Дети заката Тимофей Алексеев
        # В увлекательном романе Тимофея Алексеева, члена Союза писателей России, события разворачиваются и в начале первого тысячелетия, и в наши дни. Хотя участвует в них один и тот же человек.
        Со времен пророка Заратуштры волхвам славян был известен напиток перемещения во времени и измерении. Но воспользоваться им мог только вольный человек, никогда не носивший имени раба, и только во спасение родов славянских от рабства и гибели. И покуда на Руси есть люди, встречающие зарю, хранящие нравственность, самобытность и волю, - народ Руси непобедим!
        Добро и Зло… Мужское и Женское начала… Все и всегда должно находиться в гармонии, чтобы не произошло мутации и исчезновения человечества. Это равновесие и оберегает род Невзора, ушедший в небытие от порабощения…
        Тимофей Алексеев
        Дети заката
        Роман
        Автор и библиотеки Зырянского района благодарят за материальную помощь в выпуске романа «Дети Заката» КАДЕСНИКОВАА.П.
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        КОМА
        Глава 1
        Дмитрия Ковалёва искали тринадцать дней. Сначала родственники, потом всей деревней, а после уже привлекли областную службу МЧС и местный леспромхоз.
        Дмитрий ушёл на два дня в тайгу и должен был явиться в субботу вечером, к бане, - так обещал жене Валентине. Но прошло два дня, потом ещё два - Дмитрия не было. Сначала Валентина не беспокоилась: бывало, пропадал в лесу и по неделе - такой уж был человек. Но он всегда предупреждал, что может задержаться. А в этот раз ушёл избушку на Каменной речке поправить да на дрова сушняка напилить: когда начнётся охота, некогда станет заниматься хозяйством. До солнца на путик охотничий встанешь - только ночью возвратишься.
        И лишь после четвертого дня защемило сердце у Валентины - уж не случилось ли чего? Сначала отправила брата на Каменную, однако вернулся тот ни с чем.
        - Леший, он и есть Леший, - сказал. - Чего с него взять?
        - Что? Нету?! - ахнула, ужаснулась и обмерла сестра.
        - Видно, был, да ушёл.
        - Куда ушел?
        - Да хрен знает Лешего… Как-то странно: избушку от зверя не подпёр, топор под навесом в чурке, не убран…
        - Да быть не может! Поди, не дождался?…
        - Ночевал я там! Не дождался…
        Брат Валентины закурил, матюгнувшись.
        - Может, заблудился? Говорят, леший там водит.
        - Лешего леший не водит. Они с ним кореша.
        Она заревела, а брат помолчал, проговорил утешающе:
        - Чует сердце: случилось что-то с ним, Валь…
        - Успокоил!
        - Да ладно тебе… Куда он денется? От твоей юбки…
        И забила Валентина тревогу. Дочерям только не сообщала, не хотела с места срывать: путь не близкий - полстраны надо проехать. Да и знала, что дорого сейчас всё. В долги залезут, а ведь примчатся, всё бросят.
        Пришёл участковый Колесников, собрал всех деревенских мужиков. Сначала почти каждого допросил: и о врагах Дмитрия, и о любовницах, хотя сам знал, что ни врагов, ни тем паче баб на стороне у него давно уж не бывало. Потом разделил по три человека, каждой группе дал маршрут и всех отправил на поиски.
        Шесть дней ещё искали, всё вдоль и поперёк прошли и Каменную речку чуть ли не неводом протянули. Только нет нигде ни Лешего, ни тела его.
        Слухи по деревне поползли разные. То в городе его видели, в областном центре, на авиабазе лесоохраны. Проверяли - не подтверждалось. То будто в Верхней Каменке у вдовы какой-то мужик пьянствовал, на Дмитрия похожий. Всех вдов да молодок опросили, но никто не видел Лешего. Да и не мог он от дела отвлекаться, утверждали мужики: охота на носу, и не было такого сезона, чтобы Леший тайгу променял еще на что-нибудь, кроме самой тайги.
        Беда с ним - уже в открытую говорили.
        Старика искать бы так не стали, но тут молодой мужик, поэтому из области вертолёт прилетел. Взяли двоих из деревни: брата Валентины да бывшего охотоведа Стёпу Рыжова, который всю округу здесь таёжную, все ручьи и речки знал и из любого места всегда пришёл бы. Целый день летали, всё дальше и дальше расширяя просматриваемую территорию. Наконец на одном из притоков Каменной речки, на Соболёвке, где был заброшенный староверский скит, вороньё - чёрное, горластое - поднялось с земли.
        Значит, корм нашли - верный и страшный знак.
        - Отгулял Леший!
        И уж после того заметили на земле поваленные деревья да сруб свежий, рядов на шесть…
        Площадки для посадки не было - три сотрудника МЧС на спусковых устройствах покинули борт вертолёта. И через пять минут командиру сообщили: человека обнаружили бездыханного, однако птицами не попорченного, а значит, жив еще. Вороньё, оно только мёртвого клевать будет. Ещё через пятнадцать минут в спасательном кресле пострадавшего подняли на борт, после чего вертолёт взял курс на областную травматологическую клинику.
        Брат Валентины сразу определил, что зять попал под дерево, которое сам валил. Рядом с Лешим нашли исковерканную сучкорезку «Штиль». Сколько он пролежал возле поваленного дерева, неизвестно: может, день, а может, два. Крови потерял немного, в основном из ушей текло. На земле небольшой сгусток только да фуфайка запачкана.
        - Эх, опять угораздило тебя, - промолвил обрадованный шурин.
        - Чего?! - спросил назойливый спасатель.
        - Говорю, Лешему повезло!
        - Какому лешему?
        - Да пошел ты сам… к лешему, - отвернулся и стал смотреть в иллюминатор на проплывающую внизу тайгу.
        - Вот что ему дома не сиделось? - угрюмо спросил Рыжов. - Вот натура!
        - Лешим был - Лешим и остался…
        - Да уж! Всё один да молчком!
        - А молчишь - крепче спишь, - пробурчал брат Валентины.
        - И отец его покойный - царство ему небесное! - такой же был.
        - Это ты про кого?
        - Про Семёныча!
        Старший Ковалёв, а попросту Семёныч, до последнего своего часа по тайге ходил в одиночку. Кто ни встретит его в глухомани - он без ружья, один топоришко в рюкзаке да ножик на поясе. Спросят его: «Ты, Семёныч, что так-то по тайге бродишь? А ненароком зверь?» А тот в ответ: «Я ведь в тайге только людей боюсь, от них зло. А зверь, он понимает, он лучше меня слышит и вперёд уйдёт, спрячется, чтобы не встречаться».
        Чудаковатый он мужик был. Сядет иногда где-нибудь у леса, вроде покурить, да так целый день и просидит на пеньке - все птиц слушает и улыбается. Разное про него говорили. Мол, к старости на голову ослаб, оттого и радостный ходит. А еще слух распустили, будто Семеныч где-то в тайге богатый клад откопал, себя на всю жизнь обеспечил, сына и еще внукам достанется. Правда, золота никто не видел, а вскоре он и сам сгинул как-то странно: лодку одну нашли, а его потом будто далеко внизу из реки выловили. Дмитрий тогда в армии срочную служил, дальняя родня да чужие люди хоронили, а гроба не открывали. Говорят, отвезли на кладбище в деревню, откуда жена Семёныча была родом, и с нею рядом положили. Дескать, и его клад вместе с ним в могилу спрятали.
        Когда Леший из армии пришел, то не просто всякую молву не развеял, а еще и больше туману напустил. А сказал он, будто нет в земле ни отца его, ни матери, а если не верите, можете глянуть, что под крестами на кладбище лежит. А поскольку народ был суеверный и достаточно боязливый, смотреть никто не осмелился, но и на слово Лешему не поверили.
        Сказали, у него контузия, заработанная в армии, опасно с ним спорить.
        Может, врали, но только после этого на всякий случай замолчал народ. А, несмотря на все, Леший прошел все комиссии по нормам летчиков и отработал парашютистом-пожарным. И контузия его куда-то девалась.
        - Чумные они какие-то все, лешаки, - заключил шурин Лешего.
        Стёпа Рыжов посмотрел на проплывающую тайгу, по горизонту затянутую дымкой.
        - Эх, красота-то у наших краёв какая! - вдруг мечтательно проговорил он. - Чем тебе не Швейцария? А?
        - Да, курорт, мать его… - Шурин глянул на лежащего Дмитрия. - Может, встанет на ноги: здоровый лось. И молодой ещё… Порода-то лешачья…

* * *
        И спустилась ночь на землю, тёмная, непроглядная… И жизнь, как пламя свечи под ветром, колышется, бьётся. Чуть посильнее ветер, и погаснет этот последний огонь, последний свет, погибнет во тьме, оторвавшись от фитиля.
        И запахнет воском чадящий тёмный огарок, и комната наполнится запахом воска и ладана. И зажгут новые, но уже другие свечи - в изголовье.
        Нет, надо удержать это пламя! Пока есть его тепло, кровь бежит по жилам, и хоть медленно, но ещё стучит сердце, и трепещет на холодном ветру этот небольшой лоскут живого огня.
        Но вот тьма рассеялась, и земля, на которой он лежал, стала другой, не такой, как прежде, - яркой, сочной, блистающей, словно в весенний солнечный день после ливня. И тело сделалось воздушным, зрение всеохватывающим: всё, что за спиной, и то видно, да так далеко во все стороны, что дух замирает и голова кругом. Без привычки, так чудно…
        Но почему его несут какие-то люди? И куда? И отчего все время застилают свет спинами, головами?
        Наконец-то пропали люди, перед глазами уже другая картина. Видит себя Дмитрий в обласе посреди широкой реки с чёрной водой, видит себя внизу. Будто двое их: один в небе парит, а второй в обласе веслом еле-еле шевелит. А над ним птица огромная кружит с ликом женщины, кружит и закручивает всё вокруг.
        - Ты Ведея?
        - А кто это Ведея? - спрашивает птица.
        - Моя Берегиня!
        - Нет, я другая птица.
        - Какая же? Никогда не видел…
        - Вещая, - отвечает. - А имя мне - Гамаюн.
        - Чудно! В детстве слышал… А ты где? На земле живешь или на небе?
        - В тебе живу. Гнездо свила. А ты что, свою Ведею ждешь?
        - Лучше улетай, - посоветовал он. - А то утонешь вместе со мной.
        Облас тянет в воронку, которую начинает закручивать течение, ударившись о синюю, как камень, глиняную стену крутояра. И будто с каждым витком, плавным и незатейливым, без шума и всплесков проходят круги жизни. Только не той, что была, а новой, неизвестной ему доселе, которую он никогда не проживал, но перемешанной с кусками из его прежней жизни, которую он знал и которой дорожил.
        Всё смешалось в огромной воронке. Надо бы выгребать, вроде и силы есть, а так приятно кружиться…
        Опустил руки Дмитрий, положил на тонкие борта весло, блестевшее на солнце, и сам будто застыл, песню вещей птицы Гамаюн слушает.
        А ни слова не понять, стрекочет, словно кедровка.
        - Такие песни я давно слышу…
        В небе рядом с птицей ещё один Леший кружится, только худой какой-то, бесплотный, что ли, как из марли сшит. Осматривает огромные зелёные поляны, обрамлённые лесом, где много людей, незнакомых и непонятных для него, и слышит голоса и песни, смех и плач, и еще будто женщины ругаются и какие-то старухи молятся. Будто всё соединилось на земле в одночасье: горе и радость, смерть и жизнь - и разноголосой, разноцветной стаей вспорхнули в почерневшее небо все слова.
        Оказывается, даже слова не исчезают бесследно, а поднимаются вверх и там сбиваются во что-то похожее на пчелиный рой.
        Над рекою же собираются туманы, и они тоже подобны водовороту: летят вслед за обласом, образуя спираль. И закручивается эта спираль, как пружина часового механизма. И, если пошевелить веслом, можно пробиться сквозь неё, оказавшись совершенно в другом, марлевом мире - то ли в прошлом, обветшавшем, то ли в будущем, не менее призрачном.
        А настоящего нет! Только не надо грести, чтобы и остатки того, что видится, не спугнуть.
        Но уже ничего не зависит от Лешего. Ветер от крыльев птицы перемешивает спираль и весь этот призрачный, марлевый, как медицинский бинт, мир. И уже нельзя понять, в каком времени находится облас. Над водой летят брызги, но не водяные, а будто это брызгают и пенятся так слова и мысли.
        Всё втягивает, словно магнитом, этот водоворот…
        А там, в пучине, видно, и есть та самая грань, которая лежит между жизнью и смертью. Никто об этом не знает, а когда узнаёт, то никому уже не скажет. Потому как нет обратной дороги назад, и только по воле Всевышнего может отторгнуть тебя пучина или оставить навсегда…
        Но тому, кто возвращается вновь и рассказывает о том, что с ним было, люди не верят, считая это бредом больного разума…
        Белая палата. Капельницы и провода. Мониторы. Неяркий свет через окно…
        За окном уже первый зазимок. Кресло недалеко от кровати. В углу баллон с кислородом. Мерное тиканье часов на стене. А от кровати с безжизненным телом летят брызги и попадают на мониторы. Попискивают, словно мыши, приборы в тишине палаты. Да словно метроном, назойливый, бесконечный стук каблуков.
        Валентина спала в кресле, измученная больше, чем сам больной, - уже две недели, по очереди с медсёстрами, круглосуточно около него.
        Только молчит Леший. Редко-редко подрагивают закрытые ресницы, и еле заметно движение горла, будто сглатывает слюну.
        Сказали врачи, кома после травмы. А ставили уколы будто в мёртвое тело! И ответить толком не могут: будет жить, нет. Дескать, тут одному Богу известно. И отводят взгляды, и говорят без крепости в голосе, будто вдову утешают:
        - Надо надеяться и терпеть. Если сам захочет, выйдет из этого состояния. Он, может, слышит нас, чувствует. Придёт время, очнётся… Может быть… Нужно только надеяться…
        Ночью Валентина вглядывалась в его заросшее щетиной лицо и радовалась тихо: если борода растет, значит, и правда, живой! Гладила его руку и видела, будто это не её Леший, не муж, а совсем другой, чужой мужчина с ввалившимися глазами и синеватыми губами, сжатыми почти в сплошную тонкую полоску.
        - Ты ли это, Митя?
        Шептала и замирала, вглядываясь, нет, вроде он…
        - Как же я-то без тебя останусь?
        Потом жалела себя:
        - Ведь никому я не нужна, кроме тебя. Не уходи…
        И, отчаявшись узреть жизнь, тихо плакала.
        - Мы ведь и не пожили с тобой по-настоящему, не успели. Не уходи…
        А потом выла по-бабьи.
        Дежурная медсестра приходила и вкалывала ей успокоительное. Валентина тут же засыпала, но и во сне всхлипывала.
        За двадцать лет совместной жизни она уже не впервой вот так сидела около его больничной постели. И всё ему неймётся! Раз привезли с пожара со сломанными ногами. Провалялся на казённой койке месяц, потом на костыли встал, а всё равно в небо смотрит на пролетающий самолёт. И видела Валентина, что тоска у него в глазах, и от нее зверела.
        - Не пущу! Ишь, зенки в небо вылупил! Хрен ты у меня выше печки поднимешься!
        Но разве его было убедить, что жизнь-то раз даётся, что потом будет вот такой безмолвный труп, и ни парашютов тебе, ни леса. Сколько можно судьбу испытывать да Божье терпение?
        А он хохочет как дурак:
        - Так я к Богу-то поближе, чем ты, мне лучше знать: по одному небу летаем…
        А уже когда позвоночник сломал и привезли его домой после больницы, так лежал смурной, с неделю молчал. Видно было, что не только боль его мучает, а внутри ещё что-то. Потом подозвал тихо, усадил рядом, руку ей гладит и говорит:
        - Ну вот, дождалась. Теперь земноводным стану, на рыбалку да на охоту остаётся. Не на костылях, так ползком…
        А у самого слёзы в глазах стоят. Но лицо жёсткое, губы сжаты, и две морщины по впалым щекам, как две тёмные прорези.
        Поняла тогда, что не покорился он. Да и не покорится никогда. Выздоровеет, и опять дома не удержишь.
        Так оно и вышло: медкомиссия списала, так в охоту ударился. Всё равно дома нет - одним словом, Леший.
        А теперь вот лежит опять неподвижный, словно колода, и лицо, как у мертвеца, заострилось, и глаз не открывает. Где он сейчас? Думает о чём? Или в коме-то и думать нельзя?
        Валентина глубоко вздохнула, вспоминая прошлые годы.
        Дмитрий, конечно, был не подарок. И вряд ли со своим настырным характером он и там, на границе жизни и смерти, будет каяться… Было время, когда по девкам бегал от неё. Разве что в постели не ловила! Но даже к стенке припертый, никогда не признавался и никогда не раскаивался. Хохочет в глаза, да ещё и её обвиняет, что у неё от ревности началась мания подозрительности.
        Вообще странности в нём были, чего уж греха таить. Снам верил… Один раз как-то долго сидел над листом чистой бумаги, всё карандашом водил. Потом видит Валентина: женщину рисует с распущенными волосами, только лицо этим волосом скрыто.
        И долго так сидит, смотрит на рисунок и глаз не отрывает. Обиделась она тогда, вырвала тот лист.
        Он оттолкнул её, забрал картинку.
        - Ты не хочешь верить мне! У тебя одно на уме.
        - Так телушка с лысинкой до смерти живёт.
        - Да не о том ты! Она ведь не для того мне является. Помочь хочет!
        - Знаю я, чем баба мужику помогает. Меня вот не рисуешь! Тебе чужую подавай, да помоложе!
        - Да ну тебя!
        Замолчал, обиделся. Потом оделся, рюкзак собрал, да за плечи кинул. Сквозь зубы, слова будто обронил на пол:
        - Я не скоро.
        Винила она тогда себя: обидела ни за что. И в самом деле, чужая баба-то на картинке.
        А он две недели, наверное, на Каменной речке прожил. Пришёл вот такой же: обросший, грязный. Но видела, что отошёл от обиды - в глазах какая-то радость светилась. Только ведь не сказал ничего. В бане долго парился да пиво пил. И после этого случая не стал он сны свои рассказывать. Думать больше стал, как бы отрешаясь от всего: сядет, уставится в одну точку, а позовешь - не слышит. Что-то с ним происходило! Ей бы самой к нему поласковее - может, и оттаял бы и сам к ней потянулся, может, и дома бы побольше находился, а не по лесу шастал.
        - Эх, Митя, Митя… Вот и вторую, видно, избушку решил срубить. А зачем она тебе? Неужто одной не хватает? Ну, что молчишь-то опять? Спроси что-нибудь… Эх, до чего же я несчастная!
        Валентина снова заплакала, закрыв лицо руками. Ну почему именно ей наказание? И Мите… За что? Чем и кого они прогневали?…
        Встала зарёванная у окна. Ветер бил в стекло, кидался мокрыми листьями, и ей показалось, что вместе с ней плакал день на улице…
        Опять этот плач… Нет, это не Ведея - она называет меня по-другому, и голос у Берегини напевный, ни с кем не спутаешь… Говорит, словно строки складывает. Может, рядом со мной ещё кто-то? Это по мне, видно, плачут, оплакивают… Но ведь идут ещё часы, я слышу их, они во мне идут с тех пор, как птица гнездо свила… Почему ко мне не приходит Ведея? Сказала, во сне придёт… Я ведь не сплю - я не могу спать! Эти люди только и ждут, когда усну! Чтобы закопать меня!
        Если же не усну - не увижу Ведею.
        Она сказала, тело должен забрать огонь, тогда наши души встретятся.
        Бред вокруг и во мне бред. Вокруг темно, солнца нет, только неяркая луна, а она охлаждает тело, напитанное за день солнечными лучами. Когда же кончится ночь? Так хочется ветра с запахом бора и пропитанных зноем лугов.
        Почему я здесь? Почему не могу открыть глаза? Почему я не дома? Там не такой воздух… Где мой дом? И где я?
        Глава 2
        Над берёзовым лесом выплывало светило, летнее, радостное. Лучами своими обливало молодые зелёные листья на берёзах, обнажая от темноты их белые стволы. Туман, как лёгкая косынка, голубоватым волнением качался и уплывал в синие небеса. Щебет птиц струился отовсюду, качая ветви. Просторно и хорошо! Душа радуется от леса белого, от запаха травы. А солнце играет, смеётся, глядеть невозможно, как будто корона золотая на нём, заставляет глаз опустить долу…
        Невзор стоял на высоком берегу и шептал никому неведомые слова, обращаясь к голубоватой дали, простирающейся за рекой. Рано. Никого ещё нет на краю леса, но скоро потянутся все: и малый, и старый - все придут поклониться Даждьбогу. Только вот неспокойно на душе последние годы. Люд по его земле идёт незнакомый. Даже не идёт, а бежит, чтоб скрыться в лесах от силы, что ползёт на Русь. А виною всему свои же князья, которые стали чужому богу поклоняться да в жертву свой народ приносить…
        Бежит люд веру свою сохранить. Только куда убежишь, когда вокруг уже церкви да монастыри строят. Словно злые кочевники селения окружают, чтобы никого не выпустить некрещёным. Все должны предстать перед их новым богом, голову до земли склонить, выражая рабское повиновение. И весь род Невзора тоже давно бежит по Руси. Ещё и самого Невзора не было, а деды его уходили от крещения. Но оно шло за ними следом, словно чума. И люди, только отстроив новые дома, снова уходили. И так несколько поколений. Некоторые роды останавливались на понравившихся плодородных землях и принимали новую веру, тем самым думая обрести наконец-то покой.
        Род Невзора, наверное, уже был последним непокорённым родом. Он бежал по земле, отыскивая глухие уголки, куда ещё не пришли черные люди-монахи, а несмиренных
«язычников поганых» гнали ещё глубже, за Уральский камень, пока Невзор не остановился на каменистой реке, где было много лесов и лугов. Сам владыка Даждьбог, коему поклонялся род, наградил внуков за их вековые мытарства.
        Но вот и сюда пришли люди с крестом. Этот древний знак всегда означал огонь, но в новой вере крест стал знаком смерти, ибо на нём был казнён некий раб, впоследствии ставший богом. По новой вере люди не солнцу поклонялись, тому, что зримо даже слепому, не владыке Даждьбогу, который пестовал своих земных внуков, а мёртвому человеку, и всё время не о жизни должны были думать, а о смерти и загробном существовании. И чем больше распятый бог обретал себе рабов, тем ненасытнее становился и тем сильнее свирепствовали его чёрные жрецы.
        Видимо, все еще нехватало рабов новому богу на Руси. И не осталось уже места на земле для непокорного рода…
        Сейчас, в утренней молитве, требовал Невзор от своего бога, чтобы отвёл беду от рода, заступился за племя его вольное. Сколько уж ему бегать по земле? Если Дед Небесный вздумал отдать внуков своих в рабство, то пусть знак подаст - уйдём, коль так судьба рода начертана. Ну, а если мыслит Даждьбог сохранить волю на земле и тех, кто до сей поры не принял креста - символа смерти, то пусть укажет место, где следует поселиться роду Невзора.
        Владыка безмолвствовал.
        Недавно ночью волхв к Невзору приходил, рассказывал, что не один он со своим родом бегает по земле и не отыщет себе места. Волхв с севера пришел, где еще остаются последователи ветхого православия, и христиане, отчаявшись побороть древнюю вольную веру, сейчас хитростью берут непокорённых. Теперь они стали справлять древние праздники, выдавая их за свои. И, мало того, новую свою веру тоже называют православной. Старые люди изведали их лукавство, а молодым невдомек, что творится обман, стали в христианские храмы приходить, песни слушать. А русская душа так легко очаровывается от пения.
        На самого волхва охоту начали. На дорогах, на распутьях стоят люди в чёрном, под длинными одеждами оружие прячут, мечи да кинжалы. И всех встречных-поперечных спрашивают, перекреститься заставляют. Коли отказывается кто или против новой веры встаёт, живьём жгут в огне или голову отсекают да на кол вешают.
        Горят огни по Руси, а из кольев заборы вдоль дорог.
        И не только по сухопутью - по рекам не проплыть, по озерам и морям не пройти, ибо и там повсюду крепости да заслоны стоят, дабы «поганые» воды не оскверняли. Если волхва на реке поймают, то тут же камень привяжут и утопят на стремнине. А потом чёрные монахи на берега выходят, крестом воду взмучивают и говорят: «Это мы так её освящаем, чтоб безбожники не смели даже жажды той водой утолить».
        Каменных идолов, а также алтари на холмах и горах, где жертвы богам воздавались, свалили, а деревянных - пожгли. Что не горело, молотами разбили, что не разбить - в землю зарыли, а то бросили среди трав полынных. Весь этот разбой творят по недомыслию своему рабскому, ибо символы древнего православия не в камне, дереве или храмных стенах - покуда светит в небе солнце, и его владыка Даждьбог будет несокрушим. Но откуда ведать о сём чёрным людям, кои несут в своих руках знак смерти?
        Коли нет больше места на земле роду Невзора, то придётся воспользоваться советом волхва и уйти в вечность, то есть в небытие, никак не связанное с настоящим. Для тех, кого лишают бытия, раз в год, на Перунов день, открываются новые врата, в которые не каждый может войти.
        Волхв принёс два серебряных сосуда, с живой и мертвой водой, отлил из обоих в одну золотую чашу и велел в тридесять разбавить берёзовым соком, дабы чуть подсластить горькое питье. После чего на вечерней заре дать всем по глотку от малого дитя до воина, женщинам - по два, это чтобы досталось и будущему потомству, а самому Невзору выпить, что останется. И идти на закат до тех пор, пока не угаснет последний луч солнца и не померкнет запад.
        В этот час распахнутся врата и весь род войдет вольным в иной мир вечности, который незрим для настоящего и не подвластен ему.
        Жизнь в вечности - это жизнь между прошлым и будущим, между землей и небом, между жизнью и смертью.
        Научил так волхв, взял свои сосуды и дальше отправился.
        У Невзора было три жены и семнадцать детей: воинов только четверо, остальные девы. Сожалел, конечно, - помощников маловато, хоть землю пахать, хоть набеги отбивать. Но так распорядился Дед Небесный, значит, станут девы воинов рожать и род продолжать. Дочери все в матерей удались, одна краше другой. Хоть и от разных жен, но у всех неуловимое сходство было: русоволосы, космы ниже пояса, глаза голубые, как родник студёный. Жены рожали детей каждый год и оттого не старились, хотя самого Невзора годы как белилами измазали: и голову, и бороду.
        Младшая дочь от третьей жены, Ведея, очень уж хороша была собой. Глаза глубокие, завораживающие, утонуть в них было можно. На лицо белая, брови тёмные да тонкие. И обходительная с людьми, и ласковая. Но ещё было в ней то, чего у других дочерей не открылось, да ни у кого в родах, так как не слыхал о подобном. Дар был - в сны чужие входить да судьбу во сне рассказывать. Спрашивал Невзор о снах, только не помнила она ничего да смеялась, будто ручеёк по камешкам. Но бывало после снов тех печалилась, слезу видел на щеках при пробуждении. На песке иногда рисовала странные картины, которые и сама понять, наверное, не могла. Только недолго те картины жили, как сны: волной прибрежной их смывало, а в памяти оставались.
        Однажды пришла и сказала:
        - Отец, наш род спасёт охотник!
        Все мужчины в роду были охотниками, поскольку всё время приходилось в лесах жить.
        - Как его имя? - спросил Невзор.
        - Имени не знаю, но прозвищем Леший.
        - Нет у нас такого охотника, дочь.
        - Верно, он ещё не родился, - ответила Ведея. - Но через много-много лет он явится на свет, чтобы вывести наш род из небытия.
        Тогда Невзор ещё не верил в её вещие сны и пророчества, потому лишь засмеялся добродушно:
        - Полно, Ведея! Это у тебя юношеские грёзы…
        Дочь потупилась, затем схватила ветку и нарисовала на песке странную птицу в небе и летящего по воздуху человека.
        - Это он, летающий охотник!
        Волна набежала и слизнула будущее…
        Но вот она, легка на помине! Прибежала, у своей берёзы встала, поясок на неё свой повязала да, улыбаясь, шепчет что-то заветное, одной ей ведомое. Дерево заклинает…
        Невзор долго смотрел на неё и затаённо дивился. Ведея, кроме снов своих пророческих, обладала даром редкостным, ныне почти утраченным - разговаривать с деревьями. Так-то лес все время мертвым стоит, безмолвным, особенно зимой. Но когда в начале лета зацветает и выбрасывает пыльцу, можно услышать голоса. Множество голосов! И если уметь вслушиваться, то открывается человеку речь деревьев, а они много о чём могут рассказать, ибо корнями врастают в землю, а кронами - в небо.
        Поговорила Ведея с берёзой, опустила голову и приблизилась к отцу:
        - Завтра люди Судислава здесь будут.
        - Я не отдам тебя черному князю, - твердо сказал Невзор. - Ещё хватит сил защитить тебя.
        - Не меня защищать тебе нужно - род свой, - ответила Ведея. - Уходить надо на заре, вот с этого самого места.
        Младшая дочь не могла знать о совете с волхвом, поэтому Невзор спросил осторожно:
        - Ты знаешь, куда нам уходить?
        - Знаю, отец. На восход солнца, на утреннюю зарю.
        - Но волхв сказал, на закат нам путь.
        - На закат идти - значит, в прошлое. А мы там уже были… Не мы, так предки наши… На утреннюю зарю веди род наш, отец.
        - Восход мне и самому больше нравится, - признался Невзор. - Да ведь волхв учил, на вечерней заре напоить род зельем и отправляться на закат. С последним лучом солнца врата откроются…
        - Они откроются с первым лучом на восходе, - промолвила Ведея. - Послушай меня, отец, и сделай так, как я говорю. Иначе мы никогда не сможем вернуться.
        - А нужно ли возвращаться, дочь?
        - Если мы никогда не вернемся, Русь лишится будущего.
        - Отчего же волхв отправил нас на закат?
        - Весь мир сейчас на закат идет, а нам с миром не по пути.
        Послушал Невзор Ведею и рано утром, еще до восхода, собрал весь свой род за большим столом.
        - Напою вас в последний раз, - сказал, - но не мёдом хмельным, а водой, живой и мёртвой. И пойдем мы на новое место - в ту сторону, где всегда утро.
        И подал двуручный ковш старшему сыну. Тот отхлебнул глоток - передал следующему. И прошел ковш по большому кругу, пока вновь не вернулся к нему от младшей Ведеи. Невзору досталось лишь несколько капель, оставшихся на дне, но ему и этого было довольно. С первым солнечным лучом поднялся весь род из-за стола, поклонился на все четыре стороны и направился на утреннюю зарю.
        Привыкшие уходить с места на место со всем скарбом, на сей раз пошли налегке, разве что воины обрядились в доспехи и оружие взяли, а женщины - детей на руки да ножи нагрудные. В великом молчании уходили, даже грудники не плакали, ибо после застолья на них напал крепкий сон.
        Поднялись они на высокий холм и встали перед восходящим солнцем. И вдруг услышали позади конское ржание и воинственные крики. Обернувшись, Невзор увидел, как черная конница вырвалась из леса и потекла смолой к брошенной людьми деревне.
        Вспыхнула соломенная крыша у крайней избы. Запахло дымом, доносимым ветром…
        Увидев людей рода Невзора на вершине, всадники развернулись вороным крылом и пошли на приступ. Сам князь вырвался вперёд и уже мчался к Ведее, на скаку раскручивая аркан, однако верёвка зацепилась за сук и чуть не вырвала Судислава из седла. Конь взвился на дыбы, заплясал на месте - Ведея не дрогнула, хотя копыта замельтешили у нее над головой. Князь взмахнул ножом, отсек аркан, привязанный к седлу, и потянулся рукой, чтоб схватить Ведею, но она ускользнула.
        - Всё равно ты будешь моей! - крикнул Судислав, бросая коня вперед.
        И вдруг увидел, что люди, стоящие на вершине холма, начали исчезать в красном утреннем зареве! Их фигуры, будто отражение на воде, стали изламываться, таять и сплавляться с зарей. Испугавшийся конь хрипел и пятился назад. И тогда князь ожёг его плетью, бросил вперёд и в последний миг схватил Ведею за летящую по красному ветру косу!
        В тот же час опрокинутый наземь вместе с конем, он вскочил и узрел в руке лишь толстый, туго сплетённый жгут волос…
        А восход ослепил его, незримый ветер ударил в лицо, сорвал шапку, однако князь побежал на зарю:
        - Ведея!..
        Но солнце слизнуло людей с холма, будто утреннюю росу, и лишь на мгновение перед взором князя промелькнула желанная дева, закрывающая руками окровавленную безволосую голову…
        Холопы отыскали его на склоне холма, когда солнце поднялось высоко и иссушило князя в щепку. Вначале решили, что мёртвый он, взяли было за ноги и поволокли, однако князь приподнялся, схватился за траву.
        - Где Ведея?…
        И так перепуганные холопы втянули головы в плечи, развели руками:
        - Все пропали…
        - Куда пропали?!
        - Колдовство!
        Позвали попа. Тот водой Судислава побрызгал, дымом окурил.
        - Вставай, князюшко! Изгнал я бесов из тебя!
        Князь поднялся на ноги, огляделся:
        - Ты скажи мне, поп, куда подевался род Невзора?
        - Чародейство поганое!
        - Верни мне назад Ведею!
        Поп заплевался, замахал руками:
        - На что тебе девка поганая? Не смей и думать о ней! А косу её в огонь брось!
        Судислав погладил косу, спрятал у себя на груди и пошёл, словно туча чёрная.
        - Деревню спалить! - велел.
        Князь для Ведеи терем выстроил в сосновом бору, слуг поставил, чтобы ходили за ней да выполняли все её прихоти. В свои хоромы бы отвёз и в палатах поселил, но в доме была жена. А по новой вере, что принял, вторую иметь не дозволялось, и тем паче наложницу содержать…
        Приезжал Судислав три года назад к Невзору с дарами великими, просил отдать в жёны младшую дочь.
        - Отдам тебе Ведею, - сказал тогда непокорный старейшина. - Но вели своим попам и монахам не трогать мой род. И чтобы мы вольно жили на своих землях, как прежде было дедами установлено. А Ведею крестить не смей! Не хочу, чтобы на её теле висел знак смерти.
        Князь бы согласился, да услышали это попы и давай зудеть - не смей душу свою антихристу продавать за плотскую утеху. Не можешь уговорить поганого Невзора, силой возьми его дочь, приведи в храм, а через неё мы доберёмся до всего вольного рода.
        Да вот оказалось, и силой не взять эту непокорную деву…
        - Сжечь деревню Невзора! - велел Судислав. - Чтобы следа не осталось!
        - Спалить гнездо колдунов и ведьм поганых! - подхватили попы. - В огонь бесовское пристанище!
        Судислав велел станом встать на холме и выставить охрану по окрестным лесам, а всех Невзоровых родичей, которые вернутся, ловить и к нему приводить.
        - Луна на убыль не сегодня-завтра пойдёт, - сказал он верным холопам. - Может, колдовство кончится - вот тут их и возьмём.
        - Поганые скот бросили, все имущество, - говорят те. - Жалко в огонь пускать…
        - Возьмите все себе, - позволил князь, зная, что без добычи холопам никак нельзя.
        Сам же достал косу из-за пазухи - свою добычу и пошел бродить по лесам. Не было у него в душе надежды, что вернётся Ведея. Одна дума сидела в голове, что уже никогда не увидит глаз, пронзающих, синих, которые будто в душу заглядывают, жить во спокойствии не дают, сон уносят. И орать зверем после этого хочется, крушить и жечь всё подряд, потому как рядом её нет. Боль в голове, боль в груди.
        Рука меч сжала, костяшки на пальцах белыми стали.
        - Я тебя и ведьмой приму! Вернись только - по золоту ходить будешь! Всех своих людей под ноги тебе брошу… Вернись!.. Сам к тебе в лес уйду, если захочешь…
        Но в ответ только шумел тихо берёзовый лес, заглушая крик князя.
        И ветер уносил этот крик, кидая к подножию белотелого леса.
        Солнце было в зените, марево над опушкой плескалось, и прохлада разливалась по лесу. Только ступать туда воины князя побоялись - озноб по спине от тишины лесной, куда, словно в воду, канули полсотни душ непокорного народа. Иные холопы неумело крестились в сторону леса, а кто шептал старые молитвы, знакомые с детства, и просил прошения не у нового бога, а у тех, кому поклонялись ранее.
        Раскинула челядь князя шатёр для него, шкурами волчьими ложе устлала. Из вьюков мёд пьяный принесли да яства разные, на серебрёном подносе свежезапечённый окорок. Но не радует Судислава пир. Ковш мёда выпил - в голове затуманилось, Ведея в глазах встала и манит рукой. И будто говорит:
        - Отдай мою косу! Верни мне волосы, и я стану твоей.
        Ночь уже опустилась, холм дымом покрылся. Полная луна высвечивалась сквозь рваный туман и как будто тоже звала князя, а филин в лесу разрывал тишину диким хохотом.
        На холме присмирел люд княжеский. Не поют песен и чавкать перестали. Сидят, прислушиваются: вдруг кто из тёмного леса выступит? Род Невзора - сила колдовская, могучая, необоримая, с ней и днём-то, при свете солнца, не сладить. Ни с того ни с сего встали на холме и растворились в утренней заре. И даже трава не примята!
        Как сквозь землю провалились!..
        Неспроста это всё. Боги, видно, их позаботились, увели, спрятали.
        Пьяно переваливаясь, бродил князь по холму, всё ждал, не возникнет ли из тумана Ведея. Вдруг ему чудилось - за деревом прячется! Но бросался в лес, а там камень стоит или старый пень…
        И вдруг явственно узрел ее в поле, верхом на коне!
        - Вот твоя коса! - крикнул и побежал навстречу. - Возьми свои волосы!
        Но опамятовался. Стоит один на пожарище, а под босыми ногами угли тлеют - всё, что осталось от деревни Невзора.
        Утром, только солнце встало, велел князь седлать коней. Понял: не дождаться ему. Роса на травах не сбита - значит, никто не вернулся. Кругом лишь птицы поют.
        Коня на дыбы поднял, велел все селения поблизости прочесать да люд, какой встретится, порасспрашивать. А сам с верными холопами отправился в обратный путь, в свои владения.
        А на третий день по возвращении привезли княжьи люди связанного волхва и поставили перед Судиславом. Но не до волхва князю в то время было: младший брат Светояр косу Ведеи у старшего увидел и сразу признал.
        - Зря ты это сделал, брат! Не будет тебе теперь покоя, ибо ты Ведею волос лишил, а себя - судьбы. Уйти тебе придется в небытие. И место твое - между небом и землей, между жизнью и смертью…
        Судислав и так гневливым был, тут же и вовсе взбесился:
        - Не смей пророчествовать мне худую судьбу! Жить стану там, где пожелаю!
        - Придётся тебе, брат, пойти путем искупления, - ничуть не устрашился гнева Светояр. - А где он начинается и где кончается - одному тебе известно. Встань на этот путь и иди.
        Задохнулся от негодования князь, велел свести брата в подземелье и приковать вместе с волхвом. Однако не утешился расправой. В храм пошел, новому богу от зари до зари молился - не нашел покоя и тогда велел прикатить бочку мёда хмельного. Несколько дней кряду заливал пожар в душе, но огонь от пьянства ещё пуще разгорался. К себе никого не пускал, а кто под руку подвернулся, жалел об этом весь остаток жизни - многих холопов покалечил.
        Челядь разбежалась по терему, по закуткам попряталась. Хмельной и ретивый, он долго бродил в одиночестве. И вдруг услышал голос брата из подземелья:
        - Полно тебе, Судислав, печалиться. Вставай на путь искупления!
        Князь в опочивальню убежал, заперся там, а брат все равно его кличет:
        - Не спрятаться тебе, Судислав, от судьбы! Сам себе дорогу избрал, когда Ведею косм лишил. Встань и иди!
        Отыскал князь своих верных холопов, велел взять Светояра из подземелий, надеть на голову мешок и под покровом ночи умчать его в тартарары, чтоб назад не смог вернуться, и бросить где-нито. Холопы так всё и сделали - увезли брата и кинули в далёкой земле тартарары за городскую стену на свалку, где бродячие собаки рыскали, птицы-вороны да нищий люд.
        Но как-то поутру, не в хмельном уме, вспомнил князь о волхве и приказал в бор вековой ехать, а колдуна-ведуна с собой прихватить. В новый терем на время решил перебраться да там у волхва всю правду и выведать.
        Привела колдуна охрана княжеская в покои, для Ведеи выстроенные, да оставила наедине с Судиславом. Сам решил спрос учинить.
        - Знаю, ты виновен, что род Невзора ушел, - сказал волхву. - За это, колдун поганый, ответ держать будешь и наказание понесёшь.
        Волхв цепями брякнул, усмехнулся независимо:
        - Ты, отрёкшийся от своего бога, вздумал напугать меня?
        - Отвечай, где сейчас Невзор!
        - Древнейший род покинул твой мир, и в том твоя вина, князь. Рабство у бога закончится порабощением народа.
        - Но ты знаешь, как найти их!
        - Знаю.
        - Отведи меня к Невзору!
        - Твой отец заповедал тебе хранить свой народ, а ты, князь, приносишь ему беды. Вот и сейчас буйствуешь. А буйство - наказание тебе за измену. Войско чёрное разбегается, боятся тебя, как и бога твоего, вновь обретённого.
        - Ты скажи мне, колдун, как вернуть мне дочь Невзора младшую, Ведею. Никто мне больше не надобен. Вот только коса от неё осталась.
        - Коса?! - чего-то ужаснулся стойкий волхв. - Ты лишил Ведею волос?
        - Хотел остановить ее, - признался князь. - Но дева вырвалась…
        Волхв долго молчал, после чего вздохнул тяжко и позвенел цепями.
        - Да, извратил ты свою судьбу…
        То же самое предрёк ему брат Светояр!
        Судислав заходил по комнате. Убивать всех и казнить хочется да жечь, чтобы пепел по всей Руси летал. Только вот найдёт ли в этом успокоение? В пьяном меду не нашёл, в распутных девках тоже его нет. Где теперь отыскать покой?
        - Я из тебя жилы, колдун, по одной вытяну! - посулил он. - Умереть не дам, мучиться заставлю. Остатки жизни у меня в подвалах гнить заживо будешь.
        - А не страшны мне подвалы… Худое ты сотворил, князь. Не волос ты Ведею лишил - себя обрек на жизнь между небом и землей. Канешь ты в небытие!
        Князя на миг страх объял.
        - Вернёшь мне Ведею - к себе приближу! - озираясь, пообещал он. - Над своими людьми поставлю! Перестанешь по свету скитаться, терем тебе построят, какой пожелаешь, и наложниц приведут - всё у тебя будет! Верни мне Ведею!
        - Ты, князь, опоздал: нет её больше в этом мире.
        - Тогда пошли в тот мир, куда ушла! Невзор же пусть там остается, отпускаю его!
        - Так он и не подвластен тебе. Невидимы они, но живы, и соприкасаться с нашим миром теперь не могут. Разве что одна Ведея… Но ты лишил ее косм! Даже если весь род Невзора придёт обратно, она останется между небом и землей.
        - Почему останется?
        - Места во времени не найдёт, из коего пришла. Не волос лишил ты Ведею - обратного пути. А знал бы, что со своей судьбой сотворил…
        - С братом моим сговорился? И судьбу мне худую предрекаете?
        - Брат у тебя провидец, но ничем тебе не поможет. Не хочешь слушать его, а надо бы! Встань на путь искупления…
        - Да я убью тебя! - взревел князь.
        Волхв же и бровью не повел.
        - Смерти рабы боятся, а нам-то что её опасаться? У нас боги есть. Им ведомо, кому и что предрешено. Ни ты, ни бог твой новый не властны надо мной. Душа не тело, в цепи не закуёшь…
        - А если я тебя отпущу? - князь испытывал его. - Во власти я, казнить или миловать?
        - Ты во власти казнить, а милует человека Бог.
        Князь вдруг на колени встал.
        - Послушай, волхв!.. Прошу тебя, отведи меня туда, где сейчас Ведея! Куда Невзор увёл свой род! Ты можешь, я знаю!
        - Могу, - не сразу признался тот. - Могу свести к Ведее, отправить, куда Невзор ушёл… Только возврата может тебе не быть…
        - Я готов остаться там!
        - Но как тебя вести в небытие, если по твоей новой вере его не существует, а есть только рай и ад? А потом… Как ты, принявший иную веру, там станешь жить? Ведь в небытие уходят люди вольные - ты же раб божий…
        Князь молча слушал речь колдуна и играл ножом засапожным. Яростные, хмельные думы вопили: «Не слушай волхва! Лучше убей его, и придёт покой». Однако сердце противилось. Он чувствовал, как дрожь проникала в мышцы, по спине пробегали волны озноба, и казалось, что вся речь колдуна - истина, а он и впрямь лишь раб божий.
        Он взглянул на ноги волхва, коростные, в запёкшейся крови, поскольку грызли их подвальные крысы. И вздрогнул, представив, как хищные твари набрасывались на человека.
        Кровь жрецу нарочно пустил его палач, ковавший его, чтобы был запах в подвале и чтобы со всех нор сбежалось крысиное отродье.
        Судислав даже как бы услышал возню и писк голодного серого сборища…
        - Снимите цепи с волхва! - крикнул он холопам.
        Улыбнулся волхв, разлепив почерневшие губы. Сняли с него тяжёлые цепи, тут же в палатах перерубив заклёпы. Князь прогнал всех, дверь притворил и сам поднёс ему ковш с мёдом:
        - Я в твоей власти, волхв. Поступай, как захочешь.
        Тот к ковшу приложился, отёр усы и бороду:
        - Обманула меня Ведея, князь…
        - Как - обманула? Разве такое возможно?
        - Велел я Невзору на закат вести род, - не сразу признался волхв. - А он по совету дочери на утреннюю зарю его повёл.
        - Так что же теперь? Не отыскать их?
        - Отыскать-то можно… Да ведь придётся вокруг всей земли обойти. Путь искупления - долгий путь.
        - Согласен, веди!
        - Не пожалеешь?
        Князь косу девичью руками поласкал:
        - Не пожалею.
        - Добро! Но прежде чем идти путем искупления, след тебе вернуть того, кто первым указал эту дорогу. Отыщи своего брата Святояра и приведи сюда.
        - В сей же час холопов пошлю!
        - Твои холопы увезли брата, а вот возвратить его ты должен сам.
        Волхв вывел князя на улицу, срубил сучковатое деревце, обломал ветви и в руку вложил:
        - Это посох тебе!
        Глава 3
        Ну, вот он, последний виток водоворота. И даже не виток - полвитка. И воронка, в которой нет воды. Яма! Глубокая чёрная яма! И летит он, как в преисподнюю, вместе с обласом. А вода, она рядом, вокруг него. Колодец с водяными стенами. И уже над Лешим вода! Чёрной волной, словно крышкой, закрывает небо. Пропал и облас. Темнота. И он один в этой чёрной яме.
        Но вот голубой поток живой воды, сильный и напористый, он бьёт из-под земли и даже в черноте колодца мерцает и светится. И это голубое, как небо, свечение обволакивает безжизненного Лешего, вдыхает в него свою живительную силу. А потом с силой и каким-то стеклянным звоном, словно о камень, разбивается сосуд, выталкивает его на чистый белый песок, искрящийся при солнечном свете.
        И рассеялся туман, исчезла огромная птица, птица Гамаюн. Всюду голубое небо, как тот живительный поток, что выкинул Лешего на поверхность…
        И вдруг, почувствовав свой вес, почувствовав земное притяжение, пал с неба наблюдавший, марлевый. Пал на распростёртое тело на белом песке, и они снова соединились. Снова стали одним целым - душа и тело. А в приоткрытые глаза, впервые за столько дней и ночей, пока крутил водоворот, резанул на мгновение земной свет. Первый земной свет…
        Господи всевышний! Когда это кончится? Не понимаю, что творится со мной? Откуда все эти люди? И пасмурно, солнца нет, тьма наступает. Что хотите от меня, люди, закрывшие свои лики повязками? Вы скрыли цвет лица, но вы теперь подобны белым стенам и боитесь, чтобы вас я не признал и не увидел… Когда же наступит день? Кругом только сумерки. Как ушла Ведея, ещё не было дня, словно унесла она его с собой. Как ушла на солнце, так и свет для меня погас. Помогите же мне! Верните мне день! Дайте мне солнце!
        Я живой человек! Я не могу жить без света! Я же дитя солнца! Верните его мне! Ходят беззвучно, будто по воздуху, шагов не слыхать. Рвут своими руками мои веки, свечою лезут в глаза. Чего они хотят? Смерти моей хотят - вот и солнце спрятали.
        Слышу плач… Неужели это ещё плач Ведеи несётся по реке? Но река уже, наверное, кончилась, остался ручеёк. Нет, и ручейка нет. Грязная лужа с тухлой водой, потому что нет свежести - спёртый воздух закрытого подземелья.
        Кругом идут часы, стучат в воздухе, стучат в голове - весь мир будто часы. Что они отсчитывают? Время, отмеренное мне? Пусть ещё идут! Я хочу жить! Хочу жить! Только много ли осталось? Часы? Минуты? Когда затухнет моё сознание? Пусть ещё идут часы! Пусть идут!
        Я же ничего ей не сказал… Я ещё ничего не сделал… И куда придёт сын? К кому он придёт? Помоги мне, Ведея… Да откройте окна! Эй, кто-нибудь! Откройте окна! Впустите солнце, наконец! Оно же бьётся в шторы и стёкла! Дайте свежий воздух! Я не хочу умирать! Стучите часы, стучите…
        Скоро придёт Ведея, она даст мне много чистой, живой воды и солнца! Она сама солнце… Заря… Зорюшка… Я плачу - но нет слёз, кричу - а губы мои неподвижны… Нет, ты ушла… Ты отдала меня чужим людям… Знать, прогневал тебя, чем - не знаю. И ты не слышишь меня…
        В тишине раннего утра Леший впервые открыл глаза. Он смотрел на женщину, сидящую рядом на железном стуле. Она опустила голову на плечо, и струйка слюны из полуоткрытых губ осталась мокрой тонкой полоской на белом халате. Глаза были закрыты, а тёмные круги у глаз говорили, что эта женщина здесь давно. На коленях рука с обручальным кольцом подрагивала, и пальцы нервно шевелились. Она спала.
        Не понимая, что с ним происходит и где он, попытался пошевелиться. Защёлкали приборы, заскрипели самописцы, и, словно вихрь, влетели дежурный врач и медсестра.
        Проснувшуюся от возникшей вдруг суматохи женщину, ещё не понимающую со сна, что здесь происходит, вывела под руку медсестра. Но вдруг в проёме дверей та стала вырываться, но её силой вытолкнули в коридор. Она завыла во весь голос, стараясь прорваться обратно, вцепившись в медсестру и отталкивая её от дверей.
        - Что же ты меня держишь? Что вы делаете с ним? Пусти!
        У неё началась истерика, она стала выкручиваться из рук уже подоспевших нянечек, рвалась, кричала и плакала. Её насильно затолкали в ординаторскую и, держа на жёсткой кушетке, сделали укол снотворного. Через несколько минут она спала, раскинув руки, всхлипывая, словно маленький обиженный ребёнок.
        Весь следующий день её не пускали к Дмитрию. В палате постоянно находились врачи - реаниматологи, терапевты, хирург. После полудня к ней зашла в палату, куда её временно поместили, врач и сообщила, что будет жить её Митя, только пока к нему нельзя.
        - Можно, я хоть в двери посмотрю, удостоверюсь, что вы его не вынесли в морг, - стонала тихо Валентина.
        - Да ради бога, никуда его не вынесли, - врач дёрнула плечами. - Смотри…
        Её завели в палату. Дмитрий спал, прикрытый тёплым одеялом. Она видела, как порозовели у него щёки, перестал проглядывать из-под щетины землистый цвет лица. Губы немного приоткрыты и уже не чернеют полоской, а розовато-белые, с потрескавшейся кожей. Руки поверх одеяла подрагивали и были сжаты, словно он ещё держал весло…
        - Нагляделась? Видишь, живой твой охотник! Пусть поспит, нельзя его тревожить сейчас. Пусть сил набирается. Он сегодня молодец - первое слово сказал.
        - Какое слово?
        - Имя назвал.
        - Валентина?
        Доктор замялась:
        - Нет, другое…
        - Какое еще другое?
        - Кажется, в бреду…
        - И что же он сказал в бреду? - подступила с назревающими слезами. - Скажите мне честно! Кого звал?
        - Точно не расслышала… Кажется, Видея. Или Медея…
        - Господи, это что за имена такие?
        - Медея была богиня. Древнегреческая.
        - А Митя-то при чём здесь?
        - Не знаю. Может, он историей увлекался.
        - Он, кроме своей охоты, ничем не увлекался. Ну, выпивкой ещё… Медея!
        - А может, Ведея, - предположил доктор.
        Валентина в страхе закрыла ладонью рот:
        - Ведея?
        - Да нет у нас таких. Послышалось, видно… А может, жар у него?
        Валентина попыталась прорваться к кровати, врач ухватила её за рукав - затрещало.
        - Да бред у него! Это пройдёт, бывает так… Потом я тебя приглашу, как отходить от лекарства начнёт. Он ведь, можно сказать, заново родился.
        Валентина впервые за этот месяц уснула сама, без вмешательства врачей, почувствовав усталость во всём своём теле. Перед сном только подумала: надо позвонить дочерям. Но сил больше не было идти по коридору до вахты, где находился телефон. Она легла, не разбирая постель, и уснула счастливым сном. Жив её Леший! А остальное, бог даст, приложится.
        Через два дня её пустили к нему в палату. Дмитрий не спал.
        - Митя…
        Валентина присела к его кровати, пытаясь взять его за руку, но он отдёрнул её.
        - Да не Митя я. Я Леший! А ты-то кто? И чего ты плачешь?
        - Ты в уме ли? Я жена… Валя…
        - Чья жена?
        - Да твоя! Ты что…
        - Да нет у меня жены! Один я теперь…
        - Митя… Как же так…
        Валентине даже показалось, что он и не старался её вспомнить. Он был безучастен ко всему, что было рядом с ним. Смотрел в потолок, почти не моргая, как бы изучал все трещинки и неровные мазки потолочной краски.
        Не поворачивая головы, он только скосил взгляд на неё и снова уставился на потолок. И чего от него хотят? Ему и так плохо. В голове звон, и потолок то и дело плывёт, и всё в комнате кружится.
        - Почему он не узнаёт меня?… Мы же двадцать лет вместе?
        Валентина, всхлипывая, обращалась то к врачу, то к медсестре.
        - У нас ведь дети… Неужели всё можно забыть?! Может, он шутит или пугает меня?
        Врач положила ей руку на плечо:
        - Бывает так, не помнит пока. Наверное, он ещё там, где был все эти дни, той жизнью живёт.
        - Да какой той жизнью? Комой, что ли? Это ведь почти смерть! Там нельзя жить!
        - А никто этого не знает… Пойдём, ему отдых нужен. Устал он… А память, она придёт. Только на всё нужно время. Не всё сразу. Он и так у тебя молодец, теперь на поправку пойдёт. Всё образуется. Верить только надо. И ждать…
        - А вдруг он совсем не вспомнит?
        - Рано пока об этом. Сил ему надо набираться, а сон - самое лучшее сейчас лекарство, - сказала врач, увлекая Валентину за собой.
        - Сейчас ты можешь ехать домой. Там ведь, поди, хозяйство, скотина, - сокрушённо добавила, - дома всегда дел много…
        - Как домой? Я никуда не поеду! Он тут полуживой, а я к скотине поеду… Не сдохнет скотина, подождёт, соседи покормят.
        - Нет, я не выгоняю тебя. Но нужно время, пока он что-то начнёт вспоминать. Ему ко всему нужно привыкать…
        Валентина отказалась ехать домой, пока Дмитрий полностью не поправится, - не могла она его оставить. Хоть и видела, что уход за ним хороший, а не могла бросить худого и одинокого, на этой казённой кровати, беспомощного, как малое дитя, - не могла… Да ещё после слов его, от которых так и несло болью:
        - Один я теперь…
        Почему со мной здесь все стараются заговорить? Что они хотят узнать? И где я? В больнице? Почему тогда нет моих знакомых? Почему со мной сидит всегда эта плачущая женщина и называет себя моей женой? Кто она? Наверное, медсестра, только у неё нет мужа, хочет, чтобы я им стал. Но я не хочу! У меня есть Ведея!
        Но почему женщина плачет? Ей жаль меня… Но ведь я ей никто? Что вообще случилось? Почему ноги мои не слушаются и руки, как и язык, словно налиты свинцом? Почему силюсь сказать им это, но у меня не получается? Приходит много людей, но я никого не знаю… Как им сказать об этом? Что же всё-таки происходит? Может, я уже умер, нахожусь на том свете? И вокруг меня тоже умершие, только они этого не понимают. Или понимают, но не говорят мне, чтобы я не испугался. Готовят меня к страшному суду, оттого, может, и говорят так тихо… Только у них тогда тоже всё, как на земле, и даже матерятся так же, как на земле.
        Когда мужчина вкалывал ему в вену иглу, почему-то матерился, а от молодой женщины, которая протирала лицо мокрой салфеткой, пахло только что выпитым медицинским спиртом. И запах её груди он почувствовал, и свет он видит земной. А там есть ли свет? Тогда почему они мне не хотят говорить правду? Может, они её не знают? Или не хотят знать?
        Его разум от задаваемых самому себе вопросов уставал и как бы затихал. И, прикрыв глаза, он снова впадал в сон, но даже сквозь сон слышал где-то вдалеке слова, но не понимал их смысла - сознание будто ограждалось от всего этого сном, сном его разума. Но утром снова приходили женщины и мужчины, заглядывали ему в глаза, кололи в вену, что-то спрашивали и снова уходили. А с ним всегда оставалась эта плачущая женщина, статная, с красивым печальным лицом. Наверное, она была очень добрая. Может, оттого и несчастная? В последние дни она кормила его из ложечки чем-то молочным. А ему хотелось мяса, но сказать он этого ей не мог. И он глотал потихоньку эту смесь и снова засыпал, но уже чувствовал, что пальцы его шевелятся, когда он этого захочет. И эта женщина, кормившая его, когда никого больше не было в комнате, растирала его одеревеневшие руки и ноги.
        Но почему у них здесь нет солнца? Почему нет тёплых лучей, которые по утрам будят, от которых, когда закрываешь глаза, видишь свою кровь, как она течёт в веках? Только лампы под потолком и запачканные краской плафоны. Его ни о чём пока не спрашивали, все чего-то ждали. Может, что он сам первый заговорит? Может, они ждут от меня покаяния? Только за что? Может, за то, как прожил жизнь…
        Для Лешего каждый новый день начинался с долгих и утомительных расспросов. Выпытывали одно и то же, что стало надоедать, а порою бесить. А тут ещё женщина, назвавшая себя женой, действовала на нервы. Он помнил Ведею и мысленно был с ней, а тут - на тебе! Придумала - жена! Но вот как ей объяснить, что не жена она ему. Как ей ещё сказать, чтобы она поверила? Была бы женой, разве забыл бы он её! Он почему-то думал, когда пришёл в себя, что её специально приставили оплакивать. Только зачем его оплакивать, когда он всё же почувствовал, что он живой? Только люди вокруг чужие, незнакомые ему.
        Леший прикрыл глаза. В этой комнате он ощущал горе, оно летело отовсюду. Тут и стены, и потолок пропитались плачем и стонами, которые теперь отдавались в его голове, мешая ему уснуть или забыться. Это тяжёлое место, в нём очень много боли. И не только его - чужой. В этой комнате много слёз, и часто сюда приходила смерть, потому как он чувствует её, не смываемую хлоркой, не перебиваемую запахами лекарств. И вдруг он понял, что это комната смерти. Смерть живёт в этих стенах, и ему нужно выбраться отсюда.
        Когда он на пожаре сломал позвоночник, тоже были чужие люди и чужая больница - только не было этого страшного ощущения. И там никто не спрашивал, кто он…
        И не зря эта женщина всегда шепчет его имя! Она пришла за ним! Да, может, она сама смерть и есть? Надо было уйти с Ведеей… Она бы его защитила. А эти только всё талдычат, как заведённые, чтобы я что-то вспомнил. А я и так всё помню! Зачем с меня спрашивать то, чего я не знаю, чего со мной не было…
        - Переведите меня в другую комнату.
        Над Лешим наклонилась врач:
        - Рано пока, потерпи! Да это самая хорошая комната! Здесь есть всё необходимое.
        - Здесь нет солнца… А значит, нет и жизни. Смерть вселилась сюда, я же чувствую её. Неужели вам никому не понятно?
        Месяц в больнице Лешему показался долгой пыткой. Ему и внушали, и показывали старые фотографии. Только ту жизнь, о которой ему рассказывали, он вспомнить не мог. С памятью оставалось всё по-прежнему. Наконец врачи сочли, что дома и стены помогают, - выписали. Отвезла домой в Бураново всё та же женщина, назвавшаяся женой. Посёлок свой, двор и дом помнил, только выглядело всё не так, как раньше, - как будто он десяток лет отсутствовал. И Валентина была белым пятном в его памяти. Но больше всего его изумил огород, он был чистый и казался огромным. Начинающая желтеть картофельная ботва тянулась до самой реки. Леший потоптался у баньки на краю огорода и со злостью спросил:
        - А где кедровник? Кто вырубил?
        - О чём это ты? Какой кедровник? Всю жизнь картошка здесь была!
        Валентина в страхе посмотрела на Лешего:
        - Говорил, правда, давно…
        - Что говорил? - не скрывая зло в глазах, глянул на Валентину. - Рассказывай!
        - Хотел посадить лес свёкор, ты рассказывал, но не успел…
        - Да был кедровник! И беседка была! Земли вам мало! Распахали всё! Красоту такую угробили…
        - Митя! Ми-т-я!
        Он, уже не обращая внимания на то, что ему говорила, всхлипывая, Валентина, пошёл прямо по картошке к реке. На высоком берегу встал почти у самого края, вглядываясь в знакомую с самого детства излучину, на белоснежный песок на другой стороне, на желтеющие за песком тальники.
        - Как это я ничего не помню?! Да помню я всё! - проговорил Леший вслух.
        - Митя, ты всё забыл…
        Валентина тоже смотрела на реку, в её глазах стояли боль и жалость.
        - Вы-то почему здесь живёте? Зачем вам я и дом мой? Пустых ведь много в деревне, в любой заходи - никто не выгонит.
        - А ты что же, выгонишь меня?
        Впервые Валентина поняла, что он действительно ничего не помнит. До этого ей казалось, что если сказала, что она его жена, то он должен поверить ей и всё само собой, пусть не сразу, но встанет на свои места, и они будут жить как прежде.
        - Да не выгоню, живи…
        Лешему стало жалко эту женщину. Он ведь помнил, как она просидела месяц там, в больнице, у его кровати и переживала, ночей не спала. И он с хрипотцой выдавил из себя:
        - Всё перемешалось, теперь и сам не пойму: где бред, а где явь. Но всё, что было со мной, - было! Я же помню!
        - Может, было, Митя. - Словно соглашаясь с Лешим, Валентина кивнула головой. - Только в бреду это было, ты глаза-то разуй!
        Лешему его теперешняя жизнь казалась чужой - не его. Его жизнь была та, где он жил один, где был кедровник в огороде, где была Ведея и был Сохатый-Светояр, Невзор и много-много его знакомых. А здесь он стал как бы чужим: ни друзей, ни знакомых.
«Где же я был?» - сам себе задавал он вопрос, но не мог отыскать ответа. От дум его только болела голова да кровь стучала молотками в его висках.
        Как же теперь быть? Как себя вести в новой для него жизни? Ведь в той, что помнил, он был совершенно другой человек. У него были иные увлечения, была любимая женщина, которая пришла в его жизнь, пусть поздно, но пришла, и он был счастлив с нею. А эта новая женщина, называвшая себя его женой, была чужой для него. Ведь он не помнит, как ухаживал за ней. И любил ли её? Но, наверное, любил, иначе они не могли быть вместе. И кто тогда он сейчас?
        Заново нужно учиться жить. И любить тоже надо учиться. Но как… Да и надо ли, когда в памяти стоит Ведея?! И неужели за две недели комы, в которой он пролежал, он смог прожить сорок лет чужого времени? Где правда, а где бред? Одни вопросы, но надо на них отвечать. Хотя бы самому себе. А так ведь можно свихнуться. Врачи сказали, произошло раздвоение личности. Какое раздвоение?! Если он не помнит то, что стараются ему навязать, а помнит то, чего, оказывается, не было в его жизни.
        Валентина каждый вечер расспрашивала его о так называемой прошлой жизни, не перечила и не обижалась, даже когда речь заходила о Ведее. И сама рассказывала об их совместной, большой, в которой родились дочери.
        Для Валентины годы пролетели как один день. Познакомилась с ним, как ни странно, тоже в больнице. Тогда она проходила практику в областной клинике. Влюбилась сразу, как увидела. Всё бросила: и работу, и учёбу в мединституте - уехала с ним в Бураново, в тьму-таракань. Рассказывала, какой он был сильный да красивый. Говорила, не скрывая слёзы, какой он был временами бабник. Но зла она на него за это не держала, так как хоть и бегал иногда по чужим, но любил только её, свою Валентину. Вспоминала, как охоту любил, как каждый промысловый сезон брал отпуск и уходил в лес, в свою охотничью избушку, что на Каменной речке, доставшуюся ему от отца. И всё-то у них было складно да ладно до самого последнего дня. Дочерей замуж выдавали и свадьбы на весь посёлок справляли. И у детей тоже всё хорошо: и работа есть, и внучки в садик ходят.
        Слушал её Дмитрий и думал… Уж слишком всё гладко получалось в его жизни. Не так, как в жизни Лешего, которую он помнит. С самого раннего детства много было всего в той жизни: и горя было много, и испытаний, но и счастье настоящее было. А здесь, по рассказам Валентины, не дорога у него, Дмитрия, была, а прямо шёлковый путь, по которому шёл он и даже ботинок не замарал. Странно всё как-то. Так ведь не бывает в жизни! Есть беды и печали, есть радости и потери. А тут у него, оказывается, ничего такого не было. Пустота, вакуум… Может, оттого и стёрла память то, что не приносило ничего душе его?
        А может, не хотела Валентина расстраивать его, понимая, что ещё слаб. Специально, видно, опускала те факты, которые будоражили бы.
        И каждый раз после разговора с Валентиной он стал ощущать беспокойство, тяжесть внутри себя, которая давила его и делила. И если действительно всё так, как рассказывает Валентина, откуда в его памяти взялись Ведея и Невзор? Взялось всё то, о чём помнит Леший? Ведь не просто так вошли в его память события, которых, как все утверждают, не было. Ведь откуда-то явилась новая жизнь Дмитрия Ковалёва! И для чего? Пусть была эта бездна, которую зовут комой, но там он себя чувствовал человеком, там он по-настоящему жил и радовался жизни. Его заботила судьба страны, судьбы людей, любовь была настоящая, от которой дрожь по коже… «Может, это память специально бросила вызов мне? Может, потому что неправильно жил? Не о том думал? Вот потому-то и стёрла всё, чтобы я снова начал. Научился сам и научил детей своих, что всё не ради живота своего нужно делать, а ещё ради чего-то, что важнее, чем просто вкусно кушать и спать в тепле».
        Глава 4
        Долго кричал людей Дмитрий. Голос уносился, рассыпался эхом по вечернему лесу и опять же возвращался к нему. Орал до хрипоты и боли в горле. Только тишина кругом на многие километры, в ответ одно лишь эхо летит. Заблудился… Ведь вроде и люди рядом были, машину слышал на старом лесовозном волоке, но теперь, конечно, уж уехали - не местные. Сам виноват: всё нетронутую бруснику искал, не любил по оборышам собирать. Вот и набрал… Тяжёлое ведро с ягодой оттягивало руки, но бросить жалко - столько трудов… Леший присел на гнилую, покрытую мхом валежину, поставил злополучное ведро у ног. Хотелось пить, но и воды рядом нет… Да и откуда в бору ей летом взяться?
        Сначала, пока кричал да бегал, кидаясь из стороны в сторону, пытаясь отыскать тропинку или старый волок, было чувство страха, оно и заставляло его кричать да бегать. А когда сел вот на эту валежину, страх исчез, стало как-то всё равно. Наверное, от усталости. А может, потому что знал - не пропадёт! За бором-то всё одно пойма пойдёт, а там река. Лишь бы не закрутиться, а то будешь по одному месту ходить. Даже задремал, очнулся, когда солнце уже садилось. К ночи надо готовиться, место искать для ночлега.
        Уже совсем смеркаться стало, когда добрёл до низины. Вот по этой низине и дошёл до небольшого ручья, что вытекал из болота. Припал к ручью, пил тепловатую воду, насилу жажду утолил. Бор кончился, лиственный лес пошёл кругом. Нашёл место повыше и, сняв с себя рубаху, высыпал ягоду на неё, оставшись в пятнистой энцефалитке. Поставил ведро с водой на костёр… Надо ночевать, всё равно ночь - поймой реки не пройдёшь, все глаза повыткнешь, а утро вечера мудренее. «А чего Лешему в лесу бояться?» - улыбнувшись сам себе, подумал о своей с детства прилипшей кличке.
        Прозвище Леший Дмитрий носил давно, как начал себя помнить. Его первым так назвала сама мать за неугомонный характер. Да и родила она его в лесу, до райцентровской больницы не донесла. Одна дома в то время была, отец-то на Каменной речке соболя промышлял. А рожать - некогда ждать. Вот поутру, почуяв, что пора, и ушла одна ещё потемну. Только не суждено было дойти… И в заснеженном чернолесье, под разлапистой пихтой, среди зимы и появился на свет Дмитрий Ковалёв. Мать долго удивлялась, что роды прошли быстро и безболезненно и пацан появился крепкий да здоровый, заорал сразу. Да и как не заорать, когда после тёплой материнской утробы в снег шлёпнулся. Сначала-то она звала его ласково - Лесовичок. Это потом, когда подрос да озорничать начал, то и Лешим стал.
        С малых лет тянуло его в леса. Здесь был его мир, таинственный, неповторимый. В лесу ему было всегда тепло и уютно. Может, оттого, что родился в лесу? С первым своим криком вдохнул в себя дух лесной да выдохнуть его из себя не смог, в нём он остался. За свои сорок лет всего-то два раза и блудил. А ведь в какие только места судьба ни закидывала, Бог миловал.
        Впервые ещё мальцом заплутал, лет пять ему тогда было. Белка его с тропинки нахоженной увела. От дерева к дереву прыгала, да низко так, оборачивалась к нему, как будто ждала, когда он её нагонять начнёт, да потом опять прыг да скок. Ну а после заскочила на разлапистую ель, поцокала в ветвях, да и пропала из виду, словно и не было её вовсе. Огляделся Митя: места незнакомые, никогда здесь не был и с отцом здесь не ходил. Испугался, присел на гнилой пенёк, заплакал. Грязными ладошками слезы размазывает и тихо так скулит, только помочь ему некому. Пробовал, как сегодня, кричать, тоже до хрипоты докричался. Но поблизости никого, только ветер шумит кронами, словно ругает его, журит, что с тропинки сбился.
        Наплакавшись, ладони от лица отнял да снова закрыл. Думал, померещилось: девушка перед ним стоит. Он таких никогда не видел, словно из сказки, что мать читала ему по вечерам да картинки в книжке показывала. И сарафан на ней как из книги той, и волосы так же прибраны. Молча она за руку взяла его, да по лесу повела, и на тропу вывела. Остановилась, когда уж и деревню видать стало, погладила его по волосам, лицо заплаканное ладонью вытерла да молвила странно:
        - Жду тебя, когда вырастешь да ума наберёшься. Потом за тобой сама приду, когда узнаю, что готов ты. А пока живи, опыта да разума набирайся.
        Сама же обратной дорогой пошла и исчезла за деревьями…
        Дмитрий за давностью лет почти забыл об этом случае, вот сегодня только и вспомнилась. И как жаром вдруг в груди: а что, если и сегодня она явится?! Нет, так не бывает… Тогда-то он отцу рассказал, думал, смеяться будет, сам краской залился. А нет! Погрустнел отец да сказал, в сторону глядя:
        - Приснилось тебе… Нет тут никого, кроме грибников! Привиделось… Ты об этом меньше-то думай да меньше говори на улице, ненароком смеяться начнут…
        Вдвоём они тогда с ним всё лето жили. Мать в больнице лежала в области, занемогла… Потом как бы и согласился с ним Митя: может, правда приснилось. Наплакался да уснул - с кем не бывает.
        Чай кипел со смородиновым листом, пар от ведра, а ночь уж совсем к костру подошла, сон только не шёл. Страха не было, знал, что утром низиной всё равно к реке выйдет. А там только шагай, река, она приведет к селу, своему или соседнему, - мимо не пройдёшь. Мало ли он в лесу ночевал? Жаль только вот бруснику придётся бросить.
        Уже когда совсем ночь пришла, Млечный Путь дорогу на небе выстелил, костер жар свой поумерил, сунулся Дмитрий головой в колени, дрёму почувствовал. Жар ровный, не обжигающий - безветрие. И так покойно вдруг стало! Лёг на наломанный пихтовый лапник, руками обнял сам себя за плечи, чтобы дольше сохранять тепло, да и заснул, как бы в яму провалился.
        Сны снились Дмитрию странные, всегда, с детства. Отрывками разных историй, никогда с ним не происходящих. Фрагменты наплывали один на другой, и как бы воссоздавалась картина из необычной жизни. И люди были совсем другие, и природа была другая. Не та, что сейчас, вырезанная, исковерканная, а нетронутая, первозданная.
        И казалось Дмитрию, что он тоже находится там. Всегда вела его женщина, длинноволосая, статная и, по-видимому, очень красивая. Её лица Дмитрий никогда не видел, так как длинная прядь русых волос закрывала её чело. Она ничего не говорила, звала его за собой рукой, и рукав сарафана падал ей на локоть, обнажая белизну кожи. Только Леший идти не мог: сон пеленал его ноги, путал, словно травой или верёвками. И он во сне только шевелил ногами, вздрагивал, стараясь разорвать то, что его держало, но не мог. И просыпался с ощущением чего-то потерянного и не прояснённого для себя, и, молча глядя в звёздное небо, вспоминал тот сон.
        На душе оставалось щемящее чувство тоски о несбыточном. Но с восходом солнца всё проходило, и те ощущения вместе с подсыхающей росой улетали, а он становился самим собой. И всё же где-то в глубине души надеялся, что однажды ночью сон этот вновь придёт к нему. И он увидит лицо зовущей его незнакомки, услышит её голос. Как и в детстве, ничего после этих снов не происходило. Они не были предсказывающими или пророческими, но оставляли свой след в памяти Дмитрия. И когда снился очередной сон, он старался отыскать ту, что манила его, звала к себе, а он никогда не мог подойти к ней, не мог оставить с собой…
        Однажды она пришла воочию, когда он со сломанным позвоночником, перепутанный парашютными стропами лежал на сосновых вырубах, а лесной пожар, треща, подбирался к нему со стороны купола. И он, обезноженный, не мог пошевелиться, а только шептал разбитыми губами в порванную гарнитуру радиостанции, прося о помощи. Она появилась в своём белом вышитом сарафане, обошла вокруг него, как бы наложила защитный круг, и огонь поник и отступил, повинуясь ей.
        - Кто ты? - прошептал Дмитрий, видя, как она будто уводит огонь от него, направляя его совсем в другую сторону.
        Она впервые повернулась к нему, но не открыла лица.
        - Берегиня твоя…
        - А это что?
        - Это я тебя оберегаю. Твою жизнь храню.
        - Ты ангел, что ли?
        - Нет, ангелов не бывает. Я - Берегиня.
        - А что же ты меня оберегаешь?
        - Как же не беречь? Помнишь, ты за белкой побежал и заблудился?
        - Помню…
        - Я к тебе явилась…
        - А-а! - оживился, вскочить хотел - ноги не слушались.
        - Лежи, - сказала. - Скоро за тобой прилетят.
        - Рация не работает, не найдут сразу. А пока ищут, я…
        - Найдут. Я же с тобой.
        - Нет, не верю… Это сон или бред. В жизни так не бывает.
        - Бывает. Я тебя выбрала и веду, пока ты не вырастешь и ума-разума не наберешься.
        - Да я вырос!
        - Телом вырос, духом слаб. А я жду, когда ты станешь воином.
        - Был я… воином.
        - Знаю, только ты тогда отбывал повинность. Настоящий воин - это другое.
        В небе послышались свистящие, шлёпающие звуки винта, разрубающего горячий летний воздух. Вертолёт заходил на посадку, поднимая с земли сухую траву и мелкие сосновые ветки.
        - Так скажи, какой настоящий воин? - кричал Леший сквозь шум винтов. Но она не слышала его, её подхватил горячий воздух, и она взлетела, закружилась вместе с листвой да пропала из его глаз.
        - Берегиня, хоть теперь имя твоё знаю… Знать, не смерть - отвела ты.

«Только кто же это? Откуда? Видно, в бреду привиделось. Берёзку с девушкой спутал. А жаль…»
        Утром проснулся Дмитрий от холода. Костёр догорел, солнце ещё только вставало, на краю леса был виден розовый след по верхушкам деревьев. Подбросив дров и нагнувшись, стал дуть на угли, спрятавшиеся под пеплом. И вот робкий язычок пламени лизнул жёлтые хвоинки, обрадовался, весело побежал по тонким сучьям, отдавая ещё дымное тепло Дмитрию.
        Что-то случилось этой ночью. Дмитрий ещё не разобрался, что, но утро было уже другим для него, не таким, как прежде, безмятежным. Он это понял, как только разлепил глаза. Чудилось, что кто-то был рядом с ним всю ночь, сидел, гладил его волосы, выбирая из них хвоинки и мох. Чувствовал, что кто-то поцеловал его в лоб. Но не мог он проснуться, хотя в лесу сон всегда чуток. И сейчас ещё, когда сон отлетел и находится он в полном здравии, ощущал нежную тёплую ладонь на небритой щеке.
        Сном он это не считал: сны, они всегда запоминались ему, и плохие, и хорошие. Больше всё тайга горящая снилась. А то парашют не раскрывался, и земля толчками налетала на него. Он всё пытался выдернуть кольцо запасного, но не мог его нашарить, а потом оказывалось, что вместо запасного парашюта он нацепил грыжу от СПП. И тогда он начинал дико кричать и просыпался в поту с трясущимися руками, ухватившись за клапан спального мешка. Иногда сны были радостные, но то были сны из детства. И он спал и не хотел просыпаться, стараясь продлить блаженство безмятежности.
        В армию Лешего забрали по спецназначению: для него уже со школьной скамьи лежал путь в снайперскую школу. Ещё будучи учеником десятого класса, он стал кандидатом в мастера по стрельбе из винтовки. Оказывается, это не осталось незамеченным. И уже в учёбке, когда в руках впервые оказалась снайперская винтовка СВД с прицелом и далёкая мишень стала близкой, он даже улыбнулся и положил пуля в пулю весь магазин. Потом далёкая страна, о какой и не мечтал никогда, да и, признаться, и на карте-то не видел. Но довелось побывать там. Какие уж интересы были у нашей страны на «Чёрном континенте», Дмитрий не знал. Он на дальних подступах охранял аэродром, на который садились наши самолёты.
        Привык Леший к джунглям, только духоту и сырую жару плохо переносил. А когда без движения и курева лежал долгие часы, время для него, казалось, останавливалось. Даже не думалось ни о чём, но взгляд работал, как у сонной собаки уши: шевеления листа было достаточно, чтобы найти в прицел того, кто пошевелил этот листок.
        Как-то, уже под вечер, заметил перемещение людей вооружённых, продвигавшихся медленно и скрытно. Людьми с раскрашенными лицами руководил высокий светлолицый, похожий на старца из-за светлой бороды человек, одетый в непонятную для Лешего одежду. Его-то и взял на прицел Леший. И вдруг женский пронзительный голос:
        - Убей его!
        И будто этот голос услышал и белобородый: видел в прицел Леший, как он вскинул голову. Только Леший первым нажал на курок, видел, как дёрнулось тело человека и пропало. Кого предупредил голос, Лешего или белобородого? Сразу после выстрела крутанул Леший головой, хотел понять, кто кричал. А только нет никого! А долго размышлять было некогда.
        Затрещали автоматы, посыпалась листва и сучки, только уполз из-под обстрела Дмитрий: не очень-то хотелось оставаться здесь, на этой чужой земле, шевелящейся от всяких жуков и червей. Во время перестрелки от наших аэродромных позиций взлетела белая ракета, а вслед за ней полетели, шипя, мины. Дмитрий полз, боясь попасть под свои и чужие осколки и пули. Но бог миловал - ни одной царапины!
        Только почему-то запечатлелся в памяти этот высокий мужик с белой бородой. Ладно бы первый… Ведь были и до него, раз война, пусть чужая, но война, на которой он оказался по воле судьбы… Пришедший к нему разведвзвод после обстрела искал убитого, но исчез белобородый, словно его и не было. Лишь на земле валялся невыстреливший гранатомёт, была кровь, но не было тела. Непонятно и то, куда тоже пропал страхующий его второй снайпер Саша Хлебников. Он-то куда делся? Может, на свои позиции отполз? Но времени на раздумья не было. Дмитрий хорошо знал, да и разведчики тоже, что убитых здесь неприятель не собирал. «Ранил, видно», - решил Леший.
        Вместе с разведвзводом ушёл он тогда на поиски этой группы, только поиски затянулись на несколько месяцев. А когда вернулись в расположение части, оказалось, что Дмитрия сняли уже с довольствия вместе с Хлебниковым, а проще сказать, похоронили, отправив похоронки домой. Разведвзвод, в который он попал, оказался особый, не приписанный к военному гарнизону, где служил Дмитрий. Там и познакомился с Сохатым, тогда он был просто капитан Светояров. Это уже когда демобилизовали его, и он приехал в Бураново, стал Сохатым - прозвищами в деревне все награждены.
        Светоярову нужна была эта группа белобородого. Он и прилетел сюда, на него охотясь. Только не нашли они его тогда, да и сами чуть не погибли, заблудившись в джунглях. Сегодня вдруг почудилось, что где-то бродит тот старец, где-то поблизости, просто не знает о нём, о Дмитрии.
        - Чушь какая! Не может этого быть! От усталости вчерашней - не иначе… Только ощущение ладони на щеке…
        День разгорелся. Бросив ягоду, собрал свои пожитки, хотел уложить их в рюкзак, но рука застыла в воздухе. На тёмном затасканном рюкзаке поверх застёгнутого клапана лежал девичий начельник, который когда-то он уже видел во сне.
        Странно, но вчера-то его не было… И вдруг обрывок фразы встал из его сегодняшнего сна: «Отца домой к себе приведи, к тебе его отправила». Какого отца? Куда отправила? Только голос её! Вспомнил! Она здесь была и вещицу свою забыла! А может, оставила? Только как она теперь будет? Как волосы свои приберёт?
        После первой встречи, где назвалась она ему, он сначала часто вспоминал о ней по ночам в больнице. Видел её стан, только лица не видел, и это томило его. Всё, что с ним произошло тогда, приписывал бреду. Но вот сегодня она опять была рядом, потому как этот начельник на ней видел. И вот теперь он в руках. Видно, подарила, чтобы никогда не забывал, что она всегда рядом.
        Озноб пробежал по спине. Ведь не бывает так! Сказки всё это! Первый раз в детстве блудил - она вывела. Теперь вот опять заплутал. Самому смешно: во всех лесах России на пожарах лесных побывал - не блудил. Вкралась мысль: «А ведь это неспроста всё… Она, наверное, дороги ему закрывает, сама уводит». Придёт она когда-нибудь за ним, сама придёт, так как он дороги к ней не знает, неведома она ему. Ведь говорила: «Когда ума наберёшься». Да вроде и набрался: сорок лет уже. Видно, другой для неё ум нужен… Только какой?
        В свои сорок лет Дмитрий Ковалёв так ни разу и не женился. Женился бы на одной, той, что в армию его провожала. Так она его сама не дождалась, морской формой прельстилась. Увёз её моряк в далёкий город, там и осталась. Дмитрий поначалу очень сожалел, два раза в тот город ездил, нашёл её. Она тогда в магазине там работала, люди добрые указали, как найти. Нашёл… Сидит, ухоженная, пальчиком с накладным ноготком по кассовой машине стучит. Раз только на Дмитрии взгляд задержала: видно, напомнил кого-то - и снова по торговому залу глазами водит да в корзины покупателей посматривает. Смотрит, и стучит, и стучит пальчиком. А когда-то зимой, вспомнилось Дмитрию, целовались они с нею. Ничего не сказал он ей тогда, не подошёл даже, на лице её прочитал, что всё хорошо у неё. И ушел, сутулясь, даже не обернувшись.
        Много с тех пор воды утекло, а жениться всё же Дмитрий не хотел. Что-то удерживало от этого шага, да потом со временем и привык к холостяцкой жизни. Ну, а ту, первую, всё же не забывал. Ещё раз встретиться решил. Правда, в душе всё уже перегорело. Но захотелось вдруг узнать, какой она стала, изменилась ли с годами. В командировке тогда находился в большом городе на Неве. Позвонил, номер-то всегда в памяти хранил. И даже сам не поверил - прилетела! Только уже когда посидели в кафе, там же, в аэропорту, понял Дмитрий: пустая она. А сначала ведь, как увидел, хотел с собой увезти, если согласна будет. Но, поговорив с ней, понял: а никуда везти и не надо. На душе-то у неё ничего с годами не прибавилось. Смеётся так же, как в юности, будто звенит колокольчик. Только звон-то пустой да со временем стал надтреснутый. А душевного тепла как не было, так и нет. Будто прожила все эти годы в стеклянной банке, ничего от жизни не напитала: ни доброты, ни сострадания - кажется, и последнее растеряла. Осталась одна привычка: зеркальца из руки не выпускать - сильно себя любила. Да ещё взгляд оценивающий, как тогда в
магазине, при первой встрече. И улыбка зависит от толщины бумажника. После недолгого разговора за чашкой кофе там же, в аэропорту, расстались…
        Только после этой встречи облегчение Дмитрий почувствовал да внутреннюю радость, что уберёг его Бог с ней судьбу свою слепить… И, наверное, правильно сделал…
        Начельник положил в карман энцефалитки и пошёл низиной. Лес берёзовый, светлый, тумана уже нет. Тропой еле заметной сквозь краснотал пойменный продрался. Вот и река как на ладони. Полдня пути до деревни.
        Посидел на берегу, камешки в воду покидал. Всё смотрел, как круги по воде расходятся, всё дальше и шире, будто мысли в голове. Всё стараются охватить, только плывут с теми кругами вопросы. А вот ответов на них нет… В голове не укладывается! Бред да и только! Но вот он, начельник, в кармане… Достал его Леший, повертел в руках, даже понюхал и ещё больше голову себе затуманил.
        То ли к бабке Лене сходить? Только что нового может сказать бабка? Опять скажет:
«Это тебя, Митька, изрочили. Ходишь холостой, а сам видный, и с лица, и телом. Вот молодки на тебя и шепчут». А то скажет: «В церкву сходи… Только вряд ли тебе это поможет. Ты же Леший…»
        Дмитрий встал, посмотрел на небо, глубоко вздохнул и пошел, отводя ветки руками, чтобы не хлестали по искусанному комарами лицу.
        В деревню пришёл под вечер. Шёл пыльной улицей к своему дому, а настроение оттого, что вышел, не поднялось. На душе было пусто и одиноко. Словно выгорела она у ночного костра да с дымом поднялась в ночное небо, и ничего не осталось в нёй. Леший знал, что это пройдёт. Вот с устатку выпьет грамм триста, и тёплая волна пробежит по венам, достигнет сердца, и душа наполнится, может, весельем, а может, печалью. Каждый раз бывает по-разному - наверное, от настроения, что ли?
        У магазина толпилось несколько человек, уже хорошо выпивших, раскрасневшихся - то ли поспорили, то ли подраться уже успели. У голубого низкого палисадника сидел незнакомый человек, в белой рубахе, обросший, с курчавой седой бородой. Глаза его были мутные и ничего не выражали. Он, сидя на корточках, смотрел себе под ноги и качался из стороны в стороны. «Напоили, - подумал Леший. - А может, больной?»
        - Что за мужик? Странный какой-то, не из наших вроде… - спросил он, прикуривая, у пьяной компании.
        - Да хрен его маму знает! Талдычит что-то непонятное… Вроде как не в себе, - Сохатый замялся, - может, показалось.
        - А что говорит-то?
        - Да про закат, да про детей.
        - Про чьих детей?
        - Будто мы дети…
        - Ну…
        - Мы-то думали, с похмела он. Налили выпить - выпил.
        - А дальше что?
        - Да ничего! После вообще слова не сказал. Качается только да говорит непонятно. Он со стороны бора пришёл, бабка Евсеиха видела. Она прибегала уже сюда, с собой его звала, увидала, что дед ничейный.
        - А он-то ей зачем?
        - Ты, Леший, даёшь! - заржал конём Сохатый. - Она же со всеми дедами-вдовцами пережила. В прошлом году четвёртого схоронила. Не иначе заезживает.
        - Ну так что не отдали? Она бы спирту отвалила.
        - Так не пошёл он, цыбой обозвал бабку.
        - А что это - цыба?
        - Не знаю, Леший… Да хрен с ним! Пусть сидит, мужик тихий. Лучше давай с нами по соточке.
        Сохатый протянул Лешему стакан и стал наливать из бутылки с красочной этикеткой водку. Сохатым его прозвали в деревне, как только он появился, за нескладную могучую фигуру. Руки мощные были, длинные и никогда не знали покоя. Они всегда болтались не в такт ходьбе и при разговоре как бы помогали его языку, каждое слово старались нарисовать, что говорил Сохатый. Оттого он выглядел смешным и нескладным. Но душа его была добрая и бескорыстная, почти детская: принимал всё за чистую монету.
        По первости, как приехал он в Бураново, местная блатная компания решила подсмеяться над ним да раскрутить его на пузырь-другой, видя по-детски улыбающееся лицо. Взял он им литровую бутылку водки, подошёл к заводиле компании и стал заставлять его пить. Заводила свистнул своих, человек шесть подбежали с кулаками. Только вот махнуть рукой никто не успел - все лежали, будто и не стояли на земле. Его нескладная длиннорукая фигура в доли секунды обрела гибкость и силу страшного хищного зверя. Руки и ноги работали синхронно, нанося точные удары, от которых уже никто не мог встать. Потом, поймав за шиворот заводилу, заставил выпить литр водки тут же, у магазина, из горлышка. Тот взглянул на Сохатого, у которого от детского лица почти ничего не осталось. Перед ним стоял совсем другой человек, с лицом, высеченным из тёмного камня. И пил «вымогатель», до рвоты пил, так как понял, что выбора у него нет.
        От выпивки Леший не отказался. Утёрся рукавом, подсел к незнакомому мужику. Всматривался в лицо его, стараясь вспомнить, может, видел где. Только нет - человек был чужой, ранее здесь не виданный. И одеяние было чужое, какое сейчас нигде не носят. На тонком ремешке на шее вместо креста висела странная фигурка, вырезанная ножом, то ли обугленная, то ли до такой степени заношенная, что стала чёрной, будто из чёрного камня. И снова слова зазвучали у Лешего в голове: «Отца к тебе послала, к себе уведи». Озноб по спине волной прошёл.
        - Не наш ты, я вижу… - проговорил он, глядя в его мутные глаза, как бы вызывая на разговор. - И одёжка. Как из театра сбежал. Не с теплохода, что концерты по сёлам возит? Может, загулял да отстал, а в лесу заблудился? С кем не бывает!
        - Ты не заплутал, отец? - крикнул Леший в ухо незнакомцу. - Я вот тоже вчера заплутал, только что иду…
        Незнакомец от крика отстранил голову, смотрел себе под ноги, смаргивая мутными голубыми глазами, как бы не понимая. А может, говорить не хотел с чужими людьми.
        - Сохатый, налей-ка гостю ещё стаканчик. Он, наверное, не отошёл ещё от болезни своей - видишь, шары-то как стеклянные. Ничего не соображает, будто ещё спит с открытыми глазами, слова до мозгов не доходят.
        Леший взял протянутый стакан с водкой и поднёс к губам незнакомца. Тот не отказался, мелкими глотками пил, не морщась, словно воду. Выпил, вытер узловатой рукой бороду и усы и склонил голову в низком поклоне, не вымолвив ни слова.
        - Во даёт! Как будто в ней градусов нет! Словно мёд пьёт, - промолвил Сохатый.
        На эти слова незнакомец повернул голову к нему. Он как будто понял, о чём идёт речь, и с каким-то хрипом промолвил:
        - Мёд… Это не мёд, это мёртвая вода.
        - Вот! А ты: «Говорить не умеет…» Болеет человек! Зашибил, наверное, вчера сверх нормы, теперь пока отойдёт. А может, в загуле, как дед Овсянников. Тот ведь, когда пьёт, по месяцу не говорит, одно слово только и помнит: «Налей!» А когда от гулянки-то отойдёт, словесный понос начинается, не остановишь.
        Дмитрий похлопал незнакомца по плечу:
        - Идти, я вижу, тебе некуда.
        Только фраза опять в голове: «Отца домой уведи».
        - Уведу, раз просила…
        - Ты кому это? Кто просил? Кого? - Сохатый посмотрел на Лешего с недоумением.
        - Да так я, сам с собой. Домой, говорю, поведу мужика, бутылочку вот возьму да лечить буду.
        Глава 5
        Всю долгую зиму терзали его мысли. Воспоминания настоящей жизни не приходили, оставалось всё, как было. Валентина, наблюдая за ним, грустнела лицом, понимая, что он может и не вспомнить то, что было у них в жизни. Дмитрий больше уединялся под разными предлогами: то уходил в лес, то уезжал в город в больницу. Она чувствовала, что его не отпустила та выдуманная история Лешего и Ведеи. Он изменился, словно и правда стал неродным. Даже дом для него стал чужим! Раньше что-то поправляет: то забор, то сараюшку - топор из рук не выпускает. А сейчас словно отрешился от всего. Будто не его это, и нет до этого дела. Сидит да только думает, а о чём - не говорит. Плакала, не показывая своих слёз, да только слезами разве поможешь. Понимала, что он вбил новую свою жизнь в голову и молчал, редко она его могла вытянуть на разговор.
        Валентина даже поссорилась с ним, когда он отказался ехать с ней к врачу в психиатрическую больницу. Она увидела в нём другого Митю - резкого, не желающего слушать человека.
        - В психушку хочешь меня упрятать? Не выйдет! Никуда я с тобой не поеду! Дурака из меня хочешь сделать?
        - Митя, я хочу, чтобы память к тебе вернулась.
        - О чём ты! Я всё помню! Разве можно это забыть…
        - Ты помнишь только свою Ведею! Ты помнишь выдуманную бабу, с которой, наверное, не прочь был бы переспать! Только нет её!
        - Это вас нет в моей жизни! Вы ворвались и хотите меня заставить жить по-вашему. Хотите заставить забыть то, что для меня дорого.
        Валентина опустилась на стул, лицо её стало белым.
        - Да ты больной! Я помочь тебе хочу! Не хочу, чтобы люди над тобой смеялись да пальцем показывали.
        - А я хочу жить так, как хочу, а не как ты этого желаешь! Если тебе не нравится, так брось меня, но учить меня не надо, не позволю!
        - Мы поедем с тобой в больницу! А не поедешь - я насильно тебя отправлю, потому как ты сам себя не контролируешь, а это плохо кончится и для тебя, и для меня тоже…
        Леший вдруг замер. А что, если правда отправит? Приедут мужики в белых халатах и увезут. А куда придёт сын? Где он будет искать его? А он ведь придёт! Ведея обещала. Придётся играть по их правилам… Может, и придётся жить пока по их законам. И идти с ними на закат. Только Ведея с Невзором сказали, что человек должен всегда идти на зарю. И они ушли на зарю. И он хочет пойти с ними на зарю, потому как на закат идти нельзя. На закат отправляют только мёртвых. И вот Валентина… Тоже идёт на закат, не может примириться с тем, что выпало ему. Но это более настоящее, чем то, в котором они прожили, по её словам, эти двадцать лет. Думается, им обоим не зря была дана эта кома.
        У него же прозвище было с детства - Леший, потому, что очень любил лес, ходил по нему и радовался, тушил его пожары и, как мог, охранял. И Валентина тоже рассказывает, что часто ходил в леса. Только за другим: не любоваться его красотами - соболя ловил да разного зверя. Говорит, что удачлив был… А ради чего всё это? Чтобы машина под навесом стояла и всякая рухлядь в доме была, нужная и ненужная? Чтобы не хуже других? Чтобы как у всех?… Но тогда та, выдуманная жизнь была светлее и праведнее, и друзья у него были, много друзей. А сейчас где эти друзья? Они были или нет? Не было! Иначе бы пришли и, может быть, помогли что-то вспомнить, раз он забыл.
        Он ведь как Ведея теперь: тоже в другой мир уходит. Из настоящего уходит в небытиё, в память свою уходит, в жизнь, которой, если верить им всем, не было… Но кто ответит ему: почему там так хорошо было? Почему теперь только о том времени думает? Может, учится, как надо жить? Годы-то проходят, а ему и вспомнить, оказывается, нечего. Вроде и жизнь была… Одну сам забыл, вторую забыть заставляют. От удара ли сосной голова пустой оказалась?
        Дмитрий нервно курил, ходил из угла в угол.
        - Ты не считай меня безумцем… Но темно тут у вас! Словно захмарило всё небо, будто ночь полярная… Мне хорошо там было… И если можно было бы, я бы вновь вернулся туда. Только это, как в детство, - обратной дороги нет… Ну, а если надо, поедем к врачу. Только зависит ли от них что?
        - Ты стал совсем другим, Митя, совсем не таким, как прежде. Ты был тихим и покладистым. Ну, выпивал немного - так кто сейчас не выпивает? А теперь только и живёшь чьей-то памятью. Чем же плохо мы жили? Не ругались, всё старались в дом и в дом, и меня никогда не обижал. Может, к бабушке тебя свозить? Может, она головку тебе поправит?
        - Прекрати, Валентина! Если и говорю тебе поперёк, супротив тебя иду, - видно, у меня душа бунтует, что ничего не помню о прежнем. И как бы ты ни хотела вернуть меня прежнего, я совершенно другой Дмитрий Ковалёв - не тот, которого ты знаешь… Может, и придёт моя старая память. Только вот будет ли что по-другому? Изменюсь ли я теперь?
        - Да ты, я вижу, не очень-то и стараешься… - фыркнула Валентина.
        - А от меня ли это зависит?… Я буду просто учиться жить с тем, что у меня пока есть.
        Дмитрий замолчал, уставившись в потемневшее окно. На улице тихо завывала метель, но крепкий крытый двор без единой щелочки не пускал ни ветра, ни снега. «Вот как от природы заперся! И вольного ветра не хватить полной грудью! А уж какое тут солнце поутру увидишь? Если только с огорода - так там уже оно на закат идёт… умирать идёт солнышко…»

* * *
        В городе, добравшись до больницы, Леший отказался идти с Валентиной к врачу. Она вошла в кабинет одна, а он устроился у дверей, на длинной металлической скамье, обтянутой тонким слоем дерматина. Валентины долго не было, и Леший уже подумывал, не сбежать ли отсюда, пока нет никого? Только бегством разве делу поможешь. И только когда он уже встал, чтобы сходить на улицу, как двери отворились и молодой, начинающий отпускать бородку врач пригласил его войти. В белом чистом кабинете Леший сел на предложенный стул у стола и посмотрел на врача. Валентина тихо вышла и закрыла дверь.
        - На что жалуемся?
        - Да я-то не жалуюсь. - Леший смотрел на врача, не убирая взгляда.
        - Ну, так жена на вас жалуется, помочь вам хочет. Да и историю болезни я вашу почитал. - Он хлопнул ею о стол.
        - Да не жена она мне. А история, она простая: лесом меня ударило, так ведь вылечили меня. На своих ногах пришёл.
        - На своих-то на своих, только вот память меня ваша волнует…
        - Да помню я свою жизнь, всю, до каждой мелочи. Ну, может, и забыл что, так это с каждым бывает.
        - Бывает, не спорю. Только ведь жену и детей редко кто забывает.
        - Да ведь не было их! Может, доктор, она врёт? Приехала ко мне из больницы, зная, что я не женат и что память потерял, да и осталась у меня жить?
        - А вот так не бывает. Она действительно ваша жена, и дети у вас есть, и жили вы с ней долго.
        - Но я не помню, доктор…
        - Ну, так расскажите мне, что вы помните.
        - А ты меня здесь после рассказа и закроешь.
        - Был бы буйным, так и закрыл бы. А тихих… Что их закрывать? Больниц не хватит.
        Валентина ждала Дмитрия полтора часа. Наконец он вышел и протянул ей рецепт:
        - На, это тебе выписали.
        - Мне-то зачем?
        - Ты же меня сюда привезла.
        - Ради тебя же…
        - Ну, это как посмотреть! Мне-то вроде ничего и не надо.
        - А мне надо! При живом мужике, а как вдова живу, - хлюпнула носом.
        - Замуж выходят не только портки стирать… Тепла хочется, а от тебя холодом несёт, словно и правда меня никогда в твоей жизни не было.
        Отпустив Лешего, врач долго сидел, как бы переваривая услышанное. Рассказ показался ему необычно интересным. Назвать больного сумасшедшим он не мог. Но и объяснения всему, что услышал, не находил. Пусть за небольшую свою лечебную практику он многого ещё не узнал, но дебилов и шизиков уже повидал и изучил. Потеря памяти - это одно точно. Но заполнившая эту потерю и пустоту новая жизнь, которой, конечно, не было, поразила его. И навела на размышление. Версия в голове ещё никак не выстроилась, но он почувствовал, что это может быть связано с тем, что случилось несколько месяцев назад.
        А случилось ЧП в больнице, и от него пострадали многие, да он и сам получил строгача с занесением. А смену медбратьев, дежуривших в ту злополучную ночь, уволили. Исчезли сразу четверо больных из палаты изолятора. Решётки целы, замки целы, и вахта божилась и плакала, что не спала. Только люди исчезли, будто их и не было. Не растворились ведь они! Днём до исчезновения сотрудник милиции приходил с какой-то женщиной. Та будто обидчиков своих искала. Они поговорили с ним минут десять, попросили показать этих новых больных. Показал он их. А как не показать, когда женщина их полностью обрисовала, даже во что одеты. С ним же они и заходили в изолятор. Но ведь с ним же и ушли! Только утром больные пропали. Запомнилась тогда ему одна фраза той женщины, как будто и не мужикам в странной одежде сказанная: «На зарю надо идти». И этот Леший так же сказал сейчас. Неспроста это! Потом бомж этот, расстрига, тоже что-то о закате плёл и заре. Интересно, знают ли они друг друга…
        Вечером - уже стемнело - к воротам подъехала машина. Валентина, глянув на Дмитрия, как бы глазами спрашивая, кто бы мог быть, пошла открывать. Через минуту машина въехала во двор, хлопнула дверца, и чей-то знакомый голос уже здоровался с Валентиной. В дверь вместе с клубами морозного пара вошёл мужчина.
        - Где тут родства не помнящий?
        Услышав голос, Дмитрий вышел из комнаты. Перед ним ещё не утративший смущения, покрасневший, стоял доктор.
        - Что-то я не понял, что вас сюда занесло? Если забрать меня в больницу хотите, то не поеду. Это я вам ещё в клинике сказал.
        - Я не по этому вопросу! Меня заинтересовало, что вы мне рассказали. Ждать я не мог, когда вы ещё приедете. А мне нужно прояснить кое-что.
        - Но я-то здесь при чём, если это со мной не связано?
        - Я пока не знаю, но что-то наводит меня на мысль, что вы знаете или каким-то боком касались этого.
        - Чего касался?
        - Да люди у нас как-то пропали!
        - А я что, следователь? Искать, что ли, буду? А кто пропал-то?
        - Да вот ты назвал их воинами в больнице.
        - Теперь понял, о чём вы, - о четырёх пропавших воинах из вашей камеры. Тогда раздевайтесь и проходите. Есть о чём поговорить, если вы верите тому, что я вам рассказал.
        - Так, но откуда это вам известно? Мы не выносили этот мусор из избы…
        - Как раз об этом-то я знаю…
        Уже было за полночь, когда разговор переключился на Светояра, Леший удивлённо вскинул брови.
        - А ты откуда о нём знаешь?
        - От расстриги. Потом справки в милиции навёл. Так он исчез, оказывается. И исчез почти вместе с тобой, когда ты блудил.
        - Вижу, молодой ты, доктор, да ранний.
        - Зовите меня Севой. Так где же Женя Светояров? Ну, Сохатый… Видели его на реке на милицейском «Прогрессе» с женщиной, вниз по реке пошёл. Лодку потом нашли, только Сохатый как в воду канул. На него розыск объявлен уже, но пока ничего. Он же с тобой вместе где-то служил, в спецназе вроде?
        - Вот что! Никакой он не Женя. Его настоящее имя Светояр, князь Светояр. Служили мы с ним вместе. И всегда вместе были. Только не найдёт его ни милиция, ни ФСБ - его просто нет в этом мире. Он ушёл с ними, со Снежей ушёл. Но это ничего тебе не скажет, ничего. И вернётся ли сюда или нет - одному Богу известно… И ещё, если ты всё же веришь в то, что я рассказал тебе… Те люди, которые со мной соприкоснулись, соприкоснулись с Невзором и Ведеей, они всё забыли по воле Ведеи, как и я свою настоящую жизнь забыл. Только вот не знаю, по чьей воле я… Но то, что я рассказал тебе, - это всё из той жизни, которой вы не верите…
        Сейчас в разговоре с доктором Леший понял, что ему делать дальше, раз уж попал в такое положение. Невзор после перехода тоже ничего не помнил, только после того, как солнцу поклонился, память к нему приходить стала.
        - Вот завтра с утра, с восхода, и начну. Может, и память придёт…
        - О чём это вы? - доктор насторожился.
        - Да так, ни о чём, о себе пока.
        Валентина приготовила поздний ужин и постель доктору. На столе появилось жареное мясо, початая бутылка водки.
        - Поговорили, теперь давайте за стол.
        Она принесла стопки, протирая их полотенцем, и неумело разлила водку. Только пить Леший не стал. Валентина удивлённо взглянула на него:
        - Раньше ты вроде не отказывался…
        - Я не помню, что было раньше, только теперь знаю, что это мёртвая вода.
        Доктор с Валентиной чокнулись рюмками и стали пить за то, чтобы не возвратилась тёмная полоса в жизнь Лешего.
        - Да не было тёмного!!! Оно было странным и уму не подвластным, но оно было воистину светлым: от светлых людей, от светлых мыслей. И если даже это фантазия бредовая мозга, то это очень красивая фантазия, сказка, которая больше не повторится, и мне искренне жаль.
        Леший подошёл и стал смотреть на улицу в окно. В коме он не чувствовал никакой боли. За две недели прожил сорок лет чужой жизни. Но, оказывается, не чужой - скорее своей, о которой мечтал, в подсознанье таил, во снах, может, видел. Только никогда не обращал внимания на это. Запомнил из этих снов красивую девушку, отложилась она у него в памяти, затмила всё вокруг. А может, она и раньше пыталась что-то рассказать, только он ничего не понимал? И только теперь он поверил, что она отвела огонь тогда, на пожаре, уже считал это не галлюцинацией, а правдой. И что ребёнком вывела из леса, тоже. Поймут ли его люди? Ведь среди них ему жить… Он должен найти объяснение всему, что произошло, иначе тяжко будет, потому как разрывать душу на части нельзя - не вынесет…
        А за окном шумела метель да изредка лаяли собаки. Свет фонаря качался, показывая миллионы снежинок, летящих хаотично. От этого кружилась голова и снежинки начинали чернеть и превращались в мух. Он даже как бы почувствовал их назойливое жужжание и начал вспоминать: когда же так жужжали они? И вдруг вспомнил! Когда валил сосну на избушку! Вспомнил, как лезли они в его уши и лицо, когда лежал, оглушённый деревом. Но память об этом только искрой вспыхнула и погасла. Потом вспомнилась река и маленький утлый облас…
        - Сева, а о каком расстриге ты мне в начале разговора говорил?
        - Ты знаешь, после того, как нашли тебя, к нам в больницу доставили одного бомжа, попа-расстригу. И он такие вещи говорил, которые с тобой как бы переплетаются. Тебе не кажется это странным? И Светоярова он же упоминал, вот что странно…
        - Боже великий и благодатный, освети мой путь, а я пойду за тобой, ибо, когда теряются в лесу, идут по солнцу. Я человек, заново родившийся, пришёл к тебе, Светило… Пришёл, потому как мир, в котором я побывал, разрушил мою прежнюю жизнь, разрушил представления о мире и заронил в душу мою сомнения. Только вот найду ли ответы? Наверное, когда-то найду, потому как предки наши находили и жили по солнцу - оттого и помыслы и лики их чисты были… Я ничего не стану просить у тебя, только одного - тепла в душу мою. Потому как тепло моё осталось в той ярко прожитой жизни, в моём беспамятстве. Но мне нужно тепло твоё в этой жизни, в которой я живу. Потому что душевный холод мой сейчас не даёт мне жить, и холодом веет от меня повсюду, наказывая моих близких и родных печалью. Я буду встречать и провожать тебя, как это делали мои предки, как это делали Ведея и Невзор. Я хочу вспомнить настоящую свою жизнь. Это не даёт мне покоя, не даёт мне спать, не даёт любить. Тепла дай в душу, чтобы нести его близким. Мне непросто смотреть, как страдает Валентина, глядя на меня. Мне непросто стало жить… Дай мне памяти, дай
мне своего тепла да терпения!
        Лучи уже поднялись и легли на плечи Лешего, позолотили непокрытую голову. Холода он не чувствовал, стоя в снегу на крутом берегу реки. Белое одеяние по противоположному берегу реки резало глаза, а вдалеке одиноко стучал на сосне дятел. Никто не потревожил его в первой молитве, к которой он сам пришёл в первый раз. Пришёл один и без чьего-то научения протянул к небу руки, к заснеженной реке и лугу.
        У дома стояли Валентина с Севой, смотрели на Дмитрия и молчали.
        - Замёрзнет, надо его позвать. - Она было рванулась к Лешему, но Сева удержал её за руку.
        - Не надо… Видишь, человек с небом говорит, не вмешивайся. Значит, ему так надо - он сейчас себя ищет. И я верю: найдёт.
        - В уме ли он? - глянула на доктора.
        - Нет, он не сумасшедший, но для него та его жизнь, которую он прожил в коме, была лучше этой. Потому он её и забыть не может.
        Наверное, он там был счастлив. Только Валентина не хочет смириться с этим, но оно и понятно: двадцать лет так просто не выкинешь.
        - Надо больше его расспрашивать и не давать оставаться одному со своими мыслями. Тут таблетки бессильны. Нужен другой подход. Потеря памяти - это всё временно. Вспомнит он…
        - Мне почти уже и не верится. - Валентина шмыгнула носом. - Как к чужой относится…
        Севу больше другое интересовало: одни и те же события у попа-расстриги и у Дмитрия. Вот это уже не вяжется ни с научной точки зрения, да и просто никак…
        Сева вспоминал, прокручивая в голове всё, что рассказали ему Дмитрий и поп-расстрига.
        Что всё-таки было? И как их пути пересеклись? Вот где вопросы. Нужно искать ответы… Ему понятно многое: сны, мечты остались в его голове как воспоминания. Ну, а то, чего он не мог видеть? Как всё в одну его историю переплелось?
        Он, услышав скрип снега, вскинул голову. По только что проторенной в снегу тропе шёл Дмитрий, не спеша, глядя себе под ноги, как бы стараясь не оступиться на тропке и не наступить на свежий снег.
        - Хорошая погода! - крикнул доктор Лешему.
        - А вы следите, что ли, за мной? По пятам ходите…
        - Перестань, завтракать пора, а тебя нет.
        Валентина, обидевшись на Лешего, повернулась, чтобы уйти.
        Дмитрий почувствовал в их голосах фальшь. «Берегут меня, - подумал, - лишнего не спрашивают, что я там делал на берегу. Не удивились - будто так и надо, будто все в округе этим только и занимаются, поклоны солнцу бьют».
        - Нынче весной огород до самой реки засажу кедрами, как отец хотел. Картошки нам хватит и в малом огородике.
        Валентина согласно кивнула головой:
        - Как скажешь, Митя…
        Вечером, после того как Дмитрий вновь сходил на берег реки, снова сидели за столом, тихо говорили. Валентина попыталась оставить мужчин, но Дмитрий попросил её остаться.
        - Побудь с нами, Сева хочет что-то рассказать о Светояре. Ты не помешаешь. А может, что-то и поймёшь…
        Светояра нашёл на свалке водитель мусоровозки: тот ходил вокруг огромных куч мусора и отходов и звал Судислава. Водитель позвал его к себе и стал расспрашивать. Только не мог добиться от него вразумительных ответов: он не помнил, где живёт, не помнил свою фамилию и не помнил, как сюда попал. Помнил, правда, про брата своего Судислава. Говорил про чёрную челядь, говорил про тартарары, только что это, объяснить не мог. Водитель подумал даже, что не в себе он, сказок на ночь наслушался, вот и плетёт что придётся. Тогда он отвёз пацана в ближайшее отделение милиции и сдал дежурному. Поговорили там с мальцом, но ничего не поняли из его речи, да и отправили в детский дом, пока не отыщется кто из родителей. В детском доме месяц он жил без имени и фамилии. Всё искали родственников. Потом решили, что сирота, дали ему фамилию Светояров, так как он всегда так себя называл, а нарекли Евгением.
        Мальчишка рос крепким и сильным. А после того, как он окончил школу, приехали какие-то люди в штатском, выбрали его и ещё двоих и увезли, как сказали, в военное училище. Так как не было у него родственников, а тем более родителей, прямой путь ему лежал в спецназ десантно-штурмовой бригады. Научили, как в войну выжить, как побеждать, мастерству рукопашному научили, а науку военную он на лету схватывал. И после нескольких лет учёбы в составе мобильной бригады довелось ему побывать во многих точках, где вспыхивали войны. А где был и что делал - никогда никому он не рассказывал. Вот и с Лешим он встретился в Африке. И в поиск один тогда с ним ушли. Из-за ранения у него нарушилась координация движений, и после лечения в госпитале под Ленинградом он был списан из Вооружённых сил.
        - Вот там, в госпитале, ты ему, Дмитрий, дал адрес Бураново. Сюда после лечения он и приехал. Что было между вами там, в Африке, я не знаю. И почему ты вместе с ним оказался в одном закрытом лечебном заведении, я только догадываюсь, и то только в силу своей профессии. Ты рассказал, что был там просто снайпером и охранял свой аэродром.
        - Меня взрывом тогда контузило, в поиске. Светояр из-под огня меня вынес. Я плохо помню, он мне рассказывал. И сам он тогда пулю поймал, раненый меня вытаскивал. Вот в одном госпитале и оказались.
        - Меня интересует, Митя, рассказывал ли он тебе что-нибудь об армии, какие-то эпизоды, чтобы я мог понять, что там было с вами? Ты рассказал это из новой своей жизни, а из настоящей ты всегда говорил, что служил в инженерном батальоне военно-транспортной авиации.
        - Кому я говорил?
        - Жене.
        - Ну, так надо было. Подписка была. А Светояр был командиром разведроты «Барс». Но откуда у тебя такие сведения? Ты на «контору» работаешь, Сева?
        - Нет, но в ФСБ дали все справки.
        - Да… Знать, действительно никому не нужны стали, раз уж встречному-поперечному о разведчике докладывают. Всё в базар превратили - на каждый товар своя цена.
        - Сейчас не делают из этого тайны. Везде прозрачность. Я-то просто хотел отследить, как вы всё же этого коснулись, может, как-то с армией это связано. Может, вас что-то в госпитале заставили забыть. И оттуда это выплыло у тебя с комой. Только теперь вижу - нет. Другое здесь. И до конца, наверное, не распутаешь.
        Сева замолчал, задумавшись. А что он вообще ищет? Что вдруг затронуло его в этой истории? Просто ли болезнь? Скорее всего, странности, которые не дают ему покоя. Ещё в институте он старался исследовать материалы, которые попадались в его руки. Изучал шизофрению, разговаривал с людьми, вдруг ожившими после клинической смерти. Только мало они рассказывали - боялись, что запрут ещё в психушку после их рассказов. Но им было о чём рассказать, он это по глазам видел. Сейчас его интересовал больше Светояр, чем Леший. И если верить милицейским протоколам, мальчик на свалке появился из ниоткуда. Но так ведь не бывает. И за столько лет никто никогда не искал его. Сам он пытался, из архива подняли бумаги. Только нет там ничего, пятилетний мальчик ничего не помнил, ни отца не помнил, ни мать. Помнил Судислава, брата, а имён сейчас таких нет. Странно всё, непонятно…
        Глава 6
        Дмитрий жил на конце деревни у самой реки. Дом перешёл ему от покойного отца. Пока Леший служил, отец жил один - мать они давно схоронили. А много ли одному надо? Вот он от огромного огорода оставил пару соток земли под лук да картошку, а на оставшуюся часть навозил песка, разровнял по чернозёму да засадил кедрами. Когда Леший вернулся домой, кедрач уже подрос и стал в два раза выше высокого заплота. Дмитрий, привыкший к лесу, увидев это чудо, заулыбался, зная причуды своего отца. Ворохнулось в душе нежное чувство к нему: воплотил всё же перед смертью свою мечту - кедровник возле дома посадить. Жаль, что со службы не дождался. И после недельной расслабленной жизни Леший, засучив рукава, перекатил на полянку в кедраче баньку - так отец мечтал, просто, видно, не успел или уже сил не было. А ещё построил беседку, где каждое утро пил крепкий чай, сваренный обязательно на костре, так как другого не признавал: чай должен смолистого духа хватить, дымка, тогда он настоящий.
        Истопив баньку, собрал свой холостяцкий ужин на стол и под мышкой с чистым бельём повёл незнакомца в баню. Париться Леший любил до шума в голове, как после угара. Потом выходил на вольный воздух и падал в предбаннике на расстеленный брезент и втягивал осторожно сладкий воздух, чтобы не захлебнуться после банного сухого пара. И на этот раз, чувствуя, что дозу своего жара получил, скатился с полка? - и на волю. Лёжа на полу, слышал, как в бане незнакомец ещё плеснул ковшик на горячие камни.
        - Ну, ничего у него здоровье! Меня молодого пересидел! Интересно, кто он и откуда?
        - промелькнул у него вопрос. - И одёжка-то уж очень странная…
        Под грубой белой рубахой на голое тело были надеты не то доспехи, не то вериги из толстой кожи, закрывающие грудь и спину, стянутые на боку, начиная из-под мышки, кожаным шнурком. Сначала Дмитрию показалось, что это корсет после позвоночной травмы. Носил сам Дмитрий наподобие такого, но этот был другой. Жизненно важные органы были закрыты толстой бычьей кожей в палец толщиной, сшитой тоже кожаными шнурками. На грудных латах были следы и резаные, и колотые.
        - Наверное, и вправду мужик-то не в себе. Бронежилет себе сшил, что ли? Только зачем ему он? Да и пуля его, как промокашку, просверлит. Ну, от ножа, может, и спасёт. Видно, из театрального реквизита прихватил.
        Отдышавшись, Дмитрий вновь полез в баньку. Напаренное тело незнакомца в крупных каплях пота выглядело бойцовским. Мускулы, как толстые змеи, оплетали всё его тело и пропадали только у самых ступней.
        - Здоров же ты, однако! - восхищённо глядя на пришлого, проговорил Дмитрий, наливая в старую деревянную шайку холодной воды. - Ну, давай мойся.
        Протянул ему мочалку и кусок мыла. Незнакомец взял в руки мыло, понюхал его, прикрыв глаза, и отложил на лавку, потом, облив себя холодной водой, вышел из бани.

«Не понравилось мыло, видно… Артисты, что с них возьмёшь… Попривыкли к пенкам всяким да гелям. Ну да ладно, чёрт с ним! Подумаешь, гусь лапчатый…»
        Помывшись, вышел Дмитрий в одних трусах в предбанник. Незнакомца не было.
        Он нашёл его у реки, куда вела тропинка. Тот стоял на яру в красном зареве заходящего солнца, шептал молитву. Даже не молитву - он просто разговаривал как бы сам с собой, обратив лицо к солнцу. Просил будто бы прощения за бегство своё. Дмитрия рядом не видел. А может, и видел, но не придавал значения, что кто-то рядом с ним. И только когда солнце остыло в неширокой реке, потянув по ложбинам туман, словно пар, незнакомец, не обернувшись к Лешему, прошептал:
        - Никогда не провожай светило неодетым и встречай его поутру, тоже облачившись, так как срам показывать Богу не потребно.
        - Смотри ты, заговорил! Пошли лёгкий пар вспрыснем - само время! Да как к тебе обращаться? Зовут тебя как? А то тыкать не с руки: в отцы мне годишься. Хотя, как знать…
        - Зови Невзором, меня так нарекли… Помню только имя своё, да и то, только когда богу закатному поклонялся, в памяти всплыло… А тебя как зовут, князь?
        - Ты что, в бане угорел? Какой я тебе князь? Дмитрий я, ещё в деревне Лешим зовут - ну так мне это не в обиду. Садись, Невзор, к столу, мечи, что есть, что бог послал.
        Разлив водку по стаканам, выпили. Дмитрий, откинувшись на столб беседки, достал из энцефалитки сигареты, закурил, пуская дым в крышу беседки, где вилась небольшая стайка комаров. Он не торопил Невзора с разговорами. Тот ел солёную нельму, запивая её крутым чаем. А Дмитрий вспомнил последнюю ночь, проведённую в лесу у костра. Достал из кармана начельник, найденный на рюкзаке, молча поднёс к губам, стараясь уловить запах волос хозяйки его. Но нет, запаха уже не было: табаком напитался, в кармане вместе с сигаретами лежал. Он ещё раз вдохнул в себя воздух, прижал к губам полоску грубой материи, вышитую затейливым орнаментом… Ничего не осталось… Осталась только тоска по несбыточным снам.
        Стало совсем темно. Костёр угас и лишь краснел углями, потрескивая иногда, стряхивая с себя пепел. Дмитрий повернул выключатель, прибитый тут же на столбе беседки. Вспыхнул яркий свет. Невзор испуганно втянул голову в плечи:
        - Ты… ты волхв?
        - Опять тебя понесло! То князь, теперь волхв… Да человек я! А чего так испугался?
        - Вижу, что человек…
        - А кто это - волхв? Прозвище необычное, впервые слышу.
        - Человек это, кто с Дедом Небесным говорить может. С Даждьбогом!
        - Во! Про богов-то ты знаешь, а сам тёмный. Электричества не видел? Или вправду болен? В больницу тебя, может, отвезти? Ты мне лучше скажи, что ты под рубахой носишь? Откуда у тебя это? Работа, видно, старинная. И вообще, кто ты?
        - Не помню, кто я и откуда… Проснулся вчера на лугу, в пойме, перед лесом. Жажда меня мучила, воды испил из ручья. Только вкус у неё был какой-то чужой. Я ещё подумал, что это мёртвая вода. Думал, тут и умру, так нет - жив остался. Знать, вода просто загажена…
        - Кем загажена? Чистая у нас река.
        - Вами загажена, вы на ней живёте. Зверь не загадит, в чистой воде лик всегда виден.
        - Скажешь тоже, виден… А дальше-то что?
        - Не перебивай! Так услышишь. Тропинкой шёл, пока к вам не вышел. Отроки меня потом ещё поили другой водой - вот она у тебя на столе стоит. Это тоже мёртвая вода, видно, но только кровь горячит, как меда пьяные. А больше ничего не помню. Что-то в голове воедино не складывается, какие-то лоскутья.
        - Да, не густо… Ну да ладно, не на допросе. Вспомнишь - так расскажешь.
        - Только многое, что увидел, в диковину мне: и одежда ваша, и как говорите, многие слова не понятны. А вот начельник, что в руке держишь, как бы знаком. Видел и даже в руках своих держал.
        - Видел, говоришь! Где? У кого? - Леший встрепенулся - Что молчишь?
        - Не помню, но видел.
        Леший даже потерял интерес к собеседнику.
        - Ты вот себя Лешим называешь… Ты что, людей в лесу с пути сбиваешь? Закруживаешь?
        - Ну, сказанул! Я и сам вчера заблудился, сегодня только в деревню вышел. Просто мать так в детстве назвала, как бы судьбу со словом своим в мои руки вложила. Так теперь по лесам и мотаюсь. Вся моя работа в лесу была, охранял я его долго… Привык, видно: мне в лесу-то вольготней - не то что в деревне. Ты пока в память-то не войдёшь, оставайся у меня. Места хватит. Один живу…
        И правда ведь, как леший… Семью уже, наверное, не завести, да теперь и поздно. Нужно всё делать в срок. После армии что дурью маялся? А представить себя отцом младенца в сорок лет! Дмитрий улыбнулся: ребятишки же сынишку засмеют. Скажут, не отец у тебя, а дед. Да и бабы сейчас редко после двадцати семи рожают. А разве за него молодая пойдёт? Нет, конечно. Ну, а его возраста или чуть моложе - все давно замужем. А кто не замужем, так те спились - они сами не нужны были Лешему.
        Бегал он тут к одной. Было уже в привычку вошло: как солнце на закат, он огородами да на сеновал к ней. Дома-то дети её взрослые, неудобно. Только вот один раз он на сеновал, а сосед его по огороду Ванька Родькин с сеновала. Да ещё смехом ему в глаза, что очередь надо соблюдать. Плюнул он в сердцах, вместе с Ванькой пошли спирту у Евсеихи купили и выпили. Посмеялись, как она их принимала, словно по списку. Только вот когда сверх нормы выпили, передрались. Баба-то хороша была, не в смысле хозяйства. Леший тогда соседу нос сломал, но и самому досталось: Ванька тоже был не из робкого десятка. Наутро встретились, похмелились и разошлись. Никто никому зла вчерашнего не помнил, но и товарищами не остались. При встречах руки друг другу не тянули, кивка головы хватало. Только ходить к ней оба перестали.
        Невзор от водки не пьянел, только лицо налилось краской. Смотрел в одну точку, что-то шевелил губами, держа начельник в руках, - силился, видимо, вспомнить, но не мог. Дмитрий осторожно потянул начельник у него из рук:
        - Ты меня извини, но это мне кем-то оставленная вещица. У себя и хранить буду.
        Невзор отпустил начельник, и Дмитрий, аккуратно сложив, убрал его в карман. Встав из-за стола и проводив странного гостя в дом, постелив ему на диване, Дмитрий прошёл в маленькую комнату, где спал когда-то в детстве, и, не раздеваясь, лёг, прикрывшись покрывалом. Дрёма пришла быстро к уставшему человеку, но в засыпающем сознании, словно зарницы, вспыхивали моменты его блуждания по лесу, костёр у болотного ручья, запах пихтовой лапки под головой да крик ночного филина. И затухающая мысль о том, как он всё же ушёл совершенно в другую сторону, погасла, потерялась во сне.
        Сон долго не шёл к Невзору. Лёжа на диване, он чувствовал, что впервые спит на таком мягком ложе. Это чувствовало его тело, привыкшее к жёстким условиям. Оно как бы вспоминало и давало понять разуму Невзора, что всё, с ним происходящее, - все эти люди, все эти незнакомые вещи, которым он даже не знает предназначения, - впервые для него. Но вот кто он и откуда, и где жил до сегодняшнего утра - он не знает.
        Он слышал, как заснул, поворочавшись, человек, приютивший его, давший ему пищу и ночлег. Перед глазами вдруг встали незнакомые люди, что встретились ему впервые в селении. Потом появилась дивная берёзовая роща, и люди в белом бежали в утренний солнечный свет и исчезали в нём. И будто вместе с ними бежал он. Себя он не видел, но чувствовал это. Ещё чувствовал терпкий напиток на губах, и вместе с этим вкусом поплыла комната, чужая для него, завертелась и рассыпалась мелкими осколками льда. Ещё сверкали синевой острые грани, но Невзор уже спал. Только мозг продолжал крутить эти осколки в памяти его.
        И вдруг кто-то выдохнул рядом с ним:
        - Ну вот, отец, мы и в новом мире. Только каков он будет для нас? Пока он для нас чужой, и будет ли когда своим - никому не известно.
        - Ведея, ты ли это? Как ты меня нашла?
        - Во сне твоём. Меня нет рядом, но я поблизости. Это я привела тебя сюда, к этому человеку. Я уже давно знаю его, давно прихожу в сны его. И не раз спасала от смерти, чего с другими никогда не делала. Берегу его от напастей, для себя берегу… Но настоящей встречи может и не быть, так как между нами тысяча лет. И какими мы станем в этом их времени, я не знаю, отец… Скоро войду и в его сон, постараюсь рассказать ему о тебе. Только он ведь может не понять: не воспримет его разум. Ты не можешь спрашивать меня обо всём, потому как я сама ещё не всё поняла в этом мире, я получила не все знания свыше. Бездна времени между этим народом и нами. Нужно время, отец…
        Невзор крепко спал. Уже исчез образ дочери, остался только тихий её шепот. Он проникал в его мозг, заставляя впитывать, откладывать в память всё, что несла ему дочь, невидимая для него. Он мысленно задавал ей вопросы и тут же получал от неё ответы. И только губы его, спрятавшись в седой бороде, чуть-чуть подрагивали и шевелились во сне.
        - Но ты хочешь понять, почему его выбрала. Я отвечу… Он родился в том же месте и в тот же час, что и я, только на много столетий позже. По воле Рожаниц рождение ребёнка всегда или почти всегда происходит на рассвете, когда рождается солнце, когда рождается день. И эти дети всегда здоровы и становятся долгожителями, так как солнце тоже только родилось и даёт ребёнку свою силу! Это после зенита солнце готовится умирать, склоняясь и остывая у земли. И дети, что родятся вечером, чахлые и болезненные, - это дети заката. Но это не самое страшное. Страшно то, что они больше всех подвержены силам тьмы, на них как бы воздействует луна и призрачный мир её сияния.
        Её шепот вдруг стал другим, в нём появились нежность и ласка, и вместе с тем грусть истосковавшегося сердца. Её шепот дрожал, в нём слышались волнение и стеснение перед отцом. Невзор стал понимать, чьё имя тогда слетело с её губ.
        - Леший родился тоже на заре, но это уже была не берёзовая роща, в которой родилась я: берёза, она недолговечна. Но каждое дерево, отец, как и человек, оставляет свой след на земле после смерти. Там свой след оставила я, оставила та берёза, у которой мать родила меня. И этот след приняло на себя другое дерево, взросшее на этом самом месте, у которого по воле судьбы и мать Дмитрия родила. Леший насыщен лучами, но не понимает их. Он что-то чувствует, только объяснения не находит, потому что его жизнь была совершенно другой. Ему насильно вталкивали порочные знания, притупляющие тот природный дар, которым обладает каждый от рождения. И когда что-то всплывает в памяти, человек спешит отбросить это, потому как оно противоречит законам, которые ему были с детства заложены их новыми волхвами. Но всё же, как бы то ни было, многие люди непроизвольно подчиняются своей интуиции. И когда получается, что они оказываются правы, они не могут этого объяснить, потому что это противоречит их рамкам знаний и определившимся уже законам. Во снах своих я поймала его лучи и явилась к нему во сне, когда он спал,
заблудившись, будучи ещё ребёнком. Дмитрия тогда так покусали комары, и я вывела его сонного на край деревни и, поцеловав, отпустила. Он потом долго меня вспоминал и тихо ночами просил присниться. Но это его убило бы, так как ещё разум не был готов.
        Она засмеялась тихим серебристым смехом. И Невзор вновь её увидел. Она как бы присела на край его дивана, лёгкая, воздушная, потому как диван не скрипнул и не прогнулся под нею. Но это была она, Ведея. Он хотел погладить её по руке, но его руки были тяжелы и неподъёмны. Он смог только улыбнуться ей, и она вновь пропала. Поплыл опять её шёпот, заставляя понимать, что происходит с ним, и вспоминать, кто он и зачем здесь.
        - У них здесь другой мир, не такой, как был у нас. И нам тоже, отец, придётся к нему приспосабливаться. Я буду приходить во сне и к Дмитрию, и к тебе, чтобы вы стали понимать, что такое мир вообще, постараюсь донести вам то откровение, которым поделился со мной Дед наш Небесный. В сегодняшнем мире считают это шарлатанством или колдовством, но эту науку несёт мне небо. У них это называется по-другому, они об этом знают, немногие, но знают.
        Вдруг шёпот Ведеи стал окрепшим и настойчивым, и её слова, будто кованые гвозди, вбивались в мозг Невзора. Он снова увидел её образ, который, шепча, метался по комнате и не мог остановиться.
        - Никогда не говори Лешему, сколько тебе лет. Если бы я могла, я бы вырвала это у вас из памяти, но этого мне пока не дано… А жаль: вдруг кто-то из рода поплатится за это? Даждьбог великий! Не дай им вспомнить до конца дней своих, кто они… Тогда быть беде. Ты же, отец, знаешь, кто ты, ты уже вспомнил. Но храни молчание, пока не скажу, что Леший готов понять тебя. Он очень добрый человек и тебя никогда не обидит. Только не покидай его, ибо меня увидишь только здесь.
        Образ вновь исчез из сознания Невзора, но её шёпот ещё оставался. Он долетал из разных углов комнаты, бился где-то под потолком и вновь спускался к постели Невзора. В нём была боль за свой род. Он чувствовал, что дочь ищет выход, и ему было жаль её, жаль, что она страдает и переживает за всех… Из-под закрытых ресниц Невзора сползла мутная слеза.
        - Многие из наших людей погибнут в этом времени, так как всё новое не смогут принять, потому что не подготовлены к этому. Времени у нас было очень мало, я просто ничего не смогла сделать. Сейчас стараюсь входить в их сны и учить их, насколько это получится… Ты же, отец, смотри на этот мир открытыми глазами. Ты вскоре начнёшь узнавать знакомые тебе с детства места, только они стали совсем другими, неузнаваемыми, но это те же места, по которым ты ходил. Время, оно безжалостно всё изменило: и природу, и людей. Только никогда не говори об этом открыто при людях… Тебя просто не поймут и станут надсмехаться над тобой. Но ты не сможешь предать их смерти за насмешку - даже в честном бою здесь это не принято. Здесь тебя могут унизить и растоптать, но ты не можешь лишить их жизни. На это у них есть суд. Не такой, как наш… Здесь всё по-другому… Ну, а пока прощай… Я всегда рядом с тобой…
        Глава 7
        Кончилась для Дмитрия эта длинная зима. Кончились метания от прошлого к настоящему. Память немного восстановилась - не полностью, так, какими-то эпизодами из их с Валентиной совместной жизни. То вдруг всплывёт момент, как они с дочерями купаются на каменной, а то как ещё совсем молодой, наверное, только женившись, принёс ей целую охапку венериных башмачков. Как сидел допоздна на опушке, чтобы не видели люди в деревне, что он цветы жене несёт, потому как смеяться будут. И видения, что принесла кома, как-то поулеглись в душе, но всё же оставались яркими и незабываемыми. Отношения с Валентиной налаживались, она перестала требовать, чтобы он всё вспомнил, и стала делать вид, что вообще ничего не случилось с ним. Может, её доктор этому учил…
        Наступила весна, бурная и ветреная, снег согнала за неделю, остался кое-где в оврагах да распадках. Дмитрий нанял КамАЗ из райцентра, который навозил песка на огород. И теперь тракторист, смеясь исподтишка над причудой Дмитрия, разравнивал этот песок.
        Прозвище Леший он теперь потерял, хотя носил столько лет. Но в деревне без прозвища как-то ни то ни сё. И получил он новое - Сектант, за то, что каждое утро и вечер встречал и провожал зарю и закат. Многие люди часто видели его на обрывистом берегу реки за своим огородом с непокрытой головой. Не слышали, как он молился, о чём просил огненный лик, но раз не ходит в молельный дом, организованный иеговистами на краю села, а молится отдельно и один, обозвали Сектантом. Поначалу стали захаживать к нему «Свидетели Иеговы», толкали ему свою литературу в руки, приглашали прийти и замолить грехи перед Богом. Дмитрий сначала вежливо выпроваживал их из избы, но хождения участились. Тогда на них подействовало не вежливое слово, а крепкий солёный мат - отстали.
        Река поднималась из берегов, и Дмитрий часто наведывался к той поваленной берёзе, ожидая её конца, - он же обещал её проводить. И вот этот день наступил, вода поднялась к самому крутояру, и серое половодье с рёвом подтачивало берег. Он опустился у самой реки, прилёг на холодную ещё землю и смотрел, не отрываясь, как крутит и бурлит река, почуяв в себе силы весеннего могущества. Тут и застала его Валентина.
        - Ты же простынешь на холодной земле! - скинула с себя куртку, в которой управлялась во дворе. - На, подстели, и я с тобой посижу. Боже, хорошо-то как! Воздух снова задышал сосной, птицы прилетели и не смолкают. А ты что это, Митя, на воду смотришь? Плохо тебе опять стало?
        - Да нет, не плохо - грустно. Вот скоро берёза наша умрёт - видишь, обрыв уже трещину дал, вот-вот обвалится берег вместе с ней. А она меня в детстве своим соком поила… Только не верит она, что умрёт скоро, потому что дышит воздухом весны и тепла. Гляди, уже и почки распустила, жить думает. Так вот и люди… Только ничего у неё больше не будет… Вот оттого и грустно и муторно на душе.
        - Ты прям, Мить, как по человеку… Она же просто берёза, дерево.
        - Дерево, берёза… Только ведь она ещё живая, а вот как корни оторвёт берег, тогда она умрёт. Всё ведь живое рядом, мы только внимания не обращаем.
        - Тебя послушать - и дрова готовить не надо.
        - Надо, как не надо…
        - Да вот и я о том, всех не пожалеешь.
        - Как-то неправильно всё, может, оттого и муторно…
        Договорить он не успел. Тяжело ухнул берег, и брызги мутной воды достали Дмитрия и Валентину. Они подошли к берегу… Берёзы больше не было. Она ушла в пучину вместе с куском подмытого крутояра. Но вот в воде, освободив свои корни от земли, она всплыла метрах в пятидесяти, и её потащило течением на стремнину. Её крутило в воронках, она оборачивалась то вершиной, то комлём к Дмитрию с Валентиной, и жёлтые её корни, отмытые уже водой, тянулись над волнами, как руки, то ли прощаясь с ними, то ли прося их о помощи… На лице Валентины были, может, слёзы, а может, брызги от обвалившегося берега реки.
        - А ты ведь прав, Митя… Я ведь до последнего думала, что это блажь твоя, а она действительно была живая. Только разве можно было ей помочь?
        - Нет, я ведь и не об этом. Хрупко всё и невечно…
        Утром на машине с маленьким прицепом Дмитрий поехал за первыми саженцами. Вырубал их из земли аккуратно, чтобы не повредить корневую дерева. Саженцы выкапывал уже подросшие, высотою в полтора метра. И больше пяти деревьев в прицеп не входило: он старался слой земли, на котором они росли, завернуть в брезент, чтобы они на новом месте меньше болели. По всему огороду были набиты колышки, где будут сидеть новые
«жители» села Бураново. К вечеру появилась первая кедровая аллея. Через четыре дня работа уже была почти завершена. Но с последним рейсом что-то припозднился Дмитрий.
        Уже солнце склонилось к горизонту, когда он въехал во двор, но не один. Хлопнув дверцей, велел топить баню и готовить ужин. Из машины вылез обросший грязный человек в рваной землистой рясе. Ряса - это было сильно сказано: полы чуть ли не в полосы порваны, подпоясан капроновой бельевой верёвкой. Из-под его скуфейки выбивались давно не мытые волосы, и рыжая подпаленная борода торчала ёжиком во все стороны. Он вышел из машины и, не зная, куда пойти, опустился на чурку во дворе, поставив возле себя тощий чёрный заплечный мешок.
        - Кто это? - спросила Валентина, прижав руки к груди, увидев худое измождённое лицо старика.
        - Это? Помнишь, Сева рассказывал о попе-расстриге, что у него был в больнице? Так это он и есть.
        - Ты, Митя, только в дом меня не веди: живность в голове да бороде завелась - от грязи, я думаю. Не могу я в таком обличье… Мне бы баню сначала и поесть чего-нибудь горячего - давно горячего во рту не было. А сухарики у меня есть, немного… Пахнет от меня прелью, как от покойника, - ты уж не обессудь. И машина, наверное, пропахла… В баню надо…
        - Будет тебе баня, русская, по-черному - прогреешь кости… А живность из головы да бороды мы сейчас выведем.
        Он принёс дихлофос и целлофановый мешок, снял с расстриги его скуфейку, обрызгал волосы и бороду попа, повязал его голову, словно платком.
        - Метод проверенный, батюшка! Ты только пореже дыши, старайся на ветер встать, чтобы чистым воздухом дышать, а то крыша поедет, опьянеешь.
        Валентина перед баней достала чистое бельё Дмитрия, кальсоны и нательную рубаху, которые он надевал только зимой на охоту, старенький свитер и брюки.
        - На, предложи болезному, а своё пусть скинет. Я кипятком потом замочу или выброшу - разве можно в этом ходить?
        - Как видишь, можно… Принеси ему пока чего-нибудь горячего. Голоден очень человек: когда он шёл по лесу, его шатало от дерева к дереву. Я сначала думал: пьяный. А нет - вижу: обессилел.
        Пока готовилась баня, расстрига хлебал щи прямо на улице, сидя на чурбаке. Просьбу Валентины пройти в дом поп отклонил, она не настаивала. Дмитрий заметил, что голодный и усталый человек ел с достоинством, не показывая вида, что голодал несколько дней. Ел медленно, старательно пережевывал пишу, не глотал кусками и, не доев немного, отставил чашку в сторону.
        - Это потом… С непривычки болеть буду… Лучше повременю. Спасибо тебе, добрый человек, за человечность спасибо: грязного бомжа домой к себе привёз - не каждый сейчас на это отважится.
        Долго уже бродил поп, с того дня, как расстригли его. И в подвале жил, а то и просто, когда лето, на улице и на свалке. Везде можно жить. Но уподобляться скоту нехорошо: на женщину в очереди стоять мерзко, милостыню просить совестно, спать, как собака, на помойке противно. И вообще, там всё противно, даже воздух. И снова решил в мир идти, так как свалка - это тоже монастырь со своим уставом. На миру, думал, лучше…
        Только люди попа и в миру не приняли. Подаяние ведь люди привыкли на паперти подавать, на земле церковной: то ли святость только там чувствуют, то ли кресты на храмах пройти мимо не дают, чтобы не кинуть деньгу страждущему. И колокола всегда бьют: «Дай! Дай!» Но там теперь воры да бандиты управляют, вечером только на хлебушко и оставят, и со святыми отцами они тоже делятся. И ушёл он. И идёт по земле в своей рваной рясе, но редко кто хлебушко даст, а уж про ночлег и говорить нечего.
        - Мне много уже лет, и всю жизнь пристанище своей душе искал, и сейчас ищу… А самое-то главное, Митя, веру в себя потерял - а это самое страшное… Зиму в больнице пролежал. Подняли меня возле проходной хлебозавода - там всегда хлебом подавали. А тут что-то ослаб и память потерял, очнулся уже в больнице. Но недолго в ней был - на псих отправили, там вот до весны и задержался. А когда подлечили - родственников-то нет - вот и отправили восвояси. И вот направляюсь я в урочище Двух Братьев. Право, не знаю - найду ли?
        - В урочище, говоришь? Откуда о нём знаешь?
        - Человек мне о мире другом рассказывал, да и сейчас во снах моих искромётных путь мне указывает. Может, и найду то, что ищу… Потерять веру в Бога - это одно, но потерять веру в себя - это страшно.
        - Как это в себя? Себе не веришь, что ли?
        - А это как умереть…
        - Что-то я не пойму тебя. Почему «как умереть»?
        - Понимаешь, ты остаёшься один в этом огромном мире. Ты уже не веришь в людское добро и сострадание, не веришь в любовь и терпимость. Потому как сам никого не любишь и живёшь не по совести - всё делаешь только для себя. И поэтому ты остаёшься один. А чем это не могила?
        - Ну ты, наверное, преувеличил… Не бывает так.
        - Бывает, Митя… Бывает.
        - Ну, а в урочище что делать будешь?
        - А чтобы не видеть людей, не видеть их насмешки надо мной, хочу уединиться и… Просеять свою жизнь, как мелкий песок через сито. Всё ведь дело во мне самом, может, там, в уединении, я найду ответ: что же происходит с людьми и со мной? Я ведь себе уже давно не верю…
        - Не волхв ли тебе рассказал об урочище Двух Братьев?
        - Да, он называл себя так. Он очень много знает, чего мы, смертные, не знаем. Меня ведь в больнице долго из-за него держали, потом выпустили.
        - За дурака небось приняли?
        - Да. Только я не сумасшедший: я видел, как ушли они в солнечные лучи и исчезли. Их было двое. Один, злобный, называл себя князем.
        Леший прошёл по двору в раздумье. Вот и ему не верят, тоже считают сумасшедшим. Но ведь расстрига доказывает обратное, только ведь не убедить мир ни ему, ни расстриге. И всё останется так, как было, без изменений.
        - Я отпустил князя, расстрига… Но сначала хотел убить, вон там, на берегу, но в последний момент мне не разрешили это сделать.
        - Кто не разрешил?
        - Ведея…
        - А кто она? Жена?
        - Богиня…
        - Вот оно как, - усмехнулся расстрига. - Привиделась?
        - Да нет, была она здесь…
        - А разве они на землю спускаются?
        - Они живут на земле, разве что в другом мире.
        - А за что убить хотел?
        - Не знаю, может, за зло, которое он своему народу принёс. Только я понял… Они правы были: нельзя решать то, что тебе не дозволено.
        - А кому что дозволено, Митя?
        - Мне не сказали… Но, не убив князя, я, может, убил зло, которое он нёс?
        - Разве можно убить зло? Нет, не убил ты его, Митя. Зло так просто не искоренить… Добро и зло, они всегда почти рядом, и всегда в человеке его поровну, но редко побеждает добро. Да и где оно, истинное добро?
        - В каждом оно, расстрига, есть! Мы только его различить не можем, а может, не хотим.
        - Вот, Митя, и хочу остаться один. Сначала в себе хочу почувствовать, что же я растерял за эти годы на земле. И отчего люди отвернули от меня свои лица?
        Поспела баня. Дмитрий отвёл попа, показал ему, где мыло и мочалка, а сам направился на своё место, на крутояр. Солнце уже лежало на полноводной реке, и лучи окрашивали мутное половодье. Он опустился наземь, закрыв глаза, просил, чтобы ему приснилась в эту ночь Ведея. Почему-то после прихода расстриги он почувствовал страшную тоску по ней, почувствовал себя, как и расстрига, одиноким и несчастным. А вроде бы всё налаживалось, уже как-то привыкать стал. Нет, не забывать - такое невозможно забыть, - а словно притупилось всё. Внушали все вокруг, что это был только сон.
        Веселела Валентина, чувствуя, что вроде всё налаживается. Стал Леший немного другим, будто и прежним, только бывало вдруг задумается, сядет у бани на чурбак кедровый, и курит, и курит. Позовёт она, а его вроде и нет, ничего не слышит, будто находится где-то далеко-далеко. Уходила она тогда в дом, занималась хозяйством, боялась трогать его в это время. Плакала часто, так как чувствовала: сон его принёс ему любовь к той, выдуманной. Знала, что её нет, но бабья ревность, она ведь не может определить край, где сон и где явь. Особенно когда ночью во сне Ведею зовёт. Но молчала, знала, что сменился у него характер: непреклонным стал, настоящий мужской.
        Валентина готовила на стол, когда Дмитрий с помытым и переодетым гостем вошли в дом. Расстрига по привычке глянул в передний угол и, не найдя там икон, смутился:
        - Сейчас вроде мода на иконы пошла, а у тебя их, вижу, - нет. Не веришь, видно?
        - Не знаю, батюшка…
        - А как без веры-то? Ведь под Богом ходим…
        - Может, и ходим, откуда знать. Раньше лоб иногда крестил, когда уж сильно прижмёт. Только бывает и времени нет крестом себя осенить… Ты сам-то веришь ли? Ведь при сане был.
        - Был… - расстрига глубоко вздохнул. - Так нет теперь ни сана, ни веры, наверное.
        - Отчего так?
        - Да всё мне как-то быстро надоедает. Новое всё ищу, только вот не открывается мне… Христос, так он терпеть велел, а я всё спешу - вот и прогневал, видно. А может, мне за былое прощения нету. А ты сам, Митя, крещёный?
        - Раньше не крестились - время было не то. А сейчас мне без надобности. Я, расстрига, верю в то, что вокруг меня. Оно ведь рядом, рукой дотронешься: земля, вода, лес и небо. Я их душой своей чувствую…
        - Вот оно как… А кто учил тебя этому? Не тот ли, седой, что на свалку приходил?
        - Да нет… А разве этому учат?
        - Этому не знаю. Другому учат…
        - Разве можно учить вере?
        - Всему и всех можно научить.
        - А тебя, расстрига, научили?
        - Меня нет. Может, оттого, что грешник большой. Вот и хочу остатки жизни посвятить себя отшельничеству - может, там заслужу прощение Господне.
        Ужинали долго. Расстрига от выпивки отказался, так как дал себе зарок. Отмытый и причёсанный, в белой нательной рубахе, он уже не походил на бомжа, а скорее, на старца с картин, только креста на шее не хватало: свой большой медный крест на толстой цепи он вместе с рясой сложил в котомку.
        - Увезу я тебя в урочище Двух Братьев, пусть только немного спадёт вода. Помогу построить там для тебя небольшое зимовьё, ну, а обустраивать сам будешь. Лопату, топор, соль и муку завезём, свечи, чтобы молиться тебе в тишине таёжной. Вот только выдержишь ли? Жил когда-нибудь в лесу?
        - Нет. А разве это важно?
        - Это тебе не монастырь и приход. Нет рядом братьев во Христе, помочь некому. Только твои силы, только твоя выдержка… Сетей дам, лодку сам выдолбишь - не велика наука… Ты вообще-то откуда?
        - Из Ленинграда, теперь Питера.
        - Да, занесло тебя… Но ты сам выбрал себе путь. Один только совет прими от меня: когда будет трудно и тоскливо, одиноко, вдруг если начнёшь о петле подумывать.
        - Да грех это, Митя, в Библии сказано…
        Леший не дал договорить.
        - Я не знаю, что там сказано, не читал! Только знаю, как одному в тайге выжить: работой до крови на ладонях, до изнеможения, чтобы там, где работал, и уснул беспробудно. Поверь этому, батюшка…
        Через две недели, когда весенняя вода в реке упала, погрузив скарб и расстригу в лодку и простившись с Валентиной, Дмитрий отчалил от родимого берега. Чуть не год он пробыл безвылазно дома, и теперь проплывающие мимо низкие, затопленные берега приносили в истосковавшуюся по лесу душу неописуемую радость. Он что-то кричал расстриге сквозь шум мотора, тот, не расслышав, только крутил и согласно кивал головой. Стаи уток носились над затопленным руслом, пугая батюшку. И вдруг Дмитрий увидел у этого седого человека по-детски открытые глаза, как будто его впервые вывезли на природу. Он смеялся, вжимал голову в плечи от пикирующих на них уток и кричал:
        - Господи, как хорошо-то на свете! Вот где благодать Господня! Услышал, видно, Бог мои молитвы, простил меня за сомнения мои и отправил в этот рай.
        - Для кого, расстрига, рай, а для кого край, - веселился Леший. - Посмотреть охота, как ты запоёшь, когда один останешься…
        Но расстрига словно не слышал его, орал, как маленький ребёнок, задрав свою бороду к небу. Восхвалял Христа за то, что направил его на этот путь. Восхвалял людей, что пришли тогда на свалку, которые открыли ему это райское место после ада, в котором он находился эти годы.
        - Меня простил Господь! - кричал он в голубые туманные кедрачи. - Он меня простил, Ми-т-я!
        К вечеру из-за поворота реки показался холм, поросший пихтой и елью, с двумя каменными вершинами. Дмитрий, сбавив газ, подчалил к зелёному берегу.
        - Ну, вот, расстрига, мы и на месте. Это и есть то урочище, куда ты хотел попасть. Я тоже, кстати…
        Они сошли на зелёный невысокий берег. Дмитрий пошёл по поляне, чтобы остаться с мыслями наедине. «Вот я и добрался до могил своих родителей. Хотя какие здесь могилы? Пепел давно разнёс ветер над этим широким полем, и теперь он везде. Он и под ногами, и на дне реки, и среди травы - везде. Они вокруг меня, они повсюду. И где бы я ни был - они рядом со мной… И может, они хранят меня - как знать?»
        Дмитрий ходил по зелёному полю, пока не добрёл до старого разрушенного скита. Сел на полусгнившее бревно и задумался. Снова пришла та жизнь, которую он прожил в коме. Вот отсюда ушёл Невзор с родом своим. Здесь сгинул Светояр со Снежей… Как, оказывается, многое связывает его с этим урочищем Двух Братьев. Нужно попытаться найти последний погребальный костёр, о котором говорили люди. Может, что-то и осталось. Хотя навряд ли: столько времени прошло.
        Дмитрий винил себя в смерти отца, пусть косвенно, но винил. И если бы тогда не ошибка штабников, отец мог бы и жить, он бы ждал возвращения единственного сына. Но только вот откуда он знал про погребальный костёр? Откуда знал, что, когда ветер развеет их пепел, души их вновь соединятся и они обретут новые тела? Может, и отцу снились такие же сны, как ему? Загадки… И сможет ли он когда-то объяснить всё, что происходило с ним, происходило с его отцом? Кто ему об этом расскажет?
        Место для зимовья расстрига выбрал в лесу на краю поляны. Рядом протекал каменистый ручей, заросший по берегам осокой и невысоким камышом. Поп оглядел место и воткнул лопату.
        - Вот здесь, быть может, я проведу последние годы своей жизни. И в молитвах, и в размышлениях с самим собой.
        Лес был рядом. Срубил Леший ему избушку. Сам-то расстрига топор никогда не держал в руках. Сказал после того, как чуть не порубил себе ногу.
        - Топор не кадило - сноровки требует.
        - Так сноровка, она придёт со временем, батюшка. Не у тебя первого не получается. Всё приходит со временем. Ко мне, может, память придёт, а к тебе то, что ты ищешь,
        - успокоение.
        Накололи потолки и пол, надрали дранки, покрыли крышу. Сбили из глины небольшой камелёк, затопили - теплом потянуло по смолёвым стенам.
        - Убежишь ты зимой отсюда, расстрига, не вытянешь скуки и одиночества. Это ведь когда среди людей жил, казалось тебе, что без них лучше. А поживёшь один - злейший враг тут тебе за счастье покажется…
        - Не убегу, потому как не знаю, куда бежать. Да и кто меня где ждёт?
        - Никто, расстрига, не придёт сюда - неблизкий путь. Если же вздумаешь уходить, не ходи по тайге: не дойдёшь, замёрзнешь. По реке иди, там зимой ветром наст надувает, идти легко… Да, лыжи себе из ёлки сделай - они всегда в лесу нужны: где петли на зайцев поставить, где за дровами сходить. Трос в лодке возьмёшь, на костре обожжёшь, петель накрутишь. Захочешь жить - проживёшь. Руки опустишь - пропадёшь… А я завтра домой уеду, вот ночь ещё с тобой здесь проведу и уеду. Валентина тоже уже, наверное, беспокоится.
        - Митя… Ты расскажи мне про Богиню.
        - Зачем тебе? У тебя же есть свой Бог.
        - Есть, Митя, только он на землю не спускается, а твоя на земле живёт… Какая она?
        - Разве словами, расстрига, её опишешь? Таких слов люди не выдумали…
        - А другой мир, Митя, это как небо?
        - Это как память, в него уйти и вернуться можно…
        - Как это? Не пойму что-то. Загадками говоришь.
        - В нас они, наверное, живут, в нашей памяти, оттуда и приходят. По-другому я это объяснить не могу.
        - А я в первый раз, когда ты о Богине сказал, подумал, что болен ты. Только теперь понял, что правду говоришь…
        - Может, и болен… Потому как один в это верю. Вот и ты пришёл ведь сюда! Значит, среди людей посчитают, что и ты нездоров.
        - Да есть ли у людей дело до меня? Я ведь тоже тебе рассказать хочу, что привело меня сюда. Да на всякий случай - вдруг не выживу да больше не встретимся? - завещание тебе оставлю. Оно уже составлено, только имя твоё впишу своей рукой.
        - Ты думаешь, оно мне надо?
        - Пригодится авось…
        Окончив исторический факультет в шестьдесят пятом, Саша Рогозин долго преподавал в школе. В свободное от работы время занимался фарцовкой - это началось ещё со студенческой скамьи. Работал не по-крупному и один, а так больших денег не сделаешь. Но всё же с горем пополам скопил деньги, купил машину. Машина была его давней мечтой. Она даже во сне ему снилась: голубенький жигулёнок с мягкими велюровыми сиденьями. И вот его сокровенная мечта сбылась! Он сидел в своей машине и раскатывал по ночному городу!
        Но после трёх дней общения со своей «мечтой» он почувствовал смертную тоску. И от машины, и от всего, что его окружает. Машина-то всего три дня и горячила кровь, и взвинчивала душу от ветра в лицо, от чувства обладания собственным автомобилем. Но всё разом прекратилось. Опять были скучные уроки, которые он проводил, пыльная машина в гараже, на которой он теперь иногда приезжал на рынок. Просто посмотреть, уже не фарцевать - это тоже ему наскучило. Просто ходил между рядами и смотрел, как всё продаётся и покупается: от заграничных джинсов и до человеческой совести. И ему, спекулянту со стажем, пусть работавшему по мелочам, вдруг в голову пришёл вопрос: «Неужели везде так? Неужели так у нас устроен мир?»
        Подтверждением тому стала продажа его голубой мечты, «Жигулей», когда его обвели, как самого последнего лоха на земле. При оформлении документов, когда машина стала уже не его, ему всучили «куклу» из хорошо нарезанной бумаги. Напился он тогда до помрачения, и в первый раз в душу его вошла злость на этих упитанных крепких парней, которые его обвели. И вместе со злостью в душу вошла игра - не жажда мщения.
        Он знал, что может быть почище тех кидал с рынка. А раз так устроен мир, почему бы и не попробовать, не стать миллионером. Тем более, что всё пошло прахом: и его деньги, и образование.
        Ведь всё, чему его учили пять лет, чему он учил детей, в новом времени, которое наступило, оказалось враньём. Он так искренно верил и хотел быть похожим на некоторых героев - всё оказалось пустословием, «старой идеологией». И ложь почувствовал везде: от цыганки-гадалки до депутатских обещаний в прессе и лозунгах.
        Родители к тому времени уже умерли, оставив ему трёхкомнатную квартиру на окраине Ленинграда. Жениться так и не женился. Для него во всём чувствовалась тоска: и в женитьбе, и в жизни. Душа просила чего-то такого!.. Острого, неординарного!
        Но вот пришло новое время… Всё, чем жил народ: идеи и небольшие накопления - полетело псу под хвост. А Александру Рогозину уже было под пятьдесят, и заниматься старым трудом уже не имело смысла. А тут вольный ветра принес уйму возможностей, как без труда и не затрачивая собственного капитала сделать себе состояние. И новая бредовая мечта стать миллионером сама поплыла в руки.
        Пошла мода на религию. И какую только не стали проповедовать в России! Дудели по стране, кто во что горазд! Как грибы, росли общины и молельные дома. Ещё в институте Александр увлёкался ведической культурой и теперь, в мутной воде, сделал ставку на это. Провозгласив себя наследником волхвов, изготовив все атрибуты старого веротолкования - из старых книг срисовал обереги и амулеты, отлил их в мастерской у пьяницы-частника за копейки, - взялся за дело. В родном городе, где многие его знали, он не стал искать лохов, а поехал в начинающую жиреть Москву. Подобрав пару мошенников-единомышленников, за полгода сбил общину вокруг себя. И, сменив фамилию и имя, с купленным паспортом, став Эдуардом Пошляевым, обобрал до нитки всю свою общину, поделившись с подельниками по совести. Смылись. Уже с деньгами и настоящим паспортом снова приехал в Питер, но, зная, что всё равно его будут искать, положив деньги в банк и сделав страдальческое лицо, пошёл жить в монастырь.
        Окунувшись в закрытую от мирского глаза жизнь, он стал постигать келейное бытие. Часто одеваясь в строгую рясу и повесив вместе с крестом большую железную кружку с прорезью для пожертвования денег, он пропадал на вокзалах Питера. Иногда проходя мимо стендов «Их ищет милиция», он видел свою фотографию и, улыбаясь, любовался ею. Через два года он был пострижён и отправлен в далёкий сибирский край батюшкой в деревенскую церковь.
        Приход был небольшой, денег было мало, и крытая гнилым тёсом церквушка несла ему уныние и смуту в душу. Но, чувствуя, что ещё рано выходить ему на свет, он начал изучать церковные книги, Библию. И вдруг понял, что надо ему самому пройти по миру, как прошёл по нему Мессия. Придя в лоно церкви по своим соображениям, а не по зову души и веры, вдруг почувствовал, что ему надо испытать то, что испытал Иисус. Читая книги, где много говорится о добре и любви к людям, он в миру этого не видел. Да что в миру?! Даже в монастыре редко живут по библейским законам. И здесь, под святыми куполами, нередко правят деньги и положение на иерархической лестнице.
        Неужто нигде нет правды? Он понимал, что сам мошенник, использовал доверие людей и обманул их. Но люди ли это были? Имея большие состояния, никто из них не перевёл, например, часть денег на приют для бездомных или детский дом. Они просто устали от своих богатств и расстались с ними, захотели быть совершенно свободными, а не рабами, как втемяшивал в их головы Эдик Пошляев. Ну, а маковая водка сделала своё дело. Может, среди простого народа ещё сохранились любовь, совесть и добро? Нужно идти в народ.
        Для самого Александра Рогозина деньги утратили значимость сразу, как они оказались в его руках. Пропал интерес к ним, потому что всё закончилось. Кончилась игра в душе вместе с полученным миллионом. И опять стало тоскливо. Что можно было купить на эти деньги? Всё! От дачи на Канарах, где его никто не найдёт, до депутатского мандата неприкосновенности от какого-нибудь округа. Только вот покоя для души на деньги не купишь, скуку из неё деньгами не выметешь, словно метлой.
        Расстригли его быстро, как и постригли. Собрал однажды в церковь мужиков со всей деревни, верующих и неверующих, накрыл столы, уставив их водкой и вином. И загуляли, пропив все пожертвования церкви! Потом откуда-то, как всегда во время пьянки бывает, появились женщины лёгкого поведения, дошло до плясок на столе и, как всегда в этих случаях, разврата. И пошёл Амвросий, в миру Александр, по земле, проверяя священные писания, ища для своей души не покоя, а изгнания скуки.
        От церковной паперти в области и до свалки городской, до людской свалки. Искал добро в людях, искал любовь и сострадание к ближнему - только это оказалось такой редкостью в последнее время. Он всегда верил в людей, даже оставаясь мошенником. Но вот теперь он эту веру тоже потерял. И только в конце пути вдруг понял, что он потерял веру в себя и от этого всё и началось. И может, вот этот скит, построенный этим добрым человеком, поможет ему найти себя, может, снова приведёт его в мир лада с самим собой. Может, здесь от него, как грязь, отлетит вся шелуха, которую он нацеплял за свою жизнь. Может, здесь для него придёт прозрение: как жить и что нести миру, в котором живёшь.
        - Если я вдруг не вернусь, на эти деньги построй приют для бездомных, Митя, для тех, со свалки…
        - Ты сам его построишь, когда вернёшься. А одиночество для тебя хорошо - ты принял правильное решение остаться тут. Поживи, слейся с природой, дыши одним воздухом с ней - и к тебе придут хорошие мысли.
        Дмитрий кинул в костёр конверт с завещанием.
        - Так оно будет лучше, нет искушения…
        - Но для меня теперь ты оставил, Дмитрий, искушение…
        - Вот для этого ты и здесь.
        Ночь прошла в разговорах. Утром, после молитвы на восходе, Дмитрий засобирался домой, погрузил вещи в лодку, попрощался с будущим пустынником.
        - Странно, Дмитрий! Почему ты молишься солнцу? Ведь эта религия ушла в далёкое прошлое. Тебе ли о ней помнить?
        - Ты не прав, расстрига: она в настоящем, она вокруг нас! И богам этим надо молиться только за то, что они есть, потому как они дают нам жизнь на земле. Прощай!
        Дмитрий резко оттолкнул лодку, стремнина потянула её на середину реки, мягко заурчал двигатель. И, обернувшись на берег, увидел Дмитрий фигурку расстриги, который вслед ему накладывал крестное знамение.
        Глава 8
        Поздно ночью в деревне случилась беда. В сельскую больницу пришли три порезанных ножом парня, пьяные и испуганные. У всех были раны на лице: порезанные носы и губы - они стали заячьи. На вопросы участкового Коли Колесникова молчали. Ночь, говорили, была, преступника не видели. Все трое были друзьями, у двоих было уже по ходке в зону за неправильный образ жизни - за вымогательство и пьяные дебоши. После того как все они получили медпомошь, Коля развёл их по разным комнатам и вызывал по одному. Первого вытащил Васю, не судимого и самого молодого из компании.
        - Ну, что, Васёк, как видно, приехал ты со своими дружками.
        - Куда приехал?
        - На курорт! Сейчас только заяву на тебя написали. Это пока тебе пятак поросячий зашивали.
        - Заяву? Ё-ё!..
        - Наверное, отвалят тебе немного, но и мало не покажется.
        - Чего отвалят?
        - Отвалят или навалят. Голодно сейчас, Вася, в зоне, жрать будешь один овёс распаренный.
        - Я что, конь, овес жрать?
        - Ну, это ничего, ржать зато научишься. Усёк, о чём я? А друганы твои не помогут: они на другую зону пойдут.
        - Почему на другую? А вместе нельзя?
        - Вместе?! Да их, может, вообще выпустят. Они вроде всё на тебя валят. Так как, Вася?
        - Как на меня?
        - Да так! Думаешь, мне тебя садить охота? Нет. Вроде зла ты до этого никому не делал…
        - Да я вроде и сейчас зла никому не желал. Попросили за ноги подержать, а она как начала ножом махать. И вёрткая, как змея! Не иначе то русалка была. Я даже лица разглядеть не успел, всё так быстро кончилось…
        - Что, Вася, кончилось? Для тебя только началось…
        На пригорке перед речкой поздним вечером деревенская блатная компания гуляла. В траве лежало пиво и наспех купленная закусь. Уже хорошо подпили, когда невысокий парень по кличке Блин увидел молодую женщину, появившуюся вдруг у воды.
        - Во! А эта откуда нарисовалась? Не было же никого… Не из воды же? По виду так не наша - городская… А чо, мужики, может оторвёмся? Что-то давно вот на таких не везло…
        - Из воды только русалки появляются, мне бабка моя говорила, - заметил недавно прилепившийся к компании Васёк. - Так ведь она не про нас, ей интеллигентов подавай. А может, она с мужем приехала? И на хрена мы ей? Да я как бы и жениться собрался.
        - Много ты знаешь! Про нас, не про вас - какая разница? Дурак ты, Васька! Да кто её спрашивать будет? Своё получит и молчать станет. Тем более, ни она нас не знает, ни мы её, - ответил Блин, наливая в стакан водки. - А ну давай, мужики, для храбрости!
        Солнце давно закатилось. Выплывшая из-за небольших туч на горизонте луна проложила свои лунные тропинки по воде. Женщина молча смотрела на реку, босой ногой водила по воде, ломая эти призрачные тропинки. Потом, скинув длинный сарафан и оставшись совершенно нагой, вошла в воду. Она плавала бесшумно в зеркальной серебряной глади, наслаждаясь тёплой водой, потом так же бесшумно ушла под воду и вынырнула у самого берега. На берегу уже изрядно подпивший Блин, увидав голую женщину, засипел вдруг горлом от волнения.
        - Вперёд, мужики, пока чистенькая! Чур, я первый! - крикнул Блин и бросился к женщине, надевающей сарафан.
        Подбежав, он ухватил её за плечи, стараясь повалить на песок. Но в женщине была сила и ловкость: через секунду Блин уже сам лежал на песке. Но он успел ухватить её за ноги и тоже повалил наземь. Подоспевший Васек и третий, Петро, было навалились на неё, только вдруг истошно заорал Блин. И тут в руках у женщины они увидели сверкающий нож. Ловким движением она успела уже пройтись им по лицу Петра, и тот сидел, зажав лицо руками: из-под ладоней на песок струйкой стекала кровь. Васёк решил дать дёру, но спиной чувствовал, догоняла. Запомнил, оглянувшись на бегу, глаза из-под низко повязанного платка, глубокие, от которых потерял силу в ногах и свалился на песок, словно спутанный, да слова:
        - Да ты не воин - трус, я вижу!
        Когда очухались, у всех троих раны были одинаковые, будто их специально как бы пометили - резаные носы и разваленные верхние губы. Женщины и в помине не было, только босой след по песку, но и он терялся в траве. Блин, одной рукой закрывая рану, пытался второй рукой натянуть свои джинсы и глухо гундосил:
        - Во, сука, уделала! Всю карточку распустила, хоть в деревне теперь не кажись. Во, бля, влипли! Вот тебе и чистенькая…
        - Я же жениться собрался, - подвывал Васёк, брызгая кровавой слюной - Теперь-то как? Это всё, Блин, из-за тебя! Выпили бы пива да к клубу. Что, там мало баб? Городскую захотелось.
        - Молчи, сам халявы захотел. - Блин, справившись со своими штанами, уже обрёл в голосе твёрдость от накатившего на него страха и унижения от чумовой бабы. - Нас сейчас, только что, опустили ниже унитаза…
        И только молчаливый Петро произнёс восхищённо:
        - Во баба! Не то что наши шалавы. Свистулька-то твоя целая, Блин? - гоготнул. - А то место у тебя и впрямь у параши.
        И уже не дожидаясь своих друзей, Петро направился на взгорок к деревне.
        Вытащили из дома фельдшера и заспанную медсестру, те, в свою очередь, не забыли и участкового. Участковый привёз хирурга из райцентра, который штопал и обрабатывал их раны почти всю ночь.
        - Ну, что же, правду, видно, ты мне рассказал, Василий, зачтётся тебе, конечно.
        - Да уж ты зачтёшь… Не одни портки на нарах сотрёшь.
        - Так… А баба, ты говоришь, точно не наша? Интересно… Тут ещё, говорят, мужик шизонутый появился… Не слышал про него?
        - Это что у магазина сидел? Видал.
        - И что за мужик, не знаешь?
        - Леший его к себе увёл. Мужик как мужик, только неразговорчивый.
        - Так он что, не местный?
        - Мне-то почём знать. Паспорт спрашивать - это по твоей части. Мы его хотели на пузырёк раскрутить, так Сохатый Блина с крыльца спустил. Ты же знаешь праведника… Кулаки как кувалды. Нет бы вежливо: мол, Блин, отойди или ещё как. Так нет! Сразу в рожу… Блин тоже было обиду затаил на Сохатого. Зачем при чужом человеке авторитет подрывать? Ну разве с ним без лома справишься? Да и с ломом тоже навряд ли… Мы просто потом пива взяли и ушли, а потом эта баба… Полоса чёрная, наверное, сегодня.
        - А ты с Блином якшаться будешь, тебе и робу полосатую бесплатную дадут, полоса чёрная, полоса белая.
        Васёк молча сглотнул слюну, громко хлюпнув. В тюрьму очень уж не хотелось, хотя Блин её всегда рисовал как курорт для него. Но, видя сегодняшнюю его подавленность, Васёк понял, что он всё врал.
        - А ты как думал? Что всё с рук вам сойдёт?… Жалко мне тебя, Васёк. Если она подаст заяву на вас, за попытку сядете.
        - Так ты же говорил, заява есть? Что же ты меня тогда колоть-то начал, мент?
        - А я шутник, Вася. Пошутил, покуда вас ещё лихоманка колотила от встречи с этой бабой, чтобы вы потом в отказ не пошли. А ты вот протокол-то уже подписал. Наукой, Вася, тебе будет, как девок силой брать…
        - А мне-то сейчас куда?
        - Да пока домой, а там посмотрим…
        Васька матюгнулся за свою оплошность и пошёл в ночь, белея свежими бинтами на лице.
        Участковый, закурив, задумался. Надо бы поискать ту русалку с ножом. Трёх мужиков отделать - не так себе: сноровка нужна, и глаз точный, и рука крепкая. Ведь ни одному нижнюю губу не захватила, словно какой ритуал над насильниками совершила. Ай да огонь-баба! Но поискать следует: вдруг какая в розыске. Так нет - та бы кишки выпустила. Тут что-то другое, непонятное… Ладно, утро вечера мудренее…
        Опрос населения деревни Бураново Коля Колесников начал прямо с утра, когда выгоняли скот на пастбище. Подходил к бабам, ожидающим пастуха рядом со своими бурёнками, задавал вопросы о женщине с длинными волосами в белом сарафане, спрашивал, кто что знает о ней. Никто и ничего, но зато о ночном происшествии знали почти всё. Когда успели и кто рассказал, загадка. Костехворили на чём белый свет стоит всю Блинову компанию. Попало и самому Коле-участковому, что плохо за порядком смотрит и белым днём чуть женщину не изнасиловали. Понял тогда Колесников: даже если знают, не выдадут эту русалку, так как она себя защищала, может, честь свою отстаивала. А что ножом - так пусть не лезут. Прочёл он тогда в бабьих глазах торжество. Как будто они это сами совершили!
        Пошёл вдоль деревни, к реке, место происшествия посмотреть. Может, там что подскажет - вещь какая оставленная или ещё что.
        Река уже просыпалась, клубилась туманом у ивняков и шелестела в опущенных в воду ветвях. На середине уже начала плавиться рыба, без шума расходились маленькие круги, как будто в воду падал крупный и редкий дождь. По натоптанному песку и следам крови сразу же нашёл место схватки. Только дальше от места борьбы след одинокий, не спешащий по песку в траве потерялся. Жаль, конечно, собаки нет, а в районе не дадут… А за этих деревенских блатных, которые пострадали, лично сам начальник милиции в ладоши похлопает. Ему тоже уже надоело возиться с ними, а раз кто-то поучил их - значит, за дело. Да и стоит ли кого искать… Права ведь, а нужно это только для него самого. Хотелось посмотреть на неё, просто из интереса. Видно, не перевелись ещё женщины, которые могут постоять за себя. Он давно уж таких не видел. В основном ведь только плачут: мужик ли изобьёт, изнасилуют ли - только сопли и могут по лицу размазывать. А эта… Надо бы найти.
        Солнце уже почти встало. Колесников кинул взгляд на берег и у дома Дмитрия Ковалёва увидел фигурку бородатого седого мужика, стоящего на крутом берегу.
        - А это что за явление Христа народу? Допились, видно, бурановцы: то русалки, то старцы солнцу молятся. Скоро летающие тарелки появятся и гуманоиды начнут по деревне шастать… Эй, ты кто? Откуда в наши края забрёл?
        Поднялся по тропке, опустился рядом с молящимся на траву. Не стал прерывать его, выжидал, когда человек закончит, покусывал травинку и глядел на спину старика. Вблизи тот выглядел крепким здоровым мужиком. Волосы собраны на лбу кожаным ремешком, грубая тканая рубаха, такие же штаны… Старовер, видно, из скитов, что на Соболёвке-реке. Был как-то раз, на вертолёте залетали туда, когда браконьеров ловили городских. Там мужики в таких же рубахах ходят, так же бороды лопатами, да и молчаливы, слова лишнего не скажут. Так вроде нет их там сейчас, ушли куда-то…
        Вдруг почувствовал, что кто-то стоит за спиной его. Мурашки по спине! Обернулся: Дмитрий.
        - Не зря тебя Лешим прозвали: подошёл, даже травинка не зашелестела, словно по воздуху.
        - Так ходить надо уметь. Что зря шуметь-то? Привык я, Николай, по лесу бродяжить. А если там шуметь, то не увидишь никого, да и не услышишь тоже. Ты что пожаловал-то в рань такую?
        - Служба, брат, такая… Слыхал, что стряслось?
        - Нет…
        - Сегодня в ночь кто-то Блина порезал с его корешами, баба какая-то. Неужели не слышал?
        - Да где мне услышать! Я дома был вон с гостем… А Блин давно добивается, что, не знаешь?
        - Да всё я знаю, только ведь порядок должен быть во всём, а тут нож. А что дальше будет?… А что за гость-то? Что-то незнаком…
        - Ты, Николай, не приставай ко мне. Приехал дальний родственник, отношения к этому делу никакого не имеет. Мы вчера в бане парились, потом выпили и спать легли.
        - Странно, но ведь староверы не пьют… Да и не курят…
        - От такой жизни, что сейчас на деревню навалилась, не только старовер запьёт, но и Пресвятая Богородица. Что, не видишь, полдеревни уже спилось, а полдеревни самогоном да спиртом торгуют. Вот только интересно мне, Николай… Когда полдеревни пьющей вымрет, то вторая половина кому продавать будет - ты не знаешь? Ты бы задумался… Я-то бездетный, а у тебя двое…
        - Ладно, учить вздумал… Я-то что поделать могу, всю жизнь ведь пили… Правда, не так, да и водка была настоящая. А сейчас… Этикетки разные, а всё с одной бочки разлито… Сейчас меня на данный момент русалка очень интересует. Что это за баба с ножом на шее бегает босиком?
        - Да откуда мне знать?!.. И мало ли кто с ножом бегает…
        Леший видел, как вздрогнул плечами Невзор, видел, как сжались его раскрытые ладони, обращённые к солнцу. Задрожало восхваление богам, и, кончая молитву, он закрыл ладонями лицо. Участковый, попрощавшись, поднялся и пошёл в деревню. Следом к дому пошли Дмитрий с Невзором.
        - Ты знаешь эту русалку, Невзор? Кто она?
        - Это Ведея, дочь моя последняя… Только я не знаю, где она… Неведомо мне пока, князь… Она сама найдёт тебя. Во сне придёт… Недолго осталось.
        Глава 9
        Оставшись один в доме, Леший перебирал листы семейного альбома, стараясь кого-то вспомнить без участия Валентины. Да, что они говорили и в больнице, и дома, сходилось. Они во всём были правы. Была другая жизнь Дмитрия Ковалёва, которую он не помнит. Сейчас он вопреки здравому смыслу и рад бы не верить всему, что рассказывала Валентина, только слова из песни не выкинешь.
        Привычка у людей - на память фотографироваться! Весь путь жизни можно проследить, от детской коляски и до последнего дня, когда снимают на карточку уже и без согласия. Для чего это делают? Для памяти? Или чтобы след остался на земле? Вот здесь сейчас всё перед глазами. Даже если что забудешь, они тебе напомнят, веришь тому или нет…
        Леший поднялся, вывернул все ящики из серванта и стал изучать все документы, попадавшиеся ему в руки: от счетов за электроэнергию до дипломов и почётных грамот. Он перечитывал всё, что могло бы пролить свет на его прошлое, что могло бы, наконец, дать какую-то нить, от чего распутывать этот клубок, который он накрутил. Только сам-то уже знал, что ничего не найдёт. Да и не знал, что искать. Сны на карточку не снимешь…
        Леший опустился на пол среди разбросанных документов, опёрся спиной о ножку стола. Так, на полу, его и застала Валентина.
        - Вижу, плохо тебе, по-настоящему плохо…
        - С чего ты взяла?
        - Потому как не слепая. Вижу!
        - Я просто понять хочу. Всё, что случилось со мной, - была ли это случайность?
        - Жить надо, Митя. Ты ищешь то, чего не было. А картины и образы, что нарисовало твоё воображение, - их не найдёшь в этой жизни. Не найдёшь, так как это миражи, это твои сны, твои мечтания. Тебе больше сейчас надо спать и отдыхать, а не копаться в памяти и в документах - они тебе ничего не дадут.
        - Но я же помню…
        - Что ты помнишь - это бред… Прости меня, он не основан ни на чём. Это пустое место, на котором ты ещё продолжаешь жить. Но это была лишь твоя кома. Твоё беспамятство!
        - Но расстрига тоже видел волхва!
        - А пьяному чего не привидится! Горячка белая!
        - А как быть мне со всем этим? Она сказала, что пошлёт мне сына!
        - Какого сына? Ты мне ещё про непорочное зачатие расскажи! Подумай, о чём говоришь. Ведея, Невзор - они вообще из далёкого прошлого. Это красивая картина, которую ты нарисовал сам себе и хочешь жить этим образом. Но так не бывает. Посмотри вокруг: все живут по-другому. И ты так живи, отбрось всё, начни всё сначала. Сейчас перед тобой совершенно белый лист. Ты не помнишь прошлого своего, у тебя только выдуманное новое, в котором ты никогда не жил. Да и смог бы ты там жить? Наверное, нет… У тебя есть я, есть дети, дом…
        Двадцать лет назад Валентина приехала в Бураново с Дмитрием тогда из областной больницы. Думала, поживут немного, да утянет она его к себе на родину. Здесь-то ведь нет у него никого. Только слышать он об этом не хотел. А потом и мечта о доме переместилась на второй план, а чужая небольшая деревня вдруг стала иной, уже не отталкивала, как прежде. Долгих ухаживаний по приезде не было, с неделю и побродили по берегам сонной реки, да и расписались. Благо сельсовет свой, деревенский, - резину не тянули. Утром заявление, вечером расписали. Потом дети пошли, привыкла к Буранову, родной деревня стала, и уже никуда не тянуло.
        Здесь теперь её родина. Брат приехал как-то в гости, в клуб на танцы походил, женился и остался. Митя ещё дом ему помог отремонтировать. И жили… А что ещё искать? Кто, где, кого ждёт сильно? А вот теперь, когда, почитай, половина жизни прожита… Беда эта… Митя, он сильный, вытянет, тяжело пока ему… Только когда легко-то было? Сначала, после того, как он не узнал её, ограждался от неё, не разговаривал - уйти хотела. Уехать к младшей дочери собиралась. Только дошло до неё, что дочери не примут её, не простят, что отца их больного оставила. Да и сама понимала, что надо быть рядом, а то ведь пропадёт, как и свёкор. Сам-то он молчит про отца с матерью и на кладбище не ходит. Просила его сходить на родительский день однажды, как только поженились. Сказал, что нет там никого, и запретил навсегда об этом спрашивать. А почему нет, по слухам подлинно не узнаешь. Мало ли что болтают. Но вот теперь закралась мысль в голову: а случайность ли произошла с её мужем? Отец, говорят, свою жену из могилы выкопал, огню предал, да и сам вместе с ней в огонь ушёл. Страшное что-то было в уме его, если на такое пошёл,
необъяснимое. Может, тоже болен был, как сейчас её Митя? Может, у них это наследственное? Да навряд ли… Отец-то его один тогда оставался, и ждать больше некого было. На Митю похоронка пришла из армии по недоразумению штабных работников. Может, от горя отец и помешался рассудком и сотворил то, о чём люди говорят. Разве сейчас узнаешь… Митя вот говорит, что темно тут у нас и солнце тёмное, закатное. Может, он какой другой свет видел, пока без сознания лежал? Может, он и другую зарю видел, на какую его выдуманные люди всегда идут. Только спросить его об этом боязно. Опять испортить всё можно. А так со временем всё и наладится…
        Леший слышал, как Валентина тяжело встала с кресла и прошла на кухню. Слышал, как мыла посуду, гремя тарелками, наливала воду в кастрюлю, что-то скоблила и чистила. И опять вдруг жалость к ней проснулась в Лешем. Из-за него ведь мучается, разговаривать даже боится, только смотрит ему в глаза, как бы понять старается. А он ведь горе ей несёт. Но только не уйдёт она никуда, ждать его будет, когда он, по её словам, на землю спустится.
        Собирая в альбом выпавшие фотографии, увидел на одной, уже пожелтевшей, молодого отца с матерью. Они стояли у моторной лодки. Видно, это было весной, так как берег реки был залит водой. За спиной покойных родителей простиралась чистая луговина, а на самом горизонте был холм с двумя каменными вершинами. Это же урочище Двух Братьев, где старые скиты! «Но мне же никогда не говорил отец, что он там был с матерью. Почему? Что заставило мать поехать туда? Что они там делали? Да ещё весной? Ни ягоды, ни грибов… Не природой же любоваться?» Зачем отец возил и его туда, когда он был совсем маленький? Одну ночь всего и переночевали, не рыбачили, просидели у костра. Отец задумчивый тогда был, словно потерял что-то. Всё ходил по лугу, говорил, что покос смотрит. А что его смотреть, когда косить-то не ездили туда. В деревне бы засмеяли: что за тридевять земель косить, когда луга в Буранове под боком. Лешего осенило: неспроста всё это! И скит ведь там был, и люди жили. Только куда ушли? И зачем? Ведь никто не мешал им, живут и живут. А кто во что верит, давно никому нет до этого дела. А нет… Исчезли словно…
        Всё отсюда, наверное, начинается. Может, и отец знал то, что теперь Леший знает. Вот почему просил он сына не говорить никому о том, как заблудился в лесу и как его девушка вывела. Может, оттого и не смеялся над ним, не говорил, что в трёх соснах заблудился. Только помнит Леший лицо его, когда он ему о блуждании своём рассказывал. Печальное лицо у него было. Словно вспоминал что-то. Вспоминал, но ему ничего не рассказывал. Видно, боялся. А может, кем-то и не велено было. Разве сейчас узнаешь? Хранит какие-то тайны земля там и не всем открывается…
        Не зря Ведея говорила ему всегда, что ждёт, пока ума-разума Леший наберётся, ведёт его и охраняет. Только ведь мало чего понял, пока сосной по голове не получил. Тоже всё на закат смотрел, будто оттуда всё рассвета ждал. Только заря, она всегда в другой стороне, не на западе…
        И опять всплыли слова Невзора о том, что мы дети заката. Действительно, идём на закат вместо того, чтобы идти на зарю и жить. Мы идём на закат умирать! Он прав! Даже в своей родной деревне Леший это теперь видит. На глазах его всё происходит…
        Когда-то сильная, крепкая, деревня Бураново вымирала. Улицы заросли репьём и полынью. Непролазная грязь. Дома без палисадов, окна без штор, с закопченными стёклами, глядят в мир чёрными впадинами. Крыши домов, словно рёбра дохлой лошади на скотском погосте, обнажили голые стропила. Ещё ветер полощет, гремит кусками рубероида, будто старается привлечь внимание людей: ещё можно всё исправить, можно починить… Только нет никому до этого дела… Только никому это не нужно.
        Как будто моровая язва, пьянка вселилась в деревню, накрепко вошла, как тополиный кол в болотистую землю, и сразу же пустила корни, и шишковато зацвели зеленью обрубленные сучки. Уже захочешь - не вырвешь. Сами посадили, теперь терпите и мучайтесь - на то оно и пьянство. Некоторые, у кого были средства, уехали в город или районный центр - всё какая-нибудь работа да есть. А здесь ничего нет, один ветер по голым улицам.
        Зимой снег до самых окон, по улицам тропки верховые, которые не заметает. Калитки сняли, чтобы не лопатить снег. Ветру и пурге раздолье, как в поле. Вой, крути, наметай сугробы, хорони уснувших пьяниц! Ты ведь это любишь, чтоб к утру ни следа, только ровная белая гладь. Только ведь голодные собаки найдут и откопают. И тогда соберётся весь какой есть народ в деревне, поднимут, вызовут участкового да отправят в морг. И ждут из морга, глядят в немытые окна, когда же глава сельской администрации на машине у сельсовета покажется, привезёт покойника. Тут ведь и похороны, работа и праздник. Главное, есть повод - друга или подругу проводить в последний путь. Опять же могилу долбить в стылой земле - глава водки привезёт, а без водки копать навряд ли будут.
        Одна дорога, пробитая трактором через снежные замёты, - это к магазину и сельсовету, благо, в одном здании. И если сверху посмотреть, к магазину, как волчьи тропы к падали, напрямую, через огороды и усадьбы, со всей деревни в одну точку эти тропы сходятся. Магазин частный, государственных теперь нет, а в частном всегда есть дешёвое пойло, разлитое в городских подвалах или гаражах.
        Домов брошенных много: кто их здесь купит? Кому они нужны? Сбылись мечты вождей, что у власти когда-то стояли, жить общиной, коммуной. Сознание пришло в головы многих людей, объединяться стали самые низкие слои общества, бомжи да пьяницы. Вместе легче им стало прожить. Вот и переезжает спившаяся братия из одного дома в другой. Сначала сожгут заборы, потом стайки - всё одно скотины никто уже из них не держит, - потом полы из нежилых комнат. Ну а потом в следующий дом. И дрова готовить не надо. Да и готовить их нечем, всё уже давно пропито: и бензопила, и простая пила. Топор и то на два вот таких хозяина.
        Умирает деревня, умирают люди, нравственно умирают. Раньше люди боялись собак, теперь собаки, какие остались, боятся людей. Только зазевайся - вмиг на гуляш пойдёшь. Вот они с сердитым рычанием и обегают людей. Собака, она ведь животное умное. Теперь даже свои собачьи свадьбы подальше от людей делают, в лесу или за поскотиной. Не то что им стыдно вдруг стало - жить хочется… Отбились от людей и потихоньку дичают. Кормить-то их никто не кормит, да и нечем. Вот и сбиваются в стаи: так легче прокормиться. Умнее людей оказались.
        Заработать народу негде. Если ещё есть осенью урожай: шишки да брусника - отложат немного деньжат на зиму. А если нет урожая - на нет и суда нет. Вот так и живут, и рядом три такие деревни. Но вот что странно: есть нечего, спать не на чем, а каждый день пьяные…
        Вымирает деревня, да уже почти вымерла. Десять-пятнадцать дворов осталось нормальных семей, да пара стариков да старух живут, что отказались к детям своим ехать. А те, что ходят по деревне, - те уже давно покойники, потому как нет до них никому дела, как до домов с голыми стропилами. А кому нужны покойники? Вон лежат они себе на кладбище, посещают их раз в год на родительский день - и всё. Ну, а этих, что ходят по деревне, тоже посещают, но когда выборы в депутаты, в областную или районную Думу. Только Думе ли думать о крышах с голыми стропилами? У них дела государственной важности…
        А метель метёт, она своё дело знает. Может, скоро и выметет последнее людское тепло из домов. И останутся только одичавшие собаки, постепенно превращающиеся в волков, а иначе им тоже не выжить. Собака, она ведь не человек - умнее. И если уж совсем собакам трудно станет, они в город уйдут: там теперь мода стала для собак приюты строить, кормить и лечить их там будут. Вот только сказать собакам об этом, может, будет некому. Лечить людей от пьянства государству дорого, и заметёт метель последнего. Сравняет чистым белым снегом деревню, и найти можно будет её только по флагу на сельсовете… Страшно, правда, Господи…
        Леший устало вышел на улицу. Мысли о родной деревне взбудоражили его. Неужели нельзя помочь покатившейся, как с крутого яра, не деревне - стране? Неужто всё так и будет продолжаться? И когда это остановится?
        Сигарета потухла, тоскливо кричала птица за рекой. Мысли были в голове тягостные.
        А может, плюнуть на всё? Жить как живётся, не портить нервы. Забыть всё, что случилось с ним. И пока всё, что окружает его, катится в тартарары, его уже и не будет. А после него, может придут, родятся новые люди, которые и поднимут нашу страну, вознесут на вершину… Может, они как раз и поведут людей на зарю, если уж мы дети заката. А только нужна ли нам воля?! Если мы не знаем, что с ней делать. Наверное, в нас за много столетий она переродилась, мы забыли назначение её. И если дай нам волю на полную катушку, мы, наоборот, перестреляем друг друга. Вот несколько лет назад только приоткрыли нам этот кран. А что из этого получилось? Безнаказанность получилась. Стали творить чёрт знает что, и, как всегда, до крайностей. Беспредел. Воля - ведь это как после удушья схватить полной грудью чистого воздуха, захлебнуться можно. Или в нас действительно появилось рабское начало? И только отлетят от нас цепи и кнут, мы тут же вершим бунт, страшный и кровавый? А всё потому, как не знаем, что такое воля, и каждый понимает её по-своему. Мы её понимаем как вседозволенность, так как перестали понимать, ради чего и
кого мы живём. Мы не помним и не знаем о заветах и традициях наших предков. И всё мерим на свой глазок, так как другого измерения не ведаем. Мелкими стали наши ценности…
        И вот и гуляет теперь вольный ветер по вольным вымершим деревням, гремит последним несорванным рубероидом и железом. Ведь вольным до вольных разве есть какое дело? Вольному воля… Извратили всё от недомыслия. Может, это и не воля совсем, а самоуничтожение, так как настоящей-то воли мы не знаем: про неё нам никто не рассказывал.
        Глава 10
        Не стал расспрашивать Леший Невзора, только каким-то внутренним чутьём почувствовал, что неспроста он тут. И испуг за русалку не ускользнул от него. Но Леший много проработал в лесу с разными мужиками. С бывшими зеками работал и с такими, кто себе на уме. Люд разный, и с ним надо жить в тайге-матушке бок о бок, в одной палатке, а то и без палатки, у костра. Из своего опыта знал: не надо расспрашивать, кто пожелает, сам всё расскажет, и уже не соврёт, как на допросе. А то ведь от расспросов вообще может закрыться человек и тогда слова не скажет. Но показалось, что и участковый что-то почувствовал в поведении Невзора. Может, просто показалось - как знать? Хоть и молодой был Коля Колесников, но дошлый по сыскной работе.
        В милицию пришёл после Чечни, срочную там был, потом ещё два раза отправляли его туда, но уже из органов. Последний раз ему не повезло, зацепила снайперская пуля, по лёгкому прошлась. Медики еле на работе оставили, только из уголовного розыска перевели участковым да направили в село Бураново. Перевёз жену Ольгу да двоих пацанов-погодков, и вот уж третий год он здесь и сыскарь, и дежурный, и тюремщик. Сначала лихо взялся за торговцев спиртом. Только вызвали в район, пожурили да напомнили о его здоровье: дескать, поберегись, нельзя так круто с народом, а то и до пенсии не дотянешь, надорвёшься. Почернел тогда лицом Коля, в себя было ушёл, молчал всё. Только по деревне слух прошёл, от самих же торговцев, что нельзя их трогать - и с работы вылететь можно, так как у всех у них заступники есть. Знают, кому и сколько заплатить надо.
        На реке его тогда Леший встретил, тот сидел и пил в одиночестве. У Дмитрия пиво было, подсел он к нему. Взгляды встретились.
        - Что, хреново тебе, я вижу, начальник? Так сейчас всем хреново. Только жить надо и так, не всегда гладко бывает. Жизнь, она ведь как лошадь: то трусцой бежит, а то зауросит и попрёт по кочкам да колдобинам. Весь рот грязью да рожу дерьмом забьёт. Бывает, отмоешься, а может, и до конца дней своих в том дерьме ходить будешь.
        - Ты, я вижу, философ…
        - Что ты! Диоген доморощенный! Только вот, когда ты в район ездил, а я на рыбалку, бочку мою мыслительную, что у сарая лежала, увели. Теперь, наверное, ещё один философ в деревне объявится…
        - Да знаю я, кто её украл!.. Сам привезёт…
        - А ты бы, Николай, в одиночку не пил, так до беды или греха недалеко - по себе знаю. Мысли плохие приходят в голову. Плюнь на всё и береги здоровье.
        - А с кем мне пить? Не с женой ведь… А плюнуть - это можно, только ведь всё одно потом в тебя прилетит.
        Дмитрий погрустнел.
        - Правда, не всем это удаётся - наплевать, всё от души человеческой зависит. Но ты постарайся, а то скрутят тебя обида да водка в один миг. Сам на поводу, как телок, за нею пойдёшь. И делов натворишь - потом не расхлебаешь. Давай лучше пивка со мной! Всё полегче водки: злобы от него нет, чисто только расслабляет.
        Посидели, поговорили за жизнь и вроде как подружились. В гости иногда стал к нему заходить Николай, благо недалеко сельсоветская квартира была. Вот и сегодня опять зашёл. Только ли про русалку спросить? Не поверил ему Дмитрий. Что-то другое его привело, скорее незнакомец. Может, в розыске Невзор? Навряд ли. Ну да ладно, захочет - сам расскажет.
        Леший нашёл Невзора у бани в беседке. Он пил чай и ожидал хозяина дома, потому как, увидев его, жестом показал присесть за стол. Сел Дмитрий, в глаза посмотрел Невзору, как бы спрашивая, что он хочет поведать.
        - Что за человек-то был? Мысли мои прочитать старался. Вроде воин он. Только зачем воину мысли читать? На это волхвы есть. Зачем русалку ищет? Да и не русалка она, просто дева. А что ему нужно от неё?
        - Странный ты какой-то! Да работа у него такая - за порядком следить и виновных наказывать. Ты мне всё лучше расскажи о русалке, о Ведее, да и о себе тоже.
        - Расскажу, коль поверишь мне. Но сначала в лес сходим, на край бора, забрать кое-что надобно, а потом будем говорить. Не смотри на меня так, показать тебе что-то хочу… Да оружие своё принести надобно! Не пристало воину без оружия ходить - это унижение моё. Вину перед дочерьми своими чувствую. Защитить их некому, а народ у тебя здесь словно вороги…
        - Ты о чём это? О ночной резне, что ли? Ты-то откуда знаешь?
        - Думы того воина, что приходил, как воочию увидел. Не секрет для меня теперь он, да и ты тоже. Я ещё, как собак деревенских услышал, оружие прикопал. Не знал, кто здесь - может, кочевники какие в лисьих да волчьих шкурах. Те, что не стада отбивают, а людей светлолицых в полон берут, особенно жен и дев. Только теперь правду вижу: сменились лики да одежды, а повадки тех кочевников остались. Озлобились, только о наживе думают, да и о похоти своей великой. Беззащитную деву силою взять! У нас за это на кол сажают и меченых тоже… Пошли, князь, время дорого - может, ещё и воевать придётся…
        - С кем воевать? Ты что?! У нас нет войны и где врагов ты увидел?
        - Враги у Руси всегда были. И будут… И не спасёт вас то, что вы на закат свой взор обратили. Сейчас вас ещё боятся. Но потом они и страх потеряют.
        - Кто потеряет? Кто они?
        - Люди заката, по-вашему - запада. Много волхвов их на земле русской. Это люди тьмы, и они сейчас многими правят.
        - Нами трудно править!
        - Рабами? Не трудно. Пойдём же, время дорого…
        - Мы никогда рабами не были!
        - Но и вольными тоже.
        Шли молча рекой, чтобы в селе не видели. Когда пологий берег кончился, поднялись на крутояр, кромкой бора дошли до Невзорова схрона.
        Видно, и правда, выжил из ума старик: оружие, орда. Бред! Скорее всего, из психушки сбежал «полководец», гонит, как в кино. Но вот встал на корточки старик, стал мох разгребать руками. Дмитрий даже не смотрел в его сторону, краем глаза заметил, что мох немного не так лежит. Кроты, поди, или грибники ходили - да мало ли кто! Но вдруг прервал думы, оторопел: меч настоящий из-под мха достал Невзор и пояс кожаный. И голос опять Лешему почудился: «Отца моего к себе уведи…»
        - Ух ты! Никогда не видел меча! А он настоящий?
        - А разве ещё какие бывают?
        - Бывают. Деревянные ребятишки делают да на них сражаются. И у меня был…
        - Знать, в детстве вы ещё что-то помните… У нас тоже дети на мечах бьются. Оно для того, чтобы рука верная была.
        Дмитрий потянулся было к мечу, но Невзор отвел руку его.
        - Не время. Чтобы взять в руки боевой меч, ты должен быть посвящён в воины. А до этого держать должен деревянный. А чтобы быть посвящённым, ты должен быть готов разумом: понимать, ради чего и кого можешь обнажить этот меч.
        - Но я был в армии и принимал присягу на верность отечеству?
        - Знаю. Но вам не вложили в головы ваши старейшины, что нельзя обращать оружие против братьев своих по роду! А вы это делали, и не один раз… И отсюда тоже беды ваши.
        - Может, ты и прав в чём-то, только у солдата есть командиры, а у тех свои генералы, а каждый за своё место держится да за звание. А инициатива, она наказуема.
        - А воинам страхи не ведомы, их глаз не затмит блеск подкупного золота. У воинов один страх - страх позора перед родом. Поймёшь ты и в своё время всё узнаешь. А сейчас дерево нужно найти, берёзу. Хочу узнать, сколько дочерей моих тут.
        Дмитрий уже ничего не понимал: меч, берёза, дочери, русалки - просто брёл за ним. В ложбине, что к пойме уходит, росла берёза могучая, знал её Дмитрий. Видит: лоскутки привязаны, травка у берёзы немного утоптана - был кто-то…
        - Не все собрались, ещё должны прийти… Растерялись… Но вернутся: они же дома.
        До самой избы молчали. Когда пришли, Леший водку в стаканы разлил, протянул Невзору и выпил сам, не ожидая, пока этот «полководец» выпьет. Вытерся рукавом, присел на край скамьи.
        - Ну, а теперь рассказывай! На правах хозяина тебя пытаю, потому что дальше в неведенье не хочу оставаться. Не будешь говорить - тогда уходи: я вместе с тобой ни в камеру, ни в психушку не пойду. Кто ты? Ответь мне! Вижу, не просто так ты в моём доме оказался, хотя я и сам тебя привёл вчера…
        - Хорошо, я расскажу тебе… Я - Невзор, старейшина рода руссов, которые всегда жили на этой земле. Мы пришли в ваше время из небытия, скрываясь от насильственного крещения, не желая принимать нового бога…
        - А не лучше было принять и жить спокойно, никуда не бегая?
        - Но мы вольные люди, и у нас есть свои боги, чужих не надобно. Нас немного, пятьдесят с небольшим человек, но все рассеялись по округе, их искать теперь нужно - это мой народ. Я не хочу, чтобы они попали в беду, как попала одна из дочерей моих. И где она сейчас, не знаю. Может, ночью Ведея скажет. Сегодня ночью она не приходила к тебе, Димитрий? Она в сон твой войти должна, мне ночью говорила. А война будет, если люди нас не примут…
        - Приходила… И сегодня, и раньше.
        - Она укажет тебе путь, она его ведает…
        - Но ты же старейшина! Она что, больше тебя знает?
        - У каждого свой путь. У меня воина и старейшины, у неё другой - ей небесное дано откровение.
        Невзор опустил голову, вспоминая прошлые схватки. Там, в его времени, было проще: там всё было знакомо, и враг знаком, он видел его в лицо. А здесь не знаешь, кто враг, а кто друг. И какая тут война? Против кого? Против чьих родов? Ведь его род никогда не поднимал меч на соплеменников. Ведь только из-за этого они сейчас здесь, не подняли оружия против братьев своих, пусть даже принявших другую веру. Они взяли и ушли, чтобы не проливать кровь таких же, как они сами. Им завешали это из поколения в поколение. И каждый воин его рода знает об этом. А здесь всё другое…
        - Чувствую, мы не такие, как вы, другие.
        - Да уж какие есть. Не тёмные. Это у вас волхвы, жрецы, боги! Да нет на земле и на небе ничего! Там пустота! - Леший ткнул сначала пальцем в небо, потом в землю. - Там просто земля, ну, полезные ещё ископаемые.
        Невзор посмотрел на него с печалью:
        - Вот и беды у вас от этого, - и замолчал. Потом огнём загорелись глаза, его голос стал крепким и жёстким. - Святынь у вас нет, богов, вижу, тоже нет. Вы ничему не верите, и от этого люд, как заразе, пьянству подвержен. Ты вот тоже пьёшь - видно, тоже ни во что не веришь. Дни считаете, месяцы в года складываете, словно к погребальному огню все спешите. Потеряли связь с природой и небесами… Откуда я это знаю? Мне солнце это говорит, вода в реке, дождь с небес, звёзды - да много чего! Каждая травинка тайну хранит, только вы её понять не можете, так как оторвались от всего и потеряли, не заметив то, что в вас от рождения небесами заложено. Мучаетесь, теперь ищете, только найдёте ли когда - никому не известно. Болеете и умираете в расцвете лет, так как ваша пища и питьё уже заблаговременно отравлены. Может, от этой вот безысходности ещё и травите себя странным мёдом без цвета, получая от пития веселье и безмятежность…
        Когда проходил Невзор по деревне, видел, как бабы набирали воду из какой-то железной трубы. И в доме Дмитрия была такая труба, откуда тоже шла вода… Родники в железо люди заковали, воли лишили. Выше природы себя поставили, но она им никогда не простит этого. Потому что люди есть часть этой природы и всегда должны жить с ней в согласии…
        И почему дочь его выбрала? А может, и не дочь? А дед небесный? Наверное, потому что внутри у этого человека ещё остались крохи памяти и он живёт не по чьему-то подобию, а так, как его собственный разум подсказывает, - может, оттого… Неизвестно, понимает ли он сейчас его, Невзора, только в голове у Лешего сомнения, по глазам видно. Но это пройдёт, когда узнает всё, увидит многих из рода Невзора. Только нужно вывести народ в безлюдное место. А есть ли такое?
        - Не молчи, Леший! Мне надо найти своих людей, надо найти то место, где когда-то было наше селение. Но вы и прошедшие столетия до того изменили местность, что неузнаваема стала… А храм чёрных людей, что на краю села, почему разрушен? Не прижилось, что ли, христианство на Руси? Оно так и должно было быть: силой можно заставить дрова рубить да землю пахать. Вот только верить силой не заставишь…
        - Да сначала верили, потом не верили, теперь вроде опять верят и храмы восстанавливают. Кто и правда стал верить, а кто моде дань отдаёт - по-разному…
        Дмитрий сидел и переваривал сказанное Невзором. Водка разлилась теплом по телу, но не затуманила голову. Вертелась мысль: не бывает так! Как можно пройти сквозь время? Брешет старый, не иначе. Начитался старых книг и слетел с катушек. Надо бы в город завтра съездить, да и его свозить в больницу. Вот только поедет ли Невзор? Силой же не потащишь. Можно, конечно, и силой, но ведь сам его к себе привёл, гость ведь. А увезти - это равносильно предательству: вдруг в клинику запрут? Нет, пусть он один здесь побудет. А Колесникова попросить, чтобы никуда не отлучался из деревни, проследил. Больной человек, да ещё с мечом, точно может войну устроить. Ну, «полководец»! Задал ты мне задачу.
        - Димитрий, я вижу, ты мне не веришь… Знаю, я бы сам, наверное, не верил, вы ведь в другом мире живёте. Если бы ты пришёл в наш мир вот так, как я пришёл, тебя бы сочли за колдуна и тоже бы не поверили, что ты из другого времени…
        - И сожгли бы на костре - так ведь, Невзор? Или на кол посадили, а череп сварили в кипятке и тоже на кол в заборе повесили. Страшное время там у вас было, если верить истории. Но ведь историю и поменять могут… Даже за мою жизнь её успели поменять: учили верить одному - сменилась власть, и оказалось, что всё нам врали. И теперь, где правда и где ложь - попробуй отличи…
        - Страшное время сейчас у вас… Я многого не знаю о вашем мире, не знаю вашего уклада, только в глаза-то мне сразу бросилось: живёте вы каждый по себе, не общиной, а поодиночке.
        - Да пробовали у нас в своё время общиной жить, только не получилось ни хрена. Да и не получится никогда. Своя рубаха, она всегда ближе к телу.
        - А как жить, как ворога отбивать при набегах? Ведь так и землю свою, что вам небом дана, потерять можно, в полон пойти да рабство. А мы не признаём рабства, за то и здесь оказались.
        Невзор погрустнел.
        - Да, у нас сжигают на костре. Только в ладьях да стругах, когда человека Бог призвал в лоно своё, чтобы освободить душу из дряхлого тела. Огонь помогает этому. И только огонь уничтожает ненужное уже в этом мире тело, чтобы, когда человек вновь ступит на землю при другом рождении, тело его было новым, не обремененным старыми болезнями и шрамами.
        Скоро и ему это предстоит. И поплывёт его последняя огненная ладья по реке, и пепел вместе с дымом поднимется в небо, а следом поплывут зелёные венки памяти. Ни слёз, ни радости - скорбят молча. И когда последний венок уплывает из глаз, уплывает и скорбь. Люди думают о живом…
        - Это твоё посвящение, Димитрий, в наш мир, в котором мы жили доселе. Ты поверишь и поймёшь нас, пройдёт только время. Но оно сейчас очень дорого, так как мне нужно отыскать моих людей.
        - Давно ли вы здесь?
        - В небытии давно, тысяча лет. А в яви - с того времени, как ты привёл к себе. Тебе дано вернуть нас в свой мир, снова открыть врата нашего времени.
        - Ты бредишь! Я ничего не знаю об этом!
        - А тебе и знать не надо, Ведея знает.
        Леший сидел обескураженный. Если на то пошло, пусть они из другого времени. Но почему они растерялись, не объявились всей толпой? Почему он попал в наше село один? Объяснение пришло в голову такое: это всё больной разум Невзора. Он живёт в этом выдуманном мире и всех других, кто его окружает, причисляет к новому времени, в которое он якобы попал.
        - Нужно, наверное, подлечиться, Невзор, и всё пройдёт. На дворе третье тысячелетие, а ты с мечом и в кожаных доспехах…
        - Вижу, не веришь мне… Но откуда я могу знать, что тебя в детском возрасте вывела дева из леса, когда ты заблудился, а сама на краю деревни исчезла… Ты-то помнишь это? Или память в вашем мире слабая?
        Дмитрий, услышав об этом, оторопел. Эту историю знал только его отец да он сам, но он никому не рассказывал. Говорил, что блудил, а вот что вывела его девушка - никому и никогда… Может, он экстрасенс - сейчас это модно. Но навряд ли. Тут что-то другое… А участкового он точно просчитал, что воин.
        Объяснения Дмитрий не находил, наоборот, только больше всё запутывалось, переплеталось, как моток рыболовной лески: тянешь вроде за конец, а она ещё больше в узел затягивается…
        Сон не шёл к Лешему. Копался в своей памяти, старался как-то связать все события: и из раннего детства, и уже из взрослой жизни, и теперь свалившиеся ему на голову с приходом Невзора. Линия не выстраивалась, много было несуразных концов, которые никаким боком не связывались воедино. Нужно было что-то делать с этим или хотя бы попытаться распутать, иначе будет давить изнутри. Да, что-то надо делать и с Невзором…
        Долго заставлял себя задремать, прикрыл глаза. Вот уже и дрёма начала потихоньку сворачивать мысли, как бы туманом потянуло. Звон в ушах какой-то вдруг появился. И снова почти забытый образ перед ним, сначала девочки, потом девушки.
        - Берегиня… - прошептал Дмитрий. - Ты пришла! Я так ждал тебя…
        - Да, это я, и сейчас буду говорить с тобой. Ты можешь задавать мне вопросы. Но я думаю, они не потребуются, потому как вскоре ты меня не во сне увидишь, а воочию: я уже пришла в твой мир, я рядом. Ты всё-таки вынудил Невзора сказать тебе правду. Я запрещала ему, так как ты не готов ещё к этому, но раз случилось, так случилось… Это отец мой. Что нам делать и как - я ищу сейчас ответы на все эти вопросы. Я не думала, что мир ваш так жесток и так отличается от нашего времени. Нам надо собрать наших людей, нужно искать выход, Дмитрий. Иначе все, кто пришёл в ваше время, погибнут, не смогут выжить. Вы совершенно другие. Вы потеряли то, что дала вам природа, например, способность находиться здесь и теперь, когда вам это надо, а значит, стали уязвимыми для сил зла и, сами не понимая, подражаете этим силам, тем самым укрепляете могущество их. И у наших людей это есть, потому что не могут быть все идеальными. Вот они первыми и погибнут. Их просто сломает ваше время, превратив в ничтожество, в рабов. Хотя все они в нашем времени не признавали ни рабства, ни какого-либо ущемления их воли. По воле Даждьбога
мы вернулись из небытия в ваше время. В этом есть урок наш и ваш. Каким он будет, пока неведомо, но не зря мы здесь.
        - Но послушай, ведь это всего-навсего сон, который я большей частью забуду утром при пробуждении. Мне приятно общаться с тобой, Берегиня, и я искренно верю, что ты спасла меня тогда, на пожаре. Но это лишь сон, от которого, если я не забуду его, утром останется одно щемящее чувство, что ты только плод моих сновидений.
        - А это не сон - это видение, Леший.
        - Но я так хочу, чтобы ты была настоящая, а никакая не эфирная, воздушная женщина…
        - А я не женщина - я дева!
        - Но утром опять тебя не будет, так как тебя просто нет. Ты мой вымысел, от которого, если верить всему этому, можно сойти с ума…
        Она молча слушала его и, наверное, улыбалась, так как лица её Дмитрий не видел, но чувствовал. Она сидела в ногах его постели, повернувшись к нему спиной, он видел, как вздрагивала её спина. В какой-то момент он поймал себя на мысли, что он не спит и это происходит с ним наяву. Ведь он свободно отвечал ей, не как во сне. Во сне оно всё по-другому. Если хочешь что-то сказать, то часто не можешь, потому как язык твой становится чужим, и получается от усилий твоих одно непонятное мычание, словно ты немтырь.
        А здесь речь его течёт плавно, словно мысли. Может, это и есть мысли…
        - И с Невзором, Берегиня, я разберусь, кто он и как… Только вот почему именно мне нужно во всём этом разбираться, если даже допустить, что и ты и Невзор правы? Почему выбор пал именно на меня? Или я не такой, как другие? Чем я лучше или хуже всех? Что во мне есть такое, что привело вас ко мне? Я уже думал о том, что Невзор появился не случайно именно здесь, хотя я сам привёл его в свой дом. Потому как во сне ты это мне сказала. Ты, наверное, причастна к этому, если верить всему, что ты говоришь.
        - Ты прав, Дмитрий, я сделала так, чтобы ты отца увёл к себе. Он плохо перенёс переход.
        - А разве такой есть?
        - Много чего есть на свете, чего даже ты со своими знаниями не можешь предположить. Вы всё забыли за тысячу лет. Нет, вы не поглупели - вы разучились понимать мир, который вас окружает. У вас осталась память от рождения только искать материнскую грудь, и то это в первый свой час рождения. А потом вас уже начинают приучать к другому образу жизни, к бутылочке молока, к резиновой пустышке, чтобы вы сопели и не плакали, в то время как вам нужна грудь матери с молоком, с которого вы начали бы познавать мир, мир человека! Ведь вместе с материнским молоком вы познаёте нежность, добро, любовь и сострадание. А это главная, коренная основа человека. Потому как молоко матери даёт силы взрасти не только вашему телу, но и вашей душе, стать ей более чувствительной и тонкой. И чувствовать не только свою беду и радость, но и боль окружающих. Но вам вместо молока матери кладут бутылку с коровьим молоком. И вы начинаете познавать мир скота - вот откуда в вас жестокость и вседозволенность размножения. И от этого же неприятие небесных сил, дающих вам знания, которыми обладают многие наши люди. А все искусственные
заменители молока убивают в вас волю с раннего детства, с колыбели. И потом, уже взрослыми, вы тоже едите пищу рабов. Вы этого не замечаете, такой у вас уклад жизни, и вы считаете его нормальным. И от этого уже никуда не деться. Всё уже потеряно…
        - Ну, если у нас так плохо, зачем вы пришли в наше время? Почему не остались, где жили? Почему не боролись с теми, кто хотел привести вас в рабство? У нас нет рабства! Это я тебе точно говорю! Мы - свободный народ! У нас своя Родина, мы не маемся по чужбинам. Веру мы выбираем ту, в которую хотим верить… Чем же у нас плохо? Люди стали другими? Но это уже от вас пошло, отчего вы тут и оказались.
        - Пока не знаю, что привело меня в ваше время, только мы вышли из небытия. Мы должны были, по настоянию волхва, уйти на закат, я же упросила отца вести люд на зарю. Что меня подтолкнуло на это, я пока не знаю, но думаю, что скоро получу эти знания… Знаю, что только ты сможешь отправить нас назад.
        - Слышал уже! Но кому это надо? И почему именно я?
        - Этим Дед Небесный управляет, и нужно это вам. Мы лишь посланы сюда из небытия, чтобы соединиться, чтобы Русь осталась вольная. Мы ведь были тысячу лет назад вольным родом последние… Да и ты, охотник, звал меня сюда - я знаю… Вина перед тобой за то, что вошла в твои сны ещё тогда, в детстве. Просто я часто ловила твои лучи.
        - Какие ещё лучи?
        - Те, которые несёт каждый человек. И ты в том числе.
        - Но вы-то откуда о них знаете?
        - Знаем… Но мне кажется, всё это здесь ни при чём - другое уготовано нам. Ты потерпи, Леший, я скоро буду всё знать.
        - Когда я смогу увидеть тебя, Ведея? Ты предстаёшь всегда передо мной ненастоящей…
        - Скоро, Леший, может, завтра - не знаю. Со мной беда приключилась при переходе… Но это потом, при встрече…
        - Почему ты никогда не показываешь своё лицо?
        - Я не хочу, чтобы ты тосковал сильно после этих снов и искал среди толпы моё лицо. Хочу, чтобы просто я была в твоей памяти…
        - В последний раз ты оставила мне свой начельник. Ты хотела, чтобы я знал, что ты есть? Я ведь помню его из каждого своего сна, когда ты приходила. У тебя всегда были распущены волосы…
        - Сейчас плат на мне… Коса у князя осталась.
        - Как?!
        - Он вырвал её, когда мы уходили… Он любит меня…
        - Но разве это любовь?
        - В человеке всегда всего поровну, Леший: и любви, и ненависти, и добра, и зла.
        Проснулся Леший с тяжёлой головой. Сон не исчез из его сознания. Он лежал и как бы повторял слова Ведеи, чтобы ничего не забыть. Надо же такому присниться!.. За окнами уже было солнце, кричал во всё горло петух на соседнем заборе, видно, он и разбудил. Невзора в избе не было, но Дмитрий уже знал, где он - на яру встречает зарю. Вечером уходит, чтобы поговорить с предками, утром - ото сна да тьмы очиститься. Странно, но Леший почувствовал, что Невзор - счастливый человек. Проснулся - не стал думать, как бы набить желудок, а пошёл встречать своего бога, потому что истинно верил в него. А он вот, Дмитрий, лежит и прислушивается к себе. Верить или не верить ему в то, что происходит вокруг него? Может, правда, мы всё позабыли, утратили безвозвратно…
        Глава 11
        К Сохатому Леший пришёл к обеду. Тот, обнажившись по пояс, разбросав по всему двору сети, солил рыбу. Увидев Лешего, он легко поставил почти полный бочонок с солёными карасями на верстак и махнул ему рукой.
        - Заходи! Сейчас чайку сварганим, посидим, а то я всю ночь на рыбалке был, поговорить охота, а не с кем.
        - Тебе с этим повезло, у меня вот от разговоров голова пухнет. Говоруны, наоборот, приходить стали и во сне, и наяву… Только неведомо, откуда. Странностей много. Вчера уж думал, крыша съезжает, но тут дело не во мне. Человека того помнишь? Ну, что я от магазина к себе увёл?
        - Да помню, не пьяный был. А что с ним? Ушёл куда?
        - Да нет, у меня. Только он такое мне рассказывает…
        - Что он может рассказать? Он вроде как того…
        - Да он умнее нас…
        - Тогда чего?
        - Ну, а разговор передавать тебе страшно - ещё самого за дурака сочтёшь…
        - Да брось ты! Рассказывай!
        Выслушав Лешего, Сохатый долго курил на чурбаке, глотая холодный чай.
        - Ты ничего не пил такого эти дни?
        - Ты что, не веришь?
        - Тебе верю, в голове только не укладывается. А впрочем, ты будто рассказал мой далёкий детский сон. Ещё в детдоме я его видел… А может, и не видел… Тоже блажь какая-то в голове была. Только её-то потом выбили. Может, и правильно.
        - Да не блажь это, что-то другое, особенное. Надо к Колесникову сходить…
        - Нашёл психиатра! Они же блажь дубинкой выбивают. Хотя он и не такой.
        - Может, посоветует чего?
        - А что к нему идти, вон он сам идёт. В сельсовет, видно, пошёл.
        Сохатый поднялся и махнул рукой участковому. Тот вошёл во двор, окинул взглядом сети и направился к ним.
        - Пьёте опять! Делать вам нечего, в жару такую.
        Колесников бросил свою папку на траву и опустился в тени сарайчика.
        - Во, видишь, Леший, и посоветовал… Хорошо хоть без протокола, советчик…
        Сохатый сел рядом с Колесниковым.
        - В фуражке не жарко, Анискин?
        - Достал ты меня! Что звал? - И к Дмитрию: - А к тебе, Леший, я сейчас заходил. Хотел с гостем твоим поговорить, так без тебя не стал.
        - Опять русалку ищешь?
        - Да баба с ножиком - это полбеды.
        - А что случилось? - Леший поднялся на ноги.
        - Много чего! Теперь не с ножиком, теперь с мечами бегают.
        - Ну, а я-то с какого боку?
        - Да не ты, гость твой связан со всем этим, и допросить мне его надо. В городе четверо мужиков объявились, одеты так же, как твой знакомый. На окраине города их милиция забрать хотела. Вооружены были мечами и несли всякую околесицу то про князей, то про чёрных людей Христовых. Сначала их понять было трудно: словно не по-нашему говорили - видно, хотели ментов в заблуждение ввести. Потом только поняли, что они психи, - медслужбу вызвали, а они уже говорят нормальным языком. Похоже на шизофрению. Но почему четверо сразу? Может, секта какая? Только врач с психушки их пригласил в гости, и они, на удивление, пошли за ним. Вот тут он их и прикрыл, а потом газ сонный пустили, разоружили. Мечи отправили на экспертизу.
        - А ты сам-то видел их?
        Леший внимательно посмотрел на Колю. Промелькнула мысль - не следит ли он за домом его? Может, хочет через Невзора на русалку выйти? Только зачем это ему?
        - Видел.
        В стационаре, где находилась палата-изолятор, молодой врач Сева Коротин открыл решётчатую дверь и пропустил участкового в комнату. Колесников узнал их сразу. Они все походили на гостя Лешего. Четверо крепких мужиков, одетых в кожаные доспехи, сидели на полу у зарешёченного окна. Длинные светлые волосы до плеч, курчавые русые бороды, взгляды прямые, не бегающие. Видимо, эти люди знали себе цену и силу свою.
        Сева обернулся к сотруднику милиции и внимательно взглянул в его прищуреные глаза:
        - А у тебя что за интерес к ним? Так просто на погляделки ко мне не ходят.
        - Да веду расследование, по поножовщине. А дело запутанное и странное.
        - Ну что же, посмотри, за просмотр денег не берём. Может, они где и проходят по каким-то делам. Но что они не буйные, это точно.
        - Давно они у тебя?
        - Неделю уже как привезли их. Только лечить их невозможно. Сначала я решил их проколоть, так они смену медбратьев раскидали. Двоим сразу рёбра сломали, когда на них смирительные рубахи хотели надеть. Руки у них как железные. Хоть ОМОН вызывай. А так вроде смирные, и пьют, и едят. Только пищу, в которую лекарство добавляем, не трогают, словно чувствуют, хотя нет ни запаха, ни цвета.
        - А за что их сюда привезли? Что они сделали?
        - С мечами по улице ходили.
        - Что же они, больные?
        - Да как сказать? Внешне нет, исследовать будем.
        - Не напоминают они тебе кого-нибудь? - Сева почувствовал по лицу Колесникова, что он нашёл кого искал. - Я вижу, что не впервой ты их видишь.
        - Да нет, этих не видел. - И к Севе: - А ты что, мысли читаешь?
        - Нет, лицо твоё от мыслей разгладилось, словно ты задачу решил.
        - Твоя правда, может, и решил. В деревне один такой уже есть…
        Колесников подошёл к одному, который по возрасту был чуть постарше, протянул ему руку.
        - Я принёс вам поклон от Невзора.
        Все четверо поднялись на ноги.
        - Хвала солнцу! Жив отец! Низкий поклон тебе за добрые вести, воин!
        Сева увидел, как лица их осветила радость, словно солнечный луч проник сквозь зарешеченное окно. Понятно стало, что они не больны. Видел, как у всех четверых засветился огонёк в глазах от одних только слов участкового. Он молча взял под руку Колесникова и повёл в сторону выхода.
        - Пойдём, поговорить нужно, при них не стоит.
        С лязгом захлопнулась дверь. Опять гулкий коридор стационара. Шли молча. У каждого были вопросы друг к другу, только не было на эти вопросы ответов.
        - Пойдём ко мне в кабинет, расскажешь.
        - Что я тебе скажу?
        - Но ведь ты им что-то сказал, и они поняли это. Кто такой Невзор? Их ведь здесь сломают, сомнут их волю. Какими бы они ни были. Я знаю…
        - Ты не спеши! Мне кое-что проверить надо. Я ещё приду. А мечи где?
        - Да в музей отвезли - там спецы есть.
        - Ну и?…
        - Они сами звонили. Предварительное заключение: им тысяча лет! И очень хорошо сохранились, как будто им лет тридцать-сорок. Но чтобы знать доподлинно, должны произвести экспертизу. А это процесс долгий.
        - Вот ты мне и расскажи, как они тут. Может, что-то и выплывет, что мне нужно.
        После того как доставили вооружённую четвёрку в больницу и, закрыв их в изоляторе, разоружили, Сева сначала потерял интерес к ним. Мало ли кто под дураков косит? У всех свои выверты: кто от армии, кто от суда. Интерес стал появляться, когда не тронули пищу с лекарствами. Распознать без лабораторных проб наличие лекарства было невозможно. Тогда он стал экспериментировать, но все эксперименты окончились плачевно. Они знали, где, в какой чашке лекарство. Во время беседы с ним они не лукавили, а говорили открыто: «Пища загажена». Во время первой прогулки медбратья были начеку, чтобы отбить новеньких от старожилов психушки, но… Всегда были драки и стычки - нигде не любили новеньких - а тут обратное. Они восстановили мир в тенистой роще за высоким забором. Новенькие не держались уже вместе. Вокруг каждого образовались кучки людей. Больные с интересом слушали пришлых, их лица стали одухотворёнными. Никто уже не уединялся сам с собой, не качался на скамье, разговаривая со своей тенью. Не плевался и не царапал бетонное кольцо пожарного водоёма.
        Для многих из них это кольцо с тяжёлой закрытой на замок крышкой являлось ракетной шахтой, откуда по ночам улетали ракеты с ядерными боеголовками. И почти все верили, что из-за этих бомбардировок они здесь теперь находятся, так как нет больше их домов и семей, и остались в живых они одни благодаря вот этому дому, в котором они живут.
        Может, из-за этого или потому, что забор был высокий, только в бега никто не пускался. Они все вынашивали план уничтожения этой страшной ракетной шахты. Одно время даже пытались перепилить дужку замка невесть откуда взявшейся колючей проволокой. И чтобы избежать несчастных случаев, администрация больницы огородила колодец решёткой из арматуры. Теперь они только ходили и плевали через прутья в это высокое бетонное кольцо, этим самым высказывая свою непокорность и непокорённость. При приближении медбратьев кучки людей переставали разговаривать и только шёпот долетел: «Это враги! Лазутчики!» Чем покорили больных новички, пришлось разбираться самому Севе. На следующей прогулке он сам наблюдал за поведением больных, и все рассказы медбратьев подтвердились. Уже в изоляторе получился первый разговор с новичками.
        - Зачем вы бродили по городу с оружием средь белого дня?
        Поднялся один из четверых, бородатый, выглядевший самым крепким и сильным. Шрамы украшали его лицо! Не портили, а именно украшали. Они делали его мужественным, жёстким. По одному лицу можно было понять, что этот человек - камень. Не лжив, не корыстен и не чванлив. Он может быть груб, безжалостен и непреклонен. У Севы холодок пробежал между лопаток. Такие не только рёбра поломать могут, а и голову оторвать одними руками.
        - Мы не бродили - бродят волки. Мы пришли.
        - А кто вас звал? - стал подыгрывать Сева. - Кому вы нужны в своём маскараде?
        - Небесам виднее, где обрести земную твердь. Наш путь всегда заря встречает.
        - Но ничего, у нас прекрасно отдохнёте… Я вижу, вы нашли общий язык с больными. Только не знал, что так скоро.
        - Вы тоже их, как нас всех, в гости пригласили? Но вы нарушили завет гостеприимства. Пленили нас во сне, зловоньем насильно окурили. Мы, воины старейшего рода руссов, в небытие возврата ожидали. Чего же вы хотите от нас? Хотите уничтожить?
        - Да никто не хочет вас уничтожить! Вам хотят помочь!
        - Нам помощь не нужна, мы в здравии и силе!
        - Да, здесь вы правы… Никто не скажет о себе «дурак». Но вы больны, хотите слышать или нет. И вас будут лечить насильно, если не хотите сами. А вот скажите, почему больные перестали ходить вокруг колодца, после того как вы вышли в первый раз на прогулку? Вы что же, подбиваете их на побег? Не получится. Здесь были Жуковы, Наполеоны, но ум у тех людей, я видел, недалёк. А вы вот воины… Что теперь вы принесёте в этот мир?
        - Ты недалёк умом, не прозорлив, зерно не можешь отличить от плевел… Здесь много странных, - бородатый с усмешкой взглянул вдруг на доктора, - но мысли их не тянутся к закату, они хотят лишь землю защитить от супостата. Для них земля осталась только тут. За крепостной стеной она отравлена, сказали. И может, правы…
        - Так, значит, за стеной нет жизни? Вот не знал… - засмеялся Сева. - А здесь, ты считаешь, жизнь? В неволе?
        - Нет, это остров в вашем мире, где каждый думает, как хочет, и этим волен быть собой. А чтобы лучше меня понял: небытие, где думать не мешают, не понукают. Они здесь - вольная трава.
        - Вот то-то, лишь трава…
        - А ты вот здесь, хоть в белом одеянье, а быть собой неволен, раб. Но зельем погасить желаешь волю тех, кто думает иначе. За это тебе платит твой хозяин? Кто он?
        - Минздрав, - уже со злобой в голосе ответил Сева бородатому. Да задачка… - И откуда вы только вынырнули? А почему один ты говоришь? Почему остальные молчат?
        - Потому что старший! И даже враг у нас седины уважает. Перечить могут лишь волхвы, но это потому, что путь наш знают и связаны с богами… А там вот за стеной таких, как ты… Их много, и они опасны.
        - Опасны? Для кого?
        - Для рода! Для земель исконных! И знаешь, больше не мешай нам зелье, мы и без пищи можем жить подолгу. Опасны вы, что сорняки стараетесь посеять в разум.
        - Да ты, я вижу, в психологию ударился! Начитан, вижу! Про путь, судьбу заговорил. Может, по звёздам читать умеешь?
        - Нет, сей урок подвластен лишь волхвам иль избранным богами, а их немного. Но вот в глазах твоих сейчас прочёл смятенье и даже страх, а это взгляд раба… И проиграешь ты, ещё борьбы не начав, всё потому, что страх скуёт железом волю…
        Сева, ничего больше не говоря, круто развернулся и захлопнул за собой железную дверь. Защёлкнулся автоматически замок, перед глазами поплыла зелёная стена коридора.
        - Да… Это первый симптом. Пора менять работу. Ненадолго же меня хватило.
        - Док, случилось что? - медбрат тряс его за плечо. - Помочь чем?
        - Нет, не надо. Без меня в изолятор никого не пускайте, а у меня голова закружилась - не выспался, видно.
        Уже в своём кабинете налил Сева спирта в чайную чашку, плеснул воды и, выпив, уткнулся в кулак с зажатой чашкой. Кто же они? Но только уж не сумасшедшие, скорее, это он сходит с ума… Секта, какая-то община? Ну, если бы это была секта, то они уже требовали бы адвокатов или прессу. А эти молчат. Их привезли, а они ничего не требуют, как будто ждут чего-то. И глаза… В них нет страха ни за будущее, ни за настоящее. А вот у него бородатый прочитал… И он был прав. Действительно, он почувствовал страх и смятение перед ними. Небытие… Что это такое? Разве можно жить в небытии? Это же смерть, могила или забвение, наконец. Как можно прийти оттуда, чего нет? Как распознают пищу? У кого спросить совета? Уже ведь пробовали ввести в гипноз, перед тем как пустили сонный газ и разоружили,
        - не поддаются они гипнозу. У них сильная воля, даже газа понадобилась двойная доза. Хватило бы на роту солдат, а эти спали всего десять минут. И после него стали недоверчивы и скрытны. С обслугой даже словом не обмолвятся. Они ложь почувствовали, сами-то, видно, только правдой живут.
        Сохатый сидел, не проронив ни слова. То, что рассказывал Леший, почти полностью подтвердил участковый.
        - Ну, Леший, так что за человек у тебя живёт?
        - Он из другого времени, Коля. Как и люди те в психушке… Как сказали, из небытия. Всё это с моим гостем сходится. Только зачем тебе эта головная боль? Ты по заявлению это расследуешь или как?
        - Нет, Леший, сам разобраться хочу. Понять, кто есть кто. И кто за кем и за чем стоит. Только непросто всё это, а надо. Допросить мне твоего гостя придётся.
        - Если захочет, сам всё расскажет, а не захочет - ничего ты не узнаешь. Пытать ведь его не будешь. Да и пытать я гостя не дам. Я ведь не док твой из лечебницы. Вечером приходи. Может, тебе он тоже откроется.
        - А ты что-то знаешь, но молчишь. Не по дружбе это.
        - Это право Невзора, посвящать тебя в это или нет. И ты не проси о том, в чём не могу тебе помочь.
        - Да понял, понятливый…
        Участковый вытер пот со лба и пошёл к калитке, похлопывая папкой по ноге. Сохатый взглянул на Лешего:
        - Что он-то усердствует? Ему это надо?
        - Наверное, раз ищет…
        Глава 12
        Круглый блестящий шар, медленно вращаясь на блестящей серебряной цепочке, набирал обороты. И вот уже почти не видно его вращения, и на глазах Невзора он стал разделяться. Как будто уже не шар, а две полусферы вращались в противоположные стороны. Он хотел отвести взгляд, но не мог. Неведомая сила движения заставляла смотреть на это вращение. И вот уже из полусфер возникли два шара, потом они стали делиться в геометрической прогрессии. Он почувствовал лёгкое головокружение, в ушах появился звон, как от тысячи, миллиона луговых сверчков. Звуки слились воедино, и этот звон достиг апогея. Комната Лешего, в которой лежал Невзор, вся наполнилась блестящими шарами, и сквозь этот звон слышался усыпляющий голос Ведеи:
        - Отец…
        - Ты пришла, Ведея?
        - Нет, я снова в твоём сне… Ты должен знать, где наши люди.
        И растаяла комната. Запахло травами и дымом костров. Огромное солнце в зените. А у костров люди. Плачут голодные дети. Мужчины с угрюмыми лицами. Женщины что-то растирают на плоских камнях, кажется, зерно. Нет смеха, нет песен. Трещат костры, пожирая сушняк, да шумит протекающая рядом река. Невзор силится узнать это место, так, как он узнал свой люд. Он видел всех своих жён, видел нескольких дочерей. Не видел только сынов своих, нет среди них и Ведеи… Он хотел сказать им что-то, но в горле только забулькало. Будто у него отнялся язык или вырвали его раскосые чёрные люди, которые часто совершали набеги на их селения.
        Местность вдруг показалась ему знакомой. Когда-то он уже был в тех местах, давно, ещё в отрочестве, но помнит эти излучины, и холмы, покрытые чёрным лесом, и эту огромную поляну с дурманящей травой.
        - Теперь я знаю, где вы, - подумал, теряя сознание, Невзор. - Я найду вас…
        Наступила ночь. Исчезли костры и люди, исчез день. Прожужжав, остановился в воздухе блестящий шар, потом со стеклянным звоном рассыпался на полу, превратившись в блестящие осколки, и из полутьмы зазвучал снова родной голос:
        - Я скоро буду с тобой, отец!
        - Не уходи, мне с тобой покойно…
        Голос Ведеи затих. Он ощутил на своей щеке ладонь жены. Она гладила его и шептала ему нежные слова, одному ему только известные. Он улыбнулся во сне, силясь коснуться её рукой, но руки были тяжелы, он не мог их оторвать от постели. Видения исчезли. Невзор очнулся.
        - Ты донесла до меня, где мой род, теперь найду их, пока в их души не вошло сомненье, что они брошены и мною, и богами…
        Невзор надел свой пояс с мечом, взглянул на погасшую вечернюю зарю. Спешить пора, вот только дождётся Ведею. Нужно узнать, ради чего они здесь. Ничто случайным не бывает…
        По тропинке от дома шёл Невзор. Леший увидел радостное лицо, на кожаном поясе его висел меч.
        - Я нашёл их, князь! Ведея - хвала солнцу! - помогла мне со своим волшебным шаром, отправила меня в места, где сейчас находится мой люд! Я видел их почти всех, сынов только там нет да дочери. Жёны мои там. Небо не разлучило их - хвала силе его! Дети только голодают, запасов нет. Я вспомнил это место, Димитрий, это урочище Двух Братьев, что у холмов. Ты не знаешь про него? Может, вы называете его теперь иначе. Это вниз по реке, вёрст сто. Там есть холм с двумя головами.
        - Я знаю это место, Невзор. Это у старых скитов. Я был там когда-то, давно, правда, но холм тот знаю с двумя каменными вершинами.
        - Да это и есть два каменных брата! По старым преданиям, они были людьми, только подняли вопреки заветам мечи друг против друга, и превратил их Дед Небесный в камень. На том холме устроили поединок.
        - А что они, Невзор, не поделили? Братья ведь?
        - Деву…
        - Всё, как у нас!.. Частенько тоже делим… Но это всё легенды. Там ещё озеро есть с голубой водой - не чёрной, как в тайге, а голубой.
        - А это есть та дева! Она слезою изошла от горя…
        - Вот даже как?! Что, они договориться не могли?
        - Она обоих полюбила…
        - Да, не всё у вас тоже было просто.
        - Любовь, она всегда одна, на все времена.
        - Ну, это, может, и выдумки. А о деле… Километров на семьдесят вокруг нет ни одного жилья - глухое место. И дорог неезженых туда тоже нет - так, старый волок. Я там с группой парашютистов сидел. Пожары там были от грозы. В скитах там людей нет: то ли ушли, то ли умерли. Скорее, ушли: ни икон, ни книг - пусто. Или кто-то всё успел вынести. Но название осталось прежним. Часа три-четыре на моторке, не так уж и далёко.
        Сумерки прятали её на краю леса. Она продвигалась тихо, как бы сливаясь с шумом травы, и скрывала свои шаги за скрипом старой осины, которая, неведомо почему, выросла на краю бора. Ведея подняла взгляд на вершину осины и увидела темневшее воронье гнездо. Оно давно было пустым, так как незаметно по земле подбиралась осень и стали уже большими горластые птенцы: кто вывалился из гнезда и пошёл в новую жизнь пешком, стараясь подняться на крыло, кувыркаясь и падая, а кто сразу слетел, почувствовав под раскинутыми крыльями упругие струи воздуха. Все: кто выпал и кто взлетел - встретились на ближайшей помойке, где ждала их такая же горластая мать. Ворона - птица оседлая. Ей некуда торопиться. На юга лететь не надо - где родилась, там и живёт. Правда, не любят её люди за её вороний характер. Да накаркать ей на любовь, коль изначально в её воронью жизнь природой заложено - чужие яйца воровать да птенцов, чтобы прокормить своё неугомонное потомство.
        Село успокоилось с наступлением темноты, лишь иногда вздрагивало во сне оглушительным лаем собак в разных концах, и так же резко снова засыпало, натянув на себя тишину, словно одеяло. На берегу, где стоял дом Лешего, в кедровом огороде горел свет в беседке. Ведея уже два раза приходила сюда ночью, проходила мимо окон, стараясь увидеть отца или Дмитрия. Но приходила поздно, все уже спали, и она снова уходила в спасительный лес. Осторожно прикрыв калитку, прошла по тропинке к беседке и остановилась, притаившись в темноте на краю полянки. За столом вместе с отцом и Лешим сидел незнакомый ей человек, который вдруг через минуту после прихода Ведеи встал, схватился руками за седеющие виски и стал ходить взад и вперёд. Потом, повернувшись к столу, произнёс:
        - Кто-то рядом. Я чувствую…
        - Это Ведея, дочь, пришла. Встречай, Леший…
        Невзор наклонился к столу и положил свою тяжёлую руку на руку Дмитрия.
        - Не бойся, ты ведь разговаривал с ней во сне, она много объяснила тебе. Страх перед непонятным слабее любопытства. Вставай и иди. Она выйдет к тебе навстречу, раз сама пришла…
        Леший поднялся и пошёл к тропинке. И только вступил за освещённый круг, почувствовал ладонь на своём плече. Она была позади него. Он обернулся и впервые увидел в темноте её глаза, тёмные и глубокие. Хотел что-то сказать, только слова застряли у него в горле, Леший провёл ладонью по лицу, словно стараясь освободиться от скованности мышц, от которой его губы вдруг стали неподвижными. Она коснулась ладонью его лба, и Леший почувствовал, что скованность пропала.
        - Вот и пришла наяву! Хотя я всё же думаю, что это сон, как один из многих. И когда встанет солнце, ты вновь исчезнешь, чтобы опять приходить иногда ночью и терзать меня моим же сновидением. Я даже боюсь вести тебя на свет, потому что ты можешь исчезнуть, ведь с приходом света ты пропадаешь.
        Она тихо засмеялась и отняла ладонь. Дмитрий увидел, как засветились её тёмные глаза. Лицо её было совсем рядом, и он чувствовал дыхание её.
        - Пойдём, душа моя заблудшая, пойдём, князь мой лесной, я пока не исчезну и при свете.
        Они вошли в освещённый круг беседки. Она была в длинном сарафане, почти скрывающем её ступни. На голове был низко повязан платок, как у женщин-староверок. Сохатый медленно опустился на лавку. Не моргая, глядел на Ведею, пытаясь что-то сказать, но слова были неуклюжими, словно он только пытался научиться разговаривать. Ведея прошла к столу и склонила голову перед отцом.
        - Прости, отец, что заставила тебя долго ждать, - не могла раньше. Откуда мы пришли и где сейчас находимся - это целая бездна. И я ходила по лесам, слушала, получала те знания, что накопило время на земле и на небесах. Одно могу сказать тебе, отец: этот мир не для нас, мы уже не сможем здесь прижиться. Надо уводить наш народ обратно, к себе, в своё время. Я была не права, когда сказала идти на восход. Я не знала, что люди здесь давно идут на закат. Они разучились смотреть на восход, они его не видят. Потому что после заката они продолжают жить и веселиться, сливаясь с тьмой. И сон тьмы их пеленает перед зарёй, и они видят солнце только в зените… Каждый человек должен жить в своём времени, в котором он родился. Нужно ждать волхва, он найдёт нас.
        Сохатый молча наблюдал за встречей. Леший готовил свежий чай - нужно было угощать гостью, - принёс из дома какие-то конфеты, печенье. Сохатый уже пришёл в себя. Не утерпел и прямо, без всякого перехода от встречи, задал вопрос гостье:
        - Ты зачем у меня в голове копалась? Как ты это сделала?
        - Ты это понял? Я узнала, враг ты или нет, можно мне выходить к вам или уйти. Это не принесло тебе вреда.
        - Но как ты это сделала?
        - По твоим лучам, по твоему дыханию, которые несёшь в небесный мир, где всё сохраняется. Я просто узнаю, что ты несёшь в мир и кто ты.
        - Ну кто я, это знаю. А что несу, поведай!
        - Здесь как раз наоборот! Ты не знаешь, кто ты. Но я не могу тебе этого сказать. Ты сам должен разворошить свою память. Скажу только, что ты ратник и что несёшь в мир добрые дела. Но ты не напрягал свою память, не заставлял её работать.
        - Интересно, но я не слышал, что можно вот так просто войти в человеческий разум.
        Сохатый замолчал, вспоминая, что его когда-то учили в военном училище, вернее, знакомили с психологией и прочей, как он считал, дребеденью.
        Ну, есть гадалки, ясновидцы, которым он, правда, совсем не верил. Чепуха! Один и тот же набор слов каждому человеку и внимательное слежение за человеческим лицом и глазами. И когда при каком-то слове или предложении человеческое состояние меняется, это не ускользает от внимания гадалки или ясновидца. От этого и начинают плясать, задавая такие вопросы, что человек, сам не чувствуя, рассказывает о себе всё. Но ему в это же время задаются второстепенные, ничего не значащие вопросы, которые он старается как-то объяснить себе. Отвлекаясь от настоящей темы, он забывает, о чем только что говорил, на какие вопросы отвечал.
        - Да не можешь ты знать обо мне, чего я сам не знаю!
        - Могу, Светояр…
        - Меня зовут Евгений.
        - Твоё имя Светояр! Отцом твоим дадено.
        - А кто отец?
        - Узнаешь сам…
        От калитки послышались шаги, и в круг света влетел Коля Колесников. Он оглядел всех и с улыбкой было направился к Ведее, но ему преградил путь Леший.
        - Садись, гостем будешь, сейчас чай вскипит. Поговорим, дела обсудим.
        - Да, что-то много гостей у тебя в последнее время, Леший. И гости, скажу я тебе, странные. Вот, вижу, и русалка тоже к тебе пожаловала, а на неё уже розыск по области.
        - Розыск, говоришь? Неужто Блин в милицию обратился?
        - Да нет… Кто-то в городе двоих мужиков вчера подрезал, и раны точно такие, как у Блина с компанией. Ты не находишь, что это странно? А у тебя, гражданочка, паспорта, как я понимаю, тоже нет?…
        - Мне не нужен паспорт, потому как вольная - не рабыня, никому не приписана.
        - Да, дела… Ты вот что, Леший… Когда ты на секту подсел? Не замечал я этого… Кончай темнить. Расскажи, как есть. Я, может, пойму, вроде не дурак…
        - А ты садись за стол. Чай попьём и поговорим - отчего не поговорить? Только странностей здесь много. Может, чего и не поймёшь, так не обессудь. И с чего ты взял, что это русалка, что это секта? И если даже русалка, так и я Леший… А про Блина и слушать не хочу! Был бы я там, я бы их за такие дела и утопил. А в городе кого подрезали и за что, не скажешь?
        - Да два отморозка девку хотели снять на трассе, пешком она шла. Так она обоих разукрасила. Парни эти не из шпаны, вот розыск и объявили, а та как в воду канула… Даже лес заставили прочесать. Завтра сюда должен наряд приехать по моему рапорту, который я на Блина писал. Да им Блин до фени - в городе сына начальника налоговой службы подрезали да ещё чей-то отпрыск пострадал. Они сейчас нас наизнанку вывернут, искать заставят.
        - Ну, так сдай, чего сидишь! Может, медаль дадут за то, что козлам помог. Без вины не режут, - проворчал Леший, усаживаясь напротив участкового.
        - Сдать просто, человеком остаться непросто. А порой бывает почти невозможно: ни за что дерьмом вымажут и в твоих же протоколах выкатают, хрен отмоешься… Ничего уже понять не могу ни у вас, ни на работе. Блин вообще со своими свалил из села. Но может, это и к лучшему.
        - А ты не бойся, воин, ты ведь не из пугливых, - сказала Ведея. - Во все времена были и есть люди, торгующие совестью, богами и Родиной. И во все времена есть гонения на честной люд, дерьмом ли вымажут, смолой. Только совесть… Если она есть у людей, её не вымажешь. Всегда в чистоте будут и душою те люди светлы, а знать, и помыслы их не корыстны. Я сейчас, когда опушкой леса шла, на осине гнездо пустое воронье видела. Разлетелись в мир, поспешили и сейчас рыщут где-нибудь по сараям да по чужим гнёздам в поисках добычи, потому как кормиться им тоже надобно, а каким способом - им без разницы. Так и люди есть и были, стае вороньей подобные… Брать деву силой - не велика удаль. Только в нашем мире это не принято, да и у вас тоже. И хорошо, что вы хоть это сохранили, и тут похожи наши нравы… Но не всегда над теми вершится правосудие… За десять веков почти не изменился княжий люд, всегда и всё им дозволено. А беды эти далеко своими корнями уходят в наше время, когда рабство привели христианское. Когда люд на колени поставили да крестили насильно в раба божьего, заставляя жить по писанию да выполнять
заветы его. Разум постиг страхи ада, никем не виданные, и остался этот страх в душах. Да ещё помыслы красивые о райском житие, тоже никем не познанные… Только к тебе это не относится, потому что тебе воином на роду быть прописано. И тебе уже уготована жизнь другая, и опять воина, только в дружине Даждьбога, потому как ты не раб, а внук его и воин.
        Ведея, сняв нож с шеи, подошла к Колесникову:
        - На, если хочешь, сдавай меня своему князю, я безоружна. Ещё в пророчествах, передаваемых из уст в уста поколениями, сказано: «И вы будете народом великим, и победите вы весь свет, и растопчете роды иные, которые извлекают свои силы из камня, и творят чудеса - повозки без коней, и делают разные чудеса без кудесников. И тогда всякий из вас будет ходить словно кудесник, и пропитание для воинов будет создаваться с помощью заклятий. Но воины станут рабами многословия. И от многих тех словес вы лишитесь мужеств, и станете рабами дани и золотых монет, и за монеты захотите продаться врагам. И тогда боги скажут вам: „Любите Завет отца Ария! Он для вас - Свет Зелёный и жизнь! И любите друзей своих, и будьте мирными между родами“». Ну, а теперь бери нож! Что онемел? Тем троим я меты поставила. Отца только не трогай… Он в неведенье.
        Участковый покрутил клинок в кожаных ножнах, вытянул его, попробовал отточенную сталь пальцем, и в глазах бывшего спецназовца вспыхнуло восхищение. Потом резко опустил нож в ножны.
        - Да ну вас, ей-богу! Вы за кого меня принимаете? Они у меня тоже в печёнках сидят. А поучила - знать, за дело, неповадно будет впредь. Только кто вы? Неспокойно как-то стало…
        Коля Колесников ушёл от Лешего, когда уже восток порозовел и птичье пенье несмело неслось из прибрежных кустов. Верилось и не верилось, но помочь он обещал, так как этими людьми руководили истинно человеческие чувства, которые не чужды любому честному человеку. Невзора нужно было переправить сегодня же утром на лодке к старым скитам. Милицейский «Прогресс» с двумя «Вихрями» за три часа домчит его туда. Леший муку и сахар приготовит к утру на лодочной станции. Только бы Сохатый не загулял. После разговора с Ведеей сумрачный стал. Почти не разговаривал, только слушал да всё голову зажимал своими ручищами, словно она у него болела. А может, вспоминал что? Самому-то ему сегодня нужно быть в райотделе. Сейчас ещё с Ольгой объясняться придётся: считай, уже утро, а он только идёт домой. На службу не свалишь, но и объяснять всё ей нельзя. Опять придётся терпеть сцены ревности и слёзы, которые он не мог переносить. Но дело есть дело… Да и отступать нельзя - он же воин… А как всё же хороша русалочка! Если её переодеть, то мисс Европе до неё как до Китая пешком.
        Колесников задумчиво толкнул калитку собственной усадьбы. На крыльце, не спавшая ночь, сидела Ольга, укрывшись байковым детским одеялом.
        - Где же тебя черти носят? Всю ночь не сомкнула глаз! Опять, наверное, с Лешим просидел?
        - Догадливая ты у меня, тебе бы в розыске работать, - проворчал Коля. - Ты-то что не спишь?
        - Да уснула с вечера, потом сон плохой увидела. Дева какая-то приснилась, как будто наяву.
        - Почему «дева»? - вспомнил снова Ведею - Баба. Где ты сейчас дев-то видела? Они раньше были, а сейчас бабы.
        - Всегда ты поперёк. А я говорю, дева! Потому как одета была сказочно… Всё просила беречь тебя, так как ты воин и за людей слабых заступник. Я так полежала, подумала: а ведь и правда… Да и кто тебя, кроме меня, пожалеет. Люди-то, когда трудно, о тебе вспоминают, а когда пройдёт всё, и не нужен никому ты. Да ещё норовят иные позубоскалить, что ты у власти и тебе многое доступно и позволено, что сын в милицейскую школу пошёл. Других-то бы и не приняли, а этот, когда окончит, и работу, и оклад приличный получит. А где сейчас найдёшь работу?
        - Нашли чему завидовать! При нашей работе иногда и кожу дырявят. Дураки!.. Ладно, пойдём вздремнём хоть немного. Через пару часов Сохатого надо увидеть, да и в район надо ехать, а дел выше крыши… Что это так вороны с утра раскричались? К дождю, должно быть. И не спится им…
        Утром, загрузив продукты и простившись с Лешим, Сохатый и Невзор отправились к заброшенным скитам. Гружёная лодка с «Вихрями» быстро вышла на глиссер и через несколько минут пропала за поворотом. И только вода раскатистой волной лениво ворчала на людей, нарушивших её покой, но и она, побившись о берег, затихла. Вернувшись в дом, Леший не обнаружил Ведею: она ушла, ничего не сказав, словно её и не было. Он сел на ступеньки крыльца и задумался:
        - Неужели всё это сон…
        Вечером Леший с Колесниковым топили баню. В беседке за столом пили крепкий чай и почти не разговаривали.
        - Тебе проще, Леший. Ты лесной человек, можешь поверить во всё, что рассказал нам здесь Невзор и что ещё расскажет Ведея, когда вернётся. Мне вот как, когда вдруг всё встало с ног на голову? Слушай, а не мы ли здесь с тобой с ума сходим? Опять же… Это только гриппом можно вместе болеть, а с ума сходить - это всегда поодиночке…
        - Можно, наверное, и скопом. Я сейчас ничему не удивлюсь.
        - Понимаешь, учился столько лет, и всё, оказывается, брехня… Есть что-то другое, не подвластное нашему разуму… Может, правда, надо прислушиваться к тому, что нас окружает. Только теперь навряд ли что получится. Отошли мы от всего, а компьютер скоро вообще думать нас разучит. Нас-то ещё как-то пронесёт от этого, а вот детей наших - навряд ли.
        Коля встал и заходил от костра к беседке. Сейчас Дмитрий и Невзор принесли новое в его жизнь, размеренную и устоявшуюся, а порой скучную кабинетную, они как дуновение чистого ветра. И он глотнул этого воздуха, и совершенно другие мысли заполнили его голову. Пусть даже это шарлатанство или бред больного человека. И то, что ему рассказал Дмитрий, и то, что увидел он сам, вносило сомнения. Как все-таки далека наука от настоящей истины! И она может проявляться во всём, но мы же все упёртые и верим только прописным истинам, которые так далеки от совершенства. Он сейчас только задумался над тем, что будет, если вдруг исчезнет электричество. Вообще возьмёт и исчезнет… В деревне люди ещё как-нибудь проживут, а в городах погибнут, от голода погибнут. По мегаполисам мор пройдёт, как от чумы. Одели землю в асфальтовый саркофаг и берега рек в гранитные мавзолеи, а под асфальтом - мёртвая земля, и вода бежит меж гранита тоже мёртвая: ни попить, ни похлёбку из неё сварить нельзя. Деревья на газонах, как и трава, будто из пластика, не пахнут. В рот возьмёшь листок или травинку - одна горечь и жжение на губах,
как после бензина…
        Люди стали жить в каменных склепах, и всё выше их строят, будто ближе к солнцу, к чистому воздуху, а сами в это время всё больше отрываются от земли. А камень сосёт жизненные силы - они сами это чувствуют, стараются, у кого средства позволяют, покрыть каменные стены изнутри деревом. Верят, что воздух становится чище и приятнее, и будто дышится легко, и будто деревянная вагонка тоже дышит и отдаёт им своё целебное дыхание. А чем может дышать вагонка, покрытая на три слоя химическим лаком?… Они внушают себе это и живут этим внушением. Это помогает от неврастении, но здоровья не даёт…
        Участковый вскинул голову, уставившись вдруг на Лешего.
        - Ты знаешь, Митька! Я долго не мог привыкнуть к ванной, когда переехал в город после армии. И к душу тоже. Понимаешь, лёжу в ванной, а у самого ассоциация возникает: я, как покойник, обмываю своё тело, потому что вода из крана тоже мёртвая, отдаёт хлоркой, как в морге. И когда она попадала мне в рот, вызывала у меня брезгливость, до тошноты… А у нас здесь хорошо, дымом банным тянет, хвоей разогретой пахнет. Мы живём в раю!
        - Ну, только от рая осталось меньше половины деревни, а если школу закроют, то и вовсе никого не останется. А кто уж уехал в город, не взворачиваются - там ведь проще жить. Сюда приезжают погостить да набраться сил после каменного склепа. А здесь ни работы, ни прочих городских шалостей - пьянство только. Может, от безысходности или от скуки - не знаю…
        - Что это, Леший? Конец света…
        - Да нет. Скорее только начало… Не зря эти люди пришли и путь нам указывают. Мы заблудились… И мечемся… Только путь нам не открывается. Потому что мы постигли страхи и увеселения рабов. Это политика. Управлять таким народом легко и не страшно, что взбунтуется. А у политиков тем временем капитал накапливается. Чем больше денег, тем выше власть.
        - Так мы же все так вымрем!
        - Вот почему Невзор и сказал, что мы дети заката…
        - А что же делать, Леший?
        - У меня нет пока ответов на все вопросы, которые мучают меня. Да и тебя тоже… Может, они и придут - ответы, но на всё нужно время. А сейчас иначе и не скажешь - период сумасшествия.
        Уже натягивал с реки вечер. У дома ещё было светло, а у бани в кедровнике наступали сумерки. Колесников крутил в руках пустую кружку из-под чая. Растревожил его Леший. Прокручивал в уме всё, что случилось с ним за эти сутки, а тут ещё этот разговор. А ведь прав Леший! Сумасшествие над страной. Куда катимся и как всё это остановить - одному богу известно. Где же он, ангел-хранитель наш? Почему позволяет делать то, что не дозволено никому? Неужели насмотревшись на святотатство, что творим мы с землёй своей, он улетел в облака к богу, чтобы не видеть изуверства людского? Защипало вдруг глаза, словно дыма банного хватил.
        Господи, что же мы делаем… У нас не будет будущего… Мы всё растратим по мелочам, только потом вернуть то, что потеряем, будет невозможно. Вот по рассказам Невзора, они от рабства ушли. Мы же сами стараемся загнать себя туда… Что же с нами? Где мы потеряли это чувство воли?
        - Леший! Ты что молчишь?
        - Так о чём больше говорить? Разговорами не поможешь. Нужно мужиков из клетки психушной вытащить.
        - Да кто же их теперь отдаст? Не штурмовать ведь дурдом…
        - Ты врача знаешь, а с тобой Ведея поедет.
        - Уж тогда лучше ты, в таких делах баба помеха.
        Леший дёрнулся:
        - Да не баба она! Богиня!.. Тебе нужно только подвести её к братьям да врача на секунду отвлечь.
        Глава 13
        - Я сегодня прошу не благ для люда своего. Я сегодня прошу, чтобы ты остудил силу огня великого в теле моём, так как не пришло ещё время… До конца мне неведом путь небесного откровения. Ослепил и жаром зажёг огонь. Свет от пламени его стал мне радужным. Сей огонь мне ещё не ко времени. Потому как неведомо главное - для чего в этот мир была послана? Ведь не только виной чёрный князь, род свой продавший. Как же в мире другом мне познать твою истину? И с какою травой мне напиток любовный осуривать? Но давно ты ведёшь меня тропами к человеку из нового времени. Так открой, опусти мне прозрение! Для чего-то ж была сюда послана?
        Ведея пошла по тропке, разминая в руке зелёную траву. Солнце зашло. Тёмной стала вода в реке, без отблесков красноватой волны, набегающей на тёмный песок. От крайней кедры отделился Дмитрий и пошёл навстречу Ведее. Она заметила его, и опять по телу пробежала волна жара, как на молитве: «Дед Небесный! Мне с собою не справиться, я пылаю, как веточка в огнище…»
        - А я думал, уже и не встретимся… Ты ушла, словно тебя и не было.
        - Я искала сестру, с ней встречалась.
        - А почему не привела её сюда? Ещё какая беда приключится…
        - Она всегда постоит за себя, у неё свой урок на этой земле. А сейчас мне нужна одежда вашего времени, чтобы не привлекать внимания. Я на время, сколько нам здесь отпущено, должна стать такою, как все.
        - Но подойдёт ли тебе моя одежда? Надевают ли у вас женщины мужское?
        - Надевают, когда детей защищать становится некому, если воины падут на поле брани. Тогда в одежды мужчин облачаемся и мечи в руки берём и луки. И на поле том останемся вместе с мужьями и братьями. А в небеса унесёт всех кровь солнца закатного. Погибая, мы знаем, что жить будут отроки…
        - Страшно, Ведея…
        - Страх неведом вольному роду.
        Дмитрий, переодев Ведею в синий с красными вставками спортивный костюм, чуть не в открытую любовался ею. Она это замечала и, краснея, опускала глаза. Они остались одни… И Дмитрий, понимая всё и боясь напугать её, старался не касаться её руки, когда передавал ей за столом то сахар, то конфеты. Но трудно было от неё что-либо утаить. Она просто знала его мысли.
        - Дмитрий, будь таким, каков ты есть. Не надо что-то менять и приспосабливаться. Я знаю, что ты чувствуешь, и не бойся, что этим ты навредишь мне. Перед нами нет пока любви, есть страсть и пыл. За этим всегда стоит огонь. И этот пыл будет с каждым часом расти, пока мы рядом. Но нам ещё рано думать о близости, так как я не знаю, что может случиться: я потеряла свою косу и не могу теперь вернуться назад, но и здесь я временно. А чтобы разделить с тобой одно ложе, должно прийти откровение…
        Дмитрий слушал её и молчал. С ней можно было и не говорить: она сама, без ведома его, знала, о чём он думает. Потом, улыбнувшись, тихо произнёс:
        - Вообще, сейчас я чувствую себя голым перед тобой, и мне, понимаешь… - договорить он не успел.
        - А ты не стыдись своих мыслей. Ты же мужчина и всегда думал и думаешь о продолжении своего рода при встречах с женщинами. В этом нет ничего плохого. Ты просто не можешь не думать об этом, потому что, чем наделён от рождения и что заложено в нас небом, - этого не изменить, у вас это называется инстинктом. Думаешь, у меня или у других женщин нет мыслей, подобных твоим? Они были и всегда будут. У всего живого на земле под солнцем эти инстинкты самые сильные. И если бы они были второстепенными, давно бы уже не было жизни на земле. Ты не бойся, я теперь не сон и не исчезну. Это я раньше приходила к тебе в снах, для того чтобы ты помнил меня, чтобы моё появление не было тебе новостью. Ваш мир так далёк от естественного. Тому, что вас окружает, вы придаёте совершенно другое значение, потому как вы не слышите голоса того, что вокруг вас. Вы разучились слышать, разучились понимать и совсем не умеете выстраивать свою судьбу. Вы ушли на закат.
        - Так как же нам тогда жить, Ведея, если мы ничего не можем и ничего не умеем? Но наши ракеты летают на Луну, и у нас сейчас век компьютеров. Как ты это объяснишь?
        - Многое из того, что вы умеете и можете, упрощает вашу жизнь, делает её лёгкой и порою беззаботной. Оттого, наверное, в вашем мире скопилось много зла, вольного или невольного. И это от убеждения, что всё вам позволено. Вы считаете, что вы само совершенство. Но у вас наплодилось столько князей, сколько на Руси отродясь не было. У вас деньги правят, а не общество. Вы перестали прислушиваться к голосу вселенной и разума - и это уничтожает вас и может совсем уничтожить. Я многое поняла, пока находилась в вашем времени. Срок небольшой вам отмерен. Земля и море клокочут от человеческого вмешательства. А небо вскоре покроется дырами, потому как его вы не слышите… Вас отринет природа, взбунтуется. Или сами себя уничтожите, отдавая в полон земли русские, за которые гибли пращуры. Не перебивай меня своими мыслями, когда небо даёт мне знания!
        Ведея вдруг опустилась к земле, припала лицом к зелёной траве. Вытянутые руки её подрагивали, Дмитрий хотел её поднять, но остановился, видя, что она вдруг ладонью сделала запрещающий жест. Через несколько минут, показавшихся Дмитрию часом, она села здесь же, на земле, смахивая прилипшие травинки с лица.
        - Для чего я здесь, теперь ведаю! Только доля моя незавидная… Но такое мне было знамение…
        Она протянула руку Дмитрию, легко поднялась с травы:
        - Ты не бойся меня. Я сейчас почувствовала твой страх, потому как, что я делаю, тебе неведомо. Оттого и страх в душе твоей, но это пройдёт, так как ты пылаешь ко мне чувствами. Доверься мне, свет мой Димитрий, нет здесь колдовства, просто небом мне многое дадено. Да и судьба моя теперь предопределена… Веди в дом, у нас не так уже много времени…
        Дмитрий опешил от такого откровения. Несколько минут назад не могла с ним делить ложе, как она выразилась, - а тут на тебе!
        - Что-то случилось, Ведея? Откуда такие перемены?
        Она улыбнулась, показывая в небо:
        - Или ты против?
        Дмитрий покрылся краской смущения, он сжал руку Ведеи и повёл её в дом. Сердце его колотилось, руки подрагивали, а голову словно заволокло горячим туманом.
        - Ты мне скажи: разве можно вам без благословения? Ведь вы всё же верующие люди, и для вас почитание вот этих законов свято. А как же ты? Я иногда думаю, что ты дуришь меня… Прости, Ведея, за мою грубость.
        Она улыбнулась, погладила его по волосам.
        - Как ты далёк всё же от нашего времени - действительно, бездна. Во все времена была на свете любовь, такая же, как и у вас, в которую бросаешься, не думая ни о чём, теряешь голову. Люди во многом изменились, изменился мир. Изменилось добро - оно стало корыстным, изменилось зло - оно стало более изощрённым и кровавым. Без изменений осталась только любовь, настоящая, пылкая и страстная, которая… Хоть в омут головой - лишь бы быть рядом!
        Ведея положила свои руки ему на плечи и, не отводя глаз от глаз Дмитрия, шептала ему ласково и нежно. Но голос вдруг окреп и стал сильным:
        - Да, есть родительское благословенье. Но ещё благословляет небо, а это высший знак… Меня только сейчас оно благословило. Но это тебе ни о чём не говорит. У вас сейчас в мире другое: брачные союзы на бумаге подписываете, перед бумагами преклоняетесь, бумажными законами захотели жить. Не по любви это, не по совести… Как будто не жену за себя берёте, а лошадь, а жена берёт жеребца. И не вскормивши детей, вы расходитесь да добро, словно вороги, делите.
        И снова её голос поменял интонацию, снова был шёпот, и её губы почти касались лица Лешего.
        - Слово, оно ведь имеет огромную силу, и никогда не бывает пустословия. За каждое слово есть своя цена, которую потом вы вынуждены будете платить. Но и плата бывает разной: от лёгкого шлепка судьбы до огненной ладьи на воде… Но нам с тобой не нужны ни союзы, ни венчания, которые творят люди от имени Бога под куполами с крестами. Нам нужна только наша любовь.
        Небо качнулось над Лешим, холодная роса обожгла спину и плечи, а в закатном небе он увидел огромные яркие звёзды…
        Утро её разбудило первым лучом. Его не было видно сквозь зашторенные окна - Ведея просто его почувствовала, стала одеваться на утреннюю молитву. Дмитрий старался удержать её, не выпуская руку.
        - Пора! Пора! А то заря погаснет!
        Солнце вырвалось из плена тумана и тьмы и радовалось своему воскрешению. Яркие лучи его резали глаза Дмитрию, и он жмурился и улыбался. И вдруг как кто толкнул его. Он набрал полную грудь свежего утреннего воздуха и закричал:
        - Господи! Хорошо-то как! Доброе утро, земля моя!
        - Ну, вот ты и совершил свою первую молитву, Дмитрий… Душа твоя сделала это.
        Дмитрий посмотрел на Ведею и засмеялся:
        - Разве это молитва? Да и кому мне в одиночестве молиться?
        - Отцу Даждьбогу!
        - Но я твоих богов не знаю…
        - Тогда молись воде, костру и лесу, молись лучам, зарницам и закату! Их видел ты, они вокруг тебя. Всё это те, кому я поклоняюсь. А как зовут - не надобно тебе. Они тебя всегда услышат, хоть словом ты молитву сотворишь, хоть делом, иль мыслями твоя душа произнесёт. Она взлетит… Взлетит твоя молитва к небу! Поверь, она тебя спасёт и путь тебе твой истинный укажет.
        Дмитрий вдруг увидел, что глаза Ведеи наполнились слезами. Нет, она не плакала, но одинокая слезинка скатились по её щеке.
        - Когда же я уйду и между нами ляжет тоскующая жель, саднящая в душе, напиток приготовь на сон-траве… Горячий мёд вливай в дурманящие травы, водою родниковой раствори и дай под солнцем настояться в меру, вкушай, и этим жертву приноси своим богам, которые повсюду. Меня в душе держи, и, засыпая, ты в сон мой сладостный войдёшь, и мы с тобою вместе будем… И время потеряет власть над нами.
        - Как странно говоришь, Ведея… Ты будто бы стихи читаешь.
        - Теперь ты посвящён! Тебе я открываю тайну родного языка, которым говорила там, в своем времени, томясь… И жель моя для встреч искала травы. Волхвам поклон, что указали путь. Ведь я тебя ещё из детства знала…
        - Я помню это, белка завела…
        - Ты был тогда беспомощный и слабый и всё просил не уходить, когда тебя к селенью повела… То первый сон, в который я вошла. Ты сонный шёл, потом тебя несла… Прощаясь у села, лицо твоё облобызала, искусанное жгучим комарьём.
        - Так это был не сон? Но мне отец тогда, наверное, не поверил…
        - Отец был прав: к тебе спустилась Навь, в которой я приложила все силы. Но я свою черту переступила, закон нарушив Прави. За это наказанье понесу, своё дитя пожертвую я Яви твоих времён, когда его взращу…
        - Дитя? О чём ты?
        - Твоё дитя, которое ношу… Но может, в наказанье том спасенье земель и веры истинной у руссов? Как знать… На всё есть воля неба!
        - Ну, что он сможет сделать один, Ведея?
        - Он вам укажет путь! Он оживит в вас дух непокорённого народа. Он будет на земле связующим звеном меж нашими мирами, через него мы будем говорить. Иначе Русь сорвётся в бездну.
        - Очнись, Ведея! Тебя я никуда не отпущу!
        - Ты будешь мне во сне воистину желанным. Вот только в яви мы не встретимся, не сможем. Теченье времени осталось беспристрастным. У нас оно течёт, у вас же - водопад, летящий в бездну. Он всё смывает на своём пути, все чувства, мысли и желанья, меняя молодость на старость, вращая колесо на жизненной оси… В твоих руках сейчас живая нить, которая с моей переплелась. И мир вокруг небесной благодатью наполнен до краёв, как глиняный сосуд. Мы как бы воспарили к небу, забыв о главном: жизненном и цельном, ради чего нам выпал этот путь… Сейчас мы два крыла одной небесной птицы! Но сколько времени отпущено парить? Когда же огненной десницей взмахнут мечом, перерубая нить? Тебе неведомо, но я-то знаю, - скоро… Как жёлтый лист с берёз, посыплются дожди, и без тебя земля покажется мне голой. Но не зову тебя: приди… Когда огонь возьмёт тела и поиграет пеплом, он от земных оков наш дух освободит. И может быть, тогда не в времени прошедшем он нас с тобой соединит, изменит временну?ю бездну… На всё есть Божья воля. Но только помни: мы друг у друга вечны в подсознанье! И в новой жизни вновь искать будем друг
друга. И так, покуда не разрушится Земная твердь! Покуда греет нас с тобой светило и воды рек журчат и поят землю, мы будем умирать, рождаться, жить и жизнь давать другим, хотя о прошлой жизни не дано нам вспомнить… Но это будем мы с тобой, ведь дух наш вечен! Лишь иногда сверкнёт в уме зарница, что уже жил, любил и помнишь вроде, но всё не связано, расплывчато, как бред иль сон короткий перед утром.
        - Но разве нельзя тебе остаться?
        - Нет! Теперь пойдём. Роса уже упала и солнечной водою напоила землю, чтоб всё на ней росло, благоухало, чтоб радовало взор и жизнь другим несло. Ты многое узнал, но то ли ещё будет, когда ты сам вникать начнёшь, познать захочешь жизни смысл, блуждать начнёшь во временно?м пространстве, тогда и знания падут к тебе сами собой. Но это всё потом, после того, как я исчезну…
        - А может быть, тебя и нет?…
        - Так за руку возьми, коли глазам не веришь. Но мой тебе совет: поменьше говори о нас с тобой на людях. Живи, как жил, и памятью живи… Пойдём, охотник…
        Глава 14
        Лесопатрульный самолёт шёл по малому кругу осматриваемой территории. Видимость была плохая. Дымка от зноя и большого пожара на юго-востоке затягивала горизонт, небо было безоблачным, но с полутора тысяч метров дымка застилала землю. Самолёт шёл, как всегда, над рекой, так как в основном пожары начинались с неё. То рыбаки по неосторожности запалят тайгу, а то по пьяни. Вырвутся из городских квартир, сбегут из-под бабьего контроля, иные даже сети не замочат, да и гуляют суток по двое-трое, потом по бутылкам стреляют. А то и баб чужих прихватят и веселятся. Природа от них отдыхает, только потом - пожары.
        Летнаб в кресле второго пилота большим пальцем руки показал командиру спуститься пониже. Шёл уже третий час полёта, и глаза устали. С большой высоты при таком мареве дымточку не увидишь. А прошляпишь при такой сухой погоде - завтра с трех авиаотделений людей не хватит, чтобы потушить. И полетит тогда премия, и месячная, и квартальная.
        На подлёте к скитам на Соболёвке увидел небольшое задымление над борами, не тронутыми леспромхозами. Уже по переговорному передал командиру опуститься до пятисот метров. Проходя над каменными вершинами холма, увидел на чистой луговине костры и людей в светлых одеждах.
        - Что за хрень? Откуда здесь люди? Да ещё столько! А ну давай-ка ещё ниже пройди над поляной, покрутись. Надо узнать, что за народ и что они тут делают.
        Командиру не надо было повторять дважды. Он резко отдал штурвал от себя, и старенький Ан-2, трепеща крыльями, пошёл вниз и стал делать правый разворот над поляной, дав возможность летнабу осматривать её в боковое остекление кабины.
        Стояли шалаши, горели костры. Люди были и у реки, и на поляне. Бегали, глядя в небо, дети. Кто-то пытался спрятаться в траве и небольшом кустарнике по-над речкой. Стояла всего одна моторная лодка и больше никакого транспорта.
        - Слышь, командир, не ваши ли вертолётчики постарались, привезли сюда этих туристов? Хотя сколько вертолётов надо! Нет, тут что-то не так. Поднимись теперь повыше, только не уходи в сторону, кружи… «Орех», «орех», я борт 1747. Наблюдаю большое скопление людей в нежилом скиту, человек пятьдесят, а может, и больше. Передаю координаты и удаление… Может, высадить группу?… Нет, пожары не обнаружены… Вас понял, ложимся на курс, идём с осмотром территории… Всё, поехали дальше: сказали рапорт написать на базе.
        Потемну у ворот заурчала машина, по звуку Леший узнал своего «Жигулёнка». Коля въехал во двор, освещая сарай и рубленый гараж, и остановился, потушив фары. «Ну, вот наконец и приехали», - подумал Дмитрий, закрывая ворота на крепкий засов.
        - Проходите в дом, уже заждался. Да и стол уже давно накрыт, так что всех прошу к столу.
        - Подожди, Леший… Я опять ничего не понял - а как же мужики?
        - Придут, наверное, на рассвете, - обронила Ведея. - Я указала путь. - Обернулась к Колесникову: - Душа болит, что воина узнают…
        - Но как придут, там охрана и решётки?
        - Для нас решёток нет, мы в рабстве никогда не жили. Заря их принесёт сюда… Тебя начнут искать, за интерес, что проявил…
        - Ну это ерунда! - Колесников хохотнул. - Там в чудеса не верят. Правда, мечи, наверное, уже не вернуть… Не музей же брать, да и сигнализация там везде. Да ладно, мы их сами вооружим!
        - Сам-то понял, что сказал? Против кого вооружим, против своих? Эх, Николай, это тебе не Чечня. Тебя же первого отправят - на твоём же всё участке. И не дай бог, стрелять заставят.
        Леший видел, как после слов его поменялось лицо участкового. Оно стало серьёзным и мрачным. Глаза перестали смеяться при одном только упоминании о войне. Нет, не память о ранении, просто много он грязи повидал и крови, и своей, и чужой.
        После срочной ему всё чудилась на руках кровь его друга, которого вытаскивал из-под обстрела. Помнил, как тот хрипел, вцепившись в него окровавленными холодеющими пальцами, чтобы не бросал его живым. Не хотел в плен попадать, не хотел, чтобы глумились над раненым, потому как постоять за себя не сможет - силы уходят, не видит ничего. Только Николай и мёртвого им его не отдал, тащил да огрызался последними патронами, оставив два в пустом запасном магазине, для себя и для друга.
        Когда же десант с «восьмёрки» высадился, понял, что друга-то больше нет: мешком на нём обвис, только пальцы зажали камуфляж, еле мужики разжали. Был ли страх на лице друга? Нет, не было, так как и лица-то почти не было - кровавое месиво. Когда глаза, залитые кровью, закрывал, кровь ещё не остыла и будто впиталась в ладони Николая, проникла через кожу и смешалась с его кровью. Но не грела его она, а жгла, вызывала злобу и желание отомстить. Дико орал он тогда и молотил каменную землю кулаками, порывался уже не уходить, а догонять эту банду… После реабилитации понемногу пришёл в себя. Только привычка осталась на ладони смотреть, будто кровь друга так и осталась. Вину почему-то чувствовал, что не смог вытащить живого…
        А послать его, конечно, пошлют. Вон ориентировку дали женщину искать, даже фоторобот составили. А за что её искать, коли вины на ней нет? Времена…
        - Ты что, Николай, стоишь? Пошли в дом, нас же ждут.
        - Нет, я домой пойду. Жена подозревать начнёт, что не просто мы с тобой здесь чаи гоняем. Про Невзора-то уже известно, что ты его приютил. Не хочу, чтобы про Ведею знала - ревнивая она у меня…
        Закрыв калитку за участковым, Леший подошёл к дому. Ведея сидела на крыльце и грустно смотрела на него.
        - Наделали мы вам забот…
        - Разве это заботы? Тяжелее другое - это ждать тебя. Не вошла бы ты в мою жизнь, я был бы просто Лешим, пропадал бы в лесу и ничего бы не знал. Было бы проще. Только теперь я понимаю, что изменила ты мою жизнь! Другая она теперь будет… Чувствую! Словно глаза открыл! До тебя-то, как вслепую ходил. Натыкался на всё, синяки да шишки себе садил. По-другому всё стало.
        Ведея провела ладонью по его волосам:
        - Утром братья придут. Только знаю, не нужно ждать Сохатого - пока он приедет! Нужно отправить братьев к отцу, они там сейчас нужнее. А здесь они другой ночи ждать не будут, своё оружие пойдут выручать. А там их перебьют, так как они не остановятся ни перед чем. Для них закон - только слово Невзора, а его нет здесь. Дорога есть туда, чтобы без лодки обойтись?
        - Есть, правда, по ней только пешком пройти можно.
        - Расстояние не беда, они в лесу, как и ты, - дома. А то и так уже порядком нашумели в селе… Я должна остаться с тобой до той поры, пока волхв не придёт с князем.
        - Как с князем?
        - С ним. Он встал на путь искупления…
        - Давно ли? И что же он хочет искупить?
        - Давно, уже тысячу лет он носит косу, чтобы вернуть.
        - Но…
        - Но прежде должен вернуть своего брата в род. Он в вашем мире, с замерзшей памятью о прошлом.
        - Но как же он здесь жил? И жив ли он?
        - Он жив. Он в вашем мире стал ребёнком по воле чёрных колдунов. Но он рождён был у нас воином, и здесь он тоже воином стал. А кто - сказать тебе не смею, узнаешь сам…
        - Зачем же нужен он вам? Пусть живёт, где ему хочется, раз он предал вас.
        - Он выбран был родами, и путь ему был дан Даждьбогом!
        - Как всё запутано, Ведея! Наверное, я не смогу понять…
        - Ты разведи костёр… Он всё расскажет. И я хочу сидеть с тобою у огня…
        У реки куковала одинокая поздняя кукушка. Уже Ильин день прошёл, а она знай себе кукует, всё, видно, лето да вёсну вспоминает. Знать, осень будет сухая да долгая, не скоро ветра подуют холодные, с дождями да слякотью. Спит дом Дмитрия - Лешего. Только у беседки горит небольшой костёр, освещая зелёный кедровник и две склонившиеся друг к другу фигуры. Тишина. Никто ни о чём не говорит. Смотрят в огонь мужчина и женщина, заворожённые игрой пламени. И будто время остановилось для них. Нет прошлого, нет настоящего, нет будущего. Они слились с природой, слились с её дыханием и сами стали частью этой природы.
        Утро для летнаба Соколова не удалось. Мечтал попить с мужиками пива после совещания, так как полётов в плане не было. Но оно мечтать не вредно. Только вошёл - вызвал его к себе командир авиазвена:
        - По твою душу пришли, точнее, по твоему рапорту. Иди в спецчасть, там тебя дожидается человек из ФСБ. Заварил ты кашу своим рапортом, как прошлый год с посевами мака на старых выселках. Ты, случайно, на них не работаешь? Да ладно, шучу. Иди, ждут тебя. Теперь опять самолёт им подай да катай их…
        В спецчасти Соколова ждал седоватый мужчина, одетый в серый, ничем не привлекающий внимания костюм. Но лицо его притягивало. Даже не лицо, а глаза, умные и усталые. И в мыслях у Соколова промелькнуло: им врать невозможно. Тихий голос, задающий вопросы, втягивал в непринуждённую беседу. Мужчина умел слушать, не перебивал, но как только наступала пауза в разговоре, он вопросом загонял Соколова в нужное ему русло.
        - Ну, вот ты как думаешь? Кто они? И как туда попали? По твоим словам я определил, что это какая-то секта.
        - Не знаю, это вам надо думать, кто они. У меня от них одна головная боль - не запалили бы тайгу. Там боры, сушь, беломошники. Если вспыхнет где, то не поймаешь пожар, а в сопки уйдёт - до снега гореть будет. Я-то знаю…
        - А у меня о другом голова болит, чтобы другой пожар не устроили… Что за базу открыли? И кто за этим всем стоит?
        - Да нет там никакой базы - костры да шалаши, дети там и женщины.
        - Вот то-то и странно… Вылет в двенадцать местного, со мной полетишь. На месте всё надо посмотреть, а потом уже и решать…
        - А я-то зачем? У меня вообще-то сегодня выходной, да и пивка хотел попить. И так неделю уже в воздухе болтаюсь, скоро ходить разучусь.
        - Ну, это к своему начальству. А здесь интересы безопасности Родины, наконец, или что от неё осталось на данный момент. Если надо будет, и пешком поведёшь, а не только на самолёте… Сажин, подготовь спецов и видео на борт.
        Соколов оглянулся: позади него, прикрывая дверь своей широкой спиной, сидел крупный детина. Когда он вошёл, не слышал летнаб, хоть и сидел в шаге от него, не слышал ни дыхания, ни того, как он садился на стул.
        - Ну, вы, ребята, даёте! Будто призраки! Меня аж в дрожь кинуло. Ведь не было в комнате никого? И что, все у вас такие бесшумные?
        - Не все, но есть.
        Глаза фээсбэшника впервые залучились весёлыми искорками.
        - Собирайся давай, вечером пивко своё попьёшь.
        Ан-2 тихо тарахтел над тайгой, приближаясь к скитам. В пропахшем бензином салоне, кроме двух неразговорчивых людей с кофрами, сидел и командир звена авиабазы. Соколов, проложив путь для пилотов на карте, задумчиво смотрел на блестящий винт, который чертил круг… И покуда он крутится, он обережный… «Чёрт, мысли какие-то левые!» - чертыхнулся Соколов и снова взглянул на проплывающую внизу землю. Дымка, как и вчера, не рассеялась - наоборот, стала более плотной. Не было вчерашних разрывов, и лишь кое-где проглядывался отчётливо лес. «Обратно пойдём - нужно девятый пожар осмотреть: не проспали ли лесники. Что-то дыма больше стало…»
        В проходе между пилотскими креслами стоял допрашивающий его человек, с интересом изучая широкие излучины реки, серебром горевшие на солнце.
        - Через три минуты будем! Мы уже на подлёте! - перекрикивая гул самолёта, проорал летнаб на ухо человеку в проёме дверей.
        Впереди по курсу простиралась широкая луговина. Огромный костёр горел у реки, и чёрный дым поднимался в небо широким шлейфом. Костёр на небольшом расстоянии окружали люди в светлых одеяниях, стоящие в несколько рядов. Они уже не обращали внимания на приближающийся самолёт. Круг не рассыпался, не побежали люди, как вчера, прятаться - все стояли и смотрели в огонь.
        - Сколько же их здесь? Видно, какой-то ритуал у них или ещё что… Высоту минимально допустимую! Камеры, снимать! Микрофоны включить, чтобы до последнего слова всё отследили! Командир, левый вираж и пошёл по кругу! Крутись, пока всё не снимут! - прокричал фээсбэшник и выскочил в салон.
        А там уже кипела работа. Одетый в подвесную систему выпускающего, в открытую дверь снимал оператор. Второй лежал на подрагивающем полу, держа блестящий, с прорезями, предмет за дверью самолёта, свободной рукой ухватившись за контровочный тросик двери. Командир звена схватил его за ноги, матерясь, и проклинал себя за то, что вызвался сам лететь с ними. Нарушение всех правил техники безопасности не возместит никакой налёт часов, если вылетит кто за двери. Несмотря на описывающий круги самолёт, люди на земле не шевелились. Они так и стояли кругом возле огня, как будто не было никакого самолёта над ними. Они даже не обращали свой взгляд в небо. Попав в шлейф дыма, салон заполнился не смолистым запахом пожара или костра, он напоминал дым подгоревшего мяса - Соколов это сразу определил. Уж что-что, а пожары и костры в него въелись, наверное, до конца его жизни…
        В «конторе» смотрели несколько раз снятый видеофильм. Спецы обработали записи, убрали гул двигателя, только с земли не было ни одного звука, кроме треска горевшего костра. Люди не произнесли ни одного слова. Оперативники что-то записывали, заставляя по нескольку раз крутить небольшие отрывки. Потом Сажин, махнув рукой, приказал выключить кассету.
        - Это не секта Эдика Пошляева, что была в девяностых годах. Но направление то же, то есть ведического культа. Здесь не присутствует современный быт, нет атрибутов нашего времени, за исключением одной моторной лодки. Нужно сейчас же проверить её бортовые номера и выяснить, кому она принадлежит. Это уже кое-что даст. Эдик до сих пор в розыске, возможно, он причастен каким-то образом к этим событиям.
        В девяностых годах Эдуард провозгласил себя жрецом старой ведической веры, собрав вокруг себя ожиревших от безделья, но ищущих новых ощущений людей из Москвы. Воздействуя на их сознание запрещёнными методами, от гипнотических сеансов до маковой водки, он заставил, вынудил продать их дорогие квартиры в Москве. Увёз их в Кировскую область, где купил в заброшенной таёжной деревне землю за бесценок, устроил там праздник на Ивана Купалу с дымными кострами и бесплатным борделем, опоив всех. А сам наутро смылся, прихватив все деньги и золотые украшения, которые люди сами же поменяли на ритуальные знаки, отлитые из меди каким-то кустарём. Из семидесяти новых поселенцев человек двадцать остались там, в Кировской области, - не захотели вернуться в Москву. Может, чтобы не быть посмешищем среди знакомых и близких. А может, истинно верили в возрождение славянской культуры и религии.
        - И ещё… Среди этих людей камера захватила человека, одетого не как все. Может, это и есть руководитель. Смущает меня одно, что это не секта, а что-то другое. Здесь нет разномастности. Одеяние, луки и мечи, женщины и дети… И как они оказались тут все? Если только пешком пришли… И путь туда один - из Буранова, по сводке это ближайший населённый пункт. Но поискать Эдика среди них надо… Хотя ни мы, ни криминальные структуры его не нашли, а вдруг повезёт?
        Он посмотрел на своего начальника по оперативной работе.
        - Я надеюсь, Валентин Михайлович, меня включат в группу. Мне интересно разобраться на месте.
        Договорить он не успел: принесли ориентировку на засветившуюся лодку. Она принадлежала областному УВД, числилась за участковым из Буранова.
        - Вот тебе и карты в руки. Поезжай на место, потрепи участкового, хоть что-то будем знать до начала операции. А теперь всё, подготовьте свои размышления по данному делу на бумаге. И завтра утром мне на стол. Все свободны. Капитана Сажина попрошу остаться…
        Валентин Михайлович, тот самый фээсбэшник, который допрашивал летнаба Соколова, устало поднялся из-за стола, достал из магнитофона видеокассету и запер её в сейф. Включил чайник на маленьком столике у окна и долго смотрел в тёмное стекло.
        - Подготовь группу на конец недели. И пусть этот Соколов каждый день осматривает скиты и обо всём, обо всех изменениях там, докладывает: не мудрено, что они могут исчезнуть так же, как появились. А нам это надо? Давай, капитан, машина закрутилась - работай. Только аккуратно, мы ведь почти ничего не знаем.
        - Оно-то, конечно, аккуратно, - думая свои думы, ответил Сажин. - Только дуболомы, они везде есть: и у нас, и у них. Могут шуму наделать.
        - Ну, так под твоим командованием и полетят. А за шум тогда с тебя спрошу. Понял?
        Солнце ещё не поднялось, но рассвет уже близился. Тьма стала скатываться в овраги и оседать в лесу, небо же светлело, освобождаясь от ночи. С наспех сделанными вещмешками группа из четырёх человек тронулась в путь и за околицей Буранова растворилась у стены темнохвойного леса. Провожавшие их Леший с Ведеей шли обратно по просыпающемуся селу молча. Мысли их были об ушедших, говорить не хотелось. У старого покосившегося столба с обрывками местных объявлений лежал пьяный, не дошедший до дома мужик. Грязная рука его сжимала пластиковую бутылку из-под колы с остатками разведённого спирта. Он ещё что-то мычал во сне и скрипел зубами, но проснуться, по-видимому, не мог или не хотел, так как во сне ему было лучше. Ведь при пробуждении опять будет жестокая реальность его жизни, которую он заливает этим техническим пойлом. И может, только в своём болезненном сне он чувствует себя человеком, а не подзаборной собакой. И ещё долго слышали позади Дмитрий с Ведеей проклятия кому-то и плач.
        - Замёрзнет, бедолага, зимой…
        Леший отвёл глаза от Ведеи.
        - Только ему, может, там будет лучше. Такая вот у нас жизнь теперь…
        Глава 15
        Словно гудящий шмель, из-за деревьев вынырнул вертолёт в пятнистой окраске, ощетинившийся небольшими подвесными ракетами, и тут же плюхнулся на краю перед лесом. Из открытых дверей прыгали вооружённые люди, одетые в бронежилеты и камуфляж. Лязгали металлические затворы, шлёпали о воздух несущие винты, свистели турбины, засасывая воздух, и выплёвывали его уже горячим с запахом горелого керосина.
        Выгрузив людей, вертолёт поднялся над поляной и, заложив крутой вираж, ушёл из поля зрения. Растянувшись в цепочку, прилетевшие, не опуская оружия, пошли к реке, где вновь пылал огромный костёр, изрыгая из себя чёрный дым и смрад.
        Невзор, обернувшись, увидел вооружённых людей со скрытыми лицами в чёрных масках. В тишине прозвучал, как выстрел, его боевой клич. Круг у костра рассыпался, образуя новый, боевой, оставив небольшой проход к лесу. В середине круга остались женщины и дети. Мужчины же, вооружённые копьями, луками и мечами, стояли, выжидая, что же будет дальше. Сохатый, увидев спецназ, понял, чего они хотят, поднял здоровую смолёвую дубину и, раздвинув плечом круг, встал рядом с Невзором.
        - По нашу душу прилетели. То есть по вашу. Я говорил тебе, что самолёт не зря летает: интерес проявили. Ну, брать они нас не будут, потому как их мало. Если только перебьют, как цыплят, но на это основания веские надо. Трясти начнут, допрашивать - это точно.
        Шеренга подошла метров на пятьдесят, остановилась. Невзор в узких прорезях чёрных масок видел глаза странных воинов. Глаза были разные. Были смелые глаза настоящих воинов, но были и бегающие, уже почуявшие страх боя. Ещё не успевшие оценить ситуацию, они оглядывались, просматривая путь отступления. Такие глаза ненавидел Невзор. Уж лучше дерзкие, волевые, которые подавили в себе страх и которые пойдут до конца - пусть это и глаза врага. Прилетевшие стояли молча, не предпринимая никаких действий, будто чего-то ждали.
        - А ты зачем с нами, Сохатый? Они ведь нас воевать пришли - не тебя. Можешь выйти из круга, мы не будем в обиде на тебя. Ты сделал своё дело на которое тебя послал Леший, а теперь свободен…
        - Я тоже воин, Невзор! Я всегда был воином, только сейчас стал в этой жизни никому не нужен. Но сейчас точно знаю: вам нужен. И не уйду, не проси. Вы перед ними голые, ваши мечи против автоматов - смех. Сейчас тут политика нужна, переговоры, в конфликт вступать нам не резон.
        От шеренги отделился крепкий боец и направился к Невзору и Сохатому. Он шёл свободно и без страха, в шаге остановился от них:
        - Ну и что тут у вас за маскарад? Кто будет старший?
        Он протянул руку к мечу Невзора. Но Невзор, легко вскинув меч, положил острие его на капитанский погон. Тут же автоматная очередь разрезала тишину, предупреждая о дальнейших действиях. Капитан поднял руку вверх, предупреждая тех, кто был позади него, что всё нормально и ничего страшного не происходит.
        - Я, Невзор! Я свой народ привёл на эту землю! А ты, воин, видно, не знаешь обычаев, коли хочешь взять мой меч. Его можно взять только у поверженного наземь воина. Да и то, если хватит сил у тебя вырвать его… Вы воины или палачи? Зачем спрятали лики свои? Вы боитесь своего народа? Вы боитесь идти на битву, открыв лица?
        - Ты много говоришь, как в театре, и войско твоё театральное. Сейчас махну рукой, вас всех положат на землю и руки за голову!
        - Нас ни положить, ни поставить на колени невозможно, так как рабство нам неведомо, а знать, неведом и страх. Если богам нашим надобно, чтобы мы здесь умерли, то и умрём, не покаемся.
        - Нам нужен всего один человек, тот, кто собрал вас в эту секту. Мы с ним говорить хотим, а вы нам и не нужны. Документы, правда, проверим.
        - У них нет документов и отродясь не было. Да им и не нужны документы: они вольные люди, не то что мы с тобой, капитан… - Сохатый опустил свою дубину к ногам. - Нет здесь никого, кто бы интересовал тебя, командир. Это другой народ, тебе не подвластный, да и никому, наверное.
        - А ты кто будешь? Одежда на тебе другая, да и оружия нет. А дубьё зачем в руки взял? Ты можешь мне объяснить, что тут происходит?
        - Не могу, так как ничего не знаю. А сам из села Бураново. Лодку видел на реке? Я на ней приехал, муки привёз да соли. Голодают они, а тут ещё помирать стали старики. Ты прилетел - они как раз хоронят. Видишь, костёр ещё догорает. А вы тут с автоматами, а здесь женщины и дети. Напугать не напугаете, потому как они ничего не боятся, только крови глупой не хочется…
        - Мне тоже не хочется…
        Капитан Сажин снял маску, устало вытер пот с лица. Он ничего не понимал. Люди не расходились, только опустили мечи к земле, давая понять прилетевшим воинам в странной пятнистой одежде, что они не склонны воевать и тоже хотят мира.
        По радиостанции Сажин дал временный отбой и опустился на траву рядом со стоящими Сохатым и Невзором. Бойцы спецназа образовали свой круг, сошлись в кучу, кто сел на траву, кто лёг. И только снайперов не касалась эта команда: они затаились на разлапистых соснах, держа Невзора и Сохатого в прицелах.
        - Ну вот теперь хоть лицо человеческое вижу, - проговорил Невзор, вкладывая меч в ножны на поясе. - Зачем ты пришёл? Это твоя земля? Ты ищешь войны?
        - Зачем мне война? Я уже навоевался. Я порядка хочу и мира, только вот не получается всё никак. Вот и вы зачем-то пришли…
        - Нас Дед Небесный здесь собрал! Да мы и на своей земле.
        - Всем сейчас стала нужна наша земля… И нашим, и не нашим, только бы кусок пожирнее. Вот потому-то я здесь.
        - Да и мы здесь поэтому. И мы тоже храним свою землю. Из небытия пришли, в котором находился непокорённый род много столетий.
        - Кино из детства! Только кинозал - поле… Верю и не верю. Какое небытие! О чём ты, дед?! Ты и остальным всем мозги заморочил. Детям вон в школу пора, а вы их по своим шабашам таскаете!
        - А дети здесь науку постигают. Кто может дать им больше, чем отец? А ты же, воин, уважай седины! Пришёл - так слушай! Не перечь! И может быть, тебе откроется…
        - Что откроется?
        - Истина, сынок…
        - Истина? Истина сейчас - это чтобы вы сложили оружие: не дай бог кто из вас стрелу выпустит или копьё метнёт - греха потом не оберёшься…
        - Так и ты своим воинам скажи, чтобы сложили, и своим охотникам, что на деревьях сидят, тоже.
        - А ты, я вижу, зоркий…
        - Чтобы в лесу схорониться, надо с ним слиться, стать частью его - тогда и в шаг не заметят. А они, наверное, давно в лесу не были. Всё среди людей, поди, да в крепостях каменных.
        Невзор сделал знак своим людям, и они отошли. Рассыпался круг, каждый занялся своим делом. И сразу поляна ожила: послышался детский плач и смех, разговор женщин и мужчин. От леса, где был выстроен живой коридор, шли четверо мужчин. Сажин указал рукой на них:
        - А это ещё кто явился?
        - Это сыновья мои вернулись, ушли из плена. Их взяли ваши люди, но они вернулись…
        Невзор улыбался, глаза выдавали, что он рад появлению сынов. Но чем ближе они подходили, радость на лице таяла, оно стало строгим, глаза сузились, и в них замелькали маленькие молнии.
        - А я вижу, ты не рад их появлению, - заметил Сажин. - Что-то случилось?
        - Они опозорили мою седую голову! Они вернулись без оружия, а это страшный позор для самого воина и для отца их. Уж лучше бы они пали там, на поле брани, где их воевали, - мне было бы намного легче…
        - Круто тут у него! Полководец!..
        Невзор вызвал у Сажина, как у боевого офицера, уважение. Этого старого седого мужика заботила честь воина больше, чем судьба сынов, - сейчас это такая большая редкость.
        - Против кого же ты воюешь, Невзор? И где? Мир ведь в России…
        - Да никогда у нас мира полного не было. Мы охраняем земли наши и народ наш от набегов черноволосых кочевников, от раскосых племён, что рыщут в поисках новых невольников по нашей земле, бережём наши стада и посевы. Но мы не воюем против братьев своих - вот потому-то и оказались в вашем мире, в вашем времени. Измена, как чёрная болезнь, поплыла по нашей земле.
        - Измена, говоришь? Знакома. А вас-то кто подставил?
        - Наши князья изменили своему народу. Изменили своим богам, захотели вечно править на земле русской и чтобы их потомки после смерти правили. Погасили наши жертвенники, против своего народа мечи подняли. И отвернулись наши боги от нас, и на земле не осталось для нас места.
        - Но для чего вы живёте в небытии? Если поверить, что есть такое?…
        - А чтобы Русь хранить… А как, - Невзор задумался, - Ведея знает. С ней боги говорят… И потому мы здесь!
        Капитан, слушая речь старого воина, молчал. Ему чудилось, что он говорит о его времени. Ведь всё один в один сходится. Горячие точки с черноволосыми боевиками, теракты с русскими заложниками - один «Норд-ост» чего стоит. И сами друг друга истребляем, тоже власти хотим полной. Рожать перестали, Бога забыли. Да мы его и не помнили! Только когда прижмёт по-настоящему, когда шаг и секунда от смерти, тогда только к небу обращаемся… А ведь и правда, мы постоянно воюем. А когда нет чужих врагов, мы начинаем бить своих.
        - А это кто, Ведея?
        - Дочь. Её увидишь, ещё не время. Пока в безверье ты…
        - В безверье… Да кто сейчас во что верит? Жена не верит мужу, муж - жене, дети не верят родителям, на улицах себе кумиров ищут. Люди не верят правительству, да, наверное, и сами себе не верят. Потому как очень много обмана свалилось на нашу голову. Торопимся, спешим куда-то, словно на тот свет. Что вокруг происходит, не замечаем. Глаза от обыденности замаслились, и порой не различаем, где добро, где зло. А есть ли оно, добро? Дурные приказы выполняем, не противимся, будто так и надо. Зла много на земле стало. Иногда через трупы люди шагают, чтобы только получить то, что никогда им не принадлежало… Но я солдат и выполняю приказы. Плохие ли, хорошие, но выполняю…
        - На то и воин! На поле бранном твоя нива. Не будь бы вас, и Русь была б в забвенье. В укор себе не ставь, от нас всё началось. Наши князья виновны. Но как бы ни было, есть люди, коим неведом страх перед врагом. И, несмотря на распри, хранят свои края. И если бы Русь их не рожала, поверь, уж не было бы вас…
        Здесь и сейчас Невзор стал находить ответы, что им делать в их мире, куда снова вернутся. Не надо бежать от своего времени. Нужно оставаться там, и жить, и из уст в уста передавать своим детям и внукам, кто мы и для чего живём на этой земле. И передать им то, что мы знаем, и кому верим, и жертву каким богам приносим… Но раз уж случилось уйти в небытие, значит, мы нужны своей земле и своим богам, чтобы хранить знания, даденные божьим внукам, а не рабам.
        - Здесь и сейчас нашёл ответы, ради чего пришли мы в этот мир, - повторил Невзор вслух. - Из небытия вам знанья донести о воле истинной непокорённого народа. Призвал для этого нас Дед Небесный!
        - А что же делать нам? И мне?
        Сажин почувствовал вдруг, что нуждается в совете этого человека, пришедшего из ниоткуда. Потому как мысли в голове уже были давно. Нужны ли они кому-нибудь?… Нужны ли отечеству? А если нужны, то почему от них открещиваются или попросту сдают врагам? Становятся не угодны кому-то? Мало ли было случаев…
        - Так путь начертан твой, ты в воинстве Даждьбога. Какой бы ни был князь, ты охраняешь Русь… Неси и своим воинам сей урок. И отроков готовь к тому, что знаешь сам.

«А он ведь прав! Нужно передавать своим детям и внукам, кто мы и для чего живём. А мы этого не делаем. Учим в школах и университетах чужой иностранной мудрости и этим самым как бы намеренно обрываем нити, связующие нас с прошлым, связующие нас с нашими предками».
        Сажин, отвлёкшись от мыслей, доложил по радиостанции об окончании операции, вызвал транспорт для вывоза спецназа и пригласил начальника отдела прибыть самому с мечами из музея и гуманитарной помощью МЧС. Немного помолчав, Валентин Михайлович дал добро.
        Заходило солнце. Все люди Невзора молча молились на берегу реки, провожая умирать светило. Темнеющий закат окрасил лица людей в красноватую медь, и издалека они напоминали идолов, восставших из травы. Небольшой низовой ветерок шевелил волосы и бороды их, как бы ласкал и сопереживал им за последний, погребальный костёр. Сейчас душа умершего с последним лучом уходит туда, где живёт их великое солнце. Не было плача по умершему, потому как он умер своей смертью, не пал на поле брани, и его жизнь оборвалась по воле неба. Его сыновья, крепкие воины, не раз отражающие набеги, скорбели молча, зная теперь, что на их плечи легло святое бремя оберегать род свой. Учить своих детей воинскому искусству, хлебопашеству и скотоводству. Быть частью того мира, в котором они живут. Учить добру и быть всегда вольными. И делить последнее зерно между родами…
        Прилетевший Валентин Михайлович долго беседовал с Сажиным и с Невзором. Они сидели у небольшого костра на краю поляны, смотрели на молящихся и порой не верили, что это с ними происходит. Вот она трава, вот костёр, огонь жжёт руки, но стоят в закатных лучах люди, которые не принадлежат их миру. Вот где-то у реки кричит уже ночная птица, и ветер начинает дремать… Но не укладывается в голове, что на самом деле эти люди у реки - из прошлого… Эти люди - праотцы их и праматери… После некоторого молчания Валентин Михайлович, ни к кому ни обращаясь, тихо проронил:
        - Мы, что могли, здесь сделали. Завтра улетим. А ты, Светояров, отведёшь нас к Ведее и Лешему. По рассказам, они знают, как люди здесь очутились… Да, я верю Невзору, верю тебе, но из их уст хочу услышать.
        Сам же подумал про себя: «Надо закрыть эту зону для полётов и на реке пост поставить. Если узнают - любопытных-то море! - рванут сюда, своими глазами всем посмотреть да пощупать захочется. А нам это надо? Нет. И вообще, ничего не надо об этом никому знать, а тем более давать какую-то информацию».
        Валентин Михайлович ещё раз взглянул на уходящее солнце и людей, провожающих его. Они верят истинно, как дети…
        - А ты, капитан, возьми людей и собери бомжей по вокзалам и у рынка, кто без документов, и задержи их в нашем учреждении. И чем больше, тем лучше: если пресса пронюхает, будет кого им показать.
        У него сейчас о другом голова болела. Если всё, что происходит здесь, правда, то найдутся охотники, которым нужны будут эти самые люди, этот напиток, чтобы пройти эту самую временну?ю грань. Если есть действительно такая… Вот тут-то и начнётся настоящая война. Ради этого никого не пожалеют: ни детей, ни женщин. Соколова, летнаба, нужно убедить, что это действительно секта. Да и всех, у кого был доступ к этой информации.
        - Ну вот вроде и всё. Остальное - потом, после встречи в Буранове… Мой совет всем - забыть об этом. Не было ничего! Бред, галлюцинации. Проще жить будет. Да нам никто и никогда не поверит, с чем мы столкнулись. Это за пределами понимания, и одна дорога после этого - в дурдом!
        Дмитрий с Ведеей проснулись до солнца. Лежали молча, не шевелясь и не открывая глаз, освобождаясь от сна. Ждали рассвета, первых лучей. По дыханию Ведеи Дмитрий понял, что она уже давно не спит.
        - Ты что-то видела во сне? Молчание какое-то нехорошее.
        - Волхв пришёл сегодня с князем. Пока он ищет брата, Леший… Сегодня я увидела: он здесь. Он терем для меня отстроил и грезит видеть в нём женою.
        - Тебя? Но как же я?
        - А нас связали не земные нити, поэтому мы памятью живём.
        - Чудно ты говоришь и непонятно…
        - Придёт прозрение потом. Сейчас вернуть мне косу должен князь, абы не заплутать во времени твоём… Только сегодня и твои гости будут, много гостей будет сегодня. А вот сестра моя первая придёт, та, что блуждает ещё по дорогам да лесам вашим. Но не просто она ходит - мир ваш понять хочет, травы для тебя ищет, я попросила её. Она найдёт и принесёт, сколько тебе будет надобно… Вставай, Дмитрий! Солнце сейчас всходить начнёт, нам на берег надо. Мы не должны пропускать рождения его, так как с ним мы оживаем и теплом его живительным напитываемся, чтобы тело наше за ночь не остывало.
        Дмитрий сел, переваривая услышанное.
        - Я понял так, что скоро ты уйдёшь… А как же ребёнок, о котором ты говорила?
        - Я знаю, время ваше скоротечно. Вот потому-то и уходить мне надобно сейчас. Я ведь говорила тебе, что у вас время летит, как водопад, а я из другого. И всему племени уходить надо, иначе в одночасье состарятся и уйдут в мир иной… Волхв вовремя пришёл. Он нашёл нас, так как, видно, всё он знает, а иначе не был бы волхвом.
        - Так… Когда ты уйдёшь?
        - Я уйду самая последняя, поверь мне. И ты меня проводишь в этот путь. Я не хочу, чтобы ещё кто-то был при нашем расставании. Тайна наша не должна быть никем раскрыта. Это нужно для будущего нашего сына, чтобы он мог спокойно жить с тобою в вашем мире.
        - Но многие знают о нас - с ними-то как?
        - Ну, об этом и печалиться не надо. Они всё забудут здесь же, у тебя, как только захочу… Попьют медов, которые поспели, - в твоих же погребах их настояла. Но ты не пей! Иначе память потеряет всё, что нам дорого с тобой. Всё, что я тебе шептала, хмельная пена унесёт в мир темноты и страха. И ты начнёшь плутать, как в детстве у села, ища тропинку. Кричать и звать на помощь будешь с осознаньем, что где-то я была. Потом почти придёт к тебе успокоенье. Поверишь: что привиделось - мираж… Но только ночью не найдёшь покоя. Мои глаза мерещиться повсюду будут, слова мои и жар дыханья. Но так недолго потерять рассудок. Поэтому не пей! Не приноси и мне страданья! Я в мыслях жить буду тобой, меня ты только помни… Сейчас пойдём, лучи уже ласкают землю, и нам пора в лазори окунуться, почувствовать тепло и выдохнуть луны сиянье, сковавшее дремотой тело.
        На берегу кто-то уже был. В тумане, что поднимался над рекой, изваянием стояла молодая женщина. На низкую ветку кустарника она вязала зелёную ленточку. Дмитрий за руку задержал Ведею:
        - Это твоя сестра?
        - Да, это она, Снежа. Мне жаль её: она ещё не знает, что скоро путь обратный предстоит.
        Ведея подошла к сестре, приобняла за плечи, и они молча опустились на росистую траву. А солнце уже играло на ветвях. Из-под розового покрывала тумана тихо вздыхала река. И только у крутых берегов, где туман разрывался, серебряной рыбой блестела вода.
        Дмитрий отошёл в сторону, чтобы не мешать женщинам творить свои молитвы, но искоса ловил оценивающие взгляды новой женщины, появившейся на его берегу. Он ухмыльнулся весело: оказывается, во все времена женщины остаются женщинами. И вот даже здесь, на молитве, сестра Ведеи оценивала выбор своей сестры. Он прошёл по берегу до одинокой берёзы, стоящей на самом краю обрыва, сел на землю, прислонившись к ней спиной.
        - А она тёплая… - прошептал он, - действительно живая… Только скоро её не будет: уйдёт со следующим половодьем.
        Берёза наклонилась уже в сторону обрыва, и лишь часть корней связывала её с живым миром. Половина же корней уже просто висела с высокого берега, и в них запутались комья земли с жёлтой травой. Она тоже цеплялась за жизнь, как человек, не хотела выпускать из корней то, что у неё осталось. Но она ещё жила, шумела листвой на лёгком ветру. Может, жаловалась Дмитрию на свою судьбу, рассказывала, что последнее лето зеленеет и что весной, когда у неё набухнут почки, она вместе с куском обрыва уйдёт в мутную весеннюю воду, где её закрутит половодье и с поломанными сучьями выкинет на отмель уже мёртвую. И на ней никогда уже не будут распевать птицы, и уже никто не сломает веток на венок или просто на банный веник. Только вот помочь ей было некому. Дмитрий погладил ладонью шершавую кору берёзы. Ему показалось, что с теплом дерева он поймал мысли её.
        - Всё когда-то кончается, на каждого отпущено своё время, вот и тебе тоже…
        И то ли налетевший ветерок, а то ли сама погибающая берёза в ответ тихо зашумела листвой. И вылетевший земляной ком из корней полетел вниз по яру, рассыпаясь на мелкие кусочки. И тихо захлюпали о воду земляные комочки.
        С низовья реки был далеко-далеко слышен лодочный мотор. Он то пропадал, то выплывал тонким звуком, вырвавшись из-за очередного поворота реки, а то, попав на мель, фыркал, как недовольный конь. Дмитрий долго прислушивался, вглядываясь в речную даль, пока не заболели глаза от ряби на воде.
        - Это Сохатый! Вчера никто не спускался вниз.
        Уже через полчаса, пройдя последний поворот и выйдя на прямое плёсо, вылетел милицейский «Прогресс».
        А вечером чёрный джип с синей отключенной мигалкой остановился у ворот дома Лешего.
        Ведея будто замерла на середине комнаты:
        - Встречай гостей, а я на стол накрою. Всё близится к концу. Или к началу…
        - Я что-то не пойму… О чём ты?
        - Потом, я ночью объясню. Веди гостей, а мне поможет здесь сестра.
        Приехавшие двое незнакомых мужчин с Колей Колесниковым прошли в беседку в кедровнике. Познакомившись с Лешим, они сели на широкие лавки, и Валентин Михайлович, старший из приезжих, попросил истопить баньку. Леший не удивился просьбе, так как все приезжающие, особенно городские, всегда рады настоящей бане, занёс дров и растопил каменку. Тут же у беседки, где было старое кострище, развёл костёр.
        Огонь быстро побежал по смолёвым дровам и разгорелся жарким пламенем. Живой огонь, он располагает к беседе. Да и чай на костре, настоящий, живительный, язык развязывает. Леший посмотрел на старшего:
        - Не знаешь, с чего начать?
        - Уж не допрашивать ли ты нас здесь решил? - улыбнулся Валентин Михайлович.
        - Да нет, это не по моей части. Я ведь Леший, моё дело - лес. Скорее, я и мои гостьи вас интересуют. Только нового-то ничего нет. Я так понял, вы в скитах были? Сохатый мне сказал… Он сейчас тоже подойдёт, пошёл переодеться после леса.
        - Ну, это хорошо, все будут в сборе… А о скитах, Леший, надо всем забыть. Зачем помнить то, чего нет?
        - Как это нет? Вы что же, ничего не видели?
        - Надо забыть всё! Нас тоже нет… И никогда к тебе не приезжали.
        - Понял, не дурак…
        На тропинке показалась Ведея со Снежей, они несли приготовленный ужин. Снежа уже была в джинсах и рубашке Лешего и ничем не отличалась от городских девушек, только на кожаном шнурке вместо сотового телефона болтался хороший охотничий нож. Поставив на стол снедь, Ведея повернулась к Лешему:
        - Ты помоги мне принести кувшины с пьяным мёдом, его я по преданьям настояла.
        Сидевшие за столом гости в восхищении наблюдали за стройными женщинами, похожими друг на друга. Сажин даже привстал со скамьи, забыв вытащить сигарету изо рта. Сигаретный дым попал ему в глаза, и они наполнились непроизвольной слезой. Они молча кивнули им головой, и Сажин отвернулся, вытирая глаза от набежавшей слезы. Дмитрий с Ведей принесли бутыль с напитком и поставили на стол.
        - Ну нет! Сначала баня! А после неё и принять не грех! - Валентин Михайлович вопросительно посмотрел на Лешего.
        - Как скажешь, командир…
        Парились долго. Почти совсем стемнело, уже пришёл Сохатый, который молча сидел за столом и не отводил глаз от Снежи. Леший заметил, что Снежа волнуется. Она то и дело опускала глаза, стараясь не встречаться с взглядом Сохатого. А им и не нужны были слова, словами всего не скажешь. Ведея заметила это и грустно улыбнулась:
        - Любовь, она не смотрит на время и место, и раз ей суждено случиться, её не остановишь. Она, как мёд, в любую щелку просочится, и её примет благодатная земля. И ей без разницы, что над землёй творится: стоит ли мир, иль кровь на бранном поле льётся. И вопреки слезам она смеётся, соединяет души на века… Вот только ей не суждено купаться в яви, лишь только помнить неземную нить. Но этот её путь начертан изначально, он даден ей богами…
        Она попросила всех гостей сесть за стол. Сначала выпили за лёгкий пар, потом за хозяина и хозяйку дома. Она разливала свой пьяный мёд по бокалам гостей, лилась непринуждённая беседа. Всем, кроме Сохатого, было весело - он сидел с нахмурившимся лицом, пил небольшими глотками и шептал:
        - Так будет лучше, так будет лучше для всех… И для меня тоже.
        Никто не обращал на него внимания. Колесников с Сажиным вспоминали Чечню, чертили вилками по клеёнке свои ущелья и точки, где сидели когда-то, обороняясь. Валентин Михайлович улыбался, как малое дитя, глядя на Сохатого и Снежу. Леший с Ведеей говорили о том, что так тяготило их обоих, - о будущем расставании. Уже к полуночи все отправились спать в дом, Снежа пошла провожать Сохатого. В беседке остались вдвоём Леший с Ведеей.
        - Да, это не конец… Сейчас я поняла: в наш мир уйдёт с сестрой Сохатый.
        И как бы в подтверждение её слов на реке взревели лодочные моторы. Они бросились на берег реки. При лунном свете на середину реки выходила на глиссер лодка. Сохатый сидел, крепко вцепившись в руль, словно боясь, что его кто-то отнимет или он сам раздумает и вернётся назад. Успевшая переодеться в свой сарафан Снежа сидела рядом. Её длинные волосы развевались по ветру и на резких поворотах ложились на плечи Сохатого и как бы обнимали его…
        Только к полудню поднялись гости и засобирались на рыбалку. Их обещал вчера свозить Коля Колесников на окуней в Заломную курью, что впадала в реку немного выше Буранова. Коля Колесников прибежал уже поздно, притащил удочки и блёсна, но все уже снова сидели за столом, похмелялись пивом, закусывая солёной рыбой.
        - Что-то Сохатый не пришёл, - проговорил участковый, присаживаясь к столу. - Проспал, видно. Нам больше достанется, - веселился он. - Ох, хорошо-то как, мужики! Я сейчас, только к лодке схожу, бензин унесу, и - на окуней!
        Только на рыбалку никто не поехал: оказалось, вчера кто-то отвязал лодку, как сообщил Колесников. Но вместе со своим печальным известием он притащил ещё пива, и все снова уселись за стол.
        - Вот с этого надо было и начинать, - проворчал Валентин Михайлович. - А то лодка, лодка. Да найдёшь ты свою лодку! Хорошо же сидим! Зачем бедную рыбку ловить? Она закон не нарушала, так и пусть плавает… Правильно я говорю, Сажин?
        - Так точно, товарищ майор! Хоть раз вырвались из своих стен! Надоел город до чёртиков. А тут воздух, баня, пиво. Ну, давай ещё за хозяев дома!
        Звонко прогремели бокалы.
        - Спасибо вам за приют!
        Глава 16
        Утром князь, облачившись в дорогие одежды, шёл со жрецом на восходящее солнце. И когда первый луч золотом покрыл росистую землю и трава засверкала мокрыми самоцветами, они сделали по глотку зелья, и шагнули навстречу неизведанному, и канули в начинающем розоветь свете. Их поглотил утренний туман, покидающий землю…
        А по землям князя и Невзора летят чёрными птицами конники, поднимая клубы пыли и зелёный дождь луговых сверчков. Солнце тяжёлое, в мареве, пыль над землёй, дым. Скачут, ищут последних отступников. Только нет уж никого, и вернутся ли - никому неведомо…
        Ступил князь с волхвом снова на землю после долгих странствий. Только земля под ногами дымилась, как тогда в деревне Невзора. Не жгла ноги, но жгла душу. Страшно вдруг стало князю! Закрыл глаза рукой, стараясь стереть, что перед взором предстало. Только голос внутри себя услышал: «Смотри! На то и путь искупления. Дыши этим воздухом! В этом и твоя вина - что видишь перед собой. Дыши этой виной, откладывай её в памяти». Рука посох сжала, пальцы онемели, словно в воде ледяной руки. Холодный пот по спине скатился градинами. «Дыши, князь, есть в этом и твоя доля», - прокатился над дымящимися кучами смех.
        Как много зла скопилось за тысячу лет! Злом пропитан воздух, злом насыщена вода в ручьях и реках. Зловонием дымят мусорные свалки больших городов и копошатся в них опустившиеся, озлобленные люди, которые уже не верят в добро. Да и в зло тоже! Эти люди пострадали от добра и зла, оставшись без ничего. Они нашли здесь последнее пристанище. Но они не стали, находясь здесь, носителями зла, подобно крысам, разносящим болезни. Но стали вопреки всем бедам носителями добра, потому что не было на свете более нежного и заботливого отношения друг к другу. Морозными ночами, когда и собаки забираются в тёплые места, они ходят и поднимают друг друга, потому как сон на таком морозе равносилен смерти. Но смерти они не боятся - для них смерть избавление. Опасаются остаться калеками, поморозив руки и ноги, потому как будут в тягость своим товарищам. И даже серые вороны боятся этих людей: они стали отбирать их исконное пропитание. И вороны сидят теперь вдалеке от пищевых отбросов и только недовольно горланят. Может, возмущаются. А может, просто по-птичьи, по-вороньи, высказывают сострадание к потерявшим свой облик
людям.
        Но князь видит и других людей, не похожих на этих. Они похожи скорее на него. Сидят пьют и едят из красивой посуды в элитных кварталах городов, в высотных административных зданиях. Также много вокруг их челяди, на которую смотрят они свысока. У них нет мусорных свалок, вокруг них сады с розариями, но только с запахами роз часто плывёт запах горького миндаля. У них тоже есть своя боль, своё горе: то сын подвержен гибельным привычкам, то дочь потеряла свою женскую сущность. Но только вот от них больше исходит зла, чем от людей со свалки. Потому как они уже не могут довольствоваться тем, что бог послал. Аппетит, как всегда, приходит во время еды. И здесь уже никого не пожалеют, ради достижения своих целей сметут с дороги, не становись на пути. И разве они будут помогать своим товарищам, попавшим вдруг в беду, бескорыстно? Да нет, конечно, потому что видят сначала не человека - конкурента. А всех обездоленных они считают лентяями и неудачниками. И кто страшнее и опаснее - люди свалки или эти, холёные, с самодовольными лицами? Они считают себя вольными и свободными, только не так всё это. Свободные,
скорее, люди свалки, они не зависят от денег, положения и своего места в обществе. У них своё общество, своя отдельная страна в стране, где нет никого, кто бы мог ущемлять их права, которые у них остались. Они избавились здесь от страха смерти и обрели с этим свободу, обрели своё бессмертие. Да, кипит здесь зло, словно большой котёл, крутым кипятком. И пар от котла, ядовитый, заволакивает близлежащую землю и отравляет всех, кто дышит им… А потому, что подкладывают дрова под этот большой котёл со злом сами люди. Они уже отравлены этим паром. Ведь как только человек перестаёт верить в добро и справедливость, он сам становится носителем этой чёрной болезни, а она, как чума, никого не щадит. Вот потому-то и плывёт чёрный дым над землёй, дым чумного пожарища.
        - Русь ли это, волхв?
        - Русь… Вот потому ты и здесь. Тяжёл путь искупления. А ты смотри! Боль земли да людей в себя впитывай… Зло поменяло свой внешний облик со временем. Это уже не то зло, с которым завоёвывались новые земли, когда люди шли войной друг на друга, пуская реки крови. Оно переоделась в смокинги, в белые халаты учёных, которые в своих лабораториях выводят новое зелье, убивающее человеческий разум. И всё ради золота и власти - ради того, к чему ты всегда стремился. Мало что здесь во благо людей, скорее, против них: обманом забирают последнее… И крови меньше не стало - её стало больше. И когда придёт конец этому, одному небу известно.

* * *
        Князь стоял на траве, смотрел на дым, поднимающийся к небу от горевшего городского полигона, и его ноздри забивала вонь, летающая по воздуху жирной сажей. Он здесь уже был, давно, но был. Правда, запах тогда был другой, да и свалка была маленькой. И вспомнил это сейчас. Он тогда только стал князем после смерти отца и первый раз по велению человека, который жил на княжеском дворе, отправился сюда.
        - Я вижу, сии места тебе знакомы. Как только ты глотнул напитка, чтобы сделать переход, я понял, что ты когда-то пробовал его. Ты вкус его запомнил и в ожидании волшебства глаза закрыл руками от предстоящей боли плавленого солнца. Не от колдуна ли, что жил на княжеском дворе, в избе без окон? От него…
        Судислав зло глянул на волхва, но ничего не ответил.
        - Ты много знаешь, князь! Ты страшный человек! А может, и не человек - ты сын, похоже, Нави. Ты первым сделал шаг в лучах ещё туманных, а я лишь следовал твоим шагам. И вот мы здесь, а мы должны увидеться с Невзором… Что делал здесь? Когда? И что теперь ты ищешь? Уж только ли Ведею? Ведь ей не место здесь, ей, избранной богами!
        - Молчи! Молчи… Я хочу вспомнить! Я уже был однажды здесь… Вот только для чего? И что показывал мне человек, с которым я пришёл сюда?
        - Ты был здесь с колдуном?
        - Да, перед тем как принять веру христианства. Сейчас я вспомнил, он показал мне здесь остатки вольного народа. Но это же скоты, копающиеся в мусорных отбросах! И очень странно, но тогда я стал здесь снова отроком, мне велики были одежды…
        - Из мира в мир ты перешёл - всё оттого. Сейчас же ты из небытия явился.
        - Но разве это люди?!
        Судислав брезгливо прикрыл лицо от дыма горящего мусора.
        - Вернувшись, я принял крещенье. Я не хотел уподобляться им, пусть даже вольным и свободным… Я князь!
        Волхв почувствовал вдруг в Судиславе ненависть к людям, особенно вот к этим бездомным, ненависть к тем, кто ниже его по роду. И там, в тереме, который он отстроил для Ведеи, люд, прислуживающий ему, боялся и прятался, старался не попадаться на глаза. В нём видели что-то нечеловеческое, звериное, с чем нельзя жить на земле…
        - Да, это тоже люди! Сюда их загнала безвыходность и слабость человеческая. Но они люди! И если сам я к ним приду, они поделятся и пищей, и теплом костра. Пусть грязный, но ночлег дадут. Не станут крысами травить, коль нет вины на мне. Пойдём же к ним! У нас есть время до восхода, да и тебе на пользу память освежить. Быть может, воедино сможешь обрывки памяти свои соединить, которые на время успокоят… Или, напротив, петлёй на горле мысли захлестнут. Пойдём! Ты же не трус, тем более средь них кого-то ищешь… А путь же искупленья долог.
        Люди почти не обратили на них никакого внимания. Немолодая женщина с испитым лицом и разбитыми когда-то губами, превратившимися в бугристые шрамы, готовила в большой эмалированной кастрюле обед. На полированной доске, которая раньше принадлежала шифоньеру или ещё какой-то мебели, лежало свежее мясо, лук и крупа. Она задержала взгляд на князе, потом мельком глянула на волхва:
        - Он что, привёл тебя сюда, а квартирку, поди, себе оттяпал? Тут таких, как ты, много. Кто пропил свой угол, а у кого и совсем не было. А ты кто? - обратилась она к князю. - По одёжке так вроде в достатке живёшь. На клоуна похож или на швейцара из отеля. Жила однажды я в апартаментах. Такие там мне двери открывали. А что молчите? Немые, что ли? Жрать пока не приглашаю: у нас здесь старший есть…
        От небольшого скопления людей, которые разбирали кучу металла, отделился невысокий крепкий мужик с грязной в ржавчине бородой и направился к костру. Лицо его, как и лицо кухарки, было испито, в крупных каплях пота, а руки с рыжими волосами тряслись мелкой похмельной дрожью.
        - Севастьяныч, тут пополнение новое прибыло! Только со мной не разговаривают - немые, видно, - протараторила кухарка, закидывая в кастрюлю лук и мешая варево большим половником.
        - Вы кто? Что-то не припомню, в городе вас не видел… Так, ну ладно, говорить не хотите - не надо. Только ты свой наряд-то сними - мне он приглянулся. Ты где его нашёл?
        Севастьяныч ухватился своей рыжей грязной рукой за княжеский кафтан. Судислав ударом кулака свалил старшего на землю и наступил ему на горло. Борода Севастьяныча задралась в небо, изо рта пузырями полезла пена.
        - Убивают!!! - заорала кухарка, кинувшись на князя, и половником засветила ему прямо в переносицу.
        К костру уже бежали люди, мужики и бабы, но, подбежав к незнакомцам, остановились. Вырвавшись от князя, Севастьяныч, скуля, отползал к своим людям. Те обступили их кольцом и стали сближаться. Хорошего это не сулило. Волхв вышел в середину круга и поднял руку:
        - Остановитесь! Ваш человек нарушил сам закон гостеприимства. За это поплатился, словно раб… Мы странники… Пути нас привели на вашу землю, и нам лишь нужно время до восхода, и мы уйдём, не причинив вреда. А вы, как племя дикое хазаров, решили дань с нас брать.
        - Какую дань… - кухарка вновь взяла половник на изготовку. - Больные!
        - Пусть будет нам свидетелем светило, мы с миром к вам пришли… О люди, люди, что же с вами стало?… Кто бог ваш? Неужто вам отцы не передали, как жить среди людей, как честь хранить, как защищать отчизну и как гостей встречать и провожать?
        - Заговорил! - держа своё кухонное оружие наперевес, не унималась кухарка. - И не немые вовсе - так что представляться-то было? Понаехали тут, житья от вас и здесь скоро не станет. Поотделялись - живите у себя!
        - Остынь ты, дай сказать. - От толпы отделился худой старик, одетый в рваную поповскую рясу. Волхв увидел его умные, когда-то красивые глаза. В них не было злобы, в них был нескрываемый интерес к пришлым людям. - Прошу вас, успокойтесь, братья, - обратился он к разношёрстной толпе обитателей свалки. Но толпа уже не жаждала мщения за своего Севастьяныча. Тот сидел на земле, ухватившись за горло, и тоже слушал волхва, достав из кармана чекушку с водкой и маленькими глотками пропуская её содержимое.
        Старик в рясе подошел чуть не вплотную к незнакомцам:
        - Откуда вы? Уж так никто не говорит. Откуда помнишь эту речь, старик? Её давно забыли. И с ней лишь в семинарии знакомят, и то поверхностно. Откуда же ты её знаешь? Ты тоже бывший иерей, как я, расстрига?
        - Я - волхв, своим богам я поклоняюсь, которые издревле на Руси. А речь моя - родимый ваш язык, который вы забыли, но всё же память вам её хранит… Дождётся небо, что вы очнётесь, - не зря же на Руси сказителей так много, - почти вы все. Стихами ваша речь, забытая веками, из уст течёт в полночной тишине… А ты, я вижу, из крестителей из золочёных замков, что Русь предали, как мой князь? И ты им здесь грехи, наверно, отпускаешь?
        - Да нет… Я бывший поп! Мошенник… Да кем я только не был! От этого, наверное, и запил. Потом приход мой забрали, да и от Бога отлучили… Теперь живу бомжом на свалке, молю всевышнего о смерти. Тут тоже можно жить, только иметь терпенье. Народ-то, впрочем, неплохой. У каждого своя беда и своя доля. Словами помогаю, как могу. Но кто же вы?
        - Тебе уже ответил, на большее ответить не могу. Мы на заре уйдём, мы снова канем в бездну. Но кто-то явится сюда, так как народ без веры жить не сможет, - перегрызёте глотки, словно псы, почуяв сучью свадьбу.
        - Ты говоришь про нового Мессию? Или про новое пришествие Христа?
        - Нет, он принесёт лишь зёрна полновесных знаний, не искажённых, праведных, и связь с природой, которую отторгнули и, как язык, забыли. То будет человек, явившийся из бездны, в которую уйдём мы на заре.
        На большой поляне перед костром царило молчание. Ни одно слово, сказанное волхвом, не улетело в пустоту.
        И странно: расстрига заметил, что вся эта публика, с которой он живёт несколько месяцев, завороженно слушает его - не кричат, как всегда, одурманенные водкой, а сидят и слушают. Забыли о еде, о водке, даже о куреве. Никто не хохочет, не тычет грязным пальцем. Что это с ними? Они же никому и ни во что не верят! Как этот человек повлиял на них? Да он и сам, разуверившись во всём, верит человеку, которого и видит-то всего полчаса. Как он, этот неказистый человек с белой бородой, нашёл путь в их души? Да и есть ли она у них?
        Волхв глянул возмущенно:
        - Да, есть у них душа, креститель!
        - Ты читаешь мысли, старец? - Расстрига почувствовал страх перед пришлым.
        - Нет, я их вижу… А души есть у них. И каждый держит в ней на глубине ту истинную веру, к которой возвращается после пустых исканий. Ведь ты же тоже веришь, что над нами есть силы и могущество извне. Но все мы от рожденья поклоняемся светилу, воде, огню и полю - ведь они кормят, греют, жажду утоляют - и радуемся, что это у нас есть. Не ведая того, мы ИМ хвалу возносим. Засеяв поле, урожая просим, светило просим выйти из-за туч. Огонь вздуваем в очагах, творим водою омовенье. Мы к этому привыкли изначально… Вот только созерцать мне вас печально. За вас буду просить богов своих…
        - Ты, стало быть, сектант? И что за веру ты несёшь народу? И много ли сторонников? Но как ты говоришь, наверное, много…
        - Опять ты за своё, убогий! Мне жаль тебя - не уразумел. Подумай на досуге над словами, со временем приходит пониманье…
        Князь Судислав половину речи не слышал. Он шёл между вонючими горящими кучами, пинал банки из-под пива и консервов и думал: «Где же теперь Светояр? И если волхв прав, то Светояр здесь очутился снова дитём? И выжил ли?»
        И впервые в глубине его души ворохнулось сожаление о содеянном. Ведь Светояр - брат и тоже князь, а он лишил его всего, отправив в тартарары. Но тут же эту жалость поборол страх потери власти, власти неделимой, где только он является господином своего народа, который когда-то выбрал его отца. Не отец, а он сменил свою веру, и вот уже двадцать лет как он правит. Но два года назад принял Судислав крещение, много родов привёл к Христу. Последний род только не смог поставить перед новым своим Богом. Вышел он из-под его подчинения, но время придёт - он их скрутит со своей дружиной, поставит на колени на голую землю и будет держать до самых морозов. Покорятся! А кто не захочет, как Невзор с сынами, в подвалы засадит, отдаст крысам на съедение. Вот только бы Ведею поскорее отыскать, боль на душе своей успокоить.
        Только прав ли он? Попы говорят, прав. А сами золото старинное по себе растаскивают. Для храма, говорят… А для храма ли? Почему дался им этот Невзоров род? Нет ведь от них никакой угрозы монахам. Боятся… Но что их бояться? В лесах живут, не грабят и не убивают. Может, оттого, что истину знают. И это несёт страх монахам, потому как вера у них исконная, не чужестранная.
        Отец его не принял чужой веры. И он бы не принял, если бы не колдун, показавший, что стало с вольным народом. Только теперь Судиславу сдаётся, что не просто так его водили в другой мир, а для того, чтобы он все силы положил: Невзора или казнил, или привёл к крещению. Прав был волхв, что на пути искупления открываются глаза. Только не видать ему никогда Ведею, пока прощения не попросит у брата. Но найдёт ли его? Сколько они уже идут с волхвом? Рука - сплошная рана от посоха. Это плоть за злодейство его расплачивается. Только жив бы был, на колено пред ним падёт, а вернёт домой.
        Усталым шагом подошёл к толпе, опёрся на посох.
        - Я бы хотел знать, народ, не встречали ли вы когда-либо здесь человека по имени Светояр? Только это давно было, его привёли и оставили здесь. Жив ли он?
        Толпа ничего о таком человеке не знала. Она молча выслушала и качала головами. После разговора с волхвом люди ели и пили. Кухарка подливала еду в тарелку седому волхву и просила и его, князя, чтобы он тоже шёл к столу. Князь посмотрел на людей, занятых своими разговорами, отошёл в сторону и лёг на траву. К нему, спотыкаясь и развесив пьяные слёзы и сопли, подошёл Севастьяныч:
        - Ты, мил человек, не обижайся, давай мировую, - и протянул уже пол-литровую бутылку с водкой. - Ну, с кем не бывает? Оплошал… Чёрт вас знает, крутых, в какой вы одёжке.
        Судислав вытер ладонью горлышко бутылки и отпил половину содержимого:
        - Я простил тебя, холоп… А теперь иди, я отдыхать буду.
        Он закрыл лицо руками, и перед глазами предстало княжеское поместье. В силах ещё отец… Расторопная челядь… И тёмное лицо ключника, изрезанное глубокими морщинами. В жизнь князя этот ключник внёс страх, какой-то животный, непонятный страх. Он с раннего детства завладел его волей. Стоило только ему махнуть рукой - и Судислав шёл к нему, как бычок на верёвочке, в его избу без окон, в которой всегда горели свечи, висела пучками трава по стенам, а солнечный свет проникал, только когда была открыта дверь. Судислав боялся этого дома, там всегда происходило что-то страшное, непонятное. То дым или пар валил из дверей, то слышны были оттуда завывания и плач. Ключник готовил снадобья для лечения дворовой челяди и самого старого князя - его под старость очень мучили застарелые раны, тут же на голом топчане мазал их собачьим жиром с кровью, прижигал чёрной свечой и шептал одному ему ведомые заклинания.
        Младший брат Судислава Светояр никогда не ходил сюда. А когда однажды ключник хотел силой завести его в дом без окон, огрел его маленькой плетью. И отстал от него ключник, только посмотрел зло, как бы говоря: «Придёт и моё время».
        Отец после смерти матери Судислава женился на девушке из рода, который выбрал когда-то отца его князем. Когда родился Светояр да подрос, отец увидел словно копию свою, стал готовить себе преемника. Только заметил это Судислав и однажды заявил отцу, что князем после смерти будет он.
        - Может, и ты, - ответил тогда отец. - Только кто силу да удаль свою покажет, победителем в поединке выйдет, тот и будет править.
        Запомнил слова отца Судислав. А тут ключник его к себе привёл да стал мёд на душу лить, что князем должен - непременно должен! - стать он. И если надо, ему ключник поможет. И налил ему в плошку жидкости да заставил выпить. И с тех пор почувствовал Судислав, что правит им ключник, так как сам стал к нему ходить да слушать его хриплый скрипучий голос. И казалось Судиславу, что ключник не разговаривает, а замки подклетние открывает.
        Шестнадцать ему исполнилось, когда отец умер. Тут же, у погребального костра, объявил себя князем Судислав. Народ даже опешил - не дождался конца ритуала! Только ключник знал своё дело - заставил новоявленного князя мать Светояра обратно в её род отправить. Так и сделал Судислав. Только при выходе из терема обернулась она к молодому князю и молвила, что это они с ключником от неё избавились. Мать у Светояра хоть и молодая, а умная была - подметила, что пасынок всё с этим колдуном дружбу водит. Ушла она и в роду у Невзора жила. Вот здесь впервые и открыл ему ключник тайну перехода в другой мир. И вместе с ним первый раз в этот мир отправился.
        Не давали мысли уснуть Судиславу. А уже ночь наступила. У костра, куда вновь подошёл, спят уже многие. Лишь волхв с расстригой сидят, в огонь смотрят, изредка говорят, но разговор не понятен князю. Сел рядом и тоже в огонь уставился, пока волхв допрос не начал.
        - Что, князь, в раздумьях, вижу? Тоже истину ищешь?
        - Светояра ищу… Жив ли? Вину вдруг сейчас почувствовал.
        - Жив… И он ищет тебя. Один раз уж с тобой чуть не встретился…
        - Когда же? Почему не ведаю? Почему не сказал?!
        - Не готов ты был, мало прошёл, да стрелою был ранен невидимой. Сколько дней и ночей тебя выхаживал…
        - Но почему не бросил меня умирать? Я же и сейчас - ярмо у тебя на шее.
        - В небытии, где с тобою ходим, капля крови сотрёт нашу память. Мы забудем, для чего нам такой путь дан, и урок свой никогда уж не выполним. Мы вернулись с тобою в терем, откуда путь свой начали. Там тебя выходил… А ты нужен роду! Потому и не бросил. Да и ты на пути искупления, снова с тобою ушли. Сам просил вернуться, как силу свою почувствовал.
        - Но я не помню… Почему?
        - Потому как не изведал истины.
        - А есть ли она, волхв?
        - Есть! Для того род Невзора в небытии. Чтобы когда-то донести её людям, когда Русь вдруг станет в опасности.
        - Ты лучше мне Ведею разыщи. Домой пора, а без неё я не уйду.
        - А что её искать? Здесь она. Сначала отправишь Светояра. Только вот ты сам вернёшься ли домой в полном здравии? Тёмное пятно будто у тебя над головой - нехороший знак, но я его воочию вижу.
        - Смотри, чтобы глаза твои не лопнули от твоего прорицания.
        И снова в памяти у князя всплыл ключник. Решил тогда князь сам научиться делать зелье переходное. Только цену за это запросил большую ключник: чтобы казна в его ведоме была, у ключника, а не то всему люду расскажет, что чародействовать князь вздумал. Вот тогда и пришёл князь со своими людьми ночью. Стали требовать, чтобы научил, как напиток делать. Только и ключник свою выгоду знал, не хотел выдавать секрета. Тогда подпёрли двери оглоблей да запалили дом без окон. Долго волком выл ключник, пока потолки не обрушились. Утром по пепелищу ходили, только и костей не осталось. Ощутил тогда в груди страх Судислав: вдруг у него ещё какое зелье было, испарился и жить остался? А ключник отомстит… Князь в этом был уверен.
        Рано утром князь с волхвом поднялись на взгорок и с первыми лучами ушли туда, где уже ждал волхва Невзор. Когда проснулись обитатели свалки, не обнаружили пришлых людей. Как будто их и не было. Сначала вроде поискали, думали, заползли на ночь в их норы, потом бросили да сели опохмеляться опять у костра. Севастьяныч, выпив полный стакан, громко крякнул:
        - Ну, допились вчера, однако! Надо же было привидеться: князь, потом этот, как его, не выговоришь с похмела, волх или волхв. Только царя-батюшки и не хватало. Семёновна! - крикнул он кухарку. - А тебя волх это, случайно, не того? Что-то ты около него всё крутилась…
        - В башке у тебя вчера крутилось! Ополоумел, что ли? Какой волх? Какой князь? Напились, как свиньи! Вот половник мне загнули. Опять из-за похлёбки дрались, ненасытные… Весь запас водки за цветмет выпили.
        - Будто сама не пила? - гоготнул Севастьяныч, хватаясь за болевшую голову.
        - Пила, а как не пить…
        Расстрига не стал опохмеляться, подошёл к Севастьянычу:
        - Ухожу я от вас. Спасибо за хлеб и за соль! Спасибо, что приютили на долгое время, - низкий вам поклон.
        Он кланялся людям, что сидели у костра, почти каждому.
        - Не знаю, как бы я прожил это время, наверное, уже где-нибудь и загнулся. Но вы кормили, и поили, и платы с меня не спрашивали. Теперь только знаю: по-другому буду жить…
        - Как по-другому? - икнул Севастьяныч. - Тебе тоже вчера, как и мне, привиделось? Так это от выпитого, не иначе.
        - Есть деньги у меня большие, часть вам отдам, а остальные в банке. Мне они не надобны.
        Он, поковырявшись в тощем заплечном мешке, достал тугую пачку долларов.
        - Здесь много, надолго хватит…
        Севастьяныч покрутил деньги, понюхал зачем-то.
        - И это деньги? Они же не наши, зачем они нам? От них один раздор…
        Он снял с пачки бечёвку и рассыпал их в костёр.
        - Смотри, Семёновна! Ихний президент цвет лица поменял, это от злобы, что против мы, - захохотал. - От них одна морока!
        - На них бы дома купили где-нибудь в деревне, а ты в костёр. Это деньги!
        - Знаем! Не захватил ты одного парня. Тот всё хотел уехать домой в Воронеж. Приехали какие-то люди, тоже дали денег и будто на вокзал повезли. Мы ему ещё всем миром одёжку собрали. Жениться он ещё думал. А что, молодой был, после тюрьмы к нам сюда попал. Только через месяц мы его нашли здесь же, на свалке…
        - Что, пропил деньги? - Расстрига даже не удивился. - Так это сплошь и рядом.
        - Да нет, его какие-то хирурги искромсали, всё из него вынули… - Севастьяныч снова жадно припал к бутылке. - А ты говоришь «деньги»! Зло это, батюшка. А дома в деревне… Кому мы там нужны? А здесь мы сообща друг друга похороним.
        - Наверное, прав ты, я сам над этим думал…
        - А вот кто же, батюшка, нас теперь от грехов-то оградит, кто их отпустит? - пьяно упершись руками в землю, старался подняться Севастьяныч.
        - А в аду какие уж грехи?… Здесь вы за них и расплачиваетесь, не понимая сами этого. Оставайтесь с миром! Да пребудет с вами Христос…
        Он, не оглядываясь, пошёл по направлению к оживлённой трассе, где фыркали и урчали тяжёлые машины. Его рваная прожжённая ряса била по стоптанным кирзовым сапогам, вещмешок свалился с худого плеча набок, торчали спутанные грязные волосы цвета запорошенной соломы. Никто не окликнул его. Сам решил, сам уходит. Здесь люди свободные. Нельзя ему мешать.
        Провожавшие стояли молча, пока расстрига не скрылся из глаз. И вся эта разношёрстная братия как бы присмирела, как будто проводили попа в последний путь. А может, и правда, в последний, потому как он ушёл с твёрдой решимостью больше не вернуться сюда, не вернуться в этот ад. Кухарка даже всплакнула, вытирая грязной цыганской шалью глаза.
        - Жаль его! Человек-то был неплохой, обходительный, «спасибо» всегда говорил, когда поест… Ну, может, там ему где-нибудь будет хорошо… Дай бы бог, дай бы бог…
        День разгорался, разгорались и горевшие кучи мусора. Потянуло сладковатым зловонием, которое впитывалось в одежду и тело и, наверное, навсегда оставалось в груди живших здесь людей, оставалось напоминанием ада…
        Глава 17
        Невзор встретил Сохатого со Снежей на берегу.
        - А я уж думал, никогда не увижу тебя. Но ты пришёл и дочь мою привёз. Благодарствую тебе, воин! Услышал Дед мои молитвы.
        Сохатый мял в руках выгоревшую на солнце бейсболку.
        - Да не молитвы тут… А как сказать… - Он то поднимал глаза к небу, то опускал их. Наконец, решившись, выдавил: - Жениться хочу…
        Снежа, обнявшись с матерью и сёстрами, подошла к отцу.
        - Он уйти с нами решил, отец.
        Невзор сменился с лица:
        - О чём ты говоришь, воин? Тебе же известно, откуда и кто мы и не сегодня-завтра уйдём…
        - Да знаю я… А как же мы?
        - Кто мы?
        Он вдруг понял, что сказать хотел Сохатый.
        - Да ты в своём уме?… А как же Снежа? Ей нельзя здесь оставаться, а тебе нельзя идти с нами. Я бы рад иметь такого воина у себя в роду, но это невозможно.
        - Я сам хочу уйти с вами. Может быть, когда-нибудь я ещё вернусь в этот мир, но сейчас я уйду. Так решил! А не возьмёшь с собой, я Снежу уведу. Да не боюсь я никого. Я здесь не нужен стал. Для чего-то судьба свела нас всех, Невзор!
        - Но как ты будешь жить? Там всё другое…
        - Я не умею читать мысли, как вы, я солдат, то есть воин, но только уверен, что должен уйти. На всё есть какое-то объяснение. Откуда это и зачем - не знаю и понимать не хочу. Пусть всё будет, как идёт, не надо изменять мою судьбу ни мне, ни вам.
        - А Снежа согласна ли? - посмотрел Невзор на дочь.
        - Да, отец…
        - Вижу, рассуждать ты не намерен. Бери её, она твоя. Рожайте воинов и хлебопашцев, рожайте будущих матерей. Живите под небом и сохраняйте землю нашу.
        Невзор подозвал одну из своих жён, мать Снежи, кивнул ей головой. Та ушла, вернулась со свёртком из белого холста и подала Невзору.
        - Ты воин здесь и воином ступишь в наш мир при помощи волхва. А этот меч есть честь и доблесть! Из рук моих прими!
        Развернув холстину, Невзор протянул меч, отливающий синеватой сталью. Снежа, в свою очередь, подала Сохатому кожаный пояс с вырезанным орнаментом.
        - Я для тебя его шила, орнамент набивала. - Она провела ладонью по волосам Сохатого. - Я знала, что ты когда-нибудь придёшь и возьмёшь меня за себя. А вечером мы уйдём в наш мир. Я буду шить тебе одежды, рожать детей. Ты будешь их учить военному искусству, а главное - добру, которым сам наполнен. Сейчас медов мы принесём и, чем богаты, прямо на поляне накроем общий стол. Пусть веселятся ратники, их жёны и пусть немного, но завидуют без злобы. Сегодня ночью новая звезда взойдёт на небосклоне, которую ещё никто не видел. Она дополнит Млечный Путь, наш Млечный Путь тернистый.
        Столы накрывали быстро. Несли лепёшки, глиняные кувшины с пенистым мёдом, жареную сохатину, ягоду и грибы. Сидели прямо на траве. Все поздравляли молодых, девушки устроили хоровод, пели песни. Сохатый не выпускал руку Снежи. Он всё боялся, что она упорхнёт, как птица, и у него опять ничего не останется.
        Уже близился вечер, зажгли костры, как все услышали крик Невзора:
        - Волхва встречайте! Он пришёл! Но что здесь делает изменник, из-за которого мы бросили весь скот и землю?
        - Ищу Ведею, чтобы отдать ей косу, но здесь её, похоже, нет. Ищу я Светояра, брата, чтобы вернуть домой… Путём иду я искупленья много лет, с тех пор как вы ушли. Ответь, Невзор, ты знаешь, где они?
        Сохатый, увидев незнакомого мужика, который вёл себя, подобно Невзору, будто здесь он старейшина, поднялся, отпустив руку Снежы.
        - Так это ты, паршивый пёс? Из-за тебя тут беды?
        - Светояр! Ты жив! Хвала же небу! Прости и не держи обиды! Ты - князь, иди домой. Там ждёт тебя дружина, её тебе передаю. А я искать начну Ведею…
        Но Сохатый, не обращая внимания на раскаяние князя, ухватил его рукой, потом, резко толкнув, бросил его к костру. Князь не удержался, потеряв опору, свалился мешком в огонь. Подскочив, он кинулся к Светояру, но длинные руки приподняли его, снова бросили на землю. Сохатый придавил коленом ему грудь, и князь, тяжело дыша, увидел глаза победителя.
        - Прости же, брат! Переборов в себе величье, каюсь…
        И всё вдруг поплыло перед глазами князя. Загудела голова, наполнилась звоном, словно тысячи комаров бились. Он закрыл глаза. Земля поплыла под ним большой качающейся ладьёй, а звон впивался в её борта и раскачивал на высокой волне.
«Неужели конец? - промелькнуло у него в мыслях. - Неужели мне никто не поможет?» Сохатый выпустил его и снова подошёл к Снеже.
        - Пусть отлежится. Уж очень что-то рожа мне его знакома… Я знаю, оставлять его нельзя! У нас здесь и своих таких хватает.
        - Но его кровь пролить тебе я не позволю, не чужеземец он… Такой, как мы…
        - Он может помешать Ведее.
        - Здесь каждый волен путь свой выбирать!
        - Он всюду ищет Светояра. - Волхв наклонился над князем. - Мы ночь на свалке провели - впервые совесть в нём заговорила, любовь на искупление толкнула.
        - Ведея, дочь… - Невзор поворотился к волхву: - Лишь только ей решать… А ты останься с ним - вы встретите Ведею.
        - Но он здесь раньше был. - Сохатый задумчиво подошёл к костру. - Знаком он… Я же говорю, что видел.
        - Да, видно, видел. - Волхв приподнял голову князя. Давно тебя он ищет, вернуть назад давно желает. И было жизнь не положил однажды - вот это помнишь ты. Сейчас он долго будет спать, а вы уже уйдёте. Вот-вот закат вершины обольёт. Кончайте пир, поклажу собирайте, а я потом приду с Ведеей.
        - А как же князь? - спросил в раздумье Невзор.
        - А князю выпала судьба другая - за все деяния придётся заплатить. На то и путь такой он выбрал. Какой ценой - сейчас не знаю. Ценою смерти, может быть…
        - Ты загрустил… Ещё есть время отказаться… Я всё пойму… - Снежа печально смотрела в глаза Сохатому.
        - Я не об этом, Снежа. Слова волхва на мысль меня наводят, как будто помню что-то.
        - Но что тебя волнует?
        - Вдруг детство вспомнилось и имя Светояр - ведь от него моя фамилия пошла. Меня же записали в детском доме Светояровым… Отца совсем не помню… А мать… Её во сне увидел, запомнил только скорбь в глазах… Но это только сны. А кто была на самом деле, я не знаю…
        - А ты её искал?
        - Искал, когда уж вырос, но нет её следов нигде, как будто не было совсем. Вот только эти сны…
        - А я уж испугалась, что ты уйти не хочешь, тогда бы я осталась здесь… А это брат твой, Судислав. Ты тоже князь, волхв знает.
        - А кто вот эта женщина напротив? Печальная она какая-то…
        - Она немая. Быть может, мёд сейчас по жилам её бродит - вот и глядит на нас. И знаю: рада, что рядом ты со мной. А кто она?… Была красавицей, всегда её я помню. Жила при княжеском дворе. Но Судислав сюда её отправил. За что, не ведаю, лишилась языка. Теперь она нема, и не понять, о чём бормочет.
        - Пора нам уходить, пойдём к народу! Теперь ты не один, ты принят в род! Уйдёшь, когда вдруг сам захочешь. И может быть, с тобой уйду и я.
        Снежа взяла из рук волхва кубок с напитком, сделала глоток и протянула его Сохатому:
        - Испей, чтоб вместе быть нам.
        Сохатый, пригубив из кубка, удивлённо посмотрел на людей:
        - Странно, но почему-то вкус я знаю…
        Договорить он не успел, луч солнца лёг дорогою на землю.
        Князь пролежал всю ночь. Волхв сидел у костра и наблюдал за игрой пламени. Опустела поляна, приняла прежний вид, не слыхать стало песен и смеха детей. Пели просыпающиеся птицы, журчала вода в реке, гудели комары. Снова всё встало на свои места, но не давал покоя вопрос: а для чего всё это было? И шелест пламени ответа не давал. Но это не конец ещё скитаниям… Волхв подошёл к лежащему князю.
        - Вставай, князь, пора нам в путь, теперь пойдём к Ведее. Закончить должен я, что начал.
        - Ты почему один? И где все люди? И где же Светояр? Простил ли он меня?
        - Не знаю, князь, на это нужно время.
        - Он нужен мне! Сейчас же приведи!
        - Я не слуга тебе и никогда им не был. А люд ушёл, растаял на закате, и вместе с ними канул и Сохатый.
        - Он не Сохатый - Светояр! Мой брат, которого оставил я на свалке. Но как он выжил среди бешеных собак? Они б его на части разорвали. Тогда же челядь лишь едва ушла…
        - Его хранило небо. А злобу, князь, все чувствуют, и твари. Вот потому они твоих людей гоняли до заката, но жаль, не разорвали… Пойдём, ведь путь у нас не близкий… И что там уготовано тебе?…
        - Моя Ведея, ради которой я опять сюда идти решился! Сейчас всё в её власти…

* * *
        Ночь струилась в окна голубоватым светом, освещая небольшую комнату. Леший и Ведея сидели за столом при свете восковой свечи. Ему казалось, что он так давно её знает, почти всю жизнь. И жил только ею, даже когда её не было. Но вот судьба преподнесла ему подарок. Или сам он у судьбы её выпросил. Из снов своих притащил. И вот она рядом. Знал, что уйдёт, но это всё равно его счастье, что она была в его жизни. Пусть недолго, но была. Сегодня полнолуние. Она пришла в полнолуние и в полнолуние уйдёт…
        - Ты сегодня грустный… Чувствуешь расставание… Ты научился чувствовать - значит, ничего не прошло даром. Завтра, возможно, я уйду на закате. Возможно, это последняя ночь с тобой. Но ты не одинок будешь в своём мире - к тебе придёт твой сын… Я знаю, ты уже хочешь уйти со мной… Не надо, Дмитрий, ты должен быть здесь… В прошлое не ходят, только если за памятью. Ты нужен здесь, ты должен встретить сына.
        Она подошла, встала позади него, обняла за плечи, уткнулась в шею и тихо в первый раз заплакала. Дмитрий чувствовал её тёплые горестные слёзы, и у него тоже подкатил комок к горлу.
        - Ты как будто меня хоронишь… Чувство такое…
        - Скорее я себя сейчас заживо сжигаю на погребальном огне. Но мы с тобой знаем, для чего это всё: для чего ты у меня в жизни и для чего я… Мы уже говорили с тобой об этом. Но с волхвом мне надобно уйти…
        - Послушай, Ведея! Я уйду с тобой…
        - Нет, я уже тебе сказала. Закат не для тебя… Закат оставь потомкам, тебе при этом солнце надо жить и здесь любовь мою хранить. Здесь, а не там… А там она огнём меня согреет…
        Луна скатилась, и серый свет стал пробиваться в окна. Пожелтевшая акация скребла по стеклу под ветром, дующим с реки. Дмитрий смотрел на неё и думал: почти не заметил, как пролетело пол-лета. Вот и осень подобралась, а на душе даже не лето - весна. Только время этого не понимает: тикают часы природы. Вот уже натикали осень, вот и акация постарела, желтизной, как сединой, покрылась, а ещё недавно цвела медовым духом. Ведея права - всё так скоротечно. Да и вся жизнь как вода весной в ручьях. Снега, как года, стают, и ручьи умрут.
        Они пришли во время утренней молитвы. Волхв молча встал рядом с Ведеей и долго смотрел на окружающую его местность. Шептал что-то еле слышно - видно, благодарил богов за то, что путь в этом мире для него закончился, и солнце не успеет погаснуть, как он вернётся домой. Князь молча наблюдал за Ведеей и за стоящим рядом с ней крепким седоватым мужчиной.
        В последние дни Леший каждый раз встречал и провожал светило вместе с ней. Ещё не видя князя, Дмитрий почувствовал взгляд его, он словно буравил его спину. Он не стал оборачиваться, а продолжал молитву. Леший просил сейчас богов Ведеи, чтобы она взяла его с собой или осталась сама. Они стояли втроём на берегу, смотрели, как поднималось солнце. И Дмитрию казалось, что оно встаёт из воды, а туман - это пар от разогревшегося светила.
        - Красиво-то как, Ведея! В первый раз я такое вижу!
        - Ты прозрел, воин, мудрым стал. Теперь сам будешь учить людей видеть прекрасное. Оно везде и всегда рядом, не надо ходить за моря-океаны. А когда видишь прекрасное и чувствуешь, это значит, душа твоя жива и может любить и нести добро в мир, в котором ты живёшь. Но ты воин, как и все мужчины на земле, эту участь дали нам наши боги. И хвала им, что тебе ещё, помимо ратного дела, дали видеть красоту земли нашей.
        А солнце поднялось, расправило свои лучи, плавленым золотом скользнуло по глазам. И будто враз зашумел лес, зашелестела трава, послышался гомон птиц и шум реки.
        - Теперь же, князь, верни косу Ведее…
        Князь достал тугой жгут волос из-за пазухи и протянул его Ведее.
        - Возьми… Сними же плат… Я, может, вымолю прощенье, но от себя ты не гони. Сейчас со мною посох искупленья, и я давно уже в пути…
        Волхв, взяв за плечи Лешего, отвернул его от Ведеи:
        - Тебе не след смотреть, как это происходит. Начельник девы при тебе?
        - Да он всегда при мне!
        - Теперь надень его Ведее. Ребёнок должен чувствовать отца и знать обратный путь в сей мир, который мы на время отнимаем. Любовь твою почувствует во чреве, пусть всколыхнётся в трепете душа, как будто на руки его ты взял впервые.
        Дмитрий бережно надел начельник на распущенные волосы Ведеи.
        - Нет! Не позволю! Она моя! Я ради неё шёл, я убивал и жёг, и никому её на свете не оставлю!
        На Дмитрия бежал князь с перекошенным лицом. Глаза его были белыми от злобы. Казалось, что у него нет зрачков, а одни выкатившиеся белки. Он кинулся на Лешего, стараясь повалить его на землю, но от удара он поскользнулся на росистой траве, и Леший придавил его своим телом.
        - Не позволю, холоп! - хрипел прижатый к земле Судислав.
        Леший увидел его налившееся кровью лицо. Всё та же седоватая бородка, те же глаза, как в прицеле армейского СВД, только в руках вместо гранатомёта кинжал.
        - Ты - привидение! Я уже убивал тебя однажды в джунглях! Я не мог промахнуться! Сейчас мы посмотрим…
        Дмитрий оголил ему грудь и на теле под левым коричневым соском увидел зарубцевавшуюся рану. Он вырвал у князя кинжал и, отпустив его, поднялся на ноги.
        - И это тот самый ваш чёрный князь, о котором ты мне рассказывала?
        - Да, это он, - ответила Ведея. - Это из-за него нам пришлось покинуть наше время. Он много бед принёс нашему роду.
        - Но что он делал там, в Африке? Зачем он ещё приходил в наше время?
        - Искал он Светояра, брата, которого оставил в вашем времени. Вчера нашёл его, когда Невзор на солнце уходил. Это ваш Сохатый. Он же Светояр. Он теперь, возможно, будет князем! Это его место! Вчера они сошлись с ним в кулачном бою, и Светояр поверг его наземь: от одного удара он ночь пролежал, не поднимаясь. Судислав искал его, чтобы домой отправить, чтоб вместе править. Вот только ли простил ему измену Светояр?
        - Как жаль, что я тебе язык не вырвал и крысам не отдал в своих подвалах… Но к Светояру с миром шёл, хотел просить прощенья…
        Князь поднялся и направился к Ведее. Дмитрий оттолкнул его, потом снова повалил на землю.
        - Остынь, не вечно же мне тебя держать.
        - А я твой род искореню!
        Он вдруг с пеной на губах уже кричал не Ведее, а Лешему:
        - И твоё семя в её утробе пусть никогда не даст побегов!
        Дмитрий сдавил князю горло и видел, как мутнеют у него глаза. И снова, как тогда в армии, когда сквозь прицел смотрел на него, услышал женский крик:
        - Не убивай его!
        Леший повернулся к Ведее и отпустил горло князя.
        - Как?…
        - Оставь его, он будет жить. На то есть воля неба!
        Леший поднялся, не понимая:
        - Но почему?
        - Чтоб встретить тебе сына в своём мире! Ему заслоном станет кровь собратьев, которая омоет твои руки. Вот почему уходит князь со мной…
        - Но как же ты? Он не оставит тебя в покое!
        - Тебе я говорила, доля…
        Тем временем князь встал, шатаясь, прошёл до кедровника и сел на землю, привалившись к дереву спиной. Горло болело, но - может, впервые в его жизни - злобы не было. В груди была какая-то опустошённость, в голове отрешение от всего, что сейчас с ним произошло. Впервые пришли мысли, что он слаб и беззащитен в новом мире. И всё из-за неё, Ведеи. Но он её боготворит, как никого на свете. Вот опять сегодня увидел её, и все ценности, которым поклонялся, потеряли для него интерес. Всё перед ней меркнет, становится ненужным. И только одна мечта остаётся - быть с ней рядом. Для себя он знал, что примет её такой, какая она есть. Или сам за ней пойдёт туда, куда она поведёт, и никогда не упрекнёт её ни в чём.
        - Ведея…
        - Слышу, князь!
        - Я жизнь к твоим ногам бросаю!
        - Она мне не нужна… Готовься к переходу! Там твой народ, которым правишь. У них прощения проси! Теперь оставь нас до заката.
        Ведея подошла к Лешему и положила руку на его лоб, не дала сказать ему ни слова.
        - Нам слов не надо - словами чувств не передать…
        Целый день они были вместе, бродили по песку у воды, бродили по лугу и молчали. Леший знал, что она читает его мысли, и в мыслях нёс ей, как она дорога ему. Волхв ушёл в лес за травами, которые хотел унести с собой. Дмитрий понял, что он не хотел им мешать, хотел, чтобы побыли они последний день вместе. Но в этот день солнце так быстро бежало по небу, словно не висело, как всегда, над головой, а катилось, всё ниже и ниже опускаясь к горизонту. Перед закатом пришёл волхв. Смотрел на них со стороны, потом подошёл, позвал:
        - Пора, Ведея! Дорога по реке лазурью пролегла. Прощайтесь! Это ваша горе - в разлуке жить… Но помните всегда друг друга! Когда уже совсем тоскливо станет, глаза прикройте, вызовите лик, и это вас на время успокоит, пускай на день, на час, на миг. Прощайтесь…
        Леший провёл ладонями по её волосам и опустил лицо в ладони, последний раз вдыхая её запах.
        Но вот луч достиг их. Волхв достал серебряную сулейку и поднёс сначала к губам князя, потом к своим и передал Ведее. Она глотнула из сулейки, потом коснулась ладонью губ Лешего:
        - Прости меня! И жди… И не теряй надежды…
        Они шагнули в красное зарево, чтобы больше не возвращаться в этот мир. Дмитрий ещё чувствовал тепло её руки, её запах на своих губах, но их уже не было. Тогда он тихо опустился на колени и, зажав голову руками, заплакал, качаясь из стороны в сторону. И он услышал, как по реке разносится ещё чей-то плач, женский, жалостный и скорбный. И наплакавшись, он так и уснул на берегу, как в детстве в лесу заблудившимся ребёнком, только вывести его никто больше не пришёл…
        Вернее, пришли, только не Ведея, а трое мужчин. Профессионально сделали внутривенную инъекцию, запеленали тело ремнями в мягком ремённом кресле. Потом тело Дмитрия стали поднимать в винтокрылую машину. Но они поднимали только тело - Дмитрий это наблюдал со стороны, но не радовался. Потому что Ведеи больше нет, она не вернётся, и ему было смертельно грустно в этом одиночестве. Зря он послушал её и не ушёл с ней. Но она сказала, что он нужен здесь…
        Глава 18
        Валентина ждала его на берегу. Он издалека увидел её одинокую фигуру в лучах заходящего солнца. В душе Дмитрия прокатилась тёплая волна. Ждёт! Это очень хорошо, когда ждут, ради одного этого стоит жить. Лодка мягко вошла носом в песок, и волна от мотора слизала все следы, натоптанные за время ожидания Валентиной, и намочила ей ноги в лёгких домашних тапочках.
        - Давно ждёшь?
        - Да каждый день, Митя… Как уехал, так и жду. Всё реку слушаю, звук мотора. Я теперь всего бояться стала после твоей болезни… Ты не оставляй больше меня одну… Не могу, когда тебя нет, вся работа из рук валится, сна нет.
        Дмитрий примкнул лодку и поднялся к Валентине.
        - Наскучалась! Давай посидим здесь, у реки. Смотри, вечер-то какой ласковый… Словно гладит и шепчет. Садись вот на бревно. Хорошо ведь! Жить хорошо! И что бы ни случилось - всё одно хорошо! Берега эти, вода, солнце вот закатное… А домой ещё успеем. Начало лета ведь. Давай посидим…
        Вода, успокоившись от волн, стала снова зеркальной. Тихое течение несло небольшие кусочки желтоватой пены, сбитой в затопленных ещё тальниках, они были похожи на поплавки, сорванные с рыболовных сетей. На мелководье уже хозяйка реки - щука гоняла подросшую за зиму молодь, и она, спасаясь от прожорливой хищницы, выскакивала из воды серебряными монетами и рассыпалась по зеркалу воды. С противоположной стороны уже тянулся по воде вечерний туман, словно лёгкая газовая косынка накрывала воду, чтобы всем обитателям реки было покойно и уютно. Уже в сумерках на далёком повороте реки запылал рыбацкий костер. Он то выкидывал яркое пламя в небо, то затухал, становясь красным маяком. Оттуда слышался смех, а потом полилась душевная песня подвыпивших рыбаков.
        Кедровник в огороде вроде прижился. По крайней мере, не пожелтели саженцы к осени, не осыпалась длинная нежная хвоя. Дмитрий всё сделал, как видел тогда в беспамятстве: баньку за лето перекатил, беседку возле баньки построил - всё, как хотел его покойный отец. И даже дорожку к баньке отсыпал мелким щебнем. У беседки выложил из камня кострище, чтобы не вспыхивала пробивающаяся трава.
        Приходил Коля Колесников. Посидели в беседке, поговорили за жизнь, потом попарились в бане, пиво попили. Вроде и разойтись надо, только что-то удерживало их обоих за столом. Леший-то знал, что удерживает память, - это она уйти не даёт. Только к полуночи и поднялись из-за стола, направились к дому.
        - Мить, со мной тоже какие-то странности, как у тебя после комы. Вот сидел у тебя в беседке, и будто это было когда-то, только не помню. Ты ведь её только построил, а ощущение, что она давно стоит.
        - Много странного происходит с нами, непонятного. Но об этом лучше не думать, иначе худо потом бывает - по себе знаю.
        - Да я и не думаю. Живу да живу…
        - Я вот память потерял и долго её искал, старался найти. Только потом понял - не надо. Не зря она, видимо, вылетела из головы, чтобы её искать.
        - Она сама, Леший, придёт, видно, испытание это твоё.
        - Я вот себя совершенно другим человеком почувствовал. Зачем мне нужна была вторая избушка в лесу? Когда и одной скоро делать будет нечего. Наверное, корысть в ней моя была. Вот, видно, небо меня по голове и стукнуло, чтобы не переусердствовал. Вот так-то, Николай.
        - Да не грузись ты! Жив, и ладно!
        - Ты прав! Больше ничего и не надо - надо просто жить. И не в прошлом, как я этого хотел, а в настоящем… Только прошлое меня не отпускает… Не всё так просто…
        Николай попрощался и, хлопнув калиткой, ушёл. Валентина не спала, сидела у телевизора и вязала внучке шерстяные носки. Вроде всё улеглось на душе Дмитрия, всё стало на свои места. Только память хранит лицо и голос Ведеи. И с этим свыкся Дмитрий, но каждую ночь, ложась спать, мысленно просил Ведею присниться ему. Но она не приходила… И всегда, проснувшись под утро, он долго лежал с закрытыми глазами, мысленно вызывая образ, и ждал её прикосновений. Но их тоже не было. А с рассветом шёл к реке, чтобы встретить солнце, чтобы через него передать поклон Ведее и всем тем людям, которых узнал в другой жизни, которые когда-то были рядом с ним и, как ему кажется, научили его жить по-новому. Может, они принесли ему правду о том, что такое человек и для чего он рождён на свет. А та, воздушная Ведея исчезла, растворилась во времени, осталась только память о ней, щемящая душу его. Жизнь, сложившаяся из снов, видений и мечты, кончилась, и те приятные куски жизни, вытащенные болезнью или им самим из скрытого подсознания, тоже кончились. При пробуждении всегда наступала реальность, от которой не закрыться
навсегда памятью. Можно от неё как-то отстраниться на время, только вот уйти невозможно никогда.
        Осенью хотел съездить в скит к расстриге, узнать, как он там, но раздумал. Слишком мало прошло времени, чтобы разобраться в себе, перетрясти все мысли и деяния свои. Пусть побудет с природой, почувствует себя частью её, тогда, может, и найдёт то, что потерял и что приобрёл. На всё нужно время, на всё нужно время… А у расстриги его теперь много.
        Весной нужно обязательно съездить туда вместе с Валентиной и дочерьми, показать место последнего приюта отца и матери. И поставить какой-то поминальный знак. Это не только ему надо - это надо дочерям и внукам - знать, где лежат их предки, от которых они произошли.
        И ему, как и расстриге, надо тоже побыть в одиночестве, наедине остаться со своей душой и мыслями, разобраться, чтобы снова жить.
        Он уже подготовился к поездке в избушку на Каменной речке. Валентина молча наблюдала за его сборами, просила, чтобы он взял хоть её брата Фёдора - всё веселее вместе. Но не для веселья шёл туда Дмитрий - для покоя в своей душе, чтобы понять и оценить всё то, что свалилось на него за год. Понять… Но это можно сделать только в одиночестве, как поп-расстрига, мошенник и искатель себя и бога.
        Скрепя сердце, натолкав в рюкзак Дмитрию множества лекарств, купив ему портативную рацию и одну установив дома, Валентина отпустила своего Лешего на Каменную речку.
        У избушки его встретила рябина, согнувшая свои ветви под тяжестью обильного урожая. Листья она уже растеряла и стояла голая и чёрная, с красными букетами ягод. Дмитрий сорвал несколько ягод и бросил их в рот, почувствовав сразу на языке горечь и терпкость осени.
        Он сбросил рюкзак и подсел к столу, чтобы перевести дух. От последнего привала он шёл часов пять, спина его взмокла, промочив свитер и энцефалитку. Каждый раз, когда он приходил сюда, сразу же чувствовал себя дома. Вот она, изба, вот она, печь, и нары, покрытые медвежьей шкурой. Керосиновая лампа, заправленная соляркой, с протёртым стеклом, стояла на нешироком подоконнике единственного небольшого окна. Оглядел - вроде всё на месте. Сети в углу, лодка-резинка, подвешенная к матице от мышей, кастрюли, чашки - ничего не тронуто. Переодевшись в сухое, сняв сеть-ельцовку с гвоздя, пошёл к заводи - там, в прибрежной осоке, лежал старенький облас. Облас отяжелел от влаги в траве, и Дмитрий с усилием столкнул его в воду. Поставил всего одну-единственную сеть: он знал, что ельца к утру будет ведра два, хватит и посолить, и на жарёху, и на уху. Сколько лет он всегда делал одно и то же, и никогда «хозяин» этого места его не подводил. Может, оттого, что не жадничал? А куда её больше - домой много не унесёшь, а на пропитание и этого за глаза. Пока просматривал сеть в воде, чтобы не была спутанной, десятка три
ельца уже навтыкалось. Ну вот, всё, как и прежде.
        - Ну, спасибо тебе, «хозяин»! - крикнул он в молчаливую тайгу, затихшую в ожидании ночи.
        Он и раньше замечал: лес и вода всегда перед ночью успокаивались, как будто перед сном, и птицы замолкали. В такое время очень хорошо думается у костра под дымок смолистый, когда уже закипает уха и напаривается смородиновый чай.
        Развёл огонь и, почистив рыбу, бросил в котёлок три неразрезанные картофелины, поставил у края огня чайник, заправленный водой. Ну вот, можно и расслабиться. Спешить некуда. Антенну он завтра соорудит: сегодня уже темно, да и не очень-то к спеху. «Нагнала на себя страху», - подумал он о Валентине. А ведь с ним всё, как прежде: силу свою чувствует, с головой нормально, кружиться перестала. Разве когда с похмелья - так это не в счёт.
        Кричала тоскливая осенняя птица. Всегда кричала эта птица, когда он приезжал сюда, словно плакала, жаловалась на судьбу свою, что так надолго Дмитрий её оставил. Он никогда не видел её. Но только наступала осень и он приезжал - она каждый вечер кричала и плакала…
        - Что же ты хочешь рассказать мне? О чём тоскуешь, спрятавшись в чёрных ветвях пихт и елей? Лети к костру, живи здесь…
        Она замолкала на некоторое время, будто слушала голос Лешего, потом снова начинала жаловаться. И так всегда…
        Проводив солнце, Дмитрий поужинал и остался у костра чаёвничать. Тишина звенящая, только треск сушняка в огне иногда тревожил ночной покой. Дум не было - была только усталость в мышцах, ноги гудели от большого перехода. Пусть и далека его избушка от Буранова, зато никого нет, пришлых, чужих. Покойно здесь. Вода вон по камням журчит и перекатывается. Никто не нарушит тишины ни выстрелом, ни пьяной песней, как бывает на озёрах возле села, где стрельба да горланят пьяно. Одно, конечно, страшно бывает, что если случится несчастье какое - под зверя ли попадёшь или заболеешь, - то не выйдешь, навсегда здесь останешься. Если ещё в избушке, то полбеды - найдут да похоронят. А если в лесу болезного забуранит? Зверьё да вороны доведут своё дело до конца. По частям растаскают, и «никто не узнает, где могилка твоя».
        Дмитрий вспомнил хорошего охотоведа Стёпу Рыжова. По тайге ходил всегда один, все угодья промысловые знал, да и не боялся ничего. А случилась вот беда с ним однажды. Уже в конце февраля пошёл по угодьям проверять, кто ещё капканы из нерадивых охотников не снял или захлопнуть поленился, в лето их беззаботно оставил на погибель молодых зверьков, от которых ни пушнины, ни мяса. А с участков все уже ушли, разбежались по домам.
        Километров за шестьдесят ушёл, только сорвался в овраг, лыжи сломал. А снегу в распадках - по грудь, и силы на исходе. Страх появился, что уже не выйдет. Ночь у костра бессонную провёл, и что он этой ночью увидел, никогда никому не рассказывал. Только в лес больше ни ногой.
        Сказал как-то Лешему подвыпивший Стёпа, что не одни мы в лесу и что если душой их не примешь, можешь и не вернуться, навсегда там останешься или умом тронешься. Добивался Леший у него объяснений, а тот за голову поймался, словно кто ему туда гвозди стал забивать, и пошёл. У порога только сказал, что надо было у отца спрашивать, тот много знал.
        Кое-как тогда Стёпа до лесовозной дороги добрался. Видно, не смерть - на его счастье, лес поехали мужики воровать, подобрали его, в больницу доставили. На вид-то вроде здоровый был, только колотила его лихоманка, с неделю в больнице пробыл. Но с тех пор про тайгу забыл. До пенсии отсидел в охотобществе в конторе. Срок подошёл - вышел на пенсию, и ружьё продал, и сети. Стал дома кур разводить. Видно, много передумал человек и увидел, коль зарок себе дал в лес не ходить.
        Костёр уже догорал. В сон стало клонить. Отодвинул котёл с ухой от костра, пошёл в избушку, лёг на медвежью шкуру и задремал. Даже не задремал - глаза только прикрыл, как голос вдруг:
        - Заждался ты меня, милый… Я же не смогла прийти: снега кругом и холод жгучий, а солнце пряталось за тучи… Но ты так ждал! Была я рядом и от тебя на шаг не отходила, когда ты в каменных стенах, подобно угольку, тихонько угасал, там я рыдала. Я так тебя любила!!! Богов молила, чтоб ты встал! Сейчас окреп ты и свечою не угаснешь, и разум твой постиг по воле неба всё, что увидел ты, а многим не дано - юродивыми стали после Откровенья. На них нашло небесное затменье. Буровят что-то, люди не поймут. А ты же принял Божие знаменье! И выбрал ты не пряник и не кнут… Ты выбрал Слово! Доброту и нежность!
        - Но почему ты так давно не приходила? Виною, видно, Валентина?
        - Поверь, ты мне не изменял. Ведь в Валентине есть моя частица! Заботу о тебе я ей передала, как только в сон её вошла… Сейчас я тоже в твоём сне… Ты не ищи меня и не пытайся. И что со мною не пошёл - не кайся! Так нужно небу, родине и мне. Теперь мы только встретимся в огне. Тебе уже я говорила. Тогда навечно нас соединит не стылая, глубокая могила, а свет из солнечных лучей, и песню нам споёт наш свадебный ручей. Ты верь всегда, что я с тобой повсюду, где б ни был ты и где б ни жил, - травой вокруг, цветами буду! И ты ко мне, я вижу, не остыл! Я буду приходить, когда тебе невмоготу, когда и солнца свет покажется не мил, я буду приходить, чтоб ты меня простил. Я буду приходить.
        - Отбрось же волос, покажи мне лик…
        - Не надо, милый, пусть в памяти твоей останусь той же, когда постель с тобой делила. Так много времени прошло! Не стоит видеть увяданье… Сейчас тебя укрою на прощанье, и сквозняки из окон укрощу, и затеряюсь в сновиденьях. Я белой птицей улечу. Прощай же! Не тоскуй! Тоска подобна пауку, в тенетах её смерть. Опутает сильней цепей. Живи и радуйся светилу! Цветы люби - ведь это я. И запах их - любовь моя. Вдыхай его - животворящей силой твоя наполнится душа. Ко мне тогда ты будешь ближе, милый. Сейчас же спи. Пусть сон тебя в своей ладье качает! Пусть солнца луч всегда тебя венчает, при пробуждении несёт тебе тепло! А я уйду, чтоб снова возвратиться, когда почувствую, что жизнь твоя на грани. Так спи же, милый! Твой сон тебе приносит силы. А я твой сон оберегаю…
        Дмитрий проснулся. Она снова пришла к нему после года отсутствия! Пришла, чтобы напомнить, что она есть и так же любит, как в той жизни, которая прокатилась, как одно мгновение. Сердце стучало гулко и как будто отдавалось от стен избушки. Он знал, что это только сон, как и тот, который был в беспамятстве. Но как хорошо с ней! Сердце выскакивает из груди… Но это ведь только сон, сон, и ничего больше!
«Боже, это никогда не кончится, а не кончится потому, что я сам этого хочу, потому что думаю о ней постоянно… Нужно спросить Валентину, что она видела во сне?» Она ведь тоже изменила отношение к нему. Трясётся над ним, как над маленьким ребёнком. Раньше за ней он этого не наблюдал. Может, это всё из-за комы? Боится потерять, потому как любит? Опять время вопросов… Но ничего, всё станет глаже со временем, всё перемелется. И ответы, они сами придут, дай только время. Он задремал без снов, провалился, будто в яму, до самого утра.
        Утро встретило Дмитрия дождём с мокрым снегом. Это был первый зазимок. Он хлестал по бревенчатым стенам и окну и наводил тоску, а хотелось в лес. Но куда пойдёшь в такую сырость? Мокрый снег лёг на траву, лёг на тропинку, ведущую к заводи.
        Но вот скоро и зима опять ляжет, холодная, ветреная. Какая будет эта зима для него? Опять ли пройдёт в вопросах к самому себе и в переживаниях? Нужно накопить тепло в душе до первых холодов, тогда стужа нипочём. А без душевного тепла не вытянешь зиму, замёрзнешь: здесь ли дома - разницы никакой нет. Человек без внутреннего огня не жилец. Как только перестанет жечь тебя изнутри огонь - потухнут глаза, станут мёртвыми. А снова разжечь тот огонь трудно, бывает и невозможно. Много людей знал он, у которых погас этот огонь, и, чтобы как-то жить, они заливали в себя водку. Только ведь она не греет - она даёт только видимость тепла. А потом глядишь - замёрз где-нибудь бедолага, не дошёл до дома.
        Дмитрий вышел под навес, набрал сухих дров и растопил глинобитную печь. Занёс котелок со вчерашней ухой и чайник. Потом забросил тонкую антенну на кедру, стоящую рядом с избушкой, и включил радиостанцию, которую купила ему Валентина. Среди шума и треска он услышал родной голос.
        - Слава богу, живой, - донеслось издалека.
        Двадцать один день прожил Дмитрий на Каменной речке, но не охотился. Капканы так и остались висеть в небольшой кладовой, даже не вытаскивал. Бродил по лесу с ружьём, рябков бил на обед и на ужин, и то уж тех, которые чуть на ствол не садились. Пропала охота ловить, стрелять, догонять и скрадывать. Охота было просто бродить по мягкому мху, слушать осенних птиц и шелест последних опадающих листьев. Наверное, это к каждому когда-то приходит. Поздно или рано, но приходит. Почувствовал, что не может больше заниматься охотой, как раньше. В душе азарт древний кончился, осталась только простая необходимость прокормить себя в лесу. И всё…
        Странно как-то: ведь, бывало, дотемна по путику ходил, капканы поправлял, приваду раскладывал. И весёлость в этом была какая-то: зверька обмануть ли или тропить, догоняя.
        Дмитрий сел на выворотень и закурил.
        - Отохотился, видно… Кончилось всё, чем жил столько лет. Почему? Жалко зверя? Непонятно. Не моё это теперь, не моё.
        А лес шумит, как будто с ним соглашается. И трава подмёрзшая, жёлтая, тоже шелестит мёрзло под сапогами и тоже соглашается. Развёл костерок, руки протянул к огню. Огонь ласковый греет, не обжигает. Ершистый дымок от затлевшего багульника запах смолья перебивает. Душа покойная, хорошо ей и ничего не надо - вот так вот посидеть, чайку с брусничником попить, ноги уставшие на белом ягеле вытянуть и даже задремать, пригревшись от пламени костра. Почему-то раньше этого не было? Неужели переродился после этой болезни? Почему стал видеть, как хорошо и покойно в лесу? Почему слышен шепот деревьев, и шепот этот в душе словами отдаётся? Он погладил кору старого кедра, у которого сидел, и среди осени почувствовал, что дерево тёплое, живое. Он глянул в могучую крону: ветви качались как бы в знак согласия с Дмитрием. И в голову закралось:
        - А ведь они меня слушают и понимают! И странно и необычно, что я тоже их понимаю. Не об этом ли слиянии с природой говорила Ведея?
        Пролетавшая птица запела: «Тея-тея-тея». Облака над лесом шапками, но белые, без дождя.
        - Вот он, мир того давнего времени, о котором говорил Невзор! И я теперь понимаю его. Может, и отец под старость лет это понял и ходил в лес без ружья. И никто никогда не трогал его, ни один зверь. Да что отец! И дед Аридаков, и Гоша Таурин имели по три драные сети, а новые не хотели заводить. Говорили: «Нам и этого хватает, с голоду не пухнем». И ведь действительно хватало! Всегда в доме и рыба была, и дичь - на прокорм хватало. Вот почему они подшучивали тогда над Лешим, вот почему говорили: «Лишнего из тайги не вынесешь! Сколько она даст, столько и возьмёшь». Природа, она не мстит, но и хапуг не прощает. И действительно, во всём надо знать меру… Для чего нужна была ему вторая избушка? Богаче жить захотел… Вот одну сеть сейчас ставит и без рыбы не живёт… Странно как-то… А лес, он понимает, умереть с голоду не даст. Только его тоже понять надо. Жалко, это только с годами приходит. Раньше бы… Наверное, что-то должно в душе созреть, выстояться, тогда и лес, и небо своим откровением поделятся.
        Дмитрий пошуровал палкой костёр, чтобы не чадили головешки. Искры ринулись огненным комарьём в небо и растаяли в дыму - унёс их ветер. Пламя с новой силой потянулось к Дмитрию, осветив небольшой обережный круг.
        Глава 19
        Два дня пути по сырой тайге не прошли для Дмитрия даром. На исходе второго дня почувствовал усталость и температуру. Но путь был на исходе. Уже пахло деревенским дымом, взлаивали бурановские собаки. И вот за редкой берёзовой рощей показались первые дома. Накренившаяся избушка бабки Евсеихи была первой. Неухоженный огород, поросший репьём и полынью, поломанный забор. «Ну вот я и дома, - подумал Дмитрий и пошёл не улицей, а тропинкой по берегу реки. С этой тропинки можно попасть прямо в огород своего дома. - Поди, ещё не ждёт».
        Но печь топилась, и даже во дворе пахло свежеиспечёнными пирогами. Свет ещё не зажигала, и в окнах было темно, только отблеск огня русской печи бился на стекле. Пахло и банным дымом. «Ждёт!.. Только вот откуда знает, что приду? Видно, тоже чувствует… А может, Ведея ей это сказывает?
        Бабы, ведь они больше мужиков предчувствуют. Зря говорят, что волос длинный, а ум короткий - не так это. Только мысли у мужика левые о другой бабе появятся в голове - так путная жена уже чует, что её кот на сторону намылился. Но это, что касается женщин. А в другом они как будто спят, не до этого им. Вот и пойми их характер. Против всякой логики идут, как будто черти их гонят. А ведь вычислят, кто и с кем, и когда.
        Тут, конечно, ещё их бабий телефон срабатывает беспроводной. И как только умудряются? Иногда диву даёшься. Ночью, бывает, что случится: мужик ли бабу погоняет или где молодёжь передерётся, девку не поделят - к девяти утра все бабы знают. Фантастика!»
        Дмитрий улыбнулся своим мыслям и вошел в сени. Дверь из дома распахнулась, вылетела Валентина:
        - Ну, слава богу, пришёл! А я уже с обеда жду, а тебя всё нет.
        - А кто тебе сказал, что я сегодня приду? Бабы?
        - Какие бабы? Чувствовала, да и сон видала. Подумала над сном-то… Ну, думаю, сегодня явишься. Видела, как Трезорка, щенок, в дом зашёл и виляет так хвостом. Да так ему будто радостно в доме! Да, Колесников что-то приходил - сказал: тебя надо…
        - Ну так позвони, пусть придёт! А вообще-то нет, не надо: температурю, приболел малость.
        - Так давай в баню! Что мы стоим-то в сенцах? - Она засмеялась радостно, кинулась в дом, по пути скидывая полотенце со стула, и отодвинула обувь свою от порога. - А я тут пироги затеяла, знала, что придёшь. Твои любимые - и с нельмой, и с клубникой.
        - С клубникой я люблю, - усмехнулся в глаза Валентине. - Ещё от Евсеихи дух пирогов несло. Кого, думаю, так встречают?
        Та смутилась, опустив глаза.
        - В баню иди, клубничник… А ты и правда другой стал, совершено изменился. А я боялась. Думала, может, злой будешь после болезни, психованный, руки распускать, как другие мужики, начнёшь. А ты, наоборот, добрее стал. Может, это нежность к Ведее, а не ко мне? Прости меня. Болтаю, что попало, только душу твою тревожу.
        - Перестань, всё нормально. Она живёт только в моей памяти. Откуда и когда она пришла - никому не ведомо. А ты со своей ревностью. И ты знаешь, может, я ей жизнью обязан? Не говори больше о ней: это только моё, и ничьё больше, я просто прошу тебя. Давай в баню, спину мне попаришь. Жизнь, она идёт, и останавливать, а тем более что-то решать вопреки судьбе, не стоит, да и не дано нам это. Ты просто этого не понимаешь. Всё! Ничего больше слушать не хочу, ни от тебя, ни от кого более!
        Выпив полстакана водки с чёрным перцем, чтобы пар его пронял до самых костей, а водка изнутри тоже помогла, он направился к бане. Сдав каменку и посидев в беседке, пока скатится угар, он дождался Валентину с бельём и, раздевшись здесь же, в беседке, до самых трусов, шагнул в бесцветную пелену горячего пара. Баня была на славу! Валентина раза два выскакивала охлонуть на улицу, Дмитрий же даже не спустился с полк?. Он лежал, кряхтел, исходя потом, но не вставал - ленился.
        - Ты там не угорел? - просунулась в дверь Валентина.
        - Ты пройдись-ка ещё веничком пихтовым. Да двери прикрой - холодом несёт!
        Привстал, плеснул ещё ковшик на каменку и снова лёг, сильнее натянув меховую шапку на уши. От пихтового веника и водки слабо кружилась голова, и ему казалось, что он опять у костра в тайге на Каменной речке.
        Утром спозаранку явился участковый: уже знал, что Дмитрий вернулся из тайги. Прошёл, сел к окну и долго смотрел на улицу. Там редко падал большими хлопьями снег, без ветра плавно кружился над замёрзшей землёй, словно показывая, что зима пришла и теперь спешить некуда, и он поспеет укрыть всю землю до каждого клочка. Солнце из-за снежных туч не могло пробиться, и утро было серым и оттого неприветливым и хмурым. Хмурым был и Коля Колесников, две глубокие морщины пролегли по его щекам.
        - Ты чего такой задумчивый? Случилось чего?
        - Да я всё про Светоярова, Дмитрий. Вчера опять в управление из ФСБ звонили. Им заинтересовались, да по-настоящему. Они уже и здесь были, полдеревни опросили: кто последний видел, и когда он ушёл, и с кем выпивал.
        - А что за интерес у ФСБ такой?…
        - Да есть причины…
        - Да нет его! Понимаешь, нет! Не знаю, веришь ли ты мне или нет, но ушёл он, ушёл вместе со Снежей.
        - Снежей тоже интересовались, только по ней ничего нет. Видели его с женщиной, а кто, откуда - никто не знает, говорили, что приезжая. По данным ФСБ, он нелегально перешёл все границы и засветился во французском легионе.
        - Брехня это всё, Коля!
        - Да скорее, что нет! Здесь не нужен стал никому - сами же они его с малых лет воином растили, а потом бросили на произвол судьбы - и что ему оставалось делать? Вот, поди, и ушёл. Не из-за денег ушёл. Он привык, когда рядом война - для него это жизнь. А его, здорового мужика, на пенсию по инвалидности. А он просто чувствовал, что не нужен стал. В бандиты он не пойдёт - не та натура. Может, и рискнул. Вот только что за кордон ушёл - не верится мне! Он ведь родину любил, ради неё он бы и жизни не пожалел - я его знаю. Ну, если даже и ушёл, как он там? Языка не знает…
        - А от меня чего ты хочешь? Я-то тебе чем помогу? Я же в больнице лежал, когда он пропал?… Коля, мы же вместе с ним когда-то были, одну кровь видели. Неужели если бы я что-то знал, то сказал бы тебе? Если бы он мне что-то поведал, со мной бы и умерло. Не спрашивай больше о таких вещах. Ты же сам понимаешь: ответов на них не будет ни ФСБ, ни Интерполу. Одно тебе скажу: даже если он там, он родины не посрамит… Много теряется людей, некоторые находятся. Может, и Светояр когда-то найдётся, сам придёт. А может, и канет, как и мой отец.
        - Так люди говорят…
        - Много чего люди говорят! Только всегда ли правду?
        Чай пили молча, никто больше не затрагивал темы о Светояре. Валентина радовалась, что Дмитрий дома, и даже отпросилась с работы. Участковый ушёл. Его занимала судьба Светояра, и Дмитрий знал, что он будет искать. Только вот где? Куда он ушёл, туда дороги нет. Но не мог объяснить ему Дмитрий, так как сам не знал, как туда можно попасть. Только памятью да в снах…
        Теперь для Лешего наступила только явь, которая каждый день с ним. Хотя он обращался к своей памяти и снам, но старался меньше и меньше это делать. От этого только становится печально и плохо на душе. И ему иногда казалось: лучше бы он вообще ничего не помнил. Наверное, проще было бы жить на земле, веселее. Больше бы улыбался, больше бы шутил и смеялся, как в детстве. Но вот новая память не даёт ему это делать. Неужели так и придётся жить с этим грузом, грузом, который принесла ему болезнь? А только ли болезнь? Откуда-то ведь всплыли все эти люди, со своими обычаями, со своим ритуалом. Почему ещё до комы ему снилась иногда эта женщина, Ведея? И кома ли тут вообще виновата? А Сохатый-Светояр, может, ещё и явится. Оттуда ли или ещё откуда, но, возможно, придёт. Потому как жил в этом мире, и этот мир для него был родным и близким. У него здесь остались друзья, у него здесь остался дом. У него осталась память по этой жизни, по которой он тоже будет сожалеть. На всё нужно время, и Светояру тоже, чтобы разобраться, понять. Да, он воин, его сделали воином, чтобы защищать Отчизну. Может, и ушёл, поняв,
что стал ненужным. Но он, может, поймёт, что он всё сделал, что требовалось от него. И на смену ему пришли другие, более молодые и сильные, такие же, как он, которые верны присяге и долгу.
        Дмитрий поднялся с кресла, накинул полушубок, надел валенки, вышел во двор, Между молодых заснеженных кедров, по заметённой тропинке он пошёл на берег по чистому белому снегу, как по чистому листу своей новой памяти. И ему, Лешему, ещё много надо написать на этом чистом листе жизни, который потом станет его памятью. Лёд на реке встал, нагромоздив торосы на небольшом перекате, оставив незамёрзшее блюдце, как зеркало, в которое то ли смотрелись, то ли пили из него птицы.

* * *
        Кончилась длинная метельная зима. Солнышко да ветер съели снег в течение недели. Трава не заставила себя ждать, полезла на свет божий на чуть отогревшейся земле. Дмитрий каждый день ходил на берег с восходом. Он не перестал встречать солнце, разговаривал с водой и лесом. Как и прежде, он ничего не просил - он только радовался, что они есть. Вскоре пошла река, и он стал подольше находиться на берегу. Смотрел на проплывающие льдины и, казалось, терял счёт времени.
        Одним утром по реке вниз на большой скорости пролетел импортный катер, каких Дмитрий ещё не видел. Как из зарубежного кино, со столиком на палубе, с белым выступающим навесом. Музыка гремела в утреннюю рань и эхом оседала на вековых кедрах по берегу реки. Дмитрий видел на палубе несколько крупных мужиков, у одного даже заметил блеснувший на солнце синей сталью АКМ. «Это не охотники, - почему-то подумал Дмитрий, - не время. Да с „калашом“ на уток и не ездят». Катер пролетел и скрылся, как белая летящая птица. «Хорош, зараза! - восхитился Леший. - Скорость, что на машине». Но вместе с этим какая-то тревога заползла ему под рубаху, непонятная, ни о чём, а тревога. День проходит, а не может забыть этого катера. Словно предчувствие беды неотвратимой. Вечером второго дня не смог больше терпеть, позвонил участковому Колесникову, попросил прийти. Уже стемнело, когда Николай пришёл с женой и с двухлитровой бутылкой пива.
        - Ну, что сейчас у тебя случилось? Скажи, пообщаться захотел да расслабиться. Да я и сам не прочь! Бабы пусть языки почешут, а мы посидим как люди.
        Но по лицу Лешего почувствовал, что всё-таки не ради гулянки он его позвал.
        - Что-то тревожно мне, Коля. И сам не знаю, отчего, но поверь: зря у меня ничего не бывает. Предчувствие. Катер два дня назад прошёл вниз, заграничный, белый, как чайка. Пролетел, еле воды касаясь…
        - Ну, так что из этого? Мало ли их ездят и плавают? Туристы какие-нибудь или просто на пикничок бандюганы выехали, водки, баб набрали и отрываются сейчас, поди.
        - Не похоже, Коля… С «калашами» люди, и баб не видать было.
        - С «калашами», говоришь? Ну, это другой расклад… Но внизу там ни одной деревни нет, кроме скита, да там и нет никого.
        - Постой, Коля! Я, кажется, понял. Ты не в курсе, последнее время никто отцом Амвросием не интересовался?
        - Расстригой, что ли? Да был разговор. В управлении какие-то родственники его искали. Они и у Севы в психушке были… Стоп! А не они ли Севастьяныча на свалке трактором переехали? То-то там все напуганные были! Слова ни от кого добиться опера не могли… Сказали, что кого-то искали. А ты знаешь, где он?
        - Знаю, Коля, знаю. Я ему сам в скиту избушку срубил. Он в пустынники подался, грехи замаливать да веру искать.
        - Ну, а кому он нужен? Может, правда родственники? Потерялся, вот и ищут. Может, он из богатеньких.
        - Нет, он в розыске ещё с девяностых. Он богатеньких обирал, квартир многих столичных полишил, капитал скопил да прятался монахом в монастыре. А потом во всём разуверился: и в Боге, и в людях, и в деньгах тоже. Отшельником хотел пожить, вот я его в скит и увёз.
        - Что же ты мне раньше про это ничего не сказал?! Он же в розыске, говоришь! Надо было брать его!
        - Человек искренне раскаялся. Да и не привык я людей сдавать.
        - Да, дела… Что делать будем?… Так, давай завтра с утра эту проблему решим, а сейчас… Пиво же киснет, Митя! А давай завтра туда и съездим, мотор мой казённый обкатаем, японский. Правда, он мне доверия не внушает - уж слишком лёгонький.
        Когда уже провожал гостей Дмитрий, на реке с прожектором и с музыкой прошёл тот катер, о котором говорил он участковому.
        - Вот, видишь, обратно пошёл катер. Да гуляли, поди, мужики. Ну, а съездить - съездим, посмотрим на твоего отшельника. Крови-то на нём нет? Он тебе рассказывал?
        - Да нет, Николай, мошенником он был. И даже не мошенником: места под небом для души своей не мог найти, разуверился во всём и в себе тоже - вот и подался в одиночество.
        - Не верится мне, натворил, поди, выше крыши… Это уж потом грехи замаливают, все они так.

* * *
        Река ещё совсем не вышла из берегов, была полноводной и мутной, тащила вниз за собой кустарники и деревья, шумела и бурлила. Дмитрию вспомнилась берёза с его берега - тоже вот так несло. Теперь, поди, где-нибудь ободранная лежит в курье, илом да плавником затянутая. Мотор действительно работал почти беззвучно и заменял один двух «Вихрей». Лодка постоянно шла на глиссере, скользила по мутной воде и на резких поворотах шла боком, как камешек, пущенный блином. Во второй половине дня показался двуглавый холм. «Вот и урочище Двух Братьев», - вспомнил Дмитрий слова Невзора. Имена-то какие давали! Просто сказочные! А вот донёс он это название до наших времён, через него, Дмитрия, передал. А то «скит, скит». Скитов по России-матушке пруд пруди, а вот такое название и не встречал никогда.
        Берега с зелёной травой. А вот и место, где подчаливал быстроходный катер, чуть не наполовину залетел на низкий пологий берег. Участковый увидел это место и рядом причалил лодку. Николай воткнул металлический штырь с лодочной цепью в мягкий берег и оглядел место.
        - Ты пока поменьше топчи: мы ещё ничего не знаем. Может, тут и преступлением пахнет. Где избу-то ему рубил?
        - Да в километре отсюда, на ручье, на опушке леса - он сам место выбрал.
        Когда подходили к лесу, поднялась стая воронья. Заорали, напуганные, и расселись по ближайшим деревьям. Николай взглянул на Дмитрия.
        - Нет, наверное, твоего расстриги - эта птица зря не собирается…
        - Да знаю без тебя! Но идти надо, раз приехали.
        Страшная картина открылась перед глазами. Многое повидали оба: и крови, и смертей, но такое увидели впервые. Что же за ироды здесь были? Чья же их мать носила? У избушки, посреди поляны, был вкопан огромный сосновый крест, очищенный от коры, и на нём распят расстрига. Седая голова с окровавленным волосом склонилась на такую же кровавую грудь. Голое тело его было всё синим и в кровоподтёках. Он был мёртв. Истрёпанная ряса его, которую помнил Дмитрий, была порвана на куски и развешана по деревьям. Издалека можно было подумать, что это не слетевшие при виде людей вороны. Под крестом разводили костёр и жгли ему пятки. Все его вещи были разбросаны по поляне. На столе среди бутылок и разной снеди лежала тетрадь в синей коленкоровой обложке, её помнил Дмитрий, и шариковая ручка. По-видимому, его долго пытали, заставляя что-то написать. А когда он ничего не написал им, они его распяли, но ещё живого. Дмитрий увидел, как ногтями он впился в крепкое дерево. Тут же под крестом валялась Библия с выдранными страницами: ими, видимо, разжигали костёр. Валялась икона, но на шею они надели ему его медный большой
крест, который он носил поверх рясы.
        - Выглядит, как ритуальное убийство… Или хотели, чтобы так выглядело… Нужно ехать в район.
        - Я останусь с ним, Николай. Снимать его нельзя, пока опера не приедут, я так понимаю? Но не хочу, чтобы вороны пировали. А ты поезжай прямо сейчас! До темна ещё далеко, успеешь до Буранова засветло. Только Валентине моей ничего не говори, да и своей тоже.
        - Я всё, Дмитрий, понимаю. Но кто же его сдал, что он здесь? Как его нашли?
        - Ну, это уже по вашей части - разберёшься, если захочешь или позволят разобраться…
        - Ты как тут останешься? Возьми хоть мой табельный.
        - Оставь себе… Я всё равно, что дома. А расстрига, он хороший был, мы много с ним беседовали. Он ведь завещание мне давал, только я здесь вот на костре его сжёг. У него большое состояние после мошенничества осталось. Он хотел, чтобы я ночлежку для бездомных в городе построил. Ответил я ему тогда, что сам отстроит, а видишь, как вышло? Казнили бедолагу. И здесь нашли.
        - Ты только ничего тут руками не трогай! Не маленький, понимаешь.
        Загудел мотор на реке и на полных оборотах полетел вверх, в Бураново. Но скоро звук растаял, и Дмитрий остался один на один с распятым на кресте расстригой. Он у избушки разложил костёр, поставил чайник - просто, чтобы пить кипяток ночью. Никакая еда в глотку не полезет от увиденного здесь. А они подвесили его, ели, и пили, и истязали. И для них, видимо, это было обыденно. Ещё можно понять, что пили, чтобы притупился страх от содеянного. Но есть!.. Да здесь были нелюди! Человек не может так! Это новое поколение людей-монстров, которым всё, видно, до фени. Такие же работали в концлагерях, потерявшие человеческое начало, не сосавшие материнскую грудь, - с пелёнок пили молоко скота, скотами и становились. Как ещё можно объяснить это изуверство? Наверное, никак…
        Дмитрий смотрел на изувеченное тело и думал. О чём просил Господа этот человек перед смертью? Чтобы быстрее закончились эти нечеловеческие муки? Но он оказался, видно, крепким человеком. Если бы они чего-то добились от него, они бы просто его убили, не переламывали бы ему кости рук и ног. Это потом, когда всё же поняли, что ничего не добьются от него, распяли. Назвать его жадным, что не стал подписывать им завещание, жалея своё состояние? Навряд ли. Отдавал ведь он Дмитрию его, тот сам не взял. Что правило этим человеком? Теперь не узнаешь… А может, прожив здесь год, он действительно стал человеком и обрёл наконец веру, которую искал? И первую веру - поверил в себя. Для чего-то надо было ему остаться одному в этой глуши! Если бы он здесь прятался… Так он умный человек - спрятался бы в городе, получил бы деньги в банке и жил спокойно. Нет, расстрига хотел найти себя! Снова почувствовать себя настоящим человеком! Не тем мошенником и фарцовщиком, а таким, каким хотели видеть его родители когда-то. Может, и так.
        Дмитрий курил до горечи на губах, но ответа не находил. И вдруг его осенило! Дело не только в этом случае с расстригой. Как только озлобленный на жизнь или ещё на что-то человек начинает терять свои волчьи повадки, становится на праведный путь, меняя злобу на доброту, как тут же может получить пинок под рёбра ни за что ни про что. А был волком - его боялись, уважали, обходили стороной. А спрятал клыки - и на тебе за то, что раньше рычал. «Может, и угробили тебя твои же подельники, потому что перестали бояться тебя, потому что встал на праведный путь. Как бы то ни было, но я знал тебя, расстрига, и ты был хорошим человеком. Нет, ты не хотел пройти дорогою Христа, но она тебе таковой выпала. Тебе даже венец терновый сплели из шиповника. Ты умер, не понимая, что, глумясь над тобой, они, сами того не зная, возвысили тебя за крепость духа твоего, за веру твою в себя. Ты поверил в себя! Ты выстоял, поправ даже смерть свою. Нашёл ли ты своего Бога, нашёл ли успокоение - я не знаю, расстрига. Но ты стал человеком, не рабом! Ты выдержал своё испытание. Так пусть же твой Господь простит тебя…»
        Шумно хлопая крыльями, слетались вороны, прямо как на Голгофе. Расселись перед поляной в ожидания своего кровавого пира. Одни вороны, отпраздновав свой пир, отъехали, собрались другие, менее кровожадные. Они не рвут живую плоть: на это способны только люди да немногие хищники. Дмитрий знал: покуда он здесь, они будут сидеть ждать. Они чувствуют запах крови, запах мёртвой плоти. Но зато Лешему не так тоскливо и одиноко. Вороны сидели, нахохлившись, изредка каркая, как бы переругиваясь друг с другом. А может, разговаривали да материли Дмитрия…
        Костёр потихоньку угасал, и Лешего одолевала дрёма. И вот вместе со сном у огня появился расстрига в своей рваной рясе, присел к огню, протянул руки.
        - Видишь, Митя, вышло-то как, нашли меня… А как не найти?! Деньги и нажива - это тоже болезнь, как наркотик: и рад бы бросить, только болезнь, она-то не отпускает, искать заставляет. Вот и нашли…
        - А ты нашёл, расстрига, что искал? Успокоение нашёл?
        - Так, Митя, надо было в себе искать, а не бродить по свету да у людей спрашивать любовь и сострадание. Вот здесь и нашёл, в себе нашёл. Сам-то жил не по законам совести - вот от этого и тоска в груди моей была. Ведь всё с малого начинается. Когда ещё доллары за рубли скупал да перепродавал подороже, а вместе с ними и совесть свою - так не понимал… Только вот болезнью наживы не заболел. А бумаги им не подписал, за что меня и убили, - так это, Митя, не от жадности: я их этим спасти хотел от лёгких денег. Только ведь не спасёшь уже: они поняли вкус и тяжело больны, неизлечимо, раз на смертоубийство пошли…
        - Но ты, наверное, там теперь святой: смерть мученическую принял…
        - Эх, Митя… Это на земле в святые производят, а здесь мы все равны, перед Всевышним все равны… Ну, а теперь прощай, не волен я теперь собой…
        Дмитрий очнулся, покрутил головой. Далеко в лесу отдавалось: «Щай!.. щай!.. щай!..
        То ли птицы крик ночной, то ли правда душа расстриги полетела, прощаясь, - не понять…
        Утром прилетела «восьмёрка» МЧС. На борту были опера, судмедэксперт и люди ФСБ. Снимали на цифровую камеру, описывали, брали отпечатки - делали свою работу. Когда труп расстриги сняли с креста и положили в длинный чёрный полиэтиленовый мешок, Дмитрий, уже давший свидетельские показания, подошёл к старшему следователю:
        - Разрешите нам с участковым здесь его похоронить. Всё одно у него родственников нет, а он жил здесь, может, и умереть хотел здесь. Пусть за все глумления над ним он будет похоронен, где жил.
        Долго переговаривались и ФСБ, и опера, потом говорили с городом и, наконец, дали добро. Засвистев винтами, вертолёт сделал прощальный круг над урочищем Двух Братьев, взял курс на областной центр.
        - Ты что это задумал? - Колесников не понимал Дмитрия. - Нам-то это зачем? При соцзащите есть специальные люди, которые этим занимаются.
        - Ничего, Николай, похороним мы его по древнему славянскому обычаю. Церковь его отринула, люди отринули и погубили. Предадим его огню, как в старые времена. Тогда душа освобождается от всего: от грехов и от добродетели. Она как бы заново рождается. У него тут лодка, сбитая из старых досок, - вот это и будет его ладья.
        - Так как бы гроб надо делать… - не унимался Николай.
        - А гроб - это та же лодка, Коля, только две лодки… Христианство нового ничего не придумало…
        Натаскали смолёвых дров, сложили заготовленные расстригой дрова, принесли лодку от ручья. Завернув труп расстриги во все его вещи, положили, что было из его припасов, тоже в лодку. Сверху положили обрывки его рясы и большой медный крест.
        - Но вот и всё! Готов ты в дальнюю дорогу, - подняли лодку на костёр. - Как начнёт солнце идти на закат, так и запалим - так по древнему обычаю положено, Николай. Солнце ведь тоже умирать идёт, вот и расстригу с собой заберёт…
        Николай удивлённо посмотрел на Лешего, но ничего не сказал: раз так говорит - значит, знает. Вскоре яркий свет залил урочище Двух Братьев, чёрный дым уносился в вечернее весеннее небо, а на бревне перед избушкой сидели два цивилизованных человека, совершивших обряд своих предков.
        - Ты, Дмитрий, давно этот обычай знаешь? Видно, не зря люди говорят про отца твоего и мать? - в упор, не отводя глаз, спросил Николай.
        - Нет, недавно узнал, когда в коме был. До этого только догадывался. Я много тогда чего узнал. Много понял, что никогда бы не понял здесь на земле. Я скорее был между небом и землёй… Там всему учился, что на земле не постиг. В небытии был, как Невзор…
        Вороны, наблюдавшие за огненным погребением, стали сниматься со своих мест, громко крича. Полетали над поляной и канули в глубине темнеющей тайги. Поднявшийся ветер разметал пепел расстриги над урочищем Двух Братьев, и последний закатный луч, скользнув по воде, растаял в ней, захватив с собою душу расстриги, который потерял и вновь обрёл здесь веру в себя.
        - Мир праху твоему…
        - Мир праху твоему…
        Дмитрий с Николаем поднялись и направились к берегу. Переночевав у лодки, с первыми лучами направились в обратный путь.
        Дома ждала заплаканная Валентина с покрасневшим от слёз хлюпающим носом. Увидев Колесникова с Дмитрием, сбежала с крутояра и встречала лодку, стоя в воде, намочив платье. Сарафанное радио уже разнесло новость по всей округе.
        Банду изуверов взяли ещё в тот же день, на пристани Красноярска. Красноярские опера ждали их всего несколько часов. И вот, рассекая стремительно воды Енисея, подошёл и пришвартовался белый красавец - «Скиталец». К пристани подрулил старенький джип, но люди не выходили - ожидали. Когда же на борт поднялись фээсбэшники, джип хотел скрыться, но ему перегородили дорогу люди в милицейской форме. С борта «Скитальца» вывели пять человек, последний матерился на весь речной порт. Это был нотариус. Это у него составлял завещание расстрига. И это он продал информацию крутым ребятам за десять процентов от вклада. Во все времена были иуды, только такса повысилась со временем. Всех посадили в «Газель» и отправили по новому месту жительства. Вот только надолго ли?…
        После поездки с Колесниковым в урочище Двух Братьев Леший продал свои «Жигули», а на вырученные деньги купил себе пасеку. И теперь всё лето строгал и пилил, готовил рамки и улья. Пчёл выставил по краю оставленной под мелочь земли и теперь целыми днями находился с ними. Лето выдалось на славу, он наблюдал за полётами пчёл, подставлял им вощину в магазины, налаживал летки?, вешал прилётные доски для роёв. И впервые за это время ощутил себя счастливым.
        Часто приходил к нему участковый. Они подолгу разговаривали, но не касались той страшной темы распятья. Николай дослуживал последний год и тоже, как Дмитрий, решил заняться пчёлами. Он помог построить омшаник Дмитрию, помогал ему ловить рои и сажать в новые ульи, уже сделанные руками Лешего. И когда в первом роевом улье появился расплод, а пчёлы оттянули всю вощину и наполовину заполнили её мёдом, он подарил этот улей Николаю. И этим самым заразил участкового. Тот тоже стал пилить и строгать и ещё сам поймал в лесу один рой. После первой качки мёда Дмитрий поставил свою первую медовуху, пьяный мёд, как говорила Ведея. И тут ему на память пришли слова её:
        - Ты сон-траву на мёде осури, и в сон мой сладостный войдёшь…
        Он залез на чердак, только никакой травы там не было. Пахло пылью и нагретой кровлей.
        - Но ведь Снежа принесла траву… Так мне казалось… Так неужели это только сон и вымышленная сказка?
        Он побежал к бане. Он же помнил, что Снежа пришла с травой! Забравшись по венцам на чердак, увидел под стропилиной небольшой пучок травы. Он знал эту траву, она часто встречалась ему. Дмитрий взял в руки пучок, отделил несколько веточек, унёс и засунул в бочонок с медовухой. Поставил бочонок на солнцепёк и сел, задумавшись:
«Я, наверное, схожу с ума, но ведь я помню всё, я слова не забыл…» Но Ведея не пришла в его сон, хотя медовуха выстоялась и получилась на славу. Они с Колей Колесниковым пили у него в беседке после бани. Оба так и уснули за столом. Валентина постелила Николаю тут же на лавке, накрыв его тёплым одеялом, а Дмитрия насилу увела в дом. Утром, когда Колесников ещё спал, Дмитрий проснулся, поглядел на сонную Валентину. Она открыла глаза, улыбнулась ему и, перевернувшись на бок, снова уснула.

«Ну вот и конец сказке, - подумал Дмитрий печально. - Конец красивой сказке…» Он долго жил в ней, но всё когда-то кончается, кончилась и она. Принесла только в душу странное чувство безвозвратной потерянности. Жаль, что всего этого не было… Но он многое приобрёл - не материальное богатство, а богатство души. Скорее, это было в нём самом, но нераскрытое, в стадии эмбриона, спало до поры до времени. И на счастье или несчастье крутануло тогда на подпиленном пеньке сосну? А он, как ребёнок, с пилой в руках на белку загляделся. Только вот откуда она взялась? А потом удар, и женский крик по тайге. И он в болезненной памяти прожил очень интересную жизнь, которая принадлежала только ему, ему одному. Но там было хорошо, в этой жизни, в этой сказке… Только всё это кончилось.
        Стук в ворота оторвал его от печальных мыслей. Валентина встала, оделась и вышла. Дмитрий не вставал - знал, что пришла Колесникова Ольга. Но в дом вошла одна Валентина.
        - Дмитрий, вставай… - голос её был взволнован, и лицо вызывало беспокойство.
        - Да что там случилось? Кто пришёл? - второпях натягивая спортивные брюки, проговорил Дмитрий.
        - Не знаю… - Валентина тяжело опустилась на стул. - Какой-то парень. Он сказал: твой сын…
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        РАВНОВЕСИЕ
        Глава 1
        По спустившимся наземь сумеркам печальными плачущими аккордами плыла музыка. Она, подобно туману, обволакивала землю, ложилась на темное ночное зеркало воды, а потом, коснувшись земли и реки, снова улетала в небо. Музыка не баюкала, а наоборот - поднимала в душе какую-то неустроенность и безысходность, от которой почему-то хотелось плакать или взять в руки топор и крушить все, что перед глазами.
        А под темным небом все замерло, остановилось. Река, всегда бурлившая на камнях, затихла, словно слушала плач гитары, не смея прервать шумом своим и всплесками страдания струн. А звуки, собравшись в мелодию, уносились в безлунную ночь, к первым загоревшимся звездам, и, наверное, навсегда оставались там, замерзая в тёмном холодном небе осени.
        Наконец последний, режущий ножом звук, словно прощальный крик, не дозвучал в ночи до конца, не допел, оборвался. Лопнула поющая болью струна, тенькнула испуганной синицей, а в уши ударила выстрелом тишина и контузией осталась в голове. И заплясало небо в реке, и закачались звёзды, пьяно мигая, а в камнях то ли засмеялась, то ли заплакала вода.
        С треском напомнил о себе костер. Выхватило пламя одинокую сгорбленную фигуру человека и черный гитарный гриф, торчащий из огня. Он, словно оторванная рука с порванными жилами, с растопыренными от боли колка?ми, в последней агонии просил помощи. От жара огня струны еще пели, тихо-тихо, надо было только прислушаться. Этот звук, печальный и нежный, услышать мог не каждый, как не каждый может оценить старое вино. Но звук был. Было слышно последнее пение струн, только играл сейчас не человек - печальные октавы выводил огонь. И казалось, что в пламени костра склонились к партитурам огненные музыканты, исполняя реквием.
        Человек у костра качался из стороны в сторону, зажав ладонями голову, чтобы не слышать музыки огня. Но звуки проникали в него, как проникает жар костра в озябшее тело. Он ловил эту музыку всей своей кожей, дышал ею. Когда она вытеснила из головы все мысли, заполнила его всего, человек закричал, стараясь заглушить звуки срывающимся голосом, но мелодия только усиливалась… И только тогда он понял, что эта музыка в нем живет, что она часть его организма, как сердце и легкие. Человек опустился на горячую траву у костра и закрыл глаза: он понял, что болен. И скорее всего, это новая, никому еще неведомая болезнь.
        Посыпались в огонь выгоревшие колки?, задрожали и разжались раздавленные струнами пальцы. Музыка смолкла в нем. Только вот надолго ли? Уже год он старается исполнить звучащую в нем мелодию, но не может - сам чувствует фальшь. И тогда открывается внутренняя боль от понимания: не готов он выразить то, что внутри сидит занозой.
        А всего-то один и тот же мотив, но звучит он в нем каждый день по-другому, обретая новые оттенки и звуки, пронизанные глубиной и какой-то новой, неизведанной болью. Иногда он чувствовал, что если удастся сыграть эту мелодию, тогда ему откроются другие, такие же необыкновенные и непонятные ему. Но, видно, эти звуки не могут жить на земле. Он создает их, а они улетают птицами в ночное небо - там их дом, их пристань. А он только рождает мелодию… Может, она рождается только для неба? И только ли в нём звучит? Может, ее ещё кто-то тоже слышит…
        - Ты хочешь исполнить «Плач земли»? - Человек у огня вздрогнул. - Его можно исполнить на любом инструменте, и не только на инструменте - можно и голосом. Но чтобы музыка зазвучала так, как ее ты слышишь, нужно душой и разумом быть готовым понять, о чем этот плач. Только тогда он зазвучит! И тогда поймут его те, для кого играешь…
        - Кто ты? Встань к огню, я не вижу в темноте. Где ты? - Человек у огня вскочил, испуганно озираясь по сторонам. Он видел только круг света от костра, даже не круг, а шатер, потому как за погасшими искрами над костром тоже была для него непроглядная чернота. И вокруг тоже стена черная и, казалось, мохнатая, сквозь которую ему нельзя было пройти. - Сядь к костру!
        - Я у огня…
        - Но я не вижу тебя в темноте.
        - Ты пока и днем слеп. Я - это ты… Сейчас ты говоришь с собой.
        - Я сошел с ума? Слуховые галлюцинации?
        - Нет, это то, что тебе неведомо, что в тебе спит пока до времени, но оно пробуждается этой мелодией, которую несешь в себе.
        - Но в меня эта музыка пришла после ранения…
        - Нет, она пришла в тебя сразу после твоей смерти, при новом рождении.
        - Но я не умирал, я был только ранен…
        - В тебе был убит прошлый ты, завоеватель, несущий горе и страх, не слышащий чужих стенаний и печали. Вот почему теперь в тебе звучит эта музыка. Она - наказание твое за прошлую жизнь.
        - О какой жизни говоришь ты, голос из темноты? Ты - мой черный человек?
        - Нет, я есть тот, что, наоборот, светлый! Что в тебе возрождается под действием
«Плача земли».
        - А почему это «плач»? Почему так называется? Нет, я просто сейчас не в реальности.
        - Сейчас, наоборот, ты в жестокой реальности! Ты остался один на один с собой! И это благо твое. Может, сможешь спастись от безумия! Тебе дан последний шанс, от которого нельзя отказываться, иначе потеряешь разум навсегда. И дневной свет для тебя станет тоже мохнатой темнотой, которую ты боишься. Утром перед тобой появится луч рассвета. Сможешь ли ты по нему пройти - решишь только ты сам. Это не игра, где ты с завязанными глазами, а тебе подсказывают, где горячо, где холодно. У тебя не будет подсказок, путь этот пройдешь сам. И в темную ночь он тебя приведет или в белый день - зависит от твоего решения. Ты сейчас тоже пойдешь путем искупления, как пращур твой…
        - Какой пращур? Какой путь? Я заболел попросту этой мелодией! Но я сыграю ее, чего бы это мне ни стоило! Куплю самую дорогую гитару!
        - Я уже сказал, дело не в инструментах и цене! Все заключается в тебе самом и том пути, который пройдешь во искупление…
        - Так скажи, что надо сделать?!! Ты ведь - тоже я…
        - Не совсем!
        - Как это не совсем?
        - Твое второе «я» принадлежит не только тебе. Это все накопил род твой от самых истоков. Плохое и хорошее - все сейчас несешь в себе, в своей генетической памяти. Только ты не очень стараешься покопаться в ней, князь…
        - Какой князь? О чем это ты?
        - О тебе… Ты уже начал вспоминать… Отсюда в тебе сейчас живет «Плач земли». Он приходит не просто так и не всем. И только когда поймешь его, твоя память многое расскажет. И тогда постигнешь, для чего ты на земле. Перед тобой откроется путь предначертанный. Тебе помогут в этом.
        - Кто поможет? Я просто сплю, и во сне звучит голос. Но даже если и не во сне, я никому не скажу о нем. Потому что так не бывает…
        - Не тебе судить, что бывает, а чего нет! Я уже сказал, что и днем ты еще слеп…
        С треском взлетел огонь над костром, осветил зеленоватым, режущим глаза светом большую поляну. И в свете человек увидел кружащийся белый лист, который притянул этот свет и померк. И снова в уши ударила тишина, но уже не звоном, как прежде, а будто лопались миллионы пузырьков газированной воды. Костер погас, словно пламя оторвалось и улетело вместе с зеленоватым светом. Черные головешки чадили, и сизый дым резал горечью горло, вызывая кашель, а глаза заставлял ничего не видеть, только жмуриться и плакать.
        До самого утра не сомкнул глаз Ростислав, ждал утреннего луча, чтобы пойти к охотничьей базе. То, что померещилось ему, вызвало страх. Откуда это пришло и куда делось, он не мог объяснить себе. Много не думая и не ломая голову, он все это свалил на обычную усталость. По его мнению, и музыка в него приходит от усталости, и от усталости он не может ее исполнить. Да и опыт игры на гитаре у него небольшой: занимался когда-то в детской музыкальной школе, и то это была дань моде того времени - костры, гитара и голубой туман романтики. После института забросил всё и забыл - не до того было. И музыки в нем никогда не было! Если какой мотивчик просвистит иногда, и то когда в настроении. А тут на тебе! - скрутила его эта мелодия, да так, что голоса стал слышать. При свете утра страх отступил, а то в пору хоть иди и медикам сдавайся.
        Впервые эту мелодию в себе почувствовал год назад, когда они с Винтом в столицу ездили, новые связи в бизнесе налаживали, большую партию игровых автоматов закупили. Решили расширить бизнес, чтобы не отстать от времени, не остаться в стороне. Действительно ли нужны были ему эти игровые автоматы? Не последний ведь кусок с чёрной икрой доедал. На самом деле причина была в другом - не хотели отдавать два родных города выходцам из ближнего зарубежья. А они уже дышали ему в затылок, кучерявые да черноволосые. Не раз, наверное, на своих сходках смерть ему пророчили, поглаживая ножи, да говорили «мамой клянусь».
        Только партнеры тогда их кинули. И вместо недели, как думалось, пару месяцев пришлось прожить в столице, да еще ребят своих из Новосибирска вызвать, потому как без крови двоим денег обратно было бы не получить. Только когда вычислили их босса-кидалу да с местным «смотрящим» контакт установили - стрелку им забили. Но не появились беспредельщики. Тут уже местная братва за дело взялась, свой авторитет не уронила в глазах гостей. Через сутки кидал доставили да развели их по понятиям. Только этим не кончилось. Груз отправили, а сами уехать не успели. При входе в гостиницу невзрачный паренек три пули выпустил: две ему, Ростиславу, достались, одна - Винту. Спасло их то, что киллер трусоват оказался - не профи, руки у него ходуном ходили. Начитался, видно, книжек «про крутых» да кино насмотрелся. Только убивать - тяжелая профессия. Жажда легких денег была у паренька сильная, а нутро слабое - к таким большие люди не обращаются. Да и дали-то ему, наверное, какие-то копейки - он больше и не стоил. Но это была его первая и последняя работа. Винт, тогда уже раненный, лежа, первым выстрелом положил парня на
асфальт, прострелив ему ногу. Потом уже, когда менты приехали да
«скорая», «киллер» сопли распустил, все прощения у них просил. «Я, мол, не хотел, выхода не было: за учебу в институте платить надо, а тут работа и подвернулась».
        Страшно как все теперь стало… «Мокруху» работой считают. Сами они, конечно, тоже не святые, крутые дела в свое время проворачивали. Так разве своих когда трогали? Много кто в страну понаехал за нашими же деньгами - так пусть делятся. На этом и бизнес они с Винтом построили. Да особо делать ничего и не надо было. Первоначальный капитал на китайцах с вещевого рынка сделали, они и сейчас платят. Своих не обирали: западло над своими изгаляться.
        А тогда они с Винтом из больницы вышли, с ментами все утрясли да на поезд направились. На вокзал Ярославский по переходу идут… И вот тут-то первый раз мелодия в груди у него зазвучала…
        В переходе, забитом лотками и киосками, у стены стояла толпа. Плыла мелодия неизвестного инструмента. Музыка словно обрела телесную оболочку, превратившись в стены, в потолок и пол перехода, Но вместе с тем она была не осязаема, смешалась с воздухом. И с каждым вздохом она вливалась в людей, поднимала их над землей. Переход как бы исчез, растворился в музыке, не было слышно ни шарканья ног, не птичьего гомона людей. Ростислав не видел, на чем играли. Впереди и сбоку спины и головы - кругом стояли люди, остановились, так как мимо этих звуков пройти было нельзя. Музыка вошла в Ростислава, как пуля незадачливого киллера. Она остановила, обездвижила. Хотел подойти - ноги не идут, будто деревянные. И Винт рядом на плечо обвис, глаза закрыты, только слезы по щекам бегут. Хотел привести его в чувство, а руки как плети. Закричал, но голоса своего не слышал. Не было голоса - словно рыба на берегу, рот только открывал. И толпа рядом молчит - ни единого слова! А глаза у людей полны то ли безумной тоски, то ли горя-горького - не понять. Сквозь толпу музыканта увидел лишь на мгновение - очелье на русой голове
и глаза завораживающие… И показалось на миг, что музыка из его глаз струилась, подобно свету солнечному. Увиделось вдруг, что он и не играл вовсе, просто стоял и смотрел на людей…
        Очнулся уже на площади. Винт рядом. Только что-то не так, будто и не Ростислав он, а другой, совершенно новый человек. Винта спросил тогда:
        - Что это было?
        Только тот глянул на него да глаза опустил:
        - Где было?
        - Да в переходе! Что за музыкант был? На чем он играл?
        - Да не было никого… - А сам взгляд от него отводит, глаза прячет и тащит его к перрону. - Поехали отсюда, Ворон, чем дальше, тем лучше, пока совсем нас здесь не оставили. Дурдом в этой Москве творится.
        После этого стал Ростислав замечать за Винтом небольшие странности. Вроде это так, мелочи, но может, за мелочами все и кроется? У самого-то тоже последнее время душа как на горячей сковороде: места себе не находит, музыка в голове звучит. А Винт веселость свою потерял, тоже другим стал, замкнутым. Больше всё думает, словно мысль какая-то неотложная засела.
        По мокрой от росы траве кто-то шел и матюгался. «Ищут… Не меня ли? А может, кто другой, не наши?» - Сам же достал пистолет и, сняв предохранитель, притаился. Увидеть врага первым - это уже половина победы. Но над поляной пролетело:
        - Босс!!!
        Ростислав спрятал пистолет в карман, поднялся, отряхивая куртку.
        - Что орете, как недорезанные? Проспали?
        Матюги прекратились, и на поляну выскочили два крепыша с АКМами.
        - Да всю ночь ищем вас, Ростислав Иваныч. Подмогу даже вызвали - охрану с лесозавода привлекли - скоро здесь будут.
        - Спать самим нужно меньше. А что за переполох-то такой? Что случилось?
        - Люди какие-то здесь были…
        - Какие люди? А егерь где? Как сюда их пропустил?
        - Так нет егеря, словно провалился.
        - А откуда про людей знаешь? Ты их видел? - обратился к говорившему. - Задержали?
        - Нет, их Винт видел. То есть не их, а ее…
        - Ну и что?
        - Винт повеситься хотел, из петли вытащили.
        - Ну, значит допились… Пошли тогда на базу.
        - Так ехать надо, босс, до базы далеко… А вы же вроде с гитарой уходили?
        - Нет гитары больше, в огонь ушла.
        - У богатых свои причуды, - проворчал охранник, закидывая АКМ за плечо. - В огонь, надо же! Она же деньжищ стоит… Коллекционная ведь!
        Ростислав глянул на охранника исподлобья:
        - Знаешь, почему ты никогда даже начальником охраны не станешь?
        Бритый верзила вопросительно вскинул свои рыжие выгоревшие на солнце брови.
        - Много говоришь.
        Он вышел на край леса, глянул на солнце, ударившее светом в глаза.
        - Ну, вот он, луч… Пойду, а что же будет дальше?
        - Так там дальше машина, - охранник непонимающе уставился на босса. - Сюда было не проехать.
        - Машина, - хмыкнул. - На велосипеды вас скоро пересажу, тупоголовые.
        Ростислав нашел Винта у озера. Тот пил, не обращая внимания на суетившихся позади людей. На маленьком столике стояла полупустая бутылка водки и лежало нетронутое яблоко. Никто близко не подходил, зная его характер. А тем более напомнить о произошедшем… Ростислав подошел и налил себе в бокал.
        - Что, Саша, крыша поехала? Чудишь?
        Винт глянул на Ростислава и снова уставился на воду.
        - Уже донесли? Ну, это к лучшему: объяснять меньше. Всё одно, наверное, каюк скоро придет, так лучше самому - не так обидно. Случилось со мной что-то, Ворон, только вот не знаю, что. Жить расхотелось. Тоска петлю мне надела… Сейчас думаю, что и правда крыша съехала.
        - Мудрено говоришь, непонятно. Из-за бабы вешаться?
        - И про это уже донесли опричники. Только баба ли это была?… Голос женский, а ее саму-то не видел. - Винт налил себе, выпил. - А голос молодой…
        - Что она тебе сказала, что на такое решился? Или перебрал?
        - Не знаю, Ворон. Она не говорила, плакала.
        - Мало ли бабы плачут. Из-за каждой в петлю, по-твоему?
        - Да не все просто… Этот плач меня на куски резать стал, по живому… Да ведь не улетел он в никуда, остался, теперь внутри где-то сидит. Сейчас его слышу. Словно отрава! Водкой не залить…
        Винт потрогал забинтованное горло, снова потянулся к бутылке.
        - Вот здесь я его услышал, у озера. Вода ночью голубым светом вдруг загорелась, и потом туман из озера поднялся, прямо из воды. Да не один я это видел, Васька-егерь не даст соврать.
        - Так ищи теперь твоего егеря! Охрана говорит: слинял!
        - Здесь он, в кладовой пьет… Вроде как заговариваться начал. А ты не веришь, что было?
        - Что было? - закричал Ворон - Объясни!!!
        - Как в Москве тогда в переходе.
        - Вон оно как…
        Ростислав не стал больше расспрашивать Винта. Знал он его еще с Афгана, где когда-то довелось послужить. Что произошло с ним сегодня ночью, ни в какие рамки не лезло. Боевой мужик, бывший офицер, закаленный боями, - и в петлю сам? Что-то здесь действительно произошло. Только вот что? А водка ни при чём. Знал он его и пьяного, и трезвого. Морду кому набить - это запросто, не заржавеет. Его и охрана всегда побаивалась, в струнку вытягивалась, словно в армии. А тут на тебе! - в петлю голову затолкал…
        В кладовой базы, где стоял «Буран», закрытый чехлом, лыжи и всякий нужный и ненужный для охоты инвентарь, Ростислав не увидел сначала ничего. Со света и в темную кладовую - как из огня да в ледяную воду. Присмотрелся, увидел у стены ноги в кроссовках.
        - А ну, Вася, выходи на божий свет! Рано ночевать, день только начинается.
        - Страшно, Иваныч… - и с дрожью в голосе: - Это она за мной, видно, пришла.
        - Кто «пришла»-то, Вася? Пить надо меньше!
        - Если бы знал, что не придет больше, бросил!
        - А ты, сдается, будто и раньше ее видел?
        - Врать не стану, сейчас я ее не видел, но голос это ее. Я его на всю жизнь запомнил, как и отметину. Всю жизнь теперь на носу да губе носить. От нее ведь проклятия… Я-то ладно - виновен перед ней, так. А сынишку-то за что! С такой же отметиной родился, - заплакал, - будут в школе зайцем дразнить. Ну, а как? В деревне без прозвища не живут.
        - А за что она тебя так?
        - Дело прошлое, - замялся, зная, что Ростислав Иванович мужик правильный - по головке не погладит и за старый грех. - Силой хотели взять… Так она троих уделала.
        - Силой, говоришь?… Ну, Вася, тогда за дело… А сейчас-то она где?
        - Кто?
        - Кто, кто? Да баба, что тебя порезала!
        - Так она появилась, будто из ниоткуда, а потом исчезла в никуда.
        - Ну, это только при белой горячке так бывает: из ниоткуда в никуда. Сам-то веришь?
        - Порой не верю, а как рожи-то коснусь… - И опять егерь зашмыгал носом. - А теперь на сына посмотрю - верю.
        - А вчера что было? Нажрались?
        - Не пытай ты меня, Иваныч! Боюсь я… Место здесь гиблое.
        - Сам придумал или научил кто?
        - А мне врать нужды нет. Да вам и не соврешь, за вранье достанете…
        - Правильно мыслишь! Давай выходи на свет - в обиду не дадим. Да и нет здесь никого. Выходи, Вася, чему быть, того… Сам знаешь.
        Знал Вася! Как не знать - на своей шкуре все испытал. После того, как они исчезли из Буранова, много повидал он, чего и врагу бы не пожелал. Ну, так судьба сложилась. Не водился бы с Блином - может, все по-другому было. А теперь… Что винить кого-то, кроме себя? Некого.
        Смотались они тогда из деревни: боялись суда да тюрьмы. Блин повез их в город на Оби. Новосибирск большой, затеряться есть где. А никто их и не искал, как выяснилось. Воровать да грабить прохожих Вася не умел, Петро тоже. Блин подбивал не раз на это. Только от одного срока убежали, второй зарабатывать ни Вася, ни Петро не хотели. Но без прописки и без знакомых где какую работу найдешь? Вот Блин и привел мужика-кавказца на хату - они тогда у дружка Блинова ночевали. Отвез их этот ара потемну, куда не знали, да в подвал под замок, к таким же, как они, без рода и племени. Сам же Блин с этим черным укатил. Когда замок защелкнулся, понял Васек, что в тюрьме, - не в государственной, а еще хуже. Посмотрел на Петра, тот только матюгнулся и слова будто сплюнул:
        - Продал он нас, Васек! Но я его достану, суку! А ты не боись, двое не один…
        И потянулись дни. Впервые Вася себя рабом почувствовал. Целый день работали: спирт с водой мешали да разливали по бутылкам - за стакан водки, ими же разлитой, да за кашу, что привозил им ара. Спали на подстилке.
        Сначала отказались они с Петром работать. Приехали четверо, таких же курчавых, гортанных, били долго, водой отливали и снова били. Ваську свалили сразу, начали пинать. Петро отбивался, как мог, вызывал этих кровожадных волков на себя, подставлял им свою дубленую кожу, отвлекая внимания от Васьки, а потом, уже когда в голове подвал стал кружиться и качаться, словно лодка, упал, намеренно закрыл телом своего щуплого друга. Сутки они с Петром пролежали - никто не подошел: запуганы хозяевами были. Ночью один, словно вор, воды принес, просил не зарываться, иначе убьют. Петро поймал его за горло, плюнул в пьяную харю:
        - Черви вы! Вас бьют, словно скот, а вы чуркам в глаза заглядываете. Так вы и правда скотом стали! Они вас скоро на пастбище увезут, бараны.
        - Поживешь с наше - тоже спокойным станешь. Сейчас ты смелый, а это тебе не зона, здесь ни бугров, ни прокурорских проверок. Они же ары. Недолго и на свалке очутиться в мусоре. Они умеют, у них свои законы.
        - Напугал бабу мудями, глист.
        - Непонятливый, вижу, недолго, знать, протянешь.
        - А не пошел бы ты! Знахарь…
        Оклемались они с горем пополам, ребра у обоих болели долго. Петро первый на ноги встал да Ваську начал поднимать, чтобы не залежался: если почки поотшибали, застой может быть, потом калекой станет. После этого избиения Васек понял, что такое друг, а до этого не знал. Товарищи были, с которыми бродил в поисках приключений, пил с ними, за мужскую дружбу говорили. А вот таких, кто своим телом прикрыл от тяжелых ботинок, подставил свои ребра, не было. Когда он это уразумел, видя, как Петро с трудом встаёт с подстилки, - слеза прошибла. Ведь ради него, Васьки, он себя подставил! А не то запинали бы, поотбили все потроха и сейчас вывезли вместе с пустыми коробками на свалку. Наверное, первый раз в душе у Васька нежность проснулась, доброта переполнила душу. Он понял, что это друг, - не товарищ, с которым можно только пить да разговоры разговаривать. И он, Васька, надо - и на нары за Петра теперь пойдет, и на смерть. Потому как науку он ему дал - жестокую науку, как вести себя, где бы ты ни был.
        И запала Ваське в голову дума страшная, впервые пришедшая за двадцать пять лет жизни: увидит только Блина - завалит, как свинью в деревенском сарае. Несмотря ни на срок, какой ему потом отмерят, ни на то, что Блин и самого его может уложить. И как только понял душой, что он это сделает, страх отступил. Он уже не боялся, что ждет его впереди. Рядом было плечо его друга и была мечта, страшная, но справедливая, от которой он не отступит. Потому как предательство прощать нельзя. Где бы и с кем это ни происходило, правильно или неправильно жили - на это есть суд, не на земле, так на небе. Только Васек почему-то знал: предательство ни на земном суде не прощают, ни на небесном.
        Петро, тот немногословный, послушал как-то Ваську, его откровения по поводу Блина, промолвил только:
        - Мужиком, Васька, везде надо оставаться - вроде как понял ты суть. Только стержня своего не теряй! Раз поклонишься - так в поклонах и жизнь проведешь. Не страшись смерти - страшись позора: от позора каждый день придется умирать, каждый день, будь ты на воле или в тюрьме. И не слушай никого, что в тюрьме все по понятиям! Тюрьма, Вася, - это школа предателей. Там и «хозяин» их готовит, обещая самое желанное - свободу, и «бугор», обещая приблизить кого к себе, кого к кухне. Школа там жестокая, волчьи законы. Сдадут порой за пайку. Я прошёл ту академию, знаю, да и Блин тому пример… Но недолго ему осталось! Если уж такая измена покатила… Да ты теперь не простишь, чувствую.
        Старые обитатели подвала держались особняком, работали молча. Как-то спросил Васька того, что воду украдкой принес, давно ли он здесь.
        - Давно, - ответил молодой, - скоро, может, сдохну. Солнца год не видел. Ты не читал в детстве «Дети подземелья»? Вижу, что нет. Да где уж тебе, деревня! Там от сырости дети помирали, потому что солнца не было. Мы вот тоже здесь дети подземелья…
        - А ты «Кавказского пленника» читал, грамотей? - Петро в возмущении поднялся с подстилки. - Ты уж точно из той книги, которого Костылиным звали. «Дети подземелья»!!! С таким настроем ты точно здесь останешься. Уходить надо!
        - А куда мне идти? - молодой горестно вздохнул. - Где лучше теперь для меня? Ни дома, ни семьи. А здесь и выпить дают, и поесть. Правда, уже от обилия этой водки, что мы тут делаем, пить не хочется…
        - Где лучше?! На воле, дурак! Вижу, вроде и образован, ученый. Слышал, какие ты словечки сыплешь, мне так и не выговорить. Только не те ты книги читал, не те песни слушал… Не стать и на воле тебе человеком, потому как ботва ты гнилая, одна вонь от тебя. Если бы на зоне был, у параши спал.
        - А тут тебе не зона… Я так думаю, живыми отсюда никто не выходит: не забьют, так сам скопытишься…
        Еще три месяца они горбатились на ару. Вынашивали план побега, только он пришел сам собой.
        Во время погрузки водки в «Газель» ара с мобильником расхаживал по подвалу, с кем-то разговаривал на непонятном для обитателей подвала языке, считал ящики, а потом заставил Ваську налить спирт в десятилитровую канистру. Васька из полного ведра стал наливать и попал мимо воронки. Ара взвинтился от такого отношения к хозяйскому добру, залепил Ваське затрещину. Но тут и Васька не выдержал. Обернувшись, он вылил на ару полное ведро спирта. Тот заверещал, словно поросенок, стараясь протереть залитые глаза, но лучше бы он этого не делал, потому как последнее, что он увидел в жизни, это Петра с горящей спичкой. И когда огненный факел, орущий по-звериному, призывая на помощь Аллаха и Магомета, метался по подвалу, ища спасения от огня, Петро вытащил водилу из «Газели», припечатал его обрезком трубы к полу. Запрыгнули они с Васькой в машину и дали хода из подвала. Не видели, ушли ли за ними остальные пленники, - это им было решать, но, наверное, и не остались. Поди, хватило ума не дожидаться ментов у трупа.
        Покрутившись по тихим улочкам, выехали к центру города, там и бросили машину с водкой, прихватив куртку ары с бумажником. Сначала хотели в этот же день покинуть город, но решили все же на старую квартиру съездить, Блина поискать, рассчитаться, да и документы у него оставались. Перед тем как он продал их аре, забрал Блин у них паспорта. Сказал, что должен показать их начальнику, тому, у кого работать будут. А они что? Поверили. С одного ведь села, да и корешились всегда. А вон как все обернулось.
        Хозяин квартиры, пьяный и побитый, был дома. На вопросы, где Блин, молчал, но задерживаться здесь не советовал, а документы сам вынес, покопавшись в вещах Блина.
        - Уезжайте, мужики, искать вас будут, да и ищут уже. Блина увезли и мне морду разбили.
        - А ты знал, с-с-с-ука, куда нас Блин отправил!
        - Знал. Только должен я ему, еще по зоне. Он говорил, что это сейчас самый прибыльный бизнес. После вас-то еще люди были… Много таких сейчас по стране болтается: ни угла, ни семьи - а так в тепле да сытые…
        Договорить не успел - поймал его Васек за горло. Тот только хрюкнул подсвинком и глаза закатил. Еле отобрал Петро хозяина квартиры от рассвирепевшего не на шутку друга.
        - Не марай руки, Вася, нам он без надобности. Прогнили они здесь, помойкой от них несет. Домой надо ехать.
        - А как же Блин? Найти надо…
        - Да, наверное, не стоит. Он сейчас, поди, сам в яме у черных. Думаешь, они простят ему ару? Как бы не так! Они его на ленты порежут.
        - Его не ары увезли, - прохрипел сдавленным горлом хозяин. - Люди Винта…
        - А это что еще за мудило, твой Винт?
        - Большие люди, круче вроде в городе и нет, Ворон да Винт. Они рынок китайский держат. Людей у них много. Любого найдут.
        - А Блин каким боком? Тоже насолил им?
        - Не знаю, поди, встрял где-то не по делу. Два дня никуда не выходил, пили мы… Домой вроде собирался уехать - не успел. Приехали да увезли.
        - А как найти Винта?
        - На рынке, через людей его… Только зачем? Если вина на Блине серьезная, то и вам не поздоровится. У Ворона с Винтом беспредельщики не в почете…
        - Винт что, в законе?
        - Круче…
        - А как узнать его, всезнающий?
        - Шрам на щеке с Афгана в виде винта или шурупа.
        На рынке, куда приехали Васек с Петром, буйно шла торговля. Они походили между рядами. Только как найдешь того, кого не знаешь? Искали крупных, коротко стриженных, крепких парней - такими им представлялись крутые ребята. Но коротко стриженных половина рынка: мода стала на короткий волос, а то и вообще налысо стричься. Подошли к шашлычнику, взяли по шампуру да пива по бутылке. Лихо на душе у обоих. Домой бы надо, а месть не отпускает, особенно Петра. Васек как бы уже и смирился - разве у крутых его достанешь? А дома ждала его баба. Ветреная, правда, но казалось Ваське, что любила она его, и он ей обещал, что женится. Только не выскочила ли замуж? Сколько можно ждать? Почитай, полгода его нет.
        - Что, взгрустнулось, Вась? Ничего, Винта найдем - домой поедем, вот только оденемся здесь на рынке. Я, может, к матери поеду, не видел давно… Ты жениться собирался? Подарок ей тут купишь! А что? Дело…
        - Да где его найдешь, Винта? Народу сколько…
        Еще не дожевали шашлык, как подошли к мангалу трое парней. Васек сразу понял - по их душу, потому как шашлычник, не стесняясь, на них рукой показал.
        - Они про Винта базар вели, ищут вроде, - прошепелявил шашлычник, опуская глаза.
        - А у тебя, дятел, наверное, зубы жмут? - повернулся Петро к шашлычнику. - Враз в платочек сейчас соберу.
        - Какие мы крутые! Вы чо, пацаны?
        Парни стали перекрывать путь отхода.
        - Дятлов не люблю…
        - А кто их любит? - проворчал по виду старший из подошедшей группы. - Работа у них такая, стукачи. Но необходимы…
        - А кому Винт понадобился, попугаи? - Молодой крепыш взял Васька за плечо. - Ну, я Винт, что хотели?
        - Ты своей бабушке сказку рассказывай! Винт он… - Петро встал спиной к железной будке шашлычной. - Ты, может, гайка от винта, а Винта я по роже узнаю.
        - Ну, рожа это у тебя, только ее сохранность я не гарантирую после встречи. А теперь поедем, меченые. Один такой уже есть, правда, мы его сами искали.
        - Мы его тоже ищем. - Петро бросил шампур в железную урну. - Поехали, Вася! Дела нужно делать до конца, иначе потом свербить начнет внутри.
        Везли их с Петром долго. За городом на какой-то проселок свернули, и в лесу у красного кирпичного забора остановились. Охрана ворота открыла, въехали, и снова ворота закрылись. «Опять, что ли, в рабы попали?» - промелькнула у Васьки мысль. Только думать уже да переживать было некогда. Под конвоем провели в беседку к Винту. Седой мужик поднялся и в упор глянул в глаза.
        - Вам что нужно, славяне? Что за интерес ко мне?
        Вася молчал, выручил Петро. Напрямую, без всяких объяснений, в упор спросил, даже не спросил, а потребовал:
        - Блина нам отдай, наш он с Васей, а к вам мы без претензий.
        - Во как! Прям возьми и отдай! Я его сам долго искал, а тебе вынь да положь! Ты вообще кто?
        - Я Петро, а он Вася…
        - Вот то-то, В-а-ся, - протянул, улыбаясь, потом уже серьезно: - Зачем он вам?
        - Он нас чуркам продал. Мы сегодня только от них ушли…
        - Так, интересно… Так это вы из Муллы цветомузыку сделали?
        - Не знаем мы Муллу, но ару одного поджарили.
        - Ну, мужики! И откуда вы такие крутые?
        - Из Буранова, деревня такая есть в Красноярском крае. Вместе мы сначала с Блином были, так он, сука, нас продал, иуда.
        - Не одних вас, за это он и поплатится. Только карать его они сами будут, черные. Нам свою кровь проливать не к лицу… Нет его здесь, наверное, вообще уже нет. Домой, мужики, подавайтесь. Что вам здесь делать? Ненароком опознает кто. Ворон вас увидеть желал, только нет его сейчас, в отъезде он. Братва вас до вокзала проводит и в поезд посадит. Если что - отобьют. Да они пока и не сунутся… А что носы у вас порезаны?
        - Старые дела… За Блина впряглись.
        Отправил их Винт домой, и вроде все забылось. Петро к матери уехал, да там и остался, Васек женился. Только через полгода нашел его Винт. Сам приехал. Они свой капитал с Вороном в лесозаготовки вложили в Красноярском крае. Не забыл, оказывается, Ваську, помнил. За что, понятно, - за то, что из плена ушли.
        Да Васька после случая с Блином и арой сам себя человеком почувствовал и даже как бы гордился. Может, в армию бы взяли, так глядишь - героем бы когда-нибудь стал. Так по здоровью оставили. А что в деревне делать? Пить только…
        Винт его егерем тогда пристроил на землю арендованную. Многие у него просились, а нет - его взял! И Ваську от этих мыслей опять гордость распирать начала. «Знамо, - говорил он себе вслух, - человек я проверенный, кого еще искать?» Только вот сегодня опять его страх обуял. Опозорился. А страшно ему, потому что неведомо…

* * *
        Вылез Васька из кладовой, пошел с Вороном на озеро к Винту, размышляя. Ну, ладно он, Васька! Что с него взять? Дярёвня! А Винт? Боевой офицер в прошлом, смертей повидал и бог знает чего - в крутых ведь тоже, поди, не сладко. Постоянно с охраной… Знать, они тоже боятся чего-то, не говорят только. А и правильно, что говорить кому, сами-то знают. Вот и ему карабин привезли тоже для охраны, и он тоже теперь как бы к братве прилип. А вот надо же, сегодня смалодушничал.
        - А поехали, Ворон, в кабак! Тяжело мне что-то! Может, место такое? Второй раз приезжаю сюда и второй раз не в своей тарелке. Грузит что-то здесь. Потом и в городе долго отойти не могу. А что грузит - ищу и не найду. Вот и Ваську с собой возьмем, а то одуреет в тайге. А здесь охрану оставим пока. Пусть мужики пескарей половят, если умеют, отвыкли, поди, от жизни естественной.
        - Поехать-то поедем - не вопрос, но разобраться я во всем хочу. Не люблю втёмную, Винт.
        - А я так чувствую, оно само все раскроется, только время нужно. А спросить, Ростик, не у кого. Мы с Васькой тебе не объясним, так как сами ничего не поняли. Может, водка какая-то особенная с галлюциногенами?
        - Да разве есть такая? А в Москве мы что? Пили, по-твоему? - посмотрел Ростислав на Винта. - Вот то-то и оно. Водка, как видно, ни при чём. Ладно, пойду только переоденусь.
        Прозвище Ворон Ростислав получил за облик свой и одежду. Любил носить все черное: под черной рубашкой обязательно тонкая черная водолазка, темный пиджак. Худощав, лицо смуглое, черты тонкие, волос смоляной с проседью. Но скорее всего прозвище прилипло за его глаза. Что бы Ворон ни делал: сидел ли в офисе или уезжал на какие-то разборки - глаза оставались бесстрастными, не понять, не заглянуть через них в душу. Как будто отрешен от всего. Ни чувств, ни мыслей. Многие, взглянув в эти глаза, уходили от беды подальше: знали, что, если что не так, пощады не будет. Но уходя, и спиной ощущали озноб, ежились, втягивая головы в плечи.
        Тревога, что поездка добром не кончится, у Винта появилась сразу, как только подъехали к ресторану. Почти всю дорогу молчавший Ворон при входе в ресторан стал задирать швейцара. Винт, взяв за руку, пытался увести его внутрь, но одного взгляда хватило, чтобы Винт прекратил свою попытку. Двое охранников Ворона шли позади и тоже не встревали, знали: не поздоровится, но тем не менее ситуацию держали под контролем. Васька шел позади охраны и уже начал переживать, что поехал. Не любил он драк, а тут, если начнется, могут и пули засвистеть. Но увидев, что вроде Ворон угомонился, двинулся следом.
        Столик был на самом выгодном месте. Охрана хлеб с маслом не зря ела. Просматривался вход в зал и выход в подсобные помещения, и рядом была сцена. Посетителей было немного, и почти все еще были трезвые. Возле стойки, как всегда, находилась пара девушек, стреляющих глазками по залу в поисках потенциальных богатых лохов, ищущих приключений и острых ощущений. А они помогут и с ощущениями, и с приключениями, и со всем на свете, вплоть до чистки кошельков и карманов.
        На сцене музыканты только еще готовились: кто-то подстраивал инструмент, кто-то проверял освещение. То и дело в зал летели отрывочные аккорды, и заблудившимся большим солнечным зайцем по столам пробегал свет прожектора, меняющийся, как хамелеон.
        Ворон сидел отрешенный, потягивая коньяк, отвечал невпопад Винту. Видно было, что злится, только было не понять, на кого.
        - Ты как будто не в кабаке. - Винт бросил салфетку на стол. - С такой рожей можно было и на базе сидеть.
        - Так что, не сидел? Сюда потащил?
        - Веселья хочу, Ростик!.. А на базе для меня его нет, словно что-то давит там…
        - А для меня уже год как его нет. Все, чем жил, потеряло смысл, остались только привычки, что надо есть, пить и спать. Темно перед глазами… Видно, и правда я слеп: не вижу, что вокруг меня. Если бы видел, то интересовался бы чем-нибудь. А передо мной, Винт, пустота. Правильно он мне сегодня ночью говорил, что я и днем слеп…
        - Кто говорил? Мог ли тебе это кто сказать? С трудом верю, - хмыкнул Винт. - Вот вроде и веселье начинается.
        - И еще он сказал, что я князь.
        - Во! А я, стало быть, при княжеском дворе, - засмеялся Винт. - А Васька - княжеский егерь, то есть холоп. Ну, ты даешь! Приснилось же такое… А впрочем, даже если ты это сам выдумал… По виду да по осанке чем ты не князь? Да и по положению.
        - Ну, по положению мы с тобой равные, ты это знаешь.
        - Да знаю, Ворон, это к слову… Ты сам замечаешь: происходит что-то с нами. Мы ведь не такие с тобой были! Не деньги ли тут виной, Ворон? Может, от них все.
        - Деньги, говоришь?… Да не нужны мне деньги, Винт…
        - Тогда власть - чем не стимул? С такими бабками можно и в Думу - да хоть куда, было бы желание. Ты-то чего хочешь? Мне, например, когда мы начинали, интереснее было, чем сейчас. Тогда было, как в Афгане, а теперь словно бухгалтер я… Скучно, не по мне это.
        - Оттого и пьёшь?
        - Может, и оттого…
        Васек в разговор не встревал и старался вести себя культурно и благородно, а не получалось. Перекладывал вилку с ножом то в одну руку, то в другую, а есть с изяществом, как Ворон и Винт, не получалось. Коньяк выпил тоже, как самогонку, даже не поняв сначала ни вкуса, ни аромата. Когда самогонку пьешь, сначала стараешься не дышать и быстрее пропустить ее внутрь. А иначе может и обратно пойти. Это потом, когда уже разберет после первого стакана, тогда уже обратно не вырвешь.
        Да и за свою недолгую жизнь Васька в ресторане всего второй раз. Первый раз был потому, что магазины были закрыты на обед, а горело внутри, сил не было ждать до конца перерыва. Вот и зашёл, взял бутылку водки по двойной цене, а сидеть не сидел… Только когда приехал домой в деревню, хвалился пьяный у магазина мужикам, что сидел там и всякие вина и виски пробовал. Потом, правда, Ваську понесло. Стал врать про девиц: и как они около него крутились, и как он им деньги в трусики запихивал. Видел, как загорелись глаза у подвыпивших мужиков от картин, которые рисовал им Васька, показывая, какие у них талии да бедра. Остановил его тогда глуховатый сторож:
        - Так что, Васька, ты прямо их в рестаранте раздевал? - И с ехидцей: - А ты не бордель с рестарантом попутал, Васек?
        - Да что ты, дед! Они там около столба крутятся!
        - У коновязи, что ли, Вася?
        Толпа заржала. Точно, как у коновязи жеребцы при виде новой прибывшей кобылы. И Васька, поняв, что переборщил, сам тоже заржал, подражая подпившим мужикам. Сейчас, вспомнив, он сначала было расплылся в улыбке, а потом погрустнел. А как не погрустнеешь, когда больше полтинника свободных денег в кармане не было. Какие уж там трусики… Это сейчас, когда Ростислав Иванович на работу взял, не обижают, на прокорм с семьей стало хватать, и телевизор новый купили. Вася снова взялся за вилку и нож.
        - Вася, перестань мучить бифштекс! Ешь, как умеешь. - Ворон наливал снова. - Ешь и пей! Думаешь, есть кому-то дело до тебя? Нет, Вася. Сейчас ни до кого никому нет дела, если ты дорогу никому не перешел и если у тебя нет денег. Это когда деньги, Вася, есть, тогда ты многим становишься нужен, но опять не ты, а деньги.
        - Бифштекс - слово-то какое! А я думал, это котлета, только грубая, словно из старого сохатого… А я, Ростислав Иванович, и правда, как холоп. Ничего не умею, поесть, как люди едят в таких местах, и то не могу. Разговор поддержать тоже не могу, потому как ничего и не знаю. А если что и знаю, то когда бы надо сказать, так язык в заднице. Одним словом, деревня-матушка.
        - А ты, Вася, будь самим собой, не подстраивайся ни под кого. Тут много сидит и пьёт таких, которые тебе и в подметки не годятся. Один гонор да слова. И едят красиво, и пьют, а за стольник задавят в темном переулке.
        Народ прибывал. Мест уже почти и не было. Официанты носились между столами, унося грязные тарелки и таская новые кушанья и вина. Худосочная певица с жидкими соломенными волосами пела про любовь и про кровь, про розы и морозы. Было видно, что она уже приняла грамм двести, потому как невпопад, вне проигрыша, кричала «ай лаф ю» рыжему мужику с такой же рыжей козлиной бородкой. Ваське сначала показалась, что она лает по-собачьи. «Во дура, напилась!» - подумал, потом только вспомнил, что по телевизору слышал, что это признание в любви по-американски, кажется.
        Снова пили, пока Ворон вдруг не встал из-за стола и направился в сторону музыкантов. Охрана последовала за ним, поднявшись из-за своего столика. Васек глянул на Винта: тот сидел, зажав ладонями голову, словно она у него болела. Ворон что-то втолковывал гитаристу, но тот только непонимающе качал головой. Тогда, кинув под ноги ему несколько зеленых бумажек, Ворон взял у него гитару и поднялся на сцену. Васек увидел его лицо и не узнал. Это был другой Ворон. Пусть недолго он его знает, но это был другой человек. Глаза впервые не были бесстрастными - они несли нечеловеческую печаль. А первые аккорды принесли в зал звуки, от которых вдруг для Васьки стали рушиться стены и потолки. И он, кажется, оторвался от земли и впервые не почувствовал своего веса. Он видел рядом искажённые в истерических рыданиях лица посетителей, только плач тихий, без голоса, казалось, исходил не от людей, а лился откуда-то сверху, и чудилось, что со слезой очищались глаза людей. Из них исчезала безысходность и появлялись вдруг радость и надежда. Он видел гитариста, который отдал свой инструмент Ворону. Тот сидел на полу и
смеялся, словно юродивый, рвал зеленые американские бумажки на мелкие части и, собрав их в ладонь, сдувал в зал на столики, словно конфетти. Лицо его было радостно-безумным, словно исполнилась его давняя несбыточная мечта. Когда же кончилась зелень в его руках, он достал из кармана свои кровные мятые рубли и тоже рвал и сдувал с ладони, и при этом не смолкал его смех. Васька понял, что теряет сознание, потому как все закрутилось вокруг, словно огромная карусель. Но в последний момент зрение выхватило человека у выхода с кожаным ремешком вокруг русой головы, который на одно лишь мгновение взглянул на Ваську и надел темные очки. Это было последнее, что видел он, но это осталось в его памяти… Как и голос Ворона из наступившей темноты:
        - Здесь музыкант из перехода…
        Глава 2
        В невысоких, поросших пихтой и елью горах ударила гроза. Из темных, почти черных туч вылетела ломаная молния и огненным бичом хлестнула по сопкам. Треск долетел до реки после того, когда, ослепнув от молнии, человек разлепил веки, но ничего не увидел. В глазах от яркой вспышки кружили два расплавленных солнца. Они менялись в цвете: из ярко-красных становились то белыми с синеватым свечением, то белесо-желтыми, как первые одуванчики по краю леса. Наконец они погасли, подернулись коричневым, а затем черным, и вместе с ними потемнела вся земля. Лес за рекой стал темным, неприступным, и вода потеряла свою серебряную притягательность, превратилась в тяжелую и черную, как смола. А ударивший полосой дождь пузырил, и смола казалась кипящей. Небо еще источало свет, серый и какой-то призрачный. Сквозь него еще местами проглядывало солнце, но казалось - оно ненастоящее. Оно было белесое и слабое, словно головка спящего уставшего ребенка на покосе. Небосвод стал вдруг вогнутым, как будто перевернулся, упал на вершины сопок, и острые пихты и ели проткнули его. А налетевший ветер из урочища раздирал упавшее
небо в рваные лоскутья, нес над землей и, позабавившись, бросал, словно серую вату, под ноги.
        Не повезло и большой птице, попавшей в эту круговерть. Ее то уносило с большой скоростью вверх, где на сером пологе туч она становилось почти незаметной, то бросало вниз, и она, крича, падала почти до самой земли. Но, почуяв мимолетную слабость ветра, птица растягивала обессиленные крылья, чтобы спастись от неминуемой смерти. Коснуться спасительной земли ей не удавалось, ветер вновь, играючи, закидывал ее в облака, а потом сломал ей крылья, растрепав перо, потому как уже в последний раз она молча падала бесформенным комком, не сопротивляясь, безмолвно. И человек, наблюдавший за борьбой птицы, даже как будто слышал мягкий стук о землю. И в то же время за ближайшим лесом на лесном кордоне тонко и протяжно завыла собака. Раскалывающие раскаты грома глушили вой, но только затихало последнее, удаляющееся эхо, вой начинал крепнуть и заползать холодной змеей под рубаху Севы.
        - На свою голову вой, дура!
        Коротин поднимался по мокрому склону к заросшей скале, там и увидел расщелину с козырьком и темным углублением.
        - Отсижусь, пока дождь. - И покрутил головой. - И откуда только принесло? Погода была - ни одного облачка! - чертыхался и материл себя. - Правильно не советовал мне идти Данила, так куда там! Синоптикам поверил, дурило. Теперь сколько вот тут сидеть? Да еще добраться до нее надо…
        Перевалил через упавшее дерево, цепляясь за молодые елки и прутняк с чапыжником, заглянул в каменное отверстие. Оттуда потянуло тонким запахом перепревших листьев и каких-то незнакомых трав, словно кто-то сушил их здесь. Воздух был ими пропитан - это чувствовалось. Бывал он и раньше в пещерках небольших, да и совсем недалеко отсюда, только воздух там был другой. Пахло сыростью и камнем, иногда звериным пометом, а вот чтобы травами - в первый раз.
        Лаз был сухим и почему-то посыпан песком, но следов никаких. Пролез, загораживая последний, серый свет, сел, спиной привалясь к стене. Долго ждал, пока зрение привыкнет, чтобы что-то различать, но, как ни пялился в темноту, ничего не увидел. Вытянутые ноги доставали противоположную стенку. Пошарил рукой - свод невысоко. А вот насколько простирается в глубину - разве без фонарика разберешь? Гром еще гремел, но здесь было сухо, а за день солнце все же прогрело вход, и было тепло. Кружил голову запах трав, он как бы даже усиливался.
        - Не окочуриться бы от него… И чем же это так пахнет? Может, газ какой из глубины тянет? - И тут же себя остановил уже вслух: - Хватит дуру гнать! Тепло и сухо…
        А за лазом буйствовала гроза. Дождь стоял стеной, скрывая внизу реку и лес. Отлетающие от камней брызги долетали в пещерку, и смешивались с царившим здесь запахом, и, словно дезодорантом, легкой пылью оседали на волосах Севы.
        Из клиники он ушел сам. Почти сразу после того, как заполучил последнего строгача. Нет, Сева не встал в позу, не считал себя жертвой несправедливости. Только понял вдруг: выгонят все же когда-нибудь, потому как насели на него, следить стали негласно, о каждом пациенте, что он принимал, и о каждом рецепте, что выписывал, докладные утром у главврача на столе. Уши держал топориком, знал, что ещё один промах - и отстранят от врачебной практики. Может, и плохо он поступил, виноват, но ведь по справедливости!
        Вынес Сева одному подследственному фиктивный диагноз, а за это по головке не гладят. Пожалел мужика. Бескорыстно. Поступок его, за что он сел, уважение вызвал. Сейчас большая редкость, чтобы кто за кого вступился, а тот вступился в пригородной электричке. Только переборщил немного, силу свою не рассчитал. Нападавший парень в больнице скончался от гематомы мозга, а товарищ его на инвалидности оказался. И бил-то не железякой какой - кулаком! Сначала и свидетели были, и потерпевшая была. Только потом все в отказ пошли, а та, к которой приставали, заявление даже забрала. То ли заплатили, то ли напугали её - Сева не знал. А из мужика, что в защиту полез, бандита сделали. И лет двенадцать ему бы отмерили, как пить дать. Пожалел его Сева. Нормальный ведь мужик, не отморозок какой! Ну, переборщил - хотел-то как лучше. И положил его Сева на лечение да стал колоть на процедурах, тормоза из него сделал на время. Знал, что наказание тот всё равно понесёт, от этого никуда не денешься, но всё хоть поменьше дадут. Только не понравилось это кому-то. Кому - Сева не знал, наверное, тем, что потерпевшей заплатили. В
общем, крутили долго, и экспертизу потом назначали, только Сева знал, что делал, - не доказали. Но в чёрный список к главному попал. А тут еще припомнили четырех человек, пропавших не весть как из изолятора год назад…
        Вроде тогда виновных нашли и наказали - охрану уволили. Но из-за последнего случая всех собак стали вешать на него, будто он во всем виноват.
        Дома жена молчала, месяц не приставала. Сева книги читал, думал за кандидатскую взяться. Дневники свои разбирал, в Интернете материалы искал, занят был целый день, да и до полуночи засиживался. Потом жена одну подругу привела, другую - психолога на дому из него хотела сделать. Терпел Сева, терпел, только предел всегда бывает. Народу стало приходить больше, чем в клинику. Одно время даже показалось ему, что все подруги жены больные, да и не подруги тоже. Потом только понял, что модно теперь стало психолога иметь, и не где-нибудь в клинике, а частного, и ещё лучше - личного, тогда престижа оказывается больше. Надоели ему истерички жены, хотя и платили неплохо. Такую тоску почувствовал, что решил себе настоящий отпуск устроить. Собрался за один день. Жена на дыбы: «А как же клиенты?
        Ответил он ей, что все болезни у них от жиру, на них можно копны возить в колхозе. Сказал и сам не рад был. Всё она ему припомнила! Его деревенскую тупость, неумение зарабатывать, неумение заработанное тратить. Вежливо попрощался, вышел на лестничную клетку, а позади дверь металлическая громыхнула так, что в ушах зазвенело.
        Поехал Сева к деду Даниле в Верхнюю Каменку. Он не то что родственник, но дальней родней по покойной матери приходился. Встретились - обрадовался дед! Один уж сколько лет на кордоне жил по целому лету. На зиму в деревню перебирался, а весной, только снега начинали таять, брал собаку свою Лупаню и в путь. Но одиночество надоедало Даниле. Много ли с Лупаней поговоришь? Знает только хвостом вертеть, глазами своими лупастыми хлопать да повизгивать, будто разговаривает. А здесь живой человек пришел! И не просто какой-нибудь Ванька из близлежащей Провоторовки, а ученый! Академию кончал! Вот с кем поговорить-то можно и поспорить!
        А спорить любил дед Данила. Бывало, даже простые вещи вывернет по-своему, с другого бока к ним зайдет, не как положено. И задумается споривший с ним человек - а вдруг дед прав? Никто не задумывался, по-иному не смотрел, под другим углом, на проблему. А дед смотрел! Поперек учения иногда шел, даже библейского. Много читал, да не со всем соглашался. На всё было у него своё мнение и своё умозаключение. Когда споривший уже начинал терять терпение и просил доказательств дедовой гипотезе, тот, ухмыляясь, отвечал, что это пусть спорщик сам доказывает, что дед не прав. А он, дед, грамоте-то мало учился. А если бы учился, как молодёжь нынешняя, то уж учёным бы стал! А у него всю жизнь в руках «ружьё да весло - хреновое ремесло»… - смеялся.
        Как приехал к деду Сева, первое время долго лампу не задували, разговоры вели. Данила - на своей лежанке на печи, Сева - у окна на добротных нарах. Загонял его дед сначала на полати - мол, теплее. А куда теплее, если и у окна дышать нечем? Лето на дворе, а он печь каждый вечер топит. Мёрз под старость - думал, и другим холодно. Даже Лупаню в избу звал, но та только ушами стригла, припадая головой к порогу, да хвостом крутила так, что от ветра, поднимаемого хвостом, искры сыпались от дедовой цигарки, а в дом не шла.
        - Спалишь ты мне избу ненароком, где жить тогда будем? - задавал ей вопрос и тут же поучал: - А зря, Лупанюшка, не идешь - с людьми не скучно. От одиночества ведь скулишь, по себе знаю, знакомо чувствие такое. Вон недавно тоже чуть скулить не начал, ладно, бог внучка послал. - Повернулся к Севе: - Не в обиду, что внуком зову?
        - Ну, дед, ты даешь! Мне же в радость! Как-то по-домашнему, по-родственному. Приятно даже, будто в детстве себя снова чувствуешь и заботы вроде как детские - на рыбалку сходить или просто побродить по лесу.
        - Ну, коли так, то хорошо. Я уж думал, испортился в городе. Тут по весне в деревню сын председателев приезжал… Да знаешь ты его! Дрыном звали. Сейчас в Красноярске живёт, при дороге не то магазин держит, не то столовую - не знаю, врать не буду. Идёт весь крахмаленный, руку с сигареткой на отлёт держит, сурьёзный такой. А я-то по стариковской памяти возьми и назови его Дрыном. Другой бы радовался, что не забыли его в деревне, помнят. А он, видно, обиделся, обозвал меня неприглядно. - Дед шмыгнул от обиды. - Я-то по-старому, как испокон веку было… А он пнём меня обозвал…
        - Да ты не обижайся на людей, дед! Люди, они разные. - Сева приобнял Данилу за плечи. - Кто-то помнит свои прозвища и гордится, а кто-то избавиться от них хочет. Только если уж оно прилипло, то до могилы иногда. Ты бы, дед, его по отчеству назвал - здорово, мол, Дрын Иваныч, он, может быть, и не так бы оскорбился… Да это, деда, все преходящее и внимания не заслуживает, плюнь и размажь. Их много таких Дрынов, пол-России… Я вот тоже с работы ушёл из-за такого же Дрына. Стоит ли внимание на них обращать?
        - Прав ты, видно, внучок. Дела и посерьезнее есть. Вот все разгадку ищу одному случаю, тока не нахожу уж, почитай, больше полвека. А хотелось бы знать, а то помру, неровен час, и не узнаю. А там ведь спросят…
        - Где, дед, спросят? На том свете, что ли? А тоже не переживай - там тебе уже будет все по барабану.
        - По какому барабану? - Данила был поглощён думой и говорил словно сам с собой. - Барабана у него не было, сидор только…
        - Да так теперь говорят, дед!.. А ты о чём? Какой сидор? У кого?
        - Да так, ни о чём, вспомнил вот войну. Тут у нас в войну в деревне чудеса твориться стали, вот сидор-то и припомнил.
        - Да, странности, дед, и сейчас иногда происходят. Я даже кандидатскую по этому поводу написать хочу. Вот, наверное, у тебя и начну. Отдохну немного, силы наберусь в лесу да в горах - и вперед с песней!
        - А напишешь ли?
        - А почему нет? Тема интересная, никем не изученная - простор на этом поприще. Индивидуум тоже есть.
        - А что это за зверь, индивидуум твой?
        - Ну, отдельный человек, которого изучал.
        - Совсем вы язык испоганили, чёрт-те что говорите, будто русского вам мало. А я про то, разрешат ли тебе писать…
        - А кто запретит?
        - Те, от кого эти чудеса исходят. Я вот в свое время тоже хотел рассказать, и сейчас есть о чем. Только меня предупредили, вот и молчу…
        - Боишься, что ли?
        - Да мне бояться уже нечего, жизнь-то прожил, одна Лупаня из близких осталась. Тут, Сева-Севастьян, другое, необычное…
        Сева вдруг почувствовал, что старик знает что-то такое, что даже он со своим складом ума, пытливого и неординарного, не нашел ответы на свои вопросы.
        - Ну, если нельзя о странностях, так расскажи хоть, кто предупредил?
        - Кто - не знаю, не видел его. В лесу это было, ночью. Он за спиной стоял, а чтобы я его не застрелил с испуга, обездвижил меня.
        - Как это «обездвижил»?
        - Не знаю… Только я и шелохнуться не мог, пока его не выслушал.
        - А потом чего?
        - Так ушел, видно! Утром я только очнулся, солнце увидел и встать смог.
        - Да ты, поди, задремал, вот и привиделось.
        - Может, и задремал… Не знаю. Только речь у него была такая же, как у охотника с рогатиной…
        - Так, может, голос попутал? С кем не бывает?
        - Так я не о голосе, внучек! О речи! Он ведь говорил - пел будто. Складно и мудрёно… И с песней его вроде как темень над тобой расходится, но только мне вот страшно стало. Я ведь сначала не послушал, что мне сказали в лесу. Домой когда пришёл, трезвонить стал по простоте душевной. Так мне сразу наказание вышло, не залежалось - год немтырем проходил, голос пропал. И у врачей был, и у бабок. А те на простуду сваливали… Только сам-то знаю, что не так: не остужался я. Что бы ни кричал или говорил - люди меня не слышали, а вот собака слышала и понимала. Я когда это понял, проверять стал. Она, где если отстанет - забалуется с зайчишкой или еще с какой собачьей радостью, - крикну без голоса, а она бежит, торопится. Вот с тех пор с ними и зачал говорить. Это человек не слышит, а она всё понимает. Вот хоть возьми Лупаню! А ровно через год, день в день!.. На заре иду с озера - сети проверял, - на взгорок поднялся, вижу: баня моя в конце огорода горит! А нет никого! Забыл на секунду, что немтырь, да закричал, чтобы матушку разбудить. И не поверил ушам своим, внучок! Голос! Да такой сильный прорезался. Я
когда свой голос услышал, лицо от радости руками закрыл, а после отнял ладони… А баня и не горела вовсе, стоит себе, в утреннем солнышке купается…
        - Ну, как врач, я могу объяснить, что с тобой было. Сейчас это не проблема - стресс. Или что-то подобное у тебя, видно, было. От этого человек иногда и речь теряет, и память. Только я ведь объяснять не буду, не хочу. Потому что после того, как мы все по полочкам разложим, на каждую странность формулу выведем, скучно становится. Тайна исчезает, словно отнимают что-то. Грустно… Наверное, теперь оттого, что почти на все случаи ответы находим, и сказок новых не стало. Перестали писать их люди…
        - Оно так, Сева-Севастьян, сказки писать перестали. Добрые сказки. А другие пишут, про вампиров да всяку нечисть. Их не то что детям - взрослым читать нельзя.
        - Ну, это сказки, дед! Страшного в этом нет. Хорошо, что хоть вообще читают.
        - Не скажи… От доброй сказки и доброе дитя растет. А сейчас в сказках одна кровушка. И что вырастет после таких сказочек? Вот то-то, не знаешь. А я знаю! Они после этого и котят топят, и ноги им отрывают. Вот отсюда все начинается - все беды наши. Кровопивцами растут… А со мной что произошло - не болезнь. Смикитил я, что это наказание было за язык мой! Вот с тех пор о чудесах и молчу. Вот и тебе говорю: если разрешат тебе написать твою… ди-сир-та-цию. Нашли же слово, мать твою! Язык сломаешь.
        - Да в моем случае, дед, можно думать, как захочешь. Можно все списать на психов да на черепную травму. Только что произошло год назад - много объяснений требует. А ответы… Найду ли их? Может, как и у тебя, - так всё и останется чудесами. А чудеса - они были, дедушка Данила! Ладно Ковалёв - без сознания пролежал долго. Может, сны у него были болезненные… Хотя я верю ему! Не соврёт - мужик не из тех. А вот четверо из изолятора - кто они были? Расскажу я тебе, дед, про наши чудеса, может, что и подскажешь…
        Старик слушал молча, курил и хмурился. Не перебивал. Лишь иногда с губ срывалось то удивлённое: «Ишь ты!», то восхищенное: «Ну, паря!..» Когда рассказ закончился, долго курили, и Данила, перед тем как уже лечь спать, спросил как бы ненароком:
        - А Ковалёв этот твой - не сын ли Семёныча? Тоже фамилия Ковалёв была. Охотником был в Буранове. Его-то я давно знаю…
        - Да, сын. А что заинтересовал он тебя? Говорят, жена у него была из Верхней Каменки?
        - Да нет, я бы знал… Всю жизнь здесь живу, всех помню. А давай-ка спать ложись. Поздно ужо. Завтра ты ведь в лес собрался, вот и отдыхай.
        Залез на свою лежанку Данила и замолчал. Не ворочался и не кряхтел по-стариковски, не расспрашивал больше ни о чём, да и сам не рассказывал. Молчал. Сева ждал, когда всё же говорить начнёт, да так и заснул не дождавшись.
        Только Данила не спал. Много чего он почерпнул сегодня из внукова рассказа, для себя почерпнул. Столько лет ответы искал на чудеса прошлые, а они вот - рядом оказались! Надо только теперь поразмышлять да все сопоставить… Вона какая картина-то получается. А у него про то даже и дум не было. Знать, и ты, Сева-Севастьян, коснулся чудесены…
        Семёныча он знал ещё с начала войны - тот жил на соседней улице. По тринадцать лет им было. Только война годы не спрашивала, баловаться некогда было. Отцы на фронт - ребятишки в лес. Да не грибы-ягоды собирать, а зверя промышлять. А кому еще? Ну, некоторые бабы, что без малых детей были, тоже как бы под ружье встали. Только таких-то мало было… В каждой семье по пять да семь детей - куда уж пойдешь? Не то чтобы дружили, но встречались они с Семёнычем иногда. Тогда по отчеству его никто и не звал - Ковалёнком кликали. От отцов охотугодья к сынам в войну перешли, для многих навсегда: похоронки часто в деревню приходили. Вот и у Данилы через год без вести пропал отец, а у Ковалёнка - убили под Курском… Зимовье Семёныча на Каменной речке было. Участки граничили по невысокому хребту. Иногда друг к другу захаживали. Вспомнил, как ночевали вместе, как белок варили да истории друг другу страшные рассказывали, про домовых да оборотней. Нагоняли на себя страх, а потом до полночи лежали на широких нарах да прислушивались.
        Сорок второй год выдался голодным, картошка гнить начала ещё с осени. И что только люди не делали: и мыли, и в золе выкатывали - ничего не помогло. И в лесу неурожай случился: шишка не дошла ещё, а отгнила и осыпалась - дожди виноваты были. А неурожай в лесу - зверёк ушёл искать лучшей доли. А людям куда идти? Люди к месту привязаны. Вот и перебивались, кто как мог. Муку экономили: лиственичную кору протирали на камнях да подмешивали - всё подольше протянуть можно. По цвету хлеба можно было определить, у кого сколько муки осталось: от светло-красного до цвета кирпича…
        Вот в тот голодный год и нашел Данила берлогу. Белковал он тогда у самой границы с участком Семёныча. Услышал вдруг, как его собака голос поменяла: от звонкого до злобного с хрипом, словно задыхается. Поспешил Данила на лай. Не доходя ещё до собаки, понял, по кому рвёт - не соболька под валежину загнала. На ходу патрон пулевой в ствол загнал, нож на опояске под правую руку приспособил. Собака в ту зиму молодая у Данилы была, по медведю не ходила. Старый кобель, тот-то не раз по медведю работал ещё с отцом Данилы, только тяжёл стал, да, видно, и старые его раны дали о себе знать. Зад вихляться стал, будто идёт и подтанцовывает, - оставил его Данила дома. Да и сам Данила разговоров много слышал, как медведя на берлоге брать, только впервые на деле это надо было сделать. Осторожно подошёл, обтоптав снег, скинул лыжи, пробовал оттащить собаку. Только куда там! - озлобла, своей слюной чуть не давится. Плюнул, ружье прикладом в снег поставил, выломал дрын. А самому сунуть в отдушину страшно. Медведь - это не поросёнок! Понял, что надо успокоиться. Сел на поваленную сосну, трясущимися руками самокрутку
сочинил, закурил, глотая горький дым, а горечи не чувствовал. А уже смеркалось. И понял Данила: если сейчас не сунет дрын в чело берлоги, то уже никогда не сможет поднять медведя, ни сейчас, ни потом.
        Шест, осыпав мелкую ледяную крошку, ушёл наполовину и уткнулся во что-то мягкое. Данила, приподняв его немного, с силой вогнал обратно. Но тут же шест вылетел из берлоги, чуть не зацепив собаку. Данила ждал медведя, держа на мушке чело берлоги. Мешала собака, тогда он отступил немного в сторону, на секунду выпустив из внимания берлогу. И в тот же миг увидел, как собака, описав кривую дугу, с выпушенными красными кишками упала почти рядом с ним, и буро-грязная туша не виданных ранее размеров будто заслонила от него небо. Выстрел на какое-то мгновение остановил медведя, только перезарядить ружье Данила не успел. От удара лапы он отлетел в снег, потеряв незаряженное ружье, но, падая, успел выхватить нож.
        Вот в это самое мгновение он потерял страх! От смерти на волосок, а страха нет. Весёлость в него вошла и какая-то бесшабашность. Не было дум ни о прошлом, ни о настоящем и будущем. Перед ним остался только короткий отрезок жизни, выхваченный, как мгновение, длиною в локоть. И ничего его уже не тяготило… И когда медвежья пасть дохнула на него запахом неминуемой смерти, он воткнул нож в шею зверя. Пенистая струя крови ударила в лицо, а страшная боль словно разорвала его пополам. Перед глазами поплыла медвежья оскаленная морда, поплыл невесть откуда взявшийся человек с рогатиной, одетый в странную одежду, без шапки, с длинным русым волосом, стянутым на голове кожаным ремешком. Небо и солнце, скатившееся к горизонту, стали красными, а снег из белого стал чёрным и горячим. Данила понял, что умер, а всё, что он увидел перед самым концом, - это и есть смерть. Он еле разлепил похолодевшие вдруг губы и прошептал человеку с рогатиной:
        - Ты за мной пришёл, святой Николай?
        Очнулся Данила ночью. Он понял, что лежит совершенно голый на тёплой медвежьей шкуре. И - чудеса! - вокруг снег, а ему не холодно. Пахнут, дурманят травы, будто он на выкошенном вчера луге. Потому что запах на другой день на кошенине особый… Вокруг горят костры, ходят какие-то люди. Он помнит, что попал под медведя, а боли нет, словно и не было раны. Он хотел поднять голову, чтобы убедиться, что рана есть, но голова тяжёлая даже не приподнялась. И руки тоже недвижимы… Но глаза видят! Людей видят, мясо медведя, развешанное по деревьям. Мелькнула мысль: почему он раздет? Не хотят ли обрядить его в последнюю дорогу? И почему он не чувствует холода? И снова мысль: а во что они меня будут обряжать? Рубаха новая ведь дома осталась! И штаны мать сшила новые по осени. Надо бы им сказать! Что же идти-то туда в старом да порванном? И снова вспоминал, как в деревне хоронили. Даже для безродного мужика Авдея, когда его пьяного бык зашиб насмерть, и то по дворам одёжку новую собрали. Положили в гроб красавцем, как и при жизни-то он никогда не ходил. А его почему так?…
        Видел, как подняли с костра котёл, от которого шел пар, и понесли к нему. Так это от котла пахнет травами!.. Ну, вот, сейчас они меня и обмоют!
        Только опять же… У них в деревне обмывала всегда одна и та же старуха. Говорили, что она девственница, и только ей положено обмывать и собирать в последний путь. А тут мужики - чудно! Так они же меня сейчас ошпарят! Испугался Данила, но тут же подумал: а мертвому чего? Все одно уже ничего не страшно и не больно.
        Достали мужики из котла травы, обложили его, стали поливать из котла дымящейся водой. А вода и не горячая вовсе, только вспенилась вдруг на нем, словно брага хмельная, невыбродившая. А от запаха закружилась голова да в ушах звон пошел, словно он на тройке с бубенцами.
        Видел он такую один раз всего… Кататься-то не катался: да и кто посадит его в кошеву? Начальство тогда на огонь-конях в Верхнюю Каменку приезжало. А им разрешили только бежать за тройкой. А теперь будто он сам в той кошеве. Но не ямщиком на облучке! Лежит в покрытой медвежьей шкурой полости, а кони без кучера несут его будто и не по земле вовсе, так как нет скрипа снега. Оглянулся: а действительно, землю скрыла снежная пыль! Как в молоке земля! А тройка на огненную зарю летит! Кони в огне, и гривы солнечными лучами развеваются.
        И вдруг весело ему стало и приятно! Во всем теле легкость! Нет ни людей, ни костров - всё, что окружало его, отодвинулось. Осталось только небо с гаснущими пред утром звёздами да огненные кони! И оттуда, куда стремилась тройка, полилась песня, длинная-длинная, печальная и осязаемая, словно она обрела форму. И от неё, как от русской печи, тянуло сухое тепло. От песни загорелось сначала в груди, будто от костра отлетел уголек, и пробил грудь, и остался в ней. Потом тепло пошло по рукам и ногам, словно бражки он выпил в первый раз. А голову заполняла песня! Когда же не осталось в нём свободного места, слова рассыпались вокруг него колокольцами. И завертелась земля вместе с Данилой…
        Второй раз очнулся он от лая деревенских собак. Лежал у большой кедры на пихтовом лапнике. Костёр дышал смолевым дымом ему в лицо, заставляя прикрывать глаза и морщиться. Он пошевелился и с радостью понял, что тело принадлежит ему. Оно слушается! Не как в первый раз! А значит, он жив, и всё, что виделось ранее, было всего-навсего мороком, как и Николай Угодник с рогатиной, пришедший к нему на помощь. Данила приподнялся и увидел уже замороженное мясо медведя, которое тоже лежало на лапнике, и человека, идущего со стороны реки. Когда он уже подошёл настолько, что можно было видеть лицо, Данила узнал в нем Николая Угодника. Он прижался спиной к кедру. Опять блазнится? Но сейчас день… Человек снял лук с плеча, прислонил к дереву рогатину.
        - Ты Николай Угодник? - Данила с интересом рассматривал необычного человека. - Почему ты мне вновь явился? Я ведь жив!
        - А что за человек, твой Николай Угодник? - вопросом на вопрос спросил длинноволосый бородатый человек.
        - Это святой! За охотников заступник.
        - Заступник есть один для человека - Небесный Дед! Ему хвалу возносим за удачу. Он охраняет нас от темноты и мора. Он и тебе помог, чтоб выжил ты для сохраненья рода.
        Данила не понимал, о ком говорит этот человек. Дед Небесный - он что, так Иисуса Христа зовет? А если Дед, то люди, выходит, - внуки? Может, он из тунгусов? Говорит только странно - певуче, те так не говорят. Да и не похож на них: те маленькие, глаза узкие, и бороды у них так себе, клочками, словно редкий ягель. Но всё же не стерпел:
        - А ты не из тунгусов будешь?
        - Это ты о людях, которые кочуют на оленях? Нет, я воин непокоренных руссов. - Человек сел к костру. - Как солнце ляжет на закат, домой уйдешь. На следующей заре веди свой род к реке, там освежёваны олени - помогут роду голод пережить. Между родами подели окрестных деревень…
        - А где твоя земля? Ты странно говоришь… И как попал сюда?
        Данила во все глаза смотрел на незнакомца. Где-то в глубине души он ещё считал, что морок продолжается. Верхняя одежда из шкур, нож на шее, лук и стрелы… Ну, ладно про рогатину отец и дед рассказывали. Но чтобы ходить на охоту с луком? Когда ему лет пять было, ходил с луком, но это было детство…
        - Моя земля… - по лицу человека пробежала тень печали, - в небытии, охотник… В утренней заре пока наш дом. Но сколько на светило ни смотри - глаза опустишь долу, а дом мой не увидишь… А как попал? Ты нас призвал, как только страх забыл! Когда ты, смерть поправ, свободным стал! Из отрока в мужчину превратился, в воина.
        - Но меня же порвал медведь, я помню! - Данила расстегнул свой кожушок, залез под рубаху. Рука нащупала три рубца от медвежьих когтей, они тянулись от подмышки до пояса. - Я же говорил, что помню…
        - Волхв помог тебе, омыл водою раны, сурой поил… Он много таинств знает, он говорит с богами.
        - Сура - это вино?
        - Нет, это напиток солнца. Волхв сам его готовил… Сейчас прощай! Мой путь неблизкий.
        - Скажи еще, как я попал сюда. Меня несли? Я путь сюда не помню…
        - Ты шёл сюда по солнечной дороге. Она открыта лишь свободным. Но ты её забыл - мы этого хотели.
        - А ты уже уходишь?
        - Да, на зарю мой путь. И меньше говори про то, что видел. Тебя понять не смогут… Прощай, охотник.
        Человек повернулся, вступил за кедру и словно исчез. Данила встал, прошёл до кедры - хотелось ещё раз взглянуть на него и поблагодарить. Но его не было - след протянулся на десяток метров и исчез в молодом ельнике. Сначала прошёл по ельнику, но след потерялся, спутался со звериным. Он прошёл к костру и сел в недоумении. Не сон же это был! И столько мяса ему бы не вынести из тайги даже за три дня. Стал собираться в деревню, и у изголовья, где стояло его ружье, нашел небольшой сидорок грубого холста. В нём оказалась глиняная посудина с узким горлом, заткнутая черной деревянной пробкой, и пучок сухих трав, перевязанных крепким сухожилием животного. Вытащить пробку не смог, потряс посудиной - внутри булькала жидкость. Сложил всё к себе в сидор, встал на лыжи и пошёл на собачий лай, прихватив немного медвежатины.
        В ту зиму выжил народ, можно сказать, благодаря этому, невесть откуда свалившемуся мясу. На единственной оставшейся кобыле возили мерзлую оленину по деревням почти месяц. За подарок из ниоткуда благодарили не небо, а тунгусов - у них ведь только были олени. Но кое-кто задумывался, особенно старики. И не раз слышал Данила разговор от них, что не одни мы в лесу живём. А тунгусы здесь ни при чём. Старый охотник Викулов ходил туда, к реке, и видел всё. Долго шкуры рассматривал, потом подошёл к Даниле, грузившему мясо на волокушу.
        - Ты, Данилка, тоже веришь, что люди балаболят? Чую, знаешь, только молчишь. Не велено, видно, говорить? Олени-то здесь все дикие лежат и побиты они стрелами, как в старину. А тунгусы с луками теперь не ходят…
        - Это не тунгусы были, дед, но я не знаю, кто. Сказали только: из небытия они, и чтобы я никому не рассказывал.
        - Значит, старые люди были.
        - Да нет, они не старые, молодые да жилистые.
        Улыбнулся Викулов:
        - Не сказали, Данила, когда война кончится?
        - Они-то откуда знают?
        - Старые люди всё знают о нас и что будет с нами.
        - Нет, не говорили… А разве есть эти старые люди?
        - Есть, и ты их видел. Старики наши их тоже иногда видали, потому как не одни мы в лесу живём…
        Дед Данила повернулся на лежанке и уставился в окно. Ночь прошла в воспоминаниях, старые думы не пустили к нему сегодня сон. На улице уже рассвело. И снова вспомнилось ему то далекое время. Вспомнил, как онемел он. А вышло всё просто: рассказал все Ковалёнку. От злополучной берлоги до места, где его оставил охотник с рогатиной. А после этого разговора онемел наутро. А Ковалёнок пропал по весне. Только реки вскрылись, и исчез. Года полтора его не было, люди думали, что медведь его съел. А нет - объявился после, только ничего не рассказывал. Говорил только, что на фронт бегал, но не добежал, изловили его да в детский дом отправили, а потом будто в ремесленное училище. Только не поверил тогда ему Данила. Совершенно другим стал Ковалёнок, скрытным и задумчивым. Всё в лесу пропадал, на посиделки к девкам не ходил, ни вина, ни бражки не пил. Словно старовер какой! А потом уже, когда война кончилась, девку незнакомую в дом привел и не говорил, из каких краев. А чтобы разговоров по деревне не было, сразу же уехал в Бураново.
        Когда Ковалёнок потерялся, его искали, только нашли один облас на реке, недалеко от скитов. Но в скитах староверы о нём ничего не знали. Одно сказали, что в большую воду кто-то был здесь, потому как костер горел на горе, где две каменные вершины. А теперь вот Сева о нем рассказал… И тоже лодку, как в Данилиной далекой молодости, одну нашли, и тоже у скитов. Чудно, однако! На одном и том же месте пропадает человек, а никто его не находит и не встречает потом. Значит, прав был Данила, что не поверил тогда Ковалёнку. И как верить, коли словом знакомым обмолвился, что он - внук Деда Небесного.
        Слез с лежанки Данила, вышел на улицу. Сонная Лупаня лизнула руку и снова улеглась под угол избы.
        - Спишь всё! Ну-ну, чо тебе ещё делать-то? - Прошел по двору. Росы на траве нет. - Дождь будет, Лупаня, а наш горожанин в лес собрался.
        Проснулся Сева уже под вечер. Ни туч, ни даже облаков. Посмотрел, высунувшись из лаза пещерки, - уже и земля подсохла. И запах трав исчез - пахнет камнем, землей.
«Может, принюхался?» - подумал. Вот в лаз доносит ветерок разные запахи: и трав, и цветов, и реки. Зажигалкой посветил - ничего особенного, расщелина да и только. Но кто-то ночевал здесь когда-то: угли на песчаной поверхности. Да мало ли кого ночь застанет? Вот, видно, и приютился здесь, как он сегодня. Вылез, отряхнул песок со штанов, рюкзак на плечо - спасибо этому дому! Спустился к реке на тропинку: след на свежей глине не его! Словно женщина прошла или подросток - больно уж маленький. По направлению так вроде к кордону. «Проспал и ничего не видел!» - упрекнул себя. Только откуда здесь будет женщина? И тем более ребёнок? Путь-то сюда неблизкий! А дальше, по реке, там и сёл нет… Странно! И уже после дождя, по подсохшей глине проходил человек, скорым шагом пошёл. Вспомнил, как перед дождём Лупаня чего-то выла. Не случилось ли чего с дедом?
        Уже на опушку вышел, откуда изба виднелась, успокоилось сердце: дым из трубы идёт. Вот только что-то Лупаня его не встречает. Спят, поди, старые. Поднялся на крыльцо. Вдруг опять запах трав, как в пещерке поначалу. То ли кажется уже, то ли до того им надышался, что этот запах в нём остался.
        - Дед, ты дома? - крикнул, расшнуровывая ботинки. - Лупани что-то не видать.
        За дверями царило молчание. Скинув второй ботинок, толкнул дверь. Дом был пуст. На столе лежала холщовая сума, стояла глиняная посудина и лежал пук сухой травы. Сева подошел к столу. Запах усилился. Он взял в руки пучок. Да, это был тот самый запах, его нельзя спутать, так как больше нигде он его не ощущал. Он наклонился над открытой посудиной - пробка валялась рядом на столе, - вдохнул запах из нее и потерял сознание. По крайней мере, так ему показалось.
        Сева сидел на крыльце, когда увидел деда Данилу. Он шёл по траве босиком в длинной рубахе, подпоясанной цветным шнурком. Рядом бежала Лупаня. Дед изменился. Борода подстрижена, волосы причёсаны, а на лбу стянуты кожаным ремешком. И весь он помолодел, выглядел каким-то счастливым и непонятным.
        - Ты, дед, где был? Я уж напугался и искать задумал.
        - А ты не ищи меня, внучок, не найдешь. Нет меня на земле больше, в небытии я…
        - В каком таком небытии? Ты что, дед? Такого не бывает! Ты что, умер?
        - Много ты еще не знаешь, Сева-Севастьян! Бывает и есть, только мы не верим в это. Вот отсюда все наши беды. - Он подошел и сел на ступеньку рядом с Севой. - А я жив, и Лупаня моя жива. Пришел потому, что наказ тебе должен дать. Ты ведь то же, как и я, посвящён…
        - Во что посвящён? О чем ты, деда. Ты что, масон?
        - Это придумали недавно, рабы придумали. Ты посвящён в тайну перехода!
        - А разве есть какой-то переход?
        - Есть, из мира яви в мир небытия, где не стареют. Там род живет непокорённого народа. Он земли наши охраняет. Я знал давно об этом, но молчал. Ты тоже это знаешь, видел…
        - Где я видел-то, дед?
        - Ты говорил, в своей больнице.
        - А, ты про тех… Но ты зачем ушёл? Нет, ты меня дурачишь! И что ты будешь делать там? Да нет никакого перехода! Это больное воображение, и только. Все давно уже изучено.
        - Там, на столе, ты видел солнечную воду? - Данила указал на избяную дверь. - Видел, иначе бы со мной сейчас не говорил. Всего вдохнул лишь ты её - и встретился со мной. Ну, ладно, всё поймешь когда-то, будет время. Сейчас же слушай мой наказ. Храни сосуд, который на столе, и траву пуще глаза. В ней сила перехода - теперь она с тобой. Но только она не для того, чтоб ты повторил мой путь. У каждого он свой. И этот путь тебе укажет человек, который пришел в твой мир отсюда, где я сейчас. Но он тебя найдет лишь здесь. Он знает это место.
        - Но я уеду в город! Там ведь семья…
        - Не страшно! Но ты поймёшь, когда тот человек придёт сюда, и сюда вернёшься. Такой уж путь тебе начертан свыше. Теперь вставай - продрогнешь на полу.
        - А чей же след я видел у реки?
        - Про след не ведаю. Да мало ли следов кто оставляет? От человека всюду след, плохой или хороший…
        Данила поднялся со ступеньки, крикнул Лупаню, шагнул и будто бы растворился.
        Очнулся Сева глубокой ночью, сел на полу, непонимающе тряхнул головой. Странный сон какой-то. Поднялся, глянул на пустую дедову лежанку и присел на табурет у стола. Мешочек был собран и завязан.
        - Так вот какой сидор ты взял, дедушка Данила…
        Первая мысль у Севы была - бежать! И чем дальше, тем лучше! Лихорадочно зажёг керосиновую лампу, стал кидать свои вещи в большой рюкзак, торопясь, словно за ним гнались. Стал заталкивать бумаги будущей диссертации, которые, как путный, разложил на столе. Только и строчки не написал. «Правду, видно, сказал Данила, - вспомнилось вдруг. - Если разрешат написать!» Страх вдруг обуял Севу. Из тёмных углов он невидимыми лучами проникал в него, он чувствовал спиной, оборотиться только боялся. Нет, он не боялся чертей или какой-то нечисти - знал, что нет ничего этого. Боялся необъяснимого, неведомого ему. А сейчас оно, как вода, вливается в него, и мозг ищет ответы и не находит, и появляется страх, липкий и животный. Собрал рюкзак, хотел было идти, но сел вдруг на табурет. Он-то уйдет, а дед как же? Скажут, убил да закопал в тайге. Кто поверит ему, что дед в небытие ушел? Да никто! И сам бы не поверил, после такого объяснения кому-либо. Одна дорога туда, откуда уволился. Раза два подскакивал, хватался за рюкзак, только здравый смысл усаживал вновь на табурет. Холщовая сума на столе притягивала взгляд. Но
развязать и посмотреть… Страх опять приходил. Надо деда искать, а не снам верить. Надышался чем-то, вот и упал в обморок. Закурил и вышел на крыльцо.
        Начиналось утро. Рассвет, еще неясный, как застиранная простыня, окутывал землю. Не было яркости и контрастов - от этого земля казалась ровной, без холмов и впадин. Не было реки и не было берегов. Вместо реки лежал белый туман, он наполнил реку до самых краёв, и первые лучи прошлись по берегам, окрасили их в розовое. Так вот как выглядят молочные реки и кисельные берега! Сева был ошеломлён. Такое видел он в первый раз! И правда: «Кто рано встает, тому бог дает…» А так бы проспал такую красоту!
        Мысли о красоте прервал собачий лай со стороны Верхней Каменки.
        - Лупаня?!!
        Сева подскочил с крыльца и стал звать. Через несколько минут на поляну выскочила Лупаня и бросилась к дому, а следом шел дед Данила с высоким посохом.
        - Потерял, поди, меня, внучок? - Сел на ступеньку. - А я вчера еще под вечер ушел, заблудшую до села провожал, хотел тебя дождать, да смеркаться уже начало. Да, думаю, пойду, не маленький - поди не забоится один-то. А Лупаня вслед увязалась.
        - Не забоишься тут! Я уж и рюкзак собрал, уйти хотел… Думал, и правда тебя больше нет на земле.
        - Как это нет? Куда ж я денусь с земли-то? Чай, был бы птица, улетел бы куда на небо. Только и птицы, они тоже падают на землю…
        - Во сне видел, дед, в небытие ты ушел.
        - Слыхал про такое раз… Это где старые люди… Но там люди вольные живут, непокорённые. Нам туда не попасть, даже если бы и захотели.
        - Почему, дед?
        - Ты как маленький, ей-богу! Мышление у нас другое! Другие мы! По другим законам живем! Отвыкли своими мыслями жить, все чужие прихватываем. Хотим или нет, а только уже знаем, как лучше, а как хуже. На других смотрим, делаем, как они. Чужую истину за свою выдаем, а это неправильно. Сами до сути не докапываемся: а зачем? Сказали, что так, - значит, так. Верим всякой глупости, а проверить, что это глупость, не хотим. А зачем? Всё и так хорошо…
        Сева опустил голову. А прав ведь дед! Недаром по деревне слух ходит, что не переспорить его. А кто по-настоящему пытался? Да никто!
        - А для кого ты сумку на столе оставил? Что там за трава да баклажка? Во сне ты мне сказал, что это солнечная вода. А разве есть такая? Тяжёлую воду знаю - радиоактивная, страшная вода. Но про солнечную не слышал…
        - Да я и сам не знаю, Сева-Севастьян! Вот, может, ты и разгадаешь, что за вода. Только не пей! Боюсь я: не знаю, что будет с человеком потом. Пятьдесят с лишним лет уже ей, может, и испортилась… Хотя и понять невозможно, какая она была тогда?
        - Когда, дед?
        - Давно, внук, давно…
        - Загадками говоришь, тайны не открываешь.
        - А знаю ли её? - посмотрел на Севу. - Вот то-то… Как и та заблудшая. Спрашиваю, откуда пришла, только головой крутит… Не помню, говорит, ничего, травы какой-то надышалась, забыла, откуда шла. Сама-то и с компасом, и с картой. Только компас, он на избушку не приводит…
        - А что она здесь делала, дед?
        - Учёная, как и ты, только по шелкопряду. Называла она по-научному, только ведь слово непонятное да длинное, не запомнил я.
        - Лесопатология, дед, эта наука называется, а если просто сказать, болезни леса изучают.
        - Во-во! Так и говорила! И сказала ещё, что лес тут пилить будут. Дескать, больной он здесь. Вокруг деревни уже выпилили, тоже больной оказался. Где дорога есть - там и больной. Чтобы подъехать было без хлопот. А потом санитары приезжают с бензопилами да топорами. Продали, внук, тайгу… - матюгнулся. - Хрен бы им в дышло, а не лес! Лес, он сам от всех болезней излечится, без человека. Больной - он падает, да только не просто падает, а жизнь дает другим, кормит землю для побегов, свет даёт сильным, а те дают тень неокрепшим.
        - Да знаю я это всё, дед! Останется на твой век! Тайги - ходить не переходить.
        - Мне-то хватит! Вот только детям твоим как?
        - А что детям? Садить лес дети будут…
        Посмотрел Данила на Севу, крякнул по-стариковски недовольно да в дом пошёл. Оттуда послышался смех.
        - Ты что там, дед? - Сева пошёл следом за стариком. - Чего смешного увидел?
        - Это куда же ты так спешил, внучок? - Данила указал на рюкзак, из которого торчали и штаны, и рубахи по разным сторонам. - Словно от пожара бежал.
        - Напугался я, дед! Страх будто со всех углов…
        - Страх, говоришь? Бывает. Только разве от страха, Сева-Севастьян, убежишь? Он ведь не в доме живет. Страх, он из твоих тёмных углов ползёт, и куда бы ты ни побежал, он с тобой. На плечах у тебя сидеть будет, да и подгонять тебя начнет, покуда не упадёшь.
        - Хорошо тебе говорить, привык ты уже один. Ты жизнь здесь прожил. Вчера-то я в пещерке от дождя скрывался, вот там запах этих трав был, как у тебя, что пучок в котомке лежит.
        - Не растет здесь такая трава, пятьдесят лет ищу, ни формой, ни запахом не встречал. Трава особая…
        - Чем она особая? Что голова от нее болит?
        - Это поначалу, потому как запах этот твоя организма впервые вдыхает и чудится только поначалу от нее.
        - Значит, наркотическая трава, дед, если чудится. Так это от неё я упал? Ну, ты и удружил мне, дед! А еще «внучок, внучок»…
        - Много ты понимаешь! Привыкли все на наркотики сваливать. А с другого-то бока подойти таланту не хватает? Мне этой травой раны старые люди за три дня залечили.
        - Видно было, что дед обиделся. - На вот, посмотри!
        Он задрал сатиновую рубаху. Старые шрамы были синими и широкими. Сева дотронулся до ребер деда и ощутил под пальцами наросты на костях. Определил сразу: ребра были сломаны.
        - Да тебе же, дед, медведь тогда грудную клетку вскрыл… Как ты выжил? У тебя же лёгкие на улице должны были висеть. Тут не за три дня, а три месяца не хватит, чтобы всё заросло!
        - Но это у вас, у коновалов, загнулся бы. А мне вот уже седьмой десяток, а в больнице ни разу не был. А ты говоришь «наркотики»! Не хотите вы изучать, не интересуетесь ничем. Я хоть травку эту ищу! А найду - народу облегчение будет…
        Глава 3
        На пульт вневедомственной охраны поступил сигнал о взломе квартиры. Квартира числилась в особо охраняемых, так как человек находился в отъезде. Но не только в этом дело было. Она принадлежала полковнику ФСБ в отставке, и в отделении, заключившем договор на охрану, знали, чем занимался хозяин в былую молодость. И чтобы не проколоться и не иметь потом больших проблем, охраняли тщательно, как никакую другую. Наряд через пять минут был уже на месте. Только всё равно опоздали.
        Они это поняли сразу: дверь была открыта нараспашку и ни одной души в квартире. Вызванная следственная группа определила: кто вскрыл квартиру, точно знал, зачем шёл. В комнатах - идеальный порядок, ничего не тронуто. Открыта лишь дверь одной антресольной секции на самом верху, под потолком. Там были старые журналы «Вокруг света» и «Приусадебное хозяйство». Поверх этих журналов лежал небольшой лоскут материи, по которому явно было видно, что в него заворачивали прямоугольный предмет: сгибы на ткани ещё не разгладились. Осторожно положив ткань в пакет, отправили на экспертизу криминалистам, закрыли двери и опечатали.
        По почерку вора в квартире работал специалист. Ни одного свежего отпечатка, хотя дверки антресолей были в пыли. Но взломщик не коснулся их, открыл хитро. Это потом уже Саша Негодин догадался по небольшой царапине от ножа на торце дверки. Знал преступник и о сигнализации, и, видно, даже знал примерное время прибытия опергруппы. Завели пока дело о взломе квартиры. Хозяина нет, что пропало - не узнаешь. И вообще, пропало ли? Но кто был в квартире, шёл на риск. А значит, то, за чем человек шёл, представляло какую-то ценность.
        Через два дня Негодину пришли данные экспертизы. Читая, понял, что воры приходили за какой-то информацией, потому как на ткани были обнаружены частицы видеопленки и даже определен формат кассеты. Ясно было одно: квартиру вскрыли не просто домушники, а может, даже какие-то спецслужбы. Знать бы Негодину, какая информация была на кассете, можно было начинать поиск.
        Соблюдая инструкцию, разошлись опера по соседям да по лавочкам у подъезда расспрашивали. Только мало кто чего видел. Были люди незнакомые - мебель привозили, но совсем в другой подъезд. Нашли хозяина купленной мебели - подтвердил. Вроде нет никаких шансов, но зацепка все же нашлась. Водила с фирмы, что занимался развозом купленной мебели, указал на одного человека. Полоротый, мол, какой-то спешил из соседнего подъезда на стоянку за домом и чуть ему под колеса не попал. Он его ещё обложил трехэтажно в открытое стекло, а тот и головы не повернул - вот это ему и показалось странным. Другой бы сам обложил вслед, а если из интеллигентов, то извинялся бы полчаса.
        Поехали на место проверить вместе с этим водилой. А тот даже место указал, где на бордюр наехал, чтобы ротозея не задавить. Показал, где машина стояла, видел в заднее зеркало, как он замок дверей открывал. Номера не видел: машина боком к нему стояла, а машина - простая серая «девятка». Портрет составить не мог, заметил только, что невысокий и волосы жидкие и тонкие, как прилизанные. Узнав, что ищут вора-домушника, рассмеялся водитель:
        - Нет, это не вор! Скорее на дьякона похож, только без рясы.
        Негодин удивился такому заявлению:
        - Почему на дьякона?
        - Так бородка была у него, как у дьякона, и весь такой какой-то скрюченный, худой…
        - А ты сам-то дьякона видел? - засмеялся Саша. - По мне, так они все на одно лицо.
        - Не скажи! Попы, они уже вальяжные - начальство! А как же? Грехи отпускают! А дьяконы, они смиренные: свечи зажигают да воду святую попу приносят. Я ведь до фирмы у одного крутого мена водилой был. Так каждую его машину в церкви освещали. Вот и повидал их. Только честно скажу тебе, начальник, большие бабки они гребут, е…! Так вот, тот, что я видел, точно уж не вор - не похож.
        - А ты что, много ворья посмотрел?
        - Да было по молодости, по хулиганке два года оттарабанил.
        - Ну, от сумы да тюрьмы…
        - Да понимаю я все, начальник! Мне-то обижаться не на кого, на себя разве. Да и давно это было…
        Негодин дело приостановил. А что оставалось? Нужно было ждать хозяина. Может, вообще на этой кассете ничего не было, муть какая-нибудь? Только внутренний голос подсказывал, что не все просто. Что-то там было, наобум такие дела не делают. Только узнаешь ли правду? И даже, может, и от хозяина ничего не добьешься. Тем более, что полковник ФСБ - это не хрен на палочке. У них свои во всем заморочки, свои люди распутывать начнут. Ментов, как положено, отстранят, не раз уже было. Ну, так баба с воза - кобыле легче. Все же уже вечером другого дня набрал номер телефона их ведомства, сообщил о взломе квартиры. Оставил свои координаты и почти забыл. Только ненадолго.
        Позвонил хозяин ночью. Спал уже Негодин - вытащил звонок его из теплой постели. Недовольно, даже с грубостью в голосе, ответил:
        - Я слушаю.
        - Капитан Негодин?
        - Да, но кому я обязан за столь поздний звонок?
        - Помолчи, сынок, и послушай, раз уж ты мою квартиру проворонил.
        - Я так понял, это полковник Аридаков?
        - Ты правильно понял. Что взяли, по твоему мнению, и что искали - можешь, как профессионал, объяснить?
        - Догадываюсь… Видимо, украдена видеокассета, что находилась в верхней антресоли, где были журналы. Там найдена ткань тёмного цвета со следами частиц видеопленки. Работал профи - нет ни единого отпечатка, взлом продуман по секундам - и точно знал место нахождения интересующего его предмета. Мне нужно знать, о чём эта видеокассета, чтобы строить версии.
        - Это нетелефонный разговор! Завтра я вылетаю первым рейсом. Найди в моём бывшем ведомстве майора Сажина, сейчас же по телефону через дежурного. Полностью введи его в курс, и сегодня, капитан! Сегодня! Это непростое дело.
        На другом конце положили трубку. Негодин чертыхнулся: было два часа ночи! Поставив чайник на плиту, набрал номер дежурного ФСБ:
        - Мне срочно нужен майор Сажин! По поручению полковника Аридакова…
        - Кто вы? - На другом конце трубки ждали ответа.
        - Капитан Негодин, уголовный розыск.
        - Ждите… Вам перезвонят.
        Звонок прозвучал вместе со свистом чайника, и низкий голос представился майором Сажиным.
        - В чем дело, капитан? Ночь на дворе…
        - Вскрыта квартира полковника Аридакова. Алло, вы слышите меня?
        - Слышу. - Недолгое молчание, звонивший человек явно размышлял. - И сейчас приеду…
        Утро выпало для Негодина таким же баламутным, как и прошедшая ночь. Считай, до утра просидели на кухне с майором. Только не Саша Негодин его расспрашивал - роли поменялись. Расспрашивал фээсбэшник и пока не услышал всё, о чем знал опер, не успокоился. Но у сыскаря сложилось впечатление, что о кассете Сажин мало что знал. На двенадцать дня договорились встретиться у подъезда дома полковника и еще раз, теперь уже с Сажиным, осмотреть квартиру, а в час дня уже прилетит сам полковник. Но это так, загадали.
        Как только переступил порог своего кабинета, сообщили, что надо выезжать на
«мокруху». Какой-то законопослушный гражданин нашёл труп на берегу Енисея, почти в городской черте. Прибыв на место, Негодин понял, что дело с кассетой становится интересным. Обнаруженный убитый был похож на того дьякона, которого описал водила. При нём не было документов, да и вообще ничего примечательного не было. Когда только взглянул в его лицо, стянутое болью и страхом, и узнал его по описанию, понял, что при нём ничего нет. Да кто что оставит?! Не для того убивали. Отпечатки пальцев ничего не дали: в картотеке не числились.
        Только задумался Негодин. Что-то здесь не так! Больно уж складно все выходит. Ещё не было достоверно известно, он ли вскрыл квартиру полковника, а уже в органы попадает его труп. Если бы кто-то по-настоящему хотел, чтобы этого человека не нашла милиция, даже убив, они бы спрятали его надежно - ну утопили, наконец! А нет - бросили рядом с тропинкой, где сотни людей ходят. Кто-то хотел, чтобы его вскоре нашли да начали отрабатывать по полной программе… А что, если вообще не был этот человек на квартире у полковника? Уж больно жалким и убогим выглядел. Такие при слове «милиция» писают дальше, чем видят. Убит он был тяжелым предметом по голове. Затылочная кость была раздроблена.
        - Чем его так? Кувалдой? - Негодин обошел вокруг трупа. - А смерти он не ждал! Знал, видно, палача…
        Проводивший описание при поднятии трупа медик вскинул голову:
        - Мне тоже так сначала показалось. Только убили его не здесь, и по крайней мере, три дня назад. Да и вообще, похоже, его сбила машина. А черепок об асфальт разлетелся.
        - Откуда такая уверенность?
        - У него живот синий - первый удар был туда. Но точно будем знать после вскрытия. Что раньше времени судить?
        Встреча у дома полковника с Сажиным произошла вовремя, только он уже был не один. С ним прохаживался седоватый мужчина в светлых брюках и такой же рубашке. Негодин понял, что это и есть хозяин вскрытой квартиры. В дом не пошли, присели тут же на скамье под чахлыми молодыми деревьями.
        - Ну, что, капитан… Мы тут с майорам посовещались… Прикрывать это дело нужно! Надо - я заявление напишу в твоем отделении. Ну, исчезла какая-то кассета - да она, может, с мультиками была. - Седоватый внимательно смотрел в глаза Негодину. - Решай, капитан! У тебя своих дел выше крыши.
        - Вчера, может быть, и закрыли бы, а сегодня уже не могу. - Негодин понял, что они не желают, чтобы кто-то посторонний вникал в это дело.
        - Так… В позу встал, что ли?
        - Да нет, товарищ полковник! Какая уж тут поза? Труп уже по этому делу - наверное, из-за мультиков, как вы говорите. Сегодня с утра на подъем выезжали.
        Сажин с полковником переглянулись.
        - Твои мысли по этому делу. - Полковник и Сажин ждали. - Что думаешь?
        - Что было на кассете, я не знаю, какие уж тут мысли. А как понял, делиться со мной информацией вы не будете. А раз уж вы берете дело в свои руки, то и труп берите. Мне-то он зачем? Совет могу дать на прощанье, точнее, зацепку. Человечка своего приставьте за водилой из мебельной фирмы - он нас навел на этого, что сейчас в морге показания дает патологоанатому.
        - Ну, ты сразу и прощаться, капитан?… Если честно, и сами не знаем, что было на кассете. Обряд какой-то: мужики с мечами, бабы с ребятишками - ничего ценного. Вот только ума не приложу: кому она понадобилась и кто о ней пронюхал? Но этот кто-то в мой дом был вхож… А человека мы приставим. Только будет ли толк? Он сейчас, если рыльце в пушку, затаится, примерным станет. А то, может, и вслед за этим дьяконом - как ты его называешь - пойти. Только этого нам не подбросят.
        - Так я поеду. - Сажин поднялся. - А то и впрямь к раздаче опоздаем.
        - А ты, капитан, веди параллельно с нами дело. Может, на что и выскочишь. Да и вообще, «одна голова хорошо…».
        - А две много. - Негодин тоже поднялся. - Пойду я, мне до пенсии далеко, работать надо.
        Валентин Михайлович Аридаков, полковник ФСБ, ушёл на пенсию сам. Выслуги давно хватало, но ещё бы работал, если бы не эта злополучная кассета. После операции в урочище Двух Братьев понял, что нужно уходить самому, а не ждать, когда узнают сослуживцы и руководство и переведут на бумажную работу - в архив, подшивать старые дела. А то и вообще не оставят - сошлются на пенсионный возраст да отправят восвояси.
        А всё началось после того, как приехали они с Сажиным из Буранова. В один прекрасный момент осознал, что не помнит ничего. Ради чего ездили? Ради чего вертолёт с группой захвата задействовали? Провал в памяти! Поговорил с Сажиным, а тот только и вспомнил, что пили, наутро на рыбалку собирались с участковым местным - и всё. Сели они тогда с ним вдвоем, после того как кассету просмотрели, думать, что же всё-таки было. Только так и не надумали ничего. Решили, что не случайно это с ними произошло, а кому-то надо было, чтобы они потом ничего не помнили. А тут рапорт снова поступил от летнаба Соколова. Донесение было, что люди исчезли из скитов. Потом милицейская ориентировка пришла на Светоярова. Понимал полковник, что это звенья одной цепи, но с потерей памяти разорвалась эта цепь, и теперь вряд ли соединишь её.
        Написал рапорт об увольнении да отправился на заслуженный отдых. А кассету домой забрал - думал разобраться в ней детально. Что-то ведь было! Люди откуда-то пришли и так же бесследно исчезли! Не испарились ведь? Не их ли рук дело - кассета? Исследовал, перед тем как уйти из конторы, первый рапорт Соколова, потом второй, собрал воедино всю картину. Только для чего появлялись эти люди, так и не объяснил себе. Не смог, как и не смог понять, что это были за люди? Кроме одного Светоярова - на того-то досье было будь здоров! Настоящий волкодав! Только пропал он, а с ним пропали и ответы на вопросы.
        Год уже прошел, как в отставку вышел, да уже и забыл почти о том случае! А тут - звонок ночной. Где-то в глубине душе назревало беспокойство. Почему-то стало казаться, что дело, которое вели они год назад, более серьёзно, чем они отнеслись тогда к нему. И если уж их просчитали да выкрали кассету, а теперь и труп подбросили, - значит, дело нешуточное и кто-то намеренно с пути сбивает. Значит, в чём-то ценность той кассеты кроется. Хотят узнать, но что? Тогда это только начало. Тогда и на него они выйдут, и на Сажина - на всех, кто знал об этом деле. Нужен агент и в Буранове, и в Верхней Каменке - оттуда ведь началось. Знать следует о всех передвижениях незнакомых людей, кого-то ищущих, опрашивающих, - все поставить на контроль. Сам виноват - не доделал в прошлый раз, провалил, можно сказать, дело. Кто и зачем, а главное, как из их памяти те события вырезал? А оно вот! Раз - и всплыло!
        Через две недели наружное наблюдение за водителем впервые зафиксировало кое-какие странности, которые он проявил. До этого работал, пил в ближайшем ларьке пиво и шёл домой. Ничего необычного - вполне нормальный мужик, каких тысячи. Но в один прекрасный момент внедренный грузчик заметил, что после телефонного звонка по мобильнику водитель занервничал. Стал суетливым, торопился работу закончить, стал даже помогать выгружать, чего за две недели работы грузчик не видел. Пока водила затаскивал кресло с его напарником, грузчик спустился к машине и успел позвонить, чтобы дальше водилу повели другие, потому как тот уезжать куда-то собрался без них. На пиво им денег дал, чтобы сами до дома добирались. А у него, как объяснил, калым горит первостатейный.
        Повели его другие ребята. Сначала покрутил он их. Да нет: не то чтобы заметил - сам чего-то боялся. Останавливался часто, хвост проверял, по-видимому. Потом подъехал к дому на набережной, машину припарковал и, оглядываясь, в подъезд направился. Словно в шпионов играл - может, фильмов насмотрелся? Следом за ним опер направился, квартиру определил, где скрылся водитель, да стал ждать его. Тут же машину обследовали. И сразу удача: на этой машине наезд был на человека. Вскоре прибыла группа захвата.
        Часа два ничего не слышали. А потом появился водила, да не один: подростка ведёт с собой лет пятнадцати. Когда брали, удивление в глазах было, непонимание. Как бы спрашивал: «Почему меня?»
        В начале же допроса ничего не сказал, адвоката требовал. Вызвали Сашу Негодина. Тот из-за стекла наблюдал и видел, что совершенно другой человек перед ним. Не тот рубаха-парень, шоферюга и матерщинник, отсидевший срок по хулиганке.
        - Да он не тот, за кого себя выдавал! - Негодин повернулся к Сажину. - Знает, как вести себя и с кем. С вами один - ясно: контора нешуточная, с нами другой…
        - Да проверяли мы его! Ничего за ним не было, кроме хулиганки. Но сейчас уже есть. Эксперты подтвердили: на этой машине наезд совершили. Но это пока - «наезд», в чём я сильно сомневаюсь. Убийство это.
        - А что за малец?
        - Да разговариваем… Только пользы никакой, вроде как не в себе он. Буровит, сразу не понять про что. И видно, что боится кого-то. Говорит, что Братство Теней не простит его никогда. Секта это! У кого он был, его тоже привезли - академиком оккультных наук себя называет. Только ему пока предъявить нечего. Но найдем, что и ему предъявить… Люди работают.
        Обыск в квартире водителя ничего не дал. Да на него и не надеялись, так как уже знали, что он пешка, которой двигает хозяин. Но вопрос: хозяин кто? Еще неделя прошла в сложнейшей работе. Выявили более двадцати человек, которые часто контактировали с задержанным «академиком», среди них больше было женщин. Все они сперва молчали, но позже, посидев часа четыре в специальной камере, где по стенам бежала канализационная вода, а каждые десять минут выпускались в отверстия под деревянными нарами две-три крысы, начинали биться в двери и орать, чтобы их выпустили. После этого они становились разговорчивыми.
        Многие занимали должности в образовании, медицине, их имена были на слуху у людей. В новой общественной организации они все были «координаторами движения», как они себя называли. Они работали с педагогами школ, обрабатывая их умело, применяя психологическое воздействие. Зимой собирали научные семинары, в основном в небольших районных центрах, где поменьше любопытных глаз, где ничем не интересуются власти и не проверяют темы «семинаров» и уставы этой общественной организации. Летом же начиналась основная работа. Выезжали в живописные горные места Байкала и Алтая, Казахстана и Урала, куда свозились дети двух категорий: интеллектуально одарённые и развитые физически, крепкие, здоровые. Там они получали первые уроки в виде практических игр. Только суть всех тренингов и игр сводилась к тому, что играющий - это ОН! Гражданин мира! И что не нужны границы государств: человек вправе жить везде, где пожелает.
        Полковник Аридаков присутствовал на многих допросах людей из этой организации. И у него стало складываться дурное предчувствие. Всю эту галиматью несут не просто тёмные, полуграмотные люди, а образованные, работающие с детьми, занимающие положение в обществе, которые по роду своей деятельности влияют на неокрепшие умы подрастающего поколения.
        А позже при обыске одной из квартир подозреваемой был найден компьютерный диск с информацией с их «форумов». Точнее, шабашей, так как вместе с глобализацией они проповедовали ещё шаманизм и магию. И только взглянув на первые фотографии и раскрашенные карты, где чужими флажками были отмечены горные области нашей страны, он понял, кто заказывает музыку и кто под неё пляшет.
        На фотографиях мелькал пожилой человек, худощавый и подтянутый, и одна из допрашиваемых показала, что это гражданин Швейцарии, который часто приезжает в эти лагеря, встречается с руководителями движения и с ними уходит в горы. Что они там делают - она не знала, да и никто из допрашиваемых не знал. Многие понимали, что их наставники что-то скрывают от своих соратников, но нельзя было спрашивать учителя: если он сочтёт нужным, сам посвятит их в таинства.

«Академика» несколько дней не допрашивали, выжидали. И он вёл себя вызывающе высокомерно, всё требовал адвоката. Но когда ему напомнили его настоящую фамилию и что он уже привлекался за мошенничество в городе Казани, слетела спесь с
«академика»: видно было, что впал в депрессию.
        Допрашивал его сам Сажин.
        - Кто твой хозяин, Ненашев?
        - Не понимаю, о чем вы? У нас общественная организация, у нас есть попечители, есть спонсоры, что содержат организацию.
        - Ненашев, кто ваши спонсоры, мы знаем, и кто попечители - тоже. Меня интересует, кто твой хозяин в Братстве Теней?
        Лицо «академика» приобрело землистый цвет, пальцы перестали стучать о табурет. Сидевший в сторонке Аридаков даже уловил его страх - резкий запах пота выдал, что он очень боится.
        - Что вы замолчали, Ненашев? Боитесь, что он вас достанет?
        - Его имя нельзя произносить вслух…
        - Земля разверзнется, что ли? - Сажин прошёл по комнате. - Мой тебе совет, Ненашев, - сдай хозяина! Тебе это зачтут.
        - Он магистр! Он основатель Братства! Говорят, ему тысяча лет… Я никогда не видел его, но его люди повсюду.
        - Сам-то веришь? Что несёшь? Тысяча лет! Не живут столько!
        - Он прожил, и сейчас в здравии…
        - Ну, тогда людей его назови, кого знаешь. Убийство на тебе - помни об этом. Да, кстати, расскажи и об убитом. Это что за человек? Для чего нам его подложили? С толку сбить?
        - Нет…
        - Тогда для чего?
        - На живца брали вас, чтобы узнать, кто ещё касался информации о переходе… А убиенный - он никто. Он по своей воле смерть принял, лишь бы только магистра приблизить к цели - узнать и завладеть тайной…
        - О каком переходе говоришь, Ненашев? Который вы ищете в горах?
        - Да, но о нем знают только посвященные.
        - И есть такие?
        - Есть, только многие теряют память после того, как узнают о переходе.
        - Зачем вам нужна была видеокассета? Ведь там нет никакого перехода.
        - Но вы смогли снять на камеру людей оттуда.
        - Кто дал вам информацию о видеокассете?
        - Самаритянин. Он в конторе у вас - я не знаю, кто он и в каком звании, только его псевдоним.
        Сажин с Аридаковым переглянулись. У полковника лицо стало жестким, глаза злыми. Он подошел к столу и задал всего один вопрос:
        - Давно он у нас?
        - Давно. Лет десять, может, чуть меньше…
        - А почему мы должны тебе верить? - Сажин вплотную придвинул свое лицо к лицу
«академика», смотрел в его жёлтые странные глаза. - Что ты знаешь о нём? Мне нужна каждая мелочь. Кто получал от него информацию?
        - Я. В тайнике на набережной… Он уже знает, что я здесь.
        - Он с тобой связывался в камере?
        - Нет, но свяжется.
        Полковник задумчиво прошел по комнате, потом остановился напротив подследственного:
        - Вызови охрану, майор, пусть уведут…
        Как только дверь за конвоем закрылась, он устало глянул на Сажина:
        - Докатились… Что делать будем?
        - Самаритянина надо искать! Пока мы его не найдём, я что-то боюсь за жизнь этого
«академика»…
        Сообщение от агента из Верхней Каменки Сажин получил на второй день после допроса
«академика». Интересующий объект был на лесном кордоне, только повидать его не пришлось: находился где-то в лесу. Но из скупых ответов хозяина кордона агент понял, что Коротин пробудет там еще долго, так как собирается работать над своей диссертацией. В поле зрения ФСБ он попал, как только начали собирать информацию о деревнях Бураново и Верхняя Каменка. Приезжал Коротин в Бураново, вел разговоры год-полтора назад с неким Ковалёвым. Когда же коснулись его работы в психиатрической клинике, стало ясно: не всё просто с этим парнем. Пропажа четырёх человек из изолятора напрямую не указывала на него, но косвенных улик хватало, чтобы доказать: пусть не виновен он в исчезновении людей, но знает что-то, что никому не известно.
        Как связать все концы, пока в голову майора не приходило. Но и пустить на самотёк это дело уже не мог. Чего-то ведь хотят эти ползающие по горам люди? Ради чего-то пришли? Что ищут? Какой переход? И куда хотят уйти по нему?
        Поехал он в Бураново, посмотреть на этого Ковалёва. На контакт не пошёл, ходил по деревне под видом покупателя дома под дачу, разговаривал с людьми. Только люди на откровение не шли, на вопрос о Ковалёве сказали, что тот стал «сдвинутым» после травмы. Но когда Сажин увидел огород, засаженный кедрами, ударило в голову, что уже был он здесь, сидел в этом кедровом лесу у баньки, только когда - не помнит. А увидев хозяина кедрового огорода, вдруг вспомнил, как его зовут. Леший! Но люди сказали, что кедры он недавно посадил, после того как сдвинулся.
        Мистики стало много в народе в последнее время, да и в нём самом. Вот и эти, что ищут переход, - шаманы, ясновидящие. Не ищут то, что искали во все времена - золото, сокровища, - а найти стараются несуществующий переход. Не отсюда ли Сажин с Аридаковым получили амнезию?
        Разговаривать с Ковалёвым не стал. Нужно было проследить его контакты, для этого и посадили человека у магазина торговать с машины китайским ширпотребом. Все новости деревни стекаются сюда, к магазину, а не как раньше - к колодцу. Размышлял: если все-таки здесь ищут что-то люди, знать, какая бы ни была разветвленная группа, верхушка обязательно появится. Пусть не самая главная, но та, которая знает, ради чего всё это здесь происходит.
        Мальчишка, взятый вместе с водителем «Газели», находился на лечении в клинике. У пацана съехала крыша. Возомнил себя глашатаем подземного огня, который искоренит всё человечество, если оно не встанет на путь Братства Теней. И что конец этот близок, но это не будет Апокалипсисом - это будет новая вера на земле, с новыми богами, с новыми ценностями, и люди будут общаться с богами через ясновиденье. И учителя, что сейчас ходят по земле и несут эту веру, - пророки и мессии. Они, праведники, несут учение о ваянии собственного образа. И никому уже не будет подвластен тот человек, так как исчезнет догма о добре и любви к ближнему, а значит, человек станет свободным. И любить человек должен только себя - это и есть ваяние собственного Я, это и есть новая вера.
        А сам не помнит ни родителей, ни дома. Или ему основательно запудрили мозги
«академики», или врет красиво да складно. И вообще, для чего он им? Малой ведь ещё? А может, не он им нужен, а его родители? Тогда надо знать, кто они… А вдруг это нить! Но если он им так важен - а он важен! - захотят или выкрасть его из лечебницы, или убрать… И эта нить может вывести на Самаритянина: не просто так выкрасть из закрытого заведения человека - опыт нужен. Как раз работа для Самаритянина…
        - Да знать бы прикуп…
        - О чем это ты? - Аридаков глянул на Сажина. - Что-то проясняется?
        - Наоборот, запутаннее становится. За юродивым мальчишкой нужен догляд…
        - Только своих не привлекай - никто не должен знать. Тогда только выйдем на засланца, мать его… Я тоже в конторе появляться больше пока не буду, встречаться будем на моей даче. Да не на той, которую все знают…
        Сажин недоуменно взглянул на бывшего начальника.
        - А у вас что, их две?
        - От тёщи домик остался на выселках. Я там редко бывал - сосед за ним смотрит. Берег для себя на всякий пожарный.
        - Сейчас что, пожарный, коли открываетесь?
        - Не знаю… Может, и хуже. Интуиция, майор… Слишком много непонятного, с таким мы не сталкивались никогда.
        - Да мало ли трупов и взломов было? И таких вот «академиков» и умалишённых?
        - Да я не о том! Я о кассете. Кое-что вспоминать начинаю - так, обрывками. А теперь вот связываю с теми, кто ищет тот самый переход. Вспоминаю, что даже говорил с теми людьми, что на кассете, только не помню, о чём…
        - Знать, и вас коснулось. А я думал, меня одного странные воспоминания посещают. Значит, было что-то, о чём нас заставили забыть. Только всех ли причесали под эту гребёнку? Может, кто-то что-то и помнит, Валентин Михайлович?
        - Может, и помнит, майор! Только он с нами говорить не будет, побоится - кому охота в психушку по собственной воле?… Ты смотри, мальца не проворонь. И наружку бы к лечебнице, только не из наших. - Валентин Михайлович увидел, как лицо Сажина стало угрюмым. - Ты не думай, что я всех подозреваю, не обижайся… Упустить нам его нельзя.
        - Может, он и не придёт?
        - Придёт! Или людей пришлёт. Вот только куда они хотели его увезти?
        - Придёт время - спросим, и за мальца, и про переход…
        После разговора с безумным мальчишкой Сажин задумался. Да, сейчас самое благодатное время. Нет идеалов, нет святынь, нет и запретов. Посеешь дурман в молодой голове - дурниной зацветёт. Потом ведь ни прополоть, ни перепахать. То, что сверху, над землёй цветёт, срубить можно, только от корня этим не избавишься. А корень, видно, долог. И неизвестно, чем «прополка» закончится. Это сначала вроде безобидная секта, но только у каждой есть свои скрытые цели, о которых даже не догадываются горе-сектанты, - знают лишь их проповедники.
        На третий день оперативных разработок появился первый проблеск. В больнице, где лежал малец под наблюдением новоявленных медбратьев - оперативников из Новосибирска, появился работник МВД с папочкой, который якобы распутывал жалобу родственников одного выписанного больного. Ходил по клинике, допрашивал персонал, но в первую же свою беседу с медбратом совершил прокол. Из беседы оперативник понял, что никто не интересовал человека с папкой, кроме мальчишки. На большинство быстрых вопросов «дознаватель» даже не дожидался ответов, кроме вопросов о новом пациенте.
        Взяли его по-тихому, в кабинете у главврача. Непонимающий хозяин кабинета схватился за телефон, пытаясь вызвать охрану, но ему не дал позвонить второй медбрат, сунув под нос удостоверение. Врач недоумённо крутил головой: он ведь действительно думал, что новые санитары, здоровые крепкие парни, проходят альтернативную службу. А тут на тебе! Работнику милиции руки крутить стали прямо у него в кабинете!
        - Дурдом, иначе и не назовешь! - только и проговорил. - То люди сквозь решётки исчезают, то охотятся, кто за кем не поймёшь…
        Но когда из кармана схваченного сотрудника достали ампулу и разовый шприц, понял, что дело куда более серьёзно.
        - Что же ты удумал? - И заходил по кабинету. - Кого ты хотел убить? И для чего? Здесь же больные люди!
        - Ну, вопросы ему зададут и без вас, а вам лучше молчать об этом. Зачем зря людей пугать? - Медбрат посмотрел в окно на больничный двор. - Вон ходят себе и ни о чём не думают, счастливые…
        - Да разве в забытье счастье? - И почти согласившись, главврач закончил: - А может, вы и правы, для них - да.
        Допрос сотрудника проводил на выселках Аридаков. Арестованный не понимал, почему его доставили не в контору, а куда-то к чёрту на кулички, не мог сообразить, что за всем этим кроется. Догадывался, что вляпался, несмотря на хорошо спланированную операцию. И всё-таки, почему его привезли сюда?
        - Размышляешь, хорошо это или плохо - что ты здесь?
        - Не знаю, полковник. Может, и хорошо.
        - Ты даже знаешь моё звание! Хорошо тебя подготовили! И легенда у тебя тоже, как я понимаю, есть.
        - Есть, только нужна ли она теперь?
        - А это уже тебе решать… А что ты здесь - это плохо для тебя. Тут тебе ни адвоката, ни понятых не будет. Да тебя вообще нет, Самаритянин… Тебя и не было! Мать тебя не рожала.
        - Может, это и лучше, что меня нет, полковник.
        - Как это? Ты что, не понял, о чём я?
        - Да всё я понял! Я даже ждал, когда меня возьмут.
        - Ну, тогда, видно, и разговор у нас получится.
        - Возможно, если поверите всей этой галиматье, с которой я столкнулся.
        - На кого ты работаешь? И кто они?
        - Я сам не знаю, но догадываюсь. Нити уходят за рубеж, оттуда за них дергают. Да и аппаратура вся оттуда.
        - Чего они хотят?
        - Установить новую религию, которую проповедуют, а значит, взять в руки всю власть.
        - Что же им мешает?
        - Непокорённый род, который в небытии остался и охраняет Русь от полного рабства. Ты, полковник, видел этот род на кассете.
        - И ты в самом деле всему этому веришь?
        - Верю, так как видел вашу кассету.
        - А чем вам больной подросток помешал?
        - Он сын профессора Векового, а тот, в свою очередь, очень много знает, он мог бы помочь в достижении цели.
        - Какой, к чёрту, цели! Вы хотели убить его!
        - Нет, он бы просто ничего не помнил после введения препарата.
        - Вы ему уже его вводили?
        - Да. И он забыл, кто он и откуда родом, и пройдёт мимо своей матери и не узнает её.
        - Вы это сделали, чтобы склонить его отца к сотрудничеству?
        - Не только, он нужен ещё для ритуала. Только я сейчас уже не верю, что он состоится. У нас много проколов. И, по последним сведениям, нас они опережают.
        - Кто вас опережает?
        - Люди из небытия.
        - Но это же бред! Ты хочешь внушить нам, что ты болен! И хочешь отсидеться в психушке! На вас уже есть один труп!
        - Неужели ты не понял, полковник, что я сам хочу уйти от них! Они ведь тоже существуют давно, более тысячи лет. И всё это время ведут борьбу за нового бога! Но я хочу уйти…
        - Не зря говорят: предавши раз, предаст и потом.
        - Я никого не предавал, а тем более не продавал.
        - А как же «контора»? Или по понятиям нового времени, сливание информации - не измена. Ты же присягу принимал!
        - Но до присяги я давал клятву в служении Братству… Это вы проморгали меня, когда брали на работу в органы. Ваша в том вина - не моя. А сейчас я хочу покинуть Братство, только выход у нас один… А я не хочу этого.
        - Почему ты хочешь уйти? Что это вдруг?
        - Они сильнее нас… А значит, и вера их праведна. Сейчас человек из небытия здесь. Он приносит знания людям. Он может свободно жить в нашем времени, потому как они поняли раньше нас истину, соединили родством прошлое и настоящее. И проводник их теперь на земле. В нем разум тысячелетия!
        - Но у вас тоже есть координаторы, учителя, которые тащат в свои сети новых баранов. Они разве ничего не могут?
        - Они могут привлечь только рабов - вольные люди им недоступны. А Братству нужны вольные люди, чтобы превратить их в рабов для своего бога. В последнее время я очень многое понял. Они перешли границы, где начинается разрушение человека и человечества. Об этом написано в «Авесте» пророка Заратуштры.
        - И что же ведал сей пророк?
        - Состояние обморока сознания начинается тогда, когда человек соблазнится призраком самости и захочет выделить своё «Я», противопоставить себя всему. Сознание его раздробится: на «Я» и «не Я», «Я» - «Ты», «МЫ» - «Они» - появятся обломки разрушенного целого. Человек будет растерзан центробежной силой самости. А Братство идёт к своей цели ваянием собственного «Я». И это погубит человечество…
        - И ты хочешь сказать, что тоже понял истину и поэтому решил порвать со своими заграничными господами? Ты сам-то веришь своей придуманной легенде? Вы просто секта. Кого одурачиваете, кого делаете психически больными, а они вам отписывают квартиры, машины, счета на вас открывают в банках. Прикрываетесь бог знает чем! Вам не чуждо ребенку мозги запудрить - пользуетесь запрещёнными методами воздействия на психику. И прикрываетесь то верой, то ясновидением.
        - Ну, про методы не вам говорить, полковник. У нас… - замялся на мгновение арестованный, - у вас тоже методы свои…
        - Нам они нужны для борьбы с врагами! И какие бы ни были методы: плохие или хорошие - так это по обстоятельствам. Тебе ли это объяснять?
        Полковник Аридаков прохаживался по комнате, не обращая внимания на арестованного. Он так и не понимал, чего они всё же хотят: то ли свергнуть существующее христианство и мусульманство, то ли провозгласить новое учение. Но это еще больший бред, чем небытиё!
        - Ты мне ответь, что за силы за этим стоят, если уж есть такие? Кто они? Антисемиты, сионисты, христиане или мусульмане? Ведь должно быть всему объяснение! И сдался бы им, коли на то пошло, какой-то единственный род, ушедший в никуда. Как-то уж не все правдоподобно - ты не замечаешь? Я бы и хотел, может, поверить тебе, только мне кажется, что сводится всё к мошенничеству.
        - Это Братство Теней - колдунов, шаманов, алхимиков. Еще их звали в древности черными жрецами. Они поклоняются подземному огню. Им надо истребить вольный род, иначе никогда на земле они не станут первыми. Черные жрецы есть и у христиан, и у мусульман - они есть во всех религиях мира, как есть они и среди неверующих. А примеры ты найдёшь, полковник, во всём. Они среди нас. Они только ждут своего часа, ждут, когда последний человек в мире станет рабом. Вот тогда и произойдёт становление нового бога!
        - Но почему только на Руси остановился ваш выбор? Ведь много же стран в мире, где демократия, свобода?
        - Мне неизвестна истина… Я не соприкоснулся с ней, а может, меня и не допустили до неё. Я знаю только одно: запад - это не есть начало, это конец пути. А силам тьмы нет жизни в восходящем солнце, хотя они хотят всё изменить.
        - Когда придут твои господа, Самаритянин?
        - Они уже здесь, на Байкале, на острове Ольхон. Там собрались шаманы всего мира.
        - Как мы можем найти тех, кто нас интересует?
        - Не знаю, я никогда не видел их, скорее это люди-тени…
        Полковник устало сел к окну, приказав увести Самаритянина в кирпичный гараж, где валялся ненужный хлам. Сажин за время допроса не проронил ни слова, сидел на стуле, загораживая проход к дверям, курил и пускал дым к потолку. Пепельница была полной.
        - Ну что скажешь, майор?
        Сажин посмотрел на полковника, затушил окурок.
        - Хотел бы я, чтобы он оказался шизофреником. Только это не так - он вменяем, и мошенничество у них только как сопутствующая. Они действительно что-то хотят найти. И они глубоко пустили корни. - Сажин с надеждой снова посмотрел в глаза полковнику. - Может, это от них на Руси все беды? Что делать будем?
        - Сначала надо спрятать Самаритянина, чтобы никто его не нашёл: ни свои, ни чужие. Он нужен будет. Посади его у себя в одиночку - там его не достанут… Хотя, если захотят, всё равно смогут убрать… Документы оформишь на него в Новосибирске - здесь нельзя. Нужно, чтобы он был под боком. Тем более, разочаровался он в прежних хозяевах, если не врёт. Пусть наблюдают за ним, чтобы информация от него больше никуда не ушла. Да что тебя учить, сам всё знаешь. А у меня другая задача - Лешего надо найти…
        - Лешего? А вы откуда знаете про него?
        - Не знаю, во сне женщина мне про него говорила, красивая… Глаза её, как сейчас, вижу. Сказала: «Как увидишь его, многое вспомнишь». Будто бы они дозволили мне вспомнить. А что вспомнить, майор?
        - О чём мы по их воле забыли, Михалыч. А Леший в Буранове, там наш человек его уже негласно охраняет.
        - Всё у тебя уже схвачено, вижу. Сам-то откуда про него знаешь?
        - Двор его в Буранове увидел - имя хозяина вспомнил. Был там раньше, вот только не помню, когда. Может, во сне…
        Глава 4
        На голой вершине горы горел огонь. Он вырывался из расщелины и проходил сквозь хитро сложенную пирамиду камней. И со стороны казалось, что горят сами камни. Огонь, белый у основания, в камнях терял свою силу и менял цвет. Он становился красным, а у самой вершины почти багровым, и отрывался красно-чёрными лоскутьями, и улетал в дымное небо. В отсветах пламени бесновались и преломлялись тени от голых тел, вставших в большой круг. Они неслись в каком-то безумном танце под глухие звуки бубнов. Казалось, что их тела не имели костей, словно это были черви или змеи. Они порой разрывали круг и сплетались в один неистово дышащий клубок. А то, снова схватившись за руки, неслись по кругу, с шумом выдыхая воздух как будто из сдавленной груди. В запахе серы, пота и мочи неслись скрипучие гортанные звуки невидимого человека.
        Это не была молитва - это были заклинания древнего, когда-то немого народа, что жил в давние времена в глубоких пещерах, никогда не выходя на солнце. Они выползали только ночью, одетые в звериные шкуры, охотились на людей, зверей и скот. Сжигали поселения, сжигали посевы. Они обладали знаниями чародейства и заклинания, во время которых издавали почти звериные звуки, перемешанные иногда с клёкотом орлов и вороньим гаем. Им всегда покровительствовала тьма и холодная безжизненно-жёлтая луна. Но потом они исчезли, а может, погибли - никто не знает. Но в разных народах живут старые предания, что они разошлись, рассеялись среди людей, следуя пути, который им указал их подземный бог. Они понесли зло разным народам в разные земли. Не исчезнув бесследно, они приспособились, чтобы нести в мир то, чем наделил их подземный бог, - черной и вязкой, как смола, наукой.
        Хотя немой люд исчез давно, никто уже и не помнил когда, колдуны и черные жрецы остались. Мало кто из них мог понимать древний звериный язык, но всем он и не надобен. Если злое начало проявится у всех, друг друга убивать начнут, чтобы только быть главными. И его, слепца, тоже давно бы уже убили, только ведь боятся, знают силу его.
        А народ собрать вокруг себя - самое простое. Вон и монахи собрали. И у него поводыри в разных землях, да почитай во всех монастырях и приходах. Изнутри, тайком веру ломают. А когда последнюю жертву, последнюю ветку княжеского рода, который хоть как-то с непокорёнными будет связан, найдут да изведут, вот тут-то род Невзора и выйдет из небытия. Пусть не скоро это будет, но это время придёт, и тогда подземный бог воскресит их из мёртвых, и они будут жить вечно. И тогда преисподняя станет раем.
        В середине круга стояла плетённая из свежего прутняка корзина, в которой захлёбывался от плача небольшой - годовалый - ребёнок. Он цеплялся руками за края корзины, но не мог выбраться. Корзина качалась из стороны в сторону, а не опрокидывалась. Никто не подходил к ней. Но вот смолкли бубны, и живой круг пал на колени, а из темноты, перешагнув человеческие блестящие от пота тела, в круг света ступил человек, облачённый в чёрное рубище с капюшоном. Его лицо не имело ни бороды, ни усов. Оно было обожжено и стянуто тонкой синеватой кожей. Человек мог еле открывать стянутый рот. Со стороны он походил на рыбу, вытащенную на берег, а скрипучий голос, будто человек не говорил, а открывал ржавые железные двери подземелья, наводил страх. Вместо глаз, словно два очищенных яйца, торчали бельма. Он был слеп, но вошёл в круг без поводыря: он чувствовал огонь, чувствовал дыхание каждого человека. Ноздри его раздувались, как у загнанного коня, и он то и дело с шумом втягивал в себя воздух и булькал горлом. Потом человек, потянув носом, как зверь, ищущий добычу, направился к корзине. Наклонился над плетёнкой и за
ножку, словно щенка, достал заплаканного ребёнка:
        - Мы возрадовались, Властитель тьмы! Было мне видение! Жертву тебе приносить через каждые шестьдесят шесть лет, начиная младенцем и до седого старца. И сейчас впервые я, твой верный слуга, тебе жертву творю, плотью и кровью. Возьми сына Судислава! Изведи огнём! И пусть душа его останется навсегда во власти твоей! А нам укажи путь и дай нам таинства немого народа! Дай нам тайну превращения! Чтобы и нас, как и древний народ, боялись и несли дары в пещеры наши!
        Завыла по-звериному павшая ниц толпа.
        - Мои поводыри проведут меня, куда ты укажешь! И мы принесем тебе царство! Не только под землёй, но и над землёй!
        Голые люди двинулись на четвереньках к огню. И взвыла толпа! Тянула к нему тени-руки, и сквозь тихий плач ребёнка хриплые сдавленные стоны неслись над голой вершиной:
        - Нас! Выбери из нас! Мы хотим увидеть Всемогущего!
        - Вы - дети тьмы и преисподнего огня! У вас великое назначение - нести учение. Вы все, поводыри, не зрячи в истине, но понесёте истину других! И с пеною у рта её восхвалите, юродствуя на паперти или на лобном месте. И вас послушают! Юродством жертву будете творить - так Ему потребно.
        И пока слепец говорил, никто не смог произнести ни единого слова. Только шумел огонь, вырываясь из расщелины, да изредка щёлкали нагретые добела камни. И тогда, словно злые осы, летели, звеня и жаля обнажённых людей, маленькие раскалённые осколки.
        - Вот и пришёл твой час. - Слепец сдавил ножку ребёнка и по-волчьи оскалился. - Всех изведу!
        Взметнулся подземный огонь, получив маленькое тельце, затрещал, и полетели искры в чёрное небо. И снова ударили бубны. И опять заплясала, завертелась толпа, воя и лая, словно пьяный мёд вместо крови потёк по жилам. И опять вместо голых людей на вершине в свете пламени стали изгибаться и переламываться тени. Опять на земле катался живой потный клубок. Царапали себе лица, рвали немытые сальные волосы, хватали за черные полы балахона слепца, кричали неистово:
        - Мы видим Его!!!
        Слепой же оборотил лицо на огонь, произнес:
        - Ищите непокорённый род Невзора и путь в тот мир, в котором он исчез. И как только у последнего из княжеского рода померкнет в глазах солнце, мы станем править на всей земле…
        Тот страшный день для колдуна, творившего сегодня жертву, мог бы стать последним, если бы не его предки, давшие ему знания, как хорониться в случае, когда люди потеряют страх перед ним и решат, что он должен сгореть на костре. Когда зажгли люди Судислава избу без окон, скрылся он в небольшой яме под полом, только вот лица уберечь не смог.
        При старом-то князе он остерегался читать свои подлинные заклинания, которые имеют настоящую силу над простыми смертными. Старался тихо жить, травами лечил, знахарем прослыл, да только украдкой нес то, чему его учили в пещерах черные жрецы. А княжьего сына Судислава сам притянул к колдовству и в тартарары с ним ходил - показал, на что обречен будет вольный человек в новом времени. Только князь непростой оказался: решил воспользоваться чужими знаниями, но без колдуна. Как стал править сам, страх перед ним потерял. Зелье ему переходное нужно было, только оно ведь никогда ему не принадлежало. О нем ведь только волхвы знали да чёрные жрецы. Только жрецы немого народа со звериными повадками не то зелье делали - от него старели быстро и умирали в новом мире, куда переходили, а то, наоборот, из крепких мужиков в младенцев безумных превращались. А у волхвов же по-другому: бессмертными становились. Видно, силен пока их Даждьбог. Но теперь видение колдуну было, а значит, всё поменяется. Да и первая жертва дьяволу - сын княжий. Поквитался колдун с ним. Только вот надолго ли? Не смирится князь, искать будет и
всех его людей на кол посадит.
        Колдун шёл по горной тропе с поводырём, положив свой посох ему на плечо. Под ногами хрустели, перекатывались мелкие камни осыпи, под этот шорох и хруст хорошо думалось.
        - Отведи меня к монастырю, что за рекой и острожной стеной. Там в обители писца найдёшь, он мой слуга, поможет схорониться. Сам при монастыре тоже будешь. От моей руки ни на шаг, а не то прокляну!
        - Не могу я там жить при попах! Я уж лучше при скотине буду, - промямлил жалобно молоденький поводырь. - Тягостно мне с попами…
        - Обвыкнешься! Письму обучишься для блага Братства. Напишешь кровью чёрную скрижаль. Мы сохраним, что знаем и умеем, что предки наши нам оставили. И мы должны донести это потомкам, кто встанет на наш путь, чтобы продолжить то, что не успеем. А память человеческая слаба…
        Поводырь повернулся что-то сказать, но посох колдуна уперся ему в глазницу.
        - Кривым остаться хочешь? - Слышал колдун, как задрожал поводырь. - Никогда не перечь своему владыке! Ты теперь до конца дней своих слуга мне!
        - Но я же молод, а ты стар, и ты скорее меня умрёшь!
        - Я есть бессмертный, я есть зло…
        - А я? Я тоже зло…
        - Нет, ты не бессмертный - ты поводырь. Ты только по моему пути идёшь и следуешь моим указам. Мои ученья в люди понесёшь…
        - Смогу ли я? Послушают ли люди?
        - Не так уж трудно подчинить неизощрённый разум. Тем паче неокрепшие умы. Все люди жаждут волшебства да чуда! А сладострастия в утехах?… Хотя не говорят, но мысленно в грехе купаются, пуская слюни. Боятся, но ворожат! Судьбу познать хотят и отвратить плохое. Но это путь, ведущий к бесу! Их стоит только подтолкнуть: кому-то дать надежду, кому утехи, а кому богатство! А где раздор внести…
        - А как же быть с душой, владыка?
        - С душой? На всё своя цена и мера. Кто за алтын отдаст, кто за сундук с добром, а кто за лобызание с чужой женой простится.
        - Но почему вдруг на меня сей выбор пал?
        - На то было видение мне!
        - Но ты слепой, владыкаа!!! Как же ты видение видел? - стал заикаться и крутить головой поводырь, словно хотел тоже увидеть видение колдуна.
        - А ты глупец, вот потому и поводырь. У меня другое зрение. - Голос колдуна стал дружелюбным. - Я вижу грядущее… Через видения ко мне приходит бог подземный!
        Колдун остановился и, сняв посох с плеча поводыря, опёрся, со свистом втянул в себя воздух.
        - Его я вижу на закате солнца…
        - Какой он, Владыка? Зверь? Или человек, как мы?
        - Как разогретая смола, бестелесный… И настанет день, когда зальёт эта смола всю землю. Лишь только избранным дано увидеть! И говорить с ним будут тоже избранные. Но не узрев его, весь мир поклонится ему! Потому что в человеке всегда преобладала страсть, а ОН есть страсть, но она не станет греховной, как считается сейчас!
        Колдун уже не обращался к поводырю, а размышлял про себя, устремив невидящий взгляд туда, откуда всходило солнце. Он верил, что вся земля станет Содомом и Гоморрой и человек станет делать то, что он хочет, не придерживаясь нынешних заповедей, тех, что нужно выполнять, чтобы жить на этой земле. Человек, захотевший стать богатым, будет богат, не утруждая себя обильным потом, всегда в услужение найдёт себе рабов из людей слабых и трусливых. А человек, принявший на себя хоть раз рабство, навсегда остаётся в нём. А с рабами, с ними никто и никогда не будет разговаривать, у них вырвут языки, чтобы никогда, кроме мычания, не произносили слово. И от рабов будут рождаться рабы, и через сто лет они забудут человеческое начало, уподобятся скоту, которым будут управлять только они!
        Один лишь род Невзора отверг рабство, потому как этот род себя считает внуками, а не рабами своего бога. И поэтому дал им их Дед Небесный силу и тайну напитка да спрятал и от Братства, и от нового Бога Руси - Христа. И ему, избранному грозным ангелом, нужно отыскать и вернуть этот непокорённый род из небытия, сделать рабами нового бога или своими, а то и совсем извести.
        - И тогда на земле наступит царство теней и тьмы, - вслух проскрипел колдун. - На земле должны все кому-то служить! А рабы и слуги безголосы…
        - Как безголосы?
        - Им вырвут языки, чтоб смуту не несли.
        - А как же я? - подал голос поводырь. - Ведь ты сказал, что я твой слуга, а значит, раб? - дрожа, вставил слово поводырь. - Со мной-то как? Я не хочу лишиться языка.
        - Ты служишь грозному ангелу, ты поводырь, а значит, тоже будешь когда-то бессмертным. Таких, как ты, много на Руси, - большинство… Только большинством всегда управляют избранные, потому как не может большинство жить своим умом, им нужен проповедник и пастух. Они думают, что идут сами, только всегда среди этого большинства находится голос, который их направляет. И это голос избранного…
        - А кто он, избранный?
        - Учитель, владеющий и словом, и умами. Тот, что без принужденья волю вложит любому из толпы.
        - Так это ты, владыка! Хотя и слеп, а заставляешь делать, что сам захочешь, не обещая ничего, и без кнута…
        - Не стой столбом! - выпрямился колдун и снова положил посох на плечо поводыря. - Веди же в монастырь, там можно быть неуязвимым под святым началом. И будут там не жалить, а жалеть убогих. Убогий с виду страха не несёт…
        - А вдруг заставят крест надеть да в веру обратят? - не унимался поводырь, испытывая страх и перед колдуном, и перед монастырём. Он помнил, как совсем ещё недавно гонялись княжеские всадники за людьми в белых одеждах. И в дружине княжьей были монастырские люди с большими медными крестами на животе, и его тоже заставили целовать тот крест. А как целовать не будешь, коли руки подающего сей крест по локоть в засохшей крови? И кровь на мечах княжьих людей видел, и след от ускакавшей дружины дымом от пожаров затянуло. Далеко, насколько глаз хватало.
        - Крест, говоришь? Так это древний знак огня. А нам чего бояться, коль наш владыка правит подземным огнём? Веди! Мне ведом путь, а также помыслы твои. Так что не смей лукавить! Иначе изведу: засохнешь, и смерть во избавленье не придёт.
        - Ты видел смерть, владыка?
        - Совокупился с ней по воле Судислава, но, вопреки же страху, испытал блаженство, которого и быть не может на земле. А чтобы в памяти черты её не затерялись, она печать мне наложила на чело. Вот с того времени и слеп.
        - Повиниться хочу, владыка! Крест целовал…
        - Мало ли кто крест целует да о греховном думает? Веди…
        На третий день пути перед поводырём преградой встала широкая река. Ветер поднимал волну, крутил белые барашки. Проводник поискал лодку, не найдя ничего, опустился на камни рядом со слепым колдуном.
        - Видишь ли башню? - проговорил колдун. - Там выход в три бойницы?
        - Нет никакой башни, и монастыря там нет… Там лес и горы.
        - Ты слеп, хотя и лицезришь просторы, но видеть запредельное не в силах.
        - Да нет же там обители, владыка! Мы, может, не туда ушли?
        - В сомнениях черту не переступишь. Закрой глаза и зри же тайну!
        На противоположной стороне, за глухой острожной стеной, поводырь увидел монастырь. Словно из тумана выплыла угловая рубленая башня, глядела суровыми узкими бойницами на реку.
        - Я вижу, владыка!
        - Так разожги костёр - нам нужно перебраться.
        Поводырь непонимающе, как и прежде, снова посмотрел на слепого и стал разводить огонь. Вспыхнул трут, и слабенькое красноватое пламя перебралось на смолёвые ветви. Вскоре огонь запылал, потянуло жаром и смолой. Поводырь увидел, как туман, перемешиваясь с дымом, поплыл над рекой, и, скрываясь в дымке, к берегу невидимой подчалила лодка. Он сначала услышал, как она заскребла днищем по каменистому дну, и только потом увидел нос лодки с вырезанной головой животного. Отшатнулся в испуге: в лодке сидел слепой гребец, такой же, как и его владыка.
        - Кто этот перевозчик, владыка? Я понял… Ты привел меня к последней реке? Но я же жив!
        - Не я, а ты привел… Теперь переступи черту, оставь на берегу сомнения. Там не судилище - там для тебя познанье тайны… Но только знай, - голос владыки стал вдруг тоскливым, - когда-то ты устанешь жить.
        Поводырь шагнул в качающуюся лодку и ухватился за борта. Колдун сел впереди и махнул слепому гребцу:
        - Пора!
        - Пора, владыка… - взмахнул веслом перевозчик. - Садится солнце, надо бы успеть и к тризне… В обители лишь твои слуги. Святая братия же, испив вина, в скудельницах почила навсегда.
        - Я вижу, ждал меня. Теперь обучишь поводыря письму.
        - Нет, не смогу, владыка! Я так же слеп, как ты… Заметили подлог в святом писании и глаз лишили. Но есть в обители другой писец, он пишет кровью иеромонаха - его оставили в живых. Быть может, он обучит?
        - Быть посему…
        Поводырь снова увидел, как лодку обволокло туманом. Белые лохмотья плавали и в самой лодке, они скрыли гребца и колдуна. На какое-то мгновение ему показалось, что он плывёт по реке один, а сидевшие с ним слепые растворились, словно их никогда и не было. Не было слышно взмахов и всплесков вёсел, не скрипели уключины, только был туман, густой и липкий, словно молочный кисель.
        Очнулся поводырь, когда посох владыки вновь лежал на его плече. Тумана не было, стена высокая пред ним предстала из толстых брёвен и деревянный настил через ров к главному входу. И уже чья-то рука перевернула распятие вниз головой на массивных окованных воротах. Поводырь покрутил головой, как бы стараясь запомнить дорогу назад, но реку и близлежащий холм затянуло вновь туманными сумерками, словно опустилась туча и покрыла землю. Тягостное молчание кругом, лишь в глубине монастырского двора изредка завывала собака, да были слышны глухие утробные крики павшей под ножами скотины и топот обезумевших от крови животных на скотном дворе.
        - Сей монастырь теперь обитель Люцифера… - гребец поворотился к колдуну. - Ты этого желал?
        - Да. Теперь нам предстоит перевоплотиться - нести учение Христа, чтоб не отринуть паству, но постепенно поменять каноны. Всё можно извратить, запутать - тебя ли мне учить! Коль от одного лишь слова закон другой вдруг смысл обретёт! Ввести раскол и смуту в их приходы. И в каждый новый век пророчить конец света. Ходить по миру в поисках волхвов, чтобы изведать тайну их напитка. Она известна им со времён пророка Заратуштры.
        - Волхвы, владыка, нас не допускают… Им видима сокрытая печать. - Гребец, вздохнув, остановился. - Даждьбог пока сильнее…
        - Пока… Но только род непокорённых изведём, померкнет день и силы тьмы восторжествуют! Наступит час теней, мы станем править на земле!
        - Мы? А как же грозный ангел? - Бельма гребца стали кровавыми от полыхнувшего вдруг из-за тучи заката.
        - Кто злобное начало зрит, он в каждом. Веди же, поводырь, нас тризна ждёт! Я чую запах мяса! А ты, гребец, вели меда разлить из погребов. Сей день - начало возрожденья Братства, кое с веками будет крепнуть и шириться по всей земле. И придёт время, тень покроет солнце! Земля разверзнется и выпустит великий дух из заточения на царство, приготовленное нами.
        Глава 5
        Крутой чёрный джип развернуло поперёк колеи недалеко от Буранова. Он ревел, чадя дизельным топливом, дергался взад и вперед, вращал широкими шинами, кидая жёлтую глинистую воду, но прилип к земле своим импортным, тяжёлым брюхом. Издали он напоминал огромного жука, перевернутого на спину, который силился подняться или перевернуться, но только жужжал крыльями да крутился на одном месте.
        - Ты мне ещё движок запори… Недоношенный.
        - Кажись, приехали, босс. - Водитель высунул ногу из дверей в узкой, похожей на щуку туфле. - И наступить-то некуда, утонешь.
        - А ты гачи-то засучи, плыть легче будет. - Ворон выпрыгнул на доставшуюся ему сухую обочину. - Ну, давай побыстрее трактор гони или ещё чего - не ночевать же здесь. А мы с Винтом костерок разожжём да ждать вашу милость будем.
        Из дверей показалась голова Винта. Он оглядел полянку перед лесом, потянул в себя знойный воздух, перемешанный с запахом смолёвой хвои и горькой осины. Обернувшись к водителю, прокричал:
        - Бегом! Мать твою!!! - и опустил уже босые ноги в жёлтую воду. - Хорошо-то как!
        Его лицо посетило блаженство, и даже шрам разгладился. Он переступал с ноги на ногу, словно гусь, чавкая на дне глиной.
        - Как в детстве, Ростик, только вот цыпок не хватает…
        - Баб, что ли? - недоумённо произнёс не решающийся спрыгнуть в воду водитель.
        - Ты ещё здесь, маньяк? Пулей, бабник хренов, в деревню! Там и бабы, и трактора. А если босиком до деревни по лужам пробежишь, будут тебе и цыпки.
        И обратился к Ростиславу:
        - Молодёжь какая-то инкубаторская пошла: не на одно лицо - так понятия у всех одинаковы… Самого простого не знают или знать не хотят.
        - Время другое, Винт. Слова поменялись, а со сменой и смысл утратился. Раньше отца звали тятей или, как царя, батюшкой! Потому как выше его в семье не было. В наше детство из батюшки батей стал - уважительно, но как бы уже на одной мы с ним плоскости, перечить в чём-то ему можем. Уже и не царь - мы понизили его в должности. А теперь и вовсе пахан или старый… Будто на зоне! Вроде и боятся, а всё одно не слушают и своё делают.
        - Что это ты в философию ударился? - Винт кругами ходил по начинающей выгорать траве. - Новое время - что ты хочешь?
        - Да страшно как-то…
        - Тебя напугаешь!
        - Да я о другом! Боюсь, растеряем всё, что в наследство нам осталось. Незаметно! Словно дырявый мешок с песком у нас за плечами. Идём - и с каждым часом он легче, а мы и рады! Вприпрыжку бежим! Только песок - он хоть след оставляет, а после нас - ничего…
        - Совесть, что ли, заговорила? Не мы, так другие из нашей лужи напьются.
        - Вот ты точно сказал, из лужи. Хотя в наследство родники нам были оставлены…
        Развели дымокур от комаров, сели на огрубевшую траву. Вечер тихо давал о себе знать. Солнце стало мягким, тени от редко стоящих деревьев вытянулись и пролегли через заболоченную дорогу. Ранее блестевший на солнце чёрный «Хаммер» уже не выглядел агрессивно. Заляпавший свои американские бока российской грязью, он стал больше походить на усталую побитую собаку, выгнанную из дома своим хозяином.
«То-то! Это тебе не по Канаде ездить, - подумал Ворон, - здесь многие свою спесь сбивали, не самый ты уж и крутой…»
        Мысли потекли не о дороге, не о том, что они здесь делают, не о «Хаммере». На какое-то мгновение ему показалось, что всё это уже было с ним однажды, то ли в детстве, то ли во сне. Была эта дорога, была колея. Только вместо дорогого грязного железа с широкими шинами - упавшая на живот запряжённая и уже застывающая лошадь. И словно воочию увидел заплаканного небольшого возницу, не успевшего обрезать гужи. Ворон провёл по лицу, как бы стараясь снять наваждение, но перед глазами ещё стояли черные вздрагивающие веки лошади. Только он знал, что этого не было с ним, так как помнил всегда своё детство, да и рос в городе. Но откуда пришла эта картина, страшная по сути своей. Может, в этом наваждении есть предупреждение? Ведь в растерянном пареньке в старой, грубого сукна одежде он узнал себя. Но что это видение говорит ему? Над чем приподнимает занавес? Разве разгадаешь. Он потряс головой, словно хотел вытрясти мысли и картины, как показалось, посетившие из ниоткуда, но только звоном наполнилась голова. То музыка, теперь вот картины. Кто же что хочет сказать ему? Может, многие видят и слышат то же, только
молчат? Боятся стать посмешищем, а ещё хуже - угодить в лечебницу? Или он один потихоньку сходит с ума… От мыслей отвлёк вскочивший Винт, по привычке уже держась за рукоять пистолета.
        - Ты что, леший? - крикнул Винт седоватому мужику с бородой. - Подкрадываешься…
        - Ну, Леший… А ты-то кто? - Мужик прислонил охотничий карабин к дереву. - Меня откуда знаешь? Тебя вот я раньше не встречал. А насчет того, что скрадываю тебя, так если бы скрадывал, ты бы и не услышал. Хотя, что таить, - чуткий ты…
        Пришлый мужик внимательно посмотрел на молчавшего Ворона, потом провел ладонью по лицу, как совсем недавно Ростислав.
        - С возвращением тебя, князь…
        Ворон вздрогнул. Винт, не понимая, что происходит, крутил ещё в руке пистолет и даже давил им комаров на своём лице.
        - Да спрячь ты пушку, воин! - Мужик подошёл к дымокуру. - А я уже думал, что больше не увижу никого из рода твоего, а нет… Присяду, отдохну, коли встретились.
        - А за какие заслуги ты меня, Леший, таким сословием наградил? Может, за то, что твою тайгу пилю да продаю? Ведь нельзя лешему без леса, а, Винт? А может, ты, Леший, по-новому жить захотел? В городском лесопарке, например? А что, Винт, построим ему там избу старинную. Вот диковина будет!
        - Да, князь, и годы твой характер не поломали! Тысяча лет прошла, а дух Судислава в тебе остался… Только уже год как колобродит тебя, покоя найти не можешь. Да и нет его, покоя, - не ищи. Зря только время потратишь. Твой род небытия коснулся, а сам ты плач земли услышал… Поэтому не ищи покоя.
        - Откуда знаешь про плач земли?!
        - Да я ведь не только про плач знаю. Мне всё о тебе ведомо, да и воин для меня не загадка.
        И вдруг Ворон понял, что встреча не случайна. То, что он князь, уже слышал ночью в лесу, когда сжёг гитару. Но только как узнал про все его наваждения мужик?
        - Нет, ты ошибся, Леший, или как там тебя по-настоящему! Не князь я…
        Мужик усмехнулся и встал:
        - Пора мне в деревню, князь…
        - Ты что же, экстрасенс местный?
        - Их не бывает, князь. Это юродивые, кликуши, возомнившие себя ясновидящими, а то и просто мошенники.
        - Но как же тогда понятие о том, что юродивые - дети божьи?
        - Ты не находишь странным, князь, что все люди - рабы божьи, а безумные дебилы - дети? Так кто же тогда сам Отец? Задумайся, может, сыщется причина.
        - Не круто ли, Леший, так о Боге?
        - Я не о Боге, князь, я о людях тьмы и тени. О тех, кто, путаясь в грехах под монастырским кровом, намеренно всё извратил, переписав каноны. И не сейчас… Давно.
        - Но для чего?
        - Чтобы быть сильнее и могущественнее. И зреть лишь павших ниц.
        - А что это за люди тьмы и тени? Не слыхал…
        - То слуги беса.
        - Нет, Леший, ты мне гонишь! Какие бесы?!!
        - Те, что живут в закатном солнце. На закате.
        - Ты хочешь сказать - на западе?
        - Нет, они повсюду, оттуда лишь умело управляют.
        - Откуда знаешь всё? Ты что, профессор?
        - Нет, я лишь коснулся истины в небытии…
        - И оттуда ты узнал, что я князь?
        Леший промолчал, вскинул на плечо карабин и, не торопясь, пошёл к лесу.
        - Ты не ответил мне! - Ворон тоже поднялся. - Ну, если я князь, докажи!
        Леший повернулся к опешившим мужикам и произнёс с твёрдой уверенностью:
        - Отметина под левым соском величиною с ноготь - это печать твоего рода.
        На небольшой полянке повисла тишина. Винт видел, что человек, пришедший из леса и вновь в нём растворившийся, загрузил Ворона. Видел глаза друга, сузившиеся и ставшие обескураженными, чего никогда не бывало.
        - Да брось ты, Ростик! Не в себе мужик, наплёл с три короба… - Он так и не понял, о чём был разговор: плач, князь, Судислав какой-то. - Ты не бери в голову.
        - В голову, говоришь! - Ворон рванул на себе рубаху. - На, смотри!
        На левой стороне груди, внизу, под соском, чуть прикрытая редкими чёрными волосками, торчала небольшая коричневая родинка величиной с входное отверстие пули.
        - Вижу, ваше высочество… - Винт полез в джип за водкой. - Сейчас и отметим, ваше величество!
        - Не «величество», тем более «высочество», а «ваша светлость»…
        - А ты-то откуда знаешь про их регалии?
        - Не знаю, может, в книге прочитал, а может, вспомнил… Теперь уже ничему не удивлюсь - будто в стране сказок мы.
        Ворон встал и стал ходить по поляне, напрягая память, чтобы вспомнить этого человека, Лешего. А может, он и впрямь леший? И тут же сплюнул в сердцах. Какой, к чёрту, леший? Может, он как-то пересекался с ним? Опять не то, ведь тогда в лесу, на охотничьей базе, он был один, даже Винта с собой не взял. Откуда он знает про плач? Откуда знает про родимое пятно? В бане одной с ним не мылись. Может, кто мозги хочет ему запудрить да развести на бабки? А кто-то из своих слил информацию… Вполне возможно, но есть одно но. Про разговор с самим собой там, в лесу у костра, не знает никто. А ведь там впервые прозвучало имя Судислава, и о том, что он тоже князь, как и предки его. Возможно, кто-то покопался в старых архивах и раскопал его генеалогическое древо - пусть даже так, допустимо. Если его миллионы кому-то не дают спать, много чего можно нарыть. Разные есть сейчас спецы, и не то могут раскопать. Но всё равно не вяжется: в мыслях его ведь никто никогда не копался.
        - А может, все это привиделось, Винт? - спросил Ворон с надеждой, сейчас он даже хотел, чтобы привиделось. - И не было здесь никого?
        - Привидения «Приму» не курят. - Он большим пальцем ноги подтолкнул свежий, аккуратно затоптанный окурок к дымящимся головешкам. - Что происходит с нами, Ворон? Где мы и что зацепили? Где перешли недозволенную черту, за которую нельзя заглядывать?
        - А есть она, эта черта? Скорее всего, выдумки.
        - Не скажи! Вспомни про подземный переход в Москве. Там была черта, о которой я тебе говорю. Только видели мы разное… Оттуда со мной странности стали происходить. До этого ведь ничего не чувствовал, жил да жил и жизни радовался, как ребёнок. А теперь у меня ощущение, будто в долгу я. И странно, и непонятно… Изнутри это прёт. Бывает, забудусь, вроде и прежний - так плач этой женщины возникает в голове. Только мне кажется, он с неба ко мне летит.
        - А ты видел её, Винт? Какая она и о чём она в плаче просит? Раз ты на базе на такое решился…
        - Мне теперь кажется, что видел, только не тогда, в московском переходе под площадью трёх вокзалов, и не на базе - раньше. Когда мне щёку разворотило и плечо, там, в Афганистане. Только тогда мне показалось, что от потери крови всё это, в бреду привиделось, потому как такого не бывает. Только ты не смейся, Ворон…
        - Да уж какой смех? Рассказывай!
        - Будто я на Куликовом поле лежу. И боя уже нет, кругом мёртвые тела и в воздухе запах свежей тёплой крови. И вижу, женщины ходят и плачут между погибшими. И чтобы вороны плоть не клевали, щитами лица закрывают. Дивно мне стало, будто я в кино. А потом подумал, что умираю. Боль такая, что и передать нельзя. Хотел из-под бронежилета аптечку достать да вколоть обезболивающее, только на мне не бронежилет оказался, а кольчуга, такая же, как у рядом лежащих… Потом вижу: женщина надо мною. Щитом меня не накрыла, а под голову положила. И как сейчас помню слова её и голос: «Слезой горючей я боль и кровь твою уйму, воин». И сама наклонилась надо мной. А волос русый, словно ветер по лицу. И запах, будто травами скошенными вокруг всё выстлано. «Кто ты?!» - кричу ей. А она мне ладонь на губы положила и говорит: «Разве ты не признал меня? Я - Забота, жена твоя». А сама меч мне выпавший в руки кладёт. Потом провела по лицу платком - пропитался кровью белый платок, - голос Винта задрожал, - и на груди у себя спрятала…
        - А потом что? - Ворон сидел с побелевшими губами. - Что замолчал?
        - А потом ничего. Очнулся в госпитале, даже не слышал, как и вертушка нас там собрала, - без сознания был. В себя пришёл только на третий день… Всегда думал, что это бред. Только когда в петлю-то полез там, на базе, понял, хоть и пьян был, что не бред тогда в Афгане был, что-то другое мне открылось… Я на базе тогда у озера сидел. Вдруг услышал плач её и вижу, словно наяву: какие-то всадники в чёрном ведут её, простоволосую, верёвками опутанную, а она к груди младенца прижимает. И будто это моё дитё. Поворотилась она ко мне, только волос с лица не откинула, да сказала, словно мечом меня надвое разрубила! От таких слов не только в петлю полезешь…
        - Что она сказала тебе, Винт?!!
        Ворон вдруг поймал за грудки друга и с белыми от ярости глазами тряс его:
        - Говори! Что???
        - Она сказала, что мы землю свою, жён и матерей продали… И кинула мне платок окровавленный. Тот, что на Куликовом поле на груди у себя спрятала.
        Винт откинулся на траву и закрыл лицо ладонями.
        - А что потом?
        - Потом… Когда утром полностью очухался, думаю, перепил - привиделось да послышалось. А у самого что-то под рубашкой тянет кожу на груди - то ли, думаю, облил себя соком каким. Полез, а там вот это…
        Винт сел, достал из-за пазухи окровавленный, кажущийся ржавым, из тонкого отбеленного холста платок и положил его в руку Ворона.
        - Всегда теперь с собой ношу. Только вот не знаю - моя ли одна кровь на нём? Может, и её, Заботы? И до сей поры себя разрубленным надвое чувствую. Будто и не один я. И словно бьются теперь и спорят между собой они. Теперь это я - и не я. И какой настоящий «я» - не знаю теперь, Ворон.
        - И я не знаю, Винт… Если бы не знал тебя, не поверил бы. Но прав ты: мы действительно переступили какую-то черту. А что делать нам - ума не приложу. Только и жить с этим тяжело, а тем более в неведенье, что с нами происходит.
        Они сидели молча у погасшего давно дымокура и уже не замечали комаров. Они как бы отрешились от мира, который их окружал. Где-то за поворотом совсем уже недалёко ревел, преодолевая грязные болотистые участки, трактор. Он рявкал и фыркал, как испуганный медведь, въезжая в глубокую лужу, а потом весело урчал, выезжая на сухую дорогу. И наконец из-за пихтача, по-вечернему тёмного, выкатился синий потрёпанный «Беларус» без единого стекла, где в кабине сидел насквозь пропитавшийся соляркой и мазутом губастый тракторист.
        Водитель джипа стоял на гидронавеске трактора, заляпанный, как и сам джип, болотной грязью и глиной, и выглядел точно так же, как «Хаммер». Исчезли агрессивность и крутизна, он выглядел жалким и потрёпанным. И толстой рожей, и весь сам, своим видом, он был похож на измученного деревенского тракториста. И только иногда проблёскивал на его шее атрибут нового русского - толстая дутая цепь из турецкого дешёвого золота. Ворон улыбнулся, глядя на водителя: «И тебе тоже здесь не Канада, и тебя обломали».
        В Бураново людей на улице не было. Только у магазина торчал потрёпанный
«Жигулёнок» с разложенным товаром на капоте. Почти уже проехали, но сидевший впереди Винт вдруг приказал водителю остановиться. Продавец, взглянув на машину и новых для него людей, понял, что эти ничего не купят, и рассматривал редкостную в этих местах машину.
        - Ты местный? - задал вопрос без всякого подхода Ворон. - Знаешь кого из этой деревни?
        - Да почти всех. Тут людей-то… - ответил продавец, почти не проявляя интереса к Ворону и Винту. - А кто интересует? Ищешь кого?
        - Лешего ищу.
        - Есть такой… А что хотели-то? Может, что передать? По утрам иногда заходит, сейчас вроде как в лесу.
        - А ты любопытный… - Винт обошёл машину и продавца. - Сам-то откуда, любопытный?
        Ворон по речи Винта понял: что-то не так. Если уж Винт за что-то зацепился, будет крутить до конца.
        - Дак, с Верхней Каменки…
        - Людей, говоришь, мало… А что ты тогда здесь продать можешь?
        - А ты что, из налоговой, что ли, допросы мне устраивать?
        - Кедами китайскими торгуешь, а спутниковый телефон на подзарядке и пушка под мышкой. Странный ты продавец! - не унимался Винт.
        Продавец было дернулся к машине, но Винт блокировал дверь, вытащив пистолет. Уперев ствол в живот продавца, достал выпиравшее из-под его джемпера оружие.
        - Гляди-ка, босс, не какая-нибудь «переточка» газовая, а «Стечкин». Серьёзная компания! И люди, я понял, за тобой серьёзные. Только что ты здесь нюхаешь, в этой дыре? Ты зачем номера машины фотографировал, чучело?
        Продавец сменился в лице, потом вытащил удостоверение:
        - На службе я, мужики… Верните оружие, проблемы у вас будут.
        - Сейчас у тебя проблемы, сынок! Плохо службу несёшь, хотя из серьёзной конторы. Видно, расслабился. Не расскажешь, в чём любопытство твоё? По глазам вижу, что нет. Но и на том спасибо. Расскажи нам о Лешем, этим тайну никакую не выдашь.
        - А что говорить? Люди сказали, что не в себе вроде он после травмы, память вроде как потерял. А так мужик вроде нормальный, пасеку держит. Что за интерес вот у вас к нему?
        - Сдаётся мне, служивый, ты его пасёшь… Только вот зачем? Но ты этого и сам не знаешь.
        - Откуда такая уверенность, что его? - Продавец, разговаривая, хотел переместиться.
        - Без фокусов, нам ничего не нужно от тебя, а то друг другу дырок наделаем в горячке. На, воин, оружие твоё, только не дай боже… Ну ты меня понял.
        Винт протянул пистолет продавцу, свой перед этим спрятав обратно за пояс. И не глядя больше на обескураженного своим проколом наблюдателя, пошел к машине, твёрдо зная, что теперь их поведут. Приставят кого-нибудь, возможно, даже из близкого окружения. И каждый метр их передвижения будет известен. Непонятно было только, ради чего всё это. Какие цели, кто преследует? ФСБ просто ради профилактики ничего делать не станет. Есть, значит, интерес…
        По дороге к Верхней Каменке молчали. Винт изредка смотрел в зеркало заднего вида, повернув его на себя.
        - Хвост ждёшь? - Ворон раскуривал новую сигарету. - Не будет хвоста. Машина такая одна в области. Они уже сейчас знают, кто интересовался Лешим, если они там по этой причине. А мне кажется, по этой. А завтра человечка уже к нам приставят. Но это, с одной стороны, и хорошо. Может, для себя что выясним. Бред вокруг! И во мне, Винт, бред или безумие - не знаю, что лучше. Но что-то было здесь, в этих местах, и, по-видимому, ничего ещё не кончилось. Лешего этого привезёшь! Не знаю как, но привезёшь. Пусть всё расскажет, что знает.
        - Как теперь привезёшь? У него «контора» на хвосте, а он, поди, и не знает. Может, он агент какой?
        - Да какой агент в этой дыре, Винт? Ни заводов тут тебе, ничего. Тут что-то такое, что ни с чем обыденным и знакомым не связано.
        - Может, конкуренты ФСБ наняли?
        - Людей из конторы за бабки не купишь, Винт, - это особая категория. Искать будем концы этой истории.
        - А может, оставить, Ростик, всё как есть? Мы-то им не нужны. Были бы нужны, уже давно бы ласты завернули. Не здесь - так в городе.
        - А мне теперь интересно… Не отступлю, пока всё знать не буду. Может, и легче на душе станет. Год уже в раздумьях живу, ничего не радует.
        - Хорошо, если так, Ворон. Бывает и наоборот: не знаешь и крепко спишь.

* * *
        Несмотря уже на вечер, Верхняя Каменка гуляла. Приехала вахта с лесоповала. Мужики, прожившие безвылазно в тайге месяц без спиртного и баб, не спешили расходиться по домам. Бабы, они размышляли, никуда не денутся, а вот выпивка может, потому как заначку у многих мужиков жёны отнимут. Потому и пили прямо в сосновом сквере местного лесоучастка, за длинным столом летней курилки. Выпавших из рядов крепкой бородатой компании лесорубов, не рассчитавших свои силы, товарищи отводили под навес, где когда-то хранилась сосновая шишка, и укладывали на порожние мешки. И оттуда после небольшого сна их уводили ожидавшие на крыльце жёны. Разбуженные ещё пытались сопротивляться. Рвались обратно к длинному столу, но злобный тихий шёпот и тычок маленького крепкого кулачка под рёбра делал своё дело. И кто, затянув песню, а кто, продолжая сволочить и себя, и жену, ещё оглядываясь на сосновый сквер в надежде вернуться после, - шли домой.
        Ворон с Винтом подъехали к лесоучастку, когда за столом в сквере остались три человека. На крыльце конторы сидела невысокая женщина лет тридцати, одетая в полинявшую штормовку, тонкого брезента брюки и армейского образца ботинки. Рядом с ней валялась лётная планшетка, пачка сигарет и наполовину заполненная окурками банка из-под кильки в томатном соусе. Открывая калитку, Ворон определил, что она здесь давно, и её ожидание затянулось настолько, что она потеряла счёт времени. Раньше он здесь её никогда не видел, но в глаза она ему бросилась не тем, что была недурна собой и с очень выразительными глазами, а тем, что она была городская, не здешняя. И приехала совсем недавно в Каменку, потому как не успела привыкнуть к местной жизни: взгляд её говорил об этом, манера одеваться. В грубоватой штормовке она чувствовала себя неуютно, потому как привыкла носить другую одежду, а эта была для неё чужая, не её. И она, чувствуя это, старалась то поправить капюшон, то залазила в ненужные ей карманы. При виде незнакомых мужчин, Ворон заметил, лицо её на мгновение напряглось, и еле заметные морщинки у глаз
разгладились. Она прямо взглянула на него, не отводя глаз, встретившись с глазами Ворона. Только не оценивала она, как мужика оценивает баба, взгляд был другой - изучающий. Со сквера неслась пьяная песня. Вернее, не песня, а две её строки. Пели двое, а третий только ухал, пытался даже свистеть, но не получалось. Ворон сел на нижнюю ступень крыльца, опёршись спиной о перила.
        - Меня ждёшь? - без всякого приветствия и вступления начал Ворон. - Так вроде незнакомы.
        - Может, тебя, может, друга твоего - разве сразу разберёшь, кто есть кто. А знакомы, незнакомы - разве в этом суть?
        - Ты тоже ищешь истину и суть?
        - Искала, долго искала. Было уж и отчаялась…
        - И что, нашла?
        - Нет, только лишь коснулась.
        - Ну и день сегодня у меня! - Ворону вдруг стало весело. - Что ни деревня - то все чего-то ищут или кого-то. А не лучше ли нам всем жить проще, как вот они? - Он намекнул на пьяную песню лесорубов. - Утром только голова поболит - и всё! Никаких истин, никаких тайн - всё просто, отработал и погулял, погулял и забылся. А то
«люди теней, тьмы» и прочая хрень. Есть ли вообще это? Больной ваш Леший. Даже ФСБ на поводу…
        - Это мы больны и не сознаёмся в этом даже себе. Смотрим на мир, видим все изъяны, но делаем вид, что ничего не происходит. Может, мы слепы? Или уже настолько стали толстокожими, что на всё фиолетово? Ты вот крупный бизнесмен! Ты же знаешь, что не так мы всё делаем, не туда смотрим, не те слова говорим.
        - А тебе зачем это надо?!! Лучше бы детей рожала! Как понял, тоже в сыщиков играешь. Не думал, что сегодня успеете меня здесь начать пасти.
        - А что тебя пасти, когда надо вести! Ты ведь теперь, как слепой котёнок, тычешься, и по-старому жить не можешь, и по-новому не научился.
        - Тебе-то откуда известно, что у меня внутри?
        - Глаза твои говорят, Ростислав. Вижу, что плохо тебе…
        - На цыганку вроде не похожа, а гадаешь? Объяснить мне можешь, что происходит и со мной, и с людьми. В тупике я.
        - Я не смогу - дед Данила сможет. Езжай на кордон, он там с внуком. Поживи у него несколько дней, и ум прояснится.
        - Он что, чудотворец, что ли?
        - Да нет, чуда на земле не бывает - это люди для своей выгоды придумали, - а бывает истина…
        - Он её знает?
        - Старые люди ему поведали, он ждёт тебя. Скажешь, что я послала.
        - Я - это кто? - впервые улыбнулся по-доброму Ворон. - Наружка ФСБ? Или всё же имя есть?
        - Есть. Мария. Скоро там много гостей будет, и прошеных, и непрошеных, - непрошеные тенями проникнут. Помни: от них зло. Ты сам всё узнаешь, князь.
        - Но откуда тебе известно про князя? Ты же нормальная женщина, умная и красивая… И служишь в такой конторе! Не на заправке! Неужели и ты веришь всему, что говорят эти люди?
        - И ты поверишь, прикоснувшись. Сейчас в тебе смятение…
        Ворон посмотрел молча на Марию, коснулся ладонью её русых волос и вдруг отдёрнул руку. По его телу словно пробежал ток, но не ударил, а встрепенул что-то в груди. Давно ему так хорошо не было. Наверное, с того времени, как ушла от него жена. По ней он долго тосковал, но потом свыкся. А вот теперь снова ощутил в себе то дрожащее чувство внутри. Кликнув подвыпившего Винта, направились к машине. Мария осталась стоять на высоком крыльце лесоучастка. Открыв дверцу машины, Ворон повернулся, взглянув ей в глаза:
        - Ты не исчезай, как появилась.
        Она улыбнулась, помахав ему рукой.
        - Теперь не исчезну.
        Утро застало их на подъезде к кордону. На широкой излучине реки Ворон заставил остановить машину. Он увидел огромное розовое зеркало воды, обрамлённое ещё тёмным хвойным лесом. Поднятая им с реки стайка уток понеслась на зарю. Из тёмных они стали розовыми и, как только полностью окрасились, исчезли из его зрения. Он слышал свист крыльев, слышал ещё недовольное кряканье, только птиц уже не было. Они перестали существовать как земные, - они стали птицами солнца, приняв свет его, и растворились в нём.
        Он присел к большому валуну на высоком берегу и всматривался в зарю. Глаза стали непроизвольно закрываться, его окутывала дрёма. Что-то наподобие он уже видел, но так давно, что почти забыл, ещё в детстве, когда был жив его отец. Так же на реке они встречали зарю на рыбалке, и видел он, как первые лучи окрасили отца с удилишком на воде в болотных сапогах. Сначала исчезли сапоги, потом тело в коротком дождевике, а потом и голова. Он сначала засмеялся, увидев, что отец растворился, потом, подождав немного, закричал, испугавшись. Только никто не откликнулся, не отозвался. Словно его крик не мог пробиться сквозь зарю! И тогда он побежал в полыхающую розовым воду. Очнулся уже на берегу, где отец, мокрый, со слипшимися волосами, делал ему искусственное дыхание.
        И сейчас, сидя у валуна, он старался сопротивляться сну, тянул эту детскую мысль - воспоминание. Что же всё-таки было тогда? Куда исчезал его отец? Может, тоже растворялся, как эти птицы? Налетевший, словно ветер, утренний сон переворошил думы о прошлом и загадочном, принёс ему его новое, настоящее, увиденное вечером: выразительные глаза и длинные пушистые ресницы. И будто её шёпот был рядом:
        - Теперь не исчезну…
        А заря от реки поднималась всё выше. И наконец достигла высоты крутого берега, прошла по поляне, окрашивая травянистую землю в золотисто-розовый, потом достигла валуна и уснувшего детским сном Ворона. И еще через несколько минут и берег, и валун, и сам Ворон растворились, канули в розовом ветре солнца. Ворон уже не слышал, как шлёпнулись снова в реку потревоженные утки, словно выпавшие из зари, закрякали на разные голоса, купаясь в прохладной воде. Не слышал, как кричал его Винт с водителем, бросившиеся на поиски. Он крепко спал, хмурясь во сне, оставшись наедине с огромным миром сновидений, исчезнув на несколько минут в утренней заре от глаз реальности.
        Глава 6
        Профессор этнографии Вековой после исчезновения сына забросил монографию, над которой сидел около двух лет, отменил свои лекции в университете. Сначала старался найти Вадика в одиночку, обошёл и обзвонил всех его друзей. Но с каждой встречей и звонком стал понимать больше и больше, что с друзьями сын в последний год почти не общался, вел замкнутый образ жизни, и друзей, а тем более родителей не посвящал в свои тайны. А тайны, по-видимому, были.
        В комнате Вадика он обнаружил в столе много дешёвой литературы о магии, листы бумаги с каббалистическими знаками и колонками чисел, всевозможные амулеты и даже старый шаманский бубен, испещренный почти выцветшими рисунками. Кто и когда снабдил сына этим добром - к своему великому стыду, он не знал. Мать почти год уже находилась в научной командировке на раскопках древнего городища где-то под Херсоном. Чтобы не тревожить жену, не стал ей ничего сообщать, пока сам что-нибудь не выяснит. Все известные секты, которые были в городе, тайные и работающие легально, он обошёл, только никто не видел его сына. Версию похищения Вековой в расчёт не брал: похищают, чтобы потом требовать выкуп, а за две недели исчезновения Вадика не было ни звонков, ни писем. Тогда он обратился в местное РОВД, где его сначала пожурили за то, что потянул время, но заявление приняли. И через несколько дней фотографии уже украшали стенды «Их разыскивает милиция». Почти каждый день он ходил в милицию, но там никаких новостей не было.
        И вот сегодня ночью, разбирая тетради и книги по чертовщине в комнате сына, впервые понял, что у него в руках есть маленькая ниточка, за которую следует потихоньку тянуть. В записях сына обнаружил, что тот вдруг заинтересовался материалом, над которым он работал одно время. Досадуя на себя - как он в первый раз не придал этому значения, ведь он же видел уже эти записи! - кинулся в свой кабинет.
        В огромном шкафу из морёного дуба у него хранился архив, которым в последние годы он редко пользовался. Вспоминая, где может храниться интересующий материал, он перебирал тяжёлые папки. Здесь были собраны все документы его научных экспедиций. И вдруг он обнаружил, что некоторые папки развязаны, а документы лежат не в хронологическом порядке, как он всегда их раскладывал, а иногда даже вниз головой. Поняв, что или сын, или ещё кто покопался в его бумагах, Вековой не стал искать то, что пропало, если вообще пропало, а решил проследить по вскрытым папкам, что хотели найти.
        На улице уже было светло, когда уставший профессор встал из-за стола и открыл балконную дверь. Картина стала проясняться. Рылся не сам сын: у него бы не хватило ума пройтись по разным папкам, выискивая те документы, что касались его находки в красноярской тайге много лет назад.
        Картина стала ясной, только не простой. Теперь он знал, что люди, побывавшие в доме и у которых, видимо, его сын, выйдут на него. И тем более сын будет жив, пока они не найдут у него те документы, ту таёжную находку, о которой его Вадик вообще ничего не знал, тем более не знал, где она хранится. Чтобы удостовериться, что ничего не пропало, он закрыл балкон и задёрнул тяжёлые непроницаемые портьеры. Сбоку камина нашёл и нажал потайную кнопку, ведомую лишь ему. Отъехавшая каминная полка оголила металлическую дверь небольшого сейфа.

* * *
        Десять лет назад, в одну из своих экспедиций по югу Красноярского края, будучи тогда еще кандидатом наук, попал Вековой в одну загадочную историю, которой объяснения не нашёл. Тогда он ходил по старинным сибирским сёлам, по бабушкам и древним старикам, выспрашивал про старые сказки да чудеса. Спрашивал про обряды да про старые способы лечения, какими пользовались они и деды их.
        И вот в одном посёлке, что на речке Каменке, посоветовали к бабушке Добродее сходить. Живёт она одна в лесу уже давно, ещё как муж её в войну погиб, недалеко от деревни, километрах в десяти. Случается, люди сказали, и лечит, потому как бабы иногда ходят к ней. А что молодому? Рюкзак за плечо - и в путь. Так по тропинке и шёл вдоль речки, пока на краю бора в избу чуть носом не ткнулся. Несмотря на свой преклонный возраст, старушка выглядела лет на шестьдесят. Удивился Вековой сначала и не поверил, что говорили в посёлке, будто ей за восемьдесят. Промелькнула мысль:
«А может, и правда, знает какое-нибудь средство от старения? А чём чёрт не шутит?» Представился вежливо, и даже документы ей показал, и с чем пожаловал тоже объяснил. Улыбнулась бабулька да в баню его отправила, дала рушник чистый, по краям старинным орнаментом вышитый. Много повидал в своих экспедициях Вековой вышивок старых, но такие, что были у него в руках, видел только в учебниках.
        Прошёл в баню, напарился. Не стал сразу вопросы задавать про рушник - откуда да кто такие славянские орнаменты сейчас помнит да вышить может. Вышел из бани, охланулся на свежем воздухе, а бабулька уже в дом зовёт ужинать. Прошёл в дом, сел за стол, а она из печи ухватом чугунок с наваристыми щами достаёт. И запах такой поплыл по избе, что на мгновение Вековой забыл, зачем и приехал. Но только разлив щи по глиняным мискам, она сама завела разговор. Неторопливо, как бы сама спрашивала и сама же и отвечала. Голос тоже не старческий, напевный. О жизни в городе интересовалась, потом замолчала, словно забыла, о чём речь вела. И вдруг посмотрела на Векового странно, так, словно оценивала. В глаза ему вгляделась, как бы прочитать что-то в них захотела. Спохватилась:
        - Что же я тебе чарку-то не поднесла? - Засуетилась, бутыль тёмную из-за печной занавески достала, в кружку солдатскую алюминиевую налила. - На-ко, отведай мёд! Давно настояла! Мужикам с поселка, что заходят, редко наливаю… Надоедят потом.
        Вековой поднёс кружку к губам, но не выпил - запах голову вскружил.
        - Чай, брезгуешь?
        - Да что вы! Запах странный! Не только мёдом пахнет, а будто травами скошенными, бабушка.
        - Распознал, сынок. Мёд на травах настоян. Без трав - это просто брага. А этот по-старинному, как раньше делали.
        - А когда - раньше? - уцепился Вековой, радуясь, что хозяйка сама начала разговор.
        - Давно ли?
        - Да кто его помнит, когда? Из рода в род это идёт, всегда об этом знали. Да и не только об этом - весь ведь уклад жизни передавался от отца к сыну, от матери к дочери. Вот и помним. Что можем, храним, - горестно вздохнула, - что не можем, забываем… А ты пей, сынок, таким не каждый день угощают.
        - А что же в ней, бабушка, особенного?
        - Может, вспомнишь чего, что с тобой и не было.
        - Разве так бывает? - И медленно выпил полную кружку. - Посмотрим! Говорят, вы, бабушка, лечите людей? Тоже травами?
        - Не лечу. Кто приходил, не хворы телом - хворы разумом. Иным помогаю, а иным не могу, так как наказаны.
        - Как наказаны?
        - Дедом Небесным…
        - Вот оно что!.. То-то рушничок расшит древним орнаментом…
        - А ты, учёный человек, не ответил мне, для чего по земле ходишь?
        - Сохранить, бабушка, хочу то, что ещё люди не забыли, - вот и брожу по белу свету да старых людей спрашиваю. Жалко, если после себя ничего не оставим, так можно стать и родства не помнящими…
        - Правда твоя, сынок. Только можно ли всё теперь собрать, что народ наш помнил? Вы вот, учёные, многому не верите. Старых людей, говоришь, спрашивал… А ведь не видел ты их… Старых людей увидеть может тот, кому они сами покажутся.
        - Как это? В каждой деревне стариков да старух много.
        - А старые люди не в деревне живут - в небытии…
        - А что это «небытие»? Сказания, легенды?
        - Не знаю, только они оттуда иногда могут прийти, когда помощь земле нашей потребуется. Много ты не знаешь, и поверить тебе трудно, потому как учёный.
        - А вы, бабушка, откуда про них знаете?
        - Знаю. Только вот, что знаю, передать мне теперь некому. Думала, дитя рожу от Иреслава, мужа моего, так убили его на войне.
        - А мне не расскажете?
        - Не знаю, какой сон увидишь…
        Вековой задумался. Странная эта бабулька! Любит, видно, сказки сказывать. И сам перевёл разговор:
        - А что же вы в посёлок не выехали? Жили бы с людьми рядом…
        - Здесь храм близко.
        - Да нет тут никакого храма, бабушка! Здесь вообще нет ни одной постройки.
        Улыбнулась хозяйка, глядя на Векового:
        - А храм, сынок, это не только церковь или дворец какой… Истинный храм - это родная для тебя земля под твоим родным небом. У каждого он свой. Мой вот здесь…
        Вековой вдруг почувствовал, что не один он с хозяйкой за столом, словно ещё кто-то есть. Он стал озираться, но никого не видел. Где-то в глубине души холодом стал заползать страх. Он много знал о магическом зелье, и страх его был вполне оправдан.
        - Да ты, сынок, уже спишь! Пойдём, я в горницу тебя проведу.
        - А как же, бабушка, легенда о старых людях?
        - Я сказала тебе! Сначала утром сны мне расскажешь.
        Утром Вековой проснулся бодрым, но лежал не шелохнувшись, прокручивая в голове свой сон. Странно, но бабушка была права, когда дала выпить пьяного мёда. Сон приснился странный и необычный. Да сон ли это был? И если не сон - так что это было? И если бы это был не сон, можно было бы писать научную статью про увиденное.
        Тихо вошла бабушка Добродея.
        - Что видел, сынок, расскажи.
        - Крещение Руси видел… Побоища… Воинов, не принявших иную веру, видел, и сам будто с ними был. А ещё видел древлян, бабушка…
        - А это, сынок, кто такие? Иноземцы?
        - Тоже славянская ветвь, но со звериным началом. И они вроде как с попами стали заодно или перевоплотились, стали как бы их послушниками. Но угрозу они несут для Руси: ищут переход. Только куда - не понятно мне. Я там простым воином был и тоже убивал, бабушка…
        - Кого убивал, сынок? - у бабушки Добродеи был строгий взгляд. - Своих?
        - Нет, бабушка, людей в халатах и лисьих малахаях. Они скот уводили и людей. Странный какой-то сон, Добродея.
        - Не сон то был, сынок, - это память твоя о роде. И это тоже храм, - задумалась на какое-то мгновение. - А теперь возьми старые письмена и посудину и храни, пока не скажут, кому передать.
        - Какие письмена? Кому передать? О чём ты, Добродея?
        - Наш род долгое время хранил их, только час пришёл отдать их тебе.
        - Ваш род многие века их хранил, а теперь мне, пришлому, отдашь? Почему же веришь мне? Чудно как-то…
        - Люди стали приходить часто. Тоже чего-то ищут, но не сказания, как ты, и про старый уклад наш не расспрашивают. Только после мёда пьяного другие мне сны рассказывают - страшные… А с виду они такие, как и ты, но больше девы. Один вот тоже, как ты… Академиком представился, всё про легенды расспрашивал - как это старые люди в солнечную зарю уходили, знаю я про то или нет. Долго допытывался! Потом на древнее капище ходил, - Добродея махнула в сторону востока. - Там гора без леса. И по хозяйству мне силился помочь. Но вижу: что-то ищет. Слава, видно, про меня где-то прошла, что снадобьё могу лечебное готовить из трав, - вот люди и зачастили. Только не к добру это. А теперь виденье было… Тебе отдать всё надобно. Ты теперь ношу понесёшь…
        - Но почему мне? А что академику не отдала свои свитки? Тоже ведь стариной интересуется.
        - Может, и отдала бы, только во сне он с тенями разговаривал.
        - Как это - с тенями?
        - Разум его во сне был в м?роке…
        - Мало ли кто во сне разговаривает, бабушка?
        - Чем человек дальше от бога, тем сон души его глубже, а разум тогда во сне во власти теней и м?рока.
        Добродея, покопавшись в сундуке, принесла тонкие берестяные свитки, залитые воском, и серебряную посудину, напоминающую небольшую квадратную бутылку. Вековой вспомнил из своего детства подобие такой посудины, только трёхгранную, из-под уксуса. Он бережно уложил бабкино достояние в рюкзак, замотав это богатство в шерстяной свитер.
        После завтрака Вековой, попрощавшись с Добродеей и пообещав когда-нибудь навестить её, двинулся в обратный путь. У широкой излучины реки, где тропинка подходила почти к самой воде, сел на камень и достал с нетерпением старые свитки. Развязав тонкий кожаный ремешок, отогнул осторожно край, ломая восковую плёнку. Прочитать без специального оборудования было невозможно: чуть просвечивались затейливые буквы и знаки. Но они были! Смог только разобрать, а вернее, додумать: «Семо и Авемо» - «и туда, и сюда». Предательски задрожали руки. Понял вдруг, что у него сейчас в руках бесценные свитки волхвов, о которых никому не известно. Что было в бутылке, не знал, но понимал, что жидкость в ней как-то связана со свитками. Иначе бы не хранились они вместе. Обретённые свитки уже не давали ему продолжить экспедицию. Нужно было ехать домой. Разобрав пластмассовый термос и выкинув оттуда стеклянную колбу, вложил в освободившееся пространство свитки. Через день он уже из Красноярского аэропорта улетел домой, в Ленинград.
        Через год он закончил работу над древними свитками и понял, что писать на эту тему диссертацию не будет. Не потому, что мало было материала или он недостаточно интересен. Они отвергали земные законы, по которым люди привыкли жить уже давно, может, целое тысячелетие. И напиши он основанную на этих источниках статью или книгу - его сразу обвинят в шарлатанстве и пропаганде лженауки. И во всех научных журналах, толстых и не очень, будут поносить, а в родном институте тыкать пальцем. И тогда прощай карьера учёного, прощай лекции и экспедиции. Всё накроется медным тазом.
        Но всё же Вековой рискнул, выдвинул гипотезу о перемещении человека во времени под действием определенных обстоятельств, целеустремлённости и психического воздействия на человеческий организм энергетического напитка, тайну которого знали волхвы ещё со времён огнепоклонников - зороастрийцев.
        Месяца два спустя после выхода статьи с ним захотел встретиться учёный из Швейцарии. Во время разговора Вековой понял, что за бугром, как и ему, известно о существовании когда-то такого напитка. Вопросы, которые задавал учёный, сводились к одному: откуда у него информация о напитке и о временно?м переходе. Вековой шутя отвечал, что ходит по земле и собирает сказки и легенды. Всё, что он написал в своей статье, - это гипотеза, не подтвержденная ни одним научным аргументом. Но по глазам худощавого седого иностранца прочитал, что не верит тот ему. В конце беседы гость вдруг пригласил его работать в свой заморский университет, обещая ему звание академика с огромным годовым окладом. Стало ясно, что он им нужен, потому как знают: написав эту статью, Вековой оттолкнулся от конкретного документа. Знал, подлец, что сейчас в России не лучшие времена, и такое заманчивое предложение даст соблазн, пред которым трудно устоять. А в начале девяностых науку совсем почти свернули. Кто-то уже уехал за бугор в поисках лучшей доли, кто в челноки подался. Выживать как-то надо, и с учёной степенью дворы станешь мести.
Слушал Вековой швейцарца, понимал, что нужен он там только ради того, чтобы информацию получить. А как учёный-этнограф никому он там не нужен - это ведь не ядерщик. Вежливо отказался и поднялся, чтобы попрощаться. В ответ на своё «прощайте» услышал без переводчика, на хорошем русском:
        - Не «прощай», а «до свидания», сказочник! Увидимся, когда время придёт.
        - А зачем нам встречаться? - Вековой пристально посмотрел на гостя. - Что нужно, вы выяснили. Только много не узнали, хотя надеялись. Тайну хотите открыть? Но для чего она вам? Вам тем переходом не ходить, разве только в Тартарары. Этим переходом только вольный человек может пройти.
        Недобро сузились глаза иностранца, и в какой-то миг они из карих превратились в жёлтые с чёрными, удлиненными книзу зрачками. Словно произошло перевоплощение, и в нём стал проявляться зверь! Хорошо выбритая кожа лица натянулась на острых скулах, приоткрыв тонкие полоски губ, обнажив белые зубы, похожие на зубы хищника. Вековой от такого превращения даже неосознанно отпрянул в сторону, почувствовал как бы даже звериное дыхание.
        - Род твой, наверное, от древлян идёт: я вижу в тебе звериное начало.
        - Вот ты и смотри, Вековой, пока зряч! Скоро тьма для тебя наступит. Поводыри своё дело сделают…
        Резко повернулся иностранец и гулко пошёл по безлюдной университетской аудитории.
        После этой встречи только подтвердились опасения о публикации найденных им находок. Но худа без добра не бывает. Иностранец показал своей несдержанностью, что в свитках описана не легенда и не древний ведический миф. И волхвы, и теперь вот этот заморский гость знали о существовании неких поводырей, несущих свои тёмные замыслы. Знали о слепых учителях и Братстве Теней. И вот этот человек, приехавший на встречу с Вековым, много знает о поводырях и Братстве, и, видимо, есть люди и в России, которые тоже завязаны с ним. Ладно, если это всё же простые секты, которые расплодились в последнее время в стране, - от известных давно иеговистов до экзотических, вплоть до африканских Тумба-юмба. У тех-то цель одна и простая: собрать вокруг себя податливых да легко внушаемых, сделать из них не носителей веры, а сборщиков материальных ценностей. А если эти - нет? Что, если это гораздо глубже и серьёзнее - не так, как кажется на первый взгляд?
        Вековой видел, что в народе сейчас наблюдается что-то наподобие мистерии. Чуть не поголовно стали верить и в Бога, и в чертовщину. Как продуктовые ларьки, стали открываться салоны магии всех цветов и оттенков. Запестрели газеты объявлениями о колдунах и знахарях. Знал, конечно, что всё это мошенники, как бы они сейчас ни назывались, экстрасенсы или целители, - цель-то всегда у них одна: нажива. Но кто вот этот человек? Кто эти поводыри? Чего они хотят? Изменить мир?
        Ответов несколько лет не было. Иногда, правда, там или сям задавали Вековому вопросы о временно?м переходе, но ненавязчиво, как бы стараясь поддержать разговор с человеком, написавшим об этой злополучной гипотезе. Подрастающий сын никогда не интересовался этой темой. У него, как и у большинства молодых, были виртуальные интересы в глобальной сети. Времена стали меняться к лучшему, Вековой вновь занимался научной работой. И как-то забылась встреча со швейцарцем. Но вот с исчезновением сына злополучная встреча всплыла. И не только тогда, когда понял, что кто-то копался в его бумагах. Навёл его на такие мысли компьютерный диск, найденный в столе сына.
        Сначала просмотрел несколько дисков. То была музыка, игры, учебные пособия, и только один диск вдруг навёл его на размышления. Он был о Сибири. Он так и назывался: «Сибирь в третьем тысячелетии». Открывая файл за файлом, видел всевозможные форумы и презентации, туристические лагеря в горах и на крупных озёрах. И везде мелькали фразы о гражданах мира, об образовании ради жизни.
        Первое впечатление после фраз и всевозможных диаграмм было: ясно, это диск глобалистов. Но потом стали появляться на снимках шаманы в своих ритуальных одеждах, отмеченные разноцветными флажками на карте России места, и особенно её горные области, Байкал и Алтай, где уже закрепилось и живёт общественное движение
«Гражданин мира». Подобие отчётов женщин - координаторов движения наводило Векового на мысль, что финансирование такого движения происходит, видимо, из-за границы. Опасения его подтвердились, когда на одной из фотографий увидел главного идеолога движения, восседающего с губернатором большого города Сибири. И это было для Векового как удар палкой по голове: в руководителе движения он узнал учёного, приезжавшего к нему из Швейцарии. Раздумывать, а тем более искать самому, не было смысла. А зная, что милиции эта задача не по силам, он направился за ответами на свои вопросы в ФСБ. А ещё через день, узнав о предполагаемом месте нахождения сына, летел с сотрудником федеральной службы в далёкий Красноярск.
        Уже подлетая к аэропорту в Емельяново, он вдруг ни с того ни с сего вспомнил бабушку Добродею. «Жива ли добрая старушка?» - промелькнуло в мыслях. Но залетевший в иллюминатор солнечный луч заставил его зажмуриться и отвлечься. Самолёт, совершив небольшой разворот, заходил на посадку.
        Питерский рейс в аэропорту встречал Сажин. Вековой, не ожидая, пока тот начнёт разговор о сыне, задал первый всего один вопрос:
        - Мой сын жив?
        - Жив. Только невменяем. И сегодня его уже перевезли из больницы… Поменялись планы.
        Оперативник из Питера вскинул на Сажина взгляд:
        - Что-то случилось?
        - Случилось. Эти «тени» зашевелились. Совсем недавно была убита в тайге старая женщина Добродея. Над ней совершили какой-то странный ритуал, которому не было аналогов у нас в стране. Уже вечером мы забрали дело из прокуратуры к себе.
        - Но почему думаете, что это как-то связано с мальчиком? - Оперативник ждал конкретного ответа. - Мало ли сейчас кого убивают…
        Вековой сидел, зажав голову руками, потом отнял руки:
        - Вы правы, майор! Они идут по моему следу. Я был у Добродеи десять лет назад. Они побывали у меня дома и по моим бумагам отследили последнюю экспедицию. И вот добрались до неё. Это Братство Теней, они меня вытягивают сюда… Сыном… Потому что здесь они хотят завладеть тайной.
        - Какой тайной? Тайной непокорённого рода? Небытия?
        - Вы тоже читали свитки? - Вековой пристально посмотрел на Сажина. - Что вы ещё знаете?
        - Я не знаю о свитках. Здесь есть люди, которые с этим соприкоснулись. Да и эти, из Братства… Им многое известно.
        - Но этого не может быть! Так не бывает…
        - А уж теперь не знаешь, что бывает, что не бывает. Есть даже видеокассета их прихода сюда, в этот мир, но она похищена Братством.
        - Кто приходил сюда и зачем? Я понимаю - свитки, это как летопись, но не может человек исчезнуть в никуда. Мы же не тёмный народ, майор! И моя старая статья - это всего лишь гипотеза, никем не проверенная, без всякого научного фундамента.
        - Но гибнут люди!.. Я не обвиняю, что вы подтолкнули Братство на убийство - они существуют тысячу лет и убивали ещё до вас. Но этому нужно положить конец… Только вот как? Мы не знаем, кто есть кто. Эти люди - тени, и сколько их - никому не известно. И где они появятся вновь - тоже неизвестно. Но сына вашего они взяли действительно ради того, чтобы вытянуть вас сюда. Ты им нужен… Или знания твои. Сын ваш и врач находятся сейчас у деда Данилы, в Верхней Каменке, туда и наши люди уже подтянулись. Будем ждать… Если они на вас охоту открыли, то появятся. Только что вы знаете такого, чего они не знают, раз идут на убийство и похищение людей?
        - Я читал свитки волхвов. Я знаю о тайне перехода и знаю о поводырях. А также знаю о человеке оттуда, который живёт сейчас здесь, если верить свиткам. Только сказочно всё это. И невозможно… А так бы хотелось верить в это! Но я учёный и должен рассуждать трезво. И ни одно сказание не может заставить меня слепо верить в то, чего нет.
        Вековой замолчал, задумавшись на мгновение. Потом в волнении, с дрожью в голосе произнёс:
        - Если только это не игры нашего разума, нашей памяти, по какой-то причине получившей мощный импульс. И спящие клетки нашего мозга стали открывать новые, неведомые нам самим вещи. Что же послужило этому - нужно искать. И может, тогда нам станет известна картина всего происходящего. После пьяного мёда Добродеи мне приснились такие странные сны, которые никогда в моей жизни не приходили. Не в этом ли загадочном питии ответы? Не оно ли заставляет наш мозг работать по-другому, вспомнить то, что находится в твоей генетической памяти?
        - Или забыть то, что уже было с тобой. - В голове Сажина, как зарница, вспыхнула на короткое мгновение мысль, что он тоже прикоснулся вот к таким странностям, только объяснить в своё время не сумел, а может, просто не дали… А сейчас вот вспоминает, что встречался уже с пришедшими из ниоткуда людьми, только после пьяного мёда он всё забыл там, за столом в кедровом огороде Лешего. Проговорил как бы про себя, но получилось вслух: - Добродея, Ведея?
        Смутился. Откуда он помнит это имя? В глазах встал тонкий, изящный стан неведомой девушки. Он провёл рукою по глазам, пытаясь смахнуть эту картину.
        - Вполне возможно и забыть. - Вековой пристально вглядывался в лицо Сажина. - Вам пришлось что-то забыть, майор? Что? И кто такая Ведея?
        - Не знаю. Возможно, есть люди, которые знают. А я не помню. Сейчас только имя её всплыло в памяти.
        Сажин замолчал. Он уже давно стал задумываться над тем, что говорят учёные, занимающиеся странными случаями, можно сказать, аномальными явлениями, в службах органов безопасности, в розысках МВД. Мол, никто не исчезает в никуда, всему есть объяснение и причина. Только в последние годы по долгу службы Сажин узнал очень много о пропавших людях, и ни один учёный и оперативник не мог дать вразумительного ответа, куда всё же пропадают люди.
        Почти ежегодно в стране стало теряться несколько тысяч человек. Они исчезали бесследно, не оставив после себя ни свидетелей, ни отпечатков, - просто растворялись, словно туман под солнцем. Некоторые потом объявлялись, но совершенно в другом месте, далеко от своего местожительства, и, как правило, ничего не помнили.
        Сажин много беседовал с этими людьми. Обычно они не знали, что с ними происходило. Рассказывали, что вдруг осознавали себя где-то на какой-нибудь дороге, словно после долгого и глубокого сна. Они, как будто после пробуждения, вновь начинали ощущать вокруг себя мир, но чувствовали себя в этом мире странно, словно прилетели на землю с чужой планеты. Они не помнили, кто они, где живут и чем занимались в этом, вдруг ставшем новым для них мире. Но, несмотря на то, что они были незнамо где и неизвестно сколько времени, выглядели здоровыми и вменяемыми. Одна была беда, что ничего не помнили. Некоторых после долгого отсутствия родственники находили через службы розыска, когда они уже проходили курс реабилитации. Их заставляли вспомнить, кто они и откуда, только безрезультатно.
        Но пропажа памяти на знакомые и родные лица, на местожительства не повлияла на их профессиональную деятельность. Они не знали, кем работали до потери памяти, но музыканты могли играть, компьютерщики работать со сложными программами. Словно руки их помнили, как и что они делали до потери памяти. Сажин разбирался с этим долго и пришёл к выводу, что исчезновение их было как бы не случайно и кто-то преднамеренно стер только часть их памяти, тот отрезок времени, в который они отсутствовали. А что, если все эти люди были в так называемом Братстве? А может, уходили в эти самые Тартарары, о которых говорил подследственный? Или в небытие? Скорее, по логике, в небытие, потому что какое-то определённое время их местонахождение на земле не прослеживалось. Не было ни одного свидетеля на время исчезновения.
        Уфологи приписывали пленение людей инопланетянам, врачи - амнезии, у милиции были свои версии исчезновения: от сожительства и пьянства с кем-нибудь в другом городе до залегания на «дно» от долгов, афер и прочих милицейских диагнозов. Но Сажину такие версии и доводы ни о чём не говорили. В мысли закрадывались фантастические предположения. А что, если память всё-таки специально стёрли, но заложили свою программу и ждут только удобного случая, чтобы эту программу активизировать? И кто эти люди, копавшиеся в чужом разуме? Спецслужбы? Свои или чужие? А может, всё же с людьми, потерявшими память, тоже произошли странности, как сейчас происходит с ним, с полковником Аридаковым, - да уже много с кем. Может, здесь кроется ответ. Только сможет ли кто ответить? Ни он, ни Аридаков, ни даже Коротин - без пяти минут кандидат наук, которому сам бог велел, - не могут дать ответа даже себе. Всё так призрачно и неосязаемо - на уровне подсознания и интуиции.
        С Братством более понятно: конкретные люди проводят в жизнь свои идеи почти легально, прячась за вывесками общественных организаций и фондов. А вот с людьми из небытия, или старыми людьми, как называет их дед Данила, - с ними-то как? Руками их не пощупаешь - это вроде как зуб, который давно удалили, но он иногда так начинает болеть, что появляется настоящее реальное ощущение, что он есть. Ты хочешь проверить, осторожно ведёшь языком, чтобы резко не затронуть больной зуб, не хочешь, чтобы вновь возникла резкая боль, но язык твой проваливается в пустующую дыру…
        Фары автомобиля выхватили приземистое строение на поляне, огороженное сосновыми жердями, и несколько машин, припаркованных у самого забора. Стоявший чёрный
«Хаммер» вызвал у Сажина беспокойство: знал, кому он принадлежит. Такая машина была одна в области, и он как-то уже проводил проверку хозяина на причастность к одному преступлению, связанному с заказным убийством. Но владелец машины оказался чист или умело спрятал концы. Лично с ним Сажин знаком не был. Он был в негласной разработке, и все его связи с преступным миром оказались просто домыслами. Если уж они были, то этот человек по кличке Ворон обладает недюжинными способностями настоящей конспирации. Но для себя Сажин вывел одно: боялись его, начиная с конца восьмидесятых.
        Подмяв под себя крупнейший оптовый вещевой рынок Сибири, Ворон не дал там хозяйничать ни азиатам, ни горцам с Кавказа. В его сначала нелегальной организации была жёсткая военная дисциплина, и все вопросы, связанные со сферами влияния в сибирском регионе, он лично контролировал. Много было недовольных, но смирились, потому как знали: война с ним ничего хорошего не принесёт. Всем был известен случай, когда Ворон не согласную с его позицией группировку из Средней Азии, привыкшую на родине у себя к круглогодичному теплу, насильно, под автоматами, посадил в военный самолёт и отправил на запасной аэродром далеко за Полярный круг, к белым медведям. Это дело тогда было в ведомстве ФСБ. Пилоты вернулись обратно только с охраной. А улетевшие потомственные чабаны поменяли свою профессию и, чтобы выжить в суровых условиях в ожидании новой навигации, стали оленеводами. Лётчики, конечно, получили взыскание, но поднимать большого шума вокруг этого эпизода никто не стал. Силовые структуры в то время понимали, что справиться с растущими, как грибы, преступными группами тяжело и лучше контролировать одну, крупную и
русскоязычную, а не гоняться за разрозненными беспредельщиками, которые даже в преступном мире жили не по понятиям.
        Но это конец восьмидесятых, а в девяностых произошла легализация, и у Ворона по всей Сибири открылись десятки охранных предприятий и всевозможных АО. У него была финансовая стабильность, и налоги, отчисляемые в бюджет, составляли весомый вклад в развитие сибирских городов. Сейчас же Сажин не понимал, что заставило преуспевающего бизнесмена приехать сюда, в эту таёжную глухомань? Может, он тоже в Братстве Теней?
        - А Ворон что здесь ищет? Бизнеса здесь нет. Что-то здесь не так…
        Вековой вскинул брови на Сажина:
        - Что не так?
        - Сам не знаю! Птица большая залетела на кордон, тоже что-то хочет поклевать. Только вот что?…
        Несмотря на позднее время, в доме никто не спал. Услышав шум подъехавшей машины, на крыльцо вышли дед Данила и полковник Аридаков. Лупаня, почуяв хозяина, выкатилась из-под сеней с заливистым лаем. Подскочила к приезжим на безопасное расстояние, обернулась на деда Данилу, как бы спрашивая, что делать с ночными гостями, но, услышав дедово «сядь!», тявкнула ещё раз для острастки и села в мокрую траву.
        - Гости, я вижу, тут у вас. - Сажин опустился на влажную ступеньку крыльца и посмотрел на деда Данилу. - Дед, проводи учёного к сыну. А мы здесь побудем… Ворон что здесь делает?
        - Сам не знаю! - Аридаков опустился рядом с Сажиным. - Сначала с дедом уединился, потом на реку ушли с Марией. Мне так кажется, любовь у него…
        - Любовь, говоришь?… Они вычислили нашего человека в Буранове, - Сажин немного замешкался, - и даже разоружили. А в Каменке Марию как рентгеном просветил.
        - Да, работнички… У тебя Ворон был когда-то в разработке? Кем он был до бизнеса?
        - Военным - спецназ ВДВ. И помощник его, Винт, тоже. В одной бригаде они были в Афганистане. Я ещё когда сам там был, слышал про Винта. Лихой мужик! Только вот сейчас на какой они стороне? Не хотелось, чтобы на другой… Лешим они интересовались.
        - Лешим? А вот это уже наводит на размышления. Как они про Данилу узнали? И что странно… Когда он появился, Данила его князем назвал и Мария тоже. Такое ощущение, майор, что дед его знает, а он его - нет.
        - Придёт, спросим… Долго они говорили?
        - Долго, и Ворон вышел другой.
        - Как другой? - Сажин недоуменно посмотрел на бывшего своего начальника. - Что в нём изменилось? Не пластику же сделал ему дед…
        - Обескураженный, словно потерял что-то. Разговор был, видно, серьёзный. Да вон идут уже они! - Аридаков показал на дедову Лупаню, та стригла ушами по направлению к реке. - А Винт в машине спит, перебрал.
        От реки по направлению к дому в редеющей темноте были видны две фигуры. Они то шли, то останавливались, слушая начинающих петь утренних птиц. Горизонт на востоке, в излучине между холмами, начинал окрашиваться зарёй. Идущие люди замерли, вглядываясь в грядущий день в первые секунды его рождения. Они не знали, что он им принесёт, да и не хотели знать. Главное для них было, что он зарождался, он нёс солнечный свет и тепло, а значит, жизнь. И может, впервые для Ворона этот день принёс - после столь долгого отсутствия - интерес к самой жизни, который пропал как-то неожиданно, и он уже не помнит, когда. Он жил последние годы как бы по инерции или привычке, тянул гружёный воз, как та лошадь из его видения. И если бы не Мария и дед Данила, наверное, упал бы где-то в колее и бился в судорогах, пока кто-нибудь из сострадания - а может, от страха, что вдруг вновь поднимется и будет только мешать таким же, как он, - не перерезал ему горло.
        Резкий телефонный звонок спутниковой связи прервал размышления Ворона. Он остановился, не выпуская из объятий Марию, выслушал, не сказав в ответ ни слова, и отключил телефон.
        - Что-то случилось, Ростислав?
        - Да. Какие-то люди появились на моей охотничьей базе в старых скитах. Егерь держит круговую оборону, но они пока не решаются сунуться на участок. Разожгли только костры под горой и один на вершине. Шаманские пляски устроили, а если проще - шабаш.
        - Они начали действовать, Ворон. Пойдём, надо решать эту задачу, как раз все уже съехались, только Лешего ещё нет.
        - Леший, может, уже и там…
        Мария посмотрела на Ворона вопросительно и потянула его за руку к дому:
        - Почему ты думаешь, что он там?
        - Родинка моя засаднила, как при первой встрече. Никогда этого не было, а теперь чувствую…
        Глава 7
        Вечером, проходя по территории базы, Васёк не заметил ничего странного - всё как всегда: замки на месте, стёкла в домиках целы. Да людей ещё рано ждать в эти места! За голубикой в такую даль никто не поедет, а бруснику и клюкву брать рано. Он сготовил себе простенький ужин и завалился спать на улице недалеко от костра в марлевом пологе. В последнее время, привыкший к одиночеству на этой базе, он не ощущал никакого беспокойства. Но вот уже второй день, как внутри поселилось чувство, что он здесь не один. Может, виною тому стал поп-расстрига, которого здесь убили? Так он и не знал про него. Когда это случилось, в бегах был. Совсем недавно про него услышал. Приезжал сюда Леший на моторной лодке и поведал страшную историю.
        У Лешего Васька ни в друзьях, ни в товарищах не ходил. Можно сказать, даже наоборот: недолюбливал его Леший. Особенно после того, как Васька шрам от незнакомой бабы получил. В общем-то, из-за этой истории и уехал Васька в Верхнюю Каменку, в примаки пошёл.
        Сам же Леший всегда был странный, а уж после того, как его ударило лесиной… А здесь приехал, лодку чуть поддёрнул на песок, даже штырь с цепью не воткнул, и пошёл по берегу к лесу. Что он там делал, Васька не знал, только пришёл Леший смурной, долго сидел на берегу озера, смотрел в воду да вздыхал. Васька было хотел позвать его ужинать, но тот так глянул, что мороз по коже. Отошёл Васька в сторону. Сначала как бы обиделся, а потом вдруг понял: не для разговоров сюда человек приехал - побыть наедине с собой, может. А он тут с расспросами! Ушёл Васька, оставил его одного.
        Смеркаться стало, когда подошёл Леший. Опустился у костра, чаю себе налил да про хозяев его спрашивать стал. Васька привык уже не болтать языком: Винт строго-настрого запретил. Сослался на то, что мало чего знает о них. Приезжают, отдыхают, ну, выпивают - а как без этого на природе? Но разве Лешего проведёшь? Насквозь видит! Усмехнулся только да про попа ему рассказал. Лучше бы и не рассказывал. Теперь ночами Ваське от этого, наверное, неспокойно. А тут вчера, уже вечером, опять увидел, как озеро зеленоватым светом ночью вспыхнуло. Убежал в дом от греха подальше - вдруг опять та женщина появится? Страшно!
        И сегодня опять неспокойно, будто предчувствие какое. И сон опять никак не идёт, несмотря на то, что солнце давно закатилось. Хотя на улице хорошо спать! Вытянул ноги поверх спальника. Ветерок несильный сквозь марлю продувает - ни комаров, ни боже мой! - и даже повеселел. Закурил, расслабившись, пустил дым кверху. И вдруг услышал, как камни загремели по осыпи, далеко, правда, но услышал. Думал, медведь, может, ходит. Встревожился, карабин из-под спальника вытащил да под руку к себе положил. И опять вроде спокойно стало. Рядом с оружием сильным себя почувствовал.
        А тут словно дымом потянуло. Носом покрутил, осмотрел себя и спальник: думал искру от сигареты обронил. Так нет - дымом другим несёт, от своего костра не может: дым от него в другую сторону тянет. Вылез из-под полога, видит: отблеск за озером, у холма с двумя каменными вершинами. Удивился Васька. Побежал в свою сторожку, бинокль взял, вгляделся. Люди у холма гуляют, видно, пляшут у костра, а что поют - не слышно: далеко. Сразу идти туда побоялся - ночь! А вдруг ещё люди незнакомые, и что у них на уме - одному богу известно. Но знал, что ночь бессонной будет: на базу вход строго-настрого запрещён. Пустишь кого - Винт выгонит к чёртовой матери, а работу такую больше не найти. Только вдруг мысль в голову пришла: а как они сюда попали? Дорога одна, река тоже одна, мимо базы не пройдёшь. Неужели, подумал, когда днём сети проверять ездил, прошли люди или проехали? И опять у Васьки на душе беспокойство встрепенулось, даже проговорил вслух:
        - А ведь нечистое, видно, это место. Недаром такой мужик, как Винт, в петлю полез - не мне чета…
        И отогнал сразу от себя эти мысли: на ночь о таком думать - до утра не дотянешь! Страх, он с ума сведёт… Ещё раз всмотрелся в огни у холма: как плясали, так и пляшут. И опять мысли нехорошие. А люди ли это? Вроде как люди, только почему-то все сплетаются, как тени от костров, словно от пламени отблески отрываются и пляшут человеческими фигурами. Странно и удивительно, но тем не менее страшно… Снова побежал в свою сторожку, четыре запасных магазина затолкал в карманы да по радиостанции передал в город в охранное предприятие. В ответ передали: на базу никого не пускать, утром с ним свяжутся. Ну, вроде и отлегло от сердца. Уже вроде как и не один. Может, он сам на себя страху напустил? Может, это просто рыбаки? А все в округе знают, чья это база, и на рожон никто не полезет. Вот и не подошли близко. Хорошо, если так, только опять предчувствие, как тошнота, подкатило, думать не даёт ни о чём другом. Впервые с ним такое! Забрался на открытый балкон сауны, положил карабин на перила. Вроде всё тихо! Отсюда хорошо наблюдать за всем, что происходит.
        И тут опять Леший всплыл в памяти. Вернее, слова его: «Отсюда всё и начнётся! Вот только закончится ли?» Что он имел в виду - не знал Васька: Леший как бы и не с ним разговаривал, а сам с собой. Может, и ещё с кем - разное ведь про него говорят. Дошло до того, что чуть ли не инопланетяне его забирали да потом под лесину и подсунули, чтобы всё забыл. Только Васька этому не поверил. Что, инопланетянам делать нечего - под лесину его толкать? Камнем бы хлопнули по голове - и делов-то! А теперь вот слова его словно подстегнули Ваську! Знает, видно, Леший, что-то такое, что никому не ведомо, только не открывается. Может, и правильно делает. Люди говорят в Буранове, что человек к нему иногда ходит, только видеть того человека не каждому дано. Думал: сплетни! Мало ли чего наговорят? Только слушай! Но теперь как бы на свои места всё становится. И вот он… Не такой уж и пьяный был, когда с Блином бабу хотели прищучить, помнит, как всё было. А разве забудешь, когда харю всю развалила? Зубы можно было чистить, не открывая рот. Теперь вот и у сына… Вздохнул Васька скорбно: «Видно, за мои грехи расплачивается…»
        От холма доносились глухие удары бубнов. Веселье там не утихало, а на одной из каменных вершин вспыхнул странный огонь. Он, словно огромная свеча, вонзился голубым жалом в ночное небо. Над ним не было ни дыма, ни искр. Издалека казалось, что огонь нарисован, так как пламя огня было неподвижно - казалось, застыло на каменной вершине. Васька протёр глаза и поднёс к глазам бинокль. Он ещё наводил резкость, как вершина вновь погрузилась в беспросветную ночь.
        Перед утром, несмотря на то, что в нём жил ночной страх, Васька уснул, уткнувшись головой в перила. Солнце поднялось уже высоко, когда он во сне задел рукой карабин, и тот со стуком грохнулся на пол. Васька подскочил и в испуге глянул с балкона. Боялся: вдруг во время сна кто-то проник на территорию охотничьей базы. Но стояла тишина, одиноко куковала поздняя кукушка, гудели осы, свившие своё гнездо прямо над головой Васьки. Он вжал голову в плечи от мелькавших ос и направился к лестнице. Открыв входную дверь и задрав голову на раскрытую калитку ограды, чуть не споткнулся, увидев человека, сидящего на нижней невысокой ступеньке.
        - Как ночевалось, Василий?
        - Тьфу, напугал! Ты откуда здесь, Леший?
        - Я? Да приехал утром… А ты что, такой боязливый стал? Случилось чего? Глаза у тебя красные - пил небось всю ночь или луну разглядывал? - Леший, смеясь, кивнул на висевший на Васькиной груди бинокль. - Вид у тебя, парень, и правда неважнецкий.
        - С похмела… Как же! Попьёшь тут! Всю ночь не спал, страхов натерпелся - не приведи господи! Черти какие-то приехали, костры жгли у холма. А потом… Может, спросонья показалось - не знаю… только так не бывает! Мало ли я костров видел…
        Леший насторожился, уже не шутил с Васькой, видел, что обеспокоен егерь не на шутку.
        - А чего, Василий, не бывает?
        - Да костёр потом кто-то на одной из вершин запалил…
        - Ну, Васька! Мало ли кому в голову пришло огонь запалить на вершине? А ты струхнул? - Леший расхохотался. - Насмешил! На Эльбрус люди лезут, имена на скалах пишут - и что из этого? Ты, Вася, по железной дороге не ездил! От Иркутска до самой Читы все скалы расписаны. - И снова засмеялся. - В основном простые надписи, например: «Здесь был Вася».
        - Не костёр это был, Леший! Зря смеёшься! Огонь от дров голубым не бывает!.. А вот ещё мне странно, почему ты здесь? Чего забыл в этой глухомани? Или позвал кто?
        - О чём это ты, Василий?
        - Ты знаешь, о чём… Не зря ты сказал, что отсюда всё начнётся. Так что начнётся, Леший? Мне здесь жить…
        - Пойдём, посмотрим на твои костры.
        Леший, взяв у егеря бинокль, двинулся на балкон по лестнице. Но сколько ни изучал местность перед холмом: ни костров, ни людей не обнаружил. Но, вскинув голову, увидел, что люди действительно были. На одной из двух вершин, на небольшой площадке, из камней была сложена пирамида полтора-два метра вышиной, которой раньше там не было.
        - Прав ты, Васёк! Кто-то был на гольце! Только камни там ворочал зачем?
        - Сегодня хозяин людей пришлёт, может, и сам приедет. Найдут, кто был и зачем!
        - Приедет, Вася, приедет! Только не всесилен он, как и люди его. Да и не один он приедет сюда…
        Леший снова спустился на крыльцо. Удивил его сегодня Васька: догадался вдруг, что неспроста Леший сегодня сюда приехал. А всё ночной сон! Да не сон это был - видение. Знал теперь Леший, чем сон от ночного предсказания отличается: явственностью и неразмытостью - словно воочию всё видишь, а потом - мгновенное пробуждение. Это сон при пробуждении можно забыть, а видение - никогда, постоянно оно о себе напоминает. Вот потому-то и сорвался ни свет ни заря. Жене только и сказал, чтобы скоро не ждала: дела у него в лесу. Восемьдесят вёрст по воде отмахал без остановок, даже баки с горючим менял на ходу, чтобы мотор не заглох, - спешил. И видимо, не зря, зашевелились тени…
        Про Братство Теней Леший узнал год назад. Возвращаясь вечером с охоты в зимовье, что на Каменной речке, обнаружил двух незнакомых мужиков у себя на участке. Те сидели на берегу реки, обустроив палатку с кострищем, и изнемогали от безделья. Леший долго наблюдал за ними, не выходя из-за широкой разлапистой ели. Он старался уловить тему разговора, чтобы определить, что это за люди и какая нужда привела их в эту глухомань. Было ясно, что эти люди не охотники, хотя дорогие ружья стояли прислонёнными к небольшой берёзе. Да и вообще… Мало они находились в тайге, так как ни один из них не обратил внимания на кедровок, поднявших стрёкот на всю округу при приближении Лешего к незнакомцам.
        Выждав ещё пару минут, после того как мужики повернулись к реке, шагнул за их спины, чем отделил их от быстрого доступа к оружию.
        - Природой любуемся? Или как?
        Леший видел, как вздрогнул высокий, но, обернувшись, не подал вида, что появление человека было для него неожиданностью.
        - Природой - а чем ещё? Однако долго вы ходите.
        - А вас кто-то сюда пригласил? - Леший в упор глянул в глаза высокого. - Что мне вас тут выжидать? Я своей дорогой хожу, по своему путику, чужие не переступаю. А вы что на чужом участке делаете? Да и охота любительская здесь запрещена - так что, мужики, не туда вы, кажется, попали…
        - А ты не спеши. Никто в этом мире не знает, туда он или не туда попал, никто не ведает своей судьбы. Тебе ли этого не знать, Леший? По рассказам, ты даже был вне его…
        Леший сначала оторопел:
        - Вне чего?
        - Вне мира, Леший, того, что нас окружает.
        В уме стал прикидывать, кто же это может быть? Прозвище знают, о его странностях тоже наслышаны.
        - Уже интересно. Знать, прямой дорогой ко мне шли, не заплутавшие… И что же от меня надо?
        - Да пока ничего! Мы только приглядываемся - узнать хотим, тот ли ты человек, за которого выдаёшь себя… Нам ты не нужен, нам нужен твой сын!
        Леший оторопел:
        - Сын?!! Да вы, мужики, сплетен наслушались: девки у меня! Всегда ли можно россказням верить? Провели вас… Да и не вы первые…
        Леший старался понять, кто они. На сотрудников ФСБ не похожи, да и не поехали бы те в такую даль, из Буранова бы вытащили. Да и не нужен он ФСБ: по документам отработали бы всё, что им интересно. По чьим же рассказам эти пришли сюда? Откуда знают про жизнь вне мира, то есть небытиё? Сын их интересует… Да про него никто не знает! Он уже и сам теперь не верит: а был ли сын вообще? Может, это был тогда очередной бред.
        - Кто вы? - наконец произнёс Леший после небольшого молчания, как бы соглашаясь с пришлыми. - Зачем пришли?
        - Чтобы найти дорогу туда!
        - Но туда нет дороги для нас! Она ведь только в нашей памяти, как и люди те, которых довелось мне видеть… Это как генеалогическое древо. В нас живёт только память - прошлое наших предков. Зачем вам это? Небытие - может, это вообще бред.
        - Мы тысячу лет ищем туда путь! И мы сделаем всё возможное и даже невозможное, чтобы попасть туда! Чтобы привести на царство нового бога!
        - Вам что, старых богов не хватает? И если уж на то пошло, Бог - он один… Да вам и не справиться с теми, кто ушёл туда. Они никому не подвластны, разве что Богу…
        - Ушедших в небытиё горстка, а нас по всей земле миллионы! И нам нужно всего-то знать тайну пути!
        - Рабов миллионы… А в небытии вольные люди. Они ушли, чтобы беречь Русь от рабства. А вы кто? Какому богу вы поклоняетесь? Вам не нужны старые боги, вы хотите обожествить определённого человека, который над вами и которого вы боитесь. Но человек - это создание божье, а создание не может быть выше своего создателя или даже наравне с ним. Вы же из смертных создаёте себе богов. Но в создании божьем всё наполовину - добра и зла… И всем, кто правит людьми здесь, на земле, доступны корысть, жадность, хотя и есть в нём и добро, и состраданье. Но как бы вы его ни возносили, он человек - не бог, а рядом с ним и вы никто…
        - Мы - поводыри теней! И тьма - наш покровитель. Мы неосязаемы, мы - тени! Но мы уже правим миром!
        - Так вы поклоняетесь закату! Об этом говорил Невзор! Но на закате солнце умирает, и человек впадает в сон, в забвенье - почти что умирает. И оживёт он лишь с восходом!
        - Но ночью тоже жизнь! Она другая, к ней нужно только приобщиться. Мы можем ночью повелевать умами сонных - как ты сказал, почти что мертвецов. Они, воскреснув, утром будут делать то, что мы хотим.
        - Но если вы так могущественны, зачем вам небытие? Вы - секта фанатиков, возомнивших себя приближёнными к своему новому богу. Но выдуманное - это всегда фантом, а значит, призрак, которого нет. Дурачите честных людей, вымогая у них пользу для себя. Зря вы проделали долгий путь сюда! Помочь вам не могу, да и не хочу.
        - Но с помощью нас ты можешь вновь обрести Ведею! Не в коме, как ранее, а останешься с ней там, в вечности. Подумай, Леший, и скажи, где сын.
        - Вы больные! Нет никакого сына! И вне мира жизни тоже нет! И даже если и есть, то нам это не подвластно. А теперь… - Леший вскинул карабин. - Проваливайте, психи, пока стрелять не стал! Здесь, как знаете, медведь - прокурор.
        Высокий было потянулся к ружью, но предупредительный выстрел Лешего посадил его снова на место. Не опуская карабина, он за ремни ухватил ружья пришлых и, размахнувшись, бросил их в реку.
        - Так-то оно лучше будет! Покойней - мне. Вам нужно уходить, да и солнце вон в закате, и на дорогу тени пролегли. То путь ваш… Вот по нему бредите.
        - Я знаю, Леший, ты из посвящённых, - второй человек, до этого молчавший, встал, отряхнул брюки, - и многое тебе известно. Но ты же видишь сам, что мир сейчас стремится на закат, а ты идёшь не в ногу.
        - А я не в стаде. И ты мне не пастух. - Леший повернулся, чтобы уйти. - Прощайте, тёмные, или как вас там…
        - Пути ещё пересекутся - не спеши совсем прощаться.
        Леший не ответил и не остановился на последние слова. Он по тропинке подошёл к зимовью и, прислонив карабин к бревенчатой стене, сел на широкую лавку у стола. Глотал холодный чай, оставшийся в кружке ещё с утра, и смотрел, как пришлые скручивали молча палатку. На какое-то мгновение закружилась голова, и люди у реки стали двоиться и изгибаться, словно они были действительно тени, а не люди из плоти и крови. Он провёл по лицу, стараясь снять эту картину. А когда головокружение исчезло, Леший открыл глаза. Ярко светило красноватое солнце, вырвавшись из-под тёмной тучи на горизонте. Берег реки был пуст, торчали только колья приготовленного тагана. Он закурил и пошёл вновь на берег, чтобы удостовериться: а были ли люди вообще? Но на берегу не было никаких следов пребывания людей. Только два торчащих кола и валяющаяся в траве свежеструганная берёзовая перекладина. В голову пришла мысль: может, он сам их вбил, только забыл?
        И сейчас, осмотрев в бинокль луговину у холма, он опять ничего не обнаружил. Не было кострищ, не было людей. Высокая непомятая трава стояла в солнечных лучах. А ведь егерь видел ночные костры, видел пляски у костров - значит, следы должны остаться. Неужели это действительно люди-тени, которые с появлением солнца исчезают? Живут днём среди нас, ничем не выделяясь, и, как настоящие тени, не оставляют на земле никаких следов. Может, поэтому они давно существуют, что их не так просто отыскать среди нормальных людей? Но они есть и несут своё зло в мир, который захотели изменить. И если их так много на земле, то почему их волнует какая-то кучка ушедших в мир небытия людей? Чем же они так опасны для них?
        Васёк молча топтался поодаль от крыльца. Не стал, как в первый приезд Лешего, задавать ему вопросы: видел, что тот опять погрузился в себя. Он ковырял траву носком сапога и смолил дешёвой «Примой», ждал. Всё, что произошло за последние три года, не исчезло для Васьки бесследно. Раньше он бы плюнул на всё и умотал в деревню - какая-никакая, цивилизация. Но чем больше жил в одиночестве на охотничьей базе, тем меньше стало тянуть в посёлок. Скучал только по жене да сыну. А товарищей в Верхней Каменке так и не завёл. По привычке старой, бурановской, направился к магазину, среди мужиков потолкаться да принять немного, как положено в этих случаях, за знакомство, «за прописку». Взял бутылку водки, вышел на крыльцо, увидел пропитые рожи пары-тройки завсегдатаев - и что-то пить разом расхотелось. Не потому, что пожалел, - жадностью никогда не отличался, - а увидел вдруг, когда бутылку стал открывать, что мужики, старше его намного, в глаза заглядывать стали и улыбаться. И поймал себя на мысли, что ведь и он так в Буранове в глаза Блину и другим, у кого выпивка была, тоже заглядывал да потом, подпоив
чужого, на поводу у них шёл. Так и в привычку вошло. А вот после того, как ушёл с Петром от рабства, больше не мог. Так и не выпил он с мужиками, только махнул рукой: пейте, мол. Сам же ещё бутылку взял и, уже не останавливаясь, ушёл. После этого ни разу у магазина не пил. За сигаретами иногда ходил и, как только на крыльцо поднимался, вспоминал, как иуде Блину в глаза смотрел, словно собачонок. И после каждого такого воспоминания потом полдня себя ненавидел и материл, даже отвращение к себе чувствовал. А как взял его Винт егерем, привык в лесу и теперь стал подумывать, не перевезти ли сюда на время жену с ребёнком. Всё одно в посёлке делать нечего стало, а здесь они будут ягоды с грибами собирать, рыбу солить - так на зиму и заготовят себе провиант. А на деньги, что он получает, можно и купить, что захотят. Василий стал даже подумывать, не съездить ли за ней, когда охрана приедет. Но мысли его перебил Леший.
        - Васька, а не сходить ли нам к горе? Может, чего и найдём…
        - А не лучше охрану дождаться? Не боюсь - чего их бояться? Только Ворон приказал базу не покидать, пока он сам не разберётся, что за люди… Странно, откуда они здесь появились, Леший? Не уходил я никуда, только сети и проверял там, на луговине, в Кривом озере. Так ни мотора не слышал, ни машины…
        - А это не люди, Вася…
        Васька сделал круглые глаза:
        - А кто же?…
        - Скорее мираж - приходит в ночь, а утром исчезает.
        Осмотр подножия холма ничего не дал. Никаких следов пребывания людей - трава даже не была примята, не говоря уже о кострах. Васька ходил удручённый, стараясь найти хотя бы уголёк от ночных огней. Ходил, шевелил губами, словно шептал что-то про себя. Леший, когда пришёл сюда, уже знал, что они ничего не найдут. Для него была знакомая картина. Не в первый раз уже видит, а вот пощупать руками не может - исчезает всё. А может, вообще этого ничего нет - иллюзия. Подниматься на холм не стали: Леший и в бинокль разглядел, что кто-то сложил там пирамиду из камней. Может, костры у подножия были отвлекающим маневром? Когда приедут люди из охраны Ворона, надо будет подняться на вершину с пирамидой, на месте всё оглядеть - вдруг какие следы отыщутся.
        - Вася, ты вспомни, костёр долго на вершине горел?
        Василий повернулся к Лешему недоуменно:
        - Да какая разница - долго, не долго? Чертовщина вокруг этого места… Костры у подножия почти всю ночь горели, но их здесь нет, а там, наверху, огонь на мгновение вспыхнул - того, наверное, и подавно нет. Я только с вечера слышал, как камни по осыпи загремели, думал, медведь. Но камни ведь только перед вершиной - я как-то поднимался один раз на эту гору: хотел посмотреть, далеко ли видать оттуда…
        - Ну, и далеко ли, Вася?
        - А не увидел ничего…
        - Как это - не увидел? Что, совсем ничего?
        - Как раз в полдень это было, - начал рассказывать Васька. - Забираться было тяжело: тропы нет, бурелома много по лесистому склону - пока через него переползёшь, семь потов с тебя. А когда до голого камня дойдёшь, крутизна начинается. Ну, и лез я вверх, назад не оглядывался. Вершина была уже рядом, каких-то двадцать метров, - и чувствую: сил больше нет, ноги от усталости задрожали. Ну, и присел на камень отдохнуть… Повернулся назад, чтобы поглядеть, высоко ли забрался, только ведь не увидел ничего. Будто ночь внизу, темно и земли не видать, словно туча чёрная на землю легла… А над головой солнце… И напугался я… Назад в эту ночь спускаться стал, а солнце вроде как за мной движется. Вот когда до леса дошёл и внизу сквозь вон ту плешину, - Васька показал рукой вверх на небольшую ложбину, поросшую невысоким кустарником, - тогда только землю увидел. А уже когда на луговину вышел - да вот тут почти, где стоим с тобой! - гляжу: вокруг ни туч, ни облаков. И день белый! А почему, Леший, оттуда, с вершины, земля как будто в туче была или в темноте?
        - Не знаю, Вася… Может, только для тебя земля тёмной показалась? Иногда человек видит то, что другие не видят, хотя и рядом с тобой находятся. Хорошо ли это или плохо - не знаю, сказать ничего не могу… А про какую чертовщину ты говоришь? Я вот часто здесь бываю - ничего не замечал.
        Васька осклабился, глядя на Лешего:
        - Да ты, говорят, сам с этой чертовщиной связан или что-то знаешь про то. Зря ведь не скажут…
        - Много чего говорят, да всегда ли правду?
        - Не знаю, только я непонятного теперь боюсь…
        Свист турбин вертолёта прервал беседующих. Они устремили взгляд на горизонт, и вскоре там появилась точка, которая стала расти, и через пару минут, заложив крутой вираж над урочищем Двух Братьев, на поляну приземлилась красная машина. Не останавливая винтов, вертолёт произвёл выгрузку прилетевших пассажиров. Последним, осторожно ступая и оглядывая землю, спустился дед Данила.
        Вертолёт снова взмыл в небо, оставив на земле группу людей разных возрастов, разных характеров и разных воззрений на окружающий их мир. Но все они были связаны одной нитью, которую нельзя было разорвать. Эта нить неосязаема, но её чувствует каждый человек, объяснить только не может. Почему-то иногда совершенно чужих, незнакомых людей притягивает друг к другу или к одному месту. И это не только любовь и чувство симпатии. Есть другое, наверное, необъяснимое - как бы зов крови, набат, когда отечество в опасности. И люди это чувствуют интуитивно, по наитию. Не могут объяснить, что ими движет, но они идут, забывая обо всём, не задумываясь, так ли они делают! Они идут, так как их зовёт родная земля. Зовёт их та высшая сила, которая наделила их разум свободой, запрограммировала в тысячелетней русской вольности не преклоняться ни перед какой ордой - быть всегда вольным народом, и лучше принять смерть, чем рабство и пленение. И вот сейчас пути всех этих людей, не знавших друг о друге ничего, сошлись в одной точке - здесь, в урочище Двух Братьев.
        Винтокрылая машина вновь слилась с горизонтом, утонула в его далёком мареве, а люди всё смотрели ей вслед, словно ожидая, что она сделает круг и вернётся к ним. И когда звенящая таёжная тишина ударила им в уши, они медленно побрели к охотничьей базе, а уходящее солнце светило из-за двух каменных вершин, заставляя опустить глаза.
        Дед Данила, приложив козырьком ладонь, рассматривал холм - он не спешил уйти за высокий забор базы. Потом опустился в траву и сидел молча, осматривая цветущую луговину. На просьбу внука зайти во двор базы ответил отказом. Ему не хотелось за забор - ему хотелось понять это место.
        Почему вот этот огромный луг с высоким холмом на краю, где уже начинался лес, стал притягивать сюда людей? Первыми на его памяти были староверы. Откуда они пришли и куда потом делись - было никому неведомо. Этот бородатый немногословный народ никого не подпускал к своему остановившемуся во времени миру. Потом, в войну, надолго пропал в этих местах товарищ его - Ковалёнок. А потом, сказали, и вовсе исчез в этих местах. Данила на какое-то мгновение погрустнел. Может, и им кому-то не суждено уже вернуться отсюда назад? Потом лицо его просветлело.
        - А чем не место, чтобы здесь остаться навсегда? - проговорил вдруг вслух Данила.
        - Ты о чём это, дед? - Сева так и не ушёл, ждал. - Что ты здесь делать будешь? Ты же тоже в таком лесу живёшь.
        - Да я к слову, внук… Хорошо тут! Птицы поют, и гора вон - смотри! - горит огнём. Красиво!.. Вот она, вотчина нашего князя…
        - Красиво жить не запретишь, дед.
        - Да ведь не о том я - не о богатстве… Молод ты ещё, однако…
        Задумался Данила, прищурив глаза, осматривал крепкий забор базы. Не знал Ворон своей родовой, а жил княжескими устоями. Почему? Кажется, судьба-то одна на весь род даётся. И знаешь ты о своих предках или нет, а линию в жизни такую же поведёшь, какую прадеды твои вели. Вот оно как!.. А говорят, человек судьбу выбирает… Не так всё это! Как род с кого пошёл, с какой судьбой, так она и продолжается - от человека к человеку этого рода, от поколения к поколению. Так и идёт род своей дорожкой, которая дадена ему свыше. Но у каждого человека она меняется. Может, от того, праведно ты живёшь или нет. И Ворон тому подтверждение. Иногда человек повторяет одни и те же ошибки. Только это не от человеческой глупости да короткой памяти - нет, не оттого. Видно, когда совершил человек свою ошибку, не заметил, не внял тому, что он ошибся, не исправил её вовремя, а может, просто не захотел, - вот тогда-то судьба его снова толкает по этому же кругу, и опять его носом в ту же колдобину. Судьба говорит ему: «Учись»! Но только цена этому уроку очень дорогая - зря прожитые годы. Потому как человек топчется на месте или
ходит по своей судьбе в грязных сапогах, и новое в его жизни не открывается.
        - Одна она, Сева-Севастьян, на весь род - судьба-то…
        - Я знал, что ты философ, дед, но тебя уже сильно высоко закинуло. Как это - судьба одна на весь род? Судьба предначертана каждому своя, и другой по ней не пройдёт.
        - А ты вот докажи мне обратное!
        - Может, и нет никакой судьбы - придумали… Не везёт если человеку в жизни - опустил он плечи. «Судьба, - говорит, - у меня такая». А если кому везёт, все вокруг с завистью, что счастливый, - тоже на судьбу грешат, что вот она к кому-то благосклонна, а к кому-то нет, вроде как неравноправие. Ты разве это опровергнешь, дед?
        - Ни доказывать, ни опровергать не буду, внучок, ни к чему. У каждого должно быть своё мнение. Человек волен выбирать, а может, и стоять на своём…
        - И даже он? - Сева показал на Векового-младшего, которого вел отец под руку.
        - А почему нет! Только в нём душа не окрепла, не расцвела, когда его выбор заставили сделать. И даже не выбор - они ему это навязали. Оттого и пошёл, как ягнёнок, за человеком, если можно их таковыми называть. Чудес ему пообещали, людьми, сказали, будет править… А всё оттого, что нужды ни в чём не знал. Сам-то ничего не добивался. Только вот судьба как раз у него другая - им стали править! Нельзя себя ставить выше кого-то, у каждого свой путь. А он вот изменить его захотел, только нельзя изменить то, что дано Всевышним. А теперь кто он? Юродивый! Они этого и хотели. - На мгновение Данила задумался. - Да ты вылечишь его… Только будет ли прок?
        - Если только слушать будет.
        - Этот будет. Для него ведь кто бы и что бы ни говорил - всё за истину принимает. Плохо это…
        Глава 8
        Ворон, отправив из Верхней Каменки арендованный его фирмой вертолёт с людьми, ехал по лесной дороге в урочище Двух Братьев. В сопровождение взял пятерых крепких ребят из охранного предприятия. Ночь, проведённая на кордоне у деда Данилы, не прошла для него даром. Много они говорили. Вернее, говорил Данила, а Ворон слушал. Но иногда начинал даже спорить с ним, потому что то, что говорил дед, казалось диким вымыслом, а если откровенно - старческим маразмом. В начале беседы было повернулся, чтобы уйти, не слушать всякий бред, но интерес стал превыше - остался. И вот теперь, сидя в машине, старался проанализировать ситуацию.
        Вообще ничего не понятно! Разум был не готов принять столь сказочную историю мироздания, которую придумал дед и все, кто находился с ним тогда рядом. Они, учёные люди, рассказ деда не отрицали, хотя всё сказанное перечёркивали такие науки, как физика, химия, биология. И даже те, кому бы только спорить и спорить с дедом, молчали, иногда только кивали головами, соглашаясь.
        Ну ладно! Пусть бы эту беседу вёл его внук - образован как раз по этой части. Мог затуманить голову, гипноз применить или ещё чего. Так нет - он даже ему поддакивал. Видел, мол, людей оттуда, только ушли, как - не знал. Испарились будто из изолятора психбольницы!
        Ворон бы и сейчас не поехал на свою охотничью базу, но просил его об этом полковник Аридаков, да и Мария тоже. А разве ей откажешь? Ещё и охрану на всякий пожарный прихватил: где-то в голове проскакивало, что, может быть, всё это и правда. Не зря же с ним самим в последний год тоже всякие странности случаться стали. И понимал Ворон, что неспроста всё это, только объяснить не мог. Даже к врачу собирался! Но вот сейчас врач рядом был и как раз по данной специальности… Может, и у «шприца» тоже крыша съехала?
        Ворон посмотрел на дремавшего на переднем сиденье Винта. Тот просчитал, видно, данную ситуацию и блокировал всю информацию излюбленным методом - выпивкой. Она, конечно, помогает при определённых условиях, когда вокруг тебя люди. А если нечто, окутанное тайной, тем более такой противоестественной, тогда выпивка делает обратное, и Винт тому пример - в петлю полез. У каждого своя зашита и от людей, и от противоестественного. Кто в церковь идёт, а кто в салон к экстрасенсам да колдунам.
        А ведь разговор-то сводился как раз к последним. Ну, что они мошенники, Ворон и так знал, но что они что-то могут по-настоящему - не верил. Но, выслушав всех там, на кордоне, поймал себя на одной интересной мысли. Есть они в жизни - люди-тени, и никуда от этого не деться. Живут себе тихо, ничем не выделяются, только своё дело делают. И везде они: и во власти, и в бизнесе, и в науке. На свет редко выходят, не высовываются. Их даже сразу и не распознаешь - годы на это надо. И поэтому они долгожители. Это люди света всегда на виду: говорят, что видят, делают дела не прячась, оттого и на слуху у всех, и на виду. Может, поэтому и долго не живут? В них много света, они и сгорают, как свеча или костёр. А вот кто он сам? Тень или Свет?
        Его немой вопрос к самому себе повис в воздухе. Странно, но ответа он не знал. Кто он сам? Знал, что живут сейчас так, как он, многие. Фортуну поймали за хвост, ни в чём себе не отказывают. А правильно ли? Тоже нет ответа. Деньги сначала влекли, риск и вольное, никому не подчиняющееся мужское братство. Это, наверное, ещё с Афгана осталось - не навоевались, потому и создали они с Винтом это братство. Только потом по-другому всё пошло - не так, как хотелось. Братство словно водой разбавилось, да уже и не военным братством стало, а так, стройбатовским батальоном, с которым уже не пойдёшь на Кандагарский перевал. Ворон не доверял теперь, кроме Винта, никому. Не потому, что мнительный стал последнее время, а пришли в его бизнес другие люди. Не такие, как раньше, с которыми начинал. Этим надо было всё и сразу! И жить не хотели по их понятиям. От многих Ворон с Винтом избавлялись: отправляли их на все четыре стороны. Другие же, которые начинали с ними, хорошие настоящие мужики, призадумались, с годами и отошли от дел по своим соображениям. Ну, вольному воля - всегда такой закон был у Ворона и Винта.
        А однажды вдруг понял Ворон, что и деньги цену свою потеряли, - произошёл с ним
«внутренний дефолт». А когда понял это, перерождаться стал - сам почувствовал. Какая-то злоба пришла на всё, что делал. Кидался и в увеселения, и в благотворительность, только для себя положительных результатов не достиг. От первого физическую неустроенность получал, от второго - душевную, потому как благотворительность почему-то до тех, кому она нужна, не доходила. Риск тоже стал другим - видно, чувство самосохранения в нём притупилось с годами. И риск казался чем-то обыденным и больше не волновал, словно адреналин кончился…
        В этом мире всё когда-то кончается, жалко, конечно, но кончается. Ведь не много лет ему, а как бы уже и жить устал. Может, оттого, что многое в его жизни уже было, вот интерес и пропал? Но сам чувствовал, что не в этом дело. Стержень внутри него сломался - вот потому-то и не влечёт ничего. Давний друг его, Винт, видно, для себя тоже ищет какое-то решение, а устав от мыслей, просто напивается.
        Другое дело - дед Данила. Век прожил - а какая жажда жизни! Не им с Винтом чета… Богатства не нажил - так оно ему вроде ни к чему. Родину разворовали, а он о ней печётся! И Ворон сначала о родине также думал, как дед Данила, только давно это было, до Афганистана.
        Обида появилась сначала на штабников, которые вместе с «грузом-200» шмотки да бытовую аппаратуру в Союз ввозили. На поток дело поставили! И чем чаще «Чёрные тюльпаны» рейсы делали, тем толще мошна их становилась. Понять бы мог, если бы другими рейсами. А так, как они делали, - в голове не укладывалось! Ничего святого в этих людях не осталось!
        Когда вернулись со службы, понять почему-то их на гражданке не могли. Может, за то, что «афганцы» вместе держались? Знакомых и незнакомых породнила та война, сплотила, а у боевого братства свои ценности. И на всех уровнях власти - будь то кабинет низшего чина пенсионного ведомства или кабинет участкового - не нравилось это братство. Кому от зависти, что многие на пенсию пошли в таком-то возрасте, а кому страх они внушали.
        Страна по талонам жить начала, и они в мирное время, прошедшие чужую войну, должны были за пачку сигарет и бутылку водки стоять в одной очереди с алкоголиками и, как тогда их называли, тунеядцами. Вот и сбиваться стали, чтобы как-то выжить и честь и достоинство солдата и офицера не уронить. А тут и страну стали делить. Даже не делить, а рвать, будто это и не родина-мать, а злобная мачеха. Но куски эти, как и всегда, мимо пролетали. Опять наживались те, кто в «тюльпанах» шмотки возил да кто у власти стоял. Тогда, чтобы куски ловить, нужно было хоть какую-то должность иметь. Вот «кабинетники» пользовались да родственники их до седьмого колена. А Ворону с Винтом опять пришлось воевать, чтобы опять в ту очередь не угодить, где тебе, как собаке, за твои же деньги мятую «Приму» кинут на прилавок да дешёвой водки пол-литра.
        Нет, не обелял он сейчас себя, но и вину не испытывал, потому как не было его вины. Не виноват ведь он в том, что рухнул старый привычный строй и уклад, а на смену пришёл новый, где сильный да богатый всегда прав. Знал, что так было и раньше, но это не проявляли - всё было за кулисами. Теперь же те самые люди, что находились в тени кулис, вдруг поняли, что их время пришло! Вытащили свои тёмные дела на сцену, к народу-зрителю. Нате, мол, любуйтесь! Так надо жить! Да прикрываются старыми словами, по-новому трактованными таким же, как они, языковедом. Мол, богач - человек от Бога. А если богатство заработано на крови или воровстве, говорили: «Бог - он знает, кому давать…»
        И изменился он к людям-перевёртышам, оградился стеной от них. Только осознание родины у него осталось прежним, отношение к ней. Не перестроился Ворон, как многие. А когда в родном его Новосибирске китайцы «диаспоры» свои основывать начали да как рабынь русских девчонок за прилавки ставить с вонючим товаром, - не вынесла душа! Озлобился! Собрал братьев по оружию - показали, кто в доме хозяин…
        Имея уже огромные деньги, не стал приобретать заморскую виллу, а построил себе базу в красноярской глубинке, подальше от людей - устал от людей, отдыхал здесь душой. Хотя многие не считали, что она у него есть. Нельзя её было разглядеть за непроницаемым взглядом. До последнего момента… Пока не появилась Мария.
        С её появлением словно распахнулись в его глазах непроницаемые железные ворота его внутреннего замка, и впервые за много лет глаза стали излучать свет и тепло, ещё пока настороженно и неуверенно. Но в них появился интерес! Интерес к тому, что сейчас его окружает и кто окружает.
        Мария смогла разглядеть то, что жило в нём давно, что он прятал от внешнего мира. Наверное, боялся, что если обнаружит - то, что в нём живёт, исчезнет, или люди нового времени просто растопчут. А это всего-навсего его душа - она, повидавшая кровь и несправедливость. Находясь за похожей на крепкую скорлупу грецкого ореха внешней оболочкой, не потемнела и не свернулась, словно недоразвитый мозг. Она была доброй по-своему, такой, какой была у мужчин тысячу лет назад, у воинов. Доброта была настоящей, не слюнявой, как в нынешние времена, порой жёсткой и даже жестокой и не выпячивалась на люди, не работала на публику, делая себе имидж добродетели.
        Ворон смотрел на пыльную дорогу в солнечных бликах. Много времени уже прошло после службы, а осталась привычка осматривать дорожное полотно и прилегающие к дороге места, где может скрываться враг. Сколько раз ловил себя на мысли, что война-то для него не закончилась - навсегда, наверное, осталась в памяти. И самое интересное, она не казалась ему кошмаром. Она осталась в нём мужской работой, которую нужно выполнять хорошо, так как от этого зависит жизнь. И не только в самом себе видел это - видел и в остальных, кто побывал там.
        И ещё пришло в голову, что мир вокруг постоянно в состоянии войны. Она проявляется во всём. Война за выживание, за благосостояние, за утверждение в этом мире… И даже во имя любви! Казалось бы, любовь - это мир высоких чувств, но и за это надо сражаться. В данной войне нет границ - она повсюду: она там, где есть люди. И мало того - сейчас идёт какая-то другая война, неведомая и непривычная для него: война духа, война мировоззрений, можно подумать, что даже война богов или для богов. Только войну эту ведут - как всегда - люди, а где люди - там всегда жертвы. И уже, как сказал майор из ФСБ, они есть. Так где же тогда мир? Наверное, только там, где собравшаяся группа людей опускает в землю гроб. И говорят: «Мир праху твоему…»
        Ворон от такой мысли поёжился, словно в машине стало холодно. Стараясь отвлечься от дурных мыслей, переключился на предстоящую встречу с Марией и Лешим. К Лешему у него был особый интерес, даже не сравнимый с беседой у деда Данилы. Много за три дня вопросов накопилось, только вот ответит ли ему Леший? Почему-то Ворон с трудом поверил Даниле. И даже не поверил, а как бы в сомнениях был от всех его рассказов. Не отрицал: какая-то правда в этом есть. Бывает что-то необычное с людьми при разных обстоятельствах - это ни для кого не секрет, все с чем-то таким сталкивались в своей жизни. Да и он сам не исключение. Странно то, кто же собрал всех вместе? Вот главное, что хотел выяснить Ворон. Кто позвал? И как? И почему урочище Двух Братьев? Не Каменка, не Бураново, а урочище? Почему они говорят, что началось всё отсюда и закончится здесь… Что закончится? И для кого?
        - Что тебя грузит, Ростик? - Винт обернулся к Ворону, глаза свежие, как будто и не спал. - Молчишь всю дорогу…
        - Думаю.
        - Тоже дело, чем просто ехать, - то ли смеясь, то ли серьёзно, заметил Винт. - И меня мысли достали. Ты видел человека, что фээсбэшники привезли вчера?
        - Это учёного, что ли? Так сын его там повёрнутый, сектант, вот папаша и прилетел.
        - Да нет! Того, что вечером доставили. Будто знаком он мне, Ворон… Только когда и где я с ним пересекался?
        - Где ты его мог видеть? Это человек из ФСБ. Но Мария сказала, что он работал на Братство Теней.
        - Предатель?
        - Нет. Это наши из «конторы» проморгали. Тени хорошо перевоплощаются.
        - А мне всё же кажется: ерунда это, Ворон. Где они, тени?
        - Они вокруг нас! Ходят, как мы, живут как мы. Они живут двойной жизнью. И та, ночная, - их настоящая. Мы с тобой уже воевали с ними. Не в Афганистане - там мы были, наверное, для того, чтобы не дать западу переместиться на восток. Но когда нас вывели, на страну восхода опустился закат. А противоборство с тенями здесь… Да мы постоянно с ними воюем, не замечая этого!
        - Ты хочешь сказать, что все они в организации?
        - Нет. Но их легко склонить туда. Они внутренне готовы, не понимая, что за этим кроется. А порой и мы с тобой сами становимся тенями, стараясь подражать кому-то. И всё оттого, что всего в нас поровну: и добра, и зла. Меняем свои решения, стараемся быть похожими на кого-то. А каждый человек, Винт, должен быть самим собой.
        - Это ты, пока ехал, надумал?
        - Да уже давно думаю! Спасибо Даниле - словно глаза мне открыл. Правду тогда мне поведал мой «чёрный человек», что и днём я ещё слеп. А я думал, что ничему уже в этой жизни не удивлюсь. А Данила мне истину приоткрыл… Не сказал всё, но я считаю, каждый человек должен сам доходить до истины.
        - И что же он тебе открыл?
        - Мы каждый день прикасаемся к истине, живём рядом с ней. Иногда топчем, не ведая, а то и распнём не осмысленно. И всё оттого, что идём на поводу то зависти, то личных каких-то целей.
        - Об этом, наверное, каждый знает, Ворон, только все молчат. И эта есть истина Данилы?
        - Нет. А истина для тебя не новость - это сущность человеческая Мы не задумываемся над ней… Вот смотри! Мы можем многое менять. Жарко нам на солнце - мы идём в тень, в тени становится холодно - идём на солнышко. Меняемся в зависимости от погоды, настроения или времени. Мы не постоянны… Вот о чём поведал мне Данила. Просто! До безумия просто… Но страшна истина! Мы не постоянны!!! И от этого все беды.
        - Ну, брат, так можно далеко зайти… А чтобы выжить?… Чувство самосохранения, наконец. Разве не будет человек меняться? Когда хочется жить, и не то сделаешь - в игольное ушко пролезешь…
        - Я не о том, Винт! Постоянство цели - вот в чём дело. А «шаг влево, шаг вправо» - допустимо, но только если для достижения своей цели.
        - Не понятно мне, Ворон… Не понятно. У теней тогда тоже есть своя истина, и они от неё тоже ни на шаг?
        - Да. Это и есть две стороны одной медали. И может, оттого они уже существуют, как говорил профессор, тысячу лет. Это тьма и свет, рай и преисподняя, добро и зло. И всё это идёт с начала человеческого существования. Может, когда-то называлось по-другому, только суть оставалась и остаётся прежней. И противоборство, противостояние это всегда было равносильным, находилось и находится в равновесии. А иначе уже и не было бы человечества. А почему - нетрудно догадаться: должно же что-то двигать человеком, должна быть какая-то цель и смысл. А если бы не было противоборствующей стороны, у человека исчезло бы стремление, желание. У него не было бы никаких завоеваний, ни у сил добра и света, ни у сил тьмы. Люди бы перестали быть людьми.
        Ворон как-то странно посмотрел на Винта. По глазам было видно, что к нему пришла интересная мысль. Не кем-то уже когда-то сказанная или где-то прочитанная - он сам пришёл к ней, или она спустилась к нему откуда-то свыше.
        - Ну, говори, не томи! - опять усмешка проскользнула по лицу Винта, от чего раненная когда-то щека приобрела багровый цвет. Усмешка выглядела уже не усмешкой, а каким-то агрессивным ожиданием. Кто знал Винта, боялись этого выражения. - Что замолчал? Смотри, мысли разные - они до добра не доводят… По себе знаю.
        - Понимаешь, если бы на земле царило только добро или только зло, жизнь бы прекратилась. Она стала бы однобокой и однополой. А при однополой жизни нет продолжения… И если бы все люди несли всегда добро, оно бы перестало быть добром. Так же и зло. И вот поэтому, Винт, ни рая, ни ада нет. Зачем боги выдумали рай? Только ли для того, чтобы удерживать и прививать человеку добрые намерения? Или для того, чтобы человечество подталкивать к своему концу? Но боги всех вероисповеданий не желают такого конца пастве своей. А если не боги - тогда кто? Тёмные силы? Или люди?… Сначала распяли, потом возлюбили и возвеличили… Увидели чудо воскрешения? А мало ли было чудес до этого? Но отказались от старого и приняли новое тоже люди. Через крестовые походы, инквизицию, кровь и огонь… Люди преследуют свои цели со дня рождения Христа… Светлые или тёмные… Только никто свыше не даст им перевалить через рубеж равновесия, потому что тогда наступит апокалипсис.
        - Ну, ты, Ворон, загнул! Разве так бывает? Две тысячи лет прошло! И даже какие-то люди, затеявшие эту борьбу со всем человечеством, после двух тысячелетий забыли бы, ради чего всё начинали. Рай и ад - это же Библия! Святые писания… Не читал, но слышал.
        - Вот и хорошо, что не бывает… Это мои мысли, Винт, не надо их к кому-то относить. Мои раздумья…
        Ворон снова замолчал. То, что ему открылось вдруг, невзначай, не успокоило его, а наоборот, стало отягощать. Будто и не на машине он ехал, а шёл по бездорожью, взвалив на себя непосильную ношу. И каждая новая мысль становилась мрачнее, а ноша тяжелее.
        Он вдруг почувствовал в себе настоящую физическую усталость. Откинулся на сиденье и закрыл глаза, стараясь вызвать образ Марии. Но как назло ему пришёл образ его бывшей жены, русоволосой красавицы с голубыми огромными глазами.
        Много лет он старался забыть её, вытравить из своей памяти. Но как ни старался, у него это не получалось. Каждый день она приходила к нему в думах, реже в снах, но она оставалась с ним. С годами иногда приходила к нему мысль: правильно ли он сделал, что расстался с ней, что не смог простить ей измену? Вокруг столько людей прощают друг друга. Может, где-то в глубине души переживают это, мучаются. Но со временем всё проходит, и живут дальше, рожают детей, а самые ранимые меняют квартиры, обстановку в доме, города, чтобы ничего не напоминало о прошлом, - и живут!
        А вот Ворон не смог. Хотел, но не смог. Но с появлением Марии он впервые поймал себя на мысли, что простил измену жены. Рана его в душе в одночасье зарубцевалась: понял, что отпустил жену. Отпустил, как птицу из клетки, из своей внутренней клетки, где она много лет билась, ожидая свободы. Он отпустил её из своей памяти, тем самым получил свободу для себя. И понял, что сам стал для себя тюрьмой! А тюрьма - это ведь не здание с решётками и железными воротами. Тюрьма - это когда в этом здании находится узник. А нет узника - незачем и решётки с засовами. И вместе с этим открытием впервые задумался: «А где она сейчас? Как она живёт? И есть ли у неё дети? Нужно найти её, узнать, как у неё всё сложилось». И с этой мыслью пришло какое-то чувство стыда, что за столько лет, как судьба развела их, он ни разу не поинтересовался, как она живёт… А ведь любил! Но почему обида застила разум так, что он не смог подумать о ней, как о человеке, как о жене, пусть даже бывшей?
        Дорога поднималась в гору по опустившемуся солнечному закату. Последний подъём перед урочищем. И снова подумал о жене: «Что это? Раскаянье? Или осознание мира вокруг себя, с человеческими чувствами и слабостями? Или миг прощения?»
        Додумать не успел. Увидел, как Винт потянулся к заплечной кобуре. Боковое зрение выхватило длинную тень в закатном солнце, которая метнулась среди вековых сосен, и длинная автоматная очередь брызнула крошевом стекла ему в лицо. Боли не почувствовал. В ушах появился звон, как после разрыва шумовой гранаты. И вот звоны стали сливаться в звуки, а звуки переплелись в мелодию, и в них растворилась крыша салона.
        И с закрытыми глазами Ворон увидел солнечный свет. Только он был необычный, не такой, как ранее, - лучи были живые и осязаемые. Они переливались, сплетаясь, и он понял, что это и есть та мелодия. И звучит она необычно, потому что музыка и свет слились и стали одним целым. Как он раньше не понимал этого! Вот почему она зазвучала так! И земля и небо будто превратились в единый орган, и не было в мире больше ничего - только музыка и свет.
        Его отпустили жизненные проблемы, отпустила тяжесть мыслей. И вообще всё, что он делал на земле и к чему стремился все годы, стало таким мизерным и никчёмным, что тоже потеряло свой вес, превратившись в лёгкую пушинку. И он даже не увидел, куда полетел его земной багаж, и даже не придал этому значения. В нём была эйфория лёгкости. Ворону казалось: взмахни он руками - и подобно птице оторвётся от земли и взлетит. Он уже не чувствовал своего тела, только солнечное тепло, которое разлилось в нём.
        Иногда на какие-то доли секунды он возвращался к земному, и это было словно сон. В падающих осенних листьях, пронизанных жёлтыми лучами, возникали знакомые лица. Они смотрели на него и как бы спрашивали: «Почему ты улетаешь в небо без нас, а мы остаёмся на земле? Что нас разъединило?» Ворон засмеялся, не слыша своего голоса,
        - его заглушал орган грустным и от этого кажущимся холодным реквиемом.
        А он знал, что разделило их. Его отпустила земля, она забрала его земное притяжение, оставив ему только детское чувство полёта, сновидения. И он поднимался в этом полёте всё выше и выше, туда, где тугие струи солнечных лучей сходились в одну нить. Он глянул вниз и увидел, что земля превратилась в маленькую светящуюся точку, окутанную светлой оболочкой тумана, одну среди чёрного неба. Солнечные лучи не доходили до неё, они светили только ему, поднимающемуся вверх. И вдруг горечь залила его душу. Горечь по утрате друзей, горечь по маленькой светящейся земле, которая осталась в одиночестве.
        Вдруг Ворон почувствовал, что полёт закончился. Он замер, не долетев до основания ласкающих лучей. И снова его тело обрело вес, и он заскользил вниз до головокружения, до тошноты. Исчезла музыка, и он падал, оглушенный тишиной. Он понял, что не может даже пошевелить пальцами, а не то чтобы взмахнуть руками-крыльями. Потом его закружило, как те осенние листья, в которых он различал лица своих друзей и знакомых, и ещё через несколько мгновений земля вновь приняла его в свои объятия. И первый раз после автоматной очереди он стал различать звуки и голоса.
        - Он жив, Леший! - послышался женский голос. - Я не хочу его терять! Помогите же мне!..

«Это Мария, - подумал Ворон. - Плачет…»
        - Отнесите его на луг.
        Старческий голос Данилы Ворон узнал сразу. Его подняла на руки охрана и положила на лужайку перед домом.
        - Снимите медвежью шкуру со стены и положите его на шкуру. Да поставьте воду на костёр!
        - Ты хочешь это сделать сам, дед?
        - Да, внук. Так надо…
        Сознание Ворона вновь стало путаться. Он опять увидел лица в осеннем листопаде, отрывками доносились голоса. Кто и что говорил - разобрать не мог. Ещё временами чувствовал запах костра, но потом к нему стал примешиваться запах незнакомых трав, от которого закружилась голова и отпустила боль в груди.
        Он хотел посмотреть - может, в последний раз! - на людей, на уходящее солнце, но с трудом в приоткрытые веки ударило красное пламя костра, и сам он стал наполняться каким-то невиданным теплом. Он проникал в него сквозь спёкшиеся губы и разливался по телу, словно льющийся воск со свечи. И Ворон почувствовал умиротворённость и покой, даже пытался улыбнуться. С ним давно такого не было! Ему почудилось, что он в детстве с отцом на рыбалке спит в шалаше из травы и берёзовых веток, накрытый старым тулупом. А сквозь щели шалаша ему светят крупные звёзды августа, и запах свежих трав перемешался со вчерашней кошениной и заполнил его. И прилетевшая дрёма бесшумной птицей опустилась на шалаш из детства, закрыв мигающие звёзды.
        После первой автоматной очереди Винт выкатился из распахнутой двери джипа на обочину, выискивая стрелявшего. Машина, не останавливаясь, с раненым Вороном проскочила дальше, стараясь уйти из зоны обстрела. Первого стрелявшего Винт увидел по тени, выступавшей из-за кедра. Выждал, пока нападавший успокоится и начнёт движение. Он долго не заставил себя ждать и двинулся к повороту дороги, где скрылась машина, но даже не успел добежать до следующего укрытия. Пуля Винта настигла его на бегу, и он ткнулся головой в зелёный мох. Винт привстал, опасаясь, чтобы охрана из подъезжающей второй машины в горячке не прошлась свинцом по нему. Но люди, уже предупреждённые по радиостанции из первой машины, знали своё дело - смыкали кольцо, стараясь никого не выпустить. Стрельбы больше не было, но и стреляющих тоже, кроме одного, которого свалил Винт. Отправив джип с раненым Вороном и тремя охранниками на базу в урочище, стал осматривать место. Довезти друга живым на машине до клиники в городе, понял сразу, не сможет. Рана серьёзная, и одной перевязкой Ворона не спасёшь. Там, в урочище, майор Сажин скорее вызовет
вертолёт, там больше надежды на лучший исход.
        Убитый, крепкого телосложения человек, был одет в пятнистый комбинезон и такую же маску, скрывающую лицо. Маленький, словно игрушечный, автомат УЗИ лежал под телом убитого. Винт носком ботинка откинул в сторону автомат, наклонившись к убитому, начал снимать с его лица пятнистую трикотажную маску.
        - Посмотрим, что же тут за соловей-разбойник? - И вдруг остановился, словно онемел, и стал быстро надевать маску обратно. - Матерь Божья! Ему-то что тут надо было?…
        Винт вытер руки о траву и опустился рядом с трупом. Нервно закурил, пуская дым себе в лицо, отпугивая вечернюю мошку. Охрана ещё бегала, прочёсывая лес, и только водитель топтался у машины, посматривая на Винта и на кусты, близко примыкающие к дороге. Винт проверил карманы убитого, но ничего интересного для себя не нашёл. Да и знал, что ничего не найдёт. Человек шёл на убийство - не в поликлинику. Зачем ему документы? Только вот чем ему Ворон-то помешал?…
        А был ли он один? Ну, если не один, другие бы не успели уйти. Что-то здесь не так! Подошёл водитель и было сунулся к трупу, чтобы снять маску.
        - Отойди! - Винт поднялся. - Интереса для тебя нет…
        - А кто это? - Водитель недоуменно посмотрел на своего начальника.
        - Дед Пихто! Не твои тут дела! Давайте грузите его в машину - ехать надо.
        Всю оставшуюся дорогу Винт не проронил ни слова, пил водку из горлышка и курил. Зная начальника службы безопасности, его крутой нрав, в машине тоже все молчали, лишь исподтишка поглядывали на насупившегося Винта. У всех, кто находился в машине, было чувство вины, что не уберегли, не обезопасили Ворона. Да только кто мог знать, что случится такое? А вот случилось… Винт первый увидел не человека, а метнувшуюся тень на дороге, но определить, за каким он деревом, не успел - тот опередил его. И вот она - расплата, только расплатился не Винт, а Ворон. И, как показалось Винту, им и нужен был именно Ворон, потому как бил «соловей-разбойник» прицельно. Неужели стрелявший тоже из Братства Теней?
        Въехали на территорию базы, и у Винта упало сердце. Люди стояли кольцом вокруг костра и человека, лежащего на медвежьей шкуре. Лихорадочно промелькнула мысль:
«Нет больше Ворона!» - и ноги предательски задрожали. Он подошёл и заглянул в середину круга.
        На шкуре лежал Ворон, раздетый догола, а рядом сидел дед Данила и накладывал на рану распаренную траву. Взглянув на Ворона, Винт понял: жив! И лицо уже не белое с почерневшими губами, а розовое, и поднимается грудь при дыхании.
        - Почему вертолёт не вызвали? - спросил у стоящего рядом майора Сажина. - Я его отправил специально сюда, потому как сам бы до города не довёз, а вы… Понятно! Если было что-то в прошлом у человека, для вас он никто…
        - Да брось ты, Винт, свои упрёки! И на «вертушке» бы не успели. Его сюда привезли - уже пульс не прощупывался… Спасибо вон Даниле, вроде ожил твой друг. - Задумался на мгновение. - Только чудно! После такой раны и в больнице делать нечего…
        - Да разве мне спасибо? - поднял голову Данила. - Старым людям нужно сказать… От них ещё зелье это храню. Думал, испортилось за пятьдесят лет, а вроде ничего. Да случаю: две пули и навылет!.. Посвежел князь!
        - Откуда тебе известна тайна волхования? - Вековой посмотрел на Данилу. - Кто научил?
        - А кто этому научит? - вопросом на вопрос ответил Данила. - В книгах про то не пишут. Само пришло…
        - Надо было отдать траву и жидкость на экспертизу - они имеют огромную силу, а ты пятьдесят лет держал всё в тайне. Этим никто не воспользовался! Почему? Это был бы прорыв в медицине!
        - А как же князь?… Хранил я для него… С его смертью закончился бы род, а это невозможно… Ты сам хранишь богатство Добродеи! А что не передал?
        Вековой молчал задумчиво. А действительно: почему не отдал дар старушки тем, кто этим занимается? Ответа не находил. И даже в мыслях не было унести в какой-нибудь институт и проверить, что же там за жидкость.
        - Так я тебе скажу, учёный. Позволения на это тебе не было. Только с позволения старых людей ты сможешь отдать или применить сие богатство. Ты многого не знаешь и только постигать начнёшь, как с этим жить… Ты тоже посвящённый.
        - Ты хочешь сказать, я буду знать, что с этим делать? - Учёный вопросительно взглянул на Данилу. - Но я привёз тот дар с собой. Вот только не знаю, для чего… По письменам напиток тот - дорога на зарю. Вот только кто по ней пойдёт?
        - А раз привёз, узнаешь! Всему черёд и время. В тебе силён твой обережный круг, который сам и создал ты из знаний, почерпнутых в научных книгах. Он видим для тебя, но за него ты заглянуть не смеешь. В тебе есть интерес к наукам, но чтобы добиться результата, надо шагнуть за горизонт, а ты же бегаешь по кругу. Ты много знаешь сказаний и былин, но ум же твой не допускает, что в них есть правда, - пусть не во всём, но есть. Тебе достались письмена, но ценность для тебя в их древности, а смысл удивил и ввёл тебя в сомнения. Ты превратил его в легенду, в сказку и лишь во глубине души подспудно веришь.
        Вековой прошёл по поляне, раздумывая над словами Данилы, и вдруг, повернувшись к нему, спросил:
        - А моему сыну снадобье поможет?
        - Зачем? Ведь он не умирает. Будь рядом с ним и наставляй на путь. Ты для него отец и жизненный учитель. А ты свой долг не выполнил. Зерно посеял, но взрастить не смог - вот неокрепший стебель и не увидел солнца в сорняках. Отсюда твои беды… Но род твой ему продолжать!
        - Ты думаешь, не всё потеряно?
        - Надежду разве можно потерять? Она с дыханьем исчезает.
        Во всём старик был прав - Вековой прекрасно понимал. Он повернулся и направился в гостевой домик, где под охраной егеря находился сын. Сегодня он убедился на деле, о чём говорили последних два вечера с Данилой, с его внуком Севой Коротиным и даже с полковником ФСБ. У всех у них были разные мнения на этот счёт, даже у Ворона и Винта. Те вообще последние десять лет были вместе, вместе замечали странности, происходившие вокруг них. Только каждый понимал это по-своему.

«Почему ни у кого из них не было единого объяснения? - этот вопрос крутился у него в голове постоянно. - Что же это могло быть с ними? А может, и прав всё же Леший? Он один попробовал пояснить. Это всё наша память. Не та, что отложилась за нашу физическую жизнь, а гораздо глубже - та, что нам передаётся по наследству, накопленная за много веков».
        А найдёт ли он, Вековой, когда-нибудь свой ответ? И будет ли искать? Сейчас самое главное - вытащить сына из сумасшествия, сделать из него человека. И прав старик: на его плечах лежит вина! Ради своих увлечений и изысканий пустил всё на самотёк. И винил кого угодно в том, что произошло с сыном: школу, друзей его, улицу, теперь вот теней из Братства, но только не себя! Сначала считал его маленьким, чтобы чему-то учить, кроме ночного горшка да говорить «спасибо» после приёма пищи. Потом чему-то учить было поздно: сын стал большим и на все нравоучения только криво улыбался ему и делал своё дело. Сейчас, старик говорит, надо быть ему с ним рядом. Только вот поможет ли теперь то, что он попытается ему дать? Всё, что он не дал ему в своё время, когда ещё сын был готов принять? Но его тогда рядом или не было, или было не до сына. И нашлись тогда другие учителя! Они повели его, раз некогда отцу. А сколько таких на улице, в тюрьме, и вот в таких вот Братствах! И даже не в тюрьме или Братстве, а в родительских квартирах - в пьяном или наркотическом дурмане… Разве можно всех посчитать и всех исправить?
Конечно нет… И сможет ли он отстоять своего сына, направить на путь истинный? Как бы то ни было, но он будет это делать, потому что сын - продолжатель рода, и в этом опять прав Данила. Не может род Векового закончиться на нём! Потому что тогда произойдёт сбой на земле, ведь сын для чего-то родился и у него своя миссия на этом свете, как и у самого Векового. Потому что ничего не бывает просто так, ни для чего. Каждому предназначено своё место и свои дела, и каждому когда-то придётся отвечать за всё, что не так сделал: здесь ли, на земле, или в ином мире, если он существует. Но отвечать всё же придётся…
        Убитого человека в маске осмотрели Аридаков и Сажин. Винт стоял немного поодаль и не принимал участия в страшных смотринах. Он видел его ещё до смерти и хорошо знал. Знали его и люди из ФСБ, потому что он был всегда на виду и на слуху у людей. А тем более занимал хороший пост в областной администрации и носил значок депутата городской думы. Считался богатым человеком в городе: имел свой бассейн, тренажёрный зал, несколько магазинов и ресторанов. Но это то, что было на виду у всех, как бы верхушка айсберга. Хозяином официально он считался, но владельцами была его многочисленная родня из ближнего зарубежья, а точнее из Азербайджана. А настоящий его бизнес уходил далеко вниз огромной глыбой и простирался по областям Сибири, заполнял имеющиеся пустоты, замораживал жизнь в глубинках, делая людей зависимыми от него, превращая их в рабов. Его КамАЗы с цистернами, с привычными мирными надписями «молоко» и «бензин», день и ночь шли с маленькой узловой станции - везли дешёвый суррогатный спирт. Но сам же хозяин всегда оставался в тени. И в силовых структурах, и во власти знали, кто за этим стоит, и не
трогали. Проходил негласную проверку в ФСБ, но дальше никогда дело не шло. И увидеть его сегодня здесь для всех было шоком.
        Первым подал голос Сажин, обратившись к Винту:
        - Ты что, не мог его до смерти не убивать?
        - Да не привык подранков отпускать - зверьё в подранках злое… А эти особенно: у них всегда всё куплено.
        - Верно говоришь, только как отписываться?
        - Закон - тайга…
        - Да не всё так просто. - Сажин посмотрел на Аридакова. - За ним большие люди стоят, многих прикармливал.
        - Попоститься тогда не грех! Да и не я эту стрельбу начал… А с кем он был - сами за ним придут, нам-то он ни к чему. Я вот только не понимаю… С такими бабками, что же он киллера не нанял, а сам пошёл?
        - Должен каждый внести вклад, своими руками…
        Сажин обернулся на заговорившего вдруг Самаритянина.
        - Ты знаешь, кто он?
        - Координатор от радикального ислама.
        - И он тоже был в Братстве?
        - Он там с комсомольских времён. Секретарём был когда-то райкома комсомола в одном из районов Новосибирска, но сам пришёл к теням.
        - А чем им Ворон помешал? Бизнес?
        - Да нет! При чём тут бизнес? Им тоже, видимо, известно, что Ворон - князь, как говорит Данила.
        - Пусть даже так, пусть князь, пусть граф, но что может измениться с его смертью?
        - Прервётся родовая нить судьбы, прервётся связь небытия и яви. И вот тогда во власть, качаясь тенью, вступит Навь и будет править Русью. Теперь я точно знаю, почему хранил Данила столько лет «живую воду». Чтоб не нарушить законы равновесия! Вы не задумались над тем, что привело вас всех сюда? Кто вас позвал и для чего? Я лишь склоняюсь к одному. Вас память позвала и вольный род Невзора. Вы все потомки его рода…
        - А что же позвало тебя?
        Самаритянин резко обернулся на голос. Перед ним стоял Леший, которого он никогда не видел, но знал о нём всё или почти всё.
        - А ты, наверное, Леший? Зачем же спрашиваешь? Ответ ты знаешь - ты истину познал…
        - Быть может, знаю. Виной тому, что здесь ты, прерванная нить.
        - Какая нить? О чём ты?
        - Та, что связывает человека с его родом через века.
        С самого утра Леший ходил по урочищу, пытаясь отыскать хоть какие-то следы пребывания ночных гостей. И вот за два километра от охотничьей базы увидел на реке свежий след пристававшего к глинистому берегу катера. По следу на глаз определил, что катер был большой, а по отпечаткам обуви на песке и на наносной глине - на берег выходили где-то человек десять. Следить, куда они ходили, он не стал, потому как знал: на холм с двумя каменными вершинами. А вот вернулись ли они на катер, не узнал, так как не нашёл следов обратно к воде. Допускал, конечно, что выкинули большой трап и люди не оставили обратных следов, возвращаясь на катер. Но почему-то не верилось, что люди вернулись. Уже под вечер шёл по берегу реки к базе и окончательно понял, что люди остались, спрятались, растворились в тенистой прохладе леса и ждут ночи, чтобы сделать то, ради чего пришли сюда.
        Перед самой поляной, где открывалось озеро, вдруг увидел, как тонкая девичья фигура в белом сарафане метнулась между стволов. В голове промелькнуло - это она, Ведея! Он побежал, запинаясь за открытые кедровые корни, и, поскользнувшись на гнилых грибах, ударился головой о дерево. Небо, мелькавшее среди зелёных крон, закрутилось, потом соединилось с землёй, и перед глазами появилась не убегавшая, а идущая к нему его Ведея. Он встал, покрутил головой, стараясь избавиться от наваждения и боли, - видение исчезло. А может, его и не было? А была усталость в глазах от напряжённого поиска следов и отпечатков.
        Он привалился спиной к дереву и курил сигареты одну за другой. Сколько уже времени прошло после его комы, в которой он впервые увидел Ведею! И вот сегодня вновь мелькнула она перед его глазами. Она такая же, как прежде! Да разве может она измениться? Она же в памяти… И навсегда останется такой, какой была. Он, Леший, будет стариться, а её не берёт время - оно не властно над ней.
        И разве могут сделать что-то приплывшие сюда люди? Конечно нет! Потому что они люди! И навсегда останутся ими - они не станут никогда богами, потому что боги рождаются и живут на небесах. А земля… Она существует для людей: плохих и хороших, вольных и рабов. Человек сам выбирает, каким ему быть, и может меняться в зависимости от условий и жизненных ситуаций. И ничто иное, а только его память, накопившая за тысячелетия опыт выживания, опыт жизнеустройства, опыт противостояния той или иной беде, подскажет и направит на правильный путь.
        Вот почему важна родовая нить! И если она прерывалась до времени, то продолжатель рода на какой-то ступени жизни оставался без этих подсказок. Он больше не видит свой дальнейший путь, тот, что начертан ему, и начинает копировать, как живут другие, делать, как делают они, и считает это правильным… Но он повторяет чужую судьбу, идет не своей дорогой и только потом понимает это, потому что не ощущает радости на душе от своей жизни. Живёт потому, что жизнь продолжается, и он выстраивает свою судьбу сам по чьему-то подобию. Но так могут только сильные люди, сильные духом.
        А у слабых другая дорога… Слабые же, почувствовав тупик и вакуум вокруг себя, перестают сопротивляться, перестают искать выход и, словно дохлая рыба, плывут по течению: куда вынесет, куда прибьёт. Одни от душевной неустроенности садятся на иглу, другие находят отдушину в вине. Некоторые же, не удовлетворённые ни тем ни другим, прибегают к петле.
        Леший достал последнюю сигарету, скомкал пустую пачку и бросил её под ноги. Мысли о родовой нити, пришедшие ему в голову, холодком затронули плечи. Если всё это так, как он думает, значит, Братство Теней изначально, с давних времён, преследовало свои цели, шло тем путём, который показывала их память. Но много среди них тех, у кого эта родовая нить прервана, и они живут, как собратья, хотя могли бы жить по-другому…
        А пример тому - Васька. Он вернулся на правильный путь, потому что попал к Ворону, а до этого старался быть похожим на Блина. Значит, не было у него своего пути - шёл чужим, жил чужим умом.
        Только человек может сам определить и выбрать, какой дорогой ему идти. Этому невозможно научить. Можно заставить, но тогда человек становится рабом. Вот почему ушёл род Невзора в небытие - он был и остался вольным. На земле бы уничтожили его, а он стал недосягаем ни для кого, он несёт в нашу память мысль, что руссы были всегда вольными. И пока род в небытии, не отнять у русского народа понятие, что такое свобода и воля!
        Леший поднялся и пошёл к вотчине князя - охотничьей базе. Для него всё стало на свои места. И когда услышал слова Самаритянина, ответ его не заставил никого ждать.
        Ворон лежал посреди двора, накрытый волчьей дохой. Он уже был не в бессознательном состоянии, а просто крепко спал сном уставшего человека. На все просьбы Марии и Винта перенести Ворона в дом дед Данила ответил отказом. Также запретил его будить кому бы то ни было. Пояснил не отходящей от Ворона Марии, что проснуться он должен сам, без чьей-либо помощи. И чтобы лежал Ворон только на земле, точно так, как сам Данила лежал пятьдесят лет назад, когда лечили его старые люди.
        Мария сидела рядом с ним на медвежьей шкуре и всматривалась в его лицо. Держала его руку в своих ладонях и что-то шептала ему тихо, одной ей только ведомое. Она разговаривала с ним, не получая ответа, но чувствовала, что он слышит её. Определила это по дрожанию век, по вздрагиванию пальцев. День уже окончился, но прохладу, тянувшую с реки, Мария не замечала. Не замечала, как разошлись люди, стоявшие рядом, и последний, покашливая, поднялся Данила.
        - Ты, девка, если что не так, то зови - рядом буду. И не переживай! Хорошо всё с ним! А утром и боль помнить не будет - уж поверь мне, старику. Ещё и деток нарожаешь от него.
        Мария вскинула голову, улыбнулась, хлюпнув вдруг носом, и прижала свою ладонь к губам:
        - Спасибо тебе, дедушка… Я ведь, будто стебель весной, вдруг силу с ним в себе почувствовала, к свету потянулась! Земля и люди другими показались - добрыми…
        - А любовь это в тебя пришла, девка. С ней и птицы по-другому поют - не так, как всегда. Так дело молодое - что ещё на это скажешь? Только ты храни это пение внутри, а то ведь оно за разными заботами забывается. Ты сиди тут: оно и хорошо, что ты сейчас рядом. Он ведь сейчас с другими людьми разговаривает, доселе неведомое познаёт. А как же? Князь!
        На балконе сауны собрались все: кто с биноклем, кто просто вглядывался в каменные вершины. Все ждали костров, ведь вчера они были. Васька, стесняясь незнакомых людей, неуверенно рукой показывал в который раз, где и когда вспыхнули мерцающие огни. Леший смотрел на вершины сквозь снятый оптический прицел со своего карабина. Он вглядывался и в подножие холма, и в вершины Каменных Братьев. Не было ни одного движения, ни даже шевеления ветвей на деревьях. Сажин повернулся к Ваське и внимательно посмотрел ему в глаза:
        - А ты не пьян был, егерь? - но понял, что не врёт, и продолжил, не обращаясь ни к кому, скорее к самому себе: - И следов Леший там не нашёл. Что же это могло быть?
        - А мне кажется, не было костров у подножия. Была какая-то иллюминация, для того чтобы отвлечь внимание от настоящей цели - от самой вершины, где сложил кто-то пирамиду и поджёг там газовые горелки.
        Все обернулись к Винту, который смотрел на вершину в мощный бинокль.
        - А откуда тебе известно, что там газовые горелки? - встрепенулся Сажин.
        - Я сегодня был там… После того как отступила беда от Ворона. Только мне кажется, больше никто не придёт туда. Мы спутали им карты. Баллоны газовые пусты - специально кто-то выпустил из них газ. По словам егеря, огонь вспыхнул на мгновение, а значит, баллоны должны быть полными. Что-то не срослось у них.
        - Он прав. - Самаритянин задумался. - Ничего больше здесь не будет… Жертвенник готов, только вот жертвы нет. Им нужен был князь.
        - Но они могут повторить попытку, - произнёс Аридаков.
        - Нет. Ворон получил благословение Прави. Он больше не доступен им. Следующей жертвой может быть только наследник или наследница Ворона.
        - Но у него никого нет, даже жены. - Винт заходил по балкону. - И правда ли всё это? Неужели они будут ждать?
        - Они будут. Им нужен вход в небытие, но не войти им, покуда пепел князя не развеют. Вот только для чего им тот священный мёд, который ищут?…
        - Я знаю, для чего. Он приведёт к Невзору. - Леший перебил Самаритянина, взглянув на Векового. - Ты знаешь, кому вернуть напиток. Он для него. Он многое тебе расскажет, и ты научно подведёшь черту под всем, что сам услышишь из его уст. Таков твой путь… Не нами даден - небом!
        - Когда же придёт тот, кому следует вернуть напиток? Как я его узнаю? Вдруг это опять будет кто-то из Братства Теней?
        - Узнаешь! Не сможешь не узнать! Тебя же узнала Добродея…
        Первые солнечные лучи окрасили урочище Двух Братьев, и Мария увидела, как Ворон открыл глаза. Он сжал ей руку и прошептал:
        - Какой прекрасный сон сейчас я видел… - Он приподнялся. - А где моя одежда?
        Мария подала ему тренировочные брюки и тёмную водолазку:
        - Так что за сон? Расскажешь?
        - Потом, у нас есть время! Ты видишь, солнце расплескалось над рекой! Пойдём в заре купаться…
        Примечания
        ПТИЦА ГАМАЮН - по преданиям, вещая, посланник богов, их глашатай, рассказывает обо всём: о прошлом, настоящем и будущем, но только тем, кто умеет эти тайны слушать.
        БОГИНЯ ДИВИЯ - богиня лесов, полей и селений.
        СВЕТОВИД - бог, который одушевляет весь наш мир.
        БЕРЕГИНИ - небесные девы, имели основную задачу - делать добро, оберегать людей, природу и всё живое от зла, беды и всяческих нечистей.
        ДАЖБОГ (ДАЖЬБОГ, ДАЖДЬБОГ) - сын Сварога (Сварожич), высшее божество у древних славян, покровитель русских. В «Слове о полку Игореве» главные герои названы
«дажьбожьими внуками»; имя означает «огонь (свет) небесный»; податель богатства и различных благ; считается, что фраза «дай Бог» происходит от имени Дажьбога.
        ЗНИЧЬ - начальный огонь, огонь-страсть, пламя любовное, священный пыл любви, отсюда произошло слово «навзничь».
        ПОЛЕЛЯ - бог брака, сын Лады.
        ЛЕЛЯ - богиня любви, дочь Лады.
        ПЕРУН - бог-громовержец.
        ЖЕЛЬ - печаль.
        НАВЬ - мир духовный.
        ПРАВЬ - это закон, управляющий всем миром, которому подчинено всё, род, Всевышний.
        ЯВЬ - мир явлений, подчиненный Прави.
        ОСУРИТЬ - дать настояться на солнце напитку.
        ИРИЯ (ИРИЙ) - небесный сад, где живут славянские боги, течёт Ра-река (Млечный Путь, что разделяет небесную Сваргу и Явь).
        ТРИ ЖЕНЫ НЕВЗОРА - по завету Дажбога, жёнам полагалось иметь только одного мужа, многожёнство же допускалось в случае крайней нужды, для укрепления рода, но не более трёх раз (по примеру Дажбога).
        РОЖАНИЦЫ - покровительницы плодородия земли и судеб человеческих. Им приносились в жертву хлеб, каша, мёд, сыр.