Не кормите кошку с балкона Сергей Федорович Чевгун
        Сергей Чевгун
        Не кормите кошку с балкона
        Памяти Анатолия Тоболяка.
        Она приходит ко мне каждый вечер, часам примерно к семи. Садится под окном - и ждет кошачьей манны небесной. Однажды с балкона упал бутерброд, и она это запомнила. У кошек хорошая память.
        А назавтра история повторилась. И еще. И потом.
        Прикормил, называется. На свою-то голову!
        Что ж, бывает.

* * *
        Город, одуревший от редкой в этих местах жары. Вчера еще пересохшие колонки. Позавчера закрытые киоски с мороженым. Люди, которых давно уже нет…
        - Вот здесь я встретился с ним в последний раз. В девяносто девятом, - мы останавливаемся возле крошечного магазинчика. - Втиснулись в очередь. Пиво кончилась перед нами, пришлось брать, что есть.
        Улица, протекающая между домов. Гарь расплавленного асфальта. Число шестое или двадцать восьмое. Не все ли равно?
        - Ты не мог его встретить тогда, в девяносто девятом. Тебя убили весной девяносто первого, - говорю я Другу. - А в девяносто восьмом он уехал из этого города. Навсегда. И больше сюда не возвращался.
        - Нет, это было в девяносто девятом, - Друг фатально упрям, безудержно и безрассудно. - Я позвонил ему и сказал: «Так я приеду?». И он этому не удивился. Он лишь спросил: «Ты один?» И еще он сказал мне: «Чуть позже. Подожди».
        Дом. Знакомый подъезд. Запах бичей и кошек. Вверх, на третий этаж. Потертая дверь. Звонка нет, а стучаться вовсе не обязательно. Дверь распахивается от легкого толчка. От дыхания. От одной лишь мысли, что сюда можно войти в любое время дня и ночи.
        Друг серьезен:
        - Иди без меня.
        - Почему?
        - Потому что я вижу его каждый день. А тебе еще предстоит с ним встретиться.
        …Это я так подумал, и дверь открылась сама собой. Я прошел прямиком на кухню и поставил на стол принесенное питье.
        - В самый раз, - хозяин квартиры совершенно не удивлен моему визиту. - Постой, последний раз мы встречались… когда? В девяносто шестом?
        - В девяносто шестом я был далеко. А в две тысячи первом уже не стало тебя. Неужели не помнишь?
        - Да, конечно… Окраина Хайфа, дешевый пансионат… Запах выглаженных простыней, - голос у него грустный. - В тот вечер ко мне никто не пришел. Служащая пансионата всегда заходила ко мне и желала спокойного сна. А в тот вечер она не пришла. Интересно, почему?
        - В тот день в автобус сел смертник. Ты этого не знал?
        Он покачал головой:
        - Нет. Я подумал, что просто ей надоел. Жаль, что ошибся!
        Он достает из стола четвертушку хлеба и головку чеснока.
        - Ты пока наливай. А я сделаю бутерброды. Такие маленькие бутерброды. Кажется, их называют тарталетками?
        Он аккуратно делит хлеб на сотню маленьких кусочков, на сотню же тончайших пластинок расщепляет желтоватые дольки чеснока. Кусочек хлеба, на него - чесночная пластинка. Кусочек - пластинка, кусочек - пластинка…
        - Ну, вот, - он придирчиво осматривает стол. - Значит, за встречу?
        - За встречу. Которая когда-нибудь обязательно произойдет.
        Теплая водка. Местная и очень скверная. Такая же, как в девяносто четвертом. Кажется, это было в мае. Мы сидели в кафешке на привокзальной площади. Я уже знал, что скоро отсюда уеду. Скользну по ломаной линии, перечеркнувшей карту, и зацеплюсь ненадолго в самом дальнем ее конце.
        А тогда, в зябком мае, я говорил ему:
        - Так получилось! Я обманул своего героя, и он мне этого не простил.
        В его глазах замерцало любопытство:
        - Как это было?
        - Сначала я создал героя. Я дал ему имя и пообещал бессмертие. Потом создал ситуацию, в которой герой должен был оказаться. И пережил ее вместе с ним.
        - А дальше?
        - Разорванные страницы, которые уже не склеить. Слова и события, которых уже не вернуть.
        - Это Макс Фриш, - сказал он, подумав. - Это его Гантенбайн.
        - Нет, это я. И это мой Шитов. Когда ты жил в Сибири и писал свою первую повесть, тебя звали Кротовым. Потом он уехал - на той, предпоследней странице, а вскоре уехал и ты - вслед за ним. Сейчас ты здесь, но скоро снова уедешь. Ведь уедешь?
        - Откуда я знаю?
        - А впрочем, не важно. Первым уеду я.
        Он промолчал. Водка кончилась - неожиданно, как разговор. Потом я уехал, а он задумал свой новый роман. И начал его писать. Он писал и не мог остановиться. Жить ему оставалось еще лет семь, но посмертное забвение уже надувало щеки, готовясь погасить свечу былой известности. А все, что случилось потом, теперь для него уже не имело значения.
        - В Хайфе по вечерам я выходил на балкон и принимался размышлять о разных смешных вещах. Например, о книгах, которых мне уже не написать. О героях, которых уже не придумать. Иногда ко мне приходил сосед, старик Дорфман, и мы по очереди начинали вспоминать прошлую жизнь. Старик умер в конце сентября, и с тех пор на балкон я старался не выходить. И о смешном уже не думал.
        - А потом не пришла она?
        - Да. В тот вечер она не пришла. Я прождал ее целый вечер, потом выключил свет и закрыл глаза. А утром приходить ко мне уже не имело смысла.
        Я представил себе его последнюю ночь. О чем он думал тогда, в октябре? Кого прощал и о чем жалел? А может, так: не прощал и не жалел, а вспоминал всех обиженных и не прощенных? На том конце света оставались те, кто его еще не забыл, на этом - те, кто его никогда не знал. И горько было подумать о тех, кто забыл его раньше, чем он умер.
        Он снова начинает говорить: о Хайфе, о пансионате. О кошке, которую он кормил с балкона котлетами, припасенными с обеда («Отламывал по кусочку - и бросал»).
        - Каждый день кошка как бы случайно прогуливалась под моим балконом. А я как бы нарочно ронял перед ней кусочек котлеты, - говорит он в своей неистребимой шутовской манере. - Старик Дорфман забывал иврит и вспоминал родные буквы. Кричал, что эта палестинская кошка таки объедает его родной пансионат! Скажи, а ты кормил бы кошку, если бы оказался на моем месте?
        - Я не люблю котлет, - отвечаю я уклончиво. - А кроме того, мне никогда не нравились чужие лестницы.
        Он достает сигареты.
        - Пока мне в паспорт не поставили визу, мне тоже казалось, что я никуда не уеду. Но это все иллюзия. Мы уезжаем не потому, что это кому-то хочется. Просто что-то в нас самих протестует против того, чтобы мы остались.
        - Понимаю, - отвечаю я ему в тон. - У каждого из нас есть своя кошка, которая сидит и ждет, когда ее начнут кормить с балкона. Ты это хотел сказать?
        - А ты именно это и хотел услышать?
        Вечная его ирония, иногда неуместная, но всегда вызывающая. Глаза Моисея, однажды заблудившегося в пустыне. Взгляд поводыря за помутневшими стеклами очков.
        Мы курим. Он - вечную «Шипку», а я - непостоянное «Мальборо». Я знаю, что будет потом. Мы выпьем. Затем - еще. И еще. А дальше все как всегда: знакомые адреса, заранее угаданные встречи. Неверные стопки, отчаянные стаканы. Душа - широко и навынос, а жизнь и судьба - винтом.
        Однажды мы надолго заблудились в квартире случайного знакомого. Сначала пили за новую книгу, потом - за ее автора, а дальше - за тех, кто находился сейчас рядом с ним. Поименно, но без фамилий. День то и дело менялся местами с ночью, и это было немного странно. «Сегодня - это уже сегодня, или пока еще вчера?» - мучил нас один и тот же вопрос. Ответа мы, понятно, не находили.
        В поисках выхода мы бродили среди незнакомой мебели, перманентно натыкаясь на сервированный стол. Он подстерегал нас повсюду - на кухне, в гостиной, в спальне, даже в прихожей. Уйти через дверь не представлялось никакой возможности (иногда так бывает). Мы попытались обмануть коварный стол: сделали вид, что отправляемся на кухню, а сами прокрались в спальню и выбрались через окно.
        На улице нас встретили. Двое в форме, не считая «бобика». Спросили документы, которых мы с собой не носили. Запахло протоколом и принудительным выяснением личности. Край света, по меткому выражению поэта, поджидал нас за первым же углом.
        Тогда он вынул из кармана только что вышедшую книгу и ткнул пальцем в свою фотографию.
        - Это я, - сказал он, и тут же спросил: - Это я?
        - Да, это вы, - был ответ. - А вот вашего приятеля мы не знаем.
        - Ничего, еще узнаете! - весело прозвучало в ответ. - Вот пару книжек издаст!..
        Он был щедрым человеком…
        Окурок падает в консервную банку.
        - На посошок?
        Стакан покачивается у меня в руке, и мир покачивается вместе со стаканом.
        - Зачем ты уехал? - я почти кричу. - Неужели лишь для того, чтобы кормить с балкона кошку?
        - А ты как думаешь? - спрашивает он.
        Я не знаю, что ему ответить. И молча выхожу на балкон.
        Я здесь гость. Просто гость. Пока.
        Я еще не дожил до ответа.

* * *
        Скоро семь.
        Кошка - рядом, я чувствую это. Она уже здесь.
        - И откуда ты только взялась… на мою-то голову?
        Кошка смотрит на меня снизу - и ждет. Сидит - и ждет.
        Кошки умеют ждать.
        И ведь дождется…