Пришельцы и единороги (Городские легенды) Елена Владимировна Хаецкая
        У каждого города есть свои легенды, если не фольклорные, то созданные каким-нибудь человеком. Самый обычный городской парк в воображении писателя превращается в место поистине фантастическое.
        В первой части сборника писательница Елена Хаецкая описывает истории, которые по ее мнению, могли бы происходить в самом центре Петербурга - в Александровском парке.
        Жанр «городская легенда» - это авторская сказка, действие которой разворачивается в современном городе, среди узнаваемых реалий.
        Елена Хаецкая
        Пришельцы и единороги
        Городские легенды
        Место действия: Александровский парк, станция метро «Горьковская»
        Анна и ее музыка
        Музыка заканчивается там, где заканчивается ее власть над людьми. Самый затасканный шлягер - даже на ощупь ветхий, такой, что и заплатки не держатся, - все-таки еще обладает этой таинственной способностью: дирижировать человеческими движениями, управлять чувством и лепить, на том узеньком клочке земли, где он слышен, собственный бесхитростный балетик. И только начиная с бессвязного «металла» уличная музыка утрачивала эту способность и переставала, таким образом, считаться музыкой. Даже за рэпом с его невнятным, абсолютно чуждым сердцу негритянским речитативом Анна Викторовна признавала право считаться музыкой. Даже рэп заставлял ее изменять походку - как бы ни противилось этому сердце. Хотя, конечно, с вальсами в исполнении полковых оркестров это не идет ни в какое сравнение.
        Анна Викторовна любила шлягеры. Любые, даже пошлые и сладенькие. Даже - о ужас! - «блатные» с их берущей за душу мелодией и проникновенными, изумительно глупыми призывами пожалеть воров и убийц, ибо у тех тоже имеется старушка мать. Анна Викторовна скрывала свое пристрастие, иногда даже от самой себя, но в первую очередь - от дочери. От своей умной дочери, которая состояла в разводе и носила контактные линзы, сделанные восемь лет назад в дорогой немецкой клинике после случайного денежного прилива. Больше приливы не повторялись, клиника давно закрылась, линзы устарели, но дочь упорно продолжала их носить - как своего рода розовые очки, как гарантию возвращения счастья. Цветные стеклышки радости, которые таились в незатейливых шлягерных припевах, решительно не устраивали умную дочь, поскольку она закончила Политехнический институт. Дочь упорно и хмуро трудилась на нелюбимой, плохо оплачиваемой работе, в чем усматривала стабильность. Дочь любила говорить о своей будущей пенсии. В ее трудовой книжке нет перерывов трудового стажа. У нее будет хорошая пенсия.
        Дочь у Анны Викторовны была неудачная. Дело даже не в том, что она была бездетной и состояла в разводе. Хотя, конечно, надпись «РАЗВЕДЕНКА», незримо, но явственно выведенная на ее озабоченном лбу меленькими морщинками, тоже не украшала.
        Если по радио начинали передавать какую-нибудь «Лаванду» или «Ламбаду», дочь немедленно врывалась на кухню, с искаженным лицом и вытаращенными водянистыми от линз глазами. Она кричала: «Мама, немедленно выключи эту гадость! Как ты можешь?» - и сама впивалась в трехпрограммный приемник. Однажды она его сломала.
        Поэтому Анна Викторовна ходила слушать шлягеры в парк.
        Александровский парк был самым пивным местом Петроградской стороны. И самым безопасным. Все безобразия происходили в каких-то других местах, а здесь люди только отдыхали.
        На маленьком пространстве парка разместилось огромное количество достопримечательностей, каждая из которых имеет собственных завсегдатаев, аборигенов и ангелов-хранителей; одни люди принадлежат парку, другие - нет. Невозможно искоренить тех, кого парк признал плотью от своей плоти: они неподвластны ни судорогам сухого закона, ни «антитеррористическим» акциям, в ходе которых периодически уничтожаются их излюбленные злачные места. А чужаки проходят здесь, не оставляя следа.
        В те дни, когда на расположенном неподалеку стадионе играет питерская футбольная команда «Зенит», Александровский парк становится «чертой оседлости». Болельщики «Зенита» в парке, несомненно, чужие: их терпят, как нашествие саранчи. Они мешают завсегдатаям выпивать благопристойно.
        Согласно правилам, в радиусе километра или даже двух от стадиона в дни матчей прекращается любая продажа спиртного. Первые открытые для болельщиков ларьки с пивом находятся как раз в парке. Пока длится матч, у продавцов непрерывно работает прямая трансляция. Подъезжают пузатые грузовички, грузчики, сверкая полуобнаженными торсами, складывают штабеля ящиков, предназначенные на убой коричневые бутылки высовываются из ячеек, как негры-рабы из трюмов.
        Затем надвигается первая волна разгоряченных людей - в гигантских надувных бело-голубых цилиндрах, с оглушительными дуделками, с голубыми клубными знаменами. Цунами встречается с берегом.
        Крики и свист вплетаются в музыку парка, делают ее гуще, рвут ее ткань - но уничтожить не в состоянии.
        Анна Викторовна возвращалась домой через парк с рынка. Обычная тетка с авоськами. Пятьдесят лет, пятидесятый размер одежды. Чуть полинявшее платье, синее в мелкий цветочек, увядшие руки крепко держат тяжеленные сумки, голова чуть опущена, словно бы для тарана. Гнусненькая рыжеватая шерсть вместо волос: дочь настаивает на том, чтобы Анна Викторовна красилась. «Ты еще не старуха, чтоб ходить седой». Та же дочь покупает ей дешевую краску. Краска съела когда-то густые волосы, сделала их тонкими и мертвыми. «Странно, - думала Анна Викторовна, исподлобья озираясь по сторонам и обливаясь потом посреди летнего дня, - когда я была молодой, мне казалось непонятным: почему все бабки, достигнув пятидесяти, разводят у себя на голове это отвратительное рыжее химическое безобразие. Я недоумевала: зачем? Разве не лучше естественная седина? И вот я сама - хоть в книжку типажей портрет вклеивай: дряблые руки, немаркий сарафанчик - еще с восьмидесятого года, раздавленные пятками босоножки - и эти волосы…»
        Она ходила через парк еще потому, что здесь не было зеркальных витрин.
        Но главной приманкой была, конечно, музыка.
        Сперва шли кафе. В одном, перед пустыми столиками, на маленькой эстраде подолгу выступал немолодой певец с приятным баритоном. Случалось, он чуть срывался, но никогда это не резало слуха. Анна Викторовна останавливалась - послушать хотя бы пять минут. И всегда недоумевала: к кому он обращается с такой задушевной интонацией, кому делает заученные призывающие жесты, как бы подманивая к себе невидимых женщин.
        Анна Викторовна жалела, что не курит и не пьет пива: возможно, она делала бы и то, и другое, но дочь с ее звериным нюхом непременно бы учуяла и встретила бы скандалом: «Мало мне было мужа - пьяницы, так теперь еще и родная мать!» Кстати, муж, с которым дочь находилась в разводе, по мнению Анны Викторовны, пьяницей вовсе не был. Он честно отслужил соломенным болваном для втыкания стрел и копий, а спустя пять лет попросил пощады - и был вышвырнут за порог.
        Если бы Анна Викторовна курила, она могла бы сделать вид, что остановилась не послушать музыку, но закурить. Ей казалось, что без папиросы в руке ее тайна делается слишком очевидной для окружающих и что кто-нибудь из них может рассказать об этом дочери. И тогда… «Мама! Как может женщина, читавшая «Войну и мир», слушать песню «Капля в море, капля в море, а на море корабли…»?!!»
        Да Бог знает, как это выходит. Анна Викторовна и «Войну и мир» читала, и «Каплю в море» слушала… Однажды она сказала дочери: «Может быть, я - цельная натура?» Дочь обомлела, распахнула глаза, несколько секунд глотала воздух, а потом безнадежно махнула рукой и вышла из комнаты. Она была оскорблена.
        Певец на эстрадке замолчал. Из бара лениво выбрался бармен, трижды обернутый вокруг тощих бедер черным фартуком. Певец взял маленький стаканчик с желтоватой каплей коньяка на донышке, аккуратно выпил, облизнулся. Бармен уселся за пустой столик, налил себе. Снова заиграла музыка. Это была не живая музыка, а караоке, но голос певца был безупречно живым.
        Чудо началось, как всегда, неожиданно: Анна Викторовна стала различать за пустыми столиками тени женщин. Это были молодые женщины в платьях, сшитых по моде восьмидесятых, с дурацкими рукавами «летучая мышь» и спущенным лифом, наползающим на талию. Но они были невероятно молоды, а их глаза, подкрашенные, согласно советам нового для России журнала «Бурда-моден», переливались зеленым и фиолетовым. И мужчины смотрели на них с радостным удивлением.
        Когда певец плавно двигал рукой, женщины поворачивали головы и медленно улыбались. Они все время думали о том, как удивительно накрашены их глаза.
        Анна Викторовна не моргала, сколько удавалось, но затем все-таки ее веки шевельнулись, и видение тотчас исчезло. Но она узнала, для кого старается певец на пустой эстрадке. Это было важно.
        Следующее кафе специализировалось на бодрых блатных песенках. Плачевная судьба воров выглядела здесь единственно возможной. Если не слушать слова, то мелодия была идеальной: она была назойлива и формировала походку женщины еще долго после того, как музыка отзвучала и скрылась за деревьями. Любить эти шлягеры Анна Викторовна считала наиболее постыдным. Но ничего не могла с собой поделать - она любила и их…
        Далее требовалось как можно скорее миновать бойких молодых людей, третировавших гитару и маленький барабанчик: эти полагали, что обитатели парка непременно должны платить им просто за одно их появление в парке. Для этого существовала извилистая девушка со шляпой, которая бросалась на проходящих мимо людей с криком: «Поддержите музыкантов!»
        Анна Викторовна не считала этих ребят музыкантами. И даже не потому, что они плохо играли. Они были здесь чужими, вот и все.
        Анна Викторовна проходила мимо них, как суровый, непреклонный танк. Она знала, что у нее неприятное лицо: маленькие глаза, тонкий, сжатый в нитку рот, обвисшие бледные щечки. Дряблая картофелина, сваренная в мундире и забытая на столе. Извилистая девушка шарахалась от нее. У Анны Викторовны даже не было сил завидовать ее молодости.
        Она спешила домой. Она и так уже задержалась в парке, и дочь будет недовольна.
        Два музыкальных ларька, расположенные по обе стороны станции метро, источали музыку: один - какую-нибудь изысканную новинку, другой - исполняемые натруженным басом «Шестнадцать тонн», песню американских горняков, очень эксплуатируемых, но, как и негры, неунывающих. Даже странно, почему они всегда ставят эти «Шестнадцать тонн». И еще странно, что они никогда не надоедают.
        Музыка знала свои границы и никогда их не пересекала. Еще минуту назад Анна Викторовна находилась в воздушном пространстве изысканных новинок - и вот уже, буквально шаг спустя, погружается в тяжелые объятия «Шестнадцати тонн».
        Однако сегодня что-то случилось. «Шестнадцать тонн» молчали. Киоск исчез. Не было и обычных приграничных торговок, отчаянных, как индейцы, выменивающие на вампумы у белых одеяла и «огненную воду», - темнокожих коварных сарацинок, продающих за сто рублей ядовито-розовые кофточки и пижамы с колючими кружевами у ворота: «Сто рублей, девочки, сто рублей!» - кричали сарацинки, рассылая во все стороны ослепительные улыбки и никому не глядя в глаза равнодушными глазами.
        Анна Викторовна любила рассматривать эти кофточки, всегда разные - и всегда одинаково пестрые. И ей представлялось, что это колониальный товар, пахнущий потом негритянок, слежавшимся чаем и йодистым духом деревянного трюма. Место, облюбованное сарацинками, находилось там, где обе музыки сталкивались и вливались одна - в левое, другая - в правое ухо; но перекрикивая все на свете пронзительно твердили темнокожие, хорошо кормленные, красивые приграничные торговки: «Всего сто рублей, девочки! Всего сто рублей!»
        «Где же они?» - думала Анна Викторовна, оглядываясь. Она чувствовала себя немного обманутой. Конечно, она никогда не покупала, но торговки на нее не обижались: казалось, каким-то глубинным чутьем они догадывались, что эта увядшая дама с авоськами - на их стороне, а это было гораздо важнее любых покупок.
        Народ толпился чуть подальше, там, где стоял ныне исчезнувший ларек. Как будто борцы за права американских горняков свое слово сказали, своего добились - и теперь перебрались туда, где закипела профсоюзная борьба, а на их место явился кто-то совершенно новый.
        Анна Викторовна сделала еще десяток шагов, и наконец услышала новую музыку этого места.
        Играл аккордеон. Шлягер за шлягером: то, что любили в шестидесятые, и то, что любили в семидесятые, и еще совершенно классические мелодии тридцатых. Он играл непрерывно, переливая одну мелодию в другую, и музыка смешивалась, как краски в банке с водой, образуя то розоватый, то сиреневый, то коричневатый, то зеленый оттенок. Человек, сидевший с аккордеоном на маленьком раскладном стульчике, был совершенно незаметен. Анна Викторовна пыталась разглядеть его, но у нее не получалось: инструмент почти полностью скрывал музыканта от посторонних глаз. Видны были только чуть сморщенные пальцы, уверенно бегавшие по клавишам, да клок желтовато-серых волос, покачивающийся над мехами. Костлявые колени, широко расставленные, обтянутые безликими брюками, выглядели неприступно.
        Неожиданно Анна Викторовна поняла, что музыкант неважен. Важно было нечто иное, происходившее внутри круга зрителей. Она перехватила свои авоськи поудобнее и протолкалась в первый ряд.
        На крошечном пятачке танцевали. Точнее, танцевала одна пара - очень странная: молодой человек, гибкий, как тореадор, с напомаженными черными волосами, приклеенной улыбкой под нарисованными усами, неподвижными, широко раскрытыми глазами, вел в танго чуть смущенную женщину средних лет. Самую обычную женщину, в бесформенной блузке, выпущенной поверх бесформенной юбки. В растоптанных босоножках. Она танцевала не слишком умело и гримасничала: то прикусывала губу, то вдруг растягивала рот в усмешке. Юноша кружил ее, прижимал к себе, отталкивал и ловил за кончили пальцев, и она болталась в его руках, как гигантский наполненный воздухом шар.
        Аккордеонист оборвал мелодию. Женщина сказала юноше:
        - Уф! Спасибо.
        И положила в раскрытый саквояж пятидесятирублевую купюру. Затем, источая удивительно молодой, пряный запах, скрылась в толпе.
        Молодой человек провел ладонями по лицу, встряхнулся - как будто избавляясь от памяти о былой партнерше, - и посмотрел вверх, над толпой.
        - Всего пятьдесят рублей! - сказал он. - Любой танец по вашему выбору. Пятьдесят рублей.
        Аккордеонист на мгновение показался из-за инструмента, взял стоявшую рядом на земле бутылку с газированной водой, хлебнул и снова нырнул за свое укрытие.
        - Танцор международного класса! - сказал молодой человек усталым голосом. - Всего пятьдесят рублей. По вашему выбору.
        Аккордеонист наиграл что-то невесомое. Танцор сделал несколько движений на месте - земля как будто не держала его, отталкивала, заставляя кружиться.
        Анна Викторовна смотрела, чувствуя, как внутри нее растет жгучая пустота. Эту пустоту требовалось заполнить, иначе она попросту разъест естество, и Анна Викторовна уже знала, что сделает это. Она еще медлила, но авоськи уже стояли на земле, прислоненные к дереву.
        Танцор плясал у нее перед глазами, как хлыст. Она смотрела на ноги в безупречных брюках со стрелкой, на лакированные туфли очень большого размера, на приталенный пиджак. Белая рубашка пахла крахмалом. Этот запах смешивался с запахом очень тонкого одеколона. Очень старого. Таким пользовался отец Анны Викторовны.
        Она выложила сотню - все, что оставалось от пенсии, свою старческую заначку, которую всегда прятала от дочери, не желая зависеть от нее всецело, - и протянула к танцору руки.
        Мгновение она видела свои пальцы, толстые, с обломанными ногтями, - но затем все скрыла элегантная сильная ладонь молодого человека. Музыка началась. Он не спросил, какой танец она выбирает. Он выбрал сам - фокстрот.
        И Анна Викторовна, ведомая властными руками юноши, тряслась в веселом фокстроте, мучительно догадываясь о том, как выглядит со стороны: содрогающийся квадратный зад, обтянутый ситцем, и бока как студень… Но пути назад не было, ее обнимали и подталкивали назад, а после тянули на себя, и они делали шажки и повороты, как велела им музыка. Анна Викторовна не решалась поднять голову и посмотреть в лицо своему партнеру. Ей было страшно, и она сама не понимала, отчего. Запах отцовского одеколона мучил ее. Ей хотелось, чтобы танец оборвался, прекратился, сменился чем-нибудь другим. Но испытание длилось и длилось. Неожиданно молодой человек резко остановил ее: как автомат, в котором закончился завод, когда требуется бросить в щель еще одну монетку. Но, поскольку Анна Викторовна оплатила два танца, юноша, выдержав паузу, во время которой не отпускал свою партнершу, начал снова.
        Теперь это был вальс-бостон. Анна Викторовна покачивалась и кружилась, влекомая неотвязными руками, и теперь ей поневоле пришлось смотреть в лицо партнеру, поскольку в противном случае у нее начинала кружиться голова, и она боялась упасть.
        Он показался ей пластмассовым, как кукла Кен. Он не был красив. Усталый, потрепанный Кен, ветеран множества вечеринок с участием Барби и прочих обожаемых блондинок с замусоленными волосами, в фантастических нарядах, сделанных из обрезков кружева, старых ленточек и носовых платков. Танцуя, он чуть прикрыл глаза. Анна Викторовна не мигая смотрела на его крупные, выпуклые веки, на которых вдруг начали подрагивать голубоватые прожилки.
        Неожиданно он проговорил - его губы остались при этом почти неподвижны:
        - Следи за ритмом. Не сбивайся.
        И сильно потянул ее на себя, а затем развернул, и она действительно едва не упала, таким резким показался ей этот поворот.
        Музыка стихла - так внезапно, словно аккордеонист умер. Молодой человек разжал пальцы, и Анна Викторовна осталась совершенно одна. Она растерянно провела ладонью по взмокшему лбу и шагнула в сторону. Ноги плохо слушались ее. Они как будто затекли и норовили подогнуться при первой же возможности. О сумках, оставленных возле дерева на земле, Анна Викторовна забыла. Точнее, смутный образ «чего-то», о чем она почему-то должна помнить, мелькнул в ее сознании, но тут же стерся.
        Она схватилась рукой за ствол, запустила пальцы в ложбинки коры. Кругом болтали и перемещались люди, но никто не обращал на Анну Викторовну никакого внимания, и она постепенно успокоилась: по-видимому, ничего странного в ее поведении нет. Подумаешь, у пожилой женщины закружилась голова! Такое сплошь и рядом случается. Если будет долго стоять и хватать ртом воздух, подойдет кто-нибудь с мобильным телефоном и предложит вызвать «скорую». Народ у нас все-таки хороший.
        По счастью, пока никто не подходил. Анна Викторовна глубоко, всей грудью вздохнула, и ее легкие наполнились. Она уловила запах мятой травы и вдруг поняла, что много лет уже не различала запахов - во всяком случае, с такой остротой. Конечно, она могла понять, что на кухне что-то подгорело, или ощутить вонь выхлопной трубы, но этим все и ограничивалось. А теперь окружающее наполнилось мириадами оттенков самых разных запахов. Анна Викторовна встретилась глазами с собакой, скучно бродившей возле зевающей продавщицы сосисок, и псина насторожила чуткие уши: поняла, что женщина, как и она сама, погружена в мир обоняния. У каждой сосиски был собственный, неповторимый аромат, и это не мешало собаке улавливать воздушные следы проходящих мимо людей и даже выяснять, что именно лежит у них в кармане. И женщина тоже понимает кое-что из этого.
        Анна Викторовна решилась наконец отойти от своего дерева и двинулась дальше по аллее. Возле детской площадки она снова остановилась. На гигантском надувном батуте с надписью «Сочи-83» скакали, вопя, маленькие обезьянки. Их крохотные сандалики стояли рядом на коврике, их мамаши, отделавшись от отпрысков на пятнадцать минут, спокойно курили, с отрешенным видом держа сигарету.
        Анна Викторовна задумалась о городе Сочи - каким он был в 1983 году. Тогда еще не было, кажется, политкорректности, зато существовала дружба народов. И можно было поехать отдыхать в Сочи. Интересно, какой путь проделал этот батут? И Анне Викторовне представился гигантский надувной викинг, чья голова в рогатом шлеме раскачивалась наверху. Как он, с сожалением покидая пальмы и теплый морской берег, бежит от войны - прячась в рундуках каких-то попутных поездов, корчась и свертываясь в рулон, забирается на верхние вагонные полки, как он упихивается в камеры хранения, подвергается досмотрам… В конце концов, Александровский парк - не самое худое пристанище для того, кто бежал от войны. Дети лазают по викингу, лупят его кулачками и резиновыми дубинками, викинг глупо, как и положено надувной игрушке, улыбается и сильно раскачивается из стороны в сторону, но Анне Викторовне видится в его улыбке нечто вполне осмысленное.
        - Это не вы уронили?
        Негромкий мужской голос.
        Анна Викторовна обернулась.
        - Вы мне?
        Давно она не видела таких милых молодых людей. Парень лет двадцати пяти, не старше, с чуть растрепанными темными волосами, смотрел на нее с затаенной улыбкой. В руке он держал батистовый носовой платок - женский.
        - Это не ваше?
        - Нет…
        У него были костлявые плечи, но сразу видно - сильные. В общем, конечно, самый обычный парень. Странно только, как он смотрит на нее. С теплым, настоящим мужским интересом.
        - А вас как зовут? - спросил он неожиданно.
        - Анна Викторовна, - ответила она, тоже неожиданно для себя, поскольку мгновение назад собиралась кисло улыбнуться в ответ и пойти дальше.
        - Как важно! - сказал он. - А меня - Денис. Знаете, у моей мамы есть вырезка из старой «Литературки» - там стихотворение про зиму по имени Анна. Я его каждый раз читаю, когда сажусь за ее стол. У нее под оргстеклом лежит. Царапаное оргстекло, еще из «ящика» притащено, в семидесятые… И представляете - до сих пор лежит!
        - Представляю, - сказала Анна Викторовна. Она как-то сразу увидела квартиру с этим большим столом, захламленную мебелью, книгами, дискетами, двумя-тремя поколениями компьютеров и каким-нибудь полудиким котом, который обитает в джунглях - на верхушках шкафов и серванта.
        - А вот зимы по имени Денис нет, - добавил он, смешно пригорюнившись.
        - Может быть, есть такое лето, - сказала Анна Викторовна. Просто так сказала, думая совершенно о другом.
        Но он встрепенулся.
        - Вы считаете? - переспросил он. - Вы всерьез считаете, что возможно такое лето? По имени Денис?
        Она пожала плечом.
        - До свиданья, Денис. Приятно было поговорить.
        В его взгляде скакнуло отчаяние.
        - Вы уходите?
        - А что мне делать?
        Она удивлялась все больше и больше. Молодой человек перестал казаться ей приятным. В последний раз с Анной Викторовной заговаривали на улице - вот так, ни о чем, - лет тридцать назад, и она восприняла это как курьез: в возрасте двадцати трех лет она уже считала себя чересчур солидной для уличных знакомств. И вот - нате! В пятьдесят с хвостом - началось! Вспомнился извращенец-другой из числа любовно показанных в передаче «Дежурная часть: Питер». Анна Викторовна холодно поджала губы.
        - До свидания, Денис.
        И пошла дальше. Теперь ноги слушались гораздо лучше. Только сандалии противно приклеивались к пяткам и хлопали при каждом шаге. Спустя несколько минут Денис догнал ее и что-то сунул в руку.
        - Что это? - Она вздрогнула. - Вы с ума сошли?
        Это был батистовый платочек, на котором синей шариковой ручкой был нацарапан номер мобильного телефона.
        - Просто возьмите, - сказал он. - Позвоните, если захочется. Позвоните зимой. Я верю в такие встречи.
        Она хотела с негодованием выбросить платок, но он сам собой заполз к ней в кармашек. Анна Викторовна давно забыла о том, что на ее сарафане имелся кармашек, потому что никогда не пользовалась им - слишком туго натягивалась ткань на животе. Но кармашек был и как будто ждал своего звездного часа.
        Анна Викторовна отдернула руку. Денис отступил на шаг, и она поняла, что он и не собирался удерживать ее.
        Она почти побежала.
        Только на лестнице Анна Викторовна поняла, что где-то забыла авоськи с продуктами. «Отдышусь, а потом пойду забирать, - подумала она. - Или дочь попрошу. Пусть поможет. Она, должно быть, уже вернулась с работы».
        Дочь действительно была дома. Услышав знакомый голос - «это я», она открыла дверь и отступила на шаг в полутемную прихожую.
        - Вам что нужно? - спросила она. Анна Викторовна с удивлением поняла, что дочь чем-то испугана. Дочь часто смотрела передачу «Дежурная часть: Питер». Она говорила, что имеет право «знать».
        - Как - «что нужно»? - засмеялась Анна Викторовна, пытаясь войти в квартиру.
        Но дочь метнулась ей навстречу, держа в руке бутыль с кислотой. Бутыль была заготовлена заранее - на случай вторжения в квартиру террористов.
        - Ты куда, а? Куда лезешь? - закричала она тоненько и скособочила рот.
        - Да пусти же! - Анна Викторовна попыталась оттолкнуть ее, но та шарахнулась и приняла угрожающую позу.
        - Оболью! Не подходи!
        Анна Викторовна замерла. Должно быть, дочь сошла с ума. По женской части. Такое случается. Хоть бы любовника себе завела, что ли, - так нет, мадам Ходячая Добродетель находится в вечных поисках Вечной Любви. Согласно утвержденной схеме, Вечная Любовь должна выглядеть так: Он полюбит ее такую, как есть, то есть с насморочным носом, изжеванным лицом и обыкновением непрерывно жаловаться громким плаксивым голосом. За этой маской Он обязан сразу разглядеть Тонко Чувствующую Душу - и вести себя соответственно. И напрасно Анна Викторовна твердила, что так не бывает.
        «Как же Он сходу угадает, что ты добра, заботлива и мила, если ты столь удачно скрываешь это обстоятельство?» - вопрошала Анна Викторовна.
        «А вот!» - отвечала дочь. Возразить, разумеется, было нечего…
        И вот - готово. Свихнулась.
        Лучше уйти, соображала Анна Викторовна. Неровен час плеснет. Ее в дурку упрячут, а мне ходи до конца дней с пятном на физиономии… если в глаза не попадет.
        Все-таки она попыталась еще раз.
        - Доченька, - проговорила Анна Викторовна вкрадчиво.
        - Какая я тебе доченька! - закричала дочь пуще прежнего. - Ходят тут, побираются! Прошлым годом мед продавали! Ваши, небось? Тоже влезла молодуха: «доченька, доченька»… - а потом весь мед сахаром пошел! Знаю я вас!
        В прихожей стояло зеркало. Большое, мутное, с очень старых времен. Бог знает, какие красавицы в нем когда-то отражались, какие лихие господа вертели пред ним усами, а теперь оно было пыльным и облупилось. Сверху, на облезлой, но все еще резной темной раме, висели старые бусы. Если в прихожей сильно топали, зеркало чуть покачивалось, и бусы постукивали о стекло.
        И сейчас, когда дочь тяжко переваливались с ноги на ногу, бусы снова ожили, и Анна Викторовна невольно посмотрела в их сторону.
        И увидела…
        В глубине покрытого пылью зеркала стояла юная девушка. Совсем юная - лет восемнадцати. Должно быть, она не была особенно красивой, но размытость образа наполняла ее загадками. Темные густые волосы девушки были пыльными и успели засалиться. Анна Викторовна коснулась своего виска и ощутила пальцами давно забытое прикосновение живого волоса. И девушка в зеркале сделала то же самое.
        Анна Викторовна обхватила себя пальцами за талию. Сильное молодое тело отозвалось на прикосновение, с готовностью изогнулось, шевельнуло бедром.
        Неожиданно Анна Викторовна расхохоталась. Она смеялась и смеялась, слезы текли у нее по щекам, и под конец она даже начала икать от смеха. Хозяйка квартиры с бутылью кислоты застыла в нелепой позе, явно не зная, что ей делать. Зато Анна Викторовна - знала.
        - Простите, девушка. Голубушка, простите, ради Бога, - сказала она, обтирая лицо носовым платком, извлеченным из кармашка. - Можно, я позвоню от вас?
        - Иди отсюда, - нерешительно сказала дочь и чуть шевельнулась.
        - Я быстренько, - и Анна Викторовна нахальным, быстрым жестом схватила с трюмо старый черный телефон.
        Дочь, все еще с бутылью, встала рядом, бдительно следя за каждым действием незнакомки. Анна Викторовна разложила платок и набрала номер.
        Ответили не сразу, а когда ответили - слышны были гул проезжающих мимо машин и невнятные голоса.
        - Денис? - спросила Анна Викторовна. - Ты все еще в парке?
        - Кто звонит? - Он отвечал спокойно, даже чуть недовольно, и Анна Викторовна вдруг испугалась: да что она знает, в конце концов, об этом Денисе!
        И тут голос молодого человека изменился:
        - Это вы?
        - Ну… - сказала Анна Викторовна (девушка в зеркале улыбнулась хитровато и завела глаза к потолку). - В общем, да. Зима уже наступила. Без предупреждения. Дождись меня, ладно? Я скоро.
        Она бросила трубку, выскочила из квартиры и побежала вниз по лестнице.
        Невидимые карлики Часовной горы
        Домашнее имя Ульяны было «Кика». Так называла ее мама. «Кика» - сокращенное от «кикиморы», о чем, естественно, кроме Ульяны и мамы, знали только два или три человека на всей земле.
        Ульяне было шесть лет, а городу Петербургу, где она жила, - ровно триста, и ради такой круглой даты все дарили ему подарки. Дата была круглая, как циферблат, и потому, по мнению Ульяны, самым подходящим подарком были бы часы. Еще эту дату называли «зоолетием» - из-за цифры «300», которая теперь была видна повсюду. Мама морщила нос и говорила, что эта шутка - дурного тона, но Ульяне нравилась и она, поскольку имела отношение к зоосаду, а зоосад располагался в том самом Александровском парке, где она часто гуляла с мамой и откуда выходили, чтобы катать детей, пони и большие лошади, а еще - медвежонок и сварливая обезьянка в платьице.
        Поэтому Ульяна сочла абсолютно закономерным, когда в Александровском парке возвели Часовную гору.
        Теперь гулять по парку стало вообще сплошное удовольствие. По центральной аллейке вместе с пешеходами перемещались игрушки с механизмом внутри. Игрушки пищали неестественными голосами, их глаза пылали. Наверное, их можно было купить, но мама никогда не решалась на подобное. Огромная серая крыса, «как живая», с горящими лампочками на острой морде, лазающая по паркету, представлялась ей жутким зрелищем. Мама так и сказала: «Нет, это настоящий кошмар». Была там еще кукла, певица в жестком, очень блестящем платье: она механически двигала руками с приклеенным микрофоном и невнятно пела сиплым голосом. Голос доносился у нее из живота. Механическая собачка энергично махала хвостиком, тявкала на нее и пыталась опрокинуть, а бравый солдат в камуфляжной одежде подползал кукле под юбку и энергично сучил ногами: кукла мешала ему ползти дальше, и он застревал в ней. Мама говорила, что солдат - парень не промах. Глядя, как он стреляет из своего вспыхивающего автомата, в это легко было поверить.
        Над механическими игрушками покачивалась огромная связка воздушных шаров, но они привлекали Ульяну куда меньше.
        Вдоль всей аллейки были установлены автоматы для взвешивания и определения роста. И хотя на автоматах редко можно было видеть желающих выяснить свой рост и вес, голос женщины-роботессы неустанно выкликал: «Добро пожаловать, добро пожаловать, ваш рост - 150 сантиметров, ваш вес - 50 килограммов, ваш вес идеален, ваш вес идеален…»
        Ульяну жутко интересовало: о ком говорит этот голос?
        - Кто сейчас взвешивается, мама? - спрашивала Ульяна, нарочно повисая на маминой руке всей массой, чтобы задержать ее возле весов. - Там же никого нет. Про кого она говорит - «ваш вес идеален»?
        - Ни про кого, - отвечала мама. Она думала о другом. - Это абстрактно.
        - Но ведь о ком-то сейчас говорили - «ваш вес идеален»? - приставала Ульяна.
        - Просто рекламное зазывалово, - сказала мама, высвобождая руку. - Перестань на мне висеть!
        Мама однажды рискнула и воспользовалась автоматом, попросив предварительно оператора отключить громкий оповеститель:
        - Нечего кричать на весь парк, что у меня лишние килограммы.
        Оповеститель отключили, и маму наделили бумажкой, похожей на чек из магазина: «Вы немножко полный 5 килограмм».
        - Вы немношко полный, - повторила мама, имитируя немецкий акцент, и выбросила бумажку в урну.
        Но самым интересным местом, несомненно, была Часовная гора.
        Эту гору подарили Петербургу на день рождения швейцарские часовщики. Они насыпали большой холм, засадили его травой, внутри холма поместили часовой механизм, а стрелки вывели на склон - на красивую клумбу. Разноцветные цветы образовывали сложный узор - цифры, начиная с полуночи. Полночь была временем Золушки.
        Возле циферблата непрерывно фотографировались туристы: так и шли чередой, один за другим, усаживались у подножия холма и улыбались фотоаппаратам. Ульяне это почему-то льстило. Как многие дети, гулявшие в парке, она считала Часовную гору своей собственностью.
        Там она познакомилась с девочкой по имени Маруся. Маруся была старше на три года, она очень много знала и сразу принялась рассказывать Ульяне различные вещи. Иногда она пугала Ульяну страшилками, а потом дразнила и безжалостно хохотала над ее страхами. Но Ульяна никогда подолгу не дулась.
        В середине июня Маруся должна была уезжать на дачу.
        - Я завтра не приду, - сказала она своей новой подруге. - Я вообще больше не приду, только в конце лета, но это будет очень нескоро.
        Ульяна сказала:
        - Мы тоже уедем. А в конце лета я пойду в школу.
        - Все равно, когда ты будешь в первом классе, я буду уже в четвертом, - сказала Маруся безжалостно. Но все-таки она была хорошая, потому что вытащила из кармана маленький ключик и подарила его Ульяне. - Возьми.
        - Что это?
        Ульяна схватила ключик и принялась засовывать в крошечное отверстие крошечный пальчик.
        - Ну, это волшебный ключик, - смилостивилась Маруся. - Я нашла его сегодня, когда шла сюда. У нас во дворе. Он там лежал. Его потеряла одна фея. Она его больше никогда не найдет, так что я лучше взяла его себе.
        - Может быть, пусть он лучше будет твой? - спросила Ульяна. На всякий случай.
        - Ну вот еще! Это был тебе подарок, - сказала Маруся. - Если смотреть сквозь это колечко, то можно увидеть невидимые вещи.
        - Так не бывает, - сказала Ульяна. - Так только в мультиках бывает.
        - Можешь не верить, - сказала Маруся.
        Ульяна сунула ключик в карман, и они побежали играть вместе в последний раз. Игра заключалась в том, чтобы сбегать с горы, а потом карабкаться опять наверх и некоторое время там беседовать - до тех пор, пока одна из девочек не спросит: «А ты умеешь вот так?» - и не попытается, к примеру, постоять на голове.
        Когда Маруся ушла, и Ульяна тоже спустя какое-то время отправилась домой, о ключике было на время забыто. Девочка вспомнила о нем только на следующее утро, когда пришла опять в парк с мамой, и Часовная гора ждала ее на прежнем месте, но Маруси там уже не было. Ульяна вытащила заветную вещицу и посмотрела скозь узорное колечко. Все вокруг выглядело немного расплывчато. Тогда она прикрыла второй глаз и сощурила тот, к которому поднесла ключ.
        Часовная гора оставалась неизменной, и люди вокруг - тоже, и вообще ничего особенного не происходило, так что Ульяна подумала было о Марусе с горечью: та имела обыкновение посмеиваться над наивностью младшей подруги.
        И тут кто-то дернул ее за подол платья и проговорил глуховатым голосом с сильным немецким акцентом:
        - И вы будьет продолшать нас отнють не замечьять?
        Ульяна так и подпрыгнула и от неожиданности выронила ключик. Рядом никого не оказалось. Голос принадлежал неизвестно кому. Девочка быстро пошарила по траве, нащупала холодный металлический предметик, подняла его и снова поскорее поднесла к глазу.
        На нее смотрел странный господин. Он был чуть выше полуметра ростом, бледный, аккуратно выбритый, в белой рубашке, темных мягких брюках и коричневой кофте с отвисшими карманами. На ногах у него были пушистые тапочки. Ульяна затруднилась бы определить его возраст - во всяком случае, у него было взрослое лицо.
        - Ой, какие у вас чудные тапочки! - сказала Ульяна.
        Человечек панически глянул на свои ноги, вскрикнул: «Мне нет оправданий - я позабыль переодеваться для улиц!» - и прыгнул куда-то на склоне. Ульяна побежала за ним.
        - Погодите!
        Но он махнул в прыжке рукой:
        - Я долшен приобрести надлешащий вид!
        После чего пропал. Сколько бы Ульяна ни всматривалась сквозь колечко, она ничего не видела. Должно быть, в склоне Часовной горы имелась какая-то потайная дверца. А коль скоро дверца потайная, то разглядеть ее даже сквозь волшебный ключ не так-то просто.
        Ульяна уселась на траву и, поигрывая марусиным ключиком, призадумалась.
        Тот, кого она увидела, несомненно, не был человеком. Этому она поверила сразу, и открытие наполняла ее потайной радостью. Хорошо бы познакомиться с ним поближе, решила Ульяна. Но сколько она ни ждала, сколько ни таращилась вокруг себя, прижимая ключик к глазу с такой силой, что оставались красноватые вмятинки на скуле и под бровью, - ни одного карлика разглядеть больше не удалось.
        Все два часа прогулки Ульяна думала о встрече, а по дороге домой с торжеством объявила маме:
        - Я знаю, кто взвешивается на этих весах.
        - На каких весах? - удивилась мама.
        Ульяна, по обыкновению, заговорила без всяких предисловий, и потому маме не всегда удавалось сразу вникать в ход ее мыслей.
        - Ну, там где никого нет, а голос объявляет, - пояснила она. - Я думаю, голос объявляет неправду.
        - Почему?
        - Ну, помнишь, ты взвешивалась, и вообще ничего не говорили, а только дали тебе бумажку.
        - Это не имеет отношения к делу, Кика, - сказала мама.
        - Имеет! - Ульяна надула губы. Дело было очевидным. - Они боятся, что выросли и не поместятся в Часовной горе.
        - Кто?
        - Невидимые карлики. Поэтому они и измеряют рост и вес.
        Это же очевидно! Весы появились в парке одновременно с Часовной горой. И тоже говорили с немецким акцентом. То есть, механический голос звучал по-русски, но вот на бумажке, которую выдали маме, акцент был. Мама сама же это заметила, когда прочитала напечатанное на ней вслух.
        Мама сказала:
        - Хочешь мороженого?
        И Ульяна поняла, что пора сменить тему.
        На следующий день карлик был там и ждал ее. При виде девочки, торопливо подносящей ключик к глазу, он поднялся и церемонно поклонился. На ногах у него были лакированные туфли.
        - Прошу меня извиняйть, - произнес он. - За мой вчерашний диффензив. Когда я убегайт.
        Ульяна милостиво махнула рукой.
        - А как вас зовут? - спросила она, усаживаясь рядом.
        - Генрих, - сказал карлик. - Есть еще Фридрих, Ульрих и Цирлих.
        - А меня иногда зовут Кика, - сказала девочка. Ей тоже захотелось блеснуть экзотическим именем. - Полностью - Кикимора. Но это прозвище.
        - Вы не есть кикимор, - убежденно проговорил Генрих. - Мы наблюдать здесь кикимор, они абсолютно иной.
        - Еще меня зовут Ульяна, - сказала Ульяна. - А как выглядят кикиморы?
        - Иной, - повторил карлик.
        - Ну, например?
        - Они обладайт зеленый волос. Длинный рука. Скверный нрав.
        - А где они живут?
        - Они обитайт под земля. Иногда - возле метрополитен. Они полюбиль метрополитен. Петерсбург - город на болоте, здесь много кикимора и все любят метрополитен. У нас был некоторый проблем, но мы искать общий язык, - сказал карлик.
        - А вы из какой страны?
        - Швайц, - сказал Генрих. - Швейцария. - Выговорить название страны по-русски получилось у него с трудом.
        Ульяна важно произнесла:
        - Это вполне закономерно, потому что часы - тоже из Швейцарии.
        - Это есть наша гордость! - Генрих очевидно разволновался. Он привстал и сделал несколько энергичных движений рукой. - Мы получать вашный заданий - ехать в Россия, в Санкт-Петерсбург и следить за часы! Сейчас часовой механизм другой, чем традиционный, но тоше ошень вашный…
        - Он там, внутри горы? - Ульяна гордилась собой все больше и больше. Теперь многое становилось понятным. Например - для чего потребовалось насыпать такой большой холм. - И вы живете - там, возле механизма?
        Генрих встал и склонил голову.
        - Я имейт честь приглашать вас внутрь гора, - проговорил он. - Ненамношко. Вы уметь пользоваться монокль?
        - Как это? - не поняла Ульяна.
        Карлик вынул из кармана круглое стеклышко, скорчил зверскую физиономию и зажал кругляшок в глазу.
        - Приблизительно так. Нушно держать ключик…
        Ульяна попробовала - получилось. Генрих кивал одобрительно, как будто ему нравилась перекошенная и покрасневшая от напряжения физиономия девочки.
        - Это есть нишего не поделайт, потому што иначе вы нишего не увидеть…
        И, схватив Ульяну за руку, Генрих потащил ее вверх по склону. Он раздвинул ногой высокую траву, и открылась небольшая дверца из какого-то светлого, очень прочного на вид материала. Генрих деликатно постучал по ней носком твердой туфли. Изнутри вдруг заскрежетало, затем дверь медленно отворилась внутрь, и явилась лесенка. Дубовые ступеньки уводили вниз, внутрь горы.
        Ульяна храбро ступила на первую, и тотчас чьи-то крепкие руки подхватили ее под локти, а голоса невидимых карликов заговорили по-немецки, очень быстро и весело. «Пряные голоса, - подумала она. - Как будто они все время едят корицу. Вот это волшебно!»
        И ей ужасно захотелось пряников или ванильного пирога.
        Кругом, в темноте, что-то тихонько стучало и жужжало. Потом вдоль стен быстро пробежали голубоватые огоньки, и осветилось небольшое, тесно заставленное помещение. Длинный ряд ламп тянулся вдоль стен и уходил в глубь горы.
        Ульяна увидела, что стоит на самой последней ступеньке. Дальше начинается пол, выложенный пестрыми, черно-белыми плитками. Все четверо невидимых карликов Часовной горы стояли рядом с ней и приветливо улыбались: Генрих - открыто, красиво, Фридрих - во весь рот, чуть дурашливо, Ульрих - уголком рта, кривовато, а Цирлих - не разжимая губ, сдержанно.
        Они все были очень разные. Фридрих был моложе остальных и носил джинсы и футболку, а Цирлих - с седой бородкой, в бархатной домашней куртке. Ульрих был явным интеллектуалом, только Ульяна, в силу своего возраста, этого не понимала, и он просто нравился ей таким, как она его видела, - в ужасном ярко-фиолетовом пиджаке с искрой и с искусственной розой из листового золота в петличке.
        - Я Ульяна, - представилась девочка. - Я вас вижу.
        Они торжественно пожали ей руку и повели показывать свои владения внутри Часовной горы.
        В самой глубине помещался механизм, приводящий в действие стрелки. Раньше такие механизмы были по-настоящему механические, с колесами и шестеренками, и пожилой Цирлих помнил их очень хорошо, а Фридрих не помнил уже совершенно. Для того, чтобы карлики чувствовали себя уютно, швейцарские мастера-часовщики, их коллеги, установили возле стены несколько шестеренок, и те вращались с легким поскрипыванием, но и эти шестеренки, как и сами часы, приводились в действие электрическими батареями.
        Когда настанет зима, часы будут спать, объяснили Ульяне. Цветочную клумбу и стрелки закроют специальным деревянным ящиком. Петербург - поразительный в этом отношении город, здесь многие чудесные вещи впадают в зимнюю спячку: например, статуи, фонтаны и даже некоторые музеи.
        Заснет и часовой механизм. Погаснут огоньки батареи. У карликов Часовной горы настанет спокойное время: они будут перебирать механизм, производить профилактику, проверять разные узлы и детали, все смазывать и вообще заниматься чудесной мелкой работой. Сейчас нет возможности посвятить себя этому, слишком много хлопот.
        - А где вы живете? - спросила Ульяна, перетрогав под ревнивыми взглядами хозяев все лампочки и разные круглые детальки. Особенно некоторые вызывали у нее желание отковырять их со стенда и утащить, чтобы потом разобрать на досуге и поглядеть - что там внутри.
        Должно быть, Цирлих, как наиболее опытный из всех, догадался о том, какие желания бродят в голове их гостьи, потому что охотно согласился показать ей жилые помещения и таким образом утащить девочку подальше от соблазнительных предметов.
        Каждый карлик занимал собственную крохотную комнатку. Потолки у этих комнат были скошенными, поскольку повторяли пологую форму горы, и от этого помещения казались еще более уютными. В самой низкой части комнаты находилась металлическая кровать, застеленная тяжелым стеганым одеялом. На стене, под изогнутой лампой, висели гравюры, изображающие Вильгельма Телля и виды озер в швейцарских горах. На полках стояли крохотные книжки, только у Фридриха имелся компьютер, а книг не было вовсе.
        Ульяна с интересом все пересмотрела и перетрогала, а потом сказала:
        - Какие книжки-малышки! У нас дома тоже есть, разные стихи, только они на русском.
        Ей хотелось расспросить своих новых друзей обо всем. Например, не скучно ли им здесь, где у них совсем нет знакомых? Наверное, трудно уехать из дома и поселиться где-то в совершенно незнакомом месте! Ульяна даже представить себе не могла, чтобы ей пришлось жить не возле Александровского парка, и вообще не в Петербурге.
        Ей было трудно выразить словами все то, что она чувствовала, и потому она просто сказала:
        - Я буду с вами дружить.
        Фридрих протянул руку куда-то вверх и потянул за шнур. Из-под потолка упала и повисла, почти касаясь макушки Ульяны, большая люстра. Фридрих дернул за второй шнур, свисавший с самой люстры, и вспыхнул свет. Ульяна увидела, что стоит возле круглого стола с очень толстыми, как бы пузатыми, ножками. На скатерти уже расставлены чашки, из тонкого фарфора, разрисованные всякими пастушками и овечками - явно старинными. Но какао помещался внутри очень странного сосуда, имевшего сходство с чем-то таким, что показывают в кино про полеты в космос.
        - Весьма полезный изобретений, - объяснил Генрих. - Герметичный. Какао не остывайт.
        Девочку усадили и стали наперебой угощать крохотными печеньями и шоколадками. Перемазавшись основательно и тем, и другим, Ульяна сказала:
        - Меня, наверное, мама ищет.
        Тут все четверо карликов глянули на часы, моргавшие далеко в глубине помещения, уходящего под уклон в гору, и Генрих сказал:
        - Ну, нет. Прошель всего пять минут.
        «Конечно, - подумала Ульяна. - Раз они карлики, то у них и время должно быть маленькое…»
        Она потянулась за новой чашкой какао, и тут ключик выпал из ее глаза.
        Она сразу оказалась в полной темноте, и ей стало трудно дышать. Ульяна перепугалась до смерти и захотела крикнуть, но не смогла. Она ничего не слышала и не чувствовала - до тех пор, пока сильные, быстрые руки не вправили ключик обратно, да так ловко и сноровисто, что сомнений быть не могло: так умеют действовать только прирожденные швейцарские часовщики.
        - Ой, - сказала Ульяна и заплакала.
        Цирлих взял ее за руку и повел наверх. Открывая дверь, он провел по ее щеке ладошкой и погрозил ей пальцем, а потом скрылся. Ульяна уселась на траве. Мама спокойно сидела на лавочке с книгой. Вот она нашла дочь глазами, кивнула ей и снова принялась читать.
        Ульяна перевела дыхание. Все, кажется, в порядке.
        Несколько дней Ульяна ни о чем не могла думать, кроме своих новых друзей. Она сделалась невероятно молчаливой, и мама несколько раз измеряла ей температуру, чтобы проверить, не больна ли дочь. Обычно девочка болтала без умолку.
        Как назло, зарядили дожди. Мама говорила, что «лето выключили и неизвестно, когда включат», - приходилось сидеть дома. Ульяна собирала подарки для карликов. Она стянула с полки книжку миниатюр «Камеи Государственного Эрмитажа» - там, по крайней мере, красивые картинки. Собрала пластмассовую кукольную посуду, которой очень дорожила - из-за изображения Барби на чашечках. И вдобавок - свой любимый батистовый носовой платок, в который мама запрещала сморкаться, потому что он «для красоты».
        Все это она уложила в обувную коробку и еще потратила полдня на изоготовление подарочного банта.
        Наконец настал солнечный день, и мама согласилась на прогулку. Ульяна засунула свой подарок в пакет и дала клятвенное обещание, что потащит свои игрушки самостоятельно. И действительно, всю дорогу до Часовной горы она волокла этот пакет, хотя он то и дело стукал ее по ноге. Мама безжалостно отказывалась помогать ей и что-то говорила об ответственности за собственные решения.
        Зато внутри горы девочка была полностью вознаграждена. Карлики обступили ее, как старую знакомую. Цирлих был закутан в плед и сипел трубкой. Генрих пояснил:
        - У нас проблем с табак.
        - Я могу собрать окурки, - мужественно предложила Ульяна.
        Генрих перевел ее слова остальным, и они дружно замотали головами.
        - Мы не можем просить барышня о таком деле, - объявил Генрих. - Это невозмошно. К тому ше трубка не курится такой табак. Возмошно, есть реальность передайт клюшик какой-нибудь молодой человек… Ты иметь старший брат?
        - Нет, - сказала Ульяна. - И вообще, я не хочу отдавать мой ключик.
        - На время, - пояснил Генрих. И показал пальцем на часовой механизм. - На короткий время.
        - Большие ничего не понимают, - сказала Ульяна. - Они ничему не поверят. Я могу отправить ваше письмо в Швейцарию. Мама согласится помочь. Пусть вам пришлют оттуда.
        - Мы пыталься купить, но нас не видьят, - сказал Генрих печально.
        Ульяна сказала:
        - А я вам принесла подарок!
        Они спустили с потолка большую люстру, поставили на стол коробку с криво приклеенным бантом и сняли крышку.
        Некоторое время они переговаривались, затем Генрих решительным тоном обратился к Ульяне:
        - Мы не мошем принимать такой дорогой подарок!
        В глубине души Ульяна была рада, потому что вдруг ей стало ужасно жаль чашечек с изображением куклы Барби. Но она, как и положено, нахмурилась и сказала:
        - Возьмите хотя бы платок и книжку! Там очень красивые картинки. Кстати, раз вас никто не видит, вы можете сходить в музей. Мама говорит - там разные сокровища. И много часов.
        Карлики переглянулись. Фридрих смешливо двигал бровями и все время порывался что-то сказать, но Цирлих решительно его останавливал.
        Ульяна выложила на стол книжку и платок, а чашки сунула обратно в коробку.
        - Ну, я пошла, - сказала она. - Увидимся завтра!
        И выбежала наверх поскорее, пока ее не задержали.
        Настроение у нее было странным. Ей было и приятно, и как-то не по себе. С одной стороны, конечно, хорошо, что им не понадобились чашки… С другой, мама говорит, нехорошо уносить свои подарки обратно…
        В этот день Ульяна познакомилась с одним мальчиком, чуть младше, чем она сама, и они вместе ходили смотреть на медвежонка и даже гладили его. На ощупь медвежонок был сальный и неприятный - не то что собака или кошка. Он глуховато рычал и все время обхватывал лапами ствол дерева - пытался забраться наверх. Хозяин держал его на поводке.
        А вечером обнаружилось, что Ульяна потеряла свой волшебный ключик.
        Она перерыла все свои вещи, перетряхнула карманы, проверила коробку и пакет, в котором носила подарки, - в общем, все, но ничего не обнаружила. Ключик, видимо, выпал, когда она бегала по Часовной горе. А может быть - когда гладила медвежонка.
        Ульяна заснула в тревоге. Но и на следующий день ключик не отыскался. А еще через день мама наконец увезла Ульяну в деревню, и наступило совершенно другое лето.
        Она вернулась в город в конце августа. В Александровском парке уже разложились «школьные базары», и повсюду продавались тетрадки, линейки и прочие чудесные вещи. Музыка, доносившася из открытых кафе, звучала совершенно по-осеннему, и возле входа в метро продавали осенние цветы - астры и гладиолусы.
        В самом начале лета Ульяна немного скучала по карликам из Часовной горы, но потом случилось столько разных событий, что четверо невидимых швейцарских часовщиков постепенно почти совсем изгладились из ее памяти. Она важно ступала мимо прилавков, разглядывала разные картинки на обложках школьных дневников и рылась в пестрых ворохах карандашей, выискивая какой-нибудь покрасивее.
        Механические игрушки по-прежнему путались под ногами, и Ульяна бережно перешагивала через них, если они оказывались у нее на пути.
        Мама сказала:
        - Какая ты у меня большая!
        Ульяна была с ней согласна. Ей нравилось быть большой. За лето она хорошо подросла и разрумянилась.
        Она заново узнавала Александровский парк. Многие цветы выгорели и поблекли за те два жарких месяца, что отпущены Петербургу в качестве летних. Листья стояли пыльные и ждали времени постареть и упасть. Лето как будто утомилось - слишком уж большие усилия приходилось ему прикладывать, чтобы удержаться здесь, на шестидесятой широте, - и теперь вот-вот готово было сдаться.
        - Ваш рост - пятьдесят сантиметров! - раздался механический голос совсем рядом. - Ваш вес - двадцать килограммов! Вы немножко слишком худой! Обратите внимание на питание!
        - Кто теперь взвешивается? - спросила Ульяна маму. - Как ты думаешь?
        - Там никого нет, - сказала мама. - Это просто реклама, Кика. Чтобы мы тоже пошли и взвесились.
        - Так давай взвесимся, - сказала Ульяна. - Ну мама! Мне хочется! Ты же сама говоришь, что я выросла.
        - Ладно, - сказала мама.
        У нее был удивленный вид.
        Ульяна спросила:
        - А почему ты удивляешься?
        - Потому что ты раньше никогда этого не хотела.
        - Ну, - сказала Ульяна, но продолжать не стала.
        Она сняла на коврике обувь и встала на весы. Сверху плавно опустился измеритель роста, затем внутри весов щелкнуло. В этот момент кто-то незримый проговорил еле слышно:
        - Привет, Кика…
        А затем, заглушая этот шепот, зазвучал механический голос - на весь парк:
        - Ваш рост - сто двенадцать сантиметров. Ваш вес…
        Невидимка тихо тронул девочку за локоть, другая рука коснулась ее пальцев. Она явственно почувствовала, как бородка щекочет ей ухо.
        - Здравствуй, Ульяна…
        - Здравствуй, Кика…
        - Ты не есть кикимор, ты гораздо лучший…
        - Мы искать ключик… Мы его еще не найти…
        - Мы делать другой ключик… Мы посылать запрос в Швайц…
        - Ай! - сказала Ульяна, подпрыгивая на весах. - Щекотно!
        - Вы немножко слишком худой, - бесстрастно сообщил механический голос.
        - Я так и знала, - сказала мама. - Шкилетина. Слезай с весов. Теперь весь парк знает, что я морила тебя голодом.
        Ульяна спустилась на коврик и обулась. Невидимые карлики уже ушли, но у девочки до сих пор бегали щекотки по бокам и ладоням. Она улыбалась и ежилась.
        Дым родного очага
        Возле самой станции метро, перегораживая подходы к ней, стоял саксофонист. Он был чуть пьян, но развязен совершенно несообразно своему состоянию. Сидевший поблизости, на парапете подземного перехода, старик-бомж поглядывал на него с осуждением.
        Вполне приличный саксофон был прилеплен к его рту, как мятая «беломорина», и обращался музыкант с ним соответственно: дул, как ни попадя, отчего и самый инструмент выглядел замусоленным и мятым, сходно со своим хозяином.
        Музыки не получалось, но саксофониста это не смущало. Обрывая тему на любой ноте, он набрасывался на прохожих и требовал с них денег. Те брезгливо шарахались и некоторые откупались монеткой, что вызывало у получившего презрение:
        - Что, бумажку дать было нельзя?
        Женщина, проходившая мимо под руку с мужем, гордо, громко проговорила:
        - Я подаю только тем, кто мне нравится!
        Саксофонист закричал:
        - Нужна ты мне! Больно ты мне нравишься!
        Женщина и бровью не повела. Она хорошо знала, что нравится своему мужу. Ее не интересовал какой-то там мятый саксофонист.
        - Он монстр, - сказал ее муж. - Измельчавший орк, который явился сюда топтать музыку.
        При упоминании о монстрах старик-бомж чуть шевельнулся, двинул бровью и усмехнулся. Этот бомж часто околачивался здесь. Как и многие, он приходил сюда только отдыхать, а попрошайничал где-то в другом месте. Поэтому, видимо, он и позволял себе улыбаться и тем самым слегка разрушать образ несчастного бездомного старца.
        Оба супруга уселись чуть в стороне, игнорируя стоны обиженного саксофона.
        Это была не слишком молодая супружеская пара - из тех, у которых уже позади первая половина жизни, со всеми ее бурями, скандалами, «зудом седьмого года» и прочими неприятностями. Впереди расстилалась вторая половина - ровная, уютная равнина с купами кудрявых кустов и чудесными шумными рощами, где между корнями деревьев непременно прячется родник.
        Они сбежали из дома, от детей, от забот и немытой посуды, - на целых два или даже три часа они удрали, и дети не успели их остановить. Теперь они бродили возле станции метро, намереваясь просто погулять, держась за руки, и выпить пива - наедине, без телефонных звонков, без внезапных появлений ребенка с разбитой коленкой.
        В Александровском парке можно встретить немало таких супружеских пар. Здесь старичок со старушкой кушают мороженое, как делали почти пятьдесят лет назад. Изменилось мороженое, изменились даже пролетающие в воздухе птицы - прибавилось чаек и уток, - изменились и сами влюбленные, - но только не восхитительное чувство свободы и любовного свидания. Вот что осталось неизменным и передалось по наследству более молодым завсегдатаям.
        И почтенные супруги тянут темное пиво и болтают, как школьники, сидящие после уроков на заборе возле школы, и снисходительно посматривают на молодежь, проносящуюся по парку бесформенными стайками.
        Постепенно темнело. Осень дышала протяжно, и листья прилетали откуда-то из глубин парка, чтобы мазануть по ногам и прибиться к разноцветному кудрявому подолу, что вьется возле музыкального киоска. Бессвязная песенка булькает из динамика, и уже появился сумасшедший с невидимой гитарой.
        Он был оборван и чумаз, но не это обособляло его от остального человечества: маленькое, изжеванное лицо не оборачивалось навстречу той реальности, которую предлагала обычная жизнь; оно было вечно обращено к чему-то иному, чего прочие не видели.
        Широко расставив ноги и заранее исказившись в страдании творчества, он принимался бить кистью руки по струнам, которые могли бы располагаться у него на животе. И хотя струн никто не видел, это вовсе не означало, что их не существует.
        Он гримасничал и извивался всем телом, и плоская гитара сильно била его по плоскому животу. Он был из числа тех, кого процесс творчества искажает и обезображивает.
        Осень постепенно растворялась в портере и вместе с ним хмельно расходилась по жилам, превращая людей в своих агентов: у них делались осенние глаза, они вели осенние разговоры, и сумерки становились для них хрустальными, ломкими. Все сплеталось в прозрачном синеватом воздухе: голоса и разрозненные музыкальные ноты.
        Сумасшедший с невидимой гитарой принадлежал парку, мятый саксофонист был пришлым. Поэтому саксофонист мог стать опасным.
        Устав от пустой беготни за прохожими, он бросил инструмент в футляр, бешено огляделся по сторонам и снова увидел тех супругов, что так презрительно прошли мимо него. Негодующе двинув сытым ртом, он двинулся к ним.
        Муж встал.
        - Ну, - сказал он, сжав кулаки, - что тебе надо?
        Было очевидно, что он предвидел такой поворот событий и готовился заранее. Саксофонист произнес несколько бессвязных слов. Он захлебывался от злости.
        Женщина с восхищением смотрела на своего мужа. Потом она случайно встретилась глазами с саксофонистом, и тот содрогнулся всем телом: во взгляде женщины появилась скука. Она не боялась, даже не досадовала - просто скучала.
        И тут случилась очень странная вещь.
        Из полумрака высунулась рука. Длинная, с костлявыми пальцами, поросшими рыжей шерстью. Рука схватила саксофониста за бок. Когти вышли из пальцев и впились в мятый коричневый костюм. На костюме проступили капельки крови. Саксофонист завизжал. Звук был похож на тот, что выдавливался из несчастного саксофона. Затем все пропало: и незадачливый музыкант, и футляр с инструментом, и волосатая лапа.
        Сумерки были полны света фонарей, люди шли к станции метро, и часть их оседала возле ларьков, чтобы глотнуть осени перед расставанием.
        Старик-бомж по-прежнему сидел на парапете возле подземного перехода возле станции. Задрав рукав своего бесформенного пиджака, он чесал локоть. Затем вдруг расхохотался и быстрым движением пересел поближе к супругам.
        Старик-бомж был здешний, поэтому супруги не стали ни возмущаться, ни отходить от него подальше. Скука ушла из глаз женщины. Мужчина снова уселся, разжал кулаки. Ему было досадно за то, что он так сорвался. Как-то несолидно все это получилось.
        - И он еще говорит о монстрах! - сказал старик-бомж.
        Мужчина уставился на него.
        - Вы обо мне?
        - Нет, я о монстрах! Вы видели монстра?
        - На картинке, - сказал мужчина. - В чем дело?
        - Я - монстр, - пояснил бомж. - По вашим меркам, во всяком случае.
        И снова скромно почесал руку, после чего опустил рукав.
        - Это вы его утащили? - удивилась женщина. И быстро добавила: - Ну, я почему-то так и решила!
        - Да, моих рук дело, - сказал бомж. - Говорю вам, я - монстр. Собственно, я не стал бы вмешиваться. Отнюдь. Вы абсолютно в полном состоянии его были изгнать. Но…
        - Вы не бомж, - сказал мужчина.
        Старик поднял лохматые брови и задержал их в этом положении минут на пять. Собственно, все то время, пока шел разговор, брови его торчали в совершенно неестественном месте, почти под самыми волосами.
        - У меня нет своего жилья, - возразил старик. - Нет уж, я бомж. Я вот и в газете читаю…
        Он вытащил из кармана мятую газету. Это был «Коммерсантъ».
        - Я - часть города, я должен знать, чем дышит город, - пояснил старик. - Я хорошо знаю, кто я такой.
        - Вам дать денег? - спросила женщина. Она задала свой вопрос очень просто, поэтому старик ответил ей так же просто:
        - У меня достаточно денег. Могу даже угостить вас пивом.
        - Это излишне, - произнес мужчина.
        Женщина замолчала.
        Старик вернулся к первой теме:
        - Я бы хотел, чтобы вы отнюдь не неправильно смотрели на проблему монстров. Истинные чудовища могут встречаться. Не следует недооценивать возможность подобной встречи. Ее выгоды и недостоинства. Я хорошо говорю по-русски?
        - Для монстра - великолепно, - сказала женщина.
        - Тата! - одернул ее муж.
        Она поджала губы, метнула в него хитрый взгляд и тихонько засмеялась, отвернув лицо в сторону.
        - Не все из нас так хорошо устроены, как я, - сказал старик. Он поднял руку и некоторое время возился со своими бровями, возвращая их на правильное место, ближе к глазам. - Кожа слушается плохо. Особенные мышцы. У меня не хорошо развиты. Требуется тренировка, тренировка! Я прочитал это слово в газете.
        Он задумался.
        - Здесь я вспоминаю дом, - сказал он наконец, после долгой паузы, и показал на станцию метро. - Дым родного очага. Что-то в такой родословной.
        - В таком роде, - машинально поправила женщина. И спохватилась: - Извините!
        - Ничего. Я должен практиковаться. Еще одно слово из газеты. Тренироваться и практиковаться.
        Станция метро «Горьковская» похожа на перевернутую суповую тарелку. Суп из нее не вылился, а застыл, образуя полукольцо. Там горят огни: внутри станции кипит жизнь, люди покупают жетоны - только ради того, чтобы тотчас расстаться с ними и ступить в совершенно иной мир, где лестницы двигаются вниз, а лампы медленно плывут вверх. Везде тепло и ярко, деловито стучат механизмы, можно сесть и читать, или разговаривать, или купить у поздней торговки букет цветов и глупую книжку в яркой обложке. И поезд услужливо повезет тебя домой.
        Старик-бомж показал на станцию рукой, немного более торжественно, чем она заслуживала, и повторил:
        - Дым родного очага. Это здесь.
        И замолчал, прикрыв глаза совершенно гладкими синеватыми веками.
        Это случилось в самом начале шестидесятых, подумал старик. И проговорил, не поднимая век:
        - Это случилось в начале ваших шестидесятых… Мы разбились.
        Было очень тихо. Негромкая спокойная музыка вечера уже разливалась повсюду, она состояла из множества звуков, которые звучали в таинственном, почти невозможном согласии, - очень большой, непрерывно импровизирующий джазовый оркестр: упорядоченный хаос, производимый талантливыми хулиганами.
        - В каком смысле - вы разбились? - уточнил мужчина, потому что старик на мгновение замолчал.
        Бомж повернул к нему голову и открыл глаза. Светящиеся голубые плошки повисли в темном воздухе, но это не выглядело страшным. Затем огонек погас - веки снова упали.
        - Наш челнок, - сказал старик. - Да, это называется челнок. Я смотрел фильм. В больших магазинах телевизоры стоят возле витрин, и там показывают фильмы. Челнок.
        - Еще их называют шаттлы, - блеснула познаниями женщина.
        Муж быстро сжал ее руку: он боялся, что старик, если его перебивать, не закончит свою историю. Но этого не случилось.
        - Наш большой корабль находился на орбите. Для исследования был направлен челнок. Челнок. Два десятка научных. Так это называется?
        - Научных? - переспросила женщина.
        Муж догадался:
        - Вы хотели сказать - ученых?
        - О! Не вполне понятная разница, но хрен с ним - пусть будет «ученых», - обрадованно кивнул старик. - Нам было весьма любопытственно. Мы нетерпенственно ждали соприкосновения с вашей почвой. Земля чрезвычайно симпатичная, если смотреть из космоса. При ближнем рассмотрении - тоже. Весьма. Ее леса раскудрявились и летели к нам навстречу… А потом мы разбились.
        Он нахмурился. Некоторое время собеседники явственно слышали только его сопение. Оно становилось все громче, в нем что-то хлюпало, и вообще звук казался обиженным. Затем он оборвался.
        Старик заговорил снова:
        - Пилот не справился, и мы разбились. Катастрофа произошла в Ленинградской области. Это было начало ваших шестидесятых. Я потом многое узнал о ваших шестидесятых. Я читаю газеты. Я нахожу книги.
        - А как вы научились читать?
        - Нужда, блин, заставит, - сказал старик. - Кстати, мне очень нравится блин. Я неоднократно покупаю блины в блинных. Дешево и сердито. Научиться читать было нетрудно. Найти книги - тоже. Газеты приклеивают к стенам - очень достохвально. Наш челнок валялся в болоте. Мы пребывали в полном отчаянии. Наше состояние приближалось к катастрофическому, ибо челнок был уничтожен при соприкосновении с почвой при помощи взрыва, и средства связи погибли ко всем хренам! Садить корабль не представлялось никаким возможным, вследствие его аномального размера. Да и как бы он отыскал нас в болотах Ленобласти? Спрашивается?
        Он снова замолчал.
        Пилот погиб. Погибло еще несколько членов экспедиции. Было очень больно. Конечно, все знали, что полеты на чужую планету сопряжены с немалым риском. Конечно, были готовы к потерям, к возможной смерти. Но - если уж говорить честно! - как можно быть готовым к такому? Разве что теоретически.
        Они похоронили погибших. Пытались починить челнок. Потом начали подходить к концу запасы еды, и возникла новая проблема: как не умереть на этой незнакомой планете, которая, по всей видимости, станет их новым пристанищем навсегда?
        Они разошлись группами по пять человек. Челнок остался в болоте.
        Спустя несколько лет его обнаружили работницы совхоза «Шушары». Доложили секретарю горкома партии.
        Секретарем горкома КПСС товарищ Прогудин был в те годы человек буйный, эксцентричный и непредсказуемый. Он был достаточно могуществен, поскольку возглавлял мощную партийную организацию в большом городе и крупной области. Москва далеко не всегда могла дотянуться до него и призвать к порядку. Ленинградские секретари всегда были вольнодумцы и самодуры, это традиционное. Призрак имперского могущества не позволял им жить спокойно. На них давило могучее культурное наследие царской России. Призраки Гришки Распутина и Феликса Юсупова неоднократно посещали их спальню, и наутро там неизменно находили заляпанные кремом бумажки от пирожных-птифуров из Елисеевского магазина.
        Узнав о том, что в шушарских болотах застряла самая настоящая летающая тарелка, секретарь горкома первым делом вступил в битву с секретарем обкома и отсудил у него добычу: Шушары, вроде как, еще входили в черту города и находились во власти товарища Прогудина, а не какого-то другого товарища. Затем следовало не допустить появления на объекте военных.
        Наши военные сильно завидовали американским военным, которые держали в Ангаре-18 настоящую тарелку и даже сняли про это кино - «Ангар-18». Уж если бы к нашим в руки попала такая штука, не то что кино снять - вообще бы никто ничего не узнал.
        А товарищ Прогудин желал заграбастать таинственный предмет и установить его в своем городе на всеобщее обозрение. Заодно и иностранных гостей пошокировать.
        В Ленинграде уже начали строить метрополитен. И это была не обшарпанная подземка, как где-нибудь в Нью-Йорке, а настоящие подземные дворцы, почти как в Москве. «Горьковская» же располагалась на трассе, по которой обычно всех иностранных дипломатов возили из всяких там резиденций в Эрмитаж - показывать сокровища имперской России и таким образом давить на нервы.
        Если они, проезжая по правительственной трассе, увидят настоящую летающую тарелку, то будут потрясены. И спросят - через переводчика, разумеется:
        - Товарищ Прогудин, что это там, по правую руку?
        - А, - скажет товарищ Прогудин, - это станция метро «Горьковская». При создании павильона, а также проектировании части подземных сооружений станции наши инженеры воспользовались летающей тарелкой. Дружественные инопланетяне доставили агрегат прямо к совхозу «Шушары». Там безопасная посадка - мягкое болото. А что, в Америке нет летающих тарелок? Даже странно как-то…
        И тарелку доставили в Александровский парк и установили так, чтобы ее можно было видеть с правительственной трассы. И в 1963 году открыли станцию для пассажиров.
        - У нас наука имеет другое развитие, нежели у вас, - сказал старик своим слушателям. Он помолчал еще немного, подбирая слова, и вдруг улыбнулся совершенно по-человечески, чуть беспомощно: - У меня сейчас больше чувств, чем выражений. Как бы это высказать? Вы для науки считаете цифры и думаете, думаете. Чертите. - Он нарисовал пальцем в воздухе несколько кривых геометрических фигур. - Мы - нет. Мы ждем озарения. И вот одного из нас настигло озарение. Он странствовал в области города Выборг. Он там рабочествовал.
        - Работал, - сказала женщина, опять машинально.
        Старик энергично кивнул.
        - Работал на укладке одной трубы. Там очень странные трубы. Их все время укладывают. Он укладывал ее, укладывал при помощи лопаты, других приборов, и вдруг является то самое озарение. И он понимает, как чинить челнок при помощи туземных материалов. Он обдумывает технологию. Он ее чувствует! Она пронизывает все его сосуды и вены, она входит в кровь, она бьется в голове и глазах, и глаза у него выпучиваются - вот так… - Старик мгновенно выкатил глаза, которые сделались в несколько раз больше, чем были секунду назад, и перестали помещаться в орбитах, а затем медленно втянул их обратно в череп. - Словом, это было истинное озарение, а не иллюзия его, поскольку истинное озарение всегда приводит к временному изменению физиологии. Вы не знали? - Он тихо засмеялся, заквохтал и затрясся всем телом. - Ну! Именно поэтому все озарения должны реализовываться. Иначе они остаются в физиологии озаренного, и он больше не делается прежним. У нас нет ленивых гениев, как у вас. Открытие прет наружу! Нагло, блин, прет!
        Он бросает лопату, он бросает работу, он бежит по дороге, он едет по дороге, он возле болота… Но нашего челнока там нет, поскольку полгода назад его забрал товарищ Прогудин! Черт побери его со всеми его кишками! Он в отчаянии, он плачет. Он едет в Ленинград и бродит вокруг станции метро «Горьковская», но - поздно, поздно…
        - Какая печальная история, - сказала женщина.
        Мужчина обнял ее. Он был с нею согласен.
        - Вон он, - добавил старик, кивнув на безумца с невидимой гитарой. - Он никогда далеко от нее не отходит.
        Некоторое время все смотрели на гитариста. Он тяжело переводил дыхание - ждал, пока в киоске поставят новую композицию. Иногда специально для него заводили «металл», тогда он неистовствовал: подпрыгивал, тряс головой, бил ногами о землю. И все это - без единого звука. Никто никогда не слышал, чтобы он хотя бы вскрикнул или промычал. И никто не знал, где и как он живет. Он возникал из-под земли с наступлением вечера и приникал к киоску, жадно требуя музыки. Как будто от этого зависела его жизнь.
        - Именно, - сказал старик, с кряхтеньем потягиваясь. Он подслушал последнюю мысль женщины. - Его жизнь зависит от этой музыки. Чем отвратительнее, тем лучше. Внутри него гремит какофония. Я предлагал ему вернуться к упорядочиванию труб. Это успокаивает. Трубы, тянущиеся под землей. Но он не может. Гармония сломлена. Озарение претворено в яд. Необратимый процесс.
        - А кем были вы? - спросил мужчина. - Там, на корабле?
        - Моя научная задача - изучение языков, - сказал старик. - Я исследую социальные связи. Между словами есть связь. Между людьми - тоже. Приблизительно одинаковая сложность. Кое-какие слова предсказуемы. Например, слово «молоко». Слово «водка». Слово «манная». Слово «паровоз». Слово «прогресс». Они всегда ведут себя одинаково. Их поступки можно стабильно предвидеть. Слово «камень». Слово «трава». В них есть надежность. Некоторые считают надежность скучной, но не я. Хотя иногда это утомляет. Слово «скамейка». Слово «кошка». Слово «жопа».
        - Боже! - сказала женщина и засмеялась.
        Старик посмотрел на нее удивленно:
        - Я сказал что-то неправильное?
        И, не дождавшись ответа, продолжил:
        - Есть непредсказуемые слова и таковые же люди. Но интереснее всего связи между словами и людьми. Между нотами и словами. Связи, - тут его рука снова стала длинной, когти выпустились из ногтевых лунок и медленно царапнули густой ночной воздух, - они как нити тянутся через Вселенную. Я изучаю эти нити. Я наблюдаю за ними. У меня еще не было озарения. Это хорошо для меня.
        Он встал и, обернувшись, пристально посмотрел на супругов.
        - В свете ее огней иногда видны наши… Если вы присмотритесь с хорошим вниманием, вы начнете их распознавать. Между нашими - другие связи. Между нами и станцией. Но иначе и быть не может, ведь здесь пахнет дымом родного очага…
        Он закряхтел и заковылял прочь, и скоро веселое пылание ночных огней станции метро «Горьковская» совершенно съело его.
        Бежать среди внезапного тумана
        Андрей Степанович Маюр объяснял свою странную фамилию тем, что у его предков были алеутские корни. И действительно, иной раз, кажется, проскальзывало в его наружности нечто совершенно алеутское. Но в обычное время он выглядел довольно заурядным, незаметным человеком: средних лет, среднего возраста, среднего сложения. Серенький.
        «Наверное, тяжело быть таким - сереньким, - думала какая-нибудь романтично настроенная девушка, если встречала на своем пути Маюра. - Никто не оборачивается тебе вслед. Никто не вспоминает о тебе. Скользнув по касательной в чужой памяти, ты исчезаешь навсегда».
        Для романтично настроенных девушек это казалось ужаснее всего.
        Но Маюр не унывал. Он пользовался своей внешностью особым образом.
        Дело в том, что Андрей Степанович был ювелиром. Его работа состояла в том, чтобы чинить старинные ювелирные изделия. И не просто чинить, а по-настоящему возвращать их к жизни. Его вызывали в дома и показывали золотые и серебряные обломки, купленные по случаю драгоценные камни - а после просили сделать с этим «что-нибудь».
        Андрей Степанович обычно брал вещи в ладонь, снимал очки, сгибался и долго смотрел на несчастные обломки. Так долго, что они начинали согреваться. Затем поднимал глаза и спрашивал: «А фото не оставалось?»
        Иногда случалось чудо - вытаскивали портрет какой-нибудь прабабушки с той самой брошкой на груди или с тем самым кольцом, которое - если посмотреть в толстую лупу - кое-как заметно на пальце. Но чаще приходилось довольствоваться только более поздними портретами той самой прабабушки, которая, возможно, и была владелицей предмета.
        Андрей Степанович снова снимал очки и наклонялся над изображением. Ему было важно понять некоторые потаенные особенности человека, некогда имевшего влияние на драгоценное украшение.
        Затем Андрей Степанович вновь водружал стекла себе на нос и важно произносил:
        - Я, пожалуй, займусь.
        И преспокойно препровождал серебро, золото и драгоценные камни себе в карман. Он даже не заворачивал их в платок.
        Маюр всегда возил их с собой. Он боялся, что могут обокрасть его квартиру. Соседи знали о его работе. А вот заподозрить такого незаметного, бедненько одетого человечка в том, что он держит при себе дорогие вещи, не мог бы ни один карманник. У Маюра за всю его жизнь не вытащили даже десяти рублей.
        Новый заказ ему понравился. Он получил это задание позавчера. Квартира, где обломки старинной броши перекочевали в маюровские руки, была совершенно новой - в новом доме, после нового евроремонта, с крашеными шероховатыми стенами и продуманно развешанными в гостиной и прихожей картинами - интеллектуальной мазней какого-то модного абстракциониста.
        Хозяин квартиры был невысоким, хрупким, легким - таких Маюр определял для себя как «человек с режущим краем»: он умел держаться властно и, при случае, мог дать понять очень неприятные вещи. В частности, Маюр был подвергнут нескольким быстрым, прямым взглядам, в которых недвусмысленно прочел предостережение: лучше бы ему, Маюру, сделать работу хорошо - и ни в коем случае брошку не потерять!
        Маюр криво пожал плечами. Он привык иметь дело с богатыми людьми. Они не страшили его и не вызывали у него зависти. У богатых свои заботы, и Маюр не был уверен в том, что поменялся бы с ними.
        - Ладно, - сказал он. - Придется повозиться, но, думаю, сделаю правильно. А фотографии у вас не сохранилось?
        - Нет, - сказал хрупкий богач.
        Маюр вытянул губы трубочкой и немного пожевал ими. Он не любил, когда не оставалось никаких снимков. Ему постоянно требовались визуальные образы.
        - Можно без брошки, - сказал он наконец. - Просто бабушку.
        - Не сохранилось бабушки, - тем же тоном повторил заказчик. И снова пустил в Маюра ледяной взор: - Что-нибудь еще?
        - Скажите хотя бы, ваша это была бабушка или…
        - Возможно, - сказал богач.
        Маюр снял очки и стремительно приблизил лицо к лицу заказчика.
        Тот отшатнулся.
        - Что вы делаете?
        - Пытаюсь понять… - пробормотал Маюр. - Не мешайте. Тихо!
        Вблизи глаза Маюра пугали: они были очень похожи на рыбьи. Круглые расширенные зрачки плавали в выпуклых глазных яблоках, каждый в своем направлении.
        Клиент положил руки на плечи Андрея Степановича. Очень сильные, аккуратные руки. Отодвинул его от себя.
        - Я вас убедительно прошу, - сказал он. - Возьмите вещь и уходите. Через месяц я ожидаю получить ее обратно восстановленную. Никаких контактов с вами во время вашей работы я не желаю. Вам ясно?
        - Ясно, ясно… - бормотал Андрей Степанович чуть рассеянно. На него мало впечатления произвела эта тирада. - Ну что ж, - со вздохом облегчения выговорил он, отодвигаясь наконец от предмета своего созерцания и шаря вокруг в поисках очков, - конфигурация в общем и целом ясна. Понимаете, мне необходимо осознавать, каким было окружение вещи, какое влияние оказывала на вещь внешность носителя…
        - При чем здесь я? - осведомился заказчик.
        - Не вы, а ваша бабушка… Я пытался рассмотреть ее в ваших чертах.
        - Удалось?
        - Нет, - сказал Маюр. - Вы соврали. Вы это либо украли где-то, либо купили.
        - Уходите, - сказал богач. - Я утомлен вами. Делайте с этой брошкой что угодно. Сделайте ее под свою бабушку, под чертову бабушку - мне это безразлично, лишь бы через месяц она была у меня годная к употреблению. Я хочу подарить ее женщине. Вам доступно такое желание?
        - Какое? - удивился Маюр.
        - Желание что-либо подарить женщине?
        - Ну… - сказал Маюр. Он никогда об этом не задумывался. Если ему было что дарить и находилась подходящая женщина, то иногда случалось… но нечасто.
        - Все. Разговор окончен. Убирайтесь.
        Маюр пожал плечами и вышел, забыв попрощаться.
        Он долго бродил по городу, пытаясь представить себе ту женщину, для которой предназначался подарок. Какой она может быть? Какая женщина полюбит «человека с режущим краем»? Может быть - тощая, плоская, с мертвыми бледными волосами? Нет, такие вышли из моды и куда-то исчезли с улиц… Теперь по улицам ходят кругленькие особы, весьма ухватистые и аппетитные на вид. Один у них недостаток - коротковатые ноги. Такое вот уродилось племя в нынешней генерации.
        Стоп. Маюр, вы - болван, сказал себе ювелир. Разве такой человек, как этот клиент, станет искать себе подругу на улице?
        А где он станет искать ее?
        Маюр стал размышлять об этом, но скоро у него разболелась голова, и он решил оставить тему как совершенно бесперспективную.
        «Сделаю брошку ради брошки», - подумал он. Иногда он становился эстетом чистой воды и начинал исповедовать принцип «искусство ради искусства». Это его забавляло. Хотя клиенты, конечно, ни о чем не догадывались.
        Работа заняла у него всего неделю. Он быстро начертил красивый завиток, отдаленно похожий на райскую птицу с длинным хвостом. «Клюв» этой птицы должен был размещаться в начале женской груди, изящный изгиб предназначался для того, чтобы обхватывать соблазнительную выпуклость, а в самой таинственной области, возле соска, будет находиться «хвост» птицы, длинная вытянутая спираль с маленькой сапфировой звездочкой в центре. Сапфир был ценный, звездчатый, именно это обстоятельство и навело Маюра на подобную идею.
        Вещь выглядела благородно и заставляла вспоминать о стиле модерн. О времени, когда по Петербургу расхаживали чахоточные террористки и восторженные поклонницы поэтов, а женская ножка, обутая в ботик и случайно завязшая в сугробе, рождала предельные эротические грезы, после которых молодые люди делались бледными и некоторые даже кончали с собой.
        Маюр чуть улыбался углами рта, когда рассматривал результат своих стараний. Если уметь читать в линиях вещей - так, как иные умеют читать в линиях рук, - то в брошке таился вызов. Она умела, как всякая интеллигентка, быть абсолютно непристойной. Более непристойной, чем простодушный армейский фельдфебель. Все зависит от того, как носить ее: вдоль груди или поперек. Брошка - сигнал. Если женщина нацепит ее под горлом - о такой женщине лучше забыть: в постели она скучна, в быту невыносима, но хуже всего то, что у нее отсутствует чувство стиля. Почему-то Андрею Степановичу казалось, что его заказчик, «человек с режущим краем», отлично разбирается в подобных вещах и будет ему признателен.
        Как всякий художник, Маюр любил лесть. Особенно - искреннюю.
        Ясным осенним днем, сунув, по обыкновению, бесценную вещь просто в карман, Маюр вышел из дома. Александровский парк, возле которого он обитал, выглядел так, словно у него начинался бесконечный день рождения: воздушные шарики казались почти ослепительными рядом с синим небом, и замерзшие юные продавцы смеялись ярко и шумно. Дети в пестрых курточках скакали по аллее, курточки раздувало ветром, и оттого дети и сами были похожи на воздушные шарики. Степенно цокали пони с бантиками в гривах - они занимались важным делом, катали девочек и мальчиков. Угрюмая старуха, обмотанная пестрой ажурной шалью, трясла блестящими «раскидайками», мячиками на резиночках, и было слишком очевидно, что нарядные обертки «раскидаек» сделаны из карамельных фантиков. Сегодня старуха как никогда напоминала разбойничью атаманшу из «Снежной Королевы».
        Маюр шел, чувствуя невероятную легкость. Он любил такие дни. Он даже остановился возле тележки, чтобы купить чебурек. Рядом с тележкой, возле дерева, уже стоял какой-то человек и ел, и при виде него Маюру еще больше захотелось чебурека.
        Тот человек обладал очками, бородкой, тепленькой немаркой курточкой, из которой торчали тонкие ноги, упакованные в тоненькие брючки. Человек не просто кушал, он как-то удивительно глубокомысленно познавал продукт. Откусывал, задумывался, медленно жевал и поправлял очки, словно желал рассмотреть повнимательнее нечто у себя во внутренностях. Ибо там, во внутренностях, происходил глубоко неоднозначный процесс пищеварения.
        Вид этого жующего мыслителя завораживал, и Маюр нарочно остановился так, чтобы видеть его. Андрей Степанович считал невежливым просто таращиться, поэтому поглядывал на интеллектуала украдкой.
        Сам Маюр не умел поглощать продукты осмысленно и долго. Его чебурек закончился в считанные секунды, и Маюр вынужден был снова двинуться в путь - о чем, впрочем, он ни секунды не сожалел.
        Но за эти секунды произошло нечто.
        Неожиданно впереди мелькнула женщина. Нечто в ее походке показалось Маюру странным. Он даже не успел еще ничего понять, когда вдруг двинулся за нею.
        Она была высокая, в очень короткой юбке. Сейчас такие не носят. Такие носили году в семьдесят втором. Красная прямая юбочка, почти ничего не прикрывающая. Удивительно стройные ноги в сапожках. (Сапожки сейчас тоже не носят, во всяком случае, не такие). Волосы забраны в высокий «конский хвост». Темные, не слишком густые. При каждом шаге «хвост» дерзко покачивается, точно маятник. Время уходит.
        Она шла быстро, уверенно, слегка виляя бедрами. Ей идеально подошла бы брошка, неожиданно понял Маюр. И невольно ускорил шаги.
        Женщина вдруг обернулась. Он не увидел ее лица, потому что в тот же миг перед ним мелькнуло нечто такое, что заставило его вздрогнуть: у нее на груди была та самая брошь, застегнутая самым вызывающим образом, наискось, с сапфировой звездочкой на чуть выпуклом соске, который явственно просвечивал сквозь ткань белой блузки.
        Маюра даже не удивило, что он, со своей близорукостью, разглядел все это с расстояния в пятнадцать шагов.
        Он метнулся вперед. Женщина повернулась и опять быстро пошла, почти побежала по аллее. Маюр не сразу осознал, что погода испортилась. Это случилось внезапно: откуда-то прилетел холодный туман, и ноги начали в нем путаться и заплетаться. Погасло густо-синее небо, воздушные шарики теперь лишь слабо светились в нем, точно напоминание. Туман скрыл старуху в вязаной шали, но почему-то Маюр по-прежнему отчетливо слышал, как шуршат в ее руках «раскидайки».
        В тумане постукивали копыта и несколько раз пони ржал вызывающе и зло, как настоящий конь-огонь.
        Маюр бежал, натыкаясь на прохожих, на скамейки, на мусорные урны. На бегу он лихорадочно обшаривал карманы, каждый раз убеждаясь в том, что они пусты. Брошка пропала. Впервые в жизни у него что-то вытащили! Он не мог в это поверить. Откуда она узнала о том, что он прячет у себя бесценную вещь? Как ухитрилась извлечь так незаметно? И почему, в таком случае, она сразу приколола украденное на грудь? Для того, чтобы в случае задержания выдать брошку за свою собственность? Дескать - вот, разве стала бы я открыто носить похищенный предмет? Да эта брошка мне досталась от моей прабабушки.
        Должно быть, так…
        Маюр бежал и бежал. Время от времени туман немного редел и начинал колыхаться, как бы в нерешительности, и тогда перед глазами бегущего возникала прямая, стремительно удаляющаяся спина незнакомки. Затем все опять погружалось в сырую мглу.
        Маюр миновал аллею, совершенно незаметно проплыла поглощенная туманом горка со швейцарскими часами, затем - десяток старых деревьев и еще одна детская площадка. Он приближался к зоопарку, о чем можно было догадаться по запаху зверинца. Здесь Маюр опять увидел незнакомку. Она стояла возле входа в зоопарк и разговаривала с каким-то человеком. Пару раз она быстро оборачивалась, как будто боялась, что за ней следят. Затем к собеседникам подошел еще один. Этот третий был толстым коротышкой. Он очень волновался, все время переступал с ноги на ногу и как бы колыхался в воздухе.
        Обменявшись еще несколькими торопливыми фразами, трое незнакомцев развернулись и побежали вдоль ограды зоопарка в обратном направлении, опять по парку. Маюр, точно привязанный, двинулся следом. Он боялся выпустить женщину из глаз даже на мгновение.
        Туман полетел ему в лицо, точно ком тягучей массы, и эта масса облепила Маюра, вызвала брезгливую дрожь в руках. Он яростно потер щеки ладонями. Неужели никогда не закончится эта сумасшедшая погоня?
        Вдруг из густых облаков вынырнула фигура кушающего человека. Чебурек был познан им почти до самого финала, но все же оставалась еще поджаристая корочка, и предстояло совершить последний акт осознания. Интеллектуал медлил, задумчиво созерцая утонувшую в тумане тележку чебуречницы и набираясь сил перед решающим броском.
        Похитители вернулись к тому месту, откуда началась погоня. Странно. Для чего они сходились возле зоопарка? Вероятно, там у них было намечено место встречи, а где-нибудь возле станции метро их ждет машина… Или они попросту сядут в метро, подумал Маюр. Дерзкие воры! Он нашел в кармане жетон и дал себе слово во что бы то ни стало продолжить преследование.
        Тем временем вся троица повернулась и снова пробежала мимо жующего. Тот удостоил их кратким взглядом. Должно быть, они отвлекали его. Маюр тоже проскакал мимо. Интеллектуал поглотил последний кус чебурека и, обтирая рот платком, с достоинством вздыхал. Он завершил весьма важный труд. Маюр позавидовал ему.
        Неожиданно перед Маюром вырос некий человек. Он был очень высок, налысо выбрит и обладал невероятно длинным хрящеватым носом. Нос надвинулся на Маюра из поднебесья, и туман расступался перед этим носом, точно сырные ломтики перед ножом.
        - Ну? - сказал человек. - И долго мы будем так?
        Маюр схватился за грудь и задышал. Он был робким человеком и к тому же устал от бесцельной беготни.
        - Что? - пробормотал он.
        - Ну? - повторил человек. - Ну, ты!..
        - Я, это… - согласился Маюр.
        - А! - Человек хмыкнул, подвигал носом и нырнул в туман.
        Некоторое время Андрей Степанович переводил дыхание. Затем увидел, как вся компания бежит мимо него. Он припустил следом. Несколько раз они обогнули по кругу небольшую площадь, на которой находился планетарий.
        Планетарий был одним из обломков «старого доброго времени». Там уже давно расплодились игровые автоматы, бары и прочая плесень, но все же сохранились и сам телескоп, и карта звездного неба, и даже большие фотографии пионеров-астрономов, наклеенные на доски.
        Перед планетарием стоял рослый костлявый старик в твердых валенках и нейлоновой куртке и кричал в громкоговоритель:
        - Кто желает посмотреть двойную звезду в созвездии Лебедя - вход сто рублей!
        Когда случались какие-нибудь астрономические явления, вроде визита кометы или хорошей видимости какой-нибудь планеты, планетарий работал почти постоянно. Маюр, правда, подивился: какая может быть двойная звезда в такой туман? Но, должно быть, телескопу туманы нипочем…
        Он немало удивился, когда вся тройка похитителей подбежала к старику и обступила его с криками:
        - Мы, мы желаем! Где платить сто рублей?
        - С каждого, - уточнил он величаво и показал на вход в планетарий.
        Те помчались ко входу. Маюр устремился следом. Старик поднес к губам громкоговоритель и рявкнул:
        - Двойная звезда в созвездии Лебедя! Вход сто рублей! С каждого!
        Это прозвучало прямо над ухом у пробегающего Маюра, но тот даже не вздрогнул.
        Народу в «звездном зале» планетария собралось немного: несколько влюбленных парочек, которые решили «приколоться и поглядеть», серьезный папа с серьезной дочкой лет семи (они все время перешептывались на какую-то научную тему), компания из громилы, толстяка и женщины в короткой юбке, а также пятеро немного растерянных приезжих, которые и сами не понимали, для чего сюда явились.
        Затем потолок над головами раздвинулся, открылся сектор неба, и туда устремился телескоп. Старик в валенках протопал через зал и начал крутить ручку. Телескоп показал на невидимые звезды.
        - Сейчас будем смотреть, - строго объявил старик и похлопал валенками. - Подходим по одному. Поднимаемся по лесенке. Прикладываем глаз вот сюда. И смотрим двойную звезду в созвездии Лебедя.
        Папа взял за руку дочку и подвел ее к телескопу. Она храбро полезла наверх.
        Маюр ошеломленно наблюдал за происходящим. Поведение похитителей с самого начала казалось ему каким-то нереальным. Для чего вся эта беготня в тумане? (И откуда взялся туман?) Почему они сперва оказались возле зоопарка, затем снова возле чебуречницы, а после носились по кругу по площади?
        Пальцем он нарисовал их путь у себя на ладони - и неожиданно понял. В своем сумасшедшем бегстве они повторяли очертания брошки. Как будто брошка служила им планом, схемой некоего лабиринта. И теперь они находятся в самом ее центре. Том самом центре, который был обозначен голубой звездочкой.
        - Более бледная звезда в созвездии Лебедя - желтая. Вторая, которую лучше видно, - голубая. Она холодная, - важно объяснял старик.
        Девочка смотрела в телескоп, покусывая нижнюю губу. Видно было, что она впитывает впечатления.
        - Ну, впилась! Дай и другим посмотреть! Хватит уж!.. - крикнула тетка из числа приезжих. Ей вдруг стало завидно.
        Девочка никак не отреагировала.
        Старик произнес еще строже:
        - Каждый увидит.
        Когда девочка спускалась с лесенки, лицо у нее было ужасно задумчивое.
        Тетка вскочила, чтобы быть непременно следующей, но ее опередили. Вильнув крепкими бедрами, женщина с брошкой подошла к телескопу. В звездном зале стало темно, как будто туман ухитрился проникнуть и туда. Затем сквозь отверстие в потолке блеснула синяя молния.
        - Что-то с электричеством, - невозмутимым тоном объявил старик. И потопал в своих валенках разбираться - что именно.
        Свет загорелся, и почти сразу же разошелся туман. Старик явился, всунулся в звездный зал, поморгал и сказал:
        - Нет, электричества не надо. Пойду выключу.
        И снова вышел.
        Маюр медленно протирал снятые очки двумя пальцами. Водрузил их на нос. Ему было грустно, и он сам не понимал - почему.
        Неожиданно его пронзила дрожь: женщина и ее спутники исчезли. Все трое. Их больше не было в звездном зале.
        Маюр вскочил, чтобы снова бежать, но тут он заметил на полу, возле телескопа, нечто блестящее. Он поскорее бросился к лестнице и еще успел услышать возмущенный вопль тетки:
        - И этот без очереди лезет! Интеллигенты!
        Брошка лежала возле лестницы, совершенно холодная, с горящей голубой звездочкой. Маюр схватил ее и выскочил из зала. В коридоре он столкнулся со стариком, который погасил электричество и направлялся обратно к телескопу.
        - Не будете смотреть? - осведомился старик.
        - Я уже… увидел, - сказал Маюр, задыхаясь.
        - Дело хозяйское, - сказал старик. - Чтоб потом без претензий.
        И удалился.
        Маюр сжимал брошку в кулаке, а кулак держал в кармане. Он вышел из планетария и снова увидел праздничный осенний день. Что-то от первомайской демонстрации было на аллее Александровского парка. Много красного и синего, много музыки и ожидания. Такие дни случаются иногда в начале осени.
        Возле горки со швейцарскими часами стояла машина. Большая черная иномарка. Маюру такие не нравятся. Машина дважды моргнула фарами, затем ее матовое окно беззвучно уплыло, и появился заказчик. Он молча смотрел на Маюра, и тот приблизился к автомобилю.
        - Готово? - осведомился заказчик.
        - Да, - сказал Маюр.
        Твердый сверток очутился у Андрея Степановича в ладони.
        - Гонорар, - пояснил заказчик.
        Андрей Степанович чуть покраснел. В пылу погони за брошкой он совершенно забыл о деньгах. Ему почему-то казалось, что важно вернуть саму вещь, а не выручить за нее сумму.
        - Вы знали этих людей? - спросил Маюр у своего клиента.
        Тот взял брошку и некоторое время рассматривал ее. Затем вздохнул.
        - Да, - промолвил он, - это совершенно. - И поднял на ювелира глаза. На сей раз они не казались неприятными. Усталые серые глаза человека, который время от времени сталкивается с трудными, практически неразрешимыми задачами. - Конечно, я знал их. Они просили моей помощи, и я обратился к вам, как к единственному человеку, способному выполнить подобное поручение.
        Маюр неожиданно почувствовал себя польщенным.
        - Да? - пробормотал он. - И кто вам такое обо мне сказал?
        - Слухи, - заказчик махнул рукой.
        - Кто они, те люди?
        - Собственно, они не люди… Они хотели вернуться. Им требовалась схема. План. Понимаете, они не могли вернуться просто так. Необходимо было наитие, поиск, нахождение. Но важнее всего - схема. Вы следите за мыслью?
        Человек в машине разволновался, полез в карман, сделал попытку закурить, но сломал сигарету и раскрошил ее в пальцах.
        - Я слежу, но не совсем понимаю, - сказал Маюр.
        - Им требовалась схема. Что тут непонятного? - нетерпеливо сказал заказчик.
        - Схема. Это понятно, - кивнул Маюр.
        - Они признают только драгоценные металлы. Нарисованное на бумаге или на земле для них ничего не значит. Линия должна быть материальна. Иначе они попросту ее не увидят. Понимаете? Они должны иметь возможность потрогать линию, прикоснуться к ней, ощутить ее объем, ее реальность.
        - Ясно, ясно… - поддакнул Маюр. Ему действительно кое-что было ясно. Если рассматривать ситуацию в расчлененном виде. Каждый ее элемент был понятен. Но в единое целое картина все равно не складывалась.
        - Путь домой, - продолжал человек в машине. - Схема для возвращения. Вы интуитивно сотворили именно то, что требовалось. Кое о чем, полагаю, вы догадались, когда смотрели мне в глаза. Мне это не понравилось, но сейчас я готов признать вашу правоту.
        - Я создал не брошку, а схему для их возвращения домой, да? - уточнил Маюр.
        - Я только что это сказал, не так ли? - Заказчик чуть удивленно поднял брови.
        - Да, да, именно… - Маюр закивал. Он боялся рассердить клиента. Ему ужасно хотелось знать больше обо всей этой истории.
        - Для того, чтобы произвести «нуль-транспортацию» - или как там это называется, - человек брезгливо поморщился, поскольку термин, заимствованный из фантастических сериалов, вызывал у него оскомину, - словом, для мгновенного перемещения сквозь пространство-время им было необходимо видеть цель своего пути. Физически видеть. Если угодно, визуально наблюдать. Это понятно?
        - Цель. То есть - двойную звезду в созвездии Лебедя?
        - Ну, я не знаю, не знаю, не знаю я, какая там звезда и в каком созвездии, - сказал человек в машине. - Они называли ее Алигьяга.
        - Совершенно алеутское слово! - восхитился Маюр.
        - Вот и превосходно, что алеутское. Ваша схема безошибочно привела их к планетарию, а в планетарии они сумели наконец обрести желаемую цель - и таким образом произвели транспортацию. Ничего сложного, как видите, - заключил клиент.
        Маюр медленно покачал головой.
        - Разумеется, это несложно… Но если им с самого начала требовалось попасть в планетарий, - для чего же было прибегать к такому многоступенчатому плану?
        - А как, по-вашему, они должны были поступить? - осведомился заказчик Маюра. Вид у него сделался откровенно недоумевающий. Судя по всему, Маюр все-таки сумел сбить его с толку.
        - Возможно, - сказал Маюр, - было бы достаточно просто спросить.
        Он махнул рукой в знак прощания и неторопливо зашагал прочь по аллейке. Человек в машине еще долго с удивлением смотрел ему вслед.
        Призраки Народного дома
        - Между прочим, ты напрасно не веришь, - сказал студент Филькин Андрюше Кошакову.
        - Как можно верить человеку с фамилией «Филькин»? - вопросил свидетель их разговора, Гора Лобанов.
        Лобанов был холеный мальчик из состоятельной питерской семьи. Филькин тоже был питерский, но при этом неуловимо напоминал драную кошку. Это была, впрочем, типично питерская кошка - знающая себе цену и обладающая определенным снобизмом.
        А вот Андрюша Кошаков приехал из Рязани. Он не был ни более простодушным, ни менее образованным, чем его сотоварищи; но внутренний ритм, диктующий ему поведение, был каким-то иным. Особенно если сравнивать с Филькиным. Тот вообще отличался беспокойным нравом.
        Кошаков снимал комнату неподалеку от Александровского парка, а учились все трое в тетральном институте. Будущая жизнь представлялась им различно: Гора Лобанов видел себя киноактером, играющим в сериалах, Филькин - продюсером, а Кошаков мечтал стать театральным режиссером, но тщательно скрывал свои намерения от приятелей.
        Иногда у Кошакова устраивались посиделки до утра. Он не возражал. Ему нравилось иметь собственную комнату и выходить по утрам прямо в Александровский парк.
        - А знаешь ли ты, Кошаков, - важно вещал как-то раз, на рассвете, Филькин, - что на том месте, где сегодня находится станция метро «Горьковская»…
        Он сделал паузу, чтобы вытащить из кармана новую банку пива.
        Была ранняя осень и тот мертвый, ледяной час перед рассветом, когда гуляки уже разошлись, а трудолюбивые граждане досматривают предпоследний сон. С Невы ветер донес тихий, горловой гудок парохода: мосты скоро сведут. А может, гудит кто-то опоздавший.
        Филькин с Лобановым время от времени блистали перед рязанцем познаниями в краеведении. Не следует думать, будто эти превосходные молодые люди, подобно питерцам более старого поколения, на самом деле живо интересовались великим городом, куда поместила их судьба, его архитектурой и былыми обитателями загадочных его домов. Отнюдь. Но в школе их подвергали краеведению насильно, особенно Филькина. Пожилая преподавательница, Матрона Филипповна, заставляла детей изучать книгу «Знаешь ли ты свой город?». Эту книгу написал один слепой профессор. Создание этой книги было подвигом. Поэтому Матрона Филипповна особенно настаивала на ее изучении. Филькин ненавидел «Знаешь…» и нарисовал там рекордное количество усов. Матрона искренне огорчалась тем, что ученики мало интересуются ее предметом.
        - Как же так? - сокрушалась она, глядя в веселые, равнодушные глаза очередного обормота. - Вам так повезло! Вы живете в самом красивом городе Европы! Неужели вам совершенно не хочется знать его историю?
        Глаза моргали, но не утрачивали ни веселья, ни равнодушия. Это были глаза человека, который точно знал, где находится кинотеатр «Мираж-Синема», почем там билеты, поп-корн и кола. Обладал он и другими бесценными познаниями касательно важных городских достопримечательностей: компьютерных клубов, к примеру. Или тех ларьков, где шестнадцатилетнему и даже пятнадцатилетнему могут продать сигареты.
        Но Матрона была упорна, и кое-какие семена все же удалось ей посадить в жестких, плохо поддающихся унавоживанию подростковых головах.
        - Ты, Филькин, совершенно ошибочно полагаешь, что мой предмет - абсолютно бесполезный, - проницательно говорила она. - Лишних знаний не бывает. Никогда не знаешь, когда они могут потребоваться.
        - Ну Матрона Филипповна… - тянул Филькин, кося в сторону журнала: ставит уже двойку или еще повременит. - Ну Матро-она… Филипповна… Ну где мне могут пригодиться эти знания?
        - К примеру, будешь гулять с девушкой, и она спросит: «Хорошо бы знать, кто когда-то жил в том красивом доме…» - наивно начала Матрона. Голос ее утонул в дружном хохоте класса.
        Матрона Филипповна обиженно покраснела и поставила Филькину «два».
        И вот - как в воду глядела старая кочерыжка! - знания пригодились.
        - Ну так вот, Андрюша, на месте станции метро «Горьковская» при кровавом царизме был общественный сортир, - проговорил Филькин.
        Кошаков моргнул, чем доставил Филькину удовольствие.
        - А я не знал, - признался Гора Лобанов.
        - Мало того. Этот сортир был памятником неразделенной любви.
        Лобанов тихо прыснул.
        - Я делал про это доклад, - пояснил Филькин. - Когда мне Матрона влепила вторую единицу, на педсовете встал вопрос… и так далее. Директриса мне говорит: что тебе стоит, сделай тематический доклад, а то тебя - из школы… Я нашел подшивку газеты «Ленинградский рабочий», там много было заметок по краеведению. Ленинградские рабочие раньше любили краеведение. Оно давало им ощущение причастности к жизни графьев и прочих царедворцев.
        - Докладчик, пожалуйста, - поближе к сортиру, - напомнил Лобанов.
        - В общем, тут был один купец, который посватался к одной графине. Она здесь жила, - Филькин махнул рукой, показывая на один из близлежащих домов. - Вон, где плоская сова на фасаде.
        - А я думал, в этом доме жил Гарри Поттер, - очень серьезно произнес Андрюша Кошаков. - Ну, уже потом, конечно. Когда он уже стал профессором.
        - Он еще не стал профессором, - сказал Филькин. - Он еще Хогвартс не окончил.
        - А я думал, уже окончил, - еще серьезнее сказал Кошаков. - До нашей Рязани книги доходят с опозданием.
        Филькин внимательно осмотрел лицо Кошакова, но оно хранило непроницаемое выражение.
        - Возвращаюсь к историческому сортиру, - провозгласил Филькин. Как будущий продюсер, он не должен поддаваться на провокации со стороны актеров и режиссеров. - В общем, купчик принес графине руку, сердце и сто миллионов, но она его отвергла. Дескать, сперва сделайся графом, а там посмотрим. Он обиделся. И на свои отвергнутые миллионы отгрохал под ее окнами общественный сортир. Причем, по архитектуре этот сортир повторял в миниатюре загородную дачу мадемуазель графини. Нарочно, подлец, скатался к ней на дачу и на бумажку зарисовал - как сие выглядело.
        - И что графиня? - спросил Кошаков с интересом.
        Филькин безнадежно махнул рукой.
        - Вынуждена была съехать из дома. Да там потом все равно революция началась, так что не очень-то и жалко.
        - Революция смела с лица земли сортир в форме графской дачи, - задумчиво подытожил Гора Лобанов. - И воздвигла на его месте станцию метро в форме летающей тарелки.
        - А я всегда думал, что она похожа на гриб, - сказал Филькин.
        Некоторое время они играли в «ассоциации» - на что похожа станция метро «Горьковская», но из-за пьяного состояния и усталости много не придумали.
        День уже посылал явственные предупреждения о своем скорейшем появлении. Поспать пару часов отправлялись обратно к Кошакову. По пути к квартире Филькин говорил не останавливаясь:
        - Между прочим, то, что мы считаем Мюзик-холлом, на самом деле - Народный дом. Его построил для рабочих царь Николай Кровавый. Газета «Ленинградский рабочий» сильно издевалась над инициативой царя. Он хотел отвлечь рабочих от революционного движения. С помощью искусства. Какое коварство! Если рабочие будут ходить в театр и за небольшие деньги слушать всякую там «Хованщину» в исполнении Шаляпина и прочих монстров, то им некогда будет строить баррикады и качать права!
        - Недаром в народе его называли Кровавым, - сказал Гора Лобанов и почувствовал себя полным дураком: шутка прозвучала более плоско, чем ему представлялось поначалу.
        К счастью, на это ни Кошаков, ни Филькин внимания не обратили.
        Филькин вдохновенно вещал:
        - Там огромный зал. Скачут красотки с ножками в шелковых колготках, а руководит ими маленький свирепый гном. Но это когда есть представления Мюзик-холла. А по ночам… если прийти сюда в новолуние… и сказать волшебные слова…
        - Рекс-фекс-пекс? - снова перебил Лобанов.
        Филькин глянул на него чуть презрительно:
        - Нет, другие.
        Он встал прямо, развернулся лицом к своим собеседникам. Волосы торчали на голове Филькина дыбом, нос раскраснелся, глаза сделались маленькими и неутомимо слезились. Сероватый утренний свет размазывал его черты, делал их неясными. Справа от Филькина угрожающей громадой высился бывший Народный дом с огромным куполом и множеством входов: ступени как у зиккурата, провал - точно беззубый рот - дверь в Планетарий, помпезные, суставчатые колонны театра «Балтийский дом» с мятой афишей заумного спектакля какого-то заезжего коллектива, небольшая дверца сбоку - лаз на выставку восковых фигур, точно черный ход в магазин, откуда «блатному» покупателю вот-вот вынесут какой-нибудь дефицитный товар.
        Рядом с Филькиным пригнулся искусственный динозавр. Он служит безмолвным зазывалой на выставку «движущихся восковых фигур». У него усталый вид.
        Низкий, громкий голос, исходящий прямо из глубин тощего филькинского живота, где алхимически булькало очень много разных напитков, прозвучал, разливаясь по пустому, зловещему пространству:
        - Именем Утренней Звезды Люцифера, заклинаю тебя, Федор Иванович Шаляпин: явись, явись, явись!
        Затем Филькин вдруг зевнул, и страшное обаяние развеялось. Тщетно сражаясь с зевотой, он добавил:
        - Приблизительно так… И тогда в пустом зале театра Народного дома появится призрак Шаляпина. Он будет в шубе. И запоет. «Сатана там правит бал»… Ужасным басом.
        - Идемте спать, - попросил Гора Лобанов.
        И они ушли, все трое, и Народный дом остался посреди полного безлюдья. Титаническое здание, источенное ходами, набитое театральными залами, с брякающими игровыми автоматами на первом этаже Планетария - точно с паразитами в шерсти на брюхе гигантского зверя. Как и положено старинному зданию, он был туго набит призраками. И выставки движущихся восковых фигур, рассованные по извилистым его коридорам, еще больше усиливали неприятную магическую атмосферу.
        Дня через два Лобанов неожиданно вспомнил этот разговор.
        - Ты серьезно говорил? - спросил он у Филькина.
        - О чем?
        - О призраке Шаляпина…
        Филькин задумался.
        - Не помню. Напомни. О чем я говорил?
        - Ну, если сказать «рекс-фекс-пекс», то в новолуние в Народном доме явится призрак Федора Ивановича. И будет петь «Сатана там правит бал».
        - Я такое говорил? - искренне поразился Филькин.
        Он недоверчиво осмотрел Лобанова с ног до головы, но Лобанов оставался безупречным.
        - Да, Филечка, именно это ты и говорил.
        Филькин почесался. Поковырял пальцем в углу глаза. Пролистал зачем-то тощую тетрадь, которую держал в руке. Смял ее и сунул в сумку.
        - Ну, возможно, - нехотя согласился он наконец. - Только ничего не помню.
        - Я тебе рассказал. - Лобанов сел рядом. - Давай разыграем Кошакова.
        - Слушай, Лобанов, скажи: тебя Кошаков раздражает? - спросил Филькин неожиданно.
        Лобанов, подумав, кивнул.
        - Чем? - жадно насел Филькин.
        - Какой-то он… внутренне благополучный, - признался Лобанов. - Как будто все у него спокойно. Было спокойно и будет.
        - И он не хочет покорять Петербург.
        - И вообще - не впечатлен. Ну, Рязань. Ну, Питер. Ну, какая разница.
        Филькин говорил, как ревнивец, возмущенный тем, что кто-то не посягает на объект его ревности.
        - В общем, я предлагаю вот что, - сказал Лобанов. - Уговорим его пойти с нами ночью в Народный дом. Будем вызывать призрак. Нужно побольше шумов и спецэффектов. Лазерные фонарики, падающие колосники.
        - Кажется, его охраняют с собаками, - сказал Филькин озабоченно.
        - Нет, с собаками только кафе там поблизости охраняют, я проверял, - возразил Лобанов.
        Филькин посмотрел на него с восхищением.
        - Вижу, ваши намерения серьезны!
        - Более чем. - У Лобанова блестели глаза. - Там есть возможность пройти. Через боковой ход. Где когда-то был магазин-салон «Коринна».
        - Не помню.
        - В начале перестройки. Там продавали театральные костюмы. Можно было тысяч за шестьсот купить платье с кринолином. Моя мама до сих пор грызет локти, что не купила.
        - Ей-то зачем? - поразился Филькин.
        - Женщины, - многозначительно произнес Лобанов.
        - Ну ладно, - сказал Филькин. - Значит, через бывшую «Коринну» проникаем…
        Они обсуждали «спецэффекты» еще с полчаса, а затем отправились уговаривать Кошакова.
        Андрюша Кошаков, как оказалось, был совершенно не против подобной авантюры.
        - Я после того нашего разговора много думал, - сказал он честно. - И общественный сортир в форме графской дачи. И дом Гарри Поттера. И динозавр, который чуть Филькина не слопал. А ты, Филькин, не заметил? Он к тебе наклонялся, а потом, когда видел, что я гляжу, снова отворачивал морду. - Андрюша Кошаков глубоко вздохнул. - До чего все-таки хорошо жить в Санкт-Петербурге! И особенно - возле Александровского парка!
        - Значит, пойдешь? - спросил Филькин.
        - А как же! Пропустить выступление Шаляпина? Да ни за что!
        - Это будет призрак, - предупредил Гора Лобанов с очень серьезным видом.
        - Ну и что с того, что призрак… Все равно, Шаляпин - это сила.
        «Ненавижу Кошакова, - подумал Филькин, - ничем его не собьешь. Ни колется и все тут».
        Договорились встретиться в три часа ночи, когда все спектакли и развратные заведения наконец прекратят свою деятельность.
        - Раньше все начиналось в полночь, - пояснял Филькин, - и нечистая сила просыпалась аккурат к этому времени. Но жизнь неуклонно развивается. Жизнь становится лучше и лучше. Прогресс повсюду сует свои волосатые лапы и переиначивает бытие на собственный лад. Из-за электрического света активность людей сместилась, и теперь по-настоящему темное время суток начинается после трех. Нечистая сила вынуждена была подстраиваться. Иначе ее попросту никто не заметит. Тут половина вип-посетителей такая, что никакого дьявола не надо.
        И снова их встречала безмолвная ночь с ее бледными небесами и темным каменным строением, внутри которого сложно, почти мучительно, были стиснуты самые разные воспоминания и предметы. Сейчас делалось особенно очевидно, что некоторые из них страдают от навязанного им соседства. Ощущение беспорядочности, едва сдерживаемого хаоса заполняло пространство, и звезды тщетно ломились в закрытый купол планетария - им не пробить было не то что металлическую крышу, но даже и толстый слой розовых, рыхлых, немного больных облаков. Черная глыба, лежащая на земле чуть в стороне от Народного дома, напоминала надгробие, хотя на самом деле это был камень-памятник, и надпись на нем обещала: когда-нибудь на этом самом месте будет сооружен памятник Федору Ивановичу Шаляпину.
        - Такое впечатление, будто этот памятник уже умер и похоронен под закладным камнем, - сказал Кошаков. Он наклонился и поднял увядший букет, оставленный здесь каким-то поклонником Шаляпина.
        - Мы забыли купить цветы! - вскрикнул Гора Лобанов.
        - Зачем?
        - Ну как же! Если Шаляпин будет выступать, нужны цветы!
        Кошаков покосился на него. То и дело он начинал по-настоящему верить в призрака, но затем обаяние рассеивалось.
        - Зачем призраку настоящие цветы?
        - Цветы сами по себе являются призраком, - убежденно произнес Гора Лобанов. - Их жизнь коротка, эфемерна, они не обладают абсолютной ценностью - как, например, бриллианты. Они являются лишь знаком, указанием на высокую стоимость. Фактически цветы - это привидения бриллиантов.
        - Убедил, - сказал Кошаков и сорвал с клумбы несколько анютиных глазок.
        Они обогнули спящий Народный дом и приблизились к заколоченной двери, на которой действительно еще сохранялась сильно выцветшая вывеска: «Салон КОРИННА». Филькин вытащил большую отвертку, просунул ее между дверью и косяком, и дверь легко раскрошилась и отошла. Посыпалась облупленная краска.
        Впереди лежало темное помещение. Там было так черно, что создавалось впечатление, словно и дышать там будет нечем. Невозмутимо щелкнула зажигалка, запрыгал огонечек свечки. И трое друзей полезли в темноту.
        Под ногами сперва хрустело - свеча нехотя показала строительный мусор, ломаные рейки, битый кирпич. Затем появилась более-менее чисто выметенная лестница, и по ней они проникли внутрь помещения. Вдоль длинного коридора тянулись двери, все они были заперты. Паркет, не покрытый даже старой ковровой дорожкой, адски скрипел при каждом шаге, однако сторожа находились где-то далеко, и не слышали этих звуков. Друзья прошли по всему коридору и совершенно неожиданно для себя оказались в кулисах.
        Здесь все представлялось относительно знакомым. Попутно выяснилось, что оба заговорщика не подготовили спецэффекты: каждый понадеялся на приятеля. Вообще вся операция была спланирована из рук вон плохо. Но сам пустой театр представлял собой достаточно зловещий спецэффект, так что допустимо на время расслабиться. Потом, если напряжение покажется недостаточным, можно будет прибегнуть к паре-тройке утробных стонов. Только нужно не расхохотаться.
        - Ну, - тихо спросил Кошаков, - что дальше?
        - Сейчас появится призрак… - сказал Филькин. - Вон он, в кулисе… Лобанов, ты его видишь?
        - Вижу, - сказал Лобанов, хмурясь.
        Сквозняк неизвестного происхождения действительно чуть шевелил какую-то ткань в кулисе напротив, но все прочее оставалось тихим и неподвижным.
        - Волшебные слова, - напомнил Кошаков.
        Лобанов напрягся и протяжно заговорил, сам пугаясь звуков собственного голоса:
        - Во имя утренней звезды - Федор Иванович Шаляпин - явись, явись, явись!
        «Теперь точно сторожа прибегут», - подумал он и съежился, прикидывая, где лучше спрятаться. Эхо разлетелось по залу и пропало где-то далеко на балконе.
        Затем рядом послышалось покашливание. Приятели замерли. Каждый думал, что ему почудилось, и не хотел признаваться в этом. Но покашливанье повторилось и гулкий голос недовольно крикнул, обращаясь к кому-то невидимому:
        - Ну Степан! Свет! В самом деле…
        Тяжелый топот разнесся по залу, пропрыгал огонек - этот огонек почему-то показался страшнее всего, как будто в нем заключалась самая жуткая волшебная сила, - и по сцене почти сразу разбежался свет.
        - Черт знает что такое, - ворчал кто-то рослый, лохматый. - Вечно свечей жалеют. Что у нас сегодня?
        Лохматый повернулся, и Филькин с ужасом увидел человека в наброшенной на плечи шубе. Шуба была гигантской, как и все в Народном доме, шерсть на ней стояла дыбом, и если задачей шубы было устрашать возможного неприятеля - то с этой задачей она справлялась просто замечательно: Филькин и остальные испытывали ни с чем не сравнимый ужас.
        Лицо у человека в шубе было большим, мясистым, с гневно раздутыми ноздрями и широкими губами любителя покушать. Ручищами, достойными портового грузчика, но очень элегантными, холеными, он взлохматил и тотчас пригладил на голове волосы. Затем взял маленькую шапочку с рожками и приладил на макушку. Снял, скомкал ее - недовольный. Снова крикнул, обращаясь к кому-то, топтавшемуся внизу, под сценой:
        - Ну Степан! Степан же!
        Топот пробежал в обратном направлении и затих.
        Человек на сцене начал распеваться.
        Он начинал негромко, а затем вдруг голос расширился, разлился и затопил весь зал.
        Этот голос был больше всего, что когда-либо встречали на своем веку Филькин, Лобанов и Кошаков. Ничего более грандиозного, всеобъемлющего на свете не существовало. Они захлебывались в этом звуке, шли ко дну. Когда на мгновение он иссяк, они с трудом перевели дыхание.
        Человек на сцене поправил шубу и начал романс. «Чайковский», - узнал Кошаков. Его мама иногда довольно музыкально мурлыкала этот романс, когда мыла посуду. Но то, что у мамы выходило миленько, у лохматого гиганта звучало грозно, неотвратимо, точно извержение вулкана.
        Музыка - повсюду, от нее не было спасения, нигде во вселенной, и вскоре сделалось ясно, что никакого спасения и не требуется: хотелось вечно тонуть и никогда не достигать дна. Блаженство умирания, обещанное ею, выглядело достижимым и близким.
        Одна тема мощнее другой неостановимо сменяла другую. Холеный перс стонал в романсе Рубинштейна: «О, если б навеки так было…» - так тягуче, так сладостно, что делалась очевидной рахат-лукумовая слюна, от которой склеивалась крашеная его борода… а почти сразу вслед за тем ленивый русский парень припоминал день, и девку с косой, и «как ложились на песочек» на берегу необъятной русской реки, - и снова жизнь становилась бесконечной, какой она и бывает в такой жаркий, не имеющий ни начала, ни конца день, на берегу медленно утекающей в никуда реки…
        Изнемогая, друзья рабски тянулись вслед за каждой нотой. Музыка безжалостно волокла их через чужие воспоминания, музыка перехлестывала через край, наполняя неокрепшие молодые мехи их юных душ таким крепким, таким терпким и яростным вином, что грозила разорвать в клочья.
        Наконец оборвав пение, гигантский человек в шубе хмыкнул и пророкотал удовлетворенно:
        - Вполне приличный зал. Где Степан? Степан!
        Степан где-то действительно сгинул и не отвечал. Человек на сцене опять запел.
        - Ты его видишь? - прошептал, обращаясь к Андрюше Кошакову, Лобанов.
        Он долго собирался с духом, чтобы заговорить. Он долго уговаривал себя, что никого не видит - просто перетрудился. Да и вообще - он человек впечатлительный. Мало спал, много фантазировал, да тут еще изнурительные занятия по сцендвижению и прочее. Сидишь в новолуние в Народном доме - мало ли что почудится.
        - Ты его видишь?
        - Кого? - уточнил у приятеля Кошаков.
        - Шаляпина…
        Кошаков сказал:
        - Знаешь, я думал, мне это кажется.
        Человек прекратил петь и широченными шагами пересек сцену. Теперь он нависал прямо над студентами.
        - Это еще что такое? - загремел он.
        Кошаков выпрямился и поклонился, подражая кому-то из героев исторического кинофильма.
        - Андрей Кошаков, студент.
        - Что вы тут делаете? - негодовал человек. Он то и дело оборачивался, размахивая шубой, точно темными крыльями падшего Демона, и тщетно взывал: - Степан!
        - Поклонники вашего таланта, Федор Иванович! - отчеканил Кошаков и протянул ему сорванные с клумбы анютины глазки.
        - Поклонники? Я вам что, балерина, что вы пробираетесь в кулисы по ночам? - грохотал Шаляпин. - Что это за метелка для стряхивания пыли? У горнишной украли?
        - Ну что вы, Федор Иванович! Это - призрак бриллиантов. За неимением оных - преподносим цветы.
        Шаляпин расхохотался.
        - Ладно, оставайтесь пока… А после - съездимте в трактир, хорошо? Только вы за меня заплатите, а то у меня всего три рубля…
        И стремительно вернулся к роялю.
        Кошаков ошеломленно нюхал анютины глазки. Лобанов тер лоб и тщился отложить в сокровищнице своей души каждое из текущих неповторимых мгновений. Он хорошо отдавал себя отчет в том, что присутствует при потрясающем событии.
        Что касается Филькина, то - как выяснилось ближе к утру, - он давно уже был без сознания.
        Грезы любви
        День Воздушно-Десантных войск всегда сопровождался наплывом в Александровский парк большого количества нетрезвых чужаков. Вообще-то обстановка здесь исключительно мирная, так что и драк почти не случается, но все равно чужаки нередко оказываются весьма неприятными людьми. Они занимают все скамейки, громко поют под караоке песни о Гибели, Смерти, Битве с Врагом, Одиночестве, Крови и Ответственности Командира. С ними приходят и девушки в голубых беретах, которыми наделяют их крепкие парни. Это очень сильные девушки. Краснолицые, с покрасневшими животами - обнаженными, согласно последней моде, - они служат своим крепким парням надежной опорой, хотя и сами порой нетвердо стоят на ногах.
        Алексей Зеленцов решил отпраздновать этот день ВДВ в одиночестве. Он не присоединился ни к одной из компаний и почти не пил. У него имелись на то причины. Дело в том, что ровно год назад, тоже на день ВДВ, в Александровском парке погиб его товарищ, очень хороший человек, бывший десантник Сергей Половников.
        Когда Сергей пропал, его исчезновение оставалось некоторое время незамеченным. Мало ли по какой причине взрослый человек мог покинуть общество и куда-либо отправиться. Ребята не стали его искать. Бывало уже. Бросали клич, метались по парку, а после обнаруживали пропавшего либо спящим на скамейке, либо в обществе строгой боевой подруги, которая при вторжении в ее «личную жизнь» впадала в бешенство.
        - Может быть у человека личная жизнь? - кричала она, швыряясь в товарищей своего приятеля палками, пустыми банками и чем придется.
        Нет уж. Если уединился Половников, стало быть, уединился. Теперь все были опытные и не такие пуганые, как раньше. Желающих изображать из себя Рэмбо не по делу больше нет.
        На следующий день позвонила мать Половникова. У Зеленцова болела голова, он был в плохом настроении. Женщина в телефонной трубке говорила невнятно, и поначалу Зеленцов ничего не понимал и на всякий случай нагрубил, но когда она заплакала, вдруг испугался.
        - А что Серега? - сказал он. От сильного чувства тревоги сладко зевнуть не получалось, челюсть свело. - Ну, он же большой. В самом деле!
        - Не знаю… Он не с тобой?
        И, не дождавшись ответа, женщина положила трубку.
        Дела. Зеленцов обзвонил еще нескольких ребят, все оказались злые и никто не знал, где Половников. А еще через день его, утонувшего, нашли в заросшем ряской пруду в Александровском парке. Зеленцов и еще один ходили на опознание.
        Дознаватель в некрасиво сидящей форменной куртке, с неприятной худенькой папочкой под мышкой, глядел на ребят иронически. Одна бровь у него подрагивала. Менты не любят десантников. Особенно во время и чуть позже дня ВДВ. На то есть причины.
        - В желудке обнаружен алкоголь, - сказал дознаватель.
        - Думаете, несчастный случай? - прищурился Зеленцов.
        - А вы думаете иначе? - в упор спросил дознаватель.
        - Вам бы только дело закрыть, - обвинил его Зеленцов и поиграл мышцами на правой руке. - Если человек был пьян, значит, утонул.
        - А что, нет?
        - Нет, - сказал Зеленцов. - Серега Половников не мог утонуть. Его убили.
        Дознаватель сделал человеческое лицо и проникновенно проговорил:
        - Ваш друг был пьян. Он утонул.
        - В этом пруду даже лягушка не утонет! - заричал Зеленцов.
        - Меня предупреждали о том, что десантники - люди нервные, - сказал дознаватель невозмутимо. - Не кричите. Здесь морг. Лягушка вообще нигде не утонет. Мать потерпевшего согласилась не возбуждать дела.
        - Уговорили? Она ничего не соображает. У нее сын погиб!
        Дознаватель пожал плечами.
        - Уже не первый случай. Год назад - кстати, тоже в день ВДВ - в том же пруду утонул еще один десантник. Молодой парень. Кстати, не так уж много выпил, по показанию свидетелей. От судьбы не уйдешь. И три года назад, кажется… Я тогда еще не работал. Информация к размышлению. Поставьте подпись - здесь и здесь.
        Подписав протокол опознания, Зеленцов вышел из морга на ясное солнышко и долго, с осуждением щурился в небеса.
        Половников утонул. Конечно, Серега выпил. Но не мог такой опытный человек, как Серега, просто взять и утонуть в луже! И до него - еще двое или трое… И все - на день ВДВ.
        Стоп. Зеленцов метнул сигарету в угол рта, ловко закурил, упругим шагом зашагал прочь от морга по улице. Мимо с ревом носились автомобили и прочие транспортные средства, их шум представлялся музыкой. Тяжелый металл. Усугубленный. И запах - соответственный. Пыль, гарь. Очень хорошо.
        Конечно, они не станут разрабатывать версию маньяка. Очень им это нужно! Подумаешь - десантник напился на день ВДВ и полез купаться с летальным исходом… Но ведь преступления повторяются. Одно и то же место, одно и то же время. И жертвы похожи друг на друга. А это уже говорить о многом. Явный маньяк. Зеленцов замычал от боли и стукнул кулаком ни в чем не повинный бетонный столб.
        Через год Зеленцов, как и задумал, явился в парк. Один. Трезвый. Он рассуждал так: потребность убивать заставит маньяка снова прийти сюда. Он уже неоднократно испытал здесь свой омерзительный восторг, когда жертва обмякла и начала пускать пузыри. Нездоровая психика потребует своего. И тут - новый клиент, готовенький: Алексей Зеленцов. Сидит в одиночку и, судя по его поведению, пьян в зюзю: можно давить, так сказать, голыми руками.
        Бутылочку пива Зеленцов, конечно, приголубил, но не более того. И все компании отшил. Он ждал вечера. Ребята бродили по парку, некоторые - очень красные и трудно, надрывно, натужно злобные: давняя боль взрывалась в их головах и рвалась наружу, заливая едкими слезищами водянистые глаза. И девушки с такими ребятами шли взвинченные и поглядывали на прохожих так, словно искали среди них того единственного гада, который за все это дерьмо и отвечает.
        Вечер сущался. Все отчетливее пахло ряской с пруда, от скошенной травы на газоне несло сыростью. Этот маленький пруд появился в парке очень давно, еще до рождения Зеленцова. В шестидесятые он уже был, это точно. Просто небольшая лужа в самом начале парка.
        У этого пруда всегда был исключительно непрезентабельный вид. Время от времени производили «реконструкцию», пытались чистить, выгребали целые моря дурно пахнущей тины, умершей ряски, несостоявшихся лилий. Все это вывозили на грузовиках, и в считаные дни пруд снова зарастал. Причина заключалась в том, что болотная сущность Петербурга никогда не позволяла забыть о себе окончательно, и пруд Александровского парка, по странному совпадению, был вырыт как раз над тем местом, где исконное, доисторическое болото стремилось выйти на поверхность. Понятно, что все попытки остановить эту необъятную стихию санитарными мерами - просто смехотворны.
        Но ликвидировать пруд все же не стали. Так и продолжают качать оттуда грязь, год за годом. А пруд стоит, закрытый ряской. Пестрая клумбочка на одном берегу и тонкие клены особой породы, с красными листьями, придают его облику минимальное благообразие.
        От пруда отходит выложенная крупным ломаным булыжником канавка, а дальше, перед кафе «Грот», плюхает невразумительный фонтанчик. Фонтанчик пользуется слабенькой популярностью: посетители «Грота» бросают в него монетки, а дети посетителей купают в нем автомобильчики и многострадальных Барби, попутно промокая сами. Но этим и ограничивается. Истинные обитатели парка «Грот» почему-то не посещают, предпочитают газоны.
        Зеленцов так долго сидел в неподвижности, что даже задремал. Пробудился он от шагов. По аллее парка очень твердой походкой шел десантник. Он был маленького роста с невероятно широкими плечами и добродушным, простоватым лицом. Такое лицо, прикинул Зеленцов, в мгновение ока может стать зверским - и тогда держись: этот квадратный порвет голыми руками. Страшен он был.
        Зеленцов напрягся, но внешне этого никак не показал.
        Квадратный подошел, остановился, потоптался. Спросил закурить. Зеленцов протянул пачку. Квадратный сказал: «С праздником!», закурил и ушел.
        Зеленцов тоже покурил и опять затаился.
        Голоса людей плескали в отдалении, ближе к станции метро. Возле пруда разливалась тишина. И становилась она все более тихой, все более глобальной, что ли. Как будто затихал по повелению таинственной силы самый город, не то что птички и прочие дневные букашки. Машины, гудящие совсем недалеко, на Каменноостровском, - отдельно, а здешняя тишина - отдельно. Зеленцову казалось, что его поместили в стеклянный кокон.
        Затем запах тины усилился. Зеленцов на всякий случай свесил голову на грудь - прикинулся совсем беззащитным, - и начал похрапывать. А сам поглядывал из-под ресниц, и держал руку с ножом в кармане. Ну, только сунься, гад!
        Кто-то тихо приближался. Зеленцов не мог его видеть, но всей кожей между лопатками чувствовал каждый новый шаг этого неизвестного. Сомнений в том, что надвигается маньяк, не оставалось. Зеленцов совершенно не испытывал страха. Теперь он был сосредоточен, как машинистка, перепечатывающая директиву своего босса.
        Шаги звучали так, словно человек двигался без обуви. Они скользили и слегка пришлепывали. Странный запах. Почему от него пахнет тиной? Или просто ветер подул со стороны пруда? К запаху тины прибавился новый - гнили.
        Зеленцов стиснул зубы. Он боялся, что его стошнит. Он плохо переносил вонь. В общественных сортирах ему делалось дурно.
        «Терпи, - приказал он себе. - Сейчас ты прирежешь этого гада. И пусть это тоже считают несчастным случаем. Надеюсь, у него нет мамы».
        На мгновение он представил себе маму Половникова. Ребята приходили к ней на серегину годовщину, выпили много водки (водку принесли с собой), дали клятву отомстить, и мама Сереги прощалась с ними растроганная, немножко пьяная и как-то невероятно, невозможно юная. Она казалась не матерью Сереги, а его вдовой.
        Вот бы принести ей голову гада. Вытащить из полиэтиленового пакета, бросить к ее ногам. «Вот этот… это он убил Серегу». И мама Половникова с отвращением пнет мертвую голову и поцелует Зеленцова в губы. Лодыжки у нее стройные. Наверняка длинные пальцы, это даже по домашним тапочкам заметно.
        Холодная рука опустилась на плечи Алексея. Он подскочил, как ужаленный. Когда это произошло? Как он упустил момент полного сближения с противником? Тихий невнятный голос забубнил возле его уха, и Алексея окатило новой волной зловония. Он стиснул зубы и промычал в ответ. Пусть продолжает считать его пьяным и беззащитным.
        А сам украдкой повернул голову, чтобы посмотреть - как выглядит человек, которому предстоит умереть в самом скором времени.
        Ничего толком разглядеть не удалось. Возле Алексея сидела, беспокойно ерзая, человекообразная масса. Очевидно было только, что волосы у незнакомца длинные и спутанные.
        «Как же от него воняет! - думал Зеленцов в панике. Эта проблема сейчас беспокоила его больше всего. - Не моется он никогда, что ли? Даже от бомжей не так пахнет…»
        Незнакомец придвинулся. Влажные руки пробежали по волосам Алексея, запутались в них, слегка дернули, и тотчас принялись лихорадочно гладить его щеки. Волны отвращения сотрясали тело Зеленцова. Он стиснул зубы так, что где-то в глубинах мозга отчетливо хрустнуло, и отчаянно зажмурил глаза. Наконец произошло то, чего Зеленцов ждал: липкие пальцы добрались до его горла. Слегка сжались. Отпустили. Снова сжались, на этот раз немного сильнее. Голос забормотал отчетливее: «Ну… Ну… - произносил он. - Идем. Идем. Будет хорошо. Идем».
        Сомнений больше не оставалось. Если вообще могли быть какие-то сомнения! Одним быстрым, в мыслях давно отточенным движением, Зеленцов выбросил из кармана руку с ножом и поразил противника в бок.
        Послышался визг - запредельно тонкий, долгий. Дольше, чем в состоянии кричать, не переводя дыхания, человек. У Зеленцова заложило уши. Он почти раскаялся в том, что решился нанести этот удар. А визг все длился и длился и наконец оборвался. Воцарилась блаженная тишина.
        Но длилась она недолго, и вскоре ее нарушил громкий, всхлипывающий стон. Маньяк был еще жив.
        Зеленцов достал зажигалку, щелкнул ею и наклонился над поверженным. Тот лежал на земле и с трудом переводил дыхание. Алексей не стал спускаться к нему со скамьи, напротив - подобрал под себя ноги, чтобы не наступить в лужу крови.
        Он увидел безобразное, покрытое зелеными бородавками лицо. Широкое в скулах и очень узкое в подбородке, с крохотным ртом и плошками-глазами. Оно не было человеческим, в этом Зеленцов мог бы поклясться. Дело не в уродстве черт, не в их непропорциональности - просто вся наружность раненого урода не подчинялась законам человеческой гармонии. В чудище не наблюдалось и следов этой гармонии, пусть даже нарушенной. Ее просто не было.
        Волосы у него оказались действительно длинными и спутанными - свалявшимися, как рваные рыбачьи сети, много лет гнившие на заброшенном причале. Руки с шестью пальцами - тоже длиннее, чем следует. Зеленцов с ужасом разглядел лишний сустав: кроме плеча и предплечья, имелось еще одно сочленение.
        - Боже! - вырвалось у Зеленцова. - Кто ты? Зачем ты хотел меня убить?
        - Я не хотела… - прошептало чудовище. - Я не хотела убить…
        Оно двинулось еще немного, и Зеленцов разглядел ноги раненого существа: они срослись и только там, где начинались лодыжки, немного расходились на стороны.
        - Русалка? - сказал Зеленцов, откидываясь на спинку скамьи и усаживаясь по-турецки. - Это даже интересно!
        Он сунул сигарету в угол рта и закурил. Снизу, из темноты, его сверлили взором глаза-плошки.
        Абсурд ситуации взял верх над трезвым рассудком Алексея Зеленцова, и молодой человек принял здравое решение: ничему не удивляться, все принимать как должное и попросту допросить умирающего врага, пока тот не утащил с собой в могилу все свои зловонные тайны.
        - Русалка? Чрезвычайно интересно. Но почему ты хотела убить меня?
        - Я не хотела… - хрипела русалка, простертая на земле. - Никто из вас не может дышать под водой.
        - Это закономерно, - заметил Зеленцов сверху вниз. - Прежде чем тащить под воду представителей вида гомо сапиенс, следовало бы получше изучить их физиологию. Ситуация ясна? - Он наклонился вперед и снова зажег зажигалку. В ее химическом огоньке явилось дергающееся от боли безобразное лицо русалки. - Я тебя спрашиваю, гадина: ясна тебе ситуация?
        - Я умираю, - сказала русалка, скребя пальцами землю.
        - По твоей вине умер хороший человек. Ясно тебе?
        - Я не хотела, чтобы он умер… Я полюбила его…
        - Конкретней, - потребовал Зеленцов.
        - Я стараюсь конкретней, - сказала русалка. - Я люблю мужчин. Красивых мужчин. Самые красивые мужчины - такие, как ты.
        - Спасибо, - сказал Зеленцов иронически.
        Она не уловила иронии. Улыбнулась крохотным ртом, показала микроскопические рыбьи зубы.
        - Я слушала, как вы поете. Я знала, что люди не могут дышать под водой. Но вы пели обратное.
        - То есть? - насторожился Зеленцов.
        - Ваши песни говорили обратное, - повторила русалка. - Я поняла, что нашла людей, которые могут все. Могут дышать под водой. Могут жить с любой женщиной. Разве не так?
        - В песнях все преувеличенно, - сказал Зеленцов. Он начинал понимать, и ему делалось все страшнее и страшнее.
        - Я всегда говорю то, что есть, - прошептала русалка. Теперь улыбка на ее жутком лице была растерянной и жалкой. - Я не знала… Первый из них поцеловал меня.
        - Просто был так пьян, что не соображал, с кем обнимается, - сказал Зеленцов безжалостно.
        - Я этого не знала… Я думала, что он любит меня. Я любила его!
        - И потащила к себе под воду? - спросил Зеленцов.
        - Это очевидно, - сказала русалка. Кровь все текла и текла из ее раны. Она то и дело поглядывала на увеличивающуюся под ее боком лужу, и взгляд у нее делался при этом все более паническим. - Я скоро умру?
        - Похоже на то, - сказал Зеленцов и закурил новую сигарету.
        - Ты так красив! - вздохнула русалка.
        - Это не имеет отношения к делу, - строго возразил Зеленцов.
        - Ты не можешь сделать так, чтобы я не умерла? - спросила она.
        - Интересно, как? - осведомился Зеленцов.
        - Я не знаю…
        - Может, и могу, - неожиданно сказал Зеленцов. - Если остановить кровь. Но учти: я ничего не понимаю в твоей физиологии.
        - Я тоже, - сказала русалка. И тихо, утробно засмеялась. - У нас есть общее! - добавила она, как будто это обстоятельство прибавляло ей радости.
        - Я перевяжу тебя, - сказал Зеленцов, - но при условии: ты прекратишь приставать к десантникам и топить их. Они тебя не любят. Тебе дозволяется только любоваться ими издалека, из-под воды. Ситуация ясна?
        Она стукнула по земле сросшимися ногами - точь-в-точь, как собака бьет хвостом по земле, когда любезный хозяин обращается к ней.
        - Ситуация ясна, - сказала русалка.
        - Ладно. Спускаюсь к тебе. При первой же попытке покушения - бью беспощадно.
        - Ситуация ясна, - повторила русалка.
        Зеленцов спустился. Ему не хватало света, поэтому он вытащил из кармана газету и поджег ее, бросив на скамье. Нож торчал в боку русалки, прямо под ребрами. Если бы такой удар поразил человека, тот был бы уже мертв. Но она недурно себя чувствовала, если судить по тому, как бойко она разговаривает.
        - Ладно, - сказал наконец Зеленцов. - Попробуем. Я перевязываю тебя. Пока я это делаю, ты лежишь неподвижно. Ясно? Просто лежишь.
        Газета догорела. У Зеленцова была еще одна. Он повременил зажигать ее, пока готовил полосу для перевязки, для чего пришлось расстаться с любимой тельняшкой. Затем при свете корчащихся на скамье, в инквизиторском пламени, бесплатных объявлений о ремонтах и круизах выдернул из раны нож и быстро затянул повязку. Тельняшка мгновенно пропиталась кровью, но, как ни странно, темная лужа под боком русалки больше не увеличивалась.
        «Может, и выживет», - подумал Зеленцов. Он и сам не понимал, чего бы ему больше хотелось: смерти страшного существа (для чего ему жить, в одиночестве, на дне вечно заросшего пруда?) или его спасения?
        - Ладно, - сказал Зеленцов. - Сдается мне, ты - тоже жертва обстоятельств.
        - Я хочу быть жертвой! - сказала русалка. И села, простирая к Зеленцову руки.
        - Эй, ты опять за свое? - он отшатнулся и показал ей нож. - На сей раз буду бить прямо в глаз! Понятно тебе?
        Русалка закрыла лицо руками.
        - Ты притворялась! - догадался Зеленцов. - Ты вовсе не была смертельно ранена!
        - Может быть, - сказала русалка.
        - Это реально исправить, - пригрозил Зеленцов.
        - Может быть, - повторила русалка, но куда более задумчиво.
        Зеленцов сдался.
        - Рассказывай о себе, - приказал он. - Как ты здесь оказалась?
        Русалка принялась причесываться, пропуская волосы между пальцами.
        - Я была здесь всегда, - сказала она наконец. - Еще до всякого города. Это мое место. Мое место в великом болоте. Понятно?
        - Более-менее. Дальше!
        - Когда люди сделали пруд, у меня появился выход на поверхность. Я подплывала к самой кромке воды и смотрела на людей. Многие представляются мне прекрасными. Похожими на меня.
        - Похожими на тебя? - изумился Зеленцов. - Но ведь ты…
        - Тебе представляется, что я - чудовище, - сказала русалка. - Поверь, я очень хорошо тебя понимаю. Потому что здесь, на воздухе, и ты представляешься мне отвратительным. Ты не похож на меня! Ты не похож на таких, как я! Здесь ты совершенно другой. Но если бы мы с тобой оказались под водой, то все бы изменилось. Это происходило со всеми, кого я забирала к себе. Только жаль, что они умирали. Я не знала, что это случится…
        - Погоди. Будем разбираться поэтапно. Что значит - на воздухе я не похож на тебя? Разумеется, не похож. Мы с тобой принадлежим к разным биологическим видам.
        - Это иллюзия, - убежденно проговорила русалка. - Все, что происходит на воздухе, - иллюзия. Воздушная стихия обладает свойством искажать истинную природу вещей. Это понятно? Это достаточно поэтапно?
        - Ну, ты и выражаешься! - восхитился Зеленцов. - Я думал, ты едва лепечешь.
        - Я насобачилась, - с гордостью объявила русалка. - К тому же, были случаи, когда люди под водой дышали.
        - Когда это?
        - Один поручик, - сказала русалка. - Очень давно. Похож был на тебя. Когда я смотрела на него из-под воды, он заметил меня. Мы поговорили. Его жизнь была лишена смысла. Он сказал, что я - его единственная любовь. Так я узнала, что такое любовь и в чем ее сладость. Он нашел способ дышать.
        - Через соломинку! - догадался Зеленцов. - Ай да поручик!
        - С тех пор я люблю таких, как он, - призналась русалка. - Он был моей единственной любовью. Другие не смогли. Только он. Он рассказал мне, что такое поручик. Однажды он ушел навсегда, и больше я его не видела.
        - А что ты делала, когда здесь чистили пруд? Насколько я помню, из него спускали воду…
        - Иногда - уходила в болото. А однажды не успела. Я очнулась - и воды нет, некуда скрыться… - Русалка замолчала, выжидая, пока долгая дрожь не утихнет в ее теле. Затем продолжила: - Я пробралась к фонтану и легла там. Люди думали, что это гипсовая фигура, и бросали в меня монетки. Мне нравится такой обычай. У меня теперь много монеток. Я хотела просить тебя, чтобы ты купил мне сладостей.
        - Ты любишь сладости?
        - Не знаю… О них иногда с улыбкой говорят люди. Я ни разу не пробовала. Я не решаюсь подойти к продавцам и предложить им мои деньги.
        - Мороженое под водой растает, - деловито заметил Зеленцов. - Конфеты, шоколад - тоже… Придется есть на суше.
        Тут он сообразил, что едва не согласился покупать мороженое какому-то чудищу, которое год назад зверски утопило Серегу Половникова, и свирепо нахмурился.
        - Ну нет, меня не разжалобишь! - сказал он. - Никаких тебе сладостей! Ты понимаешь, что натворила?
        - Они умерли по ошибке, - сказала русалка и шевельнула хвостом. - Они умерли из-за любви…
        Зеленцов встал со скамьи и помог русалке подняться.
        - Идем, - великодушно предложил он. - Я отведу тебя в пруд. Но учти: больше никаких покушений! Ты поняла меня? Живи здесь и жить давай другим! Ни один человек не дышит под водой, даже десантник.
        - А как же тот поручик?
        - Ну знаешь!.. Это было давно, еще в царской армии. И он знал, с кем имеет дело. А нынешние - не знают. Сперва нужно познакомиться с человеком, открыться ему, установить протокол общения…
        - Я думала, что они знакомились со мной…
        - Знакомятся трезвые. А пьяные - они как дети, - назидательно сказал Зеленцов. - Идем. Хватит тут околачиваться. Неровен час встретим кого-нибудь.
        Он дотащил русалку до пруда. Она была тяжелой, громоздкой, ее тело, кроме жуткого запаха, обладало еще и неприятной фактурой: на ощупь склизкое, холодное, несопоставимо хуже жабы. Жаба - существо природное и в ряде случаев вполне милое, а в русалке все-таки было нечто противоестественное.
        Возле пруда русалка упала на живот и быстро поползла, минуя клумбу, к воде. Раздался плеск, ряска панически разбежалась в стороны, и на воде закачались возмущенные волны. Затем все улеглось. Повинуясь странному импульсу, Зеленцов приблизился к краю пруда и заглянул в окно, образовавшееся там, где погрузилась русалка.
        Из-под хрустальной поверхности на него глядела дева болезненной красоты. Замечтавшемуся художнику-прерафаэлиту могла бы пригрезиться такая, но при всем его таланте вряд ли он сумел бы воплотить свое видение на полотне. Тугие темно-русые кудри переплетались на ее голове, расширенные черные глаза источали сладость, губы подрагивали в ожидании улыбки и поцелуя. Ее серебристые плечи окутывал легкий зеленоватый шелк, слегка покачивающийся при малейшем ее движении.
        Почти целую минуту Зеленцов смотрел на русалку. Затем видение подернулось рябью и исчезло. Он очнулся и сильно тряхнул головой. Несколько раз ему чудилось, будто все глубже и глубже под водой он различает сияющий любовью взгляд, но после все исчезло, и Зеленцов, ошеломленный, покачивающийся, медленно побрел домой. В городе уже светало.
        Диянка - рыцарский пес
        Мимо этого старика я каждое утро хожу на работу - и каждый день возвращаюсь с работы. И всякий раз у меня на несколько минут портится настроение, когда я вижу его.
        Мне восемнадцать лет. Я продаю цветы в большом цветочном павильоне. Наш павильон раза в полтора больше, чем пивные ларьки, рядом с которыми расположен. Почти магазин. Торговля у нас идет плохо. К тому же, мне не нравится продавать: вся эта возня с деньгами, вечно нет сдачи, а ко мне постоянно лезут нетрезвые граждане - разменять сотню. Потому что в пивных ларьках тоже иногда не бывает сдачи. И все тобой недовольны. Почему нет роз? Почему только желтые? Почему по сорок рублей?
        Больше всего я не люблю скупых влюбленных. Их подруги чувствуют себя ужасно глупо, тянут за рукав и неприятным голосом повторяют: «Ну пойдем… Ну хватит…» - а те выбирают и выбирают подешевле и в конце концов отделываются вялой розочкой или гвоздикой из тех, что только к гранитным обелискам возлагать.
        В общем, ужас.
        Выпадают спокойные дни, когда вообще никто не приходит. Можно посидеть и почитать. Но от чтения я тоже устаю…
        А тут еще этот дед. Один его вид вызывает у меня страдание, и я начинаю думать, что все бессмысленно.
        Я сижу среди цветов, холодных и прекрасных, в искусственном, несуществующем саду, точно посреди средневекового гобелена, и читаю рыцарские романы, и старинные, и современные. То есть - ну да, ну да, признаюсь! - я читаю фэнтези. Самые заурядные. Мне любая фэнтези нравится. Сама атмосфера, понимаете? То, что там описано. «Картинка». Несуществующие замки с витыми башнями, роскошные красавицы в удивительной одежде, мускулистые воины, маги со сложной душой и непонятной мотивацией. Я люблю читать про путешествия по жарким пустыням, где кишат демоны. Про пещеры с кристаллами в стенах, с подземными озерами и чудищами. Про все такое. Наверное, это низкопробное чтиво. Я даже спорить не буду. Я просто это люблю.
        Мама говорит, что я пытаюсь убежать от реальности. А почему, собственно, я должна жить в этой реальности? Достаточно выйти за порог моего павильона (хоть бы туда никто не входил! никогда!) - и реальность налицо, в максимальном воплощении. Лично мне среди этого жить не хочется. Я предпочитаю принцесс, магов и отважных файтеров. На худой конец - эльфов.
        Самый мой любимый роман - даже не «Властелин Колец», а «Смерть Артура» Томаса Мэлори. Когда мне задали провокационный вопрос - какую книгу я предпочла бы иметь на необитаемом острове - я назвала «Смерть Артура». Не задумываясь. Только потом сообразила, что правильнее было бы ответить - Библию. Но слово не воробей.
        Мне невыразимо хорошо в обществе моих рыцарей. Они выглядывают из-за вьющихся стеблей растений, они превращаются в крохотных, как мотыльки, воинов и прячутся в цветках, они - в камышах на берегу несуществующей реки или под водой, к великой скорби Владычицы Озера. В мечтах я вижу себя юной дамой с длинным извилистым телом и распущенными волосами. (В жизни я совсем другая, но это не имеет сейчас значения).
        И вот, проведя несколько часов в этом изысканном обществе, да еще среди цветов, я выхожу - и первым делом спотыкаюсь об опорки деда Сашки. Так его зовут. Я совершенно этим не интересовалась, но не услышать, как к нему обращаются соседи-продавцы - невозможно. Дед Сашка.
        Для меня навсегда останется загадкой - почему такие, как он, мочатся под себя. Положим, человек - бездомный. Такое может случиться, наверное, с любым - надо только, чтобы карта легла совсем неудачно. Положим, одет человек в лохмотья, и мыться ему негде. Но просто отойти в сторонку, хотя бы в кусты или за помойку - это-то можно?
        Но - нет. Буду уж совсем, как свинья, валяться. Должно быть, в этом они находят некоторое утешение.
        Еще меня выводит из себя его борода. Желтоватая. Мне даже страшно представить себе, какова она на ощупь. Однажды я подумала о том, что когда-то дед Сашка был ребенком, и меня чуть не стошнило.
        Когда я вижу деда Сашку, все мои рыцари бледнеют и обесцениваются. Они перестают иметь смысл, если в мире существуют грязные бомжи. И я оказываюсь наедине с той самой «реальностью», которую почему-то не должна отвергать.
        У меня в Александровском парке есть любимое дерево. Оно совсем засохло, скоро его срубят. Мимолетное очарование вещей. Мне дорога каждая его причудливая ветвь. Рядом с неприлично живой, яркой зеленью других деревьев эти сухие изгибы выглядят особенно изысканно.
        Есть такой образ Богородицы - «Божья Матерь Сухого Древа». Она привиделась одному святому человеку. (Я думаю, он был рыцарем…) Крохотная, как царица эльфов, она стояла посреди сухого древа, на ветвях, и вокруг нее летало сияние. Это так же красиво, как крест на лбу оленя, среди рогов.
        Мне думается, что то сухое дерево в Александровском парке имеет какое-то отношение к Божьей Матери Сухого Древа. Может быть, отражение этого Древа в нашем мире. Его тень, напоминание о нем. Я часто подхожу к нему, задираю голову и пытаюсь догадаться, на какой ветви может явиться крохотная Богородица. Где запляшут золотистые огоньки, очерчивая овальное «яйцо», скорлупу, где поместится ее хрупкий образ?
        Вот бы она явилась и забрала к себе деда Сашку! И ему будет лучше, и мне.
        Я жаждала этого с огромной силой, и иногда даже убеждала себя в том, что вижу изящную эльфийскую фигурку - вон там, где ветки похожи на оленьи рога…
        Но ничего подобного, естественно, не происходило. Я по-прежнему работала в своей цветочной тюрьме старшим надзирателем, дед Сашка по-прежнему сидел на ступенях, орал и вонял, а сухое дерево оставалось сухим и необитаемым.
        Потом произошла одна перемена. Как-то раз, отправляясь на работу, я обнаружила, что дед Сашка завел себе собаку. Это был совершенно крохотный щенок, желтоватенький, с очаровательным хвостиком и расползающимися лапами. Бог знает, где старик добыл это существо. Здесь в округе полно бездомных собак, время от времени у них рождаются щенки. Некоторые со временем расходятся по благодатным помойкам, другие оседают на руках местных жителей - сердобольных собачников в округе много.
        Странно, конечно, что дед Сашка оказался из их числа.
        Должно быть, пес понадобился ему для того, чтобы ловчее выпрашивать милостыню, подумала я.
        Но - ничего подобного. Как только у деда Сашки завелась Диянка, он вообще перестал интересоваться своим непосредственным ремеслом. Диянка заняла все его мысли. С поразительным равнодушием он бросал свою «чашку» для сбора подачек (это была грязная полиэтиленовая крышка от банки), вместе с монетами, и отправлялся выгуливать Диянку.
        Вот это номер! Я не поверила собственным глазам! Человек, которому лень было встать для той же цели, теперь бродил по парку с мотающейся на веревке собачонкой. Диянка жмурилась, когда он с сильным нажимом на спинку гладил ее своими корявыми лапами.
        Он таскал ее на руках, учил «сидеть» и «давать лапу», и она приходила в неописуемый восторг, когда вдруг соображала, чего от нее добиваются.
        Я наблюдала за ними украдкой. Дед Сашка не перестал быть грязным, как сама помойка, а Диянка не делалась ни более породистой, ни более изящной; однако вместе эти двое являли некий абсолютно цельный образ: они были полностью замкнуты друг на друге.
        Так самозабвенно, как Диянка любила своего хозяина, не способно больше любить ни одно существо. Она прозревала в нем какие-то таинственные красоты, скрытые от нас.
        Дед Сашка старался быть достойным этой всеобъемлющей любви. Это сделалось очевидным, когда он где-то постирал свою одежду.
        А потом я обнаружила у него в руках книгу. Это была «Кинология», изданная в конце шестидесятых, с классическим Мухтаром на синей, обтрепанной обложке. Несомненно, старик откопал ее на какой-нибудь свалке. Там часто встречаются книжки.
        Диянка заинтересованно нюхала корешок, засматривала деду в глаза и на всякий случай изо всех сил виляла хвостом.
        В этот день я впервые поздоровалась с дедом и дала ему десять рублей. И до сих пор не жалею, хотя десятка была нужна мне самой и из-за приступа внезапной щедрости я лишила себя банки колы, которой обычно утешаюсь, перечитывая в тысячный раз историю рыцарей-братьев Балина и Балана или какое-нибудь из сказаний о Копье.
        По выходным, когда получается, я бросаю все и встречаюсь с друзьями. Еще одно бегство от реальности. Нас иногда называют «ролевиками», но это не вполне соответствует действительности: моя компания почти не участвует в ролевых играх. Мы предпочитаем проводить маленькие турниры и этим ограничиваемся.
        Нормальный ролевик (если, конечно, бывают таковые) способен сегодня играть короля Артура, завтра - капитана гоблинской гвардии, а в последний четверг августа - Риббентропа в игре по Второй мировой войне. У нас так не получается. Наше маленькой рыцарское сообщество не переключается с темы на тему. Каждый носит только одно имя, которое считает своим. Меня, например, зовут Лионесса. Для тех, кто понимает, это имя говорит обо многом. Я не мыслю себя в иной роли. Просто не смогу быть никем иным, только Лионессой. То же самое - любой из наших. Они - рыцари Круглого Стола, и все.
        Мы встречаемся на платформе «Удельная» и выезжаем куда-нибудь в безлюдное место, в лес, где разбиваем шатры и проводим время в рыцарских забавах. Дамы угощают благородных рыцарей вином, фруктами или чем-нибудь более существенным, вроде сладких булочек. Наши рыцари тренируются на мечах и копьях. У нас пока нет лошадей, но, думаю, когда-нибудь, если все пойдет как шло прежде, появятся и лошади. У реконструкторов же есть настоящая конница!
        А мы все-таки не реконструкторы. Мы не воспроизводим рыцарский доспех XV века до мельчайших подробностей, не куем в настоящих кузницах «аутентичные» мечи и не шьем костюмов, которые дали бы сто очков вперед любой театральной костюмерной. Мы пытаемся воссоздавать дух волшебной сказки. Мы попросту живем в ней. Как Дон Кихот, только с меньшими потерями. Наверное, мы не такие максималисты, как он, но во всем остальном вполне подобны рыцарю Печального Образа.
        Фактически я живу от одного выезда на природу до другого, а зимой жизнь моя совершенно замирает. И я знаю, что у многих так.
        Из наших мне ближе всех сэр Тор. Я не знаю его паспортного имени. О таких вещах спрашивать не принято. Если человек не сказал с самого начала: «Меня зовут Миша, а по-другому - сэр Ламорак», стало быть, не считает нужным представляться как-то иначе.
        Сэр Тор высокий, худой, у него очень красивое, немного странное лицо. Он бледный, с темно-русыми волосами. Глаза у него такие, как будто он целыми ночами просиживает за компьютером. Наверное, работает где-то программистом, не знаю.
        Я знаю о нем только одно: он рыцарь, его имя «сэр Тор». Он, как и я, больше всех грустит о том невозможном мире артуровских легенд, где мы никогда не сможем побывать по-настоящему. Иногда он рассказывает о Томасе Мэлори - так, словно когда-то знал его и был с ним дружен. Мы все, конечно, любим сэра Томаса Мэлори, автора нашей любимой книги, но так, как Тор, о нем не умеет говорить никто. Он придумывает всякие подробности о жизни сэра Томаса, совершенно живые, достоверные.
        Я иногда записываю, вернувшись домой, рассказы сэра Тора. Жаль, что он не хочет написать книгу. У него бы получилось. Это была бы та самая книга, которую я читала бы и перечитывала в своем цветочном плену.
        Я не влюблена в сэра Тора. Лионесса вообще не влюблена, ее жизнь - в служении: другим дамам, влюбленным парам, раненым рыцарям. Ее имя означает «маленькая львица». Или - «младшая львица». То есть, подчиненное существо. Я не возражаю. Мне просто хорошо оттого, что я нахожусь рядом с этими людьми.
        В тот день я рассказала в шатре про деда Сашку и Диянку. Мы говорили об истинной любви, и многие приводили различные примеры, кто-то из романов, кто-то из собственной жизни. Я всегда удивлялась тому, что примеры из «жизни» оказываются намного более бедными и куда менее выразительными, нежели истории из книг. Особенно - Мэлори и Кретьена де Труа. Но тут что-то на меня нашло, и когда наступила моя очередь говорить, я неожиданно для самой себя принялась рассказывать.
        - Моя история будет не похожа на все те, что звучали до сих пор, - заговорила я. - Потому что она будет повествовать о любви между человеком и его собакой. Я видела совершенную любовь в глазах маленькой псины, и человек, на которого она смотрела, преображался - он становился все более прекрасным…
        Конечно, я крепко приврала. В моем изложении дед Сашка из неопрятного бомжа-пьяницы превратился в несчастного юного наркомана, сломленного своей пагубной страстью. Но основная канва сюжета осталась неизменной. Любовь исцеляет. По-настоящему.
        - Я никогда не поверю в то, что у собак нет бессмертной души, - заключила я. - Потому что такую любовь может вмещать только по-настоящему бессмертная душа… Не всякий человек такой обладает.
        И тут вступил в разговор сэр Тор. Я была благодарна ему, потому что чувствовала себя неловко: я была слишком патетична даже для нашего рыцарского шатра.
        - Вопрос о бессмертии души животных, - задумчиво проговорил он, - никак не определен Священным Писанием, однако занимал он умы еще святых отцов древности. Существует так называемый «консенсус патрум» - «согласие отцов». Это довольно любопытная тема, и я благодарен даме Лионессе, - тут он поклонился в мою сторону, однако не глядя в мои глаза, - за то, что она затронула ее. Видите ли, господа, я - охотник, как и положено знатному рыцарю, и весьма бывал привязан и к своим лошадям, и к собакам… Да и среди оленей, как ни странно это прозвучит, встречались мне достойные соперники. А лисы! Великолепный партнер в охоте! Не говоря уж о кабанах… Словом, я жил не только в мире благородных людей, но и в мире благородных животных, и мне было искренне жаль, что после смерти я не встречу многих из прежних моих друзей. Что это будет за рай, думал я, если в этом раю не посмотрит мне в глаза любимая собака, если конь не подтолкнет меня мордой и не фыркнет в ухо, если лисица не махнет рыжим хвостом у меня перед носом, если олень не качнет великолепными рогами в чаще леса?
        Все молчали. Сэр Тор закурил трубку. У нас многие благородные рыцари курят трубки, а те дамы, которые тоже балуются курением, довольствуются нюхательным табаком и очень смешно, отрывисто чихают - точно стреляют из пистолетиков.
        Я сидела тихо-тихо, боясь пошевелиться, потому что сэр Тор говорил о вещах для меня совершенно новых. Украдкой я любовалась им. У него очень интересный профиль, длинный нос, длинный подбородок, и у меня совершенно замирает сердце от его привычки покусывать нижнюю губу, совершенно как это делают девочки-отличницы, попавшие в затруднительное положение у доски на математике.
        Вообще девчонские манеры у сильных, мужественных молодых людей вызывают у меня настоящий трепет. У меня даже кончики пальцев начинают неметь. В определенном отношении я совершенно обожаю сэра Тора.
        Сэр Тор сказал:
        - Считается, что для рая, для вечности сохранятся и тело человека, и все доброе, что было в нем, в его личности. Если какое-то живое существо стало неотъемлемой частью личности этого человека, то Господь может, преобразовав сие живое существо, воскресить вместе с человеком и его животное… Кстати, это имеет косвенное доказательство в греческой иконописи (он так и сказал «греческой», хотя имел в виду, конечно, русскую: для сэра Тора все, что не от Римской Церкви, - «греческое»). Например, святого Евстафия рисуют с оленем, святого Георгия - на коне, святого Трифона- с соколом, святого Германа - с медведем… А отсюда могут быть различные и далеко идущие выводы.
        - Например? - спросила я, потому что он опять замолчал.
        И тут он повернул голову и посмотрел прямо мне в глаза, так что у меня даже сердце упало, такой это был добрый, глубокий взгляд.
        - Например, - медленно произнес он, - я полагаю, что некоторые животные догадываются об этом. Особенно много знают собаки и лошади. Они из кожи вон лезут, чтобы найти себе хозяина. Именно потому, что желают обрести бессмертие. Существуют собаки-маргиналы, собаки, которые настолько презирают людей и Бога, что не жаждут никакого бессмертия. Они подобны людям-атеистам. Они сильно заражены грехом. Они предпочитают обитать на помойках, потому что бросают вызов человеку и Небу. Но настоящие, правильные собаки стремятся обрести хозяина и стать частью его бессмертной души.
        Эта мысль поразила меня. Другие тоже помалкивали, но я не думаю, что кто-нибудь из собравшихся был так потрясен, как я. Дама Гвиневера попыталась перевести разговор на другую тему. Ее интересовала проблема - как можно одновременно любить сразу двоих мужчин. Возможно ли такое? Мы обсуждаем это на каждом из наших собраний. Почти все считают, что Гвиневера заблуждается насчет своих чувств, что любила она только Ланселота, а Артура - уважала; они же любили ее оба.
        Обычно я люблю слушать рассуждения на эту тему, но сегодня меня увлекла мысль сэра Тора. Поэтому я сказала:
        - Но обрести хозяина для собаки - только полдела. Нужно еще найти такого хозяина, который попал бы в рай!
        - Именно, - кивнул сэр Тор. - Поэтому нередки случаи положительного влияния собаки на хозяина. Пес может позаботиться о том, чтобы человек перестал пить. Или, как в том случае, который вы рассказывали, - бросил наркотики.
        Я покраснела, потому что успела забыть о собственной выдумке - насчет юного наркомана. Сэр Тор заметил это и чуть склонил голову набок, показывая свое удивление. Я опустила глаза и ничего не сказала.
        Вечером в электричке я сидела рядом с сэром Тором, и он рассказывал мне, как ехал с карликом и нашел шатер, где спала дама и рядом с нею - белая сука. «Я взял собаку и вынес ее из шатра», - говорил он негромко. Это была история, описанная у сэра Томаса Мэлори, о том, как сэр Тор преследовал даму с белой сукой, поскольку поклялся вернуть суку другой даме: долгая, кровавая история. И, как всегда, сэр Тор рассказывал ее очень просто, с множеством подробностей, которые, кажется, невозможно придумать. Например, он сказал, что у той суки был дефект: очень маленькие нижние резцы, а на правой задней лапе - шесть пальцев. Шестой, похожий на бородавочку, размещался выше прочих, на сгибе - будь речь о человеке, можно было бы сказать «на локте». Это говорило об испорченности породы. Но в любом случае то была настоящая рыцарская собака, она умела ездить при рыцарском седле, прыгала на скаку с коня и отважно гналась за лисой.
        Я была под таким сильным впечатлением от всего происходящего, что не спала полночи, и наутро шла на работу в очень странном настроении. Все вокруг было какое-то очень резко очерченное, как будто нарочно облитое солнцем, сбежавшим откуда-нибудь из картин Сальвадора Дали. И звуки были соответственные.
        Дед Сашка с Диянкой по обыкновению бродил поблизости. Диянка то и дело подбегала к нему и задирала острую мордочку, вопросительно засматривая в глаза хозяину. Он что-то бормотал и покачивал бородой. Борода больше не была желтой, как я заметила. Или мне это только показалось?
        - Здравствуйте, милая Лионесса, - прозвучал голос неожиданно.
        Я повернулась, едва устояв на ногах, и меня услужливо подхватили руки сэра Тора.
        - Здравствуйте, сэр Тор… Что вы делаете в наших краях?
        Я знала, что он живет где-то совсем на другом конце города. Во всяком случае, так он говорил.
        Он молча улыбнулся. Я сообразила, что мой вопрос прозвучал невежливо, и опустила голову. Он протянул руку и взял меня за подбородок. Никто никогда еще не поступал со мной подобным образом. Он держался так, словно я была ребенком, а он - важным господином. И не только в возрасте дело, но и в социальном положении.
        Лионесса ведь - практически простая служанка.
        - Что тебя удивляет, дитя мое? - ласково спросил он.
        Я чуть шевельнулась, попыталась пожать плечами.
        - Вы никогда сюда не приезжали, сэр Тор, - сказала я, мысленно проклиная себя за то, что поддалась на чужую игру. Какое он имеет право обращаться со мной покровительственно? Я - такая же, как он, и старше он меня самое большее - года на три. Ну, на пять.
        - Покажи, где ты работаешь, - приказал он.
        Я пошла к своему магазинчику. Моя сменщица, ошалев от бессонной ночи, встретила меня крайне нелюбезно. Ледяное молчание сэра Тора не производило ни малейшего впечатления на эту женщину. Она высказала мне все, что хотела, и после этого удалилась. Хотя я даже не опоздала. Но тут уж ничего не поделаешь - хоть в пять утра приди, ей все будет поздно.
        - Неприятная особа, - молвил сэр Тор.
        Он вошел в магазинчик, осмотрелся.
        - Подходящее место для молодой девушки, - одобрил он.
        Я вспыхнула.
        - По-вашему, мое истинное призвание - торговать цветами? Как Элиза Дулиттл? «Купите фиялки»?
        Он приподнял одну бровь и углы его рта задрожали от смеха. Я готова была расцарапать его щеки и в то же самое время хотела бы, чтобы он меня поцеловал.
        Он наклонился и поцеловал меня в лоб.
        - Что ты, Лионесса, - сказал он. - Ну, что ты, в самом деле, дитя мое. Я не это имел в виду. Такой цветок, как ты, должен расти в цветнике… Только это. Ничего иного. Ты любишь меня?
        Он задал свой вопрос так неожиданно, что я не успела придумать никакого ответа, кроме правдивого, и выпалила:
        - Да, сэр Тор. Я люблю вас.
        - Я так и думал, - сказал он удовлетворенно.
        Еще раз огляделся по сторонам. Хозяйским глазом, честное слово! Затем взял орхидею и принялся рассматривать ее так, словно никогда в жизни ничего подобного не видел.
        - Какой странный цветок, - молвил он наконец. - Злой.
        - Он похож на королеву Гвиневеру, - сказала я.
        Сэр Тор засмеялся.
        - Ты права, Лионесса!
        У меня стало совсем тепло на душе. Я села, а он присел передо мной на корточки и взял мои руки в свои.
        - Лионесса, - заговорил сэр Тор, - ты не могла бы показать мне того человека с собакой, о которых рассказывала вчера?
        Я замолчала. Тепло из моей души испарилось, и слезы потекли из моих глаз.
        - Что с тобой? - Он осторожно провел рукой по моему лицу. - Почему ты плачешь, дитя?
        - Потому что вы пришли сюда не ради меня, - выпалила я. - Я - никто. Просто Лионесса. Практически - не дама. Вам нужен человек с собакой!
        - Ты - мой единственный настоящий друг в этом мире, - сказал сэр Тор очень серьезно и даже торжественно. - Разумеется, я пришел к тебе. Никто другой просто не понял бы. Только ты.
        - Но вы не любите меня! - сказала я.
        - Здесь ты ошибаешься, - возразил он. - Я всей душой люблю тебя и готов отдать за тебя жизнь. Но мне нужна твоя помощь. Покажи мне эту собаку, Лионесса!
        Я пошевелилась и, наклонившись к нему совсем близко, посмотрела прямо ему в глаза.
        - Я покажу вам все, что вы захотите, сэр Тор, при одном условии: вы объясните мне, для чего вам это нужно!
        - Объясню, - сказал он тотчас. - Дело в том, что я… как бы это выразиться яснее… Я - настоящий сэр Тор.
        - А я на самом деле Лионесса, - сказала я. - Что тут удивительного!
        - Нет, ты не понимаешь. - Он поморщился чуть болезненно. - Настоящий. Я знал сэра Томаса Мэлори. И ту даму с белой сукой. И сэра Бедивера, и сэра Пелинора, и твоих любимых Балина и Балана, над чьей историей ты всегда плачешь…
        И вдруг я поверила ему. Целиком и полностью, всеми печенками. Он не был ненормальным, этот сэр Тор. Если уж на то пошло, то из всей нашей компании он был самым нормальным.
        Я нагнулась к нему еще ниже, спрятала лицо в его ладонях, а он водил носом по моим волосам и, бормоча, рассказывал:
        - Когда я гнался за этой белой сукой, лес обступал меня, то теснее, то слабее, и вдруг все скрылось в тумане… Я до сих пор гоняюсь за этой белой сукой, Лионесса! Я не могу вернуться назад, пока не найду ее…
        - Но Диянка никак не может оказаться той самой собакой, - сказала я, с трудом переводя дыхание. - Она совсем еще маленький щенок.
        - Может быть, она - отпрыск той, - сэр Тор чуть покачивал головой, его дыхание согревало мой затылок. - Может быть, твоя Диянка - порождение ее потомков… Я бы узнал, если бы увидел…
        Я вдруг подумала о том, что будет, если сэр Тор отберет собаку у деда Сашки, и высвободилась из его объятий.
        - А как же дед Сашка? - спросила я. - Он пропадет! Диянка нужна ему!
        - Какой еще дед Сашка? - нахмурился он.
        Со стыдом я рассказала правду: не существовало никакого юного наркомана. Был старый пьяница, бомж, дед Сашка. Вот как обстояло дело.
        Сэр Тор долго молчал. Затем спросил:
        - Скажи, Лионесса, согласилась бы ты уйти со мной туда, откуда я родом?
        Сперва я хотела закричать: «Не раздумывая!», но потом подумала о маме, о каком-нибудь парне, которого скоро повстречаю (и который не будет называть меня «дитя мое» и брать за подбородок), и еще о толстых детях с ножками как тюльпаны и щечками как розовые розочки, которые у меня родятся, - словом, обо всех здешних радостях, и сказала очень тихо:
        - Нет, сэр Тор. Я бы предпочла остаться здесь.
        - Я не смогу жить здесь, с тобой, - предупредил он.
        - Это будет еще одна история о несбывшейся любви, - слабо улыбнулась я. - Ничего страшного в таких историях нет.
        Он пожал плечами. Я видела, что он обижен, но ничего не могла с этим поделать.
        - Сэр Тор, - сказала я, - если вы действительно тот, за кого себя выдаете…
        Он метнул на меня яростный взгляд.
        Я поскорее заключила:
        - Возьмите с собой лучше деда Сашку! Он будет верно служить вам. Он будет дрессировать ваших собак. У него есть книга «Кинология», и я собственными глазами видела, как он ее читает. Ради собаки этот человек будет готов на многое. И вообще… у него же нет своего дома!
        Он молча вскочил, схватил меня за руку и потащил из павильона. Дед Сашка бродил возле сухого дерева, Диянка пыталась лаять на ворону, но получалось у нее пока что не слишком выразительно. Сэр Тор остановился возле старика. Диянка заметила сэра Тора и потянула веревку: она желала обнюхать нового человека в своем окружении. Дед Сашка шагнул следом за собакой.
        Сэр Тор стремительно опустился на колени и протянул к собаке руки. Она влетела в его объятия с готовностью балованного ребенка и мгновенно облизала его лицо. Дед Сашка ревниво дернул поводок обратно. Сэр Тор поднял глаза, и дед замер.
        Сэр Тор встал, приблизился к старику.
        - Это твоя собака?
        - Моя. Это Диянка, - угрюмо сказал дед.
        - Я забираю ее. Это - белая сука. И шестой палец у нее на том же самом месте… Это моя белая сука! - сказал сэр Тор.
        У деда Сашки задрожало лицо, затряслись руки. Он чуть отступил назад.
        - Я не могу, - пробормотал он. - Это Диянка.
        - Я имею власть посвятить тебя в рыцари, когда настанет время, - продолжал сэр Тор. - Идешь со мной? Как твое имя?
        Дед Сашка долго собирался с силами и наконец отважился:
        - Александр.
        - Я заберу тебя вместе с белой сукой, и когда придет истинный час, ты получишь из моих рук рыцарский сан, только служи верно и яви себя мужественным, - сказал сэр Тор.
        Старик сдался. Его плечи поникли. Сэр Тор подхватил на сгиб локтя Диянку, схватил деда Сашку за шиворот и засмеялся. И я тоже смеялась, хотя слезы лились из моих глаз потоком и в горле дрожало рыдание. Сквозь пелену я видела, как мелькает дедов рваный пиджак с книжкой «Кинология» в одном кармане и маленькой пачкой «Педигри для щенков» в другом. Они как будто бежали куда-то. Из павильончика «Цветы» порывом ветра вырвало несколько ромашек, стоявший в ведре у самого входа. Я бросилась затворять дверь, а когда обернулась - ни старика с собакой, ни сэра Тора больше не было. Только среди веток моего любимого сухого дерева подрагивали золотые искорки, но вскоре погасли и они.
        Затерянные в стране чужой
        - Имейте в виду, - многозначительно изрек Суарец, - Господин может появиться в любую минуту.
        Он произносил это каждый день, и остальные благоговейно внимали ему, поскольку таким образом он возобновлял Первый Завет в их новом положении. Только Иньига имела обыкновение огрызаться.
        - У тебя есть голова, ты и следи, - говорила она. - А мне-то что! С меня теперь спросу и вовсе нет.
        Место, где они обитали, было весьма необычным. Настолько, что о нем было бы неправильным сказать: «Там имелось немало странного». Правильнее: «Там имелось мало нестранного».
        По правде говоря, там вообще мало что имелось. Пять едва одетых манекенов, два продавца, одна стойка, обвешанная одеждой непонятного назначения и сумками почти комсических конфигураций.
        Это был модный магазин. Таковым он себя позиционировал. Ультрамодный. Он помещался неподалеку от Александровского парка в нелепом стеклянном параллелограме, который, непонятно каким образом, пристроили к старенькому, добропорядочному зданию с плоскими младенчиками-путти в невыразительных барельефиках на уровне второго этажа. Таково было единственное украшение фасада, и оно совершенно терялось для взгляда, поскольку весь первый этаж поглотил - точно гриб-паразит, присосавшийся к нижней части дома, - этот самый модный магазинчик.
        Когда Иньига в первый раз увидела дом, у нее еще была голова. Младенцы-путти вызвали у нее приступ жалости. «Человеческие дети, даже толстые, имеют жалкий вид», - изрекла она. Потом голову у нее сняли, и она стала изъясняться только телепатически.
        Пятерых роботов обнаружили неподалеку от зоопарка. Это случилось в начале девяностых, и таинственный человек, которому предстояло стать держателем странного модного магазинчика, сразу сообразил: эти фигуры ему весьма пригодятся. Он тащил тогда что ни попадя и все складывал в сарае на даче. Затем беспорядочный хлам и ряд внешне бессвязных телефонных разговоров быстро и ладно оформились во вполне солидный бизнес.
        Бизнес был прикрыт этим самым магазинчиком, который и сделался предметом удивления старожилов квартала на долгие годы.
        Во-первых, никто не видел, чтобы в этот магазинчик кто-либо входил. Во-вторых, тем более никто не видел, чтобы кто-то носил вещь, купленную в этом магазинчике. В-третьих, для любителей заглядывать в витрины всегда существовала возможность перепугаться до смерти, приняв продавца за манекен, а манекен - за продавца.
        Одно время это происходило особенно часто. Манекенам придавали странные, вывернутые позы, заставляли изгибаться так, чтобы выпирали кости таза, отворачивали руки столь зверски, что, казалось, безжизненная фигура должна была закричать от боли. Это было модно. Сами продавцы принимали похожие позы и тоже застывали, как галапагосские варраны на скалах. Иногда им приходила фантазия вдруг пройтись или раскрыть журнал. Если в этот момент какой-нибудь наблюдатель пялился в витрину, то он имел все шансы пережить сильные ощущения. Одну старушку вообще увезли на «скорой».
        Тогда, во избежание дальнейших неприятностей, было принято гениальное решение: у большинства манекенов сняли головы. Теперь их уже трудно было перепутать с продавцами-людьми. Во всяком случае, так считалось.
        Кришнаит Миша, завсегдатай расположенного поблизости кришнаитского кафе, держался противоположного мнения. «Я воспринимаю людей не визуально, - говорил он своей подруге, с завидным аппетитом поглощая дал (кришнаитский гороховый суп). - Я воспринимаю все живые существа чисто на эмоциональном и астральном уровне. Иногда даже на чисто ментальном. То есть - на уровне ощущений. Мне неважно, как человек выглядит. Человек может переодеться, сделать себе пластическую операцию, надеть маску - это все совершенно для меня неважно. При условии, что его внутреннее излучение осталось прежним, он будет неизбежно узнан. Если человек не переродился внутренне - для него бесполезно скрываться от меня».
        Подруга кушала другое кришнаитское лакомство, запеканку из манной каши с корицей (невероятно вкусную, если отвлечься, конечно, от того, что это все-таки манная каша) и ужасалась. Она до глубины души понимала, что от Миши не скрыться. Это придавало ему значимости в ее глазах.
        «И поэтому для меня нет никакой разницы, продавец это или манекен, есть у него голова или нет, - продолжал Миша. - Я воспринимаю их как сходные живые существа. Потому что манекены из этого магазина настолько же антропоморфны, насколько сами эти продавцы механистичны»…
        И не один Миша, кстати, не видел разницы между продавцами с головой и манекенами без головы. Хватания за грудь, поиски по карманам валидола и даже обмороки возле этой витрины продолжались. Неизвестно, впрочем, что думали обо всем происходящем люди по ту сторону стекла.
        Роботов это тоже не слишком занимало.
        Они находились на космическом шаттле, который потерпел крушение над Ленинградской областью в начале шестидесятых. Некоторое время роботы, повинуясь приказанию Господина, оставались на корабле. Им было велено: ждать и не предпринимать самостоятельных действий. Будет найден способ починки. Требовалось в это верить.
        - Верить и ждать! - гласила Первая Директива в чужой земле.
        И они верили.
        Однако шло время, кое-что начинало ржаветь и требовать незамедлительного вмешательства. Роботы зашевелились. Они не имели никакого права погибнуть в сыром болоте. Они обязаны были выбираться отсюда и искать самостоятельных путей ко спасению. И, пребывая в спасенном состоянии, - верить и ждать. По-прежнему. Господин будет только рад, когда обнаружит их исправными.
        Поэтому они объединились в пятерки и вышли на шоссейную дорогу. Несколько их были сбиты машинами и отправлены затем в металлолом. Еще один, подобранный шушарским умельцем, был переоснащен и превращен в автомат для разлива газированной воды. Этого робота очень полюбили дети, и он окончил свои дни на излете семидесятых. Все имеет износ, даже любимые автоматы для газировки. Но он ни о чем не жалел. Он считал, что прожил хорошую жизнь.
        Оставались еще пятеро. Они по-прежнему скитались и скрывались от людей, они тщательно сберегали свою целостность и все так же верили и ждали.
        По прошествии почти трех десятков лет они неожиданно оказались в лапах предпринимателя и были обращены им в манекены. До поры их это устраивало. «Неплохое место для того, чтобы пересидеть опасность, - рассуждал Лопес. - Все-таки мы преступно затеряны в земле чужой».
        Они общались телепатически, с помощью незаметных для человека электромагнитных импульсов.
        Иньига была полностью согласна с Лопесом. В первые дни пребывания в новом качестве она пришла в восхищение от предстоящей работы. Ей вообще ничего не требовалось делать, только притворяться неживой. На нее натягивали различные одежды, то одевали ее, то раздевали - вообще, возились с ней, как с куклой.
        Будучи порядочным роботом-женщиной, в глубине души Иньига, конечно, мечтала быть куклой. И неважно, что одевал и раздевал ее хмурый молодой мужчина с неопределенной наружностью - из тех прилизанных молодчиков, что не нравятся ни другим мужчинам, ни тем более женщинам. И старикам они тоже не нравятся, что до детей - те таких просто не замечают… Возможно, он нравится своей кошке. Если у него имеется кошка.
        Иньига кошек не любила - как за манеру драть когти о новые чулки, натянутые на безупречные манекеновые ноги, так и за особые отношения кошек с электричеством. Любая кошка моментально выгибалась и ставила шерсть дыбом, стоило ей соприкоснуться с кем-либо из роботов. Это могло бы разрушить их строгую конспирацию.
        По счастью, в магазине никогда не водилось ничего съестного. Здесь не было для кошек ничего привлекательного.
        Иньига была тайно влюблена в Лопеса. Она поняла это со всей определенностью на второй десяток лет их совместных странствий. Ее мозг посылал ему импульсы нежности. Она выбирала для этого такие моменты, когда прочие роботы проходили мысленную профилактику и не могли улавливать ее сигналов. Иньиге это причиняло странную, сладковатую боль, в груди у нее все щекотало.
        Пятый член их сообщества, угрюмый робот по имени Монкада, переживал собственную трагедию. Его модернизировали сильнее остальных. Мало того, что сняли голову - об этом можно было бы и не печалиться, поскольку мозг и все остальные важные функции помещались у него в другом месте, а голова выполняла чисто декоративную функцию, - у него были отрезаны по локоть руки. Для чего сделал это новый дизайнер магазина, осталось загадкой. Просто взял и снял руки.
        Робот Ласьенга была единственным, кто утешал Монкаду. Она стояла рядом, тоже без головы, в красном кружевном белье. Иньига уверяла, что подобный вид - просто позор для порядочной женщины. Ласьенга втайне была с ней совершенно согласна, но из принципа спорила. По магазину так и летали электромагнитные импульсы.
        - Ты выглядишь, как дешевая шлюха! - шипела Иньига. - Ты позоришь экипаж! Посмотри на эти резинки… Сейчас такое белье носят только продажные женщины.
        - Можно подумать, я сама выбирала себе белье, - с достоинством жертвы отвечала Ласьенга. - Этот урод, который меня одевал, следовал указаниям.
        Обе на миг замолчали. Продавцы ставили их в тупик. Ласьенга с ее никелированными, тщательно отполированными и вывернутыми руками, с ее ногами идеальной формы, расставленными почти непристойно, должна была (по идее) вызывать у людей эротические реакции. Но она не вызывала у них ничего, кроме мимолетного ужаса. И продавец, подбиравший для нее белье, тоже ничего не испытывал. Его оставила бы равнодушным любая женщина, не только металлическая.
        - В шестидесятые люди были помешаны на сексе, - сказала Ласьенга наконец. - В мире было теплее.
        - Дуры! - пустые глаза Суареца еле заметно моргнули. - Какое вам дело до секса? У нас отсутствуют половые функции.
        - Господин создавал нас, учитывая половую дифференциацию, - возразила Иньига. На сей раз она решила поддержать Ласьенгу. - Он утверждал, что секс не обязательно находит свое крайнее выражение в функции размножения. Можно любить и платонически!
        - Сейчас никто никого не любит, - сказала Ласьенга. - Даже платонически.
        Монкада угрюмо молчал. Он не считал для себя возможным вмешиваться в разговоры. После того, как у него отняли руки, он считал себя абсолютно неполноценным.
        «Робот может существовать без головы - при условии, что основные матрицы у него сохранены. Но какой смысл в роботе без рук? Чем я буду работать? Ногами?» - Эта мысль буквально сводила его с ума.
        Но Иньига, совершенно лишенная сострадания - как и полагается красивой кукле - то и дело пыталась втянуть его в пустопорожние разговоры.
        - А ты, Монкада, что скажешь?
        - О чем? - донесся еле слышный отклик Монкады.
        - О сексе!
        Монкада молчал.
        - Оставь его, у него депрессия, - вмешалась Ласьенга.
        Иньига много бы отдала за возможность увидеть себя в зеркале. Она догадывалась о том, что выглядит чрезвычайно эффектно. Ей шел принятый в этом магазинчике «футуристический» стиль: ультракороткие юбки, грубые чулки, жуткие ботинки, пригодные для хождения по почвам чужих планет, даже по раскаленным, и тончайшие, прозрачные блузки с завышенной талией и прорезями на плечах. Иньига старалась изогнуться так, чтобы одна прорезь выглядела больше другой - и вообще чтобы придать себе побольше ассиметричности.
        Суарец не одобрял этих экспериментов. Он был консерватором.
        - Не забывайте, у меня единственного есть возможность воспринимать происходящее не только электромагнитно, но и визуально, - строго напоминал он. - Я могу зафиксировать ваше поведение. Господин, возможно, не одобрит.
        - А возможно - что и одобрит! - возражала Иньига. - И вообще! Суа-арец! Не будьте говном - сделайте мою карточку!
        - Шестидесятые кончились, детка, - сказал Суарец, но, судя по тому, как моргнул его импульс, было очевидно: Иньига сумела его развеселить.
        - А еще я страдаю от тишины, - сказал вдруг Монкада. И снова замолчал.
        Действительно, в магазинчике не было ни радио, ни магнитофона. Здесь царила мертвенная тишина. Продавцы-надсмотрщики молча пялились на манекены, словно ни мгновения не доверяли им и были готовы предотвратить любую попытку бунта. Потом один продавец уволился. По слухам, его увезли в сумасшедший дом.
        - Ерунда! - говорил Лопес.
        Иньига была с ним согласна.
        - У него не было сердца, - утверждала она. - Как же он мог утратить рассудок? Черствый человек не мог сойти с ума!
        Ласьенга в своем развратном белье покрывалась от холода испариной и в разговоре не участвовала. Ей было невыразимо грустно. Только искалеченный Монкада умел понимать ее. Но Монкада молчал, его депрессия усиливалась с каждым днем.
        Однажды Ласьенга решилась на беспрецедентную выходку. Ночью, когда никто не видел, она отстегнула одну из резинок, а на плечи набросила платье. Черное, с языками «пламени», сделанными из фальшивого, очень яркого золота.
        - Интересно, что он скажет, когда явится наутро? - веселилась она. - Вот бы послушать!
        Суарец пришел в настоящую ярость.
        - Ты не имеешь никакого права так поступать! - гремел он. По магазину плавали две шаровые молнии.
        - Почему? - возражала Ласьенга. - Почему?
        - Лучше сделай карточку, Суарец! - веселилась Иньига.
        - Надеюсь, это не бунт! - сказал Суарец. - Имейте в виду, вы обе! Каждый ваш шаг будет зафиксирован. Господин увидит абсолютно все. Все подробности вашего поведения будут доведены до сведения высшего начальства.
        - Вот и хорошо, - сказал Монкада. - Пусть знают, что мы не сдавались. Что мы боролись за свое достоинство до последнего.
        - Не мешайте, - проговорил Лопес. - Я вычисляю.
        - Тихо! - тут же остановила прочих Иньига.
        Шаровые молнии столкнулись и взорвались над столом менеджера. Глянцевый журнал, лежавший там, вспыхнул и с ужасной вонью сгорел.
        И… ничего не произошло. Продавец-надсмотрщик явился утром, равнодушно снял с манекена платье, застегнул чулок и уселся за стол. Обнаружил сгоревший журнал. Смахнул на пол. Вытащил из кармана другой и погрузился в созерцание бессмысленных картинок.
        Если бы Ласьенга могла плакать, она бы разрыдалась.
        Монкада тихо помаргивал сочувствием.
        - Учтите, Господин может появиться в любое мгновение! - сказал Суарец.
        «Хорошо, что они лишены возможности воспринимать меня визуально, - размышлял он при этом. - Если бы они располагали моим зрительным образом, то вряд ли продолжали бы считать своим лидером. Лидер группы не имеет никакого права выглядеть столь отталкивающим образом».
        Облегающее мужское белье и расстегнутый ярко-зеленый пиджак, равно как и тупоносые туфли на босу ногу, видимо, выражали некую концепцию дизайнера - но абсолютно не соответствовали имиджу лидера группы роботов. Голову Суарецу оставили лишь для того, чтобы увенчать ее возмутительной липкой прической: каждая прядь была выкрашена в зеленый, либо в розовый цвет и стояла дыбом.
        «Особенно Иньига, - размышлял Суарец, - до чего ядовитая баба! Если она доберется до своих визоров - моей карьере конец! Я не должен был позволять так поступать с собой. А ведь поначалу все казалось таким простым и безоблачным…»
        Поначалу им нравилось наряжаться. И магазин выглядел безопасным. Но, должно быть, спокойная жизнь не пошла роботам на пользу: они захотели лучшей доли, начали волноваться, и, судя по некоторым признакам, были готовы к бунту.
        - Мы не имеем никакого права раскрывать себя, - говорил Суарец.
        - Мне надоело изображать дешевую шлюху, - плакала Ласьенга.
        - Изображай дорогую, - сказал Суарец сурово.
        Ласьенга произнесла гордо:
        - Ты - злобная сволочь, Суарец.
        - Я лидер, - сказал Суарец невозмутимо. - Прошу не забывать об этом обстоятельстве.
        - Ты сам себя назначил. Тебя никто не назначал, - заметил Лопес, оторвавшись на время от вычислений.
        - Между прочим, Лопес - самый умный из нас всех, - сказала Иньига.
        - Просто ты влюблена в него и не хочешь замечать его очевидных недостатков, - безжалостно обрубил Суарец.
        Иньига вскрикнула: «Как ты смеешь!..» и замолчала на целый день. В магазине стало гораздо меньше электричества, и воздух перестал магнетически потрескивать. «Беспокойная особа эта Иньига, - размышлял Суарец. - С ней тоже нужно что-то делать. Хорошо еще, что ее спроектировали женщиной. Женский менталитет способен причинять окружающим неприятности, однако не наделен качествами, необходимыми для лидерства. Лопес - пустой мечтатель. Что он там вычисляет? Бесплодные фантазии. Будь он человеком, сочинял бы стишки. Еще одно идиотское занятие».
        Однажды в магазин зашел поэт. Это был абсолютно сумасшедший поэт, иначе ему и в голову бы не пришло открыть эту дверь.
        Но он вошел. Черные стены окружили его, и черный пол прилип к его пыльным ботинкам. Поэт был грязен, лохмат, с детским светлым взором. Он уставился на Суареца и произнес:
        - А вот если бы, положим, вам встретился совершенно незнакомый человек и предложил бы вам купить его стихи - рискнули бы вы полтинником, а?
        Суарец, как и полагалось законспирированному роботу, молчал.
        Поэт переступил с ноги на ногу и продолжил как ни в чем не бывало, совершенно не смущаясь:
        - Я прочитаю вам одно стихотворение, пока нет покупателей, хорошо? Послушайте. Если вам понравится, то купите весь сборник. Всего полтинник. Это же для вас не деньги. А мне - подспорье. Вот, слушайте.
        И начал:
        Я помню чудное мгновенье:
        Передо мной явилась ты…
        Тут из-за стола поднялся надсмотрщик. На нем был похоронный костюм, поэтому он растворялся в темном зале магазина. Поэт вообще не заметил его. Суарец представлялся ему идеальным слушателем.
        - Как мимолетное виденье, - сказал поэт.
        - Как вы сюда вошли? - осведомился надсмотрщик.
        - Ну, через дверь… - Поэт попятился. Суарец продолжал стоять неподвижно. Поэт указал на Суареца: - Кстати, ваш коллега не возражал… Здесь же магазин?
        - Ну и что? - осведомился надсмотрщик.
        - Ну, я думал, сюда любой может войти…
        - Не любой, - сказал надсмотрщик. - У нас бутик.
        - В каком смысле? - не понял поэт.
        - Бутик - это магазин.
        - И что вы здесь продаете?
        - Вам - ничего. И не покупаем. Уйдите. Вы пачкаете пол.
        - Послушайте хотя бы стихи, - взмолился поэт. - Всего полтинник!
        - Нет, - сказал надсмотрщик.
        Поэт пожал плечами и неспешно удалился. Дверь еще долго покачивалась. Надсмотрщик смотрел, стоя в витрине, как тот удаляется по улице, бормоча и приставая к прохожим с мятой книжкой. Казалось, надсмотрщик возмущен до глубины души. Это возмущение ощущалось в том, как он держал поднятыми плечи. Затем он вернулся на свое место, снова сел за стол и раскрыл глянцевый журнал.
        Стихотворение поразило роботов. До этого времени они не сталкивались с образцами местной поэзии. Они совершенно не понимали, почему их надсмотрщик не приобрел книгу.
        - Скряга! - возмущалась Иньига. - Всего полтинник! Уверена, эти его глянцевые картинки стоят куда дороже.
        Суарец заметил свысока:
        - Довольно странный способ проводить время - складывать слова определенным образом.
        - Не все ли равно, как складывать слова! - подхватила Ласьенга.
        - Это может быть так же увлекательно, как вычислять, - сказал Лопес.
        Монкада прошептал:
        - Во всем этом нет никакого смысла…
        - В нашей жизни вообще сейчас нет никакого смысла, - согласилась Ласьенга.
        - Отставить разговоры! - возмутился Суарец. - Есть смысл или нет - это решать Господину. Мы обязаны помнить о том, что Господин может появиться в любой момент. А до этого времени - ждать. Ждать, тщательно соблюдая все правила конспирации. Мы обязаны встретить его, будучи в исправном состоянии. Это - наша первейшая задача.
        Однажды надсмотрщику позвонили по телефону. Он сказал несколько отрывистых фраз и на минуту вышел из магазина, чтобы встретиться там с другим человеком. Тот человек был в комбинезоне. Он внес несколько ящиков, сказал небрежно: «Здесь, что ли?..» - бросил ящики и ушел, оставив дверь сильно раскачиваться.
        - У них работают люди! - сказал Суарец.
        - Мы это знали и раньше, - заметила Иньига.
        - Тебе лишь бы возразить! - Суарец добавил в интонации негодования.
        - Но мы действительно знали это раньше, - вступился Лопес.
        - Этот человек был одет как робот, - сказал Суарец. - Я видел. Я запечатлел для Господина.
        - Он не воспринимался как некто недовольный своей участью, - сказала Ласьенга. - Я его сканировала.
        - Мало ли кто воспринимается как довольный, - возразила Иньига. - Можно имитировать любое чувство.
        - Люди не умеют имитировать чувства, - сказал Монкада. - Люди воспринимаются по электромагнитному импульсу, а электромагнитный импульс не в состоянии лгать.
        Монкада, разумеется, не знал, что в данном вопросе был абсолютно созвучен кришнаиту Мише.
        В ящиках находилась новая коллекция одежды. Черные платья, узкие, с немыслимыми разрезами, и черные костюмы. Весь день надсмотрщик возился со своими манекенами. Сегодня разница между ним и роботами была очевидной, и прохожие могли наблюдать за возней в витрине без всякого содрогания.
        - Признайся, тебе нравится, когда он тебя щупает, - шептала Иньига.
        Ласьенга задумалась.
        - Я анализирую свои ощущения, - сказала она. - В любом случае, перемены всегда идут на пользу.
        - Разве что он и тебе оторвет руки. Женщине руки ни к чему. Не говоря уж о голове, - ехидничала Иньига.
        - Погоди, пока он примется за тебя, - рассердилась наконец Ласьенга.
        Белье с нее сняли, и открылось глянцевое тело. Оно посверкивало серебром. Надсмотрщик протер его тряпкой, затем бросил тряпку на пол и взялся за платья. Для Ласьенги он выбрал короткое, с разрезами почти до пояса. Переставил по-другому ее ноги. Теперь она не выставляла кости таза. Она была развернута фронтально, с широко раздвинутыми коленями, чуть согнутыми, точно для прыжка. Руки остались на месте.
        Иньиге досталось больше: ее длинная одежда была испещрена разрезами, и надсмотрщик провозился, располагая разрезы так, чтобы видна была грудь манекена, ямка на шее, пупок и бедро.
        - Если бы у меня были зубы, я бы ими скрипела, - сообщила Иньига.
        Лопес спросил:
        - Ну, как она выглядит, Суарец?
        - По обыкновению - ужасно, - сказал Суарец.
        Его оставили в неприкосновенности, зато Монкаде вернули руки. На него напялили строгий костюм, зачем-то подвернув одну штанину безупречных брюк до колена. Ботинки проигнорировали. Суареца усадили в груде обуви, как будто он подбирает себе новую пару.
        Лопеса надсмотрщик просто свалил в углу. Тот был этим вполне доволен.
        Однажды к надсмотрщику пришла женщина. Она была исключительно тощей, ее вялый пупок выглядывал в разрез между блузкой и юбкой, кривоватые ноги были бледны, точно колени испугались чего-то и сообщили свои страхи лодыжкам. Лицо женщины было злым.
        Она присела боком на стол надсмотрщика, произнесла несколько фраз, а затем он рассмеялся.
        - Меня сейчас стошнит, - сообщила Ласьенга.
        Монкада, избавленный от депрессии, незаметно фыркнул.
        - Интересно, как?
        - Увидишь! - пригрозила Ласьенга. Она была невероятно счастлива тем, что Монкада исцелен.
        Женщина назвала надсмотрщика «цыпой», кольнула его губами в висок и, посмеиваясь, вышла. Ее каблуки оставили светлые круглые отпечатки на полу. Надсмотрщик сидел за столом и с предельно глупым видом смотрел на эти отпечатки.
        - По-вашему, это был не секс? - осведомился Монкада. - Говорю вам, они еще способны на секс.
        - Это был не секс, - заявила Иньига. - Поверьте мне. Я знаю в этом толк.
        Ее электромагнитные импульсы наполнили помещение, и Лопес, лежавший в темном углу, за столом менеджера, содрогнулся от сладкой неги.
        - Черт побери! - вскрикнул он. - Эта женщина не лжет!
        - Какая женщина? - осведомился Суарец. Он не вполне понимал суть разговора.
        - Я женщина, - сказала Иньига. - Да, я люблю его! Полагаю, по прошествии стольких лет нет больше смысла стыдиться и скрывать это обстоятельство.
        - Кого? - возмутился Суарец. - Кого ты любишь? Разве существовала директива - любить?
        - Ну а чем еще заниматься, коль скоро мы затеряны в стране чужой? - возразила Иньига. - Любить - прекрасный способ проводить время. Кто не согласен?
        - Я, - сказал Монкада. - Любовь предполагает ответственность. Я тоже размышлял об этом.
        - В механизмах Иньиги больше любви, чем во всей мясной физиологии этой дамы, которая здесь побывала, - решительно заявил Лопес. - Я анализировал. Я находился ближе всех. И меня тоже едва не стошнило.
        - По-моему, это похоже на бунт, - сказал Суарец. - Поправьте меня, если я ошибаюсь.
        - Мы самообучающиеся модели, - напомнил Лопес. - Исследуя жизнь людей, мы вынуждены имитировать ее, хотя бы на простейшем уровне. Иначе эксперимент утратит надлежащую полноту.
        - Согласна! - вскрикнула Ласьенга.
        Должно быть, надсмотрщик что-то почувствовал - впервые в жизни, - потому что встал и приблизился к роботам, находившимся в витрине. Несколько секунд он разглядывал Ласьенгу, потом протянул руку и ощупал ее. Ласьенга погасила все импульсы, но все же остаточное электричество щипнуло надсмотрщика за руку.
        Он задумался. Прошелся по залу. Выглянул наружу. На маленькой площади, между клумбочками, похожими на кляксы, плясал фонтан, а по краю фонтана плясали две девочки, совершенно мокрые. Надсмотрщик отвернулся.
        В магазине было неспокойно. Он ощущал это, хотя не мог объяснить, в чем дело. Втянул ноздрями воздух. Это также не приблизило его к разгадке. Пахло новой синтетической одеждой и резиной, больше ничем.
        Надсмотрщик сел, строго оглядел свои манекены. Просиживая здесь целыми днями, он постепенно утрачивал связь с миром и самим собой. Магазин безмолвно поглощал его.
        Перед витриной прошел, вытирая губы, кришнаит Миша. Подмигнул Ласьенге, как старый знакомый. Она этого, конечно, не видела, однако ощутила и шевельнула рукой в знак приветствия.
        - Ну вообще! - сказал Миша, чуть притормозив, но потом пошагал дальше. У него было отличное настроение.
        Надсмотрщик опустил жалюзи и отправился домой.
        Роботы остались наедине друг с другом.
        - Я устала, - пожаловалась Ласьенга.
        - Я хочу работать! - возмущенно добавил Лопес. - Чистое искусство способно выматывать!
        - Как вы полагаете, может быть, о нас забыли? - тихонько спросила Иньига. И поскорее добавила: - Я интересуюсь чисто теоретически. В конце концов, такая гипотеза тоже имеет право на существование.
        - Нет, - твердо произнес Суарец. - Такая гипотеза не имеет никаких прав на существование. Я отвергаю ее как зловредную! Господин не мог забыть о нас. Он нас разыскивает. И точка на этом!
        Следующее утро принесло некоторое удивление. Дело в том, что магазин располагался хоть и в центре города, но на довольно тихой, благопристойной улице. Петроградская сторона вообще тяготеет к провинциальности. Половина здешних участков до сих пор тоскует по обывательским огородикам, что выглядывали яблоками из-за крашеных заборов почти весь девятнадцатый век. Вот и здесь, в двух шагах от оживленной магистрали, было абсолютно прилично. И публика тоже ходила почти сплошь приличная. Если не считать случайного вторжения поэта.
        И вдруг в один день все изменилось. Видимо, долго крепились городские власти, но изначальная порочная склонность взрезать асфальт и ковыряться в кишках под мостовой взяла верх, и вот явились маньяки с машинами, как ни в чем не бывало принялись крошить мостовую, издавать ужасные звуки и лениво ворочать в раскрытых ранах ломами, лопатами и прочими орудиями пытки. Какая тут, к дьяволу, благопристойность? Все - к черту!
        И прохожие тотчас изменились на улице. Куда-то поисчезали офисные дивы и мамаши с детками, иными путями шествовали посетители близлежащего ресторана; на поверхность выплеснули стыдливые прежде завсегдатаи наискромнейшей, почти подпольной рюмочной, которая доблестно пережила горбачевский «сухой закон», бунт ГКЧП, инфляцию начала девяностых и дефолт 1998 года. «Наше время!» - ликовало нечто в их походке, в том, как они размахивали руками и дружески пихались при встрече.
        «Бутик» оказался во враждебном окружении. Его темная сверкающая витрина, казалось, все шире и шире распахивает глаза - точно жеманная особа, по ошибке угодившая в компанию отъявленных хамов.
        Тут-то и стало очевидно, что «футуристический стиль» - сплошное фуфло, поскольку он абсолютно бессилен перед обычным российским алкоголиком; а одежда, что ни говори, помимо задачи защищать туловище от холода, должна также - хотя бы отчасти - заменять собою доспех и оберегать человеческую душу от ненужных посягательств.
        Скажем, классический костюм хорошо гармонирует с высокомерным выражением лица, а вышеописанное выражение лица обладает свойством отталкивать хамов. И если человек в классическом костюме даст хаму по роже, то это будет воспринято как некая закономерность.
        Ничего подобного нельзя сказать об одежде из футуристического бутика. Если человек в закатанной штанине или расстегнутом зеленом пиджаке поверх майки и трусов даст кому-либо по морде, подобное деяние будет квалифицировано как банальная драка.
        - Мне неприятно, - выразила общее чувство Ласьенга.
        Остальные молча согласились с ней.
        День прошел тревожно, машины за окном гремели, толстое стекло витрины пропускало ненужные импульсы - все стало плохо. Лопес не мог вычислять.
        Вот тогда-то и показался перед витриной старик-бомж. У него было странное лицо: он как будто плохо владел собственной мимикой. Для того, чтобы выразить удивление, ему пришлось рукой поправить брови, подняв их повыше на лоб, растянуть пальцами рот, опустив при этом уголки губ вниз, к подбородку, и затем, при помощи пальцев, раздвинуть ноздри.
        Надсмотрщик приподнял голову и посмотрел на бомжа обреченно. Его оскорблял сам факт того, что какой-то грязный старикан пялится в витрину бутика. Подобные личности не имеют никакого права отражаться в зеркальной витрине. Их образ может остаться здесь навсегда. Их глаза могут запачкать коллекцию. Следовало бы опустить жалюзи, пока идет ремонт, и улица пребывает в непристойном состоянии. Ну точно женщина неловко упала и явила миру комбинацию, подвязки и даже - страшно молвить! - трусики!
        Нет. Нет.
        Надсмотрщик медленно, с тоской устремил взор на бомжа в надежде, что тот уйдет.
        Но бомж не уходил. Он прошелся взад-вперед, задумчиво хмыкнул. Потом подобрал камешек и бросил в витрину.
        Надсмотрщик выпрямился, точно палка. Звать милицию по таком ничтожному поводу он не решался, выйти из бутика и накостылять старику - тоже. Несолидно - и то, и другое. Заскрипев зубами, он остался на месте.
        Старик засмеялся. Он подбоченился и хохотал, непристойно разевая рот. Ни у кого в жизни надсмотрщик-продавец не видел подобной пасти: она раскрывалась почти на всю ширь головы.
        Суарец шевельнулся.
        - Ты ощущаешь ЭТО? - обратился он к Ласьенге. - Ты стоишь ближе всех - ты ощущаешь?
        Она напряглась. По магазину пробежали искры разрядов. Неожиданно Ласьенга закричала - телепатически, конечно, но так громко, что надсмотрщик содрогнулся всем телом, словно сквозь него пропустили разряд:
        - Да! Это он! Господин! Он пришел за нами!
        Бомж размахивал руками, подпрыгивал и делал манящие движения. Рабочие как раз препарировали очередную трубу и совершенно не обращали внимания на юродивого старца: пусть себе пляшет, лишь бы не лез под гусеницы или под ковш.
        Лопес поднялся из-за стола. Надсмотрщик сидел не шевелясь. Монкада протянул вперед недавно обретенные руки. Стало очевидно, что одежда из новой коллекции неудобна: при попытках двигаться она начала лопаться по всем швам. В богатых лохмотьях, медленно переставляя ноги, роботы двинулись к витрине.
        - Я вижу его! - говорил Суарец, одновременно и телепатически, и встроенной в голову имитацией голоса. Имитация звучала по-русски, с очень густым акцентом. - Я вижу! Он пришел за нами! Он нашел нас! Мы больше не потеряны!
        - Сюда, ребята! - звал старик.
        Взявшись за руки, роботы - четверо безголовых и один с головой - выстроились на подоконнике.
        - На счет «три», - сказал Суарец.
        И все пятеро разом сделали один мощный шаг. Витрина разлетелась вдребезги, солнце хлынуло в магазин, и одна за другой там стали взрываться веселые шаровые молнии.
        - Господин! Господин!
        Сверкая, омываемые бегающим по всему телу электричеством, в нелепых тряпках, роботы окружали бомжа.
        - Ну, дети, - с важным видом произнес тот, - полагаю, наша встреча - хороший признак…
        Он зашагал в сторону парка, и вереница роботов двинулась следом.
        Иньига думала: «Если попросить Господина, он позволит мне никогда не разлучаться с Лопесом.» А Ласьенга думала о другом: «Я буду носить отныне только строгие комбинезоны, вроде тех, что любят здешние рабочие. И никогда больше никто не будет полировать меня тряпками с вонючим раствором!»
        Суарец размышлял о том, как покажет Господину снимки, которые хранил у себя в особом устройстве, в голове. Монкада прикидывал способ вернуть всем пятерым головы: «Если мы не сможем улететь отсюда сразу, нам придется выдавать себя за людей. Это единственная возможность продержаться и защитить Господина. Полагаю, на Земле много агрессивных особей…» А Лопес ни о чем не думал. Впервые за долгое время он вычислял на свободе и был абсолютно счастлив.
        Цветочница
        Для того, чтобы встретить кого-нибудь, достаточно бывает просто прийти к станции метро «Горьковская», сесть там на парапете и ждать: нужный человек рано или поздно обязательно пройдет мимо. Такое уж это странное место.
        Но та цветочница появилась так, словно ее никто не ждал. Было совершенно очевидно, что по своему складу, по способу жить она принадлежит к этим местам. И тем не менее здесь она не задержалась. И на то была особая причина. Все то, ради чего люди приходят в это место годами, произошло с ней в один-единственный день, когда она, рано утром, уселась на парапете, между торговкой семечками и торговкой выращенным на даче луком, и разложила в корзинке искусственные цветы.
        У нее имелось очень много цветов и все они были выполнены с несомненным вкусом и искусством. Не абстрактные «просто цветочки», а вполне конкретные незабудки из бархата, и накрахмаленные гордые розы, и атласные лилии, и даже ситцевые ромашки. Ткани соответствовали настроению цветов. Не было такого, чтобы розы были сделаны из дешевого материала и тщетно пыжились выглядеть роскошными, а простенькие полевые цветочки облачались в совершенно ненужные им шелка. Нет, все гармонировало одно с другим и вызывало непреодолимое желание взять в руки и приложить к губам.
        Сама цветочница выглядела более чем неинтересно: женщина лет пятидесяти, с остреньким носиком, остреньким подбородочком и маленькими глазками. Она даже не улыбалась возможным покупателям. Просто сидела с корзинкой на коленях и смотрела на свои цветы грустно, сожалея о том, что скоро предстоит с ними расстаться.
        У нее купили незабудки, потом одну розу. Затем долгое время не покупали ничего. Торговка семечками поглядывала на нее с осуждением.
        Через полчаса из метро вышел мужчина. Несмотря на утренний час, он был уже в подпитии и шел, хмуро покачиваясь. По каким-то причинам предстоящий день не радовал его. Добравшись до парапета, он остановился и несколько секунд рассматривал цветочницу. Взгляд его упал на цветы.
        Он закричал:
        - Что ты делаешь?
        Она молча обвила свою корзину руками.
        - Что ты делаешь? - кричал светоловолосый мужчина, и лицо его постепенно краснело все больше и больше. - Как ты можешь? Зачем ты принесла их? Они же мертвые!
        Он схватил корзину и вырвал ее у цветочницы. Искусственные цветы рассыпались по асфальту. Высоко подпрыгивая, плача и вскрикивая, он принялся топтать их.
        - Они мертвые! Мертвые! Мертвые!
        Очнувшись от ужаса, женщина бросилась закрывать собой цветы.
        - Нет, - повторяла она, и слезы лились из ее глаз потоком, - нет, нет… Они живые, живые…
        - Мертвые! - кричал мужчина в исступлении. Несколько раз он попал ботинком по ладоням женщины, но она даже не почувствовала боли.
        - Живые… - шептала она.
        - Как ты можешь! Как ты могла!
        Он швырнул в нее пустой корзинкой и бросился бежать.
        Ни торговка луком, выращенным на даче, ни тем более торговка семечками не двинулись с места. В глубине души им понравилась расправа над цветочницей.
        Та вытерла лицо руками, медленно встала и пошла прочь. Рассыпанные, поломанные цветы остались лежать на асфальте.
        Но не успела она отойти и на десяток шагов, как из подземного перехода выбежали парень с девушкой. Девушка пыталась подниматься по ступеням, прыгая на одной ножке, а парень внимательно следил за тем, чтобы она не упала.
        - Ну разве не удивительный сегодня день! - сказала девушка, оказавшись наконец на свежем воздухе. - У нас сегодня все краденое! Сперва мы украли вечер, когда сбежали… Потом украли ночь, когда развели мосты… А теперь еще и… что это?
        Она бросилась к цветам.
        - Кто-то потерял цветы! - закричала она.
        - Должно быть, случайно рассыпались, - сказал парень. Он был более осторожен и потому принялся оглядываться в поисках хозяина цветов. Но никого не видел.
        Девушка уселась прямо на землю и стала собирать их. Несколько раз она уколола палец о шипы розы, но это почему-то только развеселило ее.
        - Они еще и кусаются! - объявила она.
        С охапкой свежих цветов она важно зашагала дальше. Молодой человек осторожно обнял ее за талию.
        Скоро они скрылись.
        Тогда цветочница, выждав еще чуть-чуть, вернулась и украдкой подобрала последний цветок, нарцисс, который не заметила девушка. Поднесла его к лицу.
        Прохлада свежих лепестков ошеломила ее. От нарцисса исходил тонкий, кисловатый запах. Цветочница стиснула стебель. На ладонь брызнул сок.
        Она снова заплакала - теперь совершенно другими слезами, чем прежде, - и быстро побежала прочь.
        И больше никогда не приходила к нам, в Александровский парк, на станцию «Горьковская». Одни высиживают свое чудо, как страус, - подолгу, а у других оно выклевывается мгновенно. Это уж кому как повезет.
        Сокровища Матильды
        Этот англичанин свалился в наш парк, как снег на голову. Для начала он снял номер в холеном отеле, где-то в центре, пару дней побродил по Петербургу, подышал его ядовитыми белыми ночами, а потом оделся во все светлое и явился в Александровский парк. Звали англичанина Прингл. Тимоти Дж. Прингл, вероятно - эсквайр.
        Сейчас времена изменились. Прежде иностранца было видно за версту, из-за яркой одежды немного странного покроя. Чуть ближе к теперешнему иностранца уже отличали не по одежде - наши тоже наловчились хорошо одеваться, современно, - а по выражению лица. Теперь такого нет. Теперь выражение лица тоже у всех похожее. Изучение иностранных языков, безработица и участие в бизнесе сделали свое дело: губы у всех сложены одинаково, озабоченная складочка между бровей, минуя государственные границы и языковые барьеры, тоже выглядит сходно.
        Но Тимоти Дж.Прингл отличался от остальной публики. Я думаю, он и в Англии тоже отличался.
        Мы познакомились на лавочке, возле клумбы. Клумбочки у нас в парке есть, только вид у них растрепанный - точно у девчонок, которые связались с теми еще парнями. Кстати, девчонки от этого не перестают быть хорошими. И клумбочки - от того, что среди цветов иногда произрастают пустые бутылки и мятые окурки - тоже не делаются дряньскими. Просто немножко растрепанными, как и было сказано выше.
        Я говорю по-английски, потому что работаю вахтером в студенческом общежитии. Некоторые студенты делают вид, что они иностранцы и не понимают по-русски. Приятно бывает посадить такого в лужу. «Ах, вы не понимаете по-русски? Какая жалость! В таком случае, будем общаться по-английски! После одиннадцати - тишина! Ясно тебе, урод?» - «Ясно, сэр…» (Когда мы говорим по-английски, они автоматически называют меня «сэр». Еще одна причина выучить язык).
        Язык я изучал при помощи кино без перевода. Сперва попроще, что-нибудь вроде «Угнать за шестьдесят секунд». Там очень мало реплик, в основном взрывы и сталкивающиеся автомобили. Крики: «Держи его! Я потерял управление! Стреляй! Я ранен! Догнать! Вы имеете право хранить молчание!» - все это понятно и легко запоминается. Потом берутся фильмы посложнее, с психологией. И так далее. Очень простая методика.
        Я так и общаюсь со студентами: «Ты имеешь право хранить молчание! Уже одиннадцать! Понял, кретин? Понял, или тебя успокоить?» - «Понял, сэр».
        И все. Коротко и ясно.
        С англичанином у нас тоже все поэтому получилось.
        Он сидел рядом и пытался открыть бутылку пива, сперва зажигалкой, потом о край скамейки.
        - Дай, - сказал я ему. - На тебя смотреть жалко.
        И снял пробку зубами.
        Он сказал «спасибо» и начал пить. Ему было жарко, но он даже не подумал расстегнуть пиджак. Я рассматривал ткань этого пиджака и думал, что на ощупь, должно быть, она очень благородная.
        Он сказал (он говорил по-русски приблизительно так же бойко, как я - по-английски, так что я легко его понял):
        - Вам знакома Матильда Кшесинская?
        - В каком смысле? - удивился я.
        Неподалеку отсюда находится бывший Музей революции, который теперь называют «Музеем контрреволюции», он расположен в особняке Кшесинской, так что и самый дом этот называют обычно просто «Кшесинка».
        - Балерина Матильда Кшесинская, - повторил он и вздохнул.
        - Ну, - сказал я, - я знаю, где ее дом. Говорят, она была толстая.
        - Ничего подобного, - отрезал англичанин. Он допил пиво, аккуратно поставил бутылку в мусорную урну и вынул еще одну. Протянул ее мне - чтобы я открыл - таким уверенным жестом, точно я уже нанялся к нему в лакеи.
        Я снял пробку и вернул ему бутыль.
        - Вы хотите? - спросил он вежливо.
        Спрашивать у завсегдатая Александровского парка в летний день хочет ли он холодного пива - на такое способен только иностранец.
        Я сказал:
        - Да нет, не хочу. Спасибо.
        Он коротко пожал плечами и выпил вторую. Так же быстро и тщательно, как и первую.
        Потом проговорил:
        - У меня был садовник в моем имении.
        - О, это очень интересно, - сказал я.
        Диалог начал напоминать самоучитель. «У Джона есть имение. В имении у Джона есть садовник. Садовник подстригает розы садовыми ножницами». Обычно это еще сопровождается соответствующей картинкой.
        - Должно быть, он подстригал розы садовыми ножницами, - добавил я.
        Тимоти Дж. Прингл моргнул и сказал:
        - Это мало имеет отношения к делу. Ножницы. У этого человека имелся отец.
        - Ясно, - сказал я. - У него имелся отец. Он тоже был садовником. Он также пользовался садовыми ножницами.
        Прингл вообще не понимает такого юмора. У англичан юмор особенный, сложный, он даже шотландцам уже недоступен, не говоря уж о более отдаленных соседях по Европейскому континенту.
        Прингл поэтому продолжал после вежливой паузы:
        - Отец моего садовника был лакеем в доме Кшесинской. Он много знал тайн о Матильде Кшесинской и перед смертью рассказал их своему сыну.
        Как легко понять, все эти реплики были из фильма средней сложности. Не «Угнать» или там «Взорвать». Чуть потруднее, с психологией, вроде «Настоящей Мак-Кой» или «Психопатки-2». С разговорами. Минимум бессвязных выкриков. Каждое действие комментируется. «Сейчас я разрежу твою сонную артерию. Смотри на этот нож. (Крупным планом - нож, так что зрителю тоже все понятно). Вот он приближается к твоему глазу. (Отражение выпученного глаза в сверкающем лезвии). Прощай, малышка, было весело!» Приблизительно так. Наглядно, но вместе с тем содержательно, и много полезной лексики.
        - Когда началась революция, Матильда решила спрятать свои драгоценности. У нее было много подарков от царя и великих князей. А также - просто от богатых поклонников. Она была великая балерина.
        - Насчет великой - не знаю, не видел, - сказал я. - В Музее контрреволюции о Матильде не рассказывают. Там даже экспозиции толком про нее нет. И залы дворца не сохранились. Когда вход был еще бесплатный, я нарочно заглядывал - посмотреть, как она жила. Ничего не осталось, только пустые стены и на них - фотки вождей пролетариата.
        Прингл моргал с большим достоинством. Ресницы у него белые, густые, как у лошадки. Глаза голубые, чуть навыкате. Если бы он не был такой холеный, то на носу у него непременно цвели бы веснушки, но он их чем-то сводил. Хотя бледные желтоватые пятна остались. Вообще - морда лошадиная. Такие считаются породистыми, хотя женщинам почти никогда не нравятся. На любителя внешность.
        Прингл дождался, чтобы я замолчал, и продолжил как ни в чем не бывало:
        - Самые дорогие вещи, диадемы, бриллианты, кое-что еще, она спрятала в ящике и закопала. Клад Матильды Кшесинской до сих пор находится в Петербурге. За границу она его не вывозила, часто и при людях, вслух, жалела о потерянных навсегда предметах, подарках Николая Второго… Вы меня понимаете?
        - Ну, - сказал я.
        Это одно из тех русских слов, которые ставят иностранцев втупик. Я нарочно так сказал. Но Прингл в тупик не поставился. Опять похлопал ресницами и продолжил невозмутимо:
        - Превосходно. (Это слово он выговаривал как настоящий русский аристократ - чуть картавя. Должно быть, слышал от настоящих русских аристократов. Мне стало немного завидно - на миг.) Итак, продолжим. Клад находится в Санкт-Петербурге. Об этом мне под страшным секретом сообщил мой садовник, который унаследовал тайну от своего отца…
        Если англичанин рассчитывал произвести на меня впечатление, то он был разочарован.
        Я взял его за рукав. Если он такой простак, то тут даже породистая физиономия не подспорье: вахтер из студенческого общежития автоматически делается ему ровней.
        - Дружище Прингл, - молвил я, - эту тайну знает каждый читатель бесплатной газеты «Метро», которую раздают в метро.
        - Каком смысле? - не понял он.
        Я принялся излагать подробно.
        - Есть бесплатная газета. Это понятно? С объявлениями и прочим. Иногда там печатают интересные статейки. К примеру - про клад Матильды Кшесинской. Все тайны царей, их любовниц и фаворитов теперь известны любой бабушке с авоськами. Нет никаких тайн.
        Но смутить англичанина оказалось не так-то просто. Он выслушал меня, не меняясь в лице, а затем осведомился невозмутимым тоном:
        - Ну и как? Нашли?
        - Что нашли? - не понял я.
        - Клад, - пояснил он. - Все знают, что есть клад. Наверняка искали. Нашли?
        - Нет…
        Он вытащил из кармана сигару и с важным видом закурил. Мне стало завидно, как никогда в жизни.
        Пока он курил и осматривался по сторонам с таким выражением лица, словно прикидывал - а не купить ли ему этот парк со всеми его обитателями и бездомными псами, что промышляют возле сосисочницы, чебуречницы и добросердечной тетки, собирающей плату за пользование общественным туалетом, - я украдкой наблюдал за своим новым знакомцем. Когда встречаешь состоятельного иностранца, всегда - хочешь не хочешь - в голове начинает складываться маленький, лихорадочный план по собственному обогащению: что бы такого у него выпросить, выклянчить, просто выманить? В конце концов, пусть поделится, если он такой богатый, что может себе позволить содержать имение и садовника с его ножницами!
        Но усилием воли я расправился с этими идеями как коммунистическими и вредными. Потому что куда больше, чем вытащить из иностранца пару фунтов стерлингов, мне хотелось с ним подружиться. Чтобы он признал во мне солидного человка. Рассказал о своих замыслах. Что-то ведь нашел он во мне такого, что подсел и начал разговор?
        Прингл сказал:
        - Меня зовут Тимоти Дж.Прингл, эсквайр.
        - Да уж понял, - проворчал я. - Никоняев. Николай Петрович.
        Он помолчал, видимо, с трудом усваивая мою фамилию. Ничего удивительного. Ее и соотечественники понимают с трудом, так что взять с иностранца.
        Прингл вытащил из кармана записную книгу. Назвать этот предмет «книжкой» я бы не решился: в две ладони размером, в три пальца толщиной, в кожаном переплете, с тоненькой авторучкой на цепочке, прикрепленной к корешку. Прингл раскрыл свою книгу, без единой ошибки вписал туда мою фамилию - сперва по-русски, затем, без малейших раздумий, - латинскими буквами. Закрыл обложку, подумал немного.
        - Я расскажу вам, Никоняев, ситуацию полностью, - сказал он. - Но и вы должны быть более откровенны. Скажите, в этом парке проводилась реконструкция?
        - А как же! - ответил я. - Пару лет назад. Разрыли тут все. Как будто тысячи кротов. Везде ямы, котлованы. Зачем-то заменяли решеточки, ограждающие газончики. Решеточки видите? Так вот. Их повытаскивали, а потом обратно воткнули. Спрашивается - зачем? В общем, почти год негде было отдохнуть…
        Да уж. Реконструкция Александровского парка - просто кровавая страница в моей биографии. Нигде мне не бывает так хорошо и привольно, как здесь. А тут его закрыли, нагнали бульдозеров, везде чудовищная грязь… И для чего, спрашивается?
        - Кто руководил работами? - настойчиво спросил Прингл.
        Я пожал плечами.
        - Какой-то подрядчик…
        На щите - видимо, для утешения пропойц, оставшихся без приюта, - действительно было важными буквами выведено: «Реконструкция Александровского парка. Руководство работ: подрядчик такой-то, строительная компания СПБСПЕЦСМУ» - или еще что-то в том же роде. Как будто я запоминаю такие штуки.
        Я ему так и сказал:
        - Буду я запоминать…
        - Зря. - Англичанин вздохнул. - Полагаю, одним из инициаторов реконструкции стал человек откуда-то из членов власти, которому известна тайна клада.
        - Говорю тебе, садовая голова, про этот клад знает любая бабка, умеющая читать! Одно время только про это и печатали, потом надоело, стали про что-то другое печатать…
        - Важна конкретика, - отрезал англичанин.
        И снова раскрыл свою записную книгу. Оттуда извлек листок. Очень мятый листок в клеточку, вырванный из школьной тетради. Я сразу обратил внимание на то, что сейчас таких тетрадей не бывает. Во-первых, у листка были аккуратно срезаны уголки: не прямые, а закругленные. Во-вторых, цвет, которым расчерчены клетки. Не синий, а ярко-фиолетовый. Бумага - желтоватая, «слоновая кость». Ну и старая - просто видно. Жеваная. Лежала где-нибудь в конверте лет пятьдесят, не меньше.
        На этом листке была криво нарисована какая-то схема. Англичанин разложил ее на колене, разгладил ладонью и показал мне.
        - Это точная схема местоположения клада, - сообщил он, явно наслаждаясь торжеством.
        Я наклонился, стал рассматривать.
        - Вам внятна схема, Никоняев? - вопросил он.
        - Отнюдь, - сказал я в тон.
        В схеме действительно трудно было разобраться. Кривая линия, похожая на мятую дверную ручку, несколько небрежных прямоугольников, сбоку почему-то изображение кошки.
        - Я анализировал, - объявил Прингл. - Сверял с картами Санкт-Петербурга.
        - Кто это нарисовал? - перебил я.
        - Отец моего садовника, - сказал Прингл. - Это бесценный документ. Он создан по памяти. Итак. Я начал анализ с изображения кошки. И пришел к выводу, что это…
        Я тоже пришел к этому выводу, едва Прингл заговорил.
        - Зоопарк, - сказал я.
        Он поднял брови, показывая, что удивлен моей догадливостью. Хотя, конечно, сам подсказал мне решение. Поощрить решил. Ладно.
        - Несомненно, это - зоопарк. Следовательно, мы имеем дело с Александровским парком, поскольку зоопарк располагается именно здесь, - сказал Прингл.
        Он немного по-другому выражался, с ошибками, но я всех его ошибок не помню и потому не буду на них заострять внимание. Было много другого, куда более интересного, нежели неумение англичанина изъясняться по-русски с абсолютной грамотностью.
        В общем, он рассуждал, а я терпеливо слушал.
        - Эта кривая линия обозначает протоку, - сказал Прингл.
        - Странно, - заметил я. - Мне кажется, при царизме этой протоки не было. Она появилась после очередной реконструкции.
        Может, да, а может - и нет. Сейчас ни за что поручиться нельзя. Но возле Кронверки действительно есть небольшая протока. Она проходит по задам бывшего Народного дома, ныне Мюзик-холла, упирается в зоопарк, и там, возле решетки, ее перегораживающей, можно видеть заплывших прогуляться пеликанов, лебедей и разных уток диковинной породы.
        У местных обитателей эта уединенная протока носит наименование «Темза». Места там действительно какие-то английские. Гайд-парк какой-то. Темза занимает совсем маленькую часть парка, и газончики там небольшие, деревьев растет - раз-два и обчелся, но все-таки там просторно.
        Это потому, что там не все в порядке с пространством и временем. У нас есть такие участки - в городе их, должно быть, много, но мне ближе всех именно Темза. Там все растягивается. Проходит всего пять минут, а кажется, будто просидел полчаса. Бродишь, вроде бы, по пятачку размером с носовой платок, а прогулка получается полноценная, даже ноги устают. Такое это место.
        Там много собак. Они тоже понимают, что здесь не все в порядке, носятся взад-вперед, нюхают, пытаются охотиться в зарослях гигантского лопуха - лопухи там, кстати, созревают просто ядерные. Утки важно плавают по Темзе. Пеликанам туда не пробраться, но уток - полно. У берега, наполовину скрытый длинной плакучей ивой, притулился маленький катер для желающих покататься по Неве. У катера тоже такой вид, будто он приплыл сюда из фильмов про Шерлока Холмса. Он полностью отражается в воде - как валет на листе игральной карты.
        Вообще - удивительно там. И ужасно спокойно. Блики, время от времени скачущие по воде, придают дополнительной тишины, а стрекозы летают бесшумно и выглядят на удивление откормленными.
        - Где-то там закопано сокровище Матильды, - уверенно сказал Прингл и показал на берег Темзы. - Отец моего садовника сам участвовал в похоронах.
        Я вздрогнул.
        - В чем?
        - В похоронах, - невозмутимым тоном повторил Прингл. - Когда нечто закапывают в землю.
        - А, - сказал я. - Так бы и сказали…
        - Сокровища зарыты возле Народного дома, - сказал Прингл. - Вычисления показали, что такое возможно.
        - Ну, - сказал я, - что ж. Будем копать?
        Прингл наклонился, поднял с мостовой саквояжик, обитый чем-то вроде крокодиловой кожи, раскрыл его и вытащил оттуда новенькую саперную лопатку. Ее он отложил в сторону, на скамью. Затем явился на свет приборчик в черном пластмассовом футляре. Внутри приборчика жила стрелка. Прингл покрутил приделанное сбоку черное колесико и освободил стрелку, она сразу принялась дрожать и подпрыгивать, точно рвалась на волю.
        Следующим предметом, который извлек Прингл, был очень старый спиртовый компас, немного ржавый. Далее - циркуль, подробный план Александровского парка, несколько линеек с разными делениями - дюймами - отдельно, миллиметрами - отдельно. Все это хозяйство он разложил у себя на коленях и принялся быстро что-то измерять.
        - Видите? - то и дело обращался он ко мне. - Вам ясно?
        Драгоценная схема на листочке в клеточку подрагивала рядом, прижатая уголком прибора в черном ящичке.
        Я наблюдал не столько за результатами вычислений, сколько за самим Принглом. Он весь светился от радости. Ему нравилось заниматься распутыванием загадки. Он наслаждался, демонстрируя мне результаты своих выкладок. Я чувствовал себя ученым секретарем английского географического общества, куда вхожи одни только чудаковатые эсквайры, имеющие у себя в имении русских садовников.
        - Я исходил из того, что порпорции, указанные на схеме, будут с большой степенью вероятности соблюдены идентично тем, которые имеются в реальности, на почве, следовательно, путем ряда измерений можно вычислить конкретное место на аутентичном плане Александровского парка…
        Что-то в таком роде.
        Затем он взял прибор и благоговейно уставился на стрелочку.
        - Это индикатор близости металла, - сказал Прингл. - Велика вероятность того, что ящик, содержащий внутри себя сокровища Матильды, обладает железными деталями. Таким образом, мы установим…
        Далее он перешел на английский. Я слушал и слушал, просто как музыку. Тот английский, который я изучал при помощи моих фильмов, звучал совершенно по-другому. А мой Прингл каждое слово, прежде чем выговорить, обсасывал во рту, точно карамельку и только после этого аккуратненько отправлял его в эфир. Как будто находился в постоянном размышлении о том, что всякое произнесенное слово будет потом бесконечно плыть в бескрайних просторах космоса, не исчезая, не расточаясь - плыть и плыть, покуда не доплывет до других планет. И, зная об этом, разумеется, просто обязан был - как честный человек - позаботиться о том, чтобы это слово при встрече с иными мирами обладало благопристойной внешней оболочкой.
        В общем, я так понял, он намерен при помощи всех своих приборчиков откопать матильдины бриллианты и приглашает меня принять участие.
        Я спросил:
        - И какова будет моя доля?
        Прингл заморгал, остановленный на всем скаку. Затем аккуратно сложил схемы, карты, циркули и все свои линейки и проговорил:
        - Полагаю, она будет достаточна.
        Вот так я ввязался в эту историю с поисками сокровищ балерины Матильды Кшесинской. Само по себе звучит невероятно - особенно если учесть, что ни в какие сокровища я не верил изначально.
        Мы начали с того, что съели по чебуреку. Впервые в жизни я видел иностранца, который решился съесть в нашем парке чебурек. Вообще жующий англичанин держался с таким колониальным достоинством, что я едва сдерживал смех. У меня был знакомый, он потом уехал в Америку, а после приехал в гости и по старой памяти слопал чебурек: готово дело, увезли в больницу с острым расстройством желудка. А Прингл - ничего. Обтер усы и даже хмыкнул. Отчаянный малый. Такой, пожалуй, и клад отыщет.
        На прощанье мы угостили тем, что выпало из чебуреков на землю, хмурую собаку - самую популярную даму этой части парка: обычно она с кислым выражением на рыженькой морде бродит здесь, окруженная стаей фаворитов, каждый из которых имеет шанс стать отцом ее будущих щенят. В некотором отдалении мыкается аутсайдер - безобразный пес с квадратной мордой беспородного терьера. В каждой стае, человечьей или песьей, встречаются такие. Их никто не любит, их все шпыняют. Вероятности того, что какая-либо женщина подпустит их ближе, чем на пушечный выстрел, не существует вовсе. И все-таки они не отстают от компании, стараются быть в курсе всех дел и даже время от времени, издали, вставляют словцо-другое.
        У каждого, как говорится, своя судьба.
        Закусив, мы с Принглом выбрались на берег Темзы. Я показывал ему это место с законной гордостью, а он что-то бормотал, озирался и водил над землей черным пластиковым прибором, который держал на вытянутых руках.
        Сейчас время хорошее: народ расслабленный, никто ни на кого не обращает внимания. Прежде непременно бы влезли: зачем ходят, что ищут? Заподозрили бы, что тут когда-то, втайне от местного населения, были захоронены радиоактивные отходы - и вот теперь ведется независимое журналистское расследование.
        А теперь ничего подобного не случается. Только пару раз на нас глянули. Впрочем, лениво.
        Мы отошли чуть в сторону, ближе к склону Темзы и зарослям лопуха и чертополоха. Чертополох здесь такой, что вот-вот ждешь получить сверху кокосом по голове.
        Неожиданно стрелка прибора принялась мелко-мелко трястись, как параличная. Меня это очень заинтересовало, я стал заглядывать англичанину через локоть и даже пару раз спросил: «Что это она, а?», но он уставился на нее, выкатив глаза и застыв, и не обращал на меня ни малейшего внимания. Наконец он повернул ко мне голову. Лицо его странно изменилось: по лбу побежали горизонтальные морщины, похожие на знак «Водолея» из астрологического прогноза в бесплатной газете «Метро», из водянистых глаз потекло сияние, рот обвис. Во всем его облике, словом, наблюдалось тихое сумасшествие.
        Медленно, почти молитвенно поднес он свой прибор к склону. Стрелка затряслась еще сильнее и застыла. Одним движением он вырвал из земли титанический лопух. Я даже не подозревал, что у костлявых может таиться в руках такая мощь. Этот лопух был как баобаб, а он выдернул его, точно редиску. Образовалась в земле дырка.
        Прингл сел рядом на корточки. Он не стал, как это сделал бы я, сразу совать туда физиономию и раскапывать землю ногтями и саперной лопаткой. Нет, сперва он закурил и начал озирать окрестности с видом весьма победоносным.
        Затем уставился на меня и подмигнул.
        - Мы это сделали! - сказал я бодро. - Я горжусь вами, Тимоти Дж.Прингл, эсквайр!
        Закончив курить, он снова разложил обе свои карты, на клетчатом листке и в типографском исполнении, быстро произвел промеры циркулем, сделал несколько отметок, затем положил компас и поточнее сориентировал карты.
        Что-то, видимо, там совпало. Прингл удовлетворенно хмыкнул, убрал бумаги и приборы в саквояж и извлек лопатку. Ее он вручил мне.
        Я начал копать и почти сразу стукнул лопаткой о что-то металлическое. Прингл разволновался. Он метнул в мою сторону недовольный взгляд. Видимо, опасался за целостность экспоната.
        - Да брось ты, археолог, - сказал я. - Они ведь в ящике. Не стала бы она закапывать свою диадему просто так, даже в тряпку не завернув.
        Но он все равно был беспокоен.
        Я откопал уже небольшой кругляшок чего-то блестящего. Солнечный луч сразу проник туда и пустил «зайчика» бродить по стеблям растений. Одна стрекоза тоже заинтересовалась.
        Прингл сунул свою лошадиную физиономию в мой раскоп. Озаботился. Знак «Водолея» на его лбу исказился, морщины изменили ход, пересеклись новыми. Теперь это было вообще ни на что не похоже.
        - Странно, - пробормотал Прингл.
        - Что странно?
        - Блестит. Оно не должно блестеть.
        - Это же алмазы, - решил я успокоить Прингла.
        Но он покачал головой.
        - Они должны были находиться в ящике или коробке.
        Это он, конечно, прав. Но факты - вещь упрямая: карта и компас показывали Принглу, что копать следует здесь, а откапываемая вещь почему-то блестит.
        - Критерий истины - практика, - процитировал я. - Будем копать дальше. Точнее - теперь твоя очередь копать.
        И сунул ему лопатку.
        Англичанин, ни словом не возразив, снял с себя пиджак, аккуратно засучил рукава и принялся за дело. А я лежал рядом и наслаждался тишиной. Здесь, на Темзе, всегда очень тихо, несмотря на близость аттракционов. В частности - визг и грохот, доносящийся с «американских горок». Все это, конечно, слышно, но как будто сквозь вату.
        За несколько минут Прингл откопал раза в три больше, чем я. Затем отложил лопатку, засунул обе руки в дыру и потянул. Оно шло наверх нехотя, с треском разрывая корешки. Прингл еще немного покопал и потыкал в землю лопатой. Затем обратился ко мне:
        - Никоняев, помогай!
        Я встал и приблизился. Он показал кивком на противоположную сторону ямы. Там действительно что-то находилось, блестящее, металлическое и явно представляющее некоторую ценность, но алмазами оно совершенно точно не было.
        Я сел на корточки и тоже сунул руки под нашу находку. Мы потащили вместе.
        Никогда не забуду, какое лицо сделалось у Прингла. Оно мгновенно залилось багровой краской, отчего светлые выпученные глаза приобрели вид потертых пуговиц с бабушкиного халата. Рот у него раскрылся прямоугольно. Из этого рта натужно вышло: «О-о-оу!». После чего Прингл сел прямо на землю и надолго замолчал, уставившись на предмет, извлеченный им из недр бывшего Советского Союза.
        Предмет этот представлял собой отлично сохранившийся скафандр. Не водолазный, а космический, на что указывала конструкция. Похожие можно наблюдать в фильмах, вроде «Ангар-18» и «Аполлон-13». Он был металлический, этот скафандр, блестящий, без малейших признаков ржавчины. Земля и глина отходили от него при первой же возможности, словно не желали иметь с этим металлом ничего общего.
        У скафандра имелись очень длинные «руки» - раза в полтора длиннее, чем требуется человеку, гигантская голова, непропорционально короткие ноги. И пара отростков по бокам.
        - Такое впечатление, что у астронавта были две пары рук, - высказался наконец Прингл.
        Он утратил багровость, вернувшись к своей изначальной бледности. Только сигара в углу его рта прыгала и никак не хотела зажигаться.
        Мы сидели с англичанином на берегу Темзы, в Александровском парке, а скафандр инопланетянина лежал перед нами и бросал ленивые блики повсюду, куда достигало солнышко. Ужасно хотелось холодного пива.
        - Я не верю в инопланетный разум, - сказал я.
        Прингл молча указал на нашу находку.
        - Давай эту штуку закопаем, - предложил я. - Ну ее. Я все равно не верю в инопланетный разум.
        - Ты не хочешь дать информацию властям? - осведомился англичанин холодно.
        - Я сказал, чего я хочу. Я хочу зарыть его обратно в землю и сходить за пивом. Можем разделить обязанности: ты копаешь, я иду за пивом. Идет?
        Еще одно странное для иноземца слово: «идет». Но англичанин кивнул.
        - Все идет и изменяется, - сказал он зачем-то и взялся за саперную лопатку.
        Я так понял, что он согласен.
        Когда я вернулся с четырьмя банками, он уже трудился вовсю. Скафандр непонятного происхождения был обратно похоронен и даже утоптан, но неутомимый Прингл выкопал поблизости новую яму. Удивительно, как он ухитряется не извозиться в земле с головы до ног! Есть такие люди. У меня так не получается. Если я хоть пальцем шевельну, то вся производственная грязь прилипнет ко мне моментально, так что по пятнам на моей одежде можно читать как по буквам в книге: тут я ел яичницу, здесь вытирал пыль, а вон то пятно - зачем-то помогал приятелю толкать машину. Все, как говорится, налицо.
        В ослепительно-белой рубашке Прингл махал лопаткой, как заправский пехотинец - жертва позиционной войны. Выправка чувствовалась даже в этом. Завидев меня, он приветливо кивнул и обтер локтем лоб.
        - Отдыхайте, солдат, - сказал я ему. - Будем пить.
        Мы открыли по банке. Обожаю звук, с которым это происходит. Веселое и чуть ехидное шипение.
        - Там что-то есть, - сказал Прингл, показывая на свою новую яму.
        - Второй скафандр, - сказал я. - Для женщины.
        - Нет, оно деревянное. Обитое железом. Железо ржавое.
        Прингл показал крохотное красноватое пятнышко на пальце.
        - Ты смотри, не поранься, Прингл, - сказал я. - Если ты поранишься, может быть заражение крови. Не знаю, как в Англии, а в России от заражения крови одно средство: шестьдесят уколов в живот. Застрянешь в Питере. Будешь как на работу ходить делать эти уколы.
        Прингл покачал головой.
        - Я не поранюсь.
        Он поблагодарил за пиво и, не допив, вернулся к работе. Он испытывал огромное нетерпение. Азартный человек. Я покряхтел и полез ему помогать.
        Спустя полчаса, наверное, мы извлекли на свет Божий небольшой ящик. Он очень неудобно лежал: углом вверх. Прингл вытащил из кармана пиджака гигантский клетчатый носовой платок и обтер руки. Затем приступил к ящику. На его лице показалась смущенная улыбка.
        - Я волнуюсь, - объяснил он.
        - Я тоже, - утешил его я. - Еще бы! Мы же сейчас увидим миллионы. И разделим их. Верно?
        Прингл не ответил. Он осторожно сбил замок с ящичка и приоткрыл крышку. Несколько мгновений он созерцал то, что там обнаружилось. Затем опустил ее.
        Как я ни тянулся, ничего увидеть не мог.
        - Что там, Прингл? - спросил я наконец.
        - Сокровища Матильды, - хрипло отозвался он. - Я искал их несколько лет. Сокровища. - Он повернулся ко мне и посмотрел на меня взглядом светлым и сумасшедшим. - Ты уверен, что нуждаешься в том, чтобы увидеть их, Никоняев?
        - Ну знаешь!.. - обиделся я.
        Трясущимися руками Прингл откинул крышку. Что-то странное произошло в воздухе: как будто новый, непонятный аромат. Только что пахло мятой травой, разрытой землей и вспотевшим, потрудившимся человеком (мной), а также суховатым прингловским одеколоном. Все это мгновенно исчезло. Легкий запах пыли и невероятных женских духов. И еще, кажется, цветов.
        Я подкрался поближе и наконец увидел то, что находилось в ящике. На бледно-желтой шелковой подстилке - это она пахла духами - лежал совершенно свежий букет ландышей. Рядом - пара избитых балетных туфель, почти совершенно белых. Их носки были растоптаны и разлохмачены, по атласу бежала едва заметная, чуть более темная волна, и я вдруг понял, что это след от пота. Стало быть, глупо подумал я, можно взять анализ на ДНК и установить, что эти туфли принадлежали Матильде.
        И сразу же понял, насколько все это лишено смысла. Смысл заключался лишь в том, что перед нами тихо поднималась из небытия тень живой женщины - прекрасной женщины, которая трудилась над своим искусством, губя одну пару балетных туфель за другой. След ее ножки - здесь, в нашем парке. Вот что было важно. Прочее не имело значения.
        Мне сделалось дурно, и я понял, что влюбляюсь. Вахтер из студенческого общежития господин Никоняев влюблен в прима-балерину Кшесинскую. Лучше бы мне вообще, в таком случае, не рождаться на свет.
        Еще там было несколько писем в маленьких желтеньких конвертах, с паутиновыми надписями и крохотными марками, какая-то, кажется, ленточка и картонный снимок, почти совершенно вытертый.
        Все это лежало перед нами, точно дверь в иные миры. В гораздо большей степени эти чужие любовные сокровища приоткрывали другую вселенную, нежели только что найденный и преступно зарытый нами обратно скафандр, вот что меня поразило. Инопланетный разум как будто не имел к нам никакого отношения. Ну - есть и есть.
        Мы стояли на пороге в прошлое какого-то неведомого поклонника Матильды и ничего о нем не знали. Он был никто. Существовала одна только она, Матильда. Дверь стояла перед нами раскрытой, но войти туда мы не могли. Картины дрожали перед нами в горячем воздухе, и пролетающие стрекозы не разрушали их: блестящие синие тела и слюдяные крылья лишь подчеркивали хрупкость, пожелтелость кружев того ушедшего мира.
        Мы ждали. Не знаю, какой инстинкт подсказал нам это. Мы не двигались с места, даже дышали осторожно: картины сгущались, делались более явственными, и даже, как мне показалось, начала звучать отдаленная музыка. Сейчас я думаю, что откопанное нами сокровище преобразовало разудалые шлягеры, носившиеся по парку и особенно долетавшие до Темзы с аттракционов. Такое иногда случается. Очень редко. Человек играет, старается, поет «Я убью тебя, лодочник», а зачарованный слушатель улавливает арию Веденецкого гостя. Со мной, правда, ничего подобного прежде не происходило.
        Как заводная куколка на крышке музыкальной шкатулки, Матильда поднялась над ящиком, медленно встала на носки и начала кружиться. У нее было счастливое лицо. Я с замиранием сердца ждал, когда она повернется ко мне, и я хотя бы на миг увижу эти черты. Я даже не могу сказать, красивая ли она была. Она была абсолютно счастлива, всем своим существом, каждой клеткой тела. И странно было вспоминать, что этого тела больше не существует.
        - Но танец, запах, воспоминание - они остались, - прошептал Прингл. Он думал о том же, что и я.
        В то же самое мгновение все исчезло. От соприкосновения со свежим воздухом и современным солнечным светом увяли и почернели ландыши, рассыпались в прах письма, ленты, туфли… Осталась только карточка, с белым вытертым лицом и почти неразличимым платьем. Только внизу, в левом углу, можно было еще разглядеть напряженно выгнутую ножку в балетной туфле.
        Сокровища Матильды обратились в ничто прямо у нас на руках. И произошло это за секунду, может - за две, никак не дольше. Я уже говорил, что на берегах нашей Темзы время имеет обыкновение растягиваться до невозможности, и та жизнь, которую мы с Принглом прожили, созерцая Матильду и наслаждаясь ее таинственной близостью, уложилась здесь, на земле, в несколько мгновений. Наши соседи по берегу как раз успели открыть по банке, но даже не донесли еще пива до губ.
        Идальго
        С самого раннего детства Ида обожала лошадей. Для родителей это обстоятельство оставалось неразрешимой загадкой. Иногда отец в шутку называл увлечение дочки атавизмом. «Должно быть, это в тебе неожиданно зазвучал голос наших далеких пещерных предков», - говорил он. Ида не возражала. Она оживлялась по-настоящему только при разговоре о лошадях. Ее мало интересовали достижения искусства, которыми увлекалась мама. «Ты живешь в одном городе с величайшим музеем мира, Эрмитажем, - укоряла Иду мама, которая считала Эрмитаж величайшим местом на земле. - И не пользуешься этим».
        Иногда, поддавшись увещеваниям, Ида, так и быть, посещала музеи, но и там созерцала исключительно изображения лошадей. В конце концов в семье было решено, что идины лошади - это «свыше», и девочку оставили в покое. Когда она подросла и заявила о своем желании устроиться на работу в зоопарк, в семье не посмели возражать. Только мама осторожно осведомилась: «Ты, конечно, отдаешь себе отчет в том, что тебе придется убирать навоз? Работать в зоопарке - это ведь не только гладить пушистых зверюшек…» При слове «пушистые зверюшки» Ида презрительно двинула бровью, и мама осеклась.
        Девочка окунулась в мир своих любимых копытных и приходила домой совершенно счастливая. А потом ей поручили ухаживать за пони.
        Пони были трудягами. Они часами стояли в парке, с бантиками в гривах, в нарядных попонах, и время от времени катали детей. От этих заработков они кормились и еще оставалось.
        Иде поручили ворчливого черного Мальчика. Это было единственное копытное, с которым девочка не нашла общего языка. У них были совершенно различные характеры. Мальчик хоть и был «маленькой лошадкой», как называли пони дети, но нравом обладал яростным, норовил лягнуть, куснуть и время от времени гневно ржал. Ему не нравились бантики в гриве и глупые дети, которые лезли к его морде с липкими лакоствами и холодными пальчиками, норовившими забраться в мягкие лошадиные ноздри. Мальчик дышал им в ладошки и задирал губу.
        В конце концов, Мальчика стали запрягать в тележку, а Ида осталась без собственного пони и на время вернулась к чистке клеток.
        Но тут произошло одно событие, которое сильно повлияло на ее жизнь. Одна музыкальная радиостанция, которая постоянно мурлыкала в идином приемничке, неожиданно передала странное сообщение: «В Приморском парке Победы обнаружена беспризорная лошадь. Животное в очень плохом состоянии. Оно бродит по парку, портит газоны. Предлагается любой организации, либо частному лицу забрать лошадь и определить ее судьбу».
        Ида не колебалась ни мгновения. Она бросила лопату, буркнула что-то неразборчивое напарнице и бросилась бежать. Она не помнила, как добралась до метро. Вагоны тащились еле-еле, и изо всех своих немалых душевных сил Ида торопила их: скорей! скорей, пока о беспризорной лошади не «позаботились» какие-нибудь другие организации или частные лица!
        Она выбежала из метро и помчалась по парку. Люди расступались, потому что девочка неслась слепо, точно потеряла голову. От ее комбинезона пахло конским навозом. Она словно сама превратилась в лошадь: скакала, не разбирая пути, не думая - и в то же время совершенно определенно зная, что избрала верное направление.
        Лошадь почуяла ее издалека и резко, беспокойно заржала. Ида затормозила на бегу: большие кони так не ржут, у них другой голос… Не может быть!
        Но - да, это оказалось правдой: на газоне стоял пони.
        Это был самый шелудивый пони во всем северном полушарии. Тощий, с редкой, свалявшейся гривой и некрасивыми белыми пятнами, разбросанными по рыжеватой шкуре.
        - Да ты, брат, болен… - проговорила Ида, осторожно приближаясь к животному.
        Пони стукнул копытом, задрал голову и снова огласил окрестности неприятным ржанием.
        - Хороший, хороший… - бормотала девочка. Она подбиралась к своей находке мелкими шажками.
        Пони принялся косить огромными глазами. В этих глазах сверкало озорство. Затем он задрал губу и продемонстрировал желтоватые зубы.
        - Ну, ты ведь у нас пожилой господин, солидный… - уговаривала Ида.
        Пони вдруг согласился. Он опустил губу, поставил уши торчком, дернул ими пару раз и вдруг двинулся навстречу девочке. Остановившись возле нее, ткнул в ее мордой и окатил волной влажного выдоха.
        Ликуя, Ида провела ладонью по его голове. Подтверждая решение дружить, пони подтолкнул ее руку.
        - Я буду звать тебя Идальго, - сказала Ида. - Будем друзьями, да? Ида и Идальго. Хорошо?
        В ее голове прозвучало мысленное: «Вот и договорились». Она обернулась - в первое мгновение ей показалось, что эти слова кто-то произнес, но рядом никого не было. «Должно быть, я начинаю читать мысли животных», - решила Ида.
        Она зашагала обратно к метро, и пони потрусил за ней следом. Нет, в метро нельзя. Никто не ездит в метро с лошадьми. Придется идти пешком. И по дороге выслушивать комментарии прохожих. В основном - упреки в том, что она плохо следит за своей лошадью. Ладно, как-нибудь переживем.
        В зоопарке Идальго был встречен без энтузиазма. «Если хочешь, ухаживай за ним сама. Конечно, мы не можем бросить животное без помощи…» - сказала начальница, Наталья Викторовна.
        Ида засияла.
        - Его хотели усыпить, - соврала она. - Якобы он представляет опасность.
        - Тогда конечно, - сказала Наталья Викторовна. - Но это целиком и полностью ляжет на твои плечи. Ты готова?
        Ида была готова.
        Подруга Иды и напарница, Катерина, проницательно предупредила:
        - Хлебнешь ты с этим Идальго… У него характер отвратительнее, чем был у Мальчика.
        - Мальчик был мне чужой, а Идальго - мой друг! - объявила Ида.
        - Знаешь что? - сказала Катерина. - По-моему, ты чересчур романтична. Почему ты назвала его Идальго?
        - Чтобы было созвучно.
        - А я думаю, потому, что ты влюблена в Вигго Мортенсена, - сказала Катерина кисло. - Помнишь, в том фильме, где у него конь по имени Идальго?
        - Ничего я не влюблена ни в какого Вигго, - сказала Ида.
        Катерина фыркнула - не поверила; однако Ида говорила сущую правду: она не грезила о мужчине, похожем на Вигго Мортенсена, потому что в своих мечтах сама была таким человеком - лучшим наездником на свете, человеком, способным выиграть любую гонку, даже без седла, лучшим другом своей лошади…
        Она возилась со своим пони до ночи и, расставаясь, нашептывала ему в ухо обещания прийти наутро. Пони дергал ушами и смешливо фыркал - ему было щекотно.
        - Могла бы хотя бы позвонить! - сказала мама. - Мы волновались.
        - Мама! - задушевно проговорила Ида и полезла целоваться, окатывая маму стойким ароматом конюшни. - У меня теперь есть собственная лошадь! То есть - пони…
        Остаток вечера она рассказывала о чудесных свойствах Идальго. Родители слушали молча. Страстная увлеченность дочери иногда пугала их. «Возможно, это потому, что сами мы - заурядные люди, - размышлял отец. - Обыватели. Не в самом худшем смысле слова. По крайней мере, мы способны понять, что на свете существуют люди, не похожие на нас. Но страстность… всегда немного пугает. Должно быть, сходным образом чувствовала себя утка, когда оказалось, что ее гадкий утенок - белый лебедь. Дурацкое ощущение…»
        Пестрый пони с каждым днем становился все краше. Ида разговаривала с ним по целым дням, и ей казалось иногда, что она улавливает ответ. Однажды она спросила своего конька:
        - Ты не согласился бы катать детей? Нам нужны заработки.
        - Пожалуй, - задумчиво отозвался пони. - Это не самое худшее занятие. Надеюсь, я достаточно красив, чтобы производить должное впечатление?
        - Ты - самая красивая лошадка на свете! - заверила Ида. - И я тебя обожаю!
        Пони ухмыльнулся. По крайней мере, так восприняла это Ида.
        И она стала выводить его в парк.
        Идальго имел успех. Он не носил бантиков и лент, но одно только лукавое выражение его морды привлекало к нему детей. Ребятишки охотно забирались в нарядное седло с настоящим лассо. Идальго бегал по парку и время от времени вызывающе ржал.
        Приблизительно в эти же дни, в начале июля, Ида познакомилась с Николаем. Николай, рослый, со светлыми соломенными волосами, загорелый, подошел к пестрому пони и некоторое время разглядывал его хозяйским глазом, а затем, наклонившись, поднял копыто и осмотрел его.
        - Эй, - сказала Ида, - здесь тебе не конская ярмарка.
        - Да? - Он выпрямился, встретился с ней взглядом. - И ты не лошадиная барышница?
        - Я не барышница, а барышня, - отрезала Ида.
        Николай весело рассмеялся. Странно, но он сразу понравился Иде. Может быть, потому, что внешне напоминал того мужчину, которым она мечтала быть.
        - Ты ездишь верхом? - спросил Николай.
        - Разумеется, - ответила Ида чуть высокомерно.
        Он хмыкнул.
        - Барышне положено. Как я мог забыть! А у тебя есть другая лошадь, кроме этой? - Он кивнул на пони чуть пренебрежительно, и Ида снова напряглась:
        - Человек не может владеть конем. Только дружить с ним. И этот пони - мой лучший друг, понятно тебе?
        - Я спрашивал не о том, дружишь ли ты со своим пони, а о том, есть ли у тебя лошадь, чтобы покататься?
        - Ну… нет, - сдалась Ида.
        - Приглашаю! - объявил Николай. - У меня знакомые в конюшне. В следующие выходные - едем. Возьмем по лошадке - и в луга, в поля. Хочешь?
        - Да, - сказала Ида, не успев как следует подумать.
        Пони был, кажется, не вполне доволен тем, как повернулись дела, но мнение свое держал при себе.
        Прогулка с Николаем оказалась и лучше, и хуже, чем мечталось Иде. То есть, все было бы совершенно великолепно, если бы исключить самого Николая. Он постоянно терся возле Иды, норовил направить свою лошадь так, чтобы его колено соприкасалось с идиным, болтал и мешал мечтать. Иде хотелось пустить лошадь в галоп, насладиться скачкой, близостью к прекрасному, мощному животному, а вместо этого ей приходилось ехать шагом и слушать разглагольствования молодого человека.
        «Что я в нем нашла? - думала она смятенно. - Он же скучный! Самодовольный! И… лезет!»
        - Ты не мог бы отодвинуться? - попросила она наконец. - Ты мне мешаешь.
        - Что тебе мешает? - деланно удивился он, изображая полное непонимание и еще плотнее придвигая свою лошадь. Он протянул руку и коснулся идиного бока. - Ты слишком тощая! Надо тебя откормить.
        - Не смей так со мной разговаривать! - вскрикнула Ида. Она смотрела на его руку с ужасом.
        Руки всегда говорили Иде куда больше, чем лицо человека. Не наличие или отсутствие трудовых мозолей, все это чушь; нет - некое особое выражение, присущее ладони, пальцам, лункам ногтей. Если возможно имитировать умный взгляд, добрую улыбку или даже обаяние внешности, то с руками такой фокус не проходит. Они всегда остаются неизменными и выдают своего владельца с головой.
        А у Николая были отвратительные руки. Тонкие пальцы с выступающими жилками, с утолщениями возле ногтей. Вялые, синюшные. Ида никогда в жизни не смогла бы полюбить человека с такими руками.
        Николай засмеялся и отъехал в сторону.
        Остаток прогулки Ида переживала случившееся. Ей не удалось отвязаться от Николая, и он проводил ее почти до самого дома. На следующий день девушка решила больше с этим парнем не встречаться.
        Но не тут-то было. Он пришел в парк и целый день бродил неподалеку. Времени у него, судя по всему, было навалом - и он развлекался, нервируя Иду. Сам он приблизился к ней только через час прогулки.
        - Привет, - заговорил он как ни в чем не бывало. - Понравилось вчера?
        - Нет, - отрезала Ида. - И не приходи ко мне больше.
        Пони дышал ей в поясницу и переступал передними ногами.
        - Ух, какие мы сердитые! - удивился Николай. - Но ты ведь согласилась.
        - Я не соглашалась…
        - Нет, дорогая, ты согласилась, - тут он наклонился ближе и холодно посмотрел Иде в глаза. - Ты сказала «да». И как ты думаешь теперь от меня отделаться?
        От него пахло дурно вычищенными зубами.
        - Пусти! - сказала Ида.
        - Как, по-твоему, сколько стоит прокат лошади в частной конюшне? - Николай надвигался все ближе. - Мы ездили несколько часов. По-твоему, это было бесплатно?
        - Что тебе нужно?
        - Думаю, ты знаешь. - Он выпрямился и посмотрел, щурясь, на солнце. - Ну, пока. Я буду неподалеку. Не стану мешать тебе работать. Кажется, я отпугиваю твоих клиентов.
        Он отошел и уселся на скамейке так, чтобы видеть Иду. Ботинок болтался на его жилистой щиколотке. Ида подумала о том, что на ногах у него такие же отвратительные пальцы, как и на руках, и ей снова вспомнился запах из его рта. Как будто он только что ел что-то несвежее.
        Она машинально погладила своего пони.
        - Что я натворила! - обратилась она к верному дружку Идальго. - Ну ты только подумай! Сам же пригласил меня покататься - а теперь требует… Что делать?
        - Его надо отшить, - сказал пони. - Раз и навсегда.
        - Я не умею…
        - Есть такие мужчины, которые не понимают слова нет, - проговорил пони и дернул ушами. - Я тоже не всегда это понимаю… Но со второго раза даже лошади делается ясно: где «нет» - шутка, а где - всерьез. К примеру, у меня была знакомая кобылка, она любила жевать хозяйскую юбку… Даже она со второго «нет» переставала это делать…
        - А тебе она «нет» не говорила? - поддела Идальго Ида.
        Он хитро покосился большим глазом на подругу.
        - Мне ни одна кобыла не говорит «нет», даже с первого раза!
        - Ты у нас конь-огонь, - вздохнула Ида и погладила маленького дружка между ушами.
        - Может быть, - сказал пони.
        Весь этот разговор, как мнилось Иде, происходил у нее в воображении. Потому что со стороны никаких бесед между друзьями не было заметно: девушка с подавленным видом молчала, гладкий, хорошо кормленный пони преданно стоял рядом с ней и то и дело водил огромными глазами в пушистых ресницах, - а больше ничего.
        Иногда Ида не выдерживала и бросала взгляд в ту сторону, где сидел Николай. Он всегда замечал это и приветственно взмахивал вялой кистью руки. Ида сердито отворачивалась. Ей становилось все хуже и хуже.
        «Ты слишком доверчива, - бывало, говорила ей мама. - Разве можно верить людям вот так, с первого взгляда? Пойми, доченька, люди сильно отличаются от лошадей…»
        Да уж. Лошадь не станет вести себя так подло.
        За этот день Николай подходил еще дважды. Один раз он сказал:
        - Понимаешь, ты мне нравишься, а я привык получать то, что хочу. И получу. У меня всегда выходит, так что лучше не рыпайся.
        На это Ида промолчала.
        Второй раз Николай пригрозил:
        - От меня ты не отделаешься. Имей в виду. И не вздумай завести себе другого парня. Сама же будешь виновата в его смерти. Поняла?
        - Дурак! - выпалила Ида.
        Но он только посмеялся над ней, и это испугало ее еще больше.
        - Не бойся, - сказал пони, когда Николай, все еще хохоча, пошел прочь. - Ну, что ты, в самом деле! А еще хотела быть похожим на Вигго Мортенсена!
        - Откуда ты знаешь?
        - Я читаю твои мысли…
        Тут Ида повернулась и уставилась на пеструю лошадку.
        - Ты серьезно?
        Он переступил копытами и взбрыкнул. Ида уже знала, что у Идальго это означает приступ неумеренного веселья.
        - Интересно, а с кем ты все это время болтала, Ида?
        - Ну… сама с собой.
        - А вот и нет! - Пони ликовал, видя свою подругу по-настоящему растерянной. - Вот и глупости! Ты разговаривала со мной!
        - Ага. У меня приступ помешательства. Мама всегда говорила, что когда-нибудь любовь к лошадям доведет меня до сумасшедшего дома. Редкий диагноз - острая иппофилия.
        - Иппофилия… Какое прекрасное слово… - протянул пони. - Она умерла от любви к лошадям…
        - Лучше бы мне умереть, - сказала Ида. - Этот гад поймал меня. Думает, разок покатал на лошадке - и может присвоить.
        - Исключено, - отрезал пони. - Скажи, ты веришь, что мы с тобой разговариваем?
        - Знаешь, Идальго, мне уже все равно… - призналась Ида.
        - Слыхала про Конька-Горбунка? - осведомился пони. - Ну, давай, говори: знаешь такую историю?
        - Что-то в детстве… - протянула Ида. - Вероятно, отложилось в подсознании. С той поры я и верю, что лошади меня спасут. Но пока что они меня только губили. Еще во «Властелине Колец». Там тоже появляются лошади из белой пены… Очень красиво.
        - Не знаю никаких Колец, - сказал пони нетерпеливо. - Я спрашиваю совершенно конкретную вещь. Конек-Горбунок.
        - Да. Знаю, - сказала Ида. - Что дальше?
        - Да так, ничего… Давай работать. Я хочу покатать вон ту малышку в желтом платье, с подсолнухами.
        - Ей три года. Она испугается.
        - Не испугается. Давай, зазывай. Хочу!
        Ида дождалась мгновения, когда малышка повернулась в ее сторону, и приветливо махнула ей рукой.
        - Хочешь погладить лошадку? Это пони. Не бойся. Он любит деток.
        Девочка приблизилась и протянула пухлую ручку. Пони помотал гривой, потянулся мордой к детской ладошке, дохнул на нее. Девочка засмеялась.
        - Давай я тебя подсажу, покатаешься, - предложила Ида.
        Подбежала, суетясь, мама девочки:
        - Сколько это будет стоить? Это, наверное, дорого!
        - Я возьму недорого, - обещала Ида. - Десятки хватит. Ваша доченька понравилась моему пони…
        - Да? - недоверчиво произнесла женщина и осмотрела пони придирчивым взглядом. Пони скосил глаза и шумно фыркнул.
        - Это он шутит, - поспешно проговорила Ида. - У него хороший характер.
        Пони тряхнул гривой.
        - Хороший, - повторила Ида с нажимом.
        И Идальго прокатил понравившуюся ему малышку по парку под ревнивым надзором мамы, а потом еще нескольких детей и одного долговязого подростка, который выложил целую сотню за счастье протрястись в крохотном седле под насмешливые выкрики и свистки своих собратьев.
        Вечер наступал постепенно, и вдруг Ида поняла, что надвигается тот самый момент, которого она боится: сейчас ей предстоит отвести Идальго в загон и возвращаться домой. Николай почти наверняка исполнит свою угрозу. Что делать? Искать провожатого? Срочно подцепить какого-нибудь парня и назначить ему свидание у себя дома? Но это, во-первых, нечестно по отношению к парню, а во-вторых, Ида совершенно не умела цеплять незнакомых парней…
        В конце концов она решила поступить как честный и гордый человек: высоко поднять голову и без боязни идти в одиночку. Будь что будет! Она не покажет Николаю, что боится его. «Ты можешь меня убить, но ты не заставишь меня бояться!» - приблизительно так.
        С каждым мгновением ощущение опасности усиливалось. За ней следили. За ней крались по пятам. Иде стоило больших усилий не ускорять шаги и не оборачиваться.
        Наконец он показался. Вынырнул прямо перед ней - выскочил из-за куста, как чертик. Широкая улыбка светится в легком сумраке белой ночи.
        - Привет. Ты мне, кажется, не рада?
        - Не рада, - сказала Ида. - Пропусти, пожалуйста.
        - А, так мы уже просим! - насмешливо протянул Николай. - Голубушка, я тебя предупреждал. Давай лучше по-хорошему.
        - Не по-хорошему, не по-плохому, никак! Пусти! - вскрикнула Ида, потому что он крепко взял ее за руку повыше локтя.
        - Еще чего! - Он продолжал смеяться. - Идем-ка. Я покажу тебе, что значит - быть взрослой.
        - Мама! - закричала Ида, забыв о своем намерении оставаться гордой и бесстрашной.
        - Мама не поможет, - сказал Николай и потащил ее за собой.
        - Идальго! - вопила Ида. - Помогите!
        Николай тащил ее в подворотню, за которой начинались проходные дворы: один проем нанизывался на другой, создавалась жуткая перспектива, в конце которой зияло ничто - тупик, тьма.
        Ида больше не кричала: Николай зажал ей рот отвратительной прохладной ладонью. Рука на ощупь была как будто неживая, вялая, и только по краям - твердая, точно из деревяшки. Ида несколько раз лязгнула зубами, норовя укусить, но исполнить желаемое не удавалось: тонкая кожа на слабом мясце оставалась недосягаемой.
        Девушка отчаянно цеплялась ногами за камни, за корни деревьев, за любую выпуклость на мостовой. Николай легко отрывал ее от земли и волок все дальше и дальше.
        Неожиданно впереди послышалось лошадиное ржание. Это не был голос пони, резкий и насмешливый; тонко, призывно ржала большая лошадь. Ида решила было, что ей чудится, но, судя по всему, Николай тоже услышал странный звук, потому что остановился и навострил уши. Ржание повторилось.
        - Что за черт! - промолвил досадливо Николай и снова двинулся вперед.
        Из подворотни, уходящей от проходного двора вбок, донесся отрывистый легкий стук копыт, и во двор влетела лошадь. Это был индейский мустанг, рыжий, с беспорядочно разбросанными белыми пятнами, с развевающейся белой гривой и гневно задранным огненным хвостом. Громада лоснящегося мощного конского тела надвигалась на Николая и девушку.
        Взметнувшаяся грива разлетелась, застилая лоскутное небо в неровном четырехугольнике двора. Раздутые ноздри выдыхали сердитое пламя.
        Затем конь задрал копыта и опустил их прямехонько Николаю на голову. Ида, освобожденная от хватки насильника, завизжала и откатилась в сторону. Николай неприятно хрипел, стуча ногами по вытоптанному газончику. Конь отпрыгнул, снова тонко заржал и подбежал к Иде. Девушка быстро села, подтянула колени к подбородку и бросила взгляд наверх. К ней из поднебесья тянулась благородная лошадиная морда. Она невольно потянулась навстречу, и носы их соприкоснулись.
        - Я же говорил! - раздался в ее сознании знакомый голос. Развеселое хихиканье сопровождало эти слова. - Я ведь тебе обещал, Ида! Мы друзья - не так ли?
        - Ты убил его! - сказала Ида, мелко дыша.
        - Ну да? - удивился Идальго. Он повернул голову и несколько секунд рассматривал Николая. Тот глядел в ответ стеклянными глазами. Идальго понюхал его и брезгливо отодвинулся. - Разве он не хотел убить тебя? Успокойся-ка! Ладно?
        Ида молча трепала его гриву. Потом уцепилась покрепче, встала.
        - Садись, - предложил Идальго, приплясывая. - Сегодня покатаемся по-настоящему!
        Она вскочила на спину своего мустанга так ловко, словно всю жизнь только этим и занималась, пригнулась, ласкаясь щекой о жесткую гриву, и они вдвоем вылетели из ловушки подворотен, точно лохматая индейская стрела, выпущенная из лука. Идальго и всадница помчались по ночным улицам - к набережной, к таинственной Неве, где играют призрачные огни, и дальше, дальше, к прохладному дыханию пригородных парков, а затем, полукольцом, - обратно, по певучим мостовым белых ночей, мимо праздных прохожих, мимо пьяных гуляк и бездарных уличных музыкантов, сквозь фальшивое пение под караоке, прыжками через густо заселенные скамейки, к памятнику Пржевальскому - где есть преданный верблюд и дикая лошадь, - везде, везде, везде…
        А наутро Ида снова стояла в парке со своим пони, и Идальго деловито цокал игрушечными копытцами, катая по мощеной дорожке перед Мюзик-холлом взад-вперед игрушечных человечков, и некоторые из них кое о чем догадывались, а один мальчик даже спросил, наклонившись к чуткому уху пони, завернутому в трубочку, наподобие той, в каких продают мороженое:
        - Ты ведь Конек-Горбунок, верно?
        Чуть повернув морду, Идальго невозмутимо ответил:
        - Совершенно верно, мой мальчик.
        - Я так и думал, - сказал ребенок, выпрямляясь в маленьком седле. - Ну, мне и повезло!
        И погладил Идальго по шее.
        Проповедник, который никогда не видел Бога
        Прекрасным летним днем в Александровском парке трудились молодые проповедники. Они расположились на склоне холма, уводящего наверх, к памятнику «Стерегущему». Памятник изображает двух матросов, которые открыли кингстоны и затопили свой родной корабль «Стерегущий», предпочитая смерть - позорному плену.
        Когда-то из бронзовых кингстонов действительно текла вода: изначально памятник представлял собой фонтан; но вода в Петербурге - стихия опасная, и «Стерегущий» начал разрушаться. Поэтому фонтан был ликвидирован, остался только крохотный сухой пруд, выложенный красивым «диким» булыжником.
        Тем не менее некая зловещесть в «Стерегущем» сохранилась. Он как будто вечно погружен под воду, и не существует такого времени суток, когда памятник был бы залит солнцем. Когда бы ни подбираться к нему с фотоаппаратом, всегда матросы будут тонуть в вечных сумерках. Так и надлежит воспринимать это - как сумерки подводной гибели.
        «Стерегущий» в парке - место пограничное. То, что осталось от героического корабля, и доныне стережет: мирный, ленивый покой, разлитый по Александровскому парку. Пивные завсегдатаи относятся к нему с почтением и никогда не устраиваются с бутылкой возле самого памятника.
        Другое дело - зеленый склон холма, обращенный к деревьям. Как-то само собой отменилось требование не ходить по газонам. Трава новой эпохи оказалась куда более прочной, нежели была при коммунистах: орды любителей посидеть и полежать поближе к природе, среди кустов и древесных стволов, не сумели ей повредить.
        В то лето в парк зачастили проповедники, но особенное воспоминание оставила компания, состоявшая из двух молодых людей и трех девушек. Они подошли к делу основательно и даже заглушили караоке, доносившееся из кафе «Грот». Можно было с интересом наблюдать за тем, как они раскладывают свои приспособления: динамики, огромный аккумулятор, шнуры. Чувствовалось, что приготовлено нечто совершенно особенное, предназначенное сдвинуть с мертвой точки здешние упорствующие души.
        Желающих внять проповеди собралось некоторое количество: большую их часть, впрочем, составили те, кто попросту не двинулся с изначально облюбованного места. Как тюлени на морском берегу, возлежали и отчасти сидели самые разные люди, и объединяла их только летняя расслабленность, усугубляемая близостью влажной, горячей от солнца травы.
        Здесь были и молодые родители с ползающим на четвереньках чадом, и несколько практически бездомных, чумазых господчиков, культурно отдыхающих вокруг пакета с дешевым вином, и пяток одиноких, задумчивых девушек с книгами и тетрадками, а также две клубящиеся стайки молодых людей обоего пола. Ну и разные прохожие - как пишет поэт, «совсем как я или ты».
        Вот перед ними-то и разворачивалось действо. Поначалу стоило не столько слушать, сколько смотреть на лица проповедников, гладкие и улыбающиеся, как у куклы Барби. Первыми заподозрили в них близость к целлулоиду бомжеватые личности: они сблизились головами над винным пакетом и, после мимолетного ознакомления с новым зрелищем, которое предлагал им парк, вернулись к прерванному было разговору.
        Стайки молодых людей, напротив, обрадовались. Они привыкли к тому, что их постоянно развлекают, и, оставшись на несколько часов без радио и телевизора, вдруг слегка заскучали.
        Молодые родители сказали: «Почему бы и нет?» Им было лень перетаскивать куда-то в другое место ползающее чадо, одеяло и разбросанные повсюду игрушки.
        Одинокие девицы поначалу досадливо поморщились, но затем отложили книги и восприняли новшество в своем окружении как некий материал для осмысления.
        Микрофон испустил несколько дьявольских воплей, как бы отчаянно, в последний миг перед погибелью, призывая ко всеобщему вниманию. Казалось, что началась прямая трансляция из ада. Она, впрочем, тотчас оборвалась, и молодой человек в легком, недурно пошитом пиджаке, заговорил с широкой улыбкой:
        - Мы будем рассказывать о том, как Иисус спасает нас! Сперва перед нами выступит наш брат, его зовут Камилло, он приехал из Америки, где с ним произошло чудо, и он повстречал Иисуса, и теперь Камилло повсюду ездит и рассказывает об этом, и вот теперь Камилло приехал к нам.
        Раздались вялые хлопки. Ах, это «равнодушие северной публики», которое смутило еще Импровизатора из «Египетских ночей»… Верно все подметил Пушкин. Трудно вдохновить на овации обитателей Александровского парка. Нужно очень-очень постараться.
        Впрочем, следует отдать должное проповедникам: они старались. Очень-очень.
        «Забавно, - размышляла одна из одиноких девиц, - почему у них, даже у прирожденных русских, всегда в речи чувствуется легкий акцент?»
        Тем временем к микрофону приблизился Камилло, угрюмый парень, заросший густым черным волосом. Несмотря на жару, на нем были клетчатая фланелевая рубашка, плотные джинсы и тяжелые ботинки. Джинсы являли миру могучие ягодицы, рубаха обтягивала широченные плечи. Глаза Камилло яростно сверкали из-под челки.
        Он заговорил на испорченном языке Гарсиа Лорки, и многие слова были знакомы, например - «мачете». Выпалив абзац, Камилло останавливался и метал в первого проповедника гневный взор. Улыбающийся юноша в пиджаке переводил.
        - Я был наркоманом. Я был бандитом! - говорил Камилло. - Меня злил наш падре. Я пришел к нему и ударил его. А он сказал: «Иисус любит тебя». Я не мог спать. Я закрывал глаза и слышал эти слова. Я ходил по городу и слышал эти слова. «Иисус любит тебя». Меня - такого ужасного!
        Тут он оскалился, чтобы до всех в парке дошло, насколько он ужасен.
        - Симпатичный чел, - сказала сама себе одинокая девица. И уставилась на Камилло сквозь очки.
        - Это кого Иисус, интересно, любит - этого откормленного иностранца? - недоверчиво проговорил молодой папаша. - Ну, ну…
        - Иисус всех любит, - строгим тоном заметила молодая мамаша.
        На это молодой папаша сказал:
        - А я-то как тебя люблю… - И поцеловал ее.
        Камилло, раскаявшийся разбойник, продолжал свое отрывистое повествование с рефреном «Иисус любит тебя». Он поведал о том, как привел к падре всю свою банду.
        Камилло оборвал рассказ финальным выкриком: «Поверь и ты, что Иисус любит тебя!», после чего улыбнулся неожиданно застенчивой и милой улыбкой.
        Одинокая девица - та, которая сочла Камилло симпатичным, - пожала плечами и снова уткнулась в свою книгу.
        Молодой человек в пиджаке оттеснил Камилло и сказал:
        - А теперь мы представим вам несколько сцен, которые наглядно покажут путь души к спасению!
        В динамике бодро заиграла музыка. К микрофону вышла девушка в брюках и проговорила, растерянно озираясь:
        - Я - человеческая душа. Я ищу то, что мне нужно.
        Почти сразу к ней подбежали прочие члены группы, в том числе и Камилло, и начали скакать и размахивать руками. Как объяснил молодой человек в пиджаке, это были всевозможные пороки, и они пытались увлечь душу.
        - Некоторым из них, как блуд или курение, или пьянство… им удалось на время завладеть душой, - сказал молодой человек. Улыбка не сходила с его лица, так что было очевидно: при любом раскладе пьеса закончится хорошо.
        В секундной тишине слышно было, как где-то сбоку от импровизированной сцены открывают новую банку пива. Бомжеватые личности бросили на «пороки», обступившие «душу», мимолетный недовольный взгляд, и один с брезгливым выражением на лице подобрал под себя ноги, как бы желая держаться подальше от всего этого.
        Веселая стайка на краю газона как раз приступала к ритуальному поединку: две девушки забрались на загривки молодым людям, и те принялись скакать, подражая коням, а девицы размахивали руками и пытались сбросить соперницу наземь.
        - Эй, не шуметь! - строго прикрикнул на молодежь какой-то человек, присевший поблизости. Он, правда, тоже был с бутылкой, но считал, что любое произведение искусства требует уважения и внимания.
        В этот момент одна из девиц все-таки рухнула, увлекая с собою и парня, и образовался клубок из крепких юных рук и ног. Внутри клубка запутались хохот и возмущенные визги.
        Строгий человек фыркнул и пересел подальше от веселящейся молодежи. Он хмурился, покусывал губы и изо всех сил пытался получить для себя духовную пользу из зримого.
        «Душа» тем временем почти совсем была погребена под «пороками». Участники представления старались вовсю: они приседали, окружив бедняжку, и водили руками в разных ужасных жестах, например, загребая в воздухе когтями или слева-направо, как бы создавая клетку.
        Юноша в пиджаке на миг оставил конферанс и сам принял участие в спектакле в качестве действующего лица. Он приблизился к «душе» и провозгласил:
        - Иисус любит тебя!
        После чего взял «душу» за руку и освободил из-под груды насевших на нее «пороков».
        Затем все выстроились в линейку и поклонились.
        Аплодисментов не было, но это совершенно никого не смутило. Из динамика, заглушая конфуз, хлынуло детское пение. Оно ностальгически напоминало писклявый пионерский хор. Слов было почти не разобрать, кроме многократно повторяемого припева:
        Мы расскажем всем вокруг,
        Что Иисус - наш лучший друг!
        - Безобразие! - произнес строгий человек и встал. - Сектанты наводнили Россию!
        Он хотел было открыть диспут, но у него как-то не получилось, и он ушел.
        И вот тут стало очевидным, что в парке незаметно появился толстый кореец. Поначалу он просто бесшумно бродил по траве, поглядывая то на зрителей, то на участников шоу.
        Первыми увидела его задумчивая девица номер пять. Кореец все время маячил у нее перед глазами, так что не обратить на него внимания она попросту не могла. Она досадливо щурилась, прикидывая вместе с тем в уме: что интереснее - наблюдать за корейцем или все-таки смотреть спектакль.
        Кореец оказался явно любопытней.
        Он был, как уже сказано, невероятно толст. Что называется, в три обхвата. Однако это не мешало ему быть грациозным и легким в каждом движении. На нем был синий костюм из чуть блестящей ткани. Черные волосы корейца, обстриженные в кружок, блестели так, словно их намазали лаком. На широченном лице совершенно не было глаз - две заплывшие щелки странно глядели на мир, и задумчивая девица вдруг поймала себя на желании сунуть в них по монетке: они придавали голове корейца сходство с копилкой.
        В крупных белых руках кореец держал крохотный фотоаппаратик и постоянно делал снимки. Он прикладывал приборчик к своим щелочкам-глазкам и быстро-быстро нажимал кнопку. Фотоаппаратик вскрикивал по-комариному, и некая часть реальности впечатывалась в его невесомые матрицы.
        То и дело кореец прекращал фотографировать и всматривался в окошечко на своей камере, проверяя получившиеся снимки. Что-то в увиденном доставляло ему непрерывное страдание, потому что он охал, ахал, даже вскрикивал и хватался за голову около ушей, после чего вновь васкидывал камеру и принимался делать новые снимки.
        Затем ему как будто надоело фотографировать. Камера исчезла в кармане синего костюма, и кореец скользящими шагами приблизился к проповедникам.
        - У нас новый брат, - сказал юноша в пиджаке и широко улыбнулся корейцу. - Ты хочешь что-то рассказать?
        - Я хочу спросить. - Кореец неожиданно хорошо говорил по-русски. - Ты веришь, что Иисус любит тебя?
        - Мы все в это верим! - возгласил юноша. - И любой, кто поверит в Иисуса как спасителя, будет им спасен!
        - Ну, здорово! - протянул кореец. - А что ты сделаешь ради Иисуса?
        - Все, - сказал юноша. - Все, что не есть грех.
        - А, - сказал кореец. Он отошел в сторону на шажок, качнулся взад-вперед и вдруг встал на руки. Огромные, похожие на бревна ноги в синих штанинах, закачались на фоне памятника «Стерегущему», круглое лицо весело сжимало и разжимало кожу вокруг прорезей глаз.
        - Ну что? - сказал кореец, продолжая стоять на руках. - А так ты можешь?
        Юноша чуть смутился, но улыбка продолжала лепиться к его лицу.
        - Не всем даны равные таланты, брат, - сказал он.
        - А что еще он мог сказать? - обратился молодой папаша к молодой мамаше.
        - Я ставлю на корейца, - отозвалась она.
        И поймала ребенка, пытавшегося уползти слишком далеко, за ногу.
        Кореец выгнулся и прыгнул. Он сделал сальто грациознее, чем народный артист в цирке, после чего выпрямился, послал публике воздушный поцелуй и сорвал овации.
        - А так ты можешь? - закричал он. - Ну, ты можешь так сделать ради Иисуса?
        - Во дает! - гаркнули из стайки молодых людей.
        - Браво! - неожиданно для самой себя завизжала одна из задумчивых девиц.
        - Если Иисус сочтет нужным, чтобы я ради него стоял на голове, он даст мне это умение, - убежденно проговорил молодой человек в пиджаке.
        Кореец продолжал хохотать.
        - Ты не понял! - крикнул он. - Ты не понял! Я стою на голове не ради Иисуса! Я просто стою на голове!
        - А какой в этом смысл? - спросил юноша.
        - А какой вообще во всем смысл? - удивился кореец. Он вдруг сделался серьезным. - Ты видишь смысл?
        - Да, - сказал юноша.
        - Покажи.
        - Что?
        - Смысл! Если ты его видишь, значит, ты можешь его показать.
        - Смысл невидим, но я его вижу…
        Кореец в знак протеста прошелся «колесом». Он желал возражать юноше в пиджаке - и делал это с максимальной выразительностью. Бомжеватые пьянчуги глянули в его сторону со снисходительным интересом. Больше всего их занимал вопрос: заодно этот кореец со всеми прочими занудами - или он сам по себе.
        - А под конец тоже завопит: «Иисус любит тебя», и на том - финиш, - высказался один и нацедил в пластиковый стакан еще винца.
        Это были очень респектабельные в своем роде пьянчуги. Некоторым из прилично одетых завсегдатаев парка стоило бы поучиться у них изысканности манер.
        - Давай! Брюс Ли! Сделай его! - заорали, подбадривая корейца, ребята из клубившейся стайки. - Ура! Даешь Шао-линь!
        Молодой человек в пиджаке приблизился к корейцу и сквозь зубы проговорил:
        - Слушайте, уйдите. Вы срываете мероприятие.
        - Да? - сказал кореец. И безошибочно обернулся в сторону Камилло, который вытащил откуда-то из тугих джинсов мачете. - А я думал, вы тут говорите про Иисуса.
        - Это и есть мероприятие.
        - Вы говорите про Иисуса. Я тоже говорю про Иисуса. Где логическое противоречие? Я - глупый кореец, я очень мало знаю.
        - Не прибедняйтесь, - сказал молодой человек в пиджаке. - Что вы здесь делаете?
        - Я уже ответил.
        - Громче! - гаркнули из компании, что сидела дальше остальных. - Ничего не слышно! К микрофону!
        Кореец гибким движением переместился к микрофону и повторил:
        - Я - всего лишь глупый кореец.
        Эту фразу встретили одобрительным свистом и выкриками: «Брюс! Давай!»
        Кореец опять подвигал мясистыми веками, похлопал губами, раздул ноздри и продолжил:
        - Я много слушал разных проповедников. Я видел лам.
        - «Этот зверь зовется лама, лама дочь и лама мама», - сказала молодая мамаша, обращаясь к своему ребенку.
        Кореец покачался с носка на пятку, как будто сражаясь с желанием опять встать на голову, и показал свою фотокамеру.
        - Я все время делаю снимки. Как все глупые корейцы.
        - Японцы! - поправили его. - Брюс! Давай!
        - Я снимаю людей, деревья, животных, дома. Но на самом деле я хочу снять Бога. Мне нужна фотокарточка Бога! Мне только говорят: Бог - там, Бог - здесь, но я не вижу никакого Бога, и моя фотокамера не видит никакого Бога. Вы говорите: «Иисус посреди нас».
        - Да, - важным тоном перебил молодой человек в пиджаке, - это сказано в Священном Писании. Где двое или трое собрались во имя Мое, там Я…
        - Ну вот, - непочтительно встрял опять кореец, не дослушав цитату, - а где он, интересно бы знать? Можно посмотреть на моей камере! Там нет Иисуса! Значит, и посреди вас его нет! Но где же он, в таком случае?
        - Послушайте, - снова попытался урезонить корейца юноша в пиджаке, - вы мешаете…
        - Дешевый фигляр! - взорвалась девушка, изображавшая в спектакле «душу».
        Кореец грациозно повернулся на носке и оказался лицом к лицу с нею.
        - А вы разве нет? - любезно осведомился он. - Разве вы - не фигляр? Вы говорите: мы покажем вам Бога. Ну так и покажите! Где вы его прячете? Или он сам от вас спрятался?
        - Глупости, - проговорила одна из задумчивых девиц, глядя в пространство. - Бог - во всем. В листве, в птицах…
        - Это пантеизм, - отозвалась другая задумчивая девица, также созерцая пространство, однако другой его сектор, дабы не пересекаться с собеседницей взглядом и при случае сделать вид, что и беседы-то никакой не возникало.
        - Что дурного в патеизме? - высокомерно молвила первая девица.
        - Только то, что он ересь, - отозвалась вторая.
        После чего обе мысленно благословили свое решение не встречаться глазами.
        Камилло и девушки из числа проповедников начали сворачивать оборудование. Кореец наблюдал за тем, как из-под его носа уносят микрофон, а затем неожиданно взмахнул руками. Над парком пронесся скрежет, в воздухе разлетелись искры, похожие на фейерверк, темная громада «Стерегущего» озарилась праздничными огнями… Кореец исчез. На том месте, где он только что стоял, выгорел аккуратный кружок в траве.
        - Да, это сила, - признал один из пьяниц и взялся за пластиковый стаканчик с вином, однако тотчас с проклятьем выронил его и уставился на свои пальцы возмущенно, как бы намереваясь спросить у них: какого черта они его предали?! Его, своего доброго хозяина, который каждому из них придал кривоватую татуировку: буквы К, О, Л, Я - и Н на мизинце!
        Не один только КОЛЯН испытал потрясение в тот странный миг. По всем газонам волной пробежали чихание, кашель, недовольные вопли и сдавленные стоны: пиво, вино, все коктейли и даже водка «Абсолют», которая украдкой скрашивала досуг бродячего поэта, - все они превратились в воду.
        - Невозможно стало отдыхать, - сказали респектабельные бомжеватые пьяницы. Они поднялись с насиженного места, бросив там и испорченное вино в пакете, и пластиковые стаканчики, слегка оплавленные после взорвавшегося корейца, и с недовольным видом побрели прочь.
        Молодые проповедники, кто не был занят погрузкой оборудования, стремительно и дружно разбежались по газонам, раздавая присутствующим пригласительные листки на свои еженедельные собрания. Многие брали - из вежливости, сострадания или любопытства.
        Зимний художник
        Пушистый белый день заканчивался; было три часа. Небо уже поблекло, солнце из золотистого сделалось совсем грустным. Пора было ехать на встречу с Чупрыновой.
        Чупрынову звали Варя, и она была настоящая валькирия. Такой, во всяком случае, то и дело представлялась она Диме, когда проносилась на роликах: высокая, широковатая в кости, с развевающимися светлыми волосами. Они и познакомились во время катаний, когда Петербург заполнялся роллерами, и Дворцовая площадь превращалась в многолюдную карусель с невидимым центром притяжения в самой сердцевине Александринского столпа.
        Дима заметил эту девушку издалека: она каталась не слишком уверенно, но как-то исключительно дерзко, и когда она проезжала мимо, Дима вполголоса пропел тему Валькирии из Вагнера. Она обернулась, пронзила его гневным взором и едва не упала. Его это насмешило, он подхватил ее за руку, и остаток вечера они катались вдвоем.
        Дима был по призванию художником. Он то учился, то не учился, то вдруг решался взять себя в руки и поступить в Мухинское училище, после чего запирался в своей комнате и не выходил оттуда неделями - творил. С родителями у него возникали из-за этого всякие сложности, поэтому предложение Чупрыновой перебираться к ней и «перестать лицемерить» было воспринято им с удовольствием.
        И они стали жить вместе. Поначалу у них все получалось, и они уже стали воображать, будто избежали всех тех глупостей, которые натворили их родители, но затем вдруг явился пресловутый «быт» и начал стремительно «заедать».
        Дима так и выражался:
        - Ты, Чупрынова, иной раз заедаешь меня совершенно как Чацкого - среда.
        - Почему не четверг? - скучно фыркала Чупрынова.
        Но ссоры из-за того, что кто-то не вынес вовремя мусор, продолжались. Дима терпел. Все-таки жить с Чупрыновой ему нравилось. Она его понимала. Или делала вид. В таком случае - удачнее, чем мама.
        Можно было не ложиться спать вовремя, не завтракать и обедать чипсами. Заработки у обоих молодых людей были мизерные, но Чупрыновой регулярно подбрасывали состоятельные предки, да и Диме иногда перепадало от мамы.
        «Если ты Вареньку любишь, - советовала мама, когда Дима заскакивал к ней на домашний пирог или просто так, по пути из пункта «А» в пункт «Б», - постарайся не ссориться. Попросит о чем-нибудь - сделай. А там, глядишь, и ссориться не будете».
        «Да мы не ссоримся», - говорил Дима, отводя глаза.
        «Вот и хорошо, - проницательно не верила мама, - вот и прекрасно, что не ссоритесь. Детей заводить еще не собрались?»
        «Нет», - быстро отвечал Дима, давясь, доедал и уносил ноги.
        Ни он, ни Чупрынова никаких детей пока не хотели. И меньше всего Дима желал обсуждать этот вопрос с мамой.
        Согласия с подругой у Димы все не получалось и не получалось. Просьбы Чупрыновой были незатейливы, но почему-то всегда заставали Диму врасплох. Сегодня, например, она сказала:
        - В половину четвертого встреть меня, пожалуйста, на Технологическом. Я поеду от предков, наверняка с дачи огурцов навезли и меня навьючат.
        И вот время подползало к трем, а Дима смотрел в стену и пытался вспомнить, какую станцию метро назвала Чупрынова: Технологический или Политехнический. Если бы она еще сказала - «Техноложка» или «Политех», можно было бы восстановить в памяти звучание слова, так ведь нет! Он точно помнил, что она сказала - какой-то там институт. Технический.
        Дима решил рассуждать логически. Предки Чупрыновой возвращаются с дачи и желают наделить дочь свежими огурцами. От еды Чупрынова никогда не отказывается, поэтому наберет полные авоськи. И будет его ждать на станции метро»…технический институт».
        Если они едут с дачи, то логичнее предположить, что выйдут из электрички поближе к станции метро. То есть - на окраине города. То есть - на «Политехническом».
        У Димы окончательно испортилось настроение. «Политехнический» находился на так называемой «разорванной» ветке метро: лет десять назад там произошла авария, обвалился тоннель, и теперь для того, чтобы из центра города добраться до «Политеха», нужно делать пересадки наземным транспортом.
        Однако делать нечего. Чтобы укрепить решимость, Дима представил себе Чупрынову с авоськами. Вышло устрашающе. Он быстро нарисовал карикатуру на листке бумаги. Чупрынова, очень похожая, что-то безмолвно кричала, мультяшно разинув рот. Гневалась.
        Дима одолел шнуровку зимних ботинок, влез в куртку с капюшоном и покинул квартиру.
        Зимний день пощипывал лицо дружески, солнце делалось все печальнее, город тонул в снегу. Тащиться на «Политехническую» не хотелось - болезненно. Дима не любил эти места. Все чужое, необжитое. Больше всего на свете он боялся там заблудиться. Однажды он заплутал в том районе и едва не отморозил себе уши.
        «Не буду выходить из метро, - обещал он себе. - Подхвачу Чупрынову и обратно прыг на эскалатор…»
        Он обреченно дотащился до станции и поехал. Мелькали перроны, квадратные колонны, люди толпились и толкали Диму. Затем его вынесло в сутолоку - к разливу ларьков и замерзших лоточников в твердых от холода дубленках: не теряя синтетической бодрости, те предлагали угрюмым пассажирам, изгнанным из подземного тепла к наземному транспорту, разный ненужный хлам: кроссворды, доисторическую воблу, даже мороженое. Кое-кто поддавался, утрачивал волю и покупал.
        Огни, умноженные снегом и светом из ларьков, слепили глаза. Для Димы это было здесь самым мучительным. Автобусы неостановимо ползли по проспекту, точно рыба на нерест. Машины таращились фарами, и из-за их яркого света не видно было номеров маршрута. Наконец Дима втиснулся в небольшое маршрутное такси. Сидячих мест не было, но водитель смилостивился - разрешил стоять, и Дима покорно стоял, неудобно пригнув голову и периодически падая на тетку с изумительно твердыми коленями. Тетка, следует отдать ей должное, сносила димины падения стоически. «Всем надо ехать», - сказала она, когда он особенно больно стукнулся о ее каменные кости.
        Оказавшись на «Политехнической», Дима даже не поверил собственному счастью. Дорога обратно представлялась ему куда более простой. Обычно так и бывает. Главное - добраться до цели, а возвращение домой происходит само собой, без особых усилий.
        Часы показывали начало пятого. «Опоздал», - с ужасом сообразил Дима. Со временем у него были сложные отношения. Время вечно обманывало Диму. Внутренние ритмы юного художника были куда более медленными, нежели обычный ход стрелок. Дима существовал во времени тягучем, неспешном; а все вокруг бежало, суетилось, стукало: секунда-секунда-секунда… Между тем как правильным в отношении Димы было бы: секу-у-унда-секу-у-унда-секу-у-унда-а-а…
        «Чепрунова голову снимет», - понял Дима.
        И тут он понял нечто еще более жуткое: Чепруновой возле эскалатора не было. Дима схватился за телефон. Оператор на чепруновском мобильнике бесстрастно сообщил, что «абонент не отвечает». Дима сделал еще несколько попыток - с тем же успехом, после чего сунул трубку в карман, бессмысленно протоптался по всему павильону станции метро и поплелся домой.
        Возвращение, против обыкновения, оказалось еще более мучительным. Транспорта приходилось ждать подолгу, мороз усиливался, фонари и фары терзали зрение. Чепрунова была, конечно, уже дома.
        - Где ты была? - спросил Дима.
        - Я прождала тебя почти час! - сказала она.
        Он видел, что Варвара взвинчена, но и сам, измученный, плохо держал себя в руках.
        - Я все бросил и поехал тебя встречать! - крикнул Дима. - Я торчал там, как дурак! Где ты была?
        - Ждала тебя! - сказала Варя. - Ты и есть дурак! И не ври мне, потому что тебя там не было.
        - Был.
        - Где?
        - На «Политехнической».
        - Я сказала - «Технологический». «Технологический институт». Каким местом ты слушал?
        Дима вдруг понял, что ни мгновения больше не может выносить упреков. Он был совершенно разбит произошедшим. Повернувшись, он молча вышел из дома.
        - Ну и катись! - крикнула ему вслед Чепрунова.
        Дверь закрылась, и на лестнице сразу стало холоднее. Дима поежился и спустился во двор - точно на дно колодца, открытого навстречу ночному небу.
        Там было очень тихо. Где-то в ледяном космосе пылали звезды. Их тепло не достигало земли, но Дима точно знал, что на Венере очень жарко. И еще где-нибудь, на планете, о существовании которой Диме ведать не дано.
        Дима не понимал: решил ли он порвать с Чепруновой или же это обычная рядовая ссора, которая закончится вялым примирением? В любом случае, идти сейчас к родителям означало бы признать свое поражение. Полный жизненный крах. И Дима поплелся в парк, где весной они с Варварой столько раз бродили, бездумно обнимаясь.
        В парке вовсю велась реконструкция. Там все раскопали, а потом как-то сразу началась зима, рвы и котлованы сковало морозом и покрыло снегом. Ходить по парку следовало с осторожностью: в любом месте могла оказаться скрытая пушистым сугробом ловушка. Нечто вроде волчьей ямы.
        Статуи, разбросанные по парку, тоже замело. Дима вдруг сообразил, что, пока он стоял во дворе, небо затянуло невидимыми тучами и возобновился вчерашний снегопад.
        Он потуже засунул руки в карманы. Сквозь дыру в подкладке сквозило, и Дима сжал пальцы левой руки в кулак, чтобы им было теплее.
        Он быстро прошел по аллее, повернул и зашагал обратно. Ноги, вроде бы, согрелись, но лицо начало неметь, и дало о себе знать некогда отмороженное ухо. Дима остановился, подумал немного. Нет, к Чепруновой идти рано. Не остыла еще, будет торжествовать.
        Он свернул на бывший газон. Огляделся по сторонам. Никого. Белое безмолвие. На тысячи верст - ни единой живой души. Лишь скудно горят фонари, холодные и отрешенные, словно снизошедшие к земле звезды.
        Загребая ногами снег, Дима пошел в произвольном направлении. На ровном белом покрывале отпечатались его неряшливые следы, но это не имело ни малейшего значения: к утру снегопад и метель снова выровняют поверхность.
        «Если ходить всю ночь, то не замерзну», - думал Дима. Но постепенно ему становилось все страшнее: призрак убийственного холода брел за ним по пятам, точно голодный волк за умирающим человеком в рассказе Джека Лондона. Дима сказал себе: «Какие глупости!» Он находится в центре Петербурга, в маленьком городском парке, а не где-нибудь там на Аляске. Вокруг - цивилизация.
        Да, но… где она? Ничего, кроме белого покрывала. Точнее - синюшного в свете фонарей. Завораживающе прекрасного, с крохотными алмазиками. Какое расточительство - все эти снежинки, неповторимые, тончайшие произведения небесной кружевницы; смятые, стиснутые, они лежат все вместе, образуя нечто еще более прекрасное: толщу снега с невесомой каймой, колеблющейся под равнодушными вздохами ветра.
        Дима сделал еще шаг, ломая мириады сокровищ, и вдруг провалился: скрытая яма захватила его ступню и больно вывернула ее. Дима рухнул на снег и завыл. Несколько минут он приходил в себя после приступа ошеломляющей боли, а затем решился - выдернул ногу из ловушки.
        Перед глазами скакали огненные шары, на мгновение Диму даже бросило в жар. Судя по боли - в самом лучшем случае вывих стопы, но вероятнее - перелом. Интересно, удастся ли встать?
        Времени, к счастью, было навалом. Можно полежать и собраться с духом. Дима устроился на мягком снегу поудобнее и стал ждать, пока боль утихнет хотя бы немного. Снег сыпался с неба, завораживая взор, и оседал на ресницах. «Если глаза залепит, можно будет смотреть как сквозь калейдоскоп…» - думал Дима рассеянно.
        Он вдруг заснул и был вырван из сна резким приступом боли: должно быть, неловко повернулся.
        - Боже! - вскрикнул Дима, чувствуя, как ледяной холод проник во все его жилы. - Я замерзну!
        Он перевернулся, встал на четвереньки. Больная нога отказывалась служить. Она как будто приняла самостоятельное решение - отделиться от тела и существовать по собственному разумению. Это было похоже на подлое предательство с ее стороны.
        Дима двинулся вперед на четвереньках. Получалось медленно, больно и как-то унизительно. Он сел.
        - Не буду спать - вот и не замерзну, - сказал он.
        И тут он впервые увидел в парке человека. Даже странно, что он не заметил эту девушку раньше, потому что она стояла совсем близко от него. Она была невысокая и вся удивительно кругленькая. Это угадывалось даже под беленькой лохматенькой шубкой. Шапочка у девушки была тоже белая и совершенно легкомысленная, прикрывающая только макушку. Светлые волосы забраны в хвостик, на шее - бело-красный полосатый шарф. И, кажется, еще сапожки красные.
        - Привет, - сказала она и присела рядом на корточки. - А ты что тут делаешь?
        - Гуляю, - ответил Дима.
        Она призадумалась.
        - По-моему, холодно, - сказала она наконец.
        - По-моему, тоже, - согласился Дима. - А ты здесь для чего?
        - Ну… я живу поблизости, - отозвалась она и подхватила уголком рта кончики волос, связанных в пучок.
        - Не жуй волосы, - сказал Дима машинально.
        - Дурная привычка. - Она качнула головой. - Прости, ладно?
        Дима кивнул.
        - Меня зовут Дима. Я повредил ногу. Вообще-то я художник. Точнее, пытаюсь им быть.
        - Я тоже рисую… всю жизнь, - сказала девушка. - Ну надо же! А что ты делаешь в парке ночью?
        - Жду рассвета, - мрачно пробурчал Дима. - Попробую добраться до больницы. Говорят тебе, я повредил ногу. Потому и идти не могу.
        - Так и будешь тут сидеть? - Девушка задумчиво провела пальцем по щеке. - Всю жизнь? Странно…
        - Ты сама какая-то странная…
        - Я тоже художница, - сказала она. - Хочешь посмотреть?
        Она вытащила из кармана шубки блокнот. Дима положил его на колени, усилием воли заставил себя избавиться от рукавиц и, теряя последнее тепло, начал листать. Там были сплошь цветы: настоящие и фантастические. Дима закрыл последнюю страницу, поднял глаза.
        Девушка, чуть пританцовывая на снегу, смотрела на него доверчиво.
        - Понравилось?
        - Ну… да, - сказал Дима. На самом деле он не знал, что сказать. - Ты с натуры рисуешь?
        Она кивнула.
        - Таких цветов не бывает, - заметил Дима.
        - Смотря что считать натурой, - возразила девушка.
        Дима снова натянул рукавицы. Теперь они были тоже стылые. Он вздрогнул, и девушка заметила это.
        - Что с тобой?
        - Замерз.
        Она зачем-то огляделась по сторонам и подсела к Диме вплотную.
        - Я буду на тебя дышать.
        И она действительно принялась дышать, старательно, изо всех сил выдувая из себя тепло. Затем посмотрела на Диму выжидательно:
        - Ну как? Согрелся?
        - Немного, - соврал он и тут понял, что вовсе не соврал: ему действительно стало чуть теплее.
        - Будем рисовать, - предложила она. - Бери блокнот. Там еще полно места.
        Дима, сам себе удивляясь, послушался. Девушка сунула ему карандашик.
        - Что рисовать? - спросил он.
        - Что-нибудь приятное. Ты любишь собак?
        Дима нарисовал несколько мультяшных собачек. Девушка бегала вокруг, кричала: «Как здорово!», смеялась и время от времени хлопала Диму руками по плечам и спине, чтобы «согревалась кровь», как она объясняла. Ей нравилось все, что он ни рисовал. Она восхищалась им самим, его вымученными шутками и, казалось, была абсолютно счастлива - хотя с чего бы?
        Диме наконец надоело рисовать. Он вернул девушке блокнот и попросил:
        - Обними меня.
        Она окутала его своей шубкой и прижалась к нему тесно-тесно. Она была горяченькая, как зверек, и дрожь постепенно перестала сотрясать димино исстрадавшееся тело.
        «Я не должен спать, - заклинал себя Дима. - Не исключено, что эта девчонка мне только грезится. Я засну и больше не проснусь… Я не должен спать на морозе…»
        И все-таки он заснул.
        Разбудил его телефонный звонок. В кармане куртки сотрясалась и обиженно вопила трубка. Негнущимися пальцами Дима вытащил ее и поднес к уху.
        В трубке плакала Чепрунова.
        - Димка, Димка… - твердила она. - Что ты не позвонил? Я всю ночь реву, жду тебя…
        - Я… - хрипло начал Дима и замолчал, не в силах продолжать вот так, сразу.
        Он огляделся по сторонам. Бледненький свет сочился сквозь потустороннюю ночную синеву, впереди, там, где начиналось изогнутое тело моста, уже простиралась через все небо желтоватая полоска. Парк был погребен под снегом, все следы, оставленные вчера, исчезли. Не было и девушки в белой шубки. Дима спал в неловкой позе, прислонившись к чему-то твердому.
        - Димка? - обеспокоилась в трубке Чепрунова. - Ты что молчишь? Где ты?
        - Я в парке… - выдавил Дима. Голос почти не слушался его.
        - Я сейчас приду, - сказала Варвара решительно. Она мгновенно осушила слезы, сделалась деловитой. - Ты всю ночь там торчишь?
        - Да…
        - Дурак!
        - Знаешь что, - просипел Дима, - не надо тебе приходить…
        Она сразу всхлипнула.
        - Димочка, прости… Я не хотела.
        - Давно бы так, - сказал Дима. Он попробовал пошевелиться, но тело затекло и почти не повиновалось.
        - Дима, - сказала в телефоне Чепрунова, - а давай поженимся. Чтоб на всю жизнь.
        - Всю жизнь ругаться? - спросил Дима.
        - Я же сказала - не буду больше!
        - Вообще-то это я должен был сделать тебе предложение, - сказал Дима. - И не по телефону.
        - Кто успел, тот и съел, - объявила Варвара.
        Дима вдруг засмеялся, но вышло у него это так хрипло, что Варя испугалась.
        - Что с тобой? Ты умираешь?
        - Почти. Приходи скорей. Я что-то совсем замерз.
        - Бегу!
        Варвара отключилась и, видимо, бросилась одеваться. Она всегда проявляла чудеса расторопности, когда принимала какое-нибудь решение и наступала пора практических действий. А вот в жизненных теориях Чепрунова слабовата. Иной раз по суткам мучается, соображая, как лучше поступить.
        Дима, кряхтя, навалился на свою опору, чтобы попытаться встать. Снежная шапка свалилась с гладкой поверхности, и открылась черная голова статуи - одной из десятка, что украшают парк. Статуя изображала молодую девушку, сидящую с блокнотом для зарисовок. Юная художница задумчиво чертила в блокноте карандашом, почти не глядя в свой рисунок. Диме нравилась эта статуя. Раньше она стояла в другом месте, возле пруда, но после начала реконструкции ее перенесли чуть подальше. Красно-белая лента, которой отгораживали опасные участки ремонта, была обмотана у девушки вокруг шеи, обрывок той же ленты болтался на соседнем дереве. Видимо, порванная лента показывала местонахождение ямы, в которую вчера угодил Дима.
        Эта лента убедила Диму больше всего. Теперь он уже не сомневался в том, с кем вчера разговаривал и кто согревал его ледяной ночью. Он наклонился и разгреб снег, очищая блокнот для зарисовок. На бронзовой страничке отчетливо видны были мультяшные собачки.
        Дима тихо, счастливо вздохнул, провел рукой по бронзовой щеке статуи, и ему показалось, что лицо девушки все еще теплое. Оглядевшись по сторонам - не видит ли кто - Дима поцеловал ее в висок.
        И тут на него, буквально из небытия, вихрем сверхъественной витальности налетела Чепрунова:
        - Что с тобой? Ты цел? Ухо не болит?
        «Надо же, помнит, оказывается, что у меня было ухо отморожено!» - поразился Дима. Чепрунова всегда представлялась ему особой достаточно безразличной к болезням окружающих, однако ж вот тебе!
        - Варька, я чуть не помер, - честно просипел Дима. - И ты - самая лучшая, правда. Не знаю, что на меня нашло. Я люблю тебя.
        Она длинно всхлипнула.
        - Идем. Я чайник поставила. Пока мы ходим, как раз закипит.
        - Пока мы ходим, он как раз расплавится, - сказал Дима. - Я вывихнул ногу. Или даже сломал.
        Валькирия велела пострадавшему «навалиться» на нее «всей тушей», и они похромали прочь, в сторону дома.
        Бронзовая девушка в пушистой шубке тихо смотрела, как мультяшных собачек в ее блокноте заносит стылой предрассветной поземкой. Она знала, что там, под белым покровом, страница перевернется, и блокнот вновь застынет на рисунке несуществующих цветков.
        Парк лежал под толстым слоем снега: в ожидании весны притаились трудяги-аттракционы, спряталась под лед протока-«Темза», сберегая в илистом дне зародыши будущих ленивых кувшинок; голыми колами торчали стойки для зонтиков в летних кафе, впавших в обычную сезонную спячку; молчала музыка из киосков; клумбы стали как глазетовые младенческие гробики и точно так же навевали мысль о сахарных ангелочках. Александровский парк погрузился в зиму, как в перину, чтобы с наступлением весны расцвести всеми своими чудесами - аляповато-пестрыми и, несомненно, доступными для любого человека, даже с самым скромным достатком.