Фрай Макс, 5 Имен- библиотека РусЛит

  Макс Фрай
        5 имен - 1
        Макс Фрай
        ПЯТЬ ИМЕН - 1
        Лена Элтанг
        СКАЗКИ НОЛИ И КАТАЛИНЫ
        je crois bien
        Леандро звали именно так, и никак иначе, на простенькое Лео он не отзывался, а только поглядывал укоризненно, а поглядывать ему было чем - откуда у парня испанская грусть, не спрашивайте меня - но взгляд у Леандро был длинный, темный и немного безнадежный, как щель под дверью в комнату, где выключили свет. Натурально, если смотреть из освещенного коридора. Моего итальянского, почти похороненного под индо-европейскими тонкостями - а они, тонкости эти, что угодно похоронят, - на достойный перевод не хватило, и описание леандровых глаз так и осталось при мне… а ведь это могло изменить нашу жизнь, je crois bien.
        Наши разговоры с Леандро начались утром в Ноли.
        Спустившись к завтраку из своей узкоплечей комнатушки, я увидела пустую Reception и уличную дверь нараспашку, хозяин гостиницы еще не проснулся, а больше там никого не было. Кроме меня и моей кофейной ломки.
        Это маленькая гостиница, сказала я себе, вернувшись через час с пустынного пляжа, с мокрыми волосами и отчетливым ощущением растущей кофеиновой дыры в подъязычьи, надо ждать, в Италии, а тем более, в приморском городишке, время должно плавиться с самого утра по направлению к сиесте, часа через два откроются кафе на набережной и ты получишь свою дозу. А заодно подсохший круассанчик. Здесь вам не тут.
        Как только покорные эти слова пришли мне в голову, дверь на террасу распахнулась и появился хозяин в чем-то белом, распахнутом на груди, на ходу заплетая волосы в косу, и плавно устремляясь мимо меня к компьютеру, мерцавшему средиземноморской рябью на стойке рецепции.
        - Чао, - сказал он, подняв руку в легионерском жесте, - Как ты спала?
        Минут пятнадцать Леандро читал почту, шевеля медовыми устами. Ему, наверное, писали что-то смешное, и он посмеивался. Я не вытерпела, и, нашарив в памяти парочку неправильных глаголов, зашла за стойку и встала у него за плечом: Эй! Можно мне? Свою почту?
        Хозяин поднял на меня глаза (см. начало текста) и, приглядевшись, устыдился немного. Ты хочешь кофе? Ragazza povera! - воскликнул он, уступил мне место за дисплеем, выскользнул из холла и исчез на тысячелетие.
        Вчера вечером, когда, расставшись со своими спутниками, я вышла из машины в Ноли, до сих пор не знаю почему, Леандро сидел на террасе с книжкой и смахивал на одинокого жильца какого-нибудь альпийского пансиона. Книжку эту я потом нашла на столе, с обложки мигали золотые фасеточные глаза, жизнь редких насекомых, говорю же - не без Набокова.
        Увидев меня с дорожной сумкой у дверей гостиницы, он достал из кармана ключ, вполне годящийся для двери, нарисованной за очагом, и протянул мне, пробормотав цену комнаты. На сумку он просто махнул рукой: оставь здесь. Портье принесет, догадалась я. Но принес хозяин, у него не было портье. И уборщицы тоже не было. И повара.
        Завтрак был резко не континентальным, так меня кормили на даче у бабушки, в малиновых садах детства, на сосновском направлении. Леандро резал овечий сыр, намазывал маслом разогретые бриоши, сворачивал салфетки, танцуя вокруг шаткого плетеного столика и рассказывал мне историю призрачного Ноли, свою собственную, за четвертой чашкой эспрессо, часам этак к двенадцати, своего трехлетнего сына - это уже назавтра, и еще две истории, соседские, через три дня, и еще одну, про людей, с которыми нельзя встречаться глазами в зеркале…но это позже, позже.
        Кто же знал, чем все это кончится?
        О пожаре
        Наш город Ноли - это уже не Италия, но еще не Франция. Оттого люди здесь живут почти прозрачные и много колдунов. Так всегда бывает в местах, гда люди не очень-то могут обьяснить, откуда они родом. Вот ты поедешь дальше, в Ментону, в Антиб - там, да, Лазурный берег, шелковые зонтики, серебрянные ложечки. А у нас место мутное и опасное, сюда вообще никто не заезжает, все по скоростной дороге несутся, как тебя угораздило съехать, ума не приложу. Ну как ты ко мне попала, я понимаю, на вывеске свое имя увидела. Я ведь гостиницу недавно «Елена» назвал, после пожара. До этого она Ноли Реджина называлась, лет восемьдесят. А в прошлом году сгорела. Дом уцелел, а внутри ничего не осталось, даже мебель на террасе обуглилась, хотя весь день дождь шел. Вот ты сегодня на кровати спала с шишечками бронзовыми, да? это бабки моей, а стол вот с дыркой от зонтика - дядин, мне старую мебель в городе собрали, гостиница ведь работать должна. Как зачем? Мадонна! Это с виду только пусто, да ладно, долго обьяснять.
        А сгорело все из-за Бригиты, из-за шведки.
        Приехала она в июне, в самую жару, с мольбертом и стала виды рисовать. Студентка, ноги длинные, костлявые, волосы белые, совсем некрасивая - рагацца повера. Сначала на пляже сидела, у нас ведь горы цвет меняют, заметила? так это не от солнца, это от бабушки Кьязы настроения, ну, местные-то все знают, а она все светотенью восхищалась, а потом в городе принялась на стульчик свой садиться, посреди улицы прямо.
        Я ей говорил, Бригите этой: осторожнее, у нас просто так людей нельзя на бумагу переносить, а тем более дома ихние, иди, рисуй эстрелиции, виноград на скалах, а синьору Чезаре не рисуй, у нее от этого лицо бледнеет с левой стороны и коса плохо заплетается, она мне сама говорила, ты же видишь, говорю у нас и фотографов нет, а ведь это дело куда безобиднее. Но она смеялась только, а зубы длинные, как у рыбы Сан-Пьетро, увидишь и спорить не захочется. Ну вот, рисовала она так с недельку, в кафе к Витторио ходила, спать с ним хотела, а Витторио, сакре ном, он такой, ему белые волосы только давай, сначала сюда к ней лазил, через ограду, потом на пляж водил, как бродяжку, потом рисовать себя разрешил, а потом вышел с братьями Тино рыбу ловить и утонул.
        Синьора Чезаре ко мне пришла тогда, с мужем, и еще люди, давай, говорят, листочки эти, где они у нее лежат, не носит же она всю папку с собой. У синьоры Чезаре к тому времени цвет лица совсем пропал, она все за щеку держалась, но я их не пустил, не могу я, капити? что обо мне скажут? скажут: хозяин гостиницы девушку обыскал, пошел я на море, не могу ее найти, все скалы облазил, хотел добром попросить, а вернулся - гостиница горит.
        Дождь идет, а она горит. Хочешь еще кофе, Елена?
        История о бродячем цирке
        Ты спрашиваешь, куда же делась Бригита? Этого тебе никто не скажет. Лет пятнадцать тому назад у нас целый бродячий цирк пропал, и то ничего.
        Вот как это было. Приехали тогда с венгерским цирком три сестры (на самом деле они не сестры никакие, но так уж у них заведено, у цирковых), дрессировщицы льва (капити? у них был один лев на троих), в одинаковых алых плащах, расшитых стразами, одна - рыжая и две пестренькие, этакие перепелочки. Так вот, эти самые сестры понравились братьям Тино, а братья Тино, как раз, были настоящие братья - красавцы, низколобые, курчавые, с глазами, как у камышовых котов, итальяно веро! старший Тино умел смеяться стеклянным смехом, как будто у него что-то крошилось во рту, младший издавал во сне невнятные звуки, по которым рыбаки узнавали место завтрашнего лова, а средний носил в кармане гвоздь, который в траттории забивал кулаком в стену, чтобы повесить свою шикарную куртку. И вот эти братья захотели девушек для себя.
        Как водится у нас в Ноли, они пришли наутро к цирковым трейлерам с тремя букетами горной конопли и тремя тяжелыми кольцами, доставшимися им от бабушки, чувствительная была женщина, умела делать серебро из луковой шелухи и кораллы из рыбьих чешуек и, видать, еще кое-что умела делать, да так хорошо, что в юности увела у жены дедушку братьев Тино, поманив его пальцем в трех тяжелых кольцах, вот этих самых.
        Что дальше было? Вызвали они девушек на разговор и все им изложили без экивоков. Дескать, станемте жить на берегу, глядеть в свинцовую даль зимой, летом пить вино на горячем песке, а также не ведать удержу и не чаять души. Ну уж нет, сказали на это надменные дрессировщицы, зачем нам три чернявых рыбака, когда у нас есть лев с золотой гривой и венгерское небо в алмазах. Подите прочь, сказали они, от вас пахнет вареными мидиями и сладострастием, а нам это вовсе ни к чему.
        Братья спорить не стали, ушли и даже не обернулись на прекрасных венгерок, а вечером пришли на представление вместе с другими людьми и стали смотреть. Купол у цирка был тоже алый, шелковый, и держался на столбах, перевитых золочеными лентами, мольто белло, мольто бен тровато!
        Выходят наши сестрички, им выкатывают клетку, а в ней лев - наголо обритый, забившийся в угол, в глазах ужас, а на хвосте алая ленточка.
        И что с ним таким делать? Финито. Рагацци повери.
        Зрители смеются, венгерки ругаются гортанно, директор цирка бегает вокруг клетки, машет руками, как итальянец какой…тут одна сестра, которая рыжая, вышла вперед, нашла глазами братьев Тино, это было просто - они ведь не смеялись, подняла левую руку и сказала им что-то тихое, очень похожее на проклятие.
        Тут все замолчали и стали собираться домой.
        А утром цирка уже не было, мы с Витторио приходили туда посмотреть, глупые мальчишки, ничего там не было, ни алого купола, ни трейлеров, ни клеток со зверями, даже трава не примята. Капити? Мольто, мольто страно.
        А девушек кто-то видел потом, в Портофино, они на ярмарке пирамиду делали, на коврике, в розовых трико. Мадонна! не лей ты это молоко в чашку, квесто э импоссибиле! дай же я тебе сделаю настоящий капуччино.
        Сказка про любовный амулет
        Вот ты говоришь - у нас много колдунов. Оттого, мол, к нам не ездит никто. Аллоре, я тебе раскажу, как на одного колдуна прошлым летом меньше стало.
        Жила у нас девочка по имени Малина, красавица - волосы жесткие, попа большая, глаза, как лесные орехи - все на нее глядели с умилением и ждали, когда подрастет.
        А дядя у нее был колдун, как и у меня, только рангом повыше: двухмачтовую шхуну мог завернуть нежелательную, скажем с грузом перца и шербета, он этим делом как раз торговал, или невесту в церковь из дома перенести, чтобы платье на жаре не помялось. Знающий был человек.
        Однажды отправился он в Африку по своим бакалейным делам, а оттуда привез Малине амулет. Человечка каменного с большим хризолитовым сердцем, прикрепленным к разверстой груди. Купил в одном знакомом племени, специально для племянницы, которая в любовный возраст входила и уже вовсю по сторонам оглядывалась с вопросом в ореховых своих глазах, ну дядя и забеспокоился, капити?
        Сердце у человечка прозрачным становилось, когда в дом достойный рагаццо входил, а если никчемный какой, то огоньками вспыхивало тревожными, очень удобная в хозяйстве вещь такой человечек.
        Экко. Девочка его на буфет поставила и следила внимательно, первым делом позвала она в гости Эвересто, своего дружка детского, потом братьев Тино, одного за другим, потом Джино с улицы Дженова, ну…еще там кое-кого, а человечек исправно сердечком мигал.
        Малина, конечно, веселого Джино больше всех хотела, у него руки и ноги были длинные, это в Италии редкость, а волосы цвета остывшего пепла, такое вообще только в Неаполе встретишь, но - вот незадача - человечку он не нравился, а нравился ему пикколо бамбино по имени Кори, живущий в нижнем Городе, равнодушный и пахнущий рыбьей чешуей.
        Приходит Кори со своей лавандой - сердечко тут же цвет теряет, хоть гляди сквозь него, а божок африканский прямо светится весь, даже улыбается вроде.
        Аллоре. Дядя его и приветил, Кори этого невзрачного, Малину даже слушать не стал, купили ей платье, расшитое лентами, золотые сандалии, колечко с монограммой, не прошло и недели. Что ты думаешь? Малина ревет целыми днями, колечко даже примерять не захотела, вечерами в окно вылезает и на пляже с Джино милуется, уж больно этот Джино был ей хорош. Импоссибиле! Девочка из хорошей семьи, так и честь улицы можно уронить, не говоря уже о всем квартале Ди Дженова, рассердился дядя, привязал Малину к кровати и до свадьбы велел привязанной держать. Кормила ее нянька старая, с другого конца улицы приходила, скампи приносила, холодное соавэ, даже зуппо ди песче в фарфоровом горшочке, но девчонка ни в какую, смотрит в сторону, рта не открывает, веревки ногтями царапает, девочка из Ноли! гордячка, не чета всем этим миланези, так нянька все и сьедала сама, дяде сказать боялась, пока Малина не умерла.
        От голода или от злости, этого уж никто не знает.
        Потом оказалось, что амулет этот погоду предсказывал, а не любовь никакую.
        Перепутали в Африке дядины знакомые колдуны.
        А пикколо Кори был рыбак, и в гости приходил, когда в море не получалось, надо же чем-то заняться, ежели работы нет.
        Штормовое предупреждение был этот амулет, капити? Ну не плачь, бамбина, это же давно было, прошлым летом, чего уж там теперь. Возьми вот булочку с джемом, она еще теплая.
        Хуана и Гильермо
        Тебе девочку Малину жалко, да? Не жалей, она попала в рай для обиженных, а там хорошо, скучновато только. Откуда я знаю? Так от Гильермо же, он всему кварталу рассказал, когда во сне являлся. Это сосед мой бывший, сын старого дона Ведардо, который всему Ноли вязал узелки на память, трудная работа, мольто компликато, но почетная. Гильермо к нему и приходил после смерти, только перепутал что-то и приснился всему кварталу ди Дженова. Инкредибильменте, какие бывают штуки!
        Парень он был видный, одна беда - женился второпях, привез себе оливковую невесту из Санта-Риты, что в Андах. Мало того, что она говорила сама с собой, как это делают запойные пьяницы, так еще и в фиолетовой альпаке ходила, мольта претензионе! так у них там ходят в Санта-Рите, да что там альпака, только от ее тягучего взгляда женщины обмирали, а мужчины подбирались, впрочем, ты не поймешь, писеллино, не будем об этом.
        Аллоре, наш Гильермо ее на улице увидел, когда в Санта-Риту по торговым делам приезжал, и так он ее захотел, что в тот же день к отцу явился, а отец этой самой Хуаны был известный пиштако, это вся деревня знала, но приезжему, натурально, не сказали. Откуда ему было знать, бедолаге, что папа невесты промышляет на дорогах, отнимая у прохожих витальную силу, которая, по ихнему, содержится в жире, а вовсе не в крови, как думаем мы в Ноли, а потом ее пускает на металл для колоколов (очень звонкие получаются колокола), а мамочка зарабатывает тем, что гадает на внутренностях пустельги и лечит пеонов, проводя морской свинкой по животу и спине.
        Привез наш мальчик свою Хуану домой и стал друзьям показывать, такой имбециле! иступидито! смотрите, говорит, какая грудь, какая попа, а медовые глаза какие, Хуана, посмотри сюда, подними юбку, развяжи вот тут, ну друзья, натураллементе, смотрели и радовались, а жена Гильермо все делала, как он говорил. Я там тоже был, помню ее грудь, кози-кози, ничего особенного, соски, как тутовые ягоды, и пахло от этой Хуаны скипидаром, а вовсе не эвкалиптом, как Гильермо утверждал, инесперто! да что там, разве нет хороших девушек в Ноли?
        Ну что тебе сказать? Кончилось все тем, что Гильермо ее застукал.
        Капити? чего еще ждать, когда раздеваешь свою женщину на глазах у всех рагацци, нашел он ее на заднем дворе с молодым Филиппо Тино и сильно побил, очень сильно, так, что кожа сошла с ее оливковой спины, а медовые глаза покраснели, как от маисовой чичи, это они там пьют такое в Санта-Рите.
        Тут-то все и началось. Хуана пожаловалась папе, написала ему в тот же день, полила письмо слезами, тот приехал и долго под дверью стоял, не пустил его Гильермо, а потом плюнул на крыльцо и посыпал чего-то из горсти.
        Встреться, сказал он, теперь и ты со своим зверем. Сказал и уехал.
        Потом уж мы узнали, что заклятие это было простое - каждый раз, как посмотрит Гильермо на другую женщину и пожелает ее в сердце своем, то сразу на палец в землю врастает.
        Надо ли говорить, бамбина, что через неделю от Гильермо одна голова осталась.
        Так и торчала она из земли последние два дня, пока через двор Ведардо не прошла соседка, синьора Дионисия, с корзиной белья, она его брала стирать у старого дона, и вот, принесла обратно, качая крутыми своими бедрами, и ведь некрасивая даже, бруттина, только и есть, что бедра, но хватило и бедер, чтобы Гильермо совсем провалился.
        Спрашиваешь, зачем он потом к отцу приходил? Это теперь весь квартал знает: просил, чтобы Хуану домой отослали, не может он, дескать, смотреть, что она в его доме вытворяет, и не смотреть не может, такой вот рай для обиженных, с окошечком, семпре ла солита сториа, теперь и ты знаешь, Елена, посмотри-ка, дождь кончился, самое время искупаться, андиамо, белецца! суль трамонто делла вита.
        Про дух противоречия
        Вот ты над именем Леандро посмеиваешься, говоришь, отдает Декамероном? А как бы тебе имя Горацио понравилось? Горацио, по прозвищу Да.
        Так его еще со школы прозвали, дружка моего, оттого, что слово нет он никому сказать не мог. Никогда не мог, капити? Такой вот рагаццо эластико.
        Работал он на складе у купца Ченти, счетоводом, рыбу принимал у рыбаков, всего и дел-то - записывать цифры в столбик, а рыбаки эти, что же? тряхнут, бывало, у него перед носом скользкой связкой дорадьих хвостов, чешуйками блеснут жалобно, на жизнь поплачутся, наш Горацио и спекся, бене, говорит, амичи, и пишет, что просят.
        А хватится хозяин - недостача, тут уж доброму Горацио из своего кармана платить приходится, очень это жену его, Филомену, расстраивало. И это бы еще ничего, только ведь он и жене отказать не умел: повернется к нему ночью томная Филомена, он и старается, пыхтит, бедолага, хотя ни любви, ни огня в нем на мизинец нету, одна усталость плитой на ключицах. А Филомене любви и огня хочется, чтобы все, как у людей, а не от безотказности. Вот и пошла синьора к колдуну, накопила сорок тысяч лир и пошла. Женщина она была недалекая, корпулента э пиньола, Ганса Касторпа аптечной фирмой считала, а смуглую леди сонетов - рекламой загарного крема, чего уж там, такие и в колдунов верят, феномено нормале.
        Что дальше было? Аллоре. Дал ей колдун длинную булавку серебряную и говорит: это, говорит, синьора Филомена, не просто булавка, а Дух Противоречия, суть мужского естества, магиа, говорит, бьянка э натурале. Когда твой муж более всего покорен и тих? Ночью, в постели? Мольто бене. Воткнешь ему булавку в лацкан пижамы, но только один раз! а там уж сама увидишь, что делать.
        Так она и поступила. Наутро Горацио Да, проснувшись, первым делом пощечину ей залепил, дескать, постель несвежая, кофе холодный и в доме пахнет вчерашним ризотто, но Филомена, знай, улыбается: мужчина в доме! так и вьется вокруг него, рагацца повера, ирритата…только до любви в тот день так и не дошло, вернулся Горацио с работы, с рыбаками всласть наругавшись - вот уж они удивились! - да и спать в чем был завалился. Ну, подумала синьора, значит, мало было первой дозы, но ведь помогает, допо тутто! и - еще раз ночью булавку в лацкан воткнула. Заворочался Горацио, всхлипнул, но не проснулся, а уж проснувшись - пошел в свой сарайчик, затащил туда малютку Пердиту, хозяйскую дочку, изнутри дверь столом рабочим припер, и - давай ее, дочку эту, по всякому вертеть, да по разному прилаживать, бамбина про торговлю и думать забыла, к вечеру только Горацио из сарайчика вылез, рубашку в штаны заправил, сплюнул длинно в сторону моря и домой пошел, из фляжечки потягивая.
        Ну что тут сделаешь? жена, натуралементе, принюхалась, губу прикусила, ладно, думает, си аспетта, начались волшебные фокусы, издержки прекрасной метаморфозы…это я с диалетто локале тебе, Елена, перевожу, а что она на деле подумала, ты все равно не поймешь.
        Говорить ли тебе, что в третий раз синьора с булавкой в спальню пришла? Теперь уж, думает, естество это самое, Дух Противоречия, в нем точно проснется, а тут как раз я стою, в тонкой рубашке с воланами, погляди же на меня, адультеро ты этакий, ненаглядный изменник!.. кольнула было в лацкан, да только встрепенулся Горацио Да во сне, протянул к ней жадные руки, Пердита, бамбинелла миа! прошептал, глаз не открывая, и - покачнулась Филомена, не удержалась, воткнула булавку между пижамными пуговицами, между курчавыми кустиками, прямо в сердце.
        Наутро столько шуму было в доме у синьоры, квеста мелодрамма! квеста конфузионе! столько слез, что никто пропажи не заметил, а булавку-то серебрянную сорока утащила, и в гнезде спрятала, под крышей у прачки Дионисии, вот уж потом житья от нее, Дионисии этой, всему городу Ноли не было, пока не узнали в чем дело…но это уже другая история, ди пока импортанса, совсем другая история.
        Про Осу Беспокойства
        …но это бы все ничего, а вот с племянницей её, Франческой, и вовсе конфузия вышла, расскажу тебе, слушай.
        Была у нее, Франчески этой, привычка с малолетства - сидеть с открытым ртом, вроде как задумавшись, так она и девушкой став, часто посиживала, и вот в этот самый рот к ней однажды не то пчела, не то муха залетела, прямо в этот, как его, аппарато респираторио. Вскрикнула Франческа и крепко рот захлопнула с перепугу.
        Тут-то все и началось. Стали в городе всякие вещи твориться, даже нам, местным, ко всему, как ты знаешь, привыкшим, непонятные. То, понимаешь, все циферблаты на городских часах возьмут и запотеют (а это Франческа, анима семпличе, в слезах проснулась), то все бакалейщики заснут одновременно, так что ни сахару не купишь, ни соли (а это Франческа за расческу взялась и волосок больно выдернула)… да что там - стоило ей однажды за вишневое дерево в мамином саду приняться, тут же во всем Ноли отсырели спички, и, пока она с тяжелой корзиной из сада не вышла, ни одна хозяйка не могла плиту разжечь, а рыбаки без курева чахли, кроме, разумеется, тех, кто в море.
        Не сразу мы догадались, в чем тут дело, ке дьяволериа э квеста! а уж когда догадались, стало Франческе совсем туго.
        Нечего и говорить, что никто ее в жены брать не собирался, хотя до этого очень даже поглядывали, такой вот случай сфортунато э фатале.
        Так бы и тянулось, наверное, до сих пор, когда бы не дон Эса с Каброры, энтомолог мольто селебре, хотя ты, небось и не слыхала, персона синификанте, к тому же - собиратель халдейских рукописей, говорят, некоторые он даже прочел.
        Приехал дон Эса в город Ноли, прознав про наши чудеса, поселился в моей гостинице, натуралементо (тогда как раз кофейные зерна горчили, оттого что Франческа с доньей Филоменой в лавке поругалась) и сразу, в первый же день, сказал, что знает в чем тут дело. Так и сказал, на этой самой терассе, где мы с тобой нынче сидим, с торжеством в голосе, похожим на визг старой мельницы, на слушателей поверх очков глядя и головой, похожей на перезревший плод, покачивая.
        Фань гун цзы син, как говорят китайцы, ищи в самом себе! - сказал он, это в вашей барышне не пчела и не муха никакая, а всамделишная Оса Беспокойства, я за ней всю жизнь гоняюсь, в моей коллекции как раз такой и не хватает для полного моего энтомологического счастья. Берусь, сказал дон Эса, вас от напасти избавить, и необьяснимое в городе под корень извести, то есть совершенно безотказный Способ знаю… только вряд ли на это семья Франчески согласится, потому как способ этот мольто специале, я о нем в старых книгах вычитал и сам еще на практике не испытывал.
        Что же это за способ, что за траттаменто такой, спросили дона Эсу, а он возьми и скажи: Осу Беспокойства из девушки только так достать можно, что после этого на ней жениться придется непременно и сразу. Впрочем, я готов и заранее жениться, уж больно мне эта штука для коллекции надобна.
        Фаи коме креди, сказали ему, подумав, жители Ноли и, Франческу не спросив, отдали ее старому дону Эсе, не прошло и недели. Надо ли говорить, что на свадьбу весь город собрался, фар сенсационе! рисом и конфетти бросаться, на заплаканную малышку с умилением глядеть да граппу ди барбера всю ночь потягивать, капити? в ожиданьи избавленья. Все торговцы пришли, все рыбаки из Нижнего города, даже жена ревнивого дона Борсалино, который ее взаперти держит, через окно выбралась, даже столетняя донья Корсо, у которой такой большой горб вырос, что она со времен Монте-Кассино в постели обедает, а обед ей из лавки на веревке в корзине доставляют, короче - все пришли, ведь радость какая.
        Не прошло и двух часов, как дон Эса с молодой женой в спальню удалились, а вот уж он и сам вышел - с румянцем на скулах, мольто станко, мольто рапито, видать непросто ему дался старинный халдейский метод - в руках коробочку сжимая, маленькую такую бонбоньера, вот, говорит, ваша Оса, больше ей вас не мучить, на булавку ее и под стекло! и коробочку показывает, высоко над головой поднимая, как кубок на регате, что мимо Ноли каждый год на всех парусах пролетает.
        Зашумели гости, стали дона Эсу славить, кьянти ему наливать, даже качать хотели, да тут, как на грех, пьяный Филиппо Тино заявился, в двуцветных штиблетах и с угольной гвоздичкой в петлице, ему-то там быть и вовсе не следовало, потому как до всех несчастий он Франческу на танцы в Аредатто водил и леденцы ей за щеку совал… что и говорить, темпераменто интраттабиле, подошел он к дону Эсе и поглядел ему прямо в лицо, а с чего это, говорит, мы тебе верить должны, старый джиоттоне? может ты нашу глупышку аппетитоза за просто так два часа старыми костями своми мучил? может ты нам голову морочишь, показывай давай Осу! не то мы с братом тебя в осиное гнездо голой задницей очень даже сунем! такой вот грубый Филиппо, капити?
        Ох, как обиделся дон Эса, квеста оффеса! весь побелел, затрясся, коробочку приоткрыл и под нос Филиппо сунул, смотри, говорит, чтоб она тебя, дурака, за нос цапнула! а из коробочки только вжжик! и мелькнуло что-то, маленькое, быстрое, золотистое…все только ахнули, а старая синьора Корсо быстро рот захлопнула.
        Что тебе сказать? сильно жизнь синьоры Корсо с того дня изменилась. Но это, как ты, понимаешь, другая история. Совсем другая. К тому же, дождь кончился. Андиамо, Елена.
        История седьмая, самая длинная
        …Вот ты говоришь, Елена, сиеста наша в Ноли тебя утомляет, лавочки закрыты, сигарет не купишь, в кафе не посидишь, а сядешь, так не дозовешься никого, дремлют в тенечке, под полосатыми тентами, спать на жаре - итальянская наука, тут не поспоришь. Но вот что я скажу тебе на это, кариссима, захочешь кофе в полдень - зайди в кондитерию к дону Джаге, он никогда не спит, разве что ночью, но ночью спать - не итальянский обычай, дон Джага свистит на кухне и знай себе печет булочки с кардамоном, дона Джагу все знают, это ведь тот самый кондитер, что сонное наследство получил, да только без толку, или, как говорила синьора Кьяза:
        даль дире аль фаре
        се ди меццо дель маре!
        А дело было так, Елена, садись поближе и плесни-ка мне из вон той запотевшей бутылочки, и себе плесни - станет нам прохладно, как в погребе у доньи Кьяры, торговки вином, той, что прошлой осенью спускаясь за бочонком цветочного, подскользнулась на темной лестнице и упала, что-то в ней не то хрустнуло, не то оборвалось, и - что ты думаешь? - вскоре пришли к донне Кьяре черные мысли, хотя доктор из Монтаньи твердил, что вот-вот заживет, надо только поглядывать на образок и прихлебывать медовый отвар пополам с граппой, да только ничего не заживало, и вот донья Кьяра послала за доном Джагой, а он ей племянником приходился, выставила всех из спальни и говорит ему: возьми у меня, каро мио, под подушкой одну вещь, это будет твое наследство, пер аморе о пер сфорца! пошарил Джага под подушкой, а там - шкатулка, тяжеленькая такая, медными гвоздиками клепаная, здесь говорит ему Кьяра, не записки любовные, не рецепты, ты не думай…здесь голубые диаманты хранятся, я их от своей тетушки получила, она от своей, а взяты они из тех даров, что волхвы приносили сам знаешь кому, да только открывать не торопись, на них
заклятие положено: чтобы камушки достать, надобно сиесту на них провести, под подушкой уложив, переспать сладко, без просыпу, но не просто так, а с женщиной в обнимку, и женщина не все равно какая должна быть, а такая, что уно - тебя любит и дуэ - тебе не врет, иначе все они в пепел превратятся, голубой и бесполезный, капити? а теперь бери и топай домой, да подумай хорошо, бамбино, не торопись, сказала так и умерла тихонько, а дон Джага домой пошел с наследством под мышкой, да чего там домой, к своей невесте прямо и пошел, по дороге размышляя, какое кольцо он ей закажет с диамантом цвета полдневного моря, как у синьоры из Генуи, что виллу на берегу снимает, и какая у них будет вита феличе непременно, семпре эччелента.
        Ну что тебе сказать, пришел дон Джага к Мариучче, рассказал ей все, медными гвоздиками похвастался, мол, собирайся, а то солнце, гляди-ка, уже в зените, пора нам в спальню, халдейское заклятие снимать, а вечером тетушку красным вином помянем, андиамо, Мариучча!
        Мариучча как стояла, так и села, рот открылся, пальцы в клубок сплелись.
        Кариссимо, говорит, плохи наши дела…лгать я тебе, правда, не лгала, потому, как не приходилось пока, а что касаемо любви, так весь Ноли знает, что я с тобой через силу помолвлена, а люблю кудрявого Бартоломео-жестянщика… квесто э сегрето ди Пульчинелла! не станем же рисковать, диамантов жалко… попроси кого-нибудь другого, говорит, и заплакала, ди тутто иль куоре.
        Пошел было дон Джага домой, мольто меланколико, голову повесив, но тут в нее, в голову эту, такая мысль пришла - мамма миа! не медля направился бедняга в соседний Портофино, к матушке своей, достопочтенной донье Пьетре, застал ее, натуралементе, за вязаньем, на пороге, давайте, говорит, мама, в вашу спальню скорее пойдем, задернем плюшевые шторы в цветочек, за которыми я в детстве плакал, ляжем рядышком, как бывало, скорее же, скорее, пока сиеста не кончилась, андиамо, мама!
        Донья Пьетра, как сидела, так и встала, рот скривился, клубок из пальцев выпал.
        Деточка, говорит, ти амо мольтиссимо, люблю, мол, и не сомневайся, только вот со вторым пунктом загвоздка выходит, тут я тебе про отца рассказывала, рикорди? мол, он честным католиком был, и на лодке, полной рыбы, в бурю перевернулся, так вот, это не совсем так, видишь ли. Ох, не гляди ты на меня так фуриозо! все равно скажу - я твоего папу один раз только и видела, на карнавале в Рапалло, и был он заезжим сефардом-аптекарем, а не пескаторе никаким, так что диамантами рисковать не станем, и все тут, ин уна парола.
        Что тут скажешь? а вот что сказала донна Пьетра, наглядевшись на совсем уж убитого дона Джагу: помнишь ли ты, бамбино, рыжую малютку Инесе, с которой в детстве обдирал соседский тутовник? сдается мне, она по тебе до сих пор сохнет, а врать ей вроде и незачем, так ты пойди к ней, попробуй, тутти и мецци поссибили, любые средства в ход, значит.
        Что дальше было и так ясно - пришел дон Джага к Инесе, сунув душистый аморино в петлицу, не успел на порог ступить, она ему на шею кинулась, дио мио! плачет от радости и бьется в руках, как рыба на портовом прилавке, за руку в спальню тащит, на ходу рубашку расстегивает, поверишь ли, какие дела творятся, инкредибиле! засунул было дон Джага шкатулку под Инесину подушку, да только поглядел на часы - ан, глядь, стрелка на четырех, опоздал, финито! ну, думает, ничего, завтра женюсь на ней, а там мольто семпличементе, шкатулку откроем, диаманты как засияют, как… ну, что ты так смотришь, Елена? передай-ка лучше сыру, молодое вино горчит, первые полгода дон Джага заснуть совсем не мог, ни в сиесту, ни даже ночью, больно уж горячая женушка ему попалась, мольто пикканте, мольто арденте…а по условию халдейскому спать нужно было непременно без просыпу - дормире ла гросса - уснешь тут, как же, даже с лица спал, бедняга, а в юности был такой пуритано! Экко. Лет пять с тех пор прошло, ферворе их любовный поутих должно быть, да только теперь дон Джага в сиесту вовсе спать не ложится, воленте о ноленте!..дескать,
боится, проснувшись однажды с женушкой, пепел в шкатулке обнаружить, голубой и бесполезный.
        Ну и чего ты смеешься? говоришь, лукавая была у парня тетка? если и так, что с того - зато у дона Джаги в кондитерии всегда свежие булочки с кардамоном, в любое время… а так попробуй в сиесту найди, не дозовешься никого, дремлют в тенечке… спать в жару - итальянская наука, капити?
        ripeti ancora
        У нас в Каталине знаете ли, чудес не бывает, не то что в Ноли, или там Рапалло, вечно у них то осу сумасшедшую из девчонки достают, то львов венгерских налысо бреют…а у нас народ серьезный, женятся только на своих, колдуны-то от пришлых рождаются, или от аптекарей, а у нас таких не водится, мы сами справляемся, капити? заболел, например, зуб - первым делом ловишь живого краба, правый глаз у него вынимаешь и к зубу прикладываешь, а краба отпускаешь, только там же, где нашел, не то средство не подействует, ни-ни! а от головной боли у нас январским воздухом лечатся, его хозяйки зимой ломтями режут и в бочках запасают, если же кто животом мается - надо большую цикаду подстеречь и поцеловать, но непременно в губы! правда, если прижало где побольнее, тут уж без колодца не обойдешься…на площади у нас колодец, видели? туда листья сухие сбрасывают, мертвое время и все такое прочее, так вот в него, в колодец этот, спуститься надо, и оттуда на дневную луну посмотреть внимательно, все и пройдет, вылезать только трудно потом, стены гладкие, не у всех получается.
        Экко, все у нас хорошо в Каталине, одно плохо - порто неро совсем перевелись.
        У соседей в Альфиери их хоть уполовником черпай, а у нас был один почтальон хромой, да и тот под високосную лошадь попал, а еще говорят, что порто неро триста лет живут, вранье бессовестное, а похоронили его под гладкой доской без надписи, имени-то не знал никто, потому как нельзя их по имени звать, не любят они, а если на улице встретишь - пальцы рожками выставляй скорее или уж в кармане крестиком сложи, иначе беду накликаешь, ну да вы сами знаете… а какая, спрошу я вас, деревня на Сицилии без порто неро? церковь есть, джоиллерия есть, даже сборщик налогов есть, хотя его никто не видел, а порто неро нету ни одного, непорядок.
        Бене. Стали мы по сторонам оглядываться.
        Может, думаем, лишний где обьявится - поискать надобно, должность-то хитрая, старинная, кого попало не назначишь. Месяц, другой оглядываемся - никого, совсем было мы огорчились, а тут мальчишка один возьми да и нарисуйся…утром еще и духу не было, а к вечеру уже всем примелькался - на островного даже издали не похож, волосы, как пепел с паприкой, нос стручком ванили, ноги чаячьи, а глаза все будто к вискам завалиться норовят - так вот, бамбино этот вечером на площадь пришел, в кафе у дона Семпре на плетеный стул сел, прямо как взрослый! хочу, говорит, у вас порто неро послужить, а то слух прошел, неувязка у вас с этим делом.
        Гляжу я - рагацци наши будто онемели, вот же нахал! импоссибиле! а тут как раз донья Агнеса мимо шла, остановилась, руки в бока свои тугие уперла и давай возмущаться - посмотри, говорит на себя, ну какой из тебя порто неро? тот ведь только искоса поглядит - и шлеп! как мокрой тряпкой по лицу, а у тебя ухмылочка неуверенная, только и всего, опять же изьян должен быть непременно, вот и почтальон наш с палкой ходил, альфьерский мусорщик заикается до слез, а бакалейщик в Сиракузах так тот вообще горбун, а с тебя какой толк? ты небось и порчу наслать не мо…тут она будто поперхнулась, за карман передника схватилась, а оттуда маленькие слоники как посыплются, как побегут в разные стороны, с мизинец мой примерно, розовые, тяжелые с виду, у бабки моей Виргинии точь в точь такие на камине стояли…разозлилась Агнеса, хвать большою своей рукою мальчишку за ухо и давай выкручивать, а ухо хрусть! и в руке у нее осталось.
        Зашевелились рагацци тогда, зашумели, чего же еще, говорят, ну - не красавец собою, так не в воду же его бросать, хотя есть еще способ старый - в мешок с кошками засунуть и шиповником сверху похлестать, только кто же возится станет? экко, к вечеру мальчишка должность получил, накидку черную и ключи от медзоджорно…а! про медзожорно-то вы и не знаете небось, это ящик такой, в него у нас в Каталине записочки бросают, если кто чего плохого кому пожелает, ну там, чтоб деньги в доме взяли вдруг и кончились или чтоб дочка за миланца выскочила, что по чести сказать одно и тоже, как ни крути.
        Напишут, фантиком свернут и кидают в щелочку. Вроде как почта такая. Иногда сбывается.
        Если порто неро в ящик заглядывает, если не лень ему. Ну, новенький наш во все углы заглядывал, так и мелькала пепельная голова по Каталине, даром, что одноухая… каждой винной бочке затычка, каждому конопляному корешку вершок.
        Дело это было в агосто, а к концу сеттэмбрэ народ странное замечать стал, слухи разные пошли. Вот, скажем, донья Берга в ящик записку бросила - хочу, мол, чтобы у соседа моего негодяя Жильи крыша прохудилась и в тот же день дождь бы сразу пошел, и шел бы сорок один день без передышки, и что вы думаете - через неделю грандиссима дыра в крыше у Жильи образовалась! как раз когда худая жена его Тинтина в спальне с заезжим аптекарем заперлась, подвязки от депрессии примерять, как хлынуло им на постель, как полилось отовсюду, как завертело по комнате все аптекарево барахло…на улицу выплеснуло и еще несло до самого колодца на площади, ну, вы знаете до какого.
        Молочник Жильи от жены своей уж не чаял избавиться, а тут - квеста оказия! - живо к мамочке отослал, в полном своем праве потому что. Или вот еще - дон Латтайо ростовщику Фрателло никак не хотел трэ мильони дуэчентомила долгу отдавать и такую записку написал: хочу, чтобы у Фрателло начисто память отшибло, чтоб даже имени своего не помнил, не то что трэ мильони сосчитать в кассе недостающие. Прошла неделя - Фрателло в конторе своей не появляется, фарфоровый маятник в наследных часах не постукивает, в чернильнице стрекоза утонула, забеспокоились в Каталине, зашептались: убийство? адультеро? отыскали - сидит себе на пляже босой, ухмыляется, сигаретки скручивает, мне, говорит, от вас ничего не надо, ну и вам от меня…море челестэ, песок джалло…сердце, говорит, пьяное от страсти, своему паденью радо…низко пав, оно основу под ногами возымело.
        Что тут говорить, когда театр из Таормины приехал, а там герой-любовник Пелетьери, вечно инаморато, вечно под шафэ, шляется по Каталине, красоток на кружку граппы зазывает, в трейлер свой тесноватый, где на стенке Офелия с васильками намалевана, хотя - тьфу! смотреть не на что - глаза бесцветные, как морская вода зимой, волосы как гусиный пух, вечно торчком, северянин, одно слово, одна радость - бассо-остинато такой, что на Мальте слыхать
        Правда, синьорины наши очень даже соглашались, шестерых знаю, по крайней мере…квеста сенсационе! вот когда записки-то посыпались в медзожорно декабрьским дождем, столько работы у новичка одним махом скопилось, что он неделю носу из казы не показывал.
        Поди тут разберись, когда все шестеро просят седых волос и усохшей груди для соперниц, а малютке Пелетьери желают смерти или, в крайнем случае, чтоб был только мой! ох, то есть только их…тут даже опытный порто неро растеряется, а уж новенький и подавно.
        Однако и недели не прошло, как театрик обратно в Таормину засобирался, оранжевый купол быстренько свернули, трейлеры один за другим отьезжать начали, уно, дуэ, трэ! и нету никого, финито. Прибежали девушки на поляну, а там только трава помятая. На траве, правда, коробка картонная, вроде из под пива, а в коробке дитя плачет, волосики, как гусиный пух, глаза цвета зимнего моря еще не открылись толком, зато голос подает басовито, ни с кем не спутаешь. Надо ли говорить, что шестеро гневных красавиц ловко меж собой договорились.
        Люнеди, мартеди, мерколеди…сабато. А по воскресеньям дитя у доньи Агнесы в парикмахерской пребывало, с папильотками забавляясь, весьма собой довольное и вечно в алой помаде с ног до головы.
        Мольто, мольто бене! сказали на это каталинские рагацци, а те, что постарше, только головами покачали. Осень кончилась, дженайо наступил, а порто неро наш все суетится, все чужие каштаны из жаркого пепла таскает, небесные свары улаживает, совсем в Каталине тихо стало.
        Раньше, бывало, поссорятся два благородных дона из-за полосатой юбки, и понеслась кровавая фильма с поджиганиями, успевай только смертельные новости слушать на рынке Доменико…или, скажем, воду в фонтане кто-то втихомолку спустил и все монетки серебрянные со дна-то и выгреб, вот потеха разбираться! все своих бамбини выгораживают, на чужих пальцем показывают, народу на площади как во время карнавала, или вот еще…э! чего там говорить, заскучали мы понемногу, никто и не удивился, когда порто неро вдруг исчез в конце феббрайо, в середине високосного дня.
        Будто и не было.
        Потом уже, весной, когда колодец чистили, сами знаете какой, он, натурально, там и оказался, мертвенький порто неро, безымянный. По голове одноухой опознали.
        Видать, сильно его прихватило, коли в зимний колодец полез на дневную луну смотреть, это ведь средство сильное, мольто компликато, вот если бы зуб, например, у него заныл, так и что? вышел на пляж, поймал сонного январского краба, и дело с концом, или вот, скажем мигрень… хотя донья Агнеса и говорит, что он из любопытства туда залез, мертвое время поворошить, что до меня, я так понимаю - через край перегнулся, подскользнулся и сам по себе упал, бедолага.
        Что я говорил? А! какая же, говорю, деревня на Сицилии без порто неро? Непорядок. Мольто странно. Вот и стали мы снова по сторонам оглядываться.
        Algiz e Mannaz
        У нас в Каталине, знаете ли, чудес давно не бывает, не то что в каком-нибудь Рапалло или в Ноли, хотя я уже это говорил, кажется.
        А вот раньше - раньше да, бывали чудеса, небольшие такие, деревенского значения.
        Тетка моя, Агата, рассказывала всякое, когда я баловался и спать не хотел. Про ворона, что ночью у одного грека изо рта вылетал, это его, грека, душа была, только она не всегда возвращалась вовремя, и грек тогда в кровати лежал и ждал с открытым ртом, и про желудь, который в кармане нужно было носить, чтобы не состариться, его еще крали все друг у друга, много синьор тогда перессорилось, но состарились все все равно, ун казо страваганте! и про то, как грехи за умершими с красным вином допивали, и как дочку аптекаря от кашля лечили, голову ей побрив и волосы на кустах развесив, а она от этого внезапно замуж вышла - так и венчалась лысая, нон э тутто! еще про неразменный динарий, от которого у всех в деревне деньги завелись, только вот незадача - плотник Габбаре динарий этот на рапальском рынке в дурака проиграл, когда его очередь была богатеть, теперь у рапальцев денег хоть уполовником ешь, а у нас в Каталине с этим так себе.
        Правда, одно чудо было вроде как и не чудо совсем, но… дель ресто, сами посудите.
        Затеяли как-то у нас в Каталине через арку лазить.
        Или как правильнее - сквозь? поперек? Арка эта в роще за мельницей сама собой в рябиновом дереве получилась, ствол грозой расщепило, а ветки потихоньку с соседним остролистом переплелись, вот и получилось будто бы кольцо такое, верде и гранде. Началось все с того, что каталинский пастух, тот самый, у которого жена с бродячим цирком сбежала, странную штуку заметил - овечки, особенно те, что помоложе, под сплетенными ветками норовят пройти, ядовитый алый остролист на ходу пожевывают, горечь этакую, ну вот он и сообрази, браво рагаццо - пройду-ка и я, и прошел, два раза - туда и обратно. Вернулся домой - а у него под дверью письмо от жены, мол, возвращаюсь к тебе, кариссимо, надоело по веревке ходить, сколько, мол, веревочка не вейся… любовь, мол, нутро гложет, чисто краденый лисенок, и все такое прочее.
        Рассказал он об этом вечером в кафе у дона Семпре, покачали головами каталинские сеньоры, мольто, мольто страно! умник дон Латтайо как всегда обьяснять принялся - мол, зернышки в ягодах у рябины непростые, этой, как ее, пентаграммой расположены, оттого и порчу отводят, да только при чем здесь порча, когда жена от пастуха с акробатом сбежала, у него рука одна, как пастух весь целиком, да еще с овцою на плечах.
        Экко. Повадилось население под арку ходить, капити? Как у кого в амурах неудача, или жажда телесная иссякает - уно, ду! пройдет через кольцо и готово дело! это теперь в Каталине про древесные руны каждый пескаторе знает и дриады все в мэрии наперечет, кроме, разумеется, тростниковых, а тогда дремучий народ был - все на веру принимали.
        Что ни сабато - то свадьба в Каталине, что ни вечер - то гулянье, девицы покладистыми стали, нарумянятся и сами в орешник приходят, уговаривать вовсе не надо.
        Все бы хорошо, белиссимо! транквилло! да только с женой ростовщика неувязочка вышла. Жена у дона Фрателло, надо сказать, была синьора необычайной белизны и пухлости, ну чисто пирожное с двумя вишенками и лесным орехом на верхушке, немного таких синьор на Сицилии - кожа у наших девок смуглая и в пупырышках - да и животик такой сливочный в Каталине при Пьетро Арагонском последний раз видали, да и тот был с изьяном - в пупке колечко.
        С тех пор, как у дона Фрателло память отшибло, и он на пляже поселился, жена его загрустила немного и стала по сторонам оглядываться. В январе на молочника поглядела, в марте на булочника, у мэра Джильи браслетку серебряную приняла, а там и пошло - погнали наши городских! как один заезжий дервиш говаривал.
        Принялись влюбленные рагацци под зеленую арку бегать и сеньорино имя под ветками шептать - сначала один, потом двое, а там глядишь и наперебой, идешь, бывало, через рощу, непременно у рябины переминаются, влажные ладошки стискивая.
        Прендере уна котта - у нас называется, а по вашему как - не знаю.
        Несладко донье Фрателло приходилось - повера, поверита! и ведь не откажешь никому, куда ей, простушке, против рунической силы, да еще иностранным ветром занесенной…уж она и платок непроглядный купила, и в горячем молоке с мелиссой купаться перестала, как все местные сеньоры по утрам делают, даже на рынок Доменико перестала за рыбой приходить, а уж кто на рынок за рыбой не приходит, тот, считай, и не живет в Каталине.
        Да только ничего не помогало.
        Как ни крути, пришло время, заволновались каталинские жены, стали в сторону рощи поглядывать, с колдуньей Тессарией советоваться - старейшая на острове старуха эта Тессария! ленивая страшно! из дому и не выходит почти, в крыше у нее дырка для воды, под дыркой посудина стоит, и в дырку эту у нее дождь идет когда помыться надо, так вот - послушала донья Тессария женщин и руками развела - нон не со ниенте, говорит, фаи коме креди, сами разбирайтесь, грубой, говорит, натуральною силою.
        Екко. Пришли каталинские красотки в рощу с палками, с факелами - и давай по рябиновому стволу стучать, огнем размахивать, выходи, говорят, дриада! вылезай, кельтское отродье! убирайся, говорят, в свою Шотландию, ихних беспорточных мужиков портить, а не то сама, говорят, знаешь чего….час постояли, покричали, другой, не выходит никто, тут аптекарева жена и ткнула факелом рябине в самое сплетение, а день был сухой, сеттембре только начался, фрррр! и вспыхнула арка, и сгорела - престо, моментанео, ни пепла, ни карбоне не осталось.
        Ну что тут скажешь, сгорела и сгорела, разошлись синьоры по домам, а дома - никого, мужей как рукой сняло - ни тебе записки, ни денег на пане бьянко э вино россо, уж не знаю, куда они девались, да и никто не знает.
        Один парроко, отец Таисио, в Каталине остался, да дон Фрателло - дурачок пляжный, они-то через арку не лазили, сдалась им эта арка.
        От священника - сами знаете - толку никакого, а от Фрателло этого мы все и произошли, каталинцы нынешние, чего уж тут скрывать.
        Квеста фавола э тутта ква.
        А дриада бездомная, говорят, в саду у Тессарии поселилась, в старой яблоне, ох и яблочки там поспели на следующий год, но это, уже другая история, сами понимаете.
        Лея Любомирская
        Лавочки
        Retrosaria {{
        retrosaria - ниточно-иголочно-пуговичная лавочка. очень волшебное место, очень.
        }}
        Мария Эужения встает в половинe девятого.
        Можно было бы, конечно, в восемь, а то и без четверти: вымыть голову, поесть по-человечески, за столом, и, может, даже подкраситься, а почему бы и нет?
        Но Мария Эужения никак не может заставить себя встать раньше.
        "Какой смысл вставать без четверти восемь, - думает Мария Эужения, - если магазин все равно нельзя открыть раньше десяти?"
        Мария Эужения выскакивает из постели и начинает метаться по дому.
        Можно было бы, конечно, все приготовить с вечера: снять с вешалки блузку, повесить на стул брюки, вытащить из машинки чистые трусы.
        Но Мария Эужения не любит загадывать заранее.
        "Допустим, я приготовлю себе зеленую блузку, - думает Мария Эужения, - а утром мне захочется надеть розовую. И что тогда?"
        Мария Эужения выходит из дому в девять.
        Можно было бы, конечно, и попозже, Мария Эужения ни перед кем не отчитывается - во сколько пришла, во столько пришла.
        Но Мария Эужения не понимает, что ей делать дома, раз она уже все равно встала.
        "Если расписание существует, - думает Мария Эужения, - то его надо соблюдать. Даже если отчитываться не перед кем."
        Мария Эужения заходит в автобус, садится у окна и засыпает.
        Можно было бы, конечно, и постоять, не цаца, не развалится.
        Но Марии Эужении не нравится спать стоя.
        "Если бы я умела спать стоя, - думает Мария Эужения, задремывая, - я была бы лошадь. А разве я - она?"
        * * *
        Без десяти десять Мария Эужения подходит к магазину.
        Без пяти поднимает последнюю металлическую штору.
        Без двух минут со скрежетом поворачивает ключ в замочной скважине, считает про себя до трех, зажмуривается, и, толкнув тяжелую дверь, входит в магазин.
        В магазине Мария Эужения осторожно подходит к стене, наощупь вытаскивает большую картонную коробку, ставит ее на прилавок и только после этого открывает глаза.
        Коробка до половины заполнена резными костяными пуговицами.
        Мария Эужения по локоть погружает руки в коробку и восхищенно вздыхает.
        Cafetaria {{
        cafetaria - это не советский кафетерий, а просто маленькое уличное кафе: кофе, вода, два-три вида булочек. Если в здании четыре подъезда, два из них, как правило, такие кафешки.
        }}
        Дона Алзира сидит за столиком в маленьком кафе и крошечными глотками пьет кофе из белой чашечки. Кофе мало, и хотя дона Алзира старается изо всех сил, растянуть его надолго не удается.
        Дона Алзира со стуком ставит чашечку на стол и лезет в карман. Где-то в кармане у нее была монетка.
        "Если это евро, - думает дона Алзира, роясь в кармане. - расплачусь и возьму еще чашечку".
        Дона Алзира нащупывает монетку, и, не глядя, зажимает ее в кулаке.
        "А если два евро, - торопливо додумывает она, - возьму и кофе, и кокосовую булочку."
        Дона Алзира разжимает кулак и смотрит на монетку.
        Монетка оказывается бесплатным жетончиком из супермаркета.
        - Надо же, - бормочет дона Алзира, обращаясь к жетончику. - Вот ты где. А я тебя вчера в кошельке искала…
        Доне Алзире очень стыдно, у нее даже щеки горят. Ей кажется, что люди вокруг знают, как она распланировала два евро, и теперь они смотрят на нее и посмеиваются.
        Дона Алзира сует жетончик обратно в карман, подносит ко рту пустую чашечку и делает вид, что допивает кофе.
        Потом она смотрит на часы и вскакивает из-за столика.
        - Ну, надо же! - вскрикивает дона Алзира, - совсем забыла! Я же опаздываю!
        Она поворачивается к прилавку и неуверенно смотрит на хозяйку кафе - дону Сидалию, которая аккуратно режет сливочный торт.
        - О, Сидалия… - говорит она.
        - Бегите, дона Алзира, бегите, потом заплатите, у меня сейчас руки заняты! - дона Сидалия подмигивает доне Алзире и слизывает с ножа сливочную кляксу.
        Дона Алзира с облегчением улыбается, желает Сидалии приятных выходных и выходит из кафе. Быстрым шагом доходит до угла, сворачивает в переулок и останавливается.
        - Кофе, - печально бормочет она себе под нос. - Где бы выпить кофе…
        Ourivesaria {{
        Оurivesaria - ювелирная лавочка или ювелирный магазин.
        }}
        Дона Лурдеш приходит к магазину задолго до конца перерыва.
        Прислоняется к выложенной зеленой плиткой стене и терпеливо ждет.
        Солнце греет стену и дону Лурдеш, легкий ветерок пахнет океаном, и доне Лурдеш кажется, будто ванна уже вычищена, полы вымыты, ужин сделан, и даже простыни поглажены, и все это - само собой, без ее, доны Лурдеш участия.
        От этого доне Лурдеш делается так хорошо, что она даже глаза слегка прикрывает, и ее лицо становится похоже на изображение Богоматери Праведных Удовольствий. {{ Nossa Senhora dos Prazeres или Nossa Senhora das Sete Alegrias - Богоматерь Праведных удовольствий или Богоматерь Семи Веселий. К весельям и удовольствиям относятся: явление ангела, рождение Христа, приход волхвов и т. д.
        }}
        В три часа дня с разных сторон к магазину подбегают две молоденькие продавщицы.
        - Опять эта тетка, - нервно шепчет Бела, отпирая металлическую дверь. - Давай, ты с ней разберешься? У тебя лучше получается.
        - Перебьешься, - хмуро отвечает Нела, отключая сигнализацию. - Твоя клиентка, ты с ней и разбирайся.
        Дона Лурдеш делает последний глоток ветра и солнца и решительно открывает глаза.
        Она вспоминает, что на самом деле, ванна не вычищена, полы не вымыты, для ужина еще ничего не куплено, а простыни придется гладить ночью, когда дети уснут.
        От этого доне Лурдеш делается так тошно, что она слегка зеленеет, и лицо ее становится похоже на давно запертый подвал.
        - Идет, - обреченно говорит Бела. - А я надеялась, что она там уснула, у стены…
        - Не ной, - отвечает Нела. - Когда-нибудь же ей надоест сюда таскаться.
        - Тебе легко говорить, - бурчит Бела и тут же расцветает в радостной улыбке. - Добрый день, дона Лурдеш! Чем могу быть вам полезна?
        Дона Лурдеш подходит вплотную к стеклянному прилавку и кладет на него большую черную сумку. Бела едва заметно морщится. За царапины на стекле обязательно влетит от Карлуша. Но если попросить дону Лурдеш снять сумку с прилавка, дона Лурдеш обидится и напишет жалобу. И тогда от Карлуша влетит еще сильнее. "Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы она не поцарапала стекло", - мысленно просит Бела, улыбаясь еще радостнее.
        Дона Лурдеш достает из сумки потертую косметичку. В косметичке у нее лежит тоненький серебряный браслет. Этот браслет дона Лурдеш купила себе на Рождество за двадцать пять евро, упаковала в красивую картонную коробочку и вложила туда же крошечную открытку с ежиком и мышкой. Ежик на открытке обнимал мышку, и из его рта выползали слова: "Моей любимой жене". Дона Лурдеш положила коробочку под елку и в Рождество сделала вид, что это подарок от Шику. Шику тоже сделал вид, что это подарок от него, только спросил, не многовато ли у доны Лурдеш украшений, но спросил не всерьез, не обидно. Дона Лурдеш надела браслет на руку и ходила в нем три дня, нарочно отворачивая рукав, чтобы все видели ее браслет. А на четвертый день у браслета отвалилась застежка.
        - Вы поймите, дона Лурдеш, - говорит Бела, улыбаясь изо всех сил. - Мы же уже два раза отправляли его в починку. А он опять ломается. Это брак, понимаете? Фабричный брак. Если бы у нас были еще такие браслеты, мы бы вам заменили, и дело с концом. Но этот был единственный, понимаете?
        - Если хотите, - подхватывает Нела, - мы можем вернуть вам деньги. Или вы можете выбрать что-нибудь другое. Например… - Нела вертит головой в поисках чего-нибудь за двадцать пять евро. - Например, вот этот крест!
        Дона Лурдеш с отвращением смотрит на огромный аляповатый крест, усыпанный граненными стекляшками. Сейчас она выскажет этим наглым девицам все, что она думает об их магазине и о том, как здесь относятся к клиентам. Вначале выскажет, а потом потребует жалобную книгу и напишет все то же самое. И, может, еще даже добавит.
        Дона Лурдеш открывает рот.
        Легкий ветерок врывается в магазин и слегка шевелит доне Лурдеш волосы. Ветерок пахнет солнцем и немного океаном, и от этого запаха гнев доны Лурдеш улетучивается.
        Дона Лурдеш откашливается.
        - Давайте деньги, - говорит она.
        - Слава богу, отделались, - одними губами шепчет Бела, выписывая квитанцию. - Не могу поверить!
        - Погоди радоваться, - отвечает осторожная Нела. - Она ведь еще не ушла.
        Дона Лурдеш берет двадцать пять евро и выходит из магазина.
        - Сейчас я сяду на катер, - говорит громко, - и поеду на Трою. {{ Troia - полустров, разделяющий реку Sado и океан, 50 км чистейшего песчаного пляжа.
        }} Я тысячу лет не была на Трое.
        Совсем маленькая девочка останавливается и с любопытством смотри на разговаривающую с собой дону Лурдеш.
        Дона Лурдеш наклоняется к ней.
        - А ужин пусть Шику сам делает, - говорит она девочке. - И простыни пусть сам гладит, правда же?
        Девочка пугается и делает шаг назад. Дона Лурдеш подмигивает и выпрямляется, улыбаясь. Ее лицо становится похоже на изображение Богоматери Праведных Удовольствий.
        Livraria {{
        Livraria - это просто книжная лавочка. И как любая книжная лавочка - просто прекрасное место.
        }}
        Сеньор Гутерреш раскладывает книги в витрине так, чтобы сложить из названий осмысленную фразу.
        Сеньор Гутерреш не надеется, что кто-нибудь ее прочитает. Просто ему нравится раскладывать книги.
        Потом сеньор Гутерреш забирается на стремянку и начинает сметать пыль с самого верхнего стеллажа веничком из перьев.
        Девочка подходит к магазину, внимательно рассматривает витрину и хихикает.
        Девочка заглядывает в магазин.
        - А у вас там в витрине цитата неправильная, - говорит она в спину сеньору Гутеррешу.
        Сеньор Гутерреш оглядывается, придерживаясь рукой за стеллаж и смотрит на девочку из-под очков.
        - Заходи, - говорит он, - я сейчас спущусь.
        Девочка заходит в магазин и начинает разглядывать книги.
        Сеньор Гутерреш осторожно, задом, спускается со стремянки.
        - Там правильная цитата, - говорит сеньор Гутерреш, складывая стремянку и сдвигая очки к кончику носа. - И верни, пожалуйста, книгу на место.
        - Какую книгу? - неискренне удивляется девочка и слегка краснеет.
        - Вон ту, - сеньор Гутерреш выразительно помахивает веничком из перьев. - Которая топорщится подмышкой.
        Девочка неохотно вытаскивает из куртки небольшой, но увесистый томик.
        - Да пожалуйста! - говорит она, поворачиваясь к сеньору Гутеррешу спиной.
        - Не «дапожалуйста», а три-ноль в мою пользу. - сеньор Гутерреш заталкивает книгу на полку. - За обед в субботу платишь ты.
        - Нечестно, - бубнит девочка, направляясь к выходу. - Вы подглядывали!
        - Я никогда не подглядываю! - наставительно говорит сеньор Гутерреш, идя за ней. - Просто ты не умеешь воровать книги.
        Девочка останавливается на пороге, топчется там несколько секунд, потом резко поворачивается к сеньору Гутеррешу.
        - Три один!!! - кричит она, потрясая маленькой книжкой в бумажной обложке. - Десерт покупаете вы!
        Девочка бросает книгу на пол и убегает, громко хохоча.
        - Вот бессовестная девица! - говорит сеньор Гутерреш с довольным видом, подбирая книгу и обмахивая ее веничком из перьев. - Никакого уважения к старшим…
        Ervanaria {{
        ervanaria - травная лавочка. и, разумеется, исключительно волшебное место.
        }}
        Эдуарду (Дуду) Пиментел лихо заезжает на тротуар и глушит мотор. Спрыгивает с мотоцикла и, снимая на ходу шлем, идет к крошечному магазинчику с пыльной стеклянной витриной.
        Из магазинчика навстречу Дуду выкатывается странный зверек в полосатом свитерке, полосатых вязаных тапочках и с круглым рыжим хвостом, похожим на слегка облезшую меховую хризантему. Зверек нюхает ноги Дуду в белых кроссовках и брезгливо фыркает. Меховая хризантема слегка покачивается.
        - Зверек-зверек, - говорит Дуду, присаживаясь на корточки. - Зверек-зверек-зверек! Ты вообще что? Собака или кошка?
        При звуках его голоса зверек пятится, поднимает черную мордочку и заливается звонким лаем.
        - Собака, - констатирует Дуду, выпрямляется и, не обращая больше внимания на зверька, входит в магазинчик и чуть не падает - не заметил в полумраке, что сразу за порогом начинаются ступеньки.
        В магазинчике холодно, сумрачно и душно пахнет травами и пылью. Дуду крутит головой и чихает: раз и другой.
        Успокоившийся было зверек в свитерке и полосатых тапочках, который следом за Дуду вбежал в магазин, снова заходится лаем.
        Дуду ждет добрых пять минут и, наконец, теряет терпение.
        - Эй! - кричит он и снова чихает. - Есть здесь кто-нибудь?
        - Иду-иду! - отвечают ему откуда-то из-за стеллажа, снизу доверху уставленного коробочками и ящичками. - Я уже иду! Одну секундочку! Я уже здесь!
        Дуду делает шаг вперед и чуть не сбивает с ног крошечную старушку, завернутую в огромную вязанную шаль с кистями. Старушка такая маленькая, а шаль такая большая, что кисти подметают пыльный каменный пол.
        - Прошу прощения, - говорит Дуду, придерживая старушку за локоть. - Добрый день.
        - Ничего страшного, мой мальчик, - весело отвечает старушка. - Меня зовут дона Дулсе. Пирусаш, сейчас же замолчи!
        Дуду вздрагивает, потом понимает, что «замолчи» относилось не к нему, а к зверьку в тапочках, и улыбается.
        - Добрый день, сеньора дона Дулсе, - повторяет он вежливо. - Я из электрической компании. Я хотел… - Дуду не договаривает и чихает.
        - О! Вы простужены! - восклицает старушка и исчезает за стеллажом. Зверек в тапочках бежит за ней. - Одну секундочку, мой мальчик, - говорит она, чем-то шурша, постукивая и позвякивая. - Одну малюсенькую секундочку! Сейчас мы разберемся с вашей простудой! Сейчас я вам найду такую травку, что от вашей простуды и следа не останется!
        Дуду переступает с ноги на ногу.
        - Я не простужен! - говорит он. - Я из электрической компании! Я только хочу снять показания вашего счетчика.
        - Конечно, мой мальчик! - отвечает ему дона Дулсе, выходя из-за стеллажа с коробочкой в одной руке и с пакетиком - в другой. - Вот это, - она поднимает пакетик повыше, - я заварю вам прямо сейчас. У вас сразу же пройдет насморк и перестанет чесаться в носу. А это, - дона Дулсе показывает Дуду коробочку, - вы попьете дома. У вас ослабленный иммунитет, мой мальчик, вам обязательно нужно пить травки!
        Дуду тяжело вздыхает.
        - Большое спасибо, дона Дулсе, - говорит он, старательно подбирая слова. - Я вам очень-очень признателен…
        - Так я заварю травку? - радостно перебивает старушка. - Это очень быстро! Вы увидите, как вам сразу станет легче!
        "Спокойно, Дуду, - думает Дуду, прикрывая глаза. - Спокойно, старик. Это просто одинокая старушка. Она сидит здесь одна, и ей не с кем поговорить. Держи себя в руках".
        - Что с вами, мой мальчик?! - пугается дона Дулсе. - Вам плохо? У вас давление? Я сейчас принесу травку от давления! У меня есть отличные…
        - Мне хорошо!!! - скрежещет Дуду, открывая глаза. - Мне не нужно травок! У меня аллергия на травки! И вообще я на работе! Пожалуйста, дона Дулсе, миленькая, покажите мне ваш электрический счетчик, я сниму показания и пойду!
        Дона Дулсе сникает.
        - Конечно, мой мальчик, - тихо говорит она, складывая пакетик и коробочку на полку. - Простите меня. Счетчик возле двери, слева.
        Дуду поднимается на две ступеньки и быстро записывает показания счетчика в блокнот. Потом оглядывается. Крошечная дона Дулсе стоит у стеллажа, зябко кутаясь в свою огромную шаль с кистями. Зверек Пирусаш улегся у нее в ногах спиной к Дуду, Дуду виден только печально опущенный круглый хвост, похожий на облезлую меховую хризантему.
        Дуду становится трудно дышать, как будто кто-то его слегка придушил - не до смерти, но чувствительно.
        Он снова спускается вниз и совершенно неожиданно для себя обнимает маленькую старушку.
        - Большое спасибо, дона Дулсе, - говорит он проникновенно. - Когда я простужусь, я обязательно приеду к вам за травками. Обещаю!
        - И правильно сделаете, мой мальчик! - наставительно отвечает дона Дулсе и что-то сует Дуду в карман. - Дома попейте эти травки, хотя бы несколько дней. Вы сразу забудете о вашей аллергии!
        Дуду хочет что-то сказать, но у него начинает чесаться в носу, и он чихает.
        Зверек Пирусаш вскакивает и заливается звонким лаем.
        Pastelaria. {{
        pastelaria - кондитерская. хорошая кондитерская - это очень, очень волшебное место.
        }} Fabrico proprio {{
        fabrico proprio - эта фраза значит, что сладости делаются прямо там, при кондитерской, а не заказываются непонятно где.
        }}
        "Только кофе - и все, - думает Маргарида, идя по улице. - Кофе чашечку. И хватит".
        Вчера вечером весы в ванной показали такое, что Маргарида час плакала, ночь не спала, а к утру приняла решение.
        "Кофе - и все, - твердо думает она. - И даже без молока".
        Желудок сжимается в комок и издает отчетливый стон.
        "Ладно, с молоком, - смягчается Маргарида. - Но только одну чашку. И все."
        Желудок что-то недовольно ворчит, но Маргарида больше не обращает на него внимания.
        "Кофе - вполне себе завтрак, - думает она. - Особенно если с молоком".
        Маргарида сворачивает в переулок и останавливается между маленькой сумрачной забегаловкой с надписью "Бар N?9" и огромной благоухающей кондитерской "Сладкий ангел".
        "Только кофе - и все", - напоминает себе Маргарида, делая шаг к Номеру Девять.
        "Но в кондитерской кофе значительно лучше", - думает она, делая два шага к Сладкому Ангелу.
        "Зато в баре нет никаких особенных соблазнов", - Маргарида решительно поворачивается к Ангелу спиной.
        "Но чашки там - немытые. И кофе гадкий! И туалет! Грязный! И! Вонючий!!!" - Маргарида представляет себе грязный и вонючий туалет, и застывает на месте. Ее начинает мутить.
        "Это меня от голода мутит, - думает Маргарида и почти бежит к кондитерской. - Сейчас выпью кофе, и все пройдет".
        - Доброе утро, барышня Маргарида! - говорит кассирша на входе. - Что-то вы сегодня припозднились!
        Маргарида неопределенно пожимает плечами и садится за столик. Она старается не смотреть на витрину с пирожными, но никак не может удержаться и бросает на витрину короткие жадные взгляды.
        "Только кофе, - отчаянно думает Маргарида, - только ко… ой, сегодня у них, наконец, есть берлинские шарики {{ берлинский шарик - bola de Berlim, круглый пончик с желтковым или заварным кремом.
        }} … только кофе, толькокофе… а что это, хотела бы я знать, за "Шоколадное наслаждение"? Нет, только кофе, толькокофе, только…"
        - Доброе утро! - весело здоровается официант. - А мы боялись, что вы сегодня уже не появитесь! Вам как обычно?
        - Да, - говорит Маргарида, вымученно улыбаясь. - То есть, нет… то есть… - Она пытается сказать «толькокофе», но язык не слушается, и Маргарида с ужасом слышит собственные слова: - Мне кофе с молоком, кекс с цукатами и берлинский шарик. И этого… "шоколадного наслаждения" пару кусков - с собой…
        Papelaria {{
        Papelaria - очень расплывчатое название. Это может быть и магазин
«канцтовары», и замечательный магазин письменно-рисовальных принадлежностей, а может быть просто газетная лавочка. И тогда это - очень волшебное место.
        }}
        Рано утром маленький грузовой фургончик с надписью на боку "Газетчик. Доставка печатной продукции" заезжает в переулок и останавливается под табличкой "Парковка запрещена". Алберту выбирается из кабины и деликатно - костяшками согнутых пальцев - стучит в дверь совсем крошечного магазинчика. Ему никто не отвечает, поэтому Алберту стучит посильнее - кулаком, и, наконец, от души пинает дверь тяжелым черным ботинком.
        - Я здесь уже, здесь, - раздается сбоку хрипловатый голос. - Прекращай долбить, соседей разбудишь!
        Алберту поворачивается и почти сталкивается с заспанной всклокоченной Терезой.
        - Хорошаааааа, - ехидно говорит Алберту, прищелкнув языком. - Так и будешь сегодня работать в пижаме?
        Тереза непонимающе смотрит на Алберту, потом опускает глаза и охает - из-под элегантного черного пальто торчат ноги во фланелевых пижамных штанах в мишках.
        - Вот черт, - стонет Тереза, одергивая пальто. - Я же помнила, что надо что-то еще надеть…
        Алберту хмыкает.
        - Что с тобой стряслось, пупсик? {{ Строго говоря, фамильярное fofinha переводится на русский язык как «пышечка», но, поскольку мы склонны обозначать этим словом только пухленьких барышень, а Тереза - совсем наоборот, длинная и костистая, пусть будет "пупсик".
        }} - с любопытством спрашивает он. - Опоздала, не выспалась, забыла переодеться… Подцепила, что ли, кого?
        Тереза дергает плечом и отворачивается.
        - Не твое дело, - бурчит она. - Подружка с Мадейры приехала, вина домашнего привезла.
        Алберту понимающе кивает.
        - Домашнее вино - это дааааа… - он приобнимает Терезу за плечи. - Не тоскуй, пупсик! Будет у тебя еще мужик - все подружки обзавидуются. А мы все обревнуемся.
        Тереза сует руки в карман, сжимает кулаки и считает про себя до десяти. Досчитав, поворачивается к Алберту.
        - Давай уже выгружать, - тихо говорит она. - Мне открываться через двадцать минут, а еще надо домой бежать переодеваться.
        - Да? А я думал, ты так сегодня и будешь ходить, - Алберту распахивает металлические дверцы фургона. - Не совсем эротическое неглиже, но все же…
        - Алберту… - нехорошим голосом говорит Тереза.
        - Молчу, молчу! Вот эта пачка, эта, эта и эти две - твои, - Алберту достает из кармана сложенную вчетверо квитанцию. - Держи. Можешь не проверять, все как обычно.
        Тереза кивает, вытаскивает из фургона две газетные пачки и несет их к магазинчику. До него всего пять шагов, и Тереза старается идти легко и красиво, как будто тяжеленные пачки не оттягивают ей руки, а нейлоновые веревки, которыми они перевязаны, не врезаются в ладони. Если Алберту смотрит ей вслед, то пусть видит, что… Не доходя до магазинчика, Тереза не выдерживает и оборачивается. Алберту прислонился к фургону и уткнулся в какую-то тоненькую брошюру.
        Тереза тяжело вздыхает, кладет пачки на землю и достает из карманы ключи. Не смотрит - и черт с ним.
        - Эй, - Тереза как будто случайно касается руки Алберту. Алберту, погруженный в свою брошюру, автоматически отдергивает руку. Тереза закусывает губу.
        - Я все выгрузила и подписала. На. - Она протягивает Алберту его часть квитанции. Алберту кивает и поднимает палец - "не мешай!"
        - У тебя очень сухая кожа на руках, - говорит Тереза внезапно. - Ужасно сухая. Как наждак.
        - Ага, - Алберту поднимает на Терезу затуманенный взгляд. - Слушай, пупсик, сколько будет восемь плюс девять плюс два?
        - Девятнадцать, - отвечает Тереза. - А что?
        - Отличная штука. Числовые головоломки, - Алберту показывает Терезе свою брошюру. - Вот это - Какуро, а еще есть Судоку. Я прямо подсел, уже пятую книжку добиваю! - Алберту чешет руку с брошюрой об штаны. - И правда, кожа ужасно сухая, - недоуменно говорит он и тут же снова утыкается в головоломку. - Ладно, фиг с ней. Сейчас, последний вопрос и я поехал. Пять плюс восемь и вычесть это из двадцати четырех?
        - Одиннадцать, - говорит Тереза. - Погоди минутку, ладно? Я сейчас!
        Она бежит к магазину и хотя возвращается почти сразу, Алберту уже сидит за рулем фургончика.
        Тереза подбегает к кабине, свинчивая крышечку с синего тюбика.
        - Смотри, какой я вчера купила крем, - тяжело дыша, говорит она. - Давай сюда руки!
        - Извини, пупсик, - Алберту поворачивает ключ, и фургончик начинает фырчать и подрагивать. - Опаздываю! Давай завтра, ладно? Я тебе головоломок привезу, у меня их еще штук двадцать дома лежит.
        Тереза молча кивает.
        Фургончик с надписью ""Газетчик". Доставка печатной продукции" задом выезжает из переулка. Тереза смотрит ему вслед.
        Крем из незакрытого тюбика длинными белыми колбасками падает на полу черного элегантного пальто и на фланелевые пижамные штаны в мишках.
        Farmacia {{
        farmacia - это просто себе аптека. В Португалии они действительно закрываются на обед. И открыты - в лучшем случае- до 19.00 Но, с другой стороны, они все равно очень волшебные.
        }}
        Изилда бежит по узким улочкам, держа на весу правую руку, замотанную в красный шелковый шарф.
        - Я не умру. Я не умру. - думает Изилда в такт собственному бегу. - Я не умру, не умру, янеумру.
        Изилда не оглядывается - бережет дыхание. Но она уверена, что за ней тянется кровавый след.
        * * *
        Утром Жоау Манел собрал чемодан и сказал, что уходит.
        - Извини, - сказал Жоау Манел. - Я пытался. Ты знаешь, что я пытался, ты не можешь сказать, что я не пытался, потому что я пытался, и ты…
        Изилда вытолкала Жоау Манела из квартиры и закрыла дверь.
        - Ты не можешь сказать, что я не пытался! - донеслось до нее.
        * * *
        - Я не умру, я не умру, - бухает в голове у Изилды. - Я не умру.
        Нога подворачивается, и Изилда чуть не падает.
        Кто-то поддерживает ее под локоть.
        - Осторожнее, - говорит кто-то. - Бегать по брусчатке на каблуках довольно опасно.
        Изилда, не глядя, вырывает свой локоть.
        - Я не умру, - бормочет она. - Я не умру.
        * * *
        Жоау Манел позвонил Изилде, когда Изилда крошила лук.
        - Ты плачешь?! - изумился Жоау Манел.
        - Я крошу лук, - ответила Изилда.
        - Ты не можешь винить во всем меня! - возбужденно сказал Жоау Манел. - Ты знаешь, что я пытался, ты не можешь сказать, что я…
        Изилда отключила телефон.
        Потом отложила луковицу, взяла нож в левую руку и с силой полоснула лезвием по правому запястью.
        * * *
        Изилда видит в тридцати метрах зеленый аптечный крест и плачет от облегчения.
        - Я не умру, - почти успокоенно думает она, прижимая к груди обмотанную шарфом руку. Зеленый крест расплывается и мигает. - Я не умру…
        * * *
        Пока кровь текла медленно и неохотно, Изилда смотрела на нее с отстраненным любопытством, но когда капель превратилась в веселенький ручеек, впала в панику и заметалась по дому в поисках бинтов, зажимая порез рукой.
        Бинтов нигде не оказалось. Пропали и ватные тампоны, и стерильные марлевые компрессы, и даже пластыри - видимо, ипохондрик Жоау Манел все унес с собой.
        В аптечном шкафчике осталась только пачка аспирина и прокладки "ночные ультра-плюс".
        Дрожащими руками Изилда вскрыла упаковку прокладок. От усилия кровь полилась еще сильнее, пятная белые плитки пола.
        Изилда положила прокладку на запястье, сверху туго обмотала его красным шелковым шарфом и выскочила из дома, даже не посмотрев, есть ли у нее с собой ключи.
        * * *
        На входе в аптеку стайка одетых в коричневое учениц католического лицея обсуждает насущные вопросы.
        - Я зайду взвешусь, - говорит одна.
        - А я померяю давление, - подхватывает другая.
        - А я, - третья задумывается, - а я… а я сделаю тест на сухость кожи!
        - С вашего позволения, - страшным сдавленным голосом произносит Изилда, и девочки мгновенно расступаются, давая ей дорогу.
        Изилда толкает тяжелую стеклянную дверь, но та не поддается. Изилда толкает ее и еще раз, потом бросается на нее всем телом.
        Она сама себе напоминает безумную муху, но остановиться не может, бьется и бьется о дверь аптеки, пока ее не оттаскивают. Только тогда Изилда видит, что по другую сторону стеклянной двери перепуганная девочка-аптекарь в белом халате и с надкусанным бутербродом в руке точно так же безуспешно пытается открыть дверь, но не внутрь, а наружу.
        * * *
        Стажеру Соне Алмейда страшно почти до обморока. Губы у нее прыгают, а руки дрожат так, что не удерживают бутерброд.
        "Маслом вниз, - автоматические констатирует Соня, возясь с дверью, - Плакал мой обед…"
        Соня в первый раз осталась одна в аптеке в обеденный перерыв. Это нарушение всяких правил, и заведующая была против, но Соня сказала: "Ну, пожалуйста, ну, я же все равно не успеваю доехать до дома, а на ресторан у меня денег нет", и заведующая махнула рукой: "Ладно, сиди тут, только никуда не выходи, и никому не открывай, пока я не вернусь", а Соня сказала: "Конечно!" и достала из сумки пакет с бутербродами. Она хотела поесть и походить между стеллажей, проверить - все ли она правильно запомнила, где что лежит, и вот теперь появилась эта сумасшедшая, и бьется об дверь, и Соня ей открывает - не может не открыть, хотя и понимает, что ей влетит от заведующей.
        * * *
        Изилда, пошатываясь, заходит в аптеку, поскальзывается на чем-то и почти падает на стойку.
        Соня кидается к ней.
        - Простите, простите ради бога, это был мой бутерброд, он упал, я ненарочно, простите, вы не ушиблись, простите, вы в порядке?!
        Изилда протягивает к Соне замотанную в шарф руку.
        - Я ведь не умру? - на удивление нормальным голосом произносит она. И повторяет уверенно. - Я не умру.
        * * *
        Соня притащила кресло заведующей, усадила в него Изилду и осторожно разматывает шарф. Шарф весь в пятнах крови, и Соню слегка подташнивает. Изилда сидит спокойно, с отстраненным выражением лица, только губы шевелятся.
        Соне кажется, что она говорит "Янеумру, янеумру, янеумру".
        Соня откладывает шарф и осторожно отлепляет почти насквозь мокрую прокладку. Запястье, все в засыхающей крови, выглядит сплошной раной.
        Соня сглатывает и начинает аккуратно смывать кровь физиологическим раствором из большой пластиковой фляги.
        Изилда прекращает шептать и внимательно смотрит на то, как розовые капли раствора стекают с ее руки.
        Соня последний раз очень осторожно проводит марлевым компрессом по Изилдиному запястью.
        * * *
        А пореза там нет.
        * * *
        Как и не было.
        Loja de brinquedos {{
        Loja de brinquedos - магазин игрушек. Я тут немножко нарушаю собственное правило писать только о лавочках с традиционно звучащими именами, оканчивающимися на - ia, но, с другой стороны, не могла же я принести такое волшебное место как магазин игрушек в жертву пустой формальности!
        }}
        Согнувшись в три погибели Тина волоком тянет по полу небольшую, но страшно тяжелую коробку, на которой красным фломастером написано "Карнавал".
        Вытаскивает на середину магазина и оглядывается в поисках табуретки.
        Тине кажется, что табуретка должна стоять в углу за дверью. Или у стеллажа с головоломками. Или, на худой конец, у дальней стены, возле огромного желтого ящика, где лежат вповалку плюшевые кошки и собаки. По крайней мере, где-то там Тина ее видела буквально вчера. Или позавчера. Вернее, неделю назад, когда пришли февральские заказы, и Тина, нагруженная куклами и мячами, зацепилась ногой за табуретку, и чуть не свалилась. Или это было еще перед Рождеством?
        Тина бросает свою коробку и медленно обходит магазин.
        - Табуреткаааааа, - мурлычет Тина, - табуреееетка! Где тебя черти носят, когда ты нужна?
        Табуретка не отзывается. Тина растерянно бродит между стеллажами, заглядывает за дверь, за прилавок и в подсобку, долго роется в желтом ящике, осторожно раздвигая кошек и собак.
        - Сгинула моя табуреточка, - бубнит себе под нос Тина, продолжая шарить в ящике. - Хотела бы я знать ку… А это что такое?!
        Тина нетерпеливо отбрасывает сунувшуюся под руки ядовито-желтую длинноухую собаку с безумными пластмассовыми глазами. Со дна ящика, недовольно поджав тонкие губы, на Тину смотрит крошечная, сморщенная женщина, одетая в роскошное шелковое платье.
        - Тетушка Мария ду Карму, - шепчет Тина с благоговейным ужасом. - Тетушка Мария ду Карму нашлась… С ума сойти…
        Тина осторожно, как ребенка, вытаскивае тетушку Марию ду Карму из ящика и усаживает ее на прилавок. Это не кукла, а марионетка для чревовещания, сделанная в виде немолодой дамы. За время лежания в ящике под грудами плюшевых кошек и собак она потеряла хрустальный лорнет, седые волосы выбились из высокой прически и висят кое как, а желтое вышитое платье измято и слегка запятнано голубоватой плесенью. Но у нее такое живое лицо, как будто тетушка Мария ду Карму сейчас заговорит.
        Тина слюнит большой палец и тщательно оттирает с острого тетушкиного носа небольшое темное пятнышко. Как, интересно, она попала в ящик? Тина была уверена, у нее не оставалось ни одной марионетки…
        Колокольчик на двери звякает, и в магазин вваливается Карлуш. "Черт, - думает Тина, прижимая к себе тетушку Марию ду Карму. - Только его мне сейчас и не хватало".
        - Привет, Тина! - орет Карлуш так громко, что колокольчик на двери снова звякает, а со стеллажа с куклами падает крокодилица Кука {{ Крокодилица Кука - персонаж книги "Орден желтого дятла" и одноименного детского сериала
        }} и говорит "Ola!". - Я пришел за карнавальным костюмом, у тебя есть карнавальные костюмы? Потому что, если у тебя нет карнавальных костюмов…
        - Есть, есть, - перебивает его Тина, подбирая Куку и снова укладывая ее на полку. - У меня есть прекрасные карнавальные костюмы, только что привезли. Только ты не кричи, пожалуйста, хорошо? А то куклы пугаются.
        Карлуш кивает с таким энтузиазмом, что Тина становится боязно за его голову - не оторвалась бы.
        "Черт, - снова думает она. - Надо было закрыть магазин хотя бы до обеда…знала же, что Ненуку {{ Ненуку - ужасная кукла-младенец в натуральную младенческую величину. Лысая, с крошечными белесыми глазками, и печатью дебилизма на опухшей морде. Почему-то производители игрушек считают, что именно так и выглядят настоящие живые дети, и производят Ненуку в промышленных количествах.
        }} припрется…"
        Про себя Тина никогда не называет Карлуша Карлушем, только
«Ненуку». Ей очень стыдно, но она ничего не может с собой поделать.
        Одутловатое лицо Карлуша, его крошечные запухшие глазки неприятного желтого цвета, всегда мокрая отвисшая нижняя губа и огромные не по росту ноги - вызывают у Тины ощущение какого-то брезгливого ужаса. Когда однажды, здороваясь, Карлуш чмокнул Тину в щеку и всю ее обслюнявил, Тина чуть с ума не сошла, пока не помыла щеку с мылом и не протерла ее спиртом на всякий случай.
        Тина страшно боится, что однажды Карлуш поймет, как она к нему относится, поэтому она позволяет Карлушу приходить в магазин каждый день, хотя знает, что он обязательно что-нибудь стянет или сломает.
        - Тина, Тина!!! - вопит Карлуш у Тины над ухом. Тина делает страшные глаза, и Карлуш прихлопывает рот ладонью. - Тина, Тина!!! - задавленно шепчет он из-под ладони. - Что это за коробка? Это с карнавальными костюмами коробка?! Можно, я открою?
        Тина кивает. В другой день она бы запретила, все же, карнавальные костюмы денег стоят, но сегодня ей так хочется, чтобы Карлуш побыстрее наигрался и ушел, что она готова пожертвовать несколькими парами полосатых штанов и набором разноцветных париков.
        - Ничего, - тихонько говорит Тина тетушке Марии ду Карму, которая смотрит на нее с неудовольствием. - Сейчас он себе выберет какой-нибудь парик или поролоновый нос и уйдет. Он быстро уйдет, вы потерпите!
        Тетушка Мария ду Карму ничего не отвечает, но Тине кажется, что ее лицо немного разгладилось.
        - Тина! - зовет Карлуш. - Тина посмотри на меня! Угадай, кто я?
        Тина смотрит на Карлуша. Поверх джинсов он натянул широченные клоунские штаны в разноцветных заплатах, на плечи накинул плащ с летучей мышью, прицепил себе малиновый нос с приклеенными к нему соломенными усами, а на голову нахлобучил широкополую шляпу с пером.
        "Двадцать пять да двадцать, да семь пятьдесят, да одиннадцать сорок", - подсчитывает про себя Тина и морщится. Почти шестьдесят пять евро. У Карлуша, конечно, таких денег нет, а его родители никогда не платят за то, что он берет или портит в магазинах. "Не надо было пускать! - заявила в позапрошлом году мать Карлуша, худая и нервная дона Фатима, когда Карлуш перевернул в аптеке на углу шкафчик с дорогой швейцарской косметикой. - Вы что не видите, что он ненормальный?"
        - Ну, Тина! - обиженно говорит Карлуш. - Почему ты не угадываешь? Как ты думаешь, я клоун или Бэтмен?
        - Ты клоун, - отвечает Тина с тяжелым вздохом. - Или Бэтмен.
        - Не угадала!!! - радостнов вопит Карлуш и выхватывает из кармана лакированную палочку с шариком на конце. - Я волшебник!!!
        "Да еще три двадцать", - механически приплюсовывает Тина, криво улыбаясь.
        - Я волшебник! - с гордостью повторяет Карлуш. - Смотри, какой я волшебник!
        Он делает шаг вперед и поднимает свою палочку.
        - Я хочу, чтобы кукла ожила! - кричит Карлуш, тыча палочкой в живот тетушке Марии ду Карму. - Раз-два-три, кукла оживи!!!
        Тина отдергивает тетушку и внезапно улыбается. Пока Карлуш размахивает палочкой и выкрикивает какие-то волшебные слова собственного сочинения, она осторожно надевает тетушку на руку.
        "Надо же, - мимолетно удивляется Тина. - Столько лет прошло, а такое ощущение, что только вчера…"
        Тетушка Мария ду Карму вертит головой и откашливается.
        - Привет, Карлуш! - говорит она тоненьким голоском.
        Карлуш прекращает кричать, как будто кто-то выключил громкость. Его крошечные тусклые глазки испуганно расширяются.
        - Привет, Карлуш! - повторяет тетушка Мария ду Карму. - Как твои дела?
        - Хо…хо…нормально, - выдавливает Карлуш и делает шаг назад.
        - У тебя очень красивый костюм, Карлуш! - говорит тетушка и тянет к Карлушу сухонькую ручку. Карлуш пятится к выходу. - Погоди, Карлуш, ты куда? Не уходи! Мы же только что познакомились! Давай поговорим! Я никогда раньше не видела живых волшебников!
        - Я не хочу! - кричит Карлуш, срывая с себя шляпу и накидку. - Я не волшебник! Я Карлуш! - он кидает лакированную палочку на пол и выскакивает из магазина. - Я не волшебник! - доносится до Тины с улицы.
        Тина осторожно выглядывает на улицу. Карлуша нигде нет.
        - Удрал, - торжествующе говорит она тетушке Марии ду Карму. - Унес только штаны и нос с усами. Как вы думаете, тетушка, мы с вами переживем потерю тридцати двух с половиной евро?
        - Я-то переживу, - отвечает тетушка хриплым басом. - Я вообще все переживу, если, конечно, ты перестанешь разговаривать за меня идиотским кукольным голосом и вытащишь из меня холодную руку - мне неприятно.
        Тетушка Мария ду Карму смотрит на остолбеневшую Тину и заходится громким визгливым смехом.
        Florista {{
        Florista - это, строго говоря, цветочница, но цветочная лавочка тоже называется florista.
        }}
        - Льет, как из ведра, - говорит Сорайа, переступая через порог и прикрывая за собой тяжелую стеклянную дверь. - Совершенно не представляю, зачем мы сегодня с тобой открылись. Наверняка, никто не придет…
        Сорайа с силой встряхивает маленький, абсолютно мокрый зонтик, и засовывает его в деревянную подставку в виде слоновьей ноги.
        - Зачем я вообще вышла сегодня из дома? - уныло спрашивает она, стаскивая с себя зеленый вельветовый жакет весь в мокрых потеках. - Ливень, холод… Жакет, вот, промок…
        Сорайа вешает жакет на гвоздик в стене и идет вглубь магазина к шаткому деревянному столу, заваленному прозрачным целлофаном, обрезками цветной бумаги и катушками с золотистыми лентами.
        - Сигареты, - бормочет она себе под нос, смахивая со стола упаковку искусственных стрекоз. - Где-то здесь были мои сигареты… Мигель, ты не видел моих сигарет? Мигель?
        Никто ей не отвечает.
        Сорайа поднимает стрекоз, сует их в карман юбки и подходит к огромному развесистому фикусу в черной кадке.
        - Мигель? - требовательно повторяет она. - Ты мне что, бойкот объявил? Я с кем вообще разговариваю?!
        Фикус молчит и делает вид, что Сорайа разговаривает с кем-то другим.
        Сорайа мрачнеет.
        - Да не буду я курить здесь, не волнуйся! - говорит она. - Я за дверь выйду!
        Несколько секунд Сорайа сверлит фикус сердитым взглядом, потом внезапно кивает и улыбается.
        - Точно! Что бы я без тебя делала! - она звонко чмокает фикус в мясистый зеленый лист и притворно морщится. - Фу, пыльный какой! Хоть бы умылся!
        * * *
        Сорайа курит у приоткрытой двери, выдыхая на улицу облачка сизого дыма.
        - Я тебя на эти выходные заберу, - говорит она. - Съездим куда-нибудь. В Эвору, например. Или в Бежу. Или, знаешь что? - Сорайа выкидывает окурок в дождь и закрывает дверь. - Давай, возьмем пару дней и поедем в Алгарве? Там сейчас хорошо. Тепло…
        Сорайа выжидающе смотрит на фикус.
        - Думай, конечно, - наконец, говорит она. - Только до пятницы мне скажи, чтобы я знала, какие вещи брать.
        Сорайа достает из-под стола белый шурщащий пакет с логотипом супермаркета и вынимает из него яблоко, шоколадку и бутылку воды.
        - Хочешь пить? - спрашивает она. - Я сегодня негазированную принесла.
        Сорайа подходит к фикусу и осторожно, тоненькой струйкой выливает воду в кадку.
        Внезапно она гневно выпрямляется и с размаху бьет фикус кулаком по гибкому стволу.
        - Я же тебя просила! - говорит она, и ее голос дрожит от негодования. - Я же тебя сто раз просила не делать ЭТОГО в моем присутствии!
        Соня Пиреш и K?
        За дверью
        Не пойду! - говорит Соня и крепче вжимается в сиденье старомодного кожаного кресла на колесиках. - Если дядя со мной не пойдёт, я тоже никуда не пойду!
        - Ну, Соня, ну, как я могу с тобой пойти? - раздраженно спрашивает дядя Фернанду, который вот уже пятнадцать минут пытается повязать синий галстук в веселенькую розовую и грязно-оранжевую полосочку. - Мне на работу пора! Вот сейчас сеньор Витор все распродаст и уедет, а завтра у него выходной, так и будем сидеть два дня без хлеба!
        - Не пойду! - заявляет Соня, и вместе с креслом поворачивается к дяде спиной.
        - Соня, - дядя Фернанду с напряженным выражением лица колдует над галстуком, - я тебе что ска…ЧЕРТ! - кричит он, обнаружив, что повязал галстук этикеткой наружу. - Черт, черт, черт, вы что, сговорились что ли сегодня испортить мне день?!!
        Синий в полосочку галстук никак не реагирует на дядину вспышку, зато из-за высокой кожаной спинки начинают доноситься звуки, от которых у дяди Фернанду всегда слабеют руки и подскакивает давление.
        Дядя берется за кресло и решительно разворачивает его лицом к себе. Соня скорчилась на сиденьи и рыдает, уткнувшись лицом в подлокотник.
        - Сониня, девочка, что случилось? - жалобно спрашивает дядя Фернанду, присаживаясь рядом с ней на корточки. - Ну, если тебе так не хочется, то не ходи, бог с ним, с хлебом, я с работы булочек принесу…
        - Яневыйдуоднаиздооооооооооома, - гудит Соня. - Он стоит за дверью, я знаю!
        Дядя Фернанду морщит лицо, как будто сам собирается заплакать, но его голос подчеркнуто спокоен:
        - Кто стоит за дверью, Соня?
        - Этот, - Соня судорожно всхлипывает, - Черный! В черной шляпе!
        - Никого там нет. - Дядя подходит к входной двери и смотрит в глазок. - Если не веришь, давай откроем и выглянем вместе. Хочешь?
        Соня трясет головой, разбрызгивая слезы.
        - Трусиха ты! - говорит дядя Фернанду и распахивает дверь.
        Соня с визгом скатывается с кресла и мгновенно запирается в ванной. Дядя Фернанду закрывает входную дверь, тяжело плюхается на Сонино место и обхватывает голову руками.
        * * *
        - Сониня, я пошел! - полчаса спустя кричит дядя Фернанду в сторону Сониной комнаты. - Не валяйся на кровати и не смотри долго телевизор, а то у тебя и так уже голова квадратная!
        - Это у тебя голова квадратная! - с притворной обидой вопит Соня. - Не забудь булочки!
        Дядя Фернанду выходит из квартиры и хлопает дверью. Щелкает английский замок.
        Дядя отходит в темный угол рядом с лифтом, где его не видно через глазок, достает из портфеля мятую черную шляпу с приклеенными к ней грязно-седыми длинными волосами, черные круглые очки с почти непрозрачными стеклами и белый шарф, измазанный чем-то красным. Надевает шляпу, цепляет очки и заматывает нижнюю половину лица шарфом. После этого слегка откручивает лампочку над дверью, так что лестничная клетка погружается в полумрак, несколько раз требовательно нажимает кнопку звонка и ждет.
        Через пару секунд в прихожей звучат легкие шаги.
        - Кто там? - неуверенно спрашивает Сонин голос.
        Дядя Фернанду подходит вплотную к двери и шипит:
        - Наконец-то, ты одна, девочка! Открывай, быстро! Открывай, кому говорю!
        За дверью раздается страшный, раздирающий уши визг, потом топот и хлопок - Соня опять заперлась в ванной.
        Дядя Фернанду снимает шляпу, шарф и очки, и прячет все это в портфель. Ему страшно жаль бедную Соню, но он уговаривает себя, что делает это для ее же блага. Пусть лучше девочка лишний раз испугается и никуда не пойдет, чем будет бесстрашно разгуливать по улицам и однажды вляпается в настоящие неприятности.
        "В воскресенье свожу ее в Аквапарк, чтобы снять стресс", - думает дядя Фернанду, выходя из дома через черный ход.
        * * *
        Соня откашливается. Ну, вот, довизжалась. Теперь горло болит.
        Она идет на кухню и зажигает огонь под чайником. Потом ставит на стол зеркало на ножке, из своего тайника между двумя кастрюлями, которыми дядя Фернанду никогда не пользуется, достает косметичку и начинает красить ресницы.
        "Как все-таки мило с дядиной стороны, - думает Соня, - быть таким предсказуемым…"
        Она докрашивает правый глаз и смотрит на часы. Половина шестого. Через полчаса дядя позвонит ей с работы - узнать, все ли в порядке. Соня расскажет ему про «черного-в-шляпе», дядя заявит, что ей все показалось, Соня на него обидится, дядя попросит прощения и пообещает свозить ее в воскресенье в Аквапарк, потом Соня скажет, что от страха у нее разболелась голова, а дядя посоветует ей закрыть жалюзи и отдохнуть. После этого можно смело идти гулять - дядя теперь позвонит только утром, чтобы разбудить ее в школу.
        Соня показывает язык своему отражению в зеркале и принимается за левый глаз.
        * * *
        На пустой площадке перед лифтом царит гулкая тишина. От густой тени в углу отделяется большое темное пятно и бесшумно скользит по стене. Пятно антропоморфное, но какое-то размытое. Четко видны только очертания круглой шляпы с узкими полями.
        Пятно доползает до Сониной двери и сливается с косяком.
        Оно уже давно ждет. Может подождать еще немножко.
        Свидание
        - …я все время на них наступаю, а они от этого пачкаются и портятся, и мне приходится их все время поддергивать, особенно когда спускаюсь по лестнице. Или поднимаюсь. Когда поднимаюсь - вообще беда, хоть поддергивай, хоть не поддергивай….
        Тьягу бубнит обиженно и монотонно, как пчелка-"музыкантик". Соня в детстве часто ловила музыкантиков и часами таскала их в кулаке. Музыкантики смешно щекотали ладонь, а Соня жмурилась от удовольствия и время от времени подносила кулак к уху, чтобы послушать басовитое жужжание.
        Соня перестала ловить музыкантиков после того, как случайно промахнулась и поймала настоящую пчелу. Жало пришлось выковыривать иголкой, и с тех пор у Сони на самой середине ладони - ямка.
        - …а ты: "ах, короткие брюки неприлично", а я, значит, ходи и пол штанинами подметай! И я еще понимаю, ты бы честно сказала - мол, лень подшивать. Так нет же…
        Соня не спорит. Соня молчит и украдкой потирает зудящую ладонь.
        "Тьягу, - думает Соня, - вылитый музыкантик. Такой же толстенький и деловитый. И так же сердито жужжит".
        - …бегу я по лестнице, а сам думаю - как бы на штанины не наступить. Они уже и так внизу все мокрые и грязные, смотреть противно…
        Соня отворачивается от Тьягу и встречается глазами с Вашку.
        "Что, подруга, достали тебя?" - сочувственно молчит Вашку, и Соня чувствует, что краснеет.
        "Вашку, - думает Соня, смущенно отводя взгляд от улыбающегося Вашку - совсем непохож на Тьягу. Или это Тьягу непохож на Вашку?"
        - …а всего-то и делов - подшить чертовы штаны раз и навсегда. Я и сам бы подшил, если бы ты не…
        "Жаль, что Тьягу так непохож на Вашку, - думает Соня и изо всех сил скребет ногтями вспухшую ладонь. - Если бы он был хоть капельку похож, с ним было бы значительно приятнее жить".
        - …я никогда не знаю, слышишь ты меня или не слышишь. Соня! Соня, проснись! Соня, черт возьми, с кем я уже полчаса разговариваю?!
        Соня вздрагивает и поворачивается к Тьягу. Тьягу сложил руки на груди и гневно смотрит на Соню. Левый уголок плотно сжатого рта нервно подергивается.
        "А у Вашку, - думает Соня, стараясь не глядеть на дергающийся рот, - губы теплые и ласковые. Их так не сожмешь".
        Тьягу сердито машет рукой и забирается в подошедший автобус. Соня послушно идет следом и усаживается рядом с ним, даже не кинув прощальный взгляд на Вашку. Отходчивый Тьягу берет Соню за руку и дует ей в ухо.
        - Ты меня еще любишь? - шепотом спрашивает он.
        Соня молча кивает и чувствует, что Вашку, улыбаясь, смотрит ей вслед.
        * * *
        Соня неподвижно сидит на лавочке в парке, уставясь себе под ноги. Мокрые волосы облепили голову, с юбки течет, а в туфлях неприятно чавкает, но Соня даже не пытается прикрыться от дождя, хотя из ее сумки торчит изогнутая ручка мужского черного зонта.
        Этот парк был последней Сониной надеждой. Сегодня Вашку не оказалось на автобусной остановке. Не было его ни в метро, ни в магазине, ни напротив банка - ни в одном из тех мест, где Соня привыкла его встречать. Предчувствуя худшее и не веря самой себе, Соня бросилась в парк. В парке на Вашкином месте мускулистый прилизанный блондин, неприятно улыбаясь, пил пиво из высокого стакана. Соня поднимает глаза на блондина, и ее передергивает.
        "Наверняка, - думает Соня, - есть женщины, которым нравятся мускулистые прилизанные блондины. Но разве блондинов можно сравнить с Вашку?!"
        При мысли о том, что она может никогда больше не увидеть Вашку, Соня съеживается на своей лавочке и тихонько скулит.
        * * *
        Эдсон Пиментел захлопывает металлическую раму и вытаскивает ключ из скважины. Эта - последняя на сегодня. Эдсон с хрустом потягивается и роняет скатанные в рулон старые рекламные плакаты.
        - Т-твою мать, - бормочет Эдсон, пытаясь поймать стремительно разворачивающийся рулон. - Твою мать, ну что ж у меня за руки такие дырявые!
        - Простите, - говорит сзади кто-то срывающимся голосом, и Эдсон подпрыгивает от неожиданности. - Простите, пожалуйста, вам это все нужно?
        * * *
        - Что - это? - в третий раз переспрашивает Эдсон, прижимая к груди подобранные с пола плакаты.
        - Вот это, - терпеливо отвечает Соня, не глядя на него, и тянет один плакат за уголок. - Вот это. Этот…эту…вот эта вот бумага - она вам вся нужна? Вы мне не подарите одну?
        Эдсон ухмыляется и неожиданно молодцевато подмигивает Соне.
        - Только в обмен на телефончик!
        Соня задумчиво улыбается, достает из сумки телефон и вручает его остолбеневшему Эдсону. Потом выдергивает у него из рук рекламу какой-то туалетной воды для мужчин - ничего особенного, двухцветный флакончик на фоне самодовольно улыбающейся смазливой физиономии - и убегает, гулко стуча каблуками.
        - Барышня! - кричит Эдсон. - Барышня! Да стой же ты, дура, я же не этот телефон имел в виду!
        * * *
        Соня снова сидит на лавочке в парке. Дождь давно закончился, и лавочка почти сухая, но Соня все равно осторожно протирает ее салфеткой прежде чем положить плакат рядом с собой.
        Соня знает, что позже ей придется объясняться с Тьягу по поводу телефона. Телефон - это не плохо подшитые штанины, по поводу телефона Тьягу наверняка будет гневно жужжать целую ночь.
        Но сейчас Соня не хочет думать о Тьягу. Сейчас Соня занята. У нее свидание с Вашку.
        Лазоревые шуршики
        "Хорошо, что Долорес и Кэт так быстро угомонились, - думает Соня Пиреш, сметая крошки со стола. - Можно на веранде посидеть в кои веки…"
        Соня моет руки в белом эмалированном тазике, сливая себе из фаянсового кувшина с щербатым носиком, и, не обнаружив на гвоздике полотенца, вытирает руки о безукоризненно чистый льняной передник. Потом снимает передник, кидает его на спинку кресла-качалки и идет к открытой стеклянной двери на веранду, старательно наступая на рассыпанные по полу солнечные пятна.
        * * *
        - Тьягу! - шепчет Соня. - Тьягу, ты спишь?
        Тьягу бормочет что-то неразборчивое и пытается натянуть одеяло на голову.
        - Тьягу, проснись, пожалуйста!
        Не открывая глаз, Тьягу поворачивается к Соне и сонно тычется губами ей в щеку.
        - Тьягу! Ну, Тьягу же! - Соня уворачивается от поцелуя и раздраженно пихает Тьягу в бок. - Проснись, ну!
        Все так же не открывая глаз, Тьягу садится в кровати, рукой нащупывает на тумбочке часы и зачем-то подносит их к уху.
        - Что с будильником? - хрипло спрашивает он у Сони. - Сломался? Который час?
        - Полтретьего, - Соня тоже садится в кровати, вынимает часы у Тьягу из руки и зачем-то сует их под подушку. - Послушай. Мне приснилось…
        Тьягу со стоном валится на спину.
        - Через четыре часа вставать! Соня, какого черта?!
        - Ну, погоди! Ну, послушай! - Соня целует Тьягу в ухо. - Ну, дай я расскажу, я же до утра забуду!
        - Соня, спи и дай спать мне! - Тьягу с силой дергает одеяло, заворачивается в него с головой и решительно поворачивается к Соне спиной.
        * * *
        - Соня, ну что ты дуешься? - Тьягу в одних трусах топчется босиком на кухне и расстроенно заглядывает Соне в лицо. Соня отворачивается. - Ну, Соня, ты же знаешь, что меня нельзя будить среди ночи! Я такого наговорю - сам потом жалею… Ну, пожалуйста, Соня!..
        - Я тоже тебе говорила: "ну, пожалуйста, Тьягу!" - непримиримо отвечает Соня.
        - Ну, Соня! - Тьягу надевает рубашку и начинает застегивать пуговицы. - Смотри, что я из-за тебя натворил! Оторвал пуговицу!
        - И тут я виновата?! - возмущенно спрашивает Соня, намазывая тост маслом.
        - Конечно, - убежденно отвечает Тьягу. - Когда ты на меня дуешься, я даже рубашку застегнуть не в состоянии. Прости меня немедленно и расскажи, что тебе приснилось, а то у меня не останется ни одной рубашки с пуговицами!
        Соня хихикает и наливает Тьягу кофе.
        - Мне приснилось, - говорит она, - будто я живу где-то, где лето. В большом таком доме, деревянном. С верандой и садом. И как будто у меня есть две дочери - Долорес и Кэт. Странные имена, правда? Как в кино…
        Тьягу откусил полтоста и жует, поэтому ответить не может, но он энергично кивает - да, мол, ужасно странные имена.
        - Мне тоже вчера приснился очень странный сон, - говорит Тьягу, с усилием проглотив свои полтоста. - Как будто Рикарду Нунеш пригласил меня на свою свадьбу. Представляешь?
        - Что же тут странного, - опять начиная сердиться, спрашивает Соня.
        - Ну как же! - удивляется Тьягу. - Рикарду же уже женат!
        * * *
        - Что такое "лазули"? - задумчиво спрашивает Соня, откручивая колпачок у флакончика с лаком.
        - "Лазули"? Может, "разули"? - Тьягу плюхается на диван и разворачивает газету. - Где ты взяла это слово?
        - Кэт попросила…
        - Какая Кэт? - удивляется Тьягу, вытряхивая из газеты на пол рекламные вкладыши.
        Соня стряхивает с кисточки лишний лак и делает вид, что не слышит.
        - Соня, - зовет Тьягу. - Кто такая Кэт?
        Соня придирчиво разглядывает только что накрашенный ноготь.
        - Соня! - Тьягу откладывает газету и встает с дивана. - Ответь мне, пожалуйста, кто такая Кэт, и зачем ей эти лазули?
        * * *
        - Соня! Соня, проснись, Соня! - Тьягу трясет Соню - вначале осторожно, потом с силой. Соня стонет и что-то жалобно лепечет, но не просыпается. Лицо ее залито слезами. - Проснись, Соня, милая, проснись! Это был дурной сон, Соня, просто сон! Проснись, пожалуйста! Хочешь, я тебе принесу воды?
        Соня всхлипывает и просыпается. Несколько мгновений смотрит на Тьягу, потом с силой обхватывает его за шею и заходится в рыданиях.
        - Она просит! Она все время просит эти чертовы лазули! Не ест! Не спит! Ты бы видел, как она похудела! Я просто боюсь приходить - она ко мне ручки тянет: "Мама, лазули! Мама, лазули!", а ручки - как веточки! А не прийти не могу, Долорес одна не справляется. Она умирает, Тьягу, Кэт умирает, а я не могу ей дать эти ее лазули! Тьягу, я тебе клянусь, если бы я могла, я бы из себя сделала лазули, только бы она перестала плакать!
        Тьягу хочет объяснить, что это все - только сон, что нет ни Кэт, ни Долорес, ни лазулей, но голос не слушается. Поэтому Тьягу только обнимает Соню покрепче и начинает тихонько ее баюкать.
        * * *
        - Это мне? - спрашивает Соня, разворачивая сверток.
        - Не тебе, - качает головой Тьягу. - Это для Кэт.
        - Что это? - Соня достает два синих каменных шарика - один потемнее, другой - в пятнышко.
        - Это лазурит и лазулит, - Тьягу трет покрасневшие глаза. Он не спит уже три ночи - караулит Соню. Как только Соня начинает плакать во сне, Тьягу будит ее и приносит ей воды. Два дня это помогало - попив и перевернув подушку на прохладную сторону, Соня засыпала и спокойно спала до утра, но сегодня она проплакала всю ночь, не помогла ни вода, ни подушка, ни валерьянка. - Что-то из этого, навернякая, и есть ее
«лазули». Отдай ей, и пусть она уже оставит тебя в покое.
        Соня всхлипывает и благодарно улыбается. В глубине души она откуда-то знает, что шарики - не «лазули», но ей не хочется расстраивать Тьягу.
        * * *
        - Тьягу! Тьяаагууууууу! - зовет Соня из ванной. - Посмотри, что у меня со спиной?
        Тьягу отдергивает пластиковую занавеску и внимательно рассматривает мокрую Сонину спину.
        - Хорошая спина, - авторитетно заявляет он и звучно целует Соню под лопатку. - Поцарапанная слегка. Ты бы кожу с себя не сдирала, а? Давай лучше я тебя мочалкой потру!
        - Погоди, - говорит Соня и показывает Тьягу свои ногти. - Потом потрешь. Лучше скажи - что это? Я просто по спине провела, и вот…
        Под ногтями у Сони что-то синее, как будто Соня зачем-то почесала свежеокрашенную стену.
        Тьягу пожимает плечами. Откуда ему знать, что у Сони под ногтями?
        * * *
        Комната залита солнечным светом. Тьягу чихает и просыпается. Он на удивление хорошо выспался. То ли Соня действительно не плакала ночью, то ли он не слышал…
        Тьягу становится страшно. Не открывая глаз, он шарит рукой рядом с собой, пытаясь нащупать Соню, и конечно заезжает пальцем ей в нос.
        - Отстань, - бормочет Соня. - Дай поспать, изверг!
        Голос у нее сонный, но очень довольный, как у человека, который не знает, что такое ночные кошмары. Тьягу открывает глаза.
        В первый момент ему кажется, что он все еще спит.
        Тьягу зажмуривается и изо всех сил бьет кулаком по стене. От боли перехватывает дыхание.
        - Тьягу, не шуми, - просит Сонин голос. - Незачем разрушать дом. Я уже проснулась.
        Стараясь дышать как можно глубже, Тьягу снова открывает глаза и с ужасом смотрит на Соню.
        Соня улыбается ему.
        - Ты чего? - спрашивает она. - Дурной сон приснился?
        Тьягу мотает головой.
        Соня удивленно смотрит на него, потом пожимает плечами и выбирается из постели.
        В солнечном свете она блестит, как отполированная, и переливается всеми оттенками синего.
        Тьягу снова зажмуривается и испуганно втягивает голову в плечи, почувствовав на щеке холодной прикосновение Сониной руки.
        - Тьягу? - зовет Соня. - Ты не знаешь, что такое «шуршик»? Долорес попросила на день рождения…
        Остров
        - Соня Пиреш, пройдите на пятую кассу!
        - Повторяю. Соня Пиреш, пройдите, пожалуйста, на пятую кассу!
        "Ну, Карла, ну, ты меня еще о чем-нибудь попросишь!", - сердито думает Соня, торопливо выходя из подсобки и одергивая на ходу закатанные рукава форменного халатика.
        - Барышня, барышня! - жалобно обращается к ней маленькая старушка в синем непромокаемом плаще и в красных резиновых сапогах - Барышня, вы не подскажете, где коридор с едой для домашних животных? Мне казалось, что он был где-то здесь, но я уже по-четвертому разу все обхожу, а его все нету…
        Соня притормаживает, задумывается на секунду, потом кивает и улыбается старушке.
        - Конечно, сеньора, пойдемте, я вас провожу!
        Она разворачивается и быстрым шагом идет вдоль ряда касс. Старушка в красных сапогах крепко уцепилась за ее локоть и резво семенит рядом. Проходя мимо четвертой кассы, Соня показывает язык рыжей Карле Абукассиш, но прежде чем Карла успевает как-то отреагировать, Соня со старушкой скрываются в ближайшем коридоре.
        * * *
        - Уважаемые посетители! До закрытия торгового центра «Остров» осталось пять минут! Повторяю. До закрытия торгового центра «Остров» осталось пять минут! Если вы еще не оплатили свои покупки, пройдите, пожалуйста, к пятой кассе!
        Спасибо за визит!
        Ждем вас снова!
        Соня берет с транспортера очередной сверток, подносит его к стеклянному окошечку, чтобы считать магнитный код, нажимает на клавишу
«плюс» и кладет сверток в пакет, распятый между двумя металлическими брусками. Ни одного лишнего движения: взять сверток, поднести к окошечку, нажать на клавишу и положить сверток в пакет. Взять-поднести-нажать-положить.
        Когда вместо очередного свертка Сонина рука нащупывает табличку "Следующий покупатель", Соня поднимает голову, механически улыбается, принимает деньги или карточку, благодарит покупателя и желает ему приятных выходных.
        "Какое счастье, - думает Соня, - что «Остров» закрывается на выходные! Если бы пришлось работать еще в субботу-воскресенье, я бы не выдержала".
        Соне кажется, что еще немного, и она окончательно сольется со своей кассой, превратится просто в еще одну деталь, сделанную специально, чтобы брать свертки с транспортера, считывать с них магнитный код, нажимать на клавишу «плюс» и класть свертки в пакеты.
        * * *
        - Вечеринку собираешься устраивать, да? - спрашивает Карла Абукассиш, глядя, как Соня подкатывает к ее кассе красную тележку, заваленную снедью.
        - Да, - автоматически отвечает Соня, прикидывая, стоит ли ей взять еще бутылку вина или обойдутся.
        - Пикник, да? - с обидой спрашивает Карла, косясь на увесистый сверток с бифштексами и упаковку колбасок.
        - Пикник, - подтверждает Соня. - На пляже.
        - Знаешь, что? - говорит Карла. - У меня нету времени пробивать твои покупки. Иди в свою кассу, там и пробивай!
        - Я не могу в свою, - терпеливо объясняет Соня. - У меня Рита уже кассу сняла и все закрыла.
        - А мне все равно, - Карла поворачивается к Соне спиной.
        Соня тяжело вздыхает.
        - Это семейный пикник, - говорит Соня Карлиной спине. - Дядя ко мне приезжает. Дядя Фернанду. Из Бельгии. Я обещала устроить ему пикник и пожарить мясо на гриле. Если бы не дядя, я бы тебя обязательно пригласила. К тому же, ты обещала меня сегодня прикрыть и не прикрыла, мне от Риты влетело. Если будешь выступать, я тебя тоже больше никогда не прикрою.
        Карла дуется еще несколько секунд, потом нехотя поворачивается к кассе и пробивает Сонины бифштексы.
        * * *
        - Соня, давай бегом, опоздаешь! - Карла уже переоделась и приплясывает на месте от нетерпения.
        - Не опоздаю, - вяло отзывается Соня, нехотя расстегивая пуговицы на халатике. Ей совершенно не хочется никуда бежать. Ей кажется, что от усталости она вся покрылась сетью мелких трещинок, и если ее как следует встряхнуть - рассыплется на тысячу кусочков.
        - Ну, Соня же!!! - Карла подскакивает к Соне и начинает стаскивать с нее халатик. - В темпе, в темпе! Нас с тобой сейчас здесь закроют, и просидим в раздевалке до понедельника!
        Карла распахивает дверцу Сониного шкафчика, чтобы повесить халатик. На внутренней стороне дверцы прилеплена фотография - смеющаяся Соня с каким-то упитанным загорелым типом.
        - Это кто? - с подозрением спрашивает Карла.
        - Никто, - говорит Соня. - Ты его не знаешь. Он здесь не живет.
        Карла пожимает плечами.
        - Не хочешь, не говори. Я пойду, займу нам места. Смотри, не засни тут!
        - Не засну, - говорит Соня, натягивая джемпер. - Иди, занимай места, я только сумки возьму и догоню тебя.
        Громко топая, Карла выбегает из раздевалки. Соня подходит к своему шкафчику и пальцами гладит лицо на фотографии. Потом, разозлившись, отдирает фотографию от дверцы и прилепляет ее изображением внутрь. На обратной стороне написано: "Сониня, я тебя люблю. Тьягу".
        * * *
        Соня медленно выходит из «Острова». Мимо нее, задыхаясь, семенит маленькая старушка в синем непромокаемом плаще и красных сапогах. Соня останавливается и смотрит, как два дюжих парня в форме охранников торгового центра подхватывают старушку и втягивают ее на паром. Коротко погудев, последний на этой неделе паром отходит от острова.
        В сгущающихся сумерках видно, как по палубе мечется рыжая голова Карлы Абукассиш.
        - Мы Соню забыли! - истошно кричит Карла. - Соню-то Пиреш забыли! Соня! Соня!!! Беги скорей, Соня!
        Но Соня никуда не бежит. Она машет Карле рукой, разворачивается и возвращается в здание торгового центра.
        В раздевалке она раскладывает свои покупки по скамейкам: два ящика воды, два пакета сока, пять бутылок красного вина, две - белого, упаковка пива, овощи, бананы, яблоки, сыр, мясо и сладости.
        "Хорошо, что на выходные остров вымирает, - думает Соня. - Никто не потревожит".
        Она разворачивает сверток с бифштексами и считает, загибая пальцы.
        "Два мне, три дяде Фернанду. Долорес, наверняка, больше одного не съест. Кэт бифштексы не любит, она будет есть колбаски", - Соня смотрит на три толстых розовых бифштекса. - "Если Тьягу и сегодня не появится, не буду больше покупать ему мясо. Сколько можно? Одно разорение".
        Соня воинственно шмыгает носом, снова заворачивает бифштексы в бумагу, зубами отрывает уголок от пакета с апельсиновым соком и пьет, громко глотая.
        Потом выбирает банан поспелее, и выходит на улицу. Ждать.
        Слишком личное
        Убираю все с кухонного стола.
        Сметаю крошки.
        Долго и придирчиво разглядываю кусок прозрачной клеенки, служащий мне скатертью.
        Протираю клеенку влажной губкой, затем насухо - бумажным полотенцем.
        Кладу на стол прямоугольник белого картона.
        «Иза Войт», - пишу я красным маркером на куске картона. Буквы неровные, зато крупные. Обвожу каждую по два раза. А потом еще раз - для верности.
        Ставлю табличку в угол, прислонив к стене. Пятясь, отхожу на другой конец комнаты. Надпись буквально сочится красным, и прекрасно видна даже из коридора. Иза бы наверняка ее сразу увидела. Жаль, придется оставить табличку дома. Мне не хочется, чтобы кто-то знал, что я встречаю Изу.
        Сегодня я первый раз еду в аэропорт. До этого мне казалось, что Иза приедет поездом, и я добрых два месяца встречала ее на центральном вокзале. Потом - на автобусной станции. Потом еще недели три - в порту. В порт я и сегодня заеду - на всякий случай и для очистки совести. Хотя зачем, если Иза прилетит на самолете?
        Мне даже странно, что я столько времени не вспоминала о самолетах. Может быть потому, что сама я боюсь летать, и внутри себя была уверена, что Иза тоже боится. Но, с другой стороны, когда нужно - очень нужно, - я все-таки летаю. Почему бы и ей не летать? Пока я паркуюсь, пока изучаю таблицу прилетов, во мне крепнет уверенность, что именно сегодня, где-то между часом и пятью… нет, шестью… между часом и шестью, произойдет то, ради чего я живу. Я увижу Изу. А Иза увидит меня.
        В без пяти шесть я допиваю восьмую за сегодня чашку кофе. Иза не прилетела, а мне пора идти, через тридцать пять минут мне в эфир. Или, к черту эфир? «Пассажир Рикардо Мартинес Диас, прибывший рейсом 589 из Мехико, пройдите, пожалуйста, к окошечку информации. Повторяю: пассажир Рикардо Мартинес Диас, прибывший рейсом 589 из Мехико, подойдите к окошечку информации, вас ожидает супруга»
        Господи, да что же это со мной сегодня! Я уже сто раз могла дать объявление! «Пассажирка Иза Войт! Вас ожидают у стоянки такси» или
«Госпожа Иза Войт! Подойдите, пожалуйста, к кафе на первом этаже».
        Быстро расплачиваюсь за кофе. Девочка за кассой смотрит на меня со жгучим любопытством. «Простите, ради бога, - говорит она. - Ведь, правда же, вы - Иза Войт? Ток-шоу «Час с Изой»? Простите, вы не дадите мне автограф?»
        * * *
        - Не знаю, мне не нравится, - морщится Иза. - Какой-то надрыв нездоровый. Не фантастика, а шизофрения…
        - Ну, одно другого не исключает. Кто сказал, что шизофреник не может быть героем фантастического рассказа?
        - Я бы не стала… - Иза рассеянно хлопает рукой по бумагам на столе - ищет сигареты. Сигареты лежат прямо рядом с ее локтем, но я не подсказываю - пусть поищет. Иза делает неловкое движение и сваливает на пол стопку дисков. Ворча что-то про бардак, который я тут развела, лезет за ними под стол.
        - Вот там и сиди! А я тут покурю пока, - показываю ей язык.
        - Вредная, да? - хмыкает Иза. - Собираешься меня тут сгноить, ты, душительница свободы слова?! Ты не имеешь права на меня обижаться, я - твой соавтор, мне позволено все, даже критика.
        Иза по одному подает мне диски, я делаю из них башню. Башня несовершенна - сверху явно нехватает мясной тефтельки.
        - Эй, узница совести, у тебя есть мясная тефтелька?
        - Обязательно, - говорит Иза из-под стола. - А еще - пять тысяч паровых машин, портрет очень одинокого петуха и неплохая идея, которую я тебе ни за что не выдам. Сама все напишу, опубликую и прославлюсь.
        - Поделишься идеей, дам сигаретку, - вкрадчиво говорю я.
        - Две сигареты, - торгуется Иза. - И еще одну потом - с кофе и коньяком. И одну прямо сюда, под стол, я тебе пятки прижигать буду.
        Наши диалоги чудовищны, но они доставляют нам массу удовольствия. Нести часами всякую необременительную чушь, попивая кофе и покуривая то мой Житан, то Изин Кент - что может быть лучше?
        - Выходи, смелая подстольщица, - говорю я. - Дело делать будем.
        - Питьем запивать, - подхватывает Иза, выбирась из-под стола, - куревом закуривать. Вначале курево, потом дело!
        Протягиваю ей сигарету и зажигалку. Иза закуривает. Выражение лица у нее как у ребенка, которому после категорического запрета на холодное неожиданно обломилась тройная порция мороженого, и он еще не вполне поверил своему счастью.
        Щелкаю пальцами перед Изиным носом.
        - Идею давай, а то опять под стол пойдешь!
        - А, да! - Иза растерянно улыбается, как будто я ее разбудила. - Идея простая. Давай, напишем про человека, у которого НЕ было двойника!
        * * *
        Тони сидит на берегу Кванзы и бездумно кидает камешки в воду. Камушки говорят «бульк». Или «шлеп». Если кинуть правильно, будет шлеп-шлеп-шлеп-бульк. Или даже шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-бульк.
        Тони не знает, почему «шлеп-шлеп» правильнее, чем «бульк». Но он точно знает, что все люди вокруг него - «шлеп-шлеп». И только он один - безнадежный «бульк», после которого сразу тишина.
        Тони шесть лет. Он маленький, худой, очень темный. И очень, очень несчастный. Потому что всех всегда двое. И только он, Тони, всегда один.
        - Почему? - спрашивает Тони у Мары.
        - Так получилось, - обычно отвечает Мара.
        - А где мой второй? - спрашивает Тони у Мариного второго, Лино.
        - Этого никто не знает, - обычно отвечает Лино.
        - Он потерялся? - спрашивает Тони. - Он заблудился? Заболел? Умер? Он меня ищет? Мне его вернут?
        - Да, да! - отвечают Мара и Лино, и в их одинаковых голосах сквозит одинаковая фальшь. - Конечно, тебе его вернут. Только, наверное, не сейчас. Может быть, чуть-чуть позже.
        Но Тони знает, что второго никогда не возвращают «чуть-чуть позже». Если со вторым что-то случается, его всегда возвращают немедленно. Вторая рыжей Марии, рыжая Рита, попала под машину и умерла. Тони сидел в кустах и видел, как ее сунули в зеленый мешок и увезли. А через два часа обе рыжие играли в классики у фонтана.
        На днях вернули старого Герберта, второго старой Франсишки, свернувшего шею в ванной, а до того - ушастую Лизу, вторую ушастого Элдера, подавившуюся вишневой косточкой… И только его, Тониного, второго не возвращают. Поэтому Тони всегда один. Поэтому Тони сидит на берегу Кванзы и бездумно кидает камушки в воду. Шлеп-шлеп-бульк.
        * * *
        - А дальше? - спрашиваю я Изу.
        - Ну… - Иза растерянно пожимает плечами, - опишем трагедию ребенка-экстраверта, растущего в абсолютно интравертном мире. Представь себе этот мир - у всех есть двойники. Не просто близнецы, а настоящие двойники, идеальные. Каждая пара зациклена только на себе, внутри пар одинаковые эмоции, одинаковые переживания, можно даже не разговаривать - твой двойник и так все понимает, потому что переживает то же самое…
        - Эээээээ… Андрогины? Самодостаточные люди? А почему они у тебя то однополые, то разнополые?
        - А тебе не все равно? - Иза кладет сигарету в выемку пепельницы, и я немедленно ее оттуда утаскиваю. Я уже и не помню, как у нас сложился этот ритуал, но мы всегда курим одну сигарету на двоих и пьем кофе из одной и той же чашки. - Они же все равно не размножаются… в привычном нам смысле, я имею в виду. Какого бы пола они ни были, пара - это всегда идеально сбалансированное единое существо.
        - Ладно, - говорю я, - почти убедила. Стерильная цивилизация, самодостаточные пары, как только что-то случается с одним из двоих, его немедленно восстанавливают. Понятно. А что с ребенком Тони? Где его второй?
        - А ребенок Тони у нас подкидыш, - Иза отнимает у меня недокуренную сигарету и затягивается. - Его нашли…
        - В капусте!
        Иза давится дымом.
        * * *
        - Почему мне не возвращают второго?! - наскакивает Тони на Мару. - Почему всем возвращают, а мне нет?! Почему?!!
        Мара беспомощно смотрит на Лино. Лино пожимает плечами.
        - Видишь ли, Тоник, - осторожно говорит Мара, - так получилось, что у тебя нет второго.
        - А где он? - спрашивает Тони
        - Нигде нет, - вступает Лино. - У тебя с самого начала его не было. Ты уже большой мальчик, знаешь, откуда берутся дети…
        Тони кивает. Мара пару раз водила его на детфабрику, показывала двойные пробирки, в которых развиваются пары зародышей.
        - Молодец, - Лино гладит Тони по курчавой шевелюре. Мара прерывисто вздыхает и отворачивается. - Так получилось, что ты к нам попал не с детфабрики. Тебя…ну…принесли. Одного.
        - Кто принес?
        - Не знаем, Тоник, - отвечает Мара. - Мы вышли утром, а ты лежишь у почтового ящика, как посылка. Маленький совсем. И плачешь. Мы тебя и взяли…
        - Маленький вот такой? - Тони разводит большой и указательный пальцы.
        - Побольше, - смеется Мара. - Вот такой! - и показывает руками расстояние сантиметров в пятьдесят.
        Тони смотрит на нее и пытается представить себе - как это, такой маленький и один? Так не бывает. Пары разъединяют, как только дети начинают ходить. Это ему рассказали на детфабрике, когда он спросил, почему зародыши в двойных пробирках связаны между собой какой-то трубочкой. Выходит, Мара и Лино говорят правду - у него никогда не было никакого второго. Тони смотрит на Мару и Лино - они улыбаются друг другу. Они вместе. А он, Тони, по отдельности.
        Час спустя Тони опять сидит на берегу Кванзы и кидает в воду камешки. Правда, теперь он тоже улыбается. Он только что обнаружил, что сколько бы камешек ни шлепал по воде, последнее слово всегда за
«бульк», и это доставляет Тони какое-то щекочущее удовольствие.
        «Я вам еще покажу! Я вам всем покажу», - думает он, отправляя в полет новый снаряд.
        * * *
        - Подожди, подожди, - говорит Иза. - Тебя куда-то не туда понесло, ты что делаешь из мальчишки?
        - Понятия не имею, - отвечаю я. - Мстителя-разрушителя, маньяка-одиночку, судя по всему. А что из него еще может вырасти в такой ситуации?
        - Глупости какие! - сердится Иза. - Его можно отправить в путешествие в поисках второго, он может выдумать себе невидимого второго, он может подрасти и встретить его… мало ли вариантов?!
        - Не знаю, - говорю я. - Мне не нравится идея. То есть, все понятно, все трогательно, но я не вижу сюжета, развития. К чему ты хочешь прийти? Какой финал видишь?
        Иза неопределенно пожимает плечами. Вид у нее забавный, как у обиженного ребенка.
        - Не хочешь - не пиши, - говорит она. - Ты только критиковать умеешь! Придумай твою собственную идею, может, она будет лучше!
        Я смеюсь.
        - Мне теперь тоже идти под стол, чтобы ты меня простила? Я могу! Буду сидеть там и кусать тебя за ноги, а ты будешь носить мне еду, кофе и сигареты. Идет?
        Иза фыркает.
        - Ладно уж, прощаю, - говорит она. - А давай напишем такое… мистическое?
        - Главный герой - журналист, - подхватываю я.
        - Ральф Блюм!
        - Тогда уж - Леон!
        - Тогда уж - Гарсия!
        - Леон М. Гасия, - говорю я. - Обязательно с М. в середке - для солидности. И лет ему сорок…
        - Тридцать шесть!
        - А работает он…
        - В Эль Мундо!
        Это похоже на игру в буриме, одна начинает фразу, другая ее заканчивает, одна изобретает ловушку, другая - возможность спастись из нее. Именно так рождаются наши лучшие вещи.
        И вот уже Леон М. Гарсия, циничный и слегка нетрезвый испанский еврей (36 лет, разведен, воспитывает дочь), обрастает плотью. Мы уже видим его - носатого, слегка лысеющего, с вечной сигаретой в углу рта. Один глаз слегка прищурен от дыма, и кажется, что Леон все время ехидно усмехается.
        - Он - журналист одной темы.
        - «Охотится» на целителей, колдунов, шаманов…
        - А почему?
        - У него бывшая жена ушла в секту, дважды воровала дочку… потом, наверное, вообще умерла. От передозировки нектара и амброзии.
        - Секундочку! - Иза стучит стучит зажигалкой по столу. - А каким боком тут двойники?
        - Ну… может, очередной шаман будет его двойником?
        - Скучно… Может, этот очередной шаман будет лечить людей с помощью двойников?
        - Это как?! - иной раз Изины идеи ставят меня в тупик.
        - А вот читает шаман заклинание, и из человека выходит двойник. И шаман говорит - это, мол, та часть тебя, у которой рак…
        - Или венец безбрачия!
        - Или венец безбрачия, не суть важно. Этого двойника человека должен убить - сам, своими руками. И тогда он избавится от рака. Ну, и от венца безбрачия заодно.
        - Богатая мысль! При этом шаман говорит всем, что количество двойников в нас конечно, и тот, который является носителем рака, может заодно быть и носителем любви к своим детям… Поэтому злоупотреблять
«процедурами» нельзя - можно убить в себе все человеческое…
        - А Леон?
        - А Леон оказывается свидетелем ритуального убийства двойников. Публикует жуткую статью со снимками, организовывает кампанию травли. Шамана сажают в тюрьму, а на суде он проклинает Леона.
        - На следующий день Леон распадается на много нежизнеспособных двойников и умирает. Дочь остается сиротой, и ее усыновляет вышедший из тюрьмы шаман.
        - Мне не нравится! - хором говорим мы с Изой. Иза нервно хихикает, я встаю из-за стола и начинаю ходить кругами по комнате. На этот раз обычная тактика не принесла плодов. Не дается нам рассказ о двойниках, хоть плачь…
        * * *
        - Мне кажется, я знаю, в чем дело, - тихонько говорит Иза.
        - Я тоже знаю. - Я останавливаюсь посреди комнаты. Иза подходит ко мне почти вплотную.
        - Это очень личное, правда? - шепчет она. - Слишком личное. Такое личное, что об этом невозможно написать.
        Иза сейчас так близко, что я вижу свое отражение в ее глазах. Я тянусь к ней - обнять, поцеловать, просто прикоснуться! Губы опять - в который уже раз - наталкиваются на стекло… Хватаю со стола пепельницу, в бешенстве запускаю ее в преграду, вечно, с рождения отделяющую меня от моего двойника.
        Иза со звоном осыпается к моим ногам.
        А теперь еще и самки
        Какое лето… какое убийственное лето…
        Засуха, голод…
        За что, Большая Белая?
        В чем мы провинились перед тобой?
        Тебе разонравилось наше пение?
        Тебе не по душе наши жертвы?
        Хоть намекни, Ты же знаешь, мы все сделаем, чтобы вернуть Твое расположение!
        Опять Одноногий кого-то несет… отвратительно шуршит под ногами сухая сожженная трава…
        - Маэстро Коа-Шар, {{ Coaxar [коашар] - порт. квакать
        }} Маэстро Коа-Шар! Идемте скорее! Там Вва Большеротого хотят убить!
        Голос хороший, поставленный, значит, уже поет. Тембр странный, высоковат… и сам мальчик - маленький, худенький… и кожа эта пергаментная…
        Какое страшное лето, Большая Белая! Июньские дети худы, как богомолы и не растут… совсем не растут…
        - Что с Большеротым, Младший?
        - Он яйца отказался отдать в инкубатор! Вва Сухорукий полез, так он ему чуть вторую руку не откусил! И еще кое-что… - у мальчишки вырывается смешок, но он тут же делает серьезное лицо. - Сухорукий так визжал, что сорвал голос… Теперь говорит, что на вечернюю распевку не выйдет. Мужчины вытащили Большеротого на площадь, хотят яйца насильно отнять.
        Только этого не хватало… Большеротый - здоровенный лоб, ему перебить половину Хора, как мне - спеть вечерний речитатив под аккомпанемент дождя. То есть, запросто. С другой стороны, на охоте Вва Большеротому нет равных, только благодаря ему мы все как-то до сих пор живы… Если с ним что-то случится, можно сразу приглашать Одноногого - все лучше, чем медленно умирать от жары и голода.
        - Идемте, Маэстро Коа-Шар, - теребит меня Младший, - ну, идемте же! Там уже почти весь Хор собралася, они же его убьют!
        Мальчишка так переживает за Большеротого… Кто он ему? Сын? Нет, навряд ли, не было у Большеротого июньских детей. Да и какая разница - сын - не сын. Наши дети, даже когда маленькие, Воспитателей любят больше, чем Родителей. А этот уже подросток, уже, поди, свое место в Хоре есть… Вполне самостоятельная единица, мог бы и пофлегматичнее быть… А он вон приплясывает на месте, и видно, что не от любопытства, не потому что хочется скорее бежать посмотреть, как Хор будет топтать Вва Большеротого… Кажется, если бы не приличия, он бы меня насильно туда потащил - спасать свихнувшегося Большеротого и его яйца. Надо же, какой… Наверное все же, сын…
        - Ты Вва, Младший? - спрашиваю
        - Нет, Маэстро, - конфузится он, - я - Коа…
        Б-большая Белая! Дожили… Собственного потомка не узнал! Кто он мне? Внук? Правнук? Праправнук?
        - Кто твой Родитель, мальчик?!
        - Коа-Пятнышко, Маэстро, - шепчет мальчишка, пиная от смущения сухой стебель.
        Коа-Пятнышко… Мой младший сын, моя гордость… Самый сильный голос в Хоре. Как он пел, мой мальчик, мой выученик! Когда Коа-Пятнышко открывал рот, замолкал даже ветер. Даже Одноногий не смел шелохнуться, когда раздавалось сладкое пение моего сына… Мы все ему в подметки не годились - да, мы были Хор, прекрасный, слаженный, как единый организм. А Коа-Пятнышко был настоящий Солист, баловень Большой Белой.
        Вот только с детьми Пятнышку не везло. Сезон за сезоном он откладывал неправильные яйца. Бедный мой мальчик, он каждый раз так надеялся, так перебирал яйца, вдруг найдется хоть одно хорошее! И все без толку. Яйца Коа-Пятнышка были безнадежно неправильными, их даже в жертву не приносили из опасения оскорбить Большую Белую, их просто сжигали.
        Воистину, нет справедливости в мире - у бездельников, вроде Вва Сухорукого каждый сезон появляются чудные, здоровенькие детки, а у моего сына, самого талантливого солиста, когда-либо певшего колыбельные Большой Белой, не было даже наследника, чтобы передать родовое имя.
        Последнюю кладку Пятнышко сделал в июне. Кажется, она тоже была неправильная. По крайней мере, Сухорукий что-то такое кричал о проклятии Коа, о том, что кладку надо найти и сжечь, что плохие яйца оскорбляют взор Большой Белой, что в их полупрозрачной мути развиваются неведомые монстры, и если их не уничтожить, всех нас ждет глад, и мор, и большие неприятности.
        Обычно вспыльчивый, Пятнышко, кажется, даже не слышал этих криков. Несколько дней он ходил задумчивый, сонный, и дважды взял не ту ноту на вечерней распевке. А потом пропал…
        Через неделю, когда мы уже перестали его искать, хмурый и молчаливый Вва Большеротый сказал мне, что видел, как Пятнышко шел к жилищу Одноногого. Отчаявшись стать отцом, мой мальчик просто покончил с собой…
        - Маэстро Коа-Шар…
        Я вздрагиваю и прихожу в себя. Смотрю на июньского - такого маленького, худого и коричневого… ничего, совсем ничего в нем нет от высокого и крупного Коа-Пятнышка. Разве что не по возрасту звучный голос… Но у Пятнышка был баритон, а несчастного заморыша - альт. И вообще - чушь все это. Любимая сказка всех малышей - про "брошенную кладку". А на самом деле без инкубатора, без Воспитателей, да еще и из неправильных яиц никто вывестись не может. Таковы законы природы, да хранит их Большая Белая.
        Крепко беру маленького вруна за подбородок, заглядываю ему в глаза.
        - Так ты говоришь, ты - сын Коа-Пятнышка? А ты знаешь, что у Пятнышка не было правильных яиц? Ты знаешь, что ни одна из его кладок не попала в инкубатор? Что у него нет и не могло быть детей? Что… - мальчишка всхлипывает, и я разом остываю: - Не надо, не плачь, Младший…
        Он даже не пытается высвободить подбородок из моих пальцев. Он стоит смирно, и из его больших круглых глаз безостановочно катятся слезы. Ох, Одноногий меня забери… Ну, что я за человек? Наорал на ребенка, довел его до слез - за что? За то, что бедняжка увлекся своими фантазиями?
        Треплю мальчишку по мокрой коричневой щеке.
        - Извини меня, Младший. Пойдем уже, пока Вва Большеротый не оставил нас без Хора.
        - Ну, что вы, Маэстро, я все понимаю.
        Мальчишка смотрит на меня мокрыми глазами и улыбается такой знакомой улыбкой, что я готов поверить в наше родство.
        На площади возле пересохшего фонтана собралась такая толпа, как будто там проходит репетиция Праздничных Восхвалений Большой Белой. В середине разозленным медведем ворочается Вва Большеротый. Вот когда я жалею, что у нас почти у всех поставленные прекрасные голоса - ор стоит до небес. Впрочем, когда я подхожу, люди на секунду замолкают. Но ровно на секунду, а потом опять начинают орать:
        - Маэстро Коа-Шар, Большеротый свою кладку в инкубатор не отдает!
        - Обнялся с ней и говорит - жрать ее будет.
        - Да не жрать, дурак, а жечь!
        - Это я дурак? А ну повтори, завтрак Одноногого!
        - Это я завтрак Одноногого? Урод, люди, посмотрите на него, это же урод! Он же гаммы, не сфальшивя, пропеть не умеет, а туда же - обзываться!
        - Большеротый, давай сюда яйца, придурок!!!! Что ты с ними обнялся, как девственник с первой кладкой, ты же всех детей подавишь, бедных!
        - Не тронь! Уб-бью!
        - Маэстро, ну, хоть вы ему скажите!
        Зажимаю уши, закрываю глаза. Как всегда, когда на репетициях перед концертами стоит галдеж, глубоко вздыхаю… А потом, во всю мощь своих легких: "ХОООООООООООР! МОЛ-ЧАТЬ!!!"
        Воцаряется восхитительная звенящая тишина.
        Открываю глаза. Обвожу взглядом хор. Даааааааа, могу еще крикнуть, когда надо… некоторые альты послабее даже присели…
        Ищу глазами Вва Сухорукого. Он, конечно, мерзавец, но осведомленнее него никого нет в Хоре. Если нужны не домыслы, а проверенная информация, ничего не поделаешь - приходится звать Сухорукого. Он у нас - четвертая власть. Это, если считать, что Большая Белая - первая, Одноногий и Ночные Летуны - вторая, а я - третья.
        - Сухорукий, что здесь творится?
        - Большеротый не отдает кладку в инкубатор, Маэстро. Я думаю…мы думаем, что у него получились неправильные яйца. Вот он и не хочет, чтобы кто-то видел.
        Сухорукий докладывает четко, но в его выпуклых глазах - удовлетворение. Ну, конечно, у него у самого яйца всегда - отборные. Охотник он никакой, поет громко, но фальшиво, в слабеньком речитативчике путается, зато Родитель - каких поискать. И дети все в него - бесталанные, склочные и живучие. Воспитатели шутят, что их смело можно во владениях Одноногого выгуливать - и ничего им не будет. Не берет их Одноногий. Брезгует, что ли?
        Смотрю на угрюмого Вва Большеротого. И впрямь, привязал к поясу мешочек с яйцами. Отсюда и не разглядишь - правильные или неправильные. Но, наверное, неправильные, иначе с чего бы он так развоевался?
        - Большеротый, - говорю устало, - дай сюда кладку, пожалуйста. Ничего не будет с твоими драгоценными яйцами, их просто положат в инкубатор.
        Молчит. Мотает говоловой и молчит.
        - Большеротый! - повышаю я голос, но в глубине души знаю, что он не отдаст. На Большеротого кричи - не кричи, ему все равно. И в детстве такой же был упертый. Я ему «ля», а он поет «до». Я «ля», он
«до»… так до сих пор и поет «до» вместо «ля», хорошо, хоть голос у него негромкий, не как у Сухорукого.
        - Большеротый, - повторяю я уже просто для проформы, - Во имя Большой Белой, отдай кладку, что ты, в самом деле, как…как…
        - Как самка, - услужливо подсказывает Сухорукий, и, сообразив, ЧТО он ляпнул, цепенеет. Сейчас его будут убивать, и никто, никто его не защитит. Потому что - это знает любой свежевылупившийся детеныш - даже смерть - недостаточно строгое наказание за такое оскорбление.
        - Ну все, - шепчет кто-то из Хора, - допрыгался, голубчик. Сейчас Большеротый из него сделает…завтрак Одноногого.
        Хор, как одно существо, затаил дыхание и ждет реакции Большеротого. А Большеротый вдруг ухмыляется:
        - Как самка, говоришь? Ну-ну… А ты ее видел, эту самку?
        Идиотский вопрос. Самок не существует. Как не существует ангелов, жизни после смерти и спасения от Одноногого - если он тебя уже схватил за задницу. Мой собственный учитель, Маэстро Коа-Камень рассказывал, что самки - это такие мерзкие монстры, которые вымерли тысячу тысяч сезонов назад из-за того, что прогневали Большую Белую. От них осталось одно только слово, да и то в приличных Хорах обычно не употребляется. Особенно в пристутствии Младших.
        Между тем, с Большеротым надо что-то делать. Яйца он не отдает - это раз. Яйца явно неправильные - это два. На заявление Сухорукого, считай, не отреагировал, как будто его не смертельно оскорбили, а спросили который час. Это три. По отдельности оно, может быть, звучит не так уж и страшно. Но все вместе это - бунт. А бунтарям не место в Хоре, даже если после этого нам всем предстоит стать завтраком Одноногого.
        - Хоооооооооооор! - кричу я. - На суд стано-вись!
        Хор быстро выстраивается полукругом. Вва Сухорукий, который, кажется, только сейчас понял, что убивать его не будут, вприпрыжку бежит на свое место. Вва Большеротый стоит посреди площади - очень спокойный. Кажется, его не пугает то, что сейчас произойдет.
        - Восьмой лирический баритон, Вва по прозвищу Большеротый, - ох, как мне не хочется это делать, - возраст - четыре сезона, основное занятие - охотник, обвиняется в попытке сокрытия неправильных яиц, в несоблюдении правил Хора и законов природы, да хранит их Большая Белая, а также в бунте и отсутствии чувства здоровой гордости. К какому наказанию следует приговорить Вва Большеротого? Альты?
        - К изгнанию - ангельскими голосами стройно отвечают альты
        - Баритоны?
        - К изгнанию
        - Басы?
        - К изгнанию
        Вопрос решен, как всегда - единогласно.
        - Хооооооооооор! Разойдись!
        Полукруг распадается, нас обступают.
        - Извини, Вва, - говорю я. - Хор - это единое существо. А ты нарушаешь.
        - Вы меня простите, Маэстро, - отвечает он. - Я бы и так ушел. Мы все равно собирались.
        - Мы?! - я в ужасе. За что, Большая Белая?! Кого он уведет с собой, этот ненормальный, кого еще лишится несчастный Хор???
        Из-за моей спины выскальзывает Младший - тот самый, который утверждает, что он - мой внук. Вва Большеротый кладет ему руку на плечо.
        - Маэстро… мальчишка заглядывает мне в глаза. - Маэстро, я не вру и не фантазирую. Мой Родитель - Коа-Пятнышко. Он оставил кладку в доме у Вва… К сожалению, не все выжили. Вы… - мальчишка останавливается, набирает побольше воздуха, чтобы выпалить все разом, - вы, самцы, более приспособленные. Если бы не Большеротый, я бы, наверное, даже не вылупилась…
        Какое страшное… какое убийственное лето… Засуха, голод. Хор потерял лучшего охотника. А теперь еще и самки… И Большая Белая лягушкой висит в небе и улыбается. Как будто так и надо…
        Луиш
        Ладони опять влажные и липкие, хоть ты что делай.
        Надо бы встать, пойти их вымыть - горячей водой, да с мылом. Туалет с умывальниками в конце коридора - предпоследняя дверь по правой стороне. Надо только встать…
        Но Луиш сидит смирно.
        Луиш боится разбудить Сильвию.
        Измученное лицо Сильвии растеклось по подушке.
        Она громко дышит, а в углу приоткрытого рта коростой запеклась высохшая слюна.
        Луиш вытирает руки об халат. Вначале одну, потом другую. Он знает, что через секунду ладони снова увлажнятся, но все равно вытирает - тщательно и остервенело, как старательная, но склочная операционная сестра.
        Сильвия начинает похрапывать.
        Ее храп, несончаемый комариный писк ламп дневного света в коридоре и размеренный механический лай какой-то неупокоенной собачьей души на улице на мгновение заглушают восхитительный и мучительный звук льющейся где-то воды.
        Луиш закрывает глаза, и перед его глазами встает широкая глуповатая улыбка умывальника. Из блестящего крана хлещет вода, а из прикрепленного у зеркала розового баллончика лениво стекает тягучая жемчужная струйка мыла.
        Луиш вскакивает.
        - Ты куда?
        Голос у Сильвии звонкий, как будто и не спала.
        - Пойду помою руки.
        - Ты их мыл пятнадцать минут назад!
        - Откуда ты знаешь?
        - Я ТЕБЯ знаю, - Сильвия открывает глаза. - Луиш, пожалуйста!
        Луиш покорно садится. Сильвия улыбается. Теперь в ее голосе - нежность.
        - Спасибо. Ты такой молодец!
        - Потому что не пошел мыть руки? - Луиш тоже улыбается, хотя и кривовато, и пытается тыльной стороной ладони погладить Сильвию по щеке.
        Сильвия хватает его руку и целует в ладонь. Внутри Луиша все съеживается от неловкости. Ведь рука грязная, грязная! Липкая, влажная, разве ж можно ее - губами?
        - Я очень тобой горжусь, - шепчет Сильвия. - Тетя Джулия говорила, что многие мужчины не выдерживают. Падают в обморок.
        - Ну, я их могу понять. - Луиш высвобождает руку из пальцев Сильвии и украдкой вытирает ее об халат. Становится легче, но ненамного. - Зрелище не из приятных.
        Сильвия тихонечко смеется.
        - Если бы мы были такими же нежными, как вы, род человеческий уже давно бы вымер. Никто бы никогда не рожал. Но ты молодец. Ты потрясающе держался!!!
        * * *
        - Зеркальце есть? - спрашивает фигура в зеленом голосом тети Джулии. Луиш достает из кармана зеркальце, которым пользуется на работе, чтобы видеть внутренности компьютеров.
        - О, на ручке! Отлично! - радуется зеленая фигура. - Теперь смотри сюда!
        Луиш послушно смотрит на маленькое темное пятнышко, которое ему указывает зеленый перчаточный палец.
        - Что это?
        - Это головка, балда!
        Головка… это темное, влажно поблескивающее пятнышко - головка…
        Луиша начинает мутить.
        - Ну, племянник, не трусь! - подбадривает его голос тети Джулии. - Всего ничего осталось!
        И Луиш смотрит, не в силах отвести глаз, на темное пятнышко между напряженных бедер Сильвии. Оно растет. Растет медленно, но неуклонно, пока, наконец, с негромким чавкающим звуком не превращается в покрытую слизью крошечную голову.
        - Нет! - кричит Луиш.
        * * *
        - Ты просто скромничаешь, - говорит Сильвия. - Ты себя недооцениваешь.
        Она окончательно проснулась и пытается устроиться поудобнее.
        - Помоги-ка мне сесть, - весело требует она, - что-то я какая-то неуклюжая сегодня.
        Луиш еще раз наскоро вытирает руки об халат, и усаживает Сильвию, стараясь прикасаться только к ткани ее ночной рубашки. Круглый живот, к которому он привык за последние несколько месяцев, исчез, и Сильвия напоминает сдувшийся шар.
        С неожиданной силой Сильвия обнимает Луиша, не давая ему разогнуться.
        - Ты полюбишь ее, - шепчет она. - Ты зря так переживаешь. Ты почувствуешь, что она твоя и полюбишь ее как я! Ты еще станешь совершенно сумасшедшим папашей, вот увидишь!
        * * *
        Луиш просыпается от ощущения, что его только что пнули в живот. Он проводит рукой - никого. Только округлившаяся уютная Сильвия посапывает и вздыхает. Значит, приснилось. Луиш прижимается к Сильвии и закрывает глаза, и в эту же секунду получает очередной пинок.
        "Это ребенок, - думает Луиш, отодвигаясь от Сильвии. - Это чертов ребенок уже вовсю со мной воюет".
        * * *
        - Станешь-станешь! - Сильвия отпускает Луиша и потягивается. - До того, как Сандра забеременела, Педру Эзекиел был еще хуже тебя. "Ах, зачем нам ребенок! Ах, нам вдвоем так хорошо! От ребенка сплошные расходы и неприятности!" - гнусавит Сильвия. У нее действительно получается так похоже на Педру Эзекиела, что Луиш смеется.
        - И что? - спрашивает он.
        - И ничего. С тех пор, как родилась Лаура, он от нее не отходит. Сандра говорит, что, если бы он мог, он бы и грудью сам кормил! - Сильвия победно смотрит на Луиша. - И ты так будешь, я уверена!
        Луиш пытается представить, как он кормит грудью то слизистое, синевато-серое, что вылезло из Сильвии. Все его веселье улетучивается, к горлу подкатывает тошнота, а ладони снова становятся влажными и липкими.
        Триумф на лице Сильвии сменяется испугом.
        - Ну, пожалуйста, - умоляюще говорит она. - Ну, возьми себя в руки! Ведь это же твоя дочь! Наша дочь!
        Луиш вытирает руки об халат и механически кивает. Да, да, конечно, он возьмет себя в руки, он будет любить этого ребенка, ему бы еще только руки помыть, с мылом, сейчас, немедленно, а потом-то он будет, он будет, он…
        * * *
        - Мааааленькая какая, - озабоченно бормочет фигура в зеленом голосом тети Джулии, колдуя между ног у Сильвии - такая маленькая девочка. Совсем-совсем маленькая девочка… Что ж ты, племянник, такую маленькую девочку сделал?
        - Маленькую - это какую? - Луиш выталкивает слова с таким же усилием, с каким Сильвия только что выталкивала из себя младенца.
        - Маленькую - это такую, - фигура в зеленом на мгновение подносит к его лицу сизый, слабо шевелящийся комок. Луиш инстинктивно зажмуривается.
        - Да, ладно, Луиш, что за страсти, ты что - буку увидел? - раздраженно спрашивает голос тети Джулии. - Открывай уже глаза, открывай! Ну, что же… Раз вы с Сильвией не смогли доделать как следует вашу маленькую девочку, будем ее доделывать в инкубаторе.
        * * *
        Сильвия снова спит, ее измученное лицо растеклось по подушке.
        Ресницы слиплись, в уголке полуоткрытого рта коростой запеклась засохшая слюна.
        Луишу хочется сковырнуть это белое пятнышко, но он боится разбудить Сильвию.
        Да и руки у него грязные.
        Грязные, потные, отвратительно-липкие руки.
        Луиш с жалостью смотрит на Сильвию, потом решительно встает со стула и выходит из палаты.
        В коридоре пусто, только лампы дневного света непрерывно ноют на одной ноте.
        Совсем рядом с туалетом, в прозрачном ящике спит, подключенный к приборам сизый комок.
        Луиш откидывает крышку и вытаскивает комок наружу, обрывая держащие его трубки.
        Комок слабо трепыхается у него в руках, сучит крошечными ножками. Малюсенькое личико кривится, но из судорожно раскрытого рта не доносится ни звука.
        Сантиметр за сантиметром Луиш внимательно осматривает то, что Сильвия назвала "его дочерью".
        Нет, - думает он. - К этому невозможно привыкнуть. Это нельзя любить. Может, потом, когда оно вырастет…
        Луиш засовывает комок обратно в ящик и идет в туалет.
        Из коридора доносятся вначале шаги, потом истерические женские крики.
        Луиш не вслушивается. Он открывает кран на полную мощность, набирает в горсть жемчжуно-розового мыла из баллончика на стене и, закрыв глаза, с наслаждением моет руки.
        Непарный элдер {{
        Elder - «старейшина» (англ.), звание, присваеваемое молодым мормонским миссионерам в знак того, что они несут в массы волю
«старейшины» - Пророка. Собственно, каждый мормон, будь он мальчик или девочка, по достижении 19 лет может посвятить себя миссионерской работе. Повинность эта длится два года, в течение которых юные
«старейшины» попарно (мальчик с мальчиком, девочка с девочкой) едут туда, куда их направляет Пророк, и занимаются там ловлей душ. На табличках, которые миссионеры пришпиливают к одежде, написано Elder Такой-то. В Португалии принято путать еlder и Helder (распространенное имя), поэтому все очень удивляются - с чего бы это всех мормонов одинаково зовут?
        }}
        Элдер Антониу «Тони» Перейра торопливо пересекает двор. Время от времени он переходит с быстрого шага на рысцу, спотыкается, останавливается, делает глубокий вздох, и снова идет, стараясь двигаться быстро, но без неподобающей миссионеру суетливости. Элдеру Антониу смертельно хочется побыстрее оказаться в своей комнате. Там, усевшись боком в продавленное зеленое кресло и перекинув длинные ноги через подлокотник, его ждет элдер Карлуш «Литу» Соуза. Литу простыл и кашляет, поэтому Тони почти насильно обмотал ему шею серым с кисточками шарфом и вышел на улицу один. Тони знает, что элдеры не ходят по одиночке, видит Бог, не из каприза он нарушил волю Пророка, но дома закончились хлеб, и яйца, и молоко, и надо было вынести мусор и еще получить в банке деньги и забрать на почте брошюры, а Литу так кашлял, что даже хозяйка пансиона, милая заблудшая старушка дона Мафалда, совершенно погрязшая в своем католичестве, поймала Тони у туалета и попросила позволения зайти после обеда. Тони разрешил, и в полдень дона Мафалда торжественно вплыла в их с Литу комнату, осторожно неся на подносе исходящую паром кружку.
Литу заглянул в кружку и скривился, Тони тоже хотел заглянуть, но дона Мафалда вручила кружку Литу и так укоризненно посмотрела, что Литу немедленно выпил все до капли, хоть и гримасничал отчаянно.
        - Что там было? - с сочувствием спросил Тони, после того как Литу, закрыв дверь за доной Мафалдой, кинулся к умывальнику и принялся полоскать рот.
        - Кипяток с луком и с лимонными шкурками, - содрогнувшись, ответил Литу. - Честное слово, я предпочитаю кашлять! - и тут же закашлялся, да так, что из глаз хлынули слезы.
        Поэтому Тони вышел один - и в магазин, и везде, он был твердо уверен, что сможет, но не смог - не пошел ни на почту, ни в банк, только вынес мусор и купил молока и яиц, а теперь идет по двору к пансиону, трудом сдерживаясь, чтобы не припустить бегом. Элдер Тони не умеет ходить по улице без Литу. Без Литу Тони чувствует себя раздетым и выставленным на всеобщее обозрение, освежеванным и разделанным, мертвым и никому не нужным. Решительно, элдер Тони не умеет жить без Литу.
        На лестнице Тони сталкивается с доной Мафалдой. Дона Мафалда глядит на него приязненно и немного обеспокоенно:
        - Ну, как вы себя чувствуете, мой мальчик? - спрашивает она своим слегка надтреснутым жеманным голоском. - Помог вам мой чай?
        Тони кивает и благодарит. Бедная старушка, - думает он, - совершенно не в себе. Опять спутала меня с Литу. Тони всегда недоумевает, когда дона Мафалда принимает одного элдера за другого. Тони не понимает, как можно спутать его с Литу. Литу высокий и худой. Литу красивый. У Литу чудесные темно-рыжие, как шерсть у ирландского сеттера, волосы. Тони ни разу не прикоснулся к ним, но он уверен, что и на ощупь они такие же мягкие и шелковистые. У Литу зеленые крыжовенные глаза и длинные музыкальные пальцы. У Литу нос с горбинкой и твердый, с ямочкой, подбородок. Тони украдкой бросает взгляд на свое отражение в нечистом зеркале в конце коридора. Он себе не нравится. Он низенький, толстый и смуглый, но не золотистый, а какой-то зеленоватый. У него маленькие пухлые руки, дрожащие, как желе, щеки, а в кудрявых темных волосах уже сверкает крошечная круглая лысинка. Тони очень хотел бы быть таким, как Литу. Но нет, так нет, он просто счастлив тем, что Литу есть в его жизни. Вместе они - сила. В прошлом году их признали лучшей миссионерской парой.
        Перед дверью комнаты элдер Тони останавливается. Может быть, - думает он, - вначале имеет смысл пойти на кухню и приготовить Литу, скажем, омлет?
        Большой золотистый омлет, а к нему - два тоста, чай - нормальный чай, без лимонных шкурок и лука - и еще джем. Тони знает, где дона Мафалда прячет джем, и иногда таскает у нее немножко. Не для себя - для Литу. Литу сладкоежка, и это до слез умиляет элдера Тони.
        А когда Литу будет намазывать джем на тост, Тони, наконец, наберется мужества и взъерошит ему темно-рыжие волосы. А, может, просто сдвинет упавшую на лоб шелковистую челку. И Литу не подумает о нем плохо, наоборот, он улыбнется Тони крыжовенными глазами и смешно поблагодарит его с набитым ртом.
        Руки у Тони заняты подносом доны Мафалды, поэтому он несколько раз ударяется о дверь оттопыренным задом а, когда дверь подается, пятясь, входит в комнату, и с криком "Сюрприз!" поворачивается к зеленому продавленному креслу. С кресла с задушенным писком вскакивает небольшая растрепанная девушка. На девушке ничего нет, и она безуспешно пытается прикрыться широким серым шарфом с кисточками. Маленькое личико ее кривится, как будто она собирается не то чихнуть, не то разрыдаться. Багровый от смущения Тони топчется посреди посреди комнаты с подносом и не знает, куда девать глаза. И только Литу спокойно застегивает взвизгнувшую молнию на джинсах, и устраивается в кресле боком, перекинув через подлокотник длинные ноги.
        Пять минут спустя все мирно пьют чай. Тони еще мрачен и растерян, девушка - "Криштина Рейш", - представилась она после того, как все таки оделась, - смущена, но Литу заботлив и добродушен за троих. Он снова обмотал шею шарфом с кисточками, походя приобнял Тони за плечи, поцеловал Криштину в кончик носа, и неожиданно в комнате воцарилось благожелательное спокойствие. В присутствии Литу атмосфера просто не может быть напряженной.
        - Я не хочу никаких напарниц, - говорит раскрасневшаяся Криштина, намазывая джем на тост. - Кто придумал эту глупость - обязательно по двое? Другое дело, если человек сам не справляется…
        Тони смотрит на нее с сожалением.
        - Поодиночке мы не можем заниматься миссионерской работой, ты же знаешь.
        - Почему?! - удивляется Криштина. - Ты же занимаешься, и ничего!
        Тони краснеет.
        - Я не занимаюсь. Я только в магазин выходил.
        Криштина смотрит на него с недоверием.
        - Я только в магазин, - повторяет Тони. - Заниматься миссионерской работой - в одиночку?! Ты с ума сошла! Я, если хочешь знать… - Тони ловит предостерегающий взгляд Литу и замолкает. Работой! Да он вообще ничем не в состоянии заниматься, если рядом нет Литу…
        Личико Криштины снова кривится - на сей раз от злости.
        - Да, конечно! В магазин он выходил! Хоть бы мне не врал! Думаешь, ты особенный, и только тебе можно одному работать?! Боишься, что тебя кто-нибудь подвинет с места лучшего миссионера?
        Тони смотрит на Литу.
        - Сдурела она? - одними губами спрашивает он.
        - Не бери в голову, - так же неслышно отвечает Литу и успокаивающим жестом кладет руку Тони на колено.
        Криштина зло смотрит на Тони и Литу, раздувая от негодования тугие ноздри.
        - Мы еще посмотрим, кто будет лучшим миссионером в этом году! Тоже мне - непарный элдер!
        Тони с Литу снова переглядываются, и Литу протягивает руку и рывком пересаживает Криштину к себе на кресло. Тони отворачивается, чтобы не смотреть, но все равно видит, как Литу берет двумя пальцами маленькое, красное от злости ухо, и что-то в него шепчет, и Криштина вдруг расслабляется, обмякает и даже трется щекой о руку Литу.
        * * *
        Дона Мафалда обнаружила, что еще одной банки джема как не бывало.
        - Ну, что такое, - сердито бормочет она себе под нос, - сколько же можно таскать мое сладкое?!!
        Дона Мафалда решительно подходит к комнате на втором этаже, и приоткрывает дверь. Ее единственный жилец - Карлуш Антониу Перейра де Соуза - которому она сдала комнату только потому, что он вначале сказал, будто его зовут Элдер, как внука доны Мафалды, сидит боком в зеленом продавленном кресле, перекинув длинные ноги через подлокотник и разговаривает сам с собой, поочередно отпивая чай из трех разных кружек.
        Дона Мафалда сплевывает и крестится. Ох, уж эти сектанты! Хорошо, что контракт на съем заканчивается уже в конце этого месяца.
        Ритиня
        Когда Ритине исполнилось четыре года, бабуля Машаду принесла ей потрясающего зверя шиншиллу. Шиншилла была похожа одновременно на хомяка и на серебристого плюшевого медведя, который сидел на шкафу и которого Ритине трогать не позволяли. Зверь спокойно смотрел на Ритиню выпуклыми коричневыми глазами и ритмично шевелил замшевым носом, и только один раз нервно прижал круглые уши, когда Ритиня встала на цыпочки и восторженно поцеловала его в шелковистую головку.
        - Вот зачем, мама, вы купили эту гадость? - хмуро спросила Изабел и поморщилась. Она морщилась всякий раз, когда ей приходилось общаться с бывшей свекровью. - Вам, что, деньги девать некуда? Может, вам пенсию увеличили?
        Бабуля Машаду, толстая неопрятная старуха, окинула Изабел презрительным взглядом.
        - Моя пенсия - не твоего ума дело, - пророкотала она тяжелым басом. - На подарок единственной внучке как-нибудь наскребу.
        Изабел с независимым видом одернула растянутую шерстяную кофту, словно пытаясь спрятать огромный беременный живот. Бабуля Машаду ухмыльнулась.
        - Единственной внучке, - с нажимом повторила она. - Ритиня у меня одна, хоть ты еще десяток ублюдков роди!
        И не обращая больше внимания на взбешенную Изабел, бабуля порылась в кармане цветастого халата и вручила Ритине измятую бумажку в тысячу эшкуду.
        - На, ласточка, купи себе чего-нибудь, - прогудела она умиленно. - Кто ж тебя еще и побалует, как не родная бабушка?
        * * *
        После рождения Тьягу и Диогу Изабел, и без того не слишком добродушная, стала еще раздражительней. Чуть что - сразу хваталась за ремень.
        - Мамочка, не надо, я больше не буду!!! - визжала Ритиня, бегая вокруг обеденного стола.
        - Сейчас вот отлуплю, тогда точно не будешь, - скрежетала Изабел, пытаясь достать юркую дочь металлической пряжкой. - Тварь неблагодарная! Заботишься о вас, заботишься, а вы в душу плюнуть норовите!
        Привычно уворачиваясь от ремня, Ритиня прикидывала, стоит ли попытаться удрать к бабуле Машаду, или Изабел от этого разозлится еще сильнее. Под столом тихо, как мыши, сидели Тьягу и Диогу и завороженно глядели, как мимо них с топотом пробегают ноги в тапках.
        * * *
        Зе Мария, отец Тьягу и Диогу, продал свой дом и переехал жить к Изабел.
        По вечерам после школы Изабел посылала Ритиню в бар "Викторианский уголок" - звать Зе Марию к ужину.
        В "Викторианском уголке" было душно, накурено и пахло кислятиной.
        Зе Мария сидел за лучшим столиком - напротив телевизора, и пил красное вино, которое хозяйка бара Манела подливала ему из огромного пластикового баллона.
        - Дочь моей Белы! - хвастливо говорил За Мария, хлопая Ритиню по спине. - Хорошая девчонка. Люблю ее, как родную!
        - Как такую не любить, - кивала Манела и протягивала Ритине тресковый пирожок или сливочное пирожное.
        Ритиня вежливо благодарила, но не брала. Тресковые пирожки и сливочные пирожные у Манелы тоже пахли кислятиной.
        Когда Изабел увезли в роддом, Зе Мария прямо из "Викторианского уголка" пришел к Ритине в комнату.
        - Хорошая девчонка, - сопел он, тиская Ритиню, только что вышедшую из душа. - Сладкая! Как можно не любить такую сладкую девчонку?!
        Зе Мария пах хуже, чем тресковые пирожки Манелы. Ритиня пиналась и пыталась укусить Зе Марию за руку.
        В дверях, прижавшись друг к другу, стояли Тьягу и Диогу в одинаковых пижамах. Тьягу громко дышал ртом. Под носом у него засохли зеленые сопли. Диогу с хлюпаньем сосал большой палец.
        * * *
        Милу Вашконселуш очень нервничала. Когда она решила усыновить ребенка, она думала, что возьмет себе совсем крошку - годовалую или около того. Она все распланировала: как выберет, как привезет домой, как подаст заявление в Министерство образование и переведется куда-нибудь на Мадейру, куда можно будет приехать сразу с ребенком, и никто не спросит - откуда он у ни разу не беременевшей Милу.
        В мечтах Милу видела себя прогуливающейся по скверу с коляской, в которой сидит хорошенький щекастый мальчишка в красной панамке и, улыбаясь двумя новенькими зубами, трясет погремушку. Милу исправно читала все, что касалось маленьких детей. Она обзавелась книгами по педагогике и возрастной психологии, прошла курсы первой помощи и курсы молодых матерей. Она записалась сразу на несколько интернет-форумов, где обсуждались детские проблемы и даже купила дорогущий светлый ковер, чтобы чтобы ребенку было приятно по нему ползать, и огромную упаковку подгузников - на них была такая скидка, что грех было упускать.
        И вдруг - восьмилетняя девочка. Милу тихонечко вздохнула, прощаясь с мечтой о коляске и погремушке. Конечно, в приюте были и мальчики - хорошенькие щекастые мальчики, годовалые или около того. Но худенькая большеглазая девочка, прижимающая к себе попорченного огнем серебристого плюшевого медведя, напомнила Милу ее саму в детстве.
        - Несчастный ребенок, - сказала Милу директриса приюта, сухонькая монахиня сестра Беатриш. - Круглая сирота. Вся родня погибла.
        - Несчастный случай? - спросила Милу, сглатывая ком в горле.
        Сестра Беатриш покачала головой.
        - В каком-то смысле, - сказала она и скорбно пожевала губами. - Я точно не в курсе, газовый баллон взорвался, что ли. А эти старые дома, знаете… вспыхнул, как спичка. Девочка проснулась и выскочила в окно, а остальные не успели. Может, спали очень крепко. Отчим, я слышала, пил. Знаете, ее мать буквально накануне родила еще одну дочку, вернулась из роддома - и вот такая страшная смерть…
        Милу часто замигала, смаргивая слезы. Сестра Беатриш оглянулась - не слышит ли кто, и, почти прижавшись губами к уху Милу зашептала:
        - Полиция думает, что это поджог. Вроде, двери были как-то так закрыты, чтобы никто выйти не мог. Говорят, бабушка девочки ненавидела невестку и зятя. Ее привезли в полицию, она там стала кричать, возмущаться, устроила жуткий скандал. Такая, знаете… - сестра Беатриш замялась. - тяжелая старуха, властная, шумная. Бывшая торговка рыбой. Кричала, кричала, всех взвинтила, потом вдруг взяла и упала. Ее стали поднимать, а она уже… - сестра Беатриш оторвалась от уха Милу и печально перекрестилась.
        * * *
        Милу тихонько вошла в комнату. Девочка сидела, как она ее и оставила час назад - очень прямо, глядя куда-то в угол и прижав к себе обожженного медведя.
        - Зайчик, - позвала Милу. - Смотри, что я тебе купила!
        Девочка повернулась и уставилась на Милу большими светлокарими глазами.
        - Что вы со мной будете делать? - спросила она.
        Милу поперхнулась.
        - Ну… - промямлила она, - для начала я бы хотела с тобой познакомиться поближе…
        Девочка продолжала смотреть, не мигая, и даже, как будто, не дыша.
        - А потом, наверное, усыновлю, - закончила Милу.
        Девочка нахмурилась. Она явно не знала слова "усыновить".
        - Ну… Ты будешь у меня жить… Я буду тебе все покупать… Мы будем с тобой везде ходить…
        Девочка еле заметно улыбнулась и вроде даже слегка обмякла на стуле.
        - Я буду о тебе заботиться, - продолжила обрадованная Милу. - И любить, конечно. Любить, как родную дочь.
        Девочка наклонилась, и ее вырвало прямо на светлый дорогущий ковер.
        Жоаниня
        - А вот фартуры! {{ fartura - португальское «ярмарочное» лакомство - огромное колесо из жареного в масле теста, которое режут на кусочки и посыпают корицей и ванилью;
        }} Фартуры! Кому фартуры?! Горячие фартуры, шурры, {{ churro -
«огурцы» из такого же жареного в масле теста. при помощи специальной палочки в них проделывают дырочку, которую заполняют шоколадом или вареньем;
        }} вафли!!! Кому фартуры?! Детка, - дородная торговка в грязном переднике перегибается через прилавок ярмарочного вагончика и манит Жоаниню пальцем, - тебе фартуру, шурру или вафлю?
        Жоаниня оглядывается в поисках бабушки и обнаруживает ее у палатки с глиняной посудой. Дона Филомена, прямая и торжественная, как восклицательный знак, задумчиво крутит в руках расписную мисочку с надписью "Caldo verde". {{ caldo verde - португальский суп из вареной картошки, вареного лука и некоей травки, которая так и называется "caldo verde";
        }}
        Жоаниня снова поворачивается к киоску с фартурами.
        - А… - нерешительно спрашивает она, - сколько…сколько стоит шурра? С шоколадом?
        - Пятьдесят эшкудо.
        Жоаниня засовывает руку в кармашек розового платья. Она уже купила себе свистульку в виде петушка, блюдечко с красивой надписью «Жоаниня» и специальной петелькой, чтобы вешать его на гвоздик, белую меховую овечку и зонтик для куклы Клементины, и от полученной с утра от Лурдеш прекрасной двухтысячной купюры осталось одно воспоминание.
        - Один и один - будет два, - бормочет Жоаниня, двигая монетки по ладошке, - два и пять - семь, семь и десять и десять… Семь и десять и десять, это будет…
        - Двадцать семь, - вмешивается торговка, ловко подхватывая колесо фартуры двумя деревянными лопатками и перенося его со огромной сковороды на поднос. - Посмотри, зайчик, в другом кармане. Наберешь еще столько же, и будет шурра.
        - Эй, Ванесса! - внезапно вопит она. - Давай, доченька, скорее корицу и ваниль!!!
        Щекастая девочка, на вид немного постарше Жоанини, в таком же, как у матери грязном переднике, встает на цыпочки и с важным видом посыпает фартуру корицей и ванильным сахаром из круглых коробочек с дырками.
        Жоаниня послушно сует руку в другой карман, но находит только запасную пуговицу от платья и леденец от кашля.
        Девочка в переднике отставляет коробочки с корицей и ванилью, берет с прилавка шурру с шоколадом и откусывает половину. Горячий шоколад течет у нее по пальцам, и девочка слизывает его острым красным языком, высокомерно поглядывая на Жоаниню.
        Жоаниня подходит вплотную к прилавку.
        - Полшурры без ничего, - твердо говорит она, стараясь не смотреть на девочку, и протягивает торговке свои монетки. - Сдачи не надо.
        Торговка оглушительно хохочет.
        - Полшурры без ничего!!! - повторяет она. - Сдачи не надо!!! Посмотрите только на нее! Маленькая, а деловая! Полшурры без ничего!!!
        Жоаниня резко разворачивается и со всех ног бросается к бабушке. В спину ей несется басовитый хохот торговки и тоненький с привизгом смех щекастой девочки.
        * * *
        - А фартуры вы с бабушкой ели? - спрашивает Лурдеш, приколачивая гвоздик к двери Жоанининой комнаты. - Давай сюда твое блюдечко!
        Жоаниня прячет блюдечко за спину.
        - Я сама хочу повесить!
        - Конечно, сама. Оп-па! - Лурдеш подхватывает дочь на руки и поднимает повыше. Сосредоточенно сопя, Жоаниня цепляет блюдечко на гвоздик.
        - Красиво? - с сомнением спрашивает она.
        - Очень! - Лурдеш слегка подкидывает Жоаниню, но тут же делает комично-несчастное лицо и поспешно ставит девочку на пол. - Ой-ой-ой, какая ты стала тяжеленная! Признавайся, сколько фартур вы с бабушкой слопали? Тридцать? Сто?
        Жоаниня воинственно вздергивает подбородок.
        - Я не ем дурацкие фартуры!
        - Это почему? - удивляется Лурдеш, слегка поправляя криво висящее блюдечко.
        - Они вредные, - гордо говорит Жоаниня. - Бабушка говорит, что в них эти…жиры… от них люди становятся толстыми и умирают от сердца. И от этого…который у тебя. Бабушка говорит, что ты, когда была маленькая, ела много фартур, поэтому теперь…мама? Мама, это мое блю…МААААААААААМААААААААА!!!!
        "Ничего, - зло думает Лурдеш, промывая холодной водой неглубокие порезы. - Ничего, дорогая мамочка, я еще с тобой побеседую. Если ты думаешь, что сможешь испортить детство Жоанине точно так же, как ты испортила его мне…" - не закончив мысль, Лурдеш выключает воду, промокает руку салфеткой и заклеивает самый большой порез пластырем.
        - Жоаниня! - зовет она. - Обувайся, солнышко, идем покупать тебе новое блюдечко, еще красивее! И шурр съедим. С шоколадом и ванилью!
        Зареванная Жоаниня с недовольным видом застегивает белые сандалии.
        - Сама ешь свои дурацкие шурры, - упрямо бормочет она себе под нос.
        * * *
        - Ну, Жоана, ну, прекрати же ты нервничать! - утомленно говорит Лурдеш. - Во-первых, сейчас ты все равно уже ничего не исправишь. А, во-вторых, даже если у тебя средний балл будет семнадцать, а не восемнадцать, ты всегда можешь поступить на сестринское дело, {{ в отличие от России, португальские медсестры заканчивают высшее, а не среднее учебное заведение. сестринское дело считается почти таким же престижным, как и собственно медицина, и поступить на сестринское дело довольно сложно. хотя, конечно, не так сложно, как на медицину.
        }} там принимают с шестнадцатью, я узнавала.
        Жоаниня не отвечает. Она сидит на диване и нервно грызет ноготь большого пальца.
        - И вынь палец изо рта. Ты уже до мяса догрызлась! - командует Лурдеш. - Жоана! Кому я сказала!
        Жоаниня нехотя опускает руку и тут же начинает покусывать нижнюю губу.
        - Не хочу я на сестринское дело, - наконец говорит она. - Я хочу на медицину. В Коимбре после третьего курса можно специализироваться по диетологии.
        - Диетология, диетология, опять диетология, - ворчит Лурдеш. - Ты уверена, что это ты хочешь, а не бабушка?
        Жоаниня непределенно пожимает плечами.
        - Я ничего не имею против диетологии, - уклончиво говорит она. - А бабушка сказала, что оплатит мне весь курс.
        - Ну, как знаешь, - говорит Лурдеш, с трудом выбираясь из кресла. - В любом случае, не психуй и не грызи ногти. Не поступишь сейчас, поступишь через год.
        Лурдеш выходит из комнаты, шаркая по полу огромными разношенными тапками и тяжело опираясь на палку. Жоаниня с острой жалостью смотрит ей вслед и снова вцепляется зубами в ноготь большого пальца.
        * * *
        - Жоана, ты уверена, что хочешь закрыть бабушкин счет? - сеньор Нуну Лопеш с неодобрением качает головой. - Ты хорошо подумала?
        Жоаниня молча кивает.
        - Может, все таки, не станешь торопиться? Представь, что через год-два тебе захочется вернуться в университет и закончить курс. Знаешь, как тебе тогда пригодятся эти деньги? - сеньор Лопеш чувствует, что Жоаниню не переубедить, но с утра в банк заходила дона Лурдеш и попросила сеньора Лопеша побеседовать с Жоаниней. "Вы же старый друг, - сказала она, сморкаясь в бумажный платок. - Может, она хоть вас послушает?"
        "Черт знаешь что, мало мне своих забот, - думает сеньор Лопеш, раздраженно постукивая по зубам ручкой с золотым пером. - Подумаешь, девчонка университет бросила на четвертом курсе. Все они сейчас бросают, никто не хочет учиться. А что счет обнуляет…забеременела, поди, поедет в Испанию аборт делать…"
        - Ну, ладно, Жоана, - говорит сеньор Нуну Лопеш строгим голосом. - Я в твои дела вмешиваться не желаю. Ты - девочка взрослая, и… - сеньор Лопеш коротко хмыкает - привитая, сама должна знать, что делаешь.
        Жоаниня снова кивает, встает со стула, улыбается сеньору Лопешу и выходит из кабинета.
        "Наглая девица, - недовольно думает сеньор Лопеш, - сидела тут полчаса, и ни разу не открыла рта. Могла бы хотя бы попрощаться по-человечески…"
        * * *
        Жоаниня паркует новенький фургон на тротуаре у перекрестка. В шесть утра здесь пусто, как будто город еще не проснулся. Жоаниня поднимает боковую стенку, и фургон превращается в киоск. На видном месте висит лицензия в рамочке. Рядом с ней - обязательная жалобная книга, еще ни разу не разу не раскрытая, в целлофановой упаковке.
        Жоаниня подключает генератор, снимает чехол с электроплитки, и наливает масло в огромную черную сковороду.
        - А вот фартуры, кому фартуры! Горячие фартуры, шурры, вафли! - тихонько мурлычет она себе под нос, надевает накрахмаленный белый передник и начинает замешивать тесто.
        "В первую очередь я наделаю шурр, - думает Жоаниня. - Начиню шоколадом и съем". Она представляет себе, как горячий шоколад щекотно поползет у нее по пальцам, и невольно облизывается.
        Половинки
        - А все потому, что ты выбирать не умеешь, - сказала Инеш. - Если бы я так выбирала… - она поискала по карманам, выложила на столик несколько двадцатисентимовых монет и принялась складывать их в столбик. - Если бы я так выбирала, я бы… - столбик покачнулся и распался, и Инеш упала грудью на столик, пытаясь не дать монеткам раскатиться в разные стороны.
        Изилда прихлопнула ладонью убегающую монетку и поболтала палочкой корицы в остывающем кофе.
        - Не хватит тебе, - сказала она, пододвигая монетку к Инеш. - У тебя тут нет нет двух с половиной евро.
        - Думаешь? - Инеш покопалась в сумочке и вытащила еще горсть двадцатисентимовиков. - Мне Паулу вчера десять евро разменял. Хожу теперь, бренчу… Дона Фатима!!! - внезапо заорала она. Изилда вздрогнула и пролила на стол немного кофе. - Дайте мне пачку
«Португальских» голубых и зажигалку!
        - Ну, что ты так кричишь? - пробормотала Изилда, промокая салфеткой коричневую лужицу. - Хоть бы предупреждала заранее, что ли…
        - Зачем? - удивленно спросила Инеш, похлопала себя по карманам, и тут же завопила снова. - ДОНА ФАТИМА!!! Не надо зажигалку! Я уже свою нашла!
        Изилда страдальчески поморщилась и сломала палочку корицы пополам. Иногда подруга отчаянно ее утомляла.
        * * *
        - Я вообще не понимаю, как ты можешь с ней жить, - недовольно сказала дона Консейсау, откупоривая пузырек темного стекла. По кухне пополз резкий запах каких-то трав. - Она - холодная, эгоистичная, самовлюбленная сука, а ты…
        - Я не живу, - буркнул Жоау, с треском разворачивая фантик. - А Габриэла - не сука, - добавил он и быстро сунул конфету в рот.
        - Сука, - непреклонно возразила дона Консейсау. - Раз!
        Жоау нервно дернулся и проглотил конфету целиком.
        - Ты чего? - спросил он, поднимая глаза на сестру.
        - Лекарство, - лаконично ответила дона Консейсау, наклонив пузырек над маленьким стаканчиком. - Два, три, четыре, пять…
        - Габриэла - не сука, - сказал Жоау и потянулся за следующей конфетой.
        - Восемь! - угрожающе сказала дона Консейсау. - Девять, десять, одиннадцать…
        - Она просто несчастный больной человек. Где ты берешь эти, с коньяком? Очень вкусные, мне такие ни разу не попадались.
        - ПЯТНАДЦАТЬ! - крикнула дона Консейсау и торжествующе взмахнула пузырьком.
        * * *
        - Не нужны тебе мальчишки, - убежденно сказала Инеш. - Тебе нужен мужчина. Взрослый, образованный, с деньгами. Которого ты будешь уважать. Понимаешь? У-ва-жать! А не использовать в постели и не гонять по хозяйству, как прислугу.
        Изилда покивала головой и заказала себе еще кофе.
        - Только дайте мне, пожалуйста, ложечку, а не корицу, - попросила она.
        - Ты меня не слушаешь, - укоризненно сказала Инеш. - Я вообще не понимаю, для чего ты тогда просишь совета, если ты меня не слушаешь?!
        * * *
        - Хорошо, хорошо, - сказал Жоау. - Габриэла - холодная, эгоистичная, самовлюбленная сука, а я - тряпка без капли самолюбия и позволяю садиться мне на шею, погонять и пришпоривать. Вот такой у тебя неудачный брат.
        Дона Консейсау заплакала.
        - Конечно, - сказала она сквозь слезы. - Это я виновата. Я была слишком авторитарной сестрой, и от этого у тебя все проблемы…
        * * *
        - Я знаю, кто тебе подойдет, - сказала Инеш, застегивая куртку.
        Изилда вопросительно глянула на нее. Инеш сделала таинственное лицо.
        - Погоди, сама увидишь, - мурлыкнула она, подставляя прохладную щеку для прощального поцелуя.
        * * *
        - Образованная? - строго спросила дона Консейсау и поправила очки.
        - Очень, - горячо ответила Инеш. - Знает семь языков, пишет докторскую по филологии…
        - Курит?
        Инеш замялась, и дона Консейсау махнула рукой.
        - Что творится с молодыми женщинами? - осуждающе сказала она. - Курят, пьют…
        - Изилда не пьет! - обиженно сказала Инеш.
        Дона Консейсау еще раз поправила очки и криво улыбнулась.
        - Ну, хорошо, хорошо… приглашайте ее на наш рождественский обед, а там будет видно. Может, и впрямь что-то получится…
        * * *
        Изилда с тоской посмотрела на поднос. На нем уже стояла чашка, кофейник, вареное яйцо на фаянсовой подставочке, блюдце с двумя кусками подсушенного хлеба, вазочка с джемом, нож, масло… и все-таки чего-то не хватало.
        Изилда зажмурилась и попыталась вспомнить, как выглядели завтраки, которые приносил ей в постель ее предыдущий мальчик. Вроде, все было на месте…
        За спиной что-то зашипело.
        Молоко! - вскрикнула Изилда, резко поворачиваясь к плите - как раз в ту секунду, когда белая пена хлынула через край кастрюльки.
        * * *
        Жоау поерзал, устраиваясь поудобнее.
        Как Габриэле мог нравиться этот дурацкий ритуал? - мрачно подумал он. - Каждый день завтракать в постели. Это же с ума сойти!
        Жоау чувствовал себя очень глупо и от этого страшно злился.
        * * *
        - Ну, как? - спросила Изилда, усаживаясь в ногах у Жоау.
        - Переварено, - буркнул Жоау, ковырнув вареное яйцо. - И кофе остыл. И тосты.
        Изилда с шипением втянула воздух сквозь намертво сжатые зубы.
        - И салфетки ты не положила! - проговорил Жоау, раздражаясь. - Какого черта ты берешься делать завтрак, если не умеешь?!
        Очень медленно, почти плавно, Изилда встала с кровати, взяла поднос, подошла к окну и вышвырнула поднос на улицу.
        - Еще раз, - проговорила она скрежетнувшим от ненависти голосом, - еще раз ты позволишь себе разговаривать со мной таким тоном, и следующий поднос я сломаю о твою голову. Умеешь готовить и сервировать завтраки? Отлично. С завтрашнего дня это делаешь ты. А я буду сидеть в постели и критиковать.
        Жоау издал странный звук - не то икнул, не то громко сглотнул, потом вдруг покраснел, кулем вывалился из кровати, подполз к ошеломленной Изилде и обнял ее колени.
        - Я буду, - прошептал он. - Я буду делать завтраки. Все, что прикажешь.
        Изилда улыбнулась и потрепала Жоау по голове.
        - Конечно, - мягко сказала она. - Конечно, прикажу.
        Мне снилось, что мы поженились
        Мне снилось, что мы поженились и теперь живем вместе.
        Мне снилось, что я проснулась и поняла - ну, вот, мы поженились.
        Мне снилось, что я встала и пошла через комнату, старательно наступая на солнечные пятна, разбросанные по начищенному паркету.
        Я шла и удивлялась - откуда в твоем доме паркет? И кто его так здорово чистит?
        Мне снилось, что я выглянула в коридор, а там было сумрачно и прохладно, и я осторожно трогала пол босой ногой, как трогают воду, не решаясь в нее нырнуть.
        Мне снилось, что я, наконец, решилась, набрала воздуха в грудь и побежала по коридору в гостиную, где ты пил кофе. Я знаю, что ты пил там кофе, я слышала, как стукнула чашечка об стол.
        Мне снилось, что я вбежала к тебе, переводя дух, а ты лежал на диване и улыбался. А с пола точно такой же улыбкой мне улыбались собака и кошка. Кошка была твоя, я даже во сне не мыслила тебя без кошки. А собака - моя, черно-белый бордер-колли с глазами цвета жидкого меда, я всегда о такой мечтала.
        Мне снилось, что ты старше, чем тогда, когда мы виделись в последний раз. Но я подумала - конечно, пять лет прошло, а ты уже не мальчик, ты и тогда уже не был мальчиком…
        Мне снилось, что ты подвинулся на диване и сказал: «Падай сюда», и я послушно упала, думая, что теперь я, наверное, смогу и спать с тобой в одной постели, и ты не будешь больше говорить, что не хочешь меня будить своим храпом.
        Мне снилось, что ты первый сказал: «А помнишь?», и я напряглась, не зная, о чем ты заговоришь, а ты сказал что-то совсем невинное: «А помнишь, я носил непромокаемую шляпу, и ты называла меня шампиньоном?», и я с облегчением засмеялась. Я боялась, что ты скажешь: «А помнишь, как ты исподтишка признавалась мне в любви?», потому что я помнила, и мне было стыдно за то, что каждый день, когда ты не видел, я гвоздиком выцарапывала на столе под клавиатурой «я люблю тебя», а сказать не решалась, боялась, что ты ответишь: «а я тебя нет, извини», и тогда мне придется уходить, потому что я не захочу, не смогу находиться рядом с тем, кто уже сказал, что не любит, а мне так хотелось думать, что у меня есть надежда.
        Мне снилось, что я вспоминала, как мы оба не решались заговорить о серьезном, и когда серьезное подходило слишком близко, ты начинал шутить невпопад, а я громко и вымученно смеялась. Мы заклинали серьезное, и серьезное, напуганное нашим камланьем, отступало. Мы были хорошими шаманами - ты и я. Только ты потом мрачнел и замыкался, а я с остервенением царапала гвоздиком, сдвинув клавиатуру, «я люблю тебя, я люблю тебя», и каждый день эта надпись становилась глубже и глубже.
        Мне снилось, что мы поженились, и я, лежа на диване рядом с тобой, искала торжествующим взглядом фотографию твоей бывшей жены. Я хотела показать язык ее острому носу, жесткому взгляду и тонким губам, сжатым в красную ниточку. Я хотела сплясать для нее раздражающий варварский танец с криками и неприличными жестами, но фотографии не было, и стена была белая-белая, даже дырочки от гвоздя не осталось.
        Мне снилось, что в дверь позвонила Кристина со второго этажа, а мы ее не пустили, потому что мы поженились, и ты сказал, что нам никто не нужен, а я подумала: «Как странно. Впервые в жизни мне хочется пустить Кристину».
        Мне снилось, что ты обнял меня и заглянул мне в глаза. А я отвела взгляд, и увернулась от поцелуя.
        Мне снилось, что мы поженились, и ты, наконец, любишь меня и хочешь сделать меня счастливой. А я все так же остро несчастна.
        Мне снилось, что мы поженились, и что я тебя больше не люблю.
        Ольга Морозова
        И зайчиха
        Кот и плюшевая зайчиха
        Он же вот, понимаешь, он же так это делает, что просто смотришь и думаешь: боже мой. Ага, так вот прямо и думаешь. Потому что он делает такое лицо, господи, да, ну что ты меня поправляешь, морду, ну, делает же - значит, лицо. Он говорит без слов: гады, сволочи, муки мои неземные, движения души моей в профанацию превращать, что же вы мне подсунули, а. А потом, убедившись, что ты смотришь, оборачивается к ней и оглядывает ее всю, с деланным равнодушием, мол, ну-ну, и вот с этой, да? И к тебе снова: видишь, на какие жертвы идти приходится, видишь, как мучаюсь, как же ты можешь - с ней же мне предлагается жить долго и счастливо, любить ее нежно и страстно, а она же некрасивая, немилая, неграциозная, неинтересная, не-жи-ва-я, понимаешь ты или нет? А потом он вздыхает, мол, чего уж, ладно, а вдруг, ну не могу же я больше так, издает возглас, исполненный страданий, прижимает ее к полу и начинает процесс. Она легкая, поэтому они делают два-три круга по комнате, медленно, в полном молчании. Он сначала с отвращением как-то, а потом ничего, нежно, увлеченно - вроде так и надо. А потом все заканчивается. Он
отупело слезает с нее, облизывается машинально и падает на бок. И лежит так минут пятнадцать, в полном обалдении. Потом уходит спать. А потом все начинается снова: мучения, вопли, взгляды вокруг, полные укора, интерес (а вдруг?), чувства, секс, обалдение, сон, пустота…
        Вам это ничего не напоминает, нет?
        Вот и мне нет, вот и мне.
        Я знаю, как это будет
        «Угу», - скажет она и вопьется теплыми губами в рыжий кончик и станет втягивать его в рот, помогая себе зубами.
        Я скажу ей громким шепотом: «Знаешь, ты такая красивая».
        «Ага», - будет она жевать, хрустеть, перемалывать морковку белыми ровными резцами.
        А я буду говорить: «Ты - самая лучшая, и ближе тебя никого для меня нет на свете».
        «М-м-м», - невнятно пробормочет она, ловя падающую ботву, дожевывая последний кусочек.
        А я стану рассказывать ей торопливо: «Я знаю, как это будет. Мы будем жить с тобой в чудном доме, в лесу, у озера, любоваться утром свежей листвой и пронзительно-желтым солнцем, а вечером станем купаться и слушать ветер».
        «Мням», - доест она и ботву тоже и сыто погладит себя по брюшку.
        И я скажу, но спокойно, чтобы она ничего не заметила: «Ты не думай, я буду хорошим зайцем, я буду любить тебя, зарабатывать буду деньги, покупать тебе серьги и морковь, какую захочешь».
        А она ничего не скажет, только улыбнется и прислонится ко мне белым пушистым боком.
        Или, может, я буду говорить, что брошу ее завтра же, что никогда не любил, что изменял ей двадцать четыре раза. Я придумаю, что сказать. Только буду держать ее лапы в своих, чтобы она не вырвалась, чтобы тихо, чтобы думала только об этом, но никуда, никуда не могла уйти.
        Я прижму ее к земле, моя тень скроет ее от желтого июльского поля, мои лапы станут гладить ее по ушам, и я буду говорить - что угодно, чтобы только не слышала она, как идут по следу собаки, как трубят охотники, как плачет ветер.
        И когда подойдет откуда-то с запада, раздвигая сухую траву костылем, белая выжженная Смерть, она так ничего и не поймет. Я знаю, как это будет.
        На крыше
        - Послушай… - он сел, привалился к печной трубе и медленно расправил лапой левое ухо. - За что?..
        - Ну-у-у, - протянул Трубочист и задумчиво почесал спину ершиком, - Наверное, не за глупые вопросы.
        - Нет, правда! - он вскочил и, заложив лапы за спину, стал ходить по крыше. - Я действительно не понимаю. За что они так?.. Зачем я им нужен?
        - Наверное… ты им нравишься, - невнятно проговорил Трубочист, экстатически водя ершиком по спине. - На вкус и цвет…
        - Что? Что им нравится? Неужели эти белые уши? - оскальзываясь на ледяной крыше, он шагнул к Трубочисту и рванул себя за бледные меховые тряпочки, которые развернулись к солнцу и сразу же начали просвечивать розовым. - Эти… недоруки?
        - Эй, прекрати! - Трубочист брезгливо отпихнул белые мягкие лапы и поудобнее уселся на трубе. - Если ты сегодня себе не нравишься, так и скажи. И нечего приплетать сюда людей.
        - Тебе хорошо, - вздохнул Заяц и с ненавистью уставился на собственное отражение в ледяной лужице. - Ты себя любишь. Всегда. Я так не могу.
        Он пнул свое отражение и начал рывками стаскивать с шеи розовый бант.
        - А почему бы и нет? В конце концов, я мужчина в самом расцвете сил. - Трубочист улыбнулся и стал медленно переодевать твердые, блестящие раздвоенные носки: с правой ноги на левую, с левой - на правую.
        Заяц всхлипывал, уткнувшись в надорванный розовый бант. Над крышами медленно вставало солнце.
        * * *
        - Ты не знаешь, это пройдет? - медленно спросил Заяц, разглядывая лапы. Бинты грязноватой кучкой лежали рядом.
        - Должно… А где ты, собственно, умудрился? - Трубочист подошел поближе, бесцеремонно ухватил Зайца за лапу и повернул к свету. - Не морковку же ты чистил, в самом деле?
        - Да нет… Я как-то даже и не помню. Сон плохой приснился. Просыпаюсь - а оно вот…
        - Рассказывай.
        - И с каких пор ты интересуешься моими снами? - Заяц попытался улыбнуться. Лапы у него мелко дрожали.
        - С тех самых, - строго глянул на него Трубочист, усаживаясь поудобнее и доставая из кармана трубку.
        - Ну, мне приснились люди, которые чего-то от меня хотели, а мне их было очень жалко… А потом они куда-то меня отволокли и привязали к столбу… Но привязали плохо, и я упал. Тогда они взяли длинные гвозди… О господи…
        - А потом ты проснулся, а у тебя на дырки вот эти и кровь идет?
        - Ну да… Я как-то даже и не думал…
        - Вот и не начинай. Я думаю, что все гораздо проще.
        - Да?.. И ты знаешь, что с этим делать?..
        - Для начала скажи мне, когда ты последний раз был у психотерапевта?..
        - Ну, я… в общем, завтра к нему собирался…
        - Вот и иди.
        - Думаешь, поможет?..
        - Конечно. Это еще ничего… У моей бабушки год назад вообще истерическая дуга случилась. А ее, говорят, сейчас уже и не встретишь - не та пошла истерия, не та… Впрочем, бабушка еще и не то способна изобразить, чтобы я носки переодел. А тут - стигматы. Тоже мне… Психосоматика чистой воды. Так что расслабься. Можешь сфотографироваться, пока не исчезли. А то, может, оставим как есть? В журнал пошлем - «Паранормальные явления», бабушка очень любит. Будешь у нас сенсацией. Только про меня не забудь, когда знаменитым станешь. Ну, молчу, молчу…
        Шквар
        О ком поете, птицы?
        О не рожденных сюжетах.
        По ком плачете, девы?
        По не рожденным сюжетам.
        Над кем смеетесь, люди?
        Над тобой, Творец.
        Чесались бока. Отчетливо, как во сне. Хотелось чихать. Шквар высунул голову из гнезда и осмотрелся, досадливо щурясь от дневного света. Кошку он заметил не сразу. Она сидела под деревом и, не мигая, смотрела ему в глаза. «Интересно, долго она так сидеть будет?» - подумал Шквар. «Да хоть до вечера», - подумала кошка. «Хорошо, что ей не пришло в голову залезть на дерево». - «А это идея. Залезть на дерево и съесть его тепленьким и мяконьким со сна».
        Надо что-то делать. Что-то. Теперь чесалась еще и спина. Он знал, что еще маленький и не сможет сбежать от кошки. Можно, конечно, попробовать забраться на самые тонкие ветки, которые не выдержат ее веса. Только он не успеет. Кошка лениво зевнула, вытянула лапу и впилась когтями в кору дерева. «Все, началось». Он судорожно вздохнул и начал озираться. Что тут было? Ветки, сухая кора, перья, какой-то мусор, крошки - ничего, что может ее остановить.
        Кошка прыгнула и медленно, помахивая хвостом, начала забираться по стволу. Шквар затих и смотрел, как играет солнце на темной блестящей шерсти. Ворсинки топорщились, местами шерсть свалялась, и сбоку даже болтался репей. Он уже ни о чем не думал и только придвинулся ближе, заглядывая ей в глаза. Вот уже видны желто-зеленые эллипсы, в которых как будто плавают и не тонут искры-соринки. И черный увеличивающийся зрачок. Ну, хоть кто-нибудь! Почему так тихо? Почему никто не поможет?
        Она была уже близко, он слышал шорох когтей и звук осыпающейся вниз коры. Вокруг удушливо пахло летом - солнцем, травой и цветами. Пахло и чужим, терпким теплом. В последнее мгновение Шквар вдруг совсем перестал бояться. Он выскочил на край гнезда, да так неожиданно, что кошка отпрянула, чуть не свалившись с дерева. Шквар заорал на нее: «Дура!» - качнулся и сорвался вниз, царапнув когтями по сухой коре. Его крутануло в воздухе, мимо со свистом летели ветки, крылья сами распахнулись - и вот он уже не падает, он летит! Мимо буро-зеленых дубовых листьев, мимо берез с легким и растворенным в нежной и веселой зелени запахом… Мимо родного дерева с кошкой, которая спрыгнула на землю и чесала лапой за ухом, раздумывая, что же ей теперь делать. «Эй! - крикнул он. - Я здесь. Я умею летать. Смотри!» Кошка задумчиво провожала его взглядом, поворачивая голову. Шквар радостно летал по кругу, и казалось, что у кошки затекла шея, и это такая специальная гимнастика.
        Окно
        Шквар откровенно мерз. Потому что перья перьями, но ветер-то холодный. Свернулся в глубине гнезда, съежившись до маленького пушистого комочка. Темнело. Слипались глаза. Постепенно вокруг остался лишь шорох веток. «Надо что-то делать», - сонно подумал Шквар. Где-то в глубине листьев зажегся огонек. «Интересно, что там?» Огонек не гас.
«Может, посмотреть?» Шквар пошевелил крыльями, придвинулся поближе и стал приглядываться. Желтая точка не менялась. «Хм, если бы там было два огонька, это были бы чьи-то глаза. Только они бы мигали…» Шквар решил слетать.
        Уже привычно валясь с края гнезда и на лету расправляя крылья, он подумал, как все-таки интересно получается - нужно обязательно упасть, чтобы полететь. Нет, конечно, можно разбежаться и оттолкнуться, но это сложнее и не из гнезда…
        Через пару минут огонек превратился в освещенное окно. Шквар осторожно опустился на подоконник. За стеклом было ярко. Совсем близко сидела молодая женщина с сосредоточенным лицом. По комнате ходил высокий мужчина. Они о чем-то говорили, слов не было слышно. Кажется, они ссорились. Вдруг мужчина развернулся, сказал что-то коротко и ушел из комнаты. Хлопнула дверь, мужчина вышел из домика и ушел не оглядываясь. Шквар почесал клюв и повернулся обратно к стеклу. Женщина так и сидела с напряженным лицом.
        Через пару секунд она вытерла глаза, вздохнула, встала со стула и шагнула к окну. Она смотрела прямо в глаза Шквару, но явно не видела его. Он замер. Постояв так какое-то время, женщина слабо улыбнулась, потянулась, раскинув руки, повернулась и вышла, погасив свет.
        Назад лететь было сложнее - больше не было ориентира. Но Шквар долетел, плюхнулся в гнездо и сразу заснул. В эту ночь ему ничего не снилось.
        Лев
        - Я тебя разбудила?
        - Да нет, наверное…
        Он поднялся, отряхиваясь. Ну вот, не дали поспать… Эх. Небо потемнело, пока он валялся, закрыв глаза и приманивая дрему. Во рту чувствовался сладкий привкус дневного сна.
        - Что скажешь, Львица?
        - Я подумала. Я не люблю тебя.
        - Почему?
        Как глупо. Не спрашивают о таком, как будто вымаливаешь, просишь, призываешь к ответу и делаешься жалким.
        - Лёвушка… Ты какой-то… не знаю. Иногда мне кажется, что ты такой же, как я… И что ты сильный, большой… Что ты больше меня. А потом - что ты маленький и жалкий… И… я не понимаю…
        Лев отвернулся. Ему стало совсем неловко, захотелось перебить ее, попросить замолчать.
        - Я понял.
        - Ты ничего не хочешь сказать? Ты сам-то себя понимаешь?
        - Не знаю.
        - Может быть, я еще пожалею об этом. Но я не вернусь, слышишь? А ты… Ты захочешь меня вернуть, а, Лев?
        - Я не знаю. Я уже ничего не знаю…
        - Прости. Я наговорила тебе глупостей. Все женщины говорят глупости в таких случаях, да? Молчишь… Что ж, мне пора.
        - Прощай.
        - До свиданья…
        Когда она ушла, огромный Муравьиный Лев встряхнулся, отошел в сторону и улегся под куст досыпать. По крайней мере, этого удовольствие у мутанта еще осталось…
        Лягушка
        Сжег шкуру-то мою зеленую… Неужто думал - останусь? Нет, без нее жизни мне не будет, радости, как раздетая я среди них… Не стать мне человеком, да и на болота вернуться уже не можно - как посмотрят? Дура, скажут, в тину - да в сарафане расшитом. Как есть дура. Нет мне покоя, нет места, куда зарыться, укрыться с головой, как раньше - под кувшинку да в сон. Зачем, говоришь, живу? Под красотой прятаться - вот и весь смысл. Для тебя - коса моя до пояса, глаза карие, уста сахарные, а для себя - вода зеленая, водоросль влажная, листья нимфеи в капельках вечерней росы и туман. Помню, солнце встает, птицы просыпаются, цветы болотные пахнут как-то особенно, и сладко становится где-то в груди, томно, и хочется кричать от радости, ввысь глядя сквозь травинки зеленые.
        Не будет этого. Аисты-аисты, вы же едите лягушек, а людям детей приносите. А я не то и не другое, что же вы мне скажете, как посмотрите? Куда же вы? Не видите… Пойду за вами. Если вы на болото - взгляну в последний раз на воду родную, а потом совсем уж в последний - на берег из-под воды. Если вы в теплые края - я с вами пойду, ноги собью, не жалко мне, дойду уж как-нибудь, буду жить в тепле да не в обиде. Подождите, аисты…
        Улетели.
        Гештальт
        Доктор, я болен. Мое самочувствие ухудшается с каждым днем, мои листья желтеют и опадают. Доктор, я все больше ощущаю оторванность корней. К тому же мне не нравится эта бедная почва. Мои стебли гнутся, почки набухли и непрерывно ноют, наблюдаются застойные явления в цветоложе. Я бледнею, доктор. У меня задержка цветения. Помогите мне, доктор. Может быть, мне нужна подкормка? Опрыскивание? Усиленный полив? Хорошая освещенность? Может, меня следует пересадить?
        Молчите, доктор. Я понял. Мне нужен новый, хороший хозяин.
        Разговор
        - Ты чего тут разлегся, кусок?
        - Я?! Это ты тут разлегся!
        - Да ты… Да я…
        - Ну? Что??
        - Да ты вообще непонятно на что похож, кусок коричневой субстанции неясного происхождения!
        - А сам-то, продукт производства непонятно чего в непонятно что?
        - Ха… Хм… Ну, один - ноль.
        - Да ладно, ты тоже ничего…
        - Я? Знаешь, мне кажется иногда, что я действительно… так… кусок и ничего больше.
        - Да ты что? Нормальный… Говорю тебе, нормальный ты вполне!
        - Чего я стою… Никому не нужный… Ты прав… Я - тупиковая ветвь эволюции…
        - Прекрати немедленно! Ишь, разводит тут… Склифосовский… Ты посмотри, я вот что - никуда не гожусь?
        - Ты - годишься…
        - Так ведь мы с тобой похожи! Один в один! Ну, чуть силуэт отличается, а так…
        - Вот я и говорю - мы с тобой просто куски…
        - Эй… Ну, кончай тут…
        - Молчу. Уйти не могу, но молчу…
        Так и лежали на столе два куска шоколада. Молча.
        Каждый предавался рефлексии.
        Ангел и совенок
        Темнело. Ладонь рассеяно отодвинула ветку. Серые крылья волочились за спиной - на сером не видно грязи и света. Ангел равновесия возвращался. Домой? У него нет дома. Просто возвращался. Вот и думал… Что может дать людям тот, у кого и дома-то нет?.. Есть другое, выше, сильнее, то, что не назовешь словами… Есть сила. Да, сила… А дома - нет. А значит, сила исчерпаема, ведь восстановить-то ее негде… Что может дать такой ангел людям? Что, кроме болезненной ноши, которая возникает где-то в области сердца и толкает на великие свершения?..
        Что-то прошуршало в ветвях, и к ногам свалился комочек непонятного цвета. Ангел нагнулся и взял в руки… совенка. Под пыльными серыми перышками билось сердце. Совенок дышал… Жив.
        Ангел шел, раздвигая правой рукой ветки. В левой, на ладони, лежал совенок. Дышал. Скоро в темноте появилось пятно еще более темное, чем воздух. Пещера. Ангел зашел внутрь и, убедившись в том, что там пусто и он никого не потревожит, сел у входа на ворох лапника. Он запахнулся в плащ цвета пыли, обнял совенка ладонями и дохнул на него. Так ангел и просидел до рассвета, вдыхая жизнь в маленький комочек…
        …Ангел почувствовал шевеление на груди и открыл глаза. Светило солнце, в пещере пахло теплом. Цепляясь коготками, на нем устраивался совенок. Они переглянулись. У совенка были огромные зеленые глаза. Мир вспыхнул.
        «Дом», - подумал ангел.
        И проснулся.
        Банальная истина
        Атмосферное давление
        - Добрый вечер, мадам. Как прошел день? Вы устали?
        Лорина нахмурилась, медленно закрыла дверь и стянула стильный серый шарф с кистями. Эдгар поспешно принял пальто - самое модное в этом сезоне - и аккуратно повесил его на вешалку.
        - Мадам желает чаю? Красного вина? Массаж? Или…
        - Прекрати.
        Лорина прошла на кухню и села. Глядя на Эдгара, вытащила из пачки специальную домашнюю сигарету - на работе она не курила. Эдгар щелкнул зажигалкой и сел напротив.
        - Какого черта тебе вздумалось звать меня мадам?
        - Но, мадам…
        - Я требую, чтобы ты звал меня по имени, как всегда.
        Лорина подумала, что могло что-то испортиться. Всякое бывает.
        - Чаю… Лорина?
        - Да, пожалуй.
        Из комнаты раздавалась тихая музыка. Даже непонятно, какая именно. Если не знать. Лорина знала. Средневековая. А высокий смуглый брюнет заваривал чай. Черный. С настоящими травами. В керамическом чайнике. Как она любила.
        - Эдгар?
        - Да, мада… Лорина?
        - Что с тобой такое сегодня? Ты… плохо себя чувствуешь?
        - Нет, но… Мне, пожалуй, немного не по себе. Думаю, что это от погоды. Давление, циклон… что-то в этом духе.
        - Ну, допустим… Хотя ты еще молодой мальчик, тебе не положено реагировать на погоду. Даже я не обращаю внимания на такие мелочи.
        Они медленно пили чай. С удовольствием опустив нос в полупустую чашку, Лорина вдыхала запах душицы. И мяты.
        - Пойдем, Эдгар?
        - Конечно.
        В гостиной горел камин. Как всегда по вечерам. На столе стояла лампа с темно-желтым абажуром, на которую можно смотреть долго-долго, как на маленькое безопасное солнце. Лампа почему-то не горела.
        - Эдгар, что с лампой?
        - Сегодня она несколько раз мигнула, потом сменила спектр и погасла. Я сейчас починю. Говорят, это магнитные бури влияют на технику.
        - Ладно… Успеешь еще.
        Они прошли в спальню. Музыка была слышна и здесь.
        - Обними меня, Эдгар. Мне холодно.
        - Но тут же тепло?
        - Да что с тобой сегодня, в самом деле?
        - Я…
        Брюнет встряхнул головой, провел рукой по лбу и сказал:
        - Нет, уже все в порядке. Давай выключим свет…
        Утром Лорина проснулась от неясного звука. Она зевнула, открыла один глаз и огляделась. Эдгара не было. В доме стояла тишина. Нащупав тапочки с меховой опушкой и сонно натянув халат, Лорина выбралась из спальни. В гостиной потух камин. Машинально пощелкав выключателем, Лорина убедилась, что лампа с желтым абажуром работает.
        На столе лежала газета, развернутая на прогнозе погоды. На полях было приписано синим фломастером: «Извини. Все кончено». Последняя буква заехала на цифры атмосферного давления.
        Лорина, охнув, села и ясно поняла, что здоровье у нее уже не то, что пятьдесят лет назад. Голова раскалывалась.
        «Этого не может быть, - подумала она. - Этого вообще не может быть. Фирма «Роботикс Корпорэйшн» дает гарантию на всю жизнь. Я вообще ни разу не слышала о сбоях». Мысленно перебрав женщин, которые, по слухам, тоже имеют таких роботов, она решила, что в любом случае рекламации не становятся достоянием общественности. Кто же решится публично заявить о том, что купил модель «Спутник жизни»?
        Лорина глубоко вздохнула и потерла все сильнее ноющий висок. Голова теперь еще и кружилась.
        «Это давление, - подумала Лорина. - Пора уже и мне начинать на него реагировать. Если уж робот… Что там у нас с прогнозом?..» Она еще раз глянула на газету и потеряла сознание.
        Путаница
        - Майк знает, как они выглядели.
        - Ладно врать-то…
        - Точно тебе говорю. Он же еще при тебе рассказывал, да, Джонни?
        Джонни промычал что-то утвердительное и снова уткнулся в конвейер.
        - Вот, я же говорю!
        - Да вечно вы заливаете…
        - Эй, там, на седьмой линии, погодь перебивать, пусть рассказывает!
        Ганс расправил плечи, скрипнул сочленениями и продолжил.
        - Так вот… Майк говорил, что они похожи на нас. Вот только у них было всего четыре конечности, тело, заросшее рудиментарными отростками, и блестящая круглая голова… А еще у них было очень мало функций и небольшой запас прочности.
        Все замолкли, пытаясь это представить. Мерно, почти без всхлипов, гудел конвейер, где-то капала вода. С нижнего этажа доносился стук, - там разгребали завалы.
        - Ну, сочиняешь… Ты их видел? Ты еще скажи, что они были стеклянные или даже белковые. И размножались делением, - раздался все тот же насмешливый голос.
        На линиях неуверенно хохотнули. Белковые - это, конечно, смешно, но такую чушь даже Ганс не станет рассказывать.
        - Ой, да ладно! - сердито развернулся Ганс. - Можно подумать, ты их сто раз видел и все про них знаешь!
        - Положим, не видел. Но…
        Снизу раздался грохот.
        - Послушайте, а говорил же кто-то, что они не такие совсем. Мол, мягкие, белые, c резиновыми манипуляторами… А еще, помню, что мелкие и покрытые утепляющим покровом…
        - Версий много, - проворчал Ганс, прислушиваясь к тому, что происходило на нижних этажах. - И неизвестно еще, кто прав.
        В этот момент двери конвейерного зала распахнулись, и вкатился Рыжий. Все повернулись к нему.
        - Разгребли! Там дверь! Пошли!
        Всей толпой ринулись вниз, и те, кто перемещался быстрее, первыми оказались у двери, среди кучи металлопластикового мусора. Дверь была закрыта.
        - Ну что, посмотрим, что там?
        - А чего тянуть-то? Рыжий, шевели манипуляторами!
        Рыжий суетливо потер ржавчину на затылке, пощелкал инструментами, дверь скрипнула и поддалась. Покопавшись, Рыжий включил свет, и толпа охнула. Ганс раздвинул любопытных и стал разглядывать помещение. Тут было почти пусто, пыль покрывала стол, стул и две полки с книгами.
        - Вот это да! - восхитился Ганс. - Нам повезло. Это же древние носители информации!
        Толпа заволновалась. Он вошел и, утопая в пыли, устремился к полкам. На корешках виднелись еще различимые слова: Асприн, Кинг, Саймак, Берроуз, Брэдбери…
        - Я поздравляю нас всех, - срывающимся голосом провозгласил Ганс. - Теперь мы точно узнаем, какими были люди.
        Толпа всколыхнулась и заскрипела. У некоторых даже светились от волнения глаза. Книги бережно, со всеми предосторожностями, передавали по цепочке: когда еще выпадет такой шанс роботам с заброшенного завода.
        Играющие
        - Да, мистер, о них писали все газеты Вселенной. Кстати, спасибо за виски… Да… Мало что известно наверняка, так что журналисты просто дали им имя. Оно прижилось, словно было сшито по спецзаказу, - Играющие. Так их звали миллионы людей. Обсуждали, писали, спорили… подражали, конечно. Не верьте, если вам скажут, что Играющих никогда не было, что имела место великая мистификация и не более того. Верно, это стало мифом, но история-то случилась на самом деле. Их было двое - Он и Она.
        Есть множество версий их знакомства. В архивах вы найдете так называемые подлинные данные. Некоторые утверждают, что их первая встреча случилась на яхте посреди кроваво-красного моря…
        Только представьте: Марс, круиз, белый корабль, два одиноких существа и много шампанского, часть из которого случайно выплеснулось из бокала на Его новый галстук. Ничего удивительного, да? Красиво? Но ни слова правды.
        Другие говорят, что Они столкнулись в лифте. Толпа прижала их друг к другу, и Она вздрогнула от прикосновения ледяной пряжки его ремня. Он заметил и сказал что-то о принцессе-на-горошине. А в детстве Ее звали именно так. С этого все началось? Нет, все было иначе.
        Однажды Она просто шла по улице зимним днем, когда солнце еще слабое и не может пробиться сквозь облака. Впрочем, на этой планете зима длилась большую часть года. Кто знает, ради чего Они оказались там? Они были на сотне планет и могли выбрать любую… Каждый из них что-то искал здесь - в прозрачных снежинках, в треске дров, в искрах, в горячем вине и ледяной коже. Было очень холодно, зажигалка замерзла… так бывает. Она пыталась зажечь ее непослушными пальцами в перчатках, когда чья-то рука оказалась прямо у Нее перед глазами. Рука без перчатки. У нее забрали зажигалку, щелкнули, и, наклоняясь к пятнышку огня, Она подняла глаза. В теплом желтом свете Она увидела напротив черные провалы, белые радужки. Как мишени. Как две точки. Как одна пропасть.
        Так это и началось… Это потом Они стали жить в миллионах слов, написанных про них. Тогда для Них существовало только две буквы. Он звал ее одной, Она его - другой. Просто Им было странно называть друг друга по имени… О, мистер, в обитаемых мирах так много языков, неужели вы думаете, сейчас можно узнать, что это были за буквы?.. Нет, я не скажу вам этого, мистер, я просто не знаю.
        Я иногда думал - что в Них было такого, чего нет в нас? Они могли стать обыкновенными людьми, ведь так? А Они просто играли. В мире столько возможностей для игры, для ищущих новых ощущений, но даже те, кто пользуется каждым случаем, предоставленным судьбой, не становятся Играющими. Мне кажется, я понял.
        Вы помните, мистер, ту шумиху? О, спасибо, очень кстати… Ваше здоровье… От их слов зажигались звезды, гасли фонари, горы меняли цвет, из воздуха появлялись деньги, происходили вспышки на Солнце, да, вы помните? Что вы смеетесь, мистер, так было… Я думаю, что Они даже не замечали этого. Может быть, иногда, на краешке внимания. У Них были ощущения поважнее. Никто не смог повторить хотя бы половину того, что творили Они. А Они не делали этого специально, вот в чем дело. Они были заняты. Они играли в себя и друг в друга.
        Они были странными. Да что там рассказывать, вы все сами наверняка слышали. Мне кажется, я понимаю, как это было… Каждое ощущение, которое пробегало по Их рецепторам, не проходило незамеченным, а вплеталось в одну мелодию, которая превращалась в цвет, звук, боль, смех, растворяясь в телах, и рождала новую мелодию. Так случилось, что их волны сложились в одну, более сильную. Они научились умирать и рождаться вновь, менять тела, пол, возраст, Они научились становиться другими. И Они всегда исчезали оттуда, где им было скучно. Кстати, поэтому Их так ни разу и не удалось заманить ни в одну передачу, ни на одну радиостанцию, ни на одно сколько-нибудь долгое интервью. Единицам удавалось узнать что-то от Играющих. А для этого было нужно всего лишь удивить Их…
        Куда Они делись потом? Кто-то говорит, что Они сошли с ума. Кто-то - что Они растворились друг в друге. Но мне кажется, Они просто исчезли. Чтобы появиться где-то еще. Ведь Они могли превращаться во что и куда угодно…
        …Эй, мистер, вы видели?! Мой стакан с виски… куда он исчез? Он же только что стоял передо мной… Э, да вы фокусник, мистер? Эй! Вы… где?
        Как солнце
        Не бойся, Шати. Это не больно… Хотя, что я говорю, больно, конечно… Но ты уж потерпи, родненький. Ты только возвращайся, ладно? Моя бы воля - никуда бы ты не пошел, солнышко мое синее… Я просила их, умоляла, я ночей не спала, с тех пор как пришла повестка. Я говорила: ты у меня слабенький, ты точно не выдержишь. Нет, Шати, не надо меня утешать… А они мне говорят, что так положено, что все должны через это пройти, говорили, что годен, что у тебя код здоровья 0,004, а это еще хорошо. Не плачь, кому говорю, не надо, видишь, и я не плачу, нет, тебе показалось. Что я говорю, ты выдержишь, конечно, все же выдерживают, и ты… Да, меня тоже когда-то вызывали. Не помню точно… Больно и долго не проходило. И ощущения… странные. Как будто долго гулял на солнце без спецкостюма, или как если б у тебя стало две руки всего или, наоборот, четыре. Говорили, что так не должно быть, вроде, да нам, беднякам, колют бракованный препарат… Вон, у соседки сын не вернулся со станции, а у него был код 0,005… Не выдержал, небось…
        Шати, я хочу тебе кое-что сказать. Я отдала им деньги, которые откладывала всю жизнь. Думала, смогу купить что-нибудь… ну, операцию… тебе… по зрению… Но что уж теперь. Так вот, они мне поклялись солнцем, которое видят лучшие, что облегчат твою участь. Они меня пожалели, видно. Нет, тебе все равно придется туда идти, но они сказали, что все будет хорошо. Они поклялись, слышишь?.. Иди, солнышко…
        Шати, ты вернулся! Что с тобой? Дай я до тебя дотронусь… Почему у тебя такой вид? Что с твоим лицом? Ты что - улыбаешься? Что они с тобой сделали? Садись, поешь. Ты не хочешь? Почему? Ты же всегда хочешь есть, Шати! Все всегда хотят есть. Никто не улыбается. Нельзя рассказывать, я знаю, но я плакала всю ночь, ты скажи мне, я все-таки твоя мать, скажи мне самое страшное, что они с тобой сделали?
        Полную дозу? Как? Ведь они обещали… Что значит - счастье? Натуральный состав? О какой женщине ты говоришь? Как солнце?! Ты солнца-то не видел никогда, горе мое! Говори! Нет, погоди. Мне восемнадцать лет, я застала еще войну, у меня код 0,012, и я никогда не видела ни одной красивой женщины! Подожди, молчи. Не понимаю. И что? Тебе не больно? Послушай… Я не должна, никто не должен это говорить, но… Ее же не существует! Ты понимаешь? Они колют нам эту дрянь по какой-то идиотской традиции, «потому что каждый человек должен это почувствовать»! Вот зачем - никто не знает. Зато все знают, что того, про которого ты начинаешь ТАК думать, не существует! И это же больно, потому что потом тебе придется выбрать для создания пары обычного человека! Как - выбрал? Здесь? Зоуи? Ну, хорошо, зови, но я… Здравствуй, Зоуи. Постой. Дай я до тебя дотронусь. Боже, у тебя две руки? Как же ты живешь? Прости за прямой вопрос, но все так внезапно получилось… какой у тебя код здоровья? Как - 0,09?! Шати, подойди ко мне, мне надо сказать тебе пару слов наедине. Мы на минутку…
        Шати, у нее всего две руки, я ничего не понимаю, у нее, может, и правда - 0,09, один случай на миллион, даже на два миллиона, я вообще никогда не встречала человека с таким кодом! Она, может, и солнце видит? Мне кажется, это все очень странно и подозрительно, точно тебе говорю. А что ей нужно? Она с тобой хочет создать пару? Ты серьезно? Почему? Она тебя ЛЮ-БИТ? Она что - специально попросила, чтобы ей вкололи любовь к такому, как ты? Что? К доброму и ласковому? Этот мир сошел с ума. Да нет, пусть остается… Мое дело - сторона…
        Нет, Зоуи, я же помню, мне отец рассказывал: солнце - синее. Что ты мне будешь говорить, мне уже 19 лет, но я еще не выжила из ума. Может, ты для моего сына и прекрасная, как солнце, но это не повод, чтобы спорить со мной. Тоже мне… «как солнце»… Вот я в молодости…
        Служба технической поддержки
        В автобусе было темно и накурено. Иногда только слышались голоса спорщиков: «Ну, давай, давай…» Автобусные. И чего им?.. Спать бы пора, да работа у них такая, вредная. Это еще что, вот на днях троллейбусы спорили, кто с утра поедет, и это в 15 градусов мороза… Бедные люди на остановках. Впрочем, речь-то не о людях.
        Нас городская администрация назначила - надо же кому-то следить за транспортом, и чтобы не мешать никому. Вот мы и работаем. Кому-то может показаться странным, но интересные случаи у нас бывают редко. Да и, правда, какой интерес - сидишь на крыше троллейбуса, автобуса или такси. Когда лето, да тополя цветут - еще весело бывает, а вот зимними ночами… Одно развлечение - поспать. И люди. Чего только с ними не насмотришься. Бывало, работаешь в такси, а они едут и молчат. И он, и она. И видно, что больше всего на свете им хочется броситься друг другу на шею. Сидят, молчат, душатся неловкостью… Люди, одно слово.
        Ехал вчера, слева гаражи мелькают, справа - заброшенный пустырь… Таксист, свой парень, знает про нас, да делает вид, что не замечает, - не положено, понятное дело… А иногда так хочется посидеть, по душам поговорить. Им есть, о чем рассказать, таксистам, обидой своей поделиться, тоской и радостями. Одинокая у них работа… Что и говорить, самая одинокая работа - в людях… Мы-то знаем…
        Да, о чем это я… Гаражи, значит, мелькают слева, а холодно, ветер. Ну, забрался я в машину, поближе к мотору, пригрелся, да и уснул. Сплю это я и слышу: «Если бы кто мне сейчас сказал «люблю»…» Это дамочка в машине подумала. А я спал ведь, вот и обратил внимание. Мне-то вроде дела нет, что она там себе размышляет, а тут досада взяла: что ж, думаю, он этого не слышит… Чего греха таить - щелкнул пальцами, все равно, думаю, во сне… А он и услышал… Ох, и влетело мне за это… Впрочем, не так чтобы очень. Начальство у нас тоже с понятием. И люди теперь счастливые, хорошо… По правде сказать, мне часто говорят, мол, о людях много печешься… А кто ж о них печься будет?.. Сами-то не умеют… Так вот, сделал я это, разволновался, проснулся, даже чуть не забыл, что уж год, как курить бросил. С нашей работой особо-то не покуришь…
        Ох, кстати, накурено-то как… Что-то наши совсем страх потеряли, пойти что ли, к ним… А о людях… О людях потом.
        Банальная истина
        «Пора заканчивать. Сколько можно сидеть и страдать? Ясно же, что работу не найти. Да и кто меня возьмет - такого? Во что я превратился за эти месяцы? Где я, который с классическим репертуаром ездил в турне по планетам Большого Круга? Какой Шекспир, боже, какой Гамлет, меня и в детский театр кукольным Петрушкой или Кшышем Венерианским выпускать нельзя. Что я за повелитель зрительских душ, если не могу заставить поверить в меня самого захудалого режиссера? Хватит».
        Игорь выпрямился на табуретке, загасил забытую сигарету и поднялся.
        «Сегодня напьюсь. Честное слово. К черту театральную патетику неудачника - это так банально».
        Через час он уже сидел на парковой скамейке под желтыми осенними деревьями в компании знакомого костюмера дяди Пети и бутылки дешевого пива. Алкоголь не действовал - то ли эмоции мешали, то ли производители пожалели градусов, то ли бутылка «Юпитерианского» попалась неудачная.
        «Да, вот так всегда… Даже напиться - и то не получается…»
        - Вот я и говорю, - продолжал дядя Петя. - Открыли они свою контору в квартале от тебя. Слышишь?
        - Какую контору?
        - Да я ж тебе талдычу уже битый час - «ВишМастер» называется. Они с Юпитера, кажись, да теперь уже много где, вот и у нас открыли первое отделение. Ну, вся электронная почта завалена рекламой, ты чего, не видал?..
        Через пять минут Игорь уже знал, что контора эта обязуется исполнить желание человека за определенную плату. За какую - точно не известно. Ходят слухи, что берут они недешево, не всегда деньгами, но никто толком ничего не знает.
        «Может, заглянуть? Я же всегда смогу уйти, если что…»
        - Ну, за удачу! - поднял свою бутылку дядя Петя.
        На следующий день Игорь отправился в таинственную фирму. Надел свой лучший костюм, критически осмотрел лицо в зеркале и слегка мазнул гримом по расцарапанной щеке - умудрился вчера свалиться со скамейки, когда декламировал дяде Пете монолог Кшыша Венерианского. Уже идя по улице, он опустил руку в карман и вытащил красный пластиковый нос на резинке - сувенир юности. Он его на все премьеры раньше таскал - на удачу. Машинально сунув игрушку обратно, Игорь снова погрузился в размышления: «А что! Клонирование придумали? Телепортация существует? Почему бы и желания не исполнять… А если они только мелкие могут?..»
        Офис выглядел не слишком презентабельно. Кажется, раньше это ветхое сооружение сдавали кому попало. Вот и сейчас у входа пестрели десятки табличек. Среди них выделялась яркая вывеска «ВишМастера». Игорь откашлялся, потянул на себя дверь и вошел в просторный холл. Поглядывая на указатели, добрался до приемной. Внутри уже толпилось человек двадцать, в дальнем углу сидела секретарша. Все ждали. Посетители старались не смотреть друга на друга. Очередь росла, но тишину нарушали только редкие вздохи. Периодически секретарша что-то бормотала в переговорник и удалялась. В это время посетители оживлялись - девушка носила очень затейливую мини-юбку…
        Приняли Игоря часа через два.
        - Чем я могу вам помочь?
        Секретарша в мини-юбке улыбалась из-за стола, заставленного странными аппаратами. О назначении некоторых Игорь знал, про другие - догадывался (среди прочего он увидел нечто, напоминающее гибрид кухонного комбайна и машинки для стрижки волос), но большая часть агрегатов ему была неизвестна. Игорь перевел взгляд на девушку. У нее на лбу светилась диадема с именем. «Милочка».
        - Я, собственно, хотел бы выяснить насчет желаний…
        - Назовите свое имя и род занятий, пожалуйста.
        - Игорь Васильев… актер… безработный.
        - Прошу вас, пройдите по коридору прямо и направо - вам в третий кабинет.
        - Благодарю.
        Игорь, слегка сутулясь, направился в кабинет. Очередь, коллективно вздохнув, проводила его взглядами.
        Навстречу посетителю поднялся Человек-улыбка, сияя гостеприимным оскалом. На диадеме значилось «Иван Иванович». Игорь огляделся. Агрегатов здесь было меньше, зато всюду лежали стопки ярких буклетов. Пахло сыростью.
        - Добрый день, Игорь! Рад вас видеть. Прошу, садитесь…
        «Как он узнал?..» - подумал Игорь, усаживаясь в кресло. Человек-улыбка опустился в другое, положил перед собой на столик стопку бумаг и заговорил:
        - Предупреждаю вас сразу: никакой мистики. Наши методы базируются исключительно на научных технологиях. Милочка сообщила мне ваше имя. Молчите! Дайте, я угадаю: вы пришли к нам, потому что вам не везет в жизни?
        Интонациями менеджер играл хорошо, будто стихи читал - белые, как его зубастая улыбка. Игорь оценил талант, но не поддался. Он и сам так мог. Раньше.
        - Об этом нетрудно догадаться. Разве сюда приходят по другим причинам?.. Впрочем, я всего лишь хотел узнать…
        - Вы правы. Я сразу понял, что передо мной умный и деловой человек. Сообщите мне, в чем ваша проблема, и мы решим ее.
        Игорь расправил пиджак и вздохнул.
        - Дело в том, что я… никак не могу найти работу. Что я только не пытался делать! Я ходил по театрам, я просил, умолял, я обращался в специальные агентства. Но все время что-то идет не так. То я от волнения забываю слова на пробах. То теряю ключи от квартиры, начинаю их искать и опаздываю на встречу. То режиссер не приходит на работу в тот день, когда я жду его под дверью. Последнее время мне катастрофически не везет. Мне уже кажется, я ничего не могу… Мой талант, похоже, иссяк…
        Иван Иванович истово покивал, пригасил на секунду улыбку, и наклонился поближе к Игорю. Доверительно понизив голос, он проговорил:
        - Вы пришли туда, куда следовало. Мы готовы работать с вами. Мы понимаем ваше беспокойство, вы - человек тонкий, творческий… Не волнуйтесь. Мы реализуем комплексный подход, направленный на достижение ваших целей. Затратив минимальные средства, вы получите эффективное решение ваших проблем. Гарантируем, что вы не придете к нам жаловаться. Давайте перейдем к делу….
        Через пять минут Игорь окончательно запутался, а Человек-улыбка все тарахтел, чеканил и подвывал, пересыпая речь многочисленными терминами вроде «мультитрансляции системы мотивов».
        - …Это и есть та самая «управляемая удача», говоря житейским языком. Видите, насколько простым и надежным будет решение вашей проблемы?
        - Да, спасибо… - проговорил Игорь. - А, собственно, сколько стоят ваши услуги?
        - Вам чрезвычайно повезло! Дело в том, что мы совсем недавно открыли филиал на вашей планете, и у нас проходит рекламная акция. Вам нужно будет всего лишь поделиться своей радостью с друзьями, родственниками или знакомыми.
        - Не понимаю…
        - Если вы приведете к нам еще трех клиентов в течение трех дней, то ваше желание мы исполним за сумму, которая обычно служит лишь первым взносом - за 100 кредиток.
        - Как сказал бы мой знакомый дядя Петя, это же всего ящик
«Юпитерианского»! Не слишком ли дешево - за удачу-то?
        - Мы готовы работать себе в убыток, лишь бы наши клиенты остались довольны…
        Подписание договора много времени не заняло (среди условий значилось приведение трех клиентов в течение трех дней и неразглашение данного условия). Потом пришлось две минуты посидеть перед странным прибором, тем, который напомнил Игорю кухонный комбайн. Получив уверения, что «после облучения в ближайшие же часы возможно пробуждение прежних способностей, а в течение нескольких недель - нахождение работы», Игорь вышел из кабинета Человека-улыбки. В голове его шумело, во всем организме царило какое-то смятение. Он не знал, радоваться или нет, но дело было сделано. Оставалось ждать.
        Домой идти не хотелось, и он отправился в ближайший парк. Сквозь разноцветные листья светило осеннее солнце, на скамейках пенсионеры читали электронные газеты, по дорожкам бегали дети, размахивая свежесобранными кленовыми листьями. Игорь невольно улыбнулся, глядя на девочку в ярко-розовом комбинезоне, которая что-то пыталась доказать перемазанному мальчику. Она подпрыгивала, размахивала руками, корчила рожи. Мальчик, похоже, не верил. В конце концов, девочка явно отчаялась и начала расстроено сопеть. Игорь решил помочь малышке.
        - Здравствуйте. Что у вас тут случилось?
        Девочка, которая, видимо, еще не научилась пугаться взрослых, горестно хлюпнула носом
        и сказала:
        - Он не верит!
        - Во что?
        - Он не верит, что на свете бывают клоуны! А я видела, видела, они размером с большого дядю и у них нос красный!
        Игорь улыбнулся, вспомнив студенческую практику в цирке. Повернувшись к мальчику, он подтвердил:
        - Она права, клоуны бывают.
        Мальчик подозрительно глянул на Игоря:
        - А чем докажете?
        Тут Игорь отвернулся на секунду, вытянул из кармана красный нос, нацепил его и повернулся к детям. Пока они хлопали глазами, он завопил:
        - Привет, Малыш! И тебе привет! Я - Карлсон! Дети, вы знаете, кто такой Карлсон?
        - Нет! - хором ответили дети.
        - Карлсон - это я! Я самый лучший в мире клоун! Я живу на крыше, где водится много диких обезьян, у меня красный нос, а по утрам я обязательно чищу зубы!..
        Игорь скакал, корчил рожи, плел всякую смешную и воспитательную чепуху, а дети прыгали вокруг него, заливаясь смехом, и кричали:
«Ура!»
        Когда к ним подошли мамочки с виноватым видом, Игорь даже не запыхался.
        - Ой, не может быть, моя Наська не плачет!
        - Да у вас тут все хорошо!
        Одна из мам? обернувшись к Игорю, затараторила:
        - Спасибо вам большое, мы тут на минуточку отошли в магазин, а этих же так просто не оставишь - или подерутся, или рыдать начнут, а то и все сразу…
        - Мне кажется, я вас где-то видела, - вмешалась вторая мамаша.
        - Я актер, - лучезарно улыбнулся Игорь, раскланялся, на прощание скорчив рожу детишкам, и быстрым шагом пошел домой. «Работает, работает!» - пело все внутри.
        В этот же день он умудрился договориться по телефону о встрече с двумя режиссерами, которые раньше вечно находились на обеде, больничном, в отпуске или в турне. Сейчас ему уже ничего не стоило пообщаться с одной из секретарш голосом Дон Жуана, а с мелким администратором - вялым, но грозным тоном министерского начальника. На завтра Игорь успел на обе встречи, не проспав и не потеряв ключи. Во время беседы вел себя уверенно, о былых заслугах говорил внушительно, в нужный момент ввернул пару цитат - и в результате получил два приглашения. Одно - в небольшой районный театр, где ставили классику, а другое - в городской детский.
        Вечером он шел встречаться с дядей Петей. На улице он напевал, радовался солнцу, девушки ему улыбались, чего давно уже не случалось, и он даже купил лишнюю бутылку пива для дяди Пети - все же помог, и как! Увидев старого знакомого на обычном месте, Игорь вдруг вспомнил условия договора. Не зря костюмер фирму-то порекомендовал. Видно, и он посетил «ВишМастер». Впрочем, Игорь из тактичности решил не спрашивать. Какая разница? Сработало же.
        Дядя Петя выглядел довольным, пиво принял и поделился приятной новостью: к нему вернулась жена, которая недавно уехала к маме
«навсегда - чтоб тебя, рохлю, в глаза не видеть». Игорь обрадовался и поинтересовался, как все было. Выяснилось, что «после некоторых событий» дядя Петя просто знал, что жена вернется, позвонил ей, шваркнул кулаком по столу и гордо заявил, чтоб она бросала все свои капризы и возвращалась немедленно. Та и прибежала, «как и было сказано, и в рот теперь смотрит». Они понимающе покивали друг другу, поговорили об Игоре, о том, в какой театр идти, «лучше б в классику, ты ж всегда ее любил», допили пиво и разошлись.
        По дороге Игорь зашел в булочную и столкнулся с Натальей, чьим счастливым мужем и являлся дядя Петя. Игорь решил было ее обойти, но она уже заметила его, расплылась в улыбке и заговорила о приятной погоде, о муже с нежностью упомянула. Игорь ее не узнавал - как подменили человека! Раньше она бы ему быстро, громко и доходчиво в очередной раз объяснила, что муж ее - рохля и дурак, «а все, кто с ним якшаются, дураки и того хуже». А теперь вон какая - глаза светятся, радостная, вежливая.
        «Хорошая фирма. Отлично работают!» - подумал Игорь.
        Следующее утро началось для него с телефонного звонка. Это был дядя Петя.
        - Вижен включи, - мрачно посоветовал он.
        - А что случилось-то?
        - Да ты включи, сам все увидишь, - еще более мрачно сообщил дядя Петя и дал отбой.
        По вижену шел прогноз погоды, бразильский сериал и новости. Вряд ли дядя Петя имел в виду первое и второе, так что Игорь вслушался в информ-программу. Передавали сюжет о паре мошенников. Они кочевали с планеты на планету и обирали доверчивых граждан, предлагая им так называемую «контролируемую удачу» за небольшую сумму денег. Обязательным условием они выдвигали приведение новых клиентов в течение одного-двух дней. А когда жертвы понимали, что договор не выполнен, выяснялось, что претензии предъявлять некому - пара исчезала. Комментатор сообщил, что мошенники успели порядочно заработать, пока не увеличили срок до трех дней, и кто-то все же успел обратиться в полицию. Причем случилось это на планете Земля. Долгое молчание остальных журналист связывал с природной стеснительностью венерианцев, гордостью марсиан и наивностью сатурниан. Впрочем, он добавил, что после первой обнародованной заявки наибольший шквал звонков поступил именно с этих планет, тогда как на Земле все ограничилось одним сообщением.
        - Остается только гадать, - подытожил комментатор, - почему жители Земли не спешат подавать жалобы в местные отделения полиции. Мошенники находятся в межпланетном розыске и скоро будут пойманы.
        «Так я им и не нашел клиентов… Не расплатился… - некстати возникла мысль в голове ошеломленного Игоря. - Да что это я… мошенники… чепуха какая-то… у меня же все сбылось!»
        Раздался телефонный звонок.
        - Посмотрел? - осведомился серьезный голос дяди Пети.
        - Да… Так что это было? Ведь работало же оно?!
        - И у меня. Вон, Наташка на кухне суетится, вся квартира сверкает…
        - Ничего не понимаю.
        - Ага. Но тут подумал… а какая разница? Жена шелковая стала, грубого слова от нее не услышишь, у тебя вон тоже все хорошо. Пусть они там, наверху, разбираются, а мы уж как-нибудь так, а?
        - Оно-то и верно, но почему?..
        - А наплюй ты на них. Сбылось - и ладно.
        Положив трубку, Игорь решил прогулять тяжелую голову. Он дошел до парка и сел на самую удобно расположенную скамейку - она оказалась свободной. «Да, когда чувствуешь себя уверенно…» - подумал Игорь. И вдруг до него дошло.
        Через пару мгновений прохожие с недоумением смотрели на человека, который, хохоча, бежал вприпрыжку по улице, размахивая красным носом на резинке, и кричал: «Мы! Сами! Творцы! Своей! Удачи!» Люди качали головами, шли дальше и сразу же забывали про чудака, которому вдруг пришла в голову такая банальная истина.
        Герои нашего времени
        Право на мечту
        Сама Доброта пожала плечами.
        - Зато у тебя будет богатый муж.
        - Да, - девушка брезгливо разглядывала проспекты, - все вы так говорите… «намажься этим - и станешь настоящей принцессой», «купи это - и выйдешь замуж».
        - Но ты действительно…
        - Вот-вот.
        Сама Доброта умолкла, поерзала в кресле и демонстративно глянула на часы. Она должна покончить с этим делом сегодня и доложить обо всем, иначе… иначе не видать ей новой, модной кареты, как своих ушей. А старая-то совсем разваливается…
        - Смотри сама. Если тебе не нужен принц, продолжай ничего не делать. Это бесплатно.
        - Принц? А кто говорит о принце?
        - Я говорю.
        Пожилая дама гордо ухмыльнулась. У нее были основания.
        - Ты знаешь, я всегда желала тебе добра, - именно за эту фразу ее и прозвали Самой Добротой. Уже никто не помнил, как ее звали на самом деле. - Каждый достигает счастья по-своему. Я предлагаю тебе верное средство. Но если ты собираешься провести всю жизнь на кухне, я, пожалуй, пойду.
        - Погоди. Но у меня столько нет!..
        - Для тебя я сделаю скидку.
        Девушка потерла щеку. На бледной коже остался след сажи.
        - Но моих денег хватит только на что-то одно…
        - Не беда. Возьмем демо-версии.
        - А эти твои… демо-версии… сработают?
        - Не сомневайся. Так, держи, вот… и вот… Это автозагар… Нет, просто намазать… Ага, спасибо. И помни, есть одно условие…
        Девушка тряслась в золоченой карете. Дорога была изъезжена вдоль и поперек, и колеса то и дело проваливались в очередную колею. Последнее время стало модно заказывать нестандартные экипажи, и каждый калечил дорогу по-своему. Вот и приходилось теперь подпрыгивать в самых неожиданных местах, вместо того чтобы спокойно катиться на встречу с мечтой. За окном тянулись знакомые поля, и девушка переключилась на новое платье. Да, это было красиво… И заплаток практически не видно. Карманное зеркальце отражало загорелое лицо, шелк и банты. «А туфель таких вообще ни у одной принцессы нет». Туфли были отличные, с блестками, только жали. Девушка торопливо полезла в сумочку и выяснила, что пластырь в демо-версию не входит. «Все будет нормально, не так уж и жмут. Потерплю. В крайнем случае, примну задник, буду ходить, как в шлепанцах, под длинным подолом никто и не заметит. Главное - не забыть условие…» Девушка еще раз повторила про себя слова крестной, расправила складки на платье и выглянула в окно. Замок приближался…
        Сама Доброта успела к назначенному часу. Карета все-таки развалилась, пришлось пользоваться предпоследним заклинанием перелета, но ровно в пять фея была на месте.
        - Ну что, ты выполнила мои указания? - заказчик кутался в черный плащ, лицо скрывая капюшоном.
        - В точности, Ва… - Сама Доброта закашлялась. - Простите, что-то в горло попало. В общем, не волнуйтесь, все сделано. Платье, туфли… нужного цвета, размера и срока действия.
        - Хорошо. Держи. Пятьсот золотых, как договорено. И смотри у меня! Если что не так…
        - Ну, что вы…
        - Прощай.
        Заказчик шагнул в тень и пропал из глаз. Сама Доброта усмехнулась, думая, что и в ее возрасте фея-крестная чего-то стоит, если ее нанимают такие клиенты. Использовав последнее заклинание перелета, Сама Доброта вернулась домой, где села пить чай и мечтать о самой лучшей карете, которую она купит завтра…
        - Ваше Величество, через пятнадцать минут начнется прием.
        - Благодарю.
        Король подошел к зеркалу и провел рукой по волосам. Идеальный костюм, идеальная прическа, в глазах - аристократизм, ум, власть, честь… Черт возьми, даже и не скажешь, через что прошел этот благородный человек двадцать лет назад, чтобы взойти на трон. Грязь, кровь, интриги, расчетливость и коварство. Все осталось в прошлом.
        Некрасивая и напыщенная жена (разумеется, она-то была королевского рода) недавно его покинула. С тех пор все хорошо. Государство процветает, чиновники воруют умеренно, подданные любят своего короля. Даже наследник радует - разумный парень с блестящими задатками. Несколько безвольный, но оно и неудивительно - чего ему добиваться? Дорого за все это заплачено. Жаль, только… И пусть хоть у него…
        Король улыбнулся своему отражению и сказал вслух:
        - Пятьсот золотых… Так мало за мечту. Я бы не пожалел и тысячи.
        Варенье
        - Куда ты ложку дел, а?
        Тусклые волосы, тело, закутанное в добротную ткань, на боках - последствия хорошего аппетита, по-домашнему блестящие щеки. Дорогая… Десять тысяч золотых в год на булавки. Свет очей моих…
        - Ну, чего смотришь? Куда, говорю, ложку дел? А, вот она…
        Душа моя. Полные плечи с достоинством возвышаются среди брабантских кружев и узорчатого шелка. Тысячу лет назад в такой же жаркий день я увидел ее в первый раз и был пленен лукавым взглядом и этими плечами, которые затмевали мир. Я дарил ей полевые цветы и носил ее образ - и в своем сердце, и на своем щите.
        - Посиди со мной, голубчик… А то, может, будешь? Чего головой мотаешь? Всего пять банок осталось, как бы не заплесневело. Уф, жарко сегодня. А до обеда еще далеко. Соседи придут, как обычно, так что хоть на стол ничего не ставь - съедят все и не постесняются… Скромнее надо быть.
        За обедом будут обсуждаться виды на урожай и укороченные жилеты, я знаю. Мы женаты уже двадцать пять лет. Как раз столько мне было, когда я увидел ее улыбку впервые… Я был беден, а она прекрасна…
        - Сегодня ждут корабль с новой партией шелка. Об этом весь город говорит. Я уж все обсудила с портнихой, в столице нынче кроят иначе, а мы тут живем, как последние провинциалы…
        Она ведь любила меня, я думаю. И жизнь была пропитана радостью и смыслом. Что изменилось? Мельницы остались мельницами, люди - людьми, и даже оруженосец, я слышал, осуществил свою мечту - стал губернатором в дальнем краю. А я все реже ощущаю дыхание великанов в скрипе мельничных крыльев. Мой мир был бы полон тишины, но она сделала его уютным, как коврик у камина…
        - О, ты слышишь? Прибыли. Но ничего, торговать начнут только завтра. Надо будет пораньше собраться, а то все раскупят… М-м-м, съешь капельку?
        Она всегда любила сладкое и заливисто смеялась вишневыми губами… Слышится грохот пушек. Что там? Я уже различаю шум толпы. И впрямь - развлечение для жителей, пришел корабль из дальних стран. Сегодня усталые моряки рассядутся по трактирам, неспешно рассказывая за кружкой пива о жарких песках аравийской земли, о северных широких реках, о странных обычаях людей и повадках морских гадов…
        - Хмурый какой… Верно тебя называли - Рыцарь печального образа. Да не волнуйся, успеем мы завтра купить пару отрезов шелка, говорю же - пораньше выйдем. Ну, голубчик, не дуйся, съешь ягодку, ты же всегда любил вишневое варенье.
        Жарко сегодня.
        В тумане
        - Дружок, иди ко мне!
        - Ду-дут!
        - Иди же!..
        - Иду.
        Короткий белый подол перепачкан зеленкой весенней травы. Маленькая девочка усаживается в клубах молочного тумана перед матерью, та укоризненно качает головой.
        - Правда, я молодец?
        - Конечно, молодец. Но не увлекайся, наши только сто человек в неделю.
        - А я хочу еще!
        - Не все, что мы хотим, мы можем себе позволить, - назидательно говорит женщина в белом платье, невесело улыбаясь и поправляя прядь светлых волос.
        - Я сейчас вообще попала с первого раза! - вопит девочка, размахивая руками.
        - Да, хорошо, ты быстро учишься, - устало говорит женщина.
        - Слушай… А почему они иногда так кричат, мам?
        - Им бывает больно, лапушка. Но тут уж ничего не поделаешь.
        - Ой, мне тоже когда-то было больно, я помню… А можно сделать, чтобы… чтобы им так не было?
        - Нельзя, деточка. Ну, не расстраивайся, ты уже большая, ты же все и сама понимаешь. Радость, и та не ходит без боли. Что уж говорить о любви…
        - Мам… а нам обязательно это делать?
        - Да. Теперь обязательно.
        - А если я не хочу?
        - Мало ли чего ты не хочешь. Он ведь тоже не хотел, помнишь?.. А теперь наша очередь.
        - Это было совсем давно… я не помню… наверное.
        - Ну, это к лучшему, пожалуй. Вставай.
        Женщина в белом поднялась с ледяной скамейки, морщась, взяла лежащий рядом массивный лук-автомат, протянула руку девочке и подняла с подмороженной травы.
        - Мам, а ты ведь не всегда была моя мама, да? Ну, в прошлой жизни?
        - Да. Но про это мы тоже вспоминать не будем.
        - Ладно.
        Герда потянулась за своим маленьким луком, не выпуская руки Снежной Королевы, и они пошли куда-то вдаль, тихо переговариваясь между собой. И постепенно две фигуры растворились в молочном тумане.
        Такие, как я
        Санчо ехал на тощей кобыле, пьяно покачиваясь в седле. И зачем его понесло в объезд? А впрочем, правильно. Можно спокойно доехать до дому, ну и пусть долго, зато не через лес. Жуткие, надо сказать, байки рассказывают про здешний лес. Говорят, будто по ночам из могил выкапываются мертвяки и играют в прятки под дубами. Еще, мол, разбойнички ночуют. Много говорят. Даже… Впрочем, это-то уж точно негоже к ночи вспоминать. Санчо поежился, хлестнул дохлую лошаденку - авось пронесет… Заеду к Дульсинее, подумал вдруг Санчо. А что? Самое оно, да и ждет, небось. Эх, жаль, не меня она ждала с самого-то начала. Ну, а чем я хуже? Утешу… Санчо сладко задумался.
        Невдалеке послышался стук копыт. Крупная лошадь, машинально подумал Санчо. И сразу же испугался. Полночь уже, неужто еще какой случайный путник, вроде него, едет навстречу? Хорошо бы, да не верится что-то… Санчо сразу взмок и торопливо перекрестился.
        Из-за поворота показалась лошадь. С всадником. Что-то было не так, но Санчо в темноте не сразу разобрал, что. И вдруг понял. У всадника не было головы.
        …В глаза светила луна и противно ныло плечо и шея, - ударился, видно, когда с лошади-то летел. Санчо окончательно пришел в себя, подобрался и сел. Вокруг никого не было. И лошади не было. А вот это было по-настоящему плохо. Как же домой-то? Ночь вокруг. Тьфу ты, как баба, без чувств, понимаете ли… Всадники нам мерещатся. «Совесть-то нечиста», - проговорил кто-то. Санчо вскочил и схватился за нож, висящий на поясе. Да кто ж тут есть… А ну, выходи! Раздался тихий смешок. Санчо чудилось, что отовсюду из-за кустов глядели на него десятки глаз. Впрочем, судя по шорохам, вовсе и не чудилось. Волки, подумал Санчо. Не иначе. Или волколаки. Делать-то что?! Санчо судорожно перебирал в уме все истории, что рассказывали о ночном лесе. Заканчивались они плохо. Если вообще заканчивались…
        «Да ладно тебе, когда предавал, не боялся, небось?..» Кого предавал, тупо подумал Санчо… и вдруг понял, кого.
        Бежал он долго, но его не преследовали; может быть, поэтому он все-таки добежал и рухнул на собственном пороге. Минуту спустя, не отдышавшись, он ввалился внутрь, с грохотом захлопнул дверь и запер ее на все засовы.
        «Ну, здравствуй», - раздался голос за спиной. Санчо подскочил на метр, не меньше, развернулся судорожно и увидел… Да, за столом сидел давешний всадник. Только теперь Санчо узнал его. «Дон?!» - «Он самый», - насмешливо и спокойно проговорил всадник. Впрочем, какой же он всадник, коли на скамье сидит, а не на лошади?.. Головы нигде не было видно и страшно было, ох, как было страшно слушать голос, что шел неведомо откуда. «Да ты садись… чего уж». Санчо сел, не глядя, на скамью у стены. Хорошо сел, уверенно, даже на пол не грохнулся. «А вы… живой, Дон?» - тупо спросил он и сам понял, как это прозвучало.
«Такие, как я, не умирают». От Дона веяло темнотой, которая не позволяла разглядеть деталей, и почему-то Санчо до дрожи захотелось увидеть, а что там, где нет головы… Но стало еще страшнее.
        - Я не предавал, Дон, не убивал вас…
        - Знаю, что не убивал.
        - И не предавал!
        - Ты не пошел со мной, и меня убили. Попытались убить…
        - Я боялся, Дон! Я просто трус…
        Санчо забыл, что боится. Его терзала мысль, что Дон может поверить, будто Санчо, его верный Санчо - предатель.
        - Сказал бы, что нравится тебе Дульсинея, что остаться хочешь, не с ней, так подле, а не в походы ходить…
        - Да не в том дело, Дон!
        Санчо вдруг нестерпимо захотелось, чтобы Дон поверил ему.
        - Просто зря это, Дон, все зря! Мельницы не победишь, на то они и мельницы! Да и губернатором я не стану…
        - Выгляни в окно, Санчо…
        Санчо глянул в окно и остолбенел. В рассветной дымке за оврагом, там, где стояла мельница, ничего не было. Только гигантская тень удалялась…
        - Так что, все это правда? Это великаны?
        - Конечно, друг Санчо. Просто надо уметь видеть. Теперь ты видишь. Ты же практически умер.
        - Как?! Когда??
        - А вот прямо сегодня. В лесу. Шею едва не сломал спьяну, когда с лошади летел.
        - Да как же…
        Санчо вскочил и снова сел. И опять вскочил.
        - А вы? Как же вы? Как же мы с вами? Неужели ничего не сделать?
        - А что тут сделаешь. Впрочем, послушай меня…
        …Они ехали рядом, как в старые времена, только теперь Санчо сидел не на осле, а на кобылке своей - нашлась, зараза… Наступал уже третий рассвет с той ночи, как встретились они с Доном в лесу. С той ночи, когда Санчо едва не умер. Он уже почти свыкся с мыслью, что Дон не очень-то живой, что ему не надо теперь ничего… Почти ничего.
        Гулкий звук донесся издалека. Санчо соскочил с лошади и прижался ухом к земле. «Идет! - прошептал Санчо, преданно глядя на Дона снизу вверх. - Ну, с Богом…»
        Они пришпорили лошадей. Убить хотя бы одного великана, хотя бы одного, скачками неслись мысли в голове Санчо, все легче, да, а может, простят, может, забудут? А впрочем, не забудут, да, не ради себя, главное - не ради себя…
        Великан вышел из рассветной дымки, скалясь, помахивая неподъемной дубиной. С плеч у него сыпался какой-то мусор. Птицы вдруг перестали петь. Мир замер. Дон и Санчо с двух сторон рванулись к великану, доставая мечи. Да, у Санчо теперь тоже был меч…
        …На исходе утра, когда они уже валились с ног, Санчо удалось ударить злого великана в самое сердце. Тот упал, поднимая пыль на дороге. Птицы снова запели. Мешал какой-то скрип. Санчо утер пот и счастливо засмеялся.
        - Я не хочу быть живым! Я буду как вы, Дон, как вы, вечно служить людям!
        Предостерегающего крика он не услышал. Скрипевшее дерево, росшее у дороги и задетое великаном, с шумом повалилось на него.
        - Такие, как я, не умира…
        Малыш и Эн
        Малыш, как обычно, сидел у окна. Он каждый вечер делал уроки, а потом садился на стул, подпирал подбородок руками и смотрел, как над крышами соседних домов летают птицы. Это давно уже стало привычкой - с тех пор, как его друг улетел и обещал вернуться. Мама говорила, что никто никогда не возвращается. Возможно, она была права. По крайней мере, папа тоже однажды ушел и больше не вернулся. Но Малыш все равно ждал. Он очень хорошо умел это делать.
        Последнее время ничего особенного не происходило. Даже мама перестала готовить тефтели, и изо дня в день приходилось есть невкусные голубцы. Собаку ему так и не подарили. Боссе все время проводил с друзьями, приходил ночью, глазами блестел, пару раз икал и ложился спать. Бетан целовалась со своим парнем, поэтому ее вечно не было дома. Кристофер и Гунилла редко с ним разговаривали, потому что он перестал гулять. Ведь надо было сидеть у окна и ждать друга. Они говорили, что он никогда не прилетит. Смеялись. Даже Гунилла. Поэтому он раздумал на ней жениться. Впрочем, можно было жениться на маме, но она все время была в своих мыслях, а недавно сказала ему, что он все придумал про друга, заплакала и вышла из комнаты.
        Последнее время Малышу стало казаться, что у него в шкафу кто-то поселился. По крайней мере, иногда оттуда раздавался шорох. Сегодня он, наконец, решил туда заглянуть. Долго собирался с духом, открыл дверцу и сначала не увидел ничего, кроме одежды. Потом разглядел, что на нижней полке сидит странное существо. Оно было маленькое, черно-серое. И немножко страшное. Оно сидело там и смотрело на него. Малыш захлопнул дверцу и никому не стал рассказывать, что видел.
        Шли дни. Ни папа, ни друг не возвращались. Боссе однажды пришел домой и, качаясь, упал на пороге. А маме пришлось тащить его в комнату и укладывать в постель. Наверное, он заболел. Как-то раз Малыш услышал, как Бетан говорила маме, что будет делать аборт. Малыш не знал, что такое аборт, но видимо, это что-то очень плохое, раз мама заплакала. А потом сказала, чтобы делала, как хочет. Бетан не было дома целый день, а потом она вернулась и тоже все время плакала.
        Малыш стал часто заглядывать в шкаф. Существо сидело и смотрело на него большими черными глазами. Иногда оно оказывалось на другой полке. Вообще-то оно было похоже на девчонку. Страшненькую и противную. Малыш скоро перестал ее бояться, привык. Он начал скармливать ей голубцы - все равно они были невкусные. Существо ела, наверное, ей не нравилось, но она ничего не говорила.
        Однажды Малыш открыл дверцу и увидел, что существо выросла.
        - Тебя будут звать Эн, - сказал ей Малыш. Ему показалось, что Эн чуть-чуть кивнула.
        Эн росла теперь уже быстро и перестала помещаться на своем месте. Малышу пришлось вынуть одну из полок, чтобы ей было, где жить. Мама ничего не заметила.
        Так прошло много-много времени. Малыш стал совсем большой и однажды понял, что все не так, как он думал. Он хотел заплакать, но у него не получилось. Тогда он подошел к шкафу и распахнул дверцу. Полок не было, вещи давно перекочевали на стулья, а весь шкаф занимала Эн. Малыш взял стул и стал смотреть на нее. Так они и сидели, глядя друг другу в глаза, - Малыш и Ненависть.
        Маленькое переносное солнце
        * * *
        Жили-были Тори и Ам, Ам и Тори. Ели, пили, спали, и все у них было хорошо. Но однажды вечером Тори включила музыку, закурила и сказала:
        - Я очень несчастна.
        - Почему? - спросил Ам.
        - Потому что у меня нет того, чего я хочу.
        - Чего же ты хочешь?
        - Больше всего на свете я сейчас хочу трубку с вишневым табаком, губную гармошку и почитать сказки Гофмана.
        - Да ты счастливейший человек! - сказал Ам.
        - Почему? - удивилась Тори. - Как это?
        - Так. Вот есть у тебя сейчас винстон уан, винамп и вордовый документ, и есть у тебя ясное понимание, чего ты хочешь. Это важно. А трубка с вишневым табаком, губная гармошка и сказки Гофмана у тебя обязательно будут.
        И тут Тори поняла, что все так и есть, и обрадовалась. Потому что иногда для счастья нужно только, чтобы кто-то об этом сказал.
        Bad Girls
        Плохие девочки любят пить виски, курить сигареты и нюхать трубочный дым. Отращивают длинные когти и острые языки. Они кусают словами и притягивают глазами. А потом опять кусают и бьют током самих себя. Девочкам нравится быть творческими, писать истерику разумно и жарко. Они любят мужчин и любят, когда их любят. Закатывают глаза и говорят: «Сколько можно…», говорят: «Кто считает», - а сами помнят, как он смешно целовал ее в кончик носа, а потом дверь в квартиру захлопнулась, а вот он подарил медвежонка, но у него оторвалась лапа почему-то. Плохие девочки не любят плакать. Иногда все равно, ночью, носом в подушку, чтобы никто. Но редко, да, редко. А внутри у них живет маленькая пугливая зверинка. Пушистая такая. Очень боится, но не плачет. Дрожит только иногда сильно. Особенно когда ее бьют. Она тогда смотрит глазами своими изнутри и когти выпускает - держится.
        Destination anywhere
        Так о чем это мы? О свободе, да… Что ж, слушай.
        Зимней ночью нужно выйти на улицу. Только предварительно подготовиться, надеть свитер мягкий и шарф. Ты почувствуешь, что это та самая ночь. Хлопнешь дверью, непременно поскользнешься на пороге и выберешься на улицу. Под фонарем будет волноваться белое, небо будет тяжелым и невидимым. Нужно несколько минут постоять, глядя на подфонарную круговерть, а потом подставить руку и поймать снежинку. Если она будет красивая, значит, тебе повезет. Кутаясь и пряча нос, нужно пойти туда, куда глаза глядят. Это, знаешь, вот если человека умотать по самое не хочу, а потом на минутку оставить в покое, он так и будет смотреть - не то насквозь, не то вообще внутрь себя. Вот так, да… Если сделал все правильно - сам не заметишь, как окажешься на автобусной остановке, когда-то давно лишившейся крыши и таблички с номерами. Не волнуйся, теперь тебе осталось только ждать. Сколько? Никто не знает. Через некоторое время подойдет автобус без номера. Если захочешь, ты в него сядешь. Впрочем, если бы не хотел, ты бы и остановку не нашел. Нужно зайти, сесть и расслабиться. За окнами будет мелькать что-то, а ты смотри и
попытайся решить, чего же ты хочешь.
        Может быть, в автобус будут заходить люди. Некоторые начнут отдуваться, озираться тревожно и вопрошать: «Это пятый?.. Это сто шестнадцатый?..» Другие просто усядутся, кто куда, и затихнут. Вот кому-то повезло - он достал из кармана билет, взглянул и улыбнулся. На следующей остановке сошел. Ну что, ты уже понял? Опусти руку в карман. Доставай. Смотри. Ну-ка, покажи… Да-а… Ну, не знаю. Ничего не могу сказать. Права не имею. Позже. А ты пока осваивайся, братишка. Сиденья еще мягкие, особенно то, справа. Почти не дует, даже у окна. Располагайся поудобней. Будет мне теперь с кем время коротать…
        Эшвиш
        Эшвиш, как обычно, пришел на работу без пяти девять. О такой работе мечтали многие - сидишь в теплом кабинете, от звонка до звонка, заполняешь карточки, заносишь в компьютер. А вечером домой. Красота. Не то, что за гроши рвать спину тяжелыми мешками или на ледяном ветру покрывать раствором новую кладку. Эшвиш сидел за столом и тупо разглядывал серый заоконный пейзаж - до начала рабочего дня было еще пять минут. Он всегда старался прийти пораньше, потому что за опоздания сурово штрафовали, и даже провели пару показательных увольнений. До сих пор Эшвишу удавалось не опаздывать. Поэтому никто на работе не догадывался, что ранние пробуждения для него являлись самым настоящим ужасом. И подвигом.
        До самого рассвета Эшвиш мог делать все, что угодно. Единственное, чего он не мог - спать. К утру он задремывал, успевал увидеть во сне что-то высокое и летящее, но совсем скоро ему приходилось выдирать себя из теплой постели. Жизнь превращалась в ад каждое утро. И так было до самого вечера. Только когда в длинных офисных кабинетах загорались тусклые лампы, Эшвиш начинал себя хоть как-то чувствовать.
        Сегодня предстоял день выплаты премий, а Эшвиш едва не опоздал. В прошлом месяце он проспал и пришел на работу в девять ноль пять. Премию ему тогда не дали. Эшвиш задумался о постели и быстро выпрямился. Не хватало еще заснуть…
        У него был один секрет. Маленькая подушка, набитая сушеными травами, в нижнем ящике стола, закрытом на ключ. На ее атласной поверхности можно было выспаться буквально за четверть часа. Подушку ему когда-то подарила мама.
        Она умерла восемь лет назад. Еще до того, как он стал взрослым и получил хорошую работу. Она не дожила до его совершеннолетия. И некому было рассказать ему в самый торжественный день, кто он такой и как ему следует жить дальше…
        Эшвишу удалось сосредоточиться и нормально проработать до обеда. Когда все ушли в столовую, он аккуратно закрыл дверь и только было собрался прибегнуть к верному противо- (или за?) сонному средству, как вернулся коллега, забывший кошелек. Потом начали звонить все телефоны одновременно. Затем его вызвали к начальству - вручать премию. В общем, поспать так и не удалось… А вечером им объявили о неделе аврала - начиналась подготовка к ежегодной комиссии, работа без обеда.
        Через четыре дня Эшвиш, как обычно, сидел за столом. Стояла серая дождливая погода. Люди работали, и только у него все валилось из рук. Он по-прежнему не мог уснуть ночью, а днем ему спать не давали. Чтобы развеяться, он подошел к окну. Встал, прижавшись лбом к стеклу, и смотрел, как летят вниз дождевые капли. Он вспомнил, как мама называла дождик - соннышко. Пробормотав что-то о проветривании помещений, Эшвиш открыл окно. В кабинет ворвались мокрые запахи и звуки будничного города.
        Никто не заметил, как он ступил на широкий карниз. Постояв секунду, он повернулся направо и медленно пошел к углу дома. Там была глубокая ниша, защищенная от дождя. Он сел, подтянул ноги и закурил.
        Заметили его исчезновение не сразу, а когда в кабинете стало холодно. Окно закрыли, мимолетно удивившись, куда подевался Эшвиш. Впрочем, все тут же забыли о нем - разбирали архивы, не до того… А он стянул пиджак, рубашку, накрылся ими и уснул. Ему снилась большая птица, парящая над городом…
        Наступал вечер, дождь затих и Эшвиш проснулся от рева пожарных машин. Это кто-то из младших служащих, возвращаясь с поручения, заметил скрюченную фигурку в нише, а дежурная, перепугавшись, позвонила в пожарную охрану.
        Когда Эшвиш понял, что сейчас к нему доберутся люди в ярко-желтых спецовках, он поморгал, выпрямился и шагнул в сторону от поднявшейся лестницы. Тело затекло, нога неуклюже поехала по скользкому карнизу…
        Он летел вниз, медленно, как во сне. Мимо проскальзывали окна, освященные всеми оттенками желто-белого цвета, иногда попадались зеленые или синие. Мелькали удивленные или испуганные фигуры, застывшие в нелепых позах. Внизу ждал город - мокрый, встрепанный, покрытый серым асфальтом.
        Эшвиш улыбнулся, распахнул руки, будто хотел обнять этот город, и плавно заскользил вниз - в сторону - вниз - в сторону… Он понял, что летит.
        «Я - сова», - думал Эшвиш. - «Я - сова».
        Художник
        Высоко, под самой крышей дома номер четыреста двадцать восемь, живет художник. У него есть чайник со свистком, почти черная кошка, работа, которая его кормит, и Клара.
        Он копирует картины старых мастеров для издательства, которое платит не так, чтобы много, но на жизнь хватает. А ему много не надо. И, пока есть деньги, он заваривает чай с мятой и душицей прямо в чайнике, садится у окна, на колени ему вспрыгивает кошка. В городе мокро, тучи, туман, стекло покрывается неровной сетью дрожащих и оползающих капель, барабанит по крыше уютный дождь. А художник мечтает. Он хочет написать эротический роман.
        Невидящим взглядом смотрит он в мутноватое стекло и все рисует и рисует перед глазами сцены нежности и насилия, не решаясь перенести их на бумагу. Стройными рядами идут мускулистые нубийцы, жаркие эфиопки, тайки с бархатной кожей, бредут по берегу моря, чтобы упасть в прибой и подставить обнаженные тела солнцу - игра света и тени, полутона и влажный песок на лице. И что же? Воображение отказывает художнику, он застывает, кошка тихо мурчит у него на коленях, чай стынет.
        На следующий день, закончив очередной набросок, он сядет в кресло у окна, обхватит колени руками, брысь, кошка, не до тебя, и станет рисовать новую сцену. Девочка, еще пухлая щеками, фруктовая, пушистая, берет со стола персик и маленькими быстрыми пальчиками разминает его, впивается губами - крупные мазки, акварель, гуашь, капли сока. И что? Художник хмурится, ни одна сцена не удается ему по-настоящему, он теряет детали, он не может поймать главное, он плачет. Кошка тихо сидит на подоконнике, боясь его потревожить. Приходит Клара.
        Она шлюха, ее обход закончен, клиентов сегодня мало. Клара подумывает завязать со своим ремеслом, сколько можно. Ей нравится, когда художник просит ее позировать для редких собственных работ, нравится лежать обнаженной на потрепанном куске красного бархата, вдыхая запахи красителей и душицы, которыми пропитана мансарда. Ни одна картина из тех не закончена, ну и что. Кларе нравится художник, и она не прочь остаться. Закипает чайник. Художник замечает Клару, наконец, и они молча пьют чай с домашним печеньем.
        После чая она не спешит уходить, а он не гонит ее, занятый мыслями об очередной сцене - не идет кисть, цепляется капризным беличьим ворсом за холст, тонкая французская девочка разметалась в белоснежной шелковой постели. Никто не идет, она прекрасна, в полумраке комнаты она выглядит силуэтом с дагерротипа, обнаженной фигурой речи, точеные линии, точные штрихи, кто придет к ней? Художник не знает, он ложится спать.
        Кошка сегодня останется на подоконнике - место в постели занято, там ляжет Клара. Кошка не против.
        Художник ворочается, вздыхает и никак не может уснуть. Клара смотрит на него в лунном свете, падающем из окна, гладит его по щеке и делает ему минет, бережно и сосредоточенно, как заядлый курильщик, аккуратно берущий губами последнюю сигарету из пачки, хранимой на самый черный день, затяжка, затяжка, выдох, удовольствие с привкусом душицы и мяты. Дождь закончился. Художник автоматически целует Клару в губы, откидывается на подушку и в ту же минуту засыпает.
        Ему снится горькая и соленая эфиопка, она выходит из моря и сворачивается у него на подоконнике большим блестящим кольцом. Клара засыпает тоже, но ни ей, ни кошке в ту ночь не снится ничего такого, о чем можно было бы рассказать хозяину. А утром снова идет дождь.
        * * *
        У меня есть отличное переносное солнце, купленное на распродаже. И если его включить, станет видно, что, в сущности, мы очень счастливы. Черты станут ярче, ногти застынут нугой из разломленного напополам шоколада, а на губах проступит винный отпечаток винстона, фильтром искупанного в бокале, как ты меня научил. Станет как-то очень заметно, что тебя здесь нет и я, кажется, никогда больше тебя не увижу, потому что уже давно две тысячи километров умножились на два. Станет светлее, стоит включить солнце: маленькое - можно поставить рядом, чтобы тепло, можно закрыть ладонью, чтобы пальцы были кровавыми, словно искусанными - до локтей далеко, не достать. Можно закрепить над зеркалом, подойти - и тогда сразу видно, что год получился зимний и цирковой; холодно, правда, холодно под куполом: красный нос, трико, гаснущие факелы в руках, в ступни врезается тонкий трос, на щеке нарисованная слеза. Маленькое солнце можно носить на ладони, светить, выжигая на эпителии слова радости и любви, освещая дорогу - даже и не себе, если хватит запала. И, забыв о судьбе крокодила, можно даже проглотить это солнце, когда
станет совсем небольшим, растраченным более чем на две трети, чтобы там, внутри, тоже было светло и как-то сразу понятно, что мы, в принципе, очень счастливы. Сны станут ярче, страхи застынут и растворятся белой таблеткой в красном бокале, который я непременно выпью, потому что всем известно: от себя не уйти, а царапины нужно обрабатывать спиртом, закусывать шоколадом, не уронить бы факелы, не уронить.
        Твое здоровье, солнце мое, от неба и до самого дна.
        Та история
        Если бы мне пришлось рассказывать Ту историю, я бы обязательно начала так…
        Давным-давно, еще когда для того, чтобы прослыть творческим человеком, не приходилось рисовать белым по белому, а чтобы объяснить свою точку зрения, не нужно было доводить мысль собеседника до абсурда, жили на свете двое. И так они любили друг друга, что даже говорить неудобно - кажется, что все слова выходят какие-то ненастоящие, банальные и не о том.
        Говорят, что все на свете написано, но подлинную историю этих двоих найти невозможно. Неизвестно, где и в когда искать, да на каком языке. Есть, конечно, отдельные смельчаки, которые пишут слабые копии, думая, что создают оригиналы. А есть небывалые герои, которые пытаются воплотить Ту историю в жизнь. И совсем уж мало тех, кто воплощает.
        У Той истории нет морали. Говорят, правда, что у нее есть конец:
«И жили они долго и счастливо, и умерли в один день». Не верьте - такой конец есть только в копиях. У Той истории не может быть конца. По законам жанра. Это ведь не какой-нибудь там роман.
        А заканчивать я бы, конечно, не стала.
        Пицца
        - Вы заказывали пиццу?
        - Да, я… Давайте… Да разувайтесь вы…
        - Ну, давайте разуюсь… Как у вас чисто.
        - Да… Сколько с меня?.. Ой, сейчас…
        - Ага. Простите… У вас что-то случилось?
        - Нет, почему это?
        - Ну, просто так люди не плачут.
        - Я… не обращайте внимания.
        - Я могу вам чем-нибудь помочь?
        - Нет… Хотя… В каком-нибудь фильме героиня предложила бы съесть с ней пиццу.
        - Да, а герой бы согласился. И я бы… если бы был героем.
        - А знаете что? Я вас действительно приглашаю.
        - Вы серьезно?
        - Ну да, почему нет?
        - Ну… хорошо.
        У него больше не было заказов на сегодня. Видимо, поэтому они очнулись над пустыми чашками и тарелками, когда было уже…
        - Ой, уже час ночи! Как же вы поедете? Вы же на своих двоих?
        - Ну, машину поймаю. Где у вас тут машину лучше ловить?
        - Выходите за угол, там дорога, вот по ней… Слушайте. А может… вы останетесь?
        - А это удобно?
        - Почему нет?
        - Вы всегда отвечаете «почему нет»?
        - Почему нет?
        Они рассмеялись, и он поставил обратно сумку.
        - Предупреждаю, через полчаса я ложусь спать, мне завтра рано на работу.
        - Да и мне.
        Диван в соседней комнате не годился даже для того, чтобы на нем сидеть, не говоря уже о большем. Она привыкла укладывать гостей в свою постель, благо у нее никогда не оставались чужие люди. Когда выключили свет, до нее дошла вся пикантность ситуации.
        - Располагайтесь…
        - А диван?..
        - Он сломан. Кроме того, вы там не уместитесь.
        - Ну, хорошо…
        Они полежали под одним одеялом минут десять - тихо, как мыши. Каждый думал, что это будет неправильно, но… Его утомило расставание с последней - молоденькой и безбашенной - девчонкой, а тут хорошо, но потом… А ей первый раз за тысячу лет можно уснуть не одной, но утром…
        - Было так интересно, что я бы так до утра и сидел.
        - Да? Ну, можете пойти на кухню и посидеть еще немного.
        - Потом он поел еще немного… и еще немного…
        - Ага, Винни-Пух.
        - Спать?
        - Спать…
        - А что бы дальше сделал Винни… тьфу, герой фильма?
        - А что бы ответила героиня?
        Они повернулись друг к другу и шепотом одновременно спросили:
        - О чем ты сейчас думаешь?
        Вышеград
        Вышеград - белые холмы, черные дома. Зима пришла, застелила, выстудила горячее сердце малого города. Люди кутаются в меха, кожу, сукно, по вечерам сидят у огня, ведут разговор о былых подвигах, а о новых - ни слова. Какие подвиги в такую стужу-метель?.. Холодно в Вышеграде.
        - Витко, посиди со мной…
        - Да я каждый день с тобой, никуда не хожу.
        - Как это - никуда? Вчера за дровами в лес кто пошел?
        - Так ведь замерзнем мы с тобой, если я дров не принесу.
        - А кто по утру сбежал? Чуть с жизнью не рассталась, когда увидала, что нет тебя!
        - Будить не хотел… Любавушка, есть-то нам что? Зима долгая в этом году. Вот и пошел на охоту…
        - Не смей мне говорить про голод! Что ты про него вообще знаешь?! Не ты, не ты сидел там один, без всякой надежды, без корочки хлеба…
        Женщины прядут, вспоминают, как в прошлом году Изран оборотней победил, как Вересей Хельгу спас. Вздыхают девицы, мечтают, чтобы когда-нибудь пришел их черед. Велика ли беда - посидеть пару дней в темном лесу или в разбойном логове, если прискачет на коне добрый молодец, победит врагов, спасет девицу, возьмет в жены? Усмехаются женщины, ничего не говорят.
        - Что ты, милая?.. Это морок ночной, успокойся…
        - Витко, веки не закрыть, смотрит, смотрит на меня зверь лютый, дышит, на черный дым исходит. Не могу я спать, Витко… Не трогай меня, уйди!.. Нет, постой…
        - Любавушка, тихо, тихо, не плачь, я с тобой…
        Выехал на гору, посмотрел вниз. Расступается лес у подножья гор, камни лежат грудами, чернеет пещера… На горе добрый молодец Витко крутит чернявый ус, поправляет меч у пояса, улыбается солнышку жаркому. Знает Витко, победит он дракона, привезет домой Любаву Прекрасную, станет жить-поживать…
        Вышеград - стылые холмы, теплые дома. Зима пришла, заморозила, выстудила горячее сердце малого города. Люди кутаются, по вечерам ходят в гости, сидят у огня, ведут разговор о былых подвигах. Только нет среди них Витко Храброго, почитай, три года не видят его в чужих домах, да и на улице редко встретишь Витко. Не выходит он из дому. Разве что на самом рассвете, когда жена забывается неровным сном, крадучись, выскальзывает он, идет в лес, собирать хворост или охотиться на дикого зверя. А потом возвращается Витко туда, где углы затянуты паутиной, садится осторожно на край широкого ложа и смотрит, как мечется во сне Любава, что звали Прекрасною. Поправляет Витко край одеяла, а потом, проведя рукой по белым, как сама зима, волосам, идет растапливать печь. Холодно в Вышеграде.
        Томасина Скай
        Я люблю девочку по имени Томасина Скай. У меня кружится голова, может быть, это плохо, иногда мне даже страшно, но я все-таки люблю ее. У Томасины мягкие ступни пятилетнего ребенка, жесткие волосы, которые мне нравится гладить, светлые глаза, лицо с морщинками смеха. Девочка по имени Томасина Скай не знает, что такое быть хорошим или плохим. Добро и зло она не оценивает, а совершает, ведомая лишь импульсами своего сердца. Девочка смеется от неожиданности, когда новый поступок приносит ей что-то хорошее, она хмурится, когда он приводит к плохому. Она не будет печалиться долго, просто станет жить дальше. Это видно по ее глазам. Томасина Скай носит платье, потому что она немножко принцесса. Никто не знает, сколько ей лет. На нее падает солнце и никогда не упадет.
        Я видел ее только один раз, на картине. С тех пор я люблю ее. Сегодня мне представилась возможность познакомиться с художником, и я подумал: почему бы и нет? Томасина Скай не побоялась бы разрушить иллюзию. И я решился. Рисовала эту картину женщина - сильная, звонкая, тонкогубая экзальтантка. Эмоциональная, с жесткими волосами и в строгом платье - слишком строгом для юной принцессы. Сейчас я смотрю ей в глаза и не слышу ее имени. Мне кажется, меня щекочут искорки смеха, я делаю шаг, и мне становится жарко - неудивительно, ведь на нас все время падает солнце, и я только надеюсь, что оно никогда не упадет.
        Теплая метель
        Когда говорят «тепло»,
        имеют в виду - «мне тепло»…
        …Снег никогда не таял, лежал на крышах и подоконниках маленьких домиков, на зеленых елках, на заборах и на земле. Люди не выходили на улицу, поэтому метель за окном всегда была для них теплой. К тому же ей действительно никогда не было холодно. Потому что сюда не заглядывал ветер. А снег поднимался в воздух только от землетрясений. Это случалось все реже, и люди постепенно начали забывать о теплой метели. А она помнила и ждала, когда же вздрогнет земля, качнется небо, искрами взовьются снежинки и долго еще будут кружить, медленно опускаясь вниз…
        Да что там землетрясения, даже день - и тот наступал редко. Вокруг было темно и тихо.
        Сегодня все и случилось. День наступил сразу, земля ушла из-под ног, проснулась метель, счастливая вскинулась, но тут же как-то странно тряхнуло, завертелось все и вдруг…
        Раздался треск, стеклянное небо раскололось пополам, подул холодный ветер, снег рассыпался, и громкий голос виновато сказал:
«Мама, я не нарочно…»
        * * *
        Посвящается тебе
        Он разорился и превратился в альфонса. Она же стала звездой экрана и кормила его. Потом ей надоело, и они поругались. Он стал бомжом, спал на вокзале, потом как-то выкрутился, написал книгу о прожитом, а на полученные деньги уехал на Кипр. Там они и встретились - она спросила, как доехать до Пафоса, а он продавал апельсины. Он узнал ее, а она его в рыжебородом торговце - нет. Она села в «форд эксплорер» и пыталась понять, где видела это лицо. Решила, что в местной рекламе, а ее спутник улыбался и просил не думать о чепухе. Потом, уже зимой, в Москве, она вспомнила и собралась на Кипр, но что-то не сложилось. Через полгода она случайно узнала, что тот самый торговец эмигрировал в Англию. А он считал пенни, сидя в ирландском пабе, и писал книгу о
        них между строчек глянцевого журнала, чтобы издать в России, - вдруг она увидит? Камера крупным планом покажет глянцевую страницу и чей-то голос произнесет: «Стоп. Снято».
        Книгу не издадут, но появится онлайн-версия, и она случайно на нее наткнется, набрав в поиске два ключевых слова. Она будет искать, кто ее написал, но первоисточника уже не найти. Почти отчаявшись, она начнет писать свою книгу, чтобы он ее когда-нибудь прочитал. Книгу переведут на английский, и он увидит ее в Австралии, лежащую посреди пустоши. Буквально выдернув томик из-под кенгуру, он прочитает фамилию автора и снова захочет ее найти. Они увидят друг друга через стеклянную перегородку в аэропорту Хитроу: он - возвращаясь в Европу, она - улетая в Австралию. За пять минут они много успеют сказать друг другу одними губами. Она не станет садиться в самолет и побежит к нему стеклянными коридорами, но ее примут за террористку и задержат до выяснения обстоятельств. Он будет ждать ее на стоянке, и когда ее через три дня выпустят, они
        вернутся домой. К тому времени дом покроется пылью, и она немедленно начнет чихать и сляжет с аллергией, а он будет приносить ей носовые платки и чай в постель. И когда он склонится над их общей постелью, чтобы забрать пустую чашку, и улыбнется ей, камера крупным планом покажет ее лицо, и чей-то голос скажет: «Стоп. Снято».
        Они будут жить долго и счастливо, есть брусничное варенье, сажать желтые розы, читать вслух газеты, и вся округа будет знать, что в том домике на окраине живут двое сумасшедших стариков, которые каждый вечер гуляют, держась за руки. А потом он умрет во сне, и она поедет на Кипр, чтобы высыпать пепел над морем, как он хотел. И она будет долго смотреть на закатное солнце и слушать шум прибоя. Камера будет держать в кадре ее спокойное лицо с развевающимися седыми волосами, и чей-то голос воскликнет: «Стоп. Снято». Она рассмеется, снимет парик, повернется и увидит его. Не смывая грима, они пойдут в бар пить коктейли и вспомнят Москву декабря 2003 года.
        Н. Крайнер
        Город
        В этом городе четвертую неделю идет дождь. Он смыл все острые углы и все акценты. Остались только недомолвки, недостачи и флирт на расстоянии вытянутой руки. Иногда - чуть ближе. Слова стекают вместе с водой в канализационные решетки и плывут куда-то по своим делам.
        Дождь выгнал на улицы всех бродячих собак и прогнал оттуда всех кошек. Кошки сидят на персидских коврах около каминов и слушают, как их хозяева, прижимаясь носами к стеклам, клянут, на чем свет стоит, погоду и редкие молнии и еще более редкий гром. Это не тот дождь, который очистит и пройдет. Это тот, который залезет глубоко под кожу, затопит костный мозг, будет хлюпать в голове и в босоножках, когда побежишь через площадь за хлебом и вином. И ничего не останется, кроме как пить и есть, смотреть за стекло и гладить кота, который, для разнообразия, не будет возражать, потому что внутри тепло и сухо, и не стоит ради собственных принципов с этой благодатью расставаться.
        Дождь идет, и все одинокие женщины теперь плачут по пять минут перед сном, не понимая, зачем они это делают. Не осознавая, что это просто дождь выливается из них, потому что не может больше помещаться внутри. А все одинокие мужчины очень сосредоточенно смотрят в телевизор и крепко держатся за бутылки с пивом, боятся, что их смоет. Те, что посмелее, пытаются найти себе компанию на эти дни. Те, которым хватило на это смелости, успели обзавестись подругами, все же, четыре недели - не шутка.
        На кладбище сейчас пусто и сыро, только один человек с огромным черным зонтом каждый день приходит посмотреть на свою могилу. Все никак не может поверить в то, что умер. Даже перестал пытаться, просто выполняет этот нехитрый ритуал в любую погоду, иногда приносит себе цветы, всегда живые и всегда желтые, прощается с собой. Мы ему не мешали никогда, теперь-то уж точно не станем. Тем более, когда он не на кладбище, жизнь у него приятная и легкая, все столики в кафе освобождаются, как только он подходит туда, поэтому не надо ждать свободных мест и никто не разговаривает над ухом. Но сейчас, когда он стоит у своей могилы, лицо у него бледное и дождь плачет за себя и за него. Потому что дождю все равно, а этот человек как не умел плакать при жизни, так и сейчас не научился.
        У соседки дочка третий день рисует солнышки. Уже на всех обоях и на всех дверях, но нашаманить настоящее солнце ей пока не удается, потому что маленькая, да и рисует карандашами, а не акварелью. Как же можно бороться с дождем карандашами. Я ей не объясняю ничего, сама до всего додумается, потом, когда станет постарше, и мама ее перестанет рассказывать ей на ночь страшные сказки про ведьму, которая живет на соседней улице.
        Ведьма, кстати, устроилась лучше всех. Она попивает чай и раскладывает бесконечные пасьянсы. Она это делает в любую погоду и в любое время суток, ей совершенно все равно, затопит нас всех или нет.
        А колдуны говорят, конца света все-таки не будет. Это просто боги смотрят художественный фильм «Титаник», а дальше у них по плану наверняка что-нибудь более веселое.
        * * *
        Колдуны, кстати говоря, всегда правы. Поэтому у нас в городе их не очень любят. Хотя, бывает, обращаются за советом, но радости от этого мало. А когда радости мало, пользу разглядеть сложно. Соседка вот, как-то вскочила среди ночи, схватила зонтик и пошлепала по лужам к колдунам, очень захотела узнать, как ей жить дальше и найдется ли мужчина, который полюбит ее и ее дочку. Ведь одиноких мужчин полно, должен найтись хоть один. Это она мне уже потом объяснила, капая слезами в блюдце с вишневым вареньем. А тогда и не думала особо, просто пошла. Но колдуны ей только одно и сказали, на все ее вопросы.
«Дура» сказали колдуны. И ничего больше. И даже в лицо такому не плюнешь, потому что прав.
        * * *
        Если дождь все-таки закончится, у нас тогда праздник будет. День Всего проходящего. Мы бы сами не додумались, конечно, это все колдуны. Сказали, что человек хотя бы раз в год должен осознавать, что все когда-нибудь да закончится, даже самое плохое. Не говоря уже о самом хорошем.
        Вот мы тогда с утра и просыпаемся, зная, что все сегодня будет заканчиваться. Нет, не горячая вода конечно и не дождь даже. Но вот кофе в любимом кафе вполне может, одну чашку выпьешь, а вторую тебе уже не принесут, может, только, подсунут украдкой в счет 42 зернышка, на эспрессо. И с чаем те же проблемы. И еще так повелось, что если пачка сигарет кончилась, то новую тебе уже не продадут. Мы поначалу понять не могли, какая от этого праздника радость, на колдунов поглядывали недобро и все ждали, может, они тоже закончатся. А потом поняли, что с этим нужно делать. Так что каждая чашка кофе пьется с тем удовольствием, которые обычно от трех-четырех получаешь. Да и сигарету в пепельнице на пять минут уже не оставишь. Будешь курить вдумчиво и смотреть на дым, не забывая про кофе, конечно. Или про вино.
        Вино, кстати, в этот день в кабаке старого Джона подают отменное, красное, сухое, только что не пересыпается из бутылки в стаканы. Только мало. Дай бог, бутылок пять. А город у нас хоть и небольшой, но к Джону почти все ходят, кроме самых маленьких детей. Вот и нацеживает он почти наперстки, если после трех дня прийти. Если раньше, то, может, побольше достанется. Но зато такого вина во все остальные дни года не попробуешь. Мы Джона уже всем городом уламывали, не помогло.
        Еще в этот день везде свечи зажигают, и пускают по реке бумажные кораблики. Кораблики, конечно же, тонут, а свечи догорают, но пока это все плавает и горит, можно сбежать из кабака и постоять немного на набережной, допивая вино и глядя, как тонет кораблик, который ты пустил плавать. Я к своим корабликам всегда глаза пририсовываю, чтобы можно было опознать.
        Нет, конечно делается грустно иногда. Потому что, хоть и танцы на площади и люди веселятся, как могут, но музыканты-то наколдованные, в любой момент исчезнут, а ты в этот момент вдруг танцуешь с каким-нибудь прекрасным незнакомцем. Он-то вполне может исчезнуть вместе с музыкантами.
        Да, примета есть такая, что всякие в этот день заведенные отношения тоже долго не проживут. Даже дружба. Про любовь я и не говорю уже. Она вообще может погаснуть одновременно с какой-нибудь свечкой. Хотя бы с той, что у вас на столике стоит и горит. Бывает, конечно, и по-другому, но не особенно. Вот приятель мой, Матиас, который в соседнем доме живет, познакомился два года назад с девушкой на этом празднике. Влюбился без памяти, хотя за ним такого раньше не водилось. И даже умудрился на следующее утро рядом с ней проснуться. Но вот как начал ее рисовать, Матиас у нас художник, да, так она посидела минут двадцать для приличия, а когда он отвернулся, чтобы красок на мольберте смешать, раз и ушла куда-то. Или просто исчезла - не поймешь. И ходил потом Матиас, как дурак, с недорисованной картиной. И мог бы, конечно, по воспоминаниям нарисовать, да вот беда, влюбился-то он без памяти. Какие уж тут воспоминания. Впрочем, он утешился довольно быстро, стал пейзажи рисовать. Говорит, природа понадежнее людей будет. Сейчас сидит дома и рисует дождь. Уже столько дождя нарисовал, что у него на полу время от
времени лужи появляются.
        Ну да, я же про праздник. Под утро уже, когда все музыканты исчезают, и все кораблики тонут, мы обычно вспоминаем, что жизнь тоже когда-нибудь заканчивается, умираем да и расходимся по домам - спать.
        * * *
        Город наш, если идти вдоль реки и вдоль него, продолжается всего две бутылки пива. А если идти поперек, от квартала тишины к реке, то и того меньше. Всего бутылка, да еще чашка кофе, которую непременно надо выпить в кафе у моста. С другой его стороны. По секрету скажу, в этом кафе варят самый лучший кофе во всем городе. А то и во всем мире. Лечит от разбитого сердца и черной меланхолии. Для разбитого сердца нужна одна чашка крепкого колумбийского, для черной меланхолии - латте.
        Но в это кафе почти никто из нашего города не ходит. Из тех, у кого все совсем хорошо, по крайней мере. Потому что, если перейти мост, а кафе сразу за мостом стоит, то начинает происходить Неожиданное. Неожиданное живет у нас за мостом уже очень давно, оно появилось даже раньше колдунов. Как всякое Неожиданное, оно норовит случится с каждым горожанином, которого судьба или любовь к хорошему кофе заносит на ту сторону реки. Разбираться, как там что у человека в жизни, оно, разумеется, не станет. Так что, если было у тебя все совсем хорошо, может неожиданно стать обычно. Или плохо. Но чаще всего просто по-другому. Наше Неожиданное, в общем-то, не злое, просто у него свои представления о человечьем счастье. Вот горожане и побаиваются. Но не все, конечно же. Я-то ладно, я туда через день хожу, потому что наши с Неожиданным представления о счастье очень друг на друга похожи, и мне «по-другому» только на руку, иначе ни работать, ни жить толком не получается. Но есть еще молчуны из квартала тишины, они туда раз в неделю приходят, сидят и, наверное, о чем-то с Неожиданным договариваются. Успешно, потому
что это единственное время, когда они улыбаются. Еще в кафе, бывает, ходят влюбленные пары, когда им окажется, что любовь вот-вот сойдет на нет. Неожиданности в таких случаях очень помогают. А если не помогают, так разбегутся эти влюбленные, как и было задумано судьбой. Тоже не худший из вариантов.
        Но лучший момент - это даже не момент возвращения на эту сторону реки. И не тот момент, когда входишь в дом и понимаешь, что изменилось и в какую сторону. Самый лучший момент - это когда ты сидишь за столиком в кафе и чувствуешь, как что-то с твоей жизнью происходит. Сразу в голове как будто бутылку шампанского открыли. Ну, или не шампанского, а старого рома, к примеру. Это кому что по вкусу.
        Вчера, вернувшись домой, я обнаружила, что мой кот, отличающийся мизантропией и свободой суждений, теперь умеет разговаривать. Спорили с ним полночи, до хрипоты (моей) про судьбы человечества и про фатализм. Надеюсь, это ненадолго. До завтра, максимум.
        * * *
        Сегодня по домам ходили социально опрашивающие, спрашивали сколько у опрашиваемых было в жизни проебанных возможностей. И как они себя в связи с этим ощущают. Да, прямо так и спрашивали. Специфичные они потому что здесь. И никогда не поймешь, зачем им это надо. Может быть, под Новый Год подарков наделают, может быть, просто, для статистики. Или какую-нибудь газировку выпустить собираются с названием "Последний шанс".
        Пришли, помялись в дверях, потом зашли таки в дом, уселись на кухне и давай допрашивать.
        - Сколько? - спрашивают.
        Я задумалась, конечно. Ведь если признать, что возможность таки да, того самого, это ведь навсегда. А навсегда меня пугает. Но врать нагло в лицо меня так и не научили. Пришлось советоваться с памятью. Память услужливо подсунула один случай. Да, обидно было до сбитых костяшек, я помню. С другой стороны, говорю я памяти, это был принципиальный вопрос. Из разряда тех принципов, которые кажутся очень важными, когда тебе 18 и очень показательными, когда тебе 30, к примеру. "Все равно ничего не получилось бы" сказала я памяти. "Мы не сошлись принципами"
        Память покивала и рассказала еще один случай. То есть, еще один кусок жизни рассказала. И опять таки да, могло бы. Срастись и разрастись, и вылиться в прекрасное тихое и уютное. Глупости, говорю я. Вся моя тишина с уютом - они здесь и сейчас. И не надо путать уют с болотом. И покой с волей тоже не надо. На всякий случай.
        Опрашивающие смотрят на меня, но молчат, видимо, понимают, в чем тут дело. Видимо, не только я так себя веду. Я оторвалась от общения с памятью, налила им гостевого чая. Я-то его не пью, а гостям приятно иногда. Пепельницу поставила. Пусть ждут и ни в чем себе не отказывают.
        Память, тем временем, поднапряглась и выдала самое оно. Самое больное и недавнее. Я аж зубами заскрипела от досады. Могло быть красиво. Да чего там, и было красиво. Только несколько меньше, чем хотелось бы. Ну так это поправимо.
        - Ни одного, - гордо ответствовала я и пошла в комнату разыскивать записную книжку.
        Опрашивающие допили чай, грустно о чем-то пошептались и ушли.
        Наверное, газировку новую так никто и не выпустит. И подарки под Новый год придется покупать самим. Ну, оно и к лучшему.
        * * *
        А со мной недавно вот какая штука случилась. Я пропадать начала, по частям. Проснулась утром, а ноги и нет. Причем, что обидно, правой. Мне-то как раз левая всегда меньше нравилась. Хотя я ее чувствую вроде, ногу эту, но не вижу. А пока я кофе утренний пила да тревожилась, еще и рука пропала, тоже правая. Я тут совсем заволновалась и начала думать, к кому бы пойти. Можно, к примеру, к колдунам, но эти ведь дурой обзовут и окажутся правы, а мне это не поможет, скорее всего. Я же тут буквально на части разваливаюсь. Точнее говоря, на их отсутствие. Еще можно в квартал тишины пойти, к молчунам, но они пока объяснят на пальцах, что к чему, я уже успею целиком исчезнуть. А значит, остался только один вариант. Пойти к старику Петру, который у нас в городе мебель делает. У него получаются чудесные кресла, в которые можно забраться с ногами и все равно будет удобно. И даже место для кота останется. А кроме деланья мебели Петр еще дает советы. Мудрые, конечно же.
        Я порылась в шкафу, нашла платье длинное до полу, с рукавами, чтобы никто не заметил, что со мной творится, и пошла. Петр, к счастью, всего в паре кварталов от моего дома живет. Но тетушки, которые сидят по утрам на площади, все равно меня заметили. Еще бы, они ведь когда-то были кошками, все три. И им почему-то из тех кошачьих времен осталось наследство в девять жизней. Я уж не знаю, сколько из них они прожили, но каждое утро тетушки сидят на площади, хищно смотрят на голубей и рассказывают друг другу про своих многочисленные любовников из всех своих многочисленных жизней. Я еще маленькой совсем была, а они там уже сидели. Так что, наверное, жизней прожили немало. Не одну, и не две даже. Мы, когда детьми были, все пытались их подслушать, уж больно интересной нам казалась тема многочисленных любовников. Но тетушки нас всегда замечали и шипели тогда, почти совсем по-кошачьи. А мы убегали с визгом, конечно же.
        Так что мне и сегодня пройти мимо тетушек незамеченной не удалось. Одна из них еще посмотрела так пристально и сказала - Ты сегодня что-то выглядишь плохо. Прозрачная почти. Ты кушай побольше рыбы, что ли. Я только кивнула и быстренько мимо них, чтобы не догадались.
        А вот старый Петр сразу все понял. Посмотрел на меня и говорит- Исчезаешь? Ну, я только кивнула, что еще оставалось. А он мне налил вишневого сока и давай вокруг меня ходить и что-то приговаривать, пока я сок пью. Минут пять ходил, потом уселся в кресло и начал трубку раскуривать. Кресло Петра - это вообще разговор отдельный. Удобнее кресла во всем мире нет, я там как-то один раз сидела, когда у меня была любовь сильно несчастная и я, как обычно, за советом прибежала. Посидела в этом кресле минут пять и забыла про все, и про любовь и про несчастья сопутствующие. И поняла заодно, почему Петр у нас такой мудрый.
        Ну вот, а он, значит, раскурил трубку и сказал:
        - Это потому, что ты в себя не веришь.
        Я удивилась, конечно, и обиделась даже.
        - Я, - отвечаю, - в себя верю. Я в вампиров верю, они по ночам в старом доме на окраине песни поют. И в привидения верю, от них вообще спасу нет, во все окна норовят сунуться. Я даже верю в то, что молчуны каждый день спасают наш город от Постижимого. А уж в себя-то куда проще поверить, чем в Постижимое.
        Но Петр только головой покачал.
        - Ничего говорит, не проще. Была бы ты вампиром, тогда да. А тут вон как, пропадаешь. И если не изменишь ничего, так и исчезнешь совсем.
        А потом он пошел к себе в мастерскую и принес мне кресло, новое совсем.
        - Вот, - говорит, - как ты любишь. Чтобы с ногами можно было залезть. И место для кота еще останется.
        Я его поблагодарила, конечно, хоть и не поняла ничего. Зато на обратном пути креслом можно было от всяких любопытных знакомых загораживаться, чтобы не здоровались и не смотрели.
        Так что я теперь сижу дома в кресле и думаю, что же дальше будет. И не пойти ли попроситься в вампиры. Иначе как же я в себя поверю тогда.
        * * *
        В вампиры меня, кстати говоря, не взяли. Сказали, мордой не вышла. Бледности и загадочности у меня в морде не достает. И вообще. Я собралась было расстроиться окончательно, но тут колдуны опять чудное удумали. Сказали, что мы скоро будем встречаться со своими двойниками. Вообще, встреча с двойниками сулит скорую смерть, но колдуны нас уверили, что все будет в порядке. А поскольку они всегда правы, мы решили не бояться. Выбили ковры, вымыли город и стали ждать. Колдуны еще что-то сказали про то, что вам, морокам, вообще ни черта не страшно, но сказали это очень тихо и куда-то в сторону. А, стало быть, к делу это отношения не имеет.
        Но утром назначенного дня все равно все начали нервничать. Не каждый ведь день доводится самого себя встретить. И мало того, поговорить. Так что все жители города выбрались на улицу, расселись за столиками в кафе на площади и у старого Джона и начали обсуждать, как это все будет происходить. Молчуны, конечно, в общем ажиотаже не участвовали. Во-первых, потому что говорить им давно уже не о чем, а во-вторых, потому что молчунам двойников не положено. Очень цельные натуры, потому что. Некоторые говорят, что даже слишком цельные. Но это уже субъективные мнения.
        И вот, когда мы с соседкой слегка трясущимися руками схватились за очередные чашки с кофе, которые нам принесли, в город стали приходить двойники. Они чувствовали себя так же, как и мы, нервничали, смущались и все время смотрели по сторонам, пытаясь разглядеть тех, с кем им предстоит встретиться. Ну, и встретились в итоге, конечно же. Хозяевам кафе пришлось принести из подвала все имеющиеся столики, но их все равно не хватило. Тогда те, кто живет на первых этажах, притащили всякую мебель, которая у них в домах стоит. все расселись и тут же шумно стало и даже весело.
        Двойник моей соседки был похож на нее, как две капли воды. И одеждой и поведением, и даже дочка у нее такая же, светленькая и очень умная. Такое ощущение, что соседка в зеркало смотрелась все время. И разговаривала тоже с зеркалом.
        К Матиасу, художнику нашему, пришел какой-то респектабельный дядька в костюме. То есть, не дядька конечно, он же Матиасу ровесником приходится, но ощущение такое, что дядька. Потому что невыносимо серьезный. Серьезным он, правда, только поначалу был, потом они с Матиасом взяли кувшин вина и давай обсуждать женщин, спорт и даже политику. Совершенно непонятно, откуда наш Матиас что-то про политику знает, но поди ж ты, разговаривают. И даже спорить умудряются. Потому что одному нравятся брюнетки, а второму блондинки. Сошлись на рыжих, в итоге, говорят, рыжие девушки - это вообще самое чудесное, что может в жизни случится. Но случается очень редко.
        Двойник Петра, который у нас мебель делает, оказался писателем. Причем, каким-то очень известным. Я не расслышала что и про что он там пишет, потому что Петр с двойником в самый угол кабака забились и пили там ром. Темный. Так что я ром разглядела, конечно, а все остальное почти не слышала.
        Кстати говоря, у меня еще одна соседка есть, их тех, с которым можно кофе утром попить. Софья. Правда, мудрости у нее все нет и нет. Зато любовь постоянно случается, и все несчастная. Откуда она в нашем маленьком городке столько несчастных любвей нашла - понятия не имею. И почему ни одной счастливой не было - тоже не знаю. Зато двойником у нее была совершенно счастливая дама, вся в шелках и украшениях. Женщина-вамп, сразу видно. От такой даже наши вампиры разбегутся. И она, конечно же, принялась нашу Соню всяким жизненным предмудростям учить, но уж это мне совсем неинтересно слушать было. Соне, по-моему тоже. Ее, кажется, такая вот жизнь, с хроническими несчастными любовями, вполне устраивает.
        А двойник старого Джона очень обрадовался, что у старого Джона свой кабак. Сказал, что он всю жизнь мечтал открыть какое-нибудь питейное заведение, но вот как-то не получилось. Семья большая, трое детей, и никак не рискнешь всем накопленным, чтобы мечту осуществить. Старый Джон ему посочувствовал в перерыве между двумя заказами, а потом они вместе работать стали, потому что посетителей огого сколько набежало.
        К нашим тетушкам, сидящим постоянно на площади пришли три кошки - серая, черная и рыжая. И, кажется, они с тетушками нашли общий язык. Хотя молчали все, и кошки, и тетушки. Что на них, на тетушек, в смысле, совершенно непохоже. Я даже залюбовалась.
        А пока я это на это все смотрела, и мой двойник появился наконец. Опоздал, что, впрочем, не удивительно совсем. Я тоже особой пунктуальностью не отличаюсь. Мы с двойником посмотрели друг на друга, потом на толпу всю эту, купили у старого Джона бутылочку токайского и пошли на берег реки. Уселись там и давай друг друга друг про друга расспрашивать. Двойник мой, в общем, тоже неплохо живет. Старается, по крайней мере. Только в тех местах, где у нее дом, все немного сложнее, чем у нас. Жить так, как хочется, по крайней мере, очень сложно. Она мне про это долго рассказывала. Ну а я ей, в свою очередь, рассказала про то, что я исчезаю. То есть, кроме ноги и руки вроде больше ничего пока не пропало, но все равно неприятно. И платьев длинных у меня не так много.
        Тут мой двойник, точнее, двойница, встрепенулась и говорит - А вот я бы из своей жизни с удовольствием исчезла. Ведь я, если там исчезну, где-нибудь обязательно появлюсь. И там, может быть, будет лучше. Может быть, - говорит, - нас удастся как-нибудь состояниями поменяться.
        А я знать не знаю, удастся или нет. Про такое мне никто ничего не объяснял. У меня только один рецепт от всего, сходить за мост, туда, где Неожиданное обитает. Ну и попросить его, может быть, ведь как-то молчуны с ним общаются.
        Так что я двойнику ничего не сказала, просто в охапку схватила и повела за мост. Там мы в кафе посидели, а я в это время пыталась объъяснить Неожиданному, что и как. Что я практически на все согласна, даже на третий глаз во лбу и полную перепланировку квартиры, только бы пока никуда из этого города не исчезнуть. Ну, и надо же двойнику своему подарок сделать. Она ведь хорошая, только грустная очень. Куда лучше всяких там вампов, вроде той, что у Сонечки.
        Я не знаю, услышало меня Неожиданное или нет. Может быть, все просто само собой случилось, может быть, это все за тем и затеивалось, ведь что и зачем колдуны делают, никто никогда не знает. Но так или иначе, все получилось. У меня ноги-руки на место вернулись, а двойник мой стал каким-то полупрозрачным и ужасно счастливым. Она меня еще благодарила долго, пока не пришло время всем возвращаться в привычную среду обитания. А я ей на прощание посоветовала не очень в себя верить. Тогда исчезнуть быстрее получится. Она как-то очень удивленно на меня посмотрела, но кивнула. Может, у них в городе в себя как-то по-другому верят, не знаю.
        В общем, двойники все разошлись к полуночи, старый Джон закрыл заведение, потому что утомился сильно за день, горожане наши, шумя, вернулись по домам. Я тоже вернулась, надела свой любимый сарафан, короткий и без рукавов вообще и пошла на площадь, посидеть, порадоваться. А может и потанцевать, если луна будет полной. Луна у нас ведет себя как хочет, так что может и полной оказаться.
        На площади, за столиком закрытого кафе сидела моя соседка и плакала. Я не стала спрашивать, что с ней такое, и так ведь все ясно.
        * * *
        Иногда, раз в неделю примерно, я хожу встречать утренние сумерки. Чаще всего, это просто красиво и спокойно, но, если повезет, если звезды расположатся удачно, если день обещает быть пасмурным и если туман, можно увидеть, как день вчерашний превращается в день сегодняшний.
        Это, конечно, совсем не просто. Нужно знать где и когда оказаться, чтобы это увидеть. У нас рядом с городом есть пруд. Маленький совсем и почти заросший. О нем почти никто уже не помнит, поэтому пруд и зарос. От невнимания людского. А когда люди перестают обращать на что-то внимание, на это-то что-то тут же обращает внимание мир. Поэтому все происходит только на этом пруду, нигде больше. А на берегу есть огромный камень, на который нужно забраться и усесться, чтобы все как следует разглядеть. И приходить смотреть на все это нужно только одному, никак иначе. Еще бы хорошо не привлечь к себе внимание мира, потому что он может обидеться и начать совершать всякие чудеса в каком-нибудь другом месте. А его еще найти нужно будет. На это иногда сотня лет уходит. Это-то место я случайно нашла, просто пошла погулять как-то утром, чтобы побыть немного в этих самых сумерках и набрела на пруд. но так ведь очень редко везет.
        Так вот, если все-все эти условия выполнить, и усесться на камне поудобнее, то минут за пятнадцать до восхода солнца вчерашний день превратится в сегодняшний. Ниточки, которые удерживают вчерашний мир, сгорают странным серым пламенем, красивее которого во всем свете не найдешь, даже если обойдешь его вокруг три раза и поплюешь через правое плечо. И вчера, которому не на чем больше держаться, тогда падает и потихоньку растворяется между совсем еще небом и совсем уже землей. Если обнаглеть, можно зачерпнуть его ладошкой, пока растворяется, и тогда у тебя на всю жизнь останется немного вчера. Но от этого радости обычно никакой. Вчера в неволе хиреет и тускнеет. Лучше все-таки хранить в памяти, а не в кулаке. Хотя я поначалу жадничала, из каждого увиденного вчера по чуть-чуть зачерпывала и раскладывала дома по скляночкам. Думала, оставлю себе на старость, начнется склероз, а вчерашние дни тут, как тут, надо только в скляночку смотреть подольше. Но потом я их всех повыпускала на том же пруду. Ведь если у меня склероз начнется, я наверняка не вспомню, что это за скляночки, и что там внутри.
        Да, еще иногда перед восходом можно увидеть как совы превращаются в то, чем они не кажутся, а являются, но про это я рассказывать не буду. Я им обещала.
        Зимой дни такие короткие, что превращаются один в другой совершенно незаметно. Да и утренние сумерки случаются совсем поздно, когда уже людей везде полно. Так что зимой приходится сидеть дома, красить дощечки на санках и иногда ходить на пруд кататься. Забывая про всякое волшебство. Зимой вообще просто забывать. А жить сложно. Но я тренируюсь.
        * * *
        У нас в детстве была такая игра "Ничего не держи". Каждый из нашей компании, нас шесть человек было, мог в любой день в любой момент сказать «игра», и мы все тут же бросали все, что в было в руках и ничего не держали. И ни за что не держались. Столько, сколько ведущий скажет. Ведущий, правда, тоже должен был играть с нами. А мы ведь не просто так по улицам ходили, пока игра шла. Мы все время пытались найти что-нибудь такое, сложное-пресложное. Сначала мороженое ели. Это весело было, конечно, но не сложно ни капельки. Продавщица мороженого наша доставала из кармана назначенного казначея деньги за шесть порций, и совала нам в зубы стаканчики с пломбиром. А потом мы его на каком-нибудь столике, громко чавкая, поедали. Умываться, правда, потом приходилось долго. Но это ничего. Потому что единственными исключениями из правила были вода с воздухом. Их все равно не удержишь, как ни старайся.
        Потом Ник, наш заводила, начал таскать нас к старому веревочному мосту. Вот это правда поначалу страшно было. И понимаешь, с одной стороны, что ничего с тобой не случится, и не упадешь ты никуда, а с другой стороны, мост ведь раскачивается, и руки сами тянутся к этим истертым канатам. Мост еще мой прадедушка строил, так что висел он на честном слове. Честного слова, правда, вполне хватало. И даже сейчас хватает. И вот ты, чтобы ни за что не ухватиться и не проиграть, суешь руки в карманы поглубже, идешь по мосту и орешь во всю глотку. От страха. И чтобы как-то отвлечься. А обратно уже по обычному мосту, на всякий случай.
        Правда, со временем мы и к этому привыкли. Бегали по мосту туда-сюда, даже в салки иногда играли. А Ник сказал, что это уже скучно и что теперь надо попробовать походить по крышам.
        Крыши - это штука совсем жуткая, там ни за что не ухватиться вообще практически невозможно. Но мы вот что обнаружили. Если все-таки пойти, даже если крыша наклоняется совсем, и если там внизу поручней не поставили, и если скользко так, что даже босиком съезжаешь куда-то вниз, если сделать три шага вперед, то можно взлететь. Ненадолго, конечно, секунд на десять всего, но зато взлететь совсем по-настоящему. Потом, правда, когда обратно спустишься, точно за что-нибудь ухватишься. И проиграешь. Но это уже неважно было. Потому что мы потом только и делали, что пытались взлететь на подольше. У Ника как-то почти полминуты получилось провисеть над крышей моего дома. Мы обзавидовались. А почему так только у него получилось - не знали. Да и сам он не знал, наверное. Только гордился и нос задирал.
        Вот, а потом мы стали постарше. То есть, доросли до такого возраста, когда мосты и крыши - это уже не способ полетать, а место для более-менее романтического свидания с поцелуями под луной. Или без луны. Как сложится.
        Но тут получилась вот какая штука. Как только кто-нибудь из нашей компании себе находил что-нибудь любимое, оставшиеся пятеро тут же объявляли игру. На целый день. Дольше нельзя было по правилам. Но ведь и дня вполне хватало. Я ведь помню, каково это было. Когда просыпаешься с мыслями о том, как вам вдвоем вчера было хорошо и как еще сегодня будет, а тут Ник в окно стучится. И бумажку показывает с надписью "Сегодня весь день Игра". И тебе уже хочется послать их всех подальше, и не видеть больше никогда, вернуться в постель, обнять, поцеловать, забыть на фиг про все…но потом вспоминаешь мост и крышу, и то, какое лицо было у Ника, когда он висел в воздухе тогда, и понимаешь, что нельзя, никак нельзя отказаться от игры. Одеваешься тихонько, и выбегаешь на улицу, сколько бы лет тебе ни было - 17 или
27. И идешь есть мороженое. Или кофе пить. Кофе пить без рук я только совсем недавно научилась. А вот ни за что не держаться и ничего не держать, наверное, уже давно. На мосту, может быть. Вот я еще прикуривать научусь как-нибудь, и будет тогда совсем счастье. Ник последний раз сказал, что научился. Но врет, наверное.
        * * *
        Люди у нас в городе умирают, когда захотят. Да, именно так, захотел человек умереть и через минуту уже лежит и не дышит совсем. Поэтому мы все к жизни относимся очень серьезно. Чтобы, не дай бог, умереть не захотелось. Об этом родители детям еще в самом детстве рассказывают. Чтобы не было всяких мыслей, вроде "а я вот умру, а вы все пожалеете". Потому что судьбе все равно, маленький ты или большой, или просто понарошку умереть хочешь. Судьба у нас в городе считает, что человек имеет право на исполнение желаний. Особенно, таких желаний.
        Вот и приходится изо всех сил любить жизнь. Это не то, чтобы совсем просто, конечно же. То и дело какая-нибудь гадость норовит случиться. То несчастная любовь, то какой-нибудь кризис самооценки, то просто депрессия, когда темно, снег идет и впереди еще месяц зимы. Но приходится справляться, потому что как только начинаешь раскисать, тут же колет где-то в районе сердца, такое весьма ощутимое напоминание. Так что все несчастные любви приходится превращать в счастливые, ну или просто в пустяшные эпизоды своей жизни, которых была уже куча и еще такая же куча предвидится. Зато потом, когда возьмешь себя оперативно в руки, можно с объектом любви посидеть в кабаке у старого Джона и посмеяться. Над самими собой. И над тем, что тратим жизнь на такие глупости как кого-то неразделенно любить или не любить. Я так очень часто делаю, как только хотя бы намек на неразделенную любовь замаячит на горизонте. Но это только в последние годы, а раньше приходилось изо всех сил с собой бороться и бросаться за помощью ко всем подряд. Хорошо, что все подряд очень хорошо понимают, чем все это может закончиться, и помогают.
Поговорят с тобой, нальют кофе, позволят залезть на яблоню в своем саду и насобирать зеленых еще совсем яблок. Их в кофе хорошо класть, если лето жаркое.
        Но потихоньку учишься справляться самостоятельно. Заводишь себе несколько безотказных ритуалов, несколько любимых книг, парочку очень хороших фильмов. И все это в комплекте используешь. Когда любовь несчастная - помогает почти всегда. Вот если кризис самооценки, там сложнее. Но для такого случая у нас в городе специальная профессия существует - хвалитель. Это такой человек, к которому можно прийти, и он тебя похвалит. И всегда найдет за что. Сейчас у нас хвалителем Томас работает. Раньше он был не очень хорошим писателем, и все переживал по этому поводу. Тогда колдуны его назначили хвалителем, и у всех все тут же стало замечательно. Томас каким-то образом умудряется в каждом что-нибудь хорошее углядеть, да еще и похвалить так, чтобы человек не подумал, что это все по долгу службы. Так что с Томасом нам очень повезло. А он после того, как на эту работу пошел, вообще зацвел и заколосился. Женился тут же, на второй красавице города, первая красавица решила замуж не выходить, детишек наделал. Троих, кажется.
        А если зима или дождь зарядит на месяц, как вот недавно, хвалитель, понятное дело, не помогает. Приходится зажигать свечи, представлять себе лето, звать в гости друзей, рассказывать страшные истории по полночи. Когда тебе страшно, тут уже не до мыслей о смерти. Я эти истории каждый вечер придумываю и в специальную тетрадку записываю. На зиму коплю. Или на дождь. И друзья то же самое делают. Мы уже подумываем когда-нибудь это все издать в одной книжке, чтобы каждый мог купить и с зимней хандрой бороться.
        Так вот и живем. Лет через пятьдесят, конечно, привыкаешь уже ко всему, это во-первых, да и учишься относиться к жизни немного проще. Точнее говоря, ко всему, что в этой жизни творится. Но, понятное дело, что люди все-таки умирают. Не хватает им чего-то, то ли силы воли, то ли желания жить дальше, то ли им просто скучно становится. Я себе с трудом представляю, как от этой жизни может быть скучно, но говорят, так бывает. А некоторые просто по рассеянности мрут, забудутся на минутку, подумают что-нибудь про смерть, а она уже тут как тут. Вот тот человек, который все на кладбище ходит, на свою могилу, он, скорее всего так и умер. Потому что колдуны, если понимают, что человек не то, чтобы очень сознательно с жизнью расстался, они ему какое-то подобие себя самого оставляют все-таки.
        Умирают ли колдуны, не знает никто.
        И еще вот что. Из-за того, что мы научились жить столько, сколько сами захотим, колдуны за хорошее поведение нам сделали подарок. Мы проживаем всю жизнь, до самой глубокой старости, а потом выбираем, в каком моменте этой жизни нам до ее самого конца хочется остаться. Кто-то уже лет двести пятилетним ребенком бегает, кто-то все прелести пубертатного периода переживает бесконечно. А вот старый Джон решил, что его вполне устраивает быть старым. Говорит, что хозяин кабака должен выглядеть солидно. Но я думаю, что он просто так много всего за жизнь успел, что решил отдохнуть от этого. Но большинство людей, конечно, где-то в молодости или среднем возрасте остаются. Говорят, если из города уехать, это все кончится. Но пока что никто не проверял.
        * * *
        В городе не очень любят афишировать свои отношения, если вдруг у кого-то случилась любовь или что-нибудь на нее похожее. Чтобы не натыкаться на сочувственные взгляды. А сочувствуем мы все не потому, что не верим в любовь или что-нибудь на нее похожее, а потому, что каждому жителю города при рождении отмеряется своя порция одиночества. При рождении каждого ребенка присутствует колдун, который выдает родителям конверт. Конверт надо отдать ребенку, когда ему исполнится
16. Все по честному. А в конверте написано, сколько лет одиночества человек должен прожить. Кому-то всего год или два достается, но такое случается очень редко, у остальных счет на десятки лет идет, а то и на сотни. Мы же долго живем, столько, сколько захочется, так что бывает, человеку 211 лет одиночества на роду написано. Точнее, не на роду, а в том самом конверте. Колдуны говорят, что если человек не будет одинок на протяжении всего отмерянного ему срока, он не сможет прожить в этом городе. Потому что, как говорят колдуны, такой человек потеряет легкость. Колдуны, конечно же, всегда правы, и спорить с ними никто не осмеливается, но очень бывает тяжело, если вдруг решишь, что встретил свою судьбу на всю оставшуюся жизнь, а сам точно при этом помнишь, что у тебя еще тридцать лет одиночества не прожиты, и никуда от них не деться, как ни старайся. Все равно, даже если все будет очень хорошо, рано или поздно ты останешься один, и будешь в таком состоянии доживать все, что у тебя в конверте написано. Так вот с соседкой моей получилось, и с ее мужем. Они решили, что можно попытаться обмануть и колдунов, и
судьбу заодно, и поженились тихонько, чтобы никто не узнал, и дочка у них родилась. Дочка, кстати говоря, просто замечательная. Но вот жизнь семейная у них не получилась, конечно же. И через год после рождения дочки муж ее просто исчез. Никто не знает, то ли он ушел от нее тихо, и пошел к молчунам, например, то ли и правда не смог прожить в этом городе. Потому что у него там еще порядка сорока лет оставалось, да и у нее двадцать. Но соседка все ждет, что, может быть, лет через 30 он вернется, или позже. А пока что растит дочку и плачет по ночам, потому что не знает еще, что у дочки в конверте написано. И очень боится узнать. А Матиасу, художнику, ему вообще не повезло, у него в конверте просто было написано "всю жизнь". И точка. Он, когда в шестнадцать лет, в разгар какого-то своего бурного романа этот конверт вскрыл, так и обалдел совсем. Но ослушаться не решился, знал, что ничего из этого хорошего не выйдет. Так что он время от времени находит себе каких-то девушек, на пару дней, не больше. Чтобы судьба не успела заметить. И вроде ничего, пока справляется, говорит, что уже привык, что ему уже, в
общем-то, никто и не нужен. И даже с друзьями вполне можно видеться раз в неделю, совсем ненадолго, так, кружку пива выпить. А в одиночестве, говорит он, и рисовать как-то проще и лучше получается. Хотя, конечно, влюбляться без взаимности ему никто не мешает. Потому что человеку нужно вдохновение. А влюбленный без взаимности человек еще более одинок. Это все знают.
        А я свой конверт не вскрываю пока. Еще просто повода не было проверить, сколько мне там на самом деле одиночества отмеряно. Я с этим одиночеством пока что вполне неплохо живу. И, может быть, проживу так весь срок, который полагается. А там посмотрим.
        Еще говорят, есть такое одиночество, когда тебе все равно, сколько вокруг тебя людей - ты все равно будешь один. Но этому надо учиться, долго. Зато, если научишься, год такого одиночества за два обычных идет. Такие дела.
        * * *
        Еще у нас в городе есть облака. Много и волшебные, как и все остальное. На облаках у нас всякие девушки гадают, когда приходит им пора влюбиться. И каким-то образом умудряются увидеть там, наверху, не слонов и бегемотов, а суженого-ряженого или даже совсем настоящую свадьбу. Как выглядят эти свадьбы, я так и не поняла, но девушки говорят, что вполне пристойно. Я-то по старинке на кофейной гуще гадаю,
        если вдруг повод появляется, как-то мне оно сподручнее. Да и облака переводить на такие глупости - это, как по мне, расточительство непростительное. Нет, им-то можно, конечно, они ведь молодые и влюбленные. А молодым и влюбленным вообще все можно. Хоть свадьбы в облаках видеть, хоть в этих же облаках витать. Им прощается. Я долго пыталась понять, почему так, а колдуны объяснили, что обычный человек только пару раз в жизни перестает быть человеком и становится чем-то вроде бога. И это вот как раз один из таких случаев. Так что пусть, сказали колдуны, у них это все равно быстро заканчивается, сразу после свадьбы, и облака тогда перестают всякую ерунду показывать.
        А когда облака перестают показывать всякую ерунду, в них можно разглядеть прошлое, настоящее и будущее. Прошлое лучше всего рассматривать перед закатом, тогда можно увидеть то, что было на самом деле, а не то, что ты себе навспоминал да напридумывал. А будущее обычно показывают перед рассветом, разумеется, когда солнце еще только собирается взойти. И вот в этом, оранжево-розовом, с помощью которого оно готовится, как раз будущее и показывают. На это, правда, редко кто решается. Потому что облака, как и колдуны, всегда оказываются правы, и того, что ты утром там увидишь, уже никак не изменить.
        Ну и днем, сидя на улице или на берегу реки, можно увидеть свое настоящее. Самую его суть. Это очень помогает иногда, если хочешь в себе разобраться. Там, на небе, все очень доходчиво объясняют обычно.
        А еще, бывает, облака занимают детишки, и вот тогда по небу плывут слоны, верблюды и драконы, как и полагается.
        И выйдешь, бывает, утром, кофе попить, смотришь на небо и пытаешься понять, то ли это девушки опять гадают, то ли детишки балуются, то ли тебе твое настояшее показывают.
        * * *
        Случилась у нас тут в городе эпидемия странная. Не то в воздухе что-то появилось, не то в воде, не то старый Джон какую-то гадость в вино подмешал. Он у нас шутник знатный. Как бы то ни было, а стали люди в городе выглядеть одинаково со своим настроением. Не то, чтобы там пол у кого-то поменялся или что-то еще кардинальное, это нет. А вот возраст менялся туда-сюда за милую душу. И всякие прочие внешности.
        Я как узнала-то об этом, шла себе спокойно по главной улице в дальнее кафе. В дальнее кафе редко кто ходит, за мост и то чаще. Все потому, что в дальнем кафе полагается только печальные мысли думать. И приходить туда надо с печальными мыслями, иначе кафе это и не появится даже. Сначала никто понять не мог, зачем это у нас в городе такое кафе сделали, нам же всем вроде радоваться жизни полагается в любую погоду, а потом каждый хоть раз там да побывал. Уж очень хорошо там думается о печальном. А главное что - выходишь оттуда и настроение уже немного лучше. Потому что, как я думаю, ты там всю свою грусть вместе со счетом оставляешь. А уж куда хозяева кафе ее потом складируют - этого никто не знает. Да и не интересуется особо, потому что тайны у каждого свои.
        Хозяев в кафе двое - девушка красивая длинноволосая и ее мама. Мама обычно сидит где-нибудь в уголке, все что-то подсчитывает. А девушка кофе носит. Только не улыбается никогда. Ну это-то как раз понятно.
        И вот иду я значит в своих мыслях и вдруг чувствую, что как-то мне не очень хорошо, поясницу вдруг ломить начало, и вообще, состояние здоровья не мое совершенно. А мне навстречу мальчик идет. «Бабушка» - говорит. "Вам, может помочь чем? До лавочки какой-нибудь отвести?"
        - Ты что, - отвечаю я, - совсем с ума сошел, мальчик? Какая я тебе бабушка?
        - А какой я тебе мальчик? - обиделся он. - Я уже молодой человек, как минимум. А что-то у вас бабушка лицо такое знакомое?
        Я на него смотрю и понимаю, что мне он тоже как-то очень знакомым кажется. Очень сильно на друга моего Матиаса похож. Так у него, из-за его одиночества пожизненного детей вроде быть не должно. Хотя всякое бывает, конечно.
        И я его так осторожно спрашиваю
        - Матиас, это ты, что ли?
        - А что, - отвечает, - непохоже?
        Ну тут мы сразу разобрались в чем дело, и на радостях весь день в песочнице играли. А что еще делать оставалось. Не ковылять же мне старушкой с грустными мыслями до того самого кафе.
        Эта напасть у нас еще дня четыре была, пока колдуны из отпуска не вернулись и не сделали все как было. Но эти четыре дня жить было как-то уж очень странно. Потому что и друзей своих узнаешь с трудом, и сам то и дело меняешься. Самое страшное было, когда я вдруг в крашеную тетку превратилась. Большую такую и очень злобную. Я до того разозлилась на кого-то сильно, уже не помню за что, вот, видимо, со мной такая штука и произошла. Пришлось тут же идти с человеком мириться, чтобы не оставаться в этом виде надолго. Уж больно я себя теткой неуютно ощущала. Мне все думалось тогда про какие-то покупки, стирки и готовки. Бабушкой и то лучше было. У нее мысли прозрачные совсем. Но чаще всего я все-таки почти собой оставалась или вот, если с Матиасом встречалась, тут же в детство впадала. Это заразное, наверное, потому что он все четыре дня ребенком пробегал и даже расстроился немного, когда колдуны все починили.
        - Всю жизнь я таким, конечно, оставаться не хочу, - сказал Матиас. - Но еще недельку, хотя бы, можно.
        А я, когда все это закончилось, все-таки решила дойти до дальнего кафе. Но как-то не получалось. Как начну что-нибудь грустное думать, сразу себя старушкой вспоминаю. Мне как-то обидно стало, что я не могу кофе хорошего попить там, где хочется, и пошла я тогда к колдунам поскандалить.
        - Что, - говорю, - Опять воспитанием занимаетесь? Как-то уж слишком в лоб на этот раз.
        Колдуны в ответ только пробурчали что-то про сбой в матрице и истинные сущности, и ничего толком не ответили. А я, когда от них уходила, мельком в зеркало глянула, и померещилась мне там тогдашняя тетка. Я испугалась очень, и весь день потом лепила куличики с дочкой соседки. А кофе до сих пор попить не могу. Потому что наглядность страшная штука все-таки.
        * * *
        Вчера Соня, моя соседка и главная городская модница с вечно несчастной любовью потащила меня в секонд-хэнд. Сказала, что туда возможности привезли. Совершенно свежие и ненадеванные. Секонд-хэнд у нас приличный, поэтому попользованных возможностей привозить не стали - только те, которые люди почему-то не захотели использовать.
        В общем, приходим с Сонечкой в этот секонд-хэнд, а там и правда целая куча возможностей. Они даже по отдельным корзинам рассортированы: в одной возможности изменить жизнь, в другой - возможности стать богатым и знаменитым. Этих, правда, как-то совсем мало было, только на дне корзинки. А вот возможностей изменить жизнь сколько угодно. Я в них часа два копалась, искала самые красивые. Чтобы к цвету глаз и к городу подходили.
        А Сонечка, конечно, ушла выискивать себе что-то в корзинке с возможностями полюбить и разлюбить. Их почему-то в одну корзину засунули. Нашла себе что-то белое воздушное и начала загадочно улыбаться. Когда Сонечка загадочно улыбается, это значит, скоро в ее жизни появится очередной транзитный принц на белом коне. Они все к Сонечке приезжают, пережидают у нее маленько и дальше по своим делам скачут. А она страдает. И все, в общем-то, довольны.
        В этот раз завоз какой-то особенно удачный состоялся, поэтому кроме обычных возможностей еще всякие разные были - возможность увидеть, например. Или понять. Или быть честным с собой. Вот их почему-то особенно много было. Даже несколько возможностей прожить жизнь правильно попалось. Я не удержалась, конечно, похватала себе всяких разных. Одну возможность радоваться жизни, одну возможность называть вещи своими именами (я ее уже давно искала), одну возможность забыть и одну возможность вспомнить (это так, на всякий случай). Сонечка тоже себе целую кучу набрала. Ну, оно и правильно, когда еще приедут и привезут.
        А те двое, которые эти возможности привезли, сидят на подоконнике, курят, на нас любуются и разговаривают тихонько. Не то муж с женой, не то друзья детства - не поймешь.
        Я к ним подошла, решила спросить, неужели там где-то, в других городах, от такого количества возможностей отказываются.
        - Ну да, - ответила женщина, наливая себе кофе из термоса. - Мы-то ведь не торговцы, на самом деле. У нас работа другая, мы людям возможности даем. Совершенно бесплатно, потому что нам это правильным кажется. И не угадаешь, использует человек эту возможность или откажется от нее. Вот мы излишки сюда и свозим, потому что, по-хорошему если, возможность она для каждого человека своя, уникальная. Так задумывалось, по крайней мере. А вам тут почему-то все подходят. Ну и не выкидывать же. Хорошие возможности. Самые лучшие, наверное.
        - Угу, - кивнул мужчина. - Вот от самых лучших обычно и отказываются. Им всем ширпотреб подавай. Возможность взять кредит на три года, возможность в Турцию съездить в отпуск. А такие возможности и давать-то неинтересно.
        Я не очень поняла, о чем это он говорит, но покивала сочувственно, вытащила Сонечку из вороха возможностей и повела ее пить вишневый сок.
        * * *
        Осень в городе никогда не наступает просто так. Сначала все долго готовятся, вытаскивают из кладовок пледы и хандру, вспоминают, как варить глинтвейн и по чем сегодня в магазине специй гвоздика. А осень ждет, у нас она не любит приходить просто так, без всякого приглашения, ей нужно почувствовать себя нужной. И поэтому приходится ждать. Пока все летние романы, которым грош цена в базарный день, будут перепроданы тем, кому они понадобятся через год. Пока всякая любовь захочет закончиться и мужчинам надо будет пить виски, глядя на дождь, а женщинам - пить дождь, глядя на мужчин. Пока наш главный специалист по временам года - вечно средних лет человек по имени Виктор, не выйдет на крыльцо своего дома и не закурит трубку, набитую вишневым табаком. Летом он вишневый не курит никогда, это проверено.
        Осень ждет, а мы пока что бегаем и суетимся. Потому что город, как и весь мир вокруг, становится прозрачным и совсем ненастоящим. Еще более ненастоящим, чем обычно. Так, что можно уйти как-нибудь за гвоздикой и не вернуться совсем. Или вернуться, но уже весной и, конечно же, без всякой гвоздики, а наоборот - с букетом дурацких одуванчиков. Не на салат, а просто так. Мы бегаем и делаем все необходимое, отправляем в последнее плавание последние кораблики, например. На них можно написать желание, но только такое, которое подойдет для осени. Иначе не сбудется, никак. А желания для осени все больше про то, чтобы в голове не оставалось ничего лишнего, не говоря уже про сердце и душу. Ведь надо соответствовать собой прозрачности мира, пока не пойдут первые бесконечные дожди. Люди в кабаке у старого Джона берут в аренду зонтики. Зонтики, как раз те, которые люди забывают везде постоянно, а Джон находит и несет к себе. Чего, говорит, им без дела маяться.
        Колдуны говорят, что у них есть где-то специальный рубильник, которым они включают осень, но я думаю, это они все врут. Чтобы их не перестали уважать. Я думаю, что это у осени где-то есть специальный рубильник для отключения колдунов. Потому что все три месяца, пока дни становятся короче, а вечера безнадежнее, от колдунов ничего не зависит. И все об этом знают. Но когда колдуны начинают опять хвастаться своим рубильником, весь город им сочувственно кивает. Потому что осенью колдуны тоже люди. И чего бы им не похвастаться тем, чего у них на самом деле нет. Самое подходящее дело для этого времени года.
        * * *
        Когда у нашего города еще было название, мы, живущие там, были самыми обычными людьми, в меру трусливыми, в меру счастливыми, в меру желающими каких-то, нам самим непонятных перемен. И именно тогда, где-то между осенними ливнями и первыми заморозками, в городе появились колдуны. Сначала на них никто почти не обращал внимания, все были заняты своими делами и мимо колдунов ходили, снимая шляпы и кивая. Иногда какая-нибудь впечатлительная девушка делала реверанс. Наши колдуны умеют впечатлять девушек, этого у них не отнимешь.
        Колдуны жили в городе почти как обычные люди. По утрам ходили в булочную, по вечерам пили вино. Они присматривались, и им в этом совершенно никто не мешал. У жителей города, у нас, тогда вполне хватало проблем. У нас остановились башенные часы, сливки кисли прямо в кофе, и вообще творилось много непонятного и неприятного. Мы же тогда не знали, что если колдуны рядом - оно всегда так. И не потому, что злые они или желают нехорошего - просто свойство организма.
        Через полгода где-то колдуны к нам присмотрелись и собрали жителей на городской площади, сославшись на очень важное дело, которое им нужно обсудить с нами. Мы побросали все свои дела и страдания и столпились на площади. Мы чувствовали, то те самые неформулируемые перемены уже где-то рядом, и мы были согласны платить за это кислыми сливками и стоящими часами. Если мы будем счастливы, решили мы, часы нам все равно не понадобятся, а кофе можно пить черным. В крайнем случае, класть туда побольше сахара.
        Колдуны сказали, что они могут сделать из нашего города Н. просто город. Который никак не будет называться, чтобы его не нашел никто лишний. Что этот город будет притягивать к себе чудеса. Что они точно пока не знают, какие именно чудеса нас ждут, но это и не очень важно, ведь чудеса не бывают плохими, это общеизвестно. Что мы, жители этого города, всегда найдем, чем заняться, и нас больше не будут мучить дурацкие проблемы. Все проблемы, сказали колдуны, будут у нас отныне не дурацкими, а очень правильными. А решать правильные проблемы - это ведь совсем другое дело. Вы увидите разницу, сказали колдуны, вы себе пока даже не представляете, насколько велика эта разница. И плата за это очень небольшая - надо всего лишь принести в жертву одного жителя города. Потому что настоящие, чудесные города не появятся, пока не будет пролита кровь. Потому что города не поверят, что это все всерьез. Колдуны сказали, что если есть добровольцы, то пусть они объявятся, тогда проблем будет меньше. Потому что если добровольцев нет, они выберут сами. Потому что они уже все решили, и наш город им вполне подходит для
жизни.
        Мы тогда разошлись с площади полные всяких тревог и страхов. Нам очень хотелось обещанных чудес, мы не могли дождаться, пока наш город станет настоящим, без названия. Но никто из нас не собирался приносить себя в жертву, потому что все очень хотели посмотреть на новый город и пожить в нем. Потому что чужое счастье - это что-то очень призрачное, а твои надежды - это нечто безумно материальное, можно даже потрогать. Колдуны дали нам на раздумье два дня, и сказали, что они очень рассчитывают на нашу гражданскую сознательность. Еще они сказали, что тот, кто захочет пожертвовать собой, просто умрет, тихо и без всяких ритуалов. А потом появится город.
        Два дня мы сидели по домам и испуганно выглядывали из окон, не пойдет ли кто к колдунам. Два дня мы все надеялись, что найдется альтруист, который пожертвует собой. Те, кто курит, курили, прикуривая одну от другой, те, кто пьют, пили, не просыхая. Все остальные просто боялись. Нам было страшно, как бывает всегда накануне чуда. Нам было страшно, что колдуны выберут кого-то из нас, что добровольца не будет, что все решит слепой жребий. Было страшно, что жребий станет подглядывать и выберет именно тебя. Потому что у тебя сегодня вид непрезентабельный. Или галстук съехал набок. Или из прически выбилась одна прядь и торчит, портя всю картину. Или просто жребий не любит такие лица, так ведь тоже бывает.
        Потом наступил вечер последнего данного нам дня. Но все равно, ни одна дверь ни открылась, и на нашей. обычно шумной площади не было ни души. Только колдуны сидели в шезлонагх и беседовали о чем-то. Наверное, о том, какие все-таки трусливые жители в этом городе. А ведь они расчитывали на большее. И на лучшее.
        А на утро третьего дня оказалось, что умерли все жители города. Все до единого. Потому что желание жить в городе без названия, зато с чудесами, каким-то, непонятным для нас образом, победило страх. Колдуны поматерились, конечно, но потом, когда город Н уже стал превращаться вгород без названия, воскресили всех обратно. Сказали, что такой жертвой, пусть даже не вечной, будет доволен любой город. И хотя они хмурились неделю, воскрешение - все-таки очень утомительное занятие, я думаю, они были довольны. Если, конечно, не подстроили это все сами. Хотя, подстроили, конечно же. Иногда ведь достаточно просто рассказать.
        * * *
        Нынче город меня дальше моста не пускает. Да и на мост тоже. Сижу в кофейне за мостом, где несбывшееся, мы с ним хорошо уживаемся вместе. Навсегда там не останешься, иначе тоже не сбудешься, но чашку другую кофе выпить вполне можно. И покурить с ним на пару, поболтать о тех временах когда. "Те времена когда" у нас с несбывшимся почти одинаковые. Там светло, пахнет морем и, кажется, есть какая-то великая любовь. Это больше похоже на сны, чем на воспоминания, но мы не жалуемся. Я говорю несбывшемуся, что все еще будет, понимаю, как глупо это звучит, но все равно говорю.
        Приходили колдуны, сказали, что в город мне пока что нельзя. "ты слишком на земле сейчас" грустно сказали колдуны. Да, я слишком на земле, согласилась я. Пока что так, пока что снег не выпал, настоящий. Землю еще видно, и можно быть слишком на ней, запросто. "может, ты так надеешься избежать отмеренного тебе одиночества?" поинтересовались колдуны. Да нет, ответила я, меня вполне устраивает это одиночество, я же даже конверт не открывала, я не знаю, сколько там еще. Просто так получилось, в какой-то момент понимаешь, что ты слишком над землей и начинаешь потихоньку спускаться. У меня тут не то, чтобы много хорошего, у меня тут межсезонье. Но уже морозно. У меня тут полулюбовь и дружба всякая, та, которая издалека, и та, которая близко, на расстоянии дыхания, примерно. "зачем тебе полулюбовь?" спросили колдуны "тебе ведь от любви плохо". Мне плохо, согласилась я, но как иначе, ведь иначе, если совсем без любви, я никогда не смогу снова оказаться в городе, я не смогу подняться, вы же понимаете. Вы же тоже когда-то были на земле. Колдуны кивнули, они были, они очень хорошо знают. "а в кафе на площади
новый сорт кофе теперь" сказали они, как будто просто так, как будто без намека. "Почти как кенийский, но в сто раз лучше". Да, у нас в городе все в сто раз лучше, иначе не бывает. У нас в городе и жизнь сама в сто раз лучше, чем тут на земле. Мне надо еще одно дело сделать, понимаете, сказала я, взглянув на несбывшееся. Понимаете, в поезде на Новый год - это просто необходимо, это то, что должно сбыться. Ведь надо же отделить прошлое от будущего, иначе нет никакого смысла жить в этом городе, где все в сто раз лучше. Колдуны снова кивнули. Вы не бойтесь, сказала я колдунам, я ведь уже умею ни за что не держаться, и ни за кого. Так что я обязательно и непременно вернусь. Как только снег выпадет совсем. Как только мое несбывшееся сбудется. Тогда я смогу выйти из этой кофейни. Но и в нее я еще вернусь. Потому что несбывшегося много, а я одна, но мне нужно иногда помогать ему сбываться. Ему же тут тоже скучно.
        Колдуны все поняли, ушли обратно через мост. Я им вслед смотрела, долго. Я знаю, что там меня всегда ждут, что там Матиас, которому не с кем бывает поговорить. Там моя соседка, с дочкой которой можно рисовать солнышки на дверях, когда идет дождь. Там практически все, что у меня есть. Но есть какое-то еще «то», которого у меня никогда не было. И если не попробовать, то есть ли смысл возвращаться? Несбывшееся обняло меня за плечи и налило мне еще одну чашку кофе. До Нового года месяц, надо начать успевать.
        * * *
        Недавно к нам с Несбывшимся приходил Матиас. Рассказывал, что в городе наступила зима. Колдуны решили расстараться, непонятно с чего. Единственное условие, которое они поставили - никто не должен отмечать Новый год. По крайней мере так, как это принято в других городах. Матиас, конечно, тут же обрадовался и побежал заснеженные пейзажи рисовать. А то у него белая краска которую уже вечность простаивает практически без дела. А тут такое раздолье. Да и все остальные жители города тут же себе зимних занятий понаходили. Начали с горок кататься и снежные крепости строить. Говорят, в одной, самой красивой, даже поселилась настоящая Снежная королева. Ее никто в глаза не видел, но продавщицы окрестных магазинов говорят, что она иногда приходит за сигаретами и апельсиновым соком. Но, наверное, врут. Снежная королева от сигарет наверняка бы растаяла. Впрочем, кто их знает, королев этих. Матиас, как про королеву услышал, тут же загорелся мыслью написать ее портрет. Ведь говорят, она прекрасна, как все зимы этого мира. Правда, и характер соответствующий. Но Матиас все равно вставал с утра пораньше и караулил
ее у магазинов, ждал, пока она снова пойдет за соком. Долго ждал, дня два, наверное. Но так и не увидел. Но все еще не отчаивается, говорит, оставлю ей записку в магазине. Какая же королева от портрета отказывается. Но я-то думаю она здесь у нас просто отдыхает. От своего титула, в том числе. Но Матиас уже почти влюбился. Хотя знает, что ему нельзя. С другой стороны, любовь к Снежной королеве совершенно на одиночество не влияет. Он так думает. Что думает Снежная королева, никто, конечно же, не знает.
        Еще Матиас сказал, что все были очень сильно в недоумении по поводу Нового года. И долго расспрашивали колдунов, как же так. Ведь главный зимний праздник. Вроде бы так заведено. Желания загадывать и шампанское пить. Только шампанского у нас в городе днем с огнем не сыщешь. Старый Джон его из своих закромов давным-давно доставать зарекся. Просто был у нас когда-то очередной праздник, все напились шампанского и вдруг превратились в гусар. Самых настоящих, в мундирах. Некоторые, впрочем, превратились в гусарских лошадей. Но дело не в этом. А в том, что гусары, то есть, мы, разнесли тогда полгорода. Кто же знал, что на нас так шампанское подействует. Кто-то даже стреляться норовил, не до смерти правда. Потому что, кому же захочется умирать, если он вдруг гусар, и куража столько, что можно весь город завалить по самый шпиль часовни. И еще немного останется. В качестве гуманитарной помощи посылать, в другие города. В общем, с утра, кое-как приведя заведение в порядок, старый Джон зарекся продавать шампанское. Ну, а мы без шампанского, понятное дело, очень скоро обратно сами в себя превратились.
        Так что с шампанским, конечно, все плохо. Зато елок вокруг пруд-пруди. И жители сказали, мол, ну давайте, хотя бы елочку нарядим. Нам же интересно узнать, что это вообще такое, Новый год этот ваш. Мы ж его только на картинках видели, да и картинки были не очень хорошего качества, мало что разберешь. Но колдуны вдруг совсем суровыми сделались, и сказали, что нет, нельзя ни в коем случае. Понимаете, сказали колдуны, если люди отмечают Новый год, так, как по всей земле принято, у них все их чудеса только в одном дне в году собираются. В этом самом 31 м декабря. А поскольку чудес много, а день один и не очень большой, все они там просто не помещаются. И тогда чудеса начинают потихоньку исчезать. И остается их ровно столько, сколько в этот день уместится. Совсем немного, то есть. А если честно, то очень даже мало. Колдуны сказали, что город наш не сможет существовать, если чудес будет мало, он ведь только ими и живет. Так что, дорогие жители, заявили колдуны на прощание, не будет вам никакого Нового года. А будет просто зима, не очень длинная, не очень холодная, но совершенно при этом прекрасная.
Вполне себе повод радоваться жизни. Жители подумали-подумали да и плюнули на Новый год. Матиас сказал, прямо всем городом взяли и плюнули. А на этом месте потом каток сделали. И катаются теперь. На ботинках, конечно же, коньков-то у нас отродясь не бывало. Но колдуны сказали, если будем этой зимой себя хорошо вести, в следующую зиму дадут нам коньки. И может даже полмира впридачу. Хотя, зачем нам.
        А когда Матиас уходил, Несбышееся ему что-то на ухо шепнуло. Видимо, где и когда искать Снежную королеву. Вот и хорошо, может, он таки напишет этот свой портрет. Если она, конечно, и вправду такая красивая. А даже если нет, думаю, Матиасу не очень это помешает. Все-таки он ее два дня ждал, а это много на что влияет.
        * * *
        В городе, говорят, сейчас хорошо. Придумали какой-то новый глинтвейн и теперь всем городом пьют его по вечерам на площади. Даже столики обратно на улицы поставили. Потому что с таким глинтвейном можно сидеть в любой холод, и будет казаться, что сейчас середина апреля. Говорят, что рецепт этого глинтвейна принесли молчуны. Как обычно, ни слова ни сказав. Оставили Джону и ушли обратно в свой квартал. Но вроде улыбнулись на прощание. А это хороший признак. Значит, все идет правильно. Я все чаще стою у моста и смотрю на ту сторону. Потому что наступило дурацкое время воспоминаний. Конец декабря, иначе не получается. У нас в городе так заведено - если декабрь, значит, пришло время вспоминать.
        Колдуны говорят, что, если воспоминания у человека легкие, он сможет спокойно жить дальше. Только у нас не получалось поначалу. Воспоминания были приятными, но почти что осязаемыми, и постоянно хотелось вернуться и что-то, может быть, сказать по-другому. Или просто пережить еще раз какие-то моменты. Колдуны говорят, что чем дальше от тебя событие, тем больше оно хочет вернуться. А если хочет вернуться, сделает все, чтобы показаться тебе белым и пушистым. Тогда ты пригласишь его в свою жизнь. Только никому, кроме воспоминаний, от этого легче не будет. Воспоминания - существа не очень умные, и не понимают, что им нужно находиться в прошлом, и только там. Им там почему-то неуютно. Но если они возвращаются, неуютно становится людям. Говорят, это называется ностальгией. Или, может, еще как. У меня с теорией всегда было не очень хорошо. А вслед за воспоминаниями может вернуться и само прошлое, и это будет уже совсем неправильно.
        У нас, когда все только начали вспоминать хорошее, несколько человек так и сгинули, там, в прошлом. Вроде бы жив человек, но ходит с пустыми глазами, и только горестно иногда вздыхает. Это потому что внутри него сидит прошлое и нашептывает, как раньше все было хорошо. И как теперь стало хуже. Хотя не хуже. Но если человеку такие глупости слишком долго шептать, он может согласиться уйти вместе с прошлым. И тогда его тут, в сейчас, не становится совсем.
        И вот ведь что странно, те, кто постарше, они почему-то остались. Исчезли те, кто только начал всякую интересную жизнь проживать. Говорили что-то про яркость чувств и полноту эмоций. Как про фотографии. А потом исчезли. Кого-то позапрошлогодняя любовь достала, кого-то весна четыре года назад, когда было половодье, и пришлось три дня жить на крышах. Вот тогда, говорили, было весело, не то, что сейчас, размеренная жизнь и праздники раз в неделю. В общем, исчезли они все. Колдуны сказали, ничего с этим не поделаешь, человек сам выбирает, что ему нужно - много разных жизней или одна, но многократно повторенная. Остальные жители на это все посмотрели, и тут же стали учиться вспоминать правильно. Тут главное, знать, что все хорошее от тех времен, оно еще где-то в тебе, глубоко очень, но есть. И надо только поискать какследует. Если найдешь, то что бы тебе ни вспоминалось, будешь только улыбаться. Но не с ностальгией. А вот тем самым, которое еще в тебе. Потому что если улыбнешься вдруг грустно, воспоминания тут же обратно побегут, за тобой. Мы долго учились, это же так сразу не поймешь. И как бы хорошо
ни было, все равно, бывает, уйдешь в дальнее кафе грустить по временам, когда. Но как-то справились, выпили все запасы джина, почти все запасы кофе, но справились. Три наших тетушки так вообще кошками обернулись. Говорят, кошки не умеют жалеть о прошедшем. Поэтому у них, кстати, девять жизней.
        А я стою у моста и что-то себе вспоминаю. Про много-много весен, когда высыхают тротуары и на улицы выносят столы и зонтики. Про осень, когда бывает просто необходимо безнадежно влюбиться и жечь в камине дурацкие стихи. Про лето, когда все обычно так прекрасно, что каждое воспоминание превращается в бабочку. Или в стрекозу. Вспоминаю и думаю, что надо бы улыбнуться. Потому что было хорошо. По-настоящему. Но не улыбаюсь, разворачиваюсь и ухожу курить в тепло. Потому что я сейчас не знаю, какой будет эта улыбка. А рисковать не хочется.
        * * *
        Дороги, которые ведут из города, никогда не приводят в другие города. Никто не знает, почему так получилось. Может, в другие города нам просто нельзя. Развоплотимся или еще какая гадость случится. Зато дороги, ведущие из города, всегда приведут человека к его судьбе. Или судьбам. Тут уж как повезет.
        А после того, как человек поговорит со своей судьбой, он может оказаться где угодно - и в другом городе, и в другом мире. А может оказаться у себя дома, в кресле, допустим. И это не значит, что все так уж плохо, просто судьба такая. Судьбы всем, конечно, разными представляются - кто-то прекрасных женщин видит, кто-то старух со зловещим взором. Моя подружка Сонечка увидела какого-то совсем уж прекрасного принца на белом коне. Не знаю, то ли правда у нее судьба такая, то ли просто решили ей приятное сделать. Сонечка сказала, что теперь ей даже страдать будет как-то легче, раз уж у нее судьба такая. И всегда где-то рядом. Говорит, он ее даже поцеловал на прощание, но вот не знаю, врет или нет. Кто его разберет, чем они, судьбой поцелованные, от нас отличаются.
        С судьбой, кстати, не обязательно на всякие торжественные темы разговаривать. Даже, пожалуй, лучше на такие темы не разговаривать. Судьбы от всей этой торжественности очень устали. Им ведь каждый день с этим жить приходится. И сознавать, что каждый их поступок на жизни подопечных влияет. Да не просто влияет, а может перевернуть эту самую жизнь к чертовой матери. Поэтому у них, у судеб, на лице (если есть лицо, конечно) вечно читается огромная ответственность. Так что если говорить с ними, то обо всяких глупостях, все равно судьбу не изменишь, только если на другую сменяешь в базарный день, а поболтать они любят. Но есть один секрет, мне его моя судьба открыла. Точнее, не совсем моя, какая-то приблудная, со своей судьбой мне поговорить не удается. Вроде иду по дороге, вроде никуда не сворачиваю, а все равно впереди то пень, то болото, то камень с надписью. Мол, налево пойдешь, будешь спокойно дальше жить, направо пойдешь, тоже будешь жить, но уже не очень спокойно, а вот если прямо пойдешь, фиг знает, что с тобой вообще случится. Ну, да, я как раз прямо и пошла.
        Мне тогда показалось, что у меня в жизни застой с кризисом образовались, и надо что-то срочно изменить. И пошла прямо. А там, как ни странно, судьба. Но не моя, совершенно точно. Сидит себе посреди леса, костер жжет, кофе в котелке варит. И говорит, присаживайся, мол, рядом, разговаривать станем. Потому что я ни с кем уже лет сто не говорила. И кофе мне налила. Она, судьба эта, странная какая-то была. Потому что, то мужчина, то женщина, а то просто марево страшное, от которого мурашки внутри бегать начинают. Если бы мне так не хотелось жизнь поменять, я бы оттуда убежала. А так присела рядом, угостила судьбу самокруткой. Она даже ненадолго совсем человеком стала, чтобы покурить нормально. И кофе попить. Поговорили мы с судьбой о разных глупостях - о последних городских новостях и о погоде. А потом она огляделась по сторонам и сказала - Я тебе сейчас тайну открою, страшную. Тебе с ней тяжело жить будет. Но раз уж выбрала эту дорогу, значит, нужно тебе ее знать. Значит, жить тебе с ней придется. Дело в том, что вы люди, тоже вполне себе судьбы, для нас. А вы живете себе благостно, не думая о том,
что творите. Потому что судьба есть, потому что не уйдешь от нее. А на самом деле, всякий ваш поступок на наши жизни тоже влияет. Вы что думаете, у судеб своих жизней нет, одни только заботы о том, чтобы вы, дураки, по правильным дорогам ходили? Ничего подобного. У нас тоже жизнь, любовь и смерть, все как полагается. И если ты по дурости какой-нибудь шанс не используешь, и у судьбы в жизни этого шанса больше не будет. Или, допустим, решишь ты не ходить сегодня никуда, просто посидеть дома и посмотреть в окно. А у твоей судьбы как раз какое-нибудь свидание ответственное запланировано. Но ей приходится сидеть дома, потому что ты там тоже сидишь. Ты думала, наверное, что мы, судьбы, все это из чистого альтруизма делаем, или потому что призвание у нас такое? Так вот, ничего подобного. Просто мы стараемся свое существование сносным сделать. А для этого вас приходится то и дело направлять, куда надо. А вы еще и сопротивляетесь. Так вот. Так что ты думай теперь хорошенько, что делаешь. Может, хоть одной твоей судьбе жить проще станет.
        - Одной? А у меня их несколько, что ли? - спросила я.
        - У тебя их бесконечно много, - ответила судьба. - Поэтому тебе с ними и не встретиться никак. Зато ты каждый раз, когда идешь по этой дороге, выбираешь себе новую судьбу. И это хорошо. Потому что если ты теперь думать начнешь, они все счастливее будут. Может, поэтому тебя ко мне и прислали.
        Потом судьба разлила остатки кофе из котелка и мы с ней сидели, смотрели на закат. А когда кофе закончился, оказалось, что я уже дома, и кот вопит, потому что некормленный три дня. Оказывается, мы с судьбой как-то очень долго кофе пили.
        Так что, живу я теперь с этим секретом, поэтому, то и дело думаю, правильно ли поступаю. Наверное, скоро у меня тоже на лице огромная ответственность вырастет. Зато мои судьбы смогут ходить на танцы, свидания и даже, может быть, в кино.
        Линк
        1
        Ссылка, если даже добровольно в нее наступить - занятие самой высшей степени поганости. Ни тебе свободы воли, ни в родные края слезоточивых визитов. Одна свобода слова и остается. Да и слово это все больше матерное.
        Туда (в ссылку) направили мы себя почти что сами, с одной лишь целью, не принимать участие в Войне Трех Судеб, которая вздумала зачем-то разыграться в родном нашем Ксю-Дзи-Тсу. Еще когда этот мир только задумывался, я, просматривая ТЗ для младших демиургов, говорила, что в городе с таким названием ничего путного случиться не может. Но Киол только поржал похабно и тут же внес в ТЗ еще и город Ксар-Сохум. По иронии судьбы (Первой), оба стали столицами. В Ксар-Сохуме, восточной столице, мы свою ссылку и отбывали.
        Мир у нас маленький. Всего десять городов. Зато столицы целых две. А у одной из них - три судьбы. Все потому, что населяют этот мир сплошь и рядом божества. Развоплощенные и не слишком. Те, которые не пригодились в родном своем мире.
        Я вот, к примеру, божество кофеен, со всеми прилагающимися атрибутами: пепельницами, сигаретным дымом и разговорами ни о чем. В Ксю-Дзи-Тсу моими стараниями возникла целая сеть кофеен, где-то, когда-то закрывшихся, или просто испортившихся так, что туда перестали заглядывать завсегдатаи - одним словом, канувших в Небытие. Это мир наш так называется: Небытие. Все, что каким-то образом пропадает из других миров, попадает к нам. И не все из этого приятностью отличается. Вот липший мой кореш Терикаси, тот вообще божество истерик. Кто и зачем его выдумал, мне неведомо. Однако вот, живет, и все истерики, с кем-либо случившиеся и свое за давностью лет отжившие, теперь бродят у нас по улицам и пугают прохожих. Терикаси их строит время от времени, но истерик много, а он один, да и сам к ним неровно дышит. Бардак получается, одним словом.
        Впрочем, сперва о судьбах. Поначалу, когда Киол - божество несбывшихся миров, все это выдумывал, судьба у нас в мире была только одна. Самая обычная. Которая к какой-то цели ведет и сворачивать по пути не велит. Но потом появилась Вторая судьба. Та, которая ни с того ни с сего роняет на головы кирпичи и уводит из-под носа автобусы. Она особо не бузила, вела себя тихо и выступала только в положенные сроки, когда Первая ей разрешала. Но пару месяцев назад кто-то выдумал третью судьбу - судьбу сослагательных наклонений. Так ее сам автор назвал. Это все то, что могло бы произойти с человеком, если бы он, скажем, успел на уехавший автобус. Или если бы домой пошел не как обычно, а по другой какой-нибудь дороге.
        Третья судьба обладала крайне вздорным характером и порядки свои насильственным путем устанавливала. Первая со Второй, разумеется, не выдержали. Тоже вовсю разошлись.
        С тех пор жить в Ксю-Дзи-Тсу стало просто невозможно. Идешь, к примеру, по улице, прямо. Тут на тебя с чистого неба кирпич летит, под ногами люк канализационный открытый появляется, да и сам ты вдруг не только по этой дороге идти начинаешь, но и еще по парочке других, которые тебе, может, и не нужны совсем. Мы помаялись-помаялись, а потом Киол всеобщую мобилизацию объявил и всех на борьбу с судьбами отправил.
        Только вот я божество мирное. Занятие мое требует душевного спокойствия, иначе таких кофеен сюда притащу - ужас чистый. А у нас и без меня проблем хватает. Вон с судьбами, хотя бы.
        Об этом я Киолу и заявила: не могу, мол, ничего делать, когда меня каждый фонарный столб норовит по голове ударить, да еще и в трех реальностях одновременно. И ловить никого не стану, ловец из меня хреновый потому что. Тут Лянхаб, подружка моя, божество матерных слов (да-да, и такое у нас имеется), начала нецензурно рассказывать, что ей тоже надоело, что у нее за последние три дня пять раз отняли сумку, при этом она находилась одновременно дома, в автобусе и почему-то в городе Урюпинске, который вообще не в этом мире расположен. Да еще и с грудным ребенком на руках.
        Киол зажал уши (с божеством матерных слов мало кто в состоянии долго общаться) и сказал, что мы можем отправляться к чертовой матери, в ссылку. Потому как за дезертирство наше он нас обратно, в родной Ксю-Дзи-Тсу не пустит. По крайней мере, пока ситуация не устаканится, и потом еще три вечности, начиная с четверга.
        Желания пожить в Ксар-Сохуме у меня не было никогда, но и вариантов не осталось. Мы с Лянхаб собрали, что было: я - салфетки с пепельницами, чтобы квалификации не терять и парочку кофеен в Ксар-Сохум притащить, она - злополучную сумку, которую, к счастью, в одной из реальностей просто забыла дома, и осторожненько поехали на вокзал. За транспортные пути у нас отвечает Олеогоб - божество ночных путешествий, поэтому поезда ходят только ночью, зато и добираются до любого города часа три, как раз, чтобы поговорить обо всем успеть, да пару чашек чего-нибудь выпить.
        2
        До вокзала добрались почти без проблем, поймали частника. Частник у нас один на весь город, зато вездесущий. Потому как бог частного извоза. Казалось бы, что нам, божествам, могли бы и по воздуху долететь, хоть до вокзала, хоть до самого Ксар-Сохума. Может, мы и смогли бы, но на Киола в период сотворения мира ностальгия обрушилась, и между городами он летать запретил. Да и Олеогобу надо чем-то заниматься. А мы существа понимающие. Вот Лянхаб из любви к Терикаси время от времени истерики закатывает. Только слушать их очень тяжело.
        А уж по Кзю-Дзи-Тсу в военное время летать - так лучше уж сразу признать себя мертвым богом и отправиться прямиком в Галлавал - остатки вечности пропивать. А не хочется. Очень уж город неприятный.
        Поезд наш в 00:09 уходил, как и все остальные поезда, впрочем. Очень уж это время нашему Олеогобчику чем-то приглянулось. Мы уселись на нижних полках (других просто не было), попросили две кружки свежесваренной темной Крушовицы и стали думать, как дальше жизнь свою выстраивать. Лянхаб говорит, пивом побулькивая:
        - Жилищем нужно обрасти, тудыть. Дела великие вершить, опять же, сюдыть. Киол, чтоб его перевернуло, наши великие дела увидит и тут же нас простит.
        Лянхаб, когда не на работе, вполне умеет цензурно мысли выражать. Хотя трудно ей. Я задумчиво гляжу в окно, за которым огоньки мигают, и возражаю:
        - У Киола все великое им же самим монополизировано еще в том столетии. А выпендриваться будем, так разве что от Юплидзи получим того, чем он, собственно, заведует. Я считаю, тут главное устроиться покомфортнее и вечность коротать уютно. Да и поработать можно. В одном, Лянхабная моя, ты права. Квартирный вопрос в любом мире самым первым появляется.
        - Да, - отвечает Лянхаб, - Но у меня знакомые есть в Ксар-Сохуме. Может, етить, помогут чем.
        И начинает вытряхивать все из сумки. А сумка, надо заметить, у Лянхаб волшебная, Киол на день рождения подарил. В ней можно найти все что угодно, только не то, что нужно. Тем временем и третья Крушовица закончилась, и вокзал Ксар-Сохумский где-то на горизонте появился. А Лянхаб уже с головой в сумку залезла и матом оттуда приглушенно ругается. Это у нее реакция на стрессы такая, рабочий режим включается.
        - Вылазь, - говорю я ей, - подъезжаем. Все равно в этой сумке ты сейчас не найдешь ничего. Проверено ведь. Лучше имена вспоминай.
        - Да епть, - отвечает Лянхаб. - Чего их вспоминать-то. И замолкает минут на пять. - А, вот, не помню, - говорит потом. - И понятия не имею, как их, тудыть, там найти.
        Поезд тем временем к перрону подошел, притормозил незаметно и, наконец, вообще остановился. Олеогоб в форме начальника поезда подмигнул хитро, когда мы на платформу выскакивали. Считается, что это примета хорошая. В первую очередь, самим Олеогобом считается. А он ошибается редко.
        И вот шагаем мы с Лянхаб по платформе, курим нервно. Город незнакомый потому что. И мрачный. Небо над головой висит свинцовое, прохладно за макушку цепляется время от времени. И вдруг навстречу нам идет кто-то неимоверно прекрасный. Прекрасный - потому что улыбается и на нас смотрит.
        - О, - говорит Лянхаб, - да это ж Геп. И начинает ему на шею бросаться. А он улыбается по-прежнему и одной рукой подружку мою держит, чтобы не случилось чего. Лянхаб ловкая, об этом все с первой встречи знают, и потом уже всегда придерживают. На всякий случай.
        - Да, я Геп Туберр - божество встречающих и прибывающих. Вот, при исполнении, скажем так, - говорит он мне и протягивает руку, ту, которой не держит Лянхаб. Я руку жму, говорю:
        - Очень приятно, меня Каф зовут.
        Тут он узелок с салфетками и пепельницами у меня из рук выхватывает и шагает с ними куда-то целеустремленно, за ним Лянхаб вприпрыжку несется.
        - Давай, - кричит, - перетудыть, Гепочка, помогу!
        Я мгновение смотрю на это ошалело, а потом за ними бегу. Куда же я в Ксар-Сохуме без салфеток, Лянхаб и нового знакомого Гепочки.
        3
        Геп Туберр к выходу с вокзала подбежал, потом остановился задумчиво и говорит:
        - Есть у меня ощущение, что вас надо кофе напоить по приезде, вот только кофеен у нас в городе нету.
        - Ну это-то не проблема, - говорю я.
        Тут же в другой мир переношусь, нахожу кофейню, где глупый бариста пытается в гляссе полкило шоколада одним куском запихнуть (я такие вещи чувствую - практика), копаюсь в головах посетительских, нахожу самые приятные воспоминания об этой кофейне, собираю их в один клубочек - и обратно.
        Геп Туберр с Лянхаб говорят о чем-то, на меня внимания не обращают. И хорошо, не люблю, когда на работу мою смотрят. Могут желаниями своими испортить все.
        Я клубочек разматываю, нитку воспоминаний между двух столбов натягиваю, на нее салфетку вешаю. Потом закуриваю и дым туда же выдыхаю. И вырастает из ниоткуда кофеенка, небольшая, уютная, с курящим залом, маленькими черными пепельницами и правильными бариста. Геп с Лянхаб оборачиваются, Лянхаб улыбается радостно, Геп подозрительно на кофейню косится.
        - И что, она теперь тут всегда будет, или только пока мы кофе не попьем?
        - А как захочу, - отвечаю. - Может быть, всегда. А если сильно понравится, с собой заберу, рядом с домом поставлю.
        И тут мы с Лянхаб мрачнеем синхронно, потому как кофе - это хорошо, но жить в кофейне неудобно. Заходим туда, забиваемся за столик в углу и начинаем думу думать, пока Геп Туберр нам черный лесной берет.
        - Да, - говорит Лянхаб, - надо, етить-колотить, с Гепочкой поговорить. Может, он что посоветует. Хотя, тудыть, он ведь только встречает, и живет на вокзале, наверное. От поезда до поезда.
        - Все равно поговорить надо. Или хотя бы еще раз бумажки в сумке поищи. Может, сейчас найдутся.
        Лянхаб опять в поиски с головой уходит, а я про себя Киола предпоследними словами вспоминаю, вместе с подарочками его. Недавно он мне неразменный блок сигарет подарил. Там всегда одна пачка остается. Только никогда не знаешь, какая. Бывает, оттуда «Ротманс» вываливается, а бывает - «Беломор», или сигареты «Друг». Есть у меня подозрение, что сорт сигарет от настроения Киола зависит. А он в последнее время рефлексии и депрессии подвержен, вот и коплю дома пачки Беломорканала. Недавно даже «Прима» появилась, это Киол, наверное, опять с Врестой ненаглядной своей поссорился. И знает же - ничего хорошего от божества стервозности не дождешься, но все равно любит и ссорится.
        Пока мы обе своим занимались, Геп нам кофе принес. А себе какао. Я смотрю на него изумленно: кто же в кофейнях какао пьет? Но молчу: уж больно лучезарно улыбается. Даже возникает желание очки темные надеть.
        Лянхаб, мрачная как сам Ксар-Сохум, закрывает сумку и утыкается в чашку с кофе. Потом говорит смущенно, умеет она это:
        - Гепочка, тудыть, а ты нам жилище тут найти не поможешь, вечности так на три-четыре?
        - Нет, - говорит Геп Туберр, продолжая улыбаться, - не помогу. Я ведь божество приезжающих и встречающих. А божества живущих и ищущих жилье - это совсем другие сущности. Я сейчас вообще какао допью и исчезну, дела потому что.
        Я давлюсь кофе, Лянхаб вообще какой-то странный квакающий звук издает, и обе мы смотрим на Геп Туберра с таким изумлением и тоской, что он даже лучезарность свою выключает временно:
        - Простите, это действительно вне моей компетенции. Правда, могу вас к другу своему отправить. Поживете у него пока. А там уже разберетесь.
        И пишет нам на бумажке что-то. У меня в голове мысль начинает бродить, и нашептывает в ухо изнутри, что фонарный столб - не худший вариант, если задуматься. Да и Урюпинск - не Ксар-Сохум. Я мысль пинками в глубь сознания загоняю и на Геп Туберра смотрю. А он Лянхаб бумажку протягивает и в воздухе растворяется. Хорошо, хоть улыбки своей по традиции чеширской нам не оставил. И без нее тошно.
        Лянхаб на меня глазами квадратными смотрит, я - на нее. Потом мы вдвоем глядим на бумажку.
        А там почерком красивым две строчки:
        Касавь,
        улица Иилян, 2
        - Может еще кофе попьем? - спрашиваю я, пытаясь лицу радостное выражение вернуть.
        - Да… не помешает, - отвечает Лянхаб, изо всех сил стараясь не перейти в рабочий режим, по глазам судя.
        Я кофе приношу, сажусь, пачку сигарет к себе тяну и вижу, что на столе пепельницы больше нет.
        - Лянхаб, - спрашиваю. - А где пепельница?
        - Тут, - говорит она, улыбаясь, и на сумку косится.
        - Нельзя в день появления пепельницы из кофейни воровать, - очень медленно говорю я, стараясь не перейти в ее рабочий режим. - Примета плохая.
        - Зато пепельница хорошая.
        4
        Гуляем мы с Лянхаб по Ксар-Сохуму. Прохожих останавливаем, пытаемся про улицу Иилян у них выспросить. Они только плечами жмут недоуменно и в разные стороны света посылают. Уже и поесть раза три успели и городом налюбоваться до изжоги. Красивый он, но мрачный. В Ксю-Дзи-Тсу солнце всегда светит, домики маленькие, одноэтажные, по ночам фонари горят зеленые, деревья растут, гремлины по улицам бегают, хоть и не существует их. А здесь сплошь и рядом ранняя готика, все темное, высокое, в небо стремится. Кафешки, наоборот, в подвалы запрятаны, пять минут будешь по лестнице спускаться, прежде, чем поешь. А небо над этим всем висит, и время от времени тучами вниз падает, к самой земле. Охотится, наверное.
        Лянхаб рассказывает, как она сюда первый раз ездила, лет сто назад:
        - Ну да, я тогда с Гепой познакомилась, мать его так. У него как раз смена заканчивалась, он меня встретил, а я его потащила пить вино из фонтана Истины. А, итить, ты же не знаешь, это фонтан самый достоприметный в Ксар-Сохуме, из него вино круглосуточно льется, красное сухое. Кстати, надо будет спросить, если уж не можем улицу эту злосчастную найти, едрена вошь, так хоть вина попьем.
        Я головой киваю, а сама по сторонам смотрю. Прохожие тут такие же, как и сам город - красивые, но далекие очень. Хотя и смотрят, вроде, с интересом, и злобы на лицах нет.
        - Вот, а потом сам Гепа, тудыть, как третий ковшик залпом выпил, потащил меня по всем своим знакомым и друзьям. Ночью все у кого-то собрались, едрен. Кто-то ящик вермута белого притащил, а дальше я, мать, вообще ничего не помню. Я со всеми с утра по новой знакомилась. Но вот Гепу помню. И еще, как же его, вот ведь, мы же с ним пять раз на брудершафт пили…
        - А ты зачем вообще сюда ездила? - спрашиваю я, поеживаясь под очередным заинтересованным взглядом. Все-таки очень они странные тут, словно бы и не прохожие, а мороки какие-то. Может быть, тут где-то божество мороков живет, вон в том, например, доме, с круглым окном под крышей?..
        - Да в себя приходила. Ну, после того, как мы с Киолом поссорились…
        Конечно, конечно. А с Киолом они после того поссорились, как с горя три дня витрины били и подопечных Терикасинских по улицам гоняли. Разумеется, погром этот случился в связи с трагедиями личными и непереносимыми. Иногда я подозреваю, что мои друзья состоят в тайной какой-нибудь секте мазохистов. Один выбрал самое стервозное существо в мире и начал его обожать безмерно, вторая умудрилась целую вечность с богом цинизма под одной крышей прообитать. У нас с Киолом этот бог - Кицни - вызывал только одно желание: подарить ему на Новый Год красивый подарок в обертке с красной ленточкой, большой воздушный шарик и плюшевого бегемота. Просто чтобы посмотреть, как по-дурацки он будет со всем этим выглядеть.
        Впрочем, однажды мы так и поступили.
        - А, ну да, - говорю я Лянхаб. - Помню.
        А сама смотрю по сторонам, и становится мне жутко. Потому как забрели мы в очень странное место. Набережная из темного гранита. Внизу река течет, широкая, черная, за рекой не видно ничего, тьма сплошная. Синяя. И никого. Только ветер. Лянхаб тоже отвлеклась от воспоминаний и теперь на меня испуганно смотрит.
        - Это где это мы? - спрашивает.
        - Мне-то откуда знать, я тут в жизни не была.
        - Я тоже. Мне такого прошлый раз не попадалось.
        И тут прямо перед нами из воздуха фигура появляется. Очертания приобретает. И становится в итоге вполне антропоморфным существом. Высоким, худым, с темным лицом. По лицу беспрестанно рябь бежит, так что и не различишь его толком.
        - Я, - говорит существо, - Нвае, - божество Реки.
        - А я Лянхаб, божество матерных слов, - заявляет моя подружка. - Сможешь в этом убедиться, если не объяснишь, какого мы тут делаем!
        - А как река называется? - встреваю я.
        Мне когда страшно, я всегда вопросы глупые задаю.
        - Река называется Река, - терпеливо говорит Нвае. - А вы здесь потому, что решили жить в Ксар-Сохуме. И если окончательно решили, вам придется выпить по кружке речной воды. Иначе город вас не примет. Ксар-Сохум живой, и чтобы он вас принял, надо выпить его крови. Иначе вы тут жить не сможете. Вы вот никак улицу Иилян не найдете, верно? Это потому, что вы только город гостей пока видите. Для тех, кто приезжает. Он ненастоящий. Морок.
        - Как - морок? - опять перебивает Лянхаб. - Что, и вино в Фонтане Истины морок?
        Тут у Нвае какое-то подобие улыбки на лице заколыхалось.
        - Вино настоящее, но это одно из немногих исключений. Так вот, для тех, кто тут живет, город совсем другой. И если вы воды из Реки выпьете, то второй город увидите. А уж понравится вам тут жить, или нет, сбежите через неделю, или останетесь - вопрос второй. Это от того зависит, полюбит вас Ксар-Сохум, или не полюбит.
        Мы с Лянхаб задумались, переглянулись и одновременно руки вперед протянули.
        5
        И тут у нас с ней в руках кружки оказываются. Большие, глиняные. А в них темная жидкость плещется. Лянхаб, как самая смелая, делает первый глоток. Морщится, но ничего, вроде живая пока. И допивает до дна, мило Нвае улыбаясь между глотками.
        Я тоже из кружки отхлебываю. И тоже морщусь. Потому что в кружках на самом деле что-то вроде вишневого сока. Но как будто в него жженый сахар добавили. И песка от души насыпали. Правда, мне по долгу службы и не такое пробовать приходилось. Поэтому пью. Делаю последний глоток, и тут чудеса твориться начинают.
        Тьма, которая за рекой была, исчезает, и перед нами город появляется. Другой совсем, не тот, по которому мы с Лянхаб полдня ходили. Обычный. Тоже, конечно, пасмурный, но вполне живой и обитаемый. И Нвае более-менее очеловечился. Уже не колышется лицом, улыбается вполне искренне.
        - Замечательно, - говорит. - Улица Иилян там, за мостом, и направо. Спросите, если что. И Касавику привет, давненько я с ним не виделся. Захотите жилье найти, обратитесь к Генсоватт. Богиня наша, которая недвижимостью занимается. Она, правда, со странностями. Так что будьте повнимательнее. Ну, удачи. Еще свидимся.
        И исчез.
        - А вот как ты думаешь, Каф, если фонтан не только для гостей, тудыть, мы его теперь найти сможем? - спрашивает Лянхаб, как будто и не случилось ничего.
        - Да, наверное. Только давай не прямо сейчас. Давай все-таки сначала Касавя найдем. А потом с кем-нибудь из местных фонтан поищем. Что-то мне не хочется пока в одиночку по городу этому ходить. Неуютно.
        - Ну ладно, - соглашается Лянхаб. - Тогда пошли. Мост - вон он.
        И правда, через реку мост. Красивый, каменный.
        Идем по мосту, смотрим во все четыре глаза, город изучаем. Настоящий. А настоящий он настолько, что вспоминается мне другой мир - тот, откуда я кофейни таскаю. Дома как на подбор грязно-желтые, готика средней полосы России, трамваи длинные, как гусеницы.
        - Интересно, - задумчиво говорит Лянхаб - А Ксар-Сохум такой с самого начала был, по Киоловому замыслу?
        - Это вряд ли, - отвечаю. - Киол до того как божеством стать, издателем был. У него только с чужим воображением хорошо, а со своим проблемы. Может быть, то, что мы сейчас видим, действительно он сам придумал. А тот, второй город, гостевой, это уже сам Ксар-Сохум наворотил. Вот почему он ожил - это вопрос поинтереснее…
        - Ну да, йопть. Давай расследование проведем.
        - Нет уж, Лянхабчик. Нам в этом мире одного Локреша Смолха достаточно. По крайней мере, пока.
        Локреш Смолх - наше божество расследований. Бывает, гуляешь по улице вечером, а он за тобой крадется, расследует что-то свое, в дурном тебя подозревает. Однажды одна из Терикасиных подопечных пропала. Самая красивая и со странностями, как у красоток водится. Локреш поднял на уши весь город. В Ксю-Дзи-Тсу каждый третий был под подозрением, а каждый второй свидетелем проходил. Когда Локреш добрался, наконец, до дома, чтобы передохнуть, он обнаружил пропавшую в прихожей. Она, оказывается, его подвигами вдохновилась и пошла к нему домой, в любви великой признаваться. А он неделю дома не был, расследовал.
        - Ага, ну хорошо, - бормочет, тем временем, Лянхаб. - Вот мы себе жилье найдем, тудыть, тогда у нас время будет, тогда займемся…
        - Да-да, когда жилье найдем. А то бродим тут, два божества без определенного места божительства. Кстати, чтобы жилье найти, нам хотя бы до конца моста дойти нужно…
        Тут я умолкаю и начинаю вокруг озираться. Потому как появилось ощущение, что кто-то на нас смотрит. Пристально наблюдает, приглядывается, прислушивается, на вкус пробует.
        - Лянхаб, - говорю. - Видишь, как оно все. На нас сам Ксар-Сохум посмотреть пришел. Вот сейчас не одобрит, и будем мы на этом мосту до скончания вечности и коллапса вселенной стоять.
        - Да, - говорит Лянхаб. - Я тогда вязать научусь. Давно хотела научиться вязать, мать.
        Ксар-Сохум понял, видимо, что его заметили, смутился, отвернулся куда-то. И мост сразу же кончился, началась серая гранитная набережная.
        6
        А возле набережной парк маленький оказался. Несколько плакучих ив, скамеечки зеленые, дорожки, по дорожкам огромные белые кошки носятся. И над всем этим солнце светит. А над нами, как обычно, тучи.
        - Атас, - говорит Лянхаб. - Давай мы тут полчасика посидим, епть. Покурим, пива попьем. Хорошо же тут, а?
        А мне, вроде, и хочется уже улицу Иилян найти, но парк действительно красив не по-здешнему. Как будто его сюда кто специально притащил. Чтобы было, где посидеть, если настроение мерзкое, и весь мир большой экзистенциальной жопой кажется.
        - Какое, - спрашиваю я, - пиво? Откуда мы его возьмем?
        - Ну… - мямлит Лянхаб смущенно, - Я тут научилась, вроде, пиво из ниоткуда доставать. Ну, то есть, я училась, епть. Меня Киол учил.
        - Киол… Киол хорошему не научит, сама же знаешь. Впрочем, выхода у нас с тобой нет. Придется проверить.
        И вот мы в парк этот забредаем, находим скамеечку под ивой, куда лучи солнечные пробиваются, и Лянхаб, глаза закрыв, чего-то под нос себе бормотать начинает. Потом рукой какой-то странный знак в воздухе чертит, и в руке этой бутылка оказывается. Я смотрю, вроде как даже
«Гинесс», хоть и бутылочный. А на скамейку кошка запрыгивает, белая, пушистая.
        - Слышь, красавица, а сливок не наколдуешь? А я тебе судьбу предскажу.
        Нас с Лянхаб при слове «судьба» на полметра над скамейкой подбрасывает, и зубы непроизвольно постукивать начинают.
        - А какую из трех? - спрашивает Лянхаб.
        - Дура ты, красавица. Это в вашем городе, смешном и дурацком, судьбы шведскими семьями живут. У нас, в Ксар-Сохуме, судьба одна. И ее так запросто никто не узнает. Так что я тебе шанс даю, какой мало кому выпадает. Раз уж увидели вы этот парк.
        - А мне? - спрашиваю. - Мне судьбу предскажете?
        - Смысла нет. У вас, пока вы тут живете, судьба одна на двоих. Потому что Ксар Сохум вас вдвоем увидел. И никуда вам теперь друг от друга не деться. Так где сливки-то? А то я предсказывать уже начала, а сливок нету.
        Лянхаб опять в бормотания свои ударилась, а я сижу, смотрю на кошку во все глаза. Она прищурилась, хвостом туда-сюда мотает и ждет. Так и не скажешь, что пару минут назад вещала что-то метафизическое.
        Наконец из ниоткуда появился пакетик 30-процентных сливок. Кошка открыла глаза, достала не пойми, откуда миску, и мы ей сливки эти в миску перелили. Она попила, морду облизала, еще немного пощурилась от избытка чувств и снова на лавку вскочила. Уставилась на нас. Смотрит, а глаза все темнее и темнее, и взгляд почти чугунный, не кошачий совсем.
        - Ну что я вам сказать могу, красавицы. Будет вам тут плохо. Будет страшно. Но если поймете что делать, страшно ваше полезным окажется. Будет вам хорошо, но не дома… Да, дом-то вы найдете, но странный. С домом особенно осторожными будьте. Любовь вам будет, неземная и тоже страшная. А особенно вам надо бояться часов и часовщиков. Да, и ни в коем случае не открывайте северную дверь.
        Сказала она все это и исчезла. Вместе с парком. Стоим мы с Лянхаб посреди улицы, а перед нами указатель: "Ул. Иилян", и стрелка направо, стало быть.
        - Бля, - говорит Лянхаб. - Вот ведь нагадала, тварь хвостатая. Прям хоть уезжай отсюда, прям сразу.
        - Ну да, зато видишь, сказала, дом мы себе найдем. Хотя бы насчет этого можно не переживать. А там прорвемся, наверное. Все лучше, чем три судьбы. И вообще, определенность - это хорошо.
        Лянхаб кивает, но хмуро как-то. Видно, испугали ее слова кошачьи. Мне и самой не по себе, но бодрюсь. Надо чтобы хоть кто-то из нас двоих бодрился. Иначе все, раскиснем, и удача убежит, она кислого не любит, ей перченое подавай.
        - Ладно, - говорю, - вон указатель, пошли. Сейчас Касавя найдем, и все у нас будет.
        И вот мы закуриваем дружно и идем направо, как указатель говорит. Минут через пять выходим на улочку, узенькую, темную, дома высокие, почти все небо закрывают. Зябко, ветер с Реки, судя по всему, надрывается.
        - А вон, вон второй дом! - кричит Лянхаб и несется куда-то вприпрыжку.
        Смотрю, и правда, большая красивая цифра два нарисована. И дом, на котором она нарисована, тоже большой, красивый. На башню похож, только не ввысь, а вширь почему-то. А на самом верху болтается маленькая башенка. Не на крыше стоит, а просто висит себе в воздухе, и все.
        Мы с Лянхаб подходим к двери, мнемся, думаем, как бы так, чтобы удобно было, вломиться. Наконец Лянхаб решается, берет молоток, который около двери висит, и стучит три раза. Дверь тут же распахивается. Мы заглядываем вовнутрь, но там темень непроглядная. И тут из этой темени вылезает что-то большое, красивое, смотрит на нас так, что мы уже пятиться потихоньку начинаем, и вдруг говорит:
        - Ну, заваливайте, лягухи-путешественницы. Мне Геп уже рассказал все. Сейчас вас кормить-поить будем.
        7
        И вот сидим мы у Касавя дома, перед нами стол от еды-питья ломится, как в русских народных сказках. Хорошо хоть жена Касавя не в сарафане нас встречать вышла. А мы пьем терпкое совсем сухое вино и очень не хотим больше думать. Ни о чем. Впрочем, нам и не дают.
        - Я божество Острова, - громогласно вещает Касавь.
        Он вообще громогласный и большой, как дэв. Зато очень уютный.
        - Остров называется Остров, если вы вдруг спросить решили, - поясняет.
        - Ну да, - бормочет Лянхаб себе под нос, но так, чтобы я слышала. - Все просто и незатейливо, как лыжня. Река под названием Река, остров под названием Остров.
        - Глупая ты, - говорит Касавь и наливает Лянхаб еще вина. - Ты же уже поняла, что у нас город живой. Живой совсем, только что в сортир не ходит. А знаешь, когда он ожил? Когда ему название дали. Официально. Приперся этот гад надутый с мордой редактора (это он про Киола) и нарек, так сказать. И понеслось. Поэтому мы ни реку, ни остров называть не стали. Просто так, для подстраховки. Одного живого города нам вполне для нескучности бытия хватает. Идешь по улице вечером и не знаешь, домой ты придешь, или куда-нибудь еще. Я вон недавно на горную вершину забрел, когда за пивом в магазин ходил. Это нормально, по-вашему?
        Тут мы с Лянхаб начинаем наперебой ему про наше троесудьбие рассказывать и доказывать, что им тут еще везет несказанно. Что горная вершина - это даже красиво, а вот Урюпинск - грустно.
        - Это-то все конечно да, - говорит Касавь - Но у вас все это когда-нибудь кончится, а у нас такое всегда. И не дай бог, Ксар-Сохум полюбит кого. Тогда вообще трындец, как он есть. Завалит чудесами по уши, дышать нечем будет.
        - Блин, - произносит Лянхаб с явно выраженной матерной интонацией и делает глоток вина, основательный такой. - Это что же классическая непоностакзолотуха получается?
        Я киваю, а сама думаю: знал ли Киол о свойствах местного климата, когда нас сюда высылал? Надо будет спросить при встрече.
        - Да ладно вам, девчонки, - Касавь сгребает нас в охапку (от полноты чувств или от паров алкогольных - не разберешь) - нормально все будет! Поживете у нас пока, в башенке. Вот только развлекать вас не получится особо. Все-таки на мне весь Остров, я даже в одиночку не всегда справиться могу. Мне тогда жена помогает.
        А жена у Касавя красивая - сил никаких нет. Только почти все время молчит. Но хоть и молчит, а забыть про нее не забудешь. Улыбнется, как будто табун солнечных зайчиков по комнате носиться начинает.
        - Ну да и это не беда, - продолжает Касавь. - У меня тут парочка знакомых хлопцев есть, вот они вас развлекать и будут. Кстати, сейчас одного из них и вытащу, он, вроде, вот-вот работать заканчивает.
        И выходит куда-то.
        - У вас тут чего, телефоны? - удивленно спрашиваю я.
        Иногда мне кажется, что не ту профессию я себе выбрала. Надо было мне божеством глупых вопросов становиться.
        - Да нет, - отвечает жена Касавя. - Он пошел самолетик отсылать.
        - Кого?! - мы с Лянхаб синхронно хлопаем глазами.
        - Самолетик. Ну, бумажный такой. У нас в городе только так на расстоянии общаться можно. Но они всегда долетают, это проверено.
        Как только Касавь вернулся, мы на него с расспросами накинулись.
        - Ага, - говорит он, ухмыляясь, - самолетики. Причем только из бумаги в клеточку. Кстати, вот, возьмите, пригодится, - и протягивает нам тетрадку школьную, двухкопеечную.
        - А операторы самолетной связи у вас есть? - интересуется Лянхаб. - Ну, чтобы знать, к кому подключаться…
        - Да нет, они как-то сами добираются обычно.
        Сидим, разговариваем, и вдруг стук в окно раздается. Касавь форточку открывает, и в комнату влетает самолетик.
        - Ага, - говорит Касавь, прочитав то, что на самолетике написано. - Придет скоро, радость наша.
        - А «радость наша» - это, мать его, кто? - интересуется Лянхаб.
        - Это наше божество самодостаточности. Ну, или БС. Дело в том, что он так самодостаточен, что ему даже имени не требуется. Он сам и так прекрасно знает, кто он такой… Он хороший, в принципе, но есть одна небольшая проблема. У БС сильно выраженный маниакально-депрессивный психоз. И в депрессивные моменты с ним лучше вообще не общаться, повесишься через 15 минут, осознав бессмысленность бытия. Зато в маниакале он просто незаменим. К счастью, стадии у него четко распланированы, и во время депрессии он работает.
        После этой речи Касавь смотрит на часы.
        - Ну вот, через полчасика он тут образуется. А пока давайте еще что ли вина выпьем.
        И выпили. И даже еще немного. Так что к моменту, когда стук в дверь раздался, нам уже без всяких БээСов было хорошо и весело.
        Жена Касавя пошла дверь открывать. Потом вернулась. А за ней следом прибежало очень странное существо. Маленького росточка, заросшее черной шевелюрой по самый подбородок и все время нетерпеливо подпрыгивало на месте.
        - Приветвсем, - пробурчало оно скороговоркой. - Я БС, вам уже сказали, собирайтесь, пошли.
        - Куда пошли? - вопрошаю я. Очень уж с теплой кухни уходить не хочется.
        - Посмотрим еще, куда пошли. Куда Ксар-Сохум решит, туда и пойдем, но будет весело. Ну, чего сидим еще?
        Пришлось нам с Лянхаб отрывать таки задницы от теплых кресел и идти за БС. Но как только за дверь вышли, даже возрадовались. Потому что закат красивый, и впереди что-то интересное. Не то маниакальность у БС заразная, не то у Касавя дом такой коварный.
        8
        И вот идем мы с БС по почти вечерним улицам. Народу вокруг никого почти, или мы просто не видим. Или просто есть еще один Ксар-Сохум, третий, совсем уже для своих, проверенных временем. Неизвестно, да и спросить не у кого. БС несется вперед, время от времени грозясь показать чудесное, мы с Лянхаб вприпрыжку за ним, не успевая даже заметить в какую сторону движемся, Остров это или не Остров уже.
        - А реку-то мы перешли? - спрашивает Лянхаб.
        А я и не помню.
        Наконец БС остановился.
        - Вот, - говорит, - чудо ваше сегодняшнее. Вам, - говорит, - повезло. Так близко он мало кого подпускает.
        - Кто подпускает? К чему? - спрашиваю.
        А вокруг нас горы выросли, оказывается. Высокие, синие, как на картинках.
        - Вон за тем склоном есть замок, - отвечает БС. - Этот замок - любимый секрет Ксар-Сохума. Если знать подход, к нему можно совсем близко подобраться, а если повезет - и внутрь попасть. Только вот куда именно тебя при такой ворожбе закинет, это только сам Ксар-Сохум может решить. Он тут вообще много чего сам решает.
        - Так это ж про эти самые горы Касавь говорил! - вдруг вспоминает Лянхаб. - Шел, мол, за пивом, а попал на горную вершину.
        - Ага, - кивает БС, - с ним всегда так. Задумается и начнет где-то внутри себя ворожить. По привычке, что ли. А потом удивляется.
        - А он в замке был? - встреваю я.
        - Нет, - отвечает БС и улыбается печально, того и гляди, обратно в депрессивную стадию рухнет. - Ксар-Сохум, может, и рад бы, да Касавю этого не надо. Он с вершины всегда возвращается. У него все хорошо и без замков. Или ему так кажется. Ему досталось по знакомству три мешка покоя, так они с женой даже один никак не используют.
        - Интересная метафора, - замечает Лянхаб.
        - Это не метафора. Ладно, пошли, а то мы тоже до замка не доберемся, а лично мне мешков с покоем не дарили пока.
        Все повторяется, БС скачет впереди, мы с Лянхаб - за ним. И вроде как даже не по горам идем, дышим нормально, воздух теплый, и иных признаков высоты тоже не наблюдается. Но об этом мы БС расспрашивать не стали. Не так уж это и удивительно по со сравнению со всем остальным.
        Наконец перешли перевал. А внизу и правда замок. Готический, разумеется. Ксар-Сохум, как я погляжу, вообще к готике неровно дышит. Вокруг замка ров, мост через него на цепях, все как водится.
        - Там живет кто-нибудь? - спрашиваю.
        - Не знаю, - говорит БС. - Мне внутрь попасть не удавалось еще. Последний раз на мосту завернули. Вот хочу еще с вами попробовать, может, вы ему больше нравитесь. Может, сделает вам такой подарок по поводу переезда.
        Начинаем гуськом по тропинке загогулистой спускаться вниз. Я все жду, когда нас пинком обратно отправят. Не может так быть, чтобы приехали две непонятно что, непонятно откуда, а им тут сразу и чудеса на подносе, чуть ли не в постель, вместе с кофе. С другой стороны, БС виднее. Вон, скачет впереди, в ус не дует. А есть у него усы-то? И не разглядишь.
        Пока думала, мы уже до моста добрались. Тут БС притормозил немного, закурил, достал из кармана фляжку, сделал основательный глоток и нам ее протянул.
        - Вот, хлебните. Сейчас ворожить будем. А без этого ворожба сухой и грустной получится.
        Хлебнули. Что-то явно спиртосодержащее, и вкус знакомый. Начинаю вспоминать судорожно, что же это быть может.
        - Эксклюзивный рецепт, - объясняет БС, хитро на наши рожи задумчивые глядя. - Когда-нибудь потом расскажу. А сейчас пошли, только надо думать про огонь, обязательно. Любой, хочешь спичечный, хочешь Олимпийский.
        Снабдил нас БС этими инструкциями и пошел по мосту.
        До середины моста мы чуть ли не ползком доползли. Я боялась хоть шаг в сторону сделать от БС или потерять нарисованную внутри картинку - большой костер на главной площади Ксю-Дзи-Тсу, который мы в прошлом году разводили. Жгли воспоминания. В какой-то момент оказалось, что в домах скопилось столько воспоминаний, что повернуться невозможно без того, чтобы какое-нибудь из них не задеть. А если его задеть, оно начинает звенеть противно и картинки на стенах показывать. И вот Киол решил свалить все это на главной площади и поджечь. А мы стояли, грелись и смотрели на улетающие вверх кусочки жизней, пытаясь опознать среди них свои.
        На середине моста БС остановился, улыбнулся откуда-то из-под челки и заявил.
        - Ну все, самое опасное позади. Теперь дойдем, только не забывайте про огонь думать. На всякий случай.
        Лянхаб ко мне наклоняется и шепчет:
        - Слушай, Каф, а про это нам кошка не говорила ничего.
        - А это и не судьба, наверное, - отвечаю я тоже шепотом. - Это так, чудеса попутные. Судьба позже начнется.
        9
        В замок мы все-таки попали. Долго стояли на пороге, пытались заглянуть в темноту там, внутри. Ничего не увидели, пришлось идти дальше. БС снова из фляжки глотать начал, уже для храбрости: кто его знает, какие чудеса Ксар-Сохус для избранных хранит? С его-то непростым характером…
        Но все тихо вроде бы, никто на нас из темноты не бросается, даже свет появился, факелы на стенах загорелись. Оказалось, находимся в большой такой зале, парадной, наверное. Стол огромный, на нем всяческой еды и питья человек на сто расставлено.
        - Это все для нас? Чудо такое? Чтобы обожраться и умереть? - интересуется Лянхаб, разглядывая все эти кулинарные шедевры.
        - Чудо. Но совсем не для этого, - объясняет БС. - Все зависит от того, что съешь и что выпьешь. Вот тогда-то чудо основное и начнется. Причем, для каждого свое. Ксар-Сохум толп не любит. Даже таких маленьких, как наша компания. Так что, если не боитесь, - пробуйте.
        И сам тащит со стола тарелку с чем-то вкусным.
        - А ты откуда знаешь? - не отстает Лянхаб. - Ты же не был тут.
        - Я не был, другие были. Стол этот всегда стоит. И каждый свое получает, только мне никто не говорил, что именно. Но вроде недовольных не было.
        Сказал это, и вдруг исчез куда-то.
        - Ой, мама, - шепчу я. - Это что же, его обратно вернули? А как же мы возвращаться будем?
        А эхо мои слова по всему замку разносит.
        - Да нет, это он просто сожрал чего-то, вот и исчез. Я тоже хочу попробовать, - отвечает мне Лянхаб и хапает со стола кубок. - О, вино, красное, - булькает, сделав один глоток, и тоже исчезает.
        И остаюсь я одна. Мне совсем не по себе становится. Уж больно замок большой и гулкий. И пустой. Я нацеливаюсь на стол, выхватываю из всего разнообразия чью-то ногу обжаренную, начинаю ее грызть, и тут случается.
        Я оказываюсь в обычной такой маленькой комнатке. Сижу на диване, в руке у меня чашка с капучино, на столике пепельница, а напротив сидит человек - ну, вроде бы. Обычный человек, в джинсах и рубашке. Судя по всему, не из наших, не из божеств.
        - Привет, - говорит. - Я с тобой так давно мечтал поболтать, если честно. Вот так вот, чтобы с кофе, и тихо.
        - А ты кто? - спрашиваю. Потом осекаюсь. Ну, разумеется, еще один дурацкий вопрос. Он и сам расскажет, если захочет. А не захочет, так чего тогда спрашивать? Поэтому ищу сигареты, нахожу, закуриваю и выжидательно на него смотрю.
        - Как тебе кофе? - спрашивает он.
        Я смотрю на чашку в своей руке, делаю глоток.
        - Хороший, - говорю, - кофе. Сам готовил или как?
        - Ну, можно считать, что сам. Мне только немного помогли.
        - Кто?
        - Есть тут парочка духов, они мне с кофе сильно помогают. Пропорции там рассчитать, или еще что - в техническом плане. А уж настроение этому кофе я сам даю.
        - Настроение?
        - Да. Этот кофе с легкой грустинкой. Потому что, скорее всего, хоть эта встреча и первая у нас, а не увидимся мы больше. И даже непонятно, сколько нам времени дадут, чтобы пообщаться. Впрочем, хорошо, что его вообще дали. Видишь ли, такая штука получается, что я - твоя вторая сторона.
        У меня в голове тут же начинают судорожно проноситься все прочитанные книги по эзотерике и мифологии.
        - Вторая сторона? Двойник что ли? Доппельгангер?
        - Да нет. Просто вторая сторона. Знаешь, как у пластинки. Я совсем не ты, мы мало в чем похожи, разве что кофе любим оба. Только я его готовлю, а ты кофейнями заведуешь. Ты божество уже, а я пока что человек. Даже живу не в твоем мире. Просто каждому полагается его вторая сторона. Она в судьбу с самого начала вписывается. Только об этом почти никто не знает. Я бы тоже не знал, просто мне сны начали сниться.
        - Какие?
        - Мне снилось, что по улице ходят люди, странные такие, с одной стороны посмотришь - вроде один человек, а с другой посмотришь, так уже другой. Я и подумал, что у каждого есть вторая сторона. Только ее найти нужно. А если еще точнее, ее нужно понять.
        - А зачем они нужны, стороны эти? Если их даже в судьбу вписывают, значит полезная в хозяйстве вещь, так ведь?
        - Очень полезная. Обратная сторона - это твое “не-я”. Собрание всего, что существует на одной с тобой частоте, но никогда ни в тебе, ни рядом не появится.
        - А тогда зачем…
        - Как обычно, для равновесия. Чтобы не болтало ни тебя, ни меня по системам координат вселенским. Ничего из того, что у твоей второй стороны есть, тебе недоступно, а значит, не сделаешь глупостей, и последствий страшных не будет. И наоборот. А если две половины вместе соберутся, они таких дел наворочают, что всем страшно станет. Они мир за пять минут смогут завоевать, даже не заметив. Поэтому и не позволено. Только, разве что, вот так. В порядке чуда.
        - Тогда расскажи, какой ты? Интересно же, чего во мне никогда не будет.
        - Лучше ты расскажи. Или нет, не надо. Давай просто кофе попьем.
        Сидим, пьем, смотрим друг на друга, молчим сосредоточенно. Хорошо, тепло и уютно. И не хочется, чтобы кончалось. Потому что когда кончится, снова начнется Ксар-Сохум странный, поиски жилья, ссылка. И хоть прекрасна вполне моя жизнь божественная, но вот таких моментов в ней не бывает. Разумеется, так же по закону бытия положено.
        - Знаешь, - говорит, наконец, моя обратная сторона. - Я эту теорию сам придумал, только вчера, когда проснулся. А сегодня попал сюда, тебя увидел, и понял, что все правда. Или стало правдой.
        - А может ты тогда придумаешь что-нибудь, чтобы нам еще раз кофе попить вместе? А то как-то совсем уж сурово получается.
        - Может быть, - соглашается он. - Я подумаю еще. В любом случае, я всегда рядом. Половина все же. Если удастся вовремя оглянуться, может быть, увидишь.
        Я собираюсь спросить, а как же все-таки зовут обратную сторону моей пластинки, но не успеваю. Оказываюсь вдруг в большой зале Ксар-Сохумского замка. А там уже БС с Лянхаб сидят, на пару содержимое фляжки употребляют. Задумчивые оба, дальше некуда. Увидели меня и тут же фляжку мне выдали. Видать, лицо мое к этому располагало.
        Вот только выйти из замка у нас не получилось. Совсем не получилось. БС вышел, а мы за дверь дергаем, и хоть бы что. БС уже с той стороны кричит, надрывается:
        - Ну чего вы там застряли, мне пора уже!
        - Да мы выйти не можем, - отвечаю я. - У нас дверь не открывается.
        Тут БС начал материться, да так, что Лянхаб с завистью в сторону двери посмотрела. Поматерился, а потом и говорит:
        - Ну раз так, я ничего поделать не могу. Ксар-Сохум все сам решает. Так что пойду я. Может, увидимся еще, если выберетесь.
        И ушел. Мы даже вслед ему печально посмотреть не смогли, дверь мешала.
        - Ну что, - спрашивает Лянхаб, - допрыгались? Чудес им захотелось, видите ли. И чего теперь-то будет?
        - Не знаю, - говорю. - Мы, кажется, в какой-то тупик судьбы случайно залезли. Ждать будем. Вон, поесть еще можно.
        - Да, и нас опять колбасить начнет?
        - Думаю, уже не начнет. Это, наверное, больше одного раза не работает.
        Мы с ней пошли к столу, уселись и начали есть. Причем на нервной почве наелись до состояния едва шевелящихся тушек. И ничего сверхъестественного не происходило - кроме, конечно, нашего сверхъестественного обжорства.
        - Я домой хочу, - говорит Лянхаб, с отвращением косясь в сторону стола. - Домой, в Ксю-Дзи-Тсу, к Киолу. Не хочу больше этих странностей. В Ксю-Дзи-Тсу странности свои, родные и знакомые, а тут сплошь ужас какой-то. А вдруг у меня клаустрофобия, вдруг я замкнутых замков до колик боюсь?
        - Да, домой я бы тоже не отказалась. Мне все-таки работать надо. Вот просидим мы тут три вечности, так в Ксю-Дзи-Тсу все кофейни испортятся, за ними же глаз да глаз нужен. Сменят один раз персонал, потом всю кофейню на помойку можно выбрасывать. Да и вообще…
        - Слушай, - оживилась Лянхаб, - ну а может попросить его? Типа, отпусти нас, батюшка Ксар-Сохум, к детишкам малым, кофейням славным, и все такое?
        - Что-то мне кажется, это не поможет.
        И мы опять замолчали.
        Но долго молчать, как всем известно, куда сложнее, чем долго говорить, и мы потихоньку начали вспоминать Ксю-Дзи-Тсу. Все тамошние истории, которых оказалось очень много, Киола, который, если вдуматься, не такой уж и плохой, Терикаси, который, наверное без нас со своими прямыми обязанностями не справляется, и прочих добрых божеств, которые продолжали существовать в нормальной (хоть и с тремя судьбами) реальности, в то время, как мы сидели здесь, и совершенно не знали, что случится в следующую минуту.
        Самое страшное, что не случалось ничего. Мы по-прежнему сидели около стола, потягивали вино и курили. И никаких потусторонних шорохов, никаких намеков, что хоть кто-то тут есть и к нам прислушивается. И не оставалось ничего, кроме как заснуть прямо в креслах в надежде на то, что утром все хоть как-то прояснится.
        Утром все действительно прояснилось. Когда продрали глаза, оказалось, что дверь открыта настежь, а за ней виднеются привычные глазу, милые сердцу башенки и домики Ксю-Дзи-Тсу.
        Мы с Лянхаб завопили от радости и рванули на улицу. Никакого замка позади нас, разумеется, больше не было. Зато впереди маячил Киол. Подошел к нам и спросил со всей возможной суровостью:
        - Ну что, с судьбами воевать пойдете? А то, глядите, сошлю.
        И мы пошли воевать с судьбами. А что нам еще оставалось делать?
        Эпилог
        На войне с судьбами нас, разумеется, убили, и даже не один раз, потому что солдаты из нас, как мы и предупреждали с самого начала, хреновые. Воскресая, мы всякий раз ругались и шли пить кофе.
        Часть вторая
        1
        После войны с судьбами, которую нам чудом каким-то удалось выиграть, в Ксю-Дзи-Тсу все более или менее пришло в норму. Насколько это в Ксю-Дзи-Тсу возможно, конечно же. Появлялись время от времени новые божества, старые божества умирали и отправлялись в Галлавал. Жили мы почти как люди, одним словом. Я кофейни создавала, Лянхаб ходила со мной по этим кофейням, для счастья мало, что еще нужно. Киол разомлел и даже подумывал новый город основать, назвать его Адоесс и ездить туда в отпуска. Киол решил, что ему, как всякому начальнику, полагаются отпуска. Мы особо не возражали.
        Но, конечно же, все не могло быть сплошь и рядом хорошо, иначе мне бы вам рассказывать не о чем стало. Попивание кофе за душевной беседой - занятие увлекательное, бесспорно, но только для участников процесса.
        Как-то утром после обильного ночного возлияния и жалоб на жизнь (преимущественно личную, это основная проблема любого божества) мы с Лянхаб и Терикаси сидели в кофейне на главной улице Ксю-Дзи-Тсу, наблюдали сквозь стеклянные витрины за городом и беседовали неспешно, как в таких случаях и полагается.
        - А чего бы тебе, Лянхабушка, не переквалифицироваться, - говорит Терикаси. - Я уже который год жду, пока у нас какое-нибудь божество кино появится, или хотя бы книжного магазина «Москва», да все без толку. А ты пойди к Киолу, попроси тебя переназначить, будешь нам фильмы показывать, вместо того, чтобы матом ругаться беспрестанно.
        - Да ну тебя, епть, - отмахивается Лянхаб, попутно переворачивая чашку с кофе. - Киол меня тем же самым матом пошлет куда подальше. Он считает, что порядки, установленные этим миром при участии его, любимого, нарушаться не должны, иначе всем пиздец настанет.
        - Это-то да, - соглашается Терикаси, поглаживая по коленке одну из своих подопечных (он утверждает, что на них это благотворно влияет) - но мир же все равно меняется. Вон, вы рассказывали, что с Ксар-Сохумом случилось. Так лучше же, чтобы эти изменения под контролем были.
        - Тебе просто очень кино посмотреть хочется, - вмешиваюсь я, закончив сооружать курган из салфеток на месте пролитого Лянхаб кофе. - Мне тоже хочется, но тут только ждать и остается. И, между прочим, Киолу мы про Ксар-Сохум ничего не рассказывали толком. Ни к чему ему это, расстроится еще.
        - О чем это вы мне не рассказывали? - это Киол, как обычно, возник у нас за столиком, никого не предупредив.
        - Слушай, едрить твою, я тебя сколько раз просила вот так вот не делать больше. Я нервничаю. - Лянхаб подпрыгивает на стуле и начинает копаться в своей сумке в поисках сигарет, разумеется, безуспешно.
        - Да ладно, я же не появляюсь, когда ты в ванне с резиновыми утятами купаешься, - усмехается Киол и протягивает Лянхаб свою пачку сигарет.
        Лянхаб, разумеется, краснеет, Киол умеет делать, чтобы очень неудобно стало, а Терикаси, напротив, оживляется.
        - Слушай, Лянхабушка, а ты где утят-то доставала, а то я давно таких хотел.
        Мы с Киолом ржем в голос, а Лянхаб начинает крыть нас всех многоэтажным матом, автоматически переключившись в рабочий режим, как обычно.
        - Ладно, - Киол перестал смеяться, заказал себе ристретто и многозначительно уставился на нас, видимо, требуя пристального внимания.
        Мы втроем кроим рожи посерьезнее, и, как обычно, готовимся внимать. Киол, если не на периодические попойки, просто так не появится.
        - У нас неприятности, - начинает Киол, поглощая ристретто. - Серьезные.
        - Ох ты ж, неужели судьбы опять? - от Киолового тона мне не по себе становится, да и Терикаси с Лянхаб сидят, оба серьезные, жуть.
        - Нет, не судьбы. С этим городом вообще все совсем в порядке, к счастью. Это в Галлавале все плохо. Там боги умирают.
        - Постой, - перебиваю я Киола, пока это не сделали все остальные. - Они же там и так мертвые.
        - Ты, Каф, хоть и умная, но такая дура иногда, - Киола вывести из себя - проще некуда. - Само собой, мертвые они там. Но кто-то их убивает. А после этого они просто исчезают из этого мира.
        - И дальше что? - интересуется Лянхаб, явно радуясь тому, что с Ксю-Дзи-Тсу все в порядке. - Убивают и убивают. Все равно мертвые. Толку с них даже для них никакого.
        - Ты же знаешь, дорогая, что у этого мира свои законы. Есть божества живые, а есть - мертвые, и все они должны быть, иначе мир расстроится. И я тоже. - Киол, впрочем, и без того расстроенный, только что молнии из глаз не мечет, ну так это просто потому, что не умеет.
        Но тут Терикаси, он умный очень, несмотря на специфику профессии, странно так смотрит на Киола и говорит: - Не, Киолушка, гармония, баланс и довольство мира - вещи, безусловно, приятные, только мы здесь при чем? Я, конечно, допускаю, что ты просто с друзьями решил проблемами поделиться, я бы так и поступил. Но у тебя ведь не бывает
«просто».
        Киол безуспешно попытался испепелить Терикаси взглядом, не преуспел, закурил любимый свой «Житан» без фильтра и вынес нам приговор:
        - А разбираться, в чем дело, будете вы.
        Мы, конечно, чего-то подобного и ожидали, но все равно начали в три голоса доказывать Киолу, что он явно не прав.
        - Да куда нас слать-то, мы даже в ссылку по-человечески отправиться не можем, - говорит Лянхаб.
        - Ты, Киолушка, по-моему, окончательно из последнего ума выжил, - Терикаси изображает спокойствие необычайное, при этом остервенело болтая ложечкой в чашке.
        Я какое-то время просто изумленно смотрю на Киола, потом выдаю: - Подожди, а чего бы тебе Локреша Смолха не послать, это же, вроде, его работа.
        - Каф. Это не смешно. Ты помнишь хоть один раз, когда его расследования заканчивались хоть чем-то.
        - Ладно, ладно, но мы ничем не лучше. Так себе, мелкие божества, ни за что серьезное не отвечаем. По-моему, Киол, ты, либо, и правда что, слегка с ума сошел, либо просто чего-то не договариваешь. В конце концов, поехал бы сам в этот Галлавал и разобрался.
        - Я не могу, - качает головой Киол. - Во-первых, на мне весь мир висит, негоже его без присмотра оставлять, а во-вторых, вы же знаете, в Галлавал могут попасть только мертвые боги.
        Тут мы теряем дар речи и смотрим на Киола, раздумывая, очевидно, об одном и том же - а не отправить ли его самого в Галлавал досрочно.
        Наконец Терикаси приходит в себя и интересуется: - А скажи, Киолушка, ты научился вдруг видеть будущее или просто хочешь его подкорректировать?
        - Да нет, вы все опять не так поняли…
        - Ну да, епта, не так. Все так, такее просто уже некуда. - Лянхаб вертит в руках тяжелую кружку из-под кофе и явно прикидывает, не кинуть ли этой кружкой в Киола, так, для получения морального удовлетворения.
        - Слушайте, мать вашу, я могу вам объяснить, в чем дело без всяческих ваших комментариев. Помолчите хоть пять минут. - Киол явно приближается к грани нервного срыва, как и все остальные.
        Но тут он, кстати говоря, прав. Божества живут долго, практически вечно, поэтому говорить мы тоже можем долго, практически вечно.
        Мы умолкаем, смотрим в шесть глаз на Киола и ждем нового повода заговорить.
        - После того, как вы съездили в Ксар-Сохум, я получил подтверждение некоторых своих догадок. А именно, все города в этом мире стали жить по каким-то собственным правилам, не тем, которые задумывались с самого начала. То есть, я этого не планировал, но меня-то как раз редко кто спрашивает.
        Я открываю рот, чтобы спросить «А как же Ксю-Дзи-Тсу?» и закрываю его обратно.
        - Да, и Ксю-Дзи-Тсу тоже - Киол улыбнулся и продолжил вещать. - Ксю-Дзи-Тсу выбирает, какие божества тут появятся, а какие - нет. Так что все мы, по большому счету, у него на хорошем счету. Потому и живется нам так, припеваючи. А вы понравились еще и Ксар-Сохуму, насколько я понимаю. И при такой общей к вам любви городов, понятно, что кроме вас в Галлавал ехать явно некому. Мне он точно свои тайны раскрывать не будет. Начальство, знаете ли, никто не любит.
        Мы-то знаем, и поэтому делаем вид, что нет.
        - А Терикаси поедет с вами для страховки. Чтобы вы, если что, смогли вернуться обратно, не увлекались тамошней жизнью особо, ну и так далее. Вот. - Киол допивает остатки ристретто и смотрит на нас.
        - Это все очень хорошо и убедительно, - задумчиво говорит Терикаси, - Но про главное ты так и не сказал. В Галлавал могут попасть только мертвые божества.
        - Эмм, - мычит Киол, - Ну я вас того, временно умертвлю. Не по-настоящему, конечно же.
        - Ага, не по-настоящему. Как же, тудыть налево - Лянхаб по-прежнему вертит в руках кружку.
        - Да ну вас, блин, - неожиданно обижается Киол. - У вас паранойя коллективная. Зачем мне, спрашивается, вас навсегда умертвлять, если можно не навсегда. И вообще, дело добровольное, надумаете - найдете, - он грохает пустую чашку об блюдце, и растворяется в воздухе.
        - Ну вот, обидели Киолушку, не поверили в его добрые намерения, - хмыкает Терикаси.
        - Ну, где-то он прав. Свиней Киол нам никогда особо не подкладывал, если задуматься, - отвечаю я.
        - Дык он же власть, ептыть, - Лянхаб снова начинает рыться в сумке в поисках сигарет, я протягиваю ей свою пачку. - А власть ничего просто так не делает. И вообще, верить власти - последнее дело. Вон, сумку он мне подарил, так я до сих пор мучаюсь.
        - Ну, это же все мелочи, - я чувствую, как во мне зачем-то неземная любовь к Киолу просыпается, заколдовал он меня, что ли. - А так, мы же тут с самого начала вместе. Если он нас умертвит, ему же не с кем пить будет. И на жизнь жаловаться тоже некому.
        - Это-то да, - Терикаси о чем-то усиленно думает. - А давайте так. Мы ему расследуем эти убийства, а он нам кинотеатр.
        - Угу, и резиновых уточек в каждую ванну, - добавляю я.
        Лянхаб снова берет со стола кружку.
        Терикаси усмехается и говорит в пустоту.
        - Эй, Киолушка, давай, возникай, я же знаю, ты тут где-нибудь рядом стоишь и подслушиваешь. Согласен нам сюда божество кино притащить, если мы в Галлавал поедем, маньяка твоего искать?
        - Не, ну ребят, это нечестно, это же мне с Ксю-Дзи-Тсу договариваться придется, а он капризный, что ужас, - Киол опять возникает из ниоткуда и усаживается на стул с видом человека, готового торговаться до последнего.
        - А нам придется договариваться с Галлавалом, нам сложнее, между прочим, - я решаю в торговле поучаствовать, потому что по кино мы все скучаем и достаточно активно. - Так что это наше последнее слово. Если нет, сам себя умертвляй и вообще, делай, что хочешь.
        Киол изображает тяжкие раздумья, хотя понятно, что он все уже давно решил, и наконец соглашается: - Ладно, ироды, будет вам вино, внесу в ТЗ на следующий месяц. В общем, сегодня вечером ко мне, буду вас понарошку умертвлять. - Тут он встает и уходит, на этот раз нормально, через дверь.
        2
        До вечера мы все носились по городу, всяческие дела улаживая и вещи собирая. Я, как обычно, с полным набором создателя кофеен, готовлюсь нам штаб создавать. Лянхаб тоже какие-то свои проблемы решает, ведь у нее работа весьма ответственная, не так что оставит, все население Ксю-Дзи-Тсу будет до ее возвращения матом разговаривать. Терикаси своим подопечным валерьянку раздает и, наверное, по коленкам поглаживает, в терапевтических целях.
        Вечером собираемся мы в любимой кофейне, чтобы перед тем, как к Киолу идти, еще раз все обсудить, как следует. Но в кофейне нам сидится плохо, все дергаются, крутят в руках ложечки и нервно в потолок дымят.
        - Ладно, - наконец говорит Терикаси, понимая, что еще чуть-чуть, и мы все ничуть не лучше его подопечных станем. - Поздно уже страдать, уже согласились. Надо думать, что мы там делать будем.
        - Об этом мы еще в поезде подумать успеем, у нас целых 16 часов на это будет, если Киол не врет, конечно. А сейчас дай понервничать. Так жить проще, епть, - говорит Лянхаб, поглощая что-то сильно кофейно-алкогольное с вишенкой сверху.
        - А что думать вообще, приедем - будем разбираться. Мы же даже не знаем, что и как там, в Галлавале этом. Это мы тут так, привычной атмосферой на прощание дышим, - у меня тоже поджилки трясутся, конечно же, но Терикаси прав, согласились уже, да и понятное дело, заняться кроме нас, этим просто некому.
        - Ну, пошли тогда, что ли, - Лянхаб вскакивает, опрокидывает пепельницу и пытается целенаправленно к выходу пойти. Получается не очень. Мы с Терикаси идем за ней.
        Дом у Киола странный, совсем. Он, как только о каких-нибудь новинках в мире людском узнает, тут же их к себе домой тащит. То евроремонт делал, приглашал в джакузи купаться, то тренажеров понаставил, никому не нужных, то домашний кинотеатр завел, с плазменным экраном, но без единого фильма. Сейчас он системами безопасности увлекся, так что когда мы к дому подошли, на нас тут же всякие камеры слежения уставились, и откуда-то сверху ехидный Киоловский голос пригласил внутрь.
        - Киолушка, друг мой, а зачем тебе вся эта фигня? - спросил Терикаси, оглядываясь по сторонам. - Ты что, считаешь, ты кому-то так сильно понадобиться можешь, да еще и против твоей воли?
        - Мало ли, - Киол встретил нас в банном халате, зато с лицом, на котором масса безумно серьезных дум просматривается.
        - Нет, это он от поклонниц скрывается, - говорит Лянхаб, - Если Вреста их тут застанет, он потом от нее никакими камерами не отмахается.
        - Идите вы… - мрачно говорит Киол. Его вечновозлюбленная Вреста - причина его беспрестанных депрессий, и, пожалуй что, лучшая гарантия нашего возращения из Галлавала. Ведь если мы там застрянем, Киол сам вымрет от невозможности пожаловаться на судьбу.
        - Да ладно, Киол, ты же знаешь, как мы все тебе сочувствуем, - говорю я, стараясь не улыбаться. - У нас тут у всех свои несчастные Любови. Как говорится, на каждое божество найдется своя Вреста.
        - Все, блин, бегом в кабинет. Утомили. - Киол становится деловым, как обычно, когда хочет поменять тему разговора.
        Кабинет у Киола тоже достойный, всякий там дуб, книжки умные и глобус, как у Ниро Вульфа. Терикаси утверждает, что это глобус Украины. Киол бесится.
        - Так вот, родные мои, - Киол уселся за стол, чтобы нам стало ясно, кто в мире хозяин. - Я вас о некоторых вещах предупредить хочу, прежде, чем начну умертвлять. Дело в том, что мертвые божества, те, которые сами по себе умирают, теряют к жизни всякий интерес, потому и пьют беспрестанно. У них там, конечно, своя деятельность какая-то происходит, но только так, номинально, насколько я понимаю. Вы от этих побочных эффектов, понятно дело, будете избавлены, но вид придется делать. Так что никаких кофеен.
        - Э нет, как так никаких кофеен? - возмущаюсь я. - Я без кофеен не могу, мне без них не думается. И им тоже, - я показываю на Лянхаб и Теикаси, которые начинают активно кивать.
        - Там нет кофеен, и быть не может. Мертвые божества теряют свое призвание, - терпеливо объясняет Киол. - Там на весь город два гадюшника - Гориип и Оггльо - по именам владельцев. Их мир туда с самого начала направил. И эти хозяева там - практически единственные живые. Так что еще раз - никаких кофеен.
        - Ну, Киольчик, ну маленькую, ну мы ее под квартиру замаскируем, а? - меня совершенно не радует перспектива перетекать из одного жуткого кабака в другой.
        - Вот в квартире кофе пить и будете. В конце концов, ты, как божество кофеен, должна уметь его варить. Попрактикуешься.
        Я уныло замолкаю.
        - Ну и понятно, что ваша цель - выяснить, кто убивает наших мертвых богов. Как только выясните - возвращайтесь.
        - Из Галлавала не возвращаются, епть, - вдруг вспоминает Лянхаб.
        - Мертвые боги - не возвращаются. А вы вернетесь. С Ронах я уже договорился.
        - Ронах? - переспрашивает Терикаси.
        - Угу, она отвечает за железную дорогу до Галлавала, - объясняет Киол. - Ты только Терикаси, ни на что не надейся. Она сама полумертвое божество, ее крайне мало что в жизни волнует, кроме ее поезда.
        Терикаси вздыхает, мы с Лянхаб переглядываемся.
        Дело в том, что Терикаси давно и безуспешно богиню своей мечты найти пытается. Методом проб и ошибок. Кроме ошибок, правда, ему этот метод пока ничего не принес. Но Терикаси, хоть и божество истерик, большой оптимист, потому надежды не теряет. Мы с Лянхаб за давностью знакомства, понятное дело, не считаемся, а вот все остальные божества женского пола в Ксю-Дзи-Тсу, кажется, уже были забракованы, Терикаси сам об этом периодически рассказывает.
        - Ну вот, а теперь займемся умертвлением вашим, - торжественно возвещает Киол и начинает руками всякие пассы выделывать. Для красоты, скорее всего. Все же знают, что магии такой, рукотворной, в этом мире нет. Есть только то, что сам мир позволит. Все прочее - атрибутика и желания колдующего.
        - Вы только, если что, не пугайтесь, - предупреждает Киол в промежутке между пассами. - Это все не по-настоящему, в любом случае.
        В любой - не в любой, но мне в какой-то момент становится неуютно и хреново. Причин объяснить ничем нельзя, все по-прежнему. Но неуютно. И хреново, ага.
        Киол видит, что со мной творится, и тут же начинает успокаивать, пока мы все не передумали.
        - Это все иллюзия, как есть. Ну, как посталкогольная депрессия. Главное - не обращать внимания. Просто иначе вас Галлавал к себе не пустит. Вот вернетесь - будете жизнерадостными, как раньше. Опять же, стимул вам, побыстрее все это дело распутать.
        В других обстоятельствах мы бы уже все Киола, на чем свет стоит, крыли. Но тут мне совершенно все равно. Даже Терикаси сник как-то. Потом мы все втроем молча выходим из кабинета Киола, из дома Киола, с улицы, где живет Киол (примерно так я это все и ощущаю, констатациями), и отправляемся на вокзал, откуда девушка по имени Ронах должна отвести нас в чудесный город Галлавал, где все такие, как мы сейчас, только еще хуже, и умирают иногда насовсем. Впрочем, судя по моим нынешним ощущениям, мертвым-то божествам таким смертям только радоваться. Все лучше, чем так.
        - По-моему, нас наебали, - равнодушно говорит Лянхаб, изучая небо над головой.
        - Не то слово, как, - также равнодушно отвечает Терикаси.
        - Интересно, как, по мнению Киола, мы в таком состоянии что-то расследовать будем, мы же там сопьемся, - на самом деле мне совершенно неинтересно, но раз мысль возникла - надо высказать.
        - Это, кажется, методом погружения называется. Зато поймем, что они чувствуют, - говорит Терикаси.
        - Если они такое чувствуют, так это просто самоубийства, - замечает Лянхаб. Ругаться она перестала.
        - А может вернуться, попросить Киола нас обратно оживить? - предлагаю я.
        - Да какая разница, жизнь, что так, что так дерьмо, только отношение разное. А если выясним, кто это, так хоть кино сможем смотреть. Оно, в отличие от жизни, хорошим бывает, - мрачно возражает Терикаси.
        За такими оптимистичными разговорами мы таки добрались до вокзала, где у единственного вагона единственного поезда на единственной платформе нас встретила девушка, при виде которой Терикаси, будь он прежним, тут же решил бы, что он нашел ту самую богиню своей мечты. Но сейчас они только кивнули друг другу, и мы уселись в темное купе, где на столе стояла бутылка водки, видимо, подарок фирмы, которая очень хорошо чувствует настроение клиентов.
        3
        Ужасно, доложу я вам, мертвым божеством быть. Потому как все, что бывало поводом для смешных шуток, становится поводом для несмешных терзаний. И ладно бы таких терзаний, чтобы душа сворачивалась-разворачивалась, так ведь нет. Душа кукожится и зябко кутается в собственные страдания. Отвратительно.
        Водку мы пить не стали, мудро решили, что от нее всегда только хуже становится. К тому же, нам на следующий день надо убийства расследовать, а для этого придется собирать себя во что-то более или менее жизнелюбивое.
        Поэтому мы просто сидели в купе и печально друг на друга смотрели. Оно понятно, у божеств, как уже сказано было, проблемы, как правило, только с личной жизнью. И вот эти проблемы на всех навалились изо всех сил.
        - Вот, - заявляет наконец Лянхаб, - у Киола хотя бы какая-то динамика в жизни. Они с Врестой друг на друга орут и посудой кидаются. А у меня что - ничего. Даже посуды нет. Потому что я по кафешкам ем. А ведь взрослое божество, надо бы уже семьей обзаводиться.
        - Да ну прекрати ты глупости говорить, - Терикаси смотрит в окно и поддерживает разговор, по всему судя, лишь для того, чтобы хоть что-то держалось. Раз уж с настроением такая дрянь. - Кто бы тебя в божества взял, с такими-то устремлениями. Ты что, Лянхабушка, не заметила еще, божества в этом мире - существа пожизненно одинокие. Всякие любови - они любовями, но одиночество в конечном итоге нам всем куда ценнее. Только не говори, что не знала об этом.
        - Ну, догадывалась. Смотрела на всех нас и догадывалась. Но это ведь жестоко как-то получается. К чему нам стремиться-то тогда?
        - Нам не стремиться полагается, а жить, - говорю я, посматривая на бутылку с водкой. - А вот когда научимся жить, тогда уже и стремиться можно будет. Тебе что, с твоим Кицни хорошо было? После первых пяти скандалов?
        - Ну ведь, мы же мирились потом. И все еще какое-то время было хорошо. Хотя так да, лучше. Приходишь домой, ноги на стол закидываешь. Если что нужно, сама наколдуешь или вон Каф попросишь. А кроме того, что тебе нужно, больше ничего и не надо. Я думать люблю, знаете.
        - Хе, правда что ли? - Терикаси даже улыбнулся.
        - Не смешно, кстати. - Лянхаб надулась. - Вот прихожу домой, ноги да, на стол, и думаю, бывает по полвечности целых. Обо всяком. Ну вот, к примеру, мир этот. И город наш. Ведь по каким-то критериям он нас выбрал сюда. По каким, очень интересно. Или там, про Ксар-Сохум. Что бы там дальше было, если бы он нас не выпустил. Нам ведь кошка столько всякого нагадала. Есть ведь о чем думать, а если впереди вечность целая, да не одна, почему бы нет.
        - Ну, что до критериев, так я тебе частично уже объяснил. А дальше, ну допусти, что мы ему просто симпатичны чем-то. Вот тебе мы симпатичны?
        - Ну, да.
        - И ему тоже. Все же этот мир и мы тоже создавали, так что это просто та самая обоюдная любовь, о которой ты тут мечтала пять минут назад.
        - Угу, - киваю я. - А что до Ксар-Сохума, это ведь та же самая любовь была, только такая, не в меру страстная. Я лично не в меру страстных любвей не люблю, слишком нервов много тратишь. И все лишь на то, чтобы выяснить, что же вам все же друг от друга надо. Ну вот, как Киол с Врестой. Так что нам бы там вряд ли совсем хорошо жилось бы. Хотя они там забавные. И Касавь, и БС, и Геп даже, хоть и сволочь.
        - Да не сволочь он, просто такой. Отстраненный. У него работа, ему встречать и провожать нужно, а не нас любить, - за Гепа Лянхаб, похоже, готова, если не убить, то побить точно.
        - Ну да, - Терикаси что-то совсем мрачнеет. - Ты еще скажи, у Киола работа такая, гадости нам делать периодические.
        - Не, у Киола просто какой-то суперплан в голове зреет, я это чувствую, - говорю я. - У него этих планов всегда гора целая, а тут видимо он хоть один из них до конца продумал и решил в жизнь воплотить. Ну, а какие ж Киоловские планы без нас обходятся.
        - Ага, - хмыкает Лянхаб. - Он решил, что мы зажрались и недостаточно сильно восхищаемся собственным бытием. Кино вон захотели. Вот и решил показать, как еще бывает.
        - Ну да, и богов этих в Галлавале он сам убивает, точно, - говорит Терикаси.
        - А почему бы и нет, с него станется.
        - Да ладно, что вы бедного Киолушку опять загнобили. Он же все-таки даже не совсем божество. Так, прораб, по сути дела. Просто миру прораб понадобился, вот его и взяли. Могло быть хуже.
        - Не уверен я что-то, что могло быть хуже, чем сейчас.
        Тут в дверь купе стучит кто-то. Ну, не кто-то, разумеется, а Ронах, больше-то в поезде никого и нет. Мы, конечно, говорим, чтобы входили.
        - Я услышала, вы тут так разговариваете весело, вот, решила присоединиться, а то что-то тоскливо совсем, - говорит Ронах, скромно присаживаясь на полку рядом с Терикаси.
        - Весело? Да мы тут, можно сказать, мировой скорби предаемся, - говорю я. - Настолько предаемся, что даже водку не пьем.
        - Вы бы покатались с мое в Галлавал, вам бы такие разговоры верхом веселости показались, - печально говорит Ронах.
        А Терикаси, кажется, уже начал к своему новому состоянию привыкать, потому что смотрит на Ронах он с явно возрастающим интересом.
        А ей, видимо, просто на судьбу пожаловаться некому, вот она к нам и пришла.
        - Ведь я же не мертвое совсем божество, иначе меня бы Галлавал не выпустил. Так, полумертвое. Так что я чувствую, что мне хреново, но сделать с этим ничего не могу. Так и мотаюсь. А с мертвыми богами вообще говорить не о чем, они только водку глушат, да на жизнь жалуются.
        - Мы вас прекрасно понимаем, - говорит Терикаси и с сочувствием на Ронах смотрит. То есть, пытается изобразить сочувствие, а смотрит с чем-то совсем другим. Ну, я-то только радуюсь, значит, все не так плохо, как нам поначалу казалось.
        - Да да, нас вот тоже полуумертвили, чтобы мы это задание выполнить могли. Так что мы, можно сказать, собратья по несчастью, - Лянхаб тоже решила пожаловаться на жизнь.
        Остаток вечера прошел в обсуждении того, как плохо быть полумертвым. Обсуждение оживлялось попытками Терикаси обратить на себя внимание Ронах, не совсем, надо отметить, безуспешными. Она целый один раз ему улыбнулась. Мы с Лянхаб даже в тамбур покурить ушли, в рамках ностальгии, и чтобы дать людям пообщаться. Но дальше улыбки дело как-то никуда не пошло.
        Наконец мы все захотели спать, позаваливались по своим полкам и попросили Ронах нас за час до приезда разбудить, чтобы успеть хоть как-то к приезду в Галлавал подготовиться. Потому что спать мы тоже можем очень долго. Ронах покивала, напоследок взглянула на Терикаси и ушла куда-то в свои апартаменты.
        Спалось мне как-то не очень хорошо, посреди привычно радужных снов возникали какие-то непонятные фигуры и говорили какие-то плохоразличимые, но явно печальные вещи, потом исчезали, и сновидения продолжались, как обычно. Так что утром я проснулась мрачная и злая, как и все остальные впрочем. Добросовестная Ронах посмотрела на наши заспанные лица и решила ретироваться, видимо, мертвые божества или живые, а все с утра одинаково омерзительны.
        - И вот это стало быть, подгаллавалье, епть? - Лянхаб смотрит в окно, за которым постоянно мелькает что-то очень темное и депрессивное, разных форм.
        - А ты что думала, тебя тут клоуны с шариками вдоль рельсов развлекать будут, - огрызается Терикаси.
        - Не надо, вот клоунов только не надо, я их с детства не люблю, - вздрагиваю я.
        Ронах поинтересовалась, не будем ли мы чай, я покачала головой, быстренько наколдовала френч-пресс с кипятком и кенийским кофе, чтобы особо внимания не привлекать, и мы продолжили процесс подъезжания к Галлавалу.
        - Не понимаю, зачем тут такое количество этих омерзительных домов, - задумчиво говорит Терикаси, тоже глядя в окно. - У нас столько богов во всем мире не наберется, чтобы их заселить. В ближайшие несколько сотен вечностей.
        - Это для создания атмосферы, - предполагаю я. - Мрачные трущобы мегаполисов и прочая стандартная атрибутика. Чтобы пить адекватно обстановке. А то представляешь, ты сидишь в мерзком гадюшнике, пьешь мерзкую водку, а вокруг солнышко светит, птички щебечут и картинки, одна пасторальнее другой. Тут ведь совсем плохо может стать.
        - Ну да, наверное. Нет, сил моих больше никаких нет на это все любоваться, - Терикаси отвернулся от окна.
        - И то верно, налюбуешься еще. Вряд ли мы приедем и первый, кто попадется нам на вокзале, будет убийца, тудыть, - Лянхаб опять начала ругаться, не знаю только, то ли это признак хороший, то ли просто настроение утреннее.
        - А хорошо бы…, - мечтательно говорю я. - Подойдет, ручки протянет, отвезите, скажет, меня к вашему главному, устал я маньячествовать. Красота же…
        - Мечтай. Нам скорее по кабакам придется ходить каждый вечер, вытаскивать божеств из салатов и спрашивать «А вы не маньяк ли, случайно?». Эффект неожиданности, может и сработает, - говорит Терикаси.
        - Ладно, разберемся, жизнь-то в любом случае хоть немного да налаживается. По крайней мере тоска уже не такая беспросветная, как вчера. Все радость, знаете ли. Только сны вот, - и я рассказываю про странные фигуры. Не потому что это кому-то интересно будет, понятно же, сны пересказать так, чтобы все поняли, каково оно было, пока никому не удавалось. Просто одна из приятных особенностей этого мира состоит в том, что сны себе можно заказывать. Не во всех деталях, но так, тематику хотя бы. И если в тобой заказанные сны какие-то мрачные дядьки заявляются, значит, что-то не так.
        - Во, точно, у меня такая же фигня была, - говорит Лянхаб. - Я еще думаю, что-то ведь не так. Но вспомнить не могла. А теперь да, помню - странные и говорят что-то непонятное.
        - Конечно, - тут же встревает Терикаси. - Человеческие фигуры среди резиновых утят странно выглядят.
        - Да хватит уже про утят-то, - взвивается Лянхаб. - Иззавидовался, что ли, бедненький. Так я тебе на день рождения подарю. Они у меня в Киоловской сумке все равно раз в неделю находятся. Так что на всех хватит.
        - Не сердись, Лянхабушка, я пытаюсь обстановку разрядить. Потому что дядьки, особенно коллективные, а мне они тоже снились, это неприятно. С другой стороны, дядьки может нам что хорошее сказать хотят, рассказать, кто убийца, к примеру.
        - Угу, еще бы их понять хоть как-нибудь можно было. А то только всю картинку портят, итить их налево, - бурчит Лянхаб.
        - Ну, может со временем и станут попонятнее, кто знает, - у меня почему-то странный приступ оптимизма. Мне почему-то кажется, что все у нас будет хорошо. Хотя пейзаж за окном не располагает совершенно. Мы, судя по всему, уже подъезжаем, и мрачных домов становится все больше и больше. И небо мерзко-серое, и темно как-то, как зимой в пять вечера.
        Наконец поезд заскрипел и остановился. Мы встали, собрали шмотки, которых, впрочем, совсем мало было, и пошли выходить. Терикаси трогательно попрощался с Ронах, обещал ей, что на обратном пути мы непременно еще побеседуем, и мы вывалились на перрон. Опять. То есть Терикаси-то не опять, а вот у нас с Лянхаб тут же дежа вю случилась. Только что Геп по перрону не скачет. И вообще никто не скачет. Пустота и тишина. На перроне стоит одинокая лавка, на лавке сидит кто-то тоже весьма одинокий.
        - А это, судя по всему, наша делегация, не иначе, - говорит Лянхаб, показывая на скамейку.
        - Ну да, а шарики и транспаранты он просто спрятал, чтобы не радовать нас раньше времени, - говорю я, попутно выискивая в карманах сигареты.
        4
        Сидящий на скамейке, и правда нас встречающим оказался. Когда мы подошли к скамейке, изобразив полную убитость, она встал и начал вещать хорошо поставленным голосом:
        Добро пожаловать в Галлавал, меня зовут Аганезбед, я исполняю тут обязанности встречающего. Давайте выпьем, - и достает откуда-то из глубин пальто бутылку водки. Делать нечего, пришлось выпить, чтобы не размаскировываться. Отвратительное все-таки пойло. Мы с Лянхаб долго морщились, только Терикаси сделал вид, что ему это дело привычное.
        - Так вот, - продолжил свою речь Аганезбед, после водки ему полегчало, видимо. - Жить тут можно где угодно, в принципе. Нас тут сейчас божеств пятьдесят всего, а домов вон сколько. Но лучше ближе к кабакам, это я вам от себя советую. Во-первых, возвращаться всегда будет проще, а во-вторых, лучше все же ближе к народу. У нас тут божеств кто-то убивает. Не то, чтобы это всех сильно расстраивало, но неприятно. Один вечер пьешь с кем-нибудь, а потом, оп, и нет его.
        - Убивают? Да что вы? - почти искренне ужаснулась Лянхаб. - И кто же?
        - Если бы мы знали. Да и какая разница. Это нам, тут остающимся, обидно, что собутыльники пропадают, а им так даже лучше, наверное.
        - Ну да, ну да, - тут же согласилась Лянхаб, чтобы не выпадать из образа.
        - Ладно, давайте еще по одной и идите заселяться, у меня кроме вас сегодня приезжающих нет. Вас и так-то для здесь много.
        - А вот скажи, Аганезбед, - Терикаси все-таки закашлялся. - Куда лучше бухать ходить?
        - Ну, - задумался Аганезбед. - Я, вообще, в Оггльо хожу, там поприятнее. Но там завсегдатаи, ну, те, кто здесь дольше двух вечностей. Так что вам-то может лучше в Гориип, там как-то пободрее, что ли, попривычней. Я вот как приехал, туда ходил, все-таки похоже на предыдущую жизнь. Ну, то есть на жизнь, в принципе, - тут Аганезбед как-то совсем загрустил. Потом вспомнил что-то. - Да, вот еще. У нас не принято спрашивать, божеством чего ты был, пока не умер. Захочет кто-нибудь, сам расскажет, - с этими словами он развернулся и к вокзалу побрел. А мы за ним.
        Вокзал в Галлавале такой, что замок с привидениями может детской площадкой показаться. Какие-то горгульи на всех углах, сами углы темные и что-то в них неприятно шевелится. Аганезбед на это никакого внимания не обратил, как чесал вперед, так и чешет, а мы от каждой тени шарахаемся. Наконец, вышли на улицу, но там как-то не сильно лучше оказалось.
        - Точно тебе говорю, - шепчет мне Лянхаб на ухо. - Самоубийства это, етить. Странно, что тут еще хоть кто-то остался, вот это да, странно.
        Я только киваю, потому что и меня эта мысль не покидает. Вокруг какие-то тусклые пятиэтажки и девятиэтажки, темно, синие фонари, и ни одного огонька в окнах.
        - В общем, если по этой улице идти, там как раз Гориип. Походите по улице, присмотрите себе что-нибудь. А потом, хотите, приходите к нам в Оггльо. А я пойду уже, меня ждут, - и Аганезбед побрел по улице.
        Мы стоим, смотрим друг на друга, что говорить - непонятно.
        - Да, - наконец изрел Терикаси. - Депрессняк с гостеприимством так себе сочетается.
        - Угу, - соглашаюсь я. - Особенно хронический.
        - А чего, может им интересно, новые божества все же, - говорит Лянхаб.
        - Ничего им уже давным-давно не интересно, - отвечает Терикаси. - Кроме их вот этих пьянок. Им даже вспоминать о том, чем они были, не хочется. Чтобы, не дай кто-нибудь, снова интересно не стало.
        - Мрачные вещи говоришь, Терикаси. Под стать городу, - я мечтаю только об одном, об уютной кофейне, где есть капучино с правильной пенкой и железные пепельницы. - Пойдем лучше жилище искать, нечего нам в здешнее уныние проваливаться.
        - Да, да, - подхватывает Лянхаб. - А то застрянем тут навсегда, етить, и ты больше не увидишь свою ненаглядную Ронах.
        Услышав имя Ронах, Терикаси подобрался как-то и зашагал вперед, более или менее целенаправленно.
        Наконец мы дошли до одноэтажного здания с железной дверью, грязными витринами и надписью «Гориип» справа от двери. В витринах виднелись всяческие мрачные личности, общаться с которыми не возникало желания вообще.
        - А придется, - Терикаси явно одну со мной мысль думает. - Вот сейчас заселимся и пойдем общаться.
        - Брр, - Лянхаб передернуло. - По сравнению с ними даже Кицни образчиком оптимизма покажется.
        - Ага, дорогая, все познается в сравнении, - развеселился Терикаси. - На свадьбу-то позовешь? Я подопечных захвачу, весело будет.
        - Иди к черту, друг мой. У нас даже божества свадеб нет.
        - И хорошо, - говорю я - Только давайте это все же в доме обсудим. Очень кофе хочется. Мне без него некомфортно.
        - Наркоманка, - констатировал Терикаси. - Ладно, пойдем селиться.
        Мы выбрали себе девятиэтажку за пару домов от Гориипа, после долгих споров сошлись на седьмом этаже, и теперь с очень кислыми минами свои новые владения изучали.
        - Мда, ну хотя бы три комнаты, - Терикаси пытается оптимистом побыть.
        - Угу, а мебель-то какая шикарная, етить, - восхитилась Лянхаб, разглядывая раскладные диваны и продавленные кресла.
        - Черт, и почему я не божество мебели, - я уселась в одно из кресел и поняла, что сидеть в нем неудобно совсем.
        - А чего вы хотели, дорогие? - Терикаси продолжает бодриться - Они сюда приходят, падают, спят, встают и похмеляться идут. Им комфорт ни к чему.
        - А я-то думала, что у нас мир идеальный, - грустно сказала я, продолжая ерзать в кресле.
        - Конечно, идеальный, - убежденно заявил Терикаси. - И ничего лишнего, прошу заметить.
        Лянхаб взгромоздилась на диван, который очень жалобно скрипнул, и попыталась в себя уйти.
        - Э, милые, не расслабляться, - Терикаси жажда деятельности обуяла, видимо, он новую встречу с Ронах предвкушает. - Надо все-таки понять, как нам этого маньяка излавливать.
        - Вот мне, кстати, чего странно, епть - Лянхаб неожиданно вернулась из себя. - Если все живут так близко и ходят так вместе, как он вообще убивать умудряется.
        - Ну, тут все просто, либо в квартирах, либо, что вероятнее, они все домой в таком состоянии идут, что мир кончиться может, они все равно не заметят, - я сижу и пытаюсь наколдовать хотя бы кофейный аппарат, с помощью которого можно пенку для капучино взбить.
        - Сейчас кофе попьем и пойдем с местным населением общаться, слово за слово что-нибудь да выплывет, надо же им говорить о чем-то, - Терикаси стоит у меня над душой и активно предвкушает капучино.
        - Готово, вроде. - Аппарат получился вполне себе ничего, маленький и с пеновзбивалкой, как и хотелось. А дальше это все дело пяти минут, пенку взбить, из молока наколдованного, растрясти ее по чашкам с кофе аккуратно и наслаждаться до полного изнеможения.
        - Хотя кофейня была бы лучше, честно говоря.
        - Не играла ты в детстве в шпионов, Каф, - сказал Терикаси, схватив чашку.
        - Ну да, шпионы. Верблюды идут на хуй, Штирлиц живет этажом выше, - процитировала Лянхаб со своего дивана.
        - Это на восьмом, что ли? - невозмутимо поинтересовался Терикаси.
        Понятное совершенно дело, что до того, как стать божествами, мы все были людьми. А когда перестали ими быть, мир наш этот, по доброте душевной, оставил нам все привычки и все воспоминания. Привычки мы используем активно очень, а вот воспоминания того мира - только когда повыпендриваться надо. Больше они тут ни к чему совершенно.
        Я с сожалением допиваю капучино, тушу сигарету в металлической пепельнице (просто не смогла себе в этом отказать, наколдовала) и всем своим видом показываю, что труд, оборона и прочие общественно-полезные вещи теперь мне вполне по плечам, обоим.
        Мы опять сделали лица подепрессивнее и поплелись в «Гориип». Когда мы наконец справились с дверью, которая весила как небольшое стадо слонов, и вошли, внимания на нас, несмотря на все Лянхабовские матюги и наши почти матюги, никто не обратил совершенно. В зале сидело человек двадцать божеств, все уже не особо трезвые и очень унылые. У меня от их настроения аж голова начала болеть. Хотя божествам такого вроде не полагается. Но в Галлавале все по-другому, видимо. Иначе как бы местные жители от похмелья мучились.
        Мы уселись за свободный столик, закурили и стали смотреть по сторонам. Увиденное впечатляло. Потому что беспросветность в глазах сидящих была совершенно бесконечной. При этом они умудрялись как-то весьма живо между собой общаться. И смеяться даже. Хотя от этого смеха хотелось пойти и повеситься на первом фонарном столбе. Прямо у входа.
        Вдруг к нам подошло двухметровое божество с длиннющими волосами, собранными в хвост, грохнуло перед нами замызганный талмуд и пробасило:
        - Добро пожаловать. Я Гориип, это понятно, наверное. В общем так, драться на улице, спать дома, с жалобами на жизнь ко мне не приставать.
        - Э, ну нам тогда три водки, кувшин томатного сока и поесть что-нибудь, - Терикаси абсолютно ошалел от душевности хозяина заведения. Мы с Лянхаб просто очень красиво открыли рты и проводили Гориипа взглядом.
        - Нет, его тоже можно понять, он тут единственный живой, не считая второго хозяина. Ему это все наверное уже совсем осточертело.
        - Угу, тудыть, можно. Тут, Каф, все понять можно. Только совершенно не понятно, на хрена это делать. В конце концов, мы не понимать сюда приехали, а расследовать. Так что не будем в сантименты влезать, - Лянхаб стала какой-то совсем суровой, видимо, от всего увиденного.
        - А я вот вернусь в Ксар-Сохум и отрежу Киолу то, с помощью чего люди детей делают, - мечтательно сказал Терикаси.
        - Что ж вы злые-то такие, а? Ну понятно, что не сахар здесь, и даже не фруктоза, но если мы крыситься станем, нам что, полегчает резко? - я тоже начинаю потихоньку из себя выходить.
        Гориип поставил перед нами наш заказ, посмотрел на нас странно и ушел за свою стойку. На стойке обнаружилось огромное объявление
«Разговаривать с барменом за жизнь строго запрещено.»
        - Ты права, Каф, пожалуй что. Давайте, что ли, приобщаться к местной культуре.
        Мы смешали себе по Блади Мэри, выпили, поели принесенной еды, опознать которую не удалось, и стали слушать и смотреть, в надежде, что к нам сейчас хоть кто-нибудь подойдет познакомиться.
        Но божества оказались какими-то абсолютно не желающими общаться. То есть, они смотрели с жалким подобием интереса, но никаких попыток не предпринимали. Пришлось продолжать общаться между собой.
        - Слушайте, - говорю я, уже не особо справляясь с разговаривательными функциями. - Может, нам с Гориипом поговорить, он тут единственное разумное божество, вроде бы.
        - Угу, как же. Ты вон, табличку на стойке видела, епта? Мы с ним целых несколько раз поговорим, при таком-то отношении, - Лянхаб изучает томатный сок на дне стакана. - Хотя колоритный такой дядька, и не дурак, вроде.
        - Не, с ним говорить точно нельзя, - Терикаси вдруг переходит на шепот. - А вдруг это он убийца. Ему просто осточертела эта пьяная толпа, вот он проблемы своими способами и решает.
        - Хотелось бы, кстати, знать, что это за способы такие. Ты вот попробуй убить мало того, что божество, так еще и мертвое, - я начинаю подозрительно коситься в сторону барной стойки. Гориип протирает стаканы и время от времени посматривает в нашу сторону, вызывая у меня еще больше подозрений.
        - Или у нас паранойя, - говорит Лянхаб. - Или мы просто пьяные. Или город так действует. Или…не пойти ли нам домой.
        - Да, домой - мысль правильная, - Терикаси встает и, пошатываясь, направляется к выходу. Мы, не менее пошатываясь, идем за ним. На лицах сидящих божеств появляется самое настоящее удивление. Видимо, тут не принято в такую рань по домам расходиться.
        - Что-то мы не совсем так сделали, - говорю я уже на улице, после очередной борьбы с дверью, которая, с учетом состояния, показалась еще тяжелее.
        - Ничего, спишут на то, что мы новенькие, епть - легкомысленное заявляет Лянхаб.
        - Может быть. Но завтра придется дольше сидеть, это точно. Как бы это только не пить столько, а то точно все расследование коту под хвост, - Терикаси берет нас под руки, и мы идем по направлению к дому. По примерному направлению.
        - Завтра надо будет еще за Гориипом как-то проследить, он и правда какой-то подозрительный, - вспоминаю я.
        - Ага, но это все завтра, завтра, - Терикаси явно не терпится до дома добраться. Мне тоже.
        Мы завалились в свою квартиру, попадали по диванам и уснули, подтвердив тем самым слова Терикаси о практичности этого мира.
        5
        Утро второго дня нас ничем особым не встретило. Похмелья у нас, слава кому-нибудь, не случилось, однако, легкая внутренняя потрепанность ощущалась. Пришлось в себя ударные дозы кофе вливать. Терикаси был как-то нехорошо задумчив, а Лянхаб приобрела некую мечтательность взора, очевидно, Гориип в какую-нибудь часть души ей запал все-таки. Мне на фоне всеобщей деморализации приходилось активную общественную деятельность симулировать. И делать капучино.
        - Значится, так. Сегодня мы следим за Гориипом, - говорю я, чтобы хоть как-то вернуть соратников в них же самих. - Сидим почти до закрытия, а потом следим. По этому поводу пьем еще больше томатного сока, и еще меньше водки.
        - Если мы будем брать поменьше водки, Гориип поймет, что мы тут не просто так остатки вечностей коротаем, - резонно замечает Терикаси. - Хотя, сегодня мне почему-то кажется, что он тут не при чем, как раз. Просто мы под мертвых богов так себе маскируемся, вот он внимание и обратил.
        - Хорошо бы, - Лянхаб явно о чем-то своем думает.
        - Да ничего, на самом деле, хорошего. Если это не он, нам нового подозреваемого искать придется. - Я где-то Лянхаб понимаю, не очень приятно, когда тебе потенциальный маньяк-убийца нравится, но с другой стороны, такой удобный вариант был.
        - Зато, если он не убийца, с ним посоветоваться можно будет. - Лянхаб, божество необычайной прекрасности, единственная проблема - она существует только в трех режимах: похуистичном (это, как правило), рабочем и в режиме танка (это если ей кто-то очень нравится или чего-то очень хочется). Сейчас у нее совершенно очевидно где-то внутрях включился режим танка.
        - Ну, если не он, так может Оггльо, - тем временем Терикаси пытается продемонстрировать нам чудеса дедуктивного мышления, выпивая между делом уже третью чашку кофе.
        - Дорогой, а ты не лопнешь случайно? - интересуюсь я, взбивая очередную порцию пенки.
        - Нет, не лопну, - спокойно отвечает Терикаси. - Кофе стимулирует мою умственную деятельность. Кому тут еще кроме меня думать. Лянхаб вон, влюбилась, а ты просто кислая какая-то.
        - И ничего я не влюбилась, глупости какие, - тут же возразила Лянхаб. - Это ты сам хочешь поскорее свою Ронах увидеть, вот и бегаешь тут как в жопу укушенный, етить.
        - О, Лянхабушка обиделась. Значит, точно влюбилась, - реплику про Ронах Терикаси проигнорировал.
        - Да ну тебя, - Лянхаб надулась, замолчала и демонстративно повернулась к нам профилем.
        - Спалось мне плохо, очень, - я все-таки решилась рассказать про сны, ведь должен хоть кто-то на это решиться. - Мне опять мрачные дядьки снились, и на этот раз они как-то ближе были. И снова говорили что-то. А мне от этих дядек так жутко становится, что я просыпаюсь. Засыпаю, снова они. И бубнят, сволочи, бубнят, не остановишь. Только все еще не разберешь ничего. Через пару ночей, такими-то темпами, конечно, разберу, но очень уж не хочется, чтобы они совсем близко подбирались.
        - Все ясно, - мрачно говорит Терикаси. - Дядьки у нас теперь одни на всех. Я думал все утро - рассказывать или нет. Чтобы не пугать зря. А получается, что и рассказывать ничего не надо. Я вот сегодня ночью возжелал божество своей мечты увидеть. Увидел, только начал к каким-то более-менее активным действиям переходить, а тут они, стоят шагах в пятидесяти и да, бубнят, противно так. А у меня мороз по коже, и уже не до действий.
        Лянхаб по-прежнему сидит профилем, но кивает, мол, ей все то же самое снилось.
        - Паршиво, - говорю я, и нервно тащу из Киоловского неразменного блока пачку сигарет. - О, смотрите, Мальборо лайтс. Похоже, Киольчику там без нас весьма неплохо живется.
        - Вот я и говорю - отрезать, - Терикаси мрачнеет окончательно.
        - Ладно, вернемся - отрежем, я уже даже не очень против. Только надо для начала решить, что с дядьками делать.
        - Надо попытаться разобраться с ситуацией, пока они не подошли, етить, - Лянхаб все-таки заговорила, видимо, и ее дядьки пробрали до глубины чего-нибудь. - Потому что я жопой чую, если они рядом окажутся, помрем мы, и не знаю, навсегда или так, временно. Но проверять не хотелось бы.
        - Это точно. Единственное, чего я не понимаю, что нам с этим убийцей делать, когда мы его найдем? Не убивать же. Мы все равно не умеем. - Мысли про дядек по-прежнему не дают мне покоя, поэтому про все остальное думается не очень хорошо.
        - Чего-чего, ничего. Сваливать отсюда к Киоловой матери. И к Киолу. Наше дело - выяснить, а разбирается пусть он. Демиург, блин, великий. - Терикаси начал нервно ходить по комнате.
        - Ладно, ты так не нервничай, епта. Найдем - свалим. И правда что, наше дело маленькое, кофейня с краю, и пусть оно все гребется конем, - мы с Лянхаб прекрасно знаем, что такое нервничающий и истерящий Терикаси, и пытаемся этого не допускать совсем. Потому что мы, в отличие от него, с такими состояниями справляться не умеем.
        - Слушайте, мне тут вот что подумалось. А если эти самые дядьки и убивают, божеств-то. Ну, то есть, когда они подходят совсем близко, божество и мрет. Судя по ощущениям, такое вполне может быть. Дядьки на роль убийцы подходят куда лучше задолбанного пьяными божествами Гориипа. - мысль эта появилась у меня в голове внезапно, зато уходить оттуда не желала совсем.
        - Да, это вполне себе версия, но вот что делать с этими дядьками, вопрос. Мы же не можем приехать к Киолу и заявить, что мертвых божеств, мол, убивают во сне. Он в эти сны все равно не попадет. Ему же сюда нельзя. А у дядек ноги должны откуда-то расти… - Терикаси тоже понравилась эта мысль, он даже ходить по комнате перестал, уселся обратно на диван.
        - Откуда, откуда, из жопы. Причем, из той, в которую нас Киолушка ненаглядный засунул, етить, - Лянхаб копается в Киоловской сумке в поисках расчески, поэтому настроение у нее стремительно портится.
        - Так, спокойно, - во мне проснулся какой-то в детстве недодушенный Локреш Смолх и начал дедуктировать, прилюдно. - Если это действительно дядьки, значит, Гориипу и Оггльо они сниться не должны. Потому что убивают только мертвых богов. Осталось как-то у этих товарищей выяснить, снятся им странные дядьки или нет.
        - А мне вот что интересно, если всем мертвым божествам, или даже не всем, а некоторым, снятся эти самые типы, тудыть их, почему они друг другу об этом не рассказывают. Могли бы додуматься до чего-нибудь, - говорит Лянхаб, по-прежнему роясь в сумке.
        - Да все потому же. Потому что этим идиотским мертвым божествам все по фигу. Снятся им дядьки - не снятся. Им ведь и не страшно даже, наверное. Потому что уже все равно. Они мертвые. И вот тот, кто за дядек отвечает, это прекрасно знал. Потому все так и сделал. - Терикаси одним глотком допил четвертую чашку кофе.
        - Ну да, ну да, точно. И это, кстати говоря, не отменяет наших подозрений в отношении хозяев местных кабаков, - Лянхаб косится на меня крайне недовольно, но внутренний Локреш Смолх не утихает. - Стало быть, надо за ними все-таки слежку организовать. Они-то как раз все про местных обитателей знают, успели за энное количество вечностей насмотреться.
        - Ну, проследим мы за ними, и что дальше, етить, - Лянхаб идея со слежкой явно не нравится. - Ты что, Каф, считаешь, что кто-нибудь из них этих дядек дома в шкафу прячет? И громко по ночам с ними разговаривает. Как мы узнаем, они это или не они?
        - Просто других идей нет, Лянхаб. Совсем нет. И вряд ли появятся. А времени у нас крайне мало. Дней пять, никак не больше. Потом дядьки подберутся, и настанет нам ой. Я тут вот что еще подумал, мы же вместе приехали, да? Потому и дядьки нам стали сниться одновременно. А обычно божества сюда поодиночке приезжают, они ведь не так часто умирают-то. Потому и здесь их убивают не всех сразу. Надо выяснить, сколько здесь те, кого убили, прожили. Думаю, что скорее завсегдатаев убили, чем новеньких.
        - Ну да, причем, выяснить надо прямо сегодня, все проще плясать будет, если подозрения подтвердятся или не очень. Будем хотя бы знать, сколько у нас времени осталось. И все-таки предлагаю последить за Гориипом, хотя бы для проформы. Кто знает, может и правда в шкафу.
        - Ну тогда, етить, надо отправляться в заведение, все нормальные дохленькие божества уже там, наверное, похмеляются, - режим танка у Лянхаб продолжает работать, несмотря ни на что.
        - Да вряд ли. Мы же вчера раньше всех ушли. И, судя по их лицам офигевшим, намного раньше. Так что они все спят еще, наверное, - Терикаси прекрасно понимает, чего Лянхаб добивается, но иногда у него случаются приступы вредности. - Я вот чего думаю, давайте до Оггльо доберемся, посмотрим на тамошнего хозяина. Вдруг у него плакат на всю спину «Я убийца». Ну, или пара скелетов за барной стойкой. А потом вернемся в Гориип, будем до закрытия пьянство изображать.
        - Неплохая идея, пожалуй что, - задумчиво говорю я. - Может там, кстати, Аганезбед будет. Выясним у него, кто там поумирал и когда. Узнать это у местных монополистов вряд ли удастся, уж больно хорошо они к нам относятся. - я начинаю собираться, то есть кладу в карман сигареты и зажигалку.
        - Ладно, черт с вами, пошли в Оггльо, хотя это все равно дурацкая затея, на мой взгляд, - расческу Лянхаб так и не нашла, может, потому на немедленном походе в Гориип и не стала настаивать.
        Мы вышли из дома и направились по улице, ведущей к вокзалу, где-то в ее районе должен был находится второй и последний на весь Галлавал кабак.
        Утро в Галлавале мало чем отличалось от дня, вечера и ночи. Только что фонари не горели, и чуть-чуть посветлее было. А Терикаси оказался прав. Сквозь стеклянную витрину мы разглядели в Гориипе только пустые столы и сидящего за стойкой хозяина, который в ожидании клиентуры что-то читал.
        - О, я знаю, - заговорщицки прошептал Терикаси. - Это книжка «Как вызвать жутких дядек для убийства мертвых богов. Пособие для начинающих».
        - Какое у тебя, милый, зрение отличное, однако, - Лянхаб печально посмотрела на Гориипа, когда мы проходили мимо.
        - Это не зрение, это интуиция, - гордо заявил Терикаси. - Зрение тут скорее тебе нужно. Хотя я тебя понимаю. На фоне здешних депрессирующих алкоголиков любое другое божество просто верхом совершенства покажется.
        - Может, и так, - неожиданно согласилась Лянхаб.
        Оггльо находился минутах в пяти ходьбы от Гориипа, и мало чем от него отличался. Разве что, вместо витрин там была открытая веранда.
        - О, какая прелесть, - говорю я. - Можно сидеть и депрессивно любоваться на звезды.
        - Угу, - соглашается Терикаси. - Водка, опять же, на свежем воздухе потребляется лучше. Надо будет завтра сюда перебраться.
        Мы зашли внутрь, и тут на нас свалился очередной, не очень даже культурный шок. За стойкой в Оггльо сидел Гориип. То есть почти Гориип. Такой же большой и красивый, с таким же длинными волосами, и таким же выражением лица. Вот только Гориип был брюнетом, а этот - блондин. Когда первый шок прошел, мы с Терикаси одновременно посмотрели на Лянхаб. Лицо у нее в тот момент было неописуемое совершенно.
        6
        - А…, - сказал наконец Терикаси.
        - Нет, не брат, - привычно ответил Оггльо. - Мы просто типовые. Киол особо не мучился, когда Галлавал придумывал, потому мы вот такие и получились.
        - Ага, - на большее Терикаси не хватило.
        Я смотрю на него многозначительно, на что он только плечами пожимает. Мол, ничего лишнего, как и было заявлено.
        - А вы тут недавно, да? - этот хозяин явно порадушнее своего двойника оказался. - Тут вчера Аганезбед распинался, под утро уже. Мол, чего это они сразу троих-то прислали. И правда, чего это они…
        - Совпадение, - быстро соврал Терикаси. - Случается раз в тридцать вечностей. Умирают три бога. Причем, самых лучших.
        - Ну да, - ухмыльнулся Оггльо. - Вижу.
        - А что тут еще интересного, кроме нашего появления? - спрашивает Лянхаб, которую, совершенно очевидно, мучает проблема выбора.
        - Да что в Галлавале может быть интересного, вы прямо как нездешние, - отвечает Оггльо, наливая нам пива. - Пьют, ноют и идут отсыпаться. И так каждый вечер. А, ну да, убивают их еще иногда. Ну, так в этом точно ничего интересного нет. Только если нам с Гориипом радость.
        Мы опять с Терикаси переглядываемся. Переглянуться с Лянхаб не получается, потому что она в этот момент на Оггльо смотрит.
        - Да нет, не злые мы, - говорит Оггльо, опережая наши комментарии. - Просто так всем лучше, наверное. Вот вам здесь хорошо?
        - Да нет, не особо, - отвечаю, искренне так.
        - Вот-вот, а чем дальше, тем хуже. И вам, и нам. Ладно, вот ваше пиво. Я и так с вами слишком долго разговариваю, не в моих это правилах. - Оггльо поставил на стойку три кружки и куда-то демонстративно отвернулся.
        Мы уселись на веранде и снова задумались. Это занятие потихоньку начинало надоедать, надо заметить.
        - Нет, это точно не они, - заявила Лянхаб, изучая пиво в своей кружке. - Если бы они, так не стали бы распинаться про то, как их это все радует. Вот.
        - Может и не они. А может, наоборот, они, - мне пиво изучать не хочется совершенно, ровно, как и пить. Меня вообще спиртосодержание этого места утомляет. - Может, они просто поняли, что к чему, вот и решили таким образом эти самые подозрения отвести.
        - Ну да, и вообще, ведут они себя как-то странно. - Терикаси курит куда-то в хронически вечернее небо и светлеет ликом с каждой затяжкой.
        - Странно, да, как же, - раздраженно фыркает Лянхаб, делая таки глоток пива. - А мы, значит, не странно себя ведем, ептить. Шляемся тут по утрам, трезвые, радостные, в картину местного бытия не вписываемся. Может, Оглльо и Гориипу просто любопытно стало. Хоть какое-то разнообразие на местном фоне.
        - Вот и выясним. В ближайшее же время. Прямо таки сегодня, я думаю, - Терикаси почему-то стал спокоен, как целый прайд дохлых львов. Ощущение такое, что он-то уже все знает. Хотя совершенно непонятно, откуда. - Сегодня проследим за Гориипом, и все узнаем. Так что оставьте свои разговоры в пользу мертвых, барышни, наслаждайтесь. В следующий раз мы сюда попадем только когда умрем по-настоящему. И хотелось бы, чтобы в этот самый, следующий раз, отвратительных дядек у нас во снах уже больше не было.
        Я поднимаю кружку с пивом, шепотом провозглашаю тост за успешность нашего расследования, и мы продолжаем растворяться в местном климате. А так же в местном населении, которое потихоньку начинает подтягиваться. К нам подходит безмерно похмельный Аганезбед, бесцеремонно отхлебывает пива из Терикасиной кружки и сообщает, что сегодня умерло очередное мертвое божество.
        - И я по этому поводу собираюсь надраться, - сурово говорит он, продолжая хлебать Терикасино пиво. - Вы со мной или что?
        - Мы не знаем, - с одной стороны выпить с Аганезбедом и хоть как-то влезть в контекст очень бы полезно получилось, с другой - нам сегодня нужно торчать в Горииповском кабаке, и за хозяином наблюдать во все органы зрения. - Мы вроде в Гориип собирались. Сюда просто так зашли, пива попить, да посмотреть, как тут.
        - А, ну ладно, я тогда пошел за водкой, - Аганезбед, не нашедший в нашем лице потенциальных собутыльников, потерял к нам всякий интерес и побрел ко входу в Оггльо.
        - Здоровы они тут пить, епть, - ошарашено сказала Лянхаб, показывая на пустую кружку. - И ведь он еще говорить при этом умудрялся.
        - Пойдемте отсюда, что ли, - сказал Терикаси, грустно глядя на кружку. - Все равно пива я уже не попил. А от планов отказываться нельзя, потому что мы потом опять полвечности не сможем решить, что дальше делать. А у нас эта полвечность на вес кофе сейчас. Или табака. В общем, нужна и важна.
        - Это точно, - соглашаюсь я, докуривая последнюю «Мальборо Лайтс» от щедрот Киоловых. - Пойдемте.
        Лянхаб с тоской посмотрела на дверь Оггльо, пытаясь, видимо, разглядеть где-то за ней хозяина заведения, но кивнула при этом достаточно решительно.
        Мы совершили очередной откабачно-докабачный променад, встретили по дороге нескольких абсолютно невменяемых божеств, и водрузились за свой вчерашний столик в Гориипе под подозрительным взглядом хозяина.
        - Нам как вчера, только томатного сока побольше, - заказал Терикаси, тоже весьма подозрительно глядя на Гориипа.
        - Угу, - буркнул тот. - Тут с вами познакомиться хотят. Что странно. Обычно они не хотят. Ничего, - и показывает нам на каких-то божеств, которые тоже сидят за столиком, разумеется, и с неким подобием интереса в нашу сторону поглядывают. Если бы на меня так в Ксю-Дзи-Тсу кто посмотрел, я бы решила, наверное, что божество на меня сильно за что-то обиделось, и сейчас будет бить. А тут вот как, познакомиться хотят.
        - Ну что, итить, будем налаживать стало быть, контакты. - Лянхаб изобразила кривую улыбку, нацеленную на заинтересованный столик. - Сейчас вот нам принесут все, и будем налаживать.
        - Угу, контакты. - Терикаси тоже кивает мертвым божествам и разводит руками, мол, выпить-то нечего пока. - Близкие, третьего вида. Я всегда догадывался, что синефилия меня погубит. Только никогда не думал, что все настолько буквально случится.
        Гориип принес нам заказ, мы намешали себе очередных кровавых Мэри и пошли знакомиться с мертвыми божествами. Дойти до них было не то, чтобы сильно просто, поскольку за остальными столиками божества также присутствовали, и нам пришлось между ними лавировать, стараясь при этом не поливать их божественной томатно-спиртовой влагой.
        - Аганезбед сказал, вас всех вместе прислали, - с ходу заявил мертвый бог, который, видимо, был душой местной не особо душевной компании. - Киол, что ли, геноцид решил устроить?
        - Ну, что-то вроде того, - Терикаси явно вжился в роль объясняющего, и врать начал просто с ходу, не особо задумываясь. - У нас же война с судьбами была, пару вечностей тому. Вот всех, кто плохо воевал, и репрессировали. Ну, он сказал, конечно, что мол, время вышло, и миссии свои всяческие мы уже отвыполняли, можно и на покой. Но понятно, что все совершенно не поэтому.
        - Вот сволочь, - покачал головой наш пока что единственный собеседник. - Ладно, выпьем, что ли. Не все же вам тут втроем обретаться.
        Мы выпили. Потом помолчали. Потом налили и выпили еще. После этого остальные божества вылезли из глубин местной депрессии и начали общаться потихоньку.
        - Я, собственно, Кеилат, бывшее божество всяческого хорошего алкоголя. Странно, что мы с вами в Ксю-Дзи-Тсу не пересекались, - продолжил светскую беседу общительный мертвый бог. - Я там таких дел воротил. Наверное, потому и умер. И ведь даже не скажешь, что убили. Сам помер тихо-мирно, после очередного дебоша. И тут же на поезд и сюда. А тут хоть и алкоголь, но кто ж его хорошим назовет. Даже если трубы горят совсем.
        - Да мы все больше по кофе, там-то. Это тут уже совсем другого захотелось, - объясняю я, разглядывая местное общество. Производит оно, разумеется, по большей части весьма печальное впечатление, что понятно. Кеилат из них еще самый бодрый.
        - Да вы не рассказывайте, не обязательно, - вмешивается еще один бог. Смутно знакомый почему-то. Видимо, где-то в Ксю-Дзи-Тсу мы все-таки пересекались. Или в Ксар-Сохуме. - Понятно, что тяжело пока, от прошлой-то жизни отвыкать. То есть, от жизни, в принципе. Вот даже мы никак не привыкнем. Хотя не первую уже вечность тут.
        - Ну да, итить, - соглашается Лянхаб, оглядывая стол в поисках сигареты, которую можно стрельнуть. В блок неразменный лезть не хочется, не надо этим божествам знать, что магия тут работать умеет. - Вот ведь, живешь, никого не трогаешь, работу даже свою выполняешь, в промежутках между живешь. А приходит время помирать, и никого это не волнует совершенно.
        - Точно, точно.
        Лянхаб очень хорошо местное настроение уловила, видимо. Все боги тут же кивать начали, очень понимающе. А тот, который согласился, так и вообще погрустнел несусветно. - И никто не спросит даже, доделал ты работу или нет. Умирай и все тут. Я вот у себя в городе хотел каналов сделать. Чтобы как в Венеции. Только с водой чистой, и без гондольеров. Пяток уже сделал даже. И тут нате получите. Садись и поезжай. И, что ужасно, когда умираешь, тебе совсем все равно становится, сделал ты или не сделал. Как и тем, кто решил.
        - Угу, - Терикаси успел сходить за наш столик и притащить оттуда томатного сока. Водки и на этом столе было в изобилии. - У меня вот в Ксю-Дзи-Тсу так вообще подопечные остались. И что там с ними теперь будет, непонятно. Они ж, если без присмотра, весь город на уши поставить могут.
        - А это уже проблемы Киола, - злорадно сказал Кеилат. - Пусть он теперь с ними разбирается. Сам тебя сюда отправил, сам и виноват.
        Я толкаю Лянхаб в бок, мы с ней извиняемся и выходим на улицу. Я тут же лезу в свой неразменный блок, достаю оттуда пачку «Золотой Явы» на этот раз, и мы долго курим, отдыхая от Горииповых внутренностей. Терикаси, надо думать, какое-то время без нас продержится. Что делать и говорить, он уже понял.
        - По-моему, они нам ни черта ничем не помогут, етить, - говорит Лянхаб. - Они и правда что, ноют беспрестанно, и, видимо, всегда об одном и том же. И даже непонятно, как бы разговор в нужное русло направить.
        - А мне вот что интересно, почему даже божествам всегда враги надобятся? - задумчиво спрашиваю я, глядя сквозь витрину на Терикаси, который, видимо, в подробностях рассказывает, почему ему подопечных в одиночестве оставлять не стоило.
        - Ну, Каф, это ж мертвые божества. А мертвые божества мало чем от людей отличаются. Они ж смысл жизни теряют, Киол говорил. Если смысла жизни нет, тогда только и остается, что врагов искать. Хотя неприятно конечно, и Киол небось, скоро от икоты помрет.
        - Ну уж нет, если он помрет, и сам тут окажется, кто ж нас расколдовывать тогда будет. Пошли обратно. Делать что-то с нужным руслом.
        Вернувшись за столик, я с удивлением обнаружила там нового бога, при взгляде на которого мне очень захотелось пополнить ряды Терикаси и Лянхаб. Ну то есть, если не влюбиться, так хотя бы серьезно об этом подумать. Потому что из всех воспоминаний, которые нам предыдущий мир оставляет, воспоминания обо всяческих любовях самые почему-то яркие. И если увидишь хоть что-то похожее, тут же ностальгия грызть начинает. А тут еще и двойная. Мало того, что по позапрошлой жизни, когда все это случалось, так еще и по прошлой, когда все это мало волновало, потому как смысл жизни был. Другой совсем.
        Лянхаб с Терикаси мою реакцию явно заметили, потому что Лянхаб мне тут же Блади Мэри намешала, а Терикаси просто ухмыльнулся и сказал: - А это Танжи.
        - Божество сигарет, экс, - кивнул Танжи, скептично глядя на мою пачку «Золотой Явы».
        Я тоже киваю, представляюсь и цежу Блади Мэри, попутно объясняя себе, что очень скоро нас тут не будет, и если появимся мы здесь еще когда-то, то очень нескоро, и кто знает, будет ли Танжи еще здесь, и не доберутся ли до него дядьки из снов, а даже если нет, это все равно город мертвых богов, а потому никому и ни с кем тут ничего не светит совершенно.
        Весь вечер и ночь мы провели, выслушивая бесконечные рассказы Кеилата о его подвигах в Ксю-Дзи-Тсу, о некоторых из них нам еще Киол рассказывал, был он при этом сильно расстроен, помнится. Остальные божества тоже иногда что-то из своей прошлой жизни вспоминали, хотя все больше просто печалились, и кляли обе судьбы и нашего общего прораба, который все именно так устроил. Танжи время от времени милостиво жертвовал мне свой «Галуаз», и по большей части молчал, глядя куда-то поверх всех нас в пустоту. Про убийства так никто и не заговорил. То ли мертвых богов это и правда не волнует совершенно, то ли страшно им было говорить об этом. Я так и не поняла. Терикаси с Лянхаб, видимо, тоже. Мы только переглядывались время от времени с одной и той же мыслью, видимо. О том, когда все это, наконец, придет к своему логическому завершению.
        Боги начали разбредаться уже только под какое-то местное утро. Зато совершенно синхронно. Мы сделали вид, что ходить можем только с очень большим трудом, выползли на улицу и, завернув за угол, стали ждать Гориипа.
        - Это ужасно, - высказался наконец Терикаси. - Надо очень быстро узнать, кто тут всех убивает….
        - Угу, и сказать ему большое спасибо, епть, - перебила его Лянхаб. - Доброе ж дело делает. А в Оггльо все еще хуже, что ли?
        - Да нет, там-то лучше, наверное. Может, им за давностью лет ныть надоедает. Чуть-чуть хотя бы? - предположила я.
        - А почему тогда Аганезбед сказал, что тут лучше? - удивилась Лянхаб.
        - Чтобы мы туда не приходили и им не мешали. Я так думаю.
        - Да им же вроде все равно должно быть?
        - Ну, видимо, не так все равно, как нам казалось.
        - Тсс, - прошипел вдруг Терикаси, выглянув из-за угла. - Гориип выходит.
        Гориип и правда вышел, дверь закрыл и направился в сторону Оглльо.
        - Я так и думал почему-то, - прошептал Терикаси. - Ладно, пошли за ним.
        Мы пошли за Гориипом, стараясь особо на глаза ему не попадаться, но, на тот случай, если попадемся, периодически начинали пошатываться и изображать ногами странные фигуры.
        В какой-то момент мы поняли, что улица, по которой идет Гориип, уже не совсем та, которая ведет к Оглльо. А еще мы поняли, что за нами тоже кто-то идет. Терикаси перестал спотыкаться, обернулся и дернул меня за рукав. Шел за нами, оказывается, Оггльо, и вид у него был какой-то не очень радостный. Да и у Гориипа, который развернулся и теперь смотрел на нас, тоже.
        - Ну что, - сказал он, подойдя к нам. - Давайте разбираться, что ли.
        - Конспираторы, блин, - хмыкнул Оглльо.
        7
        - Бить, значит, будете? - поинтересовался Терикаси, снова почему-то в небо уставившись.
        - Не, зачем бить, - весело ответил Оггльо - Убивать. Чего мелочиться-то.
        - Ух ты, удобно как, - говорю я, закуривая припрятанный Галуаз, - Даже ехать не придется никуда.
        - А вот интересно, дядьки у кого из вас в шкафу хранятся? - вдруг радостно спросила Лянхаб.
        - Дядьки? - ошарашенно переспросил Гориип, который уже было что-то серьезное говорить начал.
        - Дядьки-то…у обоих конечно, - ответил Оггльо, улыбаясь Лянхаб. - Складируем штабелями, по пять дядек в штабеле, как и положено.
        - Ладно, - Гориип раздумал, видимо, свое серьезное говорить и даже попробовал улыбнуться. У него это, правда, несколько хуже получилось, чем у его двойника. С непривычки, видимо. - Пойдемте лучше к нам, господа Штирлицы, расскажете, что к чему, чтобы нам больше по утрам в казаки-разбойники не играть.
        Гориип с Оггльо жили в огромной четырехкомнатной квартире, которая совершенно непонятно, как в типовой девятиэтажке уместилась. Может, им ее Киол за вредность наколдовал. Или сами они. Без колдовства в любом случае не обошлось. И это как-то успокаивало, значит, мне с моими кофейными фокусами ничего особо страшного не грозит.
        - Ну, располагайтесь, что ли, - Оглльо кивнул на диван, Гориип тем временем ретировался куда-то в район кухни. Я представила себе, как он с каменным своим лицом чай заваривает и засохшие вафли в вазочку вываливает, и начала ржать, отмахиваясь от всех вопросительных взглядов.
        - Напряжение сказывается, - попытался объяснить Терикаси, который в одиночестве расселся практически по всему дивану. - Слушай, Каф, как довеселишься, может, кофейку организуешь. - Терикаси в любом месте этого мира умудряется себя как дома чувствовать. Невзирая ни на что. Он из-за специфики работы слишком хорошо понимает, что всяким моментом спокойным надо наслаждаться, пока момент этот не кончился.
        - А что, есть кофе? - Оггльо так обрадовался, что даже секунд на пять отвлекся от изучения Лянхаб. Изучал он ее непрерывно и с тех пор, как мы совместно решили, что убивать друг друга не будем все-таки.
        - Ну, можно попытаться, - говорю, закрываю глаза, нахожу еще одну хорошую, но в том мире исчезнувшую кофейню, изучаю лица мальчиков-девочек, тех, которые там сидят и тех, которые работают, и уже собираюсь перетаскивать в этот мир рецепт тамошнего мега-капучино, но в этот момент раздается жуткий грохот, и посреди комнаты, неожиданно, для меня даже, приземляется целый деревянный кабинет из той самой кофейни, на шестерых. А на столе стоят огромные цветные чашки с мега-капучиной, а еще корица и шоколад, кому чего захочется.
        - Как-то тут у вас все это странно работает, - говорю я, изучая творение не своих рук.
        - Да ладно, - отвечает Оггльо, усаживаясь за стол и подвигая к себе фиолетовую чашку. - Работает, и слава нам. Я со времен предыдущего воплощения кофе не пил. Уже и не помню даже, сколько вечностей назад это было.
        - Какого предыдущего воплощения? - я тоже располагаюсь за столом и забираю себе желтую кружку. - Когда мы в этом мире появлялись, нам ничего про воплощения не говорили. И потом тоже.
        - Киол вам очень много чего не говорит, я так понимаю. Ну, он прав где-то. Ведь вряд ли вы так хорошо все свои работы выполнять будете, если не убедить вас, что мир этот прекрасен до отвращения. - Это Гориип вернулся из кухни, к счастью, без вафель.
        - Киол нам слишком много чего не говорит, - заявляет Терикаси с дивана. - Настолько слишком, что нам постоянно во всякие идиотские ситуации попадать приходится. Как вот здесь, к примеру. Он-то, небось, прекрасно знает, что вы никого не убивали.
        - Это он хочет, чтобы мы, итить, мозги напрягали, мыслили логически и всякими остальными глупостями занимались, - предположила Лянхаб, тоже уткнувшись в капучино - Только не понимаю, зачем это. И ему зачем, и нам, тем более.
        - Нам незачем, это точно, - я пью кофе, возвращаюсь потихоньку к жизни после общения с мертвыми божествами и совершенно ничего напрягать не хочу.
        - Он просто пытается сделать из нас людей, наверное, - Терикаси утащил кофе на диван и занялся прикладным сепаратизмом. - Ему так удобнее будет, если мы скорее людьми станем, чем богами. Он ведь привык. А нам, с нашей, божеской стороны, людьми становиться обратно не хочется. Божествам ни логика, ни всяческие размышления, ни мозги не нужны, по большому счету. Если только не для смотрения кино или ведения умных разговоров.
        - Вот вернемся, я ему покажу людей. В худшем смысле этого слова, епта, - Лянхаб, кажется, разозлилась совсем. - Как с нами, божествами, невыносимую легкость бытия столовыми ложками хлебать, так это пожалуйста. Его это устраивает. А вот руководить ему, видите ли, людьми удобнее. Не дождется.
        - Так что все-таки за воплощения? - спрашиваю я Оггльо.
        - Да ничего особенного, я лучше, и правда что, не буду рассказывать, чтобы вам впечатлений от мира не портить окончательно. Чтобы вы смогли нормальными божествами остаться. Если у вас получится, тогда с этим миром, будем верить, все как-нибудь уладится. Давайте вы лучше расскажите, чего вы про убийства наших дохленьких знаете.
        Тут мы, перебивая друг друга, начали выдавать подробный и весьма эмоциональный отчет о нашем пребывании в Галлавале.
        - Странно, - сказал Гориип, выслушав наши наполовину матерные тирады. - Ни мне, ни Оггльо ничего такого не снится, а мы тут уже черти сколько, с самых тех пор, как миру понадобился город для мертвых божеств.
        - Ну, так вы же не мертвые, вы живые, это-то как раз не странно, - Терикаси оброс усами из молочной пенки и вид у него, несмотря на обсуждаемые неприятные вещи, довольный невыразимо.
        - А вам тогда почему снятся? - спросил Оггльо.
        - Нас потому что Киол заколдовал, епть, - сказала Лянхаб.
        - Слушайте, - говорю я, с отвращением вытаскивая из пачки очередную Золотую Яву, - а мы идиоты, наверное. То есть, совсем идиоты. Киол прекрасно все знал про этих дядек. Иначе не стал бы нас заколдовывать в полумертвых. А все эти речи про то, что город не пустит, для отвода глаз просто.
        - Знал, стало быть, - очень мрачно проговорила Лянхаб.
        - Ну да, знал. Просто не мог понять, откуда они взялись, - подхватил Терикаси. - Вот и отправил нас.
        - А мы что, по снам самые крупные специалисты, что ли? - Лянхаб начала злобно тыкать бычком в пепельницу. - Вон, отправил бы Фоймера, итить. Это его все-таки вотчина.
        - Значит, дело не только в снах, - вмешался Гориип. - Если бы дело только в снах, я думаю, Киол бы и сам разобрался. Не малое дитятко, все-таки, прораб мира.
        - Он этого мира прораб, - Терикаси все-таки пересел к нам и начал, видимо, собираться с мыслями. - А сны - это уже немного другое. Они мало к этому миру отношения имеют. Особенно в этом мире. Но ты прав, Гориип, дело не только в этом. И даже не в том, что наши барышни с городами умеют общий язык находить.
        - С этим городом никакого общего языка не найдешь, - печально сказал Оггльо. - Потому что он сам мертвый. И страшный. Я бы решил, что это он божеств убивает, настолько страшный. Но не он. Потому что мертвый. Тут только пара мороков и мы с Гориипом живые, да Аганезбед еще, встречающий.
        - Он живой? - поразилась я.
        - Угу, - кивнул Гориип. - Только спивается так, что от мертвого уже не отличишь.
        - А что за мороки? - заинтересованно спросил Терикаси.
        - Да так, ерунда, - ответил Оггльо, с тоской глядя на опустевшую чашку. - Для антуражу. На вокзале местном водятся. Вы видели, наверное.
        - Видеть - не видели, но прочувствовали, - Лянхаб передернуло.
        - А может с ними того, поговорить стоит? - спрашиваю я, попутно думая о том, как бы наколдовать еще кофе так, чтобы на нас сверху ничего больше не падало.
        Лянхаб посмотрела на меня как на врага народа.
        - А смысл какой? - Гориип в этом тандеме явно роль скептика отыгрывает. - Они ж только на вокзале и существуют. И никуда оттуда. Говорить-то они умеют, конечно, только вот вряд ли что путного скажут.
        - Ну, все-таки мороки только наполовину в этом мире существуют. А вот та вторая половина, которая не в этом, она, может, и знает что, - что-то мне в связи с половинами начало вспоминаться, но так и не довспоминалось.
        - Да Киол бы с ними, с мороками, сходим, - Терикаси отмахнулся от меня и от мороков одновременно. - Вы вот что скажите, господа бармены. Кто из вашей клиентуры может быть способен на такое? Если вообще кто-нибудь.
        - Это сразу не скажешь. И не сразу, кстати, тоже, - ухмыльнулся Оггльо. - Но, скорее всего, из настоящих мертвецов - никто. Им действительно все равно. Это проверено. Если только среди них еще кто-то живой есть. Кто колдовать может. Причем, в двух мирах. И ведь не проверишь никак. У них, понимаете ведь, рассказать, каким божеством ты был - это тот еще жест доверия, им каждое такое воспоминание как серпом по яйцам. Ну, или там еще по чему. Так что наврать можно всего, чего угодно, никто не проверит. Ну, среди моих есть парочка интересных экземпляров. Не то просто оригиналы, не то и правда живые, может быть. Хотя не понимаю, что живым тут делать.
        - А имена можно? Мы сегодня же с ними тогда пообщаемся. Времени у нас мало потому что, - говорит Терикаси. - Мы-то хоть и полумертвые, но непонятно, что случится, когда дядьки до нас дойдут. А проверять не хочется, вы же понимаете.
        - Ну да, ну да, - закивал Оггльо. - Значит, одного зовут Кадарул, совершенно жуткий тип. С ним даже мертвые боги пьют с большой неохотой. А вторая - Янаропай. Эта сама ни с кем пить не хочет. Забьется в угол и торчит там всю ночь, красное сухое хлещет. У меня от нее, честно говоря, мурашки по всем частям тела. Странная тетка. Вам, впрочем, как новеньким, можно попробовать к ним подойти пообщаться будет. Вы о местных обычаях ничего знать не обязаны. Кадарул рад будет, я думаю. И я, кстати, тоже. А то он, как местный отщепенец, все со мной общаться желает. Без всякой взаимности.
        - Угу, - кивает Терикаси и на меня смотрит, сильно выжидающе. Я удивленно смотрю обратно на него, а потом понимаю, что это не про убийства, просто еще кофе хочет. Еще раз в ту кофейню переноситься я не рискнула, нашла другую, маленькую, где из всех достопримечательностей только арабский кофе чудесный, с кардамоном. И все само собой получилось, что хорошо, надо было только вкус кардамона ощутить, да керамичность чашек, в которых этот кофе приносят, и они уже на столе оказываются, да еще стаканы с водой, в качестве бонуса за бережное обращение, наверное.
        - Умница, - похвалил меня Терикаси и повернулся к Гориипу. - Ну а ты что сказать можешь?
        Оггльо совершенно явно обрадовался тому, что говорить ему больше не надо и снова обратил свой взор на Лянхаб. Та, правда, сидела мрачнее Галлавала, видимо, думала о том, что можно будет сделать с Киолом по возвращении в Ксю-Дзи-Тсу.
        Гориип задумался минуты на три, потом хлебнул кофе и голосом занудного институтского лектора начал рассказывать:
        - У меня вроде, на первый взгляд если, ничего и никого особо подозрительного. Они все относительно новенькие, тут, еще не обвыклись, бодриться пытаются. И вроде все стопроцентно мертвые. Только те два индивида, с которыми вы сегодня общались, меня настораживают несколько. Танжи, он вообще не от мира сего, а вот от какого - большой вопрос. Потому что он, в отличие от остальных, ни на что никогда не жалуется. Скорее, я бы сказал, изучает. И Кеилат. Он наоборот слишком бодрый какой-то. Что в нынешних условиях тоже подозрительно.
        Гориип, который, видимо, только что выдал суточную норму слов, устало закурил и уставился в потолок.
        Мне от полученной информации невообразимо хорошо стало. Видимо, нам всем судьба такая здесь, интересоваться в личном плане исключительно подозреваемыми. Надо еще про Ронах подумать, чтобы Терикаси себя обделенным не почувствовал. У нее тоже, вроде, мотивы имеются.
        Терикаси, наверное, подумал о том же, потому что посмотрел на меня и улыбнулся. Не особо весело, правда.
        - Ладно, господа, спасибо, - сказал он, повернувшись к Оггльо и Гориипу. - Мы, наверное тогда к себе домой отправимся, чтобы всяких ненужных подозрений не вызывать. И будем разбираться. Вы тоже, по мере сил, следите за происходящим, ладно?
        - Ага, и это, может, кто-нибудь из вас с нами на вокзал сходит завтра после работы, - Лянхаб многозначительно посмотрела на Оггльо. - А то у нас опыта общения с местными мороками ну просто никакого. Мне от них так вообще не по себе.
        - Да да, конечно, я схожу, - быстро согласился Оггльо. - К ним действительно что, подход нужен.
        До дома мы шли почти что совсем молча. Даже Терикаси не стал про наши сердечные дела ничего говорить, думал о чем-то. А мне постоянно казалось, что за нами кто-то идет. И увидеть этого кого-то, разумеется, не удавалось.
        8
        Мне опять снились дядьки. Только называть их дядьками во сне не хотелось и не моглось совершенно. Хотелось пискнуть тоненько и куда-нибудь спрятаться. До расстояния вытянутой руки им оставалось уже совсем немного, и я подумала прямо во сне, что если мы за ближайшие дня два все не поймем, то понимать будет уже некому. А дядьки продолжали стоять и смотреть. Правда, мне показалось, что они чем-то во мне очень удивлены.
        Проснулись мы все в омерзительном, разумеется, настроении.
        - Ну что, - заявил Терикаси. - Время нас не то, что поджимает даже, просто плющит, как катком. Они как-то быстрее стали подбираться. Четырех дней у нас нет, совершенно точно. Дня два, я правильно понял?
        - Угу, мне тоже так показалось, - я попробовала сделанный кофе и поморщилась. Мое настроение на качество кофе слишком сильно влияет. - Радуйте меня, господа, срочно радуйте. Иначе мы сегодня кофе не попьем.
        - Было бы чем радовать, епть, - Лянхаб сидит на диване и снова в сумке копается. - Хотя, могу попробовать. У меня тут где-то завалялся оберег один.
        - Откуда это у тебя в сумке обереги? - заинтересовался Терикаси.
        - Ну, подарили, - неопределенно ответила Лянхаб. - Мне иногда дарят всякое…
        - Небось Оггльо вчера положил, когда никто не видел, да? - ехидно предположил Терикаси. - Чтобы мы тут подольше остались. Приостанавливает дядек и все такое?
        - Нет, - грустно ответила Лянхаб. - Ничего он мне не подкладывал. Это Кицни подарил когда-то, сто вечностей назад. Сказал, если совсем припрет, найду. А до того - нет. Он даже с Киолом об этом договаривался. Вот я и хочу проверить, приперло нас или не совсем еще.
        - А что он делает-то, оберег твой? - мне как-то не верится, что Кицни, со своей жизненной философией мог хоть что-то полезное Лянхаб подарить. Если только пистолет, чтобы, «когда припрет», застрелиться.
        - Понятия не имею. Ты же знаешь Кицни. Он ведь если дело доброе сделает, три ночи после этого спать не будет. Я и такому-то проявлению его драгоценного внимания удивлялась долго. Но он умный, хоть и сволочь. И будущее иногда видит в окнах. Знаете, ходишь когда вечером по городу, смотришь в окна, кто там и как живет. А Кицни в этих вот окнах видит будущее. Такой побочный эффект нахождения в этом мире.
        - Ни фига себе, - удивляюсь я, сражаясь с пенкой для капучино. - А почему он никогда об этом не рассказывал?
        - Так божеству цинизма не полагается даже верить в то, что будущее увидеть можно. Не говоря уже о том, чтобы видеть самому. Стеснялся он, одним словом. Но вот когда мы уже совсем разбегаться стали, он однажды часа три вечером по городу шлялся, потом вернулся с изменившейся мордой и подарил мне эту штуку. - Лянхаб наконец вытащила из сумки что-то очень похожее на маленький череп. - Не знаю даже, радоваться или как. С одной стороны оберег, даже не пойми как работающий - хорошо, а с другой - совсем жопа, кажется.
        - Нет, это хорошо, Лянхабушка. Если даже мы с Каф тут загнемся от контактов с непонятными дядьками, ты, наверное, сможешь вернуться в Ксю-Дзи-Тсу и придушить Киола. И передай Ронах, что я о ней думал, изредка, - Терикаси смахнул воображаемую слезу.
        - Хорош в Кицни играть, епть, - Лянхаб недоверчиво найденный оберег изучает. - Тебе ж Ронах понравилась.
        - Понравилась, да. Но если мы тут все помрем, это мало значения иметь будет. Так что я стараюсь об этом не думать особо, не расстраиваться чтобы. - Терикаси схватил первую получившуюся чашку кофе и показал мне язык. - В общем, нам надо сегодня ударными темпами проверить всех, о ком нам Оггльо с Гориипом рассказали. А утром пойдем на вокзал. И если ничего не выясним, уезжаем отсюда к Киоловой матери. Точнее, к самому Киолу.
        - Слушайте, а может нам сейчас прямо уехать? - предлагаю я. - У меня каждый раз, когда я этих дядек вижу, ощущение такое, что я пару вечностей собственной жизни теряю.
        - Да нас Киол обратно не пустит, епть, - Лянхаб, видимо, так и не разобралась, как работает оберег, поэтому просто сунула его в карман.
        - Пустит, никуда не денется, в конце концов, мы с самим миром можем поговорить, уж он-то точно не захочет запросто так с тремя богами распрощаться. К тому же, живыми, - говорит Терикаси, - вот только есть у меня ощущение, что сейчас уезжать - это неправильно. У нас все-таки есть еще возможность во всей этой неприятной фигне разобраться. Да и местных дохленьких жалко. Они, конечно, уроды уродами, но ведь когда-то были божествами, поэтому…
        - Подожди, подожди, - перебиваю я, - как с самим миром переговорить? Киол же говорит, кроме него это никому не позволяется.
        - Ну, Киол может говорить все, что хочет, - Терикаси хитро улыбается в чашку с кофе. - А надо будет - переговорим.
        - Епта, как мы тут много нового и интересного узнаем, - не то восхитилась, не то возмутилась Лянхаб.
        - Экстремальные условия, - усмехнулся Терикаси. - Вот вернемся в родной Ксю-Дзи-Тсу, будем жить как раньше, приятно и радостно, да еще и кино смотреть, если получится.
        - Ага, так ты вот почему уезжать сразу не хочешь, - говорю я, - тебе все мысли про кино покоя не дают.
        - И это тоже, - вполне серьезно кивает Терикаси. - Мы все-таки должны получить хоть что-то за свои в этом городе мытарства. Ладно, сегодня засиживаться за кофе не получится, барышни. Надо идти пытать подозреваемых.
        - А куда сначала? - поинтересовалась Лянхаб, изучая себя в зеркало, которое каким-то чудом обнаружилось в нашей квартире.
        - В Оггльо, я думаю, - ответил Терикаси. - Посмотрим на этих двух индивидов. А потом уже в Гориип, там попривычней, да и время уже то самое будет, когда там Кеилат сотоварищи пить-жаловаться начнут.
        - Интересно, а как мы будем проверять вообще, они это - не они? Не интересоваться же в лоб, - спрашиваю я, быстренько отправляя в никуда кофейный автомат.
        - А почему бы и нет, перетудыть, - говорит Лянхаб. - Меня лично уже порядком достало вокруг да около всего в этом милом городе ходить. Вон, с Гориипом и Оггльо как получилось в итоге. А если бы они и правда убийцами оказались.
        - Действовать будем по ситуации, - Терикаси уже стоит у дверей и на нас нетерпеливо смотрит. - Мне, правда, кажется, что и они все тут не при чем совершенно, что все куда хуже и сложней.
        - Угу, вот и мне так кажется, - соглашаюсь я. - Правда, не знаю, действительно ли хуже. Есть у меня ощущение, только вот не разберусь пока, какое именно. Но даже если оно врет, у нас еще оберег Кицни есть.
        - Ну да, из него вылезет сам Кицни с топором и отрубит нам головы, чтобы не мучились, - предположил Терикаси.
        - Ха-ха, - мрачно сказала Лянхаб и вышла из квартиры. Мы воспоследовали.
        До Оггльо мы добрались без приключений, мне, правда, опять казалось, что за нами кто-то следит, и я постоянно головой по сторонам крутила, авось удастся этого странного следящего увидеть. Не то, чтобы это ощущение какой-то ужас неземной навевало, просто очень хотелось увидеть, кому же мы потребовались. Но следящий отличался, по всему судя, какой-то патологической формой скромности, поэтому все мои упражнения для мышц шеи ничем интересным не увенчались. Говорить об этом я никому не стала, если только я это чувствую, значит, эта загадка Галлавала только для меня одной, и разбираться самой придется.
        Когда мы до пункта назначения добрались, там уже порядочная толпа божеств собралась. Примерно половина от пока еще живых, то есть. Но тех, о ком Оггльо говорил, мы увидели сразу. Они на улице сидели, в разных углах, но с одинаково нерадостными выражениями лиц. Нерадостными даже по местным меркам. На лице у Кадарула, казалось, весь мрак рода человеческого и божественного поселился, а Янаропай просто сидела и затравленно смотрела по сторонам, как будто ожидая, что на нее сейчас целое стадо маньяков набросится.
        - Слушайте, а они бы вместе идеально смотрелись, - прошептала Лянхаб, разглядывая наших очередных подозреваемых.
        - Угу, только вот они друг на друга так смотрят, что, того и гляди, самовоспламенятся оба, - Терикаси с неподдельным интересом разглядывал Янаропай. Посмотреть там было на что, если, конечно, от выражения лица как-нибудь отвлечься. - Ладно, давайте разделимся. Я пойду с барышней поговорю, Каф, ты иди с Кадарулом выпей, тебе всегда таинственные божества нравились, а Лянхабушка пойдет к Оггльо, узнать, что и как на мертвобожественном фронте.
        - И за что ты, Терикасенька, меня так ненавидишь? - спрашиваю я, пытаясь куда-нибудь мурашки с тела стряхнуть.
        - За сегодняшний кофе, разумеется, - отвечает он, и начинает к столику Янаропай пробираться.
        - Ладно, удачи, - Лянхаб, возрадовавшись своей миссии, тоже куда-то очень быстро исчезла. Я мысленно много всего доброго своим друзьям сказала и, сжав себя в кулак, отправилась к столику Кадарула. По дороге мне встретился Аганезбед, висящий на мертвой, но весьма симпатичной богине. Хватило его только на то, чтобы кивнуть мне печально.
        - Извините, а можно присесть за ваш столик? - спросила я, пытаясь обнаружить в Кадаруле хоть что-то, что меня бы с ним примирило. Получалось как-то не очень успешно. От этого божества хотелось бежать далеко и желательно с использованием скоростных транспортных средств. Зато он моему появлению около своего столика явно обрадовался. Улыбнулся, кивнул и графин с водкой ко мне поближе пододвинул.
        - Пожалуйста, пожалуйста, а от тут от меня все шарахаются постоянно, - сказал Кадарул, грустно опрокинув в себя рюмку. - Я их понимаю, с одной стороны, приятного во мне мало. А с другой, мне же тут все вечности коротать предстоит. И не хотелось бы, чтобы в одиночестве.
        - Местечко тут не самое радостное, - сказала я, оглядываясь на Терикаси, который в чем-то горячо убеждал Янаропай. - В одиночку, и правда что, совсем уж печально.
        - Именно, - подтвердил Кадарул. - Так уж получилось, что я был раньше божеством нежити. Не той, что здесь обитает, конечно. А всякой зловещей. Упыри там, привидения, мороки злобные. Ну, работа отпечаток и наложила. И никак он не сотрется что-то. Хотя мне до работы уже давно никакого дела. Ну, вы понимаете, наверное.
        - Мороки, - повторила я, думая о том, как бы добраться до барной стойки и томатного сока у Оггльо выпросить. - А те, которые здесь на вокзале живут, тоже ваши?
        - Эти нет, эти местные. Я с ними попытался пообщаться, как приехал, так они про всю остальную нечисть понятия не имеют. По крайней мере ту, что в этом мире водится. Странные какие-то. Ненастоящие.
        Я улыбнулась. - А что, все остальные настоящие?
        - Остальные да. Странно звучит, понимаю, - Кадарул улыбнулся мне в ответ, от этого мне тут же захотелось под стол залезть и сидеть там тихонько. - Мороки ведь из чьих-то жизней обычно появляются. Кусочек страха там, кусочек надежды тут, и готов морок. А этих здесь вроде мебели поставили, вот они и болтаются не пойми, зачем. И боятся чего-то постоянно.
        - Ну, это не удивительно. Тут город такой, что только бояться и остается. Или пить. Но морокам этого не дано.
        - Это да, - согласился Кадарул. - Кстати, давайте, что ли, выпьем. За знакомство, как полагается.
        - Ага, - говорю, - сейчас. Я только за соком схожу. Не привыкла еще все это просто так потреблять.
        - Давайте лучше я схожу, - галантно предложил Кадарул и пошел внутрь. Божества, когда он в их поле зрения возникал, и правда что, старались расступиться куда-нибудь, пусть даже на ноги соседям.
        Я снова оглянулась на Терикаси. У него разговор явно наладился. Янаропай даже улыбалась время от времени. Все еще испуганно, правда. Я незаметно достала из неразменного блока пачку «Союз Аполлона», чертыхнулась и попыталась в себя прийти. От разговора с Кадарулом, несмотря на то, что он милым и общительным оказался, все равно на душе совсем паршиво становилось. Как будто бы вся его нежить где-то рядышком стояла и дышала мне в затылок. Холодно и тоскливо.
        Кадарул вернулся, поставил передо мной стакан с томатным соком и снова улыбнулся. У меня в ответ только нервно икнуть получилось.
        - Вам со мной тоже паршиво, да? - спросил он, наливая нам водки. - Это видно, вы не думайте. Я даже и не обижаюсь уже. В конце концов, я, пока жив был, таким свойствам организма радовался даже. Теперь вот расплачиваюсь.
        - Да нет, нормально все. Почти, - говорю я и залпом выпиваю всю свою Блади Мэри. - Наверное, привыкну скоро.
        - Не привыкнете. Ко мне вообще не привыкают. Мне вот только странно, что вы так долго со мной общаетесь. Не просто так, наверняка.
        - Да. Если честно, то не просто. Вы скажите, вам с тех пор, как вы сюда приехали, люди такие странные не снятся. Стоят и говорят что-то. Я просто не знаю, может, это для этого города нормально. Я же здесь недавно совсем.
        Тут Кадарул меняется в лице и становится один в один дядьки из сна. А у меня перед глазами все начинает как-то очень нехорошо плыть.
        9
        Когда ко мне четкость восприятия вернулась, я обнаружила рядом Терикаси, который на меня смотрел испуганно, и Кадарула, которому, судя по всему, просто очень сквозь землю хотелось провалиться.
        - Я не сообразил, да и откуда мне знать было. Хотя догадаться мог, - смущенно сказал он, подвигая ко мне стакан с Блади Мэри. - Я просто, когда нервничаю, собеседник у меня на лице свою смерть видит. Ты меня прости. Это все побочные эффекты призвания. Никуда не денешься.
        Я киваю молча, выпиваю Блади Мэри, закуриваю и слушаю, как Терикаси с Кадарулом общаются.
        - Значит, совершенно точно, смерть, да?
        - Она самая, видишь, как получается. Теперь и я, значит, знаю, как моя смерть выглядеть будет. Точнее, какое у нее будет лицо. Стало быть, совсем мне недолго осталось. Дней несколько, от силы. Лица-то я уже рассмотреть могу. Услышать только не получается пока.
        - Нам надо в этом разобраться поскорее, тогда, может и удастся сделать что-нибудь. Мы-то в любой момент уехать можем, но не хочется всех вас тут с ними оставлять, - Терикаси печально смотрит на Янаропай, которая по-прежнему за своим столиком сидит. К Кадарулу она, видимо, подойти не решилась.
        Кадарул только плечами пожал. - Не знаю, чем я вам тут помочь смогу. У меня же теперь знания, те, которые остались, теоретические исключительно. Да, понимаю, что убивают. Еще с самого начала понял, когда их первый раз во сне увидел. Но они-то сами не нежить. Они, я даже не очень могу сформулировать кто. Части. Если можно так выразиться. Кого-то или чего-то. Вот если узнаете, чьи, тогда вам проще будет, да и нам. Хотя мне, если задуматься, может, лучше и исчезнуть будет. Говорят, божества, которые исчезают из этого мира, появляются в другом. Но это только говорят.
        Мне от этих разговоров совсем грустно стало, я сказала Терикаси, что прогуляться хочу и пошла для начала к барной стойке. Там Лянхаб о чем-то самозабвенно с Оггльо общалась.
        - Лянхабушка, - сказала я, изобразив на лице умиление от их дуэта. - А дай-ка мне ту штучку, которую ты сегодня у себя в сумке нашла. Я прогуляюсь схожу. - Лянхаб удивилась, конечно, но вытащила из кармана оберег Кицни и мне в руку его сунула, потом лучезарно улыбнулась Оггльо и опять о чем-то беседовать стала. О чем именно, мне узнать не удалось, потому что меня как по голове чем-то стукнуло, что надо пойти погулять, и я почти что пулей с территории кабака вылетела, по-прежнему оберег в кулаке сжимая. На всякий случай. Мне нужно было понять, кто же все-таки за нами следит в последнее время.
        Улицы Галлавала людными никак не назовешь. Поэтому некоторое время я наслаждалась прогулкой в одиночестве, изучала все оттенки местного неба и думала о том, каково это - видеть будущее в окнах домов. Очень меня почему-то это заинтересовало. Я в Ксю-Дзи-Тсу, когда по вечерам гуляю, очень часто в эти самые окна заглядываю. Не то, чтобы мне интересно, какие именно божества там живут и чем занимаются. Просто это квадратики чужих жизней, ими можно играть в пятнашки или просто складывать, как паззл. А Кицни, в них, оказывается, свое будущее мог углядеть. Значит, чужих жизней попробовать у него и не получилось толком. Впрочем, богу цинизма это как раз ни к чему.
        Задумавшись обо всем этом, я на одной из маленьких окологорииповских улочек чуть не врезалась в какое-то божество.
        - Ну вот, как в дурацком романе, - пробормотала я, разглядев в препятствии Танжи.
        - Да уж, в высшей степени неожиданная встреча, - ухмыльнулся он. - Опять ты какую-то дрянь куришь. И откуда только берешь…
        - Долгая история, давай я у тебя лучше Голуаз стрельну, - мне совершенно не хочется вникать в подробности появления у меня Золотой Явы и Союз Аполлона.
        - А давай-ка мы лучше прогуляемся сейчас, - говорит Танжи и как-то очень настойчиво меня под руку берет. И вряд ли это можно неожиданным порывом страсти объяснить. - Ты мне и расскажешь. Я хочу тебя с одним своим другом, гм, познакомить. Хотя, вы знакомы, я думаю. А Галуаз-то, пожалуйста. У меня тут еще Житан появился, старого образца, черный. Не желаешь?
        - Еще как желаю, - по возможности радостно говорю я. Значит, следил за нами Танжи, скорее всего. Иначе бы он меня в этих закоулках не отыскал. И что это за друг его такой… - Надеюсь, ты местным маньяком-убийцей не окажешься, и не будешь сейчас меня на части в особо извращенной форме резать…
        Танжи улыбнулся. - Стал бы я на будущую жертву черный Житан переводить. Велика была бы честь, знаешь ли. Да и если бы собирался даже. У тебя ж оберег в кармане лежит. Очень, кстати, сильная штука, вы-то и не знаете, наверное.
        - Угу, не знаем. Зато ты, очевидно, знаешь, - очень хотелось бы удивиться его осведомленности, но как-то не получается.
        - Знать не знаю, но догадываюсь. Ты бы и сама догадаться могла. Если божество цинизма вдруг, неожиданно для себя, во что-то верить начинает, в предсказание, к примеру, будущего, его вера ценится раз в пять выше, чем вера обычного суеверного существа. И вся его вера практически в этот оберег ушла. Так что не бойся, тебя тут никто тронуть не сможет при всем желании. Да и нет желания такого, если честно. Если бы как-то обстоятельства чуть по-другому сложились, я бы даже …но сейчас и здесь это маловажно, правда ведь? - Танжи ведет меня по каким-то совсем уж жутким улицам Галлавала, наверное, у пьяных божеств просто сил нет сюда добираться.
        - Сейчас и здесь, пожалуй что. Да и вообще, это напоминало бы все тот же дурацкий роман. Нам бы еще потом полагалось жить долго и счастливо.
        - Ну, это я думаю, у нас получится, как раз, - грустно улыбнулся Танжи. - Только у каждого в отдельности. Впрочем, не так уж это и мало.
        - Так значит, ты живой все-таки?
        - Живой, да, можно и так сказать. Только малость потерявшийся. И потерявший. Впрочем, не буду тебя раньше времени интриговать. Моя-то задача была, отловить тебя и отвести куда полагается. Ну и проследить, чтобы вы тут дел не наворотили. Сыщики из вас кстати, паршивые. Весь Галлавал встал на уши, пытаясь понять, чего вы тут вынюхиваете. Даже те, кому уже совсем все равно. - Танжи снова улыбнулся, на этот раз вполне жизнерадостно.
        - Это мы уже и сами поняли. Еще когда на Гориипа с Оггльо в темной подворотне наткнулись. Можно подумать, у нас выбор был какой-нибудь. Приходилось расследовать. В меру сил и способностей. Которых нет, тут ты прав, конечно.
        - Ну, прости за банальность, выбор-то всегда есть. Выбор у вас еще в Ксю-Дзи-Тсу был, я так понимаю. Но вы все-таки сюда приехали, и даже дали себя умертвить наполовину. Неужели это все ради каких-то картинок на целлулоиде?
        - И ради них тоже. А еще…знаешь ведь, если один раз твоя судьба в какую-то интересную колею завалится, ты потом сам ее туда направлять будешь. Божеством хорошо быть, покоя и легкости бытия той самой полно, но разве ощутишь это в полной мере, если время от времени себя вот в такую задницу не запихнешь. Тоже кстати, прописная истина, и что я тут распинаюсь.
        Танжи кивнул. - Ну да. У меня-то просто этого покоя не было уже очень давно. Вот и удивляюсь. Хотя кино тоже люблю, не без этого. Мы пришли, кстати.
        Пришли мы к очередному темному типовому дому на пять этажей. От остальных он только тем отличался, что на третьем этаже свет горел. А в большой комнате этой самой квартиры на третьем этаже сидела моя обратная сторона и пила кофе.
        - Ну, здравствуй, - сказала обратная сторона, размешивая сахар. - Я тут как раз кофе сварил. Со специями, как ты любишь. Так что присаживайся, беседовать станем. И ты Танжи, тоже садись, кофе и слов на всех хватит, я думаю.
        Я чуть-чуть рот пооткрывала изумленно, но потом все-таки уселась за стол, уж больно кофе пах приятственно.
        - Да, довелось нам все-таки снова кофе попить, и то радость, - говорю я, с удовольствием засовывая нос в чашку
        - Обстоятельства только не очень радостные, - заметил мой собеседник.
        - Ну, если в этих обстоятельствах находится место для кофе со специями и сигареты, значит, все не настолько плохо, - со мной опять приступ неконтролируемого оптимизма случился. Я потому что очень свою вторую сторону рада увидеть. После нашей встречи в Ксар-Сохуме мне и не думалось, что удастся еще повидаться. Поэтому о дважды мертвых божествах и неживом городе Галлавале я на какое-то время просто забыла.
        - Ладно, ты пей тогда, а я буду объяснять, в чем дело. Может, и к лучшему, что вы сюда приехали, а не сам Киол, к примеру. Ему было бы сложнее объяснить. Да и кому угодно, кроме тебя, пожалуй.
        Танжи только смотрел на нас обоих и улыбался, чему-то, как обычно, своему.
        - Я уже тебе говорил, что у каждого есть своя обратная сторона, да? И что существуют они в разных совершенно плоскостях и занимаются разным, и знать друг о друге не знают. Это только нам с тобой повезло так. Но если с обратной стороной человека или божества случается что-то, человек, ну, или божество, это все равно чувствует. Только редко когда может понять, в чем дело. Списывает на депрессию, год неудачный или любовь несчастную.
        Я киваю и тяну руку за Житаном, потому что начинаю понимать в чем дело, а вот что делать, наоборот, понимать перестаю.
        - И вот, пока здешние мертвые боги пьянствуют ежевечерне, их обратные стороны в разных совершенно мирах потихоньку теряют себя. Потому что вроде и мертвые они, божества эти, а с другой стороны, вроде и нет. Если обратная сторона умирает, то тут все понятно. Человек помучается с недельку от бесцельности бытия, а потом у него другая обратная сторона найдется, из таких же, потерявших. А так эти мучения уже не первую вечность продолжаются. Просто у друга моего одного обратная сторона как раз тут обреталась. И когда ее в Галлавал отправили, он потихоньку с ума начал сползать. Ну, я подумал какое-то время, вспомнил про этот мир, про тебя, и понял, в чем дело. Вот мы и решили, что нужно мертвых богов сделать совсем мертвыми, чтобы их обратные стороны не страдали сильно долго. Сложно было, конечно, обычным людям учиться сразу в двух мирах существовать, но удалось все-таки. Пробились в сны здешних обитателей. А у меня, когда такое же настроение случилось, я сразу понял, что ты в Галлавал поехала. И даже понял почему. И тогда мы с Танжи сюда отправились, чтобы вам все объяснить.
        - Ну да, объяснить, можно подумать, нам эти самые обратные стороны не снились, - я не то, чтобы злюсь, просто воспоминания о дядьках из сна уж больно неприятные.
        - Снились, они же всем снятся, кто сюда приезжает. Они живут в двух мирах одновременно, им некогда разбираться. К тому же, вас изнутри очень хорошо под мертвых замаскировали, - вмешался Танжи. - Если бы мы не предупредили вовремя, они бы вас тоже прибрали.
        - Вряд ли, - говорит моя обратная сторона, наливая мне еще кофе, который на столе каким-то загадочным образом материализуется. - Они еще вчера удивились, вроде мертвые божества, а вроде и не очень.
        - А Танжи-то тут вообще при чем? - спрашиваю я. - Он же вроде вполне нормальное божество, вон, живое даже.
        - Я тут при чем, - Танжи тоже потянулся за пачкой. - Я просто тоже потерял свою обратную сторону. А ты себе не представляешь, что это такое. Когда всякий смысл всего напрочь теряется. Это еще хуже, чем быть мертвым божеством. Так что я просто помочь решил. На благотворительных началах. Чтобы никому это целыми вечностями переживать не приходилось. Я в этом мире еще появлюсь, когда Киол таки соберется новый город создать. А пока что болтаюсь в двоемирии и жду, пока у меня обратная сторона появится. Отвлекаюсь, опять же.
        - Не сказала бы, что мне все это нравится, - говорю я, - какой-то все-таки странный у вас гуманизм. Эти божества, хоть и мертвые, тоже все-таки чего-то хотеть могут.
        - Ничего они не хотят! - Танжи от избытка чувств аж кофе на стол пролил. - Ты же знаешь, ты же сама полумертвая. А они полностью. У них это все в два раза сильнее. Им главное - забыть о том, что они ничего не хотят, вот и упиваются до полного забытья. А тут им это забытье буквально на блюдечке. К тому же, говорят, когда боги исчезают из этого мира, они появляются где-то еще.
        - Но это только говорят, - повторяю я слова Кадарула.
        - По крайней мере, это шанс, - Танжи готов, видимо, до последнего вздоха все обездоленные обратные стороны защищать.
        - Такие вот дела, Каф, - моя обратная сторона решила в наш малоконструктивный диалог вмешаться. - Дальше вам самим решать, конечно. Можете рассказать Киолу, и он тут же все это безобразие прекратит. Просто закроет вход в этот мир. Или в этот город. Это ему под силу. Но ты подумай все-таки. Вы все подумайте. Потому что Танжи правильно говорит. Местным мертвым божествам это все тоже не очень приятно. К тому же, несколько дней у них есть, чтобы насладиться всеми прелестями местного существования. Более, чем достаточно, пожалуй.
        Я молчу, думаю про всех, кого нам тут встретить довелось и понимаю, что может и правы эти обратные стороны. Может.
        - Ладно, ненаглядная моя, прощаться нам надо. Мне очень тяжело в этом мире находиться. Да еще и рядом с тобой. Разные высшие силы не одобряют. Боятся. Ну, я объяснял тебе в прошлый раз. Так что я сейчас исчезну отсюда потихоньку. Дай кто-нибудь, свидимся при других обстоятельствах, за спиной у всяческих высших сил. И по одну сторону этих дурацких баррикад. Танжи тебя обратно проводит. Ему хорошо, он этому миру уже почти принадлежит. А вы просто подумайте, пока обратно будете ехать, - с этими словами моя обратная сторона допивает свой кофе и исчезает, как и обещал. Только не потихоньку, а весь сразу.
        - Вот так вот, - говорю я в пустое пространство, которое на месте моей изнанки образовалось. - Самое сокровенное какое-нибудь, и то против тебя окажется. Дурацкий все-таки мир.
        - Это очень правильный мир, поверь мне, - Танжи закурил и протянул мне пачку. - Один из самых правильных. Просто у всякого есть эта самая обратная сторона. И у миров, и у порядков, и у событий. А помнить об этом тяжело. Вот и получается такое.
        - Ладно, - говорю я, вставая. - Пойдем, отведешь меня обратно в Оггльо. Мне еще надо друзей всяческими новостями обрадовать. Одно счастье, уедем отсюда наконец-то. Не лучшее место для живых божеств. Как ты тут обретаешься, не понимаю.
        - Это временно, - ответил Танжи и неожиданно сплюнул через левое плечо. - Очень надеюсь, что временно.
        10
        Около Оггльо Танжи остановился.
        - Мне надо в Гориип возвращаться, а то там мои собутыльники ждут, не дождутся, наверное. Они ко мне привыкли. Я для них незаменимая деталь интерьера. Опять же, всегда есть у кого сигарету стрельнуть, - сказал он и подмигнул.
        - О, хорошо, что напомнил, давай-ка я у тебя еще парочку житанин позаимствую, а то кто его знает, что мне из моего блока достанется. Там ведь марка сигарет от настроения Киола зависит. Такой вот подарочек.
        - Да, не повезло, - улыбнулся Танжи, отдал мне пачку и пошел в сторону Гориипа. Прошел десяток шагов, обернулся и отсалютовал. Потом все-таки заговорил - Вот еще что. Если Киол создаст Адоесс, с тебя кофейня.
        Я улыбнулась, кивнула и пошла в Оггльо, вытаскивать оттуда своих Пинкертонов при исполнении.
        Пинкертоны, правда, ничего особо не исполняли. Терикаси продолжал общаться с Янаропай, а Лянхаб, очевидно, с Оггльо. Я улыбнулась Кадарулу, который продолжал в одиночестве пить водку, и подошла к Терикаси. Янаропай от меня по инерции шарахнулась.
        - Пойдем, друг мой, - говорю я, отпивая Блади Мэри из его стакана. - Есть один очень серьезный и окончательный разговор.
        Терикаси посмотрел на меня ошалело, но встал все-таки, раскланялся с Янаропай и направился к выходу.
        - Еще Лянхаб забрать надо, - остановила я его. - А то она с Оггльо до утра может проворковать.
        - Это точно, - улыбнулся он. - А что случилось все-таки?
        - Ну, как тебе сказать, Терикаси. Все, пожалуй что. Все уже случилось. Нам осталось только решать.
        Лянхаб с Оггльо, как и предполагалось, продолжали весьма живо общаться, обмениваясь взглядами разной степени огнеопасности. Я ее бесцеремонно за шкирку оттащила, объяснила, что мы очень скоро едем домой, а до того мне еще рассказать многое надо и мы, попрощавшись с Оггльо, пошли к Терикаси, который весь извелся и искурился в ожидании того, что же я все-таки расскажу.
        - Нет, не смотрите на меня так, дорогие, пока не дойдем до места, где можно сидеть и пить кофе, я вам ни слова не скажу, - говорю я, глядя на их озадаченные лица. - У меня был тяжелый вечер, знаете ли.
        - Да нет, не знаем, етить. Вот поэтому и хотим, чтобы ты рассказала. А то ходишь тут с видом величайшего конспиратора всех времен и народов, - Лянхаб, видимо, пообижаться решила.
        - Да ладно, Лянхабушка, ты не расстраивайся. Когда тебе придет время сюда приезжать, будет с кем проводить свободное время, по крайней мере. Хороший задел на будущее, - говорит Терикаси, обняв ее за плечи.
        - Иди в жопу. Можно подумать, ты тут страдал за идею. Тоже, вроде, времени не терял даром, - огрызнулась Лянхаб.
        - Э, спокойнее, дорогие. Я очень надеюсь, что мы в самое ближайшее время отсюда уедем, и потом очень долго еще тут не появимся. Вы, по-моему, с местным населением переобщались, - у меня настроение такое, что эта еще ссора ни к чему совершенно.
        - Вечер добрый, - перед нами буквально из ниоткуда вырос Аганезбед, очень нетрезвый и очень злой.
        - А, здравствуй, - Терикаси остановился и меня за рукав дернул.
        - И что же все-таки такие чудесные живые боги в нашем поганом мертвом городе делают, - поинтересовался Аганезбед, подходя ближе.
        - Да вот, переетить, расследуем, кто таких чудесных мертвых богов, в другой мир отправляет, - мрачно проговорила Лянхаб, явно намереваясь идти дальше.
        - Угу, замечательно, - Аганезбед сделал еще пару шагов вперед.
        - А ты что, хочешь нас убить, чтобы мы тут не контрастировали, да? - спрашиваю я, чувствуя, как у меня в кармане оберег задергался.
        - Ну, что-то вроде того, - ухмыльнулся Аганезбед.
        - Мы божества вообще-то, - спокойно сказал Терикаси. - Нас убить тяжеловато.
        - Ну, я очень постараюсь, - пообещал Аганезбед. - У меня работа такая, того, кто не совсем умер, совсем мертвым делать. Ведь всякое случается. Бывает, и у мертвых богов остатки жизни внутри застревают. Меня Киол лично учил.
        - И чего это ты злой такой, а? - Терикаси пытается сохранять остатки спокойствия.
        - Живой потому что, - Аганезбед уставился на нас с такой ненавистью, что мне, в который уже раз за вечер, не по себе стало. - Вот вы подумайте, каково мне тут, живому, с этими дохлыми ублюдками пить каждый вечер. И при этом делать вид, что все нормально. И на вокзале их встречать. Да если их тут всех попереубивают, я только счастлив буду, может, меня утилизируют за ненадобностью тогда. А тут вы приезжаете. Живые, довольные. Оттуда, - Аганезбед махнул рукой, наверное, в сторону Ксю-Дзи-Тсу.
        Я нащупываю в кармане оберег и зажимаю в кулаке, прикидывая, попаду я им по лбу Аганезбеду, если что, или нет.
        - Ну, будь моя воля, я бы тебя давно уже за ненадобностью утилизировал, - говорит Терикаси. - Но хочешь, мы с Киолом поговорим, все-таки он нас слушает иногда.
        - Неа, не хочу, - Аганезбед начинает руками что-то в воздухе изображать. - Я вас лучше убью, а потом вы вообще из этого мира исчезнете. Этот ублюдок все равно ничего менять не станет. Ему что мир нашепчет, то он и делает. А так, мне хоть приятно будет.
        - Да, ты тут, етить, совсем крышей съехал, - Лянхаб начала злиться. - Давай-ка ты нас сейчас пропустишь быстренько, а мы тебе за это голову отгрызать не станем, перетудыть.
        - Не пропущу, - Аганезбед продолжает пассы руками делать, и я чувствую, что где-то во мне что-то начинает меняться, и от этого мне крайне паршиво. Почти как после Киоловых экзерсисов. Я понимаю, что еще чуть-чуть, и мы правда мертвыми станем, поэтому очень быстро вытаскиваю оберег из кармана. Он поднимается в воздух, летит к Аганезбеду, зависает у его уха и, кажется, что-то ему нашептывать начинает. По крайней мере, у Аганезбеда лицо крайне задумчивое становится. Минуты через три нашептываний он просто разворачивается и уходит, совершенно о нашем существовании забыв.
        - Уф, - Терикаси нервно шарит по карманам в поисках сигарет. Я ему пачку Житана протягиваю. - Все-таки, Лянхаб, не зря ты все эти вечности с Кицни мучилась. Если бы не он, дядьки до нас бы точно добрались.
        Я задумываюсь о том, что сделала бы моя обратная сторона, если бы меня тут убили. - А давайте-ка, мы не будем никуда возвращаться, пожалуй. Сейчас быстренько на вокзал, в поезд и домой. Там вам все и расскажу. Как-то слишком много неожиданностей для одного вечера.
        - Очень хорошее предложение, етить, - говорит Лянхаб. - Только не понимаю, чего теперь-то рассказывать? Разве не Аганезбед во всем виноват?
        - Неа, - отвечает вместо меня Терикаси. - Он тут просто с ума сошел. Я его понимаю, кстати. Вон, мы через три дня начали друг на друга кидаться. А он тут сколько уже вечностей.
        - Ну и что, - возразила Лянхаб. - Киол с Оггльо тут тоже с самого начала. И все с ними нормально.
        - Лянхабушка, божества разные бывают, - терпеливо объяснил Терикаси. - К тому же, они хоть друг с другом могут общаться. А он, видимо, только с мертвыми. Не знаю, правда, почему.
        - Доедем, у Киола спросим, - говорю я. - И еще много чего тоже.
        До вокзала мы почти что добежали, слава Киолу, желания наши кто-то почувствовал, и поезд уже на перроне стоял. И на столике бутылка водки, как обычно. В обратную ведь сторону никто не ездил.
        Ронах, увидев наши лица, только головой покачала и скрылась где-то в своем купе, видимо, решив нас не трогать пока.
        - Вот не знаю, - говорю я, глядя как Галлавал начинает за окном мелькать. - То ли кофе наколдовать, то ли водки накатить. Для снятия многочисленных стрессов.
        - Лучше кофе, - посоветовал Терикаси. - Надо привыкать к относительно здоровой жизни. Все-таки домой едем. Там водку каждый вечер пить не надо.
        - Ты прав, пожалуй, - согласилась я и начала наколдовать гляссе. Хотелось чего-нибудь мягкого и уютного.
        Лянхаб просто смотрела в окно и никакого участия в обсуждении напитков не принимала. Мысленно прощалась с Оггльо, наверное. До поры до времени.
        Кофе, хоть и не с первой попытки, наколдовался вполне пристойный, мы вооружились чашками, и я начала рассказывать все, что от своей обратной стороны и от Танжи узнала.
        - Так вот что тебе тогда замок в Ксар-Сохуме показал, - покачала головой Лянхаб, как только я рассказывать закончила. - Какой однако, город-то, предусмотрительный. Значит, и то, что он мне показал, пригодится. Ой, бля, - и Лянхаб о чем-то очень глубоко задумалась.
        - Да, грустно все как-то, - сказал Терикаси. - Они же там неплохие, божества эти мертвые. А так получается, что у них и правда, никакого выбора. С другой стороны, какой вообще у мертвых выбор. Пусть даже у мертвых божеств. Так что я думаю, не будем ничего Киолу рассказывать.
        - Согласна, - говорит Лянхаб из глубины своей задумчивости. - Жуткий город же. И жить им там не менее жутко. Вон, некоторые так вообще с ума сходят.
        - Ну что, единогласно, стало быть, - говорю я, докуривая последний Житан и думая, соответственно, о Танжи, который в Галлавале остался в Чип и Дейла играть.
        Лянхаб и Терикаси только кивнули.
        Эпилог
        Вернувшись в Ксю-Дзи-Тсу мы первым делом отправились в любимую кофейню и часа три говорили ни о чем. Очень приятное оказалось занятие.
        А вторым делом мы пошли к Киолу.
        - Так, етить твою налево, прораб фигов. А ну быстро нас расколдовал. Надоело в полумертвом состоянии существовать, - заявила Лянхаб с порога.
        - Да, Киолушка, она права, - Терикаси очень как-то нехорошо на Киола уставился. Настолько нехорошо, что сам Киол весьма быстро все понял и нас расколдовал. И даже сразу же кинотеатр создал, маленький и рядом с любимой кофейней. О чем тут же нам и сообщил, а так же о том, что божество кино теперь там же обретается, и что насчет репертуара с ним договариваться.
        - Огромное спасибо, - сказали мы хором и на выход отправились. Чтобы побыстрее решить, что смотреть будем.
        - Да, и психов своих успокой, - заявила напоследок Лянхаб.
        - А кто убийца-то? - спросил нам вслед Киол.
        Терикаси обернулся.
        - Ну как, Киолушка, неужели ты не знаешь? Дворецкий, конечно же.
        Елена Некрасова
        ВОВА ЧЕТВЕРОДНЕВНЫЙ
        1
        Он понимал - это амба, не сегодня, так завтра… вчера еще хоть жратва оставалась и сигареты, сегодня пробовал пожевать кору, еле отплевался. Левый сапог утоп в болоте, пальцы кровят, надо бы замотать, оторвать второй рукав… а, все равно подыхать. Зимой-то легче - замерз и все дела, а тут без курева, жрать охота… толку что лавэ прихватил… высунешься из тайги - мигом замочат. Жопу теперь можно этим баблом подтирать, только срать уже нечем. И где эти кедровые, бля, орехи? Одни сосны вокруг. Трещит что-то, странно… черт! Медведь еще учует… самая поганая смерть. А ведь точно. Попадется бешенная медвежиха с дитями…
        Вова остановился, прислушался, достал из кармана накидыш, вскинул лезвие. Может и не медведь, лисица там, соболь какой-нибудь, лось… стремно тут. Всадить себе в горло, самое то… все отмотать по-честному и чтоб такое напоследок! За месяц до звонка! Троих замочил… или все-таки двоих? Тот вертухай еще дергал цаплями, но видать, в агонии. Пожизненно терь припаяют… а не дойдет до припайки, как собаку пришьют, если зачалят, типа оказал сопротивление… И на что надеется желторотый, зассал… такие все равно подставляют дупло, рано или поздно… если выживет, станет фуфлыжником, только наврядли его оставят в живых, им его раскладка невыгодная, как пить дать пришили уже желторотика… ага, только сперва отымели до усрачки во все дыры…
        Вова кружит по тайге уже пятые сутки, смеркается, скоро темняк… Последние две ночи он провел в скалистом ущелье, там ручей, можно было напиться, но хавать нечего… чем медленно издыхать от голода, лучше уж продвигаться вперед… иногда слышен шум вертолетов - ищут, бляди, да хрен найдут, вот если б он подался на юг, там степь начинается, открытая местность… там бы его голыми руками… а так не возьмут. Сам подохнет, ну хоть сам… если идти по течению, рано или поздно Ангара сольется с Енисеем, это факт, он помнит, как это на карте нарисовано… а если потом на север по Енисею… это, бля, сотни километров глухой тайги, тысячи, бля… а на юг Красноярск, дней шесть пути. Но там лысая тайга, цивилизация куда ни плюнь, мусора….в Красноярске братва бы выручила, ксиву наладила, то-се… но нельзя. Сколько ж дней ему осталось? Все его… вот на медведя только не напороться… а медведю, в натуре, тоже жрать охота, какая на хуй разница… Шум реки то тише, то громче, башка тоже трещит с голодухи, скоро ночь, пора зарываться…
        Вова держится реки, но по самому берегу нельзя, заметят, а река петляет… нет, он бы и до зимы продержался, найти подходящую пещерку… спичек еще два коробка и зажигалка… пистолет в болоте утоп, зато собаки след потеряли… нож есть, зверя он как-нибудь выследит… пить охота… скалистый высокий берег, не… никак ему не спуститься, только шею свернешь… тоже дело. Если сразу откинуть копыта. А то валяться с переломанными костями… птицы еще налетят, шнифты выклюют… не, если прыгать, надо искать скалы повыше… в Омске братан, но хрен до туда дойдешь… фу, наконец-то! Ежевика. Кусты сплошь усыпаны незрелыми ягодами, но жрать можно… кисляк, аж сводит… на болотах навалом ягод, но топь закончилась, бля, нету болот…
        Вова глотал зеленые ягоды, жевал и сплевывал ежевичные листья, полегчало… хоть что-то кинул в топку, теперь бы попить и устроиться на ночлег. Он снова ищет подходы к берегу, неудачное место… и гнус, бля, такой жестокий, хуже чем на болоте, в натуре… и в глаза норовит, веки уже опухли… к утру всю кровь высосут, если так лечь… костер нельзя, курево кончилось… не, без курева хуевей всего… Вова видит тропу, нормальную, вытоптанную, уходящую вниз… понятно, звериная. К реке или к норе? Скорей всего водопой, Вова достает накидыш. Озираясь, осторожно спускается вниз между двух валунов. Так и есть - тропа выводит к самой воде. Последние лучи солнца серебрят Ангару, сине-голубая дымка окутывает предгорья Саян, сосны замерли на слоистых утесах, красота… а спокойствие… ни ветерка, ничего не шевелится даже… давно он не видел такого простора… На хуй эту красоту, кому красота, а ему, бля, тут подыхать… Хоть в чем-то повезло - эта маленькая бухточка без острых камней, можно спокойно зайти в воду остудить ноги, особенно левую… Зверье соображает, где топтать, но оставаться опасно…
        Вова оглядывает бухту и замечает какую-то яму у подножья валуна… а, фуфло, неглубокая, просто почву подмыло… а вот рядом - то, что надо! Расщелина. Узкая расщелина в валуне, тут он протиснется, а дальше… сумерки уже сильно сгущаются, затянул он с ночлегом… ого, дальше небольшое расширение, так что можно спать сидя… и гнуса среди камней почти нет… повезло. Засыпая в расщелине, Вова успел подумать, что сдохнуть во сне было бы лучше всего… взять и не проснуться.
        Но Вова проснулся. Солнце светило вовсю и уже напекло ему дыню.
        Тело болит, согнутые ноги затекли, но все равно отдохнули. Во рту помойка, надо хлебнуть воды… Он помнит - в бухте могут быть звери, прежде чем показаться, выглядывает… никого. Попив, заходит поглубже, всматривается в воду - голяк, рыбы не видно, а вода ледяная, аж ноги крутит. Один пахан рассказывал, как под Сургутом они жрали мороженный трупак ихнего корефана, а получилось зря - на другой день их замели… а Сема-расписной, когда был в бегах, отрезал с голодухи небольшой кусок собственной жопы, и сварил… а кстати! Тут же зверье должно шастать. Сесть в засаде и подождать, авось повезет…
        Вова прикидывает, где спрятаться и как половчей завалить зверя, далеко от тропы нельзя, можно упустить, а близко - учует… лучше всего наброситься, когда зверюга будет пить, но место сильно открытое… попробовать подкатить тот камень? Здоровый, сука… тяжелый, бля… ни с места. А на хрена мучаться? Можно маленькие натаскать друг на друга, ну да… типа будет такая стена… Хорошо бы еще зверь попался не крупный, а если опасный, то забуриться в расщелину…
        Вова подбирает камни, укладывает… один длинный острый камень ему понравился - кинуться, оглушить по голове этим камнем, а потом заколоть… еще можно поснимать с себя ветошь, связать, типа сеть… хотя нет, если зверь подерет одежду когтями, будет совсем хуево - гнус зажрет насмерь и ночи холодные… можно будет содрать шкуру, конечно… да ну, бля, он же не Маугли бля какой-то… надо примериться, как он выскочит из засады.
        Вова кладет, почти ставит на берег свою заскорузлую куртку, прячется за баррикаду, сжимая в руке острый камень. Вот он, пьет типа, ну давай… раз, два, три, ну, бля!! Он бросается к куртке и чувствует дикую боль в левой ноге, о бля!.. Боль пронзает до самого мозга, Вова падает как подкошенный, вдобавок поранив ладонь острым камнем. О-ху-у-еть… вроде с утра было еще терпимо, бля, бля, бля, как же больно! Он пробует встать… он не может опираться на левую ногу… не… так он не накроет зверюгу, скорей наоборот. Вода дает облегчение, но стопа как-то странно раздулась, опухла… неужели вывихнул? Скорей всего, а хули рванул, как тупой маклак… И тут вдруг - горячая вспышка во весь Вовин мозг! Бля! Как же просто! На хуй ебаную баррикаду! Тропа ведь одна! Ловушка! Вот оно. Охуеть, до чего просто. Надо вырыть яму посреди самой тропы, закидать ветками, засесть в кустах и зверь сам попадется.
        Вова роет ножом, острым камнем, руками… понятно, пока он тут маячит, звери не пойдут на тропу, но ничего, уже скоро… В небе ни облачка, солнце висит и жарит прямо над ним, он уже несколько раз окунался и высыхал, нога пухнет и дергает, рукам хоть бы хрен - толстая грубая шкура, как у слона… Яма растет. Надо не меньше метра, а то выскочит… а еще можно обстругать крепкую ветку, сделать кол и колоть зверя сверху… только нож надо подточить о камень… запах сырого кровавого мяса, а что, сырое тоже хавать можно… Он уже не достает руками до дна, надо рыть изнутри… стены ямы приятно холодят, и камешки влажные… зато у них с Серым будет свое бомбоубежище, скорей бы уже эта война началась… всех разбомбят, а они выживут и заберут все продукты… и машины с мотоциклами… даже и самолеты можно, только как ими управлять непонятно… Таньку Колесникову тоже надо пустить в убежище, она красивая, жалко если умрет… а родителей не жалко, может хоть бить не будут… Черт! Шум вертолета, ну да! Нарастает! Как же он это, бля! Чуть не вырубился случайно…
        Вова мигом откатывается в кусты, бля-я! Ежевичные. Всю рожу подрали, но как вовремя он услышал вертолет… кажется пронесло. А яма нормальная, хули дальше рыть, глубокая уже яма… Он срезает еловые ветки, прикрывает ловушку, все… а, еще надо кол…
        Солнце клонится к закату, Вова прячется в дальних кустах. Если зверь провалится в яму, сразу не вылезет, а так хоть не учует… Он всматривается сквозь расплывающуюся зелень, тихо, никого… комарье искусало, нет живого места, безумно хочется пить… спуститься к реке? А вдруг он спугнет проклятую зверюгу… суки… где же их носит… только бы не заснуть. Зеленое месиво качается, усыпляет… Вова в отключке, ему кажется, что кто-то нежно вылизывает его тело, будто огромным мягким языком… может это Нинка? Не, откуда тут Нинка… что-то окутывает его тело, что-то зеленое, пушистое… теплое, как кисель, который в детстве ему варила мама… или это мама? Мама купает его, трет шершавой мочалкой…
        Вова завалился набок, очнулся. Блядь, почти темно! Кишки сводит, яма не тронута, где тут эта ебаная ежевика… Наглотавшись кислятины, Вова спускается к реке, пьет… ни хуя не понятно, куда подевались все звери, неужели такие хитрожопые эти твари? Напившись и чуть успокоив в холодной воде распухшую ногу, он лезет в свою расщелину и сразу проваливается в черный сон…
        По утру Вова просыпался долго и мучительно, то включался, то отрубался… голова гудела, кровь стучала в висках… пошевелившись, он понял, как все затекло и болит… физия распухла, глаза заклеены какими-то твердыми соплями, тянешь веки, чтоб их расщелить, а хрен… расковыряв колючий гной руками, Вова попробовал встать на ноги, хуево… сегодня что-то совсем. Левая ступня в два раза шире, чем ей полагается, пальцы торчат, как сардельки, а боль такая, что не прикоснуться. Дальше идти он не сможет, вылезти хотя бы к воде… сушняк дерет глотку, огромный язык ворочается во рту, вот и конец, видать. Тут он и останется, тут и сгниет, и нормально… тут хоть комарье не сильно жалит. И жрать уже не тянет, только пить, пить… Вова хочет вылезти из расщелины, это не просто… тело не слушается, ноги соскальзывают, этот валун совсем не цепкий, даже какой-то жирный на ощупь, и как он раньше умудрялся здесь пролезать… хуже всего, если свалится вниз и застрянет ногами в той узкой щели. Падать невысоко, но уж если застрянет, то не выберется, нет у него ни хуя больше сил… а неохота подыхать не напившись… Все, пронесло, теперь
он точно вылезет…
        Вова высовывает голову наружу, мало ли что… не… не может быть… Бляха!!! Роскошная голая баба выходит из воды! Розовая, фигуристая, груди упруго стоят! Выходит из реки и вокруг ни души! А на берегу еще волосы распустила, у обычных баб таких волос нету… прямо плащ до колен… Или он уже сдох?! Тот свет?! Не может такого быть! Он сдох уже? Неужели?! У Вовы от ужаса помутилось в башке, все замелькало, сдвинулось… он отпрянул назад в расщелину, оступился, схватился за край валуна, но не удержался и выпал наружу, больно ударившись щекой и плечом, о-о… и кажется свернул шею. Ну нет, он еще не сдох, слишком хуево… Голая подходит, участливо склоняется над Вовой, уф… он видит ее лобок в завитушках, длинные волосы шекочут Вове шею.
        - Больно, да? Можешь сам подняться?
        - Ааа. я-аяуууу…яау…
        Вова и сам не поймет, почему из него исходит этакое мычание, он хотел сказать…
        - Ты что, не русский? Ладно, давай помогу… еще не можешь встать? Ну садись…
        - Я р-руский! А я живой?
        - А то! Ты откуда взялся, такой красивый? О… нога я смотрю у тебя, покажи-ка…
        - Аааа!
        - Так лучше? Сможешь идти?
        - Куда?
        - Тут не далеко… Нет, ты не сможешь. Расслабься, я тебе шею поправлю…
        - Мне в поселок нельзя, я это… меня сразу заметут, я ж это… я, короче, ты только не бойся, беглый я, короче… - Вова понимает, что это и так видно, а если баба дура, то уж там, в деревне, его мигом зашухарят. А ничего, улыбается как ни в чем не бывало… ну наконец-то, бля, оделась в какое-то странное… похоже на мешок с карманами, дурное одеянье у бабы, но так-то лучше… - Ты это, сестренка, курева можешь принести? И пож… поесть бы чего-то, а? Мне в поселок нельзя, я дальше пойду.
        Говорить тяжело, язык не слушается, ни хрена нет слюны, губы чужие, ватные. Вова собирается доползти до воды и напиться. А она достала из кармана здоровый гребень, грабли просто какие-то, и чешет свою черную гриву…
        - Какой тут может быть поселок? Тут дней пять по тайге до ближайшей дороги… а до людей все семь… и как тебя вообще сюда занесло… Яму вырыл, совсем оголодал, да? Только эта тропа не звериная…
        - Так я не врубился, ты что, одна тут живешь? Чота я не понял…
        - Только наша семья, да не бойся ты, никто тебя не выдаст… люди к нам не ходят. - Заплела две толстых косищи, потом скрепила их между собой и привычным движением зашпилила на затылке, - Ладно, ты погоди, я сейчас кого-нибудь позову…
        - Эй, эй! Сестренка! Ты это… стой, да подожди!
        Ага, давай, похрипи еще ей вслед, только пятки мелькнули… а что, нормально… видимо они лесники… или богомольцы какие-нибудь, ушли в тайгу с концами… семья… а что, богомольцы вроде не закладывают… хотя чего уже париться, даже если его сдадут, живым он все равно не дастся, а так бы уже сегодня шаркнул хвостом прямо здесь…
        Вова не верит своему счастью, неужели еще поживет, пожрет… даже и не надеялся. Напившись из реки, он отползает в тень валуна, глаза слипаются, нельзя спать, бля, сейчас же придут эти… но Вова впадает в спокойное забытье…
        2
        Свежий запах деревянного дома Вова запомнил с детства, он вдыхал его, не нарадовался… пока их новый дом не закурили отцовы дружки. От вонючего дыма Вова чихал, долго не мог заснуть… Мама сперва ругалась, выгоняла пьянчуг, а потом и сама пристрастилась… да… а он помнит, как ловко батя орудовал рубанком, как скручивалась и пахла нежная белая стружка… а он собирал ее в мешок и вытряхивал за забором… а потом родители стали бухать по-черному и дом сгорел, пока он был в школе, ну да… в одиннадцать лет, как раз в его день рождения, отметили, бля, уроды… От папы с мамой остались зубастые черные чушки, с жутким оскалом, а его определили в ебаный приют… Эта изба на ихнюю совсем не похожа, но запах тот же, прямо из детства. Тут всякие коврики, полосатые дорожки, полки горшками украшены… даже над его кроватью какие-то занавесочки, бля, с петухами… все чистее некуда, а простыни аж хрустят. Ни хрена не помнит, как его сюда принесли, как укладывали… очнулся вечером в чистой постели, раны чем-то замазаны, надеты чужие кальсоны… весь день вчера продрых, как убитый. А баба что надо, в душу не лезет, жрать дает,
примочки делает… Елена. Нормальная киска. Та, что мыла полы, ни то ни се, хоть и помоложе… к одному омскому вальту, как его… а хуй с ним, шастала похожая жучка, глазки в пол, прям охуенная скромница, а оказалась та еще кистяра… Мужики к нему не заходили, но Вова видел одного из окна - бородатый здоровяк о чем-то базарил с Еленой… курева у них нет… да и хуй с ним, пока неохота. Сломать ногу на ровном месте, бля, это ж кому рассказать! На Рыбинской даче один пыжик потянулся спросонья и как заорет - сломал себе обе крабины, да еще и в ногах вывихнул суставы… но это понятно - наркота сушит кости, да и барыге этому доходяжному лет шестьдесят уже было, а тут? Полная хуйня…
        В комнату входит Елена, ставит у кровати миску с травяной кашей, опять будет мазать ему раны. Бесформенная рубаха, но телка явно без лифчика, груди упруго подрагивают, а какие там сосцы… так по виду ей лет тридцать, сколько ж времени у него не было бабы… раньше хоть Нинка приезжала, замуж выскочила, сучка… хотя чего? Она ж не виновата…
        - Как самочувствие? Может, поешь?
        - Не…
        - Там Теодопулос делает костыли, чтоб ты мог вставать… здесь не болит?
        - Чо?! Я не понял… кто делает?
        - Да Теодопулос, мой брат, это имя такое… греческое. Смотри, раны почти уже затянулись.
        - Так вы это… греки что ли тут?
        - Ну… не совсем, у нас кровь давно уже перемешана… хотя наши предки приплыли с Кипра… слышал о таком?
        - Вроде слышал… а муж у тебя есть?
        - А что? Хочешь посвататься?
        - Я?! Шутишь…
        - Мужа пока нет, так что попробуй.
        - И ты б за такого пошла?
        - За какого такого? Мужчина ты видный, мне глаза у тебя нравятся… такие они… как сказать… простые, ясные, как у ребенка.
        - Ну, это… ты того… ты чего это? Я ж так не могу, я ж это, зачем ты… ты ж меня не знаешь, нет, я само собой не отморозок… но это, вилы у меня, понимаешь? Я, короче, не мокрушник, я медвежатник, по сейфам я, то-се, замки разные, понимаешь? Я бы пятнадцатого вылупился, все путем, по-человечески… июля, пятнадцатого, прикинь! Откинулся бы по-человечески. А теперь вилы, я ж троих замочил…. кума с карасем, и еще одного вертухая… а он шестерил, падло, а потом, короче, в конец ссучился… ну, в том смысле, что стал стукачом… но я ж не хотел, бля буду! Я ж их случайно заштопал, в окно, понимаешь?! Заглянул, а они молявок уже раком поставили, в чем мать родила, приборы свои повытащили и пристраиваются… у тех очко на ноль, понятно, кому охота дупло подставлять, так и будешь по жизни фуфлыжником… а жалко молявок, один-то вообще шустряк, братана моего ученик, короче, не выдержал я, вскипишнулся, и это…
        Вова переводит дыхание, хули он как на исповеди? Зацепила его эта баба, вот же, бля, ситуация… смотрит участливо…
        - Погоди, ты успокойся, не надо так волноваться. Я только поняла, что ты кого-то убил, но не хотел, правильно? Я тебе верю, я только язык этот ваш не очень понимаю, «замочил» и еще пару слов, больше ничего… ты по-русски можешь мне рассказать, что случилось?
        Вот те на… по русски. Не врубается… это ж заново, бля, все начинать…
        - Я, короче… не это… не по мокрому делу, ну, не убийца я, короче. Работаю по замкам, ну вот… а у кума замок в новом доме заело, вот он меня и позвал…
        - У твоего кума?
        - Да нет, кум - это начальник колонии… а он у нас недавно, я и не знал, что он пидор… Не понимаешь? Раньше Игнатов был, так мы его уважали, человек был… а этот - гнида паршивая, так что я не сильно и удивился, когда это все увидел, ну вот….
        - Погоди, что увидел?
        - Ну как… со мной же двух молявок привезли, типа мусор сжигать, то-се, по хозяйству, а они оба желторотики…
        - Молодые совсем?
        - Ну да, молодые, но главное - срок мотают по первому разу, желторотики… причем одного я знал нормально, у меня ж братан двоюродный в Омске… ну вот, так этот Димон из ихней кодлы, а второй - маклер из Минусинска, он, короче… подделывал бумажки, бухгалтерию всякую, букварь, короче… но с Димоном они скорешились, так что считай…
        - А почему букварь?
        - Ну типа сильно умный. Но гнилой. Я говорю - пошли, а он зассал… вдвоем-то легче пробираться, больше шансов, Димона тот козел маранул, вафлер, падла, вонючий… ты это, извини, чо-та я…
        - Слушай, давай лучше по-порядку, привезли с тобой этих двоих. И что дальше?
        - А что дальше?! Они их привезли для другой, понимаешь, цели - чтобы опустить, ну… отыметь, понимаешь?… Нет? Совсем вы тут дикие… Короче, изнасиловать, как женщину, только в задницу, теперь ясно? А я слышу, крики, шум из бани какой-то идет, заглядываю, а карась, сука, ну, надзиратель… Димона пизд… бъет Димона, короче, по дыне флюшками… по голове… кирзухой, бля! Видать он им не давался, а второй раком стоит, мордой в лавку уткнулся, дупло выставил, сам рыдает, трясется весь, но беззвучно, а кум уже калошу натягивает, сам бухой в жопу…
        - Зачем?
        - Что зачем?
        - Я про калошу не поняла.
        - А, ну это… в смысле резинку, гондон надевает, не важно, короче, это я так… -
        Вова думает - вот же, бля, влип в историю… про такие дела бабе рассказывать, а она к тому же не врубается, слова, бля, подбирать надо разные… - Ну вот, а эта крыса кумовская… там же охранник с ними еще был… бывший мерин… ну, зэк скурвившийся, то есть, как сказать… выслужился перед начальством, короче… так он меня заметил в окне и лыбится мне прямо в рожу, падло, - мол, ни ху… мол, смотри-смотри, все равно ничего не сделаешь, не пикнешь даже, а у меня к тому же месяц остался до звонка…
        - До звонка?
        - До свободы, выйти я должен был пятнадцатого, я ж те говорил, ну короче… чо-та я вольтанулся, такое зло вдруг взяло, аж в мозгах помутилось… что ж вы суки из нормального цигоря бабу делаете? А тут еще кум решил поссать, вышел во двор, выставил аппарат…
        - Опять не понимаю…
        - Чо не понимаешь-то? Поссать? По-маленькому захотел, пидерюга… Тут меня перемкнуло, взял полено и дал ему наркозу… поленом по голове его треснул, он и не взвизгнул, а у него из шкаров керогаз выпал… ну, пистолет вывалился из кармана, тут я вообще соображать перестал, а по любому уже вилы, сечешь? И еще этот козлина выруливает… охранник, что лыбился, но хипиж поднять не успел, я его жекой полоснул по горлу, чтоб не шуметь… а потом засмолил
        карася, а Димон…
        - Как это засмолил?
        - Да пришил. Застрелил, короче… тот говноед во дворе еще хрипел и корячился, но я на него патроны тратить не стал, все равно не жилец был, а кума таки пришлось напоследок заделать… а Димона, прикинь, они насмерть забили, я как стал его поднимать, у него кровь горлом пошла, опоздал я, короче… ну и свинтил, а хули было делать? Обшмонал там все, нарыл у кума патроны, жратвы набрал, колбасы там, все такое… а, это, лавэ на всякий случай прихватил, пару прессов, там до ху… короче, там много денег… а, бля! Они ж мешке остались! В камнях, бля!
        - Тихо, ты куда вскакиваешь? Поправишься и заберешь свои деньги, нам они не нужны…
        - Да не, я это… это я так, вспомнил просто…
        У Вовы ходят желваки, вот же рог, вот тундра! Вспомнил, бля, про лавэ, чухан тупорылый… вот же западло! Подумает, что он жлоб, шнурок какой-то вонючий… вскочил еще, как подстреленный буратино, надо ей сказать… как это, бля сказать-то… что пусть забирает всю эту капусту, купит себе чего-нибудь, платье там, по хозяйству, не… лучше наверное потом самому принести…
        - А второй-то что?
        - А? Чего?
        - Второй-то выжил или нет? Как его… букварь?
        - Букварь пустил парашу, завис, бля… я говорю - лучше уж сдохнуть вольнячими, шевели гнилушками, они ж на тебе отыграются! Получишь особняк, что бы ты там не чирикал, дупло порвут и срок еще намотают…
        - Особняк дадут? Это как?
        - Строгача дадут, особый режим… в трюм посадят, в карцер, понимаешь? Накажут, короче… это в лучшем случае. А могут и дело пришить… обвинить, короче, в случившемся. А он уперся и канючит - ты, говорит свяжи меня и оставь в сарае, я бежать не могу, мне пожить еще охота… гнилая дыхалка, бля… Типа его привезли, сразу вырубили, связали и бросили в сарай, синяк у него на пол рожи, это точно. А Димона типа одного в баню повели, а этого на закусь. И ни хрена он не видел и не слышал, ну чистый фраер… так что остался, такие вот дела…
        Вова дышит прерывисто, он отвык так долго говорить… закрывает глаза, надо передохнуть… Сердце колотится от умственной натуги, в теле какой-то озноб. А еще она так смотрит… поглаживает его по руке, бля… как будто он маленький… а что, если он ей и правда пришелся, заживут как люди… или перекантоваться хоть какое-то время… не, нехорошо так с ней, а в натуре - тайга, охота, все дела, ему ж всегда хотелось чего-то такого, типа настоящего… чтоб свой дом, чтоб баба хозяйственная… родители, суки, всю жизнь ему изговняли, и братан… вот на хуя было выдергивать малолетку? Он же учился нормально, в техникум хотел поступать… ага, это сейчас Вова так грамотно рассуждает, а тогда сразу крышу снесло - бабла немерянно, крутые шмотки, дорогие шмары… понятно, кому понравится ишачить при таком раскладе, не… каждому свое, от судьбы не скроешься ни хуя… Вова открывает глаза, он дышит уже ровнее. Елена потихоньку ушла, а он и не услышал, надо же… и зачем он ей нужен? Если, конечно, не врет… эх, красивая баба, но трахнуть ее он сейчас бы не смог…
        Вовины костыли пахнут сосной, смола аж сочится наружу… Не село, но вполне себе маленькая деревенька, он насчитал восемь домов, не считая всяких сараев. Елена сказала, что здесь живет двадцать пять человек, есть даже дети… ничего себе семейка. Дома все как один похожие, просто кубики без нормальной крыши, заборов у них нет, скотины тоже нигде не видно… и не слышно. Даже петухи на рассвете не орали, на занавесочках у них петухи, бля, а в хозяйстве нету… одни коты вокруг. Котов до хуя. И все такие ленивые, толстомордые, еле ворочаются. В основном они дрыхнут под навесами, но некоторые и на солнышке отдыхают. Вон, жирный котяра сидит на дорожке и ни с места, ишь, бля, уставился прямо в глаза… ну, чего вылупился? А ряха довольная, наглая… ну, хотя бы коты.
        Сегодня ночью Вова спал не крепко, ворочался, пару раз просыпался поссать… похоже, он за эти два дня отдохнул. Рано утром его разбудило хоровое пенье, выглянул в окно - у самого здоровенного сарая народ распевает что-то занудное… бабы в этих идиотских серых мешках, а мужики все бородатые, патлы длиннющие. Пока пожрал-посрал, пока принесли ему костыли, люди уже куда-то подевались, даже детей не видно, как вымерли все… только один старикан греет лысину на скамейке у дома, Вова присмотрелся - бля, вяжет спицами! Да так ловко орудует… охуеть. Вова ему - "Здорово, батя! " А он и ухом не ведет, глухой что ли дед… Оказывается, тот сарай - ихняя церковь, так что Вова был прав - богомольцы, только греческие какие-то… но церковь эта на вид - чистая тюряга. Обструганные сосновые стволы выставлены по квадрату, а сверху еще остро заточены, только колючей проволки не хватает… а крыша, как крышка у гроба. Такое все у них квадратное, прямо тоска берет… а в доме все путем, уютно, и не подумаешь. Русская изба со всеми делами… Надо будет спросить у Елены, что это за хуйня такая… хотя и одежда у них хуевая, ладно… а
то еще обидится. Греки так греки… жратва вполне нормальная, мясо с картошкой, борщ… да много разного, утром принесли блины со сметаной, варенья всякие, овощи… вот только где они все это берут, если огородов у них нет, не видно ни хуя… может где-то дальше они, надо будет спросить. Хрена тут тогда? Ни скотины, ни огорода, со скуки же сдохнешь… А может они котов этих жрут?! Хуй знает, чье мясо ему давали… откармливают и хавают котов, они ж греки, бля, хуй их знает… не, это бля, вообще… да ну, не может быть. Елена ушла собирать какие-то травы, сказала, что к обеду вернется… некуда ему отсюда деваться, а тут, похоже, тоска… и как-то муторно на душе, погано.
        Вова уже два раза обошел всю деревню, рассмотрел каждый дом, ни хуя интересного… и вдруг видит - бля, из леса ж выходит народ! И быстро так приближаются, никуда уже на хуй не денешься, до дому ковылять далеко. Да, вся их кодла откуда-то валит, детей никаких не видно… хм, и все вроде приветливые такие… "Здравствуй!" - все мужики кивают, проходя мимо Вовы, смотрят по доброму… как-то сочувственно даже, охуеть… а бабы прямо лыбятся во всю, надо ж, крепкие какие у них бабы, зубастые… а морды так себе, грубые и сильно морщинистые… Елена! Она идет позади всех, она, точно это она! Вовино сердце сразу бъется сильнее, а ноги слабеют, устал он наматывать круги…
        - Гуляешь? Молодец. Еще не устал?
        - Я это… не, нормально. Я только чуть посижу… о, вот тут посижу, на бревнах…
        Она помогает Вове устроиться и касается его спины своими большими грудями, а он вспомнает все ее тело и его член начинает крепчать, да, бля…
        - Слушай, а чего у вас это… ну, скотины тут нету что ли? Одни коты и ни ху… ну, куры там, свиньи, короче, не знаю…
        - Здесь мы живем, а хозяйство есть, конечно… только надо немного пройти, я потом тебе покажу.
        - А… а то я смотрю - одни коты, я даже подумал, прикинь, что вы это… едите их, может…
        - Кошек едим?!
        Она смеется так заразительно, что Вовин рот невольно растягивается в ухмылке. Вова знает - зубы у него не того… за последний год чота сильно они скрошились, думал на воле повставлять, теперь уже хрен…
        - Это кошки Святой Елены, красивые, правда? Они тебе нравятся?
        - Нормальные… а на ху… а почему их так много?
        - А мы их любим… наши предки привезли их с собой в Россию, вернее, не их самих, конечно, а тоже их предков… понимаешь, в четвертом веке Святая Елена основала на Кипре несколько монастырей, Святой Дух подсказал ей нужные места… но в тех местах водились ядовитые змеи, ужасно много змей, они постоянно кусали монахов… и Елена придумала, как истребить змей, она привезла из Рима целый корабль кошек, представляешь? И расселила по монастырям… а это их потомки.
        Гонит какую-ту пургу, опять Елена, еще святая, бля… змеи… может у них тут все бабы Елены, все в мешках и имена одинаковые… и хуй стоит…
        - Я это, котов… не, они нормальные, но я собак больше люблю, у меня в детстве собака была, овчарка… ну, в смысле пес, Лазарь, ну короче…
        - Лазарь?! Нет, правда Лазарь?
        - А чо такого? Нормальное имя…
        - Поразительно! А почему ты его… это ты его Лазарем назвал?
        - Да корифан мой, Серега, ну, одноклассник… это ж сначала ему завели… но его мамаша сильно чихала, шерсть не переносила, короче. А у них своего двора не было, только квартира, ну и я, короче, забрал… но он Серегу все равно потом слушался, ну типа два хозяина было, я даже это, поссорился я с ним, короче…
        - С Лазарем?
        - Не, с Серегой. Я говорю - на хуя ты… ну, в смысле… что не надо давать ему команды, а он все равно давал, сидеть там, лежать, то-се… он говорит - я что, виноват, что он меня слушается? А причем тут это?! Раз ты не хозяин уже, то и не командуй, правильно? Ну и подрались, короче… и потом уже только через год помирились, когда батя Лазаря по пьянке забил, урод, бля…
        - Как это… насмерть забил?
        - А то, бля…
        - Ну надо же, какое совпадение, выходит, у тебя был пес Лазарь… я думаю, это неспроста… интересно.
        Чего неспроста? Не, странная все-таки баба… так вдруг раздухарилась… аж разрумянилась вся… ну Лазарь и Лазарь…
        - Так это… у тебя тоже был пес Лазарь?
        - Понимаешь… ладно. Раз уж об этом зашла речь… это имя связано с нашей семьей, мы называем себя лазаритами, потому что наш учитель и прародитель - Лазарь из Вифании, близкий друг Иисуса Христа… знаешь эту историю? Нет? Ну так вот… Лазарь умер и пробыл в гробу четыре дня, а потом пришел Иисус и воскресил его, и многие люди тогда уверовали в Иисуса, Лазарь ведь уже разлагался вовсю… а после распятия фарисеи захотели убить Лазаря, и ему пришлось бежать на остров Кипр, там он женился и родил пятерых детей, и еще написал Евангелие, которое нам удалось сохранить… но я не хочу сейчас подробно об этом рассказывать, а в двух словах не получится… мы лучше потом поговорим…
        О боже! Что это она делает?! Сумасшедшая баба… зачем она руку туда?! Она расстегивает ширинку, о… берет рукой освободившийся тугой хуй, да как же… прямо здесь, на этих бревнах?! О, как она сжимает его… как охуительно дрочит…
        - Расслабься, закрой глаза, нас никто не видит… я же чувствую, как ты возбужден… тебе станет легче, вот увидишь….
        О-о-о…
        3
        Тяжелые от помокревшего снега, гнутся еловые лапища, во всем уже присутствует весна… даже идти стало труднее, заныла нога, так-то оно ничего, а на погоду все еще ноет… наверное Анфим и Мелетий уже готовят баньку, они пошли по короткой дороге… а он любит эту тропинку вдоль реки, здесь простор…
        Вова вдохнул полной грудью… сколько ж всего намешано! И талая хвоя, и прелый дух открывающейся земли, и Ангара… даже запах камней он теперь различает… а ведь раньше, когда курил, совершенно не понимал воздуха, да… теперь вот он станет отцом. К этой мысли Вова пока не привык, он узнал только вчера. Елена еще… как будто даже и не рада, странные эти бабы… или так хитро прикидываются? Я, говорит, забеременела. Вздохнула тяжело и отвернулась мыть посуду, вот и весь разговор. Что тут скажешь…он хотел было обнять ее, то-се… а потом как ошпарило - а вдруг пожалела? Что с зэком спуталась… да нет, чушь это, конечно, ерунда… а может она забоялась рожать? У нее ж мать умерла тут от родов… так вроде не из пугливых, и потом - почти два года они живут, ну да, в июне будет два года уже, и сколько разговоров было про ребеночка, они и надеяться перестали, и вот на тебе… не, бабы странные, что у них там в голове… вообще он слыхал, что беременные женщины бесятся, сами не знают, чего хотят, как болезнь это у них, тогда еще ладно… или как один карась рассказывал, что его баба жрала говно, когда ходила беременная, а
иначе ее тошнило… вот зачем такое рассказывать кому попало… жрала… Елена бы сразу одернула… просто вспоминая карася, Вова мысленно повторил его слова, сам бы он так уже не сказал… а чего ей стоило отучить его от фени, и материться через каждое слово… стала бы она так с ним нянчиться, если б не любила? То-то и оно… дурные мысли сегодня лезут в голову, а погода отличная…
        Вова постоял на высоком берегу Ангары, как хорошо-то… он привык к этой размеренной жизни, а другой и быть у него не может, на том спасибо… люди тут хорошие, главное, что не вяжутся к нему со своей религией… а поговорить даже любопытно бывает, но только с бабами и можно, мужики-то все молчуны - слова не вытянешь. Хотя даже эту странность, что мужчины в семье никогда не улыбаются и не смеются, со временем перестаешь замечать, а сперва было удивительно - лица каменные, ничто не дрогнет, ну разве что чуть уголок рта… такая вот традиция, этот их воскрешенный Лазарь никогда не улыбался, и они туда же… вроде дикость какая-то, а у нас разве лучше? Вот он Вова Бобров, и что дальше? Какого он роду-племени? Даже бабушку с дедушкой своих никогда не видел, жили где-то на Украине, померли и ладно, батя их не любил… а мать вообще детдомовская, а он вор и убийца… а эти киприоты молодцы, знают всех своих предков, поименно… А ведь его сын станет таким же бородатым, будет гимны распевать возле сарая… да уж, мальчиков они воспитывают по всей строгости, в своем духе… а если родится девочка, может оно и лучше… женщины
тут в почете, заняты только домом, а так - гуляют себе, где хотят, травы сушат, книжки читают, если бы не Елена, прочел бы Вова когда-нибудь Льва Толстого? Навряд ли. А уж байки свои рассказывают - заслушаешься… Им даже петь не обязательно… главное, чтобы рожали. Он как-то спросил у Елены, откуда вообще лазариты берут женихов и невест, не в тайге же находят, хотя пару раз и такое бывало… так выяснилось, что мужики вообще не женятся, через них передается только это… типа святого духа, а женщин приходится выводить из тайги на лесоповалы, или ловить дальнобойщиков, или вон на мраморные рудники… главное держаться подальше от мест, где могут спросить документы. Парочка бородатых сопровождает ее обязательно, с оружием, все путем, это ж десятки километров они идут по тайге, опасно… и там она познакомится с кем-нибудь, пару раз переспит, для верности можно и с несколькими, главное, чтобы с виду здоровые, а там уж как повезет, бывало и уроды рождались. Так что чужаки в семью попадают редко, Елене сильно повезло… ее тоже пару раз выводили, но она не беременела, ну и решили, что бесплодная. Так что прыгать до
потолка должна от радости, а она… ну все, дурные мысли пошли по кругу, надо о хорошем… сейчас он попарится в баньке, почувствует каждую косточку, а потом они с мужиками тяпнут по маленькой самогона, завтра начинается пост и до самой Пасхи уже ни-ни…
        Живот у Елены слегка наметился, еще даже не округлился, а только плотно натянулся, это заметно, когда она раздета. Теперь, во время беременности, Елена носит длинную выбеленую рубаху и красный мешок на лямках, типа сарафана, сама пошила и покрасила в тазу. Выглядит диковато, но беременным у них так положено, значит… Лазарь Четверодневный был жителем Вифании и близким другом Иисуса Христа, не раз оказывал ему гостеприимство вместе со своими сестрами Марфой и Марией. Иисус воскресил Лазаря спустя четыре дня после погребения, Марфа напомнила, что тело уже начало разлагаться. Но Иисус приказал отвалить камень от склепа и позвал - "Лазарь, иди вон!"… и тот вышел из пещеры… вышел из пещеры, оплетенный погребальными пеленами, так… дальше распятие, это он нормально знает… а после распятия фарисеи преследовали Лазаря, и спасая свою жизнь, он уехал на Кипр, где стал епископом Китиона… вернее, сначала женился и родил пятерых, так, по старшинству, это важно… Феофила, Алексиоса, Константина, Иеронима и Анну… в тридцать лет он уехал, в тридцать третьем году… а в сорок пятом…
        Вова то и дело отвлекается, смотрит в окошко, а ведь до обряда осталось всего два дня. Но Елена! Ходит по двору голяком, то вдруг встанет и раскачивается тихонько, улыбается, что-то бормочет, понятно, что молитва какая-то, но блин, возбуждает! Она так теперь часто. Сам обряд Вова еще не выучил, но там вроде ничего сложного, Теодополус обещал пройтись с ним вечерком по пунктам… а все эти даты-события он может перепутать к чертям… ну и что, не возьмут его в лазариты? Непонятно… сказали, что что если он не ответит на половину вопросов, придется ему уйти из деревни. Вове, если честно, не верится… нет, ну они ж видят, что он старается, просто память не резиновая, ладно… короче, на чем он, а, в сорок пятом на Кипр прибыли апостолы Павел и Варнава, обратили в христианство весь Кипр и самого этого римского, как же его… а, проконсула, и назначили Лазаря епископом Китиона, так-так-так… затем Лазарь творил чудеса, чудо сотворения озера, это он помнит, ладно… и ни разу не улыбался, только один раз на базаре, когда увидел, как вор украл горшок и бросился бежать, Лазарь рассмеялся и сказал - "Глина украла
глину!", да.
        Вова путается в мыслях, не может сосредоточиться. Он будет таким же бородатым, и улыбаться теперь нельзя, странно… а если он случайно улыбнется или засмеется? Сразу ведь невозможно отвыкнуть. В сущности, что изменится? Будет на рассвете распевать эти гимны, а по субботам ходить в сарай, интересно, как там внутри у них все устроено, в этой церкви ихней… а, блин, с церквями надо еще разобраться, так… церковь Святого Лазаря в Ларнаке, Ларнака это по ихнему - гроб, откуда мощи Лазаря якобы были переправлены в Константинополь, а на самом деле выкрадены и сохранены семьей, теперь они тут, в сарае… тьфу ты! Сарай и сарай, так ведь и назовет эту их главную святыню сараем… дальше. Монастырь Агнос Неофитос в Пафосе, Киккос в горах Тродоса, тьфу, китайская грамота! А лазариты жили в Лемесосе, рядом с монастырем Святого Николаса, оттуда и кошек своих привезли… так… турки их притесняли, все такое… потом вообще обнаглели - стали совать монахам в рот уздечки и ездить на них, повесили кипрского архиепископа, обезглавили митрополитов, этих… а, игуменов. Семья бежала сначала в горы, а потом переправилась на корабле
в Россию, это было в 1821 году… с собой они вывезли - мощи святого Лазаря Четверодневного, Евангелие Святого Лазаря, берцовую кость Апостола Варнавы, несколько кошек и котов из монастыря Святого Николаса и Евангелие от Матфея, найденное на груди Апостола Варнавы в его гробнице. Теперь надо пройтись по епископам. Кирилл Пафский, Геласий Саламинский, Спиридон Тримифутский…
        В ночь на Лазареву Субботу Вова плохо спал, сны снились нехорошие. Ну например - стоит он на шатком-прешатком железном балконе, а внизу расстилается море. Вове страшно даже пошевелиться, вся конструкция вот-вот рухнет, а плавать он не умеет… или про парашу. Тужится он на параше… в смысле, в отхожем месте, в камере, и тут вдруг входят гости и начинается шмон, ищут наркоту. И его сгоняют с параши, а там, бля! Полная параша пластилина! И так выходит, что это его наркота, а он же ни сном, ни духом… а тихарь уже шмоняет по карманам, и там! Вова что-то стал им доказывать, мол не мое, то-се, тут его и вырубили ударом в башку… Проснулся. Елена говорит, что ничего страшного, что он просто волнуется перед обрядом, может и так… опять феня полезла. Елена-то промолчала, он сам спохватился… сегодня все женщины в красных мешках, а мужики в белых, так теперь до Пасхи и будут ходить, всю неделю, это у них самые главные праздничные дни… сейчас еще теплынь, а в прошлом году какая была мерзкая погода - ветер, мокрый снег, по ночам заморозки, а они в мешках разгуливают… Вове даже смотреть было холодно. Сегодня утром
ему тоже принесли надеть это белое, выглядит он теперь как полный… короче, лучше в зеркало не смотреться, на других он уже попривык видеть, а сам вот… особенно раздражает, что руки остаются голые. Елена побрила ему голову и все тело, затем натерла хвощевой мазью, он ее не распрашивал, надо так надо… и так понятно, типа новая жизнь начинается, все такое… вот только не ясно - если такие серьезные приготовления, неужели все равно могут выгнать? Ну перепутает он с перепугу какого-нибудь Юстиниана с Димитрианом, и чего? Ногой под зад? Вот про это Вова спросил. Елена считает, что все будет хорошо, успокаивает… мол, если он твердо решил остаться, то все это поймут и он останется, понятно, если бы зависело от нее… успокаивает. Под окном голоса, похоже, за ним уже пришли… Вова силится вспомнить, как звали старуху, пожалевшую для Лазаря гроздь винограда, и не может… черт! А ведь знал. Вот так все и повылетит из головы, и в школе так было…
        Вова выходит на крыльцо, смотри-ка, да тут вся семья в сборе… даже старших пацанят привели, Прокла и Антония. Близнецам по двенадцать лет, а они возятся, как котята, щипают друг друга и постоянно хихикают… а к пятнадцати уже должны быть как все… чудеса, это же дети, ну посмотрим…
        Выход Вовы сопровождается трещотками и радостным улюлюканьем женщин, его окружают, ведут к сараю, а дорога выложена еловыми ветками, они колются, щиколотки-то голые… к Святилищу, тьфу ты господи! Перед самым входом женщины осыпают Вову разноцветными хлебными шариками… один шарик больно ударяет в переносицу, придумали, блин, идиотское конфети, оно ж как глина… он опускает голову, мало ли… Все женщины остаются снаружи, и Елена… и близнецов не пустили…
        Внутри Святилища Вова ожидал полумрак, но это же мрак какой-то полный, темень! Не видно даже собственных рук. Его слегка направляют, подталкивают, ведут куда-то… Вова предупрежден, что нельзя говорить, пока не начнут задавать вопросы… спрашивать будет сначала старик Анфемиос, потом остальные, скорей бы уж… эта темнота и молчаливое шарканье ног начинают его раздражать…
        - Мир тебе! - и кто-то твердо удерживает Вовино плечо, надо остановиться? Пожалуйста… - Какова твоя воля?
        Вова чувствует, как его горла касается острие, так… он знает про это, он должен быть спокоен, шевелиться нельзя, иначе поранишься.
        - Я слушаю и таю в себе, иначе будет рассечено мое горло и язык мой вырван из уст моих.
        - Есть ли у тебя цепь?
        - Есть.
        - Какой она длины?
        - Как от моего языка до моего горла.
        - Занят ли ты чем-нибудь?
        - Нет.
        - Беден ты или богат?
        - Ни то, ни другое.
        - Будешь ли ты отдавать или забирать?
        - И то, и другое, или как ты пожелаешь…
        - Кто есть я?
        - Ты есть Анфемиос семиждывоплощенный, Архиепископ Кипрский, обретший Святые Мощи Лазаря Четверодневного и его Святое Евангелие в году четыреста семьдесят восьмом от Рождества Господа нашего Иисуса.
        - А как ты отыщешь Великий Светоч?
        - Он тут, в Святилище. Там, где солнце, покинув юг, касается западного угла.
        Фу, пока все вроде гладко, ни разу не сбился… эти ответы он вызубрил, хоть и полная дурь, а легко запоминается, вот с датами у него гораздо хуже. Хриплый голос делает паузы, видно, тяжело старику… Душно. Кажется, что темень сожрала весь воздух… сердце колотится, как после Елены, сегодня ночью она была такая… он даже волновался, не повредит ли это ребенку… все! Куда опять мысли…
        - Сколько есть братственных уз?
        - Пять. Рука в руке, ступня к ступне, колено к колену, сердце к сердцу, ухо к уху.
        - Дай мне слово Иерусалима.
        - Гиблии.
        - Дай мне слово Вселенной.
        - Боаз.
        Сказал, и вдруг - светлее! Все становится вокруг светлее… вот видны уже силуэты… ага, зажигают свечи по кругу. Такие огромные толстенные свечи, Вова таких еще не видел. Ха, Анфемиос прямо царь - восседает на высоком стуле типа трона, мантия до пола, шапка с камнями острая… что теперь, интересно? Экзамен, наверное…
        - Клянись!
        Странно, вроде клятва в конце должна быть, после всех дел…
        - Клянусь служить Господу и помогать своим братьям, клянусь воплотиться или умереть!
        Вова в замешательстве - неужто пронесло? И никто больше не станет его допрашивать? А он, блин, боялся… Эта клятва должна была прозвучать в самом конце, если его примут в семью, так говорил Теодополус… перепутал? Или Вову уже и так приняли? А что, он отвечал без запинки… Старик Анфемиос с трудом слезает со своего трона, вот бедняга, он же еле передвигается, сто четыре года, не шутка… но главное, не в маразме. Вову опять легонько подталкивают в спину, ну да, он засмотрелся на старикана, а все уже куда-то идут со свечами. Выстроились в два ряда, а он… ага, понятно, он должен пройтись по этому коридору… Анфемиос берет его за руку, с ума сойти, какая сухонькая горячая ручонка, цепкая… Вову немного пошатывает и неприятно сосет в желудке, голод дает знать… он ведь не ел уже больше суток, только травяные отвары давали ему пить перед обрядом…
        - Ныне ты узришь Великий Светоч, ты готов?
        - Я готов.
        Там, в конце живого коридора, виднеется какое-то возвышение… похоже, стол… черт, это гроб… Ну конечно! Великий Светоч - это же мощи ихнего Лазаря, что-то Вова совсем отупел, ведь он же знает… значит, сейчас ему покажут эти кости, ну посмотрим…
        - Перед лицом Великого Светоча готов ли ты ответить нам?
        О, блин, вот оно что… он расслабился, а тут все только начинается… размечтался. Лазариты опускаются на колени, забормотали молитву по-своему… а еще как назло в Святилище проснулась какая-то муха и теперь мечется, ее жирное жужжание то дальше, то ближе, наверняка такая огромная черная муха… хоть бы долго не мучали его, муха эта еще… Старик сделал ему знак оставаться на месте, а сам подходит к гробу вплотную и трижды кланяется до земли, ну ничего ж себе! Вова так бы не смог… а старик как будто полегчал и расправился, прямо помолодел, походка пружинит, спина ровная… Анфемиос сдернул покрывало, зажег возле гроба две свечи, слышится скрип… ага, крышка ползет вбок, механизм у них там встроен какой-то… теперь подзывает его…
        Вова подходит к Святыне со всем почтением, на какое только способен, даже руки на груди зачем-то скрестил, ничего, пусть видят, как он уважает их веру… уфф… в глубоком гробе лежит маленькая сморщенная голова… то ли птичья, то ли человеческая, с седыми спутанными волосами… и несколько разрозненных косточек… голова выглядит ужасно, особенно в неровном свете свечей. Острый ссохшийся нос - чистый клюв, длиннющие кустистые брови над черными провалами, а в этих глазных ямах поддрагивают тени, и кажется, что оно живое… жуть. Вову передергивает от вида шеи - ее нет, один обглоданный позвоночник, голова насажена на тонкую палочку…
        - Хочешь ли ты стать нашим братом? Отвечай.
        - Да, я хочу… - голос все-таки немного дрогнул, может быть не заметили…
        - Подумай. Сейчас ты еще волен уйти.
        Черт, старик услышал… как там надо сказать, черт, черт, а, вспомнил!
        - Я твердо решил остаться и хочу перевоплотиться! Перевоплотиться или умереть!
        - Хорошо, мы верим тебе…Ты проведешь в гробу четыре дня, и тебе будет видение, из которого узнаешь свое новое имя. Если же этого не случится, значит, ты не избран и ступай с миром… ты готов к испытанию?
        - Я… я? Как это?!
        У Вовы клокочет в ушах, в глазах опять темно, что они хотят?! Этого быть не может… не может! Ему же никто… с ним лежать?!
        - Не бойся, мы все через это прошли…
        Это говорит Теодополус, он подошел, смотрит мягко… глаза точно как у Елены, Вову всегда удивляли эти Еленины глаза на заросшем лице Теодополуса, Елена… да о чем он, какая Елена?! Не, он не будет, сейчас он им скажет…
        - Послушай… в тебя войдет еще одна душа. Это может быть член семьи, или монах, или мученник, или Апостол… а может и сам Лазарь, это маловероятно, хотя мы всегда надеемся. Во мне живет Симон-прокаженный, в Анфиме - епископ Серафим, наш дальний предок, и так в каждом… и все мы ждем второго воплощения Лазаря, так завещано…
        Теодополус продолжает, но Вова уже не различает слов, он не может оторвать взгляд от разверстого гроба и этой жуткой головы, тошнота подкатывает к горлу, если только даже коснуться этой мерзости с шевелящимися как черви глазницами… а они все лежали тут с ней и его хотят…
        - Эй, эй, Владимир! Что с тобой?!
        Теодополус заметил, что с Вовой неладно, хочет отвести его в сторону от гроба, но Вова как будто прирос, не отрывая взгляда от Лазаря, он шевелит губами, пытается сказать… но выходит только что-то отрывочное: " я…я…не…я… и не…"
        - Святой Лазарь! Святые Отцы-киприоты! - Теодополус вдруг понимает. - Разумеется, нет! О Господи, как ты мог подумать, что будешь лежать вместе с Великим Светочем?! Нельзя! Ты будешь в отдельном гробу, Владимир! Это хороший большой гроб, он там, немного ниже… ты успокойся, тебя никто не принуждает. Но решать надо прямо сейчас - да или нет. Все в твоих руках. Ты прошел обряд и стоишь на пороге Великого Посвящения… так что ты решаешь, Владимир? Да или нет?
        Нет, конечно нет!! Вы же все больные придурки! Да лучше сдохнуть в тайге, чем такое! Четыре дня в гробу и никто даже не намекнул, ни слова! Даже она! Сука, бля… она-то могла бы! Скореее отсюда, выйти на воздух, скорей, бля…
        - Отвечай. Ты готов?
        - Да, да! Я готов!!
        Это кричит Вова, но что он… зачем?! Победный вой лазаритов сотрясает застоявшийся воздух, они машут руками и истошно орут, на Вову прямо ветром задуло… О черт! На него что-то накинули, что за блядь?! Мешок? Но зачем, на хуя?! И поверх чем-то вяжут, обматывают! Вова бъется внутри, кричит-извивается, он переду-у-умал!! Поздно, уже куда-то его несут… Но Вова не сдается, должны же они понять наконец! Он дергается из последних сил, волосатый мешок забивается в рот, а-а-пччх!! А-а-а… пчхх! А в носу тоже какая-то труха, да он задохнется, какие четыре на хуй дня?! Уроды, бля! Развяжите меня! Козлы вонючие!! А-а-а-а!!!
        Отдав весь воздух последнему крику, Вова мякнет в несущих его руках. Он теряет сознание, нет больше сил…
        4
        Вова слушает свое дыхание… оно скупое, но ровное. Не глубокое, приспособилось во сне. А вот сколько времени он спал, это вопрос. Час? День? Пару минут? Руки примотаны к бокам и онемели… он открывает глаза, закрывает… один хрен. Вова делает глубокий вздох, получается, этот мешок пропускает воздух… воздух, как в погребе, и вообще зябко, нога уже стала ныть потихоньку… Ему хочется ощупать гроб, прикоснуться к чему-нибудь, поворочаться… не, если бы знал, что его засунут в мешок и обвяжут, послал бы всех сразу… вот как его угораздило? Причем по собственной воле… Батя закрывал Вову в пыльном чулане, там висели старые шмотки, густо посыпанные нафталином, и Вова приникал носом к единственой щелочке, но воздуха все равно не хватало… и весь день потом трещала голова, и слезилось, и чихалось… ведь за всякую ерунду закрывал, сволочь. А все-таки непонятно - сколько он тут пролежал… такого страха натерпеться, да еще с голодухи… вполне можно было отрубиться на сутки. Хорошо бы… вот теперь гадай, когда его достанут… И гадкая мыслишка крутится возле Вовы, как та муха - а достанут ли? А если они принесли его в
жертву своему Лазарю? Этой голове… Ведь явно они сумасшедшие, два года почти с ними прожил, ну мало ли, богомольцы… а тут, бля… А он не их крови, так что вполне. И ребенок его будет таким же уродом, в пятнадцать лет они их в гроб засовывают, теперь-то Вова понял… хоть бы девочка родилась… а Елена… не даром она так напоследок расстаралась в постели… не любит. А то сказала бы… а может обойдется? Во-первых, от него еще может быть польза в смысле детей, а что? Чем по тайге мужиков выискивать… да и вкалывает он не хуже других, и относятся к нему, не, обойдется… Лежится вроде пока нормально, он немного расшатал путы, так что руки уже не перетягивает, знать бы сколько еще… и есть неохота, наверное сильно переволновался, или отвары эти отбили аппетит… они-то знали, что делают… а если он вдруг поссать захочет, или чего доброго… вот уроды! Пока не хочется, но три дня ведь еще… два, как минимум… лучше всего заснуть, отрубиться и все… Вова пробует, но не выходит. В принципе можно попробовать вылезти из мешка, но их же не поймешь… вдруг не засчитается этот их дурацкий обряд… подумают, что хотел сбежать… Вова
вспоминает что-то смутное… имя… Анфемиос говорил про какое-то имя, ему должны будут сказать новое имя… кто должен? Ни хрена не понятно, тут же нет никого… или это уже наверху ему скажут? Вспомнить бы… нет, невозможно. Он как увидел этого Лазаря… и почему было так жутко, подумаешь, голова… но как только Вова вспоминает голову, это возвращается… а ведь он и не такое видал в своей жизни, и похуже бывало… Когда Колян барнаульский пытался свинтить из бура, они его собаками… так собаки порвали Коляна на части, натурально, и таскали туда-сюда по территории… а голову ж вообще долго не могли отобрать у этих тварей, все лицо ему на хер содрали, родная бы мама не узнала… А еще Вова помнит, как один флегон, его сосед по камере… ну эскимос, что с него взять, захотел на больничку и три дня жрал только нифеля и спал голяком на цементном полу, чтоб простудиться получше… а его все не забирали, вертухай хитрожопый попался, что-то он заподозрил. Ты у меня, говорит, мутила, заместо прогулочки в клетку пойдешь, за скребок, бля… раскусил он его, короче. А эскимос совсем уже доходит, кровью харкает… так и откинулся в
камере, страшно было - вскочил среди ночи и давай башкой о нары биться и выть, никто ж не ожидал… а потом у него кровь горлом хлынула, а он мечется и на всех кидается, бля, царапается… всех оплевал, измазал… ну вырубили его, конечно, а к утру он уже окоченел, руки-ноги все повывернуты, как у паука, бля… и такое лицо, что Вова никогда не забудет… глаза чисто красные, выпяченные из орбит, как две помидорины, губы зубами насквозь прокусаны, жуть… одному ихнему даже дурно сделалось, всю парашу облевал…
        Вова пошевелил ступнями, размял кисти рук, сколько же прошло времени, непонятно… за три дня вряд ли появятся пролежни, но зад хорошо онемел, он сжимает и не чувствует ягодиц… что хуже? Когда он подыхал в тайге или сейчас… вот дерьмо! Тошнота вдруг подкатила к горлу, и так ясно перед глазами всплыл скрюченный труп эскимоса… не, надо думать о чем-то хорошем, вспомнить приятное, а то бля… Вове хочется сесть, приподняться, сменить положение тела, понять хотя бы размеры этого гроба… Он перекатывается от стенки к стенке, больше метра он в ширину, в длину не очень, чуть больше Вовиного роста, подползаешь чуть-чуть, и голова сразу же упирается, то голова, то ноги… а высоту, интересно? Он осторожно начинает движение вверх, но почему-то усиливается тошнота, мешок щекочет нос и Вова заходится в чихе… а теперь сердце стало бешенно колотиться, прямо выпрыгивает, тьфу ты! Он опять дышит ртом, опять не хватает ему воздуха… все! Не надо ему дергаться, когда тихо лежишь, легче переносится…
        Вова думает о хорошем… он представляет запах теплого конского навоза, вот он входит в конюшню, гладит теплые бока… однажды у них с Еленой там было на сене… а Гера, его любимица, приревновала и давай ржать… А протопить зимой баньку и всласть попариться… и плюхнуться в снег! А как они славно рыбачат с Мелетием и Анфимом… а их шалаш… прошлым летом Вова устроил на берегу шалаш, он с детства мечтал о таком, а как понравилось Елене! И в шалаше они часто… а выглянешь - красота, все вокруг розово-голубое, потому что цветет золототысячник и эти огромные васильки… или как их там… она ему говорила… Васильки колышутся, теплый ветерок обдувает разгоряченное тело, так хорошо… а она прикасается кончиком языка и он опять встает… и теперь Вова входит в нее сзади, так глубоко… ее волосы шелковисто рассыпаны по спине, пахнут ромашкой… ее груди напряглись в его руках… что это?
        Вова возбудился, член поднимается… а он освободит руку, да, это идея… сейчас он подрочит, и тогда уж точно сможет заснуть…
        Ему снится бескрайний луг и ясное синее небо, ни облачка, ни ветерка… Вова знает - где-то там, среди травы, есть озерцо и можно напиться. Он разводит руками высокие стебли, идет… и вдруг чувствует, что кто-то наблюдает за ним, ага, это же кот Спиридон! Рыжий толстяк крадется сзади, след в след, что за игру он затеял? Вова останавливается, ну, чего тебе? А котяра спокойно уставился на Вову, смотрит неотрывно… Глаза у кота все еще больные, припухшие, чем только Елена не промывала ему… и от этого взгляд Спиридона кажется презрительным и надменным, раздражает Вову этот мокрый бесцветный прищур… "Мя-а-уу"" - кот явно чего-то хочет, но чего… да блин, так это ж не кот! Господи, это же его маленькая дочурка лежит прямо в траве! Совсем голенькая и беленькая, как мог он принять ее за кота?! Наверное, она только что родилась, где же Елена? А, неважно… какое беззащитное тельце, боже ты мой… надо скорее отнести ее в дом. Вова берет ребеночка, с ума сойти, она помещается на одной его ладони, и лежит так тихонько, совсем не плачет, только смотрит, моргает… что за черт… у девочки глаза точь в точь, как у кота
Спиридона, бесцветные, с острыми зрачками-иголками, и слезятся, и тот же неприятный прищур… Вову передергивает, почему же это случилось? Неужели заразилась от кота? Взгляд не детский, внимательный… а кожа прохладная и немного скользкая… он хочет взять ее поудобнее, но что-то… что это?! Ужас пронзает Вову, малышка вдруг начинает расползаться в его руках! Как будто все косточки отдельно ходят под кожей… как будто мясо не крепится к ним… как вареная курица в супе! Белая кожица сходит кусками, липнет к рукам, Боже! Вова истошно орет, стряхивая с рук эту мерзость, но это же дочь, он понимает, понимает!! Такая боль внутри, такая тоска! Горячие слезы текут по лицу, он воет и знает, что сейчас его сердце лопнет…
        А-а-аааа!! Вова вскакивает и сильно бъется головой о крышку гроба. Но он не понимает, где он находится, и думает - вот оно, умер, поэтому так темно… он хочет сбросить то, что на лице, что мешает ему дышать, но он… связан?! Руки примотаны к телу, совсем не крепко… можно вытащить, так, так… и сверху надета какая-то дрянь, но не повернуться тут, ужасно тесно… он ворочается в этом пространстве, вот так, можно приподняться немного… Вова не думает… думает только его тело, оно пытается снять мешок… фу-у… наконец-то…
        Он помнит, что ему было плохо, что плакал, что умирал… теперь вспоминает размякшее тельце, свою дочку, Господи! Как темно на том свете, и правда… никакого света, но почему же так тесно? Он осторожно щупает вокруг, шершавое….. черт! Это гроб?! Но когда же… ведь не могли его так быстро похоронить, похорон точно не было… сердце бъется в ушах и в глазах, мешает думать… Теодополус не улыбается, а всегда кажется, что он вот-вот улыбнется, такое сладкое лицо… почему-то оно всплывает в памяти… "Это хороший большой гроб, Владимир…" Он вспомнил!! Его засунули сюда лазариты! Этот их обряд, голова на палочке… а Вова снял мешок, вот бля… он спал, ему приснился кошмар… он скажет, что ничего не соображал… Между ногами все мокрое, обоссался, бля… ноют все кости, какая тут сырость… сколько ж ему еще осталось?! Уроды ебанные, так издеваться над человеком, заживо закопать, бля… такая злость вскипает в Вове, ну просто хочется всех убить! Бывают же, бля, отморозки! Он пробует приподнять крышку, как же! Забили наглухо, даже не шевелится… Козлы! Всех замочу на хуй уродов! Вова понимает, что выбраться невозможно, что его
не услышат, а если и услышат, только хуже будет, но не может остановиться… он бъется головой, колотит ногами, сдирает в кровь пальцы… Выпустите меня отсюда! Козлы! Суки вшивые! Ебал я вашего вонючего Лазаря!!..черные волны подкатывают к глазам… сквозь них так мало остается, так плохо видно. А, вот кусочек голубого, это же небо… Волны маслянные, плотные, мерно шумят. Вова знает - он маленький, а вокруг все большое… большие иногда склоняются над ним, но гораздо лучше, когда их нет. Они слишком большие… Сос-на… сос-на… он повторяет, он знает - сос-на, он всегда говорит сос-на… и снова волны бегут к нему, так тяжело отогнать их назад, а зачем… так надо… лучше закрыть глаза… и тогда никаких волн уже нет, только одна темнота… Волны. Такие они разные. Бывает, что на них есть белые гребешки, что-то белое мельтешит… а бывает, что и нет… а бывает, что-то вдруг появляется вдалеке, и оно вроде бы все ближе и ближе… но никогда нельзя рассмотреть… он вглядывается, он хочет понять, но нельзя. Он-то маленький. Он тоже будет летать, как эти, как же их… они носятся по небу быстро-быстро, им хорошо… а большие
неповоротливые, тяжелые, даже смотреть на них тяжело. Когда они приближаются, земля под ними дрожит. Они приходят и звучит "еда!", ему не нравится как это звучит, плохо…
«еда». Он чувствует, что это очень опасно, что его хотят сделать большим, для этого и нужна «еда». Он любит, когда дают что-нибудь мокрое, когда можно глотать… а если проталкивают во внутрь, то ненавидит, делает а-а-а-а-а…! Плюет. Маленькие и быстрые, тюль-тюль-тюль-тюль… Сос-на, сос-на… наз-а… на-зарь, на-зарь, на-а- зарь… Почему они опять? Окружили его большие, так неприятно звучат, машут своими, этими… которыми дают «еда», чего ж они машут? Думают, что полетят, как маленькие? Не… не выйдет у них, слишком тяжелые, очень большие… или они показывают, как ему надо делать? Тюль-тюль-тюль-тюль-тюль! Не… ни с места, только устал… А этот большой такой странный, прижимается передом, и такой толстый у него там нарост, что-то напоминает… скорей бы ушел он, а то уже начинаются волны, пока еще не сильные, но шумные какие-то, в голове от них шум нарастает… а иногда волны не накрывают его, и это так приятно. Они остаются где-то внизу, там себе перекатываются… а он смотрит сверху и даже как будто над ними летит, но очень уж медленно, не выходит быстрее…
        Вове надоело сидеть, надо размять ноги… он встает, ходит туда-сюда, он не видит преграды, но она всегда появляется у него на пути, и надо поворачивать обратно… так-так-так… сос-на… о-о-о, опять пришли… зачем его ведут? Да сколько ж можно его трогать, как он устал от них…
        Фр, фрр… и-и-иифр! Вова трясет головой. Он подражает другому большому, которое фыркает. Как хорошо! Оно везет его, а он лежит на сене, смотрит на небо… се-но…се-но… так хорошо пахнет… только светоч опять спрятался, ушел в это… это… почему надо прятаться? Так хорошо, когда он на небе, сразу такая радость… Он теплый. Он маленький… Све-точ, све-точ… све-точ-ла-зарь-све-точ-ла-зарь… Вова видит светоч сквозь белое, так на него можно смотреть, даже не щурясь… ну что еще? Куда его тянет большой?
        Вова и большой идут теперь ногами, хрус-хряст, хрус-хряст… ходить хорошо, особенно если нет преград и за ногу не привязали… большой впереди, расчищает дорогу от веток и все время оглядывается…
        Теодопулос ведет Вову поближе к людям, авось подберут, пожалеют… Три месяца лазариты продержали Владимира, и никаких улучшений… скоро начнет холодать, а он в доме не может, воет и бьется головой… может лекарства какие бывают, чтоб не так бился. Да и чужой он им, о-хо-хох… вот беда, Елена так голосила… а что поделаешь, если он никак не приходит в себя, бедолага…
        Све-точ… све-точ… ла-а-азарь….Вова весь наполнен светом, и он наконец-то один… маленькие летают и прыгают вокруг, стрррр-тртрр… зззжжжжж…. стрстрсстр….некоторые даже сидят прямо на Вове. Другие маленькие. Там, внизу, есть большие, там есть это… откуда выносят еда и где так тесно, так неприятно и светоч не видно, он не любит… Но еда не несут почему-то. Хочется еда, чтобы можно глотать…
        Вова оглядывается - никто не подходит к нему, странно… они что, не видят, что он тут сидит? Светоч не печет кожу и чтобы посмотреть на него, уже не надо задирать голову, и не щипет глаза… ну да, светоч прямо перед ним. Почему нет еда?! Вова обеспокоен, он изо всех сил раздувает щеки и ждет… теперь он стал больше, они должны его заметить! Когда уходит светоч и на небе появляются маленькие, которые не летают, он должен лежать там на мягком… почему его забыли? Маленькие стоят и даже не шевелятся, ну может быть совсем чуть-чуть… но они такие красивые, он любит их, когда он лежит на мягком, у него внутри происходиттакое урр… уурррч… он слушает эти свои звуки, и волны идут прямо с неба, закрывают ему глаза, а маленькие все наверху видны сквозь волны, так бывает хорошо… а сейчас внутри плохо! Почему они не идут?! Он не любит еда, кричит, плюется, иногда делает тюль-тюль-тюль… или вертит головой быстро-быстро, чтобы они отстали… зато потом сразу хорошо, он любит это уурррч… что же происходит, как же так?!
        Вове надо к большим, он поднимается, ай-я-яй… волны бъются, толкаются, мешают нормально идти… о, что он видит! Совсем рядом ходят большие с хвостом, такие не носят еда, но пусть позовут тех других! Ммм…уммммыы… А-а-а-а! - Вова бежит к ним, скорей, скорей, как заплетаются ноги… аммм-ыыыуу… он хватает большого за хвост, помоги, помоги!
        Вова получает копытом в затылок, падает…
        5
        Над Вовой ночь - черная чаша усыпана звездами, и даже есть млечный путь… А в голове у Вовы ясно, как днем, светло и празднично… хотя немного побаливает. Вова лежит на лугу, кони ушли… он не помнит коней, не помнит удара, он улыбается. Бляя-аа… какая же благодать… поскорей бы рассвет, ведь ему надо к людям… Вова знает - его послал Светоч-Лазарь, чтобы он всем рассказал эту весть… весть… да, у него есть благая весть, Благавесть! Он Лазарь Четверодневный, Светоч-Лазарь… да нет, что это он… какой он Светоч-Лазарь?! Он же его посланец… Светоч высоко и не может спуститься, поэтому он послал Вову. Светоч-Лазарь главный на небе, а Вова тут, на земле… его будут слушаться, поклоняться ему, потому что он один знает, как надо, а они нет… а он будет всех любить, даже плохих, и они станут хорошими, если будут делать, как он скажет… Вова им объяснит, что надо снести все дома, посносить их на хуй, чтобы не было никаких крыш, в натуре, только небо…
        Вова встречает рассвет, Светоч-Лазарь… ооооо!!! Царь всей земли! Как медленно и величаво он всходит… он приветствует своего посланника Вову! Улю-лю-лю-люуууу!! Вова машет Светочу руками, прыгает на лугу… Все лежат под ужасными крышами, не видят Светоч, вот козлы же, бля, несчастные… ну как можно быть такими уродами? И вдруг какие-то звуки, длинные такие, тягучие… они стелятся по влажной траве, прямо дрожь во всем теле. А за ними посыпались другие - быстрые и перекатистые, что-то очень знакомое, что-то… Вова вспомнил! Колокольный звон! Так звонят в церквах, там молятся Богу… Богу?! Но это же смешно, где там Бог?! Смешно, смешно, он смеется, о-ха-ха! Как же они ошибаются… там внутри душно, ужасно муторно, пахнет чем-то таким… сладко пахнет, воздуха нет. И еще горят эти, как их… и дым, и какие-то скатерти… зачем они это? Вова не помнит… может быть думают, что это горит Бог? Ошибаются, ошибаются! Светоч-Лазарь дает им огонь, все им дает, а как же… но эти их маленькие огонечки не Бог! Бог - это Светоч-Лазарь, да, так его звать, и он один, он главнее всех, он на небе! Во веки веков! И это…
Лазарьвышелизпещерыобвитый погребальнымипеленамилицоегобылообвязаноплатком….главные монастырикипраставроуникиккосагиоснагоревпредместьяхпафоса… Развяжите его, пусть идет!.. что это с ним, Вова сам уже не понимает, что говорит… а, Лазарь! И Вова его посланец… Эти церкви тоже надо разрушить, чтобы камня на камне… эх, бедные вы люди… Вова идет на колокольный звон, уже виднеются купола… туда, туда, а Светоч-то! Встал прямехонько над ихней церквью, он следит, чтобы Вова все делал правильно…
        Вова входит под крышу, темно, жуть… ага, этот запах… Внутри так тихо и тяжело, как они тут могут находиться… но людей немного… один мужик напялил длинное платье и заунывно поет, седая борода торчком… старухи стоят на коленях и тюкаются то и дело головами в пол… душно, гадко… от спертого воздуха сразу так ноет голова, как же он будет… а! Надо выманить их отсюда наружу! А это что еще там…а-а-а-ааа!! Вова не может сдержать крик, так ему страшно. Горячий пот по спине, Вова закрывает лицо ладонями, страшно, страшно! Там прибит голый человек, худущий, перекрученный, весь в каплях крови, голова безжизненно висит… что они сделали, зачем?!
        Вова бежит вон из церкви, скорей, скорей на воздух! Фу… как же он устал кричать, там колодец, он хочет пить…
        Вова жадно пьет из ведра, вода тухловатая, теплая, но ничего… видит - к нему приближаются люди, ага, сами идут, хорошо… впереди тот бородатый в длинном платье, как женщина прямо… а пузо-то отрастил, еле ходит… остальные держатся подальше, ишь, сами вышли, это Светоч ему помог, не иначе…
        - Люди, слушайте мою Благавесть! Это говорю вам я, Вова, посланец Светоча-Лазаря, царя небес и земли! Посмотрите, опомнитесь! Вот ваш Бог, а эти огоньки - полный фуфел в натуре! Ну не западло вам шариться в духоте? Там же воняет… как параша, бля! Все надо разрушать, все! Главное - уничтожить крыши, потому что крыши закрывают Светоч, короче, он послал меня вам это сказать, бля буду…
        Вова волнуется, торопится сказать главное, в голове у него еще какие-то слова, много разных слов, которые он не понимает… наверняка это Светоч-Лазарь внушает ему, только Вова не успевает, он не может подвести Светоч, не может… он набирает в грудь побольше воздуха и продолжает:
        - Люди! Я буду теперь вашим Богом, я вам все объясню! Надо встречать Светоч-Лазарь каждый день когда он выходит, каждый день! Надо сломать все дома и все крыши! На хуй все! Под крышами темно и нельзя! Там хуево… смерть… смерть… и тогда иисуссказалимпрямола зарьумернопойдемкнемутогдафомаиначеназываемыйблизнецсказалученикампойд емимыумремснимиисуспридянашелчтоонужечетыреднявгробу….в гробу… гроб… там гроб! Крыша-гроб! Крыша-гроб! Сарай! Святилище! Лазарь - друг Христа! Друг… так начертано! Да! Лазарь Четверодневный! Так начертано… восемнадцатьлетпрослужилвхрамескончалсявшестьдесяттретьемгоду отрождествахристовародилпятерыхдетей…главныемонастырикипраэто…
        Светоч уже внутри, он вошел в Вову, значит, так надо, Благавесть… теперь можно не думать, как правильно им объяснить, Вовина речь льется сама собой, без всякого напряжения, это сам Светоч-Лазарь говорит его ртом…
        А люди потихоньку подходят, слушают… Вова доволен, но он подустал уже, попить бы… попьет. Люди ничего, подождут, никуда не денутся… он идет к колодцу, прикладывается к ведру…
        - Тебя как звать, а мужик?… Ты речь понимаешь? Что я говорю, понимаешь, а мужик?
        Вова не понял, это у него что ли спрашивают? Ну да, этот их главный обращается… и те сзади что-то бубнят, обрывки фраз доносятся до него…
        - … бесноватый, но вроде спокойный… про Христа даже… отец Василий поможет, только кто его туда… если только до Казачинского довезти, а потом… не, ничего не соображает… не реагирует… а может и не бесноватый он, просто тюкнутый… бес это, к отцу Василию надо… да из дурдома он сбежал, надо позвонить в Енисейск…
        Бородато-пузатый подходит к нему вплотную, смотрит ласково, где-то то он уже что-то такое… что-то было…
        - А сам ты откуда? Где живешь? Ну… откуда пришел, не помнишь? А имя есть у тебя? Как зовут… имя? Ну, Николай, Иван, Василий, имя свое не помнишь?
        - Почему не помню? Я Вова.
        Вова удивлен, странный какой-то этот в платье… одежда странная и сам тоже…
        - Ну вот, Вова! Молодец… а живешь где? Где твой дом?
        - Дом - зло, смерть, нельзя под крышей! Дома надо разрушить!
        - Хорошо, хорошо, я понял, ты успокойся… ты из каких мест, Вова? Ну… город, село… как называется? Где ты родился?
        - В Калачинске родился, а что?
        - Ты смотри, все знает… молодец. В Калачинске. Под Омском, значит, да… далековато отсюда. А теперь где живешь?… Ну вспомни, Вова, как ты здесь очутился?… А фамилия твоя какая? Знаешь свою фамилию?
        Вове надоело слушать бородато-пузатого, совсем дурной, ну точно как баба - что, почему, откуда, как зовут… он должен продолжать Благавесть, зачем ему, бля, мешают? Заткнуть бы хайло этому шурику, чистая маргаритка, хуе-мое, ути-пуси… главный тут выискался…
        - Ты это, мужик, короче… кончай франзать, мне с народом говорить надо.
        Люди!! Откройте глаза свои, прозрейте же в натуре! Над вами Бог, каждый день он это… светит вам, короче! С небес! Он Светоч-Лазарь! А я его единственный посланец, он послал меня сказать Благавесть! Я это, короче… как же это, бля…
        - Ты, Вова, не волнуйся, мы же все понимаем. Ты так интересно рассказываешь, вот только народу тут маловато, тебе в деревню надо пойти, там - другое дело… Пойдем, поешь там, отдохнешь с дороги, сразу же силы появятся и ты…
        Опять этот влез… хотя в чем-то он прав, Вова бы поел. И насчет людей тоже… а что, и правда пойти в деревню… там у них дома, надо будет все разрушить…
        - Церковь тоже надо сломать! Она не нужна, церковь не нужна!
        - Само собой… обязательно сломаем, только не сейчас, попозже… сейчас тебе нужен отдых, Вова. Ну так как? Пойдем в деревню?
        - Ладно уж… пойдем.
        Вова понимает - он нужен людям, раз ему оказан такой почет. Да, он точно их царь. Лежит на душистом сене, покушал вкусное… но этот окровавленный, прибитый гвоздями, все не выходит из головы. Пузатый говорит, что не настоящий… мол, из дерева вырезан и раскрашен… даже если так, на хуя это было делать? Чтобы напугать Вову до смерти? Непонятно… наверняка сам же и вырезал, противный он, явно что-то замышляет, не нравится он Вове, а остальные к нему близко не подходят, слишком уважают, это правильно… пора вставать и проповедовать Благавесть, надо ломать дома, хотя бы начать можно… но глаза ужасно слипаются, только откроешь их - тут же веки ползут назад… а во всем теле так приятно и тепло… и Светоч-Лазарь ушел за облака, давно уже не показывается, что это значит? Может быть он разрешает Вове немного поспать, чтобы с новыми силами… а-а-а-а… Вова сладко зевает, в животе сыто урчит… еще бородатый сказал, что не надо торопиться, что скоро приедут самые главные люди, они приедут издалека, даже главнее бородатого… чтобы тоже послушать Благавесть. Это очень важные люди, все их слушаются, а они хотят увидеть
Вову, потому что он все равно их главнее… он посланник… а-а-а-а-аа… И они скажут всем делать, как Вова им объяснит… как же хорошо пахнет сено, как вообще хорошо… и эти теплые красные волны убаюкивают его, вверх-вниз, вверх-вниз… ух ты, это Светоч, наверное, ему посылает, чтобы Вова не сомневался…
        Шур-шшир, шур- ши-ирр, шшш- шу-ур… странные звуки, Вова силится открыть глаза, но сон не отпускает… Вова ворочается, ага, сено, люди… он помнит. Ого-го!
        Светоч-Лазарь уже так высоко, а он проспал, бля, не встретил! Сон улетучился мгновенно, Вова вскакивает. Светоч обиделся?!
        - О Светоч-Лазарь! Я иду! Я буду говорить твою Благавесть! Люди!
        Вова оглядывается, людей нигде не видно… только опять это ш-шур, шу-ур, шырр… о бля!! Да тут… да что же… строят дом?!
        Вова видит. Это совсем рядом. В горле зудит, рот пересох, но он чувствует, как обильные слюни стекают по подбородку, и откуда их столько берется… он хочет крикнуть, но не может, только натужно-писклявое а-а-ыыы, ы-у-у… строят… козлы… чуханы рогатые… кто разрешил?!
        Вова как вкопанный… они делают крышу, копошатся там наверху… а один внизу… шш-ш-у-ур-шыр-р-к… рубанок! Он вспомнил! О-о-о… белое вьется, отпрыгивает, падает вниз, двор усыпан этим… стружка! Ветер гоняетт стружку по земле… дом, дом, дом… крыша-гроб, крыша-гроб… Черная жижа хлюпает перед Вовой, откуда она взялась, эта жижа? А где Светоч-Лазарь?! Каково ему это видеть?! Ужас! Черное наползает на Светоч, вот-вот сожрет… стружка, стружка… А-а-а! Горит дом, их дом горит! Вова несется земля-трава-земля-трава… горелые хлопья лезут в нос, уже близко-близко… горит, горит! Черное летает вокруг, люди смотрят… там велосипед-марки-клюшка… Клюшка! Откуда вдруг з-з-з-з-ззз…?! Кто-то влез к нему в голову, иззз-з-з-з… это мама и кресло, мамаикресло… не отдерешь лучше не трогать… белые зубы и все… белые-белые… Стружка! Батя похож, батя-то похож еще немного… зыз-з-з-зззз… голова на палочке, голова на палочке! Нос- гроб, нос-гроб… Лазарьпопросилгроздьвинограданожаднаястаруханедалаилазарь превратилвсольеевиноградник… зззззззззз-з-зз… А, бля! Вот же оно!
        Вова видит - мужик пилит бревно. Электропила! Вова знает! Все распилить, все разрушить, распилить этот дом! Крыша-зло, крыша-зло!
        - Нахуйнахуйнахуй! Аа-ы-ыы!!
        Вова бежит к электропиле, ага, не ожидали! Мужик бросает пилу, испугался… Вова знает - опасно, надо за рукоятку… как он ловко подхватывает инструмент, молодец, молодец! Сейчас он распилит дом, он покажет им, кто тут главный… ай! Что такое? В ногу попал камень! Еще летит! Камнями кидаться?!
        - Суки блядь! Недоебки рогатые! На хуй всех замочу!
        Светоч снова вошел в Вову и говорит слова! Благавесть, Благавесть! Он кричит на людей, он машет электропилой… И вдруг - желтая вспышка в глазах… Вове попали камнем в ухо. Двор качнулся, Светоч ослепил, все куда-то плывет, о-о-о-о… Светоч… почему твой посланник так страдает?! Светоч-Лазарь спустился с небес и теперь входит в Вову, влезает… как же ему горячо…о-о-оо…а как же сам Вова? Куда ему теперь…
        Пила воткнулась в живот, Вова падает, хлещет кровь, кишки валятся прямо на землю, больно-о-О-О-О-ООО!
        Вова видит - небо над ним темнеет… там Светоча нет, он уже весь внутри Вовы… но боль прошла, спасибо… а это… лицо склоняется, огромное… старое… женщина…
        - Так как же твоя фамилия? На могилке хоть написать… а, милок?
        - Ла… яла… про…пы…
        Так тяжело. Он хочет сказать, что все они прокляты, Светоч ушел от них, разве не ясно… тьма, будет тьма…
        - Ты уж постарайся, милок… нехорошо человеку лежать без фамилии.
        - Че… че… четверо…дневный Ла… уш…ел… те…те…вы бля…
        Вова не видит уже, темно… но еще слышится вдалеке старушачий, с хрипотцой говор…
        - Вот и славно, так и напишем, Четверодневный Владимир, а хто его знает… может и родичи сыщутся, да… жаль человека, кто же знал, что он такой буйный…
        Кинбурнская Коса, июль 2005-го
        ГЛОССАРИЙ
        Амба - безвыходное положение, смерть
        Аппарат - мужской половой член
        Базарить - разговаривать
        Барыга - наркоторговец
        Бур - барак усиленного режима
        Больничка - больничный режим в исправительно-трудовом учреждении
        Вертухай - надзиратель
        Вырубиться - потерять сознание
        Вилы - неопровержимые улики, свидетельствующие о причастности лица к преступлению
        Вылупиться - выйти на свободу после отбытия срока наказания
        Вафлер - лицо, занимающееся минетом
        Врубаться - понимать
        Дупло - анальное отверстие
        Дача - места лишения свободы: СИЗО; ИВС; ИТК
        Дыня - голова
        Желторотик - осужденный впервые
        Жучка - 1: преданная сожительница вора; 2: мелкая воровка; 3: женщина легкого поведения
        Жек - небольшой нож
        Жлоб - жадный человек
        Замочить - убить
        Звонок - день окончания срока наказания
        Зачалить - поймать
        Зассать- испугаться
        Замести - поймать
        Зашухарить - выдать
        Заштопать - случайно увидеть
        Заткнуть хайло - вставить кляп в рот
        Ксива - документ
        Корифан - друг
        Кистяра - проститутка.
        Крабины - руки
        Кум - начальник оперативно-режимной части ИТК
        Карась - надхиратель в ИТК
        Кодла - группа преступников
        Козел - пассивный гомосексуалист, самое оскорбительное ругательство в среде преступников
        Капуста - деньги
        Клетка - штрафной изолятор
        Кипиж - скандал
        Лавэ - деньги
        Мусор - милиционер
        Мокрушник - убийца
        Медвежатник - взломщик сейфов
        Молявка - неопытный молодой преступник
        Марануть - убить
        Мерин - преступник, не пользующийся аворитетом в своей среде
        Мутила - лжец
        Маргаритка - пассивный гомосексуалист
        Накидыш - нож с выбрасывающимся лезвием
        Отмотать - отбыть срок наказания
        Откинуть копыта - умереть
        Очко на ноль - сильный испуг
        Обшманать - обыскать
        Отморозок - Безнравственный преступник, без тормозов.
        Отыметь - совершить половой акт без согласия партнера
        Припаять - вынести приговор с лишением свободы
        Пришить - убить, зарезать
        Пыжик - наркоман
        Прибор - мужской половой член
        Пустить парашу - 1: ныть, бояться 2: сплетничать
        Перекантоваться - пересидеть в безопасном месте
        Пластилин - гашиш
        Параша - ведро, бак для нечистот
        Раскладка - показания
        Расклад - некоторая сложившаяся ситуация
        Раздухариться - вести себя беспокойно или скандально
        Расписной - имеющий татуировки
        Рог - тупой человек
        Стремно - опасно
        Ссучиться - предать, изменить
        Свинтить- сбежать
        Скребок - нарушение режима в ИТК
        Темняк - ночь
        тундра - глупый человек
        Фуфлыжник - пассивный гомосексуалист
        фуфлыжный - плохой
        Фуфло - анальное отверстие
        флюшки - ноги
        Франзать - красоваться, показывать себя с выгодной стороны
        Фраер - человек, не имеющий к делу никакого отношения
        Цапли - руки
        Цигорь - вор
        Шаркнуть хвостом - умереть
        Шнифты - глаза
        Шестерить - пресмыкаться перед кем-либо
        Шустряк - сборщик денег для общака, из числа молодых воров
        Шмара - 1: проститутка; 2: девушка
        шмон - обыск
        шмонять - обыскивать
        шнурок - мелочный человке
        Эскимос - азиат
        Пять имен. Часть 2 Макс Фрай
        Все, наверное, в детстве так играли: бьешь ладошкой мяч, он отскакивает от земли, а ты снова бьешь, и снова, и снова, и приговариваешь речитативом: "Я знаю пять имен мальчиков: Дима - раз, Саша - два, Алеша - три, Феликс - четыре, Вова
        - пять!" Если собьешься, не вспомнишь вовремя нужное имя, выбываешь из игры. Впрочем, если по мячу не попадешь, тоже выбываешь. И вот вам пять имен (и фамилий), которые совершенно необходимо знать всякому читателю, кто не хочет стоять в стороне сейчас, когда игра в самом разгаре, аж дух захватывает. Запомните эти имена. Они вам еще не раз пригодятся, помяните мое слово.
        Макс Фрай
        Пять имен. Часть 2
        Дмитрий Дейч
        ПРЕИМУЩЕСТВО ГРИФФИТА
        Выход Гриффита
        Гриффит взвешивает «Пушечное Ядро» на ладони, прислушиваясь к работе внутренних органов (кишечник, печень, селезёнкa). Делает пробную отмашку, за ней другую и третью, морщится, кладёт шар на место. Берёт следующий - номер четырнадцать. Начать с того, что потяжелее? Или нет? Сумеет ли он без разминки справиться с
«Чёрным Джимми»?
        Совершив окончательный выбор в пользу «Джимми», выходит на финишную прямую с шаром на плече (на манер античного дискобола). Зрители внимательно следят за его появлением.
        Гриффит медленно разворачивается на каблуках как это делают опытные тангейрос, почуявшие напряжённое ожидание публики. Его взгляд - прицельный взгляд хищной птицы, которая маячит в небесах, описывая круги, но того и гляди канет в воздухе, чтобы возникнуть у самой земли, за мгновение до атаки.
        Тишина в зале: ни шороха.
        Внезапно он приседает на левой ноге, закручиваясь в спираль. Шар взлетает над головой и отвесно падает вниз, будто йо-йо на резиновом жгутике. Движение настолько стремительное, что зрителям кажется: шар сам по себе прилипает к металлу и мчится навстречу судьбе.
        Кегли взлетают на воздух.
        Гриффит, не меняя позы (коленопреклонённый), медленно поднимает голову.
        Гриффит и Центральное Разведывательное Управление
        Стоит Гриффиту выйти из дому, за ним тут же пристраивается агент, или два агента
        - в зависимости от текущего бюджета расследования. Они не пытаются выдать себя за обычных прохожих и не боятся разоблачения. Иногда за Гриффитом следуют сразу три, а то и четыре агента. Как только ему приходит в голову, что неплохо бы зайти в бар (пропустить рюмку-другую), кто-нибудь из них мигом подскакивает и предупредительно распахивает перед ним дверь, словно говоря: ну что ж, Гриффит, зайди, выпей, но, ради бога, без глупостей, не испытывай судьбу, Гриффит, будь паинькой, ничего крепче пива, никакой текилы сегодня, ведь мы знаем тебя, Гриффит, как облупленного, держи руки на столе - так, чтобы мы их видели, не пытайся обмануть нашу бдительность, Гриффит или что-нибудь в том же духе, не менее зловещее и чепухообразное: похоже, ничего другого им в голову не пришло бы, несмотря на то, что каждый из них окончил среднюю школу и читал Тургенева.
        Однажды смеха ради он попытался улизнуть на водном велосипеде, но тут по команде подняли подразделение морских пехотинцев, и Гриффиту пришлось сделать вид, что всё это время он гнался за проплывавшим мимо лебедем.
        Послеполуденный отдых Гриффита (сепия)
        На фотографии - полосатый пляжный зонт, отбрасывающий тень на матерчатую подстилку, и человек на подстилке, лицом вверх - грузный немолодой мужчина в купальных трусах: резинка врезалась, живот напоминает выбегающее тесто, глаза крепко закрыты и вокруг глаз - морщинки, словно он на мгновение зажмурился от яркого света или сморщился от боли; сейчас проморгается, крякнет, как это делают обычно грузные немолодые мужчины перед тем как подняться с места, и пойдёт в море. Разбежавшись как следует, рухнет в воду, окатив детишек, деловито пересыпающих песок, и нянюшек, затеявших попурри на темы светской хроники, подняв на воздух фонтан, достойный повелителя вод, кашалота.
        Апокалипсис Гриффита
        В иные летние дни Гриффит не идёт по улице, а струится. Кровь кипит и выплёскивается наружу, на воздухе мгновенно превращаясь в нежно-розовый пар. Порой рубашка на плечах вспыхивает, и тогда совершенно незнакомые люди подбегают сзади, принимаются хлопать по спине и плечам: тушат.
        Прохожие идут, оставляя за собой кильватерную струю: строем идут - как пылающие корабли. Самый воздух горит, и с неба падают обугленные трупики птиц.
        Соседи Гриффита
        Вечером, за пол часа до наступления «детского» времени, они садятся за круглый кухонный стол. Отец достаёт из шкафчика посудину, отдалённо напоминающую старинную маслёнку автолюбителя 30-х годов, но значительно большего размера. На столе появляется также фаянсовая миска - из тех, что домохозяйки используют для приготовления больших «семейных» салатов. Подняв «маслёнку» как можно выше - на вытянутых руках - отец наклоняет её, до тех пор, пока выпуклая капля мёда не повисает над краем узкой воронки. Тут движение замедляется: необходимо отсрочить мгновение, когда капля перевалится через край и превратится в тонкую струйку, почти ниточку, соединяющую дно миски и металлический носик. Дочь зачарованно наблюдает за этим процессом, изредка кивая головой, улыбаясь или морщась в зависимости от того, насколько отцу удаётся справиться с медовым валом, который с течением времени всё более напоминает самостоятельное, живое, способное бороться за свободу волеизлияния, существо. Наконец, мёд одерживает верх, отец замирает, продолжая держать сосуд на вытянутых руках - так, что вены на тыльной стороне ладони
набухают и руки подрагивают от напряжения. Мёд льётся. Они смотрят как льётся мёд. В полной тишине льётся мёд. Они смотрят.
        Гриффит и виноградные косточки
        Известие о том, что существуют безумцы, поедающие виноград с косточками не может оставить Гриффита равнодушным. «Прямо с косточками? С костями?» - недоумевает он. Можно ли позволить себе столь вопиющую бестактность в отношении живой природы? Косточка - будущая лоза, а лоза - в идеале почти полная кружка портвейна! Проглатывая косточку, ты не только наносишь вред организму, но и лишаешь потомков удовольствия. Лучше остаться бездетным. Гриффит оглядывается по сторонам с напряжённым и решительным выражением на лице, он готов на крайние меры. Сомневаться не приходится: не сегодня-завтра этот вопрос станет предметом оживлённых дискуссий в парламенте.
        Гриффит во младенчестве
        Тусклое полуподвальное помещение. Пахнет потом и колбасой. На столах - пивные кружки, грязные тарелки, окурки. Мужчина лет тридцати с лицом школьника-второгодника держит на коленях младенца, тетёшкает его, балует, прикрывая ладонью то один глаз, то другой, тихонько напевает, покачивая головой из стороны в сторону. Шумно. Завсегдатаи склонились над малышом, протягивая ему
        - кто палец, кто платок, кто алюминиевую ложку. Человек с воспалёнными глазами и растрёпанными волосами, проведший здесь по всей видимости несколько суток, протягивает младенцу окурок. Отец, не меняясь в лице, осторожно отводит его руку в сторону. Тот по инерции продолжает придерживать окурок в ладони, подавшись всем телом вперёд - будто протягивает его кому-то прямо перед собой, хотя перед ним теперь лишь подоконник, и на подоконнике - цветок в кадке, полной пепла, скомканных салфеток и жжёных спичек.
        Гриффит смеётся
        У витрины кондитерской он останавливается как вкопаный. Приступ хохота (беззвучный, внезапный) сотрясает тело.
        Прохожие обходят его стороной, поглядывают с опаской.
        Гриффит валится с ног, тычет пальцем в сторону витрины, где выставлен один-единственный торт - "Сладкий Сон": три сорта шоколада, мягкие коржи, глазурь и марципаны, производство - Бельгия.
«Что там, сынок?» - спрашивает старый бруклинский еврей, в ответ: булькание и хриплые протяжные стоны. Рот распялен, руки описывают в воздухе синусоиды и параболы, ноги разьезжаются, как у пьяного конькобежца. Старик пожимает плечами и медленно удаляется, покачивая головой. Его место занимают два пуэрториканца. Долго смотрят, без малейшего признака сочуствия или раздражения.
        Гриффит умирает от смеха. По щекам катятся крупные слёзы. Зубы оскалены.
        Охочие до выпечки домохозяйки пугаются и роняют свёртки. Дети плачут. Управляющий звонит в полицию. Самаритяне вызывают скорую.
        Люди подтягиваются.
        Гриффит в изнеможении падает на спину. Толпа - в смятении. «Папа, я не вижу, подними меня выше!»
        На подгибающихся ногах, придерживая живот, Гриффит улепётывает за угол. В задних рядах требуют свежей версии происходящего. Движение на прилегающих улицах останавливается.
        Утерев носовым платком слёзы, промокнув пот, Гриффит покупает в киоске газету. Вид у него усталый и умиротворённый. В Анголе захватили заложников. Два человека погибли в результате аварии военного самолета в Греции.
        Переворачивая страницу за страницей, Гриффит ступает на ленту эскалатора, которая неспешно опускает его под землю.
        Гриффит в метро
        Вот человек, который похож на Стива Мартина.
        Возможно, он и есть Стив Мартин.
        Во всяком случае оттуда, где сидит Гриффит, отличить невозможно. Чёрт знает что! Вылитый Стив Мартин. Вот только непонятно, почему не смотрит в глаза. Наверное, есть что скрывать…
        - Послушайте, я знаю, что похож на Стива Мартина. Вам не кажется, что это - отвратительно: пялиться на человека только потому, что он похож на Стива Мартина? Безобразие!
        Ладно.
        Не очень-то и хотелось.
        Гриффит надевает наушники и зажмуривается, делая вид, что спит. Largo местами напоминает ре-минорную сонату Скарлатти. Прослушав до конца, он с изумлением убеждается в том, что это и есть ре-минорная соната К.89b, хамским образом перекроенная и сшитая заново - для струнного оркестра.
        - Видите ли, - говорит он Стиву Мартину, - у меня тут явный случай так называемого нарушения авторских прав!
        Тот с негодованием отворачивается, подозревая что всё это - отговорки, а дело в том, что из зависти или иных нечистых побуждений Гриффит готов прямо тут, в метро, учинить хулиганскую выходку.
        - Вы знакомы с Доменико Скарлатти? - на этот раз Гриффит обращается к пожилому афро-американцу, придерживающему на коленях обшарпанный гитарный футляр.
        - А то! - бодро отвечает старик голосом глубоким и хриплым, и Гриффит тут же узнаёт в нём короля блюза, чей портрет он видел, кажется, на старых пластинках.
        - А ведь вы - тот самый…
        - Тот самый и есть, - с готовностью соглашается блюзмен и надувает щёки, изображая кого-то из великих предшественников.
        - Или нет?.. - сомневается Гриффит.
        Старик с лёгким презрением смотрит на него и медленным скользящим движением извлекает гитару из футляра. "Гитара похожа" - отмечает про себя Гриффит, чувствуя себя пристыженным. Музыкант приступает к делу, и несмотря на скрежет и вой движущегося с безумной скоростью вагона, Гриффиту удаётся расслышать:
        - Stabat Mater dolorosa juxta crucem lacrymosa dum pendebat Filius…
        Слезы - одна за другой - падают на обшивку сиденья. Поезд с отвратительным визгом дырявит пространство.
        Гриффит даёт интервью
        - Гриффит, «New-York Times». Г-н Гриффит, что вы думаете о психоделических наркотиках?
        - Странный вопрос. А почему вы решили, что я думаю о психоделических наркотиках?
        - Ну… видите ли, есть люди, которые… выглядят так, будто… вы понимаете?..
        - Не понимаю. Следующий.
        - Гриффит, «Девятый Канал». М-р Гриффит, вы трижды отказывались от Нобелевской премии - в 1975-м, в 2002 и в 2014-м годах. Я думаю, нашим зрителям было бы любопытно узнать о том почему вы всякий раз принимали это непростое решение?
        - Видите ли, мисс… Как только я нахожу в почтовом ящике это идиотское письмо: уважаемый г-н Гриффит, мы счастливы сообщить… и так далее… я думаю: блядь, ну что вы пристали со своей премией? Что-то в этом роде. Я ответил на ваш вопрос?..
        - Гриффит, журнал «Эгоист». Г-н Гриффит, ваши открытия в области молекулярной биофизики…
        - Ёптыть! Следующий.
        - Гриффит, «Пицца Счастья». Кредит или наличные?
        - Кредит. Кола - холодная, пицца - горячая. Иначе не видать вашему парню чаевых. Следующий.
        - Гриффит, Церковь Апокалипсиса. Настало время подумать о будущем. Думаете ли вы о будущем, м-р Гриффит?
        - Следующий.
        - Гриффит, Департамент Полиции. Вы имеете право хранить молчание, если вы поступитесь этим правом, любые ваши слова могут быть обращены против вас в суде…
        - Сле…
        Сделка Гриффита
        ГРИФФИТ: Готов предложить взаимовыгодную сделку…
        Коп скорбно качает головой, но не произносит ни слова. Поверхность его морщинистого лица напоминают инопланетный пейзаж из фильма Стивена Спилберга. Ему чертовски трудно одновременно следить за мыслью Гриффита (чего уж скрывать - весьма извилистой и непредсказуемой) и заполнять бланк о задержании.
        ГРИФФИТ: Вы снимете с меня эти чёртовы наручники…
        Коп, не отрывая взгляд от блокнота, складывает губы в трубочку и издаёт короткий неприличный звук, который можно интерпретировать так и эдак.
        ГРИФФИТ: Понимаю, это может показаться смехотворным, но вы ещё не слышали что будет предложено взамен…
        Коп ставит точку и принимается перечитывать, шевеля губами, будто читает по слогам.
        ГРИФФИТ: Я мог бы… забыть о вашем существовании. Я о вас забуду, понимаете? Чувствуете чем тут пахнет?
        Коп с изумлением смотрит на Гриффита, будто видит его впервые, открывает рот, собираясь ответить, но, видимо, не находит нужных слов и медленно закрывает рот
        - как рыба, сорвавшаяся с крючка.
        ГРИФФИТ: Я знаю, эту идею трудно оценить… походя. Ну хорошо, постараюсь как можно быстрее ввести вас в курс дела. Современная наука ещё не доросла до понимания этого удивительного феномена, в то время как наши предки ещё пять тысяч лет назад… стоп… стоп… слишком много слов. О таких вещах нужно говорить либо прямо и недвусмысленно, либо никак. Ну вот что. Я - святой.
        Коп тяжело вздыхает и трясёт головой как собака, стряхивающая блоху.
        ГРИФФИТ: А знаете ли вы какой срок мотают в аду за оскорбление действием в отношении человека, угодного Господу? Я понимаю как это звучит. Уверен, святые вам попадаются если не ежедневно, то по крайней мере не реже, чем раз в неделю. Что и говорить, Нью-Йорк полон святых. Шагу невозможно ступить, чтобы не наступить на святого. И тем не менее, есть одно существенное отличие…
        Коп хлопает по карману рубашки, затем по брючным карманам, нащупывает «Зиппо» и высекает искру, поджигая сигарету.
        ГРИФФИТ: Я могу доказать.
        Коп задумчиво пускает колечко, за ним - ещё одно.
        ГРИФФИТ: Могу сотворить чудо - любое, на ваш выбор.
        Коп тушит сигарету о шину полицейского «Мерседеса» и с лязгом отворяет заднюю дверцу, впуская Гриффита в тесную зарешеченную каморку для арестованных.
        ГРИФФИТ: Вам даже не придётся произносить желание вслух: я умею улавливать мысли и материализовать их. Никаких магических пассов, алтарей и бубнов. Единственное что от вас потребуется - формальное согласие. Идёт?
        Коп заводит машину, но не трогается с места, а вместо этого трёт подбородок и морщится, будто у него болят зубы. Наконец, он поднимает голову и заглядывает в зеркальце заднего вида.
        ГРИФФИТ: Ну вот и славно.
        Коп прикрывает глаза и какое-то время сидит с закрытыми глазами. Такое впечатление, что он уснул. Проходит минута-другая. Затем коп выходит из машины, отпирает заднюю дверцу и освобождает Гриффита от наручников.
        ГРИФФИТ: Спасибо.
        Коп отворачивается и неловко поправляет ремень.
        ГРИФФИТ (уходя): Если что - я за вас похлопочу, можете не сомневаться.
        Дождавшись пока Гриффит зайдёт за угол, коп подпрыгивает и медленно зависает в воздухе.
        Гриффит и зло
        Гриффит не чурается зла, он зол не менее и не более, чем прочие-остальные. От многих других его отличает, однако, удивительное великодушие: мало кто умеет так трогательно (смиренно, безропотно) прощать себе то, к чему склоняет нас порой коварная изнанка человеческой природы.
        Иллюзии Гриффита
        Свет электрической лампы отражается в окне, прикрытом шторой: в результате сложной оптической трансформации мерцающий шар делится на два полушария, каждое из которых в свою очередь рассыпается на множество cветящихся фрагментов. Стоит повернуть голову, они тут же смешиваются в иной пропорции, и вся комбинация меняет форму - как в стёклышке калейдоскопа. Уличный шум прибавляет зрелищу убедительности, можно надеть наушники или сесть с книгой, но Гриффит продолжает смотреть, покачивая головой из стороны в сторону - как кобра под гипнотическим взглядом факира.
        Гриффит покупает книги
        Обыкновенно, купив книгу, Гриффит первым делом отрывает и выбрасывает в ближайшую урну обложку. Зрелище не для слабонервных: с мая месяца типографии перешли на суперклей марки СК5476-Е, и для того, чтобы отделить обложку, не повредив содержимого, необходимо наступить на книгу ногой, упереться и хорошенько дёрнуть обеими руками. При этом важен верный угол приложения силы, иначе дело может кончиться растяжением дельтовидной мышцы.
        Геростратово рвение Гриффита не остаётся незамеченным: книгопродавцы складывают о нём легенды, разгневанные любители изящной словесности устраивают пикеты и норовят применить меры превентивного воздействия (влоть до физического устранения), и, наконец, однажды некий молодой амбициозный автор подаёт на него в суд - за разбойное нападение и умышленное надругательство над объектом интеллектуальной собственности. Разбирательство Гриффит выигрывает «одной левой», вопреки неуклюжей защите адвоката, навязанного ему коллегией. На вопрос судьи о том зачем он калечит книги, Гриффит отвечает совершенно откровенно и без всякого апломба: обложка мешает ему читать.
        Дело закрыто за отсутствием состава преступления. Тем не менее процесс успевает привлечь внимание демонов общественного участия. Гриффит попадает в газеты. Даёт интервью Опре Уинфри и Филу Донахью. Гриффита узнают на улицах. Ему пожимают руку. Побивают камнями. Он нанимает секретаршу, чтобы сжигать непрочитанную почту. Менеджер популярной сети книжных магазинов предлагает ему контракт на пять перспективных авторов. Если бизнес пойдёт хорошо, компания берёт на себя турне по стране и раздачу автографов в крупных магазинах. Литературный агент известного монстра-постмодерниста умоляет о встрече: монстр готов официально объявить Гриффита автором всех написанных им книг, ибо смерть книги, несомненно возвещает (а в некотором роде и всегда возвещала) не что иное как смерть речи и новое изменение в истории письма, в истории как письме, в письме как истории письма и смерти как истории смерти письма (и далее в тот же бубен)…
        Совершенно ошалевший от всего этого Гриффит скорым ночным поездом убывает на озёра, оставив секретаршу на растерзание стервятникам, и там, в глухомани, собирается втихую переждать шквал массовой истерии. В небольшом одноэтажном городке он находит лавку, торгующую вчерашними газетами и подержанными книгами, среди которых попадаются настоящие раритеты. Хозяин совершенно не интересуется товаром, и - чудо из чудес - не смотрит телевизор. Неузнанный, Гриффит живёт припеваючи.
        Погожим июньским деньком, после одного из самых успешных отделений обложки за всю историю книгопечатания, в поле зрения Гриффита появляется вежливый мальчик лет девяти отроду: простите, сэр, разве это не Уильям Блейк?
        Вклокоченный, потный, тяжело дышащий Гриффит раздумчиво перелистывает новорожденную книжицу: нет-нет, это просто стиши… стишочки…
        стишата?.. - осторожно включается мальчик. Глазёнки возбуждённо поблёскивают за круглыми стёклами. Гриффит кивает в ответ.
        Короткое замыкание: улыбка взаимного узнавания.
        Гриффит кается
        - Я - хлеб и вино, - напоминает ему Иисус, обитатель Центрального Парка, мессия.
        - Тоже мне - новости, - отвечает Гриффит, разгрызая сухарик и тут же прикладываясь к горлышку «Seven Stars». - Давай, что ли, сменим пластинку… «Я - борода и гармонь», например… или «Я - зонтик и швейная машинка»…
        - Покайся! - перебивает его Иисус, простирая длань - как пращур его, Мойсей с ветхозаветной гравюры Доре. Глаза полыхают: Покайся, Гриффит. Покайся!
        Гриффит с сомнением смотрит на Иисуса. Тот ласково кивает и потихоньку приближается, собираясь наложить руки на Гриффита (с тем, чтобы отпустить ему грехи - прошлые и будущие). В принципе Гриффит не против.
        - Ладно, - говорит он, - я, пожалуй, покаюсь.
        - Кайся.
        - Каюсь.
        Гриффит не знает как каются. Ему кажется, что произнося слово «каюсь», он кается.
        - Покайся! - просит его Иисус.
        - Ну каюсь я, каюсь…
        - Ладно, - внезапно остывает Иисус, - Ты точно каешься?..
        - Я что, неясно выразился?
        - Отпускаю тебе прегрешения.
        - Спасибо.
        - Не меня ты должен благодарить, но Отца моего.
        - Ладно…
        Иисус присаживается на лавочку, огонёк в глазах тухнет. Протягивает руку, и Гриффит передаёт ему бутылку.
        - Это я, - сообщает Иисус, взглядом указывая на плещущий за стеклом напиток буроватого оттенка.
        - Сухарик дать? - спрашивает Гриффит. Тот кивает, и Гриффит достаёт из кармана сухарик, чтобы Сыну Человеческому было чем закусить.
        Гриффит и чёрт
        Это произошло на калифорнийском пляже, в полдень, в самый разгар сезона.
        Гриффит входил в воду, чёрт выходил из неё. Они разминулись буквально нос к носу. Эй! - крикнул (или шепнул) Гриффит, обернувшись. Что? - осклабился чёрт, будто на людном пляже чертям - самое место, будто это не он - чёрт - вышел только что из воды, в разгар сезона, в Калифорнии, где черти в купальных трусах
        - явление исключительное, означающее глубокий кризис калифорнийского жанра, а - наоборот - Гриффит появился откуда ни возьмись в каком-нибудь глухом закоулке Ада, чьи обитатели давным-давно позабыли чем пахнет человечина. Что? - переспросил чёрт, нагло уставившись на Гриффита и продолжая (нагло) ухмыляться.
        Считанные мгновения они смотрели друг на друга в упор: Гриффит первым отвёл взгляд, хмуро покачал головой и пошёл в море, оставив за спиной гибнущую Калифорнию.
        Ихтиология Гриффита
        ДОКТОР: А ну-ка, что тут у нас?.. А ну-ка… Ах, какая красавица… прелесть, прелесть. Это что же у нас такое?
        ГРИФФИТ: Abbottina rivularis. Видите какая предлобовая выемка?
        ДОКТОР: Да уж… Да уж… Хороша, нечего сказать! А это?
        ГРИФФИТ: Это гамбузия, Gambusia affinis. Самец. У него гоноподий.
        ДОКТОР: Гоноподий? Что вы говорите…
        ГРИФФИТ: А вот… можно я тут положу?….настоящий туркестантский язь. Leuciscus idus oxianus. Вы когда-нибудь такое видели?
        ДОКТОР: Очень красиво. Вы просто молодец! Набор цветных карандашей, и такое… кстати… я всё записываю. Вы не против записи?
        ГРИФФИТ: Если вам нужно… я не против. Если вы в этом нуждаетесь…
        ДОКТОР: Я думаю, это поможет нам обоим.
        ГРИФФИТ: Я не против.
        ДОКТОР: Спасибо. Очень важно понять что мы тут с вами делаем. Мы ведь не автомобиль ремонтируем. Винтики, шпунтики… Важно понимать, что без вашего участия, без вашей помощи…
        ГРИФФИТ: Да…
        ДОКТОР:…я ничего не могу…
        ГРИФФИТ: А что вы собираетесь делать?
        ДОКТОР: Хочу вернуть вас в Большой Мир. А вы?..
        (пауза)
        ДОКТОР: Вы собираетесь вернуться в Большой Мир? На работу? Вы кто по профессии?
        ГРИФФИТ: Ихтиолог.
        ДОКТОР: Нет, я имею в виду - кем были до того как…
        ГРИФФИТ: Доктор, я - ихтиолог.
        ДОКТОР: Нет, я имею в виду - кем вы были до того как попали к нам?
        (пауза)
        ГРИФФИТ: Ихтиологом.
        ДОКТОР: Ну хорошо. Вы работали ихтиологом?
        ГРИФФИТ: Я не работал ихтиологом, но по профессии я ихтиолог.
        ДОКТОР: То есть, вы хотели быть ихтиологом, но работали… кем вы работали?
        (пауза)
        ДОКТОР: Вы работали балетмейстером, верно?
        (пауза)
        ДОКТОР: Вам неприятно, что я об этом говорю?
        ГРИФФИТ: Мне неприятно…
        ДОКТОР: Ну хорошо, давайте сменим тему. Давайте поговорим о рыбах…
        ГРИФФИТ: С удовольствием…
        ДОКТОР: Вы видите их всё время или иногда?
        ГРИФФИТ: Всё время.
        ДОКТОР: Всё время?
        ГРИФФИТ: Всё время.
        ДОКТОР: Но на прошлой неделе вы говорили, что иногда.
        ГРИФФИТ: Я не хотел вас расстраивать.
        (пауза)
        ГРИФФИТ: Я подумал, что если вижу их всё время, то, скорее всего, уже поздно что-либо менять. Я не хотел лишить вас последней надежды.
        (пауза)
        ГРИФФИТ: В конце концов, это всего лишь рыбы.
        ДОКТОР: Вы не хотите мне помочь.
        ГРИФФИТ: Знаете, в семнадцатом веке жил один человек. Итальянец. Рисовал рыб. Очень известный рисовальщик. Его атлас до сих пор переиздаётся каждый год. Пять тысяч рыб нарисовал с натуры. Однажды к нему обратился богатый купец. Говорит: я слышал, лучше вас рыб никто не рисует. Нарисуйте мне натюрморт. Тот ответил: я живых рыб рисую.
        (пауза)
        ДОКТОР: Ну и что?
        (пауза)
        ДОКТОР: Простите, вы что-то начали рассказывать?..
        ГРИФФИТ: Он жил в Неаполе.
        ДОКТОР: Простите, отвлёкся…
        ГРИФФИТ: Рисовальщик жил в Неаполе, на берегу Тирренского моря. В его атласе есть тихоокеанская корюшка Osmerus mordax dentex, камчатская нерка, каcпийская минога, амурский cиг, акулы Японского моря… Есть даже полярные рыбы, о которых вообще в те времена в Европе никто ни сном, ни духом… Что это значит, по-вашему?
        ДОКТОР: Наверное, он собрал всё, что было известно, все существующие атласы… ну, я не знаю…
        ГРИФФИТ: Он этого не делал.
        ДОКТОР: Почему вы в этом уверены?
        ГРИФФИТ: Потому что атласы того времени были составлены именно так как вы говорите - по чужим рисункам, по словесным описаниям моряков и иностранцев. Его атлас, в отличии от них, содержал рисунки, сделанные с натуры. Большинство рыб, которых он рисовал, можно и сегодня найти тут и там - по всему свету.
        ДОКТОР: Наверное, путешествовал много…
        ГРИФФИТ: Родился и умер в Неаполе. За пределы Италии не выезжал ни разу.
        ДОКТОР: Что вы хотите сказать? Вы думаете, что он, как и вы…
        ГРИФФИТ: Всё это - достоверные факты. Спросите любого историка, который занимается итальянским искусством.
        ДОКТОР: Спрошу.
        ГРИФФИТ: Спросите.
        ДОКТОР: И спрошу. Спрошу…
        (пауза)
        ГРИФФИТ: Вы знаете что такое рыба?
        ДОКТОР: Рыба… я, конечно, не ихтиолог… в отличии… хм…
        ГРИФФИТ: Вы знаете что такое рыба?
        ДОКТОР: Нет, не знаю. А вы?
        ГРИФФИТ: Вы знаете что такое рыба?
        ДОКТОР: Что с вами? Санитар!
        ГРИФФИТ: Вы знаете что такое рыба?
        Орбиты Гриффита
        Кто ввинтил в мой цоколь синюю лампу накаливания? Мерцаю. У самой кромки, у линии горизонта. Не разобрать ни по слогам, ни в цейссовский бинокль. Всё существенное остаётся за кадром. Фрагменты. Детали, элементы, обрывки. Полная неизвестность. И никто не подскажет. Ни жены, ни суфлёра. Ни кого-то, кто мог бы периодически сообщать, стоя за левым (правым) плечом. Огласите содержание! Возьмите на поруки! Попытайтесь принять облик уверенного в окружающей действительности индивидуума, и, удерживая на лице ободряющую улыбку, войдите.
        Можно без стука.
        Память Гриффита
        Так часто сам забываешь о том кто ты такой, что порой просто диву даёшься - насколько легко удаётся навязать остальным-прочим убедительную иллюзию собственного существования.
        Или: выйдешь за хлебом, по дороге засмотришься на ящерку: битый час лежит как приклеенная, и вдруг - в один миг тело её вскипает и ввинчивается в трещину на асфальте: так-то вот, поминай как звали…
        Гриффит в темноте
        Ни зги. Гриффит на ощупь пробирается к выключателю и, не найдя его на привычном месте, понимает, что оказался в чужом доме. Совершенно определённо, здесь он провёл большую часть ночи. Почему, чёрт возьми, он не помнит как сюда попал? Чья это комната?
        И где дверь?
        Крошечный огонёк здравого смысла подсказывает ему: если обследовать стену миллиметр за миллиметром, рано или поздно выключатель найдётся. Гриффит движется влево, совершая размашистые движения вдоль стены, будто плывёт брассом. На пол летит тяжёлый прямоугольный предмет, и Гриффит по инерции наступает на него ногой. Раздаётся отвратительный хруст. Стряхивая с голой пятки останки картины в тяжелой раме, Гриффит думает о том, что ежели (упаси Господь!) он находится в доме человека небедного, и, притом, обладающего сколь-нибудь приличным вкусом, прогулка впотьмах уже влетела ему в копеечку. И это только начало…
        Проще всего разбудить хозяев. Сами виноваты: запереть гостя в тёмной комнате, без малейшего представления о том как он сюда попал и где выход - это… Гриффит безуспешно пытается подобрать соответствующий эпитет, долго не находит ничего подходящего, и в конце концов дрожащим, хриплым со сна голосом проговаривает вслух:…форменное блядство! Слова эти звучат неожиданно громко, словно утренний свисток дневального, и Гриффит, скорчившись в три погибели, ждёт реакции.
        Нет никакой реакции.
        Раз! Два! Проверка! - постепенно повышая тон, он пробует голос, - есть кто живой?
        Никого.
        Гриффит стучит кулаком в стену. Пинает её. Будь он у себя дома, уж это бы ему с рук не сошло. Но он - не у себя дома. Тишина в ответ на тщетные попытки набуянить окончательно убеждает его в реальности происходящего: такое и в страшном сне не приснится.
        О кей! - произносит он во весь голос, уже никого не стесняясь, - я выхожу!
        Гриффит превращается в бизона, запертого в вольере коварными загонщиками: идёт напролом, роняя стулья, разбивая вдребезги напольные вазы, опрокидывая шкафчики и столики. Траектория его движения напоминает путь броуновской молекулы. Время от времени он издаёт короткий охотничий вопль. В конце концов, в соответствии с непреложным законом вероятности, он всё же добирается до двери, ударом ноги вышибает её и вываливается наружу.
        По-прежнему ни зги. На этот раз что-то (ток воздуха?) подсказывает, что он - в коридоре. Неожиданно Гриффит успокаивается: если двигаться прямо вперёд, рано или поздно любой коридор закончится.
        Гриффит движется прямо вперёд, вытянув обе руки, чтобы не налететь с размаху на дверь, которая, судя по всему, ожидает его где-то в конце пути.
        И тут же останавливается как вкопанный: ладони упираются во что-то мягкое, податливое. Спустя мгновение Гриффит с ужасом убеждается в том, что перед ним - женщина. Молодая женщина.
        Прошу прощения, я кажется…
        Она не отвечает. Возможно, она улыбается. Гриффит этого не видит. Возможно, сердится. Или ликует. Может быть, она проснулась от грохота. Или всё это время неподвижно стояла в коридоре, ожидая пока он выйдет. Гриффит прислушивается к её дыханию: ровное, безмятежное.
        Извините, я…
        Повисает пауза.
        Гриффит медленно протягивает руку вперёд, чтобы сократить паузу, свести её на нет, и - дотрагивается до её лица. Трогает мочку уха. Ладонь скользит по волосам.
        Ничего, если… - шепчет Гриффит, зная, что всё напрасно, что она не ответит, и - одновременно - всё ещё надеясь услышать её голос.
        Она хранит молчание. За её плечом, в самом конце коридора появляется маленькое пятнышко света.
        Стихотворение Гриффита
        у меня
        есть
        я
        у тебя
        есть
        я
        но нет
        никого
        у я
        Одиночество Гриффита
        Гриффит настолько привык, притерпелся, притёрся к своему одиночеству, что за годы совместного бытия придумал ему сотни кличек, ласкательных и уменьшительных имён. Вечером он спьяну мог назвать одиночество «Мой Одуванчик», но наутро оно начинало досаждать и бередить старые раны, в отместку Гриффит обращался к нему не иначе как «капитан Пенопласт, сэр». Среди имён, придуманных им, фигурировали
«Алая Роза» и «Старец Из Чайного Домика», а наиболее употребительным стало
«Sumsum» - от «я одинок, следовательно - существуюсуществую» - формула, проверенная на прочность житейским опытом.
        В один прекрасный день он понял, что не так одинок, как ему, возможно, хотелось бы, ибо относится к своему одиночеству запанибратски, холит и лелеет его, как истиный самурай - грядущую погибель. Одиночество Гриффита с годами сделалось антропоморфным, часто Гриффит отчётливо слышал его голос, порой - ворчливый и брюзжащий, как у стареющей женщины, порой - напоминающий голос отца, которого Гриффит никогда толком не знал и видел всего несколько раз в жизни.
        Гриффит и естественные науки
        Музей естественной истории Филда. Гриффит дразнит диплодока, протягивая ему яблоко.
        Соседи Гриффита - 2
        Иногда он заглядывает в комнату людей, которые живут в соседнем доме, их окна - напротив его кабинета. Они сидят на диване, тесно прижавшись друг к другу - муж и жена. Полуоткрыв рты, как дети (наверное взрослые способны выглядеть так лишь под глубоким гипнозом), соседи Гриффита напоминают персонажей древнего фантастического фильма о бесчеловечных экспериментах на людях. Временами кажется: он может угадать что видят в данный момент соседи - по тем смутным переливающимся образам, которые проецирует на их лица телеэкран.
        Эти лица всё время немного меняются - как если бы по экрану то и дело пробегала лёгкая рябь помехи. Иногда соседи улыбаются или смеются. Их черты на мгновение искажает гримаса страха или ненависти. Но большую часть времени на их лицах - выражение ожидания. Так человек на остановке, погруженный в свои мысли, неотрывно смотрит в ту сторону, откуда должен придти автобус.
        Гриффит и небесные странники
        Гриффит владеет сверхъестественным приёмом, позволяющим сбивать летящие самолёты на расстоянии. Чтобы сбить самолёт, ему, в отличии от зенитчика-ракетчика, не требуется пышущий огнём агрегат величиной с дом. Стоит Гриффиту прицелиться, используя указательный палец правой руки, громко и внятно сказать "бах!" (можно "бабах!"), как самолёт со страшным грохотом взрывается в воздухе и обломки спустя несколько минут падают на землю. Все до единого пассажиры погибают. Вероятно, по этой причине Гриффит не сбивает самолёты - разве похож он на душегуба?.. По правде говоря, до сих пор ему ни разу не пришлось воспользоваться своим смертоносным умением, довольно и того, что при случае он может о нём упомянуть - ввиду хорошего настроения, в хорошей компании, за кружкой хорошего пива.
        Комната Гриффита
        Во сне он ловит падающие снежинки языком и считает - сколько удалось поймать. Открыв глаза, первым делом тянется за карандашом, чтобы записать результат на обоях у изголовья. Поверх выцветшего фабричного узора этот участок бумаги испещрён цифрами, знаками, загадочными (возможно - бессмысленными) фразами, рисунками, вблизи напоминающими наскальную живопись, но издали кажущимися произвольным сплетением линий, пятен и точек.
        Гриффит: Орфей
        Он входит, когда лампы давно потушены, и даже ночник в спальне кажется не светлым облачком, а сгустком тьмы, призванным cделать ночь внутри комнаты чернее, чем за окном, снаружи. Проходя мимо постели, останавливается и смотрит на спящего. Одного его взгляда довольно, чтобы провалиться в терпкий ночной кошмар, развеять который способны лишь утренние колокольцы, и наутро Гриффит пробуждается, хватая ртом воздух, завороженный смутным воспоминанием, чей вкус позабыт, но однажды нахлынет снова, стоит Гриффиту снова взглянуть на себя-спящего, стоит ему обернуться.
        Диалоги Гриффита

1-й Гриффит:…и в этот момент я вдруг почувствовал, что кто-то кладёт мне руку на плечо… Знаете как это бывает во сне… Когда не видишь кто стоит за спиной, и нет возможности обернуться. Нежно, ласково… очень осторожно, будто опасаясь разбудить… кладёт руку на плечо, и говорит: а теперь вернись на кухню и вымой посуду.
2-й Гриффит: Хахаха! Надо же…
1-й Гриффит: Что тут смешного?
2-й Гриффит: Хм… ну как…
        (пауза)
        Просто… вы об этом говорите, будто за спиной у вас… ээээ… Прекрасная Незнакомка… или… хех! злодей, закутанный в плащ с таким, знаете, зловещим капюшоном, закрывающим пол лица. Ждёшь, что он скажет: Твой час пробил! или Руки вверх! или просто Не оборачивайся!..
1-й Гриффит: Ну… наверное.
2-й Гриффит: И, кстати…
1-й Гриффит: А?
2-й Гриффит: Что там… с посудой?
1-й Гриффит: Вымыл.
2-й Гриффит: Ну что ж, тогда всё в порядке. Всё, наверное, устроится. Утрясётся…
1-й Гриффит: В смысле?
2-й Гриффит: В смысле: можно просыпаться. Ать-два. Ну-ка…
1-й Гриффит: Я вас не понимаю.
2-й Гриффит: А что тут понимать: вы же не хотите остаться здесь?
1-й Гриффит: Где это "здесь"?
2-й Гриффит: Вот прямо тут.
1-й Гриффит: Ой!
2-й Гриффит: Ну то-то же. Валяйте.
1-й Гриффит: Что?
2-й Гриффит: Что-что… просыпайтесь. На счёт три вы откроете глаза. Раз… Два… Три.
1-й Гриффит: Да…
        (пауза)
        Нет.
2-й Гриффит: Так… мать вашу, просыпайтесь.
1-й Гриффит: Руку-то уберите.
2-й Гриффит: Ах… ну да. Прошу прощения. Раз… Два… Три.
1-й Гриффит: Ага, вот теперь, кажется…
        Гриффит застилает постель
        Поправить тут и там, подтянуть. Натянуть. Отбить. Пальцы порхают в воздухе - как у Аладдина, поспешно заталкивающего джинна в бутылку. Виртуоз. Браво! Никто не лежал на этих простынях, глядя в потолок, считая паршивых овец, предаваясь греху Онана.
        Но где же ты находился этой ночью? Где ты спал, Гриффит? Есть ли у тебя алиби?
        Разумеется, у меня есть алиби. Чёрный ворон видел как я ходил - всю ночь ходил - вокруг дома. Спросите ворона, он видел. (Поправить. Натянуть. Отбить.)
        Зачем ты ходил вокруг дома, Гриффит? Ночью! Зачем?
        Я думал. (Поправить) Я много думал. Моя мысль трижды обежала Земной шар. (Натянуть) Пока вы спали, я думал обо всех, кто есть, в том числе и о вас лично. (Отбить) Спросите соседа, он выходил покурить на крыльцо, он меня видел.
        Как же ты думал обо мне, Гриффит? Как вообще можно думать - глубокой ночью?
        О вас - в самой возвышенной манере. Также о тёте вашей - Присцилле. Весь снег истоптал, между прочим. Спросите у пса, уличного пса, он меня видел.
        Я бы тебе поверил, Гриффит, я бы сказал: да, этот человек всю ночь провёл на улице, отплясывая в такт возвышенным мыслям, я бы вывел тебя в центр круга, воскликнув: вот - Гриффит, тот, кто бродит ночью, охваченный пламенем мысли! Но взгляни: в уголке, рядом с подушкой осталась крошечная складка. Совсем маленкая, почти невидимая. Эти складки я читаю как открытую книгу и ясно вижу, что не ходил ты, Гриффит, вокруг дома, не думал о тёте Присцилле, но лежал, глядя в потолок, считая паршивых овец, предаваясь греху Онана.
        Воскресный шоппинг Гриффита

17.05. «КОСКО. Парфюм и галстуки». 5th Ave & 18th St. В самый раз для разминки. Покупатель с порога ставит персонал в известность о том, что его племянница без ума от японской косметики. Он хотел бы приобрести духи или что-нибудь в этом духе. Жидкое. Что-нибудь японское, вы понимаете? Что-нибудь с запахом сакуры. Киото, Кабуки… Клерк восторженно кивает. Самураи, - продолжает покупатель, - гейши какие-нибудь, харакири. Вам всё понятно? Клерк кивает. Хиросима, Такеши Китано. Молодой человек смотрит на Гриффита с недоверием. Сашими. Васаби. Чтоб всё это было, компрене ву? Чтобы всем этим пахло. Это сложно? Клерк утверждает, что - нет, пара пустяков. В таком случае - за дело. Чего мы ждём? Узкоплечий широкобёдрый хозяин прилавка извлекает из воздуха маленький вонючий ярлычок с надписью «Кензо № 456» и суёт его под нос покупателю. Покупатель блюёт. Магазин мгновенно пустеет - как при хорошем двенадцатибальном землетрясении. Проблевавшись на славу, Гриффит требует компенсацию. Он готов ограничиться полтинником. Сами понимаете, если дело дойдёт до суда, полтинником не обойдётся. Ему выписывают чек.
Извиняются за причинённые неудобства. Вручают подарочную коробочку с образцами. Заходите, всегда будем рады. Зайду непременно. Как же, как же…
17.34. «Счастливый пони». 6th ave & 19th St. Секция "Предметы Быта и Кухонные Принадлежности". Здесь Гриффит прикидывается работником компании и успевает прочесть группе домохозяек подробную лекцию о канцерогенных свойствах тефлонового покрытия - прежде, чем прибывает менеджер, заинтригованный необычайным скоплением народа. Разгневанные домохозяйки побивают менеджера кухонными принадлежностями. Вслед ему летят предметы быта. Гриффит раскланивается и успевает выскочить наружу за несколько секунд до появления охранника. Следующая станция - старый добрый «Дешевле грязи» на углу B'way и
34-й улицы.
17.51. «Дешевле грязи». B'way & 34th St. Но тут, у самого входа Гриффита уже поджидает патрульная машина, и он благоразумно ретируется. Очевидно, его маршрут более не является секретом для городского управления полиции. Гриффит вынужден использовать «План Б» и сворачивает на 34-ю. Светило медленно покидает вверенную ему территорию, представляя собой сужающийся на глазах ослепительно яркий серп над зданием корпорации «КОРОЛКО».
17.55. «Тауэр Рекордс». 34th St.
        - Сэр! Простите, вы собираетесь всё это слушать?
        - Да, и прямо сейчас.
        - У нас строгие правила: не более пятидесяти дисков за раз.
        - Да что вы говорите?
        - Прошу прощения, сэр, но это так.
        - Я в отчаянии.
        - Ничем не могу помочь.
        - Видите ли, я композитор.
        - Сэр?..
        - Мне заказали «Реквием». Срок истекает завтра к полудню, а у меня, как говорится, ещё и конь не валялся.
        - …
        - Я вижу, в этом заведении всем плевать на судьбы национальной музыки! Вы понимаете что делаете?
        - Сэр, ради Бо…
        - Вы - убийца. Убийца. Посмотрите что у вас тут происходит. Это что такое?
        - Бритни Спирс.
        - Если вы не возражаете, я выброшу их прямо сейчас. Вот сюда. Здесь им самое место. Ибо…
        - Боб! Бобби, сюда! Скорее!
        - Это что такое? Это что, я вас спрашиваю? А это? В корзину! Немедленно!
        - Сэр!
        - В корзину!
        - Мадам! Прекратите, пожалуйста. И вы, сэр! Аааа, к чёрту, в корзину так в корзину…
18.14. «Горячие собаки. ГАВ-ГАВ». 1st Ave & 13th St. Гриффит покупает сосиску.
18.14. «Горячие собаки. ГАВ-ГАВ». 1st Ave & 13th St. Окончательный заход солнца.
        ПЕРЕВОДЫ С КИТАЙСКОГО
* * *
        Вначале не было ничего достойного упоминания.
        И так было пока не появился Пэн-цзу.
        Он открыл рот и сказал: "Ам!"
        Отверз очи и сказал: "Ом!"
        Прочистил уши и сказал: "Ум!"
        Когда Пэн-цзу сказал "Ам!", появились Еда и Жертва.
        Когда Пэн-цзу сказал "Ом!", появились Даль и Близь.
        Когда Пэн-цзу сказал "Ум!", появились Тут и Там.
        И увидел Пэн-цзу, что одинок.
        И удивился.
        От удивления Пэн-цзу чихнул, из ноздри его выпорхнул Ворон.
        Ворон сказал: "Пэн-цзу! Охм! Пэн-цзу! Пэн-цзу! Возьми камень из земли, достань облако с неба."
        И Пэн-цзу взял камень, достал облако.
        Ворон сказал: "Пэн-цзу! Охм! Пэн-цзу! Пэн-цзу! Положи тэну на землю, окутай облаком и накрой камнем."
        И Пэн-цзу положил тэну на землю, окутал облаком и накрыл камнем.
        Ворон сказал: "Пэн-цзу! Охм! Пэн-цзу! Пэн-цзу! Скажи: "Би!" Скажи: "Бе!" Скажи: "Бу!""
        И Пэн-цзу сказал: "Би!", и сказал: "Бе!", и сказал: "Бу!"
        И Пэн-цзу танцевал.
        Когда Пэн-цзу сказал "Би!", появились Люди и Животные. Первыми они появились.
        Когда Пэн-цзу сказал "Бе!", появились Стены и Границы. Вторыми они появились.
        Когда Пэн-цзу сказал "Бу!", появились Броды и Тропы. Третьими они появились.
        Когда Пэн-цзу топнул, в земле выступила вода. Так появились Реки и Озёра.
        Когда Пэн-цзу крикнул, земля треснула. Так появились Горы и Долины.
        Когда Пэн-цзу прыгнул, земля задрожала. Так появились Леса и Пустыни.
        И Пэн-цзу увидел, что он больше не одинок и возрадовался.
        Когда Пэн-цзу засмеялся, появился Смех.
        Последним он появился.

* * *
        Ю Пэн принёс с Запада свиток с именами ста двадцати бессмертных. Одноногий Гао спросил его: "Есть ли в вашем списке имена облаков, гор и рек?" Ю Пэн ответил: "Нет, тут всего лишь одно имя и сто двадцать способов его начертания".

* * *
        Однажды Красавица Юй и Лян У переправлялись через реку в провинции Цинь, а переправой в том месте владел Разбойник Сы, который под видом лодочника заманивал честных людей на середину реки, грабил и убивал, а трупы сплавлял по течению. Не подозревая об опасности, путешественники отплыли от берега и, чтобы скоротать время, затеяли учёный разговор.
        Красавица Юй сказала: «Известны ли вам, господин, восемь способов гадания по капелькам росы?». «Нет, - отвечал на это Лян У, - Научите меня!» «Первый способ таков: ранним утром найти каплю, внутри которой спит маленькая девочка величиной с воробьиный ноготок, зовут её Ло Шэнь. Ей можно задать всего один вопрос, и спрашивать нужно тихо, чтобы ненароком не разбудить, только тогда можно быть увереным, что она скажет правду. Это довольно трудный способ: найти чудесную капельку удаётся немногим, и даже если вам удалось её обнаружить, вряд ли посчастливится застать девочку врасплох, уж очень чутко она спит».
«Удивительно! - признался Лян У, - ничего подобного я раньше не слышал. Каков же второй способ, госпожа?» «Второй способ намного легче. Для этого необходим алмаз величиной с куриное яйцо». Тут Разбойник Сы, который подслушивал разговор, тихонько кашлянул, не в силах сдержать волнение, и перестал грести. Лодка как раз достигла середины реки - места, где он обычно убивал путешественников ударом весла. «Почему ты перестал грести, лодочник?» - спросил Лян У. «Видите ли, - дрожащим голосом сказал Разбойник Сы, - редко приходится перевозить через реку настолько искусных рассказчиков. Меня так заинтересовали эти восемь способов гадания, что я позволил себе остановиться здесь - в надежде дослушать всё до конца. Позвольте остаться с вами пока не окончится повествование, и я не возьму с вас денег за переправу».
«Что ж, это справедливо, - сказала на это госпожа Юй, и продолжила: Второй способ заключается в том, чтобы перенести каплю росы внутрь алмаза. Конечно, алмаз в этом случае теряет в цене, ибо перестаёт быть безупречным, зато он послужит вам в качестве гадательного инструмента. А гадать при помощи алмаза следует так: направить его в ту сторону, куда собрался отправиться сам, и сосредоточить взгляд на заключённой внутри капельке росы.» «А как давно вы, госпожа, пользовались этим способом» - спросил Разбойник Сы. «Сегодняшним утром»
        - ответила Красавица Юй. «И что же вы увидали в той капельке?» «Разбойника, который притворяется лодочником». Лян У немедленно обнажил меч, а Разбойник Сы затрясся от ужаса.
«Не убивайте меня! Я тоже знаю один способ гадания, о котором, возможно, даже вам, благородная госпожа, ничего не известно!» «Что же это за способ?» - нахмурившись, спросил Лян У. «Этому способу меня научил бродячий даос. Называется он: «Гадание по форме волн полуночной реки о равновесии жизни и смерти»». С этими словами Разбойник Сы выпрыгнул из лодки и ушел с головой под воду.
«Если выплывет, - сказала Красавица Юй, - возьму его в подмастерья. Этот разбойник мог бы стать талантливым гадателем, его способы ничем не отличаются от моих».

* * *
        Янь Хэ мог подпрыгнуть так высоко, что ловил птицу в полёте и приносил её домой в кулаке. Гунсун Лун сказал: "Если птицы завтра перестанут летать над землёй и поднимутся к самым облакам, сумеете ли вы по прежнему демонстрировать своё искусство, уважаемый?" "Если птицы поднимутся к облакам, я перестану ловить птиц, - ответил Янь Хэ, - и буду ловить облака."

* * *
        Фу Лай ел рыбу, Одноглазый Сы пил молодое вино, а Красавица У приплясывала под звуки Пхи-па. Ван Жень поглядел на это и сказал: «Счастливые люди! Пьют, едят и веселятся, не зная о том, что со дня на день луна перевернётся вверх тормашками, моря выплеснутся на сушу, ветер сдует города и леса, град побьёт посевы, горы обрушатся вниз и облака укутают землю. Разве можно быть такими беспечными, когда нам со всех сторон угрожают враги? Разве можно веселиться, когда семейные устои поколеблены, сын не признает отца, могилы предков запущены, чиновники развращены, крестьяне голодают, армия обленилась? Разве можно предаваться безрассудству, когда пять добродетелей в упадке, а семь грехов процветают?» Красавица У услышала его слова и ответила так: «Пока я приплясываю вам нечего опасаться, уважаемый. Ведь именно благодаря этому луна до сих пор не перевернулась, моря не выплеснулись, стихия не буйствует, но стоит мне остановиться, всё произойдёт в точности как вы сказали и Поднебесная окажется в беде. Если Фу Лай перестанет набивать брюхо, Великая Стена будет разрушена и враги завладеют нашими городами, случись
Одноглазому Сы протрезветь, верховные законы потеряют силу, и никто больше не будет знать что хорошо и что плохо». Ван Жень поклонился и ответил: «В таком случае, госпожа, возможно и мне стоит сделать что-то на благо Поднебесной. Что бы вы посоветовали?» «Если ты станете обжорой как Фу Лай, вздумаете напиваться как Одноглазый Сы или приметесь плясать до упаду, это лишь расстроит здоровье, a большой пользы не принесёт. Но это не значит, что у вас совершенно нет талантов. Такой человек как вы должен как можно больше времени проводить во сне. Спите как можно больше - вот мой ответ». «Какие же бедствия я сумею предотвратить таким образом?» - спросил Ван Жень, и госпожа У ответила: «В мире станет гораздо меньше глупости».

* * *
        В царстве Чжоу жил некто по имени Гуань Лунфэн, способный так обругать человека, что тот падал замертво. А в царстве Цзун жил разбойник по имени Янь Хой, искусство его было так высоко, что бранным словом он на ходу сбивал летящую птицу. Рассказывают, что в древности жил некий старец Ю, однажды он тонул в реке Хуанхэ и, захлёбываясь речной водой, изрыгнул настолько гнусную хулу, что воды Хуанхэ в изумлении расступились, и старец Ю вышел из реки посуху.

* * *
        Сунь Тун учил Хо Юаньцзя Внимать Сокровенному.
        Хо Юаньцзя учил Янь Цина Помнить Имена и Видеть Начала.
        Янь Цин учил Мэн Су Следовать Естественному и Пестовать Жизненность.
        А Мэн Су никого ничему не учил.
        Спал и ел в своё удовольствие,
        Пил вино и напивался допьяну,
        Ложился на спину и грелся на солнышке,
        Пел песни и плясал до упаду.
        Дун Хайчуань сказал о нём: "Воистину, Мэн Су - Наставник Учителей! Он учит нас Избегать Лишнего!"
        Бывший при этом Цзи Цикэ ответил так: "Ничего-то вы не поняли, уважаемый! Мэн Су
        - не Наставник. В отказе от наставничества и учительства - его наука!"
        Когда этот разговор передали Мэн Су, тот засмеялся и сказал: "Оба не правы. Я вижу улитку и учу её Быть Улиткой, вижу дерево и учу его Быть Деревом. Нет никого, кто остался бы без наставления и нет никого, кто не мог бы считать себя моим учеником."

* * *
        Дун Хайчуань позабыл своё имя, но угадывал имена незнакомцев. Ма Сюэли правой рукой писал на дощечке, левой метал дротики. И слова складывались в стихи, дротики попадали в цель. Госпожа Средняя Ми слизывала тушь иероглифов и превращалась в написанное.
        Однажды Ма Сюэли написал на дощечке Истиное Имя Неба, произнесённое Дун Хайчуанем. Госпожа Средняя Ми лизнула дощечку, отныне тех троих никто больше не видел.

* * *
        Услышав издали как Чжоу-гун играет на флейте, Полководец Сы сказал: "Этот флейтист мог бы возглавить армию и управился бы с командованием ничуть не хуже меня". Сунь Лин возразил: "Музыка не похожа на командование войсками. Когда со всех сторон раздаются воинственные крики, храбрейшие воины падают замертво. Когда стрелы так и норовят впиться в тело, не знаешь - проживёшь ли ещё мгновение или вот-вот присоединишься к тем, кто неподвижно лежит на поле брани. Нет, я не думаю, что в бою этот флейтист сумел бы сравниться с таким человеком как вы." "Нужно его испытать" - ответил на это Полководец Сы, и послал двух воинов, приказав им привести с собой Чжоу-гуна.
        Прошло время. Когда стало ясно, что посланцев что-то задержало, Полководец Сы отправил ещё четверых. Но и те не вернулись.
        Тогда, заинтригованный, он пошёл к музыканту сам.
        Вежливо поклонившись флейтисту, Полководец Сы спросил не появлялись ли поблизости императорские солдаты? Тот ответил, что солдат не видел, но какие-то несчастные всё же побывали здесь, и он их всех отправил - каждого по своей надобности. "Сперва пришли двое: сын кузнеца из провинции Цинь, у которого умерла мать, а он, бедолага, даже не знал об этом и ещё один влюблённый юноша, которого я отпустил к его возлюбленной. Затем пришли четверо, эти были в худшем состоянии, чем первые два. Я их всех отпустил."
        Полководец Сы сказал: "Всё это время я слышал звук флейты, он не прекращался ни на минуту. Как же вам удалось говорить с ними и одновременно играть на флейте?" Чжоу-гун ответил: "Я не говорил с ними. Я только играл."

* * *
        Ли Юй был похож на сороку, Тётушка Бу напоминала медведя, Вэй Ван казался лисом в человечьем облике, а о Фу Билу говорили, что он пёс, а не человек. Студент У, услышав об этом, спросил Сы Манченя: «Если есть люди, которые так похожи на животных, возможно, имеются и животные, которые внешним видом или повадкой напоминают людей?» «Конечно, такие животные есть, - ответил Сы Манчень, - прошлой осенью я видел енота, который так похож на человека, что в одной деревне ему дали надел, поселили в доме, и даже собирались женить на дочери старшего чиновника при местном ване - известной в округе красавице» «Что же помешало им это сделать?» - спросил Студент У. «Увидев невесту, енот сделался так печален, что люди пожалели его и отпустили восвояси».

* * *
        Однажды Чжан Бо Дуаню приснилось, что он едет в поезде и сочиняет эпическое произведение в стихах о своём путешествии. Поэма была настолько прекрасна, что проснувшись, Чжан Бо Дуань бросился к столу, чтобы поскорее записать её, но как только взял в руки кисть, выяснилось, что в памяти не осталось ничего, кроме четверостишия, где жизнь сравнивалась с василиском, чей взгляд можно испытать на себе лишь однажды. Поразмыслив здраво, Чжан Бо Дуань решил, что ни ему самому, ни потомкам эта печальная истина совершенно ни к чему, и записывать не стал, но отправился спать снова - в надежде, что на этот раз снов не будет.

* * *
        Конфуций и его ученики отдыхали в тени дерева Ку, того самого, о котором Одноглазый Юй сказал, обращаясь к Жёлтому Владыке: "Воистину, это дерево - Ю Пэн среди деревьев, подобно тому, как вашего гнедого скакуна, господин, называют Цзы Люем среди скакунов Поднебесной." Глядя на ветви и листья, Конфуций призадумался и долго сидел молча, покуда Бао Ле не спросил: "Правду ли говорят, Учитель, что под этим деревом сиживали Бессмертные - У Син и Ван Гун?" Конфуций ответил:
«Да», поднялся с места и, сорвав с дерева лист, быстро пошел прочь. Коротышка Бин сказал Бао Ле: "Возможно, в этот самый миг Учитель беседовал с теми, кого ты назвал по именам. Не следовало ему мешать. Догони Учителя и почтительно проси вернуться к нам." Пока он говорил это, Конфуций успел скрыться в густых зарослях. Бао Ле последовал за ним, но вернулся один. "Что сказал тебе Учитель?
        - спросили ученики. Бао Ле, не ответив, сорвал еще один лист дерева Ку и скорым шагом направился к зарослям.

* * *
        В царстве У жил шаман по имени Пэн Сунъян. Однажды к нему обратилась жена торговца с просьбой изгнать из тела её мужа зловредного беса, который причинил семье немало страданий. Пэн Сунъян немедленно отправился в её дом и на пороге увидал беса, который вышел ему навстречу, будто шаман был дорогим гостем, а сам он - хозяином. "Добро пожаловать, - сказал бес, - я много о тебе слышал. Если ты и самом деле так хорош, как о тебе говорят, мне лучше, наверное, покинуть это тело по собственному разумению" "За чем же дело стало?" - спросил шаман. "Причина по которой я до сих пор здесь, такова: хотелось увидеть лично такого уважаемого человека и попросить о наставлении." "Похвальное желание. Какого рода наставление ты хотел бы получить, бес?" "Хотелось бы понять сумею ли я прожить без того чтобы причинять людям вред?" "Насколько нам известно, - ответил шаман,
        - вы, бесы, обязаны находиться там, где страдают люди. Если ты перестанешь причинять людям страдания, то умрёшь - как гибнут рыбы, вытащенные из воды. Такова твоя природа." "В таком случае, ты не должен изгонять меня из этого тела: ведь, мучая этого человека, я всего лишь следую своей природе. Тебе не хватает сострадания, шаман." "Ты прав, - вздохнул Пэн Сунъян и одним взмахом меча разрубил путы, связывавшие беса с порабощённым телом, - но у меня впереди - целая вечность, чтобы наверстать упущенное".

* * *
        Чусский Ван грустил, сидя у окна. Кузнец Бу сказал: "Ваши глаза, господин, напоминают перезревшие сливы, щёки впали, рот изогнулся дугой, дыхание слабое, а пневма-ци застоялась. Если так будет продолжаться, сто двадцать болезней посеют семена в почках и селезёнке, ноги почернеют и покроются язвами, язык высохнет, улыбка навсегда покинет вас, не пройдёт и трёх месяцев как вы умрёте и вне всякого сомнения отправитесь в преисподнюю, ибо именно туда направляются после смерти те, кто не умеют ценить радость жизни. Что с вами? Как получилось, что столь влиятельный человек находит время предаваться скорби?" Великий Ван ответил: "Пятую ночь подряд я вижу один и тот же тревожный сон, и не нахожу себе места. Возможно, вы, совершенномудрый, сумеете растолковать его значение. Во сне я заперт в рисовом зёрнышке, которое лежит на ладони прелестной девушки. Девушка стоит на вершине горы, смотрит на быстро прибывающие облака и протягивает им зёрнышко, в котором я заключён. Я умоляю её не отдавать зёрнышко Небу, но она не слышит. Облака окутывают моё обиталище, и я немедленно просыпаюсь в слезах, зная что
следующей ночью сон повторится." Кузнец Бу внимательно выслушал Вана и ответил: "Думаю, что сумею помочь в этом деле. Вам нужно не сопротивляться, и в следующий раз когда девушка протянет зёрнышко Небесам, покорно и без лишнего волнения ждать своей участи. Обещаю, что на следующее же утро всё прояснится." Вану очень понравились эти речи, а на следующее утро он призвал к себе Кузнеца Бу и сказал: "Вы были совершенно правы, уважаемый, думаю, я, наконец, избавился от напасти." "Расскажите как можно подробнее" - попросил Кузнец Бу. "На сей раз я не стал просить девушку чтобы она не отдавала меня Небу, но равнодушно ожидал своей участи." "И что же?" - спросил Бу. "Небо отвергло меня. Теперь, наконец, я могу спать спокойно."

* * *
        Один даос прославился тем, что мог при помощи особого заклинания превратить змею в рыбу. Для приготовления этого заклинания нужно было пять дней поститься, ещё пять дней провести в уединении, питаясь лишь тем, что растёт на расстоянии вытянутой руки, и следующие пять дней не принимать никакой пищи, используя для поддержания сил пневму ци. По истечению этого срока необходимо было круглые сутки не спать, чтобы не прерывать процесс приготовления заклинания. Лишь тогда можно было приступать к превращению.
        Когда даоса спросили зачем тратить столько усилий для совершения бесполезного дела, он ответил: "Змеи обожествляют рыб и каждая из них от рождения до самой смерти мечтает стать рыбой. Я же всегда хотел стать тем, кто воплощает чужие мечты."

* * *
        В те благовещие времена, когда фениксы гнездились во дворах, а чудесные единороги захаживали в селения, люди при рождении не отделялись от матери, но оставались связаны с ней пуповиной. Пуповину носили в особом мешочке, который называли ли-ши - "торжественный мешочек" и разрывали лишь в смертный час. На улицах можно было видеть семейства по двадцати пяти, а то и сорока душ, связанных крепко-накрепко. Родственники не говорили промеж собой, ибо мысли их проникали телесным образом, и стоило одному подумать, как остальные отвечали взаимно. Никогда не бранились, вражды не знали, смерть принимали благодушно, и не было розни - ни в помыслах, ни в делах. Дни длились в счастии и согласии, и дней не считали.

* * *
        Однажды поэту Бродскому приснилась собака. Проснувшись, первые несколько мгновений он пребывал в лёгком недоумении. «Написать, что ли, о собаке?..» - подумал Иосиф Александрович, сел к столу, и в самом деле написал:
        раскрашенная в цвета зари собака
        лает в спину прохожего цвета ночи
        Написав это, Бродский пошёл бриться, намылил подбородок, но не снял пену лезвием, а долго стоял перед зеркалом, думая о том, что вот, непонятно - то ли собака, которая ему приснилась, вызвала к жизни эти строки, то ли стихотворение, долго зревшее в нём, явилось ночью в собачьей шкуре.

* * *
        Говорят, Поднебесная покоится на ободе железного колеса. Колесо непрерывно вращается: так происходит смена ночи и дня.
        Ещё я слышал, что далеко на востоке есть царство Му, где рождаются только близнецы и каждый до конца жизни неразлучен с парой, данной ему от рождения. Дочерей в этой стране выдают замуж вместе с сестрой или братом, поэтому для заключения брака требуется взаимное влечение четырёх, а не двух.
        Всем известна история о том, как нерадивый писец Небесной Канцелярии уронил каплю синей туши, и таким образом небо приобрело оттенок, радующий глаз и успокаивающий сердце, но мало кто знает, что звали этого писца Тан Чанжу и был он третьего разряда, а после этой провинности его разжаловали в писцы четвёртого разряда Небесной Канцелярии.
        В одной старой книге я нашёл изречение: «Благородный муж, оканчивая фразу, не помнит о чём шла речь в начале. Он говорит, будто плывёт в лодке без вёсел, двигаясь вместе с речью, беспрекословно следуя её течению».
        ВСПОМИНАНИЯ
        Как я грезил о бессмертии

1. Когда я был маленьким, верил, что к тому времени когда вырасту, учёные изобретут средство от смерти, и я не умру.
2. Учёные мне представлялись похожими на муравьёв - с большими головами на тонких шеях. В круглых очках - как у Шостаковича. Иные - при бородах. Иные - совершенно лысые.
3. В своих странных снах наяву я видел их стоящими вдоль длинного лабораторного стола, освещённого сверху множеством ламп.
4. Иногда они - все как один - поворачивались ко мне и деловито принимались рассматривать - будто я был колбой или лабораторной мышью.
5. Люди умирали, и учёные складывали их на столы, чтобы ИССЛЕДОВАТЬ.
6. Временами один или другой принимался кричать «Эврика», но позже всегда выяснялось, что это - ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА.
7. Наконец, учёные находили лекарство от смерти и вручали его мне в виде огромной белой таблетки. Отныне я не умирал никогда, но жил вечно.
*Также я грезил о чудесной возможности летать без крыльев, при помощи одной силы воли.
        Как я боялся
        Мне было девять или десять лет от роду. Мы вернулись с пляжа, мама пошла в душ, я - на кухню. На холодильнике, в плетёной хлебной корзинке я обнаружил ЭТО. С виду ЭТО напоминало кузнечика-переростка, ничего из ряда вон выходящего.
        Внезапно я потерял способность дышать.
        Ни крикнуть, ни - тем более - заговорить.
        Ни шевельнуться.
        Не знаю сколько это продолжалось. В какой-то момент саранча с характерным треском взлетела, и я потерял сознание.
        До сих пор не понимаю окончательно природу этого ощущения: я будто бы оказался в плену этого создания, потеряв контроль над собой. Возможно, нечто подобное чувствуют женщины, которые, завидев мышь, с визгом лезут на стену.
        Невыносимость чужого присутствия. Полная и окончательная (возможно, родовая) несовместимость.
        Отвратительный холод в позвоночнике.
        Как я перестал бояться
        В детстве было физически нестерпимо, невыносимо делать то, что казалось ПУСТОЙ ТРАТОЙ ВРЕМЕНИ, это мешало жить настолько, что я был готов бесконечно спорить с родителями, учителями, сверстниками, чтобы отстоять своё право на ВЕРНЫЙ поступок. Разумеется, война была проиграна, не начавшись. Меня постоянно принуждали делать то, что делать было не нужно и даже то, что делать было нельзя ни в коем случае, и я с этим смирился, тайно, впрочем, продолжая верить в собственную правоту и даже (чего греха таить) исключительность.
        Зато в армейские годы я познакомился с новым, очаровавшим меня абсолютной внятностью принципом отношения к действию. Внешне он сводился к следующему:
«Делай всё, чтобы быть битым как можно реже и постарайся сделать так, чтобы тебя не убили». Именно армия научила меня относиться к действию иначе, чем прежде. Я стал рационален и разборчив. Тем не менее, били меня не реже, чем остальных, и грозили убить за жидовство.
        И только в тот момент, когда я совершенно отчаялся, до меня дошло, что на самом деле нет разницы между одним действием и другим, что эту разницу мы создаём сами, когда поверх явления появляется тонкий, почти прозрачный слой СМЫСЛА. Всякое занятие есть способ ПРОВЕСТИ ВРЕМЯ. Я есть то, ЧТО я делаю, когда что-то делаю. Я есть то, чем в действительности ЗАНЯТ.
        Внезапно я понял, что секрет кроется в ПРАВИЛЬНОМ ОТНОШЕНИИ. Можно мыть тазики, но на самом деле ОЧИЩАТЬ СОСУДЫ, и тогда в какой-то момент действие превращается в ДЕЯНИЕ, а после - в нечто такое, чему и название подобрать трудно. Оплошность приведёт не к тому, что старшина «вломит пизды» за то, что тазики не вымыты, но к тому, что СОСУДЫ БУДУТ НЕ ОЧИЩЕНЫ. И то, что старшина «вломит пизды» уже не настолько важно, а может быть и совсем не важно.
        Именно тогда я перестал бояться.
        Возможно, это меня спасло.
        Со временем стало ясно, что окружающие бессознательно сопротивляются подобному отношению к действию, даже если это отношение демонстрирует некто совершенно им посторонний. Даже если это не в их интересах. Но это - другая история, другой мемуар.
        Как лейтенант меня расстреливать водил
        Я был из рук вон плохим солдатом. Просто ни в какие ворота. Мало того, умничал направо и налево (это в советской-то армии, при дикой дедовщине), короче говоря
        - вёл себя как молодой придурок, каковым, по всей видимости, и являлся. Со всей приличествующей ложной гордостью и детским тупоумием! «Дедушки» от моей наглости за головы хватались, били много и больно. Не помогало. Офицеры тоже не жаловали. Что ни проверка, рапорт: "на боевом дежурстве возмутительным образом читал Достоевского". Вот из-за Фёдор Михалча едва жизнью не поплатился. Замполит книжку очередной раз нашёл (я не очень-то прятал, честно говоря) и сжог у всех на глазах - чтоб неповадно было, а я ему по физиономии съездил, тоже - при всём честном народе. Гусар и фанфарон. Тут он взял меня под локоток, и повёл из бункера - расстреливать.
        Поставил у стенки, пистолет достал, прицелился. В лоб. Молодой парнишка, лет двадцати. Товарищ лейтенант. «Ну что, - говорит, - приехали…» Руки трясутся. Нервы.
        Я в ответ: «Ладно, меня уже однажды расстреливали, разом больше, разом меньше - без разницы». А сам думаю: «Что это я говорю? К чему?»
«Кто это тебя расстреливал?»
«А вот, - объясняю, - ты и расстреливал. Что, не помнишь? В Крыму…»
        Тут вижу: мало того, что сам начинаю вспоминать, а и он тоже: лицо меняется, как у человека, который силится извлечь нечто из потайных архивов памяти и ему это вроде бы удаётся. Невероятной силы ощущение… довольно неприятное, впрочем. Как на столе хирурга.
«Ты что, - говорит, - охуел?» И пистолет опускает.
        Так и не расстрелял.
        На этот раз.
        Как я покупал молоток
        О том, что у меня нет молотка первыми прознали соседи. Честно говоря, я редко просыпаюсь от стука в дверь: и уж тем более никому в голову не приходит стучать ко мне в шесть часов утра. Возможно, дело в том, что меня часто видят на лестничной клетке с китайским мечом «цзянь» под мышкой. От человека, которого регулярно видишь в подъезде с мечом, можно ожидать чего угодно. Я бы не рискнул стучать к такому человеку в шесть утра, чтобы одолжить у него молоток.
        Соседи сверху. Милейшие люди, аргентинцы. Он похож на Че Гевару, она - на перекрашенную Анжелину Жоли. Если я им дам молоток, вернусь в постель и попытаюсь уснуть, они, разумеется, поднимутся к себе (с моим молотком), и станут стучать. На что они рассчитывают, чёрт возьми?!
        "Нам ненадолго. Через пару часов вернём."
        Как дети, ей богу. Она молчала. Он говорил. Оба улыбались.
        Они были трогательны.
        Я ответил: «Возьмите». И вернулся в постель. Было шесть часов утра.
        Мне в голову не могло прийти, что молотка в доме нет. Как может не быть молотка?
        Ещё я сказал: "Будете уходить, захлопните дверь."
        "Ладно", - ответил сосед.
        Я уснул. Не помню что снилось, помню, что спать было хорошо. Просыпаться было куда как хуже. Шёл дождь. Рядом с моей кроватью стоял сосед, аргентинец, и, вежливо улыбаясь, смотрел сверху вниз.
        "Который час?"
        "Шесть тридцать", - с удовольствием сообщил он. - "У тебя нет молотка."
        "Что значит "нет"?"
        "Нет молотка, мы всё обыскали. Только спальня осталась. В спальне ведь не может быть молотка? Или может?"
        "?.."
        "А вдруг ты прибивал что-нибудь, и оставил его здесь? Когда ты последний раз его видел?"
        Хороший вопрос. Я задумался. Чёрт знает что! Не видел я никакого молотка - последний раз. И предпоследний.
        "Без молотка нельзя" - укоризненно покачал головой сосед, аргентинец. - "Купи молоток, ты что в самом деле?"
        "А ты?" - язвительно парировал я, - "У тебя ведь тоже нет молотка, иначе зачем бы ты здесь очутился?"
        "У меня был, но сломался. Хочешь, обломки покажу?"
        "Не надо" - устало отозвался я: "Уходя, не забудь захлопнуть дверь".
        Сон перебили. Я ещё пол часа вяло побарахтался в постели, пытаясь вернуться туда, откуда меня беспардонно вытащили, но - тщетно. Спать было поздно, вставать
        - рано. Нужно было что-то предпринять, и немедленно. Худшее, что с тобой может произойти в семь утра - бардо: промежуточное состояние - одна нога здесь, другая
        - там. Между собакой и волком.
        На счёт «три» я вскочил как укушеный и принялся одеваться, поминая добрым словом Борхеса, Кортасара, Пьяцоллу и Хуана Карлоса Онетти. В семь часов шесть минут я стоял у входа в супермаркет "24 часа". В семь ноль семь переступил порог. В семь ноль восемь снова очутился на улице - с молотком и коробкой гвоздей под мышкой.
        Домой возвращаться было незачем: спать по-прежнему поздно, а приниматься за утренний моцион - всё так же рано.
        Поднялся к соседям. Постучал. Дверь открыла она. К величайшему моему изумлению - в ночной рубашке. Судя по выражению лица, её только что - некстати - подняли с постели. Deja vu. Некоторое время мы пялились друг на друга, не зная что сказать. Наконец, на горизонте показался Че Гевара, на ходу оборачивая мускулистый торс простынёй:
        "Ты чего в такую рань?"
        Я хотел было сообщить, что принёс молоток, но не мог вымолвить ни слова. Меня душил хохот. Смеяться было нельзя, ведь эти аргентинцы - как дети, ей богу: такие трогательные, такие…
        Как я ехал в такси
        Мне нужно было уехать последним ночным поездом из Тель Авива в Хайфу и я обещал таксисту десять шекелей сверх тарифа - если успеем. Всю дорогу он молчал, но за два-три квартала до центральной железнодорожной станции вдруг повернулся ко мне:
«Я кое-что о тебе знаю. В твоём имени две буквы «юд». Верно?» Я подтвердил.
«Загадай желание, - сказал водитель. «Любое?» «Любое» «Загадал» «Так быстро? Погоди-ка, - таксист молчал минуту-другую и наконец объявил: Оно сбудется». «Я знаю» - усмехнулся я. «Серьёзно? Что ты загадал?» - удивился таксист. «Хочу, чтобы всё оставалось как есть». Таксист посмотрел на меня в зеркальце и с самым серьёзным видом сообщил: «Мы с тобой одной крови - ты и я».
        Как я договорился с комарами
        В один из странных и неблагополучных периодов моей жизни пришлось устроиться ночным сторожем на хлебзавод, где помимо круглосуточной толчеи пернатых на круглом заводском плацу (зрелище, в котором я научился находить своеобразное удовольствие) меня ожидала сторожевая будка, окупированая комарами. Не знаю что их манило, что находили они в этом проклятом месте: в объёме 2х2х2 метра единовременно умещалось не менее 20-ти тварей, и - соответственно - раздавался звон не менее 20-ти пар крыл. Человека, некстати очутившегося в этом кубе пространства, съедали заживо в рекордно короткий срок, поэтому прежний работник в будке почти не появлялся, и это как нельзя лучше соответствовало намерению начальства сослать сторожа на всю ночь в один бесконечный обход территории.
        Наверное, это прозвучит неправдоподобно, но с комарами мне удалось договориться. Они меня не кусали, я их не убивал. Всё честь-по-чести. Правда, садились они куда ни попадя, норовили исследовать ушные раковины и ноздри, временами вели себя совершенно несдержанно, как и подобает представителям насекомого племени в естественных условиях обитания. Это была их территория, в её пределах я был всего лишь гостем. Пришлось научиться сдувать неосторожного или особо настырного субъекта одним мощным коротким дуновением (я и теперь так поступаю, неукоснительно соблюдая условия давнего соглашения).
        Итак, в течении нескольких дней я устроился с комфортом, для простого сторожа просто неприличным. Новость эта, как водится, быстро облетела коллектив небольшого завода и между прочим достигла ушей директора.
        Нужно добавить, что сам я с представителями заводского общества общался нечасто. Выглядело это так: некто (рабочий или инженер, водитель или уборщик) просовывал голову внутрь, успевал произнести несколько приветственных слов и выскакивал наружу, быстро захлопнув за собой дверь. Я не спеша покидал помещение и позволял угостить себя сигареткой, пивом или хорошей травкой. Темой разговора, как правило, становились мази и притирания от комаров - меня считали докой, и я старался не разочаровать собеседника, изобретая рецепты и самые фантастические методы борьбы с кровососущими. К моей чести нужно уточнить, что на вопросы о достоинствах и недостатках того или иного патентованного средства, я предпочитал отвечать как можно более уклончиво, и никогда не хвалил одну фирму в ущерб другой.
        Директор завода мне показался на первый взгляд человеком симпатичным и умным настолько, чтобы поделиться с ним своим открытием. И я сделал это. Я сказал взрослому человеку, отцу детей и руководителю производства: "Комары не кусают меня потому, что я с ними договорился."
        Это было ошибкой.
        Два месяца подряд он пытался вытянуть из меня ответ, который его бы вполне устроил: следил из окна кабинета, выжидая когда же, наконец, я стану мазаться своей чудо-мазью, врывался без предупреждения в будку, садился напротив и пытался высидеть десять-пятнадцать минут, после чего его физиономия в течении нескольких дней напоминала пареную репу. Кончилось тем, что он меня уволил. Поскольку я не держался за место (скорее напротив), увольнение меня нисколько не огорчило, я даже зашёл к нему в кабинет и пожал протянутую на прощанье руку.
        - Ну что ж, - сказал он, - надеюсь, тебе попадётся место, где ты сумеешь в полной мере проявить свои таланты.
        Наверное, он имел в виду террариум. Хотя, возможно, он совершенно искренне хотел пожелать мне удачи.
        Комаров в таком количестве с тех пор я не видел нигде и никогда.
        Как я ждал Годо
        Однажды по делам оказался в Яффо. Условился с клиентом о встрече, и, дожидаясь его на перекрёстке Иерусалимского бульвара и одного из горбатых яффских заулков, привалился спиной к неказистой железной двери, которая внезапно отворилась внутрь. От неожиданности я покачнулся и с трудом сохранил равновесие. Выглянул бандитского вида бородатый мужчина, покосился недобро и с сильным арабским акцентом гаркнул:
        - Ты чего тут делаешь?
        - Жду, - честно ответил я.
        - Кого?
        И тут чёрт меня дёрнул сказать:
        - Годо.
        - А… понятно, - сказал араб и, удовлетворённый ответом, собрался было закрыть дверь, но вдруг помедлил и, будто припоминая что-то, сказал:
        - Знаешь, сегодня ты его не жди, не дождёшься…
        - Это почему?
        - В отъезде он. Уехал.
        - Куда?
        - В Иорданию.
        У меня челюсть отвисла.
        - В Иорданию?
        - Ага, - ответил араб, и совершенно прозрачными невинными глазами на меня поглядел: за что купил, мол…
        - И что же он там делает, в Иордании?
        - А я почём знаю? Он мне не докладывает. Ну всё, бывай. - и дверь потихоньку прикрывает.
        - Постой, - говорю, - не может он быть в Иордании, я с ним час назад по телефону говорил.
        - А… - сказал араб, - ну тогда жди.
        И был таков, подлец.
        С тех пор всё вспоминаю этот разговор и думаю: может, и вправду - уехал?..
        А мы и не знали…
        Александр Шуйский
        Сказки первого часа ночи
        буковки
        Ношу и ношу недоумение в голове: как это люди не боятся ложиться спать? Ведь как в гроб - на спину, руки неживые и холодные, подбородок запрокинут, свет погашен, соседская музыка из-за стены как хор далекий и невнятный - кто их знает, пень иль волк. Умирать боятся - спроси любого, эй, ты, молодой-здоровый-сильный-старый-больной-убогий, боишься умирать? - скажет ведь, конечно, боюсь, кто не боится смерти, смерти боятся все, боятся больше, чем Бога, ведь о нем никогда ничего не знаешь наверняка, а смерть - вот она, вокруг и повсюду: в раздавленных голубях, в сбитых машинами кошках, в бомжах, подохших в луже собственной мочи, темной на асфальте, все это каждый день и помногу, стоит только из дому выйти.
        Так почему? Почему, скажи мне, никто не боится засыпать каждый вечер - ведь это точно так же, об этом хорошо знают дети, - дети и сумасшедшие, при здоровых почках и вообще потрохах, они каждую ночь напускают полную постель страха, холодного и мокрого, с дурным запахом. Не бойся, маленький, не бойся, родной, это пройдет, с возрастом, с выздоровлением, с умением вскакивать на горшок среди ночи, как памперс не нужен станет - так, значит, вырос. Дети потом забывают, им взрослые объясняют, что в этом мире как, иначе же спать совсем невозможно, как спать, если знаешь, что это такое - сон? А сумасшедшие помнят, и кричат во сне, и просыпаются со слезами и струйкой слюны в углу рта. Не бойся, маленький, не бойся, родной, это пройдет, вот салфетки, вот успокоительное, мы отобьем твою упрямую память, как отобьется начисто - так, значит, выздоровел.
        Каждое утро мои подобранные на самых разных помойках кошки, которые, сбросив котячий пух, уже не спят никогда, только дремлют, потому что они-то хорошо помнят, что такое сон, - каждое утро они вспрыгивают мне на одеяло и принимаются меня, холодного и неживого, - греть, тормошить, облизывать, тарахтеть, как сверчки за печкой, всячески давая понять, что если я посплю еще немного, уже не проснусь никогда. Если бы не они, я, наверное, уже очень давно не мог бы спать, потому что боюсь не проснуться или проснуться не там, - а будильники я терпеть не могу, такая пародия на трубный глас, мерзкая и дребезжащая, репетиция каждое утро, и кто-то ведь почитает это гарантией, просыпается, вскакивает, бежит на ежедневную репетицию Апокалипсиса - каждый день такого же настоящего, как звон будильника в качестве серебряных труб.
        Я никогда не слышу будильника. Архангелу придется выпускать моих кошек, чтобы поднять меня в Судный День, и то неизвестно, встану ли я.
        песенка про меня
        Я - перевертыш.
        Меня можно подбросить вверх, как монетку, раскрутить в тугом воздухе, проследить, какой стороной упадет - одной, другой или третьей. Была еще четвертая, но я ее отдал. Сначала, думал, поносить, а потом она так пристроилась хорошо, четвертая сторона моей монеты, что я уж и не помню ее своей, так, было когда-то что-то, нет, не со мной, с тобой, уже тогда с тобой, а я просто знал с самого начала, так получилось.
        Я близорук, неумел и, видимо, талантлив. Ничего не могу довести до конца, боюсь собственной тени, особенно когда она смотрит со стены, выше чуть ли не на голову, темная, мрачная, грозит темным пальцем, обещает неприятности за несделанное. Она гоняет меня с теплых насиженных мест мыть посуду, ходить по магазинам и прибирать постель - в тот самый миг, когда мне это больше всего некстати. И почему, ну почему я всегда это делаю за всех троих, ведь талантлив именно я, оставьте меня в покое, дайте поработать, сделайте что-нибудь сами, ведь у меня только треть времени, треть сна, треть головы, причем эта треть всегда отчаянно болит и просит кофе. Но остальным нет до тени никакого дела. Они не в родстве с нею, они не боятся грозящего пальца, им все равно, написан ли у меня курсовой и в каком состоянии квартира, их заботит только одно - две трети моего времени, две трети моей головы, две трети моего давно разбитого натрое сердца.
        Чаще всего они напоминают о себе ночью, должно быть потому, что один из них - луна. Его настроения переменчивы, он светел и легок, он всегда в небе, ясный, белый, звонкий, древний, говорящий-с-драконами, безумный сказочник цвета сумерек. Но иногда, особенно осенью или предвещая нелегкую погоду на неделю вперед, он мрачно вползает на бледное от страха небо, багровый, распухший, чумной и чужой. Тогда появляется третий, потому что он старше. Старше луны, старше ветра перемен, старше бледного неба. Он способен стереть безумие с луны белой рукой с тяжелым перстнем на третьем пальце, одного его взгляда довольно, чтобы я пошел мыть посуду, а я - выправлять в дурном настроении написанную сказку. Свою треть слез, страха, неуверенности, неумения и лени он либо ловко разделил между нами, либо скрывает так хорошо, что не найдешь даже с отбойным молотком. Если у луны хорошее настроение, он может все. Он великолепен и неумолим как смерть, как демон безводной пустыни, демон-убийца.
        И когда эти двое объединяются, им так легко вовсе вытеснить третьего, забить его в темный чулан с паутиной и глупыми старыми игрушками, бескрылого, вечно как бы не при чем, не разумеющего ни слов, ни красок.
        Должно быть, поэтому тот я, который в очках и постоянной спешке, так легко впадает в отчаянье, так горько плачет над нелепыми историями несуществующих людей и неживых зверей (как правило, их написали уже давным-давно мертвые люди), так часто не спит по ночам.
        Увы мне, Томасу Трейси, мой Тигр далеко, мой кофе несвеж, моя луна вот-вот выйдет из-за туч и я пойму, что нынче она на ущербе.
        сказка о Питере
        Когда меня спрашивают, что будет с этим Городом, я не знаю, что ответить. Отшучиваюсь обычно, посмеиваюсь, говорю глупость какую-нибудь.
        Но нынче ночью мне почему-то страшно и холодно внутри, там, ближе к сердцу, и вместо глаз - иглы, и не до смеха мне, а вопрос задан, такой вопрос, который требует ответа, хочу я того или нет, потому что все уже случилось, последняя капля стекла и ударилась оземь - Ледяной Дом стоит на Петропавловке, горит изнутри синим холодным светом, каких еще мне знаков надобно, чтобы сказать наконец правду, пока кости мои не стали водой, а сердце - прозрачной медузой.
        Слушайте. Так будет, даже если вам покажется, что будет иначе.
        Первыми из Города уйдут кошки. Потому что всему есть предел, потому что когда из девяти жизней остается всего одна, ею хочется пожить подольше. Они уйдут, а снизу, из всех щелей и подвалов, из дыр, сочащихся теплым туманом, вылезут крысы. Их будут тьмы и тьмы, они будут злы, голодны и доведены до отчаянья. Они накинутся на людей, собак, камни и деревья, их мокрая серая волна сметет все, что не врыто на метр вглубь или не скреплено цементом. Город будет разгрызен крысами, как орех.
        А потом придет вода. Она поднимется снизу, выберется из тишины и тайны под мостами, тихой сапой затопит подвалы, легкой грязной волной переплеснет из окон. Вздохнет глубоко и на этом вздохе потопит тех крыс, которые не успеют сбежать из Города, пьяные от сытости и собственного бешенства. Их серые тельца будет бить и поворачивать поток, идущий над гранитными набережными, над окнами бельэтажей и голландскими крылечками Васильевского острова. Вместе с крысами будет вымыт грязный снег, вынесены помойки, машины и продуктово-газетные ларьки. В Городе останутся вороны и призраки, они будут сидеть на крышах дворцов и доходных домов, в обнимку с зеленоватыми статуями, и глазеть на то, как верхом на Медном всаднике пытаются спастись сумасшедшие с Зеленой Пряжки.
        И тогда Ангел с Александрийского столпа раскинет сладостно руки и крылья, потянется всем онемевшим телом и спрыгнет вниз, и пойдет по воде аки посуху, потому что будет окончена его стража. Он уйдет вон из Города вместе с водой, наигрывая на дудочке вслед мертвым крысам, и кто услышит эту дудочку, сможет уйти вместе с ним, неважно, живым или мертвым.
        Ангел уйдет, по его следам вернется мороз. Нева встанет намертво, набело, а в прозрачном Ледяном Доме снова загорится синий дьявольский свет и призраки карл и карлиц возьмутся играть прерванную свадьбу.
        И нового ангела некому будет поднять на Александрийский столп.
        Потому что никто не заметит, как ушел прежний.
        возрастное
        Я знаю, откуда эта боль во всем теле, эта сонливость и слезливость, особенно по вечерам - я опять расту. Это в детстве радуют ставшие короткими штаны, рукава курток и рубашек, с возрастом меняются признаки, признаки превращаются в знаки, их не видишь, пока они не собираются в один большой Знак, а тогда уж только и остается, что дышать как можно ровнее, чтобы не взорваться, потому что вырастаешь тяжело и сразу, изнутри становишься больше, чем снаружи, и пока еще привыкнешь телом вмещать новый объем, пока еще сменишь кожу.
        И надо уходить в лес, в глушь, чесать спину о шершавые теплые стволы, остужать горячее новорожденное тело в росе, прятаться в дупла или норы при первой же опасности, а первая же опасность всегда и последняя, и она всегда на миллионах ног, с миллионами пустых глаз, с миллионами голодных ртов и мыслей, и ты слышишь и чуешь ее, эту опасность, куда острее, чем обычно, но не спасает, потому что какой там лес, какие норы и дупла - м-е-т-р-о-п-о-л-и-т-е-н!
        Все мои двадцать восемь чувств травмированы разом и тяжело. Резкий приступ клаустрофобии и мизантропии берет за горло, я не порываюсь бежать только потому, что бежать некуда - я сдавлен со всех сторон, меня, боже, какая гадость, касается чья-то кожа, тепловатая, влажная и пористая, к тому же не слишком чистая. Тонкая перемычка одежды никак не спасает от близости чужой отвратительной плоти, наоборот, потому что эта одежда насквозь пропитана запахами хозяев. Дышать невозможно, липкие, как мокрая пелена, тяжелые, как дым, ароматы оборачивают меня всего, а у меня нет защиты, я воспринимаю мир всем телом, потому что старая кожа слезла, а новая еще слишком тонка и пропускает все звуки и запахи. Смесь пота и парфюма всех мастей подкрашена запахом перегара. За три метра от меня кто-то прикладывается к бутылке и пивом, и я понимаю, что меня сейчас стошнит, вернее, стошнило бы, если бы я позавтракал. Девушка, стоящая рядом со мной, неизлечимо больна. Ее запах ужасен, кожа пахнет мертвечиной, волосы наэлектризованы и плюются мелкими искрами так яростно, что я вздрагиваю. По запаху ее соседа я в состоянии
определить, что он ел вчера вечером - если он срыгнет еще раз, я убью его прямо здесь и сейчас. Его пальцы, небрежно лежащие на поручне, пахнут дешевым табаком и кислой капустой, они оставляют потные следы на серебристом хроме, и я благословляю небо за то, что взял с собой перчатки, в них жарко, но не так противно.
        Я задыхаюсь. Этот перегон - «Василеостровская» - "Гостиный Двор" - тянется не менее пяти минут, все рекламы мной уже прочитаны, мне даже глаза упереть не во что, а ехать еще станцию. Нет, не выдержу. Пулей вылетаю из вагона - прямиком к эскалатору. Мне нужен глоток свежего воздуха. Там, наверху, людей еще больше, но хотя бы не давит на голову крыша вагона. Кой черт дернул меня нестись сегодня на Литейный, что я там забыл, какие дела не подождали бы еще два-три дня?
        Домой - пешком. Через весь Невский, через Дворцовый мост, через Университетскую набережную. В нору, в дупло. Вот обрасту новой кожей - и будет полегче. А до тех пор - только пешком. Я уж знаю эти внезапные приступы роста - долго они не длятся. А иначе я бы вряд ли выжил. Потому что помимо запахов есть еще и краски. Но об этом - тсс, тихо, только шепотом, про свои запахи люди еще мало-мальски знают, они даже в силах их как-то корректировать, любимые духи, душ два раза в день, диета, образ жизни, прочая суета. Про краски не знает почти никто. А кто знает, ходит в темных очках. Я разбил свои два года назад, у меня легкая память, я совсем забыл, как это, год ходил беспечно, жмурился на солнце - пока меня не застал врасплох новый приступ.
        С тех пор упрямлюсь. Не иду за новыми. Пережидаю, как эпилептик. В конце концов, это недолго, хотя очень неудобно.
        Только что-то слишком часто в последнее время.
        кровь, луна и цветы
        Вы не поверите, Патрик…
        Мы договорились, да? Мы обговорили все детали, мы не оставили ни одного слепого пятна, мы обо всем договорились, ну почему ты опять плачешь, я не могу так больше, это жестоко и нечестно, в конце концов, так нельзя, я не могу видеть, как ты плачешь, у тебя глаза становятся совсем светлые, как выгоревшая линялая тряпка, почти белыми становятся, этого никто не вынесет, знаешь ли, это нечестно, ты же обещал.
        Да, не отворачивайся, ты обещал, я хорошо это помню, в конце концов, я же отпустил тебя, когда тебе понадобилось, могут быть у меня свои дела, это неважно, что именно так, а если иначе уже не выходит? Ты же знаешь, я пробовал, я перепробовал все на свете, не осталось такой двери, из которой я не пытался сделать выход, да что там, я пытался сделать выход из таких вещей, которые и дверью-то называть смешно, да, именно так, такие двери даже в форточки бы не приняли, и я перепробовал их все, одну за другой, год за годом, и они сразу переставали быть дверями, как только я открывал их, смешно, правда, подходишь - дверь, тянешь за ручку - дверь, открываешь - все, не дверь. В крайнем случае кувшин. Ты знаешь, меня бы и кроличья нора устроила, это по крайней мере лаз, но даже в кроличью нору мне не удалось превратить ни одну из этих дверей, будь они неладны.
        Эта - последняя, и ты обещал. Не смей, не смей, я ударю тебя сейчас, не смей так смотреть на меня. Ты прекрасно знаешь, что это не конец. Ты прекрасно знаешь, зачем я это делаю, да, в здравом уме и твердой памяти, да, сознательно, да. И мы договорились обо всем, помнишь?
        Ну, в конце концов, это же не навсегда. Когда-нибудь это завершится иным, и ни ты, ни я не знаем, каково оно будет, это иное, кроме того, что это будет прекрасно и замечательно. Но знаешь, дело совсем не в этом.
        Дело в том, что если я побуду здесь и сейчас таким еще какое-то время, я уйду совсем иначе, гораздо хуже уйду, я же чувствую, когда вовсе край, и сам ты это прекрасно слышишь, этот звон невыносимый в жарком летнем мареве, даже ночью, даже на рассвете, когда все вздыхает с облегчением, пережив еще один период тьмы и безвестия, все равно стоит это издевательское зудение, я не могу его больше слышать, у меня что-то лопается в голове, пузыри какие-то вскипают и лопаются, и отдают в уши и глаза, ты тоже заметил, что я стал смаргивать чаще? И ты оглянись, оглянись, пожалуйста, ты посмотри на содержимое их думательных чердачных помещений - там же тараканы и ведра с утопленными котятами, и орущие истошно дети, и пустые шприцы и бутылки, и хлам, жирный грязный хлам, вечно под слоем какой-то сальной копоти, я всегда считал, что не слишком брезглив, но послушай, это же невозможно, о смеси запахов я уже просто ничего не говорю, булавка в кармане больше не помогает - меня постоянно тошнит какой-то слизью, по всем признакам это отравление, но ведь никуда не денешься, я не могу сидеть сутки напролет в четырех
стенах.
        Самое обидное, что ни один запатентованный метод все равно не поможет, как бы все было проще и быстрее, но где я найду змею, которая согласится меня кусать? Разве что это будет совсем, совсем сумасшедшая змея.
        Ради всех богов, перестань так смотреть. Ты обещал, мы договорились. Вот так. Будь добр, помоги мне. Словно бумажный змей, бьется душа на ветру…
        полнолуние
        Черт бы побрал, тебя, Господи! Почему я, Господи, вынужден читать в глупой книжке про глупого умирающего еврея, который пахнет шалфеем и дерьмом, и шепчет священные книги - весь последний отпущенный ему год жизни он шепчет священные книги и уходит так хорошо и чисто, так легко, как отлетает созревший пух одуванчика - в полный штиль, просто в потоке горячего воздуха, вверх и немного вбок, не прямо, а бесконечной спиралью, тропой святого, camino de Santiago, Господи? Почему я должен спокойно читать такие книги, что ты имел в виду, Господи, особенно когда полная луна бьется в мое окно птичьим подранком, а сидящий на карнизе ангел зябко прячет голову под крыло, становясь похожим на заснеженную горгулью, зачем мне все это разом, за какие такие заслуги перед тобой? Меня так мало, Господи, меня с каждым годом все меньше и меньше, я облетаю, как пух одуванчика, и все никак не могу облететь, призраком становлюсь бестелесным, только голос, только строки в белом свете ночи, но и они ведь уже не мои, Господи. Что имел ты в виду сделать со мной, чего еще не сделал, чтобы вывернуть мои глаза, чтобы они были
всегда открыты, даже когда обращены ко всему миру изнанкой?
        Ты, пожалуйста, подумай, ты, конечно, старше, особенно сейчас, но ведь через сотни миллионов лет эта разница в нашем возрасте станет ничтожна - кому ты ее предъявишь? Кому ты объяснишь, зачем подсовывал книги, зачем чертил карты, зачем сыпал снег и запирал солнце? Ребячество это все, вот что я тебе скажу, вздорное ребячество, не так много у тебя меня, чтобы пытать книгами и снами ежедневно, я ведь тоже могу тебе пригоршню снов подкинуть, ты вздрагивать будешь, вот от этого, например, ты так на меня посмотришь, будто я ударил тебя, а то, что у меня ладонь горит от твоей щеки, не меньше, чем твоя щека от моей ладони, этого ты знать не хочешь, ты просто смотришь на меня бледными, как небо, глазами, и губы у тебя дрожат уже, ну хорошо, хорошо, я побуду здесь еще, я прочту все, что ты мне подсунешь, и… да, и потерплю, и проснусь утром как ни в чем не бывало, ох, только не плачь, пожалуйста, Господи, ну что ты, как ребенок, в самом-то деле. Да, обещаю, обещаю - выживу и не брошу тебя, не брошу, не плачь…
        Луна все-таки разбилась мне в окно. Рано или поздно все моления о чаше заканчиваются совком и веником, и ангел смотрит неодобрительно, и холодно мне.
        как от проказницы чумы, запремся так же от зимы…
        Чума, чума…
        Год начинается с крепко запертых дверей и окон, с тщательно заткнутых щелей, с долгой, мучительной осады, и каждое деление красного столбика вниз - проигранный бой, потери, потери, в людях и технике, в тепле и желании жить. И - сводки о сданных крепостях, теперь темных и холодных - на всей Гражданке нет света, в Приморском полопались трубы, нет отопления и газ идет еле-еле, потому что ведь топят все, и чайник закипает ровно четыре с половиной часа… Хорошо, наша крепость старая, стены в метр толщиной, из всех печалей - сжижающийся на морозе газ, который сгорает не весь и потому воняет то ли присадками, то ли дешевой краской.
        Надобность выйти за чем-то из дома - мусор вынести, хлеба прикупить - вызывает панику, желание лечь и закрыть глаза вызывает, холод поднимается снизу, выползает из-под входной двери, просачивается в щели перекошенных старых рам, откусывает пальцы на руках и ногах - только что были, теперь нету, не чувствуешь их совсем, и тогда одно спасение - побежать, сунуть руки под горячую воду, но ведь уже свернулся клубочком, уже спрятал нос, а пальцев все меньше, от ног непонятно что осталось, на чем теперь бежать к горячей воде? Холодным носом хлюп-хлюп, себя жалко до слез, но не встать, уже на коленки и локти не встать, ведь откроешь тогда живот, последнее средоточие живого тепла, откроешь и потеряешь все, в стылый камень обратишься.
        Спасение в том, что нас двое. Да кошки еще - все пятеро. Я тормошу тебя, я пускаю тебе ванну, горячую, изумительную ванну, я разыскиваю грелку, наполняю ее кипятком, - едва держу! - и сую под одеяло. Переживем. Днем я, не дыша, промчался по окрестным магазинам, у нас с тобой запасы - ого-го, полный холодильник всяческих вкусностей, ты подумай, и завтра никуда не надо, а мусорный пакет мы выставим между дверей, он там смерзнется в ледышку и законсервируется, пока я снова куда-нибудь не побегу, вот. А ты пеки пироги, чтобы по всей квартире плыл густой, горячий запах, вари глинтвейн, держи горячим кофе - это все для героя, который снова побежит в холод и ночь и вернется живой и с добычей.
        Как от проказницы чумы
        Запремся также от зимы!
        Зажжем огни, нальем бокалы…
        Переживем.
        Сказки второго часа ночи
        буковки
        Заостренной палочкой по песку, у самой кромки воды, волна сглаживает песок, оставляет неясные обрывки, дает начало новым записям, и так без конца, без числа, без смысла и без причины.
        Словом, вилами по воде пишу я в свои многочисленные тетради.
        Но посмотрите на мой Город.
        На все его мосты и башни.
        На всю его конницу, всю его рать.
        И на могилы в его Храмах.
        дракон
        Одно хорошо: ест он, кажется, все, ну то есть все, что пахнет едой, он вообще неприхотлив в этом смысле - сахар так сахар, колбаса так колбаса. Свиристит радостно и утробно на все подряд, чирикает, как целая птичья лавка. Это он отогрелся и теперь доволен, а когда я подобрал его, мокрого, грязного, с рваными дырами в зеленых крыльях, он шипел, плевался искрами и норовил укусить за палец.
        Он свалился мне под ноги, скатился с неба верхом на голубой молнии, от его усов и гривы пахло мокрой паленой шерстью, я даже не сразу решился выудить его из лужи - я терпеть не могу голубей, особенно поджаренных молнией на лету, а выглядело это именно так, во всяком случае, ничего другого мне в первый момент в голову не пришло. Ливень как раз вознамерился стяжать себе славу потопа, вся Петроградская сторона тонула в пенном потоке воды, сквозь него осторожно пробирались сразу ставшие неуместными автомобили, их габаритные огни означали ватерлинии, а на лицах водителей читались недоумение и неуверенность. Я давно уже вымок с головы до ног, шлепал босыми пятками по лужам, и Владимир-на-Мокруше одобрительно поблескивал мне тусклым крестом сквозь сплошную пелену дождя. Молния прошила небо, прошла сквозь дождь стремительным ударом, клюнула в мокрую траву у самых моих ног. Я отскочил, а из травы раздалось громкое и злобное шипение - он бил крыльями, выгибал шею, раздувал крохотные ноздри и скалил четыре ряда белых щучьих зубов, а я стоял и таращился на него, словно никогда в жизни не видел драконов с
голубя размером, в желто-зеленой чешуе и отвратительном настроении.
        Я принес его домой, злого, дрожащего, икающего от холода и унижения, за полчаса пути я был искусан весь, кожаный рюкзак, в который я его в итоге засунул, нехорошо дымился и еле дотянул до моей Четырнадцатой линии. В доме он немедленно уселся в старый «стетсон», повозился, поворчал, прожег две дыры в фетровых полях, успокоился и заснул. Через час проснулся, долго и тщательно чистился, шипел на любопытствующих кошек - младшая все пыталась потрогать его лапой и едва не лишилась усов, - а потом принялся стаскивать в свою шляпу разный блестящий хлам - обрывки цепочек, немецкие и израильские монетки из глиняной миски на холодильнике, стеклянные бусины, даже куски латунной проволоки и фольгу от шоколадки. Обсохнув и устроившись так, как ему хотелось, он немедленно сменил гнев на милость, зачирикал, запищал на все лады, словом, потребовал есть.
        Вот только накормить его, несмотря на всеядность, оказалось тяжеловато. Он так и пищал весь день, что бы я ему не подсунул - хотя съедать съедал, не капризничал. И тогда ближе к вечеру я скормил ему свой страх высоты - подумал, на что мне эта штука, совсем ведь я ею не пользуюсь, чего уж тут. Он съел, облизнулся и разом вырос, с колбасы у него так не получалось, даром что докторская, вполне себе приличная колбаса. Я отойти не успел, как он вслед за этой мелочью выудил из меня радость запаха лип - подцепил птичьим когтем и выудил, ловко так, почти незаметно, я даже не почувствовал ничего, а когда почувствовал, подумал, ладно, что ж, если ему так голодно, он, может, никогда не знал, не думал даже, как они пахнут в июле на весь город, особенно после дождя, ведь и запел после этого как-то по-особенному, веселее и осмысленнее как-то. У меня этих радостей - вагон и маленькая тележка, что ж я, не смогу дракона накормить, вон какая радуга на полнеба, чем она хуже липового духа…
        И снова он что-то съел, а что - не помню уже, не успел определить, тоже мелочь какую-то, оно и к лучшему, что не помню, хотя обидно немного и неуютно: как это, всю жизнь у меня была эта кроха, а теперь нет и просто пустое место, то есть не так, словно и не было никогда, а чувствуется, что было, как темное пятно на обоях от снятой и унесенной фотографии - невыгоревший прямоугольник памяти, которой уже не существует, да что вы, когда это было, о чем это вы говорите.
        Теперь он не помещается в шляпу, торчит хвостом и птичьими когтистыми лапами наружу, щурит на меня желтые веселые глазки с вертикальными черными щелями в никуда и, я уж чувствую, примеривается, примеривается когтем ухватиться за что-нибудь еще, что-нибудь по-настоящему крупное, и когда ухватится, дернет на себя, вцепится острыми иглами-зубами, и блеснет это нечто слабым слюдяным блеском в его золотистой пасти - и ладно, пусть так, была - не была, может, тогда-то я наконец и узнаю, есть у меня душа или выдумки все это, выдумки досужие и суета.
        колокол
        Это он ее так назвал - Мария. Крестили ее иначе как-то, как, уж не помнит, а давно ли отзывалась на соседские оклики через двор - акающее было имя, а какое, не вспомнить теперь, отвалилось, как головастиков хвост, как позвал он ее первый раз со скрипящей койки, так и провалилось имя старое, черт украл, должно быть, они прыткие, эти, которые вечно под ногами шастают.
        Может, жива была бы соседка, вспомнила бы Мария и имя свое прошлое, и жизнь другую, в которой все было не так, как нынче, но некому было окликнуть, некому напомнить, пусты были дворы, одичалые куры, сперва привычные прятаться, а после снова привычные разгуливать вольготно - только они и бродили по заросшим дворам, шарахаясь вечерами от бесенят. Старое имя, соседка, да и все, кто был в деревне, провалились куда-то вниз, в разверстую красную щель, в ненасытную пасть войны, Мария давно осталась одна в деревне живая, умела прятаться не хуже кур. Линия фронта докатилась до ее деревни, незаметно перевалила и была теперь где-то поблизости, как погост всегда поблизости церкви, но больше далеким грохотом, чем зримой смертью и запустением.
        Как и чем жила зиму, за ней весну и лето - не помнила. Она теперь многое не помнила, да и что было с тех воспоминаний корысти - так, ворох прелых осенних листьев, не пригоршня самоцветов. Не помнила даже, как приволокла в дом этого раненного солдатика, красивого и томного в забытье своем, как мертвый Христос на иконах. Вся жизнь, вся память делилась надвое - с того, как он позвал ее: "Мария!" - начался новый счет, день первый, а до него были мрак и пустота и только дух Божий носился над волнами.
        Ранен он был, нет ли, она не разбирала. Как вволокла в дом и положила, так и лежал он, руки ни разу не поднял. День на третий, что ли, как от его тряпок дурной дух пошел, раздела она его и обмыла, как сумела, и да, крови заскорузлой и грязи на нем было порядочно. А вот так чтобы живая рана, сочащаяся или там что, этого не было, да и не смотрела она, признаться, уж больно страх брал. Отмыла в сумерках до чистого запаха, тем и утешилась. Под слоем грязи оказался он беленький и худенький, в чем только душа держалась.
        И зажили они вдвоем, странно зажили, в полутьме и бредовом бормотании, что он, что она. Как будто день и ночь пропали на свете, а вместо них стояли вечные сумерки и только всегдашние бесенята шныряли в этих сумерках под ногами, ища, чего уворовать. Иногда, еще в прошлой жизни, с них польза бывала: увидит Мария, что тащит бесенок в подпол что-то увесистое, надрывается, она его юбкой - ах! - и накроет. Он сквозь пальцы метнется туманом, а брюквина здоровенная или там рыб штук пять на низке - у нее в руках останутся, этого чертенку не уволочь, он только издали весь вечер рожи корчит да мороки всякие подпускает, но Мария к морокам с детства привычная была, вечно ей то дед повесившийся в сенях мерещился, то мать-покойница у колодца. Сколько плюх было за это получено - не сосчитаешь. А как одна осталась да сама себе хозяйка - так и осудить некому.
        А ведь он эти мороки тоже видел. То ли глаз ему был такой дан, то ли сумерки помогали. Как обмыла она его, так ему полегчало, он, бывало, даже спал иногда, ровно спал, тихо, не метался. Что у него за сила была, о том Мария гадать не тщилась, а только приживальщики ее вороватые его побаивались. Заметила она это не сразу, во вторую или третью ночь, когда горел ее солдатик адским жаром и стонал так, что сердце разрывалось. Она и сидела над ним, и трав каких-то заваривала, и петь ему пыталась - а что было делать-то? И только к исходу тьмы поняла, что за все это время ни одного мява из углов не раздалось, а вода да чистые тряпки, да щепка для печи - все под рукой вовремя оказывалось. Уж потом, дни спустя, она одного из мелких застала-таки с ковшом в ловких лапах - тащил, надрывался, из высокого ведра зачерпывал, тащил обратно хозяину. Ее увидев, нырнул под половицу, но не удрал, глазел в щель, что станет делать. А она подхватила ковш как ни в чем не бывало, дала напиться солдатику, остатки сама выпила. После того добытчиков ловить юбкой надобности не стало - сами волокли и у печки складывали.
        Вот только никак не вставал он. Уж осень подступала к околице, березы желтеть начинали, они по осени всегда первые. Иногда где-то вдалеке страшно грохотало, с визгом, с разрывами, было понятно, что бои недалеко и что за лето война не кончилась, как не кончилась она и за предыдущее лето, и за лето до него. Тогда она завешивала окна, закрывала ставни, не топила печь - пряталась. Постепенно грохот уходил дальше и слышался все реже, линия фронта тяжело смещалась вглубь страны, но ей не до того было. Свою битву старухе с косой она явно проигрывала, солдатик таял прямо на глазах, как будто смерть забирала его не всего сразу, а потихоньку, исходил под тощим своим одеялом лунным светом и бледен был уже почти в синеву. И тогда она взяла в привычку молиться вечерами - кому и чему неясно, не было у нее заступников ни на земле, ни под землей, разве что Приснодева, тезка нечаянная.
        И в один из таких вечеров он вдруг заговорил. Тихо и внятно, будто вода наполняла вырытый колодец. "Ты спасешь меня и себя, и всех, если будешь смелой",
        - сказал он, а глаза были закрыты. "Что?" - спросила она, подхватывая свой платок и повязывая его покрепче. "Колокол, - ответил он, - знаешь ты колокол на холме от старой церкви? Той, которую снесли за пролитую кровь?" Она кивнула, стараясь глядеть на него, а не на пары угольев из темноты всех углов. Ту церковь и правда снесли, но поставили деревянную колокольню с шатровой крышей. Единственный огромный колокол без языка свисал с перекладины, он никогда не звонил.
        "Ты должна заставить его говорить. Тогда война окончится, а я не умру. И ты не умрешь, но не вернешься". - "Совсем?" - спросила она, но он не ответил. "Я не боюсь", - сказала она. "Ты не вернешься, - повторил он. - Вернусь я. А ты останешься там, останешься навсегда". "Это ничего, - подумала она, молча кивая.
        - Если все кончится, будет хорошо. Столько лет войны, уж и не упомнишь, три или десять, или сто, - а они уходят все дальше и дальше".
        Повернулась, вышла из избы и пошла, сначала по дороге, а потом напрямик через поля, чтобы немного срезать.
        Идти оказалось куда дольше, чем она помнила. Каким-то убеждением она знала, что сделать нужно все в одну ночь, без единой заминки, и потому шла, не оглядываясь, высоко задрав юбку, потому что та намокла от росы и облепляла ноги, как пелена. Ее голые белые коленки светляками мелькали в траве, а она шла, не замедляя шага и не останавливаясь, полная луна бежала ей сначала в лицо, затем переместилась вбок и провалилась в дальний лес. Уже совсем светало, когда она увидела колокольню на холме и еще прибавила шагу.
        Колокол был на месте, огромный и безъязыкий. Никаким молотом, никаким камнем не смогла бы она добиться от этой махины звука, хотя бы отдаленно похожего на звон. Она искательно оглянулась, даже побродила среди домов деревни - половина из них была сожжена - но, конечно, ничего не нашла. Вернулась к колоколу, в замешательстве похлопала по нему ладонью. Он отозвался заметной дрожью, неслышной, но явной, словно передернулся, как передергивает шкурой лошадь, отгоняя гнус. Войдя под колокол, Мария разглядела кольцо, к которому крепился бы язык, будь он когда-нибудь у этого гиганта. Бормоча что-то про себя, она снова обошла колоколенку (как эта высота уцелела в боях - непонятно, разве что не жгли ее до последнего момента, а потом уж было некому), а потом, решившись, снова взялась обшаривать останки деревни. Когда она вернулась к колоколу, в руках у нее была веревка.
        Кто ее надоумил и кто помог продернуть веревку в кольцо - непонятно. Так или иначе, после, может быть, нескольких часов унылой и тяжелой возни, она оказалась внутри колокола, раскачиваясь живым языком в его гулком пространстве. Первый раз ударясь коленками, она чуть не взвыла от боли, но ее накрыло такой мягкой и звучной волной, что она тут же, не дожидаясь, когда стихнет первый отклик, качнулась сильнее. И еще раз. И еще.
        Очень быстро она оглохла и перестала что-либо соображать, а мир гудел, ревел и стонал вокруг нее, тело ее билось внутри какофонии звуков, земля плясала внизу под черными пятками, вертелась все быстрее и быстрее, раскручивалась, как волчок, сливаясь в одно невнятное пятно. Вытянутые руки онемели и затекли до бесчувствия, если бы она не захлестнула запястья петлей, давно бы не выдержала и разжала бы пальцы, а так веревка держала ее крепко, как Иуду на осине, и качалась, качалась, качалась…

* * *
        Она открыла глаза.
        - Это же как надо было клею вашего поганого нанюхаться! - выговаривал над ней визгливый бабий голос. - Это музей, понимаете вы, девушка, музей! Ни стыда, ни совести у нонешних, совсем оборзели, простигоссподи! Вот я милицию вызвала, сейчас они приедут за тобой, голубушка, приедут, будь уверена!
        Мария приподнялась на локте и огляделась. Колокольни не было. Были два каменных столба, огромный колокол между ними на стальной толстой балке. Табличка желтоватого металла на одном из столбов гласила: "Памяти павших в боях за…" - дальше было не разобрать за юбкой заполошной бабы. Холм с желтоватой травой. Незнакомая церковь на холме поодаль. Зелень деревьев вокруг. И за стеной деревьев - на все стороны и насколько хватало глаз - дома, дома, дома, высоченные городские дома, иные, может, этажей в сто, аж дух захватывало. И перетертая, с кровью, веревка на саднящих запястьях.
        Баба все привизгивала над ней, всплескивала руками, а Мария смотрела на мозаику над церковным алтарем - там, из слюды и перламутра сотканный, вставал из каменного гроба ее солдатик, именно такой, каким она его помнила, больной и бледный, и других мыслей не было в голове, кроме единственной и маловнятной: "Получилось… у нас получилось".
        сон
        Осень забирается укоризной своей во все, даже в сны мои, сны забираются укоризной в жизнь, жизнь обретает привкус сушеной апельсиновой корки, присыпанной корицей коросты коричневой пенки вскипающего кофе…
        Вот оно, вот оно, самое неуемное: вычеркни человека из жизни, потеряй его адрес и телефон, забудь, как близки были когда-то, спрячь самую память в далекий, теплый, не имеющий продолжения угол - и тот, кого ты так мучительно забывал, придет к тебе в снах, придет говорить о тебе и о том, что было когда-то.
        Разговор, как повторяющийся сон, сон, как повторяющийся разговор, костяной китайский шар в костяном китайском шаре, явь и сон меняются местами, истлевают, сплетаются, остаются в воздухе, как запах корицы в кофе.
        Суета, толпа, что-то надо сделать, что-то решить, все куда-то спешат, и только мы вдвоем посреди этого потока, вырванные из общей кутерьмы, лишь делаем вид, что спешим вместе со всеми, на самом же деле уже семь лет ведем один и тот же бесконечный разговор:
        - Ты пропал и не заходишь, не звонишь даже. Почему?
        - Ты отлично знаешь, почему. Я люблю тебя.
        - Из любви не заходишь уже семь лет?
        - Когда я приду, я тебя потребую. А у тебя муж и двое детей.
        - Ну и что. Если любишь, какая тебе разница?
        - Мне - никакой. Но я не могу придти к тебе только за тем, чтобы сломать жизнь. Я слишком люблю тебя для этого.
        - Я не понимаю такой любви.
        - Все ты понимаешь. Ты же тоже не звонишь и не заходишь.
        - Я о тебе думаю.
        - А я вижу тебя во сне куда чаще, чем это необходимо для спокойной жизни.
        Как я скажу тебе, что все мои мысли - с тобой? Как объясню тебе, что ты могла бы гордиться мною теперь - теперь я и пишу, и рисую гораздо лучше, чем ты, а когда-то учился у тебя, бежал к тебе с каждым наброском, ежился от твоей беспощадной, кошмарной рецензии, надувал губы, уходил снова работать в свой угол.
        И похвала твоя была как похвала Бога.
        Как я скажу, что все поменялось местами, что теперь ты - это я, что я ношу тебя в себе, ношу твою насмешливую улыбку, твою и только твою манеру кривить губы, твой острый взгляд из-под тяжелых век? Что я присвоил это все себе, как свое, что я принял себе даже то имя, которое когда-то тебе отдал, как прежде того принял старшинство, которое стало тебе неуместно? Как я приду со всем этим к тебе теперь?
        Ведь я вывалю все это к твоим ногам и скажу - забери, ради всех богов, забери, я хочу быть младшим, я хочу уходить работать в свой угол, я хочу похвалы Бога.
        Ведь я потребую тебя, а у тебя муж и двое детей, и то время, когда мы с тобою были одни на свете, прошло уже двадцать лет назад.
        Я просыпаюсь и с горечью сознаю, что мы только что виделись и говорили - вопреки нашему нежеланию звонить и заходить. И дежурный мой крепчайший кофе с корицей никак не перебивает эту горечь.
        вавилонская башня
        Ходят и ходят за мной они - с метелочками, с совками. Приговаривают, уговаривают, наговаривают, бормочут, притворяются стариками, а самим-то по тысяче две, ну по три от силы. Мальчики на побегушках. Те, кому они служат, хоть сколько постарше будут, а все равно - дети. Крикливые, капризные, упрямые дети.
        Их тщательность сравнима только с работой вышивальщиц. Каждый волос, каждый остриженный ноготь, каждую чешуйку мертвой роговицы. Строители. Больше не за кем им ходить, болезным. И тянется, тянется эта унылая свита за мной, как обернусь - тенями прикидывается, талым сугробом, кучей прелых листьев. Но я-то чую их горячее дыхание у себя меж лопаток, слышу их алчность, знаю их упрямство.
        Масоны, каменщики. Строители. Кому она нужна, их старая, раковиной мертвой улитки распяленная над землей Башня из моих ногтей и волос? Чего они пытаются достичь, твердо зная, что твердь небесная далеко не так тверда, чтобы в конце концов опереться о нее нетерпеливым коленом? Тысячи лет возводится она из ненужного мне хлама, из бесконечного мусора, которого у меня слишком много, они вечно спорят и ссорятся, они вечно ворчат о том, как неохота им ее строить - и все ходят за мной, и все подбирают, и все строят…
        Их ухищрения сначала забавляли меня. Каким-то образом они прознали, что мои волосы быстрее всего растут во время работы, и с тех пор изыскивают способы к тому, чтобы я работал все больше и больше. Бывало, их мышиная возня и пришептывания не оставляли меня несколько суток подряд, заставляя смешивать слова и краски. Но потом я начал уставать. Мне стало казаться, что они таскают у меня не только хлам, но и полезные мелочи, которые я по рассеянности забываю. С катастрофической скоростью начали протрачиваться кофе, сигареты и время. Только, вроде бы, запасся впрок - и опять пустые банки. Я бы не грешил на них, но в последние годы их Башня растет быстрее, я ведь постоянно вижу ее в осенних снах.
        Меня не слишком заботит судьба их темного строения. Но они докучают мне, я стал раздражителен и пуглив, тычу палкой в талые сугробы и кучи прошлогодних листьев, оборачиваюсь в сумерках.
        Неделю назад я недосчитался у себя ребра. И ранка была крохотная, и новое растет довольно быстро. Но, по-моему, они обнаглели.
        Или их время тоже начинает сужаться к вершине, ужиматься в плотный сверток, и они торопятся, боятся утратить язык и навык строительства?
        Но кто им сказал, что это способ дотянуться до Бога - выстроив Башню из волос и ногтей всех Его переменчивых тел?
        в парикмахерской
        Она вошла в парихмахерскую, сильно брякнув дверным колокольчиком, и видно было, что звук этот доставляет ей немалое удовольствие. Перевалилась колобком через порог и встала, важно покачиваясь с носка на пятку. С виду было ей года четыре с половиной, парихмахерскую эту она знала столько, сколько себя помнила, то есть уж немалый срок, а потому держалась хозяйкой.
        - Маша! - выкрикнула из-за зеркала и клиента мастер. - Что ты здесь делаешь? И кто тебя одевал?
        - Я сама, - величественно сообщила Маша. - Я к тебе пришла.
        - Как - сама? А Сергей что?
        - А Сергей спит. А я вызвала пожарных.
        Ножницы брякнули об пол. Соседки справа и напротив разом выключили фены.
        - К-как пожарных? Вызвала? К нам? - Мать кинулась к дочери и принялась тормошить ее, видимо, выискивая опаленные места на шубке и ярком рюкзачке за плечами. - У нас что - пожар? А Сережа…
        Не договорив, она кинулась к телефону.
        - Ну нету у нас пожара, я бы не пришла, если бы у нас пожар, - рассудительно заметила девочка. - Я бабушке хотела позвонить. И случайно вызвала пожарных.
        Мать уже в три рывка накрутила диск и кричала в черную трубку:
        - Сергей? Сергей, как она у тебя ушла? Ты знаешь, что она пожарных вызвала? Ты знаешь, сколько это стоит сейчас - ложный вызов? Я тебе посплю! У меня нет таких денег, ты слышишь, я хотела бы знать, кто будет это оплачивать, когда они приедут! Я т-тебе покажу «сплю»! Я т-тебе!..
        На другом конце провода сонный тинейджер, замученный ночным интернетом, миролюбиво бормотал «да что ты, мать, они б уже сто раз приехали, если б она правда вызвала, ее, наверное, Тетьдаша выпустила, ма-ать…» - и прочие бессвязные оправдания, когда важная Мария с опытностию всех своих четырех с половиной басом успокоила родительницу:
        - Ну, мама, ну ты совсем глупая какая-то. Я же им адрес и телефон не дала.
        Мать без сил опустилась в продавленное кресло у администраторского стола. Черную трубку телефона она сжимала крепко, как спасательный круг.
        - Не дала? - жалко, словно не веря в очевидное чудо, переспросила она.
        - Конечно же, нет. Они спрашивали, спрашивали, а я трубку повесила и все. Ты сама мне говорила.
        - Уф, Машка, ты меня раньше времени в могилу вгонишь! Чертовы детишки… - Мать готова была уже рассмеяться, - вместе с администратором, мастерами и клиентами, которые в продолжении всего разговора еще как-то сдерживались, а теперь хохотали в голос, - но посетительница быстро призвала их к порядку.
        - Я вообще не за этим пришла! - хмурясь, громко заявила она и выдержала эффектную паузу, давая всем возможность проникнуться серьезностью положения.
        - Так что случилось? - опять побледнела мать.
        Девочка надула губы, стащила с плеч цветастый рюкзачок и протянула матери.
        - Мне соседский Димка, - сказала она тоном прокурора, - кота в рюкзак засунул. И узел затянул. И я развязать не могу.
        - Ияууу! - жалобно и тонко провыл рюкзак и дернулся.
        друг
        Он приходит исключительно по ночам почему-то, уже далеко заполночь может раздаться звонок телефонный - всегда разный, я никогда не могу его вычислить, ни кто, ни с какого номера, хотя все остальные определяются тотчас - и голос, уже забытый с тех пор, как был неделю назад, говорит утвердительно: я зайду ненадолго.
        Я не то чтобы вздрагиваю, но никогда не готов к его визитам, всякий раз у меня совершенно иные планы, всякий раз он не вовремя, он это хорошо знает, смеется над этим часто - да, не вовремя, я всегда не вовремя, хотя никогда не опаздываю,
        - и я почему-то смеюсь вместе с ним, хотя что смешного в этой шутке, она здорово пообтрепалась за последние несколько тысяч лет.
        Он приходит и садится в кресло, он чешет за ухом моих котов, он смотрит, как я работаю - рисую или пишу. Иногда рассказывает что-нибудь, но чаще просто молчит, и я молчу в его присутствии, нам так уютнее вдвоем друг с другом - молча смотреть ему за моей работой, а мне - за его отдыхом. Что он приходит отдыхать ко мне, это никаких сомнений, у него всегда только два состояния - отдых и работа, а работу его не спутаешь ни с чем, так что я знаю наверняка, гадать не приходится. Почему-то мне всегда отлично работается при нем, наверное, такой особенный взгляд - пристальный и в то же время доброжелательный, хотя спрашивать его мнения или совета - все равно, что ловить ветер руками, скажет что-то, наполнятся руки ветром - и улетело, утекло сквозь пальцы. Вот только что сказал
        - а что, уже не помню, и не помню, похвала это была или осуждение, наверное, из-за голоса, у него всегда такой ровный голос, как будто не воздух выходит из грудной клетки, а что-то более плотное, равномерное такое, как поток лавы из вулкана. Иногда он болтает совсем уж беспечно, и мне еще долго после его ухода мстится, что голос остался где-то по углам или, может быть, между оконными рамами, - а на самом деле это шумит просыпающийся город.
        Он сидит у меня при свете настольной лампы, пока не начинает светать. И всегда я успеваю больше, чем наметил себе накануне, и к утру так легко становится, словно я заново родился, а не провел ночь в болтовне и посиделках со Смертью.
        Уходя, он всегда говорит "до свиданья". И легко улыбается при этом из-под своего неизменного капюшона.
        И я почему-то улыбаюсь в ответ, хотя этой шутке тоже не одна сотня лет. Я улыбаюсь тому, что он говорит это, выходя из моих дверей. И каждый раз, когда от меня уходит Смерть, дом остается гулким и пустым какое-то время, пока не наполняет его суета и серый свет утра, щебет птиц за окном, отрывистые гудки пароходов с Невы. Признаки жизни.
        о вере
        Она была Малявка из породы Лесных Малявок - побольше жука, поменьше воробья. Как и все Лесные Малявки, она летом собирала золото в старых штольнях и еду в лесу и в огороде, бывало, воровала и в человечьих землях - все Малявки, лесные или домовые, великие охотники до сливок и сметаны, а где их самим-то добыть. Зимой - снова вместе со всеми, - отъедалась и отсыпалась в тех же штольнях, приспособленных под жилье. Жизнь ее текла быстро, она уже пережила десять или двадцать долгих зим, когда солнца не было вовсе на черном небе, и считалась вполне самостоятельной Малявкой, никто ей был не указ, хотя советы давали охотно и с толком. Лесные Малявки все такие - основательные, неторопливые, разумные и деловитые. Без спросу в чужую жизнь не полезут - но и не бросят, если что случится.
        А с этой Малявкой как раз и случилось. Однажды, обдирая низкие ягоды ежевики, она наткнулась на огромное гнездо. Даже не сразу поняла, что это - гнездо, такое оно было огромное. В гнезде сидел единственный Птенец, сидел совершенно неподвижно, такой же огромный, как и гнездо - с хорошую кошку ростом. Но Малявка была уже довольно взрослой Малявкой и сразу поняла, что это - именно Птенец. Где была мать Птенца, оставалось неизвестным, хотя вокруг гнезда виднелось множество глубоких и больших следов птичьих лап. Но ежевичный куст был такой высокий и густой - совершенно непонятно, как птица с такими лапами могла бы добраться до своего Птенца. И как она вообще отложила и высидела здесь яйцо. То, что куст мог просто вырасти вокруг гнезда, Малявке в голову, конечно же, не пришло. Куст был всегда, потому что все кусты и деревья были всегда, она хорошо это знала.
        Забыв про дела, она стояла и смотрела на огромного Птенца. А он вдруг медленно-медленно потянул голову вверх, а потом издал долгий, длившийся целую вечность надрывный крик, такой громкий и низкий, что Малявке заложило уши.
        "Голодный!" - поняла она и побежала добывать снедь. Кто его знал, когда явится мамаша этого увальня, он же может помереть с голоду до тех неизвестных пор.
        Она таскала ему самую разнообразную еду несколько лет - и мать действительно так ни разу и не появилась, видно, ее уже в живых-то не было. Как Птенец ест, она тоже ни разу не видела, но утешалась тем, что частично еда исчезает - сахар, куски хлеба, зерно, орехи. До яблок птенец оказался не охотник, а вот мед прикончил мигом, и следа не осталось. Правда, за этими хлопотами Малявка совсем забыла про золото - и на второй год остальные Лесные Малявки заговорили о ней с беспокойством, на третий стали совещаться, а на пятый подошли гурьбой и спросили, не случилось ли у нее чего. Она как раз волокла к гнезду кусок сахара, уворованный у человеков.
        Она привела родню и друзей к гнезду и показала Птенца. Тот все так же неподвижно сидел в пуховой подстилке, задрав к небу разинутый клюв.
        - Он же мертвый, - удивленно сказал один из Малявок.
        - Он живой! - закричала Малявка, вне себя от обиды.
        - Но у него совсем не бьется сердце, - сказал Малявка, взобравшись на край гнезда и щупая в густом пуху. - Он, конечно, не холодный, но это от солнца, мы-то куда горячее. У него не бьется сердце и он не дышит. Он мертвый, дорогая Малявка, ты обманулась.
        - Я слышала, как он кричал от голода, - ответила Малявка упавшим голосом.
        - Ну, пусть крикнет. Мы подождем.
        Добрые Малявки ждали почти час. Птенец молчал. И даже не шевельнулся ни разу.
        - Но я все эти годы кормлю его, - пробормотала Малявка. - И то, что ему нравится, он съедает. Иначе куда это все девается?
        Один из Малявок рассмеялся.
        - Милая, славная наша Малявка! Ну-ка, кинь на землю свой сахар. И посмотри вон туда. Ты видишь этот большой муравейник?
        - Что же это? - сказала Малявка чуть не плача. - Выходит, я просто кормила муравьев?
        - Выходит, так. Но ты не огорчайся. С кем угодно может случиться. Кто-то крикнул в лесу, тебе показалось, что это был твой Птенец, потому что ты замечательная, добрая Малявка. Перестань расстраиваться и давай займемся делами.
        Друзья утешили ее, как могли, и разошлись. Птенец сидел неподвижно. Только ветер шевелил пух и короткие перышки у него на голове. Малявка поплакала-поплакала - и тоже ушла от гнезда.
        Прошло несколько лет. И вот однажды, снова пробегая мимо куста ежевики, Малявка услышала тот самый разрывающий сердце крик, крик голодного Птенца.
        Она подпрыгнула на месте. Она бросила золото, которое тащила. Она заметалась во все стороны разом. Она помчалась к общей кладовой, где на отдельной полке лежали пять превосходных, только что украденных у человеков большущих луковиц в шуршащей рыжей шелухе. Бормоча про себя что-то вроде "растяпа бессердечная, недотепа несчастная", она покатила вон самую большую и красивую луковицу, торопясь и обливаясь потом.
        На тропе, ведущей от кладовой, ее застали другие Малявки.
        - Что ты? - удивленно сказали они.
        - Ведь мы же все тебе показали, - сказали они.
        - Ты же сама убедилась, - сказали они.
        - Куда же ты теперь тащишь эту несчастную луковицу, после того, как мы тебе все объяснили? - хором спросили они. Им не жалко было луковицы, они просто не могли понять.
        А Малявка… все слова застряли у нее в горле, из глаз полились слезы, и чем настойчивее встревоженные друзья пытались успокоить ее и просили рассказать, в чем же, наконец, дело, тем горше плакала она, плакала навзрыд, потому что никак, ну совершенно никак не могла объяснить, зачем она тащит эту луковицу к огромному Птенцу, который по всем признакам давным-давно мертв в своем надежном убежище из куста ежевики.
        последняя из рода
        Мать убьет ее.
        Просто убьет.
        Сколько раз говорила она: никогда никого не подпускай к своим волосам - с гребнем ли, с ножницами ли, с чем угодно, ничьи руки не должны касаться этого жидкого золота, текучего меда, желтого моря. Ты такой жабенок, говорила мать, волосы - это все, что у тебя есть, можно подумать, что я родила тебя от кого-то другого, ты совсем не в отца, а ведь красивее его на свете никого не было, ну хоть волосы мои, так смотри за ними, смотри как следует, они дорогого стоят.
        Жабенок, конечно, жабенок и есть - худая, большеротая, скуластая, с бледными глазами на бледном лице, дурнушка, особенно рядом с матерью, всей красоты и есть только, что волосы. Она слыхала это множество раз, тысячи, сотни тысяч раз, сложно было не запомнить, хотя вообще-то память у нее не слишком хорошая, дырявая, вообще-то, никудышная память.
        Кое-что она хорошо помнила - лес и башню, огонь в камине и псов у огня, и мать, расчесывающую ее золотой водопад вечерами. Материнский смех - то ясный и звонкий, как пенье реки у подножия башни, то визгливый и злой, когда она в ярости гнала от себя псов, огромных поджарых псов, исполнявших любое ее желание, трусивших перед ней, как свиньи перед Цирцеей. У них были на то все основания, у этих больших, лохматых кобелей, они все еще рассчитывали когда-нибудь снова стать людьми, но мама смеялась и говорила, что пес - самый благородный облик для вонючих похотливых козлов, и тут она не могла не согласиться с мамой, потому что уж конечно лучше быть псом, знакомым, лохматым веселым псом, чем непонятным вонючим козлом. Но визгливых ноток в мамином смехе боялась, как и псы, убегала в лес, пряталась, спала в кучах осенней листвы. Мать отходила, спохватывалась, вспоминала о ней, посылала псов, но их и посылать не надо было, матери они боялись, а ее любили, ее вообще любило зверье, ни разу никто не укусил и не поцарапал, они прибегали за ней, звали, вели домой, и мать, бранясь, осторожно вычесывала листья и
мусор из ее золотых волос, повторяя, что раз больше ничего нет, так хоть это надо беречь, а не валяться неприбранной в сырой листве.
        А вот войны людские, сколько их ни было вокруг - не помнила вовсе, запомнила только последнюю, потому что с нею в лес впервые пришла зима. Мать все меньше смеялась и все больше визжала, люди теснили лес все настырнее, все выше поднимались по реке, мать уже не превращала их в псов, а просто убивала, и лес стал неприятный, хотя на диво разросся на могилах, нехороший стал лес, тихий, темный и пустой, и скоро мамин Зверь не выдержал и ушел, он и так-то появлялся очень редко, он не любил собак. И когда в лесу впервые настала зима, она поняла, что Зверь ушел навсегда. Если только его не убили люди - люди всегда охотились на таких, как он, в башне висела даже пара гобеленов с изображением такой охоты, хотя мама и говорила, что это - чушь, бубенцы эти, флейты, непорочные девы и золотые уздечки, должно что-то случится с лесом, чтобы Зверь вышел оттуда, а тогда уж лови его, если сможешь.
        Зверь ли ушел и пришла зима, наоборот ли, но жить в лесу стало совсем невмоготу, и она вышла, прямо по снегу, и попала на какой-то солдатский лагерь, их много было, этих лагерей, она уж не помнила, сколько. Там ей сообразили какую-то одежду, все хотели куда-то отправить, как-то устроить ее судьбу, но она быстро догадалась и затвердила еще одно правило своей жизни - никогда не говори о себе первая и нигде не задерживайся долго. Они сами все рассказывали ей за нее - сирота, тронулась немного, ничего удивительного, бедные дети, эта проклятая война, эти проклятые русские иваны, эти проклятые немецкие фрицы. Они так перемелькались в ее голове, что после той зимы она долго не помнила ничего, да и не хотела помнить, потому что внезапно выяснилось, что зима приходит каждый год, приходит надолго, и в это время в лесу не проживешь, особенно, когда нет рядом ни мамы, ни гончих псов, а сама она еще проделывать такие вещи с людьми не умела. Всей ее силы хватало, чтобы немного отвести людям глаза, вовремя исчезнуть, ловко ответить на совсем уж непонятный вопрос, сделать в «бумагах» то, что они более всего
ожидали видеть. И ни в коем случае не говорить о себе, нигде не задерживаться подолгу и никого не подпускать к волосам.
        Этот город стоял на реке и был похож на ее лес - такой же злой, сильный и напитавшийся мертвыми, и зима здесь царила две трети года, - может быть, поэтому она оставалась в нем дольше, чем следовало. Теперь это было проще, - и научилась, и в семьи брали охотно, главное было - вовремя уйти, когда почуешь, что пора, хватит уже, косо начинают смотреть. Что дичилась всех и вся, никому не казалось необычным, таких теперь и среди людских детей много было, золотая коса только выдавала ее везде, не было подобных волос у дворовых побирушек, не могло быть, и приходилось жить в семьях, молчать в женские глаза, снова слышать визгливый смех, понимать, что Зверь никогда не найдет ее здесь, даже если будет искать, ему просто в голову не придет, что хоть кто-то из ее народа способен выжить в этих домах грязно-желтого цвета, где всегда пахнет гнилой водой и жареной рыбой, запах жареной рыбы она не выносила, рыбу вообще видеть не могла, так у нее и осталась эта связка в голове - жареная рыба в протухшей воде, от одной мысли об этом желудок выворачивался наизнанку.
        Слишком задержалась она здесь, в тополином пуху, в липовом цвету, заблудилась в мостах и деревьях, заговорила иначе, не туда вышла, когда вернулась - сказала лишнее. Сколько раз повторяла себе - не говори, никогда ничего не говори, а тут
        - не удержалась, то ли небо было синее обычного, то ли река нашептала недоброе. То ли устала прятаться и не помнить, не знать, не видеть, не жить и не умирать, так устала, что река подошла к самым глазам, небо забило горло, ни вдохнуть, ни выдохнуть, а люди ведь цепкие, сразу схватились за нее, принялись трясти, вытрясать как можно больше, им всегда интересно чужое, чтобы потом поставить на него клеймо "не бывает" - видела она эти заспиртованные препараты, знала, куда они прячут свои сны, кто ее за язык дернул?
        Ее и раньше трясли, но тогда она другая была, более живая, и Зверь был ближе, и дорога обратно еще была открыта, - по крайней мере, так ей казалось. Трясли много, ничего не вытрясли, научили обходить ловушки.
        А сейчас - устала. Тяжело быть подростком, шестьсот ведь с лишним, самый переходный возраст, с точной даты всегда сбивалась, но столетья помнила. Сорвалась, дала довести себя до слез, заснула без сил, а проснулась уже в совсем незнакомом доме. Кровати - рядами, свет не гаснет ни на час, решетки на окнах, двойные - прутья и сетка. Люди лежат или ходят вдоль стенок, друг от друга шарахаются.
        Но это бы ничего. Уходила она и не из таких мест, умела уходить, лишь бы муть эта в голове прошла, что они ей дали выпить такое вчера, что она даже имя свое забыла? И рвань на плечах - ничего, бывало и хуже; и запах этот, насквозь больной запах человеческого безумия - это все можно было пережить, хотя сегодня с утра тоже дали что-то желтое в воде, гадость какую-то, - ведь почти сутки спала и все равно сонная, как осенняя муха.
        Но пока она спала, они отрезали ей волосы. Начисто, под корень.
        Они отрезали ей волосы, и мать ее теперь просто убьет.
        мы покинем эту страну
        Это все зима, зима. Это все музыка, музыка. Это все о том, что весна больше никогда не наступит. Что ночь ушла, а вот весны не будет больше. Потому что какая весна, когда мы уходим отсюда.
        И всей победы только то, что мир осыпается стылой листвой и мелким снегом - а мог бы осыпаться черной сажей, снегом лучше, это правда. И всей победы только то, что можно снова рожать детей - зимой многие рожают, что ж. Детки крепенькие, розовощекие, такие славные, человеческие. Но весны не будет уже никогда.
        Из последних сил, из последней памяти лета, из последних нот - уничтожить тот сверкающий мир, который был прежде, потому что иначе он станет мертв. Тот, что после - все-таки живой. Чужой - да, но так тоже бывает, пожалуйста, не плачь, мы теперь уйдем отсюда. Но ведь живой. Здесь будут жить после нас, как жили мы, а все, которое прежде и наше, которое музыка и свет сквозь листву - это все лучше убить, чем дать ему переродиться под тьмой, потому что есть вещи, которые хуже смерти, и не тебе ли, заплатившему жизнью за это, знать, каково оно бывает. Сменить жизнь на бессмертие - не так-то просто, но ты справишься, я знаю.
        Вот потому-то быть спасителем мира и означает «быть одному», но мир стоит того. Новое проросло на пустыре, что остался после нас, нам нетерпеливо смотрят в спины, не оборачивайся - превратишься в соляной столп. Иди вперед. Ты прошел уже столько, что сможешь пройти еще немного, эти берега больше не в силах выдержать наши следы, смотри, как они затягиваются серой пылью.
        Здесь больше нет дома для тебя. Здесь больше нет весны для тебя. Здесь больше нет войны для тебя.
        И только плечо болит. Очень болит, я знаю. Пока будем плыть, будет болеть сильнее - ветер, влага, - а потом отойдет. Не бойся. Я обещаю, ты будешь спать почти всю дорогу. Война прошла для тебя в бреду и лихорадке, теперь ты будешь спать - тихо, без сновидений, без пробуждений в слезах, с невнятным криком.
        Пусть остальные думают, что остались в яви, мы не скажем им правды, так легче, так проще.
        Мир осыпается листвой и мелким снегом.
        Спи, теперь это навсегда.
        Сказки третьего часа ночи
        буковки
        И знаешь, что я тебе скажу - ерунда это все, страшный суд, воскресение, всеобщее ликование и всеобщая скорбь по исшествию света. Когда изойдет весь свет до капли, до последней частицы, легким паром изойдет, как исходит плоть от мертвого тела, тогда всего-навсего обнажатся все кости в земле и в шкафах. И вот какие перевесят - те, что в земле или те, что в шкафу - те и будут наследовать, вот так и никак иначе, и те, что были в земле, останутся в земле, потому что прах - праху.
        А вот те, что в шкафах, в запертых ящиках стола, в комодах под стопками белья - тонкие белые косточки, плоские, прозрачные от времени, в мелких черных знаках, - негорящие, кислотой невыедаемые, временем не убитые. Те останутся. Сказано - тела святых не подвержены тлению. Эти тела не подвержены даже огню, какое там тление. Останутся, останутся и пребудут, и если нет за тобой этих тонких косточек, хоть каких, хоть писем старых с засохшими ветками черемухи, ты изойдешь в нет еще до Страшного суда, каждому ведь по смерти свой маленький Страшный суд, пропуск на всеобщий, подведение итогов, умны были христиане, пока были молоды.
        И ты послушай эту фразу - не судите да не судимы будете - это же предупреждение. Что может быть страшнее для души, чем отмена суда? Значит, не с чем? Значит, голенькая выскочила, без ничего, срок отмерянный вышел, а она не припасла заветного списка, нечего ей предъявить, не с чем явиться на суд. Она неподсудна. Она меж небом и землей, невпускаема одним и неотпускаема другою, а что она будет делать, когда изойдет свет? Ну, те, что еще младенцами ускользнули, с них и спрос невелик, чтобы судить, нужно иметь выбор, а какой у младенца выбор. А вот у тех, что был, да они им не воспользовались, убежали, закрылись, оставили все на божий промысел - какой с них тогда прок этому божьему промыслу, какая корысть, если они всю жизнь только небо взглядом коптили?
        И, знаешь, это ведь очень важно, быть осужденным. На миру. На свету. Он исходит так быстро, сочится сквозь пальцы, можно не успеть. И если не создать те строки, какими тебя занесут в книгу живых, останешься в книге мертвых, потому что в начале оно, и в конце оно, и кроме него - ничего, потому что это есть воплощение
        - произнесенное слово, дух, ставший плотью, плотью нетленной до исхода света.
        Ты знаешь.
        страшные сны
        Так уж повелось, сложилось так, что если дом рисовать или любое другое жилье - непременно сунуть туда кого-нибудь, какого-нибудь ручки-ножки-огуречик, потому что жилье - это когда в нем живут, а так - просто строение невнятное, подумаешь, крашеная дверь, герань на окнах и занавесочки.
        Машину собирать из конструктора или там паровоз - и то машиниста посадишь, такой знак - раз есть человек, значит, оно не просто так, значит - оно работает. Домашняя магия, самые азы, книга первая, глава третья, тринадцатая строчка сверху.
        А уж если делаешь Настоящий Кукольный Дом - как не поселить туда эдакую цацу, ну не цацу, ну что попроще, берем кусок воска, лепим наскоро, вот ручки, вот ножки, вот глаза из двух сверкающих бисерин, вот прядь волос собственных - на макушку, ого, какие длинные получились, аж до пят, ну чем не красавец? Теперь в тряпку какую-нибудь завернуть - и живи, моя радость, живи-поживай, добра наживай, смотри, какой дом - картонный, в два этажа, с узкими стрельчатыми окнами, с картинами на стенах - все цветные карандаши на них извел, тут тебе и дамы с единорогами, и львы с драконами, книжные полки, камин, - правда, нарисованный, но ведь и ты вроде бы не из плоти и крови, а совсем без камина, сам знаешь - никак.
        Какая магия, о чем вы, обычная тоска. Попробуйте-ка из года в год сначала по друзьям-знакомым, потом по съемным комнатам, ну-ка, ну-ка, кто смелый и сильный, кто умеет таскать книги и воевать с клопами? Навоюешься, натаскаешься, взвоешь волком в полнолуние - да и сядешь рисовать, резать и клеить. Вот лестница, крыльцо, дверь и окна, в окнах - свет, что еще надо для счастья.
        Долго он у меня стоял, мой Кукольный Дом с Восковой Куколкой. Я и не заглядывал туда, живет и живет, может же быть у человека личная жизнь, что ж я полезу через крышу, как волк к поросятам. Бывало, окна светились в неурочный час - тихонько и неровно, словно кто-то топил крохотный камин, бывало - музыка слышалась. А, может, мне это снилось все. Мне часто всякое интересное снится, да так близко к яви, что несколько раз за сон внутри него проснешься и думаешь - ну все, реальность, вот она, приехали. А потом снова просыпаешься, и снова, и снова, а потом уже окончательно, и знаешь это по холодному липкому поту, по запаху собственного страха, по вздохам кошек в ногах.
        И однажды вскочил я так среди ночи, привычно уже вскочил, без крика, научился за много лет, сижу, озираюсь, передыхаю, слушаю, как сердце в ребра кулаком с размаху - шарах, шарах! - взбесилось, словно не родное. И звон в ушах. Тоненько так, со всхлипами. Я головой помотал, выдохнул как следует - нет, не проходит, только вправо сместился. Я голову поворачиваю и уже понимаю, что сплю, потому что не бывает, но уж как-то слишком наяву сплю, ладно, после разберемся, потому что ведь опять свет в одном из кукольных окон, только в кромешной тьме и разглядишь его, тоньше гнилушки свет, - и всхлипы. Я из-под одеяла вылез, подобрался к Дому, ватными пальцами крышку приподнял - сидит у нарисованного камина мой куколка-вуду, плачет и трясется мелко. Я лампу зажег, на руки его взял, как маленького, смотрю - а он в каких-то синяках, порезах и ожогах весь, и прядь моих волос, которую я ему на макушку налепил - белая-белая.
        ревность, глубокой ночью
        Кофе: четыре ложки на джезву, пробить ложкой корку, добавить корицу. Сигарета, почта.
        Знаешь, если Бог есть любовь, то Он - есть, а если что-то другое, то нахрена тогда вообще все, испытания от Бога на самом деле - пытка любовью и бессмертием, чем же еще, ничто не сравнится с бессмертием, бессмертие делают хотя бы вдвоем, один не годится, делают везде, на кухне, за книгой, в постели, в детской, под дождем и в лунном свете, но если это бессмертие ты делаешь не со мной, то нахрена тогда вообще все.
        Знаешь, у меня кончается кофе и потерялся носок из последней целой пары, кошка сговорилась с домовым, не иначе, все перетаскали по углам, теперь сидят довольные, жмурятся, да и ладно, потому что если кошки и домовые недовольны, то нахрена тогда вообще все.
        Душ, кофе: четыре ложки на джезву, корица, мускатный орех, сигарета, не помогает.
        Знаешь, мне ведь очень тяжело, я не понимаю, зачем эти тихие разговоры за стеной, эти закрытые двери, я ведь ворвусь в самый неподходящий момент, я ведь гадостей наговорю, я ведь глупостей наделаю, я ведь схвачу фотографию в черной рамке, я ведь собью ее с полки истеричным и детским жестом. Я ведь не посмотрю, что на моем столе - прекрасная пустота, что все диски разложены по местам, все альбомы закрыты в шкафах, все кольца заперты на ключ. Я ведь пропущу все это, не увижу, не захочу, меня будет занимать только тихий разговор за стеной, да стон иногда, да смех, да пара не моих ботинок в прихожей. Потому что если твое бессмертие не со мной, то как мне оставаться в живых, а если я жив, а твое бессмертие не со мной, то нахрена тогда вообще все. Знаешь, мне надо докупить бумаги, я вчера извел на эскизы последние три листа, да так ничего путного и не получилось.
        Сигарета, входная дверь, лифт, магазин, лифт, входная дверь, сигарета, не помогает.
        Знаешь, я ведь все понимаю, но так же тоже нельзя, ты со мной совсем чуть-чуть, с другими - куда больше, говорим мы только вечерами, вот еще по утрам я тебя почти подстерегаю в те полчаса, что у тебя между кроватью и хлопком двери, мне мало, понимаешь? Тут ходят какие-то люди, они остаются здесь на ночь, иногда на неделю, ты ходишь с ними, ты обещала провести со мной отпуск, а проводишь его черт-те с кем, да еще и плачешь при этом, я что, должен смотреть спокойно? Ты кому-то пишешь каждый день письма, ты хмуришься, когда читаешь то, что пришло в ответ, я не лезу в твой ящик, у нас так заведено, что не лезу, но я же вижу, как ты хмуришься и шепчешь что-то, когда куришь, и что-то доказываешь кому-то, и он тебе отвечает, всегда отвечает, торопится, выбивает из клавиш гроздья слов, и я вижу, как растет бессмертие между вами, и я сжимаюсь весь, у меня рука не поднимается разбить этот хрупкий замок, он так прекрасен, но если он выстроен не со мной, то нахрена тогда вообще все.
        Кофе, четыре ложки на джезву, сигарета, что же я собирался сделать с этим куском дерева?
        Отстань ты от меня, мой ангел, не смотри укоризненно, я останусь в этом доме, я буду протрачивать кофе, бумагу, носки и сигареты, мне мало сорока дней, мне мало сорока лет, я жив, пока жива она, мало ли, что там через меня видно и кошка ходит насквозь.
        зверь
        Теперь жизнь этого маленького королевства подчинена Луне, но так было не всегда. Царствование последнего короля закончилось под сенью безумия, сразу после его кончины народилась новая Луна, и молодой принц, занявший место отца, повелел отные эти дни считать днями тьмы, сна и покоя, а сам день новолуния праздновать как новый отсчет времени. Одиннадцать дней растущей луны всяк трудится, как умеет, а потом три дня Полнолуния - тут уж праздник так праздник, на душе тревожно и весело, все жгут костры, танцуют на площадях, пьют пиво и сбитень, гомонят и ночи напролет устраивают всяческие игрища, затеи и фейерверки. В это время, особенно в самый темный час перед рассветом, по улицам столицы и в окрестностях непременно ходят небольшие отряды стражи - смотрят, не загорелась ли чья-то крыша, не свалился ли кто пьяным в канаву, не забрались ли недобрые люди в дом, пока хозяева танцуют на главной площади. Вооружены эти стражи факелами да пиками-баграми - и на человека, и на зверя сгодится, убить не убьют, а отпугнут наверняка, а большего и не надо.
        За праздниками - снова одиннадцать дней будней, трудов и забот, потом провожают мертвую Луну, опять три дня. Эти дни принято посвящать посту и молитве, поминовению мертвых и посещению храмов, везде горят светильники и дымятся курильницы, песни негромки, а веселья больше в сердце, чем в ногах и руках. В такие дни каждая вещь меняет запах, каждый звук старается быть потише, корень копит силу в земле, а больные выздоравливают во сне, благо в каждом селении найдется колдун, который за ничтожную плату сотворит в эти дни легкий и счастливый сон, тогда как в любой другой день возьмет втридорога.
        И все благословляют порядок, придуманный новым королем, - для всякого дела найдется время, для всякого раздумья найдется время, для всякого веселья найдется время, и прежние порядки кажутся тиранством самодура, хотя самые обычные были порядки - днем работали, вечером гуляли, чего уж лучше, казалось бы.
        И всяк знает - об этом оповещают с каждым началом Полнолуния - пока жители страны веселятся и танцуют, король, в бесконечной заботе о своих подданных, удаляется в Старый дворец, большой замок на вершине холма, недалеко от столицы. Там, в домовом храме, запирается он один на трое суток, не имея при себе ни привычных слуг, ни изысканных яств. Все три дня он соблюдает строгий пост, никого не подпуская к себе, оставив свиту и стражей у дверей храма.
        Заперев тяжелые двери из красного дуба, король проходит по цветным плитам пола, обходит алтарь и за алтарем спускается по маленькой лесенке. Лесенка, вырубленная прямо в толще скалы, ведет в просторную комнату с низким потолком и толстыми, грубо отесанными колоннами. Когда-то здесь совершались таинства, теперь же в крипте не идут службы, а из всей обстановки имеется только просторная клетка с толстыми стальными прутьями - говорят, ее здесь поставили в незапамятные времена, когда храму еще требовались животные для алтаря. У задней ее стены, в каменном желобе течет вода из горного родника, тонкая чистая струйка стекает в маленький бассейн, из него всегда можно напиться. На клетке висит тяжелый замок. Король входит в клетку и тщательно запирает его, проворачивая ключ трижды. И потом еще несколько раз проверяет - закрыл ли? Он никогда не помнит, закрыл или нет. Он садится на чистый холщовый тюфяк, плотно набитый соломой. Молится. И ждет темноты, ждет, когда Луна явит свой круглый масляный лик в окне посреди потолка клетки.
        И тогда я, я, я, я вырываюсь из глупых тряпок, встряхиваюсь, пою луне, вволю пью, снова пою луне, ловким ударом лапы сбиваю замок - он никогда не бывает заперт, мне удается отвести человеку глаза, когда он поворачивает ключ то в одну, то в другую сторону. Я, я, я втягиваю воздух мокрым носом, я снова пою луне - и осторожно выбираюсь из храма, я давно уже знаю дорогу. Я, я, я бегу по залитым луной тропам, я подвываю у пустых домов, пугая кур и лошадей, я пробираюсь в город и тащу немножко из одной лавки и немножко из другой - из щенячьего охотничьего азарта, а не потому что хочу есть. Я, я, я прыгаю вверх, вбок, назад и вперед, я бегу боком и прямо, собачьей рысцой и волчьей иноходью. Я пугаю огромной тенью и рыком смешных стражей, они машут своими пиками, топают ногами, шарахаются из переулков.
        Набегавшись в городе, я ухожу в поля, к темной полосе дальнего леса. В нем всегда есть чем поживиться, я не люблю запертое зверье. Я бегаю так же хорошо, как лазаю, а лазаю так же хорошо, как плаваю, поэтому мне все равно, где прячется тот, кого я съем в этот вечер. Наевшись и напившись вволю, я устраиваю себе логово между корней старого дуба, и сплю, уткнув нос в лапы и жухлые листья. У меня еще два дня Луны.
        Я всегда возвращаюсь. Я не питаю зла к своему человеку, мне даже жаль его - он обо мне только догадывается, а я-то его знаю, как облупленного, вечно больного, вечно ловящего в себе мой запах и песню, вечно в сомнениях о том, каким проснется наутро, всю ночь во сне пробегав по лесам. Поэтому я всегда возвращаюсь и терпеливо жду новой полной луны. А он всегда забывает, повернул он ключ только туда или и туда, и обратно. Забывает порой даже раньше, чем я успеваю отвести ему глаза.
        Но сейчас у меня еще два дня Луны, а он спит где-то внутри, и я не стану его будить, пока не войду обратно в клетку, не растянусь на холщовом тюфяке и не закрою глаза.
        И тогда он вздохнет и проснется, дрожа от холода и ночных запахов, как всегда нагишом, как всегда, ничего не помня.
        люди границы
        Это такая специальная порода людей, совершенно особенная.
        Живут они одной ногой в этом мире, а другой - в другом. И часто другой мир держится поблизости от этого как раз именно потому, что его удерживает Человек Границы. Хотя бы пальцем. Хотя бы мысленно. Ошивается поблизости, как кот поблизости сметаны. Лепо миру ошиваться поблизости такого человека, так уж эти тонкие миры придуманы.
        А Люди Границы придуманы так, чтобы им всегда было дело до смежного мира, который поблизости. И заняты Люди Границы как правило вещами такими, чтобы можно было в любой момент дотянуться до своего мира хоть ногой, хоть пальцем, хоть мысленно. Потому что если раз не дотянуться, два не дотянуться, то на третий раз непрочный мир может и обратно в прото-облако превратиться. И формируй его потом заново - еще неизвестно, во что отформируется.
        Ну и, понятное дело, если Люди Границы долгое время не высыпаются, или, не дай Бог, не поедят вовремя или там, скажем, книжек дурацких обчитаются до полного несварения желудка - в обоих (или во всех) мирах начинается всякое.
        Происходят затмения на полнолуние - да не просто так, а с багровым венцом, - наступает зима, скисают сливки и плачут кошки. Тогда отравленному Человеку Границы нужно немедленно встряхиваться, жечь дурацкие книжки в камине, печь в этом же камине яблоки и поедать их с корицей и сахаром под чтение хороших, проверенных сказок.
        Потому что никто другой миры держать не будет. Хотя попользоваться, конечно, всем лестно. Но ведь кто живет, а кто и просто так появился, для ровного счету. Что ж о числах-то горевать теперь.
        А вот сливки киснут и кошки плачут, да землетрясение в Нурланде - это куда важнее, от этого не денешься, не отмахнешься.
        Поэтому другие Люди, не пограничные, а так, просто Люди, держат дома запас кофе, и красного вина, и яблок, и корицы. И плед, и кошек, и хорошие, проверенные сказки.
        сказка о человеческой жалости

…а все мои терзания, сомнения и расспросы, вся моя суета - это пыль, которую я сама себе напустила в глаза. Читатель, будь мне судьей, скажи, так ли это? И было ли это так, до того, как бог изменил мое прошлое? А еще скажи - если боги в силах изменить прошлое, почему они не меняют его хотя бы иногда из жалости к нам?
        К. С. Льюис, Till we have faces
        Сидел в пустом и холодном доме человек. На полу сидел или на стуле, это все равно, в доме тянул сквозняк, в доме пахло сыростью, человек сидел, раскачивался из стороны в сторону и жалел себя, может, три дня подряд жалел, может, больше уже. И то с ним в жизни сталось, и это, и билетов в Крым не досталось, и зарплату задерживают, и баба, баба любимая бросила, а уж о дочке-то и говорить не приходится, дом нетоплен, в плите мыши гнездо свили, словом, Господи, все беды прошли над моей головой, Ты отвернулся от меня, голова моя горит, из глаз льются слезы, гортань залеплена гнусной слизью, обрати на меня внимание, Господи, мне так жаль себя, пожалей меня и Ты, пожалей, перестань снова и снова поджигать дом моей души, говорить со мной так, как только Ты и умеешь говорить - сдвигая причинно-следственные связи, проминая время и пространство, нет, Ты поговори со мной, как сейчас надо мне, ведь мне так жаль себя, вот если бы Ты был на моем месте, просто человек, от которого ушла баба и которому не хочется поста и воздержания, ему очень хочется есть и так себя жаль, так жаль…
        И тут вдруг лампочка, на лапше над его головой болтающаяся, разгорелась ярко-ярко, даром что всего сороковка была, сквозняк ударил в дверь, вышиб ее настежь - и переступил порог холодного человечьего дома Сатана во всем блеске славы своей, и стало в доме вдесятеро холоднее.
        Затрясся человек, даже жалость к себе забыл, страшно ему стало от этого белого холодного света, а Сатана придвинул себе табурет, сел, кисти длиннопалые с колен свесил, да и вздыхает так глубоко и с усмешкой. Человече, говорит, ты сейчас встань и иди из этого дома, вот тебе один ключ от машины, которая внизу, а другой от квартиры - натопленной и снедью набитой. И баба твоя там уже тебе ванну готовит и постель греет, ты иди, пожалуйста, потому что сил моих нету уже.
        Отыди от меня, Сатана, говорит человек, а у самого губы прыгают, а глаза на ключи смотрят. Отыди, не верю я тебе, знаю я, что ты от меня за все эти благодеяния захочешь, да и где вера тебе, что есть они, эти благодеяния.
        Сатана плечами пожимает да выдергивает у человека мобильник из-за пояса, три дня уж как мертвый за неуплату, и начинает тот мобильник вибрировать, а после плакать женским голосом: "Саша, Саша, вернись, пожалуйста, дура я была, Сашенька…" Дрогнула человечья жалость, посторонилась, другие мысли полезли. А все равно нету веры Сатане. Ты, дух нечистый, ты меня кровью расписываться заставишь, ты у меня душу заберешь, ты…
        Ах да замолчи ты, пожалуйста, Александр Вадимович, тошно мне от твоего писку. Ничего не захочу ни сейчас, ни потом. Да и не ради тебя я все это делаю, ради себя.
        Удивился человек - неужто, говорит, думаешь, что доброе дело зачтется тебе?
        Нет, человече, я как существо тварное, тоже, как и ты, иногда нуждаюсь в отдыхе. Спать я хочу очень. Мне надо, чтобы ты наелся, напился и натешился со своей бабой, теплый и согретый, и тогда у меня перестанет рваться сердце, потому что ты глух и слеп, а я нет, и я слышу то, что Он отвечает тебе, и у меня рвется сердце от моей любви к Нему и от Его любви к тебе, гнусному слизняку с опухшей рожей и куцыми мозгами, к тебе, который ничего не может взять от Него, зато многое может взять от меня, а это все равно не умаляет любви Его, дрянь ты возлюбленная. Бери ключи и замолчи наконец, раз уж ты не в силах внять Его речи, бери, дай мне выспаться. Потому что когда ты сыт и опустошен женщиной, Он не подойдет к тебе по меньшей мере семь дней и будет жалеть тебя уже совсем иначе, и я отдохну от ревности своей и горя своего.
        Ты тоже жалеешь себя сейчас, Сатана, не так уж куцы мои мозги, сказал ему человек, усмехаясь.
        Берите ключи, Александр Вадимович, не травите мне душу, сказал Сатана с нехорошим взглядом, и человек пожалел Сатану и протянул руку.
        сказка про золотое сердце
        Я родился слабым и хилым, а гадалка предрекла мне, что я стану величайшим злым волшебником на свете. Гадалку в тот же день сожгли, но предсказание есть предсказание, к тому же, она выкрикивала какие-то проклятья про золотое сердце - конечно, никто не стал ее слушать, но меры решили на всякий случай принять.
        С детства у меня было больное сердце. Маленькое и вялое, оно едва билось, поэтому кровь моя еле текла по жилам, я рос бледным и худым мальчиком. Дневной свет ослеплял меня, людской гомон на площади перед дворцом вызывал головокружение и звон в ушах. Мои родители созвали мудрейших людей королевства, и совет их был таков: в мире есть два человека, которые способны мне помочь: великий врач и великий строитель. Великий врач вылечит мое сердце, великий строитель выстроит башню выше облаков, чтобы я мог играть на солнце целыми днями. Наша холодная страна полгода засыпана снегом и полгода поливаема дождем, а солнца едва хватает на то, чтобы вырастить единственный урожай в году. Зато у нас есть серебряные рудники и золотые прииски, так что нам было чем расплатиться с врачом и строителем.
        И оба были призваны в нашу страну.
        Великий врач усыпил меня, разрезал мне грудь и вынул мое слабое сердце. Из одиннадцати тысяч золотых нитей, каждая не толще волоса, он сплел золотую клетку, в которое поместил мое сердце, - чтобы я мог бегать и смеяться, как прочие мальчики, не боясь, что мое сердце разорвется от напряжения.
        Великий строитель выстроил башню, на вершину которой вела лестница в одиннадцать тысяч ступеней, а чтобы башня не развалилась, ее сковали одиннадцатью тысячами стальных обручей. Башня была такой высокой, что на ее вершине, куда поселили меня с моим воспитателем и слугами, всегда было солнечно. Внизу лил дождь и падал снег, а у меня сияло золотое солнце посреди синего неба, я был выше всех, люди внизу казались мне муравьями.
        Но однажды случилась беда. На мою страну напал враг. Напал ночью, внезапно, многие льстились на наши серебряные рудники и золотые прииски. Черное во тьме войско было таким огромным, что сверху казалось потопом. Они не поленились забраться на вершину башни и перебить всех, кого там нашли. Всех, кроме меня - я был мал и тощ, я сумел спрятаться и лежать молча, пока в моей башне убивали моих слуг.
        Когда я спустился вниз, город был пуст и обескровлен. Горели остатки домов. Я в один день стал сиротой и королем пустого королевства.
        Я спустился в дворцовые подвалы и кладовые. Я перетащил в свою башню все книги, которые уцелели, - а их было много, ведь мой дед славился на весь мир своей библиотекой. Поговаривали, что он был чародей и людоед, но отец всегда отрицал это. Сам он не захотел учиться сверх нужды, и повелел все подозрительные книги попрятать в сундуки и убрать в самый далекий погреб.
        От нечего делать я принялся читать. Еды мне хватало - в реке у подножия башни водилась рыба, на водопой приходили мелкие зверьки. Не так уж сложно оказалось прокормить такого заморыша, как я. К тому же, в книгах было много написано о том, какой силой обладают травы и корни.
        Я жил в своей башне, читал и рос. И однажды вечером огонь в камине зажегся раньше, чем я подумал, что надо бы растопить его. Гадалка оказалась права, дар перешел ко мне от деда. Она не сказала одного: с даром перешло и бессмертие. Время не было властно ни надо мной, ни над моей башней. Я отмечал годы в календарях - они начали складываться в столетья.
        Я пытался покончить с собой. Я даже спрыгнул с верхушки своей башни. Но мое золотое сердце, не останавливаясь, гнало свежую кровь по жилам, раны затягивались, ушибы проходили, я ничего не мог сделать с собой.
        Моему отчаянью не было предела.
        Постепенно я стал слышать и видеть иначе, чем это принято у людей. Со всех концов света приходили ко мне вести. Они были разные, самые разные, похуже и получше. Некоторые приходили ко мне во сне, некоторые наяву.
        И тогда я начал вмешиваться. Не во все, только в те события, которые мне не нравились. Однажды я увидел такое же войско, как то, которое сожгло мою землю - они готовились в поход против другой маленькой страны.
        Я разозлился.
        Я нагнал смерчи. Я поднял воду со дна морского в небо - и обрушил эти потоки на воинов. Их лошади барахтались в жидкой грязи, их доспехи тянули воинов вниз, их мечи вонзались им в горла и животы. Когда я смешал смерчи в одно огромное веретено от земли до неба и кинул его в самую гущу - я закричал. И тогда что-то лопнуло во мне и вне меня.
        Очнулся я только на следующий день. Солнце лилось золотым потоком в мою башню, я лежал на полу, у меня болело сердце. Я спустился вниз и увидел, что один из обручей, стягивающих мой дом, лопнул, обнажив кладку, и пара-другая камней уже выпала.
        Я подумал, что золотая сетка на моем сердце теперь, наверное, тоже с дырой.
        С этого дня я начал вмешиваться во все. Магия подчинялась мне легко, как дыхание. Я топил корабли. Я заносил песком караваны. Я сжигал посевы. Я портил железнодорожные пути и размывал автострады. Десятки сотен мостов моей волей обрушивалось в пропасть - именно в тот момент, когда на них во множестве были люди. Одна за другой падали и разбивались их надувные газовые шары и железные птицы, взрывались дома и рушились крыши.
        И каждый раз что-то лопалось во мне и вне меня.
        Теперь обручей осталось не более тысячи.
        Из одиннадцати тысяч волосков золотой клетки, которая держит мое сердце, порвано уже десять тысяч.
        И когда разорвется последний волос и лопнет последний обруч, я упаду вниз вместе с рухнувшей башней и стану наконец свободен.
        сказка для Чингизида
        В то, что он - когда-то ангел, он и сам не очень верит.
        Неловко улыбается, когда напоминают свои, и приходит в раздражение, когда - чужие. Своим потому что смешно, радостно им, своим-то, они ж сами такие же, прыскают в кулак, дрыгают ногами, слово-то какое - «а-ангел»! А чужие тычут пальцем в картинки, где во славе, в шести серафимьих крылах, с постным выражением лица - где у вас все это, уважаемый? Где соответствие? А ежели нету, то какое право имеете на сей титул?
        Ну как им объяснять, что на титулы правов не раздают, есть так есть, родился таким вот уродом с лучезарным телом, теперь так и живи. Время от времени спросишь у Него - Ты что имел в виду, Господи? А Он прыскает в кулак и дрыгает ногами, и ты тоже сразу начинаешь хихикать - вот и говори с Ним после этого. Никакого сладу, одним словом.
        Не то чтобы он жалуется, ничего подобного, только смешно уж очень.
        Так жить - вообще смешно, это всеобщая игра такая, веселая и страшная, иногда аж дух захватывает, какая страшная, но ведь не откажешься уже, водящий, все ангелы
        - водящие в этой игре, так уж получилось, что больше некому.
        И вот он ходит в толпе, рыжий, как апельсин, в черной высокой шляпе и черном огромном плаще с хлястиком на пуговицах и накладными карманами - штук двенадцать у него этих карманов, и все битком набиты. В одном - сойечьи яйца, потому что одному приятелю он весной пообещал голубое перышко, теперь ждет выводка, у незнакомой сойки ведь не возьмешь просто так перо. В другом - камешки и ракушки с побережья, некоторые съедобные, но они давно перемешались и приходится долго шарить, пока найдешь, который в глазури, а не об который зуб сломать. Из третьего торчит вязаный шарф - надо же его куда-то девать, с весны в нем жарко, а так пока в нем ежики живут. В еще одном - монетки разных стран. Пара дублонов, несколько пфеннингов, ну и центы всякие, понятное дело - их по всему свету раскидано, кому еще подбирать, как ни ангелу. Все в ход идут, он их любит в разные щели засовывать: что выскочит в ответ - желудь, зеленый огонек или стакан газировки? Никогда не знаешь, а весело.
        Но два самых больших кармана, те, которые с клапанами на костяных пуговицах, набиты обрывками людских разговоров. Он часто ходит в городах, в большой толпе, ловит на лету то, что сорвалось воробьями с чужих губ, наматывает на палец, как ленту серпантина, сует в карман. Ленты цветные - красные, зеленые, синие, в полосочку и в горошек. Бывают бумажными, бывают шелковыми, бывают даже вязаными
        - такой длинный пестрый шнурок наматывается вокруг пальца, эти - особые любимцы, они редко встречаются.

…и когда папа Карло вырезал своему голему рот, он быстро-быстро сунул туда азбуку с картинками, а это чучело недолго думая поменяло ее на золотой ключик и, понятное дело, превратилось в марионетку…

…здесь есть такое выражение "втанцевать в май", с него начинается настоящая весна…

…мир рухнул, с ним была плутовка такова…

…и все эти тысячи ангелов тусуются на острие иглы, а злой верблюд не пролезает даже в ее ушко, поэтому сидит внизу и продает билеты в этот дансинг…
        И много, много еще.
        Полные карманы цветного серпантина, развеваются по ветру, шуршат словами, текут сквозь пальцы, когда сунешь руку, как телеграфная лента.
        Когда набьется доверху, он сдает цветной ворох в Небесную Канцелярию Книги Судеб. Там их раскладывают на страницах как попало, среди потерянных игрушек, пуговиц и воздушных шариков.
        Пригодится для Страшного Суда.
        близнецы
        Подумай сам, говорю я ему, просто потрудись подумать, ты сам увидишь, что иначе нельзя.
        Мы идем по набережной, дождь перестал. В Эрмитаже новая выставка и новая цена на билеты. Мокрая такса семенит по лужам, на длинном печальном носу висит большая капля, вид у таксы самый жалкий.
        Я не понимаю, упрямлюсь я. Если нет тебя, то есть я. Если нет меня, то есть ты. Кто-то один, понимаешь? Если одного нет, то есть второй, но они неотличимы, поэтому какая разница, которого нет, говорю я, в сущности, никто ничего не заметит, если один из нас сейчас исчезнет.
        Мы смеемся, потому что это правда.
        Мы вытираем друг другу носы после дождя - у обоих платки немного грязноваты, это тоже смешно. Еще бы, провалялись в куртках с прошлой осени.
        Надо бы зайти купить свежих, говорю я, вот только где, везде цветные, в полосочку или в цветочек, ужас какой. Платки должны быть белые, говорю я, желательно - с монограммой.
        Ну хорошо, говорю я, положим, мы есть оба, хотя не очень понятно, каким образом. Но ты понимаешь, что тогда надо как-то делить сферы влияния? Типа чур я сегодня ем, говорю я, хихикая.
        Тебе вообще еда не полагается, тебя нет, говорю я сердито, потому что мне не нравится это хихиканье. Можешь ты побыть серьезным хотя бы секунду?
        Это тебя нет, говорю я, я не могу быть серьезным, когда такая радуга, толстая и важная над Петропавловкой, как семицветный слон. Это тебя нет, я тебя выдумал, потому что все забыл, и мне надо было кем-то быть, пока я вспомню. Что-то говорить в человеческие лица, не говорить же им «мы», когда я один, шарахаться начнут.
        Ты не бываешь один, говорю я. Ты никогда не бываешь один, даже когда тебя нет.
        Потому что кто-то один всегда есть, а раз есть кто-то один, есть оба, если нас не могут отличить, то какая разница, кого из нас видят?
        Смотри, говорю я, Летний желтеет. От него так сладко пахнет после дождя, и Лебяжья канавка поднялась над гранитом почти на метр, видно, как уходит под воду осенняя трава. Желуди в этом году такие надутые, круглые, сытые такие, лоснящиеся желуди. Они вылетают из тесных шляпок, как взорвавшийся поп-корн. Мы полдня бегали по городу и теперь с удовольствием плюхаемся на скамейку, вытягиваем ноги, достаем сигареты. От синего солнечного неба веет холодом, со стороны Васильевского идет туча, прямо с залива, но мы не торопимся.
        Я - есть, упрямо говорю я. Ну, подумай сам, если бы меня не было на самом деле, прожил бы ты хоть час? Я бы повесился, говорю я. Меня передергивает. Я бы точно повесился. Не через час, но через месяц-другой - точно. Это - весомый аргумент, весомее многих. Но все равно, я не знаю, что делать. К снам на двоих я давно привык, но ведь дело не только в снах. Я боюсь придти куда-нибудь, где мне скажут: вы здесь только что были, - а я с глупым видом переспрошу: мы?
        Ну хорошо, говорю я, но есть же все-таки что-то, что мы делаем порознь? Вот рисую-то я всегда один… Ты еще скажи, что ты пишешь один, говорю я, усмехаясь углом рта. А еще ты один колдуешь и совсем-совсем один плачешь.
        Послушай, говорю я, неужели это так плохо, что я есть? Почему тебе непременно надо все поделить, я же вот не требую от тебя обязательного отчета, за что у нас отвечаю я, а за что - ты?
        Но у меня нет ничего, чего бы не было у тебя, говорю я печально. А у тебя…
        А меня вообще нет, напоминаю я. Ты только что сказал, что выдумал меня. Ложная память и прочее.
        Мы вздыхаем. Мы качаем головами. Мы греем друг другу холодные пальцы и слушаем музыку из одного плеера - Спасение Королевских Детей, LOTR-2, тринадцатая дорожка. Туча затягивает небо, если мы сейчас не пойдем домой, промокнем насквозь.
        Но мы еще немного погуляем вдали от всех. Потому что стоит нам появиться в людном месте, нас сразу начинают окликать, то так, то эдак, так что мы уже привыкли отзываться на оба имени.
        Дело в том, что когда-то один из нас умер. Но кто это сделал, один или второй, теперь уже никогда не узнать.
        сказка про Распоследнюю душу
        Бродила по миру Распоследняя душа. Дырявая вся, прожженная во многих местах, в насморке и репьях. Никогда ей ничего толком не давалось, ни одно доброе дело она до конца не довела, как бралась за что приличное - верный признак, что приличное похабщиной обернется. И тела все какие-то попадались подозрительные, старушечьи
        - прям от рожденья. В мужиках она долго не задерживалась, не жильцы были ее мужики, вот бабы иногда попадались крепкие, но с крепкими бабами выходило хуже всего. Глазки у баб были мелкие, завидущие, а руки, особенно ладони - большие и загребущие. Бабы жили дольше всех, помирали враз, причем все больше не своей смертью, но после них Распоследняя душа совсем не в себе бывала.
        Горевали ее подопечные часто, и за нее, и за себя, слезы лили - когда пьяные, а когда и самые настоящие. Да толку с того горя - глазенки вытрут и снова гребут. Попить-поесть надо? Каждый день. Оболтусов своих, мал-мала-меньше, кормить надо? Каждый день. А еще одеться, а еще за свет, да за антенну, да за вывоз мусора. Словом, только поворачивайся. Когда загребали уж совсем внаглую - просила душа о себе подумать, ведь как ей после такого тела срамного домой-то возвращаться? Как всем на глаза покажешься? Как послабления попросишь, как наврешь с три короба, что в следующий раз непременно - да, проследит, выведет, наставит на пусть истинный. Дело известное, если искренне, то ведь поверят и, глядишь, что получше дадут… А эти, ее бренные-то, они тогда петь начинали. Пели задушевно, слезу пускали - да и она со всеми переживала, не чужая, своя душа все-таки. С песен, правда, могли и порезать ее бренных, и тогда все снова-здорово - в младенца, да не в того, который розовый да сытый у молодой мамаши в кружевном конверте, этих-то раздают только отчитавшимся, да еще смотрят, как отчитался, тоже по ранжиру        Словом, колесо беличье, безвыходное.
        И вот однажды невмоготу стало Распоследней душе, взмолилась она ко Господу из очередной своей спящей бабы, взмолилась о перемене участи, но тихонько так, не слишком громко, чтобы не все Его внимание привлечь, а то нагорит еще, а так, краешек.
        Краешек так краешек.
        Глазом Распоследняя душа моргнуть не успела, как вознесена была в высь немыслимую, на высоченную ледяную вершину, холодную и сияющую. Все царства земные простирались внизу, а выше был только белый свет, и перепуганная баба Распоследней души прямо на этот свет смотреть не могла, припадала к ледяной корке, щурилась и охала, и грешила на паленую водку, что пила накануне.
        - Ну, - услышала душа, - что же ты. Вот перед тобой все царства земные, проси у меня любую участь - и будет дано тебе, о чем просишь, если ты и в самом деле признаешь власть мою над собой.
        - Да, Господи, - забормотали душа и баба разом, обе были напуганы, обе просили о крохе, капельке, а теперь не чаяли живыми уйти, - да, Господи, да пребудет воля Твоя на земле и на небе…
        - Женщина! - оборвал их голос из света, - разуй глаза! Не видишь ты, кто перед тобой? Ты в руке моей, подобная комку воска, я сожму руку - и изойдешь ты паром, и не станет тебя!
        - Да святится Имя Твое, - всхлипывала душа, ни жива, ни мертва, готовая к любой каре за нерадивость и суемыслие, - да приидет царствие Твое…
        - Поклонись мне, дура! - крикнул голос уже в настоящем гневе. - Поклонись - и все тебе будет!
        Белый свет ослеплял и уничтожал, слова молитвы путались, бедная душа их и так-то нетвердо знала, и не было у нее ответа на этот праведный гнев, и сил не было, одно только бормотание сквозь всхлипы и насморк: "Да, Господи, да, помилуй меня, Вседержитель… и долги наши… от лукавого".
        Тут Сатана не выдержал, закрыл лицо руками, и свет померк. Никчемная баба уткнулась рыльцем в неглубокий снег, зажала голову огромными ладонями. На заду, обтянутом трикотажной юбкой, виднелась штопка, не слишком умелая.
        - За что, Отче, - сказал Сатана в пространство и упал, как стоял, спиной назад, с высочайшей вершины мира.
        Его-то, понятное дело, подхватили ангелы Господни, опустили аккуратно на снег, и долго еще сидели над ним, и гладили по вздрагивающим плечам, и приговаривали озабоченно: "Ну что ты, Пресветлый, ну разве так можно… ну, в самом деле, ну нельзя же так надрываться, ну, будет, будет…"
        А баба постояла еще немного штопкой вверх, потом опомнилась, отползла в сторонку и начала потихоньку спускаться, молча и осторожно, а к вечеру ее, кажется, какие-то туристы подобрали. Померла она только через двадцать лет с того дня, никому за все это время не сказав ни слова, а Распоследняя душа после нее вселилась в какого-то совсем уж козла нелепого, с рождения все удивлялись, в чем только душа держится. Однако, пожил и он на свете.
        воскресенье
        Ты, говорю, не вставай пока, полежи еще, подожди, вот разольется Нил, тогда прорастешь, тысячью зерен, зеленым морем над морем синим, а пока не вставай, я так скоро не могу, я еще не оплакал каждый кусок истерзанного тела твоего, у меня еще руки дрожат, я еще себя не сознаю, куда там тебя, и до исхода Ночи далеко еще, не вставай к ней навстречу, дождись солнца, не вступай в царство злобного брата твоего, я еще слышу его смех, я еще чую твою кровь на его ноже. Не вставай, полежи, наберись сил.
        Не могу, отвечает он, у меня чешется каждый кусок истерзанного тела моего, каждый кусок пускает корень во тьму и стебель на свет, разрывает землю, вспучивает почву, торопится дышать, цвести, копить, приносить плоды. Не могу в земле, в следующий раз в камень клади меня, слишком живая земля, чтобы улежать в ней.
        Ты, говорю, пожалуйста, полежи еще, ведь и дождь не прошел, и кровь не смыта, и крест стоит, не падает, и я никак не приду в себя, как набивался на римские пики
        - отгоняли лениво, беззлобно, как муху назойливую отгоняли, - как кричал, надрываясь, Магдале, чтобы увела Марию, а та не слыхала, билась о землю, так что волосы стали серы, как ждал до ночи, ловя рыбьим ртом раскаленный воздух, прятался в камнях у подножия, ранил кулаки о старые кости, о череп Адама, чтоб ему еще раз погибнуть тысячью смертей во грехе за одну твою смерть.
        Не могу, отвечает он, это тело вовсе не весит ничего, что там камень, которым ты его придавил, из-под камня сочится свет, поднимает камень, и над камнем сочится свет, поднимает камень, и хоть ангел сидит на крышке гроба моего, поджидает женщин, но и ему не терпится встать, руками всплеснуть, расхохотаться и домой наконец уйти, я долго не вылежу, два дня полежу еще, но на третий воскресну, в следующий раз в воду клади меня, слишком легок камень, чтобы улежать под ним.
        Ты, говорю, слаб еще, в груди у тебя вода, в глазах у тебя вода, и глаза незрячи, и волосы срезаны под корень, не вставай, прошу, мне же придется на руках тебя носить, ты падать будешь, как тогда упал, глядя незрячими глазами, и я тоже нехорош еще, я ведь был с тобой в твоей тьме, сидел над тобой, держал под водой, не вставай пока, наберись сил, подыши водой.
        Не могу, отвечает он, не могу больше лежать, вынь меня из воды, возьми на руки, я хочу видеть твое лицо.
        Сказки четвертого часа ночи
        буковки
        Мне бы куда-нибудь деться, чтобы чуть-чуть согреться, чтобы остановиться, передохнуть, оглядеться, чтобы вперед не гнаться, чтобы в куски не рваться, чтобы об лед не биться, чтоб в полынье не мотаться, мне бы в тугое тесто, чтобы поменьше места, чтоб в уголке умоститься, чтоб на глаза не попасться, мне бы в такое время, где безопасно остаться, чтобы от книжек тесно, чтобы камин и кресло, мне бы куда угодно, только не в чертово детство.
        разговоры с драконами

1
        Это старинное искусство ныне почти утрачено, как утрачено искусство кённинга, недаром язык скальдической поэзии наиболее близок Языку Драконов - и на вкус, и на суть. Ничто никогда не называется прямым наименованием, ни на одну тень не смотрят в упор, только искоса, только обиняками - так можно сказать и увидеть гораздо больше, особенно, если впереди еще много тысяч лет, а золото сосчитано и пересчитано много сотен раз.
        Разговор с Драконом - всегда состязание, и не в разговоре загадками, а в умении подать и принять брошенный мяч, подхватить знакомую цитату, ответить намеком на намек. В этом и заключается трудность, хорошо пожившему на свете Дракону достаточно взглянуть в глаза человеку, чтобы увидеть, есть ли там второе дно. А, желательно, и третье, и четвертое. Это только Сфинкс уныло бродит по пустыне с загадками для любого встречного - уважающий себя Дракон не станет тратить загадки направо и налево. Уважающему себя Дракону неинтересно услышать отгадку - он ее знает. Любой Дракон знает ответ на сложнейшую загадку, придуманную человеком: что такое - зеленое, висит на стене и пищит? Разумеется, это селедка. Но вот пищит или свистит? Может быть, храпит или сопит. Вся соль в вариациях.
        Кстати, о соли и других специях: помимо состязания в остроумии и памяти это всегда еще и другая игра, и всегда, разумеется, одна и та же: "Смелый Повар или Храбрый Кулинар", и гадать, кто именно из двоих играющих будет Смелый Повар, не приходится.
        Есть только одна игра, в которую Драконы играют охотнее, чем в бисер.
        Она называется "У меня есть то, чего нет у тебя". Суть ее заключается в том, чтобы как можно дольше держать Дракона в неведенье о чем-то таком, чего у него нет, а это, знаете ли, не так-то просто, потому что в большинстве случаев Дракон в состоянии заполучить все, что в состоянии назвать. Результатом иногда служат удивительнейшие гибриды уже существующих вещей, что не так интересно, и уж совсем редко - вещи, которые получают имя и существование в процессе этой игры. Но поскольку все Драконы талантливые филологи, обыграть их в эту игру практически невозможно. Убогая, хромая на все конечности нежить за результат не считается, по правилам игры результат должен продолжать самостоятельное существование без поддержки Дракона - на самом деле, вовсе без чьей-либо поддержки - так, словно он всегда был приписан к этому миру. Имеет смысл хотя бы умозрительно потренироваться в создании таких вещей, прежде чем идти играть.
        Ну, и совет напоследок: отправляясь к Дракону, возьмите с собой хотя бы парочку апельсинов. Драконы очень любят апельсины. Но совершенно не умеют их чистить.

2
        - М-м… это что - хвост у меня такой? Это не мой хвост, это какая-то ящерица потеряла!
        - Убери морду у меня из-под руки.
        - А глаза у меня светятся, а ты что делаешь?
        - Дуракам половину работы не показывают! Убери морду! Поди на кухню, съешь чего-нибудь.
        Хлопок холодильника, хихиканье.
        - Тут такая колбаса интересная! Штопором!
        - Ну так съешь ее! - кричу, не оборачиваясь. Хвост не выходит, это правда. Зато вот морда удалась, и ушки, и гривка.
        Возвращается, стуча когтями, даже сквозь ковры слышно.
        - А у меня на чешуе вот тут вот, - изгибается, показывает, - лиловатый блик! Ты его нарисуешь?
        - Я сказал - морду у меня из-под руки! Займись чем-нибудь, хоть «Властелина Колец» посмотри.
        - Фу, там драконов нету!
        - Тогда «Шрека»! И не суйся мне больше под руку!
        Дуется, уходит к телевизору. Я слышу, как скрипит наш многострадальный диван под его тяжестью. Потом идет вступительная песенка - "фла-аин дра-а-а-агонс!" - ага, еще лучше, «Полет дракона», прекрасный мультик. На час-полтора это его займет.
        Это просто мука-мученическая - драконов рисовать. Они никогда не довольны, то ли дело единороги. Те-то прекрасно знают, что всегда останутся лучше любой картинки
        - и только снисходительно фыркают.
        А ведь собирался кошку нарисовать. Ко-ошечку…

3
        Это вовсе не тайна, но знают ее очень немногие, так уж получилось.
        Драконы - не люди. Их способ любить и заниматься любовью сильно отличается от человеческого. Непосредственно в процессе они тесно сплетаются телами, чтобы закрыть сильной чешуей спины уязвимые места, вскрывают грудную клетку и обмениваются сердцами. Каждый половозрелый дракон имеет по крайней мере три сердца, и с годами их обычно становится все больше. Если партнер избран надолго, чужое сердце так и остается у него в груди, что приводит к тяжелым, но естественным для дракона обязательствам.
        Бывает, что человеческие колдуны, - те, у которых амбиций куда больше, чем ума,
        - пытаются таким образом достать себе второе сердце. Прикидываются драконом, отводят какому-нибудь молодому ящеру глаза, а потом сбегают буквально из объятий, к досаде и недоумению влюбленного. Впрочем, рано или поздно обманутый дракон их находит. Или какой-нибудь другой дракон - новости среди них распространяются быстро, а забывать они не умеют. И тогда колдун остается вовсе без сердца, не то что с двумя. Кое-кто даже выживает после такой переделки, но представляет после этого опасность только человечьему племени, а до людей драконам обычно нет дела.
        Но есть и такие люди, которые готовы сами отдать свое единственное сердце. Ничего, кроме решимости и любви, для этого не нужно, драконья магия - очень сильная вещь.
        И после этого ходят, как обычно - с одним сердцем.
        Но драконьим.
        кошки и другие предметы быта
        сказочка про козявочку
        Как только гаснет свет, моль начинает уговаривать кошку.
        - Ну, пожалуйста, - тянет она, - открой холодильник, ну что тебе стоит-то.
        Самой ей не справиться с тяжелой дверцей, она уже бледная от голода, кошке жаль ее, никчемницу, но расстаться с теплой батареей жаль еще больше.
        - О-ой, - стонет кошка. - Нету там ничего…
        - Пожалуйста-пожалуйста, - зудит моль и начинает отрывисто кашлять. Потом складывает крылья и без сил падает на паркет.
        - О-ой, - снова стонет кошка, долго прощается с батареей, наконец спрыгивает и идет к шкафу. Моль немедленно оживает, скачет следом, выписывает круги от нетерпения.
        Но в шкафу и в самом деле одна синтетика. Аккуратно развешанная на плечиках, немнущаяся, несъедобная.
        - Ну, видишь, - говорит кошка сочувственно.
        - А в морозилке?
        - Нет уж, туда я не полезу.
        Моль снова артистически падает на паркет. Кошка вздыхает, оценивает расстояние до дивана. Потом вспрыгивает на еще теплый монитор, оттуда сигает на приоткрытую дверцу шкафа, цепляется, отчаянно скребет когтями, правой лапой снайперски подцепляет дверцу антресоли, обрушивает какую-то коробку, обрушивается сама, молнией несется под диван, потому что из соседней комнаты уже слышен хозяйский рявк: "Вот блядь!" - и скрип кровати. Хозяин лег в шесть утра, спать ему осталось три часа. Хозяина очень жаль.
        Кошка лежит под диваном, вжавшись в пыльный угол и с ненавистью думает: "Чтоб я еще хоть раз!"
        Моль запархивает в щель. На антресоли тепло и пахнет шерстью, так сладко пахнет, совсем рядом.
        "Шапочка!" - шепчет моль, зарывается в старую шерсть, всхлипывает и впивается зубами.
        воротничок
        Окончательно я убедился: всему виной немецкая сушилка для белья, эмалево-белая, раскладная, как раз на те пять килограмм, которые вмещает наша стиральная машина.
        Потому как пока ее не было, не было и претензий. Веревки на балконе, прищепки, ну да, покурить на свежем воздухе не выйти, и когда развешиваешь пододеяльник, он все норовит вокруг головы обмотаться, но разве это неудобства? Зато балкон имел вид такой, какой положено иметь балкону в питерском доме постройки двадцатилетней давности, то есть кухня уже восемь метров, но коридор и ванная еще три, причем вместе взятые.
        А тут - сушилка. Складывается, легко переносится, на ветру простынями не хлопает, потому что у стеночки стоит. Бе-еленькая. Предмет ихнего быта. Понятное дело, она немедленно потребовала выкинуть с балкона старую кошмарную тумбу, бочкообразную от дождей, с дверцами, прижатыми кирпичами. На кухне была, конечно, лишняя тумба, вполне еще ничего себе тумба, но из-под нее освобождалось место. И на это место так уютно вписывался угловой диванчик, что мы, конечно же, пошли и заказали.
        Обретя диван и установив его - на кухню, а тумбу - на балкон, мы зажили новой жизнью с обеденным местом у окна. Потому что пока тумба занимала нишу, в нее невозможно было вписать холодильник, а как ее не стало, холодильник немедленно перекочевал. При этом он все порывался смениться на новый двухкамерный - исключительно усилием воли мы удержали его от такого опрометчивого шага. Ладно, капризно сказал холодильник, тогда на меня очень хорошо встанет микроволновая печь! Это там, у окна она на меня не вставала, а теперь встанет, а если вы проведете сюда новую розетку, то, между прочим, можно будет…
        Мы не дослушали. Мы водрузили на него микроволновку, и он заткнулся. Ну, хоть так. На какое-то время мы вздохнули с облегчением. Перевешивание шкафов с террором соседей посредством перфоратора можно даже не считать за суету. Мы обживали диванчик, вставший на место холодильника, обживали полочки, повешенные вместо шкафов - и блаженствовали.
        Так продолжалось все лето.
        Ничто, как говорится, не предвещало.
        Ну, в самом деле, кто мог подумать, что наступит осень, и ветра с залива задуют во все щели? В том числе в самую большую, именуемую форточка, потому что она, видите ли, перестала закрываться из-за перекоса рам и общего упадка настроения? Температура в квартире стремительно падала, венцы газа на плите ложились под сквозняком, мы кутались и ворчали. В конце концов кто-то из нас произнес слово
«стеклопакет». Это было равносильно приговору.
        Если бы не наша коварная соблазнительница, уютная и белая немецкая сушилка, разве же могли бы мы помыслить о таком ужасе, как установка новых окон? О беготне по различным конторам, сравнении цен, брани по телефону на предмет замерщика и закрытых глазах в тот момент, когда рука ставит подпись в договоре с суммой в виде пятизначного числа? Разве пришло бы нам в голову двигать мебель и ворчать на сквозняк? Разве отважились бы мы на все это своей волей?
        Я убежден, что нет. Широкая русская душа живет нараспашку, что ей какие-то щели и сквозняки, к тому же для сидения за столом есть национальный русский табурет, слово «диван» имеет привкус восточной неги, совершенно непозволительной в нашем климате. А уж есть полулежа, уподобляясь римлянам - несомненно, означает высшую степень разврата, и, опять же, всем известно, чем кончили эти самые древние римляне. Мы - слабые, легко внушаемые люди, и мы не виноваты. Всему виной немецкая сушилка. Старая добрая бельевая веревка никогда, никогда не толкнула бы нас на такие излишества, как немецкие же стеклопакеты, никогда.
        Вот так какая-нибудь злокозненная иностранная мелочь может перевернуть вам жизнь. Тем более, что они строят заговоры, я убедился.
        Я даже не знаю, чего теперь ожидать: последним нашим приобретением был электрический чайник с подсветкой, потому что старый, побитый и давно утративший терморегулятор, не выдержал наглого бахвальства микроволновки и треснул (у нее, видите ли, гриль и сенсорная панель управления, а некоторые не способны даже выключиться, когда закипят). Теперь новичок стоит на кухне, горит изнутри синим болотным светом и неодобрительно поглядывает на кривые стены. Вчера ночью я слышал, как он о чем-то переругивался с плитой, та раздраженно лязгала разболтанной крышкой духовки, отругивалась и оправдывалась. Ох, чует мое сердце недоброе…
        дневник одной очень больной кошки
        Меня тошнит.
        Обожемой, как меня тошнит.
        А еще Мужчина пристает; нет, я не жалуюсь, он имеет полное право, и я не против, но меня так тошнит…
        Ну хорошо, хорошо, да, да, да, милый, о, да, мряяяяя!.. ыэк! Прямо на диван… так неудобно. И тут же мокрая тряпка, и достается, за что? Всемилостивейший кошачий боже, если бы я могла, я бы разве не спрыгнула? Ох, как мне плохо. Пойду, полежу на батарее, погрею мое бурчачее пузо, пузу больно, как они не понимают, что больно и плохо, и мутит, уже второй день мутит. У-уу… Люблю, когда чешут, не люблю, когда трогают нос. Звонить пошел, оставил в покое.
        - Киру я могу услышать? Да, здравствуйте. У нас кошку тошнит желчью. Со вчерашнего вечера, и на сытый желудок, и на голодный. На сытый тошнит тем, что. Нет, съесть она ничего не могла, я почти уверен… Смекту я попробую, конечно. Да, спасибо. Но я боюсь за печень и почки. Да, это понятно, и мочу, и кровь, но сейчас-то что… Да, хорошо. Спасибо.
        Молоко и шприц - это, знаете ли, слишком, этого я не люблю, а-арряу! Нет, я не хочу, я не люблю молока, да еще и из шприца, да еще в такой унизительной позе, это насилие! Пусти, пусти, мерзавец, коготь тебе в палец, в самое мягкое место, пустиииии!..
        Фух, еле вырвалась. Чешет, уговаривает. Свинья. Натуральная свинья… Мр… Все равно буду дуться. Мрррр… урррр… слабые мы существа, женщины… ыэк! Опять на диван. Вот вам ваше молоко, я говорила, что не надо его в меня вливать, особенно с таким привкусом, этого никто не выдержит, вот отмывайте теперь диван и ковер, вот вам.
        Но как же мне плохо… И есть хочется до безумия, а этот не дает… Понятное дело, последняя порция еды была вывалена на пододеяльник. Даже не ругал, вздыхал только и ходил с тряпкой. Не люблю я мокрой тряпки, брр, никогда не знаешь, что от нее ждать.
        Удалось немного поспать, но какой сон на больной и голодный желудок… Лежу, вздыхаю. Мыр, мыр, чесать идут, да, да, у-у, мне плооооохоо, мыр, мырррр… опять шприц. Вот гады. Сволочи. Живодеры. Все, я надулась. Не кормят и гадость в рот льют.
        Но вроде бы полегчало. Всю ночь спокойно проспала на батарее, вот как полегчало.
        Утром опять тошнит. Господи, когда ж я сдохну, я ж похудела на полкило, я еееесть хочу, а-аа! Никто не любит. Не кормят. Если опять порошком в молоке поить будут - уйду. Умру под лестницей, вот.
        Всем дали еды, мне одной дали черт-те что, кашу какую-то, но пахнет вкусно, вон как Серая лезет, она всегда лезет, а ей пальцами по носу, ага, ага! Мне даже полегчало. Так ее, так ее, это все мне, отдельная еда, да, даром что через полчаса наружу выйдет еще большей кашей, зато это только моя еда, вот. Уф. Ну, можно жить. Пойду посплю. Конечно, будет снова тошнить, но хоть какое-то время полный желудок.
        Переноска. Зачем тебе переноска? Меня? Меня-я-яааа??
        Ай! Ой! Гудят! Боже, как воняет! Боже, как трясет! Я погибну, я чувствую заранее. Погибну, погибну, ай, да что ж это такое! Всплакнуть, что ли, так ведь не поможет. Пришли. Нет, я отсюда не выйду. Я не выйду отсюда, я буду цепляться лапами, а-а!
        У-у… измяли, истискали, на почки надавили, на желудок надавили, о, бедный мой живот… что они там несут, что я такое съела… Да, съела, клубок ниток, кусок полиэтилена, шарик от компьютерной мыши, сорок человек, корову и быка, и далее по списку! И теперь погибну во цвете лет, о, несправедливость! Чешут. Ох, чешут. Мр, мр, мрррр, можно, я вцеплюсь когтями в коленку, мне так легче? Спасибо. Мррр…
        - Ну, пока мы ждем рентгена, мы вас проколем, и я вам все распишу. Да, с вашего корма надо снимать, а то вы получите гастрит и хроническую почечную недостаточность, сейчас это все цветочками, мы же не хотим, чтобы так было навсегда? Ну вот. Да, я тоже думаю, что в пищеводе ничего нет. Вот еще хирург посмотрит. Одна почка уменьшена, да, анализы обязательно, по моче посмотрим, надо ли делать кровь. Вы сами колете? Ну, отлично. Ты ж моя радость, шерсть так и летит…
        Конечно, летит, всю истискали. Чешите теперь. Уррр… А кушать, между прочим, охота. С утра-то было всего ничего. О! И не тошнило ведь больше… Шприц! С иглой! Колют! Эй, полегче! Я тут, между прочим, умираю…
        Неужто не умру?
        Дома, дома, наконец-то дома, кушать, я хочу кушать, я ужасно хочу кушать, дай мне скорее чего-нибудь, ты же покупал, я видела, у меня за два дня треть миски твоей каши, больше ничего, я хочу куууушать!
        Ух, как пахнет! Что? Кон-сер-вы! Мне! А! О! Скорее! Серая, уйди, это не тебе, это мне! Я тебя сама сейчас лапой, так ее, так, еще лучше - веником, ты знаешь, она ведь постоянно лезет мне в миску, просто изо рта вынимает, хотя сыпешь ты всегда из одного и того же пакета, а она все равно лезет, наглая, ведь правда? Ну что ты копаешься, трешь там что-то, таблетки какие-то, я съем, съем, я все съем, давай сюда скорее!
        О, божественный (это лесть, божественны исключительно мы, но сейчас можно)! Он всех запер на кухне, они бессмысленно тыкались носами в стекло двери, а я, а я за этой дверью, одна в коридоре, и передо мной миска, и паштет в миске прекрасен, м-м, я ем, не торопясь, аккуратно и нежадно, я выбираю кусочки получше, меня не тошнит, только попа побаливает после укола, но это место мы потом налижем, а Серой - фигу, а не консервы, м-м, чавк, чавк, чавк.
        Жизнь прекрасна.
        пять предметов, пять времен суток

1. Джезва
        Время: то, что в этот день называется утром, то есть промежуток от одиннадцати утра до двух дня, в зависимости от того, во сколько лег.
        Действующие лица: тело, дух и джезва.
        Дух: Полпервого уже, между прочим…
        Кошки (за кадром): Яа-а-ау!
        Тело (сонно): Идите к черту, гады, дайте поспать. А ну, слезла с принтера, мерзопакость!
        Принтер (за кадром): Бдляк, чавк, вжж, а у меня, между прочим, синий цвет в картридже ожил, тфу бумажку!
        Тело (не просыпаясь): Я безмерно счастлив это слышать…
        Дух: Кофе.
        Тело (жалобно): Яа-а-ау!
        Кошки (за кадром, радостно подхватывают): У-я-аау!
        Ульяна приходит трогать лапой. Дух бежит на кухню и начинает шарить среди баночек.
        Дух (приговаривает): Кофе-кофе-кофе-коофе…
        Тело (охренев): Уська, ты чего? Да, хорошо, хорошо, я встаю.
        Пошатываясь, встает с кровати, у него кружится голова, тело поспешно садится.
        Дух (с упреком): Мог бы и привыкнуть уже.
        Тело (беззлобно): Сгинь, нечистая сила.
        Дух (настойчиво): Кофе.
        Тело (постепенно просыпается): Кофе. Хм. Это мысль.
        Тело осторожно идет на кухню. Кошки кидаются под ноги в самом узком месте коридора. Но это происходит каждый день, и тело машинально сохраняет равновесие. Лезет за кормом, рассыпает по мискам. В тот момент, когда тело наклоняется над мисками, его застает второй утренний приступ головокружения.
        Тело (быстро садится и упирается лбом в стенку): Ой, бляяяя…
        Дух (настойчиво): кофе!!
        Тело кладет в недосягаемое место корм (в кухонный диванчик, очень удобно, из всех шкафов они доставали) и берет в руки джезву. В ней еще со вчера осталось на донышке кофе. Выливает в чашку, выпивает.
        Тело: М-м, настоялся… так, что нам сегодня сварить? Корица, мускат, имбирь…
        Дух (деловито, но уже не так напористо, пора объединяться с телом): Имбирь. У тебя все еще башка кружится.
        Тело: Ага…
        Моет джезву, насыпает кофе, заливает водой, начинает колдовать.
        Дух (удовлетворенно): Ну вот, так гораздо лучше. Доброе утро.

2. Кольцо
        Время: тот период между шестью и девятью вечера, когда дневная пачка работы уже сделана, а я - несколько не в себе. И тем более не в себе, если она не сделана, а график жесточайший, как это часто бывает.
        Действующие лица: я и мой перстень с сапфиром, в дальнейшем именуемый просто Кольцо.
        Глаза (начинают слезиться, ноют): Мы гуля-а-ать хотим…
        Голова (машинально): Ага, еще полстраницы…
        Глаза (мстительно): Ах, так! Ну все.
        Голова (отрываясь от текста): Какая сволочь отключила видимость?
        Глаза (во весь голос): Мы гуля-а-ать хотим! Нам плохо, нам солнце, нам нужны темные очки, унасвчеравапщелопнулсосуд!!
        Голова (встряхивается, наконец-то включается в происходящее): Хренассе… может, действительно погулять сходить.
        Ноги (радостно выскакивают из-под стола): Гулять, гулять! Гав!
        Голова (слабо протестует): А полстраницы…
        Глаза молча сговариваются с сосудами, те быстро вызывают мигрень.
        Мигрень (неаккуратно втыкается в висок, вкрадчиво): Зва-а-али, родненькие?
        Голова (тихо): Караул…
        Уши (неохотно вылезают из музыки): А мы плеер возьмем? А то там шумно, радио
«Шансон» и разговаривают на языке, где слово «блядь» имеет 249 буквальных значений и 20 000 фразеологических.
        Нос (ворчливо): А мне когда плеер будет? А то запах пота из-под парфюма, да заполированный сверху пивом бьет все ваши двадцать тысяч фразеологических!
        Голова (охренев): А тебе еще не изобрели!! Что тут происходит? Будет в этом теле порядок или нет?
        Тут же очень сильно жалеет, что вообще спросила.
        Кольцо (негромко и веско): Прекратить истерику.
        Мигрень (мрачно): Предупреждать надо! Была не права, вспылила…
        Кольцо (очень знакомым тоном): Вон пошла.
        Ноги: Гулять, гулять! Гав!
        Голова (приободрившись): Так, плеер, мобильник, темные очки, ключи, кошелек. Все? Валим, пока не передумали.
        Глаза (скрываются за темными очками): Ффуууух, как хорошо…
        Уши (в плеере): Все-таки роханская скрипка великолепна…
        Нос (завистливо): Заткнитесь, гады. О, тут траву скосили… м-м…
        Голова (думает о своем): И вот если они действительно дотуда доберутся…
        Ноги (перебирают довольно быстро и бодро): Кстати, мы вон там давно не были!
        Голова: Хорошо, хорошо. О, мы сейчас сходим в наш двор, мне сегодня снилось, что мы живем напротив, старый такой дом, как раз парадным в первую арку… вот черт, дождь. Ну и ладно.
        Глаза: Не ладно, не ладно! У нас очки мокрые! Нам темно! Нам чего-нибудь!
        Кольцо (не без ехидства): Вы уверены?
        Уши (в плеере): For thon he waes scea he faex waes ford ealra me du and he faex hla… for thon he waes Sceadufaex hla…[for he was Shadowfax, Lord of all Horses, (Rohirric)]
        Голова (запрокидывается): СВЕЕЕТ!!
        Кольцо (деловито): Хорошо, да будет свет.
        Глаза: Уберите эти копченые, мокрые стекла, уберите, уберите немедленно, нам туда, да поворачивайтесь же вы, туда, туда, над мостом, боже, какая радуга…

3. Волшебная машинка для набивки сигарет
        Время: примерно половина восьмого вечера. Очень тепло и очень тихо.
        Действующие лица: машинка для набивки сигарет, города.
        Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Вильнюс.
        Стоит выйти на берег реки, моментально оказываешься в том Вильно, который два века назад. Ничто не изменилось, кричат толстые тетки, звякает колокольчик на двери маленькой аптеки, мечется белье на веревках, вода прошедшего ливня несется вниз по булыжнику мостовой. О том, что спадает жара, возвещает колокольный звон, пять вечера, пора служить Богу.
        Крыши и башни, дворы и переулки, магазинчики сувениров и кофейни тасуются, как колода карт, джокеров полон рукав, колоды все время разные. Когда затертая игральная, из какого-нибудь притона, неоднократно крапленая, но полная. А когда
        - совсем новенькая, только что из типографии, ее только для виду немного выпачкали и засалили. Но в этой колоде много пробелов, и недостающие картинки кем-то дорисованы от руки. Смерть и Повешенный, и Четверка мечей, и Девятка Чаш.
        В двух моих окнах видны три башни и множество крыш днем, - и на свету это смешное барокко. Ночью же они превращаются в сказочные призраки, то ли строения, то ли скалы, в пятнах голубого и желтого света. Весь день облака на лету отъедают от них по кусочку, а за ночь башни нарастают снова. Слышится музыка и постоянное хлопанье крыльев. Жара и грозы каждый день. Липы пахнут так, что просто плывешь в этом золотом мареве, а где нет лип, там цветет жасмин или просто скошена трава. Воздух можно резать ломтями и есть на завтрак. Смерть и Повешенный, и Четверка мечей, и Девятка Чаш. И Близнецы, хоть я и не знаю, из какой они колоды.
        Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Ялта.
        Маленькая табачная лавочка на набережной материализовалась из ниоткуда: крошечная дверь в стене, запахи - как в табачном раю, немного старого дерева, немного старых трав. Нашлись гильзы, нашелся свежий табак, а машинка у меня своя.
        Над морем - странное марево, оно смешивается с сигаретным яблочным дымом. На краю мира начинает мигать маяк, белая башня, и сквозь марево я вижу, как на мгновение он раздваивается - две высокие башни с горящими окнами, те, что загорались в сумерках сбоку от мансарды. Сигарета докурена, я лезу в кисет, проделываю весь ритуал заново, передергиваю машинкой, как затвором. Маяк подмигивает с края мира. Сейчас совсем стемнеет и море будет обозначать только полоса беспокойного прибоя. А дальше чернота и маяк. Или близнецы миссионерской церкви.
        Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Киев.
        Жить бы где-нибудь здесь.
        На горке над Крещатиком, где-нибудь сбоку от лютеранской улицы, смотреть на Город сверху, как смотрят птицы, недоумевать вместе с ними.
        Бродить целыми днями, пинать круглые, гладкие каштаны, шевелить большепалые листья, резать свет столовым ножом, намазывать на хлеб и есть. Болтать с химерами и капителями колонн - они все болтливые, удержу нет, игрушечные потому что, все химеры хихикают, все колонны пытаются корни пустить, даром что коринфский ордер, имперское чванство, все имперское чванство все равно заканчивается башенкой набекрень, как шляпкой на городской сумасшедшей.
        Или осесть на Андреевском, бегать вверх-вниз по всем его лесенкам, по холмам и горкам, считать купола над городом, как ворон на деревьях - один полетел, два остались.
        Или схорониться в яблоневом саду за калиткой в лавре. Залезть кошкой в медуницу, сунуть нос в пахучие травы, листву под бок подгрести и дремать, пока не настанут морозы, а там уж можно куда-нибудь под крыльцо или еще что придумать.
        И растягивать, растягивать эту осень, этот золотой свет, этот золотой лист, этот каштановый град на всех улицах, тянуть ее, сколько возможно, как долгую, долгую ноту высоким соборным голосом, удержать осень за золотую косу, посадить над Днепром, как Лорелей, пусть сидит всем на гибель, косы чешет, ворошит листья, ворожит солнце.
        И жить бы где-нибудь здесь у нее под боком, хоть химерой на доме, хоть камнем в звонкой брусчатке, хоть каштановым паданцем в листьях, только бы жить где-нибудь.
        Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Венеция.
        Этот Город. Венецианский треугольник, есть, где пропасть, есть, от чего потерять память и разум.
        В нем воды больше, чем камня, эта вода стояча, она колышется и переливается маслянисто, как кровь или нефть - при свете дня и при свете ночи, и свалиться в нее, заглядевшись на башни, проще простого, она жадная и бездонная, эта зеленая вода.
        Камень здесь не держит ничего, камню не удержать эту воду, эта вода уже не безумия, а той стороны безумия, счастье которой так велико, что ослабляет, как рана - и так же смертельно. Острова отрезаны друг от друга морем, все улицы ведут вниз по ступеням в воду, а мосты ничего не соединяют, только больше запутывают тех, кто еще держится на ногах.
        Двери открыты в воду, окна открыты в воду, все тысячи тысяч ступеней этого города ведут в воду, она всегда стоит Городу у самого горла. В городе зияют сотни дыр, они осязаемы и зримы, провалиться в них - проще простого, проще, чем свалиться в канал.
        И единственное, что держит его - это сотни и сотни осиновых кольев, вбитых ему в зеленую влажную плоть. Они торчат над водой, к ним привязывают лодки, даже раскрашивают в яркие цвета и золотят - ну да, осиновый кол, очень толстый, подумаешь, велика важность, дело привычное.
        Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Кафе на кривой узкой улочке, три столика, один занят.
        - Привет. Ты кофе здесь пьешь?
        - Ага. Присоединяйся. У меня вишневый табак.
        - Отлично. А где это мы?
        - Понятия не имею. Заодно и выясним. Садись, остывает.

4. Зеркало
        Время: Утро перед выходом, когда зеркало в ванной слишком запотевшее, чтобы бриться там, и приходится идти в коридор.
        Действующие лица: все мои и несколько чужих, зеркало.
        Пока я бреюсь, оно рассказывает. В маленьких городках так болтливы мужские парикмахеры - хочешь или нет, а окажешься в курсе всех сплетен за несколько последних дней, а то и недель. В отличие от барменов, парикмахеры не умеют хранить тайны.
        - А потом меня купила тетка, ну, не тетка, а такая женщина, которой тридцати еще нет, а выглядит на все тридцать пять, ну вот, посмотри, вот такая.
        - Ага. Убери, пожалуйста, я все-таки хочу побриться.
        - Ну вот. Детей у нее не было, у нее даже кота не было, совсем одна жила. И крутилась она передо мной по часу в день, не меньше. Ну, думаю, дай сделаю приятное человеку. И взялось я ей подправлять отражение. Тут уберу, там подтяну. А то вставала каждый день с утра такая мрачная… Ты представляешь, она на работу ходить перестала. Сидит передо мной целыми часами, то так накрасится, то эдак.
«Свет мой, зеркальце…» Я терпело, терпело, а потом как разозлилось. Ну все, думаю. И как-то с утра взяло и показало ей, какая она на самом деле, - а она ж месяц дома сидела, оплыла и отекла вся.
        - Как ты цело-то осталось?
        - Чудом, не иначе. Ты вот здесь пропустил, жена не похвалит. Да, вот тут. Ну и снесла она меня в комиссионку. И там во мне что-то совсем разладилось. Я всех стало отражать такими, какие они есть на самом деле. Понимаю, что не купит никто, стараюсь, тужусь - ничего не выходит. Прошла как-то мимо меня одна из продавщиц, а заведующая как раз оглянулась. Глянула, ахнула - да и уволила девицу за воровство систематическое, представляешь? Или вот еще как-то семейная пара пришла. Посмотрели в меня, потом друг на друга - да как закричат. Ты мне жизнь поломал, а ты мне рогов понаставила. Ужасно неприятно, если честно.
        - А удачные лица тебе попадались?
        - Конечно. Несколько детей. Бабушка одна, она постоянно за янтарем приходила. Да нет, и женщины были, и мужчины. Однажды одна девушка взялась волосы поправлять, загляделась, потом рассмеялась, сказала тихо: «А ведь и вправду справлюсь, наверное!» - и пошла, а у меня на донышке до вечера солнечный зайчик сидел… Ты как-то очень быстро седеешь, вот что я тебе скажу.
        - Ничего, мне нравится. Седина в темных волосах - это красиво.
        Я купил его случайно. Зашел в полутемную лавочку на Петроградской стороне, их там полно, таких лавочек, где на полках лежат тусклые сокровища прошлых лет: хрустальные вазы, синие лампы, фарфоровые статуэтки, морские раковины, чешский бисер, пожелтевшая бирюза. И внезапно в сумраке на меня шагнул тот я, который постоянно снится мне по ночам, с глазами цвета июньского неба.
        Я не раздумывал ни секунды. Денег мне хватило ровно на зеркало и на доехать домой. Я привез его, повесил на стену, протер уксусом, утешил, как мог. С тех пор мы с ним болтаем по утрам. В дневном свете я не так похож на моего близнеца, но иногда, вечерами, я прохожу по коридору и вижу, как скользит в зеркале темный силуэт, и мы киваем друг другу, и на минуту нам становится немного легче жить на свете.

5. Доска для записей
        На самом деле ее нет: доски, на которой можно было писать фломастерами или мелками, или лепить записки магнитиками. Давно пора купить, да все как-то не собраться. Но если бы она была, то выглядела бы примерно так:
        Время: круглосуточно.
        Действующие лица: Доска с мелком и магнитами, все обитатели квартиры.
        "Я сегодня поздно, купи колы, кошек я кормила, целую, Тигр".
        "Очинь мало! (Отпечатки трех кошачьих лап.) Между прочем мы слышели отакой породе - бигимотапатамы. Их кормят восимь рас вдень. Праверьти наши радасловные!
        "Фигу вам. Между прочим, у тех, кто подсматривает в монитор, пропадает аппетит, а еще их лупит по заднице хозяин. Стр". (Нарисована зверская рожа.)
        "Я только что убежал. Кофе".
        "…!" (Неразборчиво, зачеркнуто.)
        "Ты не видел мой маникюрный набор? Да, и очки я где-то оставила. Купи мне, пожалуйста, физраствор, у меня кончается!"
        "Все на комоде, физраствор куплю. Заберешь меня завтра из города? Звонила Анька, сказала, будет завтра вечером".
        "Звонила Анька, завтра ее не будет. Конечно, заберу. Тигерь".
        "Какая сволочь наблевала мне на рабочий стол? Никто ничего не получит до самого вечера".
        "Патамушьта этот ваш новый корм - дрянь. Так и скажыте прадавцам. Ищо миня ташнило под батарейей и под диваном. Лямбда."
        "Господи, бедный котенок. Я вечером куплю ей консервов, заяц, заедь завтра на Петроградку за нормальным «иглпаком», а то мы с ее почками хлопот не оберемся, люблю, Тигерь".
        "Мы уже два чиса читыре дня ничего ни ели!"
        "Меня осталось три ложки. Сигареты просили передать, что их две штуки в пачке, с табаком связаться не могу. Кофе".
        "Пройдусь по магазинам, заодно счета оплачу, не скучай, если придешь раньше. Анька-то приедет сегодня? Стр".
        "Звонила Анька, заедет завтра. Купи ужин, ладно?"
        "Тигр, Тигр, полосат, на веревочке осат!"
        "Сам ты колбаса на веревочке оса, вот! Я с Анькой приеду, но поздно. Хорошо, что мосты еще не разводят. Подпись: Тигр, Прыгающий на хвосте".
        "Девачка моя я тибя хачу".
        "Кто это написал? Стр."
        "Мда. Я думала, что ты. Подпись: Тигр Хихикающий".
        "Я когда-нибудь выкину нафиг всех этих котов! Стр."
        "Мы есть хатим!" (Три отпечатка кошачьих лап.)
        "…!" (Неразборчиво, зачеркнуто, нарисована зверская рожа.)
        "Я таки приказываю посторонних вещей на печке не писать под угрозой расстрела всякого товарища с лишением прав! (с) Подпись: Тигр Хихикающий и Прыгающий на хвосте".
        дела семейные

1
        Давай сделаем так.
        Окна у нас заклеены, их мы не тронем, а под дверь положим одеяло, которое у нас вместо пледа. Свернем в жгут и положим, чтобы хорошо щель закрыло, чтобы не потянуло раньше времени. Во-от. Ты ешь, ешь, напоследок-то, у меня там вовсе какие-то копейки остались, вот я тебе с рынка на последние, творога-то с рынка, да со сметаной, милое дело, это тебе не магазин «диета» с тараканами и красной подсветкой в мясном отделе, которую если выключить, увидишь, что все зеленое уж неделю как. Можно было бы, конечно, и мяса нам с тобою купить - ах, какое мясо смотрело на меня на рынке! - но это было бы только тебе, потому что на кухню я не пойду, я не могу на кухню идти, я трушу, ничего никогда не боялась, все пережила, а на кухню сейчас идти трушу, там ведь эта, крашеная в бигудях, я на ее нос лоснящийся смотреть больше не могу, крыса она, крыса, царица Крысинда, сожравшая сало. Ее даже собственный ребенок боится, бледнеет и шарахается, я же видела. Раньше хоть ночью можно было готовить, но теперь там по ночам этот бледный мальчик сидит, с тараканами разговаривает. Они - шур-шур-шур по шкафам, а он им - такие
дела, ребята. Позавчера выхожу - перед ним крыса сидит, здоровая такая, а он ее с руки кормит. Я чуть не закатилась, вот не поверишь, прям на месте, где стояла, там и развернулась и пошла по коридору, за стеночку придерживаясь.
        Нет, не пойду на кухню. Больше никогда не пойду на кухню.
        Да и зачем нам с тобой на кухню? Тебе плошка с творогом, мне плошка с творогом. Где-то у меня были остатки сахару… ага, вот они. Я себе посыплю, тебе не надо, нет? Ладно, не вороти носу-то, твоя полосатость, не буду портить твой творог. Ешь. Ешь, наедайся напоследок. Мы с тобой ровесницы, да на человечий счет тебе куда больше, чем мне, дуре беспутной. А в пятнадцать лет казалось - когда-а еще двадцать пять будет, я ж уже старухой стану! Старуха и есть. Старуха есть, Родионроманыча на нее нету, придется самой, такие дела, ребята.
        Все. Деньги кончились, учеба кончилась, любовь прошла, завяли помидоры. Одна ты у меня все мои двадцать пять, ста-аренькая ты у меня уже, полосатый ты мой зверь, старенькая и больная, вон худая какая, одна кожа да кости, да и я не лучше. А у меня даже нет денег на то, чтобы тебя усыпить. Даже на смерть для нас с тобой нет у меня денег. Про ребенка… мы не будем про ребенка, правда? И про него тоже не будем, он до-обрый, он або-орт оплатил, да еще и проследил, чтобы на что другое не потратила, хоро-оший мой. Прав, да, кругом прав, куда такой рожать? Куда вообще такой? Некуда. Вот и не будем.
        Наелась, да? Ну, давай устраиваться. Ты не бойся, мы с тобой сейчас сытые как давно не были, нас быстро в сон потянет. Мы под одеяло заберемся и заснем. Спички нынче дешево стоят, а у меня еще и полпачки димедрола от былой роскоши осталось. Ну вот, вот, окна закрыты, дверь заложена. Вату тлеющую мы сейчас подушкой накроем, знаешь, как дымить будет. Иди ко мне сюда.
        Как же ты мурчишь, как трактор мурчишь, это творог в твоем пузе мурчит, ты спишь уже, а у меня под рукой и боком вибрирует твой мурчатель, и тепло, тепло, сонно и тепло… Паленым потянуло. А мы подоткнем одеяло. Тихо, тихо умрем.
        Никто не придет.

2
        Вернись ко мне, я люблю тебя.
        Вернись, вернись, я записки твои перечитываю, как отченаш, я скляночку храню из-под твоего лосьона, она еще пахнет, у меня полный ящик твоих зажигалок, у меня на дне жестянки еще есть немного твоего табаку, когда становится совсем плохо, я во все это зарываюсь лицом и реву, бабски реву, нехорошо, нехорошо. Вот, уже не реву, вот, вот.
        Не говори мне про семью и детей, не надо мне про семью и детей, при чем здесь они, я же прошу вернуться тебя, я не хочу твоей семьи и твоих детей, мне твоего оттуда вообще ничего не надо, пусть оно будет где-нибудь, но не со мной, а со мной чтобы был ты, чтобы целовал в закрытые глаза, чтобы водил пальцем в выемке под скулой, чтобы заполнял каждую мою впадинку-складочку, чтобы заполнялся мной, чтобы я видела, как поднимается этот прилив в твоих глазах, чтобы светилась, чтобы спала у тебя на плече, чтобы варила тебе кофе утром и будила по часу, - ты сова, ты плохо встаешь, не за один раз.
        Господи, да я все сама, все давно уже сама, тебе есть куда придти, тебе есть куда сесть, есть куда лечь, я давно уже сама, и все, как ты любишь, даже цветы эти твои странные не вянут у меня, научилась, сумела. Я приготовлю, как бог, я залюблю, как дьявол, я тебе денег дам на такси, если поздно придешь и рано уедешь, все сама, ничего не нужно, даже за сладким в магазин не ходи, за вином тем более, полный бар, никуда не сворачивай, иди, иди прямо, вот так, верх по лестнице, теперь домофон, теперь лифт, теперь дверь, прямо иди, нигде не задерживайся, я уже ванну налила и кофе поставила.
        Ты же с каждым годом стареешь, а я - молодею, так уж в нашем возрасте заведено у мужчин и женщин, между нами теперь лет десять разницы, еще года два-три - будешь как Соломон с девственницей, представляешь, ладно, шучу, шучу, но смотри, какая я стала гладкая, сытая да бархатная, а ведь была кошка драная помоечная, ты помнишь? Ни стрижки, ни макияжа, ужас ведь, если подумать, ты помнишь, как взялся стирать с меня ту кошмарную лиловую помаду, а я отбрыкивались, визжала - ничего не умела, ни накраситься, ни стол накрыть, ужас просто, ходила в каких-то тряпках о пяти цветах, о десяти блесках, в туфлях каких-то немыслимых, ходила, смеялась, не боялась ничего на свете, ты сдирал с меня эти туфли и тряпки, ты валил меня на диван, шаткий, как гнилой зуб, ты смеялся, ты глаза целовал. Вернись, вернись, и я вернусь, девица неухоженная двадцатилетней давности, без денег, без квартиры, без карьеры, но рядом с тобой, уверенная - никому не отдаст, все сам съест, никого не подпустит, как за каменной стеной, как за письменным столом, и что-то пишет, пишет по ночам, рвет, заново пишет, ходит мрачнее тучи, я на
цыпочках за дверью, дура, дура, надо было из-под рук выдирать и прятать, и читать днем, когда он на службе, и упиваться каждой строчкой, гений, гений, а я при нем, и навсегда, верни мне меня - дуру двадцатилетнюю, наглую, на тебя орущую, тебя куском и бездельем попрекающую, малолетку, у которой ты, женщину, которую ты, только ее и никого больше, и все мне - и строчки, и крик, и слезы в подол, вот эту меня верни, верни мне, которая при тебе твердо отныне и навсегда, верни-и-и…

3
        Что значит - ты ненадолго? Ты опять убегаешь? Послушай, сколько можно, я же не вижу тебя совсем. Да, жалуюсь, именно что жалуюсь, я понимаю, что работа, но, может, нафиг такую работу уже, а? Я знаю, что мне первому не понравится, но я же скучаю, ужасно скучаю, каждый день.
        Это? Это ерунда, игрушка. Ну ничего себе - сначала ненадолго, а потом еще меня же из-за моей машины… Хочешь, я пущу тебя на мышь, а поиграем вместе? "За себя". Я знаю, что ты любишь "за себя". Ладно, тогда хотя бы поговори со мной. Ты понимаешь, мне как-то совсем некуда деть себя в последнее время, и вообще не хочется ничего, потому что такая осень в городе, каждый день золотой свет и звук, каждый день падают листья, я смотрю на березу за окном, желтое проступает в ней, как седина, только очень быстро, куда быстрее, чем у человека. И понимаешь, я… Что ты там бьешь по клавишам - вид сверху? Да так же неинтересно, я понимаю, что тебе так привычнее, ладно, ладно, табуляцией это делается. Свет себе включи, темнеет уже - да тише ты! Вон настольная лампа, изволь воспользоваться! Фу, черт, разве ж так можно.
        Нет, с глазами все в порядке, с ушами хуже. Я в последнее время свет воспринимаю как звук, во всяком случае такой свет - сильный и внезапный, это как музыка. Осенью Питер весь становится как музыка, тяжелая музыка, не на каждый день. А глазами-то я только от цвета слепну, если что-нибудь совсем невозможное, как на рекламных щитах, ядовитое и голодное.
        Я вчера опять Призрачный мост видел, он любит в туман погулять. Может, мы бы все-таки как-нибудь сходили на набережную, а? А то ведь так вся осень пройдет, а мы ни разу и не пройдемся по мостам и островам, я уже слышать не могу о твоей работе…
        Я счастлив, что уже шестой уровень, но ты можешь все-таки со мной поговорить? Ну хотя бы пять минут просто поговорить со мной, а, Господи?

4
        Я хочу оставлять следы.
        Маленькие, кошачьи: топ-топ-топ, сначала через лужу, потом по асфальту, потом на капоте припаркованного мерседеса. Он светится от воска, я по нему - топ-топ-топ, аккуратной цепочкой.
        Воробьиные в снегу. Много-много. И кожуру от семечек. Мы тут были, мы тут ели.
        Чьи-то большие на мокром песке, и чтобы было видно, что играл с водой - прыг на волну, бегом от нее, не догнала, снова - прыг!
        И следы ветра в траве - примятые стебли, рассыпанные семена одуванчиков, сбитый в ком тополиный пух.
        И человеческие, тяжелые, глубоко вдавившиеся во влажную почву, в сыпучий гравий, чтобы было видно: нес на руках.
        Сказки пятого часа ночи
        буковки
        Не по Дарвину же жить, говорю я тебе, а ты спрашиваешь - а как тогда, ведь никакой же парадигмы, никакой определенности, девочка на шаре давно внутри него, и каждый новый шаг - с усилием, нужно сохранять равновесие, нужно попирать стопой, нужно двигать мир, внутри которого идешь, на это уходят все силы, куда уж там смотреть на дорогу.
        Как-нибудь приспособимся, говорю я тебе, в текст мы все уже прекрасно умеем превращаться, некоторые вовсе оборотнями стали - как полнолуние, так они в книжку. И веселятся там вовсю, а потом просыпаются утром, жмурятся сонно и на вопросы отвечают: кто? я? да я только что проснулся!
        Следующая остановка - человек дождя, говоришь ты, и почему бы нет, человеком дождя смоет текст, заберет в себя буковки, как в чернильницу, понесет по воде аки посуху и по суше аки водой, но про воду я писал тут уже много раз, я ее опасаюсь, воды этой, проточная вода - вода безумия, ни войти дважды, ни напиться, ни слова оставить, чтобы не унесла, сколько я уж писал вилами по воде, эта бумага не терпит, у нее терпения вообще нету, тут же съедает все, только круги расходятся.
        Я лучше стану человеком сна. А ты, когда станешь человеком дождя, приходи к моему окну по ночам.
        Поговорим.
        назойливые
        Господи, забери меня отсюда навсегда.
        Вагон метро пахнет пивом и мусорным баком, меня трясет изнутри и снаружи, повизгивает, полязгивает. Лампочки такие тусклые, что единственный ребенок в вагоне светится своей белой пуховой шапочкой, как луна на темном небе. Напротив дремлет старик, вокруг него вьются две мухи. Тетка с краю переворачивает страницы какой-то марининой бордовым нарощенным ногтем. Я уже думаю, что можно закрыть глаза, притвориться спящим и тогда как-то доехать и уцелеть, но тут в вагон вползает оно и начинает бормотать скороговоркой вечное "гражданепассажирыдайвамбогздоровья…"
        Оно невыносимо грязно. Оно ползает, упираясь руками в плевки и пролитое пиво, поджав под себя абсолютно здоровые ноги, оно лоснится всей своей рябой физиономией, оно не в силах ни секунды удержать жалостливое выражение в хитрющих глазах. Оно ползет по вагону и заглядывает пассажирам в лица, требует: "Дай!" Невозможно даже помыслить соприкоснуться с этим существом, но девочка в белом пуху вокруг чистенького личика шепчет маме: "Мам, я дам ему денюшку, ему на костыли…"
        Я дергаюсь, хочу крикнуть - не давай! - но мама уже равнодушно кивнула, а девочка тянет белые пальчики, оно выхватывает из этих пальчиков бумажку, и я вижу, что пальчики становятся еще бледнее, девочка так и застывает с протянутой рукой, а оно облизывается и быстро уползает вперед по вагону, и тогда тетка с краю резко, как птица, на секунду вынимает свой длинный нос из-за книжки, поворачивается к девочке и тоже шепчет: "Дай!" - и девочкина рука падает, как плеть, щеки бледнеют, а рот приоткрывается в изумлении, она ничего не понимает, тетка облизывается, захлопывает книжку, встает и быстро-быстро уходит, старик напротив открывает один глаз, нагибается вперед, говорит дай, его мухи повисают на миг в воздухе а потом начинают кружиться над головой девочки шапочка больше не светится старик облизывается и быстро-быстро уходит в углу вдруг высыхает лужа пива и грязи собирается в плотный ком слизывает по дороге нарисованную фломастером свастику и две смятые жестянки ползет к маленьким девочкиным ботинкам девочка синеет закатывает глаза и начинает биться мать вскакивает трясет ее кричит "Маша, Маша"
смотрит на меня с ненавистью хватает дочь в охапку и выскакивает под самый конец "осторожно, двери закрываются".
        Господи, забери меня отсюда навсегда.
        кукла
        Откуда и как взялась она в этой квартире, старой квартире, всегда немножко сыроватой, всегда сильно неприбранной и как правило пустой, - не знала. Очнулась уже сидящей на подоконнике. Нелепо сидящей, руки-ноги врозь, без смысла, без дела. Только и развлечений, что смотреть в окно. На окне стекло, толстое и серое от грязи, но все видно - крыши напротив, зелень во дворе, голубей на карнизе. Красота! Целыми днями смотри и смотри. Голуби носятся друг за другом, кошки орут, жизнь бьет ключом, а ей того и надобно. Вытаращит глаза, уставится в окно
        - и так на целый день. Главное, успеть отвернуться и принять глупый вид, когда хозяйка придет.
        А хозяйка приходила не так чтобы очень часто, иногда совсем среди ночи приходила, подходила к подоконнику, щелкала по козырьку тесной бейсболки - ну что, дура резиновая, как дела, а? Я, дура, напилась, сейчас кофе варить будем. Так и коротали вечер. Уютно, тепло было, пахло кофе и перегаром. Такие правильные запахи, домашние.
        Но как-то хозяйка загуляла, и ночью дура осталась одна. Ночью в окне почти ничего нет, фонарь только в стекло лупит, ни голубей, ни кошек не видать. Вместо кошек пьяные орут. Хозяйки нет. Стало дуре зябко и скучно. И решилась она с подоконника слезть. Долго слезала - ноги-руки нелепые разъезжаются, норовят пойти во все стороны разом. Всю ночь на три шага потратила, весь день обратно залезала. К вечеру вернулась хозяйка - не в духе, трезвая, - но ничего не заметила.
        Так оно и пошло. Как хозяйки дома нет - дура идет по квартире гулять. Так наловчилась - до телевизора однажды дошла. Дальше не успела, хотя был рядом с телевизором некий предмет, сильно ее манивший. Блестящий такой предмет. Хозяйка, перед тем, как из дома выйти, хоть десять минут, да простаивала перед этим предметом. Поворачивалась так и эдак. Приговаривала: красавица! умница! спортсменка! комсомолка! и тре-е-езвенница! Видно было, что ей нравилось крутиться перед предметом, что-то там в нем такое было распрекрасное донельзя, потому что в самую интересную вещь на свете - телевизор, - хозяйка плевалась с криками: "ублюдки! козлы! бляди!" - хотя жизни в этом телевизоре было раз в десять больше, чем за окном. Но тeлевизор хозяйка включала редко.
        Может, через месяц, а, может, к концу осени только, как следует наловчившись ходить, добралась дура до вожделенного предмета. Предмет висел на стене, плоский и очень похожий на окно. Только в этом окне была не улица, а вся комната - ну не вся, а большая часть: изнанка телевизора, большой кусок дивана, почти весь шкаф, полки книжные. И еще там маячило что-то розовое, противное, с торчащими в стороны розовыми конечностями. Она придвинулась, чтобы рассмотреть страшилище - и страшилище двинулось на нее. У страшилища были огромные, подведенные черным плоские глаза на плоском лице, распяленный ярко-красной буквой «о» круглый рот и блеклые, ломкие, как пакля, волосы, торчащие из-под старой бейсболки. Дура подняла руку и взялась за козырек. Страшилище сделало то же самое. Дура сняла с головы бейсболку и, глядя на уроду в зеркале, отшвырнула ее прочь. Потом огляделась искательно, нашла тяжеленную пепельницу и со всей силы запустила в собственное отражение. Осколок попал ей в голову, что-то слабо зашипело, она без сил упала на пол - отвратительным лицом вниз - и перестала быть.

* * *
        - Ты меня спаси от этой куклы, - нервно говорила хозяйка приятельнице. - Ты представляешь, она все время на подоконнике сидела, а тут прихожу домой - лежит на полу, кепка сорвана и зеркало разбито. У меня нехорошие предчувствия.
        ангел
        Так вот и ходит он много лет, от деревни к деревне, из города в город, из одной столицы в другую. Везде ему рады, везде ему почет и слава, хоть и не берет он никакой платы, кроме ночлега и еды в дорогу. И темные глаза его всегда печальны, а углы рта опущены вниз.
        - Послушай, - говорит он, - я грезил и видел город. И город был как золото и в то же время стекло, потому что он был свет. Из света были его площади, твердого, как камень. Из света были его сады, и свет шелестел в них и мерцал, как листва. Ангелы населяли его, у них не было крыльев, их подхватывал и нес все тот же свет, куда они пожелают или куда велит Он. И свет был в то же время звук, он лился отовсюду, и звук был как прекраснейшая музыка, как трубы и скрипки, от этой музыки хотелось кричать и плакать, раскинув руки. И я был счастлив в этих грезах. Но однажды я проснулся в полутемном доме, надо мной с лампой стоял хозяин, позади него шумно дышало все его семейство, и голос его срывался, когда он спросил меня:
        "Кто ты? Здесь было светло, как днем, пока ты спал, и звучало пение ангелов."
        "Я - сновидец", - ответил я, потому что мой город все еще стоял у меня перед глазами.
        "Ясновидец! - ахнул он, а потом страшно обрадовался. - Скажи же, скажи же нам скорее, где наша корова? Два дня как она пропала, надежды мало, но, может быть, ты знаешь?"
        И мой город исчез, а вместо него я увидел корову, она увязла в болоте и горестно мычала, мучаясь от жажды и молока, распиравшего вымя. Я описал этому доброму человеку место, с рассветом он пустился на поиски, а я попытался заснуть, но больше не видел своего города.
        С тех пор он не может вернуться. Не может увидеть город, где свет как камень, дерево и звук, а звук - как прекраснейшая музыка. Он видит пропавшие кольца, детей, котят и ягнят, он видит будущий урожай и даже исход великих сражений, но его темные глаза печальны, а углы рта опущены вниз. Ни у кого не пропадал город, который как золото и в то же время стекло, никому не нужно найти такую пропажу.
        Мы идем по утренней дороге, босиком по траве на обочине. Какое-то время я молчу, а потом решаюсь сказать.
        - Послушай, - говорю я, - послушай. Я - лекарство от твоей болезни. Только ты можешь мне помочь, помоги мне. У меня пропал Бог.
        Никогда я не видел, чтобы плакали так внезапно и сильно. Он остановился, втянул в себя воздух, а выдохнул уже рыданием, и смехом, и слезами из ярко-синих глаз. А потом истаял в утреннем золотом свете, как роса на траве. Дальше я шел по дороге один.
        Я ищу человека, у которого пропал бы Бог. Который как свет, который как музыка, который как золото и в то же время стекло. Сколько можно мне возвращать этих упавших, они как дети, я же брожу по этой земле уже столько лет - из деревни в деревню, от города к городу, из одной столицы в другую.
        одиночество
        отнесите меня к реке,
        положите меня в воду…
        Приходить на берег, оставлять одежду.
        Сближаться лицами, слизывать с губ ледяную влагу.
        Касаться всем телом игры света и тени, утолять жажду.
        Входить по самое горло, медленно, осторожно, плача и задыхаясь, но никогда дважды.
        Кружить, расплескивать брызги в четыре ладони, выходить, погружаться снова, ласкать, как любовника, черный омут.
        Ложиться на берегу, подставиться солнцу, ты - живот, а я - спину, греться. Водить пальцами по влажным ресницам. Глотать пополам со слезами сердце.
        - Ты опять плачешь, не приходи снова, как только уйдешь, меня в тот же час не станет, ты будешь свободен. Иди в пыльный город, найди себе пару, белокожего мальчика или карра, проводи с ними ночи, не ходи на мой берег.
        - Не могу уйти в город, не могу найти пары. Если есть ты у меня, зачем другие мужчины? Если есть ты у меня, о ком мне еще плакать? Пусть мальчиков ищут себе солдаты, пусть шарят жадно глазами среди актеров. Никогда и ни с кем я не буду так близок. Ничью воду не буду пить с такой жаждой. Не смогу взглянуть ни на одного мужчину, подойти не смогу к нему, не то что коснуться. Ты всегда со мной, в радости я или печали, в скорби или гневе, в болезни или здоровье, ты всегда при мне, неизменен, неизменяем. Ни уйти от тебя, ни отвыкнуть, куда я ни гляну, вижу только тебя.
        - Но ведь женщина, женщина есть у тебя.
        - Женщина для другого.
        - Для чего?
        - Для того, чтобы к ночи, когда из-за сумерек я тебя едва вижу, услышать сварливый голос, вот он, слышишь, все ближе?
        - Нарцисс, сколько можно ходить за водой, ты ушел рано утром, ты весь день пролежал на земле, Нарцисс, ты когда-нибудь так и останешься здесь у воды, забыв обо всем, на себя любуясь, иди домой, Нарцисс, пора собирать ужин!
        жрица
        Ей бы жить Спящей Королевой.
        Чтобы маленький двор, и слуги - старые, настоящие английские камердинеры. Чтобы строгий кот, которому все можно, который Самый Главный в доме. Чтобы огромная, немного неряшливая в своей беспорядочности и смятости кровать. Чтобы все ходили вокруг на самых кончиках пальцев, боясь спугнуть божественные сны. Чтобы поправляли подушки, чтобы расчесывали волосы, напевали колыбельные. Чтобы было заклятие, которое не снять никакими силами - и не дай Бог найдутся желающие, то есть нет, чтобы желающие были, но чтобы не преуспели.
        Чтобы ее маленький мир вращался только вокруг нее, неизменный и уютный, чтобы не солнце, а желтая лампа, чтобы тепло камина, чтобы каждый день ждали, что она приоткроет глаза и скажет сонно:
        "Я видела во сне Бога".
        И все замрут в немом обожании, не столько ее самой, сколько ее грез, а еще больше - того, что ни она, ни ее сны никому не причиняют вреда, и так будет всегда, пока она спит в своем несуществующем мире.
        Недействующая Пифия, Спящая Королева.
        Жаль, что нет такого Бога, которому нужна такая невеста, а то Он непременно обеспечил бы ей и двор, и сон, и грезы.
        И из всего двора только кот, а сны темны и невнятны, и тот единственный Бог, Который Есть, пожимает плечами и отмахивается нетерпеливо: "Дорогая, займись уже чем-нибудь".
        А ей бы спать, ни о чем не заботиться и не причинять вреда…
        Про держателей и раскачивателей (Сказки на Пасху)

1
        Зеленоглазый мой Боже, город твоих осенних кошмаров прекрасен, кошки твоих осенних кошмаров мурлычут и лезут на руки, золото твоих деревьев неподдельно и доступно всем, каштаны градом сыплются с веток.
        Безумие твоих осенних кошмаров притягательно и заразно.
        Всюду следуя тебе, Господи, прошу только об одном: будь осторожнее, когда на тебе венец из желтых листьев, когда ты раскачиваешь осеннее солнце вперемешку с осенней луной, так что ближе к закату два красных диска тяжеловесно пляшут с двух сторон горизонта.
        Люди слабы в это время, им бы, как золотому листу, упасть на землю тяжелой монетой, укрыться снегом и изойти в землю, потому что когда еще весна, и неизвестно, каков будет цвет твоих глаз, когда сойдет снег.

2
        Вот комната на чердаке под самой крышей.
        Посреди комнаты стоит табуретка, на табуретке лежит раскрытая летняя книга
        о том,
        как ты живешь в этом мире,
        когда ты Бог.
        Но на самом деле ты сидишь на полу и куришь,
        вытянув одну ногу, поджав другую, прислонясь спиной к старому дивану,
        сидишь и читаешь летнюю книгу, отложив ее на табурет рядом, не глядя в страницы,
        и думаешь, что все немного иначе,
        и что рассказать об этом невозможно, да и некому,
        и приходится писать книгу,
        о том, каково это,
        из имаго - во взрослую особь,
        сбивчиво, сквозь ночные сны,
        сквозь оцепенение и жалость к себе,
        сквозь игры о самом важном.
        И ты пишешь книгу, потому что иначе никак, разорвешься,
        и хорошо понимаешь,
        что потом Бог точно так же будет сидеть на полу и качать головой:
        "ты упустил самое важное, Автор," -
        и, проснувшись однажды,
        начнет писать сам.

3
        Очень легко оказалось вздернуть его в воздух, высоко над городом, он здорово исхудал за эти свои три года шатанья по дорогам, легко поставить против невыносимого золотого свечения, так, чтобы заслонял глаза и отворачивался. Белое солнце на белом небе пекло так, что золотое марево дрожало над куполом плотным столбом. Град золотой небесный над градом земным. Оба молчали. Невидимый не выдержал первым.
        - Ну хорошо, я понимаю, ты почему-то уверен, что это необходимо. Но зачем таким-то способом? Объясни мне, какого черта? Тело это разлагающееся тебе - зачем? Вонь изо рта? Ежедневные испражнения? Зачем было непременно воплощаться?
        Тому, кто был видим, хотелось пить, от жары сводило губы, этот допрос был не нужен никому из них, но спрашивающий мучался больше, и выносить эту муку было горше, чем жажду.
        - Ты не хуже меня знаешь правила, - сказал наконец человек извиняющимся тоном. - Как будто у меня был выбор.
        - Как будто не было!
        - Не-деяние в этом случае не подходит. И это ты тоже отлично знаешь.
        - Очень хорошо. То есть ты предоставляешь не-деяние мне. Ты видишь, как я польщен и обрадован? Смотри на меня, черт бы тебя побрал!
        Человек чуть повернул в его сторону лицо. Распухшие веки оставляли для глаз совсем узкую щель, в нее сквозь ресницы еще как-то можно было смотреть на золотое марево, в котором раскачивалась темная фигура. Лицо вопрошающего было бледно, белее снега, словно он впервые в жизни вышел на солнце из кромешной тьмы.
        - Что ты хочешь, чтобы я сделал теперь?
        - Я хочу, чтобы ты отказался. Я требую. Я имею право требовать, чтобы ты подчинился мне - как родич, как единое целое. Мне не нравится эта твоя идея - умирать в человеческом теле.
        - Ты сейчас ведешь себя глупо. Я не могу теперь это прекратить.
        - Прекраснейшим образом можешь. Прыгай вниз, здесь достаточно высоко. Это будет куда быстрее и вернее, чем твое задуманное - здесь же я. Я поймаю тебя. Тело, конечно, достанется воронам, но какая разница?
        - Я не могу. Я должен закончить.
        Он сел и обхватил руками колени.
        - Как ты не понимаешь, что я не могу? - повторил он, чуть не плача. - Ты зачем пришел? Отговаривать меня? Тогда уходи. Уходи, уходи, ты же мучаешь меня.
        Невидимый тяжело вздохнул и сел рядом.
        - Зачем ты это делаешь? - спросил он наконец очень тихо. - Ты можешь сказать, мне - зачем?
        - Я спасаю тебя, - усмехнулся человек. - Но ты об этом не знаешь. Можешь спросить у Старшего, но он пока тоже не слишком хочет знать. Свобода выбора распространяется на всех нас. Мне всегда казалось это невероятно забавным.
        Невидимый, хмурясь, смотрел ему в лицо какое-то время. Потом дернул губами и отвел взгляд.
        - Кстати, о Старшем. Нам с тобой обоим придется какое-то время не показываться ему на глаза. Я даже не представляю, что он нам устроит после всего этого.
        Человек хихикнул.
        - Да уж. Но я и так появлюсь только через какое-то время. И… и было бы хорошо, если бы ты был поблизости и придержал меня, пока я не закончу. Просто на всякий случай. Раз уж мы собираемся не оповещать…
        - Ага. Я буду сидеть на твоей гробнице с огненным мечом и гонять от пустого гроба твою свиту. - Он вытянул руку и показал куда-то вниз. - Легки на помине. Меня они не увидят, но, кажется, уже увидели тебя. Что ты им скажешь?
        Человек пожал плечами.
        - Правду. Я всегда говорю им правду - так интереснее наблюдать за тем, что они из нее сделают. Приходил Сатана, предлагал покориться ему и отказаться. С крыши Храма вот предлагал прыгнуть.
        - А ты что?
        - А я его усовестил и велел любезному родичу валить на все четыре стороны и не искушать меня боле.
        Невидимый покивал.
        - Угу, они, небось, еще и пишут за тобой?
        - Еще нет. Но скоро начнут, я думаю. Тогда, когда я не смогу посмотреть, что же они там написали. Но ведь это не важно все. Пусть пишут, как хотят. Человеческий язык убог, все равно не выйдет путного. - Он опасливо заглянул через край, отодвинулся, встал на ноги.
        - Ты только не забудь спустить меня отсюда, хорошо? В этом теле я лишен вездесущия.
        Невидимый неподвижно сидел и смотрел на белое солнце. Золотое марево столбом раскачивалось и плясало вокруг него. В этом мареве очертания домов, мосты и башни принимали изменчивые, причудливые формы, как будто оплывали и таяли под полуденным солнцем.
        - Красивый город, - сказал он. - И красивый храм. Жаль его.

4
        Иуда говорит:
        Как бы нам, мое сердце, пережить эту плохую, негодную, страстную неделю? А затем еще одну, и еще, и еще, и так до тех пор, пока не наступит весна с глазами цвета твоего неба?
        Как бы нам, мой хороший, растянуть эти тридцать монет на такой преогромный пост, как бы нам прожить на хлебе и рыбе, неразменных хлебе и рыбе, как бы нам напиться хмельной воды на какой-нибудь свадьбе?
        Как бы нам сменить пыльный выцветший плащ на царский багрянец, где бы нам добыть венец, из каких цветов, ведь еще не сошел снег, и одни шипастые прутья торчат из земли вместо роз?
        Как бы нам, мой бессмертный, обернуться в саван, лечь под камень и воскреснуть на третий день, чтобы открыть глаза, - а уже весна?
        Христос говорит:
        Как-нибудь, мой мальчик, как-нибудь.
        Ты только к осине не подходи.

5
        Давай, - говорит, - играть, будто я умер, а ты еще нет,
        и вот ты идешь по улице, грустно тебе, пусто тебе,
        ясно тебе, что теперь так будет всегда, и вдруг - я иду
        навстречу, как ни в чем не бывало. Что скажешь?
        Подставляй, - скажу, - правую щеку. И левую наготове держи.
        Макс Фрай
        Ты поспи, я побегаю, а потом я посплю, ты побегаешь, и, чур, помнить, кто у кого во сне бегал и чего видал на бегу! устанем - собьемся, собьемся - запутаемся, запутаемся - будем оба сниться кому попало.
        Я тебя сотворю, а потом ты меня напишешь, будешь писать всю жизнь, а под конец решишь, что сам все придумал, а потом умрешь и придешь ко мне. А у меня твоя книга, все, сколько ты ни написал, мы сядем и вместе перечитаем.
        Или давай я умру и лягу на дно, и буду лежать там, пока тебе будут сниться сны, такие настоящие, что ты перестанешь понимать, где сон, а где явь, и однажды возьмешь лодку, пойдешь на озеро, лето кончится, начнется сентябрь, и ты поплывешь над темной водой. Увидишь меня на дне, опустишь руку в воду, поймешь, что вода остывает.
        Тогда назови мне мое имя.
        Или вот еще хорошая игра: я буду творить всяких небывалых зверей, а ты их называй, как придется. Вот, смотри: тело кошачье, лапы собачьи, голова козлиная, хвост львиный, постоянно хихикает, питается человечиной.
        Да, единорог, откуда ты узнал?
        А хочешь, поговорим о любви: я буду просить тебя, а о чем - не скажу, я буду мучать тебя, а зачем - не открою, ты будешь страдать - а за что, не поймешь никогда. А я буду говорить и говорить, взахлеб, но так, что ты не поймешь ни слова, зато будешь плакать и примерять на крюк веревку, но, чур-чура, даже тогда нельзя забывать, что на самом деле этот разговор - о любви.
        Ты будешь жесток ко мне, ты будешь говорить много недобрых вещей, ты станешь кричать, что у тебя от таких разговоров лопается голова, а я даже тогда не забуду, что на самом деле - рвется сердце.
        А еще вот можно сделать так: я тебя буду держать, а ты за меня - раскачивать, но держать я буду плохо, еще хуже, чем ты раскачиваешь, и не удержу, ты перевернешь небо и землю, но погибнешь, и тогда мне станет так невыносимо, что я приду к тебе, и ты убьешь меня. А на третий день оба воскреснем. Заодно с твоим бессмертием ничего решать уже не придется.

6
        Если я бумага, то пиши на мне,
        я держатель тебе.
        Если я холст, то рисуй, а то еще можешь крестиком поучиться вышивать, тоже дело хорошее.
        Я держатель тебе.
        Если я воск, то лепи из меня -
        я держатель тебе.
        Но мять бумагу не смей, резать холст не моги, жечь воск не вздумай, я держатель тебе.
        И держи, держи меня, когда раскачаюсь я сам, когда ты мне - бумага, холст и воск, и не дай смять, порезать и сжечь.
        Ныне, присно и во веки веков.
        А со всем остальным я и так управлюсь.
        белый берег
        Вот так, вот так, по белому песку мелкими шагами, часто перебирая ногами, по старым костям, по белым скалам - таскаем мертвое дерево, живой камень, уминаем белую глину руками.
        Чертежи унесло ветром, смету разметало по дюнам, нам ли до того дело, мы погружены в грезы. Мы очень заняты чем-то серьезным, мы строим дом на холме против моря, окнами в закат, а дверью - в осень, на белых скалах в черную проседь.
        Дом на холме, с водой на дне - из дерева, камня, костей и глины, из тумана, стекла и песка, и - что там тебе притащила река? парусину? сгодится и парусина. Снега вот только сюда не носи нам.
        Как закончим дом, время внутрь внесем, будем жить по часам, а свет войдет сам.
        На столе - огоньки, на окнах - венки, по углам - шепотки.
        Застелим белым кровать, будем жить-поживать.
        Чай кипятить, травы варить, огонь держать, никогда не врать.
        С Богом жить - над Богом выть.
        не про секс
        Почему нет слова «вылюбить» - как «выебать»?
        Не про секс, а. Приходи и вылюби меня. Вылюби меня и уходи.
        Линор Горалик
        Ты приходи.
        Ты умащивайся рядом, ты заглядывай в глаза снизу вверх, ты зарывайся носом, подпихивайся под локоть, шипи на кошек, зачем мне на колени лезут. Ты ворчи сонно у меня под боком, жалуйся невнятно, я буду тебя гладить, уминать, как глину, как холодный воск в пальцах, ты будешь мягчеть, мягчеть, потеплеешь, засветишься желтым, мы вылепим тебя заново из желтого меда и белого воска.
        Ты приходи, садись у ног, кури сигарету за сигаретой, рассказывай, дергай напряженно губами, говори отрывисто и сердито, я зарою тебе пальцы в волосы и подожду, пока ты выговоришься, а дальше уже можно будет просто помолчать.
        Ты приходи, бледный и больной, ложись лицом вниз, спи тяжелым сном. Я принесу плед, я завешу лампу черным платком, я перегорожу время, оставлю только щель, пусть течет тонкой струйкой, сколько его ни есть. Мы заварим малины и мяты, мы одолеем тяжелый сон, мы отпустим время и воду в реке, паводок придет, постоит зеленой волной у самого горла, а потом уйдет, и можно будет открыть окна и не жечь по утрам свет.
        Ты пропадай непонятно где, по каким-то своим важным и смешным делам, ты решай проблемы расположения звезд вдоль эклиптики, ты учи тигров рычать, а листья - желтеть, а потом приходи, ты увидишь, что все это время я стоял у окна и смотрел, не идешь ли ты.
        Ты приходи, я возьму тебя к себе, отмолчу, отстою. Я тебя отстою как мессу в нотрдаме, как осажденный город, как собственную правоту.
        Я тебя отстою, тогда уж дальше пойдешь.
        Алексей Карташов
        Рассказы о рукописях
        Еще раз о «Путешествии на Запад»
        Ведьме с любовью
        В тот год, когда мы окончили школу, двое моих товарищей поступили в Институт Востока. Выбор одного из них - японское отделение - был понятен и даже завиден. Дина же, как вы знаете, выбрала китайскую группу, и объяснить это вряд ли могла бы даже она сама. Годы нашего обучения (мы тогда встречались очень часто, если мерить нынешней нашей мерой) не внесли особой ясности в этот вопрос. Перспективы работы, о которой мы думали все чаще, были у Дины туманны, поскольку в то время Китай был наглухо отгорожен от остального мира, уже не в первый раз в своей неправдоподобно долгой истории, а сведения, проникающие вовне, не давали повода для оптимизма.
        Динины рассуждения казались нам не имеющими отношения к реальности. Да она всегда была несколько странной девушкой, и я чем дальше, тем больше получал удовольствие от хода ее мыслей, хотя не мог согласиться почти ни с чем. Дина утверждала, например, что китайская цивилизация вообще не имеет ничего общего со всеми остальными, а случайные совпадения (наличие письменности, власти или простых вещей, вроде одежды или жилищ) доказывают не больше, чем, скажем, сходство дельфинов и рыб.
        Вы, может быть, помните, как был тогда устроен наш мир. Всякое явление в нем было неизбежно связано с рок-музыкой и сексуальной революцией, так называемое культурное наследие человечества могло остаться "вещью в себе", а могло и приспособиться. Так, Иисус, Иуда и Понтий Пилат смело вошли в настоящее благодаря Булгакову, Веберу и Райсу; прочим повезло меньше.
        Постепенно наш замечательный мир утрачивал свои позиции, точнее, реальность, под натиском вполне конкретных математики, механики, молекулярной биологии и прочих, не менее увлекательных объектов приложения разума. Удивительно, но, несмотря на наше расхождение в частностях, мы понимали друг друга лучше, чем раньше. Кажется, это может служить гносеологическим доказательством единства Вселенной.
        В декабре 19.. года Дина позвонила мне и попросила срочно приехать. Просьба удивила меня, потому что, хоть мы и были когда-то близкими друзьями, но не виделись уже несколько лет. Я знал, что она довольно долго работала в архивах с ничего не говорящим мне названием, потом уехала из Москвы в поисках чего-то, опять-таки, непонятного непосвященным. Как нетрудно представить, я ехал к ней, уже зная, что вечер выпадет из привычного ряда.
        Дина - высокая брюнетка, на удивление молчаливая и редко дающая волю эмоциям. Многие подозревали, что у нее их нет вовсе, но это, конечно, несправедливо. А в тот вечер она была необыкновенно оживленна, хотя, по-моему, скрывала сильную тревогу. Нет, она не боялась, что я не поверю ей - скорее, наборот: что я зевну и скажу: "Ну и что?" Помните анекдот про ковбоя, который выкрасил лошадь в зеленый цвет?
        История, которую я выслушал после обычных необязательных слов, выпивания рюмки амаретто и рассматривания очаровательных копий индийских эротических скульптур, разделялась на две части. В первой, где рассказывалось о поездке в Улан-Уде, Монголию и Индию, было, на мой первоначальный взгляд, мало информации по сравнению со стандартными путевыми заметками. В то же время какие-то неуловимые исторические и литературные детали непонятным образом тревожили меня. Они явно образовывали последовательность, сходящуюся к неясному до поры пределу. Вторую часть я слушал с нарастающим ощущением нереальности происходящего. Это было странное чувство, вам оно, конечно, тоже знакомо: что все изменилось бесповоротно, и назад пути уже нет.
        Извинившись за приблизительность перевода, Дина прочитала мне текст на двадцати страницах, обнаруженный ей в одном гималайском монастыре. Вэй Чунь, подданный императора Кай Юаня, излагал свои соображения по этическому вопросу, актуальному в ту пору (начало ХI века н. э.). В качестве примера, направленного против некоторого, опять-таки неизвестного нам, но, видимо, общественно опасного заблуждения, автор приводил "известное из летописей поветрие, охватившее лучшие умы Государства и причинившее горестный для всякого честного слуги Императора упадок культуры и пренебрежение к истории". Вэй Чунь восклицает: "Почти двести лет с легкой руки Суй Циня мы жили, восторгаясь далеким городом (следует неизвестный иероглиф, но из дальнейшего ясно, что речь идет о Риме) и насаждая в Государстве чуждые нам обычаи. Эта эпоха справедливо осуждена, но, к сожалению, не за то, за что ее следовало бы осудить". Хотя для автора очевидно, что все помнят "эпоху Суй Циня", он с присущим многим китайским литераторам занудством подробно описывает её, исходя из своей риторической задачи.
        Вдохновленный неназванным, уже тогда древним, литературным источником, Суй Цинь организовал экспедицию на Запад и через три года вернулся, потеряв в Гималаях остаток личного состава и привезя с собой несколько забавных безделушек и неоценимый груз впечатлений. Надо сказать, что он был далеко не единственным визитером из Поднебесной, побывавшим в те века на Западе, но, в отличие от своих коллег, вернулся домой.
        Естественно, что Суй Цинь, подобно путешественникам всех времен, отдохнув, принялся за писание мемуаров. Его задача в чем-то осложнялась, а в чем-то и облегчалась тем, что он находился на жаловании императора Вэнь-Вана, и отчет о путешествии входил в его служебные обязанности. Книга Суй Циня разошлась очень быстро и завоевала огромную популярность, особенно глава под названием "Город тысячи пирамид", посвященная Риму IV века. Название главы является результатом какой-то ошибки Суй Циня. Дина считает, что «пирамида» для него - синоним огромного и запущенного каменного сооружения. Впрочем, мы не можем ручаться за точность перевода понятий, обозначенных иероглифами, и в большинстве случаев, когда речь идет об именах собственных, приводимые названия - наша догадка.
        Суй Цинь не успел узнать о своей славе, поскольку Вэнь-Ван, повинуясь безотчетному порыву, приказал сбросить его со скалы. Рассказывая с видимым удовольствием об этом эпизоде, Вэй Чунь пускается в длинное и не очень интересное рассуждение об ответственности власти в вопросах распространения информации. Вэй Чунь хвалит императора за казнь Суй Циня, но выражает огорчение его непоследовательностью. "Ни один рассказчик не может быть опаснее своего рассказа", - пишет Вэй, - "но мы по лености своего разума склонны, убив тигрицу, оставлять на воле ее тигрят".
        Книга, получившая изначально одобрение верховной власти, в последующие годы резко критиковалась. Авторы подробно разбирали различные эпизоды «Записок» Суй Циня и объясняли, чем именно они плохи, так что читающие получили достаточно полное впечатление о книге. Кроме того, сам факт критики такого размаха способствовал широкому распространению «Записок». Кстати, запрет был снят всего через пять лет, при императоре Вэнь-Ли, и вскоре люди Империи уже открыто восторгались чужой, такой непохожей жизнью, полной удивительных способов времяпрепровождения.
        Глава о Риме была, как можно понять, невелика по объему и довольно конспективна, так что после смерти Суй Циня, единственного свидетеля описанного в ней, открывался широкий простор для различных интерпретаций. Если неграмотный народ любил просто послушать чтецов в общественных местах и поболтать с соседями о странной жизни римлян, принимая все услышанное без малейшего сомнения, то образованная публика с увлечением занялась новой интеллектуальной игрой: созданием целостного образа мира, о котором такой человек, как Суй Цинь, написал бы такую книгу, как "Записки".
        Принималось во внимание прошлое автора, его пристрастия, полученное образование, круг друзей. Разумеется, подобная обратная задача имеет бесконечное количество различающихся по достоверности решений, но все они группируются вокруг нескольких основных вариантов.
        Наука о Риме, пройдя поочередно периоды постановки проблемы, выдвижения основных гипотез, получения фактического материала «за» и «против», образования научных школ со своими традициями, быстро достигла стадии безраздельного господства сложного, но строгого канона. Вэй Чунь добросовестно излагает его.
        Город Рим находится на самом краю обитаемого мира. Существует даже поговорка, что все дороги ведут в Рим; она употребляется в том смысле, что как бы ни баловала человека судьба, рано или поздно он отправится в последний далекий путь, вслед за заходящим солнцем. Город представляет собой фантастическое сооружение из камня, причем многие люди непостижимым образом живут над головой у других, а над ними, в свою очередь, тоже располагаются люди, и так до верхних этажей, где живут избранные. Материалы для постройки берутся из сооружений, надоевших хозяевам, и город тем самым постоянно обновляется.
        Римляне очень снисходительно относятся к власти и совершенно не стремятся к ней. Вершиной, которой может, по их убеждениям, достичь человек, является смерть в честном бою. Суй Цинь рассказывает о стотысячных толпах, собирающихся на сражениях наиболее достойных граждан, о неистовых рукоплесканиях и восторженных криках, сопровождающих действо. Заслужить такое внимание нелегко, и многие юноши, жаждущие попасть в число избранных, должны сначала проявить себя в менее сложных делах: прославиться распутством или промотать наследство. Последнее справедливо считается признаком философской зрелости и по-настоящему мудрого отношения к деньгам. Недаром в народе бережно хранят память о двух любимых императорах - Калигуле и Нероне, сумевших истратить громадные состояния в кратчайшие сроки.
        Формальная власть осуществляется в Риме по двум направлениям - материальному и духовному. Этот последний вид власти в силу высокого нравственного и интеллектуального уровня римлян ценится больше, и ее носитель получает звание Отца, или Папы. Избрание Папы сопровождается обычно кровопролитием и массовыми беспорядками; таким образом граждане получают счастливую возможность быстро принять героическую смерть.
        Суй Цинь не мог понять одного: почему люди, нуждающиеся в духовной опеке, сами выбирают себе пастыря, и видел в этом некий парадокс. Вопрос этот наиболее сложен и остался нерешенным. Один из толкователей текста, некто Фэн из Гуанчжоу, предполагает, что обсуждение кандидатур просто является формой духовной жизни римлян и не имеет отношения к окончательному результату. Абсурдно думать, поясняет Фэн, что можно судить о достоинствах Папы до вступления его в эту должность. Поскольку же она является пожизненной, то лишь после смерти владыки мы можем вынести о нем окончательное суждение, но тогда уже не будет актуален вопрос о выборах.
        Так называемая светская или материальная власть осуществляется императором. Человек, претендующий на престол и получающий его, тем самым выносит свою личность на суд общественности. Существует традиция как бы разделять во времени оценку императора: при жизни о нем говорят только хорошее, а после смерти те же самые люди - только плохое, что даже закреплено в пословице: о мертвых ничего хорошего. Здесь, как нигде, видны мудрость и доброта римского народа: понятно, что никто все равно не реагирует на критику, но выслушивать ее обидно, и народ щадит своих императоров.
        Боязнь не соответствовать на высоком посту блистательным эталонам Калигулы и Нерона, а также наличие более соблазнительных жизненных путей, приводит к тому, что все меньше людей претендует на императорское кресло. Кроме того, римляне давно обратили внимание на то, что ни один из императорских указов, как бы ревностно он, на первый взгляд, ни исполнялся, не приводит к тем результатам, на которые он был рассчитан. Иногда результат бывает противоположным, а чаще вообще лежит в иной сфере. Например, указ Домициана о вырубке половины виноградников в окрестностях Рима, как ни странно, не только не привел к росту производства пшеницы, но и вызвал разгул пьянства, а затем и гибель самого Домициана.
        Суй Цинь рассказывает также, что однажды Август приказал выслать из Рима поэта Овидия, написавшего не совсем нравственную книгу "Искусство любви". Сам автор, да и читатели, давно забыли эту юношескую проказу. Однако из ссылки Овидий с каждым кораблем присылал в Рим новые стихи, где описывал ужасы местной природы, сетовал на судьбу и проклинал свое раннее произведение. Мало того, что новые стихи популярного автора резко сократили приток молодежи в восточные провинции, где он пребывал в ссылке; публика постепенно вспомнила и оценила "Искусство любви", пошла дальше, и к моменту визита Суй Циня развращенность римлян достигла поразительного уровня. Вэй Чунь видит в этом эпизоде редкое по точности предсказание судьбы самого Суй Циня и его "Записок".
        Еще один пример считался наиболее убедительным. Введение налога на отхожие места через цепочку последствий привело к гибели трех цветущих городов у подножия Везувия. Этот случай отличается от предыдущих еще и тем, что страшный результат наступил очень быстро - через несколько лет.
        Таким образом, сложилось твердое убеждение, что императорская власть не стоит того, чтобы бороться за нее. Трон занимали самые скромные и неприхотливые люди, не претендовавшие даже на увековечение памяти. Стало хорошим тоном выбивать имя нового императора на скульптурных изображениях старого. Суй Цинь предлагает читателю как следует оценить этот поражающий воображение факт, но сам его никак не комментирует.
        Поскольку нехорошо оставаться совсем без императора (почему нехорошо - этот вопрос тоже разработан слабо), приходится обращаться за помощью к дружественным народам - германцам, франкам, сирийцам - и просить их выдвинуть свою кандидатуру. Заодно решается задача приобщения ранее отсталых племен к наивысшему уровню философского мироощущения. После гибели подобных императоров есть возможность свалить на них вину за мелкие неурядицы: каждый понимает, что трудно ждать мудрости от варвара. Вообще отсюда многие делают вывод, что римляне пока не избавились от некоторой суетности.
        Кое-что в главе относится к чистой экзотике - например, указывается, что соловей, высоко ценимый в Китае как певчая птица, выращивается в Риме на мясо, и Суй Цинь во время своего визита каждый вечер был вынужден есть соловьиные языки под различными соусами. Выведение мясной породы соловья в Китае успехом не увенчалось. Что же касается употребления в пищу медуз, о чем мимоходом упомянул Суй, то это сначала показалось всем отвратительным, и только нежелание отстать от моды привело в конце концов к закреплению подобного обычая.
        Много из написанного Суй Цинем было, несомненно, преувеличением или фантазией, а, может быть, сведениями, полученными от недобросовестных информаторов. Так, он сообщал о пирамидах высотой в 300 локтей, о лодках, поднимающих на борт сотни человек, о дорогах, выложенных камнем, о людях, покрытых на груди шерстью и о людях с черной кожей (в последнем примере фантазия Суй Циня огорчает своей бедностью). Некоторые выдумки были забавны: водопровод длиной в десятки ли с окрестных гор, бани на тысячи человек с горячей водой(!), книги на телячей коже, подземные кладбища.
        Эффект, вызванный книгой Суй Циня был, как я уже упоминал, поразителен. Может быть, причина была в том, что впервые публика получила столь обширные сведения о совершенно чуждой жизни, причем сведения, достоверность которых подкреплялась авторитетом Императора. Вэй Чунь с горечью описывает картину быстрого, как пожар, распространения нового, римского образа мышления. Если вначале жизнь римлян рассматривалась как заманчивая, но недостижимая альтернатива привычному существованию (естественно, вызывавшему у всех какие-нибудь возражения), то впоследствии оказалось, что при всеобщей молчаливой поддержке можно многое перенять, и, попросту говоря, ничего за это не будет.
        Изменилась относительная привлекательность различных жизненных путей. Выяснилось, что слава не обязательно связана с одобрением начальства, а может исходить и снизу. Оказалось также, что для создания чего-то нового нет нужды тратить десятилетия на постижение классических текстов и сдавать многочисленные экзамены. Многие с радостью обнаружили в себе таланты скульпторов, живописцев и поэтов, и некоторых в этом качестве даже признали окружающие.
        Попытки воссоздать архитектурный образ Рима в новых постройках были весьма впечатляющими, особенно если учесть, что в книге Суй Циня не были даны определения таких понятий, как «колонна», "арка","свод", «портик» и т. д. Оказалось, однако, что не так важно значение каждого из этих символов в отдельности, как их отношения в пространстве сооружения. Возникла самая, по мнению Дины, блистательная из наук - теоретическая архитектура. Она исследует влияние меры и числа, заложенных в камень, на состояние души человека - обитателя жилища или созерцателя. Дина полагает также, что своеобразный облик пагод объясняется тем, что Суй Цинь, описав многоэтажные дома, забыл упомянуть, что крыша в них была одна, над верхним этажом. Были, видимо, и другие ошибки.
        В определенный момент оказалось, что власть Императора при сохранении внешних атрибутов по сути утрачена. Этому способствовало, во-первых, новое отношение к материальной власти. Трудно бояться того, кому слегка сочувствуешь. Во-вторых, аппарат устрашения стал работать вхолостую: конфискации, ссылки и казни стали восприниматься не как крушение жизни, а как повод, пусть печальный, для самоусовершенствования. Это было уже по-настоящему опасно.
        Вэй Чунь далее пишет: "Как все мы знаем, только многолетние глубокие раздумья Императора Тай-цзуна и проявленная им затем решимость спасли государство от окончательного распада и вернули ему могущество и устойчивость". О содержании раздумий Тай-цзуна и о конкретных проявлениях решимости нам остается только догадываться, поскольку затем почему-то следуют слова: "Например, всякий помнит, что жил некогда в Хэцзяне Дунлин, торговец тканями" и примечание переписчика: "Далее рукопись отрезана".
        Дина пояснила мне то, о чем я уже догадывался: в отрывке идет речь о совершенно неизвестном нам продолжительном периоде истории великой страны. В этом смысле "Рассуждения Вэй Чуня" можно сравнить с диалогами «Тимей» и «Критий», единственными источниками сведений об Атлантиде, с той лишь разницей, что в существовании Китая сомневаться не приходится. Итак, встает грандиозная задача - воссоздать этот отрезок времени во всей возможной полноте и понять, что он значил для истории огромной населенной области и почему так прочно забыт. Всякому человеку, даже далекому от науки, понятны масштаб и важность открытия.
        Я подержал драгоценную рукопись в руках. Вид у нее был, несомнено, очень старинный, но что там было написано, я, конечно, не понимал. На первой странице древний художник изобразил жанровую сценку из римской жизни: патриций в тоге и сандалиях беседует с крестьянином в конусообразной соломенной шляпе. Вернувшись домой, я долго сидел в кресле, даже не пытаясь уснуть, а часа через полтора позвонил Дине (она тоже не спала) и посоветовал ей обратиться к академику NN и по его рекомендации опубликовать перевод в "Докладах Академии Наук". Кстати, NN, по-моему, единственный человек, кроме нас, видевший оригинал рукописи.
        Что было дальше, по-моему, известно всему миру. В «Докладах» перевод вышел через месяц в сокращенном виде, но Дина к этому времени уже уехала обратно в Индию и, как мне кажется, по сю пору находится где-нибудь в Гоа, с местными хиппи. Местонахождение рукописи неизвестно никому, мы располагаем только дрянной ксерокопией. Однако за прошедшие несколько лет количество публикаций о "Рассуждениях Вэй Чуня" достигло уже четырехсот и продолжает стремительно расти. Некоторые авторы выражают сомнения и вспоминают к случаю завещание Генриха Шлимана и другие темные истории, но большинство исключает возможность подлога. Специалисты говорят о необходимости пересмотра истории Смутного времени, о влиянии книги Суй Циня на даосскую философию и кризис конфуцианства, а журналисты-популяризаторы вовсю обсуждают тривиальную идею "Китайского Марко Поло".
        Вы, конечно, правы, обратившись именно ко мне с вопросом - является ли исходный текст подлинным. Дело же не в результатах радиоуглеродного анализа, или в манере написания иероглифа «пинь». В конце концов, и в XI веке можно написать фальшивку, и она будет ничуть не лучше современной, разве что дороже с точки зрения «Сотбиса». Давайте просто подумаем, как сама Дина оценила бы происходящее у нас на глазах.
        Наши попытки воссоздать образ жизни Китая 4-6 веков с убийственной точностью повторяют попытки китайцев понять жизнь Рима, а авторитет Императора вполне заменяется авторитетом "Докладов Академии Наук". Такое отношение можно назвать вложенной симметрией, и, по мнению Дины, подобная симметрия вполне может служить доказательством истинности "Рассуждений Вэй Чуня" в настоящий момент. Далее, были ли "Рассуждения…" истинны раньше? А вот это, по воззрениям Дины, совершенно бессмысленный вопрос, поскольку раньше текст лежал в монастыре, где его никто не читал.
        Так что правильный ответ, по-моему, следует сформулировать так: "Рассуждения Вэй Чуня" - подлинный документ XI века. Автор его, скорее всего, сама Дина. Возможно так же, что Вей Чунь использовал вымышленный им эпизод. В конце концов, мы помним, что задача Вэй Чуня состояла не в описании жизни города Рима, а в доказательстве некоего неизвестного нам этического тезиса, оставшегося в отрезанном конце рукописи.
        Москва-Бостон, 1986, 1999
        В поисках башмачника Маруфа
        Жил некогда в Багдаде башмачник (услужливая память подсказывает - Маруф). Лучше бы, конечно, она подсказывала что-нибудь более полезное, но и на том спасибо. Итак, мы повторяем фразу "Жил некогда в Багдаде…", нисколько не задумываясь, отчего она содержит именно эти слова, и, что совсем странно, в таком порядке?
        Подумаем вместе, каково назначение первой фразы сказки? Понятно, скажет кабинетный ученый, дать экспозицию, сообщить слушателю о месте, времени и стиле предстоящего действия, о героях… Ну, нет нужды говорить, что ученый опять попал пальцем в небо.
        Во-первых, что значит "жил некогда"? Рассказчик (точнее, неизвестный нам автор сказки, позднее я покажу, что это был конкретный и весьма непростой человек, но пока будем говорить обобщенно - рассказчик) как бы снимает с себя ответственность за происходящее. То есть, с одной стороны жил, но с другой стороны - некогда.
        Далее, почему именно в Багдаде? А очень просто: это был самый крупный город халифата в описываемое время (скорее всего, примерно в VIII-IX веках). То есть, опять-таки, круг подозреваемых вроде и ограничивается, но это видимость: все ограничения сконструированы таким образом, чтобы оставить круг максимально широким.
        И дальше: башмачник. Вот тут уже непонятно, не самая ведь распространенная профессия. Почему не кузнец, не водонос? А еще лучше - купец, указание на класс вместо конкретной профессии. А потом уже совсем неясно: сообщается имя, причем довольно редкое. Как объяснить такую непоследовательность?
        Итак, предполагаемый слушатель уже после первых 5 слов полностью сбит с толка: неведомо где и когда якобы существовал совершенно конкретный человек. Неизвестно, жив ли он до сих пор, а если жив, то чем занимается и где? По-прежнему ли он тачает сапоги и башмаки? А если нет, то зачем нам информация о роде его занятий? Изменилось ли его имя? Если да, то было ли это результатом крещения, смены паспорта, бегства от правосудия, женитьбы, забывчивости, ошибки чиновника, проводящего перепись, или просто неумолимой судьбы? Недурно при этом вспомнить, что даже город Багдад, в котором якобы жил некогда наш герой, многие не без оснований путают с Вавилоном. Что уж говорить о жителях? Кто поставлял Маруфу, или как его звали, кожу? Почему имя этого человека оставлено в тайне (открою секрет - оно так до конца сказки и не всплывает). Все эти вопросы не так безобидны, как может показаться, и я предлагаю возможному читателю прерваться и некоторое время поразмыслить над ними самому.
        Но вернемся к слушателю. Мозг его устроен так же, как и наш с вами, то есть он ленив и старается найти простое решение. Задав себе все те вопросы, которые мы тут рассмотрели вкратце, он понимает, что с каждым новым словом множество ответов растет экспоненциально, а вероятность каждого из них падает. Он принимает единственное разумное решение в таких обстоятельствах: отказывается просчитывать варианты.
        Итак, потратив 6 слов (считая предлог "в"), рассказчик сумел полностью выключить мозг слушателя. Следует признать, что эффект достигнут ошеломляющий. Люди постарше легко вспомнят, что даже незабвенным мастерам, вроде Брежнева или Горбачева, приходилось тратить на эту задачу часы времени и многие страницы текста. И в свете этого, довольно-таки наивными, просто детскими, выглядят слова о "народном творчестве". Нет, друзья мои. Мы имеем дело с исключительно опытным и опасным манипулятором общественным сознанием.
        Давайте вспомним историю появления свода "Тысячи и одной ночи" на Западе. Как сообщает г-н Салье в предисловии к академическому изданию 1932 года, "1001 ночь" исходно возникла как собрание народных сказок где-то в Персии или Индии, потом перекочевала на Ближний Восток, обрастая новыми эпизодами, и появилась в Европе в начале XVIII века в кратком изложении отдельных эпизодов, в переводе на французский. Далее, вплоть до наполеоновской экспедиции в Египет, в руки европейцев попадали все более полные своды, которые очаровали парижскую публику. Одним из горячих поклонников и пропагандистов книги был, естественно, Теофиль Готье. Полное издание с шокирующими подробностями появились только в 1823 году, а в викторианской Англии и того позже. Такова официальная версия, которую никто и никогда не оспаривает и не подвергает сомнению.
        Мне в свое время показалось подозрительным, и чем дальше, тем больше, такое безмятежное единодушие. Наконец, я решил произвести небольшое исследование, методика которого была составлена таким образом, чтобы полностью исключить возможность предвзятости. Я исходил из того простого предположения, что вне зависимости от направлений, господствуюших мнений или политических пристрастий, в университетах должны защищаться диссертации. А уж аспиранты, по молодости и горячности, не стесняются высказывать самые нетрадиционные соображения.
        Итак, я отправился в хранилище диссертаций родного Гарвардского университета. Надо сказать, что компьютеризация там обнаружилась довольно поверхностная, так что работы, относяшиеся к периоду примерно до 1960-го года и далее в глубь веков, были просто сложены в большие деревянные ящики с надписями от руки, более или менее аккуратно отражающими содержание.
        Интересующий меня раздел нашелся на удивление легко. Школа ориенталистики, основанная в 1825 году преподобным Джереми Хукером на средства, вырученные от торговли коврами, хранила диссертационные работы своих аспирантов на минус 4-м этаже главной библиотеки, в тесноватом, но не слишком пыльном отсеке. Мне понравилось, что он был практически изолирован от основного хранилища, и я даже выбил разрешение притащить туда стул, столик и лампу, так что работать стало не в пример удобнее. Все интересующие меня работы были написаны в промежутке между
1880 и 1900 годом - видимо, именно тогда и был пик интереса к "1001 ночи" в здешних краях.
        Итак, устроившись в своем уютном закутке, я притащил все шесть папок с диссертациями, устроился поудобнее и принялся за неторопливое чтение. Признаюсь честно, давно я не получал такого удовольствия. Господа гарвардские аспиранты писали весьма недурным английским языком, порой подражая старым мастерам, порой сбиваясь на новомодный почти декадентский стиль повествования, но главное - тема их действительно вдохновляла. Чудеса Востока манили и кружили голову. Можно было легко представить молодого человека в неудобном сюртуке из грубоватого сукна, глядящего за окно в холодный и пасмурный бостонский день, а в мыслях бродящего по раскаленному, галдящему багдадскому базару. Вот он останавливается посмотреть на заезжего факира с ручной змеей, вот приценяется к диковинным фруктам, а вот неторопливо пьет кофе в тенистом саду под журчание фонтана. Женщины в чадрах волнуют его пуританскую кровь, и он отводит глаза, но искуситель шепчет ему на ухо что-то совсем несообразное: "Бока ее гладки и округлы, как свежесбитое масло, а бедра подобны пуховым подушкам…" Однако он усилием воли возвращается в библиотеку и
снова берется за перо.
        Впрочем, развязывая шнурки на последней папке, я уже мог представить, что увижу там: все тот же анализ источников и заимствований, рассуждения об арабских стихотворных размерах, датировка отдельных сказок по деталям касыд или газелей, изыскания в генеалогии эмиров - и проблески истинной страсти (о, весьма тщательно скрываемой!), когда речь идет о чудесах, джиннах и ифритах, дальних странствиях и гаремах.
        Все шесть работ, к моему огорчению, даже и не ставили под сомнение народное происхождение большинства сказок, делая исключения лишь для пары длинных и скучных рыцарских романов. С некоторым колебанием я уже закрывал последнюю папку, когда мое внимание привлек конверт из плотной пожелтевшей бумаги, пришпиленый изнутри к задней обложке. Я извлек несколько хрупких страниц, ощущая легкий озноб предчувствия. Ровный, твердый и смутно знакомый почерк читался легко, хотя чернила и выцвели. Вот что было там написано (в моем переводе):
        "Дорогой Бенджамен! На обратном пути в мое вермонтское уединение я продолжал размышлять о твоем превосходном докладе, перебирал все эти блестящие построения и так и эдак, но что-то мешало мне полностью согласиться с тобой. Наконец, я понял, что причиной тому - некий занятный эпизод, происшедший со мной много лет тому назад в Амритсаре.
        Хозяин одной из лавок, что окружают тамошний базар, мечтательный и мягкохарактерный таджик, был как раз большим знатоком "Тысячи и одной ночи". Я в тот год нередко наезжал в Амритсар из моего родного Лахора, и вел от имени отца переговоры о закупке старинных ковров для музея. Умар (так звали таджика) встречал меня неизменно приветливо, и я отличал его между прочих торгoвцев коврами, которые, сказать тебе по совести, всегда смешили и раздражали меня своим неумеренным хвастовством и наглостью, неприятной в местных.
        Однажды я засиделся дольше обычного: моя тамошняя подруга Хали за что-то на меня обиделась, и я с легким сердцем решил воспользоваться ситуацией, чтобы побыть в чисто мужской компании, а заодно слегка наказать ее за строптивость.
        Когда стража прогнала последних посетителей, а от костров караван-сарая потянулись вкусные запахи плова, похлебок и жареной баранины, Умар с помощником, бойким мальчуганом лет двенадцати, закрыли лавку на хитрые засовы, и мы перебрались в заднее помещение, где Умар хранил свои лучшие ковры, причем наотрез отказывался даже обсуждать их цену. Мы закурили трапезундского табака, и вдруг Умар, видимо поколебавшись, осторожно спросил меня: слышал ли я что-нибудь о хорезмийском суфии?
        Мне было тогда даже меньше лет, чем тебе сейчас, Бенджамен, и я полагал себя лучшим знатоком всех историй, которые рассказывает бродячий народ по базарам Среднего Востока и Индии. Однако о хорезмийском суфии я не слышал никогда, в чем нехотя признался Умару. Он огляделся по сторонам, жестом показал мне, чтобы я придвинулся поближе, и на протяжении следуюших двух трубок и трех чашечек кофе поведал мне удивительнейшую историю, в которую я, разумеется, не поверил.
        "Жил некогда в Хорезме дервиш, имени которого никто не знал, поскольку пришел он из какого-то восточного кашгарского оазиса - то ли Комула, то ли Турфана - и хранил обет молчания. С учениками он общался посредством знаков и письма, да и было их у него немного. Перед смертью (а умер он в преклонном возрасте) он собрал четверых своих любимых учеников и вручил им толстую рукопись, которую никто из них раньше не видел в его скромном жилище, со следующими словами - и это был первый и последний раз, когда кто-либо слышал его голос.
        "Близится закат блистательного царства Аббасидов, а скоро из Магриба придут полчища феринги. Они будут закованы в железо, невежественны и свирепы, и падут многие города, а истинная мудрость должна будет временно скрыться с людских глаз.
        Никакое обычное оружие не поможет против пришельцев, но есть средство победить их души. Оно должно смягчить их природную воинственность, посеять сомнения в истинности их образа жизни, сломить гордыню их разума и сделать их мечтательными и слабыми.
        Тогда, и только тогда, из страны Мицраим и из Офира придут воины истинной веры и уничтожат всех феринги, вторгшихся в святые места. Но и это еще не всё: в собственной земле настигнет их проказа лени и изнеженности, и тогда воины ислама выполнят наконец завет Пророка и его дяди, мир с ними обоими, и обратят Франкию в истинную веру. Тогда-то, наконец, воскреснет в своем полном блеске великое учение суфийского братства о любви к Богу и человеку".
        Сказав так, дервиш закрыл глаза, улыбнулся и умер.
        Ученики, обмыв тело учителя и предав его земле, отправились в четыре стороны света, и каждый нес с собой экземпляр секретного оружия, созданного хорезмским суфием. Ничего неизвестно о судьбе ученика, ушедшего на север. Ушедший на восток погиб в стычке с хуннами. Отправившийся на Запад поселился в одном из греческих городов Малой Азии и там поддался ложному учению о частицах, так что даже забыл о наказе учителя, и умер в глубокой старости, ни разу не вспомнив о нем.
        Только один из четверых, Али, благополучно пересек Великие пустыни, реку Вахш, хребет Каракорум, нагорья Персии, и добрался до Багдада, где отдал рукопись учителя Харуну ар-Рашиду. Последний же, к сожалению, в это время был в добрых отношениях с франком Карлом Великим, и Али поостерегся раскрывать всемогущему халифу истинное предназначение текста. Вскоре Али умер от скоротечной лихорадки и унес собой в могилу тайну рукописи.
        Эта смерть нарушила план великого мудреца. Оружие, выкованное им, ударило в первую очередь по правоверным. Столько меда, сладких вин и благовоний было разлито по страницам книги, столько прекрасных женщин проходило по ним, покачивая бедрами, столько колдунов, ифритов и иблисов осыпали золотом случайных людей, что не выдержали и дрогнули души суровых воинов и закаленных пастухов. И подточился боевой дух некогда непобедимых арабов, и пустила в их сердцах корни жажда наживы и роскоши, и пал великий халифат.
        Но из поколения в поколение передается между суфиев истинный смысл "Тысячи и одной ночи", и настанет день, когда исполнится пророчество старого хорезмийца".
        Закончив свою удивительную историю, Умар сердечно попрощался со мной и попросил никому не рассказывать о том, что я услышал в тот вечер. Я не мог понять причин его серьезности, и она даже насмешила меня, но я сдержал свои чувства - тогда, да и позже, я полагал это важным умением для мужчины.
        На следующее утро я отбыл в долгую поездку по Пенджабу, а когда вернулся в Амритсар, с огорчением услышал о смерти Умара. Его зарезали ночью, во сне, но не успели ничего взять из его сокровищ - видимо, разбойников спугнул отряд наших уланов, проезжавший по соседней улице. Произошло это на следующую ночь после нашей беседы, и такое совпадение оставило в моей душе неприятный осадок. Я с сожалением вспоминал, как взволнованно Умар просил меня о молчании, и как я подсмеивался над стариком (он тогда казался мне старым человеком).
        Удивительно, дорогой мой Бенджамен, как прочно эта история была похоронена в моей памяти, и с какими подробностями она всплыла сейчас! Мне достаточно закрыть глаза, чтобы услышать гортанный рев бактрианских верблюдов, ощутить сухой запах навоза, нагретых джутовых мешков, карри и подгоревшей кукурузной каши, увидеть пыльно-багровый амритсарский закат над неровной линией холмов и услышать мягкий мелодичный голос Умара.
        Как я и обещал твоему покойному отцу, при первой же возможности мы oтправимся с тобой в Лахор, чтобы ты смог своими глазами увидеть то, о чем ты так замечательно и с таким молодым пылом пишешь. Да и мне пора уже снова пройти по улицам моей юности.
        Слышишь, гремит барабан?
        Это там, в четвертом полку…
        Обнимаю тебя, твой дядя -
        Редьярд"
        Я просто подскочил на стуле. Это была неслыханная удача, и, конечно, я и думать забыл о сказках. Нашарив в кармане библиотечную карточку, я побежал к ксероксу, снял несколько копий с листочка, бережно положил его обратно в папку, вернул ее тихому индусу-библиотекарю и отправился прямиком к декану Школы ориенталистики.
        Декана, доктора Хиггинса, на месте не было, почтовый ящик его на этаже был забит мусорной почтой, так что я решил, что он уехал на весь длинный уикенд. Секретарша отделения подтвердила мою догадку, и я отправился обратно в библиотеку. Там я сел на телефон в холле и принялся обзванивать своих знакомых, не в силах радоваться в одиночку - впрочем, никого не застал.
        До закрытия библиотеки оставалось часа полтора, и я решил еще раз полюбоваться бесценным автографом великого англичанина. Папку, видимо, не успели вернуть на место, и я подошел к стойке. Рыжая девица явно ирландского происхождения никак не могла взять в толк, что мне надо. Отчаявшись, она пустила меня внутрь своего укрепления, мы обшарили все столы и полки, но рукописи не нашли.
        Еще не теряя надежды, я спросил, где библиотекарь, которому я отдавал рукопись. Он неожиданно заболел полчаса назад, объяснила мне девица, и ее вытащили на подмену из общежития, где она с друзьями только села за вечернюю игру в "Драконов и башни". И никакой он не индус, а пакистанец, и если он мне нужен, то зовут его Мустафа Дуррани.
        Очень расстроенный, я вернулся в свой закуток, плюхнулся на стул и ощутил внезапный болезненный укол. Какой-то идиот подложил мне канцелярскую кнопку. Я хотел сбросить ее на пол, но меня насторожил зеленоватый налет на острие. Достав из кармана спичечный коробок, я ссыпал спички обратно в карман и аккуратно, стараясь не дотрагиваться пальцами до кнопки, накрыл ее коробком и задвинул крышку.
        В камере хранения меня ожидал очередной удар: молодой человек так и не смог найти мой портфель с копиями письма. Я обругал его, но неуверенно - холодок уже полз по спине. Не извинившись и не простившись, я сбежал по широкой лестнице библиотеки, пересек двор и поднялся на третий этаж биохимического корпуса.
        Друг мой Питер, к счастью, стоял в задумчивости перед лабораторным столом и созерцал игру огоньков на одном из своих чудовищных спектрофотометров, хроматографов или как они называются. Я вручил ему коробок и без лишних объяснений попросил проанализировать состав налета на кнопке. Питер, привыкший к несколько экстравагантным просьбам своих многочисленных друзей, молча кивнул и принялся за дело.
        Пока разгонялась хроматограмма, мы выкурили по трубочке на балконе, поговорили о кино и других необязательных вещах, а через полчаса Питер отправился в лабораторию посмотреть на результаты. Вскоре он вышел с крайне озадаченным видом и спросил, откуда я достал ЭТО. Дело в том, что кнопка была покрыта неким неизвестным науке алкалоидом, анализ показал приблизительную его структуру, и Питер мог только предполагать, каким действием он обладает. Скоре всего, продолжал он, судя по вот этим кольцам и вот этим парным двойным связям (он упоминал еще какие-то радикалы, но это я уже не запомнил) препарат должен вызывать галлюцинации приятного содержания и нарушать кратковременную память, так что человек может начисто забыть всё, что происходило в последние сутки, и, наоборот, принять свои видения за реальность. Впрочем, никаких долгосрочных вредных последствий от препарата, видимо, быть не должно.
        К сожалению, Питер израсходовал на анализ весь материал, и единственное, что у нас есть - это записи на диске его хроматографа, точнее компьютера. Он запустил программу для более подробного анализа, и, наверное, она уже отработала. Не сходить ли нам посмотреть на результат?
        В лаборатории на черном экране компьютера мерцала надпись, знакомая по анекдоту:
«Drive C: Format complete».
        После того вечера я несколько охладел к восточным сказкам. Что же касается юного Бенджамена, то мне так и не удалось выяснить его дальнейшую судьбу. Некоторое время после защиты он еще присылал в alma mater подробные письма из Индии, но впоследствии, по разным сведениям, то ли погиб во время очередных беспорядков, то ли перешел в некую малоизвестную разновидность ислама.
        Кое-что о теории смыслов

1
        История эта началась несколько лет назад, когда мы собрались по торжественному поводу: один из наших одноклассников в первый раз приехал в гости из Израиля. Было много шума и смеха. Гришу никто сразу не узнавал, потому что из пухлого мальчика он превратился в могучего, бородатого и пейсатого мужика. Он соблюдал кошрут и не закусывал, а принесенный в невиданной полугаллонной бутыли виски пил из одноразового пластмассового стаканчика - их он притащил целую упаковку. Впрочем, это было очень кстати, поскольку еще один наш товарищ, Дима, неожиданно стал хасидским раввином ребе Давидом, но стакан принести, разумеется, не догадался и уже собирался пить из горла.
        В какой-то момент, когда многие уже разошлись, зашел разговор о библейском коде и об Элияху Рипсе. Ребе Давид особенно горячо рассказывал о предсказаниях, обнаруженных в Библии. Надо было всего-навсего записать текст в виде матрицы N на M, и внутри матрицы, если читать в некоторых произвольных направлениях, обнаруживались любопытные пересечения. Например, дата начала Шестидневной войны пересекалась со словами "нападут филистимляне", и тому подобное. Всех примеров я уже не помню, но звучали они впечатляюще. Гриша тоже знал о теории Элияху Рипса, и вдвоем они почти убедили нас в Божественном происхождении Торы. Тем более, виски было выпито к этому моменту немало, и душа жаждала чуда.
        Один только Шень, который, говоря словами Атоса, всегда был самым умным из нас, отнесся к рассказу скептически, и пообещал посчитать, так ли маловероятны все эти совпадения. Он долго и дотошно расспрашивал о структуре иврита, о длине слов, встречаемости разных букв, и все записывал в пухлый блокнот.
        Через несколько дней он позвонил мне и сообщил, с некоторым злорадством, что вероятность получения любого наперед заданного пересечения фраз стремится к единице. Для этого нужно всего два условия: текст должен быть длинным, а N и M можно выбирать произвольно. Например, для текста длиной с Тору фразу в 15 букв можно найти с вероятностью 0.996. Шень решил опубликовать этот замечательный результат, но из редакции ему сухо сообщили, что он уже был получен Ван дер Варденом в 1927 году, причем в более сильной форме, и что нужно лучше знать литературу.
        Шень, однако, совершенно не расстроился, потому что нашел себе новую задачу. Сначала он прочитал, наконец, Тору, и решил, что история пребывания евреев в Египте изложена как-то противоречиво и совсем не совпадает с египетскими источниками. В поисках истины он покопался в религиозной литературе и нашел страшный разнобой в толковании «Исхода». В результате Шень заинтересовался проблемой интерпретации текстов. Как ни странно, несмотря на интерес математиков к лингвистике, оставались еще довольно обширные, совершенно неизведанные области. Например, никто не сформулировал понятие "смысла текста". То есть, что такое информация - все знали, или думали, что знают. А вот как отличить
«осмысленный» текст от «бессмысленного» - никто даже не спрашивал. Мне это всегда казалось странным, потому что словами этими смело оперировали все, кому не лень.
        Шень занялся этим вопросом и довольно долго мучился, собирая разнообразные туманные высказывания, намеки и рассуждения. Его совершенно не устраивали обычные неряшливые критические заметки, в которых, например, объявлялся бессмысленным диалог из Ионеско, где каждая фраза в отдельности смысл, безусловно, имела. Пришлось формализовать понятие обобщенного смысла, и было это очень непросто.
        Я не настолько хорошо разбираюсь в этой области, чтобы изложить его теорию строго, но понял я его так: предположим, у нас имеется некая реальная система - например, окружающая нас жизнь. Эта система описывается языком, а язык содержит понятия и грамматические правила, по которым с понятиями оперируют. Тогда можно построить высказывания, которые будут отражать события в реальной системе. Эти высказывания называются осмысленными. Высказывания могут быть истинными или ложными, но это совершенно неважно. Например, так устроена простейшая арифметика. Мы вводим понятия «два», «прибавить» и «четыре», и тогда фразе "два яблока прибавить два яблока - будет четыре яблока" что-то соответствует в природе. При этом неважно, что мы называем яблоками, и существуют ли они вообще. И даже если мы, сложив в вазе два и два яблока, обнаружим, что их пять, - смысла фраза все равно не потеряет.
        Вся эта аксиоматика была бы не очень интересна, если бы Шень не построил на ее основе довольно любопытную теорию, и, более того, не доказал фундаментального результата, известного как теорема Шеня о множественной интерпретации. Теорема гласит, что, если имеется текст, обладающий внутренней связностью (тоже одно из основных понятий теории), то ему всегда возможно приписать смысл, причем далеко не один. Примеры всем известны. Например, фраза про глокую куздру имеет огромное количество толкований, в том числе и нетривиальное, принадлежащее Павлу Африканскому (в его понимании, «глокая куздра штеко будланула бокра и» - это все куча слов в родительном падеже, что-нибудь вроде «гнедая денщика начштаба батальона графа И». Курдячит бокренка она в прежнем, традиционном, толковании).
        Идея доказательства заключалась в том, что предлагался метод построения смысла для произвольной фразы. Положим, у нас есть фраза "Мармоты круче ракунов". Мы можем приписать значение «мармот» любому объекту - да хоть столяру, а значение
«ракун», например, плотнику. А слово «круче» означает некоторое отношение между ними, положим - «умнее». Та же самая фраза может, в общем-то, означать что угодно другое, например, "блондинки сексуальнее брюнеток" или даже "Хибины круче Пиренеев". Дальше, по мере добавления новых слов к фразе, им тоже приписывают значения, соблюдая единственное условие - чтобы в создающемся офразованном пространстве не нарушались логические законы. Вопрос истинности нас не волнует, поскольку в теории обобщенных смыслов это понятие отсутствует за ненадобностью.
        Так вот, основной результат, полученный Шенем, состоял в том, что он создал алгоритм подобного построения. Результат следовало признать исключительно сильным. В самом деле, доказать существование можно по-разному, и часто математики именно этим и ограничиваются. "Как мне дойти до улицы Петрарки?" "Не знаю, но вот вам доказательство, что существует кратчайший путь, причем единственный". А если в качестве доказательства предъявляется работающий алгоритм, то, конечно, это гораздо убедительнее.
        Через несколько месяцев один венгерский математик показал, что в языке с числом падежей более шести алгоритм не работает. Конечно, Шень расстроился, но с честью вышел из положения. Уже в следующем номере журнала он опубликовал ответ, где признавал, что у него было своего рода "слепое пятно" - шесть падежей он принимал за мировую константу. В том же кратком ответе он вывел общую зависимость сложности алгоритма от числа падежей, и получил весьма важные результаты. Чем меньше было падежей, тем быстрее сходился процесс. Если падежей не было вовсе, то уже после 102-103 шагов образовывался так называемый островок стабильности, или инсула. Это означало, что больше не надо было после каждого нового добавленного слова проверять, всё ли согласуется в офразованном пространстве, и дальнейшее расширение лексикона происходило практически без проблем. Такую процедуру можно было выполнить даже вручную, за несколько месяцев. Особенно удобно было работать с языками, где слова могут быть разными частями речи, например, с английским. Видимо, с иероглифическими языками алгоритм Шеня работал еще быстрее, но, к
сожалению, он их не знал и ничего сказать не мог.
        Эти результаты очень прославили Шеня, правда, в узком кругу, но можно смело сказать, что человек 50 в мире оценили их по достоинству. Ребе Давид в одной из книг привел нашего замечательного одноклассника в качестве примера того, как чтение книги «Исход» благотворно для любого человека, пусть даже и атеиста. К сожалению или к счастью, журналисты особо не интересовались вопросами обобщенной теории смыслов, а то можно себе представить, что бы они написали.

2
        Начались реформы, я оказался в Гарварде, причем вместе с Гришей, рушились границы, империи, много чего происходило в мире, и я, например, уже почти забыл о наших развлечениях, когда вдруг приехал ко мне в Бостон еще один из наших одноклассников, небезызвестный Вадим Гуров. Вадим в свое время поступил в Историко-Архивный институт, и мы с ним часто выпивали под стеной Китай-города - было у нас там укромное место, скрытое от взоров милиции, на полдороге от Историко-Архивного к Институту Востоковедения. После окончания института Вадим женился на дочке весьма номенклатурного дипломата, которая удачно забеременела от него на пятом курсе, и отправился в дружественный Египет, как ни странно, заниматься нормальной наукой. В тот момент Израиль только-только отдал египтянам Синай, и Вадим отправился на раскопки, откуда израильские коллеги с сожалением уехали за полгода до его приезда. Надо отдать им должное, они не засыпали всё обратно песком, и даже оставили кое-какую документацию, особенно по римскому периоду.
        Вадим с воодушевлением принялся за работу, накопал кучу артефактов, а в некоторый момент нашел просто невероятное количество пергаментов в прекрасном состоянии, раскопки прекратил и принялся за чтение. Вообще, по его словам, чтение чужих писем - занятие исключительно увлекательное. В это трудно поверить, когда читаешь последние тома собраний сочинений. "Дорогая Мими, у нас опять скверная погода. У меня разыгрался застарелый геморрой, и мне пришлось временно отказаться от поездок верхом. Получил письмо от издателя. Мерзавец не хочет выплатить мне последние пять рублей авансу…" - лично я всегда закрываю эти печальные страницы. Конечно, совсем не то - живые, настоящие письма, на пожелтевших, ломких листочках, в конвертах с наивными рисунками ушедшей эпохи. И уж тем более - пергаменты эпохи римского владычества.
        Когда мы выпили по первой и по второй, когда закончились беспорядочные расспросы о друзьях, когда Вадим выразил приличествующее случаю восхищение моим новым домом, особенно же обсерваторией и телескопом, через который я с гордостью показал ему спутники Юпитера, я наконец усадил его в кресло и решительно потребовал:
        - Рассказывай всё!
        - О чём? - не понял Вадим, и попытался встать, но это было самое глубокое кресло у меня в доме, и я легко предотвратил попытку к бегству.
        - О Древнем Египте, естественно!
        В пятом классе у нас была любимая учительница истории, Римма Андреевна. Можете себе представить - мы, мальчики, подметали класс перед ее уроком, потому что ей было неприятно в грязном помещении. Когда она начинала рассказывать, всё вокруг исчезало, и вот уже за окном плавно струился Нил, по жарким немощеным улицам шли смуглые худые египтяне (плечи развернуты странным, непостижимым образом), ладья фараона плыла по реке, священные крокодилы шлепали лапами по прохладному мраморному полу храма, и царь-романтик Эхнатон мечтал дать каждому солнце… Солдаты Наполеона смотрели на пирамиды, и сорок веков глядели им в ответ, а трудолюбивый Шампольон сидел, с кисточкой, блокнотом и карандашом, у невесть откуда взявшегося - не иначе, ниспосланного свыше - Розеттского камня, решая загадку иероглифов - загадку, уже давно объявленную неразрешимой.
        - Скажи, - спросил я, - ты почувствовал это? Что вот по этим улицам они ходили, эти камни трогали?…
        Вадим как-то странно скривился от моего вопроса и вздохнул, а затем протянул руку к своему невообразимому портфелю - по-моему, это был тот же самый, с которым он ходил в старших классах - и достал папку, завязанную шнурками вроде ботиночных. Развязав бантик, он достал скрепленные листочки, откашлялся и заговорил, после паузы и явно с затруднением, подыскивая слова.
        - Это перевод одного… ну, скажем, документа, который я раскопал не так давно. Видимо, письмо наместника провинции в Рим. Хочешь послушать?
        "Антонию от Луция привет!" - начиналось письмо. Далее неизвестный Луций (это было пока единственное обнаруженное его письмо) рассказывал своему римскому другу о происшествиях во вверенной ему области.
        - Так, вот отсюда давай начнем, - решил Вадим, пробежав взглядом пару страниц.
        "Среди прочих дел, которые занимают мои дни, недавно я, волею богов, повстречался с прелюбопытным человеком, неким Имхотепом, бывшим жрецом бога Пта. Ты знаешь это чванливое сословие, и не раз мы с тобой вместе потешались над их надутой важностью. Многие из них - настоящие павлины; не таков Имхотеп. Я нашел в нем собеседника, разговоры с которым - настоящий праздник для ума, и, клянусь Геркулесом, я смело позволил бы ему быть учителем моего сына, особенно в том, что касается Египта. Мы ведь и через добрый век после присоединения этой провинции плохо знаем ее историю и обычаи, и пусть даже это вина скорее не наша, а самих египтян, скрытных и замкнутых, однако такое положение дел не перестает огорчать меня.
        Имхотеп же, хочу похвалить его, с охотой рассказывает мне то, что обыкновенно скрыто от взгляда купца, путешественника, воина и даже наместника. Многое кажется мне странным, но я склонен отнести это к моему воспитанию, в уважении к закону, Империи и установлениям римского народа и сената. Здешние же жители повинуются старинным суевериям, верят в божественность фараонов, и до сих пор признают скорее авторитет жрецов, нежели власть Рима.
        Один случай, о котором рассказал мне Имхотеп, как нельзя лучше говорит о замкнутости жреческого сословия и о том, каких трудов будет стоить нам заслужить их доверие. В правление Веспасиана, и как раз незадолго до его последнего визита в Египет, собралась в городе Мемфисе коллегия жрецов ("входящих во внутреннее святилище"), собралась тайно, подобно злоумышленникам, и обсуждала всего один вопрос: плачевное состояние религии после гибели последнего из Птолемеев и установления римского владычества. Как часто бывает в подобных обстоятельствах, много говорили о грехах, нарушении заветов предков, древних зловещих пророчествах и тому подобном, причем каждый приводил примеры на свой вкус - и грехов, и пророчеств. Были среди собравшихся люди достойные, предлагавшие разумные меры, как подобает государственным мужам: обучение молодежи, щедрые дары и празднества, и даже обращение к принцепсу с просьбой о помощи - каковую они, несомненно, получили бы от такого образованного и веротерпимого императора, каким зарекомендовал себя Веспасиан. Но, как часто бывает в подобных собраниях,
        - свидетельства Саллюстия Криспа, хоть и относящиеся к другим временам и другому народу, тому подтверждение - верх взяли наиболее непримиримые и упрямые. "Не позволим варварам", - так они называют нас, - "осквернить наших богов и прочесть наши священные рукописи", - таково было общее решение. И что же, спросишь ты? каким образом можно этого добиться, если рукописи их хранятся в сотнях храмов по всей провинции, а некоторые - в Александрийской библиотеке, где всякий, кому заблагорассудится, может читать их в своё удовольствие?
        Однако решение было найдено, и, хотя я не мог удержаться от смеха и изумления, услышав о нем, вскоре должен был признать, что оно не так уж и неразумно. Как ты знаешь, дорогой Антоний, священные книги в Египте писаны древним языком, и уже в наше время немного найдется образованных людей, способных бегло их читать. Переводы же древних текстов на языки нынешние никто не делал за ненадобностью - посуди сам, зачем были бы нужны они в изложении на греческом или латыни? Пользуясь этим обстоятельством, коллегия решила составить переводы, по видимости верные, а по сути совершенно ложные, чтобы тем самым запутать всякого, кто предпримет попытку разузнать их тайны.
        Мало того, что они решили исказить имена всех богов, не убоявшись святотатства. Неверно были переведены и названия городов и храмов, а чтобы еще больше запутать будущего читателя, решено было внести хаос в географические описания. Так, вместо водного пути вверх по реке, три дня, говорилось о пешем походе длиной в неделю. Стороны света, названия городов, имена деревьев, скотов и птиц, правители и эпохи, времена года и соседствующие страны - всё должно было быть тщательно зашифровано. Горы и пустыни, оазисы и реки следовало обратить в противоположность, сохраняя, однако, связность и видимость правдоподобия.
        Излишне говорить, что подобный замысел требовал труда почти непосильного, тем более что иные хотели перевода на греческий, а другие - на нынешний язык, который в ходу среди здешней публики. Имхотеп сообщил мне, что в качестве пробы удалось, потратив около года, составить переводы некоей филиппики в адрес фиванского жреца бога Анубиса, отчего она обратилась в панегирик одному из правителей не столь давнего времени. И сама она, и оба перевода были затем высечены на камне, однако дальше работа не пошла, поскольку произошли изменения в коллегии жрецов, и от замысла отказались.
        Этой и подобными историями Имхотеп развлекает меня в часы досуга, довольно редкого в моей нынешней жизни. Напиши мне, оставил ли ты свои сельскохозяйственные опыты? Мечтаю приехать на твою виллу и сам увидеть сады, о которых ты писал мне в прошлый раз. Будь здоров".

3
        Вадим прочитал письмо вслух и положил листочки на стол.
        - Ты понял, о чем это? - спросил он страдальчески.
        - Неужели…?
        - Да, это Розеттский камень, - отвечал Вадим.
        Я потянулся за бутылкой виски и налил себе полный стакан. В голове был полный сумбур, какой-то голос отчетливо произносил "Как же так?"
        - Но ведь по этому камню расшифровали все египетские документы? Так, значит, всё, что мы знаем, - это полная лажа? - спросил я потерянно, отпив полстакана.
        - Да сколько этих документов-то, - отвечал Вадим. - Помнишь, в "Игре в бисер" упоминается человек, который перевел всю древнеегипетскую литературу на санскрит? Всего за тридцать лет.
        - Да, конечно. Но ведь, - я никак не мог поверить в новый мир, который передо мной открылся, - не всл же они успели переврать?
        - Неважно, что они успели, - потом египтологи закончили работу, - отвечал Вадим.
        - Если у тебя есть текст с пропущенными словами, они восстанавливаются уже почти однозначно.
        - Погоди! - вспомнил я. - Это же инсула! Как раз этим занимался Шень. Ты не пробовал?..
        - Пробовал, - отвечал Вадим со вздохом. - Что с ним толку разговаривать, с теоретиком хреновым. Он проработал неделю, и сообщил, что известный корпус египетских текстов имеет не меньше десяти миллиардов осмысленных расшифровок - если исходно мы не знаем ни одного слова…
        Я налил нам еще по полстакана, и мы помолчали, совершенно раздавленные таким числом.
        - Хуже того, - продолжал Вадим, - эти расшифровки создают… как это он назвал, забыл слово… континуум смыслов.
        - Это значит, - прокомментировал я, совсем уже безнадежно, - что смысл там не просто какой угодно, а с любыми оттенками. И… что ты теперь собираешься делать? Это же надо немедленно опубликовать!
        - Вот уж нет, - отвечал Вадим. - Сразу видно, что ты ничего не понимаешь в истории!
        Я действительно не понимал, и отчаянно пытался убедить его, но Вадим объяснил мне, в чем дело, - не сразу, мы еще долго говорили об этом, и в тот вечер, и позже, по телефону и при встречах.

3
        История, которую мы знаем, и история, которая была реально, - неизбежно различаются. Пусть даже все наши документы точны - мы никогда не будем знать всех подробностей былых эпох, их слишком много, и чтобы собрать и проанализировать всё, нужно прекратить ход современной истории. В такую ловушку, если помните, попал герой Борхеса - Фунес, чудо памяти, который тратил несколько дней, чтобы вспомнить один. Документы содержат ошибки, пропуски, сознательные искажения, недомолвки, они несут отпечаток эпохи, стиля автора, его предубеждений и просто словарного запаса. Материальные свидетельства разрушаются, гибнут, выцветают или окаменевают, теряют значение и приобретают иной смысл в новом контексте. История древнейших царств изучается в древних и становится частью их истории, и так продолжается до наших дней. Подражание старине становится фактом современности и определяет ее лицо: Цезарь вдохновляется биографией Александра и совершает героические поступки, и неважно, существовал ли Александр на самом деле, или это выдумка времен Птолемеев.
        Выдергивать подпорку древнеегипетской истории может быть опасным делом. Не рухнет ли всё здание человеческой истории, и кто знает, чем это нам грозит, - ведь мы сами часть истории будущей? Скорее всего, однако, поверх этой подпорки наросло столько, что она ничего не решает - как первый торжественно заложенный камень, который потом и не найдешь. Значит, оттого что мы ее заменим, - не изменится ничего вообще.
        Да, текст на стеле в Луксоре, возможно, говорит не о расширении Верхнего Царства, а о поражении от хеттов, или о маленьком племени, покинувшем Египет среди разнообразных стихийных бедствий. Возможно, Хати рассказывал сыну не о том, как выгодно быть писцом, а о путешествиях в сердце Нубии. В конце концов, мало ли о чем могли писать египтяне, и мало ли какая часть могла дойти до нас через это невообразимое время?
        А если мы начнем всё сначала, то где гарантия, что наша новая расшифровка будет лучше прежней? И что вообще значит «лучше», если подумать хорошенько? Ведь, по теории обобщенных смыслов, нет никакой разницы между двумя событиями, если рассказ о них записан одними и теми же словами.
        И кто будет заниматься заведомо бессмысленной ревизией истории, опираясь на одно-единственное случайно не отправленное письмо римского наместника?
        "Кроме того, - написал мне недавно Вадим, - я ведь прочитал тебе перевод. А кто теперь знает, правильно ли мы понимаем латынь?.."
        Тайна Уильяма Бонса
        Некоторое время тому назад мне передали из России часть нашего семейного архива. Катастрофы ХХ века нанесли ему ужасающий урон, и сохранились лишь разрозненные письма и документы. Однако, по старой традиции, архив - или то, что оставалось после войн, революций и переездов на другой конец страны - передавался старшему сыну в роду, и так попал ко мне.
        Мой пра-прадед, Иван Никитич, был агрономом в Костромской губернии. Об отце его, Никите Ивановиче, я не знаю почти ничего, кроме того, что он в молодости путешествовал по свету, жил в Англии и даже добрался до Индии, и своими рассказами, как говорит предание, соблазнил внука, Афанасия, отправиться в те же края. Иван Никитич с некоторой неохотой послал сына учиться на врача ни много ни мало, а в город Эдинбург, что в Шотландии. Выучившись на доктора медицины, Афанасий проработал несколько лет в колониях, но с началом англо-бурской войны, возмущенный несправедливостью Британии, вернулся к родным пенатам. Здесь он быстро женился, и вскоре появился у него первенец Павел, мой будущий дед. Дед в ранней юности мечтал стать актером или поэтом, но пошел всё же по медицинской части, и даже стал видным нейрохирургом.
        Несмотря на столь земные и реальные профессии моих предков, их тянуло к гуманитарным занятиям. Поэтические опыты моего деда тоже хранятся у меня в столе, а прадед и пра-прадед писали в губернские газеты и литературные альманахи
        - но где теперь эти издания, одному Богу известно, и я их не читал.
        Вообще, об Иване Никитиче и Афанасии Ивановиче я знаю очень немного, кроме самых кратких семейных преданий, поэтому, разумеется, читал с огромным интересом, разбирая старую орфографию, кое-где выцветшие строки, перепутанные страницы. Почерк, однако, у моих предков был твердый, энергичный и разборчивый.
        Отдельной стопкой были сложены несколько писем от Ивана Никитича Афанасию, с одним небольшим дополнением в конце. Я предлагаю их возможному читателю, с минимальными купюрами, относящимися к семейным делам, о которых читать по прошествии ста с лишним лет интересно разве только родным или историкам. Также я снабдил письма небольшими подзаголовками в духе той эпохи, чтобы легче было ориентироваться в них, и опустил, по большей части, поклоны и приветы от родни.
        Сразу скажу, что я не могу поручиться за точность изложенного в письмах, настолько странным показалось мне их содержание. Однако пусть судит читатель.
        Письмо первое, в котором автор задается странными вопросами
        Дорогой мой сын Афанасий!
        В наших краях по-прежнему непогода. Позавчера с моим новым помощником мы объезжали поля, и я, надо сказать, несколько беспокоюсь за озимые: как бы не повредили им нынешние холода. Впрочем, Бог милостив: в позапрошлом году осень была еще холоднее, однако урожай собрали отменный, и не только ячмень, но даже и пшеница уродилась вполне. Вечером я, по обыкновению сидя с трубкой у камелька, захотел почитать что-нибудь не слишком мудрёное. Под руку попалась книга некоего Роберта Луиса Стивенсона, и я вспомнил, что ты давно советовал мне прочесть ее, а я, признаться, до сих пор не нашел времени. Сразу скажу, что чтение захватило меня необыкновенно, и спешу поделиться с тобой, дорогой сын, странными и необычными размышлениями, посетившими меня во время этого занятия.
        Помнишь ли ты, как дед, частенько гостивший тогда у нас, читал тебе эту книгу в детстве, переводя с английского? Ты рос смышленым не по годам мальчуганом, и в 7 лет уже запоем глотал толстые тома - однако в то время как раз лежал в постели с корью, и кризис только миновал. Строгий наш доктор не велел тебе читать самому, и дед, невзирая на неодобрение твоей матери, ежевечерне читал тебе по главе перед сном. Скажу честно: я полагал, до самого позавчерашнего дня, что книга эта
        - не более чем забавное чтение, одна из тех грубых аляповатых поделок, которые так прельщают нас в детстве своими яркими красками, и которые лучше не брать в руки, переступив рубеж зрелости - дабы избежать еще одного горького разочарования, на которые так щедра судьба после этого рубежа. Однако с первой же страницы я почувствовал, что мистер Стивенсон - настоящий мастер рассказа, и не только это, но и нечто большее. Но терпение, милый Афанасий; всё по порядку.
        Как ты, конечно, помнишь, в первых же строках у дверей трактира "Адмирал Бенбоу" появляется старый моряк Билли Бонс. С самого начала меня насторожила одна деталь: автор, повествуя от имени наблюдательного и весьма разумного Джима Гокинса, ни словом не обмолвливается о том, откуда именно появился моряк. Джим не ленится рассказать нам о бухте, о скалах, о расположении деревни, что лежит в нескольких стах ярдах от трактира, он даже с ненужными, на первый взгляд, подробностями описывает, по каким дорогам сходились и съезжались к "Адмиралу Бенбоу" Пью, прочие пираты и таможенные стражники. Но о главном персонаже первой части говорится только "он дотащился до наших дверей, а его морской сундук везли за ним на тачке". Право, Афанасий! мистер Стивенсон словно бы издевается над не слишком смышленым читателем, который мог бы вообразить, что сундук везут впереди хозяина!
        Сделав мысленную зарубку на память, я с возрастающим интересом вновь и вновь перечитывал первую часть книги ("Старый пират"), надеясь открыть разгадку отмеченной мною странности. Однако, как ты уж, верно, догадался, нашел только еще более странные и обескураживающие факты.
        Во-первых, черная метка. Она, как я вспоминаю теперь, поразила тебя безмерно. Помню, как ты пытался расспрашивать деда - что же это была за таинственная метка, и почему ее так боялся Билли Бонс, который был человеком пусть и недостойным, но всё же не самого трусливого десятка. Однако, дед, сославшись на поздний час, поцеловал тебя на ночь и загасил свечу, пообещав разъяснить всё назавтра - а там вас увлекли более драматические события, и загадка осталась нерешенной.
        Между тем подумай: ведь слепой Пью недаром так стремился вручить метку лично Билли Бонсу, а сей последний не случайно пытался уклониться от подобной чести. Разве недостаточно было передать приглашение на встречу на словах? Или послать обычной почтой, уже недурно действовавшей в те годы в Англии? Нет, пираты знали твердо, что по видимости безобидный клочок бумаги необходимо передать лично.
        А вот еще одна деталь. В сундуке Билли Бонса, кроме всяких полезных вещей, лежит "пять или шесть причудливых раковин из Вест-Индии".
        Мистер Стивенсон хочет убедить нас, что Джим Гокинс, добросовестно перечисляющий все суммы, полученные и недополученные от Билли Бонса, все предметы в сундуке, описывающий каждую деталь памятного вечера - так, повторю, этот самый Джим Гокинс не сумел посчитать число раковин (или не запомнил его)? Полноте! А вот, напротив, определить их происхождение без справочника, подобного тому, что издает Королевское научное общество, не смог бы и опытный конхлеолог.
        Почему-то Стивенсон желает привлечь к раковинам наше внимание, и довольно неуклюже. Джим, прерывая свой рассказ, обращается к воображаемому читателю со следующей примечательной фразой: "Впоследствии я часто думал, зачем капитан, живший такой непоседливой, опасной, преступной жизнью, таскал с собой эти раковины".
        Таким-то образом, вооружившись изрядной дозой недоумения, я приступил к чтению второй части книги, из которой мне кое-что стало более понятным.
        Обнимаю тебя, и передаю благословение от твоей матушки.
        Письмо второе, где недоуменные вопросы множатся
        Дорогой мой сын! Позволь мне поздравить тебя сердечно - мы с радостью прочитали о твоих успехах в латыни и особенно анатомии. Пожалуй, эта последняя - самая главная наука для врача, следовательно, ты уж прошел не менее половины пути в своем образовании.
        Продолжу рассказ о том, что мне открылось при дальнейшем чтении книги - может быть, если ты и не почерпнешь для себя чего-либо нового, то, по крайней мере, найдешь время указать мне на мои заблуждения.
        Скажи, тебе никогда не приходил в голову простой и естественный вопрос: почему Билли Бонс ведет себя столь странным образом? Разъясню смысл моего вопроса.
        Опытный моряк, человек расчетливый и хладнокровный, владеет картой несметных сокровищ. Он сумел скрыться от своих товарищей, владеет некоторым, пусть небольшим, капиталом, еще не дряхл, не новичок в морском деле.
        Почему он не отправляется за сокровищем сам?
        Кто-нибудь может предположить, что Билли Бонс решил передохнуть, набраться сил, а уж потом заняться организацией экспедиции. Однако посмотрим же на его времяпрепровождение:
        Человек он был молчаливый. Целыми днями бродил по берегу бухты или взбирался на скалы с медной подзорной тр убой. По вечерам он сидел в общей комнате в самом углу, у огня, и пил ром, слегка разбавляя его водой.
        И что, так прошло две недели? Нет:
        Неделя проходила за неделей, месяц за месяцем.
        Чего ждал Билли Бонс? Это еще один вопрос, складывающийся в общую копилку.
        Прощаюсь, и жду с нетерпением письма от тебя - надеюсь, что оно уж плывет в наши края.
        Письмо третье, в котором автора посещает неожиданное сомнение
        Спешу, мой дорогой сын, поделиться с тобой неожиданной мыслью - вот уже полдня как я не нахожу себе места, и просто обязан рассказать тебе о своем открытии. Как будто пелена упала с моих глаз, и я не мог не восхититься мастерством Стивенсона.
        Давай вспомним кое-какие строки - я выпишу их для тебя, если у тебя нет под рукой экземпляра книги.
        Когда Билли Бонс впервые появляется в трактире "Адмирал Бенбоу", у него, разумеется, спрашивают его имя, как то диктуют правила вежливости. Что же он отвечает?
        - Как меня называть? Ну что же, зовите меня капитаном…
        Имя капитана мы узнаем впервые от Черного Пса - он является в поисках «штурмана Билли». Однако вспоминается мне случай, когда я, будучи по некоторой надобности в Петербурге, в Межевом ведомстве, разыскивал начальника отделения - назовем его Иваном Ивановичем, и, руководствуясь благожелательными указаниями служащих, нашел сего достойного человека, в полчаса решил с ним мой вопрос. Лишь на третий день, получив от него официальное письмо с подтверждением положительного ответа, понял я, что беседовал с другим сановником. Сей же последний, заметив мою ошибку, решил обратить ее в невинный розыгрыш, и, думаю, частенько рассказывает родным и друзьям о неловком провинциале, который так его развлек.
        Привел я этот анекдот не случайно, а чтобы подтвердить мою догадку: Черный Пес - ненадежный свидетель. Да, он упоминает, что Билли - его старый товарищ. Но я-то хорошо знаю - тебе это пока незнакомо - как часто мы, встречая в столицах или на заграничных курортах старых друзей, узнаем их только после возгласа: "Дружище, да ведь это я, NN!" - и как трудно бывает узнать в седоватом толстяке, потертом жизнью, былого стройного студента!
        Вот и Билли Бонс не сразу узнает Черного Пса:
        - Разве ты не узнаешь меня, Билли? Неужели ты не узнаешь своего старого корабельного товарища, Билли?
        - сказал незнакомец.
        Капитан открыл рот, словно у него не хватило дыхания.
        - Черный Пес! - проговорил он наконец.
        Черный Пес же знает, кого он ищет, ему гадать ни к чему - он пришел туда, где живет Билли Бонс, и, разумеется, узнал его в старом моряке, входящем в залу.
        Второй свидетель еще менее надежен - это Слепой Пью. Мало того, что он слеп; он еще и разговаривает с Билли с порога трактира, и не дожидается от своего собеседника ни одного слова. Жаль! Ведь люди, лишенные Провидением зрения, бывают порой необыкновенно изощрены в других чувствах, и мы могли бы кое-что узнать, скажи Билли Бонс хоть слово в присутствии Пью.
        Вот еще одна мелкая деталь, заставившая меня задуматься - почему Бонс боялся близкого общения с Пью?
        - Ничего, Билли, сиди, где сидишь, - сказал нищий. - Я не могу тебя видеть, но я слышу, как дрожат твои пальцы. Дело есть дело. Протяни свою правую руку… Мальчик, возьми его руку и поднеси к моей правой руке.
        Мы оба повиновались ему. И я видел, как он переложил что-то из своей руки, в которой держал палку, в ладонь капитана, сразу же сжавшуюся в кулак.
        Билли, как ты видишь, молчит, отдергивает руку - всё это можно объяснить его испугом, но чего он боится? Странной и нелепой черной метки? У меня есть другое предположение, но - терпение, Афанасий, я еще не закончил излагать свои наблюдения.
        Прочитав третью главу, я вернулся назад и обнаружил в конце предыдущей, второй главы явное указание, которое второпях понял неверно. Вот эта важнейшая сцена: Билли Бонса хватил удар, и доктор Ливси оказывает ему помощь. На руке моряка татуировано: «Да сбудутся мечты Билли Бонса», и доктор так и обращается к пациенту:
        - Ну, мистер Бонс…
        - Я не Бонс, - перебил капитан.
        Друг мой, ты сам, как ты пишешь мне, видел многих людей, стоящих на пороге смерти, очнувшихся от беспамятства, тяжело больных. Что скажет пришедший в себя человек, когда его назовут по имени? Будет ли он говорить: "Нет, это не я, меня зовут по-другому"?
        И вновь всплывает имя "Билли Бонс" после трагической смерти старого моряка - в тетради, найденной в сундуке. Опять мы видим ту же надпись - "Да сбудутся мечты Билли Бонса". Однако давай вспомним - хоть раз за время жизни в "Адмирале Бенбоу" писал ли что-нибудь старый моряк? Читал ли? Нет, этот человек был чужд подобных занятий. Трудно представить, что он вел подробный дневник, многочисленные записи… Полно, да этот ли человек - автор дневника?
        О домашних наших делах я уже не успеваю написать, но матушка твоя отправляет подробное письмо с этой же почтой.
        Письмо четвертое, в котором разоблачается самозванец, но возникают новые вопросы
        Посылаю это письмо вслед предыдущему; возможно, оно придет к тебе с тем же пароходом. Позволь, я подведу некоторый предварительный итог моих рассуждений.
        В трактир "Адмирал Бенбоу" прибывает человек, по всей видимости - старый моряк. Он живет нелюдимо, ожидая чего-то, и просит Джима докладывать ему о прохожих, особенно - о страшном одноногом пирате.
        Вместе с тем, он не скрывает своего моряцкого и даже пиратского прошлого - рассказывает о плаваниях, обычаях пиратов, битвах, казнях. Казалось бы - зачем? Уж коли скрываться, так скрываться, говорит нам здравый смысл, а старый моряк становится знаменитостью округи:
        Посетители боялись его, но через день их снова тянуло к нему. В тихую, захолустную жизнь он внес какую-то приятную тревогу. Среди молодежи нашлись даже поклонники капитана, заявлявшие, что они восхищаются им. "Настоящий морской волк, насквозь просоленный морем!
        - восклицали они.
        Кроме того, в сундуке его лежит карта, с помощью которой можно легко найти несметные сокровища, а моряк не ударяет палец о палец, и ждет чего-то.
        Всё это никак невозможно объяснить, если наивно полагать, что перед нами Билли Бонс.
        Думаю, дорогой сын, что и ты теперь вместе со мной убедился: под именем Бонса в трактир "Адмирал Бенбоу" прибыл совсем другой человек. Возможно, он и впрямь был моряком, ведь не из головы же он выдумал свои рассказы о плаваньях, и не иначе как во флоте приобрел свои скверные привычки. Но ничто не доказывает нам, что это - страшный пират Билли Бонс. Я уже говорил тебе о своем недоумении - почему он не отправлялся сам за кладом, местонахождение которого знал только он? А вот ответ, и ответ простой: во-первых, это был вовсе не Билли Бонс. Во-вторых, он не знал о том, где именно находится клад.
        "Как же! - воскликнешь ты. - А карта острова, с указанием - главная часть сокровищ здесь?"
        Отвечу тебе вопросом на вопрос - что же, разве были сокровища в указанном месте?
        Вот что обнаружили там пираты, как ты, несомненно, помнишь:
        Перед нами была большая яма, вырытая, очевидно, давно, так как края у нее уже обвалились, а на дне росла трава. В ней мы увидели рукоятку заступа и несколько досок от ящиков. На одной из досок каленым железом была выжжена надпись: «Морж» - название судна, принадлежавшего Флинту.
        Было ясно, что кто-то раньше нас уже нашел и похитил сокровища - семьсот тысяч фунтов стерл ингов исчезли.
        Только вот слова эти - "было ясно…" - не более, чем очередная шутка Стивенсона. Он-то прекрасно знал, что никаких сокровищ в яме не было никогда.
        Итак, неизвестный человек, притворяющийся Билли Бонсом, живет в "Адмирале Бенбоу", ждет визита пиратов и хранит в сундуке дневники настоящего Бонса и, по всей видимости, фальшивую карту Острова Сокровищ.
        Два вопроса неизбежно возникают перед нами, и кажется совершенно невозможным найти на них ответы.
        Зачем он делает это?
        И второй вопрос: а где же настоящий Билли Бонс?
        По некотором размышлении, я понял, что ответ надо искать на оба вопроса сразу.
        Письмо пятое, в котором автор составляет стратегический план
        Дорогой Афанасий!
        Пытаясь ответить на два вопроса, о которых я писал тебе в предыдущем письме, я решил представить себя на месте настоящего Билли Бонса и составить за него план действий.
        Итак, я - старый пират, и у меня в руках подлинная карта Острова Сокровищ. Надо ехать за ними, не так ли? Однако тут же возникают препятствия.
        Даже и в наше время сообщение с Вест-Индией недешево и занимает немалый срок. Добраться же до необитаемого острова вдвойне сложно - нужно доплыть до одной из колоний, зафрахтовать там небольшое суденышко, желательно не привлекая излишнего внимания, набрать надежную команду (а где найдешь в тех краях довольно надежных людей?) В прошлом же веке всё это было еще сложнее - корабли были не так совершенны, пароходов, к примеру, не было вовсе, в морях шалили разбойники.
        Добравшись до острова, надобно забрать клад. А это - немалый груз:
        День шел за днем, а нашей работе не было видно конца. Каждый вечер груды сокровищ отправляли мы на корабль, но не меньшие груды оставались в пещере.
        В одиночку справиться с таким грузом невозможно. И уж тем более невозможно довести корабль из Карибского моря до Англии - значит, нужна целая экспедиция. Снаряжать ее лучше всего из Англии, и, значит, расходы еще возрастают. Вспомни, что героям книги потребовалось участие столь состоятельного человека, как сквайр Трелони, чтобы найти судно, набрать экипаж, запастись провиантом и снаряжением.
        Таких денег у Билли Бонса под рукою нет - его доля лежит на острове, зарытая в известном ему одному месте.
        Значит, так или иначе, он должен привлечь кого-то к экспедиции. А где найти человека достаточно честного, чтобы он не только не разделался с Билли Бонсом, когда клад будет найден, но и согласился уступить ему изрядную долю клада, и вместе с тем достаточно авантюрного, чтобы не выдал старого пирата правосудию, которое не замедлит отправить злодея на виселицу?
        Если ты подумаешь немного, то поймешь, что задача почти неразрешима. Однако, в первой же книге романа почти без обиняков рассказано, как решил ее наш хитроумный герой.
        Билли Бонс должен раскаяться, уйти на покой - а карта его должна попасть в руки людей, которые и выполнят всю работу. Но для пущей верности они должны быть убеждены, что это - подлинная карта, принадлежащая настоящему пирату - иначе скептицизм возобладает в них над авантюрным духом, и экспедиция может сорваться.
        Разумеется, и в мыслях не было у Билли Бонса отдавать свой клад в чужие руки - ведь карта-то неверна! Пока что ему важно заманить эспедицию на остров - со снаряженным кораблем, способным перевезти груз. О дальнейших его планах я расскажу позднее, терпение, друг мой.
        Самому играть роль старого пирата - никак невозможно. Ведь тогда Бонс не сможет участвовать в дележе добычи, и, скорее всего, окончит свои дни на виселице. И он нанимает человека для исполнения собственной роли. Находит старого обедневшего моряка, сулит ему денег, велит слегка изменить внешность, делает татуировку на предплечье и шрам на щеке. Инструктирует подробнейшим образом, рассказывает имена и приметы пиратов, дает денег, сундук с документами - и вот старый моряк появляется у дверей "Адмирала Бенбоу".
        Он пьет ром, сквернословит, гуляет по окрестностям, рассматривая море в подзорную трубу, рассказывает ужасные пиратские истории, и, главное, под страшной тайной сообщает Джиму Гокинсу, что его будут разыскивать другие пираты.
        Все должны знать, что у него есть нечто весьма ценное, за чем охотятся головорезы и разбойники, рискуя собственной шкурой - в сердце Англии, где по ним плачет виселица.
        Время идет - и вот, наконец, рыбка клюет. Черный Пёс приходит в трактир повидать друга Билли. Разве настоящий Билли Бонс испугался бы труса - Черного Пса? А лже-Бонс несколько робеет - ведь ему строго-настрого велено, чтобы никто из старых товарищей не видел его близко. Однако ж, он оказался молодцом: узнает Черного Пса, и, собравшись с духом, выгоняет его, изображая приступ ярости. Он даже делает вид, что хочет убить негодяя, но ловко попадает по вывеске трактира. И в самом деле: игра еще не окончена, нужно, чтобы пираты проявили себя более заметно.
        Тут старого моряка постигает настоящая беда - апоплексический удар. Это сильно нарушает его планы, он выбалтывает доктору Ливси свою тайну - однако Ливси не верит ему. Постепенно моряк поправляется. Пора выполнять последний пункт инструкции.
        Лже-Бонс готовится основательно. Он велит Джиму известить местные власти о грядущем визите пиратов, и велит ему, - не случайно! - когда настанет время, скакать к доктору Ливси. Именно на сего последнего было в свое время велено ему сделать ставку. Вспомни хотя бы, как при первом знакомстве старый моряк старается обратить на себя внимание доктора:
        Капитан пронзительно взглянул на него, потом снова ударил кулаком по столу, потом взглянул еще более пронзительно и вдруг заорал, сопровождая свои слова непристойною бранью:
        - Эй, там, на палубе, молчать!
        - Вы ко мне обращаетесь, сэр? - спросил доктор.
        Тот сказал, что именно к нему, и притом выругался снова.
        Теперь, когда доктор Ливси хорошо знает, с кем он имеет дело, нужно передать ему
        бумаги - так рассчитал всё Билли Бонс, зная, что к этому моменту нетрудно уже будет убедить доктора в подлинности карты. Но надо еще пройти через последнее, самое трудное испытание - дождаться черной метки, не выдать себя Слепому Пью, а потом успеть известить доктора Ливси. Тогда вся шайка пиратов будет поймана, и никто не сможет помешать экспедиции.
        Смерть, как мы знаем, нарушила эти планы, но лишь частично - карта попала в нужные руки, никаких сомнений в ее подлинности не возникло, и вступила в силу вторая часть плана Билли Бонса.
        Письмо шестое, в котором автор осознает подлинную роль Черного Пса и рассказывает о второй части плана Билли Бонса
        Дорогой Афанасий, я получил твое последнее письмо и с удовольствием прочитал его. Я рад, что ты принял такое горячее участие в моем расследовании, и именно благодаря твоим вопросам я сумел разрешить и некоторые мои сомнения.
        Ты справедливо возражаешь мне, позволь процитировать: "Как же получилось, что Черный Пес не узнал поддельного Бонса, если он так хорошо знал настоящего? И отчего, будто в насмешку, лже-Бонс узнает Черного Пса, которого никогда в жизни не видел?" Далее ты спрашиваешь: "А где же, любезный батюшка, находится настоящий Билли Бонс, каким волшебным образом он направляет события, да и как, в конце концов, собирается он получить свою долю сокровищ Флинта?"
        Не буду укорять тебя за иронию - видно, в ваших краях трудно не подцепить этой английской заразы. Я долго размышлял над твоими вопросами, а потом велел седлать моего жеребца и отправился на прогулку. Когда я ехал краем леса, вдруг выглянуло солнце, и в тот же момент я нашел ответ - мой бедный Аргус огорчился, когда я решительно поворотил его к дому, не дав даже размяться как следует. Однако нетерпение моё было слишком велико.
        Пока что не буду тебе рассказывать, где именно находился в момент описываемых событий подлинный Бонс - всему своё время. Однако важно следующее: Бонс должен сообщить своему двойнику, что настало время для решительных действий. Конечно, они заранее обговаривают все детали - кто, когда и как доставит весточку.
        И доставляет ее не кто иной, как наш старый знакомый - Черный Пес.
        Теперь всё становится на свои места. Понятно, чего ждал старый моряк в трактире. Понятно, как лже-Бонс узнал Черного Пса. Понятно, почему Черный Пес признал истинного Бонса в актере. Черный Пес - подлинный мастер лицедейства, ведущий двойную игру. Вместе с прочими пиратами он безуспешно разыскивает Билли Бонса, и, возможно, отвлекает их, как куропатка от собственного гнезда, если они оказываются в опасной близости от "Адмирала Бенбоу". Получив письмо от подлинного Бонса, он быстро обнаруживает лже-Бонса - оно и нетрудно, заранее зная место встречи. Два заговорщика выбирают момент, когда, кроме Джима, никого нет в трактире, и мастерски разыгрывают сцену ссоры. Убежав, Черный Пес уговаривает ничего не подозревающих пиратов послать с черной меткой Слепого Пью
        - нельзя рисковать, ведь зрячий пират может заподозрить обман.
        Когда же, из-за трагической смерти лже-Бонса, нарушается важнейшая часть плана, и пираты не только выскальзывают из сетей, но и пытаются перехватить экспедицию
        - Черный Пес совершает истинный подвиг. Рискуя своей головой, он приходит в таверну к Джону Сильверу и попадается на глаза Джиму Гокинсу:
        В это мгновенье какой-то человек, сидевший в дальнем углу, внезапно вскочил с места и кинулся к двери. Дверь была рядом с ним, и он сразу исчез. Но торопливость его привлекла мое внимание, и я с одного взгляда узнал его. Это был трехпалый человек с одутловатым лицом, тот самый, который приходил к нам в трактир.
        - Эй, - закричал я, - держите его! Это Черный Пес! Черный Пес!
        Он рискует вдвойне - и попасть в руки властей, и получить пулю от своих товарищей-пиратов за предательство. Мы, к сожалению, так и не узнаем, что случилось дальше с этим достойным авантюристом, но у меня есть некоторые подозрения, которыми я поделюсь, когда мы дойдем до развязки. Пока что, однако, Черный Пес сумел выполнить свою задачу лишь частично - Джим рассказал о встрече доктору Ливси и капитану Смолетту, и посеял некоторые сомнения в сердцах этих джентльменов. Как мы помним, руководители экспедиции предприняли меры предосторожности, которые спасли, в конечном итоге, их жизнь, но всё же не рассчитали всю команду во главе с одноногим Джоном Сильвером.
        Все сомнения отброшены, «Испаньола» поднимает якорь - и опять господин Стивенсон недвусмысленно дает нам понять, что мы еще встретимся со старым пиратом:
        Мне припомнился наш старый "Адмирал Бенбоу", почудилось, будто голос покойного Бонса внезапно присоединился к матросскому хору.
        Теперь самое время нам вспомнить о плане Билли Бонса. Корабль должен беспрепятственно доплыть до Острова Сокровищ - и обнаружить, что клада вовсе нет на указанном месте. Подлинное местоположение клада известно Билли Бонсу, который уже ожидает экспедицию и согласен вступить в долю с джентльменами. Мы встречаем его на острове, но под другим именем - Бена Ганна.
        Письмо седьмое, в котором рассказывается, как Билли Бонс готовился к приему гостей
        Отвечаю с некоторой задержкой, и хочу похвалить тебя за точные и уместные вопросы. Скажу сразу - мы вступаем в область предположений, и детали в моей реконструкции могут отличаться от замысла автора - но лишь детали.
        Примерно в то же время, когда старый моряк появляется на первой странице романа, Билли Бонс поднимается на борт судна, следующего в Вест-Индию. Черный Пёс ожидает письменных инструкций в городе и, вместе с товарищами, продолжает вялые поиски Бонса. Через несколько недель корабль прибывает в один из портов, близких к Наветренным Островам - Порт-Ройяль, Порт-оф-Спейн, этого мы не знаем, да нам и неважно, куда именно. Билли Бонс расплачивается с капитаном, снимает номер в местной гостинице и слоняется в порту, внимательно слушая и расспрашивая.
        Вскоре он находит каботажный рейс, с не очень опытным шкипером, следующий мимо Острова Сокровищ, и просится пассажиром - якобы в наиболее отдаленный из пунктов назначения. В тот же день отправляет он письмо Черному Псу с приказом начинать действовать.
        В дороге, на одной из стоянок вблизи своего подлинного места назначения, Билли Бонса якобы настигает приступ лихорадки. Бонс объясняет шкиперу, что эта лихорадка заразна, он опасен для остальных, и предлагает высадить его временно на берег, благо остров неподалеку. Он даже платит звонкой монетой за шлюпку и припасы еды. Шкипер несколько обеспокоен дальнейшей судьбой своего пассажира, поскольку не знает, куда будет у него следующий фрахт, и пройдет ли он мимо, но Билли Бонс успокаивает его - оружие и запас пороха у него есть, на острове имеется небольшой заброшенный форт, и кто-нибудь да подберет его. Главное сейчас
        - как можно скорее доставить его на берег, там он справится с привычным приступом. Они прощаются, и шкипер, удостоверившись, что всё в порядке, с легким сердцем уходит в дальнейшее плавание. Возможно даже, что он заходил позднее за своим незадачливым пассажиром, но наш герой отвел шлюпку в укромную протоку, а форт оставил в нежилом виде, так что все остаются уверенными, что он уже покинул остров.
        Едва дождавшись, пока исчезнут на горизонте паруса, Билли отправляется вдоль реки на север, и в нескольких милях выше по течению находит пещеру, в которой Флинт и спрятал сокровища. Ему даже не нужно особенно долго копать - груды золота едва присыпаны песком, стены пещеры надежно прикрывают их от нескромных глаз - да и откуда бы им взяться на необитаемом острове?
        Старый пират ведет неспешную, праздную жизнь, мечтая о том, как распорядится он своей долей сокровища. Он развлекается охотой, рыбной ловлей - неизвестно, когда именно придет корабль, - и вялит впрок козлятину. Об одном он страшно жалеет - в спешке он забыл взять с собой сыру!
        Из козлиных шкур Билли делает лодку. Одежда его еще вполне добротна, но он делает себе другую из остатков старого паруса, валявшихся в форте, и ходит в ней
        - не изнашивать же совсем хороший костюм, да и жарковато в нем. Думается мне, что также он подсчитывает сокровища, в разной монете со всего света, переводит стоимость в старые добрые фунты стерлингов и записывает результаты в дневнике. Каждый день он поднимается на холм и всматривается в море.
        Одно наблюдение, несомненно, сделал Билли Бонс, и весьма тревожное: за всё время ожидания очень немного парусов показалось на горизонте, и ни один корабль не подошел близко. Остров оказался более в стороне от оживленных морских путей, чем помнилось старому штурману. Оставалось молиться Всевышнему, чтобы корабль с экспедицией из Британии пришел как можно скорее, поскольку следующего случайного корабля можно было ждать не один год.
        Наконец, наступил счастливый день - паруса «Испаньолы» показались на горизонте. Спустилась ночь, Билли дрожит от нетерпения, сжимает в руках подзорную трубу, и вот восходит месяц, и он видит, как корабль бросает якорь у Южной бухты. Экспедиция прибыла!
        Письмо восьмое, в котором Билли Бонс обращает неудачу в успех
        Дорогой Афанасий, ты, полагаю, уж представил себе, с каким нетерпением ждал новоявленный Робинзон рассвета - и какие проклятия вырвались из его груди ранним утром следующего дня, когда он, с расстояния едва ли трети мили, увидел на палубе «Испаньолы» фигуру одноногого Джона Сильвера. Шлюпки отвалили от борта, и с каждым взмахом весел было всё понятнее - что-то пошло совсем не так, как рассчитывал старый пират.
        Разумеется, Билли Бонс, соблюдая все меры предосторожности, наблюдал за высадкой, но ситуация совершенно не прояснялась, даже наоборот, запутывалась. Ясно было, что эспедицию возглавляют сквайр Трелони и доктор Ливси, но откуда в ее составе пираты Флинта?
        И здесь выдержка не изменила Билли Бонсу. Не теряя времени, он изобрел новую правдоподобную легенду и отправился, уже окончательно в образе Бена Ганна, искать встречи с людьми Трелони. Позволь, я далее буду называть этого лицедея Беном Ганном - да это и неважно, ведь мы вряд ли узнаем его подлинное имя, данное ему при крещении. Как мы знаем, удача опять повернулась к нему лицом, и Бен Ганн, изображающий одичавшего Робинзона, быстро столкнулся с Джимом Гокинсом. Отдадим должное актерскому таланту Бена - ведь ему поверил не только Джим, но и многие, уверен я, читатели романа.
        План необходимо было срочно менять. Понятно, на чью сторону следовало встать Бену Ганну - от бывших товарищей по команде не стоило ждать не только доли клада, но и пощады.
        Дальнейшее, уверен, ты хорошо помнишь - как пираты терпят поражение, и как Бен Ганн показывает Трелони и компании местонахождение сокровищ. Конечно, ему пришлось несколько потрудиться, чтобы новая его сказка выглядела правдоподобной
        - вырыть яму на месте, обозначенном на карте и даже, для убедительности, поместить на дно доску и выжечь на ней каленым железом "Морж".
        Одна серьезная опасность грозила Билли-Бену: что его, несмотря на загар и густую бороду, узнает кто-либо из его товарищей по команде. И, несмотря на его старания, один из пиратов не только остается жив, но и вновь присоединяется к экспедиции - самый опасный его противник, одноногий Джон Сильвер.
        Теперь уже поздно, но вскоре я напишу тебе, как хитроумный Билли Бонс вышел из этого положения.
        Письмо девятое, и последнее, в котором всё еще остаются вопросы…
        Дорогой сын! Нынче утром я понял важную вещь - что, собственно, бояться Бену Ганну было нечего. Смерть Билли Бонса засвидетельствована уважаемыми людьми, в том числе и доктором Ливси, и Гокинсом. Кто будет слушать Джона Сильвера, показавшего уже себя лжецом и клятвопреступником? Да и самому Сильверу ни к чему лишнее внимание к его персоне и к мрачным страницам прошлого. Надо, однако же, чтобы всё прошло гладко, дать ему знать, с каким вымышленным персонажем он имеет дело.
        Вспомни, как наступает развязка, и участники экспедиции бегут к лодкам:
        Мы помчались вперед, пробираясь через кусты, порой доходившие нам до груди.
        Сильвер из сил выбивался, чтобы не отстать от нас. Он так работал своим костылем, что, казалось, мускулы у него на груди вот-вот разорвутся на части. По словам доктора, и здоровый не выдержал бы подобной работы. Когда мы добежали до откоса, он отстал от нас на целых тридцать ярдов и совершенно выбился из сил.
        Где был в этот момент Бен Ганн? Автор умалчивает - а уж, верно, хитроумный пират не упустил возможности шепнуть Сильверу пару слов. Добежав до откоса, Сильвер немедленно включается в игру:
        - А, так это ты, Бен Ганн? - прибавил он. - Ты, я вижу, молодчина.
        - Да, я Бен Ганн, - смущенно ответил бывший пират, извиваясь перед Сильвером, как угорь. - Как вы поживаете, мистер Сильвер?
        - спросил он после долгого молчания. - Кажется, неплохо?
        - Бен, Бен, - пробормотал Сильвер, - подумать только, какую штуку сыграл ты со мной!
        Всё бы хорошо, но сердце у Бена Ганна не на месте. Когда корабль вернется в Англию, Джон Сильвер получит возможность безнаказанно шантажировать его, а если его выдадут правосудию - не преминет утащить на виселицу и своего старого товарища по разбою. Недолго размышляет Бен Ганн, что ему делать, и решает задачу при первой же возможности:
        На палубе был только один человек - Бен Ганн, и, как только мы взошли на корабль, он принялся каяться и обвинять себя в ужасном проступке, делая самые дикие жесты. Оказалось, что Сильвер удрал. Бен признался, что сам помог ему сесть в лодку, так как был убежден, что нам всем угрожает опасность, "пока на борту остается этот одноногий дьявол".
        Бен Ганн идет на риск, но риск рассчитанный - он сознает, что его новые товарищи, вырвавшись из лап смерти и разбогатев, не будут особо сожалеть об убежавшем пирате. Ты знаешь англичан лучше меня, и согласишься - как бы ни было велико в сердце англичанина уважение к закону, однако мысль о том, чтобы отдать человека на казнь, претит этим благородным людям, так что в глубине души все останутся довольны.
        Итак, корабль вернулся в Англию, участники экспедиции наслаждаются покоем и богатством, и лишь Бен Ганн, он же Билли Бонс, пропил за три недели тысячу гиней и устроился привратником в парке у сквайра Трелони.
        Думаю, тебя может смутить такая скромность Билли Бонса - для того ли он затевал свою грандиозную мистификацию, чтобы удовлетвориться столь скромным местом? Да и как это можно пропить за три недели тысячу гиней, более 10 тысяч золотых рублей?
        И вправду, объяснить это было бы трудно, если бы не одна небольшая деталь, которая бросается в глаза при сколько-нибудь внимательном прочтении книги.
        Вспомни описание сокровищ Флинта, данное неизменно наблюдательным и дотошным Джимом Гокинсом:
        А в дальнем углу тускло сияла громадная груда золотых монет и слитков. Это были сокровища Флинта - те самые, ради которых мы проделали такой длинный, утомительный путь, ради которых погибли семнадцать человек из экипажа "Испаньолы".
        <…>
        Как и в сундуке Билли Бонса, здесь находились монеты самой разнообразной чеканки, но, разумеется, их было гораздо больше. Мне очень нравилось сортировать их. Английские, французские, испанские, португальские монеты, гинеи и луидоры, дублоны и двойные гинеи, муадоры и цехины, монеты с изображениями всех европейских королей за последние сто лет, странные восточные монеты, на которых изображен не то пучок веревок, не то клок паутины, круглые монеты, квадратные монеты, монеты с дыркой посередине, чтобы их можно было носить на шее,
        - в этой коллекции были собраны деньги всего мира. Их было больше, чем осенних листьев.
        <…>
        Остальная часть клада - серебро в слитках и оружие - все еще лежит там, где ее зарыл покойный Флинт.
        Ты не обратил внимания ни на что? Перечти еще раз, мой дорогой друг, внимательно. Чего не хватает в этом подробном описании?
        Не буду более дразнить тебя вопросами. Подумай - а где же драгоценные камни?
        Это и была подлинная доля Билли Бонса. Не сомневаюсь, что, отдохнув и придя в себя после пережитых опасностей, он исчез и объявился вновь - возможно, уже в других, более благодатных частях света - весьма обеспеченным человеком. Не исключено, что ему при прощании пришлось поделиться и с одноногим поваром - не на триста же украденных гиней основал тот известную всему миру компанию "Лонг Джон"? Следовало расплатиться за услуги и с Черным Псом, и, думается мне, Билли не скупился - почему-то я верю в его порядочность.
        А еще мне представляется, что Билли Бонс выкупил поместье и парк у сквайра Трелони и занялся разведением экзотических деревьев и животных. Вспомни, что в сундучке его лежали пять или шесть раковин из Вест-Индии - может быть, чудеса матери-природы и были истинной страстью этого незаурядного человека?
        Письмо последнее, совсем от другого человека
        Последним в стопке лежало письмо в конверте необычной формы, потемневшем от времени, испещренном странными штемпелями. Письмо было написано по-английски, адресовано To Dr. Atanasius К***. Дочитав до подписи, я долго сидел, откинувшись в кресле и пытаясь проникнуть взглядом сквозь прошедшее бесконечное столетие…
        Вот мой перевод:
“Мой дорогой далекий друг,
        Ваше письмо застало меня в необычном месте - на острове Самоа. Хотел бы я, чтобы и Вы увидели дивную красоту этого острова и вдохнули его воздух.
        Я восхищен тем, что нашелся человек, разгадавший тайну моей главной книги - хотя и поражен, что это случилось только сейчас. Мне казалось, что я разбросал достаточное количество намеков по страницам, и вообразите мое удивление и досаду, когда год за годом никто не подозревал неладного, и всю историю принимали за чистую монету. В конце концов, я решил написать о том же - что в каждом человеке добро и зло причудливо перемешаны, но так, чтобы это понял и самый простодушный читатель. Не знаю, попадалась ли Вам на глаза моя небольшая повесть о докторе Джекиле и мистере Хайде, прочтите при случае.
        Есть и еще одно обстоятельство, которым хочу я поделиться с Вами. Как Вы знаете, я писал "Остров Сокровищ" для моего любимого пасынка, и сказал этому любознательному мальчику, что главная тайна романа пока скрыта от него. Ему еще совсем немного лет, и я надеюсь, что он вернется к моему скромному труду, пройдет стопами Вашего отца и поймет то главное, что я хотел ему сказать: счастье не в деньгах, и даже не в хитрости и остром уме, а в крепкой дружбе и в умении следовать своей мечте. Пусть он поймет, кем был на самом деле Билли Бонс, и научится видеть в человеке большую душу за грубой и даже страшной оболочкой. Об одном прошу - пусть он поймет это сам и еще раз испытает будоражащую радость открытия. Попросите Вашего отца, если возможно, не рассказывать никому о его находке, пока я не уведомлю его, и будьте уверены, что вы оба нашли во мне доброго друга.
        Мне же больше всего на свете хотелось бы вновь увидеть серые камни Эдинбурга… Бог даст, свидимся.
        Искренне Ваш, Р.Л.Стивенсон.

11 мая 1894 г.”
        Что ж, мои предки выполнили просьбу. А Стивенсон скончался 3 декабря того же года, так и не успев ни написать другого письма Афанасию, ни повидать родной Шотландии.
        Я же полагаю, что сто с лишним лет - достаточный срок, и сам автор разрешил бы мне открыть миру последнюю тайну Острова Сокровищ.
        Последнее дело Конан Дойла
        (из цикла "Рассказы о рукописях")
        В прошлом году совершилось знаменательное событие. Был выставлен на продажу архив сэра Артура Конан Дойла. Архив составлял две дюжины больших ящиков, и во всей Британии не нашлось, к сожалению, заведения достаточно богатого, чтобы приобрести коллекцию целиком.
        Наиболее ценная для историков часть, а именно переписка Конан Дойла с 1889 по
1902 год, оказалась в одних, и весьма надежных руках: анонимный покупатель на аукционе, сухощавый немолодой джентльмен, представлял, как впоследствии выяснилось, отдел рукописей библиотеки Британского музея. К счастью, именно в этот момент библиотека получила значительную сумму от правительства Ее Величества, и упомянутый джентльмен, ни разу не посмотревший за всё время торгов в сторону аукционера, через пятнадцать минут после объявления начальной цены недрогнувшей рукой выписал чек.
        Прочитав эту новость за завтраком в воскресной "Нью-Йорк Таймс", я порадовался за почтенное учреждение, и в тот же день, сидя на террасе Гарвардского клуба, поделился своим удовлетворением со старым знакомым, доктором Робинсоном.
        - Знаете ли вы, дорогой друг, - спросил доктор Робинсон, выслушав меня внимательно, - что моя семья самым прямым образом связана с сэром Артуром Конан Дойлом?
        Услышав это, я, разумеется, расположился в кресле поудобнее и уверил собеседника, что я весь, по удачному выражению аборигенов, представляю собой одни лишь уши.
        - Как вы, возможно, знаете, - начал д-р Робинсон, - семья моя происходит из Девоншира, и упоминается в церковных книгах задолго до Генриха VIII. Брат моего прадеда, Бертрам Флетчер Робинсон, был другом сэра Артура.
        Это была действительно новость! Я прекрасно знал, о ком говорит д-р Робинсон, но мне никогда не приходило в голову, что мой коллега - родственник того самого Бертрама Робинсона, который натолкнул Конан Дойла на создание самой знаменитой из его книг - "Собаки Баскервилей".
        Я поспешил заверить д-ра Робинсона в том, что имя его славного родственника мне знакомо. Робинсон удовлетворенно кивнул, а затем наклонился ко мне поближе, слегка перегнувшись через столик, и спросил, понизив голос:
        - А знаете ли вы, мой дорогой друг, что сэра Артура обвиняют, будто он украл сюжет "Собаки Баскервилей" у моего двоюродного прадеда, а потом убил его?
        Эту историю я тоже знал. Бертрам Робинсон непременно хотел принять участие во вскрытии египетской мумии, доставленной в Британский музей, заболел какой-то странной болезнью и умер буквально на руках Конан Дойла. А в 2000 году вышла скандальная книга, в которой некто Роджер Гаррик-Стил обвинил Конан Дойла в отравлении друга.
        Д-р Робинсон, получив утвердительный ответ, продолжал:
        - Разумеется, я никогда не верил в этот бред. Однако признаюсь вам, что я пережил немало неприятных минут, читая о подробностях расследования, и, хуже того, периодически получая сочувственные письма от разных идиотов.
        Он помолчал, вертя в крепких сухих пальцах чайную ложечку, и, наконец, достал из кармана макинтоша трубку и кисет.
        Я с интересом наблюдал за его манипуляциями. Д-р Робинсон, наверное, последний курящий человек в Гарвардской медицинской школе, и такая исключительность его совершенно не смущает. Набив трубку, он затянулся (мы сидели на террасе в это прохладное утро одни, и официанты смотрели сквозь пальцы на такое откровенное нарушение суровых массачусетских законов) и продолжил:
        - Как вы, возможно, знаете, Бертрам отказался от работы над рукописью довольно рано, и сэр Артур написал "Собаку Баскервилей" практически в одиночку. Тем не менее, он всегда публично выражал Бертраму благодарность и пытался даже разделить с ним гонорар.
        Д-р Робинсон выпустил пару клубов дыма. Он смотрел куда-то поверх моей головы, видимо, в далекое прошлое, в девонширские поля и болота.
        - Хладнокровно убить старого друга? И мотив, и улики смехотворны, но вы же знаете человеческую натуру: любая возможность уличить великого человека в какой-нибудь гадости возбуждает представителей нашего замечательного вида.
        - Я знаю твердо, - продолжил д-р Робинсон, выбив трубку, - сэр Артур был неспособен придумать такое изощренное преступление.
        Я не стал возражать, хотя мне казалось, что автор историй о Шерлоке Холмсе обладал вполне достаточной фантазией. Мы распростились, но разговор запал мне в память. Неудивительно, что когда через пару месяцев я размышлял, как лучше потратить грант от Фонда архивных исследований, я позвонил д-ру Робинсону и попросил рекомендательное письмо в библиотеку Британского музея. Я надеялся, что мне разрешат поработать с архивом Конан Дойля, и письмо от родственника Бертрама Робинсона было бы весьма кстати.
        Мой добрый товарищ не только не отказал мне, но и проникся энтузиазмом, едва ли не большим, чем мой. Ответ пришел на удивление скоро, и перед отъездом на Альбион я пригласил д-ра Робинсона на завтрак.
        - Послушайте, - сказал он на прощание, - раз уж мы вместе ввязались в это дело, то нельзя ли попросить вас об одной услуге? Если вам встретится упоминание о моем двоюродном прадеде, известите меня в частном порядке, разумеется, если это не противоречит этическим правилам вашей науки. Один вопрос занимает меня, и я не могу найти ответа. Почему Бертрам отказался от совместной работы над книгой? Ведь идея принадлежала именно ему.
        Я с легким сердцем пообещал держать его в курсе моих возможных находок, и тем же вечером отбыл в Лондон.

* * *
        Я не в первый раз оказался в знаменитой библиотеке, но в мои предыдущие визиты заглядывал в громадный круглый зал любопытствующим туристом. В этот же раз меня проводили на галерею третьего яруса, за сдержанные таблички "Staff only, please", и, повернув на массивных дверных петлях фальшивый книжный шкаф, впустили в научный отдел библиотеки.
        Долго мы шли сумрачными коридорами, вкусно пахнущими старинными книгами, со стеллажами, уходящими вверх и скрывающимися в темноте, пока не добрались до более оживленных мест. Мне выделили небольшой кабинет, который я, к тому же, делил с сотрудником библиотеки доктором Сандерсом ("Вы можете называть меня просто Уильям"). Архив хранился с самого начала, еще при жизни Конан Дойла, в больших желтых конвертах. Часть их была уже заново описана, систематизирована и переложена в папки, и именно с этой частью мне было разрешено работать. Впрочем, в порядке исключения, я мог поучаствовать и в разборе еще нетронутых документов
        - как раз этим занимался Уильям с помощником, аспирантом из Лондонского университета по имени Джеффри.
        С утра мы получали очередные пакеты, Уильям и Джеффри усаживались за свой огромный стол, и весь день я вполуха слушал их монотонное бормотание: "Документ номер такой-то… на трех листах с одной стороны…", а сам читал письма. Конан Дойл часть писем писал от руки и оставлял в архиве черновики, но с некоторого времени стал печатать письма на машинке - это было, видимо, большим облегчением для него, да и для меня, признаться, тоже.
        Сразу же, начиная с первой папки, я начал натыкаться на подлинные жемчужины. Письмо Уайльда:
        "Дорогой сэр, признаю, что Вы опередили меня в выполнении нашего обязательства перед "Еженедельным журналом Липпинкотта". Ваш "Знак четырех", по моей классификации, несомненно, относится к книгам, которые стоит читать. Мой "Портрет молодого джентльмена" почти закончен, и я надеюсь отдать его издателю еще в этом месяце. Полагаю, Вы получили от Вашего труда такое же удовольствие, как я от моего - если можно сравнивать удовольствие двух различных людей, в чем я не уверен".
        Речь явно шла о "Портрете Дориана Грея"; очевидно, первоначальное название было другим.
        Однако наиболее интересный сюрприз ждал меня, кажется, на четвертый день работы. Признаюсь, что с этого момента я и думать забыл о своем первоначальном замысле - разыскать материалы, относящиеся к Робинсону.
        Среди писем в очередной папке я обнаружил дневник, который Конан Дойл вел от случая к случаю с 1890 до 1893 года. Видимо, он записывал в этот дневник (тетрадь большого формата, в картонном переплете, примерно 50 листов, с пятнами, предположительно от чая, на обложке) только то, что относилось к его работе. И, как я вскоре с радостью убедился, к работе над циклом рассказов о Шерлоке Холмсе.
        Первая запись датирована ноябрем 1890 г.
        "Секретарь, которого я нанял по рекомендации м-ра Босуорта, оказался разумным молодым человеком. Откровенно говоря, я пригласил его побеседовать, выбрав из других кандидатов, только потому, что его зовут, как и меня, Артуром, но он мне понравился. Сегодня мы говорили о приведении в порядок моего "Белого отряда", и он высказал парадоксальное суждение - что Шерлок Холмс, герой "Знака четырех", мог бы стать любимым персонажем читающей публики".
        Январь 1891 г.
        "Артур Моррис, мой секретарь, весьма толков и расторопен. "Белый отряд" выверен, перебелен и сдан в печать, и вот-вот появится в "Корнхилльском журнале". Я прибавил полкроны к его четырем шиллингам дневного жалованья".
        Февраль 1891 г.
        "М-р Моррис спросил меня, не думаю ли я о продолжении "Знака четырех", и я честно ответил, что у меня не хватает фантазии, чтобы придумать загадочное преступление. М-р Моррис в шутку предложил свои услуги. Он будет рассказывать мне о нераскрытых тайнах, а мой Шерлок Холмс будет разгадывать их, ползая с лупой по полу и нюхая сигарный пепел. Что ж, звучит забавно".
        Двумя днями позднее.
        "Итак, мой Холмс выдержал первое испытание. Даже м-р Моррис был вынужден признать это. Как узнать, где человек хранит самое ценное? Пусть он сам и укажет место, довольно крикнуть "Пожар!" Впрочем, этот сюжет еще нуждается в некоторой доработке. Тем временем я размышляю над очередной загадкой, предложенной м-ром Моррисом: по какой причине человеку может быть предложена синекура, с единственным условием - никогда не покидать офиса в рабочие часы?"
        Я не мог поверить своим глазам. Два первых рассказа из цикла "Приключения Шерлока Холмса", напечатанные в «Стрэнде» летом 1891 года и мгновенно прославившие и автора, и героя, - результат странного сотрудничества двух Артуров? Почему же мы никогда не слышали об этом? Уже следующая запись частично ответила на мой вопрос.
        Май 1891 г.
        "Моррис - истинное сокровище. Он исправно снабжает меня самыми необычными обстоятельствами, дотошно исследует все шаги, предпринимаемые Холмсом, и подвергает их скрупулезной экспертизе. Я заметил, что невольно придаю некоторые его черты доктору Ватсону. Мой первый рассказ готов к печати, посмотрим, как-то примет его публика?
        Моррис категорически отказался от упоминания его имени и даже покраснел. Мне удалось, однако, убедить его принять вознаграждение в виде доли от гонорара - буде начинание окажется успешным. Моррис упоминал, что в Корнуэлле у него есть незамужняя сестра, которой он иногда помогает. Думаю, несколько лишних фунтов не повредят этому благородному молодому человеку".
        Я приведу следующие записи из дневника, перемежая их относящимися к делу письмами.
        Июль 1891 г. А. Конан Дойл - О.Уайльду. "Дорогой м-р Уайльд, благодарю за Ваши искренние поздравления. Да, успех, и успех несомненный. Я озадачен: безделушка, игра ума понравилась читателем больше, чем моё, без ложной скромности, лучшее творение - "Белый отряд". Вынужден согласиться с Вашим замечанием третьего дня в клубе - восторженность лондонской читающей публики превзошла бы ее глупость, если бы только последнюю можно было превзойти".
        Август 1891 г.
        "Итак, я подписал договор со «Стрэндом». Они будут платить мне по 35 фунтов за каждый последующий рассказ. Право, с помощью Морриса я могу печь их, как горячие пирожки. Мне удалось убедить его принимать 20 % от гонорара. "Моррис, ведь вы можете использовать эти деньги на добрые дела", - таков был мой решающий аргумент. Я дал ему отпуск на несколько дней по семейной надобности.
        Тем временем, я заканчиваю работу над "Тайной Боскомской долины". Однако мне не дает покоя нерешенная загадка - ограбления на курорте. Пока Моррис находится в отлучке и не засыпает меня новыми проблемами, попробую сосредоточиться на этой".
        Сентябрь 1891 г.
        "Странное происшествие: утром почтальон принес, как обычно, все газеты, и я отчетливо помню номер "Дейли телеграф". Вечером, когда я, наконец, собрался просмотреть их, именно этой газеты не оказалось. Моррис тоже помнит, что она была доставлена, мы обыскали весь кабинет, но газета точно испарилась. Несомненно, Шерлок Холмс разгадал бы эту тайну, но увы… сейчас он занят загадкой пяти апельсиновых зернышек".
        Январь 1892 г. Письмо матери, Мери Дойл. "Дорогая матушка, благодарю тебя за заботу. Шарф, который ты связала, мне очень пригодился; у нас стоят холода, и я ношу его постоянно, вспоминая тебя. Уверяю тебя, у меня всё в порядке, и я не слишком устаю от работы. Единственное, в чем хочу признаться, - меня несколько смущает избыточное воодушевление, вызываемое повсеместно моим Шерлоком Холмсом. Если бы его поклонники знали, что несколько странных происшествий он так и не сумел разгадать, возможно, они разочаровались бы в своем кумире. Пока же я получаю письма, адресованные "м-ру Шерлоку Холмсу через д-ра Артура Конан Дойла", которые меня сначала забавляли, а теперь утомляют. Я поручил эту часть почты моему секретарю, и он необычайно эффективно расправляется с ней, строча по десять-двадцать ответных писем в день".
        Март 1892 г.
        "Мой верный помощник Моррис вынужден оставить меня. Он собирается возобновить обучение в колледже Св. Патрика, которое оставил два года назад из-за стесненных обстоятельств. На прошлой неделе скончался его престарелый родственник, и оставил ему небольшую ренту, около ста фунтов в год.
        Моррис благодарил меня так горячо, что мне было неловко. Он предложил также встречаться иногда за ужином и продолжать наши "интеллектуальные игры", как он выразился. Я с удовольствием согласился. Моррис - славный парень, хотя несколько странный: выглядит слегка старше своих лет, высок и сухощав, молчалив и очень внимателен. Самое замечательное в его облике - это высокий белый лоб, как будто освещенный изнутри. Несомненно, академическая карьера - это его стезя, и я искренне рад за него".
        В дневнике было еще несколько записей за 1892 и начало 1893 года, весьма лаконичных: такое-то дело - разгадано. Дело об ограблении почтового поезда - не разгадано. Обряд дома Месгрейвов… дело о греческом переводчике… дело о пропавших сокровищах раджи - не разгадано… Я пролистал эти короткие записи, и внимание моё привлекла следующая:
        "Март, 12, 1893 г.
        Состояние здоровья Морриса внушает мне некоторое беспокойство. Он похудел, и характерный румянец на щеках вызывает у меня самые серьезные опасения. Я заставил его дать слово, что он придет ко мне в ближайшие же дни на осмотр, но прошло уже три дня, а Моррис не появляется".
        Следующая, необыкновенно длинная запись, была отчеркнута жирной линией и записана неровным, поспешным почерком.
        "Март, 20, 1893 г.
        Я нахожусь, без преувеличения, в ужасном положении. Попробую восстановить точную хронологию событий, приведших меня к нынешнему моему плачевному состоянию.
        Не так давно Моррис предложил мне очередную загадку: индийский раджа, немолодой и баснословно богатый человек, приезжает в Лондон. К его приезду заранее подготовлен особняк в Белгравии. Проверены все запоры и решетки, выставлена охрана - поскольку известно, что раджа привозит с собой коллекцию драгоценных камней, ведущую начало от Великих Моголов. Коллекцию с величайшими предосторожностями размещают в комнате без окон и с единственной дверью, раджа опечатывает ее собственным перстнем и отправляется на раут к принцу Корнуэльскому. На следующий день, в час пополудни, принц возвращает визит, раджа приводит его в комнату, где находится коллекция, - и они обнаруживают, что камни заменены подделкой, и даже не очень искусной. Скандал, затронута честь британской полиции, к делу привлекают Шерлока Холмса… и великий сыщик ничего не может сделать. Мы бились над загадкой вдвоем три вечера, последние два просидели у меня в кабинете, рисуя схемы расположения комнат, составляя списки подозреваемых - но ничего так и не смогли понять. Я был раздосадован, но Моррис как будто не разделял моего огорчения. "Холмс, -
сказал он мне на прощание (так он иногда в шутку называет меня, с тех пор, как наши отношения потеряли оттенок неравенства), - ведь и самый гениальный ум бывает иногда побежден другим, пусть менее блестящим".
        Вообразите себе моё изумление и беспокойство, когда я прочитал в вечерней газете заголовок: "Сенсационное ограбление индийского раджи". Разумеется, раджа оказался богатым купцом, и никаких встреч с представителями королевской фамилии ему уготовано не было, но в остальном описание в газете совпадало с тщательным изложением Морриса. Как он мог заранее знать о готовящемся преступлении и почему не известил полицию?
        Я вспомнил, что последнее дело, которое я не смог разгадать, о загадочном исчезновении члена палаты лордов, предшествовало скандальному бегству маркиза
**, хотя и не пэра, но весьма заметной фигуры. Мои подозрения усиливались.
        Через пару дней я прочитал в газете о дерзком и загадочном ограблении почтового поезда, и недоумение мое превратилось в негодование. Я должен был немедленно встретиться с Моррисом и потребовать у него отчета.
        Я отправился в Ист-Лондон, где он квартирует. Неопределенного возраста домохозяйка, из настоящих кокни, ответила, что мистер Моррис уехал несколько дней назад и не известил ее, когда вернется. Счет за квартиру он оплатил до конца месяца. Дальнейшие расспросы ни к чему не привели, и я, раздосадованный, уже собрался уходить, когда эта мрачная женщина внезапно окликнула меня:
        - Мистер Конан Дойл?
        Я поспешно развернулся на каблуках, изумленный тем, что и в этих кварталах Лондона знают моё имя, но хозяйка разъяснила мне причину своей прозорливости:
        - Мистер Моррис предупредил, что джентльмен вашей наружности может приехать, навести справку-травку.
        Она ухмыльнулась своей незамысловатой шутке, зашла в дом и вышла через минуту с большим осмоленным конвертом. Я взял конверт из ее рук, пошел было обратно к кэбу, но спохватился и, порывшись в кармане, дал хозяйке полсоверена. Она изумленно приподняла брови, а монета мгновенно исчезла где-то в складках ее передника. Видно было, что хозяйка колеблется, затем она решилась и быстро сказала, почти шепотом:
        - Он взял саквояж и велел ехать на Ватерлоо. Но я ничего не говорила вам, сэр, - и она захлопнула за собой дверь.
        "Вокзал Ватерлоо, - соображал я лихорадочно, - значит, он мог уехать на континент". Я велел кэбмену ехать обратно на Уимпол-стрит, и распечатал конверт еще в пути. Невозможно описать досаду, горечь и отвращение, охватившие меня по мере чтения этого возмутительного письма!
        Прежде всего, оно отличалось невыносимо высокомерным тоном. Этот негодяй, которого я приютил и опекал больше полутора лет, смеет поучать меня и издеваться над, как он пишет, "надутым и самодовольным Шерлоком Холмсом, вообразившим себя величайшим детективом". И дальше он, безжалостно насмехаясь, описывает все те преступления, которые Холмс не смог раскрыть, и указывает, что именно упустил "великий сыщик".
        Но это было не самым страшным. Привожу цитату по памяти, поскольку я, в порыве гнева и досады, сжег письмо.
        "Любезный д-р Дойл! При всей Вашей простоте и доверчивости, все же не могу не отметить, что Ваш Холмс заметно толковее любого сыщика из нашей славной Королевской полиции. Вот доказательство моего к нему уважения: я, вместе с несколькими, безусловно доверяющими мне людьми, предлагал Вам на рассмотрение планы наших небольших авантюр. Если Холмс был бессилен разгадать тайну - мы смело выполняли задуманное. Один раз, в самом начале моего предприятия, возникла опасность, что Вы прочитаете об ограблении на курорте в Бате, а я, по неопытности, дал Вам слишком много деталей. По счастью, мне удалось избавиться от той единственной газеты, которая уделила внимание этому, довольно рядовому, случаю.
        До сих пор не могу удержаться от смеха, вспоминая, как мы с Вами методично, чуть ли не с лупой, осматривали кабинет в поисках «Дейли Телеграф».
        Здесь я вспыхнул от стыда и бешенства и был вынужден отложить письмо на несколько мгновений, но затем возобновил чтение.
        "Вынужден отдать Вам должное, Вы сорвали несколько особо дерзких предприятий. Возможно, это и к лучшему - мы не навредили Британии. Помните "Дело о морском договоре"? Я с нетерпением жду его опубликования. Однако дело о драгоценностях раджи прошло без сучка и задоринки во многом благодаря Вашим бесценным замечаниям. Я не смог утаить от Вас всех деталей, и, безусловно, огласка будет слишком шумной, чтобы даже Вы, с Вашей фантастической невнимательностью, смогли не заподозрить сходства. Думаю, что нашему плодотворному сотрудничеству пришел естественный конец.
        Ваш признательный коллега,
        Моррис Артур.
        P.S. Я поменял местами свое имя и фамилию, надеясь, что Вы охотнее возьмете на работу тезку - и, как видите, не ошибся. Прошу прощения за столь невинный обман".
        Я оказался в совершено нелепом положении: первую и естественную мысль, обратиться в полицию, я отверг. Кто поверил бы в подобную историю? И чем мои признания помогли бы розыску? Я осознал внезапно, что не знаю ровно ничего о моем бывшем секретаре: ни места рождения, ни настоящего имени, ни круга его друзей, ни постоянного адреса. Даже его рекомендатель, старый стряпчий м-р Босуорт, недавно умер от пневмонии.
        И, кроме того, как могу я предстать перед всем Лондоном подобным болваном? Знаменитый Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, кумира публики всех сословий, в роли подопытного животного, на котором изощренный преступник проверяет свои адские планы? Нет, лучше застрелиться, чем принять на себя ту бурю насмешек, которая последует за моим признанием".

* * *
        Я отвел глаза от дневника и очнулся. Старина Уильям сидел напротив, погруженный в разбор листочков, Джеффри записывал что-то под его диктовку, позевывая. Уильям поднял голову и встретился со мной взглядом.
        - Что-нибудь интересное?
        - Ничего особенного, - ответил я по возможности равнодушно, - но ты знаешь - каждая крупица знания о Конан Дойле…
        Уильям покивал головой понимающе, и вернулся к своим занятиям. Я же принялся за следующую запись.
        "Май, 10, 1893 г. Итак, пора показать этому зазнайке, что собой представляет дедуктивный метод. Но по порядку: сегодня я получил письмо, в котором Моррис напоминает мне, что я его сообщник по злодеяниям, и в моих интересах не привлекать внимания к его персоне, и продолжать публиковать рассказы о Холмсе. Однако он допустил несколько ошибок.
        Во-первых, письмо проштамповано, весьма аккуратно, швейцарским штемпелем. Я навел справки и выяснил, что это почтовое отделение находится в уединенной местности и, по сути, обслуживает один крохотный городок, Меринген. Во-вторых, письмо написано на листе бумаги с неровно отрезанным верхом, что навело меня на подозрение, что это почтовая бумага отеля. В Мерингене, в ущелье близ водопада Райхенбах, есть всего один отель, и очевидно, что именно оттуда Моррис и послал свое письмо. Более того, одна из швейцарских газет, которые я просматривал сегодня, ("Бернер Оберландер"), сообщает о разливе рек Ааре и Райхенбах и о прерванном сообщении с Мерингеном.
        Итак, Моррис Артур в ловушке, и послезавтра мы встретимся с ним лицом к лицу".
        Мне катастрофически требовалось закурить. Я постарался изобразить на лице максимальное равнодушие и лень, и вышел в курилку (слава Создателю, в Британии все еще есть такое удобство!) Прикончив сигарету в три затяжки, я поспешил к столу, к следующей записи.

* * *
        "Май, 18, 1893 г.
        Я приступаю к рассказу о событиях последней недели со смешанными чувствами. Но по порядку.
        Ночным экспрессом я доехал до Дувра и еще до рассвета переправился через Канал. Дальнейшее сообщение было не таким удобным, но звонкая монета оказывала волшебное воздействие, и к вечеру 12 мая я переправился через слегка успокоившийся Райхенбах на лодке какого-то отчаянного местного рыбака. Мост был частично снесен, и бригада швейцарских строителей уже бодро стучала молотками, однако мой Харон уверил меня, что они не управятся раньше, чем через два дня. Кроме того, он гордо утверждал, что никто не осмелится переправляться через реку по такой воде - и содрал за перевоз полновесную гинею.
        Я изменил внешность так радикально, что вряд ли кто-нибудь из лондонских друзей узнал бы меня, а узнав, они умерли бы от смеха. Неопрятная седая борода, кожаный картуз и долгополый армяк поверх толстого брюха делали меня похожим на одного из русских нуворишей-купцов, в изобилии встречающихся на европейских курортах. Уже в сумерках я подошел к отелю.
        Портье предоставил мне, как он уверил, лучший номер с видом на горы, а затем, поколебавшись, спросил, как будто извиняясь:
        - Мистер Конан Дойл?
        Невозможно описать моё изумление и досаду. Я постарался скрыть их, и с преувеличенным русским акцентом уверил портье, что он ошибается.
        - Жаль, - отвечал портье, - мне оставили для него письмо и сказали, что он должен появиться со дня на день.
        Мне пришлось раскрыть свое подлинное имя, и славный малый вручил мне письмо и, вообразите, затрепанный номер «Стрэнда» с моим (или я должен писать - нашим?) первым рассказом. Мой автограф с лихвой заменил ему чаевые, и я позволил себе даже, наклонившись к его уху, шепнуть: "Ни слова больше, я путешествую инкогнито, и нескромность может погубить всё предприятие". Думаю, парень был счастлив, как никогда в жизни.
        В номере я нетерпеливо разорвал конверт и прочитал записку - как я и подозревал, от Морриса:
        "Мой дорогой друг, поздравляю Вас, Вы достойны своего создания. Я не хотел бы беспокоить обитателей этого мирного отеля нашей бурной беседой, поэтому предлагаю Вам встретиться, наутро после Вашего приезда, на тропинке у водопада. Мне необходимо передать Вам важные документы. Вы можете не опасаться за свою жизнь. О Вашем приезде меня известят мои корреспонденты (благодарю Холмса за идею использовать природную смекалку мальчишек).
        Ваш Моррис Артур".
        Я провел беспокойную ночь, но под утро уснул и едва не проспал нашу встречу. Утро выдалась необычайно свежим и ясным, и, бодро шагая по тропинке в сторону водопада, я размышлял о странном поведении Морриса. Я пришел к выводу, что он не заинтересован в моей смерти, прекрасно осознавая, что я не выдам его ни при каких обстоятельствах. Но что же он хотел мне сообщить? Этого я не понимал, и нетерпение подгоняло меня.
        Вскоре тропа вывела меня к водопаду и пошла вдоль него. Я продвигался с осторожностью: слева была шершавая гранитная стена, а справа - ревущая бездна Райхенбахского водопада. Вскоре, к моему огорчению, я увидел, что тропа окончательно исчезает, в двух десятках ярдов передо мной. Никаких признаков Морриса не было. Я сел, прислонившись спиной к стене, и прождал около получаса. На моих часах было уже около девяти, когда я решил исследовать оставшуюся часть тропы.
        Разумеется, мне следовало сделать это раньше! Тропа в этом месте была покрыта мягкой землей, и брызги от водопада постоянно увлажняли ее. Я увидел отчетливую цепочку свежих мужских следов, ведущую в одну сторону. Полный смутных предчувствий, я осторожно дошел до конца тропы. Вдоль края обрыва росли, образуя бордюр, крохотные невзрачные фритиллярии. Там, где заканчивалась цепочка следов, было натоптано, как будто человек переминался с ноги на ногу, а в нежном желтом бордюре зиял грубый разрыв. Край тропы обрывался вниз, и широкие свежие борозды вели в бездну.
        Я похолодел, представив себе картину, развернувшуюся на этом месте не более часа назад. Что могло стать причиной падения Морриса в ужасный поток? Растерянно я оглядывался по сторонам, и вдруг заметил у самой стены, на плоском камне, блестящий предмет. Это был серебряный портсигар Морриса.
        Я нетерпеливо раскрыл его и увидел сложенный вчетверо листок бумаги, исписанный так хорошо знакомым мне аккуратным твердым почерком моего секретаря:
        "Мой дорогой д-р Конан Дойл! В этот последний час моей жизни хочу сказать Вам несколько добрых слов. Вы - скверный детектив, но недурной писатель, и, к сожалению, хороший врач. Ваши подозрения оказались верны. Я провел полтора месяца в Швейцарии, и, несмотря на фальшивые уверения местных светил, прекрасно понимаю, что мне предстоит. Я видел туберкулезных больных, иссохших, не стоящих на ногах, но продолжающих цепляться за жизнь - благодарю покорно! Я сумел обеспечить жизнь моих родных и любимой женщины (да, да, и у такого циничного чудовища была возлюбленная!), и хочу закончить жизнь, пока она не стала мне отвратительной. Согласитесь, что это мое право, - Вы врач и видели больше моего. Обращаюсь к Вам с предсмертной просьбой. Пусть это смешно, но я честолюбив, и несколько завидовал Вам в последние месяцы. Однако ловушка, в которую я сам себя загнал, осуществляя мои (право, недурные!) планы, не позволила мне просить Вас поставить моё имя рядом с Вашим. Так, по крайней мере, отдайте должное моему криминальному таланту хотя бы в одном из Ваших рассказов. Я верю, что Вы выполните последнюю просьбу
искренне любящего Вас
        Морриса Артура.

7:50 утра, май, 13, 1893".
        Долго стоял я, потрясенный, сжимая в руке последнее письмо Морриса и вглядываясь в бездну, поглотившую навсегда этого незаурядного человека. Кем мог бы он стать, будь судьба благосклоннее к нему в юные годы? Я пошел обратно, чувствуя влагу на щеках, и это были не брызги от водопада…"
        Последняя запись за этот год была короткой:
        "Декабрь, 12, 1893.
        Итак, я исполнил свой долг. Надеюсь, имя «Мориарти» не показалось бы покойному слишком большим искажением. Я долго колебался, но решил, что не могу подвергать риску его родных, не говоря уж о неизбежных вопросах ко мне. Пусть и Холмс покоится вместе с ним там, на дне Райхенбахской пучины".

* * *
        Думаю, нет особенной нужды описывать моё состояние. Я оглядел кабинет, полки с солидными, надежными томами, моих коллег, мирно разбирающих бумаги, и меня не оставляло странное, близкое к панике ощущение: я один знаю тайну, которая может разрушить такой привычный и уютный мир, где на Бейкер-стрит, 221Б, за шторой, сидит у камина человек с орлиным профилем, и ни одна зловещая загадка не останется неразгаданной, пока он жив.
        Памятуя о печальном случае с письмом Киплинга, я аккуратно снял копии со всех страниц дневника, зарегистрировал их у секретаря, запечатал в конверт и отдал на хранение.
        Уильям поджидал меня у выхода, и мы направились прямиком в ближайший паб, как у нас уже было заведено. Взяв по кружке доброго эля, мы сели у окна. Я отхлебывал горьковатый густой напиток, наблюдая, как за окном быстро темнеет, и пешеходы беззвучно перемещаются по Оксфорд-стрит и исчезают в тумане. Это был первый туманный вечер со дня моего приезда, и я, наконец, ощутил себя в том Лондоне, который представлялся мне с детства. Казалось, что сейчас по булыжной мостовой прогрохочет экипаж, а потом дверь в паб распахнется, и войдет клерк в котелке, в черном плаще и с тростью, а трактирщик скажет ему с достоинством: "Отвратительная погода нынче, сэр".
        Я очень боялся, что Уильям начнет расспрашивать меня про мои сегодняшние находки, и перевел беседу на тему печальной судьбы Бертрама Робинсона, тем более что меня несколько тяготило невыполненное пока обещание. Уильям оживился.
        - Ты знаешь, как раз сегодня я начал разбирать материалы за 1901 год, после возвращения с войны. Если будет что-то интересное - я смогу тебе дать, только неофициально, пока мы работаем с этой папкой.
        Я поблагодарил Уильяма и заказал нам еще по кружечке. Потом Уильям заказал по кружке своего любимого, особо крепкого, потом мы познакомились со студентами из Тринити-колледжа и объясняли им, как трудна и богата событиями жизнь исследователя, потом отправились в следующий паб - и где-то в двенадцатом часу я оказался один на незнакомой мне Кавендиш-стрит, не имея ни малейшего представления, в какой стороне мой дом.
        Долго брел я в тумане, и в каждом встречном мне мерещились то безжалостные агенты Мориарти, то нищие, то курильщики опиума, пока наконец передо мной не замаячил желтый плащ и черный классический шлем. Я бросился к бобби, и он, терпеливо выслушав мои бессвязные объяснения, вызвал по рации своих товарищей. Уже через 10 минут я поднимался по ступенькам в свою скромную квартиру, благословляя осмеянных Конан Дойлом лондонских полицейских.

* * *
        На следующее утро Уильям уже поджидал меня в нашем кабинете, бледный и несчастный.
        - Хорошо, что ты пришел, - сообщил он мне голосом ослика Иа. - У меня кое-что есть для тебя, - и он придвинул ко мне небольшую записную книжку в выцветшем буроватом коленкоровом переплете. - Здесь как раз описывается визит к Робинсону. Я не успел посмотреть подробнее, но по времени всё совпадает. Извини, я, пожалуй, пойду домой, полежу. Видимо, простудился вчера.
        Я поблагодарил Уильяма, сообщил ему, что лучшее лекарство от простуды в России - две рюмки водки с острой и горячей закуской (он записал, не надеясь на память), уселся за стол и раскрыл книжку. Оказалось, между прочим, что это был стандартный полевой дневник офицера английской армии в бурскую кампанию. Видимо Конан Дойлу понравился аккуратный блокнот карманного формата, со вклеенными листочками кальки, таблицами мер и весов и описаниями оружия и боеприпасов, и он использовал его в качестве дневника и после войны. Что же до содержания - я не ожидал особенных открытий, поскольку история возвращения теперь уже сэра Артура Конан Дойла к Холмсу хорошо известна.
        Уже в начале дневника я наткнулся на упоминание о Бертраме Робинсоне:
        "Как я рад был увидеть его жизнерадостную физиономию, и как странно мне было видеть его в щегольском цивильном костюме, посреди шумного Стрэнда! Мы обнялись, и как будто не было года разлуки: вновь перед моим взором встала пыльная красноватая равнина, и Бертрам, сидящий под чахлой акацией, наполовину срезанной бурской шрапнелью, с неизменным огрызком химического карандаша, пишущий очередной отчет для 'Таймс'".
        Я нашел упоминание о знаменитой беседе, в которой Робинсон рассказал Конан Дойлу легенду о призраке огромной собаки, живущем в Дартмурских болотах. Довольно подробно сэр Артур рассказал и о возникшем у них с Бертрамом плане романа. Однако имени Шерлока Холмса не упоминалось вовсе, что меня озадачило. Действие должно было разворачиваться в XVII веке, и Конан Дойл был воодушевлен - наконец-то он вернется к любимому жанру исторического романа. Я вернулся немного назад, и стал читать внимательнее, ища хотя бы намека на современный детективный сюжет - всё напрасно. Я продолжал неторопливое чтение, когда меня вдруг словно кольнуло некое предчувствие. Вот что я прочитал, перелистнув очередную страницу:
        "24 марта 1901 года.
        Мы уже третий день путешествуем с Бертрамом по Дартмуру. Сегодня за ужином он сообщил, что приготовил мне сюрприз и познакомит меня с человеком, который, как он выразился, "знает всё, что в человеческих возможностях, о тайнах здешних трясин". Бертрам объяснил, что этот джентльмен - ученый, биолог. Два его конька
        - энтомология и местные легенды. Зовут его доктор Джереми Стэнтон, он женат, живут они уединенно и скромно, даже без постоянной прислуги.
        - Я написал ему, что мы сочли бы за честь посетить его. Кстати, он упомянул в ответе, что он - твой давний поклонник, и будет рад познакомиться.
        Бертрам долго и с энтузиазмом описывал мне замечательную лабораторию Стэнтона, пока я не прервал его резонным замечанием, что через несколько дней мы всё это увидим своими глазами".
        Это была еще одна находка, несомненно. Я ни разу не читал о столь явном прообразе Стэплтона, и не мог понять - как же Конан Дойл решил вывести реального, узнаваемого человека в таком неприглядном виде? Заинтригованный, я продолжал чтение.
        "Март, 26, 1901 г.
        Мы добрались до Бакфастлея, где на местном постоялом дворе нас должно было ждать письмо от Джереми Стэнтона. Распечатав конверт, Бертрам глянул на листок, поднял одну бровь, а затем со смехом протянул его мне:
        - Это по твоей части, Артур!
        На листке была изображена цепочка маленьких человечков, как их рисуют дети. Я в недоумении уставился на рисунок, пытаясь понять, что это всё означает. Бертрам, сжалившись, пришел мне на помощь.
        - Видишь ли, доктор Стэнтон - несколько эксцентричный человек, со своеобразным чувством юмора. Я написал ему, что мы придем вдвоем с тобой, и, видимо, он решил проверить твои дедуктивные способности. Да, да, - он прервал мой слабый протест,
        - хочешь ты того или нет, а твоего Холмса помнят очень хорошо.
        - Так ты не знаешь, что означает этот рисунок? - уточнил я.
        - Нет, но, полагаю, если мы возьмем письмо, закажем по хорошему стейку, и посидим у этого уютного камина с кружкой пива…
        - То мы разгадаем загадку? - закончил я.
        - То мы согреемся и недурно поужинаем! - отвечал Бертрам со смехом, и я, хлопнув его по плечу, одобрил план. Мы потребовали местного портера и дополнительных свечей, уселись за дубовый стол и склонились над листком.
        Присмотревшись, мы заметили, что человечки были разными, но некоторые из них повторялись. Я предположил, что перед нами шифр, где каждый человечек означает букву. В первой строке было всего два слова, из 4 и 7 букв, причем одна из них повторялась трижды. Мы быстро догадались, что эти слова - "Dear Bertram".

*a*t*** **r *** t**r*da* ****t at ***, - сообщала вторая и последняя строка.
        Предположив, что t**r*da* означает thursday, мы получили следующий, уже совершенно осмысленный текст:

*ayt*** **r y*u thursday ***ht at s**.
        Слово y*u, несомненно, означало you - никакая другая буква не давала слова. Три человечка в конце первого слова и три в начале слова ***ht были одинаковыми, лишь в разном порядке, и, резонно решив, что Стэнтон ждет нас, мы окончательно получили:
        Wayting *or you thursday night at si*
        Скорее всего, речь идет о шести часах вечера в ближайший четверг, 28 марта. Итак, послезавтра мы отправляемся в гости к отшельнику Фоксторских болот".
        "5 апреля 1901 г.
        Я вновь в своей лондонской квартире. Наконец я могу собраться с мыслями и изложить на бумаге события, происшедшие неделю назад.
        До сих пор перед моими глазами стоят мрачные туманные холмы Фокстора, и я ощущаю всей кожей промозглую сырость, которая охватила нас, когда мы вышли из наемного экипажа на окраине Дартмита. Возница с благодарностью принял полкроны и обеспокоенно спросил, хорошо ли мы знаем дальнейшую дорогу. Бертрам уверил его, что он неоднократно ходил по местным тропинкам, и мы двинулись в путь. До наступления сумерек оставалось еще некоторое время, но туман начинал сгущаться, и Бертрам внимательно смотрел под ноги. Кое-где по краю тропы были вбиты вешки, обозначавшие опасные места, но сама тропа была пока хорошо видна. Вскоре мы поднялись на холм, собственно и называющийся Фокс Тор, миновали развалины древних строений (я положил себе непременно осмотреть их позднее), и опять спустились на болотистую равнину. Минут через двадцать мы увидели впереди огонек, и Бертрам с заметным облегчением сообщил мне, что мы у цели.
        Дверь открыла приветливая миловидная женщина, Элен, жена хозяина. Миссис Стэнтон принесла извинения за мужа - он слегка простудился и был в спальне наверху, однако через минуту и он спустился, закутанный поверх одежды в теплый плед, в вязаном колпаке и шарфе. Мы обменялись приветствиями, и вскоре воцарилась вполне непринужденная обстановка. Стэнтон говорил немного, тихим хрипловатым голосом, зато Элен с очаровательным юмором рассказывала нам об их уединенной жизни на болотах и о том, какие удивительные находки им удалось сделать в местной фауне. Мы, в свою очередь, вспоминали об Африке, и воспоминания наши нашли живейший отклик, поскольку супруги собирались в скором времени отправиться в Капскую провинцию по приглашению тамошних зоологов. Стэнтон больше всего интересовался бабочками, а миссис Стэнтон, как она сообщила нам не без гордости, была бакалавром в зоологии и занималась водными и сухопутными гадами.
        Доктор Стэнтон, с его пенсне и окладистой дарвиновской бородой, казался типичным ученым-натуралистом, как их изображают в книгах. Тем не менее, фольклор здешних мест необыкновенно привлекал его. Мы поговорили немного о разных ужасах, и Бертрам с увлечением рассказал о египетских мумиях и тайнах гробниц. Мне не понравился его энтузиазм, и я даже пытался предостеречь его - по моему мнению, мы не должны тревожить покой мертвых.
        Около 10 вечера, после чая, любезно сервированного миссис Стэнтон, Бертрам начал отчаянно зевать. Разумеется, и речи не было о нашем возвращении ночью через трясину, и Бертрам, извинившись, поплелся в приготовленную ему спальню. Уже стали собираться на покой и мы, когда Стэнтон попросил меня послушать его легкие. У меня, по старой привычке, был с собой докторский саквояж, и мы отправились в кабинет к Стэнтону.
        Легкие были в полном порядке, более того, и пульс был ровный, с хорошим наполнением. Я не заметил особенного жара, попросил показать горло - чистое, без увеличения миндалин, язык нормального цвета, не обложенный.
        - Да вы здоровее меня, доктор Стэнтон! - воскликнул я со смехом, убирая стетоскоп и лопаточку в саквояж.
        - Разумеется, - отвечал мне Стэнтон неожиданно вполне нормальным голосом, глядя мне в глаза с каким-то странным выражением.
        Видимо, вид у меня был глуповатый, потому что Стэнтон мягко улыбнулся и спросил, наклонившись вперед и положив руку мне на колено:
        - Доктор Конан Дойл, вы действительно меня не узнаете?
        Я растерянно помотал головой, лихорадочно перебирая моих многочисленных случайных знакомых по Эдинбургу, Портсмуту, Лондону…
        Стэнтон как будто был удовлетворен. Вздохнув, он сдвинул назад свой дурацкий колпак, обнажив могучий округлый лоб, снял пенсне и прикрыл рукой бороду.
        - Силы небесные! - воскликнул я вне себя от изумления и ужаса.
        На меня смотрел мой покойный секретарь Моррис Артур, он же профессор Мориарти…"
        Я оторвал глаза от текста и бессильно уронил перед собой дневник. Это было уже слишком для меня. К тому же, последняя сцена показалась мне очень знакомой. Действительно, Холмс подобным образом показывал Ватсону сходство Хьюго Баскервиля и Стэплтона.
        Я вернулся к тексту - оставалось уже очень немного.
« - Умение проникать взором за маскировку - основное качество сыщика, мой дорогой Ватсон, - произнес Моррис с замогильной улыбкой. Я же продолжал остолбенело глядеть на этот призрак, восставший из ада. В Африке местные жители рассказывали мне о зомби, ходящих по земле, и я не мог не вспомнить эти жутковатые легенды.
        Моррис легко поднялся, подошел к буфету и налил мне и себе по полстакана бренди.
        - Выпейте это, доктор, и успокойтесь - я вовсе не оживший мертвец, как вы, верно, подумали. Признаюсь, - продолжил он смущенно, - мне стыдно, что я заставил вас переживать и сочувствовать мне, но, увы, другого выхода у меня не было.
        - Мне давно опротивел преступный путь. Поверьте, что чешуекрылые всегда интересовали меня гораздо больше, чем человеческие пороки и недостатки, которые я так хорошо научился использовать. К тому же Элен, моя невеста и родственная душа, не должна была узнать о моей второй жизни. В свое оправдание хочу сказать вам, что ни разу мои руки не обагрила кровь - я преуспел только в дерзких ограблениях. Профессор Мориарти - значительно более опасный злодей, чем ваш покорный слуга. За это я должен поблагодарить Холмса - планы убийств, которые я разрабатывал в некотором помрачении сознания, не выдержали его анализа.
        - Итак, - продолжал Моррис, - я должен был исчезнуть. Зная, что вы разгадаете мою тайну, я постарался внушить вам, что молчание в ваших интересах. Мне до сих пор стыдно за то издевательское письмо, которое я написал вам перед моим бегством из Англии - если бы я мог повернуть время вспять, я первым делом уничтожил бы это письмо!
        - Однако я не был совершенно уверен в вашем молчании - и вот я составил план, по которому вы должны были увериться в моей смерти. За день до ограбления нашего индийского псевдо-раджи (кстати, это совершенно бесчестный человек, добывший свое сокровище ценой жизни всей семьи своего друга) я нанес на скулы немного румянца, надел сорочку и сюртук на номер больше, и пришел к вам с визитом. Вы немедленно заметили моё болезненное состояние и решили, что я похудел.
        Я хорошо помнил нашу последнюю встречу, и кивнул в подтверждение.
        - На следующее утро, закончив дело с драгоценностями, я отбыл на континент, и оттуда через пару месяцев написал вам письмо, на которое вы немедленно клюнули. Над водопадом Райхенбах, в нескольких метрах над тропой, есть небольшой карниз, куда, при известной ловкости, можно забраться. Там-то я и расположился, наблюдая за вашим расследованием. После вашего ухода, выждав некоторое время, я спустился на тропу и через малоизвестный перевал добрался до другого городка, где сел на поезд в Берн, - закончил Моррис.
        Я находился в полном смятении. Мне было, как ни странно, больше всего досадно за то неподдельное огорчение, которое я испытал, узнав о мнимой смерти Морриса, и я не преминул довольно резко высказать ему это. Моррис слегка поник, но затем отвечал мне так:
        - Дорогой сэр Артур, эти чувства лишь делают вам честь. Когда я читал ваш рассказ "Последнее дело Холмса", вначале я был смущен тем ужасным портретом, который вы нарисовали. Но когда я дочитал до конца, мне подумалось, что, возможно, ваши слова о Холмсе - это немного и обо мне?
        - Да, разумеется, - отвечал я. - Вы ведь узнали свой портсигар? - и мы оба рассмеялись.
        Бренди, несомненно, оказало свое волшебное действие, и мне вдруг стало легко на душе, как ни разу за последние годы.
        Мы спустились в гостиную к камину, пожелали Элен спокойной ночи, а сами разговаривали еще долго, как два товарища по войне или экспедиции. Моррис признался, что подсыпал немного снотворного Бертраму, чтобы поговорить со мной наедине, и все равно долго не мог решиться на признание. Я же поделился с ним нашим планом романа о чудовищной собаке. Моррис жадно слушал, и вдруг в глазах у него вспыхнул хорошо знакомый мне огонек.
        - Мне кажется, - перебил он меня с воодушевлением, - что эта история могла и не закончиться смертью Хьюго Баскервиля! - и он сбивчиво начал излагать мне совершенно невероятный замысел, который, признаюсь, захватил вскоре и меня. Мы с жаром обсуждали новый план полночи, и наконец почувствовали, что силы нас оставляют.
        - В наказание за причиненные мне душевные муки, дорогой Моррис, я выведу вас главным злодеем, - пообещал я.
        Впрочем, Моррис, полный благостного раскаяния, не возражал. Напоследок он вручил мне конверт, запечатанный сургучом, с моим новым лондонским адресом.
        - Сэр Артур, я не был уверен, наберусь ли я решимости признаться вам, кто я такой. На этот случай я приготовил письмо, которое собирался отправить вам в день отплытия в Африку.
        Я подивился внушительному весу конверта.
        - Неужели ваша история занимает так много места на бумаге?
        - О нет! - воскликнул Моррис со смехом. - Там есть и еще кое-что. Не буду дразнить вашего любопытства… - и он принялся неторопливо набивать и раскуривать трубку.
        - Ну, говорите же, черт вас побери! - воскликнул я, ничуть, впрочем, не сердясь.
        - Или хотите, я угадаю?
        - Попробуйте.
        - Я даже предскажу вашу следующую фразу: "Не пора ли вам воскресить Холмса?"
        Я был прав. В бесценном пакете лежали очередные зловещие преступления, кровавые тайны, мистические происшествия - всё, что произвел неугомонный ум отставного профессора Мориарти. Теперь, правда, Холмсу предстоит работать над ними в одиночку.
        На следующий день я вновь простился с моим обретенным из небытия товарищем, и мы отбыли в обратный путь. Кто знает, увижу ли я еще Морриса Артура?.."
        Последняя запись в дневнике:
        "11 апреля 1901 г. Как не отдать должное благородству моего друга Бертрама: узнав о новом замысле, он расстроился, поскольку криминальные истории - не его конёк, и вряд ли мы сможем работать над книгой вместе. Но он не стал винить меня в отступлении от наших планов: "Артур, да ведь этот сюжет много лучше того, что мы придумали, и я просто-таки требую, чтобы ты немедленно засел за работу!" - написал он мне третьего дня. Что ж, теперь я обязан уже двум людям, пора приниматься за дело".

* * *
        Моя лондонская командировка окончена. Папки, аккуратно систематизированные Уильямом, лежат на полках, дожидаясь следующих исследователей, а я продолжаю писать статью для очередного тома "English Literature in Transition". Мне страшно даже представить, какие споры она вызовет. Однако я рад, что, по крайней мере, смог ответить на вопрос д-ра Робинсона.
        Феликс Максимов
        Лисявка

1624 год. Провинция Кардок, карликовое государство близ Германской марки.
        Рождество.
        - … Как попадали в солдатчину? Как, как… Как кур в ощип, вот как я вам скажу! Чего проще - кем от бедности откупалась родня или деревенское общество, кого заманивали дармовой выпивкой и посулами - водился в те времена бесстыднейший, доложу я вам, обычай: выпил "за здоровичко" с разухабистым дядей, так считай, что уж записан в полк, откуда сей дядя и происходит. А под хмельком, да по молодости лет на войну как на пожар соседский смотреть побежишь, едва портки одемши.

… Хотя, человек человеку рознь, я о ратных занятиях не помышлял и в юности, ан просчитался.
        Случилась со мной беда под Рождество, я ушел из дому вечером, родным не сказался. Городишко
        у нас плохонький, но дружный, сам не предупредишь, соседи доложат - мы, молодые, ходили колядовать на ферму - за излучиной, видите, лесок, да нет, вы не туда оборотились, из того окна лучше видно.
        Так вот, до фермы ходу через него полчаса, но, как назло, я от своей ватаги колядовальщиков поотстал. Да и немудрено - мамка с отцом у меня не Бог весть какие богачи были, потому прыгал я вприковылку, как журавль на сковородке - в осенних башмаках по снегу. Подошвы, сами рассудите, дыр больше, чем разговору.
        Ну, когда тебе двадцать лет от роду, худые башмаки не помеха доброй пирушке.
        Как сейчас помню, вечер выдался студеный, деревья, как сахарные головы стояли, заиндевелые, небо желтым желто, а луна прямо на льду речном лежала - вся в обводе белом.
        Признаться, я струхнул, задумал срезать уголок по валежинам - колко, да быстро.
        Ноги сбил, забрел невесть куда, совсем уж смеркалось, живым выбраться не помышлял - или в сугробе замерзнешь, или волки заедят.
        Я кричал, да никто не отозвался.
        Глядь-поглядь… Есть Бог - вижу, теплится фонарь меж стволами, и лошадиная морда застит его то и дело.
        Поспешил я на свет, руками замахал; стоит на опушке крытая телега, а при ней двое возчиков. Вооруженные, наглые. Не то егеря, не то лесные разбойники. Отступать-то мне уж некуда было - что ж с того, что разбойники - все-таки души христианские, не волки, не татары, авось не бросят пропадать. Возчики выслушали мои жалобы и просьбы, мол заблудился, продрог, вывели бы на тракт - по гроб жизни был бы благодарен. Головами покивали, переглянулись да и заломили мне руки за спину.
        Я так и обмер, а разбойники меж тем ощупали меня с головы до пят, как кобылу на ярмарке, пальцы в рот совать стали - зубы крепки ли. Один говорит:
        - Жидок! И грудь узкая, куриная. Может чахоточный. А ноги? Икры с кукиш. Дрянь-товар. Кончено дело, поехали.
        Второй отбрехался
        - Да брось ты. Не жиже прочих! Сойдет.
        Странные разбойники побранились было, но скоро сговорились и запихнули меня в телегу, как котенка в ведро.
        Тихого народу в фургоне сидело немало, потеснились, дали мне место.
        Слышу, едем, снег под колесами покряхтывает, лошадь фыркает. Тряхнуло раз, другой.
        Я хотел закричать, но сосед зашептал:
        - Уймись, уймись, дурачина, они за шум дерутся, не разбирают, вчера двоих искровенили…
        - Да кто они такие? - спрашиваю. - Людоеды что ли?
        - Вербовщики. - со вздохом ответил невидимый сосед.
        - Что ж они людей без спросу хватают, как куриц?
        - Им платят за каждого. Они злые - улов невелик. Я с ними неделю еду, от самых Болот, раньше бурсаком был.
        - Куда нас везут? - спрашиваю.
        - В Германию. Там паписты протестантов бьют
        - А эти паписты или протестанты?
        - Бог знает - вербовщики они. - вздохнул Бурсак, и нечего я больше из него не вытянул, потому что из дальнего угла на нас хрипло гаркнули
        - А-ну, заткните варежки! Мне спать охота.
        Все сникли, пришипились, и я туда же - поплакал малость в рукав, что в моем положении, сударь, простительно было, но сразу задумал бежать и крепко задумал.
        С тем и уснул. Видение мне представилось огорчительное - до рассвета чудились препакостнейшие вороны, величиною с кобыл, которые скакали по снегу в красных сапогах. Воронами я любовался недолго, как есть сонного вывалили меня в снег и задали тулумбаса, взамен утреннего "Радуйся, Мария".
        Тут же стояли и товарищи мои по беде, жмурились, прятали руки в рукава.
        Было позднее утро, ясное, вафельное, все, знаете, в эдаком инеистом сверкании, но морозное - продирало до кишок.
        Нас было семеро. По каким сусекам и сливным ямам вербовщики наскребли нашу бравую гвардию - не ведаю.
        Один - жидконогая жердь, глаз дергается, другой - сутулый и в разбитых очках на переносье, что твой аптекарь (это давешний Бурсак), я - бобок бобком, лицо, как у щелкуна, на подбородке бородулька нарождается - слабый клок ваты, одно сокровище - волосы у меня тогда были рыжие, пушистые, как у мамзельки, и длинные
        - проходу мне не давали зубоскалы.
        Наша повозка стояла на выгоне, осевши в снег по ступицы, лошадка измученная трясла торбою. Вербовщики - оба швабы тертые, похожие лицом, как оказалось братья - облачены были в подобие мундирных курток, поверх которых навертели они для утепления всякого тряпья.
        Они разглядели меня при солнечном свете, и помятое мое лицо и худосочие наградили жеребчьими шутками, но вроде остались довольны.
        Тут нечего было и думать о бегстве - нарочно остановились на открытом холме, пока до лесу доберешься - трижды застрелят или поймают.
        Чтобы отвлечься от тоски, я начал осматриваться и приметил среди прочих давешнего крикуна (узнал по голосу), он отчитывал жиденка, мол, руки у него кривые.
        Жиденок, видите ли, не расторопно чистил крикуну сапоги. Юнец выглядел постарше меня, за счет роста и изрядной толщины поначалу принял я его за третьего вербовщика, но бывалый Бурсак меня просветил:
        - Он не чета нам, блохам. Его силком на войну не тащат, он сам напросился. - при этом бурсак поглядывал в его
        сторону уважительно и с боязнью.
        Утоптали место, старший вербовщик - Кунц - натаскал хворосту для костра, мне же сунули кошелку с луком да тупой нож.
        Лук на морозе чистить, милый сударь, дело зряшнее и болезненное: скоблил я его, больше кромсая, и оттаивал собственной, миль пардон, жопой лунку в сугробе, покуда не воздвиглись предо мною рыжие сапожища с отворотами, начищенные жиденком до блеска.
        Я твердо решил головы не поднимать, но обладатель сей доблестной обуви соблаговолил опуститься на корточки, расставясь и упершись лапами в круглые колени, как, снова миль пардон, баба за сараем, что я ему тут же и сообщил и, стойко вытерпев оплеуху, услыхал:
        - Заткнись, Лисявка рыжая.
        Так я получил новое имя. До конца моих военных приключений пристала ко мне эта досадная Лисявка. Нет бы Лис, или на худой конец Лисица… Но прозвище, как жена, раз окрутили - не открестишься, тяни лямку до могильной ямки.
        Впрочем у других тоже не было христианских имен: кто Дышло, кто Манюня, кто Бурса, кто Конек-Пердунок, кто… а, да Бог с ним, что язык похабщиной поганить. Потом уж я узнал, что прятать крестильные имена ведется у ландскнехтов, так они обманывают военную смерть - авось обознается она сослепу, пуля мимо свистнет, палаш мимо рубанет, взрывная бочка глаз не выжжет, ядро минует, мимо проскачет, другому череп в жижу растворожит…
        Жиденка, хоть и был он выкрестом, прозвали Зец-зец Трефный; а мой собеседник, важная птица, именовался Рылом.
        Виды видавший парень, конопатый, злой, как жеребец зимой с перекорма; мы все драненькие-латаные, а он разодет был что твоя Масленица; похоже даже вербовщики побаивались его за силу и бешеный нрав.
        - Все, Лисявка, готовься, как приедем, тебя наголо обстригут. С твоей головенкой, что с факелом бегать - первый же мушкетер снимет. Ты не думай - там до смерти ближе, чем от "Отче наш" до "аминь".
        - А ты-то что хорохоришься, по твоей туше тоже поди не промахнуться. - пробовал огрызаться я, хлебая пустенькое варево с луком и свиным ухом, на семерых делили
        - никому не досталось.
        - Молчи уж, говнюк… - нарочито тоненько, что при его баске не выходило, тянул Рыло. - Меня с малолетства один палач заговорил, теперь я буду деньги грести на войне, а ты разве килу наживешь.
        И, склоняя ко мне щекастую рожу свою, обрамленную белыми вихрами, шептал:
        - Бежать хочешь? Я те ноги-то повыдеру! Война быстрее нас бегает, запомни.
        Думая о родителях, у коих я был единственной, пусть с вершок, но отрадой, я готов был убить мерзавца. А он, ухмыляясь, сидел на отобранной у жиденка куртке и строил мне обидные рожи.
        Задерживаться на дневке мы не стали, скоренько поели, запряглись и тронулись.
        Рыло ушел на кОзлы к швабам, а когда вернулся, несло от него водкой, и, турнув нас, бедолаг, он захрапел.
        - Куда бежать! Какое там бежать? С ума сошел! - замахали на меня, стоило мне начать заранее придуманную речь. - Забудь, если жить не надоело.
        Трефный Зец-Зец вспомнил моего предшественника, Фертика, которого вербовщики пристрелили за длинный язык и попытку к бегству. - Из него мозги вывалились - поддакнул жиденку Бурсак - Я сам видел. Серые, как клецки, и салом пахнут.
        Остальные заспорили, икая с голодухи, что вкуснее: клецки или сало, меня больше никто не слушал.
        Я смекнул, что и вправду попал, как лися в капкан: с одной стороны - жалкие овцы, с другой - кулаки да самопалы.
        Что, собственно говоря, долго рассказывать о нашем пути. Лезвие, по коему поганые магометане ходят в свой нечестивый рай, и то показалось бы шуткою.
        После Рождества нещадно мело, жандармские заставы на перепутках держали нас по суткам, то ли сверяя напутные бумаги, то ли
        пьянствуя вскладчину с нашими истязателями.
        Умер в дороге жиденок Зец-зец во сне, как кур на насесте, мы его с утра за плечо тронули - а он, брык - и опрокидонт на спину. Синий весь. Выбросили на обочину, даже снегом не закидали.
        Взамен него посадили толкового паренька, сына сельского лудильщика по прозвищу Зоб, верткого и хлипкого, как сопля.
        Поначалу мы сдружились, но, вытянув из меня замыслы о бегстве, пащенок донес, и далее меня везли связанным, даже по нужде водил меня брезгливый вербовщик Кунц, как телка на веревке.
        Сейчас смешно, а тогда не до смеха было - я за кустом хоронюсь, Кунц кривится, как от кислого, смотрит в сторону и орет хрипло: - Сссы что ли!
        А Зобу подарили кусок старой попоны за стукаческие труды. В приближении германской марки швабы спохватились и принялись нас школить. Мины их с каждой милей становились все кислей - из нашей артели трудновато было состряпать стоящих вояк: Бурса, к
        примеру, ни зги не видел без своих стекол (вы, сударь, как человек, очки носящий, понимаете); я сроду не терпел драк - папенька прочил меня в нотариусы.
        Подлец Рыло и здесь дал нам жару - учение ему не требовалось, несмотря на изрядную толщину, он оказался превосходным фехтовальщиком, кулачным бойцом и все то с яростью, с матерком, даже старшего вербовщика, бывало, в шуточном бою, укладывал, как девку.
        Никогда не встречал столь истового поклонника войны. Покинуть милую нашу тихую провинцию, судя по всему, немалое состояние, жизненные блага, ради сомнительного тепла батального костра.

… За веру? Что вы, сударь, он был сущим безбожником… О какой еще вере вы говорите… Разве есть иная, кроме евангельской? А, это образно… Понимаю, вы человек, по всему видать, ученый, это мы тут, забурели в глуши, университетов, как видите, у нас не водится, одни кабаки, да виселицы.

… Итак, от военной науки мы уставали так, что я уж и не думал о бегстве, добраться бы до телеги и спать.
        Я завидовал умершему жиденку, грешным делом.
        Один случай мне запомнился крепко. Мы стояли на последней заставе, где отечество попрощалось с нами лишь неприютными взгорками да черной братией елок, обступивших разъехавшиеся грязло дороги.
        Швабы ушли браниться со сборщиками подорожной, оставя нас на попечение Рыла, который был на удивление трезв и беспокоен - все теребил вожжи, оглядывался и бледен был, что сырая глина.
        С носу у меня текло, ноги опухли и стали, как кубышки, но, не смотря на хворое состояние свое, я сообразил, что
        сумею убежать сегодня.
        Днем раньше я все таки допек осторожного Бурсу, настращав его различными horreurs de la gerre (ужасами войны, прим. переводчика), частью со слов все того же Рыла, частью фантазейными.
        Выдумка наша была проста, как боб, - Бурса украл нож, которым скоблили лук и резали мерзлые буханки, по очереди мы наточили его о железную дугу тележного крепежа.
        Мои путы орудие взяло с первого разреза, я примотал веревку для вида.
        Теперь представился случай; мы пошептались и решили, что Бурса займет окаянного Рылу разговором, а я подойду сзади и зарежу надсмотрщика.
        А там - лес черен, путан - ищи свищи.
        Но когда Бурса вылез из-под полога, Рыла близ лошади не оказалось; Мы заозирались - нашего бравого вояки нигде не было.
        - Куда он делся, черт жирный… - шепнул Бурсак - и вдруг выпучился, что твоя жаба.
        - Лисявка, гад буду - он…сбежал.
        - Ты что, межеумок, головой подумай, на кой ему бежать, он же с а м с в о е в о л ь н о собрался на войну.
        - Да говорю тебе, сбежал!
        Пока мы препирались - упустили время, подоспел Кунц, кликнул любимчика, но тщетно. Братья выпрягли лошадь, старший охлюпкой взгромоздился на нее - погнал по снегу вдогон. Догнали его скоро. У кромки леса, на холме.
        Беглец задохнулся и подвернул на лесном пенье ногу. Мы видели- Рыло карабкался по склону, от войны, от нас, от вербовщиков, будто от черта и вдруг, замерев, сам пошел навстречу догонявшим, устало свесив руки.
        Швабы были столь изумлены, что даже не били его, он и сам не мог объяснить своего поступка. Казалось, точили его смертный ужас и тоска. Не человеческая тоска, а, знаете, такая у зверей бывает перед смертью или ненастьем - живой души-то в них нет, одни глаза, да грудной хрип.
        Скорее всего виновницей нелепого побега была пьяная горячка, доведшая Рыло до краткого помутнения рассудка.
        Он и вправду слег, маялся в жару пару дней, мы надеялись, что помрет, да как же, помер один такой.
        Швабы нянчились с ним, покуда не смог он вставать; как видно, за продажу Рыла в полк они чаяли получить жирный куш.
        Стервец дни напролет валялся в телеге, лопал вдвое больше нашего брата, но к водке не прикасался, хотя вербовщики подносили и не раз.
        Иная услада заняла его - он наконец-то увидел задворки войны и не пропускал ничего с жадностью ищущей собаки.
        Однажды Рыло подарил мне украшенные бисером ножны, выменянные у девки-рылейщицы, отставшей от полка.
        - Не порежься, Лисявка. Я бы тебе советовал засунуть свой ножик в жопу, но она у тебя даже на это не годится. А резать горло сзади не сподручно. Надо сбоку. Или сразу в печень колоть.
        Он знал о ноже и о том, что я хотел его убить!
        Я выбросил бесполезное оружие той же ночью и предался бездне черного отчаяния, рисуя в мечтах самые кровожадные образы мести. Он толкал меня на грех!..

… Конечно же я покаялся, сударь, что за вопросы?…

… Ехать по разоренному Марсовыми слугами краю - дело для молодого разумения не веселое: волки, пугавшие по ночам лошадь; раздетые трупы в запорошенных снегом руинах; горелая висельная дрянь; гадкие слухи о каких-то бабах-косарихах и приведениях, которых в сожженных городах шлялось больше, чем погорельцев и мародеров, унизительная деревянная ложка, висевшая у меня на шее, драгоценность, верная подружка в боях за лишний глоток хлебова, в коем больше болталось сора и грязи, чем крупы.
        Я плохо знал немецкую собачью речь, не помнил название мест, которые мы проезжали.
        Каждый оборот колеса губил мое спасение - сказались вороны в красных сапогах, виденные мною во сне.
        Я боялся войны и ненавидел Рыло, ее олицетворявшего; сколько таких молодчиков наедали себе ряшки на страданиях народа во времена прискорбной бойни.
        Даже швабы наши приуныли - возвращение в отчизну их не радовало, а перед зрелищем распада, всеобщего грабежа и запустения блекли все их заманчивые байки о военной славе, камзолах со шнурами, звонких дукатах и сговорчивых красавицах.
        Швабки, за исключением шлюх и солдатских женок, ходили рохлями, рядились в отрепья и пачкали лица, но все равно то одна, то другая либо светила синяком во всю щеку, либо переставляла ноги дугой, как, миль пардон, опроставшаяся корова. Солдатня не щадила ни малолеток, ни старух - баба она и есть баба, была бы щелка между ног, а уж отмычка на нее найдется.
        Мы катили сквозь затяжные оттепели, обнажилась по перелескам влажная земля, воздух напоен был сырым вонючим теплом, и облака по ночам неслись как клубы белого дыма.
        Ночи стали болезненно светлы; сколько раз я ни просыпался за полночь, неизменно видел, как поблескивают в сумраке открытые глаза Рыла. Он лежал без сна на спине, закинув пухлые руки за голову.
        Не знаю уж, о чем он думал, но мне чудилось, что он следит за мною.
        В одну из таких окаянных ночей, он заметил, что я бодрствую, и, не обернув лица, спокойно молвил:
        - К утру приедем. Терпеть не долго. Держись.
        Я не утерпел:
        - Все-то тебе известно, что ты - пророк или гадальщик?!
        Он по обыкновению лениво усмехнулся, рассеяно поглаживая круглое брюхо.
        - Дурак ты, Лисявка, честное слово… Я просто разумею по-немецки и умею читать ландкарты. Спи себе.
        - Что ты мне, нянька!? - обиделся я, на что он только легко рассмеялся в ответ.
        Рыло не ошибся, проснулись мы уже на тесной рыночной площади, моросил дождь.
        Сейчас не вспомню, что это был за городок, кажется в мирное время, славился он не то резными трубками, не то дутым цветным стеклом, а в те лихие поры был запружен разнородной солдатней и штатской сволочью со всей Европы.
        Уцелевшие горожане от таких добрых гостей потеряли охоту к прогулкам и сидели, как мышки, взаперти.
        - … А за любым войском, Лисявка, вечно, как послед за сукою, тащится немеренное племя: здесь тебе и скупщики краденного и обдиральщики трупов, и нечестивые попы, и расхожие бляденки, чьи выкидыши киснут по всем канавам; здесь торговцы мясом гнилых коров; подделыватели писем; приживалы, слюноеды, и крючники, сжигающие чумных мертвецов. Ни хрена себе паноптикум, а, Лисявка?
        Они родились наперед войны и будут жить дольше нее. Но вся помянутая публика, это так, мелкашка, чертов бздех в сравнении с другими. Знаешь, кто тут самый лакомый кусок? Не знаешь. Век живи, век учись. А это такие господчики, которые орут о спасении Родины и Немецком герое. Понимаешь, корешок, родину хайлом спасать, это тебе не мудями на виселице трясти, тут с умом надо подступать, дельце прибыльное. Но не самое прибыльное, заметь. Есть и другие промыслы… Я хочу их видеть.
        - так размерено болтал Рыло, когда мы толпились у промерзшего колодца, и расторопный Дышло обливал из ведерка его мясистую спину, а я меж тем, кривясь, держал его кафтан и рубаху.
        - Зачем ты мне все это говоришь? Мне какое дело! - с негодованием воскликнул я.
        - Да не тебе говорю, Лисявка, не тебе… - обтираясь рубахой, как-то рассеянно сказал он и вдруг схватил за горло щуплого Зоба, бедного моего стукачка. Рыло чуть не раздавил ему кадык. Несчастный парнишка со страху обоссался на месте, пищал и бился в кулачных клещах, а распаленный злобой Рыло рвал с него мешковатую куртку.
        А под курткой у Зоба, сударь, вы не поверите, накручен был обрывок подола из добротного бархата, кошачий палантинчик и даже расшитый бусинами и серебрушками кусок, прости Господи, церковного облачения - все в подозрительной ржавой грязце. А под той трупной ветошью обнаружился веревочный пояс, а на нем - полотняные мешочки в рядок. Рыло и их распотрошил на снег. Мы так и ахнули. Столько добра тихоня - Зоб в тех кисетах хранил, не перчесть. И цепочки и нательные крестики, и непарные серьги и амулетики и перстеньки, и даже гнилой женский палец с выпавшим ногтем, обручальное колечко в сизую кожу вгнило намертво - видно он потом собирался кольцо снять, втихаря…. Выварить или мясо соскоблить. На продажу-то с пальцем не пустишь.
        Мы так опешили, что даже не подумали чем кончится драка. Подбежал брат Кунца, звякая палашом, забранился по-немецки, Рыло коротко брехнул что-то и выхватил у него палаш.

… Представляете, сударь, Рыло зарубил Зоба прямо там, у колодца. Просто рубанул наотмашь по шее и оставил булькать кровью, тот побулькал недолго, посучил ногами и протянулся. То была первая и потому самая страшная гибель, увиденная мною…
        Вербовщик куша за лишнюю душу пожалел и хотел было задраться с убийцею, но Рыло вернул ему необтертый палаш и, буркнув:
        - Заткнись, козел душнОй. Оплачено. - опорожнил прямо на труп, Зоба один из мешочков; немец осклабился, стал собирать ювелирную мелочь - на том они с Рылом и поладили.
        Я, конечно, замечал краткие отлучки Зоба на стоянках и знал не хуже прочих, что отлучается он с согласия вербовщиков, которые, конечно были в доле от его мародерского промысла, но Рыло нагнал на них такого страха, что дело поспешили замять.
        Итак, нас, бедняг, заперли в гнилом сараюшке под названием "соплячий клистир", где держали новичков.
        Слонявшиеся без дела мушкетеры совали в щели худых стенок прутики и кусочки хлеба, как в зверинце, или, одурев от пирушек и беспутных забав, мочились как лошади прямо на площади.
        Выходка Рыла дошла до сведения полковника - в те проклятые поры его преступление и решимость убить, не задумываясь, указывало лишь на доблесть и охоту к хорошей драке с врагами или мужичьем.
        Кунц с братом дали негодяю наилучшие рекомендации, полковник на учениях, подивился его сноровке в искусстве, естественно, убийства и членовредительства и изволил осведомиться:
        - Где ты учился? Неужели мы не разглядели среди сосунков доброго солдата? Тебя, парень, хоть сейчас в строй.
        На что, как мне передали, Рыло ответил:
        - Меня никто не учил. Я многое видел и запоминал по дороге. Я умею и хочу видеть.
        Полковник, как честный католик, возмутился такому самомнению, но, оставя это на совести Рыла, определил его трабантом в один из драгунских полков с довольствием и мундиром.
        Но, к несчастью, война в этой местности протекала лениво, полк задержался в гарнизоне, и, не желая обременять заботами бывалых вояк, нас отдали на полную муштру и растерзание Рылу до определения наших способностей и мест-шестков в курятнике войны. Получить такого наставника - вот уж хуже не придумаешь.
        Вы улыбаетесь, сударь, и совершенно зря…
        Он оказался сущим сатаною, теперь тому способствовала и данная ему власть.
        На кой-то черт он заставлял меня не только ломаться на плацу, но и учить немецкий, хотя бы в пределах "Дай хлеба, я помираю с голоду."
        Клянусь, в дальнейших моих злоключениях на полях войны мне было легче.
        сущим сатаною, теперь тому способствовала и данная ему власть.
        Я ненавидел его люто. Мне чудилось, что с последним вздохом этого выродка, обжоры, питуха и бабника, кончится и сама война, подлая и братоубийственная.
        Как-то раз за оплошность на плацу, он вусмерть избил близорукого деревенского простягу - Дышло, я не стерпел.
        Под руку мне попался гнутый шкворень с сорванных ворот - увесистая вещица.
        Я бросился на Рыло и, зажмурившись, ударил.

…Что, сударь? Конечно же нет. Он лгал о своем колдуне-палаче, о своей неуязвимости… Тогда среди солдат ходило много суеверных баек, кто верил в чудодейственный мох с черепа повешенного, кто носил ладанки с могильной землей и покупал у шарлатанов разную дрянь, якобы предохранявшую от пули.
        Я изрядно свихнул ему плечо, даже разрумянившаяся морда его стала белешенька. Теперь я ожидал неминуемой гибели
        Но он меня пальцем не тронул. Меня ожидала худшая участь:
        - Тебе конец, Лисявочка. Завтра же Дышло отправиться на конюшню, говно чистить, конюх из него выйдет, солдат никогда. А ты, благо лапки у тебя белые, к полковнику писарьком, он уж тебе покажет фунт изюму. Про него слухи ходят - он до мальчиков охоч. Или я не вижу войны. (это была его обычная присказка-божба, вроде как "накарай меня Господь" или "чтоб мне провалиться")
        До мальчиков охоч… Меня едва кондрашка не хватила, когда сообразил, что он имеет в виду. Пусть бы он хулил при мне Господа, Пресвятую Марию и Таинства (он не веровал, повторюсь), пусть бы он покалечил меня, но, согласитесь, содомство…. такой ужас…..
        Благодарю, сударь, сам бы я расплескал. Что? Нет, спасибо, я вовсе не курю табаку, хотя и приторговываю…
        Таким или примерно таким же манером определили и остальных - Бурсак заделался возницей к маркитанту; прочих по протекции Рыла распихали по гарнизону кого на кухню, кого на склады.
        Когда, как на заклание, привели меня представлять полковнику, я готов был из окна на мостовую прыгнуть, но, на деле
        оказался он стариком умным и щедрым, о противоприродном грехе и речи быть не могло.
        Полковник был одинок, в Данциге от кровяного поноса умерли его жена, дочь и сын-малолетка, он был ласков со мною и исправно платил писарское жалование. Я скоро выучился копировать бумаги, те, что на латыни, а немецкие - как-то сами собой впрок пошли, к языкам я оказался весьма способен. Мне был обеспечен верный кусок хлеба, кров и казенное обмундирование.
        Я ничего не понимал - на поверку все угрозы Рыла оказались мыльным пузырем. П
        Позже я встречал Дышло и Бурсу, и других. Вообразите, ни один из нас не погиб от руки солдата, ядра или пули, ни одна битва не искрошила нас в жерновах своих. Правда, Конек-Пердунок умер от холеры где-то под Бременем в должности вестового, ну уж от такого конца и в мирное время никто зарекаться не может, хворь-лихоманка свою добычу всегда заберет.
        В том городке решалась наша судьба. Решалась странно, рукой странного человека, и, клянусь, я не пожал бы этой руки и сейчас, когда, как видите, лися волос моих где поседела, где облысела, тело одрябло, а душа утомилась.
        Итак, вылечив плечо по большей части в бордельных подушках и погребках (он снова стал пить горькую), Рыло, подобно безумцу, потерявшему Богом данный облик, впитывал в себя даже ленивую войну.
        Казалось, глаза его уподобились ненасытным животным - он хотел видеть и вмешиваться во все, что творилось в гарнизоне и за пределами городка.
        Желание видеть и запоминать сжигало этого злого фрондера и кутилу как, миль пардон, сифилис. Все бесчинства и торговлю людьми и убеждениями, казни дезертиров и ведьм, висельные деревья и теплую весну, обнажавшую все большие ужасы взбесившейся Германии. даже приблудную бабу, разродившуюся у гарнизонной кухни, он наматывал будто разнородную нить на веретена своего безумного зрения.
        Кстати, плоду той бабы он устроил кощунственные крестины, все пили без просыпу двое суток, а баба сидела на бочке в драном венке из заборного плюща с уснувшим ребенком на руках.
        Рыло брал бедную Германию обеими загребущими лапами, словно плоскую чашу, и лил себе в глотку чудовищное питье ради богомерзкого ублажения все той же жажды зрения и участия. Бог ведает, что за черный огонь горел в его сердце. Да и был ли тот огонь черен? У меня слишком много сучков в глазу, чтоб судить.
        Со стороны мне чудилось, что Рыло среди всеобщего смятения искал что-то или кого-то, жонглируя и отбрасывая, и снова ловя лица, события и судьбы, подобно умелому фигляру. Он искал среди много одно, то, с чем хотел бы встретиться, что влекло его сильнее ярости и похоти.
        Порой он нес такое, от чего и Люцифер ушел бы в монастырь, но один разок я видел, как он, конечно спьяну, стоял на ступенях гарнизонной часовни на коленях, прижавшись лбом с медным узорам дверей; была глухая ночь, а он, не стесняясь, заорал:
        - Господи, сука, дай мне видеть. Дай мне видеть! Я хочу ее увидеть. - и заржал, как бесноватый.
        Нет, что вы, сударь, я не наушничал и не следил за ним, просто полковник квартировал рядом с часовней.
        Мне страшно признаться, но, возможно, он ненавидел то же, что и я. Хотя, нет, нет. По юному неразумию я завидовал немножко его жизни, его боготворили шлюхи побратимы, военный послед же помнил вспоротого Зоба и таил злобу.
        Но и этому, слава Богу, пришел конец…
        Я видел, как уходили драгуны. В апреле, сразу после Пасхи, когда подсохли дороги, наше поостывшее варево двинулось, забормотало и помаленьку закипело. Где-то опять требовались люди и их грехи.
        Наша братия - от чистильщиков денников до штабной верхушки - согнана была на общий молебен.
        Пригревало солнышко, мы стояли на коленях, капеллан бубнил мессу под кудахтанье уцелевших курей, болтавшихся по площади и порой вспархивающих на вынесенный из церкви алтарный стол. К концу службы куры волшебным образом исчезли в рядах благочестивых солдат.
        Драгун и их лошадей щедро окропили и благословили крестом.
        Молодцы взгромоздились в седла, с ними и мой недруг Рыло.
        Низко опустив голову, он выбил медленную барабанную дробь на новешеньком барабане, обременявшем бок его крепкого мышастого жеребчика.
        Я, окрыленный мессою, помахал ему на прощание, хотя, каюсь, не прощал.
        Коней пришпорили, и цветастая лава полка дрогнула, грянула в тракт, двинулась на рысях, плеснули знамена.
        Еще долго я слышал глухую, будто сквозь зубы, неспешную барабанную дробь и могильным унынием веяло от этого звука…
        Я вспомнил, что не задолго до этогодня Рыло мимоходом обмолвился:
        - Я сверну шею этой старой шлюхе, Лисявка. Я хочу ее видеть.
        Я спросил его, в шутку, что за женщину он имеет в виду, и состоит ли она из плоти и крови.
        В ответ Рыло захохотал во всю глотку.
        - В точку! Никто так не состоит из плоти и крови, как она! И я ее увижу.
        - Да что ты заладил, увижу, увижу, смотри на здоровье, кто ж тебе мешает.
        - Это ты смотришь. И не смотришь, а подсматриваешь в дырку нужника за девками. А я видеть хочу - почему-то обиделся он и больше мы с ним не разговаривали.
        В июне наши славные драгуны были разбиты вдребезги близ Рейна или еще где, я не интересовался.
        Панихиду по их грешным душам я также честно отстоял на коленях.
        Руку на сердце положа, чего еще ждать от развращенных солдат развращенной страны, кроме скорого и плачевного проигрыша.
        Но как произошел разгром… Это уже несколько другое дело. Об этом в гарнизоне почему-то старались не говорить. Ходили сумбурные слухи, что драгуны совершили страшный проступок - обратили оружие против своих же командиров и соратников, и были, разнесены в куски пушечным огнем, уничтожены, как бешеные собаки, а зачинщики бунта и неповиновения преданы трибуналу и показательной изощренной казни.
        Но толком узнать что-либо было невозможно.
        Осенью я был послан добрым полковником с пустячным поручением.
        К тому времени никто уже не величал меня Лисявкою. На жалование я прикупио обновки, приличное оружие, дородного коня и стал, как и положено было крестными от роду - Иеронимом.
        Я благополучно добрался до назначенного места, уладил дела и перед обратной дорогой заехал поужинать и отдохнуть в лесной монастырь, занятый войсками, по преимуществу кроатскими.
        Мне посоветовали посетить это место, ибо монахов оттуда не выгнали, и братия принимала странников и солдат.
        В гостеприимной обители я вкушал покой, тишину и отдохновение вдовьей поры года, живописнейшая долина ласкала мои усталые глаза отцветшею красою дерев. Монастырские угодья славились коптильнями.
        Прогуливаясь, я следил, как дружно работают люди у клетушек, поднося вязанки хвороста, и можжевеловые дымки поднимаются от золотистых туш и, тая, повисают над луговиною.
        Работник, сидевший у ближайшего костра, наклонился, переволакивая вязанку.
        Мальчишка-служка крутился подле него, давая подробные советы, покрикивая, указывая, слишком настойчиво - куда класть хворост.
        Я подошел поближе, пригляделся.
        И окликнул работника:
        - Рыло, ты?!!!
        Я никогда бы не поверил, сударь, что поднявшийся на мой голос огромный, будто адамов остов, мужчина - мой старый недруг.
        Я мал ростом, он всегда был выше меня, но теперь казался еще выше.
        Руки его были оголены до плеч и все в копоти, туго вились по ним трудные синие жилы, уходя в проймы кожаного балахона.
        Повязка стягивала отросшие волосы, белесые, как мертвые корни. Раньше у него были светлые волосы, но теперь, сударь вы мой, я видел пепельную, трупную, перхотную седину.
        Он не обернулся, сударь, но я видел, что плечи его дрогнули, когда он услышал старую кличку.
        Я рассматривал его, даже заметался вокруг - злое торжество охватило меня и я не удержался:
        - Ну что, Рыло! Чья взяла?! Прищемили тебе яйца, стал наш кочет каплуном! Бог терпит долго, а бьет больно. Что же не защитил тебя твой волшебный палач, своими заговорами-бормотами? Я смотрю, жирок-то из тебя война повытопила, до костей обглодала и добавки попросила! Что ты теперь видишь, кроме свинячих туш, дристун?
        - Я увидел, Лисявка. - отвечал он тихо, со странным рокотцем на краешке выдоха, связки его были обожжены или сорваны.,
        Он почему-то все время отворачивался от меня, но я изловчился и, дрожа от радости перед справедливым возмездием, сорвал с его лица повязку.
        Рвота стиснула мне глотку. На месте его глаз и изуродованной переносицы лепилась бурая короста вперемешку с розовыми рубцами и синим крапом, будто от въевшегося пороха. Все это губчатое, мокнущее гноем.
        Я еле сглотнул и согнулся, попятился прочь.
        Он молча продолжил работу у коптильни. Мальчишка-поводырь покрикивал лениво.
        У настоятеля монастыря я узнал, что умирающего слепца нашли лесорубы, никто в обители не знал, кто он и откуда, что за метки он носит на теле, кто лишил его зрения. Оправившись от ран Рыло остался при монастыре, отрабатывая кормежку и ночлег по мере сил при коптильнях и трапезной. Но с особым рвением он исполнял обязанности звонаря.
        В деньгах я стеснен не был, моя жестокость поутихла и сменилась стыдом, чтобы успокоиться я дал настоятелю на прокорм убогого, как сейчас помню, двадцать четыре дуката с четвертью.
        Уезжая, я слышал вечерний angelus, разносимый отрывистым ветром над алыми кронами кленов и, оглянувшись, я увидел, или, скорее, представил в стрельчатой арке темной звонницы над храминой обожженное закатом тело человека, бившееся среди сплетения
        веревок. Качались выменами тяжкие колокола на балках и говорили, говорили, говорили о голоде или боли.
        Этот гордец утратил и жадные глаза свои и голос; видимо, в угнетенном мозгу его таилась надежда, что ревом неодушевленной бронзы и колокольной меди он еще призовет ту ненавистную ему особу из плоти и крови для последней смертельной схватки.
        Вернувшись, я доложил полковнику о нашей встрече и дело приобрело неожиданный оборот. Полковник грохнул кулачищем по столу, раздавил табакерку:
        - В каком монастыре ты его видел?
        Я назвал.
        - Не медля бери людей, поезжайте, привезите эту сволочь живьем. - я никогда еще не видел полковника в таком гневе.
        В тот день я узнал правду о бесславной гибели драгун.
        Штурмовали после долгой осады город Магдебург. Восемьдесят три дня город стоял на осадном положении. К началу штурма, голод, болезни и ежедневные обстрелы сделали свое дело, взять Магдебург казалось проще, чем расколоть гнилой фундук.
        Но горожане решились на последний шаг - они открыли ворота и выпустили из скорбного дома сумасшедших. Вслед за кривляющимися обезьянами, изглоданными голодом и душевными болезнями вышли простоволосые, как утопленницы, бабы с мертвыми младенцами на руках - кто волок сам труп, кто куклу в пеленах, кто крышку от драночного детского гроба. Все это клокотало, визжало, выло, кишело на мосту слипшейся массой, от такого парада опешили даже бывалые рубаки. Командиры отдали приказ стрелять.
        Солдаты роптали, только наемники - хорваты, которым сам черт не брат, дали первый залп - скосили первые ряды. Сумасшедшие грызли еще теплых мертвых, голод, сударь мой, осадный голод.
        Тогда Рыло застрелил командира и выбил барабанную дробь.
        Добрая половина драгунского полка вышла из повиновения и обратила оружие против своих.
        Их, повторюсь, уничтожили.
        Рыло и еще несколько заводил были примерно наказаны.
        В ночь после наказания троим удалось бежать - как, не спрашивайте, не знаю.
        Двоих нашли, Рыло нашел я… И опознал там, в монастыре.
        Ничего они не выгадали, дураки.
        Город все равно был взят, неделей позже.
        Вишневые деревья теперь проросли сквозь печные трубы в сожженых домах. Говорят, в Магдебурге до сих пор никто не живет, кроме лис-трупоедов и беглых каторжников.
        Я исполнил приказ полковника - когда мы ворвались в монастырь, испуганный настоятель сказал, что слепец после нашего разговора, молча ушел, и никто не ведал, куда.
        У него не было шансов выжить. Война продолжалась. Война замела его следы и перемолола даже те кости, что из милости оставила ему.
        Спустя два года мой добрый полковник преставился, я повоевал на писарском коште еще немного и, в скором времени оставя ратные дела, вернулся в любезную нашу отчизну, признаюсь, имея за душой мало мальский капиталец.
        Маменька и отец выплакали по мне глаза, почитая меня за мертвого. То-то было поцелуев, слез и объятий!
        Во времена моей молодости чувства людей были чисты и откровенны, не то что хамство и разнузданность нынешней молодежи.
        Вы человек пожилой, вы меня поймете.
        Взял я за себя хорошую жену. Сейчас с Божьей помощью растим внучка, давеча его конфирмовали.
        Кстати, слыхал я утешительные весточки о том, что размолвки немецкой войны близятся к концу, да и Бог с ними совсем, хоть бы они все передохли в военном горне и паписты и лютеране!
        Что ж вы не пьете, сударь, наливка отменная, на морозной рябинке.
        Да не дурно ли вам?
        Может крикнуть корчемницу?
        Осторожнее, Бога ради, куда вы так резко встаете, вы ушибетесь…
        Господи Боже! Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость, всю кротость его…"
        - Я продолжаю видеть, Лисявка.
        Южанин
        Вольный город Кобруц,
        Центральная Европа.

1232г

…- Яблоку, говоришь, негде упасть? Ну яблок, конечно, мы на гостей сыпать не будем, а вот гвоздики или фиалки можно. Денег нет, денег нет… Экий ты скучный тип, Клод. Два месяца в моих секретарях бегаешь, а все никак не сменишь песенки. Перед гостями стыдно, сквалыга. Ладно, давай сюда бумаги, плащ и розу.
        Силы небесные, он опять выпучил зенки! Пора бы запомнить, in cathedrae[In cathedrae - буквально «с кафедры», т. е. публично] я не знаю, куда девать руки, мне спокойнее, когда они заняты. Не с веером же мне выходить.
        Да нет, чайные я терпеть не могу, красную.
        Так… зеркало… Ничего, недурно… Я бы даже сказал: шарман.
        Шарман, неуч, значит: очаровательно. По французски.
        Присядем на дорожку.
        Ну, с Богом! Пошли!
        Господа, аншанте!
        Здравствуйте, господин Морви! Как ваше дело, как супруга? Мой ей поклон, и удачных вам продаж. Возможно, я приценюсь к вашим тканям. У вас отменные образцы дамасских тканей!
        Зенобий, старая прорва! Дай поцелую!.. Тысяча извинений, мадонна! Я обознался со спины. Разрешите представиться: кавалер Ив Брабо, бургомистр вольного города Кобруца. Ну что вы, мадонна! Это заблуждение, не все бургомистры похожи именно на бургомистров. Лично я знавал одного, так его путали с могильщиком.
        Мое почтение, милорд! К несчастью, для полного поклона здесь слишком людно, негде развернуться. А сынок-то ваш как подрос, возмужал… Ах ты, ангелочек! Ну, не прячься за папу. Ты какие любишь - мятные или карамель? Сколько ему, милорд? Двадцать два? Летит, летит времечко…
        Марк, я же просил тебя не опаздывать. Духовенство любит точность. Что ты такой смурной? Нет, я здоров. Ты полюбуйся каких господ я собрал - ей богу, как на грядке. Кстати, хочешь пари? Не отказывайся, дружище! Ставлю бочку шестилетнего мулен, этот парчовый сброд будет слушать мою речь, разинув рты. Не грусти, Марк, будь по-твоему, обойдемся без пари… Извини, но я тороплюсь.
        Клод, я вездесущ, но до определенных пределов. Какого черта держу тебя, олуха, в секретарях, ума не приложу. Рассади гостей сам хоть как-нибудь, и пора начинать. Ты запер дверь? Молодец, давай сюда ключи. Как зачем?! Ты постоянно все теряешь. А я говорю - теряешь! Все, я полетел.
        Умоляю, уберите ноги из прохода.
        Уф-ф… От имени городской общины Кобруца, совета купеческих гильдий и ратманов, я имею честь приветствовать всех вас в далеко не роскошном, но милом сердцу зале Новой ратуши. Его преосвященство, епископ Горьких земель, Нарренланда и Каламины Амброз Валлеруа соизволил явиться на сегодняшнее торжество в сопровождении двоих генералов ордена Святого Доминика.
        Чувства переполняют меня, сьеры! Отныне скромный град Кобруц, подобно смиренной девственнице в белых одеждах, приемлет волю Господа, осенившего наши родные пенаты с превеликой щедростью.
        Нынче мироточивые мощи святого Стефана, его чудотворный зуб и бедренная кость будут храниться в кафедральном соборе Всех Святых.
        Большего мог ли желать ты, многогрешный город Кобруц?!
        Все мы присутствовали утром на торжественной мессе, и, клянусь, счастливые слезы не раз затмевали мои не привыкшие к рыданию очи.
        Почтеннейший отец Амброз, ревностный служитель Господа и ордена, привез мощи в наш город, не взирая на трудности странствия и затяжные дожди, до сего дня омрачавшие майские небеса.
        Но сегодня небо над Кобруцем чисто.
        Вижу!
        Вижу ангельские головки, с умильной радостью глядящие на нас от престола Божия! Как отзываются на их ласку очищенные мессою сердца гостей!
        Жаль, что моя супруга Николь и дочь Виттория не могут присоединиться к собранию…
        Начиная с Рождества, мы ждали, что мощи святого отрока и возлюбленный Господом отец Амброз посетят Кобруц, и вот ожидание увенчалось восторгом души.
        Как хороший католик и кавалер я преклоняю колено пред золотым реликварием[реликварий - в католической традиции ларец, в котором хранятся мощи святых.] святого Стефана и взором отца Амброза.
        Ваше преосвященство, мой взгляд прикован к вам, и я не могу приказать своим глазам - отвратитесь! Подобно кормчему корабля спасения, вы сидите против затаивших дыхание гостей, а среди них именитейшие и богатейшие отцы города, вместе с прекрасными цветами рыцарства; люди, достойные принять вас с надлежащими почестями. Ведь лицезреть вас всё равно, что отстоять десяток месс!
        О, вы скромны так, что сердце мое разрывается!
        Благословите меня, отец Амброз! Укрепите мой дух.
        Благодарю вас! Простое мановение руки, а душа моя воспарила в эмпиреи. Амен!
        Но что я вижу, черт возьми! Простите, сьеры, но там, на хорах, два, четыре, нет, больше лиц искажены печатью гнусной скуки! Стыдитесь!

… Минуло двадцать лет с того скорбного года, когда немилостивая смерть от руки негодяя, наущенного сатаною, оборвала лилейную юность блаженного отрока Стефана и воссоединила его душу с Творцом, подвигая нас к покаянию и служению. За этот срок мужает юноша, строится храм, подрастает дерево…
        Ваше преосвященство, уделите еще пару минут моему косноязычию
        Трудно поверить, но в юные годы я имел счастье видеть воочию святого Стефана и даже воспламенился его богодухновенными призывами…
        Клод, растолкуй этому остолопу, что зал закрыт. Пусть терпит!
        Вы хмуритесь, драгоценный пастырь? Значит я могу продолжать.
        Итак, сьеры, двадцать лет назад моя бывалая морда была нежна, как персик. Я был обладателем пары абсолютно телячьих глаз, кудрявой головы и вороха бездарных надежд. Жил я весьма далеко от Кобруца, название моего родного города ничего не скажет гостям.
        Мне светило воистину царственное будущее: сначала прислуживать пажом у надутого князька, затем получить рыцарское знамя и меч и стать вассалом князька все тех же достоинств.
        Эй, там! Сидеть! Или я ни за что не отвечаю!
        Прошу тишины, сьеры… А, вы не привыкли к такому обращению? Тысяча извинений… Я буду выражаться яснее: Заткните глотки, сукины дети!
        Итак, мне исполнилось шестнадцать лет, когда дурни, охранявшие ворота, впустили в пределы стен дрянненькую повозку, в которой ютились два монаха и белокурый мальчуган в дерюжке с пастушьей сумой на плече.
        Их никто не выделил из толпы приезжих - нищебродов подобного разбора в городе хватало.
        Но сердобольные горожане подали им кое-что по мелочи: хлебца, медяков. Приезжие остановились за Обжорным рядом, где в ночлежке давали за гроши вшивый тюфяк и объедки.
        Я бы не узнал о них так рано, если бы в сад отцовского дома, где я подвергался зубрёжке латинского катехизиса, не заглянула тройка моих друзей. Среди них был и сын тестомеса Ив Брабо, имя которого я ношу на посту бургомистра…
        Так, ваше поведение несносно!
        Милорд, отзовите ваших рубак от кафедры!
        Куда, хамье! Ну, извини, дорогой, против солдат я ничего не имел!
        Отче Амброз, извините за беспокойство.
        Сьеры, еще одно движение, и я зарежу почтеннейшего епископа, как борова.
        Прекрасно! именно такой тишины и внимания я добивался…
        Итак, Брабо выманил меня к ограде и оглушил новостью, что в Обжорке уморительно беснуется заезжий дурачок.
        Наставник мой давно спал, утомившись моей скверной латынью, челяди видно не было. Грех было пропустить зрелище.
        Обнявшись, мы ввалились в ночлежку, гудевшую как Ноев ковчег, и принялись глазеть.
        Плакала оборвашка у таганка, мужчины переглядывались; на нас, хихикающих, пришикнул старикашка - ведь на коленях старшего монаха корчился щуплый пастушонок в лохмотьях, подняв к потолку зареванное личико. Ужасный вопль содрогал горло ему.
        Монах гладил его по голове, попутно объясняя публике, что маленький Стефан имеет очередное видение - сам Христос в сером плаще пилигрима с бедным посохом наставляет детское сердце на путь.
        И на какой путь, сьеры!
        Мы поразевали рты и охладели до костей: бедный припадочный сверчок вопил о Крестовом походе.
        О Гробе Господнем; о венцах башен Иерусалима, прободевших свирепые небеса; о саде, где плакал Бог. О сарацинских псах, вцепившихся в горло Святой земли; об огнеглазом идоле Магомете-Ялла и христианских скелетах в ржавых латах, что дремлют, не отмщенные, в песках…
        А молодой монах кивал, повторяя: «Истинная правда!»
        Кто-то смеялся, кто-то сомневался, кто-то хлебал одонки из супного котла, а мы - трое охламонов - уже слышали хриплый рев рыцарского рога.
        Провались в тартарары, надутый князек! Если мне и сияет вдали золотой лев рыцарства, то только ради Иерусалима.
        Пока я приосанивался, обещал взять Брабо в знаменосцы и примерял героическое выражение лица, наш мальчик утих и, обливаясь потом, замер, как лягушка во льду.
        Ангелы вынесли нас на воздух из клоповника.
        Одуревшие, мы поняли одно: скоро наш духовидец будет проповедовать на паперти собора с разрешения, естественно, властей; скоро в нашем городке во всю прогремят призывы к походу, которого еще не видела земля.
        Ох, какая тогда была весна, сьеры!
        Ветра, дрожа мчались над башнями и крышами, как свора гончих; всюду яркость, цветение, сок - самая пора для чуда.
        Когда мы, нагулявшись и подравшись сгоряча с мастеровыми, расстались, наши макушки скребли небосклон, а под рубахами прыгали в нетерпении сердца, как холодные рыбины.
        Дома я был выдран батюшкой за побег с урока и заклеймен прозвищем «босяк» и
«позор отеческих седин», а вдобавок получил затрещину от матери за разбитую губу и грязный камзол, да еще ночью меня поймали за вороватой примеркой отцовских шпор, что хранились в нашем доме как реликвия. Грехов на мне было, как блох.
        Неделю меня держали взаперти, но я не унывал - я горел.
        Я бредил по ночам садом, где плакал Бог. На мне висели двадцать сарацинов с кривыми мечами и кораном за пазухой. Я дрался, как лев, двуручным мечом и погибал с розовой улыбкой на устах, но погибал ненадолго, чтобы завтра слушать грохот барабанов на Голгофском холме.
        Пока я грезил в четырех стенах, город метался в лихорадке от церкви к церкви, люди падали без сознания, сдавленные толпой в соборе.
        С утра до поздней ночи взрывались в небесах громады колоколов, а ложилась тьма - россыпи факелов дробили образ площадей, запруженных молящимися. Солнце всходило, шипя как яичница, и обливало небывалым жаром толпы.
        И детский крик рвался от высокого портала собора Марии Граната. Напор жаждущих был так велик, что, казалось. черные резные стены двинутся и покатятся как цыганская повозка.
        Стефан звал на Иерусалим - и город рыдал.
        Стефан бился в священных конвульсиях - и город вздыхал: «Mea culpa!» и бил себя кулаком в грудь.
        На Стефана исходил из мрака столб огня - и дети бежали по переулкам к площади, размахивая ветками цветущей вишни.
        В снегопаде белым белешеньких лепестков стоял Стефан - и город улыбался.
        А молодой монах ударял в барабан и повторял: «Истинная правда!»
        Взрослые ищут власти, стяжания и утех плоти. Войска, посланные святейшим понтификом, предпочитают служить венецианцам за жалкую мзду, а меж тем небеса содрогаются и гневом кипят страны. Господь теряет свою землю, свою нерушимую вотчину, где он учил Слову Отца своего, более тридцати лет провел в скитаниях, где Он был мучим, распят, воскрес и вознесся! Так пусть смиренные и невинные крошки, христолюбивые юнцы и юницы соберутся, пойдут и отвоюют Гроб Господень из мерзостных рук идола Магомета!» - так или примерно так, сьеры, кричал Стефан в тот день, когда меня выпустили из дому на проповедь.
        На площадь я приехал под строгим надзором - справа покашливал в седле батюшка в двухслойной арагонской кольчуге, слева мать в белом платье правила золотистой лошадкой. Толпа захлестнула нас, в ней задыхались кони…
        И странная то была толпа: она хныкала и пискляво читала молитвы, она - милые дамы, зажмите ушки - мочилась в штаны и шмыгала носом.
        В воздухе пахло леденцами и пеленками.
        Неутомимый Ив Брабо делал мне знаки с конька часовни Кающихся. Знаки, из которых я понял, что все готово для Крестового похода: он запасся в дорогу колбасой и украл у отца красные штаны.
        Оглядывая площадь, я приуныл: девчонки и мальчишки от шести до семнадцати годов слушали Стефана, кивали разномастными головами.
        Мои двуручные мечи и могучие кони рассеялись как дым.
        В дорогу Стефан не разрешал брать ни денег, ни оружия, ни еды, ни добротной одежды. Крест на шесте да белоснежная туника - вот и вся амуниция Христовых солдат.
        По пути домой батюшка прослезился и утирался рукавом, а мать фыркала как кошка и ругалась шепотом.
        Детей, и только детей звал Стефан, все больше их приходило на поле за городом в ряды его войска.
        Город был отдан под власть ребятни, салки они чередовали с литаниями.
        Представьте, сьеры, что началось!
        В семьях вспыхивали драмы, скудные деревца обломали на розги, часто на порогах появлялись красные от слез девочки или угрюмые пареньки и. топая ногами, вопили:
«Все равно пойду к Богу!»
        Правда, не обошлось и без утешительных событий.
        Два рода, более сорока лет сживавшие друг друга со свету, слезно обнялись, объединенные заботами о взбесившихся чадах.
        Батюшка, старый вояка, растроганный наивностью проповедника и бедностью его провожатых, послал в дом настоятеля собора несколько десятков золотых. Но когда я, пылая ненавистью к сарацинам, сообщил, что иду в Святую землю сразу после ужина, он пододвинул мне под нос каленый кулачище, и на глупый вопрос «Чем пахнет?» я обреченно ответил «Могилой…».
        И после ужина отправился спать.
        Папа-тестомес тем же вечером так отлупил Ива Брабо, что соседи, восхищенные его воплями, прочили ему чин запевалы в полку городского ночного дозора.
        А те, кому Фортуна улыбнулась, выпорхнули на улицы в белых туниках, щеголяя битыми коленками и черными крестами во всю грудь.
        Старухи плакали, глядя на них.
        Девочки вплетали в волосы спутников вьюнки и розы, а стройное пение «Te Deum laudeamus»[«Te Deum laudeamus» - Тебя Бога хвалим - католическое песнопение.] царило над полем сбора, как в райских кущах.
        Мы с Брабо, потирая лупленные зады, безмерно презирали счастливчиков, лежа на крыше моего особняка.
        Но уже через две недели епископ нашего города прокаркал с амвона, что удерживать детей, рвущихся на правое дело - поступок, выражаясь околично, неблаговидный с точки зрения Церкви и Господа, а выражаясь грубо, припахивает ересью. А ересь, не мне вам, сьеры, напоминать, всегда благоухает горелым.
        Что, Амброз? На костре мне и место? Душа моя, с ножом у горла я бы больше любил ближнего! Клод, вспрысни даму, ей, кажется, дурно…
        После епископского намека разжались объятия отцов, задохнулась дедовская мудрость и увяло рвение матерей, прежде становившихся в распор на пороге с кличем: «Только через мой труп!».
        Нашлись отважные семьи, которые предпочли погрузит скарб и брыкающихся наследников на повозки и послать к черту епископа, Стефана и молодого монаха по кличке Истинная Правда.
        И советую тебе, церковная крыса, хорошенько помолиться за благополучие и мир беглых из города семей.
        Ив Брабо вскоре явился пред мои очи в ангельской рубашечке с маргариткой в патлах и поведал, что весь вечер показывал отцу язык, причем отец смирнехонько собирал ему узелок, гладил по голове и даже был трезв.
        Я позеленел от зависти, обозвал его «голожопым», и нас с трудом разнял мой дядька-наставник. Теперь мои надежды на поход погибли: за сто блинов в голодный год я не встану под одну хоругвь с ренегатом, Ганелоном и Брутом в одном лице.
        Но там, где рычит мужская гордость, решает очарование Евы.
        И я, подобный единорогу (ибо на лбу у меня вздулась шишка), припал к девичьим коленям…
        О, Николь… Ах, сьеры, если бы чей-то поганый язык сказал бы о ней худое, я бы дрался с мерзавцем одной рукой, не отнимая ножа от поповского кадыка. Надеюсь, вы не хотите подобных экзерсисов? Благодарю…
        Николь… Мы сидели в ее садике, полном солнца и шепота, и ели ореховые пирожные, которые я на дух не переносил, но хвалил, потому что любила она.
        Она сидела верхом на спине каменного льва против меня, вся в золоте, вся в трепете плюща… Облизнула с мизинца крем и спросила: «А ты пойдешь ко Христу со мной?»… Через час я плюхнулся на колени перед батюшкиными сапогами и стал клянчить.
        И был благословлен.
        Как теперь понимаю, на отца уже косились окрестные дворяне, отпустившие своих детей, и, запрети он мне, город рисковал обзавестись новой парой враждующих родов взамен помирившихся.

«Al dispetto di Dio, potta di Dio, негодяй!» сказала мать батюшке и заперлась в спальне.
        Мы шагали в ночь, освещенные факелами, под колокольный гул, псалмы и звонкий крик скрещенных золотых труб в руках маленьких трубачей.
        Мое родовое знамя с черным колесом и мечами волок сияющий Ив Брабо, ладонь Николь дремала в моей руке, я чувствовал себя в тунике как дурак, и был счастлив до сердечной боли.
        Но страшная женщина схватила меня за плечи у ворот.
        То была моя мать.
        Мы торопились, подтягивая ряды, она бежала рядом черная, как сама полночь и шепотом обжигала мне ухо: «Я знаю, ты никогда не вернешься домой. Помни крепко: когда голова говорит одно, а душа другое - верь душе. Ты - моя кровь, ты - южанин. Так живи и умри южанином, сын. Возьми кинжал и спрячь. Южане всегда носят под платьем нож и сердце, и если у тебя выбьют клинок - коли сердцем».
        С кинжалом моей матери ты сейчас и беседуешь, Амброз.
        Уверен, что его речи сладки и приятны. А? Полно, не хрюкай, я пока шучу.
        Нас было не меньше тысячи, сьеры. Почти все никогда не покидали дома и не ведали, сколь страшно и далеко странствие.
        Наше воинство стало с течением времени из лебяжьего охряным от дорожного праха, потом серым и коричневым, как грязь.
        Нас вел ангел и я верил ему, верил до крови, и все мы были пропитаны этой верой, как ядом.
        А когда верит тысяча изможденных, сизых лицами людей, вера дорогого стоит, сьеры!
        Я помню пронзительный голосок Стефана, когда он кликал, как юродивый; я помню его молитвы - жуткие детские считалки, от которых тосковала душа. Пекло солнце, а над Стефаном несли полотняной балдахин.
        В жидкой грязи вязли ноги, а Стефана везли в крытой арбе.
        Когда пал ослик, тянувший арбу, мы попарно впрягались в оглобли и спорили, чья очередь тащить блаженного, кому быть ближе к Богу.
        Моя шея воспалилась от постромкой.
        День и ночь, день и ночь, день и ночь мы брели, и дорога вливалась в дорогу без конца.
        Мы срывались в короткий сон, как в пропасть, мы жрали дрянь, мы хрипели от жажды. Если шел дождь, мы раздевались догола, ибо мертвецы и обездоленные не знают стыда и влечения, и старались подольше сохранить тряпье влажным, выжимая вонючую влагу в рот друг другу.
        Ведь не везде были ручьи, не всюду нас допускали к колодцам.
        Бывало, к нам присоединялись взрослые: кто из любопытства, кто по вере, кто, сукин кот, прельстившись голыми бедрами старших девушек.
        Но старый монах и молоденький Истинная Правда гнали непрошеных пилигримов с остервенением, храня юную чистоту преподобного стада.
        Самому младшему крестоносцу было три года, его взяла с собой десятилетняя сестра. Его звали Ян, он не знал ни одной молитвы, он играл в пыли на привалах деревянной собакой.
        Он умер первым от усталости и голода.
        Мы зарыли его у переправы и украсили могилу цветами и камешками, со всей серьезностью и значительным молчанием, как дети хоронят птенцов и утопленных котят.
        Деревянную собаку, выброшенную за ненадобностью, взяла себе Николь.
        Мы тащились в судорогах, как больная кольчатая змея, и кивали над нами в небе кресты и хоругви.
        Деревни вымирали, стоило нам приблизиться - крестьяне запирали двери, иногда оставляя за калиткой молоко и хлеб.
        Они боялись, что мы уведем их детей. Я не в силах их винить. Но я видел, как они забили палками двух девчонок за то, что те выкопали полдюжины незрелых репок с окраины общинного поля.

«Я никогда не доберусь до Иерусалима», плакала Николь, уткнувшись мне под мышку. Мы лежали вповалку у костра. Ив Брабо хлопал комаров и сочинял песенки. Чем мрачней становился этот бесенок, тем веселей и солоней ему сочинялось.
        Утром мы поднимались и продолжали не идти, но вгрызаться в дорогу, дурея от запаха цветущих чащ и луговин, от голода, веры и зелени речных заводей, где безумно хотелось выкупаться, но не разрешали монахи. Еще бы, мы идем не для того, чтобы тешить плоть, визжать, нырять, брызгаться или хотя бы постирать волглые обноски.
        Мы ненавидели рассвет - к утру крестоносцы умирали чаще, чем в иное время суток и оставались у потухших кострищ - нас гнали вперед, мы уже не успевали зарыть трупы.

«Не могу больше идти! - кричала Николь и шла, цепляясь за мой локоть.
        А когда она замолкала, и живыми оставались лишь ее глаза, ввалившиеся, тусклые, я нес ее на руках или взваливал на закорки.
        «Мария, Мария, цветок белоснежный,
        Расцветший для нас в небесах,
        Спаси от вражды, исцели от болезни,
        Храни на опасных путях.
        Мария, Мария, цветок несравненный,
        Царица безгрешных небес.
        Моли о нас Сына, спаси нас от гнева,
        Ведь Сын не откажет тебе…»

… Каково, сьеры! Я и в молодости не славился бельканто, но сейчас мой голос срывается от такой ненависти, какая вам и не снилась, а тогда я давал петуха от восторга перед грядущей победой и обретением Гроба Господня.
        Тебе знаком этот напев, Амброз! Подумай, как плакала Богородица у ног распятого Сына, когда ты вел нас на смерть…
        Наивную песню мычала неполная тысяча слабых глоток, она понукала нас вперед и вперед, как вожжи, продетые под ребра; она заставляла нас перекидывать через плечо руку падающего соседа; она учила нас стоять, икая с голодухи, и ждать, когда поедят младшие и больные.
        Наверное, мы и вправду были святы или феноменально глупы: ни разу здоровый лоб вроде меня или Брабо не отнял еды у ребенка, ни разу мы не бросили того, кто, обессилев, валился нам под ноги.
        Мы понимали, что никому не нужны, кроме Бога и друг друга, впрочем, не нужны мы были и Богу.
        На самом деле мы были ужасными язычниками.
        Мы воистину верили и в сон, и чох, и в вороний грай.
        Наша троица молилась деревянной собаке Яна.
        Мы даже мазали ей морду остатками похлебки, надеясь, что талисман не даст нам околеть в канаве или, скажем, заразиться вон от того мальчишки, что бесится в бреду, забрызганный лиловой сыпью.
        Заболевших несли на плечах. Мы могли только совать им куски получше и плакать, когда они умирали. Но тут я, сьеры, соврал. Плакать мы больше не умели.
        Мое пыльное знамя с черным колесом клонилось долу под унылым углом, мы с Брабо тащили его попеременно на плече, как удочку.
        Наконец я сломал древко на посохи, а прапор спрятал за пазуху к кинжалу.
        Черт знает, какая петрушка творилась в моей душе.
        Я верил Стефану, я любил Николь, как, наверное, умеют любить лунатики и дети. Но по ночам странное чувство корчилось в сердце, искало выхода из грудины. Чувство было едко, как щелок, и огромно, как гора.
        Я отдавал свои ладони спящей Николь, смягчая землю под ее головой, и правильно делал, иначе я разодрал бы собственные ребра.
        Чувство совмещало исступление и ледяной расчет тонкий, как золотая цепочка. Я еще не знал его имени.
        А ведь то была ненависть.
        Сестра моей любви, моя надежная Фортуна. Я почти каждый день видел кромешные страдания моих сестер и братьев, я видел смерть бессмысленную и простую.
        И! тысяча чертей! когда ночная беда вставала в нашем изножьи и пялила, выбирая, жидкие, сочные, как грязь, глаза, я не боялся, и поворотливая ненависть гадюкой подползала с арбе Стефана и, неназванная, ждала.
        Нам многие сочувствовали, подавали съестное и деньги, но деньги отбирал Истинная правда, а еда исчезала, как снег на печи.
        И в то же время вокруг нас, как мухи подле покойницкой, вились подонки. Их сладенькие глаза, откуда сочилась сгнившая душа, я не забыл до сих пор. Теперь, когда я вешаю кого-нибудь из таких животных, я посвящаю петлю моим товарищам, тем, кто растекся грязью на обочинах, тем, кого до скелета обглодала дорога до Святой Земли.
        Когда подонков становилось слишком много, мы заключали девчонок и малышню в плотный круг, и наша высохшая плоть была их крепостными стенами.

«Пора сматывать удочки, рвать когти, драпать и так далее. Короче, труби отступление, братец» шепнул я Иву Брабо, когда мы вышли из города Момельяна, и близко зазеленели Альпы, а из облаков над кряжами нам улыбалась смерть.

«В точку» кивнул мой друг.
        Николь спала в ту ночь, как камень. Мы незаметно подхватили ее за руки, за ноги, решили отволочь в сторонку и, затаясь, подождать, когда вшивая армия уйдет.
        А там уж как-нибудь прокормимся в городе, и амба - с нами Бог.
        Сменив таким образом диспозицию, мы завалились в бурьян и вознамерились оборвать с остатков туник черные кресты.
        Когда затрещали нитки, Ив Брабо сказал: «Знаешь, южанин, говядина мы. Оно самое собачье…». Мы высунулись из кустов - тлели костры по краям узкой дороги, и детский сонный бред поднимался с седловины к звездным склонам.
        В арбе Стефана горела свечка, из-под полога выбрался очень веселый и краснорожий Истинная Правда и, задрав рясу, пристроился у ствола. Мы немного послушали его немецкую лесенку о мохнатой пещере между ног милашки.

«Ты прав, братец. Мы - оно самое собачье» подтвердил я, и мы, вернувшись к костру, заснули.
        Днем в пути Николь лукаво посматривала на нас и прыскала в кулак так, что трескались спекшиеся уголки рта.
        Мы отворачивались.

«Говядины!» наконец рассмеялась она и обняла сначала Брабо, потом меня. При чем меня она поцеловала в губы.
        В первом же горном городке я обаял кондитера и выпросил у него здоровенную ромовую бабу в глазури. Пока он жалел христову сиротку, Ив Брабо спер весь лоток с выпечкой.
        Половина нашей мусорной гвардии сожрала греховное лакомство по крошкам, и поперли мы через Альпы. Мы перли месяц, сьеры, почти нагишом…
        Эй, Амброз по прозвищу Истинная Правда… Вспомни Абельке Брувер, красивую Абельке с пьяными вишнями вместо губ и горлицей вместо сердца.
        Вспомни, как младшие дети просили хлеба, и ты, сучок, согласился дать, но взамен ты хотел ее исповедовать…
        Вспомни, как она выползла потом из-под тележного полога. Она шла, как слепая, с караваем в руках, и бедра ее были измазаны кровью.
        Вспомни, как мы нашли Абельке утром на дереве, синюю, с высунутым языком и поясом от туники на шее. Ты отказался молиться за упокой души самоубийцы, так повторяй за мной, свинья, через двадцать лет:
        Да покоится в мире самоубийца Абельке Брувер, и свет вечный да светит ей!

… Умница, Амброз! А что шею я тебе порезал, так утрешься, не сдохнешь.
        Что вы визжите, госпожа судейша?
        Я вижу, ваша дочь - ровесница Абельке, да хранит ее Господь…
        Вспомни, поп, дурачка Мико Баттисту. Когда он видел впереди хоть призрак замковой крепи, хоть отблеск луча на зубце, то спрашивал: «Это и есть Иерусалим?
        Мы устали отвечать «нет».
        Он не верил и твердил, что раз мы так часто видим стены, но не входим, значит Иерусалим очень велик, и мы просто кружим в поисках нужных ворот.
        Вспомни, как в конце нашего горного перехода мы ночевали в предместьях города Фенестрелле, уже в Италии.
        Он подошел к тебе, глядя на крыши и шпалеры виноградников, залитые луной, и задал свой обычный вопрос.
        Ты, давясь, жрал мясо, украденное из общего супа, и конечно взбрело в твою тухлую башку, что дурак поднимет шум и разбудит старшего монаха.
        Ты ударил его, толкнул на камень головой. Мико Баттиста умер в полдень, уверенный, что наконец-то отыскал нужные ворота Иерусалима.

… Выходит, я еще и подлец?! Неужели ты думаешь, Жан-Пауль, коли ты оторвал железную задницу от скамьи и запустил мне в лицо перчаткой, я немедленно полезу на поединок? Нет, сьеры, я плевал на его рыцарские кодексы, есть дела поважнее. Но еще один такой пассаж и, клянусь кровью у вас будут свежие мощи святого Амброза.
        Забавна ваша мораль: если я приставил нож к горлу, а не сам хриплю под ним, то я
        - подлец, а он - агнец на заклание?
        Впрочем, меньше всего я хочу быть моралистом. Да, представь, Жан-Пауль, Я не рыцарь, не паладин. Я - человек.
        Сколько нас полегло в горах, сочтет разве что Бог.
        Перевалы выбелили наше шмотье, кресты на груди райской пехоты посерели. Мы постигали медные дороги августовской Италии, как буквы в школе.
        То был трудный алфавит, сьеры. Четыреста призраков, воскрешенных из мертвых, плелись между чужими людьми и жилищами.
        Мир вокруг говорил на языке, известном разве что мне да паре - тройке иных. Мир вокруг разбивался стальным соловьиным щелком итальянской речи, той, что всегда под моим языком как терновый шип. И первые слова, которые я всерьез сложил на этой земле были слова благодарности… Каменный родник Биеллы, кольчуга Навары, дымный мед Милана, пчелиная свирель Павии, колокола Тортоны…
        Здесь никто не понимал наших псалмов и песен, но многие опускались в пыль, когда Стефан, стоя к нам лицом и задом в закат, воздевал тоненькие ручки, и солнце цепенело над детским затылком.
        Вот тогда мы прощали монахам все скотство, как же иначе, ведь у нас был свой Иисус Навин, у нас была надежда, и мы хрипели «Осанна в вышних».
        И продолжали путь.
        Я помню всадника, разодетого, как апельсиновый сад. Он, завидев нас, опустил свою лошадь на передние колени и, отсалютовав нам мечом, коротко сказал Стефану, будто сдул пушинку с губы: «Assasino».
        Я ужаснулся переводу.
        Такая дерзость невозможна по вашу сторону Альп.
        Под развеянным платом звездного неба мы ползли по горьким склонам, и козьи стада шарахались от нас на две стороны. Я не ведал большего наслаждения, чем сцапать за ноги козу и высасывать из вымени почти горячую гущу молока и, захлебываясь, посылать смерть куда подальше еще на сутки.
        Да, только самые выносливые, чья жизнь была накрепко вдунута Творцом в теснины плоти, увидели гончарные башни Генуи.
        Что за город, сьеры, мы влюбились в него насмерть.
        Нас ослепила виноградная зелень моря под вечер, когда не осталось ни сил, ни молитв, и вдобавок погонщик-холуй угостил Ива Брабо плетью.
        Визжа, мы рванулись к прибою, рассыпались по каменистому берегу, как горошины.
        Монахи надрывались из брошенной арбы, Стефан ябедничал Господу на наше непослушание… Но всё - впустую.
        Солнце на юге хозяин, а не постоялец, потому оно беспощадно и правдиво - Николь словно впервые увидела свои расцарапанные тощие ноги и разбитые ногти. Тогда я узнал, что такое утешать безнадежно плачущую женщину. Врагу не пожелаю выманивать любимую душу из лабиринтов плача.
        Тут-то мы вспомнили посулы Стефана, дескать, стоит нам приблизиться к морю, пучины расступятся, и мы посуху двинемся на сарацинские твердыни.
        Уцелевшие малыши садились на корточки и дули на прибой, как на кипяток. Но орали всполошенные чайки, в лужах варились рачки, соль оседала на наших ногах, а божественный катаклизм не торопился.
        Понемногу старшие девочки и парни сбились в угрюмую стайку и взгляды их стали смерть как не хороши…
        Брабо без церемоний плюнул в Генуэзский залив.
        А Николь попросила, чтобы я перестал, ей страшно на меня смотреть.
        Перестать я не мог, ибо сам не знал, что за перемены происходят с моим лицом. Кажется, я улыбался.
        Тут прискакал Истинная Правда и бойко сообщил, что чудо отменяется по причине наших тяжких прегрешений, поэтому добрые покровители поведут нас в славную Геную, дабы продолжить крестоносное шествие с меньшим размахом, без грозных явлений натуры.
        И вкатились мы в клыкастые ворота Генуи, окаянного лигурийского ящера. Надо было видеть, сьеры, как захлопывались стены лавок, и жались к стенам прохожие. Я уже без зазрения совести обсуждал стати проплывавших мимо дам, дабы успокоить Николь, которой эти лобастые донны в подметки не годились. Брабо ржал и требовал, чтобы я переводил красавицам его замечания.
        Генуя заворочалась, как чесоточный, в садах правителя зашмыгали доносчики. Упало каленое сердце Алессандро ди Лигури - он тогда сидел на шее Генуэзской республики, питался в страхе перед отравой одними голубиными яйцами и даже в постели с женой не снимал панциря. Узнав о нашем парад-алле, железный Алессандро впал в буйство, прибил домочадцев, ночь проторчал перед образом Мадонны, а утром его осенило.
        Малолетнюю саранчу, естественно, науськали враги республики, решившие дьявольской козней свихнуть набекрень мозги правителя и забросать славу Генуи младенцами. Этак сначала в ворота протопает орда юнцов, а за ними, глядишь, и закованные в латы наемники, а горожане их спокойно потерпят.
        В порту дрожала ночь, бурлили и воняли в котлах для каторжников неописуемые отбросы, из лиловой тьмы вывалился всадник и, пока его лошадь ярилась, крикнул, чтобы мы немедленно убирались, иначе мессер Алессандро обратится к полезному наследию царя Ирода.
        Но тут действительно произошло чудо: Истинная Правда распластался под копытами и что-то объяснил нашему горбоносому ругателю.
        Тот зашелся хохотом, Истинная Правда поцеловал стремя, и всадник сгинул, довольный. Алессандро ди Лигури спокойно спал в ту ночь. Наверное, сейчас не так сладко дремлет в земле молодой тиран, лишенный чести, власти и родины.
        Николь заходила по грудь в воду и стояла, почти неразличимая среди свай, но море было неотделимо от звезд, и ни корабля, ни Иерусалима не увидела моя Николь…
        Мы стояли рядом и смотрели туда, где замерла в скорби отцветшая Гефсимань.
        Четыреста детей не спали и входили в море, дробя шагами круги созвездий, чтобы хоть на вершок, хоть на слезу, хоть на молитву быть ближе к Святой Земле. Брабо посадил на плечо серьезную малявку и показывал ей Ковш.
        Смешно, сьеры… Никогда нельзя позволять детям осуществлять свои мечты. Кто в детстве не желал бежать за море, или скитаться по земле, чтобы дойти до края, приподнять хрустальную сферу, как занавес и подсмотреть замысел Божий?
        Кому не теснила грудь весна той яростной, той великой тягой умереть или взлететь, отряхнув оболочку, родительскую любовь, память еще не заполненную, легкую, как косточка птичьего крыла.
        Крепче держите детей за руку, сьеры. Ведь именно память привязывает человека к земле. А этого груза у нас как назло, не было. На молодой крови мы замешали Святую Землю. И нашлись умники, которые пили эту смесь и нахваливали…
        Монахи сказали нам, что утром придет корабль и увезет нас к Богу.
        Болтаясь между спящими в сонном полубреду, я нашел бочку с водой, но там ничего не было, кроме слизи на стенках.
        И, возвращаясь к Николь и Брабо, я заметил Стефана - он благоговейно кряхтя, тащил кувшин вина к арбе. Я прячась, пошёл за ним.
        Монахи похвалили пастушка - теперь все трое развалились на бараньих шкурках, прислонившись к колесам - на расстеленном перед ними ковре расставленно было лакомой и жирной жратвы человек по меньшей мере на десять. Меня при виде этого замутило от голода.
        В янтарном свете пары - тройки масляных трактирных светильников монахи и Стефан трапезничали - из их ленивого разговора я понял, что угощение им прислал правитель Генуи, за некую услугу, и теперь он вступил в дело вместе с ними. Они явно кого - то ждали, вглядывались в темноту и старались, жадюги, побыстрее всё сожрать и выпить.
        Руки и морды их лоснились, по подбородкам текло, обвислые губы сочно чавкали - с меня словно сняли заклятие - теперь уже зрение не мутили молитвенные экстазы - с бритвенной остротой я отмечал, что прежде изможденный и щуплый Стефан за время нашего путешествия по Италии округлился от безделия и сытости вдвое, да и заплывшие глазки его спутников выдавали в них уже не монахов, а дельцов.
        Вскоре рядом с ними присел моряк. Они спорили, торговались на пальцах, Истинная правда, коверкая итальянский, орал в дубленую рожу гостя:
        - Вы нас без ножа режете, Риччардо! За таких парней и девок нечестивцы и золота не пожалеют. Вы же видели - товар отменный: ноги литые, глаза ясные, грудью рулевое весло перешибут. Вон сколько прошли и не охнули, готовы жрать ослиные стручки и спасибо говорить!
        А дворянчики?! Их отмыть, а там - манеры, языки, тысяча удовольствий, суфле… А цена - пшик! В прошлом году мы разочлись по-божески. Товар хорош! Хорош товар!».
        Моряк скалился, тряс серебряными цацками на шее:

«Мужской пол - два денария за душу, женский пойдет по одному. Их еще в море половина передохнет».
        Стефан сосал вино, щурился. А потом закликал, засучил ногами, но не удержался - хихикнул. Моряк подивился его пастырским талантам и ушёл довольный.
        Кстати, Амброз, где вы откопали это выдающееся дитя? Сколько пащенку было лет? Куда я должен пойти? Фу, ваше преосвященство! Сидит тут, потеет, выражается при дамах, пример молодежи подает гнилостный…
        Так сколько - тринадцать, четырнадцать?
        Клинок на моей груди похолодел. С меня сорвали все: веру, любовь, незримый доспех крестоносца. И сквозь громадную ссадину с хохотом хлынула ненависть. Я ей упивался, сьеры, я летел, я ненавидел с высшей чистотой, словно разом ударили по органным клавишам, мне казалось, я кусаю их уродливым смехом, выгрызаю черные куски мяса и жира. Я убежал прежде, чем они опомнились.
        Чуть позже Истинная Правда бродил, рыгая, подолгу светил фонарем в спящие лица. Стоял он и надо мной, на щеку мне капнуло масло, но я спал и улыбался что твой купидон.
        Утром причал прогнулся под нашими ногами.
        Высоты Генуи ожогом запечатлелись в полуденном небе. Легко забыть лишения и боль, когда зелена круглая плоть волн и, точно ладонь Господня, протянуты сходни. Еще свернут был парус, от жары дымились снасти - мы пели об Иерусалиме, а нас пересчитывали, как скотину.
        Я, конечно, обо всем рассказал Николь и Брабо, мы пытались растолковать правду остальным, но никто не желал слушать.
        Они лишь вскидывали головы и пели, стараясь увидеть Стефана через плечи друг друга. И первые уже ступили на палубу и маячили меж крепостных зубцов алой кормы, меня затерли в задние ряды, я видел Стефана вдалеке, желтоголовая мартышка, он правил хором, непрерывным славословием заглушая редкие крики девчонок, которых щупали торговцы.
        Ряды замешкались - вера и страх схватились в нас насмерть.
        И тогда я поднял камень
        Свистнули бичи работорговцев, и с воплем подалась назад толпа невольников. В этот миг мой камень раскроил лоб Стефана и остался торчать в кости.
        О, сьеры, то был великолепный бой!
        Четыреста грязных ошалелых детей ударились в щиты, разорвали плети, выломали доски. Мы отнимали у охраны оружие и дрались а, кому не доставало стали, рвали руками.
        Мы выли, видя как падают в крови крестоносцы, и становились солдатами.
        Облезая клочьями, горел парус - я не знаю, кто швырнул на палубу огонь. Мы боролись за Святую землю и, вспоров брюхо порта, выбились в город, оберегая раненых и слабых.
        Как ты спасся, Амброз? Куда ты забился, когда Брабо сломал шею старшему монаху? В маленьких кулаках мы подняли нашу свободу и опустили ее на этих собак как секиру. Они отступили, они удрали, мы раздавили железную скорлупу солдат ди Лигури!
        Слышите вы! Один раз за миллион лет голые безоружные и несмышленые люди отвоевали свою Святую Землю.
        Мы прорубались к городским воротам, и нас оставили - страшных, в крови и пыли.
        Мы прокатились по пустым улицам из города и дальше по склонам.
        Немногие из нас, кто, сохранил знамена, достали и надели полотнища на кровавые колья. Мы уже не были ни толпой, ни армией.
        Мы стали народом.
        Я не хотел - у меня вырвали знамя с колесом и понесли впереди. Такая честь была куплена обыкновенным булыжником.
        Новый народ возвращался домой.
        Как удар молнии спаивает песок в слиток стекла, так мы держались друг за друга, одни на земле.
        Мы прекрасно понимали, что не будет возвращения на родину; перерезанные горла врагов навсегда закрыли нам дорогу к отцам.
        Но мы верили - у нас будет дом.
        Мы искали края, каких не знало мироздание; мы больше не побирались - где подрабатывали, где промышляли ночным разбоем, правдой и неправдой добывали еду и одежду, угоняли коней и повозки, крали овец.
        Нас ненавидели, любое дерево норовило стать виселицей, и всякий встречный трибуналом.
        Мы вошли в пределы Горьких Земель, сторонясь людей, опасные и взрослые.
        Миля за милей нас проглатывала чащоба, мы мерили болота и горы.
        Однажды зимой мы остановились в смертельных и беззвучных местах и там врыли знамена в снег.
        У нас уже имелись деньги и добыча, я вместе со старшими ездил в отдаленные города, покупал и выменивал инструменты, пускал деньги в рост руками доверенных людей.
        Среди нас были дети рыцарей и кузнецов, плотников, лекарей, швей. Сызмала в нас вливали ремесло, что-то мы вспоминали, что-то придумывали. Мы вырубали лес, рыли колодцы, пластали землю плугами, растили скот.
        Скоро Николь стала моей женой и княгиней, хотя я предпочитаю, чтобы меня величали не князем, а главарем - я слишком хорошо помню, с чего мы начинали.
        Десять лет мы строили город. У нас уже подрастают дети.
        Но в городе еще нет стариков, мы вырвались из счета ваших ветхих поколений. Я правлю веселым и ловким народом, Амброз!
        Мы умеем работать руками и торговать, ценить и создавать книги.
        Мы ныряем в дремучие сплетения политических игр по всей Европе и достаем оттуда выгоду, как пловец губку.
        Кому надо, те знают дорогу в наш город - изгнанники, люди с попранной честью приходят и живут. А припрет - набегами снимаем с эшафотов осужденных напрасно. А когда ваши топоры и стены дотянутся до Города, мы бросим все и под знаменем Колеса двинемся дальше, хоть за море, хоть на луну, открывая новые земли для каждого, кто решится пойти с нами.
        Пусть незнакомые края встретят вас теплыми фортами и колодцами. Мы знаем, что такое подыхать от голода и жажды, и вам этого не позволим. А еще - мы никого не пропустим вперед себя.
        Красавца-деспота Алессандро ди Лигури сбросила Генуя, он был публично оскоплён и изгнан из города, вот бы узнать, чья рука направила гнев горожан;
        Негодяй в Ватикане, зачинщик детских крестовых походов и торговец рабами был казнен своими же коллегами-прелатами, ума не приложу, кто об этом позаботился.
        И это малая часть совершенного. Я вряд ли выдержал бы гнет княжеского долга, но я благодарю мать за нож и лисий серп улыбки Южанина.
        Я искал тебя, Амброз, ты был проворен: перебегал из монастыря в монастырь, менял имена, заметал следы, у меня голова кружилась от твоих кульбитов.
        То канешь в жижу папской канцелярии, то подсидишь кого, должностишку сменишь.
        Я как узнал, что ты ведешь с Кобруцем переговоры по поводу куриных косточек Стефана, захолонуло сердце!
        Пришлось купить чин бургомистра, это к сведению неподкупного совета ратманов. Не жмитесь, сьеры, я не буду оглашать имен.
        Я вцепился в Кобруц и ждал тебя с самого Рождества, дышать боялся - вдруг спугну!
        Ты ошибаешься, Истинная Правда!
        Я не буду схвачен и не умру вместе с тобой.
        Окна не высоки, а возле аптекарской лавки меня ждет Ив Брабо с парой лошадей. Пока выломают дверь, пока сорвут погоню…
        Я трус? Возможно, но за мной Город… Ты головку, то падла, задери…
        Спокойно, сьеры! Падаль вы уберете потом! Эй, там, у окна, берегись!
        И Господь мою душу помилуй!»
        Рошка
        По мотивам народной сказки цыган-кэлдераров «Цветок Папоротника»

1714 год. Вымышленная Логрская Империя. Провинция Далатт.
        "…Да, юнкер, не могу возразить: в Логрии крепко пьют. Светлое пиво пьют и темное, то что зовется болотным медом. И турецкое вино пьют, что привозится из Тавриды, и греческую мастику… Свое винцо тоже тянем, не без этого. Оно хоть и кислое, и пена в нем, зато свое.
        И себе удовольствие и, опять же, поддержка отечеству. Наше вино сводит зубы, как столярный клей: крамольного слова и во хмелю не ляпнешь, а уж чтобы против властей бунтоваться, оборони Бог, мысли такой и не возникнет. Сиди, хмелей и молчи в особую тряпку.

…Э, нет! Тут вы дали маху! Другие нализываются по дурости или с горя, а мы, логрцы, глаза заливаем от гордости за наше великое прошлое и за светлое будущее, а также, потому что душа у нас дюже загадочная, и подпития требует, как полива, для лучшего прозябания в вертограде Божьем!
        Понимаете ли, у других народов никакой души не наблюдается вообще, один пар навозный. Душа только у нас есть. Просторная и, повторюсь, загадочная. Не, я такого сам придумать не могу… Это наш проповедник по воскресениям говорит, не про выпивку, конечно, а про душу.
        Вы еще товар посмотрите.
        Вот сушеная петрушка в кулечке и смазка для замков, здесь, в скляночке… Не обращайте внимания, что я торгую вразнос, я торгашей презираю, просто время сейчас трудное, всем вертеться надо…
        Кто я таков? Я, юнкер, рядовой его Императорского Величества третьего гвардейского полку, честь имею, в отставке.
        С двадцати годов трубил в рекрутах, колол на плацу чучело штыком, а как выперли меня в отставку, по возрасту, аккурат через полгода грянула война. Миновало меня, не зря молился!
        Кто с кем воевал?… А я почем знаю. Лет семь возились, как бабка беззубая толокно жует. Хорошо хоть - далеко. Не то во Фландрии, не то в Трансильвании….
        Замирились в конце концов. А наше дело, юнкер, маленькое: бедней да торгуй.
        Бывает, молодой ушел за флейтой и барабаном, вернулся глухой, как тетеря, от контузии и полноги состругано.
        Бабу прибьет по пьяному делу, в церкви на коленях постоит, а потом - глядь- торчит спозаранку на блошином рынке, дует в кулак, через плечо - торговый короб, а в коробе-товар, особый логрский набор: хоть его ешь, хоть им тараканов мори, хоть им стены конопать! Что за набор спрашиваете?
        Проще некуда: кусок сала, сало, конечно, пожилое, но перцу вдоволь, затем зверь крашеный с жениной шубки, оловянная ложка, казенный молитвенник - подарок от властей по увечности, щелкун для орехов и низок пять вяленых лисичек для каши.
        Да что там перечислять! Всякий свои лохмотья на общее обозрение выносит.
        Авось, найдется дурак и купит. Какой никакой, а доход.
        На самом деле мы на рынке стоим не от нищеты, а ради интереса и общения.
        В четырех стенах можно умом тронуться, а здесь, в торговых рядах - и ветерок и новости и, заметьте, производится на площади живописное коловращение народа.
        К тому же на соседних лотках попадаются заманчивые вещицы. Колесник Ганс, в пятницу припер на продажу земную сферу. Одна подставка - мечта, красное дерево с вензелями!
        А на каждом государстве свой народ нарисован. Смехота! Фламандцы жирные, как чушки, немцы пьяные в зюзю и везде - то у них капуста, куда ни плюнь, одни капустные головы! Французы от своей болезни безносые, индейцы с эфиопами - бескультурье голозадое! Турки плешивые!
        А евреи…В приличном месте и не скажешь, какие евреи…
        Одна наша Логрская Империя стоит орлом посреди негодяев, Господь нашего национального героя за ручку держит, а океанские волны героические сапоги вылизывают!
        Вот и выходит, что нашу нацию Создатель на совесть творил, а других, как попало нахаркал на лицо земное…
        Знатный глобус… Столичная выдумка! Но дорогой, собака, не подступишься! Может, колесник согласится на обмен. У меня, кстати, тоже имеется заветный товарец для состоятельных! Полюбопытствуйте, юнкер!
        Во! Сочинение доктора наук Ниппельгаузена-Ферфлюхта, в чертовой коже с тиснением, подарочное издание! Четыре тома - не шутка! "Беседка Благомыслия", "Водомет государства", "Садик патриотизма" и трактат "Отчего бедствия Империи Логрской есть свидетельство ее могущества и богоизбранности"!
        Доложу я вам, сытное чтение! Как щавель, много не съел, а больше не хочется. Зато успокаивает!
        Вот мне скоро пятьдесят, баба померла, попивши дурной воды, дочка овдовела, вернулась домой и выселила меня в сарай. Знаете, как с ведрами и граблями жить? Брюква родится горькая, как столетник, кроликов развел, так они злые, демоны, голые и кусачие, резать их боюсь - сами они кого хочешь зарежут, тоже… кролики, а от такой жизни озверели!
        А на днях сперли козу.
        Впору утопиться. А я спокойный. Почитаю книжку про патриотизм, послушаю проповедь, и хоть бы жилочка пискнула.
        Вы ткните жука булавкой - он попервоначалу заегозит, а потом оцепенеет.
        Вот и мы оцепенели. Как те самые поросята в Стране Лентяев - бегают, печеные, вилка с ножиком в боку, кто голодный, режь, да ешь! А им ничего - хрюкнут матерно и дальше бегут. Знаете, все эти слезы,
        мечтания и раздумья нам не особо к лицу. Кто свое нутро на люди выворачивает и без стальной шкуры, беззащитный, ходит, того и гусенок заклюет и родня в глаза плюнет.
        Никчемный такой человек, вроде мужика в юбке. А главное в жизни: сила, стойкость и скрытность.
        Мы - Логрцы, племя высокое, весь мир под крылами согреваем, а суровости учимся у дубов. Видали ли вы наши дубы? Это слоны какие-то, а не дубы! Границу переедешь
        - ага! Дрянь у них, а не дубы, бесхребетные они, вроде вьюнка. У них за границей все не по-людски.
        Вот, полюбуйтесь, у меня на лотке выставлена безделушка. Зять-покойник из Венеции привез. Бабец, из индийского дерева вырезан. Ничего себе бабец, только уж донельзя все голое у нее. Глаза завязаны и стоит, бедняжка, на колесе, как кот на заборе. Совсем офонарели
        итальяшки! На словах христиане, а держат в доме языческих идолиц. Эта у них видите ли, судьбой заведует. А кто судьбой заведует? Правильно, Господь! А эта еще и улыбается, как будто ей в носу щекочут. В нашем Отечестве Бог зазря зубов не скалит, нет!
        Вот в приходском храме выставлен Христос во славе, сразу видно, не фитюлька, человек деловой, насупленный! Один проезжий солдатик, как узрел, сразу на колени пал и разрыдался. Одно, говорит, лицо наш фельдфебель, вылитый, разве что без треуголки и трезвый…
        Вот она сила искусства, как проняло человека! Мы ерундой не занимаемся, работаем руками и дело делаем! Может, купите венецианского бабца? Отдам недорого, а если поторгуемся, я еще и справные пассатижи впридачу от сердца оторву.
        Не хотите, как хотите… Хлеб за брюхом не гоняется. Не будь вы таким понимающим человеком, я бы вас обложил по матушке.
        Но вы мне по нраву, я хоть и старый хрыч, а молодость уважаю.
        Вы - чистый тополь крымский, барышням такие нравятся, а одеты скромнее некуда и держитесь прилично. Не угас логрский дух в молодежи!
        Как, вы приезжий… Вот-те раз… А говорите чисто. Так как насчет пассатижей?
        У, черт! Чтоб им провалиться, мерзавцам! Потом, потом, помогите собрать товар! Лягушку заводную уронили… Гос-споди! Скорей, за бочки, может пройдут, не заметят!
        Чего вы заливаетесь? Плакать надо… Наш бургомистр, горлохват, не позволяет торговать с рук без письменного разрешения. Иди, говорит, в магистрат, получай бумажку. Как же, получишь! У чиновников руки с ящичком, а что я им поднесу? Кукиш с повидлом? Так и того нет… Вот и ходят патрули, гоняют нас, как гусей. Бабам проще, шмат ветчины за пазуху, промежь титечек, барахлишко галантерейное под юбку и дефилируют по площади с легким видом.
        Поди чего докажи, может у нее формы отроду обильные… Не щупать же…
        Тяжко, юнкер. А вы чем промышляете? Путешественник… Бродяга по-нашему. Оно и видно, по, извиняюсь, одежде. И зачем это честному человеку без толку по дорогам колобродить. Путешественник… Может, моя коза с такими же в путешествие отправилась. Лягушку отдай. Черт тебя, пройдоху, знает. А вещь хорошая, еще дочка моя с ней играла, износу ей нет!
        Выгляни-ка, может ушли жандармы. Нет? Ну, пока всех перетрясут, мы здесь с тобой еще насидимся.
        И что это я… Шел бы ты отсюда добром, а то я рыжих на дух не переношу и вообще…
        Так, значит, я первый человек, который с тобой в Далатте по душам заговорил? Скажите, пожалуйста! Баба моя, покойница, говаривала: в городе два болвана, один бронзовый, на коне перед Арсеналом, другой у меня под боком.
        Только я стреляный! Я с тобой заговорил, я тебя и пошлю. Скажи еще спасибо, что не доложу, кому следует.
        Как?! Берете деревянного бабца? Ее Фортуной зовут?! Да пусть хоть Фортуна, хоть Мортуна, лишь бы от нее избавиться… Освободитель вы мой!
        Вы уж простите мое брюзжание, затмение какое-то нашло! Вы и другой товар посмотрите, вот здесь, в сумке…
        Оно и правда, когда человек в пути ему трудно тащить лишнюю кладь. Спасибо, хоть этот срам купили, а то священник который день косится.
        Еще не хватало на языческом колесе въехать в Священный Трибунал! Экий вы… Да, мы всего боимся и тем горды! Ясно?! Тоже, храбрый выискался! Опять у меня затмение… Уж извините.
        Вы к нам в город надолго? Да, конечно… Ни в чем нельзя быть уверенным, человек предполагает, а Бог распола… Ты с ума сошел!
        Кто же в Логрии по ночам ходит?! Жить тебе надоело? Я что, я ничего, и не кричал я вовсе… При чем здесь разбойники? О них в Логрии лет двести не слыхивали. Слушай, парень, мой тебе совет: пойди, пока не стемнело, в любую гостиницу, найми комнату и стол по деньгам, а утречком, по солнышку, с приятной компанией, как все нормальные люди…
        Да не похож ты на нормального, успокойся! И что я разоряюсь, валяй, гробься на здоровье, мне-то какое дело.
        Но папаня учил: что и посылать человека надо хитренько, чтобы самому не замараться. Поэтому запомни накрепко: если что странное выйдет на ночном тракте, ни в коем случае не поворачивай направо.
        Ошибешься - огребешь великое несчастье.
        Понял? Ну, все, моя душенька спокойна. Проваливай. Что «спасибо»? Одолжи свое спасибо…
        Пошел, задрыга… Хлебом не корми, дай сложить голову покрасивее. Ведь нарочно свернет направо. По мелкой гнусности характера. А грех на мне повиснет.
        Юнкер! Да постой ты, не мальчик я с тобой в догонялки играть! Обиделся что ли? Да ладно, не кисейный. Пошли-ка под навес, а то солнце шпарит в глаза, нет мочи… Ветрено будет завтра, закат красный.
        Садись, обмоем встречу. На крепенькое не хватит, будем тянуть сельтерскую водичку, как старые аббатиссы.
        Ты ведь новичок, ничего про нас не знаешь… Впрочем, мы порядок блюдем, о чем не следует, не горланим с крыши.
        Да не торопи ты, не понукай! Я может на себе крест ставлю, из-за тебя, сукина сына, проговариваюсь, все свои принципы душу! А он меня пинками подгоняет, как на виселицу… Я об этом даже в исповедальне молчу. Краснею, губы жую, а как рыба-налим, ни гу-гу!
        Дневная Логрия, это, брат, одно. Все по полочкам, по ранжиру, грудь колесом,
«ура» да «вперед». Император сверху, мы с исподу. Страна огромная, девять провинций, колонии за морем, народу - не продохнуть, а все молчат хором, никто не признает, что мы как
        карточный валет: от пояса растет второе лицо. Ночное лицо, глумливое, страшное.
        Раньше Логрия была целой, а теперь раскололась, как грецкий орех, на две половинки.
        Ночной стражи у нас нет, собаки и те, как закат - скребутся в двери, просятся в дом со двора. Нам не принадлежат ночи. А все почему? Мы прогневили Бога. Оказывается, он и за
        равнодушие карает. Всякий сам за себя и Бог выходит за всех быть не хочет… Всякий свой адок свил, как гнездо. Любовь, обиды, ропот, жалость, правду загнали в футляры, нарумянили, как покойника, залепили грязными шуточками. Нам все нипочем, мы силачи, общественную пользу творим, вон какие люди с нами здороваются за ручку! На любую просьбу отвечаем: А что мне за это будет?"
        А сами нет да нет, и глянем на солнце. Ползет, стерва, к западу, сейчас потухнет и мы пойдем засовами лязгать. Потому что наступает время наших грехов. Все Семеро там бродят, хихикают, а Восьмой, какого и в Библии не упоминают, тот грех
        - молчит.
        Ночная Логрия шуршит за стенами, липнет на стекла, просачивается сквозь обои. Кто высунется - погиб. Когда у нас ночь, у них, юнкер, самый что ни на есть светлый день. У кого "у них"? Ах, ты, мать еловая! Дай из кружки выловлю муху и все растолкую.
        В году, значит, 1714, исполнилось мне 14 лет. Маму не помню, отец копал колодцы. А детей с нашей улицы воспитывал приходский поп, молодой был поп, чудной, учил нас грамоте, бывало, рясу задравши, ловил бреднем лягушек нам на потеху, и про звезды рассказывал.
        Хорошего понемножку, вот и свезли нашего попа в казенной кибитке, чтоб не дурил, и разбрелись мы кто куда.
        Отец устроил меня к бабке-лекарке, за три гроша в день, я собирал для нее вонючие травки, ей, понимаешь, надо было, чтобы сбор производился невинным дитем, иначе толку от целительства - пшик.
        Набродился я тогда по общинному лесу. Попотеешь, пока найдешь нужное, издерешься в орешнике, ботинок в бочажине утопишь, но ничего, насобачился.
        Правда, как солнце ослабнет, ноги в руки - и в город. Деньжата получу, отдам отцу и на боковую.
        Да кому нас было учить предосторожности, парень? Скажем, жеребенок родился и уже встал на ножки, без всякой науки, так и мы с пеленок затвердили - где ночь, там гибель. Ночью надо дома сидеть, а если не дай Бог оказался на улице - хоть умри, а направо не поворачивай.
        Но в Петров День мне не повезло. Почти ничего не набрал, а что нашел - потерял.
        На городском лугу напали на меня собаки, когда отбился, остались от целебных трав одни ошметки. Старуха меня выставила за порог. "- Бездельникам, - шамкает,
        - деньги во сне
        снятся!" Выжига, у самой десяток платьев и выезд-четверик, дураков лечиться было много.
        Плетусь домой, ноги не несут, в животе - прохладная панихида. И не зря.
        Папаша сидит за столом, трезвый и томный и давит тараканов мизинцем.
        " - Деньги давай!"
        Что поделать - повинился. Тут началось… Шахсей-вахсей, турецкий праздник. Колошматил меня старик от души, сил не жалел. Надорвал мне левое ухо, аж повисло, как у таксы, и кровищи… Я заревел - и за порог. Тут до родителя дошло, что навечерие уже звонили, и за окнами - синева. Он выскочил следом, зовет, да как же!
        Я и не заметил, как вынесло меня из города на луга, через Кожемятный мост и далее на просечную гарь. Там, в брусничнике, я свернулся клубком, все мхам и перегною отдал - и слезы, и сопли, и кровь.
        А как в себя пришел - и креститься не могу… Вокруг - бархатная темнота, лишь на западе остывают алые полосы. Веришь ли, юнкер, мне было и жутко и сладко: небо полноводное, все в огнях, не то что пол-звездочки сквозь оконную чекушку. Я ж до того дня звездного неба, считай, и не видел…
        Но я не героем родился, решил бочком-бочком, и к дому, авось пронесет, уж лучше батины зуботычины, чем молчаливая и непонятная смерть.
        Пряхи болтали, что на перекрестках водится призрак - весь состоит из мертвецких рук и ног, а посередине - клыкастый рот. И плачет он в ночи, как подкидыш, заманивает людей. Оттого и зовут его Покликухой. Но я по малости лет не догадался, что такой призрак в Логрии давно помер бы с голоду - дураков нет выскакивать из дома, когда кто-то плачет. Вот если бы он монетами звенел…
        Крадусь я, вспоминаю всякие ужасы, колпак в зубы, чтобы не заскулить. И вдруг из-под ног вспорхнула птаха. Обомлел я и шарахнулся. Как назло -
        Вправо.
        Веришь… Там белый день и яблоневые сады потоками льются в гору. И солнце в листве перекатывается живым серебром. А над садами поднимаются крыши, шпили, дымники, трубы, купола, пирамидальные тополя тополя. Как есть наш город и колокольня наша и флюгер на ратуше - всадник с девушкой…
        Я обрадовался, подумал, что с испугу грянулся в обморок и пролежал до света. Но сердце туманилось, стукало редко. Не то, не то…
        Я поплутал под деревьями, дошел до водяной мельницы. Наша мельница, только крыша не красная, а зеленая. А над прудом сидели незнакомые пацанята с удочками. Я хотел с ними заговорить, но вижу - один из них выудил ротана, а рыба возьми, да и окажись заглотышем. Так этот свиненок захихикал и принялся из живой рыбы тащить крючок вместе с требухой.
        Я в детстве не был нюней, случалось, петухам рубил головы на Рождество. Но меня покоробило. Наорал я на него: не умеешь, не берись, сначала оглуши, а потом уж вытаскивай.
        Быть бы мне вторично битым, они уж приподниматься начали, но вдруг похватали удочки и - тягу.
        Я остался стоять, как тумба.
        Гляжу, подле мельничного колеса стоит мальчик, смотрит в пенную воду. Помедлив, подошел ко мне, вроде - ровесник. Сроду я таких не видывал: тощий, смуглый, как мореное дерево, лицо смышленое и веселое.
        Сам простоволосый, сразу видно, что космы никто ему отродясь не стриг - пряди белые, как отборная соль, и легкие как тополиный пух. А на лбу венчик из вереска, но не как девчонки плетут, а крученый жгутом.
        " - Зачем рыбу пожалел? Это же не твое дело."
        " - Конечно, - отвечаю, - не мое, - но обидно, когда животину зазря мучают."
        " - А сам-то ты откуда?" - спросил он.
        " - Я из города. А зовут меня Николаус, сын Людвига-колодезника."
        А он обошел меня, поцокал, как белка.
        " - Врешь, врешь, сын колодезника… Ты не из наших, ты - дневной!"
        А сам протянул к моему рваному уху правую ладонь - пальцы длинные, ловкие, а на мякоти ладони - белесый шрам, крест накрест, и давнишние следы грубых стежков.
        Он тронул мочку - и словно выдернул сверло, мне сразу полегчало. Скорее всего от удивления. Худо мне было от такого собеседника. На нем, кроме серой рубахи до пят ничего не было, а в точно такой же рубахе хоронили моего дружка - Мартина, когда его ломовик задавил…
        Мальчик заметил мою оторопь, покачал белой головой:
        " - Ты ничего не бойся. Мальчишки убежали, потому что верят, что я заразный. Им матери так сказали. А я - здоровый, меня зовут Рошка!"
        И, расхохотавшись, он прошелся по берегу пруда колесом, раз-два, раз-два, полы рубахи хлопают, волосы по ветру плещут. Я тоже засмеялся.
        Он мне пояснил, что город над садами - Далатт полуночный, вроде как ночной двойник нашего города, и дневному логрцу здесь делать нечего. Но Рошка обещал мне помочь.
        В тех краях было славно… Все, как у нас, только лучше, свежей что ли… До одури пахло медуницей, и сидром из садов и речной травой. Солнечно, тихо, безлюдно.
        И получаса не прошло, как мы вместе играли, в детстве это быстро.
        Я даже перестал бояться Рошкина савана.
        Он был быстрый, как стриж, Рошка, не задиристый. Каждый валун знал по имени. На лужке у дома мельника пасся подрощенный жеребенок, так мы на него влезли и всласть наорались, пока он брыкался.
        И ловили мы в тине пиявок, и искали какие-то особенные сорочьи камушки и смотрели, как за изгородью дерутся петухи. Рошка научил меня плести качели из ивовых ветвей, а потом в чужом
        ячмене выманивал из норок сусликов и странным присвистом заставлял их чуть ли не кадриль танцевать. Он голодный был… Это я сейчас понимаю. Все ощипывал недозрелые колосья, жевал зерна.
        И хоть бы кто-нибудь сказал нам слово поперек. На жеребячье ржание выглянул из окна мельник, скуксил рожу суслом, но захлопнул ставни.
        Как будто мы стали невидимками. Я стеснялся спросить почему так.
        А когда накупавшись до мурашек, мы валялись нагишом на косогоре, Рошка сам сказал:
        " - Я - дитя обиды."
        Просто сказал, не рисуясь.
        И подал мне свою поротую руку.
        " - У меня там зашито второе сердце. Послушай-стучит."
        Тут понял я, что Рошка - дурачок. Мне стало грустно, но я приложил ухо к крестовому шраму на его ладони, конечно, ничего там не билось, разве что кузнечики цвиркали в сене.
        Из вежливости я покивал. И обошлась мне та вежливость недешево.
        Рошка взвился, взглянул, как зарезал:
        " - Зачем врешь? Если ничего нет, зачем говоришь, что есть? Отвязаться хочешь, да?"
        Я было обиделся, но он напялил свой балахон и сказал: "Пошли в город."
        Нелегко было его ослушаться.
        Лучше бы мне того города никогда не видеть… Рошка шел скорым шагом, тянул меня за руку.
        Дома, белые, пряничные балки-крест накрест, узенькие улички, цеховые штандарты, мучной
        склад, кофейни, прачечные - все, как у нас… Вроде, я даже знакомых видел. Говорю
«вроде», потому что в Ночной Логрии отличие неуловимо - не разберешь в чем разница, но знаешь, что она есть, и мучаешься…
        Все мило, опрятно, бойко. Настурции цветут на клумбах, скрипят флюгера, гремят копыта, мостовая блестит под колесами, в окошках горшки с розамринами и занавески кисейные или "ришелье".
        Мы проходили мимо моего дома, и на общей балюстраде, я видел своего батьку, но батька был, как картинка в букваре - благостный, румяный, рубаха вышитая, мускулы так и прут. На вилке соленый масленок и толкает батька патриотическую речь. Скажет фразу - хлебнет водки, скажет - хлебнет. Я хотел его окликнуть, но Рошка в меня впился: " - На себя, ночного, полюбоваться захотел?! В коротких штанах с барабаном, строем, да?"
        И поволок прочь.
        Знаешь, юнкер, неохота мне было со своим ночным близнецом встречаться…
        Короче, все в городе ласкает глаз, люди при деле: строгают, пилят, красят, обмеряют, приколачивают, лобзиком по фанере водят. Но вот над чем трудятся - неясно, то ли крышу кроют, то ли погреб копают, то ли баню, то ли цирк.
        Кого не возьми, все хоровые певцы и работяги хоть куда, все бывалые мастера.
        Но вот чертова штука: выражение лиц у всех, как у родных братьев, прищур водочный, свысока, говорят, как милостыню раздают, улыбка кривенькая, тусклая.
        Из подворотни нет-нет да и выскочит пучеглазый дядька в цветастом кафтане, блеснет лакированным пробором и заверещит петрушечьим голосом: Стойкость! Изобилие! Нация!" - и раздает лотерейные билеты веером, или приглашает записываться в какое-нибудь общество по охране
        зубов мудрости.
        Отовсюду тянет бодрым матком, похабным анекдотцем, девоньки ходят гладкие, масляные, доступные, дойные. У меня в глазах зарябило: кругом рубахи-парни, свойские дяди, тертые калачи, деловые люди.
        Мы с Рошкой бродили по комедиантским шатрам на пустыре. Весело, парень! Обхохочешься - толстые тетки в нижнем белье мясом трясут, валят друг друга в грязь, борются, скуластые дяди жуют стекло, по стенам ходят, огнем плюются, друг другу задницы надирают мудреными приемчиками.
        Клоуны колышматят друг друга кремовыми тортами, обливают горячей кашей, штаны друг другу подпаливают… Но… Везде одно и то же, в какой балаганчик не зайди.
        А вот дети в городе совсем странные были, юнкер. Вроде и не совсем дети. Ходят стаями, вразвалочку, затылки бритые, галстучки черные, узкие, где пройдут, там бело от плевков.
        А в глазах - скука вековечная, стоячая тоска.
        Как увидели Рошку, обступили нас плотным кольцом, загоготали. Один достал из ранца бутерброд с копченым салом, и стал кидать кусочки Рошке под ноги.
        " - Подбирай, кобелек, харчись!"
        Рошка побелел под загаром пятнами, бросился на них, ощерясь, я едва успел вытащить его из круга и увести.
        И побрели мы по травостою прочь из города.
        " - Они злее злого, мертвее мертвого, - говорил мне дурачок, они ничего не хотят. Но это пока ничего, Николаус, знаешь, они молчат, когда она плачет."
        История-то была простейшая, юнкер. На обратном пути он, Рошка, мне порассказал немало, а позже я сам добрался до подробностей.
        Жила-была девушка, пригожая девушка, обычная… Родители ее померли, сироту воспитала родня. На восемнадцатом году ее высватал мужик из города - Питер Магуль, крепкий хозяин, деловой.
        А годика через два начались у супругов нелады.
        Анна была неплохой женой, но имелся у нее непоправимый изъян: уж очень она открытой была, что на сердце, то и на языке. Когда смешно - смеялась, когда горько - плакала, а если кто не по нраву - сразу говорила, за спиной не шипела, но и не обижала никого зазря. Хлопотала по хозяйству исправно, но стала вмешиваться в соседские дела, и если бы из бабьего любопытства. Так ведь нет. Сидела с чужими детьми, принимала сторонние беды на свои плечи, где деньгами, где работой поможет… Не берегла копейку, пустая баба!
        Была открыта всем и людям, и зверью, и Богу. Весной припустит первый дождь, а она сбежит с крыльца и пляшет под деревьями, мокрая, счастливая. А осенью кто мимо ворот пройдет, тому вынесет плошку слив или яблок в переднике.
        Как говорится, был у Анны тяжелый характер. Трудно ужиться с такими людьми, которые простых житейских хитростей не хотят понимать. Муж ее поругивал, любя:
        " - Сидела бы, дура, дома, сами разберутся, наше дело - сторона!"
        " - А это и не дело вовсе. И к тому же, кто кроме меня пойдет?"
        И не вытерпел Питер Магуль.
        Ехали они как-то с ярмарки, ближе к вечеру, Анна ластилась к мужу, крепко она любила своего Питера. Магуль огляделся - как бы не увидел кто, взял ее под мышки и ссадил с телеги в разъезженную колею.
        " - Ну, Аннекин, вот тебе деньги, хорошие деньги, прожиточные. Я ж не зверь. Ступай себе с Богом. Я тебя обижать не хочу, твой навеки остаюсь, но сил моих твою дурь терпеть больше нет."
        И покатила телега далее.
        Анна ахнула, подумала, что шутит, побежала следом, в темноте, по распутице, цеплялась за борта, плакала навзрыд. Дорога была плохая, коней не пустишь рысью, и Питеру конечно неприятно было, но он на ее слезы словечка не вымолвил, лучше разок перемочься, чем потом всю жизнь с никчемной мучаться. Был Питер Магуль сильным человеком, все стойко вынес. Анна отстала, легла на обочине. Лежала долго, как мертвая. И вместе со слезами выплакала и непутевые свои мозги. Впрочем, она сама была виновата. Надо было быть похитрее и дело понимать!
        Почему я дурак? Ты не лайся, юнкер, ты слушай.
        Она бы померла на дороге, но тело ей одной уже не принадлежало.
        Дело житейское. Тяжелая она была юнкер. На первых месяцах.
        " - Мы ж не звери," - говорили горожане, подкармливали Анну на кухнях, одаривали ношеной одеждой, иной раз пускали ночевать, в сараи. Но ведь не Исусы же они. Чего ей больше, наше дело самим прожить.
        Те люди, что воспитали Анну, оказались душевными, не оставили ее без призора, отправили в приют, к богаделкам. Там, в приюте и рожала полоумная Анна. Несколько часов мучалась
        схватками, распинали ее любовь и обида. Но не кричала - пела тихонько.
        Уж думали - отходит.
        " - Мы ж не звери" - сказали богаделки и пригласили к ней священника, исповедовать. Но Отпущения грехов и Причастия поп ей не дал. Вышел от роженицы синий, как баклажан, развел руками и ушел в трапезную, вкушать рассольник с малосольным огурчиком. Бог ведает, что за кощунство допустила Анна в исповеди.
        Богаделки поахали и решили, коли мать одержима бесами, надо ее сдать в ненормальную больницу, что в Козьем переулке, а получится дитя - отобрать, чтобы оно - дитя, не в мать пошло, выросло в здоровой среде и своим благодетелям в ножки потом по гроб жизни кланялось.
        То ли роженица услыхала их разговор, то ли Господь шепнул, но она кое-как встала, и хоть воды уже отошли, вылезла в низкое окно и потащилась, обняв беременную утробу, под дождь, в темные заречные яры.
        Где, да как она родила Рошку, чем питала младенца и чем пробавлялась сама - не знаю.
        В окрестностях Далатта полуночного Анну не видели года три с полтиной и успели крепко забыть.
        Питер Магуль женился вторично, первый брак с юродивой объявил недействительным. Взял за новую жену хорошее приданое, стал растить капиталец.
        Но однажды летом белильщицы холста принесли в город весть об Анне. В городе сплетни обожали, слушали жадно.
        Так вот, накануне Иванова дня, те белильщицы расстелили у реки холстины, сначала под солнце, потом под росу, а сами сели с парнями у костров полуночничать, они ж там, ночей не боятся, как мы.
        Теплынь стояла, светло, липы щедро цвели. И бражники увидели, как из орешника, словно привидение, вышла женщина. Через плечо - торба, а на закорках в каких-то постромках - голый
        ребенок: хохочет-заливается. Белильщицы и парни обмерли, шпикачки обуглились в костре.
        А женщина опустила мальца наземь, сама села рядом. Липа над ними раскинула цветение - ночные бабочки вились в ветвях.
        Малыш возился в травах, болтал что-то неразборчиво. Потом, играя, нарвал охапку сорняков, и высыпал матери в подол.
        И все увидели: в сорванной траве вспыхнул бродячий огонь.
        Засмеялся, рассыпался разноцветными искрами.
        Невиданный дивный цветок. Колдовской, кладовый. Цветок папоротника…
        Скорее всего то была гнилушка. Женщина поцеловала ребенка в лоб, орылась в суме и в свете того пламени рассекла костяным ножом детскую ладонь. Сама заплакала. Сияние цветка кануло в крестовую рану, удивленно вскрикнул от боли ребенок.
        Навечно вросла папороть бесовская в Рошкину ладонь.
        Не вытерпев такого бесовского непотребства, парни взяли головни, пошли прекращать безобразие, но под липой никого не оказалось, а утром на листах папоротника меж корнями дерева нашли следы крови.
        Общество возмутилось. Они хоть и стойкие, хоть шкуры у них луженые, а досадно, в почтенном городе и такое бельмо на глазу. Главный попечитель в ратуше речь закатил на три часа с колокольчиком, организовали попойку с концертом в общественном парке, юристы составили неизвестно куда кляузы. А потом пожали плечами - к чему напрягаться, дергаться, само обойдется.
        Анну стали видеть часто.
        То поутру на мостках она купала своего Рошку, то сидя на бревнах, при дороге, расчесывала волосы, а сын играл у ее ног.
        Поначалу Анна дичилась людей, но волей-неволей стала приходить во дворы предместий, побиралась, а в часы просветлений просила какую-нибудь работу: пол помыть, наволочки обметать, окопать деревья.
        Ходила всегда одна - Рошка прятался в лесу, как зайчонок.
        Питер Магуль вел себя благородно, зазывал Анну попить чаю, раз хотел подарить мерного лоскута на косынку - все-таки не чужие.
        Но юродивая, увидев Питера, бежала от него, как подожженная.
        И ничего, горожане к ней привыкли. А когда Рошка подрос и вышел к людям - тоже стерпели, не гоняться же за ним.
        Они были очень счастливы, юнкер. Блажная Анна отдала сыну всю любовь свою, жаль только - приправленную безумием. Рошка вырос дичком, чащобным духом, под куполами материнского
        бреда.
        Она внушила ему, что когда-нибудь он совершит чудо. Правда, есть загвоздка - ему дано единственное чудо, и для себя ничего нельзя сотворить.
        Не зря же в его ладони звенел зашитый в купальскую ночь цветок папоротника.
        И Рошка верил в эту белиберду. Вечно голодный, купаный в талой воде, настолько привыкший ходить босиком, что подошвы затвердели. Он свое чудо берег, вынашивал. Рошка охотно болтал об этом - одни
        отмахивались, другие насмехались, прозвали его колдуном.
        Теперь я понимаю: горожане будили в нем не ненависть, но жалость, страшную тем, что была она не растрачена. Он чуял, что под их панцирями прячутся и боли и беды, а попробуй помочь-пнут, как шавку.
        Ведь если Бог у людей наподобие кирзового сапога, милосердие для них - крамола.
        В тот вечер мы сидели у очага втроем, ели черствый ситник с диким медом. У них было убежище в лесу, чья-то брошенная после пожара дача. Анна заварила нам зверобоя в кипятке.
        Какая там красивая, парень! Эдакая болезненно огрузневшая тетка, как степная баба из камня, коса редкая, пегая, а на ноге нету пальцев - отморозила. Сидела, прикрыв глаза, тяжелые руки на черный передник положив. И все говорила-говорила, бессвязно, как ручей по камешкам журчит. Рошка ее понимал, отвечал на том же языке. Потом мы улеглись спать и подушкой нам служили Аннины колени, а
        Рошка шептал про аистов на болоте, про туман в развалинах, про оленьи свадьбы, и про Дикого Охотника, который частенько брал его в седло прокатиться, говорил о Дневной Логрии и Ночной, мол, однажды он наколдует и Логрия станет единой, тогда никто не будет врать, трусить и козырять.
        Сколько лет уж минуло, где я только не ночевал, и на постоях и в стодолах и на белых перинах. А так мирно нигде не спалось.
        Просыпаюсь - мать честная! Собаки брешут-надрываются, хлещет дождь, галдит народ.
        Оказывается, папаша мой промаялся ночь, прождал день, извелся весь и поднял свою артель на поиски. Весь лес прочесали с собаками, а я вот он - сплю себе на просеке и ухом не веду. Уж и шлепал меня отец по заду и ревел бугаем, обнимал… На его расспросы я ответил, что спал и ничего не помню. Поверил.
        Но был в его артели один дедок - лозоходец, усмехнулся он и говорит отцу:
        " - Людвиг, своди пацана в церковь - дождь льет, как из ведра, а на нем сухая куртка и там, где он лежал - шапка вереска. А такие цветы у нас не растут. Вот помяни мое слово - парень ночью направо ходил."
        Отец был слишком счастлив, чтобы слушать старика.
        Годы шли, все что приключилось той ночью, помнил издали. Хотя, иногда тосковал по Рошке. Он мне другом был. К старости я это понял. Смешно.
        Как я уже говорил, в двадцать лет меня забрили в солдаты, из нашей провинции, отправили меня в провинцию Кардок - это на востоке, ближе к горной Чехии.
        Чего там рассказывать: все шло чин чином, муштра, баня, смотры… Нам, первогодкам, достался ротный, хоть вон беги, к святому придерется.
        Любил присутствовать на экзекуциях, уж при нем ори, как резаный, молчунов сек самолично. Это у него называлось "выколачивать гордыню".
        Как-то попал я ротному под горячую руку, меня послали на скамью. Пороли-то свои, для вида. А я не знал, что надо кричать. Ротный озверел, и ну меня охаживать, а я тоже не овца - молчу, дышу носом.
        Ротный устал и гавкает: "Пусть этот мерзавец ночью в карауле постоит. Какая нечисть его сожрет - нам облегчение."
        Все кто слышал - побледнели. Лютая кара. Остаток дня дружки провожали меня, как на эшафот.
        Да и мне не особенно весело было: Кардок не Далатт, может, как раз здесь вурдалаки по ночам и шлындают.
        Страх-то неистребим, юнкер… Из-за него я с детства не решался вернуться в Ночную Логрию. Вечно меня, труса чертова, туда насильно выпихивали.
        Смерклось. Стою столбом - ни вправо, ни влево. Чернеют за спиной казармы. Муторно, тревожно.
        И то ли чудится, то ли наяву - колокольный звон. Далекий, внятный. Я стал задремывать под него, стоя, как лошадь. И, наверное, оступился.
        Вправо.
        Вышло так - в Кардок переехал, а Далатт Полуночный носил в себе.
        Стою, трясу башкой, осматриваюсь. День осенний, прозрачный, и колокол над площадью бьет.
        Обдергивался я, щурился на солнце. Слава Богу, никто моего явления не заметил. Церковные врата были распахнуты перед носом моим, мерцали в полутьме свечки.
        Ну, я не будь дурак, сделал вид, что я здесь родился и в дело сгодился, как бы в отпуску. Кое-какие деньжонки у меня были зашиты в подкладке камзола. Я зашел в кофейню, выпить ликеру и поразмыслить.
        А там за столиками - шу-шу-шу, все сырые, не выспавшиеся, глаза бегают…
        И колокол все мрачней, все докучнее. Дела были такие, юнкер: Питер Магуль, отец Рошки, пошел в гору, тут взяточка, там поклепчик, здесь доносец, и выбрали его в магистрат, а оттуда взлетел до градоначальника. Пурпурное кресло, гербовая цепь, особнячок окнами на ратушу.
        Наслаждался он новым назначением недолго, а потом пришел ему в голову дельный замысел. Стал орать с балкона речи, поднимать национальный дух.
        Завел канцелярию, новые праздники учредил, с ликованием.
        Для начала решил собрать всех, кто сидит в ненормальной больнице и вывезти из города на поселения. А вместе с ними и неполноценных дармоедов, вроде бабок, что прикармливают кошек и голубей на городскую пенсию, или таких тунеядцев, которые дома сидят над книжками или того
        хуже - сами втихую сочиняют. В общем - для каждого сорта свой параграф. А особливый параграф - для жидов. Очень, юнкер вы мой, жиды народ трудновоспитуемый. Беда с ними. Все люди, как люди, а у жидов, кого ни возьми - ну просто каждый человек - жид. Позорище.
        Канцелярия заготавливала списки - воняло из окон огарками и чернилом.
        На черные подворья пригнали тяжелые подводы, собрали народные конвои - бравые молодцы, закатаны рукава, нашивки на воротах, где промаршируют - там бело от плевков. А в глазах - скука вековечная, тоска стоячая. Выросли те детишки, юнкер.
        Вывесили повсюду списки и приказ: тем, кто не из больницы, явиться в указанный день по адресу, взять с собой носильные вещи, какие получше и ценности у кого какие есть.
        Ехать, юнкер, так ехать.
        Чтоб ни одна золотая коронка не ускользнула от городской казны.
        Народ покорный - пошли, понесли. Кто сдуру в бега ударился - тех Догнали, тиснули в пересыльную тюрьму, жандармы их били, говорят, до кровохарканья. А нечего бегать.
        С чего Магуль начал всю эту возню?
        Во-первых, деньги. Во-вторых - имя свое прославить - реформатор, друг народа, потомки обзавидуются. За чистоту нации ратует, ночей не спит.
        Но благонадежные шептались, что есть и третья причина.
        После Анны, Магуль женился на вдове с ребенком - дочка у нее была от первого брака, Мария.
        Девчонка, как девчонка. Я ее видел: рыженькая, приятная. Что мама с папой скажут
        - все делала.
        И вдруг все под откос - и смеется чаще, и в глазах синих словно метель, и собираются во дворе прохожие люди, травят байки, собаки приблудные кормятся, всем хорошо.
        А сама она - крылатая, неприрученная, возьмет отчим за руку - отдергивает ладонь и прячет под передник.
        Учитель танцев жаловался Магулю, что на уроках она напевает незнакомые песенки, зыбкие, вольные. И страшные.
        По докторам водили девчонку - а она смеялась докторам.
        То ли на плоской крыше, оплетенной хмелевыми лозами, танцевали двое в зарничную ночь.
        То ли следы чужой, некованной лошади отпечатались в палисаде. То ли вышла дочь к семейному завтраку, а на рыжей челке вянет вересковый венок. И от не снятого на ночь платья пахнет дальними
        лугами, багульником, кобыльим молоком, дымом, волей, юнкер, вольной волей, где не женятся и не выходят замуж…
        Мать брякнет серебряную ложечку с вензелем на блюдце: "Это что такое?"
        " - Дикий Охотник брал в седло прокатиться."
        " - Когда?!"
        " - Во сне.
        " - А какой он из себя, этот твой ухажер?
        - Седой, мама, молодой, а седой…
        Отчиму на шею вешается, днем шелковая, а к вечеру - как сглазили девку - снова Мария крылатая.
        И ни словечка из нее не вытянешь - ведь не одна она по ночам бродит.
        Мало ли о чем судачат в пивных.
        В одну из облав к тем магулевым ребятам-закатанным рукавам попала Анна.
        Магуль расцвел, пропал в больнице на два часа, вышел перекошенный, ушибленную руку втискивая в перчатку. Анна осталась сидеть в каморе с разбитой скулой. Ни слова о сыне не сказала.
        Лесное убежище к тому времени Рошка отстроил, как картинку. Как взяли Анну - в доме устроили засаду.
        Но Рошка не возвращался домой. И на лесопилках и в каменоломне, где он обычно подрабатывал, его тоже не видели.
        А на черных подворьях грудами валялись отобранные у чудиков вещи.
        Башмаки стоптанные, куклы, зеркала, тюки с зимними пальто, баулы с елочными игрушками, связки книг, детское приданое, соломенные шляпы, склянки с лекарствами, женские косы и кудри всех мастей. Я сам видел, юнкер, двор больницы, где согнанных людей кормили баландой из ботвы, по
        черпаку на нос. Ничего, на поселениях будем кормить по-божески. Мы ж не звери.
        Я поселился на постоялом дворе, на барахолке купил гражданское платье.
        Однажды ночью перепугался спросонок: внизу галдеж, народ вывалил из комнат полуодетый.
        Чтобы не попасть в толчею, я высунулся из окна, мое как раз выходило на площадь.
        Там беготня - серый рассвет исполосован огнями. А у ворот ратуши - всадник. Как пощечина!
        Конь неклейменый, не седланый, кружится, задом бьет.
        А верховой-то, юнкер - Рошка.
        Вырос, точеный весь, волосы белые, брови темнючие сдвинуты. Уже не в саване - рубаха из цветных лоскутов и штаны холщовые. Люди мечутся, а подойти к нему боятся.
        " - Эй, отец! Отпусти людей, иначе сожгу твой Содом к чертовой матери! Я колдун, ты знаешь!"
        Ну дурак, позер, выскочка, как был, так и остался.
        Сунулись к нему стражники наконец - куда там! Присвистнул, как дьявол, и бросил чалого в галоп на толпу сквозь огни.
        Скандал! Молодчиков покрепче отрядили на поиски буйного. Да не догнали - получили фигушку с макушком.
        Магуль выскочил на балкон в ночном колпаке, Марию от перил оторвал, и потащил в дальние комнаты - запирать.
        Я влез в штаны и чесанул через луга в лес. Сердце вело, юнкер, спешил, оскальзывался на суглинке, но знал - бегу правильно.
        Я нашел его на песчаных откосах у реки. Конь бродил в камышах, пугал куликов. Рошка меня, как ни странно, узнал, мы обнялись.
        " - Брось бузить, - говорю - побереги себя. Тебе уже второй десяток. Ну какой из тебя колдун? Самое лучшее для тебя-бежать за тридевять земель."
        А он будто не слышит. Ухмыльнулся.
        " - Бежать… Знаешь, Николаус, как надо бегать? Утром, до солнца, когда стрижи горстями в пустоте носятся. Разденься догола, вдохни и беги, беги, будто струнный перебор. Слышал… Фанданго… Все брось, прошлое настоящее, имя, память. И только в небо смотри, неотрывно, будто мамкину грудь сосешь. Упаси Бог подумать, что под ногами. Глаз не опускай и не упадешь никогда. Если повезет."
        Я за голову схватился.
        " - Что ты несешь, - ору, - полудурок! Не хочешь бежать - пойди сдайся, покайся, будешь жить на поселениях с матерью. Чем плохо? Хуже, если поймают, ты их раздразнил - бить будут смертным боем."
        Рошка на меня обернулся, посмотрел, наморщил лоб, будто спросонок и медленно так, спокойно говорит:
        " - Нет никаких поселений, Николаус. Они уже выкопали рвы. Известь заготовили. И расстрельным командам по полштофа водки на рыло поставили"
        Сказал, как убил.
        И, уезжая, обернулся, оперся на конский круп ладонью.
        " - Смотри не забудь: не опускай глаз, тогда не упадешь."
        Что с дурака взять.
        Через несколько дней, вечером, завыли оси, заскулили кобели на коротких поводках, и из казенных ворот поползли подводы. Психи, тунеядцы и жиды, посчитанные, сидели тихо. По бокам гарцевал конвой, сам Питер Магуль покачивался в двуколке, в малиновом камзоле при всех регалиях, шнурах, аксельбантах и цацка-пецках, как патриоту полагается.
        Я тащился в отдалении, с жиденькой толпой тех, кто вылез полюбопытствовать.
        Среди прочих на второй телеге я заметил Анну. Она держала на коленях чьего-то ребенка, на ухабах вздрагивала обритая голова. Я все понимал, а не завоешь, бегите, мол - все врут, нет никаких поселений, там рвы, там смерть.
        Я встретился глазами с Анной, конечно, она меня не помнила, но по взгляду ее ясно было - они там на подводах уже и так все поняли.
        И всадник.
        Как из ножен его выхватили в небо. Осеннее марево прострелено было солнцем и всадник рос, чалый конь прядал скачками, ближе, ближе, ближе…
        Вскинув руку скакал Рошка, и окровавленная ладонь словно горела.
        Сам он распорол ладонь, выпустил чудесный цветок, пришла пора для единственного Рошкиного чуда.
        Магуль сделал знак холуям, не торопитесь, мол, пусть подъедет поближе, на ловца и зверь бежит.
        Разом завыли, рванулись овчарки.
        По лицам конвоя я понял, юнкер, что там, за спиной творится.
        Они корчились, орали, как дети.
        Ой, парень… Сдохну я, невмоготу говорить.
        Город вспыхнул, как коробок, закричал огнем со всех концов.
        Зачадил в ползаката. Занялся арсенал - грохнула пороховая башня.
        Охрана бросила подводы, как в тумане я видел: арестованные разбегались на волю. Лошади бились в постромках. Резкий крик перекрыл сумятицу. То по сизой траве, потеряв чепец, бежала рыжая Мария, бургомистрова дочка, юбка, взмыв, обнажила колени.
        Рошка замешкался, закрутил коня, весь потянулся к ней, улыбаясь - миг - и подхватил бы в седло.
        Магуль, выпавший из двуколки, брошенной кучером, вырвал пистолет из кобуры, выстрелил.
        И бросило Рошку навзничь в пыль крестом.
        Тут я словно в вате потонул. Проморгался на плацу, в Дневной Логрии, пыльный, в копоти. Вокруг меня собрались люди, я никого не узнавал. Отлежал в лазарете два дня, как закрою глаза - все виделось мне, как дорожный прах под телом меняет цвет на быстрый, алый.
        Этого не опишешь.
        Стал я поправляться, героем прослыл в гарнизоне. Наплел им небылиц пострашнее, чтобы оправдать штатские шмотки и мое многодневное отсутствие. А ротному-зверюге вышла нахлобучка от начальства за самодурство и скоро его от нас перевели.
        Что? Нет, никакого колдовства не было. Чудес, юнкер, не бывает.
        Просто я умолчал, а Рошка тогда на площади добавил: как подводы покинут город, начнется колдовство и убережет свое добро тот, кто подожжет дом соседа. А как займутся кровли, пусть разбегаются без оглядки, может быть порознь людьми станут. Тогда все посмеялись друг перед другом, а про себя решили, что будут делать.
        Старая штука, а они купились, потому что умели жить похитрее, своя рубаха ближе к телу, наша хата с краю, умри ты сегодня, зато я завтра.
        Воля твоя, парень, можешь не верить, считай что я тебе наврал сказку.
        Нет, с тех пор я не выходил ночью. Не хватало духа, а случая не представлялось… Вот такие пироги.
        Темнеет… Хочешь - ночуй у меня. В сарае найдется второй тюфяк. О чем я думаю? Не твоя печаль. Ну, мне кажется, что такие города горят ой, как плохо. Да и мало ли в Ночной Логрии городов.
        Представляешь, Логрия соединится, а вторая половина - такая. Собаки, рвы… Ну, да и рукава закатанные.
        Молиться надо. Ничего поделать нельзя.
        Э, постой! Ты куда? Дурак, что ты в одиночку сможешь? Вот, один уже допрыгался.
        Подожди, я возьму короб. Товар… Да гори он, товар синим пламенем!
        Парень! Стой. Я с тобой!
        Ты что, ревешь что ли? Ну ладно, показалось. Дай мне руку, а то я робею. Правая сторона где? Ага… Ну, юнкер: раз… Два… Господи!»
        КНИГА СНОВ ГУАЛТЬЕРО РОТА
        флорентийские новеллы XIV века
        Предисловие к ста новеллино, записанных Гуалтьеро Рота, гражданином Флорентийской Республики
        Одна и та же жалоба преследует меня, где бы я ни оказался.
        Бедняки и "жирный народ",[«ЖИРНЫЙ НАРОД» - popolo grasso, пополаны - городское название именитых и богатых горожан, имеющих голос в городском совете Флоренции, называемом Синьорией. Различали три типа горожан. Помимо уже упомянутого, были так называемые «mezzano genti», то есть «средние люди» и низшие, внецеховые работники и городские маргиналы «ciompi» (чомпи), в буквальном переводе:
«отрепье, оборванцы».] старухи на рынке, и проповедник из церкви Аннунциата деи Серви, иначе называемой Церковью Рабов Господних; все твердят: "Мадонна, нам выпало жить в тяжелые времена!".
        - Сколь тяжелое время - нет ни одной войны! - говорит наемный солдат, очищая меч от ржавчины.
        - Сколь тяжелое время: воздух чист от чумных испарений, я уж согласен на простуды, оскомины, брюшные хвори, целый день провожу я в ожидании - и хоть бы один негодяй пришел ко мне со своим жалким чирьем! - говорит лекарь, протирая свои склянки.
        - Сколь тяжелое время, саранча словно забыла наши поля, белая плесень не посещает виноградники, крысы не точат амбары, урожай возмутительно хорош, коровы не бесятся, овцы не дохнут от кашля, цены падают, и если такое положение вещей продлится еще полгода - я буду разорен - говорит торговец, считая скудный барыш.
        - Сколь тяжелое время наступило, а в дни моей молодости реки текли молоком и медом, женщины были уверены, что галка у них под юбкой служит только для испускания мочи и утех с законным мужем, весы и меры были точны, и даже священники были образованы и целомудренны, как единороги, - говорит старый хрыч и множество людей слушают его и начинают нюнить, рюмить и ругательски ругать наши тяжелые времена.
        Скоро Флоренцию Цветущую можно будет переименовать в Лакренцию Слезоточивую, город кашлюнов, рогоносцев, плакальщиц и юношей, которые до срока стали сухим изюмом, так и не побыв сочной виноградиной.
        Только наши смешные пороки, природная леность души, зависть, жестокость и страх отягощают времена. Время легко, как пух, и прозрачно, оно проносится мимо нас и еще никто не видел его. Как говаривал покойный мессер Франко Сакетти, сочинитель "Трехсот Новелл", черную желчь меранколии прогоняет легкое и приятное чтение, люди любят послушать о необыкновенных вещах, и рассказы пугающие должны сменятся утешительными, ибо гроб рано или поздно надо выносить из дома и накрывать пиршественный стол для живых.
        После книг мессера Джованни Боккаччо, мессера Сакетти и старых сборников, наподобие "Цветка Новелл" Франческо да Барберино, я, человек невежественный и грубый, собрал книжечку для чтения простую, из тех историй, что женщины переносят на своих языках от одного городского фонтана к другому, или тех басен, какими стращают друг друга ученики и подмастерья.
        Кое-чему я сам был свидетелем, иное мне поведала челядь дома синьоров Альбицци и рода Медичи, там, где рассказчик пожелал, я ставил имя его.
        Что же касается языка, то избрал я народную тосканскую речь, которая щедра, как грудь родившей женщины - не одного славного сына вскормила она.
        Кроме того, мой отец, передавший мне часть историй, имел обыкновение в воскресные дни приходить на площадь Санта Мария Новелла в пестром наряде, с собакой, попугаем и хорошо настроенным гитерном.
        Взобравшись на бочку, он собирал вокруг себя зевак и начинал рассказывать, делая это, в отличие от жонглеров, весьма искусно и без какой либо выгоды, потому что в будние дни был смирным аптекарем и не нуждался в подаянии.
        Отец мой владел языком Тосканы столь бесподобно, что мог рассмешить человека, и тут же напугать его до пота.
        Я хочу, чтобы меня читали люди легкого и бойкого ума, а не те знатоки, которые что корчат из себя рассудительных цензоров и разборчивых ценителей. Ведь они подобны перекормленным боровкам, что воротят нос от простой пищи. Женщины вольны выбирать себе полюбовников по своему вкусу и прихоти, как жаль, что книги не могут выбирать себе читателей с той же ветреной легкостью.
        Новелла 1. Об агатовом венце[Венец Монны Флоренции действительно существовал на протяжении всего времени существования Флорентийской республики, был уничтожен последователями Саванаролы, «плаксами» на одной из церемоний "сожжения сует".] монны Флоренции["МОННА ФЛОРЕНЦИЯ" - такая же персонификация города, как знаменитая "Мама Рома" у римлян, или "Москва- Матушка, Питер-батюшка" - русских присловий. Монна - обращение к замужней женщине.]
        Рассказывают, что мессер[МЕССЕР - обычное обращение к именитым гражданам, сер - обращение, применимое к среднему классу, маэстро - обращение к мастеру цеха, художнику или музыканту.] Джованни да Биччи, иначе именуемый Медичи,[СЕМЬЯ МЕДИЧИ - Семья Флорентийских банкиров и купцов, начинали с небольшой меняльной лавки при аптеке на Старом Мосту - Понте Веккио во Флоренции. С конца XIV века и по 1569 были правителями сначала Флорентийской Республики, потом, после переворотов 1530-33 гг - герцогством Тосканским и Флорентийским. ДЖОВАННИ ДИ БИЧЧИ по прозвищу «Медичи» - то есть «Аптекарь» - Принцепс республики на протяжении двадцати лет. Стоял у истоков диктатуры Медичи. Сыновья: Козимо и Лоренцо. Последнего не путать со знаменитым Лоренцо Медичи Великолепным, племянником его] отец мессера Козимо, вступив в должность гонфалоньера Республики, призвал к себе ювелира Луку деи Кастеллани, искуснейшего из мастеров города и заказал ему простой венец из сплава арабской стали и серебра, украшенный тремя индийскими агатами, цвета гранатного вина.
        Маэстро Лука был человеком злоязычным, ехидным и въедливым. Вернувшись домой, он рассказал своим ученикам о заказе и прибавил, хлопая себя по ляжкам:
        - Вот, судите сами, дети мои, как Медичи опьянились властью! Теперь будут украшать медные свои лбы дорогими каменьями, и чваниться, как вороны в павлиньих перьях.
        Ученики разнесли сплетню по городу. Вскоре люди заговорили о том, что Медичи взалкали единоличной власти, попирают законы Республики и желают королевских почестей.
        Однажды мессер Джованни да Биччи приехал в мастерскую деи Кастеллани, справиться о том, как идет работа. Маэстро Лука не преминул излить свою желчь:
        - Не кажется ли вам, мой добрый мессер Джованни, что три темных камня слишком скромны для венца правителя? Не хотите ли иных украшений, сверх того?
        Мессер Джованни задумался и сказал:
        - Прибавьте к указанному одно-единственное украшение. Я хочу, чтобы внутренняя сторона венца была оснащена тремя острыми стальными шипами, наподобие шипов терна.
        Маэстро Лука удивился:
        - Что это значит?
        - У этого венца одна владелица - монна Флоренция. Тот, кому суждено стать первым среди равных,[ПРИНЦЕПС, Il principe, первый среди равных - выборная должность правителя Флорентийской Республики. ГОНФАЛАНЬЕР или ГОНФАЛОНЬЕР СПРАВЕДЛИВОСТИ (gonfaloniere di giusticia) - глава правительства, от итал. gonfalone - городское знамя, стяг. На боевом знаке Флоренции - красный орел и зеленая змея на белом поле.] будет увенчан им единственный раз в жизни - во время благодарственной мессы. Пусть боль от шипов напоминает правителю о Страстях Христа, Который взял на себя грехи мира и о его собственной ничтожности перед Ним. Подобное украшение не прельстит скрытого деспота удобством и красотой, а у чужестранных неприятелей отобьет охоту посягать на агатовый венец монны Флоренции, - так тихо растолковал мессер Джованни.
        Пораженный и пристыженный маэстро Лука спросил:
        - Какие слова вы пожелаете видеть выгравированными с внутренней стороны венца?
        - Noli mi tangere. - отвечал мессер Джованни. По-тоскански эти слова значат: "Не тронь меня".
        С этим мессер Джованни да Биччи удалился, а маэстро Лука с тех пор перестал судить о людях скоропалительно и в краткий срок избавился от своей славы сплетника и злослова.
        Превосходно исполненный венец был помещен в церковь Санта-Репарата,[ЦЕРКОВЬ САНТА-РЕПАРАТА - ныне не существует, на ее месте построен кафедральный собор Флоренции - Санта-Мария-дель-Фьоре, от прежней постройки осталась только колокольня, по-итальянски - кампанилла Санта Репарата, она же колокольня Джотто по имени мецената-донатора, внесшего немалый вклад в строительство (не путать с живописцем Джотто).] в молитвенный придел Медичи, и люди приезжали из отдаленных мест, чтобы подивиться его красоте и справедливости начертанного на нем рукою мастера по воле принцепса.
        Новелла 2. О братстве Ослиной Залупы и трещотке
        В городе Флоренции, который всегда был богат людьми необыкновенными, мессер Лоренцо Медичи, младший брат мессера Козимо и сын мессера Джованни да Биччи, собрал вокруг себя шутейное войско из отпрысков недавно разбогатевших купцов, каких горожане называют "новыми людьми", "La gente nuevi", а проще говоря "выскочками".
        Всякого, кто был молод, жесток и горазд на лихоумные выходки, мессер Лоренцо посвящал в братья Ордена Ослиной Залупы, и посвящение сие сопровождалось обильным винопийством, непристойными песнями и факельными плясками.
        Сорванцы имели прозвища не столь приятные для слуха, сколь забавные. Так, например, если один звался Овцеглотом, то второй гордился именем Сосигвоздь или Свиний уд, сам причудливый мессер Лоренцо носил кличку Ювелир, потому что он любил подвергать поздних прохожих изощреннейшим шуткам.
        В это доброе Братство были допущены даже две женщины недоброго нрава, старшая звалась "Злая дыра", а та, что помладше довольствовалась прозванием «Копилка», ведь без монетки-другой никто не мог проникнуть в ее прорезь. Братья Ослиной Залупы собирались по четвергам в таверне под вывеской "Песни Четырех Павлинов" на площади Сант-Аполлинаре. Огороженный двор таверны орава отпетых повес называла «какалерией», иным словом: испражняльней, это место служило им для плясок и глумления над теми, несчастными, кто попадал к ним в руки.
        - Шутка должна быть долгой, а смерть короткой, - говаривал мессер Лоренцо, выпивая и закусывая за счет хозяина таверны, - Скажу вам, добрые парни, нет ничего хуже серьезности, присущей зверям. Возвеселимся же, братья!
        Когда жители окрестных домов сетовали на шум ночных сборищ, мессер Лоренцо отвечал:
        - Всю ночь Бог спит и не слышит наших невинных песен, шум до неба не доходит. Если вы хотите ночного покоя, мой вам совет, удавитесь с вечера и станете глухи, как звонари.
        Напившись и набив животы, шалопаи переодевались в черные балахоны с намалеванными костями остовов, садились на расседланных коней и скакали по улицам, грохоча в горшки, сковородки и подносы, распевая постыдные песни и богохульствуя.
        Если им попадался еврей, они насильно набивали ему рот салом, а мессер Лоренцо спрашивал:
        - Эй, жид, не сделать ли тебе флорентийское обрезание под корень?
        Если они ловили уличную девку, то завязывали юбку у нее на голове и поджигали узел, так, что бедняга начинала плясать, избавляясь от горящей ткани, а мессер Лоренцо, нагнувшись с седла, с хохотом подстегивал двуногий факел ножнами своего меча.
        Бывало так, что веселые братья врывались в дома горожан и бесновались там, доводя до безумия хозяев, ломая и пачкая все, что попадалось на пути, горе служанке или ребенку, которые оказывались ненароком на пути жестоких громил.
        За ночные выходки мессер Лоренцо всегда платил хозяевам ровно 11 флорентийских сольди. Столько стоило дешевое погребение в общей яме.
        Горожане не раз жаловались в Совет Добрых Мужей и самому мессеру Джованни да Биччи, отцу Лоренцо, но отеческие увещевания и угрозы не имели действия, потому что мессер Лоренцо, любимец правителя, всякий раз представал перед отцом с видом льстивым и невинным, говоря:
        - Ума не приложу, почему эти мерзавцы клевещут на меня! Извольте заметить, что жалобщики происходят из квартала за рекой Арно, а там обитает известное отребье и босяки - они, верно, хотят, вытянуть из вашей казны пеню за мнимые обиды, вот и сочиняют небылицы, будто я веду себя, хуже дворянина.[Вести себя хуже, чем дворянин - во Флорентийской Республике "Установлением Справедливости" права дворян были попраны в пользу горожан, nobile - что не совсем правильно переводят в сказках и новеллах, как дворяне - на самом деле более уважаемые горожане, дворяне не имели права владеть землей и участвовать в выборах, понятие рыцарь было заменено на "рыцарь народа" - опять-таки титул почетный и выборный. Дворян всячески высмеивали, и каждый свободный горожанин Флорентийской Республики имел право на ношение "гражданского меча", короткого прямого клинка, напоминавшего римский гладиус - не только оружие, но и символ статуса жителя свободного города.] Кому вы больше верите, своему родному сыну или шлюхам и собиральщикам ослиного дерьма?
        Надо указать, что мессер Лоренцо был осмотрителен и никогда не устраивал потеху на улицах, где проживали именитые и богатые граждане.
        Мессер Джованни да Биччи на словах поверил ему и приказал не принимать более жалоб, хотя запомнил имена истцов.
        А Братство Ослиной Залупы обезумело настолько, что решилось учинить разгул в ночь с Великого Четверга на Страстную Пятницу.
        Итак, в Святую ночь, орава пьяниц выехала из своей Какалерии с обычным верещанием, улюлюканьем и грохотом, но у ворот дорогу им преградил одинокий монах в странническом плаще, который замахнулся на них посохом и грозно прикрикнул:
        - Ночные воры! Злую Пасху вам в зад, куда смотрят ваши рогоносцы-отцы! А ну - разойдитесь добром! Вспомните о Страхе Божьем! Вспомните о страхе!
        - Посмотрите-ка, вот славный подарок, старый хрыч верно спятил и сам пришел к нам в руки, -
        сказал мессер Лоренцо, натягивая поводья, а остальные загоготали, предвкушая сугубую расправу над дерзким.
        - Перво-наперво мы хорошенько намнем тебе бока, зададим тулумбаса, растворожим рожу, потом подпалим зад и вымажем твою монашью плешь особой мазью - погоди, ее скоро приготовит моя лошадка, а потом протащим тебя волоком по всем отхожим переулкам, повытрясем из твоих кишок монастырскую похлебочку! - так говорил мессер Лоренцо, видя, что перед ним человек пожилой и сгорбленный. Тут затейник спешился и, держа перед собой факел, направился к монаху с воплем: "Ату его!".
        - Неужто твой отец не учил тебя Божьему страху? - спросил его монах. В этот миг огонь осветил его и мессер Лоренцо увидел, что проклинавший их смельчак вовсе не принадлежит ни к какому монашескому ордену.
        Лицо его было скрыто мешком с прорезью для глаз, а в руках он держал трещотку-хлопушку, из тех, которые носят прокаженные, чтобы предупреждать здоровых о своем приближении, потому что даже воздух вблизи больного серебряной лепрой отравлен спорами сего злокачественного недуга.
        - Дай-ка я поцелую тебя покрепче, шутник. - сказал прокаженный и схватив мессера Лоренцо за волосы притянул к себе. Вопя уже от ужаса, полуночники пришпорили коней и ринулись кто куда, оставив своего шутейного маршала в страшных объятиях. Едва мессер Лоренцо почувствовал прикосновение зараженных губ, сознание оставило его, он упал прямо в уличную грязь и к тому же обильно оросил штаны.
        Очнулся греховодник утром. Он лежал связанным на лавке в таверне, а за столами сидели все обиженные граждане, которые жаловались на него в Синьорию. Столь жалок и грязен был мессер Лоренцо, что люди насмехались над ним и даже женщины указывали пальцами на темное пятно влаги между ног его. Как же велик был его ужас, когда в дверях появился страшный прокаженный, вращая свою трещотку. Подойдя к связанному, прокаженный снял с головы мешок, и мессер Лоренцо узнал отца своего, справедливого гонфалоньера[ГОНФАЛОНЬЕР СПРАВЕДЛИВОСТИ - гонфалоньер в буквальном смысле - знаменосец, от «гонфалоне» - знамя. Здесь, выборная должность в городской совет, «Синьорию» или «Совет Двенадцати Добрых Мужей». В совете исполнял должность своеобразного спикера, следил за соблюдением правил голосования, занимался так же городскими тяжбами, имел под началом отряд городской милиции, общей численностью до 2000 человек. Следил за соблюдением параграфов права под названием «Установление Справедливости» «Ordinamenti di Giustizia», основного свода городских Законов, так называемой «конституции Флорентийской Республики] Республики,
Джованни да Биччи.
        Он посмеялся над сыном, заставил его заплатить каждому обиженному за ущерб и поношение и приказал сбирам отвести мессера Лоренцо домой пешком через весь город.
        А впереди шел бирюч и вращал трещотку, так, словно вели преступника. От великого позора и бесчестия мессер Лоренцо целый месяц не показывался на люди.
        А прочих «братьев» нашли, заключили под стражу и после суда наказали плетьми и изгнали из города. С тех пор буйное Братство Ослиной Залупы больше не тревожило сон обывателей квартала Ольтрарно. Историю эту до сих пор рассказывают в Олтрарно[ОЛТРАРНО - буквально «Заречье» или «За рекой Арно», один из кварталов Флоренции, в XIV-XV вв. считался кварталом неблагополучным, его населяли маргиналы, там находились городские казармы, кладбище для нищих и скотобойни. Во времена правления Козимо Медичи, Олтрарно стал местом застройки для так называемых «новых людей», т. е. нуворишей.] и еще живы многие из тех, кому заплатили за обиду.
        Новелла 3. О роскошном и чарующем представлении мистерии Благовещения в церкви Сан-Феличе-ин Пьяцца и кощунственной выходке молодого мессера Лоренцо, брата Козимо
        Покойный мессер Джованни да Биччи, по прозвищу Медичи уподоблял истинного правителя скульптору или живописцу, который в поту кропотливых трудов, раздумьях и душевном смятении создает государство, подобно произведению искусства.
        Потому-то он ценил и осыпал милостями разного рода мастеров: архитекторов, златокузнецов, живописцев, покрывавших стены церквей фресками, скульпторов, витражных дел мастеров и мастеров майолики, инкрустаторов и резчиков по дереву. По словам мессера Да Биччи: доброго государя может понять лишь творец или роженица, в утробе которой Господней волей был соткан плод.
        На зов гостеприимного принцепса во Флоренцию со всех концов земли стекались всевозможные умельцы.
        Среди них был и прославленный постановщик мистерий, уроженец Умбрии, по имени Лодовико, прозванный «Иннаморато», что по-тоскански означает «влюбленный».
        Вместе с Лодовико прибыли чудесные музыканты, достойный похвалы хор мальчиков от шести до пятнадцати лет, звучавший гармонично и нежно, а так же прочие лицедеи, танцовщики, мимы и простые работники, всего числом около двухсот пятидесяти человек.
        Мессер Джованни да Биччи и сыновья его, Козимо и Лоренцо приняли удивительных гостей щедро, и в особенности обрадовался мессер Джованни, когда маэстро Лодовико предложил ему поставить великолепную и богоугодную мистерию Благовещения[МИСТЕРИЯ БЛАГОВЕЩЕНИЯ - описание мистерии, представленное в новелле частично совпадает с позднейшими описаниями Вазари и прочих, позднее В 1974 году машинерия и убранство церкви было восстановлено, но все секреты старинного представления так и не удалось разгадать.] в церкви Сан-Феличе ин Пьяцца.
        Убранство и машинерию поручили заботам непревзойденного архитектора маэстро Филиппе Брунеллески, строителя кафедрального Собора Санта Мария дель Фьоре.
        Козимо и Лоренцо Медичи не пропускали ни одного дня, пока готовилась мистерия, а подготовка ее заняла более четырех месяцев, братья даже попросили у маэстро Лодовико разрешения самим представить кого-нибудь, и были довольны тем, что им позволили стоять в толпе Пророков.
        Из всей свиты маэстро Иннаморато мессер Козимо избрал себе одного товарища для бесед и досуга, то был красивый пятнадцатилетний отрок, сын маэстро, по имени Орландо, начальник хора, обладавший поистине дивным голосом. Мессер Козимо и Орландо проводили вместе много времени, причем Козимо дивился не по годам разумным и умелым рассуждениям и затеям своего друга.
        Отрок Орландо был невелик ростом, свеж и строен, как девушка, но при этом скромен, и хотя имел совершенный вид ребенка, судил обо всем, как человек, умудренный опытом прожитых лет или скорбью.
        Весной, желая отдохнуть от трудов, мессер Козимо пригласил маэстро Иннаморато с сыном погостить в селение Виккьо. В окрестностях города Фьезолы,[ФЬЕЗОЛЕ - город неподалеку от ФЛОРЕНЦИИ, своего рода «курортное» место, близ него находились загородные виллы богатых флорентийских родов.] близ Виккьо располагались виноградники, принадлежавшие дому Медичи.
        Дни проходили легко и с пользой, нашлось время и для дружеских бесед и для уединения.
        В один из дней Орландо прогуливался верхом по холмистым окрестностям Виккьо - и направив коня в оливковую рощу, заметил девушку, спящую под полным солнцем на склоне. Ее белая кожа, детские черты и русые полурасплетшиеся косы тронули отрока, боясь, что полуденные лучи напекут девице голову, он разбудил ее, отвел в тень и спросил кто она.
        Девушка назвала ему свое имя и рассказала, где она живет.
        Они приятно поговорили и расстались весьма довольные друг другом. Девушка была уверена, что пригожий и богато одетый отрок влюбился в нее, Орландо же, вернувшись к отцу повел такие речи:
        - Неправда ли нелепо предписание, согласно которому святую Марию Магдалину, Суламифь, а то и саму Богоматерь должны представлять переодетые мальчишки? Сколько сальностей и нелепиц отпускают зрители, глядя на фальшивые груди, слушая, как дают «петуха» неокрепшие голоса, и гадая, что у «святой» под юбкой? Не забывайте, что в Писании ношение одежды, несвойственной полу осуждается, как противоприродный грех. Разве не отвратительно, когда плохо выбритая «святая агата» или «варвара» задирает подол и берется за свою штуку, чтобы помочиться в уголке перед выходом на сцену, пока никто не видит? Не лучше ли нам найти целомудренную девицу, которая станет прекрасным цветком Благовещенского действа. Если уж сам Христос вочеловечился во чреве женщины, нам ли, грешным, гнушаться естеством Богоматери?
        - Довольно красноречия. Где ты ее нашел и какова она с виду? - подумав, спросил маэстро Иннаморато.
        Тем же вечером они навестили девушку, и, очарованный ею, маэстро Лодовико решил, что лучше ее, никто не представит образ Непорочной Царицы Ангелов.
        Промеж собой они стали ласково именовать ее «Мадоннина», то есть: маленькая Мадонна. Заплатив престарелому опекуну девицы, который служил церковным сторожем и могильщиком в Виккьо, маэстро Лодовико и Орландо спешно повезли Мадоннину во Флоренцию, ведь ее подготовка к действу могла занять многие дни.
        Подобно полевой птице, по случайности впорхнувшей в дворцовые палаты, Мадоннина лишилась душевного покоя, всякий день, проведенный в блистательной и многолюдной Флоренции казался ей тысячей лет блаженства в райских кущах.
        Кавалеры и донны в шелках и дорогих каменьях мнились ей существами высшими и вечно юными, сам мессер Джованни Медичи ласково разговаривал с ней, держа ее за подбородок, чтобы оценить цвет глаз, перед ней воскуряли благовония, ее угощали редкостными кушаньями и сластями, две служанки одевали и раздевали ее и служили ей за столом, и ароматами Аравии умащали ее волосы, клали на невинное лицо румяна и сурьмили веки по тосканской моде.
        Наряд Богородицы, который Мадоннина должна была одеть для мистерии, шили четверо портных и две златошвейки. Платье из голубого рисунчатого бархата, подбитое беличьими спинками и зернистой тафтой было оценено в 100 флоринов золотом, плащ из белой материи ценой в 20 золотых, и ко всему три серебряных пояса - оцененных в 31 флорин. И все это для той, что прежде носила каляные юбки из грубого романьольского холста и покрывала голову соломенным башлыком.
        Сам маэстро Иннаморато учил Мадоннину величаво двигаться и произносить положенные Богоматери речи, нередко браня ее и дразня, а Орландо давал ей уроки правильного и приятного пения, напротив, ободряя и ласково глядя на ученицу. Отрок казался Мадоннине самым прекрасным сокровищем в оправе Флоренции, но она стыдилась поведать ему о своей любви. Лишь раз, стоя перед зеркалом, сказала она ему с робостью:
        - Взгляните, маэстро Орландо: мы одного роста, ваше запястье так же тонко, как и мое, ваши локоны светлы, так же как и мои и столь же нежно завиваются на висках и шее, будто виноградные лозы, можно вообразить, что мы единоутробные брат и сестра. Отчего, отчего я не ваша сестра?
        Отрок Орландо, стоя за плечом девицы, отвечал, опустив голову.
        - Оттого, Мадоннина, что я не знаю, кто матерь и сестры мои…
        Так как Мадоннина жила в доме Медичи, беспутный мессер Лоренцо ежедневно навещал ее, прикидываясь любезным и безобидным кавалером. Ему, конечно же, хотелось первым надкусить сладкий пирожок - ибо монахини-надзирательницы подтверждали девственность Мадоннины, но Лоренцо помнил о трещотке прокаженного и боялся отцовского гнева. Потому разжигался впустую и копил досаду.
        Однажды, застав Мадоннину в слезах, мессер Лоренцо ласково утешил ее и спросил, в чем причина ее слез.
        Простодушная поселянка отвечала прямо:
        - Я плачу оттого, что хочу увидеть мессера Орландо обнаженным.
        Тем же вечером мессер Лоренцо пришел к старшему брату своему, мессеру Козимо и со смехом передал ему ответ простушки. Орландо, бывший при этом, стыдливо зарделся, а мессер Козимо весело сказал ему, желая подтрунить:
        - Грешно отказывать красавице в такой малости. Разве ты не видишь, что она влюблена в тебя.
        - Я не питаю пристрастия к женщинам, - отвечал Орландо - моя единственная возлюбленная - донна Мистерия. Я ее вечный жених и храню верность.
        Когда он ушел, мессер Козимо посмеялся над братом:
        - Вот у кого бы тебе поучиться целомудрию, Лоренцо.
        - Любезный брат, на всякого строптивого осла находится дюжий погонщик - возразил мессер Лоренцо - если бы ты усыпил бдительность отца и не выдавал меня, я бы за три дня привел упрямца в постель к Мадоннине.
        - Бьюсь об заклад, у тебя ничего не выйдет, мальчишка холоден, как мраморная статуя, - сказал мессер Козимо.
        - Заклад четыреста пятьдесят флоринов золотом! - сказал мессер Лоренцо и знай - ты уже проиграл.
        Так братья расстались, ударив по рукам. Срок был определен - до представления богоугодного действа оставалось трое суток.
        В первый день мессер Лоренцо пригласил Орландо прогуляться по саду и, словно невзначай, начал рассказывать о женской красе, о повадках красивых флорентиек, о том, как прекрасны полные бедра давильщиц винограда, когда они, подоткнув до пояса юбки, томно переминаются по колено в сочных гроздьях и думая о губах любовников, смешивают истечения из тайного места с молодым винным соком, а так же о прочих нескромных и желанных вещах.
        Вроде бы не слушая искусителя, Орландо покусывал губы и молчал, сжимая маленькие слабые кулаки, но мессер Лоренцо подметил на щеках его страстный румянец, но что за страсть изобразилась на ясном лице отрока, мессер Лоренцо так и не понял - любовная ли страсть, или иная.
        На второй день мессер Лоренцо пригласил Орландо в спальню Мадоннины, в то время, как сама Мадоннина отлучилась. Отрок не смел ослушаться сына мессера Медичи и пошел.
        Мессер Лоренцо стал показывать ему простыни на ложе, примятые и словно хранившие формы спящей, а потом давал ему в руки нижние сорочки Мадоннины, ленту, которую она повязывала под груди, а так же прочие великолепные вещи.
        Орландо вдыхал запах плоти Мадоннины, разглаживал батист, и мессер Лоренцо заметил, как вспотели ладони отрока и как участилось дыхание его от любовных ли соков, прихлынувших к становой сердечной жиле, или по иной причине.
        На третий день, вечером, мессер Лоренцо привел Орландо в купальню, оба скрылись за ширмой, и вскоре в купальню вошла Мадоннина и прислужницы, которые раздели ее и стали омывать прекрасное тело девицы лавандовой водою.
        Мессер Лоренцо устроил так, что из-за ширмы Орландо видел все в совершенстве. Потом подкупленные служанки вышли и Мадоннина осталась одна, изнывая от любовной тоски, она сжимала свои груди в ладонях, прикусывала губы, запрокидывала голову так, что волосы ее истекая ароматной влагой, струились прекрасно и щедро по ложбинке меж лопаток.
        - Ну же, упрямый осленок, ступай к ней. Глупые девки не вернутся, пока я не подам знак, делай с нею все, что пожелаешь, она покорится тебе, как ярочка - овну, как Ветхий завет Новому, иди же! Она еще мужа не знала! - прошептал мессер Лоренцо, дрожа от похоти и желания выиграть спор, но Орландо закрыл лицо рукавом павлиньей куртки и спросил:
        - За что вы мучаете меня? Я обещал отцу.
        И отрок опрометью выбежал из купальни, перепугав Мадоннину, которая даже не поняла, что произошло.
        Стоит ли передавать, как обозлился мессер Лоренцо, срок истек и он проиграл споре, но не о деньгах он сокрушался - заключая пари, мессер Лоренцо преследовал иную бесчестную цель: он надеялся после того, как неопытный мальчик лишит красавицу девственности, побаловаться с красавицей самому, не оставив следа своего пребывания.
        Пришел день Мистерии. Церковь Сан-Феличе снаружи и внутри была прекрасно убрана тканями и гирляндами первоцветов. В тот день посередине ее был сделан помост, в одном конце его - комната Пречистой, занавешенная до поры драгоценными тканями, в другом - беседка, способная вместить многих, но до поры пустая. А купол церкви был, затянут полотном, так что ничего нельзя было различить.
        Богатейшие семьи Флоренции пришли, чтобы насладиться искусством труппы маэстро Иннаморато и дивной машинерией маэстро Филиппо Брунеллески.
        Церковь вместила множество людей, мессеры Козимо и Лоренцо вместе с другими участниками стояли незримые покуда для зрителей.
        Братья были наряжены в облачения пророков и мессер Козимо то и дело дразнил брата показывая ему попеременно четыре и пять пальцев, тем он напоминал ему о выигранных четырехстах пятидесяти флоринах. Несмотря на это, мессер Лоренцо улыбался.
        Послышалась сладостная музыка и на темном помосте возникли укутанные фигуры с огнями на шестах и стройный хор пел, как с небес. Появились, блистая белизной, шитьем парчи и яхонтами Пророки и Сивиллы, и каждый выход их зрители встречали с восторгом. Были там и иные фигуры - Язычество в медвежьей шкуре и Синагога с завязанными глазами в знак заблуждения, в руках она держала сломанное копье в знак поражения.
        Пророки возвестили рождение Христа и разошлись по ярусам над помостом.
        Тут зрители были ошеломлены пуще прежнего - полотняная завеса единым духом разорвалась и над их головами стали отворяться врата небес, и свод их, казалось, был неизъяснимо высок.
        В вышине было различимо, как вращается небосвод, населенный живыми фигурами среди бесконечно дробящихся светочей, которые словно молнии то вспыхивали, то вновь потухали.
        Купол небес поражал сиянием лазури и золота, набегали облака, сотканные из хлопка и золотых нитей, и сквозь них видны были колеса - ярусы небосвода, вращавшиеся в разных направлениях, соприкасаясь, они издавали музыку сфер, подобную органу, только нежнее.
        На каждом из ярусов махины стояли невинные дети в белых одеждах с золотыми крыльями за спиной - на самом нижнем круге - помещались мальчики лет шести, а выше - более старшие, снизу небо, созданное маэстро Брунеллески напоминало гигантский цветок о восьми лепестках, каждый из которых был сам по себе - букетом танцующих и поющих ангелов в трепете огней и лебединых воскрилий.
        Зрители уже не могли выбрать, куда смотреть, когда раздвинулись занавеси, скрывавшие комнату Пречистой и словно снежная горлица в небесах явлена была прелестная Мадоннина, прядущая серебряную пряжу, и поющая «Magnificat». "Magnificat" - католическое молитвенное песнопение посвященное Деве Марии.
«Ангел Божий возвестил Марии, и зачала Она от Духа Святого»] Была она столь хороша, что земные царства могли бы склониться перед колесом ее простой прялки.
        Вот сквозь вьющиеся гирлянды светочей и все круги рая стала тихо опускаться медная мандорла[МАНДОРЛА - на церковных картинах латинской традиции особый ореол вокруг Тела Богоматери или ангелов - в виде миндального зерна, откуда и происходит название.] - ореол, в форме миндального зерна, и мандорла была подобна колыбели полной предначального пламени, и в сем необжигающем огне, в развевающихся на неведомом ветру белоснежных ризах, стоял архангел Гавриил с пылающей лилией в руках.
        Когда зазвучал чарующий голос Орландо Иннаморато, он стал так прекрасен, что женщины, бывшие в церкви царапали себе горло и груди, а иные теряли сознание от жестокого желания. То же происходило со многими мужчинами. И когда Орландо пропел: «Ангел Господень возвестил Марии…» за спиной отрока крестообразно распахнулись два пламенных крыла. И во всем храме разом вспыхнуло множество огней, так что стало светло, как днем. Вот-вот руки Пречистой протянутые ввысь должны были коснуться лилии Благовещения.
        - Я все же осушу слезы Мадоннины, любезный брат - злорадно сказал мессер Лоренцо. В этот миг, подкупленный им негодяй из работников маэстро Иннаморато дернул вверх бечевку с крючком, прицепленным к серебряной застежке архангельской ризы, так, что она разошлась, одеяние упало и Орландо предстал перед зрителями мистерии голым, как в час рождения, лишь крылья, укрепленные ремнями на плечах полыхали по-прежнему, рассыпая искры, обжигая нагого отрока. Огненная лилия выпала из рук Орландо и разбилась вдребезги у сандалий Мадоннины.
        Зрители умолкли, было, как мертвецы, а потом принялись свистеть, хохотать и хрюкать по свиному и лаять, как бешеные собаки, и богохульствовать. Орландо Иннаморато не имел яичек, и всякий теперь потешался над его изуродованной мужской снастью.
        - Так вот почему Мария засиделась в девках! Господь послал благовестить каплуна!
        - крикнул со смехом мессер Лоренцо и шутку его подхватили зрители.
        Смешалась музыка, и остановилось вращение колес. Но зрителям пришлось умолкнуть, потому что Орландо, бледный как слоновая кость, заливаясь слезами, снова запел столь отчаянно и грозно, что шутники были объяты ужасом так, словно им явился дьявол.
        Все видели, что он не сводил ужасных глаз своих, подобных глазам сокола, с Мадоннины.
        Так он пел:
        - Радуйся, Мария! Зачнешь Ты от Святого Духа и Слово станет Плотью и поселится с нами.
        Но Мадоннина вместо того, чтобы петь в ответ вдруг стала корчиться, и закричала, как роженица в муках. Так невыносим и безумен был ее вопль, что зрители в великом страхе бросились вон из церкви. И так она кричала без конца:
        - Да будет мне по слову твоему, да будет мне по слову твоему! Да будет мне по слову твоему! - пока не упала, как мертвая.
        Тут мессер Козимо подбежал к опозоренному отроку, разорвал полу пророческого одеяния и передал ему лоскут, чтобы прикрыть срам, ибо усовестился своей причастности к злому делу.
        - Будет день, Медичи, когда ты благословишь ткача, который сработал эту жалкую ткань, - молвил Орландо и удалился, унося потухшие и безобразные крыла свои.
        День спустя, разгневанный тяжким богохульством мессер Джованни Медичи призвал к себе сыновей и маэстро Лодовико Иннаморато, устроителя злосчастного действа.
        - Что означает столь бессердечная выходка и увечье юноши? - спросил мессер Джованни.
        Маэстро Иннаморато ответил на это:
        - Не подумайте, мессер, что мой сын наказан за прелюбодеяние или иной похотный грех, он выращен в совершенной чистоте, как духа, так и плоти. Нож палача никогда не касался его тела. Я сам оскопил Орландо год назад, чтобы сохранить навечно все оттенки его божественного голоса, не стану лгать, его пришлось связать, он кричал и плакал, потому что по молодости не понимал своей выгоды. Но так часто поступают с мальчиками-хористами в Риме, обычно римляне говорят, что мальчиков покалечили свиньи, но все знают правду о капелле Папы. Что до его прилюдного позора и осмеяния - в том нет моей вины, среди моих людей нет предателей, виноват кто-то из завистников флорентийцев, решивший сорвать столь дорогое и великолепное действо.
        При этом мессер Лоренцо усмехнулся, ибо знал, что его причастность к злой проделке нельзя доказать, ведь мессеру Козимо, пожелай он выдать брата отцу, пришлось бы рассказать и о своем участии в нечестивом споре.
        Мессер Козимо же стоял молча, опустив глаза. Теперь он уразумел, что, сокрытая правда хуже изреченной лжи.
        Мессер Джованни сказал:
        - Раньше я жалел о том, что никогда не был в Риме, теперь же я счастлив этому, потому что не может быть благим город, в котором есть обычаи, позволяющие отцу безнаказанно выложить, как жеребца, собственное дитя. Во Флоренции такого жестокого обычая нет и не будет, потому потрудитесь как можно скорее покинуть пределы Тосканы. Орландо же, если пожелает, может остаться во Флоренции, я сделаю его своим музыкантом, и никто не посмеет обидеть его.
        Маэстро Иннаморато возразил:
        - Но, мессере, я прогнал его с глаз долой в тот же день, потому что с дурной славой он к нашему ремеслу непригоден. Мне неведомо, где он теперь.
        - Вы обрекли свое искалеченное дитя на изгнание, нищету, на поношение людям? - нахмурившись, спросил мессер Да Биччи.
        - Я сказал ему: уходи. И он тотчас ушел. Он был послушным. - отвечал маэстро Иннаморато, так, словно речь шла не о его единственном сыне, а о нашкодившем псе.
        - Все подите прочь. - сказал мессер да Биччи. - Кончено.
        В тот же день маэстро Иннаморато покинул город, потерпев большие убытки.
        Спустя несколько дней слуги мессера Медичи доставили несчастную Мадоннину обратно в селение Виккьо, девушке вернули старое платье и заплатили 45 сольди за участие в мистерии. Оправившись от обморока, девушка потеряла разум, не узнавала односельчан и опекуна, горько плакала, запустив пальцы в волосы, качаясь из стороны в сторону, забывала есть и пить и все твердила: Да будет мне по слову твоему…". И ни священник, ни лекарь, ни знающие бабенки не в силах были ей помочь.
        Вскоре капитан скьопетти[СКЬОПЕТТИ - отряды наемных солдат в мирное время по договору охраняющие порядок на городских улицах.] из прихода Сан-Феличе ин Пьяцца донес мессеру Джованни, что в саду при храме найден удавленник, в чертах которого опознали кантора Орландо.
        Мессер Джованни послал для разъяснения мессера Лоренцо, потому что мессер Козимо отказался пойти, представившись больным, и вправду жестоко страдая от содеянного грязного спора, от скрытой от отца правды. Мессер Лоренцо также узнал в покойном Орландо, злосчастного сына маэстро Иннаморато. Еще до прихода мессера Лоренцо тело грешника снял дьячок, он сказал также, что кто-то из любопытных похитил расшитый пояс, на котором и повесился отрок, быть может вора, прельстило ломбардское золотое шитье, а может быть и то, что по мнению суеверных баб и кликуш веревка повешенного сулит удачу во всяком денежном деле.
        Мертвеца, признав самотратчиком,[САМОТРАТЧИК - (устар.) - самоубийца.] снесли в общую покойницкую при лазарете церкви Санта-Мария делла Мизерикордия что на Виа Барди, где и оставили вместе с прочими самоубийцами, опойцами и попрошайками, которых ожидало погребение в неосвященной земле.
        Верно, под полынной звездой, были рождены Орландо, лишенный мужского естества и Мадоннина, утратившая ясность разума. Воистину, не всякое сердце может выдержать тяжесть Господней десницы. За что ты терзаешь, Господи, слишком слабые души великого замысла мигом?

* * *
        "МИСТЕРИЯ БЛАГОВЕЩЕНИЯ" - или "sancta representazzione" священное представление,
«священнодейства», ежегодно проводились в церквах и парках Флоренции, собственно, специализированных театральных зданий во Флоренции XV века не существовало, их заменяли "Luogo teatrale", то есть театральное пространство, место, которое ранее не использовалось для проведения зрелищ, но ставшее таковым по мере необходимости. Во Флоренции такими местами были храмы, патио (внутренние дворики) и сады частных дворцов, естественно, рыночные площади и залы купеческих и правительственных собраний. Весь город становился театральной сценой. Помимо актеров, хористов и пр, над постановкой «священнодействий» трудились и прославленные механики, архитекторы, мастера карнавалов, лучшим из которых в описываемые Гуалтьеро Рота времена считался Филиппо Брунеллеско, хотя сам сер Филиппо считал создание театральных машин лишь приятной гимнастикой для ума, ставя это занятие гораздо ниже своих неоспоримо гениальных архитектурных и скульптурных дарований. Впрочем, как истинный человек раннего кватроченто, Брунеллеско был разносторонним знатоком и мастером, в частности, как пишет Джорджо Вазари в главе "Жизнеописание Филиппо
Брунеллеско, флорентинского скульптора и архитектора" "…Завязав сношения с некоторыми учеными людьми, он (Брунеллеско) стал вникать при помощи воображения в природу времени и движения, тяжестей и колес, размышляя о том, как их можно вращать и почему они приводятся в движение. И дошел до того, что собственными руками построил несколько отличнейших и прекраснейших часов"
        так как я еще буду обращаться к труду Вазари "Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих", позволю упомянуть, что именно Джорджо Вазари первым ввел термин «Возрождение», которое знакомо нам поныне.
        Для краткости:
        Филиппо ди сер Брунелесско (1377-1446), сын нотариуса - архитектор, скульптор, инженер, перспективист (его считают первооткрывателем теории перспективы, он наиболее полно развернул эту тему в своих прикладных трудах, что было переворотом для живописи и скульптуры кватроченто, не менее чем Данте в италийской словесности)
        В 1418 году Брунеллеско принял участие в конкурсе моделей купола флорентинского собора Санта-Мария дель Фьоре, строительство купола, считавшееся делом невозможным было начато в 1420 году и продолжилось уже после смерти Брунеллеско. Другие архитектурные работы Брунеллеско (кстати, упоминания о некоторых из них часто встречается на страницах "Книги Снов" - Воспитательный Дом, Оспидале дельи Инноченти, капелла Пацци во дворе церкви Санта Кроче, монастырь Сан-Лоренцо.
        Сохранились до наших дней рукописи, старые книги, рисунки, гравюры, эскизы декораций, перспективные штудии Брунеллеско - театрального инженера и сценографа.
        Празднество в церкви Сан-Феличе ин Пьяцца засвидетельствовано во многих хрониках, сценическое устройство действа удалось реконструировать благодаря двум документам - книге Джордж Вазари и свидетельству одного из зрителей, имеются так же иллюстративные материалы - рисунок Боннакорсо Гиберти - "осветительное устройство" мандорлы, в которой спускался к Богоматери архангел Гавриил, во вторых- ксилография, лубочная картинка, на которой хорошо фидна форма сценического устройства. Мандорла, висящая в центре полушария, изображающего отверстый рай, от нее исходит сияние, на «облаках» стоят ангелы, вниуз листа изображена сама сцена Благовещения. Примечательно, что упоминание о флорентинской "Мистерии Благовещения", а так же о ее трагическом финале встречается в древнерусском тексте "Сказание о граде Флорензе иже во фряжской земле и о Вознесенской церкви и како в ней действо устроено дивным строением" - отрывок из путевых записок суздальского епископа Авраамия.
        В небольшой по размерам церкви Сан Феличе действие развивалось по вертикали, вот выдержки из описания Вазари, оно крайне пространно, поэтому в примечаниях привожу его фрагментарно:
        "Это была поистине удивительная вещь, в вышине было видно, как движется небо, полное живых фигур и светильников…" Вазари подробно описывает каким образом было устроено это небо, сделанное из тонких дощечек на железном каркасе, нетрудно представить его в виде деревянной модели прославленного купола Санта Мария дель Фьоре, созданием которого в ту пору сосредоточенно занимался Брунеллеско. Это небо висело на "еловой балке крепкой, хорошо обшитой железом и лежавшей поперек матиц крыши", оно вращалось с помощью "железной звезды" - очевидно речь идет о большом зубчатом колесе или даже системе колес, подобной тем, которые применялись на строительстве собора. На внутренней поверхности сценического неба были расположены узкие помосты, на них расставляли двенадцатилетних мальчиков, одетых ангелами, прикрепив их страховочными поясами к перилам "так что ребенок не смог бы упасть, даже если бы этого захотел". Все было рассчитано так, чтобы один ярус неба не заслонял другой, но уводил взгляд в гармонию «надмирного» горнего пространства. Облака заменял хлопок, а звезды изображались сложнйо системой
неопрокидываемых разноцветных лампад, дети должны были совершать синхронные движения руками, имитируя танец, вся эта живая картина представляла собой сценический вариант неосуществленной росписи, которой Брунеллеско собирался украсить внутреннюю поверхность купола Санта Мария дель Фьоре.
        Внутри "букета из восьми ангелов" помещалась сделанная из бронзы подвижная мандорла, полая внутри в которой во многих отверстиях помещались особого рода лампадки в виде стеклянных трубочек, насаженных на общую железную ось, которые, когда нажималась спускная пружина, все прятались в полость медного сияния, покуда же пружина оставалась не нажатой, все горящие светильники были видны сквозь его отверстия. Этот способ освещения, позволялвший создать эффект внезапного озарения весьма занимал и современников Брунеллеско и его потомков, упомянутый Боннакорсо Гиберти зарисовывает именно светочи, пытаясь объяснить чудо самозагорающихся огней, так поражавшее зрителей.
        Впрочем, ученые по сю пору не могут разгадать секрет театральной машинерии Брунеллеско, как ему, при практически средневековом уровне техники, удалось воплотить столь серьезный пиротехнический трюк, избежав каких либо трагических последствий. О срыве выступления и " срамном обнажении отрока, Гавриилом одетого" - пишет и Авраамий Суздальский, епископ и посол России во Флоренции, посетивший Республику в год подписания знаменитой Флорентийской унии. Обычно ежегодную мистерию Благовещения подготавливал цех гончаров Орчуоло, но сорванное представление, которое возможно и легло в основание новеллы 3, "Книги Снов" действительно вопреки обычаю, устраивалось приезжей труппой римлянина Иннаморато.
        Использованные книги:
        Каталог выставки "Театральное пространство во Флоренции XV-XVII веков, зрелища и музыка во Флоренции эпохи Медичи, документы и реконструкции, ГМИИ имени Пушкина,
1978 г.
        Джорджо Вазари "Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих" М. «Терра» 1996, том II
        "Брунеллески и Флоренция" творческая личность в контексте ренессансной культуры. И.Е. Данилова М. «Искусство» 1991.
        Новелла 4. Исполнение желаний
        Известно, что изъязвления порока на женском лике выглядят сто крат уродливей, чем на грубом лице мужа, и уж если женщина решила во всем потакать своему дурному норову, то ее не переупрямит и весь сонм дьявольских аггелов.
        Когда монна Контессина, старшая дочь Микеле деи Барди, большого банкира и жестокого ростовщика, была выдана замуж за мессера Козимо Медичи, оба супруга не питали друг к другу ни душевной склонности, ни плотской страсти, присущих полюбовным новобрачным.
        Более того, в пору сватовства монна Контессина прикидывалась скромницей, богомолкой и нетронутой овечкой, но стоило ей почуять власть хозяйки дома… она немедленно переменилась.
        Мессер Козимо, человек спокойного склада, страдал от ее бесконечных перепалок с прислугой, от приживалок, горбунов, богомольцев, праздношатаев, захребетников, объедал и опивал на дармовщинку, которыми она наводнила дом Медичи.
        Стоило мужу упрекнуть ее в безумных тратах на пустые роскошества или жестокости к прислужницам, монна Контессина поднимала столь великий крик, словно на раскаленную сковороду выплескивали черпак воды, при этом мессер Козимо не имел права возражать, ибо его отец, мессер Джованни, устроивший этот брак, думал только о баснословном приданом Барди, которое увеличило казну дома Медичи почти вдвое.
        Флорентийцы же, как popolo grasso так и popolo minuto судачили о брачном союзе Контессины и Козимо:
        - Неизвестно, кто кого купил: муж жену или жена мужа.
        Вздорная женщина только и знала, что наряжаться в дорогие платья, объедаться сверх меры и проводить вечера, наблюдая за петушиными боями и драками опоенных опием и греческим вином карликов, словно рыбная торговка или держательница непотребного ночного дома.
        - Дай это, купи то, принеси, унеси! - целыми днями слушал мессер Козимо, как мальчик на побегушках, а монна Контессина еще и жаловалась:
        - Бедная я, горемычная, другие шустрые женки развлекаются и милуются с двумя, а то и пятью любовниками, а я живу честно, как монастырская заточница! Ты же считаешь каждый мой глоток, каждую ленту на лохмотьях, в которые вырядил меня! Правду говорил мой отец: вы - Медичи, как были так и остались крохоборными аптекаришками, все отмеряете на весах, по унции, не хотите знать пристойного нашему патрицианству вежества и щедрой жизни!
        С должным течением времени монна Контессина родила от мессера Козимо двоих сыновей, и, подобно кукушке, отдала младенцев на попечение нянек и мамок, так что дети месяцами не видели ни материнской груди, ни улыбки. Груди свои она намеренно иссушила, говоря, что тяжесть молока портит совершенство их формы и свежесть сосцов.
        Укрепив свое положение еще и детьми, она стала вовсе несносна, разъезжала по горячим источникам и богомольям, заставляя свободных граждан Республики оказывать себе почести, словно пеннорожденной богине, тираноубийце Иудифи или пророчице Деворе, хотя уж лучше сравнить ее с бабкой Баубо, Мессалиной или Иезавелью, чью грязную кровь псы слизывали с уличных камней.
        Живописцы должны были писать ее портреты, приукрашивая все недостатки, а одному срамному мазиле и подельщику по имени Марчелло и по прозвищу Падальщик - ведь он был из тех, кто не гнушается никакой работой, Контессина заказала свою статую из бронзы, требуя у мессера Козимо, чтобы сего истукана выставили напоказ на соборной площади рядом со статуями героев и святых, напротив льва Мардзокко - хранителя заветов Республики!
        Получив отказ, монна Контессина не уставала пилить, честить, гвоздить и костерить супруга, с каждым днем становясь злее осиного роя и жадней стада свиней, в которое Спаситель Христос вселил легион демонов.
        В пылу раздоров и свар, монна Контессина не раз грозила мужу, что если он не насытит ту или иную ее вздорную прихоть тотчас же, она последует примеру колдуньи Медеи и перережет глотки медецейским выродкам ее чрева!
        Утомленный вечными распрями и жалобами, мессер Козимо однажды пришел к монне Контессине и сказал ей так:
        - Ты обвиняла меня в скопидомстве, женщина? Будь по-твоему, с этого дня все, что ты не пожелаешь, я буду исполнять вдвое. Но запомни: стоит тебе сказать «с меня довольно», отказаться от подарка или угощения, ты потеряешь все и больше не получишь ни сольди.
        - Так бы сразу! - обрадовалась дурная и алчная женщина.
        Теперь восемь портных обшивали ее, ювелиры перегрузили перстнями, запястьями, серьгами и гривнами ее руки, шею и мочки ушей, которые отвисли под грузом украшений, длинее и безобразнее, чем у индийской обезьяны. Если она требовала музыкантов - к ней являлся добрый десяток игрецов, производивших сильнейший шум вразнобой, так что голова начинала болеть, как от сока виселичной мандрагоры. Если она требовала обновку из яркой ткани, ее в насмешку обряжали в вычурнейший наряд, пестрый, как перья попугая, в котором она едва могла ходить и дышать, если она желала кувшин вина - ей приносили два, а то и три, если просила супружеских утех, мессер Козимо подкрепив себя устричным соком, перцем, гвоздикой и розмарином, безжалостно пользовал ее как в одно, так и во второе отверстие. Если она садилась откушать, ей накрывали обед на четырех человек, и мессер Козимо зорко следил, чтобы она не отказывалась от жирных и сладких блюд, которыми потчевал ее.
        Когда же после пышной трапезы, монна Контессина добиралась до постели, ее укрывали четырьмя перинами из голландского пуха, несмотря на жару, ибо однажды она пожелала спать в мягкой постели.
        Каждое утро мессер Козимо говорил: - Женщина, помни, еще не поздно сказать: довольно.
        Но упрямица отвечала: - Ну, нет уж, и не мечтай, муженек, я тебе не поддамся!
        Про себя мессер Козимо посмеивался: - Дайте только срок, я укажу строптивице надлежащее ей место - ибо не родилась еще женщина, способная объездить мужчину из дома Медичи, как осленка-полугодка. Хороша ли женщина, плоха ли, ей надо изведать палки, моя же хитроумная уловка почище батога будет!
        Ведь мессер Козимо считал себя великим докой по части женской природы.
        На самом деле монне Контессине жилось совсем уж не сладко, без меры исполненные желания с каждым днем все более тяготили ее, а жадность подсказывала все новые убогие и животные прихоти. Слепая, как капустный слизень, душа ее была неспособна к желаниям горним и кротким. Постоянная смена платьев ей опостылела, а любовные утехи изнуряли ее, как молотьба, вызывая обильные кровотечения из тайного места. К тому же за краткое время она непомерно разжирела и дни напролет проводила в постели, задыхаясь от непрерывного винопийства и объедения, от притираний, румян и иного рода снадобий, которые в ходу у щеголей и щеголих, отекшие щеки монны Контессины стали рябы, как кукушечье яйцо, и все лицо походило на львиную маску прокаженной или раздутую гнилостной влагой личину утопленника-пьяницы.
        Минуло три года. Мессер Козимо, притворно жалея жену, продолжал говорить:
        - Женщина, помни, еще не поздно сказать "довольно".
        В ответ монна Контессина разражалась отборнейшей рыночной бранью.
        В день Святого Николая в лоджии дома Медичи устроен был праздничный ужин на пятнадцать персон. Гостей забавляли музыканты, мастера античной пантомимы и поводыри ученых зверей, десятки прислужников, будто духи, сновали меж обильно расставленными свечами и курильницами с благовониями, стол застлан был скатертями из дорогого полотна, даже кувшины для простой воды были сработаны из серебра с эмалями. Блюда прислужников ломились от сладких пирогов и зрелых сыров с травами, приносили цыплят и каплунов, кабанину и мясо козуль, зайцев и целые связки перепелов, нанизанных на бечевку, наподобие зернышек на монашеских четках.
        Монна Контессина, которой прислуживали особо, к ужасу мужа и гостей столь ретиво набросилась на яства и вина, что никакие увещевания не могли ее вразумить, и все ждали с превеликим страхом, что утроба ее лопнет от обжорства. А мессер Козимо приговаривал, подливая масла в огонь:
        - Женщина, не забыла ли ты слово "довольно"? - чтобы повеселить гостей норовом своей женушки.
        Когда монна Контессина уже стала хрипеть и перхать, один из прислужников, самый юный, несший корзину с виноградом, поскользнулся и рассыпал тепличные грозди рядом с ее сидением, взмахнул шелковым рукавом и припал на одно колено. Волосы затеняли лицо его. А виноградные кисти раздавленные его босыми ногами истекали гневным соком, как кровь из рассеченной ударом меча становой жилы татарского жеребенка.
        Будучи подслеповатой, монна Контессина испугалась, что он хочет ударить ее ножом, и отшатнулась с невольным воплем:
        - Чего ты хочешь?!
        Юноша поднял голову, взглянул на женщину, сальные щеки которой уже заливала изнутри синева порченой крови, и молвил в ответ.
        - Я ничего не хочу. - и глаза его, подобные глазам ловчего сокола, исполнились лютой печалью и свирепым милосердием.
        - Как же это можно - ничего не хотеть? - к общему смеху гостей, удивилась монна Контессина. - разве у тебя нет никаких желаний?
        Юноша-прислужник, пристыженный собственной неловкостью, быстро собрал негодные фрукты и с поклоном удалился, ничего не ответив ей.
        Монна Контессина отошла в свою опочивальню, не окончив ужина.
        С того дня она почти перестала связно разговаривать, сторонилась домашних, забывала о молитве, еде и питье. Как выходец из могилы, нелепый и отвратительный при свете дня, она бродила, приволакивая ноги по галереям и лестницам дома, в поисках своих утраченных желаний. Одетая в затрапезное платье с простыми костяными пуговицами и латками на локтях, свесив нечесанные космы, она бормотала себе под нос, как шабашное заклинание:
        - Я ничего не хочу. Ничего. Не. Хочу. Почему, почему я ничего не хочу.
        Душа ее утратила желания, подобно скопцу.
        Растерянные слуги, которым она уже не раздавала ни затрещин, ни приказаний, поведали об этом мессеру Козимо, но тот оставил их слова без внимания, думая, что супруге его просто взбрела в голову новая блажь.
        В конце февраля, когда злые промозглые ветры обрушились на Флоренцию с востока, мессер Козимо вернулся домой к вечерней трапезе, и нашел место жены за столом пустующим и холодным. Служанки уверили его, что не видели монну Контессину с утра, ни в ее покоях, ни во дворе, ни в домовой часовне, ни в службах.
        Встревоженный мессер Козимо сам отправился на поиски супруги, и наконец увидал ее - она сидела на верхней ступеньке наружной винтовой лестницы, служившей для подъема со двора на благородный этаж. Перила лестницы были оплетены голыми лозами девичьего винограда и олеандра, и снизу монна Контессина, растопырившая по ветру тряпье, казалась старой грузной птицей, нахохлившейся на нашесте, или безобразным наростом древесного лишайника на болоте. Между ног ее, под задравшимся подолом остывала «scaldina» - переносная жаровня, на которой сжигали для обогрева древесный уголь, и по сю пору тосканские матроны, работая зимой во дворах засовывают их под свои обширные юбки.
        - Как высоко ты взлетела, женщина! - шутливо воскликнул мессер Козимо, но монна Контессина не отвечала. Взбежав по лестнице, мессер Козимо тронул ее за плечо - и монна Контессина, кулем покатилась вниз - от верхней ступени до подножия. Уголья в жаровне были так же холодны, как и ее окоченевшее тело.
        Мессер Козимо стал тормошить жену, думая, что она расшиблась, но понял по всем признакам, что она мертвее мертвого уже два или три часа кряду.
        Утратив свои желания, женщина утратила и жизнь, от всей души пожелав не иметь более никаких желаний.
        Мессер Козимо был опечален ее странной гибелью, объяснить которую не могли искуснейшие врачи, малолетние же сыновья не горевали о матери, они видели ее столь же редко, как луну днем.
        Мессер Микеле деи Барди, отец монны Контессины, в отчаянии обвинил было мессера Козимо в умышленном убийстве, ведь со стороны монна Контессина выглядела, как умершая от сердечного удара или яда.
        Мессер Козимо невозмутимо собрал всех прислужников и прислужниц, и в присутствии безутешного тестя спросил их:
        - Нанес ли я какой-либо вред покойной монне Контессине?
        - Нет, мессер Козимо - отвечали прислужники - вы только исполняли ее желания.
        Надгробную эпитафию Контессины деи Барди написал шут и забавник, человек двора дома Медичи, по имени Джуфа.
        И эпитафия была такова:

«Здесь спит Контесса Барди.
        Ах, какой
        И ей покой.
        И нам покой»
        Много кривотолков и ложных догадок ходило об этой нелепой смерти, но никто не узнал истины.
        Так мессер Козимо овдовел, не исправив своей холодной молчаливой премудростью женской природы, а Флоренция освободилась от неправедной женщины, которая вела себя хуже дворянки.
        Новелла 5. О Гуалтьеро Рота, который наяву женился на девице, увиденной во сне
        Если в предыдущей новелле я поведал вам о браке низком и смехотворном, совершенным по воле корыстолюбия и спеси, то пришел черед рассказа о чете счастливой и достойной подражания.
        Рожденный флорентинцем, Гуалтьеро Рота в молодости был пригож собой и не беден.
        Несмотря на юный возраст, Гуалтьеро мудро и успешно вел аптекарские дела отца, который быстро дряхлел, но радовался, что сын его в столь юном возрасте уважаем в городе и старость родителя сделал беззаботной и достойной прожитой жизни.
        Прошло всего два года, как Гуалтьеро начал носить короткую куртку и брить щеки, а незамужние девицы, которые с напускной скромностью проходили по Старому Мосту под присмотром нянек, все чаще задерживались у вывески аптеки Рота, где под медным колесом красовались порошки, мази, притирания, скляницы с пиявками, пластыри, клистирные трубы, то, чем обычно пользуются старые пердуньи, но никак не свеженькие, будто маслины, прелестницы.
        Но сердце Гуалтьеро оставалось немым, как войлок. Даже на воскресной обедне, когда его персты соприкасались в купели с пальчиками томной и стройной, как магометанский кипарис, донны, пригожий аптекарь не останавливал пытливого взгляда ни на медвяной ложбинке меж едва расцветшими грудями в низком вырезе шелковой гамарры, ни на отливе церковного света на затейливо переплетенных косах красавицы.
        Никто не знал, чем вызвана холодность юноши. В глубине души Гуалтьеро хоронил от мира ужасную тайну, в которой не признавался даже исповеднику.
        Ночной сон, который самим Господом дан человеку для отдохновения и забвения трудов и горестей, для Гуалтьеро стал злейшей пыткой.
        С детства, стоило ему смежить веки, как его начинали преследовать черные мучительные грезы, подобные тем картинам казней, заушений и дьявольских проделое, какие являются людям с нечистой совестью, а уж в этом честного торговца Гуалтьеро не упрекнул бы самый бесстыдный хулитель. Сновидения Гуальтьеро ночь от ночи становились все ужасней, он боялся отхода ко сну и ночи проводил на дружеских пирушках, где сидел мрачный, не прикасаясь к общей чаше, не вторя песням, или бесцельно бродя по городу, но изнурив себя, падал без сил, а во сне ратоборствовал с чудовищами, убийцами и жителями могил.
        Как-то раз, весенним утром, думая, что никто не слышит его, Гуалтьеро молился вслух перед домашним Распятием, говоря такие слова:
        - Верую, Господи, что посылаешь мне суровое, но посильное испытание, но молю Тебя, смилуйся надо мной, всю чашу ада я вкушаю по ночам без остатка, я пожелтел и высох, мой язык покрылся налетом, моя бедная голова переполнена призраками и сладостный час дремы стал для меня преддверием изощренных мук, я просыпаюсь от собственных воплей и мертвенного пота! Пощади меня, Господи, как завидую я тем, кто не помнит сонных видений своих…
        Меж тем некий человек вошел в аптекарскую лавку и, нечаянно услышав сетования юноши, сказал ему:
        - Мнится мне, что я знаю средство от твоего недуга.
        Гуалтьеро сказал ему, в великом смущении.
        - Я выдал свое горе невольно, боюсь, что ничто не поможет мне, кроме смерти. Но смерть - это сон, от которого нет пробуждения, и стало быть - не поможет и смерть.
        Вошедший продолжал:
        - Не отчаивайся, мы встретились в добрый час. Меня зовут мессер Риккардо, я переписчик и миниатюрист, и многие годы провел в уединении, читая старинные книги. Слушай же: дождись ночи, когда нарождается новый месяц, сорви в лесу три ветки папоротника. Одну брось в огонь, другую в проточную воду, а третью положи под подушку и сохраняй мужество даже во сне. Как бы ни было страшно видение - в нем подчас заключена крупица прекрасного. Дотронься до того предмета или человека, который тебе придется по нраву во сне и скажи: «То, что я вижу, я вижу во сне, но ты наяву приходи ко мне».
        С этими словами мессер Риккардо удалился. А Гуалтьеро поначалу принял мессера Риккардо за безумца и горько посмеялся над его советом.
        Вскоре, истомленный бессонницей, Гуальтьеро отчаялся и сделал все так, как советовал ему мессер Риккардо.
        В первую ночь ему привиделось лобное место, скользкое от сукровицы, и палач, готовый отсечь ему голову дорогим дамасским мечом.
        Но Гуалтьеро успел коснуться меча и произнести заклинание, после чего мирно проспал остаток ночи. Каково же было его изумление, когда наутро он обнаружил в изголовье роскошный меч, украшенный каменьями немалой цены.
        Во втором сновидении его преследовал уродливый всадник на прекрасном коне аравийской породы, наутро драгоценный вороной жеребец оказался в бедной конюшне Гуалтьеро.
        Третья ночь прошла для сновидца в гнетущем блуждании по безвыходным подземельям, низкие своды грозили обрушиться и раздавить Гуалтьеро, из последних сил он ударил кулаком в стену, и под ноги ему хлынул поток золотых монет и каменьев.
        С колдовскими словами на устах Гуальтьеро очнулся в своей постели, и едва смог выбраться из-под сияющей груды неожиданного богатства. Но обретенные сокровища не радовали Гуалтьеро, ведь нажиты они были неправедно, и Гуалтьеро не ведал, как охранить коня, меч и золото от воров, как распорядиться добром, к тому же он боялся расспросов отца, человека честного и богобоязненного.
        Так что явление золота лишь испугало Гуалтьеро. На четвертый вечер в лавку вошел карлик в красной куртке и пронзительным голосом сказал Гуалтьеро:
        - Сер Гуалтьеро, мой господин, властелин королевства сновидений опечален потерями, которые понесла его казна и дворец. Вы, смертный флорентинец, присвоили себе несравненный меч и коня, скачущего быстрее, чем красавица меняет возлюбленных - а значит - быстрее всего на свете. Но вам этого показалось мало: нынешней ночью вы опустошили дворцовую сокровищницу.
        Гуалтьеро воскликнул, грозно наступая на карлика:
        - Так вот как, вы обвиняете меня в воровстве, но сами воруете ночной покой несчастных жителей земных! Вы маните нищего краюхой хлеба, а просыпается он с пустыми руками, вы позволяете распутнику блудить в сонных грезах с чистейшими женщинами, вы отравили мою юность, насылая на меня тварей из преисподней и беспокойных обитателей склепа! Вам ли упрекать меня, воры, лжецы, чей хлеб - обман, а вода - лукавство, ваш властелин истязал меня, мучил, дразнил, пил кровь из моего сердца и слезы из моих глаз. На каждый удар я отвечаю двумя. Осиное гнездо - ваше королевство, и в его реках течет не нектар забвения, но луковый сок!
        Карлик же молвил:
        - Я пришел, как друг. Мы хотим заключить с вами договор. Вы вернете нам все, чего мы лишились и поклянетесь, что не унесете больше ни одной вещи, принадлежащей нам, а взамен мой властелин будет посылать вам только приятные и радостные сны.
        - Идет. - сказал Гуалтьеро. Карлик поклонился и покинул лавку, вместе с ним неведомо куда исчезли меч, конь и золото. Теперь Гуалтьеро с нетерпением ожидал вечернего колокола, возвещающего закрытие лавок и тушение огней, ведь сновидения, посещавшие его, были прекрасны, как праздник Пятидесятницы, легки, как пасхальные качели, благоуханны, как салернский базилик.
        Так он был счастлив три года кряду.
        Однажды, в ночь под пятницу, Гуалтьеро увидел себя посреди цветущего луга. Рядом с ним на цыпочках шла обнаженная девушка, одетая в наготу свою грозную и царственную, как в доспехи.
        Голова ее клонилась под тяжестью венка из виноградных лоз, гроздей и темной зелени остролиста, а на голенях звенели на разные лады серебряные колокольцы, цепочки, кольца и увясла. Гуалтьеро целовал ее горячие пальцы, не пренебрегая и иными прелестями, позлащенными полуденным солнцем его снов. Ему чудилось, что душа девицы сияет сквозь фруктовую мякоть ее плоти, словно пламя в сосуде иранского хрусталя. Он все больше опьянялся любовью и шептал сквозь сон:
        - Помедлим, красавица. Я знаю, что тебе нет равных ни во Флоренции, ни в иных городах, но ты всего лишь греза, сновидение, мираж души моей, дуновение соблазна, прихоть играющего Божества. Стоит мне обнять тебя, удариться плотью в плоть твою, как я проснусь и никогда более не увижу тебя, воплощенная земная красота, порождение дремлющего духа.
        Девица отвечала, танцуя будто пылинка в солнечном луче на рассвете:
        - Разве ты забыл слова мессера Риккардо. Что стоит тебе произнести их и познать сладость пробуждения на одном ложе со мной в преддверии голубиного дня, входящего в ворота Флоренции вместе с громом колоколов всех ее башен, церквей и монастырей?
        Гуалтьеро возразил:
        - Но я дал слово никогда не уносить из королевства сновидений ни одной вещи.
        Девица рассмеялась:
        - Разве девушку, которая полюбила тебя, можно назвать вещью? Я разделю с тобой ложе и заботы, мед и перец, я - легкое облачко, тающее в вышине, которое мечтает обрести живую плоть. Я люблю тебя. А любовь стоит выше клятв.
        Услышав это, Гуалтьеро возрадовался, не помня себя, поцеловал девицу и произнес:
        - То, что я вижу, я вижу во сне. Но ты наяву приходи ко мне.
        Все произошло так, как обещала девица - Гуалтьеро пробудился рядом с ней на общем ложе и насладился утренними ласками ее.
        Через месяц сыграли свадьбу, и вскоре супруга, увиденная во сне, родила Гуалтьеро первенца, долгие годы супруги жили в любви и согласии.
        С тех пор Гуалтьеро не видел снов вовсе, но ничуть не жалел об этом, ведь он был счастлив наяву.
        Жена Гуалтьеро, прекрасная и кроткая монна Нанна жива по сю пору и хорошо ладит, как с домочадцами, так и с соседями. Аптека Рота, что на Старом Мосту через Арно, процветает, и мне ли не знать этого, ибо я и есть сер Гуалтьеро Рота.
        Новелла 6. О деревенской дурочке по имени Коломба
        Любовная страсть не даром именуется родной сестрой смерти, обе эти донны не делают различий меж мужчинами и женщинами, молодыми и старыми, больными и здоровыми, поражая всякого вслепую, не различая склонностей, крови и сроков.
        Однажды, в начале лета мессер Джованни да Биччи, почтеннейший из граждан Флоренции предложил мессеру Козимо, своему первенцу, съездить вдвоем в деревеньку Виккьо, неподалеку от города Фьезоле. На плодородных холмах в окрестностях Виккьо расположены были обширные виноградники, которыми владела семья Медичи.
        По дороге мессер Джованни придержал коня на краю цветущего пойменного луга и, обратив взгляд на залитые солнцем перекаты стремнин реки Аффрико, сказал с печалью:
        - Сын мой, настанет день, когда я исчезну с лика земного. Ты унаследуешь тяжкое ярмо власти. Поэтому, прежде чем ты, возлюбленное дитя мое, приступишь к управлению Республикой, я хотел бы проверить способен ли ты сладить с двумя сотнями мужланов-делателей на моих виноградниках.
        Мессер Козимо заверил отца, в том, что справится с таким простым занятием.
        Два месяца мессер Козимо прилежно и справедливо улаживал все дела на виноградниках, работники охотно спрашивали у него совета или просили разрешить тяжбы, он никому не отказывал, так что крестьяне хвастались достоинствами своего хозяина перед соседями. Потому что мессер Козимо, начисто лишенный патрицианского чванства, жил в деревянной пристройке при доме священника, довольствовался грубым хлебом и козьим молоком, а отходя ко сну, укрывался соломенной плетенкой и клал под голову свернутую куртку - как поступали все мужчины Виккьо.
        Ежедневно объезжая верхом на муле виноградники, мессер Козимо справлялся о работах и здоровье тех, кто трудился в поте лица, собирая первые гроздья или подрезая лозы, и для всякого находил слово одобрения и шутку.
        Как-то раз, в час полуденного отдыха, мессер Козимо, сидя под гранатным деревцем в скромном саду священника, листал книжечку Овидиевых «Метаморфоз». Затуманенный блаженной негой и дремой взгляд его задержался на перечне псов, терзавших злосчастного Актеона, юношу-оленя, своего хозяина и повелителя, которого наказала девственная Диана-Охотница.
        И прочел мессер Козимо такие слова:
        "…Тотчас бросаются все, быстрей, чем порывистый ветер,
        Резвостью ценный Петрел и чутьем драгоценная Агра,
        Так же свирепый Гилей, недавно пораненный вепрем,
        Напа, от волка приплод, за стадами идущая следом…"
        И читал еще:
«Псы обступили кругом и в тело зубами вгрызаясь,
        В клочья хозяина рвут под обманным обличьем оленя»
        Мессер Козимо дивился напевности и ладу эллинского наречия и превосходной миниатюре, где черные длиннорылые псы терзали белое тело юноши, увенчанного короною рогов.
        Но долее наслаждаться чтением мессеру Козимо не пришлось, потому что он услыхал жалобный плач, похожий одновременно на кликанье диких гусей, вой ветра и крик раненой женщины.
        В испуге, мессер Козимо стал искать плачущего.
        Выйдя сквозь железные ворота на примыкающее к церкви Сан-Джорджо деи Виккьо кладбище, в полдень совершенно пустынное, мессер Козимо увидел юную девицу в простом платье. Девица горько плакала, затенив лицо волосами.
        Так как она сидела скорчившись над позеленевшим от старости надгробии, мессер Козимо решил, что перед ним сирота, оплакивающая своих родителей.
        Мессер Козимо сказал ей, приблизившись:
        - Утешься, девушка. Слезами мертвых не поднимешь. Бог дал, Бог и взял. Кто похоронен здесь?
        Девица отвечала глухим голосом, не поднимая головы:
        - Никто. А Бог еще не дал, но возвестил.
        Мессер Козимо спросил ее:
        - Что же ты делаешь одна на кладбище?
        - Я ожидаю жениха. - отвечала девица.
        Мессер Козимо смекнул, что беседует с помешанной, но не удержался от вопроса:
        - Кто же твой жених?
        - Ты! - закричала девица, выпрямила стан, дыша грозно и сильно, словно лань перед смертельным прыжком, волосы ее и алая накидка развеялись по ветру, как полотнища боевых знамен и блестящие от рыданий глаза ее стали дики и страшны, подобно глазам сокола, готового убить.
        Подобрав юбку, она легко перепрыгнула через могилу и скрылась за воротами.
        Мессер Козимо стоял в великом изумлении. Но, заметив могильщика, который пришел, чтобы подготовить место для свежей ямы неподалеку, спросил:
        - Не знаешь ли ты, добрый человек, кто та девушка, что разговаривала со мной?
        - Кто ж ее не знает, мессер. Ее зовут Коломба, она дурочка. Опекуном ее был могильщик и церковный сторож сер Паоло, но он умер от дряхлости, и теперь она живет одна в доме на выселках и никому не дается в руки. Ее никто не обижает, ведь она трудится вместе со всеми на виноградниках, принадлежащих семейству Медичи, в особенности на той их части, что выходит на наше старое кладбище. Болтают, что в минувшем году Коломбу возили во Флоренцию, где она участвовала в каком-то действе. Вернулась она оттуда повредившись в рассудке и теперь всем толкует, мол ангел возвестил ей рождение чудесного младенца. Да только охотников ей того младенца делать уже не находится, Коломба всех отпугивает. Ее было выдали замуж за сера Джироламо, флорентийского ткача. Сер Джироламо переехал жить к ней, но не продержался и ночи, к утру стал поседел, заплатил деревенским немалый откуп и теперь не кажет в Виккьо носа. Ах, мессер, вот к чему приводит вздор, которым попы морочат молоденьких девушек, до срока превращая их в святош, да и Флоренция окаянная, суета сует большого города, не одну поселянку сбили с панталыку, - молвил в
ответ могильщик.
        Мессер Козимо, понурившись, простился с могильщиком и отправился домой, недоумевая, почему он не узнал сразу несчастную Мадоннину, к безумию которой он навеки теперь был причастен молчанием.
        Тем же вечером мессер Козимо в великой печали передал канонику церкви Сан-Джорджо деи Виккьо некоторые деньги на пропитание дурочки Коломбы и спешно покинул селение, сославшись на неотложные дела, ожидавшие его во Флоренции.
        В августе, в пору великого урожая, когда над фьезоланскими всхолмиями взошла звезда, именуемая в народе Сборщицей Винограда, мессер Козимо был вынужден возвратиться в Виккьо, дабы проследить за страдой.
        На второй же день по его прибытии, дурочка Коломба принялась всюду следовать за мессером Козимо, как тень, плача и окликая своего мнимого жениха, мессер Козимо не знал, как избавиться от нее, приказывать же слугам бить или пугать ее он по доброте душевной не хотел.
        Снова удивлялся мессер Козимо, отчего в первый день встречи с ней, на кладбище, он не узнал бедную девицу в лицо. Теперь мессер Козимо всюду видел серые глаза помешанной, кроткие и бессмысленные, как у новорожденной телочки.
        Итак, в один из дней мессер Козимо снова сидел в саду священника, чтение не занимало его, с невольным трепетом, он ожидал знакомого погребального плача и думал о дурочке Коломбе, страшась ее и не постигая причины страха.
        И в жаркий, как жаровня жертвенника, полдень, мессера Козимо Медичи колотил озноб, сводивший лопатки и челюсти.
        Думая найти успокоение, мессер Козимо вошел в церковт и стал молиться перед статуей Мадонны Доброго Совета.
        В полдневный час церковь была безлюдна, малый свет проникал в ее тусклые окна, по бедности убранства лишенные стекол, так что из кладбищенского сада в окна храма свободно впархивали малые птахи, проникали соломенные серпы солнечных лучей и медоносные пчелы, встревоженные тягостной знойной тишиной, какая устанавливается перед грозой.
        Молясь, мессер Козимо с ужасом заметил, что статуя архангела по левую руку от Богоматери гневно поводит очами, а насурьмленные веки Благовестника миндально удлиннены словно у мавританского сокола.
        Мессер Козимо подумал, что грезит наяву и продолжал молиться, стараясь не смотреть на статую, но каково же было его смятение, когда по щеке изваяния покатилась темная тяжкая слеза.
        Мессер Козимо стремглав бежал из церкви, так будто изваяние могло преследовать его, и опомнился лишь на кладбище, а надо вам сказать, в старой его части уже не хоронили, и на плодородную землю распространились виноградные лозы, тяжкими гривами, они вились по стене, украшенной древней облупившейся росписью, изображавшей Страшный Суд и Воскресение мертвых.
        Под копытами свирепствующих и ярящихся Коней Откровения, под сенью надкрылий ангелов-ратоборцев и дьявольской саранчи, в тени набрякших янтарными и киноварными соками гроздьев, спала дурочка Коломба.
        Стояла тягостная жара, девица раскрылась во сне, и перепуганный мессер Козимо увидел ее белые бедра.
        Сон девицы был не спокоен, она изгибалась, тянула руки, размыкала и смыкала губы, так что различим был влажный, как ягода вишни, язычок.
        Мессер Козимо, несмотря на испуг, был очарован ее сладостной и желанной красотою, и оглянувшись на приоткрытые двери храма, прилег рядом с девушкой на прохладный камень гробницы и легонько поцеловал локон на виске ее, стараясь не потревожить ее сон, чуткий, как дрема горлицы.
        - Есть мудрость в словах безумцев и детей - усмехнулся про себя мессер Козимо - истукан, испугавший меня, будто бы изгнал меня из храма, чтобы я мог полюбоваться обворожительной прелестью, которая тем и ценна, что лишена разума. Разве грешно, если я рассмотрю красавицу поближе, вдохну ароматы ее сновидений, или невинно приласкаю ее. Вот если бы на моем месте оказался мой негодный брат Лоренцо, девушке стоило бы поостеречься, я же не причиню ей никакого ущерба.
        Словно в ответ на его размышления, Коломба тут же пробудилась от возможно притворного сна, и не закричала, но, напротив, отдалась мессеру Козимо с жаром и приятствием, с такими вывертами и хитростями, каких не ведают и шлюхи из Олтрарно.
        Салернские врачи говорят, что сумасшедшие весьма любострастны.
        Хитроумная дурочка не позволила мессеру Козимо встать, прежде чем он не одолел шесть перегонов кряду и так измотала его, что он, завершив труд, и извергнувшись в седьмой раз, заснул, как впал в беспамятство, прямо на теле Коломбы.
        Дурочка же немедленно поднялась и пошла домой, оставив мессера Козимо на кладбище под грянувшим со всех семи небес проливным дождем, мокрое платье облепило ее изласканное тело и вся она, торжествующая и простоволосая казалась изваянной из струй всепобеждающего ревущего ливня.
        После этого случая мессер Козимо, проклиная Виккьо, вернулся во Флоренцию в срок, прежде попросив каноника Сан Джорджо деи Виккьо приглядывать за беспутной Коломбой.
        Будучи честным человеком, он тяжело стыдился содеянного, не ожидая от себя такой распутной прыти, молясь, однако, чтобы у преступной слабости его не случилось иных свидетелей, кроме надгробных камней, виноградных лоз и дождя.
        Несколько месяцев спустя, каноник прислал мессеру Козимо письмо, в котором сообщал, что Коломба понесла от неизвестного мужчины, и теперь хвастается перед поселянами, что ожидает рождения божественного ребенка по слову ангела.
        В ответном послании мессер Козимо просил каноника более не беспокоить его письмами, мол, деньги на содержание дурочки будут приходить в срок, но знать ни ее, ни дитя, он не желает, и если бы открылось имя мужчины, посягнувшего на доверчивую добычу - честь деревенской дурочки, его стоило бы публично оскопить и подвергнуть денежному взысканию с разрушением дома, как издревле поступают во Флоренции и окрестностях с закоренелыми развратниками.
        Каноник не осуждал мессера Козимо, ибо нрав его супруги, Контессины из рода Барди был известен даже за пределами Флоренции.
        К тому времени помянутая Контессина уже родила мессеру Козимо двух сыновей - Пьетро и через пять лет - Джованни.
        От каноника церкви Сан-Джорджо в Виккьо я и узнал историю, произошедшую на виноградниках, ведь клятвы молчания с него мессер Козимо не брал, и не исповедовался ему.
        Новелла 7. О хитром промысле
        Когда торговая дорога, вымощеная еще римскими легионерами, приводит странников к семи воротам Флоренции, словно ангел-поводырь слепого Товию, сердце путника жаждет вместить те чудеса, которыми славится цветок Тосканы на все стороны света: дома-башни вечно враждующих гербовых семей, кичливо глядящие бойница в бойницу, мосты Каррайя и Рубаканте, вознесенные в вогнутую синеву небес, как языки пламени, гранаты или груди влюбленной женщины, купола Дуомо и Баптистерия, сады, сбегающие по голубым холмам Сан-Миниато, полные глициний, аравийских роз, кувшинок и золотых рыб в обложенных порфиром и мрамором водоемах, пространные площади и лоджию Дворца Приоров, которая населена безгласным племенем мраморных героев и богинь.
        Но монна Флоренция обманывает ожидания восхищенных иноземцев, напрасно вы ищете Флоренцию в кварталах богачей, не в парадном платье явлена она людям, живая для живых, она гнушается праздничных нарядов, прекрасная Флоренция в лохмотьях, босоногая, бесстыжая, простоволосая, украшенная всего лишь веточкой мимозы в волосах юной торговки фисташками, смешливой, беспечной и бедной, как ласточка.
        Там, где река Арно, как кобылица, стряхивает прочь праздничные дуги богатых мостов с ювелирными лавками и изваяниями, и ночью не прекращают трудов сукновальные колеса и водяные мельницы.
        Там, где убогие жилища лепятся друг к другу, словно пчелиные соты, и выглянув из окна, можно пожать руку соседу из дома напротив или выудить кусок мяса из похлебки зазевавшейся хозяйки.
        Там, где кричат водоносы, поют и бранятся погонщики ослов, песковозы, монахи-голодранцы и поденные работники.
        Там, где завтракают горстью воды из площадного фонтана и пустыми обещаниями, а ужинают черствым хлебом из отрубей и несбыточными надеждами.
        Там, где грановитое солнце валится под тяжестью собственного вечернего жара за терракотовые плоские крыши и на небеленых стенах домов греются ящерицы, словно буквы неведомых алфавитов, и остывая, поют, потрескивая, камни, и летучие мыши вторят им немыми арабесками, пугаясь масляных ламп, с которыми выходят в палисады матери, чтобы позвать детей к молитве и ужину.
        Там, где на Масленичной неделе мириады белых бабочек знаменуют весну, тысячами являются они из ниоткуда и порхание их и трепет и пыльца с крыльев живым золотом завоевывает дворы и сквозные переулки. Тысячами торжествуют они утром и тысячами гибнут к вечеру, так, что улицы кажутся занесенными снегом, уличные мальчишки сгребают мертвых однодневок в кучи и устраивают потешные костры и, хохоча, носятся среди искр и легких хлопьев пепла - так белые бабочки Флоренции становятся черными и обретают бессмертие.
        Там, где женщины в черных шалях ткут на улице, обнажив грудь и спят каменотесы вповалку, сраженные дневным сном, среди раскаленного щебня, и шершни вылетают из разинутого рта заваленной мусором античной мраморной головы сатира.
        Там, где прямо в пролеты безымянного моста, словно гнезда береговушек, вделаны ниши - кельи, монахов затворников «murato», питающихся скудными подаянием и дождевой влагой, из года в год их исступленные глаза видят мутные волны Арно и синюю даль холма Сан-Миниато со всеми недоступными им земными радостями цветения и зрелости, увядания и возрождения.
        Там - в нищем квартале Олтрарно, среди "gente meccanica" (трудяг, поденных рабочих (прим. переводчика) ищите и найдете монну Флоренцию.
        А если не ее, то хотя бы глинобитный дом, нависший над речными водами, как скворечня. Сборщик податей, сер Дзанобий, уж который год пророчил, что вот-вот, как пить дать, гадкая эта лачуга обрушится в Арно и поплывет, будто Ноев ковчег-домовина вместе с его жильцами, куда им, мошенникам и горлодерам, давно дорога!
        В покосившейся хибаре жила семья меховщика, шубника и темного человека по имени Андреа Феличе и семья эта поначалу жестоко бедствовала.
        Жена скорняка, монна Джемма, была женщиной плодовитой и мудрой настолько, что даже мировой судья порой спрашивал у нее совета.
        Она родила мужу девятерых детей, здоровых и красивых, и упорно трудилась в людях, чтобы прокормить, обучить и одеть потомство. Помимо прочего, в уже не раз помянутом селении Виккьо, жила ее родная сестра, Коломба, слывшая безумицей. Монна Джемма знала, что сестра ее очень нуждается, ибо вот уже шесть лет, как растит сына, прижитого от неизвестного мужчины, но ничем не могла помочь ей. Она была ловкой прачкой, швеей, пекаркой, но чаще всего ее приглашали женщины побогаче - смотреть за детьми, потому что монна Джемма слыла самой искусной, нежной и разумной пестуньей во всей Флоренции и не было младенца, который не льнул бы к ней, как Христос к Богоматери.
        Однажды сер Андреа наблюдал, как жена выносит проветрить во двор старье из свадебного сундука.
        Среди рухляди сер Андреа заметил нечто, напоминавшее пелерину, которую носят монахини. Но в отличие от обычных пелерин, эта была сшита из множества светло-серых мягких шкурок, мех которых блестел на солнце и был приятен в руках, как замша.
        Сер Андреа спросил:
        - Джемма, что это такое?
        Женщина отвечала:
        - Сама не ведаю, эта вещь досталась мне от матери, а та, в свою очередь получила ее от бабки.
        Матушка говаривала, что пока я храню ее у себя, дети и от чрева моего и чужие, будут послушны мне и счастливы в руках моих и отступит от них любая хворь и печаль.
        Сер Андреа спросил:
        - А что это за мех? Будь это хорек, он не был бы серым. Будь накидка иного цвета, я бы решил, что это перелинявший горностай.
        Монна Джемма стала смеяться:
        - Такие горностаи кишмя кишат в амбарах и ямах, куда свозят нечистоты. Открой глаза, муженек, это крысиный мех.
        Сер Андреа удивился:
        - Кто же станет шить пелерину для монахини из крысиного меха?
        - Вот уж не ведаю - отвечала добрая женщина - матушка говаривала, что некогда, во дни святого Доминика, существовал женский орден монахинь-пестуний и воспитательниц, вроде как клариссы при братьях-францисканцах. Только если суровых последователей Доминика прозвали Божьими Псами - Домини Канис, то милосердные монашки называли себя Домини-Фелис, Божьими Кошками, доминифелками, в честь Пестрой Кошки Богоматери, Гатто делла Мадонна, которая забавляла своими играми и мурлыканьем занедужившего младенца-Христа. И доминифелки шили для себя, приняв постриг, накидки из мышиных и крысиных шкурок. Их ласковое милосердие претило жестоким монахам-мужчинам и они сговорившись, уничтожили обитель воспитательниц, матушка-настоятельница едва успела распустить часть насельниц, спасая их жизни она разрешила их от уз монашеских обетов, разрешив им раствориться в миру и выйти замуж. Но потомки их по женской линии бережно хранят накидки праматерей, а заодно и науку обращения с несмышлеными детьми.
        - Ну и вздор ты нагородила, женщина, - фыркнул сер Андреа Феличе - вот уж справедливо утверждение, что женщина - всего лишь вещь необходимая мужчине для продолжения рода.
        В ответ на эти слова мудрая монна Джемма промолчала.
        Но мех понравился скорняку, он изловил на пробу пару крыс покрупнее, выделал их шкурки, и осветлил их сложным травильным составом, по вине которого во Флоренции такое изобилие белокурых красавиц с темными бровями.
        Добившись истинного оттенка «blondo», он сшил из двух крысиных шкурок подобие горностая.
        Вскоре поддельного горностая купил некий французский дворянин, заплатив за новинку звонкой монетой.
        Сер Андреа вооружил старших детей крысоловками, которые те расставляли по ночам на помойном дворе за мясными рядами, и вскоре стал продавать в своей лавке редкий мех - перелинявшего горностая, доставленного из Московии.
        Меньше чем за год семейство Феличе разбогатело баснословно, сер Андреа купил в Ольтрарно просторный дом и расширил лавку и мастерскую, взяв учеников и подмастерьев.
        Надо вам сказать, что в основном горностаев покупали чужеземцы, французы, швабы и швейцарцы, те, что все еще кичатся своим дворянством и душу готовы отдать за белую шкурку с черным хвостом на плаще.
        Сер Андреа считал выручку и приговаривал:
        - Пока в иных варварских землях за Альпами царит тщеславие, я не останусь без куска хлеба, да еще и посмеюсь над чванными рыцарями, что бахвалятся друг пред другом своими регалиями-побрякушками. Во Флоренции дворянство получают только крысы. Да и то после смерти, когда становятся горностаями.
        Монна Джемма, конечно же, укоряла мужа за обман, но все же смирилась, глядя на счастливых и красивых детей своих, которые наконец-то были сыты, обуты и одеты.
        Дом Феличе был гостеприимен, нищие и пилигримы знали, что всегда найдут там радушный прием и подаяние, а монна Джемма иногда одевала старенькую накидку и молилась перед Распятием, умоляя Спасителя, уберечь семью от разорения или черствости, присущей зажиточным людям.
        Монна Джемма, несмотря на богатство и многодетность, охотно нянчилась с чужими детьми, матери которых не находили времени, чтобы петь им песни и потешки и рассказывать разные забавные и поучительные истории.
        Часто ее можно было видеть с чужим дитятей на коленях, она давала ему играть с длинными и густыми волосами ее, которые, будучи распущенными, как у праматери Евы, покрывали достойную матрону, будто зимний плащ до середины бедра, и, забавляя, пела младенцу колыбельную, которую узнала от своей матери, и которая, как уверяли, была гимном, написанным настоятельницей ордена доминифелок:
        «Мир у Господа увешан
        Маленькими зыбочками,
        Стоит хоть одну затронуть
        Все другие зыблются.
        Спи, сыночек мой, в колыске,
        Кто тебя понянчит завтра?
        Кошка, кошка, белоножка,
        Прибежит и покачает»
        Так истинный пустяк, шкурки вредоносных тварей принесли добрым людям достаток и покой. К тому же сер Андреа совершил благое дело - его трудами крыс в Олтрарно изрядно поубавилось.
        Новелла 8. О завещании мессера Джованни да Биччи и колоколе Дель Леоне, то есть львином
        Когда мессер Джованни да Биччи, первый среди равных приората Флорентийской Республики, ощутил приближение смерти, он, согласно обычаю, призвал к своему последнему ложу сыновей - мессера Козимо и мессера Лоренцо, и сказал им in articulo mortis ("при смерти" прим. переводчика):
        - Если вы хотите жить спокойно, принимайте в управлении городом такое участие, какое вам дает закон и граждане Республики. Это единственное средство избежать зависти и опасности. И помните: у дома Медичи издревле есть два врага: Тиран и Кликуша.
        Бегите тирании, как чумного поветрия или гулящей девки, не доверяйте тем, кто пророчит вам Царствие Божие на земле, ибо ворота Царствия не отворить рукам смертного. Если же вы забудете мой совет, то конец ваш будет не более счастлив, чем конец многих граждан, которые сами были причиной своей гибели и позорного краха семейств.
        Произнеся это, мессер Джованни отвернулся к стене и приказал оставить его наедине с духовником. Два дня он не принимал пищи и воды, а на третий день умер, источенный старостью, заботами и внутренней опухолью.
        Лекари умастили его тело миррой, алоэ и бальзамическими маслами, обвили драгоценными пеленами и уложили в храме Санта-Мария - Новелла на скорбный помост, украшенный хоругвями, щитами и надгробным покровом из дамасской парчи.
        Друзья, родные и члены городского совета проводили ночные бдения у гроба достойнешего из граждан, наняты были двести плакальщиц-вопленниц, из мастериц своего ремесла, а братья Медичи - Козимо и Лоренцо, стояли у изголовья отцова гроба, облаченные в траурные цвета - perso, смешение пурпурного и черного цветов. Гражданские мечи и головы братьев были обнажены, и слезы их не иссякали.
        За день до похорон к церемониймейстеру дома Медичи, мессеру Бартолину, пришел некий отрок, который сказал, что звонарь кампаниллы Санта-Репарата захворал и попросил его звонить в колокол во время заупокойной мессы.
        Мессер Бартоло спросил:
        - Уверен ли ты в своих силах, ведь ты почти ребенок! Львиный колокол очень тяжел, а твои руки тонки, как у девушки.
        Отрок ответил так:
        - Для меня великая честь оповестить весь город о смерти Медичи. Ради этого я готов на многое.
        - Будь по-твоему, но берегись, если оплошаешь. - предупредил мессер Бартоло и, скрепя сердце, приказал выдать отроку облачение, которым, обыкновенно, Республика дарует своим звонарям - далматика с гербом на груди - колокол над красной лилией, острым Флорентийским ирисом, друзья Республики еще именуют его "лилия с мечом", а враги "il maledetto fiore" - проклятым цветком. Конечно же сер Бартолин сетовал про себя на неурочную болезнь старого звонаря и не доверял слабосильному отроку - но времени искать замену не было.
        В назначенный день вся Флоренция, рыдая, шла за гробом мессера Джованни, плакальщицы-вопилицы рвали на себе волосы и захлебывались протяжным воем, и даже противники медецейского дома обнажали головы, признав усопшего мессера да Биччи великим мужем.
        Хладная пасть саркофага готова была поглотить свою обычную тленную добычу.
        Но пока еще на закрытое платом шафранно-желтое лицо мертвеца отвесно падали солнечные лучи.
        И тяжело заговорили по всем четырем концам света все колокола Флоренции - голос главного из них - Львиного Колокола первенствовал в благовесте, как кантор-в хоре.
        Мессер Козимо плакал вместе со всеми, внимая голосу родового колокола Медичи, колокола дель Леоне, звонившего скорбно, согласно погребальному канону.
        Неугомонный мессер Лоренцо, стоявший у гроба, шепнул брату на ухо:
        - Смерть правителя, все равно, что смерть свиньи под крестьянским ножом - все радуются, и каждый мечтает унести домой кусок.
        Мессер Козимо так разгневался на суесловие брата, что едва не убил его в церкви.
        Заупокойная месса уже подходила к концу, как вдруг свершилось ужасное святотатство.
        Колокол дель Леоне сбился, смолкли было и пораженные священники и прихожане, вторившие возгласам, когда услышали радостный праздничный благовест, словно Львиный зев колокола приветствовал триумф победителя или свадебную процессию.
        Мессер Козимо, как был - в траурном одеянии, с мечом в руках выбежал на площадь перед Собором, дрожа от ярости - и увидел в арках колокольни против солнца образ кощунственного звонаря - раскинув широкие рукава далматики стоял он под качающейся балкой и волосы его казались подожженными - стрижи пригоршнями носились над его головой.
        Люди смешались, вооруженные граждане, под предводительством мессера Козимо Медичи бросились на кампаниллу, чтобы растерзать дерзкого и сбросить его тело с высот на гладкие камни перед папертью, но никого там не нашли, словно преступник улетел по воздуху.
        После того, как ошибку загладили, церемониймейстер мессер Бартоло и сам мессер Козимо отправились в дом старого звонаря, где нашли его жену в слезах - вот уже третий день она не могла добудиться мужа, которого собутыльник опоил дремотным зельем.
        Когда звонарь пришел в себя, он не помнил того, кто сыграл с ним столь злую шутку. Выслушав рассказ мессера Бартолина о неизвестном отроке, мессер Козимо задумался и тяжело молвил:
        - Так во Флоренцию пришла ненависть.
        Новелла 9. О существе, называемом "монакьелло"
        Монна Ромолетта, жена сера Пеппе, портного из прихода Джоголи, близ Флоренции, была нанята отцом, тогда еще малолетнего сына аптекаря Гуалтьеро Рота, как кормилица и нянька.
        Будучи добросердечной и трудолюбивой, она неустанно заботилась о вверенном ей младенце, когда же Гуалтьеро достиг вразумительного возраста, монна Ромолетта заменила ему покойную мать, через нее Гуалтьеро постигал чудеса и законы окрестного мира, основы Христовой веры.
        Она, в отличие от других наемных нянек, никогда не отказывалась отвечать на нелепые вопросы, из тех, которые дети задают во множестве.
        Если Гуалтьеро хворал или был печален, монна Ромолетта мастерила для его забавы поучительные и красивые безделушки, но более всего он любил ее рассказы о вещах необычайных и диковинных.
        В один из дней, гуляя во дворе, Гуалтьеро не знал, чем занять себя, и, поймав кошку, забредшую из пекарни, поволок ее в дом, чтобы из озорства побрить ее отцовской бритвою. Пойманная животина истошно вопила и царапалась, но мальчик крепко держал ее за охвостье и загривок.
        Монна Ромолетта прервала стирку и пристыдила Гуалтьеро:
        - Оставь зверька, Тьерино - сказала она - так она ласково звала мальчика- бедняжка-кошка, она потеряла свой красный колпачок.
        - Что это за красный колпачок? - спросил мальчик.
        Монна Ромолетта заставила его отпустить кошку и поведала о некоем существе, называемом «монакьелло», что по-тоскански значит «монашек».
        Она сказала, что девочкой не раз подглядывала за возней монакьелли вечером в погребе и когда жала траву для бычка на лугах Джоголи.
        Ростом монакьелли примерно по колено семилетнему ребенку, они очень дородны, веселы и буйны нравом.
        Обликом монакьелли схожи с францисканскими меньшими братьями, одеваются в груботканные сутаны, подпоясанные вервиями, носят сандалии, сумку для объедков и непременно красный колпачок, в котором заключена их волшебная сила.
        Монакьелли сторожат от воров виноградники, следят, чтобы не протекали краны бочек в винных погребах, но если хозяин нерадив или распутен, монакьелли изводят людей своими проказами: стучат в стены, наводят ночные страхи, отрезают косы девушкам, бьют стаканы и тарелки, щиплют и щекочут спящих, крадут одеяла и пачкают оставленную на ночь снедь.
        Днем коротышки - монакьелли перекидываются в кошек, и только человек набожный и невинный может увидеть их красные колпачки. Но монакьелли - завзятые растяпы и часто теряют свои колпачки, либо их крадут те, кто верит, что монакьелли умеют отыскивать клады.
        Лишившись колпачка монакьелло обречен страдать в кошачьем обличье, вот почему кошки вечно принюхиваются и роются в отбросах - так они пытаются отыскать потерю.
        Того же, кто не обижает их в беде, они запоминают, и, обретя колпачок и волшебную
        силу, награждают за прежнюю услугу.
        Отец Гуалтьеро, услышав беседу женщины и ребенка, вышел из дому и пожурил монну Ромолетту:
        - Как не стыдно вам, доброй женщине и христианке, забивать детскую голову суевериями.
        - Дело не в том, что говоришь, сер Бернабо, а с какой целью. Я хотела дать вашему сыну урок жалости и любви, да так, чтобы сей урок вместила детская душа. Как горькую микстуру дают запить сладким молоком, так примеры милосердия и добрых нравов должно облекать для ребенка в одежды вымысла, - отвечала монна Ромолетта. - это уж точно действенней сухих наставлений.
        Отец Гуалтьеро поцеловал руку монны Ромолетты и на том они помирились. А кошка пекаря и впрямь вскоре куда-то запропастилась - Гуалтьеро верил, что она отыскала наконец свой красный колпачок.
        Новелла 10. О мнимых чудесах
        На какие только ухищрения не пускаются монахи и священники, чтобы заставить паству платить деньги за фальшивые чудеса, помимо установленной Святым Престолом десятины. Сказывают, что в куполе одной из церквей в Вероне проверчена тайная дыра, сквозь которую по знаку проповедника, мальчишка запускает в церковь белого голубя, птица есть вещественное знамение благодати Божией, нисходящей на чело проповедника, но голубь обычно пугается и, порхая над кафедрой, проливает на макушку ханжи вовсе не благодать, а вещество иного состава.
        В другом храме в Синигаллии, во время процессии хоруговеносцев привязали к кресту святого Петра вверх ногами парня-мастерового, славившегося рельефным торсом.
        В свите статуи Девы Марии шла девица, с которой мнимый Петр давно гулял, увидев ее, он и перевернутый вверх ногами, возбудился весьма, кровь прилила к мужской плоти его и распрямила уд, отчего произошло великое смущение и срам на глазах прихожан.
        А еще в одной церкви, где-то во Фьезоле, есть пустотелая статуя архангела, в человеческий рост. При надобности стеклянные глаза статуи вынимают из глазниц и внутрь статуи пробирается юноша-служка, который при помощи хитрого механизма может поднимать руку статуи, разводить крыла и следить взглядом за прихожанами.
        Говорят, ее создателем был некий сер Альберто, пропойца, некогда служивший инженером и рабочим в мистериях помянутого маэстро Лодовико Иннаморато, изгнанный из труппы за пьянство и дебоши.
        Так как сер Альберто пропил все, кроме мастерства, то жил он тем, что снабжал малые церкви Тосканы подобными живыми статуями, сооружал медные трубки, малейший шепот в раструбе которых, становился замогильным громоподобным гласом, идущим словно бы отовсюду.
        Этот Альберто умел так же подделывать слезы, текущие из глаз статуй, собрал шагающий на шарнирах кривляющийся скелет для деревенского представления о Воскрешении мертвых и знал множество иных святотатственных фокусов, подвохов и уловок.
        Как передавали, он даже нашел себе некоего богатого покровителя во Фьезоле, который давал ему множество заказов на подобные механизмы, ибо очень любил всеразличные шутки и розыгрыши. И щедро платил за опасные безделицы.
        Да что говорить, маэстро Альберто, в былые годы считался среди привиредливых тосканцев и пресыщенных волшебствами романьольцев первым среди festaiuoli, то есть устроителей празднеств, раньше, когда фьяска с виноградной водкой не выпила его до дна, ни один trionfo или иное костюмированное шествие не обходились без его механизмов - потайные внезапные пружины, беспощадно-острые, как любовь, сопряжение зубчатых колес и валов заменяли его движущимся фигурам живую душу.
        Изготовлял он по заказу венецианской догарессы символ зависти на потешной платформе - в виде дракона-триглава, покрытого гремящей изумрудновидной чешуей. Великий змей рыкал, пугая зевак клокочущим гневом и серной вонью, разевал пасть с грубыми железными зубами и помавал перепончатыми крыльями, размером с косой парус турецкой воровской фелюки.
        По велению искусника на представлении Страстей Христовых черное облако пороха и толченых ягод можжевельника являло трепещущим зрителям образ смертной тьмы, вместе с кровью и водой из Ран Христовых, павшей на бедный Иерусалим.
        По мановению руки маэстро Альберто надвое разрывались завесы иудейского храма, латунное солнце на площадном театральном небе, оборачивалось иной стороной, как выбитое ударом меча глазное яблоко, и разваливалось на кроваво-красные рваные куски, не выдержав смерти Того, Кто взял на Себя грехи мира, к доброму разбойнику слетал с колосников легкий, как сахарная вата, ангел и брал в пригоршни душу прощенного Христом злодея в кротком облике лесной горлинки. К злому разбойнику вырывался из подпола сцены Люцифер и вырывал адамантовыми когтями смрадную суть грешника - в образе черной белки.
        По желанию сильных мира сего и праздной толпы, маэстро Альберто умел создать из дерева, паровых трубок, противовесов, жести и буковых плашек удивительное подобие тварной жизни - вырастающие в мгновение ока ветвистые деревья с цветами, плодами и поющими птицами, танцующая Саломея с головой пророка Иоанна на пиршественном блюде - голова скорбно шептала молитвы и возводила очи горе, жрицы, потрясавшие систрами и бившие в тимпаны для любителей античности, камалеопарды, сирены и рыкающие львы позолоченные и украшенные гербами инадписями - в соответствии с описаниями механических хищников, удивлявших послов у трона византийских багрянородных императоров.
        Вот каких диковинных детищ произвел на свет маэстро Альберто:
        Сад Любви, где среди винограда и ветвей диких яблонь сопрягались тела искусственных любовников столь страстно и искусно, что можно было видеть, как матерчатые языки их сплетаются в глубоких поцелуях, и женское лоно сочтено с мужеским естеством, так же прочно, как клинок и ножны.
        Делал он и Мелочную Лавку Страстей и Человеческой глупости на карнавале в Пьемонте, и Фортуну в человеческий рост, крутившую остервенелое колесо дураков и планет. Колесо счастья все увито было механическими глупцами в алых рогатых колпаках с бубенцами, облаченными в трехцветные костюмы - красно-желто-зеленые, во французском стиле ми-парти.
        Для дома Висконти в Милане маэстро Альберто создал поющего и пляшущего мавра, одетого на турецкий манер, мавр этот читал галантные стихи, носил на закорках ядовитого червя-василиска и у подножия кресла старейшего из рода Висконти сам отрубил себе голову кривым ятаганом и подал ее правителю, символизируя тем поражение невежества и язычества перед светом доброго правления и Благой Вести.
        По воле маэстро Альберто соблазняли и манили бархатными и глиняными прелестями Дианы, Армиды и нимфы с острова Цитеры, в Пизе он смастерил летающего на манер воздушного змея Гиппогрифа, описанного точь-в точь как у Данте - могучего зверя, окрасом пестрее хорасанского коврового плетения, непрестанно менявшего масть и изрыгавшего из конских ноздрей благоуханный дым и лепестки цветов.
        Он же воссоздал по примеру древних сухопутный Корабль Изиды, украшенный тысячью глаз и парой женских грудей - одна из которых текла млеком, другая - телячьей кровью, он научил на представлении Искушения в Бари играть Змея в раю особенного гибкого и стройного юного ловкача, втиснутого в кожу, подобную змеиной, увенчав его говорящей и шевелящей губами маской в виде женского лика в пылающей короне, которая не обжигала актера, как он ни изививался прихотливо и похотно, соблазняя Еву.
        В дар городу Павии маэстро Альберто преподнес на Рождество фигуру Богородицы во славе - размером с живу. женщину, волосы, зубы и ногти ее были сработаны столь искусно - что их нельзя было отличить от живых, в нужный момент тяжелые ризы Богоматери раздвигались, как занавеси, и сквозь тонкую сорочку из голубого шелка и покров фальшивой кожи виднелось кровоточащее и сокращающееся сердце Девы, прободенное дротиками и волнистыми клинками, а ниже - под сердцем - можно было видеть распятого на хребте Матери столь же пугающего зародыша, готового выйти на свет, опутанного терновым плетением и собственной пуповиной. Изображение было столь отвратительно достоверным, что отцы города Павии постановили фигуру уничтожить, а маэстро Альберто высечь на паперти собора и отпустить с позором на все четыре стороны, без права возвращения в город вплоть до Страшного Суда.
        А в голландском Антверпене по сей день помнят фигуру Великана - Времени, пожиравшего крохотных мужчин и женщин, восседая с хохотом и непристойными увертками на платформе, которую волокли от площади к площади семнадцать могучих брабансонских лошадей.
        И Великан, закусывая очередной жертвой, вращал глазами и вопил басом, тыча пальцем, размером с бревно, в побледневшие лица толпы:
        - Хей-хо, малыш! А следующий - Ты! Ты! Ты!
        Суеверы и ханжи подчас принимали творения маэстро Альберто за зловещие знамения и чудеса.
        Но матерью карнавальных чудес было мастерство скульптора, чертежника и механика, а отцом - прихоти света и черни, алкавшей зрелищ причудливых и кровопролитных.
        Жаль, что маэстро Альберто, предавшись пагубному пороку пьянства был изгнан из труппы мессера Лодовика Иннаморато и следы его неверных ног потерялись в оливковых рощах Тосканы, в окрестностях Флоренции, утомленной чудесами.
        Не этих ли торговцев чудесами, Спаситель наш, Иисус Христос изгонял из храма, как шелудивых псов, лживых гиен и лукавых обезьян?
        Новелла 11. О Масленичном великане
        Минул траурный год после смерти мессера Джованни да Биччи, и Совет Двенадцати Добрых Мужей Флорентийской Республики избрал на должность гонфалоньера Справедливости мессера Козимо.
        В урочный день мессер Козимо преклонил колени перед алтарем и епископ Флорентийский возложил на его чело Агатовый венец монны Флоренции.
        Из-под шипов выступила кровь, но мессер Козимо терпеливо произносил клятвы.
        Недобро начиналось его правление - многие флорентийские граждане из «жирного народа», в особенности семья купцов и банкиров Альбицци, были недовольны главенством Медичи и копили под сводами своих дворцов, лавок и банкирских домов черные яды злоумышления.
        Помимо прочего, радость мессера Козимо омрачали все новые выходки его младшего брата мессера Лоренцо.
        В свое время, одна знатная женщина, не стану называть ее имени, соблазненная и брошенная на позор мессером Лоренцо, прислала в дом Медичи незаконное дитя, присовокупив записку: «Урожай принадлежит сеятелю».
        Девочку, крещенную Бьянкой, уже шесть лет воспитывал мессер Козимо, заботясь о ее образовании и здоровье.
        Воспитательницей и подругой девочки он избрал добрую женщину из рода Барди, по имени Къяра-Смеральда, младшую сестру покойной монны Контессины, которая впрочем, ничем не походила на грешную супругу мессера Козимо.
        Таким образом, несмышленое дитя было ограждено от дурного влияния отца.
        Хотя беспутный мессер Лоренцо ни разу не навестил плод своей минутной любви.
        Со смертью мессера Джованни да Биччи, без грозной отцовской воли и справедливости, мессер Лоренцо почувствовал небывалую прежде свободу и взялся за старые проказы с трикратными силами и бесстыдством.
        Снова посыпались в Синьорию жалобы, снова рыдали обесчещенные женщины и бледнели купцы, слыша как разгульные ватаги устраивают погромы на складах. Но некому было обуздать грешника.
        Однажды в хрупкий час перед восходом солнца, когда еще не проснулись голуби под стрехами и колокола на колокольнях, мессер Лоренцо возвращался домой с пирушки, и приметил на Понте ди Тринита - Троицком мосту, через Арно, одинокую женщину в цветном платье, издали она показалась ему красивой и он стал преследовать ее, но женщина проворно ускользала по запутанным переулкам, а серебряные грозди браслетов на ее тонких голенях звенели задорно и нежно при каждом искусном прыжке босых ножек.
        Мессер Лоренцо, наконец, ловко, словно волк-выжлак пресек ей дорогу и, желая обмануть бдительность, молвил с подобающим поклоном, обнажив голову:
        - Не страшись меня, девушка, я не причиню тебе зла.
        Услышав его слова, женщина отвернулась и горько зарыдала.
        Она была стройна, как веретенце, пряди волос змеились по плечам, будто красное золото из ковшика ювелира, и, хотя при всем остальном, она имела совершенный облик ребенка, глаза ее, пусть и затуманенные частыми слезами, стали ласковы и властны, подобно глазам сокола.
        Она вскинула руки, будто защищаясь от брызг кипятка или молясь, и над ее головой выше, выше крыш и ромейских пирамидальных тополей мессер Лоренцо увидал в предутренних сумерках тающий в млечном мерцании рассвета ковш Большой Медведицы, пересеченный клином диких гусей, оглашавших небеса томительным и странным кликом.
        Мессеру Лоренцо мнилось, что загадочные очи женщины перекликаются с мертвенной игрой звездного свечения в бездне весенних небес.
        Мессер Лоренцо, прикрыв глаза и ссутулясь, как кот, ворующий из узкого горшка масло, вдыхал запах слез и молодого пота застигнутой беглянки - и ничего человеческого не было в ее аромате - так может пахнуть медовая сота, истекающая янтарем на солнце, зернышки афонского ладана, разогретые в ладони спящего ребенка, или набрякшая в первый теплый день клейкая почка тополя, но никак не флорентинка из плоти и крови.
        - О чем ты плачешь? Кто тебя обидел, голубушка? - спрашивал мессер Лоренцо, подогревая лицемерием похоть свою.
        - Меня обидел ты - отвечала женщина, осушая слезы подолом павлиньего платья, - ты позабыл меня, а я денно и нощно думаю о тебе.
        Мессер Лоренцо не мог вспомнить этой женщины, он забыл уже многих, но женщина не дала ему опомниться, подошла и подарила поцелуй с такой страстью и трепетом горького языка, что у мессера Лоренцо зашлось сердце, и, чувствуя небывалую горечь на нёбе, он возгорелся неиспытанным доселе желанием и страстью, но тут же греховодник вскрикнул, потому что распутница до крови прокусила ему губы, мелкими острыми зубками, как куница - скорлупу яйца, и бросила через плечо с вызовом, властно и капризно топнув босой ступней, будто завершая па невероятного дикарского танца:
        - Будь завтра здесь, в переулке Горлиц.
        И с этими словами исчезла за углом, взмахнув пестрядинным подолом.
        Вернувшись домой мессер Лоренцо рассказал брату о встрече, желая позлить его и заставить завидовать себе. Но мессер Козимо заметив его прокушенные губы, предостерег:
        - Несчастен тот день, когда должник встречается с кредитором, грабитель со сбиром, а распутник с гулящей девкой. Не будь глупцом, Лоренцо, не ходи.
        - Ты завидуешь мне, каплун и мужеложец. Просто у тебя никогда не было настоящей женщины, не считая обжоры Контессины - со смехом отвечал мессер Лоренцо - я буду блудить, а ты-воспитывать моих ублюдков.
        В том году Пасха была очень поздней и Масленица выпала на безветренный и теплый день.
        Над алыми ярусами крыш богоравной Флоренции, подобно сновидениям и непрочным младенческим страхам
        плыл клочьями густой тополиный пух, в садах цвел миндаль и иудино дерево, даже в бедных подворьях благоухал жасмин и дикая роза-камнеломка.
        Праздный люд наслаждался Масленичными гуляниями, решив достойно проводить Жирные Дни, и встретить унылый Пост во всеоружии, по соборной площади тянулись, сменяя друг друга, многокрасочные процессии ряженых и смехачей, бегуны в красных куртках с галунами разминали икры и бедра, готовясь к состязанию на зеленых лугах в пригороде Флоренции - контадо.
        Так что в назначенный женщиной срок, мессер Лоренцо ввалился в переулок Горлиц навеселе, пешком, в карнавальном костюме вакхического плясуна из александрийского бархата, отороченного куньим мехом, с белыми и желтыми первоцветами в завитых волосах, цвета ядра каштанового ореха, имея под мышкой добрую бутылку вина, откуда развратник по временам со вкусом отхлебывал во всю мочь луженой молодой глотки.
        Как и было условлено, юная женщина в павлиньем платье ожидала его на деревянной лестницы бедной гостиницы "Розовый бутон в каменном дворе" и второй поцелуй ее был более жгуч и долог, чем первый, слюна ее снова была горька, будто корка граната или полынное вино.
        Поцеловав мессера Лоренцо, она грозно приложила палец к тонкой извилистой улыбке горчайших губ и поманила гостя за собою, ветхие ступени лестницы никак не отзывались на поступь ее невесомых ног.
        Мессер Лоренцо впервые отдавался каждому движению удивительной женщины, он, дрожа от страшного желания и истомы, поднялся в ее комнату и, выпив красного фьезоланского вина, лег с нею под распятием из черного дерева, потянул вожделеющие руки к нарукавным завязкам павлиньего платья.
        Но женщина царственно и трезво отстранила его поползновения одним мановением холодной руки.
        И отвернувшись к стене, единым махом сорвала платье через голову, оставшись в прозрачной, как ручейная вода, сорочке из виссона - сквозь которую едва-едва угадывались очертания ее угловатого отроческого тела с малинными ягодами плоских сосцов на впалой груди, и тело ее было смертоносно, как проклятие еврея, лицо скуласто, как у египтянки и глаза неподвижны. Сто тысяч прикосновений-укусов, искусов, подарила она охмелевшему любовнику, ни разу не позволив его рукам надолго удержать ее текучее тело, так что он не разбирал где отверстие лона, где яма, ведущая в раскаленные полости ада, где угол плеча или биение жилы на бедре, где сладострастный излом подбородка, линия шеи и ключичные впадины, где женские нижние губы, ароматные, как сердцевина персика, опушенного по краю легчайшими волосками, где потолок, где пол скудной наемной комнаты, где короткий выдох неумолимой любовницы, где леденящая струя сквозняка из плохо прикрытого окна.
        Сквозь шум в ушах и расслабление сладкой погибели, мессер Лоренцо угадывал, что его любовница не дышит, но при этом с каждой секундой подвергает его столь тяжкой и замысловатой любострастной игре, способной загнать и Геракла.
        Она была быстрей клавиш органетто и оркестриона, безжалостней волчьей стаи, режущей ягнят и ярок на пастбище в ночь Святого Георгия и безумнее тарантеллы, которую отплясывают укушенные ядовитым пауком обреченные и висельники в петле.
        Так свершилось предначальное соитие и, извергнувшись кровью, мессер Лоренцо упал без чувств головою с постели в лужу красного Фьезоланского вина с пряностями.
        Вино тотчас прокисло от его прикосновения и впиталось в полотно витиеватым грязно-бурым пятном. А женщина равнодушно встала с ложа и отерла окровавленные бедра свои, стоя против окна и зябко растирая равнодушные, жилистые, как у акробата, руки.
        Вечером горожане столпились на соборной площади, где стараниями маэстро Брунеллески и помощника его - маэстро Гирландайо, живописца и держателя мастерской фресок, был возведен богато расписанный красками гигант Зима из соломы и фанеры.
        То было причудливое чудище, голова которого достигала верхних лоджий Палаццо Синьории, рот его был оскален, руки, толстые, как корабельные мачты, уперты в покатые бока, волосы из пакли и хлопка водопадами спускались на плечи, гигант и страшил и смешил единовременно, представляясь диким человеком, в набедренной повязке из свежей листвы, какую носили наши простодушные пращуры во времена Золотого века эллинской нимфы Астреи.
        Бородатый гигант Зима, осыпанный блестками и стразами наводил панику среди несмышленых детей и мулов, вызывал хохот у гуляющих толп, которые приветствовали его шутками и криками, вафельщики, маслобои, менялы, слесаря, церковные служки и нобили - понемногу скапливались на Площади Синьории, ожидая шутливого сожжения.
        Едва пробившись сквозь волнующуюся толпу ряженых на площадь прибыли мессер Козимо и канцлер Республики на причудливо разубранных конях, один из которых был покрашен под зверя зебру, второй имел во лбу золотой рог, блестевший в последних лучах солнца.
        За ними следовала свита из шутов, дурней, кривляк и ломак, под предводительством медицейского забавника Джуфы, который на масленой неделе по горло занят был устроением карнавальных забав и шествий.
        Вместе с шутами антифонным пением возносили древнеэллинские и латинские гимны-пророчества орфиков и сивилл Мудрость, попирающая Надежду и Страх, корибанты, сатиры и весенние девушки нимфы, духи источников, дерев и пашен.
        Полуобнаженные ликторы потрясали связками фашин и значками легионов, освобожденные невольники во фригийских колпаках откалывали трудные коленца и вертелись, как колеса шулерской лотереи - руки-ноги-руки-ноги, а герольды Республики неотступно следовали за мессером Козимо, посылая затупленные стрелы из арбалетов в лицо закатному солнцу, трубя в золотые трубы.
        Вместо седел и чепраков спины их роскошных коней покрывали шкуры пантер, рысей, тигров и леопардов с вызолоченными котгями, стремена отлиты были в форме девичьих, собачьих и кабаньих голов, а ремни уздечек состояли из крученых серебряных нитей, переплетенных с листвой и гирляндами цветов, по всему пути процессии из окон близстоящих домов шурша спускались полотнища гобеленных и набивных радужных тканей, над головой гиганты Зимы, обреченного на сожжение, натянуто было самое громадное полотнище - голубая ткань с вереницами сусальных созвездий и астрологических знаков - второе небо Флоренции Празднующей.
        Люди танцевали и веселились и несли на плечах каркас карнавального «корабля» "carrus navalis", подожженный и пылающий всеми оттенками пламени на ветру, носильщики корабля возглашали, встряхивая потешную ношу:
        - Зима умерла, сожжем ее! Смерть тому, кто не несет огня! Смерть!
        Юный маэстро Гирландайо подал мессеру Козимо факел со словами:
        - Только в пору карнавала творцу не страшно, а весело глядеть, как гибнет в огне его работа!
        - Смерть тому, кто не несет огня! - зычно воскликнул мессер Козимо и поднес факел к подножию гиганта, масленичный великан немедленно заполыхал, ухая утробой, ибо продушины его внутренности были расположены весьма хитроумно, и вдоволь начинены серой, селитрой, мазутом и другими компонентами знаменитого греческого огня, чтобы Масленица занялась разом и горела ярко, трескуче и нетушимо.
        Люди хохотали, пили вино, обливая друг друга, юноши и девушки, петляя меж колонн грациозно перебрасывались золотыми мячиками и сахарными конфектами, мальчики-хористы в развевающихся пелеринах из голубиных перьев чистыми голосами приветствовали новый огонь.
        Но тут из клекота огненной утробы Гиганта Зимы раздался пронзительный, полный захлебывающейся муки человеческий вопль.
        Это было столь странно, что мессеру Козимо и стоявшим рядом показалось, что заголосил пылающий великан. А крик не смолкал, но становился все исступленнее, срываясь в бульканье горящей гортани, а потом и вовсе в крысиный визг, только тогда кто-то крикнул из толпы, разом трезвея:
        - Мадонна! Там - человек! Растащите уголья! Крючников, крючников!
        Два отряда наемников оттеснили горожан, другие баграми разворошили остатки масленичного великана, и мессер Козимо увидел среди головешек полуобгоревшее тело брата, обдавшее его изгарным смрадом обнажившегося на пропекшихся костях ног человеческого жира и мяса, пухли на уцелевших лоскутах кожи багровые волдыри, один глаз вздулся, лопнул и вытек на щеку, а обезображенное лицо стало сплошным мокнущим волдырем, сквозь прогоревшую под скулой скважину виднелись зубы, крошащиеся из опаленных десен, в собачьей желтой пене бешенства.
        Напуганные неслыханным злодейством граждане роптали.
        В ужасе мессер Козимо приподнял брата за плечи - в уцелевшем глазу мессера Лоренцо еще теплилась жизнь, но нижняя часть тулова была сплошным ожогом, а испекшееся мясо отваливалось от костей.
        Несчастный успел лишь простонать невнятным коснеющим языком нечто вроде:
        - Ку-ку! Не правда ли смешно, братец! Тебе водить. - и вместе с черной кровью из горла, кашлем и черевной пеной, несчастный изблевал на руки мессера Козима нечестивую душу свою.
        Но мессер Козимо не понял его слов, ибо то был лишь отрывок предсмертного бреда.
        Мессер Лоренцо умер на месте, граждане побежали с площади, как блохи и прочие паразиты с остывающего трупа, солнце пало за часовую башню Палаццо Синьории, и наискосок закату с ветреных тревожных небес рухнули на город перистые облака, снизу багряные, ломаные отсветы горящего великана рвались с остывающего кострища на стены и камни мостовой, мессера Козимо увели под руки во дворец Синьории.
        И мессер Козимо отчаянно твердил сквозь полузабытье:
        - Черная масленица, черная! Покажите мне факел, которым я сжег брата.
        Так торжества обернулись великой скорбью.
        Немного придя в себя, мессер Козимо расспросил маэстро Брунеллески и маэстро Гирландайо, а так же жителей переулка Горлиц.
        Мастера показали, что гиганта никто не охранял, все были уверены, что не найдется человека, которому вздумается испортить веселый праздник, и нельзя вспомнить всех, кто участвовал в возведении великана - ведь этот труд был велик и работников нанимали срочно и отовсюду.
        К тому же у подножия великана все время собирались ротозеи всех мастей, за которыми не уследил бы и тысячеглазый Аргус.
        А жители переулка Горлиц, как один человек уверяли, что видели, будто покойный мессер Лоренцо поднимался в дом вместе с красивой скромной девицей в павлиньем платье, но после никакая женщина не покидала дома.
        Сам же мессер Лоренцо некоторое время спустя вышел один, удрученный и измученный, зябко кутаясь в плащ, торговка пахтой и сушеными дынями заметила, как он поспешил в сторону площади Синьории.
        Более же никто не видел мессера Лоренцо живым.
        Так страшно погиб мессер Лоренцо Медичи, младший брат мессера Козимо и не нам, людям грешным, слабым и пристрастным, судить была ли такая гибель поделом ему.
        Новелла 12. О маленьких добрых женщинах, живущих в подполе
        Старухи-божедомки, приписанные из милости доживать свой век в посильных трудах на подворье цеха шерстяников Лана, скучая за прялками, скрашивают работы разнообразными небылицами, часто прохожие останавливаются за глинобитным забором Божьего дома, чтобы полюбопытствовать - о чем сегодня поведают друг другу сварливыми голосами флорентийские сивиллы-долгожительницы, некоторые из старушечьих историй, полюбились мне больше иных.
        Одна из богаделок, монна Симона, в юности ходившая в первых красавицах и строптивицах, так и оставшаяся в старых девках, особенно горазда была плести байки и небывальщины. Она рассказывала, что под половицами некоторых флорентийских домов, живут-де маленькие добрые женщины, их могут видеть лишь люди, чистые сердцем, после исповеди и Причащения Святых Даров.
        Со слов монны Симоны, эти чудесные карлицы выглядят как миловидные и скромные женщины, только очень малые ростом, они неприхотливы и застенчивы, кормятся чем придется, крошками, овощиными ошурками, водосточной влагой и черствыми краюхами, они шьют себе одежду из мышиных и крысиных шкурок, излюбленное их занятие - приглядывать за детьми, предоставленными самим себе, а так же ходить за больными и немощными.
        Но совершают свои малые труды они столь умело и споро, что скрытниц почти невозможно подстеречь.
        Мужчин среди них не водится, так что маленькие добрые женщины, видимо ведут жизнь по-монастырски целомудренную и бесстрастнуюю
        Маленькие добрые женщины - хорошие христианки, они строго блюдут праздники и воскресения, иногда можно слышать слабый отзвук их совместной молитвы, доносящийся как бы из-под начисто выскобленных хлебными ножами рачительных флорентинских хозяек еловых половиц.
        Ходят толки, что в домах, где поселяются маленькие добрые женщины дети всегда послушны, старики спокойны душой и больные почти всегда выздоравливают, если же искусство маленьких добрых женщин бессильно - умирающие отходят легко и лица их бывают светлы и осиянны улыбкой, как терновник - неурочным цветком.
        Но маленькие добрые женщины навсегда покидают те дома, куда хоть раз зашел монах-доминиканец, по делу или праздно, как видно беспутство и жестокость мнимых служителей Христа, господних бешеных псов, невыносимо для робких домашних духов.
        Одни говорят, что маленькие добрые женщины - суть души умерших безчадными женщин, которые привечают всех чужих детей, пока не придет час Господнего суда, другие уверяют, что это - один из обликов, который присущ ангелам-хранителям, древним ларам домашнего очага.
        Но все сходятся на том, что один раз в году, во время Адвента, предрождественского поста, маленькие добрые женщины бродят по городу в обычном женском обличии и нанимаются работницами в дома.
        Их трудно отличить от обыкновенных женщин, друг друга же они узнают по особой колыбельной песенке, неведомой обычным нянькам и матерям, под которую дети хорошо засыпают, но поутру забывают слова и мелодию.
        Слова и мелодия потаенной колыбельной неведомы, но так и просятся на язык, когда глядя повечер на розовые, гранатные, медвяные и светлячковые огни флорентийских окон, вдруг затоскует одинокая душа о семейных радостях, тепле накрытого стола и материнской любви.
        Маленькие женщины любят дома, где хозяева держат кошку с белыми лапами, отсюда, как говорят, пошел тосканский обычай дарить молодоженам подобную кошку.
        Возможно, сие суеверие имеет исток в известной повсеместно италийской легенде о gatto della Madonna, кошке Богоматери, в которой рассказывается, что перед тем, как родиться Христу в тех же яслях окотилась кошка, в дальнейшем лизавшая Младенца и мурлыкавшая, чтобы позабавить Его, пока Непорочная была слаба от родов.
        В ночь перед Рождеством, крошечные заботливые женщины выходят к очагам, и их можно увидеть краем глаза- как стекловидные будто отлитые из лунного сияния тени, с молитвенно сложенными на маленьких грудях ладонями и распущенными по плечам волосами.
        И в полнолунные ночи они поют…
        (обрыв текста, финал новеллы утрачен - (прим. переводчика)
        Новелла 13. О ночном сборище в церкви Сан-Стефано
        Сраженный нелепой гибелью брата, мессер Козимо через три дня по погребении обугленных останков мессера Лоренцо слег пластом в жестокой душевной и телесной горячке. Пока он метался в скомканных простынях, не признавая домочадцев и моля Бога о смерти, приглашенные лекари опасались, что ему не суждено выжить, но каждый из них помалкивал, ожидая, что приговор больному вынесет другой, чтобы не брать на себя ответственность за драгоценную для Республики жизнь Первого среди Равных.
        В том году ранее лето было необычайно знойным, в окрестностях Флоренции сохли и горели виноградники, будто гибельные торфяники, земля растрескалась, как черепаший панцирь, иссякли колодцы и водопитательные каналы, с жалобном ревом и мычанием падал скот, а люди сражались даже за жалкое подобие тени.
        Передавали, что в одной церкви в Вальдимарине прихожане, не слушая увещеваний священнослужителей, опрокинули крещальную купель, полную освященной воды и слизывали влагу с плит, стоя на четвереньках.
        Воды реки Арно, как в последние времена, стали горьки и вязки, осклизли от болотной плесени, тот, кто осмеливался утолить жажду из реки, заболевал мучительной, почти всегда смертельной хворью.
        Совет Двенадцати Добрых мужей устал от признаков недовольства и ропота народа, а тем временем мессер Козимо лежал больной в своем доме на Виа Ларга и никто не верил в его исцеление.
        Известный флорентийский патриций, мессер Ринальдо Альбицци, сын Мазо Альбицци, банкира, в ту пору вступил в права наследования, и, имея весомый голос в Синьории, засчет горлопанства, краснобайства и туго набитой мошны, стал понемногу склонять Добрых Мужей на свою сторону.
        Род Альбицци издревле считался знатным и задиристым, они презирали всех, кто по их мнению происходил из "черного народа" и исподтишка ненавидели флорентийскую свободу, считая ее блажью плебеев и бастардов.
        Мессер Ринальдо, где подкупом, где угрозой, где лаской, где таской, покорил Синьорию, и многие стали открыто повторять за ним:
        - Медичи одной ногой в гробу, а лучше быть головой живой ящерицы, чем хвостом мертвого льва.
        Мессер Ринальдо, думая, что победа уже в руках его, разослал тайные послания шести десяткам горожан из числа нобилей.
        Так случилось, что в одну из душных безлунных ночей к незапертым вратам церкви Сан-Стефано, расположенной Старого Моста, стали подъезжать люди с затененными лицами и воровскими потайными фонарями в руках. Копыта их коней и мулов были надежно обернуты войлоком, чтобы цокот подков по каменным плитам мостовой не выдавал ночных всадников. Расторопные немые слуги принимали у господ поводья ездовых животных и уводили их в запущенный сад за мостом, гости привествовали друг друга молчаливыми кивками и торопились юркнуть в церковные двери, как пасюки в подпольный лаз.
        Были здесь и сукноделы Цеха Калимала, работники которых красят и тончат чужеземные сукна, были здесь шерстяники цеха Лана, под началом Микеле деи Барди, отца покойной Контессины, были менялы из гильдии Камбио, были шелкоделы из Цеха Ворот Святой Марии, которые получили название по месту расположения. Были так же богатейшие врачи, именитые судьи и нотарии, короче - все издавна приписанные к arti maggiori, то есть к Старшим Цехам Флоренции.
        Пятью Средними Цехами и девятью Младшими мессер Ринальдо дельи Альбицци пренебрег, он считал ниже своего достоинства общаться с какими-то кожевниками, хлебопеками и оружейниками.
        Помимо прочих, Ринальдо дельи Альбицци сделал своими сторонниками архиепископа Тосканского Бертольдо из рода Строцци и юного каноника церкви Санта-Репарата фра Таддео, с ними был также римский кардинал Джулиано Орсини, в светской одежде.
        Сам мессер Ринальдо приветствовал собравшихся, которые заполонили все скамьи храма и жестоко страдали от ночной жары.
        Сначала архиепископ Тосканский отчитал часочки краткой неурочной мессы и все собравшиеся склоняли колена и молились об успехе замысла.
        Многие, не исключая архиепископа, дивились превосходному полурельефу, называемому так же среди скульпторов на новый лад «барельефом», изображающему Святого Себастьяна, уязвленного языческими стрелами.
        Барельеф находился в заалтарной части Храма, слева от Распятия.
        Он изображал юношу в пору полного цветения, который стоял, просто глядя на молящихся в позе не мученика, но отдыхающего в противовесной позе энтазиса элладского атлета, его совершенной формы руки, прикрученные за пясти к палаческому столбу, изгибались безбольно и не мучительно, но плавно, будто в потайном танце, а бедро и подреберье от душки до плечевого сустава ощетинились оперением стрел, раны запечатаны были кровяными сгустками.
        Молодое лицо было округлым, мягким и нежным по складу, локоны были волнистыми и кудрявыми, исполнены с известной мягкостью, послушны замыслу скульптора и ремеслу литейщика, которые придали им особое изящество и пышность. Вся фигура тщательно выявлена была из тьмы литья и ночной церковной мглы зыбким светом фонарей заговорщиков и Господних разновысоких свечей, от жары над огнями дрожали раскаленные воздушные тени, придававшие туловищу фигуры род внетелесной жизни, тайного жара изваянных мускулов и складок, гладкость и блеск изваянию придал, верно, триполитанский гипс и пучки пшеничной соломы с крошками пемзы, которыми ваятели лощат поверхности изваяний для того, чтобы они приобрели для нашего взора вид наипрекраснейший.
        Барельеф исполнен был столь могучими и сдержанными телесными соками, что переливы мускулов, выпуклостей и вогнутостей так и манили к поцелую, а грустная улыбка, с которой, согласно легендам, умирали эллинские воины навеки замкнула безмолвием излуку губ Себастьяна.
        Прежде никто этого изображения в церкви не видел, но каноник церкви Сан-Стефано заверил архиепископа, что это изваяние установлено всего два дня назад по велению влиятельного донатора.
        Из-за жары и колеблющегося морока и трепета лампадных и факельных огней многим находящимся в церкви стало чудиться, что волосы Святого Себастьяна шевелятся на душном сквозняке, сомкнутые веки трепещут, а полудевическая полуотроческая грудь вздымается волнообразно, будто из глубин предначального сна мироздания, когда не явился еще тварный мир и Господь еще не увидел, что это хорошо. Люди шептали:
        - Глядите, живет! Живет! Сам святой Себастьян, покровитель храмового притвора, зримо присутствует среди нас и дает нам ободряющие знаки, наши молитвы услышаны. Он сопричастник наш, помолимся.
        Но мессер Ринальдо дельи Альбицци, который не доверял никогда и никому, весьма наслышанный о движущихся куклах и вычурных полых статуях праздничного механика маэстро Альберто и подобных ему мастеров, подобрался к барельефу и, сопя, обшарил и обнюхал тело Себастьяна, как кухарки на рынке с подозрением щупают убоину, он даже простукал перстнем колени, голени и податливое чрево изваяния - не скрывается ли за неведомым изображением соглядатай - но барельеф послушно отозвался долгим и печальным гулом литья тщательной отделки, на прикосновения перстня лишь раз отозвавшись странным резким звуком, похожим на атакующий клич ловчего сокола.
        Удостоверившись, что наушников в храме нет, мессер Ринальдо взгромоздил свои тучные телеса на кафедру проповедника и, обливаясь пОтом под алой мантией, отороченной беличьим мехом, повел такие речи:
        - Доколе мы, люди достойные и знатные будем терпеть самоуправные порядки черни? Народ обнаглел, младшие цехи диктуют свою волю именитым горожанам и даже не стесняются облагать их новым налогом, на какое-то жалкое никому не потребное городское ополчение, укрепление крепостных стен и прочий вздор! Куда ни взглянем, везде, в Священной Римской Империи, в королевстве Французском, во Фландрии перед дворянами заискивают, им оказывают почести, они одеваются в парчу, пурпур и меха, составляют пышные кодексы и гербы, и могут любого мерзавца горожанина или смерда вздернуть на воротах и не понести никакой кары за эдакий пустяк, уж я молчу о том, что любому дворянину принадлежит всякая пригожая невеста - он имеет право попробовать любую вилланку, какая придется ему по вкуса, а как живем мы? В растреклятой Тоскане введено право ношения уличного или гражданского меча и теперь всякая худородная тварь имеет право вступить в бой с именитым горожанином, защитить свое жилище и даже - о, ужас! Победить дворянина!
        Говоря это, мессер Ринальдо, ворочаясь на тесной кафедре, будто сивуч в лохани, бряцал вызолоченными шпорами и выставлял напоказ громадный толедский клинок с серебряным эфесом в форме головы Сестры Горгоны с раззявленной пастью и змееголовыми космами.
        Багровея лицом, мессер Ринальдо кричал:
        - Где прежний титул «dominus»? Где падающие ниц под копыта моего боевого коня рабы, рабыни и рабьи выродки? Мы докатились до того, что дворянский титул покупается шутами и жонглерами потехи ради! От прежних пышных привелегий осталась смехотворная малость - право быть изображенным верхом на коне в церкви, где несчастный, обделенный чернью дворянин обретает покой! Мало того - за один и тот же проступок мы, дворяне, гранды и магнаты, соль и гордость тосканской земли подлежим более суровому наказанию, чем всякая городская разменная мелочь! Вот до чего ваши свободы и права людей доводят!
        - О чем говоришь ты? - спросили собравшиеся мессера Ринальдо,
        Мессер Ринальдо, взбив пелерину, как петух - оперенье на горле, завопил:
        - All dispetto di Dio, potta di Dio! (Ах ты в Бога душу и Бога мать! прим. переводчика.) О чести я вам твержу, глухие вы каплуны, не способные не то, что на добротный мятеж или славную городскую заварушку с грабежом и поджогами, но даже на то, чтобы, как следует прополоть мохнатый лужок под жениными юбками! О чести дворянина, о прекрасном рыцарстве в сияющих доспехах, о безраздельной власти роскошного дворянства, о прежних благословенных временах, когда родившийся в замке мог безнаказанно помыкать тем, кто рожден, как поросенок или теля, в хлеву или, не дай Бог, в яслях, где держат скотину, только потому что его матери-позорнице не хватило места в гостинице! Сколько можно заигрывать с этими оборванцами, ремесленниками, мелкими торгашами, книжными червями -
«философами» и прочей сволочью! Не пора ли и нам, флорентийцам отказаться от вздорной и нелепой затеи, именуемой «республикой» и взять пример с жирного, дорогого моему сердцу, благородного рыцарства и дворянства. Почему это я должен думать о том, кто сшил мою одежду, кто вырастил моего коня, кто кормит меня и моих сродников, да еще и сочиняет какие-то межеумочные книжонки или малюет непристойных девок на церковных стенах! Мы вернем власть в городе людям знатным, но для этого нам понадобится сила и хитрость, те из вас, что имеют голос в Синьории могут распорядиться и ввести в город наемные войска. Как я слышал - пара-тройка капитанов удачи со своими веселыми бандами кстати рыщут в окрестностях города и только и ждут, когда им свиснет солидный заказчик! Долой Медичи!
        Гости безмолвствовали, нерешительно гася один за другим воровские фонари, облизывая губы и плотнее укутывая вытянутые унылые лица.
        - Долой "Установления справедливости" и голосование Совета Добрых Мужей! - закричал мессер Ринальдо дельи Альбицци.
        Гости вздыхали, а кое-кто уже бочком-бочком, будто нехотя подвинулся ближе к выходу.
        Видя, что замысел его стремительно гибнет, мессер Альбицци, хватил себя кулаком по колену, сорвал с головы берет, закрученный не хуже мусульманского тюрбана и рявкнул в крайней запальчивости:
        - Черт с вами, негодяи, прохвосты и захребетники! Все расходы беру на себя!
        Расписные балки сводов церкви Сан-Стефано, озаренные дремлющим светом, огласились одобрительными восклицаниями и ликующими рукоплесканиями, нобили немедленно согласились с мессером Ринальдо. Тут поднялся с именной скамьи мессер Микеле деи Барди и сказал:
        - Будь проклят Медичи! Чаша его преступлений переполнилась, он довел до смерти, а может быть и опоил дьявольским зельем мою голубку, тихую и преданную Господу старшую дочь мою - Контессу, которую я по недомыслию отдал в жены этому извращенному чудовищу, он заживо спалил собственного брата, даже на похоронах своего отца он приказал звонить благовест, словно в день торжества. Неисчислимы его прегрешения перед богом и людьми и нет прощения Медичи!
        Все сошлись на том, что мессер Козимо должен быть арестован и заточен в безвыходную тюрьму Каштановой башни, а затем без суда удавлен в подземелье цепью, как преступник, не заслуживающий снисхождения, а сторонники Республики частью подлежали мучительной прилюдной казни, частью должны были быть обращены в смердов и крепостных рабов, безгласных и отупевших от своего рабства, как слизни и жабы.
        В глубинах храма немо смеялось текучим сиянием тело Святого Себастьяна, как магический кристалл напросвет. Служки гасили свечи длинными тушильными шестами. И воск падал со странным слезным плеском на мозаичные полы.
        Рассвело и ночные гости разошлись, решив начать смуту через трое суток, по сигналу колокола с дома-башни, принадлежавшего клану Альбицци.
        Среди маститых и уважаемых заседателей Синьории тут же сыскался иуда, обещавший отворить ворота для наемников и снять городскую стражу с постов.
        На следующий день, когда набожный мессер Ринальдо посетил ординарную обедню в храме Сан-Стефано, удивительного барельефа не было в алтаре, вместо него на каменной кладке слабо проступал прямоугольный контур то ли двери, то ли крышки гроба, но как мессер Альбиццы не простукивал снова холодные камни, никаких каверн или скрытых ходов под ними не обнаружил, а церковный сторож-сиделец при свечном ящике заверил его, что о фигуре Себастьяна отродясь слыхом не слыхивал.
        Новелла 14. О Машине Счастья
        Давным давно, при короле Якове Арагонском, жил на цветущем и плодоносном острове Мальорке, дремлющем в виноградных ленивых ладонях волн Средиземного моря, молодой придворный по имени Раймон Льюлль.
        Будучи наставником наследника короля Мальорки юный царедворец вкушал все доступные земные радости, женился на знатной и достойной женщине, но счастлив не был, потому что его сердце испепеляла страсть к иной красавице, жившей по соседству.
        Хозяйку его помыслов звали Амброзия Элеонора ди Кастелло, и за этой донной замечали только один недостаток: она была замужем.
        Известие о том, что юный Раймон страдает от любви опечалил Элеонору, она стала всячески избегать преследователя, как раненая лань у потока вод сторонится стрелка из последних сил.
        Но Раймон не отступался с упорством отчаяния.
        Поначалу он пытался утоллить любовный пламень в ночном разгуле и соколиных охотах, но нигде не было ему спасения от томительного образа недоступной любви.
        Раймон всюду настигал красавицу, как тень или пёс, так что бедная Элеонора дни проводила взаперти, осмеливаясь выходить только в храм, в надежде, что хотя бы в святом месте он оставит свои домогательства.
        Льюлль, прекрасно владевший пером, лютней и рифмой, слагал в честь Элеоноры проникновенные и сладострастные канцоны, в одной из них он до небес превозносил ее лебяжье-белые груди, сравнивая их совершенные всхолмия с прелестными пленниками в темнице парчи и бархата.
        Однажды, когда Элеонора, как обычно, пошла к мессе, Раймон обезумел настолько, что ворвался в собор верхом на кровном андалузском коне, выкрикивая имя любимой и слова полные любовного беснования и неразделенной боли.
        Прихожане и священники обмерли от кощунства, храпел и ронял пену с узорных удил конь, вызмеив напруженную шею, и навстречу святотатцу бледная, как пеклеванный хлеб, поднялась с молитвенной скамеечки Элеонора и произнесла так, что слышали все:
        - Безрассудный вымогатель, вы не спали ночей, вы разжигались похотью, вы посылали воров, чтобы они похищали очески моих волос и ленты с моей груди. Сейчас вы решились на осквернение храма. Что ж, вы тронули мое сердце. Вы заслужили награду. И сейчас вы получите ее. Всю. Без остатка.
        С этими словами донна Элеонора обвела спокойным взором прихожан, и, не дрогнув, распустила шнуровку своего платья, обнажая до пояса грудь.
        Юный Раймон Льюлль тотчас же рухнул с седла на соборные камни, потому что левая грудь донны ди Кастеллани, открывшаяся его взгляду, была почти полностью съедена уродливой раковой опухолью, которая причиняла мужественной красавице тяжкие страдания и являлась страшным залогом ее ранней могилы.
        Неделю спустя Раймон Льюлль навсегда покинул суеты и увеселения королевского двора и стал вести почти что отшельническую жизнь, допуская до себя лишь тех, кто алкал знаний.
        На зеленом склоне каталонского холма он выстроил тростниковую хижину, где и проводил время в покаянии, посте, молитве и размышлениях.
        Льюлль имел видения и ему открывались ключи четырех стихий.
        Также он занимался изучением наречия и письма Аравии Счастливой, чтобы впоследствии обращать в истинную веру последователей ложного пророка Магомета, ведь, как говорил Льюлль - нельзя обвинять в неправоте народ, обычаев и языка которого ты не знаешь и не в силах уразуметь.
        Отшельник охотно брал в ученики тех, кто, собираясь в святую землю, хотел проповедовать по-арабски.
        Прислужник-араб, принятый Льюллем на службу из милости за пропитание и кров, прознав о намерениях господина, озлился и однажды нанес ему ножевой удар в спину.
        Но Льюлль выжил и запретил властям казнить преступника, как передают, злоумышленник сам повесился в тюрьме, не вынеся тягот раскаяния.
        Вскоре Раймона стали величать doctor illuminatis, что обозначает "просветленный или ясновидящий доктор", как я говорил уже, многие тайны мира невидимого открылись ему.
        Известно, что ему были ведомы премудрости герметического искусства, он путешествовал по Европе, делясь знаниями с достойными.
        Раймон Льюлль побывал и на востоке, в Египте, Сирии и Палестине.
        Но наша речь не о странствиях и не о превращении свинца в золото, а о том, что этот ученый муж праведной жизни, в преклонных годах увлекся мыслями о создании некоего загадочного механизма, который он называл "логической машиной", а иначе "машиной счастья".
        Потому что несмотря на наружную сухость схоласта, он сохранил под надгробием прожитых лет, утрат, ран и скитаний, живое человеческое сердце, которое вопреки всем духовным упражнениям, молитвенным бдениям и бессонным ночам, проведенным за чтением труднейших древних манускриптов, болело и сострадало простым земным горестям.
        Кровь в жилах Раймона Льюлля словно бы свертывалась, когда он слышал безутешный плач осиротевших от нескончаемых войн, детей, предсмертный крик неправедно осужденных, проклятия вдов, лишенных крова, и та же кровь жаром билась в висках старого мыслителя, когда он видел зловонную радость ростовщика и глумление невежды над истиной, и яростные гримасы палача, который подобно тарантулу-кровососу, смаковал страдания распростертой на пыточном помосте жертвы.
        Тысячи подлостей совершались под солнцем.
        Не было спасения людям от людей, небеса оставались безглагольны и глухи, за добро, как ведется, платили злом, труд оставался и казалось, что солнце, отяготевшее грехами и слезами человеческими, как губка - уксусом, закатившись вчера на западе, никогда не возродится на востоке.
        И Раймон мечтал из тонких реек, шестерней, цифири и шрифтов латинских, древнееврейских и арабских создать дивную машину, живое и дышащее рукотворное подобие мировой души, которая имея имея плоть из чисел и букв, постигнет и упорядочит наконец законы человеческого счастья и ускорит наступление на земле Золотого века, когда люди перестанут наконец умирать и убивать.
        Сидя на пороге хижины на вершине холма, поседевший Раймон Льюлль в развевающихся по ветру ризах, почти воздушных от ветхости рисовал камышинкой в горькой пыли чертеж за чертежом - но жаркий ветер сирокко, тревоживший черные кипарисы над головой старика шутя рассеивал прах, а вместе с ним и упования созерцателя.
        Промысел Божий о счастье земном оставался непостижим.
        В раздумьях и молитвах истончилась плоть Льюлля, уподобилась по легкости дыханию его воображения, старость кончиком кисти тронула черты его лица и отступилась, пристыженная благородством и чистотой помыслов Раймона, даже обычные спутники дряхлости - недуги и лихоманки отступились от него, как ржавчина от золотого слитка.
        Проводя ночи без сна, неотступно думая о Машине счастья, Раймон Льюлль изобрел детскую игрушку - срезал полую тростинку, из тех, что хороши для свирелей, купил у разносчика разбитое зеркало и осколки смальты, начинив ими внутренность тростинки, оставив лишь оконце для того, чтобы смотреть внутрь, сощурившись. Эта забава являла собой наглядный символ изменчивости и многообразия мира - узоры, образованные осколками стекла при вращении и отраженные плоскостями зеркал никогда не повторялись
        От бесчисленного множества узоров и орнаментов в глубине игрушки, у зрителя кружилась голова, как на краю пропасти.
        Но ничего, кроме детских безделиц не удалось создать Раймону Льюллю, вращалось годовое колесо, стаи перезимовавших птиц возвращались в дельты рек, взрослели дети, строились города и тускнели манускрипты, рассыпаясь под безнадежными пальцами читателя.
        Но однажды Раймон Льюлль почти приблизился к открытию тайны машины счастья. Сошлись все расчеты, он почти закончил чертеж, оставалась малость.
        Стояла весенняя ночь, когда эфир зодиакальных сфер наполнился любовной истомой, а темные вольно шумящие сады - поцелуями, шепотами, соловьиным щелком и дробью трелей, мерцанием светляков, сплетением тел и помыслов, на вершину холма, где стояла хижина Раймона Льюлля поднялся, танцуя, босоногий отрок с флейтой пана на поясе, в овчинной накидке пастуха. Волосы его были увлажнены теплым плодоносным дождем, навевающим сладкую дрему и сулящий богатые сенокосы, маленькие стопы не приминали высокий травостой, осоки и хвощи, взгляд из-под соломенной кудрявой челки смышлен и зорок-радость и печаль смешивались в его зрачках, как женское молоко и вино, уготованное для Причастного Потира. Без робости пятнадцатилетний свирельщик ступил в укромный кружок света масляной лампы под стрехой хижины и, присев на корточки, взглянул снизу вверх в лицо бодрствующему Раймону, лукаво склонив голову на плечо. Соблазнившись сиянием медовых кудрей, вокруг чела отрока прихотливо вились ночные мотыльки.
        Раймон Льюлль вздрогнул, потревоженный гостем и строго нахмурил брови, отметив про себя, как странен разрез ясных очей отрока - такое очертание век и ресниц он не раз встречал, скитаясь по земле Египта, на фресках в полузасыпанных пустынными песками фараонских усыпальницах и храмах. Древние живописцы, которых не зря называли «seenech» - оживители или воскресители, удлиняя миндалевидные веки цариц и божеств, называли их "глаза сокола". Неспящие глаза мудрого сокола Хоруса, лучезарного кормчего вечного солнцестояния.
        - Кто ты? - спросил старик.
        - Любовь. - ответил мальчик.
        - Что в теле твоем? - спросил старик.
        - Любовь. - ответил мальчик.
        - Кто зачал тебя?
        - Любовь.
        - Где родился ты?
        - В любви.
        - Кто тебя вскормил?
        - Любовь.
        - Чем живешь?
        - Любовью.
        - Какое имя носишь?
        - Любовь.
        - Откуда идешь?
        - От любви.
        - Куда идешь?
        - К любви.
        - Где живешь?
        - В любви.
        - Есть ли у тебя что-нибудь, кроме любви? - спросил старик.
        - Любовь. - ответил мальчик и не содрогнулся, не отстранился, когда ладонь Раймона Льюлля погрузилась в ветреное сияние его волос. Неумело, вспоминая науку плача, нежности и страдания, старик ласкал отрока и не мог отвести взгляда от очей соколиных, агнчих и зодчих, нарекая отрока вслух гостем и Другом, и по праву Господина и хозяина, сливаясь в долгом лобзании с устами отрока, горькими, как полынь или сок молочая.
        И Раймон Льюлль впервые за все долгие годы не думал о Машине Счастья.
        - Друг мой, сын мой - одно у нас дыхание жизни, - шептал Раймон Льюлль, меж лобзаниями пронизывающими и проникающими, упиваясь ароматом отрока - мирры, аниса и салернского базилика. - скажи мне, кто Господин твой?
        - Тот, кто заставляет меня страдать, желать, любить, плакать, смеяться и умирать
        - отвечал отрок и пастушьи одежды пали в пыль рядом с отшельничьими ризами, открывая иероглифы тел, начертанных на ладони гололобой подлунной земли.
        - Скажи, хочешь ли ты быть свободным? - спрашивал старик.
        - Хочу быть во всем свободным, кроме любви - отзывался отрок, награждая и карая старика ликующей горечью вечно улыбающихся уст и продолжал шептать, приникая к груди старика острыми смугло-розовыми сосцами.
        - Господин, если хочешь огня, иди в сердце мое и зажги светильник свой, если хочешь воды - иди к глазам моим и возьми мои слезы, если хочешь размышлений - возьми их в моей памяти.
        Сходили отрок и старик на ложе любви, и простыни им сплели наслаждения, и покрывало соткали страдания, и не знали они - из ткани мук или блаженства было изголовье их. Одной веревкой повязали они разум, память и волю, чтобы не разлучиться вовек. Сплели они в один узел воспоминания, кротость и нежность и стыд. Между страхом и надеждой свила гнездо любовь, и жила размышлениями и умирала от забвения, кои суть основа утех распадающейся и самосозидающей скорлупы неисчислимых миров.
        Близость и отстраненность равны были для Друга и Господина, как неразделимы жар и сияние, неразделима их любовь, как сущность и бытие сходилась любовь в единое целое. Долги и кратки были дороги любви, ибо любовь светла и чиста, правдива и незапятнанна, изящна и сильна, проста и возвышенна, осиянна светом юных раздумий и древних воспоминаний.
        Светало и окреп утренний ветер, дунул в теснины тверди мира, как сицилийский трубач в раковину, и волнами сбегали травы с каталонских холмов и пробудились птицы, и благоухали шалфей и болиголов в лощинах, а старик вливался в отрока, и отрок вливался в старика, как сообщающиеся чаши клепсидры.
        - Скажи мне, друг, что есть чудо? - спросил старик, утомленный любовью.
        - Любить больше то, чего нет, нежели то, что есть, и возлюбить сильнее видимое и тленное, нежели невидимое и вечное. - отвечал отрок - и скоротечная, будто косой дождь в Пасхальную ночь, дрема отяготила удлиненные капельно веки его.
        - Чего ты желаешь теперь, первенец души моей? - спросил старик и пальцы его снова заблудились в золотом руне локонов отрока, напитанных глубокой любовной влагой.
        - Уснуть на твоей груди - отвечал мальчик.
        - Спи. - властно позволил Раймон Льюлль и, запрокинув голову лежал, глядя в пустоты разверстых полетом дымных небес, населенных блуждающими глыбами кучевых облаков и стаями стрижей, лежал, пока милосердный сон не одолел его на лоне новорожденного дня.
        Пробудившись от холода выпавшей росы, Раймон Льюлль обнаружил себя обнаженным на пороге хижины - масло в светильнике совершенно выгорело, лампа почернела и треснула. А вместо ночного отрока на груди Раймона Льюлля лежала надвое преломленная, как хлеб, пастушья флейта - каламус Пана.
        И Раймон застонал, как обокраденный, потому что не мог вспомнить ни одного штриха из чертежа своей машины Счастья, к созданию которой он был так близок в ту отдаленную от нас весеннюю ночь. Как ни вгрызались в пыль его пальцы - как ни пытался ученый пробудить в памяти хоть малую деталь - все усилия были тщетны, словно Друг оскопил ясность его разума, скрыл непроницаемым платом почти разгаданный ребус.
        Раймон Льюлль осознал весь ужас потери и содрогнулся от омерзения перед мертвой механикой несбыточной машины Счастья. И не оглянувшись на отворенные двери хижины спустился с холма к людям, едва прикрыв наготу и нищету свою.
        Некоторые паломники и купцы по сей день уверяют, что встречали на дальних путях рослого человека, обветренное лицо его одухотворено и прекрасно, как у мужа в расцвете зрелости, пальцы его измараны чернилами. А в заплечной котомке хранит он диковинные чертежи и книги на неведомых языках, а бережнее всего - обломок каламуса, пастушеской камышовой свирели, которой не суждено зазвучать вновь.
        Смерть учтиво кланяется странствующему книгочею при встрече, а далеко в Каталонии восточный ветер перелистывает и рушит листы книги о Друге и Господине
        Многолетия пропеты с тех пор, но счастья все еще нет на земле и все живое молит в смятении:
        - Господи! Услышь крик мой!
        Но не совершает кружения волшебная цифирь и заветные шрифты не касаются китайской бумаги и не сопрягаются шестерни машины счастья.
        Новелла 15. Шут по имени Джуфа
        Перевод посвящен Н.П.К. (прим. переводчика).
        Когда маэстро Лодовико Иннаморато, постановщик мистерий и его труппа в спешке покидали Флоренцию, спасаясь от гнева покойного мессера Джованни да Биччи, некий простак, минуя стражу, опрометью бросился во дворец Синьории, вопя при этом благим матом на всю Via Larga (Широкую улицу):
        - Милосердия и справедливости!
        Часовые у ворот Дворца с лязгом скрестили пики прямо перед его носом, проситель корчил уморительные рожи, пытался проскочить меж ног капитана стражи, и нельзя было без хохота смотреть на странное лицо простака.
        Алый колпак площадного шута, с бубенцом на длинном «хвосте» мельтешил перед глазами обескураженных стражников, а обладатель его разве что колесом не ходил на потеху тут же собравшимся зевакам, торговкам с корзинками, откуда торчала морковная ботва и салат, а так же - пронзительно свистящим мальчишкам на посылках и косматым уличным собакам.
        Возмутитель спокойствия был молод, невелик ростом, но на славу сбит Творцом во всех сочленениях неутомимых, на поверку железных, мышц акробата.
        Был он ловкач, трюкач и трепач, из тех, которые за хлестким словцом не лезут в долгий кошель.
        Рот его был широк и дерзок, но при этом красиво и четко вырезан самой природой, гораздый и на улыбку и на поцелуи и на песни, верхнюю губу метило темное родимое пятнышко - признак краснобая, удачника и пылкого любовника.
        А крупные, честно очерченные глаза с еле заметной тенью морщин под веками, верно, немало повидали, такой взгляд более сгодился бы меткому стрелку, нежели площадному шуту-свистоплясу.
        Сорванец валял дурака, показывал стражникам дули, фиги и «носы», уклоняясь от тумаков с невероятной ртутной ловкостью, а вокруг него, втрое увеличивая шум, галдеж, бузу и белиберду, прыгал премерзейшего разбора кобелек ростом чуть больше кошки, и мастью чуть ярче лисьей, до смешного похожий на собачонку-спутницу Шута из карты Старшего Аркана тарокка.
        Кобелек надсадно и звонко лаял столь гадким и трескучим голосишком, что в носу свербило до чоха.
        Уличный люд гоготал во всю глотку.
        Торговки строили шуту глазки и обмирали, ахая и прикрывая лица передниками.
        Мальчишки обстреливали стражников ослиным навозом и дудели в свистки из стручков акации.
        Ослы, икая, орали и брыкались.
        На широком поясе шута, пересекавшем алую бунтарскую безрукавку, болталось, вспыхивая, зеркальце на длинной ручке, а на одном шнурке с ним-выделанная чучельником голова ночной крючконосой птицы - совы.
        Капитан стражников доверху набряк черной кровью и желчью, как волдырь, выхватил меч из ножен и, очертя голову, ринулся на безоружного баламута и безобразника, вращая клинком, будто ветряная мельница в бурю, но лицедей, расхохотавшись, совершил головоломный курбет, и вспорхнул кувырком, как кочет, на вершину двухколесной повозки торговца зеленным товаром.
        Балансируя на весьма скользкой капустной пирамиде, озорник взвесил в руках пару кочанов покрепче да похруще, стоя на левой ноге, обтянутой алой штаниной с заплатками, а правой ногой - в штанине черной он болтал на воздусях, и вертел остроносым башмаком перед носом стражника, скакавшего под оглоблями повозки с бесполезным полутораручным мечом, как оголодавший пес под окороком, подвешенным на коптильном крюке.
        - Знатная капуста уродилась в Тоскане. - притворным менторским тоном заметил шут, скроив печальную и значительную мину - Эй, добрые граждане Республики, подскажите дураку, что завещал нам Господь?
        - Платить жирным попам десятину! - завопил уличный люд.
        - Не верно. - прицыкнув зубом, возразил шут - Зато накладно. - но заметив в подворотне соглядатая в доминиканской рясе, который давно прислушивался к его байкам, осекся и показав монаху язык, закончил - но впрочем… ладно.
        - Плодиться и размножаться! - крикнула торговка, самая хорошенькая и бойкая среди товарок.
        - Не верно. Но, вероятно… - азартно вздернув бровь, подмигнул торговке шут - Весьма приятно.
        Собравшиеся ротозеи вразнобой понесли несусветную околесицу в ответ на загадку шута, тот окинул их насмешливым взглядом и вздохнул:
        - Эх, вы, растяпы и невежи. Слушайте, волки и овцы, стражники и торговцы, воры и сутенеры, блудники и девицы… Бог завещал делиться!
        Смерив капитана стражи похабным оком, шут завершил дурацкую тираду свою презренной прозой:
        - На тебе капустки. Я не жадный.
        Тут капитану несладко пришлось, потому что хохоча, тпрукая губами, горланя и улюлюкая, негодяй метал в него капустные головы без промаха, как осадный онагр или требюше, а одну самую крупную и гнилую нахлобучил на острие его меча - так что все лицо горе-вояки облепилось капустными листьями, и уподобилось голубцу, раскисшему в горшке смерда.
        Капитан взревел, как обрезанный турок, истоптал в кашу овощной дрязг и приготовился развалить тулово юного лицедея надвое одним ударом меча.
        Но тут сам мессер Козимо Медичи, раздраженный неурочным шумом, прервал заседание Совета Добрых Мужей и вышел на шум. Простак живо бросился ему в ноги, распознав в нем по одежде и нагрудной гербовой цепи важную птицу.
        Мессер Козимо подивился его рвению и спросил, нахмурившись:
        - Кто ты такой есть?
        Простак ответствовал:
        - Меня зовут Джуфа. Я - заборный король.
        - Что это значит? - спросил мессер Козимо.
        - Есть такая птичка, добрый синьор. Эта пташка - сущий бич садовников, она ворует тутовые ягоды и виноград, она всегда весела и голодна, своего голоса Господь ей не дал, но позволил заборному королю понемножку красть чужие трели и наречия. Весной этих пичуг полным полно в любом саду Тосканы, и садовники устраивают пугала и страхи, вешают ветряки из шелестящих стекол и лент, надеясь отпугнуть хитроумную птаху, но ничего не помогает. Но стоит ударить зимнему приморозку и заборные короли умирают десятками.
        Короток век пересмешника.
        - Но ты человек, а не птица. - возразил простаку мессер Козимо, думая, что имеет дело с буйнопомешанным. - Чем ты промышляешь?
        - Бесспорно, я не птица, мой добрый синьор, - отвечал Джуфа - Вот мой промысел: я напяливаю двухцветные портки на голову, я стерегу чужих жен, учу свинью говорить: Отче наш - а она мне - в ответ "От такового слышу!", меняю брынзу на кинзу, обучен видеть жало смерти и победу ада, умею держать данную клятву, любить до гробовой доски, честно проживать свою жизнь, одним словом: я - законченный дурак. До сего дня я скоморошничал и потешничал в составе труппы мессера Иннаморато, постановщика мистерий из Умбрии. Только я больше не хочу играть в его мистериях. Хорош тот балаган, где даже… ангелы вешаются.
        Услышав ненавистное имя Иннаморато, мессер Козимо помрачнел пуще пречжнего, но оглянувшись на зевак, решил ответить безумцу шуткой:
        - Ты, дурак, не нашел ничего дурнее, чтобы по-дурацки требовать милосердия и справедливости. Разве дураку надобны такие вещи?
        Джуфа продолжал, смиренно потупясь:
        - Вас называют самым справедливым мужем Флоренции, вторым Соломоном. Помогите мне советом.
        - Что за беда у тебя стряслась? - спросил мессер Козимо, приняв вид важный и великодушный, перекинув полу плаща через плечо - так что тяжкие складки облекли его фигуру волнами, словно тога латинского мудреца.
        Джуфа тяжко вздохнул, нахмурил лоб, присел на тележное колесо и повел обстоятельную речь внятным чуть с хрипотцою голосом:
        - Добрый и мудрый синьор! Вот в чем каверза: одна прекрасная и зрелая женщина полюбовно меня, дурака, приняла. Я прожил под ее кровом более полугода, я ублажал ее песнями и танцами, в ответ она дарила мне свою красоту и ароматы. Но потом пришел аптекарь, продавец круглых пилюль, проносных порошков и задонаполнительных клистиров, и нагло приказал мне убираться из дому, толком не объяснив причин. А я прожил с этой женщиной полгода, мессер! Что прикажете делать с этакой оказией?
        Мессер Козимо не выдержал и расхохотался:
        - Ты сам виноват - послушался какого-то аптекаря-медика, он ведь не брат и не муж твоей милой. Вот мой совет: возвращайся к своей сговорчивой красавице, отвесь аптекарю хорошего тумака и живи, как жил.
        - Вы уверены, синьор? - странным тоном переспросил Джуфа. - Так прямо и отвесить медику тумака?
        - Конечно же, да смотри, сил не жалей - позволил мессер Козимо и повернулся к Джуфе спиной, собираясь вернуться к государственным делам.
        Джуфа зачем-то наскоро перекрестился. Затем он зажмурил глаза и хорошенько пнул мессера Козимо под крестец.
        Тут дерзкого скрутили стражники и приготовились исполнить кару.
        Мессер Козимо был так поражен наглой выходкой, что не находил гневных слов, а только клохтал, как кура, раздавившая яйцо.
        Джуфа печально заговорил, извиваясь в руках стражников:
        - Прикажите утопить меня в Арно - но я всего лишь в точности последовал вашему совету. Вы и есть тот самый медик-аптекарь… (а надо вам сказать, что предки мессера Козимо некогда торговали целебными снадобьями на Старом Мосту, и даже на гербовом щите изобразили пять шариков-пилюль.)
        - А женщина, пленившая меня - суть монна Флоренция, как ее называют жители Тосканы, и с которой я хотел бы остаться навеки, несмотря на то, что Медичи всю нашу труппу изгнали из города. Терпеть власть жестокого маэстро Иннаморато я более не в силах, ныне я опьянен флорентийскими свободами.
        Его рассудительное толкование смягчило гнев мессера Козимо, но он едва не взъярился вновь, потому что мерзопакостный кобелишка Джуфы облюбовал тисненое голенище сапога Медичи. Кобелек примерился и обхватив оное голенище передними лапами, стал совершать развратные и страстные движения.
        Мессер Козимо делал вид, что не замечает происков кобелишки, но оттирал его от голенища другим сапогом и вел такие речи, стараясь при этом сохранять подобающее властителю города выражение лица:
        - Ты опасный человек, Джуфа, верно подмечено народом: нет ничего хуже хитроумного дурня. Так и быть, я дозволяю тебе остаться в городе и даже дам место при моей семье. Ты будешь Человеком Двора и шутом. Ибо рядом со мной должен быть хотя бы один умный человек. Но ты будешь питаться крохами с моего стола и получать за удачные шутки подачки а за глупые проказы - батоги. Ступай с Богом, в доме Медичи тебя накормят в летней кухне для прислуги.
        Тут мессер Козимо, борясь с кобельком, заплелся ногами и упал на зад, вытянув ноги.
        Джуфа подхватил кобелька поперек живота и, уходя, сказал:
        - Небо сторицей воздаст вам за милосердие, добрый господин! А это, кстати, мой маленький друг и единственная утеха в горестях - зовут его Червелатта и он известен своим целомудрием и умеренностью, не знаю, право, что это на него сегодня накатило. Видно, от жары он принял вас за…эээ…течную суку. Червелатта близорук. А я все не соберусь купить ему очки.
        - Пошел вон, мерзавец! - не сдержавшись, закричал мессер Козимо, которого поднимали под руки стражники - А твоего гадкого… ихневмона, я сейчас же прикажу утопить.
        - Зря потратите время. Я сам сколько раз пытался. - сочувствовал Джуфа, щекоча млеющего кобелишку за ухом - Видите ли, мессер Козимо. Он не тонет.
        Так простец по имени Джуфа на многие годы стал шутом и потешником рода Медичи.
        А Червелатта за свой недолгий век втрое увеличил собачье племя на псарне, порождая таких диковинных ублюдков, что даже бывалые псари не верили глазам своим и тщетно пытались втихаря утопить щенят неутомимого Червелатты.
        Их смертоубийственные труды пропадали втуне.
        Щенки не тонули.
        Новелла 16. О Козимо Медичи, который не умел ловить рыбу и Ринальдо дельи Альбицци, который не умел управлять городом
        Когда чванливый глупец Ринальдо дельи Альбицци поднял во Флоренции мятеж, Козимо Медичи едва избегнув тюрьмного пленения и смертной расправы, был изгнан из города по приказу указанного Ринальдо. Альбицци позволил Медичи уйти невредимым, опасаясь скорого гнева его сторонников, которых не мало оставалось в Синьории.
        Козимо отправился на свою виллу в Карреджи, где мирно коротал дни за чтением, прогулками и ловлей рыбы.
        Челядинцы удивлялись, почему мессер Козимо, прежде презиравший рыбную ловлю, проводит за этим занятием целые дни.
        Мессер Козимо отвечал любопытствующим, что это пустячное развлечение учит терпению, к тому же его забавляет, как иной раз малая рыба тужится, пытаясь пожрать большую.
        А еще он добавлял, что ловит рыбу для наглядного примера - Медичи такой же плохой рыболов, как Альбицци никудышный правитель.
        Ринальдо дельи Альбицци и сродники его, установив в городе свои порядки уже покушались на агатовый венец Республики, свою победу они три недели праздновали в Старом Дворце Синьории, ночью мятежники пьянствовали с продажными женщинами, а утром лежали крестом в соборе Санта-Мария дель Фьоре, содрогаясь от благочестия.
        Ринальдо сбивал горожан с толку указами, установил тягостные штрафы за икоту и громкий смех, хотел возвратить прежние привелегии дворянам, отменить "Установление справедливости" и приказал прибить к городским воротам Святого Михаила самолично придуманный герб нового правления, похожий на овощную корзину или лукошко старьевщика, где собраны самые неожиданные вещи.
        Последней каплей стал его указ об удалении из Флоренции граждан, которые страдают недугом лунатизма, а так же тех, что свистят под нос за работой разные песни, потому что зловредные лунатики шастая по карнизам нагишом, наводят страх на ночных дозорных, и, стало быть, являются государственными изменниками, а свистуны косвенно разоряют казну, ибо свист согласно примете приводит к безденежью.
        Восемь человек из городского совета Добрых Мужей, с ними и канцлер республики приехали в Карреджи на виллу Медичи, просить мессера Козимо вернуться в город.
        Посланцы застали мессера Козимо на озере, когда он выходил на берег из рыбацкой лодки, неся с собою сеть, в которой запутались несколько скрюченных раков, мальков-губанов и пресноводных ракушек.
        - Стоит ли вам тратить время на глупые забавы, в то время как Флоренция измучена нелепым правлением Альбицци - упрекнул его канцлер Республики, - ваш улов, как я вижу, не богат.
        - Ваш тоже, коль из глупой забавы вы приняли мятежников, - отвечал мессер Козимо, отбрасывая сеть. - Я просто коротал время, ожидая, когда грехи моего врага перевесят мои. Так и быть. Я возвращаюсь.
        Новелла 17. Отцовские советы
        Скорняк, скупщик краденого - темный человек Андреа Феличе, известный в квартале Олтрарно сказал своему младшему сыну Анджело Феличе в день его десятилетия.
        - Женщина, Хлеб и Смерть необходимы мужчине в равной степени. Но за двумя первыми приходится гоняться без отдыха, а о кумушке Смерти можешь не беспокоиться: она найдет тебя сама.
        В другой раз он заметил:
        - Блажен, кто не знал постоянства. Не говори тому, кого полюбишь: я не покину тебя до самой смерти. Иначе, чтобы не солгать, тебе придется сразу убить того, кому ты это сказал или на месте умереть самому.
        И предостерегал его:
        - Остерегайся, пуще огня, гиены и мандрагоры, троих: влюбленного кастрата, женщины, которой ты отказал, и самого себя.
        А однажды, шутки ради, сказал:
        - Ты спрашиваешь меня, сын, что такое женщина? Это такой мужчина, который всегда хочет и может.
        Новелла 18. О Буднем празднике
        Когда канцлер Флорентийской республики известил Синьорию о возвращении мессера Козимо, Добрые Мужи вознесли хвалу Богородице, был оповещен и народ, принявший эту весть с воодушевлением.
        Уже давно переметнулись от дома Альбицци присягнувшие ране знатные семьи Руччелаи, Строцци, Барди и прочие нобили, весь город ожидал истинного государя с ликованием и нетерпением.
        Мессер Никколо да Удзано, ближайший друг и советник Ринальдо дельи Альбицци, встревоженный поведением горожан, предложил Ринальдо перекрыть подступы к Флоренции и поднять ополчение верных.
        Но Ринальдо дельи Альбицци и сродники его не поверили вести, сам Ринальдо пошутил:
        - Уж скорее я пролезу сквозь замочную скважину, чем этот прохвост Медичи вернется в город.
        Надо вам сказать, что мессер Ринальдо отличался великим дородством.
        - Но, мой добрый друг - заметил Никколо - как вы объясните, то, что и пополаны и плебеи выходят на улицы, восклицая: Храни Господь государя! и готовят пышное торжество, словно дети, ожидающие возвращения отца?
        - Пустяки - отвечал на это Ринальдо - граждане желают порадовать меня. Я их государь. Ведь они кричат "Храни Господь", а не "будь проклят".
        Сказав это, Ринальдо отправился спать, а мессер Никколо, отчаявшись вразумить самонадеянного глупца, явился с повинной головою во дворец Синьории и рассказал Добрым Мужам о разговоре с Альбицци, который многих насмешил до слез.
        На рассвете народ запрудил всю соборную площадь и примыкающую к ней улицу Виа Ларга, где стоял дом Козимо. Немолчно благовестили колокола, в том числе и самый большой колокол делла Леоне, что означает «львиный». Горожане нарядились в праздничные одежды, из собора вынесли хоругви и чудотворные статуи под сенями.
        Но проходил час за часом, а Козимо все не появлялся, в то время как посреди площади перед Баптистерием и дворцом Приоров, молчаливые плотники возводили некое сооружение.
        - Что вы строите? - спрашивали их из толпы.
        - Мы строим благо для Республики - отвечали плотники
        - А по чьему повелению? - снова спрашивали люди.
        - По велению благоразумной царственной женщины - отвечали плотники
        - Кто же она, ваша госпожа? - снова спрашивали их.
        - Наша госпожа - Монна Флоренция - отвечали плотники и вопрошающие отступались в смятении.
        После полудня звонари устали бить в колокола, охрипли хористы и Якопо Чинко, мастер цеха сукновалов закричал, что Медичи, верно убили в дороге по приказу Альбицци, а посреди площади возводят позорный помост gogna, на котором выставят на позор и обезглавят, как воров и иных злодеев, всех медицейских сторонников и сродников.
        Народ заволновался и сгоряча порешил громить дворец дельи Альбицци.
        - Звони, звонарь, звони, звонарь к оружию, чтоб тебя повесили! - зычно кричал Якопо Чинко и цеховые горожане обнажили клинки уличных мечей, мясники и песковозы потрясали кольями, тесаками и топориками и даже женщины из крестьянских предместий в великой ярости вооружились серпами, ослепительно блестевшими на солнце, простоволосые, подоткнувшие посконные юбки до тяжких ляжек, на манер голобедрых вакханок, сделались они страшны, как тигрицы.
        Из Опера ди Сан-Джиованни впервые за много мирных лет выкатили боевую знаменную телегу - кароччу, всякому знакомо это горделивое и грозное сооружение и вдвойне страшна была карочча под полным солнцем мятежа - о четырех тяжких колесах, запряженная двумя нехолощенными рыжими быками, алая, как открытый ад, ощетиненная флагштоками - на одном из которых крепилось знамя комунны - белый шелк с красными лилиями, а на втором - Знамя Народа - белый шелк с алым крестом Святого Иоанна, и знамена распахнулись разом и затрепетали на жарком ветру, надежно охраняемые фигурами ангелов свирепых ратоборствующих и львов рыкающих - кароччо издавна служила нашим предкам знаком триумфа, достоинства и отчаянной военной доблести - и охрана кароччо, флорентинская гражданская пехота готова была скорее умереть, нежели допустить, чтобы святыня Народа осквернилась прикосновением врага.
        Зарокотали грубые колеса по мраморным брусам улиц, взревели быки, вскидывая головы, увенчанные лирами рогов, и следом за знаменной телегой с великим ревом и грохотом, дрогнув, тронулась вооруженная атакующая толпа в радужных одеждах.
        До стен дворца Альбицци уже долетал площадной шум, и наряжавшийся к неведомому празднику мессер Ринальдо улыбался перед зеркалом, и повторял своей жене монне Беатриче:
        - Послушай-ка, душенька, как граждане любят меня.
        Осторожная женщина со страхом и сомнением предостерегла его:
        - Супруг мой, не кажется ли вам, что их любовь чересчур страстна?
        Когда же гам и гвалт стал невыносим для ушей, Альбицци вышел на балкон, чтобы поприветствовать граждан, и едва не был искалечен, градом старья, гнилья и вывороченных из мостовой каменьев.
        А стража дома Альбицци уже пала под ударами кос и мечей.
        И дому этому Господь не пророчил долготу дней.
        В тот день во Флоренции никто не работал, закрыты были лавки и мастерские, Приоры и мирные граждане стоя на площади, терпеливо ожидали Государя, и каноники облачились в Пасхальные ризы.
        Но вот - негаданно - на Лоджии Приоров появился мессер Козимо в простой дорожной одежде и, дождавшись тишины, заговорил с удивлением:
        - Что здесь происходит? Разве сегодня Пятидесятница или Праздник Тела Христова, а может быть - празднование и величание святого Иоанна Крестителя, покровителя Флоренции, разве была война и мы одержали победу? Разве сегодня мы избрали гонфалоньера Справедливости и устраиваем церемониальную процессию? Почему закрыты мастерские, почему поют дети, зачем украшены лентами лошади и ослы, зачем вывешены из окон дорогие ткани?
        - Мы приветствуем тебя, принчипе! - кричала толпа. - Долой Альбицци! Да здравствует "Установление Справедливости!"
        - Тому два дня, как я приехал через ворота Сан-Никколо, а не через Сан-Галло, как вы ожидали - сказал мессер Козимо. - Сегодня будний день, ординарный четверг. Прошу вас, разойдитесь, приступите к своим обыденным занятиям. Давайте достойно проведем будний праздник.
        И граждане Флоренции с радостью присягнули первому среди равных.
        Тут появился зачинщик славного погрома Якопо Чинко и его люди, ведущие арестованных дельи Альбицци и тех, кто вступался за них.
        Толпа возмутилась и кричала о казни.
        Но мессер Козимо, рассмотрев израненных и измаранных грязью неприятелей, повергнутых у ног его, рассудил так:
        - Тот, кто казнит или изгоняет своих врагов, тем самым показывает меру своего страха перед ними
        Я предложу Синьории изгнать только тех, кто поднимал вооруженный мятеж и нанес ущерб имуществу горожан. Сродники же Ринальдо дельи Альбицци, если захотят, пусть остаются в городе, выплатив в казну пеню за смуту и нарушение "Установления Справедливости". Но сам Ринальдо должен будет искупить свою вину там", - и мессер Козимо указал в сторону плотницкой работы.
        Монна Беатриче дельи Альбицци, испуганная избитая, в разорванном платье, зарыдала, и заламывая руки, стала умолять мессера Козимо сжалиться над ее своевольным мужем.
        Мессер Козимо ласково успокоил ее, а люди на площади стали громко смеяться, потому что поняли наконец, что же за сооружение возвели плотники на помосте.
        То была большая деревянная арка, изогнутая в форме замочной скважины.
        Капитан Народа протащил мессера Ринальдо сквозь нее дважды - туда и обратно, изрядно поободрав ему бока.
        Бывший при этом мессер Никколо да Удзано сокрушался и твердил:
        - Язык! Будь проклят мой язык. Зачем я передал глупую шутку моего бывшего друга хитроумным Приорам…
        Когда Ринальдо дельи Альбицци, пройдя сквозь замочную скважину, поспешно покинул площадь вместе со своими удрученными домочадцами, мессер Козимо сказал, оглядывая усмиренный город со спокойной суровостью праведного мужа:
        - Вот теперь я вернулся навсегда. И с этого дня - запомните мой слова все - ни один, носящий родовое имя Медичи, не покинет Флоренцию. Скорее уж вот эта безгласная, бездушная и бездыханная статуя обретет голос, движение, ярость и страсть. - и мессер Козимо указал на изваяние гордой Иудеянки Юдифи, работы маэстро Донателло, эта статуя издавна была символом свирепого правосудия Флорентийской Республики - царственная женщина с лукавой и победоносной улыбкой заносила над головой поверженного Олоферна меч искривленный, будто адамантовый серп оскопитель Крона. К вящей радости народа - изваяние осталось безгласным, как и было - а если и почудилось старухам легкое движение плеча статуи - так то была всего-лишь бабочка траурница, вспорхнувшая с нагретой бронзы.
        И мессер Козимо в благодарность судьбе и справедливости, как земной, так и небесной, с почтением коснулся губами щеки Юдифи, наградив ее целованием сильного.
        С триумфом мессер Козимо вошел в Палаццо Веккио вместе с Советом Добрых Мужей.
        А гигантская замочная скважина была перевезена в дворцовый сад дельи Альбицци, как позорный дар города.
        И посейчас флорентийские граждане вспоминают тот день, как "Будний праздник".
        Новелла 19. Цвет граната
        Всякий, кто хоть единожды останавливался в гостинице "Встреча в Еммаусе", не может не оплакивать монну Оливию Камби, которая тихо и безбольно отошла в чертоги Господни два месяца тому назад.
        Старая хозяйка гостиницы, женщина чистого нрава и красоты, не увядшей и в дряхлости, в свое время поведала мне немало удивительного.
        Одну историю, произошедшую без малого сорок лет назад я расскажу вам слово в слово, так же, как бережно передала ее мне покойная монна Оливия.
        В те годы монна Оливия была юной и нежной женою трактирщика Одоардо Камби.
        Новехонькая гостиница, которую Одоардо построил вместе со своими родичами приносила славный доход и была уютна и чиста, как морская раковина. Накануне Христова Воскресения гостиница наполнялась паломниками и паломницами, все - и бедные и состоятельняе получали свою долю теплого крова и хозяйского радушия в ее стенах.
        Несмотря на то, что наступили апрельские дни, погода оставалась ненастной, земля сковалась наледями, холод пронизывал и уничтожал все живое.
        Гости, которые грелись у большого очага в обеденной зале, наперебой жаловались на дурноезжие дороги, померзшие виноградники и в земле погибшие зерна.
        В те дни монна Оливия носила в чреве первенца и была отягощена не только плодом, но и теми причудливыми желаниями, которые свойственны беременным женщинам.
        Ведь еще мудрейший Авиценна писал о том, что беременность сопряжена с необычайными странностями.
        Одна женщина вдруг начинает жевать глину или известку, которой белят стены в деревнях, другой кажется, что она умрет, если ей тотчас не достанут среди зимы живую жабу, у которой она должна откусить лапку, третью разбирает охота на соленое, копченое и острое, четвертая не может носить платья из цветного холста, пятая жалуется на головкружение, если встанет против солнца, шестая испытвает дурноту, почуяв запах сожженой козьей шерсти.
        Монна Оливия была обуреваема иной, более благородной склонностью - она страстно желала увидеть цветущий гранат.
        Стоит ли упоминать, что фруктовый сад близ гостиницы "Встреча в Эммаусе", был и остается гордостью квартала близ ворот Сан-Галло.
        Но из-за холодов цветение запоздало, и ничто не могло вернуть монне Оливии утраченную радость.
        Каждое утро монна Оливия выходила в сад и пригибала ветви гранатов, надеясь заметить хоть один разомкнувшийся бутон, но все ее поиски были тщетны.
        Оттого, слушая брюзжание паломников и байки странствующих подмастерий, монна Оливия, опустив прекрасное цыганское лицо свое, мотала в сотый раз не нужный ей клубок шерсти, безучастная ко всему.
        Среди пилигримов и торговцев находился неприметный человек в облачении монаха ордена камальдульцев.
        Когда Одоардо Камби, трактирщик, попросил его назвать свое имя, странник ответил, что зовут его Никколо Никколли. Он открыто поведал трактирщику о том, что давно уже считается флорентийским гражданином, хотя и не является уроженцем Тосканы, и ныне возвращается в город после долгих скитаний по чужим землям.
        Одоардо вспомнил, что о мессере Никколли говорили, будто все свое городское имение он распродал для неизвестных целей, и теперь находится в крайней нищете. Вот и пришлось ему переселиться в скромную гостиницу у городских ворот. Теперь все его имущество составляли три сундука с секретом да дорожная сумка, но никто не мог сказать, что за кладь в них содержится.
        Решив не тревожить нищего чудака расспросами, добрый сер Одоардо покинул его, перейдя к иным, более разговорчивым постояльцам.
        Паломники и паломницы, косясь на сундуки мессера Никколли, судачили, о том, что их хозяин либо скупец, либо помешанный, а того хуже еще и преступник, понужденный скрываться от закона.
        Виданное ли дело - книжнику, начетчику и знатоку античности от безденежья приходится ютиться в скотном хлеву, за тонкой стеною стойла соседствовали с ним бессмысленные козы и телята.
        Улыбаясь в ответ на пересуды, маэстро Никколи оставался учтив со всеми злоязыкими, не отвечая бранью на брань он тихо сидел у огня, держа на коленях миску с вареными бобами и неотрывно следил за игрой потухающих и вспыхивающих угольев.
        А монна Оливия горько тужила о недоступном, но желанном цвете граната.
        В один из вечеров, торговец кожей из Пармы укорял монну Оливию такими словами:
        - С виду ты женщина умная, а капризничаешь, как девчонка. С чего тебе вздурилось
        - горевать о несбыточном. Еще бы луну с неба попросила, или перстенек с руки феи Бефаны. Не будь ты беременна, я бы на месте твоего мужа хорошенько оттоскал тебя за волосья! Ты грустна и рассеянна, оттого нерадивы твои прислужницы, еда недоварена, постели отсырели. Ты несчастлива оттого, что грезишь и надеешься.
        Маэстро Никколи, бывший при этом разговоре, вдруг поднял голову и спросил у торговца.
        - А что же, по-вашему, есть счастье?
        Торговец изрек с видом важным и суровым:
        - Счастье-суть подчинение Господней и начальственной воле, иначе говоря вседневное покорство власти и полное довольство без стремлений.
        Тут монна Оливия уронила клубок, и поправив темные кудри, выбившиеся из-под чепца тесного, как замужество, опечаленно произнесла, глядя на зловещее сплетение оголенных кривых ветвей за меркнущим на закатном солнце окном:
        - Полно спорить и упрекать меня. Мое желание не прихоть. Я всего лишь опасаюсь, что мое дитя родится бледным и болезненным, как пепельное
        свечение ненастных небес, а могло бы быть полнокровным и буйным, как
        оперенная заветным рдяным цветом гранатная ветка.
        Всем известно поверье, что облик ребенка зависит от того предмета или явления, на которое смотрела мать во время беременности.
        Марк Дамасский пишет об одной девочке из Сан-Пьера, которую показывали императору Карлу, королю Богемии. Мать родила ее всю покрытую волосами, как у дикого звереныша, потому что, будучи беременной, смотрела на изображение обезьяны. Да и в кесарском Риме и еще раньше, на брегах Эллады и Крита, жрицы советовали мужьям вешать в изголовье беременных жен изображения совершенных телом могучих героев и дев, полных женской прелести и силы - для того, чтобы рождались на свет сыны и дочери, одаренные всеми достоинствами тела и духа.
        Но торгаши и богомольцы только посмеялись над опасениями монны Оливии
        и позабыли о беседе, шла Страстная неделя, и все были истощены постом, бдениями и муками покаяния.
        А монна Оливия так горевала, что несколько дней спустя и вовсе слегла, начался озноб, кровотечение и жар.
        Супруг ее и приглашенный лекарь опасались самого дурного исхода - ее уложили в окуренной ладаном комнате с закрытыми ставнями и приставили сиделку.
        Маэстро Никколи, узнав о беде, провел ночь, не смыкая глаз, а наутро, как говорили, продал один из сундуков, а на вырученные деньги нанял десяток расторопных парней из деревни, из тех, что умеют выполнять любые поручения и при этом держать язык на привязи.
        Гостиница "Встреча в Эммаусе" опустела, почти все постояльцы
        удалились ко Всенощной.
        У постели несчастной монны Оливии осталась лишь монашенка да помощник лекаря, парень ленивый и глупый.
        Он, было, заснул, но пугливая монашенка разбудила его и послала посмотреть не горит ли что-ее потревожил запах гари, который пробился даже сквозь плотно запертые ставни.
        Вернувшись, помощник лекаря сказал монашенке, что уборщики в церкви святого Галла сжигают накопившийся за зиму сор и прежней осени листву, так что тревожиться не о чем. С тем оба - и лекаренок и нерадивая сиделка, приложившись к бутылке, задремали, забыв о своих обязанностях перед болящей.
        - Мое дитя не увидит света, - так шептала монна Оливия, сжимая нательный образок в побелевшем кулаке - мое дитя не увидит цвета граната.
        И смертный пот выступил на челе ее и над прекрасной излучиной губ.
        Наутро несчастная услышала протяженный и радостный звон - разбужен был колокол дель Леоне и колокол дель Попполо, все колокола Флоренции выговаривали воскресшего Христа, звон был волнообразен и велик, а монна Оливия плакала, слушая смерть в женском чреве своем.
        Солнце, казалось, не встало в тот день над Флоренцией и небеса праздника были низки и тяжелы.
        Спала сиделка в изголовье, глухая, как валун.
        Монна Оливия приподнялась на ложе и закричала в последней муке:
        - Отворите окна, отворите окна, моему сыну душно в тюрьме!
        Монашенка заполошно вскочила и раздвинула ставни - но тотчас отшатнулась с воплем.
        Вся спаленка монны Оливии наполнилась дивным светом, подобным живоносному сиянию постоянного пламени, и сияние это было рассеянно словно бы в дымке, даровавшей теплые слияния светотени, розовые, багряные, румяные отсветы уподобились гармонии хора. Алозолотное половодье света переливалось в лад глаголу колоколов.
        Монна Оливия, забыв о болезни, встала с постели, и хватаясь за стены, вышла из дому босая и простоволосая.
        За одну ночь гранатовый сад наполнился сотнями алых жарких цветов.
        И каждое дерево клонилось и полыхало на пасхальном ветру, как неопалимая купина.
        У подножия стволов еще тлели кольца костров, прогревавших землю, а вдали, у самой ограды наемные люди, стоя на длинных лестницах, снимали свитки, которыми для тепла оборачивались ветви.
        Маэстро Никколи подошел к монне Оливии, которая плакала и смеялась, и поддержал ее под руки, набросив ей на плечи дорожный плащ камальдульца - ведь беременная вышла в одной нижней рубахе.
        Монна Оливия разглядела, что почти на каждой развилке гранатных деревьев, виднеются подвешенные страницы книг, эти листы и согревали бутоны.
        Буквенная вязь и полихромная сусаль миниатюр сопрягалась с лепестками, живое черпало силу в рукотворном и нельзя было разобрать, где узорная заглавная буквица, где новорожденная завязь.
        Маэстро Никколи вскоре покинул гостиницу, сказав, что ему нечем платить за постой, он продал последнее, что было у него-бесценные книги, приобретенные в долголетних странствиях.
        Ведь маэстро Никколо Никколи, книжник, пришедший в Тоскану из дальних краев и времен, все свое состояние пустил на приобретение манускриптов, которые медленно тлели в затхлости иневежестве монастырских библиотек, как благородные заточники
        - в подземелье.
        Монна Оливия и ее супруг просили маэстро Никколо остаться в гостинице без всякой платы, но он отказался, предпочтя остаться нищим во дворе своего прежнего дома, ближе к основному собранию книг, которые уже не принадлежали ему.
        В положенный срок монна Оливия родила здорового и крепенького младенца, маэстро Никколи согласился стать крестным.
        Впоследствии дитя росло полнокровным, буйным, полным радости жизненных соков, как цвет граната.
        Если кто выкопает цветущее гранатное деревце и принесет его в каменные покои и замкнет на замок и расставит ловушки для приходящих - сможет ли он насладиться цветением хотя бы неделю.
        Нет - без ласки земли и солнца погибнут цветы и иссохнут ветви. Так и запертая книга медленно умирает без читателя, и некому снять животворный плод радости и мудрости. Многие из тех, кто замыкает библиотеки, содрогнулись бы, если бы смогли услышать, как стонут в изнеможении плененные начертанные слова, подобно женщине, которая не может разрешиться от бремени. -
        Так говорил маэстро Никколо Никколи, сидя у привратного столба во дворе своего проданного дома с деревянной чашкой для подаяния на коленях.
        И рядом с нательным крестом глубоко под ветхим одеянием он скрывал свое последнее сокровище - почерневший от времени обломок каламуса - тростниковой флейты пана. Знак обмена. И знак охраны.
        Новелла 20. О фьезоланских пастушьих собаках
        На тучных пастбищах по склонам фьезоланских холмов то под облаками, то под звездами блуждают многочисленные стада тонкорунных овец с черными мордами. Их серебристое руно славится далеко за пределами Тосканы, и для того, чтобы сохранить драгоценные стада от волков и лихих людей, пастухи издревле разводят особую породу собак.
        Одни говорят, что порода эта берет начало от совокупления одичавшего кобеля, из тех, что преследовали беглых рабов, и Капитолийской волчицы, вскормившей Ромула и Рема, другие утверждают, что родоначальниками Черных пастухов Фьезоле были персидские боевые псы, неведомо как и когда доставленные на италийские берега.
        Фьезоланские псы отличаются злобностью и неуживчивым нравом, они необычайно велики, их головы тяжелы и грузно вылеплены природою, как у гербовых медведей. Жесткая шерсть черна, клочковата и густа, псы эти наделены поистине могучей и сокрушающей силой и выносливостью - так дитя девяти лет может без труда прокатиться верхом на подобной собаке, если она позволит это.
        Во время зимовки стад псы дичают, и, случается, нападают на путников, но никогда не ходят стаей, как ненавистные им волки, а всегда по одиночке.
        Чтобы псы не резали овец, пастухи каждый вечер выставляют на пастбище котлы с дымящимся кормом, а затем уходят, опасные звери в зимнюю пору не едят рядом с человеком.
        Если фьезоланский пес признает человека своим хозяином, более надежного защитника не сыскать.
        Но даже признавая хозяйскую руку, гордый зверь всегда будет идти на расстоянии от своего господина и не возьмет у него из рук никакого лакомства - все придется класть на землю.
        В том случае, если хозяин погибнет раньше своего пса - фьезоланский пастух вовсе покидает людей, живет особняком и может сделаться опаснее волка, потому что не боится огня и окрика, такого пса крестьяне называют «вдовцом» или «вдовой» и стараются уничтожить прежде, чем он учинит потраву среди людей или скотины.
        Анджело Феличе, младший сын скорняка, скупщика краденого и темного человека Андреа Феличе, которого хорошо знают в квартале Ольтрарно, в один прекрасный день принес в дом молочного щенка черной масти и вытряхнул его из подола длинной рубашонки прямо посередине кухни.
        - Мама! Дай ему молока. Он хочет есть. - упрямо попросил мальчик, зная, что мать никогда не откажет ему - последышу и баловню.
        - И что же он будет делать, когда поест? - спросила монна Джемма, подперев руками бока.
        - Он будет спать рядом со мной. - сказал Анджело.
        - И чем все это по-твоему кончится? - спросила монна Джемма, наливая в черепок теплого молока.
        - Он будет жить с нами всегда. - сказал Анджело и макая палец в молоко стал учить щенка пить.
        Монна Джемма, рассудительная супруга сера Андреа, решила, что в доме, где тесно семерым детям, вряд ли станет просторнее, если прибавить еще и собачьего отпрыска и хотела было заставить сына отнести звереныша туда, откуда он его взял, но Анджело Феличе, которому в ту пору было одиннадцать лет от роду, немедленно поднял такой крик, что слышно было на Старом Мосту, Новом Рынке и вершине горы Сан-Миниато.
        Плача, мальчик уверял мать, что честно выменял щенка у торговцев виноградной водкой на Виа Гибеллина.
        Ясное дело, что с этих слов внимание монны Джеммы было перенесено со злополучной собачки на
        иные вещи, а именно - что же ее малолетний сын делал у торговцев водкой, таким образом щенок остался жить во дворе дома Феличе.
        Отец Анджело, почтенный прохвост и травленый жох, сер Андреа, когда вернулся на обед из мастерской, рассудил, что щенок слишком мал, толком не умеет есть сам и без матери скоро околеет. Да и зная беспечный норов своего младшего сына, скорняк был уверен, что Анджело, капризник и красавчик через пару дней оставит щенка, как надоевшую игрушку.
        Но не тут-то было: Анджело дневал и ночевал подле щенка, выкармливал его тюрей и ходил за ним, как за недоношенным младенцем.
        Зверек, даром что недавно открыл глаза, уже умел ворчать и порой кусал Анджело за пальцы до крови - но мальчик терпел и прощал ему.
        Сосед-нотарий, по имени Гильельмо Гильельми, любитель античности, крючкотвор и въедливый человек окрестил звереныша Базилевсом.
        И все шло гладко, пока монна Джемма не заметила, что уже к полугоду Базилевс вырос чуть не с доброго теленка и на сем, похоже, не остановится.
        Но монна Джемма, отличавшаяся кротостью Разумной Девы, молчала до поры-времени, но по прошествии года прямо сказала сыну:
        - Аньоло, дитя мое, довольно с нас того, что соседи перестали ходить по нашей стороне улицы, и даже твои сестры и братья опасаются бегать ночью на двор по нужде. Довольно и с меня того, что всякий раз, когда твое чудовище приносит на крыльцо разорванного соседского куренка или кошку, я ожидаю, что следующим подарком из его клыкастой пасти будет лодыжка нотария Гильельмо Гильельми. И хотя между нами говоря, сер Гильельми, фанфарон и взяточник, быть может и заслуживает такой расправы, но как христианка, я не могу пожелать ему злого удела. Сколько раз, когда отец хотел тебя выпороть, причем справедливо, ты прятался за своим волкодавом и безнаказанно показывал своему родителю и повелителю язык и прочие достоинства, которыми тебя в избытке наградила природа, а сколько раз я твердила тебе, что мальчику в твоем нежном возрасте грешно столь часто показывать зад кому бы то ни было. Так что выбирай: либо из твоего Базилевса наварят славного мыла для вящей бархатистости женских ручек, либо ты вместе с ним отправишься в деревню к своей тетке Коломбе, которая немощна и дурна головой, она одна растит сынка
примерно твоих лет, который ничем не лучше матери, то-то вы подружитесь. А бедняжке Коломбе нужен помощник. Не думай, что я посылаю тебя в деревню надолго, но думаю, что одно лето проведенное в разумных трудах и утехах пойдет тебе на пользу. Да и Базилевсу придутся по вкусу просторные рощи и охотничьи тропы, чем каменья душного города.
        Анджело решился впервые покинуть отчий кров и прекрасную монну Флоренцию, вместе с черным Базилевсом, фьезоланским пастушьим псом, который полюбил его.
        Новелла 21. О брачной ночи в мертвецкой Милосердия
        Самыми нелепыми суевериями одержимы души тех, кто по роду полуночной склонности или избранного ремесла связан со смертью.
        Разве врачи не обставляют шаманскими ужимками и латинскими заклинаниями простейшие процедуры и операции, эти истребители пиявок и паладины припарок и клистиров каждый свой шаг и жест преподносят больному и его родне, будто мистическую розу, не произрастающую в розариях профанов.
        Не отстают от лекарей и базарные трюкачи, которые танцуют на проволоке, всякий миг рискуя сорваться с высоты на камни, как Симон Маг. Этот блудный и опасный народ носит под пестрыми пелеринами загады, заклинания и мрачные приметы, будто античные авгуры и гаруспики, читавшие будущее по птичьему полету и дымящимся внутренностям жертвенных животных.
        Вряд ли сыщется хоть один наемный солдат - богохульник и рубака, который не носил бы под нагрудными латами наговорный образок с частицей мощей или волосяной амулет против внезапной смерти, каждый городской палач нарекает крестильным человеческим именем свой меч, никогда не натянет левый сапог прежде правого, и отправляя на тот свет отцеубийц, растлителей и еретиков, не забывает завязать несчастным глаза непроницаемой полотняной лентой, чтобы отчаявшаяся жертва не метнула, подобно отравленному ножу, предсмертный взгляд, полный сглаза и проклятия.
        После перечня этих суеверников и шептунов, что и разговору о могильщиках, хоронильщиках, наемных вопленицах, сторожах покойницких домов, гробовщиках и старухах, знатоках сохранительных бальзамов для мертвых тел, съемщиках посмертных масок и старухах, обмывающих мертвецов. Все они есть спутники обыденной городской смерти, которая ежедневно ведет свои записи в Книге Мертвых Флоренции, они отличаются вечным подпитием, настороженной прозорливостью, нутряным чутьем и склонностью к дикообразным фантазиям, тем более вредным, что им сочувствуют старики, малолетние дети и легковерные женщины, которые ближе к вратам смерти, чем рассудительные мужчины в пору зрелости и ясности мысли.
        Отуманенный поминальными возлияниями разум челядинцев смерти охотно развязывает болтунам языки - и робкие вдовы, прибиравшиеся на могилах мужей и родителей, разносят по городу на долгих подолах подслушанные невзначай полуистлевшие побасенки о проделках мертвецов.
        Разве вы еще не знаете, что по безлюдным дорогам в безлунные ночи крадется безликая белая женщина с колыбелью за плечами, а мириады звезд есть ни что иное, как множество душ, освещенных светильниками в кирпичных могилах Нильской Дельты, души эти колеблются на ветру в поминальных ладьях, наслаждаясь покоем и ладанными ароматами и каждая душа похожа на маленькую птицу с улыбающейся человеческой головкой.
        Разве ни разу не видали вы, в предрассветной прохладной мгле над великим безмолвием влажных садов проплывают люди - облака, извлеченные посмертной волей из озера Ло, куда впадают, как туманные реки, все произнесенные со времен праотца Адама слова, из свинцовотемных волн которого взамен испаряются, дымясь клубами, сновидения и мысли. Люди-облака обитают в четырех или шести частях вселенной или же в безымянном городе у моря, и паутинно проплывая в ленивом мареве лакомятся нашими сновидениями и дремными вожделениями, мимолетно срывая их благоуханные плоды, как капризные растленные дети ощипывают, лежа во взрослом алькове, ягоды октябрьского винограда, насыщенные снотворными соками.
        Разве вы не слышали спросонок, как тонкогласно рыдают удавленные безумными матерями младенцы в преддверии склепа Святого Эньяна в ночь Четырех ненастий?
        Разве бретонские купцы, привозящие на съезжие дворы и тончильные склады сукна, не рассказывали вам, как громыхает по лунным трактам повозка Короля умерших Анку, и его белые волосы развеиваются по ветру, а голый остов головы вращается вокруг своей сухой оси, чтобы обладатель его видел все и везде, испытуя иглами неумолимого взгляда волчьи течения полнолунной ночи.
        Разве вы, красавицы флорентинки, объятые тонким сном, под веянием легких тканей балдахинов, охраняющих девственные постели, ни разу не вздрагивали мучительно, различив издали стук подков коня, мертвого слепого жеребца, опутанного по всей атласной шкуре разветвленными сетями гнилушечно мерцающих вен, в седле ватной куклой болтается мертвый жених, и гулкий конский топ все ближе, ближе, ближе - и нет у красавицы лишнего мгновения, чтобы поднять томную гладкую руку для охранительного крестного знамения.
        Позволю себе позабавить вас редкостным вздором, который я подслушал у сторожа мертвецкой при лазаретной церкви Санта-Мария делла Мизерикордия, сера Софьяччи Морелло, частого посетителя Башни Виноградных выжимок и короля трепачей города Флоренции.
        Сер Софьяччи Морелло с Виа Барди. Трудно вообразить себе себе более подходящего Харона-Психопомпа для тех бедняг, что умерли в нечистотах и нищете, ничьими очами не были оплаканы, ничьими руками не обряжены, а приволочены в покойницкую Милосердия на расхлябанной подводе и без жалости брошены на казенные общие полки в холодный подвал, небрежно, как выплескивают жидкие помои.
        Часовня для мертвых тел на Виа Барди, затхлые зевы ее приоткрытых дверей отравляют летние полдни гнилостным зловонием вперемешку с дешевым ладаном и полынью, сжигаемых от пущей заразы служителями, которые шаркают стоптанными подошвами по немытому скользкому от сукровицы и каменной грибной влаги полу. Неопознанные тела не хоронят месяцами, измученные червями и всеми простыми данностями распада груды человечьего мяса, некогда содержавшие живые помыслы и горячие страсти, обокраденные судьбою при жизни и оплеванные по смерти подвергаются всем мукам равнодушия. У женщин служители срезают и продают на парики волосы. Дешевое колечко, простой нарамник на веревочном гайтане, гребень с трещинкой, косынка - даже эта убогая собственность перекочевывает в карманы серых балахонов стражников Божьего угла, как говорится, воронам достаются последки.
        Жестокосердные служители приюта милосердия не разбирают ни женщин, ни мужчин, бесстрастно отправляя их, обнаженных и застылых в селитряную пасть подземелья, столь беспросветного и глухого, что и сам Алигьери, побывавший в аду, не решился бы спуститься по двадцати восьми скорбным ступеням.
        Все малые, безымянные смерти, что изрыгает город, прячутся от солнечного света под сырыми сводами, служители ждут того дня, когда на полках наберется два десятка немых постояльцев, когда количество набрано, всех наскоро, без обряда, предают земле на пустыре близ городских скотобоен.
        В сизочерных напластованиях глинозема окончательно торжествуют распад и забвение.
        Разве что сер Соффьяччи, привратник земного ада выпивал штоф-другой за упокой нечестивых душ.
        Ныне у окованных ворот отходной сидит иной, страж порога, годами помоложе и не настолько близорукий. А каким образом прежний сторож потерял место, я веду речь в этой новелле.
        Как клятвенно заверял сер Соффьяччи каноника церкви Мизерикордия, в ту ночь его тыквенная фляга была суха, как аравийская пустыня, но кто станет доверять отъявленному пьянице.
        Итак, накануне случившегося, утром, в подвал привезли в числе прочих отрока-самоубийцу необычайной красоты, которая впрочем, уже обезобразилась сизой личиной смерти.
        Сер Соффьяччи спросил у возницы, разглядывая труп:
        - Неужели несчастное дитя не имело ни родных, ни друзей, отчего этого молочного теленочка привезли в наш заупокойный барак?
        Возница отвечал, дразня ломтем хлеба полуслепую кобылу:
        - Не жалей святотатца, старый болван. Мальчишка, как Иуда христопродавец взял да и удавился сдуру в церковном дворе, славный вышел богомольным бабенкам подарок к заутрене. Никто не пожелал забрать тело. Одно из двух - либо он чужестранец, либо родня стыдится признать в кощуннике своего. Так-то, воробей воробьем, а туда же - разубеждением в жизни помер от веревки.
        - Бог ему судья, не будем злословить о мертвом, Бенедетто. Кто знает, что толкнуло малоумного в петлю. - сказал сер Соффьяччи, но юные годы висельника тронули его, он не стал полностью обирать тело, как частенько проделывал со своими безответными подопечными. - Полно болтать, помоги-ка мне спровадить его к остальным. Уж больно гадкое у него стало лицо, зной делает свое дело.
        Язык отрока был вывален далеко до влажного корня, а левый глаз приоткрыт и мутный зрачок под склившимися ресницами был затянут плевой, как у птицы со свернутой шеей.
        После захода солнца Соффьяччи устроился подле двери, ведущей в подвал и, любуясь звездными небесами, стал грезить о свиных паштетах, сырной похлебке с укропом, сычуге с кашей и черниной и прочих богоугодных предметах.
        Совершенно стемнело, факельные стражники перегородили Виа Барди цепями ночного покоя ради, тишина сомкнулась, как губы мраморного изваяния, лишь изредка царственный покой полуночи нарушался отдаленным лаем собак и скрипом лодочных уключин с реки Арно.
        У ног сера Соффьяччи теплилась клетушка переносного фонаря.
        Как только голова старого хоронильщика стала клониться на грудь, отяжеленная сном, из сквозной щелочки под дверью мертвецкой вылился клекочущий проглатывающий слоги ледяной лепет, подобный шороху зерна, сочащегося из мешка.
        - Ити сюда, шеловещек, ящерка любит тебя.
        Сер Соффьяччи, вскинувшись, подумал было, что ему померещилось, но голосок насмешливо твердил с липкой гнилой запинкой:
        - Ити сюда, шеловещек, ящерка тебя посалует и осалит.
        - Кто здесь? - окликнул сер Соффьяччи и перекрестился
        - Никого - дразнил голосок, столь гнусавый и булькающе гортанный, словно у его обладателя была подвязана челюсть или выгнила глотка, так что шея, как живая способна поползти, растекаясь по скользким плитам.
        - Ити к нам, шеловещек, ящерка празднует брачную ночь, ити к нам, мы шевелимся, мы шалим, мы шкодим, мы шутим, шутим, нам душно, ах, как мы шевелимся, шеловещек, шевелись и ты, шевелись с ящеркой.
        Опасаясь за свой рассудок, сер Соффьяччи все же вспомнил о долге службы, отпер дверь и посветил фонарем в жуткую темницу. Но за порогом никого не было.
        Стоило сторожу обратно повернуть ключ в скважине, за левым плечом его щекотно защелкал знакомый тоненький шепот:
        - Ящерка тебя осалила - тебе водить, шеловещек!
        Сер Соффьяччи отер пот и отважился спуститься в мертвецкую, неся скудный петляющий свет на вытянутой руке.
        Его нисхожднение было вознаграждена - позолоченные пятнами фонарного света на лестничных пролетах, прислоняясь к ледяным стенам, крестцами, коленями, локтями, ляжками, вздутыми распадными газами брюшинами, размеренно совокуплялись в унисон голые мертвецы.
        Поблескивали челюстные кости и мозаика зубов и из-под расползшихся губ, клейкая зелень и истекающие моровым суслом грибы выступали на полуразложившихся лицах, попорченых крысами. Шевелилась многорукая многоногая масса сплетенных проникающих друг в друга любовников, сладким медом изливались стоны и лунные смелые услады, развлечения и ласки лились на лица и маски, белее лилий ленивые неутоленные руки ласкали, губили и тело выплескивалось в тело двуглавым валетом жезлов.
        Без памяти, бросив фонарь, сер Соффьяччи выбежал наружу и бросился разыскивать церковного сторожа и звонаря, Марио.
        Тот поначалу не желал идти и злой спросонок ругательски ругал сера Соффьяччи, но потом все же согласился и, вооружившись распятием, сошел в лазаретную юдоль.
        - Ах ты, пропойца и разгильдяй! Бери пример с мертвяков и мертвячек, - они, в отличие от тебя, лежат смирно и не тревожат почтенных горожан по зряшному поводу!
        Так в сердцах говорил звонарь, готовый по злобе оттаскать сера Софьячии за волосья, потому что все покойники, как обычно, лежали на полках.
        Сер Соффьяччи согласился, что старость - есть старость, чего только не пригрезится пожилому человеку в столь мрачном месте.
        Но в ту ночь спать ему не пришлось.
        Едва звонарь, плюясь, скрылся в своем домике, простуженный голосок снова завел свое:
        - Ити к нам, шеловешек, и не смей никого звать - иначе ящерка выпьет твои гласа. Да, гласа…
        - Да воскреснет Бог, и расточатся враги его! - только и смог пролепетать сер Соффьяччи и распахнул двери.
        Из могильного хлада и тьмы, лавиной хлынули на него влюбленные мертвецы, во славе и бесславии свального греха. Сладкий смрад, сдавленные косноязычные речи, хлынули, увлекая, завлекая, и за содрогающимися комьями трупных любовных игр, флорентийской любовной заразы, сломанной куклой плясал голый отрок, корабел у кормила брачной ночи в колебля в руке, слабой, как колосок, колыбельку фитильного фонаря, посылая сполохи света.
        Он кивал головой на мягкой бескостной шее то вправо, то влево, продолговатые миндалины глаз его, подобных протухлым яйцам, напоминали выклеванные глаза сокола, на левом плече отрока-фонарщика бронзовела соблазнительным изгибом ящерка, а на правом, смеясь, как безумная, чистила слипшиеся перышки пташка с человеческой головкой, вертящейся вокруг своей оси. Облачный разоблаченный облик отрока то приближался, то удалялся, стоял он по колено в гробу, будто в выдвижном на полозьях ящике шкафчика-поставца, какие ловко ладят мастера краснодеревщики из области Форли.
        Сер Соффьяччи кулем рухнул на пороге, теряя чувства.
        Наутро звонарь Марио нашел сторожа на пороге настежь распахнутой мертвецкой.
        От сера Соффьяччи разило сивушным паром, тела лежали на месте, на первый взгляд, ни одно не пропало.
        Придя в себя, сторож упрямо рассказывал одну и ту же побасенку о шагающих мертвецах, но каноник церкви Санта Мария делла Мизерикордия сказал ему, постучав себя по лбу:
        - Жалкий брехун! Те несчастные, что лежат внизу горько жили и горше того умерли. Справедливо будет поставить на охрану человека здравого, а не пугливого пьянчужку в мокрых портках.
        Твое счастье, забулдынга окаянный, что никакой лекарь-потрошитель не осквернил их покой. А ты, Соффьяччи, ступай с Богом на все четыре стороны, ни гроша я тебе не заплачу за столь скверную работу и возвращайся сюда, если тебе будет угодно, только после смерти. Тьфу на тебя.
        Серу Софьяччи ничего не оставалось, как убраться восвояси, хотя про себя он благодарил строгого каноника - ни за какие блага он бы и сам не остался сторожить мертвецкую после брачной ночи. В последний раз я видел его на Новом рынке - он торгует детскими глиняными свистульками, которые сам же и лепит из мутной грязи на отмелях Арно. Все свистульки изображают либо ящериц, либо аляповатых птичек с головами, как у маленьких девочек. Сер Софьяччи вполне счастлив, овладев новым для него ремеслом.
        Нам с вами смешон вымысел старого враля и питуха, ведь даже малые дети знают: те, кого смерть сочла своей жатвой, навеки лишены движения, воли и страстей, и мой вам совет - во владениях лукавой и двуликой монны Флоренции стоит опасаться живых сто крат больше чем мертвых.
        Новелла 22. О брате Волке и брате Водяной Крысе
        Землепроходцы и купцы, путешествующие по отдаленным и диким странам, подвергают опасности не только самих себя, но и жизни родни, друзей и покупателей.
        Идолы языческих кумиров, которые они привозят с собой на продажу собирателям и знатокам заключают в себе великую пагубу не только для христианских душ, но и смертных тел - бывает, что их вырезанные из сандала и эфиопского дерева формы напитаны ядовитыми испарениями неведомых Европе болезней.
        Много лет назад в городе Ассизи, который, как ядрышко ореха, заключен в масличные окоемы умбрийских холлмов, поселилась семья выходцев из Кастилии.
        Глава семьи был человеком строптивым и властным, на посмешище всему городу кичился он своей древней кровью, тем, несомненно, выказывая на люди дворянскую глупость.
        Он был столь заносчив, что никто не хотел с ним знаться за панибрата, жену и дочь он держал взаперти, как нубийских или лезгинских невольниц в серале, сам вышагивал в гербовом платье, как мул в колпаке, но соседи отлично ведали, что у него нет средств даже на то, чтобы сносно содержать дворовую собаку.
        Дочь кастильца звалась Чирриди, что в переводе на тосканское наречие означает
«Ласточка».
        Юноши, которым посчастливилось мимоходом подглядеть, как эта девушка приподнимает муаровую вуаль, приступая к Причастию, в один голос сокрушались между собой:
        - Как только земля носит старого пса, который смеет прятать от мира такую красавицу. Неужели Чирриди суждено осыпаться пустоцветом за семью замками. И лестно было бы сорвать этот цветок, да кто захочет получить в довесок дурного тестя, злющего, как тарантул в голодной норе?
        Несчастная Чирриди была столь же красива, сколь и запугана отцом, никто не решался посвататься к ней, одни из-за бедности ее, другие и вправду не желали видеть кастильца своим тестем.
        Как говорили, сын процветающего венецианского негоцианта Габриэле Кондульмер испрашивал ее руки у кастильца, но сватовство не состоялось, сам негоциант Кондульмер пригрозил своему первенцу:
        - Если не оставишь бессмысленные мечтания, я найму лихих людей и никто больше в Ассизи не услышит о семействе злонравных иностранцев. Что нашел ты, сын мой, в чумазой нищенке-мавританке, она чужая, она иностранка, и наверняка, так же глупа, как темно ее лицо.
        - Черна она, но прекрасна. - печально отвечал Габриэле, но опасаясь навлечь беду и ославление на возлюбленную и отцовское проклятие на себя, отказался от притязаний.
        В отместку он отверг и богатую невесту-ровню, которую ему выбрал отец по своему вкусу.
        Иная возлюбленная ожидала его - донна Экклезия.
        Габриэле из рода Кондульмер принял монашеский постриг.
        А девицу Чирриди наконец-то взял в жены мелочный торговец.
        Отныне семейство кастильца держалось только на его скудных заработках.
        Муж Чирриди был не простым лавочником, но торговцем чудесами, так в Умбрии называют тех бедняг, которые не имея средств путешествовать с караванами по Великому Шелковому Пути, в одиночку стаптывают каблуки по городам и весям, стремятся в восточные страны, и, если повезет вернуться невридимыми, привозят издалека драгоценные пряности, шапочки персов-пламенепоклонников, южные раковины, певчих птиц, горшочки с притираниями, храмовые колокольчики, крашеные перышки райских птиц, ароматические палочки, скляницы с уветным песком, собранным на берегах священных рек, фигурки демонов, многоруких, как насекомые, божков и пузатых уродцев из слоновой кости и самшита, всего помалу, чтобы не тяготить себя излишней ношей.
        Молодожены виделись мало, замужняя Чирриди продолжала тосковать взаперти.
        Наблюдая, как она чахнет, бледнеет и понемногу разучивается улыбаться, кастилец, скрепя сердце, отправил дочь в загородный дом к одной старухе, которой требовалась молодая скромная работница в плодовый сад на время сбора урожая.
        В ее отсутствие, августовской порой торговец чудесами, возвратившись из города Мерва, привез в дом партию товара.
        Среди прочих редкостей в его седельные сумки неведомым путем попала одна фигурка
        - размером не более детской куклы, искусно отлитая из древней бронзы. Сам торговец, как ни бился, не смог взять в толк, как она досталась ему. Фигурка изображала нагую темноликую женщину с круглыми расставленными, как вымена, грудями, мясистыми лядвиями и вывернутыми натруженными ступнями храмовой плясуньи. Была она черна, потому что являлась проходом сквозь пустоты как внутреннего, так и внешнего пространства, чернота ее содержала в себе все цвета мира, она поглощала все, что когда-либо было сотворено. Женщина была нага, потому что мы наги изначально, все исторгнуто наготою и в наготу канет. Над бровями разгневанной женщины помещалось третье отверстое око - так она проявляла свою зоркую неделимую власть над троединством времени - прошлым, настоящим и грядущим. Женщины была четверорука, как север, юг, восток и запад. В левой верхней руке она сжимала меч, которым отсекала сомнения и нити зримой жизни, в нижней левой руке помещалась оторванная голова - так она являла свою неумолимость, верхняя правая кисть соединилась лепестками в охранительном жесте, которому нет названия на человеческом языке, а
изогнув нижнюю правую руку она потрясала жертвенным ножом - кхадгой. Все украшение нагой состояло из гирлянды черепов и подкрашенных алым литых цветов. Пляшущими крепкими ногами, она, словно давильщица гроздьев гнева в винограднике Сатаны, попирала труп цветущего юноши, украшенного и взлелеянного до предела телесной пышности, как тучный жертвенный телец, возложенный на вязанки погребального костра, окруженный лепестками пламени. А бесноватый язык дьяволицы, красный, как стручок жгучего мадьярского перца, был вывален далеко меж умащенных грудей, как у прожорливой висельницы или льва рыкающего, ищущего, кого поглотить.
        К тому же бронзовое изображение постоянно сопровождал запах сандала, мускуса, пачули и камфары - этот запах фигурка сообщала всему, с чем соприкасалась, будь то пальмовый лист, в которую была завернута или руки любопытного покупателя.
        Фигурка наводила на честных христиан такую оторопь и озноб, что никто не отважился ее купить, все советовали торговцу чудесами как можно скорее избавиться от черной пляшущей в ночи времени, но то ли по жадности, то ли по глупости, торговец не последовал разумным советам, будто назло выставил черную на самую лучшую полку своей лавки - так что под вечер косые рассеянные лучи солнца окрашивали ее в кровавый колер, как чистое вино.
        Кто мог знать, что вместе с болиголовными ароматами и ночными кошмарами, статуэтка принесла в дом моровую язву.
        Не прошло и пяти дней, как семья кастильца вымерла вся.
        Встревоженные соседи поспешили спалить дом вместе с обезображенными мертвецами, опасаясь за свои жизни.
        Когда, спустя неделю, ничего не подозревающая Чирриди пришла из загородного сада, чтобы навестить родню, взору ее предстало остывшее погребальное пепелище.
        Плача, бросилась она с расспросами к двоим работникам, которые налегали на лопаты, роя яму в изгарной земле.
        Работники ответили ей:
        - Не приближайся к нам, несчастная. Быть может, ты тоже больна. Ступай, попроси помощи у монахинь или где тебе еще заблагорассудится, дай нам закончить работу. Хотя вряд ли в Ассизи найдется безумец, который откроет перед тобой дверь.
        - Но зачем вы тревожите заступами пепел моих родителей и мужа? - спросила Чирриди.
        - Мы ставим чумной столб, чтобы отметить это место, как нечистое. - сказали работники. Тут колокол возвестил полдень - и копатели отлучились на короткий отдых.
        Чирриди все еще в слезах, упала на колеи, разгребая и просеивая пепел, словно своими мольбами и бесполезной работой слабых пальцев могла воскресить утраченных.
        Среди угольев она натолкнулась на нечто твердое, поранила пальцы и вынула из хрупкой окалины фигурку женщины - та стала еще чернее, но ничуть не пострадала.
        - Что ж, чудовище, - сказала Чирриди, - оставайся со мною, в глазах людей я так же уродлива и достойна только плевков и заушений, как и ты.
        Вздохнув, она завернула многорукую куклу в передник и медленно побрела без цели.
        Долго скиталась по городу Чирриди, но работники оказались правы, все двери захлопывались перед ней, потому что вместе с блаженным Франциском город Ассизи покинуло сострадание.
        Ни один монастырь не дал ей убежища, никакой крестьянин не нанял ее в батрачки, дети, подученные матерями, бросали в нее издали нечистоты и называли ее чумной девкой.
        Лишь тень красоты была ее достоянием, ведь ей еще не исполнилось семнадцати лет.
        Нашелся в Ассизи человек, который подобно падальщику-стервятнику, не гнушался ничем.
        То был капитан городской стражи мессер Агостино.
        За кусок козьего сыра и серый хлеб Чирриди стала его наложницей, он же бахвалился перед пьянчужками так:
        - Ничего-то мне не страшно в целом свете! Глядите все - я сплю с чумой.
        Так как зараза не пошла косить, по обыкновению, окрестные кварталы, горожане мало-помалу стали забывать о случившемся, но все же мессер Агостино, как человек осмотрительный, прятал наложницу от чужих глаз.
        Чирриди жила под телегой на заднем дворе его дома, куталась в непотребное тряпье и питалась помоями, а мессер Агостино говаривал:
        - Ничего, потрепишь, puta! Для расхожей девки - грязь лучшая подливка.
        В темнейшие ночи, когда лунный диск не выплывал на гладь небосклона, Чирриди, робко выбиралась из своего убежища, разминала ноги, садясь на колесо укачивала фигурку многорукой дьяволицы, тихонько плакала и поверяла страшной игрушке свои неутешные жалобы. И омерзительное творение язычников будто бы по-своему жалело ее, но было бессильно помочь, разве что скрашивая прозябание Чирриди замарашки и проститутке поневоле, отдаленным ароматом камфары, пачули, сандала и мускуса.
        Все переменилось, едва Чирриди призналась капитану, что понесла.
        Будучи человеком великодушным, мессер Агостино дождался родов и, когда несчастная в муках разрешилась сыном, прогнал ее прочь вместе с некрещеным младенцем.
        Стоит ли говорить, что покинутая последним, пусть мерзостным, но все же любовником, женщина почти впала в безумие.
        Точно страшная кощунственная Мария из Назарета, побрела она по ступенчатым переулкам Ассизи прочь из города, четверорукая фигурка болталась за плечом ее на бечевке - и казалось, приплясывала, как удавленница.
        Рот Чирриди был черен, обметан лихорадкой от жажды и отверст, а новорожденный терзал сухой сосок обнаженной груди.
        В полночь Чирриди достигла заводи болотистой реки Клитумн и села на мостки близ водяной мельницы, чтобы дать отдых стертым в кровь стопам.
        Задумчивые омуты манили ее, там, среди колыхания водорослей, под зеленой ряской было спокойно и чисто.
        Чирриди бросила камешек и покровы ряски заколыхались, словно приглашая ее последовать за ним в их мягкую зеленоватую утробу.
        В этот миг Чирриди увидел монах из ордена францисканцев-кордельеров, который совершал молитвенное бдение под звездным небом на берегу Клитумна.
        - О Боже, женщина, что ты делаешь здесь в такой поздний час? - удвиленно спросил кордольер. - Ступай домой.
        - Мой дом сгорел. Мне некуда идти. Я жду.
        - Чего ты ждешь?
        - Сестру мою, смерть. - отвечала Чирриди.
        - Неужто ты хочешь наложить на себя руки. Ведь это грех неискупимый перед Господом. - упрекнул ее монах.
        - Скоро я повстречаюсь с Господом, пусть Он сам мне скажет это. - возразила женщина - Помни обо мне, брат, молись. Когда-то меня называли Чирриди. Наверняка ты слышал, что ласточки никогда не касаются земли и даже спят на вершинах деревьев и под соломенными стрехами крыш - стоит ласточке оказаться на земле-и она погибнет, потому что уже не сможет взлететь. Так и мне взлететь не суждено.
        - Чирриди? - переспросил монах с придыханием - Тебя называли Чирриди?
        - и чернец заплакал от радости узнавания, снял клобук, обнажая голову и заключил обмершую Чирриди в объятия со словами: - Приди ко мне, сестрица моя, потому что меня когда-то называли Габриэле.
        И верно - то был тот юноша, оставивший мир из любви к женщине, о котором я уже упоминал, до пострига он носил родовое имя Кондульмер.
        Так Чирриди и новорожденный сын ее позора и падения обрели доброе покровительство монастыря кордельеров.
        Первенца Чирриди нарекли во крещении именем Лодовико.
        Дитя воспитано было монахами, еще помнившими заветы Сан-Франческо, жонглера Господа.
        Первыми связными словами несмышленого дитяти были:
        - Я есть брат волк.
        Ибо именно так добрый святой Франциск обращался к дикому Волку из Гоббио, когда укрощал его лаской и Господней молитвой.
        Спустя четыре года, в час сиесты, брат Габриэле и Чирриди прогуливались близ мельничных берегов.
        Черные чаровники тамариски скрывали их от солнца, и вся земля погрузилась в чутку дремоту.
        Донна Чирриди спросила фра Габриэле.
        - Тень кипариса в полдень, медовые пригорки, бессмертник, бисерный высями полета крик стрижей на закате, моя податливая грудь, цвета раковины-жемчужницы - кто создал все это?
        - Господь, сестра моя, Господь. - так отвечал фра Габриэле.
        Босая Чирриди присела на берегу, чтобы полюбоваться игрой пенистых струй на ступицах мельничного колеса и, распустив волосы, провела по шелковистым прядям гребнем.
        Она медленно спрашивала разморенного зноем спутника, человека Божьего.
        - Хорошо. Ответь мне еще, брат Габриэле. В тот миг, когда я испущу последний вздох, когда станет землей нежная моя плоть, когда округлые руки и глаза мои, глаза аравитянки, станут пеплом и тленом, кто встретит меня, трепещущую на пороге?
        - Господь, сестра моя, Господь. - отвечал фра Габриэле, жуя дикий колосок, как деревенский подпасок в полудреме.
        Чирриди расстелила на утомленных ароматных травах луга припасенное покрывало и легла на него, подложив руки под голову.
        Жаркая медуница и стрекот кузнечиков облекали ее плоть, кучевые облака заволокли небеса и ласточки носились низко, так молниеносно, что тени их на воде не поспевали за птахами.
        - Я любопытна, как всякая женщина от Евы и Пандоры. Прости мне эту слабость, брат. Я задам тебе последний вопрос. Скажи мне, брат Габриэле, кто соединяет робкую важенку и оленя-рогача, в час апрельского гона, кто сочетает норвежских рыб, стремящихся на серебряный нерест, кто сливает реку с рекой, кто оплодотворяет пчелиных и муравьиных королев, кто, наконец, научил мужчину познавать женщину, вводя дневное и твердое во ночное и глубокое? - тихо спросила Чирриди, не глядя на монаха.
        - Господь, сестра моя, Господь, - отвечал фра Габриэле, толком не расслышав обольстительного вопроса.
        Кивнув и улыбнувшись его словам, Чирриди сбросила свое платье и предстала перед монахом обнаженная, как в первый час творения, белая и розовая, словно поцелуй зимнего пламени и яблонного цвета. Ее лоно, затененное нежнейшими завитками манило, длинная маслянистая капелька влаги скользнула по внутренеей стороне бедра, Чирриди рассеянно смахнула ее ладонью и вдохнула аромат капли течного истечения - аромат камфары, мускуса, пачули и сандала - так разверзнутые ложесна, благовонно оплакивали девственную плеву. Сосцы Чирриди потемнели и ожесточились, как ее глаза. И она говорила, глухим властным глаголом львицы, Лилит и Милитты:
        - Кто сейчас сопряжет наши тела, мой добрый брат, кто сочетает единорога с девушкой-ловчихой, кто опустит пылающий стебель в медовый котелок, кто введет гостя в зернообразную пещеру, кто пустит шершня в анемон, вложит флейту в лунный желобок? Мы оба отвергнуты миром - ты, как монах, я, как блудница.
        Кто жестоко осудит нас после?"
        Тут она легла на спину, и согнутые в коленях ноги ее уподобились созвездию Кассиопеи, а в золотистом руне лона меж вторых женских губ поманил нижний язычок, петушиным гребешком, блуждающим огоньком.
        Падая на распростертое тело Чирриди, фра Габриэле промолвил, плача:
        - Господь, сестра моя, Господь!
        Свершилось.
        Чирриди зачала второго сына.
        Поначалу грешница хотела стравить дитя, но фра Габриэле сказал ей:
        - Мое семя породило его, мое семя будет расти. Не пытайся смыть один грех грехом бОльшим. Это дитя я отдам Господу, он примет монашеский обет, как и я.
        Так родившийся сын по имени Умберто Кондульмер, был с малолетства отдан в монастырь и не видел ничего, кроме стен обители, обильно заросших плющом и розами-камнеломками.
        Фра Габриэле не делал разницы меж старшим Лодовико и младшим - Умберто, и любил обоих, хотя Лодовико он называл братом волком, а Умберто - братом водяной крысой.
        Дети подросли и стало понятно, что единоутробные братья похожи друг на друга, как булат и воск.
        Вскоре фра Габриэле Кондульмер, отличившийся в смирении и христолюбии, получил кардинальский сан и был вынужден переехать из Ассизи в Рим.
        Чирриди и ее дети последовали за ним, потому что были любимы и хранимы новым кардиналом
        Много лет прожили они в Риме, Чирриди праздновала осень своей зрелости, прекрасную, как знойное пшеничное поле, упоенное дождем, сыновья достигли совершеннолетия.
        Долго ли, коротко ли, но случился прекрасный день, когда фра Габриэле Кондульмер был избран наместником Святого Петра на земле и в присутствии конклава кардиналов взял себе имя Евгения IV.
        После сего возникла тайная непримиримая вражда между братьями.
        Лодовико, брат-волк, сын капитана Агостино, понимал, что младший, Умберто рожден от Понтифика, а он сам произведен на свет под смрадной телегой во дворе откровенного мерзавца, пользовавшего его мать за кусок козьего сыра и подстилку из гнилой соломы.
        В злобе Лодовико дразнил брата ханжой и богомолом и вретишником и засранцем и коровьей плюхой и огузком и сусликом и дохляком и шмокодявкой и гробом повапленным и прыщиком и матерью - келейницей, сухопарой сидодомицей, и гусенком-подтиркой и стрючком и бородавкой и отрыжкой Господа Бога.
        При каждом удобном случае брат унижал и хулил брата.
        Можно было подумать, что Предвечный Творец неверно распределил достоинства братьев: Умберто был набожен и безвкусен, как хлебец опреснок. Без толку намолены были стены кельи его. Вся земная утробная страсть и мужская кровотворная сила даны были старшему брату - Лодовико. Но в зависти и бессильной досаде он был ядовит и неудобоварим, как переперченная магометанская похлебка.
        - Как поживаешь, единоутробный братец мой, не болят ли мозоли от коленопреклонений? Не прободели ли тебя стрелы, как святого Себастьяна? Не вырвали ли тебе титьки, как святой Олалье, не отрубили ли тебе главу, как святому Георгию? - так говорил Лодовико, прижимая брата Умберто в жирном от грязи углу молельни.
        - Оставь меня, мой добрый брат - смиренно шептал Умберто, - кто дозволил тебе издеваться надо мной?
        - Господь, мой брат, Господь! - рыкал в ответ брат-волк.
        Лодовико мечтал о том, что когда-нибудь его, а не жалкого брата, станут считать грешным сыном самого Папы. Но сам Евгений IV, как и всякий святоша, любил кроткого и пустого духом Умберто.
        Нечем было Лодовико погасить жадный огонь страстей своих - и все чаще римский сброд стал видеть его за кабацкими столами, где играли в кости. И здесь удача была немилостива к нему. Будучи человеком мрачным и цепким, Лодовико впадал в безумие за игорным столом. А Умберто был верен слащавым молебствиям и дуновению ладана.
        Таким образом злосчастный Лодовико погряз в игорных долгах, не было у него даже медной монеты, чтобы заплатить шлюхе с авентинского холма.
        Что ни день грешный Лодовико являлся к воротам замка Святого Ангела, поднимался по прохладным ступеням в покои Святейшего и просил лишь одного - золота.
        То ему приходила фантазия говорить отчиму своему:
        - Дай мне денег, ибо я хочу учредить приют для тех девиц, которые желают вернуть девственность посредством кройки и шитья.
        Либо врал он, не смущаясь,
        - Дай мне денег, святейший, ибо хочу я закупить все цветы персидского царства, чтобы создать из них живую женщину по рецепту чернокнижника Раймона Льюлля.
        Добрый фра Габриэле, которого не испортила двурогая тиара наместника Петрова, снабжал игрока Лодовико деньгами, не спрашивая отдачи.
        Донна Чирриди слезно молила тайного супруга не снабжать беспутного сына деньгами, но разве могли ее слезы очерствить доброе сердце.
        И лишь молельник - Умберто укорял брата, но его увещевания падали, как зерна в сухую землю.
        Укреплялась, питаясь раздорами, единоутробная вражда.
        Лодовико все более мрачнел, хотя в те годы он носил еще пожалованное имя Кондульмер, и не получил еще позорного прозвища Иннаморато.
        К этой диковинной семье я вернусь позднее, коли позволит мне моя дама Авентюра…
        Жестокий рок и колеса любовного перводвигателя управляли и сочетали мужчин и женщин, рассекали братскую любовь, наделяли дарами соломоновыми и задавали вопросы, как чудовищный сфинкс царю Эдипу.
        А многорукая статуэтка, занесшая в дом кастильца заразу, хранилась в сундуке донны Чирриди, завернутая в дорогую ткань с изображением золотых грифонов Иштар на лазорном фоне.
        Гремыхали надтреснутые верблюжьи колокольца в пустынной тьме Великого Шелкового Пути.
        Неисповедимы дороги человеческие и не сыщешь среди них верной, кроме одной улицы, где не спрашивают дорогу даже чужестранцы - я говорю о Крестном пути в святом городе Иерусалиме. Лишь этот путь испытан верою и страданием, все иные поглощены сном и тесной темнотой.
        А смирные потаенные волны реки Клитумн, свидетельницы повествования о брате-волке и брате-водяной крысе проплывают и гаснут рябью в ложе, пробитом речным руслом в сумрачных землях, через истинную Страну Теней - Умбрию Правосудную.
        Владимир Коробов
        Неизвестные и малоизученные культы
        Краткие сведения о культе "света превращений"
        Из всех серьезных исследователей религиозных традиций Северного и Южного Кафиристана о культе "света превращений", да и то вскользь, упоминают только Робертсон и Моргенстьерне.
        Моргенстьерне в своих "Notes on Kalasha"[См. Morgenstierne G. Notes on Kalasha. Norsk tidsskrift for sprogvidenskap, XX, 1965] вспоминает некоего ута (жреца) из Прасуна (его имени Моргенстьерне не называет), который, по словам людей из клана Пьечи (селение Штива), "достиг особой высочайшей чистоты, благодаря тому, что его коснулся сумеречный свет превращений".[Ibid, стр. 185.] Следует отметить, что у кафиров под "особой чистотой" понималась некая трансцедентальная субстанция, позволяющая совершать религиозные обряды во благо всей общины. Ута (жрец), о котором рассказывает Моргенстерне, благодаря "свету превращений" достигает якобы такой степени чистоты, что ему "открылся путь к пещере судеб, откуда можно управлять поступками и мыслями всех живущих на земле людей".[Ibid, стр. 186.] Ута уходит жить в пещеру судеб, и люди клана Пьечи уверены, что с этого времени все происходящее предопределено их соотечественником, который из пещеры судеб направляет все мысли и поступки людей ко благу.
        У сэра Джорджа Робертсона в "The Kafirs of Hindu-Kush"[Robertson G.S. The Kafirs of Hindu-Kush. Aufl.I., 1896. Neudruck: Graz, 1971] мы находим историю, которую рассказал ему ясновидящий (wrear) из Нишейгрома, и которую сам исследователь никак не комментирует, видимо не находя приемлемых аналогий среди религиозных культов Кафиристана. Эта история заслуживает того, чтобы привести ее здесь целиком.
        "Однажды, когда я был еще ребенком, мы с отцом пасли коз на пастбище у перевала Аганба-до. Как-то, проснувшись утром, я обнаружил, что кусты у нашей палатки облеплены большими и очень красивыми серебристыми жуками, которых я раньше никогда не видел.[Это насекомое нам не удалось идентифицировать, хотя вполне вероятно, что речь идет об обыкновенной бронзовке или каком-то ее подвиде.] Я спросил у отца, что это за жуки, и он сказал мне, что их называют «нимга-га», что в переводе с мунджанского означает «ведущий». Будучи мальчиком любопытным, я спросил, почему жуки получили такое странное имя, и отец рассказал мне, что существует поверие, согласно которому, если в ночь новой луны пойти в ту сторону, куда полетит жук «нимга-га», то можно придти к источнику света превращений. Отец сказал, что свет этот для людей невидим, но жуки «нимга-га» видят свет и летят на него. Я заметил, что в безлунную ночь очень трудно увидеть летящего жука. Но отец сказал, что именно в безлунные ночи крылья жуков светятся, потому что в них отражается свет превращений, и отражение света на крыльях жуков мы можем видеть. Спустя
несколько дней наступила ночь новой луны, и я сам решил проверить то, о чем рассказал мне отец. Выбравшись ночью из палатки, я действительно увидел, что жуки светятся, хотя раньше этого не замечал. Жуки не только светились, но казалось, были чем-то встревожены - то один, то другой из них взлетал с куста и с громким жужжанием уносился куда-то в сторону Дунгэла. Дождавшись, когда очередной жук взлетит с куста, я пошел за ним. Временами мне приходилось бежать, но жука я не терял из виду, - он светился очень сильно и был хорошо виден на фоне черного неба. Я следовал за жуком довольно долго, пока он не влетел в какую-то расщелину. Расщелина оказалась очень узкой, так что мне пришлось с трудом протискиваться между скалами. Наконец она кончилась, и я оказался, как мне показалось, на очень большой площадке, со всех сторон окруженной большими камнями. В центре площадки я увидел большой шар, который словно бы висел над землей. В шаре было проделано много круглых отверстий, которые светились холодным синеватым светом. Я заметил, что жук, за которым я следовал, влетел в одно из таких отверстий и исчез. Наконец-то
мне стало страшно. До этого я был так увлечен погоней за жуком, что совсем не думал о том, куда он может меня привести. Теперь погоня вдруг окончилась, и я оказался один на один с непонятным шаром. С шаром стали происходить какие-то перемены. Он как будто бы почувствовал мое присутсnвие, стал подниматься еще выше над землей и разворачиваться в мою сторону одним из своих отверстий. Я испугался, что шар втянет меня, как жука, и бросился бежать. Как я оказался вблизи нашего лагеря - не помню. Наутро я рассказал отцу, что выходил ночью по малой нужде и заблудился. Отец ни о чем не стал меня распрашивать, но было видно, что он не очень-то верит моим словам. А еще через неделю у меня появилась способность видеть мир духов. Я стал ясновидящим."[Ibid, стр. 76]
        Как я уже отметил, Робертсон никак не комментирует эту историю. Кроме того, как это следует из текста, Робертсон не задает никаких вопросов, которые могли бы прояснить суть дела. Он оставляет сообщение своего информанта без каких бы то ни было замечаний и дополнений, что никак не вяжется с исследовательским духом сэра Джорджа Робертсона и заставляет нас думать, что он все-таки узнал у ясновидящего что-то еще, но по какой-то причине счел невозможным сообщить это широкой публике.
        Что касается исторических источников и документов, то единственное упоминание о "свете превращений" содержится в своде гилгитских рукописей.[См. Hinuber O. von. Die Bedeutung des Handschriftenfundes bei Gilgit. Zeitschrift der Deutschen Morgenlandischen Gesellschaft, Supplement V, XXI. Deutscher Orientalistentag, Berlin]
        Отто фон Хинюбер переводит это короткое сообщение следующим образом:
        "Среди [нас] тайно живут жрецы Света Превращений. Когда Свет Превращений появляется, [они] находят его и служат ему три дня. Потом все продолжается, [как и] прежде."[Ibid, стр. 28] На основании всего вышеизложенного довольно сложно сделать какие бы то ни было выводы о культе "света превращений". Нет сомнений, что культ существовал, а может быть и существует в настоящее время, но из за недостатка информации нет никакой возможности отнести его ни к одной из традиционных религий Гиндукуша, распостраненных в среде дардов и калашей; ни к исламу, тибетскому буддизму или бон. Вполне вероятно, что культ "света превращений" существует изолировано от других распостраненых в Кафиристане религий и сохраняется его адептами в глубокой тайне.
        Кроме того, как это будет понятно из дальнейшего, немаловажную роль в культе "света превращений" играет гигантский шар с крупными отверстиями, расположенными по всей его поверхности. Когда речь заходит о шарах, то на ум сразу приходят гигантские шары, которые в большом количестве обнаружены на полуостраве Юкатан, и которые, по мнению Мигеля Каваррубиаса, являлись заготовками для знаменитых каменных голов культуры ольмеков. Сведения о шарах и сферах в несколько другом контексте можно найти и у К.Г. Юнга. Существуют также многочисленные (часто - неподтвержденные) свидетельства о шарообразных неопознанных летающих объектах, но специфические интерпретации таких свидетельств не являются, на мой взгляд, достойными научного воображения.
        Как бы там ни было, но наши знания о культе "света превращений" и о связанном с ним гигантским шаре так и оставались бы в зародышевом состоянии, если бы в архивах Пешаварского университета не были обнаружены дневники Иеремии Бартоломью Стейна - секретаря английской дипломатической миссии, существовавшей в Пешаваре с 1895 года (после окончания работы англо-русской комиссии по определению границ на Памире) по 1914 год. Не сохранилось никаких сведений о жизни этого человека, Мои многократные обращения в Архив Министерства иностранных дел Великобритании с просьбой предоставить мне материалы, относящиеся к дипломатической миссии в Пешаваре 1895-1914 гг, к сожалению остались без ответа.] но его дневники красноречиво свидетельствуют о его интересах в области антропологии и прекрасном знании многих языков, распостраненных на территории Гиндукуша.
        Ниже я привожу перевод заключительной части дневников Иеремии Бартоломью Стейна, копию которых мне любезно представил профессор Кхан Муханкар из Пешаварского университета.
27 мая.[К сожалению, нигде в дневниках нет указаний на то, в каком году происходят описанные события. Однако, поскольку в тексте упоминается новолуние, приходящиеся на 13 июня, это позволило нам определить, что события происходили в
1899 году.] Сегодня опять приходил Дангар Бадат. Мы, как всегда, играли с ним в шахматы и беседовали о различных религиозных верованиях. Он всегда говорит о себе как о тантристе и последователе Падма Самбхавы, но меня поражает его широкая осведомленность в различных бытующих здесь верованиях. Сегодня разговор зашел о жертве, и я попытался объяснить ему значение Христа и его жертвы. Дангар внимательно слушал меня, время от времени задавая уточняющте вопросы, а потом сказал, что христианство, без сомнения, великое учение, но идея жертвы в нем представлена недостаточно точно. Я спросил его об идее жертвы в буддизме. Он рассказал мне о боддхичите - "просветленной мысли", направленной во благо всех живых существ, а потом добавил, что и эта идея кажется ему через-чур абстрактной и расплывчатой. (Интересно, что образованные буддисты позволяют себе открыто критиковать и подвергать сомнению основные догматы своей религии, тогда как нам, христианам, даже трудно представить себе такую возможность). Несколько раздраженный его тоном, я спросил его напрямую, какая идея жертвенности его бы устроила. Сделав вид, что
не замечает моего раздражения, Дангар ответил, что есть одно древнее учение, в котором идея жертвенности представлена исчерпывающе точно. Я спросил, что он имеет ввиду, но он ловко ушел от ответа, переведя разговор на другую тему.

29 мая. Я крайне заинтригован заявлением Дангара о существовании какого-то неизвестного учения, в котором идея жертвенности нашла свое полное выражение. Думаю, впрочем, что он говорил о религии бон, с которой у буддистов очень много общего. Последнее время у меня довольно много работы, но, несмотря на это, я продолжаю заниматься составлением словаря бурушаски.

10 июня. После довольно долгого отсутствия ко мне опять заходил Дангар. Как ни странно, он первым завел разговор о том самом древнем учении, где идея жертвенности, по его мнению, представлена с наибольшей силой и точностью, чем в других религиях. Относительно моих догадок о бон, он заметил, что бон в этом смысле также не является совершенным учением, и что он имел ввиду нечто совершенно другое. На мою просьбу подробнее рассказать об этом древнем учении Дангар ответил, что рассказывать особенно нечего, но он может устроить так, что я все смогу увидеть своими глазами. Я понял, что возможно буду допущен к участию в каком-то архаичном обряде. Европейцев здесь не очень жалуют и приглашают разве что только на крупные официальные праздники, так что приглашение Дангара - великая честь и знак расположения. Так я ему и сказал. На это мне было сказано, что речь идет скорее не о чести и расположении, а о выборе, который сделали высшие силы. Он сказал, что «событие» (он использовал именно слово «событие», а не обряд), которому нам предстоит стать свидетелями, предполагает участие пяти человек, из которых трое
являются непосредственными участниками, а двое - наблюдателями. Он сказал, что все произойдет прямо здесь, в Пешаваре, ехать никуда не нужно, и что он зайдет за мной вечером 13 июня.

17 июня. Произошло очень много совершенно необъяснимых событий. Я действительно стал свидетелем чего-то, что не укладывается в рамки здравого смысла и научных объяснений. Но обо всем по порядку.
        Вечером 13 июня ко мне зашел Дангар, и мы отправились к месту, где должен был проходить обряд. Дорогой я пытался выяснить у Дангара, что же мы собственно идем наблюдать и о каком таком учении идет речь. На все мои вопросы он отвечал однозначно: сначала, мол, я должен все увидеть, а пока и разговаривать не о чем.
        Хотя я отлично знаю весь Пешавар, Дангар выбрал такую дорогу, что уже очень скоро я потерял всякие ориентиры и плохо понимал, в какую сторону мы идем. Мы очень часто поворачивали то вправо, то влево, и я перестал следить за дорогой, полностью доверившись моему проводнику. Наконец мы подошли к сложенному из камней кругу, расположенному, по-видимому, где-то на окраине Пешавара.
        В разных местах Пешавара находятся несколько таких каменных кругов диаметром
20-30 метров, значение которых не вполне ясно. По одним сведениям, это - каменные скамьи (maro), которые складывают пастухи, почитающие пери;[Пери - женские божества, относящиеся к верхней, чистой зоне в религиозной традиции шиноязычных дардов, калашей и других народов Гиндукуша. Выступают в виде своеобразного ангела-хранителя пастухов и охотников. Они красивы и светловолосы, лицо розовое и белое, как лицо европейской женщины. Одежда у них европейского фасона, любимые цвета - синий и зеленый. Иногда сообщают, что у них вертикально прорезанные глаза. Подробнее см. Lorimer D.L.R. The Supernatural in the Popular Belief of the Gilgit Region. Jornal of Royal Asiatic Society, 1929.] по другим - часть сложного погребального сооружения. Я никогда не замечал, чтобы местное население как-то использовало эти круги во время праздников и других обрядов, и считал, что каменные круги - остаток какой-то более ранней архаичной культуры, распостраненной в районе Пешавара в древние времена.
        У круга нас ждали трое человек, одетых в белые балахоны. Их лица были замотаны тряпками. Они молча проводили нас к большому камню, откуда нам предстояло наблюдать происходящее, а сами вошли в круг и расположились по периметру на равном расстоянии друг от друга. Их белые одежды выделялись на черном фоне, и я мог видеть каждое их движение.
        Словно повинуясь какой-то неслышной команде, они резко выбросили свои руки вверх, и в пространстве над кругом вдруг возник огромный шар. От неожиданности и я, и Дангар резко откинулись назад, и я услышал, как Дангар сказал: "Так всегда бывает. Как ни готовься, а это всегда неожиданно, как смерть". Я хотел было что-то ему ответить, но не смог, - происходящее настолько захватило мое внимание, что я просто забыл обо всем на свете.
        Шар диаметром метров в 20-25 висел над каменным кругом поддерживаемый непонятными силами. По всей его поверхности на равном растоянии друг от друга располагались круглые отверстия, из которых излучался голубоватый свет. Шар медленно вращался, и создавалось впечатления, что множество глаз наблюдают за тобой. Трое жрецов, находящихся в круге, сбросили свои балахоны и тряпки прикрывающие лица, оставшись совсем нагими. В синеватом свете, исходящем от шара, я сумел заметить, что один из жрецов - женщина. Потом я увидел, как жрецы, словно потеряв всякий вес, взлетели в воздух и, как большие птицы, стали кружиться над шаром. Вскоре их кружение прекратилось и они зависли в воздухе над шаром, образовав равнобедренный треугольник. Шар по-прежнему медленно вращался, время от времени меняя направление своего вращения. В тот момент, когда одно из отверстий на шаре совпадало с зависшей в воздухе фигуркой человека, свет, исходящий из отверстия, становился насыщенно красным. Вращение шара постепенно ускорялось, соответственно участились и вспышки красного цвета. Наконец вращение достигло такой скорости, что пятна
синего и красного цвета слились в сплошные линии. Вдруг шар резко остановился, и парящие тела, как сухие листья, мягко опустились на землю. Шар стал разбухать быстро увеличиваясь в размерах, и я понял, что сейчас должно произойти что-то ужасное. Раздался негромкий сухой щелчок и тысячи молний, пронзив пространство, унеслись во все стороны света. Я потерял сознание.
        Когда я пришел в себя, было уже довольно светло. Надо мной стоял Дангар. Он помог мне полняться и повел в каменный круг. Молча мы обошли круг по внутреннему периметру, и он показал мне три кучки совершенной сухой кожи, волос и костей, - все, что осталось от трех жрецов. Все также молча он проводил меня до дома, и лишь на прощание сказал, что зайдет через несколько дней, и тогда мы поговорим. Я был не в состоянии ни о чем думать и сразу же после его ухода лег спать.
        Когда я проснулся, выяснилось, что я отсутствовал не одну ночь, как мне представлялось, а целых три дня. Миссия уже снарядила на мои поиски специальный отряд. Этот провал во времени, как впрочем и все то, чему я стал свидетелем, никак не укладывается в мои представления о мире. С нетерпением жду Дангара с объяснениями. Может быть, с его помощью мне удастся все расставить по своим местам.

19 июня. Наконец-то сегодня пришел Дангар. На мою голову свалилось сразу так много совершенно новой информации, что лучший способ ее организовать - представить в виде диалога. Самое главное - ничего не упустить.
        Я: Как называется обряд, который мы наблюдали?
        Дангар: Это был "свет превращений".
        Я: Имееь ли он отношение к тантризму, к культу пери или к религии бон?
        Дангар: Нет. Это совсем самостоятельный ритуал. Он не связан ни с одним из известных мне учений. Но некоторые шаманы, мусульмане и буддисты знают о его существовании.
        Я: Являешься ли ты адептом "света превращений"?
        Дангар: Каждый может стать адептом "света превращений". Кого «свет» позовет, тот и становится его адептом. Среди жрецов, которых ты видел той ночью было два буддиста и шаманка из Кесу. Я - простой наблюдатель, как и ты. Я: Ты говоришь, что "свет зовет". Как следует это понимать?
        Дангар: Просто однажды ты слышишь, что тебя зовет свет, - и не можешь сопротивляться этому зову. Ты идешь на свет и служишь ему, как он того требует.
        Я: Свет зовет только жрецов, или наблюдателей тоже?
        Дангар: Свет всегда зовет трех жрецов и двух наблюдателей.
        Я: Но я не слышал никакого зова.
        Дангар: Я услышал, как свет зовет тебя, но твой слух несовершенен, поэтому я просто привел тебя туда, где тебе следовало быть; туда, куда бы ты пришел и сам, если бы услышал.
        Я: Что за шар мы видели, и что за отверстия были в нем?
        Дангар: Свет обычно принимает форму шара, а при помощи отверстий он соединяется с потоками жизни, которыми пронизан весь мир.
        Я: Что делали жрецы?
        Дангар: Жрецы отдавали свету свою кровь, душу, сперму, все свои энергии. Без этого свет превратиться не может. Я: Во что превращается свет?
        Дангар: Как будто ты не знаешь!? Свет превращается в Слово. Те молнии, которые мы видели перед тем, как ты упал в обморок были Словом.
        Я: Что это за Слово?
        Дангар: Мир, как ленивый мул, требует, чтобы его время от времени подгоняли хорошим окриком. Христос, о котором ты мне рассказывал, тоже, наверное, был светом и превратился в Слово, но ведь это было так давно. Посмотри на свое тело. Если за ним не ухаживать, оно очень быстро покроется грязью и вшами. Посмотри на землю. Если за ней не ухаживать, то она перестанет нас кормить. Точно также и весь мир в целом. Ты думаешь, будучи однажды распятым, Христос навсегда спас мир? Да, чтобы не дать миру зачахнуть, эту операцию нужно повторять по крайней мере раз в три месяца! Так оно и происходит. Приблизительно раз в три месяца появляется свет, которому служат жрецы, чтобы он смог превратиться в очищающее мир Слово. Но никому не приходит в голову раздувать из этого мировую религию.
        Я: Превращение света происходит всегда здесь, в Гиндукуше?
        Дангар: Свет сам выбирает место для своего превращения. Это может произойти где угодно. Нет никаких храмов, никаких специальных обрядов, никаких молитв. Нет ничего, кроме зова света и отклика на этот зов.
        Я: Но те, кого призывает свет, должны по всей видимости обладать какими-то особыми качествами?
        Дангар: Свет ищет среди живущих тех, кто способен принести себя в жертву, не питая совершенно никаких надежд на воздаяние. Таких не так уж и много.

20 июня. Сегодня целый день размышлял над увиденным и услышанным. Действительно ли я открыл для себя смысл существования, или все случившееся только плод моего больного воображения?"
        На этом месте дневник Иеремии Бартоломью Стейна обрывается, и, как я уже говорил, нам ничего не известно о дальнейшей судьбе этого человека. Нет сомнения, что благодаря этим дневниковым записям, культ "света превращений" приобретает более или менее отчетливые очертания. По всем типологическим характеристикам он не вписывается ни в одну из известных ныне культовых и религиозных систем, хотя какие-то ассоциации, естественно, могут и возникнуть.
        На мой взгляд, культ превращений света отличается от других систем верований тем, что в его основе лежит не метаисторическое (или мифологичское) событие (или события), а цепь периодических событий, расположенных в реальном историческом времени.[Основное отличие модели жертвоприношения, описанной Стейном в дневниках от других, известных нам из литературы моделей, заключается в тайном, практически анонимном характере жертвоприношения. Это противоречит получившей популярность в последнее время трактовке жертвоприношения Рене Жирара, согласно которой прекращение реального зла совершается с помощью зла, представленного семиотически (См. R. Girard. La violence et le sacre. P., 1972). Семиотический статус жертвоприношения как средства предотвращения зла с необходимостью подразумевает коммуникацию членов общества, для которого и в котором совершается жертвоприношение. Глубоко конспиративный характер жертвоприношения, описанного Стейном, не только исключает такую коммуникацию, но и превращает анонимность в безусловное требование, - мир не должен знать почему и благодаря кому он до сих пор существует.]
Впрочем, вполне вероятно, что мои выводы преждевременны, и дальнейшие исследования культа "света превращений" расставят в данной проблеме совсем другие акценты.
        Как бы там ни было, без ответа остается вопрос о природе света превращений. Действительно ли он появляется для того, чтобы своим превращением в Слово улучшить (очистить) мир, или же мы имеем дело с оригинальным способом охоты неизвестного науке плотоядного существа? И кто знает, какая религия скрывается за покорностью коров, идущих на бойню.
        О "последних вещах" в культе древнеегипетской богини Нейт
        Первые упоминания о eshata pragmata ("последних вещах") можно встретить уже у Зосима Панополитанского (IV в.) и Псевдо-Демокрита (VI в.).[Именно о нем Томас Манн в "Волшебной горе" писал, что с него и "началось вторжение иррационального бродильного материала в мир разумно-полезных идей совершенствования человечества".] И, если первый говорит об этом вскользь ("…последние вещи появляются на излете времени"[Theatrum Chemicum, praecipuos selectorum auctorum Tractatus de Chemiae et Lapidis Philosophici antiquitate, veritate, jure, praestantia, & operationibus, continens: In gratiam Verae Chemiae, & medicinae Chemicae studiosorum (ut qui uberrimam inde optimorum remediorum messem facere poterunt) congestum, & in Sex partes seu volumina digestum; Singulis voluminibus, suo Auctorum et Librorum Catalogo primis paggelis: rerum vero & verborum Indice postremis annexo. Volumen Primum. Argentorati, Sumptibus Heredum Eberh. Zetzneri M.DC.LIX (TC). 8o. Summaria Declaratio eorum, quae dicta sunt hactenus ex Democrito, per aenigmata, p. 792.] ), то второй более пространно рассуждает об этом в своем трактате
«Имут»: "Время вещи не иссякает вместе с вещью, но продолжает быть и после того, как вещь распадается. Будучи после вещей, время испытывает нужду в теле, где оно могло бы длиться согласно своей природе до полного своего истощения. Но, поскольку нет уже больше тела для этого времени, то это время как бы из самого себя создает чувственные субстанции, в которых постепенно угасает. Такие субстанции называют "последними вещами". Трактат назван «Имут» в честь древнеегипетского бога Имиута, который являлся одной из манифестаций Анубиса, ответственной за сохранение тела после смерти. Иногда Имиут почитался отдельно именно как божество бальзамирования. Часто он изображался вместе с Нейт. Зосим цитируется по Studer P., Evans I. Anglo-Norman Lapidaries. Paris, 1924, p. 217.]
        Отдельные упоминания о "последних вещах" можно встретить и у более поздних авторов. Так Исидор Севильский в «Этимологиях» пишет: "Природа времени темна и недоступна человеческому разумению. Говорят, оно [само] из себя исторгает некие, называемые «последними» (eshata), вещи и разбрасывает их по миру, дабы длиться дольше, чем [то позволяют] обычные вещи".[Isidore de Seville. Origines sive Etimologiae / Ed. W.M. Lindsay. Oxford: Clarendon press, 1911. Vol. 1-2., p.
314.] У Боэция мы находим следующее высказывание: "Может быть время и порождает некие сущности из самого себя, но нам рассуждать об этом не следует, поскольку доказательства разума здесь бессильны".[Цит. по Chadwik H. Boethius: the Consolations of Music, Logic, Theology and Philosophy. Oxford, 1981, p. 216.]
        Обращает на себя внимание то обстоятельство, что как древние, так и средневековые авторы упоминают о "последних вещах" мимоходом и особенно не вдаваясь в подробности, как если бы речь шла о чем-то сродни суеверию или предрассудку. Такое отношение к данному предмету могло быть продиктовано настороженно высокомерным отношением «ученых» авторов к народным поверьям и мистерическим культам. Как замечает Р. Райценштейн: "Античные и средневековые философы охотно рассуждали о философской и символической подоплеке ритуала, но не брали на себя ответственность описывать конкретную последовательность действий и конкретные культовые предметы, участвующие в ритуале. С одной стороны, здесь срабатывало своеобразное табу на разглашение тайны, а, с другой стороны, человеку ученому подобало интересоваться сущностью вещей, а не самими вещами".[R. Reitzenstein. «Poimandres». Lpz., 1904, p. 167.]
        Упоминание Нейт в связи с "последними вещами" в античной и средневековой литературе встречается только у Лактанция: "Раньше всех понесет кару Египет из-за своих дурацких суеверий (stultarum superstitionum), и наполнится он кровью, как водою, ибо смутились нравы, и даже почитатели Нейт и собиратели мерзких "последних вещей" не боятся больше Бога и людской молвы, издеваясь в своих обрядах над самим Временем".[Лактанций "De opificio Dei", p. 254. Lucii Caecilii Firmiani Lactantii opera. Ed. Nova. Acc. D.A.B. Caillau. T1. P., 1842.]
        Известно, что культ Нейт возник в древнем Египте в додинастический период в западной части дельты Нила. С одной стороны, это был исключительно женский культ
        - знатные женщины носили придворный титул "жрица Нейт" - , с другой стороны, Нейт была связана с водной стихией (в частности с богом крокодилом Себеком) и почиталась охранительницей мертвых. Как охранительница мертвых, Нейт была тесно связана с Исидой, Нефтис и Селкет. Впервые вместе имена этих четырех богинь зафиксированы в Текстах пирамид. Важным представляется изречение 362: "(§ 605) О, отец мой Атум во тьме! Возьми меня на твою сторону, (§ 606) [чтобы] я зажег свет для тебя и защитил тебя, как Нун защищает этих четырех богинь днем, [когда] они защищают трон: Исида, Нефтис, Нейт, Селкет-Хету".[K. Seithe. Die altagyptischen Pyramidentexte. Bd 1-4. Lpz., 1908-1923 p. 211.] Согласно изречению, умерший царь просит Атума, проплывающего в ладье ночью по царству мертвых, взять его с собой, обещая ему за это в благодарность покровительство. Следует обратить внимание на некоторые особенности текста изречения 362. С. Мерсер предлагает трактовать слово «день» как эквивалент для слова "время".[S.A. Mercer. The Pyramid Texts in Translation and Commentary. Vol. 1-4. New York - London - Toronto, 1952, vol. 2,
p. 296.] Согласно мифам Исида, Нефтис, Нейт и Селкет оплакивали и охраняли тело убитого Сетом Осириса, отождествляемого с царем, стоя по углам его трона (или ложа), что якобы соответствует четверичной природе времени.["В представлении жрецов Древнего Египта время носит четверичный характер: два направления (реальное и гипотетическое) для будущего и два для прошлого". Ibid, p. 298.] Текст можно понимать и таким образом, что четыре богини охраняют мертвого Осириса (с которым отождествляли сначала царей, а потом и вообще всех умерших) от времени. Во всяком случае об этом прямо свидетельствует изречение 543, § 1543: "[Там], где защита четырех (т. е. Исиды, Нефтис, Нейт и Селкет), - время не приходит".[K. Seithe. Die altagyptischen Pyramidentexte. Bd 1-4. Lpz., 1908-1923 p. 278.]
        Итак, в эпоху Древнего Царства Нейт считалась охранительницей мертвого царя, причем она не только защищала его от различных опасностей, и в первую очередь от воздействий времени, но и заботилась о пропитании мертвого (!) царя.
        Следует признать, что сюжет об охране мертвого царя от времени прекрасно укладывается в современные представления о значении древнеегипетской практики бальзамирования. Особняком стоит точка зрения Иеронима ван Дака, который, основываясь на своих собственных переводах Текстов пирамид в частности пишет: "Есть основание считать, что когда в Текстах пирамид или в Текстах саркофагов речь идет об "охране мертвых", то имеется в виду не бальзамирование, а какая-то другая обрядовая практика, сведения о которой до нас, к сожалению, не дошли. В изречении 645 говорится § 1865: О, Нейт, сохрани меня своими льняными лоскутками (букв. "тряпочками"), в которых [еще] осталось время. Нейт дарила мертвому "дыхание жизни" (изречение 408) и другие необходимые ему атрибуты: магические узлы защиты (изречение 670), набедренную повязку (изречение 663), какие-то другие тканые изделия (изречение 608: Вот, что Нейт соткала). В надписях Позднего периода мертвому, облаченному в льняные одежды из святилищ, от имени богини обещается: Тело твое не погибнет никогда! Разум твой будет Нейт!".[H. van Dack. Prosopographia ptolemaica.
Vol. II. Leiden, 1952, p. 425. Следует отметить, что кроме уже перечисленных функций Нейт почиталась как покровительница ткацкого ремесла и бальзамирования, что зафиксировано в текстах Позднего периода: "Возьми мазь, папирус, льняную ткань, происходящие из двух жилищ Нейт, чтобы тело твое было прекрасным и бессмертным" (R. el-Sayed. Documents relatifs a Sais et ses divinites. - Cairo, 1975, Bibliotheque d'etude de IFAO, 69, p. 67).] В надписях Нового царства по отношению к Нейт используются следующие эпитеты: "владычица западной страны",[K. Sethe. Der Name der Gottin Neith. - ZAS. 1906, Bd. 43, c. 145.] "главенствующая в некрополе", "Владычица Та-анх (т. е. гробницы или некрополя)",[H.W. Muller. Der Obelisk von Urbino. - ZAS. 1954, Bd. 79, c. 148.] "Подательница жертв",[A. Piankoff. The Litany of Re. Oxford, 1964, p. 56.] "Хранящая время в тканях",[E. Otto. Die biographischen Inschriften der agyptischen Spatzeit. Leiden, 1954, c. 166.] "Пробуждающая от сна (смерти)".[Ibid, c. 187]
        С упадком династического Египта традиционные древнеегипетские верования были преданы забвению (если не принимать в расчет позднейшие оккультные рецепции древнеегипетской магии). Тем более интересным кажется случай, о котором упоминает в своих путевых записках "Описание путешествия в Аравию и другие сопредельные страны" известный немецкий путешественник Карстен Нибур (XVIII в.):
        "На площади у мечети Шадли я увидел старуху, которая копалась в пыли у самых стен мечети, собирая что-то в подол своей грязной юбки. Мне было непонятно, как благочестивые граждане богатого и процветающего Мосха могут терпеть такую нищенку. На мой вопрос Сеид Селех ответил, что эта полоумная старуха собирает всякий мусор, потому что считает себя жрицей какой-то Нейт. На моих глазах старуха вытащила из кучи какого-то мусора кусок бечевки и быстро затолкала его себе в рот. "Видишь, какая она сумасшедшая, - засмеялся Саид. - Она ест весь мусор, который находит. И на улицах чисто, и уборщикам не надо платить". Мне было жаль эту старую женщину, но арабы понимают милосердие по-своему.
        Заинтересовавшись неизвестным мне доселе культом, я стал расспрашивать Сеида и Исмаила о Нейт. Как я понял из всех этих расспросов, Нейт поклоняется кучка
«неверных», которые живут в развалинах где-то близ Тихамы. Там же находится и храм их странной богини. Мусульмане терпят этих «неверных» только потому, что они ухаживают за близлежащими городами - Мосхой, Бейт-эль-Факихом, Забидом. Они собирают в этих городах весь мусор, - таков договор. Мусор они приносят своей богине, которая якобы дарит им за это долгую жизнь".[Цит. по "Путешествия и открытия в воспоминаниях", антология под ред. Проф. В.И. Исаева, М., Политиздат,
1965, стр. 214-215.]
        Неожиданно тема Нейт и уже в непосредственной связи с "последними вещами" обнаруживает себя в документах, принадлежащих нашему времени.
        В 1930 году Шарль де Лессепс в Париже опубликовал записки своего знаменитого отца Фердинанда де Лессепса - французского дипломата, инженера, знаменитого строителя Суэцкого канала.[Фердинанд де Лессепс (1805-1894), французский вице-консул в Каире поступил на дипломатическую службу, идя по стопам своего отца Матье де Лессепса, который сделал прекрасную карьеру при Наполеоне и близко сдружился с вице-королем Египта Мехметом Али. Друзьями были и их сыновья - Мехмет Саид и Фердинанд де Лессепс.] Записки в основном посвящены бесконечным интригам, которые велись англичанами, французами, арабами и турками вокруг строительства Суэцкого канала, однако один эпизод имеет непосредственное отношение к нашей теме. Вот, что рассказывает Фердинанд де Лессепс:
        "Мои отношения с Мехмет Саидом складывались в целом очень благоприятно для моих намерений и планов. В конечном счете, благодаря макаронам и разным сладостям, я добился его полного расположения.[Мехмет Саид страдал ожирением. Вице-король заставлял его заниматься фехтованием и держал на строгой диете, чтобы сын был в форме. Фердинанд тайком подкармливал Саида макаронами, которые тот очень любил и которые ему были запрещены. Поговаривали, что за тарелку макарон сын вице-короля был готов выдать все государственные секреты.] Однажды, преисполнившись ко мне теплыми чувствами, Мехмед Саид сказал, что если я захочу, то на строительстве канала для меня будут работать даже мертвые. Я в свою очередь был готов слушать любые его глупости, лишь бы не потерять расположение королевской семьи. Видя, что я не очень-то верю его словам, Саид предложил мне спуститься в подвал дворца, чтобы я сам мог убедиться в правдивости его слов. Я никогда не бывал раньше в подвалах каирского королевского дворца и поэтому принял его предложение с радостью. Конечно же я ни на секунду не сомневался, что все его рассказы о мертвых
являются не более, чем фантазиями подростка, наслушавшегося арабских сказок. То, что я увидел поразило мое воображение. Современная наука еще должна дать этому свое объяснение. Впрочем, покров секретности, которым окружены на Востоке некоторые области древнего знания, едва ли позволит прогрессивным ученым Запада в ближайшее время дать оценку некоторым поразительным и таинственным явлениям. Вместе с Саидом мы спустились в холодный подвал, где хранились пищевые запасы, и оттуда через незаметную дверь попали в помещение, назначение которого заключалось по всей видимости в том, чтобы тайно наблюдать за происходящим в другом подвальном помещении. Саид, стараясь не шуметь, откинул темную занавеску на стене, - открылось небольшое окошко, из которого был виден довольно большой, освещенный факелами зал. Зал был уставлен каменными столами, показавшимися мне весьма похожими на древнеегипетские саркофаги. На одном из столов, совсем недалеко от того места, где стояли мы с Саидом, лежало обнаженное тело какого-то мужчины. "Это Селим, конюх. - прошептал мне Саид. - Он умер вчера днем." Потом я увидел, как откуда-то
из темной части зала выходят три женщины, одетые в широкие белые рубашки и турецкие шаровары. Лица женщин скрывали вуали. Одна из женщин несла поднос, на котором, насколько я мог разглядеть, находились какие-то тряпки, бинты и обрывки веревок. В руках у другой женщины находился живой петух. Третья несла небольшой топорик. Женщины остановились у стола, на котором лежал покойный. Пристроив петуха на небольшом чурбанчике, женщины быстро отрубили ему гребешок и кровью из гребешка смазали глаза и рот покойного.[Ср. "В Древнем Египте мумифицированное и освященное тело умершего считалось вместилищем его
«ка» - жизненности, жизненной силы. «Ка» постоянно обитало в гробнице, но могло временно покидать ее. Перед погребением мумию «оживляли» посредством обряда "отверзания уст и очей". К глазам и рту мумии жрец прикасался окровавленной ногой жертвенного бычка, инструментами каменщика и мешочком с красным минералом.
«Открыть» глаза и рот означало оживить инертную плоть трупа". Lesko L.H. The Ancient Egyptian Book of Two Ways (University of California Publications. Near Eastern Studies, vol. 17). Berkley - Los-Angeles - London, 1972, p. 115.]
        Затем одна из женщин склонилась над покойником, разжала ему зубы небольшим ножом и вложила в рот обрывок веревки, взяв его с подноса, который держала другая. Сразу же после этого женщины отошли от стола и стали в тень так, что я уже не мог их видеть. Из темноты вышла четвертая женщина, совсем еще девочка, как мне показалось. Она подошла к столу, обхватила труп руками и, подняв его без особых усилий, крепко прижала к себе. Женщины, которых не было видно, затянули какую-то песню, ритмично прихлопывая в ладоши. То, чему я стал свидетелем потом, более всего напоминало танец. Маленькая, похожая на девочку, но, вероятно, обладающая нечеловеческой силой женщина, обхватив труп, совершала замысловатые движения, кружась вокруг каменного стола. При этом, как я мог видеть, губы ее были крепко прижаты к губам трупа, словно в долгом поцелуе. Это продолжалось минут двадцать. Я даже устал стоять, хотя происходящее заставило меня забыть обо всем на свете.
        Постепенно мне стало казаться, что труп уже не просто безвольно болтается в руках у женщины, но сам как бы переставляет ноги, повторяя какие-то движения. Наконец эта нелепая пара вдруг замерла, и женщина что есть силы оттолкнула от себя мертвое тело. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что труп не упал, но, покачнувшись и сделав несколько неуклюжих шагов, остался стоять, опершись руками о противоположную стену. Появившиеся женщины в шароварах вывели ожившего покойника из зала. Я стоял пораженный всем увиденным, пока Саид не закрыл занавеску и не вывел меня за руку из подвала. Он взял с меня слово, что я никому не буду рассказывать о том, что видел, и я ему это слово дал. Я спросил, кто были те женщины, и Саид сказал, что в их семье женщины всегда были жрицами богини Нейт, о которой говорят, что она дает мертвым жизнь, если ей вернуть последние вещи. Я понял, что последними вещами Саид называет те тряпки и обрывки веревок, которые несла на подносе одна из женщин.
        - Зачем же она засунула обрывок веревки в рот покойному? - спросил я.
        - Ты не понимаешь, Фердинанд. - сказал Саид. - Это был не обрывок веревки, а кусочек времени, которое нужно было вернуть Нейт. В обмен на это время Нейт позволила Селиму пожить еще немного. Он хорошо служил моему отцу. Пусть послужит еще.
        После всего увиденного мною я понял, что недостатка в рабочей силе для строительства канала у нас не будет".[Поразительно, что даже перед лицом событий выходящих далеко за пределы обыденной действительности, Фердинанд де Лессепс продолжает думать только о своем проекте. Интересно, что один из противников строительства Суэцкого канала посол Великобритании лорд Стрэтфорд в своем докладе Министру Иностранных дел отпускает следующую ремарку: "Мне не понятно, откуда Лессепсу удается набирать такое количество рабочих для прокладки канала. Феллахи умирают десятками, но на их место откуда-то тут же появляются новые феллахи". Цит. по Catalogue of parliamentary papers (1801-1900). L., 1937, p.
67.]
        Фердинанд де Лессепс был человеком лишенным фантазии во всем, что не касалось его любимого проекта. В его записках (во всяком случае в опубликованной их части) не содержится более никаких сведений или намеков на обряд, свидетелем которому он стал. Однако, как бы то ни было, нам понятно, что культ богини Нейт не исчез вместе с Древним Египтом, но продолжил свое существование вплоть до нашего времени. Многое из того, о чем рассказывал Лессепс, так и осталось бы для нас непонятным, если бы не вышедшая в 1986 году книга журналиста Питера Ковалевски, озаглавленная "Ночи Нейт. Книга мусорщиков".[Peter Kovalewsky. Nights of Neith. The Book of Janitors. N.Y., 1986. Ковалевски стал известен тем, что он, будучи человеком весьма состоятельным, три года прожил среди нью-йоркских бродяг, поставив перед собой целью написать правдивую книгу о нью-йоркском «дне». Однако профсоюз нью-йоркских мусорщиков сразу же после выхода книги подал на Ковалевски в суд, обвинив его в злостной клевете. По решению суда весь тираж его книги был уничтожен. Осталось всего несколько экземпляров, которые на сегодняшний момент
являются библиографической редкостью.
        Следует отметить, что, хотя в названии и фигурирует имя Нейт, самой Нейт и связанному с ней культу в книге посвящено не так уж много страниц. В основном книга представляет собой собрание разрозненных историй из жизни нью-йоркских бродяг.
        Написанная скверным, выспренним языком, книга эта не представляет интереса ни как художественное произведение, ни как бытописательная хроника. И тем не менее сведений, содержащихся в этой книге вполне достаточно, чтобы все приведенные нами выше сведения о Нейт и "последних вещах" встали на свои места. Итак, позволим себе привести несколько цитат из книги Ковалевски:
        "Если там, наверху, среди роскоши, сверкающих витрин и достатка поклоняются Богу порядка, справедливости и денег, то здесь в мрачных и зловонных подземных переходах Холбрука поклоняются зловещей Нейт, мусору, грязи и хаосу" (стр. 45).
        "Человек всегда оставляет после себя мусор. Когда же человек уходит совсем, он оставляет после себя время. Это время - тот же мусор, который скапливается на обочинах дорог, у мусорных контейнеров, в подъездах грязных домов в районе Коммака или Бруквилла. Очень важно обнаружить это время, отделить его от никчемных клочков газет, пластиковых мешков и обрывков веревки. Только жрецы Нейт способны отличить мусор от времени, - они постоянно ищут, они перебирают кучи мусора, и это выглядело бы подозрительно, не будь в мире такой профессии, как мусорщик. мусорщики могут позволить себе совершенно свободно копаться в мусоре, и никто никогда не заподозрит их в поклонении языческой богине. Это не значит, что каждый мусорщик поклоняется Нейт, но всякий приверженец культа Нейт обязательно является мусорщиком" (стр.89-90).
        "У каждого человека после смерти остается его собственное персональное время, но найти его практически невозможно. Как среди несметного количества человеческих отбросов обнаружить время именно того бедняги, что скончался вчера вечером? Такие совпадения случаются только раз в тысячу лет. Только богатые могут позволить себе дорогостоящую процедуру бальзамирования в надежде на то, что когда-нибудь, купленные за большие деньги жрецы Нейт, найдут их персональное время, что было бы равноценно обретению личного бессмертия"[Ср. у Г. Масперо: "… ногда сообщается, что бальзамирование происходит лишь в тех случаях, когда покойника не могут оживить сразу, поскольку не могут найти необходимые для оживления ингредиенты". G. Maspero. Etudes de mythologie et d'archeologie egyptiennes III. P., 1898, c. 233-234. Такого рода сообщения в связи с культом Нейт и "последними вещами" заставляет нас переосмыслить новейшую историю бальзамирования.] (стр. 105).
        "В тайных храмах Нейт, которые находятся где-то глубоко под землей, почти каждый день совершаются богопротивные обряды оживления трупов. Сюда мусорщики приносят свою сокровенную добычу: тряпки, обрывки бумаги и упаковок, старые газеты, - одним словом, все те "последние вещи", которые в начале процедуры оживления кладут покойнику в рот. Во время обряда старшая жрица поднимает труп и, целуя его в губы, танцует с ним "танец мертвых".[Следует отметить, что мотив так называемых "мертвых танцев" или "танцев с мертвыми" довольно широко распространен в фольклоре и верованиях некоторых народов Индо-Китая. Описание "танцев с мертвыми" можно обнаружить также в некоторых текстах, принадлежащих гностическим сектам эбионитов и сетиан. Однако здесь нет никакого пересечения с культом Нейт. Подробнее теме "мертвых танцев" посвящен наш очерк "К описанию семиотической структуры так называемых "мертвых танцев".] Во время этого танца "последняя вещь" должна полностью раствориться во рту мертвеца, - время возвращается в мертвое тело. Покойник вновь становится живым. Конечно это уже не тот человек, что был до смерти,
потому что для оживления используют как правило чье-то чужое, не его собственное время. Как правило, такой человек не помнит ничего из своей прежней жизни, - глаза его пусты, в них нет более ни желаний, ни надежд, ни обычных человеческих страхов. Жрецы Нейт используют этих оживших мертвецов в своих целях" (стр. 118-119).
        "Говорят, среди адептов Нейт есть бессмертные счастливчики, которым удалось найти свое собственное время, свою собственную "последнюю вещь". Я лично встречался с одним мусорщиком из Бронкса, который утверждал, что родился в Древнем Египте во время царствования Птолемея IV" (стр.136).
        На основе приведенных выше цитат можно сделать вывод, что Питер Ковалевски действительно столкнулся с деятельностью секты, члены которой поклоняются древнеегипетской богине Нейт. Ковалевски не говорит нам, как называется эта секта, и вполне вероятно, что секта (если, конечно, она существует на самом деле) действует вполне официально под каким-нибудь совершенно безобидным и респектабельным названием (какая-нибудь "Церковь Нового пришествия" или "Второе Откровение Иоанна"). Если быть абсолютно точным, адепты этой секты поклоняются не столько Нейт, сколько времени или же своим собственным представлениям о времени. И это понятно, - все мы тем или иным образом поклоняемся времени, каждый день выметая из памяти какие-то, кажущиеся нам ненужными в данный момент, события. Нас нисколько не заботит, что эти события могут быть кем-то найдены и использованы.
        О природе времени написано так много, что начинает казаться, будто время это просто последовательность знаков, отсылающих друг друга к концу некоего текста, за которым, всегда начинается другой текст. Впрочем, может быть, это только кажется, и последовательность знаков, точно так же как и непрерывность текстов, не имеет к природе времени никакого отношения. Но и этого нельзя утверждать с определенностью, ведь, в конце концов, время действительно может оказаться всем чем угодно: мусором (обрывком газеты или веревки, осколками посуды и стекла, пластиковыми бутылками и стаканами, шелухой и огрызками яблок), автомобильными или паровозными гудками, шелестом листьев, самыми обычными затертыми словами, над смыслом которых мы не задумываемся; рассеянным утренним светом.
        Адепты культа Нейт - как это следует из того, что нам уже известно - разделяют все время на так называемое «занятое» время (т. е. то время, которое в данный момент кем-то или чем-то проживается; длится как что-то или кто-то) и на время
«свободное» (т. е. время, существующее отдельно как некий «предмет», «вещь», - в нашем случае как "мусор"). «Свободное» время может быть обнаружено и использовано, к чему, собственно, и сводятся ритуалы культа Нейт. Трудно судить об эффективности и конечных целях такой практики, хотя, справедливости ради, следует отметить, что в последнее время улицы наших городов стали чище, а людей с пустыми глазами прибавилось. Впрочем, если за всем этим и стоит какая-то особая ритуальная практика, то ничего удивительного в этом нет, - ведь культы в основном и делают либо из чистоты, либо, наоборот, из мусора.
        Круг вопросов, связанных с интерпретацией понятия "джок"
        Еще совсем недавно понятие «джок» и область связанных с ним представлений являлась предметом обсуждения лишь в узком кругу небольшой группы антропологов и этнографов, занимающихся традиционными религиями и культурой луоязычных народов Африки (Судан, Уганда, Кения, Танзания). Скандальная деятельность организации "Тайный Союз Трех Нитей", объявившей о своем существовании в 80-е годы, сделала это понятие достоянием широких кругов общественности.
        Прежде всего обратимся к традиционным антропологическим интерпретациям понятия "джок".
        Как отмечает Б.А. Огот в "Concept of Jok",[B.A. Ogot. Concept of Jok. - "African Studies". Vol. 20, 1961.] " слово «джок» в различных формах встречается в языках всех нилотских народов.[Народы нилотской языковой семьи расселены на территориях вверх по течению Нила от впадения в него Бахр-эль-Газаля до озера Виктория и к востоку от последнего. В соответствии с географическими условиями образовались три ветви нилотов: нилоты речной и озерной области, нилоты равнин и нилоты нагорий. К первой ветви относятся группа народов, говорящих на языках луо. Луоязычные народы, соответственно, подразделяются также на три группы: северную, к которым относятся шиллуки, нуэр, ануак, бор и т. д.; центральную, к которым относятся ачоли - предмет исследования Райта -, ланго, алур, джопо-луо и южную - кенийские луо и падхола.] " На основании наблюдений Хофмайера, рассматриваемых Лиенхардом, а также материалов Томсона и Хауэлла, Огот делает вывод, что понятие
«джок» (или "джоук") служит основой Weltanschaung нилотских народов. По описаниям Хейли,[T.T.S. Hayley. Anatomy of Lango Religion and Groups. Cambridge,
1947.] «джок» - пронизывающая вселенную нейтральная сила, не проявляющая ни благожелательного, ни враждебного отношения к человеку, пока тот не начинает использовать ее в своих собственных интересах.
        По мысли Райта,[A.C.A. Wright. The Supreme Being among the Acholi. Another vewpoint. - "Uganda Jornal". Vol.7, 1941.] ачоли представляют себе мир в виде огромной равнины, накрытой небосводом, а все пространство пронизанным магической силой. Эта сила высвобождается при изменении исходного статического состояния, становится тогда подвижной и проявляет свое могущество в виде, например, ураганов, при образовании гор и скал причудливых очертаний. Кроме того, сила, высвобожденная при изменении статического состояния, может материализовываться в виде различных предметов - кристаллов, камней необычной формы, неестественных наростов на деревьях. Она также может входить в различные растения и животных, в предметы изготовленные рукой человека и, наконец, в самого человека. В последнем случае тот, в кого вселяется эта сила, либо умирает неожиданной смертью, либо после продолжительной болезни становится колдуном (ла-джок), способным манипулировать этой силой по своему усмотрению. Таким образом, согласно Райту, любые проявления силы, высвобожденной в результате изменения статического состояния мира, получают у
нилотов название "джок".
        Употребляя слово «джок», нилоты обязательно добавляют к нему имя собственное, указывающее, к какой категории принадлежит данный «джок». Так, например, "джок Бака мэ Патико" означает, что данный «джок» принадлежит вождю Бака из селения Патико. А, скажем, "джок Мади" означает, что данный «джок» происходит из местности Мади. Существуют также такие понятия, как "джок в узелке", "джок в коробке" или "джок в калебасе".[Калебаса - традиционный африканский сосуд, изготовленный из выдолбленной тыквы.] В такого рода названиях находит свое выражение представление о том, что «джоков» можно покупать, продавать или менять, перенося с места на место. Причем считается, что, поскольку «джок» в определенном смысле привязан к какому-то одному месту, являясь отчасти духом местности, то переносить его с места на место можно не более одного раза. Многочисленные перемещения джока на большие расстояния рассеивают его в пространстве. По свидетельствам очевидцев, "джок в узелке" издает звуки, напоминающие писк птенцов, а если джока зарывают в землю, то земля вокруг начинает потрескивать.
        Как пишет Драйберг в "The Lango": "Джок был известен раньше и известен ныне под разными наименованиями в соответствии с различными его проявлениями, но в действительности джок - неделимое начало, пронизывающее всю Вселенную[J.H. Driberg. The Lango. L., 1923, p. 215.] ". И далее: "Единственная характеристика джока, которую удалось получить, гласила: "бала йамо мувото" - "подобно движущемуся воздуху". Джок, подобно ветру или воздуху, вездесущ, и, как ветер, присутствие которого можно только услышать или ощутить, он невидим. Он повсюду: он может находиться на деревьях, на скалах, на холмах, в ручьях или в других водоемах или просто в воздухе прямо перед вами".[Ibid, p. 219.]
        Понятие «джок» так и оставалось бы объектом интересов небольшой группы антропологов африканистов, если бы в 1979 году не появился так называемый "Манифест Джока", документ, под которым стояла подпись "Тайный Союз Трех Нитей".
        Текст Манифеста был напечатан на английском языке в частной типографии Лиссабона и представляет собой собрание категорических высказываний, которые кажутся не всегда связанными друг с другом, а иногда и вовсе противоречащими друг другу. Весь пафос Манифеста заключается в необходимости "восстановить правильный порядок мировых жертвоприношений",[Manifesto of Jok. Lissbon, 1979, p. 2. Манифест вышел очень небольшим тиражем и не переиздавался. К настоящему времени практически весь тираж уничтожен. Сохранившийся у меня экземпляр по существу является библиографической редкостью.] что по мысли автора (или авторов) и должен осуществить "Тайный Союз Трех Нитей". Так, на первой же странице Манифеста мы читаем: "Знак опустошен и нет в нем более жизни. Мы уже не верим в тот эрзац, который нам подсовывают вместо жертвы. Слишком долго нас кормили облатками вместо плоти и поили жидким вином вместо крови, - мы устали от символизма и слов, за которыми нет желания. Пришло время вновь связать Три Нити: Символический образ "связывания нитей" может быть связан либо с традицией кундалини-йоги, в которой «нитями» иногда
называли три основных канала циркуляции жизненной энергии, либо с шаманизмом. Так, известно, что к нижней части шаманского костюма у эвенков-орочонов была пришита сплетенная из трех нитей косичка, символизирующая червя, который служил проводником и защитником шамана в его путешествии по нижнему миру (См. Мазин А.И. Традиционные верования и обряды эвенков-орочонов. Новосибирск. «Наука». 1984).] жертву, божественную бессмысленность и коллективную жестокость. Из-за великой глубины и совершенства нашего знания, желающие постичь тайны ритуалов Союза Трех Нитей не могут приобрести эту мудрость непосредственно, но должны совершенствоваться в понимании и знании извечного круговорота даяния и приятия".[Ibid, p.1.] И далее уже непосредственно о джоке: "Всевидящий Джок покажет нам жертву и назначит лучшее время. Джок - это двери мудрости и искупления, которые сейчас открылись миру. Господство ложной теологии и науки будет преодолено, и новый очищенный мир утвердит свою волю через избранных братьев Союза Трех Нитей".[Ibid, p.2.]
        В конце XX века наш безразличный мир вряд ли можно удивить какими бы то ни было манифестами. "Манифест Джока" не составил исключения и оставался незамеченным вплоть до 1983 года, когда по всей Европе прокатилась волна ритуальных убийств, ответственность за которые взял на себя "Тайный Союз Трех Нитей".
        Начиная с июля 1983 года в различных городах Центральной Европы стали находить расчлененные человеческие тела. Как правило, где-то недалеко от жертвы находили сделанную кровью надпись: "Джок показал, Союз Трех Нитей совершил".
        В 1985 году следствие по делу "Тайного Союза Трех Нитей", которое велось Интерполом и секретными службами некоторых стран, зашло в тупик. Арестованные впопыхых последователи Александра Кроули были отпущены на свободу, доказав полную непричастность их движения к человеческим жертвоприношениям. Тогда где-то в коридорах власти родилась идея попытаться решить проблему, что называется,
«альтернативным» способом. Один из высокопоставленных чиновников Интерпола вылетел в Судан, где владельцем одной из частных клиник в Хартуме был англичанин доктор Феликс Гордон Уилсон, известный среди местного населения как "аджвака (колдун) Нгу".["Нгу" - собирательное наименование хищных зверей: львов, леопардов, гепардов.] Этнограф и знаток местных культов, прославившийся своими научными публикациями в университетах Европы и США, доктор Уилсон, кроме всего прочего, пользовался очень большим авторитетом у шиллуков и ланго, которые, видимо не без основания, называли его также "Большим белым колдуном". После долгих уговоров доктор согласился вылететь в Европу, чтобы своим авторитетным участием и консультациями помочь следствию.
        Следует отметить, что ситуация, которая сложилась вокруг понятия «джок» в связи с действиями "Союза Трех Нитей", никак не вписывается в рамки традиционной интерпретации этого явления. Никогда и нигде в мифологии нилотских народов джок не был связан с человеческими жертвоприношениями. Обычно самому джоку в качестве подношения предлагают мед и молоко, и лишь иногда в соответствии с правилами ритуала требуется принесение в жертву курицы или молочного поросенка. То обстоятельство, что в Европе понятие джок стало устойчиво ассоциироваться с человеческими жертвоприношениями, свидетельствует о попытке искусственной интеграции фрагмента традиционного африканского мировоззрения в упадническую культуру современной Европы. Спустя четыре месяца после того, как доктор Уилсон приступил к своему собственному расследованию деятельности "Союза Трех Нитей", ритуальные убийства прекратились. Как известно, к ответственности никто привлечен не был, но следствие по делу было закрыто. Доктором Уилсоном был написан отчет, в котором подробно излагался ход его собственного расследования. Этот отчет вместе с другими
материалами по делу "Союза Трех Нитей" находится в настоящее время в секретном архиве Интерпола и в течение ближайших 70-и не может быть предан огласке. Однако доктор Уилсон составил для себя краткую версию отчета. Ниже я привожу перевод этой краткой версии, которую мне после безвременной кончины доктора Феликса Гордона Уилсона в 1994 году любезно предоставил его бывший секретарь доктор Данква Мбити.
        "Хотя я и не являюсь филологом, мне бы хотелось начать свой отчет с анализа текста "Манифеста Джока". Одно уже только название этого документа вызвало во мне чувство полного недоумения. Джок - понятие, играющее существенную роль в мировоззрении племен шиллуков и ланго - по существу выражает идею необходимости подчинения всех членов данного рода своему вождю, который обладает джоком, т. е. высшей силой в представлении нилотов. Джок, с одной стороны, покровительствует роду через вождя, а, с другой стороны, является залогом традиционного порядка сосуществования членов рода друг с другом и с окружающим миром - в этом его основные функции. Понятно, что там, где существуют родо-племенные отношения, ни о каких манифестах не может быть и речи. Всякий манифест стремится нарушить уже созданный порядок (мировозрение или государственное устройство), тогда как джок, наоборот, призван защищать укоренившийся порядок от каких бы то ни было посягательств. Конечно, существуют так называемые "свободные джоки", т. е. джоки, не связанные с каким-то конкретным родом. Я сам был свидетелем того, как такой джок вселился в
человека, который в результате лишился рассудка и умер буквально через несколько дней. Дело в том, что джок, если можно так выразиться, обеспечивает репрезентативную целостность какой-либо уже сложившейся во всех отношениях системы, а один единственный человек - за редким исключением - такой сложившейся системой не является. Отсюда - непреодолимые внутренние противоречия, приводящие к деградации и разрушению.[Не очень понятно, что здесь имеет ввиду доктор Уилсон, однако, действительно, из десяти случаев одержания человека джоком девять кончаются сумасшедствием и смертью. Лишь очень немногие становятся ла-джоками или джоковыми колдунами.]
        Однако, вернемся к тексту Манифеста. На мой взгляд, он построен достаточно примитивно и недостаточно просто, чтобы им можно было увлечься. Вначале утверждается, что все беды человечества проистекают оттого, что нарушен правильный порядок жертвоприношений. При этом сам акт жертвоприношения сравнивается с реактивным движением (на мой взгляд, аналогия лишена всякого вкуса):[Я позволю себе не согласиться с доктором Уилсоном. Сравнение, может быть, действительно лишено поэтической глубины, но в нем присутствует довольно важная идея, которую уважаемый доктор проглядел. Реактивное движение кроме всего прочего позволяет системе вырваться из неподвижного, оцепенелого состояния, а именно так и можно было бы охарактеризовать состояние современного мира.] "Жертвоприношение подобно реактивному движению, при котором система отторгает часть самой себя ради неуклонного движения вперед" (стр.9).[Здесь и далее доктор Уилсон приводит нумерацию страниц по Лиссабонскому изданию Манифеста.] Именно этот принцип, по мнению автора (или авторов) Манифеста оказался нарушенным: "В результате демократических преобразований в
современном обществе стал практически невозможным акт единодушного и всеобщего выбора жертвы. Мы, как ископаемые блохи в янтаре, застыли в своем безразличии ко всему - к себе, к миру, к жизни и смерти. Еще немного и это состояние перерастет в необратимую кому для всего человеческого рода" (стр. 10). После перечисления всех этих, грозящих человечеству, ужасов, следует, что называется, "положительная часть", в которой излагается программа выхода из создавшейся ситуации. Суть ее вкраце сводится к следующему: поскольку современное общество не способно совершить жертвоприношение, то эту функцию пока (!) берет на себя Союз Трех Нитей, а выбор жертвы будет осуществлять джок как сверхприродное начало, лишенное человеческих слабостей и предпочтений. Далее в тексте дается довольно-таки метафорическое, расплывчатое и лишенное каких бы то ни было традиционных африканских черт определение джока: "Джок - это слепой ребенок, собирающий камни на дороге истории" (стр.14) (Всякому образованному человеку не может не придти на ум анология с известным пассажем у Гераклита[Феликс Гордон Уилсон скорее всего имеет ввиду
известное изречение Гераклита: "Век - дитя играющее, кости бросающее, дитя на престоле". Die Fragmente des Vorsokratiker. Griechisch und Deutsch von H. Diels, hrsg. V.W. Kranz., I, 1951, fr. 52.] ). Или, в другом месте: "Если бы человек в своей жизни был способен осуществить абсолютно случайный выбор, он не был бы человеком, - он был бы джоком"(стр. 15).
        На мой взгляд, текст Манифеста не содержит каких-то новых и оригинальных идей, но, читая его, я отчетливо понял, или даже скорее почувствовал, что в распоряжении группы каких-то европейских фанатиков действительно находится свободный джок, завезенный из Африки. Как известно, свободного джока в принципе можно купить или выменять у колдуна и перевезти на другое место. Я никогда не слышал, чтобы джоков куда-то вывозили за пределы Африки, но в принципе такую возможность можно было допустить. Полиции никак не удавалось выйти на след совершающих человеческие жертвоприношения фанатиков, поэтому я решил попытаться найти самого джока. Известно, что джока нельзя перевозить на далекие расстояния более одного раза, а поскольку один раз его уже перевезли из Африки, то теперь он должен был постоянно храниться в каком-то одном месте. Фанатики могли сколько угодно разъезжать по всей Европе, но возить с собой джока они не стали бы. Каким-то непостижимым образом джоки связаны с топологическими свойствами нашего пространства-времени, и перемещения необратимо трансформируют джока в какой-то совершенно безобидный
предмет - в камень, кость, обрывок ткани или пучек перьев. Кроме того, место обитания джока обычно бывает связанным с водой. На основании всех этих данных и того факта, что "Манифест Джока" был напечатан в Лиссабоне, я сделал вывод, что и самого джока, следует искать где-то в Лиссабоне или его окрестностях.
        В перечень разнобразных атрибутов колдунов-аджваков обязательно входит небольшой барабанчик, который называется «ук-джок». При помощи таких барабанчиков аджваки находят джоков и вступают с ними в контакт. Такой барабанчик я привез с собой из Хартума и теперь решил его использовать в поисках джока. По окружности барабанчика нарисованы древние магические знаки,[Заметно, что в своем отчете доктор Уилсон старается избегать описаний практических сторон использования африканской магии.] и, если привязать барабанчик к веревке и вращать его над головой, то магические знаки придут в движение, а джок, находясь недалеко, услышит их звучание и отзовется низким монотонным гулом, который как будто исходит из самого барабанчика. По мере приближения к джоку гул становится все сильнее.
        Четыре дня, сопровождаемый двумя португальскими полицейскими (которые, естественно, смотрели на меня как на сумасшедшего), я колесил по Лиссабону и крутил над головой свой «ук-джок». Наконец к обеду пятого дня барабанчик отозвался тихим, низким гудением. Мы находились на берегу Тахо у заброшенного консервного завода. По мере моего приближения к заводу гудение становилось сильнее. Я попросил полицейских вызвать подкрепление на случай, если фанатики "Союза Трех Нитей" находятся где-то поблизости, а сам, несмотря на очевидную опасность, вошел в полуразрушенное здание завода. Почти сразу же я почувствовал, что джок находится где-то подо мной, в подвале. Отыскав лестницу ведущую вниз, я спустился в помещение, которое когда-то было котельной. Здесь, среди строительного мусора, сломанного оборудования и кучи сгнивших отбросов я обнаружил джока. Хотя джок был слаб и очень сердит, - он несказанно обрадовался, когда к нему обратились на языке луо. После совершения необходимого ритуала приближения к джоку, я поднес ему мед и молоко, которые все эти дни таскал в своем рюкзаке на случай, если придется иметь
дело с джоком. Джок с благодарностью принял мои подношения. Я спросил, как его зовут, и он ответил, что его зовут джок Олебе, что он из «свободных» джоков и что какой-то колдун хитростью заманил его в ловушку, связал заклинаниями и продал какому-то иностранцу. Он рассказал, что "злые белые колдуны" привезли его сюда, не давали молока и меда, и все время пытались подносить сырое мясо. Я спросил о том, каким образом какие-то белые колдуны могли заставить его подчиняться. Джок Олебе ответил, что, хотя сами белые колдуны и не владеют никакой силой, но за ними стоит, как он выразился "великая сила Мертвого", с которой он был не в состоянии совладать. Больше на эту тему он распостраняться не пожелал.
        Далее он рассказал мне, что "белые колдуны" заставляли его "показывать разных людей",[При помощи джока колдун может наблюдать жизнь находящихся в отдалении людей. Обычно это нужно колдуну, чтобы следить за передвижениями своих врагов. В случае "Союза Трех Нитей" джок показывал случайных людей, чем и обеспечивался случайный характер выбора жертвы.] и он не понимал, зачем это им нужно. В заключении своего рассказа джок попросил меня закопать его где-нибудь на побережьи океана, чтобы он мог спокойно слушать шум прибоя и наслаждаться близостью воды. Так я впоследствии и сделал.
        Полиция устроила у заброшенного завода засаду, и дня через три, в момент совершения какого-то ритуала в подвале, были задержаны пятеро молодых парней, которые тут же, как по команде, покончили жизнь самоубийством, проглотив капсулы с цианистым калием.
        Так перестал существовать "Тайный Союз Трех Нитей" - группка антропологов-фанатиков, до умопомрачения учитавшихся Гансом и Сиберсом.[Эрик Ганс и Тобин Сиберс - ученики французского антрополога Рене Жирара, представители школы "порождающей антропологии".]
        История, приключившаяся с джоком Олебе, представляется мне поучительной в нескольких отношениях. Прежде всего она демонстрирует ту изобретательность, с которой современный цивилизованный человек способен использовать в своих целях фрагменты архаичных и чуждых ему по духу традиционных культур. С другой стороны, все происшедшее является прекрасной иллюстрацией к истории возникновения в ХХ веке разнообразных оккультных движений и эзотерических сект. Многое в этой истории для меня осталось непонятным, но фанатизм и слепая вера в свою собственную историческую значимость не требуют рациональных объяснений. И трудно предположить, как развивались бы события дальше, если бы полиции не удалось своевременно нейтрализовать деятельность "Тайного Союза Трех Нитей".»
        На этом краткая версия отчета доктора Феликса Гордона Уилсона заканчивается, но мне хотелось бы более подробно остановиться на темах, которые были затронуты доктором Уилсоном лишь вскользь.
        Желание по самой своей природе - вне зависимости от того, удовлетворено оно или нет - порождает насилие, которое не реализуется сразу же, но имеет тенденцию к накапливанию где-то в глубинах коллективного бессознательного. Накопившееся насилие требует выхода; и этот выход, по всей видимости, может осуществляться двояким путем: либо организованно, путем совместного и взаимного действия (каковым и является жертвоприношение), либо спонтанно и хаотично в виде конфликтов, ссор и войн.
        Доктор Уилсон в деятельности "Союза Трех Нитей" углядел намерение противопоставить спонтанному и безконтрольному насилию насилие организованное и санкционированное, т. е. насилием остановить насилие.
        Действительно, члены Союза совершали человеческие жертвоприношения, в которой жертву выбирал джок. Выбор джока - это не человеческий выбор. По сути дела это вообще не выбор, и логика здесь такова: если жертву не могут выбрать все, то пусть это будет «никто». В роли этого «никто» и выступал джок. Подобным образом в средневековой Индии, в случаях особенно запутанных и серьезных преступлений, вынести окончательный приговор должен был сумасшедший, т. е. фактически не человек. Ибо есть ситуации, в которых любой человеческий выбор и человеческие решения не могут привести к желаемому результату именно потому, что они человеческие, "слишком человеческие". Однако остается вопрос: действительно ли жертвоприношения, которые совершались членами "Тайного Союза Трех Нитей" имели целью остановить творящееся в мире насилие, как считает доктор Уилсон?
        Современное постиндустриальное общество организовано таким образом, что накопившееся насилие снова трансформируется в желание. Накопившееся насилие по своему энергетическому статусу подобно беспредметному желанию. Все предельно просто: любое желание можно привести в соответствие с каким-либо предметом, который в свою очередь может быть представлен в виде товара. Постиндустриальный мир порождает все новые и новые предметы, и насилие трансформируется в банальный поиск новых товаров. Здесь берет начало вся бесконечная наша скука, апатия и безразличие.
        Жан Бодрийар в "Радикальных мыслях" пишет: "Каким замечательным явлением было безразличие в не-безразличном мире! В мире разнообразном, порывистом и противоречивом, наполненном риском и страстями. Ум безразличный мог исполниться страсти и противопоставить себя всему миру. Он мог предчувствовать наступление безразличного мира и увидеть в этом событие. Сегодня трудно быть более апатичным и безразличным, чем сами факты. Мир в котором мы действуем сегодня, лишен страстей, смертельно скучен и полон апатии и безразличия к своей собственной жизни. Нет смысла быть бесстрастным в мире лишенном страстей, быть отстраненным там, где ты не нужен".[Jean Baudrillard. La Pensee Radicale, Sens & Tonka, eds., ollection Morsure, Paris, 1994]
        Вполне вероятно, что деятельность "Союза Трех Нитей" и следует понимать не как попытку упорядочить насилие ради прекращения насилия, а как инфантильный бунт горстки "никому не нужных" против сообщества всех остальных "никому не нужных". C другой стороны, нет полной уверенности в том, что "Союз Трех Нитей" действительно прекратил свое существование. В живых не осталось ни одного свидетеля, - и как знать, может быть мы еще услышим о "Тайном Союзе Трех Нитей" и о таинственной "великой силе Мертвого", с которой даже джок не в силах был совладать.
        Культ “черной бабочки” (хуштуг саат) у индейцев саат тауока в связи с так называемым “запредельным мифом”
        Впервые о племени южноамериканских индейцев саат тауока и о культе “черной бабочки” упоминает полковник Бернетт - известный траппер и исследователь тропических лесов Мату-Гросу (Бразилия). В 1925 году на реке Кулуэни он обнаружил поселение индейцев саат-тауока, которые жили обособленно от других индейских племен и не были известны науке. Проведя среди индейцев два года, полковник Берннет в своей книге “Отчет о жизни индейцев Центральной Бразилии”[См. R.D. Bernett. General Report on the Indians of Central Brasilia. London, 1930] подробно описал быт, социальное устройство, обычаи и некоторые обряды индейцев саат-тауока.
        О культе “черной бабочки” он в частности писал следующее:

“Как мне удалось выяснить, индейцы [саат-тауока] считают своим тотемом черную бабочку “хуштуг-саат”, откуда и происходит их самоназвание “саат-тауока”, что значит “люди бабочки”. Поскольку и в окрестностях деревни, в сельве и на реке обитает огромное количество разнообразных бабочек, мне было очень интересно узнать какую же из них индейцы считают своим тотемом. Одако на все мои вопросы саат-тауока отвечали, что их бабочки здесь еще нет, что она еще не прилетала. Наконец, устав от моих вопросов, вождь племени Абиквара объяснил мне, что их
“хуштуг саат” живет далеко на звездах и прилетает только раз в году, чтобы передать своему народу “мудрость прежних пространств”. Он сказал, что бабочка должна прилететь через одну луну (т. е. через месяц) и что будет большой праздник, на который я тоже приглашен, потому что бабочка “может захотеть поцеловать не только индейца, но и белого охотника”. Спустя какое-то время индейцы стали готовиться к празднику: женщины и дети наводили порядок в деревне, складывая весь мусор на площадку, где обычно проходили общинные собрания. Мужчины занимались починкой всякой хозяйственной утвари и собирали хворост, который также складывали на площадку для собраний. По всему было видно, что индейцы собираются развести большой костер.
        Праздник состоялся в ночь с 25 по 26 июня. Как только стемнело, все от мала до велика собрались на площадке собраний перед огромной кучей хвороста. Абиквара поджег кучу хвороста с четырех сторон, и вскоре языки пламени взвились к самому небу. Старики выкатили большие деревянные колоды и палками стали отбивать какой-то замысловатый ритм. Женщины затянули мелодичную, протяжную песню на незнакомом мне языке. Абиквара, сидевший рядом со мной, объяснил, что это песня из прежних времен “о грустном сне богов и их скором возвращении”. Я спросил, на каком языке исполняется песня, и Абиквара ответил, что это язык, на котором боги иногда разговаривают с людьми. Песня закончилась, а старики продолжали отбивать палками ритм. Так продолжалось довольно долго. Вдруг ритм совершенно изменился,
        - стал каким-то беспорядочным, рваным, и я увидел, что над головами сидящих индейцев мечется большая черная тень. Наконец в свете костра я разглядел, что это гигантская бабочка. Бабочка размером с крупного ворона, как-то неуклюже размахивая огромными черными крыльями, кружилась над головами собравшихся. Пролетая надо мной она чуть не задела меня своим крылом, и мне стало не по себе. Неожиданно бабочка словно завалилась на бок и упала прямо на колени юноше, который сидел не очень далеко от меня. Юноша вздрогнул и словно окаменел. Стук колотушек резко оборвался. Неуклюже перебирая тонкими лапками, бабочка стала медленно карабкаться с колен к лицу юноши. Я получил прекрасную возможность разглядеть это создание, воистину принадлежащее другому, чуждому нам миру. Природа Мату-Гросу не скупится на выдумки, но, глядя на эту бабочку, я был готов поверить, что это насекомое не имеет ничего общего с земными формами жизни. Стивен Михальски, автор трехтомной “Символической истории насекомых” пишет:
“Семейство бражников (Sphingidae) изобилует весьма странными экземплярами. Есть свидетельства о существовании в тропических лесах Южной Америки кровососоущих видов этих бабочек. Хоботок этих бабочек слишком слаб, поэтому им приходится выискивать на теле своей жертвы места, где кожа является наиболее тонкой. Сами по себе бражники довольно-таки неуклюжи, и поэтому для того, чтобы частично обездвижить жертву и сделать ее послушной эти бабочки впускают в кровь жертвы свою слюну, обладающую наркотическим воздействием. Говорят, что некоторые племена индейцев Южной Америки используют слюну этих бабочек для приготовления любовного эликсира”. См. Stiven Mihalski. Symbolic History of Insects, N.Y.
1974-1976, vol.2, p. 415.] Я не испытываю страха перед насекомыми, но эта бабочка была в высшей степени отвратительна. Ее непроницаемые черные крылья шуршали при каждом движении, а толстое брюшко покрывали длинные и редкие волоски. Несмотря на весьма крупное тело, ножки у бабочки были тонкими и чем-то напоминали паучьи лапки. На крупной голове торчали небольшие, похожие на рожки антенны, а из ротовой полости высовывался ярко-красный, влажно блестящий хоботок, скорее напоминающий жало. Бабочка вскарабкалась к плечам юноши и практически закрыл собой все его лицо.
        - Сейчас она поцелует Панангу (так звали юношу), - возбужденно прошептал мне Абиквара.
        Бабочка замерла. Со своего места я не мог видеть, что же именно происходит, - я видел только неподвижно сидящего юношу и тяжело пульсирующее брюшко бабочки. Спустя какое-то время бабочка снова упала на колени сидящего юноши, раскрыла свои крылья и, тяжело взлетев, исчезла в ночи. На губах у Пананги я увидел кровь. Старики вновь принялись отбивать ритм своими палками. Внимание всех собравшихся было теперь приковано к бледному Пананге. Какое-то время он сидел совершенно неподвижно. Глаза его ничего не выражали. Потом он вдруг резко вскочил и колотушки опять смолкли. Воздев руки к небу и запрокинув голову Пананга начал выкрикивать что-то на все том же непонятном мне языке.
        - Что он говорит? - спросил я Абиквару.
        - Это древнее пророчество о худурш(hoodursh) - потомках древних богов, которые тайно живут среди людей и ждут того времени, когда вернутся те древние, кто будет править миром.
        Пананга опустил руки и замолк. Какое-то время царило всеобщее молчание, а потом все присутствующие по очереди стали подходить к Пананге. Каждый что-то говорил ему и каждому юноша что-то говорил в ответ.
        - Они спрашивают у черной бабочки о своей жизни, и она им отвечает, - объяснил мне Абиквара.
        Я не стал дожидаться окончания церемонии. Голова у меня болела, ноги затекли от долгого сидения. Пожелав Абикваре доброй ночи, я пошел спать.
        На следующий день я узнал, что Пананги в поселке нет. Как объяснил мне Абиквара, юноша ушел к “началу мира” и так случается с каждым, кого целует черная бабочка-хуштуг саат.”[R.D. Bernett. General Report on the Indians of Central Brasilia. London, 1930, pp. 314-315.]
        Впоследствие такие известные путешественники и исследователи тропических лесов Бразилии как Перси Фосетт и Карл Август Фишер,[Заинтригованные записками полковника Бернетта, оба эти исследователя в разное время (Перси Фосетт в конце
30-х годов, а Карл Август Фишер в начале 40-х годов) организовывали экспедиции на поиски таинственного племени. Индейцы тембе, араваки, урубус-каапор, гуажажара, нандева, мбайя-гуайкуру, гуарани, бороро, потигуара и др., с которыми сталкивались исследователи, подтверждали информацию Бернетта, но о расположении поселка саат-тауока ничего не знали, или, как считает Фосетт, “скрывали место расположения племени из соображений религиозного характера” (См. Exploration Fawcett by Lt. Col. P.H. Fawcett. Arranged from his manuscripts, letters, log-books and records by Brian Fawcett., London, 1953)] руководствуясь заметками полковника Бернетта, пытались отыскать племя саат-тауока, но безрезультатно. Только в 1961 году лингвист и антрополог Дэвид Лауф, путешествуя по штатам Мату-Гросу и Мату-Гросу-ду-Сул случайно натолкнулся на поселение индейцев саат-тауока в долине реки Шингу. Он прожил с саат-тауока четыре года, исследуя язык и традиционное мировоззрение индейцев. В своей книге “Mythology Beyond Man and Reason”[Mythology Beyond Man and Reason. Ketegatt & Rappoport Publ. Chicago.
1966] Дэвид Лауф дает довольно необычную[Дэвид Лауф был известен не только как талантливый антрополог и лингвист, но и как оккультист. Существуют документы, свидетельствующие о причастности Лауфа к деятельности секты т. н. “охотников за тенями”. Известно, что оккультная направленность трудов Лауфа была крайне отрицательно воспринята в академических кругах.(См. Cosma Shalizi. David Lauf and Vampire Research Groups in US. Mahuku Project., Elberton, N.Y. 1975. См. также В.Б. Коробов. Материалы к изучению истории и миропонимания секты
“охотников за тенями, в рукописи)] интерпретацию культа “черной бабочки”, связывая его с т. н. “запредельным мифом”.
        Как известно, термин “запредельный миф” ввел в научный обиход Виктор Торндал. См. Viktor Thorndahl. The Eurasiatic mythology and cultural contact between America, Oceania and Far East. Amsterdam, Koninklijk Instituut voor de terpen.
1962] Он в частности пишет следующее: “Сюжет архаического мифа о творении (происхождении) предполагает наличие по крайней мере трех основных актантов. Во-первых, это собственно творец - культурный герой, бог-демиург или тотемный предок; во-вторых, - это тот материал, из которого творец создает землю, воду, огонь, человека, животных, растения и т. д.; и, наконец, в-третьих, - это антитворец, некая терратоморфное существо (чудовище, змей, дракон), которое либо владеет необходимым для творения материалом, либо каким-то образом препятствует творцу этот материал обрести. Иногда обретение “материала” творения представляется как “возвращение утраченного” (на мой взгляд это является позднейшей интерполяцией, имеющей своей целью оправдать экспансивное поведение демиурга), но чаще в мифах подчеркивается, что “антитворец” владеет исходным
“материалом” творения по праву. И более того, некоторые архаичные мифы (шумеро-аккадские мифы о борьбе Мардука и Тиамат, гелиопольский миф творения, мифы юго-восточных племен Австралии, палеоазиатские мифы о Вороне, меланезийские мифы творения и др.) позволяют сделать вывод, что антропоморфный характер демиурга носит компенсаторный характер, и что первоначально миф творения представлял собой сюжет борьбы существ, не имеющих к человеку никакого отношения. Позднее наиболее агрессивной/активной стороне в этой борьбе стали приписывать человеческие качества. В результате, чуждый человеческому сознанию и по сути дела “запредельный” миф о предначальной борьбе превратился в миф о творении. Таким образом, дошедшие до нас мифы творения имплицитно содержат в себе свернутый “запредельный” миф, который в определенных случаях поддается реконструкции”.[Ibid, p. 35.]
        К сожалению внезапная смерть Виктора Торндала в 1964 году оставила задачу реконструкции “запредельного мифа” неразрешенной. Позднее попытку такой реконструкции предпринял Дэвид Лауф в уже упоминавшейся выше работе “Mythology Beyond Man and Reason” на материале записанных им мифов племени саат-тауока, сосредоточенных в основном вокруг культа “черной бабочки - хуштуг саат” и ритуала “поцелуя” бабочки.
        По причине скептического отношения академической общественности к научной деятельности Лауфа его книга была выпущена более чем скромным тиражом в небольшом американском издательстве Ketegatt & Rappoport и до сих пор не переиздавалась. Думается, здесь будет уместным привести некоторые выдержки из труда Лауфа, сопроводив их по необходимости нашими замечаниями.

“Все мои распросы относительно “языка богов”, на котором саат-тауока общались с избранником бабочки, наталкивались на стену искреннего непонимания. В обыденной жизни индейцы говорят на языке паумари, относящемся к довольно-таки распространенной в Мату-Гросу аравакской языковой семье. Однако же в ночь прилета бабочки они начинают пользоваться совершенно неизвестным мне языком, состоящим сплошь из свистящих, шипящих и придыханий. Парадокс ситуации заключается в том, что никто из самих индейцев саат-тауока просто не замечает перехода с одного языка на другой. Когда я пытался им указать, что на самом деле они говорят на двух разных языках, они смеялись и высовывали языки, тем самым как бы демонстрируя, что язык у них всего один.

“Как человек может говорить на разных языках, если мир всего один?” - сказал мне один старый индеец, и я не нашел, что ему ответить. В результате саат-тауока удалось до определенных пределов убедить меня в том, что то, что я воспринимаю как звуки незнакомой мне речи есть на самом деле образы какого-то иного мира, воспринимаемые мною исключительно посредством слуха.
        Как бы там ни было, в ночь прилета бабочки я обратился к избранному бабочкой оракулу на английском и ответы получил также на английском языке. Впрочем, события той ночи настолько потрясли меня, что я перестал понимать, что такое
“говорить”.
        Мои вопросы оракулу, как во время первой, так во время второй беседы строились в основном вокруг мифологических представлений саат-тауока. На основании полученных мною ответов - не всегда ясных и очень часто слишком лаконичных - мне все же удалось вычленить структурно законченный сюжет, который объясняет ритуал
“поцелуя бабочки” в функционально-мифологическом контекте. Этот сюжет может быть представлен следующим образом:
        В те времена, когда еще не было тени, Нфанхва тихо лежал, свернувшись, как водяная улитка. Под ним была мутная неразличимая пучина и над ним была мутная неразличимая пучина. Все было в нем, все принадлежало ему, и не было никого, кто бы еще тут лежал. Потом из самой глубокой бездны поднялся Тот-Кто-Был-Прежде[В другом месте Лауф пишет, что индейцы знают настоящее имя Того-Кто-Был-Прежде, но никогда его не произносят, чтобы худурш, которые всегда находятся где-то поблизости, не смогли причинить им вреда] и своими острыми, как взгляды незамужних женщин, когтями распорол Нфанхве толстое брюхо. Все, что было внутри, стало снаружи. Луна, звезды и Солнце; земля растения и звери; люди, грибы и дикие кошки вышли из тела Нфанхвы и стали видны друг другу. Увидел все это Тот-Кто-Был-Прежде и захотел на все это смотреть. Тогда рассердился Нфанхва и ударил Того-Кто-Был-Прежде своим хвостом по четырем сторонам света. Опустился Тот-Кто-Был-Прежде в самую глубокую бездну, но перед этим успел произвести в мире свое потомство: худурш - тех, кто тайно ждет. Тогда взял Нфанхва в рот четыре камня и плюнул на четыре
стороны света. Так запечатал он глубокую бездну по четырем сторонам света, чтобы больше не поднимался Тот-Кто-Был-Прежде. А все, что вышло из его тела, Нфанхва собирать не стал, потому что он снова остался один и ему было безразлично, что - внутри, а что - снаружи. Каждый год к людям, к тем, что вышли из тела Нфанхвы, прилетает хуштуг-саат - черная бабочка, которая есть дыхание Нфанхвы над неразличимой пучиной, чтобы напомнить о камнях-печатях. Людям возвращается память, а камням возвращается сила. Тот-Кто-Был-Прежде бъется, но не может выйти, а его потомки - худурш тайно живут среди людей, хотя сами не люди.[Специфика некоторых космогоний заключается в том, что сотворение мира не предполагает преодоления хаоса. Нун - хаос в египетской космогонии - продолжает свое существование и после отделения от него демиурга. Он - всюду и нигде. По замечанию Е. Хорнунга (См. Hornung. Chaotische Bereiche in der geordneten Welt. - ZAS, 1956, vol. 81), он - в небе, на земле и под землей. Подобно океану, он окружает землю, подобно подземным водам, он - в почвенных глубинах, и вода дождей тоже зарождается в нем.
Однако, если мы захотим определить точное местопребывание Нун, мы окажемся в затруднении, так как хаос и его категории находятся по ту сторону пространства и времени, вне определенного места, всюду и нигде. Нун, существовавшее “до всего”, продолжает существовать и “после всего”.] Они ищут способа разбить камни, чтобы освободить Того-Кто-Был-Прежде, но не могут приблизиться к камням, потому что земля вокруг камней пропитана слюной Нфанхвы. Худурш тайно ждут прихода Того-Кто-Был-Прежде, ведь если придет Тот-Кто-Был-Прежде, то они унаследуют мир.
        Как мы можем заметить, картина творения у саат-тауока существенно отличается от традиционного изложения космогонического сюжета. Эти отличия могут быть сформулированы следующим образом:

1) То, что Нфанхва по всем своим признакам соответствует недифференцированному хтоническому началу, не вызывает никакого сомнения. Но борется с ним не бог или трикстер, а существо того же уровня. Хаос “вспарывает” хаос, в результате чего возникает упорядоченный мир.

2) Возникшему миру угрожает опасность оказаться во власти Того-Кто-Был-Прежде. Таким образом творец (или причина творения) представлена в мифе как зло, от которого следует избавиться, а сам акт творения выведен как случайное следствие бессмысленной борьбы двух монстров.

3) Спасает мир от творца (от Того-Кто-Был-Прежде) все тот же Нфанхва, который позволяет возникшему миру существовать вовсе не из милости или сострадания, а просто потому, что этот мир ему безразличен. В результате непонятно, чему мы должны быть благодарны в большей степени - агрессивности Того-Кто-Был-Прежде или же безразличию Нфанхвы.[Как считает Лауф, представленный таким образом космогонический сюжет выбивает у человека из под ног всякую основу религиозной нравственности. “Человек не может быть благодарен ни одному из этих монстров и единственный смысл существования в этом случае сводится к тому, чтобы не позволить этим монстрам снова вмешаться в жизнь этого случайно возникшего мира”. Ibid. p. 217. Парадоксальная космогония: смысл творения в защите от своего Творца]

4) Как бы там ни было, возвращение Того-Кто-Был-Прежде представляется нежелательным как для самого Нфанхвы, так и для всего существующего мира. Здесь кончается безразличие Нфанхвы, ибо он поручает избранным следить за сохранностью камней, которыми она запечатал бездну.”[Mythology Beyond Man and Reason. Ketegatt & Rappoport Publ. Chicago. 1966, pp. 214-215] “Нелепый и безысходны миф, - пишет далее Лауф. Казалось бы ни одна из ныне известных мифологических систем не является настолько индеферентной по отношению к человеку и его истории. Но, с другой стороны, если мы возьмем любой космогонический миф и очистим его от шелухи антропоцентризма, то получим нечто подобное мифу творения у саат-тауока. Схематично такой сюжет мог бы выглядеть следующим образом: один начисто лишенный каких бы то ни было человеческих качеств монстр вступает в борьбу с другим таким же монстром.[Как вариант: монстр вступает в борьбу с самим собой или же с какой-то своей частью] В результате такой борьбы обнаруживается антропоморфная вселенная, которая интересует обоих монстров не сама по себе, а лишь постольку, поскольку это может
касаться их соперничества. И по всей видимости мы никогда не сможем понять ни смысла борьбы этих предначальных монстров, ни смысла их безразличия.”.[Mythology Beyond Man and Reason. Ketegatt
& Rappoport Publ. Chicago. 1966, pp. 311]
        Как нам уже известно из приведенных выше материалов Барнетта, на следующий день после совершения ритуала медиум - тот, кого “поцеловала” бабочка - покидает племя и уходит к “началу мира”. Дэвид Лауф в своей книги рассказывает о том, как идя несколько дней по следам медиума, он обнаружил посреди заболоченного леса поляну, на которой стоял большой черный камень.

“Камень был гладким и холодным на ощупь. Он был похож на обелиск. На одной из его сторон была причудливая вмятина, похожая на отпечаток человеческого лица. У камня след оборвался, и мне не оставалось ничего другого, как повернуть обратно”.[Ibid, p. 314]
        Однако обратной дороги к поселку индейцев саат-тауока Лауф отыскать не смог. Четыре дня он блуждал по сельве, пока наконец не вышел к поселку индейцев бороро, которые доставили обессиленного и заболевшего лихорадкой исследователя в христианскую миссию в Корумба.
        По прибытии в Европу у Лауфа обнаружилось сильное психическое расстройство. Он был помещен в Бернскую психиатрическую клинику, где, используя полевые дневники и записки, написал свою книгу. Это обстоятельство дало повод некоторым ученым отнестись к исследованиям Лауфа как к плоду расстроенного воображения и неуравновешенной психики. Репутация безумца утвердилась за Лауфом окончательно уже после его смерти, когда были опубликованы его дневники и письма. Так, в одном из писем свой невесте Кларе Фридеман он писал: “К несчастью, Клара, мне стало известно настоящее имя Того-Кто-Был-Прежде, и теперь повсюду меня преследуют эти ужасные худурш. Они отличаются от самых обычных людей тем, что на них практически не обращаешь внимания. Я просто знаю, что если рядом со мной находится человек, на которого я практически не обращаю внимания, то это - худурш. Думаю, они обладают какой-то таинственной способностью деформировать наше внимание таким образом, что люди не замечают их присутствия. Я слишком много знаю о них, и поэтому они хотят меня извести. Нет, они не хотят меня убить, - это было бы слишком просто.
Они хотят довести меня до сумасшедствия, чтобы таким образом перечеркнуть все сделанные мною открытия. Кто они, и что им надо? Они меняют облики и лица, они внушают людям странные мысли о религии и Боге; они пишут философские трактаты, единственный смысл которых - лишить людей силы, и им это удается.[Фрэнсис Сoнора, один из последователей Лауфа пишет:
“Человечество - не единственная раса разумных существ на земле. Рядом и совершенно незаметно сосуществуют вместе с человеком и за счет человека расы других разумных существ- паразитов. Многое из того, что мы привыкли считать достижением человеческой мысли, искусства, философии, на самом деле является попыткой внедрить в человеческое сознание идей, превращающих человека в раба этих паразитов. Что мы знаем о таких, казалось бы привычных существах, как тараканы, мыши, крысы, пауки? Что происходит на самом деле, когда нас кусает комар, блоха, клоп, клещ или пчела? Что, если таким способом происходит распостранение некоторых религиозных и философских идей, которые на самом деле призваны обессилить человека, сделать его вялым, поддатливым и послушным внешним обстоятельствам.” F. Sonora. Modern Inhuman Civilizations on the Earth. Udugu-Fasкo. Mahuku Project, Elberton, N.Y. 1995. p. 15] Они ищут камни Нфанхвы, чтобы разбить их и выпустить из бездны древний ужас. Они жаждут власти и, я думаю, они ее скоро получат”.[Цит. по Cosma Shalizi. David Lauf and Vampire Research Groups in US. Mahuku Project., Elberton,
N.Y. 1975. рр. 25-26]

14 февраля 1979 года Дэвид Лауф покончил жизнь самоубийством. Сопоставление имеющихся свидетельств и исследовательских материалов, чаще всего опирающихся на вторичные источники, не позволяет сделать однозначные выводы относительно культа черной бабочки у саат-тауока. Более того, после Лауфа никому из исследователей и путешественников не удалось обнаружить само племя.
        Что же касается реконструкции запредельного мифа, то, с одной стороны, она выглядит вроде бы совершенно безобидной рационализацией фрагментов древних или традиционных космогонических представлений. С другой же стороны, принимая во внимание архетипический характер самих этих рационализаций, запредельный миф представляется отчаянной попыткой оправдать отсутствие идеалов, целей и позитивных интересов в современном обществе. Что можно требовать от общества и человека, если весь этот мир с самого начала был создан без цели и надежды в глупой животной возне предначальных монстров.
        Дальневосточные экспедиции князя Э.Э.Ухтомского и тантрийские мистерии ni-kha-yung-sle'i man-su-ro-bha
        В 1891 году камер-юнкер Высочайшего двора князь Ухтомский[Князь Эспер Эсперович Ухтомский (1861-1921) - ученый, путешественник, писатель, коллекционер, имя которого в наше время почти совсем забыто. По матери (урожденной Грейг) он является потомком знаменитого екатерининского адмирала, героя Чесменского сражения С.К.Грейга. Прадед Ухтомского - А.С.Грейг, также адмирал русского флота, отличился в русско-турецкой войне 1806-1812 гг. Отец - Эспер Алексеевич, морской офицер, один из основателей Товарищества Русского Восточного пароходства. Еще в студенческие годы, серьезно заинтересовавшись буддизмом, кн. Ухтомский составляет библиографию работ по истории, религии, культуре и искусству народов Центральной, Южной Азии и Дальнего Востока. После окончания университета кн. Ухтомский поступает на службу в Министерство иностранных дел по Департаменту духовных дел иностранных исповеданий. Это дало ему возможность в период с 1886 по 1890 г. неоднократно побывать в Монголии, Китае, Забайкалье. (Подробнее о жизни Э.Э.Ухтомского можно узнать из посвященной ему статьи в энциклопедическом словаре Ф.А.Брокгауза и
И.И.Эфрона, т. 69, Спб., 1902). Поездка в свите Николая II продолжалась девять с половиной месяцев. По материалом этой поездки кн. Ухтомский пишет книгу "Путешествие на Восток", вышедшую шестью выпусками с 1893 по 1897 г. Книга сразу же была переведена на английский, французский и немецкий языки. (Ухтомский Э.Э. Путешествие на Восток. Ч. 1, 2, 3, 4. СПб., 1893-1897). Однако сохранившиеся в Центральном Государственном Историческом Архиве материалы свидетельствуют о том, что далеко не все материалы вошли в книгу. Неопубликованной осталась рукопись, озаглавленная "Теоретическая сторона ламайского вопроса", а также множество разрозненных путевых заметок, описывающих быт, обычаи и вероисповедание
«инородцев». Коллекция буддийских древностей, собранная кн. Ухтомским, до сих пор считается наиболее полным собранием предметов буддийского религиозного культа населения Восточной Сибири. В 1900 г. эта коллекция выставлялась на всемирной выставке в Париже, где получила золотую медаль. Именно коллекция кн. Ухтомского послужила основным материалом для классического исследования А. Грюнведеля. (Grunwedel A. Mythologie des Buddhismus in Tibet und der Mongolei, Leipzig, 1900.)] был включен в свиту, сопровождавшую будущего царя Николая II в его поездке по Востоку. К тому времени князь Ухтомский был уже хорошо известен в российских академических кругах как серьезный исследователь буддийских древностей и защитник интересов бурятов и калмыков. 15 ноября, когда Ухтомский в составе свиты будущего царя находился в Иркутске, ему доставили короткое письмо от одного из его постоянных корреспондентов бурята Вамбоцеренова. Письмо содержало следующее послание:
        "Ваше Сиятельство, спешу сообщить, что хурал,[Мне не удалось выяснить, каким именно «хуралом» интересовался кн. Ухтомский. Традиционно буряты хуралом называют богослужение вообще, однако в данном случае речь может идти о каком-то
«высоком» тантрийском посвящении, которое кн. Ухтомский хотел получить. С другой стороны, не осталось никаких свидетельств того, что кн. Ухтомский принял какие-то тантрийские посвящения, что, впрочем, не удивительно, поскольку адептам запрещено распространяться о своих посвящениях.] о котором расспрашивали Вы в прошлый свой приезд, состоится 22 ноября в Цугольском дацане.[Цугольский дацан основан в 1801 году в Забайкалье в распадке двух гор, на правом берегу реки Онон и устья речки Цугол. Был центром изучения буддийской логико-философской системы цаннид (тиб. mtshan-nyid), тибетской медицины (тиб. sman-pa). Монастырь получил название Даши Чойпэллинг (тиб. bkra-shis chos-phel-ling, букв. "монастырь благого распространения дхармы"). Гением-хранителем монастыря является Дхармараджа (тиб. chos-rgyal) - одно из гневных божеств буддийского пантеона. В
1831 году Цугольский дацан посетил Павел Львович Шиллинг фон Канштадт - друг Пушкина и Бичурина. Он был признан перерожденцем и получил в подарок единственный (!) имевшийся в монастыре экземпляр "Ганджура".] Ширетуй[Т.е. настоятель. В то время настоятелем Цугольского дацана предположительно был Лубсан Дондоб Дандаров.] дацана в знак наиглубочайшей признательности к Вашему Сиятельству приглашает Вас посетить дацан и посылает в подарок четки, издающие благовоние".[Это письмо, также как и другая переписка кн. Ухтомского, хранится в рукописном отделе Института русской литературы (ед. хр. 8836 б 31).]
        Как это следует из неопубликованных путевых записок князя, он сразу же отправился в путь и прибыл в дацан в ночь с 21 на 22 ноября. Отчет о посещении Цугольского дацана не вошел в опубликованную часть его путевых заметок, и поэтому имеет смысл привести его здесь полностью, опустив подробности путешествия из Иркутска в Цугол.
        (Здесь и далее все архивные материалы цитируются с соблюдением стиля и орфографии подлинников).
        " Хурал начался с первыми же лучами солнца. Погоды стояли холодные, и монахи, собравшиеся у кумирни, мерзли изрядно. Наконец один из гэлунов[Тиб. dge-slong - монах, принявший полный обет посвящения.] взял на левое плечо ганьди и стал отбивать ритм, призывая к служению. Ганьди - это четырехугольное бревно, делаемое по большей части из красного цзандана и имеющее в длину пять локтей, а в окружности около трех четвертей аршина. По обеим оконечностям ганьди вырезывается изображение лягушки. Палочка для выбивания ритма также сделана была из красного цзандана и на оконечностях своих имела изображения мышиных голов. Призывание это делается для того, чтобы все монахи успели собраться у кумирни, что в нашем случае было, пожалуй, излишним, поскольку все и так собрались у кумирни с самого начала.
        После того, как был прочитан традиционный микчжим, мы все вместе вошли в кумирню и расселись по своим местам. Непосредственно вслед за сим ламы на особом подносе, напоминавшем носилки, внесли в кумирню приготовленную из теста фигуру обнаженного человека. Фигура эта называется линка и олицетворяет собою совокупность греховных качеств человека - клешей.[Клеша - фундаментальное понятие буддийской аналитики, для которого до сих пор не находится адекватного соответствия в европейских языках. Обычно это понятие переводится на русский язык как «омраченность», «загрязненность», а на английский как "defilement, delusion, affliction; a mental state that produces turmoil and confusion and thus desturbes mental peace and happiness". (см. Lati Rinpoche & Napper, E. Mind in Tibetan Buddhism. Ithaca: Snow Lion, 1986, p. 113.)] Ламы начали петь молитву, суть которой вкратце сводилась к тому, чтоб "все враги и препятствия превратились бы в прах". При начале третьей части молитвы джама - т. е. монах-повар - окурил линка особой зловонной травой и под монотонное пение других лам разрубил фигуру ножом на двенадцать
частей, по числу читаемых ламами отдельных приказаний. Куски же раскрошенного таким образом теста были выброшены вон из кумирни. С окончанием этой части обряда лам приступили к служению, называемому "сор".
        "Сором" называется высокая, треугольная и внутри пустая пирамида, приготовляемая из теста и окрашиваемая румянами. Резцом на ней вырезываются разные фигурки в роде цветов, кружков, огненных языков и проч., отчего вся эта пирамида представляется сквозною и общий вид ея походит на огненный, пылающий костер. На вершине пирамиды водружено было изображение головного черепа, также приготовленнаго из теста, за сим такие же черепа располагались по одному на каждой стороне трехугольника у его подножья. В средину пирамиды воткнута была стрела, увешанная хадаками и имеющую у пера небольшое изображение колеса-хурдэ. Когда возжжены были у сора лампады и благовония, ламы затянули особую молитву, в которой этому сору испрашивалась особая сила пожечь всех врагов и препятствия веры. По окончании чтения всех причитающихся стихов джама, все это время стоявший у левой стороны сора, взял с левой стороны два балина[Балин или торма (тиб. gTor ma), а также сор (тиб. zor) - разновидности особых жертвенных конусов или полусфер, приготовленных из ячменной муки и масла.] и, перекружив их трижды, сначала с лева на право, а
потом трижды с права на лево, перенес их и положил на правую от сора сторону, где в свою очередь взял также два балина, также покружил их и перенес на левую сторону. Каждое такое перенесение совершалось при звуках ламских инструментов и сопровождалось ударами в медный таз. Когда все балины были перенесены, мы покинули кумирню и отправились в степь для сожжения сора. Там, в степи у большого костра ламы начали чтение третьей части службы. Была уже глубокая ночь, светили звезды. Первенствующий лама поднял сор над головою, и монахи начали петь тарни.[Здесь, видимо, определенная мантра, которой сопровождается сжигание сора.] Поначалу, уже привыкший к звучанию незнакомого мне тибетского языка, я не вслушивался в пение, но потом показалось мне вдруг, что я совершенно отчетливо понимаю значение молитвы. Прислушавшись внимательно, я явственно услышал сначала слова"…иже еси на небесех", а потом слова"…и крепкий херес". Голова моя кружилась. Первенствующий лама бросил сор в костер. Сноп искр поднялся к самым звездам, и я, теряя сознание, стал валиться на землю. Последнее, что я услышал, были совершенно понятные
мне слова"…пора шептать Ом Мани Падмэ Хум".
        На следующий день, пришедши в себя после столь досадного обморока, я первым же делом обратился к ширетую с просьбою показать мне текст той тарни, что монахи пели у костра. После длительных уговоров, сопровождаемых изрядными подношениями в монастырскую казну, ширетуй принес мне тибетскую книгу. Я знаю произношение тибетских букв, и поэтому сразу же понял, что в книге тибетскими буквами записано русское сочинение. У меня было достаточно времени, чтобы переписать книгу, что я и сделал. Первое же сочинение, столь поразившее меня ночью у костра, выглядело следующим образом (я привожу здесь тибетскую транслитерацию по системе Вэйли и мою расшифровку на русский язык):
        kho-rab-la bya-ni-ha yung
        yi-zhe ye-si na ne-bhe-se-kha
        she-ptal 'i ya za bsya 'i bse-'ha
        na kho-rab-le 'i kre-pkhy'i khe-res
        me-ne te-kel pe-res
        yung-'am raz-li-bal 'iz trekh khor-zin
        me-ne me-ne te-kel 'u-par-sin
        bil pri-gov-or chei ni bhum-bhum
        tak yung 'am khrab-chim yum
        pri-sha-la bre-khras-na-'ya na-'um
        pho-ra shep-tat
        om-ma-ni-pad-me-hum
        Корабль пьяных юнг.
        Иже еси на небесех, -
        шептал и я - за вся и всех -
        на корабле, и крепкий херес -
        Мене, Текел, Перес -
        юнгам разливал из Трёх корзин -
        Мене, Мене, Текел, Упарсин -
        был приговор - чей? - ни бум-бум.
        Так юнгам кравчим [мать]
        пришла прекрасная Наум
        пора шептать
        Ом мани падмэ хум.
        Отсутствие колофона не позволило мне определить дату составления книги. Имя автора также нигде не было указано. Текст написан был на обеих сторонах каждого листа и ограничен справа и слева небольшими полями. Плохо пропечатанных знаков было сравнительно немного, а на бумаге стоял штемпель фабрики Сумкина,[Этот штемпель принадлежит бумажной фабрике А.С.Сумкина (основана в 1829 г.). Фабрика находилась в селе Афалгово Целиковской волости Велико-Устюжского уезда Вологодской губернии. Штемпель зафиксирован на русских документах 1869-1909 гг., но производство бумаги, возможно, продолжалось и после 1909 г. См. С.А.Клепиков. Филиграни и штемпеля на бумаге русского и иностранного производства XVII-XX вв. М., 1987.] из чего следовало, что книга могла быть напечатана в Бурятии или в Монголии.
        Все накопившиеся вопросы обрушил я на голову ширетуя, который отвечал уклончиво и неохотно. После долгих расспросов настоятель своей рукою написал всё же на сделанной мною копии название книги: "ni-kha-yung-sle'i man-su-ro-bha".[Русское название "Книга Юнглей Мансурова", скорее всего, принадлежит самому Ухтомскому. Пожалуй, здесь можно попытаться воспроизвести и некоторый ассоциативный ряд: с одной стороны, все тексты, относящиеся к традиции т. н. "запредельной мудрости" (праджняпарамите), традиционно называются Юм (от тиб. Yum - "мать"), с другой, - в приводимом Ухтомским тексте есть слово юнг, которое в переводе с тибетского означает «желтый» (тиб. yung-ba). Как известно, желтый цвет является отличительным знаком школы гелуг-па.] Он рассказал также, что предназначена книга сия для чтения при посвящениях в учения о Колесе Времени и Тайном Собрании.[По всей видимости, имеются в виду Калачакра-тантра ("Колесо Времени") и Гухьясамаджа-тантра ("Тайное Собрание").] Несколько раз упомянул ширетуй имена ламайских святых Падмасамбавы,[Падмасамбхава (букв. "Рожденный в лотосе") - индийский маг и ученый,
принесший, согласно легенде, буддизм в Тибет. Является основоположником тибетской тантрийской ритуальной магии.] Субхути[Субхути - один из учеников Гаутамы Будды. Персонаж многих сутр, относящихся к т. н. "запредельной мудрости" - праджняпарамите.] и бодисаттвы Манчжушри,[Бодхистаттва Манчжушри (букв. "Благородный и нежный") считался покровителем знания и мудрости. Обычно его изображают держащим в правой руке огненный меч, рассекающий неведение, а на цветке лотоса рядом покоится книга. Другое его имя - Манчжугхоша, т. е. "Обладающим приятным голосом". Гневная форма Манчжушри - идам Ямантака - один из основных идамов буддийской школы Гелугпа.] рассказав мне легенду о том, как сей бодисаттва победил саму смерть и вынес из царства мертвых сутры, в которых повествуется о связи имен с вещами и устройстве времени.
        Служение продолжалось еще три дня, а потом я срочно отбыл обратно в Иркутск". ЦГИА, ф. 1072, оп.2, № 201.]
        После возвращения из путешествия князь Ухтомский начинает работу над книгой "Путешествие на Восток". Работа над книгой продолжалась в общей сложности шесть лет. Сама книга выходила отдельными выпусками с 1893 по 1897 г. В 1896 году князь Ухтомский покупает газету "Санкт-Петербургские ведомости" и становится ее редактором и издателем. Именно с 1896 года в этой газете в отделе "Частное объявление" начинают время от времени публиковаться отдельные тексты из "ni-kha-yung-sle'i man-su-ro-bha", которые, как я уже говорили выше (см. примечание 11), получили, в соответствии с прочтением Э.Э.Ухтомского, название "Книга Юнглей Мансурова". Следует обратить особое внимание на несколько весьма странных обстоятельств: во-первых, князь Ухтомский публикует фрагменты среди множества объявлений частного характера, снабжая каждый такой текст подписью "Кн. Ю.М."; во-вторых, как удалось заметить, фрагменты появлялись только по воскресеньям; и, наконец, в-третьих, именно после прихода князя Ухтомского в газету название отдела "Частные объявления" потеряло свое множественное число. Интересно, что именно словами "частное
объявление (явление, проявление)" можно было бы перевести обычно непереводимое на европейские языки тантрийское понятие
«идам». По сути дела, идамом (тиб. yi-dam) в буддийском тантризме называют божество, которое, в силу тех или иных обстоятельств, становится персональным,
«частным» божеством адепта. Это - хранитель и наставник; божество, которое созерцают и с которым сливаются в процессе тантрийской практики. Таким образом, можно предположить, что князь Ухтомский превратил отдел своей газеты в своеобразный "молельный флаг".[По аналогии с молельными флагами в Тибете. Флаги, на которых были написаны мантры, специально вывешивались над крышами домов, храмов или просто на длинных шестах. Считалось, что ветер, развевающий такой флаг, распространяет звучание мантр по всему свету.]
        Так, в номере "Санкт-Петербургских ведомостей" от 29 августа 1896 года[К сожалению, я использовал здесь лишь те номера "Санкт-Петербургских ведомостей", которые оказались мне доступны.] в отделе "Частное объявление" можно прочесть следующее:[Содержательный анализ и оценка текстов, взятых Э.Э.Ухтомским из "Книги Юнглей Мансурова" и опубликованных им в "Санкт-Петербургских ведомостях" в период с 1896 по 1904 гг., выходит за рамки нашего исследования. В данной статье нас интересует ритуальная сторона и семиотическая преемственность мистерий, базирующихся на «Книге». Вместе с тем непосредственная связь приведенных ниже текстов с русской поэтической культурой ХХ века очевидна. Это могло бы стать темой отдельного культурологического исследования.]
        "Быт.
        Йони прохладна, влажна и мясиста:
        Не разобьется в ней лодка тантриста."

* * *
        "Земную жизнь, пройдя до половины,
        Я список кораблей прочел до середины.
        Кн. Ю.М"
        Ровно через неделю, в воскресном номере от 21 ноября этого же года, находим:
        "Всё лишь дхарма,
        драхма-брахма, ангел мой.
        Кн. Ю.М."
        В воскресенье 5 декабря в газету была помещена всего лишь одна строка за подписью "Кн. Ю.М.":
        "Сестра наша - жизнь - всех сведёт в планетарий.
        Кн. Ю.М."
        Спустя неделю, в номере за 12 декабря 1896 года, были опубликованы сразу несколько текстов:
        Разговор о тантре.
        Давным-давно - прохладным утром -
        Благочестивый Шарипутра
        Присел к огню. Вполголоса…
        Спал просветленный как убитый
        в этот час
        букашка подросла
        такая маленькая [бяка]
        так много поглотила зла.
        Трилистник.
        Ларец и кипа рисовой бумаги.
        Имя фрау.
        О фрау Карл Друшке нету единого мнения.
        Кн. Ю.М."
        Еще один небезынтересный для нас текст за подписью "Кн. Ю.М." был помещен в выпуске газеты за 3 декабря 1897 г.:
        "Майн Додыр.
        Был-жил убещур -
        Щыл бул додыр.
        Кн. Ю.М."
        Однако князь Ухтомский не ограничился публикацией отдельных текстов из "Книги Юнглей Мансурова" в "Санкт-Петербургских ведомостях". Достоверно известно,[К сожалению, мне не удалось обнаружить ни одной копии "Книги Юнглей". Не исключено, что они хранятся в чьих-нибудь частных архивах, если, конечно, они сохранились вообще. В дневниках Михаила Кузмина находим следующую запись, датированную 26 сентября 1906 года: " […] У Ивановых против ожидания была куча народа, что не сулило большой приятности, но потом все вышло лучше, чем можно было ожидать, и я даже рискнул говорить о "Кн. [иге] Юнгл. [ей]". Мне особенно ценно и важно, что она нравится молодым. Городецкий, А.Блок, Федоров восторгались чрезвычайно. Бунин оказывается уже эту книгу знает. К самому Ухт[омскому] он относится с почтением. "И всяк бурят, и всяк калмык за ним повторит Кхнём пхык тхык". Воистину это так! Милый Сомов был председателем." ЦГАЛИ, ф. 232, оп.1, ед. хр. 51.] что он сделал несколько копий «Книги» и распространил их среди петербургской литературной элиты.[Мистические настроения, царившие в петербургской и московской
литературно-художественной элите делали ее вполне подготовленой к соответствующему восприятию "Книги Юнглей". О подобного рода настроениях см. например А.Эткинд. "Хлыст. Секты, литература и революция", Кафедра славистики Университета Хельсинки / Новое литературное обозрение. М.,
1998. См. также Н.Богомолов "Русская литература начала ХХ века и оккультизм". Новое литературное обозрение, М., 1999. В частности, о трактовке Гумилевым слога
«ОМ» см. стр.133.] Видимо, к этому же времени относится надпись, которую князь Ухтомский делает на полях рукописи, озаглавленной "Теоретическая сторона ламайского вопроса":[Рукопись осталась неизданной. Отдельные фрагменты ее вошли в книгу Э.Э. Ухтомского "Из области ламаизма. (К походу англичан на Тибет)". Спб., 1904.] "Раньше не понимал я, зачем дана была мне эта книга. Теперь же, кажется, понимаю я явление сие".[ЦГАИ, ф. 1072, оп.2, № 201]
        Не осталось никаких сведений о том, сколько именно копий сделал Ухтомский, но с высокой долей вероятности можно утверждать, что копии "Книги Юнглей Мансурова" были у Александра Блока, Николая Гумилева, Корнея Чуковского, Михаила Кузмина и еще одна у Александра Введенского (не исключено, что копия, которая была у Введенского, попала к нему после смерти Гумилева).
        Сохранилось письмо А.Блока к А.Ремизову, в котором поэт, в частности, пишет: "… ного хорошего и нужного есть в этой книге. И совсем что-то новое началось с появлением «Юнглей» у меня. Но Вы не правы насчет "Погони за Незнакомкой". Вы не смотрите на название. Вы послушайте: "Действуя против закона, / Рутенберг повесил Гапона".
        По-моему, это о чем-то очень для нас важном. Поговорим еще об этом".[Письмо датировано 27 июня 1905 года. "Письма Александра Блока к А.Ремизову и П. арпову". - Литературный современник, 1933, № 5.]
        Корней Чуковский упоминает о «Книге» в своих дневниках и даже приводит небольшой текст оттуда: "Вчера у меня было небывалое собрание знаменитых писателей: М. орький, А.Куприн, Д.С.Мережковский, В.Муйжель, А.Блок, Слезкин, Гумилев и Эйзен.
[…] Я прочитал замечательные строки:
        "Андрей - белый клык./ Саша - черный квадрат./ Сержант Пеппер - Малдеев./ Пермяк Заратуштра - / солёные уши."
        Гумилев слушал как каменный, а потом сказал очень значительно, с паузами:
        - Я знаю, это из мансуровской книги. У меня тоже она есть. Ее про себя мыслить надо.
        С Гумилевым мы обычно спорим, а тут я согласился".[Запись датирована 5 марта
1918 года. Из личного архива Е.Ц.Чуковской. Кроме того, следует заметить, что многие тексты Корнея Чуковского содержат прямые отсылки к вполне определенным тантрийским ритуалам. Так, например, стихотворение «Мойдодыр» посвящено очищению и в нем упоминаются вполне определенные ритуальные предметы, как то медный таз - харанга (тиб. 'khar- rNga), в который обычно ударяют во время тантрийских ритуалов. "Волшебное дерево" Корнея Чуковского можно интерпретировать как "древо Прибежища", которое созерцают адепты во время выполнения так называемых "предварительных практик". О том, что детские стихи Чуковского содержат множество серьезных культурных подтекстов, в настоящее время хорошо известно. Здесь достаточно сослаться на исследования Мирона Петровского (см.: М. етровский. Книги нашего детства. М.: Книга, 1986). В контексте нашего исследования особый смысл приобретает и интерес Чуковского к Киплингу и, в частности, к "The Book of Jungles".]
        О том, что копия "Книги Юнглей Мансурова" была у поэта Александра Введенского, мы узнаём из сохранившегося в архиве Даниила Хармса открытого письма Н. аболоцкого (письмо датировано 20.IX.26), озаглавленного "Мои возражения А.И. веденскому, авто-ритету бессмыслицы". Там Заболоцкий, в частности, пишет: "Ваша метафора не имеет ног, чтобы стоять на земле, она делается вымыслом, легендой, откровением. Вы слишком увлеклись Вашей "Книгой Юнглей" и забыли, что идентифицировать пророчества может лишь тот, кому полностью открыто будущее, кто в сочетании гласных и согласных звуков слышит шумы будущего".
        Есть ощущение что в конце 60-х - первой половине 70-х годов какой-то из списков или фрагменты «Книги» имели хождение в среде московской и питерской литературно-художественной богемы.[Такое ощущение возникает из описаний этого круга, данных А.Ровнером и А.Генисом c П.Вайлем. Мне самому в студенческие годы несколько раз довелось услышать о "Книге Юнглей Мансурова" (откуда собственно и родился интерес к теме). Так, в ноябре 1975 года в Староконюшенном переулке у Маши Гаврилиной (Арбатовой) собралась многолюдная молодежная «тусовка». Насколько я могу сейчас вспомнить, среди прочих присутствовали Юрий Левита ("Леви"), Саша Фейнберг (сын известно пушкиниста), Зара, «Диверсант», Олег Радзинский, Филипп Смоктуновский, и еще много других молодых людей в том числе и компания, с которой приехал я, - Леня Кабаков, Владимир Пятницкий, Михаил Казак (больше известный под именем Красноштанник) и, как две капли воды похожий на Бальзака, Валерий Захезин. Левита, известный своим увлечением эзотерической литературой, стал рассказывать Фейнбергу о Петре Успенском и о каких-то стихах, которые Успенский якобы сочинил.
Слышавший этот разговор Михаил Казак, некоторое время работавший в фондах Библиотеки им. Ленина, сказал, что не следует путать Успенского с Ухтомским и что это именно князь Ухтомский вывез из Монголии книгу мистических стихов. Как помнится, Красноштанник даже процитировал весьма подходящее к случаю двустишие, будто бы вычитанное им в "Книге Юнглей": "…Молока не останется к летнему ужину, / Разведешь тут руками, когда съели крупу". В другой раз мой знакомый Николай Казначеев по случаю привел меня в тихий московский переулок, где когда-то якобы происходили какие-то «мансуровские» встречи. Дом, который подходил под данное Казначеевым описание, нам любезно показал молодой дворник. Как выяснилось, сам переулок так и называется
«Мансуровский». В третий раз слышанное мною упоминание о «Книге» было как-то связано с последней московской квартирой Владислава Ходасевича (так называемый "подвал Ходасевича").] Из всего приведенного выше следует, что литераторам "Книга Юнглей" была достаточно хорошо известна, хотя упоминать о ней избегали.
        Сегодня мне до конца неясны намерения Э. Э. Ухтомского, сначала публиковавшего отдельные тексты из «Книги» в разделе "Частное объявление" своей газеты, а потом распространившего несколько копий в художественной среде. Зачем было помещать эти тексты в газете, да еще в разделе объявлений? Почему было сделано всего несколько копий, когда вполне можно было издать «Книгу» значительным тиражом? И, наконец, что же вообще может представлять собой "Книга Юнглей Мансурова"?
        Для того, чтобы приблизиться к объяснению несколько странных обстоятельств, связанных с распространением «Книги», попытаемся обратиться к опубликованному недавно исследованию Кеннарда Липмана, касающемуся «скрытого» языка в тибетской тантрийской традиции.[Lipman, Kennard. Formal and semantic aspects of «hidden» magical language in Tibetan Tantric tradition. In Donald S. Lopez, Jr., ed. Buddhist hermeneutics, 174-235. Honolulu: University of Hawaii Press, 1995] Занимаясь изучением "Большого комментария на Калачакра-тантру"[Dus 'khor 'grel chen - также известен как «Дуйкхор-тика-чен». Автором его является Кхайдуб-Гэлэг-Балсанбо (1385-1438). Следует также заметить, что буддийский храм в Петербурге, который был построен не без участия князя Ухтомского, также посвящен Калачакре.] в монастыре Карша (Заскар), Липман наткнулся на неизвестное ранее приложение к комментарию, озаглавленное "Путевые заметки между двумя (пунктами)" (тиб. Lam yig dbar ma). Как выяснилось, этот небольшой по объему трактат является своеобразным руководством по лингвистической прагматике, "в котором события и явления внешнего мира
рассматриваются в их зависимости от определенных языковых фактов, от определенных способов использования языка". Lipman, Kennard. Formal and semantic aspects of «hidden» magical language in Buddhist Tantric tradition. In Donald S. Lopez, Jr., ed. Buddhist hermeneutics,
174-235. Honolulu: University of Hawaii Press, 1995. p. 176.] Липман пишет: "Неизвестный автор Заметок рассказывает легенду, которую мне раньше слышать не доводилось. В этой легенде говорится о том, что некогда, во времена правления царя Ньяти-цзанпо, в Тибете жили тантрики, практикующие особый магический язык, структуры которого полностью совпадали со структурой наличной действительности таким образом, что речь фактически являлась актом творения вещей и событий". Ibid, p. 179.]
        Как становится понятным из дальнейшего изложения, речь идет не о каком-то естественном языке, а об особых "порождающих семиотических структурах (rtsa ba'i ngag) ",[rtsa ba'i ngag - тиб., буквально можно перевести как "корневая речь", "корневое слово".] которые, "используя определенный естественный язык как своеобразный «носитель», устанавливают отношения прямой зависимости между языком и вниманием, обращенным к внешним предметам. В результате, слово и вещь, данная в восприятии, как бы начинают звучать в унисон, взаимно трансформируя друг друга в новые слова и события. Теперь этот магический язык утерян и, главным образом, потому, что не осталось больше естественных языков, способных органично растворить в себе эти порождающие структуры".[Ibid, p. 181-182. Исследование Липмана во многом явно носит предварительный характер. Многие положения раскрыты недостаточно полно и требуют уточнения и разъяснения.]
        Опираясь на трактат, Липман пишет, что сами эти "порождающие семиотические структуры" по сути своей являются лишь формой, которая с необходимостью нуждается в существовании естественного языка, и что не во всяком естественном языке "эти формы могут развернуться во всей своей полноте".[Ibid, p. 182.]
        "В тантрийских школах друг-па, гелуг-па и ньингма-па существует традиция передачи этих порождающих структур из поколения в поколение, от учителя - ученику, - пишет Липман. - Считается, что рано или поздно "семя найдет благодатную почву" и слова, произнесенные на древнем магическом языке, неузнаваемо изменят всю действительность. Сами порождающие структуры передаются, во-первых, посредством мантр, и, во-вторых, существует якобы некая книга, список, в котором "перечислены имена прошлого, настоящего и будущего". В трактате говорится, что сама эта книга написана на языке страны Удияны, но в будущем будет жить племя людей, которые поймут все написанное там так, как если бы она была написана на их родном языке".[Ibid. p. 189.]
        Надо думать, что именно эту книгу и получил князь Ухтомский от настоятеля Цугольского дацана. Во всяком случае, в свете всего вышесказанного становится понятной краткая запись, сделанная Ухтомским на полях рукописи "Теоретическая сторона ламайского вопроса". "Язык не готов еще", - пишет Ухтомский.[ЦГАИ, ф.
1072, оп.2, № 201, л.116.]
        После Октябрьской революции Ухтомский не уехал из России, хотя мог сделать это с легкостью. Согласно удостоверению, выданному ему в 1920 году, он являлся в то время "ассистентом-хранителем Дальне-Восточного отделения Русского музея, научным сотрудником Академии истории материальной культуры, а также сотрудником Пушкинского дома, Музея антропологии и Русского комитета для изучения Азии". ЦГИА, ф. 1072, оп. 2, № 3, л. 1-2.] В архивах сохранилось крайне мало документов, относящихся к послеоктябрьскому периоду деятельности Э.Э.Ухтомского, однако и эти немногие документы создают впечатление, что он чего-то или кого-то ждал. Уже упоминавшийся мною бурят Вамбоцеренов, вспоминает, что "последние годы жизни своей Эспер Эсперович все время ждал кого-то, кому нужно передать что-то важное".[Три листка с воспоминаниями Вамбоцеренова об Ухтомском вложены в рукопись "Теоретической стороны ламайского вопроса". ЦГАИ, ф. 1072, оп.2, № 201.
        Князь Ухтомский умер зимой 1921 в своей квартире в Детском Селе (в настоящее время г. Пушкин), фактически превращенной в музейное хранилище. Бурят Вамбоцеренов, ухаживавший за Ухтомским в последние дни его жизни, вспоминает, что "Эспер Эсперович два дня был без памяти, лежал в жару, а перед самой смертью своей вдруг открыл глаза, протянул руку и сказал как будто стихотворение:
        Адам Богданович Кадмон
        стоит давно
        в гранатовом саду
        он ощущает литер тяжесть
        чем можешь помоги ему".[ЦГАИ, ф. 1072, оп.2, № 201.]
        Как известно, тибетские тексты, относящиеся к разряду тантрийских йогических практик (санскр. saddhana, тиб. sgrub thabs) - скорее всего именно к этому разряду и относится текст "Книги Юнглей Мансурова", - содержат строфы, предназначенные для рецитации, а также краткие наставления по совершению ритуала и порядку визуализации. Я не сомневаюсь, что Э.Э.Ухтомский переписал всю «Книгу» целиком, а это значит, что текст содержал также и практические ритуальные инструкции, которые скорее всего не были адекватно прочитаны представителями той литературной среды, в которой по преимуществу и распространялась «Книга». Таким образом, тантрийские мистерии трансформировались в литературную традицию, явившуюся по сути своей насыщенной средой, хранящей для последующих прочтений изначальные смыслы "ni-kha-yung-sle'i man-su-ro-bha". Э.Э.Ухтомский, распространяя «Книгу», видимо надеялся, что она будет прочитана как некое практическое руководство, однако этого при его жизни не произошло. Мистерия исчезла, превратившись в литературу, которая в России сама стала культом.
        Сегодня культ литературы умирает. Вернется ли слово мистерией?
        Новые материалы к изучению истории "Общества Ловцов Теней"
        Учение "Общества ловцов теней" вне всякого сомнения носит гностический[Т.е. имеющий отношение к отличному от episthime особого рода знанию, о сущностях иного мира, которое ведёт к Богу и спасению. Характерными чертами гностических учений являются а) представление о "семени высшей природы", которое оплодотворяет способных принять его избранных; в) миф о падении высшей мудрости (софии), забвении и последующем спасении. Roelof van den Broek в своей сравнительно недавней работе посвященной сравнению гностицизма и герметизма (Gnosticism and Hermetism in Antiquity: Two Roads to Salvation. In Studies in Gnosticism and Alexandrian Christianity. Hag Hammadi Studies 39. Leiden: Brill,
1996, p. 3-21), приходит, к выводу о том, что герметизм отличало от гностицизма только одно - гностики считали мир злом, в то время, как герметисты "вряд ли" (р. 37).] характер и уходит своими корнями к ереси наасенов.[Наасены (или нааситы, а также офиты) - ранняя гностическая секта, название которой происходит от древнееврейского слова «нахаш» - «наас», что значит «змея». Наасены считали, что змей есть "истинный спаситель человеков", ибо именно змей дает людям знание, которое ветхозаветный бог хотел скрыть. Этот же змей, согласно учению наасенов, приходит в мир позже под видом Христа или Логоса. По мнению Древса, почитание змеи у наасенов имело астральное основание. Он утверждает, что "офтическая змея есть символ мудрости (гносиса) и имеет свой астральный первообраз в Млечном пути, который уже древним вавилонянам представлялся в виде змеи. Но млечный Путь есть вместе с тем и астральный представитель мудрости" (Древс А. Происхождение христианства из гностицизма, М., 1930, с. 60). Астральной репрезентацией этого змея является околополярное созвездие Дракона (лат. Draco) в Северном полушарии неба. Самая
яркая звезда - Этамин, 2,2 визуальной звёздной величины. Систематическое определение координат этой звезды привело английского астронома Дж. Брадлея к открытию в 1725 г. явления аберрации света. Наилучшие условия видимости в марте - мае.] По свидетельству Епифания,[The Panarion of Epiphanius of Salamis. Translated by F. Williams. Vols. 1-2. Leiden: Brill, 1987-1994.] именно в среде наасенов существовала легенда о Змее, который открыл первым людям
        - Адаму и Еве - значение тени. В пересказе Епифания легенда эта звучит так: "Другие же говорят следующее. Возгордившись, Ялдаваоф (Ialdabaoth[Это имя обычно выводят из Jalda bahuth (сын хаоса), однако точная этимология не ясна. По воззрениям ранних гностиков, Ялдаваоф не был Первым Богом. Именно эту истину открыли для себя Адам и Ева, увидев, что Древо Жизни отбрасывает тень.] ) воскликнул: "Я Отец и Бог и нет никого выше меня" (Is. 45: 5), а после создал человека по своему образу и подобию. Был этот человек огромных размеров и мог только ползать. Когда Ялдаваоф вдохнул в него дыхание жизни (Gen. 2:7), он неосмотрительно лишил себя силы. Горя ненавистью, Ялдаваоф решил найти способ лишить человека его силы [которую передал по неосмотрительности] и для этого создал женщину из своего разумения (enthymesis). Но были Адам и Ева лишены знания, ибо не дано им было видеть, что Древо Жизни, которое есть Свет в силе Бездны, отбрасывает также и Тень. София же попросила Нус,[Или Nun, буква еврейского алфавита.] который был изогнутым, как змей, открыть им силу плодов Древа. Сразу же после этого они постигли
ту силу, которая над ними, и были изгнаны Ялдаваофом из рая за непослушание, ибо открыли для себя истину. Лишенные силы, они были сброшены на землю, и змей был отправлен вслед за ними. Вместе с ангелами, которые были в его власти, он произвел шесть сынов и сам стал седьмым, для того, чтобы имитировать ту Гебдомаду,[Согласно учению офитов, архонтиков и сетиан "существует восемь небес (Огдоада) и семь небес (Гебдомада), каждым небом правит архонт, а высшая мать находится на восьмом небе. Святая Гебдомада по их представлению, - это семь звезд, именуемых планетами, а змея зовут Michael и Samael" (Irenaeus. Adversus haereses. Hrsg. W. Harvey. Vols. 1-2. Cambridge,
1857; Irenee de Lyon. Contre les heresies I, ed. par A. Rousseau et L. Doutreleau. Vols. 1-2 (SCh 263-264). Paris, 1979, 30, 1-15).] которая окружает его отца.
        В раю Адам и Ева имели светоносные и духовные тела. Однако на земле эти тела стали более темными, тяжелыми и малоподвижными. Их души также стали слабыми и безвольными, поскольку в них осталось только лишь дыхание мира, вложенное их творцом. София пожалела их и вернула им сладостное благоухание света жизни. Так они узнали, кто они такие, почему они здесь, поняли, что они нагие и имеют материальное тело. Поняли они также и то, что обременены смертью. Но они мирились с этим, зная, что тело - это только временная обуза. С помощью Софии они нашли пищу и, насытившись, тут же совокупились, - так родился Каин.
        Некоторые при этом говорят, что сама София приняла форму змея и боролась против творца, который создал Адама, и научила людей знанию. По этой причине змей и называется самым мудрым из всех тварей (Gen. 3: 1). И наши внутренности, благодаря которым мы питаемся, по этой причине имеют форму змея, указывая на эту все порождающую субстанцию".[Epiphanius, Panarion XXXIX, 1-8, 3.]
        Как пишет Ириней, "…в среде наасенов были особые жрецы, которым вменялось в обязанность наблюдать за тенями людей и животных и своевременно сообщать, если что-то в поведении теней начинает вызывать опасения".[Irenaeus. Adversus haereses, 30, 20-21.] Ириней не сообщает, чем именно тени заинтересовали наасенов, но из сочинений Ипполита известно, что впоследствии жрецы, наблюдающие за тенями, откололись от наасенов и основали свою школу "ловцов теней".[К.Г. Юнг, разбирая кватернион Тени у наасенов, замечает, что "змея была либо предшественницей человека, либо отдаленным подобием Антропоса; видно также, насколько оправданным является приравнивание Наас=Нус=Логос=Христос=Высший Адам. Как я уже говорил, средневековое распространение этого уравнения на теневую сторону уже было подготовлено гностическим параллелизмом". К.Г. Юнг. АION. Исследование феноменологии самости. «Ваклер», 1997, с. 260. Ранее, говоря о Тени, Юнг пишет: "Однако те же трудности, что с анимой и анимусом, возникают и с тенью, когда она предстает как архетип. Иными словами, вполне в пределах человеческих способностей признать
относительное зло своей природы, но попытка заглянуть в лицо абсолютного зла оказывается редким и потрясающим по воздействию опытом". Там же, стр. 21.] Кроме того, согласно Валентину, Христос родился "не без некоего рода тени", которую он отбросил и вернулся в Плерому. Как замечает по этому поводу Ориген: "Необходимо было, чтобы одна из крайностей, а именно наилучшая, называлась Сыном Божьим за свое величие, а вторая - диаметрально противоположная - сыном злого демона, Сатаны и диавола".[Origen. Contra Celsum. Translated by H. Chadwick. Cambridge 1953, p.362]
        Ипполит также сообщает, что учение секты излагалось в двух книгах. Одна из этих книг называлась "Книгой длинных летних теней", а другая - "Книгой коротких зимних теней". К этим книгам запрещалось прикасаться руками, и читать их следовало, переворачивая страницы языком.[При таком способе чтения трудно ожидать, чтобы книги долго сохранялись. Последнее упоминание о них датируется XVI веком.] Кто и когда написал эти книги - неизвестно, но сами "ловцы теней" верили, что их продиктовала тень Симона Мага.[Hippolytus. Refutatio omnium haeresium. Ed. by Miroslav Markovich. Berlin: De Gruyter, 1986; Ed. P. Wendland (GCS 26), Leipzig, 1916, 13? 54, 58. Симон Маг или Симон Волхв упоминается в "Деяниях апостолов" (VIII, 9-10) как чудотворец, который выдавал себя за Сына Божьего. По преданиям, Симон Маг мог летать, менять свой облик и становиться собственной тенью. У Бонавентуры в "Collationes in hexameron" Симон Маг символизирует распространение харизматических даров Антихриста (см. Trevijavo Etcheverria Mannuel. De doctrina lucis apud St. Bonaventuram. Victoria, 1961).]
        Как известно, крайне индивидуалистический характер гностицизма не позволил ему, в отличие от христианства и неоплатонизма, оформиться в сколь либо цельное и широкое религиозно-философское течение, и к V в. нашей эры гностические секты практически исчезают.
        Несколько иначе обстояло дело с обществом "ловцов теней". Упоминание о "культе тени" и "ловцах теней" уже безо всякой связи с гностицизмом встречается как у средневековых авторов, так и в комментаторской литературе Нового времени. Вот некоторые сведения о "ловцах теней", которые мне удалось обнаружить:
        Клемент Александрийский в «Stromata» уделяет "ловцам теней" всего одно предложение: "Члены этой [поклоняющейся] теням секты узнают друг друга по особой татуировке, нанесенной на язык".[The Writings of Clement of Alexandria. Translated by William Wilson. (Ante-Nicene Christian Library, 4, 12.) Edinburgh, vol.2, 1869, p. 217.]
        Ритор Арнобий в сочинении "Adversus nations libri" пишет: "Слышал я, что некоторые толкователи мифов и аллегорий говорят: "Есть вещи, которые отбрасывают тени, и есть тени, которые отбрасывают вещи". Знатоки считают, будто бы слова эти имеют отношение к учению "ловцов теней". Как бы там ни было, это двусмысленное высказывание нельзя считать свободным от иносказаний (reclusis esse obtentionibus)".[Arnobii. Adversus nationes libri. Corpus scriptorum ecclesiasticorum latinorum. Wien, 1875, v. 4, p. 207.]
        Упоминание о тенях, которые отбрасывают вещи, встречается и у Исидора Севильского - духовного наставника и старшего друга вестготского короля Сисебута (612-612). В трактате "О природе вещей" ("De natura rerum") Исидор пишет: "Изучение природы некоторых вещей не следует оставлять суеверному суждению, если можно рассмотреть их с помощью здравого и трезвого разума. И если древние мужи говорили, что не только вещи отбрасывают тени, но и некоторые тени обладают способностью отбрасывать вещи, то суждения эти для выяснения их истинности следует подвергнуть всестороннему рассмотрению. Ибо известно, что не всем в этом мире светит одно и то же солнце".[Fontaine J. Isidore de Seville. Traite de la nature, suivi de l'Espitre en vers du roi Sisebut a Isidore. Bordeaux, 1960, p.
19.] Высказывание Севильца о солнце можно было бы понимать как своеобразную фигуру речи, если бы не сообщение Андреа Палладио, непосредственно касающееся "ловцов теней" и их священных книг. В доме своего друга Даниэле Барбаро Палладио встречается с неким кавалером Лионе - путешественником, только что вернувшимся из "земель германских". Палладио пишет:
        "Этот странный человек рассказывал о тайном сообществе, члены которого занимаются тем, что ловят тени. Он рассказал, что у ловцов теней есть свои книги, написанные на греческом. Он сам якобы видел одну такую книгу в библиотеке бенедиктинского монастыря в Тегернзее. Была она переплетена в человеческую кожу и не отбрасывала тени, когда подносили к ней горящую свечу. Он рассказывал, что в тени праведников книга эта начинает говорить разными голосами на языках, человеческому разумению недоступных. В своем рассказе он привел также несколько высказываний из этой книги, показавшихся мне весьма любопытными. Так, по его словам, в ней говорилось о том, что солнце нашего мира дает свет, но есть и другое, незримое «черное» солнце,[Мотив "двух солнц" присутствует также в архаичной индоиранской мифологии. Считалось, что после убийства Вритры мир разделился на верхний и нижний. В каждом из этих миров было свое солнце. В мире верхнем солнце, как мы его обычно видим, а в мире нижнем "черное солнце Варуны". Ночью нижний мир Варуны простирается как звездное небо над землей (отождествляемое в свою очередь с
изначальными подземными водами), в котором господствует «черное» солнце. Для нас является важным отметить, Варуна был богом смерти, а его мир - царством мертвых. Однако этим его функция не исчерпывается. Пребывая в нижнем мире, Варуна наблюдает за рита (космическим законом). Именно к рита садится дневное солнце и из рита встает солнце ночное. Кроме того Варуна держит корни космического древа. См. Luders. Varuna. Gottingen. Bd. 1, 1951; Bd.
2, 1959.] которое свет забирает, и что, когда дают свет - появляются тени, а когда свет забирают - появляются вещи. Еще он рассказывал, что для ловли теней используют мелкий речной песок, серебряные ложки и особым образом настроенный свисток".[См. Di Zenzo F. Saggi su l'umanessimo. Aspetti delle controversie fra Humanitas e Pietas nel secolo XV. Napoli, 1967, p. 87.]
        Об одном интересном случае, имеющем, как мне кажется, отношение к исследуемой теме, рассказывает в своих "Путешествиях на Восток" Жерар де Нерваль:[Gerard de Nerval. Voyage en Orient, Paris, 1958, p. 178. Этот случай произошел с Нервалем в Дамьетте, небольшом селении на берегу Нила.] "Чиновник предложил показать мне город. Череда великолепных домов на берегу Нила, которыми мы любовались, оказалась не чем иным, как театральной декорацией; остальные же улицы выглядели пыльными и унылыми; казалось, даже стены пропитаны лихорадкой и чумой. Янычар шел впереди, расталкивая жалкую толпу в синих лохмотьях. Из достопримечательностей я увидел лишь бродячего факира, сидящего у стены старой церкви, выстроенной в византийском стиле. На плече у факира сидело довольно редкое для этих мест животное - большой рыжий кот. Факир развлекал толпу тем, что разбивал кувшины, ударяя палкой по тени, которую они отбрасывали. На мою просьбу объяснить этот фокус, чиновник только махнул рукой и пробурчал что-то вроде: "Саад ал-азди".[Возможно имеется в виду священный камень арабского племени джузам, о котором идет речь в
"Книге об идолах" Хишам ибн Мухаммада ал-Калби: "Это был длинный камень. В тени его оставляли животных, ибо тень от камня питалась кровью жертв". См. J. Wellhausen. Reste arabischen Heidentums. B.
        1897, S. 312.]
        Польский писатель и путешественник Ян Потоцкий сообщает, что видел у торговца древностями в Бейт-аль-Факихе странные часы. Они были сделаны на манер обычных песочных часов, только вместо песка из одной прозрачной полусферы в другую медленно перетекала иссиня-черная тень. "Неизвестно, время какого мира отмеряли эти часы", - пишет Потоцкий.[Voyage dans l'Empire de Maroc, fait en l'annee
1791, suivi au voyage de Hafez, recit oriental. Par Jean Potoski. Varsovie,
1792, p. 120.]
        Уже само название секты провоцирует современного исследователя к интерпретациям в духе юнгианской аналитической психологии. Однако, как это будет видно из материала представленного ниже, не все, относящееся к символизму различных культов и религиозных учений, можно и нужно понимать в качестве проекций бессознательных содержаний на физическую материю.
        Не так давно в мои руки попал любопытный документ, озаглавленный "Воспоминания о Джоне Райдене". Его автор - известный английский психиатр, доктор Альфред Берч, долгое время проработавший консультантом в Скотланд-Ярде. В 1978 году доктор Берч погиб в автокатастрофе, оставив после себя большое количество заметок, имеющих отношение к криминальной психологии. Основная часть этих заметок хранится в архиве Скотланд-Ярда, но отдельные документы, незаконченные эссе и статьи Берча сохранились у профессора Джона Ганна (John Gunn), заведующего отделением судебной психиатрии Института Психиатрии при Лондонском Университете. Узнав о теме моего исследования, профессор Ганн любезно переслал мне документ, перевод которого я привожу ниже.
        "В 1969 году, работая в Кардиффе (Южный Уэльс) в рамках объявленной Лондонским Университетом программы исследования биосоциальных факторов в детерминации преступного поведения, я по долгу службы имел дело с обитателями Леквита, района, славившегося своими притонами, разбойными нападениями, грабежами и жестокими драками. Каждый день мне приходилось беседовать с задержанными проститутками, наркоманами, бродягами и другими сомнительного вида типами. Не без гордости хочу заметить, что постепенно мне удалось завоевать доверие (насколько, конечно, здесь вообще уместно говорить о доверии) всей этой разношерстной публики, хотя по правде, это не было слишком сложно, поскольку обитатели доков Леквита не были избалованы нормальным человеческим общением. Мои психологические беседы выгодно отличались от полицейских допросов, и это сделало меня популярной личностью в барах Трессфорда и Макалена.
        Нужно ли говорить, что уровень преступности в Леквите всегда был очень высок, и это неизменно вызывало раздражение городских властей, которым, впрочем, не оставалось ничего другого, как только смириться с этим неизбежным злом. И вот вдруг, начиная с января 1970 года, количество преступлений в Леквите резко снизилось. По данным с января по апрель преступлений здесь было совершено даже меньше, чем в благополучных районах города. Полицейские чиновники не преминули сразу же приписать все заслуги якобы "эффективной работе с населением, а также хорошо налаженной системе следственно-розыскных мероприятий", но я чувствовал, что за всем этим скрывается что-то еще. Как обычно, беседуя по утрам со своими пациентами, я все чаще наблюдал в их глазах какой-то бесконтрольный страх и странное ожидание. Они все как будто чего-то не договаривали. Что-то явно происходило в преступном мире Леквита.
        Однажды один из моих собеседников, отвратительного вида старик, в котором полиция подозревала держателя опиумного притона, обмолвился мне, что скоро должно случиться что-то такое, после чего жизнь в Кардиффе станет совершенно невозможной. Я попытался было вытащить из него какие-то подробности, но рассудок у старика как будто внезапно помутился, он сполз со стула и стал биться головой об пол. Мне не оставалось ничего другого, как вызвать бригаду санитаров, которые отвезли несчастного в психиатрическую лечебницу. Этот случай еще больше разжег мое любопытство, и я на свой страх и риск решил предпринять самостоятельное расследование причин столь странного поведения обитателей Леквита.
        Во время одной из таких вылазок я и познакомился с Джоном Райденом. Это случилось 15 апреля. Помню, как я зашел в бар «Единорог», что на Бессемер Роуд, чтобы передохнуть и выпить чашку чая. Мои мысли были заняты странными событиями последних недель. Я достал было свой блокнот, чтобы привести в порядок свои последние записи, как вдруг рядом со мной раздался чей-то громкий голос:
        - А вы, между прочим, знаете, что старый Медоуз сегодня утром отрубил самому себе руку?
        Я поднял голову и увидел перед собой маленького толстого человека, одетого в костюм из дорогого темно-синего сукна. В его речи чувствовался небольшой акцент, выдающий в нем уроженца Кентербери или Ипсуича. Он был совершенно ничем не примечателен, если бы не одна экзотическая деталь: на его левом плече совершенно невозмутимо сидел большой полосатый кот. Я хорошо знал всех обитателей Леквита, но этого человека видел впервые.
        - Разрешите представиться. Меня зовут Джон Райден, - человечек слегка поклонился, церемонно прижав к груди правую руку. - А это Сигизмунд, - сказал он, слегка поведя головой в сторону сидящего на плече кота.
        Незнакомец представил кота, как своего хорошего знакомого, и это обстоятельство меня рассмешило. Наверное это было заметно по моим глазам, потому что на лице Джона Райдена появилась очень симпатичная улыбка, сразу же вызвавшая мое расположение.
        - Мы тут совсем недавно, - продолжал мой новый знакомый, несмотря на то, что я до сих пор не произнес ни одного слова. - но, как видите, уже довольно много знаю. Я, например, знаю, что вас зовут доктор Берч и что местные обитатели относятся к вам с искренним уважением. Вы не будете против, если я присяду за ваш столик? Мне хотелось бы с вами поговорить.
        - Да, да, конечно, - я был действительно заинтригован, хотя не имел ни малейшего представления, о чем собственно мы можем говорить с этим человеком. Его манеры и внешний вид располагали, и не было ничего удивительного в том, что он знал мое имя, - оно было известно любому обитателю Леквита.
        Джон Райден отодвинул стул и присел, держась очень прямо видимо для того, чтобы не побеспокоить сидящего на плече кота.
        - Вы что-то сказали насчет старика Медоуза, - начал я.
        - Да, доктор, но я думаю, будет уместно, если я прежде несколько подробнее расскажу о себе. Я ведь не местный и нахожусь здесь всего несколько дней.
        - Буду вам признателен, - сказал я.
        - Как я уже сказал, - начал незнакомец, - меня зовут Джон Райден. Я представляю здесь одну весьма солидную частную лондонскую компанию, которая по заказу различных государственных учреждений занимается исследованиями в области социологии преступности. Мы собираем и обрабатываем статистические данные, описывающие динамику преступности в различных районах Объединенного Королевства, и Кардифф занимает в нашем списке наиболее неблагоприятных с этой точки зрения городов отнюдь не последнее место. Вернее, занимал, потому что, как вы сами знаете, за последний месяц картина вдруг резко изменилась. Преступность в Кардиффе снизилась поразительнейшим образом. Она практически исчезла. Ни случаев воровства, ни разбойных нападений, ни драк, ни изнасилований, ни похищений, - ничего. Притоны, похоже, закрылись. Проститутки занялись кролиководством, а карманники - вязанием. Пьяных и то не встретишь. Полиции больше нечего здесь делать. Однако у нас есть все основания не доверять официальным заявлениям кардиффских властей. Поэтому я здесь. Мне поручили раскопать истинные причины столь разительного падения уровня
преступности, и я очень надеюсь на вашу помощь.
        Не знаю, чем именно этот странный человек расположил меня к себе. Было в нем что-то непосредственное и, я бы сказал, детское. Он весь был как бы на поверхности: никаких скрытых мыслей, никаких вторых планов. Его открытое лицо с пухлыми губами; жест, которым он поправлял хвост кота у себя на плече; его манера тереть указательным пальцем переносицу, когда требовалось найти решение сложной задачи, - все это вызывало во мне положительные эмоции. Кроме того, его интересы совпадали с моими. Этого оказалось достаточным для того, чтобы определить мое дальнейшее поведение.
        - А как вы представляете себе мою помощь? - спросил я.
        - Ну, прежде всего, вы здесь всех знаете. Кроме того, вы профессиональный психиатр, и мне было бы интересно выслушать мнение человека вашей профессии. А потом я же почти не знаю города. Мы с Сигизмундом (он снова повел головой в сторону сидящего на плече кота) остановились в «Ангеле» и уже успели побродить по парку Катай, Веллингтон стрит и Замковой улице. Однако, я подозреваю, что в районе Леквита и у самых доков есть много мест, куда неплохо было бы заглянуть. К сожалению в путеводителе они не отмечены.
        - Да, я понимаю о чем вы говорите. Здесь много мест, которые не отмечены ни на какой карте.
        - Вот они-то меня прежде всего и интересуют.
        - Хорошо, я согласен вам помочь, - сказал я, - но мне кажется в самом начале нашей беседы вы упомянули старика Медоуза? Как я вижу, вы уже успели познакомиться с некоторыми из здешних обитателей.
        - Да, мы с Сигизмундом времени не теряли. Я человек общительный, а небольшие суммы денег и спиртное помогают установлению контактов.
        - Полиция подозревает, что старый Медоуз связан с контрабандой наркотиков.
        - Может быть. Во всяком случае в данный момент бедняга наверняка валяется в больнице, потому что сегодня он ни с того ни с сего вышел во двор, взял топор и отрубил себе кисть руки. Мне рассказала об этом его жена.
        - Странно.
        - Очень странно, - согласился мой собеседник. - А знаете ли вы, например, что Билл Локвуд по прозвищу «Рыжий» на прошлой неделе сам собственноручно разбил себе голову молотком?
        - Нет, я этого не знал.
        - А Салли Джонс, которая будто бы подозревается в торговле краденым, совсем недавно выбросилась из окна своего дома на Балч стрит. Третий этаж, между прочим. Убиться - не убилась, но ноги переломала. Какие-то странные случаи членовредительства, вы не находите?
        - Очень странно, что я ничего об этом не слышал, - сказал я. - Но с некторых пор я заметил, что обитатели Леквита как будто чего-то боятся.
        - Вам удалось выяснить, чего именно они боятся? - спросил Джон Райден.
        - Именно этим я последнее время и занимаюсь. Но думаю, что они сами не совсем понимают, чего именно боятся. Это очень похоже на какую-то разновидность массовой фобии, - сказал я.
        - Что ж, - сказал мой собеседник, - давайте заниматься этим вместе.
        Так началось наше совместное расследование.
        Несмотря на свою комплекцию, Джон Райден был очень подвижным человеком. Иногда он напоминал мне шарик ртути, который ни единого мгновения не может находиться без движения. Однако его активность вовсе не действовала на меня раздражающе и не выглядела бесцельной суетой. Джон Райден был очень хорошо организованной личностью и в любых ситуациях действовал исключительно эффективно.
        За две недели мы с ним обшарили буквально весь Леквит вдоль и поперек. Мы беседовали с торговцами, домохозяйками, бродягами, пьяными шахтерами, матросами,
        - все эти люди явно испытывали какое-то психическое напряжение, но природа его от меня ускользала. Это бесспорно был страх, но в своих проявлениях он принимал настолько разнообразные формы, что нам время от времени начинало казаться, будто мы имеем дело с хорошо отрежиссированным сценарием, в центре действия которого притаилось истинное зло. Само поведение обитателей Леквита существенно изменилось. Я бы не сказал, что они стали жить нормальной жизнью благопристойных людей, нет, - они как и прежде оставались личностями асоциальными. Но если раньше их асоциальность выливалась в агрессию, то теперь они забивались по своим домам и обращали свою злобу против самих себя. Мы зафиксировали еще около десяти случаев членовредительства. Иногда это выглядело как несчастный случай, иногда - как умопомешательство, а иногда как совершенно трезвый поступок, который, впрочем, потом никак не могли объяснить. Никакой мало-мальски приемлемой гипотезы о природе происходящего мне в голову не приходило. Джон Райден, похоже, знал больше меня. Во всяком случае с какого-то момента его вопросы приобрели довольно странное
направление. Он стал вдруг расспрашивать обитателей Леквита об их сновидениях, о домашних животных и о тенях. Казалось, ответы его удовлетворяли, хотя я не улавливал никакой связи между приснившейся сыну мисс Мервик змеей, крысами, которые в огромных количествах обитали в заброшенных штольнях у самых доков, и необъяснимой скиофобией, которую мы действительно наблюдали у некоторых жителей Леквита и которая ко всему прочему сопровождалась синистрофобией, стаурофобией и земмифобией.[Sciophobia - боязнь теней, sinistrophobia - патологическая боязнь всего левого, staurophobia - боязнь крестов и распятий, zemmiphobia - боязнь крыс.] Наконец мое терпение не выдержало, и я напрямую спросил Джона о его странных вопросах. Дело происходило в том же баре «Единорог», где мы с ним впервые встретились. На плече у него все также невозмутимо сидел кот Сигизмунд, который неизменно сопровождал нас во всех наших вылазках.
        - Джон, - начал я, - мне кажется, у вас уже есть какая-то гипотеза относительно происходящего. Может быть, уже настало время поделиться своими догадками со мной?
        - Да, Альфред, - сказал Джон Райден. - теперь мне почти все ясно. Впрочем, я с самого начала подозревал, что в этом деле замешана Тень.
        - Тень? Что вы имеете в виду?
        - Видишь ли, Альфред, не все предметы в этом мире являются тем, чем представляются. Мы с детства привыкли к теням. Нет вещи, которая не отбрасывала бы тени, и нам не приходит в голову, что так называемые тени также могут обладать самостоятельностью и в свою очередь отбрасывать тень, которая нам будет представляться какой-то ничем не примечательной вещью, животным или даже человеком. Другими словами, время от времени в мире появляются вещи, которые являются только тенью, а то, что их отбрасывает, скрыто под покровом тьмы и мрака.
        - Кажется, я не очень хорошо понимаю вас, Джон, - сказал я. - То, о чем вы говорите, скорее связано с чудесами из древних сказаний, а не с нормальной наукой о явлениях и существованиях. Мы люди науки. Давай оставаться такими до конца. Зачем находить паранормальные объяснения тому, что вполне объяснимо с точки зрения современного рационального мировосприятия. Пусть мы пока еще не нашли решения, ну так давай же не будем сдаваться и выдумывать сверхъестественные гипотезы.
        - Я знал, что вы с сомнением отнесетесь к моим словам, Альфред, и поэтому прямо сейчас готов продемонстрировать вам небольшой эксперимент. Вот, посмотрите, слева от вас на полу находится ваша тень, - Джон Райден показал пальцем на мою тень, которая была видна очень отчетливо, потому что справа на меня падал свет от довольно яркого светильника. - Смотрите внимательно на свою тень, Альфред.
        Какое-то время ничего особенного не происходило, затем я услышал, как заурчал Сигизмунд на плече у Джона, и моя тень внезапно исчезла.
        - Моя тень исчезла, - удивленно констатировал я.
        - Ваша тень поймана, Альфред, - сказал Джон Райден.
        - Но что это доказывает?
        - Это доказывает, что вы обычный человек. Потому что, если бы это было не так, то исчез бы вы, а не ваша тень. Но где-то в этом городе есть существо, которое может быть словлено и исчезнет, как только что была словлена и исчезла ваша тень, ибо это существо и есть Тень.
        Внезапно моя тень появилась снова.
        - Нет смысла держать дольше вашу тень, - сказал Джон Райден. - В конце концов она принадлежит только вам и едва ли нужна кому-нибудь еще.
        - Но как все это может быть связано с ситуацией в Леквите? - не сдавался я.
        - Когда до нас в Лондоне дошла информация о том, что в Кардиффе резко упал уровень преступности, мы сразу же предположили, что в мире появилась Тень. Тень действует как своеобразный коагулянт. Сначала, как молоко начинают сворачиваться, экстравертные формы психической деятельности - проявления агрессивного, направленного вовне сознания. Отсюда и случаи членовредительства. Ведь человек отождествляет себя со своим собственным телом, поэтому агрессия, ранее предназначавшаяся чему-то внешнему, теперь обращается на самого носителя агрессии, на его тело. Постепенно таким же образом сворачивается все сознание целиком. Сворачивается внимание - человек перестает проецировать себя в будущее. Время останавливается. Сворачивается язык - референция прекращается. Смыслы становятся простыми утробными шумами. Наступает рай, в центре которого высится Тень, а человек в этой Тени превращается в абсолютно невинного, ничего не различающего идиота. Мы здесь для того, чтобы этого не допустить.
        Странное дело, - он меня убедил. Я действительно поверил в существование сверхъестественной вещи или Тени, одно присутствие которой может изменить до неузнаваемости весь мир.
        - Но как же мы найдем эту Тень, если она, по вашим словам, внешне ничем не отличается от нормальных вещей? - спросил я.
        - Мне предстоит решить несколько математических задач, - таинственно произнес Джон Райден.
        Несколько последующих дней Джон Райден провел не выходя из своего гостиничного номера. Я несколько раз заходил к нему и заставал его ползающим по разложенным на полу картам и планам Кардиффа. Повсюду были разбросаны циркули и наугольники. На столе и на кровати лежали раскрытые книги с изображением странных диаграмм и знаков, запредельность значений которых не вызывало у меня никаких сомнений. На кипе бумаг совершенно невозмутимо восседал Сигизмунд. Его мало интересовали занятия хозяина, и он явно не питал особого почтения к древним таинственным знакам.
        Утром 29 июня в квартире, которую я снимал в уютном доме на Кливленд стрит раздался телефонный звонок, и я услышал в трубке взволнованный голос Джона Райдена:
        - Альфред, приезжайте скорей! Я знаю теперь, где находится Тень.
        Через полчаса я был у входа в гостиницу, где меня уже поджидал Джон Райден с неизменным Сигизмундом на плече.
        - Это совсем недалеко, в заброшенном доме у обвалившейся штольни на Паркер Роуд.
        Минут через пятнадцать мы были на месте.
        В этом доме никто не жил наверное уже лет пять. Вокруг валялся разнообразный строительный мусор, поломанная мебель, какие-то гнутые кастрюли и прочая кухонная утварь. Дверь была не заперта, и мы вошли в темный холл. Кое-где на стенах еще оставались обрывки обоев. Лестница, ведущая на второй этаж, провалилась, а на первом этаже вдоль противоположной стены виднелись три запертые двери.
        - Крайняя слева, - прошептал Джон Райден.
        Стараясь не наступать на осколки стекла, мы подошли к двери, остановились и прислушались. Не было слышно ни единого звука. Джон Райден хлопнул в ладоши раз, потом еще раз. Приятный мужской голос - неописуемый голос Тени - пригласил нас войти.
        - Сигизмунд, - обращаясь к коту сказал Джон Райден шепотом и слегка приоткрыл дверь.
        Сигизмунд легко спрыгнул с плеча и мягко просочился в образовавшуюся щель.
        - Тени ловят глазами, - сказал Джон Райден, как бы отвечая на мой недоуменный взгляд. - Но человеческий глаз с этой задачей справиться не может. Здесь требуется особое строение хрусталика и роговицы. Да, Альфред, коты ловят не только мышей, и только коты знают, что делать с пойманными тенями… Что ж, кажется, мы уже можем войти.
        С этими словами Джон Райден распахнул дверь, и мы вошли. В комнате было пусто. На полу у заколоченного окна сидел Сигизмунд и мыл лапкой свою усатую мордочку.
        Год спустя после описанных мною событий я был проездом в Лондоне и решил навестить Джона Райдена. Увы, наша встреча не состоялась. По адресу, который он мне дал, находился кошачий питомник".
        Приведенный мною документ вызывает множество вопросов, ответы на которые увели бы нас слишком далеко за рамки данного исследования. Хочу коснуться только замечания Джона Райдена о том, что Тень действует в этом мире как своеобразный коагулянт.
        Ноам Хомский писал: "Значение, которое присваивается человеком миру, предполагает, что в мире существует только человеческое сознание. Любое другое - не человеческое - сознание, если бы таковое вдруг отыскалось, по определению не смогло бы прикоснуться к этому миражу человеческого присутствия, поскольку последнее просто испуганно свернулось бы или притворилось бы мертвым, будучи не в силах вынести наличия рядом чьего-то чужого зеркала. В лучшем случае человеческое присутствие просто не заметило бы прикосновения иного".[Chomsky, N. On cognitive capacity. In Reflections on Language. Pantheon Books. 1975, p. 113.
        Но если человеческое сознание самонадеянно присваивает себе и адаптирует в себя всё многообразие мира, то не является ли заблуждением думать, что писания древности были написаны людьми и для людей? И не сыворотка ли они?
        notes
1
        for he was Shadowfax, Lord of all Horses, (Rohirric)

2
        In cathedrae - буквально «с кафедры», т. е. публично

3
        реликварий - в католической традиции ларец, в котором хранятся мощи святых.

4

«Te Deum laudeamus» - Тебя Бога хвалим - католическое песнопение.

5

«ЖИРНЫЙ НАРОД» - popolo grasso, пополаны - городское название именитых и богатых горожан, имеющих голос в городском совете Флоренции, называемом Синьорией. Различали три типа горожан. Помимо уже упомянутого, были так называемые «mezzano genti», то есть «средние люди» и низшие, внецеховые работники и городские маргиналы «ciompi» (чомпи), в буквальном переводе: «отрепье, оборванцы».

6
        Венец Монны Флоренции действительно существовал на протяжении всего времени существования Флорентийской республики, был уничтожен последователями Саванаролы, «плаксами» на одной из церемоний "сожжения сует".

7
        "МОННА ФЛОРЕНЦИЯ" - такая же персонификация города, как знаменитая "Мама Рома" у римлян, или "Москва- Матушка, Питер-батюшка" - русских присловий. Монна - обращение к замужней женщине.

8
        МЕССЕР - обычное обращение к именитым гражданам, сер - обращение, применимое к среднему классу, маэстро - обращение к мастеру цеха, художнику или музыканту.

9
        СЕМЬЯ МЕДИЧИ - Семья Флорентийских банкиров и купцов, начинали с небольшой меняльной лавки при аптеке на Старом Мосту - Понте Веккио во Флоренции. С конца XIV века и по 1569 были правителями сначала Флорентийской Республики, потом, после переворотов 1530-33 гг - герцогством Тосканским и Флорентийским.
        ДЖОВАННИ ДИ БИЧЧИ по прозвищу «Медичи» - то есть «Аптекарь» -
        Принцепс республики на протяжении двадцати лет. Стоял у истоков диктатуры Медичи. Сыновья: Козимо и Лоренцо.
        Последнего не путать со знаменитым Лоренцо Медичи Великолепным, племянником его

10
        ПРИНЦЕПС, Il principe, первый среди равных - выборная должность правителя Флорентийской Республики.
        ГОНФАЛАНЬЕР или ГОНФАЛОНЬЕР СПРАВЕДЛИВОСТИ (gonfaloniere di giusticia) - глава правительства, от итал. gonfalone - городское знамя, стяг. На боевом знаке Флоренции - красный орел и зеленая змея на белом поле.

11
        ЦЕРКОВЬ САНТА-РЕПАРАТА - ныне не существует, на ее месте построен кафедральный собор Флоренции - Санта-Мария-дель-Фьоре, от прежней постройки осталась только колокольня, по-итальянски - кампанилла Санта
        Репарата, она же колокольня Джотто по имени мецената-донатора, внесшего немалый вклад в строительство (не путать с живописцем Джотто).

12
        Вести себя хуже, чем дворянин - во Флорентийской Республике "Установлением Справедливости" права дворян были попраны в пользу горожан, nobile - что не совсем правильно переводят в сказках и новеллах, как дворяне - на самом деле более уважаемые горожане, дворяне не имели права владеть землей и участвовать в выборах, понятие рыцарь было заменено на "рыцарь народа" - опять-таки титул почетный и выборный. Дворян всячески высмеивали, и каждый свободный горожанин Флорентийской Республики имел право на ношение "гражданского меча", короткого прямого клинка, напоминавшего римский гладиус - не только оружие, но и символ статуса жителя свободного города.

13
        ГОНФАЛОНЬЕР СПРАВЕДЛИВОСТИ - гонфалоньер в буквальном смысле - знаменосец, от
«гонфалоне» - знамя. Здесь, выборная должность в городской совет, «Синьорию» или
«Совет Двенадцати Добрых Мужей». В совете исполнял должность своеобразного спикера, следил за соблюдением правил голосования, занимался так же городскими тяжбами, имел под началом отряд городской милиции, общей численностью до 2000 человек.
        Следил за соблюдением параграфов права под названием «Установление Справедливости» «Ordinamenti di Giustizia», основного свода городских Законов, так называемой «конституции Флорентийской Республики

14
        ОЛТРАРНО - буквально «Заречье» или «За рекой Арно», один из кварталов Флоренции, в XIV-XV вв. считался кварталом неблагополучным, его населяли маргиналы, там находились городские казармы, кладбище для нищих и скотобойни. Во времена правления Козимо Медичи, Олтрарно стал местом застройки для так называемых
«новых людей», т. е. нуворишей.

15
        МИСТЕРИЯ БЛАГОВЕЩЕНИЯ - описание мистерии, представленное в новелле частично совпадает с позднейшими описаниями Вазари и прочих, позднее В 1974 году машинерия и убранство церкви было восстановлено, но все секреты старинного представления так и не удалось разгадать.

16
        ФЬЕЗОЛЕ - город неподалеку от ФЛОРЕНЦИИ, своего рода «курортное» место, близ него находились загородные виллы богатых флорентийских родов.

17
        "Magnificat" - католическое молитвенное песнопение посвященное Деве Марии.
«Ангел Божий возвестил Марии, и зачала Она от Духа Святого»

18
        МАНДОРЛА - на церковных картинах латинской традиции особый ореол вокруг Тела Богоматери или ангелов - в виде миндального зерна, откуда и происходит название.

19
        СКЬОПЕТТИ - отряды наемных солдат в мирное время по договору охраняющие порядок на городских улицах.

20
        САМОТРАТЧИК - (устар.) - самоубийца.

21
        См. Morgenstierne G. Notes on Kalasha. Norsk tidsskrift for sprogvidenskap, XX,
1965

22
        Ibid, стр. 185.

23
        Ibid, стр. 186.

24
        Robertson G.S. The Kafirs of Hindu-Kush. Aufl.I., 1896. Neudruck: Graz, 1971

25
        Это насекомое нам не удалось идентифицировать, хотя вполне вероятно, что речь идет об обыкновенной бронзовке или каком-то ее подвиде.

26
        Ibid, стр. 76

27
        См. Hinuber O. von. Die Bedeutung des Handschriftenfundes bei Gilgit. Zeitschrift der Deutschen Morgenlandischen Gesellschaft, Supplement V, XXI. Deutscher Orientalistentag, Berlin

28
        Ibid, стр. 28

29
        Мои многократные обращения в Архив Министерства иностранных дел Великобритании с просьбой предоставить мне материалы, относящиеся к дипломатической миссии в Пешаваре 1895-1914 гг, к сожалению остались без ответа.

30
        К сожалению, нигде в дневниках нет указаний на то, в каком году происходят описанные события. Однако, поскольку в тексте упоминается новолуние, приходящиеся на 13 июня, это позволило нам определить, что события происходили в
1899 году.

31
        Пери - женские божества, относящиеся к верхней, чистой зоне в религиозной традиции шиноязычных дардов, калашей и других народов Гиндукуша. Выступают в виде своеобразного ангела-хранителя пастухов и охотников. Они красивы и светловолосы, лицо розовое и белое, как лицо европейской женщины. Одежда у них европейского фасона, любимые цвета - синий и зеленый. Иногда сообщают, что у них вертикально прорезанные глаза. Подробнее см. Lorimer D.L.R. The Supernatural in the Popular Belief of the Gilgit Region. Jornal of Royal Asiatic Society, 1929.

32
        Основное отличие модели жертвоприношения, описанной Стейном в дневниках от других, известных нам из литературы моделей, заключается в тайном, практически анонимном характере жертвоприношения. Это противоречит получившей популярность в последнее время трактовке жертвоприношения Рене Жирара, согласно которой прекращение реального зла совершается с помощью зла, представленного семиотически (См. R. Girard. La violence et le sacre. P., 1972). Семиотический статус жертвоприношения как средства предотвращения зла с необходимостью подразумевает коммуникацию членов общества, для которого и в котором совершается жертвоприношение. Глубоко конспиративный характер жертвоприношения, описанного Стейном, не только исключает такую коммуникацию, но и превращает анонимность в безусловное требование, - мир не должен знать почему и благодаря кому он до сих пор существует.

33
        Именно о нем Томас Манн в "Волшебной горе" писал, что с него и "началось вторжение иррационального бродильного материала в мир разумно-полезных идей совершенствования человечества".

34
        Theatrum Chemicum, praecipuos selectorum auctorum Tractatus de Chemiae et Lapidis Philosophici antiquitate, veritate, jure, praestantia, & operationibus, continens: In gratiam Verae Chemiae, & medicinae Chemicae studiosorum (ut qui uberrimam inde optimorum remediorum messem facere poterunt) congestum, & in Sex partes seu volumina digestum; Singulis voluminibus, suo Auctorum et Librorum Catalogo primis paggelis: rerum vero & verborum Indice postremis annexo. Volumen Primum. Argentorati, Sumptibus Heredum Eberh. Zetzneri M.DC.LIX (TC). 8o. Summaria Declaratio eorum, quae dicta sunt hactenus ex Democrito, per aenigmata, p. 792.

35
        Трактат назван «Имут» в честь древнеегипетского бога Имиута, который являлся одной из манифестаций Анубиса, ответственной за сохранение тела после смерти. Иногда Имиут почитался отдельно именно как божество бальзамирования. Часто он изображался вместе с Нейт. Зосим цитируется по Studer P., Evans I. Anglo-Norman Lapidaries. Paris, 1924, p. 217.

36
        Isidore de Seville. Origines sive Etimologiae / Ed. W.M. Lindsay. Oxford: Clarendon press, 1911. Vol. 1-2., p. 314.

37
        Цит. по Chadwik H. Boethius: the Consolations of Music, Logic, Theology and Philosophy. Oxford, 1981, p. 216.

38
        R. Reitzenstein. «Poimandres». Lpz., 1904, p. 167.

39
        Лактанций "De opificio Dei", p. 254. Lucii Caecilii Firmiani Lactantii opera. Ed. Nova. Acc. D.A.B. Caillau. T1. P., 1842.

40
        K. Seithe. Die altagyptischen Pyramidentexte. Bd 1-4. Lpz., 1908-1923 p. 211.

41
        S.A. Mercer. The Pyramid Texts in Translation and Commentary. Vol. 1-4. New York
        - London - Toronto, 1952, vol. 2, p. 296.

42
        "В представлении жрецов Древнего Египта время носит четверичный характер: два направления (реальное и гипотетическое) для будущего и два для прошлого". Ibid, p. 298.

43
        K. Seithe. Die altagyptischen Pyramidentexte. Bd 1-4. Lpz., 1908-1923 p. 278.

44
        H. van Dack. Prosopographia ptolemaica. Vol. II. Leiden, 1952, p. 425. Следует отметить, что кроме уже перечисленных функций Нейт почиталась как покровительница ткацкого ремесла и бальзамирования, что зафиксировано в текстах Позднего периода: "Возьми мазь, папирус, льняную ткань, происходящие из двух жилищ Нейт, чтобы тело твое было прекрасным и бессмертным" (R. el-Sayed. Documents relatifs a Sais et ses divinites. - Cairo, 1975, Bibliotheque d'etude de IFAO, 69, p. 67).

45
        K. Sethe. Der Name der Gottin Neith. - ZAS. 1906, Bd. 43, c. 145.

46
        H.W. Muller. Der Obelisk von Urbino. - ZAS. 1954, Bd. 79, c. 148.

47
        A. Piankoff. The Litany of Re. Oxford, 1964, p. 56.

48
        E. Otto. Die biographischen Inschriften der agyptischen Spatzeit. Leiden, 1954, c. 166.

49
        Ibid, c. 187

50
        Цит. по "Путешествия и открытия в воспоминаниях", антология под ред. Проф. В.И. Исаева, М., Политиздат, 1965, стр. 214-215.

51
        Фердинанд де Лессепс (1805-1894), французский вице-консул в Каире поступил на дипломатическую службу, идя по стопам своего отца Матье де Лессепса, который сделал прекрасную карьеру при Наполеоне и близко сдружился с вице-королем Египта Мехметом Али. Друзьями были и их сыновья - Мехмет Саид и Фердинанд де Лессепс.

52
        Мехмет Саид страдал ожирением. Вице-король заставлял его заниматься фехтованием и держал на строгой диете, чтобы сын был в форме. Фердинанд тайком подкармливал Саида макаронами, которые тот очень любил и которые ему были запрещены. Поговаривали, что за тарелку макарон сын вице-короля был готов выдать все государственные секреты.

53
        Ср. "В Древнем Египте мумифицированное и освященное тело умершего считалось вместилищем его «ка» - жизненности, жизненной силы. «Ка» постоянно обитало в гробнице, но могло временно покидать ее. Перед погребением мумию «оживляли» посредством обряда "отверзания уст и очей". К глазам и рту мумии жрец прикасался окровавленной ногой жертвенного бычка, инструментами каменщика и мешочком с красным минералом. «Открыть» глаза и рот означало оживить инертную плоть трупа". Lesko L.H. The Ancient Egyptian Book of Two Ways (University of California Publications. Near Eastern Studies, vol. 17). Berkley - Los-Angeles - London,
1972, p. 115.

54
        Поразительно, что даже перед лицом событий выходящих далеко за пределы обыденной действительности, Фердинанд де Лессепс продолжает думать только о своем проекте. Интересно, что один из противников строительства Суэцкого канала посол Великобритании лорд Стрэтфорд в своем докладе Министру Иностранных дел отпускает следующую ремарку: "Мне не понятно, откуда Лессепсу удается набирать такое количество рабочих для прокладки канала. Феллахи умирают десятками, но на их место откуда-то тут же появляются новые феллахи". Цит. по Catalogue of parliamentary papers (1801-1900). L., 1937, p.567.

55
        Peter Kovalewsky. Nights of Neith. The Book of Janitors. N.Y., 1986. Ковалевски стал известен тем, что он, будучи человеком весьма состоятельным, три года прожил среди нью-йоркских бродяг, поставив перед собой целью написать правдивую книгу о нью-йоркском «дне». Однако профсоюз нью-йоркских мусорщиков сразу же после выхода книги подал на Ковалевски в суд, обвинив его в злостной клевете. По решению суда весь тираж его книги был уничтожен. Осталось всего несколько экземпляров, которые на сегодняшний момент являются библиографической редкостью.

56
        Ср. у Г. Масперо: "…иногда сообщается, что бальзамирование происходит лишь в тех случаях, когда покойника не могут оживить сразу, поскольку не могут найти необходимые для оживления ингредиенты". G. Maspero. Etudes de mythologie et d'archeologie egyptiennes III. P., 1898, c. 233-234. Такого рода сообщения в связи с культом Нейт и "последними вещами" заставляет нас переосмыслить новейшую историю бальзамирования.

57
        Следует отметить, что мотив так называемых "мертвых танцев" или "танцев с мертвыми" довольно широко распространен в фольклоре и верованиях некоторых народов Индо-Китая. Описание "танцев с мертвыми" можно обнаружить также в некоторых текстах, принадлежащих гностическим сектам эбионитов и сетиан. Однако здесь нет никакого пересечения с культом Нейт. Подробнее теме "мертвых танцев" посвящен наш очерк "К описанию семиотической структуры так называемых "мертвых танцев".

58
        B.A. Ogot. Concept of Jok. - "African Studies". Vol. 20, 1961.

59
        Народы нилотской языковой семьи расселены на территориях вверх по течению Нила от впадения в него Бахр-эль-Газаля до озера Виктория и к востоку от последнего. В соответствии с географическими условиями образовались три ветви нилотов: нилоты речной и озерной области, нилоты равнин и нилоты нагорий. К первой ветви относятся группа народов, говорящих на языках луо. Луоязычные народы, соответственно, подразделяются также на три группы: северную, к которым относятся шиллуки, нуэр, ануак, бор и т. д.; центральную, к которым относятся ачоли - предмет исследования Райта -, ланго, алур, джопо-луо и южную - кенийские луо и падхола.

60
        T.T.S. Hayley. Anatomy of Lango Religion and Groups. Cambridge, 1947.

61
        A.C.A. Wright. The Supreme Being among the Acholi. Another vewpoint. - "Uganda Jornal". Vol.7, 1941.

62
        Калебаса - традиционный африканский сосуд, изготовленный из выдолбленной тыквы.

63
        J.H. Driberg. The Lango. L., 1923, p. 215.

64
        Ibid, p. 219.

65
        Manifesto of Jok. Lissbon, 1979, p. 2. Манифест вышел очень небольшим тиражем и не переиздавался. К настоящему времени практически весь тираж уничтожен. Сохранившийся у меня экземпляр по существу является библиографической редкостью.

66
        Символический образ "связывания нитей" может быть связан либо с традицией кундалини-йоги, в которой «нитями» иногда называли три основных канала циркуляции жизненной энергии, либо с шаманизмом. Так, известно, что к нижней части шаманского костюма у эвенков-орочонов была пришита сплетенная из трех нитей косичка, символизирующая червя, который служил проводником и защитником шамана в его путешествии по нижнему миру (См. Мазин А.И. Традиционные верования и обряды эвенков-орочонов. Новосибирск. «Наука». 1984).

67
        Ibid, p.1.

68
        Ibid, p.2.

69
        "Нгу" - собирательное наименование хищных зверей: львов, леопардов, гепардов.

70
        Не очень понятно, что здесь имеет ввиду доктор Уилсон, однако, действительно, из десяти случаев одержания человека джоком девять кончаются сумасшедствием и смертью. Лишь очень немногие становятся ла-джоками или джоковыми колдунами.

71
        Я позволю себе не согласиться с доктором Уилсоном. Сравнение, может быть, действительно лишено поэтической глубины, но в нем присутствует довольно важная идея, которую уважаемый доктор проглядел. Реактивное движение кроме всего прочего позволяет системе вырваться из неподвижного, оцепенелого состояния, а именно так и можно было бы охарактеризовать состояние современного мира.

72
        Здесь и далее доктор Уилсон приводит нумерацию страниц по Лиссабонскому изданию Манифеста.

73
        Феликс Гордон Уилсон скорее всего имеет ввиду известное изречение Гераклита: "Век - дитя играющее, кости бросающее, дитя на престоле". Die Fragmente des Vorsokratiker. Griechisch und Deutsch von H. Diels, hrsg. V.W. Kranz., I, 1951, fr. 52.

74
        Заметно, что в своем отчете доктор Уилсон старается избегать описаний практических сторон использования африканской магии.

75
        При помощи джока колдун может наблюдать жизнь находящихся в отдалении людей. Обычно это нужно колдуну, чтобы следить за передвижениями своих врагов. В случае "Союза Трех Нитей" джок показывал случайных людей, чем и обеспечивался случайный характер выбора жертвы.

76
        Эрик Ганс и Тобин Сиберс - ученики французского антрополога Рене Жирара, представители школы "порождающей антропологии".

77
        Jean Baudrillard. La Pensee Radicale, Sens & Tonka, eds.,Collection Morsure, Paris, 1994

78
        См. R.D. Bernett. General Report on the Indians of Central Brasilia. London,
1930

79
        Стивен Михальски, автор трехтомной “Символической истории насекомых” пишет:
“Семейство бражников (Sphingidae) изобилует весьма странными экземплярами. Есть свидетельства о существовании в тропических лесах Южной Америки кровососоущих видов этих бабочек. Хоботок этих бабочек слишком слаб, поэтому им приходится выискивать на теле своей жертвы места, где кожа является наиболее тонкой. Сами по себе бражники довольно-таки неуклюжи, и поэтому для того, чтобы частично обездвижить жертву и сделать ее послушной эти бабочки впускают в кровь жертвы свою слюну, обладающую наркотическим воздействием. Говорят, что некоторые племена индейцев Южной Америки используют слюну этих бабочек для приготовления любовного эликсира”. См. Stiven Mihalski. Symbolic History of Insects, N.Y.
1974-1976, vol.2, p. 415.

80
        R.D. Bernett. General Report on the Indians of Central Brasilia. London, 1930, pp. 314-315.

81
        Заинтригованные записками полковника Бернетта, оба эти исследователя в разное время (Перси Фосетт в конце 30-х годов, а Карл Август Фишер в начале 40-х годов) организовывали экспедиции на поиски таинственного племени. Индейцы тембе, араваки, урубус-каапор, гуажажара, нандева, мбайя-гуайкуру, гуарани, бороро, потигуара и др., с которыми сталкивались исследователи, подтверждали информацию Бернетта, но о расположении поселка саат-тауока ничего не знали, или, как считает Фосетт, “скрывали место расположения племени из соображений религиозного характера” (См. Exploration Fawcett by Lt. Col. P.H. Fawcett. Arranged from his manuscripts, letters, log-books and records by Brian Fawcett., London, 1953)

82
        Mythology Beyond Man and Reason. Ketegatt & Rappoport Publ. Chicago. 1966

83
        Дэвид Лауф был известен не только как талантливый антрополог и лингвист, но и как оккультист. Существуют документы, свидетельствующие о причастности Лауфа к деятельности секты т. н. “охотников за тенями”. Известно, что оккультная направленность трудов Лауфа была крайне отрицательно воспринята в академических кругах.(См. Cosma Shalizi. David Lauf and Vampire Research Groups in US. Mahuku Project., Elberton, N.Y. 1975. См. также В.Б. Коробов. Материалы к изучению истории и миропонимания секты “охотников за тенями, в рукописи)

84
        См. Viktor Thorndahl. The Eurasiatic mythology and cultural contact between America, Oceania and Far East. Amsterdam, Koninklijk Instituut voor de terpen.
1962

85
        Ibid, p. 35.

86
        В другом месте Лауф пишет, что индейцы знают настоящее имя Того-Кто-Был-Прежде, но никогда его не произносят, чтобы худурш, которые всегда находятся где-то поблизости, не смогли причинить им вреда

87
        Специфика некоторых космогоний заключается в том, что сотворение мира не предполагает преодоления хаоса. Нун - хаос в египетской космогонии - продолжает свое существование и после отделения от него демиурга. Он - всюду и нигде. По замечанию Е. Хорнунга (См. Hornung. Chaotische Bereiche in der geordneten Welt. - ZAS, 1956, vol. 81), он - в небе, на земле и под землей. Подобно океану, он окружает землю, подобно подземным водам, он - в почвенных глубинах, и вода дождей тоже зарождается в нем. Однако, если мы захотим определить точное местопребывание Нун, мы окажемся в затруднении, так как хаос и его категории находятся по ту сторону пространства и времени, вне определенного места, всюду и нигде. Нун, существовавшее “до всего”, продолжает существовать и “после всего”.

88
        Как считает Лауф, представленный таким образом космогонический сюжет выбивает у человека из под ног всякую основу религиозной нравственности. “Человек не может быть благодарен ни одному из этих монстров и единственный смысл существования в этом случае сводится к тому, чтобы не позволить этим монстрам снова вмешаться в жизнь этого случайно возникшего мира”. Ibid. p. 217. Парадоксальная космогония: смысл творения в защите от своего Творца

89
        Mythology Beyond Man and Reason. Ketegatt & Rappoport Publ. Chicago. 1966, pp.
214-215

90
        Как вариант: монстр вступает в борьбу с самим собой или же с какой-то своей частью

91
        Mythology Beyond Man and Reason. Ketegatt & Rappoport Publ. Chicago. 1966, pp.
311

92
        Ibid, p. 314

93
        Фрэнсис Сoнора, один из последователей Лауфа пишет: “Человечество - не единственная раса разумных существ на земле. Рядом и совершенно незаметно сосуществуют вместе с человеком и за счет человека расы других разумных существ- паразитов. Многое из того, что мы привыкли считать достижением человеческой мысли, искусства, философии, на самом деле является попыткой внедрить в человеческое сознание идей, превращающих человека в раба этих паразитов. Что мы знаем о таких, казалось бы привычных существах, как тараканы, мыши, крысы, пауки? Что происходит на самом деле, когда нас кусает комар, блоха, клоп, клещ или пчела? Что, если таким способом происходит распостранение некоторых религиозных и философских идей, которые на самом деле призваны обессилить человека, сделать его вялым, поддатливым и послушным внешним обстоятельствам.” F. Sonora. Modern Inhuman Civilizations on the Earth. Udugu-Fasкo. Mahuku Project, Elberton, N.Y. 1995. p. 15

94
        Цит. по Cosma Shalizi. David Lauf and Vampire Research Groups in US. Mahuku Project., Elberton, N.Y. 1975. рр. 25-26

95
        Князь Эспер Эсперович Ухтомский (1861-1921) - ученый, путешественник, писатель, коллекционер, имя которого в наше время почти совсем забыто. По матери (урожденной Грейг) он является потомком знаменитого екатерининского адмирала, героя Чесменского сражения С.К.Грейга. Прадед Ухтомского - А.С.Грейг, также адмирал русского флота, отличился в русско-турецкой войне 1806-1812 гг. Отец - Эспер Алексеевич, морской офицер, один из основателей Товарищества Русского Восточного пароходства. Еще в студенческие годы, серьезно заинтересовавшись буддизмом, кн. Ухтомский составляет библиографию работ по истории, религии, культуре и искусству народов Центральной, Южной Азии и Дальнего Востока. После окончания университета кн. Ухтомский поступает на службу в Министерство иностранных дел по Департаменту духовных дел иностранных исповеданий. Это дало ему возможность в период с 1886 по 1890 г. неоднократно побывать в Монголии, Китае, Забайкалье. (Подробнее о жизни Э.Э.Ухтомского можно узнать из посвященной ему статьи в энциклопедическом словаре Ф.А.Брокгауза и И.И.Эфрона, т. 69, Спб.,
1902). Поездка в свите Николая II продолжалась девять с половиной месяцев. По материалом этой поездки кн. Ухтомский пишет книгу "Путешествие на Восток", вышедшую шестью выпусками с 1893 по 1897 г. Книга сразу же была переведена на английский, французский и немецкий языки. (Ухтомский Э.Э. Путешествие на Восток. Ч. 1, 2, 3, 4. СПб., 1893-1897). Однако сохранившиеся в Центральном Государственном Историческом Архиве материалы свидетельствуют о том, что далеко не все материалы вошли в книгу. Неопубликованной осталась рукопись, озаглавленная "Теоретическая сторона ламайского вопроса", а также множество разрозненных путевых заметок, описывающих быт, обычаи и вероисповедание
«инородцев». Коллекция буддийских древностей, собранная кн. Ухтомским, до сих пор считается наиболее полным собранием предметов буддийского религиозного культа населения Восточной Сибири. В 1900 г. эта коллекция выставлялась на всемирной выставке в Париже, где получила золотую медаль. Именно коллекция кн. Ухтомского послужила основным материалом для классического исследования А. Грюнведеля. (Grunwedel A. Mythologie des Buddhismus in Tibet und der Mongolei, Leipzig, 1900.)

96
        Мне не удалось выяснить, каким именно «хуралом» интересовался кн. Ухтомский. Традиционно буряты хуралом называют богослужение вообще, однако в данном случае речь может идти о каком-то «высоком» тантрийском посвящении, которое кн. Ухтомский хотел получить. С другой стороны, не осталось никаких свидетельств того, что кн. Ухтомский принял какие-то тантрийские посвящения, что, впрочем, не удивительно, поскольку адептам запрещено распространяться о своих посвящениях.

97
        Цугольский дацан основан в 1801 году в Забайкалье в распадке двух гор, на правом берегу реки Онон и устья речки Цугол. Был центром изучения буддийской логико-философской системы цаннид (тиб. mtshan-nyid), тибетской медицины (тиб. sman-pa). Монастырь получил название Даши Чойпэллинг (тиб. bkra-shis chos-phel-ling, букв. "монастырь благого распространения дхармы"). Гением-хранителем монастыря является Дхармараджа (тиб. chos-rgyal) - одно из гневных божеств буддийского пантеона. В 1831 году Цугольский дацан посетил Павел Львович Шиллинг фон Канштадт - друг Пушкина и Бичурина. Он был признан перерожденцем и получил в подарок единственный (!) имевшийся в монастыре экземпляр "Ганджура".

98
        Т.е. настоятель. В то время настоятелем Цугольского дацана предположительно был Лубсан Дондоб Дандаров.

99
        Это письмо, также как и другая переписка кн. Ухтомского, хранится в рукописном отделе Института русской литературы (ед. хр. 8836 б 31).

100
        Тиб. dge-slong - монах, принявший полный обет посвящения.

101
        Клеша - фундаментальное понятие буддийской аналитики, для которого до сих пор не находится адекватного соответствия в европейских языках. Обычно это понятие переводится на русский язык как «омраченность», «загрязненность», а на английский как "defilement, delusion, affliction; a mental state that produces turmoil and confusion and thus desturbes mental peace and happiness". (см. Lati Rinpoche & Napper, E. Mind in Tibetan Buddhism. Ithaca: Snow Lion, 1986, p. 113.

102
        Балин или торма (тиб. gTor ma), а также сор (тиб. zor) - разновидности особых жертвенных конусов или полусфер, приготовленных из ячменной муки и масла.

103
        Здесь, видимо, определенная мантра, которой сопровождается сжигание сора.

104
        Этот штемпель принадлежит бумажной фабрике А.С.Сумкина (основана в 1829 г.). Фабрика находилась в селе Афалгово Целиковской волости Велико-Устюжского уезда Вологодской губернии. Штемпель зафиксирован на русских документах 1869-1909 гг., но производство бумаги, возможно, продолжалось и после 1909 г. См. С.А.Клепиков. Филиграни и штемпеля на бумаге русского и иностранного производства XVII-XX вв. М., 1987.

105
        Русское название "Книга Юнглей Мансурова", скорее всего, принадлежит самому Ухтомскому. Пожалуй, здесь можно попытаться воспроизвести и некоторый ассоциативный ряд: с одной стороны, все тексты, относящиеся к традиции т. н. "запредельной мудрости" (праджняпарамите), традиционно называются Юм (от тиб. Yum - "мать"), с другой, - в приводимом Ухтомским тексте есть слово юнг, которое в переводе с тибетского означает «желтый» (тиб. yung-ba). Как известно, желтый цвет является отличительным знаком школы гелуг-па.

106
        По всей видимости, имеются в виду Калачакра-тантра ("Колесо Времени") и Гухьясамаджа-тантра ("Тайное Собрание").

107
        Падмасамбхава (букв. "Рожденный в лотосе") - индийский маг и ученый, принесший, согласно легенде, буддизм в Тибет. Является основоположником тибетской тантрийской ритуальной магии.

108
        Субхути - один из учеников Гаутамы Будды. Персонаж многих сутр, относящихся к т. н. "запредельной мудрости" - праджняпарамите.

109
        Бодхистаттва Манчжушри (букв. "Благородный и нежный") считался покровителем знания и мудрости. Обычно его изображают держащим в правой руке огненный меч, рассекающий неведение, а на цветке лотоса рядом покоится книга. Другое его имя - Манчжугхоша, т. е. "Обладающим приятным голосом". Гневная форма Манчжушри - идам Ямантака - один из основных идамов буддийской школы Гелугпа.

110
        ЦГИА, ф. 1072, оп.2, № 201.

111
        По аналогии с молельными флагами в Тибете. Флаги, на которых были написаны мантры, специально вывешивались над крышами домов, храмов или просто на длинных шестах. Считалось, что ветер, развевающий такой флаг, распространяет звучание мантр по всему свету.

112
        К сожалению, я использовал здесь лишь те номера "Санкт-Петербургских ведомостей", которые оказались мне доступны.

113
        Содержательный анализ и оценка текстов, взятых Э.Э.Ухтомским из "Книги Юнглей Мансурова" и опубликованных им в "Санкт-Петербургских ведомостях" в период с
1896 по 1904 гг., выходит за рамки нашего исследования. В данной статье нас интересует ритуальная сторона и семиотическая преемственность мистерий, базирующихся на «Книге». Вместе с тем непосредственная связь приведенных ниже текстов с русской поэтической культурой ХХ века очевидна. Это могло бы стать темой отдельного культурологического исследования.

114
        К сожалению, мне не удалось обнаружить ни одной копии "Книги Юнглей". Не исключено, что они хранятся в чьих-нибудь частных архивах, если, конечно, они сохранились вообще. В дневниках Михаила Кузмина находим следующую запись, датированную 26 сентября 1906 года: " […] У Ивановых против ожидания была куча народа, что не сулило большой приятности, но потом все вышло лучше, чем можно было ожидать, и я даже рискнул говорить о "Кн. [иге] Юнгл. [ей]". Мне особенно ценно и важно, что она нравится молодым. Городецкий, А.Блок, Федоров восторгались чрезвычайно. Бунин оказывается уже эту книгу знает. К самому Ухт[омскому] он относится с почтением. "И всяк бурят, и всяк калмык за ним повторит Кхнём пхык тхык". Воистину это так! Милый Сомов был председателем." ЦГАЛИ, ф. 232, оп.1, ед. хр. 51.

115
        Мистические настроения, царившие в петербургской и московской литературно-художественной элите делали ее вполне подготовленой к соответствующему восприятию "Книги Юнглей". О подобного рода настроениях см. например А.Эткинд. "Хлыст. Секты, литература и революция", Кафедра славистики Университета Хельсинки / Новое литературное обозрение. М., 1998. См. также Н. огомолов "Русская литература начала ХХ века и оккультизм". Новое литературное обозрение, М., 1999. В частности, о трактовке Гумилевым слога «ОМ» см. стр.133.

116
        Рукопись осталась неизданной. Отдельные фрагменты ее вошли в книгу Э.Э. Ухтомского "Из области ламаизма. (К походу англичан на Тибет)". Спб., 1904.

117
        ЦГАИ, ф. 1072, оп.2, № 201

118
        Письмо датировано 27 июня 1905 года. "Письма Александра Блока к А.Ремизову и П. арпову". - Литературный современник, 1933, № 5.

119
        Запись датирована 5 марта 1918 года. Из личного архива Е.Ц.Чуковской. Кроме того, следует заметить, что многие тексты Корнея Чуковского содержат прямые отсылки к вполне определенным тантрийским ритуалам. Так, например, стихотворение
«Мойдодыр» посвящено очищению и в нем упоминаются вполне определенные ритуальные предметы, как то медный таз - харанга (тиб. 'khar- rNga), в который обычно ударяют во время тантрийских ритуалов. "Волшебное дерево" Корнея Чуковского можно интерпретировать как "древо Прибежища", которое созерцают адепты во время выполнения так называемых "предварительных практик". О том, что детские стихи Чуковского содержат множество серьезных культурных подтекстов, в настоящее время хорошо известно. Здесь достаточно сослаться на исследования Мирона Петровского (см.: М.Петровский. Книги нашего детства. М.: Книга, 1986). В контексте нашего исследования особый смысл приобретает и интерес Чуковского к Киплингу и, в частности, к "The Book of Jungles".

120
        Такое ощущение возникает из описаний этого круга, данных А.Ровнером и А.Генисом c П.Вайлем. Мне самому в студенческие годы несколько раз довелось услышать о "Книге Юнглей Мансурова" (откуда собственно и родился интерес к теме). Так, в ноябре 1975 года в Староконюшенном переулке у Маши Гаврилиной (Арбатовой) собралась многолюдная молодежная «тусовка». Насколько я могу сейчас вспомнить, среди прочих присутствовали Юрий Левита ("Леви"), Саша Фейнберг (сын известно пушкиниста), Зара, «Диверсант», Олег Радзинский, Филипп Смоктуновский, и еще много других молодых людей в том числе и компания, с которой приехал я, - Леня Кабаков, Владимир Пятницкий, Михаил Казак (больше известный под именем Красноштанник) и, как две капли воды похожий на Бальзака, Валерий Захезин. Левита, известный своим увлечением эзотерической литературой, стал рассказывать Фейнбергу о Петре Успенском и о каких-то стихах, которые Успенский якобы сочинил. Слышавший этот разговор Михаил Казак, некоторое время работавший в фондах Библиотеки им. Ленина, сказал, что не следует путать Успенского с Ухтомским и что это именно князь Ухтомский
вывез из Монголии книгу мистических стихов. Как помнится, Красноштанник даже процитировал весьма подходящее к случаю двустишие, будто бы вычитанное им в "Книге Юнглей": "…Молока не останется к летнему ужину, / Разведешь тут руками, когда съели крупу". В другой раз мой знакомый Николай Казначеев по случаю привел меня в тихий московский переулок, где когда-то якобы происходили какие-то «мансуровские» встречи. Дом, который подходил под данное Казначеевым описание, нам любезно показал молодой дворник. Как выяснилось, сам переулок так и называется «Мансуровский». В третий раз слышанное мною упоминание о «Книге» было как-то связано с последней московской квартирой Владислава Ходасевича (так называемый "подвал Ходасевича").

121
        Lipman, Kennard. Formal and semantic aspects of «hidden» magical language in Tibetan Tantric tradition. In Donald S. Lopez, Jr., ed. Buddhist hermeneutics,
174-235. Honolulu: University of Hawaii Press, 1995

122
        Dus 'khor 'grel chen - также известен как «Дуйкхор-тика-чен». Автором его является Кхайдуб-Гэлэг-Балсанбо (1385-1438). Следует также заметить, что буддийский храм в Петербурге, который был построен не без участия князя Ухтомского, также посвящен Калачакре.

123
        Lipman, Kennard. Formal and semantic aspects of «hidden» magical language in Buddhist Tantric tradition. In Donald S. Lopez, Jr., ed. Buddhist hermeneutics,
174-235. Honolulu: University of Hawaii Press, 1995. p. 176.

124
        Ibid, p. 179.

125
        rtsa ba'i ngag - тиб., буквально можно перевести как "корневая речь", "корневое слово".

126
        Ibid, p. 181-182. Исследование Липмана во многом явно носит предварительный характер. Многие положения раскрыты недостаточно полно и требуют уточнения и разъяснения.

127
        Ibid, p. 182.

128
        Ibid. p. 189.

129
        ЦГАИ, ф. 1072, оп.2, № 201, л.116.

130
        ЦГИА, ф. 1072, оп. 2, № 3, л. 1-2.

131
        Три листка с воспоминаниями Вамбоцеренова об Ухтомском вложены в рукопись "Теоретической стороны ламайского вопроса". ЦГАИ, ф. 1072, оп.2, № 201.

132
        ЦГАИ, ф. 1072, оп.2, № 201.

133
        Т.е. имеющий отношение к отличному от episthime особого рода знанию, о сущностях иного мира, которое ведёт к Богу и спасению. Характерными чертами гностических учений являются а) представление о "семени высшей природы", которое оплодотворяет способных принять его избранных; в) миф о падении высшей мудрости (софии), забвении и последующем спасении. Roelof van den Broek в своей сравнительно недавней работе посвященной сравнению гностицизма и герметизма (Gnosticism and Hermetism in Antiquity: Two Roads to Salvation. In Studies in Gnosticism and Alexandrian Christianity. Hag Hammadi Studies 39. Leiden: Brill,
1996, p. 3-21), приходит, к выводу о том, что герметизм отличало от гностицизма только одно - гностики считали мир злом, в то время, как герметисты "вряд ли" (р. 37).

134
        Наасены (или нааситы, а также офиты) - ранняя гностическая секта, название которой происходит от древнееврейского слова «нахаш» - «наас», что значит
«змея». Наасены считали, что змей есть "истинный спаситель человеков", ибо именно змей дает людям знание, которое ветхозаветный бог хотел скрыть. Этот же змей, согласно учению наасенов, приходит в мир позже под видом Христа или Логоса. По мнению Древса, почитание змеи у наасенов имело астральное основание. Он утверждает, что "офтическая змея есть символ мудрости (гносиса) и имеет свой астральный первообраз в Млечном пути, который уже древним вавилонянам представлялся в виде змеи. Но млечный Путь есть вместе с тем и астральный представитель мудрости" (Древс А. Происхождение христианства из гностицизма, М.,
1930, с. 60). Астральной репрезентацией этого змея является околополярное созвездие Дракона (лат. Draco) в Северном полушарии неба. Самая яркая звезда - Этамин, 2,2 визуальной звёздной величины. Систематическое определение координат этой звезды привело английского астронома Дж. Брадлея к открытию в 1725 г. явления аберрации света. Наилучшие условия видимости в марте - мае.

135
        The Panarion of Epiphanius of Salamis. Translated by F. Williams. Vols. 1-2. Leiden: Brill, 1987-1994.

136
        Это имя обычно выводят из Jalda bahuth (сын хаоса), однако точная этимология не ясна. По воззрениям ранних гностиков, Ялдаваоф не был Первым Богом. Именно эту истину открыли для себя Адам и Ева, увидев, что Древо Жизни отбрасывает тень.

137
        Или Nun, буква еврейского алфавита.

138
        Согласно учению офитов, архонтиков и сетиан "существует восемь небес (Огдоада) и семь небес (Гебдомада), каждым небом правит архонт, а высшая мать находится на восьмом небе. Святая Гебдомада по их представлению, - это семь звезд, именуемых планетами, а змея зовут Michael и Samael" (Irenaeus. Adversus haereses. Hrsg. W. Harvey. Vols. 1-2. Cambridge, 1857; Irenee de Lyon. Contre les heresies I, ed. par A. Rousseau et L. Doutreleau. Vols. 1-2 (SCh 263-264). Paris, 1979, 30,
1-15).

139
        Epiphanius, Panarion XXXIX, 1-8, 3.

140
        Irenaeus. Adversus haereses, 30, 20-21.

141
        К.Г. Юнг, разбирая кватернион Тени у наасенов, замечает, что "змея была либо предшественницей человека, либо отдаленным подобием Антропоса; видно также, насколько оправданным является приравнивание Наас=Нус=Логос=Христос=Высший Адам. Как я уже говорил, средневековое распространение этого уравнения на теневую сторону уже было подготовлено гностическим параллелизмом". К.Г. Юнг. АION. Исследование феноменологии самости. «Ваклер», 1997, с. 260. Ранее, говоря о Тени, Юнг пишет: "Однако те же трудности, что с анимой и анимусом, возникают и с тенью, когда она предстает как архетип. Иными словами, вполне в пределах человеческих способностей признать относительное зло своей природы, но попытка заглянуть в лицо абсолютного зла оказывается редким и потрясающим по воздействию опытом". Там же, стр. 21.

142
        Origen. Contra Celsum. Translated by H. Chadwick. Cambridge 1953, p.362

143
        При таком способе чтения трудно ожидать, чтобы книги долго сохранялись. Последнее упоминание о них датируется XVI веком.

144
        Hippolytus. Refutatio omnium haeresium. Ed. by Miroslav Markovich. Berlin: De Gruyter, 1986; Ed. P. Wendland (GCS 26), Leipzig, 1916, 13? 54, 58. Симон Маг или Симон Волхв упоминается в "Деяниях апостолов" (VIII, 9-10) как чудотворец, который выдавал себя за Сына Божьего. По преданиям, Симон Маг мог летать, менять свой облик и становиться собственной тенью. У Бонавентуры в "Collationes in hexameron" Симон Маг символизирует распространение харизматических даров Антихриста (см. Trevijavo Etcheverria Mannuel. De doctrina lucis apud St. Bonaventuram. Victoria, 1961).

145
        The Writings of Clement of Alexandria. Translated by William Wilson. (Ante-Nicene Christian Library, 4, 12.) Edinburgh, vol.2, 1869, p. 217.

146
        Arnobii. Adversus nationes libri. Corpus scriptorum ecclesiasticorum latinorum. Wien, 1875, v. 4, p. 207.

147
        Fontaine J. Isidore de Seville. Traite de la nature, suivi de l'Espitre en vers du roi Sisebut a Isidore. Bordeaux, 1960, p. 19.

148
        Мотив "двух солнц" присутствует также в архаичной индоиранской мифологии. Считалось, что после убийства Вритры мир разделился на верхний и нижний. В каждом из этих миров было свое солнце. В мире верхнем солнце, как мы его обычно видим, а в мире нижнем "черное солнце Варуны". Ночью нижний мир Варуны простирается как звездное небо над землей (отождествляемое в свою очередь с изначальными подземными водами), в котором господствует «черное» солнце. Для нас является важным отметить, Варуна был богом смерти, а его мир - царством мертвых. Однако этим его функция не исчерпывается. Пребывая в нижнем мире, Варуна наблюдает за рита (космическим законом). Именно к рита садится дневное солнце и из рита встает солнце ночное. Кроме того Варуна держит корни космического древа. См. Luders. Varuna. Gottingen. Bd. 1, 1951; Bd. 2, 1959.

149
        См. Di Zenzo F. Saggi su l'umanessimo. Aspetti delle controversie fra Humanitas e Pietas nel secolo XV. Napoli, 1967, p. 87.

150
        Gerard de Nerval. Voyage en Orient, Paris, 1958, p. 178. Этот случай произошел с Нервалем в Дамьетте, небольшом селении на берегу Нила.

151
        Возможно имеется в виду священный камень арабского племени джузам, о котором идет речь в "Книге об идолах" Хишам ибн Мухаммада ал-Калби: "Это был длинный камень. В тени его оставляли животных, ибо тень от камня питалась кровью жертв". См. J. Wellhausen. Reste arabischen Heidentums. B., 1897, S. 312.

152
        Voyage dans l'Empire de Maroc, fait en l'annee 1791, suivi au voyage de Hafez, recit oriental. Par Jean Potoski. Varsovie, 1792, p. 120.

153
        Sciophobia - боязнь теней, sinistrophobia - патологическая боязнь всего левого, staurophobia - боязнь крестов и распятий, zemmiphobia - боязнь крыс.

154
        Chomsky, N. On cognitive capacity. In Reflections on Language. Pantheon Books.
1975, p. 113.