Корсар Александр Васильевич Чернобровкин
        Вечный капитан #15
        Вся Западная Европа воюет с Францией. Принимает участие в этой войне и наш герой, у которого из-за дуэли возникли серьезные разногласия с французским правительством. Только делает это он уже под своим настоящим именем и против французов, потому что надоело быть французским виконтом. Всё когда-нибудь надоедает…
        Александр Чернобровкин
        Корсар
        1
        Вынырнув из теплой воды, я первым делом почувствовал запах дыма. Горьковатый, с ноткой сухого дерева. Затем как-то хлопком, словно до этого уши были заложены, услышал звуки пожара. Я обернулся и увидел высокий борт корабля. Это был мой фрегат, я не мог ошибиться. Значит, остался в этой «жизни»? Режим перемещения не сработал? Интересно, осечка это или всё, отпрыгался? Как говорят в Одессе, будем посмотреть. А пока погребем к берегу, подальше от своего корабля, пока он не перешел в множественное число - обломки.
        По пути мне попался бедолага, который взял слишком маленькую доску. У него никак не получалось утонуть, потому что глубина в этом месте была чуть более двух метров. Опустившись до дна, он отталкивался, хватал раззявленным ртом воздух, пытался продвинуться вперед и опять тонул. Увидев меня, промычал что-то, что я не сразу понял, как призыв помочь. Сразу вспомнилась молодая китаянка, которую я спас на пляже Саме острова Лан в Таиланде. Через короткие промежутки времени она погружалась с головой, потом выныривала, выплевывала воду и пискляво, быстро и негромко выдавала «хельп!». Если бы не выпученные глаза, потерявшие напрочь раскосость, решил бы, что разыгрывает. Подплыв к ней на расстояние вытянутой руки, протянул левую. У меня уже был опыт спасения, чуть не закончившийся утоплением обоих. Подросток схватил меня рукой за шею и так сдавил, что я не мог вдохнуть, а разогнуть его руку двумя своими не доставало силенок, хватка была мертвая, пока не додумался нырнуть. Под водой меня сразу отпустили. Вынырнув, я схватил подростка сзади за волосы и поволок к берегу. Китаянка схватилась за мою руку и
забултыхала ногами. Подозреваю, что я у нее не первый спаситель. Решил бы, что у нее такой способ снимать мужчин, но, добравшись до мелководья, китаянка отпустила мою руку и рванула на сушу, позабыв поблагодарить. Французского матроса, не умевшего плавать (как по мне, так не умеющий плавать моряк - это оксюморон), я подтолкнул в спину раз, другой, третий, после чего расстояние между дном и поверхностью моря оказалась меньше, чем между ступнями матроса и его ртом. Подозреваю, что первый метр к берегу он преодолевал на мысочках. Может быть, ему надо было стать балероном. Кстати, балеты уже есть, и, как следствие - балерины и балероны, причем прима-балерон - сам король Людовик Четырнадцатый. Надеюсь, танцует он лучше, чем руководит флотом, армией да и всей страной.
        На берегу меня встретили слуга Энрике и пес Гарик. Последний обрадовался мне так, как могут только собаки. Люди так не умеют и даже не пытаются научиться. Мне кажется, собаки это понимают, поэтому радуются и за себя, и за хозяина. У ног слуги находились два узла - серебряная посуда, завязанная в скатерти. Как Кике с таким грузом доплыл до берега - вопрос на засыпку. Наверное, загрузил нескольких матросов. Он быстро научился перекладывать свою работу на других моих подчиненных.
        - А где Жак Буше? - первым делом спросил я.
        Последний раз я видел индейца на баке фрегата, откуда он стрелял по англичанам, удиравшим на шлюпке. Надеюсь, попал хотя бы в одного сукиного сына, чтобы горел в аду на огне из обломков моего фрегата.
        - Понятия не имею, - ответил слуга Энрике. - Среди тех, кто выбрался на берег, его нет.
        Скорее всего, и не будет. Как и большинство индейцев, Жак Буше не знал слово «отступление».
        - Сеньору надо срочно в гостиницу, а то простудитесь! - бессознательно подражая тону моей жены, выдал слуга.
        - Возле такого костра трудно простудиться, - произнес я, повернувшись к горящему фрегату.
        Огонь уже добрался до кормы, но почему-то не проник в крюйт-камеру. Наверное, никак не справится с войлоком, которым в целях повышения безопасности оббиты ее палуба, переборки и подволок. Но скоро должен осилить и эту преграду, поэтому я быстро отошел к группе офицеров, которая стояла метрах в ста от воды. Это были командиры с «Королевского солнца», «Победоносного» и «Решительного». Экипаж «Великолепного» только начал путешествие к берегу, удирая от англичан, взявших корабль на абордаж. Центром группы был коротконогий капитан «Победоносного», имя которого мне несколько раз называл Гильом де Сарсель, но я сразу же забывал. Помнил только, что он гугенот, отказавшийся переходить в истинную веру, но оставленный на своем посту, потому что опытен и смел.
        - Пожалуй, самый дорогой костер, который я видел в своей жизни, - подойдя к капитану «Победоносного», шутливо молвил я. - Мой фрегат обойдется королю в три миллиона ливров.
        Именно такую сумму обязаны мне будут выплатить по договору. Небольшая мзда убедила интенданта, что мой корабль стоит так дорого. Я не предполагал, что корабль погибнет. Был уверен, что в бою повреждения будут обязательно, а они оцениваются, исходя из стоимости всего корабля. Пострадала пятая часть - гоните шестьсот тысяч!
        - Всего лишь?! - усмехнувшись, произнес он. - «Королевское солнце» стоит раз в двадцать дороже, а может, и в тридцать.
        - Неплохая плата за дурацкий приказ, - сказал я.
        Чей приказ - говорить не стал. Умный поймет, а дурак отнесет на свой счет.
        - Как вы смеете так отзываться о приказах адмирала?! - вмешался в наш разговор Симон де Костентин, стоявший позади нас, которого я узнал бы, не оборачиваясь, по вони, приправленной запахом жасмина.
        Сопляку даже в голову не пришло, что я могу так отзываться о приказах короля, а не его дяди. В отличие от короля, у графа де Турвиля выбора не было: что участие в сражении, что отказ от него ставили крест на его карьере. Но теперь его хотя бы не назовут трусом.
        - Мальчик, тебя родители не учили, что нельзя вмешиваться в разговор взрослых? - язвительно поинтересовался я и презрительно добавил: - И не подходи так близко. От тебя воняет, как от крестьянина, который целый день заготавливал жасмин. Ты не пробовал мыться? Сэкономил бы много денег на духах и притирках, и сослуживцы перестали бы разбегаться в разные стороны, завидев тебя.
        Капитан «Победоносного» заржал так заразительно, что его поддержало несколько офицеров. Уверен, что это не его подчиненные, которые так тонко льстят. Новый корабль он получит не скоро, если вообще получит после такого унизительного поражения.
        - Если бы вы не были старшим по чину, я бы вызвал вас на дуэль! - срывающимся голосом выпалил Симон де Костентин.
        Вызывать на дуэль старшего по чину запрещено, иначе бы это был самый быстрый способ продвижения по служебной лестнице.
        Я презрительно хмыкнул и сказал:
        - Поскольку мой корабль догорает, я уже не на службе, так что тебе ничто не мешает вызвать меня на дуэль. Разве что приказ короля, который карает смертью без суда за дуэль во время боевых действий.
        - Приказ короля меня не остановит, когда дело касается чести семьи! - поставил меня в известность родственник адмирала.
        - Дело касается лично тебя и никого больше, - уточнил я. - Твой дядя обойдется и без сопливого защитника. Тем более, что в ближайшее время ему будет не до меня.
        - Я вызываю вас на дуэль, виконт! - торжественно и уже без визгливых ноток произнес Симон де Костентин.
        - Шевалье, - обратился я к офицерам, наблюдавшим наш разговор, - вы все видели, что я пытался предотвратить эту дуэль, но этот мальчик…
        - Я не мальчик! - перебил срывающимся опять голосом племянник адмирала и выхватил из ножен шпагу. - И я вам это докажу сейчас же! Доставайте вашу шпагу!
        - Может, ты позволишь мне досмотреть такое редкое зрелище - как сгорают надежды Франции на морское владычество?! - насмешливо произнес я. - А потом я, так и быть, уделю тебе пару минут.
        В это время взорвался мой фрегат. Обломки подлетели вверх метров на сто, наверное. Вот так и я когда-то летал. Может быть, не так высоко, потому что находился далеко от эпицентра взрыва. Следующим рванул «Победоносный». Капитан корабля скривился, будто у него выдернули сразу пару зубов. После чего потер губы тыльной частью сжатой в кулак руки. Потом наступила очередь «Королевского солнца» и - через пару минут - фрегата «Решительный». Дольше всех держался «Великолепный», но его и подожгли позже всех. Поняв, что не смогут снять его с мели и вывести в море, англичане собрали все, что сочли ценным и смогли увезти, а остальное предали огню.
        За все это время никто из французских офицеров не произнес ни звука. Видимо, зрелище было слишком тягостным для них. У них ведь нет полутора миллионов ливров, чтобы построить себе фрегат.
        - Вот и всё, отвоевались, - печально подытожил бывший капитан «Победоносного» после взрыва последнего французского военного корабля в бухте Шербура. Затем повернулся ко мне и спросил: - Вам секундант нужен?
        - Если окажете честь, - молвил я в ответ.
        - С удовольствием сделаю это, - сказал он и, криво ухмыльнувшись, посмотрел на племянника адмирала.
        Интуиция мне подсказала, что этот сопляк успел нагадить бывшему капитану «Победоносного». Видимо, пользовался правом родственника командующего флотом так же усердно, как духами и пудрой.
        Возле уцелевшей крепостной башни было неплохое местечко, чтобы померяться шпагами. Раньше здесь был ров, но его засыпали много лет назад. В итоге получилась впадина шириной метров пять и длиной около полусотни. Дуэлянты спустились в нее, а остальные, включая секундантов, расположились на склоне. Кстати, секундантом моего противника был Гильом де Сарсель. Глядя на него, мне вспомнилось выражение «чистый, как лист, гибкий, как глист». Видимо, зарабатывает протекцию. Не думаю, что у Симона де Костентина на «Королевском солнце» были друзья. Если они вообще были у него хоть где-нибудь.
        Сражались в жюстокорах. Видимо, Симон де Костентин постеснялся показать, насколько чиста его рубаха. Он встал в высокую стойку, модную сейчас у французов. Наштукатуренное, желтушное лицо напряжено. Шпагу держит твердо. Судя по всему, у него были хорошие учителя. Сейчас узнаем, был ли он хорошим учеником этих учителей? Я не стал выпендриваться, выцеливать. Отбив два удара и уловив их алгоритм, во время третьего, когда шпаги соединились левыми сторонами, а Симон де Костентин держал руку высоко поднятой, я взял сильной частью (ближней к эфесу) своего клинка слабую часть (ближнюю к острию) его и, направив удар под руку, не выворачивая кисть, уколол сопляка в бок. Клинок туго преодолел бордовый жюстокор, украшенный золотыми позументами, а потом легко пошел дальше, влез сантиметров на десять. Я быстро выдернул шпагу и отшагнул назад и влево, за руку противника, чтобы не схлопотать ответный удар.
        Перестраховался напрасно. Симон де Костентин прижал правый локоть к ране и посмотрел на меня так, будто увидел впервые. Вокруг его головы появился еле заметный серый ореол, причем не в горизонтальной плоскости, как пририсовывают святым, а в вертикальной, как бы взяв лицо в рамку. Создавалось впечатление, что ореол образовался из шафрана, обсыпавшегося с лица и поменявшего цвет. Увидев ореол, я понял, что племянник адмирала не жилец. Выронив шпагу, Симон де Костентин начал медленно оседать. Секундант Гильом де Сарсель бросился к нему, поддержал, не дав упасть, помог сесть, а потом и лечь на густую зеленую траву, которая, благодаря частым дождям и туманам в последний месяц, поперла на славу.
        - Его надо отнести к лекарю! - крикнул Гильом де Сарсель.
        Больше никто не поспешил на помощь. Наверное, не я один понял, что Симон де Костентин долго не протянет, и не мне одному он сильно не нравился. Родственников своего начальника, как и его самого, любят ровно до тех пор, пока это выгодно.
        - Красивый удар! - похвалил бывший капитан «Победоносного». - Уверен, что этот щенок не доживет до утра.
        - Так получилось, - молвил я не то, чтобы сожалея, а просто констатируя факт.
        Наверное, кто-то должен был ответить за гибель моего фрегата, а кто подходил на эту роль лучше племянника адмирала, бестолково выполнившего бестолковый королевский приказ?! Тем более, что до первых двух добраться мне было слишком трудно, а этот сам напросился. Да и настроился я перед прыжком в море вынырнуть в другой эпохе. В этой мне стало скучно, надоело быть французом и жить с располневшей женой, поверившей, что она - виконтесса. Тем более, что у меня и раньше не складывались отношения с французскими королями. Попал в подданные Людовика Четырнадцатого из-за дуэли и найду другого правителя по этой же причине.
        - Адмирал де Турвиль быстро принимает решения, так что не советую попадаться ему на глаза ближайшие пару недель, - сказал бывший капитан «Победоносного», опять потерев кулаком губы.
        - Надеюсь, мы не встретимся с ним не только ближайшие недели, но и месяцы, - произнес я. - Мой ответный совет: уходите из французского флота. В ближайшие лет двести заправлять на морях будут англичане. Так что или переходите к ним, или отправляйтесь в корсары. Там хотя бы разбогатеете.
        - Я и сам так думал. Ждал повод. Если не дадут новый корабль, поплыву в Англию, - сообщил бывший капитан «Победоносного».
        Хозяин гостиницы уже знал, что я убил на дуэли племянника адмирала. Поединки пока не считаются преступлением, чего не скажешь об убийстве племянников адмиралов. Это все еще непростительный грех, если ты не командир адмиралов.
        - Ваш слуга сказал, что вы сегодня уедете, - предельно вежливо уведомил хозяин гостинцы. - Обед вам не готовить?
        - Почему же, приготовь, - ответил я. - Мне еще надо купить лошадей.
        - Мой кузен торгует лошадьми. Если хотите, пошлю за ним, - предложил он болеетеплым и менее официальным голосом.
        - Мне нужны две ездовые с седлами и одна вьючная. Если у него есть хорошие, пусть сразу приведет. Заплачу щедро, но всякую дрянь покупать не буду, - предупредил я.
        - Лошадей лучше, чем у него, в нашем городе ни у кого нет! - похвалил хозяин гостиницы.
        Кузен-барышник оказался тридцатичетырехлетним болтливым малым с вытянутым лицом. Если его голову поместить между лошадиными, то не сразу поймешь, где человеческая. Барышник привел четырех лошадей: трех ездовых жеребцов и вьючную кобылу. Если это лучшие в городе, то всех остальных надо отправить на колбасу. Каждый раз, когда я спрашивал, сколько стоит конь, кузен начинал нахваливать его.
        Поняв, что ответа не дождусь, потому что меня держат за лоха, предложил:
        - Три сотни ливров за двух жеребцов и кобылу.
        - Сеньор, да каждый из жеребцов стоит три сотни! Вы посмотрите, какие у них… - вновь загомонил барышник.
        - Пошел вон, - тихо сказал я и направился к двери, ведущей со двора гостинцы в столовую, где меня ждал обед.
        - Шестьсот за троих! Пятьсот! Четыреста пятьдесят! - под каждый мой шаг понижал цену барышник.
        - Триста тридцать, - остановившись на пороге и не оборачиваясь, бросил я.
        - Четыреста! - отчаянно прокричал барышник, а увидев, что я берусь за ручку двери, нормальным голосом сказал: - Триста шестьдесят. Они стоят этих денег, поверьте.
        - Триста пятьдесят - и только потому, что спешу, - предложил я.
        - Согласен, - обреченно, словно эта сделка разорит его, произнес барышник.
        Пересчитывая деньги, он сопел так напряженно, будто каждая монета весила килограмм десять. Его родственник стоял рядом и наблюдал с кислой мордой. Ничто не огорчает нас, самых умных, так, как удача, привалившая дураку. Жаль, что барышник не увидит, как я буду рассчитываться с хозяином гостиницы, а то бы, уверен, на его морде было бы не меньше кислоты.
        Отобедав гусем, запеченным с какой-то травой, которая придала мясу интересный, сладковатый привкус, жареной говядиной с зеленым салатом, жареной треской с острым соусом, двумя сортами сыра и отдав должное сидру, я оплатил счет за гостиницу, удалив из него приписку в восемь ливров, после чего отправился верхом в сопровождении своего слуги и пса Гарика в сторону города Нанта. Особо не спешил. Адмирала известят о смерти племянника не раньше вечера. Поскольку я теперь не являюсь его подчиненным, послать за мной погоню он вряд ли посмеет. Наверняка сообщит о дуэли и ее результате в Париж. Пока курьеры довезут сообщение туда, пока там решат, наказывать меня или нет, а если да, то как, пока курьеры доставят королевский указ в Нант, пройдет не менее двух недель. За этот срок я не успею добежать до канадской границы, но меня устроит и любая другая, тем более, что Франция сейчас воюет со всеми своими соседями - беги в любую сторону.
        Места, по которым мы проезжали, были мне знакомы. Когда-то воевал здесь под командованием Бертрана дю Геклена. Если города немного изменились, в основном увеличившись в размерах, то в сельской местности, как мне показалось, всё осталось прежним. Крестьяне всегда живут, на несколько веков отставая от горожан. Только во время революций город опускается до уровня деревни, но ненадолго. Техническая революция только набирает обороты, а буржуазная наведается во Францию не скоро.
        Единственным важным изменением была сеть почтовых станций. Их понастроили по всей стране, километров через двадцать пять друг от друга. Между ними курсировали рыдваны - многоместные экипажи, перевозившие пассажиров. Эти станции - не убогие придорожные трактиры, в которых в прошлом тебя кормили, чем попало, а ты бесчисленных клопов и вшей - своей кровью. Это уже дедушки мотелей, только вместо гаражей конюшни. Начиная со второго дня пути, мы останавливались в первой почтовой станции на обед, а во второй - на ночлег. И разбойничков стало заметно меньше. Настолько меньше, что о них, конечно, слышали, но нападений на путников в краях, через которые мы проезжали, давненько не было, хотя путешествуют сейчас в основном малыми группами. Говорят, что в Провансе до сих пор сильно шалят на дорогах. А чего еще можно ожидать от дикарей, которые только недавно стали частью цивилизованной Франции?!
        2
        В Нанте еще не знали о разгроме французского флота. Я был первым, кто рассказал эту неприятную новость. Мне показалось, что слушатели отнеслись к ней без особого интереса. Скажем так, они бы больше удивились победе. Да, им нравятся победы французского флота, но на первом месте интерес к сухопутной армии. Французы непрошибаемо уверены, что судьба любой страны решается только в сухопутном сражении. Даже судьба Англии, поэтому норовят высадить там десант, а не устроить морскую блокаду, которая, по моему мнению, была бы более эффективной.
        Мою жену Мари-Луизу тоже больше огорчила моя дуэль с племянником адмирала, чем потеря фрегата, не говоря уже о поражении всего флота. Впрочем, не только огорчила, но и порадовала. Не у каждой есть муж, победивший на дуэли.
        - Если он умрет, тебя могут наказать? - первым делом спросила она.
        - Да, могут сделать короче на голову, - поделился я предположением.
        - Они не посмеют, ты же виконт! - не поверила жена.
        - Я знавал графов и даже герцогов, с которыми проделывали это, - сказал я.
        - Но не за дуэль же! - не согласилась Малу.
        - У меня нет желания проверять, казнят меня за дуэль или нет. Я завтра уеду заграницу, скорее всего, в Испанию и там подожду известий, выжил ли этот сопляк, а если нет, то что мне за это будет? - сообщил я.
        - Я поеду с тобой, - сразу решила Мари-Луиза.
        Вот только ее мне заграницей и не хватало!
        - Если ты уедешь со мной, все наше имущество разграбят под каким-нибудь надуманным предлогом. К тому же, надо кому-то заняться получением компенсации за гибель фрегата. Речь идет о трех миллионах ливров. Чужому человеку такое не поручишь, а твой отец будет здесь только к зиме, - сказал я.
        Три миллиона ливров отбили у Мари-Луизы желание путешествовать. Ради такой суммы она была готова отказаться от дорожных лишений и жизни в чужой стране, а не в своем благоустроенном доме.
        - Я буду каждый день писать тебе письма, - придумала она сама себе епитимью за отказ сопровождать мужа в горе и радости.
        - Да, так будет лучше, - согласился я.
        От своего имени, полковника драгунского полка, я написал подорожную себе на свое настоящее имя, как капитану, командиру роты этого полка, получившему отпуск для решения семейных вопросов в городе Нанте. Теперь капитан в сопровождении слуги возвращался из отпуска в свой полк, стоявший в городе Динан. Купленные в Шербуре лошади как раз годились для этой цели. Из своей конюшни я взял только одного иноходца, который выглядел не слишком дорогим. Все-таки придется провести в седле много дней, а на иноходце не так сильно отбиваешь задницу. Во вьюки были уложены еда, одежда, оружие и спасательный жилет, начиненный драгоценными камнями. В банке были получены пять векселей на пятьдесят тысяч ливров каждый, которые можно было обменять в любой стране, соседствующей с Францией. Война никак не повлияла на деловые отношения банкиров всех стран, участвовавших в конфликте. Кстати, займы на войну банкиры давали обеим враждующим сторонам, и это никого не смущало.
        Рано утром я вместе с Энрике из своего городского дома выехал якобы в свой загородный, хотя вся прислуга знала, что отправляемся мы в Испанию. Я ехал на иноходце, а слуга - на жеребце, купленном в Шербуре. Еще одного оседланного жеребца и навьюченную кобылу он вел на поводу. Гарик сопровождал нас, то опережая, то отставая. Я решил взять пса с собой. Может, еще где улучшит местную породу гончих. Миновав пригороды Нанта, мы повернули в берегу Луары. Там нас поджидала двадцатичетырехвесельная речная галера. От морских она отличалась более низкими бортами и плоским днищем. Единственная мачта рассчитана на брифок, который лежал в диаметральной плоскости судна, от мачты в нос. Судя по слою пыли на парусе, последний раз его ставили несколько недель назад. Шкипером был невысокий пожилой мужчина с подслеповатыми карими глазами, которые постоянно слезились, даже в безветренную погоду. Вглядываться в даль ему было незачем, потому что, посмотрев на один берег реки, мог точно сказать, что именно находится на противоположном, а суда уже придерживались при движении правой стороны. На голове у него шляпа с узкими
полями и фазаньим пером, сломанным в верхней трети. Одет в длинную темно-синию безрукавку поверх желтоватой полотняной рубахи и черные штаны, закатанные до коленей. На ногах кожаные шлепанцы, мокрые, будто прогулялся в них по мелководью. Единственным грузом галеры стали два пассажира и их четыре лошади и собака, которых расположили в кормовой части. Накрапывал дождь, поэтому мне предложили место под тентом, который был как бы продолжением палубы короткого полуюта.
        - Из-за дождей не уродится виноград в этом году. Нечего будет продавать крестьянам, не на что покупать еду. Голод начнется, - прокаркал шкипер, помогая мне устроиться в плетеном из лозы кресле.
        Из-за теплой и дождливой погоды листья и молодые побеги винограда покрылись плесенью и желтыми пятнами. Бороться с этой гадостью пока не умеют. Крестьяне тупо обрывают пораженные листья, но это не останавливает болезнь.
        - Неудачный год выдался, - согласился я.
        Шкипер покивал головой, вытер рукой слезящиеся глаза и спросил:
        - Можно отправляться?
        - Поплыли, - разрешил я.
        Двадцать четыре гребца, все молодые и крепкие мужчины в широкополых соломенных шляпах, одетые в рубахи, кожаные жилетки и короткие штаны, упершись босыми ногами в палубу, дружно налегли на весла. Двадцать пятым подчиненным шкипера был рулевой, который с трудом поворачивал тяжелый румпельный руль. В отличие от гребцов, шляпа у него была фетровая - положение обязывало. Для этих людей дождь был в радость. В жару грести тяжелее. Впрочем, перемещать практически пустую галеру им было не сложно.
        На берегах реки все еще много замков. Для нынешней жизни они стали недостаточно комфортабельными, а содержание обходится очень дорого, поэтому большинство хозяев предпочитают ломать их и строить из полученного материала современные дома. Знали бы они, за какие деньжищи будут продавать уцелевшие замки в двадцать первом веке!
        На реке почтовых станций пока нет, поэтому останавливались на ночевку в деревнях или городах. Неподалеку от пристани обязательно был трактир или гостиница. Там я и ночевал вместе со слугой, а мои лошади всю ночь набивали брюхо или на пастбище, или в конюшне. Экипаж, включая шкипера, спал на галере.
        На пятый день мы прибыли в Орлеан. Город разросся с тех пор, как я был здесь в последний раз. Жанна д’Арк еще не стала святой, но восьмого мая ее поминают, называя Орлеанской Девой, спасшей Францию. Наверное, делают это, чтобы искупить вину за то, что предали и продали ее за десять тысяч золотых. Поэтому во Франции так много святых.
        Я расплатился со шкипером за пять дней аренды галеры и дал еще за семь:
        - Никому не говори, кого привез. Жди меня здесь неделю. Если не приеду, ты свободен, грузись, чем хочешь.
        - Я могу подождать вас и дольше, - предложил шкипер.
        А почему бы не подождать?! Галера стоит, а деньги идут. Только мне с лихвой хватит недели, чтобы покинуть пределы королевства Франция. Мне надо, чтобы раньше этого срока не узнали, что я отправился не в Испанию, а на северо-запад. Поэтому пусть галера постоит здесь. Моя безопасность стоит полутора сотен ливров за аренду судна на неделю.
        На следующее утро я со слугой отправился в Париж, а потом в Динан. Во Франции все дороги идут через столицу, даже если она не по пути. Вполне возможно, что нам встретится курьер, везущий приказ о моем аресте, но, надеюсь, никому не придет в голову искать именно здесь Александра де Кофлана, виконта де Донж. Тем более, с документами на имя русского капитана, служащего в его полку.
        3
        Мой тесть Матье де Кофлан очень удивился, увидев меня. До него уже дошло известие о поражении французского флота, но он надеялся, что я не вернусь в сухопутную армию. Я объяснил, что не собираюсь отнимать у него командование полком, после чего тесть перестал печалиться по поводу разгрома французского флота. Поражение не ограничилось лишь сожжением трех линейных кораблей и двух фрегатов в Шербуре. Возле селения Сент-Васт-ла-Хог было уничтожено англичанами еще двенадцать линкоров и множество более мелких судов, количество которых даже не сочли нужным сообщить, как будто сгорели ненужные, пересушенные дрова. Вы поверите, но потерявший большую часть флота адмирал Анн-Илларион де Костентин, граф де Турвиль, был назначен героем и почти победителем. Король Франции даже, немного по-своему, повторил слова своего турецкого коллеги, потерявшего флот под Лепанто: «Счастье, что де Турвиль спасся, а корабли построим новые!» - и произвел горе-флотоводца в маршалы. Наверное, искупал вину за свой дурацкий приказ. Для чего была запущена еще и утка, что адмиралу просто не успели довести до сведения новый королевский
приказ, разрешавший уклониться от сражения с превосходящими силами противника. Поэтому во Франции так много маршалов.
        О моей дуэли в Динане ничего не знали. Тестя поразило не то, что я проткнул кого-то на дуэли - с кем не бывает?! - а то, что я сделал это с племянником адмирала. По мнению Матье де Кофлана, это то же самое, что и дуэль с самим адмиралом.
        - Так он умер? - спросил тесть.
        - Понятия не имею, - ответил я. - Как ты понимаешь, я не стал ждать ответ на этот вопрос. Поживу где-нибудь за пределами Франции, пока ситуация не прояснится, чтобы не попасть под горячую руку. Завтра выделишь роту, чтобы проводили меня до вражеской территории. Оттуда поеду в Голландию или Англию. Если племянник умер, придется пробыть там, как минимум, до конца войны, а то и до смерти короля. Так что тебе надо будет помогать Мари-Луизе, потому что она одна со всеми делами не справится.
        И я перечислил ему, что, когда и как делать. Понимал, что, скорее всего, не вернусь во Францию, но жалко будет, если разбазарят нажитое непосильным трудом.
        - Если хочешь, можешь оставить полк на кого-нибудь и вернуться в Нант, заняться моими делами. Я предупредил Малу. Она будет выплачивать тебе зарплату полковника, - предложил я.
        - Не сейчас, - отказался тесть. - Вот возьмем Намюр, может, тогда. Сам Вобан руководит осадой!
        Я уже привык, что Франция - страна только героев и выдающихся людей, поэтому даже действительно заслуживающих похвалу воспринимаю скептически. Уверен, что у противников французов есть не менее выдающиеся осадные инженеры, но родились они в странах с маломощным пиар-ресурсом и/или слишком завистливым населением.
        На следующее утро в сопровождении роты драгунов я добрался до территории Испанских Нидерландов, которую контролировали враги французов. Там я распрощался с солдатами своего полка и дальше поехал только со слугой Энрике. Встречи с вражескими подразделениями я не опасался. На руках у меня подорожная за подписью полковника Матье де Кофлана на имя русского дворянина, капитана драгунской роты, решившего покинуть службу во французской армии. В Западной Европе все еще в порядке вещей служить там, где хочешь, независимо от твоей национальности и государственной принадлежности. Послужил во французской армии, заработал чин и деньги, а теперь возвращаюсь домой. Если по пути найду теплое местечко, остановлюсь там.
        Самое забавное, что меня никто ни разу не остановил и не спросил, куда и почему я еду, не предложил показать подорожную. Благородный и явно не бедный человек путешествует в сопровождении слуги - и пусть себе едет. Представляю, как скучно сейчас быть шпионом.
        4
        Из-за окружавших его болот Роттердам почти не изменился в размерах, разве что значительно подрос вверх. Раньше трехэтажные дома были редкостью, а теперь почти все в четыре или пять этажей, и видел даже семиэтажные. Двухэтажных в центре почти нет. Остались только на окраинах. Как и раньше, построены дома из кирпичей, покрытых защитным слоем дегтя. В богатых домах есть элементы - карнизы, фронтоны… - из камня-ракушечника, которые выделяются светло-коричневыми пятнами на черном фоне. На улицах попадаются подростки в одежде двух цветов герба Роттердама: левая половина белая, а правая - зеленая. Как мне объяснили, это сироты и подкидыши, которых мэрия содержит и обучает какой-нибудь профессии в специальных приютах. По достижению подростком пятнадцати лет, ему выдают нормальную одежду и немного денег и оправляют в свободное плавание. Большинство мальчиков-сирот становится моряками. Впрочем, и большинство мальчиков, выросших в семьях, тоже посвящают себя морю или, на худой конец, кораблестроению. Есть приюты и для бывших проституток, где они занимаются посильным трудом - плетут кружева или вышивают.
Заключенные в тюрьмах тоже не бездельничают, как раньше, а работают на благо свое и города. В общем, голландцы, как и положено скупердяям, первыми поняли, что дешевле потратиться на искоренение причин для возникновения преступности, чем бороться с ней, и начали строить небоскреб под названием «социальное государство». В двадцать первом веке у меня было подозрение, что небоскреб вот-вот рухнет под собственной тяжестью и похоронит под собой Нидерланды. На такой болотистой, во всех смыслах слова, почве опасно строить высокие здания.
        Свой дом я не нашел. На месте его и тещиного был пятиэтажный из покрытого дегтем кирпича, без каких-либо украшений, с маленькими узкими окнами, в которых нижняя половина поднималась вверх по принципу гильотины. Ни одного ван Баерле тоже не оказалось в Роттердаме. Говорят, все представители этого богатого рода перебрались в Амстердам, чтобы стать еще богаче. Зато верфь находилась на том же месте, и у хозяина свободного стапеля были такие же уши, похожие на пожухшие лопухи, и стойкий перегар, как и у того, который владел им почти полтора века назад. Может быть, это его потомок. На этот раз мне не удалось удивить корабела необычным заказом.
        - Трехмачтовую гафельную шхуну с острыми обводами и соотношением длины к ширине, как шесть к одному, марселями на фок-мачте и грот-мачте, длинным бушпритом под три кливера? - уточнил корабел. - Сделаю. Есть у меня чертежи похожей шхуны на восемьдесят пять ластов (сто семьдесят тонн). Надо будет только немного поработать с обводами и бушпритом. Если подойдет такая, сделаю быстро. Если нет, надо будет подождать, когда рассчитаю нужную.
        Ты смотри, они уже рассчитывать научились! Скоро будут знать больше меня.
        - Именно такая мне и нужна, - согласился я, потому что хотел получить судно, как можно быстрее.
        - Без такелажа и парусов шхуна обойдется тебе в тридцать тысяч гульденов. Треть сразу, треть - когда сделаю половину работы и треть - окончательный расчет, - сообщил корабел.
        Когда-то голландский гульден был равен французскому экю, но сильно девальвировал. По реформе тысяча шестьсот восемьдесят первого года он немного дороже ливра. Я учел в «Стадсбанк ван Ленинг» сразу все векселя. Вдруг мне захочется исчезнуть? Странно будет, если покойник вдруг предъявит к учету вексель. Банк располагался в массивном, не похожем на тонкие соседние, трехэтажном здании с крыльцом из камня-песчаника, которое издали было похоже на льдину, прижатую приливом к черному утесу. Как мне сказали, головной офис в Амстердаме располагается в шестиэтажном здании. Я вспомнил времена, когда голландские банки располагались в одноэтажных домишках, где в офисе с трудом помешались хозяин, его помощник и пара посетителей. Отдав корабелу треть за шхуну, остальное разместил на счете под три процента годовых. Хоть что-то, да накапает.
        Гостиница, в которой я остановился, находилась неподалеку от рыбного рынка, не изменившегося ни капельки. По крайней мере, вонища там была прежняя, ядреная. Я сразу вспомнил, как шел по рынку к монастырю, чтобы поглубже пообщаться с инквизиторами. Теперь их в Роттердаме не встретишь. На первом этаже гостинцы располагались служебные помещения, включая кухню и ресторан, на втором и третьем - комнаты для иностранцев с длинными и широкими кроватями, а на четвертом - для голландцев, предпочитающих платить меньше и спать сидя. Чем выше этаж, тем комнат больше в полтора раза, но метраж их меньше в те же полтора раза и цена ниже, но не в полтора, а примерно в один с третью. То есть, четвертый этаж был самым доходным. Да и заполнялся лучше. Единственным недостатком гостиницы было отсутствие конюшни, но, как меня заверили, в других тоже нет. Роттердамцы предпочитают держать лошадей в виде вяленого мяса или колбасы. Зато у хозяина гостиницы был договор с загородной конюшней, куда и отвели моих лошадей.
        Я выбрал номер на втором этаже. В нем имелась темная комната, типа чулана, где стояла кровать для слуги и через тонкую перегородку находились умывальник и стульчак с ночной посудиной. Слуга должен быть в курсе ароматов своего хозяина. В комнате имелась для благородного человека широкая кровать без балдахина, который здесь уже полностью вышел из моды, а в передовой Франции еще встречался; что-то типа шкафа для одежды и рядом с ним сундук для этой же цели - на любой вкус; на стене между двумя узкими окнами висело большое зеркало в деревянной, резной, лакированной раме, а рядом с ним стояла ширма из четырех частей на шарнирах, чтобы можно было загородиться по своему усмотрению; небольшой овальный стол, накрытый длинной бардовой скатертью, и четыре стула с низкими спинками и кожаными сиденьями, набитыми конским волосом. Под столом спал Гарик. Это был его выбор.
        Гостиницу мне посоветовал попутчик, купец из Брюсселя, дотошный сорокапятилетний мужик с лицом неправдоподобно быстро разбогатевшего крестьянина, который при этом был ходячей энциклопедией по экономике Голландии, знал ответы на все вопросы, хоть как-то связанные с торговлей, промышленностью и любым другим способом извлечения прибыли. При таких познаниях одевался, как разорившийся купец средней руки - всё добротное, но далеко не новое. Купец, узнав, что меня интересует морской разбой, рассказал, что штатгальтер Испанских Нидерландов Максимилиан Второй, по совместительству баварский курфюрст, выдает каперские патенты всем желающим разбогатеть за счет французов и берет за это залог в шесть тысяч песо или, как тут говорили, талеро и, в отличие от голландцев, которые загребают треть, всего десять процентов от добычи. Я решил воспользоваться этой информацией, когда строительство шхуны будет подходить к концу. Из-за одной дуэли я не смог устроиться испанским пиратом, а благодаря второй, мечта осуществится. Я так долго захватывал испанские корабли, что пора бы и отблагодарить страну, которой они
принадлежали.
        5
        Строительство шхуны закончили в конце февраля. Все это время я провел в Роттердаме. Развлекался, как умел: фехтовал с разными учителями, не столько обучаясь сам, сколько обучая их и заодно тренируясь, охотился, играл в кегли и шары, катался зимой на коньках. Чтобы не было совсем уж скучно, завел служанку - пятнадцатилетнюю Кристиану Виссер (Рыбакову) или коротко Анне, голубоглазую блондинку с румянцем во всю щеку. Родись она на двести лет позже, рекламировала бы румяна, а на триста - пастеризованное молоко, поскольку приехала в Роттердам на заработки из деревни. Поскольку венерические заболевания в эту эпоху рванули по Европе семимильными шагами, а врачи волоклись за ними, прихрамывая на обе ноги, женщины с непредсказуемым сексуальным опытом стали мне абсолютно неинтересны, переключился на девственниц. Услышав, что в ее обязанности будет входить и ночное обслуживание, Анне задала всего один вопрос: будут ли вычеты из зарплаты по техническим дням? Узнав, что эти дни никак не скажутся на зарплате в тридцать гульденов в месяц (двойной оклад), если не будут превышать разумное количество, сразу
согласилась. Ко всем своим обязанностям относилась настолько старательно, словно боялась не доработать хотя бы на дают - самую мелкую, медную, голландскую монету - и лишиться места. Эмоции в постели и не только проявляла крайне редко, когда совсем уж невмоготу было сдержаться, хотя я предупредил, что и за это штрафных санкций не будет. Деньги складывала в кожаный мешочек, который хранила на дне своего дубового сундучка, запираемого на большой висячий замок. Я предлагал положить деньги на счет в банке, чтобы набегали проценты. По мнению Кристианы Виссер, сундучок был надежнее. Получив зарплату, пересчитывала, беззвучно шевеля губами, ее, а потом - отложенное ранее.
        - Как объяснишь мужу, куда подевалась девственность? - однажды полюбопытствовал я.
        - Невесте с богатым приданым такие вопросы не задают, - наставительно, как неразумному дитяти, сообщила она.
        Голландская рассудительность, как образец семейного счастья. Подозреваю, что и жениха будут искать такого, какой сочтет приданое богатым.
        Все это время я вел переписку с женой и тестем. Они мне сообщили, что Симон де Костентин приказал долго жить, причем без помощи врачей. Они просто не успели помочь ему в этом. Его дядя, получив вместо втыка маршальский жезл, что, по моему мнению, одно и то же, только с другой стороны, возжелал моей головы. Наверное, именно моя голова помогла бы ему поверить в свои флотоводческие и не только способности. Король Франции пошел ему навстречу. Ко мне домой наведывался сам губернатор Батист де Буажурдан, сеньор де Буэр, чтобы сообщить это пренеприятное известие. Как будто он не знал то, о чем был в курсе весь Нант - о моем отъезде в Испанию. Видимо, позабыл он и то, что я не совсем идиот, иначе бы не отложил выплату трехмиллионной компенсации за фрегат, пока я сам за ней не зайду. В отличие от него, я знал, что покойнику деньги не нужны. Поэтому подожду, когда умрет король Франции Людовик Четырнадцатый. Смерть Людовика под порядковым номером одиннадцать я уже пережил, а четырнадцатому в мае стукнет пятьдесят пять - преклонный возраст по меркам данной эпохи.
        Во второй половине февраля я предоставил Кристиане Виссер отпуск оплачиваемый (ползарплаты) и разрешил съездить домой, а сам вместе со слугой Энрике отправился за каперским патентом. Я никогда не бывал в Брюсселе - нынешней столице Испанских Нидерландов, а в будущем - Евросоюза. Видел его только по телевизору. Тогда запомнились толпы чиновников и фонтан в виде писающего мальчика. Пудлил он сутки напролет. Наверное, чтобы хватило на всех еврочиновников. Мальчик этот уже есть. Писюн его надраен до блеска, как и в двадцать первом веке. Говорят, это дело губ чиновников. Примета у них такая: не пососешь - не поживешь с приятным вкусом во рту. Поскольку испанцы не любят принимать решения, чиновников у них намного больше, чем в других странах. Эта испанская болезнь надолго приживется в Брюсселе. Или все дело в любви к сосанию писюнов.
        Штатгальтер Максимилиан Второй проживал в замке на острове на реке Сенне и не имел желания видеться с каким-то залетным авантюристом. Выдачей патентов занимался сидевший в ратуше, расположенной на огромной центральной городской площади, чиновник Альберт Ваутерс - человек худородный и, как ни странно, скромный. Другой бы на его посту возомнил себя, как минимум, деревенским старостой, а этот проявлял амбиции, только вымогая взятки - идеальный чиновник по меркам Западной Европы. Шевеля мясистым носом-картошкой, который на худом костистом лице казался архитектурным излишеством, Альберт Ваутерс долго и нудно рассказывал, почему на выписку патента уйдут аж две недели. Главная причина - застать штатгальтера Максимилиана в рабочем кабинете.
        Я понял намек и спросил в лоб:
        - Пять гульденов сократят срок до одного дня?
        - Пять сократят всего лишь на неделю, а вот десять - до завтрашнего дня, - ответил чиновник.
        Поскольку у меня богатый опыт общения с чиновниками разных стран, я захватил с собой полсотни монет. Отсчитав десять, подвинул их по столу, накрытому темно-зеленой скатертью, в сторону Альберта Ваутерса. Словно монеты могли скатиться в ненужную сторону, чиновник быстро накрыл их ладонью и переместил по скатерти к своему краю стола, а оттуда ссыпал в другую ладонь.
        - Приходите завтра утром, - сказал он, растянув в улыбке тонкие губы, из-за чего нос и вовсе стал казаться образцом неумелого фотомонтажа.
        Испанский патент был не так многословен, как французский:
        «В силу данной грамоты я дозволяю капитану (имярек), в соответствии с ордонансами о корсарах от 29 декабря 1621 года и 12 сентября 1624 года, крейсировать на шхуне «Альбатрос» с необходимым количеством вооруженных людей, оружия и боеприпасов близ берегов Испании, Франции и Берберии, вступать в бой и захватывать корабли французского государства, поскольку этой державе объявлена война, и корабли турецких и арабских корсаров, а также прочие суда врагов Королевского Величества Карла Второго, но объявляю, что он не может ни под каким предлогом отправиться на своей шхуне к берегам Бразилии, Азорским островам, Мадейре, Канарским островам или берегам Вест-Индии.
        Составлено в Брюсселе 27 февраля 1693 года и действительно сроком на один год.
        Я, штатгальтер Нидерландов, Максимилиан».
        Вместо подписи стояло факсимиле ценой, как догадываюсь, в десять гульденов.
        6
        Первый рейс я сделал с грузом на Гамбруг, наняв только опытного шкипера Хендрика Пельта и минимальное количество матросов. Голландские матросы все еще лучшие в Европе, что значит и в мире. Как следствие, они одни из худших солдат, в корсары не годятся. С работой сейчас были проблемы, потому что фрацузские корсары захватили много голландских и английских торговых судов, поэтому я отобрал лучших матросов. Поскольку груз мне никто не хотел доверять, набил трюм на свои. Вспомнил, что возил когда-то в Гамбург из Роттердама, и нагрузил то же самое. Северное море встретило меня сперва туманом, а потом легким штормиком баллов на семь при юго-западном ветре, попутном и отжимающим от берега. Я в очередной раз привыкал к пятидесяти оттенкам серого, свойственным Северному морю и его берегам. Лоцмана в устье Эльбы не брал, потому что вода была высокая, в горах в центре Европы все еще таял снег.
        Гамбург тоже, как квашня, выполз за остатки крепостных стен. В нем стало больше зданий из красного кирпича, а у этих зданий - этажей. Человечество устремилось вверх, как будто ничего не слышало о Вавилонской башне.
        Товары распродал быстро, потому что не накручивал много. Голландские товары ценятся в регионах, которые восточнее ее. Так уж повелось в Европе: чем западнее, тем лучше. Но стоит помнить, что на меридиане франко-испанской границы лучшее начинает движение в обратную сторону. Впрочем, торговая прибыль была вторична для меня. Я приплыл сюда, чтобы набрать корсарский экипаж.
        Первым делом нанял боцмана. Как-то вечером зашел в припортовую таверну и просидел там пару часов, наблюдая, как развлекаются безработные моряки. Поскольку денег на вынивку было меньше, чем кулаков, дрались чаще, чем пили. Кстати, пьют немцы сейчас так, что русским придется еще несколько веков догонять их. Основными напитками были пиво и дешевая картофельная самогонка, мутная и с пресквернейшим вкусом. За одним из длинных дубовых столов с толстой столешницей, изрезанной ножами и залитой пивом, сидела компания из шести человек, вожаком которой был крепкий мужчина лет сорока пяти со светло-русыми волосами на голове, обветренной мордой бурякового цвета, рыжеватой короткой бородой, которую в будущем будут называть шкиперской, и тяжелыми кулаками, густо поросшими рыжеватыми волосинами. Одет в кожаную куртку с длинными рукавами и кожаные штаны, босой, хотя по ночам холодновато. Если на куртку нацепить пару цепей, то походил бы на байкера, потерявшего сапоги вместе с байком. Он что-то не поделил с таким же крепышом, сидевшим за соседним столом, после чего они пару минут выясняли, кто круче. Крепыш
оказался слабаком. По приказу хозяина таверны приятели вытащили его безчувственное тело на улицу. Если кто-либо умрет в таверне, у хозяина будут проблемы, а если под ее стенами, то нет.
        Я подошел к победителю, который залпом допивал пиво из оловяной кружки емкостью в литр, и, когда она была припечатана днищем к столешнице, спросил:
        - Ты - боцман?
        Он посмотрел на меня покрасневшими то ли от алкоголя, то ли от ярости глазами и, правильно угадав, с кем имеет дело, ответил тоном подчиненного, приученного к дисциплине и субординации:
        - Да, господин капитан.
        - У меня испанский каперский патент, набираю экипаж. Нужны человек тридцать - сорок отчаянных парней, - сообшил я и задал второй вопрос: - Сумеешь набрать таких?
        - Конечно, господин капитан, - произнес он.
        Я рассказал, где стоит шхуна, и добавил:
        - Если наберешь за четыре дня, будешь получать три доли от добычи, как офицер.
        Боцман, которого звали Магнус Неттельгорст, справился с поставленной задачей за три дня. Парней он набрал под стать себе. Я бы предпочел не встречаться с такими в темном переулке. За это время я нашел артиллерийского лейтенанта, двадцатитрехлетнего англичанина Годдарда Оксбриджа, которому, по пока неизвестным мне причинам, заказан путь на любимый кислый остров.
        - Мы будем заходить в порты Англии? - первым делом спросил он.
        - Разве что бурей загонит, - ответил я
        - Тогда я согласен, - сказал артиллерист.
        А чего бы ему не согласиться?! Судя по потрепанному черному камзолу, явно с чужого плеча, на размер меньшего, грязной нижней рубахе, потертым черным кюлотам и сабо, обутым на босу ногу, с деньгами у него большие проблемы. Если не со мной в море, то в ближайшие дни - на большую дорогу. Тем более, что у меня всего-то четыре бронзовые карронады калибром двенадцать фунтов и две шестифунтовые, с нарезными стволами, погонные кулеврины, которые легко перенести на корму и сделать ретирадными. Ему, как и шкиперу, и боцману, полагались три доли от добычи. Помощнику боцмана и плотнику - по две, матросам и солдатам - по одной, а двум юнгам - по полдоли. Голландским матросам я разрешил уйти, если бояться. Испугался всего один. Я, как капитан, буду получать пять долей и, как судовладелец и снабженец, еще две трети добычи после выплаты королевской десятины.
        7
        В Северном море французских судов не увидели. В Ла-Манше повстречали пару французских корсаров на одномачтовых суденышках водоизмещением тонн пятьдесят. Наверное, рассчитывали захватить такие же большие призы, как сами. Я не стал тратить на них время. За такое судно много не выручишь, тем более, что не потащишь же их до бельгийского порта. Продавать придется в Англии, где отберут двадцать процентов в казну.
        Добыча поджидала нас в Бискайском заливе. Во второй половине дня впередсмотрящий заметил караван из тридцати двух купеческих судов, шедших от мыса Финистерре в сторону Бреста курсом бакштаг левого галса, подгоняемые западным ветром. Почти все были голландской или английской постройки, но под французским флагом. Строй не держали. Такое впечатление, что у них регата, и победитель получит приз, поэтому рвались к финишу толпой. Я решил, что эти суда захватили в предыдущие годы, а теперь заставляют трудиться на экономику Франции. Их охраняли всего два фрегата, которые шли мористее, держа караван под ветром.
        Моя шхуна под французским флагом пересекла их курс по носу на дистанции мили три, оказавшись ближе к берегу, после чего взяла правее и пошла навстречу. Косые паруса позволяли ей идти курсом крутой бейдевинд правого галса. Из такой позиции трудно нападать на находящиеся на ветре суда, поэтому французские фрегаты не обратили на нас внимание. Да и кому могло прийти в голову, что мы отважимся напасть на такой большой караван?! Даже мой экипаж был уверен, что я всего лишь пытаюсь проскочить мимо фрегатов. Корсары мечтательно смотрели на проходившие мимо нас, нагруженные суда и огорченно вздыхали про себя
        Замыкал караван флейт водоизмещением тонн на пятьсот. При этом он шел ближе всех к берегу, и мы могли без труда сблизиться с ним вплотную. Наверное, боится утонуть, потому что нагружен знатно, осев ниже ватерлинии. В будущем в европейских портах за такие перегрузы будут штрафовать старшего помощника, который отвечает за погрузку. Обычно сумму штрафа исчисляют из расчета сто евро за каждый сантиметр выше ватерлинии. Поскольку даже в порту есть волны, точно определить количество сантиметров невозможно, что отдает старпома в руки портового чиновника. Не понравится ему твоя морда или славянский (филиппинский, китайский…) акцент - и насчитает тысячу евро или даже полторы.
        - Приготовиться к бою! Пушечные порты пока не открывать! - отдал я команду.
        Экипаж не поверили своим ушам. Стояли и тупо смотрели на меня.
        - Два раза повторять?! - грозно крикнул я.
        Это заставило их поверить в мечту. Мигом достав и зарядив оружие и приготовив «кошки», они заняли места по боевому расписанию. На флейт, с которым мы сближались встречными курсами, теперь смотрели очень даже приземленно, точнее, приводнённо. Когда до него осталась пара кабельтовых, я приказал спустить французский флаг и поднять испанский. От фрегатов нас скрывали другие суда каравана, поэтому я надеялся, что помощь жертве придет не скоро.
        На флейте повели себя довольно странно. Вместо того, чтобы взять мористее, в сторону своей охраны, он вдруг повернул вправо, в нашу сторону, пошел на фордевинд, с полным ветром, облегчая нам задачу. Я бы подумал, что капитан флейта надеется на таком курсе удрать от нас, но у шхуны на любом курсе скорость выше.
        Минут через двадцать мы нагнали его. За это время на предпоследнем французском судне выстрелили из пушки в нашу сторону. Не попали, да, наверное, и не выцеливали, а привлекали внимание фрегатов, потому что подняли на грот-мачте красный флаг. Мы тем временем опустили паруса и перенесли гики на противоположный борт, чтобы не мешали швартоваться. Продолжая двигаться по инерции, поджались к борту флейта, на палубе которого не было видно ни души. Экипаж явно не собирался сражаться, не щадя живота своего. Зацепившись «кошками», подтянулись. Поскольку первый, шагнувший на борт приза, получает две доли, сразу с десяток матросов перевалились через высокий фальшборт флейта. И все остались живы, потому что никто по ним не выстрелил.
        Экипаж флейта состоял из унтер-офицера и трех матросов французских и трех десятков пленных голландцев, включая шкипера - пожилого доходягу с трясущейся, лысой головой. Я бы такому ни в жизнь не доверил свое судно. У моряка голова должна качаться, а не трястись.
        - Слава тебе, господи! Я уж думал, окажемся надолго в плену! - первым делом выпалил голландский шкипер.
        - А как вас захватили?! - удивленно спросил я, поскольку даже пяти фрегатам такая добыча была не под силу.
        - Мы шли в Смирну караваном из ста тридцати судов под охраной небольшой нашей эскадры адмирала ван дер Гоза и такой же английской адмирала Рука. Нас заверили англичане, что французский флот блокирован в Бресте. Возле Гибралтарского пролива на нас напал адмирал де Турвиль. У него семьдесят линейных кораблей. Наши эскадры постреляли немного, пока два линкора не попали в плен. После чего остальные удрали. Французы захватили вот эти торговые суда и еще десятка три сожгли или потопили, - рассказал шкипер, перестав трясти головой.
        Воевать с купцами и слабым их охранением у адмирала де Турвиля получалось лучше. Судя по всему, у него не было возможности выделить большое количество матросов на столько призов, поэтому дал, сколько мог, и получил в итоге на один приз меньше. Это если никто больше не нападет, ведь идти до Бреста им еще дня два.
        Я забрал документы на груз, закрыл пленных французов в карцере, а шкиперу приказал лечь на курс бейдевинд настолько круто, насколько сможет, и следовать к испанскому берегу. Опасался, что французские фрегаты не отпустят нас без боя. Замыкающий, действительно, развернулся в нашу сторону и начал преследование. Я повел шхуну мористее флейта, чтобы прикрыть его. Само собой, тягаться с фрегатом, у которого полсотни пушек, нам не по зубам. Расчет был только на то, что перетащенными на корму, нарезными кулевринами удастся повредить его паруса или мачту. Впрочем, гнался фрегат не долго. Дистанция между нами была мили две и, хотя скорость у него была выше, чем у флейта, идти так круто к ветру, как мы, он не мог. Придется ему идти галсами, что сразу нивелировало его преимущество в скорости. Следовательно, догонять нас придется часа три-четыре, если не дольше. К тому времени стемнеет, и он сильно оторвется от каравана. Видимо, французский капитан решил, что потеря одного судна из тридцати двух - это не потеря, а дань богам за богатую добычу, и адмирал де Турвиль простит его. У англичан адмирал получает
восьмую часть добычи, захваченной его подчиненными. У французов по-разному, зависит от адмирала, но обычно десятая часть. Анн-Илларион де Костентин, граф де Турвиль станет богаче на четыре судна или пару миллионов ливров и вряд ли пожалеет о потере еще тысяч пятидесяти, которые обломились бы ему с захваченного нами флейта, тем более, что поделится с тем, которому задолжал три миллиона.
        8
        Порт Сантандер небольшой, но, так сказать, цивильненький. Гавань защищают от штормов два волнолома, причем один вдается в море на несколько десятков метров. Есть два мола и один пирс с каменными пакгаузами. В будущем морской порт переместят из центра города ближе к аэропорту. Сейчас в Сантандере много деревянных домов, а потом, после большого пожара, который не знаю, когда случится, будут только каменные. Уже есть странный собор, который я в первый раз принял за элеватор. Сейчас, правда, собор поменьше того, что будет лет через триста, когда я заходил сюда. Пока что нет королевского дворца на полуострове, казино, штаб-квартиры банка «Сантандер», который будет входить в десятку самых крупных в мире, многочисленных парков и музеев. Знаменитые пляжи, ради которых сюда будут приезжать толпами туристы, уже есть, но необорудованные, из-за чего кажется, что их все еще нет. В общем, тихий испанский городок, для которого приход корсара с призом стал событием, о котором будут рассказывать годами. Впрочем, может быть, я льщу себе. В этих краях орудуют баскские корсары, наверняка заходят и в Сантандер.
Говорят, отмороженные парни: на борту корсарского судна не наказывают никого ни за какие преступления.
        Я был уверен, что продажа такого большого количества одинакового груза уронит цены, что получим не так много, как хотелось бы, поэтому еще в открытом море спросил у шкипера:
        - Судовладелец не захочет выкупить судно?
        - Судовладелец не один, флейт принадлежит компании. У нее есть представительство в Мадриде. Надо у них спросить, - ответил голландец. - Я напишу им письмо, изложу обстоятельства. Но ответ придется подождать.
        - Мне теперь спешить некуда, - сказал я.
        Через девять дней в Сантандер прикатили из Мадрида в шикарной карете из черного дерева, разрисованного золотой краской, два представителя судоходной компании, которой принадлежал флейт. Оба пожилые, с похожими мясистыми, выбритыми лицами, медлительные и важные, одетые, несмотря на жару, в жюстокоры из плотной шерстяной ткани темно-синего цвета и темно-красные бархатные кюлоты. На шеях галстуки из белого шелка, посеревшего местами от пота, а на головах напудренные длинные парики, из-под которых пот стекал ручьями, оставляя на лбу и щеках сероватые дорожки из размокшей пудры. Я смотрел на купцов и пытался угадать: они медленные и важные потому, что так вырядились в жару, или так вырядились в жару потому, что медленные и важные?
        Я пригласил их в каюту, усадил за стол и сказал:
        - Можете снять парики. Меня ими не удивишь.
        - Правда? - произнес тот, что казался чуть старше, и, я бы сказал, с остервенением стащил с головы парик, который швырнул на стол рядом с собой, а мокрую, выбритую голову, вытер большим черным платком. - Когда-нибудь я сдохну в нем из-за этих чопорных испанцев!
        Второй голландец продолжал крепиться.
        Слуга Кике подал нам серебряные кубки с местным кисло-сладким белым вином, разведенным водой, чтобы лучше утоляло жажду. Гости выпили залпом. Слуга налил им вновь. После третьего бокала и второй голландец стащил с головы мокрый парик и вытер темно-красным платком коротко стриженную, седую голову.
        - Мы готовы выкупить судно вместе с грузом, - начал деловой разговор первый голландец.
        - Мне без разницы, кому продать. Дело лишь в цене, - сказал я. - Груз стоит шестьсот тысяч гульденов. Местные купцы предлагают мне такую цену.
        Местные купцы, правда, пока не догадываются, что такие лохи, но ведь и голландцы не в курсе планов конкурентов. Зато знают не понаслышке, что в Испании все товары дороги, потому что тонны золота и серебра из колоний отучили испанцев работать.
        - Тогда продавайте им, не задумываясь, - посоветовал, хитро улыбнувшись, второй купец.
        Поняв, что их не мякине не разведешь, я снизил сумму до пятисот пятидесяти тысяч гульденов. В итоге сошлись на пятистах тридцати тысячах, и только потому, что голландцам не хотелось в такую жару возвращаться домой ни с чем. Иначе бы прессовали меня до полумиллиона. Они выписали три векселя: пятьдесят три тысячи (десять процентов для испанского короля), триста тридцать одну тысячу двести для меня, как капитана, судовладельца и снабженца, сто пятьдесят девять тысяч гульденов для экипажа.
        На одну долю выходило две тысячи шестьсот сорок гульденов. Такие деньги обычный матрос зарабатывал бы лет десять. Когда я объявил эту цифру экипажу, молчание длилось минут пять. Все знали, что добычу взяли богатую, но никто из них, считавших с трудом и никогда не оперировавших такими большими числами, не предполагал, что за один рейс станет богачом. Затем они заревели так, будто только что разгромили в кровавой битве десятикратно превосходящего противника. Вместе с ними визжала и стоявшая за моей спиной Кристиана Виссер, которая, как и слуга Энрике, получит матросскую долю. С таким приданым она может родить от меня, но будущий муж-голландец все равно будет считать ее девственницей.
        9
        Корсары на судах, действовавших в европейских водах, не такие своевольные, как флибустьеры в американских. Бывало, конечно, всякое, но большинство помнило, что государственная машина любой страны сильна и беспощадна, с беспредельщиками не церемонится. Поддерживать дисциплину на борту было намного легче. Теперь, после приза, стало совсем легко. Сильная черта западноевропейцев - почуяв деньги, становятся трудолюбивыми дисциплинированными командными игроками. Отсутствие наживы мигом превращает их в нормальных людей. Мой экипаж, хапанув изрядно, стал образцово-показательным. Такое впечатление, что свято чтут кодекс строителя коммунизма. Разве что в карты и кости продолжают играть, но втихаря, выставляя караульного, чтобы я или кто-нибудь из офицеров не застукал. Я приказал боцману не часто посещать кубрики и поменьше замечать, но и не становиться совсем уж слепо-глухим. В итоге раз в неделю секли попавшихся игроков, что даже делало интереснее жизнь экипажа на судне.
        А жизнь эта была скучновата. Выйдя из Сантандера, мы поджались к французскому берегу и пошли на север, надеясь захватить неосмотрительного купца. Увы, таких мы не увидели, как ни высматривали. Такое впечатление, что французское судоходство в юго-восточной части Бискайского залива приказало долго жить. Возможно, благодаря баскским корсарам.
        Первую добычу мы засекли возле выхода из эстуария Жиронда. Это был флейт явно голландской постройки. Скорее всего, один из захваченных адмиралом де Турвилем. Наверное, нагружен вином. Как только мы разглядели его силуэт, а он наш, флейт лег на обратный курс и устремился в сторону Бордо. Французский флаг на нашей грот-мачте не ввел его в заблуждение. Я предположил, что французы оповестили все свои атлантические порты о моей шхуне, занимающейся корсарством. Она приметная, не совсем типичная, а потому легко узнаваемая. Мы, конечно, погнались за шхуной, распугав заодно десятка три рыбацких суденышек, которые сразу прыснули к берегу, на мелководье. Не обращая на них внимания и пользуясь начавшимся приливом и попутным западным ветром, мы устремились за флейтом.
        На третьем часу погони, когда до добычи оставалась какая-то пара миль, впередсмотрящий доложил, что видит два французских фрегата. Они стояли на якорях у южного берега Жиронды и без парусов были плохо различимы против солнца. Если бы не поспешили сняться с якорей и поставить паруса, то мы бы проскочили мимо них и оказались в ловушке.
        - Лево на борт! Поворот фордевинд! - скомандовал я.
        Мы успели повернуть и лечь на курс крутой бейдевинд левого галса, получив лишь одно девятифунтовое ядро из погонной пушки в парус-бизань, продырявившее его, но, к счастью, не сорвавшее. Фрегаты не могли идти так круто к ветру, поэтому передний повернулся к нам правым бортом и дал залп из двух десятков орудий разного калибра. Дистанция к тому времени была больше мили, так что больше ни одно ядро не достигло цели. Увидев это, второй фрегат передумал стрелять. Оба пошли на север курсом полный бейдевинд, отжимая нас от берега. Даже если мы и повстречаем сейчас добычу, захватить ее не дадут.
        Преследование продолжалось до темноты. Когда оба вражеских корабля стали неразличимы, я приказал сделать поворот оверштаг и лечь на обратный курс. Надеялся, что враги или продолжат следовать на север, или лягут в дрейф. Увы! То ли французские капитаны оказались не глупее меня, то ли их задачей была охрана именно Жиронды, но на рассвете их заметили у нас по корме, следующими тем же курсом, но отставая миль на пять. Я приказал взять круче к ветру, чтобы уйти в открытое море. Ночью мы сменили галс, а поутру пошли на север.
        На следующий день поджались к берегу около Ла-Рошели и сразу увидели стоявших на якорях фрегат и два двухмачтовика, в задачу которых, как догадываюсь, входила охрана водного района. Несмотря на проигранное морское сражение и намного меньший, чем у англичан и голландцев, по численности и тоннажу военный и торговый флоты, французы сумели более грамотно организовать противопиратскую защиту побережья. Покрейсировав там еще две недели и так и не захватив ни одного приза, я приказал идти дальше на север, собираясь поискать счастья в Ла-Манше.
        Оно улыбнулось нам немного раньше. Двухмачтовая корсарская шхуна водоизмещением тон восемьдесят вела в порт Брест добычу - двухмачтовый гукер тонн на сто. Нас они приняли за своего соплеменника и коллегу, вышедшего из Бреста за добычей. Наверное, были на промысле, когда пришло предупреждение о моей шхуне. Только когда мы начали слишком уж явно сближаться с гукером, на шхуне выстрелил холостым зарядом трехфунтовый фальконет.
        - Поднять испанский флаг! - приказал я.
        Мериться силенками французские корсары не решились. Более того, поняв, что мы идем на абордаж, французский экипаж гукера из восьми человек пересел в двенадцативесельный катер и погреб вслед за своей шхуной. Английский экипаж из девяти человек был оставлен на гукере. Английский капитан был молодым - не больше двадцати лет - рыжеволосым, конопатым и самоуверенным.
        - Судно захватили мы! - первым делом заявил он, прибыв на борт моей шхуны.
        - Хорошо, пусть оно будет вашим, - мило улыбаясь, сказал я. - Сейчас мы пойдем дальше на север, и я посигналю французам, что могут опять захватить вас и отвести в Брест. Говорят, там захваченные экипажи держат в сыром подвале, пока не заплатят выкуп.
        - Вы не посмеете так поступить! - обиженным тоном воскликнул капитан и покраснел так, что веснушки стали не различимы.
        - Еще и как посмею, - заверил я.
        Пошмыгав покрасневшим носом, молодой капитан произнес:
        - Я готов заплатить за нашу охрану пятьсот фунтов.
        Английский фунт стерлингов был равен примерно двенадцати гульденам. То есть, мне предлагали за шесть тысяч гульденов уступить добычу, у которой одно только судно тянуло тысяч на двадцать гульденов. О чем я и сказал английскому капитану.
        - А что за груз ты везешь? - спросил я.
        - Солонину в бочках, - ответил он.
        Сто тонн солонины стоили дороже, чем гукер, и ее можно быстро и выгодно продать. Делали ее во многих странах, но английская считалась лучшей.
        - Отдаешь нам весь груз - и свободен, - предложил я.
        - Это слишком много! - возмутился английский капитан, снова покраснев.
        - Как хочешь, - сказал я и приказал: - Поднимаем паруса!
        - Ладно, я согласен, - через силу выдавил он и посмотрел на меня так, словно хотел запомнить на всю жизнь своего злейшего врага.
        Перегрузка заняла остаток этого дня и почти весь следующий. Всё это время, а также ночь, оба судна, ошвартованные лагом, шли на север со скоростью узла три-четыре. Когда операция закончилась, до английского берега оставалось всего ничего.
        - Семь футов под килем! - пожелал я на прощанье английскому капитану.
        Это выражение пока, так сказать, не в тренде, поэтому англичанин не сразу врубился в его глубокий смысл.
        - И тебе попутного ветра, - без энтузиазма пожелал он в ответ.
        Чтобы его пожелание сбылось сразу же, я повел шхуну в пролив Ла-Манш. Сырой западный ветер силой баллов пять погнал нас со скоростью узлов одиннадцать. Полный трюм солонины помогал судну лучше держаться на курсе, а команде наедаться от пуза и легче переносить тяготы морской жизни.
        10
        Мы шли под французским флагом вдоль французского берега пролива Ла-Манш, на удалении мили две-три от него. Судя по тому, что нас не пугались рыбаки, здесь еще не распространили сообщение о моей шхуне, нас принимают за своих. Я решил поохотиться возле эстуария Сены. Парижу надо много товаров, и большая часть их попадает в город по реке. Морские суда перегружаются на речные в портах Руан и Гавр. Второй порт относительно молод, меньше двух столетий ему, но развивается стремительно, несмотря на высокие приливы.
        Вечером на подходе к Гавру нас обложил туман, густой, казалось, его можно рвать на куски, как вату. Видимость упала метров до тридцати, бак шхуны разглядишь с трудом. В это лето, как и в прошлое, туманов стало слишком много. Наверное, из-за дождей. Они второй год поливают чаще и обильнее, чем было раньше. Мы легли в дрейф, благо начался отлив, и судно медленно понесло на северо-восток, почти параллельно берегу. Якорь отдавать не хотелось, чтобы не потерять его, если вдруг придется быстро сматываться. Вынесет на мель - не беда, при приливе снимемся. Опыт мне подсказывал, что туман продержится до утра.
        Сырой западный ветер задул на рассвете. Туман начал словно бы оседать и растворяться в серой морской воде. Через час от него не осталось и следа. Открылось серое небо, затянутое серыми тучами. Не было видно ни французского берега, ни, тем более, английского.
        Мои серые мысли разогнал крик впередсмотрящего с грот-мачты:
        - Вижу судно!
        Это был трехмачтовый пинас длиной более сорока метров, шириной тринадцать и водоизмещением около восьмисот тонн. На мощном бушприте нес блинд и бом-блинд, на фок-мачте и грот-мачте - по три яруса прямых парусов, а на бизань-мачте - косую бизань и крюйсель. Пинас шел курсом крутой бейдевинд левого галса в сторону английского берега. Наверное, собирался на таком галсе продвинуться против ветра на запад, а потом курсом галфвинд проследовать в Гавр или Руан. В военное время торговые суда в одиночку не ходят. Этот, скорее всего, отбился в тумане от конвоя. На нас он сперва не обращал внимание. Купился на французский флаг или расслабился, почти добравшись до цели. Свою ошибку капитан пинаса понял слишком поздно, когда дистанция между судами сократилась до полумили. Он успел развернуть судно левым бортом к нам и с дистанции в кабельтов дать залп из восьми полупушек. Ядра изрядно подпортили нам кливера и главные паруса на фок-мачте и грот-мачте и порвали такелаж, но это уже было не важно. Даже если бы порвали все наши паруса, шхуна по инерции сблизилась бы с призом.
        Пинас продолжал поворот вправо, поэтому стыковка судов прошла мягко. Дав залп картечью из четырех карронад и согнав с палубы отважных французских матросов, собравшихся поиграть в героев, мы привалились своим правым бортом к левому борту пинаса, сорвав лишь ванты его грот-мачты. Четыре «кошки» зацепились за его фальшборт и не дали судам разойтись. Пинас был примерно на метр выше, но моя абордажная команда без проблем перебралась на него. Двух первых корсаров французы завалили выстрелами из мушкетов, но дальше слышались выстрелы только из пистолетов, которыми вооружены мои люди, звяканье палашей и кутлассов и предсмертные крики. Бой продолжался минут пять, и затих к тому времени, когда я перебрался на борт пинаса.
        Обычно главная палуба надраена пемзой или скребками до белого цвета. Такая вот морская мода, особый шик. На пинасе палуба была темной, из-за чего казалась грязной. Кровь, натекшая на нее из шести трупов, поровну корсарских и матросских, была почти незаметна. Капитан - тридцатитрехлетний мужчина высокого роста и плотного сложения, с длинными, вьющимися черными волосами, обрамляющими выбритое, бледное лицо, одетый в расстегнутый, коричневый жюстокор и темно-зеленые кюлоты - остался жив. Его охраняли два корсара, один из которых держал в руке палаш, а второй - тяжелый абордажный топор с широким лезвием. Орудовать таким топором утомительно, а в помещениях и вовсе неудобно, поэтому я считал его оружием больше психологическим. Увидев такой топор, неопытный воин пугается больше, чем при виде шпаги, хотя последней можно убить легче и быстрее. У капитана тряслась нижняя челюсть, а рот был плотно закрыт, из-за чего казалось, что что-то быстро, по-заячьи, дожевывает. Он не догадывается, что я приказал капитанов не убивать, брать в плен.
        - Откуда, куда и что везем? - задал я вопрос пленнику.
        - Пшеницу из Риги, - ответил он и продолжил скороговоркой, чтобы, наверное, справиться со страхом: - У нас в прошлом году был неурожай, пшеницу и ячмень снежная плесень погубила, а рожь - черная. Король приказал закупить зерно на Балтике. В этом году, говорят, урожай еще хуже будет. Бог наказывает нас за грехи наши! Не надо было начинать войну!
        Пленные - самые отъявленные пацифисты, но стоит им освободиться, сразу выздоравливают.
        - Неужели в одиночку шли?! - удивился я.
        - Конечно, нет! - воскликнул капитан таким тоном, будто я сморозил несусветную глупость. - Караван был из шестидесяти судов. Наш король договорился со шведами и датчанами, что они будут охранять, но сукины сыны деньги взяли, а охранять и не подумали, бросили нас на произвол судьбы. Только мы вышли в Северное море, как на нас напал голландский военный флот под командованием адмирала де Вриса, захватил почти всех. Хорошо, возле острова Тексель флот Жана Барта и Клода де Форбента отбили половину, и нас в том числе, и захватили в плен самого адмирала. Ночью в тумане мы отстали от каравана - и вот попали…. - закончил он, огорченно разведя руки.
        Жан Барт - известный французский корсар из Дюнкерка, нынешней пиратской столицы Северной Европы. Простолюдин, но отважен и удачлив. Предпочитает действовать в составе флота из двух-трех десятков кораблей. Наверное, адмиральский чин ему покоя не дает. Мне как-то отвесили комплимент, что так же добычлив, как Жан Барт.
        - От судьбы не убежишь, - сделал я вывод за капитана. - Кому суждено попасть в голландский порт в качестве приза, тот попадет, несмотря на старания Жана Барта.
        - По пути вы можете встретиться с ним. Я уверен, что мы обогнали караван, - сообщил французский капитан и сделал предложение: - А я могу выкупить у вас приз с грузом, выпишу вексель на амстердамских негоциантов ван Баерле.
        - За сколько? - поинтересовался я.
        - За половину стоимости судна и груза, - ответил он.
        - Цена груза в Риге отличается от цены в Руане в несколько раз, - сказал я.
        - Не намного, - возразил капитан. - Все зерно принадлежит королю. Его продадут дешево, чтобы сбить цену на рынках.
        Наверняка это благое намерение закончится, как всегда. Спекулянты договорятся с чиновниками, скупят у них зерно по дешевке и перепродадут подданным короля втридорога. Впрочем, капитан вряд ли будет участвовать в этой схеме.
        Мы договорились на две трети цены судна и груза и только потому, что вексель будет на мою родню. Мне нравилась эта новая форма получения добычи. Не надо никого, рискуя по пути потерять, тащить в порт, ждать, когда приз и груз продадут. К тому же, можно будет закрысить долю испанского короля. Уверен, что никто из экипажа не проболтается, а больше узнать ему будет неоткуда, потому что погашать вексель будем в Голландии или Гамбурге. На одну долю выходило семьсот три французских ливра - зарплата матроса почти за два года. По мнению экипажа, трое убитых и десяток раненых - не большая плата за такую хорошую добычу. Моя часть была существеннее - без малого сто тысяч, и я, тем более, был уверен, что три трупа, среди которых нет моего - сущий пустяк за такие деньги.
        11
        Я решил не встречаться с караваном Жана Барта. Неприятно огорчать коллегу, пусть и плавающего под вражеским флагом. Как говаривал Киплинг, мы с ним одной крови, он и я. Поэтому повел шхуну к английскому берегу, все еще воспринимая его, как вражеский. Что не мешает мне и французский берег считать таким же. Полил нудный мелкий дождь, словно намереваясь притушить радость от захваченной добычи. К вечеру ветер стих, и висевшие над морем тучи как бы опустились еще ниже и превратились в туман, густой и сырой. Я положил шхуну в дрейф и пошел отдыхать.
        Туман исчез к десяти часам дня. Ветра был настолько слаб, что я не мог определить его направление. Создавалось впечатление, что ветер не разогнал, а раздвинул туман. И опять преподнес нам приятный сюрприз. Это был небольшое, тонн на десять, одномачтовое суденышко с рейковым парусом и плоским дном, чтобы хорошо ложилось на грунт во время отлива. Обычно такие используют рыбаки. Это было изрядно нагружено, сидело глубоко, что не свойственно рыбакам, промышляющим рядом с берегом, и экипаж был всего три человека. Скорее всего, увидели они нас раньше, чем мы их, и подняли парус, надеясь добежать до мелководья и там переждать беду. И зря так сделали. Не подними они парус, мы бы не заметили низко сидящее суденышко. Я послал к нему рабочий катер с абордажной командой во главе с боцманом Магнусом Неттельгорстом, чтобы узнали, под каким флагом суденышко, и приказал поднять на грот-мачте испанский, чтобы не обвинили в пиратстве.
        На суденышке так и не подняли никакого флага. Минут за сорок катер добрался до него. Экипаж не сопротивлялся. Еще минут пятнадцать боцман, как догадываюсь, беседовал с капитаном и обследовал груз в трюме. Судя по тому, что капитана на катере повезли к шхуне, а на суденышке оставили трех вооруженных матросов, боцман счел его вражеским.
        Капитан суденышка выглядел лет на двадцать семь. На голове повязан серо-зеленый платок, из-под которого сзади выглядывали пряди темно-русых волос. Может быть, из-за цвета платка, глаза казались зелеными. Правый косил. Создавалось впечатление, что капитан ждет удар сзади справа в спину. Усы подковой были недавно подстрижены, благодаря чему казались приклеенными. Длинная кожаная куртка надета на голое тело. Короткие, до колена, штаны тоже кожаные. Обуви, как обычно, нет. Ступни красные, в цыпках, как у пацаненка, расставлены на ширину плеч и повернуты внутрь.
        - Говорит, что англичанин, но документов никаких, и флага нет. Сказал, что везет пиво, а на самом деле - кальвадос. И говорит на английском с французским акцентом, - сообщил о привезенном Магнус Неттельгорст.
        Отсутствие документов и флагов на таком маленьком судне - дело обычное. Ходят вдоль берега, где все их и так знают, а документы лежат дома в надежном, сухом месте. Но груз кальвадоса и французский акцент указывали на принадлежность суденышка гражданину Франции. Скорее всего, нормандский контрабандист. Собирался отвезти кальвадос в Англию и что-нибудь в обратную сторону. Я бы на его месте отвез овес, ведь во Франции цены на любое зерно подскочили в разы, а в Англии в прошлом году урожай овса был очень хорошим, хотя все остальные зерновые уродились плохо.
        - Так ты англичанин? - задал я вопрос капитану суденышка.
        - Да, сэр, - ответил он с сильным французским акцентом и, оправдывая его, добавил: - Я гугенот, десять лет назад убежал в Англию.
        - А откуда везешь кальвадос? - спросил я у капитана суденышка.
        - Это мои довоенные припасы. Ждал, когда цена подрастет. Везу из Плимута в Лондон, - ответил капитан.
        Тоже вроде бы правдоподобно, однако трудно поверить, что такой востребованный в Англии груз так долго хранился. Расходы на хранение намного превышали прирост прибыли. Тем более, что кальвадос - не самый востребованный напиток у англичан.
        - Врешь, сукин сын, - сказал я спокойно. - Груз мы заберем, как трофей. Корыто твое оставим тебе, потому что нет времени с ним возиться.
        Я заметил, что капитан сразу расслабился. Видимо, ожидал худшего.
        Я приказал спустить баркас и отбуксировать суденышко к шхуне. Двумя стрелами быстро перегрузили большие, литров на пятьсот, бочки в наш трюм. Одну бочку заперли в сухой кладовой. В обед члены моего экипажа будут получать по чарке кальвадоса, чтобы кровь не застаивалась и тело не мерзло. Боцман в придачу выгреб с приза все тросы и запасные паруса. После чего мы разошлись, как в море корабли.
        12
        На траверзе Шербура к нам прицепился французский сорокавосьмипушечный фрегат. Я поджался к французскому берегу, чтобы посмотреть, что творится в тех местах, где погибла лучшая часть королевского флота, и нарвался на преследователя. При попутном северо-восточном ветре фрегат шел почти так же быстро, как и шхуна, и не собирался прекращать погоню. Видимо, мой корабль занесли в список особо опасных и назначили щедрое вознаграждение за захват или уничтожение. Подозреваю, что не могут простить мне умыкание флейта из-под носа пяти военных кораблей. Это была пощечина французскому военно-морскому флоту, за которую хотят наказать жестоко. Осталось только догнать меня.
        На ночь мы не останавливались, шли на запад. Я подумал, что, раз уж так получилось, покинем Ла-Манш, отойдем подальше, а потом спустимся на юг и повернем на запад, чтобы выйти со стороны океана где-нибудь между Нантом и Ла-Рошелью. Глядишь, подвернется какой-нибудь купчишка. Французский капитан тоже не стал ложиться в дрейф. Так что утром мы увидели фрегат по корме и немного севернее на удалении мили три. Под всеми парусами он продолжал погоню целый день. На вторую ночь, когда дистанция между кораблями увеличилась миль до четырех, я приказал сделать поворот фордевинд и лечь на курс зюйд. Интуиция подсказывала мне, что капитан фрегата должен воспрепятствовать мне вернуться в Ла-Манш, поэтому будет искать нас севернее. Утром выяснилось, что интуиция меня не подвела. Мы изменили курс на ост-зюйд-ост и пошли в сторону материка. По моим прикидкам, должны были выйти к берегу около Нанта.
        Перед самым обедом из «вороньего гнезда» донеслось приятное известие:
        - Вижу мачты впереди!
        Караван из десятка торговых судов шел севернее нас и примерно таким же курсом, немного полнее к ветру. Через два часа, когда дистанция сократилась до двух миль, я с удивлением обнаружил, что в составе каравана оба мои брига. Они шли впереди. Надеюсь, командуют обоими старые капитаны, подобранные и проинструктированные мной. Им приказано в случае нападения удирать, используя преимущество в скорости, за чужие суда не подписываться ин в коем случае, помогать только друг другу. Как догадываюсь, сейчас они точно исполняют мои инструкции.
        Я выбрал самый большой флейт водоизмещением тонн семьсот и повел шхуну на него. Судно было французской постройки, хотя и по голландским чертежам. Голландцы делают добротные, надежные суда, а французы добавляют в их проекты красоту, «элегантность». Догнали мы жертву после захода солнца. Ядра из наших погонных пушек наделали в его парусах дырок, значительно убавив его ход. Флейт остался с нами один на один. Все остальные суда каравана воспользовались своим преимуществом в скорости, а мои бриги настолько, что были еле видны. Когда дистанция сократилась до половины кабельтова, и стало понятно, что через несколько минут я поставлю шхуну бортом к их борту, на корму вышел капитана и помахал белой тряпкой. Через пару минут белый флаг поднялся и на бизань-мачте, после чего французские матросы начали убирать паруса, чтобы судно легло в дрейф.
        - Опустить паруса! - приказал и я. - Абордажной команде спустить катер на воду и привезти капитана и офицеров с приза!
        Капитану было за пятьдесят. Седые длинные волосы завязаны сзади черной ленточкой в конский хвост. Лицо так изрезано морщинами, что нос еще можно угадать, а вот рот - нет. Серые глаза смотрели на меня без эмоций и интереса, будто капитан уже сотни раз попадал в плен к пиратам, перестав этому удивляться.
        - Кому принадлежит судно? - первым делом поинтересовался я.
        - Губернатору Нанта Батисту де Буажурдену, сеньору де Буэр, и двум купцам, сеньор виконт, - ответил он.
        - Откуда ты меня знаешь? - удивился я.
        - Кто вас не знает в Нанте?! - произнес он. - С нами шли два ваших судна.
        - Да, я видел. Они правильно выполнили мои инструкции, - сказал я.
        - На таком быстроходном судне, как ваши, и я бы выполнил инструкции судовладельцев, а на этом от вас не убежишь, - пожаловался капитан.
        - Какой груз везешь? - спросил я.
        - Обычный: снизу сахар, сверху табак и немного какао, - ответил он. - Советую отпустить нас. Господину губернатору очень не понравится, если вызахватите его судно.
        - Можно подумать, что он на моем месте отпустил бы! - хмыкнув, сказал я. - Я на службе у испанского короля, который не простит мне, если отпущу вражеское судно. Так и передай губернатору.
        - Обязательно передам, - заверил капитан.
        Поскольку он не являлся судовладельцем, откупиться, выдав вексель на судно и груз, не мог. Придется гнать приз в испанский порт. Пиренейский полуостров ближе, но на нем цены на такие товары очень низкие. В испанских Нидерландах цены выше, но туда дальше и опасней, можно остаться без добычи. Я все-таки решил рискнуть, потому что уже началась осень. Пора возвращаться в Роттердам на зимние квартиры.
        В Ла-Манше был шанс нарваться на французских коллег, которые частенько орудубт там целыми флотами. Тихоходный флейт не смог бы от них убежать, а я не смог бы его защитить от нескольких вражеских судов. Поэтому повел приз в обход Ирландии и Англии, где вероятность встретиться с конкурентами была минимальна. Оба судна крепкие, к штормам привычные. У обоих больших островов было много бухт и небольших островов, где можно спрятаться и переждать непогоду. По пути нам попадались только рыбаки и небольшие купцы-каботажники. Все английские военные корабли сейчас в Ла-Манше безуспешно борются с корсарами и ждут слабый французский флот чтобы еще раз показать себя героями.
        За пять недель мы обогнули Великобританию, пересекли Северное море с севера на юг, добрались до порта Антверпен, где встали на якорь на реке напротив того места, где я когда-то выгружал пушки. Экипаж приза сразу перевезли на берег и отпустили. Я передал с капитаном письма жене и тестю.
        Приплывший на лодке таможенник - мужчина лет тридцати, невозмутимый и рассудительсный - узнав, что это приз, что пошлину взять не получится, сразу убрался восвояси, пообещав сообщить о нас, кому следует. Кому следовало оказался чиновником из городской управы, примерно такого же возраста и такой же невозмутимый и рассудительный, как таможенник. Он забрал грузовые документы приза и пообещал, что передаст их, кому надо. На следующий день появился третий чиновник, чуть старше, около сорока, но тоже невозмутимый и рассудительный, который сообщил, что оценку судна проведет через день четертый чиновник, а пятый на следующей неделе укажет, где выгрузить все, что будет продано с аукциона, который проконтролирует шестой, а седьмой рассчитается с нами. Обманул, гад! Рассчитал нас чиновник из второго десятка. Какой точно, не могу сказать, потому что сбился со счета. У меня сложилось впечталение, что фламандские чиновники - результат скрещивания испанских и французских, причем отбор был отрицательный.
        В итоге мы застряли в Антверпене на полтора месяца, до начала декабря. Никто из экипажа не роптал, потому что на одну долю за этот приз вышло по тысяче двести сорок четыре испанских песо (талеро) или три тысячи семьсот тридцать два голландских гульдена. Окнчательный рассчет за все призы я произвел в Роттердаме, учтя там векселя. Мои матросы стали стали так богаты, что некоторые даже купили себе обувь. Они бросились избавляться от тяжкого бремени денег, кто как умел. Благоразумная Кристиана Виссер позаботилась о приданном - купила ферму в своей деревне, сдала ее в аренду, а сама осталась служить мне. Надеется, наверное, что следующий год окажется не менее удачным.
        Шхуну разгрузили и поставили в сухой док на ремонт. Остатки солонины и кальвадоса перевезли на склад. Туда же поставили и бочки с соленой селедкой, которые я прикупил, пользуясь низкой ценой на рыбу в начале зимы. К весне подоражает раза в полтора. В Голландии я становлюсь предельно мелочным, чтобы не выделяться. Попал в голландскую стаю - лай не лай, а копейки считай.
        13
        Перед Рождеством я получил письма от жены и тестя. Оба призывали меня срочно приехать в Нант для согласования вопроса о выплате компенсации за фрегат. Мол, вопрос с дуэлью замят, а без меня деньги не заплатят. Как именно и почему забыта дуэль, упомянуть забыли оба. Может быть, я перестраховывался, но жизненный опыт подсказывал, что во французскую тюрьму попасть легче, чем выбраться из нее, особенно если еще и губернатор Нанта чертовски зол на тебя. Это при условии, что не окажешься на плахе. Объяснять это родственникам я не счел нужным. Они или настолько глупы, что не умеют просчитать на ход вперед, или, что вероятнее, готовы пожертвовать мной за три миллиона ливров. Даже представил, как за их спинами стоял губернатор Нанта Батист де Буажурден, сеньор де Буэр, и диктовал эти письма. Поэтому написал обоим, что нахожусь сейчас на службе у испанского короля и не имею возможности уехать надолго, что мой контракт заканчивается в начале июля, тогда и вернусь домой. Письма просто сочились моей радостью, что про дуэль забыли, что могу наконец-то вернуться домой, в лоно семьи. Пусть думают, что я так же
глуп, как они хитры.
        На самом деле я пришел к выводу, что Александру де Кофлану, виконту де Донж, пора умереть для своей нынешней семьи и французских властей. Мне надо было исчезнуть из Западной Европы на пару лет. Корсарский патент продлевать не буду, потому что, захватывая французские суда, обязательно засвечусь. Можно было податься в Америку, но там пришлось бы расстаться со шхуной, иначе бы рано или поздно попал на глаза какому-нибудь французу, который узнает меня и сообщит жене в Нант. Я решил сплавать в Ост-Индию и посмотреть, что там сейчас твориться, и заодно заработать немного денег. В Роттердаме есть представительство голландской Ост-Индской компании. Я как бы случайно познакомился с одним из ее сотрудников, который, как и большинство голландцев, очень любил выпить на халяву. Он и рассказал мне, что везут туда и обратно. Про торговлю с Испанией или Швецией вряд ли бы стал болтать, а вот про Ост-Индию - запросто, потому что уверен, что я туда никогда не доберусь, хотя морские карты и лоции тех районов, пусть и плохонькие, есть в свободной продаже. От него я узнал, что у западноевропейцев негласный договор
между собой: не продавать азиатам огнестрельное оружие, особенно пушки, потому что рано или поздно оно будет повернуто против продавцов. Как следствие, цены на мушкеты и пушки в Китае и Японии зашкаливают. Мне интересы европейских государств и компаний были по барабану, задерживаться на Дальнем Востоке надолго не собирался, а вот солидная прибыль не помешает. Поэтому я решил отправиться в Лондон и накупить пушек, мушкетов и пороха якобы для московского царя и отвезти их китайцам, японцам или тому, кто заплатит больше. Разберемся на месте.
        Поскольку каждое судно должно принадлежать какому-нибудь государству, я решил изготовить русские документы, выданные русскому дворянину. Насколько я знаю, пока ни одно русское торговое или военное судно не добиралось до берегов Северного моря. Следовательно, никто понятия не имеет, как выглядят судовые документы, выданные царем Московии. Я сам сочинил и написал черновик текста на русском и латыни, половину которого занимало перечисление титулов правителя Московии. Такое начало должно вогнать любого западноевропейца в тоску и заставить поверить в подлинность документа. Помнил титулы еще с тех времен, когда недолго был подданным царя. Найти человека, который перепишет текст красивым почерком, и второго, который изготовит свинцовую бляху с оттиском в виде двуглавого орла и прикрепит ее к документу на шелковом шнурке, не составило труда. Шхуну назвал «Юнона» в честь мюзикла, который в будущем смотрел в московском театре. Это имя было понятно и западноевропейцам.
        В середине апреля, когда стало совсем тепло, я снял деньги со всех своих банковских счетов и покинул порт Роттердам на шхуне в балласте. Якобы пошел в Антверпен, чтобы продлить корсарский патент, а на самом деле - в Лондон. Вышел из Голландии под испанским флагом, а в открытом море поднял бело-голубой с красной звездой советского военно-морского флота, под которым непродолжительное время служил в Севастополе на малом противолодочном корабле, а потом на корабле радиоэлектронной борьбы «Рица» во второй дивизии охраны водного района. Экипажу было плевать на такие мелочи. Большую его часть составляли новички. Я сказал старому экипажу, что с пиратством покончено, что стану мирным купцом, отправлюсь в Ост-Индию. Почти все сразу разбежались в разные стороны и страны. Остались только Кристиана Виссер, которой, как догадываюсь, понравилось сочетать приятное с зарабатыванием денег, боцман Магнус Неттельгорст и шкипер Хендрик Пельт, которым не светила работа в своих должностях на других судах, потому что их количество резко сократилась, благодаря стараниям французских корсаров, и несколько матросов,
промотавших прошлогодние призовые и готовых служить, кому угодно. Артиллерист Годдард Оксбридж тоже хотел остаться, но, узнав, что придется долго простоять в Лондоне, резко передумал и убыл в неизвестном направлении. Сидевших на биче матросов было немеряно, поэтому я отобрал крепких и опытных. Вместе со мной было двадцать два человека. Рейс предполагался продолжительным. Чем меньше экипаж, тем меньше надо брать запасов.
        14
        Западноевропейские купцы уже освоили маршрут до порта Архангельск, так что даже английский таможенник слышал, что где-то на северо-востоке есть такая страна Московия, но раньше не встречал ни одного судна оттуда. Мое стало первым. Поскольку пришло оно в балласте, сразу потерял к нему интерес.
        Лондон был все так же грязен и вонюч. Прибавилось магазинов, торгующих товарами, которые вскоре начнут называть колониальными. Англичане еще не знают, что их новые заморские территории называются колониями. Или знают, но помалкивают. Особенно много стало табачных лавок. Мужчины курили или жевали табак, женщины - нюхали. Хотя мне встречались и женщины с трубками, и мужчины, набивающие ноздри ароматизированной смесью. Курящие подростки и вовсе не были редкостью. Иногда мои ноздри выхватывали на улицах сладковатый, сытный аромат гашиша. Из-за высокой цены это удовольствие было только для богатых. С такой же скоростью расплодились и кофейни. Их можно было узнать по вывеске в виде женской руки, которая держит кофейник. Это были заведения для приличных людей, голодранцев туда не пускали. Даже в самых простеньких надо было на входе заплатить пенни. За эти деньги тебе приносили чашку черного кофе. Пока что его пьют без молока. Следующая чашка уже будет стоить полпенни. К кофе можно заказать газету или легкие закуски - и сидеть себе, пыхтя трубкой, пока не надоест. Подозреваю, что именно кофейни стали
прообразами английских клубов. Обычно в них забивали стрелку со знакомыми, с которыми надо было перетереть по-трезвому. Точнее, не совсем пьяным, потому что трезвый англичанин - это оксюморон. Драться и материться в кофейнях запрещалось, за этим следили вышибалы, поэтому нормальные люди предпочитали сидеть в тавернах или пивных. В итоге у каждой кофейни была своя публика: в одной собирались политики (виги в «Сент-Джеймс», тори - в «Кофейном дереве»), в другой («Нандос») - юристы, в третьей («Чайдлз» возле собора святого Петра) - духовенство, а оптовые купцы встречались в заведениях, расположенных рядом с Королевской биржей.
        Первым делом я встретился с продавцами оружия. Они - особая каста среди купцов. Круче только торговцы драгоценностями. Договаривались прямо за столиком в кофейне. Поскольку я кофе не пью, мне за мой пенни принесли чашку чая, заваренного жиденько, хотя чай дешевле. Все продавцы, с которыми я общался, не выпускали изо рта дымящиеся трубки. Скажет фразу - сделает затяжку и выпустит клуб дыма. Видимо, этот дым был вроде заверения «Правду говорю, век воли не видать!». Я заказал пять сотен мушкетов. Англичане начали стандартизировать их. Сейчас мушкет английской армии калибром чуть более полу-дюйма - диаметр пули - и длиной почти полтора метра. За счет более прочной стали стенки ствола стали тоньше и оружие легче. Нужной партии на складах не оказалось, поэтому пришлось подождать больше месяца. Зато порох и пушки подвезли в течение двух недель. Не знаю, какие сейчас наиболее востребованы на Дальнем Востоке, поэтому купил разные, начиная от басов - короткостволых картечниц и однофунтовых фальконетов и заканчивая полудюжиной сорокавосьмифунтовок. Сверху все это завалили тюками с тонкой шерстяной материей -
на всякий случай, если вдруг нарвусь в Индийском океане на военные корабли, которые захотят досмотреть мое судно. Меня предупредили продавцы, что если повезу оружие во Францию или туркам, рискую повиснуть на рее, несмотря на то, что благородный человек. Касается ли это и Ост-Индии, спрашивать не стал, а им и в голову не пришло, что какой-то московит сумеет добраться туда.
        Биржевые маклеры собирались в кофейнях «Джонатанз» и «Гаррауэй» в Корнхилле. Мне хватило посещения первой. Там было многолюдно и шумно. Я заплатил пенни пухлой блондинке с оплывшим лицом, которая стояла за узкой стойкой, держась правой рукой за кофейник емкостью литров пять, а левой протирая мокрой тряпкой его днище. Нашел столик, рядом с которым был свободен один трехногий табурет. За столиком сидели пять человек разного возраста в шляпах разного фасона и курили одинаковые глиняные трубки молча. Наверное, пытались таким образом сойти за умных. В таверне или пивной подсаживаться к незнакомой компании было не только неприлично, но и рискованно, а в кофейне - пожалуйста. Едва я сел, официант - белокурый юноша лет пятнадцати, похожий на хозяйку и одетый в великоватый белый передник, украшенный в нескольких местах пятнами кофе - поставил передо мной небольшую оловянную чашку с горячей черной бурдой.
        Я отодвинул чашку, окинул взглядом всех пятерых и обратился к тому, которого счел старшим по возрасту, обладателю мощного небритого подбородка:
        - Почем сейчас акции Ост-Индской компании?
        - По шестнадцать шиллингов семь пенсов, - не задумываясь, ответил он. - Сильно подешевели в последнее время из-за французских корсаров. До начала войны дешевле пятидесяти шиллингов не торговались, - добавил маклер, затянулся и выпустил клуб табачного дыма.
        Четверо коллег, словно подтверждая его слова, тоже добавили синеватого дыма над нашим столом.
        Я знал, что акции скоро опять подорожают, причем сильно, что компания просуществует долго и принесет своим акционерам неслыханные дивиденды.
        - Много их сейчас в продаже? - задал я второй вопрос.
        - Хватает, - ответил маклер, опять выпустив дым. - Если купите на большую сумму, продавлю скидку на пару пенсов.
        - Большая сумма - это сколько? - задал я уточняющий вопрос.
        - От сотни фунтов, - ответил он и с улыбкой посмотрел на своих четверых коллег, словно давал понять, что сто фунтов стерлингов - неподъемная сумма для меня.
        Они все пятеро шумно затянулись и выпустили столько дыма, что хватило бы окутать меня с головы до ног. На мое счастье, дым сразу поплыл вверх и в сторону входной двери, открытой новым посетителем.
        Курс фунта стерлингов колебался от десяти до двенадцати ливров. Из-за действий французских корсаров экономика Англии пошла вниз быстрее, чем у ее врага, поэтому сейчас десять ливров свободно заваливали один фунт.
        - А если покупать на тридцать тысяч? - спросил я.
        - Фунтов? - уточнил маклер, вынув трубку изо рта.
        Его коллеги сделали то же самое.
        - Не пенсов же! - усмехнувшись, произнес я.
        - Если быстро покупать, то цена резко полезет вверх. Надо растянуть недели на две-три, - быстро протараторил маклер. - Я… - он окинул взглядом коллег, - …мы возьмем комиссионными два, нет, даже полтора процента от сделки.
        Четверо коллег закивали и даже помахали дымящимися трубками вверх-вниз, подтверждая его слова.
        После ожесточенного спора, договорились, что комиссионные будут начисляться в зависимости от того, насколько дешево купят акции, но не более половины процента. Составили договор, и я дал им аванс - вексель на сумму десять тысяч фунтов стерлингов на лондонский банк «Сэр Хор и компания», в котором, обменяв гульдены и ливры на шиллинги, держал свои деньги. Там же буду хранить и акции Ост-Индской компании. Они будут принадлежать русскому негоцианту, а не французскому виконту. Кстати, эмблемой банка была золотая бутылка. Говорят, это символ богатства, процветания, но что-то я не встречал людей, которых бутылка сделала богатыми, разве что тех, кто изготовляет стеклотару.
        15
        В Лондоне мы проторчали почти два месяца, потому что спешить мне было некуда. Трюм набили под завязку нужными товарами и тронулись в путь. До острова Уайт нас подгонял юго-восточный ветер с мелким дождем. На небесах третий год забывают закрывать кран. Во Франции из-за дождей два года плесень губила урожай. Начался голод. Доносились слухи, что на французских дорогах появилось много банд. Путешествовать опять стало опасно. Надеюсь, мои письма, отправленные из Роттердама, добрались до Нанта. Я написал жене и тестю, что собираюсь к берегам Африки, чтобы до середины июля захватывать там призы на благо испанской короны, а после истечения срока контракта приплыву в Нант. Контракт, кстати, истек еще до того, как мы вышли из Лондона.
        В Лиссабоне сделали остановку. Этот порт стал перевалочной базой, в которой суда стран, не участвующих в войне, помогали врагам обмениваться нужными товарами. Груз оформлялся на нейтральный порт, но чудным образом судно по пути заглядывало в порт воюющей страны, выгружалось и грузилось чем-нибудь другим опять-таки на нейтральный порт. Говорят, очень доходный бизнес. Моему судну под флагом Московии можно будет в нем поучаствовать, если к возвращению из Ост-Индии война не закончится.
        Встали на якорь на рейде якобы для того, чтобы пополнить судовые запасы. Судно облепила флотилия лодок разного размера, и я прикупил у торговцев немного свежего мяса, фруктов, овощей, хлеба. В это время слуга Энрике, одетый, как недавно разбогатевший торговец, был отвезен на берег. Там у молов и пирсов стояло много кораблей из разных стран. Кике надо было найти среди них то, которое в ближайшее время зайдет в порт Нант или Сен-Назер.
        Вернулся слуга поздно вечером. Судя по улыбке во все лицо, миссия удалась.
        - Отдал письмо капитану с датского судна, - начал Кике доклад. - Он узнал меня. Вместе с компаньонами покупал у нас трофейное судно. Сказал всё, как вы говорили.
        - Как тебе показалось, он поверил? - спросил я.
        - Кончено, поверил! - хитро улыбаясь, произнес слуга. - Даже хотел дать мне денег на дорогу, а потом посмотрел на мою одежду и сказал: «Так ты говоришь, все имущество капитана утонуло?». Я говорю: «Конечно», а сам бочком к двери отступаю. Он не стал меня задерживать, но, выйдя на палубу, смотрел, куда я пойду. Я, как вы приказали, пошел в город, а потом другой дорогой вернулся к нашей лодке.
        Мой слуга отдал капитану «датского» судна письмо, написанное под мою диктовку, но с кучей ошибок и испанскими словами, в котором сообщалось о гибели отважного капитана Александра де Кофлана, виконта де Донж. Этот горемыка нарвался на два корабля берберских пиратов, вступил с ними в неравный бой и был смертельно ранен. Его судно получило сильные повреждения, и оставшиеся в живых члены экипажа, после смерти капитана, пересели в баркас и добрались до португальского берега. Судно вместе с телом капитана и всем-всем его имуществом затонуло. Бедный и несчастный Энрике выполнил последнюю волю капитана - сообщил письмом о его смерти семье, после чего решил вернуться на родину и зажить на чудом уцелевшие несколько монет. То, что экипаж разворовал имущество умершего капитана и не счел нужным спасать судно, должно было придать рассказу правдоподобность.
        На рассвете следующего дня мы снялись с якоря и продолжили путь на юг. При приближении к марокканскому берегу заметили две шебеки, которые сразу устремились к нам. Я, было, подумал, что накаркал себе смерть в бою с берберскими пиратами. Они гнались за нами до темноты. Ночью, воспользовавшись бризом, дующим с берега, я сменил курс, пошел на запад, подальше в океан. Пираты, видимо, решили, что я продолжу идти на юг, или поняли, что не догонят, но утром мы не увидели их.
        Больше к берегу не поджимались, пока не добрались до Канарских островов. На рейде Тенерифе задержались на четыре дня. Затарились свежей водой, фруктами и овощами, сыром, живыми курами, козами и черепахами и двадцатью пятью бочками емкостью литров на двести вина мальвазия. Вино будет спасать мой экипаж от цинги и скуки. Рейс предстоит долгий, вдоль районов диких, где выходить на берег без сильной нужды не рекомендуется.
        Затем пошли дальше на юг, до островов Зеленого мыса. Там задержались еще на день, поели свежих фруктов, пополнили запас черепах. Узнали, что всего за два дня до нас здесь была голландская купеческая флотилия из сотни судов под охраной шести военных кораблей. Она пошла на юго-восток, по кратчайшему маршруту, борясь со встречным Бенгельским течением и преобладающими здесь ветрами южных румбов.
        В отличие от голландских капитанов я знал об Атлантическом океане немного больше, поэтому повел шхуну на юго-запад, пользуясь преимуществом попутных пассатов. Это ветра силой четыре-пять балов днем и два-три ночью, благодаря которым мое судно шло со средней скоростью семь узлов. На подходе к Южной Америке начали подворачивать все больше на юг. Там нас подхватило теплое Бразильское течение. На широте тридцать три градуса повернули на восток. Господствующие здесь, холодные ветры западных румбов, порой переходящие в штормовые, погнали нас в сторону Африки.
        16
        Мыс Доброй Надежды совсем не изменился с тех пор, как я его не видел. Разве что маяка нет. Мыс принято считать самой южной точкой Африки, хотя это не так. И табличка с надписью «Мыс Доброй Надежды» находится на мысе Кейп-Поинт, который на несколько десятков метров севернее. Мыс Доброй Надежды - самая юго-западная точка материка, а самая южная - мыс Игольный. Последний получил свое название из-за магнитной аномалии, которая заставляла стрелку компаса показывать отклонение градусов на сорок-пятьдесят. Между этими двумя мысами находился город Кейптаун, точнее, маленькое голландское поселение с названием Капстад - около сотни каменно-деревянных одно-двухэтажных домов, защищенных валом с палисадом из бревен, наклоненных наружу. Оно у подножия Столовой горы, которую трудно перепутать с любой другой возвышенностью. Такое впечатление, что вершину горы сравнял великан, чтобы сидеть на ней, опустив ноги в воду двух океанов, которые встречаются здесь. Кстати, на восточном берегу Капского полуострова вода всегда на несколько градусов теплее, благодаря Южно-Экваториальному течению, чем на западном, где
властвует холодное Бенгелькое. Получается, что великан держит одну ногу в теплой воде, а другую - в прохладной.
        Я бывал в Кейптауне несколько раз. Частенько бункеровался здесь на рейде и трижды в порту стоял под погрузкой-выгрузкой. В Африке трудно найти работящих грузчиков, но кейптаунские давали фору всем. Продолжительные стоянки позволяли вдоволь погулять по городу. Можно было съездить на экскурсию на оба знаменитых мыса, но, по моему мнению, возможность плюнуть с самой южной или юго-западной точки Африки в место слияния двух океанов не стоила тех денег, которые запрашивали многочисленные турфирмы. Впрочем, и по городу гулять можно было только в дневное время и в центре. Заглядывать на окраины не советовал даже лоцман-негр. Говорят, Кейптаун в двадцать первом веке держал первое место в мире по изнасилованиям. Особенно счастливыми здесь были белые женщины. При апартеиде добиваться таких высоких результатов не удавалось. Поэтому апартеид считался злом.
        Рейд Кейптауна плохо защищен от холодных южных ветров, внезапно налетающих из Антарктиды. Можно запросто быть выброшенным на берег. На всякий случай мы встали на два якоря. Когда маневрировали, возле судна вертелись несколько лодочек чернокожих продавцов, в основном женщин, но не приближались. Ждали разрешения Белого Вождя - представителя голландской Ост-Индской компании, которой принадлежало это поселение. Это был мужчина двадцати шести лет от роду, с загорелым лицом и старомодной светло-русой бородкой, одетый в темно-зеленый кафтан с расстегнутыми пуговицами, под которым была полотняная рубаха не первой свежести, и темно-коричневые штаны, которые я бы назвал кюлотами, если бы застегивались на пуговицы, но были подвязаны под коленями черными ленточками. Чулки отсутствовали. На босых ногах сабо, покрашенные в черный цвет. Голландец напомнил мне деревенского жителя, который, одевшись кое-как, но немного наряднее, чем обычно, вышел встречать гостя-горожанина.
        Не представившись, он сразу высыпал ворох вопросов:
        - Кто вы такие? Откуда и куда идете? Зачем сюда пожаловали?
        - Русский посол. Иду из Московии в империю Цин (так сейчас называется Китай), - коротко молвил я на голландском языке, предоставив ему угадать ответ на третий вопрос.
        - Из Московии? - удивленно переспросил представитель Ост-Индской компании.
        Видимо, он что-то слышал о Московии. Я даже догадался по его удивлению, что именно.
        - Да, - подтвердил я. - С поручением и подарками от моего царя к цинскому императору. У нас с его империей общая граница, но по суше добираться еще дольше и опаснее.
        - У вас там очень холодно, - поделился он знаниями о Московии.
        - И медведи по улицам ходят, поэтому у каждого русского есть ручной медведь. Я своего дома оставил: жару плохо переносит, - выложил я то же, что рассказывал его потомкам в двадцать первом веке.
        Что тогда, что сейчас мне верят. У голландцев с чувством юмора туговато. Особенно у чиновников. Как-то в аэропорту Амстердам таможенник спросил, нет ли у меня наркотиков?
        - А у вас закончились? - задал я встречный вопрос - и часа два просидел в кутузке, пока за меня не поручился судовой агент, встречавший в аэропорту.
        В семнадцатом веке еще нет слова наркотики, хотя сами они очень даже имеются, и за употребление их никто никого не преследует. Пока что каждый человек сам волен решать, от чего умереть: табака и алкоголя, или марихуаны и опия, или работы и семьи. Только начиная со второй половины двадцатого века, общество примется бороться за права индивидуума, лишив его многих прав.
        - Долго будете стоять? - подозрительно поинтересовался представитель голландской Ост-Индской компании.
        - Пополним запасы воды и продовольствия и сразу уйдем, - заверил я и сам поинтересовался: - Впереди нас шел голландский торговый караван. Он уже пошел дальше?
        - Нет, не было его еще, - ответил голландец. - А он сильно вас опережал?
        - Сказали, что на два дня, - ответил я. - Значит, мы его обогнали. Ждите на днях.
        Одна из главных заповедей судоводителя: самый короткий путь не всегда самый быстрый
        - Давно уже ждем, запаздывает, - признался представитель компании, после чего буркнул себе под нос слова прощания и спустился по штормтрапу в лодку.
        Едва он отчалил, к обоим бортам рванули лодки туземцев, выдолбленные из ствола дерева. В каждой один-два человека, которые гребут двулопастными веслами. Все свободное место заполнено товарами. Видимо, тоже ждут караван. Привезли на продажу попросят, кур, яйца, копченое мясо, скорее всего, буйволов, а может, антилоп или зебр, фрукты и овощи. Я забрал все, предложив привезти еще. Нам предстоит долгий переход через Индийский океан по диагонали. В это время мои матросы, спустив на воду катер, погрузили в него пустые бочки и погребли к берегу за пресной водой.
        Простояли в Кейптауне два дня. Пополнили запасы, помылись и постирались. Кто хотел, погулял по суше и попил пива в местной таверне. Кстати, местное пиво ничем не отличалось от производимого в Голландии и стоило примерно столько же. Я купил пять бочек на замену выпитому вину. Поскольку почти все члены экипажа были голландцы, замене обрадовались.
        На третье утро я снялся с якорей, отсалютовал холостым выстрелом из погонной пушки и, пользуясь свежим южным ветром, повел шхуну на запад. Нам надо было отойти от материка, вырваться из сильного Южно-Экваториального течения, которое проходит вдоль его юго-восточного берега. После чего повернет на северо-восток, к Зондскому проливу между островами Суматра и Ява.
        17
        Остров Мадагаскар мы обогнули с юга. Меня предупредили в Кейптауне, что на западном берегу острова, где много удобных заливов и бухт, устроили свои базы флибустьеры, сбежавшие во время гонений из Карибского моря. К берегу мы подошли всего на пару часов, чтобы в речушке пополнить запасы пресной воды.
        Следующая остановка была у острова Маврикий из архипелага Маскаренских островов. В будущем здесь будет одноименное государство, входящее в Британское содружество, а сейчас - небольшая португальская колония, домов тридцать-сорок. Завидев нас, обитатели ее убежали в лес, который будет вырублен их потомками. Наверное, приняли нас за пиратов. Купцы на таких маленьких судах пока сюда не заплывают. Остров окружает коралловый риф, карты у меня не было, поэтому я близко не приближался. Отправил катер, чтобы набрали воды. За все время после выхода из Кейптауна не было ни одного дождя. Здесь сейчас лето, сухой период.
        Дальше начался просмотр многосерийного фильма «Океан». Смотреть его можно было, повернувшись в любую сторону. Шли медленно. Индийский океан - тихоня в сравнение с Тихим и Атлантическим. Шторма, за исключением южным районов возле Антарктиды, бывают редко. Ветра очень ленивые, как и население берегов этого океана. Днем кое-как дуют, а ночью отдыхают. Иногда встряхнутся, раздуются баллов до пяти-шести на два-три дня и опять стихнут. За время перехода до Зондского пролива был всего один непродолжительный дождь. Мы успели набрать воды во все освободившиеся бочки и даже заменить в нескольких старую, начавшую тухнуть, вонять.
        Пролив разделяет два острова и соединяет два океана - Индийский и Тихий. Шириной около тринадцати миль, так что проход по проливу не сложный, если осадка маленькая. Глубины около двадцати метров. Когда я работал на крупнотоннажном балкере, проход в грузу по проливу был невозможен, приходилось огибать Яву или Суматру, смотря, как было ближе. В двадцать первом веке здесь будут иногда пошаливать местные пираты, нападая на моторных лодках на небольшие суда. Обгоняют жертву, между двумя лодками натягивают канат и останавливаются. Судно, проходя между лодками, цепляет канат, натягивает его - и обе лодки мигом оказываются прижатыми к его бортам. Забрасываются «кошки», абордажная партия быстро забирается на борт и отводит судно в тихую бухточку, где экипаж отправляют на экскурсию по дну ее. Судно вместе с грузом исчезало бесследно, а через некоторое время появлялось под другим названием и с другими документами и флагом. Возможно, и сейчас есть пираты, но опасаются нападать на европейские суда, потому что одного выстрела из трехфунтового фальконета картечью хватит, чтобы перебить всех в лодке. На всякий
случай я не останавливался в проливе, лодки близко не подпускал и держал наготове по заряженной карронаде с каждого борта.
        Дальше пошли на север и опять пересекли экватор. Меня всегда забавляло, что два противоположных времени года отделяют всего несколько миль. По ту сторону экватора сейчас лето, а по эту - зима. Впрочем, на экваторе круглый год один сезон и день равен ночи.
        В Южно-Китайском море начали забирать на восток, к Тайваньскому проливу. Остров Тайвань сейчас называется Формозой. До недавнего времени на нем была голландское поселение, которое уничтожили китайцы, убежавшие туда от маньчжуров, захвативших власть в Китае. Лет десять назад остров опять стал частью империи. То есть, история острова будет развиваться по кругу: при смене власти в Китае убежавшие из нее представители предыдущей правящей элиты будут образовывать на Тайване независимое государство, которое со временем будет возвращаться в лоно империи. Если попаду опять в двадцать первый век, проверю эту теорию.
        Первым намеченным мною пунктом на Дальнем Востоке был Шанхай. Во-первых, мне хотелось посмотреть, какой он сейчас? Во-вторых, в Шанхае мне везло. В-третьих, не было желания двигаться дальше на север, а то потом дольше буду возвращаться. В двадцать первом веке в Шанхае было мало старых районов. Русский, застроенный белоэмигрантами - не в счет. Историю города я знал плохо, хотя бывал в нем очень часто, поэтому был готов к любым сюрпризам.
        В конце семнадцатом века Шанхай - это небольшой, даже по европейским меркам, не говоря уже про китайские, городок, окруженный крепостной стеной высотой метров шесть, которая сооружена из утрамбованной глины и сужается кверху. На походе к городу нам повстречалось несколько джонок с тупыми, прямоугольными носами и парусами с бамбуковыми рейками и лодок-сампанов. Из-за такой формы носа мне все время кажется, что китайцы плавают в корытах. Паруса у них ровные, без «пуза», благодаря рейкам. Говорят, в бою такие надежнее, потому что трудно повредить весь, а уцелевшие части продолжают работать. Кстати, заметил на одной джонке, как матрос поднимался на мачту по рейкам паруса. Таких джонок в будущем я не встречал, может быть, просто не везло, а вот сампаны (в переводе с китайского «три доски») доживут до двадцать первого века почти без изменений. У них тоже тупые носы и на корыта похожи еще больше. Завидев шхуну, китайцы устремились в реку. Засуетилась и охрана на крепостных стенах. В городе загудел большой барабан. Видимо, опыт общения с иностранцами у них отрицательный.
        Я не стал приближаться к порту, чтобы понапрасну не беспокоить аборигенов. Понял уже, что в далекое будущее не вернешься просто так, всего лишь приплыв в то место, где бывал тогда. Наверное, пришел я в Шанхай именно для того, чтобы понять и прочувствовать эту мысль. После чего направил шхуну дальше на север, к порту Тяньцзинь. Шанхай расположен на южном конце Великого канала, а Тяньцзинь - на северном. Я побывал на берегах канала в нескольких местах. Возле Шанхая он шириной метров триста и глубиной метра три. Начали строить его (центральную часть) еще до нашей эры, а потом удлинили на юг и на север. Благодаря Великому каналу, можно добраться по воде на лодке или на судне с малой осадкой почти до любого крупного китайского города. В том числе и через Тяньцзинь до Пекина, который будет столицей империи, как минимум, до начала двадцать первого века.
        В Тяньцзине и законтачим с пекинскими чиновниками. Такую большую партию пушек вряд ли купит какой-нибудь купец. Не потому, что не по карману или не выгодно, а потому, что груз стратегический, затрагивает интересы государства, что может при некоторых раскладах привести к отсечению головы. В Китае и в двадцать первом веке приговаривать к смерти будут быстро. Подданных слишком много - чего с ними церемониться?! Миллион туда, миллион сюда…
        18
        Работая в американской судоходной компании, я на контейнеровозе два контракта мотался на линии Сан-Франциско-Тяньцзинь. Это типичный китайский мегаполис - небоскрёбы в смоге. Бесчисленное количество людей куда-то торопливо идут или едут на самом разном транспорте от «бентли» до велосипеда, со значительным преобладанием последних. В Китае и Индии понимаешь, что людей на планете слишком много. Впрочем, стоит отойти на пару шагов от новых районов, как окажешься на узких улочках, которые после центральных кажутся пустынными, хотя на них людей раза в два больше, чем на московских центральных. Возле входа в многоквартирный дом может стоять стиральная или швейная машинка, на которой старая китаянка зарабатывает на жизнь. Молодые китаянки могут заработать более приятным трудом. В этих кварталах создавалось впечатление, что у китайцев природная тяга к резким контрастам: рядом с современным гипермаркетом торгует с картонки студент; рядом с шикарным рестораном забегаловка на пару столиков; рядом с раскрашенной в стиле анимэ соской в мини-юбке идет ее ровесница в традиционной китайской одежде и с чистым и
суровым лицом строителя коммунизма; рядом на светофоре стоят два авто класса «люкс», в одном из которых сидит молодой и успешный бизнесмен, а в другом - не менее успешный партийный функционер.
        Отношение к иностранцам складывалось из английского презрения к неполноценным, французского сожаления к убогим, итальянского любопытства к странным и индийской липкости к богатым. Китайцы уверены, что иностранцы бедными не бывают, несмотря на то, что постоянно сорят деньгами, а потому их надо стричь без зазрения совести. Хотя в двадцать первом веке к тебе могли подойти и просто так, попросить сфотографироваться вместе, чтобы потом показывать родственникам и знакомым: смотри, какие странные существа бывают! Особенно этим страдали провинциалы из глухих районов, которые редко видят чужаков. Зато преступность по отношению к иностранцам практически нулевая. Обсчитать, кинуть по мелочи - это запросто, а вот на гоп-стоп вряд ли нарветесь. И идущих с вами китайцев тоже не тронут. Чтобы не потеряли лицо в вашем присутствии. У них тут навязчивая идея - не потерять лицо. Это что-то типа европейского «потерять репутацию», но намного шире, распространяется на все сферы жизни. Потерявший лицо становится изгоем, как бы не китайцем, но и не иностранцем. Иностранец - это еще хуже, даже не потерявший лицо, каковых
я не встречал.
        Мое «потерянное» лицо тоже валяется где-то на мостовых Тяньцзиня. Я даже не заметил, как это случилось, узнал только в Шанхае, когда моя китайская подруга начала инструктировать меня. Китайцы живут по законам, созданным много тысяч лет назад. Живут, не задумываясь, хороши они или нет, и не пытаясь изменить. Если ты не знаешь эти законы, а с ними надо вырасти, теория не поможет, потеря лица неминуема. Тебе простят несколько оплошностей, но после очередной вынесут приговор по совокупности. С тобой продолжат общение, если это приносит материальную выгоду, но ты уже будешь не просто варваром, а варварским варваром или варваром в квадрате. Так что мой совет всем, кто окажется в Китае: будьте самим собой и порядочным человеком и ни в коем случае не изображайте из себя китайца, иначе будете смешить и/или раздражать. Китайцем надо родиться и вырасти, а если вам не повезло, смиритесь, потому что на устранение этого недостатка не хватит жизни. Если уж очень не терпится, покажите, что любите китайскую культуру и что-то о ней читали или слышали. Вам, скорее всего, простят этот способ повыпендриваться.
        Я поставил шхуну на якорь в западной части Бохайского залива, возле устья реки Хайхе, на берегах которой и Тяньцзинь, и Пекин. Кстати, река на удивление грязная и вонючая. В сравнение с ней даже Сена кажется чистой. Хайхе и так несет много ила, а в нее, что в будущем, что сейчас, еще и сбрасывают всё, что не нужно, как предприятия, так и люди. У китайцев очень специфическое понятие о чистоте, особенно это заметно в общественных туалетах, которые дают фору даже российским в глубинке, но не вздумайте на это указать аборигенам, иначе тут же потеряете лицо. Так жили их предки несколько тысяч лет назад, поэтому не вам, представителям наций-молокососов, учить китайцев.
        Бохайский залив без нефтяных вышек показался мне незнакомым. Нет еще и аванпорта Тангу, в котором я стоял неоднократно. Зато есть две крепости Байхо на противоположных берегах реки. В двадцать первом веке та, что на левом, будет в виде развалин, а ту, что на правом, отреставрируют. Сейчас обе крепости примерно одинаковые и невредимые, а в будущем правая станет намного больше. Как здесь принято, крепостные стены и башни из утрамбованной глины с добавлением камней и бревен, сужающиеся кверху. Расстояние между прямоугольными мерлонами широкое, явно не только для арбалетчиков. Лучники среди китайцев редкость. Это оружие варваров-кочевников. В сторону моря между мерлонами выглядывало из каждой крепости по два пушечных ствола калибром фунтов шесть. Слабенько для защиты от морских кораблей. Хотя для расстрела сампанов хватит.
        Часа три нас, как будто, не замечал никто из представителей власти. Наверное, ждали, что мы исчезнем, потому что не хотели иметь с нами дело. Зато рыбаки на сампанах проплывали очень близко к бортам, без страха, с любопытством рассматривая диковинное судно. Из чего я сделал вывод, что европейцы если и бывали здесь, то их добрые дела еще не успели постучаться в крепостные стены и стены домов деревень, расположенных на обоих берегах реки выше по течению. Возле каждой крепости у пристани стояло по суденышку, которое я бы назвал баркасом, длиной метров десять и с тупым носом, направленным в сторону моря. Скорее всего, пришли из Пекина. Направилась к нам то, что стояло у правой крепости. Шло на веслах, причем не обычных, а веслах-юло, которые работают по принципу гребного винта. К веретену с одной стороны крепится широкая лопасть из твердого дерева, а с другой - валек. К вальку привязывался трос, крепившийся к кольцу, прибитому к палубе. Трос уравновешивал массу лопасти и ограничивал ход весла. Веретено опиралось на планширь примерно в своем центре тяжести. Гребец не вынимал лопасть из воды, а колебал
ее, придавая судну ускорение. Чтобы увеличить скорость, добавляли не весла, а гребцов и повышали частоту колебаний. На корме стоял рулевой, управлял румпельным рулем. Над центром баркаса находился тент, под которым сидел на скамье пассажир, а позади него стоял другой. Корпус суденышка покрашен в темно-коричневый цвет и покрыт лаком, блестит на солнце. Как мне рассказали голландцы, китайцы конопатят суда смесью из извести и пальмового масла, которая через двое суток затвердевает намертво и становится водонепроницаемой. Конопатили и голландцам, но, когда последние попробовали сделать сами, смесь через двое суток рассыпалась.
        Баркас был ниже шхуны, поэтому чиновнику пришлось подниматься по штормтрапу. Судя по неловкости движений, делал впервые. Это был мужчина в возрасте лет двадцать пять с круглым маслянистым лицом, на котором над верхней губой были жиденькие усики, а на подбородке - такая же жиденькая бороденка, похожая на эспаньолку. Голова спереди выбрита, а сзади волосы заплетены в косичку. Китайцы, служившие у Батыя, волосы не сбривали. Наверное, эту моду ввели маньчжуры, захватившие Китай полсотни лет назад. На голове маленькая темно-синяя шапка с черным околышком. Поверх белой рубахи из хлопка надет длинный, почти до палубы, темно-синий парчовый халат с разрезами по бокам, узкими рукавами с манжетами и запахнутый на правую сторону и завязанный. До маньчжуров халаты были просторнее и рукава очень широкие. Запахивался халат по-старому, несмотря на то, что варвары, а китайцы считали маньчжуров варварами, запахивали на левую сторону. На груди и на спине вышита какая-то птичка. В голландской лоции написано, что это буфаны - знаки различия, типа погонов. Всего девять рангов. У гражданских это журавль, золотой фазан,
павлин, серый гусь, серебряный фазан, цапля, утка, иволга, перепел и мухоловка, а у военных - единорог, лев, тигр, леопард, медведь, пантера, носорог, буйвол и морской конек. Если я не перепутал мухоловку с иволгой, чиновник был девятого, самого низшего ранга. Обут в туфли с кожаными подошвами, острыми и загнутыми вверх носаками, из-за чего напоминали пулены, и красными шелковыми верхами. Следом за ним на борт поднялся второй китаец, одетый беднее и всем своим видом показывающий, что его нет. Скорее всего, это переводчик.
        Я встречал их у двери каюты. Это было частью ритуала, так необходимого в Китае. Каждый должен быть тем, кто он есть, и вести себя соответственно. Даже как капитан, я выше этого чиновника по социальной лестнице. Еще я гость и иностранец. Так что чиновник обязан оказывать мне почет и уважение. Что он и сделал - изобразив на лице слащавую улыбку, подошел ко мне, поклонился и поздоровался на северном диалекте китайского языка, который в будущем станет общенациональным. Казалось, чиновник встретил лучшего друга и просто растаял от счастья. Я знал, что и улыбка, и поклоны - это ритуал, выработанный много веков, если не тысячелетий, назад, называемый китайцами «учением предков». Первым делом надо попробовать купить варвара чрезмерным уважением и дружелюбием. Прячь кинжал в улыбке. Если надо, китайцы укусят себя за задницу, ведь главное - добиться своего любой ценой. Не получится с первого раза, сделают второй заход, третий, десятый, меняя тактику, переходя к угрозам и возвращаясь к лести, пока не получат то, что хотят. Такая бесхребетная беспринципность вгоняет рациональных европейцев в тоску, заставляет
считать, что китайцы играют не по правилам. И сильно ошибаются, потому что правило есть. Оно называется результат.
        Переводчик пресквернейше перевел приветствие на голландский язык.
        Я ответил на китайском, правильно произнеся слова и повторив мимику чиновника. Приветствие не изменилось ни с тринадцатого века, ни с двадцать первого, как и мимика. Ее надо знать и изображать правильно, иначе слова потеряют нужный смысл. Впрочем, варвару бы простили неточность.
        Если бы я плюнул чиновнику в лицо, он и переводчик удивились бы меньше.
        - Приятно встретить среди иноземцев культурного человека! - после продолжительной паузы нашелся чиновник и улыбнулся еще слащавее.
        Переводчик уставился на меня, ожидая указания, переводить или нет.
        - Приятно встретить среди подданных императора того, кто сразу определяет культурного человека! - сказал я и улыбнулся так же слащаво, после чего жестом пригласил зайти в каюту, и сделал это первым.
        Сел за стол так, чтобы свет из иллюминатора падал на гостя, а я оставался в тени. Пусть чувствует себя менее защищенным, слабее. Переводчик встал позади и справа чиновника и сложил руки на животе.
        Кике поставил перед нами два серебряных кубка и налил в них красного сладкого вина из пятилитрового серебряного кувшина. Обычно использует другой кувшин, литра на три, но сегодня надо было пустить пыль в глаза гостям. Наверняка они запомнят все детали и потом слепят из них мозаику по имени Богатый Чужестранец.
        - За здоровье вашего императора, долгих лет ему жизни и процветания его империи! - подняв свой бокал, провозгласил я тост на китайском языке.
        Не уверен, что поступил строго по протоколу, но, уверен, варвару, высказавшему уважение к императору, простят мелкие огрехи.
        Чиновник высказался в том же духе, но более продолжительно и витиевато, из-за чего я не понял половину слов, только общий посыл, а переводчик промолчал, переоценив мои возможности.
        Мы оба выпили до дна, причем я перевернул бокал, показав, что не осталось ни капли. У китайцев в двадцать первом веке такое не практиковалось. Как сейчас - не знаю, но гость повторил мой жест, выплеснув самую малость на стол. Надеюсь, император не узнает о таком пренебрежении его здоровьем и страной.
        - Дальше каждый будет говорить на своем языке, чтобы понятнее изложить мысли, - предложил я на голландском.
        При этом смотрел в глаза чиновнику, как бы не замечая переводчика. Тот правильно перевел мои слова, что я и подтвердил кивком, а чиновник кивнул в ответ, соглашаясь с предложением. В дальнейшем я говорил на голландском, и переводчик переводил, изредка уточняя значение какого-нибудь слова, а чиновник говорил на китайском, и я изредка переспрашивал у переводчика непонятные моменты.
        - Что привело к нам образованнейшего из иностранцев? - поинтересовался чиновник.
        - Желание побывать в самой большой стране мира, полюбоваться ее красотами, пообщаться с самыми образованными и исполнительными чиновниками и заодно продать порох, мушкеты и пушки, - ответил я.
        - Ты привез на продажу большие пушки? Очень большие? - уточнил он.
        - Разные, - ответил я, - маленькие, средние, большие и очень большие. Я не знал, какие именно заинтересуют вашего императора. Если какие-то не подойдут, продам их в другом месте. В этих краях европейские пушки ценятся дорого.
        Странно, ведь именно китайцы придумали порох и пушки, а теперь покупают их у европейцев. В двадцать первом веке ученые утверждали, что китайцы придумали еще и компас, ахтерштевень, водонепроницаемые переборки и многое другое, но передумали развивать их и потому отстали технически. Думаю, ученые ошибались. В будущем китайцы продемонстрируют, что изобретать не умеют, зато без церемоний воруют чужие идеи и делают сначала плохие, а потом все более хорошие копии, но никогда не превосходят оригинал. Подозреваю, что этой традиции, как и всем остальным китайским, много тысячелетий. Учение предков.
        - У нашего императора есть мастера, которые отливают пушки лучше ваших, - сообщил чиновник.
        Критические замечания в адрес товара - это начало торга. Если бы действительно были не нужны, послали бы в мягкой форме. Все китайцы, хоть как-то связанные с торговлей, умеют продавливать нужную цену. Навык этот тоже наработан тысячелетиями. К двадцать первому веку и европейцы в совершенстве освоят его, но все равно будут считать китайцев более умелыми торговцами.
        - У императора такая огромная армия и ей требуется так много пушек, что, как мне сказали те, кто был здесь раньше, ваши мастера не успевают отливать их. Тем более, что для пушек нужен специальный металл, который есть не во всех странах, даже очень больших, - возразил я, демонстрируя, что и сам кое-что умею, и добавил: - Впрочем, если не нужны, я отвезу их в Страну Восходящего Солнца. Сёгун покупает пушки в любом количестве и платит за них щедро.
        - Я не сказал, что совсем не нужны, - пошел на попятную чиновник. - Надо посмотреть, какие именно пушки, проверить их, договориться о цене.
        - Само собой, если мы договоримся о цене, вы проверите все мушкеты и пушки, - сказал я и показал жестом Кике, чтобы дал список товара.
        Слуга положил список на стол рядом со мной. Я жестом подозвал переводчика и, глядя на чиновника, прочитал, что и в каком количестве привез. Переводчик явно не умел читать латиницу, но обладал хорошей памятью. Я повторил еще два раза, чтобы он запомнил накрепко, а после передал список чиновнику.
        - Меня в первую очередь интересуют пряности, благовония, чай, сине-белый фарфор (европейцы еще не умеют делать его), драгоценные камни, золото. Во вторую - шелковые ткани и серебро, - высказал я свои пожелания.
        - Я покажу твои предложения нашим военачальникам. Если их заинтересуют, мы вновь встретимся с тобой и поговорим о цене, - сказал чиновник.
        - Надеюсь, на это уйдет не много времени, - высказал я пожелание и показал слуге, чтобы наполнил кубки.
        На этот раз мы по предложению чиновника выпили за здоровье моего правителя. В плане статусности китайцы переплевывают даже французов. Если последние позволяют себе поругивать мертвых правителей, то первые говорят обо всех венценосцах, живых и мертвых, только хорошее. Даже Мао Дзедун характеризовался, как правитель, который просто не успел совершить много полезных дел для страны и народа.
        Вино, видимо, с непривычки хорошо вставило чиновнику, потому что он отошел от правил этикета, сказав:
        - Ты не похож на торговца.
        - Ты проницателен, как и положено культурному человеку! - похвалил я.
        Для китайца считаться культурным человеком - наивысшая похвала, как для француза образованным, для испанца родовитым, для голландца честным, для англичанина порядочным, для русского трудолюбивым. Кому чего не хватает, тот тем и гордится.
        Я решил поднять свой социальный статус до прежнего размера и рассказал:
        - Я действительно не торговец и даже не капитан. Я очень знатный человек, командовал тысячей в армии императора Франции. Какой буфан имеет у вас тысяцкий?
        - Буфан тигр, - ответил чиновник, изобразив на круглом лице еще больше почтительности, ведь между нами целых шесть рангов. - И что заставило отважного полководца отправиться в такой дальний и тяжелый путь?
        - Я убил на дуэли племянника командующего морским флотом империи. За это меня могли казнить. Чтобы переждать, когда мой правитель перестанет гневаться на меня и простит, я уехал в соседнюю страну, а потом отправился сюда, решив не тратить время понапрасну, а добыть побольше денег. Привык жить роскошно, а с собой удалось увезти лишь немного драгоценностей, - сообщил я.
        - Я уверен, что к твоему возвращению отсюда правитель сменит гнев на милость, - сказал чиновник.
        Мы выпили еще по кубку вина за то, чтобы его слова сбылись. Чиновник наконец-то похвалил напиток. Может быть, искренне.
        Даже если бы промолчал, все равно бы получил в подарок бутылку вина, завернутую в красную бумагу и перевязанную красной ленточкой. Подарок китайцу должен быть практичным, то есть лучше отрез материи или пакет сладостей, чем матрешка или букет цветов, и недорогим, иначе примут за дань и начнут относиться, как к даннику. Предметов должно быть не четыре, потому что эта цифра звучит так же, как и слово смерть. Важен и цвет подарка и упаковки. Красный - «счастливый» цвет, золотой - императорский, зеленый - супружеской измены, а белый - траура. Белый подарок или завернутый в белое сочтут, в лучшем случае, неприличным пожеланием, а уж букет из четырех белых цветов сделает китайца вашим заклятым врагом.
        Где-то через полчаса после того, как его баркас пристал к берегу, к шхуне рванула целая флотилия сампанов с мелкими торговцами и проститутками. Видимо, ждали разрешение поторговать с нами. У жриц любви лица были наштукатурены побелкой, поверх которой подведено разными цветами то, что имелось, и нарисовано то, чего не хватало. В уложенные башенкой волосы воткнуто по несколько палочек, то ли заколки, то ли украшения. Подниматься на борт судна отказывались, обслуживали на своем сампане, в центре которого была кабинка, закрытая с четырех сторон, но не сверху, из-за чего любопытные могли наблюдать процесс обслуживания. Моим изголодавшимся матросам было наплевать на такие мелочи. Они дождались, когда я разменяю деньги и дам им часть зарплаты, после чего построились в очередь к проституткам. Я накупил у торговцев кур, поросят, свежих фруктов и овощей. Молока и сыров у них не было. Это пища кочевников, которую культурным китайцам есть западло. Расплачивался с ними испанскими серебряными песо, которые, как и написано в лоции, брали с удовольствием. Скорее всего, испанские монеты, отлитые в Мексике,
попадают сюда через испанские Филиппины. Сдачу давали бронзовыми монетами с квадратным отверстием в центре, которые назывались цянь. Вообще-то, это были скорее медные монеты с малой примесью другого металла, не олова. Как мне объяснили французские мастера, которые обшивали медью корпус моей шхуны, в чистом виде этот металл встречается редко, а вот с какого процента примесей считать ее бронзой - это пусть ученые выясняют. На аверсе монеты четыре иероглифа с девизом правителя, а на реверсе - два иероглифа, как я понял, обозначающие место чеканки и год по китайскому, шестидесятилетнему календарю. Монеты были в один, два, пять и десять цяней. Торговцы и проститутки нанизывали монеты на веревки. Кошельки здесь не прижились пока. Серебро и золото принимали на вес. Кстати, золото здесь всего в семь-восемь раз дороже серебра, так что его выгоднее, чем серебро, вывозить отсюда в Европу.
        19
        На пятый день, ближе к обеду, вахтенный сообщил мне, что к нам движется непонятное судно. Я удивился меньше членов своего экипажа, потому что похожие видел в будущем. Оно было с высокой закрытой надстройкой почти во всю длину двадцатиметрового корпуса, без мачт и весел, но двигалось очень быстро. На прямоугольном носу была вырезанная из дерева и разукрашенная морда тигра. Еще по два десятка тигриных морд было нарисовано на закрытых портах на обоих бортах. Порты были слишком маленькие для пушечных, наверное, для арбалетчиков. На самой верхней палубе надстройки, под тентом, стояли несколько человек в нарядных одеждах. Когда судно подошло ближе и начало сбавлять ход, я по специфичным звукам догадался, что движителями являются колеса с лопастями, расположенные вдоль бортов и закрытые щитами. Сразу вспомнил, что англичане будут хвастаться, что это они изобрели в восемнадцатом веке колесные суда. В отличие от китайцев, европейцы воруют не только идеи, но и первенство. Колеса заработали в обратную сторону, гася инерцию переднего хода. Капитан был очень опытен, потому что остановил судно как раз возле
шхуны и в паре метров от нее. На баке и корме появились матросы, которые быстро и ловко подали швартовы на шхуну, подтянули свое к нашему. В центре надстройки открылась внутрь дверь, и оттуда вытолкали наружу трап с леерами с обеих сторон, который с небольшим наклоном лег на планширь шхуны.
        У первого, кто спустился по трапу на мое судно, на груди и спине красного с золотыми узорами халата был изображен буфан лев. Наверное, командует туменом. Или как у китайцев сейчас называется командир подразделением в десять тысяч человек? Это был мужчина лет сорока пяти, среднего роста, худой, с узким лицом и широким для китайца разрезом глаз. И растительность на его лице была чуть гуще, хотя, конечно, не дотягивала до тех зарослей, которые могут позволить себе европейцы. Темно-карие глаза смотрели вроде бы расслабленно, но я часто замечал такой взгляд у палачей на жертву, судьба которой предрешена. На кожаном узком поясе с золотой пряжкой висел слева кривой нож с рукояткой из слоновой кости и в ножнах, обтянутых золотой парчой, а справа - несколько фигурок из нефрита, похожих на зверей, но каких именно, я разобрать не смог. Следом за ним шел пухлый, женоподобный коротышка с безволосым и накрашенным, как у проститутки, лицом. На темно-зеленом халате буфана не было. Наверное, это евнух. При предыдущей династии евнухи составляли большую часть чиновников, но у нынешней, маньчжурской, не в почете.
Кстати, евнухами становятся добровольно. Ежегодно родители приводят тысячи мальчиков в отборочные комиссии, чтобы их ребенок получил место в государственном аппарате, пусть и лишившись некоторых удовольствий и возможности завести потомство. Евнухи считаются лучшими чиновниками, потому что не потеряют голову из-за бабы и не будут воровать слишком много, чтобы обеспечить своих детей.
        Как-то в деревне рано утром сосед по прозвищу Буря, полученном за неконтролируемое проявление отрицательных эмоций, особенно по пьянке, попросил меня помочь кастрировать поросят, чтобы быстрей набирали вес. Он мне часто помогал, поэтому я не смог отказать, хотя и предполагал, что процесс не самый приятный. Попросят по одному клали в деревянное корытце на спину и накрывали переднюю часть фуфайкой, которую я придавливал одной рукой, чтобы пациент не дергался. Второй рукой оттягивал ему задние ноги. Буря промыл хозяйство поросенка дезинфицирующим раствором с резким, неприятным запахом, а потом обычным лезвием от безопасной бритвы разрезал мошонку и выдавил из нее яичко на жгутике. Во время выдавливания поросенок верещал громче всего. Жгутик был перевязан шелковой ниткой, после чего перерезан лезвием. То же самое проделали и со вторым яичком. Мошонку не зашивали - и так заживет. Наверное, такую же операцию проделали и этому евнуху, но это был его выбор.
        Этих двоих сопровождали семеро военных с буфанами пантера и носорог и монах-европеец, смуглокожий брюнет, скорее всего, переводчик, который был без головного убора, с выбритой тонзурой и в черной шелковой рясе. Шелковое одеяние трудно назвать дешевым, но данное, одноцветное и помятое, смотрелось не дорого. У некоторых людей поразительная способность носить дорогие вещи так, что кажутся дешевыми. Правда, есть и их антиподы, которых почему-то меньше, хотя китайцы уверены, что в мире всё поровну, всё справедливо.
        Я, излучая улыбку яркостью в тридцать три солнца, встретил гостей у трапа и поклонился первым, но не глубоко, потому что гость был как бы всего на ранг выше меня.
        Поздоровавшись на китайском, добавил:
        - Рад видеть у себя прославленного полководца!
        Я еще не встречал полководца, который не считает себя прославленным, даже если не участвовал ни в одном сражении. Судя по самодовольной улыбке гостя, и на этот раз я не ошибся.
        Поздоровавшись, он лизнул в ответ на северном диалекте китайского, но с акцентом, происхождение которого мои слабые знания языка не позволяли определить:
        - Меня предупредили, что ты очень культурный человек, но я не ожидал, что настолько!
        Видимо, гость был уверен, что каждый варвар считает себя культурным человеком, даже если не прочел ни одной книги. Я скопировал его самодовольную улыбку. Пусть думает, что и на этот раз не ошибся. После чего пригласил его в каюту.
        Перед дверью гость остановился. Первыми зашли двое военных с буфанами пантера, осмотрели помещение и встали по обе стороны от двери. Следом за ними зашли руководитель делегации, евнух и монах. Остальные выстроились стеной на главной палубе перед дверью, чтобы больше никто не смог зайти в мою каюту.
        Я показал жестом, чтобы гости заняли места справа от моего, освещаемые солнцем, но военачальник занял место напротив, что, как будут утверждать психологи, является конфронтационной позицией, не способствующей ведению переговоров. Только когда он наклонялся вперед, солнечные лучи освещали лицо гостя, а все остальное продолжало пребывать в тени, из-за чего казалось спрятанным за тонкие тюлевые занавески серого цвета. Лицо то словно бы просовывали между занавесками, то опять прятали за них. Именно при таком освещении стало заметно, что у военачальника кожа на лице очень тонкая, словно бы хорошо выделанная искусным мастером и умело натянутая. В Европе так хорошо выделывать кожу умели только французские кожевенники. Оставалось узнать, кто и когда доставил ее сюда.
        Евнух занял нужное место. В свете, проникающем через стеклянный иллюминатор, макияж на его лице казался еще более неестественным, отталкивающим. Евнух напоминал старуху, укравшую косметичку у внучки. В то же время макияж показался мне маской, за которой этот человек прятал свое истинное «я». Мне сразу вспомнился матрос, с которым работал в самом начале своей карьеры. Фамилию не помню, а кличка у него была Братэлла. Он косил под цыгана - не брил бороду, носил безрукавку с бахромой и говорил с псевдоцыганским акцентом. Поскольку я вырос рядом с цыганами, то знал не только их акцент, но и то, что среди знакомых, соседей они ведут себя нормально. Изображать цыган начинают, когда выезжают на гастроли в другие города. Под эту клоунскую цыганистость Братэлла всячески увиливал от работы и подворовывал у экипажа и везде, где только мог. Даже если попадался, его не били, потому что никто не воспринимал всерьез. Как-то я встретил Братэллу в Керчи, где он жил. Матрос был в отпуске, поэтому бороду брил и одевался, как все. Я не узнал в этом типичном русском парне придурочного цыгана, пока он сам не окликнул
меня. Оказалось, что у Братэллы симпатичная жена, двое детей и трехкомнатная квартира в центре города, полученная без очереди. Носить шутовскую маску выгодно. Поэтому я сделал вывод, что с евнухом надо держать ухо востро.
        Слуга Энрике расставил на столе серебряные блюдо с фруктами и кубки, которые наполнил испанской мальвазией из серебряного кувшина. Я был уверен, что китайцы не смогут по достоинству оценить кислые французские вина.
        - За здоровье Сына Солнца (так китайские императоры величают себя)! - предложил я тост и выпил первым до дна, после чего перевернул кубок.
        Пусть думают, что такая традиция у моего народа, и следуют моему примеру. Впрочем, пить до дна за здоровье правителя - это принято во многих странах. Мои гости не так стойки к алкоголю, как я. Чем быстрее опьянеют, тем легче будет вести с ними переговоры.
        И военачальник, и евнух осушили кубки и перевернули их, как сделал я.
        - Меня зовут Лан Тань, - представился военачальник. - Я здесь по распоряжению нашего императора Канси.
        Имя не похоже на китайское. Наверное, маньчжур.
        - Сановник Вэнь Да, - назвал свое имя и евнух.
        Имя тоже вроде бы не китайское, хотя черт его знает, какие у них сейчас имена в моде, но разрез глаз явно местный.
        - Я рад, что мои пушки заинтересовали великого императора, - сказал я на голландском языке.
        Монах начал переводить. Не совсем правильно. Как я понял по акценту, родным его языком был испанский. Я повторил фразу на испанском. Монах радостно улыбнулся и быстро и более правильно перевел ее на китайский. Это не ускользнуло от Лан Таня и Вэнь Да.
        Они переглянулись, и последний предложил мне:
        - Мы можем позвать переводчика-китайца.
        - Надеюсь, и этот справится, - сказал я.
        - Наш император сейчас воюет с ойратами, и ему нужно много всякогооружия, - рассказал военачальник.
        Ойратами или джунгарами китайцы называют западных монголов и союзные им племена, кочующие на территории будущей Монголии. Это, так сказать, окультуренные варвары, знакомые понаслышке с Конфуцием и не только. Есть еще дикие варвары, среди которых и русские, которые в большинстве своем (несколько русских, по заверению голландцев, служат офицерами в китайской армии) еще не прикоснулись к прекрасному и не размягчились душой и телом.
        После чего в дело вступил евнух Вэнь Да. Он уточнил количество пушек, мушкетов и бочек с порохом и начал торговаться. Как догадываюсь, Лан Таню, воину-маньчжуру, торговаться было неприлично. Я приготовился к долгому и беспощадному процессу, но, к моему удивлению, евнух сравнительно быстро согласовал цены на все, что я привез. Договорились о бартере. Основную часть платы составляли специи и фарфор. Легкость сделки навела меня сперва на мысль, что императору оружие нужно позарез, а потом вспомнил китайскую стратегему и решил проверить.
        - Ради какого персика ты пожертвовал эту сливу? - улыбнувшись, спросил я евнуха.
        Мой вопрос застал евнуха врасплох, зато Лан Тань улыбнулся. Ему, видимо, понравилось, что я оказался умнее, чем думал Вэнь Да. При всем старании военачальнику не удавалось скрыть презрения к евнуху, хотя, как догадываюсь, последний, несмотря на отсутствие буфана, ближе к императору.
        - Нас предупредили, что ты очень культурный человек! - расплывшись в такой широкой улыбке, что с лица осыпалось немного штукатурки, воскликнул Вэнь Да. - Приятно иметь дело с тобой!
        Военачальник не стал ему подыгрывать, взял переговоры на себя:
        - Наш император хочет создать такую же армию, как у твоего. У нас есть оружие и солдаты, но нет опытных командиров, которые смогли бы обучить людей. Поэтому император Канси предлагает тебе стать командиром тысячи в его армии. Тебе будут платить товарами, какие выберешь, или золотом. Если ты хорошо обучишь солдат ведению боя по-вашему, получишь, кроме платы, еще и богатые подарки.
        Я хотел сразу отказаться, а потом подумал, что в Европе мне в ближайший год все равно лучше не появляться. Почему бы не провести его здесь, где меня даже случайно не встретит ни один знакомый из «французской» жизни, и заодно не заработать денег не слишком хлопотным трудом? Все равно китайцам не поможет то, чему я научу. Скоро русские с одной стороны, англичане с другой, а потом и японцы с третьей начнут прессовать их по полной программе, пока по территории Китая не пройдет новый пассионарный толчок в конце девятнадцатого или начале двадцатого века, и империя не начнет набухать и выползать за свои границы. При мне в двадцать первом веке Китай это делал только экономически, если не считать возвращение «домой» Тибета, а позже, уверен, пошлет и свои армии вслед за бизнесменами. Но я делаю задумчивое лицо, полное непреодолимых сомнений, потому что, чем быстрее соглашусь, тем дешевле меня оценят.
        - Предложение, конечно, хорошее, но у меня нет желания задерживаться здесь надолго. Все-таки ваша страна сильно отличается от моей, - произношу я не очень уверенно.
        Мои собеседники улавливают эту неуверенность, и евнух повышает ставку:
        - Мой император очень щедр к тем, кто служит ему. Через два года ты уедешь отсюда очень богатым человеком.
        Так понимаю, сперва меня хотели нанять на три года, а не на один, как я предположил, но, увидев нежелание остаться, снизили до двух. Согласятся и на один год, если буду дальше упираться. Я подумал, что сильно выпендриваться нет смысла, что два года мне как раз подойдут. Плюс почти год на возвращение в Европу - и меня там за такой продолжительный срок забудут напрочь.
        - Еще ни один иностранец не пожалел, что служит нашему императору, - добавил евнух и скосил глаза в сторону переводчика.
        Монах покивал головой с выбритым, загорелым теменем. Интересно, чем расплачивались с ним? Деньги для него уж точно не на первом месте. Наверное, закрывали глаза на переманивание подданных в другую веру. Китайцы в вопросах религии всегда были, скажем так, небрежными. Соблюдает человек обряды, знает учение предков - и хватит. Они, скорее, мистики. Так что тем, кто едет в Китай, чтобы погрузиться в пучины даосского учения о бессмертии или постигнуть не только хребтом, а еще и умом буддийскую медитацию, придется долго искать нужного человека.
        - И я не могу бросить свой экипаж, иначе не с кем будет возвращаться домой, - все еще с сомнением произношу я.
        - Их тоже возьмут на службу, причем в тех рангах, в каких состоят у тебя, и будут получать на половину больше, чем наши, - обещает Лан Тань.
        - Было бы хорошо, если бы они получали две трети жалованья шелковыми тканями, - выдвигаю я очередное условие.
        - Это не трудно, - быстро соглашается военачальник. - Можем и тебе платить шелком.
        - Так много не взлезет в мое судно! В нем и так останется мало места после того, как со мной расплатятся за оружие, - весело отмахиваюсь я. - Предпочитаю золото и драгоценные камни. Им всегда найдется место.
        - Мы не против, - принимает и это условие Лан Тань. - Твой корабль поставим к причалу возле крепости. Его будут охранять наши люди, а ты со своими будешь жить в городе и заниматься обучением солдат. Питание, одежду, оружие, боеприпасы и лошадей будешь получать от нашего императора. Твоим офицерам дадут слуг.
        И я, прочитав про себя первые строки (дальше не помню) из монолога Гамлета, чтобы гости увидели на моем лице борьбу мнений, соглашаюсь. Мы осушаем еще по кубку вина, после чего я тихо говорю слуге Энрике, какой подарок какому гостю поднести. Я заготовил несколько, на разные случаи. Военачальник Лан Тань получает серебряные карманные часы, которые, по-моему мнению, великоваты, но меньшие пока не научились делать. Они лежат на красном бархате в черной бумажной коробке. Евнуху Вэнь Да достается большое ручное зеркало в резной раме из красного дерева. Пусть любуется своей красотой. Судя по довольным улыбкам обоих, подарки подобрал правильно. Я собирался дать по бутылке вина и офицерам, которые стояли у двери по обе ее стороны, но, узнав, что предстоит пробыть в Китае два года, решил оставить для себя. Лишь монаху-переводчику пожертвовал бутылку португальского портвейна. Наверняка еще встретимся, и он переведет с учетом характера того, к кому будет приставлен, и так, чтобы помочь мне.
        - Иезуит? - спросил я, провожая гостей.
        - Да, - подтвердил он, искренне радуясь не самому лучшему вину, потому что здесь любое большая редкость, и сам поинтересовался: - Католик?
        - Протестант, - на всякий случай сказал я, чтобы не заманивал на исповедь.
        После долгого прощального ритуала у трапа гости наконец-то убыли на свое колесное судно. Оно отшвартовалось и отошло от борта, после чего, молотя колесами одного борта вперед, а второго - назад, что в будущем будет называться враздрай, развернулось практически на месте и, быстро набирая ход, умотало в реку и дальше вверх по ней.
        Я приказал собраться на главной палубе всем членам экипажа, а сам поднялся на шканцы и проинформировал их:
        - Мне предложили очень выгодную службу - командиром полка в их армии. Пока договор на два года. Может, задержусь еще на год или два. Если кому-то не охота оставаться здесь, я дам расчет, может плыть домой. На юге есть порт Кантон, куда заходят голландские и испанские суда.
        Лица членов экипажа вытягиваются. Отправляться без меня черт знает куда и черт знает как, не зная китайского языка, у них нет желания.
        Убедившись в этом, я сообщаю им приятный вариант:
        - Те, кто останется, будут приняты на службу вместе со мной, с хорошим жалованьем, две трети которого получат шелковыми тканями. В трюме моего судна найдется место для этих тканей, так что вернетесь домой богачами.
        Мне кажется, что слышу облегченные вздохи. Торчать в чужой стране, так сильно не похожей на твою, конечно, не в радость, но зато не надо самому принимать решение. Тем более, что появится шанс стать богатым.
        - Кто хочет уплыть, пусть подойдет ко мне, а остальные занимайтесь судовыми делами, - заканчиваю я.
        Подошла только Кристиана Виссер и спросила:
        - Меня тоже возьмут на службу?
        - Конечно, - отвечаю я. - Будешь делать то же, что и раньше, но получать на половину больше и от китайского императора.
        - Жарко здесь, но я потерплю, - соглашается она.
        Всем бы так терпеть!
        20
        Я живу в большом городском доме, специально арендованном для меня у богатого купца. Сам купец живет по соседству, арендуя более скромное жилье. Как я понял, дом для китайца - это чистая функциональность, никаких архитектурных излишеств, все одноэтажные, по большей части из дерева и самана, приготовленного из глины и рисовой соломы, выходят на улицу глухой стеной, а двор огорожен высоким дувалом с воротами. Отличить с улицы дом богатого от дома бедного трудно. Разве что у первого двор бывает шире, но не всегда, и может быть подметено возле ворот слугами, которых у бедного нет, а самому заниматься ерундой некогда. На фоне низких домов многоярусные пагоды с искривленными крышами кажутся небоскребами. На них не жалеют ни материалов - первые ярусы из камня и кирпича - ни ярких красок, особенно позолоты. Впрочем, и у обычных домов есть яркая деталь - черепица на крышах. Дом, который арендовали для меня, умеет почти плоскую крышу с ярко-зеленой черепицей. У соседей черепица желтая и синяя. На углах крыши и коньке сидят странные, деревянные, покрытые красным лаком мифические существа, смахивающих на
горгулий. Стоит дом на каменном фундаменте, опоры деревянные, а стены из самана. Стены снаружи и дувал со двора побелены. На деревянное крыльцо с галереей вдоль стены ведут три деревянные ступени, нечетное количество, чтобы в доме присутствовала сила ян. Входная дверь в южной стене. Еще в этой стене четыре широких окна с раздвижными рамами из бамбука, прикрытыми затейливыми деревянными решетками. И все остальные деревянные детали дома украшены затейливой резьбой и покрыты лаком, черным или красным, причем благородным, тусклым. Войдя, сразу попадаешь в гостиную, самую большую комнату. Пол из каменных плит, застеленных циновками из рисовой соломы. У северной стены алтарь. Вся мебель изготовлена из ценных пород дерева - сандала, красного, черного - и расположена вдоль стен: стол с парой кресел с каждой стороны, столики для чтения и игры в маджонг и шашки, подставки для ваз и благовонных палочек, этажерка для книг, сейчас пустая, комод для одежды. К гостиной примыкают четыре комнаты разного размера. В самой большой, расположенной в восточной части, живу я, в остальных - слуги. При этом в каждой жилой
комнате есть свой умывальник и ночная посудина, незамысловатая - низкий широкогорлый кувшин, хотя в углу двора рядом с воротами есть уборная - яма, загороженная тонкими стенками с трех сторон. Кстати, китайцы сейчас умываются, обтираясь мокрым полотенцем. Моют только ноги в специальном ведре перед сном. В каждой комнате висит по пейзажной картине, в основном вид реки с сампанами и джонками или зарослей бамбука с птицами. В моей комнате есть еще и отапливаемая лежанка, кан. Кровати низкие и вместо подушек деревянные бруски. Впрочем, для нас принесли подушки, изготовленные когда-то для других европейцев. Потолка в доме нет, видны стропила. Они покрыты красным лаком, как и три столба, которые держат конек крыши. В пристройке есть кухня, но столовой нет. В моей комнате обеденный стол прямоугольный, на два человека с каждой стороны - так называемый «стол бессмертных». Восемь у китайцев - самое лучшее число. В дом заходят, разувшись у порога. Слуги-китайцы сидят на полу, став на колени. Каждый на отдельной циновке. Слуги-голландцы так не умеют, располагаются на топчанах. Сидеть на корточках или вытянув ноги
в сторону собеседника считается у китайцев верхом неприличия. Представляю, как яростно они будут улыбаться на переговорах с янки, которые обожают класть на стол задние копыта.
        За домом небольшой сад с кривыми дорожками, выложенными камнями. Чуть левее центра находится лужа глубиной около метра, которая, как подозреваю, должна обозначать пруд. Дно выложено разноцветными камешками, белыми, красными, зелеными. Рыбок нет. Посреди лужи остров. Из многословного, с придыханием, объяснения слуги-китайцы я понял, что то ли на этом острове живут духи предков, то ли духи предков живут на острове где-то, а здесь типа гостиницы, если вздумают наведаться. Слева от пруда растет слива с пышной кроной, похожей на рыбью чешую корой и толстыми корнями, напоминающими скрюченные птичьи пальцы. Вокруг нее разложены камни разного размера и на разном расстоянии от ствола. Предполагаю, что ландшафтный дизайнер (или как сейчас у китайцев называется такая профессия?) побросал их, где попало, а потом придумал красивое объяснение. Справа от пруда ажурная беседка, рассчитанная на двоих, над которой нависала могучая сосна. Как по мне, сосна полностью дискредитировала этот мини-сад, но я - варвар, с меня спроса нет.
        Кроме Энрике и Кристианы, меня обслуживают еще и трое слуг-китайцев, которым платят из казны, что не мешает им подворовывать и у меня. Остальные члены экипажа живут в лагере, который находится в паре километрах от города. Для них там построили дом, в котором у шкипера Хендрика Пельта, получившего буфан леопард, то есть, чин майора, восточная комната, у боцмана и плотника, получивших буфан медведь или капитан, по маленькой, а остальные живут в общей большой.
        Я вместе со слугой-голландцем выхожу во двор, где нас уже ждет слуга-китаец с оседланными лошадьми. Седлать научил Кике, причем на это ушло несколько дней и несколько десятков ударов бамбуковой палкой по тупой китайской голове. Китайцы в большинстве своем ездить верхом не умеют. На чиновника-китайца, едущего на лошади, без смеха не глянешь. Обычно впереди идет слуга и ведет коня под узду, а чиновник сидит в высоком седле, судорожно вцепившись в него и боясь свалиться. Поэтому чиновники предпочитают перемещаться в паланкинах. Ходить пешком чиновникам и просто богатым не положено. Лошадей мне дали монгольских - неказистых, неприхотливых и выносливых. В отличие от европейцев, китайцы, как и монголы, на экстерьере лошади не зацикливаются. Везет - и ладно. Лошадь в китайском хозяйстве ни к чему. Предпочитают волов, причем в южных районах, где основная культура - заливной рис, держат одного-двух на всю деревню, пашут на них мягкий ил по очереди, потому что пасти животных негде, все земли заняты под рисовые чеки. Бедные волы круглый год жуют рисовую солому. В северных районах выращивают просо и пшеницу,
поэтому волов держат больше.
        Улицы в китайских городах узкие и кривые. Есть такие, где два всадника не разъедутся. Везде мусор и детвора. Маленькие обоего пола в чем-то типа распашонок, а на мальчиках постарше короткие штаны с разрезом сзади, чтобы не нужно было снимать, если приспичит. Скверы, парки и просто пустыри отсутствуют от слова совсем. Застроено все, что может быть застроено, и даже немного того, что застроить, казалось бы, невозможно.
        Возле открытых городских ворот нас поджидает кавалькада - военачальник Лан Тань со свитой. Маньчжуры, как и китайцы, не кочевники, хотя я был уверен в обратном, но долго находились под монголами, благодаря чему военные ездить верхом умеют довольно хорошо. Лошади у них не лучше моих, что приводит в равновесие мое самолюбие. Военачальник вчера вечером приехал из Пекина, чтобы провести инспекцию вверенного мне подразделения. Это при том, что, как минимум, раз в неделю приставленный к части писарь-переводчик посылает ему подробные отчеты. Мы вчера с Лан Танем попировали нехило, насладившись не только моей мальвазией, но и местной рисовой бражкой и крепкой водкой из гаоляна (проса). Судя по помятому лицу военачальника, смешение трех таких разнородных напитков оказалось слишком сильным испытанием для его организма, но крепится, вида не подает, хотя потеет больше обычного.
        День, кстати, не жаркий. Конец осени, муссонные дожди почти прекратились. В этом регионе ветер с мая по ноябрь дует с моря на сушу, нагоняя тучи с проливными дождями, а потом в обратном направлении, меняя погоду на сухую и холодную, особенно если попрет с северных направлений, из Сибири, а с пустыни Гоби приносит еще и пыль, к которой я никак не привыкну. Она оседает в ноздрях и в горле, вызывая неприятное першение.
        Поприветствовав друг друга, едем вместе к военному лагерю. Большой толпой строителей он построен из дерева и самана за месяц на месте рисовых чеков и обнесен высокой глинобитной стеной. Двое ворот расположены на противоположных концах главной улицы, по обе стороны которой одноэтажные дома для офицеров, казармы для солдат, конюшни, сеновалы, склады провианта и боеприпасов. Возле ворот и всех важных зданий стоят часовые. Они в темно-синих халатах с черными воротниками и манжетами и черных шапках и коротких сапогах. У открытых ворот караул из двух человек. Увидев нас, один часовой открывает шлагбаум, а потом оба вытягиваются по стойке «смирно!», придерживая левой рукой поставленный прикладом на землю мушкет с длинным трехгранным штыком, а правой отдавая честь. Глазами пожирают начальство. Это я внедряю принципы непобедимой советской армии в китайскую жизнь, нарабатываю им новые главы в учение предков, чтобы легче было через двести пятьдесят лет пройти эту школу повторно. Военачальнику Лан Таню увиденное нравится. Через лагерь он проезжает без остановки. А жаль! Вчера в казармах провели генеральную
уборку, наведя в них такую непривычную для китайцев чистоту.
        На поле возле лагеря тренируется драгунский полк. Мне разрешили внедрить свою организацию подразделений. Мой полк состоит из четырех эскадронов, в каждом из которых по восемь взводов численностью тридцать человек плюс две трехфунтовые пушки с расчетами. Форма командиров, включая меня, отличается от рядовых только лучшим качеством ткани и буфанами на груди и спине. Эскадронами командуют капитаны с буфаном медведь, а взводами - лейтенанты с буфанами пантера. Есть еще прапорщики (носороги), сержанты (буйволы) и капралы (морские коньки). У маньчжуров самым малым подразделением является рота (ниру), в которой от двух до четырех сотен человек. Пять рот образуют полк (джала), а пять полков - знамя (гуса). В армии восемь знамен, у каждого свой цвет. Мой джала будет входить в синее знамя. Все офицеры и унтер-офицеры - маньчжуры, закончившие военную школу в Пекине и имеющие боевой опыт. Переучивать их было труднее, чем научить рядовых, тоже маньчжуров. Даже сыновья из богатых и знатных родов начинают службу рядовыми. Но никто не роптал, учились старательно, никаких намеков на бунт. Они понимают, что служба
у меня - это трамплин, который поможет взлететь по карьерной лестнице. Если, конечно, повезет не погибнуть в бою.
        Что мне нравится в китайцах - это целеустремленность. Народа в стране уйма, пробиться трудно, поэтому все время приходится расталкивать локтями и двигаться вперед медленно и долго. Исходя из пословицы, что за один прием пищи толстым не станешь, китаец не гоняется за журавлями, а ловит синиц. Кончатся синицы, будет ловить мух, а потом комаров. День за днем, год за годом. Пока не наберет на вес журавля.
        Командир взвода, к которому мы подъезжаем, выбегает к нам и, вытянувшись по стойке «смирно!», отдает честь и докладывает, что первый взвод под его командованием, вместе с остальными взводами первой роты, занимается строевыми занятиями. Вторая рота шлифует штыковой бой, протыкая соломенные чучела. У всех на ствол надеты штыки длиной сантиметров тридцать, изготовленные по моему чертежу. До меня маньчжуры и китайцы штыками не пользовались, предпочитали копья. Третья рота отрабатывает рубку лозы саблями на скаку. У некоторых лошадей отсутствует правое ухо. По нему попасть легче, чем по лозе. Четвертая рота на стрельбище пуляет по деревянным щитам, установленных в ста шагах (семидесяти метрах). Четыре взвода стреляют из положения стоя, еще четыре - из окопа, положив ствол мушкета на бруствер. Порох используют китайский. Мой оставили для настоящих боев.
        - Целься в ноги! - командуют сержанты тем, кто стреляет стоя.
        Отдача у мушкета будь здоров. Целясь в ноги, попадешь в верхнюю часть груди, а то и в голову.
        - Целься в пах! - командуют сержанты тем, кто стреляет из окопа.
        Этим легче. Ствол не колеблется во время прицеливания и меньше подлетает во время выстрела, поэтому попадают чаще.
        Дальше тренируются расчеты трехфунтовых фальконетов под командованием боцмана и по совместительству капитана Магнуса Неттельгорста. Расчеты на полном скаку вылетают на позиции, разворачиваются, отцепляют орудия, заряжают и стреляют по кучам бревен, которые шагах в пятистах. Бьют точно. Некоторые бревна улетают на несколько десятков метров. Артиллеристы боятся и уважают боцмана больше, чем своих офицеров и меня. Он лечит бестолковость кулаками. Одного удара хватает, чтобы тупица несколько минут лежал без сознания. Зато это самое подготовленное подразделение в полку, с ним можно хоть сегодня в бой.
        Быстрая и меткая стрельба из фальконетов очень понравилась военачальнику Лан Таню.
        - Молодцы! - искренне восторгается он. - Наши артиллеристы так не умеют!
        - Это заслуга моего офицера, - сообщаю я и на всякий случай, если кто-нибудь из маньчжур вздумает пожаловаться на мордобой, добавляю: - Он иногда бывал слишком строг к подчиненным, но результат стоит того.
        - Он правильно делает, - соглашается Лан Тань.
        Мы разворачиваем коней и едем к лагерю. У военачальника хорошее настроение. Как догадываюсь, увиденное оказалось даже лучше, чем ему доносили.
        - Сколько тебе еще надо времени на обучение этого джала? - спрашивает он.
        - Месяца два-три, - отвечаю я. - Но учения - это одно, а настоящий бой - другое. Не помешало бы проверить в бою - отправиться на вражескую территорию и сразиться с таким же или чуть меньшим отрядом. Щенок должен выиграть первый бой, чтобы почувствовал вкус победы и вырос бойцом.
        - Сейчас мы ведем переговоры с джунгарскими ханами, чтобы они перешли от правителя Галдана под руку нашего императора. Появление наших войск в тех местах может сорвать переговоры. Так что придется подождать, когда они закончатся, - рассказал военачальник. - Думаю, затянутся они надолго, до следующего лета. Было бы неплохо, если бы ты к тому времени сформировал еще один такой джала. Людей и оружие мы тебе дадим, а этот джала переведем в другое место, поближе к границе.
        - Я не против, если оставите мне из этого джала офицеров, прошедших обучение, повысив их в ранге. Офицеров учить труднее, чем солдат, - выдвигаю я требование.
        - Можешь сам отобрать тех, кто тебе нужен, только не ослабь джала, - соглашается Лан Тань. - Скорее всего, император прикажет мне командовать первым джала, чтобы потом на основе этих двух создать «знамя» нового образца. Если, конечно, они докажут в бою, что лучше, чем старые джала.
        - Надеюсь, мы докажем это, - говорю я, догадавшись, что меня не выпустят отсюда, пока не убедятся, что обученные мной полки действительно воюют лучше.
        21
        Шанс доказать появился только через год. К тому времени я сформировал и обучил второй драгунский полк. Маньчжурские офицеры из кожи лезли, доказывая свою профессиональную пригодность, потому что часть из них получила повышение, прослужив под моим командованием меньше года. По китайским меркам это стремительный карьерный рост. Тем более, что не пришлось рисковать жизнью. Обычно повышения следовали после битвы. Чем она была кровавее, тем больше шансов было у выживших подняться на следующую ступень. Тем, кто шел на повышение из солдат, надо было еще и в офицерской школе поучиться. Там в основном разбирали предыдущие сражения, начиная с древних времен, в том числе и между флотами на море, озере или реке, и штудировали Конфуция. Маньчжуры переняли у китайцев, что только культурный человек может стать хорошим офицером. Судя по дальнейшим событиям, это была роковая ошибка.
        У чиновников все проще или сложнее - кому как. В принципе каждый подданный императора может раз в год прийти на экзамен в своем, так сказать, райцентре. В Тяньцзине тоже проводился летом. Надо, исходя из конфуцианского, что ничего - это всё, а всё - это ничего, написать сочинение на заданную тему, которая каждый год меняется. Пишут целый день, поэтому приходят на экзамен с корзинкой еды. Успешная сдача этого экзамена дает только право поехать на второй в, так сказать, областном центре. Если и там повезет, станешь чиновником низшего уровня, получишь право носить шелковый халат, перемещаться в паланкине и возможность попасть на экзамен в столице, чтобы подняться наследующий уровень.
        В то же время и члены моего экипажа начали проникаться китайской культурой и, как следствие, каждый день обтираться влажными полотенцами. Так понимаю, Китай производил на них такое же впечатление, как Западная Европа на русских в конце двадцатого века. Казалось, что там все прекрасно, а дома наоборот. Только со временем начинаешь понимать, что это тихое прозябание умирающего, сладкий аромат гниения. Скоро в Китай вломятся варвары-западноевропейцы и на много лет завоюют его, как через триста лет к ним самим, одряхлевшим к тому времени, вломятся варвары-арабы и сделают то же самое. А потом к арабам придут китайцы…
        В середине ноября прискакал гонец с приказом двигаться к Пекину, где собирается армия, чтобы отправиться в поход. По сведениям разведки правитель Джунгарии Галдан-Бошогту собирается прорваться к Тибету и поднять там восстание. Поведет армию из столицы сам Сын Солнца. Вторая армия будет сформирована в Маньчжурии и присоединится к нам уже на вражеской территории.
        Потратив неделю на сборы, мы двинулись в путь. Дороги рядом с Пекином в хорошем состоянии. Через каждые примерно двадцать пять километров находится почтовая станция. Может быть, такое расстояние между станциями, которое торговый караван проходит за день, разошлось отсюда по всему миру вместе с китайским шелком, а может быть, пришло сюда, как и в Европу, из Междуречья. В деревнях, через которые мы проходили, все население вываливало из дворов и молча пялилось на нас. Возле некоторых домов стояли низкие широкогорлые кувшины, чтобы любой прохожий мог справить в них нужду. Поля требуют удобрений, а скота мало, поэтому используют то, что производят люди. В городах Донбасса те, кто жил в своих домах, осенью тоже перекапывали огороды и заливали в междурядья удобрения из выгребной ямы. Добирались мы до Пекина четыре дня. В будущем на скоростном поезде я доезжал за двадцать пять минут.
        В столицу нас не пустили. Приказали пройти километров двенадцать по дороге, ведущей на северо-запад, где и расположиться на холмах, поросших низким кустарником. Мои солдаты первым делом извели весь кустарник, чтобы не мешал, и заодно обеспечили себя топливом для костров. Стояли там шесть дней. Затем двинулись дальше двумя колоннами. Как мне сказали, с этой стороны идет около полумиллиона солдат и еще тысяч триста наступают со стороны Маньчжурии. Это при том, что у врага от силы тысяч пятьдесят, причем количество постоянно сокращается из-за предательства ханов. Пять лет назад превосходящая в пять раз китайская армия так и не смогла в четырехдневной битве справиться с монголами под командованием Галдана-Бошогту, который превосходно использовал огнестрельное оружие и особенно пушки. На этот раз превосходство будет в двадцать раз, поэтому шансов проиграть у китайской армии будут еще больше. История подсказывает, что огромные, набранные из разных народов, плохо управляемые и мало мотивированные армии обычно проигрывают небольшим, хорошо организованным и стоящим перед выбором «победа или смерть».
        Мой полк двигался почти в конце левой колонны, которую называют Западной армией. Командует армией Бе Фянг с буфаном единорог. Впереди нас шла пехота, поднимая клубы рыжеватой пыли, и первый драгунский полк под командованием Лан Таня. Среди китайских пехотинцев очень мало мушкетеров, большую часть составляют пикинеры и арбалетчики. За нами двигалась артиллерия разных калибров, включая двадцатичетырехфунтовые пушки, которые тащили по три пары волов. Зачем они будут нужны, если у противника нет крепостей, Лан Тань не смог мне объяснить. Мол, это не нашего ума дело. За пушками тянулся обоз, очень длинный, растянувшийся на многие километры.
        Частенько дул ветер с пустыни Гоби, добавляя свою пыль, более ядреную, что ли. Я по примеру ковбоев закрывал лицо шейным платком. К вечеру нижняя часть лица оставалась чистой, светлой, а верхняя, незащищенная, была покрыта толстым слоем красноватой, из-за чего напоминал самому себе индейца. По слухам, император Канси следовал в правой колонне или Центральной армии. Я его не видел. Меня предупредили, что без приглашения лучше не приближаться. Стража может проявить излишнее рвение. Говорят, правитель Поднебесной едет в огромной повозке, у которой по дюжине колес с каждой стороны, и тащат ее две упряжки волов, по три пары в каждой. Наверное, отправился на войну с десятком наложниц и прочими, необходимыми на войне людьми и предметами обихода. Интересно, оружие не забыл? Или ему на месте выдадут, чтобы случайно не поранился в пути?
        Впрочем, мне тоже грех жаловаться. В полковом обозе едет в кибитке Кристиана Виссер. Она решила, что, если останется в Тяньцзине, перестанет получать жалованье. И еще ей кто-то рассказал, что будут богатые трофеи. Бессребренная голландская душа не могла пройти мимо такого искушения.
        На третий день вышли за пределы Великой китайской стены. Она сложена из утрамбованной глины и укреплена каменными плитами и необожженными кирпичами. Высотой семь с половиной, шириной внизу шесть с половиной, а вверху - пять с половиной метров. Зубцы только на внешней стороне. Ворота в двухъярусной башне, возле которой небольшой полевой лагерь, обнесенный рвом и валом. И стены, и башню давно не ремонтировали. В будущем я ездил сюда на экскурсию. Может быть, именно на этот участок, как самый ближний к Пекину, но сейчас не узнал. В будущем Великая китайская стена будет выглядеть намного лучше. Такое впечатление, что она состаривается и разрушается из будущего в прошлое, а не наоборот.
        На подходе к пустыне Гоби мы застряли. Причиной был снегопад. Как я понял, в нынешнем Китае, как и в двадцатом веке в России, снег выпадает так же неожиданно, особенно в середине зимы. Наверное, его ждали месяца через два, иначе бы не шли в поход. Мой полк как раз остановился на ночь в ложбине между двумя холмами, поросшими хилыми деревьями, когда повалил снег, густой и тяжелый. Иногда мне казалось, что слышу, как ударяются о землю снежинки. Такие отборные я даже в России не видел. Они падали медленно, как бы с неохотой, и почти без перерывов трое суток. Когда снегопад прекратился, вокруг нас был типичный российский пейзаж - всё под толстым белым одеялом, чистое и торжественное. Наверное, такие пейзажи и навели китайцев на мысль, что белый цвет - цвет траура.
        Дорогу впереди завалило. В некоторых местах сугробы были по грудь моим воинам. Подразделения впереди нас стояли на месте, и я не рвался в путь. Мои воины протоптали тропинки к деревьям на склонах и принялись рубить и пилить с ожесточением. Впереди пустыня Гоби с сильными ветрами, а топлива там нет.
        К полудню от подразделения к подразделению передали приказ императора становиться лагерем на неопределенный срок и экономить еду. Я приказал перенести наши шатры, которые стояли возле дороги, на южный склон впадины, где деревья были выше и толще и росли гуще. Зимой главное - не замерзнуть. В каждом шатре по жаровне. Маловато, конечно, но лучше, чем ничего. После сформировал несколько небольших отрядов, чтобы, начиная со следующего утра, ходили на охоту. Кто его знает, как нас будут снабжать?! Командир должен предполагать худшее и надеяться на лучшее - и, глядишь, выпадет средний вариант.
        22
        Оттепель началась в середине февраля. Задул южный ветер и за несколько дней растопил снег почти везде, только в затененных впадинах остался. Еще никогда я так не радовался приходу весны. Не скажу, что уж очень тяжело жилось в этом лагере. Шатер у меня был меньше, чем у солдат, а жаровня такая же, поэтому отапливала лучше. Тем более, что у меня под боком была биологическая грелка по имени Кристиана, которую от безделья растянуло на секс. В промежутках между утехами, она готовила мне глинтвейн и зеленый чай. Черный чай, который китайцы сейчас почему-то называют красным, пока редкость.
        Иногда я ездил на охоту. Приходилось удаляться от лагеря километров на двадцать, потому что рядом с ним всю живность быстро выбили. Особых проблем с питанием не было, потому что снабженцы быстро наладили доставку продуктов и фуража, но свежее мясо вкуснее. Я заставлял солдат пить отвар их хвои, поэтому больных цингой среди них не было, а вот у соседей-пехотинцев заболели несколько человек, после чего последовали нашему примеру.
        Однажды с небольшим отрядом удалился дальше обычного. Преследовал стадо джейранов. Это газели высотой в холке сантиметров шестьдесят-семьдесят, весят килограмм двадцать-тридцать. У самцов лировидные рога длиной сантиметров тридцать. На зиму джейраны сбиваются в стада по несколько сотен особей, особенно в снежные, как нынешняя. Убегают прыжками, задрав хвост с черным кончиком, который сильно выделяется на фоне белого «зеркала» - белой шерсти на заднице. Только вот такая манера бега неудобно по глубокому снегу, быстро выбиваются из сил и застревают. Мы били их, что называется, на выбор, причем я из лука, а мои сопровождающие - из арбалетов.
        На обратном пути наткнулись на стойбище ойратов из рода Цэван Рабдана, племянника Галдана-Бошогту, который воевал с дядей за престол Джунгарского ханства и был естественным союзником китайского императора. Главным на этом стойбище был хан Лоузан-Шуну - тридцатилетний мужчина с круглым коричневым, обветренным лицом с редкими черными волосинами на подбородке, грузный не по годам и с короткими кривыми ногами кочевника. Он встретил нас у входа в свою юрту, довольно большую, и пригласил зайти в нее и отдохнуть. Любой гость в Степи, даже непрошенный, даже кровный враг, неприкосновенен, пока находится на стойбище. Его накормят и напоят, как родственника или друга. Я приказал отдать хану трех убитых джейранов. Мы их набили столько, что лошади с трудом тащили груз. Когда мои люди сгружали джейранов, Лоузан-Шуну с интересом смотрел на мой лук.
        - Можешь посмотреть, - предложил я на монгольском языке, достав лук из сагайдака, и на всякий случай предупредил: - но подарить не могу, это семейная реликвия.
        Хан внимательно осмотрел лук, не без труда натянул тетиву, восхищенно цокнув языком:
        - Отличный лук! Старая работа, сейчас такие не умеют делать!
        - Ему почти пятьсот лет, - сообщил я.
        - Ух, ты! - удивленно воскликнул Лоузан-Шуну. - Откуда он у тебя?
        - Этот лук подарил моему предку, русскому хану, его побратим Берке, сын Джучи, внук Чингисхана, пятый правитель Джучиева улуса, когда они вместе под командованием хана Бату ходили воевать латинян, а потом выдал за двух его сыновей двух своих дочерей. С тех пор лук переходит к старшему мужчине в нашем роду, - рассказал я.
        - Ты - Чингизид?! - еще больше удивился ойратский хан, с почтением возвращая лук.
        - Так получилось, - скромно ответил я.
        Шатер Лоузана-Шуну был выстелен старыми коврами, если не ошибаюсь, бухарской работы. Видимо, кто-то из его предков наведывался в те края с неофициальным недружественным визитом. Две его жены и две служанки быстро выставили вареную верблюжатину и выпивку - гаоляновую водку. Я окунул в серебряную стопку с водкой палец и стряхнул первую каплю на ковер, после чего выпил до дна и перевернул емкость, чем, как догадываюсь, окончательно убедил хозяина, что являюсь родственником Чингиз-хана.
        Мне рассказывали, что Чингизиды все еще в большом почете не только у монголов, но и у всех остальных народов в этой части света, включая маньчжуров и китайцев. Я сомневался, потому что правивших ими монголов маньчжуры и китайцы выгнали уже давно, но продолжали ненавидеть. Кстати, отец нынешнего императора, захвативший Китай, подчеркивал, что он потомок цзиньских императоров, в свое время свергнутых монголами, а не Чингизид, чем хвалились правители других стран в этом регионе. Правда это или нет - не знаю, но явно указывает на нелюбовь к бывшим завоевателям.
        Каково же было мое удивление, когда через пару дней Лан Тань при встрече спросил:
        - Почему ты не говорил, что из рода Чингизидов?
        - Я с ними в родстве только по женской линии, - уточнил я и задал встречный вопрос: - Это бы что-то изменило?
        - К тебе бы относились с большим уважением, - сказал он.
        - Уважение заслуживают в бою, а не хвалясь предками, - процитировал я самого себя, хотя, возможно, и до меня были такие же умники.
        23
        В конце февраля возобновили движение. В пустыне Гоби снега не было совсем, даже в ямах. Наверное, сильные ветры сдувают весь к отрогам гор. Двигаться по ней было удобнее, чем по горным дорогам. Разведку можно было не высылать, потому что на многих участках видимость была в несколько километров.
        В марте начала появляться молодая трава. Она была коротка, кони щипали с трудом, но с удовольствием. Как догадываюсь, солома, которой нас снабжали интенданты, уже чертовски надоела лошадям.
        Мы двигались в сторону реки Керулен, на берегу которой находится ставка правителя Джунгарии Галдана-Бошогту. Огромная масса людей и самых разных повозок. После нас оставалась вытоптанная земля - ни травинки, ни живого существа. Пожирали все, что росло или шевелилось, включая насекомых. Мне сразу вспомнился налет саранчи на казачьи земли. Только наше войско было еще и всеядным. Костры нам запретили разводить, чтобы не выдать местоположение, питались всухомятку. К чему была эта конспирация - не знаю. В степи такую армию не утаишь, о ней быстро узнали все, кому надо и не надо. К нам постоянно прибывали перебежчики из джунгарского войска. Отряды были разные, некоторые всего из пары десятков человек, но их было много. Узнав о приближении огромного китайского войска, монголы начали спасаться, согласно своим моральным принципам: кто-то переходил на сторону врага, кто-то удирал на север, к русским, кто-то - на запад, на плохие земли, а кто-то готовился к бою. Последние оказались в меньшинстве. Это были уже не те монголы, которые мыли сапоги в Адриатическом море.
        В начале мая наши передовые дозоры обнаружили ставку Галдана-Бошогту. Нам сказали, что там около двадцати тысяч всадников. Скорее всего, цифру занизили или завысили. Мне вообще верится с трудом в подобные подсчеты. В двадцать первом веке, используя съемку с вертолета, не могли подсчитать, сколько людей пришло на митинг или демонстрацию, а речь обычно шла всего о нескольких тысячах. А как могли подсчитать разведчики, большинство из которых считать не умело вообще? Тем более, что даже сам монгольский военачальник наверняка считал с трудом и имел смутное представление, сколько у него воинов. Про нашу Западную армию говорили, что в ней сто пятьдесят тысяч человек, а по моим подсчетам именно воинов было от силы тысяч тридцать плюс тысяч двадцать легкой конницы союзников-монголов. В остальные сто тысяч входила, как подозреваю, всякая разная обслуга, включая обозных погонщиков и их волов.
        Император первым делом послал джунгарскому правителю Галдану-Бошогту богатые подарки и письмо с предложением о переговорах. Западной армии было приказано быстрым маршем двигаться к реке Толе, чтобы перекрыть врагу путь к отступлению. Как догадываюсь, переговоры были затеяны именно для этого. Наверняка Галдану-Бошогту предложат такие условия, что придется выбирать между жизнью в позоре или смертью на поле боя. Только вот он будет думать, что есть, куда отступить.
        Мы успели выйти на заданные позиции. Расположились на вершине сопки возле реки Тэрэлж, притоке реки Тола, которая защищала наш правый фланг. От реки сопка шла на север и была покрыта редкими деревьями и кустарником, а потом загибалась на восток, поворачивалась склоном на юг, к солнцу, и обзаводилась более густой растительностью, трудно проходимой для конницы. Склон перед фронтом армии расчистили, использовав деревья для создания завалов на низком участке возле берега реки, где проходила дорога. Теперь там с налета не прорвешься. Придется врагу наступать на центр нашей армии, если вздумает попытать счастья именно здесь, а не на севере. Место моего полка указал Лан Тань. Командующий армией Бе Фянг - сухонький старичок с седой жидкой, козлиной бородкой и подслеповатыми глазами - напрямую со мной не общался. Впрочем, и среди остальных командиров джала мало кому доводилось разговаривать с ним. Как подозреваю, исключение для Лан Таня делалось только потому, что он имеет буфан лев и приравнивается к командиру гуса (знамени).
        - Твой полк будет крайним на левом фланге, а мой - на правом, - передал Лан Тань приказ командующего.
        - Моему джала не доверяют? - спросил я напрямую.
        - Он пока не проверен в бою, - ответил Лан Тань. - В центре будут старые полки, которые командующий неоднократно водил в бой. Конница ойратов будет в резерве, встанет на флангах позади наших полков.
        Значит, союзникам-ойратам доверяют еще меньше. Это утешало.
        - Как идут переговоры с Галданом? - поинтересовался я.
        - Ждут ответ от него. Пока молчит, - сказал Лан Тань.
        - Может быть, такой же хитрый - отступает, пока мы ждем его послание? - предположил я.
        - Всё может быть, - согласился он. - Наши дозоры два дня назад ускакали в сторону ставки Галдана. Если бы он двигался в нашу сторону, уже бы вернулись и доложили.
        - Прикажи соорудить редут с фашинами для своих пушек, чтобы конница не захватила их с налета, - подсказал я.
        - Хорошо, - согласился Лан Тань.
        Не уверен, что он знает, что именно и как надо соорудить. Для этого у него есть обученный мною подполковник. Надеюсь, научил его неплохо.
        24
        Галдан-Бошогту оказался не настолько хитер, как я предполагал, но и не настолько глуп, как хотелось бы императору Канси. Правитель Джунгарии не стал вести переговоры, но и отступление начал слишком поздно, когда путь на север был перекрыт Восточной армией, на запад - Западной, а с юго-востока давила самая большая Центральная. Наши дозоры засекли Галдана седьмого мая. Шел на запад. Решение, в общем-то, правильное, поскольку наша армия была самой малочисленной. Галдан ведь не знал, что в ней собраны самые отборные, по моему мнению, подразделения.
        К тому времени мои солдаты оборудовали позиции - сделали редут для восьми трехфунтовых пушек, срыли часть склона, образовав стенку, которая будет непреодолима для лошадей, и насыпали вал. Я потренировал их вести огонь из мушкетов с вершины вала из положения стоя и лежа. Предполагал, что битва будет такая же продолжительная и жестокая, как Хотинская, поэтому решил использовать опыт, приобретенный во время нее.
        Враг вышел на нас к полудню тринадцатого мая. Вместо обещанных двадцати тысяч было всего пять-шесть, из которых пара тысяч вооружена мушкетами, по большей части изготовленными в Московии и, как это не обидно признать, худшего качества, чем французские или английские, но чуть лучше китайских. Недавно русские воевали с китайцами и довольно неплохо, хотя крепость Албазин таки сдали моему приятелю Лан Таню, поэтому сейчас помогали своему союзнику Галдана-Бошогту поставками оружия и пороха. Если бы он не жевал сопли, а успел уйти на север, к его войску примкнули бы добровольцы из амурских казаков, которых китайцы боятся и потому уважают. Впрочем, казаков хватает и в китайском войске. Мне говорили, что несколько десятков служат младшими командирами.
        Заметив наше войско, враг остановился, а потом начал перегруппировываться к бою. Загнанная в угол крыса превращается в дракона. Деваться им было некуда: сзади шла Центральная армия, пусть и сильно отставая. Наша разведка доложила, что Галдан-Бошогту отступает очень быстро, бросив слабых, больных, лишний обоз и даже буддистские артефакты. Монголы теперь отъявленные буддисты. Пожалуй, и я стал бы буддистом, если бы наскучило в атеистах. Переселение душ кажется более оптимистичным и правдоподобным вариантом, чем страшилки из других религий. Жил праведно в предыдущей жизни - в следующей будешь жить еще праведнее. И так до бесконечности, причем в обе стороны.
        Я сижу на коне, облаченный в доспехи и вооруженный. Два пистолета в седельных кобурах, на поясе сабля и кинжал, левой рукой держу лук, а правой - поводья. Винтовку решил не брать, потому что перезаряжать дольше, чем лук. Да и некому будет, если слуга отстанет. Расположился я на валу, на правом фланге своего полка, чтобы согласовывать действия с командиром соседнего. Это тучный мужчина сорока семи лет, круглолицый, с заплывшими глазами. Он дышит с таким сипением, что порой трудно понять, что говорит. Его полк состоит из пикинеров и арбалетчиков, всего около двух тысяч человек. Первые стоят впереди в восемь (счастливое число!) шеренг, а вторые позади и выше и тоже в восемь шеренг. Теперь обязательно победят, а если проиграют, то значит, враг тоже построился в восемь шеренг, и его восьмерка оказалась восьмиристее. Передо мной редут с батареей из восьми трехфунтовок. Он под углом к позициям пехотинцев, повернут немного на юг, чтобы, если понадобится, удобнее было обстреливать наступающих на центр нашей армии. Слева от меня солдаты моего полка. Они смотрят то на меня, то на врага. Наверное, сравнивают,
кто для них опаснее. Залог победы - если своих боятся больше. Я широкорото зевая, словно происходящее так скучно, что лучше бы поспал. Пусть подчиненные думают, что я не сомневаюсь в победе. Это не совсем так. Я не знаю, насколько стойки китайские солдаты. Много раз видел, как многочисленные и грозные с виду армии рассыпались при отчаянной атаке смельчаков. Зато уверен, что мой полк выйдет из боя с честью. Хотя бы потому, что джунгарцам будет не до нас. Пробив дорогу, они поспешат дальше, на укрепленные позиции вряд ли полезут.
        Сзади нас началось движение. Союзная конница спускается по западному склону. Едут медленно - значит, выполняют приказ. Тот отряд, что стоял позади моего полка, останавливается у подножия сопки и ждет, когда подтянутся отряды с правого фланга, после чего скрываются в редком лесу, что на нашем левом фланге. Если бы решили удрать, поехали бы на восток, по степи. Скорее всего, посланы в обход. Подозреваю, что закончат маневр как раз к концу битвы.
        Примерно треть отряда Галдана-Бошогту подскакала к подножию сопки и начала спешиваться. Это место у нас пристреляно, там стоят вешки. Вражеские солдаты сейчас немного ближе, но прицел пушек менять не надо.
        - Огонь! - командую я.
        Пушки грохочут почти одновременно, как бы с легкой оттяжкой. Клубы черного дыма северный ветер, не холодный, но пронизывающий, сносит в сторону центра нашей армии. Все ядра попадают в цель, хотя большая часть - в лошадей. Несколько животных падает и бьется. Я не могу слышать их предсмертное ржание, но кажется, что слышу. Мой конь, несмотря на то, что приучен к грохоту пушек, испуганно вздрагивает и бросается вправо, собираясь удрать туда, где потише. Мне приходится сильно натягивать поводья, чтобы помочь ему справиться с испугом.
        Нас поддерживает батарея Лан Таня - и так же удачно. Впрочем, урон от наших ядер незначителен. Следом вступает в дело артиллерия, расположенная перед центром армии. Там почти три десятка пушек калибром девять и двенадцать фунтов. В отличие от нас, они не пристреливали позиции. Скорее всего, экономили порох. Что сейчас и сказалось - большая часть ядер пролетела над головами воинов отряда, что у подножия сопки, но не долетели до остальных. Зато дыма напустили знатно!
        Спешившись и побросав коней у подножия сопки, вооруженные мушкетами джунгарцы довольно резво для кривоногих кавалеристов побежали по склону вверх. Резвость была объяснима: надо успеть добежать до вражеских пушек до того, как их зарядят.
        Мои артиллеристы уже зарядили, но цель сместилась.
        - Повернуть на цель номер два! - отдаю я приказ.
        Трехфунтовые пушки хороши тем, что их легко поворачивать. Артиллеристы быстро направляют их на второе пристрелянное место. Оно в ста шагах от первой шеренги пикинеров, что в центре нашей армии. Там бы я остановил свой полк, если бы решил вступить в стрелковый бой, и там бы оказалась задняя часть колонны конницы, если бы ее бросили в отчаянную атаку на пики.
        Джунгарцы выбрали третий вариант, остановившись примерно в метрах ста от первой шеренги пикинеров и дружно пальнула по обслуге пушек большого калибра, до двадцати четырех фунтов, разогнав артиллеристов до того, как они сделали второй залп. Дальше принялись обстреливать пикинеров. Никакого тебе караколирования. Задние стреляли над головами передних, потому что мишень была еще выше, причем большая, не промахнешься, даже несмотря на то, что дистанция великовата. Пикинеры начали валиться вместе со своими четырехметровыми пиками, какие в Западной Европе сейчас резко встретишь. В ответ в джунгарцев полетели болты из арбалетов, почти не нанося вреда. В первых шеренгах стояли стрелки, облаченные в кирасы поверх ватных халатов, что было надежной защитой от болтов на такой дистанции. Так понимаю, подобрана она опытным путем. Тех, кто подходил к арбалетчикам ближе, уже нет в живых.
        Только вот воины Галдана-Бошогту не учли батареи пушек на флангах и обученность артиллеристов. Мои быстро подвернули пушки в сторону врага. Их залп с дистанции метров четыреста-пятьсот оказался еще более губительным для джунгарцев - выкосили десятка три человек. Следом ударили пушки Лан Таня. Не видел результат, но уверен, что нанесли не меньший урон. Трех наших залпов хватило джунгарским стрелкам, чтобы поняли, что наши трехфунтовки быстрее перебьют их, чем они - пикинеров. После чего драпанули к своим лошадям, благо бежать под гору легче и быстрее.
        - Повернуть на цель номер один! - отдаю я приказ артиллеристам.
        На этот раз в атаку пошла конница, к которой присоединились и уцелевшие обладатели мушкетов. Шли строем широкий клин. Кони скакавших впереди в броне, металлической или кожаной. У некоторых всадников копья длиной метра три. Много ора и визга. Значит, боятся.
        - Батарея, огонь! - командую я.
        Наши ядра выкашивают с десяток лошадей, которые падают, а на них налетают и падают скакавшие сзади. Образуется довольно широкая куча мала. Остальные продолжают скакать вверх по склону. Их не встретил залп из больших пушек, потому что отважные китайские артиллеристы не вернулись. Наверное, слишком далеко удрали. Вот передние ряды вклинились в строй пикинеров, прогнули его основательно. Это момент истины для китайской армии. Если сейчас дрогнет и побежит, то сражение можно считать проигранным.
        Мои артиллеристы смотрят на меня, ожидая приказ, а я смотрю на бой в центре построения нашей армии. Джунгарцы растеклись вширь, чтобы больше всадников участвовало в сражении, а китайцы подперли свои полки запасными, углубив оборону, которая начала трещать и рассыпаться, но пока держится. Время работает на китайцев. Еще минут десять-двадцать, и запал у джунгарцев закончится, выдохнутся, а значит, проиграют. От моей батареи теперь прока нет: своих зацепит. Сейчас бы ударить по джунгарцам пехотой с флангов…
        Я жестом показываю командиру соседнего полка, чтобы повернул его и повел в бой. Он отвечает жестом, что без приказа не сдвинется с места. Чем жестче бюрократия, тем меньше спасительной импровизации. Впрочем, и губительной тоже.
        - Пехоте спуститься вниз, построиться поэскадронно и пристегнуть штыки! - отдаю я приказ, потому что на китайскую бюрократию мне плевать.
        На мой полк списать поражение, если такое случится, вряд ли получится, а если и получится, спроса с меня мало, я - иностранец. Быстрее домой отпустят. Разве что не наградят, но это не петля на шее, как-нибудь переживу.
        В это время я замечаю заваруху там, где стоит обоз джунгарцев. Охранявший его отряд всадников начинает отступать в нашу сторону. Так понимаю, это посланные в обход ойраты добрались до цели.
        Я выезжаю к своему полку, занимаю место позади второй роты. Слева и справа от меня командиры эскадронов и взводов на лошадях. Такой вот сейчас порядок - офицеры за спинами солдат.
        - Первому эскадрону повзводно повернуться фронтом к противнику и образовать единую линию! - командую я.
        На учениях солдаты проделывали это много раз, поэтому выполняют быстро и слажено. Офицеры занимают места позади строя и, оглядываются, ожидая, что сейчас пошлю их в бой. Но я отдаю такой же приказ второму эскадрону.
        Когда и второй эскадрон заканчивает маневр, замечаю, что в нашу сторону скачут от обоза сотни три джунгарцев. Их никто не преследует, потому что наши союзнички занимаются самым важным и интересным делом на войне - грабежом. Перед ними пара сотен, если не больше, самых разных повозок, нагруженных самыми разными вещами. Мимо такой халявы невозможно проехать.
        - Веди первые два эскадрона в атаку, а я с третьим и четвертым отобью нападение, - приказываю я своему заместителю Хендику Пельту, бывшему шкиперу, а ныне обладателю буфана леопард, а затем кричу: - Третьему и четвертому эскадронам, вперед шагом марш!
        Солдаты бодро спускаются по склону, сохраняя строй. Когда до всадников, скачущих на нас, а они нападали именно на нас, остается метров триста, я командую:
        - На месте стой! Приготовиться к стрельбе!
        Офицеры дублируют мои команды, оба эскадрона останавливаются, солдаты в первых шеренгах поднимают мушкеты, прицеливаются во врага, дистанция до которого сократилась метров до ста.
        - Огонь! - кричу я.
        Офицеры не успевают продублировать мой приказ, потому что солдаты сразу стреляют. Как ни странно, залп получается дружный. Хотя и не очень точный. Целились низко, без учета того, что всадники поднимаются вверх по склону. Попали в основном в лошадей, завалив с полсотни. Остальные, испуганные залпом, остановились и даже подались назад. У наездников тоже появилась мысль податься назад. Они бы так и сделали, но их командир, облаченный в блестящие на солнце шлем и кирасу, заставляет своего коня скакать вверх по склону и зовет за собой остальных бойцов.
        Я достаю из колчана стрелу. В это время раздается залп второй шеренги моих драгунов. Падают джунгарские лошади и их седоки. На этот раз больше получили последние. Желания нападать у них не осталось. Только командир отряда, размахивая саблей, продолжает рваться в бой. Я попадаю ему в лицо, молодое, безволосое. Стрела влезает на две трети, пробив сзади шлем. Теперь его быстро не снимешь. Командир джунгарцев отпускает поводья и поднимает руку к лицу, наверное, чтобы выдернуть стрелу. Она правее носа, и из раны ко рту и дальше течет темная кровь. Словно передумав, роняет руку на высокую переднюю луку седла, наклоняется вперед и вправо, а потом валится на землю. Правая нога с маленькой стопой в остроносом сапоге, темно-красном и вышитом разноцветным бисером, застревает в стремени. Конь, оставшийся без седока, испуганно дергается при третьем залпе драгунов и скачет вниз по склону, волоча за собой человеческое тело, которое напоминает мягкую, неломающуюся, тряпичную куклу. Остатки отряда, человек восемьдесят, к тому времени уже находятся метрах в двухстах от нас и усердно увеличивают разрыв. Скачут не к
своему лагерю, а левее, на северо-северо-восток. Скорее всего, к тому месту, где из леса выехали и напали на них наши союзники, чтобы по их следам прорваться через лесок, которым порос склон сопки.
        Следом за ними поскакали джунгарцы, пытавшиеся пробиться через центр нашей армии. Те, кто уцелел и сумел оторваться от преследования. Посланные мною два эскадрона проредили меткой стрельбой и штыками их правый фланг - и боевой запал у джунгарцев кончился. К тому же им наверняка сообщили, что обоз захвачен нашими союзниками, и они вот-вот ударят в спину. Находясь в гуще боя, трудно правильно оценить обстановку. Если замечаешь, что враг не только спереди, но и сбоку, появляются нехорошие мысли об окружении. Они деморализуют волю к победе быстрее и легче, чем страх погибнуть в бою. Подозреваю, что это потому, что поверить в окружение легче, чем в собственную смерть. Тем более, что стало понятно, что прорвать наш строй не смогут. Китайские полки выдержали первый натиск, не успели дрогнуть и разбежаться. Арбалетчики даже неплохо отстрелялись по начавшему отступать врагу. Если бы не атака этого маленького отряда на мои эскадроны, мы бы плотно зажали их и перекололи штыками. Благодаря ему, по моим прикидкам, удалось уйти паре тысяч, включая самого джунгарского правителя, теперь уже, как догадываюсь,
бывшего. Может быть, я им польстил, спаслось меньше. Это уже не важно. Среди джунгарцев наверняка много раненых, часть из которых умрет в ближайшие дни. Еще часть разбежится, потому что глупо служить у полководца, проигравшего сражение. Всего с несколькими сотнями воинов, без обоза и, как следствие, без денег, долго не повоюешь, особенно если среди твоих врагов бывшие твои подчиненные. Так что на Галдане-Бошогту можно ставить жирный крест.
        Мой полк вернулся на исходную позицию, а на поле боя вышли солдаты из соседнего полка, чтобы собрать оружие и тела своих. Один из них принес мне мою стрелу, покрытую подсохшей, бурой коркой.
        - Она убила смелого командира, - произнес я, не хвастаясь, а констатируя факт. - Если бы не он, полегло бы еще больше наших врагов.
        - Это была баба. Ану-хатун, жена Галдана, - сообщил солдат.
        Надо же! В двадцать первом веке за подобное меня бы обозвали сексистом.
        25
        Три дня мы стояли в долине западнее сопки. Хоронили своих убитых, зализывали раны, собирали трофеи и ждали приказ императора. Известие о победе он получил на следующее утро, но, то ли не поверив в такое быстрое и легкое окончание войны, то ли от радости забыв о нас, приказ сниматься прислал только к концу третьего дня. Все это время мы наблюдали, как со всей Степи слетаются стервятники и сбегаются хищники на пиршество. Монголы своих покойников не хоронят, оставляют на съедение падальщикам. Главное ведь - душа, а она уже подыскивает себе новое тело. Китайцы считают, что монголы лучшего и не достойны.
        На второй день пути ко мне подскакал Лан Тань и порадовал:
        - Тебя хочет видеть Сын Неба. Завтра утром поскачем к нему. Он едет восточнее, вместе с Центральной армией.
        - Надеюсь, он не сердится на меня? - на всякий случай спросил я, потому что так и не понял, как оценили мои действия во время сражения.
        С одной стороны я без приказа повел свой полк в атаку, а с другой - ускорил победу и перебил много врагов. Бе Фянг со мной не встречался и через других ничего не передавал. Наверное, и сам еще не знает, похвалить меня или наказать. Ведь его мнение должно совпасть с императорским, которое пока не ведомо никому.
        - Если бы сердился, то забыл бы о тебе. Мертвых незачем помнить, - произнес Лан Тань вполне серьезно.
        Надеюсь, это образец маньчжурского юмора. Китайцы шутят грубее и, чтобы ты сразу понял, что это именно шутка, обязательно улыбаются. На всякий случай я прихватил с собой денег, чтобы в тюрьме не скучно было, и приказал Энрике кое-что вшить в одежду, если мне все-таки станет скучно и решу выйти погулять без спроса.
        К стоянке императора добрались часа за два до захода солнца. Его деревянный дом на колесах, покрытый тусклым красным лаком и расписанный золотом, охраняли три кольца солдат. Во внешнем кольце стояли на дистанции метра три друг от друга, в среднем - метра полтора, а во внутреннем - на расстоянии вытянутой руки. Нас обоих обшманали, забрав оружие, но так и не обнаружив спрятанное моим слугой, после чего разрешили пройти к дому, повернутому дверью на юг. Платформа была высоко над землей, а вели на нее всего три ступеньки, поэтому расстояние между ними было больше, чем я привык. Возле двери стояли еще четыре охранника, все с буфанами носорог. Вооружены короткими копьями с покрытыми черным лаком древками и кинжалами, которые висели на кожаных ремнях посередине и наводили на мысль, что ширинка не застегнута. Впрочем, ширинок пока нет не только здесь, но и в Европе.
        Внутри был полумрак. Прямоугольное помещение не имело окон, свет падал сверху. В крыше имелись два прямоугольных отверстия, закрытых разрисованной бумагой. По обе стороны от двери стояло по бронзовой курильнице, из чаш которых поднимался синеватый дымок со странным ароматом, не природным, по крайней мере, я с таким раньше не сталкивался, но приятным. Рядом с каждой курильницей сидели на коленях по три слуги. Головы наклонены, глаза в пол. В нашу сторону разве что краями глаз смотрят. Напротив двери у противоположной стены был помост высотой метра полтора, без разбега не запрыгнешь. Ступеньки на него вели с боков. Возле тех, что справа стояли три евнуха, судя по их пухлым безволосым лицам, а возле левых - три охранника с буфанами пантера, вооруженные, как ни странно, бамбуковыми палками. Хотя в умелых руках бамбуковая палка - очень грозное оружие. В центре помоста находилось что-то из красного дерева, украшенного резьбой и позолотой, что я бы назвал низким креслом, если бы не знал, что сидит на нем император Канси. Подданные утверждают, что ему сорок один год, но выглядит моложе лет на пять. Лицо
узкое и бледное, с редкими черными усами и бородой, которые кажутся приклеенными. Ушастый. С такими лопухами ни за что бы не победил на президентских выборах. Глаза узкие, карие. Взгляд спокойный и, я бы сказал, скучающий. Волосы спрятаны под шапкой с черным околышком и красным верхом, в центре которого что-то типа золотого шпиля. Одет в золотой халат, на одном плече которого изображено солнце, а на другом - луна. Все остальное покрыто драконами, как бы завязавшимися в узел. На шее висят бусы, длинные, до подола, из красных бусин, разделенных через равные промежутки синими большего размера. Руки спрятаны в рукава с черными манжетами. На ногах что-то черное и с загнутыми немного вверх носаками, напоминающее пулены.
        Один из стоявших справа евнухов, в котором я с трудом узнал Вэнь Да, потому что падающий через разрисованную бумагу свет, наложил на выбеленное лицо синие и красные линии, показал рукой место, которое мы должны занять. Я там встал, а Лан Тань бухнулся на колени и толкнул меня рукой, чтобы последовал его примеру. Кстати, по пути он ничего не сказал мне про то, как надо себя вести с императором. Наверное, ему и в голову не приходило, что есть кто-то, кто этого не знает. Я не то, чтобы решил выпендриться, а, скорее, по привычке всего лишь кивнул, приложив правую ладонь к сердцу и изобразив желание наклониться, но так и не решившись. Не гнется у меня спина, потому что вырос в СССР.
        - Для меня огромное счастье лицезреть величайшего из людей, правителя самого большого государства в мире! - произнес я заранее подготовленное приветствие на китайском языке, который сильно подтянул за последние месяцы, даже в переводчиках перестал нуждаться.
        Надеюсь, мне, иностранцу, простят, если нарушил этикет и сболтнул что-то не то.
        Видимо, я много чего сделал не так, потому что Сын Неба расстался со скукой и посмотрел на меня внимательно, словно впервые видит такое забавное существо. Наверное, я скрасил его скучную жизнь и убедил в мысли, что иностранцы - варвары варварские. Я представил, как ему скучно быть императором. Все тебе льстят, пытаются угодить и при этом ждут подачки. Это как каждый день, с утра до вечера, кушать сладкий крем и еще и платить за эти муки. Я для него такой же, как все, тоже чего-то хочу за надоевшие ему лесть и подхалимаж, разве что некультурный. Сейчас он, как преподаватель, проэкзаменует меня и поставит оценку, только в случае провала экзамена пересдачи не будет.
        После продолжительной паузы он молвил, лениво растягивая слова:
        - Мне сказали, что ты потомок Чингиз-хана.
        Как ни странно, китайцы очень уважают Чингиз-хана, завоевавшего их. Победитель - посланник богов, а богам надо поклоняться.
        - Только по женской линии, - уточнил я и рассказал «родословную».
        - Галдан тоже называл себя потомком Чингиз-хана, причем прямым, - сообщил император, глядя куда-то поверх моей головы. - Значит, у тебя чище кровь великого воина.
        Не смогу даже подсчитать, сколько раз и какие экзамены мне приходилось сдавать. Особенно много их было в первой жизни. Тогда я и сделал вывод, что оценка по устному экзамену зависит не от уровня твоих знаний, а от мнения о тебе преподавателя, то есть, это психологический поединок с экзаменатором. Во время экзамена преподаватель - мини-император, которому все пытаются угодить, повторяя одно и то же. Уже через полчаса ему становится скучно и грустно. Заинтересуй его - и сдашь экзамен. Мне удавалось сдавать предметы, по которым не знал ничего, и наоборот. Как пример, вступительный экзамен по физике в высшую мореходку. В школе физику преподавал такой зануда, что я на его уроках читал художественные книги, поэтому по предмету, мягко выражаясь, плавал.
        - Фамилия, имя, отчество? - спрашивает экзаменатор, мужчина лет сорока пяти, с тусклым лицом замученного тупыми студентами и женой-транжирой.
        Я сообщаю нужные данные, беру билет, пробегаю взглядом и понимаю, что не знаю ответ ни на один вопрос. И решаю пойти ва-банк.
        - Номер билета? - задает преподаватель второй вопрос.
        Я называю номер билета и изображаю непомерную радость.
        - Чему радуетесь? - интересуется он.
        - Уже на два вопроса ответил правильно, - говорю я.
        Экзаменатор сперва опешил, то ли догоняя услышанное, то ли поражаясь моей борзости, то ли два в одном, но посмотрел на меня по-другому, не как на одного из массы, а как на интересную или забавную личность.
        Когда я готовился, он подсел ко мне, увидел на листе всего одну формулу линзы, списанную со шпаргалки, и спросил:
        - За два правильных ответа могу поставить «удовлетворительно». Хватит?
        - Вполне, - ответил я.
        Вот и сейчас, стоя перед императором Канси, я решил проверить свою теорию.
        - Или кто-то из его предков носил зеленую шапку, - выдвинул я другую версию.
        В Европе женатые мужчины носят рога, а в Китае - зеленую шапку. Поэтому в Китае никогда не видел головной убор зеленого цвета. Разве что некультурному иностранцу подарят, чтобы ходил и радовал культурных китайцев.
        Сын Неба соизволил улыбнуться и посмотрел на меня с еще большим интересом.
        - Ты хорошо знаешь нашу культуру, - сказал он.
        - Нельзя оставаться сухим, погрузившись в воду, - придумал я на ходу напыщенную сентенцию, которые так любят женщины и китайцы обоего пола.
        Император оказался не хуже женщин и китайцев вместе взятых, кивнул легонько, соглашаясь со мной.
        - Мне нужны такие иностранцы, - сделал он вывод. - Я возьму тебя на постоянную службу.
        - Это большая честь для меня, но я не могу принять ее сейчас. У меня остались незавершенные дела на родине, долги, которые я, как знатный и честный человек, обязан вернуть. Я и так уже просрочил их, служа вам. Мы договаривались на два года, и я договор выполнил. Всему, что знаю и умею, я обучил Лан Таня, он справится в мое отсутствие, - сказал я и приготовился к худшему.
        Императоры не привыкли слушать отказы, но и я не привык жить долго там, где надоело. Ладно бы война была, не скучал бы, а сидеть на берегу и заниматься всякой ерундой типа обучения солдат мне аж никак не тарахтело. Пообещаю ему все, что угодно, лишь бы выйти в море, а потом пусть поищет меня в Европе.
        Император Канси оказался не глуп:
        - Я отпущу тебя домой, как обещал, но, если надумаешь вернуться, возьму на службу. И тебя, и всех хороших специалистов, которых привезешь с собой.
        - Рал буду служить такому мудрому правителю! - искренне произнес я.
        Император шевельнул правой рукой, после чего к нему подошел и согнулся в поклоне Вэнь Да.
        Выслушав произнесенную шепотом инструкцию, евнух кивнул, подтверждая, что все понял. Спустившись с помоста, Вэнь Да жестом подозвал двух слуг и шепотом отдал приказы. Те сразу отправились к большим, покрытым тусклым красным лаком сундукам, которые стояли в углу возле помоста. Видимо, все было приготовлено заранее, причем в нескольких вариантах и, наверное, не только для нас с Лан Танем. Один слуга вручил мне шелковый халат, аккуратно сложенный так, что сверху был буфан лев, а второй слуга - такой же, но с буфаном единорог, Лан Таню.
        Выслушав слова благодарности, Сын Неба пообещал мне:
        - Остальные подарки привезут на твою джонку.
        Когда мы вышли из дома на колесах и миновали все три кольца охраны, Лан Тань облегченно выдохнул, вытер рукавом мокрый от пота лоб и произнес откровенно:
        - Я был уверен, что меня казнят вместе с тобой за наглость.
        - Наглость - это удел проигравших, а у победителей называется дерзостью, - выдал я следующую сентенцию.
        Еще пара лет в Китае - и я начну говорить афоризмами.
        26
        Император Канси свое слово сдержал, подтвердив тем самым, что маньчжуры - неполноценные китайцы. Для китайца не вернуть долг - это святое. В Европе человек, не вернувший вовремя долг, распростился бы с хорошей деловой репутацией (аналог китайской потере лица) навсегда, а в Китае это в порядке вещей даже в двадцать первом веке. Моя китайская подруга даже прочитала мне лекцию, как надо выдавливать долг без физического насилия. Оказывается, это целая наука. В Европе, включая Россию, народ необразованный, поэтому тупо выбивает долг битами или другими подручными предметами. На борт моего судна были доставлены шкатулка и сундук из черного дерева, украшенные затейливой резьбой, позолотой и с золотыми ручками, и большой ящик, сработанный из тонких бамбуковых палочек. Шкатулка была наполнена изумрудно-зелеными, полупрозрачными, ювелирными жадеитами, которые здесь очень высоко ценятся, порой дороже бриллиантов. В сундуке лежали золотые слитки, напоминающие конские копыта, из которых, судя по весу, можно будет изготовить примерно полторы тысячи французских луидоров (пятнадцать тысяч ливров). В ящике
хранилась фарфоровая посуда, восемь наборов из восьми предметов. Шелковые ткани привезли на двуколках с высокими колесами. На одной - для меня и еще на пяти - зарплата членов экипажа. Сопровождавший их чиновник с буфаном цапля лично выдал каждому его долю, громко выкрикивая исковерканные на китайский лад имена. Матросы весело смеялись. Каждый почувствовал себя сказочно богатым. Осталось довезти это богатство до дома.
        Продуктами на переход нас снабдили сверх меры. Часть пришлось сложить на палубе, потому что трюма, кладовые и даже каюты были забиты. В придачу мне выдали письмо императора Канси к «мэру» Кантона и других китайских портов, если вдруг занесет нас туда нелегкая, с приказом бесплатно пополнять наши запасы свежими продуктами и водой. Письмо было бессрочное, на иноземца (имярек), военачальника с буфаном лев. То есть, если я надумаю приплыть в Китай еще раз, то в любом порту меня будут встречать, как высокопоставленного военного на императорской службе, и снабжать всем необходимым.
        В рейс снялись в конце декабря. Через день попали в шторм, который нас здорово потрепал и отнес к Корейскому полуострову. Оттуда добрались до Кантона, где простояли почти полтора месяца, меняя треснувшую фок-мачту. Местные корабелы предлагали поставить бамбуковую, но я предпочел сосну, которую неторопливые китайские чиновники нашли в горах черт знает где, судя по времени доставки. Рейд Кантона был заполнен европейскими судами: португальскими, голландскими, испанскими. Их капитаны приплывали ко мне в гости, чтобы узнать, почему меня обслуживают вне очереди и так, по их мнению, быстро? Я встречал их в шелковом халате с буфаном лев. Если при этом возле борта были сампаны с мелкими и не очень торговцами, все китайцы тут же начинали кланяться мне чуть ли не до воды и задирать цены еще выше. Впрочем, члены моего экипажа редко что покупали. Нам бесплатно привозили все, что закажу. Я даже поймал пару матросов на том, что перепродавали привезенное китайским торговцам.
        Европейцы, узнав, что мы служили китайскому императору, были уверены, что трюм моего судна набит золотыми слитками, завернутыми в парчу. Как это вязалось со сравнительно небольшой осадкой, никто не задумывался. В очередной раз мне захотелось быть настолько богатым, как обо мне думают другие.
        Вышли из Кантона за день до начала празднования китайского Нового года. Еще с двадцать первого века этот праздник мне запомнился тем, что никто не работает, даже те, кто на рабочих местах, и петард взрывают столько, что пороха хватило бы на локальный военный конфликт. Дул попутный северный ветер. Температура упала градусов до десяти тепла, что вогнало китайцев в тоску и приободрило моих моряков, уставших от жары. И потянулись длинные и однообразные дни в открытом море. Лишь однажды увидели «рекламную заставку» - испанский галеон, который шел со стороны Филиппин. У меня даже руки зачесались взять его на абордаж. Вот только, что потом делать с призом?! Гнать его в Европу долго и тяжко. Наши трюма забиты, сумеем забрать только золото и серебро, если они есть, в чем я сомневался. Здесь продать галеон с грузом по дешевке, наверное, можно, только надо знать, где и кому. На моих картах отмечены португальские, голландские и английские базы, но к пиратам они могут отнестись по-пиратски: нас повесить, а добычу забрать себе. И местные правители могут оказаться не лучше европейцев. Поэтому я решил не
жадничать.
        Зондский пролив проскочили на рассвете. К нам рванули было несколько лодок с торговцами, но я приказал выстрелить из мушкета: спасибо, ничего не надо, а будете приставать, убьем!
        Затем был продолжительный, почти двухмесячный, переход до Маскаренских островов, где, опять испугав аборигенов, пополнили запасы воды, и относительно короткий - к Мадагаскару, к которому я решил не приближаться близко, чтобы не повстречать коллег-корсаров. Свежей воды у нас было вдосталь, благодаря прошедшему тропическому ливню.
        Еще один рывок - и мы на рейде Кейптауна. Простояли там неделю. Походили по земле, которая еще пару дней как бы качалась под ногами, отдохнули, поели свежего мяса и фруктов-овощей, попили пива, несколько бочек которого я прикупил и в рейс. Мой экипаж подвоспрял духом, поверил, что доберемся до родных берегов. Все-таки название мысу Добрая Надежда дали не зря. Складывается обманчивое впечатление, что миновал его - и почти дома, и ничего плохого с тобой уже не случится.
        Собирался задержаться в Кейптауне на недельку, но задул сильный южный ветер. Местные предупредили, что он может перейти в штормовой и выбросить судно на берег, что случалось неоднократно. Здесь сейчас начало зимы. Погода неустойчива, склонна к гадким сюрпризам. Поэтому снялись раньше и, подгоняемые преобладающими в данном регионе, попутными ветрами и Бенгельским течением, резво побежали на север, держась подальше от берега. С таким богатством, как в наших трюмах, лучше ни с кем не встречаться, не вводить во искушение.
        27
        Лондон за два года не изменился. По крайней мере, я никаких изменений не заметил. Разве что война с Францией недавно закончилась, причем французы потеряли не только то, что завоевали в течение ее, но и кое-что из того, что отхватили в предыдущую. Король-Солнце, несмотря на свое безусловное мушкетерство, таки не совладал с восемью соперниками. Зато его подданные неплохо нагрелись на захватах вражеских торговых судов. Как мне рассказали, к концу войны страховка на торговые суда выросла в Англии настолько, что выгоднее было держать их на приколе. Так многие судовладельцы и поступали. Теперь они гребут деньги лопатой, потому что перевозить грузы некому. Большая часть британского и голландского флотов сейчас в руках французов и тех, кто с ними не воевал, а пользовался ситуацией, скупая по дешевке призы.
        Высокими оказались и цены на товары, которые мы привезли. Свободных мест у пристаней было, сколько хочешь, так что мы встали сразу и за несколько дней распродали груз. Члены экипажа моего судна оказались даже богаче, чем мечтали. Я тоже неплохо приподнялся. Продал все, кроме драгоценных камней, а золото превратил в монеты, большую часть которых отнес в банк «Сэр Хор и компания». Судя по новой вывеске над дверью, дела у банка шли почти так же хорошо, как и у меня.
        Там я и услышал интересную новость от самого владельца банка:
        - Завтра здесь ждут посольство от твоего короля. Говорят, и он сам будет в посольстве, но под видом простого человека. Любопытно будет посмотреть на него. Как он выглядит?
        - Ни разу не видел его живым, только портрет, - честно признался я. - Говорят, молод, высок ростом и с усами, а бороду бреет.
        - А у вас что, не принято бороду брить? - поинтересовался сэр Хор.
        - Пока нет, - ответил я. - Но скоро все знатные будут брить, потому что с бородой король не будет брать на службу.
        О том, что бороды будут силой обрезать, говорить не стал, хотя был уверен, что мне поверят. Западноевропейцам во все времена какую гадость не скажи про Россию, ни за что не подвергнут сомнению. Так им легче справляться с завистью к российским просторам и природным богатствам.
        Я не пошел смотреть на проезд русской делегации от пристани к дворцу. В это время договаривался с биржевыми маклерами о покупке акций Ост-Индской компании. Это были те же самые, только теперь четверо, потому что один, как ни странно, не самый старший, завернул ласты. Маклер - профессия тяжелая, на нервах, слабаки долго в ней не живут.
        - Акции сейчас растут в цене, - предупредил меня долгожитель в профессии, обладатель мощного небритого подбородка.
        - Я бы удивился, если бы после окончания войны было бы наоборот, - сказал я и напророчествовал: - Они теперь почти все время будут дорожать, так что покупайте, но старайтесь цену резко не задирать.
        Мы обговорили детали, после чего я передал им аванс - чек на двадцать тысяч фунтов стерлингов.
        Именно тогда и ввалился в кофейню молодой маклер с длинными, завитыми, светло-русыми волосами и прокричал с порога:
        - Зря вы не пошли смотреть на московитов! Я таких дикарей давно не видел!
        Вся их дикость заключалась в том, что одеты не так, как англичане. Маклер перечислил по пунктам, что именно дико, уделив особое внимание высоким бобровым шапкам, которые московиты по старой польской моде до сих пор красят в разный цвет, согласно статусу - эдакий русский вариант буфанов, и бисеру в непотребных количествах на мешковатых длинных кафтанах с непомерно длинными рукавами, которым здесь украшают одежду только женщины.
        Остаток зимы я провел в Лондоне. На всякий случай отпустил усы и короткую бородку, чтобы те, кто помнил меня по французской жизни, встретив случайно на улице, не узнали. До меня дошли сведения, что Александр де Кофлан, виконт Донж, героически погиб, сражаясь с берберскими пиратами. Вдова долго, пару месяцев, оплакивала его смерть, после чего завела любовника. Точнее, взяла на содержание бедного дворянина, друга юности. Возмещение за фрегат до сих пор не получила, но пообещали и не раз.
        Чтобы не скучать долгими зимними ночами, завел себе новую пассию, семнадцатилетнюю англичанку Алису, дочь набожной и очень праведной вдовы Сары Грей. Голландка Кристиана Виссер решила, что ей пора замуж, предупредила, что, скорее всего, не вернется. Наверное, ожидала, что я расплачусь от огорчения и предложу ей руку и сердце. Плакать я не умею, а рука и сердце и самому пригодятся, поэтому пожелал ей найти хорошего мужа и прожить с ним долго и счастливо, как только в сказках бывает. Она всплакнула вместо меня и уплыла на пакетботе, следующем до Роттердама, нагрузив его баулами с приданым. Капитаном на пакетботе был голландец лет тридцати, вдовец, который, увидев количество баулов с шелковыми тканями, лично занялся их размещением. Надеюсь, за время перехода он утешит бедную и несчастную девушку и даст ей то, что я пожадничал.
        Познакомился я с Алисой Грей случайно. Поскольку мне, как иностранцу, можно было не посещать церковь по воскресеньям, гулял после завтрака в сквере неподалеку от гостиницы «Золотой лев», в которой снимал двухкомнатный номер. Благодаря скверу, я и выбрал эту гостиницу. Дальней стороной он упирался в небольшую, я бы сказал, опрятную, церковь. Как раз, когда я подходил к ней, оттуда начали выходить прихожане. Игривый взгляд из-под белого чепца одной юной прихожанки показался мне интересным. Шла она рядом с матерью - тридцатипятилетней дамой в черном, которой этот цвет явно был к бледному строгому лицу и выглядел как-то не слишком траурно.
        - Кто это такие? - спросил я следовавшего метрах в десяти позади них виноторговца, который поставлял мне французское и испанское вино.
        - Вдова Сара Грей с дочерью Алисой, - ответил он.
        - Очень достойная женщина, - вмешалась в наш разговор его жена - улыбчивая толстушка, которая во время каждого моего визита считала нужным дать мне пару десятков жизненных советов и рассказать что-нибудь о виноторговце с соседней улицы, подонке и подлеце. Она, видимо, решила, что меня заинтересовала мать. Да и разве положено иностранцу интересоваться молоденькими девушками?! - Десять лет живет без мужа, а ничего предосудительного о ней никто и слова не скажет. После смерти мужа вынуждена подрабатывать переписчицей. Заказчики о ней хорошо отзываются.…
        - Я вам верю! - перебил ее, потому что говорить будет долго, и пошел сперва в сторону церкви, чтобы избавиться от этой супружеской пары, а потом в обратную сторону, за вдовой с дочкой.
        Они жили в узком двухэтажном домике. Район этот не для тех, кто зарабатывает переписыванием. Видимо, домик остался после мужа, а переезжать вдова не хочет, чтобы не выпасть из своего социального круга. Лучше жить впроголодь, но с более высоким статусом. Дверь открыла служанка - пожилая женщина с таким морщинистым лицом, словно занимается разведением шарпеев.
        - У меня работа для миссис Грей, - сказал я и, чтобы объяснить деловой визит в выходной день, сообщил: - До завтра не могу ждать, уеду вечером по делу, а к возвращению документы должны быть готовы.
        Мисси Грей приняла меня в маленькой проходной комнате на втором этаже, из которой вели двери в еще две комнаты. В проходной стояли небольшой прямоугольный стол, четыре стула и этажерка с безделушками из гипса и двумя морскими раковинами. Стены оббиты ситцем с желто-красными цветочками. Справа от окна висело овальное зеркало в резной деревянной раме, покрытой красным лаком.
        - Что вам надо переписать? - спросила она, сев на стул за столом и показав мне на другой напротив.
        - Пока ничего, - ответил я. - Сказал так потому, что не хочу, чтобы служанка знала истинную цель моего визита.
        - А какая истинная цель? - настороженно спросила вдова.
        - Хочу нанять твою дочь служанкой, - ответил я.
        Англичане уже распрощались с «вы» (vois), перешли на «ты», хотя русские будут упорно считать, что в Британии отказались именно от «ты».
        - Мою дочь - служанкой?! - наигранно удивилась миссис Грей.
        - Именно так, - ответил я. - Без приданого ее замуж достойный человек не возьмет, а я буду платить по шестьдесят шиллингов (два шиллинга - один ливр) в месяц. Плюс она сможет перевозить по тридцать фунтов груза и зарабатывать на перепродаже. Я - капитан и владелец судна. Некоторые мои матросы имеют на этом больше зарплаты.
        - Что ж, шестьдесят шиллингов - это достойная зарплата для моей дочери, - согласилась она. - Что будет входить в ее обязанности?
        - Всё, - ответил я коротко и посмотрел ей в глаза, в которых расчет боролся с нравственностью.
        - Всё-всё? - уточнила вдова.
        - Да, - подтвердил я.
        Нравственность пока побеждала.
        - Тебе не кажется, что твое предложение оскорбительно? - поинтересовалась она.
        - Серьезное деловое предложение не может быть оскорбительным, - ответил я. - Если ты считаешь его таковым - это твое право. Наверное, у тебя много других предложений. Только непонятно, почему дочь до сих пор не замужем?
        В эту эпоху богатые женятся рано, а бедные поздно, когда заработают хоть немного денег.
        - Ты бы мог найти женщину, которая этим зарабатывает на жизнь, - подсказала вдова.
        - Все женщины зарабатывают на жизнь этим, только некоторые - с одним мужчиной, а менее удачливым приходится со многими, - просветил я. - А я достаточно богат, чтобы содержать женщину постоянно.
        Слово «богат» нанесло нравственности непоправимый ущерб.
        - Шестьдесят шиллингов в месяц? - спросила миссис Грей.
        - Да, - подтвердил я. - И на всем готовом, в том числе и гардероб пополнит. Года через два-три у нее будет достаточно денег, чтобы к ней посватался человек вашего круга.
        - А если?… - начала она и запнулась, наверное, чтобы не накликать беду.
        - Это вряд ли, но всякое может случиться. Тогда она будет обеспечена до конца жизни, - дал я расширенный ответ, не уточнив, в каком статусе будет Алиса Грей, если родит ребенка.
        - Мне надо подумать, - произнесла вдова.
        Скорее всего, хочет уточнить информацию обо мне - действительно ли богат?
        - Не возражаю, - согласился я. - Но сперва я должен осмотреть твою дочь. Может быть, мне что-то не понравится, и тогда думать тебе не придется. Алиса разденется, и я погляжу на нее со всех сторон. Дотрагиваться не буду. Если мне что-то не понравится, я забуду, что видел. Да никто мне и не поверит. В любом случае эта монета - плата за осмотр - станет твоя.
        И я положил на стол золотую монету в пять гиней, которая при нынешнем курсе порченных серебряных денег приравнивалась к ста пятидесяти шиллингам. Это пятимесячная зарплата работяги и, скорее всего, переписчицы. Гинеями монеты называют потому, что делают их из гвинейского золота. На аверсе изображен профиль короля и ниже слоник - герб компании, поставляющей золото, а на реверсе - герб страны. Есть еще монеты в две, одну и пол гинеи.
        Взгляд благочестивой вдовы приклеился к золотому кружочку на столе. Наверное, видит так близко впервые. Золотые монеты редко бывают в ходу в ее круге и даже в более высоком, а такого номинала - и подавно. Я специально положил именно ее, а не ту же сумму серебром, которая выглядела бы объемнее, но не так завораживающе. И рухнули остатки нравственности, если они вообще были, а не являлись всего лишь следствием отсутствия достойного предложения. Узкая ручка с аккуратно остриженными ногтями накрыла монету, замерла на ней, после чего судорожно сгребла и зажала в кулаке, напрягшемся так, что косточки побелели.
        - Сейчас я поговорю с Алисой, - тихо молвила вдова, вставая.
        Дочь была в соседней комнате и подслушивала. Или я не знаю женщин вообще. Разговаривала они шепотом, но не долго. Больше времени заняло раздевание.
        Вдова приоткрыла дверь и пригласила меня:
        - Заходи.
        Комната дочери была еще меньше. В ней помещалась лишь узкая кровать, красиво застеленная, с двумя подушками горкой и сложенной поверх темно-красного шерстяного одеяла одеждой, и высокий комод, о который стукнулась дверь, когда я открыл ее слишком широко. Узкий проход вдоль кровати вел к узкому окну в три стекла, разделенными двумя горизонтальными деревянными планками. Девушка стояла в проходе, но не возле окна, а ближе к двери, свет из него падал только на ее ноги ниже коленей, как бы зажигая огнем редкие светлые волоски на икрах. Ноги стройные, средней длины. На лобке растительность была такая же светлая, но намного гуще. Пока что ни подмышки, ни лобок не бреют. Живот плоский, грудь небольшая, торчком, с набухшими розовыми сосками. Кожа белая и чистая, только возле правой ключицы маленькая родинка. Голова с густыми русыми и более темными, чем на лобке, волосами наклонена, изображая стыдливость. Вот только ее набухшие соски и мой жизненный опыт подсказывали, что Алису сейчас прет по полной программе. Она уже столько лет мечтает, как предстанет голой перед мужчиной, как сведет его с ума, как… ну и
прочая лабуда из навозной кучи для женских любовных романов. Знала бы она, сколько такого добра я перевидал.
        - Обернись, - сказал я, стараясь придать голосу захлеб.
        Алиса повернулась спиной. Попка кажется уже из-за напряженных ягодиц.
        - Наклонись, - требуя я.
        Губки не большие и не вульгарные. У некоторых женщин бывают такие разлапистые, что ли, что, как по мне, лучше не смотреть. Светлые волоски примяты, будто я уже погладил их.
        - Ты самая красивая! - произношу я настолько искренне, насколько получилось, чтобы сделать девушке день, а то и всю жизнь.
        В такой позе любая женщина - самая красивая и желанная.
        Мы возвращаемся с ее матерью в проходную комнату. У меня еще стоит перед глазами голое женское тело и всё остальное стоит, и вдова это угадывает и сдерживает улыбку. Мол, поймали тебя за член, теперь никуда не денешься, начнем крутить.
        Чтобы не зазналась, я говорю:
        - Времени на раздумье - три дня. У меня на примете еще две кандидатки.
        После чего ухожу, сообщив на прощанье, где остановился, а также места, где стоит шхуна. Пусть сходят, полюбуются. Материальное воплощение богатства производит более яркое впечатление, чем счет в банке. И, может быть, там какая-нибудь добрая душа расскажет им о бедной голландской девушке, которую я поматросил и бросил на произвол судьбы с неприлично большой суммой денег и тяжелыми баулами с шелковыми тканями.
        28
        Они пришли на третий день утром. Я как раз заканчивал завтракать. Обычно завтракаю в номере, а обедаю и ужинаю где-нибудь по соседству. Готовят в гостинице не очень. То есть, яичницу с беконом и пудинг могут сделать, а вот что-то позамысловатее получается плохо. Англичане так и не обзаведутся приличной собственной кухней. Я, запивая молоком, доедал большой кусок пудинга, так и не определив его вкус, вопреки английской пословице. Раздумывал, не заказать ли еще кусок, чтобы все-таки разобраться со вкусом, когда слуга Энрике доложил о приходе двух дам. Я накинул китайский халат с буфаном лев и приказал впустить их.
        На Алисе был старый темно-красный гаун с капюшоном из толстой шерстяной ткани, плотно облегающий талию и с широким подолом. Когда откинула капюшон, под ним на затылке был белый, полотняный, плотно облегающий чепец с кружевом спереди и лентами сзади. Волосы расчесаны на пробор и взбиты надо лбом, а с боков свисают завитыми локонами. Под гауном было новое платье, синее с белым - мои цвета: вдова не зря тратила время и пять гиней. Плечи обнажены. Декольте глубокое, но прикрыто нижней белой сорочкой из тонкой ткани. Корсаж стянут шнуровкой сзади. Он удлиненный, до бедер, расширяющийся басками. Рукава до локтя, а дальше идут длинные белые перчатки. На ногах черные кожаные туфли с острыми носаками и красными бантиками на подъемах. В руках Алиса держала узел, скорее всего, с одеждой, который она положила на сундук перед тем, как сесть за стол вместе с матерью, которая была вся в черном, чтобы лучше оттенять дочь.
        Кике, помогавший дамам раздеться, принес нам серебряные кубки, кувшин со сладкой мальвазией с Канарских островов, закупленной мной на обратном пути из Китая, и блюдо с апельсинами, которые странным образом удачно гармонировали с этим вином. Может быть, так считал только мой вкус, испорченный скитаниями по эпохам. Впрочем, дамам тоже понравилось. Разговор вели светский английский - погода, погода и еще раз погода.
        Только в конце визита вдова осмелилась поинтересоваться:
        - Алисе придется делать что-либо по хозяйству?
        - Разве что от скуки решит помочь Энрике, но заранее предупреждаю, ему это может не понравиться, - ответил я и проинформировал: - Он служит мне уже пятнадцать лет, поэтому, как понимаете, ближе, чем родственник.
        - Да, хорошего слугу найти сейчас так трудно! - поддержала меня вдова таким тоном, будто всю жизнь только и занималась подыскиванием себе слуг.
        Кике доложил, что кэб ждет, и я поехал с дочерью по делам, по пути подкинув мать до ее дома. Кэбы сейчас четырехколесные, извозчик сидит спереди. Большинство одноконные, для не богатых, а мы поехали на двуконном, который стоит раза в полтора дороже. Впрочем, как договоришься. Двуконные кэбы часто простаивают, поэтому иногда соглашаются на значительную скидку. Я нанял кэб за шиллинг на полдня. Сперва мы поехали к моей шхуне, где я убедился, что вахтенный матрос или просто сторож дрыхнет в кубрике. Было начало прилива, так что мог расслабиться. Важно, чтобы во время отлива потравливал швартовы, не порвал их, а в прилив подтянется, когда захочет. Это я так попонтовался перед юной особой. В этом плане с годами становишься не намного умнее.
        Вторым пунктом был визит в магазины дорогой женской одежды в центре города, где Алисе Грей представилась возможность воплотить в жизнь малую часть своих дерзких мечтаний. Я разрешил купить еще два платья, нижние юбки, рубашки, дюжину пар шелковых чулок, перчатки, чепчик и три пары парчовых туфелек разного цвета, под каждое платье, но все на сравнительно высоком красном каблуке. Это, конечно, не лабутены или шпильки, ходить на них будет полегче. Мода требует жертв, но непонятно, почему больше всего жертвовать приходится ногам, а не голове, принимающей решение?! Алиса Грей была здесь впервые, никто ее не знал, поэтому вела себя, как моя жена - жена немолодого, но богатого иностранца. Ей так нравилась эта роль! Ведь не важно, кто мы на самом деле, важно, кем нас считают окружающие.
        Я вспомнил, как на Мальте в первый же день познакомился на автобусной остановке с украинкой лет двадцати двух, не красавицей и не уродкой, так, серединка на половинку. Совков узнаю сразу по вечно озабоченным лицам. Добавил ей еще одну заботу - спросил, на каком автобусе доехать до Ла-Валетты? Девушка как раз туда и ехала, предложила следовать за ней. Я в ответ заплатил за нее за проезд, а он там не дешевый. По пути разговорились. Моя попутчица на Мальте вроде бы работала вроде бы в гостиничном бизнесе. Она относилась к категории, как я называю, сказочниц, причем абсолютно не смущалась, если ловил ее на вымысле, придумывала другую небылицу. Впрочем, поняв это, я перестал указывать на неточности. Если человеку нравиться жить в придуманном мире, пусть живет, лишь бы не за мой счет. Я сразу почувствовал, что она хочет меня как-то использовать, предполагал два варианта - просто динамо или проститутка с фантазией. Не обламывал ее, потому что интересно было посмотреть, как раскручивает. Если сделает красиво, я заплачу без огорчения. Всё оказалось проще. Она привела меня в крутой бутик, в котором за свои
купила очень дорогие солнцезащитные очки. Зачем ей понадобились очки в начале октября, когда сезон закончился и солнце устало напрягаться, не могу сказать. Может быть, готовилась к следующему сезону, а может, только сейчас накопила на покупку, потому что стоили очки половину месячного заработка портье в моей гостинице. Мне, как догадался, отводилась роль влюбленного пожилого состоятельного мужа или любовника, который делает такой роскошный подарок такой очаровательной девушке. Две молоденькие и, как большинство мальтиек, фигуристые, но страшненькие лицом, продавщицы именно так и думали, судя по их завистливым взглядам. Я бы не удивился, если бы продавщицы хором запели: «О боже, какой мужчина!»
        Точно так же английские продавщицы смотрели на Алису Грей. На их лицах читалось: «И где эти заразы ловят таких мужиков?!». Я заметил, что продавцами в отделах женской одежды работают именно те, кто мечтает, не приходя в сознание, покупать шмотки каждый день, причем надевать их только в примерочной, а потом закидывать в чулан и забывать. Девушки поумнее работают в отделах мужской одежды, чтобы найти того, кто поможет реализовать мечту тех, кто поглупее. У Алисы мечта была в процессе реализации, поэтому ум был отключен полностью, зато эмоции перехлестывали через край. Самое забавное, что все три продавщицы магазина тоже фонтанировали эмоциями. Складывалось впечатление, что они подбирают наряды для себя.
        После обеда я оставил Алису в номере разочаровываться в покупках, а сам отправился на встречу с маклерами, которые набрали для меня акций Ост-Индской компании. Оказалось, что не один я такой умный. В последние дни цены на эти акции стремительно росли.
        После ужина Алиса Грей долго принимала ванну - плескалась в высоком деревянном корыте на низких ножках. Судя по вопросам, которые она задавала гостиничной служанке, такая ванна была ей в новинку. Англичане все еще считают, что частое мытье вредит здоровью. Подозреваю, что это банальное оправдание лени.
        У меня мытье заняло намного меньше времени. Алиса ждала в кровати голая, как я сказал, укрывшись одеялом до подбородка. Ее распущенные, недосохшие волосы были с артистичной небрежностью разложены по подушке. В тусклом свете масляной лампы, стоявшей на комоде, волосы казались черными, оттеняли белизну лица. Глаза открыты, но смотрят в потолок. Наверное, выполняет инструкцию матери. Ведь все мужики одинаковы…
        Ее тело было горячее, словно вылезла из ванной только что, и расслабленное. Она долго не отзывалась на мои ласки, как будто они были лишними. Хотя вполне возможно, что ее мать, инструктируя, исходила из своего опыта, в котором прелюдия отсутствовала. Только когда я начал делать рукой то, что она, как догадываюсь, и сама не раз делала себе, схватила мою у локтя своей правой и начала легонько царапать ноготками в такт моим движениям, а потом закусила ладонь своей левой у большого пальца, чтобы не слышны были стоны. Она кончила два раза до того, как я вошел в нее по-взрослому и лишил девственности. Если ей и было больно, то, как мне показалось, боль была сладкой.
        Когда я слез с нее, сообщила таким тоном, будто ее крупно надули:
        - А мама говорила: «Потерпи, это не долго!»
        - Видимо, твоей маме повезло больше, чем тебе, - пошутил я.
        - Ты так думаешь? - на полном серьезе спросила Алиса.
        - Да, - отвечаю я. - Кто получает меньше удовольствия, то и побеждает.
        Она долго осмысливала мои слова (женщинам и так тяжко думать, а после секса и вовсе нечем), приняв правильное решение:
        - Я не хочу побеждать.
        29
        С земляками я познакомился в начале марта. К тому времени царь со свитой перебрался в городок Дептфорд, расположенный ниже по течению. Там находились Королевские верфи. Для царя арендовали у Джона Эвелина дом с большим садом, примыкающим к верфям. В ограде сделали калитку, чтобы высокий гость мог в любое время попасть в, по его мнению, святая святых. Впрочем, здесь он не изображал из себя работягу, а занимался теорией кораблестроения. В будущем этого здания среди исторических достопримечательностей я не видел. Возможно, перестроят, снесут или просто не нашел его. Я предположил, что в дом пройти будет трудно. Наверняка там два кольца охраны - английская и русская. Как мне рассказал местный цирюльник, у которого я побрился и заодно узнал все, что мне нужно, английский караул охранял не гостей, а местных от русских. По ночам в доме совершались какие-то оргии с криками, диким хохотом и стрельбой, а подобным образом разрешалось развлекаться только английским морякам. Объяснять старшим караулов, что хочу поболтать за жизнь с московским царем, придется долго, нудно и, скорее всего, безрезультатно. Зато,
помня тягу первого российского императора к тавернам и пивным, не сомневался, что в ограде должна быть еще одна калитка, ведущая к ближайшей забегаловке. Искать эту калитку не стал, сразу отправился по пивным. Сперва посетил лучшую, как мне сказали, в этом районе. Там было слишком чисто, чтобы пьяный русский чувствовал себя, как дома. Пошел в ту, что похуже - и не ошибся.
        Она была из двух комнат. В каждой по три длинных стола. Под потолком над проходами между столами висело по масляной лампе со стеклянным колпаком, которые давали света ровно столько, чтобы с расстояния метра слуга (в будущем их будут называть официантами) смог разглядеть лицо посетителя и не ошибиться, кому принести заказ. Под потолком висел плотным слоем табачный дым, из-за чего лампы казались маленькими солнцами среди туч. Наверное, благодаря дыму, в помещение было тепло, хотя снаружи легкий морозец. Судя по непривычным здесь одеждам и говору, все три стола в первой комнате занимали русские. Царь Московии сидел за ближним от двери и в углу. Чтобы добраться до него, пришлось бы перебить большую часть его собутыльников, коих было чертова дюжина. Он был длиннее их почти на голову. Темные волосы завиты то ли от природы, то ли искусственно. Нервное, дерганное лицо выбрито, оставлены только усы, которые топорщились, придавая царю сходство с задиристым котом. Я почему-то подумал, что передо мной, несмотря на возраст года в двадцать четыре, подросток, который ведет себя вызывающе, чтобы казаться старше,
опытнее. Одет в темно-зеленый жюстокор по последней французской моде, но черные пуговицы, расстегнутые вверху, дешевые, скорее всего, деревянные, причем не из черного дерева, а из крашеного дуба или даже липы. В левой руке дымящаяся трубка. Царь Петр размахивал ею, что-то рассказывая соседу слева. Там, во главе стола, занимал место человек явно худородный, лет пятидесяти восьми, с подслеповатыми глазами и непрошибаемым спокойствием на лице. Складывалось впечатление, что если разбить об его голову кувшин с пивом, все равно не выведешь из состояния душевного равновесия. Одет в черный русский мешковатый зипун, но рукава узкие и короткие. Слева от царя сидел темно-русый ровесник с красивее завитыми волосами и чисто выбритым, озорным лицом. Карие глаза смотрели на окружающих взглядом шкодливой собачонки - с нескрываемым желанием тяпнуть кого-нибудь за ногу втихаря. На нем был темно-красный жюстокор, как и у Петра, но пуговицы из блестящего желтого металла, возможно, золота. Я не помнил, как выглядел Александр Меньшиков, но интуиция подсказывала, что это именно он. Остальные места за столом занимали, судя
по скромной одежде и нескромной развязности, люди служивые, из бедных дворян.
        - Добрый вечер честной компании! - поприветствовал я, остановившись у стола и спросил, глядя в глаза царю: - Разрешишь присоединиться к вам, Петр Алексеевич?
        Будущий российский император мигом набычился и спросил грубым тоном:
        - А ты кто такой?
        - Мой отец служил твоему деду, а после смерти жены уехал к французскому королю да там и остался, женившись на француженке. Дослужился до командира роты, капитана, - рассказал я и достал из кармана подорожную, выписанную мне князем Мосальским. - Вот его подорожная. Дед хранил ее, как зеницу ока, все не расставался с мыслью вернуться на родине, да так и умер на чужбине на восемьдесят девятом году жизни.
        Петр Первый жестом показал, чтобы подорожную передали ему. Развернув, быстро пробежал взглядом, задержавшись только на нижней части, наверное, разбирал дату и подпись, затем передал сидевшему слева.
        Прищурив и без того подслеповатые глаза, тот прочитал медленно, после чего кивнул еле заметно царю и сказал:
        - Знавал я князя Ивана Андреевича Мосальского, заведовал Пушкарским приказом у твоего отца.
        - Садись вон там, - показал Петр Первый на место напротив себя и приказал сидевшим там: - Подвиньтесь, дайте ему место и налейте!
        Пили они дешевый голландский джин и пиво. Пока по отдельности. Налили мне в оловянную стопку сидевшего на этом месте раньше, а теперь оказавшегося за соседним столом.
        Я выдохнул и хлопнул стопку разом, потому что пить эту гадость по частям себе дороже, после чего вытер губы тыльной стороной ладони и молвил:
        - Медовуха лучше!
        - Знамо дело! - поддержали меня соседи по столу.
        Царь Петр, изрядно отхлебнувший пива из большой оловянной кружки, задал вопрос:
        - Так ты кому теперь служишь?
        - Себе, - ответил я, усмехнувшись, и рассказал сочиненную перед приходом сюда легенду, соврав лишь самую малость: - Четыре года назад был капитаном драгунской роты во французском полку виконта де Донжа, воевал против голландцев, англичан и немцев. Били их здорово. Потом заколол на дуэли племянника генерала, не стал дожидаться суда, продал капитанский патент и уехал в Роттердам, где купил небольшое судно, стал корсаром. Взял несколько призов, купил судно побольше. К тому времени добычи в море почти не осталось, поэтому отправился в Ост-Индию. Там поступил на службу к китайскому императору Канси командиром драгунского полка. Точнее, обучил ему два драгунских полка, с одним из которых прошлой весной, в мае, участвовал в сражении с джунгарским правителем Галданом-Бошогту, в котором разбили его в пух и прах, убежал всего с парой тысяч всадников. Я был щедро награжден императором и повышен в чине до командующего знаменем - несколькими полками, примерно пятью тысячами человек. Мне предложили остаться там навсегда, но я попросил отсрочку, решил сплавать в Европу, узнать, как распорядились моей судьбой во
Франции. Жду ответ.
        Царь опять посмотрел на подслеповатого, и тот опять еле заметным кивком подтвердил сказанное мной. Наверное, что-то знал о разгроме Галдана. Все-таки джунгарский правитель - союзник Московии.
        - Так ты и в морском деле разбираешься? - поинтересовался Петр Первый.
        - Командиром роты я стал не сразу. Сперва чин перешел к старшему брату, который погиб в самом начала войны, а я к тому времени закончил навигационную школу и начал служить на фрегате вторым лейтенантом, - выложил я теперь уже полное вранье.
        То ли царь почувствовал, что вру, то ли просто решил проверить, но обратился к сидевшему в самом низу стола кряжистому мужчине лет тридцати двух, обладателю длинных рук с широкими, крестьянскими кистями:
        - Федосей, дай тот чертеж для постройки корабля.
        Федосей поднял с пола кожаную торбу, достал из нее свернутый вчетверо лист плотной бумаги. Это был продольный разрез флейта с надписями на голландском языке. Явно учебный. По такому уж точно судно не построишь, о чем я и сказал.
        - Это я и без тебя знаю! - сердито бросил царь Петр и громко засопел, а левая щека задергалась.
        У меня тоже в юности был тик, и тоже левая щека дергалась, когда гнев подкатывал, но пока не выплескивался. Последний раз это случилось за день до семнадцатилетия. Я поступил в мореходку и оказался в колхозе на уборке винограда. При советской власти все студенты и курсанты сентябрь месяц проводили на полях, чтобы колхозники могли спокойно продавать в городах выращенное на своих подсобных участках. На этой продаже они зарабатывали больше, чем горбатясь на колхоз. Я договорился со старшиной роты по кличке Рура (производная от его имени Юра), что утром в день рождения заступлю в наряд и на виноградники не поеду. За час до отбоя старшина вызвал меня и сообщил, что в наряд заступит другой курсант. Я ничего не сказал, только щека задергалась. Возвращаясь в кубрик, как мы называли большую комнату в грязелечебнице, где стояло шестьдесят коек, поклялся про себя, что после окончания училища найду Руру и зарою. Мы встретились через два года после мореходки в порту Рени, куда я привез в навигационную камеру сломанный хронометр, а бывший старшина работал там на буксире-толкаче. Забухали, вспомнили курсантские
годы, только приятное, и расстались довольные друг другом.
        - Хотел проверить, знаешь ли ты, - немного успокоившись, сказал царь
        - Не только знаю, а даже могу внести изменения, которые сделают корабль мореходнее, - сообщил я.
        - А построить сможешь? - уже совсем спокойно спросил царь.
        - Небольшое - да, а тебе-то, как понимаю, большие нужны. Их без чертежей не осилю, - честно признался я.
        - Вот и нанятые мной мастера без чертежей не справляются. Вроде похоже у них получается, а не то, - рассказал он.
        - Не можешь купить чертежи? Не продают? - догадался я.
        - Купим! Никуда они не денутся! - уверенно произнес царь, залпом опорожнил свою кружку и протянул ее Меньшикову, чтобы тот наполнил снова.
        - Найдем нужного человека и купим! - поддакнул ему будущий генералиссимус, герцог и князь, наливая пиво из глиняного кувшина емкостью литров пять.
        - Могу помочь, - предложил я. - Что вам надо: фрегат, линкор?
        - Линейный корабль первого ранга, - сразу выпалил Петр Первый.
        - Для Балтийского моря он ни к чему, разве что для хвастовства. Слишком глубоко сидит и неповоротлив, в заливе будет постоянно садиться на мель, а то и вовсе выбросит его на берег, - возразил я. - Лучше за те же деньги построить два линкора третьего ранга. Они считаются самыми удачными из линейных кораблей.
        - Голландцы утверждают, что корабли первого ранга - основа любого флота, - упрямо произнес царь.
        - Они забыли добавить, что основа океанского флота, - сказал я. - Но тебе ведь линейные корабли нужны не в Белом море, а в мелководном Балтийском.
        - Откуда ты знаешь? - настороженно спросил Петр Первый.
        - Много ума не надо, чтобы догадаться, - ответил я. - Ты ведь в Нидерланды и Англию приехал опыт перенимать, а не к османам или персам, а самый короткий путь сюда из России по Балтике. Так что придется захватывать и основывать порты на ее берегах, а потом охранять торговые пути, для чего нужен мощный военный флот.
        - Ты, смотрю, сметливый! - кривовато ухмыляясь, произнес царь, демонстративно выпустил в мою сторону табачный дым, после чего поинтересовался с издевкой: - Так, говоришь, себе только служишь?
        - Себе и только себе, - ответил я, глядя в его темные, наполненные недоверием и опаской глаза через пелену сизого дыма, - а если не доверяешь мне, то и говорить больше не о чем, - добавил я, вставая.
        Не нравился я ему. Может быть, чувствовал, что нет во мне уважения к его титулу, не считаю его богоизбранным, а может, еще что. И мне он не понравился. Креативный самодур - самая непредсказуемая, а потому опасная разновидность самодуров. Пусть сам живет в своей эпохе перемен.
        - Сядь! - властно махнув рукой, приказал царь. - Все тут такие обидчивые, слова не скажи!
        - Привыкли уважать себя и других, - подсказал я.
        - Если будет, за что, и я уважу, - заверил царь Петр и спросил: - Сможешь достать чертежи таких кораблей? Заплачу щедро.
        По Лондону сейчас ходит рассказ, как король Вильгельм Третий подарил царю Петру Первому яхту, за что был отдарен огромным необработанным алмазом, завернутым в исписанный лист бумаги.
        - Попробую, - произнес я. - Но мне не только деньги нужны. Собираюсь возить тебе в Архангельск оружие, порох и что закажешь. Для этого мне нужен будет патент, что я на твоей службе, что мое судно под твоим флагом, чтобы в Архангельске пошлины не платил, как иноземец, и от бесчинств твоих непутевых людишек не страдал. Здешние купцы жалуются на них: мзду непомерную вымогают, а слово не держат.
        - Перевешаю сволочей! - пригрозил царь искренне, судя по тому, как опять задергалась левая щека. - Везде мздоимцы и казнокрады, менять не успеваю!
        Хотел ему сказать, что за следующие триста лет ничего не изменится, что русских так быстро не победишь, но решил не сбивать благородный порыв. В борьбе с человеческими пороками важен не результат, а процесс. Не победим, так согреемся.
        - В начале лета, как лед сойдет с Двины, привезу пушки, какие закажешь, ифузеи, - предложил я.
        Фузеями русские называли облегченный и укороченный мушкет, который сейчас был на вооружении почти у всех западноевропейских армий.
        - Привози, заберу всё, - пообещал Петр Первый.
        - Мне бы хотелось получать за них соболями. Я слышал, их продают только по твоему приказу или за мзду, - попросил я. - Заранее договоримся о цене. По прибытию в порт я буду отдавать твоим людям оружие, а они, согласно твоему указу, будут расплачиваться со мной. Тогда у них будет меньше возможности воровать.
        - Никакой указ им не указ, найдут, что украсть! - прокаркал Меньшиков, который войдет в историю, как самый наглый вор и мздоимец Российской империи.
        - А будут воровать, я тебе отпишу. Отрубишь пару голов - остальные думать научатся, - предложил я, не сильно-то веря в этот радикальный способ.
        На что уж Сталин был беспощаден, а его прививки хватило основной массе населения всего на несколько лет. Остальные оказались и вовсе не прививаемыми.
        - Получишь соболя, если привезешь хорошие пушки и фузеи, - пообещал царь, - но сперва чертежи достань.
        30
        В отличие от него, мне было не трудно купить их. Догадываюсь, что не продавали его людям только потому, что боялись продешевить. Весь Лондон гудел о сказочном богатстве русских дикарей, которые швыряются деньгами направо и налево. Этот гул я застану и в двадцать первом веке. Не понять расчетливым западноевропейцам, что широта русской души измеряется расстоянием полета зашвырнутых денег. Причем, как ни странно, купюры будут летать дальше, чем ныне золотые и серебряные монеты.
        После выгрузки судна я поставил его в док на верфи, чтобы почистили корпус, поменяли испорченные по разным причинам, медные листы обшивки. Денег у меня хватало, мог позволить себе такое. Тем более, что цены на аренду дока и ремонтные работы были низкие. Купцы все никак не могли поверить, что война закончилась, что больше не будут страдать от французских пиратов, не спешили заказывать новые суда, видать, откладывали на лето. Распоряжался на верфи Адам Хенэм - сухой мужчина пятидесяти двух лет, впалые щеки и постоянный кашель которого свидетельствовали, что болен туберкулезом. Еще у него были горящие глаза, но, возможно, это было не из-за болезни, а из-за рабочего рвения. Складывалось впечатление, что он догадывается о приближении смерти и старается сделать побольше. Может быть, хочет обеспечить семью, а может, надеется, что работяги попадают в рай, где блаженствуют вместе с тягловыми лошадьми. Яблоком познания для этого Адама оказались всего лишь шесть сотен шиллингов.
        - Вот думаю, не заказать ли мне новое судно? - сказал ему. - Хочется большое, ластов на триста или даже пятьсот-семьсот. Но вроде такие строят редко, надо заказывать расчеты, чертежи, а стоит это дорого. Мне советуют купить старый линейный корабль и переделать его. Война закончилась, несколько штук выставляют на продажу. Говорят, запросят не дорого. Что скажешь?
        Покашляв и вытерев рот платком, черным, чтобы, наверное, не так бросались в глаза пятна крови, Адам Хенэм поделился своим мнением:
        - Военный корабль - он и есть военный корабль. Они тяжелые, неповоротливые, много места теряется из-за толстых бортов. Как его ни переделывай, все равно будет не полностью соответствовать своей новой роли. Лучше взять чертежи военного корабля и подправить их для надобностей торгового судна. Я мог бы сделать эту работу за неделю, самое большее за две. Возьму всего сотню шиллингов.
        - А где взять исходные чертежи фрегата или корабля третьего ранга? - поинтересовался я.
        - Я найду чертежи и того, и другого, - ответил он.
        - Не мог бы ты сперва дать их мне дня на три? - спросил я. - Хочу посмотреть сам, показать компаньонам, посоветоваться со знающими людьми.
        - Конечно, могу, - согласился он. - Только залог оставишь по сотне шиллингов за каждый. Мало ли что может случиться?!
        - Само собой! - заверил я.
        Через день Адам Хенэм привез на телеге в гостиницу, где я остановился, три большие и толстые папки из кожи, в которых были сложены чертежи фрегата и кораблей третьего и второго рангов, настолько подробные, что даже я бы смог по ним построить. Нанятая мною дюжина чертежников сделали копии за два дня, получив за работу по месячному жалованью. Еще день я продержал папки у себя для вида. После чего вернул Адаму Хенэму, добавив десять шиллингов за хлопоты.
        - Говорят, что все-таки лучше сразу проектировать торговое судно, пусть и дороже обойдется, - объяснил я причину отказа.
        - И я так говорил, - согласился он. - Могу рассчитать и торговое судно, но на это уйдет недели две и стоить будет пятьсот шиллингов.
        Я подумал, что это знак судьбы. На моем нынешнем судне много груза не перевезешь. Если уж заниматься торговлей, то по-взрослому.
        - Цена меня устраивает, только хотел бы внести некоторые новшества, - сказал я и перечислил их.
        Собираясь в будущем плавать по мелковатому Балтийскому морю, я решил не делать корпус слишком острым. Потерю быстроходности решил компенсировать соотношением длины к ширине, как пять к одному. Сейчас самые смелые английские строители военных кораблей осмеливались на четыре к одному. Водоизмещением будет тысяча двести тонн. Три трюма, чтобы поперечные сплошные переборки усилили поперечную жесткость корпуса, а разделенный на пять отсеков корабль будет более живучим. Увеличенный балласт позволит сделать мачты выше. Грот-мачта будет под пятьдесят метров, а паруса на мачтах сделаю разрезанными на две части, чтобы легче было работать с ними.
        Адам Хенэм внимательно слушал меня и делал пометки на листе бумаги куском грифеля, замотанным нитками между двумя палочками. Это сейчас карандаши такие. Когда грифель стачивается до палочек, карандаш перематывают по-новой.
        - Работы будет больше, чем я думал, - сказал он. - За неделю точно не успею и за две не обещаю.
        - Как сделаешь, так и сделаешь, - разрешил я. - Чтобы был стимул сделать быстрее, половину денег получишь сразу, а вторую - когда закончишь.
        - Надо бы увеличить гонорар на пару сотен, - потребовал Адам Хенэм.
        - На сотню, не больше, - уперся я.
        Платить все равно не мне, но если бы сразу согласился, корабел заподозрил бы неладное. У него и так появились подозрения по поводу моего интереса к чертежам, проверил, все ли чертежи на месте и нет ли на них каких-либо новых надписей или исправлений.
        - Кто тебе посоветовал такое? - поинтересовался Адам Хенэм напоследок.
        - Никто, и сам кое-что знаю, - ответил я.
        - Никогда бы не подумал, - признался он и спросил: - А зачем тебе чертежи нужны были?
        - Хотел посмотреть, не придумали ли вы что-либо новое? - ответил я. - Голландцы вот делают корму полной, округлой, а у вас шпигель (транцевая, плоская корма). Для военного корабля такая корма, наверное, хуже, при продольном огне будет сильнее повреждаться, а для торгового - самое то, увеличит грузоподъемность.
        Мое объяснение убедило английского корабела, что перед ним действительно человек без злого умысла, знающий кораблестроение и заинтересованный в том, чтобы его корабль получился отменным. Но самым важным аргументом был заказ на постройку корабля, которой будет руководить Адам Хенэм.
        - Как только закончишь расчеты, так сразу и выдам аванс на новый корабль, - предупредил я.
        - Постараюсь с расчетами уложиться в неделю, а корабль закончу к июлю, самое позднее к середине месяца! - пообещал он.
        Петр Первый не сразу поверил в отсутствие у меня злого умысла, выраженного в работе на правительство то ли Франции, то ли Англии. Голландия у него почему-то, без каких-либо веских причин, была вне подозрений. Наверное, потому, что именно голландцы приобщили его к радостям западноевропейского образа жизни. Он сперва отказался прибыть на мою шхуну, которая стояла на рейде.
        - Меня малые торговые суда не интересует, - не скрывая пренебрежения, произнес царь. - Я таких в Амстердаме насмотрелся.
        - Верю, - сказал я. - Только на моем в капитанской каюте лежат кое-какие чертежи, которые мне не хотелось бы везти к тебе. Так думаю, за тобой тут пригляд постоянный.
        - Есть такое дело! Ни шагу не могу ступить без соглядатаев, даже в таверне следят, - подтвердил он и похвастался с мальчишеской радостью: - Третьего дня поколотил одного. Уж больно назойлив. - И тут только до него дошло, зачем я приглашаю: - Неужели достал чертежи?!
        - Да, - подтвердил я.
        - Какие именно? - спросил он.
        - Приплывешь, увидишь, - ответил я. - Не забудь захватить расписку на соболей на сумму в тысячу шиллингов.
        Увеличил расходы почти вдвое я не из жадности, а чтобы прониклись, какую сложную и рискованную работу проделал.
        - Если не обманешь, я тебе расписку прямо там напишу, и не на одну, а на две тысячи шиллингов! - пообещал Петр Первый.
        Выписал на три тысячи - по тысяче за каждую папку с чертежами. Приплыл он на двенадцативесельном яле, причем одним из весел греб сам, хотя день был холодный. На руле сидел Александр Меньшиков и покрикивал, дурачась, на гребцов. Царя это несказанно забавляло. Он любил поиграться в простолюдина. Как мне рассказали его спутники, в Голландии он действительно поработал на верфях, но всего по два-три дня в каждой профессии. Долго задерживаться в них было скучно или тяжко. Так сказать, нахватался вершков. Больше ведь правителю и не надо, не правда ли?! Славу о его трудовых подвигах сочинили льстецы, как наши, так и голландские. Мифотворчество - основа каждого суверенного государства. Пока нет мифов, нет и страны. Пусть даже герой и не из аборигенов, как у греков скиф Ахиллес.
        Ял обошел вокруг шхуны, чтобы осмотреть ее со всех сторон, после чего ошвартовался к правому борту, где был оборудован штормтрап. Царь поднялся на борт первым. Поздоровался со мной теплее, чем раньше, даже соизволил похлопать по спине. Рука у него тяжеловата, что не мудрено при таком-то росте и весе за центнер. После чего пошел на бак, где постоял на бушприте. Не знай я, сколько ему лет, решил бы, что в гости наведался романтичный подросток. Вернувшись к фок-мачте, внимательно изучил крепление паруса.
        К нему подошел Александр Меньшиков и, похлопав рукой по мачте, похвастался:
        - Я теперь могу такую сделать!
        - Можешь, - согласился царь, - а потом мастер переделает, доведет до ума.
        - Да только самую малость! - не показав обиды или огорчения, произнес Меньшиков.
        Среди приплывших с царем был и тот самый кряжистый Феодосий по фамилии Скляев. Он из простых, но бомбардир Преображенского полка. Побывал с царем во всех походах. Сейчас назначен в корабелы. Изучает теорию и практику. В отличие от царя, работал на голландских верфях долго и старательно. Он тоже обошел все судно и задал мне несколько вопросов, вполне профессиональных. Скляев был единственным, кого Петр Первый позвал с собой в капитанскую каюту.
        Я положил папки на столе в ряд. Так они выглядели впечатлительнее. От них шел легкий запах кожи и книг. Книги пахнут. Мне кажется, можно по запаху определить, стоит ее читать или нет? Открываешь на любой станице - и чувствуешь или резкий запах типографской краски, присущий книгам, написанным без ума, души и сердца, или мягкий, умиротворенный, что ли, словно книга прочитала сама себя и поняла смысл своего существования.
        Петр Первый и Феодосий Скляев брали чертежи трепетно, как филателисты марки. Я даже пожалел, что у меня нет пары пинцетов, чтобы могли обращаться с бесценным более аккуратно. Посмотрев чертеж или план, аккуратно складывали его и возвращали на место.
        Исследовав все три папки, царь посмотрел на меня осоловевшими глазами, как у подростка, подглядывавшего в женскую баню, и от души в очередной раз лупанул по спине, воскликнув радостно:
        - Теперь у меня будет флот!
        - Еще и какой! - поддакнул я, потирая спину.
        - Надо тайно перевезти папки к нам. Подумаем, как лучше это сделать, чтобы никто не узнал, - принял решение Петр Первый.
        - А зачем перевозить к тебе? - задал я вопрос. - Арендуй мое судно для доставки накупленного здесь в Ивангород. Привезу туда в целости и сохранности в мае, а вкупе с товарами никто на папки внимания не обратит. Из Ивангорода твои холопы отвезут на ладьях в Псков, а потом на телегах в Москву.
        - Ивангород шведы захватили в Смутное время, - проинформировал царь. - В Нарве у меня люди сидят, принимают мои грузы. Отвезешь туда, дождешься, когда ладьи придут из Пскова. Папки передашь из рук в руки старшому и предупредишь, что за порчу или потерю хотя бы одного листа ответит головой.
        - Как прикажешь! - согласился я. - Когда становиться под погрузку?
        - Сейчас и становись, - приказал он. - Заодно посмотрю, как ты с кораблем управляешься.
        Обычно в таких случаях у меня обязательно что-нибудь приключается, но на этот раз подошли хорошо, ошвартовались быстро. Может быть, потому, что был прилив, который почти остановил течение на Темзе. После чего мы шумной компанией отправились в таверну, так полюбившуюся будущему российскому императору, который пока не догадывается о своей исторической роли.
        31
        На подходе к Датским проливам умер пес Гарик. В Лондоне, после многомесячного рейса, он удрал в блудную. В Китае собаки были мелковаты для него, а здесь по улицам шлялось столько, на вкус моего пса, красавиц, что статью, что шерстью в колтунах - и в начале марта Гарик забыл о хозяине. Вернулся за два дня до отхода, с откусанным левым ухом, худой и голодный. Четыре дня он ел и спал от души, а на пятый не проснулся. Похоронили его по морскому обычаю.
        В проливе Эресунн нам приказали встать на якорь напротив замка Кронборг, пушки которого смотрели в нашу сторону многозначительно. На борт поднялись два упитанных и жизнерадостных таможенных чиновника и первым делом поинтересовались, не шотландцы ли мы?
        - Нет, - ответил я. - Это морской флаг Московии. У шотландцев цвета наоборот - белый крест на синем фоне.
        - Московии?! - в один голос переспросили оба.
        - Да, у Московии теперь есть свой флот, - подтвердил я. - Раньше корабли ходили из Архангельска в обход Скандинавии, а сейчас порт там замерз, поэтому повезем имущество нашего царя в Нарву, а оттуда по суше - в Москву. Разве вы не слышали, что молодой московский царь Петр путешествует по Европе и гостит у английского короля?
        - Что-то такое я слышал. Говорят, он очень богатый и жестокий, своим подданным чуть что головы рубит, - поделился знаниями о Петре Первом один из чиновников.
        - И не только своим подданным, а всем, на кого рассердится, - предупредил я. - На моем судне подарки, полученные им от правительства Голландии и английского короля. Надеюсь, вам не придет в голову потребовать с них пошлину, как с купеческих товаров, и рассердить царя?
        Именно за этим они и приплыли, а теперь пребывали в ступоре, не зная, как поступить. Датчане, конечно, без пиетета относятся к королевской власти, но ровно до тех пор, пока не нарвутся на нее.
        - У тебя есть какой-нибудь документ, подтверждающий, что это подарки английского короля твоему? - нашелся эрудированный чиновник.
        - Кончено, есть, - ответил я и предъявил им написанное под мою диктовку на английском и голландском языках обращение ко всем правителям государств с просьбой пропускать без задержек и досмотров имущество царя Московии.
        - Не мог бы ты дать нам его на время, чтобы мы показали своему начальству на берегу? - попросил чиновник.
        Я снизошел.
        Они вернулись часа через два.
        - Сейчас можете пройти без пошлины, но во второй раз придется заплатить, - передали они мне мудрое решение своего руководства.
        Не помню, как возвращался Петр Первый из Западной Европы, по суше или по морю, но мне было бы интересно посмотреть в случае второго варианта, как датские чиновники требуют с царя пошлину за проход проливом Эресунн. Головы, наверное, не отрубил бы, но шанс добираться до берега вплавь у них бы наверняка появился. О чем я предупредил таможенников.
        - Это не нам решать, - дипломатично заявили они и быстро убыли с судна.
        Во время следования по Балтийскому морю несколько раз встречали суда, торговые и рыбацкие. Никто не менял курс, не пытался убежать. Я чувствовал себя котом перед витриной рыбного магазина. Впрочем, я знал, что скоро начнется война, и витрину вышибут. Вот тогда я и доберусь до рыбы, то есть до этих судов
        В Нарве нам не обрадовались. Узнав, что это очередное судно с грузом московского царя, что заплатим только портовые сборы и ничего больше, предупредили, чтобы в город не заходили с оружием (офицерам разрешалось иметь шпагу или кинжал) и не шлялись вдоль крепостных стен. Видимо, и здесь по приказу царя пытались узнать о крепостных сооружениях поподробнее. Александр Меньшиков рассказывал мне, как по пути в Голландию посольство останавливалось в Риге на несколько дней. Приняли их без должного уважения, не обеспечили кормом в полной мере и содрали втридорога за всё, что покупали у местных торговцев. В придачу царю не позволили осмотреть крепостные стены и измерить глубину рва. Шведы не поверили, что делает он это из чистого любопытства. Когда же Петр Первый попытался сделать это без разрешения, послали на перехват офицера с десятком солдат и под угрозой оружия вернули на место временного проживания. Напоследок Меньшиков с радостным захлебом перечислил, что именно царь обещал сделать с рижским губернатором графом Эриком Дальбергом и командиром караула капитаном Лильешерном. Из эпилога я сделал вывод,
что царь Петр владеет сокровенными богатствами русского языка почти так же хорошо, как я, прошедший в детстве и юности выучку на окраине шахтерского города, а потом курсы повышения квалификации у боцманов советского флота, как торгового, так и военного.
        Не знаю, зачем они лезли к крепостным стенам и рвам. Гораздо проще найти продажного городского чиновника и купить у него интересующую информацию. Что я и сделал, пока дожидался ладей из Пскова. Скучно было да и знал, что скоро захватят этот город, надо бы помочь своим. За те годы, что я здесь не был, его укрепили, особенно замок. Со стороны реки он остался без изменений, а с запада и особенно с севера три года назад расширили и соорудили бастионы по последнему слову военной науки того времени. Звали продажного чиновника Юхани Вяят. На вид - типичная чудь белоглазая и выпить не дурак. Я нашел его в таверне «Пьяная треска». Портовые грузчики подсказали мне, что именно в этом заведении оттягиваются нарвские чиновники низшего звена. Юхани Вяяту было немного за сорок, а, судя по затрапезному камзолу из дешевой серой грубой ткани, блестящая карьера у него все еще впереди. Как у каждого нормального пьяницы, у этого во всех его бедах виноваты были другие. В том числе начальники шведы, которые позанимали все хорошие посты и не пускают вверх аборигенов.
        После пятой халявной, выставленной мной стопки польской водки, Юхани Вяят всхлипнул, пустил скупую мужскую слезу из мутных, рыбьих глаз и мечтательно произнес охрипшим от волнения голосом:
        - Как я хочу уехать отсюда!
        - Куда? - поинтересовался я.
        В том, что счастье его где-то на западе, я не сомневался, но хотел уточнить, в какой именно стране. Скажи мне, куда ты хочешь удрать, и я скажу, от чего ты удрать не сможешь.
        - К вам, - ответил он.
        По прибытии в Лондон я отпустил весь свой экипаж по домам. Если кому-то покажется, что заработал мало, и захочет еще, вернется летом, когда закончу строительство нового корабля. Вместо них набрал англичан. Поэтому, хотя мое судно под флагом Московии, местные уверены, что оно английское, просто не хочу пошлины платить. Я не разочаровываю ни их всех, ни Юхани Вяята в частности. Я знаю, что у прибалтов извечная мечта удрать из своих нищих стран в богатые. Это им удастся в конце двадцатого века, после развала СССР. Путешествия в богатую Сибирь по сталинским путевкам - не в счет. Вот только свою нищету они привезут с собой. Так и будут жить в богатых странах голодранцами, мечтающими удрать в еще более богатую страну.
        - А что тебе мешает? - поинтересовался я, чтобы услышать всё, кроме правды.
        - Денег, - ответил он.
        Денег никогда не хватает, потому что именно для этого они и предназначены.
        - Могу помочь. У нас собираются выпустить атлас всех известных городов с картами и схемами городских укреплений. Платят по сто риксдалеров (шведский риксдалер - аналог французского экю) за информацию, - сказал я.
        - Всего сто риксдалеров?! - удивился Юхани Вяят.
        - Немного больше, но ведь и я должен что-нибудь заработать, - ответил я.
        - Сто двадцать, не меньше! - потребовал он.
        Жаль, а то я собирался поднять до двухсот и даже выше!
        Принес он городские планы и схемы новых укреплений в обычном холщовом мешке, помятые, сложенные криво. Городские укрепления состояли теперь из девяти бастионов, обнесенных рвами. На западе были «Кристервал», «Триумф» и «Фама», на севере - «Глория», «Гонор» и «Виктория», а на востоке по берегу реки - «Пакс», «Юстиц» и «Спес». С юга прикрывал замок «Длинный Герман». По версии Юхани Вяята гарнизон состоял из тысячи трехсот пехотинцев, двухсот кавалеристов и четырехсот горожан-дружинников и имел на вооружении, включая запасные, около четырехсот пушек. Командовал гарнизоном и крепостью полковник барон Горн. Кстати, полковник был единственным, о ком мой осведомитель отзывался с восхищением. Наверное, потому, что барон Горн помнил имена всех чиновников, но здоровался только со старшими.
        - Я скопирую дня за два и верну, - пообещал ему. - Вот тебе шестьдесят риксдалеров авансом, а вторую половину получишь вместе с чертежами.
        - Давай все сумму сразу, - потребовал Юхани Вяят. - Чертежи можешь оставить себе. Все равно не я за них отвечаю. Да и никому они не нужны, пылились в кладовой.
        Часть полученных денег была спущена в тот же день в таверне «Пьяная треска». Я позволил Юхани Вяяту угостить меня. Если не пропьет деньги быстро, мечта может осуществиться. А как без нее жить?!
        На следующий день я заказал для карт и схем кожаную папку наподобие английских, куда и сложил их. Сверху было письмо царю с сообщением, что это мой подарок ему, и объяснением, что это такое. Теперь я мог со спокойной совестью утверждать, что внес посильный вклад в превращение России в великую морскую державу. Из учебников истории знаю, что мне этот подвиг не зачтется потомками.
        32
        Вернувшись в Лондон, я не застал русскую делегацию, которая двинулась в обратный путь. По слухам, в Московии опять сестрица царя Софья мутит воду, мечтает вернуться во власть. Я нашел торговцев, которые занимаются оружием, и заказал им пушки, мушкеты и пистолеты, согласно списку, оставленному мне Петром Первым. Заказ складировали в пакгаузе возле верфи, на которой под чутким руководством Адама Хенэма строили мой новый корабль. Даже не знаю, как его классифицировать. По тоннажу, парусному вооружению и толщине бортов, усиленных для плавания во льдах (Белое море замерзает быстро), это линейный корабль третьего ранга, но он ведь не военный, хотя и будет нести восемь карронад и по два погонных и ретирадных нарезных орудия на всякий случай. Я бы сказал, что это дедушка клиперов, у которых корпус будет еще уже, а мачты выше. Закончив погрузку, отправился в Архангельск.
        Я видел север Скандинавского полуострова в разные времена года. Летом он поражает своей холодной, мрачной красотой, а зимой, припорошенный снегом, как сединой, будто бы стареет, теряя привлекательность. Алиса Грей видит его впервые. Она вообще всё, что за пределами Лондона, видит впервые. Молчаливая задумчивость голых скал привораживает ее. Светит солнце, но дует северный ветер, пронизывающий до костей, поэтому девушка стоит на шканцах в новом гауне с капюшоном, утепленном серой западноевропейской белкой, и прячет озябшие кисти рук в рукава.
        - Какие дикие места! - произносит она восторженно. - Здесь, наверное, люди никогда не бывают.
        - Ошибаешься, - опровергаю я, - живут и даже считают эти места лучшими на всем свете.
        - Не может быть! - не верит она. - А чем они питаются? Тут же ничего не растет.
        - Кое-что растет - грибы, ягоды, а в долинах между гор выращивают злаки и овощи. Но основная пища, конечно, рыба и морской зверь, - рассказываю я. - Зато здесь тихо, спокойно, ни войн, ни преступности, ни эпидемий чумы.
        - Я бы не смогла здесь жить! - восклицает она.
        Я тоже удивлялся, как можно жить в таком неприветливом месте? Ладно бы в городах в глубине полуострова, где климат помягче, но в маленьких поселениях в несколько домов на берегу океана, холодного и штормливого?! И ведь живут. И будут жить. Я как-то заходил в двадцать первом веке в порт Тромсё. Чистота, порядок и при этом полное отсутствие полиции. Детишки бегают по улицам без присмотра и одетые так легко, что любую московскую мамашу, не говоря уже о жительницах южных регионов, хватила бы кондрашка. В десять вечера все ложатся баиньки, никакой ночной жизни. Магазины забиты товарами с ценами на многие продукты ниже, чем в Мурманске. Да и мобильная связь, даже во фьордах, между высокими скалами, лучше, чем во многих российских городах. Навалом русских, приехавших на заработки, причем ведут себя, как норвежцы, не сразу отличишь. Наверное, это единственный случай, когда наши умело косят под аборигенов. Главное блюдо - треска, причем кошерная: сразу после вылова делают надрез снизу за головой, выпуская кровь. Готовят по-разному, но, как по мне, лучше не становится. Треска - она и есть треска - солома
распаренная. Местный деликатес - языки трески. Их вырезанием занимаются подростки, зарабатывая карманные деньги, немалые, превышавшие среднюю месячную зарплату в российских городах.
        Сейчас мы проходили мимо мыса Нордкап. Его почему-то принято считать самой северной частью материка Европа, хотя расположен на острове, и есть другие острова, расположенные еще севернее. На самом деле такой точкой является мыс Нордкин, который находится немного восточнее. Может быть, так принято считать потому, что от мыса Нордкап идет условная линия, отделяющая Атлантический океан от Северного Ледовитого. На вершине мыса ровное плато, на котором будет находиться обзорная площадке, где лохам за приличные деньги будут предлагать посмотреть с «самой северной точки материка» сразу на два океана. На этих мысах пока что нет ни обзорных площадок, ни маяков. На них нет вообще ничего, кроме небольших рыжеватых пятен низкой тундровой растительности.
        От Нордкапа мы начинаем подворачивать на юг, согласно изгибу берега Скандинавского полуострова. Теплее не становится. Чем дальше на восток, тем слабее влияние Гольфстрима. К Горлу Белого моря, которое поморы называют Гирлом и которое расположено между мысами Святой нос и Канин Нос, теплое течение выдыхается окончательно. Его последние потуги во время приливов прорываются в Белое море, но погоды там не делают. Шесть-семь месяцев море покрыто льдом. Все остальное время там весна, плавно переходящая в осень. Лето иногда случается в июле и длится недели две, отмечаясь тучами комаров, ядреных, от укусов волдыри набрякают. Еще на Белом море редкое свечение по ночам. Обычно вода горит зеленоватым светом на краях кильватерной струи, как бы сочась из ран разрезанной форштевнем морской шкуры, а здесь оно в виде небольших кругов. Да, чуть не забыл про миражи. Один раз видел два (или это был один, визуально раздвоенный?) висящих в небе, рыболовецких суденышка, а во второй раз - перевернутый вверх тормашками остров.
        Возле дельты Северной Двины взяли лоцмана - кряжистого и рослого помора в надвинутой по самые брови, волчьей шапке и в чем-то длинном кожаном, что в будущем будут называть плащом. Из-под густых и кустистых бровей смотрели бледно-голубые глаза невинного ребенка. Если бы не густая темно-русая борода, решил бы, что передо мной рослый пацаненок. Перемешивая английские и голландские слова, лоцман предложил провести мой новый корабль, получившийся на удивление мореходным, маневренным и сравнительно быстроходным и получивший традиционно название «Альбатрос-два», и не новую шхуну «Альбатрос» в порт Архангельск всего за пару ефимков. Как мне объяснили в Англии, в Московии ефимками называют западноевропейские серебряные талеры (кроны, песо, экю, доллары…). Своей крупной серебряной монеты у русских пока нет, только копейка, названная так из-за копья, которое держит изображенный на аверсе царь на коне, и равная половине ее деньга или, как говорят в народе, полушка. Не мудрствуя лукаво, московиты на иностранных монетах сверху чеканят, как на копейке, всадника с копьем и год «1655» - и получают свою монету, так
называемый «ефимком с признаками». Сейчас он равен пятидесяти копейкам или ста деньгам. Рубль пока что всего лишь счетная единица, равная ста копейкам или двумстам деньгам.
        - Говори по-русски, - сказал я.
        - Господин капитан, значит, из нашенских будет? - поинтересовался лоцман.
        - Нет, пока что из аглицких, но на службе у вашего царя Петра, - ответил я. - Везу ему пушки и фузеи.
        - К языкам, значит, способный, - сделал вывод лоцман и проявил лояльность: - Ежели такое дело, могу скинуть до одного ефимка.
        - Если доведешь хорошо, получишь два, по одному за каждое судно. Я не обеднею, - пообещал ему.
        - Вишь, и среди вашего брата не все скупердяи, - сделал еще один вывод лоцман.
        Я заметил, что, мягко выражаясь, простоватые поморы, что сейчас, что в двадцать первом веке, считают себя хитрецами и ловкачами. Наверное, по этому пункту у них комплекс неполноценности. Люди навязчиво приписывают себе недостатки, которые не заслужили, и отбиваются от достоинств, в которых их не обвиняют.
        Лоцманом он оказался толковым, довел без происшествий. Мой новый корабль сидел глубоко, на пять с половиной метров. С такой осадкой на реке не мудрено оказаться на мели. Впрочем, мы заходили в прилив, а он здесь мощный, хотя и не очень высокий.
        33
        Архангельск я не узнал. Он, как и в будущем, вытянут вдоль правого берега реки, но сейчас часть его обнесена каменно-кирпичной крепостной стеной высотой метров пять и с прямоугольными башнями метров на пять выше. Деревянная пристань находилась под крепостной стеной, с которой на нее смотрели жерла полупушек и шестифунтовок, которые мой язык так и тянуло назвать четвертьпушками. У пристани грузились с подвод бочками с чем-то четыре голландских флейта. Еще два голландских и три английских судна стояли на якорях на рейде. С них что-то перегружали на лодки и отвозили на берег. Раньше торг в Архангельске был всего месяца три, а недавно по приказу Петра Первого отменили ограничения, хоть целый год приплывай, если через льды пробьешься. Говорят, за сезон здесь бывает до полусотни иностранных судов, в основном голландских и английских. На острове Соломбала была верфь, на которой сейчас строили корабль длиной метров двадцать, скорее всего, военный.
        Едва мы встали на якорь, и я расплатился и отпустил лоцмана, как на судно прибыл таможенник - лет двадцати пяти, рослый и склонный к полноте, но пока не набравший слишком много лишнего веса. Наверное, недавно на этой должности. Одет он был так, как бояре в тринадцатом веке в Путивльском княжестве. Мне даже показалось, что именно там и тогда я видел его раньше. И бороду имел знатную, словно готовился в попы. Держал себя гоноровито, под стать польскому шляхтичу. С импортных товаров берут пошлину от десяти до пятидесяти процентов, а с экспортных - всего три процента. Защищают внутреннего производителя. Но, как утверждают английские купцы, приплывающие сюда, всегда можно договориться. В этом, наверное, и кроется причина такой напыщенности таможенника.
        - А что, царь-батюшка бороды еще не отрезает? - вместо приветствия поинтересовался я, чтобы сбить с него спесь.
        - Доходят слухи, что в Москве делает такое, но до нас, слава богу, еще не добралось, ходим не в срамоте! - перекрестившись, ответил таможенник и удивленно спросил: - Ты наш, что ли?
        - Как бы так, - ответил я уклончиво. - Грамота у меня царская, товар ему вожу, а потому пошлин брать с меня не велено. Пойдем в каюту, покажу ее и вином красным угощу.
        В Московии сейчас вино, даже белое, называют красным, а белым вином - водку.
        Таможенник после прочтения царской грамоты и долгого рассматривания свинцовой печати, подвешенной к ней, в надежде, наверное, найти дефект и аннулировать и саму грамоту, залпом осушил полный серебряный кубок крепленного испанского вина, крякнул молодецки то ли от удовольствия, то ли от огорчения, что без мзды останется, и убыл на берег.
        - Передам воеводе Алферьеву, что для него груз прибыл, пусть принимает, - пообещал напоследок таможенник, сняв шапку, достав из нее коричневый паток размером с маленькое полотенце и вытерев покрывшееся потом лицо и шею.
        Испанское вино не держалось в русском теле. То ли дело водка. Ни разу не видел. чтобы после приема ее кто-нибудь вспотел.
        Воевода Алферьев оказался еще моложе, но одет так же и с бородой, хотя и не такой роскошной. И гонора в нем было маловато, не по чину.
        - Давно воеводой? - полюбопытствовал я.
        - С весны, - ответил он. - Предыдущего по приказу царя повесили. Воровал много.
        - Ты не из Преображенского полка? - возникла у меня догадка.
        - Из него, - сообщил он и добавил хвастливо: - С царем вино пить приходилось!
        - Я с ним тоже пил и не раз, - похвастался и я, - так что давай займемся делом. Когда под выгрузку нас поставишь?
        - Сейчас отгоним немца - и начнем тебя выгружать, - пообещал воевода Алферьев.
        - Мне не к спеху, могу подождать пару дней, - предложил я.
        - Ты можешь, а мне не велено. Приказ царя: выгружать быстро и сразу везти в Москву, - сказал он.
        34
        Дома в городе деревянные, одно- и двухэтажные, с подклетью. Только так называемая Приказная изба и два пакгауза на берегу реки имели каменный первый этаж и деревянный второй. Крыши богатых хозяев крыты тесом в два слоя. Нижний слой досок клали встык, а сверху второй слой - красный тес, перекрывающий стыки нижнего. Менее зажиточные крыли дранкой - дошечками, наколотыми из осиновых поленьев, которые укладывали по принципу чешуи. Беднота крыла дерном корнями вверх на подстеленную загодя бересту или, совсем уж ленивые, соломой. Дома обнесены заборами, высота и крепость которых информировали о достатке хозяина. В богатые дворы вело по двое и даже трое ворот, но одни были главные, украшенные рисунками или резьбой. Рисуют на воротах орлов, лошадей, оленей. Так понимаю, рисунок символизирует отношение жены к мужу. Тротуары дощатые, а дороги в центре вымощены камнем или расколотыми на две половины бревнами. На окраинах колдобины и после дождя грязь непролазная. В городе сильно воняло гарью. Как рассказал лоцман, недавно выгорели Литейная и Кузнечная улицы. В общем, я опять почувствовал, будто вернулся в
Путивльское княжество и, если бы кто-нибудь окликнул «Князь!», повернул бы к нему голову на автомате. Единственным новшеством были стояльные избы (кабаки), а их в радиусе ста метров от пристани насчитывалось не меньше десятка, и ожидавшие клиентов возле них женщины с зажатым в губах перстеньком с бирюзой, чтобы их случайно не приняли за порядочных.
        В свой первый заход в порт Архангельск еще при советской власти, я обратил внимание, что в нем очень много парикмахерских и воткнутых в газоны табличек «По газонам не ходить!». Я тогда предположил, что мэр города лыс и его теща выгуливает собачонку на газонах. Последний раз был уже в начале двадцать первого века. Парикмахерских было все так же много, а вот таблички с газонов исчезли. И в семнадцатом веке табличек нет по причине отсутствия газонов, и парикмахерских много - целая улица. По случаю теплой погоды стригут на открытом воздухе. Состриженное не убирали уже несколько дней, если не месяцев, лежало толстым слоем, поэтому идешь, как по ковру. Я, правда, сразу ушел с этой улицы. Почему-то показалось, что шагаю не по волосам, а по головам. Кстати, качество дорог за следующие триста лет не изменится, разве что раздолбанную грунтовку сменит раздолбанный асфальт
        Гулял по городу от скуки. Оба мои судна выгрузили быстро и расплатились соболями, как договаривались с царем, без обмана. Зато с погрузкой начались проблемы. Идти в балласте глупо и не рекомендуется хорошей морской практикой. Правильно нагруженное судно более мореходно, пусть и идет медленнее. Я накупил соленой семги, меда, воска, смолы и дегтя в бочках, канатов бухтами и пеньки тюками, выделанных кож, которые, к моему удивлению, ценили в Западной Европе выше, чем местные. Договорился о цене с каждым купцом. Начали повозить товар - и начались проблемы. Складывалось впечатление, что если русский купец не обжулит иноземного, то и не купец он вовсе. Причем втюхать фуфло пытались примитивно, в расчете на полного кретина. Я заворачивал бракованный товар, тратилось время на перевозку его туда-сюда, на подвоз хорошего, но попытки обжулить не прекращались. Игра у них такая, что ли, типа бессмысленного и беспощадного торга на среднеазиатских базарах, когда чем дешевле товар, тем дольше за него ругаются?! В один прекрасный момент у меня лопнуло терпение, и я набил морду купцу, который пытался с моей помощью
избавиться от подгнившей пеньки, которой грош цена в базарный день, проще было сжечь ее. Вломил ему от души, за всех предыдущих, свернув нос и подвесив фонарь под левый глаз. Купец побежал хвастаться трофеями к городским властям, требуя праведного суда над нехристем иноземным. Нарвался он на воеводу Алферьева - и был в придачу выпорот. У воеводы отношения с местными купцами пока не складываются. Брать мзду он не отказывается, но пособничать в жульничествах не хочет. Тем более не стал вредить человеку, который, как и он, пил с самим царем. Это как-то сразу образумило остальных купцов. Больше никто не пытался проверить меня на лоховитость. Зато промежутки между поставками товара увеличились. Наверное, требовалось время, чтобы убрать бракованное. У меня даже появилась мысль написать трактат «Рукоприкладство, как гарантия честной торговли». Пригодился бы потомкам вплоть до двадцать первого века и, подозреваю, дольше.
        35
        Делать в этом году второй рейс в Архангельск я не рискнул. Был шанс застрять там на зиму. В Архангельске и в двадцать первом веке зимой было так скучно, что даже мерзнуть перестаешь, а в семнадцатом точно волком завоешь. Вместо этого отправился на обоих судах в Бордо. Туда отвез овес и рожь на новом судне и шерстяные ткани на шхуне. Франция еще не восстановилась после войны и двух неурожайных лет, цены на продукты питания были высокие. В Лондон привез вино. На чем во все времена и у всех народов, даже у мусульман, обязательно заработаешь - это алкоголь. Английские судовладельцы пока опасаются посещать французские порты. Мир миром, но Людовика Четырнадцатого считают правителем непредсказуемым. Объявит завтра войну - и все английские суда во французских портах станут призами, как и французские в английских, но обмена-то не будет, в обоих случаях наварятся только правители. Мои суда под флагом Московии, с которой ни Франция, ни Англия пока воевать не собираются хотя бы потому, что не знают толком, где находится и как до нее добраться. Смотался в Бордо для того, чтобы узнать цены, иначе большая часть
прибыли будет оставаться в карманах капитанов. На берег не сходил. Вряд ли меня узнали бы с усами и бородой, но не стал рисковать, несмотря на настойчивые уговоры Алисы Грей. Наверное, надеялась получить в подарок какое-нибудь шмотье. Франция уже законодатель мод. Даже война не мешала англичанам подражать французам.
        Вернувшись в Лондон, снял дом на правом берегу Темзы и подальше от нее. Этот берег пока не сильно заселен и потому там не так грязно, как на левом. Темза превратилась в помойку. По открытым канавам в нее стекает всё, что может стечь. Летом во время отлива она воняет, как общественный сортир, который не чистили несколько лет. Дом я выбрал трехэтажный, но не большой, по два помещения на каждом этаже. Перед домом конюшня с сеновалом и каретный сарай, а за ним - сад, в котором растут яблони, груши, сливы и трава пырей. Траву уже начали косить, делая газоны.
        Мое присутствие на судах теперь не требовалось. Капитаны, конечно, будут отщипывать по мелочи, но это как бы часть их заработка. Пусть возят мне деньги, а я буду вести жизнь богатого повесы вопреки паскудной английской погоде. Для этого купил карету, на дверцах которой приказал намалевать свой герб - сине-белую розу ветров, и нанял кучера и по совместительству сторожа-садовника, а также повара, горничную и прачку. Энрике превратился в мажордома, а Алиса - в экономку, хотя смутно знакома со словом «экономить». Точнее, живя с матерью, очень хороша знала, что это такое, но за последние месяцы основательно подзабыла. Кстати, вдова Грей навестила нас в день прибытия в порт Лондон и забрала меха песца, привезенные дочерью. Алиса собиралась сшить из них еще один гаун, но мать ей доходчиво объяснила, что девушка одевает себя сама, когда раздевается сама, а если раздевает мужчина, пусть и одевает тоже. Пришлось мне раскошелиться на гаун из песца, чтобы дочь не усомнилась в мудрости матери. Все равно содержанка обходится дешевле. Самая дорогая проститутка - это жена.
        В следующем году успел сделать два рейса в Архангельск. Во-первых, отравился туда раньше; во-вторых, грузился намного быстрее, потому что купцы не жульничали. Разве что самую малость, и то не корысти ради, а по велению широкой русской души. В первый раз привез одни пушки разных калибров. Я пытался объяснить царю, что большое количество калибров снизит качество его артиллерии, но он потребовал везти все, что достану.
        - Пусть лучше будут лишние, чем не хватит! - провозгласил он.
        Мне так было легче, поэтому спорить не стал. Покупал, в том числе, и бывшие в употреблении французские, в основном снятые с кораблей. Людовик Четырнадцатый решил, наверное, что флот ему больше не пригодится, а надо было срочно гасить долги, в которые страна влезла во время бездарной войны.
        Вторым рейсом привез еще и фузеи и порох. Их тут же, не дожидаясь санного пути, отправили в Москву. Шла война с турками и, как я знал из учебников истории, уже готовились пободаться со шведами.
        36
        Россия вступила в войну, которую историки назовут Северной, в конце следующего лета. Я как раз грузился в Архангельске, когда курьерская почта привезла в город сразу два известия: восемнадцатого августа обнародован окончательный мир с Турцией, а девятнадцатого августа объявлена война Швеции. Поводом для войны стало плохое обращение с русской делегацией в Риге. Я даже не засмеялся, услышав это. Воеводе Алферьеву было приказано конфисковать в пользу казны все шведские суда и товары, ежели такие имеются в порту. Увы, не имелись. Шведы предпочитали торговать с Россией через Нарву, где были монополистами. К тому времени Саксония, которая вместе с Данией и Россией входила в Северный союз, давший название войне, уже осаждала Ригу. Безуспешно. Саксонцы надеялись, что местная знать перебежит на их сторону, но ошиблись. Ливонцы предпочли шведов. Они были истинными потомками немецких рыцарей - предпочли шведские льготы воссоединению со своими дальними родственниками.
        По прибытию в Лондон я узнал, что в августе ввязалась в войну и Дания, чтобы через несколько дней, до вступления в войну России, сдаться. Датчане, наверное, быстрее всех в мире сдаются. Во Вторую мировую войну они продержались против немцев аж несколько часов. И только потому так долго, что ждали, когда проснется король и подпишет указ о капитуляции. Петр Первый узнает о предательстве датчан слишком поздно. Будь в то время телеграф, Северная война могла бы не начаться. Однако началась, и первый блин был комом.
        Известие о разгроме русской армии под Нарвой добралось до Лондона примерно через месяц. Местныее памфлетисты, несмотря на то, что Россия была естественным союзником Англии, изрядно вылежались на ней. Российских солдат обозвали крестьянами с мушкетами, которые способны убивать только своих офицеров-иностранцев. Поэтому все офицеры-иностранцы во главе с генерал-фельдмаршалом Карлом Евгением де Круа дружно сдались в плен, бросив солдат на произвол судьбы. Этот де Круа был голландским герцогом. Мне кажется, что и голландский герцог, и голландский генерал-фельдмаршал - это оксюморон. Русская армия потеряла по утверждению газетчиков до десяти тысячи человек и все пушки, почти две сотни. Примерно столько навозил я за лето. Шведы очистили для меня рынок сбыта. Можно возить пушки еще несколько лет. Надо будет поднять цену на них в следующий приход в Архангельск.
        В первом году нового столетия я прибыл в этот порт в середине июня. Ко мне сразу же наведался воевода Алферьев. Он был без бороды, только с длинными усами, и в новых черной с желтым кантом поярковой шапке-треуголке, однобортном темно-зеленом венгерском кафтане с накладными карманами и красными обшлагами, под которым был красный камзол - безрукавка из более тонкой ткани и почти такой же длины, красные штаны до колена и чулки, а на ногах тупоносые башмаки. На шее по новой европейской моде черный галстук, повязанный, как пионерский. Во Франции офицеры повязывали галстуки так же, но один конец продевали в петлю жюстокора, шестую сверху. На левом боку висела на ремне шпага. Скорее всего, это мундир Преображенского полка. Говорят, этот полк и Семеновский проявили себя под Нарвой, не дали разгромить русскую армию полностью.
        - Царь прислал приказ, чтобы ты прибыл к нему с Москву сразу, как приплывешь сюда, - сообщил воевода.
        - Закончу выгрузку-погрузку и съезжу. Суда без меня сходят в Лондон и обратно, - решил я.
        - Царь написал, чтобы ты прибыл немедля, - настойчиво повторил он.
        - Царь мне не указ, я сейчас подданный короля Англии. Так и напиши, что требовал, грозил, но я сказал, что, пока суда свои не погружу и не отправлю, в Москву не поеду, - так же настойчиво повторил я.
        - Ох, не сносить мне из-за тебя головы! - пожаловался воевода Алферьев.
        - Не бойся, я ему нужен, поэтому гневаться если и будет, то только для вида, - отмахнулся я.
        Я как раз занимался проверкой привезенного русским купцом воска, когда ниже по течению, от стоявшей там Новодвинской крепости стали доноситься пушечные залпы. Это были не учения. Так долго попусту стрелять не будут. Хоть убей, но я не помнил, осаждали шведы Архангельск и если да, то чем это закончилось? На всякий случай приказал экипажу приготовиться к бою и отшвартовке. Если пришел большой флот, попробуем уйти вверх по течению. Пусть шведы попробуют прорваться мимо города, под обстрелом пушек.
        Пушечная стрельба прекратилась. Прошло часа два, и до Архангельска добрались новости. Оказывается, к устью Северной Двины подошел шведский флот в составе четырех линейных кораблей, шнявы и двух галиотов. Галиот - это придуманное голландцами двух- или полуторамачтовое судно с плоских дном и мощными килем, форштевнем и ахтерштевнем. Я бы назвал его вариацией гукера. Грот-мачта ставится примерно в трети длины судна от форштевня. Перед ней несли фока-стаксель и один-два кливера. На самой мачте поднимали грота-трисель большого размера, шпринтовый или гафельный, а над ним ставили прямые марсель и иногда брамсель. На бизань-мачте поднимали только небольшой трисель, причем для крепления гика-шкота за корму выносился выстрел. Я видел галиоты длиной метров тридцать, с тремя мачтами и водоизмещением тонн пятьсот, но сюда пожаловали небольшие, тонн под сто. Шведы захватили на острове Сосковец артель рыбаков и потребовали, чтобы кормчий Иван Седунов по прозвищу Ряб довел их до Архангельска. Прозвище, наверное, получил потому, что был рябой или ловил и продавал рябчиков. Птиц потрошили, замораживали, складывали
в бочки и оправляли по санному пути в Москву на столы богатых горожан. Иван Седунов был бобылем беспахотным. Бобыль - это не семейное положение, а вид экономических отношений между землевладельцем и крестьянином. Если крестьянин брал не полный надел земли, который называли жеребьем и за который надо было не только вносить плату зерном или деньгами, но и отрабатывать повинности, а только двор (дом с хозяйственными пристройками и приусадебным участком) без земли (беспахотный) или не весь жеребий (пахотный), то отдавал только арендную плату, повинности на исполнял и подрабатывал всякими промыслами. Бобыль Ряб летом рыбачил на монастырь, у которого арендовал двор, и, возможно, промышлял зимой рябчиков и пушного зверя. Так вот этот кормчий Иван Седунов и посадил на мель шняву «Мьёхунден» и галиот «Фалькен» метрах в четырехстах от Новодвинской крепости, причем носом к ней, из-за чего корабельные пушки оказались не при деле. Второй галиот «Тёва-литет» успел отвернуть, а потом, забрав экипажи с севших на мель судов, которые оказались под обстрелом крепостных батарей, удрал в море, к своей эскадре. Бобыля Ряба
и захваченного ранее переводчика Дмитрия Попова, который готов был показать врагам путь в Архангельск, но только не знал его, шведы застрелили из мушкетов. Самое забавное, что несостоявшегося предателя убили, а героя легко ранили.
        Шведская эскадра поболталась несколько дней в море неподалеку от устья Северной Двины, погоняла рыбаков и ушла восвояси, пополнив русский флот двумя военными судами. Через неделю, когда я закончил погрузку своих кораблей, от шведов уже и след простыл. На всякий случай я приказал Хендрику Пельту, которого перевел из капитана шхуны в капитана нового корабля и, как следствие, сделал командиром моей «эскадры», держаться мористее, а если увидят шведскую эскадру, удирать от нее. Линейные корабли не догонят мои суда. Алису Грей отправил в Лондон к маме, где будет ждать моего возвращения осенью.
        37
        Я ездил из Архангельска в Москву на поезде. Щедрый российский судовладелец оплатил место в плацкартном вагоне, а я доплатил до купейного. Остальные три места в купе занимала семья: папа, мама и дочь лет тринадцати. Они решили, что все купе их, и не смогли смириться с моим присутствием. Будь их воля, наверное, выкинули бы меня в окно. Поскольку папа был жидковат в сравнение со мной, гадила мне мама, портила жизнь по мелочи едкими замечаниями и лошадиным фырканьем, когда я не реагировал. Она была так похожа на мою жену, с которой я к тому времени развелся, что мне хватало жизненного опыта, наработанного за годы семейного счастья, игнорировать ее полностью, чем бесил ее неимоверно. Злость выгружала на свою худшую половину, у которой не хватало смелости или ума пожить в разводе, мире и покое. Может быть, она бы добилась результата, но наступила ночь, легли спать, а утром уже были в столице.
        В начале восемнадцатого века путь из Архангельска в Москву занял у меня четыре недели без одного дня. Два эти города соединяла цепь ямов - почтовых станций с постоялым двором для отдыха ямщиков и путешественников и конюшней для разгонных лошадей. Расстояние между ямами было километров сорок-пятьдесят - дневной пробег лошади без спешки. Если везли срочное сообщение, то могли за день преодолеть в два и даже три раза больше, меняя на станциях лошадей. Моя задница отвыкла от многочасовой езды на лошадях, поэтому посоветовала голове не спешить. Все равно до второго в этом году прихода моего флота в Архангельск пройдет намного больше времени, чем у меня на поездку в Москву. Мои сопровождающие - дьяк и царский курьер, приставленные ко мне то ли в помощь, то ли для слежки, чтобы не сбежал вдруг непонятно с чего - пытались во исполнение указа царя ускорить движение, но как-то не очень требовательно. Зад дьяка уж точно еще меньше моего привык к верховой езде.
        Москва пока что помещается в пределах исторического центра. Храм Василия Блаженного стоял не там, где надо. Кремля, если не считать крепостных стен, как такового, не было. Сгорел месяца за полтора до моего приезда. Уцелели только Житный двор и Кокошкины хоромы. В храмах сгорели богатые оклады ценой на полтора миллиона рублей. На колокольнях попадали колокола. Как мне рассказали, разбился на куски и самый большой колокол весом в восемь тысяч пудов. Те же рассказчики утверждали, что это дурной знак, наказание за то, что царь отрекся от правильной веры и приказал брить бороды и носить немецкое платье. Пожар перекинулся на Замоскворечье, где сгорело пара тысяч дворов, и сейчас там вовсю стучали топорами, торопясь до зимы возвести новые терема.
        Петра Первого в Москве не было. Он мотался между Псковом, Воронежом и селами Преображенском и Семеновском, где стояли его первые и самые любимые полки, которые теперь назывались лейб-гвардейскими. Оказывается, раньше преображенцы носили чулки зеленого цвета, а семеновцы синего, а теперь и те, и другие - красного. Потому что в сражении под Нарвой бились, стоя по колени в крови. Судя по красным камзолам, раньше сражались в крови по шею.
        Метро пока что нет. Мне и слуге дали по оседланной лошади из царской конюшни, точнее, из того, что осталось от царской конюшни. Конюхи, наверное, сочли меня персоной незначительной, потому что оба коня были одинаково плохи. Зато седла немецкие и попоны шикарные, с висюльками из желтого металла и вышитыми золотыми нитками двуглавыми орлами. На метро «Семеновская» в двадцатом веке находились редакции журнала и газеты, с которыми я недолго сотрудничал после института, а возле станции «Преображенской» жил несколько месяцев. Сейчас это два небольших села в дальнем Подмосковье. Сперва я приехал в Преображенское, но царя там не оказалось, и отправился в Семеновское. В обоих селах строятся казармы из камня и дерева, и при этом хватает пустующих домов. Кстати, и во многих деревнях, через которые мы ехали из Архангельска, были пустые дворы. Как мне объяснили, строят их про запас, для крестьян, которые надумают перейти от другого землевладельца. Кстати, в одной деревне могло быть по несколько землевладельцев. Часть дворов могла принадлежать одному дворянину, часть - другому, а часть - монастырю. Только в
царских селах и деревнях хозяин был один. Не знаю, кому принадлежали Преображенское и Семеновское, но основную часть населения в них составляли военные. В первом улицы были заполнены людьми в зеленых мундирах, во втором - в синих. Кстати, лошади и у тех, и у других были еще хуже наших, так что зря я материл царских конюхов. Русские, видимо, тоже переняли у монголов потребительское отношение к этим животным: везет - и слава богу, большего и не требуют. Со стати воду не пить.
        Петр Первый обитал в просторной новой избе-пятистенке, которая стояла между строящимися казармами. В обоих помещениях было накурено так, словно дым из русской печи, которая была в первом, жутко чадит, несмотря на то, что ее сейчас не топили. Царь сидел за столом вместе с восемью подчиненными, все без бород, так что не зря я сбрил свою перед поездкой сюда. Возле окна - телевизора восемнадцатого века, всех предыдущих, а также девятнадцатого и первой половины двадцатого - сидел Александр Меньшиков. По телевизору показывали сельские новости - строительство казармы напротив, что не могло не заинтересовать такого деятельного человека. В углу комнаты возле приделанных к стене полок возился слуга - тщедушный малый с плаксивым лицом.
        - Да мне наплевать, что думает архиепископ! - кричал Петр Первый одному из подданных, пожилому мужчине, явно родовитому, который держал правую руку у подбородка, то ли прикрывая на всякий случай от удара, а говорят, царь скор на руку, то ли стыдясь, что нет бороды. - Снимай все колокола! Все! И быстро вези их в Тулу!
        - Сделаю, батюшка, возьму грех на душу, - смиренно замерил тот.
        - Ты выполняешь мой указ, значит, все грехи на мне, - успокоил его царь, а потом заметил меня и воскликнул иронично: - О-о, дождался, наконец-то! Я уж думал, что раньше зимы не приедешь!
        - Так и царство у тебя не малое, с конца в конец год скакать, не то, что в Голландии или Англии, - улыбнувшись, произнес я.
        - Да, отмеряно мне не мало, - не без гордости согласился он. - Еще бы порядок здесь навести, как у них.
        - Придется выбирать что-то одно, потому что порядка на такое большое пространство не хватит, - сказал я.
        - Вот и я говорю, что за всеми не уследишь, - поддакнул Меньшиков.
        - За тобой услежу! - сердито пообещал ему Петр Первый и отпустил смиренного подданного: - Иди, делай, срок тебе - неделя.
        - За неделю не успею, батюшка! - воскликнул тот, вставая из-за стола.
        - Успеешь! Или я тебя!… - пригрозил царь, так и не уточнив, что именно сделает.
        Видимо, выбор был небольшой, потому что служивый побледнел и заторопился на выход.
        - Садись, - указав на освободившееся место, произнес Петр Первый и спросил: - Пушки привез?
        - Конечно, - ответил я и передал ему список привезенного.
        Быстро просмотрев список, царь сказал:
        - Восьмифунтовки больше не вози. Я решил сократить количество калибров до двенадцати, - потребовал он, а потом, видимо, вспомнил, что я давно уже советовал сделать это, уставился на меня и набычился.
        - Как прикажешь, - резко обретя амнезию, сказал я. - Но только, начиная со следующего года. Вторым рейсом мои корабли привезут несколько восьмифунтовок.
        - Оставим их в Архангельске, - решил Петр Первый. - Но я тебя вызвал за другим. Мне надо, чтобы ты организовал и выучил драгунский полк. Позарез нужно! - уточнил он. - Если сделаешь, награжу по-царски, не пожалеешь!
        Что такое царская (королевская) награда - я знал не понаслышке, причем оба варианта. Но отказаться вряд ли получится. Как говорили коммунисты, колхоз - дело добровольное: хочешь - вступай, не хочешь - расстреляем. И ведь сам залез в ловушку. Догадывался, что звали не ради того, чтобы сообщить о сокращении количества калибров, предполагал, что поручат какую-нибудь дипломатическую миссии или достать что-нибудь очень нужное, а вот про организацию полка не подумал. Иначе бы не поехал. Мне бы только добраться до своих судов…
        - Можно, конечно, - промямлил я. - Следующим рейсом привезут фузеи, на пару полков хватит. Доставлю их сюда, тогда и поговорим.
        - Без тебя привезут, - разгадав мое намерение, решил царь. - Напиши письма своим людям, пусть передадут всё, что тебе здесь понадобится. Можешь взять офицеров, но не много, чтобы не больше трети от общего числа было. Мне надо своих обучать. Всем остальным - людьми, лошадьми, обмундированием, харчами и фуражом - я обеспечу, - заверил он и, чтобы подсластить пилюлю, пообещал: - В награду получишь земли с крестьянами размером с графство и титул.
        Я хотел ему сказать, что мертвому титулы ни к чему, а земли хватит всего два квадратных метра, но промолчал. Может, пора мне погибнуть на суше и перестать скакать по эпохам?
        38
        Царское село Воздвиженское находится по дороге на Клин, километрах в тридцати от столицы, на берегу речки Яузы. Сейчас в нем около полутора сотен дворов, причем в некоторых живут дворяне, хозяева соседних деревенек, в которых от одного до двух-трех десятков дворов. Известно село тем, что сюда в годы регентства сбегала царица Софья от стрельцов. Здесь она и повесила начальника Стрелецкого приказа Хованского и его сына, зазвав их якобы для награждения за верную службу. Это наводило на мысль, что оказался я в этом селе не случайно. Мол, помни, награда всегда находит героя.
        Там, где раньше был сельский выгон, теперь строят деревянные дома для офицеров и казармы на весь полк, который будет из шестнадцати эскадронов. Количество солдат в полку должно быть равно количеству фузей, которые привезут мои суда вторым рейсом, то есть, не больше двух тысяч. В моей роте в мореходке было сто двадцать человек - четыре группы (взвода) по тридцать. От этого и плясал, приравняв эскадрон к роте. Получилось шестнадцать плюс обслуга двух трехфунтовых пушек на каждые четыре эскадрона и обозники. Офицеров прислали из Преображенского и Семеновского полков. Командовать взводами будут сержанты, которые в своих полках были простыми солдатами, а ротами - бывшие сержанты и прапорщики. Такой вот у них стремительный карьерный рост всего по результату одного проигранного сражения. Проиграют второе - станут полковниками и генералами. У каждого эскадрона свое знамя. У первого - белое, а у остальных синие. На знаменах принято изображать какую-нибудь аллегорию и цитату из Библии. Поскольку мне далеко было и будет до лорда Стонора, я не стал мудрствовать лукаво, приказал нарисовать на всех знаменах
розу ветров и написать название одного из шестнадцати румбов. Батальонов пока нет, но я подумал о будущем. У первых четырех эскадронов румбы начинались с севера, у вторых - с востока, у третьих - с юга, у четвертых - с запада. Единственный офицер-иностранец в моем полку - подполковник Магнус фон Неттельгорст, который до недавнего времени был на моем новом судне боцманом Магнусом Неттельгорстом. Он вдовец, дети уже взрослые, поэтому я позвал его послужить русскому царю и моему отечеству. У каждого немца врожденная тяга послужить в армии. Если физических данных не хватает, тяга удваивается. Впрочем, бывший боцман на здоровье не жаловался. «Фон» добавил я, чтобы выдавать его за дворянина. Так царю и всем остальным русским будет легче смириться с тем, что он подполковник, мой заместитель. Взял его, чтобы решал хозяйственные вопросы. У меня на русских поставщиков и чиновников из Приказа военных дел зла не хватает, а об его немецкую пунктуальность и дотошность все их хитрые маневры разбиваются вдребезги. Что немцу хорошо, то русскому смерть. Тем более, что я разрешил Магнусу фон Неттельгорсту бить морды
тем, кто будет борзеть чересчур, а крепкие кулаки и умение ими работать - самое главное профессиональное качество боцмана, что на торговом судне, что на военном корабле. В итоге все ненавидят подполковника и смотрят на полковника без особой злобы и даже иногда с симпатией.
        Занимается боцман не только снабжением всего полка, но и обмундированием вновь прибывших. Поскольку мой полк считается кавалерийским, набирают в него не крестьян, а дворян, подьячих и сыновей священников, которых, не умеющих ни читать, ни писать, развелось, по мнению Петра Первого, слишком много. Его потребительское отношение к религии меня радует. Наверное, он тоже атеист, но скрывает пока. Правителю положено быть верующим, иначе рассыпается модная ныне установка «Чья власть, того и вера». Каждому из новобранцев выдали из казны четыре рубля на обмундирование. Деньги немалые, должно хватить с лихвой на шапку со шлыком, черную епанчу (безрукавный круглый плащ с капюшоном), черный галстук, синий (это в русской армии цвет всех драгунов) венгерский кафтан с красной оторочкой вместо воротника, такого же цвета подбоем и черными (сперва хотел выбрать белые, чтобы были мои цвета, но догадался, что быстро превратятся в черные) обшлагами, кожаные перчатки, красные камзол и штаны, синие чулки, тупоносые туфли с бронзовой пряжкой-застежкой и сапоги-ботфорты с железными шпорами, покрашенными в желтый цвет.
Поверх кафтана надевались крест-накрест две перевязи, на одной из которых висела лядунка с порохом для затравки, а на другой - фузея. Палаш или саблю носили на поясной портупее. Впрочем, оружие получали в полку, как и громоздкое немецкое седло, переметные сумы и топор, или кирку, или лопату. Да и большую часть формы получали у полкового интенданта в долг под жалованье, потому что ни один из новобранцев не имел полного комплекта нужного обмундирования.
        Чего не скажешь об офицерах. У этих было все, как положено, особенно то, что отличало от солдат, которыми многие были недавно: пуговицы кафтана позолоченные, портупеи оторочены золотыми галунами, шпоры бронзовые, надраенные до блеска, перчатки с раструбами и - самое главное и бесполезное - «офицерский знак», горжет, железный воротник для защиты шеи и горла, сохранившийся с рыцарских времен. Полный комплект лат таскать тяжело, но малую часть их, чтобы все видели, что человек благородный, а не хухры-мухры, оставили. Само собой, в небоевой обстановке офицеры носили шпаги вместо палашей. Слава богу, драгунским офицерам не положены были, как пехотным, партазаны - алебарды длиной метра два, с черным древком и орлом или андреевским крестом сверху.
        Мой дом уже построили. Это пятистенка наподобие той, в какой я встречался с Петром Первым, только вместо русской печи в каждой комнате по грубке. Я живу в светелке. Здесь стоит широкая кровать, стол, табурет, две лавки, шкаф и буфет, изготовленные по моему заказу, и два сундука, большой и средний, привезенные с моего судна. В большом лежит спасательный жилет. В отличие от предыдущих, этот начинен не столько монетами, сколько драгоценными камнями, чтобы по весу не догадались, что не так уж он и дешев, как кажется. В меньшем сундуке лежат деньги разных стран и навигационные карты и приборы. Я еще не расстался с мыслью удрать из России. Как у каждого русского, у меня врожденное желание жить за границей, и даже после того, как перебираешься в другую страну, желание остается. Капитану Хендрику Пельту переданы инструкции на этот счет. Шхуна должна будет весной и осенью постоянно ходить на Нарву, благо во Франции моим судам сейчас делать нечего. В Западной Европе очередная война - Людовик Четырнадцатый при поддержке Испании бьется пока с Римской империей за то, чтобы на испанском престоле сидел его внук.
Подозреваю, что скоро подключатся Англия с Голландией, и французские корсары опять будут в деле. Захватят мои суда и отпустят только после разбирательства в суде, которое может продлиться несколько месяцев. Также капитану даны инструкции, что привозить в следующем году, и приказано отменить аренду моего дома в Лондоне, продать находящееся в нем имущество и отдать эти деньги Алисе Грей с пожеланием найти с их помощью идеального мужа, которые встречаются только в Англии, причем в несчетном количестве. В углу светелки у двери стоит бочка с мальвазией. В любом другом месте содержимое ее уменьшается с утроенной скоростью. Виновники ускорения живут в проходной комнате. Это слуга Энрике и мой адъютант и по совместительству соглядатай и стукач в чине поручика Мефодий Поленов - молодой человек девятнадцати лет, четыре года прослуживший в Семеновском полку. До поступления в мой полк был солдатом. Он высокого роста, белобрыс, конопат и кажется малехо придурочным, но, как и положено человеку, у которого одно полушарие не дружит с другим или оба - с мозгами большинства окружающих, парень себе на уме.
        - Приставили ко мне, чтобы не сбежал? - первым делом поинтересовался я, когда он доложил, кто такой и зачем прибыл.
        - Никак нет, господин полковник! - бодро рявкнул Мефодий Поленов, вперившись в меня честными голубыми глазами, в которых интеллект не рассмотришь даже с помощью микроскопа.
        - Когда будешь писать доносы, уточняй у меня непонятные моменты, чтобы не вышло недоразумение, а то одного из нас повесят, особенно тебя, - предложил я.
        - Так и сделаю! - заверил он, не поняв, что опровергает предыдущее свое показание.
        - И не ори, как голый в бане, - приказал я.
        - А я в бане не ору, - удивленно и, наверное, поэтому тихо произнес поручик.
        - Вот и мне говори нормально, я не глухой, - заверил его.
        Кстати, семнадцать бань (отдельно офицерскую и почти вплотную друг к другу шестнадцать - по одной на эскадрон - солдатские) на берегу Яузы - первое, что простроили для полка.
        Новобранцы начали поступать, когда казармы еще не были готовы, поэтому первым делом освоили строительные специальности, в основном переноску и распиливание бревен. Когда набрались все две тысячи, я приказал построить солдат на плацу - части выгона, засыпанного песком, а сверху - гравием. Выехал к ним на коне, чтобы смотрели на начальство снизу вверх, и толкнул речь. Понимал, что оказались эти люди здесь не по своей воле. Надо было отсеять тех, кому армейская служба противопоказана не по здоровью (все прошли продвинутую по нынешним меркам медкомиссию), а по морально-волевым качествам, и мотивировать остальных. В отличие от них, я знал, как нелегко будет солдатам в ближайшие месяцы во время учебы и еще труднее - на войне.
        - Первое время вам будет тяжело, потому что будете учиться всякой, казалось бы, ерунде. В бою поймете, что учили вас нужному, что эти знания и умения спасут вам жизнь. Так что верьте своим офицерам и сержантам. Они прошли через все то, что предстоит вам. И у вас будет возможность стать офицерами. Местничества отменяется. Каждого будут ценить по заслугам его, а не предков. Царь собирается ввести такой порядок, что человек любого сословия, дослужившийся до офицера, получит личное дворянство, а до старшего офицера - потомственное. Само собой, с чинами придут и деньги, и вотчины, - посулил я и решил сыграть на слабо: - Я считаю, что лучше иметь мало хороших солдат, чем много плохих. Мне нужны сильные и смелые, настоящие мужчины, воины. Кто знает, что он баба, что в бою струсит и сбежит, пусть удирает сейчас. Оставляйте казенное имущество и идите, куда хотите. В розыск подам через неделю. За это время успеете добежать до Дона, откуда выдачи нет, а самые резвые - до Сибири, откуда выдавать нет смысла, там еще хуже. Только вот от судьбы все равно не убежишь. Кому суждено умереть, тот умрет. Или в бою,
как герой, или на плахе. Так что решайте, а если останетесь, не ропщите.
        Сбежало всего двадцать шесть человек, в основном сыновья священников. Мошеннику плаха ближе меча или орала.
        39
        Китайский опыт помог мне быстро и четко организовать обучение полка. Я приказал оборудовать четыре зоны: строевой плац, стрелковый полигон, фехтования и кавалерийскую. Каждый батальон занимался на одной из них день и переходил на другую. Отдельно обучаются артиллеристы. Пушки пусть и малого калибра, но зато их восемь, усиленная батарея. Для них изготовили по моим чертежам лафеты на высоких колесах и двуколки с зарядными ящиками. Пусть учатся, в том числе, с марша вступать в бой. Также сделали по моему требованию полевые кухни на каждый эскадрон. Такого нет даже в нынешних западноевропейских армиях. На обед и ужин у моих солдат горячая еда, пусть и не шибко вкусная, потому что поставляют нам продукты не самые лучшие. Подготовкой артиллеристов и руководством поваров занимается подполковник (здесь их называют полуполковниками) Магнус фон Неттельгорст в свободное от ругани с чиновниками время. Мое участие сводится лишь к ежедневному объезду всех зон. Стараюсь лишний раз не появляться, потому что при моем приближении офицеры начинают напрягать солдат, вырабатывая у них отрицательный рефлекс на меня.
        На строевом плацу первый батальон марширует поэскадронно, перестраивается в каре по отдельности и все вместе. К левой голени каждого солдата привязан пучок сена, к правой - соломы. Большинство из них никак не запомнит, какая нога у них левая, а какая правая. Раньше им это было ни к чему. Обувь, если носили ее, была одинаковая, на любую ногу. Теперь вышагивают под команды сержантов: «Сено! Солома!…». Подумал, что большинство горожан в двадцать первом веке не отличит сено от соломы. Если придется вдруг учить их различать эти два вида фуража, буду привязывать сено к левой руке, а солому - к правой.
        Стрельбище с трех сторон ограждает земляной вал высотой метров пять, насыпанный солдатами, чтобы пули не летали по селу и не только. Мишени деревянные, в рост человека. Каждый эскадрон готовит их для себя. Доски привозят крестьяне, отрабатывая оброк царю. Построившись в две шеренги, драгуны палят по очереди со ста шагов. Иногда попадают. Но пока что очень иногда.
        В зоне фехтования рубятся на деревянных палашах и колют штыками снопы соломы, привязанные к воткнутым в землю шестам. Штыками уже орудуют хорошо, а вот азам фехтования еще учить и учить. Офицеры сражаются на деревянных шпагах. Они сперва считали себя крутыми фехтовальщиками, но после того, как я с двумя шпагами в руках играючи победил сразу троих, приуныли и принялись усерднее тренироваться.
        Кавалерийская зона самая дальняя, в стороне от остальных. Им добираться верхом, не устанут. Да и места надо больше. Один эскадрон учится седлать лошадей, привязывать переметные сумы и шанцевый инструмент, переезжать метров на сто и там слезать с лошади и готовиться к бою, а потом расседлывать лошадей. Это у всех получается хорошо. Лошадь для них не в диковинку. Рядом учатся скакать верхом в походной колонне, перестраиваться, разворачиваться в лаву. Следующий эскадрон рубит на скаку лозу, которую заготавливают сами на берегах реки Яузы. Скоро крестьянам не из чего будет плести корзины. Пока что хорошим результатом считается попасть, скача хлынцой, по лозине и при этом не поранить лошадь. Впрочем, лошади такие убогие, что колбасой лучше бы смотрелись. Мне пришлось съездить в Москву, чтобы купить пару более приличных для себя. Очень хороших привезут в Архангельск в следующем году. Дальше всех занимаются стрелки из пистолетов. Стволов всего сотня, даже на один эскадрон не хватает, поэтому стреляют по очереди. В следующем году мои суда привезут еще четыре тысячи, по два на каждого драгуна. Они скачут
медленно к мишени, останавливаются метрах в пятнадцати от нее и палят из седла. Попадают реже, чем из фузеи со ста шагов. Зато лошадей приучают к звукам выстрелов.
        - С коня невозможно попасть! - пожаловались мне вчера.
        Сегодня я приехал со своим пистолетом, чтобы убедить их в обратном. Заодно решил показать, как надо рубить лозу. День солнечный, но прохладный. Воздух необычайно чист. Хорошая погода для начала осени и показательных выступлений. Приказываю солдатам крепко воткнуть в землю через равные промежутки десять лозин и установить новую мишень так, чтобы в случае попадания она свалилась. Пока выполняли мой приказ, офицеры, а за ними и солдаты из других эскадронов подъехали поближе, чтобы посмотреть. Командиру полка, конечно, не обязательно делать все лучше солдат, его задача думать, принимать верные решения и отдавать правильные приказы, но если и навыки имеет высокие, это укрепляет веру в него.
        Я достаю из ножен «дамасскую» саблю, которая путешествует со мной из эпохи в эпоху. Плотно обхватываю рукоять, оплетённую кожаными ремешками. После шпаги сабля кажется слишком тяжелой, но более надежной. При хорошем замахе и резком ударе ей никакой нынешний доспех не преграда. Проверял на кирасах. Толкаю коня шпорами в бока. Он дергается, всхрапывает недовольно, но начинает движение. Разгоняю его и принимаюсь рубить лозу. Если удар нанесен правильно, верхняя ее часть падает вертикально, встревая в землю острым концом, перерубленным под углом. Там, где была одна длинная, станут рядышком две короткие. Зрители от меня справа, видно им хорошо. Я перерубаю все десять лозин. Только первую ударил слишком сильно, поэтому верхняя часть покосилась, но не упала. Поскакав еще немного, засовываю саблю в ножны и достаю пистолет. Это испытание труднее. Монголы научили меня стрелять из лука на скаку. Главное было - отпускать тетиву именно в тот момент, когда все четыре копыта оторвались от земли, лошадь как бы зависла в воздухе, нет тряски, иначе собьется прицел. У меня долго не получалось, пока не выработалось
интуитивное чувство нужного момента. При стрельбе из пистолета надо еще учитывать задержку между нажатием на курок и выстрелом. Это доли секунды, но их хватит, чтобы промазать. Я ловлю мишень на прицел, делаю вдох и задерживаю дыхание, а когда наработанная многочисленными тренировками интуиция щелкает в мозгу, нажимаю на курок. Грохочетвыстрел, вылетает облачко черного дыма. Я ловлю ноздрями резкий и приятный запах пороховой гари и выдыхаю вдогонку облачку. Словно именно этого дуновения не хватало, мишень падает под восторженные возгласы зрителей. Я прячу пистолет в кобуру. Офицерам и солдатам не надо знать, что ствол нарезной, а не гладкоствольный, как у их пистолетов. Пусть стремятся к недостижимому. Глядишь, научатся из своих попадать хотя бы с остановившейся лошади.
        Я хлынцой возвращаюсь к месту старта и вижу среди зрителей царя Петра Первого, который смотрит на меня подобревшим взглядом. Наверное, не из-за рубки лозы и стрельбы из пистолета, а потому, что проехал вслед за мной по всем зонам и убедился, что обучение идет полным ходом. Он на крупном вороном жеребце, но ноги в черных ботфортах с позолоченными шпорами все равно почти у земли. Если бы не ботфорты, одет, как голландский плотник.
        - Видели, как во французской армии рубят и стреляют?! - восхищенно произносит царь.
        - Во французской армии мало кто так сумеет, - возражаю я. - Этому мой дед научился у запорожских казаков, а потом передал сыну, моему отцу, а тот - мне. Наш солдат получше будет во всех отношениях. Европейцы берут хорошей организацией и дисциплиной, но этому я научу.
        Петру Первому мои слова почему-то не понравились. Умею я комплиментом плюнуть в душу.
        - Видел, организовал ты дело хорошо, - пробурчал он. - В конце осени пойду в поход. К тому времени будь готов присоединиться со своим полком.
        - К концу осени не успею, - оказываюсь я. - Полк будет готов после Пасхи, не раньше.
        Мне как-то не тарахтит переться зимой воевать. Обленился в европейских армиях.
        - А ты постарайся! - недовольно бросил Петр Первый.
        Видать, не привык, чтобы ему возражали. Но я к нему на службу не просился, пусть терпит.
        - Как прикажешь! Хочешь в конце осени - поведу в конце осени, - сказал я и предупредил: - Если тебе нужно быстро и еще одна Нарва, дело твое.
        - Черт с тобой! Учи, сколько надо! - сердито бросил царь и начал резко разворачивать коня.
        - Если заедешь ко мне, угощу хорошим испанским вином, - спокойно, словно не замечаю его раздражения, произношу я.
        Мои слова и тон рвут его шаблоны. Он смотрит на меня так, будто пытается угадать, не скрытая ли это издевка? Немного выпуклые глаза его кажутся черными от недобрых мыслей. Я смотрю в них спокойно и без страха. Краем глаза замечаю, как в недоброй ухмылке кривятся губы Александра Меньшикова. Этот холуй знает норов своего господина, только не до донышка. На вспышке гнева Петр Первый убил бы меня, но пистолета под рукой нет, и шпагой не достанет, а через несколько секунд здравомыслие возьмет вверх, потому что я пока нужен ему.
        Я как бы слышу, как, беззвучно хрустнув, что-то ломается внутри царя - и напряг спадает. Может быть, решил отложить расправу до тех времен, когда я стану не нужен.
        - Заеду, - тихо говорит он.
        Я равняюсь с ним и, отставая на полкорпуса, скачу к моему дому. В светелку вместе с царем заходят фаворит Меньшиков и два лейтенанта в мундирах Преображенского полка. Офицеры становятся по обе стороны двери, а Петр Первый со своим холуем садятся за стол. Кике, не дожидаясь моих распоряжений, быстро ставит перед нами серебряный кувшин с мальвазией и кубки, наливает в них, начиная с поставленного перед царем. Мой слуга уже знает Петра Первого в лицо. Как и положено простолюдину, боготворит венценосцев, поэтому из-за чрезмерного усердия немного переливает, после чего вытирает стол рукавом и начинает лихорадочно извиняться на испанском языке.
        - Слуга не в пример хозяину! - как бы шутливо произносит царь.
        - Я не силен в придворном словоблудии и интригах. Уверен, что подхалимов у тебя и без меня хватает. Я говорю, что думаю, а каждый понимает мои слова, как пожелает: хочешь услышать обиду - услышишь горькую обиду, а хочешь правду - услышишь горькую правду, - произношу я в оправдание. - Мне нет смысла вредить тебе и России. Я себя считаю таким же русским, как ты, тем более, что мы в далеком родстве. Я - Рюрикович из Ольговичей. Мои предки были князьями Путивльскими, при татарах сидели на Киевском столе, а при литовцах остались без уделов, превратились в детей боярских, - сообщаю я, не делая акцент на том, что Романовы - не Рюриковичи, а потомки галицкого боярина, то есть, по понятиям двадцать первого века - бандеровцы и заклятые враги России, царскому роду всего лишь родственники по женской линии, и что, если бы я был тем, за кого себя выдаю, имел бы больше прав на российский престол. - Раз уж судьба свела нас, помогу, чем смогу. Вроде бы ни разу пока не подводил тебя.
        - По твоим чертежам, немного укоротив и уменьшив осадку, линейный корабль четвертого ранга, пятидесятивосьмипушечный, построил в Воронеже, назвал «Божьим предвидением». Еще два такие же другие мастера корабельные строят. Когда придет время, пойдут с турками воевать. Сейчас как раз еду оттуда, - примирительно произносит Петр Первый и, подняв бокал с вином, предлагает: - Выпьем за мой флот!
        Выпивает залпом, кривится от удовольствия и говорит восхищенно:
        - Какое хорошее вино! Привези мне несколько бочек.
        - В конце лета будут, - обещаю я и не удерживаюсь от совета: - Строить корабли надо на Свири или Онежском озере. Потом спуститься на них в Ладожское озеро, а из него - по реке Неве в Балтийское море.
        - Откуда ты знаешь? - опять насторожившись, спрашивает царь.
        - Смотрел карты голландские. Ихние купцы уже эти места разведали, - отвечаю я. - Только у истока Невы из ладожского озера стоит на острове одна крепость свейская, а в устье - вторая. Надо бы их захватить - и выход в море открыт. Построить рядом со второй крепостью в устье Невы порт - и пойдут грузы в Россию по короткому пути, и навигация будет длиться дольше, чем в Архангельске, за год раз пять можно будет смотаться.
        - Ишь ты, прям все мои планы угадываешь! - уже без настороженности восклицает Петр Первый.
        Трудно не угадать! У меня по истории оценка «отлично» была. Даже по истории КПСС, которой могли бы позавидовать мифы Древней Греции.
        Мы выпиваем за успешную реализацию его планов, после чего царь со свитой уезжает в Москву. Я провожаю их до околицы села, где тепло прощаемся. Судя по смягчившемуся взгляду Александра Меньшикова, который флюгер по жизни, мне разрешили еще пожить, несмотря на мой вредный характер.
        Кстати, говорят, что он обслуживает царя и ночью. Петр Первый во хмелю любвеобилен, неразборчив и неприхотлив, а к педерастии в Московии отношение спокойное, разве что гей-парады не проводят. Девок по теремам держат, внебрачные отношения редки и порицаемы, как церковью, так и обществом, вот парни и обслуживают друг друга, чем имеют. Особенно в походах. Боевые пидарасы из Древней Эллады через Византию добрались до российской армии и прижились в ней.
        40
        В субботу в полку короткий учебный день, до обеда, а потом баня, а в воскресенье и по великим церковным праздникам - выходной. Многие солдаты идут утром в церковь. Она каменная и не рассчитанная на такое количество прихожан. Солдат на воскресную службу внутрь не пускают, молятся на улице. Сходил и я разок, потому что в полку пошли слухи, что полковник - латинянин или даже вовсе нехристь, а солдат должен верить в командира без оговорок. Был как раз один из двунадесятых праздников - Рождество Богородицы. Церковь оказалась забита девками на выданье под контролем родителей. Это единственное место, где можно увидеть теремных затворниц. Подозреваю, что именно в этом главная причина такого религиозного рвения моих солдат и офицеров. Ассамблеи, как в Москве по приказу Петра Первого, здесь пока не в моде. Жен подбирают родители. Хочешь выбрать сам - иди в церковь, а то всучат крокодила. Заодно и помолишься.
        Из местных я знал, причем не с лучшей стороны, только тех, кто снабжал нас продуктами и фуражом. Двоих, несмотря на их дворянство, приказал выпороть на плацу перед солдатами, чтобы последние видели, как полковник радеет об их качественном питании. Меня же знали все воздвиженские и тоже, наверное, не с лучшей стороны. По их понятиям я в фаворе у царя и в больших чинах. По-старому я типа полкового воеводы, на должность которого назначались не ниже окольничего - второй чин после боярина. Мало того, то ли поручик Поленов подслушивал мой разговор с царем, то ли кто другой проболтался, но все уверены, что я в дальнем родстве с царем, а что дальность исчисляется многими веками - это никого не волновало.
        Я заказал молебен и толстую свечу на амвон по погибшим в пожаре в этот день несколько лет назад Марии, Матвею и Елизавете, как на русский манер назвал членов своей французской семьи. Я для них умер - и они для меня тоже. Пусть напоследок послужат моей новой легенде, по которой я вдовец. Несмотря на то, что в церкви было не протолкнуться, для меня сразу образовался проход к амвону, чтобы стоял впереди, как положено самому знатному из присутствующих. Именно это мне было ни к чему, собирался постоять в уголке, поизображать, не слишком комедианствуя, православного, но пришлось занять место по чину. Сзади меня разместились офицеры полка. Поп - согбенный старик с мелко трясущейся головой и слезящимися глазами - сразу приосанился и пригладил длинную седую бороду. Сравнивать мне было особо не с чем, но предполагаю, что сегодняшняя служба была вдвое продолжительней. Исполнялась вроде бы литургия Иоанна Зластоуста. Говорил поп лично мне, а я, чтобы не расстраивать старого человека, крестился, когда он голосом выделял фразу. Судя по умиленному лицу старика, делал все правильно. Причащаться мне не положено
было, потому что не исповедался, поэтому вышел раньше остальных, отсыпав на бронзовый поднос для подаяний по одному десять ефимков с приметами. Специально взял тяжелые серебряные монеты, звон которых был слышен по всей церкви. Главная задача выполнена: к вечеру весь полк и все село Воздвиженское будут знать, что полковник - наш человек, православный, а что в церковь редко ходит, так занятой очень, столько народу от него зависит, за всеми глаз да глаз нужен, но нашел время, помянул сгоревшую семью в день ее гибели, и на храм не пожалел, дал в несколько раз больше, чем все остальные вместе.
        Выходя, увидел среди прихожан очень красивую девушку лет девятнадцати с толстой и длинной, ниже задницы, русой косой, свисавшей из-под алого платка и завязанной алой лентой. Не знаю, что меня больше поразило - ее красота из разряда «есть девушки в русских селеньях!» или девичество в таком возрасте при таких внешних данных. Здесь девок спихивают замуж лет в тринадцать-четырнадцать. Про шестнадцатилетних говорят «засиделась». Девятнадцатилетняя - это уже, по местным меркам, старая дева. Еще год-два - и в монастырь пора. Поэтому я задержался во дворе.
        Она вышла вместе с родителями, которые были примерно одного возраста, за пятьдесят. Одеты старомодно и дорого, верхняя одежда из золотой парчи. Подозреваю, что надевают ее только в церковь по великим праздникам и другим торжественным случаям, поэтому одежда могла служить еще их дедам и бабкам. Вообще-то в прошлом году царь издал указ, обязывающий носить всем, кроме духовенства и крестьян, только «немецкую» одежду и обувь и даже ездить в немецких седлах, а в этом году добавил карательную меру - на городских воротах взимали с нарушителей пошлину: с пеших по сорок копеек, с конных по два рубля. Для сравнения: жалованье солдата сейчас одиннадцать рублей в год. Те, кто в города не ездил, поплёвывали на этот указ. Шли старые супруги осанисто и гоноровито, не замечая окружающих. Мол, трется у ног мелочь пузатая, брысь! Впрочем, дочка еще в церкви заметила мой интерес, поэтому, выйдя на улицу, сразу сняла платок, чтобы даже случайно не принял за замужнюю и полюбовался красивыми волосами. И мать тоже не пропустила мое внимание. Если последняя вскоре забудет меня, то у первой наверняка есть расстрельный
список, куда занесены все, стрелявшие в нее глазами. Каждая уважающая себя женщина всю жизнь ведет строгий учет воздыхателей, явных и тайных, смелых и робких, истинных и неправильно идентифицированных. Последних - преобладающее большинство, но ни одна женщина не признается в этом даже самой себе. Каждый восхищенный взгляд в строку. Если за день строка не пополнилась, день прожит зря.
        - Кто такие? - спросил я своего адъютанта.
        Как и большинство глуповатых людей, он обладает хорошей зрительной памятью и полным собранием сочинений всех сплетников в своей округе и не только. Про местных девок уж точно должен знать всё.
        - Артюхов Иван Савельич с женой Анной и дочкой Анастасией, - четко доложил поручик Поленов.
        - Судя по гонору, боярин? - уточняю я.
        - Из детей боярских, - отвечает адъютант.
        Дети боярские занимали промежуточное положение между боярами и дворянами. Как понимаю, это младшие сыновья или потомки удельных князей и бояр, лишившихся уделов. Видимо, я тоже по статусу боярское дитё. Девять лет назад местничество было отменено, но народ еще помнит своих героев.
        - Мог бы боярином стать, да не успел, потому что тестя, который его продвигал, казнили, - продолжает Мефодий Поленов. - Два поместья, полученные в приданое, отписали на государя, остались только вотчина на семнадцать дворов верстах в десяти отсюда и подворье здесь.
        Вотчина - это земля, перешедшая по наследству, от отца, а поместье получают от царя за службу. Семнадцать дворов - около сотни крестьян, потому что в некоторых могут жить по две, а то и по три семьи, причем не всегда родственники, совместно обрабатывать один жеребий и заниматься каким-нибудь промыслом. По местным меркам, Артюховы - люди не бедные. Тем более интересно, почему дочку никак не спихнут?
        - А почему дочка в невестах засиделась? Приданого нет или какой изъян имеет? - поинтересовался я.
        - Приданое есть. Вотчину зять унаследует, потому что все сыновья погибли в Крымском походе. Про изъяны ничего не слышал. Вроде бы нет, а там - кто его знает?! - отвечает он.
        - Разве никто не присылал родственницу осмотреть невесту? - не унимаюсь я.
        - А к ней никто не сватался, - отвечает адъютант.
        - Почему?! - удивляюсь я.
        - Я же сказал: из-за тестя! - с раздражением, как тупому, повторяет поручик Поленов. - Пока он был жив, Настька еще дитем была, а теперь из родовитых никто не возьмет, побоится царского гнева, а с простолюдином они родниться не захотят.
        Теперь понятна была заносчивость Артюховых: вы нас презираете и мы вас тем же, по тому же месту, столько же раз и так же больно!
        - Ты забыл сообщить, кто его тесть и чем провинился, - подсказываю я.
        - Как кто?! - удивляется моему невежеству Мефодий Поленов. - Федька Шакловитый, окольничий. Был начальником Стрелецкого приказа при царевне Софье, ковал крамолу на государя нашего Петра Алексеича, погубить его хотел. Не успел, ирод! Отрубили ему голову, лишили чести, окольничества и имущества, а жену сослали в монастырь, где она в тот же год и померла.
        Так уж повелось на Руси, что отвечает весь род и до седьмого колена, если не дальше. Мне тут рассказали, что жители Козельска до сих пор не берут невест из деревни по соседству, крестьяне которой поставляли сено монголам во время осады города, а парней, которые забредают в город, если будут опознаны, бьют смертным боем. Прошло почти пять веков - не менее двадцати колен - и, скорее всего, в деревне уже нет потомков тех, кто помогал захватчикам, а ответ все равно держат.
        - Артюхов что-нибудь поставлял нам? - спрашиваю я.
        - Нет, конечно! - отвечает поручик Поленов. - Кто ж у него возьмет на государеву нужду?!
        Неравнодушен я к женской красоте. Особенно после долгого воздержания и особенно осенью. Романы, начатые в это время года, всегда были продолжительными, хотя не всегда удачными. Только вот соглядатай мне будет помехой. Действовать собираюсь по обстановке. Может, ничего и не получится, а обвинения в измене заработаю. Царского гнева не боюсь, но лишние упреки ни к чему.
        - Поезжай в полк, скажи Кольке (так наши называют моего слугу Кике), пусть нальет в три бутылки вина. Отвезешь священнику с благодарностью за молебен, - приказываю я адъютанту. - Потом найдешь меня здесь, погуляю по селу.
        Когда поручик Поленов уносится на коне, грозно покрикивая на зазевавшихся прохожих, догоняю на своем опальное семейство, которое идет пешком по дощатому тротуару, по левой стороне улицы.
        - День добрый честным людям! - здороваюсь я.
        Артюхов смотрит на меня снизу вверх с недоверием, опасаясь издевки или позора, пока жена не толкает его кулаком в бок.
        - И тебе здравствовать, боярин! - произносит он.
        - Что это ты не привозишь нам ни хлеба, ни сена, ни соломы, как все? Или деньги не нужны, или обидели чем? - спрашиваю я шутливо.
        - Так это… так не предлагал никто, - не сразу находит ответ Артюхов.
        - Вот я и предлагаю. Давай зайдет к тебе, обсудим, - говорю я.
        - Буду рад принять такого важного гостя! - искренне заявляет отец семейства.
        Жена и дочь не смотрят на меня, но напряглись, как рыбак при мощной поклевке в казалось бы безрыбном месте.
        Двор Артюховых со стороны улицы шириной метров сто. В высоком деревянном заборе трое ворот. На средних, главных, нарисованы золотые грифоны. К дальней стороне двор сужается метров до семидесяти. Во дворе четыре жилых дома на подклетях, три из которых с высоким нарядным крыльцом, наверное, хозяйский и погибших сыновей, а четвертый, видимо, для прислуги, поплоше. За теремами одноэтажная поварня с пристроенной в угол столовой для многолюдных пиршеств, амбар, два погреба, мыльня, баня и пара то ли кладовых, то ли каких-то других служебных помещений, а потом за сравнительно низким забором начинался хозяйственный двор с конюшней, сараем для телег, хлевом, птичником, сеновалом и высокой кучей навоза, пока что не вывезенного на поля, в которой ковырялись с сотню кур и петухов разной расцветки. Постройки соединены дощатыми переходами, защищенными двускатными крышами на столбиках. Пока все выглядело крепко, но уже чувствовалось начало упадка: там доска оторвалась, там балясины не хватает, там покосившийся столбик пора бы заменить…
        Принимал меня Артюхов Иван Савельевич в горнице главного дома. Она метров пять на четыре. В красном углу висит икона Троицы, вроде бы, в золотом или позолоченном окладе. Посреди комнаты стол, накрытый длинной бардовой скатертью, по обе стороны которого по лавке, на которых лежало по четыре разноцветные подушки. В России цифра четыре в разряде нейтральных. В углу поставец с книгами и глиняными статуэтками. Я перекрестился на икону, чтобы произвести хорошее впечатление. Уверен, что мой визит запомнят до мельчайших подробностей и обсудят всем селом, хотя с семейством вроде бы никто не знается. Но ведь наверняка никто и не враждует открыто, через слуг поддерживают связь: не бедняки, могут пригодиться.
        Мы сели с хозяином напротив друг друга, обговорили, чего и сколько он может продать нам.
        Я предупредил, что рассчитаются с ним не сразу:
        - Не от меня зависит. Пока бумаги дойдут до приказа Военных дел, пока там проверят, пока деньги привезут в полк, пройдет месяц, а то и два.
        На самом деле некоторым задержкам по платежам шел уже третий месяц. Уверен, что Артюхов знает это, как и остальные жители села, и что ему важнее не деньги, а прорвать блокаду. Если царевы люди покупают у него зерно и фураж, значит, прощен, значит, и остальным можно с ним знаться.
        - Понятное дело! - отмахивается он и, как бы между прочим, сообщает о своем прошлом величии: - И при мне такое было, когда целовальником служил.
        Целовальник - это сейчас выборная должность в уездах, три в одном: судья, казначей и начальник местных сил правопорядка, типа шерифа. Он клялся честно исполнять свои обязанности и целовал на том крест, откуда и пошло название. То ли кресты были у всех неправильные, то ли целовали криво, но слава о честности целовальников еще та!
        Минуте на десятой разговора в комнату зашла дочь Анастасия с деревянным лакированным узорным подносом, на котором стоял бронзовый кувшин на пару литров и два вроде бы позолоченных стакана. В нынешней России научились так хорошо золотить вещи, что только по весу и то не всегда можно отличить фальшак. Время девушка провела в наведении марафета: лицо стало белее, брови чернее, а щеки и губы краснее. При этом не скажу, что стала краше, скорее, наоборот. На голове обруч из желтого металла с пятью овальными кусочками янтаря. В ушах длинные сережки из похожего металла и тоже с янтарем, только кусочки поболе. Поверх белой льняной рубахи, вышитой по вороту и краям рукавов красными крестиками, надет красный сарафан, перетянутый под сиськами алой лентой, чтобы казались еще больше, хотя и так не малые. В общем, красна девица во всех отношениях.
        Поставив на стол кувшин и стаканы, налила нам медовухи. От ее одежды шел запах травы, я никак не мог вспомнить, какой именно. Видать, одежду только что достали из сундука, где давно лежала без дела. Затем отошла к двери и встала там так, чтобы я мог полюбоваться.
        - Иди! - махнул ей отец, который пока не въехал в маневры мои и дочери.
        Мы с ним поболтали еще с полчаса, осушив кувшин. Медовуха была сытная. Ставленую, монастырскую, перестали делать, хотя монастырей теперь намного больше. Никто не хочет ждать сорок лет. Впрочем, и сытную медовуху делает мало кто, в основном богатые, хозяева пасек. Водка дешевле и вставляет лучше.
        Адъютант Мефодий Поленов ожидал меня во дворе. В дом его не пустили: знатностью и чином не вышел.
        - Отвез вино? - первым делом спросил я.
        - Так точно, господин полковник! - лихо козырнув, отчеканил он, из чего напрашивался вывод, что не только отвез, но и продегустировал нехило.
        Хозяин проводил нас до ворот, а дочь и мать остались на крыльце. Уверен, что завтра утром, если не сегодня вечером, побегут в церковь ставить свечку на удачу.
        41
        Я не стал торопить события, сделал паузу на полторы недели. За это время в полк приезжал Артюхов вместе со своими крестьянами, продавал фураж и муку. Общался с ним подполковник Магнус фон Неттельгорст. Я был как бы занят. Только в субботу послал адъютанта Поленова за бабкой-сватьей. Есть такая профессия в русских городах и селах. Они осуществляют как полный цикл от подбора пары до церкви, так и часть его. В Воздвиженском этим занималась улыбчивая, льстивая толстушка, вдова пономаря, черный платок которой был повязан по самые брови, отчего казалась узколобой и туповатой. Я заметил у русских странную тягу прикидываться дурачком, причем многие забывают выйти из роли. Или это они раньше умными прикидывались?
        - Пойдешь к Артюховым, посмотришь дочку. Поверишь всё: и тело, и чтобы не дырявая была, - приказал я.
        Русские пока отстают от цивилизованной, культурной Европы: не умеют сегодня за деньги, а завтра честная, впадают в крайности. Может быть, потому, что знают, что проститутка бывшей не бывает. Если бы я попросил показать мне дочку голой за любые деньги, меня бы в лучшем случае просто бы выставили из дома, а если бы показали, то их бы самих перестали пускать в порядочные дома. Пришлось бы матери с дочкой брать перстенек с бирюзой в зубы - и к кабаку, ловить клиентов. Зато женщине, родственнице жениха или сватье, покажут без разговоров. Наш купец - ваш товар, а товар подлежит осмотру перед сделкой. Кота в мешке мало кто согласится покупать, разве что приплатят хорошо.
        - Если не обманешь, получишь двадцать ефимков, а если будут прельщать, чтобы утаила что-либо, помни: сколько бы тебе Артюховы не посулили, деньги тебе не пригодятся. Тебя повешу, а семью твою пущу по миру, - предупредил я.
        - Как можно, боярин?! Такого знатного человека да обмануть?! - залебезила сватья. - Спроси у людей - никто слова плохого про меня не скажет! Если я кого обману, меня больше не позовут!
        - Знаю я вас! - пренебрежительно бросил я. - И еще: если у дочки все в порядке, скажешь ей и только ей, чтобы выбросила белила и румяна, и так хороша. Мне намалеванная красота не нужна. Можно брови подвести, губы подкрасить - и хватит.
        - Передам, боярин, обязательно передам! - заверила сватья. - Оно и верно, девка и так красивая! Такую украшать - только портить!
        Невестка оказалась без изъянов. Сватья многословно описала мне весь процесс осмотра.
        - И слова твои про белила и румяна передала. Шепотом, никто больше не слышал, - сообщила напоследок вдова пономаря. - Смутилась она сильно, заалела, как маков цвет!
        - А что еще девке делать, как не краснеть?! - пошутил я.
        - Сватать будешь? - поинтересовалась вдова пономаря. - Только скажи, тут же исполню. Родители ее, думаю, согласятся. Жених ты видный.
        Я не стал говорить, что согласились бы, даже если бы к ней сватался любой офицер из моего полка.
        - Как надумаю, позову тебя, - сказал я.
        Сватья ожидала большего, поэтому перестала улыбаться. Наверняка Артюховы пообещали ей заплатить, если дело сладится. Сейчас побежит к ним, расскажет, как нахваливала невесту, как уговаривала меня, но… Что она придумает в оправдание моей неторопливости - не знаю. Женщины врут не в тему, а на каких-то только им понятных ассоциациях. «Согласился было, а тут дождь пошел!». И другая женщина поверит, что не заладилось именно из-за дождя, а не потому, что жених не хочет навлечь гнев царя.
        Впрочем, гнев меня не остановил бы. Я сразу придумал, как его нейтрализовать. После ухода сватьи, вызвал адъютанта Поленова.
        - Напиши царю - или кому приказано присматривать за мной? - что я сватаюсь к внучке Шакловитого. Мол, ты меня предупредил, что Федька казнен за крамолу, но я сказал; «Надо быть справедливым. Внучка за деда не ответчица», - приказал я, задействовав азы соционики. - И добавишь как бы от себя, что, женившись, я уж точно не сбегу. Понял?
        - Как не понять, господин полковник! Сделаю всё в точности, как приказал! - радостно заверил поручик.
        Догадываюсь, у него уже руки чесались настрочить донос о моем интересе к дочке Артюхова, но боялся мне навредить. Если меня снимут, Мефодий Поленов слетит с теплого местечка, пойдет грязь месить на полигоне вместе с другими младшими офицерами и солдатами.
        На следующей неделе Артюхов привез на шести арбах вторую партию фуража. После того, как получил у подполковника Магнуса фон Неттельгорста расписку, ему сказали, чтобы зашел к командиру полка. Вел он себя суетливо, в глаза мне не смотрел. Наверное, боялся увидеть отказ.
        Я угостил его вином и отчеканил, не собираясь выслушивать ритуальные реплики о том, что он вроде бы не против, но надо бы с женой посоветоваться, или еще какую-нибудь ерунду:
        - От царя согласия пока нет, но дольше я ждать не буду. Свадьбу сыграем в воскресенье у тебя. У меня тут условий подходящих нет. Гулять будем один день. Больше свободного времени у меня нет. Война идет, сам знаешь. С моей стороны будут восемнадцать офицеров. И ты много не приглашай. Может так получиться, что в последний день придется всё отменить.
        - Против царевой воли не попрешь, - понурив голову, молвил Артюхов.
        Я не стал ему говорить, что донос доберется до Петра Первого, когда будет уже поздно. Говорят, царя сейчас нет в Москве, поехал в армию, которая где-то на северо-востоке пытается осложнить жизнь шведам. Просто мне не нужны были многолюдные, долгие и нудные гульбища. Обвенчаемся и отметим сравнительно скромно и спишем это на царя.
        - У тебя, как я видел, два дома пустых стоят. В одном я с Настей поживу, пока в столице подворье не построю, - поставил его в известность.
        - В Москве много пустых дворов, можно купить, - сообщил будущий тесть.
        Я имел в виду другую столицу, которой пока нет, но объяснять это не стал. Не поверит ведь. Для него Москва - Третий Рим, а четвертому не бывать.
        - Мне нужен трехъярусный каменный дом, как у немцев. В Москве таких нет, - сказал я.
        - В деревянном доме жить здоровее. Камень жизненную силу вытягивает, - просветил меня Артюхов.
        - Ерунда это всё. У немцев в городах почти все живут в каменных домах, а такие же здоровые, как и вы, - возразил я.
        Как человек, поживший в разных типах жилья, с уверенностью заявляю, что разницы для здоровья нет. Разве что панельные дома нагреваются и остывают быстрее, чем кирпичные, которые в свою очередь быстрее, чем деревянные, но хороший утеплитель сводит это преимущество на нет.
        - Это тебе решать, - примирительно произнес будущий тесть.
        42
        Посмотреть свадьбу собралось все население уезда, от мала до велика. Их можно понять: не каждый день женится командир полка на девушке из опальной семьи, которую никто не решался посватать. Наверное, бьются об заклад, казнят меня или помилуют? Венчал нас тот самый старый священник. Ему передали мою просьбу не затягивать, поэтому окрутил нас быстро. Анастасия была в новом платье, синем со вставками из золотой парчи. Лицо не набелено и щеки не нарумянены. Держалась напряженно. Догадываюсь, что никак не могла поверить, что это происходит именно с ней, что наконец-то дождалась. На мне был новый драгунский офицерский синий мундир с позолоченными пуговицами и золотистыми эполетами и аксельбантами. Ни эполетов, ни аксельбантов в русской армии пока нет. Есть погоны у солдат, но не как знак различия, а чтобы ремни подсумка и фузеи не сползали. Уверен, что через несколько дней эполеты будут на парадных мундирах всех офицеров полка. Ношение блестящих предметов на одежде - основная отличительная черта доблестного воина.
        Паперти в русских церквах пока не прижились, вход был почти вровень с землей. Вот тут и поджидало зевак главное отличие этой свадьбы от всех предыдущих. Два солдата начали швырять мелочь в толпу, а девять пар офицеров полка скрестили поднятые шпаги, образовав арочный коридор, по которому жених пронес на руках невесту к свадебному возку, выстеленному ковром и мехами. Анастасия не шевелилась и, как мне показалось, не дышала. Наверное, представляла, как сейчас лопаются от зависти все ее подружки и соперницы, если вообще смотрят на невесту, а не собирают с земли монеты, и фиксировала каждый миг блаженства, чтобы потом вспоминать всю оставшуюся жизнь. Как бы тяжело ей ни было со мной, за эти мгновения простит многое. Это была еще и компенсация ее родителям за мой отказ пускать пыль в глаза, устраивая многодневное и пышное застолье. И даже не сомневаюсь, что эту триумфальную галерею будут помнить многие годы, а все офицеры полка, венчаясь, будут устраивать такую же.
        Артюховы таки зазвали на свадебный пир, как подозреваю, всех, кто подвернулся под руку. В столовой места не хватило, поэтому для менее именитых гостей накрыли столы на дворе, хотя день был холодноватый и намечался дождь. В остальном ничего не изменилось с тех пор, как я женился в Путивле на ахейской княжне. Разве что вместо медовухи основным напитком была водка. Благодаря ей, гости напились быстрее, после чего молодых отвели в сени с постелью и кадками с зерном.
        Я взял плетку, которая лежала поверх медвежьей шкуры, укрывавшей постель. Еще подумал, шкура принадлежит Артюховым или кочует со свадьбы на свадьбу? Стегнул жену легонько, всего лишь соблюдая традицию. Она, видимо, решила, что я промахнулся, и приготовилась еще получать, причем явно не боялась боли.
        - Давно не пороли, соскучилась? - шутливо спросил я.
        - Нет, - ответила она и улыбнулась, но только губами.
        Я сел на постель, протянул ей правый сапог, в котором был золотой французский луидор. Наверное, опять что-то пошло не так, потому что невеста снова улыбнулась только губами, но начала с правого сапога и сильно удивилась, когда из него выпала золотая монета. Засунула ее за пазуху, позабыв, что сейчас будет раздеваться.
        Я разделся первым и лег. Простыни приятно холодили тело, снимая усталость.
        - Свечи задуть? - спросила невеста.
        Горели две свечи, воткнутые в зерно в кадках, и еще коптила лампадка в правом углу под иконой, на которой изображен мужик с бородой, не Христос, нынешнюю русскую версию которого я запомнил.
        Я как-то не подумал, что она впервые раздевается перед мужем, исправился:
        - Да, туши.
        Свет лампадки напомнил мне фонари в кинотеатрах над дверьми на улицу. Они загорались за несколько минут до конца фильма, и те, кому фильм не понравился или кто спешил, начинали перемещаться к дверям, чтобы выйти первыми, не толпиться.
        Анастасия долго возилась со своей одеждой, так и не осмелившись попросить меня о помощи. Я всё ещё чужой, хотя официально самый близкий. Легла на спину и закрыла глаза. Ни страха, ни напряжения. Мне показалось, что ей по барабану, что дальше будет. Главное уже свершилось, а остальное - ерунда. Поэтому я не стал сильно заморачиваться. Дорогу в рай покажу ей завтра, а сегодня побываю там один.
        Сватья не подвела. Точнее, не подвела невеста, дождалась. Когда я слез с нее, разрыдалась так, словно хотела за один раз выплеснуть накопленное за несколько лет ожидания. Я молча поглаживал ее подрагивающую, теплую спину. Нельзя словами отвлекать женщину от самого приятного процесса. Тем более, что до тех пор, пока она с тобой не поревела, ты для нее никто и звать тебя никак.
        - Большое счастье надо ждать долго, - поделилась жизненным опытом моя скромность.
        43
        Никаких указаний от царя не пришло ни через неделю, ни через две, ни через три. Так понимаю, у него были дела поважнее, чем женитьба какого-то мутного полковника, хоть и русского, но отвыкшего от царской благодати. Я перебрался на подворье Артюховых, чем несказанно обрадовал личный состав полка. Вроде бы не лютовал, но без меня они чувствовали себя лучше. Адъютанта оставил в части. Без него я чувствовал себя лучше. Слугу Энрике забрал с собой и первым делом нашел ему жену - семнадцатилетнюю сироту Марфу, служившую кем-то типа горничной у Насти, не уродку и тоже засидевшуюся в девках. Проституток здесь раз-два и обчелся, на весь полк не хватает, а моему слуге уже перевалило за тридцатник - пожилой по нынешним меркам.
        - Он же латинянин! - попробовал воспротивиться Иван Савельич.
        - Ничего, днем будут молиться разным богам, а ночью - одному, - сказал я.
        Священник, несмотря на хорошее отношение ко мне, венчать их отказался, пока Кике не примет православие. Тот, как истинный испанец, встал на дыбы впервые за годы службы у меня.
        Я решил не напрягать его:
        - Богу все равно, живите так.
        И зажили - служанка забеременела раньше своей госпожи.
        В последнюю неделю октября, когда слегка подморозило, я повел свой полк в учебный поход. До сих пор дневной переход все тот же, как и у торговых караванов с древнейших времен - в зависимости от местности, двадцать-тридцать километров. Можно, конечно, и быстрее раза в два и даже в три, но не долго, дня два-три, а потом начинают дохнуть лошади, а вслед за ними и люди. Ночевали в поле. Для меня и офицеров ставили палатки, а солдаты спали одетыми на попонах, укрывшись одеялами, которые везли, притороченными к седлу. На ужин всем выдавали по чарке водки - примерно грамм сто. Видимо, водка сделала некоторых слишком смелыми, потому что к концу третьего дня начали роптать. Все чаще, когда я проезжал мимо, кто-нибудь из строя негромко произносил, что нечего нам шляться по грязи.
        - Завтра назад пойдем? - как бы между прочим, спросил после ужина адъютант Поленов.
        - Нет, дальше, - ответил я.
        Утром перед выходом построил полк буквой П, чтобы всем было хорошо слышно, что скажу.
        - Мне показалось, что кое-кто устал и хочет вернуться в казармы, - начал я.
        Никто не подтвердил, но по рядам прокатился тихий гомон.
        - Так вот… - и дальше я с использованием сокровенных богатств русского языка, собранных мною в самых неожиданных местах, сообщил, куда именно могут прямо сейчас пойти те, мягко выражаясь, слабаки, которые случайно оказались в моем доблестном полку.
        Материться мои солдаты умели сызмальства, даже выросшие в семьях священников, но так замысловато… Сначала заржал один, громко, аж лошади вздрогнули, а потом и все остальные. Если у кого-то и были подозрения, что полковник - не русский, то теперь уж точно не осталось.
        В Воздвиженское мы вернулись через две недели, в субботу, чтобы помыться в бане. К тому времени вылезли все недостатки и недоработки и сбежала чертова дюжина солдат, о чем я абсолютно не пожалел. Лучше пусть здесь сбегут, чем в бою. Замену им прислали через пять дней.
        Через неделю выпал снег, шагистикой стало трудно заниматься да и, в общем-то, ни к чему уже, поэтому, начиная со следующей, три батальона занимались конно и оружно, а четвертый уходил в поход на шесть дней: три дня в одну сторону, три дня в обратную.
        На Новый год, который теперь отмечают первого января, а не первого сентября, как было до реформы Петра Первого и не первого марта, как было в Киевской Руси, и на Рождество, а потом, в связи с сильными морозами и глубоким снегом, и до конца февраля походы и часть других видов подготовки прекратил. Солдаты в казармах учились читать, писать и считать. Как ни странно, даже среди поповичей много было неучей.
        В конце января до нас добралась приятнейшая новость, сильно поднявшая боевой дух солдат и офицеров. В конце декабря наши разбили шведский корпус под Эрестфере. Три тысячи убили, две взяли в плен. Плюс шестнадцать знамен и восемь пушек. Именно в такой последовательности и сообщали - сперва о знаменах, а потом о пушках. Так понимаю, размалеванные тряпки наносили нам больше вреда, чем пушки.
        Возобновил учебные походы в марте, а перед Пасхой всем полком прогулялись две недели. Двигались быстрее, без особых проблем и дезертиров. Я почувствовал, что полк сложился, стал единым живым организмом. Теперь его можно было вести в бой.
        44
        Я бывал в Пскове в конце двадцатого века. Меня пригласил туда однокурсник по институту, сбитый летчик, капитан, которого в тридцать лет отправили на военную пенсию, потому что кого-то надо было сокращать, а он налетал достаточное количество часов, чтобы получать постоянное денежное довольствие от государства. Мы оба были капитана, пусть и разными, и примерно одного возраста, поэтому быстро подружились. Из института он ушел сам. Понял, что не его - и бросил на третьем курсе. После чего развелся с женой и купил за сто баксов мызу у границы с Эстонией. Может быть, его пример помог и мне выбрать правильный жизненный путь. По Пскову мы погуляли часа два, дожидаясь автобус, следующий в его палестины. За это время я успел пройтись вдоль стен кремля. Тогда такие стены были мне в диковинку. Не меньше удивил мужик лет сорока, не алкаш, одет прилично, который унес две пустые бутылки из-под пива, оставленные нами возле скамейки в скверике.
        - Скобарь! - презрительно произнес мой однокурсник.
        Он знал местных хорошо, потому что много лет служил в летной части рядом с Псковом.
        На раздолбанном «пазике» мы поехали в приграничную зону. Поскольку у меня не было разрешения на нахождение там, вышли до пограничного поста и пошагали в обход его по лесной дороге. По пути миновали мызу, которая казалась заброшенной. Дом был из почерневшего от времени дерева, двухэтажный, с высокими острыми башенками. Строивший его явно обожал готику.
        - Там живут две бабки, дочери человека, которому принадлежала вся земля в этой округе. Землю забрали, его шлепнули, а дочерей не тронули. Вот так и живут с тех пор вдвоем на подножном корме, потому что не работали в колхозе, пенсии не получают.
        От этой мызы до мызы моего однокурсника было безлюдных километра три. Дальше километрах в двух жил фотограф-любитель, который тоже не хотел работать и не только в колхозе, а еще через полтора километра - дед, когда-то батрачивший на отца бабок и сумевший дезертировать из армий четырех стран: русской царской, эстонской, немецкой и советской. В первых трех случаях остался безнаказанным, но в последнем, видимо, выдрал у удачи все волосы - и несколько лет провел там, где семь гудков, и все на работу. Вокруг мыз были луга с высокой травой, на которых паслись олени и кабаны. Местное население разводить скот не хотело. Говорили, что некуда сдавать молоко, но дело, скорее всего, в том, что собирать бутылки легче. Жили бедненько, но беззаботненько.
        В самом начале восемнадцатого века за пределами кирпичных псковских городских стен с высокими острыми башнями не было даже слобод. Их снесли в позапрошлом году, когда готовясь к нападению шведов. Враг оказался коварным - не счел нужным нападать. За что шведов возненавидели еще больше. Побывать в городе я не успел. Мы пришли к нему в конце дня и на следующее утро, двенадцатого июля, двинулись дальше, но уже не в одиночку, а в составе Большого полка, как сейчас называли армию, под командованием генерал-фельдмаршала Шереметева. Он был первым обладателем такого чина в русской армии. Получил вместе с орденом Святого Андрея Первозванного за прошлогоднюю победу над шведами. Также он был первым и пока единственным в Московии командором Мальтийского ордена.
        Шереметеву пятьдесят лет. Дороден, с немного обвислыми щеками и животом. Голубые глаза как бы сонные, но время от времени через них из-под густых светлых бровей на тебя смотрел смышленый зверек, а длинноватый нос на гладко выбритом лице, наверное, предупреждал о чрезмерном любопытстве. По отзывам подчиненных, вальяжен, умеет найти общий язык с любым, не самодур и не диктатор, но, когда надо, может быть и тем, и другим. Я подумал, что с такими талантами ему бы в дипломаты, а не в военачальники. Одет на западный манер и в парике из завитых, светлых волос до плеч, разделенных посередине на пробор.
        Познакомились мы во время первой стоянки. Я был приглашен в шатер генерал-фельдмаршала. Именно приглашен. Мол, будет время, загляни ко мне, но не позже, чем через четверть часа. Он сидел на низком и широком раскладном стуле, напоминающем шезлонг. Двумя белыми пухлыми руками держал кубок, изготовленный из морской раковины в серебряной оправе и наполненный вином, и делал из него маленькие глотки в промежутках между фразами. Мне предложили присесть на сундук, поскольку второго стула не было, и дали обычный серебряный кубок, судя по гербу на нем, изготовленный в Венеции, с красным вином. Вкус был немного вяжущим и с горчинкой, но при этом отдавал цветочным медом. Я пробовал только одно вино с подобным вкусом.
        - Кьянти? - спросил я.
        Генерал-фельдмаршал чуть не поперхнулся вином и воскликнул:
        - Надо же! Все-таки нашелся человек, который угадал по вкусу! Здесь никто понятия не имеет об итальянских винах, - и спросил: - Бывал в Италии?
        - Доводилось, - ответил я.
        - Я проехал ее с севера на юг, когда на Мальту направлялся, и полюбил итальянские вина. Мне их привозили каждый год по несколько бочек, но в этом враги наши не пропустили. Не могут простить мне прошлогоднюю победу! - похвастался он.
        - Уверен, что это не помешает тебе одержать другие, не менее блестящие победы! - лизнул я.
        Шереметев оказался крепок на похвалы:
        - Да какая там блестящая! Нас было раза в три больше!
        - Под Нарвой было в пять раз больше, что не помешало проиграть, - возразил я.
        - Из-за предателей-иностранцев, - произнес он, потом, наверное, вспомнил, что я тоже приехал из-за границы, и нашелся: - Мне сказали, ты наш, хоть и вырос там.
        Я не решился отречься от такой чести.
        - Сейчас командиры почти все наши, предательства не жду, - сообщил он и внимательно посмотрел мне в глаза, будто я - единственный, в ком он не уверен до конца. - Пойдем по приказу государя нашего Петра Алексеича в Ливонию для поиска и промысла над врагом, куда военный случай позовет. Ты последним подошел, тебе и замыкать колонну.
        Это он так мягко дал понять, что доверия к моему полку нет.
        - Могу замыкать, могу поиск вести, могу и то, и другое одновременно, - говорю я. - Главное ведь - чтобы командир тебе доверял.
        - Предупреждал меня царь, что ты норовистый, за словом в карман не лезешь и политес не блюдешь! - весело произнес Шереметев и сделал большой глоток вина. - Ладно, три дня идешь замыкающим, а потом перемещу вперед, - пообещал он. - К тому времени как раз на вражеской земле уже будем.
        - А известно, где шведы и сколько их? - поинтересовался я.
        - По неточным сведениям генерал-майор Шлиппенбах, битый мною в прошлом году, вышел из Дорпата с семью тысячами пехоты и конницы и шестнадцатью пушками. Куда пошел - не ведомо. Будем искать, - ответил генерал-фельдмаршал. - В моей колонне семнадцать с половиной тысяч при двадцати четырех пушках, включая твои, и послезавтра по реке выдвинется генерал-майор Гулиц с шестью с половиной тысячами при восьми пушках.
        Я подумал, что если колонны объединятся, то обязательно проиграем, а если нет, то возможны варианты. Генералу-фельдмаршалу говорить это не стал. У некоторых весельчаков странное чувство юмора, несовместимое с моим, угрюмым.
        45
        Душный июльский день. Солнце припекает так, будто перепутало Прибалтику с Крымом. В этих краях я переношу жару хуже, чем в южных регионах. Несмотря на то, что скачу по лесной дороге в тени, пот течет с меня ручьями. Нижняя рубашка уже мокрая, а лосины прилипли к ногам и ягодицам. От коня тоже идет вонь сильнее, чем обычно, хотя скачу хлынцой, уставать не должен. Время от времени я давлю на его холке обнаглевших оводов, которые кружат вокруг нас. Меня сопровождают адъютант Поленов и полтора десятка драгун. Еще пятеро в передовом дозоре. Я выехал на разведку, передав командование полком подполковнику Магнусу фон Неттельгорсту. Двигаться в колонне скучно. Мы, оставив обоз в Новом Городке, который верстах в шестидесяти от Пскова, идем по вражеской территории налегке, имея запас еды на восемь дней. Где этот враг - никто не имеет понятия. Местные называют разные места и, скорее всего, не врут. К шведам они пока что относятся не лучше, чем к нам. Генерал-майор Шлиппенбах наверняка имеет такое же смутное представление о нашем местоположение, поэтому маневрирует в местах предполагаемого нашего движения.
Ему надо не пустить нас вглубь вверенной ему провинции, но армия у него в два с половиной раза меньше нашей.
        Это не считая колонну генерал-майора Гулица, который недавно спустился на карбасах в Чудское озеро, где вступил в бой с четырьмя шведскими яхтами и взял на абордаж двенадцатипушечную под названием «Виват», о чем нам вчера привез известие гонец. Карбас - это парусно-гребное беспалубное судно длиной от трех до двенадцати метров с острыми прямыми штевнями. На малых одна мачта с, как правило, шпринтовым парусом, на больших - две, причем фок-мачта ставится почти у форштевня, а грот-мачта примерно посередине. Весел разное количество, обязательно нечетное, потому что одно - рулевое. На таких судах русские купцы перевозят грузы и людей из Пскова в Нарву и обратно. Карбасы были у них конфискованы для проведения десантной операции. Как оказалось, еще и для озерного сражения.
        Я слышу впереди топот копыт и останавливаю своего коня. Это несется высланный вперед дозор. Судя по спешке, заметили неприятеля.
        Старший дозора - рослый капрал с густыми пшеничными усами - козыряет немного согнутой ладонью и докладывает торопливо, будто за ним гонятся:
        - Свеи конные, десять человек, едут нам навстречу!
        Недаром солдат зимой учили считать. Теперь проверим, как научили воевать.
        - Они видели вас? - спрашиваю я.
        - Никак нет, господин полковник! - рявкает он.
        - Это хорошо, - решаю я и отдаю приказания.
        Лошадей отводят в лес. Солдаты располагаются цепочкой в кустах и за деревьями вдоль левой стороны дороги. Располагать на обеих сторонах не рискую, чтобы в горячке боя не перестреляли друг друга.
        - В первого не стрелять! - строго напоминаю я.
        Нам нужен «язык». Живой и более-менее здоровый.
        Это были рейтары. Они все еще воронят кирасы и шлемы-капелины и предпочитают черный цвет в одежде. Основное вооружение осталось прежним - три-четыре мощных длинностволых пистолета, причем некоторые двустволые или одностволые многозарядные: в ствол забивали через толстые пыжи от двух до пяти-шести зарядов, на каждый из которых был отдельный замок, чаше колесцовый. Последний вариант, как говорят, очень ненадежен, особенно в руках не очень внимательного стрелка. В отличие от кирасир, рейтары обычно после выстрела из пистолетов не вклиниваются в ряды пехоты и не рубят ее холодным оружием, а караколируют, перезаряжая огнестрельное.
        Я занял крайнюю позицию, приготовил винтовку. Рядом со мной сопит адъютант Поленов. Это не первый его бой, а суетится, как новичок.
        - Огонь! - нажимая курок, командую я, когда передний всадник оказывается в просвете между деревьями напротив меня.
        Выстреливаю первым в серую «в яблоках» лошадь. Попадаю в голову, ниже глаза. Рядом гремит фузея поручика, который всаживает вторую пулю в бедное животное, у которого и так уже подогнулись передние ноги, а потом раздаются выстрелы солдат. В каждого рейтара стреляет пара солдат. Дальняя от меня пара в резерве, если кто-то из шведов уцелеет и попробует ускакать. Она осталась без дела.
        Рейтар, скакавший впереди, не успел спрыгнуть с завалившейся набок лошади. Ему придавило правую ногу. Рейтар пытается вытащить ее из стремени, а потом из-под лошади, которая дергается всем телом, не желая умирать.
        - Сдавайся или убью! - орет ему по-русски подбежавший поручик Поленов, размахивая палашом.
        Рейтар вряд ли понял слова, но смысл угадал, поэтому замирает.
        В это время на дорогу выскакивают остальные солдаты и, как я учил, колют палашами подстреленных рейтаров, если вдруг еще живы. А то ведь гад стрельнет в отместку, утянет за собой в могилу. После чего начинают вытряхивать тела из трофейной одежды, собирать оружие и ловить лошадей.
        - Помогите ему выбраться, - приказываю я солдатам, показав на уцелевшего рейтара.
        Ему под сорок. Лицо покрыто многодневной рыжей щетиной. Взгляд отсутствующий, как у наркомана, только что уколовшегося.
        - Звание и имя? - задаю я вопрос на шведском языке.
        Как по мне, шведский легче датского и труднее норвежского, при этом тормознее их обоих, но сильно обгоняет финский язык.
        - Капрал Якоб Свенссон, - отвечает рейтар.
        В двадцать первом веке Свенссоны составляли примерно половину населения Швеции, а если брать и варианты этой фамилии, то все девяносто процентов.
        - Где сейчас генерал-майор Шлиппенбах? - спрашиваю я.
        - А? - произносит в ответ пленный, часто моргая и глядя на меня недоуменно.
        Вопросительно акать, моргать и смотреть тупо в ответ шведы будут и через триста лет. Не потому, что не расслышали, а чтобы иметь время понять смысл фразы, проверить ее, так сказать, на вшивость типа скрытого смысла, издевки или шутки. Финн бы тупо и надолго завис, медленно и дотошно анализируя заданный ему вопрос, норвежец относительно быстро кивнул бы три-четыре раза, как бы разделяя ваши слова на отрезки и отмечая проверку каждого, после чего коротко ответил бы, а датчанин ляпнул бы что-нибудь веселое и невпопад и, пока бы зависали вы, пытаясь сообразить, какое отношение имеют его слова к вашему вопросу, понял бы услышанное и произнес правильный вариант.
        Я медленно повторяю вопрос.
        - В мызе Санге, - отвечает черный рейтар.
        Я даже не сомневаюсь, что ответ честен. Пленник - не предатель, а швед. Настоящие шведы всегда честно отвечают на любые вопросы. Как следствие, шведские мужья никогда не спрашивают жен, где они провели ночь. Если не знаешь правду, значит, ничего и не было. Шведским женам спрашивать незачем, потому что хранителями семейного очага являются мужья. Я никогда не слышал о шпионах-шведах или дипломатах-шведах. То есть, их иногда заносит в эти профессии, но только смеха ради. Кстати, и врут шведы тоже только в шутку. Соврет и засмеется первым, чтобы ты догадался, что это именно шутка. Это единственный изъян в их эмоциональной инвалидности. На все остальное шведы не расходуют чувства, поэтому искренне уверены, что являются самой лучшей нацией на нашей планете и не только. Не выпячивая это, не доказывая никому ничего, а просто уверены - и всё. Наверное, благодаря этим чертам характера, из них получались хорошие моряки, пока в конце двадцатого века социализм не отучил шведов работать.
        В свое время я сделал вывод, что каждый народ считает самым лучшим себя, и только скромные русские уверены, что всего лишь самые умные и талантливые, а материальную неблагоустроенность списывают на горе от ума и таланта.
        - Заканчивай здесь и догоняй меня, - приказываю я поручику Поленову, а сам с пятью драгунами и пленным скачу к генерал-фельдмаршалу Шереметеву.
        В его свите есть несколько скобарей, которые наверняка знают, где находится мыза Санге.
        46
        Шведы удирают от нас. Два дня мы шли за ними, пока враг не спрятался за рекой Амовжей, разрушив на ней мосты. Теперь отдыхаем второй день, ждем чего-то. Может быть, приказа Петра Первого: продолжать преследовать генерал-майора Шлиппенбаха, все дальше удаляясь от своего обоза, или вернуться к Новому Городку? Шереметев прекрасный исполнитель, но, видимо, это качество так хорошо развилось за счет решительности. Утром он выслал на разведку легкую иррегулярную конницу из казаков, татар и калмыков и драгунские полки Полуэктова и князя Вадбольского. Полки сейчас называются по командиру. Поменялся командир - поменялось название полка. Мой полк в разведку не посылают, а проявлять инициативу я больше не хочу, потому что за пленного рейтара и добытую от него информацию меня даже не поблагодарили. Хорошо, что хоть трофеи не отобрали. Я взял себе трех коней, крупных и медлительных, но выносливых. Все остальное солдаты просадили вместе со своим эскадроном за два вечера, обменивая на водку у маркитантов-скобарей, которые на свой страхи и риск следуют за нашей армией и неплохо наживаются. За остальных трофейных
лошадей можно было бы поить два дня весь полк, а не один эскадрон.
        Я лежу на склоне невысокого холма на попоне, постеленной на траве. Под головой седло. День сегодня солнечный, а на небе густо раскиданы, как комочки манной каши, небольшие облака. Солнце прячется за них часто, но не надолго. Я не вижу в небе птиц, но слышу их звонкое пение. От травы идет пряный дух лета. Если бы не всякая летучая сволочь, мелкая и назойливая, можно было бы считать, что случайно оказался в раю.
        Мне виден почти весь наш лагерь - несколько шатров для офицеров и разбившиеся на группы солдаты-пехотинцы, которые сидят или лежат. Погода стоит теплая, посему палатки солдатам не положены, оставлены в обозе. Пехотинцев набирают из крестьян и бродяг. На многие годы армия будет их домом, если не погибнут или не станут инвалидами. Интересно, о чем они сейчас говорят? Наверное, не о возможности сделать военную карьеру и получить поместье, а то и два, как мои драгуны. Предел для крестьянина - звание унтер-офицера. Не знаю, что он должен совершить, чтобы дослужиться хотя бы до прапорщика. Разве что спасти царя в бою.
        Я вижу, как к шатру командующего скачут три казака. У них красные шаровары, а верх разного цвета и фасона. И головные уборы разные. Наверное, чтобы их не перепутали с солдатами регулярной армии. Петр Первый казаков, как и татар с калмыками, не уважает и регулярными делать не хочет. При взятии Азова они не проявили доблести, несмотря на красные шаровары. Один казак заходит в шатер. Через минуту оттуда выбегает адъютант генерал-фельдмаршала и отдает приказ двум трубачам, которые постоянно дежурят возле шатра. Звонкие звуки боевой тревоги летят во все стороны, заглушив щебетание птиц.
        - Седлай боевого коня, - приказываю я слуге Энрике, а сам иду к шатру командующего армией.
        Туда спешат и командиры остальных полков. Я захожу одним из последних.
        Генерал-фельдмаршал уже отдает приказания командирам драгунских полков Бауэру и Вердену:
        - Срочно скачите к мызе Гуммельсгофе. Она верстах в пятнадцати от реки. Казаки вам покажут путь. Наши навели через реку мост и захватили врасплох Шлиппенбаха, требуют помощи.
        Так понимаю, история, как с медведем в берлоге: то ли я его схватил, то ли он меня.
        - Мне присоединиться к ним? - спрашиваю я.
        - Нет, будешь в резерве, - отвечает Шереметев.
        У меня складывается впечатление, что он не хочет, чтобы я прославился. Наверное, сознательно или подсознательно понимает свою малую компетентность в военном деле и поэтому боится быть подсиженным. Я ведь, в отличие от Бауэра и Вердена, как бы свой, но в то же время, в отличие от Полуэктова и князя Вадбольского, имею западную выучку, поэтому, по мнению генерал-фельдмаршала, у меня больше шансов занять его место.
        Чтобы уменьшить мое недовольство, Шереметев говорит:
        - Будешь возглавлять нашу колонну.
        Два полка драгун уносятся вслед за казаками-посыльными, а оставшаяся пехота выстраивается в колонну по четыре и топает вслед за моим полком, который скачет в колонну по три.
        Мост был отремонтирован частично. Драгуны срубили несколько деревьев, очистили бревна от веток, стесали сверху и снизу и положили на обгоревшие опоры. Видать, позавчерашний дождь не дал огню разгореться и сильнее повредить мост. Я спешиваюсь и веду коня на поводу. Не то, чтобы боюсь свалиться в реку. Мост невысок, а река неглубока. Подаю пример подчиненным, иначе кто-нибудь из драгунов обязательно свалится, и, скорее всего, этим человеком будет не умеющий плавать. Некоторые бревна пошатываются. Конь испуганно всхрапывает, но продолжает послушно идти за мной.
        На противоположном берегу жду, когда переправится весь мой полк. Уже слышны звуки выстрелов из пушек. Судя по интервалу между залпами и их мощности, стреляет одна сторона, вражеская. У обычного драгунского полка, к коим мой не относится, на вооружении две трехфунтовки. В бой ввязались три полка, но их пушки почему-то молчат. Это наводило на грустные мысли.
        Часа через два, когда до места боя остается верст пять, мы приближаемся к лесному массиву, который слева от дороги. Справа деревья растут островками, словно разведка, высланная вперед лесом. Я останавливаюсь, жду командующего. Он едет верхом на рослом вороном иноходце, а следом - его пустая черная карета, расписанная золотой краской и с позолоченными ручками и прочими металлическими деталями. Привез Шереметев карету из Италии. Для выпендрежа, потому что ездит в ней редко. Кучер в форме пехотинца сидит на козлах, что на Руси пока что в диковинку. У русских карет сиденья для кучера нет, скачет верхом на запряженной лошади. Обычно запрягают двух лошадей цугом, и на передней едет кучер, как форейтор в Западной Европе при трех- или четырехпарной запряжке.
        - Прикажете моему полку обойти противника и ударить с тыла? - подсказываю я генерал-фельдмаршалу тактический ход.
        - А успеешь? - спрашивает он в ответ.
        - Постараюсь, если шведы не побегут раньше, - отвечаю я, по привычке называя врагов шведами, а не свеями, как сейчас принято в царстве.
        Видимо, мысль, что я не успею, подталкивает Шереметева к принятию верного решения:
        - Давай!
        Оставив пушки в колонне, мы подъезжаем к широкому и неглубокому ручью, который проторил себе путь через лес. Я приказываю драгунам перестроиться в колонну по два и следовать за мной. Вперед высылаю разведку из десяти человек с приказом не вступать в бой, если вдруг наткнутся на противника. На месте шведского генерала я бы послал один или два полка в обход. Будет забавно, если мы встретимся вдали от места основного сражения.
        Не встретились. Выехали по ручью из леса, повернули направо. Миновав условную линию боя, которую я определил по звукам выстрелов из пушек и фузей, еще долго скакали вперед, выискивая, где можно пересечь лес в обратном направлении. Пришлось пробираться по оврагу, поросшему кустами и невысокими деревцами. Выслал вперед солдат с топорами, которые сделали просеку.
        Мы оказались километрах в двух позади места, где проходило сражение. Напротив нас паслись оседланные и стреноженные лошади, тысячи полторы, под охраной десятка шведских драгунов. Левее и примерно на километр дальше стоял шведский обоз. Шведские драгуны сперва тупо смотрели на нас, пытаясь сообразить, кто такие? Наверное, акали, обращаясь друг к другу и не желая признавать коллег из вражеской армии. С какой-то там попытки угадав правильный ответ, сняли путы с ближних лошадей и дали на них дёру. Я приказал командиру первого эскадрона заняться лошадьми и обозом, перегнать их по просеке на другую сторону леса, чтобы не мешали удирать шведским пехотинцам, артиллеристам и кавалеристам, которые расположились справа от нас на широком поле. Враги построились в пять узких прямоугольников, промежутки между которыми занимали четыре батареи по четыре пушки в каждой. В шведских полках меньше солдат, чем в наших, в среднем около шестисот-восьмисот, хотя бывают интересные варианты, когда есть полковник, но солдат на роту, или капитан с пятью сотнями подчиненных. Если сведения о численности шведского корпуса
верны, в каждом подразделении, построенном прямоугольником на поле боя, чуть более тысячи солдат и драгунов, два полка или полк и отдельные роты. На левом фланге находилась конница - три небольших отряда рейтаров и кирасиров, всего около тысячи человек, - не давала обойти пехоту. Правый фланг прикрывал лес, поэтому обхода с этой стороны не ожидали. Бой был в самом разгаре. Шведы стояли крепко, а их артиллерия наверняка наносила нашим немалый урон. Я подумал, что за грохотом выстрелов враги не сразу услышат топот копыт и обнаружат нас.
        Проинструктировав командиров эскадронов, я повел полк в атаку на два подразделения, которые стояли ближе к лесу. Мой конь быстро набрал ход и оторвался от остальных. Пришлось его придержать немного. Нападать в одиночку страшновато. Я краем глаза наблюдаю за левым флангом шведов, опасаясь, как бы не выслали нам на перехват конницу. Видимо, наши казаки, татары и калмыки занимают все их внимание. Зато нас замечают шведские пехотинцы. Они кричат командирам и показывают руками в нашу сторону. Чтобы выдержать навал конницы, им надо перестроиться. Мы не даем это сделать.
        Мой жеребец врезается в строй и сбивает двух человек. В это время я рассекаю саблей высокую суконную шапку, а вместе с ней и голову третьего пехотинца. Рядом влетает в строй конь другого драгуна и начинает мотать головой, словно дает понять, что сделал это не нарочно. Я срубываю следующего шведа, который пытается ткнуть моего коня очень длинным, как мне показалось, штыком с плоским лезвием. Потом убиваю еще одного и еще…
        Мельком замечаю, что мои подчиненные не отстают от меня, рубят, как умеют. Оба шведские полка теряют строй, рассыпаются, начинают разбегаться. Я подскакиваю к батарее трехфунтовок. Рослый артиллерист замахивается банником. Успеваю выстрелить в него из пистолета, который вдруг оказался в моей левой руке, хотя, хоть убей, не помню, когда достал его из седельной кобуры. Артиллерист роняет банник и закрывает двумя руками грудь в том месте, куда попала пуля. Так, со сложенными на груди руками, падает ниц. Я догоняю его коллегу, невысокого, но широкоплечего, который бежит странно, вприпрыжку и не собирается расставаться с пальником с дымящимся фитилем. Наверное, наводчик. Я рассекаю саблей его левое плечо у шеи. Лезвие уходит наискось до позвоночника, после чего выдергиваю саблю, замахиваюсь вновь и сношу голову третьему артиллеристу в странной суконной шапке, напоминающей смесь тюбетейки с ушанкой. Следующим был офицер без головного убора. Длинные, похожие на лен волосы завязаны сзади черной ленточкой, торчат конским хвостом. Офицер постоянно оглядывается. Он молод, не старше двадцати. Лицо вытянутое,
безволосое, а брови и ресницы такие светлые, что почти незаметны. Офицер шарахается в сторону, понимает, что не спасется, после чего падает плашмя. Может, споткнулся, а может, специально. Я придерживаю коня, чтобы не проскочить. Если наклонюсь, то достану шею офицера острием сабли.
        Вместо этого произношу на шведском языке:
        - Сдавайся!
        - Да-да, я сдаюсь! - кричит он высоким, немного писклявым, наверное, от испуга голосом и продолжает лежать, уткнувшись лицом в примятую траву.
        Я оборачиваюсь, вижу драгуна из своего полка, который только что с третьего удара таки добил еще одного артиллериста, показываю саблей на лежащего офицера и приказываю:
        - Охраняй его!
        Вместо ответа драгун кивает. Первый бой. Башню снесло, соображает с трудом, весь на инстинктах и наработанном навыке подчиняться командиру.
        Я гонюсь за убегающими шведскими пехотинцами, успеваю срубить еще несколько человек, после чего замечаю, что третье шведское подразделение, образовав каре, медленно пятится к лошадям, не подозревая, что их сейчас угоняют в другое место. Четвертое и пятое тоже собирались отступить во всем правилам, но их смяла удирающая шведская кавалерия. Рейтарам и кирасирам стал понятен расклад, поэтому решили не попадать в плен.
        Наши пехотинцы, не совсем выдерживая строй, шагают нам на помощь. Их цель - враги, построенные в каре. Командир шведов в окружении нескольких офицеров скачет в середине каре на саврасом жеребце. Ему под пятьдесят. Держится уверенно и спокойно. Ему переживать особо нечего, потому что полковников принято брать в плен. За полком остается дорожка погибших и раненых шведских солдат, как метки в детской игре казаки-разбойники. Шведов обстреливают из луков татары и калмыки, нанося немалый урон. Мои драгуны знают, что нельзя соваться на штыки солдат, построенных в каре. Кое-кто из эскадрона, вооруженного пистолетами, постреливает в них, а остальные предпочитают догонять и уничтожать солдат из других подразделений, которые убегают группками и поодиночке.
        Наши пехотинцы догоняют каре, останавливаются шагах в пятидесяти и стреляют залпом. Ближний к ним ряд шведского каре сильно редеет. После второго залпа шведские солдаты ломаются психологически, бросают строй и бегут к лесу. Полковник кричит, пытаясь остановить их, но не долго. Подогнав коня шпорами, скачет вместе с другими уцелевшими офицерами полка вслед за удирающей конницей, которую преследуют казаки. За солдатами его полка начинают охоту наша конница, мои драгуны и Бауэра и Вердена. До леса удается добежать паре сотен или чуть больше. Там за ними гоняться никто не хочет. К тому же начались вечерние сумерки, а надо еще и трофеи собрать.
        Мои драгуны рассыпаются по полю боя. Курильщики ищут в первую очередь табак и трубки, а потом и то, что интересует всех - деньги и изделия из золота и серебра: кольца, цепочки, медальоны… Такое можно заныкать, а потом продать маркитантам. Трофейное оружие, амуницию и лошадей придется сдавать. Война теряет для солдата большую часть своей привлекательности. Наваривается в случае победы только государство. Зато солдатам теперь не надо тратиться на вооружение и обмундирование.
        47
        Мы простояли у мызы Гуммельсгофе три дня. Хоронили своих и чужих, собирали и подсчитывали трофеи. В сражении погибло около пяти с половиной тысяч шведских солдат. Сколько точно - никто особо не считал. Пленные шведы вырыли несколько глубоких ям, в которые покидали трупы без счета и засыпали землей. Наши прикинули, что удрала примерно тысяча с небольшим. Вычли три сотни попавших в плен - и получили нужную цифру. Также мы захватили всю их артиллерию, обоз и двадцать одну расшитую тряпку под названием знамя. Наших погибло чуть более четырех сотен, и около тысячи раненых. Среди погибших любимец Шереметева, командир пехотного полка Лим. Захваченный обоз пришлось сдать интендантам, зато шведских лошадей поменяли на своих. У врага лошади крупнее и, как следствие, скачут быстрее. Теперь мой полк выглядел круче остальных драгунских.
        Остатки армии генерал-майора Шлиппенбаха усилили гарнизоны в Пернау, где спрятался он сам, Дерпте и Риге. Сидели там тихо, не делая вылазок. Наша армия разделилась на несколько колонн и принялась грабить и жечь оставленную без защиты территорию. Петр Первый приказал уничтожить все, подорвать экономическую базу шведской армии. Он еще не догадывается, что эта территория вскоре станет частью Российской империи.
        Мой полк следует по Рижской дороге. Эскадроны уходят влево и вправо, захватывая мызы и деревни. Все ценное забираем, дома и хозяйственные постройки сжигаем, скот и крестьян, за исключением стариков, угоняем. Крестьянок можно насиловать, чем мои драгуны усиленно занимаются всё свободное время. Богатых ливонцев арестовываем до уплаты выкупа. Треть всей добычи достается мне. Из своей доли я отдаю треть генерал-фельдмаршалу. Такая война мне нравится: напоминает славные рыцарские времена и моё недавнее пиратское прошлое. А то я уж думал, что будет так же скучно и ненаваристо, как во французской армии Людовика Четырнадцатого.
        Наша цель - городок Вольмар. По сведениям, добытым от языков, там находится отряд шведов, около девятисот человек при четырех пушках, под командованием полковников Бранта, Лизона и Лимова. Туда же собираются привести свои отряды генерал-майор Майдель из Курляндии и генерал-майор Шлиппенбах из Пернау, чтобы совместными усилиями противостоять нам. Мне приказано захватить Вольмар, разорить в нем армейские магазины и сжечь все, что горит, лишив шведов базы.
        Городок располагался на берегу речушки Аа. Вместо крепостных стен - валы с трех сторон, за исключением речного берега, ров шириной метров восемь и четыре башни высотой метров двенадцать по углам неправильной трапеции, сложенные из красного кирпича. В валах трое ворот из красного кирпича, по одним в каждой стороне, с подъемными мостами через ров. Ворота, ведущие на Рижскую дорогу, защищали две шестифунтовые пушки, а остальные - по трехфунтовке. На валах стояли шведские солдаты и офицеры и горожане. Вряд ли рады нашему приходу. Наверняка знают, что с ними будет, от тех, кому удалось сбежать от нас.
        Я посылаю адъютанта поручика Поленова к командиру гарнизона полковнику Бранту с предложением сдаться и отправиться в Ригу или любое другое место без оружия и обоза, но с личными вещами. Шведы коротко, без традиционных оскорблений, отказываются. Значит, не уверены, что удержатся, что помощь подоспеет.
        Я приказываю трем батальонам занять позиции напротив трех валов, а четвертый оставляю в резерве напротив Рижских ворот, на которые будут нацелены четыре пушки из восьми, имеющихся у нас. Мои драгуны роют рвы и насыпают валы для защиты пушек, рубят в лесу деревья для изготовления мостков через ров и на приличном удалении устанавливают шатры для офицеров, демонстрируя, что осада будет основательной и продолжительной. Шведы стрельнули по ним пару раз, ранили одного солдата и решили приберечь порох. С наступлением темноты выставили усиленные караулы на валах.
        Я тоже выставляю усиленные караулы, а остальным приказываю ложиться спать. У нас был тяжелый переход, устали, отдыхаем. Только четвертый батальон не спит. По сведениям местных жителей река Аа сейчас маловодна и возле города не глубока, можно перейти вброд. Что и делают драгуны четвертого батальона после восхода луны. Сначала переправляются на противоположный берег вдали от городка, а потом в обратном направлении, но уже в него. Укреплений со стороны реки нет, если не считать стены домов, высокие кирпичные заборы и небольшие завалы из бревен и пустых бочек на улицах. Караулы там стояли, как догадываюсь, из местных жителей, которые отнеслись к этой обязанности без должного старания.
        Моих драгунов заметили, когда те уже выходили из реки, мокрые по грудь, держа над головой фузеи с примкнутыми штыками и подсумки. Услышав там крики, я приказываю горнисту трубить атаку. Вроде бы спящий лагерь мигом просыпается и начинает шумно двигаться к валам и стрелять в ту сторону. Грохочут наши пушки, нацеленные днем на ворота. Пусть полковник Брант угадает, где у нас главный удар, а где отвлекающий. Он ведь предполагал, что все будет по-честному, что мы действительно будем осаждать по всем правилам осадной науки, и полковник со своим гарнизоном покажет нам, как надо держать оборону, пока не подоспеет помощь. А тут такая подляна! Судя по шумам в городе, четвертый батальон уже дерется на его улицах. Стрельба с валов ослабевает. Видимо, солдат перебрасывают внутрь города.
        - Второй сигнал атаки! - командую я горнисту.
        Теперь уже первые три батальона идут в атаку всерьез. По заготовленным мосткам перебираются через ров и карабкаются на валы. Вспышки выстрелов из шведских пушек и мушкетов высвечивают моих драгунов, которые предпочитают орудовать штыками. На валах перестают стрелять, звуки боя удаляются вглубь города. Рижские ворота распахиваются, падает подъемный мост.
        Я на коне въезжаю в Вольмар. Жаль, что конь не белый, но, уверен, если об этом эпизоде Северной войны когда-нибудь снимут фильм, главный герой въедет именно на таком. В городе еще стреляют, но все реже и реже. На брусчатой мостовой лежат трупы шведских солдат и мужчин не в форме, наверное, ополченцев. Кирпичные двух-трехэтажные дома по обе стороны улицы кажутся в темноте черными. Судя по крикам и плачу, в них уже орудуют драгуны. До утра город в их полном распоряжении. Я ничего не увижу в темноте. На центральной площади лютеранская кирха из темного, наверное, красного кирпича. Колокольня и пристройки к ней выкрашены в белый цвет. Крыша черепичная и более темная, скорее-всего, коричневая. Колокольня с башенкой наверху. Башенка была выше валов, поэтому днем разглядел, что зеленого цвета. Наверное, крыта позеленевшими от времени медными листами.
        - Напомни утром, чтобы забрали с колокольни не только колокола, но и ободрали медные листы с башенки, - говорю я адъютанту.
        - Так точно, господин полковник! - рявкает поручик Поленов, который никак не запомнит, что я не глухой.
        Медь и бронза - стратегические металлы. Командирам полков приказано забирать их, включая колокола, в первую очередь и сразу отсылать в Псков, откуда повезут в Тулу на оружейные заводы, где перельют в пушки.
        - Займись пленными и выставь караулы, чтобы никто не сбежал, - приказываю я подполковнику Магнусу фон Неттельгорсту.
        Я поворачиваю на улицу, которая ведет к реке. Как сообщили местные, на ней дома богатых горожан, немцев и иудеев. Пока что эти два народа живут здесь в мире и согласии, вместе грабят латышей и чухонцев. Последние, как понимаю - это будущие эстонцы. Впрочем, у меня подозрение еще с советских времен, что эстонец - это не национальность, а самый малый передний ход. Заднего хода у них нет, как и у кочевников. Если надо сдать назад, эстонцы разворачиваются и включают самый малый вперед.
        Из первого же дома, трехэтажного, с высокими стеклянными окнами, выбегает девушка с распущенными светло-русыми волосами, одетая в белую просторную рубаху, босая. За ней гонится безоружный драгун. Девушка молча бросается к моему коню и хватает двумя руками стремя. Мой конь останавливается. То же самое делает и драгун, узнав меня.
        - Не догнал, не повезло тебе, теперь это моя добыча, - говорю я и спрашиваю: - Много вас в доме?
        - Я и Семен, - отвечает драгун.
        - Забирай Семена, и уматывайте в другой дом, - приказываю ему. - В этом я остановлюсь.
        Драгун скрепит от злости зубами, но не осмеливается проигнорировать приказ. Через пару минут он вместе с напарником выметывается из дома, неся в руках фузеи, подсумки и по узлу награбленного барахла.
        - Отпустишь стремя или так и будем стоять здесь всю ночь? - спрашиваю я на немецком языке у девушки.
        - Простите, господин офицер! - произносит она, отступает от лошади и предлагает: - Открыть вам ворота?
        - Открой, - соглашаюсь я.
        Девушка, звонко шлепая босыми ступнями по булыжникам мостовой, забегает в дом и почти сразу открывает изнутри двустворчатые ворота. Въезд во двор тоннельного типа, занимает часть первого этажа. Двор небольшой, карета с трудом развернется. Наверное, поэтому она, повернутая оглоблей на выезд, стоит на открытом воздухе. Из дома выбегает слуга - пожилой мужчина с длинными сосульками седых волос вокруг лысого темени. В руке у него стеклянный масляный фонарь.
        - Доброй ночи, господа офицеры! - приветствует он, постоянно кланяясь. - Разрешите отвести ваших коней в конюшню.
        Я разрешаю и вместе с адъютантом и слугой Энрике захожу вслед за девушкой в дом.
        На первом этаже нас встречает хозяин с горящей свечой в руке. Близорукие глаза округлились от страха, из-за чего похож на филина, вдруг вытащенного на солнечный свет. На нем белый колпак с заломленным к правому плечу верхом, расстегнутый, темно-коричневый камзол поверх белой рубахи, а на ногах чуни - лапти из льняных веревок.
        - Прикажи постелить мне в отдельной комнате и устрой моего адъютанта и слугу, - говорю я хозяину. - Если кто-то будет ломиться в дом, скажешь, что здесь отдыхает полковник.
        - Как прикажите, господин полковник! - немного подбодрившись, произносит он и обращается к девушке, отдавая ей горящую свечу: - Марта, проводи полковника в гостевую комнату.
        При свете свечи я разглядел, что спас довольно таки смазливую девицу лет пятнадцати. У нее голубые глаза и ямочки на румяных щеках. С такими данными в будущем она бы рекламировала молочные продукты или кремы для лица. Теперь понятно, почему драгун скрипел зубами.
        Гостевая комната на третьем этаже. Туда ведет крутая лестница. Марта поднимается первой, шлепая босыми ступнями. Видимо, у нее плоскостопие. Просторная рубаха время от времени то обтягивает выпирающий зад, то западает между ягодицами. Если бы надо было подниматься еще один пролет, я бы завалил девушку прямо на ступеньки.
        В комнате только широкая кровать, вешалка, прибитая к стене слева от двери, и жестяная ночная посудина, накрытая крышкой, в углу справа. В ногах кровати прибита к стене полочка, на которую Марта накапывает воск, а потом прилепляет свечу. На кровати под белым кружевным покрывальцем горкой сложены три подушки: большая, средняя и маленькая. Темно-красное одеяло ватное, толстое.
        Когда служанка, наклонившись, заканчивает раскладывать подушки, я кладу руку на теплый тугой зад и подталкиваю вперед:
        - Ложись.
        Не произнеся ни слова, Марта забирается на кровать и ложится у стенки, головой на среднюю подушку. Что не положено солдату, то разрешается полковнику
        Я неторопливо раздеваюсь, чувствуя ее внимательный взгляд. В нем только любопытство, ни страха, ни агрессии. Когда поворачиваюсь к кровати, замечаю, что льняные волосы девушки теперь разложены по подушке в творческом беспорядке и кажутся более густыми, пышными. Я задуваю свечу, ложусь на льняные простыни. И рубаха на Марте льняная. В этих краях лен - одна из основных культур. На Ближнем Востоке одежда из льна - привилегия богачей, а здесь ее слуги носят.
        Тело у девушки горячее. Упругая сиська не вмещаются в мою ладонь, и сосок большой и твердый, как после оргазма. Я сдавливаю его - и Марта тихо пищит, но не от боли, а со смешком, будто моя глуповатая шутка позабавила. Волосы на выпуклом лобке густые и как бы колтунами, я не сразу нахожу губки, начинаю теребить их. Девушка опять пищит, но уже без смеха, а почему-то жалостливо. Надеюсь, сожалеет, что раньше такое не испытывала. Завожу ее не долго, только чтобы внутри помокрело. Не люблю на сухую. Когда вхожу, лишая девственности, пищит в третий раз и вроде бы удивленно. Наверное, представляла, что будет по-другому. Я несколько раз интересовался, что девушка ожидала и что чувствовала на самом деле? Ответы были разные, но ни у одной ожидания не совпали с реальностью, причем у одной половины в лучшую сторону, а у другой - в худшую. Тело у Марты было удивительно удобное. Меня, в общем-то, устраивает любое женское тело подо мной, но на некоторых чувствуешь себя комфортнее, даже слезать не хочется. Я напоследок еще раз сдавил ее твердый сосок, заставив пискнуть в четвертый раз, теперь уже облегченно.
        Отдышавшись, вспомнил, что хотел узнать:
        - Как твоя фамилия?
        Кстати, у русских фамилия только у родовитых и богатых. Крестьяне и городская беднота обходятся кличками или указанием на отца: Иванов, Петров, Сидоров…
        - Марта Зуяне, - отвечает она.
        Жаль! Я помнил, что будущую первую российскую императрицу Марту, а после перехода в православие Екатерину, захватят где-то в этих местах, но фамилия у нее будет другая. Какая точно - не помню, но не Зуяне. Впрочем, она вроде была вдовой. А было бы не хило стать молочным братом императора. Есть особый кайф общаться с человеком, жену которого драл. Смотришь сверху вниз, даже если ты ниже ростом.
        48
        Целую неделю Вольмар был базой моего полка. Каждое утро десять эскадронов разъезжались в разные стороны. В деревнях и мызах забирали все ценное, угоняли скот и крестьян, а остальное сжигали. Мои драгуны начали входить во вкус военной жизни. Во все времена и у всех народов на своей земле солдаты ведут себя более-менее прилично, а вот на чужой снимаются все блокираторы. Можно убивать, насиловать и грабить. В открытую, если командование разрешает или смотрит сквозь пальцы, или втихаря. Война всё спишет. Начинаешь чувствовать себя богом, вершителем судеб: хочу казню, хочу помилую. Опускаться на землю, возвращаться к мирной жизни уже не захочешь. Если не будет крупных поражений, а я помню, что не будет, вряд ли кто-нибудь из моих драгунов теперь дезертирует.
        На восьмой день тронулись в обратный путь. Ночью был дождь. Почвы здесь глинистые, поэтому у неподкованной лошади иногда скользят копыта, приходится быть все время на чеку, чтобы не свалиться вместе с ней. Как рассказали мои офицеры, любимец царя Лефорт чуть не стал инвалидом после падения вместе с лошадью во время Азовского похода. Я мог бы рассказать им более трагичные случаи, которые видел в других армиях и в другие эпохи, но не счел нужным. Со всех сторон несет гарью. Деревни рядом с городом сожгли в первый же день, но они до сих пор воняют. Завидев нас, бездомные собаки разбегаются в разные стороны, не гавкая, и издалека провожают внимательными взглядами. Иногда замечаем одинокого крестьянина или крестьянку, которые стремительно несутся от пожарища к ближайшему леску. Нас теперь боятся больше, чем шведов.
        В обозе едет фургон, запряженный двумя крепкими упряжными лошадьми, которым управляет мой слуга Энрике. Фургон набит ценной добычей, а на ней сидит или, быть может, лежит Марта Зуяне. Ей теперь придется делить со мной тяготы походной жизни. Не скажу, что сильно огорчилась. Всё лучше, чем на чужбине стать крепостной крестьянкой, которую выдадут силком замуж за того, кого выберет хозяин. Обслуживать полковника намного легче и, как я заметил, а солдаты полка услышали, приятнее. Войдя во вкус, Марта перешла от попискиваний к протяжным стонам. Следом идет фургон подполковника Магнуса фон Неттельгорста с юной сожительницей Бирутой Бебиной и несколько офицерских, которым по чину не положен отдельный, поэтому делят на троих-четверых. Зато в офицерских фургонах то смех, то слезы - не скучно.
        В последней трети колонны идут или едут захваченные в плен солдаты, горожане и крестьяне. Кто смог, тот выкупился и отправился в соседний городок Венден или дальше, в Ригу, а остальные потопают в Псков, а потом - вглубь Российской империи. Там много земли и мало рабочих рук. В отличие от русских крестьян, у этих не будет права перехода к другому помещику. Их дети и внуки станут русскими. В Ливонию на освободившиеся земли набежит сброд из других стран, который через три века объявит себя аборигенами и будет обзывать оккупантами потомков тех, кто жил здесь до них. Вместе с пленными вглубь России пойдет и часть скота: рабочие лошади, волы и коровы. Остальной, а мы гоним еще и пару тысяч бычков, коз, баранов и свиней, останется для снабжения армии. Пленные мужчины шагают, приварив взгляд к дороге, а женщины часто оглядываются и ревут, прощаясь со старой жизнью.
        Вольмар горит. Мы подожгли всё, что способно гореть. В том числе и много тонн ржи нового урожая. Всю неделю откармливали ею лошадей и другую скотину, но все равно остаток не помещался на телегах, которые мы захватили. Рожь, как и скот - товар стратегический, врагу нельзя оставлять. За эти дни пленные солдаты и крестьяне разрушили все четыре башни и переместили большую часть вала в ров, сделав их почти одного уровня. Скорее всего, Вольмар через несколько лет восстановят, но он вряд ли будет укрепленным городом. Сделали это по приказу Петра Первого. Как догадываюсь, царь стирает таким образом воспоминания об унижении под Нарвой.
        Замыкает колонну двенадцатый эскадрон. В его обязанности входит не дать разбежаться трофеям. Нападения с тыла я не опасаюсь. В Вердене гарнизон всего из трех сотен пехотинцев при двух пушках. Можно было бы и его захватить, но я не счел нужным. Во-первых, три сотни пехотинцев не представляют для нас угрозы; во-вторых, я знаю, что эта территория вскоре будет частью Российской империи, незачем ее зазря поганить; в-третьих, нам бы увезти то, что в Вольмаре награбили; в-четвертых, нарвинского комплекса у меня нет. К тому же, двенадцатый эскадрон позавчера неподалеку от Вердена повстречал и расстрелял из засады отряд из полусотни шведских кирасир под командованием капитана Карла Фрёлиха, сына рижского губернатора. Один кирасир уцелел, не получил ни царапины, свалившись с испугавшейся и вставшей на дыбы лошади. Есть такие везучие придурки. Именно придурки, потому что с головой явно не дружат. Умный на их месте давно бы загнулся, а эти из любой передряги выбираются самым глупейшим образом. Его отпустили, отобрав коня, оружие, кафтан и ботфорты. Одежда и обувь были не новые и дешевые, но как-то обидно
стало моим драгунам, что этот везунчик вообще без неприятностей выберется. Я приказал им распространять среди местных слух, что русская армия идет на Ригу. Вот через этого придурка и передали принеприятнейшую новость рижскому губернатору. Впрочем, гибель сына наверняка огорчила его больше.
        Утром четвертого дня колонна разделилась. Десять эскадронов с частью обоза и скота остались у Мариенбурга, который осаждал генерал-фельдмаршал Шереметев, а два повели остальную добычу в Псков. Говорят, там сейчас молодого крепкого чухонца или чухонку можно купить за двадцать копеек. Один из этих эскадронов вернется из Пскова в расположение полка, а второй погонит на Москву ту часть добычи, которая принадлежит мне и офицерам полка. Я еще в начале похода, когда узнал, что можно на вражеской территории (всё!), написал тестю, чтобы прикупил земли, а Насте - чтобы дала на это деньги из оставленных мной. Гулящей земли в Московии сейчас много, стоит дешево. Без крестьян она - обуза, а где их взять?! Разбегаются, сволочи, подальше от столицы, туда, где барщина легче, вольностей больше. Крестьян я добыл. Осталось посадить их на землю. Не сомневаюсь, что тесть справится с этой задачей, дело для него привычное. Тем более, что придут они с рабочими лошадьми, волами, коровами, рабочим инвентарем и зерном на посев. Офицеры, у родителей которых есть вотчины или поместья, последовали моему примеру. Приказ Петра
Первого жесток, но обогащает его империю, делает ее сильнее.
        49
        Мариенбург расположен на острове на озере Алуксне. Латыши и город называют, как озеро. Мариенбургом его нарекли крестоносцы, построив здесь крепость, чтобы контролировать торговый путь из Пскова в Ригу. Мост, соединявший остров с материком, частично разобрали и частично сожгли, поэтому осада и затянулась. Наши притащили сюда лодки со всей округи и как раз закончили сколачивать плоты. Штурм намечался на следующее утро.
        Командующий жил на постоялом дворе, который располагался в конце улицы, ведущей от разобранного моста к Рижской дороге. Все остальные дома на этой улице занимали офицеры его армии. Жилое здание постоялого двора было трехэтажным, построенным из красно-коричневого кирпича и покрытым черепицей такого же цвета, поэтому казалось, что и крыша кирпичная. Посреди двора два солдата опаливали пучками горящей соломы свиную тушу, положенную на доски. У коновязи стояли шесть лошадей, все вороные. Только у одной заметил изъян - белый «чулок» на задней левой ноге. Возле входной двери, на низком крыльце под жестяным навесом, замерли два часовых с фузеями у ноги. Взгляд у обоих отсутствующий, сквозь меня. Или знают в лицо, или, что скорее, признают своим, благодаря мундиру. Генерал-фельдмаршал Шереметев сидел в столовой во главе длинного стола, застеленного белоснежной льняной скатертью. Компанию ему составляли одиннадцать старших офицеров. Пили пиво из оловянных кружек с крышками. Обслуживал их толстый мучжина лет сорока трех и с сонным круглым лицом, белый фартук которого был в серых, влажных пятнах.
        - А вот и завоеватель Вольмара! - отсалютовав кружкой, поприветствовал меня главнокомандующий. - Присаживайся, составь нам компанию!
        - А не помешаю тайной вечере? - пошутил я, садясь в конце стола на свободное место.
        - Не помешаешь, я еще не определился, кого назначить Иудой, - сразу нашелся генерал-фельдмаршал.
        - Были бы тридцать сребреников, а за иудами дело не станет, - поделился я жизненным опытом. - Готов предложить свою кандидатуру в командиры штурмовых групп.
        - Групп будет несколько и командиров тоже, но твой полк останется в резерве, - отмахнулся Шереметев. - Дай и другим повоевать!
        - Баба с возу - кобыле легче, - не стал я спорить, потому что понял, что генерал-фельдмаршал не хочет, чтобы я отличился и здесь.
        С раннего утра двадцать пятого августа начала работать наша артиллерия. В основном стреляли мортиры бомбами. Пустотелые чугунные ядра начинили порохом, вставили фитиль, подожгли его перед самым выстрелом, затолкали в ствол короткостволой пушки и отправили по дуге за крепостные стены. Ядра разрываются громко, наполняя сырой утренний воздух резкими хлопками. Издали кажется, что в крепости мальчишки балуются петардами. Стены у крепости высотой метров пять. Башни прямоугольные и, благодаря островерхим деревянным крышам, кажутся в два раза выше стен. Шведы ждали, что атаковать их будут со стороны моста, чтобы ворваться внутрь через ворота, поэтому установили на надвратной башне десять из двух с половиной десятков своих пушек, в том числе обе шмыговницы - так наши называют усовершенствованные рибодекины - до сорока мушкетных стволов на одном ложе, стреляющие последовательно от одного запала, благодаря чему очень хороши против кавалерии и толпы пехотинцев, бегущих на штурм. Непредсказуемые, по мнению шведов, русские ночью перетащили плоты и утром напали с двух других сторон. На плотах плыли солдаты
полковников Англера, Балка и Мурзенка. Остальные ждали на приличном расстоянии, чтобы не попасть под пушечный обстрел.
        Шведы отбивались грамотно. На одном из плотов с солдатами полковника Англера два ядра выкосили почти всех. На плоту с подчиненными полковника Мурзенка одним выстрелом уложили сразу двенадцать человек. Зато солдатам Балка повезло. У него шведы успели убить одного и оторвать правую ногу у другого, а потом две наши бомбы взорвались позади трех шестифунтовых пушек, что стреляли по наступающим, и, видимо, угодили в склад боеприпасов. Рвануло так, что рухнула часть крепостной стены длиной метров двадцать, засыпав обломками все три пушки. Солдаты Балка заорали от радости так громко, что заглушили звуки от выстрелов пушек. Добравшись до берега, они резво побежали к пролому.
        Через несколько минут на надвратной башне забил барабан, предлагая переговоры. Видимо, комендант крепости майор Тиль трезво оценил ситуацию и решил не гибнуть зазря. В ответ ему отбарабанили требование сдаваться без условий на милость победителя и продолжили обстрел из мортир. К тому времени уже несколько плотов подошли к острову с нескольких сторон, и солдаты, оказавшись в мертвой зоне для пушек, начали приставлять к стенам лестницы.
        Прошло еще минут десять, и на надвратной башне опять забил барабан, извещая о капитуляции. Открылись ворота и из города вышли комендант, два капитана, два поручика, квартирмейстер, инженер и аптекарь. У шведов аптекарь тоже офицер. Они сдали шпаги первому попавшемуся русскому офицеру и попросили защиты. Судя по стрельбе за крепостными стенами, наши солдаты уже приступили к зачистке города. Церемониться с офицерами они не будут. Хотя за каждого плененного офицера обычно выплачивают премию от полтины за прапорщика и до трех рублей за генерала, наши солдаты, особенно пехотинцы, набранные из крестьян, редко зарабатывают премиальные. Срабатывает классовый антагонизм.
        Вот тут и случился второй взрыв. Сперва я увидел, как внутри крепости взлетают вверх в клубах черного дыма камни и бревна, а затем по ушам хлестнул рокот мощного взрыва. Там могли рвануть только много бочек пороха. Очень много. Весь пороховой погреб крепости. Наши солдаты выбегали из нее к берегу озера. На многих тлела одежда, и они бросались в воду. В самой крепости в нескольких местах начались пожары.
        Позже выяснилось, что пороховой погреб подорвали прапорщик артиллерии Вулф и штык-юнкер (дословный перевод «молодой орудийный барин» - младший офицерский чин в шведской артиллерии, равный прапорщику в пехоте) Готшлих. Причем первый пошел туда с женой - так боялся встречи с русскими солдатами. Такова сила пропаганды, потому что наши солдаты аж ничем не хуже тех же шведских, так же усердно убивающих, насилующих и грабящих.
        50
        Десятого сентября я получил письмо от тестя с известием, что стал в очередной раз отцом. Мальчика назвали Иваном в честь деда. Крестили через неделю после рождения. Имена крестных мне ничего не говорили, но, по заверению Ивана Савельевича, люди состоятельные и на хорошем счету у государя. То есть, тестю разрешили вернуться в приличные дома. Как будут говорить в двадцать первом веке, опять стал рукопожатым. Не удивлюсь, если заделается целовальником или еще каким-нибудь провинциальным чиновником, у которого основная обязанность - воровать в меру. Заодно тесть отчитался о покупке двух пустующих деревень и пообещал распределить в них и в своей вотчине захваченных мною крестьян.
        В этот же день и с тем же гонцом генерал-фельдмаршал Шереметев получил приказ двигаться ускоренным маршем к крепости Нотебург, как перевели шведы на свой язык ее русское название Орешек. Я знаю, что Петр Первый переименует крепость в Шлиссельбург (Ключ-город), а в народе ее будут называть Шлюхенбург. По крайней мере, так мне его представили, когда в первый раз проходил мимо на теплоходе «Волго-Балт-220» Беломоро-Онежского пароходства с грузом леса для калининградских целлюлозо-бумажных комбинатов. Такая вот была экономная экономика при социализме: вместо того, чтобы построить еще пару целлюлозо-бумажных комбинатов на Северной Двине возле Архангельска, мы возили лес из Архангельска в Калининград и возвращались оттуда обычно в балласте, хотя однажды заскочили в Ригу и взяли песок на Питер, а там выгрузили его и из соседней кучи погрузили, как по мне, точно такой же и повезли на один из шлюзов Беломоро-Балтийского канала. Произведенная из этих бревен бумага становилась золотой, несмотря на паршивое ее качество. Зато при деле были десятки судов и Беломоро-Балтийский канал не простаивал.
        Мой полк вместе с другими драгунскими переправили на правый берег Невы в нескольких километрах ниже Нотебурга. Земляные укрепления на правом берегу напротив крепости к тому времени уже были захвачены, и там теперь стояли полки Гордона, Гулица и Брюса. Для перевозки использовали лодки, плоты, ладьи и два галиота, которые притащили по суше из Архангельска солдаты, отправленные туда отражать нападение шведов, но так и не дождавшиеся врага. Шведы передумали нападать и еще раз терять несколько судов. Возможно, один из галиотов был захвачен во время прошлогоднего нападения.
        Где-то в этом месте будет рейд Славянка с двухпалубным дебаркадером у левого берега. На рейде становились на якорь и лагом друг другу, по четыре, суда, идущие сверху в разводку питерских мостов, и ждали двух часов ночи, когда начиналось это мероприятие. Иногда набиралось десятка два судов. Рейд обслуживал катер, поэтому экипажи перемещались на берег в магазины и обратно, а также с одного судна на другое. На четырех, которые стояли борт к борту, перемещения были массовые и с различными целями и результатами. Мое первое участие в этом мероприятии было запоминающимся. К часу ночи на судно прибыл лоцман - мужчина в возрасте немного за тридцать и с неистребимой женской тягой к истерике. Наверное, чтобы приглушить позывы ее, был он пьян. Начали выбирать якорь - выбило питание на брашпиле. Если бы лоцман был трезв, в разводку бы не пошли, а так капитан послал меня, имеющего к тому времени морской диплом капитана и только начавшего речную карьеру в должности третьего штурмана, за электромехаником, который жил со мной через тонкую переборку, поэтому я был в курсе, что он настолько пьян, что отрубился.
Гости пытались привести его в сознание, били головой о переборку, чтобы продолжить банкет, но не сумели и разошлись. На палубе посреди каюты кто-то из его друзей-приятелей на прощанье навалил довольно таки внушительную кучу. Так понимаю, от всего желудка и кишечника отблагодарил за гостеприимство. Увидев ее, я развернулся и пошел на мостик, где сказал капитану, чтобы сам шел и будил, у меня, мол, не получилось. Капитан был бесхребетным алкашом, который пил со всеми, начиная с курсантов-практикантов, и посему был всеми помыкаем и даже посылаем. У него имелось только одно достоинство - из-за пьянок некогда было часто появляться на мостике, поэтому штурмана быстро набирались опыта. Капитан сумел привести электромеханика в вертикальное положение и пинками отправить на бак. Все-таки они - старые собутыльники, знали сильные и слабые места друг друга. Невзирая на невменяемое состояние, электромеханик быстро починил брашпиль. Боцман выбрал якорь, и мы побежали догонять караван. При проходе каждого моста, а их на нашем пути было восемь, лоцман закатывал сцену «Шеф, усё пропало!». Пролеты в мостах узкие, иногда
проходили впритирку к левой или правой опоре, можно было рукой дотянуться. Были белые ночи, и на мостах стояли зеваки, махали нам руками и кричали всякие-разные, в зависимости от общей культуры и количества выпитого, пожелания. После четвертого моста был длинный и широкий рейд, на котором нас поджидал караван, идущий снизу. На реке идущий снизу обязан на трудном участке пропустить идущего сверху. Потом были еще четыре моста и часам к четырем утра - громкая швартовка к набережной Шмидта. (Те, кто успел оформить отход в моринспекции, сразу шли в море, а мы добрались до Славянки поздно, не оставалось времени на поездку в центр города). Пьяный капитан по совету пьяного лоцмана недостаточно погасил инерцию переднего хода - и мы скулой въехали в гранит набережной. Искры сыпанули, как праздничный фейерверк. К счастью, это было последнее происшествие. Лоцман сразу умотал домой, я пошел по пустому, спящему городу в моринспекцию, которая находилась в паре километрах от набережной, а экипаж «Волго-Балта-220» побежал к таксистам, у которых втридорога можно было купить водку в любое время суток. Ночных магазинов
при советской власти не было, иначе бы страна пила круглосуточно: трезвость и социализм несовместимы. К полудню проспались и вышли в море.
        Переправляли драгунские полки на противоположный берег Невы для того, чтобы отразить нападение шеститысячного корпуса генерал-майора Крониорта, который, как предполагали, может подойти со стороны Выборга. Недавно на наших на правом берегу напал отряд из пяти сотен шведов при четырех пушках. Нападение отбили, захватив три пушки. Шведы отступили, наверное, к своему корпусу, но куда - никто не знал. Поэтому Шереметев послал три полка по трем дорогам в северном направлении, чтобы разведали, где враг. Мой полк был одним из этих трех. Направление движения самое неперспективное - вдоль западного берега Ладожского озера в сторону города Кексгольма, ранее называвшегося Корела и отданного шведам за помощь в борьбе с поляками в Смутное время. Когда я впервые посещал этот город, он назывался Приозерск. Мы привезли туда бревна для местного целлюлозно-бумажного комбината. Выгружали прямо в воду мелкого залива рядом с комбинатом. Бревен там было столько, что во многих местах образовывали причудливые острова. От воды в заливе шел бражный дух. Как догадываюсь, некоторые бревна лежали в воде месяцами, если не
годами. Летом вода прогревалась - и начинался процесс. Наверное, местные алкаши ходили туда похмеляться. Встаешь на четвереньки и на халяву хлебаешь бражку прямо из залива.
        Под непрерывный грохот пушек, которые с обоих берегов обстреливали крепость Орешек, мы направились на север. Кстати, батареей на левом берегу командовал капитан от артиллерии Петр Михайлов, он же Петр Первый, он же царь Московии. Поход предполагался скучным. Грабить деревни нам запретили. Эти края, Ингрию, царь считал исконно русской территорией, которая сейчас возвращается домой. Вся история России - это раздаривание территорий фальшивым друзьям, а потом кровавое их возвращение. Лесная дорога была узкой, двигались по ней колонной по два. Ночевали на лугах у реки или лесного озера, которых здесь много. По ночам случались заморозки, поэтому я спал в фургоне с биологической грелкой по имени Марта Зуяне.
        На четвертые сутки сподобились встретиться с врагом. Это был тот самый отряд, который нападал на наших на правом берегу Невы - четыре сотни пехотинцев и рота драгун при теперь одной трехфунтовой пушке. Шли без высланной вперед разведки. Наверное, были уверены, что русские так глубоко в их земли не зайдут. Моя разведка умудрилась заметить шведов и не засветиться. Теперь мы их встречали на краю леса, перед которым дорога с версту шла по лугу, покрытому потемневшей, засохшей травой. Впереди шагала в колонну по три пехота, за ней ехал обоз и замыкали драгуны. Так понимаю, конных поместили в арьергарде потому, что в авангарде будут задавать слишком быстрый темп движения и постоянно отрываться от пехоты. Шли устало. Видимо, отправились в путь рано утром. Мы их подпустили метров на сто пятьдесят. Я хотел еще ближе, но заметил, что шведский офицер, скакавший перед пехотой на рыжем жеребце, заметил что-то впереди и придержал коня. Его команда и моя прозвучали одновременно.
        Я крикнул:
        - Огонь!
        Четыре трехфунтовые пушки - две справа от дороги, две слева - рявкнули одновременно, послав в шведскую пехоту заряды картечи. Одна из пушек справа попала особенно удачно, выбив десятка два солдат. Уцелевшие по приказу офицера на рыжем коне начали строиться в две шеренги.
        - Огонь! - скомандовал я во второй раз.
        Выстрелили еще четыре пушки, убив офицера и еще несколько десятков солдат и сломав психологически шведских пехотинцев. Одно мгновение отделяет армию от стада трусливых, безмозглых баранов. Только что были бравые вояки, а теперь - скопище трусов с отключенными мозгами, которые не понимают, что порознь превращаются в легкую добычу и обретают себя на смерть. Они рванули в обратную сторону, бросая ранцы и даже мушкеты. Драгуны, собравшиеся было спешиться и поддержать пехотинцев, остались в седлах, но поддержать таки поддержали - поскакали в том же направлении и намного быстрее.
        - Конница, вперед! - приказываю я и на коне выезжаю из леса на дорогу, чтобы возглавить преследование.
        Мы гнали их до конца луга и немного по лесу. Многих порубили, семьдесят три человека взяли в плен. Плюс пушка и обоз с провиантом на это подразделение на две недели. Пленные рассказали, что командовал ими майор Лион. Это он скакал на рыжем жеребце, а теперь лежал ниц на дороге со срезанной картечиной верхней частью черепной коробки. Между светлыми длинными волосами, пропитанными возле среза кровью, лежала серо-красная студенистая масса мозгов, которые пострадали из-за того, что неправильно выполняли свои функции.
        51
        К нашему возвращению в лагерь у Нотебурга там уже все закончилось. Крепость была захвачена и переименована в Шлиссельбург. Из четырех с половиной сотен защитников уцелел сорок один человек. Наших полегло пять с лишним сотен и около тысячи раненых. Уцелевших шведов с комендантом полковником Шлиппенбахом, братом битого нами в Ливонии генерал-майора, отпустили в Нарву с развернутыми знаменами, оружием, порохом и пулями во рту, как признание их смелости, а среди своих наказали струсивших в бою. Восьмерых преображенцев и четырех семеновцев прогнали сквозь строй, причем не только били шомполами, но и каждый должен был плюнуть в лицо трусу, а потом окровавленные и уже бесчувственные тела повесили за шею. У службы в гвардии свои приятные бонусы. Затем было награждение отличившихся. Это была первая победа под непосредственным командованием Петра Первого, поэтому отстегнул щедро. Князь Голицын, командовавший штурмом, получил чин полковника Семеновского полка, что приравнивалось к общевойсковому генералу, пятьсот дворов крестьян с жеребьями и пять тысяч рублей. Полковникам дали по триста дворов и три тысячи
рублей, капитанам по триста рублей, поручикам по двести, прапорщикам по сто, сержантам по семьдесят, капралам по тридцать, а солдатам по годовому окладу, причем служивших давно всех повысили до капралов. Попал под горячую руку и мой полк за разгром шведского батальона, правда, мне дали всего сто дворов и тысячу рублей и остальным срезали две трети. Так и рисковали мы меньше, отделавшись всего двумя легкоранеными. Комендантом крепости был назначен Александр Меньшиков, проявивший отвагу во время штурма и как-то незаметно превратившийся из льстивого денщика во влиятельного человека.
        Дальше в планах Петра Первого был захват Ниеншанца, расположенного в низовьях Невы, на месте будущего Петербурга, но сперва ждали нападения шведов под командованием генерал-майора Крониорта, которого знавшие его характеризовали, мягко выражаясь, как человека крайне осторожного. И на этот раз генерал-майор не подвел тех, кто его характеризовал. Затем пришли тревожные новости из Крыма. Хан Девлет-Гирей собирал войско, намереваясь совершить налет на русские земли, вопреки мирному договору России с Турцией. У крымских татар поизносились халаты, пора было разжиться новыми. Драгунским полкам приказано было быстрым маршем двигаться к Москве и ждать там дальнейших указаний. Петр Первый, оставив для защиты Шлюхенбурга около трех тысяч пехотинцев и артиллеристов под командованием Александра Меньшикова, отправил семитысячный корпус под командованием Шереметева зимовать в Ливонию. Впрочем, корпус пошел туда без командующего, которому разрешили до конца святок побыть в лоне семьи. С остальными войском царь вернулся в Москву. По слухам, у него появилась походно-полевая жена из пленных чухонок. Скорее всего, это
будущая императрица. Видимо, поэтому Меньшиков и был оставлен на Неве, а не из-за того, что в опале, как утверждали злые языки. Кое-кто даже поспешил лягнуть напоследок «упавшего» фаворита. Я знал больше, поэтому расстался с комендантом Шлиссельбурга, как с лучшим другом, чем приятно удивил его.
        - Кого считал друзьями, предали, а кого… - Александр Меньшиков не договорил то ли из такта, то ли от избытка эмоций.
        - «Судите их по делам их», - поделился я цитатой, усвоенной при общении с лордом Стонором.
        Въезд в Москву Петр Первый устроил такой торжественный, будто захватил Стокгольм. Мой тесть в то время был в столице, видел всё и потом недели две терроризировал родню и знакомых рассказами об этом мероприятии. Из рассказов получалось, что захватили все-таки столицу Швеции, не меньше. Видимо, царь Петр был прав, устроив зрелище. Выражаясь языком двадцать первого века, грамотная пиар-акция значительно повысила его рейтинг в рядах рабов всех сословий. Они ведь все искренне считали себя его рабами. Даже генерал-фельдмаршал заканчивал письма царю строкой «Наипоследнийший раб твой Бориско Шереметев челом бью».
        Мой полк в это время был в своем лагере в Воздвиженском. Здесь я с царского позволения произвел повышение в чине некоторых своих подчиненных. Четверо капитанов, командиров эскадронов стали майорами, командирами батальонов, причем командир первого - премьер-майором, а остальные - секунд-майорами. Соответственно, четыре поручика стали капитанами, четыре прапорщика - поручиками и так далее. Кроме того, сорок восемь отличившихся солдат стали капралами. По странному стечению обстоятельств капралы гибнут чаще сержантов и офицеров, так что это задел на будущее. Для того из них, кто доживет до сержанта, этот чин может стать началом большой карьеры.
        Нам прислали пополнение, с которым старослужащие обращались не хуже советских «дедов». Так что «дедовщина» - это порождение не социализма, а русского менталитета, подверженного глубинной тяге к справедливости: нам плохо, если кому-то не было так же плохо, как когда-то нам, и наоборот.
        Сразу после нашего возвращения тесть настоял, чтобы я сходил с семьей в церковь по случаю праздника «Введения во храм Пресвятой Богородицы».
        - Надо молебен заказать по убиенным, помолиться за их души. Так у нас принято, - сказал он мне.
        На самом деле, как я позже узнал, мне надо было появиться на людях вместе с женой. Кто-то распустил слух, что я в большом фаворе у Петра Первого, поместье огромное получил (аж сто дворов!) и деньжищ тыщу целковых за ратные подвиги, а потому Настю собираюсь постричь в монашки и жениться на более знатной, которую сосватает мне сам царь. Наверняка придумали эту байку враги тестя. Он долго был в опале, отгреб от многих по полной программе, а в последнее время начал возвращать долги той же монетой. Я посоветовал ему поумерить пыл.
        - Нельзя без наказания оставлять, иначе опять нагадят, - возразил он. - Народ у нас такой - под кнутом в праведники попадает.
        Я переключил его внимание на свои новые поместья под Тулой. Там не принадлежали три деревни и часть большого села Новотроицкое. В этом селе, кроме меня, были еще два хозяина - подполковник Семеновского полка Карпов, отличившийся во время штурма и получивший очередной чин (был майором) и полторы сотни дворов, часть из которых находилась в Новотроицком, и сам царь, которому принадлежала примерно четверть дворов, но, как догадываюсь, только до следующей победы, когда ими наградят какого-нибудь отважного командира.
        Жена спокойно отнеслась к моей любовнице. Может быть, благодаря слухам о царской милости. По мнению Анастасии, на служанке я уж точно не женюсь. Она не догадывается, какой в этом плане сюрприз преподнесет своим подданным царь Петр, женившись и сделав императрицей служанку, побывавшую замужем за шведским солдатом и походившую потом по русским рукам, начиная от солдатских. Кстати, таким макаром царь стал ближе к своему народу. По крайней мере, многие его поданные могут с полным основанием называться его молочными братьями. Моя жена сделала Марту своей служанкой. В том числе и потому, что больше ведь не у кого учиться, как здесь говорят, политесу. Марта Зуяне тоже не суперучитель по западноевропейским правилам хорошего тона, но хотя бы знает, как надевать на хозяйку платье «немецкого» фасона, правильно затягивает корсет и подсказывает, где и какие прибамбасы прицепить, чтобы выглядеть еще наряднее и богаче, причем последнее важнее. Летом вторым рейсом Хендрик Пельт привез два больших тюка самых модных в Англии (по его представлению) женских шмоток. Большая их часть была не по размеру барыне, так что
дворовым девкам и сельским портнихам было, чем заниматься всю осень и зиму.
        Я же завел свору борзых и свору гончих собак. Уже есть порода русские псовые борзые. Как по мне, не отличаются от тех, что будут в двадцать первом веке, такие же высокие, сухие, элегантные и с узкими длинными мордами, хотя я в них не большой специалист. Гончие пока самые разные. Их подбирают по рабочим качествам, а не экстерьеру. По большей части они ниже французских гончих, но выносливее, неприхотливее, грубее и злее, причем до отчаянности. Для собак построили на подворье тестя две псарни, чтобы своры не перемешивались, и завели псаря - сутулого и угрюмого бобыля, у которого сгорело подворье подчистую и остался неподъемный долг перед тестем, пришлось идти в кабалу. С собаками бобыль обращался грубо, однако они его любили. Собаки, как женщины, ценят в мужчине не поступки, а намерения.
        Первая половина зимы выдалась в этом году кислая. Холода со снегопадами сменялись оттепелями, и до середины января, когда щедро насыпало снега и долбанули морозы, земля оставалась практически голой. Мне сразу вспомнились экологи из двадцать первого века. Интересно, как бы они присобачили парниковый эффект к такой погоде в начале восемнадцатого века? Мы такой погоде радовались. Солдаты не так мерзли на полевых занятиях, а старшие офицеры вместе со мной и моим тестем, который сперва бурчал, что на эти деньги можно было купить две деревни, а потом и сам пристрастился, по три-четыре дня в неделю проводили на охоте.
        Верстах в пяти от села начинался большой лес. Выезжали к нему после завтрака. Солдаты, умеющие работать с собаками, вели свору борзых. Гончие к тому времени уже были там. Кавалькада останавливалась у леса на голых крестьянских полях, разделенных камнями или столбиками на жеребья. Трубил рог, подавая команду гончим начинать охоту. Слуги устанавливали разборной стол, доставали водку и закуски. Кстати, я научил очищать напиток от сивушных масел, пропуская через перемолотый древесный уголь. Похмелье сразу стало легче. Настаивать на травах умели и до меня. Утренний морозец придавал водке неповторимый вкус - будто глотаешь ледяной комочек, который почему-то обжигает язык, нёбо и горло. Закусывали в пост квашеной капустой, солеными огурчиками и грибочками и соленой и вяленой белорыбицей, а в скоромные дни добавлялись копченые окорока, колбасы, пироги с самыми разными начинками. Мне нравилась вяленая стерлядь. Вяжущий жир из ее мяса накладывался на обожженные язык и нёбо, смягчал их, добавляя водке приятное послевкусие.
        Сначала лай гончих слышен был еле-еле, постепенно усиливаясь. Я уже научился понимать по эмоциональности лая, кого именно гонят. Если заяц, то радостно, как бы забавляясь, если лису, то агрессивнее и по-рабочему, что ли, а волка с утробной яростью, без примеси каких-либо других чувств. По громкости лая и по поведению борзых, которые лучше нас знали, когда придет их час, мы определяли, когда добычу выгонят из леса, и к тому времени возвращались в седла. Обычно борзые и первыми замечали выскочившего из леса зверя, начинали рваться, поскуливая. Их отпускали со сворки - и, вытягиваясь на лету и как бы паря над подмерзшей за ночь, черной землей, борзые разных мастей длинными прыжками догоняли дичь. Мы скакали за ними, весело крича, свистя, подбадривая. Как ни странно, обычно труднее всего борзым было взять зайца, который порой выделывал такие фортели, что я диву давался. Зато с ним меньше всего было возни, когда его догонят. Придушенный, он почти не дергался в собачьих зубах. Дольше всего отбивался волк, но и его борзые успокаивали общими усилиями, причем аккуратно. Борзых, рвущих зверя, выбраковывают.
Добивать зверя было правом хозяина своры, но я передавал эту честь своим гостям. Зайца били по носу чем-нибудь тяжелым, лису удушали руками, чтобы не испортить мех, а волку перерезали глотку. Придавив волка коленом, хватали одной рукой за загривок, а второй загоняли нож спереди под основание черепа, а потом движениями влево-вправо расширяли рану. Зайца везли в село, а потом обычно пускали на начинку для пирогов. С лисы и волка снимали шкуру, а тушу оставляли стервятникам. Потом был второй загон, иногда третий. С подходами к столу и обсуждением под рюмку предыдущего. Не порно, но задорно.
        52
        В начавшей выходить с января, первой российской газете «Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и во иных окрестных странах» появилась заметка, что турецкий султан, которому в этом году война с Россией была ни к чему, заменил крымского хана Девлет-Гирея на его отца Селим-Гирея, который уступил место сыну три года назад. Как мне рассказали, занимает пост хана в четвертый раз. Так сказать, резервный крымский хан: когда основной не справляется, его заменяют на Селим-Гирея, пока не найдут более походящую кандидатуру. Ему за семьдесят, поэтому в походы не рвется. Как следствие, мой полк около Москвы был больше не нужен, поэтому в конце марта мы поскакали к берегам Невы.
        Перед походом, опять же по просьбе тестя, я сходил в церковь с женой. Отслужили молебен за успех в бою русских ратников и возвращение их домой в целости и сохранности. Так понимаю, мероприятие потребовалось для снятия каких-либо сомнений о моих планах на Анастасию, хотя тесть аргументировал другим.
        - А то в народе говорят, что ты в бога не веришь, - смущаясь, будто источником такого мерзкого слуха является он сам, сказал Иван Савельевич.
        - Что в бога не верю - это ерунда, главное, чтобы бог верил в меня, - произнес я в ответ, чем вогнал в ступор тестя и всех тех, с кем он пытался разжевать услышанное.
        Анастасия Ивановна, как теперь к ней обращались все, кроме меня и ее родителей, облачилась в соболью шубу, хотя было уже не холодно, а в церкви сняла ее и отдала служанке, чтобы все увидели ее лучшее «немецкое» платье и подаренные мною по случаю рождения сына колье и сережки из изумрудов с бриллиантовой огранкой, которые я захватил у тихоокеанского побережья Латинской Америки. В Москве в Немецкой слободе нашел толкового ювелира-голландца, который изготовил колье в виде пятнадцати цветков с изумрудным цветоложем и шестью золотыми лепестками. Средний цветок был больше остальных, и на каждом лепестке располагался, напоминая каплю росы, небольшой бриллиант. Еще два изумруда и шесть бриллиантов пошли на похожие сережки, только лепестков было по три - цветки как бы общипали сверху, чтобы не закрывали уши. Завистливые языки утверждали, что на деньги, потраченные на эти украшения, можно было бы купить весь наш уезд. Такой подарок вряд ли сделают жене, с которой собираются расстаться.
        К месту несения службы мой полк прибыл двадцать первого апреля. На следующий день переправлялись на правый берег. Теперь плавсредств было намного больше, так что управились всего за три часа. Двадцать третьего армия под командованием генерал-фельдмаршала Шереметева направилась в сторону Ниеншанца. Двигались по плохим лесным дорогам, раскисшим, вязким. Особенно задерживала осадная артиллерия, а оставлять ее без сильной охраны командующий не рисковал. Местные жители, в большинстве своем русские, утверждали, что где-то неподалеку тот самый неуловимый генерал-майор Крониорт с большим войском. К концу второго дня пути встали на привал километрах в пятнадцати от крепости. В ночь Шереметев отправил на лодках к Ниеншанцу на разведку две тысячи солдат под командованием полковника Нейтгарта и капитана Глебовского. Почему-то посылать драгунов по суше не хотел. Впрочем, я не рвался в бой. Крепость мы захватим, потому что в этом году будет основан Санкт-Петербург. Я помнил, как праздновали трехсотлетие города, как раз стоял в порту под выгрузкой.
        Разведка вернулась к полудню. Я находился в шатре главнокомандующего. Совещание закончилось, но Шереметев предложил мне задержаться, испить с ним кьянти, груз которого привезли ему через Черное море, затем по Днепру до Смоленска, а оттуда в Псков. По словам генерал-фельдмаршала, только я способен оценить всю прелесть этого божественного напитка. По моим догадкам, сыграла роль хорошее отношение Петра Первого к Александру Меньшикову, а последнего - ко мне. Фаворит царя не забыл, кто в прошлом году поставил на нем крест, а кто нет. Позавчера при встрече, в присутствии Шереметева, он облобызал меня и обозвал милейшим другом. Мы цедили итальянское вино из новых серебряных кубков емкостью грамм на триста, когда денщик доложил, что прибыл капитан Глебовский.
        Капитану было под тридцать. Из-под треуголки, которую Глебовский не соизволил снять, торчал вправо курчавый темно-русый чуб. Это сейчас мода такая у польских шляхтичей. Тонкие усики торчали острыми и, как думаю, намазанными чем-нибудь, чтобы не теряли форму, концами вверх. Завидев такого бравого вояку, панночки будут падать штабелями.
        - Господин генерал-фельдмаршал, мы незаметно подкрались к городу. Враг не ждал нас. Мы напали внезапно на заслон, который стоял у рва. Двенадцать человек убили, двоих взяли в плен. Догнали их уже около самых ворот, закрытых перед нашим носом. Некоторые солдаты даже забирались на бастион. Если бы был приказ, мы бы захватили крепость, - с сильным польским акцентом хвастливо доложил он.
        Шереметев смотрел на него так, будто впервые в жизни видел подобного дурака.
        Я перевел взгляд главнокомандующего в слова:
        - Если бы захватили крепость, ты бы уже сегодня стал полковником.
        - Я предлагал продолжить атаку, но полковник Нейтгарт сказал, что без приказа нельзя, - произнес смущенно капитан Глебовский, до которого, видимо, только сейчас дошло, какой шанс упустил.
        Полковник Нейтгарт - немец. Со всеми вытекающими. Любую инструкцию выполнит от и до, но отклонений от нее, даже гениальных импровизаций не ждите. Порядок есть порядок, тем более, немецкий, который всем порядкам порядок. Если все немцы вдруг исчезнут, то не с кем будет сверяться, и мир опять ввергнется в хаос, в каком находился до появления этой нации на планете. Хотя есть мнение, что люди появились от скрещивания немца с обезьяной.
        - Трубить поход, - приказал генерал-фельдмаршал денщику, а мне печально молвил: - Пойдем брать крепость большой кровью, раз уж малой не сподобились.
        53
        Города Ниеншанца, как такового, не было. Его сожгли в октябре прошлого года по приказу генерал-майора Крониорта. Раньше здесь жили лютеране разных национальностей. Православным и язычникам разрешали селиться не ближе трех верст от города. Осталась только крепость, построенная по всем канонам фортификационного искусства того времени: правильный пятиугольник с бастионами (пятисторонними укреплениями на углах крепостной стены, состоящими из люнета с двумя фасами (передними сторонами), двумя фланками (боковыми сторонами) и открытой горжей (тыльной стороной); шпиц - исходящий угол бастиона; обращенные друг к другу части двух соседних бастионов образуют бастионный фронт)), окруженный валом шириной девятнадцать метров с палисадом у подошвы наружной отлогости и рвом шириной двадцать восемь метров. За контрэскарпом (искусственно срезанным под большим углом краем склона, обращенного передней частью к обороняющемуся) находился усиленный палисадом прикрытый путь. Два бастионных фронта на наружной ограде доходили крыльями почти до гласиса (пологой земляной насыпи перед наружным рвом) крепости. Ограду начали
строить в прошлом году по приказу генерал-майора Крониорта, но не успели закончить. Теперь она служила отличным укрытием для наших солдат от вражеской артиллерии. По данным, добытым у языков, гарнизон состоял из шестисот человек при семидесяти пяти пушках и трех мортирах. Комендантом был подполковник Опалев, больной старик из русского дворянского рода, перебежавшего в Смутное время на службу к шведам.
        Пехота расположилась под прикрытием ограды и сразу приступила под руководством инженер-генерала Ламбера к рытью траншеи. Драгунам приказали переправиться через реку Охту, которая была здесь шириной метров пятьдесят и глубиной в ямах метров до пяти, и встать напротив крепости вдоль берега до самого впадения ее в Неву. Место не самое удачное, потому что крепостная артиллерия могла нас обстреливать, но ничего лучше не было, вокруг одни болота и лес. Впрочем, шведам было не до нас. Заметив, что наши роют траншею, открыли по ним огонь, довольно плотный и, как я узнал утром, практически безвредный.
        Утром к крепости по реке приплыл Петр Первый с осадной артиллерией - шестнадцатью трехпудовыми (вес ядра сорок восемь килограмм) мортирами, сорока восьмью пушками двадцати шести- и двенадцатифунтовыми и десятью тысячами бомб. Царь сам осмотрел крепость и выбрал место для установки мортир и пушек. Солдаты сразу же приступили к оборудованию позиций. Через день Петр Первый отправился на шестидесяти лодках с семью ротами гвардейцев к устью Невы. Их обстреляли из крепости, но не попали ни по одной лодке. Судя по результату, артиллеристы в Ниеншанце были, мягко выражаясь, неважные. Да и откуда здесь взяться хорошим?! Для Швеции это медвежий угол, не имеющий, как они думают, стратегического значения. Им выход к морю и «окно в Европу» не нужны, а возможность московитов стать морской державой кажется глупой шуткой.
        На следующий день царь вернулся в лагерь, оставив на каком-то острове три роты и батарею двенадцатифунтовок под командованием бомбардирского урядника Щепотьева, чтобы горячо встретили шведские суда, если вдруг пожалуют на помощь крепости.
        В полдень тридцатого апреля генерал-фельдмаршал Шереметев послал коменданту Опалеву предложение сдать крепость и получил ожидаемый отказ. Старик-комендант не геройствовал, а не мог просто так сдать крепость. По правилам западноевропейского военного этикета надо было несколько дней поизображать отважных парней. Иначе осудят и повесят.
        В семь часов вечера наши начали обстрел из тринадцати мортир и девятнадцати двадцатишестифунтовок. Шведы палили в ответ. Стрельба продолжалась всю ночь. При этом наши лупили в цель, а шведы - в молоко по большей части. Так понимаю, расстреливали боезапас, чтобы иметь уважительный повод для сдачи. К пяти утрам их пушки затихли. Примерно через час на крепостной стене забили в барабан, сигнализируя о желании договориться о сдаче. Вышли капитан и поручик, чтобы стать заложниками на время переговоров. Подполковник Опалев запросил время до полудня на составление договора о сдаче. Ему дали два часа. В итоге к десяти часам все-таки договорились. Гарнизону разрешили уйти в Нарву со знаменами, стрелковым оружием, четырьмя пушками, запасами еды на месяц и пулями во рту - типа тоже герои. Надеюсь, пули спасут престарелого подполковника от обвинения в измене, которое наверняка последует. Вот так перебежишь на чужую сторону - и враг для обеих.
        Ниеншанц была переименована в Шлотбург. Вечером в крепость вошли преображенцы и семеновцы. На следующий день стреляли троекратно в воздух из пушек и фузей, празднуя «величайшую из побед московской армии». Вроде бы хвастовство, а ведь и правда захват этой маленькой крепости станет началом больших преобразований, которые превратят заштатную и мало кому известную Московию в грозную Российскую империю.
        54
        У устья Невы стоит на якорях шведский флот из девяти кораблей под командованием вице-адмирала Нуммерса. Они пришли второго мая на помощь крепости. О том, что Ниеншанц захвачен русскими, еще не знают. Даже такие важные новости перемещаются по миру, в лучшем случае, со скоростью всадника. Шведы подали сигнал крепости выстрелами из двух пушек. Наши не растерялись и дважды выстрелили в ответ из крепостных пушек. Видимо, угадали, потому что шведы выслали шлюпку за лоцманами, которые раньше находились на острове, где Петр Первый оставил три роты солдат и батарею двенадцатифунтовок. Урядник Щепотьев сплоховал, рано выскочил с солдатами из засады, поэтому захватить удалось только одного пленника. Он и рассказал, зачем прибыла эскадра, кто ею командует и что, не зная фарватер, боятся заходить в Неву. Как ни странно, присутствие русских на острове не смутило шведов. Вечером они опять дважды пальнули из пушек. Им дважды ответили: мол, держимся еще. И так каждое утро и вечер.
        Думаю, шведы надеялись, что из крепости к ним пришлют лоцмана. Ждали до шестого мая, а потом, пользуясь попутным ветром, послали восьмипушечную шняву и десятипушечный тендер, как самые мелкосидящие, то ли для разведки фарватера, то ли для прорыва к крепости за лоцманами, то ли оба варианта вместе или какой проскочит. Оба судна медленно, постоянно меряя глубину и оставляя вешки, продвигались к Неве. К вечеру не успели, встали на якоря.
        За их действиями наблюдал Петр Первый с берега. Поскольку мой полк перевели ближе к устью на случай высадки вражеского десанта, я вместе с командирами батальонов и рот тоже следил, стоя поодаль, чтобы не мозолить глаза начальству. Царь был не в духе. Присутствие вражеской эскадры, которую нечем было отогнать, ставило под сомнение захват крепости. Из-за любви к кораблям, Петр Первый был слишком высокого мнения об их возможностях.
        Александру Меньшикову было скучно. Любви к кораблям он не испытывал, разве что к мачтам. Попытался какой-то шуткой развеселить царя, но тот не оценил юмор, наорал. Фаворит тоже решил переждать подальше от греха, подошел ко мне.
        - Говорят, у тебя есть хорошее гишпанское вино, - произнес он.
        На самом деле вино было французским, но отличие его от испанского Александр Меньшиков пока не понимал. Впрочем, все равно ведь на халяву предполагал получить, а дарёному коню в зубы не смотрят.
        - Уже закончилось, - сообщил я. - Месяца через два привезут еще, пришлю тебе большую бочку.
        - Буду рад! - воскликнул он. - И при случае шепну за тебя словечко государю.
        - Буду рад! - повторил я, улыбнувшись, и спросил: - Чего он злится? Мешает ему флот шведский?
        - А то! - подтвердил фаворит. - Сейчас бы уже на Выборг шли, а приходится здесь торчать!
        - Так почему бы не захватить эти два? - спросил я.
        - А как? - сразу заинтересовался Александр Меньшиков.
        - В утренних сумерках подкрасться поближе вдоль берега, чтобы на его фоне незаметней быть, а потом рвануть к ним и взять на абордаж, - проинструктировал я.
        - На них пушки стоят, много, побьют всех, - возразил он.
        - Пушки по бортам стоят. Если зайти с носа или кормы, а потом поджаться к бортам, пушки будут вне игры, - просветил я.
        - Зато другие корабли будут стрелять, - высказал сомнение фаворит, которому на роду, видать, написано быть адвокатом дьявола.
        - С такой дистанции они вряд ли попадут, а ближе подходить побоятся, потому что фарватер не знают, на мель сядут, - ответил я.
        - Зато эти знают и убегут от нас, - сказал Меньщиков.
        Я вздохнул и продолжил ликбез:
        - Ветер им противный. Убегать смогут только галсами, а для этого надо уходить с фарватера. Даже если они не побоятся сесть на мель и пойдут галсами, ялы на веслах намного быстрее ходят, догоните их.
        - Сколько надо народа и лодок на это дело? - деловито поинтересовался он.
        - Возле каждого борта сможет встать всего по два яла. Значит, восемь. Добавь два-три на всякий случай. А народа - сколько влезет в ялы. Запас в жопу не дерет и жрать не просит, - процитировал я в конце известную в будущем поговорку.
        Александр Меньшиков, в отличие от моих офицеров, услышал ее впервые, поэтому заржал так, что оглянулись Петр Первый и вся его свита.
        - Пойду государю расскажу про запас! - весело бросил фаворит, которому, как никому другому, известно было, что дерет, а что нет, и побежал к Петру Первому.
        Рассказывал долго, а засмеялся царь, посмотрев на меня, только по окончанию монолога, а потом облапил своего бой-френда и от души пошлепал по спине, хваля за что-то. Так понимаю, за план захвата вражеских кораблей. Петр Первый со свитой сразу же пошел к лошадям, собираясь, как догадываюсь, вернуться в крепость. Александр Меньшиков, шагая за царем, обернулся ко мне и помахал рукой. Надеюсь, не только напоминая о бочке вина, но и обещая при случае «шепнуть».
        Рано утром все было проделано именно так, как я посоветовал. Лодок было тридцать - поговорку про запас поняли правильно. Нападением на шняву командовал царь, на тендер - его фаворит. Как по заказу, пошел проливной дождь и помог подобраться скрытно. Шведы слишком поздно заметила атакующих. Перерубив якорные канаты, попробовали развернуться бортом, чтобы встретить пушечным огнем, но не успели. Ялы поджались к бортам обоих судов, на палубы полетели ручные бомбы, солдаты зацепились «кошками» и полезли на абордаж. Через полчаса шнява «Астрильд» и тендер «Гедан» стали основой Балтийского флота Российской империи. В плен попало всего тринадцать шведов, которые успели вовремя спрятаться. Оба судна взяли на буксир и потащили в Неву. Оставшиеся семь шведских кораблей открыли по ним огонь из всех орудий. Дистанция была великовата, но каждый трофей получил по несколько ядер, повредивших их сравнительно слабые корпуса и рангоут. На следующий день призы отбуксировали под стены крепости и устроили салют из всех крепостных орудий, дав понять шведам, кому принадлежит Ниеншанц. После чего вице-адмирал Нуммерс отвел
эскадру подальше в море, а Петр Первый облегченно вздохнул, поверив, что Шлотбург теперь его.
        Десятого мая в бывшей кирхе, а ныне православной церкви, был отслужен праздничный молебен, после чего генерал-адмирал Головин, первый кавалер ордена Святого Андрея Первозванного, вручил точно такие же Петру Первому и Александру Меньшикову. Кстати, пока что эти ордена вышивают на мундире, сообщая о принадлежности к определенной, избранной группе людей, которых должно быть одновременно не более двенадцати человек. В металле они станут позже. Царь получил орден за номером шесть, а фаворит стал седьмым кавалером. Скромность царя меня порадовала. Как и память его фаворита.
        - Отблагодарю, - шепнул мне Александр Меньшиков, когда проходил мимо после торжественной церемонии.
        55
        После пятидневной попойки, последовавшей после этого торжественного мероприятия, на которой два полковника упились вусмерть в прямом смысле слова, генерал-фельдмаршал Шереметев, а вместе с ним и мой полк, был отправлен на запад, в рейд по территории противника. Первым пунктом был город Копорье, который в Смутное время перешел в какой-то там по счету раз от наших к шведам. Это была каменная крепость в двенадцати верстах от Финского залива, построенная еще в тринадцатом веке. Каменные стены были высотой метров шесть плюс пять башен с высокими островерхими крышами. Две круглые башни располагались по обе стороны ворот, к которым шел мост через естественный ров. Крепость стояла на каменной плите, так что рытье окопов и прочих осадных работ отпадало от слова совсем. Гарнизон состоял из сотни солдат под командованием майора Опалёва, сына коменданта Ниеншанца. У них было десять пушек малого калибра. Шереметев предложил гарнизону сдаться. В ответ майор Опалёв посоветовал нам убраться подобру-поздорову. Он был уверен, что нам такая твердыня не по зубам. И не только он.
        Генерал-фельдмаршал собрал командиров полков на совещание, которое свелось к его короткой речи:
        - Если штурмовать крепость, народу положим столько, что некем будет командовать. Напишу царю-батюшке, чтобы прислал мортиры и бомб побольше. Будем бомбить, пока не сдадутся.
        Мортиры прибыли двадцать пятого мая, на следующий день начали обстрел. Ночью в городе было светло, как днем, из-за многочисленных пожаров. Утром третьего дня майор Опалёв запросил пощады. Его отпустили в Нарву вместе с гарнизоном, но без пушек, знамен и пуль во рту. Вот если бы продержался еще пару дней, пососал бы пулю, а теперь будут сосать что-нибудь другое.
        Пограбив окрестности, мы перешли к городу Яму или, как называли его шведы, Ямбургу, расположенному на правом берегу реки Луга. Город осаждала армия под командованием генерал-майора Николая фон Вердена. Ей потребовалось две недели, чтобы вынудить гарнизон к сдаче. По приказу царя генерал-фельдмаршал занялся укреплением Ямбурга, как на шведский манер решил Петр Первый и дальше называть город. Пехотные полки были привлечены для выполнения фортификационных работа, а драгун и легкую конницу - казаков, татар, калмыков и башкир - разослали во все стороны для добывания провианта и разорения противника. Началась самая приятная война для каждого уважающего себя профессионального воина: враг трусливо разбегается и прячется, а ты грабишь и насилуешь в свое удовольствие.
        Тридцать первого июля в Ямбург прибыл Александр Меньшиков в сопровождение роты драгун. Царь дал ему наказ посмотреть, как укрепили город, и посовещаться с Шереметевым о планах на конец лета и осень. Генерал-фельдмаршал предлагал во второй половине августа двинуться дальше на запад, где еще было, что грабить. Петр Первый был не против, но боялся потерять Ямбург, который, как догадываюсь, должен стать базой для захвата Нарвы. Пепел позорного поражения под стенами Нарвы стучал в сердце царя.
        Александр Меньшиков остановился в доме мэра - двухэтажном каменном здании, которое стояло на центральной площади и десятью узкими окнами - на первом по два по обе стороны от входной двери и шестью на втором - смотрело на более скромную, в шесть окон, ратушу. У маленького и низкого каменного крыльца под жестяным навесом стояли в карауле три драгуна. Один - перед дверью, открывая и закрывая ее.
        Фаворит царя расположился в кабинете хозяина дома, перед дверью в который стояла еще пара караульных. Александр Данилович с бронзовым бокалом в правой руке сидел в низком кожаном кресле перед окном и наблюдал за людьми, которые проходили по площади. Такой вот нынче телевизор. Пользы от него не меньше, чем от настоящего в двадцать первом веке. На голове Меньшикова белый парик «аллонж» с длинными волнистыми локонами, одна прядь которого спускается на спину, а две - на грудь. Сделан парик не из волос, а из шелковых нитей, поэтому смотрится приятнее, что ли. Одет фаворит в кафтан, камзол и кюлоты, сшитые из голубого гродетура - тяжелой шелковой одноцветной ткани, которая получила название от города Тура, в котором была впервые произведена. По ткани сделана вышивка серебром в виде переплетающихся веток с листьями. На кафтане белый кружевной воротник, дорогой, скорее всего, французский или испанский. Все двадцать три пуговицы сейчас были расстегнуты. Двушовные рукава украшены высокими разрезными обшлагами с четырьмя декоративными пуговицами на каждом. Еще по пять пуговиц на клапанах карманов. Камзол
застегнут на девятнадцать пуговиц. Все пуговицы миндалевидной формы и оплетены серебряной канителью. На левой стороне груди прикреплена вышитая серебряной нитью и битью (расплющенной серебряной проволокой, пришитой обычными нитками) восьмиконечная звезда с распятым на косом кресте святым ордена Андрея Первозванного с девизом «За веру и верность». Пояс из голубого шелкового репса с серебряной застежкой в виде скачущей лошади. Штанины зачем-то стянуты под коленями поверх застегнутых пуговиц подвязками из серебряного галуна с серебряными пряжками. Чулки белые с серебряными нитками, пушенными спиралью. Черные кожаные башмаки с округлыми носами и серебряными бляшками в виде скачущих лошадей на подъемах. Александр Данилович Меньшиков у нас местечковая икона стиля. Говорят, Петр Первый как увидит его в новом наряде, так прыснет от смеха, а потом махнет рукой. Видимо, фаворит олицетворяет его второе «я», блестящее во всех отношениях. Зато во всех остальных расходах Александр Меньшиков удивительно прижимист, если не сказать конченный жлоб. Говорят, подав нищему полушку (не дать вообще ничего, выходя из церкви,
считалось грехом, а более мелких монет нет), обязательно учитывал ее в расходных книгах.
        У двери, рядом со столиком, на котором были кувшин и бронзовые кубки, стоял слуга - смазливый малый с таким же плутоватыми глазами, как у барина, и в такого же цвета кафтане, только из ткани подешевле и без серебра.
        - Садись, - махнул левой рукой Меньшиков на второе кресло, которое находилось слева от него. - Отведай рейнского.
        Кресло было мягкое и как бы обволакивающее. Сев в такое, начинаешь чувствовать, что жизнь удалась и больше не надо суетиться. Слуга подал мне бронзовый кубок с белым рейнским вином. Так русские называют сейчас все вина, привезенные из германских княжеств, но это, судя по янтарному оттенку и легкому терпкому вкусу, действительно с долины Рейна.
        - Привезли мне твое гишпанское вино, спасибо! - первым делом поблагодарил он и, отхлебнув из кубка, пожаловался: - Это хуже, смолой отдает.
        - Да, к нему надо привыкнуть, - не стал я спорить.
        - Получи указ государя, - фаворит, не поворачиваясь к слуге, махнул ему рукой. - Я помню, кто мне друг. Теперь ты генерал-майор. Разделишь свой полк на два и будешь ими и дальше командовать.
        - Благодарю! - произнес я, принимая от слуги запечатанный сургучом конверт.
        Русские только недавно начали пользоваться сургучом и называют его испанским воском, хотя на самом деле рецепт нынешнего, темно-красного, (в средние века был итальянский, позаимствованный у арабов, а те, скорее всего, взяли у индусов, бесцветный или зеленоватый, подкрашенный сосновым экстрактом) завезли португальцы из Ост-Индии. В конверте лежал указ о производстве меня в генерал-майоры, причем половину текста занимали титулы царя. Надо же, воевал всего ничего, а чин в кармане!
        - Мне самому назначить командиров полков или будет царская воля? - спросил я.
        - Сам решай, - отмахнулся Александр Меньшиков и перешел к делу: - Что скажешь, отпускать Шереметева в поход на Ливонию? Не нападут свеи на Ямбург, пока он там ходить будет?
        - Пусть оставит здесь пару полков пехотных и идет, - говорю я. С одной стороны мне скучно сидеть здесь, да и добычи маловато, а с другой понимаю, что неправильный совет может поставить крест на дружбе с фаворитом царя. - Даже если нападут, два полка продержатся до нашего возвращения, а мы вреда нанесем столько, что врагу не с чем будет в следующем году в походы ходить.
        - Ты не хочешь остаться здесь комендантом? - спрашивает он.
        - Нет, не для меня. Умру с тоски, - отвечаю я.
        - Вот и меня назначили комендантом Петрополя (так сперва царь назвал будущую столицу своей империи), сижу на болоте, как кикимора, от скуки вою. Если бы свеи не тревожили, совсем извелся бы, - пожаловался Александр Меньшиков.
        - У Санкт-Петербурга большое будущее. Думаю, государь перенесет в него столицу, и станешь ты не просто комендантом, - вангую я.
        - Вот и он теперь называет Санкт-Петербургом, говорит, славное место, - сообщил фаворит. - А по мне - болото оно и есть болото!
        - По мне - тоже, - соглашаюсь я, - но придется нам с тобой по царской воле там жить-поживать.
        - Чем ему Москва не нравится?! - тяжело вздохнув, восклицает он, после чего возвращается к предыдущей теме: - Так ты говоришь, пусть идет Шереметев?
        - Да, пограбим окрестности, сожжем магазины вражеские, а на следующий год на Нарву нападем, - подсказываю я.
        - Вот не зря он говорит, что ты с чертями знаешься! - восклицает весело фаворит царя. - Про Нарву государь только мне одному говорил и то по большому секрету, а ты уже знаешь!
        - Умеющему думать не трудно догадаться, что Московии надо захватывать всю Ингерманландию, чтобы иметь несколько морских портов и прямое сообщение с немцами и прочими голландцами. Если мы не вытесним отсюда свеев, придется еще не раз воевать с ними, - сказал я.
        - И государь так говорит, только не каждый умеет думать, - признается Александр Меньшиков.
        - Тебя ведь тоже считают колдуном, опутавшим царя, - напоминаю я в ответ.
        - Если бы! - мечтательно произносит он.
        - А царевича за что побил? - интересуюсь я, потому что дошли до нас слухи, что был бит наследник царским фаворитом.
        - За трусость! - запальчиво бросает Меньшиков. - Как в бой идти надо, прячется в церкви. Помолиться ему, видите ли, приспичило! Государь тоже зол на него из-за этого, обещал выпороть, как холопа. Не приведи бог, умрет Петр Алексеич, натерпимся тогда с этим поповичем!
        - Не натерпимся, не будет он царем, казнит его Петр Алексеевич за измену, - делюсь я познаниями истории России.
        - Откуда знаешь? - недоверчиво вопрошает Александр Меньшиков.
        - Одна бабка сказала, - отвечаю я.
        Сейчас это не отговорка, а весомый аргумент. Народ верит бабкам и дедкам, имеющим дар ясновидения. Меня тоже подозревают в подобном, но я сваливаю свои предсказания на таинственную бабку, к которой якобы время от времени езжу на консультации и плачу ей огромные деньги.
        Видимо, тема о наследнике скользкая, поэтому фаворит царя с присущей ему легкостью перепрыгивает на другую:
        - Значит, жить нам с тобой в Петрополе? И где там лучше обустроиться?
        - На Васильевском острове, с видом на Неву, - советую я. Насколько помню, именно там будут самые дорогие квартиры в Питере. - Только фундамент повыше закладывай. Там наводнения бывают высокие при сильных западных ветрах.
        - Да, говорили рыбаки, что там живут, что острова частенько затапливает, - подтверждает он. - Выберу место повыше.
        - Где-нибудь по соседству и мне местечко выдели, - прошу я.
        - Да там места, сколько хочешь, выбирай любое! - щедро разрешает фаворит царя и приглашает: - Вечером приходи сюда, ассамблею устроим.
        Ассамблея - это попойка с бабами, а не просто так. В походных условиях выглядит следующим образом: солдаты наловят в городе девок посисястее, пригонят в указанное место, там хозяин напоит-накормит гостей, а потом те из приглашенных офицеров, кто не слишком упьется, будут насиловать ассамблисток.
        56
        В конце августа мы переправились через реку Нарову у ее истока из Чудского озера возле деревни Сыренец. В поход пошли при двадцати четырех пушках девять драгунских полков, один пехотный на подводах и легкая конницы - казаки, татары, башкиры, калмыки. Два пехотных полка и один драгунский были оставлены для защиты Ямбурга. Александр Меньшиков хорошо усвоил поговорку про запас. Применяли тактику выжженной земли. Все ценное, включая молодых и здоровых людей, забирали, остальное разрушали и жгли. Мужчин на этот раз было меньше. Они бегают резвее. Драпала и шведская армия. По словам пленных, корпус тысяч из четырех солдат под командованием генерал-майора Шлиппенбаха стоял возле городка Зоммергузен, но, узнав о нашем приближении, начал уходить в сторону Ревеля, разрушая за собой мосты. Наша легкая конница на свежих лошадях преследовала его до Лаксы, но так и не смогла догнать. В этих краях шведы уже не сомневались в превосходстве русской армии, и наши солдаты поверили в себя.
        Пятого сентября мы вошли в Раковор или, как его назвали немцы, Везенберг. Это сравнительно большой город с каменной крепостной стеной и королевским замком с большим и крепким донжоном. Улицы, вымощенные булыжником, и кирпичные двух- трехэтажные дома были пусты. Над ними висело облако черного дыма, воняющего горелой кожей. Жители ушли вслед за шведской армией, подпалив магазины шведской армии, в которых, по имеющимся у нас сведениям, хранилось до десяти тысяч пудов муки, масла, соленой селедки, табака и пять тысяч новых драгунских седел. В винном погребе королевского замка были продырявлены все бочки. Вино, перемешавшись, образовало слой в метр глубиной.
        - Такой проклятый, злобный народ! - выругался в сердцах генерал-фельдмаршал Шереметев, увидев это безобразие.
        По его мнению, нельзя обращаться с вином так же плохо, как с людьми.
        - В аптеке много водки нашли, - утешил его полковник князь Мещерский.
        Князей Мещерских, командующих драгунскими полками, двое, Петр и Никита. Они погодки, но похожи, как близнецы, поэтому многие, включая меня и главнокомандующего, путают их.
        - Будем пить водку, - тяжело вздохнув, решает Шереметев, - а вино пусть пьет, кто захочет.
        Захотели все солдаты и даже некоторые младшие офицеры, которым не досталось водки. Гужбанили четыре дня, разрушая на похмелье все, что можно было, и разоряя окрестности. Некоторые отряды доходили до Нарвы и берега Финского залива. Затем подожгли уцелевшие дома в городе и пошли к Пайде или Вейсенштейну и дальше к Феллину - городу побольше Раковора, который располагался рядом с руинами замка Тевтонского ордена, бывшего одно время столицей ордена и разрушенного лет сто назад поляками, а теперь ставшего каменоломней для феллинцев. В городе был гарнизон из четырех пехотных и трех драгунских рот, который настолько стремительно драпанул от нас, что даже татары не смогли догнать, хотя знали, что вместе с солдатами отступают и богатые местные жители, унося с собой самое ценное. Здесь генерал-фельдмаршал разделил армию на четыре части и отправил в разные стороны разорять и грабить. Моему корпусу из двух полков, как самому малочисленному или по какой-то другой причине, выделил юго-западное направление, частично пограбленное в прошлом году, но и самое безопасное. Первым полком командовал теперь уже полковник
Магнус фон Неттельгорст, вторым - бывший командир первого батальона и премьер-майор, а ныне полковник Семен Кропотов. Два других командира батальонов стали подполковниками, а четвертый - преьер-майром в полку Немчуры, как за глаза называли бывшего моего заместителя солдаты и офицеры. Соотвественно, на освободившиеся должности с повышением звания пошли другие офицеры, унтер-офицеры и солдаты.
        В конце сентября мы, отягощенные добычей, пошли к Пскову. В этом году взяли больше, чем в прошлом, особенно скота и молодых женщин. У каждого моего солдата было по несколько наложниц. По вечерам в лагере случались склоки такой ядовитости, что позавидовали бы ток-шоу в двадцать первом веке. Из Пскова мои полки, в отличие от других драгунских, отправленных зимовать в Ямбург и Копорье, пошли на зимние квартиры в Воздвиженское. Судя по привету от Александра Меньшикова, который мне передал Шереметев, отпущенный на зиму в Москву к семье и путешествующий под охраной моих полков, память у царского фаворита отменная, и он знает, как отблагодарить меня.
        57
        По прибытию в Воздвиженское я отпустил всех солдат и офицеров на две недели в отпуск - неслыханное по нынешним временам распоряжение. Уехать на несколько дней по личным делам разрешалось только офицерам и то редко, а начиная с полковника - только по разрешению царя.
        - Ей богу, не вернутся! - прокаркал мой адъютант Мефодий Поленов, получивший недавно чин капитана, поскольку теперь был при генерал-майоре.
        - А куда они денутся! - уверенно произнес я и оказался прав, потому что не вернулся всего один солдат и только потому, что по пьянке свалился с мостков в реку и утонул.
        Вместо него в полк прибыл младший брат, на котором форма старшего висела мешком. Я не смог отказать такому грозному вояке.
        Война - это жизнь по заповедям от дьявола. Она опасней, зато интересней, насыщенней. Кто ее попробовал, тот по своей воле не бросит, а если заставят, то до конца жизни будет тосковать по ней. Дьявол лучше разбирается в людях. Работа у него такая. Мне вот война до сих пор не надоела. То есть, устаю, конечно, иногда сильно, хочется отдохнуть, но в отпуске уже через месяц становится скучно.
        Зиму я провел с семьей и охотничьими собаками. По мнению жены, собакам я уделял больше времени. Наверное, потому, что они меньше гавкают. Впрочем, ссорились мы редко. Анастасия Ивановна наслаждалась своим социальным положением. Слово генеральша пока в диковинку, поэтому кажется более весомым, чем даже боярыня.
        После святок генерал-фельдмаршал передал мне приказ к первому апреля быть с полками в Пскове. Пойдем осаждать город Юрьев, основанный Ярославом Мудрым, который теперь шведский Дерпт. Затем пришло сообщение от царя, что пойдем в Польшу помогать союзнику - саксонскому курфюрсту и польскому королю Августу Второму по кличке Сильный. Говорят, действительно силен физически, серебряные талеры гнет пальцами. Как полководец, явно уступает шведскому королю Карлу Двенадцатому, но, как правитель, на голову выше. Шведский король, видимо, считает, что война - это процесс, в котором результат не важен. Карл Двенадцатый разбивает саксонско-польскую армию, захватывает провинцию, потом следующую, а Август Второй в это время оказывается у него в тылу и освобождает оставшуюся без присмотра территорию. Вот так они и бегают по кругу уже который год, давая нам время модернизировать и закалять в легких боях армию и захватывать города. Уже перед самым выходом пришло сообщение, что польский король арестовал при выезде из Вроцлава князей Якуба и Константина Собеских. Первый был претендентом на королевский престол, как
ставленник Карла Двенадцатого. Теперь оба сидели в тюрьме в Силезии, и нужда в нашей помощи отпала. Шереметеву опять было приказано с первой травой идти к Дерпту.
        Двенадцатого апреля в поход отправился генерал-майор Николай фон Верден с пехотными полками на лодках. В его задачу входило встать возле устья реки Эмбах или по нашему Омовжа и воспрепятствовать появлению в Чудском озере шведской флотилии, которая повадилась грабить наши прибережные деревни и села. Генерал-майор оказался смышленым. Он напал на шведскую флотилию в узком месте, где она не могла развернуться и удрать, и захватил одиннадцать из тринадцати судов. Одно, замыкающее, таки дало дёру, потому что не успело влезть в узость, а второе - четырнадцатипушечный галиот «Королус» - взорвал командор эскадры Летерн фон Герцфельд, который, по рассказам уцелевших его подчиненных, был пьян в доску. Вот так мы обзавелись собственной флотилией. К сожалению, доверили ее не мне, поэтому ничем особым себя не проявила, занимаясь лишь подвозом провианта и боеприпасов.
        К Дерпту наша армия добралась девятого июня. Генерал-фельдмаршал Шереметев, видимо, сделал вывод, что городов у шведов много, а жизнь у него одна и та приближается к концу, так что спешить ни к чему. В Дерпте засело около четырех тысяч шведских солдат при ста тридцати трех пушках. Командовал гарнизоном полковник Карл-Густав Шютте, которому мы пока еще не били морду и который, по словам пленных, был горяч и суетлив, так что должен посопротивляться. Свой лагерь генерал-фельдмаршал Шереметев разбил юго-западнее города, возле мызы Копкоя, между Венденской и Псковской дорогами, корпус генерал-майора фон Вердена встал северо-восточнее, на другом берегу реки, при Ратсгофе, на Нарвской дороге, а мой корпус и корпус полковника Федора Балка из двух пехотных полков и четырех сотен псковских стрельцов - севернее, за деревней Текельфер, на Рижской дороге. Полковников Балков два - старший Николай и младший Федор. Старший в фаворе у Шереметева, поэтому со своим полком остался охранять обоз.
        Пехотинцы Федора Балка вместе с частью моих драгун тут же приступили к земляным работам напротив ворот святого Якова. Руководил работами майор Коберт - худой белобрысый тип с тихим голосом и мутными глазами снулой рыбы, вроде бы саксонец, но явно со шведскими корнями. Может быть, мне так казалось из-за того, что приказы он отдавал правильные, но всегда это был не самый лучший вариант. Между предателем и недоучкой я выбирал более приятное.
        - Здесь наши батареи будут накрывать вражеские с надвратных башен. Не лучше ли наши поставить вон там, напротив куртины, которая ниже и слабее? - предложил я более выгодное место немного восточнее.
        - Можно и там, - сразу согласился майор Коберт и принялся поливать меня теорией из учебников фортификации: - У каждого из этих мест есть свои преимущества и недостатки. Там будет спокойнее, но придется рыть больше апрошей (ходов сообщения)…
        - Ничего, лучше рыть апроши, чем могилы, - оборвал его я.
        Майор не стал со мной спорить, поехал давать ценные указания подчиненным генерал-майора фон Вердену.
        - Немцу наших солдат не жалко, - глядя в спину Коберту, сказал полковник Федор Балк, который был сыном лифляндского помещика фон Балкена, перешедшего со шведской службы на русскую еще при Алексее Михайловиче и добравшегося до чина полковника.
        Сыну чин достался быстрее и легче, благодаря женитьбе на Модесте Монс, старшей сестре царской любовницы Анны Монс, называемой в народе Кукуйской царевной и попавшей в опалу в прошлом году, когда среди вещей утонувшего саксонского посланника Кенигсека нашли любовную переписку с ней. Если бы не эти письма, Кукуйская царевна стала бы императрицей, а Федор Балк - генерал-фельдмаршалом и не только. А теперь он - всего лишь муж отъявленной стервы, о которой легенды ходят по всей Москве и не только, даже моя жена слышала о ней.
        Я оставил полковника наблюдать за ходом земляных работ, а сам отправился в лагерь. Основной задачей моего корпуса была разведка и наблюдение за врагами севернее и северо-западнее города на глубину тридцать верст - на столько всадник, не слишком утомляя коня, может удалиться от лагеря и вернуться до темноты и доложить об увиденном. Вспомогательные задачи - добыча провианта для армии и ловля по ночам вражеских лазутчиков и разбегающихся горожан.
        Тринадцатого июня начали обстрел Дерпта из всех орудий. От наших бомб и раскаленных ядер в городе часто случались пожары. Шведы отвечали, причем больше всего доставалось солдатам полковника Балка, которые ближе всех подобрались к крепостным стенам.
        Через две недели в полдень комендант Карл-Густав Шютте решил проверить на вшивость именно наши позиции, как самые опасные. Около тысячи пехотинцев и кавалеристов под командованием полковника Тизенгаузена вышли из города через ворота святого Якова и поперли на наши апроши. Время атаки выбрали не случайно. До сих пор на Руси после обеда принято спать. Как завезли византийские греки к нам средиземноморскую сиесту, так, несмотря на большие различия в климате, она и существует. Кто не спит после обеда, тот нехристь и враг Церкви, царя и народа. Шведы, видимо, поспешили, не дождались, когда часовые прикемарят. Те заметили врага и подняли тревогу.
        Я тоже спал в своем шатре. Звук трубы принял за кошмарный сон. Иногда мне снится, что трубят тревогу, а у меня нет сил подняться.
        - Буди генерала! - послышалось возле шатра.
        - Не сплю! - крикнул я, соскочил с нар, сколоченных здесь для меня солдатами, и начал натягивать ботфорты, предполагая, что разведка проморгала вражеский корпус, идущий на помощь осажденным.
        В это время прозвучали пушечные выстрелы со стороны шканцев, а затем стрельба из фузей. Значит, вылазка гарнизона, что не так опасно для моих полков, которые в полутора верстах от города. Пока шведы доберутся до нас, успеем подготовиться.
        Не стал дожидаться, пока будет готов весь полк, поскакал к городу с теми, кто уже был на конях. Остальных должен был привести полковник Магнус фон Неттельгорст, который первый среди равных командиров полков. Когда мы прискакали к нашим апрошам, шведы уже закрывали за собой городские варота святого Якова. Между воротами и нашими позициями валялось с полсотни убитых и тяжело раненых шведов, а двоих легко раненых взяли в плен. У нас потерь не было
        - А что так мало перебили?! - удивленно спросил я полковника Федора Балка, когда он рассказал, что случилось.
        - Пушкари в спешке зарядили ядрами. Картечь далеко лежала, были уверены, что не пригодится, - ответил он и добавил мечтательно: - Если бы подпустили ближе да жахнули картечью…
        Я ему сказал, кем была бы бабушка, если бы имела такое увесистое счастье, как у дедушки, после чего приказал своим драгунам возвращаться в лагерь.
        58
        Второго июля около полуночи к Дерпту прибыл царь Петр Первый. Он осаждал Нарву, но нашел время и для нас. Видимо, под Нарвой было еще скучнее. Рано утром, в шестом часу, царь, одетый в черную треуголку, из-под которой свисали длинные, черные и давно не мытые волосы, простой холщовый темно-коричневый кафтан голландского кроя, но с узким, так называемым, шведским воротником, черные кюлоты, потертые на коленях, и залатанные и давно не стиранные, белые чулки, начал обход позиций в сопровождении своей свиты и генералов и полковников нашей армии. Вышагивал длинными ногами, обутыми в грубые тупоносые башмаки, так быстро, что многие за ним не поспевали, особенно Шереметев. Генерал-фельдмаршал был в кафтане, на котором вышит мальтийский крест. Лукавый царедворец знал за собой вину и пытался сыграть на необъяснимой любви царя к мальтийским рыцарям. Шереметьев был у них с дипломатической миссией, пытался зазвать в коалицию против турок, но у мальтозов силенок сейчас хватает только на защиту своего острова и нападение на мелочь пиратскую и османские прибрежные деревни, поэтому отделались посвящением царского
посланника в командоры.
        Петр Первый не повелся на мальтийский крест, сразу отругал Шереметева за то, что так далеко от города расположил свой лагерь и за неудачно выбранное место для апрошей:
        - У меня под Нарвой обоз ближе стоит! Потому и результата нет. Апроши ты где сделал?! Где посуше! А тут фортеция сильна, больверки с двойными фланками!
        - Батюшка-государь, не вели казнить! - лебезил пятидесятидвухлетний Шереметев перед тридцатидвухлетним царем. - Где инженер сказал, там и нарыли. Я в этом деле не сведущ, на него понадеялся.
        Зато апроши полковника Федора Балка царь похвалил:
        - Вот здесь Коберт правильно все сделал! Только все равно фортеция в этом месте крепка, бомбы зря метали!
        - Майор Коберт в другом месте предлагал, мы сами здесь выбрали, - заложил полковник Федор Балк, не уточнив, кто именно выбрал.
        - И правильно сделали! - хлопнув полковника по спине, сказал Петр Первый. - Майор - человек знающий, но мягкий. Надо его послушать и выбрать лучший вариант.
        Затем мы переправились на оборудованном севернее апрошей пароме на противоположный берег реки, где нас поджидал на красивом вороном жеребце генерал-майор Николай фон Верден. Когда паром приблизился к берегу, генерал-майор слез с коня и на коротких кривых ногах зашкандыбал навстречу царю.
        - Ты апроши делал там, где майор Коберт сказал? - первым делом спросил Петр Первый.
        - Не совсем. Грешен, не послушал его. Майор предлагал на сухом месте делать, а я в болото уже залез, чтобы поближе к крепости подобраться. Стены здесь худые, так и ждут, кто бы помог завалиться, а земляной равелин низкий и тощий. Здесь бы проломы и сотворить, - виноватой скороговоркой выложил генерал-майор.
        - И правильно сделал, что не послушал! - похвалил его царь и приказал генерал-фельдмаршалу Шереметеву: - Ночью перевести сюда полк Николая Балка. Хватит ему отсиживаться в обозе! Перетащить все осадные пушки, но так, чтобы свеи не догадались, и поставить напротив Русских ворот. Русские должны входить через Русские ворота! - изволил пошутить Петр Первый. - На остальных позициях оставить пушки малые, пусть постреливают иногда. Апроши ведите к башне Пейнтурм. И незаметно готовьте плоты. Когда пробьем стену, столкнем плоты в реку и свяжем в мост.
        - Сделаем, государь-батюшка! - обрадовавшись, что отделался легким испугом, воскликнул Шереметев.
        - Что-то в горле пересохло, угости нас флином, - обратился царь к Николаю фон Вердену.
        Флин - смесь подогретого пива с водкой или другим крепким напитком и лимонным соком - любимый напиток английских матросов. Царь не зря съездил в Англию.
        - Пойдем ко мне в шатер, заодно и перекусим, чем бог послал, - пригласил генерал-майор фон Верден.
        Все подданные знают, что царь вечно голоден. Говорят, за день может побывать в гостях в десяти домах и в каждом пожрать от души. В шатер вместе с ним зашел только генерал-фельдмаршал Шереметев. Остальных ждал накрытый стол на открытом воздухе. Все подданные знают, что свиту царя надо обязательно накормить и особенно напоить. Если, уходя, Петр Первый увидит, что его свита трезва и голодна, не сносить хозяину головы. Сегодня бог послал Николаю фон Вердену жареную говядину, гусей, кур, речную разнорыбицу и лесную землянику. Ягоды наверняка вчера собирали солдаты. Всё лучше, чем в болоте киснуть. Кроме флина нам подали приличное венгерское вино, очень похожее на токайское. Наверное, разбавили его более дешевым, надеясь на неразборчивость московитов.
        Посиделки затянулись до полудня, после чего царь изволил почивать на кровати генерал-майора фон Вердена. Всем остальным тоже полагался отдых, поэтому я с полковником Федором Балком отправился в наш лагерь.
        - Не успел доложить ему, что это ты подсказал, где апроши делать, - тщательно изображая извиняющийся тон, произнес Федор Балк.
        - Ерунда! - отмахнулся я. - Мне следующий чин не скоро дадут, как бы не выслуживался.
        - Как знать! - возразил он. - Государь скор и на расправу, и на награду. Не угадаешь, что получишь.
        Вот за это я и не люблю монархию. Впрочем, все остальные политические системы тоже не вызывают у меня восхищения, если решение казнить или наградить принимаю не я.
        59
        За две ночи на левый берег реки Эмбах переправили двадцать пять больших, осадных пушек и пятнадцать мортир. За это время апроши довели почти до самой воды. Впрочем, в окопах воды и так было по пояс. Тринадцать пушек поставили на самом берегу, чтобы били почти в упор. В полдень шестого июля начали обстрел города со стороны позиций генерал-майора фон Вердена. Били целую неделю день и ночь. Грохот стоял такой, что, когда все батареи вдруг на короткое время замолкали, от тишины начинало звенеть в ушах. Представляю, каково было горожанам. Сидишь себе дома, а вдруг непонятно откуда прилетает бомба, проламывает крышу и взрывается в комнате, разнося к чертовой матери тебя и твоих близких и поджигая всё. Наверное, всю неделю в погребах и подвалах прятались.
        К двенадцатому июля в Русских воротах, башне Пейнтрум и куртине между ними появились проломы. Ночью наши навели мост через реку, а вечером следующего дня триста гренадеров под командованием подполковника Жидка перебрались на правый берег, к палисаду. Шведы попробовали столкнуть десант в воду, но поучили отпор. Наши послали подкрепление под командованием полковника Вестового. Всего на правом берегу скопилось около двух тысяч человек. При этом со всех остальных сторон наши демонстрировали готовность перейти в атаку, оттягивая на себя большую часть гарнизона.
        Мои полки, спешенные, простояли всю ночь позади апрошей полковника Федора Балка, рядом с его пехотинцами. Ночь была светлая, мы хорошо видели шведских солдат на крепостных стенах, а они нас. Если дадут команду, мы пойдем на штурм и начнем убивать их, совершенно незнакомых нам людей, которые ни в чем передо мной и моими солдатами не провинились. Шведы будут взаимно вежливы. Под утро некоторые наши солдаты, заснув, падали на своих товарищей, что вызывало ругань одних и смех других. Время от времени по моему приказу драгуны громко орали, изображая атаку и чтобы стряхнуть сонливость. Впрочем, большинству не давали заснуть звуки рубилова на берегу реки. Судя по интенсивности стрельбы, взрывам гранат, грохоту легких пушек и мату-перемату на двух языках, дрались там жестоко.
        К рассвету звуки боя начали перемещаться вглубь города, и на крепостных стенах уменьшилось количество солдат. Нам бы сейчас воспользоваться этим, пойти на штурм, но приказа не было, а проявлять инициативу я не хотел. Зачем губить драгунов?! Я к ним привык, а они - ко мне. Выслуживаться мне тоже нет резона. И так получил больше, чем хотел.
        Часов около шести я услышал в городе бой барабана. Отбивал он капитуляцию. Правда, не долго. Через несколько минут застучал второй и тоже быстро заглох. Затем нужная мелодия была исполнена трубачом. После чего стрельба начала затихать, а потом и вовсе прекратилась.
        - Без нас справились, - сделал я вывод.
        - Жаль! - искренне произнес полковник Федор Балк.
        Ночью он, чтобы скоротать время, рассказал мне, что Марта Скавронская какое-то время была его служанкой, а теперь царю угождает. Мол, именно из-за этого, а не из-за блудливой свояченицы, полковник теперь в опале.
        - Гордись! Скоро будешь хвастаться, что тебе прислуживала царица! - шутливо произнес я.
        - Думаешь, государь женится на ней?! - не поверил Федор Балк.
        - А почему нет?! Он обожает простое и вульгарное, а кого еще проще и вульгарнее можно найти?! - сказал я.
        Будущую императрицу я не видел. Говорят, коренаста, некрасива, намалевана и с неистребимыми ухватками служанки. Можно вывезти девушку из чухонской деревни, но нельзя вывезти чухонскую деревню из девушки.
        Оставшихся в живых три с лишним тысячи шведских солдат вместе с семьями разделили на три части и отправили в Выборг, Ревель и Ригу. Без знамен, литавр и пушек, но с провиантом на месяц. Оружие разрешили иметь только одной роте в каждой колонне, причем отобрали у них хорошее и дали плохое - ответ на подобный поступок шведов после победы над нашими под Нарвой. При этом Петр Первый раздолбал генерал-фельдмаршала Шереметева за быстрое подписание и такие легкие условия капитуляции.
        - Мы бы и так захватили крепость, оставалось немного нажать! - возмущался царь.
        Так понимаю, преклонением перед шведами Петр Первый переболел, больше не будет отпускать с оружием и пулями во рту. Комендант генерал-майор Карл-Густав Шютте поехал с царем и нашим войском к Нарве. Вроде бы не пленником, но под присмотром, без своей воли. Комендантом Дерпта был назначен полковник Федор Балк. Не зря он промолчал, кто выбрал правильное место для апрошей.
        60
        Гарнизоны Нарвы и Ивангорода насчитывали вместе четыре с половиной тысячи человек при пятистах шестидесяти пушках. Комендантом был все тот же Рудольф Горн, ставший генерал-майором, благодаря той победе над русскими. К моменту нашего прихода к городу, там уже стояла большая армия под командованием генерал-фельдмаршал-лейтенанта Георга Огильви, потомка древнего шотландского рода, но теперь подданного Священной Римской империи. Его только в этом году переманили на русскую службу, пообещав платить семь тысяч рублей в год.
        Кстати, рубль перестал быть счетной единицей, а превратился в серебряную монету одного веса с талером и равную ста копейкам. На аверсе был портрет Петра Первого, а на реверсе - двуглавый орел. В детстве я мечтал раздобыть такую монету. В соседнем доме жил нумизмат, который обещал дать за нее офицерский кожаный ремень - мечту всех пацанов Донбасса. Увы, мечта осуществилась тогда, когда ремни мне нужны были генеральские.
        Наши уже успели перехитрить шведов, изобразив колонну генерал-майора Шлиппенбаха, идущего на помощь осажденным, и перебив человек триста, а затем вышли навстречу ему и разбили вдрызг. Шлиппенбах сумел удрать только с парой сотен всадников. Но осада продвигалась плохо. Ждали осадные пушки, часть которых мы и доставили. Остальные прибыли из Санкт-Петербурга. Их сперва везли к Выборгу, а потом развернули к Нарве. Обстрел начали в воскресенье тридцатого июля. Били из сорока пушек большого калибра и двадцати четырех мортир в основном по бастионам «Гонор» («Честь») и «Виктория» («Победа») и Ивангороду. При выборе мест обстрелов пользовались добытыми мною чертежами. У бастионов высокие и мощные, толщиной три метра, передние стены, внутри которых находятся сводчатые тоннели и двухэтажные казематы, свет в которые попадал черед проемы в стене расположенные через семь метров и служащие для ведения огня. Фасы длинные, а фланки короткие. Куртины тоже короткие, а перед ними через сухой ров широкие равелины - сооружения треугольной формы в промежутках между бастионами, для их поддержки перекрестным огнем. Они на
метра полтора были ниже крепостных стен. Равелин между «Гонором» и «Викторией» не был закончен. Наверное, это была одна из причин, по которой эти два бастиона выбрали для обстрела и последующего штурма. Почти каждый день нашей армии подвозили дополнительные осадные пушки и мортиры, которые использовали против других бастионов. В городе каждый день вспыхивали пожары. Однажды взорвался цейхгауз.
        На следующее воскресенье в десять часов утра, когда царь был на литургии, фас бастиона «Гонор» осел, земляной бруствер свалился в ров, засыпав часть его. Петр Первый счел это божьим предзнаменованием.
        - Разрушили бастион «Честь» - падет и честь крепости! - решил он.
        После полудня генерал-фельдмаршал-лейтенант Огильви послал к коменданту Нарвы переговорщика - бывшего коменданта Дерпта полковника Шютте. Шведам предложили почетные условия сдачи. Генерал-майор Горн, так понимаю, решил повторить свой подвиг и заслужить следующий чин, потому что ответ дал только на следующий день и не просто отклонил предложение, а еще, мягко выражаясь, пообещал отыметь нас так же, как и четыре года назад. Видели бы вы лицо Петра Первого, когда ему передали эти слова! В последнее время тик у царя случался все реже, но в этом случае щека дергалась так, что я, знавший, чем закончится осада, но не знавший судьбу коменданта, пожелал генерал-майору Горну погибнуть в бою.
        Во вторник, на девятый день обстрелов, царь собрал в шатре командующего Огильви всех генералов и полковников. На повестке был всего один вопрос: когда штурмовать Нарву? К тому времени наши артиллеристы пробили брешь и в «Виктории». Первыми мнение высказывали полковники, как самые низшие по званию. Начали с последних из присутствующих, получивших этот чин - Магнуса фон Неттельгорста и Семена Кропотова. Я уже обсуждал с ними осаду города, высказал предположение, что пришло время штурмовать крепость.
        - Пора атаковать! - коротко из-за не очень хорошего знания русского языка и бодро из-за склонности еще с боцманских времен к силовому решению любого вопроса рявкает полковник Магнус Неттельгорст.
        - Два бастиона уже порядком разрушили, можно штурмом взять их и прорваться в город, - более подробно высказывает ту же мысль полковник Семен Кропотов.
        Остальные полковники своими словами показали, что тоже не трусы.
        Когда дело дошло до самого свежего из генералов, я сказал:
        - Не помешает, если и с других сторон будут атаковать, точнее, изображать атаку, чтобы враг не перебросил все силу в одно место, к этим двум бастионам. Желательно было бы нанести и отвлекающий удар где-нибудь еще. Шведы наверняка предполагают, что нападем мы именно на разрушенные бастионы, подтянули туда солдат, сняв их с других направлений. Даже если этот удар окажется нерезультативным, силы противника он на себя оттянет.
        Остальным генералом поддерживать конкурента было не с руки, поэтому высказались только за штурм. Зато меня поддержал генерал-фельдмаршал Огильви, с которым я на днях обменялся несколькими фразами на шотландском. Оказалось, что этот язык я знаю лучше, чем потомок шотландцев, что не помешало командующему осадой Нарвы посчитать меня почти земляком. В итоге моя инициатива была наказана исполнением.
        - Атакуем завтра утром, - принял решение Петр Первый. - Сформируем три штурмовые колонны: первая под командованием генерал-поручика Шембека будет атаковать бастион «Виктория», вторая под командованием генерал-майора Чамберса - бастион «Гонор», а третью на бастион «Глория» поведешь ты, - направив на меня указательный палец с обгрызенным ногтем и широкими, будто распухшими, суставами, сказал он и добавил: - Оттянешь на себя свеев, сколько сумеешь. - После чего потребовал: - Всем трем колоннам заготовить лестницы и ночью тайно перенести их в шанцы. Отберите штрафников, пусть несут лестницы, искупают вину в бою.
        Оказывается, штрафные роты и батальоны придумали не в двадцатом веке!
        - Лучше атаковать не утром, а после полудня, - вмешался я.
        Раз уж посылают на убой, надо оговорить поблажки.
        - Почему? - спросил Петр Первый раздраженно.
        После обеда у него сон, даже важные дела должны ждать, когда царь проснется.
        - Враг знает, что после обеда мы спим, и сам отдыхает. Наверняка на позициях останутся только караульные. Пока они поднимут тревогу, пока подтянутся остальные и приготовят оружие к бою, мы успеем преодолеть часть препятствий, положим меньше людей, - ответил я.
        Петру Первому явно не хотелось соглашаться со мной, но захват Нарвы был важнее:
        - Хорошо, начнем после полудня. Сигналом к атаке будут выстрелы из пяти мортир по очереди.
        Я не стал объяснять, что пять мортир разбудят и мертвого, а живых уж точно насторожат, вместо этого попросил:
        - Мне гренадеры нужны, хотя бы полсотни. Чем больше шума буду производить, тем больше солдат перекинут на бастион «Глория».
        - Получишь роту гренадеров, - пообещал царь, не глядя в мою сторону.
        Так понимаю, если я погибну во время штурма, Петр Первый не сильно опечалится.
        61
        Когда молчат пушки, поют птицы. Может быть, птицы поют и во время стрельбы, но я их не слышу. Уже с час наша артиллерия молчит по случаю обеденного перерыва, и откуда-то, как мне кажется, с неба, голубого и почти чистого, с единственным маленьким белым облачком, доносятся звонкие трели. Что за птица - не знаю, но точно не чибис. Пение чибиса я с детства отличаю от любого другого. В музыкальной школе меня так долго мучали песенкой «У дороги чибис, у дороги чибис…», что я готов был передавить всех чибисов на свете. Пока не начал ездить на ставок Греково. Никто не смог мне объяснить, почему ставок так называется, ведь греков в наших краях маловато. Это была балка в степи, по которой тек ручей. Ее перегородили греблей, чтобы было, где поить колхозный скот. Я еще застал времена, когда в колхозе, поля которого начинались сразу за последними домами города, было большое стадо коров. Позже их всех порезали, потому что стране было нужно мясо. К ставку вела грунтовая дорога, проложенная через два поля, пологая и длинная. Мы неслись по этой дороге на велосипедах, все быстрее и быстрее, кто первый, а над
нашими головами тревожно звенели чибисы, будто озвучивая ту смесь страха и восторга от сумасшедшей езды, которая распирала нас. С тех пор пение чибиса для меня - это ключ к порталу в счастливом детстве.
        Я сижу на корточках в глубоком окопе, прислонившись спиной к нагретой солнцем стенке его. Смотрю на другую стенку, более темную вверху и светло-коричневую ниже. Земля высохла и покрылась трещинами. Слева от меня сидит на заднице адъютант капитан Поленов, а справа - полковник Магнус фон Неттельгорст. В отличие от меня, не желающего иметь такое счастье, как геморрой, они не знают, что это такое. А может, обзавелись уже, но понятия не имеют, где и почему. Еще правее в наш окоп под углом градусов семьдесят пять втыкается другой, который доходит до рва, который был заполнен водой, но связь с рекой засыпали на входе выше по течению и на выходе ниже да еще и обвалившийся бастион «Гонор» в третьем месте перекрыл движение воды. В итоге уровень ее сильно понизился, а потом наши бойцы докопались до него и начали ссыпать туда землю, образовав еще один переход прямо к бастиону «Глория». Раньше ров был сухим, но перед приходом нашей армии шведы соединили его с рекой. Равелина между бастионами «Гонор» и «Глория» нет, не успели враги соорудить, за что им большое спасибо. В этом окопе лежат прислоненные к стенкам
несколько лестниц. Мне видны только концы из светлой древесины, недавно лишившейся коры, двух лестниц. Вижу и двух драгунов возле них. Остальные за поворотом. Это нарушители дисциплины или, как я поделился маркером советской армии, чипки - от ЧП (Чрезвычайное Происшествие). Их по четыре человека на каждую лестницу. Дальше сидят, прислонив фузеи к стенке окопа напротив себя, гренадеры из приданной нам в помощь роты. Они рослые, не ниже метр семьдесят пять. Я тоже пока считаюсь рослым, хотя уже не так выделяюсь, как лет сто-двести назад. У гренадеров шапки островерхие, как и у драгунов, только без шлыка, потому что им тоже надо перебрасывать ремень фузеи через голову, чтобы нести ее за спиной, а руки были свободны, чтобы держать поводья и палаш (драгуны) или гранату и горящий фитиль (гренадеры). В треуголке такой маневр делать труднее, за углы цепляешься. Гранаты лежат в сумках, которые сейчас стоят справа от владельцев. В каждой сумке, в зависимости от диаметра гранаты (от семи до пятнадцати сантиметров), их от трех до пяти. Это пустотелые рубчатые ядра, начиненные порохом, к которому идет фитиль через
деревянную пробку, воткнутую в затравочное отверстие. Еще в пробку начали вставлять снаружи веточки-стабилизаторы, чтобы граната летела все время пробкой назад, а изнутри - свинцовую пулю, которая при ударе о твердую поверхность выпадает и утягивает за собой к пороху горящий фитиль. То есть, если первые гранаты срабатывали при догорании фитиля до пороха и частенько их успевали вернуть назад и даже получить во второй раз, то теперь взрыв происходил и от удара, хотя бывали разные варианты. Нынешние гранаты имеют свойство взрываться, когда им вздумается, или не взрываться вообще. Так что гренадер - это жизнь короткая, но не скучная, за что им платят на треть больше, чем остальным пехотинцам. Возле ближнего гренадера чадит костерок, от огня которого по команде атаковать подожгут длинные фитили, чтобы нести их в левой руке и поджигать фитили гранат в правой. Я вчера проинструктировал гренадеров, объяснил, что в первую очередь должны швырять гранаты внутрь бастиона через бойницы. Каменный двухуровневый бастион, хорошо держит удары извне, а вот взрыв одной гранаты внутри способен вывести из строя весь личный
состав данного уровня. Драгуны пойдут второй волной, поэтому ждут во второй и третьей линиях апрошей. Кроме фузеи с примкнутым штыком и палаша, у каждого за пояс заткнуты по два заряженных пистолета, закупленных мною в Англии для нужд российской армии. У меня тоже два пистолета в кобурах и сабля в ножнах. Винтовку брать не стал. Снайперская стрельба во время штурма вряд ли потребуется, и саблей я работаю лучше, чем штыком, тем более, что в помещении она удобнее.
        Сильно хочется спать. Привык к российской сиесте. Я зеваю так широко, что начинают болеть скулы. Вслед за мной зевает адъютант Поленов. Полковник Магнус фон Неттельгорст спать не хочет. Он еще не приобрел эту дурную привычку. Как обычно перед боем, лицо его сосредоточено. Наверное, молится про себя, хотя впечатление такое, что считает до ста, чтобы заснуть, но никак не получается.
        Я достаю серебряные карманные часы. Начало второго. Пора бы атаковать. Кстати, у русских циферблат не на двенадцать, а на семнадцать часов - наибольшая продолжительность светового дня и ночи в разное время года. То есть, время делилось на дневное и ночное, поэтому дважды в сутки, хотя понятия «сутки» еще не существует, часовщик переводил стрелки в исходное положение для наступающего времени, проверяя по специальным таблицам момент восхода и захода солнца. Относилось это только к башенным часам, для бедняков. У богатых были иностранные часы, настенные или карманные, с двенадцатичасовым циферблатом.
        Где-то неподалеку грохочет мортира. Все знают, что сигнал к атаке - пять выстрелов подряд из мортир, поэтому напрягаются и прислушиваются. Второй выстрел, третий… Я встаю, стряхиваю комочки земли с левого тупоносого черного башмака с позолоченной пряжкой в виде парусника на подъеме, как будто обидно будет умереть в грязных башмака. …четвертый выстрел, пятый.
        Я поворачиваюсь к гренадерам и произношу как можно веселее:
        - Ну что, братцы?! За царя, за родину, за веру?!
        - Так точно, господин генерал! - бодро отвечает ближний гренадер и вместе с двумя сослуживцами поджигает от костерка длинный фитиль.
        - Тогда вперед! - рявкаю я.
        Концы лестниц и два драгуна исчезают, а вслед за ними бегут гренадеры с дымящимися фитилями в левой руке. Привстав на мысочки, я смотрю над верхним краем окопа, как проштрафившиеся драгуны перебегают с лестницами через ров, приставляют их к дальней его отвесной стенке, чтобы быстрее выбраться наверх. Гренадеры начинают карабкаться по ним. Какой-то нетерпеливый драгун тоже лезет по лестнице, но его хватают за сапог и стягивают. Вот тут и раздается первый мушкетный выстрел из бастиона «Глория». Сперва я подумал, что попали в бестолкового драгуна, но он поднимается, смотрит на лестницу, которую утягивают наверх, а потом поднимается по другой вслед за своими однополчанами. На дне рва накапливаются все больше драгунов. Шведы стреляют по ним чаще. Наверное, подтянулся весь гарнизон. Один драгун падает навзничь, другой оседает, схватившись обеими руками за простреленную голову.
        Первый гренадер поднимается по длинной лестнице до амбразуры в нижнем уровне бастиона, откуда торчит кончик ствола трехфунтового фальконета. Поджигает фитиль гранаты и странным движением - толчком от груди - отправляет ее внутрь бастиона, а потом продолжает карабкаться вверх. Я жду взрыв, но его нет. У этой амбразуры останавливается второй гренадер, достает гранату из сумки - и в это время я слышу глухой грохот и вижу, как из амбразуры выплескивается черно-серое облачко дыма и пыли или каменной крошки. Следом взрывается вторая граната, закинутая в этот уровень бастиона, но через другую амбразуру. Затем раздаются почти одновременно четыре взрыва - по два на каждом уровне. Интенсивность стрельбы шведов резко падает. Под стенами бастиона накапливается все больше драгунов, некоторые уже карабкаются по лестницам вслед за гренадерами.
        В районе бастиона «Гонор» раздается мощный взрыв. Я вижу, как летят камни, бревна и земля. Наверное, наши взорвали мину, подведенную под крепостную стену или бастион «Виктория», расположенный за «Гонором», или шведы взорвали запасы пороха вместе с врагами, которым он мог достаться. В любом случае от такого взрыва пострадали обе стороны.
        - Пора и нам, - говорю я не столько своим подчиненным, сколько себе, и вклиниваюсь в цепочку из драгунов, спешащих по окопу ко рву.
        - Генерал с нами! - слышу за спиной радостную фразу, которую передают по цепочке.
        Наверное, рядом с генералом веселее умирать. Или есть шанс, что твой подвиг заметят и оценят по достоинству. Я постоянно забываю эту свою обязанность. Полковник Магнус фон Неттельгорст доработает за меня. Он ничего не пропускает, ни плохое, ни хорошее, за что подчиненные к нему неравнодушны, но по-разному.
        Земля во рву была сырая, вминалась под ногами, хотя передо мной там уже прошла пара сотен человек. Осталась грязь и на некоторых перекладинах лестницы. Такое впечатление, что кто-то специально останавливался на каждой перекладине и счищал грязь с подошв своих сапог. Наверху лежало несколько трупов шведов, двух гренадеров и одного драгуна. Внутри бастиона еще стреляли и орали, но не яростно. Можно считать, что бастион «Глория» захвачен. Я замечаю русские знамена на развалинах бастиона «Гонор» и на бастионе «Виктория». Значит, и они уже захвачены.
        - Прапорщика сюда! - кидаю я своему адъютанту. - Пусть установит здесь знамя полка, чтобы все знали, что бастион захвачен.
        - Будет сделано! - радостно рявкает капитан Поленов и исчезает куда-то.
        У него поразительная способность оказываться во время боя в самом безопасном месте.
        Я достаю из ножен саблю и спускаюсь по каменной лестнице. На ней еще два трупа, шведа и драгуна, причем первый лежит выше. Я поворачиваю за угол - и оказываюсь перед наведенным на меня стволом мушкета. Целится в меня белобрысый сопляк лет семнадцати с узким бледным лицом, без головного убора, в запачканном серой пылью сером кафтане. Левый глаз зажмурен, а правый, ярко-голубой, не мигая, уставился на меня. С такого расстояния можно попасть, не целясь, но солдат, видимо, только начал служить, это первый его бой. Я поднимаю саблю и бросаюсь вперед, надеясь на его растерянность - и тут щелкает курок. У меня есть доли секунда, чтобы упасть, но понимаю, что не успею, и перемещаюсь по инерции к наведенному на меня стволу мушкета. Тело напрягается, наполняется жаром от предчувствия удара в грудь. Тяжелая пуля, сплющиваясь, продырявит ткань моего кафтана, камзола и рубашки, разорвет мягкие ткани, жилы и кровеносные сосуды, переломает кости и, может быть, прошьет насквозь, а может, останется в теле, откуда ее при нынешнем уровне медицины не смогут извлечь. В любом случае при такой ране почти нет шансов
выжить. Впрочем, эти мысли придут позже, когда, так и не дождавшись удара, я подлечу к шведу, который после осечки начнет судорожно отжимать курок для второй попытки, и с короткого замаха разломлю ему череп и рассеку шею до туловища. Солдат рухнет на меня, пачкая кровью и мозгами, которые как бы выплеснутся из обеих половинок черепа мне на грудь. Я брезгливо оттолкну безжизненное тело и отшагну назад и вбок, глядя, как оно и мушкет, вроде бы замедленно, падают на серые каменные плиты. Вот тут я с запозданием и представлю, что было бы, если бы не случилась осечка. Мое тело во второй раз и с той же интенсивностью наполнится жаром, и я почувствую, как струйка горячего пота потечет по ложбинке между лопатками, вызывая неприятный зуд. Вряд ли у меня хватило бы сил и времени приказать, чтобы отнесли к морю и бросили в воду. Даже если бы и хватило, подчиненные не выполнили бы такой дурацкий приказ, сочли бы за бред раненого.
        - Шведские кремниевые замки хуже французских и голландских, чаще осекаются, - на немецком языке рассудительно произносит за моей спиной полковник Магнус фон Неттельгорст.
        Во время боя он говорит только на немецком.
        62
        Когда мы добрались до Старого города, где находился Замок, там уже все закончилось. Преображенцы под командованием генерал-майора Чамберса ворвались туда на плечах противника. Шведы били в барабан капитуляцию, но их не услышали, потому что не хотели услышать. Среди наступающих было много тех, кто пережил здесь позор пять лет назад. Чужим позором такое не смоешь, нужна еще и чужая кровь. Мои солдаты хоть и не позорились здесь раньше, но тоже не церемонились со шведскими солдатами, даже с ранеными. Я делал вид, что не замечаю. На войне соплям не место. Надо было сдаваться, когда предложили хорошие условия. Теперь остались только плохие.
        - Разбиться на взводы и начать прочесывать город! - приказываю я, что значит, приступайте к грабежу. - Пленных приводить к ратуше, - добавляю я, хотя сомневаюсь, что хотя бы одного доведут, разве что офицер проследит.
        Сам с обоими полковниками и нашими адъютантами отправился на центральную площадь города. Улицы, по которым я ходил неоднократно, кажутся незнакомыми. Они вымощены каменными плитами и булыжниками. По обе стороны двух-трехэтажные дома из красноватого кирпича на высоком фундаменте из камня. Заборов практически нет, только кое-где небольшие, сложенные из кирпича, по обе стороны деревянных ворот во двор. Окна узкие и высокие, с почти прозрачными стеклами. Открывается у окон только нижняя часть, по принципу гильотины, как в Голландии. На улицах только трупы, в основном шведских солдат, но есть и наших, и мирных жителей. Живых - ни души, и дома кажутся вымершими, хотя я замечаю шевеление занавесок на окнах. За нами следят и молятся, чтобы не завернули в их дом. Зря. При мне солдаты не станут убивать и насиловать.
        Возле ратуши, в тени от здания, стояли пять столов и десятка два разнокалиберных стульев, на которых сидели генералы и старшие офицеры, участвовавшие в штурме. На крыльце ратуши разместили две большие открытые бочки с пивом и корзину с оловянными кружками. Наверное, все это позаимствовано в пивной, что в начале улицы, ведущей к пристани. Я заходил в нее, когда привозил в Нарву царский груз из Лондона. Один пехотинец наливал пиво деревянным черпаком в оловянные кружки емкостью с пол-литра, а второй разносил офицерам. Я показал ему, чтобы и нам принес. Солдат кивнул и взял из корзины три чистых кружки
        Поодаль, на солнце, стоят пленные шведские офицеры, около сотни, во главе с комендантом генерал-майором Рудольфом Горном - длинным сутулым типом со светлыми волосами, в которых седина почти не заметна. Обычно пленных офицеров, тем более, старших, приглашают к столу, чтобы залили горечь поражения. Сейчас их не замечают. Все знают, что Петр Первый чертовски зол на шведских командиров, особенно на коменданта. Русские командиры ждали его решение, боясь попасть в немилость за проявление сострадания к врагу.
        Я сажусь рядом с генерал-майором Джоном Чамберсом, командиру корпуса, состоящего из собственного пехотного полка и двух гвардейских - Семеновского, полковником которого он в свое время был, и Преображенского. Он шотландец по родителям и москвич по месту рождения, поэтому наши называют его Иваном Ивановичем. По-русски говорит очень хорошо. Акцент слышен, когда нервничает, что случается редко. Ему пятьдесят четыре. Рыжие волосы из-за седины кажутся пегими. Конопатое лицо покраснело от выпитого. Когда генерал-майор трезв, оно кажется слишком бледным, болезненным. Видать, именно поэтому генерал-майор редко бывает трезвым.
        Солдат ставит передо мной кружку пива с белой выпуклой шапкой пены. Еще две кружки - перед полковниками Магнусом фон Неттельгорстом и Семеном Кропотовым. Пена у пива вкусная, а вот сам напиток хуже того, что делают сейчас в Англии и даже в Голландии. Примерно на одном уровне с немецким, которое пока что не ахти.
        - Славное было дело, - отхлебнув пива и вытерев губы тыльной стороной ладони, густо поросшей рыжими волосами, буднично произносит генерал-майор Чамберс.
        - Что там у тебя взорвалось на бастионе? - интересуюсь я.
        - Мина шведская, - отвечает он. - Своих положили больше, чем моих.
        - Бывает, - говорю я и задаю второй вопрос: - Горна в Замке взяли?
        - На валу между Старым городом и Новым. Я вовремя успел, чуть не покололи его штыками, - рассказал генерал-майор.
        - Может, он этого хотел? - высказываю я предположение.
        - Надеюсь, он простит меня, - шутливо произносит Иван Иванович Чамберс.
        - Как думаешь, пойдем в этом году на Ревель? - спрашиваю я.
        - Вряд ли. Пока здесь разберемся, пока отпразднуем в Москве, зима начнется, - уверенно отвечает он. - Нарва - это тебе не Нотебург и даже не Дерпт. Славней победы у нашего государя пока что не было.
        - Будут и пославнее, - вангую я.
        - Дай бог! - перекрестившись слева направо, как положено католику, молвил генерал-майор Чамберс.
        Мы поговорили о планах на следующий год, выпили еще по две кружки пива, отливая по нужде под стену ратуши, когда на площадь приехала кавалькада во главе с Петром Первым. Он ехал на сером жеребце, довольно рослом, но ноги в черных тупоносых ботфортах все равно были почти у земли. Темно-зеленый кафтан расстегнут. Под кафтаном черный камзол, подпоясанный черным шелковым поясом, за который заткнут пистолет с лакированной рукояткой из красного дерева. В последнее время стали делать рукоятки без «яблока» на конце. В правой руке держит палаш, испачканный кровью. Царь остановился и слез возле стола, бросив поводья вставшему офицеру, молодому майору. Казалось, Петр Первый не замечает сидевших за столом, видит только пленных офицеров.
        - Кто из них Горн? - задал вопрос царь, продолжая глядеть на шведов.
        - Самый длинный, без шапки, - ответил офицер, принявший поводья.
        Длинными шагами, заставляя сопровождающих чуть ли не бежать вприпрыжку, и держа палаш направленным вперед, Петр Первый приблизился к бывшему коменданту Нарвы. Я был уверен, что сейчас зарубит шведского генерал-майора. Нет, всего лишь заехал ему по морде с левой да так, что Рудольф Горн попятился и чуть не упал.
        - Тебе же предлагали сдать крепость на хороших условиях! Решил погеройствовать?! - заорал на него царь на немецком языке, вставляя голландские слова, и поднял окровавленный палаш. - Видишь, до чего твое геройство довело?! Это кровь русского солдата! Я убил его, чтобы остановить беспорядки! Ты разозлил моих солдат, а отвечать пришлось всем остальным!
        Генерал-майор Рудольф Горн молчал. Вид у него сейчас был, как у близорукого человека в первый момент после снятия очков. Наверное, впервые во взрослом возрасте получил по морде.
        - В каземат его и этих всех! - крикнул Петр Первый, не обращаясь ни к кому определенно. - В тот самый, где он держал наших офицеров! - и, круто развернувшись, рубанул палашом воздух и пошел к столу, где взял чью-то недопитую кружку и выдул пиво одним глотком.
        К нему подбежал пехотинец-официант с полной кружкой. Царь выпил ее чуть медленнее, но до дна. Шлепая губами по-лошадиному, выдохнул воздух - и увидел всех нас, вставших со своих мест.
        - Отдыхаете, герои? - произнес он спокойным тоном. - Отдыхайте, заслужили. - Затем перевел взгляд на меня, на испачканный кровью кафтан на груди. - Ранен?
        - Нет, это не моя кровь, - ответил я.
        - Это хорошо, - устало сказал Петр Первый и сел на ближний стул.
        Так понимаю, у него был «нарвский» комплекс и мечта отомстить за то позорное поражение. И вот мечта осуществилась. Пора доставать из шкафа другой комплекс, но, видимо, царю так не хочется это делать. Он не догадывается, что без комплексов мы - никто и даже ничто.
        63
        Пятнадцатого августа отпраздновали захват города. Мероприятие проходило в доме нового губернатора Нарвы и примыкающих к ней уездов Александра Даниловича Меньшикова. Раньше этот дом принадлежал генерал-майору Рудольфу Горну, который сейчас сидел в сыром каземате Замка и оплакивал жену, погибшую во время штурма. Кстати, благодаря нам, из этого каземата были выпущены бывшие коменданты Нотебурга и Ниеншанца полковники Шлиппенбах и Опалев. Пятерых детей генерал-майора, четырех девочек и мальчика, взял под свою опеку вновьиспеченный генерал-поручик и кавалер ордена Андрея Первозванного Иван Иванович Чамберс. Ивангород пока не был захвачен, потому что комендант подполковник Стирнсталь кочевряжился, выпрашивая красивые условия капитуляции и надеясь на чудо. Шведам за пару дней до нашего штурма сообщили с помощью голубиной почты, что король Карл Двенадцатый уже высадился в Ревеле и со дня на день должен быть здесь. До сих пор ждут.
        Посередине губернаторского двора, прямоугольного и довольно обширного, установили новенькую бронзовую мортиру калибром тридцать шесть фунтов и наполнили до краев хересом - белым сладким крепленным вином, привезенным в этом году моими судами. Я подумал, что русские так же плохо разбираются в винах, как и англичане, которые херес называют шерри и потребляют в непомерном количестве, так же любят сладкое и чтобы вставляло побыстрее и покруче, и приказал Хендрику Пельту привезти сотню бочек этого напитка. Десять бочек подарил фавориту царя. Сейчас вот дегустирую херес из мортиры. По моему совету вино подержали в погребе. Это, конечно, не холодильник, но всё лучше, потому что теплый херес, впрочем, как и большинство вин, хуже уксуса.
        Виночерпием был сам Петр Первый. Большим оловянным черпаком, явно позаимствованным на солдатской кухне, он набирал вино из мортиры и наливал своим генералам в оловянные пивные кружки. Пить из стеклянных бокалов за такую знаменательную победу было бы дурным тоном.
        - До дна! - потребовал царь, наполнив мою кружку.
        Я с трудом осилил. С хересом у меня связаны воспоминания о Крыме, где я был на практике после третьего курса в Ялтинском портофлоте. Жара, горячие, потные и липкие женщины и теплый, сладкий и липкий херес под названием «Массандра». Я там познакомился с дамой, которая обожала пить крымский херес с ванильным зефиром. Есть такая категория самоубийц - гастрономические.
        Получив вторую порцию вина, я отошел к столу, составленному из нескольких и накрытому белыми длинными, до земли, скатертями, на котором места свободного не было из-за тарелок и судков с самыми разнообразными закусками, холодными и горячими. Преобладала рыба. Я набрал миноги, которую остальные не жаловали, потому что не знали, что это такое. Во главе стола на стуле с высокой спинкой сидел Александр Меньшиков и что-то увлеченно, с пьяной горячностью, рассказывал расположившемуся одесную Ивану Чамберсу. Я занял место ошуюю, на таком же стуле.
        - Вот предлагаю Иван Иванычу стать комендантом крепости хотя бы до следующего лета. Не соглашается, упрямец! - весело, с чертиками в глазах, пожаловался мне фаворит царя. - Воевать хочет. Говорит, желаю быть генерал-фельдмаршалом, как Шереметев, и не меньше!
        - Не говорил я такого, - буркнул генерал-поручик Чамберс.
        - Не говоришь, но думаешь! Я тебя насквозь вижу! - настаивал на своем Александр Меньшиков.
        - Зря, - поддержал я. - На его месте я бы согласился.
        - Ты больше воевать не хочешь?! - удивился губернатор Нарвы.
        - На суше не хочу, - ответил я. - На море меня тянет, соскучился. Теперь вот порт есть у нас, мог бы опять корсаром стать, захватывать свейские корабли, приводить сюда богатую добычу…
        - И чего вас на это море тянет?! - перебив, воскликнул он. - Вот и государь тоже все норовит кораблем покомандовать. Как по мне, так на суше намного спокойнее. Может, и убьют, но уж точно не утонешь!
        - Каждому свое, - не стал я спорить и попросил: - Поговорил бы с царем, чтобы отпустил меня на море.
        - И поговорю! Я своих друзей не забываю! - пьяно заверил Александр Меньшиков. - Только не сегодня. Сейчас мы будем пить вино, которое ты мне прислал.
        Я подумал, что он забудет за пьянкой. Нет, не зря он стал царским фаворитом. Как бы ни напивался с Петром Первым, а свой интерес блюсти не забывал. В отношении меня у него тоже были планы.
        Мы пересеклись через два дня, когда из Ивангорода уходил гарнизон без знамен и пушек. Вместе с солдатами шли и их семьи. Женщины часто оглядывались. Позади мирная, привычная, обеспеченная жизнь, а что впереди - неизвестно. Они следовали в Ревель. Я мог бы сказать этим женщинам, что скоро и оттуда будут уходить, если не погибнут.
        - Видел дом справа от моего, трехэтажный. Раньше в нем полковник Ребиндер жил. Не хочешь там поселиться? - спросил Александр Меньшиков. - Будешь подменять меня на губернаторстве.
        - Не откажусь, - ответил я, - если государь позволит.
        - Позволит, - заверил фаворит и задал следующий вопрос: - Ты не передумал на море вернуться? А то Петр Алексеич собирался пожаловать тебе генерал-поручика, графа и земли и крестьян по титулу.
        - Спасибо ему, что так высоко ценит мои малые заслуги! - поблагодарил я. - На море постараюсь заслужить новый чин и титул. От земли и крестьян, правда, не отказался бы. Особенно в этих местах или возе Копорья и Ямбурга, которые тебе отдали. Говорят, хороший сосед ближе родственника.
        - Как хочешь, - произнес он, глядя на меня так, будто пытался угадать скрытую причину такого странного, по его мнению, поведения. - Значит, Нарву, Копорье и Ямбург мы свеям не вернем?
        - Будут наши, - ответил я. - И вся остальная Ингерманландия тоже.
        - А про меня твоя бабка ничего не говорила? - поинтересовался он.
        - Будешь в фаворе у царя до его смерти, и царицу Екатерину переживешь, - поделился я сведениями из учебника истории. Надеюсь, его писали хорошие специалисты. - Только им это не говори.
        - Знамо дело, не скажу! - заверил Александр Меньшиков.
        - И предупреди Петра Алексеевича, что Мазепа предаст, когда свеи пойдут на нас, - добавил я. - Хохлы предают всех, а потом каются. Судьба у них такая иудина - предавать и каяться. Досталась от половцев по наследству.
        Впрочем, сомневаюсь, что Меньшиков знает, кто такие половцы. Он пишет и читает с трудом, и знает лишь то, что способствует угодничеству и стяжательству.
        - Вот и мне Мазепа тоже не нравится! Как он ловко к государю подъехал, Андрея Первозванного раньше меня получил! Скользкий гад! - воскликнул Александр Меньшиков, которого все придворные считают скользким гадом.
        Фаворит фаворита узнает издалека.
        64
        Мысль поселиться в Нарве пришла мне, когда шагал по ее улицам к Замку. Не хотелось мне жить в новой столице Российской империи. На болоте нормально себя чувствуют только меланхоличные кикиморы и лешие-матершинники. Первые изображают то, что вторые изрекают. Близость ко двору меня никогда не прельщала. Наоборот. С курсантских времен усвоил, что надо держаться подальше от начальства и поближе к кухне. Да и в нормальный город нынешний Санкт-Петербург превратится не скоро. К тому времени меня уже здесь не будет. Нарва - средний по нынешним меркам город на берегу не слишком загаженной реки и рядом с морем. Может быть, он немного отстает по уровню культуры и прочих благ цивилизации от средних городов, расположенных западнее, но не настолько, как Питер.
        Дом, который мне пожаловал Петр Первый, был кирпичный, с толстыми стенами и высокими окнами на первом и втором этажах и маленькими на третьем, где жили слуги. Вход посередине, с крыльцом в две ступеньки из белого мрамора, над которым жестяной навес с узорными краями. Сперва попадаешь в гардеробную, а из нее вели вверх, на высокий фундамент первого этажа, пять мраморных ступенек. Из прихожей влево и вправо шли анфиладой по две комнаты. Слева находились гостиная и столовая, а справа - библиотека и мой кабинет. Кухня была в двухэтажной пристройке, откуда была дверь в столовую. На второй этаж главного здания, где находились господские спальни, вела мраморная лестница, а на третий, в лакейские - деревянная. Конюх, псарь, кучер и дворник жили в двухэтажных пристройках, огораживающих двор с трех сторон, в которых на первом этаже находились, кроме кухни, конюшня, каретная, псарня, кладовые, погреб, ледник, дровня. Всего обслуги, не считая их детей, было сперва четырнадцать человек, после приезда жены выросло до двадцати одного, а через два месяца снизилось до девятнадцати. Анастасия Ивановна приехала в
свой дом в середине декабря, по санному пути. Летом не могла, потому что в начале августа родила второго сына, нареченного Петром, в честь царя. В семьях всех государевых людей родившимся мальчикам давали такое имя. Глядишь, поможет по службе. К моменту приезда жены в доме был сделан капитальный ремонт и заменена мебель. Все, что нужно было, привезли мои корабли. К моменту прихода их во второй раз в этом году в Архангельск, там уже ждало мое письмо с инструкцией, что именно после выгрузки в Лондоне купить и привезти в Нарву, следуя под английским флагом, потому что в Финском заливе то появлялась, то исчезала шведская эскадра. В случае встречи со шведами до Ревеля говорить, что идут именно в этот порт, а после - что не знали, что Нарва захвачена. Впрочем, никого не встретили. Мои корабли пришли только в конце октября, когда шведский флот убрался на зимние квартиры. Большой корабль быстро разгрузили, а потом нагрузили трофеями и отправили на зиму в Лондон, а шхуну оставил в Нарве, чтобы по весне, когда сойдет лед в заливе, заняться корсарством. У меня уже был патент, написанный на русском, шведском и
голландском языках, практически скопированный с испанского, выданного мне в Брюсселе, который я и показал писарю царя, как образец, и заверенный самим Петром Первым.
        Хендрик Пельт привез не все, что я заказывал. Я выписал ему вексель на половину оставленных в английском банке денег. Собирался за три ходки переправить наличные и акции, чтобы в случае захвата судна потерять не всё. Сэр Хор отказался обналичивать вексель. Мол, Хендрик Пельт мог его подделать, пусть владелец сам приплывет и заберет. Не хотелось банкиру расставаться с такой большой суммой, вот и придумал отговорку. У русских довольно странное представление о честности западноевропейцев. Даже когда я рассказывал, как меня немецкий судовладелец кинул на штуку баксов, не верили, что это был настоящий немец. Не просто настоящий, а стопроцентный, потому что, если будет знать на сто процентов, что останется безнаказанным, обязательно украдет и совершит любое другое преступление. У этого судно было зарегистрировано в Гибралтаре, чтобы меньше платить налогов, он знал, что со мной больше не встретится и что судиться из-за такой мелочи я не буду: себе дороже, одна поездка на место регистрации судна для подачи заявления обойдется дороже. Как я потом узнал, был не первым и не последним, у кого честный немецкий
предприниматель отщипнул по мелочи. У меня была мысль положить деньги в какой-нибудь надежный банк и забрать их в следующей эпохе. Сэр Хор помог мне избавиться от остатков подобных иллюзий. Лучше уж сделать тайник. Хотя я делал заначку от жены у себя в квартире, а уже через месяц не мог найти. Думал, жена обнаружила. Нет, через полгода случайно наткнулся, когда собирался еще раз заначить. Поэтому все свое ношу с собой в спасательном жилете.
        Анастасия Ивановна быстро обжилась в новом доме. Это был ее первый собственный дом, поэтому недели две просто ходила по нему и дотрагивалась до стен, мебели, безделушек на полках, словно убеждалась, что это не сон. После маленьких полутемных комнатушек родительского дома, этот, наверное, казался ей дворцом. Поскольку Александр Меньшиков убыл вместе с царем, я остался главным в городе и уезде, а моя жена - первой леди. К нам сразу же пошли на поклон местная знать и богачи. Я заметил, что большинству людей абсолютно наплевать, кто ими правит. Важно - как. Если не слишком много состригает и дает жить не хуже, чем раньше, или даже лучше, то о предыдущем правители забудут моментально. Петр Первый приказал ничего не менять. Единственное - на следующий год, в начале апреля, запретил торговать табаком кому попало, а только, как и на остальной своей территории, через казну и выборных людей, целовальников. Нарвские продавцы табака поднесли мне по мешочку серебряных монет, согласно объему своих продаж, и чудесным образом стали целовальниками. Подарки получил и приставленный царем к губернатору Нарвы дьяк
Ефим Новодворцев, который, собственно говоря, и занимался делами города и уезда. Меня дьяк беспокоил только в тех случаях, когда не мог сам определить, сколько надо положить в карман за решение вопроса или когда сумма взятки была ему не по чину. Нынешний чиновник четко знает, сколько можно брать самому, а сколько только в компании с руководителем. Иначе быстро примеряет пеньковый галстук.
        В начале зимы я объехал свои новые владения. Отказав в чине и титуле, царь от щедрот своих пожаловал мне пятьсот дворов неподалеку от Нарвы. Это было чуть более трех тысяч душ. Если учесть, что Петр Первый прощупывал почву о заключении мирного договора со шведами, собираясь вернуть им Нарву, подарок был поистине царский. Чем хорошо было иметь крепостных именно здесь - это наведенным немцами порядком. Все было подсчитано, каждый знал, сколько и когда должен заплатить. Я не стал ничего менять, так что смена собственника никак не сказалась на жизни теперь уже моих крестьян.
        Остальную часть зимы проводил в кругу семьи и в компании старших офицеров из оставленных в Нарве двух полков, пехотного и драгунского, с которыми частенько развлекался псовой охотой. Обе мои своры настолько разрослись, что почти половину собак оставил тестю, чтоб не только жена на него гавкала. Он, опять став целовальником, заправлял своей округой. Теперь боится, что снимут, поскольку я ушел «из генералов». Написал ему, что собираюсь в адмиралы. Пусть пугает этим незнакомым словом своих недоброжелателей, которые о море только слышали, но, за редким исключением, никогда не видели.
        65
        Зимы опять стали холодными. Лед на реке вскрылся только в середине апреля, а в Финском заливе - на несколько дней раньше. К тому времени шхуна была подремонтирована в сухом доке, спущена на воду и обеспечена экипажем. Часть матросов во главе с боцманом была старая, голландцы и англичане, с радостью согласившиеся податься в корсары, остальных набрал из местных. Зато все морские пехотинцы были русскими. И еще мне прислали на практику десять гардемаринов из Московской школы математических и навигацких наук, основанной царем четыре года назад. Гардемарины за два года в нижней школе научились читать, писать, считать и основам геометрии и тригонометрии. Тех, кто оказался слишком туп, после нижней школы отправили служить солдатами, матросами и даже токарями или плотниками, а остальные были переведены в верхнюю школу, где два года потратили на немецкий язык, математику и морские, артиллерийские и инженерные науки. В сопроводительном письме от начальника школы Якова Брюса мне разрешалось использовать гардемаринов по собственному усмотрению, но чтобы получили навыки, нужные для дальнейшей службы царю и
отечеству. Затем их опять вернут в школу на доучивание, согласно проявленным способностям во время практики. Я должен буду написать что-то типа характеристики, кто в чем проявил себя с лучшей стороны, а в чем с худшей. Тех, кто окажется умен и сообразителен, отправят учиться заграницу. Остальные получат низший офицерский чин и пойдут служить в армию или на флот или станут чиновниками.
        С гардемаринами получил я письмо и от Александра Меньшикова. После перечня указаний по заготовке провианта для армии и прочих дел, связанных с управлением Нарвы, он приписал, что в прошлом году два русских торговых судна захватили французские пираты и, несмотря на старания наших дипломатов, так и не вернули, ссылаясь на то, что суда шли из Архангельска в Англию и везли товары, которые могут быть использованы в военных целях - мачтовый лес, канаты, смолу, пеньку, и что царь в разговоре с фаворитом обронил, что будет рад, если кто-нибудь из наших захватит пару французских судов, идущих в шведские порты. В ответном письме я поблагодарил за эту ценную информацию.
        Правда, сперва я занялся своими делами. Нагрузив шхуну мачтовым лесом, пенькой, смолой и дегтем, так востребованными английскими кораблестроителями, отправился в Лондон. Кстати, с прошлого года все эти товары и пушнину разрешалось вывозить только из Санкт-Петербурга. Царь таким способом завлекал иностранных купцов в новый порт. Поскольку контролировать это в Нарве должен был я, никто не заметил нарушение.
        Выйдя из Финского залива, я почувствовал, как соскучился по морю. И погода была не ахти - холодный, пронизывающий северо-восточный ветер при крутой, хоть и не высокой, волне - а меня все равно колбасило от восторга. Лопотание парусов, свист ветра в такелаже, плескание волн, разбивающихся о крепкий, просмоленный и обшитый медью корпус - что еще надо старому капитану, чтобы быть счастливым?!
        Разве что поучить молодых и несмышленых гардемаринов. Чем я и занялся. На шхуне такелажа меньше, работать с парусами легче, поэтому гардемарины большую часть времени грызли гранит навигацких наук. Я делал из них настоящих штурманов, обучая и тому, до чего нынешние морская наука и практика пока не добрались. Ребята попались толковые. Особенно сообразителен был Захар Мишуков - крепкий коренастый белобрысый двадцатиоднолетний дворянин, по рекомендации Якова Брюса зачисленный сверх комплекта в Преображенский полк.
        На подходе к проливу Эресунн мы встретили два торговых судна под шведскими флагами, но я их «не заметил». Шхуна шла под английским флагом и с английскими документами. Истинную ее сущность шведские капитаны узнают, когда мы вернемся сюда из Лондона.
        В столицу Великобритании меня вели не только и не столько торговые дела, а желание пообщаться с сэром Хором. Банкир был очень расстроен, увидев меня живым и здоровым. В придачу я еще и сказал, что думаю лично о нем. Вызвать меня на дуэль он не решился. У англичан, в сравнение с французами, не говоря уже об испанцах, как-то не очень принято рисковать жизнью из-за вопросов чести.
        - Мне надо две недели, чтобы собрать такую сумму денег, - выдвинул он условие.
        - Даю три дня, - потребовал я, - иначе окажешься в долговой тюрьме.
        В выбивании долгов англичане мастера. Не отдал долг в срок - в каталажку. Будешь сидеть в ней, пока сам или кто-нибудь не заплатит за тебя. Надо быть очень знатным и влиятельным, чтобы поплевывать на кредиторов. Это у англичан сохранится до двадцать первого века. Как-то я увидел в Манчестере объявление с предложением кредита кому угодно и без обеспечения и гарантий, только по предъявлению удостоверения личности.
        - Как они не боятся давать?! Разорятся ведь! - удивленно спросил я своего старпома-англичанина.
        - Во-первых, такие кредиты дают под сумасшедшие проценты, до сорока годовых, а во-вторых, сотрудничают с коллекторскими агентствами, которые вытрясут долг даже из праха покойника в колумбарии, - ответил он.
        И при этом английских коллекторов не ругали так, как российских.
        Не знаю, что предпринял сэр Хор, но мои деньги вместе с набежавшими процентами вернул в срок. Я пожелал ему и дальше работать так же честно.
        На вырученные от продажи товаров деньги и на часть снятых купил предметы роскоши, к которым в первую очередь относились мебель, часы, кареты, фарфоровые сервизы, зеркала и одежда и обувь, особенно женские. Теперь знатным людям полагалось принимать гостей, устраивать ассамблеи и при этом показывать, что живут не хуже других, а их дочерям на выданье надо было завлекать женихов новыми нарядами, которые, в отличие от старых, оставляли открытыми некоторые части тела, что резко повышало шансы на замужество. Грузы для царя - пушки, мушкеты, порох - повез мой большой корабль, который я не застал в Лондоне. Наверное, разминулись в Северном море или Балтийском, смотря, какие ветры дули на его пути.
        Во время стоянки у причала я выдал членам экипажа жалованье и объяснил, как надо себя вести, где и с кем пить и заниматься сексом, чтобы утром не оказаться в тюрьме или в трюме какого-нибудь судна с якобы подписанным контрактом служить на нем за гроши и полученным и пропитым авансом. Видимо, я сильно напугал их, потому что не только русские, но и бывшие шведские подданные из Нарвы ходили везде табуном.
        Я сразу вспомнил советские времена, когда в иностранных портах отпускали на берег только группой в составе не менее трех человек и обязательно с офицером. Впрочем, и многие постсоветские моряки перемещались заграницей, как по вражеской территории: сначала опасаясь подляны, а пообвыкнув, присматривая, где бы тиснуть трофей типа велосипеда. Обычно на каждом судне под российским флагом или с чисто российским экипажем имелось по несколько велосипедов с пометкой на седле, в каком порту именно этим лучше не пользоваться.
        К счастью, в Лондоне никто из членов экипажа не пропал. Закончив погрузку, мы отправились в обратный путь. Не успели отойти от берега, как за нами погнались три французских пирата на шнявах голландской постройки. Я хотел было потренировать на них свой экипаж, но пришел к выводу, что с трофеями будет много возни, не стоящей тех денег, что получишь от их продажи. Да и вряд ли получится захватить больше одного. В итоге при свежем западном ветре мы еще до наступления темноты оторвались от них. Даже в балласте, шнявы не могли тягаться с моей нагруженной шхуной. Бегала она резвее их на два-три узла.
        66
        Две французские бригантины водоизмещением тонн на сто пятьдесят каждая я приметил еще в проливе Каттегат. Шли медленно, потому что сидели глубоко. Мы обогнали их, продемонстрировав российских флаг. В Эресунне заплатили налоги, как подданные царя Московии, союзника датчан. Союзнические отношения скидок не давали. Датчане не для того поселились в таком гадком месте, чтобы пропускать бесплатно кого бы то ни было. Выйдя из пролива, я приказал поменять флаг на английский и направил шхуну к острову Борнхольм. Это датский остров милях в двадцати южнее Скандинавского полуострова. Если французские бригантины направляются в Стокгольм, то пройдут между Борнхольмом и полуостровом. Если в Мальмё или порт на южном берегу моря, французам повезет. Остров невысокий, покрыт хвойными лесами. Я бывал на нем в будущем, заходил в порт Рённе на костере. Привез контейнера, погрузился гранитом. Если Дания, за исключением Копенгагена - это глухомань, то Борнхольм - медвежий угол в ней. Чистенькие улочки с ухоженными, одно-двухэтажными домами, крытыми красной черепицей, на которых встретить прохожего за счастье. У меня
сложилось впечатление, что борнхольцы выходят из дома только на работу и бегом обратно. Разве что в магазинчик по пути заскочат или в церковь. Последних чуть ли не больше, чем магазинов, причем несколько необычной круглой формы. Главная туристическая достопримечательность острова - развалины замка Хаммерсхус, расположенного на северной оконечности острова на невысоком холме. Основное отличие этих развалин от любых других, виденных мною - отсутствие подтеков. Сделанный мной был первым и, скорее всего, единственным.
        Сейчас замок еще цел. Гарнизон даже пальнул из пушки холостым в нашу сторону. Зачем - не знаю. Может быть, артиллеристам было скучно, или сообщали, что их надо бояться, или им просто требовалось списать порох. Облако черного дыма полетело было к нам, но потом начало рассеиваться и смещаться в сторону Рённе. Чтобы гарнизон не извел весь порох, мы легли в дрейф на удалении миль десять от замка. Он был прекрасным навигационным ориентиром.
        Ждать пришлось почти трое суток. Подозреваю, что французские скупердяи пару дней спорили с датскими из-за пошлин. Бригантины шли ближе к шведскому берегу в полборта при юго-восточном ветре. Нам этот ветер был попутным, поэтому сближались быстро. Команда была готова к бою. Если из англичан, голландцев и русских пехотинцев кое-кто уже побывал в переделках, то остальные участвовали впервые. Особенно суетились гардемарины. Для них каждый бой - это возможность быть замеченным, получить следующий чин. Обычно в первом же бою становится понятно, воин ты или нет, поэтому я внимательно наблюдал за гардемаринами. Сейчас идет становление русского флота, и от того, кто станет сейчас командирами, будет зависеть, начнется положительный или отрицательный отбор. Трусы и герои будут продвигать себе подобных, поэтому так важно отсеять первых на этой стадии.
        На шхуну под российским флагом, идущую наперерез, французы не обращали внимания. Наверное, им и в голову не приходило, что какой-то русский посмеет напасть на подданных великого и грозного Людовика Четырнадцатого, который опять воюет почти со всей Западной Европой. Только когда я примерно в кабельтове от них положил шхуну на почти параллельный курс и приказал поднять красный флаг и выстрелить холостым из погонной пушки, повернутой в сторону бригантин, на обеих забегали члены экипажей. На идущей первой быстро спустили флаг и начали убирать парус фок, а на второй - поворачивать влево, собираясь удрать по ветру в сторону берега. Следующий наш выстрел, уже боевой и из бортовой пушки, сделал дырку в триселе грот-мачты второй бригантины, после чего и на ней спустили флаг и убрали парус на фок-мачте. Командирский катер шхуны отправился к первой бригантине, рабочий катер - ко второй.
        Судя по говору, оба капитана были бретонцами. Коренастые, широкоплечие, кривоногие, с красными, обветренными лицами и синими носами. Почему-то пожилые бретонцы больше похожи на алкашей, чем их ровесники из остальных провинций французского королевства. Может быть, из-за любви к кальвадосу. Одеты в серые вязаные шерстяные шапки, натянутые по самые брови, просмоленные, длинные плащи с широкими рукавами и просмоленные сапоги. Если бы я не знал, что бретонские капитаны одеваются именно так, то решил бы, что передо мной два матроса. Судовые документы оба привезли в просмоленных мешочках, затянутых веревкой, завязанной сложным морским узлом.
        - Мы - подданные французского короля, мы не воюем с вами, - на плохом шведском языке сказал капитан первой бригантины.
        - Ошибаешься, - опроверг я на французском языке. - В прошлом году ваши корсары захватили два наших торговых судна, идущих в Англию, и отказались отдавать, потому что те везли якобы военные грузы - материалы для кораблестроения. Вы идете в Швецию, а мы с ней воюем. Покажите документы на груз, посмотрю, а потом проверим, что в трюмах.
        Проверять не пришлось. По документам на обоих судах были, в том числе, и бочки с порохом, и пистолеты. Французские пистолеты сейчас считаются лучшими. Не потому, что надежнее или точнее, чем голландские или немецкие, а выглядят элегантнее.
        - Порох и пистолеты - это военные грузы, не так ли? - обратился я к французским капитанам.
        - У меня пороха всего десять бочек! - возмутился капитан второй бригантины.
        - Одной бочки пороха хватит, чтобы убить несколько сот русских солдат, - возразил я. - Вас вместе с матросами отвезут на берег. Пойдете налево вдоль моря. Там будет городок Истад.
        - Мы знаем, - буркнул капитан первой бригантины.
        - Когда доберетесь до своих, передадите королю, что захватывать русские суда нехорошо, - проинструктировал я и процитировал один из любимых лором Стонором фрагментов Библии: - Око за око, зуб за зуб. Пусть вам выплатят компенсацию из того, что получили за наши суда.
        - От них дождешься, - буркнул капитан второй бригантины.
        Обоих вместе с немногочисленными экипажами их судов отвезли на берег. В дорогу каждому дали запас еды на три дня и по литровой бутылке вина.
        На захваченные бригантины я назначил капитанами гардемаринов Захара Мишукова и Николая Истошина, выделил им опытных матросов, согласовал сигнальную систему. Дальше пошли строем кильватер со шхуной во главе. Нам пришлось взять рифы на парусах, иначе бригантины отставали. Теперь держались подальше от берегов, чтобы не нарваться на шведский флот или шведских корсаров. Начиная с прошлого года, Карл Двенадцатый начал раздавать корсарские патенты всем подряд, разрешив захватывать суда нейтральных стран, везущие грузы в Московию. Если соваться в Норвежское и Баренцево моря мало кто рисковал, то поживиться в водах Балтийского нашлось много желающих.
        67
        До Нарвы мы добрались без происшествий и потерь. Радость от этого немного смягчила горечь утраты. Дома меня ждало письмо от шкипера Хендрика Пельта. Послано оно было из порта Мальмё, который после перехода лет сорок назад под власть шведов начал быстро угасать. Письмо по морю добралось до Ревеля, а оттуда по суше до Нарвы. Война не сильно влияла на работу почты, которая приносила доход обеим конфликтующим сторонам. Капитан извещал меня, что был захвачен двумя корсарскими судами под шведскими флагами в проливе Эресунн сразу после выплаты пошлины датской таможне, несмотря на то, что шел под английским флагом и не ожидал нападения. Судно отвели в порт Мальме, где выяснилось, что английские документы подложные, а на самом деле принадлежит оно российскому судовладельцу. На момент написание письма приз вместе с грузом готовили к продаже.
        Я известил Хендрику Пельту, что вины за ним не вижу и разрешаю или поискать другого судовладельца, или прибыть ко мне в Нарву на должность шкипера шхуны, которая сейчас имеет корсарский патент. Затем написал Александру Меньшикову, доложил о захвате двух французских судов, везущих полные трюма пороха в порт Стокгольм, и испросил разрешение на признание их законными призами, дальнейшую продажу и распределения денег между заинтересованными лицами. Одним из таких лиц был и сам фаворит царя, потому что ему, как губернатору Нарвы, будет передана полагающаяся государству десятая часть. Дойдет ли эта часть до государевой казны - пусть решает сам Александр Данилович. В конце письма сообщил о захвате моего торгового судна, что привело к потере четырехсот тысяч рублей, в которые я оценил «Альбатрос-два» вместе с грузом.
        Ответ пришлось ждать почти два месяца. За это время Хендрик Пельт успел добраться из Мальме в Нарву. Он решил, что быть шкипером на корсарском судне выгоднее, чем капитаном на торговом. Хендрик Пельт рассказал подробности захвата. Оказывается, датские таможенники продержали его почти двое суток, досматривая судно и согласовывая что-то с кем-то на берегу.
        - Богом клянусь, это они сообщили корсарам о моем судне! - перекрестившись, выплеснул свои подозрения Хендрик Пельт. - Мы отошли от пролива всего миль на десять - и тут на нас напали с обоих бортов два идущих навстречу рыбацких судна! Мне и голову не приходило, что они могут напасть!
        Я бы не удивился, если бы узнал, что датские чиновники были в сговоре со шведскими корсарами, несмотря на то, что их страны воюют. Жадность мирит всех.
        Ответ от Александра Меньшикова пришел вместе с царским указом. Мне присваивался чин шаутбенахта, которое в английском флоте соответствовало званию контр-адмирал, командующий арьергардом, и приравнивалось к сухопутному генерал-майору. Теперь мне полагалось жалованье в тысячу триста рублей в год. До этого я, как генерал-майор в отставке, получал половину этой суммы. Кстати, жалованье я получал двойное, как иностранец. Русским командирам платили деньгами в два раза меньше, но добавляли зерном (пшеницей, рожью, ячменем, овсом) по полчетверти на рубль оклада. То есть, если бы я был шаутбенахтом-русским, то получал бы шестьсот пятьдесят рублей и триста двадцать пять четвертей (в данном случае четверть - это мера объема, чуть более двухсот литров) зерна. Вместе с чином получил пятьсот дворов крепостных, причем на правом, «русском», берегу реки, возле Ивангорода. Земли на правом берегу Петр Первый возвращать шведам при заключении мирного договора не собирался, потому что считал их исконно русскими. Это следовало понимать, как прощение за отказ продолжать служить в сухопутной армии. В письмо фаворит царя
сообщил, что захват французских судов очень обрадовал Петра Первого. На ассамблее во дворце у Меньшикова в Санкт-Петербурге государь изволил лично сообщить эту новость французскому послу Жану-Казимиру Балюзу, чем, к превеликой своей радости, несказанно огорчил последнего. Грузы с призов мне разрешалось продать и разделить, согласно царскому указу, который я и подсказал Петру Первому, а десятую часть переправить с курьером лично Александру Меньшикову. Сами суда отправить в Санкт-Петербург, где они будут осмотрены. Если понравятся, то будут куплены и включены в состав военно-морского флота, если нет, то можно будет продать и их. Письмо заканчивалось жалобой: «Изнываю и чахну на этом болоте, мечтаю поскорее на войну отправиться!».
        Я написал ответное послание, в котором от чистого сердца поблагодарил фаворита царя и пообещал, что свою долю от призов он получит сразу же. Зная, что в казне никогда нет денег, я предлагал за бригантины, если подойдут, расплатиться землями с крестьянами на мое имя, а долю экипажу выплачу сам. Закончил поговоркой, слышанной в Питере в двадцать первом веке: «С одной стороны море, с другой - горе, с третьей - мох, с четвертой - ох!». К посланию приложил привезенный из Англии китайский фарфоровый сервиз на двадцать четыре персоны, который был куплен мной за три тысячи фунтов стерлингов. У фаворита царя, как и у многих, выросших в бедности, была непреодолимая тяга к роскоши. Письмо и подарок были отправлены в Санкт-Петербург на бригантинах. Флагманской командовал Хендрик Пельт, а второй - Захар Мишуков. Назад экипажи вернулись по суше. Обе бригантины были признаны годными для военной службы. Заплатили за них сотней дворов возле Ивангорода.
        68
        Потеря корабля меня расстроила больше, чем груза на нем, который стоил дороже. Ведь сделан был с учетом всех моих требований - любимая игрушка. Почему-то вспомнился случай из детства. Мне было тогда года четыре. Родители подарили пластиковый темно-коричневый грузовичок. Такие же были подарены еще троим моим ровесникам из нашей трехэтажки. Вчетвером мы во дворе возили песок в песочнице по кругу. За нами наблюдал пятый мальчик Гриша Шевцов, у которого родители оказались жмотами. Видимо, у него было революционное чувство социальной справедливости, которое, осознавая, что всех не сделаешь одинаково богатыми, предлагает сделать всех одинаково бедными. Гриша взял кирпич и уронил его по очереди на наши машины. Подходил вплотную, прицеливался и ронял с высоты своей груди. Пластик был хрупкий, раскалывался моментально. Самое интересное, что мы все четверо не мешали ему, а удивленно наблюдали, как наши любимые игрушки превращаются в груду обломков. У меня плохая память на лица и еще хуже на имена-фамилии, но этого гада помню до сих пор, несмотря на то, что его семья через год или два переехала. У меня есть
подозрение, что это нереализованная месть не дает покоя моей памяти. Поэтому в подобных вопросах стараюсь не откладывать на завтра то, что надо было сделать вчера.
        Из Нарвы мы вышли в начале сентября с грузом муки в бочках, канатами и льняными тканями. Я решил заодно и поторговать немного. Если не выполню главную задачу, хоть не зря сплаваю. Все-таки экипаж надо кормить-поить и зарплату ему платить. Мимо Ревеля проскочили ночью. На рассвете еще видели верхушки мачт в порту. Было их много. Может быть, торговые суда стоят, хотя Ревель под шведами стал загибаться, потому что основные грузопотоки пошли через Ригу, а может, шведские военные корабли кучковались, собираясь напасть в очередной раз на Санкт-Петербург. Они в этом году сунулись поддержать нападение с суши и вернулись ни с чем, в отличие от шведской пехоты и кавалерии, которые отгребли по полной программе.
        Дальше мы пошли на юг, стараясь держаться середины моря, чтобы какой-нибудь шведский купчишка не отвлек. На этот раз обогнули остров Зеландия не с севера, а с юга, а потом прошли по проливу Большой Бельт на север. Пока что через пролив нет длиннющего высокого моста. У датчан со временем выработается нездоровая тяга к мостам. Она будет становиться все длиннее и выше по мере того, как датчанам будет надоедать шляться по морям, даже на паромах через проливы. С каждым годом на флоте будет оставаться все меньше датчан, как и остальных западноевропейцев. Души викингов переберутся в Россию. В Дании останутся души чиновников. Некоторые из представителей этой славной и такой нужной профессии сейчас расположились примерно в том месте, где будет мост, чтобы собирать налоги за проход по проливу. Поскольку я сказал, что везу груз в Орхус, мне выписали квитанцию, чтобы не платил в порту второй раз.
        Порт Орхус стал оживленнее с тех пор, как я здесь бывал датским дворянином, но пока не дотягивает до того, каким станет в двадцать первом веке. Нет пока и главной достопримечательности города - «Фонтана свиней». Небольшой такой фонтанчик из отлитых из бронзы свиноматки и карабкающихся на нее поросят. Один паршивец ссыт, причем в теплое время года струя бьет мощная. Зимой поросенок становится примерным вместе с выключенным фонтаном. В Орхусе есть еще и университет, но и в других городах имеются, а вот ссущий поросенок - это да, это даже круче, чем ссущий мальчик. Поэтому про фонтан знают многие, а про университет - только те, кто с ним как-то связан. Я продал весь груз и купил почти полный трюм селедки в бочках. Здесь она наверняка дороже, чем в Ольборге, но не хотел терять время на переход туда. Из Орхуса ближе до пролива Эресунн. В трюм сверху, вопреки хорошей морской практике, положил бронзовые двенадцатифунтовые карронады в количестве восьми штук, из расчета по четыре на каждый борт. Если получится, как я задумал, некогда будет перетаскивать карронады с левого на правый, придется стрелять
одновременно с обоих бортов.
        Напротив замка Кронборг встали на якорь. Для датских таможенников у меня были заготовлены английские судовые документы и накладные на груз, согласно которым везу из Лондона в Московию, в порт Санкт-Петербург, порох в бочках и пушки. Я заметил, что, если пороха везешь много, чиновники предпочитают не лазить в трюм. Попросят открыть лючины, посмотрят сверху на бочки и постараются убраться с судна как можно быстрее. Пушки я положил в трюм, во-первых, на всякий случай, вдруг захотят поковыряться в грузе, а во-вторых, чтобы поверили, что своих всего две и те ретирадные шестифунтовые, в военном плане мы слабы. Для этого и большей части матросов пришлось сидеть в кубрике. Впрочем, датским таможенникам некогда было считать матросов и заглядывать в трюм. Узнав, что он почти полностью заполнен бочками с порохом, чиновники взяли грузовые документы и сразу убыли на берег. Мол, им надо уточнить, какую пошлину содрать. Уточняли до вечера, вернув документы в сумерках, чтобы в этот день не снялись с якоря. Идти ночью по проливу при сильном, порывистом, северо-восточном ветре нормальный капитан не отважится. И я
не отважился, хотя до нормального мне далеко.
        69
        Два фиш-гукера, как называют голландцы рыбацкие суда такого типа, водоизмещением тонн семьдесят каждый, голландской постройки и под голландскими флагами идут нам навстречу. Ветер за ночь подутих, поэтому сближаемся мы медленно. Один гукер должен пройти по правому борту шхуны, другой - по левому. На палубах у них по несколько матросов, которые занимаются обычными делами. Если бы я не знал, что это корсары, то обратил бы на них внимание, когда уже было бы поздно. Хорошо, что в предыдущий наш рейс из Англии не везли ничего, что можно было бы причислить к военным грузам. Иначе бы потерял не только шхуну, но и акции Ост-Индской компании, и накопления, нажитые непосильным корсарским трудом. Но я знаю, поэтому с гукеров могут видеть на палубе шхуны всего четырех матросов, которые чинят старый парус, растянув его от борта до борта. Тех, кто прячется под парусом, надеюсь, на вражеских судах увидят, когда уже будет поздно. Там возле заряженных карронад затаились комендоры, морские пехотинцы и часть матросов, вооруженных фузеями, пистолетами, палашами и топорами.
        - Командир на правом гукере, - подсказывает мне Хендрик Пельт. - Француз, из военных капитанов.
        Я навожу подзорную трубу, длинную, с черным корпусом, украшенным позолоченными кольцами, на правый гукер. Труба, как минимум, шестикратная, точно сказать не могу, но лишь малость уступает восьмикратным биноклям, которые были у меня в двадцать первом веке. Единственный недостаток, к которому никак не привыкну - подзорная труба предназначена для одного глаза, второй приходится зажмуривать, отчего он сильно устает. Капитан гукера стоит на шканцах один. На нем застегнутый, кожаный плащ длиной почти до палубы. На голове темно-синяя шапка-треуголка с черными тесемками, завязанными под подбородком. Лицо показалось мне знакомым.
        - Сколько лет этому французу? - спросил я шкипера.
        - За пятьдесят, - ответил Хендрик Пельт. - Я мало с ним общался. Меня сразу передали на другой гукер, которым командует мой земляк из Роттердама Ян Гигенгак, бывший рыбацкий капитан. Говорят, он в доле с судовладельцем.
        - Он не из тех Гигенгаков, что были богатыми судовладельцами? - поинтересовался я.
        - Они и сейчас не бедные. В прошлом году у них было четыре флейта и с десяток судов поменьше, но этот - дальний родственник, рыбачил на них, - рассказал шкипер.
        - Значит, эти гукеры принадлежат Гигенгакам? - предположил я.
        - Кто его знает?! - пожал плечами Хендрик Пельт. - Про такие дела вслух не говорят, но у Петера Гигенгака хорошие связи и с датчанами, и со шведами. У него везде связи. Он и сейчас умудряется возить французские товары в Англию и наоборот.
        Беспринципность, для которой придумали более красивое слово конформизм, как основа растущего благосостояния. Как по мне, так лучше уж на большую дорогу с топором. Хотя преступники о методах не спорят.
        Оба фиш-гукера идут такими курсами, чтобы оказываются совсем близко к шхуне. Когда становится понятно, что даже при желании я не смогу отвернуть и оторваться от них, на правом гукере матрос, быстро перебирая фал, спускает голландский флаг с грот-мачты, а затем поднимает шведский. Это действие повторяют на левом гукере. Любой капитан знает, что смена флага на встречном судне чревата изменением жизни не в лучшую сторону. Надеюсь, это знают и капитаны фиш-гукеров.
        - Поменять флаг! - кричу я матросу, который стоит у грот-мачты.
        Английский флаг быстро опускается вниз. Сейчас вместо него поднимут андреевский. Вообще-то, на русских военных кораблях сейчас поднимают бело-сине-красный флаг - позаимствованный у голландцев, но, чтобы не обвинили в плагиате, красная полоса из верхней стала нижней - или царский черный штандарт с золотым двуглавым орлом, но мне больше нравится синий косой крест на белом фоне.
        В это время оба фиш-гукера резко меняют курс и идут на сближение вплотную со шхуной. На палубах корсарских судов вдруг появляются вооруженные люди, десятка по два на каждом, и быстро убирают паруса. Для рыболовецкого судна столько людей многовато, а вот для корсарского маловато. Впрочем, на тех торговых судах, что они атаковали раньше, было не больше матросов, причем не готовых к бою. На этот раз корсарам просто не повезло.
        - Карронады к бою! - приказал я.
        Из-под паруса вылезают командоры, морпехи и матросы, открывают порты и выкатывают орудия в боевое положение. Затем морпехи и матросы рассыпаются вдоль бортов, прицеливаются из фузей, положив их на планшири.
        Капитан правого гукера первым сообразил, что ловушка оказалась в ловушке. Он, как догадываюсь, крикнул рулевому положить руль лево на борт, но было уже поздно. Впрочем, сам капитан успел спрятаться за бизань-мачту. Участие во множестве баталий научило его принимать быстрые и верные решения, иначе бы не прожил так долго.
        - Огонь! - командую я.
        Залп восьми карронад, по четыре с каждого борта, осыпает картечью палубы фиш-гукеров. Тяжелые свинцовые шарики с расстояния метров двадцать-тридцать дырявят человеческие тела, даже спрятавшиеся за тонкими фальшбортами. При попадании тридцатиграммовой картечины с такого расстояния в голову, последняя разлетается на части. Немногих уцелевших коллег мои корсары добивают из фузей.
        - Прекратить огонь! - командую я.
        Приходится повторять приказ еще дважды, потому что увлеченность стрельбой и грохот выстрелов мешают моим подчиненным услышать своего капитана.
        Оба фиш-гукера, теряя ход, продолжают движение вперед. Правый, на котором, видимо, успели переложить руль, начинает заваливаться влево.
        - Катера на воду! Абордажным партиям грузиться! - приказываю я.
        Оказывать сопротивление моим людям было некому. На левом гукере уцелели два матроса, на правом - только капитан. Так понимаю, были и раненые, но их просто добили, чтобы не возиться. Трупы раздели и выбросили за борт, а пленных отправили на шхуну.
        - Добрый день, виконт де Донж! - поприветствовал меня капитан правого фиш-гукера, который во время предыдущей нашей встречи был секундантом на моем поединке с Симоном де Костентином, племянником адмирала де Турвиля, а за час до дуэли - командиром линейного корабля «Победоносный», и добавил с наигранной шутливостью: - А до меня доходили слухи, что вы погибли в борьбе с берберскими пиратами!
        - Виконт, действительно, погиб, больше не будем вспоминать о нем, - сказал я. - Сейчас вы имеете дело с шаутбенахтом российского флота.
        - Такую грамотную ловушку простой капитан не смог бы устроить! Свой чин вы получили не зря! - как и положено французу, тонко лизнул он.
        - Пойдем в каюту, выпьем за успех, - как и положено русскому, пригласил я. - И давай перейдем на «ты». Правда, я запамятовал твое имя.
        - Вейлр дю Ганьо, - ответил пленный капитан, заходя в каюту вслед за мной.
        - Кике, налей нам вина, - приказал я слуге.
        - Месье капитан предпочитает кальвадос, у нас еще есть, - подсказал Энрике.
        У моего слуги бабья память на то, кто что предпочитает в еде, питье и одежде. Не помню, чтобы я раньше угощал этого бретонца, но Энрике знает про кальвадос. Наверное, слуги, общаясь, обмениваются информацией о сильных сторонах своих господ.
        - Пожалуй, не откажусь от рюмки кальвадоса, - сказал Вейлр дю Ганьо. - В здешних краях его трудно достать, как и хорошее вино.
        Слуга налил нам кальвадоса в серебряные стаканчики емкостью грамм сто, которые я завел для водки, когда понял, что застряну в Московии надолго. Русский без водки - как медведь без балалайки. Пленный капитан сделал маленький, птичий глоток, только смочив язык, подержал напиток во рту, оценивая. Кустистые черные брови подпрыгнули, сигнализируя о приятном удивлении.
        - Настоящий кальвадос! - подтвердил Вейлр дю Ганьо.
        - Странно было бы, если бы на захваченных французских судах был ненастоящий, - сказал я.
        - А где и когда ты их захватил? - поинтересовался он, осушив стаканчик.
        - Неподалеку отсюда в прошлом году взял две бригантины, - ответил я.
        - Капитан второго гукера был раньше капитаном на одной из этих бригантин. Царство ему небесное! - сообщил Вейлр дю Ганьо, перекрестившись.
        Я не стал креститься, даже в противоположную сторону, хотя с покойным нас связывали противоположные интересы.
        - Он сменил на гукере родственника судовладельца, который чертовски действовал мне на нервы, но, видимо, увез с собой нашу удачу. С тех пор мы не взяли ни одного приза, - продолжил пленный капитан.
        - Как ты оказался в шведских корсарах? - в свою очередь поинтересовался я.
        - После гибели «Победоносного» я сидел на берегу на половинном окладе до конца войны. Предлагали стать капитаном на вспомогательном судне, но я отказывался. Надеялся получить линейный корабль. Сразу после подписания мирного договора меня уволили без пенсии, как гугенота. Попробовал устроиться в Англии - не получилось. Они многих своих капитанов списали на берег. В Голландии тоже отказали от места в военном флоте, но предложили покомандовать торговым пинасом. Выбора у меня не было, согласился. Потом опять началась война, и вскоре я остался без работы. Наши захватили много голландских и английских судов, голландские капитаны осталось без работы, вот меня и заменили. Съездил в Париж, думал, пригожусь, но там меня уже забыли. Вернулся в Голландию, где мне и предложили стать корсаром, - рассказал Вейлр дю Ганьо.
        - Как догадываюсь, выкуп за тебя судовладелец не заплатит? - спросил я.
        - Вряд ли, - обреченно молвил он и показал Кике, чтобы наполнил стаканчик.
        - Русскому царю сейчас требуются опытные капитаны. Командир корабля четвертого ранга, которые обычно доверяют недавно нанятым, получает девятьсот шестьдесят экю в год, а дальше - как проявишь себя. За доблесть царь награждает щедро, деньгами и землями. Я уже получил тысячу двести дворов с крестьянами. Это раза в три больше, чем было у виконта де Донж, - рассказал я.
        О том, что доход со всех этих дворов даже меньше, чем с виконства, говорить не стал. В Московии другой уровень жизни, она дешевле во всех отношениях. Чем развитей, богаче страна, тем выше в ней доходы и расходы. Только предметы роскоши стоят везде примерно одинаково. Так что богатому выгоднее жить в бедной стране, а бедному в любой плохо.
        - А он возьмет меня на службу? - спросил Вейлр дю Ганьо.
        - Я порекомендую, - пообещал ему. - Гарантии, конечно, дать не могу, но надеюсь, что к моей рекомендации прислушаются. Скажу, что служил месяца три лейтенантом на «Победоносном», а потом, после смерти старшего брата, стал капитаном драгунского полка. Здесь не знают, кем я был во Франции. Я приехал в Московию на должность командира полка драгунским капитаном, которому пришлось оставить службу на родине из-за убийства на дуэли племянника генерала. Ты что-то слышал про эту дуэль, но это все, что знаешь обо мне.
        - Я уже забыл, кто такой виконт де Донж! - улыбнувшись, заверил он.
        - Забудешь, когда выйдешь из этой каюты, а пока припомни, что ты слышал об этом семействе в последние годы, - предложил я.
        - Только, что молодой виконт перед самым началом этой войны все-таки добился выплаты ущерба за потопленный фрегат. Говорят, казне обошлось в три миллиона экю - сумасшедшие деньги! - сообщил Вейлр дю Ганьо.
        - В три миллиона ливров, - уточнил я, - что, впрочем, тоже сумасшедшие деньги. Надеюсь, они не сведут его с ума.
        - Даже не знаю, что бы я делал, если бы получил столько! - весело произнес мой пленник.
        - Купил бы военный корабль и продолжил капитанить, - подсказал я.
        - К сожалению, таких денег у меня нет, поэтому не смогу проверить, - с сожалением молвил он. - Но у меня есть мысль, как нам обоим стать немного богаче, если выделишь мне долю в добыче.
        - Что за добыча? - спросил я.
        - Флейт с ценным грузом под шведским флагом, который, если получится, можно будет взять без боя, - ответил Вейлр дю Ганьо.
        - Тебе капитанская доля, - пообещал я. - Где этот флейт?
        - Через пару дней он должен быть здесь, - ответил Вейлр дю Ганьо. - На нем везут что-то очень ценное из Франции или Испании, и меня попросили сопроводить флейт до Стокгольма. Твое прошлогоднее нападение сильно напугало судовладельцев.
        - Флейт принадлежит Петеру Гигенгаку? - уточнил я.
        - Скорее всего, - ответил он, - но будет под шведским флагом и со шведскими документами, чтобы английские военные корабли не захватили его, как приз, когда повезет в обратную сторону шведские пушки якобы для Португалии или еще куда-нибудь и случайно окажется в Бресте или Бордо.
        70
        Возле юго-восточного выхода из пролива Эресунн, ближе к шведскому берегу, стоят на якорях два фиш-гукера и шхуна. На всех трех судах шведские флаги. На палубах по несколько матросов, которые занимаются обычными судовыми делами. День сегодня удивительно солнечный для этих мест, особенно осенью, с легким ветром от юго-запада. От морской воды идет сильный запах йода. Неподалеку от шхуны несколько серо-белых чаек покачиваются на низких волнах. В такие дни появляется желание поселиться в этих краях. Когда солнце прячется за тучей, глупое желание тоже исчезает.
        С северо-запада к нам приближается флейт водоизмещением тонн восемьсот. Идет под всеми парусами, но медленно, узла три-четыре. На грот-мачте поднят шведский флаг, причем такой большой, что сперва замечаешь его, а потом только само судно. Когда дистанция до стоящих на якорях судов сокращается до полумили, на флейте поднимают зеленый вымпел к ноку грот-брам-рея, предлагая капитанам прибыть на флейт для согласования действий. От всех трех судов отчаливают капитанские катера, на которых от десяти до четырнадцати гребцов. Они везут капитанов на флейт. На дне катеров лежат, прикрытые кусками парусины, палаши и пистолеты. В гребцы подобраны самые крепкие и боевитые морпехи и матросы. Странным образом катера подходят практически одновременно к штормтрапу, оборудованному по левому борту между грот-мачтой и бизанью. Катера подают на флейт швартовые кончики и прижимаются к его борту, лагом друг к другу, замедляя и без того малый ход. Первым поднимается на флейт Вейлр дю Ганьо, за ним - Хендрик Пельт, а третьим - я. У всех троих под кафтаном, застегнутым на одну или две пуговицы, заткнуты за пояс по два
пистолета, а на боку у меня сабля, а у моих коллег - палаши. Вейлр дю Ганьо, дождавшись, когда начну поднимемся я, идет к капитану флейта - тощему длинному типу, из-под черной вязанной шапки которого торчат наполовину седые, русые, длинные волосы. Хендрик Пельт помогает мне перевалить через планширь и при этом расстегивает коричневую костяную пуговицу на своем светло-коричневом кафтане.
        Я вижу, как Вейлр дю Ганьо, расстегивая кафтан, подходит к капитану флейта, достает из-за пояса пистолет с длинным стволом и тяжелой рукояткой, с громким щелчком взводит курок и весело произносит на скверном голландском языке:
        - Предлагаю сдаться без боя! Нам кровопролитие ни к чему!
        В это время я и Хендрик Пельт наводим по два пистолета на матросов, которые стоят неподалеку от штормтрапа. Крепкие парни с красными, обветренными лицами, одетые в робы, сшитые из парусины, босые, смотрят на нас удивленно, пытаясь, наверное, понять, не глупая ли это шутка?
        - Все наверх! - командую я гребцам катеров.
        Мои парни стремительно поднимаются по штормтрапу и рассредоточиваются по судну, занимая заранее указанные позиции. Теперь уже голландцам ясно, что это не шутка, но они стоят, не шевелясь. Геройствовать никто не собирается.
        - В чем дело?! Ты в своем уме?! - возмущенно бросает капитан флейта Вейлру дю Ганьо.
        Я подхожу к нему и, как надеюсь, на прекрасном голландском языке ставлю в известность:
        - Судно захвачено корсарами русского короля, который сейчас воюет со Швецией.
        - Но мое судно принадлежит… - начинает было капитан флейта и смолкает, потому что по документам оно шведское.
        - Я знаю, кому оно принадлежит на самом деле, - говорю я. - Передашь господину Петеру Гигенгаку, что это ответная благодарность за захват в прошлом году моего судна под английским флагом, и мой совет ему заниматься чем-то одним - или торговлей, или корсарством. Нельзя смешивать два таких прибыльных удовольствия: они имеют свойство уничтожать друг друга.
        Судно везло из испанского Кадиса колониальные товары: сахар, какао, табак, перец, индиго. Кстати, индиго можно считать военным грузом, потому что им красят сукно военных кафтанов. По самым скромным подсчетам груз тянул на полмиллиона экю. Самое ценное я приказал перегрузить на шхуну. Вести флейт и гукеры в Нарву я не захотел. Во-первых, есть шанс нарваться на шведские военные корабли, от которых нагруженный торговец вряд ли убежит, особенно, если ветер будет слабый, потому что во вражеских эскадрах всегда по несколько парусно-гребных судов. Во-вторых, у меня слишком мало людей на четыре судна. В-третьих, здесь за суда и остальной груз мы получим больше. В-четвертых, было у меня подозрение, что Петр Первый не захочет ссориться с так любимыми им голландцами и вернет приз вместе с грузом. Поэтому приказал идти в расположенный неподалеку Копенгаген, куда мы и добрались до наступления сумерек.
        71
        Мне кажется, что в Дании все чиновники на одно лицо. В других странах у чиновников лиц бывает больше, до трех - тупое, очень тупое и тупейшее. Датчане, не привыкшие выпендриваться, выбрали на всех один вариант. Угадайте с трех раз, какой. У тех двух чиновников, что прибыли сперва на флейт, а потом были направлены на шхуну, выражение лица было такое, будто закинули в горло по селедке и пока не решили, проглотить или все-таки вынуть и сперва порезать на куски? Мой корсарский патент они рассматривали с дотошностью и такой скорбью, с какой дамы - прыщик, выскочивший на носу.
        - С какой целью вы пришли в наш порт? - спросил стоявший слева чиновник.
        - Продать захваченные шведские торговый флейт и два корсарских судна, - ответил я.
        - Мы сейчас не воюем со Швецией, - поставил меня в известность тот, что стоял справа.
        - Вы не поверите, но я что-то слышал об этом, - насмешливо произнес я. - Вам никто и не предлагает воевать. Я всего лишь продам здесь призы. До Московии вести их слишком обременительно и опасно, - объяснил я и добавил, чтобы заинтересовать их материально: - А ваша страна получит налог с продаж.
        - Нашей стране не нужны эти налоги, - сообщил стоявший слева чиновник. - Мы соблюдаем мирный договор, подписанный со Швецией. Ссориться из-за такой мелочи нам ни к чему.
        - Не хотите ссориться - и не надо, - разрешил им. - Продам призы в другой стране, где не привыкли швыряться деньгами, а по возвращению в Московию расскажу своему королю, что вы не только не помогаете своему бывшему союзнику, но и помогаете его врагу, сообщая шведам, какие грузы везут суда под нейтральными флагами.
        - Откуда у вас сведения, будто мы помогаем шведам? - задал вопрос стоявший справа чиновник.
        - От капитана одного из корсарских судов, - ответил я, показав на Вейлра дю Ганьо. - Он может вам рассказать, кто из ваших таможенных чиновников и как помогает вашему врагу.
        - Швеция нам не враг, мы подписали мирный договор, - упрямо повторил стоявший справа.
        - Вот я и говорю, что у вас мирный договор со Швецией, поэтому вы и помогаете ей, как умеете, вредя своему бывшему союзнику. Представляю, как эта новость обрадует моего короля. Уверен, что он припомнит ее, когда вы в следующий раз обратитесь к нему за помощью, - сказал я.
        Стоявший справа чиновник собирался было еще что-то вякнуть, но вмешался его напарник:
        - Мы передадим ваши слова своему руководству. До получения ответа воздержитесь от продаж.
        - Я подожду только до утра, чтобы вы не успели позвать шведов, - уколол я напоследок.
        Они вернулись утром, когда только начало светать. У обоих в горле все еще было по селедке, но, видимо, уже разрезанной на две или даже три части. Может, мне показалось, но вроде бы тот, что стоял вчера слева, теперь был справа.
        Он и изложил решение своего правительства:
        - Захваченные корсарские суда можете продать здесь, а торговое - в какой-нибудь другой стране.
        Как подозреваю, пока я буду продавать фиш-гукеры, датчане предупредят шведов о флейте. И вроде будут ни в чем не виноваты.
        Покупатели на оба бывших корсара нашлись на второй день. Рыбацкие суда голландской постройки здесь ценят. Я скинул всего процентов пятнадцать от средней цены. Оба судна купил бодрый коротконогий толстячок, который во время ходьбы напоминал подпрыгивающий мячик. Семь тысяч ригсдалеров или, как их еще называли, ригсортов - местных аналогов серебряного талера - он привез в кожаном мешке, который был кругл, как мячик. Уверен, если мешочек уронить на палубу, он будет подпрыгивать точно так же, как его хозяин.
        Я уже собирался сниматься с якоря, но с флейта передали, что назначенный на него капитаном Хендрик Пельт еще не вернулся с берега. Он прибыл через полчаса на четырехвесельном тузике, причем направился первым делом к шхуне. Выражение лица было такое сосредоточенное, будто привез известие о готовящемся нападении на нас шведских кораблей. Вполне возможно, что шведы уже знают о нас, но вряд ли у них есть поблизости военные корабли.
        - Я прослужил вам много лет верой и правдой, - начал торжественно Хендрик Пельт, - но я уже старый, здоровье начало подводить. Хочу осесть на берегу.
        - Дело твое, - не стал я возражать. - Если хочешь, можешь плыть домой прямо отсюда. Долю с гукеров получишь сейчас, а с флейта - передам вексель с оказией.
        - Вот я и хотел поговорить на счет флейта, - уже менее торжественно произнес он. - Хочу купить его вместе с оставшимся грузом. За исключением причитающейся мне доли. Я договорился с местными банкирами, дадут кредит под груз. Если судно будет мое, под голландским флагом, мне разрешат продать здесь груз.
        Так понимаю, на сам флейт у него денег хватает и без кредита. Что ж, он мне, действительно, прослужил верой и правдой много лет. Пусть на награбленное встретит достойно старость. И мне не надо будет думать, как довести приз до Нарвы.
        - Я не против, - сказал ему.
        На груз тут же нашелся покупатель, так что банковский кредит был лишь прикрытием. Флейт оценили из расчета пятьдесят талеров за тонну водоизмещения. Хендрик Пельт, получив свои доли от проданных фиш-гукеров и оставшегося на шхуне груза, рассчитался с нами за флейт и стал его владельцем. Судно сразу ошвартовалось к пирсу для выгрузки и последующей погрузки бочек с селедкой, чтобы отвезти их в Амстердам. Экипаж Хендрик Пельт оставил старый, только капитана списал. Наверное, чтобы капитан побыстрее сообщил Петеру Гигенгаку, что у того непредусмотренные изменения в бизнесе. При расставании мой бывший шкипер даже прослезился малость. Наверняка сбылась мечта, которую он вынашивал всю жизнь. Мне стало жалко Хендрика Пельта: как жить без недосягаемой мечты?!
        72
        По пути в Нарву нам не попалось ни одного торгового судна под шведским флагом. Видел караван из шести торговых судов под английским флагом, которые шли от Ирбенского пролива, наверное, из Риги или Вентспилса, который сейчас называется Виндава и является довольно крупным портом по меркам Балтийского моря. Военного шведского флота не увидели даже на рейде Таллина (Ревеля). Шведские военные моряки пока предпочитают в холодную погоду стоять в Стокгольме, готовиться к зиме.
        Из Нарвы я отправил Александру Меньшикову, как губернатору города, отчет о проделанной работе - захвате двух корсаров и шведского флейта с грузом, к которому приложил в серебряных монетах десятину, причитающуюся государству, судовые документы и грузовую декларацию флейта, оба шведских корсарские патенты и рекомендацию на Вейлра дю Ганьо. Еще одно письмо было послано в Москву директору Московской навигацкой школы Якову Брюсу с отзывами на присланных ко мне на практику гардемаринов. Самих гардемаринов, как и остальных матросов, отпустил на зиму по домам. Им теперь было, на что погулять и о чем рассказать соседским девицам и не только. Морские пехотинцы остались охранять судно и нести службу в городском гарнизоне. Они - из бывших крепостных, отпуск им не положен. Часть привезенного груза оставил себе, а остальное продал псковским купцам, получив примерно на треть меньше, чем если бы реализовал в Копенгагене.
        Награбленное вложил в развитие российской экономики - накупил поместий и лесов, которые по дешевке продавали шведские дворяне, у которых собственность не конфисковали, что не прибавило им желания становиться подданными русского царя. Как ни странно, таких было много. Поимев возможность увидеть российскую армию в деле, они перестали верить, что эти земли вернуться в собственность шведской короны. Также накупил разных мелких предприятий типа водяных и ветряных мельниц, лесопилок, мастерских по производству льняной ткани и пеньковых канатов.
        Зимой коротал вечность привычным образом - охотился и изображал из себя примерного семьянина. В первом мне активно помогал Вейлр дю Ганьо, а во втором - любовница Марта Зуяне. После Святок пришло письмо от Александра Меньшикова из Минска, где он находился с вверенной ему конницей, с приказом отправить французского капитана в Санкт-Петербург, где его проэкзаменуют и, если подтвердит, так сказать, квалификацию, возьмут на службу. Вместе с Вейлром дю Ганьо уехала и моя любовница. Она приглянулась старому одинокому капитану и стала все больше раздражать Анастасию Ивановну, а жену надо беречь, потому что следующая может оказаться еще хуже. Нынешняя больше не нуждалась в советах горничной из Лифляндии. Анастасия Ивановна стала местной законодательницей мод и завела салон, в котором собирала и подкармливала местных богемствующих ничтожеств. Впрочем, слово «Богемия» еще не обрело второй, культурно-уничижительный смысл, это пока одна из частей Священной Римской империи, и в будущем станет основной частью Чехии. Как и положено, у моей жены была соперница - жена коменданта Ивангорода подполковника Инглиса,
зятя Якова Брюса, благодаря которому и получил это теплое местечко. Дамы на дух не переносят друг друга. Не знаю, кто из них завел салон первой, но не сомневаюсь, что вторая сделала это в отместку. Анастасия Ивановна побеждала в силу богатства своего мужа, хотя прихлебатели ежедневно и старательно уверяли, что именно из-за ее более тонкого чувства красивого и любви к искусству. Я не разубеждал ее: жену надо беречь…
        В письме фаворит царя также информировал, что французский король наш намек понял. Видимо, надеется с нами задружиться и сделать союзниками, поэтому и приказал своим корсарам суда под русским флагом не захватывать, что и куда бы ни везли. Соответственно, и мне запрещалось до следующего распоряжения нападать на суда под французским флагом. Еще он хвастался, что стал генерал-поручиком от кавалерии и кавалером польского ордена Белого Орла. Орден был учрежден в прошлом году королем Августом Сильным. Кроме Меньшикова, им наградили четырех польских князей, помогавших усидеть на троне, генерал-поручика Репнина, генерал-фельдмаршал-поручика Огильви и гетмана Мазепу. В конце письма вновьиспеченный генерал-поручик от кавалерии предупреждал, что Петр Первый пытается заключить со шведами мирный договор и вернуть им многие завоеванные земли, в том числе и Нарву. В ответном письме я поздравил Александра Меньшикова с новым чином и орденом, как знаю, не последними, напомнил о предстоящем предательстве Мазепы и сообщил, что воевать придется еще много лет, пока окончательно не разгромим шведов, и что в придачу к
Нарве захватим много других шведских земель и не вернем их. Если они с царем не верят мне, то, как будут говорить в Одессе, пусть делают, как хотят, и увидят, как я был прав.
        Мне сразу вспомнился разговор со шведским агентом в двадцать первом веке. Я привез в Стокгольм фуражную пшеницу вскоре после празднования трехсотлетия Санкт-Петербурга. О чем и упомянул в разговоре с агентом, желая по-дружески подначить его. Как ни странно, оказалось, что шведы, по словам агента, очень уважают Петра Первого и даже благодарны ему за то, что избавил их от имперских амбиций. С тех пор они только, как выразился агент, «упорядочивали отношения» со своими соседями - датчанами, норвежцами и финнами, что пошло на благо стране. С агентом трудно было не согласится, особенно наблюдая, как социализм «упорядочил отношения» работяг с работодателями: не только первые, но и вторые перестали работать, а извращенцы из обоих лагерей сбежали за границу.
        В марте начал готовить шхуну к выходу в море. За зиму усилил корпус, уменьшив немного объем трюма, и добавил еще по одному порту для карронад на каждый борт. Река вскрылась двадцать первого числа. Ледоход, как утверждают местные, был спокойный. В иные годы сносило деревянные пристани, приходилось возводить новые. По слухам в Ревель прибыл большой шведский флот, привез пополнение и боеприпасы, поэтому я отложил выход в море, но, несмотря на уговоры жены, вышел до Пасхи. Не хотелось мне идти исповедоваться, а потом кривляться во время Всенощной.
        Шведский военный флот в количестве не менее семнадцати единиц (трудно было издалека отличить чисто военные корабли от торговых) стоял на рейде Ревеля. За нами никто не погнался. То ли не сочли опасными, то ли догадались, что не догонят, то ли просто не успели принять решение. Я заметил, что шведы в первой половине весны тормозят сильнее. Видимо, не успевают поменять зимнюю смазку на летнюю, а зимняя в теплую погоду замедляет процессы. Стоило им разместить поперек Финского залива несколько кораблей на расстоянии видимости соседних - и ни одна сволочь не проскочила бы в Балтику. Впрочем, немцы во Вторую мировую войну перегораживали залив металлическими сетями и минными полями, но наши подводные лодки все равно прорывались. На шхуне при хорошем ветре я тоже прорвусь через любое заграждение, а вот с призом сюда соваться не стоит, пока не уйдут шведские вояки. По мне, лучше не захватить, чем потерять на пороге дома. Поэтому повел свое судно на запад, с расчетом выйти к шведским берегам севернее Стокгольма.
        73
        По моему капризному мнению, самое поганое время года в Скандинавии - это весна. Летом здесь ярко и весело, зимой бело и торжественно, осенью пятнисто во всех отношениях, а вот весной голо и скучно. Знаю, что скоро на земле появится трава, а на деревьях - листья, но все равно не покидает чувство, что изменений не будет, что все так и останется голым, что серыми будут казаться даже вечнозеленые сосны и ели. Весной вся Скандинавия и особенно Швеция - это олицетворение тоски. Мне кажется, что и саму тоску придумали именно здесь. Где-то читал, что наибольшее количество суицидов будет случаться в благополучных во всех отношениях трех странах Скандинавии именно весной.
        Солнце еще не встало, но небо уже посерело. В воздухе висит водяная взвесь - вроде бы не дождь, хотя и не сухо. Покрытые крупными каплями, словно вспотевшие, округлые, без острых выступов камни кажутся черными. Пятна мха на них напоминают подсохшие корочки на болячках. Раскисшая земля скользит под ногами и издает странные чавкающие звуки, будто попробовала на вкус подошвы моих сапог и отвергла. С отрядом морских пехотинцев я приближаюсь к шведской деревне - раскиданным, как мне кажется, без всякого порядка дворам с приземистыми деревянными домами с гонтовыми крышами. В одном из дворов взбрехивает и замолкает собачонка. Через полминуты начинает гавкать заливисто, и к ней присоединяются еще несколько из других дворов.
        - Бегом! - командую я морским пехотинцам.
        Они, разбившись на пятерки, устремляются к дворам, каждая к указанному им заранее. В это время второй отряд под командованием Захара Мишукова отрезает жителей деревни от леса и дороги, идущей вдоль берега моря на север. Впрочем, жители разбегаться не собираются. На них уже много лет никто не нападал, поэтому у крестьян притупились основные инстинкты. В последние столетия шведы сами нападали на соседей, убивали, грабили, насиловали. Война была только по ту сторону Балтийского моря, а дома было тихо и мирно. Сейчас мы избавим их от этого заблуждения, восстановим справедливость. Как говорила одна моя однокурсница, вляпавшаяся в индуизм, побудем кармой.
        К лаю собак и топоту бегущих солдат добавились звуки вышибаемых дверей, а потом крики, стоны и плач. Стрельбы не было. Шведским крестьянам иметь огнестрельное оружие не положено, а своим я приказал, ежели шведы будут сопротивляться, действовать штыками и палашами, потому что в сырую погоду часто бывают осечки. Впрочем, сопротивления почти не было. Шведы, видимо, еще а-акают, пытаясь понять, что происходит. Молодых мужчин, женщин и детей с узлами в руках сгоняют на пустырь за деревней. В узлах одежда и еда на время путешествия с одного берега Балтийского моря на другой. Деньги и любые другие ценности солдаты складывают под старой елью с раздвоенным стволом. Рядом оставляют лошадей и коров, а свиней и домашнюю птицу убивают и варят в опустевших домах.
        Я прохожу мимо плененных шведов. Все белобрысые и румянощекие. Большинство взрослых высокого роста и крепкого сложения. В общем, хорошая рабочая скотина. Получше той, что сейчас западноевропейцы возят из Африки в Америку. Этим повезло - останутся в своей климатической зоне. Будут заниматься тем же, что и раньше, только на моих землях в окрестностях Нарвы и Ивангорода. Из дворов, пожалованных мне царем, более трети не имеют хозяев, некому возделывать жеребья. Их займут шведские крестьяне и начнут возвращать кармические долги.
        Сразу вспомнил, что и американские белые будут выплачивать неграм кармические долги. К началу двадцать первого века в США будут уже целые семейные династии черных, живущие на государственные пособия. Как сейчас негры под ударами бичей вкалывают, чтобы белые целыми днями валяли дурака, так через триста лет белые под ударами налогов и выплат по кредитам будут пахать даже круче, причем по собственному желанию, чем когда-то черные, чтобы те сутки напролет, пританцовывая от счастья, бухали, шмалили, кололись, занимались сексом…. Исторический бумеранг бьет жертву одним концом, а метнувшего - другим и с издевкой.
        - Начинаем погрузку, - приказываю я.
        Пленных ведут вдоль берега моря к баркасу и катерам, чтобы перевезти на шхуну. Там их разместят в трюмах. Им будет так же тесно, как и неграм, которых везут сейчас в Америку, но не жарко. Да и мучиться придется намного меньше. На палубу погрузим лошадей и лучших коров и быков, чтобы добавить свежей крови ливонским.
        По деревне начинают расползаться ароматы вареного мяса. Я оставляю на берегу за старшего Захара Мишукова с приказом не задерживаться здесь, возвращаться, как только мясо сварится, а сам плыву на шхуну на тузике. На палубе шхуны у лаза в трюм образовалась очередь из пленных шведов. Женщины смотрят на родную деревню и всхлипывают, мужчины кривятся и вздыхают, а детям, за редким исключением, весело. Моим матросам постоянно приходится возвращать к родителям слишком любопытных и резвых шалунов. Эти дети уже вырастут подданными Российской империи и забудут про родную шведскую деревню. Природа проведет среди них естественный отбор: потомки более шустрых и смышленых станут русскими, а остальные - эстонцами.
        74
        Шведский военно-морской флот покинул Ревель только в середине сентября. Точную дату не знаю. Десятого сентября, когда я проходил мимо этого порта с седьмой по счету партией белых рабов, флот еще стоял на рейде, а двадцать второго, когда я вышел в очередной поход, его уже не было там. Теперь можно было без напряга вести призы в Нарву. Осталось только захватить их. Я знал одно место, где они наверняка есть - порт Стокгольм. К самому порту пришлось бы идти по шхерам между островами, что чревато неприятными встречами, как с военным кораблями, так и с береговыми батареями, которые наверняка есть на некоторых островах, но я понятия не имел, на каких. Поэтому, приблизившись к шведской столице, я повернул на юг.
        В Стокгольме бывал несколько раз в будущем. Маленький город, около восьмисот тысяч жителей (Донецк и то больше!), хотя и считается самым густонаселенным на Скандинавском полуострове. Везде чистенько, все улыбаются, причем в большинстве случаев искренне, что сильно отличает шведов от англичан, американцев, немцев. Улыбаются даже гвардейцы из королевского караула, наряженные в старинную форму, как на маскарад. И не только улыбаются, но и болтают с туристами. В общем, те еще вояки! К тому же, половину караула составляют женщины, что не удивительно при высоком росте, крепком сложении и лошадиных физиономиях большинства шведок. Главное, что большую часть караула составляют все-таки этнические шведы. В Стокгольме, особенно в центре, встретить этнического шведа так же сложно, как в московском Южном Бутово - русского. Единственное место, которое я посещал в шведской столице дважды, хотя цена за билет была около пятнадцати евро - это галеон «Ваза», построенный в начале семнадцатого века, затонувший во время первого своего рейса и поднятый в двадцатом веке. Тогда мне интересно было посмотреть на самый
большой военный корабль своего времени, который построили те, кто имел слабое представление об остойчивости. В отличие от новоделов, виденных мною в других странах, корабль «Ваза» был почти полностью оригинален. Я тогда представлял, как капитанил бы на подобном корабле, родись лет на триста лет раньше. Не мечтай - и не сбудется.
        Сейчас я веду свою шхуну мимо островов Стокгольмского архипелага, а многочисленные рыбацкие плавсредства разного размера и типа, пересекая нам курс по носу и корме, стремятся в шхеры. Спешат до наступления темноты довезти домой и выгрузить улов. От нас прятаться им незачем. И не только потому, что на мачте поднят шведский флаг. Слабые соседи приучили шведов, что все их боятся, никто не нападает, только защищаются. С юга к архипелагу приближается пинас под шведским флагом. Кроме прямых парусов на фок - и грот-мачтах и крюйселя на бизань-мачте, несет блинд и бом-блинд вместе со стакселем и кливером. С блиндами работать трудно, а скорости добавляют мало, но многие капитаны не спешат отказываться от этих парусов, тем более, когда ветер попутный и слабый. Для нас ветер встречный, идем курсом крутой бейдевинд левого галса. Скорость не больше пары узлов. Можно было бы поднять стаксели и кливера, увеличить скорость, только спешить нам незачем. В темноте пинас наверняка не пойдет по шхерам, встанет на якорь рядом с островами. Разве что капитан безбашенный или пьянющий. Первые встречаются здесь реже, чем
трезвенники, а вот вторых еще долго будет хватать. Не в солидных пароходствах, где такие долго не держатся, а у мелких судовладельцев.
        Работал со мной старпом-русский - один из вечных старпомов, толковый, исполнительный, с хорошим английским, но нерешительный - и рассказывал, как он в самом начале девяностых, когда русских под иностранными флагами было мало, а шведов все еще хватало, мучился с капитаном-шведом, запойным алкоголиком. Стояли они в немецком порту Висмар, который сейчас под шведами. То ли кто-то из экипажа или грузчиков стуканул властям, то ли немцы просто решили проверить, как позже будут каждые полгода инспектировать все суда в портах Европы, но приперлись на борт два представителя портового надзора. Старший помощник побежал будить капитана, а тот никакой. Тогда старпом надел капитанский китель и принял двух портовых чиновников в капитанской каюте. Сидят они за столом, показывает он им документы, которые не сразу находит.
        - Меня срочно на замену вызвали, дела принимаю, еще не со всем разобрался, - объясняет он свою неосведомленность.
        - А почему вызвали? - спрашивает дотошный немецкий чиновник.
        Старший помощник уже собирался сказать, что капитан заболел, но тут дверь из спальни в кабинет открылась. Проектировщик додумался сделать вход в гальюн не из спальни, как на большинстве судов, а из кабинета, а капитану как раз в этот момент приспичило отлить. Был он с закрытыми глазами и одет лишь в длинные, ниже коленей, розовые трусы с желтыми цветочками, на которые спереди свисала толстая складка волосатого живота. Не замечая или не желая замечать сидящих за столом, капитан открыл дверь в гальюн и, не закрывая ее, отлил, громко и протяжно пернув. Затем так же, с закрытыми глазами, проследовал в обратном направлении.
        Закрыв за ним дверь в спальню, старпом ответил на вопрос:
        - Видели, почему?
        - Он русский? - после паузы задал вопрос один из немецких чиновников.
        - Швед, - ответил старший помощник.
        Видимо, шведы ближе немцам по ароматам и алкоголизму, поэтому чиновники на том и закончили проверку, на прощанье пожелав русскому псевдокапитану не следовать примеру своего шведского предшественника.
        Капитан пинаса оказался предусмотрительным и не сильно пьяным. Когда начало смеркаться, он поставил судно на два якоря возле входа в шхеры. Чуть позже, когда уже стемнело, и мы встали на якорь неподалеку.
        75
        Я мог бы остаться на шхуне и подождать, когда подчиненные выполнят мой приказ, но не совсем был уверен в них, потому что не имеют опыта подобных операций. Да и скучно стало. Предыдущие однообразные и безопасные походы накопили во мне столько скуки, что даже перед этим поссорился с женой на радость ей, а то Анастасия Ивановна уже решила, что совсем не люблю ее, не только не бью, но даже не ругаюсь. После полуночи, когда стало так темно, что не только пинас, но и острова были не видны, две абордажные партии, обмотав весла тряпками, чтобы меньше шума производили, на двух катерах отправились к шведскому судну. На первом на носовой банке сидел я, а на втором командовал Захар Мишуков. Шли медленно. Три-четыре гребка - и дальше по инерции. Собирался выйти впереди носа пинаса, а потом подвернуть, но вдруг заметил высокий темный корпус прямо по курсу. Какие кранцы не крепи на борту катера, как осторожно не подходи к борту, а удар будет относительно громкий. Тех, кто в каютах, не разбудит, а вот вахтенного на палубе - наверняка. В том, что вахтенный спит, я не сомневался. Иначе бы уже поднял тревогу. Мы
прошли вперед, к правому якорному канату.
        Канат был пеньковый, толщиной сантиметров пятнадцать и у воды мокрый. Мои руки в кожаных перчатках соскальзывали порой, но ноги в суконных штанах держали канат крепко. По канатам и деревьям я с детства лажу хорошо, будто знал, что это умение пригодится в будущей профессии, хотя мысль стать моряком пришла в старших классах школы и тогда уже почти не осталось парусников. Дальше пошла сухая часть каната, лезть стало легче. Перед тем, как поднять голову над планширем, я замер и прислушался. Если меня засекли, то, как только подниму голову выше планширя, получу по ней тяжелым предметом, может быть, повезет и деревянной вымбовкой от шпиля, а не топором, после чего свалюсь в воду и утону раньше, чем приду в сознание. Что со мной будет дальше - не знаю. Скорее всего, на этом и закончится вечная жизнь данного тела и вечная душа отправится искать новое и начинать сначала, с зачатия, позабыв всё, что было раньше. Разве что станет писателем исторических романов и вспомнит кое-что. Сперва я положил на планширь левую руку. Вдруг не выдержат нервы у бдительного вахтенного и ударит по ней? Руку, конечно, жалко,
но она не так важна, как голова. Или я еще не всё знаю о роли головы и рук? Правой рукой схватился за планширь уже спокойнее, а потом и подтянулся, опершись на обе. По голове не получил и облегченно выдохнул.
        Пока что кнехты - это одно или, как на этом судне, два установленных вертикально на палубу трюма, дубовых бревна, верхние части которых примерно на метр возвышаются над палубой полубака, и не соединенных горизонтальной чуркой. Толстые канаты обоих якорей были положены восьмерками каждый на свой кнехт. Незадействованные части канатов лежала колышками на палубе по обе стороны деревянного шпиля, установленного перед фок-мачтой. Обычно при стоянке на якоре на баке выставляют вахтенного матроса. Я предполагал, что он кемарит, присев за шпиль. По крайней мере, там бы прятался от ветра я. Ветер сейчас хоть и слаб, но сырой и неприятный. Не нашел ни за брашпилем, ни за скойланным бухтой, запасным канатом у самой фок-мачты. Вахтенный сидел на трапе левого борта, ведущем с полубака на главную палубу. Прижав к груди руки, кисти которых были спрятаны в рукава, и привалившись правым плечом к фальшборту, шведский матрос тихо посапывал, коротая нудную вахту. По сопению я и обнаружил его, а то так бы и налетел в темноте. Проснулся он быстро, а вот умирал с перерезанным горлом долго и до последнего скрёб зубами
мою перчатку, зажимавшую его рот. На палубе возле комингса трюма спал второй матрос, может быть, тоже вахтенный. Остальные были в носовом кубрике, дверь в который располагалась в высокой переборке полуюта, которая на пинасах имеет прямоугольную форму и идет от нижней палубы, отделяя носовую часть судна от трюма. Я открыл эту дверь, хапанул ноздрями вонищу немытых тел, грязной сырой одежды и обуви и сразу закрыл, подперев деревянным бруском, который лежал на палубе у фальшборта. Пусть и дальше спят. Помешать захвату судна все равно не смогут.
        Я вернулся на бак и тихо приказал:
        - Еще два человека поднимаются по канату, а остальным швартоваться к борту и подниматься по «кошкам». Можно шуметь, но не сильно.
        Одного матроса я оставил у двери в кубрик, а со вторым пошел к кормовой надстройке, где находились две каюты. Я предположил, что капитанская каюта в лучших морских традициях будущего располагается по правому борту. Открыв дверь, увидел освещенную подвешенным под подволоком, маленьким, металлическим со стеклянными боками, прямоугольным, масляным фонарем, узкое помещение с четырьмя двухъярусными койками с рундуками под нижними, на которых спало семь человек. Судя по армейским кафтанам, висевших на деревянных колышках, вбитых в переборку напротив двери, трое из спящих - шведские офицеры, наверное, пассажиры. Закрыв дверь, приказал второму матросу подпереть ее, а если вдруг откроют, рубить шведов палашом.
        Капитанскую каюту, расположенную по левому борту, освещал точно такой же, подвешенный к подволоку фонарик. Она была раза в два больше соседней. Кроме широкой кровати с рундуком, приделанной к переборке, разделяющей каюты, еще имелись стол, приделанная к борту лавка вдоль одной его стороны и три банки-табурета по другую, а также смесь шкафа с этажеркой - сверху присобачили две полки с бортиками, на которых стояли какие-то книги и коробочки. На деревянных колышках, вбитых в переборку между кроватью и входной дверью, висели длинный, кожаный, просмоленный плащ и шляпа с широкими полями и тесемками для завязывания под подбородком, кафтан, камзол и нижняя рубаха. На палубе под вешалкой стояли низкие сапоги. По другую сторону от двери висел на двух колышках и почти горизонтально к палубе мушкет, а на третьем - палаш в дешевых деревянных ножнах. Шкипер - длинный и средней упитанности блондин с вытянутым костистым лицом - спал в рубахе, штанах и чунях, обутых на босу ногу. От него сильно воняло свежим перегаром. Как догадываюсь, перед сном он изрядно принял. Может быть, в компании пехотных офицеров. Обычно
знатные пассажиры питаются за капитанским столом. Он долго не хотел просыпаться, мычал и вялой рукой слабо отталкивал мою. Открыв глаза, долго смотрел на меня, то ли а-акая, то ли просыпаясь.
        - Ты кто? - хрипло выдавил шкипер из будто пережатого горла.
        - Твой кошмар, - ответил я на шведском языке. - Во всех смыслах слова.
        - Какой кошмар? - еще более удивленно спросил он.
        - Капитан русского корсарского судна, захватившего твой пинас, - сообщил я и задал встречный вопрос: - А что за офицеры путешествуют с тобой?
        - Курьеры короля, почту везут, - ответил шкипер и добавил печально: - Приказано доставить в Стокгольм бесплатно.
        - На этот раз им придется заплатить, - сказал ему в утешение. - А ты пока приготовь судовые и грузовые документы.
        На палубе пинаса уже было с десяток моих морских пехотинцев. Я шепотом проинструктировал их, после чего во второй раз открыл дверь в каюту, которая по правому борту. Ее обитатели уже не спали, но еще не встали с кроватей. Наверное, их разбудили удары катеров о борта пинаса или голоса в соседней каюте. Все семеро смотрели на меня не менее удивленно, чем капитан.
        Упреждая их вопросы, я огласил пренеприятное известие:
        - Судно захвачено русскими корсарами. Предлагаю всем выйти на палубу без лишних телодвижений и попыток изобразить из себя героя. Моим солдатам приказано убивать при малейшей попытке сопротивления, что они сделают с удовольствием.
        На самом деле я приказал убивать только в случае, если чудом окажут вооруженное сопротивление. Кто его знает, может быть, среди них есть предок какого-нибудь голливудского супермена, который непонятно откуда выхватит палаш и мигом положит всех русских? Как я еще не забыл, в американских фильмах - и только в фильмах! - у них это здорово получалось.
        Увы, не только суперменов и просто безмозглых среди обитателей каюты не нашлось. Четверо из них были членами экипажа: подшкипер, боцман, плотник и артиллерист. Остальные трое пехотными офицерами: капитан и два прапорщика. Последние двое охраняли первого, который вез лакированную ореховую шкатулку, перевязанную накрест бечевкой, концы которой скрепили коричнево-красным сургучом с оттиском королевской печати. Пехотный капитан скривился, когда увидел, что я разрезаю бечевку. В шкатулке лежали несколько писем и, судя по первым строкам, какой-то договор на нескольких страницах.
        Чтобы больше не пришлось кривиться из-за вверенной ему почты, я приказал отвезти шведских сухопутных и морских офицеров на шхуну. Матросы пусть остаются на пинасе, потому что у моих маловато опыта работы с прямыми парусами. Командовать призом приказал Захару Мишукову, оставив ему в помощь еще одного гардемарина Николая Истошина и два десятка морских пехотинцев.
        Вернувшись на шхуну, я первым делом просмотрел более внимательно содержание шкатулки. В ней было одиннадцать писем разным людям от шведского короля Карла Двенадцатого. Имена получателей мне ничего не говорили. Отдам письма в приказ Иноземных дел, может, им пригодятся. Зато договор, написанный на шведском и немецком языках, оказался между известными мне лицами - Карлом Двенадцатым, королем шведским, и Августом, королем польским и курфюрстом саксонским. Моих знаний шведского и немецкого языков не хватало, чтобы прочесть написанное и понять смысл этих каракуль, но главное я уловил. Это был мирный договор, причем позорный для Августа якобы Сильного. Курфюрст саксонский отказывался от польской короны в пользу шведского ставленника Станислава Лещинского, обязывался отдать несколько городов, включая Краков, вместе с артиллерией и складами провианта, впускал в саксонские крепости шведские гарнизоны и - самая сладкое! - не просто отрекался от союза с Московией, но еще и обещал выдать всех русских, которые были в его окружении и армии, и отозвать всех саксонских офицеров из русской армии. Кроме шведской и
саксонской сторон, договор был подписан представителем Польши Яблонским и Литвы - Сапегой. В очередной раз я убедился, что предательство - основа западноевропейского менталитета. Думаю, Петру Первому эта их черта будет пока еще в диковинку.
        76
        По прибытию в Нарву я срочным курьером отправил в Санкт-Петербург для передачи царю лично в руки эту шкатулку с сопроводительным письмом, в котором сообщал, как она оказалась у меня. Пленные командиры, морские и сухопутные, поехали туда же на телегах под охраной взвода драгун из городского гарнизона. Пленные матросы поплыли в будущую столицу Российской империи на пинасе после того, как его выгрузили в Нарве.
        Приз был нагружен трофеями, захваченными шведами в Польше. Много чего я оставил себе. В том числе карету с кузовом из черного дерева и золотыми рукоятками и рамами стеклянных окон в дверцах и спереди. Снизу кузов был уже и закруглен спереди и сзади, кверху расширялся. Внутри две пары черных кожаных сидений, расположенных напротив друг друга, а стены оббиты красным бархатом. Занавески на окнах из красного атласа с кистями из золотых нитей. Крепился кузов к колесным осям на пружинах, сильно смягчающих тряску. Позади были позолоченные запятки для двух слуг. Снаружи на дверцах имелся герб ее предыдущего хозяина Адама Сенявского, гетмана великого коронного, старосты львовского, рогатинского, любачевского, стрыйского и песеченского, который воевал на стороне Августа Сильного. Я приказал содрать герб и нанести мой, поскольку возвращать карету не собирался. Был искренне уверен, что моя жена будет лучше смотреться в ней, чем жена гетмана. Тащить такую карету полагалось трем парам лошадей, запряженных цугом. В моде сейчас были серые в «яблоках». У меня были такие, потому что вложил часть денег в большую
конеферму, где собрал лучших производителей, которых можно было достать в этих краях. Остальная добыча была продана, а деньги поделены.
        Пинас с пленными матросами отправил под командованием Захара Мишукова в Санкт-Петербург. Пусть решают, нужно им такое судно или можно продать купцам? У меня уже были два покупателя, причем один из Ревеля. Матросов, как и большинство шведских пленных, наверняка отправят строить город. Говорят, мрут они на строительстве десятками в день. Так что новая столица империи будет построена в первую очередь на шведских костях.
        Через две с лишним недели я получил письмо от генерал-поручика от кавалерии Александра Меньшикова. Он красочно описывал, какое впечатление произвела на Петра Первого шкатулка с договором и письмами, захваченная мною. Царь сперва не мог поверить в такую подлую коварность. В тот день несколькими часами ранее он получил от Августа Сильного письмо с заверениями в дружбе и просьбой денег на войну с общим врагом. Расколотив об пол шкатулку и потоптав договор и письма, Петр Первый заорал, что повесит меня за эти фальшивки. Потом немного успокоился, приказал поднять договор и перечитать медленно и громко. После чего пообещал сурово наказать Августа Сильного в лучших традициях гей-будущего Западной Европы.
        - Мы про договор этот ничего не знаем, - объявил Петр Первый и приказал своему фавориту: - Пока король Карл с основной армией в Саксонии, пойдешь в Люблин, соединишься с саксонской армией и нападешь на корпус генерала от инфантерии Мардефельта, который стоит в Калише. Любой ценой заставишь саксонцев участвовать, даже угрожая нападением на них в случае отказа. И пусть они потом объясняют шведскому королю, почему не выполняют договор!
        Обо мне Петр Первый больше не вспоминал, что, по мнению Александра Меньшикова, было в данном случае хорошим признаком. Фаворит царя предлагал мне затаиться на время, не напоминать о себе. Мол, государь отойдет и оценит по заслуге. И еще предупреждал, что царь собирается отдать Дерпт и Нарву датчанам, если те согласятся вступить в войну. Если бы я не знал историю, то одного знания нынешних воинственных датчан хватило бы, чтобы догадаться, что их так дешево не купишь. Тем более, что сдадутся раньше, чем доплывут до Нарвы и Дерпта.
        Захар Мишуков с морскими пехотинцами вернулся в Нарву по суше. Пинас оставили в Санкт-Петербурге до выяснения царской воли. Когда царь прибудет в город, никто не знал, поэтому мои люди ждать не стали. Надеялись сделать еще один поход до конца года, но я решил в эту навигацию больше не напоминать о себе ни русскому царю, ни шведскому королю.
        Гардемарин привез письмо от Вейлра дю Ганьо, которого приняли на службу и доверили командование двадцативосьмипушечным фрегатом «Олифант». На кораблях рангом выше уже были достойные командиры, но французу пообещали, что получит следующий линкор, когда тот будет построен. Вейлр дю Ганьо обещал отблагодарить при оказии. Я ему поверил. Что у французов не отнимешь - не забывают отблагодарить. Может быть, из примитивного расчета, чтобы и в следующий раз помогли, но все равно приятно, а то ведь у некоторых - не буду показывать пальцем в сторону Восточной Европы! - память на такое исключительно дырявая.
        Сразу после Нового года пришла грамота от Петра Первого, согласно которой я стал богаче еще на триста дворов. Если сравнивать с бригантинами, то заплатил мне за пинас многовато. Видимо, добавил за ореховую шкатулку. Александр Меньшиков выполнил его приказ славно: не только разбил шведский корпус возле Калиша, но и захватил в плен генерала от инфантерии Мардефельта, шесть полковников, пять подполковников и около трех тысяч младших офицеров и нижних чинов. Саксонцы тоже участвовали в сражении, точнее, присутствовали на поле боя, что шведы им не простят. Зато полк Магнуса фон Неттельгорста проявил себя с лучшей стороны. Если так и дальше продолжит, то, по заверению фаворита царя, скоро станет генерал-майором. Неплохая карьера для бывшего боцмана.
        Александр Данилович написал мне об этом сражении еще до Нового года. Похвастаться он любит. Меня поразила фраза в письме: «Зело чудесно было видеть, как все поле мертвыми телами устлано». Ему такое пока в диковинку, а я уже насмотрелся. Меня больше поражало, что в ручьях и речушках, если таковые были на поле битвы, вода текла розового цвета. В конце письма он сообщал, что узнал от пленного шведского полковника, что захваченный мною пинас вез королевскую часть трофеев. Непонятно, правда, кого Карл Двенадцатый собирался возить в карете гетмана Сенявского? Жены и детей у него нет, а сам предпочитает ездить верхом. Наверное, о будущем думал. Говорят, он сватается к Марии Собеской, внучке одного из польских королей. Может быть, мое вмешательство и изменило это будущее. Шведский полковник утверждал, что король сильно разозлился, узнав о захвате пинаса, причем потеря имущества вывела его из себя больше, чем то, что Петр Первый узнал о договоре. Закончил письмо Александр Меньшиков ехидной припиской, что курфюрст саксонский до сих пор просит деньги у царя на войну со шведами, а Петр Первый до сих пор
обещает прислать их.
        77
        Зима выдалась относительно теплая. Финский залив покрылся льдом только у берегов. В предыдущие зимы отчаянные купцы переправлялись на санях на противоположный берег, а в этом остались без прибыли. Ледоход на реке тоже начался раньше на неделю.
        Я уже собирался вывести шхуну в поход, но возле устья реки Нарвы появилась шведская эскадра в составе тридцатичетырехпушечного фрегата, двух восемнадцатипушечных шняв и двух десятипушечных галиотов. В реку соваться побоялись. Постреляли из пушек по рыбацким лодкам, вытянутым на берег или стоявшим у пристаней, а потом встали на якоря в паре миль от берега. Так понимаю, главной целью шведов были не рыбацкие лодки. По ним просто произвели пристрелку пушек. Встали плотно, чтобы прикрывать друг друга в случае нападения. На ночь высылали ближе к берегу шлюпки с дозорными. Я послал катер проверить, как несут службу. Потерял двух морских пехотинцев. Сил для нападения у меня было маловато. Даже если собрать все плавсредства со всей округи, посадить на них оба полка из городского гарнизона, шансов на успех будет мало. Точнее, потери будут таковы, что мне не простят победу. В свою очередь и шведы сходить на берег и грабить прибережные деревни не решались, потому что сборные отряды из драгун, пехотинцев и легкой артиллерии, меняясь, дежурили на побережье, готовые скинуть в море вражеский десант. Я сообщил о
шведской эскадре в Санкт-Петербург, намекнув, что на слабом противнике можно было бы потренировать наш молодой флот. В ответ получил туманные обещания и приказ еще лучше укрепить Нарву и особенно Ивангород, который нельзя было сдавать ни в коем случае. Карл Двенадцатый, пополнив свою армию новобранцами, которых снарядил и вооружил за счет предателей-саксонцев, готовился к вторжению в Московию. Не только в приграничных городах, но даже в Москве строили дополнительные укрепления, готовились к обороне. Поскольку я знал, что шведский король пойдет на Украину, где и найдет всё, чего ему так не хватало в жизни, то напрягать солдат понапрасну не стал. Они помаленьку вместе с наемными рабочими ремонтировали бастионы, пострадавшие во время осады.
        Я был уверен, что эскадра постоит недели две-три и уберется восвояси. Ушла только на сорок шестой день. К тому времени уже приближались белые ночи - гражданские сумерки лишь на короткое время переходили в навигационные. Гражданские семерки - это когда солнце заходит за горизонт менее, чем на шесть градусов, его не видно, но света много; они и называются белыми ночами. Навигационные сумерки наступают, когда солнце опускается ниже края земли более, чем на шесть градусов. Становятся видны яркие звезды, но и горизонт еще можно различить, что позволяет навигаторам делать измерения с помощью секстана. Отсюда и название сумерек. Есть еще астрономические, когда солнце опускается от двенадцати до восемнадцати градусов, но это обычно очень короткий промежуток, и их трудно отличить от ночи. По крайней мере, у меня не получалось. Свое название они получили из-за того, что являлись началом (вечерние) и концом (утренние) рабочего дня астрономов. Теперь шведским кораблям не надо было торчать у устья Нарвы, чтобы ночью, в темноте, не пропустить выход шхуны в море. Они перешли на рейд Ревеля, где смогут получать
снабжение и отдыхать на берегу. Напротив порта на острове Найссаар стоит дозорная башня, с которой в хорошую погоду можно видеть финский берег, шхуна незамеченной вряд ли проскочит.
        На плохую погоду это не распространялось. Я подождал типичную для этих мест - северо-восточный холодный хлесткий ветер с затяжным мелким паскудным дождем. Небо затянули низкие серые тучи. Вода, в которой они отражались, стала такого же цвета. Как и паруса шхуны, выкрашенные по моему приказу. Корпус, правда, остался черным из-за покрывавшей его смеси на основе смолы. Я повел шхуну ближе к финскому берегу, чтобы не смогли заметить с Найссаара. Уже почти подходили к траверзу западной оконечности этого острова, когда со стороны финской деревушки раздался сдвоенный выстрел из полковых трехфунтовых пушек. В нас целили или нет - не знаю, потому что не видел полет ядер. Смотреть в ту сторону, почти против ветра, мешали слезы, вышибаемые им. Может быть, стреляли холостыми, чтобы только дать знать своим на рейде Ревеля.
        Погоню мы заметили часов через шесть, когда ветер и дождь подутихли, и я решил, что проскочили благополучно, и приказал держаться середины Финского залива. Фрегат, две шнявы и два галиота шли ближе к южному берегу залива. Они уступали нам в скорости не менее узла, поэтому для меня оказалось неожиданным, что оказались так близко, всего милях в четырех. Наверное, предполагая такой прорыв, перешли к западной оконечности острова Найссаара и легли там в дрейф, а услышав сигнал, сразу рванули наперерез. Оставалось молиться, чтобы ветер не стих, иначе галиоты догонят нас на веслах, и экипажи на них будут усиленные.
        К счастью, ветер отдыхать не собирался, раздуваясь к обеду баллов до пяти и стихая к полуночи до трех. Днем мы отрывались от шведской эскадры миль на пять-семь, а белой ночью шведы сокращали разрыв. Галиоты и вовсе приближались на пару миль, но, как ни странно, без поддержки остальных кораблей нападать не рисковали. Почему они так делали, стало понятно, когда приблизились к шведскому берегу неподалеку от Стокгольма и заметили там еще одну шведскую эскадру. Не ожидал я такой злопамятности от шведского короля. Пришлось идти на юг в сопровождении двух шведских эскадр. Я еще подумал, что, знай наши о таком раскладе, могли бы напасть на рейд Ревеля и хорошенько пощипать там шведские купеческие суда, оставленные без охраны.
        Следующие три недели ветер менял направление и наши планы. Стало понятно, что поохотиться нам не дадут, поэтому шхуна металась по Балтийскому морю, пытаясь вернуться в Нарву. Шведы упорно отжимали ее все дальше на юг, надеясь, наверное, прижать там к берегу и уничтожить. Чтобы этого не случилось, миновав остров Борнхольм и значительно оторвавшись от преследователей, я повернул на запад, пользуясь задувшим юго-юго-восточным ветром. В пролив Эресунн соваться не рискнул. Там слишком мало места для маневра и много шансов повстречаться со шведскими военными кораблями. Решил пройти между датскими островами Зеландия и Фальстер, что в будущем делал неоднократно на костерах. Если датчане поведут себя неподобающим образом, придется оставить им шхуну и возвратиться домой по суше. Это лучше, чем оказаться в шведском плену. Впрочем, у меня было предположение, что Карл Двенадцатый приказал в плен нас не брать. Пришлось идти очень круто к ветру. Шведским парусникам это не под силу. Надеюсь, подумают, что и шхуна на такое не способна и отправятся искать ее южнее. Так уж устроен человек, что предпочитает искать
там, где удобнее, а не там, где вероятнее.
        Моста между островами пока еще нет. В то время, когда я был датским дворянином, почти весь остров Фальстер принадлежал королю и его родственникам. Купить здесь земли было мало шансов. Как сейчас обстоит дело, не знаю. Таможенных постов не заметил. Может, они и были, но никто ничего от нас не потребовал. У меня появилось подозрение, что датчане решили «не заметить» шхуну под российским флагом, известную им, как корсарское судно. До них наверняка дошли сведения, как наши вломили шведам под Калишем, поэтому сочли более разумным не напрягать лишний раз отношения со своим естественным союзником. Это подозрение усилилось, когда и в проливе Большой Бельт датские таможенники не прореагировали на шхуну. Может быть, увидели, что в балласте, что ничего им не светит, поэтому и не напрягали, а может быть, получили приказ «не заметить» нас. Второе мне больше нравилось, поэтому в него больше верилось.
        Появилась у меня шальная мысль повернуть в Эресунн и выйти в тыл преследующим меня эскадрам. Только вот, окажусь ли в тылу?! Да и у шведов есть еще много военных кораблей. Наверняка несут дозорную службу возле юго-восточного выхода из пролива. Решил сходить в Северное море. Там тоже есть шведские торговые суда, но при этом меньше шведских военных кораблей и больше места для маневра. Не уверен, что англичане и голландцы захотят обострять отношения со шведами, разрешив реализовать захваченные нами призы в своих портах, поэтому поведу добычу в Архангельск. А там посмотрим: или на следующий год вернусь на Балтику, или продам шхуну и построю на верфях Санкт-Петербурга, где сейчас есть прекрасные английские и голландские корабелы, новое судно, скорее всего, бриг большего водоизмещения и лучше вооруженного. И раз уж оказался в этих краях, накуплю в Лондоне предметов роскоши, которые излечивают русских от мании величия: чем больше на тебе блестящих побрякушек, тем тяжелее возноситься.
        78
        Поскольку визит за покупками был незапланированный, пришлось изрядно распотрошить содержимое спасательного жилета. Сердце грела уверенность, что шведские судовладельцы быстро пополнят мою заначку. Набив трюм всяким барахлом, снялись в рейс рано утром, во время отлива. По мере того, как уровень воды в реке становился ниже, вонища над ней набирала ядрености. Сейчас Темза - помойка английской столицы и всех остальных населенных пунктов на ее берегах. «Green Peace» на них нет!
        На третьи сутки рейса задул редкий в этих местах и сейчас встречный для нас, восточный ветер. Курсом крутой бейдевинд правого борта начали потихоньку двигаться на север. Если ветер помешает захватить приз, как-нибудь переживу. Ночью ветер раздулся до штормового. Мы опустили главные паруса, поставили штормовой стаксель, чтобы держаться против ветра. Все равно нас неумолимо сносило на запад, к берегу. К тому же поднялась высокая волна. Время от времени корпус шхуны вздрагивал от ударов так, что казалось, сейчас рухнут мачты.
        До полудня я крепился, отгонял черные мысли. По моим подсчетам, мне еще можно провести в этой эпохе лет семь-восемь. Уходить из нее и начинать все сначала не хотелось. Тем более, что стартовый капитал маловат. Вроде бы я ничего не нарушал: русские купцы давно уже освоили дорогу из Архангельска в Лондон. Наверное, я не знаю других правил, которые регламентируют мое пребывание в каждой эпохе. Если они вообще есть. После полудня по левому борту стал виден английский берег. Нас медленно несло к нему. Самое позднее в полночь шхуну выбросит на берег.
        Я не знал, что происходит после того, как оказываюсь в воде. Надеюсь, что шторм прекращается. По крайней мере, я не нашел никаких сведений о выброшенном на голландский берег судне в тот год, когда пересел в шлюпку и оказался в Роттердаме. Поэтому и сейчас я приказал спустить на воду тузик и взять его на буксир. Мол, так он будет удерживать судно на курсе. После чего пригласил в свою каюту Захара Мишукова и Николая Истошина и проинструктировал их, что надо делать, если со мной вдруг что-нибудь случится, а шторм стихнет. Маршрут до Архангельска я с ними проработал чисто в учебных целях, не предполагая, что им придется закрепить теорию практикой.
        - Захар, ты тогда станешь капитаном, а Коля - страшим помощником. Поведете шхуну в Архангельск. К берегу не прижиматься, шведские суда не захватывать. В Архангельске продадите товары и шхуну, рассчитаетесь с экипажем, а остальное отвезете моей жене. - Я показал на шкатулку из черного дерева, в которой хранил судовые документы и другие важные бумаги, а сейчас в ней были еще и письма жене и последняя воля почившего. - Эту шкатулку тоже отдадите ей.
        - А что может случиться?! И не такие шторма выдерживали! - воскликнул Николай Истошин.
        - Дело не в силе шторма, - произнес я. - Идите отдыхайте. Подмените меня, когда позову.
        Северное море продолжало бесноваться. Когда в скулу шхуны ударяла высокая волна, мириады, как мне казалось, серых брызг подлетали вверх и крупным дождем опадали на шканцы. В такие моменты я переходил на левый борт, который забрызгивало меньше. На мне, как обычно во время шторма, спасательный жилет и прочее барахло, которое пригодится в следующей жизни. На этот раз я прихватил еще и винтовку. Ее можно будет продать вместе с пистолетами, если вдруг потребуются деньги. Берег был всё ближе, а ветер становился всё сильнее. На этот раз мне было особенно противно уходить. Противно до тошноты. Или это меня наконец-то одолела морская болезнь?
        На палубе шхуны был лишь рулевой, который прятался у планширя правого борта. Руль был закреплен намертво, так что в обязанности матроса входило лишь наблюдение за обстановкой. Разгуливающего на шканцах капитана он не видел. Наверное, слышал мои шаги, если при таком сильном завывании ветра в такелаже можно хоть что-то услышать. Я подтянул тузик к корме шхуны. Между высоких волн лодка казалась маленькой и ненадежной. В нее уже набралась вода. Спуск по буксирному тросу оказался не совсем удачным, я таки окунулся по пояс в волну и только потом оказался в тузике. Буксир не стал перерезать, а отвязал. Конец его был размочаленным, так что подумают, что порвался. Тузик сразу развернуло бортом к волне и чуть не перевернуло. Я ухватился руками за борта лодки и наклонился, чтобы центр тяжести стал ниже. Меня обдало водой, но не сильно. Когда поднял мокрую голову, шхуны рядом не было. Словно бы бугристое море было покрыто длинными полосами седой пены, которые тянулись с востока на запад, к английскому берегу, серому и как бы вымершему.
        ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ - «ПОД БРИТАНСКИМ ФЛАГОМ»

* * *
        Опубликовано: Цокольный этаж, на котором есть книги??:
        Ищущий да обрящет!