Кукуруза, пережаренная с мясом Карина Шаинян
        «Когда ты отрываешь взгляд от обгорелой спички, завалившейся под сиденье, оказывается, что автобус стоит, за окном черно, и по нему медленно стекают капли конденсата. Не проснувшись толком, идешь к выходу, кто-то бесцеремонно протискивается мимо - крепкие ладони на секунду замирают на твоих плечах, «грасиас, чика», смуглая рука тянет из кармана сигареты. В темноте перевала светится дверь придорожной забегаловки, потрескивает, остывая, мотор, и борта автобуса блестят, уже схваченные инеем. В горле стынет от запаха эвкалиптов. Водитель, присев на корточки, пьет кофе торопливыми мелкими глотками, от картонного стаканчика валит пар. После застрявшей в автобусе влажной жары низин бьет дрожь; шаришь в кармане, нащупывая мелочь и прикидывая: успеешь добежать до кафе или автобус уйдет без тебя. Колеблясь, делаешь несколько шагов в темноту. Светлое пятно двери вдруг становится страшно далеким; решаешь не рисковать и застываешь посреди дороги крошечной, почти кукольной фигуркой, задавленной тишиной. За спиной - надежная туша автобуса, впереди - свет единственного на километры жилья, и влажно блестит
асфальт. Гор не видно в темноте, но их присутствие чувствуешь, как чувствуешь большое животное, притаившееся рядом,- тяжелые лапы давят серебристую траву, в мощных легких шелестит разреженный воздух. От звериного дыхания колышутся гигантские стрелы агавы, и пахнет древней пылью, въевшейся в шкуру. Разрываешься: то ли схватить сумку и рвануть в темноту, то ли спрятаться в светлом тепле автобуса. Горы с шорохом валятся с неба, и вздрагиваешь, когда кто-то дергает тебя за рукав…»
        Карина Шаинян
        Кукуруза, пережаренная с мясом
        Когда ты отрываешь взгляд от обгорелой спички, завалившейся под сиденье, оказывается, что автобус стоит, за окном черно, и по нему медленно стекают капли конденсата. Не проснувшись толком, идешь к выходу, кто-то бесцеремонно протискивается мимо - крепкие ладони на секунду замирают на твоих плечах, «грасиас, чика», смуглая рука тянет из кармана сигареты. В темноте перевала светится дверь придорожной забегаловки, потрескивает, остывая, мотор, и борта автобуса блестят, уже схваченные инеем. В горле стынет от запаха эвкалиптов. Водитель, присев на корточки, пьет кофе торопливыми мелкими глотками, от картонного стаканчика валит пар. После застрявшей в автобусе влажной жары низин бьет дрожь; шаришь в кармане, нащупывая мелочь и прикидывая: успеешь добежать до кафе или автобус уйдет без тебя. Колеблясь, делаешь несколько шагов в темноту. Светлое пятно двери вдруг становится страшно далеким; решаешь не рисковать и застываешь посреди дороги крошечной, почти кукольной фигуркой, задавленной тишиной. За спиной - надежная туша автобуса, впереди - свет единственного на километры жилья, и влажно блестит асфальт.
Гор не видно в темноте, но их присутствие чувствуешь, как чувствуешь большое животное, притаившееся рядом,- тяжелые лапы давят серебристую траву, в мощных легких шелестит разреженный воздух. От звериного дыхания колышутся гигантские стрелы агавы, и пахнет древней пылью, въевшейся в шкуру. Разрываешься: то ли схватить сумку и рвануть в темноту, то ли спрятаться в светлом тепле автобуса. Горы с шорохом валятся с неба, и вздрагиваешь, когда кто-то дергает тебя за рукав.
        Всего лишь индейская девочка лет десяти. Пухлые губы, скуластое лицо, черные спутанные волосы падают на глаза, шаль по-взрослому обернута вокруг плеч. «Три доллара, синьора»,- говорит она. Под пальцами - грубая мешковина, шерстяные стежки, толстые нитки. Хочешь спросить, что это, и вдруг понимаешь, что девочка говорит по-испански не лучше тебя. Ошалело суешь ей деньги - оказывается, ты давно уже мусолишь в кармане именно три доллара, собиралась же купить кофе и что-нибудь поесть. Жаль глупышку, затеявшую продавать сувениры в таком безнадежном месте: гринго не часто ездят ночным автобусом через перевал. Что же, значит, штуковина в руке была сделана для тебя. Тянешься погладить растрепанную детскую голову и тут же жалеешь: долгую секунду кажется, что девочка сейчас вцепится в руку зубами. Отшатываешься; девочка молча идет к автобусу, и ты наконец замечаешь на ее груди лоток, набитый пакетиками, и чувствуешь нестерпимо соблазнительный запах - аромат кукурузы и мяса, пережаренного до хруста. Пассажиры радостно гомонят - ни одного знакомого слова, лишь оживленный щебет кечуа. Рот наполняется слюной, но
подойти к девочке и купить у нее еды кажется невозможным, и ты лишь стискиваешь купленную вещицу, слыша, как шуршит в мешковине зерно.
        В тепле автобуса рассматриваешь покупку: три девочки, три выпуклые фигурки, нашитые на грубый холст,- овальные головы, лица и волосы из цветной шерсти, платьица из лоскутов - белое, оранжевое, синее. У них нет рук. Глаза малиновыми и черными кругами. Суешь игрушку в рюкзак и дремлешь под завывания автобуса, несущегося в долину. Когда просыпаешься в следующий раз, за окном уже мелькают огни пригородов и тощий мальчишка, повиснув в дверях автобуса, выкрикивает остановки.
        Лошадиные лица стюардесс, кофе в Скиполе, зимняя слякоть в Шереметьево, привычная круговерть, в которую погружаешься неприятно просто. Спустя полгода в поисках идеи для нового рассказа упираешься взглядом в кукол из мешковины, забытых на полке. От них еще пахнет пылью с другой стороны земли, зерно внутри по-прежнему шуршит, как сухая трава на перевале. Вспоминаешь маленькую глупышку, продававшую кукол у ночного автобуса, и решаешь написать о ней. Ты давно уже пишешь только правду, и здесь врать и выдумывать не собираешься. Видишь эту девочку глазами глупого гринго, который ничего не понимает в ее жизни. Он лишь однажды прикоснулся к зябкой ночи, услышал сухой шепот эвкалиптов, заглянул в черные глаза - и отравился разреженным воздухом Анд, пока водитель автобуса пил кофе на перевале. Текст не идет, не получается взять нужный тон, и куклы строго смотрят на тебя малиновыми шерстяными глазами. Приходит с работы муж, ты суешь ему игрушку (он держит ее чуть брезгливо - никогда не любил этих кукол) и просишь говорить о девочках, пока готовишь ужин. Он посмеивается и стряхивает сигаретный пепел в
цветочный горшок. Как всегда неожиданно наступает ночь; он так и не сказал ничего, что могло бы навести на мысль. Поцелуй на ночь; ты нехотя возвращаешься к рассказу и вдруг обнаруживаешь, что кукол на столе нет. Ищешь на кухне, потом обшариваешь всю квартиру, но игрушка бесследно исчезла. Махнув рукой, пытаешься вспомнить, как выглядели девочки, и понимаешь, что осталось лишь ощущение зерна под мешковиной. С тщательно задавленным облегчением закрываешь файл: придется отложить на завтра.
        Но завтра, и послезавтра, и еще много дней забываешь спросить о куклах: ужин, болтовня, секс, посмотрим кино? В полночь он уходит спать, а ты открываешь файл с рассказом и спохватываешься - но будить ради такой глупости жалко. Откладываешь рассказ и вновь возвращаешься к нему. Стоит набрать хоть слово, и в комнате становится зябко, горло перехватывает от эфирной прохлады, а за окном слышен сухой шорох. Ты понимаешь, что больше всего нужно не увидеть игрушку, а узнать, что за зерно шелестит у нее внутри. По ночам снится, как ты с покрытыми инеем ножницами в руках гонишься за маленькой индейской девочкой. Щелкаешь лезвиями, почти дотянувшись,- но каждый раз в руках оказывается лишь грязноватый лоскуток, белый, оранжевый или синий, а девочка убегает на темнеющий перевал, насмешливо шурша; там слишком высоко, ты задыхаешься. Сон всегда кончается одинаково: посреди темной, влажно блестящей дороги девочка останавливается. Догоняешь ее, заносишь ножницы. Она через плечо говорит с тобой на кечуа - безумно важно понять, что именно. Застываешь, напрягая слух и память. Девочка медленно оборачивается - на
груди у нее лоток, и капает слюна с блестящих клыков, торчащих из-под пухлых губ. В ужасе ты бросаешься бежать - и просыпаешься.
        Устав от кошмаров, стираешь файл с набросками рассказа. Этой ночью ты не убегаешь от клыков, а тянешься, чтобы погладить девочку по голове, забыв о ножницах в руке. Лезвия распарывают смуглое личико, и из раны с шорохом высыпается кукуруза. Перед тем как упасть, кукла успевает вцепиться клыками в твою руку - но вместо крови видны пережаренные до хруста волокна.
        На следующий день плюешь на давнее обещание ничего не выдумывать. Переселяешь индейскую девочку на перевал, обводишь глаза кукол малиновой шерстью и набиваешь их туловища жареной с мясом кукурузой. К вечеру в комнате начинает невыносимо вонять. Источник запаха находишь за кроватью - кусок мешковины, блестящей от жирной гнили. Давя тошноту, прихватываешь его пакетом и отправляешь в мусоропровод, а потом долго сидишь на кухне, ожидая, когда вскипит чайник. Возвращаться в комнату не хочется: на мониторе притаился открытый файл с недописанным, но уже мертвым рассказом. Взгляд рассеянно останавливается на цветочном горшке. Из земли, обсыпанной пеплом, торчит обгорелая спичка, но ты не в силах рассердиться - просто смотришь и праздно размышляешь о том, что жареную кукурузу с мясом готовят на открытом огне.
        Когда ты отвлекаешься от спички, оказывается, что автобус стоит на перевале и за влажным окном черно. Пока водитель пьет кофе, ты берешь сумку и выходишь. Горло перехватывает от эвкалиптовой прохлады. Покупаешь у индейской девочки пакетик кукурузы, неторопливо идешь к забегаловке. Откидываешь шерстяную занавеску в оранжево-сине-белую полоску, пропитанную кухонным чадом. Пьешь кофе из картонного стаканчика, а когда автобус, взревев, уезжает, выходишь на обочину и, пройдя немного по дороге, сворачиваешь в сухую траву. В темном небе качаются кисти агавы. Бросив сумку под колючим мясистым листом, ты поднимаешься в гору, слушая, как в легких шелестит разреженный воздух Анд.