что он, как Миша… Теперь понимаю. Но… Не хочешь ли ты сказать, что он и меня может, как Лизу?..
        - Ты уже решила, что это именно Эдик? - усмехнулся Фил. - Мы только о мотивах говорим.
        - Если говорить о мотивах, то был и у меня, - усмехнулась Вера.
        - Принесу еще кофе, - пробормотал Фил, сложил на поднос грязную посуду и понес в кухню. Он слышал, как Вера что-то уронила, поставила на место и вошла в кухню, когда Фил включил электрический чайник, налив в него свежую воду.
        - Давай я приготовлю, - сказала она. - Где у тебя чистые блюдца? И не уходи от разговора, Фил. Ты прекрасно знаешь, что мой мотив ничем не хуже прочих. Если Эдик мог убить из зависти, Николай Евгеньевич - из любви к сыну, а Миша - от ненависти к собственной жене, то я…
        - Из ревности, я знаю.
        - Да, - сказала Вера, взяв с открытой полки две лучшие чашки из хохломского сервиза - от него всего-то осталось три предмета из былых двенадцати, Фил никогда этими чашками не пользовался, это были любимые мамины чашки, но если уж Вере захотелось…
        - Да, - повторила Вера. - Ревность. Я до сих пор не понимаю, почему Лиза себе это позволила с Димой. Это было так глупо…
        - С Дмитрием? - поразился Фил. Он совсем не о Верином Диме думал в этот момент, он и не предполагал, что Лиза была с Димой знакома.
        - Ты не знал? - Вера посмотрела Филу в глаза и кивнула будто сама себе. - Да, она тебе не сказала.
        - О чем? - нервно спросил Фил. - Где Лиза и где твой Дмитрий?
        - До прошлого месяца - нигде. Мы как-то с ним в магазин зашли на Арбате, я для спальни торшер выбирала, Дима мне хотел подарок сделать. И встретили Лизу. Дима на нее сразу глаз положил, как только я их познакомила. И Лиза… Фил, от нее я совсем этого не ожидала… Ну, того, что она сделала. Лиза буквально растаяла, он глупости болтал, а она хохотала, как ненормальная, и всячески показывала, как он ей симпатичен. Это при мне-то, я рядом стояла и злилась, как леди Макбет.
        Чайник закипел и выключился, но ни Вера, ни Фил не обратили на это внимания.
        - Я его увела, конечно, - продолжала Вера, глядя перед собой невидящим взглядом.
        - Но когда они прощались… Димка ей руку поцеловал, представляешь? Мне никогда за столько лет… И пробормотал что-то, а она ответила - тоже тихо. В общем, договорились встретиться.
        - С чего ты решила? Ты же не слышала!
        - Такие вещи не нужно слышать, это и так понятно. Я закатила Димке сцену, глупо было и грубо, не сдержалась. И что меня окончательно убедило: он начал спорить! Он никогда со мной не спорил, знал, что это бессмысленно, я отойду и все вернется на круги своя… Такой у меня характер. Впрочем, как у любой женщины. Почему он стал спорить? «Я не то, я не это, я вообще»… Наверняка он с Лизой потом встретился, и что-то между ними было.
        - Не было! - воскликнул Фил и зашипел от боли, прикоснувшись ладонью к горячему боку чайника. - Я знал бы! Мы с Лизой виделись почти каждый вечер, она от меня ничего…
        - Ты уверен? - насмешливо сказала Вера. - Мужчины в таких случаях либо слепы, как кроты на солнце, либо выдумывают такое, чего в жизни вовсе не происходит. Они встречались, я знаю точно.
        - И потому ты Дмитрия прогнала? - догадался Фил.
        - И потому тоже. Не только. Но и потому. Не могла вытерпеть его вранья. Когда мужчина начинает врать женщине, это конец. Весь последний месяц я чувствовала себя, как на горячей сковороде, понимаешь? Звонила по вечерам Лизе домой в те дни, когда мы не собирались для обсуждений, ее практически никогда не было, и Димка в те вечера тоже пропадал где-то, так что ясно…
        - Лиза была со мной! - воскликнул Фил.
        - Каждый вечер?
        - Ну… нет, - сказал Фил, подумав. - Не каждый.
        - Вот видишь!
        - Но она всегда объясняла, почему не может встретиться.
        - И ты, конечно, верил.

«Когда любишь, так хочется верить», - хотел сказать Фил, но промолчал. Слова прозвучали бы слишком мелодраматично и напыщенно, хотя и были верны по сути.
        - Ты же Дмитрия все равно не любила, - сказал он вместо этого. - Сама говорила…
        - Ну и что? - с вызовом спросила Вера. - Он был мой, понятно?
        - Понятно, - пробормотал Фил. - Но ведь это глупо! - вырвалось у него. - Это не мотив! Тебе что-то казалось… Ты ничего не знала наверняка…
        - Господи, Фил! Вернее мотива вообще не бывает. Для женщины - подавно. Отелло убил Дездемому, имея доказательства?
        - Платок…
        - Чушь. Он хотел поверить и поверил. А поверив, понял, что жить невозможно. И убил.
        - Послушай, Вера, - поразился Фил, - ты хочешь сказать, что действительно… это ты… сделала…
        - Я? - удивилась Вера, взяв лицо Фила в ладони, повернула его к себе. - Я говорю о мотиве, вот и все. Бедный ты мой. Я просто хочу сказать, что мотив был у всех. А сделать это на самом деле не мог никто. И ты это знаешь не хуже меня. Почему же мучаешься?
        - Пусти, - пробормотал Фил. Он почему-то не хотел прикасаться к Вере, он не верил себе, знал, что не выдержит, и знал, что не должен, и знал еще, что хочет Веру прямо здесь и сейчас, и это очень плохо, просто ужасно, не потому, что это предательство Лизиной памяти, а совсем по другой причине, которую Фил не мог сформулировать, но все равно причина существовала, и он отстранился, руки Веры упали, она отвернулась и принялась переставлять чашки с одного блюдца на другое.
        - И если на то пошло, - сказала она сухо, - то и у тебя, дорогой мой, тоже был вполне определенный мотив.
        - У меня? - Филу показалось, что он ослышался.
        - Ты любил ее, верно? А она - нет. Ты смотрел на нее так, что воздух на пути твоего взгляда должен был раскалиться. А она на тебя - холодно и пусто. Ты ее забавлял, помогал проводить время. Но не больше. И ты это знал. И тебя это угнетало. Скажешь - нет?
        Фил молчал. «Не надо, - просил он мысленно. - Не продолжай. Я не хочу этой правды».
        - Ты прекрасно понимал, что между вами ничего никогда не будет. Знаешь, что это означает, когда любишь? Знаешь, конечно. От любви до ненависти… Сколько шагов, а?
        Фил молчал. «Уходи, - думал он, - уходи сейчас же, иначе я тебя возненавижу так же сильно, как только что хотел быть с тобой»…
        - И у тебя единственного, - добила его Вера, - нет алиби на время смерти Лизы. Ты старательно обошел этот момент в разговоре. Сам начал, с тебя, мол, какой спрос? Но если у всех нас алиби есть, то у тебя - нет. Что скажешь? Что ты делал и о чем думал в те минуты?
        - Ни о чем, - Фил с трудом разлепил пересохшие губы. - И алиби у меня нет.
        - Если ты действительно ни о чем не думал - это алиби. Ни один закон не действует, если не думать…
        - Скажешь тоже, - пробормотал Фил. - Законы природы объективны, думаем мы о них или нет.
        - Ты прекрасно понял, что я имею в виду, - резко сказала Вера. - Невозможно воспользоваться законом, если не думать об этом и ни о чем другом. Ты это знаешь. Почему я должна напоминать? Если ты не желал в тот момент Лизе ничего дурного…
        Вера не собиралась мучить Фила. Хотела прижаться к нему и чтобы он обнял ее крепко, как он, наверное, обнимал Лизу - пусть говорит, что хочет, но не мог он хотя бы не попытаться, а та, холодная, как лягушка, оттолкнула его, использовала его чувства, ей так было удобно… Вера ни на минуту не допускала мысли, что Фил сознательно мог причинить Лизе зло. Но что мы знаем о законах мироздания, которые сами же пытаемся сформулировать? Может, и бессознательного желания достаточно, чтобы…
        - Вера, Верочка, - тоскливо произнес Фил. Он стоял перед ней растерянный, слабый, не понимавший - он действительно вообразил, что она хотела обвинить его в убийстве? - Верочка, что мы с собой делаем? Ты, я, все мы…
        - Я тоже хотела сказать… - пробормотала Вера и коснулась ладонью горячей щеки Фила. Он не отпрянул, как Вера ожидала, но и не сделал навстречу ни единого движения, просто стоял и приходил в себя.
        - Я хотела сказать, - продолжала Вера, - что мы оба знаем точно: кто-то убил Веру, использовав полный закон сохранения энергии. И если мы с тобой не разберемся, кто это сделал и почему, то все может повториться.
        - Я налью еще кофе, - пробормотал Фил.
        Несколько минут спустя они сидели рядышком на диване, неощутимый момент близости миновал, Вере казалось, что даже свет в комнате стал холоднее.
        - Канович описал мне, как это выглядело, - рассказывал Фил. - Он уверен, что произошло естественное взрывное старение, это даже название имеет: синдром Вернера. Но если предположить… Похоже, будто Веру ударили ножом - немного снизу, из неудобного положения, но ведь это не имеет значения, кто-то мог нанести удар и снизу, и сверху - откуда угодно.
        - Кто же тогда солгал? - внимательно выслушав Фила, спросила Вера. - Скорее всего, все-таки Николай Евгеньевич. Он мог лежать, закрыв глаза, думать, представлять - этого достаточно.
        - Не знаю, - покачал головой Фил. - Наверное, все-таки нужно было держать в руке настоящий нож.
        - Не обязательно, - возразила Вера. - Воображения у каждого из нас хватит на семерых.
        - Что же делать? - вырвалось у Фила. - Если это сделал Николай Евгеньевич или Миша, или Эдик, и если он - кто бы ни был - догадается о том, что мы подозреваем…
        - Да, - кивнула Вера. - Он расправится с каждым из нас. Я думаю об этом все время. Как только поняла, что… Я боюсь, Фил! Господи, как я боюсь…
        Вера закрыла ладонями лицо и сделалась такой беззащитной, что Филу ничего не оставалось, как обнять ее и гладить по распущенным волосам (когда она успела их распустить, ведь они только что были сложены в пучок на затылке?), он ощущал едва уловимый запах шампуня, удивительный запах свежести и какой-то непредставимой страсти, он взял ладони Веры в свои, целовал ее в мокрые от слез щеки, и губы ее тоже были влажными и почему-то огромными, как мир, не этот мир, в котором они жили и где умерла Лиза, а настоящий мир, бездонный, безбрежный, безграничный, бесконечный и реальный не более, чем реальна любовь, о которой до этой минуты Фил знал лишь то, что она существует, но никогда - ни с Раей, своей бывшей, ни, тем более, с Лизой - не мог даже представить себе силу чувств, слез, упоения, и все, что он делал потом, и что делала Вера, и что делали они оба, потерявшие себя и нашедшие друг в друге, Фил не только не смог бы описать словами, но даже прочувствовать полностью был не в состоянии, это было выше его, больше, значимее, он оставался человеком, мужчиной, а то, что происходило между ними, выходило за все
мыслимые пределы и длилось, длилось, длилось…
        А когда закончилось, Фил еще долго лежал опустошенный, не понимая, в каком из миров оказался, и почему у Веры, лежавшей рядом на скомканном и, наверное, неудобном пледе, всего две руки, ведь еще недавно рук было бесконечно много, и тел, и сущностей, и еще чего-то, чему он не смог бы дать определения.
        - Мы еще живы, - произнесла Вера странным хриплым голосом. Прошло много времени после того, как она вернулась из того блаженства, в которое ее увлек Фил. Или она сама увлекла их обоих, не оставив Филу возможности остаться?
        - Верочка… - Филу трудно было говорить, он приподнялся на локте, и тогда дышать стало легче, а лампа под абажуром на письменном столе перестала выглядеть оранжевой звездой, окруженной полупрозрачной раскаленной короной. - Что это было? Со мной никогда…
        Много позже они сидели рядом на диване, перед ними на маленькой табуретке стояли две чашки кофе, и случившееся больше не казалось фантастическим. Они были вместе
        - мужчина и женщина, - они были счастливы, и Фил подумал, что только сейчас, пока они на вершине, им может удасться то, что никогда не удалось бы ему самому.
        И тогда он перестанет наконец думать, что предал Лизу.
        - Ты больше не боишься? - спросил он.
        - Боюсь, - сказала Вера. - Но вдвоем - не так.
        - Что же нам делать? - вырвалось у Фила.
        Вера повернулась к нему и поцеловала в щеку - нежно, как любимого ребенка, которому стало страшно в темной комнате, где никогда не было никаких чудовищ.
        - В детективных романах говорят: преступника нужно опередить.
        - Как?
        - Если кто-то смог выйти в мир и использовать его законы, то, значит, это возможно. Значит, и мы сможем тоже. Теперь, когда мы знаем… Попробуем?
        - Что? - не понял Фил.
        - Как что? - удивилась Вера. - Мы знаем формулировку полного закона сохранения энергии. Видели уже, как это действует. Не знаю, насколько сильно нужно сосредоточиться, мы оба устали… У меня просто сил нет, кажется, я засыпаю… Но можно попробовать.
        - Сейчас?
        - Почему нет?
        - Я вовсе не сказал «нет». Хорошо. Давай. Вот глупая ситуация, если посмотреть со стороны… Никто из нас не верит в Бога. Никто из нас никогда в жизни не молился. А разве то, что мы собираемся сделать - не молитва, с помощью которой мы хотим попасть в настоящий мир?
        - Называй, как хочешь. Кстати, я молилась всегда. Каждый день - сколько себя помню.
        - Ты? - поразился Филипп.
        - Представь. У меня была своя детская молитва, набор слов, я давно их забыла. Позднее молитвой стали слова, которые как-то ночью чей-то голос произнес над моим ухом. Я проснулась, сердце колотилось, а слова звучали опять и опять в темной комнате, я слышала их… Запомнила - их невозможно было не запомнить, - и они стали моей молитвой. Глупо, но я всегда верила, что это действуют. Я не называла это молитвой, это были «правильные слова». Когда у меня что-то болело, я сосредотачивалась, произносила правильные слова, и мне казалось, что боль уходит. Я себе так иногда зубы заговаривала.
        - Правильные слова, - пробормотал Филипп. - Какие? Секрет?
        - От тебя? Нет. Теперь - нет. «В пучину вод бросая мысль, надейся на того, кто был собой и стал тобой, не зная ничего»…
        - В пучину вод бросая мысль… - повторил Фил. - Что это? Какие-то стихи.
        - Стихи? Чистая психология, не больше.
        - А может, и нет. Если именно так действуют общие законы…
        - Конечно, это я сейчас понимаю. Обращения к Богу, молитвы, заговоры, заклинания
        - слова, за которыми было желание, за желанием - выход в мир, ощущение себя таким, каков ты на самом деле. Интерпретации были неправильными, но действия…
        - Начнем мы или нет? - перебил Веру Фил. - Давай, иначе я действительно не смогу.
        - Давай, - сказала Вера.

10
        Утро для Кронина было самым тяжелым временем суток. Трудно просыпаться, особенно если ночь - как большинство ночей в последнее время - была бессонной и забыться удавалось только в те минуты, когда за окном уже начинал прорезываться серый мучительный рассвет. Проснувшись и определив, что он все еще на этом свете, а не на том, где вообще не бывает рассветов, Кронин должен был натягивать брюки и перелезать с кровати в стоявшую рядом коляску. Если перед работой успевала забежать Софа, она помогала брату совершать эту процедуру, но часто у нее не было времени, и Кронин сам добирался до туалета, а потом делал зарядку, готовил завтрак, выпивал две чашки чаю и подъезжал на коляске к компьютеру. Только здесь, в привычной позе - ноги вытянуты и почти не болят, клавиатура лежит на коленях, рукам удобно, и зрение не напрягается - Кронин приходил наконец в норму и становился тем человеком, каким он себя уважал. И каким его наверняка уважал бы Гарик. «Папа, ты самый сильный человек в мире». Видел бы сын сейчас… Или после смерти мамы… Или тогда, когда позвонил его ротный и сказал, что лично закрыл Гарику глаза,
когда тот…
        Не нужно, - сказал себе Кронин. Он умел подавлять эти мысли - они возникали спонтанно, но он уже научился сразу загонять их в подсознание или еще глубже, не запирать там, но удерживать какое-то время в неподвижности. Чтобы можно было работать.
        Он вышел в Интернет, проверил почту, обнаружил письмо от Гущина и расшифровал его. Куратор сообщал о странном поведении Филиппа Сокольского, решившего почему-то, что неожиданная смерть Елизаветы Мыртыновой произошла не по естественной причине - экспертиза утверждала это совершенно определенно, - а потому, что некая террористическая организация вышла на след группы и ведет теперь ее планомерное уничтожение. Прямо Сокольский не высказывал Гущину это свое подозрение, но ясно дал понять, а потом еще и с патологоанатомом разговаривал, но, похоже, остался при своем мнении. «Обратите внимание на психологическое состояние Сокольского», - писал куратор.
        А что Кронин мог сделать? Психологом он никогда не был. Физика и висталогия - в этом он специалист. Фил - впечатлительный человек. И Лизу он, похоже, любил. Во всяком случае, что-то между ними было - они довольно часто приходили вместе и уходили вдвоем, сидели рядом, иногда Кронин замечал взгляды, которые Филипп бросал в сторону девушки. Нормально. Лиза была замечательная… Умница, красивая… Господи, если бы был жив Гарик… Все-таки Филипп ей не пара, он не такой яркий, какой была она, а вот Гарик мог бы…
        Стоп, - сказал себе Кронин. Не нужно.
        Он набрал номер и слушал длинные гудки. Может, прошла минута, может - больше.
«Никогда не бросайте трубку, если долго не будет ответа, - сказал ему как-то Гущин. - Я подойду даже если в это время буду на дне моря». Что было делать на морском дне сотруднику аппарата Академии, Кронин не знал - скорее всего, это была идиома, но Гущин действительно всегда отвечал на звонок, и трудно было понять, откуда он говорит и почему так долго не поднимал трубку.
        - Слушаю, Николай Евгеньевич, - сказал знакомый голос, и Кронин вздрогнул, почему-то он до сих пор не мог привыкнуть к номерным определителям на телефонах.
        - Вы получили мое послание?
        - Получил, Вадим Борисович, - произнес Кронин. - Честно говоря, я тоже не знаю, как быть с Филиппом Викторовичем. Вчера вечером…
        Кронин замолк, он не решил еще, стоит ли посвящать Гущина во все детали разговора и вполне очевидных намеков. Сокольский не в себе, это понятно. Но нужно ли Гущину знать, какие идеи носятся у него в голове?
        - Да-да, - сказал Гущин. - Так что вчера вечером?
        - Был разговор. Филипп Викторович подозревает, что это сделал кто-то из нас.
        - Из нас?
        - Я имею в виду членов группы.
        - Но… Это нонсенс. Каким образом? Зачем? Сокольский серьезно так думает? Мне показалось, что он катит бочку на неизвестных террористов. Типичный конспирологический синдром.
        - Он был вполне серьезен. Поэтому я и хотел с вами посоветоваться. Вчера Филипп Викторович выспрашивал каждого, кто где был и что делал, когда умирала Елизавета Олеговна.
        - Алиби?
        - Совершенно точно. Слово не было произнесено, но Филипп Викторович имел в виду именно алиби.
        - Нонсенс, - повторил Гущин. - Но вы правы, в таком состоянии Сокольский может наломать дров. Может, его на время изолировать от группы? Пусть отдохнет…
        - Изолировать - это вы хорошо сказали, - пробормотал Кронин.
        - А что предлагаете вы?
        - Ничего, Вадим Борисович. Просто… Поскольку состояние Филиппа Викторовича неизбежно сказывается на нашей работе, то боюсь, в течение какого-то времени мы будем топтаться на месте. Я имею в виду, что мои отчеты…
        - Если речь только об этом, - облегченно вздохнул Гущин, - то считайте, что вопрос улажен.
        - И еще, - сказал Кронин. - Не нужно нам никого на замену.
        - Это тоже понятно, можете не объяснять. Любой новый человек при нынешнем положении дел… Кстати, вы читали последний отчет Пентагона об антитеррористических разработках физиков Ливерморской лаборатории? Это у них на сайте, очень любопытная информация, только вчера выложена, там есть две-три идеи, к которым стоит присмотреться. Переслать вам или взглянете сами?
        - Ах, - сказал Кронин, поморщившись: в ногах возникла режущая боль, он слегка переменил позу, и боль сникла, осталось только вязкое ощущение неудобства, - все это чепуха, мы давно ушли от таких разработок.
        - Судя по вашим официальным отчетам - нет, - с легким смешком сказал Гущин, давая понять, что известно ему, конечно, больше, чем он говорит. - Впрочем, пусть это вас не беспокоит. Как вы себя чувствуете сегодня, Николай Евгеньевич?
        - Как обычно, спасибо, - сухо сказал Кронин, он не любил, когда его спрашивали о здоровье. - Значит, мы договорились? На этой неделе отчета не будет.
        Разговор оставил неприятный осадок. Положив трубку, Кронин вывел на экран таблицу целей и задумался. Трудность заключалась в вербальных формулах. Нормальное научное противоречие, второй шаг алгоритма: нематериальная суть закона должна быть сформулирована в материальных терминах. Что такое количество в нематериальном мироздании, если счет есть функция материальных единиц? Они уже обсуждали эту проблему и нашли подходы к решению. Только подходы, но, похоже, что Сокольского это обнадежило больше, чем следовало. Филипп Викторович вообще был энтузиастом и фантазировал лучше, чем кто-либо другой. Понятно, что именно ему пришла в голову нелепая мысль о…
        Почему нелепая?
        Нелепа смерть, но никакие предположения о ее причине нелепыми быть не могут. Даже самые, на первый взгляд, фантастические, тем более, что по сути в версии Сокольского не содержалось и фантастики. Вопрос в другом - можно ли, используя единственный сформулированный нами полный закон мироздания, спровоцировать чью бы то ни было смерть от инфаркта?
        Даже если все так, почему нужно было убивать Лизу - молодую, красивую, умную, замечательную?..
        Если это вообще было убийством.
        Кронин помнил, о чем думал, лежа в постели в полном мраке - засыпал он с трудом, любой свет мешал, даже если это был слабый огонек или отблеск уличных реклам, и потому по вечерам он плотно закрывал шторы на окнах. Он вытянул ноги - в коленях поселился новый вид боли, не тянущий, к какому он уже привык, а какой-то скребущий, - и подумал о том, что нужно бы показаться врачу. Кронин ненавидел врачей, ненавидел медицину и ненавидел собственное тело, которое без медицины не просуществовало бы и года. Одно время он думал: ну и пусть. Умру, и станет лучше. Софа вывела его из депрессии, сестра хорошо знала его характер, пожалуй, даже лучше, чем Клара. С женой он спорил всю жизнь - ее жизнь, - а с сестрой не спорил никогда, Софа смотрела ему в глаза, говорила: «Сделай так, и будет хорошо», и он делал, и действительно становилось если не совсем хорошо, то лучше
        - определенно.
        Он лежал в тот вечер и ждал, за стеной в кабинете часы пробили один раз - четверть одиннадцатого, Кронин перестал думать о больных ногах и тогда увидел сына. Так бывало всегда перед сном: сначала боль, потом Гарик, за ним приходила Клара, гладила его по голове, и он засыпал, ощущая лбом холодное прикосновение пальцев.
        Кронин помнил сына таким, каким тот был после выпускного школьного вечера. Высокий, стройный, белозубый, с удивительно красивой улыбкой. Настоящий мужчина. Через полгода после того, как его призвали в армию, Гарик прислал родителям фотографию - он стоял в обнимку с двумя приятелями, такими же салагами, и, как показалось Кронину, более несчастного человека не существовало на всем белом свете. Вроде бы ничего не изменилось в облике сына - разве только солдатская форма вместо черного костюма. И еще взгляд. Можно ли рассмотреть взгляд на плохой фотографии?
        Он ничего не сказал Кларе - она была так счастлива, что с сыном все в порядке и в армии у него уже появились друзья, а то все пугали ее этой ужасной дедовщиной. Он ничего не сказал жене, но про себя подумал: это конец. И не ошибся.
        Кронин лежал, вытянув ноги, смотрел в лицо улыбавшемуся Гарику и впервые после его гибели подумал тогда о том, что, возможно, все-таки ошибся, глядя на фотографию. И это был не конец. Гарик существует где-то и как-то и ждет, возможно (нет - наверняка!), весточки от отца. Загробного мира нет, это, конечно, чушь, но если правда то, что существует бесконечномерная Вселенная, о которой они так много рассуждали в последнее время, то человек не может умереть весь, потому что живет в бесчисленном числе измерений, не только материальных, но и таких, о которых они сейчас не имеют ни малейшего представления. Что они могут знать, если с грехом пополам сумели сформулировать один-единственный закон мироздания, главный закон - верно, - но пока единственный?
        Материальная оболочка его сына покинула этот мир, то есть перестали существовать три - четыре, если говорить и о времени тоже - его измерения, но остались другие, множество других. Может, какая-то их часть тоже отмирает со смертью телесной оболочки, а может, наоборот - возникают иные формы взамен утерянных. Ведь даже в нашем мире ящерицы отращивают новые хвосты…
        Конечно. Гарик не умер. Из какого-то своего измерения он смотрит на отца - или нет, не нужно использовать терминов, ограничивающих воображение, «смотрит» - не то слово. А какое? Получает информацию? Более правильно, но…
        Пусть будет просто: знает. Он все знает.
        Я тоже хочу знать о Гарике все, - подумал Кронин. И по какой-то не осознаваемой ассоциации - ассоциации ведь рождаются сами по себе, как снежинки, падающие на ладонь, - он подумал о Лизе Мартыновой. Они могли познакомиться, если бы жизнь распорядилась иначе. Гарик поступил бы в Университет - со второй попытки, с первой не получилось, потому он и «загремел» при осеннем призыве, - и тоже, как отец, занимался бы висталогией, теорией открытий, наукой о сильном мышлении. Наверняка занимался бы, он и в школе интересовался кое-какими задачами, правда, на первом месте был все-таки спорт. И когда появился Гущин со своим странным поначалу предложением о создании группы по разработке методов антитеррора, Гарик мог принять участие в общей работе. Мог, конечно, мог. И познакомился бы с Лизой. Они бы нашли общий язык. Гарик Лизе наверняка понравился бы. Если ее тяготят ухаживания Филиппа - Кронин видел, что Лизу Сокольский скорее раздражал, чем даже оставлял равнодушной, - то внимание Гарика наверняка было бы ей приятно.
        И тогда…
        Стоп, - прервал он себя. Не нужно. Впрочем, он уже все равно представил себе, что было бы тогда, фильм, созданный воображением, захватил его, какие-то звуки прорывались сквозь сон, который был наполовину фантазией наяву, они отвлекали, Кронин отгородился от них, и неожиданно возникла странная, невозможная, но такая мучительно притягательная мысль: если два бесконечно сложных существа не могут найти друг друга в четырех измерениях, то способны - конечно, способны, какие могут быть сомнения! - сделать это в бесконечном числе других измерений Вселенной. И если один из них лишился части себя (иначе говоря - умер в каких-то измерениях), то это, скорее всего, может помешать встрече, и тогда второе существо должно лишиться тех же измерений, чтобы возникло новое равновесие…
        Попросту говоря, если бы Лиза умерла, то у Гарика появился бы шанс.
        Глупая мысль. Господи, какая же глупая… Что такое четыре измерения по сравнению с их бесконечным числом? Случайно встретиться в мире на его бесчисленных дорогах так же мало вероятно, как случайно попасть из детского пугача в глаз сове, сидящей на дереве за много километров от стрелка.
        А разве в обычном четырехмерии встречи двух людей, будто созданных друг для друга, не равно удивительны? Если подумать о том, как он нашел Клару… Родился и вырос в Ангарске. Клара - москвичка. Он с детства был влюблен в технику - машины, станки, приборы, самолеты, - а Марина боялась всего, что урчало, пыхтело и двигалось на четырех колесах. Учиться он поехал в Свердловск, а его будущая жена поступила в МГУ на факультет психологии. Ничего общего, ничего. Кроме странного изгиба мировых линий, в результате которого летом семьдесят первого он оказался в Магнитогорске - футбольная команда политеха, за которую он играл, встречалась в матче местной лиги с командой «Комбинат». И в то же время в том же городе оказалась Клара - летела к тетке в Новосибирск, но погода на трассе испортилась и самолет сел на промежуточном аэродороме.
        Время и место. Четыре координаты совпали по странной случайности, которая, безусловно, никогда больше не повторилась бы. В зале ожидания, куда Кронин забрел, пока выгружали багаж, он обратил внимание на девушку, одиноко стоявшую у окна, выходившего на летное поле. Зал бурлил, люди перемещались, создавая обычное броуновское движение, многие сидели или лежали на неудобных скамьях, все как обычно, а хрупкая фигурка у окна выламывалась из этой суеты, была так же чужда ей, как чайная роза, выросшая на вершине Джомолунгмы.
        Он подошел и встал рядом - не так близко, чтобы его присутствие можно было назвать назойливым, но и не так далеко, чтобы его появление выглядело случайным. Снаружи хлестал ливень - беспощадный летний ливень, обычно продолжающийся не больше часа, но сейчас перекрывший все рекорды длительности. И странным образом Коле Кронину показалось, что струи, полосы, ленты дождя складывались в переменчивые и странные фигуры танцоров. Возможно, девушка видела совершенно другое, Коля не подумал об этом, когда воскликнул:
        - Здорово! Совсем как балет!
        Девушка повернула голову в его сторону и долго смотрела, будто не могла понять, откуда в ее призрачном мире появился этот крепкий парень в легкой спортивной куртке.
        - Вы тоже видите, как они танцуют? - сказала она наконец.
        И Колина душа переполнилась таким счастьем, какого он не испытывал никогда прежде. Он не помнил, что ответил на вопрос. Он вообще не мог впоследствии вспомнить, о чем они говорили с Кларой до самого утра, когда хриплый голос заспанного диктора объявил о посадке на рейс, следующий из Москвы в Новосибирск.
        Потом они переписывались, звонили друг другу - и частота звонков увеличивалась по мере того, как возрастало их чувство, а потом Коля прилетел в Москву, и в первый же вечер, который они с Кларой провели вдвоем, произошло то, что сделало их близкими на всю оставшуюся жизнь. Всю оставшуюся Кларину жизнь. И всю жизнь их еще не родившегося тогда сына.
        Стоп, - сказал себе Кронин. Что с ним происходило сегодня? Он научился управлять своими воспоминаниями и в те часы, когда нужно было работать, не разрешал себе не только думать, но даже на мгновение представлять себе лица жены и сына. А сейчас… Он тонул в воспоминаниях и даже не пытался барахтаться.
        Стоп, - повторил Кронин. Значит, в те минуты, когда погибала Елизавета Олеговна, он все-таки думал именно о ней и именно в связи с Гариком. И звуки, которые он не допускал в сознание, были телефонными звонками. Собственно, можно сказать, что он действительно спал - точнее, дремал, находился в переходном состоянии между сном и явью, когда…
        Ну, - сказал он себе, - договаривай.

…когда мысли имеют обыкновение становиться реальностью. Именно в таком состоянии полудремы возникают у людей неожиданные идеи, правильные ассоциации, великие открытия тоже совершаются в таком состоянии. А он ведь знал, понимал уже тогда, что если и существует возможность прямого использования того единственного полного закона природы, что группе удалось сформулировать, то получиться это может, скорее всего, именно в фазе перехода от сна к яви или от яви ко сну, когда подсознательные функции организма уже расторможены, а сознание еще не полностью блокировано, и глубинная человеческая суть, все его неосознанные, но существующие измерения, проявляются, как изображение на белой фотографической бумаге - проявляются и опять исчезают, задавленные либо сознанием, если человек просыпается, либо химерами сна, если человек засыпает.
        Получается, что он действительно мог…
        Но он же думал, что переход в большой мир - это сотворение добра! Он хотел счастья им обоим - Гарику и Лизе. Действительно хотел - больше собственной жизни.
        Если своими подсознательными действиями… что? договаривай… Если он своим подсознательным желанием счастья для собственного сына убил Лизу…
        Ну вот, сказал, и легче стало.
        Продолжай.
        Значит, дело не в вербальных формулах, которые на самом деле могут быть какими угодно. Дело в возбуждении подсознания, и разве это теперь не очевидно? Физическое противоречие нужно сформулировать так: нематериальная часть закона природы не может быть определена однозначно в материальных терминах, поскольку материально сознание человека, создающего формулировку. Сознание материально - однако, оно должно иметь нематериальную составляющую.
        Подсознание - вполне вероятно! - такую составляющую имеет. Противоречие решается.
        Но человек не может управлять подсознанием. И следовательно, не в силах использовать в реальной жизни полные законы бесконечномерной Вселенной. Только в состоянии полудремы - перехода от сна к яви.
        Наверное, это так.
        Кронин записал свои соображения, зашифровал запись и вышел в Интернет, чтобы посмотреть почту и попытаться хотя бы ненадолго отогнать от себя мысли, которые теперь - он знал это наверняка - будут мучить его до конца дней.
        Неужели это сделал я? Я не хотел…

11
        В перерыве между тоскливыми обсуждениями Корзун заглянул в курилку, ожидая увидеть своего вечного оппонента Гришу Берлина. Гриша не курил, но запах чужого дыма почему-то помогал ему сосредотачиваться, и потому Берлин проводил здесь значительно больше времени, чем самые заядлые курильщики института. Он сидел на подоконнике и, сложив руки на груди, смотрел в потолок. Волосы, окружавшие его раннюю лысину, казались издалека лежавшей на голове огромной золотистой подковой.
        - Привет! - сказал Гриша. - Если ты будешь курить «Кэмел», то я открою форточку. Витька тут так надымил «Марльборо», что может возникнуть вавилонское смешение запахов, а я как раз сосредоточился на…
        - Рассредоточься, - приказал Эдик. - Есть дело.
        Гриша наконец повернул голову и пристально посмотрел Эдику в глаза.
        - Так, - сказал он. - Ночь ты опять не спал, мешки под глазами. Аида?
        - Хуже, - мрачно произнес Эдик. - Я совершенно не представляю, как жить дальше.
        - Я тоже, - сообщил Гриша, сползая с подоконника. В углу курительной комнаты стояли два протертых кожаных кресла - лет им от роду было не меньше тридцати, их вынесли из парткома в семидесятом году, когда перед празднованием столетия со дня рождения вождя мирового пролетариата в институте меняли всю мягкую мебель. Гриша постоял между креслами, изображая буриданова осла, но все же сделал выбор и упал в то, что стояло ближе к двери. Эдик сел в соседнее кресло и попытался расслабиться. Не получалось. Со вчерашнего вечера он был напряжен, как натянутая и готовая лопнуть струна, ночью Эдик действительно не спал ни минуты - просто боялся уснуть, боялся потерять контроль над собственными желаниями, и если химеры сна могут становиться реальностью… Но ведь долго так не выдержать. Сутки, двое - а потом?
        - Рассказывай, - потребовал Гриша.
        - Долго, - сказал Эдик. - И есть вещи, которые я рассказать не могу.
        - Время терпит. И кончай базар. Если ты избрал меня своим магнитофоном, то ни к чему преамбулы. Нажми на клавишу - и вперед.
        - Магнитофоны не дают советов, - улыбнулся Эдик.
        - Я тоже советов не даю, - заметил Гриша. - Так, мысли вслух. Иногда помогает?
        - Всегда, - благодарно сказал Эдик. - У тебя удивительная интуиция, Гриша. Тебе бы не в академическом институте работать, а открыть собственный бизнес и принимать клиентов - большие бы бабки заколачивал.
        - Семнадцать, - констатировал Гриша, почему-то загнув большой палец.
        - Что семнадцать? - не понял Эдик.
        - Ты предлагаешь мне это в семнадцатый раз. Потому я и отвечать не стану. Давай лучше к делу, а то я потеряю мысль, которую думал, когда ты меня отвлек.
        - Запиши, - посоветовал Эдик.
        - Если запишу, - вздохнул Гриша, - то забуду точно. Записанная мысль стирает задуманную, а записанные слова искажают задуманную суть. Мне это надо?
        - Нет, - согласился Эдик. - Скажи, как бы ты поступил, если бы обнаружил неожиданно, что, не желая никому ничего дурного, непреднамеренным действием убил человека?
        Гриша, смотревший Эдику в лицо, отвел взгляд и уставился на свои тонкие пальцы, продолжая загибать их один за другим.
        - Кто убил? - спросил он наконец. - Ты?
        - Да.
        - Чем?
        - Желанием сделать добро.
        - Я спрашиваю - чем: нож, пистолет, лом, веревка…
        - Оставь эти глупости, - резко сказал Эдик. - Я же сказал: желанием добра. И только. Ничего больше.
        - Я так и думал, - облегченно вздохнул Гриша. - Знаешь, я и сам столько раз в собственном воображении убивал своих заклятых врагов, что…
        - Она не была моим врагом! И умерла на самом деле. Позавчера похоронили.
        - Я знаю, - кивнул Гриша. - Пока ты говорил, я с тобой немного поработал. Не скажу, что понял тебя, как нужно, но кое-что… Легче стало?
        Эдик прислушался к себе. Струна все еще звенела, но натяжение ослабло, в затылке не ломило, как утром, а перед глазами перестали возникать и расширяться оранжевые круги. Эдик не знал, как это получалось у Гриши, но получалось у него всегда.
        - Легче, - признался Эдик, - спасибо тебе. То есть, легче физически. Я хочу сказать…
        - Помолчи еще минуту, - прервал его Гриша, продолжая загибать и разгибать пальцы. Минута текла, как вязкая жидкость из чашки, последняя капля повисла, не желая падать. Минута могла тянуться и до бесконечности, если не взять последнюю каплю в руки, отлепить от чашки, уронить на гладкую поверхность пола… Эдик так и сделал.
        - Торопишься, - пробормотал Гриша. - Так кого ты убил в своем воображении?
        - Помнишь, я говорил тебе о Елизавете Мартыновой?
        - Помню. У тебя с ней какое-то общее дело по части висталогии. Извини, ты же знаешь, что в вашей науке я полный нуль.
        - Неважно. Она очень талантливая, но… Это был какой-то извращенный талант. Любое слово, любая идея выворачивались наизнанку так, что мне самому начинало казаться… Я ненавидел себя за собственную бездарность. Столько лет занимаюсь теорией, имею три авторских свидетельства на открытие, заявок я и сам не считал, а тут какая-то молоденькая…
        - Погоди-ка, - Гриша прервал бессвязную Эдикину речь, вытянув вперед руку со сжатыми в кулак пальцами, Эдику показалось, что его толкнули в грудь - вполне физически ощутимо. - Я за тобой не успеваю. И вообще лучше помолчи. Не надо смотреть мне в глаза, ты знаешь, я это ненавижу. Взгляд лжет всегда, неужели тебе это не известно?
        - Глаза - зеркало души, - вяло произнес Эдик.
        - Зеркало, - согласился Гриша. - Именно зеркало, отражающее в искаженной форме мысли тех, с кем говоришь и на кого смотришь. Помолчи и смотри в потолок. Или вон на ту щель в стене.
        Эдик послушно перевел взгляд на косую трещину в штукатурке и лениво подумал о том, что вот уже несколько минут в курилку никто не входит. Он знал, что никто и не войдет, пока не закончится разговор с Гришей. Так было всегда - стоило Берлину начать разговор по душам с любым из сотрудников института (иногда к нему обращались и женщины, у всех свои проблемы, а Грише было все равно, кому помогать), как у остальных мгновенно исчезало желание выкурить сигарету или потрепаться о повышении цен на бензин. Объяснения этому феномену никто не придумал, как никто не мог понять, почему Гриша разбирается в чужих проблемах лучше, чем в своих собственных. Читать мысли он не умел - это выяснили еще в первые недели, устроив Берлину полный тест с картами Зенера и генератором случайных чисел. Сказать, что Гриша так уж сильно разбирался в психологии, тоже было нельзя. Работал он в лаборатории социальной психометрии, пытался защитить диссертацию, но не хватило терпения - звезд с неба Берлин не хватал, так считал его научный руководитель, профессор Заславский. Но Гриша был великим эмпатом - странным образом, не глядя на
человека, с которым вел беседу, он понимал, что именно с ним происходит, и главное, что именно нужно сделать, как выйти из сложной жизненной ситуации. Определенных советов Берлин, впрочем, не давал, но два-три слова - точных, как бином Ньютона, - помогали собеседнику оценить себя, свое окружение, свои силы, возможности, и прийти к выводам, какие не были бы сделаны без странного Гришиного влияния. Интуитивно Гриша всегда - исключений еще никто не наблюдал - говорил правильные слова и, похоже, не знал, почему именно эти слова срывались с его языка, обычно не находившего точных определений даже в описании банального сюжета телесериала.
        - Ты хотел, чтобы вы… ну, с этой девушкой… - пробормотал Гриша, будто камешки во рту перекладывал языком, - подружились, а?..
        Эдик не ответил, Грише не нужен был ответ, он говорил сам с собой, будто сканировал Эдикины ощущения.
        Гриша вздыхал, ломал пальцы, что-то с ним сегодня происходило, обычно он бывал гораздо спокойнее.
        - Послушай, я не могу… - сказал он несколько минут спустя. - Я ничего не понимаю… Ничего… Не могу сказать… Извини.
        - Ничего? - поразился Эдик.
        - Ничего. Какая-то серая стена. Ты… Почему ты обвиняешь себя в убийстве?
        Положительно, сегодня Гриша был не в себе. Ни при каких обстоятельствах он не задал бы такого вопроса. Он вообще предпочитал не задавать вопросов. Напрасно я сюда пришел, - подумал Эдик. - Теперь будет еще хуже. Теперь Гриша начнет думать, анализировать, и чего доброго, еще действительно придет к правильным выводам.
        - Я не обвиняю себя в преднамеренном убийстве, - сказал Эдик. - Я сказал только, что желал ей добра, а она умерла. Вот и все.
        - Ну? - удрученный тем, что ничего у него сегодня не получилось, Гриша готов был, похоже, выслушать Эдика и дать житейский совет, исходя из собственного жизненного опыта. - И это тебя гложет? Чепуха, согласись.
        - Чепуха, - произнес Эдик, прислушиваясь к собственным ощущениям. Гриша не помог ему, но что-то сдвинул в его восприятии. Оранжевые круги, плывшие перед глазами с самого утра, сначала застыли, образовав сложную и многомерную фигуру, один из кругов отпечатался у Гриши на лбу, а другой лежал на его синем свитере, будто большая медаль. Потом круги начали таять, и вместе с ними таял, истончался окружавший Эдика мир - стены комнаты сделались бумажными, в некоторых местах бумага прорвалась, и в отверстия стала видна улица, многоэтажка, стоявшая напротив, и фонарь, не погашенный с ночи, светил в глаза; как это могло быть, Эдик не понимал, но что-то Гриша все-таки сотворил с его сознанием. Не объяснил, не помог. А может, именно помог?
        - Спасибо, - выдавил Эдик, поднимаясь, как ему почему-то показалось, не на ноги, а на руки, комната встала дыбом, и он пошел к двери по потолку, цепляясь за него ладонями, будто муха.
        Он подумал, что, если сейчас упадет, то переломает ноги - три метра как никак. А где Гриша? Почему оба кресла пусты? Почему стены исчезли, и как получилось, что потолок и верхние этажи висят в воздухе, ничем не поддерживаемые?
        Сознание начало ускользать, когда Эдик на руках подошел к двери. Открыть ее он не мог, руки были заняты, а ноги в туфлях, неудобно. Мысль была нелепой, а потом все мысли исчезли вообще, остались одни ощущения.
        Тогда он понял, что произошло на самом деле. Эдик успокоился, и струна, державшая его в напряжении со вчерашнего вечера, лопнула со звуком, похожим на тот, что возникает, когда далекий самолет переходит в высоте звуковой барьер.
        Эдик сидел в кресле рядом с Гришей, глаза его были закрыты, дышал он ровно - спал. Гриша так и решил, что Эдик заснул, помочь он приятелю сегодня не смог, но успокоил - и то хорошо. Пусть отдохнет, надо бы сделать так, чтобы никто не мешал. Посижу с ним, - решил Берлин, - тогда никто и мешать не будет.
        Он развалился в кресле и принялся думать о психологической совместимости в экипаже международных космических станций - этой проблемой Берлин занимался в институте пятый год. В коридоре, стояли двое сотрудников, пришедших покурить, но раздумавших раньше, чем открыли дверь в курилку.
        - Гриша там с кем-то, - понимающе сказал один.
        - Пошли на улицу, - предложил второй, - погода хорошая, заодно бензином подышим.
        Эдик расслабленно развалился в кресле и ощущал себя тем, кем был на самом деле. Он хотел этого. Он хотел этого давно, а вчера вечером желание стало непреодолимым. Но - не получалось. Получилось сейчас - спасибо Грише. Хороший он человек. Ничего не понимает, решительно ничего. Но умеет…

12
        Михаил Арсеньевич рисовал на бумаге чертиков, комкал листы и бросал в корзину. Чертики раз за разом получались все более злыми, а последний был, к тому же, похож на Антона Борисовича, непосредственного Мишиного начальника, на совещание не пришедшего и потому ответственного за всю эту скукотищу.
        Надо бы, как он обычно делал, отгородиться от этого еженельного безобразия и размышлять о своем. Но сегодня не получалось. О своем - означало думать об ужасной смерти Лизы Мартыновой, Бессонов думал об этом которые сутки, у него уже не только мозги болели, но и то, что находилось за мозгами - душа или, скорее, иная нематериальная конструкция, если верны их последние измышления. Болело все, что имело к нему отношение в мире, и Михаил Арсеньевич хотел хотя бы на этом глупом совещании отвлечься - слушать докладчика, а не голос собственной совести.
        Не получалось. Бумажный чертик подмигнул ему косым глазом, буркнул: «И не получится. Если уж начал, иди до конца, будто сам не знаешь этого правила».
        Правило Михаил Арсеньевич знал прекрасно. Но идти до конца…
        Хорошо, с чертями лучше не спорить, даже если они плод твоего воображения. Давай по-честному.
        Фил был первым, кто подумал, что Лизу убили. Он не сказал этого прямо, но намек был настолько прозрачным, что Николая Евгеньевича всего перекосило - Миша сидел за столом напротив Кронина и прекрасно видел, каким стало его лицо. А разговором об алиби Фил выдал свои подозрения окончательно.
        Если разобраться, то все алиби шиты белыми нитками. И у всех была причина желать бедной Лизе… Чего? Неужели смерти? Да, ее не любили в группе. У Кронина это было написано на лице, Эдик старался к Лизе не обращаться, Вера ее недолюбливала хотя бы за то, что Лиза нравилась Филу, а сам Фил… Что-то происходило между ним и Лизой, Михаил Арсеньевич не знал подробностей, но ведь чувства непредсказуемы… Кстати, и алиби, если на то пошло, у Фила не было никакого.
        А я? Господи, - думал Михаил Арсеньевич, - я никогда не желал Лизе зла. И полную формулировку закона я вряд ли мог использовать даже подсознательно, не говоря уж…
        Не лги, - прервал он собственный монолог, продолжавшийся третьи сутки. Должно быть, он что-то бормотал даже во сне, потому что Роза прошлой ночью ткнула его в бок и зло прошипела: «Ты дашь людям спать, в конце концов?» «Я храпел?» - спросил он, не вполне проснувшись. «Ты болтал», - буркнула жена и отвернулась.
        Что он болтал? О чем могло болтать его разбуженное подсознание? Неужели о том, как он хотел Лизу и как она его отвергла - грубо, наотмашь?..
        Михаил Арсеньевич выбросил в корзину очередного бумажного чертика и с хрустом потянулся, сидевший рядом Борис Игнатьевич из отдела физики твердых тел посмотрел на него с удивлением, Михаил Арсеньевич стесненно улыбнулся и пробормотал: «Зря время теряем». «Это точно», - сквозь зубы процедил Борис Игнатьевич и повернулся к оратору.
        Со вчерашнего вечера Михаил Арсеньевич не мог самому себе ответить на простой, казалось бы, вопрос: «Если правда то, о чем недвусмысленно дал понять Филипп Сокольский, мог ли убийцей Лизы быть я?»
        Как он мог не знать этого? Да очень просто. Знал Михаил Арсеньевич формулировку полного закона сохранения энергии? Безусловно - причем лучше, чем кто бы то ни было из их шестерки, в этом он был убежден. Было ли у него желание, чтобы Лиза исчезла, испарилась, ушла из его жизни? Конечно - после нелепого свидания желание это сначала было вполне осознанным, а потом спряталось в подсознание, то есть по сути осталось неизменным. Было ли у него алиби на время гибели Лизы? Он утверждал, что было, но на самом-то деле Филипп, будь он умнее и проницательнее, легко доказал бы обратное.
        Да, Михаил Арсеньевич действительно названивал в те минуты Кронину, почти наверняка зная, что тот спит и на звонок не ответит. И что? Разве нельзя было поставить телефон на автоматический набор, а самому сосредоточиться на другом? На том, например, что сейчас Лиза…
        Стоп. В реальной жизни разве он действительно об этом думал?
        А разве нет?
        Михаил Арсеньевич тяжело вздохнул, захлопнул блокнот, тихо извинился и, бесшумно отодвинув стул, направился к выходу. Докладчик сделал паузу и проводил Бессонова удивленным взглядом, а сидевшие за длинным столом заведующие отделами подумали о том, что и сами с удовольствием последовали бы отрицательному примеру, но если все сразу или по очереди начнут покидать конференц-зал, это будет нонсенс и полный беспорядок в работе.
        В коридоре суетливо бегали сотрудники, Михаил Арсеньевич постоял, щурясь и соображая, куда бы податься, чтобы хоть какое-то время побыть одному, и, вспомнив, направился в семнадцатую лабораторию. Там только вчера закончили ремонт, краска еще не просохла, аппаратуру не начали устанавливать, и весь сегодняшний день специалисты по телевизионным методам физического контроля собирались провести на объединенном семинаре в ФИАНе. А может, и дома - это уж кто как вывернулся.
        В просторной и пустой комнате даже стула не оказалось, а запах от свежей краски стоял такой, что Роза, к примеру, наверняка лишилась бы сознания. Михаил Арсеньевич открыл форточку и встал у окна. Думать можно и стоя. Думать Бессонов мог и на ходу, и сидя, и лежа - положение тела не имело значения, лишь бы никто не мешал сосредоточиться.
        Пустая комната оказалась замечательным резонатором для мыслей. Не прошло и минуты, как Михаил Арсеньевич перестал ощущать тяжкий запах краски, полумрак сгустился, мысли сконцентрировались и потекли плотной струей в нужном направлении.
        Итак, сначала.
        Начало к Лизе, кстати, не имело никакого отношения. Сначала был Гущин - неприятная личность, представившаяся сотрудником аппарата Российской академии. Бессонову Гущин не понравился, потому что лгал - Михаил Семенович знал точно, что в структуре академического аппарата не было службы, занимавшейся перспективными научными направлениями. Ну и что? С предложением о работе в группе Бессонов согласился, не раздумывая. Сразу понял, какая это золотая жила. Золотая не в смысле возможного обогащения (о деньгах он не заботился ни в молодые годы, ни впоследствии, когда стал прилично зарабатывать), а в смысле познания нового.
        И результат… Господи, неужели самая потрясающая мысль, какая только могла прийти в голову, родила столь же потрясающе гнусную суть?
        Почему он должен сейчас мучиться, отвечая на вопрос, который, возможно, и смысла никакого не имел, но все равно ответить было необходимо, потому что иначе невозможно жить? Ни жить, ни думать, ничего…
        Михаил Арсеньевич подставил лицо яркому солнцу, ощутил прикосновение нежных теплых ладоней - совсем как у Розы, когда они еще любили друг друга, вскоре после свадьбы поехали к ее родственникам в Бологое и там спали на сеновале, в первый и последний раз в жизни, лежать на колючем сене было и неудобно, и приятно, Розочка в темноте прижималась к нему всем телом, и ладони ее касались его лица, прикосновение было таким нежным, что ему пришло сравнение с теплыми солнечными лучиками, с зайчиками, с милыми нематериальными зверушками.
        Солнечный зайчик устроился у Михаила Арсеньевича на переносице и переключил в мозгу какие-то каналы, перевел стрелки на путях, по которым двигались мысли.
        Михаил Арсеньевич был уверен в том, что знание полных законов невозможно использовать во вред - невозможно изначально и по определению. Почему он был так уверен? Речь ведь шла не о духовных мирах, создаваемых воображением, где невозможно существовать вне понятий морали и нравственности. Речь шла о парадигме нематериальной Вселенной, безразличной к духовным устремлениям человека, как безразличен к ним известный из школьного курса физики закон Ома. Но почему-то Михаил Арсеньевич был уверен, что творить зло с помощью их нового знания так же невозможно, как создать вечный двигатель, не зная полной формулировки второго начала термодинамики. А этой формулировки он еще не знал…
        Кто-то снаружи начал поворачивать ручку двери, и Михаил Арсеньевич с раздражением подумал, что ему помешают довести мысль до конца, понять - как и почему это случилось с Лизой. Сейчас кто-нибудь войдет, поведет пустой разговор
        - даже если это будет разговор о перспективах физической науки в одном, отдельно взятом, академическом институте.
        Михаил Арсеньевич подошел к двери и повернул ключ. Ручка перестала поворачиваться - снаружи размышляли над тем, почему кто-то из сотрудников заперся в пустой комнате. Ах, все равно. Пусть думают что хотят.
        В дверь постучали, но Михаил Арсеньевич не стал отвечать. Запах краски опять стал невыносимым, и он вернулся к окну, встал под форточкой, втянул ноздрями холодный, с терпким городским запахом, воздух с улицы.
        Я мог убить Лизу, - подумал он отрешенно. Мог, и нечего себя обманывать.
        Это было несколько месяцев назад. Прошлым летом. С утра парило, а к полудню асфальт раскалялся, будто песок на ялтинском пляже. Женщины ходили в легких платьях, и каждая вторая выглядела голливудской красавицей, Михаил Арсеньевич готов был соблазнить любую, которая не отвела бы взгляда. За годы счастливого супружества он совершил немало ходок, было что вспомнить, хотя лучше бы, конечно, не вспоминать (это удел стариков), а действовать.
        Собирались в тот вечер не у Кронина, а у Эдика - Николай Евгеньевич приболел, и сестра его Софа, страшная злюка, запретила беспокоить брата вистологической чепухой. А Эдик устроил фуршет - не сразу, конечно, а после обсуждения, - и получилось так, что Михаил Арсеньевич сел рядом с Лизой. Филипп мрачно смотрел в их сторону, но мешать разговору не пытался. Михаил Арсеньевич был в ударе, сыпал комплиментами, Лиза в тот вечер выглядела обворожительно и слушала его с удовольствием, а когда он предложил ей прогуляться вместо того, чтобы ехать к метро в душном троллейбусе, она согласилась, и они попрощались с Эдиком в прихожей, а с другими и прощаться не стали - ушли по-английски. Михаил Арсеньевич представлял себе, что в это время думал Филипп. Плевать. Либо ты воюешь женщину, либо тихо страдаешь. Филипп предпочитал страдать - его дело.
        И погуляли замечательно. Поехали в ресторан, хорошо поели после Эдикиного фуршета, выпили вина, а потом шли через парк, где фонари светили вполнакала, тени, отбрасываемые деревьями, были похожи на фантастические механизмы пришельцев, Михаил Арсеньевич прервал на полуслове свои разглагольствования и, повернув Лизу к себе, принялся шептать о том, какая она красивая и умная, как им может быть хорошо вместе, и что они оба себе не простят, если между ними ничего не произойдет, потому что…
        И Лиза, чудесная, добрая и милая Лиза рассмеялась ему в лицо. Она не просто смеялась, она хлопала себя ладонями по щекам, повторяла «Я не могу!» и еще что-то, совсем уж неприятное для его самолюбия, а потом, когда он, не помня себя, пытался сорвать с нее полупрозрачную кофточку, ударила его по лицу, оттолкнула и пошла, не оглядываясь, а он плелся следом и чувствовал себя индийским парием, которого госпожа из высшей касты бросила в дорожную пыль и приказала стать червем. Он был червем, и он ненавидел эту женщину, потому что никогда не испытывал такого унижения. Унижения тем более мучительного, что завтра и послезавтра, и еще много дней им предстояло встречаться и вести себя друг с другом так, будто ничего не произошло. Не мог же он, на самом деле, бросить работу в группе из-за того, что получил афронт от женщины!
        Лизины каблучки стучали по асфальту, а Михаил Арсеньевич шел тихо, как тать в ночи, как преступник, крадущийся за жертвой, это сравнение пришло ему в голову неожиданно, и он подумал, что, если Лиза обернется и он опять увидит ее презрительную улыбку, то рука сама найдет на дороге камень, а если не камень, то должен же где-нибудь поблизости найтись нож или что-то другое, способное убить.
        Никогда прежде не случалось с ним ничего подобного. Никогда. Это было кошмарное ощущение, но какое-то сладостное, внизу живота возник жар, поднимавшийся к груди, и если бы Лиза обернулась…
        К счастью для них обоих она шла, не оборачиваясь, вышла из темной аллеи на освещенную улицу и остановила проезжавшее мимо такси. Михаил Арсеньевич расслышал, как она назвала водителю свой адрес.
        Такси умчалось, а он стоял в тени раскидистой ольхи и держал в руке нож, с лезвия которого капали на асфальт горячие черные капли. Безжизненное тело женщины лежало у его ног, взгляд молил о пощаде, а он смеялся и говорил…
        Он ничего не говорил. Он ничего и не думал. Несколько минут спустя он пришел в себя. Его бил озноб, и все произошедшее казалось кошмаром, приснившимся наяву. Он хотел все забыть, но, стоя на тротуаре под ярким фонарем, освещавшим, казалось, не только его понурую фигуру, но и смешавшиеся мысли, вспоминал опять и опять, как поднял нож, как увидел белые от ужаса Лизины глаза…
        Но ведь этого не было! Или было?
        Конечно, не было, Лиза уехала и теперь никогда не только не сядет с ним рядом, но даже не захочет посмотреть в его сторону.
        Михаил Арсеньевич пошел домой пешком, явился далеко за полночь и не стал отвечать на молчаливые Розины вопросы. Это было самое суровое испытание, какое ему устраивала жена: она знала, что на крики муж реагирует очень бурно и быстро сбрасывает напряжение, а вот молчаливых укоряющих взглядов не выдерживает и чувствует себя побитой собакой, для которой у хозяина не нашлось ни одного доброго слова.
        В ту ночь он постелил себе в гостиной на диване и до утра лежал без сна, прислушиваясь к собственным ощущениям. Неужели он действительно сошел с ума - ведь то, что произошло между ним и Лизой, иначе как приступом психоза невозможно было назвать. И если такое случилось с ним один раз, то может случиться вторично. И еще, и еще… Когда-нибудь он действительно поднимет камень, подвернувшийся под руку, и убьет женщину, отказавшую ему во взаимности. Значит, нужно не смотреть на женщин, не искать встреч, забыть… И о собственной жене забыть тоже? Разве к Розе он не испытывает тайной и давней, тихой и хорошо скрываемой ненависти? И однажды, когда она посмотрит на него своим уничтожающим взглядом, он возьмет лежащий на столе нож…
        Это болезнь. Нужно лечиться. Завтра - уже сегодня - пойти… К психиатру? Михаил Арсеньевич понимал, что не сможет заставить себя занять очередь в районной поликлинике - об этом сразу узнают и передадут Розе, в регистратуре работает ее приятельница Грета, толстая и глупая баба, несдержанная на язык.
        Он должен был справиться с собой сам.
        Лиза вела себя с ним после той ужасной ночи естественно, будто ничего не произошло. А он ловил себя на том, что ненависть его к этой женщине не только не ослабла, но даже усилилась. Он понимал причину: Лиза оказалась сильнее его, и простить это было невозможно.
        Все последующие дни он вел себя с Лизой очень корректно, не давал повода для того, чтобы она бросила в его сторону хотя бы один подозрительный взгляд.
        И до последней ночи он ни разу не поцапался с женой. Боялся разбудить в себе зверя, которого с таким трудом затолкал в клетку собственного подсознания. Похоже, он справился.
        Только похоже. Смерть Лизы сразу все изменила и показала ему, что ничего еще не закончено.

«У меня алиби, - говорил он себе, прижавшись лбом к теплому оконному стеклу и не реагируя на стук в дверь, становившийся все более настойчивым. - Когда она умирала от сердечного приступа, я совсем о ней не думал. Я звонил Николаю Евгеньевичу, чтобы рассказать об идее полиформного моделирования. Хорошая была идея - то есть, тогда она казалась хорошей, а потом, так и не дозвонившись, я остыл и нашел в ней массу - минимум пять - изъянов. О Лизе не думал».
        Да? Подсознательно Михаил Арсеньевич помнил о ней всегда. И рассуждая о полиформном моделировании, разве не мог он так же подсознательно совместить эти две мысли, эти два состояния - так и не утихшую ненависть к женщине и возникшее понимание новой сути бесконечного мироздания?
        Мог. Наверное, мог. Ну и что?
        Наверняка его с Лизой соединяли не только материально-духовные, но и сугубо нематериальные связи. И мог ли он сам себя убедить в том, что никакие из этих связей не проявили себя в материальном мире таким странным, непредсказуемым образом?
        Не мог. Когда подсознательно желаешь кому-то смерти и тот человек неожиданно умирает без всякой причины, не правильно ли обвинить в убийстве себя?
        Алиби. Для Фила это, возможно, действительно, алиби - что знает мальчишка о смертельной ненависти, об ужасе маниакального стремления убить и о постоянно сдерживаемой плоти?
        В дверь перестали колотить, он слышал громкий разговор и узнал голос заместителя директора по общим вопросам. «Будут ломать замок, - отрешенно подумал он. - Глупо. Нашел место для уединенного размышления. Что им сказать? Не слышал? Задумался? Бред».
        Михаил Арсеньевич подошел к двери и спросил громко:
        - Кто там? Это вы, Станислав Архипович?
        - Черт побери, Бессонов! - послышался крик разъяренного зверя. - Вы что там делаете? Открывайте немедленно!
        Он повернул ключ, дверь распахнулась, в комнату ввалились маляры, за ними мрачно вошел Маршавецкий, готовый устроить сотруднику разнос за весьма странное, мягко говоря, поведение, но, увидев что-то в лице Михаила Арсеньевича, заместитель директора пробормотал только:
        - Простите, если помешали…
        - Ничего, ничего, - в тон ответил Бессонов и мстительно добавил: - А ведь здесь скользко.
        Формулировку полного закона сохранения энергии ему и вспоминать не нужно было - разве он ее забывал? Только направить мысленно энергетический поток…
        Маршавецкий коротко вскрикнул, нелепо замахал руками, стараясь удержать равновесие, ноги его разъехались, будто он стоял на коньках, и завхоз хлопнулся на копчик, взвыв от боли.
        Михаил Арсеньевич повернулся и пошел к себе. Ну что такого произошло на самом деле? Не удержал человек равновесия. Бывает. А он тут совершенно ни при чем.
        Как и в страшной истории с Лизой.

13
        Фил проснулся от надрывного, как плач Ярославны, телефонного звонка. Не открывая глаз, он пошарил руками вокруг себя, нащупал сброшенное во сне одеяло, две подушки, скомканную простыню… И это все?
        Фил открыл глаза и приподнялся на локте. Веры не было. Подушка еще хранила - так ему показалось - запах ее волос, а ладони помнили теплоту ее кожи. Ушла? Он спал, как сурок, а она собралась и исчезла, не попрощавшись.
        Телефон продолжал надрываться. Нащупав тапочки, Фил добежал до письменного стола и поднял трубку.
        - Господи, - сказала Рая, - я уж думала, с тобой что-то случилось.
        - Ничего, - пробормотал Фил, проснувшись окончательно, - то-есть, много всякого…
        Должно быть, в голосе его еще остались следы интонаций, обращенных к Вере, как в опустевшей комнате остаются невидимые следы пребывания женщины. Рая помолчала немного и сказала холодно, как она это умела и как делала в прошлые годы, будучи недовольна странным, по ее мнению, поведением мужа:
        - Ты не один, что ли? У тебя женщина?
        А тебе-то что? - хотел спросил Фил, но только пожал плечами.
        - Ты почему молчишь? - продолжала Рая. - Я права?
        - Нет, - буркнул он. - Говори, что опять случилось, у меня масса дел, мне нужно бежать…
        - У сына проблемы, а ему бежать нужно! Можно подумать, что это только меня беспокоит!
        - Что - это?
        - Слушай, Максимка ведет себя совсем… Ну, будто ему опять три года или даже два. У меня такое ощущение, будто я стремительно старею, а Максимка становится все меньше и меньше… Плачет по ночам, просится ко мне в постель…

«Если она скажет, что ребенку нужен отец, - подумал Фил, - я пошлю ее к черту. Кто разрушил семью - я или она?»
        - Извини, - твердо сказал Фил. - Мне действительно нужно бежать. Я позвоню тебе вечером. Домой. И ты позовешь Максимку к телефону, я хочу наконец с ним поговорить.
        Он твердо намерен был поступить именно так, хотя и помнил, что через пять-шесть часов - именно тогда, когда у Раи наступит вечер и она будет ждать его звонка, - начнется семинар на конференции по перспективным направлениям науки.
        Фил положил трубку на рычаг и тут же снова ее поднял. Позвонить Вере. Услышать ее голос. Спросить - как она после вчерашнего. После чего вчерашнего? - переспросит она томно, как принцесса на горошине. После того? Или после другого? И он без объяснений поймет, что она имеет в виду под «тем» и «другим».
        Он набрал номер, долго слушал гудки, Вера то ли еще спала, то ли уже ушла, то ли… То ли еще не возвращалась домой - куда и когда она отправилась, оставив его спать одного на раздвинутом диване, Фил не знал.
        Могу ли я? - подумал он. После «другого», что было вчера ночью, могу ли я слышать Веру и говорить с ней через нематериальные носители информации, закон сохранения это позволяет, это всегда было возможно, и у многих получалось независимо от желания.
        Вера! - позвал Фил, закрыв глаза и представив себе ее взгляд, ее ладонь, ее тонкие пальцы.
        Вера не откликнулась, да он и не ожидал, что все получится так просто. Вчера они немало потрудились, это был не физический труд, конечно, но от того не менее изнурительный. Сначала они погасили свет и легли на диван - рядом друг с другом, но не вместе, чтобы соприкасались только руки. Формулировку закона сохранения повторили раз тридцать или больше, все более погружаясь в содержание и не понимая - то ли действительно что-то начинало происходить с их психикой и сознанием, то ли это был всего лишь эффект отражения собственных мыслей.
        Фил чувствовал, будто его тело тает, как снег на вершине горы в жаркий июльский зной. Было темно, но был и свет, не обычный свет, не волны электромагнитного поля, а отражение души, парившей рядом. Вера? Или кто-то еще?
        Он не успел додумать, свет погас, и неожиданно - скачком, без переходов из мысли в мысль, из реальности в реальность - Фил стал таким, каким был всегда в бесконечном многомерном мире. Материальная его суть бездвижно лежала в темной комнате и скользила вперед вдоль четвертого измерения - времени, не ощущая этого движения, потому что в пятом своем измерении он, свернув время в кольцо, был математической проблемой, моделью мироздания, занимавшего еще двадцать или больше уровней смысла, из которых только половина выходила в материальный мир. Фил решил сам себя очень быстро - так ему показалось, но свернутое время могло и обмануть его, - и мир, которым он стал, раскрылся ему, как раскрывается собственное подсознание, если принять дозу наркотика. Фил никогда не баловался наркотиками, но сейчас это не имело значения, потому что он знал все, что мог знать любой человек во все времена существования разумной жизни на маленькой планете Земля в глухой галактической провинции. Он знал, как умер император Наполеон, и знал, почему возникло Солнце, знал, от чего погиб охотник В-вара из племени в-раа (это было
неандертальское племя, но сами себя они называли иначе, и Филу совсем не трудно было сопоставить оба названия), знал, сколько нужно затратить энергии, чтобы перейти из непрерывного уровня материального сознания в подуровень нематериального движения с передачей информации между несуществующими еще мирами, знал… Он знал все, но волновало его сейчас не знание, которое было ему не нужно, поскольку никуда от него все равно не делось бы, - он ощущал, что, став другим миром, вмещавшим множество небесных тел, которые нельзя было назвать звездами или планетами, он мог изменить что-то и в других своих измерениях, как может человек раскинуть руки, выйдя из тесной кабинки лифта в просторный и светлый холл.
        Лиза! - позвал он и не получил ответа: ее, конечно, можно было найти, нужно было найти, но не сразу, не так просто, ему трудно было оставаться собой-новым, и сознание провалилось (а может, поднялось?), став чьей-то совестью, увечной и несчастной, он не хотел оставаться и здесь…
        - Господи… - пробормотал Фил и отодвинулся от Веры, потому что тело ее показалось ему горячим и сухим, как камень посреди пустыни.
        Он приподнялся на локте, ему казалось, что он еще не вернулся окончательно, голова будто вынырнула на поверхность темного океана, а тело оставалось в глубине. Он опять потерял себя, стал собственной ущербной частью, трехмерным обрубком, движущимся во времени, и сразу потеряны оказались для понимания и описания бесчисленные сонмы его только что ощущенных сутей. Он так и не понял самого себя, побывав собой.
        А Вера?
        Она лежала рядом, закинув руки за голову, глядела в потолок, но и на Фила тоже. Он потянулся к Вере, но она отвернулась - мыслью, не телом, - и все кончилось, остались только комната, темнота, тишина и память о произошедшем: рваная, неясная, но неостановимая память.
        - Не спрашивай ни о чем, - пробормотала Вера и отвернулась от него: телом, а не только мыслью.
        Он уткнулся носом в ее спину между лопатками и заснул мгновенно и без сновидений.
        Так было.
        А теперь, сидя перед компьютером и пытаясь собрать разрозненные мысли и воспоминания, Фил подумал вдруг, что знает, кто, как и почему убил Лизу. Знает, но не помнит. И бесполезно вспоминать. Была - то ли вчера вечером, то ли ночью, то ли потом - произнесена какая-то ключевая фраза или случилось важное для понимания событие, или, что скорее всего, знание пришло, когда они с Верой были вдвоем. Там.
        Почему он говорит - там? Мир - более общее понятие, чем наша Вселенная, чем материя, дух и все непознанные нематериальные измерения. Мир - это все. Мы никуда не уходили с Верой, мы оставались, и суть наша оставалась, просто мозг, зная теперь формулировку полного закона сохранения энергии, понимает в мире гораздо больше, чем раньше.
        Он еще раз набрал Верин номер, послушал короткие гудки, а потом решительно придвинул к себе клавиатуру и начал быстро, не задумываясь, а лишь приподнимая ночные воспоминания, как фотографии в кювете с проявителем, записывать текст.
        Получалось странно. Некоторые предложения выглядели бессвязными, но он знал, что они точны, как стрелы, попавшие в мишень. Иногда он писал слово, не зная его смысла и понимая лишь после записи - новое определение, новое понятие, новая суть.
        Записала ли Вера свои ночные переживания? Он ведь даже не знал, что она видела и чувствовала. Возможно, женщины ощущают свою полноту в мире совершенно иначе, возможно, измерения их дополнительных сутей совсем другие, не такие, как у мужчин. Это тоже интереснейшая проблема, и когда Вера объявится, нужно непременно спросить ее. Сравнить.
        Зазвонил телефон, и Фил не сразу поднял трубку. Не мог, не было сил. Если это опять Рая, то он…
        - Филипп Викторович, - прошелестел голос Кронина, - хорошо, что я застал вас дома. Скажите пожалуйста, какие у вас на сегодняшний день планы?
        - В два у меня семинар, Николай Евгеньевич. До половины пятого. Потом… Вроде ничего.
        Фил подумал, что потом у него встреча с Верой. Он думал об этом спокойно - а ведь еще сутки назад сама возможность не только физической близости, но даже душевной связи с этой женщиной выглядела в его глазах кощунством, предательством памяти о Лизе.
        - Тогда не будете ли вы любезны приехать ко мне часов в шесть или в половине седьмого? - спросил Кронин.
        - Собираемся сегодня?
        - Нет. Все - нет. Мы же назначили на завтра, все сохраняется в силе. Просто я… мне хотелось бы поговорить с вами. Я тут пытался осуществить один эксперимент, не знаю - получилось ли. Думаю, это важно.
        - Хорошо, - сказал Фил. - Я постараюсь.
        - Пожалуйста, - Кронин помолчал и добавил, будто извиняясь. - И не говорите никому о нашей встрече, хорошо? - он положил трубку, не попрощавшись, из чего Фил сделал вывод о том, что Николай Евгеньевич не в своей тарелке.
        - Да, конечно, - сказал Фил в пустоту.
        Придется идти. А ведь интересно - если Кронин тоже попытался выйти в мир, сможет ли он описать случившееся с ним так, чтобы Фил понял? Какие-то слова он должен был придумать, вообразить для описания того, что, вообще говоря, словесному описанию не поддается.
        Фил вспомнил, как несколько лет назад читал «Розу мира» Даниила Андреева. Ему тогда и в голову не приходило, что Андреев мог описывать - в том числе с помощью придуманных слов, - часть бесконечномерного мира, которую осознал и понял. Как сумел Андреев вобрать даже частичную полноту мироздания - ведь он не имел ни малейшего представления о полных формулировках законов природы. Нематериальная Вселенная для него не существовала, Андреев отделял лишь материальное от духовного и в этом не отличался от множества своих религиозных предшественников.
        Наверное, некоторые глубоко впечатлительные и эмоциональные личности могут выходить в мир - или хотя бы в некоторые другие его измерения. То, что у Фила с Верой (возможно, у Кронина тоже) получилось в результате аналитического изучения законов природы, люди глубоко эмоциональные способы, видимо, испытывать спонтанно. Не будучи готовы, они либо неправильно интерпретируют увиденное, либо вообще его не объясняют, впадая в религиозный экстаз и тем самым отдаляя реальное решение проблемы.
        Мог ли Андреев действительно видеть храмы разных религий, давно умерших людей, ареалы погибших цивилизаций? Сейчас Фил сомневался в том, что все, описанное в
«Розе мира», было лишь игрой богатого творческого воображения автора, как ему казалось несколько лет назад. Эмоциональное познание может быть даже эффективнее рационального. В конце концов, рацио побеждает, потому что не только описывает, но и объясняет описанное и может предсказывать еще не описанное. Однако информация, полученная с помощью эмоционального познания, может оказаться важной и обязательной для интерпретации.
        Может, и все многочисленные труды госпожи Блаватской должны быть теперь изучены с позиций рационального мироописания? Возможно, и она бродила не в глубинах собственного подсознания, а ступала на мелководье полного мироздания - глубоко в этот океан она, конечно, погрузиться не могла, без знания главных законов природы это вряд ли возможно, но несколько простых измерений она, не исключено, способна была осознать.
        Фил посмотрел на часы - первый час, он и не заметил, как пробежало время. Нужно торопиться, не опоздать бы на семинар.

14
        Конференция по перспективным направлениям науки проходила в здании Института биохимической технологии. Как это всегда бывало, Фила окружила толпа энтузиастов висталогии. Фил любил эти минуты - до и после семинаров, - потому что вопросы, которые ему задавали, часто оказывались исключительно интересными, думать нужно было, как говорится, «в режиме реального времени», а по ответам судили не столько о способностях лектора, сколько обо всей науке о научных открытиях, которую Фил сейчас представлял собственной персоной.
        Фил любил эти минуты, но сегодня они оказались мучительны, потому что голова была заполнена совсем другими мыслями, ничто постороннее в нее не вмещалось.
        - Я так и знал, что встречу тебя здесь, - услышал он знакомый голос и, обернувшись, столкнулся взглядом с Эдиком.
        - Ты? - удивился Фил. - Что ты здесь делаешь? - вырвалось у него. - По твоей тематике в программе ничего интересного.
        - Во-первых, - сказал Эдик, отводя Фила в сторону, - ты плохо слушал в прошлый раз, когда мы были у Николая Евгеньевича. Я говорил, что у меня выступление в рамках секции по психологии творчества.
        - А… Да, извини, - пробормотал Фил, действительно вспомнивший вскользь оброненную реплику.
        - А во-вторых, - продолжал Эдик, - думаю, нам необходимо поговорить вдвоем.
        - Давай, - согласился Фил. - Только не сейчас. Когда закончим, хорошо? Приходи в восьмую комнату.
        - Договорились, - бодро сказал Эдик и направился в сторону большой ступенчатой аудитории, где начиналось пленарное заседание психологов.
        На семинар к Филу, называвшийся «Методы висталогии в развитии научных школ», пришло около тридцати человек, в том числе несколько новичков, краем уха слышавших о странной науке висталогии. Вопросы их сегодня лишь раздражали Фила, отвечал он автоматически, и наверняка у многих осталось ощущение, что лектор их надул, нет в висталогии ничего интересного и перспективного. В общем - провал.
        С грехом пополам закончив семинар, Фил, ни на кого не глядя, принялся собирать и запихивать в кейс демонстрационные материалы - только тупой вахлак не понял бы, что у лектора нет сегодня желания общаться с аудиторией в кулуарах. Вахлаков, однако, в любой компании даже умных людей бывает достаточно, - к столу подошли несколько человек, Фил напрягся, придумывая нейтральные слова, объясняющие его нежелание и неспособность давать дополнительные объяснения, но, к счастью, в аудиторию вошел Эдик и громогласно объявил, что сейчас здесь начнется заседание другой секции, и пожалуйста, срочно, быстро, в общем, чтобы через минуту никого здесь не было.
        Через минуту они действительно остались вдвоем, и Эдик плотно прикрыл дверь, включив для гарантии наружный транспарант: «Не входить. Идут занятия».
        - Послушай, Фил, - сказал Эдик, усаживаясь в последнем ряду и показывая на место рядом с собой, - давай не будем ходить вокруг да около. Не стой над душой, садись, пожалуйста, иначе я не найду нужных слов, и мы не поймем друг друга.
        Фил хотел позвонить Вере, у него не было сейчас желания выслушивать Эдикины откровения. Пусть скорее выскажется - и на выход.
        - Понимаешь, - со странным смущением сказал Эдик, - у меня получилось. Я сам не ожидал, но… Получилось, понимаешь?
        - Что? - спросил Фил. Он уже понял, но хотел, чтобы Эдик произнес эти слова сам.
        - Я… выходил в мир. Боюсь, что и рассказать не смогу толком. Ты подумаешь, что я рехнулся, да и слов не подберу… Я сегодня с Гришей откровенничал, ты его не знаешь, это в нашем институте такая общая жилетка… Отключился неожиданно - конечно, в тот момент я именно о полном законе думал, так что все естественно, но… Слишком это вдруг получилось. Новые измерения во мне как бы выщелкивались - будто отрастала еще одна конечность, орган восприятия, мир расширялся… Нет, расширялся - не то слово. Ширина, глубина - наши измерения, трехмерие, а я… Черт, как объяснить?
        - Ты хочешь описать, - сухо сказал Фил. - Не нужно описывать. Формулируй выводы.
        - Ужасно! - воскликнул Эдик. - Я не хотел возвращаться в собственное тело!
        - Этого я и боялся, - пробормотал Фил. - Каждый, побывавший в мире, не захочет ограничивать ощущения и представления. Что такое четыре измерения по сравнению с бесконечностью?
        - Но я вернулся, как видишь…
        - Тебя просто вытолкнуло, - сказал Фил. - Никто из нас еще не может управлять собой.
        - Послушай, - Эдик неожиданно понял смысл рассуждений Фила. - Ты хочешь сказать, что тоже…
        - Тоже, - усмехнулся Фил. - Похоже, что каждый из нас не удержался и испытал действие полного закона сохранения энергии на собственной шкуре.
        - Ты там был? - настойчиво переспросил Эдик.

«Почему он так этим озабочен?» - подумал Фил.
        - Был, - сказал он. - И могу рассказать еще меньше, чем ты.
        - Если каждый из нас поставил опыт на себе… - медленно произнес Эдик. - Каждому не терпелось… Управлять измерениями никто еще не умеет. Пользоваться полным законом… И если кто-то, кто вышел в мир первым, не сумел сдержать эмоции, это должно было сказаться. Точнее - могло. Но почему закон проявил себя именно так?

«Алиби, - подумал Фил. - Он готовит себе алиби. Если Эдик только сегодня впервые вышел в мир, то не мог убить Лизу неделю назад. А если это не он, то кто-то из троих - Кронин, Бессонов или Вера. Если Эдик хочет сказать именно это, то не переигрывает ли? Сегодня ли он вышел в мир впервые? А может, неделю назад?»
        - Ужасно… - сказал Эдик. - Ты не находишь, что это просто ужасно?
        - Но ведь кто-то из нас сделал это, - сухо сказал Фил.
        - Да, - кивнул Эдик.
        - И я не уверен, что это - не ты.
        - Как и я не знаю, был ли это ты. Извини, Фил.
        - Или Николай Евгеньевич.
        - Или Миша, - скривив губы, произнес Эдик.
        - Миша… А мотив?
        - Фил, тебе же прекрасно известно, что Миша не пропускает ни одной юбки! Его бедная Роза… Впрочем, она давно поняла, что представляет собой муж. Ни Вера, ни Лиза не могли остаться вне Мишиного внимания. Как женщины, естественно. И если он демонстративно от Лизы отворачивался, это - поверь мне! - могло означать только одно: она так его отшила, что он ее возненавидел. Не настолько, конечно, чтобы убить…
        - Вот видишь!
        - В обычных обстоятельствах, - твердо закончил Эдик. - А в наших?
        - Господи, что же это? - с тоской произнес Фил, и только сейчас до его слуха донеслись звуки, которые наверняка звучали уже давно, но не осознавались: короткие стуки в дверь снаружи, перемежавшиеся возгласами возмущения.
        - Мы тут засели, - сказал Фил, приходя в себя, - и, наверно, сорвали у кого-то занятие.
        - Нет, - рассеянно отозвался Эдик. - Я посмотрел расписание - в этой аудитории
«окно» до четырех.
        - Без пяти четыре, - констатировал Фил, бросив взгляд на часы.
        - Выметаемся, - согласился Эдик и открыл дверь. В аудиторию повалила толпа, будто в салон припозднившегося автобуса.
        - Что это вы тут заперлись? - подошла к Филу женщина лет пятидесяти в длинном, почти до пола, темном платье с высоким воротом. - И чем занимались, позвольте спросить?
        Она, конечно, точно знала - чем, но хотела услышать придуманную ими отговорку.
        - Ну да, именно тем и занимались, о чем вы подумали, Зинаида Сергеевна, - огрызнулся Эдик, нимало не смущенный беспочвенным обвинением, и подтолкнул Фила к выходу. В коридоре, где бродили редкие слушатели, то ли опоздавшие на заседания своих секций, то ли решившие посвятить время уединенным размышлениям, Эдик расхохотался.
        - Зина в своем репертуаре, - сказал он, отсмеявшись. - Ты ее не знаешь? Она у Ситчина работает, историк науки. Та еще дама.
        - Что будем делать? - мрачно спросил Филипп.
        - Не знаю, - признался Эдик. - Но тот, кто предупрежден, тот вооружен, верно? Если мне известно, с помощью какого закона природы действует убийца и если я сам как-то - пусть с грехом пополам - владею тем же оружием, значит, я в относительной безопасности. Согласен?
        Фил промолчал.
        Эдик коротко кивнул, прощаясь, и пошел прочь. Сначала он шел прямо и размахивал руками, но по мере удаления фигура его сгибалась, будто под тяжестью, опускавшейся на плечи - так казалось Филу, видевшему Эдика со спины. «Под грузом улик», - пришла ему в голову фраза из детективного романа.
        Телефон-автомат одиноко висел на стене холла и издалека напоминал жука с повисшей ногой.
        - Слушаю, - сказал знакомый голос, когда Фил набрал номер.
        - С тобой все в порядке?
        - Конечно! - воскликнула Вера.
        - Тебя не было дома? Я звонил…?
        - Фил, - сказала Вера, - ты забыл? Я предупреждала, что должна буду утром пойти на работу.
        Фил не помнил, чтобы Вера его об этом предупреждала, но если она так говорила, то, наверно, он действительно выпустил из головы ее слова.
        - Я так боялся за тебя! - вырвалось у него.
        - Действительно? - голос Веры в трубке стал мягким, обволакивающим. - Ты думал обо мне?
        - Да… - сказал Фил, но больше слов не нашел и надрывно замолчал, заполняя возникшее между ним и Верой нематериальное пространство общности своими мыслями, которые даже ему самому ничего не могли объяснить.
        - Вот-вот, - произнесла Вера, улыбаясь. Фил слышал эту улыбку, Вера была рада, что заставила его помучиться - и еще рада была тому, что мучился он не сильно, она ведь и сама не хотела приручать Фила настолько, чтобы он бросался ради нее с головой в омут. - Все в порядке, Фил. Мне было хорошо с тобой, правда. А тебе?
        Что ответить? Почему она ни слова не говорит о том, как они вдвоем погружались в мир? А может, Вера именно это и имела в виду?
        - Мне тоже, - сказал Фил, подумав вдруг о том, что с Лизой ему никогда не было бы так замечательно, потому что… Да просто не было бы - он понимал это сейчас совершенно определенно.
        - Фил, - сказала Вера, - приезжай ко мне, и мы вместе подумаем, надо же сформулировать наши с тобой… впечатления.
        Конечно! Может, они опять сумеют вместе выйти в мир?
        - Нет, - с сожалением сказал он, вспомнив о своем обещании. - Сейчас не могу. Николай Евгеньевич хотел, чтобы я…
        Он запнулся.
        - Чтобы ты - что?
        - Он хотел поговорить со мной наедине, - сообщил Фил: почему не сказать, разве он давал Николаю Евгеньвичу слово? Он вспомнил, что таки да, давал, но это уже не имело значения.
        - С тобой? - странным напряженным голосом переспросила Вера, и Фил принял ее недовольство на свой счет: она хотела его видеть, торопилась домой, знала, что он будет звонить, она ждет его, а он…
        - Так получилось, - выдавил Фил. - Извини. Я приеду потом, вечером, хорошо?
        Вера повесила трубку.
        - Черт, - сказал Фил. - Черт, черт, черт!
        От многократного повторения имени нечистой силы произошла ее материализация, и перед Филом, будто из-под земли, вырос Миша Бессонов, в черном пуловере и темно-серых брюках он действительно напоминал черта. Как он здесь оказался, ведь вроде не собирался на эту конференцию, у него и на работе дел было достаточно?
        - Я так и думал, что застану тебя! - радостно воскликнул Миша. - Ты понимаешь - он упал на ровном месте!
        - Кто? - спросил Фил.
        - Завхоз наш! Подожди, я расскажу по порядку, - Миша держал Фила за локоть и старался заглянуть в глаза - обычно он поступал как раз наоборот: прятал взгляд, будто стеснялся.

«Любопытно, - думал Фил, слушая Мишин рассказ. - Если у нас с Верой, а потом у Эдика и, похоже, у Кронина, все получилось чисто эмоционально, то Мише удалось сугубо рационально распределить энергии по уровням - как иначе объяснить результат его опыта? Если, конечно, был результат».
        - Не доказал ты ничего, - сказал Фил. - Может, твой завхоз поскользнулся случайно? Сколько раз ты повторил опыт?
        Он думал, что Миша скажет «один», и тогда можно будет, посмеявшись, быстро распрощаться. Однако Бессонов назвал совсем другое число.
        - Тридцать два, - сказал он.
        - Что? - поразился Фил. - Ты командовал, и завхоз, как Ванька-встанька…
        - При чем здесь Ванька-встанька? - растерялся Миша. - Да, командовал. Я по вербальной формуле шел, что мы в последний раз обсуждали. Ну…
        - Помню, - коротко сказал Фил.
        - Три раза поскользнулся Барашевский. Потом дважды - парень в коридоре, я его не знаю, но с ним тоже все было чисто. Семь раз - тетя Полина, гардеробщица, я за колонной стоял, считал. Еще четыре раза - какая-то дама из посетительниц. И наконец, шестнадцать раз - для контроля - я сам.
        - Сам?
        - Ну да. Произношу вербальную формулу с полным отражением…
        - И что? - с интересом спросил Фил.
        - Будто земля из-под ног… Неприятное ощущение. Пару раз думал: сломаю копчик. Ничего, обошлось. Я в своем кабинете падал, постелил пальто…
        - Цирк, - пробормотал Фил. И тут до него дошло. Если все так просто для Миши, то разве это не доказательство? Разве он не мог в тот вечер, когда погибла Лиза… Нет, у него алиби. Он не мог сосредоточиться, пока звонил по телефону.
        - Послушай, - сказал Фил. - Во-первых, не смотри на меня, как на боксерскую грушу. Не действует.
        - Наверное, мало одной только формулы, - кивнул Миша. - Нужно эмоциональное состояние. Какое? Я тогда был злой, да…
        - Стоп, - прервал Фил. - Во-вторых, я тороплюсь. Давай…
        Он прикинул - после разговора с Николаем Евгеньевичем нужно будет заехать к Вере, а потом…
        - Давай в десять вечера созвонимся, - предложил Фил. - Это не поздно для тебя? Извини, мне нужно бежать.
        И Фил действительно побежал, потому что времени оставалось совсем мало.

15
        Корзун столкнулся с Бессоновом в коридоре первого этажа. Эдик шел к выходу, а Миша направлялся в сторону большой аудитории, где закончилась лекция о проблемах философии постцивилизаций.
        Они остановились посреди коридора и несколько минут вяло перебрасывались репликами, напряжение, возникшее между ними, нарастало, и Эдик первым выпустил искру:
        - Миша, - сказал он. - Скажи-ка одну вещь. У тебя… что-нибудь было с Лизой?
        Бессонов, пересказывавший содержание реплики профессора Куваева о роли семантики в формировании комплексного мирового языка будущего, осекся и ответил, не задумываясь:
        - Нет, а что? Почему ты спрашиваешь?
        Эдик удовлетворенно кивнул. Миша не стал юлить - значит, сказал правду.
        - Да так, - усмехнулся Эдик. - Я-то тебя знаю, старый греховодник.
        - Я тебя тоже, - с неожиданной яростью в голосе произнес Миша. - На меня ничего не повесишь, понял? И не пытайся! Я сумею за себя постоять.
        - Ты о чем? - нахмурился Эдик. - Что я на тебя вешаю?
        - Убийство, вот что! - выпалил Миша, стараясь унять неожиданно охватившую его дрожь. Нужно было что-то делать, что-нибудь схватить, сжать, мять, и тогда он успокоится. - Ты не должен так говорить! Только потому, что я ее хотел? Она меня отшила. И что? Это повод? Причина? Я не умею! Понял? Даже мухи… Я никого…
        - Эй! - воскликнул Эдик, отдирая от своей шеи Мишины руки. - Ты рехнулся? На нас смотрят!
        На них не только смотрели - их бросились разнимать, решив, видимо, что возникла заурядная пьяная драка. Бывает - даже в коридорах уважаемого института и даже между московскими интеллектуалами.
        - Все в порядке, - сказал Эдик, когда Мишу оттащили в сторону. - Все в порядке, мы сами разберемся.
        Мишино возбуждение исчезло так же внезапно, как возникло, он стоял, понуро опустив голову и руки, и больше всего ему сейчас хотелось исчезнуть.
        - Пошли, - сказал Эдик, взял Мишу под руку и повел по коридору. На улице было не по-осеннему жарко, деревья в аллее перед институтом о чем-то переговаривались друг с другом, используя ветер в качестве языка общения, Эдик с Мишей перешли улицу и нашли в аллее свободную скамейку - из спинки были выломаны две доски, и сидеть было неудобно, но обоим было все равно.
        - Давно это с тобой? - участливо спросил Эдик.
        - Что? - не понял Миша. Впрочем, понял, конечно, но не хотел этого показывать. Почему Эдик лезет в душу?
        - Эти приступы, - объяснил Эдик. - Давно они? Я и раньше несколько раз замечал, как у тебя начинают блестеть глаза. И руки напрягаются.
        - Ерунда, - пробормотал Миша. Надо его отвлечь. Пусть говорит о другом. Ему нужно знать о Лизе? Пусть. Он не был с ней. Если бы был, все оказалось бы иначе. Лиза осталась бы жива. Понятно? А она не пожелала, она…
        Спинка скамейки врезалась Мише в спину, ему было больно, но боль поднималась еще и откуда-то изнутри, от ног, из земли, боль распирала его, Мише показалось, что он поднялся над собой и увидел себя сверху, Господи, неужели он такой обрюзгший и неприятный…
        Темнота.
        Эдик колотил Мишу по щекам, тот не реагировал, сидел, закрыв глаза, но лицо уже было спокойным, на щеках появился румянец.
        - Миша, - сказал Эдик, наклонившись, - успокойся, ты ни в чем не виноват, это приступ такой, все уже хорошо.
        - Ненавижу, - произнес вдруг Бессонов громким голосом.
        - О чем ты? - не понял Эдик.
        - Ненавижу, - сказал Миша потише. - Себя.

16
        На звонок дверь открыл Гущин и отступил на шаг, пропуская Фила в прихожую.
        - Здравствуйте, Филипп Викторович, - сказал он. - Не ожидали меня здесь увидеть? Собственно, я забежал на минуту - проведать Николая Евгеньевича, но он попросил меня остаться. Не возражаете?
        Фил пожал плечами. Теперь не поговоришь. Может, извиниться и уйти? Вера ждет, она будет только довольна, если он приедет пораньше.
        - Заходите, - настойчиво пригласил Гущин и подтолкнул Фила к двери в гостиную.
        Николай Евгеньевич полулежал на диване, укутанный большим шерстяным пледом. Ноги в теплых вязанных носках он положил на скамеечку, рядом стоял включенный электрический обогреватель, от которого исходил едва ощутимый запах паленой резины. Инвалидная коляска притулилась в углу, как наказанный за неизвестную провинность ребенок.
        Гущин придвинул к дивану стул и уселся на него верхом, Фил опустился рядом с Крониным, не представляя себе, как вести разговор в присутствии не очень ему сейчас приятного Вадима Борисовича.
        - Филипп Викторович, - заговорил Кронин, подбирая слова, и оттого его речь выглядела еще более академичной, чем обычно, - я позволил себе определенную вольность и нарушение наших неписанных договоренностей, но посчитал, что в сложившихся обстоятельствах мы просто обязаны информировать о случившемся нашего работодателя, поскольку, приняв его помощь, мы быстрее распутаем этот отвратительный клубок, а заодно избавимся от двусмысленности, которая, скажу честно, очень мне мешала в последние недели.
        Иными словами, Николай Евгеньевич все рассказал Гущину. Милое дело! Чего стоят тогда взаимные обязательства, и что значит честное слово?
        Фил посмотрел Гущину в глаза.
        - Когда вы дали мне телефон Кановича, - спросил он, - вы уже все знали?
        Гущин кивнул:
        - Да, хотя и немного. Полностью в курс дела меня Николай Евгеньевич ввел лишь сейчас. Перед вашим приходом мы обсуждали кое-какие возможности…
        - Вадим Борисович, - сказал Кронин, - согласился со мной, точнее, с нами, в том, что смерть Елизаветы Олеговны могла быть следствием неаккуратного, скажем так, обращения с фундаментальным законом общего мироздания.
        - Проще говоря, - хмыкнул Гущин, - Николай Евгеньевич полагает, что имело место непредумышленное убийство. Так сказать, убийство по неосторожности. Потому что кто-то из вас не научился толком пользоваться каким-то новым законом природы.
        Смягчает Николай Евгеньевич, - подумал Фил. Неосторожность? Ну-ну. А о мотивах Кронин хоть словом обмолвился? И о том, что у каждого из них было алиби?
        - Честно говоря, - продолжал Гущин, - я не очень понимаю… Точнее, не понимаю совсем… Как можно, думая о чем бы то ни было… Чисто вербальным образом… Заставить живую ткань практически мгновенно постареть на десятки лет. Мистика. Если бы мне все это не Николай Евгеньевич рассказал, я бы послал этого человека подальше.
        - А вы и послали, - заметил Кронин.
        - Ну да… Потом, однако, решил дослушать. И если я правильно все понял…
        Гущин встал и принялся ходить по комнате из угла в угол, уверенно огибая стол и стулья, попадавшиеся ему на пути.
        - Если я правильно понял, - говорил он, - то вам удалось овладеть такими видами энергии, о существовании которых никто до сих пор даже не подозревал. Нематериальная энергия - это звучит, как нонсенс!
        - А духовная? - подал голос Кронин.
        - Духовная тоже. Извините, я материалист. Энергия переходит из одного состояния в другое, сохраняя при этом величину, если речь идет об изолированной системе. Вы утверждаете, что кинетическая энергия движения может перейти в духовную энергию мысли или вообще в нематериальную форму? То есть, исчезает? Какое же это сохранение? И где вы наблюдали такой процесс? Бедный Ломоносов с его «отсюда убавится, сюда прибавится…»! Медитация, йога, вербальные воздействия - сиречь молитвы! Нематериальные энергии! - Гущин говорил будто сам с собой. - Вы хотите сказать, что монахи, йоги, буддисты все это умеют делать, просто объяснения у них нелепые, в отличие от ваших?
        - Нет, - сказал Кронин. - Ни черта они не умеют.
        - Давайте начистоту, Николай Евгеньевич. Вы меня разочаровали. Вы все. Вы ушли от проблемы.
        - Вы хотели от нас конкретных методов борьбы с международным терроризмом - так, во всяком случае, это было сформулировано, - сухо сказал Кронин.
        - И где эти методы? Вы стали решать более общую задачу, ваше право. Решая ее, вышли на эзотерику - замечательно. И как, объясните мне, ваше материально-нематериальное мироздание поможет справиться с боевиками
«Аль-Каеды»?
        Кронин продолжал думать о своем, он даже не пытался делать вид, что слушает собеседника - сосредоточился на какой-то мысли, смотрел на картину, висевшую на противоположной стене и изображавшую космонавта, рисующего невидимые узоры на пыльной поверхности далекой планеты. Фил понял, что нужно вмешаться, и бросился в бой, благо считал, что и ему есть что сказать.
        - Вадим Борисович, - начал он, - вы действительно считаете, что наша работа к борьбе с терроризмом не имеет никакого отношения?
        - Дорогой Филипп Викторович, - Гущин повернулся к Филу, - не делайте и вы из меня дурака, прошу вас. Разумеется, если бы удалось использовать эти ваши несуществующие нематериальные измерения, то проблема была бы решена. Но ведь этого нет и, похоже, не будет! - Гущин прервал себя на полуслове и спросил нейтральным голосом, будто не он только что жарко доказывал никчемность всего, что делали последние месяцы Кронин и его злосчастная группа. - А чаю я могу выпить, Николай Евгеньевич? В горле пересохло, извините…
        - Можно и не чаю, - предложил Кронин. - Филипп Викторович, поищите в левом кухонном шкафчике, там должна быть бутылка коньяка.
        - Нет, - покачал головой Гущин и сделал Филу знак, чтобы тот не суетился. - Чаю
        - да, а крепче ничего не хочу. Я сам, если позволите. Я знаю, где у вас что лежит.
        Он вышел на кухню и загремел посудой настолько демонстративно, что Филу стало ясно: Гущин намеренно оставил их одних, чтобы они договорились между собой о дальнейшей линии разговора.
        - Не сердитесь, - сказал Кронин. - Я вынужден был сказать ему о нашей работе.
        - Почему? - вырвалось у Фила. - Мы же договаривались не посвящать…
        - Зря, - отрезал Николай Евгеньевич. - Вадим Борисович был в курсе с самого начала. Вы что, так и не догадались? Думаете, наш куратор действительно в Российской Академии работает? Нет там такого отдела, я справлялся.
        - А где же… - ошеломленно сказал Фил и осекся, ему показалось, что Гущин стоит у кухонной двери, прислушиваясь к разговору.
        - Не знаю, - мрачно сказал Кронин. - Может, в военном ведомстве. Может, в разведке или в этой… как ее… службе безопасности. Не спрашивал и не собираюсь. Все равно соврет.
        - Документ у него…
        - Господи, - пожал плечами Кронин, - документ… Проблема?
        - Вот как… - пробормотал Фил.
        - Не сердитесь на меня, - повторил Кронин, но Фил и не думал сердиться, он был растерян и не знал, что сказать. - Мы по крайней мере знаем теперь, что к нам относятся так, будто мы на полпути свернули на ложную дорогу религиозного мистицизма. Формулировка полного закона сохранения - как некая мантра, которую мы придумали, чтобы вводить себя в состояние, медитации. Всего лишь…
        Кронин замолчал, закрыл глаза, сжал губы, лицо его побелело.
        - Что с вами? - забеспокоился Фил. - Николай Евгеньевич, дать вам таблетку? Прихватило ногу, да?
        - Сейчас, - сквозь зубы пробормотал Кронин. - Я сам… Я всегда должен сам… Вы понимаете или нет? Сам… Сам…
        Он повторял это «сам», и слово почему-то наполнялось для Фила новым содержанием. Кронин, похоже, имел в виду не только - и даже, возможно, не столько - то, что он сам должен вывести себя из приступа боли. Он говорил о какой-то своей личной ответственности, личном долге… Перед кем? Перед Гущиным, которому он открыл все, что они договорились скрывать?
        - Николай Евгеньевич, - сказал Фил, - это вы просили Вадима Борисовича после того, как Лиза… Ну, чтобы он помог мне?
        - Что? - спросил Кронин. - А, вы об этом… Я. Да…
        Лицо его покраснело от прилива крови. Николай Евгеньевич глубоко вздохнул, удобнее устроился на диване и сказал:
        - Филипп Викторович… Я хотел сказать… Только вам, Гущин не знает… Я просил, чтобы вы пришли…
        - Вы сказали, что ночью выходили в мир.
        - Да. Потом… Когда он уйдет, я расскажу.
        Дверь кухни распахнулась, и Гущин вошел с подносом, на котором стояли три чашки, сахарница, блюдце с ломтиками лимона и большая глубокая тарелка, куда Вадим Борисович вывалил, похоже, все печенье, найденное в кухонном шкафчике.
        - Извините, - сказал Гущин, улыбаясь. - У вас нет специальных вазочек, Николай Евгеньевич?
        - Есть, - буркнул Кронин. - Просто вы не там искали.
        Гущин поставил поднос на стол.
        - Да? - сказал он. - Скажите где - я найду.
        - Филипп Викторович, - сказал Николай Евгеньевич, - принесите, пожалуйста, вазочки для печенья, вы знаете…
        Он хотел поговорить с Гущиным наедине? Ну и ладно. Фил вышел в кухню, прикрыл за собой дверь и направился к тяжелому столу, похожему больше на письменный, с двумя тумбами, где, если не присматриваться, не было ни одного ящика, а на самом деле целых четыре скрывались за панелью, отделанной под старину. Фил распахнул дверцу, выдвинул верхний ящик, достал стоявшие справа горкой хрустальные блюдца и собрался закрыть шкаф, но что-то привлекло его внимание, и он застыл в неудобной позе. Что? Показалось или действительно… Все было как всегда, да и что могло быть интересного в вилках, ложках, тарелках и…
        Справа в открытой коробке лежали серебряные ножи - старинные, дорогие, Николай Евгеньевич сказал как-то, что кухонная утварь была приданым Клары, а ей досталась от бабушки, любившей пользоваться столовым серебром даже в обыденной жизни. Клара, похоже, эти вилки не подавала на стол никогда, а Николай Евгеньевич подавно.
        Ножи были старыми, темными, покрытыми патиной, - все, кроме одного, блестевшего так, будто он только что был изготовлен на фабрике столового серебра. Странно - почему Николаю Евгеньевичу пришло в голову почистить один-единственный нож?
        Фил взял нож в руки и поднес к глазам. «Глупости, - подумал он. - Никто и не думал чистить, вот выбита проба, ни малейших следов того, что нож терли порошком или чем-то другим. Просто это новый нож, похожий на остальные, как две капли воды».
        Но такого быть не может. Откуда у Николая Евгеньевича новый нож из такого же сервиза? К тому же… Ну, конечно. Шесть ножей, как и было. Пять старых и один новый. Не вычищенный, а именно новый, буквально сегодня из магазина.
        Таких сейчас не делают и не продают. Собственно, сомневаться не приходится: на шестом ноже, как и на пяти прочих, была выбита вязью надпись: «Фабрика Можаева». И какие-то числа - дата или что-то другое.
        Фил осторожно положил нож в коробку. В голове пока не возникло ни одной связной мысли, но он понимал уже, что находка очень важна.
        Знал ли Николай Евгеньевич о том, что произошло с одним из его ножей? Что произошло… Если изначально в комплекте было шесть одинаково старых ножей, а потом один из них почему-то оказался новым, то из этого следует… Что сказала Рая в утреннем разговоре? «Мне кажется, что я стремительно старею, а Максим впадает в детство, становится совсем маленьким»…
        Может быть…
        Мысль оформилась, но стояла в сторонке, ждала, пока Фил впустит ее в сознание и начнет рассматривать.

«Интересно, - подумал он, - если нож стал новым, сохранились ли на нем отпечатки пальцев людей, державших его, когда он был еще старым и покрытым темной патиной времени? Если да, то можно узнать»…
        Что?
        Фил поразился простоте решения. «Вот нож, - подумал он, - которым была убита Лиза. Вечером в воскресенье, в двадцать два часа с минутами, кто-то взял этот предмет в руку, замахнулся и нанес удар».
        Сделать это мог только Николай Евгеньевич Кронин, потому что никого, кроме хозяина, в квартире не было.
        - Филипп Викторович! - крикнул из гостиной Гущин. - Вам помочь?
        - Спасибо, - пробормотал Фил, и никто его, конечно, не услышал.
        Он поставил на столик поднос, выложил из шкафчика три хрустальных блюдца, несколько секунд раздумывал, его так и подмывало положить нож на середину подноса и поглядеть, как станет реагировать Кронин, увидев улику и поняв, что Фил обо всем догадался.
        Не нужно устраивать разбирательство в присутствии Гущина. Сначала - сами.
        Фил поднял поднос, в дверях столкнулся с Гущиным и сказал извиняющимся голосом:
        - Нашел все-таки. Вы там еще не весь чай выпили?
        Должно быть, руки у него дрожали - Гущин забрал поднос и вернулся в гостиную.
        - И если следовать вашей логике, - сказал он, продолжая разговор, - то получается, что все мировые религии относительно верно описывают если не структуру, то смысл мироздания.

«Но почему? - думал Фил. - Почему он оставил этот проклятый нож лежать рядом с остальными, как очевидную улику? То есть, для любого следователя из милиции в ноже нет ничего странного - новый, и что? Уликой нож может стать для знающих, для способных сложить два и два в новой системе координат».
        Мог ли Кронин рассчитывать, что никто не войдет в кухню, не откроет шкаф…
        - Вы не хотите понять, Вадим Борисович, - говорил между тем Кронин. - Все религиозные чувства возникают в мозгу и нигде больше. Исследования Ньюберга и Д'Аквили показали, как можно вызвать у любого человека - любого! - религиозный экстаз и ощущение близости к высшему существу. Вам знакомы эти исследования? Если нет, могу дать ссылку…
        - Да-да, - отмахнулся Гущин, - и эти опыты вовсе не доказывают, что Бога нет, как не доказывают и обратного. Ровно то же самое, что вы мне пытаетесь изложить о якобы открытом вами новом законе природы. Религиозное чувство можно вызвать воздействием на нейроны, расположенные в задней верхней теменной доле мозга.
        - Я именно это и пытаюсь вам объяснить! К нашим разработкам религия не имеет ни малейшего отношения. Мир объективен, и речь идет о процессе познания…
        - Вы меня не убедили! Все это шарлатанство, вот что я вам скажу, и чем больше я вас слушаю, Николай Евгеньевич…
        - Тем больше убеждаетесь в том, что мы тут все шарлатаны?
        - Нет, конечно! Тем больше убеждаюсь в том, что даже умные люди с широчайшим кругозором и энциклопедическими знаниями, создатели, можно сказать, новой науки, в общем, такие люди, как вы, дорогой Николай Евгеньевич, время от времени делают неверные выводы из верных предпосылок.
        Гущин допил чай, налил еще и положил в вазочку горсть печенья; похоже, он собирался продолжать эту бессмысленную дискуссию до морковкина заговения:
        - Вы намерены утверждать, что ваше сознание управляет энергетическими процессами? За все время от вашей группы не поступило ни одной заявки на оборудование, вы не ставите никаких экспериментов…
        - Какое оборудование? - изумленно пробормотал Фил. - Какие… экс… эксперименты с нематериальной энергетикой? Разве вам не очевидно, что…
        - Я не имею права вмешиваться в ход ваших исследований, вы это знаете, Николай Евгеньевич, - с нараставшим раздражением говорил Гущин. - Собственно, я даже спрашивать вас ни о чем не должен, я кто? Функционер, наблюдатель. Куратор, так сказать. Но свое мнение высказать имею право, верно? Так вот, вы все смешали в одну кучу: терроризм, уголовщину, естественный ход событий, редкую болезнь и ужасную случайность, религиозное самопознание, материализм и богоискательство… Буквально все! Я просто поражаюсь, как вам это удалось, и еще больше поражаюсь тому, что висталогия, которая немедленно должна была указать на ошибку, позволила вам совершать все эти глупости.
        Гущин бросил в рот печенье и встал наконец из-за стола.
        - Вот что, дорогие мои, - сказал он сухо, - официально заявляю: Академия платит каждому из вас деньги, причем не такие уж маленькие, чтобы вы решили вполне определенную задачу…
        - С террором-то мы справимся, не проблема, - пробормотал Кронин. - Справимся ли с собой - вот вопрос.
        - Я был о вашей группе гораздо более высокого мнения. Мне жаль. Вот что, - он посмотрел на часы, - у меня есть кое-какие дела, но позднее я вернусь, и мы завершим нашу полезную дискуссию.
        Он кивнул Кронину, протянул Филу руку, которую тот вяло пожал, и вышел в прихожую, чем-то там грохнул на ходу и выругался сквозь зубы. Хлопнула входная дверь.
        - Похоже, - сказал Кронин, - нам скоро - может, прямо сегодня, - закроют финансирование.
        - Вы его не убедили, - констатировал Фил.
        - Нет, - согласился Николай Евгеньевич.
        - Я не понимаю, - медленно заговорил Фил, подбираясь к главному вопросу, но задавая второстепенный, - почему вы…
        Он замялся.
        - Почему я рассказывал ему о наших исследованиях, - закончил Кронин, - хотя мы договаривались молчать в тряпочку? Объясню. Я был обязан спасти группу от развала, Филипп Викторович.
        - От развала? - удивился Фил.
        - От развала, - повторил Кронин. - Месяца три назад Вадим Борисович явился ко мне, выложил на стол распечатки, рассказал о выводах экспертизы, обвинил в сокрытии важной информации, чуть ли в предательстве и государственной измене… Тогда же намекнул, что представляет он вовсе не российскую академию, а другое, более серьезное ведомство. Что я мог ответить? Либо все полностью отрицать, либо обо всем рассказать. Я предпочел второе - и вы бы на моем месте сделали то же самое.
        - Но от нас вы это скрыли.
        - Гущин взял с меня слово. «Пусть, - сказал он, - все идет, как шло. Так вы спокойнее работаете».
        - Почему же он сразу не прикрыл нам это направление? Ведь мы тогда даже закона сохранения не сформулировали, ничего не было…
        - Потому и не прикрыл, - с досадой сказал Кронин, удивляясь недогадливости Фила.
        - Идея была новой, странной, но могла оказаться и перспективной с их практической точки зрения. Хотя, конечно, энтузиазма по поводу изменения направления в наших исследованиях Вадим Борисович и тогда не высказывал. Но ждал
        - может, у нас получится что-то реальное. А мы даже ни одного прибора не заказали, это его совсем добило - ну чистый же идеализм, если ставить эксперимент без оборудования, верно?
        - Вы хотели поговорить о том, как выходили в мир, - сказал Филипп, не желая продолжать неприятную тему Кронинского предательства.
        - Вы правы, - сухо произнес Кронин и, подвигав левой ногой, уложил ее в новом положении. - Это произошло ночью, в три сорок две. По моим представлениям, я провел в мире несколько лет. Вернувшись, засек время: на часах было три сорок четыре. Я рано заснул вчера и, видимо, успел выспаться, потому что проснулся в начале четвертого и понял, что придется бодрствовать до утра. Тогда я стал отрабатывать полную формулировку закона сохранения импульса, которую мы начали обсуждать на прошлой неделе, еще до… Я почувствовал, что живу во Вселенной, которой нет конца. Ни образы, ни слова не способны описать многообразие моего мира и мое собственное многообразие. Мне показалось, что я осознал все свои сути, составляющие меня в бесконечномерном мире.
        - Все? - вырвалось у Фила.
        - Конечно, не все, если подумать, но разве я думал? Если я живу в бесконечном множестве измерений, то моему сознанию не хватит вечности, чтобы побывать в каждом из них. Если можно говорить о сознании измерений.
        - Можно, - начал было Фил, но прикусил язык. Не следовало сбивать Николая Евгеньевича с мысли.
        - Я был чьей-то мучительной совестью. Так я ощущал. И еще я стал ночью. Той ночью, когда скончалась Елизавета Олеговна. Я стал тишиной в темном подъезде ее дома. И гулом пролетевшего самолета. И криком ее матери, увидевшей, как дочь теряет сознание от боли. И сознанием Елизаветы Олеговны я был тоже. И потому увидел. Я увидел, Филипп Викторович, вы понимаете это?
        Кронин выпрямился на диване, поднял руки - нет, не поднял, а скорее воздел, так было правильнее определить это движение, Филу показалось, что Николай Евгеньевич вырос сантиметров на десять, а то и больше, и продолжал расти, и, может, это происходило на самом деле, а не только в воображении Фила.
        - Я увидел нож, - говорил Кронин, будто вещал. - Я увидел державшую нож руку.
        - Чью? - не удержался Фил.
        - Длинный кинжал, острый, как мысль гения. Он впился мне в грудь. Это была энергия, которой не существует в материальном мире. Она появилась на острие ножа. Долгое движение. Оно тянулось и тянулось. Я не могу описать, нет слов. А потом я посмотрел на часы. Прошло две минуты. Будто целая жизнь.
        - Не понимаю, - сказал Фил. - Кто же…
        Он хотел спросить: «Чья это была рука?» Он хотел сказать: «Вы ошибаетесь, нож, которым убили Лизу, не был длинным кинжалом, это обычный столовый нож из старого серебра, и острым он не был, тем более - острым, как мысль гения».
        - Это я убил Елизавету Олеговну, - сказал Кронин спокойно. - В тот вечер я действительно лег спать раньше обычного и действительно не слышал звонков, хотя сплю очень чутко. Почему я не слышал звонков, Филипп Викторович? Потому что в тот вечер я тоже выходил в мир. Непроизвольно. Мы обсуждали точную формулировку полного закона сохранения энергии, вы помните? Я думал об этом. И подсознание сыграло со мной злую шутку. На грани сна и яви. Видимо, я вышел в мир, сам об этом не зная. Перед сном думал о том, что хорошо бы… Я должен вам об этом сказать, Филипп Викторович. Мне хотелось, чтобы мой Гарик и Елизавета Олеговна были вместе. Они подходили друг для друга больше, чем кто бы то ни было на этом свете. Родственные души. Это стало моей идефикс. Почему Гарик ушел так рано? Почему именно его нужно было отправить в Чечню? Почему именно он стал мишенью для снайпера?.. В тот вечер, засыпая, я подумал: Елизавета Олеговна могла бы уйти с Гариком, чтобы быть с ним вместе. Смерть в материальном трехмерии не означает гибели разумного существа в мире бесконечного числа измерений. И я… Я представил себе кинжал.
Кинжал, как образ энергетического потока. Я спал и не помнил этого. А сегодня, когда вышел в мир во второй раз, конечно же, это воспоминание всплыло, оно никуда и не исчезало. Оно всегда было со мной. Я просто вернул его своей истинной памяти. Вот и все.
        - Откуда вы взяли кинжал?
        - Кинжал - всего лишь зрительный образ, - Кронин бросил на Фила укоризненный взгляд: мол, сам мог бы догадаться. - Достаточно было мне двинуть во сне рукой, и эта кинетическая энергия - учтите, я уже находился в полном многомерии! - перешла в нематериальную форму, направилась туда, куда я хотел, потом обрела материальность, и - все.
        - И все, - повторил Фил, не скрывая иронии. Так вот и возникают все глупости мира. Достаточно принять за чистую монету игру собственного подсознания. Совместить с собственным знанием. Поверить.
        - Что? - спросил Кронин, уловив недоверие в голосе Фила.
        - Извините, Николай Евгеньевич, - сказал Фил, - но вы не выходили в мир. То, о чем вы рассказали, - эмоции. Для удачи эксперимента нужна вербализация закона сохранения в его формальной форме. Вам это известно не хуже, чем мне. Невозможно выйти в мир, находясь в состоянии дремоты или сна.
        - Я видел… - запротестовал Кронин.
        - Лизу убили не острым кинжалом…
        Фил запнулся.
        - Ну, - потребовал Кронин, - вы начали мысль. Заканчивайте. Лизу убили не острым кинжалом. Откуда вам это известно? Если я не выходил в мир и рассказал всего лишь об игре подсознания, то что знаете о мире вы? Чем была убита Елизавета Олеговна? И кем?
        - Вы… - начал Фил, прозревая.
        - Конечно, - согласился Кронин, поймав изумленный взгляд Фила. - Я разыграл комедию. Или акт драмы, если угодно. Я хотел знать, как вы будете реагировать. Вы отреагировали так, как я ожидал. Итак, чем была убита Елизавета Олеговна и кто это сделал?

«Наверное, он все-таки обнаружил новый серебряный нож и сложил два и два», - подумал Фил, но сразу оборвал себя. Нет, тогда Кронин не говорил бы о времени убийства, он понимал бы, что произошло оно гораздо раньше того вечера. А может, и в этом Николай Евгеньевич лукавил?
        - Я расскажу, - согласился Фил, - но только, когда соберутся все.
        - Надо ли? - усомнился Кронин.
        - Надо, - твердо сказал Фил.
        - Хорошо. Дайте мне телефон…
        Фил поднес Николаю Евгеньевичу аппарат на длинном шнуре, и Кронин набрал номер.
        - Вы можете приехать прямо сейчас, Эдуард Георгиевич? - спросил он. - Очень важно.
        Кронин долго слушал ответ и хмурился. Фил не знал, что говорил Эдик на другом конце провода - неужели отказывался приехать под каким-то надуманным предлогом? Странно.
        - Хорошо, - сказал наконец Николай Евгеньевич. - Вы думаете, он сможет?
        Второй эпизод молчания оказался еще более длительным, и Фила охватило беспокойство. О ком они говорили? Кто сможет? И что?
        - Хорошо, - повторил Кронин. - Постарайтесь побыстрее.
        Положив трубку, он поднял на Фила полный изумления взгляд.
        - Вы знали об этом?
        - О чем? - не понял Фил.
        - О Михаиле Арсеньевиче. Он психически болен. С ним произошел приступ - сегодня, часа в четыре.
        - В четыре? - удивился Фил. - Я видел Мишу в институте. Мы поговорили. Это было в половине четвертого. Оттуда я поехал к вам.
        - А несколько минут спустя Михаил Арсеньевич потерял сознание, Эдуард Георгиевич с трудом привел его в чувство. По словам Эдуарда Георгиевича, Михаил Арсеньевич, перед тем как впасть в буйство, обвинил себя в смерти Елизаветы Олеговны.
        - Что? - поразился Фил.
        - Да, - кивнул Кронин. - Странно, правда? Похоже, каждый из нас ощущает перед ней собственную вину. У каждого есть нечто, заставляющее мучиться и искать в себе причины произошедшего, а невозможность дать этой трагедии обычное объяснение ведет к самообвинению.
        - Извините, Николай Евгеньевич, - сказал Фил, - я позвоню Вере.
        Трубку долго не поднимали, наконец запыхавшийся голос сказал:
        - Алло! Слушаю.
        - Где ты была? - вырвалось у Фила.
        - Не понимаю. В ванной, если тебя это так интересует. Оттуда почти не слышно звонков, когда течет вода. А я еще пела… Говори скорее, я стою на полу босая и мокрая, только халат накинула.
        Фил представил себе мокрую Веру в накинутом на голое тело банном халате, и сердце сладко защемило, захотелось плюнуть на все, помчаться к ней и никогда больше не вспоминать о том, что случилось, и не думать о том, что непременно произойдет, когда они соберутся вместе, сядут друг перед другом и…
        - Вера, - сказал Фил, - сколько тебе нужно времени, чтобы приехать? Я у Николая Евгеньевича, нам нужно срочно собраться. Минут сорок достаточно?
        - Если я не домоюсь и возьму такси, - неуверенно произнесла Вера. - И если потом ты на такси привезешь меня обратно.
        Она не сказала «и если потом останешься со мной на ночь», но это подразумевалось, Фил нисколько не сомневался в оттенках Вериного голоса.
        - Конечно, - сказал он. - Мы тебя ждем.
        Потом они сидели и молчали. Оба пришли к определенным выводам, оба понимали: все, что могло быть ими сказано друг другу, уже сказано, и не следует сотрясать воздух лишними измышлениями.

17
        Звонок в дверь был резким, как звон колокола судьбы. В квартиру ворвалась Вера, причесала перед зеркалом волосы, прекрасно, по мнению Фила лежавшие и вовсе не требовавшие прикосновения расчески, и только после этого обернулась к Филу и сказала требовательно:
        - Ну что? Я не понимаю, почему ты выдернул меня из дома. Обещал приехать, а сам…
        Так мужчины не поступают, - прочитал Фил в ее взгляде и потянулся, чтобы поцеловать Веру в щеку (поцелуй в губы он счел не вполне своевременным), но она легко уклонилась и прошла в гостиную, громко приветствуя Кронина и требуя ответа на тот же вопрос: что за срочность?
        - Вы прекрасно выглядите сегодня, Вера Андреевна, - сдержанно сказал Николай Евгеньевич. - Нам действительно нужно поговорить. Всем вместе. Сейчас подойдут Михаил Арсеньевич с Эдуардом Георгиевичем - и начнем. Если, конечно, у них там не возникнут затруднения.
        Вера с недоумением посмотрела на Фила, и он в нескольких словах, опуская детали, рассказал о том, что случилось с Мишей.
        - Понятно, - сказала Вера и села почему-то не на свое излюбленное место, а на соседний стул, куда обычно садился Фил. Дала понять, что сегодня он наказан?
        Фил сел напротив, Вера и Николай Евгеньевич оказались одновременно в поле его зрения.
        Фил с Крониным продолжали молчаливую игру, начатую еще до прихода Веры, и ей ничего не оставалось, как поддержать мужчин, хотя - видит Бог! - она с удовольствием поговорила бы о чем-нибудь нейтральном. Иногда молчание объединяет людей, как вчера, когда они были вдвоем и тоже молчали, но то было другое молчание, ощущение переполненности, когда слова только мешают чувствовать друг друга. А сейчас молчание разъедало вымученное пространство комнаты, как соль разъедает берег, создавая ничем не исправимые каверны смысла.
        Кронин время от времени бросал на часы нетерпеливые взгляды, а один раз даже потянулся к телефону - хотел, видимо, набрать номер Эдикиного мобильника, - но передумал и снова застыл, скрестив на груди руки и морщась от боли в ноге.
        Наконец - Фил посмотрел на часы, молчание продолжалось час и четырнадцать минут
        - хлопнула входная дверь, в прихожей послышались невнятные слова, потом что-то упало, раздался натужный смех, и в комнату вошли Эдик с Мишей: Эдик впереди, Миша за ним, будто собачонка на поводке, Фил даже приподнялся, чтобы разглядеть соединявшую их веревочку, но, конечно, ничего не увидел - впечатление, однако, было настолько сильным, что он не сдержался:
        - Привел наконец? - спросил он у Эдика, и тот ответил, поняв, должно быть, о чем думал Фил в тот момент:
        - Притащил. Как на цепи - можешь поверить. Больше всего Миша хочет сейчас спать. Желательно вечным сном.
        Похоже, так и было. Бессонов выглядел тенью человека - он горбился, чего не делал никогда прежде, взгляд его застыл в неопределенном поиске смысла, руки плетьми лежали вдоль туловища. Миша опустился на стул и замер, уйдя в себя.
        - Вот что делает с человеком приступ, - сказал Эдик, усаживаясь рядом с Филом. - Если кто-нибудь думает, что от Миши сейчас хоть какой-то толк…
        Кронин кивнул Филу: все в сборе, начинайте.
        - Миша, - сказал Фил, - ты можешь? Это очень важно. Ты должен, понимаешь?
        - Говори, - сказал Миша одними губами. - Я смогу. После того, что было со мной сегодня… Мне кажется, я могу все.
        Он поднял на Фила взгляд мученика.
        - Ты хочешь обвинить меня в том, что я убил Лизу? Да, я убил ее, потому что…
        - Замолчи! - резко сказал Фил. - Это я уже слышал. Каждый из нас сначала обвинил другого, потом себя. У каждого из нас нечиста совесть. Но виноват один.
        Он встал и начал ходить вдоль стены от компьютера к окну и обратно, головы сидевших за столом поворачивались следом.
        - На самом деле перед нами две проблемы. Смерть Лизы только первая из них, но, не разобравшись в ее причинах и смысле, мы не сможем решить вторую проблему, главную. Я долго думал… Утром мне опять звонила Рая, это моя бывшая жена, она время от времени доводит меня звонками… Неважно. Мы говорили о сыне, и Рая сказала: «У меня такое ощущение, будто я стремительно старею, а Максимка становится все меньше и меньше»… Я вспомнил ее слова и понял, как все было. И еще вспомнил, что рассказывала мне Лиза за пару дней до… Она упомянула об этом вскользь, мы говорили совсем о другом, и я забыл… А Раины слова заставили вспомнить. Психика - штука странная… Неважно.
        Фил говорил настолько сумбурно, что сам плохо понимал себя. А нужна была полная ясность. Он остановился у компьютерного столика и начал сначала:
        - Произошло это в четверг, седьмого сентября. Помните тот день? Мы обсудили вербальную формулу, а потом решили отдохнуть. Эдик накрывал здесь на стол, Николай Евгеньевич с Мишей вносили результат обсуждения в компьютер, я слонялся без дела, потому что женщины прогнали меня из кухни, а Вера с Лизой нарезали бутерброды и вели обычный женский треп, потому что устали от мудрой словесности.
        Говорили о тряпках, о всякой такой чепухе, но между ними понемногу будто барьер воздвигался, Лиза чувствовала, как Вера все больше раздражается, и не понимала причины. Об этом эпизоде она рассказала мне, как о чем-то несущественном, и я только сегодня понял, насколько все было серьезно.
        Заговорили о любви, и разговор перешел в иную плоскость. Что такое любовь в бесконечномерном мире. Так, Верочка?
        Задавая вопрос, Фил остановился за спиной у Веры. Чтобы ответить, ей пришлось обернуться, поднять голову и… Господи, - ахнул Фил, - какие же усталые у нее глаза!
        - Наверно, - сказала Вера. - Если Лиза тебе сказала… Я не помню.
        - Вы говорили о любви.
        - Вряд ли, о любви с Лизой говорить было бессмысленно, - тихо сказала Вера и опустила голову.
        - Бессмысленно? Почему?
        - Господи… Ты и сам это знаешь… Говорить с Лизой о любви? С этой холодной, как пингвин, женщиной? Что она знала в жизни, кроме висталогии и философии? Мы говорили о любви… Ну да, начали мы разговор с… Нет, не помню, какая-то мелочь. А потом действительно Лиза сказала, что понимает теперь, почему люди до сих пор не выяснили истинного механизма любви. И не могли, мол, выяснить, потому что любовь, как и сам человек, многомерна и нематериальна… И дальше села на своего конька - она ведь умела хорошо говорить только о висталогии, теории, Петрашевском, Шпенглере и Фукуяме. Остальное проходило в жизни как бы мимо нее. Тебе ли этого не знать, Фил?
        - Ты в это время нарезала буженину…
        - Помидоры, - поправила Вера. - Это я почему-то помню. Помидоры. Один был неспелый, и я отложила его в сторону.
        - Чем ты резала?
        - В каком смысле? - удивилась Вера.
        - В прямом, - резко сказал Фил. - Каким ножом? Из тех, что в сушилке, или из сервизных наборов, лежащих в коробочках?
        - Ах, это… Почему ты спрашиваешь? Ящик был открыт, я брала оттуда вилки… Ну да, там лежат несколько серебрянных столовых ножей. Им, должно быть, лет сто.
        - Софа регулярно их чистит зубным порошком, - заметил Кронин, - но они быстро тускнеют… Несколько дней - и ножи снова темные.
        - Ты увидела серебрянный нож и взяла его в руки, - сказал Фил.
        - Не помню. Может, и взяла.
        - Да или нет?
        - Чего ты от меня хочешь? Да, взяла, что в этом такого? Взяла и попыталась нарезать помидор. Нож оказался настолько тупым, что соскользнул и ударил по пальцу. Даже не порезал…
        - А в это время Лиза продолжала рассуждать о том, что такое бесконечномерная любовь, и удастся ли человеку когда-нибудь разобраться в ее законах.
        - Она так говорила? Может быть, не помню.
        - А потом произошел эпизод, которого Лиза не поняла, просто пересказала мне в двух словах, ее больше занимал разговор, а не твои жесты… Ты отошла на шаг, подняла нож, который держала в руке, и сделала резкое движение - будто перед тобой стоял враг. Потом ты бросила нож в коробку и повернулась к Лизе спиной. Было?
        - Наверно… Если ей это запомнилось…
        - О чем ты думала в это время?
        - О нашем разговоре, естественно.
        - Только ли?
        - О чем же еще?
        - Например, о том, что Лиза стоит между тобой и мной. И если бы ее не было…
        - Глупости!
        - Ты думала об этом.
        - Может быть, подсознательно, - пробормотала Вера. - Я думала об этом всегда, как поручик Ржевский, который всегда думает о бабах. Почему ты спрашиваешь, разве так важно, о чем я думала…
        - Гораздо важнее, чем тебе кажется, - подтвердил Фил. - Ты думала о двух вещах сразу. На уровне сознательного - о полном законе сохранения энергии, потому что Лизе неприятен стал разговор о любви, и она вернулась к разговору о науке. А на подсознательном уровне ты продолжала думать именно о любви, и следовательно, обо мне и о Лизе, и о том, что Лиза нам мешает. Нам - тебе и мне. Я не знаю, ревность это или другое чувство. Ты держала в руке серебряный нож и нанесла удар.
        - Я не тронула Лизу и пальцем!
        - Конечно! Ты ударила пустоту, отвела душу, произнося при этом часть полной формулы. Понимаешь?
        Вера покачала головой. Фил посмотрел на Кронина.
        - Вот и все, что было, - сказал он. Налил минеральной воды и выпил мелкими глотками. Только теперь, поднося стакан ко рту, он заметил, что у него дрожат пальцы.
        - Ты хочешь сказать, - медленно произнес Эдик, до которого наконец начал доходить смысл, - что тот удар ножом…
        - Да, - кивнул Фил, - именно тогда Вера убила Лизу, ударив ее ножом в сердце.
        - Я ее и пальцем не тронула! - повторила Вера.
        - Конечно, - подтвердил Фил. - Ты сообщила ножу кинетическую энергию в нужном направлении. Ты мысленно задала это направление и произнесла полную формулу закона сохранения энергии. Энергия ножа частично перешла в нематериальную форму и…
        - Глупости, - сказал Эдик, все еще не желавший соглашаться с очевидным. - Лиза погибла неделю спустя и совсем в другом месте!
        - Это принципиально? - осведомился Фил. - Разве в формулировке закона сохранения есть хоть слово о времени? Разве время - не обычное измерение, такое же, как длина или высота? Или как измерение совести в нематериальной конструкции мира? Разве та наша часть, что существует в нематериальных измерениях, связана с нашим трехмерием именно нитями времени? Мы же все это обсуждали…
        - Но… - Эдик помолчал и закончил упавшим голосом. - Да, ты прав. Так могло бы произойти… Черт возьми, Фил, это всего лишь твоя реконструкция! Даже если Вера сделала такой жест… Даже если произнесла при этом вербальную формулу… Даже если думала о Лизе так, как ты говоришь… Это всего лишь предположение. Ты обвиняешь Веру? Это улики косвенные…
        - Сейчас, - сказал Фил и пошел на кухню. Вернулся он минуту спустя, серебряный нож он держал двумя пальцами за лезвие, будто хотел сохранить на ручке отпечатки пальцев.
        Он аккуратно положил нож на стол перед Эдиком и отошел в сторону. Миша, безучастно следивший за разговором, неожиданно оживился и сказал:
        - Глядите, Николай Евгеньевич, ножик совсем, как новый!
        - Не «как», - поправил Фил, - а именно новый. Ему не больше месяца.
        - Да? - Миша никак не мог осознать то, что другим уже было ясно. - Вам достали такой же сервиз? Софья Евгеньевна купила?
        - Помолчите, - резко сказал Кронин и протянул руку. - Эдуард Георгиевич, дайте-ка мне…
        Эдик, как и Фил, не стал брать нож за ручку - потянул за лезвие и положил Кронину на ладонь. Тот приблизил нож к глазам и долго его рассматривал, будто никогда раньше не видел. Впрочем, так оно и было на самом деле - ЭТОТ нож Кронин видел впервые.
        - Недавнее серебрение, - сказал он наконец. - Совсем недавнее, ни малейших признаков патины. Его ни разу не чистили - нет следов порошка. Это новый нож - абсолютно новый. Но таких не выпускают уже много десятилетий. Даже фабрики давно нет.
        - Когда Вера бросила этот нож в коробку, - сказал Фил, - она была так возбуждена, что не обратила внимания на то, каким стал нож в ее руке после удара в пустоту. Он стал новеньким - металл вернулся к состоянию, в каком был сразу после изготовления. Полное восстановление структуры за считанные мгновения.
        - Значит, согласно закону сохранения… - начал было Кронин, но Фил не дал ему закончить.
        - Мы знаем, что время в формулу закона не входит, - сказал он. - Да, не входит, как координатная величина. Но вне времени ничто не происходит в нашей - материальной - части мира. И если какой-то процесс развивается с ускорением в направлении будущего, то в связанной системе должен произойти и противоположный процесс развития в обратном направлении - в прошлое.
        - Спасибо за разъяснение, - сухо произнес Кронин. - Мне это понятно. Эдуард Георгиевич, - спросил он, - что скажете?
        - Боюсь, что и у меня нет иного объяснения, - сказал Эдик. - Миша, ты слышишь? Ты понимаешь, что произошло? Ты понимаешь, что напрасно обвинял себя и довел до такого состояния?
        - Напрасно… - тихо повторил Миша и неожиданно взвился. - Что напрасно? - закричал он, вскакивая на ноги. - Лучше бы я… Я что… Я всегда был… Женщины… Это наркотик, это… Ненавижу!
        Эдик поднялся и, обняв Мишу за плечи, попробовал усадить его на место. Фил молча наблюдал за этой сценой, не решаясь вмешаться.
        Бессонов опустился на стул, продолжая что-то бормотать себе под нос, положил ладони на колени, Эдик стоял рядом, как нянька, готовая в любой момент прийти на помощь малышу.
        - Ненавижу! - неожиданно громко повторил Миша. - Всех нас ненавижу. Тебя. Фила. Себя. Веру. Николая Евгеньевича. Мы погубили мир. Погубили. Как теперь жить, скажите?
        - О чем ты? - растерянно спросил Эдик, и тогда обернулась Вера. То есть, это могла быть только Вера, но Филу показалось, что на стуле, выпрямившись, будто проглотила палку, сидела теперь другая женщина, позаимствовавшая у Веры ее одежду и прическу.
        - Хватит, - сказала она. - Хватит меня мучить, Фил. Ты хочешь, чтобы я призналась сама? Я признаюсь. Я сделала это. Мы поссорились на кухне… «Чтоб твоя красота сгинула в долю секунды!» - так я подумала, когда она сказала… Не имеет значения, что она сказала. Это было грубо. Она не должна была так говорить. Мне
        - не должна была. И я подумала… А в руке держала нож, которым резала помидоры. Этот нож. Наверное, этот, если все так произошло.
        - Но ведь нужно было произнести формулировку, - вырвалось у Кронина. - Это не эмоциональное действие, это…
        - Почему вы решили, что я эмоциональна? - почти спокойно проговорила Вера. - В тот момент я действительно вышла из себя, но даже Лиза этого не заметила. Я махнула ножом перед Лизиным носом, она отшатнулась, это я помню точно. И точно помню, что действительно произнесла формулу. Я знала, что делала. Я хотела, чтобы это произошло. И если бы это действительно случилось, я была бы рада. Но ничего не вышло. Лиза отступила от меня на шаг и продолжала, как ни в чем не бывало, говорить о… Совершенно неважно, о чем она говорила. Я бросила нож в коробку. Из меня будто вытекли последние силы. Мне показалось, что я сейчас упаду. Я повернулась и ушла из кухни. Вот и все.
        - Когда через неделю Лиза… Ты сопоставила это с тем, что произошло в тот день? - спросил Фил.
        - Я не дура, - бросила Вера. - Конечно, сопоставила. Но решила, что это простое совпадение. Ну да, я произнесла вербальную формулу. Но ведь ничего не вышло! Почему через неделю?.. Чушь. Я не подумала, что нож мог…
        - Даже потом, когда стало известно заключение судмедэксперта? - продолжал допытываться Фил.
        - Даже потом. Впрочем, потом все было другое…

«Да, - подумал Фил, - потом было другое».
        Был вечер, и была ночь - день первый. И был мир, и было нечто, чего ни он, ни Вера никогда никому не смогут объяснить и описать словами, потому что слова материальны и отражают реальность, настолько примитивную по сравнению с бесконечномерным миром, что нет смысла даже пытаться рассказать кому бы то ни было о красотах… Красотах? Ужасе? Счастье? Любви? Ничтожности? О чем? О другом - о настоящем…
        - Филипп Викторович, сядьте, пожалуйста, - попросил Кронин. - И вы, Эдуард Георгиевич. Михаил Арсеньевич, отодвиньтесь, пожалуйста, чуть в сторону, чтобы я видел Веру Андреевну. Вера Андреевна, не нужно так волноваться. Пожалуйста. Успокойтесь. Хочите, я поглажу вас по голове, как когда-то гладил Клару, когда ей было плохо? Это помогает, я знаю. Идите сюда…
        - Николай Евгеньевич, - сказала Вера, - не надо меня жалеть. Пожалейте всех нас и скажите: как нам теперь жить на этом свете?
        - Нам? - буркнул Миша. - Лично мне теперь будет жить легко. Если это не я…
        - Тебя только это волнует? Это мог быть и ты, верно? И Эдик. И Фил. И даже Николай Евгеньевич.
        - Вера Андреевна, успокойтесь, - сказал Кронин. - Я попробую резюмировать. Первое. Мы убедились в том, что каждый из нас умеет без особых проблем использовать открытый нами полный закон сохранения энергии. Для этого не нужно никаких личных способностей, достаточно знания вербальной формулировки положений закона. Следовательно, каждый человек на планете, узнав вербальный код, окажется в состоянии делать то же самое.
        - Второе, - продолжал Кронин. - Вера Андреевна использовала закон сохранения для достижения личной цели. Я квалифицирую ее поступок как непредумышленное убийство при смягчающих обстоятельствах. Помолчите! - прикрикнул он, потому что Вера подняла голову и захотела вставить слово. - Мы будем судить Вас сами. И себя тоже будем судить.
        Кронин неожиданно начал сползать с дивана на коляску, подтягивая себя руками. Он шлепнулся на сидение, как мешок с песком, тяжело вздохнул, пристроил ноги, морщась от боли, взял с дивана плед и прикрыл им колени, и при этом бормотал что-то о непотребстве проклятой жизни.
        - Вам помочь? - спросил Эдик, не двигаясь с места.
        - Обойдусь, - буркнул Кронин, подъехал на коляске к столу и пристроился между Эдиком и Мишей. Теперь они сидели рядом друг с другом - напротив Веры и Фила, трое против двух. Прокурор и судьи против обвиняемой и защитника. Блестевший в свете яркой люстры нож лежал посреди стола, как неоспоримая улика, достаточная для предъявления обвинения.
        - Клетки в теле Елизаветы Олеговны, - сказал Кронин, - за считанные минуты постарели на десятки лет. Согласно закону сохранения, клетки ножа - нож и Елизавета Олеговна в момент, когда Вера Андреевна нанесла удар, составили единую энергетическую систему, поскольку была произнесена вербальная формула, - так вот, структура ножа, соответственно, также изменилась, вернувшись в состояние, которое имела в момент изготовления этого предмета. Энергия, таким образом, сохранилась. Почему произошел сдвиг во времени? По-моему, сыграло роль то обстоятельство, что физически нож не коснулся объекта, против которого был направлен. Я выслушаю ваши мнения по этому поводу, но позднее. Сейчас хочу обратить внимание на другое обстоятельство, о котором я упомянул в самом начале. Каждый, кто будет знаком с формулировкой полного закона сохранения, сможет связывать в энергетическую систему любые объекты и предметы. В том числе - людей. И более того: при серьезной подготовке и понимании сущности открытого нами закона, каждый сумеет осознать себя, как бесконечномерный организм, существующий в бесконечномерном мироздании. И
каждый сможет стать собой-истинным, выйдя в мир, как это получилось у Веры Андреевны и Филиппа Викторовича и, как это, к сожалению, не удалось мне. Филипп Викторович, налейте мне, пожалуйста, чаю, а то в горле пересохло.
        Кронин говорил, не делая пауз, и просьба его, произнесенная тем же тоном, что и весь монолог, прошла сначала мимо сознания Фила.
        - Сейчас, Николай Евгеньевич, - вздрогнул он и потянулся за чайником, стоявшим на столе. Чайник остыл, и Фил пошел на кухню, надеясь, что в его отсутствие не произойдет ничего, что ему не хотелось бы пропустить. Слова, сказанные Крониным, не стали для Фила откровением. Николай Евгеньевич сумел сформулировать мысли, бродившие в сознании Фила. Кронин всегда формулировал лучше других.
        Одного он не сказал. Не успел? Или не подумал? Вера уже убила одного человека, потому что… Неважно. Мотив не имеет значения. Она убила. И значит, может убить опять. Что ей стоит произнести формулировку, связать себя и ненавистный ей объект в одну энергетическую систему… И ножа не нужно. Что нож? Носитель материальной энергии. А можно использовать энергию любого из бесконечного числа измерений. Энергию совести, например. Наверняка есть и такая, если существует в мире измерение совести. И человек умрет - у него остановится сердце, потому что совесть его будто взорвется, у каждого в жизни есть поступки, которых он стыдится, и мысль об этих поступках, пусть на самом деле не таких уж и страшных, убьет его, потому что совесть окажется подпитана огромной энергией, перешедшей из других измерений.
        А если Кронин потребует передать Веру в руки правосудия?
        Чушь. Нет в уголовном кодексе такой статьи, по которой можно ее осудить, даже зная все обстоятельства дела.
        Чайник закипел, Фил отдернул руки и вернулся в реальный мир из мира размышлений. Он понес чайник в гостиную, не представляя себе, как там изменилась ситуация за время его отсутствия.
        Кронин наклонился вперед и смотрел на что-то, лежавшее у его ног. Фил вытянулся, чтобы увидеть: Вера опустилась перед коляской Кронина, уткнулась лицом в колени Николая Евгеньевича, а он гладил ее по голове.
        Фил осторожно поставил чайник на стол и сказал стесненно:
        - Налить вам, Николай Евгеньевич?
        - Да, - рассеянно произнес Кронин. - И другим тоже.
        Вера обернулась, посмотрела Филу в глаза и сказала:
        - Не бойся, мой хороший, не нужно меня бояться.
        - Да, - сказал Кронин. - Надеюсь, что так.
        Фил принялся разливать чай. Вера пересела на диван - на место, где недавно сидел Кронин. Николай Евгеньевич развернул коляску так, чтобы видеть всех сразу.
        - Что будем делать? - спросил он.
        - Нельзя заявлять на Веру! - воскликнул Миша. - Они думают, что это была естественная смерть, пусть и дальше так думают. Мы сами…
        - Что сами? - мягко спросил Кронин. - Сами разобрались, сами осудим и сами накажем? Устроим справедливость в пределах отдельно взятой энергетической системы? Вы же понимаете, Михаил Арсеньевич, что не в этом проблема. С некоторых пор мы с вами - все, кто знаком с формулировкой полного закона сохранения, - стали другими. Вообще говоря, стали самими собой. Точнее говоря, полностью еще не стали - и не станем, для этого нужно очень много времени. Но становимся - и каждый ощутил это на собственном опыте. Результат? По-моему, резко отрицательный. Конечно, это первый эксперимент подобного рода, да еще и поставленный без соблюдения правил, никакой чистоты, сплошная самодеятельность. Первый блин обычно бывает комом, но проблема слишком важна. Можем ли мы допустить, чтобы первый опыт провалился?
        - Мы это уже допустили, - проворчал Эдик.
        - Именно так, - согласился Кронин.
        - Меня смущает, - сказал Эдик, - что мы по сути как бы легитимизируем религиозные представления о потустороннем мире.
        - Чушь, - отрезал Кронин. - И мне странно, что вы так говорите, Эдуард Георгиевич. Ничего общего! Нет потустороннего мира, отличного от нашего и независимого от него. Есть единое многомерное мироздание с материальными и нематериальными измерениями. Умирая, человек никуда не уходит, и душа его не испытывает никаких превращений. Человек - и любое живое существо, а равно любой неодушевленный предмет - многомерен, наше трехмерное тело лишь ничтожная часть всех его измерений, и то, чем мы живем здесь, - ничтожная часть нашей истинной жизни, которая происходит сейчас, и в прошлом, и в будущем, потому что ведь и время всего лишь измерение, не более важное, чем прочие. Где-то мы постоянно умираем, а где-то рождаемся, а какая-то часть нашего «я» недоумевает, не понимая, что есть смерть и что есть рождение, потому что само по себе наше «я», вероятно, никак во времени не ограничено.
        - Но все это философия, - прервал Кронин сам себя. - Нам нужно решить практические задачи. Полный закон сохранения энергии. Человек, знающий его формулировку, становится слишком сильным. Умение пользоваться полным законом - это умение переводить энергию из нематериального состояния в материальное и обратно. Закон природы - вне морали. Полный закон сохранения энергии - это естественный природный закон. Он вне морали. И значит…
        - Господи, - подал голос Миша, - все это надо забыть! Забыть и растереть! Нет никаких общих законов! Нет никакого единого мироздания! Невозможно выйти в мир! Ничего этого нет!
        - Миша, заткнись! - прикрикнул Эдик. - Все это есть, и ты никуда от этого не денешься. Ты можешь забыть о том, что способен заставить человека поскользнуться на ровном месте? Или о том, что можешь уйти из трехмерия и вернуться? Можешь обладать любой женщи…
        - Эдик! - вырвалось у Фила.
        - Прости, - пробормотал Эдик. - Никто из нас уже не забудет того, что умеет.
        - Но мы в состоянии контролировать себя, - сказал Кронин и, бросив взгляд на Веру, добавил: - Надеюсь, что в состоянии.
        - Вот видите! - Миша ударил кулаком по столу. - Мы и за себя не можем поручиться. А если о том, что мы сделали, узнает хоть одна живая душа?
        - Боюсь, - сказал Кронин, - что скрывать уже поздно.
        - Почему это? - набычился Миша. - Никто, кроме нас…
        - И еще Вадима Борисовича…
        - Гущина? - удивился Миша. - А он-то здесь при чем? Никаких сведений о настоящих результатах у него нет.
        - Есть, - сказал Фил. - Николай Евгеньевич все ему рассказал. Или почти все.
        - Вы? - Миша повернулся всем корпусом к Кронину, движение было таким резким, что Николай Евгеньевич инстинктивно откатился на своей коляске к дивану, едва не отдавив Вере ноги. Филу показалось даже, что Миша оттолкнул Кронина взглядом - а ведь это вполне могло быть на самом деле!
        - Зачем? - спросил Миша. - Мы же… Как вы могли?!
        - Долгая история, - мотнул головой Кронин. - Факт тот, что информация у него есть. К сожалению, не только у него.
        - Конечно, - поморщился Миша, - есть еще коллеги в Академии…
        - Вы все еще думаете, что Вадим Борисович работает в академическом аппарате? - поинтересовался Кронин.
        - Ну… А где же?
        - Полагаю, что в более серьезной организации, - сухо сказал Николай Евгеньевич.
        - Хотя… Это лишь мое предположение. Черт возьми, Михаил Арсеньевич, все, что сделали мы, сделают и другие, вы сомневаетесь?
        - Но это… Это… ужасно, - Миша хотел употребить более резкое слово, оно так и висело у него на губах.
        - Да, - мрачно согласился Кронин.
        - Нет, - сказал Фил. - Пока, во всяком случае, - нет.
        - О чем вы, Филипп Викторович?
        - Николай Евгеньевич, помните, что сказал Гущин перед уходом?
        - Конечно. Об обвинил нас в религиозном обскурантизме и заявил, что мы его разочаровали. Ну и что? Это его личное мнение, оно изменится, когда он глубже разберется в сути проблемы.
        - Значит, нужно, чтобы не разобрался, - заявил Фил.
        - Но я не понимаю, - продолжал недоумевать Миша, - как вы могли…
        - Я не оправдываю себя, - сказал Кронин. - Вопрос в том, можно ли это остановить. Мы… не только мы лично, все люди… еще не доросли до того, чтобы жить в бесконечномерном мире. Чего мы все стоим, если не поняли этого с самого начала? Нам было интересно. Интересно! Кто и когда мог оценить последствия, если на первом месте интерес?.. Неважно, - оборвал он себя. - Что будем делать сейчас?
        Кронин потер ладонями виски. Приближался приступ, он это чувствовал, боль уже поднялась от колен к бедрам, сейчас и в руках вспыхнет жестокий огонь, от которого нет спасения - разве только сжаться в комок и повторять «нет, нет, нет»… Тогда боль сворачивается в кольцо и тоже повторяет «нет, нет, нет», и становится не легче, но однообразнее, а однообразие все же лучше, оно не успокаивает, но делает боль подобной смерти, уходу, отсутствию. А потом возвращаешься - когда боль начинает отступать, и это такое блаженство, по сравнению с которым оргазм - ничто, бледное свечение перед солнечным пламенем… Раньше приступы не случались в присутствии посторонних, только ночами, когда он был один. Одному легче. Возможно, он выл и кричал - но он был один, и никто этого не слышал. А сейчас…
        Нет, - подумал Кронин, - нет, нет и нет.
        Однако это уже пришло, и, теряя сознание, но пытаясь все же удержать себя на поверхности физического смысла, Кронин успел увидеть белое от напряжения лицо Михаила Арсеньевича, и Веру Андреевну, почему-то повисшую на Филиппе Викторовиче всем телом, а Сокольский тоже был бледен, и только Корзун - Кронин различил это боковым зрением - сидел спокойно, сложив на груди руки, и, кажется, не обращал внимания на возникшее в комнате напряжение, и на то, как из середины стола, будто лава из кратера проснувшегося вулкана, течет горячее, светящееся нечто, неопределимое и страшное, как боль, заставившая Кронина закрыть глаза и уйти туда, где нет ни жизни, ни простого человеческого смысла…

18
        Эдик первым обратил внимание на то, как побледнел Кронин и как ладони его, лежавшие на коленях, резко сжались в кулаки, скомкав плед.
        - Вам плохо, Николай Ев… - Эдик не успел закончить фразу, потому что над ним, как грозовая туча над грешной землей, навис Миша с совершенно белыми глазами, бормотавший что-то вроде бы бессмысленное, но в то же время очевидно понятное. Вера, ощутившая изменение, которое Эдику только предстояло осознать, бросилась к Филу и повисла на нем, теряя силы, а Фил тоже шептал что-то, и слова, которые он произносил, почему-то проявлялись яркой красной надписью на противоположной от Эдика стене комнаты, а может, это происходило только в его сознании?
        - Миша, - сказал Эдик, - Фил, Вера… Что…
        Он понял, что происходило. Он ожидал, что это могло произойти. Миша. С ним снова случился приступ, и он попытался уйти от себя. Туда, где он - не жалкая телесная оболочка, мучимая фобиями и комплексами, а могучее существо, способное справиться с любыми человеческими неприятностями. Ощутив начало приступа, Миша произнес какую-то часть формулы полного закона сохранения, и теперь, не контролируя изменившуюся реальность, не мог знать, какие энергии перемещались из материального мира в нематериальный, какие появлялись в этом мире и какие из него исчезали.

«Успокойся», - сказал себе Эдик.
        Он скрестил руки на груди и начал вспоминать вербальную формулу, забирая энергию из того, что физики называли вакуумом, а сам Эдик ощущал сейчас, как плотную невидимую жидкость, обтекавшую его со всех сторон и заполнившую его изнутри.
        Высвобожденная энергия трансформировалась в тепло, которое сразу перешло в одну из нематериальных энергетических форм, а остаточная волна, приняв форму аэродинамического удара, швырнула Эдика через всю комнату, и он крепко приложился спиной обо что-то очень твердое.
        Он из последних сил удерживал себя на поверхности трехмерия, он не хотел в тот мир, где мог встретить Аиду - ее не погибшие в адском пламени катастрофы измерения, - не хотел в бесконечномерную Вселенную, он не хотел, ни за что, ни за что не желал знать, какая она ТАМ, и себя в ТОМ качестве не желал ни знать, ни понимать, это были неправильные мысли, он должен был им сопротивляться, но даже не пытался этого сделать, барахтался на какой-то энергетической волне, взвившейся из глубины, куда он стремительно падал.
        Неожиданно падение прекратилось, и Эдик понял, что выжил, что все еще - или уже
        - сидит на стуле, скрестив руки на груди, и в голове ясно мыслям, и нет ни малейших следов каких бы то ни было энергий - материальных или иных прочих, все это чушь, и нужно наконец привести Мишу в чувство, его необходимо лечить, потому что…
        Миши в комнате не было. Стул его лежал на полу, выгнув спинку, как кот, получивший пинок под хвост. Не было и Веры. Фил тоже отсутствовал. Эдик резко обернулся - инвалидная коляска откатилась к кухонной двери, плед стекал с нее на пол размягченной плиткой шоколада. Николая Евгеньевича в комнате не было тоже.

«Я сделал это, - подумал Эдик. - Не ушел со всеми. Остался. Значит, сумел высвободить какие-то энергии. А может, наоборот, связать. Неважно».
        Что же делать? Что теперь делать - разве у него были основания полагать, что они вернутся? Разве возвращаются, умирая? Но разве они умерли? Что означает исчезновение физических тел, если не смерть?
        Эдик посмотрел на инвалидное кресло, в котором недавно сидел Кронин. Это было НЕ ТО кресло. Кронинское еще в прошлом году снабдили электромоторчиком, висевшим на спинке сбоку, как нашлепка на щеке. Моторчика не было. И размеры… Не мог Николай Евгеньевич поместиться в таком маленьком креслице - где, кстати, подставка для ног, она исчезла тоже?
        А еще стол - он был овальным, и несколько минут назад на нем стояли чайник и чашки, и блюдо с фруктами и печеньем. Стол, перед которым сидел Эдик, был прямоугольным, его покрывала пестрая скатерть, похожая на клеенку, с мелкими цветочками - то ли маргаритками, то ли ромашками. Безвкусица. Кронин никогда не положил бы на стол такую скатерть, он вообще не терпел скатертей и клеенок, откуда же…
        И стены. Только теперь Эдик обратил внимание на то, что стены оклеены обоями - узорчатыми и почему-то грязными, кто-то рисовал на них карандашом и фломастером, не только внизу - правда, внизу, на уровне груди, каракулей было больше, - но и у самого потолка, будто рисовальщик то ли влезал на стремянку, чтобы оставить свою подпись, то ли умел летать, то ли был огромного роста, не ниже двух с половиной метров…
        А где люстра? Из середины потолка торчал металлический штырь сантиметров тридцати в длину, на конце которого, будто опухоль, висел круглый светильник - белый источник неяркого света, похожий на электрическую лампу не больше, чем футбольный мяч - на глобус.

«Значит, я все-таки ушел, - подумал Эдик. - Значит, не получилось. Но почему мир
        - такой? Он должен быть иным. Мир бесконечен, он»…

«Что я знаю о бесконечности мира? - подумал Эдик. - Если со мной происходит то, чего я не хочу, чтобы со мной происходило, значит, сейчас случится нечто, чего я не жду - то, о чем я желаю, чтобы этого не было никогда».

«Мы все тут не контролировали себя. Каждый произнес какую-то часть формулы. Можно себе представить, какой энергетический хаос возник в окружавшем нас пространстве. То есть… Нет, это невозможно себе представить. Я, во всяком случае, не могу».

«Но ведь представляю, - подумал Эдик. - Эта комната, эти обои, которых здесь не было никогда, - все это не может быть физической реальностью, данной нам в ощущениях. Это плод моего воспаленного воображения. Я попытался привести в порядок энергетические потоки, не мной созданные, и в результате… Что? Может быть, это все-таки - тот самый мир бесконечного числа измерений, в котором я могу быть сильным, как олимпийские боги, мудрым, как Роденовский мыслитель, и бесконечно живым… Вместе с Аидой?»
        Или это - игра подсознания?
        Можно тронуть стол, ударить по нему кулаком и почувствовать боль. Значит, стол реален? Нет, не значит. Мозг способен создавать любые фантазии и убеждать неприхотливое сознание в том, что они реальны. Невозможно, находясь где бы то ни было, с помощью каких бы то ни было ухищрений доказать себе, что мир, в котором ты живешь, - реальный, а не созданный фантазией уснувшего бога, и бог этот - ты сам и никто иной, потому что никого иного, возможно, вовсе не существует ни в единственной реальности, ни в другой, тобою созданной.

«Если кто-то действует против меня, - подумал Эдик, - то может ничего не получиться. На каждое заклинание найдется другое заклинание».

«Это не заклинание, - одернул он себя, - это физический закон. Молитва, заклинание, закон природы - какая разница? Слова, термины не имеют значения. Мысль - тоже. Нужно уйти отсюда. Куда угодно».
        Он отступил на шаг и вошел в стену, комната исчезла, перед глазами стоял белый туман, плотный, как молоко, как творог, как гипс, как мрамор - белый каррарский мрамор без единого изъяна, полная белизна, нуль, вакуум, небытие…
        Вербальная форма всплыла, наконец, до такого уровня в сознании, что Эдик сумел ее если не вспомнить, то ухватить за кончик, за первое слово фразы, и произнес его - ему казалось, что вслух, - а за первым словом потянулось второе, за вторым третье, и он вовремя вставил направление движения энергии, векторный фактор, не понимая, правильное ли задал направление энергетического перехода, и не окажется ли сейчас в месте, еще более ему не нужном или вовсе гибельном для трехмерного физического тела.
        Умереть? Сейчас? Здесь? Из-за того только, что кто-то - Вера? Миша? - захотел уничтожить следы своего преступления?
        Дудки!
        Белый мир, в который Эдик оказался впаян, впечатан, как муха в янтаре, потемнел, в белом мире наступил вечер, но ночь не настала, что-то происходило, чего Эдик не понимал, но от чего должен был избавиться, иначе…
        Иначе… Иначе…
        Навсегда…
        Так бы, возможно, и произошло, но губы Эдика непроизвольно шевелились, и вербальная формула выбрасывалась из подсознания, застывавшего в неподвижности, в еще живое четырехмерие, мрак сменил белизну, а потом белизна вернулась, чтобы снова погрузиться во мрак… Время переваливалось через себя, как только что через себя переваливалось пространство, и Эдику почему-то пришло на ум сравнение с
«Машиной времени» Уэллса, книгой, которую он давно - с детства! - не перечитывал, но откуда запомнил описание передвижения Путешественника: как день с быстротой зевка сменялся ночью, а ночь - следующим днем, и так много раз, вперед, вперед, вперед…
        Стоп.
        Эдик крепко приложился обо что-то затылком и вернулся наконец откуда-то куда-то. Открыл глаза («Странно, - подумал он, - я ведь и не закрывал их вовсе, иначе как же я видел белый мир и сменявший его черный?») и понял, что никуда на самом деле из комнаты Кронина не отлучался и даже со стула своего не вставал - странно, что не упал на пол во время своего (неужели вовсе не физического?) отсутствия.
        Все стояли и смотрели на него. Даже Николай Евгеньевич - вот что удивительно! - тоже стоял рядом с коляской, крепко, до белизны в суставах, вцепившись в спинку обеими руками.
        - Что? - спросил Эдик чужим голосом. - Что это было со мной?
        - Спасибо, - произнес Николай Евгеньевич. - Спасибо вам, Эдуард Георгиевич.

«С чего он вдруг стал меня благодарить?» - удивился Эдик, и удивление вернуло ему утраченное ощущение реальности. Он огляделся, будто видел комнату впервые после долгого отсутствия. Пожалуй, ЭТУ комнату он действительно видел впервые - хотя сейчас не сомневался в том, что находится в квартире Кронина, а не где-то и когда-то, в мире, то ли существующем реально, то ли созданном в его воображении.
        Диван был перевернут и бесстыдно демонстрировал свои распотрошенные внутренности
        - будто кто-то вспорол подкладку длинным острым ножом и вывалил для обозрения клочья серой ваты вперемежку с грязными опилками. Перевернутым оказался и компьютерный столик, блок компьютера валялся под большим столом, а монитор стоял на полу неподалеку от двери в кухню - стоял аккуратно, будто его отсоединили от системы и перенесли на новое, не вполне, впрочем, достойное место.
        - Спасибо? - переспросил Эдик. - За что? Я ничего не понимаю.
        Он только теперь обратил внимание на Мишу, лежавшего на полу. Свернувшись калачиком, Миша спал, подложив под щеку обе руки. Левая нога его была, однако, неестественно вывернута, будто сломана в колене, и в груди Эдика возник холод - не спал Миша, конечно, с чего бы ему спать на полу при таком разгроме? Не спал, а лежал мертвый, и Эдик с очевидной ясностью понял, что Мишу убил он, лично, сам, без чьей-либо помощи, и сделал этот только что, когда произнес вербальную формулу.
        Кронина уже не держали ноги, он упал в коляску, откинулся на спинку, закрыл глаза, и Эдик со страхом увидел, как Николая Евгеньевича бьет крупная дрожь - грузное тело сотрясалось в конвульсиях, руки тряслись, а ноги елозили по полу.
        Эдик прижал к подлокотникам руки Кронина, а Фил держал голову, одна лишь Вера оставалась в неподвижности, похожая на отрешенную от всего греческую статую.
        Минуту спустя Кронин затих, тихо постанывая, Эдик выпустил его руки, а Фил отошел к Вере, встал с ней рядом, и вдруг Николай Евгеньевич сказал ясно и отчетливо обычным своим голосом, правильно выговаривая длинные и продуманные фразы:
        - Эдуард Георгиевич, я поблагодарил вас за то, что вы единственный сохранили в критический момент четкость мышления и способность совершать разумные поступки, в результате чего были спасены наши - в том числе и ваша собственная - жизни. Если бы не ваши действия, то Михаил Арсеньевич, будучи в состоянии шока, успел бы нанести нашему мирозданию такой урон, по сравнению с которым нападение террористов на Международный Торговый центр или взрыв в Дели показались бы детской возней.
        - Я… - протянул Эдик. Он действительно ничего не понимал. Он поискал ответ в глазах Веры, но увидел в них лишь тоску и услышал обращенную к нему и не высказанную вслух мысль:
        - Я не хочу жить…
        Эдик перевел взгляд на Фила, но тот лишь покачал головой: он тоже не мог объяснить того, что случилось. Но рассказать-то он был в состоянии! Видимо, и Фил сейчас умел читать мысли, потому что сказал:
        - Да, рассказать могу… Мы разговаривали, и Николай Евгеньевич произнес: «Давайте думать, что делать дальше»…

19
        - Давайте думать, как быть дальше, - рассудительно сказал Кронин и неожиданно прикусил губу. Лицо его налилось краской, Николай Евгеньевич откинулся на спинку кресла и поднял руки, будто хотел отгородиться от мира.
        - Что с вами? - беспокойно спросил Фил, поднимаясь. Он никогда еще не видел, как у Кронина начинались приступы, слышал его рассказы, достаточно скупые, чтобы понять, насколько мучительной была внезапно подступавшая боль. Краем глаза Фил заметил движение слева и лишь тогда понял, что происходило на самом деле.
        Миша. С ним опять началось. Бессонов стоял, протянув руки в сторону Кронина, ему передавал накопленную в мышцах энергию - Филу показалось, что с Мишиных пальцев срывались яркие белые искры и, начав движение, сразу гасли, будто прятались в воздухе, а потом возникали опять, теперь уже в голове Кронина, вот почему лицо Николая Евгеньевича стало таким багровым, вот почему он чувствовал сейчас бесконечную боль. Громким голосом, четко выговаривая каждое слово, Миша произносил вербальную формулу полного закона сохранения энергии и задавал одному ему известное направление перехода.
        Фил заметался. Нужно было заставить Мишу замолчать - более того: заставить его не думать.
        - Заткнись ты, - хрипел Фил, - ради всего святого, ах ты, сво…
        Он не договорил. Он не смог договорить, потому что оказался стиснут, спеленут, связан, каждая клеточка его тела была стиснута, спеленута и связана, он не мог вздохнуть, сердце его застыло. В глазах потемнело, и Фил успел подумать, что так люди и умирают, так умирала Лиза, и теперь, если он действительно умрет, то сможет жить в большом мире, и может, это к лучшему, но все равно как же не хочется, и почему нет ни черного тоннеля с ярким светом в конце, ни воспоминаний о детстве, как это, говорят, бывает во время последнего перехода…
        Он стал ураганом. Он несся над поверхностью планеты - а может, это и не планета была вовсе? - похожей на дольки помидора, сложенные рядом и отделенные друг от друга темным колышащимся океаном, который тоже был ураганом - таким же, как он, Фил, - явившимся, чтобы выяснить с ним свои непростые отношения. Фил не хотел ничего выяснять, он был ураганом над планетой, но и планетой тоже был он, и еще он ощущал в себе нечто, ему не принадлежавшее, что нужно было изгнать из себя, но прежде понять, ибо, не поняв, невозможно изменить.
        Фил пронесся над собой и расплылся, растекся, ослабел; сверху, с тверди неба на него падала чья-то больная ностальгия, чья-то измученная память, он не хотел ее, но все равно принял, впитал в себя, и ему сразу стало легче, он вновь поднялся над собой-планетой, но был уже не ураганом, а горой, вулканом, изрыгавшим вместо пламени и камней мысли и идеи. Мысль о том, что знание одного-единственного закона природы может создать хаос, может убить, разрушить бесконечную структуру личности.
        Фил помнил, что он человек, а вовсе не вулкан, не ураган, не планета, не мысль и не нечто еще, что он ощущал в себе, но не умел осознать. Что значит - человек? Человек - материальное, ограниченное четырьмя измерениями, временное и устранимое существо, да, он человек, но разве это в нем главное?
        Кто он на самом деле? И в чем его смысл? Он знал это, знал всегда, потому что сначала возник смысл, а потом - он сам, смыслом рожденный. Все возникает из смысла. Из смысла возникла Вселенная. Фил-вулкан взорвался, рассыпался над планетой и поглотился ею, исчез и возник в совершенно другом месте - или ином времени? Здесь и сейчас он был именно смыслом и ничем более - смыслом существования звезды, сиявшей на темно-фиолетовом небе, и смыслом жизни женщины, стоявшей на пороге деревянного домика и глядевшей на звезду с выражением счастья на широком, скуластом, с маленьким ртом и косыми глазами, но таком миловидном лице, и смыслом существования этого дома, и сада вокруг него, и поля, по которому медленно полз в почти полном мраке, не зажигая фар, трактор-автомат, и смыслом работы, совершаемой трактором тоже был он, Фил, он был один, он чувствовал себя одиноким, и значит, у всего сущего тоже был один-единственный смысл, который Фил и должен был найти, дав определение самому себе, поняв самого себя, это было труднее всего, потому что внешнее, отчужденное, познается путем наблюдений, а внутреннее, свое,
скрыто от пути сознательного поиска, и потому неуловимо, как солнечный зайчик, прячущийся от накрывающей его ладони.

«Лиза!» - подумал Фил, и эта мысль собрала в единое целое его разбросанное по разным Вселенным существо, но Лиза все равно была так же далека от него, как в тот день, когда он видел ее в последний раз - в гробу, в цветах, среди которых были и его алые гвоздики. С Лизой он не мог быть, и значит, смысла не было вовсе, а если смыслом был он сам, значит, не было и его, Фила.
        Не было. Не было. Не было.
        Мир кружился вокруг этого определения и возвращался к нему. Не было. Не было. Не…
        Фил увидел лицо. Лицо смотрело на него из пространства, которое он покинул, чтобы не возвращаться. Лиза? Нет, это было лицо Эдика. Губы шевелились - Эдик произносил полный текст вербальной формулы. Лицо приблизилось и покрылось морщинами, волосы поседели и выпали, но выросли опять, а морщины исчезли - лицо стало молодым, таким, каким было лет двадцать назад, и слова прервались, потому что двадцать лет назад Эдик, конечно, не имел ни малейшего представления ни о полном законе сохранения, ни о том, что Вселенная существует не только в своих материальных измерениях.
        Слова прервались, и лицо начало расплываться, но Фил уже помнил, знал и сам продолжил формулу-молитву, и чернота пространства стала чернотой комнаты, в которой нет освещения, но свет возник мгновенно - энергии, вызываемые Филом, переходили из одной формы в другую, - комната, осветившись, стала такой, какой и была: белые стены, перевернутый (почему?) диван, монитор компьютера, стоящий на полу у кухонной двери, и Лиза рядом… Лиза? Неужели она…
        Нет, рядом стояла Вера, и он потянулся к ней, обнял, прижал к себе, Вера дрожала всем телом и говорила что-то - тихо, невнятно, странно.
        - Что? - спросил Филипп. - Что ты сказала?
        - Если бы не Эдик… - пробормотала Вера, глядя на что-то позади него.
        Фил обернулся - на полу, подогнув ноги, лежал ничком Миша Бессонов. Миша был мертв, это Фил понял сразу по неестественной Мишиной позе, по неестественной Мишиной неподвижности и полному отсутствию Мишиных мыслей, ни одной из которых Фил не мог разглядеть в застывшем и холодном воздухе комнаты.
        Эдик сидел, откинувшись на спинку стула, и печально смотрел на Мишу.
        - Что? - спросил он. - Что это было со мной?
        - Спасибо, - сказал Николай Евгеньевич, - спасибо вам, Эдуард Георгиевич.
        - За что? - удивился Эдик. - Я ничего не понимаю…
        - Я не хочу жить, - тихо сказала Вера.

20
        - Я не хочу жить, - сказала Вера. После того, что она видела, жить действительно не хотелось.
        То, что рассказал о своих мучениях Фил, можно было интерпретировать по-всякому, и был ли в них действительно какой-то смысл, Вере представлялось очень сомнительным. То, что видела она, лучше было не вспоминать.
        Когда Кронин сказал «Давайте думать дальше», Миша, сидевший молча и вертевший в руке пустую чайную чашку, вдруг запустил этой чашкой в стену (осколки брызнули, один из них царапнул Веру по щеке, не больно, но ей показалось, что выступила кровь) и с невнятным криком вскочил с места. Руки его будто удлинились, так Вере показалось, потому что не мог Миша дотянуться до Николая Евгеньевича, не имея рук трехметровой длины, но каким-то образом дотянулся, кронинская коляска со скрипом развернулась вокруг оси и перевернулась, выбросив седока - Николай Евгеньевич ударился о пол головой, зашипел от боли и попытался подняться на колени, а Миша уже стоял рядом с ним, он не трогал беззащитного, но коляске досталось. Миша пинал ее ногами, обрывал провода, Вера ничего не могла сделать, только смотреть, потому что ни руки, ни ноги, ни даже мысли ей почему-то не повиновались.
        Миша между тем бросил на нее взгляд, в котором читались и восторг, и желание, и ненависть, он потянулся к Вере, ей стало страшно, она поняла, что сейчас произойдет, если за нее не заступится кто-нибудь из мужчин, а они - защитники - будто застыли, один лишь Николай Евгеньевич кряхтел, пытаясь подняться. Фил смотрел перед собой, а потом сказал что-то невнятное и засветился, выглядело это страшно, будто внутри него начался пожар, тусклое багровое пламя пробивалось сквозь кожу, и одежда на Филе начала светиться тоже - не тлеть, не гореть, а именно светиться багровым адским пламенем.
        Миша устремился к Вере, как снаряд, выпущенный по цели. Вере казалось, что она не сделала ни одного движения, но почему-то очутилась в углу комнаты, рядом с телефонным столиком.
        Неожиданно забыв о Вере, Миша повернулся к Эдику, сидевшему на стуле с безучастным видом и бормотавшему под нос слова, которые Вера не могла расслышать.
        - Ах ты! - прокричал Миша и бросился на Эдика, но что-то развернуло его по пути и бросило в сторону компьютерного столика. Монитор с грохотом повалился на пол, а базовый блок на глазах у Веры взлетел в воздух и, вращаясь подобно малой планеты, пронесся мимо ее виска, врезался в стену, отлетел назад и по полу, будто это была ледяная поверхность катка, заскользил к столу.
        Миша опять повернулся к Вере, в лице у него не было ничего человеческого, маска зверя, желающего получить вожделенную добычу. «Сейчас, - подумала Вера, - сейчас он дотянется до меня и… Не хочу! Не надо! Господи, помоги»…
        Миша будто натолкнулся на стену. Он бился о невидимую преграду головой, кулаками, ногами, метался, как зверь в клетке, и продолжалось это бесконечно долго, хотя на самом деле не заняло и минуты. Эдик следил за Мишей пристальным взглядом и говорил, говорил, говорил…
        И Миша сдался. Что-то надломилось в нем - физически надломилось, как ломается сухая палка. Он согнулся в поясе, всхлипнул и повалился на пол, ноги его разъехались, глаза, продолжавшие смотреть на Веру, закатились, и Миша умер - Вера точно знала, что он умер, потому что не мог этот куль, лежавший на полу, быть живым человеком.
        Кронин, поднявшийся наконец на ноги, тоже понял, что Миша умер - он тяжело встал на ноги и произнес пораженно:
        - Миша… Эдуард Георгиевич… Как же вы его…
        Эдик замолчал наконец. Он приподнялся, поглядел на лежавшего ничком Мишу, на Кронина, на Веру и на еще не пришедшего в себя Фила и сказал:
        - Что? Что это было со мной?

21
        Тело переложили на диван, компьютер водрузили на прежнее место, но он не работал, включился только монитор, ничего, конечно, не показывая, и никто не знал, сохранилась ли хоть какая-то информация на жестком диске. Стол пришлось сдвинуть в угол, потому что одна из ножек обломилась, а появившиеся на стенах потеки чего-то черного и похожего на ваксу, смыть оказалось невозможно - чего только Вера не испробовала, пока мужчины возились с Мишей, пытаясь привести его в чувство, хотя и понимали, что оживить мертвого - безнадежная задача, даже если знаешь не только закон сохранения энергии, но и другие законы большого мира.
        Николай Евгеньевич, сидя в коляске (ездить она не могла, с правого колеса слетела шина, а левое описывало восьмерку), помогал Эдику и Филу, давая им полезные, по его мнению, и нелепые, по мнению Фила, советы.
        - Нет, - сказал наконец Эдик, - бесполезно.
        - Что же теперь делать? - спросил Фил. - Надо, наверно, в милицию сообщить? И в
«скорую». Мертвый человек в доме…
        - Нет, - твердо сказал Кронин. - Придет Гущин, он обещал вернуться, - пусть решает, как поступить с телом.
        - Николай Евгеньевич, - сказала Вера, бросив на пол грязную тряпку, - не оттирается эта гадость. Будто въелась.
        - Естественно, - брезгливо отозвался Кронин, - именно въелась. В структуру материала. Если сделать химический анализ…
        Он запнулся. Все смотрели на него, и Кронин продолжил:
        - Я знаю, о чем мы думаем… Еще не можем… Никто из нас. Я уж не говорю об остальных. Не можем жить в мире, который… Не знаю… Может, в конечном счете он для нас и предназначен. Но сейчас - нет. Мы просто не понимаем, как в нем жить. И можно ли жить вообще. То, что мы называем жизнью, разумом, там - как плесень, вот эта, на стене, которая не оттирается.
        - Там? Здесь? - сказал Фил. - Нет там и нет здесь…
        - Ради Бога, Филипп Викторович, - поднял руки Кронин, - только не говорите мне о единстве мира и о том, что мы сами, как существа, к большому миру принадлежащие, просто не осознаем своего бесконечномерного существования. Я прекрасно это понимаю. Но разум мой здесь, в этой голове, которая лопается от боли, и в этом трехмерии. Разум мой здесь, а какой я на самом деле, знаю не я, а то существо, ничтожной частью которого является это мое материальное тело. Или Миша - его нет, и он есть, и какая-то его часть продолжает существовать в нашем мире. Может, эта чернота на стенах - часть Миши? Может, смывая ее, мы уничтожаем какую-то его естественную сущность?
        - Ну, это слишком… - начал Эдик.
        - Да? Вы уверены, Эдуард Георгиевич?
        - Нет, - подумав, сказал Эдик. - Ни в чем я сейчас не уверен.
        - Даже в том, - добавил Фил, - что, поставив стол в угол, мы не нарушили какое-то равновесие в общем мироздании. Мы переставили стол, и это вызвало взрыв в какой-нибудь галактике…
        - Это слишком! - повторил Эдик, но в голосе его не ощущалось уверенности.
        - Слишком? - поднял брови Кронин. - Вы сами…
        Он перевел взгляд на покрытое простыней тело.
        - Да, наверно, вы правы, - пробормотал Эдик.
        - Кстати, - заметил Кронин, - перед тем, как это началось, на столе лежал нож. Тот самый. Где он? Не вижу.
        Ножа не было. Впрочем, искали его без особого желания - заглянули под диван, посмотрели на книжных полках, даже в кухне пошарили по ящикам и шкафчикам - все ножи были на месте, кроме того, нового.
        - Кто его знает, - обреченно сказал Фил, когда, бросив поиски, они не стали возвращаться в гостиную и разместились у кухонного стола. Коляску Эдик предложил перенести на руках, но Николай Евгеньевич воспротивился и доковылял до кухни на своих двоих, опираясь на руку Фила. На кухне было спокойнее, хотя и здесь кое-что изменилось - кафель над плитой из белого стал грязно-зеленым, двери стенного шкафчика не закрывались, у всех стульев почему-то исчезли спинки, а газ не зажигался - то ли возникли перебои в системе, то ли забило трубу. А может, газа в этой квартире и вовсе никогда не было - такая мысль появилась у Фила, когда он садился на ставшее неустойчивым сидение, похожее на табурет: там, где была спинка, теперь торчали два штырька, аккуратно обрезанные и даже закрашенные зеленой краской. «Может, - подумал Фил, - это трехмерие, вовсе не то, в котором мы жили прежде». В бесконечномерном мире трехмерий может быть тоже бесконечное количество. И Филиппов Грунских. И тогда есть мир, где Лиза не умирала, и где они поженились. Может, он как раз в таком мире и очутился, и сейчас откроется дверь, на пороге
возникнет она…

«Глупо, - подумал Фил. - Вселенная не так проста, чтобы повторять с малыми вариациями одни и те же материальные подсистемы».
        - Итак, - сказал Кронин, - нам, в конце концов, нужно принять решение. И я очень прошу каждого думать только о том, что происходит здесь и сейчас. Не произносить никаких - даже односложных - отрывков из вербального…
        - А нам и не нужно повторять, - заявил Эдик. - Мы уже в системе, если можно так выразиться. Смотрите.
        Он протянул над столом руку, чайные ложки вздрогнули, поднялись в воздух и прилепились к его ладони. Фил подумал, что это так неестественно, и ложки упали со звоном, одна из них покатилась и начала падать на пол, но застыла в воздухе, а потом медленно поднялась и легла рядом с остальными.
        - Вот так, - сказал Эдик. - И еще не так.
        - Достаточно подумать… - прошептала Вера.
        - Подумать, пожелать, спланировать.
        - Всемогущество…
        Кто сказал это? Фил думал, что он. А может, Вера? Или слово произнеслось само - возникло из воздуха, из самопроизвольных его колебаний, которые ведь тоже можно возбудить мыслью, желанием?
        - Если уничтожить жесткий диск… - сказал Эдик.
        - А заодно и наши с вами головы, - усмехнулся Кронин.
        - Вы же сами все рассказали Гущину, - с укором произнес Фил.

«Мир изменился только для нас? Или для каждого, живущего в этом трехмерии? Если для каждого, то ничего уже не сделаешь, и все плохо, все просто ужасно, нам нужно было придумать, как бороться с террором, а мы создали такое, что теперь от мирового порядка останется хаос, потому что никто не готов жить в мире, где дозволено все.
        А если все изменилось только для нас, сидящих в этой комнате, то… Нам нужно здесь и остаться. Навсегда. Это не так страшно, наверное. Я же был в мире и понял лишь малую его часть. Ничто - по сути. Не так страшно. А здесь это называется - умереть».
        - Без нас, - сказал Кронин, - они не разберутся в законах полного мира.
        - Там хорошие аналитики, - сказал Эдик.
        - Плохие, - сказал Кронин. - Они не знают висталогии.
        - Проблема? - пожал плечами Эдик. - Выучат.
        - Помните, - сказал Фил, - пару лет назад хотели запретить клонирование? Разве это помогло?
        - Мне страшно, - сказала Вера, - я не хочу…
        - Или вместе, или никак, - сказал Эдик. - Верно?
        - Вместе, - пробормотал Фил. - Вместе. Нас было шестеро…
        Дверь из гостиной отворилась, и в кухню вошла Лиза. Она была в синем платье, том, что так нравилось Филу, и волосы распущены так, как ему нравилось. Лиза улыбалась и смотрела Филу в глаза, а он обнимал Веру за плечи, и ему совсем не было стыдно.
        - Господи, - прошептала Вера, острые ее ногти впились Филу в ладонь.
        Кронин шумно вздохнул, Эдик медленно поднялся.
        - Фил, - сказал он, - не нужно. Убери ЭТО.
        Лиза повернулась и вышла - в стену, потому что у Фила не было сил направлять ее движение.
        - Зачем ты так? - бросила Вера.
        - Я не хотел, - пробормотал Фил. - Я даже не думал. Оно само…
        - Вот именно, - сказал Кронин. - Теперь вы понимаете, что нас ждет?
        В дверь позвонили - один раз коротко и сразу дважды - долгими звонками.
        - Это Гущин, - сказал Николай Евгеньевич.
        - Нужно уходить, - сказал Эдик. - Верно? Нельзя нам с ним.
        - В дверь? - усмехнулся Фил.
        - А мы… - Кронин посмотрел на Эдика беспомощным взглядом. Он принял решение, но не хотел быть один. - Мы сможем потом вернуться?
        Эдик промолчал.

22
        Гущин долго звонил и колотил в дверь, из соседних квартир высыпали жильцы и давали ненужные советы. Все беспокоились о том, что могло случиться с инвалидом, жившим в восьмой квартире.
        Гущин не хотел поднимать шума, но войти было необходимо. Похоже, что Сокольский ушел, Николай Евгеньевич остался один, и с ним мог случиться приступ. Пришлось спуститься в домоуправление, предъявить документы, и тогда все решилось быстро - плотник взломал замок, и Гущин вошел, ощущая в груди странный холод.
        В прихожей было темно, Гущин пошарил рукой по стене, не нашел выключателя на привычном месте и бросил столпившимся в двери соседям:
        - Отойдите, вы мне свет закрываете.
        На пол лег длинный бледный прямоугольник, высветливший старый искрошившийся линолеум и загораживавший проход опрокинутый ящик, из которого высыпались и лежали горкой несколько пар обуви. От горки почему-то пахло прелой резиной и еще чем-то, что Гущин не мог определить, но запах был смутно знакомым, давним и вызывал неприятные ассоциации, столь же смутные и, скорее, подсознательные.
        Ощущая в груди стеснение, мешавшее не столько двигаться, сколько правильно воспринимать окружающее, Гущин заставил себя перешагнуть через ящик, и следующий шаг он сделал в полной темноте, нащупывая руками дверь в гостиную. Соседи, стоявшие на лестничной клетке, громко перешептывались, и чей-то голос спросил отрывисто:
        - Может, принести фонарик?
        - Нет, - отрезал Гущин, хотя хотел сказать и даже не сказать, а крикнуть: «Да! Да! Помогите!»
        Он шарил по гладкой и почему-то казавшейся на ощупь металлической стене и не находил двери на том месте, где она была всегда. Да что всегда, он ведь ушел из этой квартиры пару часов назад и вернулся не столько потому, что обещал, сколько из-за неожиданно возникшего желания быть здесь, чтобы не пропустить важное, нет, не важное даже, а жизненно необходимое, без чего он потом не сможет ни объяснить происходящее, ни смотреть в глаза коллегам.
        - Черт, - пробормотал он и стукнул кулаком по стене, отозвавшейся гулким звуком. По звуку судя, толщина стены была не меньше метра, а то и больше.
        - Кто там говорил про фонарик? - крикнул Гущин, и несколько секунд спустя вспыхнул яркий луч. Стена, освещенная белым пучком света, действительно оказалась металлической - будто дюралевое самолетное крыло запечатало вход из прихожей в гостиную.
        - Ни фига себе… - зачарованно произнес мужской голос.
        - Пропустите, - сказал Гущин и, оттолкнув человека с фонариком, вышел на лестничную площадку. Не став дожидаться лифта, сбежал вниз.
        На улице он секунду размышлял, окна квартиры Кронина выходили в переулок. Значит
        - налево.
        Гущин свернул за угол и остановился, задрав голову. Все было так, как он и ожидал, не имея к тому никаких оснований, кроме интуитивного предчувствия. Сплошная стена. Вот окна угловой квартиры - это соседний подъезд. Вот окна следующей квартиры - справа от кронинской. А между ними несколько метров глухой кирпичной кладки, не новой, а скорее наоборот - старинной, начавшей осыпаться, с потеками и выщербинами.
        - Не понял! - воскликнул за спиной Гущина все тот же голос - видимо, мужчина с фонариком последовал за ним. - А окна? Окна-то где? Замуровал, что ли?
        Гущин отошел в сторону от начавшей собираться толпы (никто не понимал, что происходит, но уже пустили слух о засевших в квартире грабителях, замуровавших себя, чтобы не сдаться властям) и позвонил по мобильнику в оперативную часть. Там его долго не хотели понимать, а потом все-таки согласились прислать бригаду.
        Гущин смотрел на грязный прямоугольник, за которым скрывалось нечто, возможно, угрожавшее существованию не только этого дома, не только этого города, но, возможно, всего этого мира. Как сказал Кронин во время их последнего разговора:
«С террором-то мы справимся, не проблема. Справимся ли с собой - вот вопрос».
        Зазвонил мобильник, который Гущин продолжал сжимать в руке, и он поднес аппарат к уху, ожидая услышать грубый низкий голос майора Зеленцова, дежурившего сегодня в управлении.
        - Это Гущин, да? - произнес нервный женский голос, в котором звучали слезы. - Максим Борисович?
        - Да, - отозвался Гущин, недоумевая, голос был незнакомым, ему еще никогда не звонила на мобильник женщина, кроме жены, конечно, но Лена не стала бы сообщать кому бы то ни было его номер. - Да, это Гущин, кто говорит?
        - Рая, - сглотнув слезы, сказала женщина. - Извините… Раиса Грунская, жена Филиппа… Бывшая. Мы разошлись.
        - Да, Раиса… м-м… - протянул Гущин, вспоминая. Только бывшей жены Сокольского ему сейчас недоставало! Откуда, черт возьми, она узнала номер?
        - Мне только что звонил Фил, - Раин голос неожиданно обрел силу и загремел так, что Гущину пришлось отодвинуть аппарат от уха. - Он сказал, что уходит. Потому что иначе нельзя. И чтобы я сообщила вам. Я не поняла, почему он не сам… И что значит - «уходим». Куда? Поймите, мы с ним в разводе, но у нас сын… Я не могу без Филиппа, понимаете? Просто не могу. Максим - сложный ребенок…
        - Да погодите вы! - взмолился Гущин не в силах ни прервать этот словесный поток, ни выловить из него хоть крупицу смысла. - Когда вы говорили с Филиппом Викторовичем?
        - Только что! Три минуты назад! Он никогда не звонил в такое время, у нас ночь, четвертый час…
        - Что он сказал? Вы можете повторить точно? Слово в слово?
        - Слово в слово? Но я же говорю… Он сказал, что они уходят, потому что…
        - Они? Вы уверены, что он сказал «мы уходим», а не «я ухожу»?
        - Ну… да. Кажется. Нет, точно. Да. Мы уходим.
        - Дальше!
        - Дальше - что? А… «Мы уходим, - сказал он, - потому что иначе нельзя. Позвони Гущину Максиму Борисовичу»… Да, кажется, Борисовичу. И номер… Господи, он же не назвал номер, откуда я…
        Голос прервался, женщина о чем-то лихорадочно размышляла.
        - Что он сказал еще? О ком? Называл другие имена? - торопил Гущин. - Кронин, например? Корзун? Вера?
        - Женщина? У него есть женщина? Нет, я понимаю…
        - Раиса… м-м… Что еще он сказал?
        - Больше ничего. И он не назвал номер. Я сама вспомнила - но ведь я его не знала раньше, честное слово! Да… Слышимость стала совсем плохой, Фил сказал что-то про закон… Какой закон? Он что-то сделал и должен скрываться? Скажите мне, наконец, я должна знать, я ведь его жена, у нас ребенок…
        Гущин отключил связь и сунул мобильник в карман. Издалека уже доносились звуки сирены. Это мчались ребята из опергруппы, даже отдаленно не представлявшие, чем им придется заниматься.
        А он представляет? Нет, он не представляет тоже. И лучше всего было бы не трогать здесь ничего. Оставить как есть. Замуровать, как в чернобыльском саркофаге. Забыть. И файлы все стереть.
        Не получится. Теперь уже не остановить. В каком мире мы будем жить завтра? И - будем ли?
        Вой сирены тупой пилой пилил звуковой нерв. Гущин закрыл уши руками и стал ждать, когда сирена смолкнет.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к