Сохранить .
Опасная колея Юлия Федотова
        …Немного иная реальность, немного иная страна, похожая на нашу - и не похожая. А беда-то вечная, российская - дороги да расстояния. Долог, утомителен путь из Москов-града в Северную Пальмиру, трудно управлять государством о двух столицах, что зрят в разные стороны, как двуглавый орёл на гербе.
        И вот, желая угодить государю Павлу II Иоанновичу, чиновники Министерства путей сообщения замыслили небывалое: связать обе столицы магическим порталом.
        Смелый прожект, большие миллионы на кону. Все ведущие российские чародеи мечтают о таком выгодном заказе, но лишь двое из них получают его. И вскоре оба погибают ужасной смертью от руки неведомого злодея. Что это? Простое ограбление? Расправа с соперниками? Или нечто гораздо более страшное и тайное, способное повлиять на судьбу всей страны, изменить ход её истории?
        За расследование преступления берутся молодой, но весьма многообещающий сыскной чиновник Ивенский и его новоиспечённый помощник Удальцов. Очень скоро они понимают, какое опасное дело им досталось, и как трудно будет довести его до конца. Потому что выросла в диком поле чёрная гора, и высится на вершине её чёрная башня, и гнездится в той башне древнее зло, грозит России большой бедой. И одолеть это зло способен только народный герой по имени Иван - лучше, конечно, Царевич, но на худой конец сгодится и Дурак…
        Юлия Федотова
        Опасная колея
        На море-окияне, на острове Буяне
        Лежит бел-горюч камень Алатырь…
        Часть 1
        Я встречаю нагие тела,
        Посиневшие в рыхлом снегу.
        Я минуты убийств стерегу.
        В Брюсов
        День не задался с самого утра, хоть лесным зверем вой.
        Сначала у кухарки что-то подгорело, и чад проник в комнаты жильцов. Рано утром коллежского асессора Ивенского, второго пристава Сыскного отделения Московградского Управления полиции[1 - В нашей реальности сыскная полиция конца XIX в. имела отчасти схожую, но в целом иную структуру и иной устав службы.] разбудили дикие вопли денщика Захара: «Горим! Горим, ваше высокоблагородие! Спасайтесь!» Роман Григорьевич выскочил полуодетым в холодный коридор, и к некоторой даже досаде своей выяснил, что спасаться нет нужды. Хозяин пансиона лично бегал от двери к двери, успокаивая встревоженных жильцов: «Господа, господа, не нужно паники! Случилась маленькая неприятность на кухне! Вашей безопасности ничто не угрожает, господа!» Роман Григорьевич плюнул и вернулся в моментально остывшую постель, но сон больше не пришёл. С полчаса поворочавшись, молодой человек встал, позавтракал удивительно невкусной яичницей и нехотя побрёл на службу. Почему нехотя? Да потому что в такой день хороший хозяин и собаку-то из дому пожалеет выгнать!
        На дворе был холодный злой ноябрь. Уже полмесяца держались крепкие морозы. Давно стала Яуза, и лёд на ней выдерживал тяжело гружёную телегу. Почва промёрзла так, что землекопы с Немецкого кладбища запросили у городского начальства прибавки к жалованью, и, по непроверенным слухам, даже получили таковую. Ветер дул с севера, выстужал жильё, гонял по дворам тучи сухой колючей пыли. Пора бы выпасть снегу, а он всё не выпадал. Город стоял серый и грязный, даже центральные, богатые районы его являли собой унылое зрелище. Незамощённые улицы дальних окраин обледенели от помоев, и тела нищих, замёрзших за ночь, и несчастных, прирезанных на Хитровке, так и валялись во всём своём безобразии, ничем не припорошенные. Из лесу потянулись к городу оборотни - грызть лёгкую добычу. По сугробам-то не сунешься - живо выследят полицейские егеря. То ли дело по мёрзлой земле, следов не оставляя… Страшно было в городе тёмными непроглядными ночами, днём же - уныло и безотрадно. А предсказатели, состоящие при городской управе, изо дня в день сулили большую метель - за что только им, шарлатанам, деньги платят!
        «Скорее бы лёг снег! Что может быть противнее зимы без снега? - с тоской думал Роман Григорьевич, кутаясь в холодный форменный плащ. Плащ стоял колом и не грел. Ветер бил в лицо, на зубах хрустела пыль… Вот ляжет снег, и тогда можно будет добыть из сундука тёплую шинель с меховым воротом, сменить кожаные сапоги на войлочные, надеть рукавицы вместо щёгольских, но совершенно бесполезных на морозе перчаток… «Если на днях не выпадет снег - перейду на зимнее обмундирование без приказа, на свой страх и риск! Или вовсе явлюсь в партикулярном, будто простой надзиратель, да так и поведу приём! И пусть хоть со службы увольняют! Сколько можно мёрзнуть в осенней амуниции, народ смешить?»
        …А упомянутый народ уже толпился у дверей отделения, несмотря на ранний час и лютый холод. Двери были заперты. Странно! Неужели он явился на службу первым? Отродясь такого не случалось! Господин Ивенский отнюдь не был ранней пташкой. Откровенно опаздывать он себе, конечно, не позволял, но всегда приходил в самую последнюю минуту, так что даже старшие сослуживцы неизменно его опережали, о нижних чинах нечего и говорить. Но сегодня он действительно был первым… Ах, да! Всё дело в неурочном подъёме. Ведь чуть не на час раньше времени встал - такая досада!
        - А ну, р-разойдись! - срывая зло, прорычал Роман Григорьевич на просителей и забарабанил в дверь окоченевшим кулаком. - Дежурный! А ну, отворяй, чтоб тебя! Дрыхнешь, паразит, на посту!
        За дверью послышалось движение, а потом и голос.
        - Хто там стучит? Хто стучит прежде времени? Вот я вам ужо постучу, паразитам! Вот я всех в камеру, клопов кормить… Ах, ваше высокоблагородие! Это ж вы! Ах, виноват, не признал по голосу, простите великодушно! Что-то вы раненько нынче! Не спалось?
        - Вот именно - не спалось! Не дали! - буркнул Роман Григорьевич себе под нос и, швырнув дежурному промёрзший плащ, проследовал в кабинет. - Объявляй приём! Сперва жалобщиков пропускай, доносчиков потом.
        В другой день второй пристав, пожалуй, не стал бы браться за работу столь рьяно. Сначала погрелся бы у горячего бока печи, потом велел бы подать горячего сбитня и принести из лавки свежую булку с маком, потом сходил бы в соседний кабинет, поболтать с сослуживцем и приятелем Игловым о его амурных делах (неизменно неудачных), и только потом начал приём. Но на дворе трещал мороз, и люди в плохих, бедных одеждах топтались под дверью, кутались в своё рваньё, хлопали себя по бокам, приплясывали в безнадёжной попытке согреться… В общем, те, кто утверждали, будто у его высокоблагородия, второго сыскного пристава, господина Ивенского совершенно нет сердца, ошибались. Оно у него было. Иногда.
        В кабинете было тепло, но волгло. От стен пахло сырой извёсткой и грибком. Лампа коптила, за окном не желало светать. На зелёном канцелярском сукне стола лежала серая пыль. Скучной чередой потянулись жалобщики. Шли они не сами - их присылали с участков. Якобы, такие сложные вопросы у них, что на месте не решишь, только господам из Управления под силу разобраться, что и как.
        Роман Григорьевич жалобщиков выслушивал (Только покороче, любезный, казённое время дорого!), записывал наспех, и почти всех отсылал обратно, к участковым приставам. Из десяти дел принимал, самое большее, два. Потому что невыплаченными долгами, утраченными бумагами, земельными спорами, вытравленными в утробе младенцами, случаями незаконного рукоприкладства и тому подобной ерундой Сыскное отделение не занимается. А занимается оно расследованием дел государственной важности, как то: смертоубийство, людоедство, разбой дневной и ночной, некромантия, чернокнижие, контрабанда, незаконное ростовщичество, растрата казённых средств, военная измена «и проч., и проч.», как написано в Уставе.
        Определённо, те, кому властью доверено составление служебных уставов, должны выражать свои идеи более конкретно. Из-за этого «и проч., и проч.» Сыск положительно не знал покоя, потому как нерадивые участковые приставы склонны были толковать данную категорию чрезвычайно широко. Особенно грешил этим некий Мухорцев из Приречной слободы. Ну, буквально всё готов был спихнуть, от пьяной драки до карманных краж и карточного мошенничества! Шли и шли от него люди, шли и шли! Потеряв последнее терпение, Роман Григорьевич сам лично являлся пару раз в Приречный участок, орал так, что звенели стёкла, письмоводители прятались под стол, а домовой, которого они зачем-то прикармливали, падал в обморок. Сам пристав тоже чуть не падал в обморок, размазывал слёзы по пухлым розовым щекам, каялся и клялся. Но не проходило и месяца, как принимался за старое, паразит! Вот и нынче, кого только не прислал: побитую мужем бабу («А ведь первый только разочек изменила ему, аспиду, за всю-то долгую жизнь!»), молочника, сглаженного соседкой-ведьмой (весь товар у него теперь прокисает, видите ли!), и даже дворника, которому
хозяин платит «не по уговору»! Ах, если бы не мороз, если бы снег лежал - пошёл бы снова и с землёй Приречный участок сровнял, честное слово! Великого труда стоило Роману Григорьевичу не срывать зло на ни в чём не повинных жалобщиках.
        - Вот! - любезно говорил он каждому и протягивал сложенную вчетверо бумагу. - Ступай к вашему приставу, передай. Он твой вопрос решит.
        - А коли не решит? Коли опять к вам пошлёт, ваша милость? - канючили жалобщики. Ожиревшего, беспредельно ленивого и нечистого на руку пристава своего они хорошо знали, им куда больше хотелось бы иметь дело с молодым, решительным на вид и приятным в обхождении сыскным.
        - А вот коли не решит, - зловеще усмехался тот, - тогда придёшь ко мне и доложишь.
        Жалобщики уползали задом, кланяясь и сжимая в руке заветные бумажки. В каждой значилось одно-единственное короткое слова: «Убью!» и красивый росчерк подписи.
        К полудню они кончились. Жалобщики, в смысле. Пришла очередь доносчиков. О, это был совсем другой сорт! Эти вели речь о преступлениях действительно ужасающих! Одна только странность: грабителями, казнокрадами или тьфу-тьфу через левое плечо, некромантами почему-то оказывались непременно либо близкие соседи, либо дальние родственники, либо непосредственные начальники. Роман Григорьевич гнал их в три шеи, не опасаясь ошибиться. Он имел достаточно опыта, чтобы отличить подлинный донос от злого навета.
        Доносчики шли, шли, и не было им конца…
        «Да что такое?! Идут и идут! Как плотину прорвало!»
        - Дежурный!
        - Слушаю, ваше высокоблагородие! - дежурный - не утренний, сменщик его - влетел в кабинет, вытянулся во фрунт.
        - Скажи, что стряслось в городе? Почему столько народу к нам?
        - Так ведь эта… докладываю! Народу, ваша милость, как обычно нынче. Только все ведь к вам одному идут, вот и кажется вам, будто много.
        - Ко мне одному?! - красиво изогнутые брови молодого чиновника поползли вверх. - Это с какой же такой радости, позволь узнать?
        - Так ведь эта… - начинать свою речь иначе этот городовой, похоже, не умел. - Докладываю! Других-то из господ приставов нет никого! Вы один нынче на службе обретаетесь.
        Один? - поразился Роман Григорьевич. - А остальные где?
        - Так ведь…
        - Короче!
        - Слушаюс-с! Захворали все! Простыли видать, али поветрие пошло! Ото всех посыльные были, что нездоровы и в ближайшие дни явиться никак не могут. Такие у нас дела, - городовой сочувственно развёл руками. - Один вы в строю остались, ваше высокоблагородие… - и предложил участливо. - Я вам булочку горяченькую из лавки принесу? Кипяточку согрею?
        - Давай, - утомлённо согласился Роман Григорьевич, поправил ворот вицмундира, небрежно откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза. - И народу вели, чтоб не шумели под дверью. Голова уже кругом идёт, - он страдальчески, на манер капризной барышни, сжал пальцами виски, хотя на самом деле голова его была в гораздо лучшем состоянии, чем он стремился представить.
        Увы. Не суждено было господину Ивенскому в тот день ни булочки съесть, ни горячего испить. Растолкав могучими ручищами народ, в кабинет с воем ворвалась толстая всклокоченная баба.
        - А-а-а! - голосила она истошно. - А-а-а! Убили! Уби-и-или-и-и! Ваша милость, убили! А-а-а!
        - Цыц, женщина! - велел Роман Григорьевич строго. - Говори толком, где убили, кого?
        - Вот я и говорю, ваша милость! - баба на удивление быстро успокоилась и, принялась тараторить едва ли не радостно. - Убили! Колдуна Понурова, того, что отсюдова в недалече, на Боровой живёт! Там у него и лавка при доме своя. А я, стало быть, в лавку к нему пошла, за отворотным зельем. Для дочки, стало быть. Потому как дочка моя единственная с таким, прости господи, обормотом связалась, что не знаю, как и разлучить их! Ну, соседка и надоумила: ты сходи, говорит, к колдуну Понурову, он хоть и дорого дерёт, сказывают, зато…
        - КОРОЧЕ! Пошла ты к колдуну…
        - Ага! Пошла я к колдуну. Захожу в лавку-то - нет его, хоть и отперто. Я звать - не откликается. Тогда я через заднюю дверь прямо в дом к нему проникнула, а там - батюшки! Лежит! Весь как есть неживой! Убитый! Ну, я подол подхватила, и скорее к вам! Потому как страшно до ужасти!
        Роман Григорьевич нехотя поднялся с места. Уж он чуял, что придётся выходить на мороз. А так не хотелось!
        - Да ты хорошо ли смотрела, женщина? Может, он просто уснул крепко, утомлённый колдовскими трудами, а ты вломилась без спросу? Или пьяный валяется?
        Баба замахала руками.
        - Какое там уснул, ваша милость, когда горло от уха до уха перерезано, и кровищи вокруг море разливанное - едва подол не замочила! Убитый, как есть убитый! Чем угодно поклянусь!
        - Ну, пошли, поглядим, какой он убитый, - обречённо вздохнул Роман Григорьевич. - Далеко, ты говорила, до места?
        - Квартал-другой, ваша милость! - услужливо подсказала баба.
        - Дежурный! Вели лошадей подать! - ну, не желал он мёрзнуть пешком по казённой надобности.
        - Так ведь эта! Докладываю! Возчик наш тоже захворал!
        Что ж, одно к одному…
        - А тут к вам ещё одно лицо, ваша милость! Просют принять по службе! С бумагой!
        - Ах, некогда мне! Происшествие в городе!
        Но тут из-за плеча дежурного раздался звонкий, почти мальчишеский голос.
        - Ваша милость! Разрешите отрекомендоваться! Чиновник четырнадцатого класса, Удальцев Тит Ардалионович, прибыл к месту службы в должности младшего полицейского надзирателя!
        Это был юноша лет восемнадцати, не больше. По-детски круглое лицо, весёлые глаза. Щёки раскраснелись на морозе, новенький плащ стоит колом, а ему все нипочём. «Ах, молодость, молодость!» - ностальгически вздохнул Роман Григорьевич с высоты своих двадцати трёх.
        - Прибыл, стало быть? Ну, служи. Быстренько, собери письменные принадлежности и следуй за мной. Протокол будешь вести - на Боровой убийство.
        - Убийство?! - глаза юноши восторженно разгорелись.
        Убийство. Не наврала баба, правду сказала.
        …Дорога к дому колдуна вышла совсем недолгой, вот только ветер успел перемениться и снова дул в лицо, будто назло. Зато ноги на мостовой не скользили - район был хорошим, помои на улицу здесь никто не лил, только вокруг тумб и фонарных столбов растекались мёрзлые струи собачьей мочи, ну, да их было легко переступить.
        Дом «колдуна» тоже оказался хорошим - добротный каменный особняк прошлого века, с шатровой крышей, крытой черепицей на западный манер, и широким крыльцом. Верхний, жилой этаж его смотрел на мир «змеиными» окошечками-бойницами, такими узкими, чтобы ни одно из крылатых чудовищ, каковые в давние времена постройки дома ещё не успели перевестись на Руси, не могло просунуть внутрь голову или лапу.
        В нижнем этаже особняка разместилось торговое заведение, и окна его были расширены, переоборудованы в просторные витрины, заполненные всяческими диковинами, призванными поразить воображение посетителя. Были в их числе и разноцветные кристаллы изумительной красоты, и связки неприятных белых кореньев, напоминающих сильно усохшие трупики («Мандрагора!» - со знанием дела прокомментировала провожатая, хотя её никто не спрашивал), и большие бутыли с заспиртованными гадами, и даже чучело редкого зверя индрика (скорее всего, поддельное - больно уж зад смахивал на лошадиный). Но в отличие от большинства городских лавок, вывески над входом в заведение не было, её заменяла богатая медная табличка с затейливо выгравированной надписью.
        «Г-н А.А. Понуров, адепт белыя и чёрныя магии, гроссмейстер, доктор оккультных наук. Лицензия на частную практику государственного образца за номером 113. Приём от 9 до 18 кроме праздничных дней», -
        гласила она. Вот вам и колдун-лавочник! Вот и слушай после этого баб!
        У дверей уже толпилась прорва зевак - видно баба воплями своими всполошила весь квартал. Дремуче-бородатый, седовласый дворник в неопрятном тулупе на вате, отчаянно бранясь, гнал их метлой, но они не желали расходиться, стояли и выжидали чего-то. «Охота же мёрзнуть! - подумал Роман Григорьевич с раздражением. - Можно подумать, никогда убитых не видали!»
        При виде людей в форменных плащах дворник молодцевато вытянулся и метлу свою перехватил на манер ружья.
        - Честь имею доложить! Внутре совершено злодейство! Труп холодный уже! Попытки проникновения посторонних лиц на место преступления пресечены нашими силами! Докладывал дворник Пахом Гусь.
        - Молодец! Благодарю за службу! - одобрил Роман Григорьевич от души и протянул бравому старцу серебряный. Дворник просиял: «рад стараться, ваше высокоблагородие!».
        Без малейшего скрипа распахнулась дубовая дверь, и молодые люди шагнули через порог магического заведения. Баба хотела просочиться следом, но бдительный страж её отогнал: «Неча, неча лезть, куда не звали! И без тебя господа разберутся! Ты своё дело сделала - чуть не весь город на ноги подняла, окаянная!» Та что-то затараторила в ответ - через дверь уже не было слышно.
        …Конечно же, это была не торговая лавка, скорее, приёмная, добротно и не без претензии меблированная. В передней её части стояли приземистые полосатые диванчики на гнутых ножках, низкие восточные столики с инкрустированными перламутром столешницами и комнатные цветы в больших кадках. Задняя часть помещения показалась Роману Григорьевичу чем-то средним между аптекой и библиотекой. Там на двух открытых, упирающихся в потолок стеллажах размещались старинные книги в красивых золочёных переплётах и разнообразная стеклянная посуда, от массивных бутылей с притёртыми пробками до изящных колб и реторт, хрупких как мыльные пузыри. Имелся в комнате и закрытый шкаф, тоже до потолка, с дверцами, украшенными богатой резьбой в виде цветов, единорогов и львов, и защищёнными мощными чарами, от которых казённый амулет на запястье приблизившегося пристава моментально стал горячим. Видя такое дело, Роман Григорьевич решил осмотр его отложить на потом, и вплотную заняться трупом, каковой обнаружился здесь же, на первом этаже, в смежной комнате, служившей, судя по скромной обстановке и обилию всевозможной магической
утвари, хранилищем или кладовой.
        Несчастный гроссмейстер, лежал на некогда дорогом, а ныне изрядно потёртом персидском ковре, широко раскинув руки; пальцы их были судорожно скрючены, будто продолжали скрести пол. Подол его чёрной, шитой золотом мантии неприлично задрался, обнажив худые белые ноги, уже покрытые трупными пятнами, и смешные полосатые подштанники. Огромная, действительно от уха до уха, рана зияла под вздёрнутым бритым подбородком. Страшный удар почти отделил голову от туловища, она держалась только на позвонках и смотрела в потолок широко открытыми, ничего не выражающими глазами. Крови вокруг разлились целые лужи, даже стены местами были забрызганы. Неприятное, конечно, зрелище. У Романа Григорьевича даже аппетит пропал, хотя ещё минуту назад он скорбел о горяченькой булочке, что так ему и не досталась.
        - Ну, что, заводи протокол, - не оборачиваясь, велел он своему юному спутнику. - Пиши… Так, что мы имеем? Труп пожилого мужчины средних лет, благородной наружности… Пишешь?
        Ответом ему был не то всхлип, не то стон. Пристав обернулся. Новоиспечённый инспектор стоял, тяжело привалившись к косяку. Лицо его было совершенно зелёным, а глаза - дикими. Руки мелко тряслись. В общем, писать протокол было некому.
        - Ступай на улицу, отдышись, - велел Роман Григорьевич удручённо.
        Тит Ардалионович что-то обморочно пискнул и выполз из комнаты по стеночке.
        «Ну что за изнеженная молодёжь нынче пошла!» - сказал себе господин Ивенский. Его самого трупами было не удивить. Дело в том, что вырос он не просто в военные годы,[2 - Речь идёт о Крымских войнах - Первой 7362-7363 гг. от сотворения мира - соответственно 1853-1856 гг. от рождества Христова, и не случившейся, к счастью, в нашей реальности Второй Крымской войне, переросшей затяжную Отечественную 7366-7370 гг.] а на войне, в действующей армии. Папенька его в ту пору генеральских эполет ещё не носил, служил простым полковником. Матери же своей юный Ивенский не знал вовсе. Папенька уверял, будто она скончалась родами, но злые языки возражали: не скончалась вовсе, а вскоре после рождения первенца сбежала за границу с каким-то музыкантом. Так или иначе, материнской опеки Роман Григорьевич был лишён. Не желая доверять воспитание единственного наследника посторонним людям, полковник Ивенский всюду возил его с собой, и лихие военные времена не стали исключением. Только не нужно думать, будто полковничье чадо росло этаким сыном полка, либо малолетним дикарём вроде полубеспризорных маркитантских детей. Уж
конечно, отец озаботился дать ему надлежащее образование и воспитание, и всякий раз, когда очередного гувернёра настигала шальная пуля или осколок бомбы, непременно нанимал нового, как ни старался сын убедить папеньку, что все науки уже постиг, и в воспитателях боле не нуждается. И в лобовые атаки полковник наследника не пускал, заставлял отсиживаться в ставке. Только в пору больших отступлений и приходилось повоевать малолетнему Роману Григорьевичу, потому что когда враг прёт и войско бежит, дорог каждый штык, да и отсиживаться, собственно, негде. Отступал папенькин полк редко, однако, этого хватило, чтобы будущий сыскной пристав насмотрелся такого, что вид мёртвого тела больше не мог его смутить.
        Младший же сослуживец его такого опыта, увы, не имел, и на улице бедняжку стошнило, прямо на глазах у зевак. Зато сразу после этого ему заметно полегчало, и, к чести своей, он нашёл в себе силы вернуться в дом. Пристав не без удовольствия отметил положительные изменения в облике чувствительного подчинённого: лицо юноши цветом своим больше не напоминало жабье брюшко, щёки его чуть тронул былой румянец, а уж уши-то полыхали так, что любо-дорого посмотреть!
        - Ну как, пришли в себя? - желая поднять боевой дух юноши, Роман Григорьевич решил обращаться к нему на «вы». - Тогда приступайте к службе. Тело я уже осмотрел, возвращаться к нему нет нужды. Давайте займёмся обстановкой, надо выяснить, не украдено ли чего.
        - Вы думаете, это было простое ограбление? - охрипшим голосом пробормотал младший надзиратель, после облегчения желудка ему было трудно говорить.
        - Не думаю, - честно признался пристав. - Нужно быть настоящим безумцем, чтобы решиться на ограбление жилища мага… Да и невозможно это сделать, если только ты не более сильный маг. Но тогда тебе нет нужды промышлять грабежом… - Роман Григорьевич не столько обращался к Удальцеву, сколько рассуждал вслух. - Тем не менее, наш долг - проверить все возможные версии. Потому как мир наш устроен странно, и в нём порой случаются всякие чудеса.
        Проверять версии юному инспектору пока не приходилось, зато выстраивать их он очень любил.
        - Если грабитель был неграмотным, - принялся фантазировать Тит Ардалионович, - он мог даже не догадываться, что столкнётся с магом. Просто приметил богатый дом и…
        - Нужно быть полнейшим идиотом, чтобы не догадаться, кому принадлежит этот дом! Вспомните выставку в витрине! - ворчливо перебил Ивенский. - Опять же, повторяю, простому человеку, тем боле, неграмотному, мага не ограбить, и уж конечно не убить. Поверьте, эти господа умеют за себя постоять… Ладно, что мы как рыночные гадалки теоретизируем на пустом месте? Улики надо искать, улики!.. Стойте! Руками ни к чему не прикасайтесь! Тут повсюду могут быть защитные чары. Лучше берите протокол и пишите. Так. На чём я остановился?
        - Следы волочения отсутствуют, - разочаровано подсказал Тит Ардалионович, всяческую казённую писанину он страсть как не любил, душа требовала живого дела.
        - Угу. Едем дальше. Признаки ограбления отсутствуют также. Порядок в комнате не нарушен, равно как и в смежной с оной…
        - Ой! А я нечаянно написал «в смежной с нею»!
        - Ах, да какая разница, пусть будет «с нею». Вещи не перемещены с мест, запоры не сорваны…
        - А почему вы знаете, что не перемещены? - не сдержал любопытства Удальцев. - Разве вы бывали тут прежде?
        - Потому что в этой комнате не метено уже недели две. Посмотрите, какая пыль вокруг. Если бы вещи перемещали, остались бы тёмные пятна. Так… Следов ног злоумышленника на гладких поверхностях пола не обнаружено. Имеется три чётких отпечатка обуви свидетельницы, мещанки Дарёны Лупкиной, обнаружившей тело, и многочисленные следы домашних туфель хозяина…
        - Тогда зачем же его убили, если не ограбили? Из мести? - эта версия показалась Титу Ардалионовичу очень романтической, и он озвучил её с удовольствием, не побоявшись перебить начальство.
        - Возможно, - согласился господин пристав. - Из мести, из зависти, из желания сокрыть какие-либо сведения… Причин может быть множество. Кстати, от версии с ограблением тоже не стоит отказываться.
        - Но вы же сказали…
        - Я сказал, что не считаю ограбление простым. В том смысле, что грабитель не мог быть человеком случайным. Это был учёный маг или колдун, по силе сравнимый, либо даже превосходящий убитого. Он мог прийти в дом за какой-то определённой, важной для себя вещью. И он хорошо знал, где её искать! Явился колдовским своим путём, не оставляя отпечатков на пыльном полу, убил хозяина, забрал искомое и исчез, растворившись в астральных сферах, опять же, бесследно! Таким мне представляется это дело.
        Увы, пять лет на самом деле - совсем не такой большой срок, как воображал Роман Григорьевич. И к скоропалительным выводам господин второй пристав был склонен не меньше, чем его младший сослуживец. Впрочем, он обладал отменой интуицией, и она его, как правило, не подводила. Кроме того, он не был лишён критики.
        - Впрочем, пока это всего лишь наши фантазии. Надобно узнать, не держал ли убитый прислуги или, скажем, подмастерье. Они могли бы точно указать, пропало что-нибудь, или нет. Ступайте, расспросите дворника, а я тем временем закончу осмотр места.
        Разговор с дворником вышел коротким. Покойник жил большим бирюком. Учеников либо подмастерьев у него не было, равно как и постоянной прислуги. Приходила раз в неделю баба, прибирала. Но вот какая странность - второго числа нашли её мёртвой в подворотне. Повреждений на теле не обнаружилось, участковый пристав решил - замёрзла с пьяных глаз. «И ведь толковал я им: вовсе непьющая бабёнка была, византийской веры, из духославниц, - но они и слушать не стали, так и записали в бумагах своих, дескать, замёрзла спьяну. С тем её и свезли на Немецкое».
        … - Действительно, странное совпадение, - удручённо вздохнул Роман Григорьевич, выслушав доклад. - Что ж, попробуем разобраться. Где наша не пропадала! - сказал так, а сам подумал - какая же удача, что именно сегодня фортуна послала ему молодого Тита Ардалионыча! Потому что в одиночку чинить обыск в доме учёного мага было бы совсем несподручно. Страшновато было бы, если называть вещи своими именами. Вдвоём как-то веселее… Здравый смысл подсказывал второму приставу: по хорошему, следовало бы на рожон не лезть - опечатать помещение и вызвать мага с участка, раз уж свой, Иван Ярополкович, захворал. Увы. Если бы молодые люди всегда внимали голосу разума, история человечества шла бы совсем другим путём…
        Закрытый шкаф, тот, что со львами и единорогами, Роман Григорьевич вскрыл! Самостоятельно, без всяких магов, снял заклятие, открыл дверцы и замер пред ними, потрясённый до глубины души собственным магическим талантом. Конечно, в детстве его обучали началам тайных наук, и потом, в университете, прослушал, как положено, полный курс теоретической магии. Но чтобы на практике эти познания применять - такого с ним ещё не бывало! А вот рискнул - и получилось ведь! Получилось!
        Правда, напрасно старался. Яды в шкафу хранились - красивые, разноцветные, в порошках, в кристаллах и растворах. Все аккуратно укупорены, на каждой склянке - бирочка с надписью и картинка в виде человечьего черепа. Опасное содержимое, но не настолько редкое, чтобы убивать из-за него. Проще к аптекарям сходить.
        - Ах, каким же аккуратным человеком был покойный! - восхитился Тит Ардалионович, заглянув через плечо начальства в шкаф. А про себя подумал: «Надо непременно навести порядок в бюро! Вот так помрёшь ненароком, заглянут чужие люди, а внутри такой разгром - стыда не оберёшься!»
        Кроме шкафа, чарами оказались защищены: на первом этаже - маленький сундучок, содержавший всяческие документы, в том числе, списки клиентов (ценнейшая находка!) на втором - встроенный в стену тайник с немалой наличностью, долговыми расписками и банковскими бумагами (именно по присутствию чар и отыскал его Роман Григорьевич). Судя по тому, как плотно был заполнен тайничок, ничего из него не пропало.
        Пока Роман Григорьевич занимался своими изысканиями, новый помощник его всё больше таращился по сторонам без всякого толка и пропускал слова в протоколе. Это с точки зрения генеральского сына в квартире покойного мага не было «ничего примечательного». Тит Ардалионович происходил из фамилии куда менее знатной, доход его отца был невелик, семья жила не бедно, но скромно, без излишеств, привычных для представителей высшего света. Такой роскоши, какой окружил себя при жизни убитый, юному инспектору видеть ещё не доводилось. Всего три комнаты имелось на этаже, но каждая была обставлена так богато, что глаза слепило от блеска и великолепия! Господин Понуров буквально купался в золоте - именно этим благородным металлом была покрыта его ванна («Дурной вкус!» - поморщившись, заметил Роман Григорьевич). И ничего, ничего из ценных вещей не пропало, если верить всё той же двухнедельной пылище. Значит, не ограбление всё-таки, а чистое, «бескорыстное» убийство? Обманула пристава Ивенского его хвалёная интуиция?
        - Ещё раз проверим первый этаж, и если ничего нового обнаружится - пусть забирают тело и опечатывают заведение, - распорядился Роман Григорьевич.
        Обнаружилось-таки! Обнаружилось новое! Ещё один потайной шкаф, замаскированный под стенную панель. Это лично Тит Ардалионович заметил глубокую прямую щель в глухой на первый взгляд дубовой стене, и потянулся было, чтобы заглянуть внутрь. Он хорошо знал, как открывается тайник этой нехитрой, прямо скажем конструкции - в доме его деда по материнской линии, советника Евстафьева, имелся точно такой же, и маленький Титушка в детстве любил прятаться в нём от многочисленных братьев и сестёр…
        Да, стал бы, пожалуй, первый день службы младшего надзирателя Удальцева последним днём жизни, если бы мудрый начальник его не остановил. Вот она, интуиция! Никаких чар не улавливал его амулет, холодной, неживой змейкой обвивал запястье, однако, что-то заставило сыскного пристава насторожиться.
        - Назад! - велел он строго. - Я сам! И знаете что? Принесите-ка мне со двора свежую, не усохшую палку потолще. Что-то мне тревожно…
        Тит Ардалионович выполнил поручение с лихостью. Палки ему на глаза не попалось, тогда он отломал крепкий сук от растущего подле дома ясеня, хотя дворник Пахом поглядывал на него с неодобрением. «В интересах следствия!» - бросил ему юный инспектор, и гордо, будто не палку в руках держал, а скипетр или хоругвь, прошествовал в дом.
        - О! Подходящая палочка, - одобрил господин Ивенский, и осторожно, если не сказать, опасливо, вставил её конец в щель, надавил, желая сдвинуть панель в сторону…
        А в следующее мгновение ярчайшая вспышка белого света резанула по глазам, и тут же нестерпимая боль ожгла правую руку Романа Григорьевича. Неведомая сила ударила его в лицо, отшвырнула назад. Перелетев через тело убиенного, он врезался спиной в противоположную стену, сполз по ней на пол и затих. Умер - понял Тит Ардалионович, хотел закричать, позвать на помощь, и не смог. Силы покинули юного инспектора, и он тяжело опустился на пыльный ковёр, пропитанный чужой крови.
        Роман Григорьевич очнулся первым, но глаза открыл не сразу - стыдно было до слёз. Подумать только, вообразил себя едва ли не настоящим мастером, щёлкающим колдовские заклятья как орешки! Надумал тягаться с учёным магом! Защиту с его мебели поснимал, скажите пожалуйста! Да просто не было на ней настоящей защиты - видимость одна, пугало для незадачливых воришек. А подлинные чары он не то, что снять - распознать не смог. Чудо ещё, что жив остался! Интересно, рука-то хоть на месте, или придётся заказывать протез из чёрного каучука, как у папенькиного товарища, полковника Усольского, оставившего правую кисть где-то в османских землях?
        Осторожно, осторожно, опасаясь узреть худшее, Роман Григорьевич приоткрыл глаза… Ох! Рука, хвала богам, была на месте, и даже пальцами шевелила. Но рядом, бледный, в крови, лежал инспектор Удальцев, и признаков жизни не подавал. Ах, горе какое, чем же его так зашибло, бедняжку?! Что за невезение - погибнуть в первый день службы!.. Или нет?
        Синеватые веки Тита Ардалионовича дрогнули, он сел рывком, затравленно огляделся…
        Подле него на коленях стоял господин второй пристав, и вид у него был чрезвычайно скорбный.
        - Ваше высокоблагородие! Вы живы? - в смятении выдохнул юноша.
        - Жив, - серьёзно ответил тот, вопрос не показался ему праздным. - Вы, как я вижу, тоже. Встать можете? Сильно вас покалечило? - он уже понял, что кровь, разлившаяся вокруг, Удальцеву не принадлежит, но ведь магический удар мог причинить ему и внутренние повреждения.
        - Нет, не сильно, я цел, - смущённо пробормотал Тит Ардалионович, которому духу не хватило признаться, что причиною его обморока была не контузия, а исключительно нервное потрясение. - Самым краешком задело…
        - Да, магия - это страшная сила! - значительно вымолвил Роман Григорьевич. - Мы с вами ещё легко отделались, друг мой. Только взгляните на это! - он поднял с пола палку и протянул инспектору.
        И впрямь, тут было на что посмотреть. Крепкий сук оказался совершенно измочален, конец его так расщепило вдоль волокон, что он превратился в подобие метёлки или малярной кисти.
        - А представляете, что было бы, окажись на месте палки ваша рука?
        Зря он так сказал. Титу Ардалионовичу вновь сделалось дурно. Но Роман Григорьевич не стал строго судить нового сослуживца - его и самого потрясывало да поташнивало, не иначе, на нервной почве.
        Однако, нервы, нервами, а начатое дело следовало завершить, тем более, что пострадали они не напрасно. Панель, за которой был спрятан тайник, оказалась сдвинутой вбок почти до упора, и за ней открылся ещё один стеллаж, плотно заставленный множеством удивительных вещей. Именно здесь покойный маг хранил главное своё достояние. Верхняя полка была занята книгами, да не простыми - чёрными. Теми, что писаны человечьей кровью по пергаменту из человечьей кожи. Имелись среди них «Собственноручные записки придворного колдуна Иоахима Брюса», Гайят аль-Хаким в латинском переводе, «Тайны червя» Терция Сибелиуса и несколько известных средневековых гримуаров - списки то были, или подлинники, Роман Григорьевич разобрать не умел. Не мог он прочесть и названия ещё пятнадцати книг, оттиснутых на чёрных корешках арабской вязью и старшими рунами. В любом случае, чёрная природа их была абсолютно очевидна, и пристав строго велел подчиненному ни к чему не прикасаться, хотя тот, после случившегося, и сам не стал бы рисковать.
        Кроме книг, в тайнике имелось несколько человеческих черепов, густо испещрённых загадочными знаками, и один нечеловеческий: вдвое крупнее, с тяжёлой челюстью, выступающим лбом и единственной глазницей посредине. С черепами соседствовали изящные металлические сосуды, запечатанные сургучом - в таких арабы любят держать джиннов. Здесь же лежал большой хрустальный шар на треногой подставке, по его поверхности пробегали кровавые волны - видно, чуял гибель своего владельца! На особой фарфоровой подставке, выполненной в виде изящной женской руки (обычно такие безделушки любят дамы, в хозяйстве же учёного мага она смотрелась чужеродно и нелепо) хранились кольца и печатки, всего девять штук, самого неприятного вида - с изображением мёртвых голов, пауков, змей и крыс. Ещё был перстень с чёрным камнем, надетый на большой палец отдельно от остальных. Затем шёл ряд банок, заполненных землёй. На каждой этикетке красивым чётким почерком указано, с какого кладбища, в какой день и с чьей могилы взята землица - всё известные фамилии, ни одной простой.
        О назначении скольких-то предметов, найденных в тайнике, Ивенский с Удальцевым даже догадаться не смогли, такими странными, ни на что знакомое не похожими, и в тоже время зловещими они были.
        «Ой-ой, уж не практиковал ли любезнейший господин Понуров некромантию?» - покачал головой Роман Григорьевич, и Титу Ардалионовичу стало жутко. Практиковал, как пить дать, практиковал - понял он. Однако, даже это неприятное открытие не было главным.
        На второй полке снизу, между чёрной обсидиановой пирамидой и гадкой, замусоленной тряпичной куколкой, сидящей в стакане, будто лесная ведьма в ступе, зиял прогал. На пыльной поверхности доски остался чёткий круглый след. Всё вокруг было забрызгано мелкими, уже подсохшими каплями крови, но в самом кругу - ни пятнышка.
        Роман Григорьевич просиял.
        - Вот вам и подтверждение моей версии! Право, ради этого стоило пострадать! Попробуем-ка теперь составить полную картину происшествия… - он задумался, но всего на миг, и продолжил с воодушевлением. - Да! Пожалуй, дело было так. Злоумышленник явился точно в момент, когда господин Понуров открывал свой тайник. Тот обернулся, удивлённый внезапным появлением постороннего лица, и шагнул ему навстречу, возможно, желая защититься. Но тот снёс… почти снёс ему голову саблей… Да-да, это был не нож, а серьёзное оружие: сабля, или меч, или, к примеру, османский ятаган. Так вот, грабитель прикончил хозяина, забрал из тайника нечто - скорее всего, какой-то сосуд, и исчез.
        - И исчез! - эхом повторил восхищённый Тит Ардалионович. - Так всё и было! Я уверен!
        - А я - нет! - неожиданно заявил Роман Григорьевич, и Удальцев вздрогнул, будто его окатили ушатом холодной воды. - Преступник мог нарочно подтасовать улики, чтобы направить расследование по ложному пути, такое тоже случается! Никогда не делайте поспешных выводов, мой юный друг, видимость часто бывает обманчива, - ох, если и стоило кому-то последовать совету столь полезному, так это самому господину Ивенскому! Что ж, поучая других, учимся сами, как говаривал кто-то из старых мудрецов.
        …Они наспех приводили в порядок протокол, когда из передней послышался стук множества сапог.
        - Дозвольте приветствовать господ сыскных! Душевно рад встрече! - раздался с порога молодой, но какой-то сонный, будто варёный голос.
        «Ещё бы ты не радовался, что не тебе достанется дело!» - подумал Роман Григорьевич с раздражением. Обладатель этого голоса был ему хорошо знаком. Пафнутий Сергиевич Белозёр, гладкий и удивительно ленивый молодой человек лет двадцати пяти состоял инспектором при здешнем околотке, и проявлял при этом так мало служебного рвения, что люди несведущие удивлялись, зачем этакого нерасторопного увальня держат на службе. Сведущие же знали, что родной дядя его, действительный статский советник Белозёр - человек не из последних и даже имеет руку при дворе.
        Роман Григорьевич про дядю Белозёра, конечно знал, мало того, был знаком с ним лично, поскольку данный господин был вхож в дом его отца. Поэтому задаваться вопросом о служебном соответствии дядиного племянника он не стал, только заметил с напускным недовольством:
        - Явились наконец-то, года не прошло! Право, Пафнутий Сергиевич, здешние дворники служат радивее вас! - на самом-то деле он был даже рад, что околоточный инспектор по обыкновению своему задержался. Явись он раньше - и застал бы, как господа сыскные в обморочном состоянии валяются подле трупа! Это было совсем уж ни к чему. Роман Григорьевич вовсе не желал, чтобы посторонним стало известно о его глупом промахе (и в последующий отчёт этот досадный эпизод включён не был).
        Инспектор Белозёр притворно-горько вздохнул.
        - Ах, ваша милость, мы бы и рады раньше прибыть, да донесли о происшествии поздно! И то сказать, ведь Управление-то ваше туточки недалече, за угол свернуть, а мы с городовыми от самого Вала добирались, поспешали!
        Упомянутые городовые, всё это время стоявшие во фрунт, позволили себе согласно закивать.
        - Ладно, - отмахнулся Ивенский, - заканчивайте тут. Зевак опросить подробно, может, кто чего знает. Тело свезти в покойницкую…
        - Вашу, при Управлении? - уточнил Белозёр.
        - Нам-то оно зачем? С ним же всё ясно, вскрывать нет нужды. Себе забирайте. Дом опечатать, приставить караул. О магическом имуществе позаботиться, как положено, чтоб не было потом вреда. Да! - он бросил на городовых суровый взгляд. - Вещи все переписаны, хоть одна малость пропадёт - взыщу!
        - Как можно-с, ваше высокоблагородие! - запричитали те, но быстрые их глаза так и шарили по комнате.
        - И вы, любезный Пафнутий Сергиевич, будьте осторожны, старайтесь не прикасаться ни к чему, - видя такое дело, добавил пристав. - Здесь повсюду защитные чары удивительной силы. Только посмотрите, какой казус у нас приключился, когда отворяли шкап! - он протянул Белозёру измочаленную палку. Инспектор осмотрел её с вялым интересом. Зато оба городовых заметно побледнели.
        А господа сыскные на том удалились прочь, забрав с собой сундучок покойного, над которым и просидели весь оставшийся день до позднего вечера, разбирая бумаги и составляя списки лиц, коих следовало допросить по делу. Только когда запас керосина в кабинете стал подходить к концу, и глаза начали слезиться от утомления, молодые люди вынуждены были не без сожаления прервать свои увлекательные изыскания, и, весьма довольные друг другом, разошлись по домам - Роман Григорьевич - в дорогой пансион на Басманской, Тит Ардалионович - в съёмную конурку на Старых Капищах; там он обретался с тех пор, как семейство его, не выдержав дороговизны послевоенной столичной жизни, перебралось в крошечное отцово именьице под Китежем.
        Место это - не славный град Китеж, конечно, а Капища - слыло дурным. В пору не столь отдалённую сюда со всего Москов-града свозили безродных покойников: бродяг, нищих да лихих людей, чей мятежный дух и по ту сторону жизненной черты не умел обрести успокоения. Время шло, столица ширилась, на месте старых могил вставали новые дома. Жилось в них беспокойно, зато дёшево. Коренные обитатели Капищ давно привыкли к бесплотным своим соседям, внимания на них не обращали, ну, разве что на улицу старались ночью лишний раз не выходить. (И то сказать, лихих людей - живых, не призрачных - на Капищах с годами меньше не стало, так что предосторожность вышеупомянутая, скорее всего, была вызвана именно этим, а не порождениями тонких сфер.) Бедный же Тит Ардалионович поначалу, будучи ещё совсем юным гимназистом, чуть с лестницы не падал всякий раз, когда перед его носом воплощалась призрачная фигура в бесстыдном декольте, принималась говорить скабрезности и смущать. Потом тоже привык, пугаться перестал, и призрак отвязался, заскучав…

* * *
        Предыдущий день начался для сыскного пристава Ивенского чрезвычайно неудачно, новый же, выходной, оказался ещё хуже. Сначала от потолка, обнажив безобразную обрешётку, отвалился тяжёлый пласт штукатурки и рухнул точно на подушку. К счастью, буквально за секунду до этого Роман Григорьевич поднялся с постели и только поэтому остался жив.
        Оставив Захара устранять последствия случившегося и наскоро перекусив, он направился на службу, не смотря на праздник. Слишком уж захватывающим казалось молодому человеку дело об убиении колдуна, не хотелось терять времени, упускать горячий след.
        Однако, до Управления он не добрался. Из расшатанной кладки старого флигеля вывалился кирпич и разбился о мостовую прямо перед носом Романа Григорьевича, каменная крошка брызнула по ногам.
        «С ума сойти!» - сказал себе пристав, и гадая о том, надо расценивать оба утренних происшествия как удивительное невезение, или наоборот, редкую удачу, продолжил путь. И на ближайшем перекрёстке едва не попал под колёса извозчика - лошадь понесла! Чудо, что успел отпрыгнуть! Кое-как уняв нервную дрожь, охватившую тело, едва не ставшее преждевременно мёртвым, господин Ивенский побрёл дальше. Двигался он уже не так уверенно - наоборот, опасливо озирался. Только это его и спасло, когда навстречу из-за поворота выскочил огромный красномордый детина в окровавленном фартуке мясника, со здоровенным тесаком в руке. «Убью! Всех убью! - дико орал он, размахивая оружием. - Крысы! Крысы кругом! Не троньте!» Выпученные глаза его были совершенно дикими, изо рта летели хлопья пенистой слюны. Шагах в двадцати позади громыхали сапогами трое городовых, истошно дули в свистки.
        Увернувшись с пути безумца, Роман Григорьевич ловко поставил ему подножку. Массивное тело тяжело рухнуло на мостовую. Стражи порядка налетели, выбили нож, скрутили руки за спиной.
        - Докладываю, ваше высокоблагородие! Мясник Субботин! Белая горячка! - тяжело отдуваясь, отчитался городовой Евстратов, хорошо знакомый с Ивенским лично - доводилось встречаться по службе. И не сдержал восхищения. - Как вы его завалили-то лихо, ваше высокоблагородие, а! С виду из себя субтильные совсем, а с эдакой тушей управились!
        Нельзя сказать, что подобный комплимент «его высокоблагородие» порадовал, скорее наоборот. Роман Григорьевич от природы был сложен хорошо, но прямо скажем, не богатырски - тонковат в кости и тощ. Ещё в его детстве отцов денщик Егор, заботам которого был вверен генеральский отпрыск, частенько говаривал с горечью: «Нашего молодого барина чем не потчуй - всё не в коня корм!» Должно быть, пагубно сказался голодный триста шестьдесят восьмой год,[3 - 7368 г от сотворения мира.] это после него Ивенского-младшего никак не удавалось откормить, как бедный Егор ни старался. Впрочем, сам Роман Григорьевич внешностью своей, по мнению всех знакомых дам, весьма недурной, был вполне доволен, и менять её в угоду отцовскому денщику не собирался. Но очень уж не понравилось ему определение, которым его наградил Евстратов. Ну, сказал бы «стройный» или, к примеру, «изящный» - было бы хорошо. А «субтильный» - это больше подходит для чахоточных, так ему казалось.
        Странная череда опасных случайностей, внезапно на него обрушившихся, уже начинала не на шутку тревожить пристава. И когда вырвавшийся со двора молочницы бык едва не поддел его на рога - спасла тумба для театральных афиш - Роман Григорьевич решил, что с него достаточно, и жизнь надо менять в корне. От идеи посетить Управление он отказался, и отправился восвояси, взяв извозчика. Надо ли говорить, что пролётка перевернулась? К счастью, снова обошлось без жертв. Выбравшись из-под обломков, Ивенский побрёл домой, ни за что обругав очередного подоспевшего городового «болваном». Его пошатывало, из прокушенной губы и разбитого носа сочилась кровь. «Просто проклятие какое-то на меня свалилось, - думал он отрешённо. - К колдуну, что ли, сходить?»
        - Ох, батюшки! Ваше высокоблагородие, да что же с вами опять стряслося? - по-бабьи всплеснул руками Захар.
        - Что значит «опять»? - рассердился Роман Григорьевич. - Разве прежде со мной что-то «стрясалось»?
        Но у денщика ответ был наготове.
        - А как же, барин?! То вас злодей ножом пырнул - чуть не месяц замертво лежали, потом из леворьвера вас прострелили - снова думали, что помрёте. А уж сколько раз костюм на вас попорчен был - и не сосчитаешь!
        - Ах, не говори, пожалуйста, ерунды, - утомлённо велел Роман Григорьевич. - Тогда было совсем другое дело, нечего равнять… Ты вот что. Собирай-ка вещи и ступай за подводой. Мы переезжаем.
        - Куда? - опешил Захар. В пансионе мещанина Прокофьева его высокоблагородие обреталось ещё со студенческих лет. Будучи пятнадцатилетним отроком, Роман Григорьевич возжаждали самостоятельности, не вняв уговорам любящего папеньки, сменили великолепный особняк в Пекин-городе на три скромные (исключительно с точки зрения Захара, привыкшего к барским хоромам) съёмные комнаты с полным содержанием, и до сих пор казались вполне довольными новой жизнью. И вдруг - такая перемена!
        - Возвращаемся к папеньке на Великую.
        - Давно пора! Ведь я сколько раз говаривал: негоже вашему высокоблагородию в тутошней дыре обитать, не по чину! А уж папенька ваш, Григорий Романыч, как будут рады! - просиял Захар и опрометью, пока молодой барин не передумал, бросился собирать пожитки.
        Роман Григорьевич был рад от него отделаться. Захар принадлежал к числу старых папенькиных слуг, и был, прямо скажем, распущен не в меру: место своё знал плохо, иной раз даже пререкаться себе позволял с господами, особенно с Ивенским-младшим, коего знал с рождения и, похоже, до сих пор едва ли не дитём неразумным почитал. Так вот, если бы денщик, по безобразной привычке совать нос не в своё дело, пристал бы к хозяину с расспросами о причине внезапного переезда, тот положительно не знал бы, что ему ответить. Просто не было никакой причины, взбрело в голову, и всё тут!
        Кое-как приведши в порядок разбитое лицо и предоставив все заботы Захару, хоть и вредному, но достаточно толковому, чтобы справится с ними самостоятельно, Роман Григорьевич, не дожидаясь окончания сборов, направился к отчему дому налегке. Настроение было подавленным, он не был уверен, что доберётся до места живым. Однако, обошлось без новых происшествий, не считая божьей птицы голубя, посадившего пятно ему на плечо. Но это, согласитесь, не кирпич на голову. Даже непонятно, отчего Роман Григорьевич ещё сильнее расстроился?
        На тесовом, отнюдь не украшающем облик города заборе у дома купца Игнаткина сидели три коловерши - сами бурые, без рук, без ног, только голова и хвост. Умостились на столбах, вращали глупыми глазищами. В другой день Роман Григорьевич не стал бы обращать внимания на такую безделицу, но теперь подумал с раздражением: «Безобразие! Развели пакость, будто не в столице мы живём, а в глухой деревне! На нас Европа сморит, а у нас нежить средь бела дня заборы обсиживает!» Коловерши разом повернули головы, раззявили круглые пасти и дружно зашипели ему вслед, выметнув узкие языки. С чего вдруг? Обычно коловерши на людей не кидаются. «Сгинь!» - зло огрызнулся второй пристав, и те послушно сгинули: свалились со столбов, канули за забором. «То-то же!» - мстительно усмехнулся Ивенский-младший.
        Отца он застал дома, в османском халате и с трубкой - по праздникам Григорий Романович, человек, в общем-то, весьма энергичный и деятельный, любил никуда не спешить. Ведь на то праздники и нужны, чтобы нарушалась привычное течение будничной жизни, иначе, какой в них смысл?
        - Надолго ли нынче заглянул к нам, сыне? - на старинным манер приветствовал его отец, привыкший к мимолётным визитам любимого отпрыска.
        - Навеки, папенька! - объявил Роман Григорьевич драматически. - Переселяюсь. Скоро должен явиться Захар с вещами.
        Вместо того, чтобы возликовать, как предрекал упомянутый Захар, генерал от инфантерии Ивенский, слишком хорошо знавший своего единственного сына, не на шутку встревожился.
        - Что-то случилось? Какая-то беда?
        - Ах, ну что у нас может случиться? - не желая огорчать отца рассказом об утренних событиях, отмахнулся Роман Григорьевич. - Просто скучно стало, утомился немного, обстановку захотелось сменить. Вы ведь не откажетесь принять меня?
        На глупый вопрос Григорий Романович отвечать не стал - просто пропустил мимо ушей. Его насторожило слово «утомился». Любимое чадо действительно выглядело не лучшим образом, имело слишком бледный вид - недавнее крушение ещё давало о себе знать…
        - Неприятности на службе?
        - Несущественные. Всё управление наше захворало: и надзиратели, и приставы поголовно. Одному за всех вчера работать пришлось, сидел допоздна, глаза устали.
        Ивенский-старший вгляделся в лицо сына внимательнее, заметил под носом не до конца смытые следы подсохшей крови.
        - Да ты сам здоров ли, милый мой?
        - Здоров и весел, как двуглавый конь Македонского Бицефал![4 - В нашей реальности у коня Македонского была всего одна голова, и звался он Буцефал - Бычьеголовый.] - заверил сын бодро. - Но знаешь, я теперь отправлюсь к себе, и обед мне пусть подадут в постель, - в боку неприятно кололо, и он начинал сомневаться, не сломал ли при падении ребро.
        Весь оставшийся день он пролежал на старом своём старом сафьяновом диване со сборником путевых заметок о странах Передней Азии в руках. Но чтение отвлекало плохо. Тревога не давала покоя Роману Григорьевичу, он ждал беды и на чём свет бранил себя, зачем ему, превратившемуся в магнит для несчастий, пришло в голову заявиться в родительский дом. Бежать надо было, скрыться подальше от людей, чтобы никто от близости к нему не пострадал… Но за окном выл ледяной бесснежный ноябрь, и бежать было некуда. Тем более, что ничего рокового больше не случилось, только у дивана подломилась задняя ножка, и прислуга, подавая обед, едва не обварила его высокоблагородие супом - Роман Григорьевич уже и расстраиваться не стал. Ему пришло в голову: а нет ли таинственной связи между чередой его невезений и следственными действиями в доме убиенного мага? Почему-то эта мысль его успокоила, и он задремал.
        Вот так бездарно провёл выходные господин второй сыскной пристав.
        Для нового его помощника день сложился много удачнее. Пробудился Тит Ардалионович в прекрасном настроении. Воспоминания о первом дне службы приятно будоражили душу, то, что пугало вчера, сегодня представлялось чрезвычайно увлекательным. Правда, к удовольствию примешивалась досада на собственные нервические реакции, казавшиеся теперь совершенно неоправданными. Желая загладить мнимую вину, юный Удальцев решил пренебречь отдыхом и посвятить праздничный день службе. В блокноте его было выписано десятка три имён с адресами последних клиентов покойного, коих надлежало опросить по делу. Имена были самыми простыми, из мещан и мелких купцов. Роман Григорьевич решил, что с допросом лиц столь незначительных в состоянии справиться даже неопытный младший надзиратель. Только одно имя в этой череде стояло особняком: графиня Золина Е. К., адрес деликатно не указан.
        - Можно подумать, это такой большой секрет! - отчего-то рассердился вчера Ивенский, да так, что даже бледные щёки порозовели. - Особняк на Моховской, тот, что с кариатидами и львами, знаете его?
        - Так точно, ваше высокоблагородие, хорошо знаю, - подтвердил Удальцев, в который уже раз позабыв, что Роман Григорьевич велел обращаться без чинов.
        - Вот и прекрасно, - одобрил тот. - В понедельник поутру отправляйтесь на Моховскую, постарайтесь разузнать, что сможете. А моей ноги в том доме больше не будет никогда! - и, помолчав, добавил непонятно. - Я рассчитываю на вашу скромность.
        Чем графиня Золина Е.К. так насолила господину второму приставу, для Удальцева осталось тайной, притом интригующей, поэтому понедельника он дожидаться не стал.
        …У дверей особняка его встретил швейцар очень необычного вида: в невероятно старомодной ливрее с золотым шитьём - Тит Ардалионович даже не представлял, что этакая древность где-то ещё может быть в ходу. Пожалуй, он смотрелся бы комично, когда бы не был так неприступен и мрачен.
        - Младший надзиратель сыскного управления Удальцев, по делу об убиении мага Понурова, желаю видеть графиню Золину, - с излишней суровостью в тоне отрекомендовался Удальцев, ему было очень неуютно под снисходительным взглядом важного слуги.
        - Сыскных не велено принимать, - надменно бросил швейцар.
        - Ступай и доложи! - ледяным голосом, невольно копируя интонации нового начальника, приказал юный инспектор. - Дело государственной важности, отлагательства не терпит! - и, набравшись наглости, - да долго ли ты будешь меня на пороге держать? Не лето на дворе!
        Щвейцар нехотя пропустил визитёра в переднюю. Спустя минуту до него стали долетать обрывки фраз.
        - … из сыскного? - едва ли не испуганный женский голос. - Ни в коем случае… дома нету… больны…
        - …совсем другой… государственной важности… убийство… - бас швейцара.
        - Убийство? Ну, тогда проси… кабинет Михаила Борисовича…
        Обстановка в кабинете хозяина дома, куда был препровождён Тит Ардалионович, удивляла своим аскетизмом. Право, даже холодная передняя в этом доме выглядела богаче, по крайней мере, в ней имелась большая фарфоровая ваза на кованой треноге, расписанная цветами и драконами. Прибежище же графа вовсе не имело никаких украшений, разве что старый учениический глобус с глубокой царапиной по нулевому меридиану, а ложе его было застелено клетчатым британским пледом такой скучно-серой расцветки, что Удальцев сначала принял его за солдатское одеяло.
        Графиня Золина Елена Карповна оказалась женщиной лет тридцати семи - сорока, с лицом красивым, но глуповатым: слишком уж кукольными казались огромные голубые глаза, лет двадцать тому назад делавшие её, вероятно, совершенно неотразимой. Впрочем, и теперь многие продолжали восхищаться ею, ведь к счастью, есть на свете мужчины и старше осьмнадцати лет.
        Одета она была по-домашнему скромно, в жемчужно-серое платье свободного покроя, плечи прикрывала пушистая шаль. Вид у графини отчего-то был испуганный.
        - Чем могу быть полезна следствию? - сухо осведомилась она.
        Тит Ардалионович постарался не стушеваться.
        - Для следствия представляет интерес, что связывает вас с магом Понуровым, найденным вчера зарезанным в собственно доме?
        Большие глаза Золиной сделались огромными.
        - Как?! Убит Понуров? Маг? Разве такое возможно?
        - Отчего же нет? Все люди смертны, - наиграно-равнодушно пожал плечами Удальцев. - Ваше имя значилось в его старых записях, и на среду вам назначена была новая встреча. Не могли бы вы прояснить, какова была её цель?
        - Молодой человек, вам не кажется, что это слишком деликатный и личный вопрос? - Елена Карповна отчего-то вспыхнула, как маков цвет, и Удальцев на миг вообразил, уж не любовной ли была эта связь? Хотя, вряд ли маг стал бы заносить имена тайных любовниц в клиентские списки.
        Но графиня и сама поняла, что ответ её прозвучал двусмысленно, и отчего-то сочла нужным оправдаться перед мальчишкой-сыскным.
        - Хорошо, в интересах следствия я расскажу вам… но могу ли я рассчитывать на вашу скромность?
        - Не сомневайтесь! - отчеканил Удальцев. Где-то он уже слышал похожую фразу?
        - Видите ли, у меня есть дочь, совсем ещё юная девушка, - начала рассказ графиня. - А какая мать не желает дочери добра? Так вот, прежде мы жили в Северной Пальмире, но некоторое время назад перебрались в Москов-град, и тут моя Лизанька чрезвычайно увлеклась одним молодым человеком, весьма привлекательным внешне, и, безусловно, достойным и порядочным по натуре… Но положение его нам с мужем показалось слишком скромным, ввели в заблуждение род его занятий и невысокая должность… Ах! - Елена Карповна не смогла подавить вздох сожаления. - Мы внушали дочери, что он ей не пара, но Лизанька и слушать ничего не желала, дело определённо шло к свадьбе. Тогда мы решили прибегнуть к услугам мага. Отворотное зелье, знаете ли, очень помогает в таких случаях. Лизанька наша Ро… молодого человека забыла совершенно - не узнавала в лицо, не желала видеть… Да. И буквально через неделю, от одного общего знакомого мы узнали об истинном положении вещей. Оказалось, отвергнутый нами юноша принадлежит к роду весьма известному, и средствами отнюдь не обделён… Во всех отношениях блестящий молодой человек, и с большим
будущим…Разумеется, нам захотелось исправить ошибку, и мы вновь обратились к Аскольду Аскольдовичу за помощью, он назначил нам приём на среду… Но теперь… - она беспомощно вскинула на Удальцева девственно-голубые глупые глаза, - раз Аскольд Аскольдович мёртв, наверное, уже ничего нельзя изменить?
        - Наверное, нельзя, - согласился инспектор мстительно. Он обладал богатым воображением, и очень живо представил себе, что должен был чувствовать бедный «молодой человек», когда невеста внезапно перестала узнавать его в лицо.
        - Ах, как же несправедливо устроен наш мир! - выдала графиня, заставив Удальцева поперхнуться: ей ли пристало рассуждать о справедливости? Уж чья бы корова мычала, как говорят в народе. - Как бы мы с супругом хотели повернуть всё вспять! А как была бы счастлива Лизанька, если… - тут дама всхлипнула в кружевной платочек.
        - Это всё? - прокашлявшись, уточнил Тит Ардалионович, стараясь, чтобы голос звучал ещё строже. - Больше вы ничего не имеете сказать по данному делу? Как долго и как хорошо вы знали покойного, обращались ли к нему прежде, или этот… гм… эпизод был единственным? Имеете ли общих знакомых? Не слышали ли сторонних разговоров о нём, не было ли у него врагов?
        Увы-увы, ничего существенного Елена Карповна поведать не смогла. Понурова ей рекомендовала подруга, Аглая Дементьевна Ярская-Кносс, которой тот очень удачно помог разыскать сбежавшую левретку. Ничего больше графиня о нем не знала.
        - Что ж, честь имею кланяться, - поднялся с кресла Удальцев… и замер на месте.
        Чудесное видение возникло на пороге кабинета. И надо вам сказать, что глаза у видения были огромными и небесно голубыми, точь-в-точь как у маменьки, однако сражённому в самое сердце Титу Ардалионовичу они отчего-то вовсе не показались глупыми. Видение же мелькнуло, и исчезло.
        - Рекомендую, моя дочь Лизанька, - запоздало представила графиня. - Бедняжка сделалась такой нервной с… с того дня… А вы, юноша, ведь в Сыскном отделении служите? Скажите, не известно ли вам имя некоего Ивенского?
        - Известно, как же, - подтвердил Удальцев жестоко. - Роман Григорьевич - мой непосредственный начальник. Право, замечательный человек, каких поискать! А что, вам он тоже знаком?
        Такой вот разговор состоялся у них. И всю дорогу до Кузнецкого, где проживал следующий свидетель, Удальцев гадал, как ему теперь поступить. С одной стороны, он сам заверил графиню, что будет молчать. Елена Карповна, конечно, дура, иначе не назовёшь, но это, к сожалению, не освобождает его от уже данного обещания. С другой стороны, зачем бы ей так откровенничать с человеком незнакомым и совершенно для неё незначительным, если бы она не рассчитывала, что тот передаст слова сожаления отвергнутому жениху? А он вот возьмёт, и не передаст! Назло!.. Да. И окончательно разрушит счастье Романа Григорьевича. Несомненно, тот сразу догадался о причине странного поведения своей невесты, как только увидел имя её матери в списке клиентов убиенного Понурова, понял, отчего и по чьей воле она так переменилась к нему. Но может быть, не всё ещё потеряно? Ведь бедная девушка ни в чём не виновата, её просто околдовали против воли! Роман Григорьевич не должен её строго судить… Да. Определёно, он передаст ему этот разговор. В конце концов, это его служебная обязанность - докладывать начальству всё… ну, или почти всё. О
«скромном положении и невысокой должности» можно будет не упоминать, как-нибудь обойти. Остальное же надо передать, а там уж пусть сам решает, как ему быть.
        Приняв это решение, разволновавшийся юноша отчасти успокоился. Почему только отчасти? Да потому что не шло из головы чудесное видение, возникшее на пороге графского кабинета, как ни гнал он мысли о нём, сколько ни твердил себе с горечью: уж если такой блестящий молодой человек, как пристав Ивенский, пришёлся Золиным не ко двору, на что надеяться простому сыскному инспектору, чиновнику четырнадцатого класса? Графиня, конечно, большая дура, но в одном она права: несправедливо устроен этот мир!
        Чтобы забыться, отвлечься от нахлынувшей душевной тоски, Удальцев до самого вечера опрашивал свидетелей из списка, сначала ходил по адресам пешком, из экономии, потом так утомился, что нанял извозчика, и потратил на него последний рубль, в надежде, что назавтра ему возместят расход из кассы. За день он успел опросить множество народу, были среди них чиновники, подрядчики, купцы богатые и средней руки, и жёны их. Были портные и белошвейки, учителя из гимназии, воспитатели из приюта, две актрисы из театра и один музыкант. Каждый шёл к магу Понурову со своей печалью, но всех объединяло одно: о частной жизни его не было известно никому… Или кто-то не пожелал сказать правду?
        Утром понедельника Ивенский с Удальцевым столкнулись нос к носу у дверей: Роман Григорьевич снова явился на службу раньше обычного, на этот раз потому, что до места его доставил отцовский крытый экипаж. При этом лошадь умудрилась не понести, карета ни разу не перевернулась, и даже колесо отскакивать не стало. Тяжёлые предметы на голову тоже больше не падали, из чего Роман Григорьевич заключил, что чёрная полоса осталась позади, и воспрянул духом. На подступах к дверям управления было безлюдно до умиления. Ещё с вечера субботы господин второй пристав предупредил, что приёма не будет, и велел гнать от ворот всех - и жалобщиков, и доносчиков. Дежурному так понравилось это занятие, что он и их благородиям отворил не сразу, сначала орал из-за двери «пошли прочь!», а отворив, долго и униженно извинялся, что «через штатскую одёжу не сразу признал» - по случаю следственных действий Роман Григорьевич был одет в партикулярное: короткое пальто, новомодный пиджак и тёмно-серые брюки. Костюм сидел на нём достаточно изящно, но чем-то неуловимо напоминал армейский мундир. Или дело было не в самом костюме, а в
выправке его обладателя?
        Зайдя в свой кабинет, Роман Григорьевич, вместо того, чтобы занять место за столом, уселся на край столешницы и принялся качать ногой, немного шокировав своего подчинённого.
        - Ну-с, на чём мы с вами остановились, Удальцев… вы ведь не будете в обиде, если я стану звать вас по фамилии? Имя ваше, Тит Ардалионович, очень красиво, но согласитесь, немного длинновато для служебных разговоров.
        Юноша от души согласился. Имя своё он терпеть не мог, точнее, его первую, короткую часть. Вот отцово имя Удальцеву-младшему нравилось, как ни произноси: можно раскатисто: Ар-р-р-далион, можно коротко и лихо: Ардальон. Так и так хорошо звучит. А своё - не нравилось категорически. Угораздило же маменьку измыслить этого «Титушку»! Ладно, звали бы Титом кого-то из славных предков - не так обидно было бы пострадать за родовую честь! Но нет! В романе вычитала и нарекла первенца! А его, бедного, аж передёргивало всего, когда младшие дети бегали по дому и звали брата: «Титя, Титя! Где Титя?» Пуще огня боялся он, что эту «титю» однажды услышит кто-то из товарищей по гимназии - тогда хоть руки на себя накладывай. Ничего, обошлось, но неприятный осадок остался на всю жизнь.
        - Итак, мы составили списки свидетелей. Поедем по адресам, начнём опрашивать?
        - А ведь я, Роман Григорьевич, по двадцати трём адресам успел вчера! - не без гордости доложил инспектор.
        - Неужели? Какой же вы молодец! - похвалил пристав от души, но вдруг помрачнел и напрягся. - Скажите. У Золиных вы тоже побывали?
        - Побывал, - подтвердил Удальцев потупившись. Трудный момент наступил.
        - И каким же вышел ваш разговор? - Роман Григорьевич старался казаться равнодушным - качал ногой, смотрел в окно - но лицо его заметно побледнело, выдавая волнение.
        Тщательно подбирая слова, и делая вид, будто он сам даже не догадывается, о ком идёт речь, Удальцев изложил начальнику суть вчерашней истории. Тот слушал не перебивая, чуть не до крови кусал губу. Потом, помолчав, уточнил.
        - Итак, речь шла об отворотном зелье… Скажите, а о сглазе, или там, порче упоминаний не было?
        - Ни единого! - заверил инспектор с излишней в его положении «несведущего» горячностью. Ивенский коротко взглянул на него, чуть улыбнулся и пробормотал, обращаясь скорее к самому себе, нежели к собеседнику.
        - Понятно. Значит всё дело в шкафу… Скажите, Удальцев. С вами вчера ничего необычного и, скажем так, неприятного не происходило?
        - Никак нет, ваше высокоблагородие! - от удивления тот снова перешёл на уставное обращение. - Простите, насчёт шкафа я не совсем…
        Но Ивенский ничего объяснять не стал, отмахнулся:
        - Ах, это неважно! Возьмите побольше чернил, пора за работу. Сегодня мы с вами будем разъезжать по городу как цари. У моего папеньки лучшие лошади во всей столице, а карета трофейная, прежде принадлежала османскому паше. Ход чудесный - такой кареты и у великих князей нет! Только прежде заедем к вам, переоденетесь - напрасно вы сегодня по форме. Проживаете где?
        - На Капищах, - покраснел Удальцев. Ивенский и глазом не моргнул:
        - Заедем на Капища.
        «Работа» шла медленно, на каждый «адрес» уходило едва не по часу. А всё потому, что объезжали они самые известные и богатые дома из списка. И в каждом из них Романа Григорьевича приветствовали как старого знакомого. Начинались бесконечные вежливые расспросы о здоровье присутствующих и третьих лиц, упрёки, что редко бывает в свете, обмен любезностями, и пока-а доходило до сути, бедный Тит Ардалионович успевал прокиснуть со скуки. Уж ничто не радовало его: ни красота и роскошь окружающей обстановки, ни то, что Роман Григорьевич представлял его, как равного, хозяевам таких домов, куда простого чиновника четырнадцатого класса иначе и на порог не пустили бы… Одного ему хотелось - лечь где-нибудь в уголке на коврик и заснуть.
        Очевидно, сам Роман Григорьевич его настроение разделял, потому что настал счастливый момент, когда тот объявил.
        - Всё! Сил моих больше нет! Если меня ещё раз спросят о здоровье тётушки Аграфены Романовны, или отчего я пропустил бал у Меркалиных, я просто застрелюсь из служебного револьвера! Не знаю, как вы это выносите, Удальцев, а с меня «высшего света» на сегодня довольно, я к нему не привык.
        Ах, как же Удальцев был благодарен ему за такие слова!
        А пристав продолжал:
        - К тому же, пользы от наших визитов - чуть. Мы лишь убедились, что покойный подвизался на поприще любовной магии, спиритизма и розыска пропавших вещей. Дело от этого яснее не стало. Давайте-ка зайдём с другой стороны: отправимся в Оккультное Собрание, возможно, там мы сможем узнать больше… если только господа маги с нами захотят разговаривать.
        Захотели, надо же! В тот день Удальцев первый раз задался вопросом: отчего так получается? Всего-то пять лет разделяет их с Романом Григорьевичем. Для сверстников это много, но для людей пожилых - ничто, оба - юнцы. При этом он, Тит, прикладывает большие усилия, чтобы выглядеть старше и значительнее, Роман Григорьевич же для этого ровным счётом ничего не предпринимает. Он носит бакенбарды - Ивенский бреет до самых висков, он пытается отпустить усы (правда, вырастает ерунда какая-то) - Ивенский не пытается (интересно, что бы у него вырастало?),[5 - В нашей реальности чиновникам в середине XIX в. носить усы возбранялось, а в описываемой - ничего, считалось допустимым.] он старается ходить степенно и чинно - его высокоблагородие на бульваре, поленившись обойти кругом, перелезли через кованую ограду, попавшуюся на пути. Посмотрели, правда, нет ли знакомых поблизости, и то как-то небрежно - и перемахнули по-мальчишески, а бедному подчиненному пришлось лезть следом - не отставать же от начальства? Он старается говорить скупо и глубокомысленно - Роман Григорьевич хоть и не особенно разговорчив, но в
выражениях не стесняется, что думает, то и выкладывает прямо. Но вот что удивительно. Все окружающие, от людей в больших чинах до простых швейцаров или дворников смотрят на него, Тита Ардалионовича, как на мальчишку. А на Романа Григорьевича попробовали бы они неуважительно взглянуть! Он сам умеет так посмотреть своими холодными серыми глазами, что любой становится во фрунт, берёт под козырёк, и «рад стараться»! Как он это делает? Сначала Тит думал, дело в чинах: четырнадцатый класс и седьмой - большая разница. Но нет: если оба в партикулярном - на лбу у них не написано, кто в каком чине, и представлялся Ивенский часто только по имени, без регалий. Но к нему окружающие относились с большим почтением. На Удальцева не хотели смотреть. Должно быть, Роман Григорьевич обладает особым магнетизмом, умеет скрыто влиять на людей, решил Тит Ардалионович, и ещё больше зауважал нового начальника.
        Но вернёмся в Оккультное Собрание.
        Размещалось оно в Земляном городе, в Сухаревой башне, где в петровские времена практиковал прославленный Иоахим Брюс, выращивал своих безобразных гомункулусов, что и по сей день живут на цепи в подвалах кунсткамеры. Но теперь от лаборатории его и следа не осталось, здание было полностью перестроено изнутри. Тайными изысканиями современные маги занимались в академических стенах или в домашних кабинетах, Собрание было для них присутственным местом, не более того. О том, что помещение занимают не обычные люди, но маги, говорили лишь картины на стенах. На них были запечатлены портреты выдающихся магов и колдунов прошлого, интерьеры знаменитых лабораторий (Иоахима Брюса в том числе - посреди тёмного сводчатого зала стоит огромный стеклянный куб, а в нём извивается что-то гадкое, отдалённо напоминающее человечка-карлика), исторические моменты проявления чар. Вот Вещий Олег посуху как по морю ведёт корабли на Царьград, вот тает лёд на вскипевшем Чудском озере, вот скачут колдуны-охотники Малюты Скуратова, приторочив к сёдлам оборотневы головы, и метла у каждого: сел - полетел… Интересные картины, есть на
что посмотреть.
        … Кнупперс Стефан Теодорович, ответственный секретарь Оккультного собрания. С кем имею честь, и чем могу быть полезен, господа? - скучный, скрипучий голос, раздавшийся за спиной, заставил Тита Ардалионовича отвлечься от созерцания живописных полотен.
        Это было неопределённого возраста маленькое, сухонькое существо, больше похожее на безбородого альпийского гнома, чем на русского человека. Одето было в приличествующую магическому сословию мантию мышиного цвета, розовую лысинку его прикрывала профессорская шапочка европейского образца, кисточка болталась перед носом. На пальце правой руки красовался примечательный перстень червонного золота, в виде дракона, свернувшегося кольцом и уцепившего зубами собственный хвост («Обратили внимание, господа? Да, он того заслуживает. Вещица уникальная, принадлежала некогда самому Иоахиму Брюсу, учителю моему. Второй такой нет во всём свете!») Взгляд у существа был цепкий и злой, а глаза - жёлтые, как у ночного зверя. «Видно, колдун сильнейший» - подумал Удальцев с уважением.
        Представились. Изложили цель визита.
        - Так значит, вас, господа, интересует персона покойного Аскольда Аскольдовича? Что же я могу вам рассказать? - Стефан Теодорович в задумчивости пожевал тонкими губами. - Разве, то, что господин Понуров был магом не из последних, далеко-о не из последних. В ученичестве он подавал большие, не побоюсь этого слова, огро-омные надежды… - господин Кнупперс имел привычку повторяться и неприятно растягивать слова. - Верите ли, он даже освоил азы левитации, а ведь эта наука, как правило, даётся лишь азиатам… Хотя, в каком русском не найдётся частицы татарина, верно?…
        - Разве татары способны левитировать? - по-детски удивившись, перебил Удальцев. - Никогда о том не слышал!
        - Юноша, - снисходительно возразил маг, - ведь я не о хазангских или, там, крымских, а об ордынских татарах толкую… Так о чём, бишь мы? - он потерял нить рассуждения.
        - О том, что господин Понуров подавал надежды, - терпеливо напомнил Ивенский.
        - Подавал, да, подава-ал. Думаю, Понуров мог бы сделаться первым, перве-ейшим магом в стране, ограничься он академической деятельностью. Но нет! Он завёл частную практику и стал расточать талант по мелочам, выступать в роли ярмарочного колдуна: отворот-приворот, порча-сглаз, гаданье на кофейной гуще… - голос Кнупперса сделался раздражённым. - Прибыльно, спору нет. Но разве всё этом мире измеряется деньгами?
        - Нет, не всё! - поспешил ответить испуганный Тит Ардалионович, ему показалось, что сердитый вопрос был адресован именно ему.
        Собеседник удовлетворённо кивнул.
        - Вот именно! Не всё! Есть вещи поважнее презренного металла! Жаль, не все это понимают, не все-е! А зря! Это не доводит их до добра, и Аскольд Аскольдович тому живейший… или правильнее сказать, мертвейший пример? - тут он хихикнул, да так злорадно, что мороз по коже.
        - У господина Понурова были враги? Я имею в виду, не из числа клиентуры, а из магического сословия, - уточнил Ивенский. - Соперники, может быть?
        - Враги? Соперники? - маг на минуту задумался, будто что-то припоминая. - Думаю, нет, до последнего времени. В нашем магическом сообществе его давно перестали воспринимать всерьёз. Он слишком расходовал себя, разыскивая сбежавших собачек и отваживая неугодных женихов, - при этих его словах оба слушателя невольно вздрогнули. - Звучит парадоксально, но сил на эти пустяки уходит не меньше, чем на гм… неважно. Нет, Понурова у нас давно, давнее-е-енько списали со счетов… А напрасно! - жёлтые глаза хищно блеснули. - Как оказалось, тактика его имела свои преимущества. В результате своей, с позволения сказать, деятельности, Аскольд Аскольдыч сделался, простите за каламбур, большим любимцем светских дам. А у дам, как известно, частенько бывают мужья. Теперь вы понимаете? - он обвёл слушателей торжествующим взглядом.
        - Нет! - признался Ивенский честно.
        - Заказ! - Кнупперс назидательно поднял кверху сухонький пальчик. - Государственной, я бы даже сказал стратегической важности заказ! Большие миллионы на кону! И кому он достался, как вы думаете?
        - Понурову? - выдохнул Удальцев, не сдержавшись.
        - Именно, и-мен-но ему! Наверняка, не без протекции одной из этих салонных куриц с их левретками и побрякушками! - теперь в голосе мага звучала откровенная ненависть.
        - А что за заказ, вы не могли бы уточнить? - спросил пристав тихо.
        Кнупперс сокрушённо развёл руками, от его злобы, кажется, не осталось и следа.
        - Увы, милый юноша. Моя должность подразумевает некоторые ограничения в распространении сведений официального характера. На вашем месте я обратился бы за разъяснениями в Министерство путей сообщения.[6 - В нашей реальности этот орган был создан в 1865 г, в описываемой - примерно в тоже время.]
        - Хорошо, - кивнул Роман Григорьевич. - Тогда не подскажете ли, теперь, когда Понуров мёртв, кому будет передан заказ? Кто больше остальных может рассчитывать его получить?
        Стефан Теодорович отчего-то улыбнулся мягко, будто вопрос его умилил.
        - Что ж, это ни для кого не секрет. Основных претендентов трое: предводитель нашего общества, гроссмейстер Раздымов, профессор Дронницкий, и ваш покорный слуга! Каждому из нас Аскольда Аскольдыч оказал большую, огро-омную услугу, скончамшись. Желаете арестовать всех сразу, или начнёте с меня?
        - Ну, что вы, любезнейший Стефан Теодорович! - Ивенский растянул губы в притворной улыбке, она нелегко ему далась. - Что-то подсказывает мне: даже если бы подобная идея по юношескому недомыслию вдруг пришла бы нам в голову, мы вряд ли смогли бы её осуществить.
        Маг улыбнулся в ответ, и если бы на дворе было лето, то все столичные мухи непременно передохли бы от этой его улыбки.
        - Вы чрезвычайно проницательный молодой человек, милейший Роман Григорьевич! Чрезвыча-айно проницательный. Что, впрочем, не уберегло вас… гм… неважно. Итак, разрешите откланяться, дела, дела… - он поднялся с банкетки, давая понять, что разговор завершён, и присутствие гостей боле нежелательно.
        - Ах, какой же неприятный субъект этот господин Кнупперс! - от души выпалил Тит Ардалионович, полной грудью вдыхая пыльный морозный воздух. Так жарко было натоплено в Собрании, что ему едва дурно не сделалось к концу визита. Или это общество злого мага так нехорошо на него повлияло? Хотел достать платок, обтереть лицо - не нашёл в кармане, обронил, что ли?
        - Ужасный тип! - согласился Роман Григорьевич. - Смотрит так, что мороз по коже! Кажется, вот-вот превратишься в жабу или другого какого гада… Как думаете, Удальцев, я правильно поступил, что не стал расспрашивать его о пропавшем предмете? Сначала собирался, но потом как-то раздумал…
        - Несомненно! Ведь он попадает в число подозреваемых, - ответил Тит Ардалионович, зардевшись аки красна девица - вопрос начальника польстил ему чрезвычайно. - Но что же мы станем делать теперь? Отправимся в Министерство путей сообщения? - Роман Григорьевич Ивенский, второй сыскной пристав Управления полиции, уже мнился ему человеком едва ли не всесильным.
        - Нет! - рассмеялся тот в ответ. - В министерстве с нами точно не станут разговаривать, потребуют сделать официальный запрос, долгие месяцы уйдут на служебную переписку. Поступим иначе. Скажите, Удальцев, вы в состоянии вытерпеть ещё одну беседу о здоровье моей любимой тётушки, Аграфены Романовны?
        Поутру Удальцев непременно отметил бы для себя красоту, богатство и особую элегантность этого серого дома с модным курдонером[7 - Парадный двор перед домом, ограниченный главным корпусом и боковыми флигелями.] на углу Большой и Нижней Пресни, но теперь он устал, и ему было всё равно. Роман Григорьевич дорогой тоже выглядел утомлённым, сидел, полуприкрыв в глаза, болезненно морщился на кочках и ухабах - как ни мягок был ход трофейной кареты, Россия есть Россия, езды без тряски не бывает. Путь показался долгим, даже кучер Фрол возроптал по старой памяти о тех временах, когда «молодой барин были ещё дитём».
        - Роман Григорьевич, милостивец! Ну, нешто так можно - почитай, весь день по городу разъезжаем-кружим без отдыху! На вас уж лица нет! Папенька ваш забранит меня, скажет, укатал! Что ему отвечать прикажете?
        - Ответишь, по делу государственной важности катал, - рассмеялся Йвенский добродушно. - Да не печалься, это последний адрес.
        …Хозяин элегантного дома принял поздних гостей не просто любезно, а с сердечным радушием, и о здоровье тётушки выспрашивал особенно долго. Оно и не удивительно. В свои тридцать шесть лет Аграфена Романовна, во-первых, сохранила всю красоту юности, во-вторых, некоторое время назад очень удачно (с точки зрения заинтересованных лиц) овдовела. На днях она как раз сняла траур, и с удивлением обнаружила, что вновь превратилась в желанную невесту, каковой последний раз чувствовала себя лет двадцать тому назад, прежде чем была выдана замуж за князя Петра Ивановича Блохинского, человека богатого чрезвычайно, но уже очень пожилого и скучного. Грешно признаваться, но она не слишком горько оплакивала его уход… Но вернёмся к хозяину дома, Модесту Владимировичу Алексееву, товарищу министра путей сообщения.[8 - Так называлась должность, более всего соответствующая современному «заместителю».] Уж он-то князя Блохинского не оплакивал вовсе, напротив, сплясать был готов на его могиле, потому что двадцать лет назад, будучи простым чиновником, полюбил юную красавицу Аграфену так, что никого другого не желал видеть
подле себя все эти годы, так и жил холостяком. И вот теперь у него вновь появилась надежда на счастье, притом куда менее призрачная, нежели раньше. Ведь за двадцать лет и он сам многого в жизни достиг, и Аграфена Романовна сделалась женщиной самостоятельной, теперь уж никто не мог навязать ей чужую волю. В том, какова будет собственная воля Аграфены Романовны, он почти не сомневался, ведь она и прежде отвечала ему взаимностью. А потому на заехавшего с визитом Романа Григорьевича смотрел уже как на племянника. Чем тот и не преминул воспользоваться.
        … - А что, Модест Владимирович, - услышал вдруг Удальцев, первую часть беседы добросовестно пропустивший мимо ушей, - дошло до меня известие о неприятном инциденте, касающемся секретного прожекта вашего ведомства…
        - Ка-ак? Уже?! - неприятно поразился Алексеев. - Быстро, однако же, расходятся слухи по Москов-граду! Хотя, что это я? - он рассмеялся с облегчением. - Совсем запамятовал, по какому ведомству проходите вы! Признаться, вы здорово удивили нас всех, когда пошли на полицейскую службу!..
        …Да, он всех их тогда удивил, включая родного отца. В году триста семидесятом от сотворения мира победоносно кончилась война с британско-франко-турецкой коалицией. Вернувшись с полей сражений, Роман Григорьевич ещё успел отучиться два года в пажеском корпусе, и вышел оттуда шестнадцатилетним офицером. Ждала его блестящая военная карьера, но он вдруг объявил отцу, что желает поступать в университет по юридической линии. Не то чтобы Григорий Романович такое решение одобрял, но и возражать не осмелился, зная непреклонный характер любимого сына. Три года тот отучился успешно, потом надоело. «Негоже бросать начатое дело, не доведши его до конца», - осудил папенька, ну, Роман Григорьевич взял да и сдал за последние курсы экстерном. А потом сообщил бедному папеньке, чем именно намерен заниматься дальше. Тот, разумеется, в ужас пришёл.
        - Милый мой, разве ты дурак или инвалид, чтобы подвизаться в полиции?! Подумай, какое будущее уготовано тебе в армии!
        Но милый его Ромочка только поморщился от досады:
        - Ах, папенька, вот оттого и нет у нас порядка в стране, что служат в полиции одни лишь дураки да инвалиды! И разве я виноват, что мне всё скучно? Какой прок мне от вашей армии, когда войны теперь нет, и новая, видно, не скоро приключится? На Кавказе и то необычайное затишье… Зато уж разбойники у нас долго не переведутся, достанет, чем себя развлечь.
        Что ж, пришлось генералу Ивенскому со странным выбором сына смириться. Но дело его он долго не желал воспринимать всерьёз. Для генерала жизнью была армия, всё остальное он считал баловством. Только когда при облаве на страшную разбойничью шайку Чудина Белоглазого (на самом деле, никакой он был не чудин, обыкновенный чухонец, только очень злой), бесчинствовавшего в столичных предместьях, сынок его получил такой удар ножом меж рёбер, что три недели провёл между жизнью и смертью, папенька проникся большим уважением к его нелёгкой службе. Всё-таки был он боевой офицер, и цену пролитой крови знал. Знал и то, как трудно бывает порой человеку, привычному к войне, научиться жить в мирное время. Он умел понять сына, и перестал его осуждать. Однако, для вех прочих из круга его знакомых, поступок Романа Григорьевича был странен и ничем не объясним. Что ж, он давно привык к удивлённым взглядам и шёпоту за спиной…
        - Ах, Модест Владимирович, такой уж у меня случился каприз! Но вы ведь расскажете нам подробнее о вашем прожекте? Это так впечатляюще…
        - Правда?! - простодушно просиял Алексеев. - Начало вышло не совсем удачным: эта нелепая трагедия с магом… Но замысел сам по себе грандиозен, не так ли? Портал Москов-град - Северная Пальмира![9 - В нашей реальности, в отличие от описываемой, называть города именами исторических деятелей никогда не считалось дурным знаком. Может быть, напрасно?] - он широко развёл руками, будто собирался прямо сейчас, в собственной гостиной упомянутый портал разверзнуть.
        - Портал! - эхом откликнулся Удальцев, вновь не сдержавшись.
        - Именно! Это вам не в коляске по ухабам трястись (тут Роман Григорьевич едва сдержал улыбку: невысокое же мнение имеет товарищ министра о вверенных ему путях сообщения!), не ночь в душном вагоне! Это шаг - и вы уже за сотни вёрст! Не дольше нескольких минут станет занимать путешествие из столицы в столицу! - он обвёл слушателей взглядом, явно ожидая восторгов.
        - Потрясающе! - вполне искренне, как показалось Удальцеву, вскричал Роман Григорьевич. - Воистину, строительство это станет событием века! Какой масштаб, какие возможности открываются… Но скажите, Модест Владимирович, разве покойный Понуров - та фигура, которой под силу было бы обслуживать столь сложную и затратную магическую систему? Я слышал о нём не самые лестные отзывы…
        Алексеев в ответ небрежно взмахнул рукой перед носом, будто сгоняя надоедливую муху.
        - Ах, да кто его разберёт, этого Понурова! Нам его рекомендовали как человека опытного, чья-то супруга, кажется, рекомендовала… Да. А каков он на деле, узнать не довелось, скончался, сами знаете. Ну, это не беда, мало ли чародеев на Руси. Не стала бы кончина его дурным предзнаменованием - вот что меня тревожит.
        Не станет, великодушно заверил Ивенский будущего дядюшку. Ведь контракт с ним ещё не был подписан, верно? Ну, значит, он - лицо постороннее, и знамением служить никак не может, мир его праху… На том скоро и распрощались.
        В карете Тит Ардалионович смог, наконец, дать волю чувствам.
        - Невероятно! - восхищался он. - Портал из столицу в столицу! Шаг - и вы на месте! Неужели такое возможно? Право, в удивительное время мы живём! Каких грандиозных… - ему очень понравилось это слово - …высот достигла современная магическая наука! Не случайно наш век принято называть просвещённым!
        Ивенский слушал юного подчинённого не перебивая, но поглядывал на него с грустной снисходительностью - так взирают на наивных отроков прожившие жизнь старцы.
        - Ах, полноте вам, Тит Ардалионович, - разговор был не служебный, краткости не требовал, - какой там пресвященный век! Так, пробиваются кое-где ростки прогресса - у нас в столицах, ну, может быть ещё в Хазанге, в Варшаве и Харькове… А вокруг что? Лес дремучий, да с такой злой нежитью, что в Европе ещё до Наполеона повывелась. Только что змеи не летают, города не жгут! А люди каковы! В провинции народ тёмный, в деревнях - и того хуже, не то что грамоты не знает - не умеет разобрать, что на картине нарисовано. Знаете, один папенькин приятель - большой лошадник. Вот раз заказал он живописцу полотно с изображением лучшего своего жеребца. И такой удачной вышла картина, что на радостях показал он её своему конюху, в жеребце том души не чаявшему. Конюх смотрел, смотрел, так и сяк вертел, и на оборот заглядывал, а потом вдруг и говорит «Ах, барин, сколь же искусно ваша маменька, Анна Леопольдовна, намалёвана!»[10 - Этот эпизод - не вымысел автора. В нашей реальности имели место похожие случаи, они описаны в мемуарной литературе.] Удивлены? То-то! А вы говорите, просвещённый век!
        - Неужто правда? - раздался вдруг голос с козел. - Неужто не отличил болван барыни своей от жеребца? Вот какая оказия!.. Роман Григорьевич, а вы папеньке сказали бы! Ведь наша Шалая - тоже животина не из последних, сколько премий брала, и ишшо возьмёт, ей-ей. Раз заведено теперича с коней патреты делать, где бы и нам живописца пригласить, а? Уж я, будьте покойны, Шалую ни с кем не спутаю: ни с Григорьем Романычем, ни с вами, барин, ни даже с сударыней нашей Аграфеной Романовной, как в гости прибудет! Не сомневайтесь!
        - Хорошо, Фрол, я непременно передам папеньке, - с убийственной серьёзностью обещал Ивенский кучеру.
        А Тита Ардалионовича вдруг увлекла тема нежити, да так, что и будущим порталом восторгаться позабыл.
        - А что, ваше… Роман Григорьевич, разве в Европе совсем её не осталось?
        - Кого? - не понял тот.
        - Нежити лесной?
        - Это смотря где, - на этот раз Ивенский, истины ради, не стал обобщать. - Лесов у них мало стало. А где растут - там и нежить водится, конечно. Но всё же не столько, сколько у нас, и в города он не лезет… Вчера, представьте, видел в Пекин-городе коловерш! Сразу три сидели на заборе, шипели!
        - А чей дом? - полюбопытствовал Удальцев.
        - Игнаткина, купца.
        - Выходит, купец тот нечист на руку, неправедно дела ведёт! - радостно объявил младший надзиратель. - Нянька моя - сама родом с реки Непрядвы, и мать её знахаркой была - рассказывала: у честного человека коловерши никогда не заведутся, только у вора! Ну, или у колдуна ещё. Раз Игнаткин не колдун, значит обязательно вор!
        - Напомните завтра, чтобы приказал проверить его, - велел Роман Григорьевич. - Кто бы мог подумать, что и от нежити может быть польза!
        …Дорога была длинной, тема увлекательной, и скоро узнал Тит Ардалионович, что и в Европе хватает своей напасти, а главное, оттуда она к нам идёт. Те же оборотни, к примеру - ведь не было их прежде. Водился в иной деревне колдун-перевёртыш - совсем другое дело. Никого он не грыз, в свою породу не обращал, так, озоровал понемногу, но управа на него всегда была. А волки-оборотни явились из земель германских и расплодились в северных губерниях. И на юге положение не лучше: стонет от упырей-кровопийц Бессарабия, а это ведь трансильванская зараза, не наша. А уж за Уралом что творится! Но тут на других грешить не приходится, всё, что ни уводится - своё, посконное…
        Так за разговором не заметил Тит Ардалионович, как подъехали к кремовому особняку в три этажа, поздней постройки - с окнами красивыми и такими широкими, что любой змей не только лапу - целую голову просунет; хорошо, что они на Москве перевелись.
        - Ну, что же вы, Удальцев? Идёмте? - позвал Роман Григорьевич.
        - Куда, ваше высокоблагородие? - не понял тот. Вроде бы, не собирались больше по адресам…
        - Как?! - Роман Григорьевич удачно изобразил удивление. - Разве вы сегодня не у нас ужинаете?
        - Я? У вас?!
        - Вот именно! Не сомневайтесь, у нас очень хороший повар, из пленных французов, уроженец самой Лютеции. Отец платит ему жалование, как наёмному слуге, и тот из благодарности готовит так, что ума можно лишиться. Вам непременно понравится!
        - Да я не… Как-то неловко… - запаниковал Удальцев, никогда прежде у генералов не ужинавший. Но начальство уже влекло его за руку, а с начальством не поспоришь.
        Обстановка в доме генерала от инфантерии Ивенского была дорогой, но выглядела немного казённо - не хватало женской руки, чтобы создать уют. Впрочем, обще впечатление скрашивало обилие зелени - генерал любил комнатные цветы и отдавал этому увлечению всё свободное время, что ему порой выдавалось. Имелись в его хозяйстве финиковые пальмы в кадках - высокие, с листьями, собранными веером, и пальмы банановые[11 - Строго говоря, эти растения не являются пальмами, но в XIX в. их было принято называть именно так.] с листьями широкими, как язык крылатого змея, и гладкими, как шёлк, и цитрусовые деревца, сплошь увешанные маленькими оранжевыми плодами. В гостиной цвели магнолии и древовидные камелии, перила парадной лестницы оплёл исландский плющ. Вдоль стен были расставлены жардиньерки с фиалками всех расцветок, на холодных подоконниках красовались белые, розовые и алые цикламены и уже начинали распускаться душистые гиацинты. На одном из окон в широкой плошке зрела настоящая земляника. По стенам чудесными бабочками порхали орхидеи - это было неземное зрелище. Тит Ардалионович не стал скрывать, да и не смог
бы скрыть искреннего своего восхищения, чем сразу же снискал благорасположение хозяина дома и заслужил экскурсию в оранжерею, полную таких диковинок, каким не искушённый в ботанике Удальцев и названия не знал - все они цвели и пахли, по скептическому, но от этого не менее точному выражению Романа Григорьевича «совершенно одуряюще». Кроме того, в оранжерее жили певчие жабы, ящерицы, черепахи, настоящие живые бабочки, несколько крошечных заморских птиц в ярком оперении и - чудо из чудес - пара крупных, как утки, китайских бииняо! Тело этих удивительных птиц покрывали красные и зелёные перья, и у каждой было по одному глазу, по одному крылу и одной ноге. Видя удивление гостя, генерал охотно пояснил, что обе птицы вовсе не увечны - таким их создала магия, они могут жить только парой, поддерживая друг друга, за это в Поднебесной их почитают как символ счастливого супружества… Увы, самому Григорию Романовичу обладание этим символом семейного счастья пока не принесло…
        Кроме описанного выше собрания растительных и животных диковин, имелась в доме генерала Ивенского обширная коллекция картин батального жанра. Принадлежали он кисти известнейших живописцев России и Европы, стоили, вероятно, целое состояние, но выглядели довольно кроваво.
        - Папенька их не любит, - пояснил Роман Григорьевич, - но держит для приличия. А то как же - дом боевого генерала, и вдруг без батальных сцен?
        За осмотром дома последовал обещанный ужин, оказавшийся восхитительным. Удальцев, выросший в семье скромного достатка, ни одного их поданных блюд прежде не едал, и даже названий им не знал, но, опасаясь показаться диковатым, не решился спросить, тем более, что кроме него самого, за столом оказалось ещё несколько визитёров, все из числа больших военных чинов. Тит Ардалионович поначалу чувствовал себя очень стеснёно в их обществе, но ему стало чуть легче после того, как полковник Маринский весьма лестно отозвался о его отце, советнике Удальцеве. (В годы войны Ардалион Данилович ведал поставками продовольствия для бессарабского фронта, и, по словам полковника, снабжение было налажено как никогда безупречно и честно, тогда как на других фронтах разворовывали едва не половину, заставляя солдат голодать.)
        Когда же трапеза была окончена, обнаружилось, что за окнами тёмная ночь, и Удальцеву даже думать нечего возвращаться домой на Капища, если только он не желает угостить тамошних оборотней французскими деликатесами, содержащимися внутри его желудка. Его оставили ночевать в комнате для гостей, и если честно, он недолго отнекивался, исключительно приличия ради - меньше всего на свете ему хотелось в тот час выходить из тёплой гостиной на мороз, а собственное съёмное жилище представлялось теперь особенно убогим и безобразным. «Тоже, что ли, пальму завести?» - подумал он перед сном, но, не отыскав места, чтобы пристроить кадку, остановился на фиалке в горшке.
        Ночью случилось долгожданное - выпал снег, завалил всё кругом белыми шапками. Москов-град проснулся свежим и праздничным, ушла осенняя тоска. Даже торговки горячими бубликами кричали на углах особенно лихо, даже вороны каркали весело. На службу ехали уже в санях - и-эх, с ветерком! Сани не занесло, не перевернуло, из чего Роман Григорьевич утвердился во мнении, что чёрная полоса его жизни осталась-таки позади.
        У входа в Отделение привычно толпился народ - значит, вышел кто-то из хворавших, раз дежурный не разогнал. От толпы пахло странно и приятно - не то свежей зеленью, не то душистым сеном.
        - Что это за запах? - удивился Удальцев.
        - Истод! - ответил Роман Григорьевич весело.
        - Истод? - не понял юный, не знающий жизни надзиратель.
        - Истод. Травка такая. Мелкие лавочники любят натирать ею ладони, чтобы, как они выражаются «деньги липли». Примитивная городская магия… Не знаете, отчего доносчики чаще всего встречаются среди мелких лавочников?
        Этого Удальцев не знал, да Роман Григорьевич и не ждал ответа, для него вопрос был чисто риторическим.
        Едва они вошли в кабинет, за Романом Григорьевичем явился дежурный:
        - Извольте к господину первому приставу, ваше высокоблагородие!
        - Максим Семёнович поправился? - обрадовался Ивенский, и вместе с тем ощутил укол совести: не догадался лично навестить болящего, ограничился тем, что отправил письменный доклад по новому делу!
        - Так точно-с, здоровы, бодры и желают видеть вас незамедлительно!
        Начальника своего, первого сыскного пристава Окаймленного - такая вот хитрая фамилия досталась любезнейшему Максиму Семёновичу - в управлении уважали за спокойный нрав, пусть не блестящий, но цепкий ум и воистину отеческую заботу о подчинённых. Роман Григорьевич особенно ощутил её на себе в тот памятный день, когда возвращался он с облавы на шайку Чудина Белоглазого с пером, как говорят уголовные, в боку. Он полулежал в пролётке, то и дело сползая куда-то набок, было ему больно и тошно, очень хотелось помереть, а Максим Семёнович сидел рядом, придерживал его за плечи и какими то пустыми, ничего не значащими разговорами помереть мешал. Так это было на самом деле, или нет, но второй пристав Ивенский был убеждён: не случись тогда рядом с ним Максима Семёновича - не было бы его теперь в живых. С тех пор он считал себя его должником.
        … - Роман Григорьевич! - не оставив подчинённому времени доложиться по форме, воскликнул первый пристав при виде вошедшего. - Рад вас видеть! Вы, я смотрю, в партикулярном? Взяли дело убиенного мага… как бишь его… - у Максима Семеновича была плоховатая память на имена, чтобы это не мешало работе, он всегда носил с собой особый блокнот, - Понурова! - он нашёл нужную запись прежде, чем Ивенский успел подсказать.
        - Да, ваше высокоблагородие, взял, - отчего-то насторожился второй пристав, тон начальника показался ему необычно напряжённым. И точно!
        - Напрасно! - вдруг от души выпалил Максим Семёнович.
        - Отчего же, Максим Семенович?! - Ивенский от такого заявления даже опешил; собственно, он обязан был это дело взять, и иначе поступить никак не мог. Чем же начальство недовольно?
        - Ах, да я не о том, что напрасно взяли, а о том, что напрасно оно случилось, и нам досталось, напрасно! Пусть бы кто другой им занимался! Дурно пахнет это дело, вот что я вам скажу, милый мой Роман Григорьевич. Большой бедой может обернуться. Уж поверьте, я такие вещи нюхом чую!
        Да, действительно, было у первого пристава Окаймлённого необычное свойство предвидеть служебные неприятности, это все знали, и в его способностях не сомневались. Поэтому и Роман Григорьевич не стал отговариваться, дескать, пустое, дело как дело. Спросил только:
        - Да кому же ещё им заниматься, как не нам? Тут целиком наша юрисдикция.
        Но у начальника уж наготове был ответ.
        - Особой Канцелярии,[12 - В нашей реальности схожим ведомством было III отделение Собственной Его императорского Величества канцелярии, однако, функции этих двух учреждений не вполне совпадают.] вот кому! Вот помяните моё слово, мы с ними ещё столкнёмся, не обойдётся без них. Непростое это дело, ох, непростое. Уж меня вчера, не взирая на простуду, по нему вызывали… - он многозначительно указал пальцем в потолок, что должно было означать его превосходительство, господина обер-полицмейстера Люггерта. - Вызывали, да. Спросили, осведомлён ли - ну, тут я, спасибо докладу вашему, был во всеоружии. О вас лично выспрашивали: кто таков, хорошо ли служите… Уж я им про папеньку вашего упомянул, не обессудьте. Знаю, что не любите этого, да только надежнее, если известно им будет, какого вы рода, кто за вами стоит. А то ведь у нас, если ты не в чинах, да без связей, как: был человек - нету человека, ищи-свищи! Не хочу вас пугать, но дурное это дело, право, дурное! Лучше бы его и не было совсем.
        - Так ведь уже завели, никуда не денешься, - возразил Ивенский, не то что напуганный - не умел он пугаться, то ли по характеру, то ли по молодости лет - а, скажем так, заинтригованный. - Просто так закрыть тоже не можем… И потом, ведь интересно, Максим Семенович! Не каждый день у нас магов убивают, а? Я пойду работать?
        - Ступайте, что поделаешь, - вздохнул первый пристав. - Только осторожнее будьте, Роман Григорьевич, очень вас прошу!.. Да, и нового надзирателя пришлите сейчас, пусть представится.
        - Ведь он тоже в штатском сегодня, - заметил Ивенский с порога. - Я велел.
        - Ничего, и без мундира познакомимся как-нибудь.
        Роман Григорьевич удалился. Максим Семенович долго глядел ему вслед, пригорюнившись.
        Подчинённого своего, Романа Григорьевича Ивенского, Максим Семенович очень ценил. Но в день, когда только известно стало о назначении нового второго пристава, его высокоблагородие господин Окаймленный, был очень недоволен. «Имейте в виду! Самого генерала от инфантерии, героя Второй Крымской, господина Ивенского Григория Романовича единственный сын!» - многозначительно сказали ему у обер-полицмейстера. И он потом весь день сердито бубнил себе под нос: «Ещё не хватало нам в управлении генеральских сынков! И что он в сыскном позабыл? Можно подумать, других мест мало - нужно к нам лезть! Капризы барские! С жиру бесится золотая молодёжь! И как с ним обращаться-то нужно, а? Будет теперь свои правила устанавливать…»
        Что ж очень скоро он своё мнение переменил: на типического генеральского сынка, какими себе представлял оных Максим Семенович, молодой пристав Ивенский решительно не походил. И умён был от природы, и образование получил отменное - такое знал, что непонятно зачем и знать-то нужно. С виду крепким не казался, сложение имел изящное, однако, вынослив был не хуже других, стрелял метко, владел и благородной шпагой, и лихой шашкой, и даже разбойничьим ножом - откуда такое умение у юноши из известной дворянской фамилии? Был сдержан и немного замкнут, но без высокородной снисходительности, просто по натуре своей. Вёл себя почтительно настолько, насколько этого требовала разница в чинах, в годах и в опыте. Правил своих устанавливать и не думал, напротив, служил добросовестнее и аккуратнее многих: дисциплину знал, и бумаги умел содержать в порядке (хоть и жаловался, что их слишком много), и со свидетелями разговаривать, и допрашивать без лишней жестокости, но и без лишнего снисхождения. В частной жизни был скромен: жил от родителя отдельно, одевался без франтовства, в свет выезжал редко - желал бы и вовсе не
выезжать, да происхождение обязывало, не хотел огорчать отца. Об игре и прочих дурных пристрастиях нынешней молодёжи и речи не шло. О взятках и подавно. Ну, золото, а не подчинённый! Одно в нём тревожило Максима Семеновича: это его бесстрашие - не юношеское, шальное и глупое, которое скоро проходит, а холодное, рассудительное, казавшееся едва ли не равнодушием к собственной судьбе. Такое уж не пройдёт, и долго с этим не живут.
        - …Роман Григорьевич, душа моя, - выговаривал он ему. - Да зачем же вы под нож полезли, ведь были совсем в стороне!
        Тот отвечал спокойно:
        - Что же мне оставалось? Ведь иначе на надзирателя Каширина пришёлся бы весь удар. Для него он непременно вышел бы смертельным, мне же могло повезти. И повезло, к слову.
        - А кабы нет?!
        - Что ж… У Каширина большое семейство, у меня, по счастью, своего семейства вовсе нет.
        - Но отец ваш, Григорий Романович…
        - Он боевой офицер. Он бы понял.
        Вот и поговори с ним! А ведь совсем ещё мальчик по летам. Откуда в нём это?
        … - Откуда у вас такой ужасный шрам Роман Григорьевич? - длинный, тонкий и белый, он шёл наискось от середины лба к левому виску.
        - Этот? Да разве он ужасный? Османская пуля вскользь прошла, я, помню, даже не плакал…
        Да, с одной стороны, хорошо, что дурное дело досталось именно Ивенскому - глупостей не натворит. Но и не поостережется, нет! До конца пойдёт. Знать бы ещё, до какого… или до чьего?…
        В отличие от второго пристава Ивенского, покорившего сердце Тита Ардалионовича с первых же минут знакомства, первый пристав Окаймлённый особого впечатления на него не произвёл - средних лет, крепкий, лысоватый, простоватый и по облику, и в речах - про таких говорят: «звёзд с неба не хватает». Зато встретил сердечно, усадил, расспросил о первых днях службы, о родителях, а там и знакомые общие обнаружились…
        Говорили довольно долго, и невдомёк было молодому надзирателю, что в этот самый миг совсем в другом кабинете решается его судьба.
        Максим Семенович как в воду глядел. Ивенский даже не удивился, когда в кабинете его обнаружился некто. Невысокий субъект, скучный-скучный, серый и невзрачный, как моль, но с хорошей выправкой и манерами человека благородного.
        Могу ли я говорить со вторым приставом господином Ивенским? - спросил он голосом бесцветным и тихим, глядя в ему прямо в глаза. Вопрос явно был праздным, человек прекрасно знал, кто передним.
        - Извольте! - ответил Роман Григорьевич, приподнявшись в кресле навстречу вошедшему. Он хорошо знал, где именно водятся такие скучные серые субъекты. - Я слушаю вас со всем вниманием.
        - Разрешите представиться, Иванов, агент по отдельным поручениям Особой Канцелярии, - руки он не подал.
        - Душевно рад знакомству, - немного нервно улыбнулся Роман Григорьевич. - Что же вас привело в наши скромные стены, господин Иванов?
        - Служба, ваша милость, служба. Одно маленькое дельце… Впрочем, не такое уж и маленькое…
        - Я полагаю, речь идёт о смертоубийстве на Боровой? - Роман Григорьевич не любил долго ходить вокруг да около.
        - Вот именно, - мило улыбаясь, подтвердил агент. - Оно ведь находится в вашем производстве?
        - В моём.
        Во рту отчего-то сделалось противно и сухо.
        - И следственные действия проводили вы лично?
        - Да. Именно я.
        Тут серый человек повздыхал сочувственно, потёр руки в серых перчатках, пожевал губами, будто собираясь с духом перед чем, чтобы сказать нечто чрезвычайно неприятное для собеседника.
        - Видите ли, мой милый… простите, если немного излишне фамильярен…
        - Ах, как вам будет угодно! Продолжайте! - вскричал Роман Григорьевич с нетерпением. Он чувствовал себя подсудимым, дожидающимся оглашения приговора.
        - Так вот, дельце это, как вы, наверное, и сами заметили, имеет свойство весьма деликатное. Тут затронуты интересы очень, очень важных персон, - человечек возвёл очи к небесам. - А потому у нас с вами есть два возможных варианта. Либо вы передаёте его нам, а сами проходите слегка болезненную, но, в общем, безопасную для здоровья процедуру, которая заставит вас забыть детали событий последних дней, либо…
        - Либо?
        - Либо вы продолжаете заниматься этим делом, но переходите на службу в наше ведомство, с заметным повышением в чинах, разумеется. Второе для нас является предпочтительным, поскольку шаги, уже предпринятые вами в этом расследовании, характеризуют вас с самой лучшей стороны… так каково же будет ваше решение, мой милый?
        Каково будет решение?! Да разве найдётся на этом свете хоть один молодой сыскной, не мечтающий поступить на службу в Особую Канцелярию? Одному из сотни, а может, из тысячи выпадает такая удача!
        - Это действительно возможно? - стараясь выглядеть совершено равнодушным, спросил Ивенский, глядя куда-то в окно, поверх головы визитёра.
        - Безусловно, - мягко улыбнулся господин Иванов. - Иначе зачем бы я к вам пришёл? Так вы принимаете наше предложение? Вы можете перейти к нам навсегда, или, если вам будет угодно, вернуться на старое место по завершении дела. Выбор за вами. Что же вы молчите?
        Роман Григорьевич молчал. Потому что вспомнил про Удальцева, посвященного во все детали «деликатного дельца». Боги милостивые, как быть с ним?! Предупредить господина Иванова, тем самым обрекая бедного юношу на «слегка болезненную» и наверняка не такую уж безопасную для здоровья процедуру стирания памяти? Промолчать, рискуя быть, со временем, уличённым в утаивании служебной информации? Впрочем, со временем ли? Наверняка в канцелярии прекрасно знают о том, что следствие он вёл не в одиночку. Знают и ждут, как-то он теперь себя поведёт?
        - Господин Иванов, - сказал Ивенский твёрдо. - Я почту за честь принять ваше предложение, но должен предупредить. Расследованием я занимался не один. К нему было привлечено ещё одно лицо.
        - Молодец! - серый человек просиял так, будто дорогой подарок получил. - Я знал, что вы примете верное решение относительно надзирателя Удальцева! (С ума сойти! Мысли он, что ли умеет читать?) Разумеется, нам хорошо известно об участии в деле вашего юного подчинённого. Но я рад, что вы сами это поняли и сочли необходимым продемонстрировать свою благонадёжность… Что ж. Вам определённо понадобится помощник. Пусть им остаётся господин Удальцев, его, по крайней мере, не нужно вводить в курс дела. Если он сумеет себя хорошо зарекомендовать - вы сможете сотрудничать и дальше. Если нет… Что ж, память подправить никогда не поздно. Итак, зовите его, и едем. Внизу нас ждут сани. Вещи свои вы сможете забрать позже, или распорядитесь, пусть их вам пришлют.
        - Раньше я должен доложить своему начальству об убытии, - возразил Ивенский.
        - Не беспокойтесь, мы уведомим господина Окаймлённого сами, - небрежно махнул рукой Иванов.
        - Но мне хотелось бы сделать это лично, - вздохнул Роман Григорьевич. - Видите ли, я многим обязан этому человеку…
        Иванов пожал плечами.
        - Пожалуйста, как вам будет угодно! Лично так лично. Мы ведь никуда не спешим.
        Окаймлённый и Удальцев ещё не завершили встречу, превратившуюся из служебного представления в приватную беседу, когда Роман Григорьевич вернулся в кабинет своего начальника, теперь уже почти бывшего.
        - Ваше высокоблагородие, позвольте? - нужно было очень хорошо знать пристава Ивенского, чтобы догадаться, что тот, сохраняя видимое спокойствие, на самом деле взволнован до крайности. Максим Семенович Окаймленный своих подчинённых знал прекрасно.
        - Роман Григорьевич? Что-то случилось? - добродушная улыбка сползла с его широкого лица, сменившись выражением тревоги. - Вы можете идти, милейший Тит Ардалионович, душевно рад знакомству. Надеюсь, вам понравится служить у нас.
        - Боюсь, уже нет! - непонятно и неприятно усмехнулся Роман Григорьевич, и Титу Ардалионовичу отчего-то сделалось не по себе. - Удальцев, будьте добры, не уходите далеко. Дождитесь меня у дверей.
        Младший надзиратель тихо выскользнул прочь, так ничего и не узнав.
        - Ну же, Роман Григорьевич, не томите! Что за беда?
        - Особая канцелярия. Вы были правы, Максим Семёнович, я только что имел беседу с их агентом.
        - И?
        - Мне предложили выбор. Либо я перевожусь на службу к ним, либо…
        - Некая безвредная процедура? - перебил Окаймлённый, с горькой усмешкой. - Надеюсь, вы им не отказали, Роман Григорьевич? Знавал я человека, которому пришлось эту процедуру пройти. После неё он сделался полнейшим идиотом, из тех, что ложку в ухо несут.
        - Я согласился на перевод.
        Максим Семёнович шумно перевёл дух. Трудно найти на свете молодого полицейского, не мечтающего о службе в Особой канцелярии. Но в Романе Григорьевиче он отчего-то уверен не был, ведь тот всегда себе на уме.
        - Вот и славно! Вот и служите Государю и Отечеству! А для всех нас было честью служить с вами, да! - Он поднялся со своего места под портретом государя Павла II Иоанновича,[13 - В нашей реальности Иван Павлович отрёкся от престола, детей имел только внебрачных, поэтому в описываемое время царский трон занимал не сын его Павел, рождённый от законной жены (такового в нашей реальности не существовало вовсе.] а сын его брата Николая I Павловича - Александр II), вышел из-за стола, и отечески обнял бывшего подчинённого.
        Роман Григорьевич хотел ответить весело и иронично, но голос отчего-то перехватило, и он сказал почти шёпотом.
        - Максим Семёнович, они сказали, по завершении дела я могу вернуться. Я вернусь?
        - Не вздумайте! - горячо возразил тот. - Не ломайте свою жизнь. Вы были лучшим из служащих нашего Отделения, второго такого как вы уж не будет, наверное… Но вы - птица другого полёта, я всегда это знал. Служите с честью и впредь! И мальчика этого, Тита Ардалионыча, вы ведь с собой забираете, я правильно понял? Поберегите его, не позвольте сломать. Мне кажется, из него должен быть толк.
        Они простились. Надо бы радоваться, но кабинет начальника Роман Григорьевич покидал с тяжёлым сердцем. «И Максима Семеновича жаль бросать, - думал он, - и папенька, пожалуй, не одобрит…» Под дверью встревоженным тушканчиком маячил Удальцев.
        - Собирайтесь, - велел ему Ивенский коротко. - Едем.
        - Куда? По свидетелям? - обрадовался тот, он ждал чего-то худшего.
        - Нет. В Особую канцелярию служить! Нас с вами туда переводят.
        - А?! - только и смог вымолвить Тит Ардалионович. Он ничего, решительно ничего не понимал.
        - Я вам чуть позже всё объясню, - обещал Роман Григорьевич мягко. - А теперь нас ждут.
        Удивительно буднично произошёл перевод. Экипаж остановился подле высокого, старого строения на углу Мясницкой и Лубянской. Дом этот был хорошо известен в Москов-граде, и пользовался самой дурной славой. По ночам с ним творилось неладное: в зарешеченных окнах мелькали синие огни, по стенам мелькали блики, струилась туманная дымка… Да, потусторонней твари здесь водилось не меньше, чем на зловещих Капищах.
        - Слышал, у вас тут и призраки обретаются, - мимоходом спросил Ивенский у провожатого. - Отчего же не выведете?
        Господин Иванов в ответ плечами пожал.
        - Да зачем же? Пускай стережётся народ.
        Но теперь до ночи было далеко, а днём здание выглядело вполне обыденно, скучновато-казённо: контора и контора, разве что обставлена не бедно, даже у письмоводителей на столах хорошее сукно вместо клеёнки.
        Вновь прибывшим сначала дали расписаться в секретных бумагах. Расписываться надо было старомодным гусиным пером, окуная его в каплю собственной крови, для этого и булавка особая предлагалась, и гусь под рукой имелся. Церемония показалась Роману Григорьевичу опереточно-нелепой. То есть, зачем нужна была кровь - это понятно. Но отчего было не обойтись привычным стальным пером?
        Затем, к их большому удивлению, зачем-то свели к лекарю, тут же, при Канцелярии состоявшему. Лекарь велел Роману Григорьевичу снять рубашку, заставил лечь на обитую чёрной кожей кушетку и потом мучительно долго возился: считал пульс, разглядывал старые шрамы и свежие синяки, стучал по рёбрам холодными пальцами, выслушивал через костяную трубку, даже иголки прямо в живое тело втыкал. И, наконец, объявил.
        - Что ж, не смотря на то, что пару раз вы были чрезвычайно близки к смерти, теперь здоровье ваше вполне удовлетворительно. Точнее, станет таковым, когда пройдут ушибы. К службе вы, безусловно, годны. Однако, впредь вам не следует себя излишне переутомлять, и питаться вы должны лучше. Вам не помешало бы прибавить в весе.
        - Я весьма недурно питаюсь, - холодно ответил Роман Григорьевич, не имевший ни малейшего намерения «прибавлять в весе».
        - А, - понимающе кивнул лекарь, истолковав его ответ по-своему. - Военное детство. Что ж, у многих молодых людей теперь так. В любом случае, ешьте побольше жирной свинины с кровью - пойдёт на пользу.
        - Спасибо, учту, - пообещал Ивенский сердито.
        За Ивенским наступила очередь Удальцева.
        - Вы, юноша, здоровы отменно! - заключил лекарь после осмотра куда более беглого. - Однако если станете злоупотреблять вином, то к пятидесяти годам вас непременно ждёт удар.
        - Я вовсе не пью вина! - обиженно вскричал Тит Ардалионович.
        От лекаря оба ушли очень недовольные, но оказалось, что на этом их испытаниям ещё не конец. За лекарем последовал маг.
        В отличие от пожилого лекаря, маг оказался человеком сравнительно молодым для своей профессии - лет тридцати пяти, не старше. Был он очень статен и импозантен. Вместо чёрной мантии, приличествующей ему по роду деятельности, носил коричневый диагоналевый костюм модного покроя и туфли, совсем не подходящие для зимы.
        На юного Удальцева он едва взглянул. Спросил сурово:
        - Оккультным наукам обучались?
        - В гимназии! - затравленно пискнул юноша, маг его подавлял.
        - Больше трёх баллов не имели?
        - Так точно, не имел! - откуда только узнал, окаянный? Ведь по всем прочим дисциплинам Титушка Удальцев был первым учеником, и только магия ему не давалась, хоть ты плачь!
        - Свободны. Нужные амулеты получите завтра, у кладовщика.
        Роман Григорьевич решил, что и с ним будет так же легко - и просчитался. Маг сразу схватил его за руку.
        - Боги мои! Это что такое?!
        - А что? - искренне удивился Роман Григорьевич, о неприятном происшествии в доме убитого он успел позабыть.
        - Что? Вы меня спрашиваете, что? Да как вы живы-то до сих пор?!
        - Ваш лекарь сказал, что здоровье моё вполне удовлетворительно, - заметил Ивенский сухо.
        Маг усмехнулся.
        - Молодой человек, кирпичу, который упадёт вам на голову, или экипажу, который вас переедет, не будет никакого дела до состояния вашего здоровья! На вас лежит старинное мадьярское проклятие Мегсемизита, обычно с таким живут не более трёх часов, а вы уже несколько дней ходите как ни в чём… И оберегов на вас серьёзных нет… Поразительно! Расскажите-ка в деталях, что случилось с вами в доме мага Понурова?
        Роман Григорьевич нехотя рассказал, и о «праздничных» происшествиях упомянул на всякий случай.
        - Да-а, - маг ходил вокруг него кругами и любовался, как на заморскую диковину. - Удивительный случай! Откуда такая устойчивость?… Тем не менее, оставлять проклятие без вмешательства нельзя. Извольте-ка вот сюда, в пентакль… да-да, точно по центру встаньте. Придётся вам, молодой человек, вытерпеть одну не совсем лёгкую процедуру…
        Слово «процедура» неприятно кольнуло. Сомнение мелькнуло: уж не решили ли ему всё-таки память «подправить»? Не за тем ли привел их сюда господин Иванов? А все разговоры о новой службе - это так, пилюлю подсластить, чтобы не дёргались лишний раз?
        Впрочем, теперь они уже ничего не могли изменить. Оставалось подчиниться…
        Обошлось. Память осталась нетронутой, только несколько мгновений выпали из неё: сначала чудовищная боль пронзила руку, ту самую, что уже пострадала от магии в доме Понурова - казалось, будто из неё железным крюком выдирают нервы. А потом Роман Григорьевич вдруг обнаружил себя уже не стоящим в пентакле, начертанном белой краской на каменном полу, а лежащим в чёрном кожаном кресле у окна. Знакомый лекарь склонялся над ним с баночкой нюхательной соли.
        - Что же вы творите, милейший Аполлон Владимирович?! - сердито выговаривал лекарь магу. - К чему такая изуверская жестокость? Неужели трудно было подождать пару минут, позвать меня, чтобы я дал молодому человеку опия? От боли умирают, будет вам известно!
        - От опия тоже, - насмешливо возразил маг.
        - В умеренных дозах опий ещё никому не повредил.
        Аполлон Владимирович усмехнулся хищно.
        - О! Вот об этом мы с вами, Иван Тихонович, ещё поспорим! Годков, эдак, через сто.
        На это доктор отвечать не стал, только возмущённо шмыгнул носом. Потому что лекари, в отличие от магов, по двести лет на свете не живут.
        Наконец, все неприятности остались позади. Господин Иванов (впрочем, теперь его следовало именовать господином Ларцевым Антоном Степановичем) проводил подопечных в их новый кабинет, один на двоих. Два окна, два шкафа, два стола. Над столом Романа Григорьевича - портрет государя в золочёной раме строгого профиля, без рельефного узора. Над столом Тита Ардалионовича государь предусмотрен не был, дело ограничилось латинским изречением, тоже в золотой рамке. «Ab haedis segregare oves» - гласило оно: «отделять овец от козлищ». Видимо, именно этим ему отныне предлагалось заниматься.
        - Ну вот, - бодро подытожил господин Ларцев, давая понять, что его миссия провожатого завершена. - Все формальности позади, поздравляю с повышением в чинах, - заметим, что для Тита Ардалионовича повышение вышло весьма значительным: дали сразу коллежского секретаря, Роман Григорьевич перешагнул через класс, получил коллежского советника, - можете приступать к работе, продолжать ваше расследование. Будут ли у вас какие-то вопросы, господа?
        - Будут, - тут же откликнулся Ивенский. - Раз уж мы теперь служим по вашему ведомству, не скажете ли, известно ли вам по делу Понурова что-то, чего пока не знаем мы? Просто чтобы не делать лишнюю работу и не терять времени даром.
        Ларцев серьёзно задумался, собрал складками лоб.
        - Что такое известно нам, чего не знали бы вы?… Да пожалуй, немногое, очень немногое. Известно, какие средства предполагается прилечь к данному прожекту, и какие уже были привлечены - для следствия это, согласитесь, непринципиально. Скажу лишь, что цифра имеет порядочно нулей. Известны имена государственных и частных лиц, материально заинтересованных в воплощении этой идеи. Я могу предоставить вам список, но это потребует от вас ещё одной расписки гусиным пером.
        - Нам больше интересны были бы имена лиц НЕ заинтересованных, - заметил Ивенский, невольно потирая безымянный палец.
        - Ах, когда бы всё было так просто! - развёл руками Ларцев. - Этого мы пока, увы, не знаем. Ищите, Роман Григорьевич, всё в ваших руках! Ещё вопросы?
        - Да. Всякий магический портал имеет два конца. Значит, обслуживать его должны два мага. С нашей, московской стороны таковым предполагался убиенный Понуров. А со стороны пальмирской? Вам известно имя второго мага?
        - Известно, - с лёгким недоумением пожал плечами Антон Степанович. - Академик Контоккайнен Илья Эмильевич, гроссмейстер. А к чему оно вам?
        - Да так… Думается, нелишним будет нам с ним побеседовать. И знаете что? Я бы посоветовал вам телеграфировать в Пальмиру, чтобы к нему приставили охрану. Для душевного спокойствия, знаете ли.
        - Вы считаете? - озабоченно нахмурился Ларцев. - Пожалуй… Пойду, распоряжусь. Удачной вам дороги, господа, - он удалился.
        - Дороги? Разве мы куда-то едем? - не понял Удальцев, он почему-то вообразил, что академик Контокайнен должен сам явиться из Северной Пальмиры к ним на допрос.
        - В Северную Пальмиру мы с вами едем, Тит Ардалионович. Притом нынче же! Насколько я помню, поезд отходит в восемнадцать-тридцать, у нас ещё достаточно времени на сборы. Пожалуй, даже успеем навестит пару-тройку адресов из списка… или нет! Не станем рисковать, отправимся сразу на вокзал. Мы непременно должны уехать сегодня! - Роман Григорьевич и сам не знал, отчего так торопится увидеть пальмирского мага, и что, собственно, надеется у него выведать. Но внутренний голос подсказывал: надо спешить, а внутреннему голосу своему недавний второй пристав, а ныне агент по специальным поручениям Ивенский привык доверять - тот его ещё никогда не подводил.
        Часть 2
        Во всех углах жилья, в проходах, за дверьми
        Стоят чудовища, не зримые людьми:
        В. Брюсов
        Поезд тронулся с опозданием в четверть часа - дожидались некую важную персону, каковой было угодно задержаться. Роман Григорьевич злился - он любил точность, и хотя сам имел обыкновение являться в последнюю минуту назначенного срока, но не опаздывал никогда. Впрочем, внешне он раздражение своё почти не проявлял, так что настроение Тита Ардалионовича было восторженно-безмятежным. Его радовало всё: и внезапная головокружительная карьера (шутка ли, с четырнадцатого класса табели о рангах перепрыгнуть сразу в десятый!), и неожиданный отъезд в «Петровскую столицу» (стыдно признаться, но за восемнадцать лет жизни ему ещё ни разу не довелось путешествовать поездом - только в старом родительском дормезе, на своих), и снег, вновь поваливший крупными хлопьями, и предотъездная суета на станции, и трогательные сцены прощания, коим он стал невольным свидетелем.
        Наконец раздался третий звонок, провожающие оставили вагон, и поезд, вздрогнув, медленно и плавно отплыл от станции - в первый момент Титу Ардалионовичу показалось, будто не он, а сама станция за окном пришла в движение. Привыкший к поездкам в холодных каретах, Удальцев нарядился тепло, ещё и плед с собой прихватил, но в классном вагоне оказалось жарко - топилась дровяная печь, и к ней был приставлен истопник из инвалидов. Для размещения пассажиров были предназначены особые диванчики, очень удобные по сравнению сиденьями кареты, Ивенский с Удальцевым заняли соседние места. Рядом оказались пожилой господин в чёрной шубе и студент Инженерного института, судя по пылающим ушам, изрядно продрогший на станции. За окном ещё мелькали заснеженные домики московских окраин, а господин уже завернулся в свою шубу и заснул, засвистел носом. Студент попытался завязать со спутниками непринуждённый разговор, начав его с обсуждения достоинств молодой девицы, прошедшей мимо по вагону, в частности, и молодых девиц в целом. Удальцев, пожалуй, не прочь был бы ту беседу поддержать, но Роман Григорьевич уклонился, и
сделал вид, что погружён в чтение вечерней газеты - именно сделал вид, но не читал, Удальцев в этом отчего-то был уверен. Болтать о пустяках при начальстве было неловко, да и желание такое быстро пропало: мерный перестук колёс навевал сон. Не смотря на сравнительно ранний час, скоро в вагоне спали или дремали все, в том числе и разговорчивый студент, и Ивенский, закрывший газетой бледное лицо. Что-то произошло с ним днём в кабинете канцелярского мага, что именно - Тит Ардалионович не знал, видел только, как туда взывали доктора, а потом оттуда выбрел Роман Григорьевич, совершено зелёный и дрожащий. Вышел и сообщил в сердцах, что не видит большой разницы между колдунами и живодёрами. Удальцев не решился ни о чем его расспрашивать…
        Неожиданно расхотелось спать, и Тит Ардалионович даже порадовался этому внезапному приливу бодрости. Жаль было тратить время на сон, ведь целый мир пролетал за окном, к счастью, ещё не успевшим замерзнуть. Вдоль насыпи тянулась полоса кустарника, за ней открывалась белая равнина, ни дорог, ни тропинок не угадывалось на ней под слоем свежего снега, только мелькали порой полосатые верстовые столбы да одинокие бревенчатые избы, да будки путевых обходчиков. Потом дорога пошла лесом, и казалось, будто не поезд едет, а заснеженные деревья бегут мимо, кружась в танце под серым, удивительно светлым небом. Дальше встретилась река, колёса загрохотали по мосту, и снова потянулась равнина - дикая, безлюдная, первозданная… Однообразие пейзажа начало утомлять, точнее, приятно томить. Не попытаться ли уснуть, подумал Тит Ардалионович, бросил последний, прощальный взгляд в окно…
        И увидел ЭТО.
        Оно бежало рядом с вагоном, точно напротив его окна окном, не отставая и не вырываясь вперёд. Оно было СТРАШНЫМ. Тёмно-серая, безобразная тень преследовала поезд!
        Ужасно захотелось отпрянуть от окна и спрятаться под пледом, но Удальцев усилием воли заставил себя приглядеться к призрачной твари - и ничего хорошего он не увидел. Сложением гадкая нежить напоминала обыкновенного нашего жердяя, какового и теперь ещё можно встретить по ночам в деревнях, где мужики, позабыв заветы отцов, взяли моду ставить избы воротами не на предписанный север, а зачем-то на запад. У жердяя худое как кол тулово, длинные угловатые конечности и мелковатая для его пятиаршинного роста голова, но фигуру он имеет почти человеческую, ходит о двух ногах. Тварь же за окном очертаниями тела походила одновременно на безобразно-истощённую клячу и хищного, узкорылого волка. Ни о чём подобном Тит Ардалионович в жизни не слышал, хоть и был, благодаря своей нянюшке Агафье, большим знатоком по части нежити, населяющей наши края. Призрачный зверь был ЧУЖИМ, и от этого особенно жутким. Он нёсся огромными прыжками, неестественно выворачивая лапы, вытянув вперёд длинную шею. Никаких следов за ним не оставалось, и чем дольше Удальцев на зверя смотрел, тем труднее ему становилось понять, плоский он,
или имеет объём, бежит на четырёх ногах, чуть касаясь земли, или боком скользит по её заснеженной поверхности наподобие изображения в театре теней. В конце концов, он стал сомневаться, а есть ли тварь на самом деле, не приснилась ли она ему, или, может, наяву привиделась?
        Не в силах дольше мучиться страхом и сомнениями в одиночку, он решился на крайность - разбудил Романа Григорьевича. Тот проснулся сразу, едва Удальцев коснулся его плеча - будто и не спал вовсе.
        - Что с вами, Удальцев? На вас лица нет! Вам нехорошо?
        - Роман Григорьевич, пожалуйста, посмотрите в окно, - убито попросил подчинённый. - Вы тоже видите ЭТО?
        Ивенский посмотрел. Потом протёр глаза и посмотрел ещё раз. Похоже, глазам своим он в эту минуту не очень-то верил.
        - Видите? Да?
        - Да, - серьёзно подтвердил Роман Григорьевич. - Не могу сказать, что именно, но определённо вижу. Ах ты, господи, какая же гадость!
        - Ох! - с чувством выдохнул Удальцев. - А я уж решил, мне поблазнилось, - от душевного волнения вдруг вырвалось просторечное, от няньки подхваченное слово, очень его смутившее неуместностью своей в разговоре с начальством.
        Но Роман Григорьевич не осудил его за оговорку, только возразил:
        - Нет. Я слышал о твари, что в народе называется блазня, но она двоим сразу казаться не может. А это, это… Вам что-нибудь говорит имя «чёрная гончая»? Не читали в «Вестнике», кажется, в августовском номере?
        Удальцев отрицательно покачал головой. Было так жутко, что даже звук собственного голоса пугал - это его-то, до полного безразличия привычного к мрачным привидениям Капищ! Разве не странно?
        - Новинка европейской магии, создана на основе кладбищенского грима, специально для тайной слежки. Описывается как призрачное звероподобное существо, не видимое на свету. Я не уверен, но подозреваю, что это оно и есть.
        Удальцеву стало ещё хуже.
        - Вы думаете, она следит за нами?
        - Не знаю, в вагоне кроме нас ещё много народу… Давайте-ка поверим.
        Сначала они, стараясь не задевать спящих пассажиров, перешли в другой конец едва освещённого вагона, и снова выглянули в окно. Тварь переместилась следом. Вернулись на прежнее место, но выглянули с другой стороны. Тварь была там, каким-то образом она перескочила через состав, а может, проскользнула под ним, или - ещё страшнее - прошла сквозь него. Для полной уверенности сходили в передний вагон. Тварь не отстала.
        - Точно, за нами следит! - прошептал Удальцев в отчаянии. - Но зачем? Кому это надо?…
        Роман Григорьевич пожал плечами.
        - Кому-то, имеющему свой интерес в деле об убиении Понурова. Либо наши опекуны из Особой канцелярии таким образом присматривают за «новобранцами»… Интересно, нас двое, а тварь, вроде бы, одна. За кем из нас она идёт? Вот что, ступайте-ка в передний вагон, а я останусь тут, посмотрим, что она будет делать.
        Чуть не подвывая от животного ужаса, силу которого он не мог себе объяснить, Удальцев исполнил приказ. И под окном переднего вагона увидел её. Тварь шла за ним. Бедный Тит Ардалионович пулей метнулся обратно. У него ещё оставалась малодушная надежда, что в своих страданиях он не одинок, и у Романа Григорьевича имеется отдельный преследователь. Но нет.
        - Не хочу вас пугать, друг мой, но эта дрянь определённо приставлена к вам лично. Без вас я её не видел.
        - Ой-й, - только и сказал несчастный.
        - Зато теперь нам ясно, что это не происки Канцелярии.
        - Почему? - нашёл в себе силы спросить Удальцев.
        - Потому что Ларцев, он же Иванов, наверняка приставил бы гончую не к вам, а ко мне, как к старшему по чину. Вот что. Постарайтесь-ка вспомнить, в последние дни не забывали ли вы где-нибудь личных вещей?
        Тит Ардалионович напряг память.
        - Платок! Когда мы выходили из Оккультного собрания, я не нашёл в кармане носового платка! Решил, что обронил…
        Роман Григорьевич зло рассмеялся:
        - Ну, вот вам и ответ! Господин Кнупперс желает быть в курсе расследования! Вы обронили - он подобрал. Ах, как бы нам от этой дряни отделаться? Интересно, есть способ?
        …Поезд летел сквозь ночь. Чёрный зверь мчался за ним по белому снегу, не отставая, не забегая вперёд; только огни станций заставляли его ненадолго исчезнуть, потом он являлся вновь. В вагоне не спали двое.
        - Страшно, Роман Григорьевич, - пожаловался Удальцев, съёжившийся под пледом в углу своего диванчика.
        Тот помолчал, подумал, и согласился:
        - Да, жутковато, пожалуй, - это его небрежно брошенное замечание в какой-то мере даже успокоило Удальцева: подумаешь, «жутковато»! Он ещё не знал тогда, что подобным образом Роман Григорьевич выражает обычно высшую степень тревоги.
        Ближе к рассвету они всё-таки заснули, а когда пробудились, в окна уже заглядывало утреннее солнце, и ночной преследователь исчез. Но Тит Ардалионович уверен был: тварь никуда не делась, так и продолжает бежать рядом с вагоном, просто её не видно. Однако, при свете дня эта мысль уже не внушала ему прежнего ужаса. «И зачем я ночью так перепугался? - недоумевал Удальцев. - Ну, призрак, ну, страшноватый с виду - подумаешь! Видали мы и не таких! Неприятно, конечно, когда за тобой постоянно следят чужие глаза, но стоит ли от этого впадать в панику? Должно быть, это ночь, темнота и усталость так на меня повлияли. Верно говорят: сон разума порождает чудовищ!.. А глупое же, однако, чудовище мне досталось! Стоило бежать всю дорогу за поездом, когда можно было спокойно войти внутрь, лечь в проходе и ехать с большим удобством? Или гончей нет пути внутрь помещений? То-то было бы славно!»
        В вагоне становилось всё оживлённее, пассажиры знакомились, завязывались обычные дорожные беседы - ни о чём.
        … - Говорят, в Пальмире теперь полно упырей, - долетело до ушей Романа Григорьевича. - Будто бы их даже больше стало, чем масонов. Живут как обычные люди - не отличишь, только выезжают по ночам - гудел низкий мужской бас.
        - Ну-ну! Говорят также, что все упыри - масоны, и все масоны - упыри! Стоит ли доверять подобным слухам? - возражал другой, дребезжащий голос. - И потом, чем уж так плохи масоны? Государь наш Павел Петрович был масон.
        - Вот именно! И как он кончил? Задушен собственными гвардейцами!
        - Да не задушен, господа, а убит табакеркой в висок…
        - Что лишний раз подтверждает: не был он упырём! Против упыря, батенька мой, нужна осина, табакерка тут не поможет…
        Ивенскому стало забавно, он начал прислушиваться нарочно.
        … - У нас в Москов-граде последнее время столько злыдней расплодилось по присутственным местам: грохочут, озоруют, бумаги все перетряхивают, перепутывают, а что и портят. Скажите, как у вас в Пальмире избавляются от злыдней?
        - Ах, да у нас их просто подкармливают, чтоб не пакостили.
        - А в Европе, сказывают, злыдней вовсе не водится. Отчего так?
        - Воруют, должно быть, меньше. Да только у них в Европе гоблины повсюду, это вроде наших домовых. Тоже, скажу я вам, не подарок…
        … - На Неве скоро откроются рысистые бега, так я хочу свою тройку выставить. Да вот боюсь, коренную мне не сглазили бы, масть у неё соловая,[14 - желтоватая, с бурым оттенком] такие злого глазу боятся. Где бы оберег хороший добыть, чтоб уж наверняка?
        - На Васильев Остров поезжайте, самые лучшие колдуны по скотине на Васильевом Острове живут, там и лавки у них. Что-нибудь да подберёте…
        … Понемногу сбавляя ход, поезд приближался к станции. Кондуктор на площадке дал свисток. Приехали.[15 - Заметим, что в нашей немагической реальности пассажирам в 19 веке не удалось бы добраться из Москвы в Санкт-Петербург за ночь, в те времена дорога заняла бы целые сутки]
        На площади перед величественным, как дворец, зданием вокзала толпились извозчики.
        - Гороховская улица, собственный дом гроссмейстера Контоккайнена, - велел Ивенский ближайшему из лихачей, и сани понеслись.
        В Северной Пальмире Роману Григорьевичу доводилось бывать нередко, но всякий раз почему-то летом. Ему всегда здесь нравилось больше, чем в нынешней столице, а зимний, припорошенный снегом город показался особенно нарядным и праздничным.
        Штукатуренные, выкрашенные в разные цвета, отделанные лепниной фасады домов открыто смотрели на мир широкими окнами - крылатые змеи в этих краях перевелись много раньше, чем на Москве, а может, и не водились никогда. Над каналами изящно выгибались мосты, далеко впереди уже проглядывал, приближаясь, шпиль Адмиралтейства.
        На улицах было людно. По раскатанной мостовой шёл сплошной поток саней, не смолкали вопли «Берегись!». Извозчики покрикивали на лошадей, бросаясь из крайности в крайность: «Но-о, залётная, но-о, красавица моя душечка, а, чтоб тебя, заразу, в хвост и гриву так-растак!» По тротуарам спешили пешеходы. Шествовали, прогуливаясь, господа в дорогих шубах с высоко поднятыми бобровыми воротниками - резкий ветер дул с запада, спасались. Чиновники в длинных шинелях и низко надвинутых фуражках спешили по служебным делам, роману Григорьевичу отчего-то стало их жалко. Шли аккуратные хозяйки-немки с плетёными корзинами в руках, сновали мужики в безобразно засаленных тулупах - торговали в разнос пирогами и истошно-зелёными яблоками, от одного вида которых становилось кисло во рту. Магазины и лавки зазывали покупателей броскими разноязыкими вывесками.
        Воздух искрился, небо было светло-голубым, и столбы белого дыма тянулись к нему, деревья стояли в шапках пушистого инея.
        - Красиво! - будто угадав настроение начальника, выдохнул восхищённый Удальцев, никогда прежде в петровской столице не бывавший. - Роман Григорьевич, мы надолго здесь?
        - На день. Допросим мага, и вечерним поездом обратно.
        На это Тит Ардалионович ничего не сказал, но вздохнул так горестно, что Роман Григорьевич рассмеялся.
        - Ну, хорошо. Сегодня допросим мага, завтра осмотрим город, и тогда уж назад, вечерним поездом. Ночуем в гостинице, я знаю неплохую.
        Удальцев просиял. Настроение сделалось необыкновенно радужным, и чёрная тварь, что в эту самую минуту, невидимая, бежала за ним следом, совершенно перестала беспокоить. Захотелось разговаривать.
        - Роман Григорьевич, этот маг, Контоккайнен, он, должно быть, из чухонцев? Но разве среди чухонцев водятся маги?
        Ивенский пожал плечами.
        - Отчего же нет? Чародеи рождаются в каждом народе. Контоккайнен этот - он, скорее всего, финн, а финны очень сведущи в колдовстве. А может быть, он и вовсе саам, - принялся фантазировать Ивенский, тема его увлекла, - так те чуть не поголовно колдуны, и женщины их - ведьмы; они умеют управлять ветрами и говорить с духами… Как думаете, Тит Ардалионович, выйдет очень бестактно, если мы его напрямую спросим, финн он, или саам?
        Вопрос оказался праздным. Ничего-то им не удалось спросить у академика Контоккайнена. Ещё издали, от угла Малой Погорельской Роман Григорьевич заметил кучку зевак, столпившихся подле невысокого жёлтого особняка с эллиническим фронтоном и двумя колоннами по бокам от входа. Заметил - и сердце его упало. Он не знал ещё, кому именно принадлежит дом, но слишком хорошо знал, что означают обычно подобные скопления народу.
        - ОПОЗДАЛИ! - трагически объявил он. И не ошибся.
        - Убили, убили, - тихо гудела меж собой толпа. - Ах, батюшки, страсти какие, душегубство! Средь бела дня убили!
        Р-р-разойди-ись! Р-р-разойди-ись! Па-а дома-ам! - грозно рычал вездесущий дворник, но его никто не слушал.
        - Дорогу! - тихо приказал Роман Григорьевич, и народ послушно расступился.
        Отстранив заступившего было дверь городового, Ивенский уверенно вошёл в дом. Тит Ардалионович прошмыгнул за ним, сердце его замирало. Он уже очень хорошо понимал, что именно они там должны увидеть. Однако, первым, что предстало их взорам, был не окровавленный мертвец, а наоборот, вполне живой и чрезвычайно бодрый молодой человек, годами немного старше Романа Григорьевича, но гораздо полнее его фигурой. Одет он был в длинное пальто с пелериной и меховыми каракулевыми отворотами. Под ним был виден костюм модного покроя, но в очень крупную клетку.[16 - В XIX в. крупная клетка в мужском костюме считалась признаком дешевизны и дурного вкуса] Головным убором молодого человека, не смотря на морозную погоду, была не меховая шапка, а элегантный котелок - он держал его в левой руке. Уши молодого человека ещё не успели отогреться и имели свекольный оттенок; причёска и пышные бакенбарды были особым, художественным образом всклокочены, и Роману Григорьевичу сразу пришёл на память портрет знаменитого сыщика Эжена Видока работы Габриэля Куане. Французу на портрете было лет пятьдесят, молодому человеку - вдвое
меньше, зато их лица были одинаково круглы, лбы высоки, и шейные платки они завязывали одинаковым узлом.
        Вид у молодого человека был чрезвычайно деловой и озабоченный.
        - Это ещё что такое? Вы кто такие, господа? Отчего посторонние на месте преступления? - накинулся он одновременно на вошедших и на городового, бестолково топчущегося в завешанной шубами передней (в отличие от своего московского коллеги и товарища по несчастью, пальмирский маг частной практикой не занимался, и первый этаж его дома был жилым).
        Роман Григорьевич, слегка оглушенный резкими выкриками молодого человека, поспешил представиться - коротко, без чинов, только по должности.
        - А-а! - разочарованно протянул молодой человек. - Господа из столицы! - похоже, он был искренне огорчён, что ему некого больше гнать вон. - Что ж, разрешите отрекомендоваться: Листунов Иван Агафонович, титулярный советник, чиновник по особым поучениям Северопальмирской сыскной полиции, и в нашей реальности, и в описываемой полиция двух столиц не была одинакова по своей структуре) - и добавил с некоторой иронией нажимая на «о», - Ваш, так сказать, кОллега. Желаете осмотреть место преступления, милостивые государи?
        - Непременно, - кивнул Роман Григорьевич.
        Листунов смерил его оценивающим взглядом.
        - Только имейте в виду, юноши, зрелище будет не для слабонервных, а нюхательной соли я нынче не припас!
        На это снисходительное замечание «коллеги» Ивенский никак не отреагировал, будто не услышал. Но Тита Ардалионовича слова пальмирского чиновника задели за живое.
        - Это ничего, ваша милость, - незаметно для себя копируя холодную улыбку Ивенского, - ответил он. - Сегодня мы с его высокоблагородием как-нибудь обойдёмся без соли. Верно, Роман Григорьевич?
        - Мы очень постараемся, Тит Ардалионович, - с наигранной серьёзностью кивнул тот.
        Но особенно стараться не пришлось.
        Длинное, худое тело убитого мага раскинулось поперёк малой гостиной, между синим диваном и шифоньеркой, на самом ходу - через него приходилось переступать. В груди несчастного зияло маленькое круглое отверстие, как от удара стилета. Крови на полу почти не было, только вокруг самой раны по зелёному бархату старомодного шлафора[17 - Шлафор - широкий мужской халат покроя кимоно] расплылось тёмное пятно.
        - Ах, какой аккуратный покойник, - нарочито громко умилился Тит Ардалионович, на этот раз он и в самом деле ни малейшей тошноты не почувствовал. - Всем бы такими быть! Не понимаю, право, к чему был разговор о соли? Неужели у пальмирских сыскных настолько слабые нервы?
        - Уроженцы Северной Пальмиры издавна слывут натурами чувствительными и утончёнными, - в тон ему откликнулся Ивенский. У Листунова щёки вспыхнули алым, как у девицы, Роман Григорьевич продолжал невозмутимо. - Но знаете, Тит Ардалионович, этот убиенный решительно не похож ни на финна, ни на саама. Лично мне он больше всего напоминает турка.
        - Кого? - Удивился незнакомому слову Удальцев.
        - Турка. Так прежде называли османов, теперь это название не в ходу, а мне вдруг на ум пришло… Вы только взгляните на его профиль - совершенно восточный!
        Тит Ардалионович покорно взглянул на профиль - до этого он в лицо мертвеца смотреть избегал, хоть и нахваливал того за опрятный вид. Действительно, внешность несчастного Контоккайнена была характерна скорее для уроженцев Османской империи, нежели для выходцев из холодного Финнмарка: удлинённый череп, покрытый чёрными с благородной проседью волосами, смуглая кожа, тонкий нос с горбинкой, миндальные глаза под красиво изогнутыми бровями.
        - Надо ему глаза закрыть, что ли, - пробормотал Удальцев хрипло. - Мёртвый, а глядит…
        - Лучше не трогайте пока ничего, оставьте как есть, - посоветовал Ивенский. - Ведь мы ещё даже не осмотрелись.
        Тит Ардалионович попятился. Предложение его было чисто формальным, он и в мыслях не имел прикасаться к покойнику сам: вот ещё, страсти какие! А Ивенский - ничего, прикоснулся.
        - Да, убит совсем недавно, тело ещё не остыло. Знаете, мне представляется теперь, что отцом его был финн, а мать - родом из южных краёв, с Кавказа, к примеру. Говорят метисы особенно склонны к колдовству, - сочинил новую гипотезу Роман Григорьевич. Он нарочно болтал всякую чепуху, ему был занятно наблюдать за реакциями пальмирца, крепнущего во мнении, что приезжие сыскные отличаются легкомыслием и скудоумием. Что ж, пока это к лучшему.
        - Иван Агафонович, вы уже распорядились опросить зевак у входа, вдруг кто-то из них заметил что-то подозрительное? - Окликнул он громко. Листунов не удостоил его ответа, только взглянул снисходительно. «Ещё поучи меня работать!» - читалось в его взгляде. Но приезжего это не обескуражило, он продолжил свою тираду, адресуясь к младшему, видно, ещё более недалёкому спутнику. Только теперь он говорил вдвое тише, и Листунову, демонстративно-отстранённо изучавшему содержимое секретера покойного (на его счастье, не заговорённого), слов стало не разобрать. - Впрочем, вряд ли. Думается, убийца действовал прежним способом: явился-убил-исчез. Жаль, пыли маловато, нет чётких следов. Дня три не прибирались, не дольше…
        - Разве это был один и тот же убийца? - удивился Удальцев. - Но почерк… - он лихо вернул колоритное сыскное словечко, - …почерк совсем разный! На Боровой всё было в крови, а здесь чисто. И оружие другое.
        - Вот именно, - кивнул Роман Григорьевич. - Оружие - единственное отличие. Но поставьте себя на место убийцы. Первый раз вы, по неопытности, орудовали саблей или ятаганом: набезобразничали в комнате, наследили, сами забрызгались кровью по уши - разве приятно?
        - Нет! - экспрессивно вскричал юноша, очень уж живо представилась ему эта картина. Даже демонстрирующий безразличие Листунов обернулся на возглас. - Отвратительно!
        - Поэтому-то для второго убийства вы постараетесь выбрать оружие менее кровавое, с колющим лезвием: шпагу, стилет, мизерикорд какой-нибудь. Кортик, на худой конец…
        Удальцев на миг задумался.
        - А почему не обычный нож? Я бы лучше нож взял…
        - Да, но вы же не соседа-лавочника грабить собрались, - возразил Роман Григорьевич в свойственной ему манере, чрезвычайно импонировавшей Удальцеву: поучает, как старший младшего, но без обидной снисходительности, вроде бы, просто соображениями делится. - Убить мага - дело нелёгкое, тут и оружие нужно особенное, заговорённое, а то и выкованное специально. Убийцы магов всегда используют благородные клинки. Кто же станет накладывать чары на простой разбойничий нож? Они и не лягут на него.
        - Почему не лягут? - искренне заинтересовался Удальцев; он был рад отрешиться от кровавых картин, занимавших его воображение, поговорить о другом.
        - Не знаю, - честно признался Ивенский. - Я же не маг. Вот вернёмся в столицу - съездим в наше старое Отделение, спросим у Иван Ярополковича, он растолкует.
        - А почему не у Аполлона Владимировича из Канцелярии? - полюбопытствовал Удальцев.
        Роман Григорьевич болезненно поморщился.
        - Не нравится он мне. Наверняка, не захочет ничего объяснять, да ещё и посмеется над нами. Кстати о магах… Иван Агафонович, я бы настоятельно не рекомендовал вам прикасаться к дверцам мебели убитого! - окрикнул он, и как раз вовремя. Листунов, покончив с содержимым секретера, сводившимся к чисто деловой переписке, студенческим работам и счетам, уже подбирался к подозрительно приоткрытой, не запертой на ключ шифоньерке.
        Пальмирец не без ехидства усмехнулся.
        - Изучать место преступления, ни к чему не прикасаясь - это что-то новое в сыскной практике! Неужели в Москов-граде научились зрить сквозь дерево?
        Увы, пока не научились, - отвечал Ивенский в тон, ему надоело разыгрывать роль легкомысленного юнца; самоуверенность «коллеги» начинала раздражать. - Зато выработали полезное правило, спасшее не один десяток жизней: когда работаешь в доме мага, следует соблюдать осторожность. Зачастую его имущество оберегают охранные чары: одно неосторожное прикосновение - и вы покойник. Мы не выходим на место преступления без специального амулета, позволяющего распознать присутствие магии, но и он не всегда помогает, - роман Григорьевич невольно потёр правую руку. - Разве в штате вашего отделения нет колдуна?
        - Не предусмотрен, - буркнул Листунов уязвлённо. - У нас тут, знаете ли, давно уж не столица. Жизнь провинциальная, тихая, магов убивать не заведено. Накладывать чары на шифоньерки - тоже… - он потянулся к дверцам, но Роман Григорьевич резко отвёл его руку. Заговорил очень холодно.
        - Послушайте, милейший. Жить или не жить - это ваше личное дело, но мне бы очень не хотелось осматривать ещё и ваш труп, в дополнение к первому! Удальцев, будьте добры, возьмите что-нибудь живое… да вон тот фикус, хотя бы, швырните в шкаф. Только осторожнее, чтобы вас не задело! Сейчас, мы с Иваном Агафоновичем отойдём… В сторонку, Иван Агафонович, будьте добры, - тот нехотя посторонился.
        Наученный горьким опытом, Удальцев отломил от растения сочную макушку, и, аккуратно прицелившись, издали кинул в щель между дверцами…
        Вспышка, грохот, зелёные брызги, вопль перепуганного городового…
        Белый до синевы Листунов мешком свалился на диван, но тут же вскочил, как ужаленный.
        - Накладывать защитные чары на мягкие мебели обычно не принято, - устало заметил Роман Григорьевич. - Присаживайтесь, не бойтесь.
        Тит Ардалионович был уверен, что посрамлённый пальмирец присмиреет, станет вести себя проще, без прежнего апломба. Однако, тот удивительно быстро восстановил присутствие духа, и даже перешёл в наступление.
        Что ж, господа, ваша осведомлённость в магических делах впечатляет, должен признать, она спасла мне жизнь. Но это же и настораживает. Будьте добры объясниться. Академик убит совсем недавно. Вчера вечером он был жив и здоров, но вы уже выезжали из столицы к месту ещё не состоявшегося убийства. Что это - дар предвидения? Или… - он сделал многозначительную паузу, - есть какая-то иная связь?
        Ивенский улыбнулся обезоруживающе:
        - Полно вам, Иван Агафонович, мы ничего не знали заранее, и рассчитывали переговорить с живым Контоккайненом по поводу аналогичного преступления, случившегося накануне в Москов-граде. О новом преступлении мы узнали, только подъехав к дому.
        - Да? - смягчился Листунов. - Что ж звучит убедительно. Но вы должны мне рассказать о московском деле, это может помочь следствию.
        - Непременно, - обещал Ивенский. - Но прежде скажите. Вы вчера должны были получить телеграмму с распоряжением приставить к дому покойного охрану. Нельзя ли допросить этого охранника? Он жив, вы сегодня видели его?
        - Если бы! - вскричал молодой человек с досадой. - Телеграмма действительно была, и начальник нашего отделения, Семёнов Афанасий Дмитриевич, вчера вечером лично встречался с покойным по этому поводу. Но Контоккайнен от охраны отказался категорически: ногами топал, кричал, что никому не позволит за собой следить. Форменную истерику устроил - я сопровождал его высокоблагородие и сам был тому свидетель… Обошёлся с нами, к с дворовыми мужиками, только что палкой не велел гнать! И вот вам результат! - он картинным жестом указал на труп.
        Ивенский поморщился.
        - Так приставили бы наружную, негласную охрану, всё лучше, чем ничего.
        Листунов развёл руками.
        - Увы. Его высокоблагородие был очень зол вчера после встречи с магом. Он сказал: «Не желает - не надо, пусть пропадает, если на то его воля. Плакать никто не станет». Дело в том, что академик грозился обратить его в жабу.
        Роман Григорьевич удивлённо поднял бровь.
        - Вот как? Суровый, однако, нрав был у покойного. Пожалуй, не стану докладывать в столицу о вашем промахе. Напишем: наружный страж ничего подозрительного не заметил. Под наружным стражем будем понимать дворника - вы предупредите его.
        - Непременно предупредим, - Листунов взглянул на приезжего чиновника с благодарностью, похоже, лёд в их отношениях начинал подтаивать, завязался диалог.
        - Кто же обнаружил тело?
        - Студент, некто Илларион Пятницкий. Академик хворал третий день, и юноше поручено было принёсти ему неотложные бумаги с кафедры. Отомкнул дверь своим ключом, увидел труп, доложил дворнику.
        - У студента имелся свой ключ? Что же, он был доверенным лицом академика?
        - Ни в коей мере. Для подобных случаев покойный нарочно оставлял ключ на кафедре. Не любил, чтобы его беспокоили стуком - причуда такая. Студента, на всякий случай, задержали, свезли в отделение - позже можно будет допросить.
        - Прислугу покойный держал? Ученики были?
        - Только студенты, личных учеников не держал. Прислуга приходящая, да и она…
        - …Пропала пару дней назад, - закончил фразу Ивенский.
        - Пропала. По слою пыли догадались? Похвально. Умение наблюдать - главное в нашем деле. А также умение сопоставлять факты, делать выводы и без излишней чувствительности вести допрос. Записки Видока читали? - и, не дождавшись ответа, - Ознакомьтесь непременно! Чрезвычайно полезное чтение.
        - Не премину, - обещал Роман Григорьевич, давно и прекрасно знакомый с литературным творением знаменитого французского сыщика. - Вы распорядитесь, чтобы тело поискали среди замёрзших бродяг… Тит Ардалионович, вот вам и лишнее подтверждение схожести двух преступлений! Эх, как бы нам всё-таки в эту шифоньерку заглянуть? Я не уверен, что чары полностью обезврежены фикусом.
        Постепенно они скормили опасной шифоньерке весь фикус целиком, на последнем куске она окончательно перестала вспыхивать и плеваться зелёным. Но всё равно, было страшновато: к растению попривыкла, а с человеком как себя поведёт? Тит Ардалионович хотел совершить акт самопожертвования, испытать на себе - Ивенский и думать запретил, сказал, если Удальцев попытается - он лучше сам его убьёт, чтоб не мучился. Тогда Листунов предложил неуверенно:
        - Может, приказать, чтобы кошку изловили? Или п-пса какого пусть приведут? - на «псе он слегка заикнулся.
        - Кошки не боятся никаких чар, сквозь самую сложную защиту пройдут невредимыми, - возразил Роман Григорьевич, втайне радуясь за кошек, он их любил, - для нас они не показатель. А как вы будете убеждать незнакомого пса открыть дверцу - не представляю… Давайте поступим иначе, - с этими словам он решительно направился к выходу.
        Толпа зевак возле дома заметно поредела - разогнал не столько дворник, сколько мороз. Но особо стойкие из числа любопытствующих ещё толклись вокруг - ждали, когда покойника будут выносить. Были среди них и лица заинтересованные. Семеро оборванных и грязных мужиков с синюшными рожами и красными носами нарочно караулили - вдруг допустят подсобить, да кинут потом копеечку на водку? За помин, так сказать? К ним-то и обратился Роман Григорьевич.
        - Эй, любезные! Работа имеется, чрезвычайно опасная. Плачу сто рублей.
        У пьяниц алчно разгорелись глаза.
        - А делать что надо, барин?
        - Открыть заколдованную дверцу. Может на месте убить, может не сразу, а в несколько дней. А может не убить вовсе.
        Глаза поугасли. Ну, как - боязно! Кому охота помирать, да ещё от колдовства? Да ведь и сто рублей на дороге не валяются, в жизни таких деньжищ не видывали, хоть в руках подержать напоследок…
        - Барин, - окликнул один, тощий и чёрный, с козлиной всклокоченной бородёнкой, - а коли порешит меня на месте, семействе моей деньги отдашь?
        - Двести рублей пошлю твоей семье, - обещал Ивенский твёрдо, и Удальцев украдкой вздохнул - за двести рублей он и сам рискнул бы, пожалуй, если бы разрешили.
        Мужик сорвал с головы шапку, разудалым жестом швырнул оземь.
        - А, была не была, двум смертям не бывать… Веди, барин! Чегой отворить нужно?
        Привели.
        - Эту, что ль? А посторонись!
        Мужик попался отчаянный - долго собираться с духом не стал, сходу рванул дверцу… Собравшиеся замерли в ожидании ужасного…
        Не произошло ровным счётом ничего. Ни вспышки, ни грохота, ни крика… Израсходовала свои чары колдовская шифоньерка, даром потратил Роман Григорьевич личные сто пятьдесят рублей. Пятьдесят он дал мужику сверху - за лихость.
        - Держи вот. Да домой-то донеси хоть половину, не пропей дорогой.
        Едва получив деньги в трепещущие руки, мужичонка растерял всю свою удаль, принялся подобострастно кланяться.
        - Ай, благодарствуйте, барин! Донесу, донесу, как можно-с не донести!
        И кланяясь, задом, задом удалился.
        - Не донесёт. Сейчас с дружками в ближайшем кабаке просадит. А что останется - они же и отберут, - вздохнул Ивенский, ничуть не жалея денег, но жалея «семейству» пьяницы, - он обернулся к городовому. - Велите хоть дворнику, пусть проследит, чтобы до дому шёл.
        - Слушаюс-с! - городовой решительно не видел причины, по которой должен возиться со всякой рванью, но перечить столичному начальству не смел.
        Итак, зловещая шифоньерка стояла широко распахнутая и радовала глаз мирным своим видом. Тит Ардалионович смотрел в её заставленное магическими вещицами нутро и думал: что же получается? Грош цена всем этим магам-академикам и их хвалёным охранным чарам, если любой может снять их снять, проявив некоторое терпение и настойчивость, и запасшись нужным количеством фикусов?
        И дёрнула же его нелёгкая задать этот вопрос вслух при Листунове!
        - Юноша! - голос пальмирца был полон экспрессивной укоризны. - Да неужто вы и впрямь воображаете, будто мы сняли охранные чары фикусом? Нет, нет и ещё раз нет! Это сделал за нас убийца, судя по всему, не менее опытный маг, чем его жертва. Мы же устранили, всего-то на всего, следы тех чар! Остаточные явлении, не более того! А вы придумали - чары, фикус! - он никак не желал успокоиться, отвязаться от этого окаянного растения. - Право, ну что за молодежь пошла? Чему её только учат? И главное, как принимают на службу в сыск? С такой подготовкой нужно сидеть в присутствии, бумаги переписывать набело красивым почерком, а не злодеев ловить!
        Удальцев нахмурился, обидно стало чуть не до слёз. Подумалось: вот Роман Григорьевич никогда бы так не поступил, он умеет вести себя деликатно.
        Да, Роман Григорьевич это умел.
        - Что ж, нельзя объять необъятное, - заметил он как бы между прочим. - Тит Ардалионович - большой знаток по части колдовства народного, простого. Академическая магия - не его профиль, только и всего. Вот погодите, Иван Агафонович, столкнёмся с каким-нибудь знахарем или ведуном из лесной глуши - придёт черёд господина Удальцева смеяться над нашим невежеством.
        Тут упомянутый господин Удальцев чуть снова не прослезился, на этот раз от умиления и благодарности…
        Но вернёмся к содержимому шифоньерки. С первого взгляда было ясно, что злоумышленник приложил к нему руку. Пыльных отпечатков на полке не осталось, зато осталась пустота, по ширине соответствующая предмету примерно той же величины, что был похищен у Понурова.
        А больше ничего полезного на месте преступления обнаружить не удалось, хотя господин Листунов ещё долго шарил по всем комнатам, ползал по полу с глубокомысленным видом и складной лупой в руке: собирал какие-то пылинки да ворсинки, раскладывал по конвертикам и многозначительно бормотал себе под нос: «Та-ак, та-ак… А это у нас что? А вот оно!» Титу Ардалионовичу было до страсти интересно, что же он там откопал, но из гордости он не спрашивал, Роман же Григорьевич никакого интереса к изысканиям коллеги не проявлял, сидел на диване со скучающим видом и листал ежедневник убитого, тут же, на полке хранившийся. Но и в нём не содержалось ровным счётом ничего, способного пролить свет на трагические события последних дней - только расписания лекций, памятные даты, списки покупок, суммы доходов, расходов, пожертвований на благотворительность и тому подобная рутина.
        Наконец, Иван Агафонович счёл свой служебный долг в полной мере исполненным, и они покинули дом мага Контоккайнена. Роман Григорьевич был рад его оставить. Удивительно старомодная обстановка комнат, их душный и спёртый, пропахший сухими травами и химикалиями воздух и резкий белый свет, бьющий в незашторенные окна, действовали на него угнетающе. Очень хотелось уйти прочь как можно скорее, жаль было и себя, и Удальцева, томившегося бездельем и близостью мёртвого тела. Но пришлось ждать Листунова: вызвался проводить их в здешнее Оккультное собрание, а сам погряз в каких-то нелепых поисках, изображая из себя эдакого Огюста Дюпена - правда, тот, кажется, не пользовался лупой. Ивенский уже почти растерял остатки терпения и собирался объявить об этом во всеуслышание, когда пальмирец соизволил-таки подняться на ноги с колен, спрятал в карман свою ужасную лупу и послал городового за извозчиком.
        Ах, какое это было облегчение - вырваться из душного, могильного плена комнат на свежий морозный воздух! От удовольствия Тит Ардалионович даже замурлыкал себе под нос легкомысленную гусарскую песенку времён Отечественной двенадцатого года, но умолк под косым взглядом Листунова.
        Снег искрился в солнечных лучах, ветер дул в спину. Сани весело неслись по Петровскому проспекту мимо перекрёстков и каналов, мимо дворцов и домов, магазинов и лавок, мимо прогуливающихся горожан и жарких костров. За санями неотступно, большими прыжками, несся невидимый зверь. Удальцев помнил про него, но страху не было - светло, людно, чего же бояться?
        В Собрании, как на грех, было пусто - не любили господа-маги ярких утренних часов.
        - Они теперича до самого вечеру не явятся, - охотно растолковал швейцар, удивительно молодой для такой должности мужик, ему бы землю пахать или баржи грузить, а не двери отворять. - Вот как смеркаться станет, тут и съедутся, коль мороз позволит. А вы, ваши превосходительства, - привычно польстил он, - ежели ждать не желаете, так и езжайте прямо домой к его милости, Козьме Митрофанычу, предводителю магического общества. Они сами так велели: «Буде кто спрашивать из полиции - пусть прямо ко мне следуют, приму». Да тут недалече, на Мойке, возле Мытного двора, собственный дом господина Зимина, вам любой покажет.
        Вот так! Предвидел, что ли, господин предводитель их визит? Или просто догадался, в свете московского события?
        «Верно, среди магов вовсе не принято держать слуг» - решил Тит Ардалионович, когда хозяин лично отворил им дверь. Отворил, да и застыл на пороге, руками замахал.
        - Ай! Ай! Не пущу! С животным не пущу! Это ваше животное? Уберите немедленно! Пфуй, гадость какой! - отчего-то Зимин Козьма Митрофаныч говорил, точнее, кричал с заметным германским акцентом.
        Забавно было наблюдать, как испуганно оглядывается, а потом пятится в полнейшем недоумении господин Листунов. Поскольку никаких животных, даже самой плохонькой кощёнки или дворняжки в поле зрения не наблюдалось, он пришёл к логическому выводу, что хозяин дома, как говорят в народе, рехнулся. В какой-то момент Иван Агафонович даже заподозрил, уж не его ли самого маг обозвал «гадостью»? Просто стоял он за спинами московских гостей, а дальше был только пустой двор. Но к его величайшему изумлению, Ивенский на вопли мага отреагировал очень буднично, и от этого ещё более странно:
        - Нет, - ровно и терпеливо ответил он, - это не наше животное, мы бы и рады его убрать, но не можем. Оно… как бы точнее выразиться? Не наше, но состоит при нас. Приставлено для слежки, кем-то из ваших товарищей по цеху. Да вы не беспокойтесь, оно смирное, и в помещения не лезет… кажется.
        Ивану Агафоновичу стало казаться, что он сходит с ума. Он был решительно не в состоянии уразуметь, о каком животном идёт речь.
        - Оно невидимо на свету, - сжалившись, растолковал Ивенский. - Чёрная гончая - слышали о такой твари?
        - Слышал, - прошептал Листунов, холодея от мистического ужаса. - Она что, здесь? И всё время была рядом с вами?!
        - Да, уже несколько дней следом ходит, - с демонстративным легкомыслием подтвердил Удальцев. - Это вы её вживую ещё не видели, ваша милость! Вот, доложу я вам, страшилище! Но ничего, мы с Романом Григорьевичем уже привыкли к такому соседству. Верно, ваше высокоблагородие?
        - Человек ко всему может привыкнуть, - откликнулся тот философски.
        Господин Зимин смягчился:
        - Ну, если ви не желаль звать это с собой, само он в мой дом не войти. Прошу, господа! Чем обязан визитом? - германский акцент его то усиливался, то исчезал самым непредсказуемым образом.
        Миновав анфиладу из пяти богатых комнат, с большим вкусом обставленных в стиле загородной усадьбы, хозяин провёл визитёров в кабинет, усадил на диване.
        - Я полагаль, ви хотеть говорить о безвременной кончине наш премногоуважаемый господин Понурофф? - это прозвучало не без скепсиса.
        - Не только, - возразил Роман Григорьевич. - В данный момент нас больше занимает безвременная кончина господина Контоккайнена.
        - Что-о?! - маг подался вперёд, выражение иронии на его приятном круглом лице уступило место изумлению. - Контоккайнен мёртв?! Как это случилось, господа? Когда? - акцент пропал совершенно.
        - Поутру заколот в грудь острым предметом, - проинформировал Листунов официальным тоном. - Имеете ли вы что-то сказать по этому поводу?
        На несколько мгновений в комнате повисло молчание. Потом Зимин сказал резко:
        - Только не ждите от меня слов сожаления, господа сыщики! Покойник был большой плут, не тем будь помянут, и характером обладал прескверным.
        - Это мы заметили, - не удержавшись, буркнул себе под нос Иван Агафонович. Хотел задать следующий вопрос, но Ивенский его опередил, спросил уклончиво:
        - Вам известно о предполагаемом участии господина Контоккайнена в некоем… гм… транспортном прожекте? - ему пока не хотелось излишне информировать Листунова.
        Зимин усмехнулся зло:
        - Ха! Ещё бы не известно! По поручению из столицы мы в нашем обществе провели честный конкурс на замещение вакантной должности при Министерстве путей сообщения - скажем прямо, очень выгодной должности. Выдвинули трёх кандидатов из числа победителей. В положенный срок подали их бумаги в министерство - и что же? Спустя несколько дней стало известно, что к прожекту будет привлечён академик Контоккайнен, даже не участвовавший в конкурсе! Вы считаете это справедливо? Нет, я ничего не хочу сказать, Контоккайнен - сильный маг. Но транспорт - это же совершенно не его сфера, он работал в области предикторики и астрологии!.. И знаете, что я вам скажу? - продолжил он после секундной паузы. - Возможно, вы сочтёте меня плебеем, вульгарным сплетником, но истина для меня выше мнения окружающих. По слухам, академик Контоккайнен приспал эту должность с одной весьма и весьма влиятельной вдовой!
        - Правда?! - по-детски удивившись, не удержался от возгласа Удальцев. Ему вспомнилась отталкивающая внешность покойника, и подумалось: неужто такая влиятельная дама не могла подыскать себе более достойного аманта? По молодости лет он ещё не знал, что про таких, как Контоккайнен говорят «магнетическая личность», и магнетизм этот весьма привлекателен для дам средних лет.
        - Насколько правда - не берусь судить. Но слухи такие ходят, и подозреваю, что они не беспочвенны! - ответил маг торжествующе.
        Но Роман Григорьевич частная жизнь покойника не заинтересовала.
        - Скажите, господин Зимин, - обратился тихо, - кто победил в вашем конкурсе? Кто получит заказ теперь, после гибели Контоккайнена? Вы можете назвать имена?
        Маг бросил на него короткий злой взгляд и сделался вдруг удивительно похож на своего московского коллегу Кнупперса.
        - Извольте. Гроссмейстер Филиппов, гроссмейстер Штосс и ваш покорный слуга. Желаете арестовать немедленно, или позволите сделать нужные распоряжения?
        - Ах, что вы, Козьма Митрофанович, мы не только не собираемся вас арестовывать, но пока даже не имеем оснований подозревать кого-то из вас троих, - улыбнулся Ивенский, но что-то зловещей получилась эта улыбка. - Поэтому очень вас прошу, не сажайте нам на хвост вторую гончую, боюсь, как бы они не передрались!
        - И в мыслях того не имел! - поспешно возразил Морозов, кося глазом.
        - Вот и прекрасно! Тогда, если у господина Листунова нет своих вопросов, разрешите откланяться!
        У Листунова вопросов не было: напоминание о гончей, наверняка ожидающей свои жертвы под дверью, ввергло его в состояние лёгкого ступора. Дело в том, что бедный Иван Агафонович панически боялся даже самых обычных, видимых глазом собак. Чего уж говорить о невидимых! А мимо внимания Удальцева не прошло то, что о пропаже неизвестного предмета Роман Григорьевич снова не упомянул.
        Столь желанная для Тита Ардалионовича экскурсия по славному граду Петра не состоялась. От дома мага Зимина сразу поехали в сыскное отделение - представиться местному начальству. Его высокоблагородие, господин Семёнов Афанасий Дмитриевич, обращал на себя внимание воистину богатырским телосложением. Лишись он, по злой воле судеб, службы и положения своего, или родись в семье простого мужика - легко мог бы добывать на жизнь, демонстрируя чудеса силы на площадях и ярмарках. «Эх, и здоровенная бы из него получилась жаба!» - мелькнула забавная мысль, и Роман Григорьевич чуть не рассмеялся в самый неподходящий момент - его высокоблагородие как раз пожимали руку «столичному гостю» с риском если не оторвать её, то расплющить.
        По окончании формальностей, снова взялись за дело: побывали в Оккультной Академии, где служил покойный, побывали в северопальмирском отделении министерства путей сообщения - новая должность в Особой канцелярии давала Роману Григорьевичу большие преимущества, позволила обойтись без бумажной волокиты… Что нового узнали? Да ничего ценного. В Академии о прожекте не знали вовсе, Контоккайнен в отставку не подавал. Высокопоставленные транспортные чины персону мага оставили без внимания, в тонкости её назначения не вникали. Один маг, другой маг - какая, по большому счёту, разница? Что? Убили? Ах, какой ужас, в наш-то просвещённый век! Ну, ничего, нового пришлют, тем более, что договор ещё не был подписан. Мало ли магов в Северной Пальмире!
        Продрогнув в санях, вернулись в отделение, занялись допросом студента Иллариона Пятницкого. Тот оказался натурой экспрессивной: скакал по допросной, размахивал руками и гримасничал, изображая в лицах, как именно был обнаружен труп. От зловещей находки своей и от роли свидетеля он, похоже, пребывал в полнейшем восторге. С одобрения Романа Григорьевича, Листунов приказал его отпустить, но тот ушёл не сразу, всё порывался начать свой рассказ сначала - еле выдворили вон.
        Едва избавились от докучного свидетеля - в кабинет вихрем ворвался его высокоблагородие, господин Семёнов лично! Вид у него был всклокоченный, глаза ошалелые.
        - Скорее, скорее, господа! Его превосходительство, обер-полицмейстер Северной Пальмиры, господин Тутчев,[18 - В нашей реальности эту должность в середине XIX в. занимал Трепов Фёдор Фёдорович, ставший позднее градоначальником Санкт-Петербурга. Между этой одиозной исторической личностью и действующим в описываемой реальности Тутчевым Михаилом Евграфовичем нет решительно никакого сходства, единственное, что их объединяет - это должность.] желают видеть следователей по делу убиенного Контоккайнена лично и немедленно! Едемте, господа!
        Ехали на двух санях. Впереди Афанасий Дмитриевич в собственном одноместном экипаже (очень сокрушался, что не нашлось в нём места для Романа Григорьевича, даже своё хотел уступить - еле отговорил). Позади, на извозчике, остальные. Настроение же Ивана Агафоновича было чрезвычайно возбуждённым и приподнятым - ведь не каждый день простых чиновников вызывают к такому высокому начальству! Ивенский с Удальцевым чувствовали себя вялыми - длинный день начинал утомлять, лежали на сидениях под овчинной полостью, как два куля, уже и по сторонам почти не смотрели, и разговор не клеился. Только на Петровской площади Тит Ардалионович оживился при виде знаменитого памятника императору. Впечатлило его не столько величие скульптуры, сколько одна странность, бросившаяся в глаза: и легендарный гром-камень, служащий постаментом, и бока взвившегося на дыбы коня были испещрены множеством непонятных закорючек, нанесённых красной и белой краской. Кроме того, от задних его копыт и хвоста к вбитым в мостовую железным тумбам тянулись длинные якорные цепи. Ни на одной из гравюр с изображением известной скульптуры Удальцев не
видел этого безобразия!
        - Зачем же его так изрисовали? - разочарованно воскликнул он. - И к чему эти цепи?
        Иван Агафонович снисходительно улыбнулся невежеству юноши.
        - Видите ли, милейший Тит Ардалионович, сделано это без злого умысла, исключительно по необходимости. Это не просто рисунки, а особые магические символы. Дело в том, что монумент сей издавна имеет одно пренеприятнейшее, если не сказать, опасное свойство: в бурные осенние ночи он покидает пьедестал и рыщет по городу, до смерти пугая обывателей. То ли злой дух в него вселился, то ли ещё какая напасть… Да вы полюбопытствуйте, у Пушкина-Ганнибала Александра Сергеевича, «Медный Всадник» называется - там подробно описано…
        «Интересно, - подумал Ивенский с раздражением, - если речь однажды зайдёт о баснях Лафонтена или, к примеру, грамматике Кирпичникова - он тоже посоветует нам непременно с ними ознакомиться?»
        А Листунов продолжал ораторствовать:
        - В былые времена народ был тише, умел терпеть. Но в последние годы горожане стали жаловаться и роптать, а купеческая гильдия обратилась с прошением вовсе убрать Всадника из Пальмиры, потому как особенно часто нападает он на торговое сословие, реже - на мелких чиновников. Ну, просьбу их городские власти удовлетворить не могли - всё-таки монаршей особе, основателю города памятник, не кому-нибудь. К счастью, был найден иной, менее радикальный выход. Теперь в начале октября на монумент накладывают особые чары, привязывающие его к камню, и дополнительно фиксируют цепями. По весне же охранные символы смывают щётками, и Медный Всадник радует глаз своим первозданным видом! - закончил Листунов с таким торжеством, будто он лично нашёл управу на беспокойную статую.
        - Оригинальное решение, - сказал Роман Григорьевич из вежливости. На самом деле говорить не хотелось ничего, хотелось спать - бессонная ночь в поезде дала о себе знать.
        А Листунова, на грех, разобрало: решил просветить приезжих, как следует вести себя на приёме у господина обер-полицмейстера. Принялся внушать, что стоять надобно смирно, опустив очи долу, если спросят - говорить тихо и почтительно, пока не спросили - помалкивать. И главное - не выскакивать вперёд старшего по чину, его превосходительство этого страсть как не любит… Иван Агафонович говорил, говорил, Ивенский с Удальцевым кивали на манер китайских болванчиков… Ох! Приехали, наконец!
        Сани остановились перед внушительным зданием Северопальмирского Управления градоначальства и полиции.
        - Кажется, дом убитого где-то неподалёку? - Тит Ардалионович сориентировался по шпилю Адмиралтейства.
        - В квартале отсюда, - подтвердил Листунов. - Идёмте же, господа! И помните, о чём я вам говорил!
        Впрочем, и четверти часа не прошло, как бедный Иван Агафонович понял, что все его поучения были напрасны. Не стал их превосходительство, господин обер-полицмейстер дожидаться, пока приезжий агент заговорит с ним тихо и почтительно. И спрашивать ничего не стал. Просто с порога сгрёб того в охапку, прижал к обширной груди.
        - Роман Григорьевич! Душа моя! Сколько зим, сколько лет! Вырос-то как, а! Ведь я тебя, родной ты мой, последний раз в мундире Пажеского видел, мальчиком совсем! А нынче! - он чуть отстранил гостя, будто желая его получше рассмотреть, и отеческим жестом взъерошил его волосы. - Ну, разве не молодец?
        Вопрос этот был обращён в пространство, но трое присутствующих с перепуга дружно закивали, дескать, да, да, конечно, молодец! Впрочем, господин Тутчев в их сторону и не смотрел, продолжал умиляться.
        - У нас много судачили, удивлялись, когда ты по полицейской линии пошёл. А я всем говорил, и отцу твоему, Григорью Романовичу писал: не препятствуй, друг мой! Настоящий человек себя в любом деле проявит, а дело у нас нужное, государственной важности дело! Верно, я говорю?
        - Верно, верно, - зашелестели трое.
        А Михаил Евграфович перебил сам себя.
        - Но что мы всё о деле да о деле? Рассказывай скорее, как сам, как батюшка твой поживает? А главное - как здоровье…
        - …тётушки Аграфены Романовны! - без всякого почтения, со смехом перебил высочайшего начальника Ивенский.
        - И-менн-но! - благодушно подтвердил его превосходительство.
        - Ах, Михаил Евграфович, в последнее время столько народу интересуется её здоровьем, что даже будь она, тьфу-тьфу, не накаркать, больна, то уже непременно поправилась бы от такого сердечного участия!
        Обер-полицмейстер удовлетворённо кивнул.
        - Стало быть, здорова драгоценная Аграфена Романовна! Вот и славно!.. Но что это ты, милый мой, какого-то «Евграфовича» выдумал? Зови меня как обычно, дядя Михаил, не то огорчусь!.. И вот что скажи. Этот хлыщ из Министерства путей сообщения, как бишь его…
        - Алексеев Модест Владимирович, - подсказал Ивенский.
        - Вот-вот, господин Алексеев. Так он всё ещё вьётся около неё? Не отстал? - осведомился Тутчев с неприязнью тем более необъяснимой, что сам он имел и супругу законную и пятерых детей. - А, можешь не отвечать! По глазам вижу - вьётся! Ведь мы с ним стрелялись раз из-за неё, из-за тётушки твоей. Не знали, что она, бедняжка, давно просватана за старика… И Алексеев, выходит, обошёл-таки меня - дождался её, а я вот не дождался. Э, да что теперь говорить, время вспять не повернёшь… Смотри-ка, вечер на дворе, едем ко мне ужинать! Уж как Анна Павловна будет рада - она ведь тебя маленького на руках качала… А, господа! - только тут он вспомнил о посторонних, тихими тенями маячивших у входа. - Илья Дмитриевич, из сыскного, второго тоже где-то видел… А третий, молоденький - при тебе состоит? Помощник? Ну, и его бери с собой! Ужинать, ужинать, возражений не принимаю.
        Описывать это ужин мы не станем - обычный домашний ужин в кругу большого семейства, встреча добрых друзей, почти что родных. Охи-ахи-поцелуи, дамские слёзы, старые воспоминания. Тит Ардалионович чувствовал себя лишним, но деваться было некуда. Ну, хоть поел хорошо - только за столом и понял, как сильно проголодался за этот бесконечный день.
        Отужинавших гостей принялись оставлять ночевать. Но тут, по непонятной для Тита Ардалионовича причине (сам он уже готов был заснуть где угодно - хоть в доме самого обер-полицмейстера, хоть в дворницкой) Роман Григорьевич, как образно выразились его превосходительство, «уперся рогом». Ночуем в гостинице, всё тут! Михаил Евграфович поспорил-поспорил и рукой махнул:
        - Весь в отца! Это у вас фамильная причуда! Его тоже никогда не оставишь в гостях… Васька! Прикажи господам сани подать!
        Роман Григорьевич рассмеялся:
        - Какие сани, дядюшка Михаил! Нам только дорогу перейти!
        - Ах, верно, - спохватился тот.
        Проживал господин обер-полицмейстер Тутчев почти напротив гостиницы «Российская». всего-то в паре сотен шагов… На всю оставшуюся жизнь запомнил Тит Ардалионович эту пару сотен шагов. Зимой темнеет рано, на севере - особенно. В Петровской столице уже несколько часов царила глухая НОЧЬ.
        Свет фонарей не мешал её видеть: огромная - из вагона казалась меньше, нелепая и омерзительная. Чёрная тень на четырёх длинных, как жерди, ногах. Голова опущена, пасть оскалена, шерсть на загривке дыбом…
        - Роман Григорьевич, - простонал Удальцев жалобно, - зачем мы не остались в доме его превосходительства?!
        - Вы хотели, чтобы я оставил ЭТО на ночь в доме лучшего друга моего отца? А если оно приносит несчастье? - от этих слов бедному юноше сделалось ещё хуже.
        - Роман Григорьевич, - взмолился он в полном отчаянии, - вы говорили, оно не заходит в дома!
        - Говорил. А вдруг всё-таки заходит? Идите вперёд, не оглядывайтесь. Давайте делать вид, будто её нет вовсе.
        Таким образом, обманывая не то жуткого преследователя, не то самих себя, перешли дорогу. Остановились у дверей «Российской». Призрачная тварь смрадно дышала им в спину… или так шутило разыгравшееся воображение? Не могут же призраки дышать?
        Роман Григорьевич постучал. Дверь гостеприимно распахнулась… А-а-а! - истошно заорал швейцар и шарахнулся назад, не забыв при этом захлопнуть дверь. Они остались посреди ночной улицы, один на один с чудовищем.
        - Нет, - сказал Роман Григорьевич, поворачиваясь к твари лицом, - это ситуация определённо начинает меня нервировать! - он взглянул прямо в морду твари, в её мутно-белые, словно фосфоресцирующие, без зрачков глаза. - Послушайте меня, господин Кнупперс!
        Словно отвечая на призыв Ивенского, тварь широко расставила ноги, вытянула шею, приблизила к его побледневшему лицу узкое рыло. Удальцев от ужаса вжался в стену, а Роман Григорьевич продолжал, как ни в чём не бывало:
        - Я настаиваю, чтобы вы немедленно отозвали от нас своё животное! Дальнейшее его присутствие будет расцениваться как незаконная попытка вмешательств в дела следствия с целью препятствования таковому, и караться по закону…
        Тварь оскалилась, глаза зло полыхнули. «Это мы ещё посмотрим, кто кого покарает» - читалось на её отвратительной морде.
        - И не рассчитывайте, что вам сойдёт с рук убийство агентов Особой канцелярии. О вашей, с позволения сказать, деятельности уже давно осведомлены третьи лица, и ваш коллега в том числе, так что свидетелей достаточно. Ну! Я жду! Господин Кнупперс, вы и так под подозрением, я бы на вашем месте не усугублял своего положения!
        Некоторое время ничего не происходило, тварь продолжала таращиться в лицо «собеседника», дышать на него могильным тленом. А потом вдруг развернулась резко… или нет, даже не развернулась, просто поменялись местами голова и поджатый хвост, и медленно, словно нехотя, убрела в подворотню.
        - О-ох! - тихо простонал Ивенский и привалился к стене. Сердце его стучало, колени противно, мелко-мелко тряслись, в голове было пусто и гулко. Он стоял и не двигался - оцепенение какое-то наступило. А под одежду уже забирался мороз.
        - Роман Григорьевич, - Удальцев потянул его за рукав, - Роман Григорьевич, пойдёмте, а? Так холодно! - он не справился с собой и всхлипнул.
        Ивенский усилием воли отлепил себя от стены.
        - И правда, идёмте, не хватало ещё замёрзнуть до смерти во цвете лет! - он старался говорить спокойно и твёрдо, но в голосе всё-таки слышалась дрожь. - Стучите громче, пусть этот болван отворит!
        Удальцев рьяно забарабанил кулаком в дверь.
        - Открывай, скотина! Так-то у вас принято встречать постояльцев!
        Громыхнула щеколда. Швейцар, испуганный и бледный осторожно выглянул на улицу. За его спиной маячили половые и горничные.
        - Это что за безобразие! Как ты посмел, мерзавец, захлопнуть дверь перед носом его высокоблагородия? Оставил замерзать зимой на улице агентов Особой канцелярии! Гнать тебя надо со службы в три шеи! Завтра всё будет доложено хозяину! - развоевался нервной почве Тит Ардалионович, обычно такой мирный и добродушный.
        Бедный швейцар стоял ни жив ни мёртв, обнажив седоватую голову, судорожно теребя фуражку.
        - Так ведь эта… - лепетал он бессвязно, - там было… была там… Зверюга была! Сама огромная, чёрная, а глазищи белые и светятся… Страсть такая… - он вскинул на молодого барина глаза, в тайной надежде, что тот его слова опровергнет, дескать, примерещилось дурню, с пьяных, поди, глаз. Увы.
        - Ну, была зверюга, и что? - ещё больше возмутился Удальцев. - Разве у вас тут вывеска висит, что вход со зверюгами возбраняется? Ну? Где вывеска, покажи?
        - Ваша милость! - запричитал мужик. - Я ж не знал, что она при вас! Я думал, она дикая и пожрать вас хочет!
        От таких его слов даже прислуга, что топталась позади с кочергами да палками, охнула и разбежалась кто куда, а Тит Ардалионович совсем взбеленился.
        - А-а-а! - яростно зашипел он. - Выходит, вместо того, чтобы впустить поскорее слуг государевых, от опасности избавить, ты нарочно оставил их на улице, чтоб сожрали?! Да ты бунтовщик, братец, инсургент! Острог по тебе плачет да Сибирь! А ну, городового сюда!
        - Барин! - взвыл швейцар и повалился в ноги. - Не погуби! Не сургент я, Перуном-громовержцем клянусь, Родом-прародителем, Дажьбогом-покровителем! Со страху великого будто затмение на меня нашло, себя не помнил, что творил - не ведал! Помилосердствуй, барин, семь ртов кормлю, не дай пропасть дитяткам моим! А-а-а! - несчастный старовер решил, что тут ему и конец пришёл, ему уже слышался свисток городового, лязг кандалов, тарахтение арестантской телеги…
        - Ну, всё, хватит уже выть! - поморщился Тит Ардалионович, вовсе не собиравшийся доводить дело до крайности. Воевать со швейцаром ему больше не хотелось, нервное возбуждение прошло, он понял, что очень устал. - Вели, пусть нам покажут комнаты. Только смотри, чтобы не на нижнем этаже! - ночевать ему хотелось повыше - подальше от земли и от чёрных тварей, которые по ней бегают.
        - И непременно с видом на площадь! - вставил своё слово Роман Григорьевич, дотоле выступавший в роли безмолвного статиста. Сцена со свирепым подчинённым и швейцаром-«инсургентом» его позабавила, отвратительная дрожь прекратилась, и голос звучал почти спокойно.
        - Будет исполнено, ваше превосходительство! - выпалил швейцар браво, утёр кулаком слёзы и умчался искать спрятавшегося от греха ночного портье.
        - А почему именно с видом на площадь? - полюбопытствовал Удальцев.
        - Там фонари горят всю ночь, - был ответ.
        Объяснять, зачем ему среди ночи понадобились уличные фонари, Ивенскому не пришлось - об этом Тит Ардалионович и сам догадался: на свету не так страшно. А замечание его насчёт первого этажа оказалось лишним - все жилые комнаты были расположены выше. Внизу находился только огромный обеденный зал, шикарный до невозможности: панели блестели позолотой, лепнина поражала своей причудливостью, в кадках зеленели южные растения, а стойка у входа ломилась от закусок. Не смотря на поздний час, здесь были расставлены вазочки с икрой, блюда с селёдкой, сырами разных сортов, вазы с оранжерейными плодами, множество бутылок с горькой можжевеловой водкой - для господ и сладкими наливками - для дам.
        Удальцев так и обмер при виде этакого великолепия. Не от восхищения обмер - от ужаса и отчаяния! Ведь это, должно быть, безумно дорогая гостиница - запоздало понял он. И средств на проживание в такой роскоши у него решительно не имелось, а имелось всего-то девять рублей, оставшиеся от последнего отцовского перевода. Ох, и хорош же он будет, когда его, такого грозного и важного, выставит за дверь обиженный им швейцар!
        - Ваше высокоблагородие! - убито прошептал он, - Роман Григорьевич!
        - Да? - тот удивлённо взглянул в лицо подчинённого - бледное, в красных пятнах.
        - Я… У меня денег нету! Здесь, должно быть, всё дорого очень…
        - И что? У меня денег достаточно.
        - Да, но не могу же я за ваш счёт… Как же я могу - за чужой счёт?… - лепетал он не хуже пресловутого швейцара. - Я лучше другой ночлег подыщу…
        Роман Григорьевич смерил его взглядом, полным почти что искреннего негодования.
        - Ну, конечно! Гостиницу за чужой счёт вы себе позволить не можете, гордость мешает! А бросить собственного начальника одного, ночью, перед лицом магической опасности - это пожалуйста, это, по-вашему, благородно! Пусть его чёрная гончая растерзает, вам-то что! Кстати, о чёрной гончей! Она ведь к вам была приставлена! Вдруг она лишь сделала вид, что ушла, а сама сидит и вас дожидается? - Ивенский валил все аргументы в кучу, не смущаясь тем, что они явно противоречат друг другу. - Только вы за дверь - она тут как тут, и снова за вами увяжется! Но если вас это не беспокоит - что ж ступайте, поищите себе какую-нибудь ночлежку для бродяг, там уж дорого не возьмут! И кстати, о каком это «чужом счёте» вы ведёте речь? В Канцелярии выдали деньги на дорогу и все необходимые расходы. На двоих выдали, не мне одному! - последняя фраза удалась Роману Григорьевичу особенно убедительно. Уточнять, что выдаваемая агентам сумма никоим образом не предусматривала их проживание в самой дорогой из гостиниц Северной Пальмиры, он, разумеется, не стал.
        - Правда? Выдали? - уж так обрадовался Тит Ардалионович, что не надо возвращаться на мороз, чёрному зверю в пасть! Легко принял слова начальника за чистую монету, и спорить больше не стал.
        Сердитым постояльцам отвели два номера по соседству, на третьем этаже. Были они, по здешним меркам, не самыми лучшими - других по ночному времени, не нашлось. Портье со страхом ожидал нового скандала, но его не последовало. Государевы слуги тихо-мирно водворились в доставшиеся им комнаты и велели не беспокоить до утра. Их и не беспокоили - даже приближаться к дверям боялись, если уж надо было кому из служащих мимо пройти, так крались вдоль стенки на цыпочках. Но спокойнее от этого господам агентам не стало.
        Едва Удальцев лег в постель, сон с него как рукой сняло. Вместо этого появился страх. Мысль о чёрной гончей не давала покоя: где она сейчас? Отозвал её хозяин, напуганный угрозами Романа Григорьевича, или она по-прежнему рыщет в ночи под их окнами? Или не рыщет, а затаилась, к примеру, во-он в том углу, невидимая в свете лампы? И как быть? Погасить лампу, проверить? Жутко. Выбраться из-под одеяла, выглянуть в окно? Если она там, значит, её уж точно нет в углу… А если нет её на улице, значит, либо ушла, либо в углу. И мимо неё придётся возвращаться в постель. Нет уж, лучше не вылезать! Или вылезти? Или погасить свет?
        Трудно сказать, как долго он, мучимый этими вопросами, ворочался с боку на бок, скрипел пружинами - час или сто лет, в ночи время идёт по-другому. Кончилось тем, что в номер постучали. Дверь была нарочно не заперта (под замом страшнее), и вставать он не стал, только крикнул полузадушено:
        - Кто?
        Это был Роман Григорьевич. Он вошёл в спальню и велел:
        - Вот что. Берите одеяло и ступайте ко мне, у меня в номере есть неплохой диван. Вдвоём нам будет спокойнее.
        Допустить мысль, что его блистательного начальника мучили те же страхи, что и его самого, Тит Ардалионович не мог, поэтому вообразил, будто скрипом своим перебудил всю гостиницу. Ему бы о том подумать, что в таких дорогих номерах стены должны быть достаточно толстыми, чтобы постояльцы не мешали друг другу шумом. Но он не подумал, и страшно смутился. Завернулся в одеяло, мышью прошмыгнул в соседний номер и замер на диване без движения, даже дышать старался как можно тише и реже. Понятно, что крепкому и здоровому сну такое поведение не способствовало.
        - Удальцев! Эй! - окликнул Роман Григорьевич с кровати спустя некоторое время. - Вы там не померли?
        - Нет! - пискнул несчастный в ответ.
        - Спите?
        - Нет! Я думаю!
        - Полезное дело, особенно среди ночи. О чём, если не секрет? - Ивенскому тоже не спалось.
        - Я думаю о господине Кнупперсе! - принялся излагать Удальцев, радуясь возможности нарушить гнетущую тишину. - Мне кажется, он британский шпион, или, может, французский… Это он организовал убийство магов, чтобы расстроить дело с порталом, а потом приставил гончую, чтобы мешать расследованию.
        - Не исключено, что убийца - Кнупперс, - откликнулся Роман Григорьевич. - Я даже готов согласиться, что он стремился именно сорвать наведение портала, а не получить выгодный заказ, ведь в последнем случае было достаточно одного-единственного убийства, второе - явное излишество. Не понимаю одного: почему вы решили, что для этого он должен быть шпионом?
        - Ну, как же? - Титу Ардалионовичу именно это казалось самым очевидным. - Ведь его цель - навредить враждебной державе, нам навредить! Зачем бы русскому человеку, преданному царю и Отечеству, препятствовать столь великому прожекту?
        - О! - сказал на это Ивенский. - Русские люди порой бывают до того странными - и не догадаешься, что у них на уме! Но версию вашу мы проверим, она имеет право на существование. А теперь засыпайте, и не пугайте меня больше. Мне показалось, вы перестали дышать.
        Тут Тит Ардалионович устыдился, и больше начальство в ту ночь не пугал - нашлись другие желающие.
        Проснулся Роман Григорьевич оттого, что спиной ощутил на себе чей-то пристальный взгляд - была у него такая необычная способность, безошибочно чувствовать чужие взгляды. «Удальцев?» - была первая мысль, тут же отвергнутая: зачем бы Титу Ардалионовичу таращиться на него среди ночи? Воры? Или?…
        Осторожно, притворяясь крепко спящим, Ивенский перевернулся на другой бок, взглянул из-под опущенных век…
        Белые круглые глаза смотрели на него из темноты. Да, это определённо были не воры.
        - Удальцев! - позвал Роман Григорьевич полушёпотом. - Эй! Проснитесь!
        Тот вскочил, заспанно моргая.
        - Удальцев, вы ЭТО тоже видите, или мне чудится?
        - Да-а! - откликнулся юноша панически. - Это опять она! Ой, мамочки!
        Но это была не она. Роман Григорьевич на всю жизнь запомнил глаза чёрной гончей - молочно-белые, без зрачка, будто бельмами закрытые. Глаза же ночного гостя, хоть и были белыми, но отливали желтизной, будто две маленькие луны. И зрачки у него имелись - большие, круглые, как у птицы, в окружении узкой и от этого почти незаметной серой радужки. Взгляд пришельца был вполне осмысленным, поэтому Роман Григорьевич решил пойти на переговоры.
        - Ты кто таков? Зачем явился среди ночи? Вот городового кликну! - брякнул так, и самому смешно стало: можно подумать, ночные чудовища боятся городовых!
        Послышалась возня, глаза часто заморгали.
        - Я эта… Дяденька прислали! - голос был хрипловатым, нечеловеческим. Впрочем, чего можно ожидать от обладателя таких глаз? Не столько испуганный, сколько заинтригованный Ивенский потянулся к столику, зажёг лампу.
        Верно говорят - у страха глаза велики, с перепугу можно и простого, безобидного домового за чёрную гончую принять! Да, это был именно домовой, обитатель пыльных запечий, тёмных подполий и чердаков. Ростом в аршин с малым, кожа серая, голова лысая, борода до пят, одет в серое, опрятно, но сам босиком.
        - Зачем же ты людей по ночам беспокоишь? - напустился на него Роман Григорьевич, раздосадованный глупым своим испугом. - А ещё говорят, в дорогих гостиницах и домовые особые - степенные, не озоруют никогда! Утром велю хозяину, пусть зовёт колдуна, чтоб тебя с места сжил!
        Домовой переполошился.
        - Ай! Ай! Не надо колдуна звать, неповинного гнать! Ведь мы нездешние, с Васильева острова мы! Дяденька нас прислали, велели кой-чё передать!
        Роман Григорьевич сел, завернувшись в одеяло. Велел раздражённо:
        - Ну, так передавай, что велели, да убирайся, откуда пришёл! - ему отчаянно захотелось спать, наскучила вся эта мистическая канитель.
        Тут домовой приосанился, прокашлялся, пригладил бороду и принялся обстоятельно излагать.
        - Так что, призвали меня дядюшка и наказали: ступай, говорит, разыщи гостей московских, и передай. Поутру пусть непременно навестит меня старшой, сам-один. Переговорить надобно по делу, его ын-те-ре-суюшшему, - последнее слово далось ночному гостю явно не без усилия.
        - Ясно, - кивнул Роман Григорьевич утомлено. Он слышал, что маги нередко используют мелкую нежить в качестве посыльных: и удобно - уж эти-то любого отыщут, из-под земли достанут, и слугам платить не надо, и секретность будет соблюдена. - Но неужели нельзя было утра дождаться, а? Будить-то зачем?
        - Я ведь не будил, - отчего-то оробев, возразил домовой. - Вы, господин, сами пробудилися, а я стоял тихенько-тихенько, ждал. Разве бы я посмел будить? Я таких, как вы, страсть боюся!
        - Людей, что ли? - удивился Роман Григорьевич. - Домовые боятся людей? С каких это пор?
        - Не-е! - затряс лысенькой головёнкой пришелец. - Людей мы не боимся, чего их бояться, ежели они ни на что не способны: ни в стену пройти, ни веником обернуться. Ночью на человека навались посильнее - он и помер! Какой тут страх? Мы других, таких, как вы, боимся. Ка-ак глянете глазом - аж внутре всё обмирает…
        - Ладно, - перебил Роман Григорьевич вообразив, что домового ему послали нездорового на голову. - Скажи, где твой дядюшка живёт, и сгинь. Не то и вправду ка-ак гляну!
        - Говорю, говорю, - подобострастно закивал тот. - Васильев остров, Новый Амстердам,[19 - В нашей реальности, в Петровские времена, проект архитектора Терезини, задумавшего построить на Васильевском острове маленькое подобие Голландии с её улицами-каналами, осуществлён не был, однако, и у нас с тех пор улицы острова называют «линиями».] Косая линия, собственный дом колдуна Ворона. Спросите - любой вам покажет…
        - Спросим, - обещал Ивенский. - Исчезни.
        Посыльный раскланялся и вместо того, чтобы, по обыкновению всех домовых, скрыться в стене, медленно истаял в воздухе, как и не было. Видно, приказание страшного Романа Григорьевича он воспринял слишком буквально.
        Удальцев повалился на подушку в надежде продолжить грубо прерванный сон, но тут прицепился Удальцев, чрезвычайно взбудораженный от любопытства.
        - Ваше высоко… тьфу! Роман Григорьевич! А о чём это он толковал? Почему домовые вас боятся? Вы разве не человек?!
        - Нет, конечно, - ответил Ивенский с большим достоинством. - Какой же я человек? Разве похож я на человека? Я этот… как его… - не сразу придумалось, - зверь василиск! У меня и тело львиное, и хвост змеиный, а вместо папеньки Григория Романовича - чёрный петух!
        - Роман Григорьевич! Это вы так шутите, да? - догадался юноша.
        - Нет, я убийственно серьёзен! - фыркнули его высокоблагородие и зарылись носом в подушку.
        Наступило утро - розовое, морозное. Новый Амстердам радовал глаз своим необычным видом: прямые, как стрелы, улицы-каналы, теперь прочно скованные льдом, небольшие домочки в два-три этажа, выстроенные на западный манер: узкие цветные фасады, тесно прилепились друг к другу, фронтоны скруглены, высокие крыши крыты красной черепицей, на каждой - затейливый флюгер. Высоких заборов нет. Мостовая очищена от снега до самого булыжника - как лето под ногами. Из булочных тянет свежей сдобой. Трубочисты-чухонцы в чёрных костюмах и цилиндрах, с лесенками за спиной, спешат на работу. Вдалеке растопырила крылья ветряная мельница, не то для дела поставленная, не то для красоты.
        Посреди этой европейской идиллии дом колдуна Ворона выглядел инородно и дико - ему бы место в глухом лесу, среди корявых северных елей, среди серых мхов да зелёных болотин. Видно, так оно и было когда-то, во времена давние, первозданные. Но отступил вековой лес под топорами петровских плотников, а дом остался - не решились тронуть чародеев приют. Так и стоит с тех пор - массивный прочерневший сруб из аршинных брёвен, мрачно смотрит на изящных своих соседей маленькими слюдяными окошками. Дерновая крыша нависает над ними, застит и без того скудный свет. Вход широкий, но такой низкий, что поневоле поклонишься, дверь дубовая, кованая - молотом не прошибёшь. Над дверью прибит череп - то ли конский, то ли чудовища какого, скалит щербатую пасть. За домом - двор, обнесённый высоченным частоколом, и на кольях тоже черепа, да как бы не человечьи!
        - Роман Григорьевич! - взмолился Удальцев. - Вы один туда пойдёте? Как же я допущу-то? В таком месте недолго и сгинуть! Вон они, черепа! Страшно!
        - Ну что за глупости! - рассердился Ивенский. - Всё-таки мы не в княжеской Руси живём, чтобы человек сгинул средь бела дня. Хотя… поплюйте, чтоб не накаркать! И тем более, ждите меня здесь. В доме вы мне против чёрного колдуна ничем не поможете, а тут - хоть городового кликнете.
        - Кликну, не сомневайтесь, - горячо обещал Удальцев, шутки на этот раз не поняв.[20 - На самом деле, чёрные колдуны боятся городовых ещё меньше, чем ночные чудовища.] - Я вас вон в той булочной буду ожидать, можно? На улице холодно очень… Только вы недолго, ладно? Не задерживайтесь, смотрите, я волноваться стану!
        По-хорошему, следовало бы строго отчитать подчинённого, поставить на место. А то осмелел, вздумал указывать начальству. Но поскольку двигала Удальцевым исключительно тревога о его, начальства, здравии и благополучии, Роман Григорьевич сердиться не стал, обещал покладисто:
        - Постараюсь.
        …На стук не вышел никто, дверь отворилась сама. Секунду помедлив, он шагнул через порог, нырнул в тёплый сумрак колдовского жилища, и дверь шумно захлопнулась за его спиной. Ивенский почувствовал себя пленником.
        - А! Явился! Ну, ступай в избу, - донеслось из глубины, и Роман Григорьевич пошёл на голос, моргая и стараясь ничего не задевать сослепу - после яркого утреннего света глаза не сразу привыкли к темноте. К счастью, за тёмными, без окон, сенями открылось помещение чуть более светлое, со слюдяным окошком под самым потолком. Гость - или пленник? - осторожно огляделся.
        Это было очень диковинное место. Ах, как не походило оно на импозантные квартиры академических магов! А он ещё счёл старомодной обстановку в доме покойного Контоккайнена! Да по сравнению с логовом колдуна Ворона, она просто блистала новизной! С каждым шагом Роману Григорьевичу всё больше казалось, будто переступив порог этого дома, он канул в далёкое прошлое, во времена той самой княжеской Руси, когда никого не удивляло, если люди пропадали бесследно средь бела дня…
        Здесь даже печи - обычной, русской печи, непременной принадлежности каждой уважающей себя избы, не имелось, её заменял какой-то архаичный каменный очаг без дымохода - потолок сделался бархатно-чёрным от многовековой копоти. Мебель была чрезвычайно грубой и массивной, такую теперь и в самой глухой деревне, пожалуй, не встретишь: длинный стол на ногах-брёвнах, лавки по стенам, лежанка, покрытая медвежьей шкурой, длинные полки из неструганной доски. На этом древнем, примитивном фоне выделялся сундук, тоже древний, но весьма искусной работы: красиво окованный и расписной. Правда, краски потемнели настолько, что ничего было не разобрать, от этого изображение казалось зловещим.
        Через всю клеть - назвать это убогое помещение «комнатой» или «горницей» язык не поворачивался, из угла в угол, в перекрест, были протянуты две верёвки, плотно увешанные чем-то неприятным. Будто бельё после стирки, свисали с них какие-то безглазые куколки, кикиморки, скрученные из тряпок, одни за ноги, другие за голову подвешенные. Мотались чуть не до пола пучки сухих трав и отвратительного вида кореньев, связки крысиных хвостов (по крайней мере, так показалось Роману Григорьевичу), ещё много всякой всячины, вовсе ни на что не похожей - приходилось сквозь неё пробираться, задевая то плечом, то головой. Поэтому хозяина дома он заметил те сразу, тот сидел в самом дальнем и тёмном углу, в современном, как ни странно, кресле на гнутых ножках, и выжидающе наблюдал за гостем.
        - Моё почтение! - не без раздражения сказал ему Ивенский, и, не дождавшись приглашения сел на лавку, даже шапки не сняв. Раз в этом доме не принято встречать гостей, решил он, значит, и гости не обязаны утруждать себя соблюдением приличий. - Чем обязан приглашением? У вас есть сведения по убийству мага Контоккайнена, и вы желаете поделиться ими с властями?
        Внешность колдуна на него особого впечатления не произвела. В воображении своем он уже успел создать образ древнего как мир, безобразного, почти утратившего человеческий облик старца - вонючего, дремуче-бородатого, бородавчатого и возможно даже параличного. Человек в кресле на вид казался немногим старше его папеньки Григория Романовича. Одежду носил чёрную, но вполне приличную, на улице его можно было бы принять за преуспевающего трубочиста, догадайся он надеть цилиндр на свою чёрную с благородной проседью голову. Бороду колдун брил, усы тоже; из всей растительности на узком, хищном лице его выделялись лишь брови, очень густые, низко нависшие над злыми, дурной зелени глазами. Крупный крючковатый нос и впрямь придавал ему изрядное сходство с вещей птицей. В общем, внешность его с полным основанием можно было назвать «магнетической», и скучающим дамам средних лет она показалось бы весьма привлекательной. Но Ивенский ожидал другого и был разочарован.
        - Так что вы имеете сказать по делу?
        - Имею, имею что сказать, - усмехнулся колдун, откинулся на спинку кресла и изучающе воззрился с а гостя. - Так вот ты каков, Ивенский Роман Григорьевич… Забавно…
        Его вызывающе-бестактное поведение начинало раздражать не на шутку. Ещё никому и никогда Роман Григорьевич не казался забавным. Каким угодно, только не забавным!
        - Вот что, любезный, - процедил он холодно. - Я рад, что мой визит вас развлёк, но вынужден напомнить, что я здесь с несколько иной целью. Мне и так пришлось поменять свои планы в связи с вашим… гм… приглашением, так что давайте перейдём к делу, или разрешите откланяться.
        - Ну, к делу так к делу, - зыркнул глазом колдун. - Вот что я скажу тебе, человече! Держись-ка ты от этого дела в стороне. Закрой его поскорее, как нераскрытое, да и езжай куда-нибудь с глаз долой - на Кавказ, или подальше, за границу. Не то раздавят тебя, как букашку раздавят, помяни моё слово! Не туда ты ввязался, мальчик!
        Вот вам и пожалуйста! От такого заявления Роман Григорьевич даже рассмеялся.
        - То есть, вы меня, только затем и пригласили, разбудив среди ночи, чтобы угрожать да запугивать? Ну, знаете ли, в другой раз будьте любезны по таким вопросам являться лично в управление полиции, я больше не стану тратить на вас казенное время! Честь имею!
        Он поднялся, резко развернулся, но уйти он не успел.
        - Ах ты, господи! - с неожиданной горечью вскричал Ворон. - Да разве я угрожаю тебе, детёныш! Уберечь ведь хочу, несмышлёного! Сам не знаешь, куда лезешь!
        Роман Григорьевич обернулся, с вызовом взглянул колдуну в лицо, прямо в зелёные его глаза. Спросил, зло усмехаясь:
        - Неужели? Отчего вдруг такая нежная забота о моей скромной персоне?
        Колдун первым отвёл взгляд. Ответил тихо, глядя в земляной пол.
        - Да оттуда, что не чужой ты мне человек. Дочь моя, Ирина, доводится тебе родной матерью!
        - Что? - Роман Григорьевич как стоял, так и сел на лавку. Услышанное не желало укладываться в голове. - Моя мать - ваша дочь… То есть, вы мне дед родной?
        - Именно, - сурово подтвердил Ворон.
        - Так… - он решительно не знал, что сказать, поэтому брякнул какую-то глупость. - Зачем же вы тогда живёте в этой… берлоге?
        Новоявленный дед рассмеялся:
        - А где, по-твоему, должен жить чёрный колдун восьмисот лет от роду? В бельэтаже на Петровском? Здесь моё место, мои корни, и ходу мене отсюда нет.
        - А городские власти не тревожат сносом? - полюбопытствовал Ивенский, в эту минуту ему легче было говорить об отвлечённом. - Очень уж вы в ансамбль не вписываетесь.
        - Ха! Пусть только посмеют. Скорее уж я всю Пальмиру снесу, чем они мой дом. Тронь его - и остров в топь уйдёт. Вот давеча, в триста тридцать третьем году, привязались ко мне с прошением: перенеси да перенеси забор, чтобы вперёд не выступал, чтобы окна в улицу глядели, и фасад в ряд с соседями был. До того надоели - ладно, перенёс в осень. И что? Едва весь город в море не смыло.[21 - В нашей реальности - страшное наводнение в Санкт-Петербурге 19 ноября 1824 г.] Так-то. Теперь уж не докучают… Ну, ещё о жилье поговорим, или спросишь о главном?
        - Спрошу, - решился Ивенский, чувствуя, что мысли его для колдуна не тайна. - А что мать моя, она жива?
        - А как же? - удивился колдун. - Что с ней, оглашенной, станется? Как сбежала от отца твоего с оперным музыкантом, так и поселилась в Нижних Землях.[22 - Колдун имеет в виду Нидерланды] Она, вишь, в Маленькой Голландии росла, а жить желает в большой, и воля отцовская ей не указ. Одно слово - ведьма! На ведьму управы нет.
        - Настоящая ведьма, - уточнил Роман Григорьевич, - или вы её так браните?
        - Ясно, настоящая. Посильнее многих будет, особенно перед… гм… тебе не надо знать. Бывало, так разбушуется - крыши с домов сносит ураганом! Ещё при Елизавете Петровне…
        - Когда?! - в ужасе перебил Ивенский. - Да сколько же ей лет?
        Колдун всерьёз задумался.
        - Это посчитать надо… Так. Родилась она в год, когда Василий Иванович играл свадьбу с Глинской…
        - Не надо, не считайте, - взмолился Роман Григорьевич, чувствуя, что голова идёт кругом. Он решительно не понимал, зачем его папеньке вздумалось брать в жёны такую древнюю старуху.
        И снова его мысли не укрылись от деда-чародея. Не смотря на свои восемьсот, он легко, как молодой, поднялся с кресла, отомкнул ключом сундук…
        - На-ко, взгляни на маменьку свою! Хороший портрет, папаша твой лично у Брюллова Карла Павловича заказывал.
        Ивенский взглянул. С портрета на него смотрела, чуть улыбаясь, изысканнейшая юная красавица в глубоком декольте, и неважно, что один глаз был серый, другой жёлтый, это её не портило. Некоторое время Роман Григорьевич пристально вглядывался в тонкие женские черты, которые, по сути, должен был бы воспринимать как родные. Потом положил миниатюру на стол, изображением вниз, и попросил:
        - Уберите! - ему показалось, что жёлтый глаз начал насмешливо подмигивать.
        Колдун портрет спрятал, вздохнул.
        - А ведь ты похож на неё, до чего похож - я бы на улице узнал… В обиде, что бросила тебя?
        - Вовсе нет, - передёрнул плечами Ивенский - Мне прекрасно жилось с папенькой, - и добавил мстительно, - особенно когда оказывался убит очередной мой гувернёр… Знаете, я пойду, пожалуй. Меня помощник дожидается, как бы не стал звать городовых, что я пропал.
        - Подожди! - Ворон резко уцепил его за плечо. - Прежде чем уйдёшь, обещай оставить своё расследование! Я не хочу хоронить единственного внука!
        - Нет, - возразил Роман Григорьевич спокойно. - Я буду продолжать расследование, пока не раскрою это дело или не погибну. Для меня это теперь вопрос чести, не желаю выглядеть трусом в собственных глазах.
        Колдун в сердцах шарахнул кулаком по столу, так что на полках что-то жалобно звякнуло.
        - Вот упрямая гулльвейгская порода![23 - Гулльвейг - злая колдунья скандинавских народов, из-за неё случилась первая в мире война между богами асами и ваннами.] Угораздило же связаться по дурости!.. Ну, ладно, не хочешь добром, придётся принуждением… - с этими словами колдун выхватил из глиняного горшка, мирно стоящего на столе, пригоршню серно-жёлтого порошка, кинул внуку в лицо. - Забудь! Всё забудь, что знаешь недоброго!
        - Так быстро он это проделал - Роман Григорьевич ни помешать не успел, ни отстраниться, ни лицо прикрыть.
        - Ну, вот ещё! - яростно прошипел он сквозь навернувшиеся слёзы, гадкий порошок щипал глаза. - Не стану я ничего забывать, не надейтесь! - и отчаянно расчихался.
        - Как не станешь? - заметно опешил колдун, видно он ждал от своей жертвы иной реакции.
        - Да так и не стану! Помнить буду! - бросил Ивенский сердито и в сердцах плюнул прямо на пол - колдовской порошок наполнил рот едкой горечью.
        В том месте, где его плевок коснулся земли, взметнулся вдруг меленький язычок зелёного пламени. Роман Григорьевич этому не удивился ни капли - подумаешь, мало ли что может твориться в доме колдуна. Зато сам колдун воззрился на огонёк, как на великое чудо. Потом вдруг схватил гостя за плечи, увлёк к окну.
        - А ну-ка, иди сюда! Дай я посмотрю! - бесцеремонно взял его за подбородок, развернул к свету и заглянул зачем-то прямо в слезящиеся глаза. А взглянув, расхохотался. - С ума сойти! Кто бы мог вообразить! - и совсем уж неожиданно. - Ладно, воюй, сыне! Может и справишься. Всё одно, тебя не остановить, управы вас нет!
        - На каких это «нас» нет управы? - отчего-то последние слова деда Романа Григорьевича встревожили.
        - Да на таких как ты. На природных ведьмаков. В мамашу ты свою удался, внучек!.. То-то домовой всё бормотал-плакался, как напугал ты его вечор, а я, дурень, и слушать не стал…
        Вот когда его высокоблагородие, господин Ивенский, почувствовал себя уязвленным до глубины души, даже чихать и глаза тереть перестал.
        - Ничего подобного! Просто бред какой-то! Я в принципе не могу быть ведьмаком! Ведьмаки рождаются от чёрных козлов!
        Тонкие губы колдуна расплылись в ухмылке.
        - Ну, да! А ещё от молодых ослов, которые не желают видеть, что берут в законные жёны ведьму! Не в обиду Григорью Романычу будь сказано, по мне, так зять он был неплох.
        - У меня нет хвоста, и никогда не было! - продолжал защищаться Ивенский. - Зато всё другое есть.[24 - По народным поверьям, у ведьмаков нет признаков пола, рождаются они с хвостом, и если заглянуть им в глаза, отражение окажется перевёрнутым.]
        - Рад за тебя! - участливо кивнул колдун, и Роман Григорьевич немного смутился. Не смотря на свой богатый жизненный опыт и суровый характер, в некоторых вопросах он оставался довольно скромным молодым человеком. Поэтому он поспешил перевести разговор в другое русло.
        - У меня весьма средние колдовские способности. В университете я проходил курс магии - так меня даже не хвалили!
        - И что? - пожал плечами колдун. - Ведовство и академическая магия так далеки друг от друга, что маг ведьму и не распознает без специальных ухищрений. А я знавал ведьм, что трёх простейших рун запомнить не могли, и эликсиры у них прокисали даже в погребе. Зато, как сядет, бывало, такая в ступу, как взмахнёт помелом - и-эх, берегись, честной народ! Где пройдёт - там голь и запустение!
        - Да зачем же они так безобразничали? - не мог не осудить Ивенский, будучи, как никак, служителем закона.
        Ворон в ответ руками развёл:
        - Бабы! Что с них взять? - подумал и добавил. - А тебе, внук мой, я вот что скажу. Бросай-ка ты свои сыскные дела, и оставайся у меня в обучении. Потому как необученный ведьмак - он пострашнее любой ведьмы будет. Зато если обучить его как следует - ого! Горы свернёт!
        Предложение деда Роман Григорьевич отверг не задумываясь - менять полицейскую карьеру на чародейскую он не собирался, и горы его абсолютно не интересовали. Куда больше интересовал, беспокоил даже, помощник Удальцев - не поднял бы паники, что начальство сгинуло средь бела дня в колдовском логове!
        - Рад был знакомству, однако, теперь мне пора, вынужден вас покинуть… - тут он вспомнил о главной причине своего визита. - Но прежде хотелось бы, наконец, услышать, что вам известно по делу об убитых магах? Раз вы мне родной дед, то должны помочь следствию!
        Ворон скептически усмехнулся - видно, для него логическая связь между их родством и помощью следствию не была стол очевидной, как для Романа Григорьевича. Ответил уклончиво:
        - Известно мне немногим больше, чем тебе - специально я не интересовался. Знаю о транспортном прожекте, знаю, кого, когда и как убили. И о том знаю, какую силу надо иметь, чтобы убить опытного мага в его собственном жилище. Потому и решил предостеречь тебя, затем и позвал.
        - А кто убил, зачем?
        - Имени не назову - не вправе. Скажу так: не тот убил, кто хотел занять их место и даже не тот, кому портал будущий как кость в горле - есть и такие. Убивцу до того портала вовсе дела не было. Он за землёй приходил, а живые маги ему землицу не отдали бы.
        - Какую землицу? - Роман Григорьевич перестал что-либо понимать, дело оборачивалось какой то новой, неожиданной стороной.
        - Обычную, по какой ногами ходим, какую ветер пылью перевеивает. Москов-градскую да пальмирскую. Через землю-то магический портал легче всего навести. Вот и запаслись они: ваш Понуров с полугарнец[25 - Мера объёма, равная 1,64 л.] московской землицы нагрёб, наш Контоккайнен - пальмирской. Мало того, поспешили, чтоб других обойти, так ещё удумали столь опасную вещь дома держать. За то и пострадали оба! - так растолковал колдун, но ясности от этого не прибавилось.
        - Да что за чепуха?! Мало разве земли в столицах, чтобы убивать за её полугарнец? Езжай да греби лопатой, сколько хочешь! Хоть меру, хоть мешок, хоть телегой вози - не убудет! Сдаётся, вы, господин Ворон, решили голову морочить следствию! А ведь это расценивается как преступление! - Роман Григорьевич сделался суров и официален.
        Но колдуна его слова лишь рассмешили:
        - Ну-ну! А ты азаарестуй родного дедушку!.. Ладно, скажу, что могу. Земля та не простая, особенная. Добывают такую раз в сотню лет, брать её надо по щепотке, и то опасно. А эти два дурня разохотились, всё, что накопилось, выгребли подчистую - где же тут в живых остаться? Столицы устояли бы… Ну, а теперь ступай. Остался бы у меня в обучении - больше бы тебе открыл, не хочешь - сам ищи, узнавай, а я и рад бы помочь, да клятвами связан.
        - Самый последний вопрос! - взмолился Ивенский почти жалобно. - Они её в банке хранили, да? С круглым дном?
        - Может и в банке, откуда мне знать? - пожал плечами колдун. - Да и какая разница, в чём?
        На том и расстались. На прощание дед всучил вяло сопротивляющемуся внуку узелок с травой архилин, что расцветает у воды на Ивана-Купалу и хранит от злых чар всякого, кто сумеет её добыть. Велел держать дома в шкафу (да только до шкафа её Роман Григорьевич, на свою беду, не довёз, где-то в дороге потерял).
        …Яркий дневной свет больно ударил по глазам, ещё не совсем проморгавшимся после дедова порошка. Потом на него налетело что-то большое, едва не сбив с ног. Или это он на что-то налетел?
        - Ваше высокоблагородие! Отец родной! - запричитало что-то голосом Тита Ардалионовича. - Куда же вы запропали? Я уж извёлся весь, ожидаючи! Хотел за людьми бежать!
        - За «отца родного» отдельное спасибо, - фыркнул Ивенский, - везёт мне сегодня на родню! А отсутствовал я от силы четверть часа, к чему было паниковать?
        Хорошо, к этому моменту зрение новоявленного ведьмака успело восстановиться, иначе он не увидел бы редкой картины: как лезут из орбит на лоб глаза его юного помощника.
        - Роман Григорьевич! - простонал Удальцев слёзно. - Какие четверть часа?! Три часа вас не было, как с куста! Уж и полдень звонили, и я пять булочек съел, а вас всё нет и нет, нет и нет!
        - Что? - поразился Ивенский. - Три часа?! А мне казалось, всего ничего… Вот оно, логово колдовское - само время иначе течёт! Теперь понятно, отчего дедушка выглядит так молодо!
        - Дедушка? - удивился Тит Ардалионович. - Какой дедушка?
        - А, неважно, - отмахнулись его высокоблагородие. - Это я о своём задумался, о семейном. Завтракать… в смысле, обедать поедем, или вы булочками сыты?
        - Поедем, - согласился Удальцев, потупившись. Есть ему хотелось, но дёрнул же леший за язык с этими булочками - теперь Роман Григорьевич будет считать его обжорой!
        Дорогой Ивенский вкратце поведал помощнику о загадочной «землице», о делах же семейных, понятно, умолчал. Он и папеньке Григорию Романовичу о встрече с родственником, решил не рассказывать, тем более, о неожиданном и непроверенном ведьмачестве своём - вдруг тот огорчится? Впрочем, пару часов спустя он и сам начал сомневаться, был ли колдун Ворон действительно его дедом, и был ли он вообще - не морок ли кто навёл столь искусно, желая помешать следствию?
        Отобедав при гостинице, остаток времени до поезда потратили на обещанную прогулку по городу - лично продолжать следственные действия в Пальмире Роман Григорьевич не видел смысла, тем более, что любезнейший Иван Дмитриевич обещал прислать на адрес Канцелярии подробнейший отчёт о допросе гроссмейстеров Филиппова и Штосса как лиц, прямо заинтересованных в смерти более удачливого коллеги. Правда, особого смысла в этом допросе Ивенский теперь не видел… при условии, что дедушка Ворон существовал на самом деле и говорил правду. Так что пусть уж лучше допросят, не повредит.
        Отчего-то при свете солнца люди воспринимают этот мир и себя в этом мире иначе, чем ночью. За день Роман Григорьевич успел выкинуть из головы утреннее событие в той его части, что не касалась непосредственно расследования. Но улёгся на диванчик в тёмном вагоне, собрался мирно поспать - и нате вам, одолели непрошеные мысли! Стали назойливо, один за другим, вспоминаться странные, казавшиеся необъяснимыми случаи из прошлого.
        Вот сидит он в большой, красивой комнате, прямо на полу, и лет ему может, пять, может, и того меньше. А на стене висит кинжал. И очень ему этот кинжал нравится, потому что рукоять его обвивает блестящая змейка с красными глазками-камешками. Страсть как хочется взять её в руки, рассмотреть поближе. Но кинжал висит высоко, не дотянешься, даже если на ноги подняться, и даже если скамеечку подтащить - проверено. И у взрослых просить бесполезно. Папенька, может, и дал бы поиграть, а денщик его Егор - тот точно дал бы, если бы няня Улита не начинала вопить в голос: «Ай! Ай, что удумали! Зарежется дитятко наше - а им что!» С няней Улитой не спорят ни папенька, ни денщик его, а самому и подавно бесполезно спорить: хоть всю комнату слезами улей - не даст кинжал, и всё тут! А хочется, уж так хочется… Но видит око, да зуб неймёт, остается сидеть и разглядывать диковину издали. И смотрит он не неё, смотрит не мигая долго-долго, и кажется ему, будто змейка начинает подмаргивать и вроде бы даже шевелить хвостиком. «Эй! - зовёт он её, - Эй! Ползи ко мне, ползи». Тогда змейка расправляет свои тугие колечки,
покидает насиженной место и тихо скользит по стене вниз, ползёт прямо к нему. Но в тот миг, когда он дотрагивается до её кованой чешуйчатой спинки, оказывается, что змейка по-прежнему плотно обвивает рукоять, только сам кинжал больше не висит на стене, а лежит у его ног - играй сколько хочешь!
        Увы, счастье оказывается недолгим - в комнате появляется няня и голосит так, будто подопечный её не живой-здоровый перед ней стоит, а лежит зарезанный. Кинжал возвращается на законное место, а на «дитятко» обрушивается шквал вопросов, причитаний и угроз, суть которых сводится к одному-единственному: кто дал, вот же я ему, окаянному! Видно, няня и мысли не допускает, что малолетний её воспитанник сам, без посторонней помощи сумел раздобыть опасную игрушку.
        Неприученный врать, он отвечает честно: никто не давал, змейка сама приползла к нему в руки. Нянька не верит, учиняет целое расследование, в конце концов, домашние приходят к мысли, что во всём виновата приходящая прислуга, помогавшая убирать дом к празднику: вытирала пыль, сдвинула кинжал с места, он с гвоздика-то сорвался, и верно, по головке дитятко зашиб, вот ему и примерещилось всякое. Утомлённый нянькиными страданиями, папенька запирает кинжал в шкаф, от греха подальше, и больше они со змейкой не встречаются, а жаль, она так интересно умела оживать!
        Другой случай, гораздо более поздний, однако, вспоминается не так ярко, отдельными отрывками. Сначала помнится страшный грохот, такой будто само небо обрушилось на землю. Потом надолго тишина. А потом он обнаруживает себя, лежащим в глубокой и широкой яме. Во рту полно земли, и в волосах земля, и вокруг все мёртвые, пятеро или шестеро - кто без рук, кто без ног, а у кого и головы нету, валяется отдельно от тела. И откуда-то издали, как через слой войлока, слышится папенькин голос. Папенька зовёт его, кричит отчаянно и страшно, и надо бы откликнуться, но мешает земля во рту, заставляет плеваться и кашлять. Вдруг чьи-то руки хватают его, тянут наверх, тормошат, и незнакомый, удивлёно-радостный голос раздаётся вроде бы над ухом, но всё равно глуховато: «Живой! Ваше высокоблагородие, а ваш-то - вот он! Все вокруг в клочья лежат, а он живёхонек, разве, оглушило малость! Не иначе, в рубашке родился! Бывают же чудеса на свете! Прямое попадание ядра, а он живой!»
        Бывают чудеса.
        …Не иначе, сынок у полковника Ивенского заговорённый, - ходит в полку молва. - Только что не в упор осман стрелял - шагов с пяти, не дальше, и то пуля вбок ушла, вскользь задела!
        … - Папенька, ну когда же вы, наконец, попросите Людвига Францевича, чтобы позволил мне из мортиры стрельнуть? Ведь давно обещались!
        - После дождика в четверг! - отмахивается отец, ему недосуг, готовится к важной встрече.
        И не то диво, что назавтра идёт дождь, хоть на дворе конец января, и оттепели ничто не предвещало. А то удивительно, что весь честной народ, включая самого фельдмаршала, прибывшего на позиции из ставки, убеждён, будто наступил именно четверг, и только поздно вечером спохватывается, что и вторник-то не минул.
        … - А пусть Ивенский скажет, как так получается? Ни разу не поймали его ни на самовольной отлучке, ни на опоздании! Всех ловят - его нет, а ведь не реже других убегает! Ивенский, может, ты деньги дежурным даёшь?
        - Это я тебе, Рохлин, сейчас по шее дам, чтобы не наговаривал! Да ещё к барьеру вызову. Хочешь стреляться, Рохля? Или трусишь?
        - Ха, напугал! Да где же мы пистолеты возьмём?
        - А это уже моё дело. Достану.
        Нет, Рохля стреляться не хочет.
        … - Лизанька, что же вы невеселы сегодня?
        - Ах, Роман Григорьевич, у меня беда! Погода стоит чудная, хотели ехать кататься, а моя любимая Аделина захромала! Знахарь приходил, сказал, больше уж ей не скакать…
        - Ну, что вы, Лизанька, не плачьте, я уверен, завтра же ваша Аделина будет здорова! - ведь глупость сказал, только чтобы утешить. Но назавтра кобыла чудесным образом выздоравливает, и весело скачет по парку в Сокольниках.
        … - На вас лежит старинное мадьярское проклятие Мегсемизита, обычно с таким живут не более трёх часов, а вы уже несколько дней ходите как ни в чём… И оберегов на вас серьёзных нет… Поразительно! - маг ходит вокруг него кругами, любуется, как на заморскую диковину. - Удивительный случай! Откуда такая устойчивость?
        Вот, значит, откуда! От беглой маменьки передалось!.. Или нет? Если допустить, что Ворон - морок, и слова его - ложь, так может, и воспоминания эти ложные, и не было ничего подобного на самом деле? Очень уж странно оказаться на старости лет ведьмаком! Жил себе жил, ничего не подозревая, и вдруг нате вам - ведьмак! Смех и грех! Эх, как бы наверное узнать? С Удальцевым, что ли, поговорить, он, вроде бы разбирается в колдовских делах? Интересно, он спит? Кажется, не спит…
        …Он проснулся от толчка поезда и первым делом выглянул в окно - бежит за вагоном чёрная гончая, или отстала? Но за морозными разводами, изукрасившим стекло, ничего невозможно было разглядеть, лишь изредка мелькали, рассыпаясь ледяными искорками, огни полустанков.
        - Тит Ардалионович, - тихо, чтобы не побеспокоить соседей, позвал Роман Григорьевич. - Вы спите?
        - Не сплю! Опять случилось что-то? - встревожено прошептал тот в ответ.
        - Всё спокойно пока. Но я хотел у вас спросить. Ваша нянька с Непрядвы, она что-нибудь рассказывала вам про ведьмаков?
        Удальцев сел комочком, натянув на плечи плед. Не очень-то хотелось ему среди ночи говорить о ведьмаках. Но не признаваться же в том его высокоблагородию? Пожалуй, в придачу к обжоре, ещё и трусом сочтёт!
        - Рассказывала многое. У них в соседнем селе жил урождённый ведьмак Пантелеймон, «страсть какой поганый, спасу от окаянного не было, и управы никакой», - он процитировал няньку дословно.
        - Да? - отчего-то оживился Роман Григорьевич. - И что же он творил?
        - Всяческие каверзы чинил, - Удальцев говорил как по писаному - слышал эту историю от няньки раз сто, наизусть выучил. - Посевы травил, тучи нагонял в покос да в жатву, бегал по селу то серым волком, то чёрным конём, то и вовсе коршуном лётал - народ пугал. Умел у человека глаза вынуть или зубы изо рта вытянуть, а назад отдавал не иначе, как за выкуп. Чужих коров выдаивал так, что вымя сохло, а как ополчились на него соседи, хотели с места сжить - привёз на телеге саму коровью смерть, да и выпустил гулять, едва всего стада не лишились, снова платить пришлось, чтоб изгнал. Притом, что денег, злом добытых, он не тратил вовсе, а обращал в печные уголья, и в огороде разбрасывал, а сам прозябал в бедности, жил в избе с худой крышей, ходил в таком рванье, что глядеть страшно, ел со свиньями и лучшей доли не хотел.
        - Но зачем же он тогда безобразничал? - удивился Ивенский.
        - Натура его зловредная того требует, иначе б не был ведьмаком! Они ведь, ведьмаки, иначе на божий мир смотрят, оттого у них даже отражение в глазах перевёрнутое! - именно такой вопрос он сам задавал няньке Агафье, и именно этими словами она него отвечала.
        - Натура? - Роман Григорьевич опасливо прислушался к себе.
        Нет! Не хотелось ему ни посевы травить, ни коров выдаивать, ни народ пугать, а уж прозябать в бедности и есть со свиньями - тем более. Ладно, с другой стороны зайдём.
        - А каков был облик у того ведьмака, нянька говорила?
        - Тоже поганый! - радостно доложил Удальцев. - Потому как если ведьмак наученный, и силу ему другой ведьмак, помирая, передал - такого от человека простого и не отличишь, пока чары творить не начнёт. Но если кто ведьмаком родился - такого сразу видно. Нет у него ни волос, ни бороды с усами, и ещё нет… ну, этого… - покраснел Тит Ардалионович.
        - Да знаю, знаю, дальше!
        - Зато есть хвост, маленький, будто поросячий, и четыре волоска на ём… На нём, в смысле. Другие ведьмаки хвост свой в под одёжей прячут от стыда, а Пантелеймон - тот нарочно сквозь прореху в портках выпускал, потому как вовсе был без совести! - победно закончил рассказ Удальцев.
        И снова неладно! Что у Романа Григорьевича было, чего не было «под одёжей» - это нам уже известно. Волосы на голове тоже имелись, тёмно-русые, густые, он их красиво подстригал в цирюльне Емельянова. Хуже обстоял вопрос с усами и бородой: такие неказистые отрастали, что даже не имей он чина[26 - Как мы помним, чиновникам в XIX веке носить лишнюю растительность на лице возбранялось.] - всё равно пришлось бы брить. Папенька уверял, что дело в возрасте, и с годами всё наладится. А если не в возрасте, а в природе ведьмачьей?… Что там Удальцев говорил об отражении в глазах? Попросить, чтобы посмотрел, что ли? Нет, неловко, да и ни к чему пока - вдруг испугается?
        - А есть ли надёжный способ ведьмака распознать? Не всякий же позволит заглядывать себе в глаза, тем более в порты, а усы с бородой можно наклеить, да и мало ли на свете лысых? - вот как складно спросил!
        - Как не быть? - закивал Тит Ардалионович. - Можно знахаря позвать - тот ведьмака в любом обличье распознает…
        «Та-ак, - взял на заметка Ивенский, - сходим к знахарю!»
        - … а если нет знахаря, или платить ему нечем - можно и без него обойтись. Надо на вечерней заре взять золу из семи печей, да чтобы он на неё босой ногой наступил. Если ведьмак - тотчас же себе голову разобьёт, и подыхать начнёт. Тут уж не зевай - хватай кол осиновый, вбивай ему прямо в глотку, иначе упырём встанет…
        «Ну, нет, это нам не подходит!»
        - …Или можно зарыть перед входом в храм бараньи копыта - ведьмак переступить не сможет.
        «Тоже не годится. Люди скажут, и чего это его высокоблагородие, господин Ивенский, вздумали перед храмом землю копать? Неловко выйдет. Разве что Захару поручить? Так он всякого колдовства боится, как огня, ну его! Знахарем обойдёмся, благо, платить есть чем».
        - Вот спасибо, Тит Ардалионович, просветили! Давайте-ка теперь спать, а то третью ночь колобродим.
        Удальцев послушно лёг, но про себя подумал: «Да уж, заснуть бы теперь, после этаких-то «весёлых» разговоров! И откуда у Романа Григорьевича столько интереса к ведьмакам, что до утра не хотел с ними подождать?» Подумать подумал, а спросить не посмел, да и заснул вскорости под перестук колёс, ни о чём дурном не подозревая…
        Часть 3
        Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон
        Владыки и вожди, вам говорю я: горе!
        В. Брюсов
        Неделя минула со дня их возвращения в Москов-град, а до знахаря Ивенский так и не добрался - всё времени не хватало. Это он так себя оправдывал. Известно ведь, что люди по отношению ко всякого рода врачевателям делятся на два сорта: одни при первом же чихе спешат за помощью, другие тянут до последнего, а кто и помирая, отбрыкивается. Роман Григорьевич принадлежал к числу последних. «Ведьмачество, - сказал он себе, - это же не болезнь какая-нибудь, чтобы бегать по знахарям, бросив все дела. Вот освобожусь, тогда и схожу, куда спешить? Хотелось бы, конечно, определиться со своей природой, но давать волю праздному любопытству в ущерб службе - грешно. Ведь какая, по большому счёту, разница, ведьмак я или нет, если колдовать всё равно не умею? Двадцать с лишним лет жил простым человеком, и ещё несколько дней им проживу!»
        Вот такую он нашёл отговорку. Хотя знал, знал в глубине души, что нарочно тянет время, малодушничает, потому что боится услышать правду. Но какая правда пугает его больше - вот этого он понять не мог. С одной стороны, скучно было бы оказаться простым человеком после того, как почувствовал себя существом особенным, стоящим выше простых смертных. Льстили, ох, льстили слова колдуна Ворона: «На таких, как ты, никакой управы нет»! С другой стороны, очень смущала дурная слава ведьмаков, особенно в той её части, что касалась физического уродства. Вот так узнают люди, что ты ведьмак безусый, безбородый - и что подумают? И как потом им докажешь, что «под одёжей» ничем от простого человека не отличаешься? Стыда не оберёшься, право! Ну, отчего было не родиться магом, колдуном - в дедушку, да хоть знахарем на худой конец? Угораздило же бедного папеньку взять в жёны именно ведьму!
        Ах, не о том бы думать Роману Григорьевичу, не о том печалиться! Необученный ведьмак опасен, как пороховая бочка возле открытого огня. Страшная сила таится внутри него, готовая вырваться наружу и смести всё вокруг. Опытные ведьмаки выпускают её понемногу, творят малое зло и отводят тем самым большую беду…
        Но, как и большинство простых людей, Роман Григорьевич об этом даже не подозревал, его беспокоили лишь бороды да хвосты. Поэтому никак не удавалось его высокоблагородию выкроить часок-другой свободного времени для знахаря - едва завершалось одно дело - тотчас возникала новая забота.
        Сразу по прибытии пришлось составлять три длиннейший, подробнейший отчёт о пальмирских событиях. Ведь служили они теперь хоть и в «Особой», но всё-таки в «канцелярии», а что за канцелярия без бумаг? Работали вдвоём. Роман Григорьевич писал, отдавал готовую страницу Титу Ардалионовичу, тот её переписывал начисто. Измучились оба страшно, потому что первый терпеть не мог казённой писанины, второй - едва разбирал безобразный почерк начальника и, кроме того, часто ставил кляксы, приходилось начинать работу сначала.
        - Вот она, погибель моя! - причитал агент Ивенский, вгрызаясь зубами в верхушку пера. - Да лучше разбойников по лесам вылавливать, чем заниматься всем этим сочинительством!.. Тит Ардалионович, по-вашему, как лучше звучит: «лежал вышеназванный труп» или «лежал вышеуказанный труп»? Или, может, «вышеозначенный»?
        - И так и так плохо, - честно ответил Удальцев, по молодости лет он ещё не приобрёл пагубной привычки льстить начальству.
        - Да? - Ивенский, по той же молодости лет не привыкший ждать от подчинённых одной только лести, на правду не рассердился, но опечалился. - Совсем плохо? Ладно, тогда напишу просто: «лежал его труп». Ясно же, о чьём трупе речь, он там один был.
        - Два! - мстительно возразил Удальцев, вытирая перо о промокашку.
        - Как два? Один! Контоккайнен!
        - А прислуга его как же? Её тоже убили!
        - Так ведь тело не нашли, я о нём и не пишу пока! Не путайте меня, Тит Ардалионович, я и без вас прекрасно запутаюсь!.. Ну вот! Так и есть! Забыл указать положение тела! Будем снова страницу переписывать!
        - О-о-о! - простонал Удальцев в отчаянии. - Третий раз! Ваше высокоблагородие, вы меня нынче в гроб вгоните!
        - Рядом ляжем, - вздохнул Ивенский. - Ладно, отдохните пока. Я эту гадость до конца допишу, проверю, тогда уж и перепишете набело за один раз.
        - За один раз! Вашими бы устами да мёд пить! Я же не только из-за вас, я ещё и из-за клякс переписываю!
        Роман Григорьевич отложил перо, задумался.
        - А интересно, уволят нас со службы, если мы нынче сдадим отчёт с кляксами? Как выдумаете, Удальцев?
        - Ох, Роман Григорьевич, лучше уж я перепишу!..
        Вот так, с грехом пополам, но всё-таки удалось им к концу дня покончить с треклятым отчётом. Да видно, непосильный этот труд подорвал здоровье бедного Тита Ардалионовича - наутро его поразила жестокая простуда. Не найдя в себе силы подняться с постели, он послал на службу человека - предупредить. Но с Ивенским посыльный разминулся. Не обнаружив помощника на месте, тот страшно перепугался, сразу устремился к нему на Капища, всю дорогу торопил кучера, а себя бранил себя, на чём свет стоит. Как он мог позабыть про чёрную гончую, как мог позволить, чтобы несчастный Тит Ардалионович остался на ночь один в таком страшном месте?! Там для нежити полное раздолье - конечно, она его растерзала, и клочки разметала, и погиб он во цвете лет по дурости, чёрствости и бессердечию начальника своего - ведьмака недоделанного!
        Он настолько уверился в гибели Удальцева, что принялся в уме составлять письмо к его бедным родителям в Китеж. Выходило очень трогательно - это вам не казённую бумагу кропать, это Роман Григорьевич умел. К счастью, старания его пропали даром - Удальцев обнаружился в собственной комнате, в состоянии плачевном, но, безусловно, живом, ведь у покойников не заведено чихать и кашлять. Обрадованный Ивенский поручил слабо сопротивляющегося подчинённого заботам отцовского кучера Фрола: пусть перевезёт на Великую, велит разместить в гостевых комнатах и пригласить лекаря или, там, знахаря какого - а сам скорее вернулся на службу в извозчицких санях, чтобы подальше от лекарей и знахарей…
        Вот и возникло новое срочное дело.
        Караулила ночью гончая, или нет, Удальцев сказать не мог. Утомлённый канцелярским трудом, уже не вполне здоровый, он тоже о ней позабыл и проспал всю ночь, не сделав к стыду своему, никаких наблюдений. Роман Григорьевич даже не думал его в том упрекать, но и беспокоиться из-за гончей больше не желал. Вопрос следовало решить окончательно, и без визита к господину Кнупперсу было не обойтись… или нет! Обойдёмся на этот раз.
        - Отправишься в Оккультное собрание, - велел он рассыльному, - передашь ответственному секретарю, Кнупперсу Стефану Теодоровичу, чтобы явился незамедлительно для допроса, иначе будет доставлен силой.
        - Ох, ваше высокоблагородие, а он меня за такие вести в гада ползучего не обратит? - озаботился рассыльный. Бывалые люди служили в Особой канцелярии, но есть вещи, способные устрашить и самых отчаянных.
        - Не посмеет! - отмахнулся Роман Григорьевич бессовестно. Уверенности в собственных словах у него не было никакой, просто судьба рассыльного его мало занимала.
        Стефан Теодорович, напуганный и злой, явился незамедлительно, гораздо раньше, чем вернулся рассыльный (к слову, целый и невредимый). Оно и понятно, тот верхом добирался, а Кнупперс только накинул шубу и переместился через портал прямо к парадному подъезду.
        Сначала он долго отпирался: я не я, и нежить не моя! Ещё и угрожать пытался. Роман Григорьевич терпел-терпел, думал-думал, кого бы позвать: заплечных дел мастера для допроса с пристрастием или милейшего Аполлона Владимировича, чтобы побеседовал с подследственным по-свойски, как маг с магом? Потом наскучило колебаться, пригласил обоих. При виде дюжего молодца с дубинкой и злорадно ухмыляющегося коллеги господин ответственный секретарь сразу сник и сознался: да, было дело, гончую создал и организовал тайное наблюдение за представителями власти. Но разве ж он при этом умышлял чего дурного? Нет, не умышлял! В магическом сообществе случились трагические утраты, и оно, сообщество это, всего лишь хотело знать, как продвигается следствие… Нет, мы и не думали господ агентов волновать, они и знать ничего не должны были, сами удивляемся, отчего нежить позволила себя заметить!.. Незаконно? Разве? Ах, мы не знали, ах мы больше не станем, ни-ни! Платок? Какой платок? Ах, платок! Да вот он, пожалуйста, забирайте! Зачем нам чужие платки? Гончая? Нет, не явится больше, не сомневайтесь. Она истаяла почему-то,
пф-ф-ф, в дым! Нежить, что с неё взять?
        Кончилось тем, что Роман Григорьевич его отпустил на все четыре стороны, назначив положенный штраф и связав, при помощи мага, клятвой, что впредь не станет вмешиваться в ход расследования убийств, и тем более, расследованию этому препятствовать. Аполлон Владимирович остался недоволен таким исходом.
        - Очень уж вы либеральны, господин Ивенский, - поморщился он. - Следовало бы за решётку мерзавца посадить дней на десять, чтобы другим неповадно было лезть в дела Особой канцелярии. Есть у нас специальная камера для моих коллег, давненько пустует что-то… - похоже, не жаловал господин Мерглер своих коллег, ох, не жаловал!
        Роман Григорьевич отговорился тем, что на момент организации слежки они с Удальцевым ещё не в Канцелярии состояли, а при Сыскном. На самом же деле Кнупперс ему просто надоел до страсти, захотелось спровадить с глаз долой.
        Итак, со вторым делом было покончено - отчасти. Оставалось ещё проверить господина ответственного секретаря на предмет связи с Лондоном или Лютецией. Хоть подозрения Удальцева и представлялись Роману Григорьевичу беспочвенными, игнорировать их полностью он не собирался, ведь чем леший не шутит? Просто сегодня он ни видеть, ни слышать Кнупперса больше не мог, ни думать о нём не желал. К тому же, после допроса в Особой канцелярии маг наверняка притихнет, затаится, и уличить его будет не в чем. Нет, пусть прежде успокоится, потеряет бдительность, тогда уж им и займёмся вплотную. А пока…
        А пока направился Роман Григорьевич на своё старое место, в Сыскное отделение. Ему нужен был маг. Конечно рядом, под рукой, имелся любезнейший Аполлон Владимирович, но после первой их встречи Ивенский никак не мог справиться с желанием держаться от него подальше. «Достаточно с меня на сегодня и Кнупперсов, и Мерглеров», - сказал он себе, усаживаясь в санях.
        Иван Ярополкович встретил бывшего сослуживца с распростёртыми объятьями. В отличие от большинства своих коллег, угрюмых, скрытных и беспредельно амбициозных, оккультный советник Сыскного отделения Московградского Управления полиции, господин Орлин, был человеком открытой души и имел весьма скромные жизненные запросы. Поговаривали, будто в юности, пришедшейся на екатерининские времена, он подавал большие надежды и мог бы, при желании, сделаться первым магом на Москве. Однако, желания такого у его не возникло, тайные изыскания свои в Академии он забросил, долгое время вёл частную практику, потом, уже при Павле, поступил в полицию, и уверял, что совершенно счастлив, обретаясь в маленьком домике на Охотном Ряду с любимой жёнушкой Марьей Афанасьевной (в прошлом известной ворожеей, а ныне смиренной матерью семейства) и множеством разновозрастных отпрысков и внуков. Каждый из них обладал своей долей тайной силы, но ни один не пошёл по магической линии. Старшие всё больше инженерами служили, младшие обучались не в Оккультной семинарии на Моховской, а в самой обычной гимназии, откуда их время от времени
выгоняли за нерадивость, и тогда очередного бездельника отдавали учиться простому ремеслу, потому что лишних средств большое семейство не имело. Когда же Ивана Ярополковича спрашивали, отчего он не хочет поправить дела, вернувшись к частной практике, тот спокойно объяснял, что вполне доволен своим положением, и честную государеву службу на потакание бабьим капризам никогда не променяет.
        Да, в этом он был прав: основными клиентами практикующих чародеев во все времена были женщины разных сословий, и интересовала их, прежде всего, магия любовная. Поэтому Роман Григорьевич бывшего сослуживца хорошо понимал и одобрял (особенно после истории с Лизанькой). Но большинство знакомых не понимало. Впрочем, Орлин их отношение никогда не смущало, он был человеком убеждённым и самодостаточным.
        … - Ба-а! Какие люди! - шумно обрадовался Иван Ярополкович, обнаружив Ивенского на пороге своего кабинета, и поднялся ему навстречу. - Ромочка Ивенский! - всех знакомых молодых людей, независимо от их чинов, маг ласково звал по имени. - Душевно рад встрече! Ну, как служится на новом месте?
        - Хорошо, - ностальгически вздохнул Ивенский, особенно ясно чувствуя в этот миг, что на старом служилось лучше.
        После короткого обмена новостями (Максим Семёнович в отъезде - женит брата в Нижнем Новограде, младший пристав Курочкин тоже намедни женился на купеческой дочери, и кстати, раскрыл-таки дело о воровстве на строительстве общественных бань - в таком духе), Роман Григорьевич, опять-таки умолчав о главном для себя, передал магу слова Ворона о загадочной «землице» - не знает ли уважаемый Иван Ярополкович, что это за субстанция такая, какую представляет опасность, и вообще, насколько достоверным кажется ему рассказ пальмирского колдуна?
        Орлин выслушал его не перебивая, и потом долго ещё молчал нахмурившись, покусывая длинный чёрный ус, совершенно лишний на его круглом, простоватом для мага лице.
        - Вот ведь беда какая! - вымолвил он наконец. - Пришла беда, откуда не ждали, да… Знаю я, Ромочка, об этой землице, да вам-то открыть не могу - вы к нашему колдовскому сословию не принадлежите. С другой стороны, и молчать нельзя, если правду ваш Ворон сказал… Эх, как же нам с вами быть-то? - он снова надолго задумался. - Знаю! Отправляйтесь-ка вы в дом этого убиенного прохиндея Понурова, не тем будь помянут, да поищите среди его книг личный дневник. И сами книги пролистайте, может, почтёте что интересное… Только совсем уж чёрные в руки не берите, от греха; да они вам и ни к чему. Смотрите среди справочников, а может, и учебник какой у него завалялся, на наше счастье.
        - А если дневник окажется зашифрован? - обеспокоился Ивенский. Он слышал, что маги пользуются такими сложными шифрами - простому человеку ни за что не разгадать.
        - Не окажется, - обещал Иван Ярополкович с иронической улыбкой. - Видите ли, Ромочка, уж так мы, маги устроены, что жаждем посмертной славы, и дневники кропаем не для себя - для потомков, чтобы могли лучше оценить наше величие. Так зачем же осложнять им жизнь шифрами, вдруг они тогда и читать-то не захотят наши рукописи, и весь труд даром пропадёт? Нет, шифруют научные изыскания, своды рецептов и заклинаний - то, что может попасть в руки соперников, но не личные записки. Текст вы прочтёте - в этом можете не сомневаться. А уж если будет что-то непонятно по сути его - милости прошу, растолкую. Тогда уж ответственность за разглашение секретных знаний будет формально не на мне, а на Понурове - с него, покойничка, не убудет.
        Обнадёженный таким образом Ивенский поехал на Боровую. На душе его было тревожно. Во-первых, взволновали зловещие слова Орлина о беде, которой не ждали - похоже, дело было много серьёзнее, чем казалось вначале. Во вторых… Не то чтобы он боялся призраков. Совершенно он их не боялся. Не надо думать, что эти бесплотные создания водились исключительно на Капищах и в подобных «дурных» местах. Да что греха таить, едва ли не в каждом старинном московградском доме обитал свой призрак, а то и не один. В самом Кремле, в царских палатах их счёт вели на десятки. Поговаривали, что и в Пальмире не лучше дела - дескать, там сам Павел является по ночам, посиневший и страшный… Так или иначе, владельцы домов о призраках своих предпочитали помалкивать. Ведь с каждым привидением связана своя история, в подавляющем большинстве случаев, нелицеприятная: убийство, самоубийство, вытравленный плод… Кто захочет выносить сор из избы?
        К слову, был свой призрак и у господ Ивенских. Правда, не в доме, а в одном из поместий под Тверью. Роман Григорьевич не раз бывал там в детстве, и призрака бегал смотреть на жальник,[27 - Одиночная могила, вырытая, как правило, у дороги или в месте гибели покойного.] хоть папенька и запрещал строго-настрого. Но опять же, запрещал не из страха перед потусторонним, другая была причина.
        Призрак этот при жизни был из числа ивенских кабальных мужиков, звали его Сидор, по прозвищу Охальник. Работал в кузне - мехи раздувал, на большее ума не хватало. Зато голосище имел, как у дьякона византийской веры. Однако, пел он этим своим голосищем отнюдь не божественное, а такое, что при бабах и малых детях даже шёпотом произносить нельзя, чтоб не вышло беды. Сколько раз его добром просили - не пой, сколько раз собирались мужики да отхаживали его дубиной. Всё равно пел, окаянный. Как хмельную чарку пригубит - так и заголосит, хоть уши затыкай всем селом. И голосит, и вопит, пока в канаву не свалится и не заснёт. Так и заснул, и не проснулся однажды по зимнему времени - замёрз. Все мужики стояли как один: сам замёрз, никто ему не помогал. И старыми богами в том клялись, и на церковную маковку крестились. Тут же и зарыли покойника, где лежал - во рву у дороги.
        С тех пор и пошло: как на небе полная луна - сидит призрачный Сидор Охальник на могильном своём бугорке и орёт непотребное так зычно, что при западном ветре и в господском доме слышно, а все псы в округе ему подвывают. Стыда не оберёшься! Уж сколько ведунов да колдунов приводили на ту могилу, сколько учёных магов господа приглашали из города - не счесть. Ни один не сумел успокоить «замёрзшего спьяну» Сидора!
        Кончилось тем, что господа в тверское имение почти перестали наезжать: ну, что это такое - и гостей пригласить неловко, и молодой барин успел набраться лишнего…
        А к чему мы это всё рассказываем? Да к тому, что с беспокойными мертвецами Роман Григорьевич свёл знакомство ещё в детстве, с тех пор относился к ним вполне равнодушно. И всё же мысль о том, что ему предстоит провести не один час в пустом доме, где совсем недавно пролилась кровь, роясь при этом в чужих, притом магических вещах, душу как-то не грела. С помощником было бы веселее. Но не дожидаться же, пока поправится Удальцев? Городового, что ли, с собой прихватить? Ну да, и будет он, маясь от безделья, слоняться по дому, грохотать сапогами, хватать что не просят ручищами и раздражать своим скучающим видом… Нет, лучше обойтись без посторонних.
        Сорвав с дверей сургучную печать, Роман Григорьевич решительно шагнул в переднюю.
        Осиротевший дом стоял холодным и тёмным - печи не топились, шторы на окнах были опущены, чтобы с улицы не таращились зеваки, и воры не могли приглядеть, что плохо лежит. Пахло как в погребе, углы промёрзли так, что покрылись инеем до самого потолка. Колдовские зелья и настои в бутылях и флаконах замёрзли, расколов стёкла свих вместилищ. Настанет тепло, и растекутся по стеллажам ядовитые лужи, упадут на пол ядовитой капелью, сольются, перемешаются, и что родится из этой немыслимой смеси - одни боги ведают! «Белозёр - остолоп! - подумал Роман Григорьевич с раздражением. - Велено же было, позаботиться о магическом имуществе. Так-то он позаботился! Ах, никакого порядка в нашем ведомстве, обо всём приходится думать самому! Придётся теперь привлекать Мерглера, чтобы навёл здесь порядок, зелья во что-то собрал, пока не растаяли…» - от этой мысли настроение испортилось окончательно. Вдобавок, из тёмного холодного угла вылез закутанный в кусок стёганого одеяла домовой, принялся плакать, жаловаться на горькую судьбину и канючить хлебушка.
        Хлебушка у Ивенского при себе, сами понимаете, не имелось. Пришлось глянуть на домового глазом. Тот панически взвизгнул и пропал, обронив в спешке одеяло - оно осталось лежать на полу немым укором жестоким ведьмакам.
        - Никакого покоя нет! - посетовал Ивенский вслух, выглянул на улицу и послал караульного, приставленного стеречь место преступления, в булочную.
        И хорошо сделал. Едва в холодном доме запахло горячим сеяным хлебом, оголодавший домовой позабыл страх и высунул из стены сизый нос.
        - Ешь и больше не беспокой меня! - велел Роман Григорьевич, стараясь, чтобы голос звучал как можно суровее.
        Буханка моментально исчезла в стене вместе с одеялом и сизым носом. Послышалось отдалённое торопливое чавканье. А потом из резного шкафа, того, что со львами и единорогами сама собой вывалилась и упала к ногам Ивенского, ещё даже не успевшего приступить к поискам, небольшая по формату, но объёмистая тетрадь. На коричневом коленкоре переплёта золотом было оттиснуто: «Dnewnic».[28 - В описываемой реальности болгарских монахов Кирилла и Мефодия на Русь не занесло.]
        - Однако! - присвистнул Роман Григорьевич, и тут же обернулся на грохот. Это со стеллажа в приёмной свалилась ещё одна книга. «Полное руководство по сбору, обработке и хранению магического сырья» называлась она.
        Откуда домовому с Боровой стало известно о цели визита хлебосольного гостя, остаётся только гадать. Умеет ли мелкая домашняя нежить читать мысли, или домовик из Сыскного отделения, подслушав людской разговор, передал его содержание несчастному собрату, или род домовых так устроен, что знают они всё о делах человечьих - это нам не ведомо. Но факт остаётся фактом: в награду за доброту, а может, в качестве откупа от злого глаза, Роман Григорьевич получил именно то, зачем явился - время на поиски тратить не пришлось. Оставалось только забрать книги и подыскать для их изучения более спокойное, в смысле, менее шумное место. Потому что прямо над засохшим кровавым пятном, темнеющим на ковре, возникла зыбкая фигура в чёрной мантии и застонала, трагически простирая руки: «Верни-и! Моё-о-о-о! Прокляну-у-у!»
        - Сгинь! - велел Роман Григорьевич, плюнув через плечо. Угрозы его не смутили, ведь всем известно, что призрак проклинать не может - только пугать. Не может он и вести осмысленный диалог, но Ивенский всё же спросил на всякий случай. - Убил-то вас кто, господин Понуров?
        Но тот не ответил, лишь продолжал горестно завывать: «Отд-а-ай! Моё-о-о! Верни-и-и!» Какая может быть работа в таких условиях, да ещё и на холоду? Неудивительно, что Роман Григорьевич предпочёл покинуть дом как можно скорее, и страх перед неведомым тут был совершенно ни при чём, один лишь деловой расчёт!
        После промёрзших комнат пустого дома, тёплый кабинет в Канцелярии показался едва ли не уютным, не смотря на свою скромную казённую обстановку. Удобно расположившись в кресле под государевым портретом, Роман Григорьевич приступил к исследованию своих находок (или их уместнее называть «подарками от домового»?)
        Хотел начать с дневника, но отложил на время. Что бы там ни говорил Иван Ярополкович о посмертной славе, чужой дневник - вещь очень личная, к тому же, дух усопшего явно не желал, чтобы посторонние свали нос в его записи. И пусть с юридической точки зрения призрак субъекта не рассматривается как его правопреемник, Роману Григорьевичу отчего-то было перед ним неловко, и, оттягивая неприятный момент, он начал с «Руководства».
        Открыл оглавление, пробежал глазами. Так. «Введение», «Общие принципы сбора, обработки и хранения различных субстанций», «Минеральное сырьё», «Растительное сырьё», «Животное сырьё», «Прочие виды сырья», «Опасности и затруднения, сопряженные с добычей», «Алфавитный указатель»… Ну, посмотрим по алфавиту. Адамова голова, Аир, Алатырь-камень, Аленькй цветочек, Алконоста яйцо… Архилин-трава, Аспида чешуя… Бадняк (пепел), Баранец, Барвинок, Болиголов, Бузина… Василиска коготь, Ведьмина метла - берёзовая, - вязовая, - дубо-вая… Ведогонь, Вода живая, Вода мёртвая, Волчец, Волшебный горох, Гаганы молоко, Гамаюн-птицы слеза, Гаргонии власы… - судя по картинке, «власы» упомянутой «гаргонии» представляли собой клубки извивающихся чёрных змей. «Экая пакость! - поморщился Роман Григорьевич. - Не завидую тому, кому придётся это добывать! Ладно, смотрим дальше». Громовые стрелы, Дракона кровь, Древа жизни плоды (см. Яблоки молодильные), Дурман, Единорога - помёт, - рог, - шерсть… («Какой, однако, полезный зверь! Даже помёт в дело идёт!») Жабья икра, Живой огонь, Живокость, Зверобой… «Ага! Вот она, «земля»! Земля
могильная, земля священная, земля столетняя… «Как дедушка Ворон говорил? Добыть её можно раз в сто лет? Посмотрим! Какая страница? Девяносто седьмая…»
        «ЗЕМЛЯ СТОЛЕТНЯЯ, - значилось на девяносто седьмой странице, - минеральная субстанция огромной магической мощи, употребляется в качестве основного компонента множества смесей, реже в чистом виде. Сфера применения чрезвычайно широка, действие преимущественно созидательно-разрушительное (в зависимости от сочетаний компонентов и словесных формул).
        Формируется исключительно в условиях крупных осёдлых человеческих поселений, как то: город, посад, рядок, село, деревня числом дворов не менее сотни и пр. При том магическая мощь субстанции возрастает по мере увеличения оных, но также возрастает и сложность её добычи.
        «Землёй столетней» именуется почвенно-пылевой нанос, скопившийся в течение века на крыше, под карнизами, в щелях кладки, меж брёвнами и в прочих открытых углублениях старейшего из жилых строений данного поселения в том случае, если строение остаётся обитаемым. Ежели оно оказывается покинутым хозяевами и пустует, либо переходит в разряд нежилых (служебных), таковое строение не может больше служить для накопления столетней земли, и впредь собирать её следует в следующем по возрасту жилом доме. («Эх, вот загнули - сразу не разберёшь, что к чему!»)
        Первый сбор столетней земли возможен по истечении века со дня постройки старейшего дома в поселении, и далее каждые сто лет. Сбор осуществляется строго с наступлением полуночи и до рассвета. Период сбора - первое новолуние от даты постройки дома, в течение семи ночей. («Ну, с этим более ли менее ясно»).
        Не следует думать, будто нанос, пролежавший неизъятым два или более срока накопления, окажется мощнее накопленного ровно за столетие. Длительность накопления влияет, единственно, на количество субстанции, но не на магические качества оной.
        С целью добычи столетней земли требуется произвести следующие ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ МЕРОПРИЯТИЯ.
        1. Определить старейшее жилое здание интересующего поселения.
        2. Выяснить точную дату закладки фундамента оного, ибо именно с этой даты ведётся отсчёт столетнего срока. (Примечание: для крупных городов составлены т. н. «Земляные перечни», в коих указываются адреса и даты постройки домов, являющихся старейшими на момент составления списка, а также нескольких приближенных к ним по возрасту строений, на случай непригодности первых).
        3. Рассчитать точный срок сбора в соответствии с лунными фазами и собственными магическими возможностями. При этом следует учитывать, что наиболее мощной является субстанция, добытая в первую из пригодных для сбора ночей, однако же, и взять её особенно трудно; к концу периода сбора изначальная мощь земляной субстанции ослабевает всемеро, зато и взять её легче во столько же раз.
        4. Непосредственно накануне ночи сбора произвести дневное обследование строения с целью обнаружения скоплений искомой субстанции, поскольку в дальнейшем поиск таковых будет значительно затруднён.
        5. В случае, когда имеется несколько желающих осуществить сбор одновременно, рекомендуется предварительно поделить участки сбора, во избежание возможного кровопролития дальнейшем. («Ого!»)
        Если достичь договорённости не удаётся, либо запас земли недостаточен для дележа, желательно устранить соперников, не дожидаясь момента сбора, («Однако! Да за один такой совет по авторам Сибирь плачет!») а также обезопасить собственную персону от возможных посягательств с их стороны.
        6. Заранее обеспечить место надёжного хранения добытой субстанции.
        7. Предусмотреть несколько возможных путей отступления с целью последующей транспортировки добытой субстанции к месту надёжного хранения. Добытчик должен быть готов к отражению нападений в процессе оной транспортировки (особенно в первые два дня расчетного периода сбора, когда злоумышленникам легче отбить чужую добычу, чем вести её самостоятельно). («Хотелось бы знать, все эти маги имеют хоть какое-то представление о законности и правопорядке? Можно подумать, мы не в семьдесят четвёртом веке, а в княжеской Руси живём! Хотя, даже в те времена своя Правда[29 - Под «Правдой» Роман Григорьевич подразумевает старинный свод законов.] была!»)
        8. Запастись следующим оснащением:
        - удобный костюм и обувь («Ну, конечно, по крышам-то ночью скакать!»),
        - источник света, желательно магический, в том случае, если сборщик не обучен ночному зрению. («Эх! Вот бы неплохо тоже обучиться!»)
        - небьющаяся тара с плотно прилегающей крышкой и замком, либо матерчатый мешочек с завязками,
        - лоток для сбора и лист плотной бумаги,
        - метёлки с жёстким и мягким ворсом, кисти с длинными ручками для проникновения в глубокие щели, спринцовка для выдувания субстанции из узких щелей, лопаточки и скребки для дождливой погоды, молоточки и острые инструменты для выкалывания смерзшихся частиц, если сбор проводится в зимнее время. («Ох, сколько всего тащить!»)
        - амулеты против нежити, мороков и разящих чар, («А это ещё зачем?!»)
        - оружие и средства магического боя в соответствии с личными предпочтениями.
        9. Составить нотариально заверенное завещание и назначить душеприказчика на случай неудачного исхода предприятия. («Оптимистично! Интересно, последовали этому полезному совету Понуров и Контоккайнен? Не забыть проверить!»)
        Непосредственно СБОР Столетней земли производится следующим образом.
        Сборщик является на место незадолго до наступления полуночи и обеспечивает беспробудный сон жильцов дома с тем, чтобы оные не могли послужить препятствующим либо отвлекающим фактором. (Да уж! Если бы возле моего дома среди ночи объявился посторонний маг, принялся скакать по крыше и ковыряться в кладке, я непременно постарался бы «послужить препятствующим фактором!»)
        Сразу после наступления полуночи сборщик решительным шагом подступает к строению и приступает к извлечению скоплений субстанции из щелей и прочих впадин в стенах при помощи описанных выше инструментов, при этом дифференцируя оную от голубиного помёта («Тьфу, гадость! Час от часу не легче! Нет, определённо, не завидую я этим магам!»), пакли, кирпичной крошки, штукатурки и пр.
        Не рекомендуется начинать добычу с крыши, поскольку на высоте сборщик является особенно уязвим для соперников. Возможно то количество земли, что скопилось понизу, окажется достаточным, так зачем напрасно рисковать? («Незачем!»)
        Основным условием удачного предприятия по сбору Столетней земли является крепкая нервная система сборщика. С первого же момента и до самого окончания сбора его одолевает злокозненная нежить, насылая кошмарные мороки, тормоша и всячески устрашая. («А-а! Теперь понятно, зачем нужны амулеты!»). Неминуемо сгинет тот, кто, испугавшись, бросится в бегство. И тот погибнет, кто, не стерпев, самонадеянно пустит в ход против татей ночных собственные чары, каковые лишь укрепят врага. Если же сборщик обернётся на зов в самый момент сбора либо по завершению оного, не успев отдалиться от дома на сотню шагов, он останется жив, но добытая им субстанция тотчас лишится всей магической силы, обратится простой пылью и грязью («То-то досада будет!»).
        А посему, мы настоятельно не рекомендуем заниматься добычей Столетней земли персонам, имеющим уровень магического мастерства ниже гроссмейстерского, а также не приобретшим опыт противостояния морокам в предприятиях подобных по сути, но менее опасных (к примеру, по добыче папоротникового цвета либо архилин-травы). Если же потребность в данной субстанции велика, а должной практики не имеется, советуем вести добычу в самых малых из пригодных поселений, и выходить на сборы не ранее пятой ночи. Слабую колдовскую мощь добытой таким образом субстанции вы сможете компенсировать за счёт увеличения её количества.
        Тому же, кто производит сбор максимально мощной субстанции (столичный город, первая ночь расчётного срока), в целях личной безопасности категорически не следует стремиться изъять весь накопленный запас целиком. («Та-ак! Похоже, наш случай!») Ведь даже если сборщик выдержит долгие и страшные атаки нежити («Понуров с Контоккайненом выдержали. Значит, в самом деле, были сильными магами, что бы про них теперь ни толковали»), он непременно станет мишенью для обобранных им соперников. (Ну, точно, наш случай! И Ворон о том же говорил: пожадничали, вот и поплатились.) Разумнее всего ограничится необходимым минимумом субстанции с тем, чтобы сократить время сбора и воздействия мороков соответственно, а также уменьшить риск быть ограбленным при отходе. (Интересно, как злоумышленник узнает, сколько земли несёт сборщик, есть смысл его грабить, или нет? Может, по силе магических эманаций определит? Скорее всего…) Каковой отход следует осуществлять медленным и размеренным шагом, не оглядываясь и не срываясь на бег, держа наготове оружие.
        ОБРАБОТКАСтолетней земли сводится к просеиванию с целью отделения от упомянутого помёта, каменной крошки и пр. загрязняющих веществ (с предварительным просушиванием и оттаиванием в случае необходимости.)
        ХРАНЕНИЕосуществляется в плотно укупоренной таре тёмного стекла, в магически охраняемых помещениях. Срок хранения без ослабления мощи - столетие с момента добычи, затем субстанция моментально и полностью утрачивает чудесные свойства.
        ЗМЕИНАЯ КОЖА…
        Ох! Роман Григорьевич шумно, с отвращением захлопнул книгу - она его утомила своим издевательски-корявым слогом. Потом любопытство взяло верх над раздражением, и он бегло просмотрел оглавление до конца - вдруг пригодится на будущее? Золототысячник… Индрик-зверя вынутый след, Истод, Киноварь красная, Конопля, Костромы пепел, Крапива, Кровь - девственницы, - дракона (см. «Драконья кровь»), - порченая, - чёрная, Кожа лягушачья, Куриный бог… Мандрагоры корень, Мята, Мышьяк, Навья кость, Нечуй-ветер трава… Норичник, Одолень-трава… Осина, Папоротник (цвет), Паутина, Плакун-трава, Полынь чёрная, Помёт крысиный, Прикрыш-трава, Прах - отцеубийцы, - упыриный, - царский… Разрыв-трава, Рута… Серебро самородное, Слезы - гамаюн-птицы (см. Гамаюн-птицы слеза) девичьи, - младенческие, - русалочьи, - феникса, Спорынья, Стрелолист… Татарник… Хмель, Хрусталь горный…Чеснок, Шлемник… Яйцо - петуха чёрного семилетнего, - скарабеи, - ящера…
        Да, занятная книга, хоть и написана мудрёно! «Окажусь ведьмаком - надо будет изучить подробнее» - сказал себе Ивенский, и, наступив на горло собственным моральным принципам («Я же не из праздного любопытства, мне по должности положено»), взялся-таки за чужой дневник.
        Это чтение тоже оказалось не из лёгких. Почерк у покойного господина Понурова был совершенно невозможным - вроде бы, аккуратный, строчки ровные, все буковки тщательно выписаны, но такие уж они затейливые, украшенные завитушками и изящными росчерками, что разобрать трудно, где какая, кажется, будто не привычную латиницу читаешь, а арабскую вязь. Кроме того, очень уж он любил философствовать на отвлечённые темы: о государстве и обществе, о дурных нравах современной молодёжи, о пагубных тенденциях современной магии, и прочее, и прочее в таком духе. Роман Григорьевич ещё сильнее утомился, продираясь через дебри его резонёрских рассуждений и мрачных умозаключений, сводившихся к одному: жизнь в наше время уж не та, что прежде, и мир неуклонно катится к скорому своему концу. Однако, столь мрачные перспективы отчего-то не мешали ему трепетно заботиться приращении собственного благосостояния и строить далеко идущие планы (сбыться каковым было, увы, не суждено).
        «12 мая, четверг. - Роман Григорьевич рассудил, что фундаменты под будущие строения обычно закладывают по теплу, поэтому начал читать с весны. - Погоды с утра стоят ясныя, однако же, к вечеру не миновать грозы, ибо душно не в меру, и хрустальный шар отпотевает каплями. Нынче уж не принято гадать на шарах, ни у нас, ни в Европах, а я мыслю так: прежде, чем отрекаться от старого, следует найти оному достойную замену. Хрустальная же пирамида, насаждаемая ныне с высоких трибун, отнюдь таковой не является. Возможно, сферическая поверхность даёт больше пространственно-временных искажений и усложняет трактовку образов, зато позволяет зрить вглубь грядущего события, тогда как прочитанное на гранях пирамиды плоско, поверхностно и примитивно. Гадание на пирамидах, несомненно, привлекательно для представителей недалёкой современной молодёжи, не желающих утруждать себя умственной работой. Но мы, маги старой школы, не должны опускаться до их уровня и идти на поводу модных тенденций. Лично я остаюсь неизменно верен проверенной веками хрустальной сфере, и всякий раз, когда я вижу пирамиду в руках своих молодых
коллег, сердце моё переполняет печаль, и из груди так и рвётся горестный крик: «О, Мир, куда же ты катишься?!»
        С утра вёл приём. Клиентов было достаточно, но всё больше по дамским вопросам. На выручку пожаловаться не могу, однако, пищи для ума никакой. Отчего это нынешние дамы разучились самостоятельно привлекать женихов? - невольно задаёшься вопросом. Не оттого ли, что…
        Ивенский перевернул сразу несколько страниц. Читать про дам и их женихов он был решительно не в состоянии.

* * *
        20 мая, пятница.
        Нынче постный день по византийской вере, да и по римской, сдаётся, тоже - мясное есть нельзя, токмо рыбное. Определённо, староверам живётся вольготнее - кланяются своему Перуну с Ярилой и едят всё подряд. Ах, Русь, Русь, сколь же падка ты до всего чужеземного! Богов исконных, родных - и тех променяла на веру заморскую! Вот и ходи теперь по пятницам голодная - будет тебе урок!
        А сам я отобедал знатно, в доме графа Замалинского, куда был приглашён с целью выдворения призрака его покойного деда. Жена графа, имя запамятовал, принесла по осени первенца, вот и опасается, не перепугал бы предок младенчика, как начнёт тот в разум входить. А я рассуждаю так: каким же вырастет новое поколение, если мы станем оберегать его даже от самых малых переживаний и тревог? Впрочем, смотри графиня на вещи моими глазами - не едать бы мне сегодня знатного волжского осетра, пирогов со щавелем и прочих разносолов, коими богаты семейные дома, в отличие от наших холостяцких пристанищ… Да, ловка наша аристократия - и бога чтит, и себя при том умеет не обидеть!
        Между прочим, слышал за столом занятный разговор. Якобы, государя нашего Павла Ивановича сильно утомляет дорога из Москов-града в С.Пм. и обратно: не любит он поездов, а карет - тем паче. Кроме того, сетовал он, якобы, на то, как трудно править государством о двух столицах, сравнивал оные с геральдическими орлиными головами, зрящими в разные стороны, и выражал желание это положение исправить… - тут Роман Григорьевич насторожился, стал смотреть внимательнее. - А потому господам из Министерства путей сообщения поручено было отыскать способ мгновенного перемещения из города в город, чтобы связать обе столицы в одно целое. Такая вот задачка! И что же, спрашивается, измыслили светлые чиновничьи головы? Портал! Да не временный, каким пользуются обычно представители нашего магического сословия: открыл - переместился - закрыл, а постоянно действующий, «стационарный», как теперь модно говорить! Чтобы открывался в определённом месте, и станционные здания при нём были, и билетные кассы для господ-пассажиров, дабы предприятие окупалось за их счёт и не требовало казённых расходов! Портал с вокзалом - можете
себе представить?!
        Я же на это скажу так, как в новой церкви говорят: кесарю кесарево, а богу богово. Будь ты хоть трижды Государь Император, а нет в тебе нашей Силы - знай своё место, не замахивайся на то, к чему по природе не способен. Твой удел - удел простого смертного, и не ищи его изменить, иначе вовсе не станет порядка в этом мире!
        Опасный и дерзкий прожект, очень, очень не одобряю!
        Однако же, доход от него, по моим расчётам, сулит быть, ох, немалым! Да, сумеют погреть руки те из моих коллег, кто будут привлечен к его осуществлению! Озолотятся!

* * *
        25 мая, среда.
        Дождь с раннего утра, посетителей мало, весь день размышлял о жизни, каковая делается всё хуже год от года. Смотрел со скуки в хрустальный шар - видел великую смуту, что ждёт бедное наше Отечество через полсотни лет, или чуть раньше. Не я первый оную предрёк, но одно дело - прочесть в журнальной статейке, и совсем иное - собственными глазами узреть. Вот и подумалось мне, что неплохо бы на такой случай иметь домок в Гельвеции либо Баварии - люблю тамошний климат. Пожалуй, стоит озаботиться… Что-то давненько не навещал я Нарышкову Зинаиду Ивановну - как-то нынче дела у княгинюшки, единорог по ночам не снится ли?…

* * *
        30 мая, понедельник.
        … Ах, сколь же нерасторопно наше чиновничье сословие! Навёл справки: утверждение прожекта состоится по осени, к осуществлению приступят не ранее декабря. Но разве умные люди затевают строительство в зиму? Так ли строили наши предки? Достаточно взглянуть в «Земляной перечень», чтобы убедиться: в старину народ был умнее, фундамент…
        Строка осталась недописанной. Видно именно тогда господина Понурова осенила идея, что позднее свела его в могилу. Воистину, понедельник - день тяжёлый, важные решения лучше не принимать!

* * *
        6 июня, суббота.
        … Выяснил, кто получит заказ с пальмирской стороны. Контоккайнен Илья Эмильевич, гроссмейстер. Встречались мы с ним, помню, на конференции, не то в Варшаве, не то в Дерпте, ещё до последней войны. Мастер неплохой, как-никак, в академики выбился, но тип пренеприятнейший - грубый, скандальный, страдает, похоже, разлитием желчи. Притом дамский угодник - и что они в нём находят, в этой помеси турка с чухонцем? Не удивлюсь, если место в прожекте он приспал с одной из своих обожательниц (хорошо, ежели только с одной!).
        Однако же, придётся нам вместе работать - этого, боюсь, уже не изменишь, наши московские господа пальмирским не указ. Придётся встретиться и посвятить его в свой замысел, ведь предприятие будет иметь смысл лишь в том случае, если осуществят его обе стороны. И медлить со встречей нельзя: уточнил даты по «Земляному перечню» на этот год - времени нам осталось до ближайшего новолуния. Удивительнейшее совпадение: в двух столицах одновременно подходит срок сбора Столетней земли, и в этом же году затевается наш великий транспортный прожект! Это ли не перст судьбы?
        Вот только справится ли Контоккайнен с задачей? Не уверен! Говорят, азиаты легко поддаются морокам, чухонцы - тем паче…

* * *
        11 июня, четверг.
        …Встреча наша состоялась. Ох, попил моей кровушки господин Контоккайнен, ох, попил! В толк не возьму, каким образом этот человек мог стать академиком, обладая столь неповоротливым и косным разумом? Битых три часа разъяснял треклятому басурману суть моего грандиозного, не побоюсь громких слов, замысла и доказывал преимущества оного, прежде чем тот соизволил согласиться! Всё-то его сомнения одолевали, всё-то отговорки искал, на дурные предчувствия ссылался. Пришлось почти прямо обвинить его в малодушии. «Если вы сами не готовы к испытанию, возможно, найдутся в Пальмире маги решительнее вас?» - спросил я, и тут уж ему некуда стало деться, принял мой план, хоть и покраснел, как варёный рак.
        Порталом вернулся домой, теперь страдаю жестокой мигренью, и сил нет держать перо в руке…

* * *
        2 июля, третий день Гекаты.[30 - Геката - древнегреческая богиня колдовства. Дни Гекаты - 2 дня до новолуния, 2 дня после новолуния, время чёрных безлунных ночей]
        Свершилось! Три дня прошло с той памятной ночи, но лишь теперь нашёл в себе силы взяться за перо!
        Воистину, это было УЖАСНО! Доводилось мне, по молодости лет, и архилин добывать и папоротов цвет, и нежить докучную гонял, бывало… Детские забавы по сравнению с тем, что пришлось испытать в ночь с 29 на 30-е! Невинные детские забавы! Ах, род людской, сколько же чёрного зла плодишь ты вокруг себя век за веком! Каких только чудовищ ни порождает твой сонный разум, какие только твари ни слетаются на запах твоих грехов и пороков! Рядом с этими исчадиями мрака природная, лесная нежить, что беспокоит нас на Купалу, кажется безобидной, будто дамская левретка рядом с рыкающим тигром![31 - В данном контексте г-н Понуров, по традиции XIX века, подразумевает под «тигром» не полосатое животное семейства кошачьих, а собирательный образ хищника вообще.] Руки мои дрожат, и сердце трепещет, как вспомню, что пришлось пережить в ту ночь! Нет слов, чтобы описать кошмары, терзавшие меня долгие часы напролёт. Безобразнейшие образы и отвратительнейшие сцены мелькали предо мной, пробуждая к жизни древние животные страхи, гнездящиеся в самых дремучих глубинах души человеческой. Казалось, легче умереть, чем выносить эту
муку. Хоть я и не робкого десятка человек, но никакие блага мира не заставят меня решиться на подобное испытание повторно!
        И только одно утешает меня, примиряет с жестокой действительностью: уж наверняка господину Контоккайнену пришлось не легче, чем вашему покорному слуге! Хотелось бы знать, справился ли он со своей частью задачи, не напрасно ли я так страдал? Телесная слабость пока не позволяет мне подняться с постели и добраться до телеграфа, либо навести акустический портал, чтобы связаться с пальмирским «коллегой» лично, одно я знаю наверняка: он, по крайней мере, жив, иначе в «Магическом вестнике» был бы напечатан некролог…

* * *
        3 июля, четвёртый день Гекаты.
        С утра почувствовал себя достаточно бодрым, чтобы покинуть спальню и приступить к делам. Провёл небольшой приём, потом занимался обработкой своей добычи. И вот что я по этому поводу думаю. Сколь ни был велик кошмар, что мне пришлось пережить, дело того стоило! Без малого полугарнец чистого вещества остался после просева и удаления посторонних примесей. Подумать только - полугарнец столетней земли, добытый, заметьте, в самый первый день новолуния, и не в деревне на сто дворов, не в посаде захудалом - в самой столице, где жителей едва не миллион! Доводилось ли хоть кому-то со времён царя Соломона держать в руках подобную ценность?! Воистину, ощущаешь себя Владыкой Мира! Нет предела гордости и ликованию нашему! - видно, настолько переполнила господина Понурова эта самая гордость, что заговорил о себе любимом во множественном числе.
        Одно лишь нас печалит: то же самое ощущает в эту минуту и пальмирский чухонец. Пришла шифрованная телеграмма - Илье Эмильевичу тоже удалось раздобыть столетней земли первого дня срока, всего на несколько унций меньше, чем нам. С одной стороны, даже хорошо, иначе, всё предприятие утратило бы смысл (впрочем, землица и тогда не была бы лишней, даром не пропала бы!). С другой - досадно, что сделал это именно Контоккайнен, а не другой менее неприятный субъект…

* * *
        7 июля, среда.
        Москов-град кипит и клокочет, СПм, подозреваю, тоже!
        Спохватились наши господа-маги к пятому дню срока землицу делить, да поздно! Подчистую выбрано! Из Оккультного собрания явились нынче к нам на дом с целой петицией: выдели им долю! Ха! Долю им! Не дождётесь. Кто добывал, тот и хозяин! Струсили в первый день пойти, вот и поплатились. Ступайте теперь по городам и весям, собирайте силушку по крохам. Россия велика, авось, и на вашу долю где что накопилось. Ничего, сгодится, как от помёта просеете… А нам надобно, пожалуй, усилить защиту - как бы не вышло чего. Воров в Отечестве нашем во все времена хватало, и нынешние, увы, не исключение…»
        Такая вот сложилась картина. Показания колдуна Ворона она подтвердила - и только. Вдоль и поперёк изучил Роман Григорьевич дневник, в надежде извлечь из него хоть что-то новое, но тщетно. Ни о столетней земле, ни о транспортном прожекте господин Понуров больше не упоминал, будто забыл думать. Лишь в день пропажи прислуги дрожащей его рукой сделана была короткая запись:
        «Боюсь, события начинают приобретать нежелательный оборот, и как бы не сбылись худшие наши опасения. Минувшей ночью в столицу прибыл К, это доподлинно известно. Надо дать знать Контоккайнену, надеюсь, ещё не поздно. Подумываю отменить все приёмы. Жаль терять прибыль, но так будет безопаснее»…
        Выходит, не отменил.
        «Эх, и скареда же ты, господин Понуров! - подумал Роман Григорьевич с досадой, швырнув дневник на стол. - Заказ получил миллионный, а сам ради собственной же безопасности пожалел копеечку потерять! Возись теперь с твоим трупом! И что это за загадочный «К»? Трудно было имя назвать? Поливать грязью коллегу Контоккайнена - это ты не стеснялся, а тут вдруг поскромничал! А мне что теперь прикажешь делать, где твоего «К» искать? Впору к спиритам обращаться, дух твой вызывать для допроса! Интересно, милейший Аполлон Владимирович умеет вызывать духов? Чтобы далеко не ходить…»
        Однако и к Аполлону Владимировичу Ивенский не пошёл, вместо этого сел в сани и поехал домой, потому что за окном стало совсем темно, и служебное время вышло. Погода на улице была отвратительная - сильно мело, колючие снежинки били в лицо, деревья гнулись к земле. Извозчичья кобыла не хотела идти против ветра, на каждом перекрёстке норовила свернуть не туда. Извозчик злился, но кнут в ход не пускал, обходился одними словами, такими выразительными, что Роману Григорьевичу снова вспомнился Сидор Охальник. После каждой его гневной тирады лошадь обиженно ржала, и казалось, будто она бранится в ответ. В общем, дорога до дому вышла беспокойной, зато Романа Григорьевича в пути посетила идея. Если захватить с собой побольше снеди и вновь наведаться к дому убиенного мага - не разговорится ли отощавший домовой, не укажет ли убийцу? Конечно, в суде показания нежити никто учитывать не станет, но поиск существенно облегчится, а там и за доказательствами дело не станет, добудем как-нибудь… А опасный, должно быть, тип этот «К», если одно его появление в городе напугало господина Понурова больше, чем ночная нежить
«терзавшая» его «часы напролёт»!
        …Могучий порыв ветра так и внёс Романа Григорьевича в дом, и дверь за ним захлопнул, опередив швейцара Трофима. «И где такое видано, чтобы входная дверь кнаружи отворялась? - привычно разворчался старик, это была его любимая песня. - В хороших домах входная дверь завсегда отворяется вовнутрь, чтоб снегом однажды не завалило, чтоб дождь не хлестал. А у нас что? Руки отбить той шельме, кто эдак её понавесил!».
        Справедливости ради заметим, что благодаря выступающему порталу с колоннами, ни дождь, ни снег на пресловутую дверь не попадали вовсе, однако, ворчуна это не смущало. «Не положено, чтоб кнаружи, и всё тут»! Сколько жили Ивенские в доме на Великой, столько и слышали от своего швейцара эту песню. В детстве Роману Григорьевичу даже казалось порой, что если обустроить вход «как положено», Трофиму станет не о чем говорить, и он онемеет.
        Зато денщику Захару такая участь явно не грозила - этот был большой любитель поболтать, и тему для этого всегда находил. Вот и теперь, встретив Романа Григорьевича в передней, сразу принялся ябедничать.
        - Так что, ваше высокоблагородье, хворый помощник ваш Тит Ардальёныч, коего давеча Фрол доставил, ведут себя плохо, озоруют. Лекарь был, наказывал их благородию не утомляться, лежать покойно. А они слушаться не желают, заместо того, чтоб отдыхать, как было велено, всё книжки читают одну за одной, одну за одной, будто заведённые. Вы бы запретили им, Роман Григорич, а то, не ровен час, помрут - а кто виноват будет? Захар! Недоглядел, скажете!
        - Заха-ар, - простонал Роман Григорьевич, - уймись! Никто ещё от чтения не помирал, сотню раз тебе о том говорили!
        Говорили. Но Захар не верил. Однажды молодой барин, даже не понять, за какую провинность, заставил его целиком, от начала до конца, прочесть по складам сказ о золотой рыбке, старом рыбаке и его сварливой бабе. И он, Захар, сам едва не помер тогда от умственного напряжения - пыхтел, сопел, потом обливался, стонал, что легче поленницу дров наколоть али поле вспахать, чем принимать этакую муку… Притом, что в сказе было всего-то десяток страниц с картинками, а господа завсегда стараются ухватить книгу потолще - откуда же у них здоровью-то взяться? Оттого и барин, Роман Григорич, сколько ни корми, тощ как та былинка, оттого и помощник его расчихался. Вся немочь от книг идет! Разве можно такую опасную вещь давать в руки и без того хворому?
        - Можно! - отрезал Ивенский свирепо и пошёл навестить «хворого».
        - Роман Григорьевич! - обрадовался тот и вскочил с дивана, поприветствовать начальство.
        - Ах, да лежите ради бога! - велели его высокоблагородие. - Как вы, помирать, я надеюсь, ещё не надумали, нет?
        - Никак нет! - испугался Удальцев. - Напротив, мне стало много легче, завтра буду совсем здоров.
        - Отрадно. А то мой денщик Захар уже собрался вас хоронить.
        - Захар? Тот мужик, что приводил лекаря? Знаете, Роман Григорьевич, он такой странный! Караулит меня весь день, и стоит только выпустить из рук книгу - тут же её крадёт, прячет и уверяет, что не может найти, представляете?
        - Очень хорошо представляю! Захар не с вами одним так обращается, я тоже натерпелся в своё время. Но не судите строго, это он из лучших побуждений. И пока он нас не видит, отложите-ка вашего Петрония…,[32 - Римский писатель I века н. э., автор известного сочинения «Сатирикон», включающего ряд сцен весьма откровенного содержания.] - тут бедный юноша смущённо покраснел, - ознакомьтесь вот с этим, - Ивенский протянул Удальцеву «Руководство» (брать домой дневник он не стал - неприятно было). - Любопытное чтение, но честно предупреждаю, очень утомительное. Так что если вы…
        - Нет-нет! - Тит Ардалионович живо ухватился за книгу. - Я вполне бодр, и хочу это видеть!
        - Ну, читайте, а я вас пока оставлю, надо распорядиться насчёт ужина. Папенька что-то запаздывает на службе.
        Вот в этом младший Ивенский глубоко ошибался: не на службе задерживался Григорий Романович, совсем в другом месте!
        Домой он вернулся около восьми часов, вид имел рассеянный, и вроде бы даже виноватый. За столом всё больше молчал или отвечал невпопад, а после ужина пришёл в комнату к сыну, и уселся подле него на диване, сокрушённо вздыхая и разглядывая лепной плафон с таким интересом, будто видел его впервые.
        Первым затянувшегося молчания не вынес Роман Григорьевич, уже порядком встревоженный необычным поведением родителя.
        - Папенька, вы сегодня выглядите подавленным. Здоровы ли вы, всё ли у вас в порядке на службе?
        - Да-да, - рассеяно кивнул Григорий Романович, похлопав сына по ноге. Хотел по плечу, но подвернулась нога, по ней и похлопал. - Всё хорошо, мальчик мой, я здоров и весел, и служба идёт благополучно… Но я должен сказать тебе одну вещь… Давно должен был сказать, но всё откладывал… А теперь откладывать уж нельзя… - он медлил, мялся, тревожа Романа Григорьевича всё сильнее.
        - Так говорите, наконец! - вскричал тот не слишком-то почтительно. - Право, папенька, вы меня пугаете!
        - А, была - не была! Скажу! - решился-таки генерал Ивенский, рубанул в воздухе рукой, будто в ней была сабля. - Сын мой, не знаю, как ты воспримешь это известие, но я решил жениться!
        - О-ох! - невольно вырвалось у Романа Григорьевича, он в изнеможении повалился на подушку. - Слава тебе господи! А то я уж и не знал, что думать! Ваша затянувшаяся преамбула меня совершенно деморализовала!
        - Так ты не возражаешь, нет? - от удивления Григорий Романович даже обрадоваться забыл.
        Ивенский сел и как в детстве уткнулся носом в папенькин бархатный рукав. От этого ответ его прозвучал немного гнусаво.
        - Зачем же мне возражать? Во-первых, я очень почтительный сын, и не привык вам перечить, - от умиления Григорий Романович даже не стал иронизировать по поводу этого весьма спорного утверждения, - а во-вторых, я напротив, очень рад приращению нашего семейства! - он освободил нос из складки отцовской венгерки, и в голос его звучало искреннее оживление. - Но кто же она, моя будущая матушка? Откройте скорее, не томите!
        Генерал Ивенский покраснел смущённо, как юноша.
        - Корф Анна Филипповна, вдова полковника Корфа. Помнишь её?
        - Нет! - честно признался Роман Григорьевич. - А должен?
        - Ну, как же! Вспомни, вы встречались на похоронах. Ты тогда ещё бессовестно говорил гадости об её покойном супруге, обзывал его удалым Хас-Булатом. Хорошо, никто кроме меня не слышал!
        - А-а! - обрадовался Ивенский-младший. - Припоминаю! Та дама в чёрном… Но папенька, какие гадости? Я говорил сущую правду! Этот полковник Корф, земля ему пухом, не то, что бедной супруге своей, он и вам-то в отцы сгодился бы! Ему было лет сто!
        - Не преувеличивай, пожалуйста! И восьмидесяти пяти не минуло, когда он скончался.
        - Велика разница! А дети у них были?
        - Не было отчего-то.
        - Что ж, меня это не удивляет, - фыркнул Роман Григорьевич, и отец посмотрел на него с укоризной. Его беспокоил ещё один вопрос.
        - Но если дети случатся у нас - как ты к этому отнесёшься?
        - Я буду счастлив чрезвычайно! Это лучшее, что может случиться в нашей жизни. Надеюсь…
        «Надеюсь, это будут девочки!» - чуть не брякнул он неосторожно.
        …Впервые Роман Григорьевич задумался о том после облавы на Чудина Белоглазого, когда, очнувшись после долгого забытья, увидел над собой белое, насмерть перепуганное лицо папеньки. «Вот умру я, - медленно ворочались в голове дурные мысли, - и останется он, бедный, один… Страшно, должно быть, отцам хоронить своих сыновей… Как плохо, что нет у меня братьев, а лучше бы сестёр, ведь женщины не воюют и разбойников не ловят…» С тех пор он часто об этом жалел. И пожалел снова, когда на жизненном его горизонте замаячила ещё очень далекая, но грозная фигура неизвестного господина «К».
        - Надеюсь, их не придётся долго ждать! - ловко вывернулся Ивенский-младший. Ведь упомяни он сестёр - и папенька, боевой офицер, много страшного повидавший на своём веку, непременно догадался бы о мрачных умонастроениях единственного и любимого сына. Радостный момент был бы безнадёжно испорчен. - Папенька, а вы уже сделали вашей избраннице официальное предложение? Или, быть может, мы по старинке зашлём к ней в дом сватов?
        - Не надо сватов! - мужественно отказался генерал Ивенский. - Я сам. Завтра же. Вот, - он извлёк откуда-то изящную маленькую шкатулочку, открыл. Внутри лежало кольцо с изумрудом. - Хочу подарить невесте, так нынче принято в Европе… - и вздохнул с некоторым раскаянием. - Уж неделю с собой ношу.
        - Неделю! - поразился Роман Григорьевич. - Да зачем же было столько медлить, папенька?! Эдак и невесту из-под носа уведут!
        Отец спрятал подарок.
        - Всё бы тебе, Ромочка, насмешничать. А я прежде должен был решиться, потом переговорить с тобой. А зная твой характер…
        - Папенька! - с шутливым возмущением вскричал Ивенский-младший. - О чём вы? У меня характер как у ангела византийского! Разве я стал бы препятствовать счастью единственного отца?… В смысле, любимого, - поправился он, сообразив, что уточнение «единственный» в данном контексте совершенно лишнее, вряд ли то-то в этом мире может похвастаться большим количеством родных отцов.
        - Ну, хорошо, хорошо! Виноват, исправлюсь! - рассмеялся Григорий Романович и удалился в кабинет.
        Роман же Григорьевич, чувствуя себя порядком взволнованным, некоторое время бесцельно слонялся по дому, вполголоса напевая об удалом Хас-Булате. Выходило довольно мелодично, правда, текст в его интерпретации заметно расходился с классическим[33 - И в нашем мире, и в описываемом, в основу этой известной песни легло стихотворение А.Н. Аммосова «Элегия», написанное в 1858 г. от Рождества Христова и в 7366 (7?)г. от сотворения мира соответственно.] - Ивенский любил быть оригинальным.
        - Хас-Булат удалой, -
        пел он. -
        Бедна сакля твоя,
        Золотою казной
        Я осыплю тебя,
        Дам коня, дам кинжал,
        Дам винтовку одну,
        А за это за всё
        Усмири ты жену!
        Она рано встаёт,
        Она песни поёт,
        И аулу всему
        Утром спать не даёт!
        - Князь ты мой дорогой, -
        Отвечал Хас-Булат,
        - От жены от такой
        Сам избавиться б рад!
        Но боюсь я её
        Хуже злого волка,
        Знать, придётся нам с ней
        Примириться пока…
        По пути заглянул к Удальцеву, но тот был углублён в магическое чтение, и к диалогу не расположен, мычал невпопад. Тогда Роман Григорьевич отправился спать.
        Однако, сон почему-то не шёл, и радостное возбуждение сменилось вдруг злой тоской - она больно вгрызлось зубами в самую душу. Что это?! Неужели сыновняя ревность? Вот уж не ожидал Роман Григорьевич от себя, «ангела византийского», таких дурных, пошлых чувств!
        Ворочаясь сбоку на бок, он принялся вызывать в памяти образ будущей мачехи. Какая она была? Вспомнилась молодая ещё женщина, в летах, пожалуй, тётушки Аграфены Романовны, но совсем не такая красавица. Хотя и не дурнушка. Лицо округлое, мягкое, с ямочками на подбородке и щеках - про такие говорят «приятное». Ростом невысока, глаза смирные… Он представил её рядом с отцом, представил, как она входит в их дом, как вместе садятся за стол, встречаются каждый день… Ни малейшего протеста не возникло в душе. Нет, не в папенькиной избраннице было дело. Может, в детях? Слишком привык быть единственным сыном?
        Нарисовал в воображении двух младенцев поочерёдно - мужеска и женска рода. Первого звали Акакий, вторую - Яздундокта,[34 - Это имя - не вымысел автора, оно существовало и в нашей реальности.] чтобы противнее было. Младенцы пищали, плакали и пачкались… Нет, ничего, даже интересно стало. В конце концов, не ему же придётся за ними ходить, няни для того существуют.
        Тогда он увеличил их число до десяти, заставил с гиком и свистом носиться по дому и, для усугубления и без того невозможной картины,[35 - В XIX веке дети из хороших семей так себя никогда не вели.] выпустил следом визгливую гувернантку… И снова было не то, никакого раздражения сцена не вызывала.
        Тогда в чём же дело? Отчего так тошно, что волком хочется выть? Ох, только бы прошло к утру, только бы бедный папенька не заметил, в каком настроении пребывает его сын в преддверие счастливого семейного события! Ведь это же радость на самом деле: сватовство, свадьба, кольца…
        Кольцо! Вот оно! У них с отцом всегда были схожие вкусы. Почти такое колечко с зелёным камнем, только чуть потоньше, полегче - для девичьей руки, он сам с месяц тому назад в отчаянии зашвырнул в Яузу, и оно, пробив тонкую пластинку льда, ушло ко дну. Тогда он силой заставил себя не думать о Лизаньке и об украденной их любви, не жалеть о неудавшемся счастье. Просто вычеркнул из памяти эту горькую страницу жизни своей, будто и не было… Но было, было! И не ушли никуда обида и горечь потери, лишь затаились они, дожидаясь своего часа! «Милостивый государь, да как высмеете?! Уберите ваши подарки, ведь мы с вами даже не знакомы! Вы что, преследуете меня? Нет, я не стану с вами разговаривать, я видеть вас не желаю, вы мне отвратительны! Ступайте прочь!»
        В общем, Роман Григорьевич страдал, страдал долго и самозабвенно, ночь напролёт без сна - так ему казалось. На самом деле, он, вероятно, всё же засыпал время от времени, иначе откуда бы взяться в комнате покойному магу Понурову, воздевшему руки к потолку и причитающему трагически: «Ах, Русь, Русь, куда же ты катишься?! Уж и чиновники сыскные позволяют себе волочиться за барышнями из благородных семейств! Какое падение нравов!»
        Понуров! Вот кто виновник всех его бед! Вот, кого надо было изничтожить, не дожидаясь, пока это сделает любезный господин «К»! Ярость горячей волной взметнулась в душе, и сметая всё на своём пути, вырвалась наружу…
        Особняк генерала Ивенского содрогнулся от грохота, жалобно звякнуло разбитое стекло, раздались крики…
        Роман Григорьевич, ещё не опомнившись от сна, в ужасе вскочил с постели… и тут же рухнул обратно, не узнав собственной комнаты. Что-то невообразимое творилось вокруг.
        В темный провал окна - стёкла вышибло вместе с рамой - хлестал ледяной ветер. Потолок казался закопченным, с него свисало что-то похожее на мокрые дамские чулки или бурые водоросли. Целая сеть трещин покрывала стены, сквозь них, уродуя орнамент дорогих штофных обоев, пробивалась не то густая трава грязно-синего оттенка, не то кустистый мох. Все кадочные цветы, как то: финиковая пальма, два апельсиновых дерева и плющ, находились в таком состоянии, будто побывали в зачарованной шифоньерке господина Контокайнена. Растения погибли, их оставалось только выбросить. Дубовый письменный стол, наоборот, выпустил мощные узловатые корни, взломав ими заплесневевший паркет. Не лучше вела себя и остальная мебель: стулья радовали глаз зеленью молодых побегов, от книг на полках остались лишь кучки трухи - казалось, над ними потрудилась целая армия мышей, сами же полки перекосило и скрючило. С печи осыпались изразцы и разбрелись по комнате на коротеньких ножках. Всё, что имелось в помещении фарфорового или стеклянного, было расколото в мелкие дребезги, ковка погнулась, материя пошла дырами и кое-где заколосилась.
Роман Григорьевич с ужасом бросил взгляд на клетку с канарейкой, ожидая увидеть маленький трупик, но внутри копошилось, попискивая, что-то жёлтое, большое - размером, этак, с курицу.
        С душераздирающим скрипом распахнулась искорёженная дверь, заставив Романа Григорьевича придушенно взвизгнуть. Он, решил, грядёт что-то ужасное, но это был всего лишь генерал Ивенский в малиновом шлафроке, за спиной его маячили перепуганные слуги.
        Сам же Григорий Романович не выглядел ни испуганным, ни даже удивлённым. Он лишь задумчиво окинул взглядом изуродованное помещение, будто прикидывая, во сколько станет ремонт.
        - Папенька! - в ужасе простонал Роман Григорьевич. - Что же это такое творится?!
        Отец устремился к сыну, принялся утешать.
        - Ах, мальчик мой, право, не стоит так пугаться, на тебе лица нет… Эй, воды сюда, живо!
        Кто-то метнулся в соседнюю комнату за графином и посудой, кто-то подал стакан. Роман Григорьевич попробовал отхлебнуть, но зубы выбили барабанную дробь по стеклу, и большая часть воды расплескалась.
        Новый порыв ветра швырнул в комнату горсть колючего снега. Штора зашелестела несжатыми колосьями, все в чёрной головне.
        - Пойдём отсюда скорее, ты простудишься, - забеспокоился Ивенский-старший. - Захар, унеси птицу, подбери ей клетку пошире. Да не стойте как соляные столпы, - рассердился он на слуг. - Достаньте из кладовой старый ковёр, завесьте окно! Не лето на дворе, весь дом выстудим… Ромочка, ты весь дрожишь, ну-ка, вставай!
        Нет, не вставалось. Ноги были как ватные, перед глазами всё плыло.
        - Ах, не тревожьте меня, лучше я здесь умру!
        Но умереть ему не дали, генерал сам перенёс несчастного отпрыска в свою комнату, уложил под одеяло и принялся сокрушаться:
        - Это всё я виноват, расстроил тебя на ночь глядя! Ясно же было, что однажды это произойдёт! Дурак, я дурак!.. Захар! Канарейку пересадил? Вели запрягать, езжай за лекарем.
        - Никак нет, ваше высокопревосходительство! Не пересадил! Она клювачая, зараза, я её боюся! В оранжарее поставил, в чём была, - донёсся бравый голос денщика.
        - Папенька, - взмолился Ивенский. - Не надо лекаря, лучше объясните толком, что происходит? Отчего в моей комнате погром?
        - Оттого, что я, безмозглый, огорчил тебя на ночь! - толковал о своём Ивенский-старший.
        - Отец мой!!! Если бы всякий раз, когда кто-то огорчал меня на ночь, вокруг творились такие катаклизмы, боюсь, от всего Пекин-города уже ничего не осталось бы, а то и от всей столицы… Или не было погрома? Папенька, только честно, вы видели всё это: траву, корни, другие безобразия? Может, я сошёл с ума, и мне почудилось?
        - Конечно же, видел, - успокоил отец, поправляя одеяло. - Видел много раз. Твоя мать и не такое устраивала на нервной почве. Надо было давно тебя предупредить, тогда бы ты меньше испугался. Да всё повода не было, надеялся, вдруг обойдёмся без этого…
        - Моя мать? - в голове у Романа Григорьевича начинало проясняться.
        - Твоя мать. Я не говорил тебе, но видишь ли, она была…
        - Ведьма! - выпалил Ивенский младший.
        - Ты знаешь об этом? - удивился отец. - Впрочем, наивно было полагать, что тайна однажды не раскроется. Кто тебе сказал, давно ли?
        Что ж, пришло время раскрывать карты.
        Отец с сыном проговорили чуть не до самого рассвета. Роман Григорьевич признался в том, как встретил дедушку Ворона, и что от него узнал. Григорий Романович поведал историю своей юности, как полюбил красавицу-ведьму, и вопреки родительским предостережениям, исходившим от обеих заинтересованных сторон, связал с ней свою судьбу. Сначала у них катилось гладко. Ничем особенным ведьма от простой женщины не отличалась. Характер имела не хуже, чем у многих других жён, ремеслом своим заниматься бросила - не было нужды. Вскоре родился сын, жили, как обычная семья. Ну, разве что случалось супруге иногда в сердцах устроить погром, наподобие нынешнего, но потом она сама же быстро наводила порядок, и всё шло своим чередом.
        Но потом жена вдруг заскучала, запросилась в Европу, а мужа не отпускала служба. Тут, как на грех, подвернулся какой-то музыкант, с ним неверная и укатила. Банальнейшая, в общем, история, и ведовство тут, по большому счёту, ни при чём. Романа Григорьевича волновало другое.
        - Папенька, так это верно, что я родился ведьмаком?
        - Верно, сын мой. Она мне сразу сказала, как увидела тебя впервые.
        Сердце Романа Григорьевича упало.
        - Папенька, - еле выговорил он дрожащим голосом, полуобморочно, - значит, я родился с хвостом?!
        - Что? - не сразу даже понял Григорий Романович, а поняв, рассмеялся. - Ах ты, господи, ну, конечно же, нет! Вздор какой! - но сын Ромочка смотрел с недоверием. - Ну, хочешь, сходим с тобой в какой-нибудь храм, или к перуновым идолам, и я тебе на священной земле поклянусь, что не было у тебя от рождения хвоста!
        - Ладно, - поверил тот, словно бы даже нехотя. - Но отчего вы мне сразу не сказали, кто я таков? Зачем было скрывать?
        И правда, зачем? - задумался Григорий Романович вслух. Возможно, таким образом он старался вычеркнуть из своей жизни всё, что было связано с изменницей-женой. Возможно, хотел быть уверенным, что сын пойдёт по военной линии, как все мужчины в роду Ивенских, а не по оккультной… С другой стороны, знать бы заранее, что тот выберет сыскную полицию - так лучше бы, право, учился ведовству!.. Да по большому-то счёту, он ведь ничего нарочно и не скрывал. Просто сын свои чародейские способности почти не проявлял, развивать их специально было некому и некогда - служба бросала их с места на место; о том, чтобы оставить ребёнка в пансионе при оккультном училище, в компании отпрысков деревенских ведунов да знахарей, речи не шло - да и к чему? Это простонародье радуется, когда в семье появляется ребёнок с задатками чародея: такой даже не учась, многого в жизни достигнет, а уж если удастся пристроить его хотя бы в училище, не говоря уж о семинарии - то глядишь, и в господа выбьется… А человеку благородного происхождения, с положением это зачем? Ну, выучился бы мальчик, получил оккультный аттестат, притом не
академического мага даже - ведуна кондового, и дальше что? Частная практика: травка купальская, кожица лягушачья, зелья-варева, отворот-приворот, порча-сглаз? Служба мелким чиновником при каком-нибудь захудалом ведомстве? Жизнь затворником в имении, тайные опыты и грандиозные планы, которым никогда не суждено сбыться? С Ромочкиным-то характером? Представить смешно! Да зашвырнул бы он свой аттестат в реку, и кончилась на том его оккультная карьера, не начавшись, только годы бы зря потратил.
        - Может, я тогда пошёл бы в ночные егеря, на нежить охотиться, - возразил на это Роман Григорьевич не очень уверенно.
        - А теперь тебе кто мешал? - пожал плечами генерал Ивенский. - Разве при вашем полицейском управлении не было егерского отделения? Подал бы на перевод из сыскного, раз тебе так уж мечталось охотиться. Туда берут и простых людей, умели бы ружьё держать. Но ты ведь этого и в мыслях не держал, и не заикался даже.
        - Тоже верно, - вынужден был согласиться Роман Григорьевич. - В егеря меня могли взять, да сам бы я не пошёл. В егерях выше шестого класса не поднимешься, и то ближе к старости… Знаете, папенька, мне кажется, что ни делается, всё к лучшему. Одного боюсь: вдруг то, что случилось ночью, станет повторяться часто? Так ведь и дом может однажды не устоять!
        - За двадцать три года случилось первый раз, - возразил отец. - Ты не женщина, натура у тебя уравновешенная - с чего бы повторяться ему? Не морочь себе голову, лучше поспи ещё часок… И честно признайся, пока не поздно, ты точно не против моей женитьбы? Одно твоё слово, и…
        - Отец мой! Я уж и имя для будущей сестры подобрал, а вы на попятную?!
        - А если родится брат? - рассмеялся тот.
        - Ох, только пожалуйста, не называйте бедного ребёнка Акакием, - пробормотал Роман Григорьевич уже в полусне. - Лучше пусть будет Ардалион. Это я ещё смогу пережить!
        Сказал так, и заснул окончательно, оставив Григория Романовича в полном недоумении. «Откуда такие мысли? - удивлялся тот. - Акакия какого-то выдумал! Я уж и забыл, что имя такое есть на свете!»… Того не знал немного чуждавшийся света боевой генерал Ивенский, что любимого дедушку его избранницы звали именно Акакием, а бабушка по материнской лини, к слову, была Яздундоктой. Тем более, не мог знать этого Ивенский-младший. А поди ж ты, как совпало! Случайно ли?
        Наутро Тит Ардалионович сказался здоровым как бык, хотя по виду его в это бодрое утверждение трудно было поверить. По виду же Романа Григорьевича нельзя было даже с уверенностью судить, жив ли он вообще. В таком состоянии они и явились на службу.
        Господин Иванов, он же Ларцев, заглянувший в кабинет осведомиться, как продвигается следствие, сначала удивлённо воззрился на новых сослуживцев, потом спросил с тревогой:
        - А что слышно, не ходит ли нынче по Пальмире тиф, или, упаси боже, холера?
        Агенты переглянулись, озадаченные столь неожиданным вопросом.
        - Специально мы не интересовались, но кажется, нет, - ответил Ивенский.
        - Хочется верить, - мрачно молвил Ларцев и поспешил ретироваться.
        - И зачем приходил? - недоумённо пробормотал Роман Григорьевич, глядя ему вслед. - Неужели Особая Канцелярия ведает ещё и эпидемиями? Для чего же тогда санитарная служба введена? Прав был этот старый зануда Понуров - никакого порядка в стране!.. Удальцев, если вас не затруднит, выгляньте в коридор, не болтается ли там без дела кто-нибудь из нижних чинов?
        - Болтается! - оповестил Тит Ардалионович, высунув нос за дверь. Там, на скамье у стены, дремал в ожидании приказаний упитанный ефрейтор.
        - Прекрасно! Дайте ему денег… сейчас… - Роман Григорьевич извлёк кошель. - Вот. Пусть живо слетает в булочную и в бакалею, купит свежего калача и какой-нибудь колбасы. Поедем с вами нежить допрашивать.
        Нельзя сказать, что Удальцев что-то понял, нельзя сказать, что к способу передвижения упитанного ефрейтора был применим глагол «слетать», но поручение он, так или иначе, исполнил. Доставленный калач оказался так хорош, что по дороге господа агенты обгрызли у него горячую верхнюю корку - приятно по морозцу! На варёную колбасу они не позарились, показалось, что с душком. Правильно показалось. Это ефрейтор, шельма, сэкономил, выкроил своим ребятам на пряники.
        - Копчёную надо было брать, - тревожился Роман Григорьевич. - Вдруг не понравится?
        К счастью, осиротевший понуровский домовой был неразборчив: и калач объеденный смолотил в один присест, и колбасой не побрезговал. И допрашивать его не пришлось - исчез. Но не бесследно.
        Едва Тит Ардалионович успел протянуть разочарованно: «Эх, вот это да-а! Накормили, называется!..» как в полутёмной комнате сделалось заметно светлее - окна, мгновение назад плотно зашторенные, вдруг сами собой оказались открытыми.
        - Странно, - удивился Ивенский, машинально выглянул во двор, и тут же испуганно отпрянул. - Нет, это не странно, это с ума можно сойти! Может, я всё-таки сплю до сих пор?!
        Куда только подевались косые, по форме похожие на пустынные барханы сугробы, наметённые за ночь злой вьюгой? За окном, насколько позволял обзор, была видна только серая, промёрзшая до трещин земля да голая мостовая с застывшими потёками помоев, лишь на крышах сараев чуть поблёскивал налёт инея. Ни белого пятнышка нигде, ни снежинки!
        Но преобразился не только окружающий ландшафт. Сама комната тоже изменилась, причём в лучшую сторону. Со старого персидского ковра бесследно исчезло и тёмное пятно засохшей крови, и зловещий белый контур, очерченный мелом вокруг мёртвого тела. Бурых брызг на стенах тоже не осталось. Потайной шкаф, едва не угробивший в своё время второго пристава Ивенского, стоял плотно закрытым, замаскированным под стенную панель. В общем, не сохранилось ни единой детали, напоминавшей о недавнем убийстве.
        - Это домовой так прибрался? Зачем? - прошептал Удальцев, ему отчего-то стало жутко.
        Если Роман Григорьевич и собирался ему ответить, то не успел. Потому что из глубины дома вдруг послышались шаркающие шаги. Скрипнула половица, раздвинулась дверная занавеска…
        - Ой, мамочка! - простонал Удальцев, помимо воли шарахаясь за спину Романа Григорьевича. - Это же…
        Да, это был он. Аскольд Аскольдович Понуров, адепт белыя и чёрныя магии, собственной персоной. Не призрак с перерубленной шеей - призрака Удальцев не испугался бы. Живой. И шея его - вот ужас! - была в полном порядке, как новенькая.
        - Господин Понуров?! - позвал Роман Григорьевич замогильным голосом, он был потрясён не меньше своего юного помощника.
        Но бывший покойник и ухом не повёл. Он прямиком направился к стене, скрывающей тайник. Подошёл, пошарил рукой, надавил. В стене образовалась щель, маг извлёк из неё тяжёлую стеклянную банку тёмного стекла с плотно притёртой крышкой, поставил на ковёр возле своих ног…
        - Ай! - вскрикнул Удальцев и резво отскочил.
        Прямо перед ним, буквально в двух-трёх дюймах возникла новая фигура. Она соткалась из воздуха, ставшего струйчатым и дрожащим, как бывает в жару над раскалённой мостовой. Она была зловеще-чёрной, закутанной в опереточного вида плащ - такие обычно надевают на сцене актёры, играющие коварных злодеев и благородных разбойников, но невозможно представить, чтобы кто-то разгуливал в нём по морозному Москов-граду.
        Не обратив ни малейшего внимания на Тита Ардалионовича, с которым столкнулся буквально нос к носу, таинственный пришелец резким движением откинул капюшон. Видно стало очень бледное, очень худое, если не сказать, измождённое лицо с глубоко впалыми щеками и резко выступающими скулами. Белые, точнее, бесцветные пряди волос падали на высокий, без морщин лоб - выглядел человек лет на тридцать пять-сорок, не старше. Если, конечно, он был человеком. Потому что нечасто встречаются на Руси люди с глазами, начисто лишёнными радужной оболочки - только белок и посредине чёрная точка зрачка. От одного взгляда таких глаз хотелось бежать прочь без оглядки.
        Тит Ардалионович не побежал, лишь отступил ещё дальше и вжался в стену. Роман Григорьевич героически остался на месте, он успел уяснить для себя, что оба чародея по какой-то неведомой причине не замечают посторонних наблюдателей, даже если смотрят на них в упор. Картина из прошлого разворачивалась перед глазами двух агентов, но сами они существовали вне её, были лишь зрителями, но не участниками кровавой сцены…
        - Кто здесь? - господин Понуров резко обернулся на шорох плаща. - ТЫ?!!
        Руки мага взметнулись кверху, он, будто игрок в мяч, выхватил прямо из воздуха ослепительно-белый огненный шар… Но метнуть во врага не успел. Под плащом блеснул металл, кривое лезвие со свистом рассекло воздух, раздался неприятный мокрый звук, мощная струя крови брызнула из перегубленной шеи, тело тяжело рухнуло на ковёр, чёрная, шитая золотом мантия неприлично задралась, обнажив худые белые ноги и смешные полосатые подштанники. Тита Ардалионовича вырвало на многострадальный ковёр недавним калачом. Роман Григорьевич сказал «Ох!» и попятился.
        Убийца тоже отступил от своей жертвы на шаг. Плавным движением провёл пальцами по окровавленному клинку, поднёс их ко рту и медленно облизал, вывалив тёмный, почти чёрный язык. Тит Ардалионович расстался с остатками вчерашнего ужина. Роман Григорьевич сказал «Фу-у!» и побледнел.
        А белоглазое чудовище спрятало оружие под плащом, неторопливо огляделось, переступило через труп, ухватило с пола банку, повернулось, и…
        Ему полагалось бы исчезнуть. Раствориться в дрожащем и струящемся воздухе вместе с добычей своею. Так оно было изначально.
        … встретилось взглядом с агентом Ивенским.
        Они смотрели друг на друга в упор. Ни друг друга ВИДЕЛИ.
        Роману Григорьевичу стало страшно, он чувствовал, что не может ни взгляда отвести от этих жутких глаз, ни пошевелиться - будто замороженный. Для убийцы их встреча тоже была неожиданностью. Он замер на месте, лицо исказилось изумлением и злобой. Однако, замешательство его длилось не дольше секунды. Затем он выхватил окровавленный ятаган. Металл свистнул в воздухе, дико вскрикнул Тит Ардалионович. Страшный удар обрушился на Ивенского, не оставив ему ни единого шанса на спасение. Удальцев, безвольно застывший у стены, отчётливо видел, как кривое лезвие с размаху вошло в шею его начальника, вышло с другой стороны… И ничего не случилось. Не била кровь фонтаном, не прыгала по половицам отрубленная голова.
        - Ка-ак?! - выдохнул белоглазый едва ли не со страхом, видно, тоже не понимал, что происходит вокруг. Попытался сделать новый замах - не смог даже руку поднять.
        Роман Григорьевич, уже успевший осознать, что смерть и на этот обошла его стороной, нашёл в себе силы растянуть в злорадной усмешке внезапно пересохшие губы. Нижняя больно треснула - лишне доказательство, что он всё-таки жив. Очень хотелось сказать что-то злое, но это было уже за пределами его возможностей - странное оцепенение не проходило.
        Но и белоглазому, похоже, приходилось не намного легче.
        - Ведьмак-х-х… - прохрипел он не то утвердительно, не то вопросительно, и видно было, с каким трудом, едва ли не с болью даются ему слова. Он шептал так тихо, что Удальцев, стоявший чуть поодаль, ни слова не разобрал, только шелест и слышал. - Отпус-сти-и! Сгинь!
        Что?! Тут только Ивенский понял! Это не колдун сковал его своим парализующим взглядом - всё как раз наоборот! Это он сам каким-то непонятным образом, против собственной воли, удерживает на месте вырывающегося колдуна, не позволяет тому отступить. И все его силы уходят на это противостояние, поэтому он и не может ни шевельнуться, ни раскрыть рта. А стоит отвести взгляд или просто закрыть глаза - и весь этот кошмар исчезнет, как дурной сон… Но почему-то не получалось! Ах, хоть бы Удальцев догадался вмешаться!
        Но бедный Тит Ардалионович стоял, вжавшись в злополучную стену, охваченный не то собственным страхом, не то тем же оцепенением, что и остальные участники драматической сцены.
        Помощь пришла, откуда не ждали. Полный животного ужаса, тонкий и отчаянный крик раздался от двери. Роман Григорьевич, вздрогнул, резко обернулся…
        Исчезло, всё исчезло - и белоглазый убийца, и окровавленное тело, и дневной свет вновь померк. Единственным свидетельством пережитого кошмара было лишь недавнее содержимое желудка Тита Ардалионовича разлившееся по полу, да сухое бурое пятно на ковре. Зато на пороге комнаты возникло нечто новое, а именно, женщина. Очень кстати, надо сказать! Без неё Роман Григорьевич так и свалился бы, где стоял. Но позволить себе столь постыдную слабость при незнакомой даме он, разумеется, не мог. Пришлось брать себя в руки и водворяться на сафьяновую банкетку в углу - вроде бы, это он не от немощи телесной на неё присел, а чтобы удобнее было показания оформлять. Даже записную книжицу из кармана достал, и на подчинённого прикрикнул:
        - Удальцев, ну что же вы застыли столбиком, как суслик у норы? Где наша чернильница?… Спасибо… Итак, барышня, кто вы такая есть? Имя, фамилия, род занятий, что делаете на месте преступления, на каком основании проникли в опечатанное помещение? Документы имеются?
        Роман Григорьевич начал допрос сурово, с точки зрения уже немного опомнившегося Удальцева, даже слишком, - барышня-то была прехорошенькая, насмерть перепуганная, и вообще, вежливее было бы для начала самим представиться. Однако, начальнику его было не до соблюдения условностей, и не до самой барышни, по большому счёту. Только о том и думал, как бы не завалиться на бок. Должно быть, со стороны было заметно его бедственное состояние, потому что барышня, вместо того, чтобы чётко и ясно, как подобает всякой разумной женщине, ответить на поставленные вопросы, пролепетала сочувственно:
        - Вам нехорошо?
        - Бывало и лучше, - честно признал Роман Григорьевич. Опираться было бессмысленно - из носа потекло красное и капнуло на чистую страницу. - Однако, не будем отвлекаться, отвечайте! - он прислонился затылком к стене, чтобы голова держалась надёжнее.
        Но вместо ответов, на него посыпался град беспорядочных вопросов и возгласов.
        - Что с вами? У вас кровь! Вот, возьмите скорее платок! А кто был этот страшный человек с саблей? Он? Глаза какие - ах! Чёрный весь, худой. Лицо как череп! Кощей Бессмертный!.. - она вдруг запнулась. - Да, вылитый Кощей Бессмертный! А мёртвый? Вы видели мёртвого? Это дядюшка Аскольд, да? Ой, ужас, ужас! Куда всё подевалось?! Оно же было, я видела! Было и пропало! Это призраки, да?
        Н…не совсем, - Ивенскому удалось, наконец, вставить своё неуверенное слово в её сумбурный монолог. - И не суть!.. Удальцев! Дайте же даме воды! И мне тоже!.. И сами выпейте, на вас лица нет! И знаете что? Давайте-ка переместимся в приёмную, здесь стало душно! - это он деликатничал. На самом деле, в комнате стоял отвратительный кислый запах из-за слабого желудка Тита Ардалионовича.
        Перемещение прошло сравнительно удачно, никто никуда не упал. Только Удальцев, пошатнувшись, задел плечом шкафчик, на пол со звоном посыпались пузырьки и склянки. На шум со двора вбежал караульный.
        - Пшёл прочь! - велел Тит Ардалионович, чрезвычайно раздосадованный собственной неловкостью. - Здесь для тебя нет ничего интересного.
        Караульный удивлено пискнул: «Слушаюс-с!» и скрылся. Он никогда ещё не видел, чтобы у господ сыскных были такие лица - один другого зеленее. И барышня выглядела им под стать.
        Тем временем, Роман Григорьевич в какой-то мере пришёл в себя и вспомнил о приличиях.
        - Особая канцелярия, агенты Ивенский, Удальцев к вашим услугам, - представился коротко, без чинов, но всё лучше, чем ничего. - С кем имеем честь… мадемуазель? - вроде бы, кольца у не видно… Тьфу, какое кольцо, она же в перчатках!
        Однако, угадал. Барышня против «мадемуазели» возражать не стала:
        - Понурова Екатерина Рюриковна, приехала из Вильны, служу классной наставницей в институте благородных девиц, - ответила достаточно вразумительно, и Роман Григорьевич решил, что, пожалуй, она не так безнадёжна, как ему показалось вначале.
        - Понурова? Покойный Аскольд Аскольдович Понуров…
        - Мой кровный родственник по отцовской линии… Послушайте, господин агент, вам нужно привести в порядок лицо, вы весь в крови!.. Да не размазывайте же! Позвольте… - она решительно сняла перчатки, развязала ленты капора и достала из сумочки ещё один безукоризненно чистый платок.
        Роман Григорьевич нехотя, морщась, но «позволил». «Должно быть, на девице Понуровой так сказывается должность классной наставницы, что она не может выносить беспорядка», - решил он, не стал сопротивляться, и в результате её стараний обрёл, наконец, более ли менее благопристойный вид. Тит Ардалионович наблюдал за процедурой не без зависти и думал, насколько было бы романтичнее, если бы у него тоже пошла кровь носом, а не другая субстанция через рот! Ах, ну почему Роману Григорьевичу везёт всегда и во всём, а ему, несчастному Титу, не везёт никогда?! Но если бы он высказал эти соображения вслух, Роман Григорьевич с ним категорически не согласился бы. После трагедии (так он это для себя определил - «трагедия») с Лизанькой и известия о порочном поведении родной матери он успел дать себе зарок: никогда боле не пытаться связать свою судьбу с женщиной, и вообще, держаться от них как можно дальше, даже не смотреть в их сторону, поскольку они - существа неверные, коварные и поддающиеся дурному влиянию извне. Однако, появление девицы Понуровой, и особенно её личное участие в благополучии Романа Григорьевича
грозило это решение поколебать, потому как она, не смотря на свои учительские замашки, была в самом деле очень мила с виду, руку имела лёгкую и нежную, и от платка её пахло зелёным яблоком.
        - Давайте вернёмся к родственнику! - призвал он, как только получил свободу. - Что вы можете сказать по поводу его безвременной кончины? У него были враги?
        Увы. Екатерина Рюриковна не могла сказать ничего. Живым она своего «дядюшку» (на самом деле, она приходилась ему не простой племянницей, а внучатой - покойнику от роду было под двести лет) не видела никогда в жизни, и знала о нём лишь из семейных преданий. Но некоторое время назад пришла бумага от душеприказчика. Столетиями не дававший о себе знать Аскольд Аскольдович вдруг вспомнил о семье и оставил всё своё имущество «тому из рода дворян Понуровых, у кого на левой ладони обнаружится родимое пятно размером с чечевичное зерно или крупнее. Если же обладателей оного пятна окажется несколько, наследство должно быть разделено меж ними в равных долях» - так было сказано в завещании. Обрадованные «дворяне Понуровы» - род захудалый, небогатый, но необыкновенно дружный - быстренько списались меж собой, и выяснилось, что единственным претендентом на наследство была Катенька, младшая дочь Рюрика Синеусовича Понурова, служившего земским лекарем в Поневежском уезде. «Ну, хоть из семьи не уйдёт богатство!» - искренне обрадовалась обделённая родня, и отрядила Катеньку в столицу. Она приехала поездом, вторым
классом, побывала у душеприказчика, в участке запаслась нужной бумагой, нашла дядюшкин дом, а тут ТАКОЕ…
        Барышня нервно всхлипнула, и Тит Ардалионович ужаснулся, представив себе положение бедняжки. Ведь податься ей в чужом городе некуда, он должна будет остаться в этом страшном, окровавленном доме, среди опасных колдовских вещей, в компании голодного домового и призрака убитого родственника…
        Должно быть, мысли Романа Григорьевича развивались в том же направлении, но он был менее чувствителен и более практичен.
        - Скажите, Екатерина Рюриковна, не сведущи ли вы в магии либо ведовстве? - он красноречиво взглянул на её левую руку, отмеченную «ведьминой печатью».[36 - Считалось, что родинки на ладонях присущи ведьмам.]
        Щёки девицы Понуровой чуть порозовели, она ответила смущённо:
        - Я недавно окончила экстерном женские курсы при Виленском оккультном училище. Но потом мне пришлось…
        - Прекрасно! - не стал вдаваться в детали её прошлой жизни агент Ивенский. - Значит, с колдовским имуществом покойника вы как-нибудь сумеете разобраться. Я бы на вашем месте от него избавился, впрочем, как вам будет угодно… Потустороннее вас, надеюсь, не пугает? То, что вы видели сегодня - не призрак, но здесь и таковой имеется, примите к сведению. Господин Понуров бродит по дому с перерезанной шеей и воет самым пренеприятнейшим образом.
        - Ничего, - вздохнула Екатерина Рюриковна смиренно, - У нас в доме водилась повешенная дама, так что мне не привыкать. К тому же, я умею с ними обращаться.
        - Рад за вас, - снова одобрил Роман Григорьевич. - Что ещё… Ах, да! Домовой здешний любит печёное, советую с ним ладить, он весьма проницателен и смышлён…
        В этот миг все рассыпанные Удальцевым склянки чудесным образом поднялись с пола, исчез без следа и беспорядок, учинённый им же в смежной комнате - не то за лестный отзыв и заботу благодарил упомянутый домовой, не то подлизывался к новой хозяйке.
        - Караул у входа снимать пока не станем, так вам будет спокойнее, - невозмутимо продолжал Роман Григорьевич, - а для помощи по хозяйству к вечеру пришлю бабу. Так что располагайтесь, обживайтесь, но имейте в виду: возможно, нам ещё придётся наведаться сюда по делам следствия - уж не обессудьте, если побеспокоим.
        - Как вам будет угодно, - покорно кивнула Екатерина Рюриковна, а про себя подумала: «Неплохо, если бы поскорее…». Не смотря на свой болезненно-зелёный вид, вызванный, не иначе, тяготами службы, оба агента показались ей чрезвычайно приятными и привлекательными молодыми людьми, и она не имела ничего против их общества. Кроме того, хоть и храбрилась Катенька, а от мысли, что в доме, где ей предстояло поселиться на неопределённый срок, пока не будут оформлены все нужные бумаги, случилось зверское убийство, становилось не по себе. Особенно беспокоила та комната, что с окровавленным ковром.
        - Скажите, господин агент…
        - Ивенский Роман Григорьевич.
        «Ну, наконец-то догадался представиться по-человечески», - отметил про себя помощник и пискнул из-за плеча начальника. - Удальцев! Тит Ардалионович! К вашим услугам! - голос некстати дал петуха.
        Она взглянула удивлённо и решила что бедный юноша ещё немного не в себе.
        - Роман Григорьевич, Тит Ардалионович, нельзя ли мне ковёр… тот что в соседней комнате… ну, где убийство было… - она сделала паузу, набираясь смелости, ведь даже самому далекому от сыска обывателю известно, что на месте преступления строжайше запрещено прикасаться к любым вещам. - Нельзя ли его убрать? Совсем выкинуть вон из дома? И мел с пола стереть… - она взглянула умоляюще, и глаза у неё оказались синие, как васильки. У Тита Ардалионовича захватило дух.
        - Я велю дворнику, чтобы вынес и сжёг на заднем дворе, - согласился Ивенский. - Заодно, глядишь, и от призрака избавитесь. Мел тоже можно стереть, всё уже запротоколировано… Ну, Екатерина Рюриковна, до свидания. Приятно было познакомиться… Удальцев! Ау-у! Мы уходим!
        - До свидания, милейшая Екатерина Рюриковна! - выпалил Тит Ардалионович с чувством, и порывисто поцеловал барышне руку. И они расстались.
        - Удальцев, сдаётся мне, у вас приключилась любовь с первого взгляда! - заявил агент Ивенский, клинически точно определив душевное состояние своего подчинённого. - Не обижайтесь, но вы вели себя как болван! - тут он покаянно вздохнул. - Хотя, и сам я, признаться, был ничуть не лучше. Подозреваю, что девица Понурова сочла меня неотесанным солдафоном и невежей, а вас - блаженным идиотиком. Учтите на будущее, Удальцев, воспитанные люди с дамами так себя не ведут! Особенно если имеют на них виды.
        Он говорил истинную правду, поэтому Тит Ардалионович не стал обижаться ни на «идиотика», ни на «болвана», лишь скорбно кивнул в ответ. И только через три квартала, собрался с духом и осмелился спросить, стараясь, чтобы голос звучал как можно более равнодушно и небрежно:
        - Ваше высокоблагородие, а вы имеете виды на девицу Понурову?
        - Кто?! Я?! - удивлённо воскликнул Роман Григорьевич. Он давно уже размышлял о своём (конкретно, о белоглазом убийце), а о девице и думать забыл, поэтому вопрос застиг его врасплох. - Да ни в малейшей степени! Ах, Удальцев, вам же известно, что сердце моё разбито вдребезги, и отныне я не желаю иметь с женщинами никаких отношений… ну, может, не совсем «никаких», но о любви и браке, по крайней мере, и речи быть не может!.. - начал он за здравие, а окончил за упокой. - Хотя признаться, Екатерина Рюриковна в самом деле очень даже мила. Не знаю, может, провинциальные женщины не столь порочны и непостоянны, как столичные?
        Вот и разбери, что у начальства на уме!
        …Вернувшись на Лубянскую, сели составлять отчёт. К некоторому удивлению Удальцева, Роман Григорьевич о необычайных событиях в доме покойного докладывать не стал, ограничился отпиской:
        «Из источника, пожелавшего остаться неназванным, стали известны точные приметы злоумышленника: на вид 35-40 лет, росту выше среднего, худощавого сложения. Волосы седые или белые, лицо узкое, длинное, с выпирающими скулами, щёки запавшие. Нос приплюснутый в переносице, крючковатый. Губы тонкие, рот широкий. Глаза белые с чёрным зрачком (нелюдь либо урод). Голос хриплый. В совершенстве владеет холодным оружием».
        В таком виде доклад ушёл к начальству и начальству не понравился - Романа Григорьевича вскоре вызвали «к Самому». Столь многозначительно, уклончиво и не без трепета подчинённые именовали начальника Особой канцелярии, его превосходительство, графа Бестужин Мстислава Кирилловича (произносить полагалось с придыханием, для пущей выразительности, подняв кверху указательный палец).
        Роман Григорьевич «Самого» воочию до сих пор ещё не видел, но трепетать не умел, поэтому в кабинет вошёл смело, отрекомендовался вежливо, но без робости. Мстислав Кириллович одарил нового подчинённого долгим мрачным взглядом из-под кустистых седых бровей. Роман Григорьевич взгляд выдержал, сохраняя на лице выражение умеренной почтительности и полнейшего душевного спокойствия. Вопреки опасениям присутствующего при аудиенции Ларцева, на Бестужина такое поведение новичка произвело самое благоприятное впечатление.
        - Та-ак, - протяну он без обычной свирепости. - Стало быть, генерала от инфантерии Ивенского сынок? Наслышан, наслышан, о батюшке вашем, да и сами вы, говорят, из отчаянных. Сначала, признаться и не поверил, что сын такого человека в Сыскном состоит. Однофамилец, решил… Хорошо, что вы теперь у нас, полезно… - «Интересно, кому - мне или вам?» - подумал Роман Григорьевич, и, ради приличия, вставил, щёлкнув каблуком: «Рад стараться!». Бестужин одобрительно кивнул и продолжил речь. - Однако, что я вас пригласил, Роман Григорьевич… - «Ого! - мысленно присвистнул Ларцев. - Не «вызвал», а «пригласил»! Да по имени-отчеству величает! Далеко мальчик пойдёт, ох, далеко! Надобно с ним поласковее!» - … понятно, что у вас в сыскном были свои правила, от наших отличные. Так вам на будущее: не принято у нас замалчивать имена свидетелей, на то мы и Особая канцелярия, что «неназванных» у нас быть не может, я лично всё про каждого должны знать от и до! Имеешь осведомителей своих - имей, дело нужное. Не хочешь с другими делиться - право твоё. Вон ему, Ларцеву, можешь не докладывать, никто не понуждает. Но уж на моём
столе недомолвок быть не должно, у меня как у попа византийского на исповеди - всё выложи, что знаешь! - тут граф шумно перевёл дух, пошевелил густыми обвислыми усами, сделавшись очень похожим на моржа. - Что это за свидетель тут у тебя обозначен?… Уж прости, что я запросто, без «выканья» - ты для меня ещё мальчик совсем…
        - Как вам будет угодно, ваше превосходительство, - учтиво кивнул Ивенский.
        - Мстислав Кириллович, давай без чинов…
        «Ого! - снова присвистнул Ларцев. - Даже так! Неплохую, неплохую рыбку я выловил в Сыскном! Надо с ним поближе сойтись… Эх, не держит ли он зла за тот разговор, когда я грозил ему память подправить? Нет, не должен, я, кажется, был достаточно любезен…»
        - … Так что за свидетель? Имя?
        Роман Григорьевич позволил себе едва заметную усмешку. Что ж исповедь так исповедь.
        - Мстислав Кириллович, дело в том, что я сам лично видел убийцу, не дале, как три часа назад.
        - Как так?! - Бестужин подался вперёд всем своим грузным телом, с досадой хлопнул ладонью о стол. - Отчего ж не задержал?! Упустил?!
        - Не имел физической возможности. Разрешите подробно изложить обстоятельства дела.
        - Излагай, - кивнул Бестужин сердито, ему не хотелось разочаровываться новом агенте.
        Изложил, как на духу. Умолчал лишь о «ведьмаке» - на всякий случай, и о том, как они с Удальцевым нервно себя вели - из стыда. Потому что хороши были оба - одного тошнило беспрерывно, другой только что в обморок не падал, как барышня.
        По мере того, как роман Григорьевич вёл свой рассказ, лицо его превосходительства становилось всё более мрачным и сосредоточенным.
        - Так вот оно что, - пробормотал он, задумчиво теребя ус. - То-то, смотрю, вид у тебя совсем бледный… Вот что, бросай-ка сейчас все дела, и ступай прямиком к этому… как его? К лекарю нашему!
        - К Ивану Тихоновичу, - услужливо подсказал Ларцев.
        - Вот-вот, к нему. Ларцев, а вы проводите, а то дорогой сбежит, по глазам вижу.
        Роман Григорьевич улыбнулся устало.
        - Думаете, я сошёл с ума, Мстислав Кириллович?
        Граф нахмурился ещё сильнее, выдающиеся его брови слились на переносице.
        - Да если бы! Бывало у нас такое и прежде, что люди в прошлое заглядывали - случаев, поди, с десяток описано. Собственными глазами всё наблюдали, иные и здоровья лишались от потрясения - а суду-то представить нечего, вот что досадно! Не принимает наш суд нежить и чудеса всякие в расчёт, хоть тресни! А в этом деле без суда видно не обойдется, не простые люди замешаны - чародеи, притом из сильных… Ты, Роман Григорьевич, доклад свой не меняй, оставь как есть. И к лекарю, к лекарю, не спорь! Ты мне, покуда, нужен живым…
        Ха! Отвертелся Роман Григорьевич от лекаря! В коридоре взмолился слёзно:
        - Антон Степанович не погубите! Не хочу к лекарю, ну его совсем! Я абсолютно здоров, только Ивана Тихоновича от дела оторву! - он и вправду считал, что чувствует себя уже неплохо. Что ж, всё познаётся в сравнении. - Отпустите, Антон Степанович, что вам стоит? Век не забуду!
        Вот вам и повод «поближе сойтись». Холодные блёклые глаза Ларцева сделались масляными. Заговорил ласково:
        - Что ж, голубчик, как вам будет угодно. Только уж и вы меня тогда не подводите, не маячте тут. Ступайте с вашим Удальцевым по домам, отдохните хорошенько, вы сегодня и вправду что-то бледны.
        - Слушаю-с ваше высокоблагородие! - радостно отчеканил Ивенский, взяв под козырёк, хоть и был с Ларцевым в одних чинах. Откланялся и ускакал. Антон Степанович усмехнулся ему вослед. Ах, молодость, молодость! За один нынешний день чего только не пережил агент Ивенский: хладнокровно лицезрел кровавое убийство, колдуна с ятаганом не убоялся, перед грозным начальством не спасовал. А как до простого лекаря дошло - «не погубите»! Разве не забавно?
        Против того, чтобы уйти домой пораньше, Роман Григорьевич не возражал. Новых идей у него пока не возникло, а отсиживать без дела служебные часы он терпеть не мог - скучал. Удальцев тоже был рад, но в санях заартачился: поеду к себе на Капища, и всё тут. Не удобно ему, видите ли, чувствовать себя приживалом.
        - Гончая! - сказал ему на это Ивенский вкрадчивым голосом палача. - Чёрная. Ноги как палки, рыло узкое. А глаза белые, так и следят, так и рыщут…
        Удальцев спорить перестал, притих. Прав Роман Григорьевич - достаточно на сегодня белых глаз!
        Уж так утомился Роман Григорьевич за день - казалось, только коснётся подушки и сразу заснёт. Но уж и полночь пробило, а сон опять не шёл. Снова одолели мысли о Лизаньке: что жизнь разбита, и теперь, когда папенька так удачно устроен (об этом он думал не без гордости, будто генерал Ивенский лично ему был обязан грядущим семейным счастьем), только и осталось ему, как героически погибнуть на службе. И не исключено, что случится это в самое ближайшее время, ведь теперь белоглазому убийце известно, кто стоит на его пути, - думал Роман Григорьевич без страха, но с мрачным удовлетворением.
        Потом от идей о героической смерти он как-то незаметно переключился на барышню Понурову и пришёл к выводу, что внешне она Лизаньке ни в чём не уступает. Разве что одета скромнее, чем принято в столице, зато натуру имеет не в пример более серьёзную и заботливую.
        Такой ход собственных мыслей ему очень не понравился, и он решил впредь думать о Екатерине Рюриковне исключительно цинично, в том стиле, как рассуждают о женщинах старые вояки, для которых давно нет ничего святого. Но вспомнил васильковые глаза, и - ах! - никакая пошлость на ум не пошла, настроение стало романтическим. «Бедный Удальцев! - сказал себе Роман Григорьевич. - Неужели мы окажемся соперниками? Нет, этого решительно нельзя допустить! Тит Ардалионович так молод, неопытен и раним - к лицу ли мне становиться на его пути, мешать его счастью? Хотя… Как знать, вдруг Екатерина Рюриковна предпочитает неотёсанных солдафонов блаженным идиотикам? Если у них с Удальцевым совсем уж ничего не сложится, тогда…
        Но что будет «тогда», он сформулировать не успел. Новая мысль возникла в голове столь внезапно и без всякой связи с предыдущими, будто забрела туда извне. Она настолько поразила Романа Григорьевича, что тот даже вскочил на постели. В ушах отчётливо звучал голос девицы Понуровой, выпускницы женских оккультных курсов: «Кто был этот страшный человек саблей? Глаза какие - ах! Чёрный весь, худой. Лицо как череп - вылитый Кощей Бессмертный!»
        Неужели… ВЕРСИЯ!!!
        Так! Что нам известно о Кощее Бессмертном? Да ничего нам не известно, кроме того, что в последний раз легендарный злодей фигурировал на исторической сцене много сотен лет тому назад, и вроде бы, был убит. Или не был? О колдунах его уровня никогда нельзя судить наверняка - жив, мёртв ли. Иногда живой с виду на поверку оказывается ходячим мертвецом, иногда давно умерший вдруг восстаёт из гроба живёхонек. А этот и вовсе бессмертен был… или есть? Да-а! Кощей Бессмертный в роли главного подозреваемого по делу - звучит, конечно, опереточно… С другой стороны, много ли найдётся на свете чародеев, способных так легко, можно сказать, походя расправиться с двумя сильнейшими магами, причём не где-то на стороне, а в их родных домах? Ведь в своём собственном жилище даже средней руки маг - почти что бог, а Понуров с Контокайненом считались одними из лучших. И об опасности им было известно заранее - наверняка, готовились, меры какие-то принимали. А толку? Прирезали, как свиней на бойне… Страшной, страшной силы был колдун (именно колдун, а не академический маг, раз смог с первого взгляда распознать ведьмака).
Очень может быть, что сам Кощей вернулся из небытия… Кстати, и в понуровских записках упоминается «К»! Не «N», не «Х» - именно «К» - случайно ли?…
        Эх, знать бы об этом Кощее хоть что-то, кроме того, что смерть у него в яйце! Ну почему в университетах не обучают народному колдовству? Мучайся теперь неведением до утра - и не заснёшь, пожалуй… Тьфу! Зачем мучиться, если под боком имеется знаток Удальцев?
        И позабыв о том, что на дворе глубокая ночь, увлечённый новой идеей Роман Григорьевич устремился в гостевые комнаты.
        Что самое удивительное, будить Удальцева ему не пришлось. Тот сам брёл куда-то, тихо как призрак, со свечой в руке - столкнулись уже в гостиной.
        - Роман Григорьевич! - обрадовался юноша, затараторил заговорщицким шёпотом. - Как вы кстати, я же именно вас искал! Я должен вам сказать что-то важное! Очень, очень важное! Немедленно!
        - Так говорите же! - в тон ему отвечал заинтригованный Ивенский.
        - Роман Григорьевич, я всё понял! Понял, кто стоит за нашими убийствами!
        - Кто же?
        - НИГИЛИСТЫ!!!
        - Кто-о?! - хоть и обладал Роман Григорьевич живым воображением, и мыслить умел нестандартно, такая версия даже в его светлую голову забрести не могла! - Это каким же боком? Нигилистам-то зачем столетняя земля?
        - Ну, как же? Ведь они… - начал Удальцев с нетерпением, и вроде бы даже с удивлением, что безмерно уважаемый начальник сам не в состоянии понять такой элементарной вещи… и вдруг осёкся, умолк на полуслове, жалобно заморгал глазами.
        - Что - они? - торопил Ивенский, - объясните! Интересно же!
        Тит Ардалионович молчал. Он не мог ничего объяснить. Ещё секунду назад участие нигилистов в преступлении казалось ему совершенно очевидным и логичным, он видел тому множество неоспоримых доказательств, но все они вдруг начисто вылетели из его памяти. Вместо этого пришло чёткое осознание, что версия, представлявшаяся ему столь великолепной, на самом деле глупа до смешного.
        - Роман Григорьевич, - простонал Удальцев убито, - я не знаю! Мне, наверное, приснилось что-то… Который теперь час?
        Ивенский поднёс свечу к циферблату настенных часов.
        - Половина второго.
        - Ох! А я вас разбудил понапрасну! Роман Григорьевич, простите бога ради! - он чуть не плакал.
        - Удальцев! Опомнитесь! Вы меня не будили, я сам шёл к вам, чтобы поговорить!
        - Ах да, верно… - бедный юноша совсем сник, и Ивенский решил, что толку от него теперь не будет, и придётся отложить Кощея до утра.
        - Ступайте-ка вы спать, Удальцев, и постарайтесь не думать о деле. Думайте о Екатерине Рюриковне, тогда вам никакие нигилисты больше не пригрезятся.
        - Слушаюсь, ваше высокоблагородие! - простонал Тит Ардалионович и двинулся в обратный путь, стараясь не скрипеть половицами и не налетать на предметы мебели, но это ему плохо удавалось.
        Уже издали до слуха Ивенского долетел полусонный, очень укоризненный голос отцовского денщика Еремея:
        - Барин! Тит Ардальёныч! Да куды ж вы забрели? Уборную ищете? Уборная-то у нас совсем в другом конце! Да и зачем её искать, ежели у вас под кроватью нарочно особая посудина приспособлена…
        Роман Григорьевич бессовестно хихикнул, вернулся в свою новую комнату, с удовольствием угнездился под одеялом - успел замёрзнуть, пока бродил по дому в одном белье. Лежал и думал, засыпая: «А вдруг и правда нигилисты - чем леший не шутит? Вдруг столетняя земля и на бомбы годится? А Кощей Бессмертный средь них главный нигилист…»
        Вот что значит молодость! Накануне, выпроваживая своих подопечных, домой, Антон Степанович Ларцев был абсолютно убеждён, что назавтра их не увидит - просто с постели встать не смогут. Потому что вид был у обоих - краше в гроб кладут. Оно и немудрено: после встречи-то с НЕВЕДОМЫМ некоторые и на всю жизнь здоровье теряли. Неведомое создано для магов и колдунов, не для простых людей, а новые агенты в чародействе замечены покуда не были…
        Но что бы вы думали? Наутро прискакали оба, бодрые и деятельные! Отметились, и сразу унеслись бог весть куда в генеральских ковровых санях. Ах, хороши сани, хоть бы разок прокатиться в таких!
        …Унеслись они, конечно, не «бог весть куда», а прямиком к девице Понуровой, но - не подумайте чего дурного! - исключительно по делу. Это уж Тит Ардалионович повод нашёл.
        - Роман Григорьевич, рассказывала мне няня и про Кощея, но это было так давно! Я ведь не старался в точности запоминать, могу и напутать, а дело-то важное! Мне кажется, вернее будет обратиться к специалисту… - и, не дав начальству слова вставить, - … да хоть к той же Екатерине Рюриковне! Она окончила курсы как раз по классу ведовства, уж наверняка сможет нам помочь.
        Ивенский, для приличия, немного посопротивлялся:
        - Не лучше ли заглянуть в публичный музей на Неглинской? При нём есть хорошая библиотека.
        - Ну, конечно, ваше высокоблагородие! - Тит Ардалионович был сама покорность. - Можно и в музей, и в библиотеку, после того, как побываем у Екатерины Рюриковны! Вдруг в семье Понуровых сохранились собственные, уникальные предания о Бессмертном? Не случайно же покойник так фамильярно именовал его «К», будто был знаком лично?
        - Любви неведомы преграды… - пробормотал на это Роман Григорьевич, и больше не возражал.
        Большой пользы этот визит не принёс. По поводу Бессмертного бедняжка не могла сказать ничего, кромке прописных истин: в море-окияне, на острове Буяне дуб, на дубу сундук и так далее вплоть до иглы. Зато она напоила гостей чаем с домашним вареньем из слив и накормила горячими бубликами. Роман Григорьевич чай не пил - разболтал варенье в чашке с кипятком и сказал, что так вкуснее. А Тит Ардалионович пил и умилялся, потому что сегодня Екатерина Рюриковна казалась ему ещё милее. Вместо вчерашнего простоватого пюсового[37 - темно-коричневый] бурнуса на ней было тёмно-синее шерстяное платье очень строгого покроя, но расшитое по вороту, подолу и обшлагам весёлыми цветочками. На локтях красовались фигурные заплаты в виде ромашек. Видно, бедняжка приспособила для домашней носки старое форменное платье «синявки»,[38 - «Синявками» в институтах благородных девиц называли воспитательниц, носивших синее платье] догадался Удальцев и решил, что такая девушка, конечно же, подходит ему гораздо больше, чем дочь графини Золиной. А Роману Григорьевичу нисколько не подходит, это будет явный мезальянс. И он, должно
быть, сам это понимает, потому что держится отстранённо и говорит только о хозяйстве: как устроилась, не беспокоила ли нежить, достаточно ли ловкой оказалась присланная им накануне прислуга, уничтожил ли дворник ковёр - в таком духе. Тит Ардалионович был очень доволен тем, как прошла встреча. Роман Григорьевич - не очень, потому что цель достигнута не была, пришлось ехать на Неглинную.
        …В исторических книгах о Кощее Бессмертном повествовалось коротко и глухо, да ещё и с разночтениями. Потребовались усилия, чтобы из разрозненных отрывков составилась более ли менее ясная картина. Получалось так, что на исторический сцене этот персонаж, изначально носивший иное, ныне забытое имя, возник около двух тысячелетий назад, уже будучи колдуном редкой силы. Объявившись где-то в восточных провинциях Римской империи (по некоторым данным, вышедши из варварских северных земель), он очень скоро способствовал её полному упадку и распаду, а сам метил на византийский трон, но попутно вызвал вековую засуху[39 - В нашей реальности эта засуха случилась в III в н. э. и была вызвана причинами естественно-климатическими, как и последующая столетняя засуха IX в, сделавшая степь безжизненной.] в Великой степи, и был пленён великим и грозным колдуном по имени Яхья из племени кочевников-акациров. Заточение его вышло долгим и тяжким, но кончилось тем, что племя акациров перестало существовать, а пленник-кощей, многократно прирастивший и без того немалые силы, водворился уже на Руси. Точнее, не на Руси даже, а
в землях того могучего и славного государства, что, по мнению учёных историков, предшествовало оной. Не то оно называлось Гиперборей, не то Гардарикой - в книгах ясности не было, в головах Ивенского с Удальцевым - тем более. Важно другое: в кратчайший с исторической точки зрения срок от былого великолепия не осталось даже руин, копимые тысячелетиями сакральные знания были начисто позабыты, славный некогда народ разбрёлся по лесам и степям племенами чуть ли не полудикими, а в окрестностях нынешней Ладоги возникло страшное царство Кощеево, свирепствовавшее и в северной Европе, омываемой Западным океаном (сиречь, Балтийское море) и по берегам Дуная, и от Ионического залива до Царьграда. «Дремучие времена», о которых даже внятных летописных свидетельств не осталось, длились сотни лет, до тех пор, пока в шестьдесят четвёртом веке[40 - Соответственно, в IX в. от р. Х.] сын какого-то князька по имени Иван, движимый исключительно личными мотивами (злодей по излюбленной привычке своей похитил его невесту), не одолел Бессмертного, добравшись до заветной иглы при содействии, как ни странно, серого волка.
        Кощеево царство распалось в одночасье, но ещё сколько-то десятилетий русские земли пребывали в хаосе и междоусобицах, вплоть до Гостомысловых и Рюриковских времён.
        Сам Бессмертный тогда, вроде бы, помер, во всяком случае, ещё несколько сотен лет не было о нём ни слуху, ни духу. Но явился, явился опять, уже при Владимире Красно-Солнышко![41 - Не следует смешивать с князем Владимиром из нашей реальности, хотя бы потому, что наш прожил-то на свете всего 45 лет, а Красно-Солнышко стараниями своих колдунов, не одну сотню лет протянул, вплоть до монгольского нашествия] Восстановить свои силы в полной мере он, видно, не успел - больно уж ловко расправился с ним богатырь Иван Годинович. Однако, и это его явление бесследно не прошло. Хоть и смогла Русь устоять, в какой-то мере сохранив государственность, но иго трёхсотлетнее тоже со счетов не спишешь. Вот так-то оно было…
        А теперь он явился опять.
        - Ох, что-то мне стало страшновато! - пожаловался Роман Григорьевич Удальцеву, и сам пожалел о сказанном - вид у юноши сделался совсем уж бледным. - Даже не знаю, что теперь с этим делать! Если бы хоть одного из нас звали Иваном…
        - Зачем? - не понял Удальцев. Он-то, конечно, с радостью поменял бы дурацкого Тита на незатейливого Ивана, но уж Роману Григорьевичу на своё имя грех было жаловаться!
        А он и не жаловался вовсе, просто о деле думал.
        - Вы разве не заметили: побеждают Бессмертного исключительно одни Иваны!
        - Нет, - возразил Удальцев. - Ещё ведь был этот… как его? - он пролистал страницы Карамзина. - Яхья!
        - У османов похожее имя как раз Ивану и соответствует. У ак… акациров, надо понимать, тоже. Так что, боюсь, не годимся мы с вами, Тит Ардалионович, на роль кощеевых победителей… Но следствие в любом случае надо продолжать. Верните книги на место, и едем!
        И поехали в Сыскное, к Ивану (везёт же некоторым!) Ярополковичу.
        - Иван Ярополкович! - прямо с порога, очень торжественно начал Ивенский, изрядно удивив своего юного помощника такой необычной преамбулой. - Ваш почивший коллега Понуров был столь неосторожен, что оставил в свободном доступе свои частные записи и оккультные книги. Поэтому вся ответственность за то, что непосвящённые в нашем с Титом Ардалионовичем лице приобщились к тайным и запретным знаниям и сделали ряд далеко идущих выводов, целиком и полностью ложится на покойника. От вас же мы хотели бы услышать лишь небольшие разъяснения по поводу того, что было нами прочитано и усвоено.
        - Ах-ах, сколь же непредусмотрителен был мой покойный коллега, что допустил разглашение тайных сведений! - отвечал сыскной маг так внятно и раздельно, будто одресовывал эти слова не Роману Григорьевичу, а кому-то постороннему лицу, находящемуся на изрядном удалении. - Что ж, раз вам всё равно уже известны все наши оккультные тайны, постараюсь, в целях общественной безопасности, внеси некоторую ясность в полученные вами сведения. Спрашивайте, Роман Григорьевич, - последняя фраза была произнесена уже обычным голосом.
        - Иван Ярополкович, оба убийства были совершены Кощеем Бессмертным?
        - Действительно, далеко идущие выводы, - с несвойственной мрачностью усмехнулся Орлин. - Да, Ромочка, боюсь, вы правы. Хотя безоговорочно утверждать не могу, вдруг кто-то другой на наше счастье… - он вздохнул так, что стало ясно: счастье вряд ли предвидится.
        - Хорошо. Если это он - зачем конкретно ему столетняя земля? В справочнике сказано, она имеет созидательно-разрушительное действие…
        - Вот именно! Чтобы обрести полную силу по выходе из очередного посмертия, Кощею, как любому из магов и колдунов, нужно своё логово. И особнячок на Ордынке или, там, Кузнецкой, ему не подойдёт. Логово Кощея - черный замок на чёрной горе посередь дикого поля, никак не иначе. Вот вам и созидательное действие землицы.
        - А разрушительное? - понизил Голос Роман Григорьевич.
        Маг Орлин усмехнулся ещё мрачнее.
        - Как там у знакомца моего, Карамзина Николай Михалыча про священную Гиперборею писано? «И через несколько времени сделалась на месте богатых городов величественной Державы пустыня обширная, и скитались по ней одни бедные остатки недавно славного и могучего народа…».
        Роман Григорьевич молча кивнул, и прошло не меньше минуты, прежде чем он задал новый вопрос.
        - Иван Ярополкович, ведь вашему сословию известно, что Кощей появился вновь. Почему же никто ничего не делает? Страшно же…
        - Ах! - маг с досадой махнул рукой. - Да нет сейчас в нашем сословии мага или колдуна. способного противостоять такой силе, просто нет!
        - Но если все вместе…
        - «Все вместе» наше сословие умеет только в Оккультном собрании заседать, а как до дела доходит - у каждого миллион отговорок. И главная - про героя-одиночку, призванного, так сказать, исторически, на роль истребителя Кощея… Да трусят они, за свою шкуру дрожат. Воцарится Кощей на Руси - а им что? Земля большая, портал открыть недолго - ищи ветра в поле! Нет, мальчики, на нашего брата-чародея в этом деле рассчитывать нельзя… К тому же, надо ещё подумать, как так получилось, что вышел Кощей из посмертия, кто ему в том помог? Кому это было выгодно?
        - Британская разведка?! - выпалил осенённый догадкой Удальцев. - Или французы?
        - А он разве не сам? Я думал, может, срок ему пришёл ожить… - сказал Ивенский неуверенно.
        Орлин помолчал. Подумал. Потом спросил тихо.
        - Скажите, мальчики, вам знакомо такое понятие, как филактерия?
        Ивенский покачал головой, но Удальцев воскликнул радостно, довольный возможностью блеснуть эрудицией:
        - Знакомо! Это маленькая чёрная коробочка из кожи, а внутри - записки из священной книги Торы! Иудеи носят такую на лбу, я сам видел в Велиже, у синагоги…
        Сказал - и попал пальцем в небо.
        - Речь идёт о магической филактерии, - пояснил Иван Ярополкович. - Отчего Кощея нельзя убить простым оружием, да и само время ему не страшно? Оттого, что он - единственный в нашем мире, кто сохранил тайну создания сложной филактерии. Сам Кощей - это ходячий скелет с остатками мышц, обтянутых сухой кожей. С помощью чар он может придавать своему облику некоторую импозантность, но его истинный вид ужасен. Но главное даже не вид, а содержание, точнее, его отсутствие. Изнутри скелет пуст. У него нет внутренних органов - они извлечены и трансформированы в животных. Два уровня защиты: заяц и утка. Но это ещё не всё. Душу свою Кощей тоже при себе не держит…
        - Яйцо и игла? - догадался Роман Григорьевич.
        - Именно. Животные - оболочка сложной филактерии, игла - ядро. Вся конструкция заключена в сундук и спрятана в малодоступном месте. Только полное уничтожение ядра филактерии способно отправить её хозяина в абсолютное небытие. Для этого недостаточно просто сломать иглу пополам - нужно расплавить, развеять её на корпускулы, молекулы, или из чего там слагают вещество нынешние учёные. А иначе…
        - …Находится заинтересованное лицо, соединяет остатки иглы, постепенно душа обрастает новой плотью и всё начинается сначала!
        - Красиво сказано, - кивнул маг. - Вы, Ромочка, очень, очень сообразительный юноша.
        - Не очень, - возразил Роман Григорьевич. - Я не понимаю, почему раз за разом Кощея побеждает человек по имени Иван. Это что, обязательное условие? Имя какое-то особенное?
        - Вот этого не скажу - не знаю. Но тенденция действительно прослеживается.
        - А серый волк?
        - Какой волк? - Орлин не уследил за ходом мысли собеседника.
        - Говорящий, который содействовал победе второго Ивана? Он обязательно нужен?
        Тут Тит Ардалионович испугался по-настоящему. Потому что найти на просторах родной страны человека с именем Иван - задача не самая трудная. А вот говорящего волка… Ведь даже оборотни - и те не разговаривают, находясь в зверином обличье. И уж конечно, не станут никому помогать.
        - Ах, это! - рассмеялся Орлин. - Да никакой он был не волк. Скорее всего, перевёртыш из племени невров, тех, что «обращались ежегодно на несколько месяцев в волков».[42 - В нашей реальности в «Истории Государства российского» Н. М Карамзина встречается в точности такая же фраза] Или, может, ведьмак, они тоже большие любители оборачиваться всякой живностью… Даже наверняка ведьмак, очень уж толково вёл себя для простого невра.
        Опять помолчали. Это Роман Григорьевич переваривал информацию про ведьмака: не наметилась ли и для него историческая роль?
        - Последний вопрос. Иван Ярополкович, как вы думаете, сколько у нас времени прежде… - он не знал, стоит ли говорить вслух, или опасно - вдруг накаркаешь?
        Орлин разрешил его сомнения.
        - Прежде чем на месте нашей благословенной империи возникнет «пустыня обширная»? Боюсь, не так много, как хотелось бы, но сколько-то есть. Бессмертный восстанавливает силы не мгновенно, для этого тоже нужны свои условия. С другой стороны, столетняя землица может существенно ускорить процесс…
        Да, такая вот перспектива открылась нашим агентам. Прямо скажем, нерадостная.
        - Ну, вот, - обречённо молвил Роман Григорьевич, покинув кабинет старого сослуживца. - С теорией худо-бедно разобрались. Теперь нас ждёт самое трудное и опасное! Едем!
        - Куда?! - сердце Тита Ардалионовича сладко заныло в ожидании небывалых приключений, воображение услужливо рисовало замечательные картины: в них расстилались морские просторы, высились неприступные скалы заветного Буяна, шелестел серебристой листвой могучий дуб, и сундук со скрипом раскачивался на цепях под ударами солёного ветра…
        - В Канцелярию! - трагически объявил Ивенский. - Сочинять отчёт, и на доклад к начальству! Ох, что-то будет, что-то будет! Ох, не сочли бы нас за душевнобольных после такого доклада!
        Сочиняли опять мучительно долго - Роман Григорьевич был очень придирчив к формулировкам. Рвал листок за листком и по-мальчишески хныкал:
        - Ах, прав был мой папенька, ах, зачем я его не послушал! Не надо было идти в сыскные, надо было идти в на военную службу! Там писанины не в пример меньше!
        … И часа не минуло с момента подачи доклада, как Ивенский с Удальцевым были вызваны к Самому. По пути снедаемый тревогой Роман Григорьевич попытался заручиться поддержкой милейшего Аполлона Владимировича. Но ничего не вышло.
        - Господин Мерглер, - спросил он мага в лоб. - Ответьте честно, очень вас прошу. Ведь вы, будучи магом, давно знали о том, что убийства Понурова и Контоккайнена совершены ни кем иным, как возродившимся в очередной раз Кощеем?
        Маг вздрогнул. Кокое-то время молчал, и по лицу его было видно, какая жестокая внутренняя борьба происходит в его душе. Потом махнул рукой и с отчаянным видом прыгуна, бросившегося с обрыва в омут, выпалил.
        - Знал. Точнее, догадывался.
        - Прекрасно. Мы с помощником сейчас идём на доклад к его превосходительству. Вы не могли бы сопроводить нас и подтвердить наши выводы? Боюсь, они покажутся господину Бестужину… гм… несколько странными и недостаточно аргументированными, а ваше авторитетное мнение помогло бы его убедить.
        Ответ мага прозвучал очень твёрдо.
        - Прошу меня извинить, но вынужден ответить отказом. Понимаю, что выгляжу ваших глазах малодушным подлецом, но я слишком дорожу своим местом. Простите.
        - Что ж, я могу вас понять, - не стал обижаться Ивенский, и Тит Ардалионович, присутствовавший при разговоре, решил, что его высокоблагородие иногда бывает чересчур великодушен…
        - Проходите скорее! Ждёт! - взволнованный Ларцев подталкивая своих подопечных к дверям начальственного кабинета. - Сердит, ох сердит!
        Тит Ардалионович совсем заробел, Ивенский понимающе усмехнулся:
        - Надо думать! О смирительных рубашках речи не заводил?
        - Намекал, - рассмеялся Антон Степанович. - Ну, бог даст, обойдётся. Мне ваш доклад показался достаточно убедительным. Просто ко всякой новой идее человеку нужно привыкнуть.
        - А-а! Явились, голуби! - взревел Мстислав Кириллович, приподнимаясь навстречу вошедшим. Тучная моржеподобная фигура его грозно нависла над столом, и в просторном роскошном кабинете сразу стало как-то тесно. - Роман Григорьевич, это что же вы мне здесь за беллетристику насочиняли? С виду такой серьезный, положительный молодой человек, сын такого отца, а позволяете себе нелепые фантазирования! Так вы понимаете нашу Особую службу? Кощей Бессмертный - это надо же вообразить такое! А Илью Муромца с соловьём-разбойником вы на днях нигде не повстречали, нет? А может, это хан Мамай наших чародеев ножичком порешил? Или этот… как его? Тоже басурманин… А! Тамерлан!.. Нет, право, пришло же в голову! А на таком хорошем счету были в Сыскном! Там, небось, по-другому работали, вольностей себе не позволяли! Стыдно-с! Или это давешний случай так на вас повлиял, что до сих пор не в себе? Представить только: сам Бессмертный в Москов-граде! Не хватало ещё замка на чёрной горе, да царской дочери, похищенной из-под венца! А то бы полный комплект!
        Опасно, ох опасно бросаться такими словами, когда имеешь дело с неведомым!
        Мстислав Кириллович долго ещё бушевал, разорялся, чередуя упрёки с насмешками и угрозами в адрес проштрафившихся подчинённых. Тит Ардалионович стоял ни жив ни мёртв - его ещё никогда в жизни так страшно не бранили (хотя, по большому счёту, и теперь бранили не его - с простого помощника какой спрос?). Лицо Романа Григорьевича оставалось холодным и непроницаемым, он едва ли не скучал.
        Наконец, голос его превосходительства начал хрипнуть. Мстислав Кириллович постепенно спускал пар и успокаивался. Последние слова его прозвучали уже более ли менее мирно:
        - Ступайте, господа! Прощаю вас за молодость лет, но в первый и последний раз! Выкиньте из головы свои романтические бредни, и работать, работать! Чтобы к завтрашнему вечеру у меня на столе лежал новый доклад… Ну, что там у тебя, Савиков?! Чего ты дверь задёргал? Входи, докладывай! Свободны, господа!
        Пока начальство бушевало, голова его второго ординарца Савикова несколько раз просовывалась в щель и тут же испуганно исчезала.
        - Виноват, ваше превосходительство! - обычно довольно вялый и невозмутимый, ординарец казался ошарашенным. - Депеша пришла из Саратовского отделения - случай небывалый у них. Казус, иначе не скажешь. Не то чтобы срочное дело, но извольте полюбопытствовать!
        - Дай сюда! - Бестужин с раздражением выхватил из рук подчинённого листок, пробежал глазами… И вдруг глаза эти самым натуральным образом полезли на лоб, а тяжёлая челюсть отвисла. - ЧТО-О-О?!! Господа, задержитесь! Савиков, читай вслух! - велели его высокопревосходительства чужим, неузнаваемым голосом.
        Читал Савиков хорошо - громко и раздельно:
        - Его превосходительству…
        - А, пропусти! Суть читай!
        - Слушаюсь!
        «Доводим до вашего сведения о необычайном происшествии, приключившемся на подведомственной нам территории Саратовской губернии.
        Тому две недели назад крестьянин Кузьма Еропкин, житель деревни Красавка Курдюмецкой волости Саратовского уезда, по его собственным словам, выехал на свой надел за оставленным в зиму стожком соломы. Какового стожка на месте не обнаружил, равно как и самого поля, и пяти соседских наделов. На месте оных непостижимым образом возникла островерхая чёрная гора высотой в сотню саженей на взгляд, совершенно неприметная издали, но явно видимая вблизи и также осязаемая. Поверхность той горы гладка, будто оплавлена, склоны чрезвычайно крутые и неприступные. На вершине видна башня, также чёрная, и попасть в неё возможно не иначе, как по воздуху.
        Обнаружив такое явление, Еропкин донёс об оном курдюмецкому уряднику Поилкину, но был принят за пьяного и бит ногой в зад. Однако, по волости пошли дурные слухи, и учинённая проверка показала, что донос Еропкина вымыслом не является, напротив, в точности соответствует истине…
        - Достаточно! - прервал чтеца Бестужин, и простонал голосом совсем уж замогильным. - Ну, что скажете, господа?
        - Вот вам и чёрная гора в диком поле, ваше превосходительство! - отвечал Роман Григорьевич, стараясь казаться невозмутимым. На самом деле, в этот момент он испытывал целую гамму чувств, от мистического ужаса до откровенного злорадства. Хотел ещё про царевну напомнить, дескать, дело осталось только за ней, но не решился, чтобы не накаркать.
        Увы, предосторожность не помогла.
        Первый ординарец его высокопревосходительства, Сорокин, влетел в кабинет с дикими глазами, без стука и доклада. Заголосил с порога совершенно не по уставу.
        - Беда, беда, ваше превосходительство! Похищена! Её императорское высочество, великая княжна Елена Павловна! Непостижимым образом, на глазах всего двора! Унесена чёрным вихрем в неизвестном направлении! Вас немедленно требуют к Государю!
        - Ну, что ж, одно к одному, - очень спокойно, с каким-то даже внутренним удовлетворением изрёк Мстислав Кириллович, не иначе, уже успевший привыкнуть к «новой идее». - Едемте, господа! Надо осмотреть место преступления, пока не затоптали - им ведь, при дворе, правила не писаны.
        «Ко двору? В Кремль? К самому государю-императору? И меня возьмут?!» - у Тита Ардалионовича захватило дух.
        Господа расторопно, но без суеты покинули кабинет, оставив ординарца Сорокина недоумённо моргать глазами. Ему казалось, что происшествие такого масштаба, как похищение царской дочери, должно было произвести на начальство неизмеримо большее впечатление. И что значит «одно к одному»? Неужели, ещё кого-то унесло чёрным вихрем? Чудеса!
        Ковровые сани лихо промчались по улицам, пугая прохожих. В Кремль внеслись прямо через главные ворота Великой башни[43 - В нашей реальности - Спасская башня. Но поскольку в реальности описываемой христианство не приобрело такого значения, как у нас, башня поучила название в честь Ивана Ш, Великого, при котором она была построена] - ничего, ради такого случая можно. Остановились перед Большим дворцом.
        - За мной, - велел начальник молодым агентам. Ларцеву же бросил. - А ты жди тут, не мелькай.
        Удальцеву показалось, что бедный Антон Степанович должен смертельно оскорбиться, что его так обошли, но тот воспринял приказ как должное, лишь поудобнее угнездился в санях, сделавшись вдруг незаметным, как привидение.
        Внутрь Мстислава Кирилловича с сопровождающими пропустили без особых церемоний. Тит Ардалионович, представления не имевший о придворных обычаях, ожидал криков, паники и плача. Однако, во дворце, на первый взгляд, всё было чинно, строго, и только такой знаток, как граф Бестужин мог по отдельным приметам уловить общую нервозность обстановки.
        Почему-то Тит Ардалионович ожидал увидеть его императорское величество восседающим на троне посередь парадного зала, со скипетром, державой и в короне… Ну, может быть, без короны, всё-таки, родная дочь пропала у человека. Но на троне - это уж непременно. Однако, прибывших препроводили отнюдь не в парадный зал, а в самый заурядный кабинет во втором этаже - ничуть не лучше, чем у его превосходительства. Здесь уже обретались несколько человек в очень больших чинах. Лица имели белые и расстроенные. С Мстиславом Кирилловичем здоровались за руку, смотрели с надеждой.
        - Дворцовая охрана, Личная охрана и Полицейское управление, - шепнул Ивенский Удальцеву, полагая, что тому должно быть интересно, в какую компанию их занесло.
        - Ой! - сказал Тит Ардалионович, просто не зная, что бы ещё сказать, и отступил в тень большого шкафа. Роман Григорьевич скромно пристроился рядом.
        Государь Павел Иванович ворвался в кабинет, хлопнув дверью - сидевшие едва успели вскочить, приключилась некоторая сутолока.
        Удальцев таращился во все глаза - не каждый день вот так, в двух шагах от себя, встретишь настоящего царя! Был он высок и прям, резок в движениях. Очень походил на собственный портрет, висевший над столом Романа Григорьевича. И на прадеда своего - масона, вероломно задушенного гвардейцами, тоже был похож: округлое лицо с мелкими чертами, светлые волосы, вздёрнутый нос, глаза птичьи, навыкат. Левое веко дёргалось от сдерживаемого волнения, голос грозил сорваться на крик… Тит Ардалионович взирал на его величество с восторгом, потому что сам царь! Роман Григорьевич смотрел без восторга, потому что папенька Григорий Романович в узком семейном кругу отзывался о его величестве не самым лучшим образом и уверял, что именно из-за его «дурости» (да-да, именно так и говорил генерал от инфантерии Ивенский о своём Императоре!) Россия едва не проиграла Вторую Крымскую.
        Однако, теперь у этого дурня украли родную дочь, и Роман Григорьевич велел себя быть снисходительным и не судить строго. Увы, не получилось.
        Пока молодые люди разглядывали самодержца из тёмного угла, тайный совет шёл своим чередом. Его величество требовало немедленных объяснений происшедшего и планов спасения великой княжны. Высокие чины ничего вразумительного сказать не могли, ссылались на то, что делать выводы пока рано, государь гневался всё сильнее. Но вот, наконец, дошла очередь и до начальника Особой канцелярии. И граф Бестужин, как всегда, оказался на высоте! Имелись у него наготове и объяснения, и планы.
        Ах, как красиво он докладывал - заслушаешься! Кратко и в то же время содержательно, с доказательствами и выводами - не зря корпели над бумагой Ивенский с Удальцевым. Великолепная зрительная память была у Мстислава Кирилловича - с первого раза чуть не наизусть запоминал прочитанное. И преподнести умел как надо. Уж его-то никто не заподозрил в сумасшествии, в Кощея поверили сразу и безоговорочно - видно было по окаменевшим лицам, по вспотевшим лбам. Сам Государь, не смотря на своё отцовское горе и известие о надвигающейся беде, Мстислава Кирилловича одобрил:
        - Молодцом! Вот так и должно службу нести! Учитесь, господа!
        - Так, так, - закивали чиновники, состроив подобострастные мины, но глаза были постные-постные.
        … Совет был завершён. Возглавлять операцию по возвращению великой княжны и истреблению врага земли Русской поручено было графу Бестужину. Чиновники выходили из кабинета хмурые и подавленные. Мстислава Кирилловича, не смотря на его успех, тоже нельзя было назвать сияющим. Уж больно дело это новое, незнакомое - Кощея ловить. А спрос будет ой-ой какой!
        - За мной, - строго велел он агентам. - Пора уже осмотреть место преступления.
        Ивенский с Удальцевым вынырнули из-за шкафа. Вот тут и грянул гром. Государь-император воззрился на молодых людей с выражением крайне неодобрительным.
        Роман Григорьевич был абсолютно убеждён в том, что выглядит гораздо старше, внушительнее и солиднее своего юного помощника, но самодержец, должно быть, по известной дурости своей, разницы меж ними заметить не пожелал.
        - Позволь-ка, Мстислав Кириллыч, а это что у тебя за гимназия императрицы Марии Фёдоровны в мундирах? - спросил он сердито, и не то даже обидно было, что «гимназия», а то, что «Мари Фёдоровны», потому что к ведомству упомянутой особы относились гимназии, главным образом, женские. Агенты изменились в лице - Ивенский побледнел, Удальцев покраснел, а его величество продолжали выказывать неудовольствие. - Дело государственной важности - неужто у тебя в канцелярии серьёзных людей не нашлось? Чай, не в игрушки играем!.. Так. Этих - он кивнул скошенным подбородком - отстранить немедленно, заменить… ну, хотя бы тем, здоровым… Как его? Убийство князя Горчечкова расследовал, хорошо себя показал.
        - Агент Сиверцев, всемилостивейший государь, - подсказал Мстислав Кириллович мрачно.
        - Вот-вот. Сиверцев. Им и заменишь.
        - Слушаюсь, ваше императорское величество, - пробормотал Бестужин потеряно. - Дозвольте, по крайней мере, осмотр места теперь же произвести, раз уж прибыли…
        - Не дозволю! - редким упрямством славился сынок Ивана I Павловича. - Кому дело вести, тому и место осматривать! - и вышел, хлопнув дверью. Где-то что-то звякнуло тонко и жалобно.
        … - Ну, ваше превосходительство, как совет прошёл? - не выдержав тягостного молчания, решился спросить Ларцев уже на подъезде к канцелярии.
        - А? - переспросил начальник, подняв бровь, а за вольность даже не осердился. - Совет? Совет хорошо прошёл, хвалил нас царь-батюшка за усердие наше, да… А дело для дальнейшего ведения приказано Сиверцеву передать.
        - Вот те раз! - Антон Степанович хлопнул ладонями по коленям. - Да за что же такая немилость? Ведь кабы не… - он хотел сказать «мы», но понял, что это будет совсем уж несправедливо, и сказал по чести, - не Роман Григорьевич со помощником, и теперь нам про Кощея известно не было бы, вслепую бы тыкались!
        Бестужин с досадой откинул меховую полость, будто ему сделалось жарко.
        - А ты побеги да скажи это государю-императору! Как будто сам не знаешь: что в их державную голову вошло… - развивать мысль он не стал, чтобы не подавать молодым людям дурной пример. - Слезай, приехали!
        Следующая сцена вышла драматической.
        Мстислав Кириллович, сам мрачнее тучи, сидел за столом Ивенского и, макая перо в чернильницу, ставил причудливые кляксы на протокольный лист, потом подрисовывал им ножки, рожки и получались маленькие чудовища. По обе стороны стола Удальцева разместились Роман Григорьевич и пресловутый агент Сиверцев Климентий Любомирович - черноволосый, немного цыганского облика человек средних лет. Телосложение он действительно имел очень крепкое: из него одного легко можно было выкроить полтора Удальцева, а Ивенских так, пожалуй, и двоих - неудивительно, что такой стати богатырь самому царю запомнился.
        Но теперь вид у богатыря был, как у побитой собаки, он старался не глядеть в глаза Роману Григорьевичу и время от времени горько вздыхал, будто и вправду был в чём-то виноват:
        - Господа, вы уж не держите зла! Мощами святого Клемента клянусь, не по своей воле вам дорогу перешёл! - в роду Сиверцевых исповедовали римскую веру.
        Роман Григорьевич, желая дать понять, что зла не держит (да и за что, собственно?) очень обстоятельно вводил невольного соперника в курс дела, и утаивал лишь самую малость, касающуюся его лично. Но рядом маячил агент Ларцев, глядел таким злым глазом, что все миротворческие усилия Ивенского сводились на нет, и бедный Климентий Любомирович чувствовал себя очень неуютно.
        В довершение картины, у дальнего окна немым укором вырисовывалась унылая, с опущенными плечами, фигура Удальцева. Тит Ардалионович развлекался тем, что дышал на холодное стекло, и пальцем чертил на запотевшей поверхности бессмысленные закорючки. Он нарочно повернулся спиной к миру, чтобы собравшимся не было видно, как по лицу его медленно катятся злые слёзы. Впрочем, его выдавали редкие тихие всхлипы, поэтому все прекрасно знали, чем на самом деле занят агент Удальцев, но делали вид, будто даже не догадываются.
        Но настал момент, когда Роман Григорьевич не выдержал страданий своего подчинённого. Прервал рассказ, поднял голову от бумаг:
        - Тит Ардалионович! Право же, полно вам убиваться! Ну, отстранили нас от следствия по убийству магов и похищению великой княжны. Но делом-то мещанки Крестовой нам никто заниматься не запрещал! Верно же, Мстислав Кириллович?
        - Чьим? - не понял граф.
        - Ну, как же? Крестова Манефа, сектантка-духославница, приходящая прислуга господина Понурова, была найдена мёртвой за две недели до убийства мага. Невелика, конечно, птица, но всё же и она - человек, живая душа загублена. Дозвольте провести расследование, нам такое дело как раз по чину!
        Суровое лицо его превосходительства расцвело, и совсем не вязалось с грозным его голосом:
        - Как?! Чуть не месяц тому назад произошло злодеяние, а у вас никаких подвижек по делу? Порешили бедную бабёнку, а никому и интереса нет! Куда такое годится? - делано сердился он. - Вы уж будьте добры, Роман Григорьевич, провести следствие по всей форме и принять меры к… устранению преступника! - слово «задержание» к Бессмертному как-то не подходило.
        - Слушаюсь, ваше превосходительство! - вскочил с места Роман Григорьевич, лихо, по-военному щёлкнул каблуком.
        Вот так и вышло, что уже на следующий день Ивенский с Удальцевым вновь покачивались в железнодорожном вагоне на пути в северную столицу. Зачем, спросите? Да затем, что смерть Кощея на конце иглы, игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук на дубу, дуб на острове Буяне. А любому гимназисту, даже самому нерадивому, известно, что легендарный, овеянный древней славой Буян есть ни что иное, как тихий, добропорядочный Рюген, принадлежащий Германскому Союзу в составе Мекленбургского герцогства.
        На душе Тита Ардалионовича было легко и радостно, цвели незабудки и пели канарейки. Ах, как ловко всё устроилось, даже лучше, чем могло быть, если бы их не отстранили от следствия! Теперь господину Сиверцеву, как лицу официальному, придётся дожидаться, пока с германской стороной будут согласованы все вопросы, получены соответствующие разрешения и выданы нужные бумаги. А всем известна неповоротливость немецкой бюрократии - она даже московской сто очков вперёд даст. Затянется дело, ох, затянется!
        Тем временем они с Романом Григорьевичем прибудут на Рюген в частном порядке, разведают, что и как, а если повезёт, может, и до заветного сундука первыми доберутся, покарают убийцу несчастной Манефы Крестовой - это уж их право! Разве не красота?
        Жаль, что Роман Григорьевич радужных настроений подчинённого не разделял. Никак не давал ему покоя Иван, точнее, отсутствие такового. Вдруг без него и в самом деле не обойтись? Тогда вся поездка окажется впустую, и драгоценное время будет потрачено даром…
        Удальцев его уговаривал:
        - Роман Григорьевич, ведь в корне вашей собственной фамилии слышится явное созвучие с именем «Иван». Мне думается, это неспроста!
        Вот именно - одно лишь созвучие! Дело в том, что род их произошёл из Ливонии, и звались они изначально дворянами Ливонскими. Потом какой-то нерадивый дьячок позабыл дописать закорючку, и стали Ливонские Ивонскими. А там и «о» преобразовалось в «е», может, тоже по ошибке, может, для благозвучия. Так что заветное имя тут ни при чём, и на роль героя-победителя он, Роман Григорьевич, решительно не подходит. Разве что за серого волка мог бы сойти, если бы вовремя научили оборачиваться, но об этом даже вслух не скажешь… Ах, где бы им, пока не поздно, разжиться Иваном? Где бы, где бы…
        - Знаю! - воскликнул Ивенский, заставив помощника вздрогнуть от неожиданности а соседей по вагону обернуться на возглас. - Придумал! Удальцев, помните Листунова, того спесивого господина, что вёл дело об убийстве Контоккайнена? Ведь его звали именно Иван! Иван Агафонович, кажется… Он-то нам и нужен!
        Ах! Вот уж с этим Тит Ардалионович никак не мог согласиться! Мало того, что у них безжалостно отобрали с таким трудом расследованное дело, и все лавры теперь достанутся какому-то Сиверцеву. Не хватало ещё, чтобы гадкий Листунов с их подачи стяжал славу народного героя, а они снова остались в стороне! Где справедливость-то?
        - Тит Ардалионович, о чём вы? - сказал Ивенский с укоризной. - Нам теперь не до славы и даже не до справедливости - быть бы живу! Останется на месте нашего распрекрасного отечества «пустыня обширная» - и что толку в той славе, кому она будет нужна? Нет, решено, берём Листунова. Думаю, он будет счастлив прокатиться за границу за казённый счёт.
        Удальцев надулся как мышь на крупу, пробурчал с обидой:
        - Как знаете, ваше высокоблагородие, да только он всё равно не подходит! Победитель Кощея должен быть не просто Иваном, а ещё и царевичем, или, по крайней мере, корни княжеские иметь, как тот Годинович. А из Листунова какой царевич? Сразу видно, что он из разночинцев, даже дворянского звания, поди-ка, не имеет. Не годится он на историческую роль!
        - А вот и нет! - возразил Роман Григорьевич запальчиво. - Вы, Удальцев, плохо знаете русский фольклор, а он, между прочим, содержит мудрость народную! Иван совсем не обязательно должен быть царевичем, вполне достаточно и дурака!
        Почему-то от таких его слов Титу Ардалионовичу сразу стало легче.
        А в Листунове Роман Григорьевич не ошибся: известие о предстоящей поездке он воспринял с восторгом. Сразу побежал домой за саквояжем, а вернулся разодетым в пух и прах: элегантное мышиного цвета пальто (самую малость тесноватое, должно быть, у кого-то одолжил), однобортная визитка с округлыми полами, узкие брючки с лампасами, чёрный шёлковый цилиндр (время от времени съезжавший на нос), тросточка, галстучный шарф с кольцом, белые лайковые перчатки - будто на бал собрался. Волосы, прежде такие непокорные, тщательно напомажены, усики над верхней губой вытянуты в ниточку, бакенбарды оттопырены крыльями - красотища! Рядом с таким авантажным господином Ивенский с Удальцевым в своих скромных и практичных дорожных костюмах стали казаться студентиками из небогатых фамилий.
        - Батюшки! Каким вы нынче франтом! - не удержался от возгласа Афанасий Дмитриевич, начальник пальмиркого сыскного отделения, при виде своего подчинённого, преобразившегося столь радикально и стремительно - когда только успел? Всего-то часа полтора отсутствовал!
        - Ну, трепещи, Европа! Сами Иван Агафоныч едут! Народный герой! - язвительно пробурчал Удальцев.
        Роман Григорьевич сдержанно усмехнулся.
        Часть 4
        Где вы, грядущие гунны,
        Что тучей нависли над миром!
        Слышу ваш топот чугунный
        По ещё не открытым Пальмирам.
        На нас ордой опьянелой
        Рухните с тёмных становий
        В. Брюсов
        Вот и остались позади и гранитные набережные Северной Пальмиры, и островерхие очертания Кронбургского рейда, и сонные воды Невской губы, замутнённые мелким ледяным крошевом. Пароход «Невский» вышёл на просторы Финнмаркского залива.
        Из-за спешного отбытия на борту разместились очень неудачно - не смотря на суровую зимнюю пору, не слишком-то располагающую к морским путешествиям, свободные места оставались лишь в третьем классе. Единственное, что мог сделать капитан для своего важного пассажира и его сопровождающих (под «важным пассажиром» мы, конечно же, понимаем Романа Григорьевича, а не Ивана Агафоновича, как ошибочно вообразил капитан) - это не подселять к ним в каюту четвёртого, постороннего человека, и выделить три места за столом в обеденном зале первого класса. Что ж, и на том спасибо. Это Листунов сильно досадовал, что не удалось шикануть на деньги казны, а Ивенскому с Удальцевым было, по большому счёту, всё равно. Первый сызмальства видел вокруг себя достаточно роскоши, чтобы стать к ней равнодушным, второй искренне полагал доставшуюся им четырёхместную каюту весьма комфортной и даже не лишенной красоты.
        К вечеру стало ясно, отчего капитан так охотно предложил им столоваться в пером классе - началась сильная качка. Так уж счастливо совпало, что все трое оказались к ней совершенно нечувствительны, и за ужином очень удивлялись: если все каюты заполнены под завязку, почему в обеденном зале так безлюдно, что пустует добрых две трети мест? И почему то один, то другой пассажир вдруг бросает свой прибор и, пошатываясь, спешит прочь с таким зелёным и кислым лицом, будто проглотил какую-то гадость? При том, что еда на пароходе была очень даже недурна, разве что справиться с ней было не так легко. Все тарелки на столах были зафиксированы меж специальных реечек, графины и бутылки тоже имели свои крепления, однако, содержимое их вело себя достаточно бурно, и в один момент жаркое чуть не переместилось на колени Романа Григорьевича, а Листунов облился столовым вином. Тит Ардалионович, хоть и путешествовал морем впервые, проявил себя самым ловким из троих. Даже официанты, разносившие подносы, демонстрируя при этом чудеса эквилибристики, стали поглядывать на него с уважением.
        После ужина Тит Ардалионович в погоне за новыми ощущениями выбрался на палубу, но там оказалось скучно. До чего не дотронься - всё было обледенелым. За бортом вздымались грозного вида волны, время от времени они зловеще накатывли на палубу и стекали с неё дождём. А дальше, насколько хватало глаз, была лишь глухая, непроглядная, очень однообразная чернота - ни огонька, ни самого слабого отсвета. Ледяной ветер обжигал лицо и старался сбить с ног, брызги покрывали одежду солёной изморозью, под ногами было скользко.
        Но, не смотря на дурную погоду, на палубе он оказался не один. Множество людей, рискуя подхватить опасную простуду, склонялись над бортовыми сетками, увешанными гроздьями сосулек, и по характерным неаппетитным звукам, издаваемым ими время от времени, Тит Ардалионович догадался, что на самом деле они занимаются вовсе не созерцанием таинственных морских глубин, а совсем другим, куда более прозаическим делом. Стало неприятно.
        - Тит Ардалионович! - раздался за спиной знакомый голос. - Право, ну что вы там застряли? Вот смоет вас за борт и что я, по-вашему, должен буду делать? Немедленно ступайте в каюту!
        - Зато у вас останется Иван Листунов! - буркнул Удальцев, хоть и рад был выполнить приказ начальства. Ему казалось, он сказал это очень тихо, но Роман Григорьевич его услышал.
        - Листунов мне вас не заменит, я к вам уже привык, - ответил он, ничуть не осердившись на непозволительный ропот подчинённого. Тогда и Удальцев сменил гнев на милость, спросил:
        - Роман Григорьевич, зима нынче суровая, а море не замёрзло - как так получается?
        - Морская служба обеспечивает судоходство, - равнодушно пояснил тот. - А вы разве не знали? Наша-то слабовато работает, сами видели, какая ледяная каша вдоль берегов. И датчане, говорят, не слишком стараются. Зато у германцев и ляхов маги очень хороши, про свеев и финнмаркцев и говорить нечего - эти, если захотят, и Ледовитый океан растопят.
        - Так что ж не растопили до сих пор? - осведомился Тит Ардалионович немного уязвлено, обидно стало за своих морских магов: неужели так трудно расстараться, чтобы быть не хуже остальных.
        - А зачем он им?
        …Первая ночь плавания прошла спокойно, только в каюте было жарковато натоплено, и Листунов тонко свистел носом, раздражая Тита Ардалионовича. Но после завтрака, ещё более «безлюдного», чем ужин, мирное течение жизни наших путешественников было нарушено. И виновником тому оказался не кто иной, как Роман Григорьевич - это ему, вышедшему прогуляться на палубу, в глаз попал уголёк.
        Он мучился с ним битый час. И тёр «к носу», и разглядывал в зеркало, и полоскал, то в стакане с водой, то просто под рукомойником, но от всех его усилий становилось только хуже. Коварный уголёк переместился под веко и там застрял. Глаз налился кровью, резь сделалась невыносимой, хоть плачь. Вообще то, на пароходе имелся судовой врач, но мы-то с вами помним отношение его высокоблагородия ко всякого рода медицине. А потому, когда долготерпение Романа Григорьевича иссякло, он не пошёл искать помощи на стороне, а воззвал к собственному помощнику, только что воротившемуся с очередной прогулки (убрёл, чтобы не видеть Листунова, а вместо этого постоянно с ним сталкивался - Ивану Агафоновичу, как назло, тоже приболело размять ноги)
        - Удальцев, будьте добры, посмотрите, что у меня там? Не то я просто умру, честное слово!
        И хотя Тит Ардалионович ещё оставался немного обиженным, смерти своего безмерно уважаемого начальника он не хотел. И не допустил, спасибо нянюшке Агафье за науку! С неожиданной сноровкой вывернул веко, и легко извлёк из-под него чёрную острую соринку. К слову, няня Агафья проделывала то же самое при помощи собственного языка, но Тит Ардалионович постеснялся и обошёлся кончиком платка. На нём он и предъявил Ивенскому свою «добычу».
        - Надо же! - восхитился тот, и уголёк зачем-то разгрыз. А потом пожаловался. - Всё равно колет. Вы уверены, что там больше ничего нет?
        - Ничего, - заверил доморощенный лекарь. - Просто вы уже натёрли… ладно, давайте ещё раз взгляну, вдруг и правда не заметил?
        Ох, лучше бы ему не смотреть, лучше бы Роману Григорьевичу потерпеть - через час другой само бы прошло. Потому что никаких соринок Удальцев больше не обнаружил. Нет, он заметил ДРУГОЕ!
        Иллюминатора в третьем классе не имелось, дневное освещение заменяла большая каплевидная лампа, наполненная голубоватым магическим огнём («Заметьте, это совершено безопасно в пожарном отношении!» - специально подчеркнул капитан, показывая им каюту). И не то удивительно, что Тит Ардалионович увидел эту самую лампу в покрасневшем глазу его высокоблагородия - он вообще был наблюдательным юношей, а то, что отражение вышло ПЕРЕВЁРНУТЫМ!
        От ужаса несчастный Удальцев застыл на месте, не в силах вымолвить ни слова. Вид у него сделался, будто увидел… нет, не привидение, уж этого-то добра он насмотрелся достаточно, чтобы не впадать в оцепенение. Скорее уж, чёрную гончую, или ещё что похуже.
        И тут только Ивенский сообразил, какую ужасную допустил оплошность!
        - Вы только не подумайте, хвоста у меня нет! - выпал он панически. Секунду поколебался, выбирая, какой из двух вариантов нанесёт меньший ущерб его достоинству: если Удальцев получит наглядное подтверждение его слов, или если останется в сомнениях? Наконец, решился. - Хотите, покажу? Только надо непременно запереть дверь, потому что если войдёт Листунов, страшно представить, что он может вообразить…
        - Не надо! - простонал Удальцев (бедный, ведь он так боялся именно ведьмаков!) - В смысле, не дверь запирать, а показывать не надо, я верю… Роман Григорьевич, ну как же так?! - нужно было что-то сказать, а в голову ничего умного не приходило.
        - Вот так! - беспомощно развёл руками Ивенский. - Я сам только недавно узнал, представляете, каким это стало для меня ударом!
        Тит Ардалионович представил и побледнел.
        - Ах! Когда же это случилось?
        - В тот самый день, когда я имел беседу с пальмирским колдуном по имени Ворон, помните? Это он мне открыл, кто я есть.
        - Точно! Вы тогда всё расспрашивали меня о ведьмаках, а я гадал, к чему бы? Что ж вы сразу-то всё не рассказали? - вскричал Удальцев с упрёком, можно подумать, Роман Григорьевич состоял у него в подчинении и обязан был перед ним отчитываться!
        - Постеснялся, - пояснил Ивенский, и Тит Ардалионович густо покраснел. Ещё бы бедному Роману Григорьевичу не застесняться, после всего того, что он ему наговорил о ведьмаках: про то, что у них «под одёжей», про зловредную натуру, вытравленные посевы, серых волков и прочие страсти… Что?!!
        Новая мысль - та, что уже не раз приходила на ум самому Ивенскому, яркой молнией вспыхнула в голове Тита Ардалионовича, заставив забыть и о страхах своих, и о раскаяниях. Серый волк, непременный помощник народного героя! Вот оно!
        - Роман Григорьевич, - замирающим от волнения голосом выговорил он. Вы умеете ОБОРАЧИВАТЬСЯ?
        - Нет, конечно! - быстро ответил тот. - Никогда не пробовал! - и добавил невпопад. - И потом, я же в костюме!
        - Снимайте! - с азартом распорядился Удальцев, и для пущей убедительности лихо, как казак шашкой, взмахнул рукой. - Пробовать будем!
        От такого его напора вид у Романа Григорьевича сделался едва ли не испуганным.
        - Что, прямо здесь? На корабле?
        - А чего тянуть? Вдруг это ваша историческая миссия - выступить в роли серого волка? А вы даже оборачиваться не умеете. Надо учиться пока ещё есть время!
        Ивенский медлил. С одной стороны, он даже готов был с Удальцевым согласиться, но с другой…
        - Насколько я помню, историческая миссия серого волка заключалась в том, что он состоял при Иване-царевиче кем-то вроде ездовой скотины. Вы же не рассчитываете, что я стану возить Листунова на себе? Не много ли ему будет чести?
        - Ах, вы не понимаете! - Тит Ардалионович был так увлечён своей идеей, что окончательно позабыл о субординации и прочих условностях. - Личность серого волка в нашем случае имеет не практическое, а ритуальное, я бы даже сказал, сакральное значение! Так что не будем терять время, а то скоро и Листунов вернётся, и вообще…
        Последнее замечание оказалось решающим. В самом деле, не станешь же устраивать такие рискованные эксперименты вчуже?
        - А, была не была! - воскликнул Роман Григорьевич отчаянно и сбросил костюм. Дальше на очереди было бельё, но тут его решимость несколько поиссякла. - Только до конца я раздеваться не буду.
        - Когда вы станете волком, исподнее будет вам сильно мешать, - предупредил Удальцев. - Все перевёртыши раздеваются полностью. Хотите, я отвернусь?
        - Если вы отвернётесь, кто же будет руководить процессом? - резонно возразил Ивенский. - Сам-то я о нём ни малейшего представления не имею. Нет уж, когда станет мешать, тогда и сниму. А пока и так сойдёт… Ну, что делать дальше?
        - Сейчас! - Тит Ардалионович с увлечением потёр руки и объявил, окидывая каюту взглядом. - Теперь нам нужен ножик! Да вот хоть этот! - он взял с тумбочки десертный ножичек, которым Листунов накануне чистил апельсин, и попытался воткнуть скруглённое лезвие в пол. Но изящный столовый прибор не желал втыкаться даже меж плотно пригнанными половицами.
        - Да разве это нож? - пренебрежительно фыркнул Ивенский. - Вот нож! - и неожиданно для Тита Ардалионовича извлёк из голенища стоявшего в сторонке сапога кошмарное, совершенно разбойничьего вида оружие: прямой клинок с острейшим гладким лезвием и скосом обуха - «щучкой», короткая крестовина и тёмная, засаленная деревянная рукоять с головкой грибком.
        - Эх какой! - восхитился Тит Ардалионович, ему страстно захотелось иметь такую же штуку. - Уголовный, да?
        Роман Григорьевич гордо кивнул. Нож это был особенный, в некотором роде, трофейный. Именно его пристав Ивенский унёс с собой, а точнее, в себе после памятной облавы на Белоглазого Чудина. Пострадал, конечно, зато вещь отличная, не у всякого такая есть!
        Портить полы в каюте экспериментаторы всё-таки постеснялись - вогнали клинок между половицами.
        - Теперь вы должны через него перекувыркнуться, - распорядился Удальцев, и Роману Григорьевичу подумалось, как хорошо, что он отказался снимать исподнее. Через голову да в голом виде - это совсем уж дурной тон!
        - До чего же тут тесно, не покалечиться бы! - посетовал он, но кувырок сделал чрезвычайно ловко, будто всю жизнь только этим и занимался. Только приземлившись на четвереньки, немного запутался в штанинах - длинноваты вдруг стали, сползли что ли? И рубашка под мышками неудобно собралась, стала тянуть. - Ну, и что дальше? Кхе-кхе, - голос странно охрип, должно быть, от волнения. - Тит Ардалионович, ау-у! Что вы застыли столбом?
        Удальцев замер, вжавшись спиной в дверь (которую он забыли-таки как следует запереть!) и, похоже, даже пытался что-то ответить, но получалось только тихое, дрожащее «а-а-а». Потому что на месте его безмерно уважаемого начальника стояло серое, мохнатое животное весьма внушительных размеров, хоть и худосочное - рубашка закаталась валиком, и на боках проглядывают рёбра. Или про начальство вежливее сказать «поджарое»?
        - Ау-у! Что вы застыли столбом? - спросило животное голосом Романа Григорьевича, но чуть более хриплым, будто простуженным. Потом подняло к глазам правую лапу, с ужасом на неё воззрилось, задушено простонало: «Боги милосердные!» и завалилось на бок.
        Бедный Тит Ардалионович совсем растерялся. Он и людей-то приводить в чувство не умел, не то, что волков. Что делать? Что делать? Воды? Соли? Нашатыря? Или пёрышко под носом сжечь, тоже, говорят, помогает при обмороках… Он заметался по каюте в поисках пера - совсем недавно попадалось на глаза одно рыжее, вылезшее из подушки. Где оно?
        В общем, господина Листунова, надумавшего вернуться в каюту так некстати, ждала редкостная картина: валяется посреди пола крупный дохлый зверь, обернутый белыми тряпками, а вокруг с чрезвычайно озабоченным видом ползает на четвереньках агент Удальцев, заглядывает под койки и прочую мебель.
        - Ох! Что тут у вас происходит?! - сурово осведомился Иван Агафонович. - Удальцев, что вы потеряли? И откуда здесь это ужасное животное? Зачем его сюда притащили?
        Удальцев обернулся на голос, и, не вставая на ноги, огрызнулся:
        - Какое ещё животное?! Сами вы животное! Это его высокоблагородие, Роман Григорьевич, не видите разве? Ему дурно, ступайте, принесите нашатыря, я боюсь оставлять его одного!
        После такого абсурдного заявления Ивану Агафоновичу самому чуть не стало дурно: с разбойниками, убивцами, ворами, мошенниками, и прочими злодеями он привык иметь дело, но с буйнопомешанными прежде не сталкивался. Поэтому за нашатырём он не пошёл, а хотел бежать за подмогой. Но его остановил голос. Он был решительным, хриплым, и, несомненно, принадлежавшим господину Ивенскому.
        - Листунов, вернитесь, я не терплю нашатыря. И вообще, мне вовсе не дурно, просто ноги… в смысле, лапы разъехались. Это с непривычки!
        (Тут Роман Григорьевич, конечно, покривил душой, лапы у него не разъехались, а самым постыдным образом подкосились, но пальмирцу знать об этом было необязательно.)
        С этими словами дохлая зверюга вдруг ожила, неловко поднялась на ноги, потопталась на месте в безуспешной попытке оглянуться - волчья шея не желала поворачиваться как надо, и обратилась к Удальцеву с деликатной просьбой:
        - Тит Ардалионович, будьте добры, посмотрите, с меня подштанники не сползли? Что-то мне неловко…
        - Ага! Ага! - вскричал юноша с азартом. - Никуда они не сползли! Я вас предупреждал, что одежда будет мешать!
        - Вы были правы, - честно признал волк. - Мешает. Но теперь уже нет смысла снимать… Эй, эй, Иван Агафонович, что с вами? Удальцев, держите его скорее, он куда-то валится!
        - Подумаешь, какая нежная натура! - фыркнул Тит Ардалионович, наотмашь хлопая по щекам позеленевшего Листунова - уж с ним-то он церемониться не собирался.
        Процедура возымела действие: будущий народный герой перестал валиться навзничь, обрёл свой природный цвет и потребовал от Тита Ардалионовича объяснений - требовать что-то от Романа Григорьевича ему было не по чину, не важно, в волчьем тот пребывал обличии, или в человечьем.
        Удальцев отвечал своему недругу свысока.
        - Ваша нездоровая реакция, Иван Агафонович, меня удивляет. Вы же не грохаетесь в обморок, если встречаете на улице академического мага, или знахаря какого-нибудь? Их высокоблагородие - ведьмак по природе, неудивительно, что ему захотелось немного попрактиковаться в конверсии.[44 - От лат. conversio - превращение] Заурядное колдовское действие, а вы сомлели, будто барышня!
        На «барышню» Листунов вспыхнул, и Роман Григорьевич стал опасаться, не дошло бы у подчинённых до дуэли. Хотел уж, было, вмешаться, но, к счастью, обошлось без крайностей. Иван Агафонович лишь пробормотал что-то невнятное о странных и неуместных затеях, но поскольку речь шла о старшем по чину, развивать идею дальше не стал, уселся на свою койку с видом глубоко оскорблённого достоинства и на какое-то время умолк. Удальцев счёл, что пора продолжить эксперимент.
        - Ваше высокоблагородие, теперь давайте перекинемся обратно, в человека.
        - Нет, подождите, я хочу немного пообвыкнуться, - возразил Роман Григорьевич и принялся похаживать по каюте, время от времени по-собачьи передёргивая лопатками, стиснутыми рубашкой.
        Ощущений было множество, и все новые.
        Оказалось, что передвигаться на четырёх конечностях вместо двух очень удобно: обретаешь особую устойчивость. Какая-то лёгкость чувствовалась в теле - хотелось вырваться на простор, в чисто-поле, промчаться так, чтобы задние лапы сверкали, потом хорошенько вываляться в снегу и кого-нибудь укусить. Да хоть того же Листунова цапнуть клыками за мясистую ляжку, чтобы жизнь мёдом не казалась!.. Но нет! Такие недостойные помыслы следовало пресекать в корне. «Роман Григорьевич, - сказал себе Ивенский очень вежливо, - стыдитесь! Кусаться - это не комильфо. Вы серый волк, а не дамская левретка». Он облизнул языком зубы - эх, вот клыки! Такими цапнешь - полноги как не бывало! А язык стал как будто тоньше, и длиннее - это оттого, что морда узкая. Очень непривычно во рту, как ещё разговаривать удаётся, с такой-то пастью? Должно быть, по привычке.
        Не менее странное ощущение вызывал спрятанный в штанах хвост - казалось, будто спина тоже выросла в длину. А с шеей вышла неприятность, она перестала ворочаться: надо оглянуться - поворачивайся всем корпусом. Неудобно. Зато небывалую подвижность обрели уши: хочешь - прижмёшь их к голове, хочешь - навостришь домиком, можно развести их в разные стороны, можно дёргать двумя сразу или порознь, поворачивать под нужным углом, прясть, как лошадь…
        Такое поведение начальства встревожило Тита Ардалионовича.
        - Роман Григорьевич, у вас всё благополучно?
        - А что? - не понял тот.
        - Уж очень вы энергично дёргаете ушами. Вас что-то беспокоит?
        - Это я для развлечения, - пояснил агент Ивенский, - а то когда ещё придётся… Знаете, оказывается, человечество много теряет из-за неподвижности ушей. Звуки воспринимаются плоскими, невыразительными. Волчье ухо гораздо чувствительнее к их нюансам. Я бы посоветовал всем композиторам и музыкантам научиться оборачиваться в зверей, это открыло бы перед ними множество новых возможностей.
        - Правда? - заинтересовавшись, вступил в беседу Листунов. - Значит, звуки вы в теперешнем своём состоянии воспринимаете иначе, чем люди. А запахи и зрительные образы?
        Насчёт запахов Роман Григорьевич сёл нужным промолчать, хотя бы потому, что в помещении наличествовали три пары сапог, а поблизости от каюты располагалась уборная. Самым же невыносимым запахом обладала дешёвая кёльнская вода Ивана Агафоновича, от неё Романа Григорьевича и в человеческом виде слегка мутило, о волчьем и говорить не приходится, впору было нос лапой зажимать.
        Со зрительными образами дело обстояло ненамного лучше - мир предстал перед Романом Григорьевичем черно-белым, почти как на фотографическом снимке, только зелёный коврик у двери отчасти сохранил свой цвет, поменяв оттенок на более глухой. Появилась дальнозоркость: предметы вблизи стали чуть расплываться, зато на дальней стене он теперь мог различить буквально каждое пятнышко, каждую трещинку. Оказалось, лампа под потолком вся засижена мухами - с лета не оттёрли. И особенно остро глаз стал реагировать на малейшее движение. Он замечал, как у спутников его при вдохе расширяется грудная клетка, и шевелятся ноздри, как глубоко под койкой дрожит от движения воздуха пёрышко из подушки (из-под двери, оказывается, здорово дует!), а к маленькому саквояжу Удальцева коварно подбирается рыжий прусский таракан… Эх, чем бы его пристукнуть? Не голой же рукой… в смысле лапой! И не вооружишься ничем - короткие, когтистые волчьи пальцы не приспособлены удерживать предметы. Тоже неудобство!
        С тараканом Тит Ардалионович разделался сам, при помощи сапога. А потом предложил новый эксперимент - ну, никак не желал покоя его не в меру деятельный ум.
        - Ваше высокоблагородие, - в присутствии Листунова он упорно придерживался официального обращения к начальству, - а давайте я сбегаю на камбуз, принесу сырого мяса, и посмотрим, понравится оно вам, или нет?
        От такого предложения бедного Романа Григорьевича снова замутило похуже, чем от кёльнской воды.
        - Нет, - очень решительно отказался он, - увольте. Я слишком недавно пребываю в волчьей шкуре, чтобы мои кулинарные пристрастия изменились столь радикально. И потом, мы совсем недавно завтракали. Вот если бы вы были столь любезны, и дали мне воды в глубокой миске, я был бы вам весьма признателен, - он почувствовал, что в горле совсем пересохло, должно быть, от пережитого волнения…
        О! Знал бы Роман Григорьевич, какие волнения ждут его впереди!
        Беда в том, что Иван Агафонович очень интересовался холодным оружием и был по этой части истинным знатоком, в народном же чародействе решительно не разбирался. Иначе он никогда не поступил бы столь опрометчиво, что бы там ни воображал господин Удальцев, в каком бы злонамерении его ни подозревал!
        Просто в какую-то минуту взгляд пальмирца случайно упал на примечательную рукоять ножа, торчащую посреди пола, и он, повинуясь чистому любопытству, выдернул оружие из щели. Взял в руки, повертел так и эдак:
        - О! Занимательная вещица. Разбойничья финка? Я видел такие у… - начал он, но был прерван самым неделикатным образом.
        - А-а-а! - завопил Тит Ардалионович, и Ивенский своим волчьим зрением заметил, как от лица подчинённого отлила кровь. - Что вы наделали, несчастный?!!
        - А что такое? - не понял тот.
        Удальцев был само отчаяние, только что не плакал.
        - Его нельзя, нельзя было трогать! Если вытащить нож, через который перекидывался ведьмак или колдун, он больше никогда не сможет вернуть человеческий облик! Так и останется зверем на веки вечные! Вы сгубили его высокоблагородие! Вы настоящий преступник и злодей, Иван Агафонович, вас под суд надо!
        - Но я же не знал! - панически пролепетал Листунов и отшвырнул нож с таким ужасом, будто сей неодушевлённый предмет прямо в его руках вдруг обернулся ядовитой гадюкой.
        Тут Роман Григорьевич очень ясно почувствовал, как сердце его скатывается со своего места и проваливается прямо в пятки, а хвост сам собой поджимается под живот. Он понял, что жизнь кончена.
        Некоторое время в каюте царило гнетущее молчание, и Роман Григорьевич с великим трудом подавлял в себе желание горестно взвыть в лучших волчьих традициях, так, чтобы с руладами и переливами. К счастью, у него не имелось основного вдохновляющего стимула - луны, поэтому человеческое взяло верх над животным, и когда он нашёл в себе силы заговорить, голос его звучал куда более твёрдо, чем у спутников:
        - А если аккуратно воткнуть нож на прежнее место? Я хорошо запомнил, в каком ракурсе он торчал.
        - Не знаю! Про это нянюшка ничего не говорила! - губы Удальцева дрожали, он едва мог говорить. Ведь это он, он и никто другой был истинным виновником трагедии! Его была идея, его и ответ. И если Роману Григорьевичу суждено всю жизнь ходить в волчьей шкуре, то единственное, что остаётся его беспутному помощнику - это пуля в лоб или петля на шею!
        - Надо попытаться, - решил Роман Григорьевич, поняв, что от исходящих раскаянием помощников проку уже не будет, и придётся ему брать инициативу в свои… руки? Нет, лапы. - В любом случае, что мы теряем? Удальцев, берите нож… Ищите щель, я вблизи плохо вижу. Втыкайте… нет, другой стороной, лезвием к двери. Глубже, по самую рукоятку. Вот так!
        Тит Ардалионович механически, как сомнамбула исполнил приказанное. Листунов притих в своём углу.
        - Ну, где наша не пропадала! - Роман Григорьевич взял разбег от двери, приготовился к кувырку…
        Зрители затаили дыхание…
        - Нет! Не могу! - волк замер перед ножом, опустил голову между лап. - Боюсь. Вдруг… - он не договорил, всё и так было ясно.
        … Три раза брал старт Роман Григорьевич, и три раза останавливался на полпути, проклиная себя за малодушие. Не страшили коллежского советника Ивенского ни пуля британская, ни ятаган османский, ни нож разбойничий, ни нежить ночная, ни древнее зло. Но мысль о том, что последняя надежа может не оправдаться, и придётся ему тогда доживать свой век в звериной шкуре, подкашивала лапы и парализовала волю. Ему было стыдно до слёз, но справиться с собой никак не получалось.
        - Всё! Дальше так продолжаться не может! - объявил он после четвёртого захода. - Принесите-ка мне водки! - он с детских лет запомнил, как солдаты его отца, хлебнув глоток-другой «для храбрости», очертя голову бросались в атаку на самого злого врага. - Только не забудьте в миску налить, иначе как я выпью? - Роман Григорьевич даже в самые трудные минуты своей жизни умел оставаться очень практичным молодым человеком (или волком?)
        Ивенский с Листуновым бросились исполнять приказание, едва не сшибая друг друга на поворотах.
        А когда всё было сделано - и красивая фарфоровая миска раздобыта в столовом зале первого класса, и водка в неё налита первосортная, ржаная - тогда то и выяснил Роман Григорьевич на собственном горьком опыте, что волчья глотка для этого напитка не подходит самым решительным образом. Лакнул смело, от души, сглотнул, ещё раз лакнул, и ещё…
        Как же он, бедный, плевался! Язык жгло, слюна шла пеной, глаза лезли из орбит, дух перехватывало. Думая лишь о том, как бы поскорее прекратить эти мучения, несчастный зверь одним могучим прыжком взвился в воздух, в полёте перевернулся через голову, шлёпнулся навзничь, едва не разбив голову об угол койки… и сразу понял, что жить стало намного легче. Потому что глотка человеческая, в отличие от волчьей, к водке куда более терпима.
        - Ах! Чудодейственный напиток, просто чудодейственный! - восхитился начинающий ведьмак. - Ума не приложу, как наш народ хлещет этакую гадость вёдрами?
        - Помогло! Ура! - счастливо, по-мальчишески завопил Удальцев. Листунов вытер со лба холодный пот:
        - Ох! Обошлось! Вернусь домой - схожу в византийскую церкву, свечку поставлю!
        - Здравствуйте вам! - развёл руками Тит Ардалионович. - Кто же ставит свечки за ведьмаков?
        - А что, разве не положено? - встревожился Иван Агафонович, чуждый всякой религии, в том числе византийской.
        - Ни в коем случае! - отрезал Удальцев с видом большого знатока. - Византийская вера осуждает всякого рода чародейство, и римская тоже. Хотите поблагодарить богов - ступайте к Перуну, или, там Свентовиту, они в этом вопросе более терпимы.
        - Вот спасибо, Тит Ардалионович, за науку, - серьёзно, без иронии, поблагодарил пальмирец, и Удальцеву впервые подумалось, что, пожалуй, Листунов не так уж и плох, как казалось вначале. В своей невольной оплошности он раскаивался очень искренне, а главное, что после памятного визита к пальмирскому обер-полицмейстеру научился знать своё место: оставил высокомерный тон, с глупыми поучениями больше не лез - наоборот, сделался по отношению к Роману Григорьевичу предупредителен и вежлив, да и на Удальцева перестал смотреть, как на несмышлёного гимназиста. Именно поэтому Тит Ардалионович счёл возможным посвятить недавнего недруга в свою теорию.
        Листунов выслушал его очень внимательно, ни разу не перебив. Но вопросы стал задавать каверзные.
        - Итак, со мною и Романом Григорьевичем понятно: я - Иван, он - Серый волк. Но какова же ваша историческая роль, господин Удальцев?
        Всего на одно мгновение задумался Тит Ардалионович, а потом выдал уверенно:
        - А я - помощник Серого волка.
        - Да разве такой бывает? - усомнился Листунов. - Не припоминаю, чтобы в народных преданиях действовали какие-то помощники!
        - Ах, Иван Агафонович, - вздохнул Удальцев с чувством глубокого превосходства, - а кто, по-вашему, эти предания слагал? Кто мог оставить нам, потомкам, подробные описания славных событий прошлого, как не свидетели их? Вы же не думаете, будто легендарные Иваны, и, тем паче, Серые волки, взялись повествовать о собственных подвигах от третьего лица? Нет, нет и нет! В том, что великие дела минувших дней не были преданы забвению - заслуга именно помощников! Однако мы, помощники, по натуре скромны, и персону свою на передний план повествования не выпячиваем, предпочитаем оставаться в тени. Поэтому никто и не помнит о нас! - вот как складно сочинилось - экспромт, можно сказать!
        - Красиво сказано! Особенно насчёт скромности! - шепнул Роман Григорьевич, тихо посмеиваясь. К этому моменту он уже успел привести себя в порядок: умылся, причесался, надел костюм.
        Непонятно, правда, чего ради старался, потому что почувствовал вдруг небывалое утомление, и как был в костюме, так и завалился на койку, да не на свою, а на Удальцева, и проспал весь день и всю ночь, к большому удовольствию последнего. Какое тут удовольствие, спросите? Да самое незамысловатое.
        В каюте третьего класса коек было четыре: две обычные, а над ними ещё две навесные, как в матросском кубрике. Окажись наши путешественники господами средних лет - и расклад вышел бы совсем другой, привилегированными были бы сочтены нижние места. Но все трое были молоды, и уж конечно, Роман Григорьевич, на правах старшего по чину, в первую же ночь взгромоздился наверх - так ему показалось интереснее. Листунов последовал его примеру, а на долю бедного коллежского секретаря Удальцева осталось обывательски-скучное нижнее место - никакого колорита, никакой морской романтики!
        Но вот его постылое ложе оказалось занято беспробудно спящим начальством - и он с чистой совестью устроился наверху, на начальственном месте. Ну, разве не удача?
        … - Ну, ладно, обед пропустил, так что же вы меня хотя бы к ужину-то не разбудили? - огорчался поутру Роман Григорьевич. - Теперь все думают, будто и у меня приключилась морская болезнь! Какой стыд!
        - Я будил, ваше высокоблагородие! Но вы никак не желали просыпаться, - отвечал Тит Ардалионович, глядя честными глазами. На самом деле, будил он так: склонился к спящему и тихо-тихо, на ушко, прошептал: «Роман Григорьевич, ау-у! К ужину звонили! Не желаете-с? Нет? Ну, спите, спите, бог с вами!». Ещё и одеяльцем прикрыл, чтобы лучше спалось. - Должно быть, это от чародейства вас так сморило, что ни жив ни мёртв лежали…
        Ивенский тряхнул головой, и понял, что болит она так сильно, что, того гляди, треснет пополам. Во рту был гадкий вкус, горло пересохло и саднило, будто его всю ночь тёрли наждаком, мучительно хотелось пить.
        - Не знаю, может, оно, конечно, и от чародейства тоже, - задумчиво протянул страдалец, - но я так думаю, что больше от водки.
        Третий день плавания вышел ничем не примечательным. От новых экспериментов решено было воздержаться до возвращения в родное отечество.
        - Хороши бы мы были, останься я зверем! - запоздало сетовал Роман Григорьевич. - Я даже на берег не смог бы сойти: бумаги-то на человека оформлены, не на волка, а у немцев с этим строго. Во Франции или ещё где можно было бы взяткой обойтись, но только не в Германском Союзе! Здесь документы уважают больше денег.
        - Неужели и на волков бывает особый документ? - удивился Тит Ардалионович.
        - Документ бывает на всё! - ответил Ивенский веско. - А на крупного зверя одного документа недостаточно, нужен ещё и намордник. Хорош бы я был в наморднике! Нет, Тит Ардалионович, вы как хотите, но пока не вернёмся домой, упражняться в ведьмачестве я больше не стану, даже не уговаривайте. Лучше будем гулять по палубе и заводить приятные знакомства с дамами. А то что это за морское путешествие - без приятных знакомств? - видно о сердце своём, вдребезги разбитом, Роман Григорьевич, в пылу последних событий, успел подзабыть.
        Но и без этого скромного развлечения им пришлось обойтись, потому что жестокая качка не прекращалась всю дорогу, и у редких встречных дам лица были зеленоватыми и крайне неприятными. И на берег в Рюгенском порту Зассниц некоторых из них, особенно измученных морской болезнью, спускали на руках.
        Здесь же, в Засснице покинул борт Невского и чиновник по особым поучениям Листунов Иван Агафонович, будущий народный герой. Ему вменялось в обязанность самостоятельно произвести разведку местности с целью обнаружения заветного дуба. А «Серый волк» Ивенский со «помощником» Удальцевым проследовали дальше, до самого Ростока. Да-да, не удивляйтесь! Не оканчивался их путь на Рюгене, и даже в Ростоке не окончился. Городок Кленов (в нашей реальности Кленов в 1754 году был переименован в Людвигслуст. Кленову повезло больше чем нашему Людвигслусту, он почти на сто лет раньше получил статус города. Кроме того, в описываемое время именно Кленов, а не Шверин был главной резиденцией герцогов Мекленбургских, тогда как Людвигслуст служил резиденцией летней.), служивший летней резиденцией герцогов Мекленбургских, был их конечной целью.
        Вот так радикально меняются порой жизненные планы исторических личностей под влиянием их собственной родни! Незабвенная Аграфена Романовна удосужилась заглянуть в дом Ивенских в тот самый час, когда Роман Григорьевич собирался в дальнюю дорогу.
        - О! - обрадовалась она с чисто женской непосредственностью. - Едешь на Рюген? Вот и прекрасно! По пути заглянешь в Кленов, передашь от меня Амалии Леопольдовне подарок к рождению сына! Ну-ну, не дуйся, мой милый, это же совсем рядом! Амалия Леопольдовна тебя так любит, так по тебе скучает! И его королевскому высочеству, Фридриху Францу Мекленбургскому,[45 - Фридрих Франц II, великий герцог Мекленбург-Шверинский в нашей реальности приходился правнуком русского императора Павла I, поддерживал связь с домом Романовых, имел звание генерала и был кавалером русского ордена св. Георгия.] будет интересно посмотреть, как ты вырос.
        И напрасно Роман Григорьевич пытался втолковать тётушке, что Рюген и Кленов - это совсем не «рядом», а ещё много часов пути, что почта в наше время работает прекрасно, что с Амалией Леопольдовной они виделись прошлой весной - вряд ли она, обременённая заботой о новорожденном, успела так уж о нём соскучиться; что его королевскому высочеству, герцогу Мекленбургскому наверняка нет до него ни малейшего дела - и не вспомнит даже, кто он такой; что едет он сугубо по служебной надобности и не вправе отвлекаться на личное, и вообще, судьба России поставлена на карту, любое промедление смерти подобно! Княгиня Блохинская его отговорки и слышать не желала.
        - Ромочка, согласись пожалуйста, я не так уж часто тебя о чём-либо прошу. Поэтому если ты и дальше намерен артачиться, так и знай: ты мне больше не племянник!
        На самом деле, угроза была не такой уж страшной - он слышал её с завидной регулярностью, но до дела никогда не доходило, потому что Аграфена Романовна в единственном племяннике души не чаяла. Можно было бы и вовсе ею, угрозой этой, пренебречь, но у тётушки неожиданно образовались союзники. Во-первых, у самого Григория Романовича оказалось секретнейшее послание к его королевскому высочеству, которое можно было бы доверить и фельдъегерю, но лучше передать лично, раз уж образовалась такая оказия. Во-вторых, Тит Ардалионович, ренегат этакий, будучи совершенно очарован княгиней Блохинской, принялся уговаривать: «Ваше высокоблагородие, право, что за беда, если мы немножко задержимся? От главного-то дела нас всё одно отстранили, а мещанка Крестова может денёк-другой обождать!». За это он был нежно поцелован в щёку, назван «милым мальчиком» и поставлен Роману Григорьевичу в пример.
        В общем, к большому удивлению родных, затеявших этот спор без особой надежды на успех, он сдался. «И впрямь, не сын у меня, а ангел византийский! - восхитился его покладистостью папенька. - И трёх часов уговаривать не пришлось - подумать только!». «Старею!» - проворчал Роман Григорьевич сердито. На самом деле, надо было уже спешить к поезду, а то бы они тремя часами, конечно, не отделались!
        …Вот так и вышло, что на твёрдую землю Ивенский с Удальцевым ступили только в окутанном густым туманом Ростоке, с тем лишь, чтобы незамедлительно продолжить свой путь - и пяти минут не было у бедного Тита Ардалионовича, никогда прежде за границу не выезжавшего, чтобы оглядеться на новом месте.
        Прямо от кирпичного портового здания отходила в направлении Ханновера удивительнейшая самоходная повозка. По виду она больше всего походила на маленький железнодорожный вагончик, но в движение её приводила не конная тяга (оно и понятно, раз «самоходная»), не паровой двигатель, и даже не загадочное электричество или какая иная механическая премудрость, а исключительно сила чар! И ездило это чудо современной магии по германским дорогам втрое быстрее, чем самый лучший почтовый дилижанс - по крайней мере, так было написано прямо на его боку, крупными готическими буквами. А уж стоил проезд на нём против дилижанса вдесятеро - так было написано мелкими буквами на расписании остановок. Удальцев прикинул в уме - назад в Пальмиру можно было бы вернуться за такие деньги.
        - О! - обрадовался Роман Григорьевич. - Скорость для нас сейчас важнее всего! Едем! Каких-то восемь-десять часов - и мы на месте!
        Ха! «Каких-то восемь-десять часов»! Верно говорят: кого не укачивает на море, того, с большой долей вероятности, будет укачивать на суше. Всю дорогу Тит Ардалионович думал только об одном: как бы остаться в живых. Не занимала его ни чудо-повозка, ни очаровательные припорошенные снежком ландшафты, стремительно проносящиеся за окном, ни десяток попутчиков, оживлённо переговаривающихся меж собой. Сознание сузилось, сконцентрировалось вокруг одной маленькой детали - плотного бумажного пакета, выдаваемого пассажирам вместе с билетом: хоть бы удалось сдержаться, хоть бы не пришлось воспользоваться…
        - Потерпите, Удальцев, не так долго осталось, - уговаривал Роман Григорьевич бодро, хоть и был бледен до синевы. - Подумайте о наших попутчиках с «Невского» - им три ночи пришлось страдать. А нам с вами - только до вечера.
        - До вечера я умру! - малодушно всхлипывал Тит Ардалионович и приникал к заветному пакету.
        Ничего, не умер, и даже пакет сохранил неиспользованным (благо, утром сошли на берег не позавтракав). Ещё не успел догореть закат, и в городке только-только зажигались газовые фонари, когда «вундерваген» - так называлась повозка - протарахтев колёсами по мостовой, остановился прямо напротив хорошенькой маленькой гостиницы, Пошатываясь на ватных ногах, наши путешественники кое-как добрели до дверей. А кошмарная колесница, мигнув на прощание колдовским огнём, скрылась в ночи - ушла на далёкий Ханновер.
        - Ночуем здесь, а в замок пойдём утром, - решил Роман Григорьевич. - Тётушка Амалия Леопольдовна будет нас бранить, что пропустили ужин, но не можем же мы наносить визиты в таком жалком виде! Прежде надо прийти в себя и переодеться.
        Тит Ардалионович молча кивнул - мысль об ужине повергла его в ужас, однако, ненадолго. Уже через полчаса он вдруг вспомнил, что со вчерашнего вечера не держал во рту маковой росинки, а еще полчаса спустя они с Романом Григорьевичем весело исправляли положение, намазывая на тёплый хлеб мягкую розовую колбасу, заедая её вкуснейшей красной капустой из бумажного стаканчика и запивая особенным грабовским[46 - Грабов - городок по соседству с Людвигслустом] пивом.
        - Ах, - умилялся Ивенский, - сто лет так-то не едал! Как в детство вернулся, честно слово…
        Собственно, так оно и было: лучшие дни детства Романа Григорьевича прошли именно здесь, в Кленове - папенька пару лет состоял военным агентом[47 - Старое название должности, соответствующей военному атташе.] при российском представительстве в Мекленбурге. Жили они тогда скромно, по-холостяцки, повара не держали, только приходящую прислугу, и подобные ужины «на скорую руку» были в их доме нередки.
        После трёх лет гарнизонной жизни, после осаждённого Ахтиара[48 - В нашей реальности осаждённый город назывался Севастополем.] тихий немецкий городок казался сказкой, каких и не бывает на свете. Здесь жили мирно и чисто. Здесь было влажно, пахло дубом и липой. Здесь из парка на площадь перед замком выбегали косули, в озерцах плавали лебеди и утки, в траве ползали жёлтые и розовые в полоску улитки и огромные бурые слизни, по деревьям скакали белки. Дома стояли небольшие, из красного кирпича, и весной в их окошках цвели гиацинты. А мимо домов в любое время года прогуливалась важная дама, водила на поводке трёх пуделей: чёрного, белого и рыжего. Ещё здесь делали мороженое, самое лучшее из всех, что бывает на свете - оно пахло ванилью…
        - Тит Ардалионович, если я завтра вдруг отвлекусь и забуду, непременно напомните, что мы должны выбраться в город, съесть мороженого. Я себе не прощу, если вы его не попробуете.
        «О! - обрадовался Тит Ардалионович. - Значит, мы задержимся тут хотя бы на день, будет время осмотреться!» Он-то боялся, что Роман Григорьевич, по свойственной ему привычке вечно куда-то спешить, с утра пораньше нанесёт все запланированные визиты и снова запихает его в пыточную камеру под романтическим названием «чудесный вагон»…
        Просто он ещё не был знаком с Амалией Леопольдовной фон Крон, иначе сразу догадался бы, что опасения его напрасны. Не смотря на германские корни и германского же супруга, служившего, по странному совпадению, главой мекленбургской полиции, дама эта была скорее русской, чем немкой, и отличало её то широкое русское гостеприимство, что порой оказывается навязчивым. Впрочем, не станем строго судить эту милую даму, ведь Роман Григорьевич приходился ей двоюродным племянником, она не видела его уже почти год, со времени своей последней поездки на родину - разумеется, после столь долгой разлуки об «одном дне» и речи идти не могло! Неделя - самое меньшее, или он ей больше не родственник! (Тут надобно заметить, что обе сестрицы генерала Ивенского - родная и двоюродная - с раннего детства были меж собой чрезвычайно дружны, имели удивительное сходство в и лице, и в манерах - часто говорили и даже думали одинаково; случалось, их принимали за близнецов.)
        - Неделя! - так и ахнул Роман Григорьевич. Да за такой срок Отечество успеет рухнуть! А уж Листунов-то на острове Рюген точно зачахнет от безделья и тоски! Два дня и ни часом больше!
        Сторговались на трёх, ведь на самом деле он и сам был бы рад задержаться в городке, да не на три дня, не на неделю - на месяц-другой. Но служба есть служба, и долг есть долг - он всегда куда-нибудь зовёт. В частности, ко двору Фридриха Франца Мекленбургского - передать послание от отца.
        …После томительной скуки морского путешествия и невыразимых мучений поездки сухопутной, в жизни Тита Ардалионовича, наконец, наступила белая полоса. С самого утра он пребывал в состоянии тихого блаженства. Ему нравилось всё вокруг. Нравилась гостиница с уютными комнатками и опрятными улыбчивыми горничными в клетчатых платьицах и белоснежных передничках. Нравились аккуратные ганзейские домики из красного кирпича, некоторые с оштукатуренными фасадами, некоторые с фахверковыми планками - они были похожи на игрушечные. Нравились каменные мостовые, припорошенные свежим снежком…
        Отказавшись от завтрака, чрезвычайно аппетитного на вид (чтобы в последствие не лопнуть, как пояснил Роман Григорьевич), они отправились с ранним визитом к гофмейстерине, баронессе фон Корн (временно отставленной с придворной службы по причине рождения младенца), в собственный дом фон Корнов на Замковой улице.
        Путь вышел недолгим: от гостиницы квартал направо, поворот - и взору Тита Ардалионовича открылась широкая, просторная улица, будто нарочно созданная для парадов. Даже дома по обе её стороны были выстроены в ряд с торжественной симметричностью - двухэтажные, под черепичными крышами, почти одинаковые по форме и высоте, кирпичные фасады украшены балкончиками, оплетены голыми, заснеженными побегами дикого винограда.
        Титу Ардалионовичу тут было в новинку всё, но кое-что новое для себя обнаружил и «старожил» Ивенский: эффектное здание картонажной фабрики теперь стало городской ратушей, и над входом в неё красовался герб с коронованной бычьей головой, тот самый, что в детстве доставлял Роману Григорьевичу некоторое беспокойство. Если говорить прямо, он его побаивался. Бык в геральдике - символ труда и терпения, но кленовский зверь был слишком уж чёрен, слишком сердит, и бороду имел какую-то неблагонадёжную, перепончатую, как крыло летучей мыши. Он коварно выглядывал грозным глазом из-за второй половины декстера, на которой тоже не было ничего хорошего: странная белая звезда или крест, когтистая птичья лапа, задранная кверху, и красный цветок на колючем стебле - малолетний Ромочка Ивенский был убеждён, что шипы его смертельно ядовиты. В общем, когда на глаза ему попадались предметы, украшенные этим гербом, он старался к ним не прикасаться, торопился проскочить мимо как можно скорее, пока бык не исполнил по отношению к нему свои злые намерения. А Григорий Романович не мог взять в толк, отчего его драгоценный
отпрыск, привычный к стрельбе, взрывам и прочим ужасам войны, время от времени шарахается от самых мирных вещей, и подозревал у него нервное расстройство. Ему-то и в голову не могло прийти, что можно бояться такой чепухи; он приставал к сыну с расспросами, но Ромочка в своих страхах категорически не признавался - стыдился. Теперь об этом забавно было вспоминать.
        …Достопочтенная Амалия Леопольдовна, будучи свободной от службы, проживала в доме, стоящем почти напротив ратуши.
        Дверь отворил усатый швейцар; чрезвычайно важный камердинер в импозантной серой ливрее проводил гостей в господские покои. Тит Ардалионович внутренне приготовился к прохладно-сдержанному немецкому приёму, но вместо этого его ждала душевнейшая семейная сцена со слезами, объятьями и поцелуями - снова он почувствовал себя лишним, как когда-то в доме пальмирского обер-полицмейстера. Но ощущение это было недолгим, и скоро сменилось прямо противоположным - будто в свою семью попал. Добрейшая Амалия Леопольдовна (к слову, настолько похожая на обворожительную Аграфену Романовну, что Удальцев сперва глазам своим не поверил, вообразил на миг, будто сама княгиня Блохинская их каким-то образом опередила и теперь, шутки ради, вышла встречать, одетая в немецкое платье), расцеловав племянника, принялась и за его помощника, потому что русский, а она по русским «смерть, как соскучилась». Супруг же её, господин Фердинанд фон Крон, глава Мекленбургской полиции, дружески жал Титу Ардалионовичу руку и называл «коллегой» - до того было лестно, что уши расцвели маковым цветом.
        Ещё приятнее стало, когда к гостям вышли три дочери четы фон Крон, по-германски учтивые, по-русски смешливые. Старшей уже исполнилось шестнадцать лет, была она чрезвычайно мила и смотрела на Тита Ардалионовича благосклонно, так что ему пришлось напомнить себе, что заморской красавицей-баронессой у него нет и не может быть будущего, и вызвать в памяти трепетный образ Екатерины Рюриковны.
        Наконец, наступил самый торжественный момент церемонии - знакомство с долгожданным наследником. Няня вынесла его, розового, в голубом бархате и кружевах, дала подержать сперва Роману Григорьевичу (тот сказал «Ой!» и боязливо потрогал младенца пальцем за щёку), а потом и Титу Ардалионовичу, видно, решив, что тоже родня, раз уж сама госпожа его целовала. Ребёнок тоже так решил, и стесняться не стал, пустил лужу. Титу Ардалионовичу попало в рукав, девицы фон Корн вытирали его полотенцем и очень смеялись.
        Затем состоялся завтрак, отнюдь не скромный (прав оказался Роман Григорьевич, отказываясь от гостиничной трапезы), и описанный выше спор о трёх днях.
        После завтрака, сменив дорожные костюмы на парадные, тщательно отутюженные расторопной прислугой, отправились ко двору - Амалия Леопольдовна вызвалась их проводить, благо, идти было совсем недалеко, дом фон Корна стоял почти у самой замковой площади, украшенной каскадом и немного страной скульптурной композицией с двумя бородатыми старцами, оленем и младенцем - Удальцев не совсем понял, что она изображает. «Должно быть, какая-то аллегория» - догадался он.
        Замок, выстроенный на французский манер и облицованный светлым песчаником, Титу Ардалионовичу тоже понравился - величественный снаружи, сияющий великолепием изнутри. Но после печального «знакомства» с его императорским величеством, государем Павлом Ивановичем, персона герцога Мекленбургского вызывала у него беспокойство: всё-таки, родня, мало ли…
        К счастью, германский правнук убиенного императора Павла на российского внука не походил ни внешностью, ни манерами. Лицо имел умное и благородное, в разговоре был обходителен и приятен. И не прав оказался Роман Григорьевич утверждая, что герцог его даже не вспомнит. Очень даже вспомнил: «Роман Ивенский? О! Неужели вы есть то милое дитя, что поздней осенью свалилось в холодные воды каскада, вылезло мокрое насквозь, вежливо отрекомендовалось и спросило, нет ли у меня под рукой полотенца? Мы нередко вспоминаем тот забавный случай…» «Так точно, это был я», - смущённо признался Роман Григорьевич, прежде и не подозревавший, какую сомнительную славу о себе оставил. Герцог отечески похлопал его по щеке: «Ах, как вы выросли!», присутствующие дамы заулыбались, аудиенция прошла в обстановке лёгкой и непринуждённой, без дворцового официоза. Его королевское высочество обещало передать генералу Ивенскому ответное послание, в беседе упомянуло ещё несколько общих знакомых, и уж конечно, не обошлось без главного вопроса - о здравии несравненной Prinzessin Blochinska. Дело в том, что несколько лет назад, ещё не
будучи вдовой, но уже очень тяготясь супружеством, Аграфена Романовна довольно долго гостила у двоюродной сестры, и визит этот не остался незамеченным при дворе.
        …Аудиенция завершилась около двух часов пополудни. Покинув замок, Ивенский с Удальцевым довольно долго бродили по заснеженным тропинками парка и живописным городским улочкам без всякой цели - один вспоминал детство, другой просто любовался картинами чужой жизни, так не похожей на привычную российскую.
        Потом был обед в доме фон Корнов, пришедшийся очень некстати. Блуждая по городку, они постоянно натыкались то на булочную, то на кондитерскую, то на бакалейную лавку, и в каждой Тит Ардалионович непременно должен был что-то попробовать: горячую колбаску с горчицей, бисквитный рулет с повидлом, круглую белую булочку, обещанное мороженое - и не упомнишь всего, что было съедено в тот день. За стол садились сытые «как дураки после поминок» - так образно охарактеризовал их состояние Роман Григорьевич. Но тётушка Амалия Леопольдовна выразительно взглянула на своего «изящного» племянника, и тоном, не терпящим возражения, объявила, что уважает лишь тех молодые людей, которые умеют есть много и часто, потому что именно эти они отличаются от барышень.
        - Разве? - удивился её супруг, пряча улыбку. - А мне всегда казалось, что совсем другим…
        - «Другим», милый мой, отличаются самцы от самочек! - парировала гофмейстерина без малейшего смущения. - А мы говорим о юношах и девушках, это куда более тонкая материя! - что поделаешь, баронесса фон Крон была натурой незаурядной и всегда отличалась парадоксальностью суждений.
        Ну, кое-как отобедали.
        Зато потом было новое развлечение - семейное.
        За окном сгустились ранние зимние сумерки, зажглись газовые фонари, в их подрагивающем свете весело закружились крупные белые хлопья - начался снегопад.
        - На ярмарку! - объявила Амалия Леопольдовна, и ответом ей был счастливое девичье повизгивание, показавшееся Титу Ардалионовичу по-немецки сдержанным и деликатным - его многочисленные сёстры в минуты радости визжали гораздо громче.
        И снова не пришлось далеко идти - в Кленове всё было рядом. От ратуши свернули налево, и оказались на улице не такой широкой, как Замковая (или, по-здешнему, Шлоссштрассе), но оживлённой, нарядной, ярко освещённой праздничной иллюминацией. Проезжая часть её на время зимних гуляний была отдана пешеходам, а по бокам вытянулись два длинных ряда домиков-прилавков под яркими полосатыми навесами из парусины. И какого там только не было товара! Тит Ардалионович сам не заметил, как в руках его образовалась прехорошенькая плетёная корзиночка с кружевной оторочкой и крышкой (для матушки) и принялась стремительно наполняться всякой всячиной. Нашли в ней своё место и курительная трубка (для папеньки), и несколько маленьких фарфоровых куколок (для сестриц), и деревянные фигурки в виде домиков, деревьев и зверей (для братьев), и завезённый из далёкого Зайффена подсвечник, изображающий бородатого горняка (для себя, очень уж понравился).
        - А что? - одобрил Роман Григрьевич, занятый приобретением милых пустяков для своих кленовских кузин. - Я тоже такого хочу!
        Но купил почему-то не горняка, а чернолицего мавра-курилку, умевшего по-настоящему пускать дым из длинной трубки, и щелкунчика для орехов с огромными зубами. Потом они вдруг решили поменяться: щелкунчик отошёл к Удальцеву, Ивенскому достался горняк, оба остались весьма довольны таким обменом.
        Кроме перечисленных выше вещей и тому подобного товара, на ярмарке продавали много разной еды, но после сытного обеда на неё не хотелось доже смотреть. Единственное, что привлекло внимание Тита Ардалионовича - это крупные тёмно-коричневые шары, насаженные на палочки на манер леденцов и посыпанные цветными шариками, больше всего похожими на крашеное пшено, каковым приверженцы византийской веры украшают праздничные куличи, но состоящими из сахара. Он не сразу понял, что за штука.
        - Яблоки, облитые шоколадом,[49 - заметим, что в нашей немагической реальности в середине 19 века это распространённое лакомство, скорее всего, ещё не было изобретено из-за того, что технология шоколадного производства не успела достигнуть достаточного уровня.] - пояснил Роман Григорьевич, извлекая кошелёк. - Вы непременно должны попробовать… - Fraulein, geben Sie uns bitte zwei… oder nein, fier Stuck![50 - Девушка, дайте нам пожалуйста, две… или нет, четыре штуки! (нем.)] - по одному на брата ему показалось мало.
        - Bitte, meine Herren, - хорошенькая фройляйн в беленьком передничке и крест-накрест перевязанном пуховом платке с очаровательной улыбкой подала покупателям свой товар. Те невольно улыбнулись в ответ, и Гретхен, так звали юную коробейницу, подумалось: ах, ну зачем она не послушала совета сестрицы Матильды, зачем пожалела три марки на пузырёк с приворотным зельем, что предлагала ей вчера заезжая колдунья-финка? Сейчас брызнула бы незаметно на яблочко, и уже завтра один из этих милых молодых господ наверняка стал бы её женихом! Ведь случается же такое в сказках, что бедная девушка выходит замуж за принца. А эти двое, даже если вдруг и не принцы, всё равно, чудо как хороши! Один свежий да румяный, другой романтически-бледный, глаза умные, ресницы длинные, и деньги даёт, не считая - должно быть, из двоих главный… Ах, глупая, глупая Гретхен, упустила ты своё счастье!
        Но сделанного не воротишь. «Принцы» ушли своей дорогой, даже не подозревая, какой опасности смогли избежать, а бедная девушка со своим лотком печально побрела в другую сторону, до слёз жалея о несбывшемся.
        Яблоко было хрустящим и сочным; позабыв о переполненном желудке, Тит Ардалионович с удовольствием вгрызся в его плотную мякоть.
        - О! Вкусно! Только у меня шоколад облетает - жалко, боюсь уронить. Роман Григорьевич, давайте где-нибудь посидим… О! Во-он за тем ларьком есть свободная лавочка!
        - Ну вот ещё! Станем рассиживаться по лавочкам, как старые барыни! - скептически прокомментировал Ивенский, и сам же первый на ней устроился, потому что есть на ходу действительно было неудобно.
        Они сидели, грызли яблоки, глядели по сторонам. Мимо двигалась чистая, степенная публика, у прилавков шла неторопливая торговля. Да, в Германии ярмарку гуляли совсем не так, как в России: без привычного веселья. Не слышно было ни разудалых выкриков зазывал, ни хмельного пения, ни непременных воплей «Держи вора!». Не дрались пьяные, не канючили «за ради богов» нищие, не трясли своими язвами и струпьями. Не было скользкого столба с петухом, не было цыганок с картами, и даже медведя с кольцом в носу никто не водил, плясать не заставлял. Казалось бы, что это за ярмарка - без медведя? Но Титу Ардалионовичу всё равно нравилось. Он настолько влился в эту неспешно-праздничную атмосферу, что даже думать начал по-немецки: «Oh, was fur ein wunderschoner Аbend![51 - Ах, что за чудесный вечер! (нем.)]» - в таком духе.
        И родная речь, вдруг долетевшая до его ушей откуда-то сбоку, в первый момент показалась чужеродной и странной. Но уже в следующую секунду до сознания дошло: свои, русские!!! Да, отчего-то так устроены наши соотечественники, что дома друг на друга зачастую и глядеть не желают, но стоит им встретиться на чужбине - обниматься меж собой готовы, даже если прежде и знакомы-то не были. Ну, как же - земляки!
        Вот и Тит Ардалионович оживился, завертелся на месте, принялся искать глазами, уж и окликнуть хотел… Но Роман Григорьевич вдруг до боли сжал его плечо, приказал властно и почему-то по-немецки (как потом оказалось, чтобы не привлекать внимания русской речью).
        - Ruhe! Schauen Sie sich nicht um! Sitzen und horen Sie![52 - Тихо! Не оглядывайтесь! Сидите и слушайте! (нем.)]
        Удальцев прислушался, как было велено. И такое услышал, что дух захватило!
        Разговаривали трое, голоса были совсем молодыми и немного подшофе, беседа сопровождалась характерным сочным чавканьем - яблоки в шоколаде, понял Тит Ардалионович.
        … - Ах, господа, теперь бы домой, в Россию! - первый голос, мечтательный. Ну, это обычная история. У русских всегда так - дома клеймят свою родину на чём свет стоит, но едва оказавшись на чужбине, впадают в ностальгию и превращаются в ура-патриотов. Роман Григорьевич дальше и слушать бы не стал (Удальцев эту часть разговора пропустил вовсе). - Вот где ярмарки-то теперь, не чета здешним! А катания, помните? На тройке, да с бубенцами - и-эх! - тут что-то шмякнулось о фонарный столб, видно, ностальгирующий субъект запустил огрызком.
        - О-о, Вася, ты от России-то отвыкай! - второй голос, циничный. - Нам в ней недолго жить. И полувека не пройдёт - взорвут её господа нигилисты, к лешей бабушке взорвут! Забыл пророчество о великой смуте? То-то…
        «Полвека - недолгий срок? - удивился Роман Григорьевич. - Да это же целая жизнь человеческая… Или они маги?» Обернулся осторожно, стараясь не привлекать внимания… Вот они! Сидят на соседней лавочке трое, в вольных позах (для Германии - в излишне вольных), грызут яблоки. Точно, маги! Студенты. Двое - в форменных плащах Шверинской высшей школы колдовства и магии, третий в партикулярном, но по виду тоже типичный студент: молодой, узкогрудый, сутулый, лицо нервное, очки в проволочной оправе, дешёвое пальто в клетку. И голос противный, высокий - почти фальцет.
        - Ха! «Взорвут»! Да я гляжу, вы тут в Европах совсем от жизни отстали, господа-чародеи! Думаете, мы у себя в России сидим, сложа руки, дожидаемся, пока пророчество грянет? Как бы ни так!
        Снова циничный, насмешливый голос «шверинца» (смотрит в сторону, лица не видно):
        - Не знаю, Серж, как преподают предикторику у вас в Дерпте, но согласно германской школе, которая по праву считается лучшей в Европе, для корректирующего вмешательства в вероятностно-определённый футурум требуется привлечение таких сил, каковые в современных условиях просто не могут быть аккумулированы. Магическое сообщество слишком щедро и бездумно расходует свой энергетический потенциал на транспортные порталы, приворотные зелья, вундервагены и прочие обывательские кунштюки, чтобы…
        О чём, бишь, он? Роман Григорьевич напряг память. Футурум, футурум… Да. Футурум - это предикторский термин, обозначающий будущее в широком, историческом смысле. Оно всегда изменчиво, но может быть определённым, в том случае, когда чётко выделяется наиболее вероятный вариант развития событий - тогда его очень легко предсказать, но почти невозможно изменить. А может быть неопределенным, когда степени вероятности реализации того или иного варианта близки меж собой. Вмешаться в такой футурум легко, сделать достоверное предсказание - почти невозможно… Стало быть, судьба России относится к первой категории…
        - Ruhe! Schauen Sie nicht! Setzen Sie sich und horen! - это завозился Удальцев, пришлось успокаивать. Дальше подслушивали вместе.
        - Согласен, Николушка, согласен! - фальцет. - В современных условиях накопить такие силы невозможно. А высвободить накопленные ранее? Древние силы Хаоса - об этом ты не подумал?
        - Что? Как? - оба «шверинца» хором, потрясённо.
        - Да вот так! Не перевелись на Руси патриоты, господа! Уже возвращён в мир из тысячелетнего посмертия один из носителей Хаоса, тот, кто одним лишь появлением своим неминуемо свернёт Россию с опасного пути, направит ход её истории в совсем иное русло! Не обойдётся, конечно, без потрясений, но лучше пережить любую войну, чем позволить взбесившейся черни уничтожить священную монархию, глумиться над нашим Отечеством! - и - шмяк! - очередной огрызок прицельно точно летит в фонарный столб…
        «Основное свойство сил Хаоса - огромный конечный эффект при незначительной величине начального вмешательства, - услужливо подсказала память премудрого Романа Григорьевича скучным голосом профессора Зоннтага. - Примитивной моделью их действия может служить обвал в горах, когда единственный крошечный камешек, неосторожно брошенный со скалы, порождает разрушительную и неукротимую лавину…»
        …Первый голос, но в нём уже не ностальгия - смертельный испуг:
        - Серж! Да как ты можешь?! Это же ЗАПРЕТНОЕ, это преступление хуже некромантии, хуже чернокнижия! Называется «незаконная реккуренция персонифицированного деструктивного магического явления». И ты об этом вот так спокойно, вслух говоришь?
        - Ах, да кто нас здесь может услышать - одни германцы кругом! Какое им дело до нашей России? - вот она, типичная ошибка неопытных конспираторов. У себя на родине будут таиться, от каждой тени шарахаться, на каждый стук вздрагивать, тысячу раз перестраховываться, а вырвутся за кордон, глотнут воздуха свободы - и кажется им, будто все опасности позади, и начинают о таком болтать во всеуслышание, о каком дома даже подумать громко боялись, чтобы мысли никто не почитал. О том, дурачки, забывают, что руки-то у Родины, ох, и дли-и-инные…
        - Herr Oberst![53 - Господин полковник! (нем.)] - на нервной почве повысив начальника в ранге, азартно зашептал Удальцев, тоже подзабывший, что не в родном Москов-граде находится, а в чужой стране. - Das sind sie! Verschworer! Man muss nehmen![54 - Это они! Заговорщики! Надо брать!]
        - Nein! Nicht jetzt, spater![55 - Нет, не теперь, позднее!] - Роман Григорьевич пока не слишком хорошо представлял, как их, заговорщиков, можно «взять».
        … - И кого же они воскресили, твои патриоты? Позволь полюбопытствовать, - циничный Николушка старался казаться равнодушным, но голос предательски подрагивал. - Уж не самого ли Бессмертного? - это было сказано с насмешкой, не верил молодой маг в такую возможность. Но собеседник многозначительно молчал. - Что?!! Нет!!! Да вы с ума сошли!
        - Это точно! - по-русски прошипел сквозь зубы Роман Григорьевич.
        - Ах, да что вы, право, так разволновались? - поняв наконец, что его сообщение у собеседников одобрения не вызывает, принялся убеждать Серж. - Ведь мы не в блаженной Гиперборее живём, и не в княжеской Руси! Наша организация… - ах ты господи, целая организация у них! - внимательно следит за каждым шагом носителя Хаоса. Как только Кощей исполнит свою историческую роль, он будет немедленно ликвидирован, и все отрицательные последствия сведутся к минимуму. Что поделаешь господа, цель иной раз оправдывает средства…
        - Не знаю, - заколебался Николушка, - может вы и правы… Но всё равно, это опасно!
        - Лес рубят - щепки летят! - пожал плечами заговорщик.
        Неожиданно стойким оказался сентиментальный Вася.
        - Нет! - убеждено возразил он собеседникам. - Это ужасно! Это ничуть не лучше, чем нигилисты! Серж, да ты сам стал выражаться, как нигилист: «организация», «ликвидировать», «средства», «щепки» - слушать страшно! Не желаю ничего больше знать о ваших тайных делах, давайте говорить о другом! Пива хочу, грабовского! Идёмте пить пиво!
        Сразу три огрызка полетели в злополучный столб - один попал, два пролетели мимо цели, упали в снег.
        - Уходят! - простонал Удальцев. - Роман Григорьевич, надо что-то делать!
        Надо. Но что, что можно сделать в чужой стране, где у тебя нет ровным счётом никаких властных полномочий?
        - Ладно, - принял решение Ивенский. - Вы ведите клетчатого, далеко они не уйдут, некуда им из города деваться. А я найду дядюшку Фердинанда, попробую уговорить…
        Господина фон Крона долго искать не пришлось - обнаружился под ручку с тётушкой Амалией Леопольдовной у прилавка, где разливали горячий грог.
        - Дядюшка Фердинанд! - простонал Роман Григорьевич умоляюще. - Выручайте! Во-он тот человек в клетчатом… видите, пиво пьёт? Он опаснейший заговорщик, злоумышляющий против России! Его непременно надо задержать!
        - Ах ты, негодник! - тут же возмутилась, точнее, сделала вид, что возмутилась баронесса фон Крон. - Стало быть, ты явился в Кленов не с роднёй повидаться, а заговорщиков своих ловить? Так?
        - Да нет же! Он нам попался совершенно случайно! И сейчас уйдёт! Дядюшка! Помогите, как коллега коллеге! Умоляю!
        Красивое лицо фон Крона сделалось озабоченным, он нервно закрутил пальцем ус. Душа его страдала от неразрешимого противоречия: с одной стороны, страсть как хотелось помочь любимому родственнику дорогой супруги и покарать заговорщика, с другой - порядок есть порядок.
        - Милый мой, да что же я могу сделать? У меня нет ни малейшего основания задерживать этого человека, ведь перед законом нашей страной он совершенно чист! Что скажет его королевское высочество, если полиция начнёт хватать невиновных на ярмарках?
        - Его королевское высочество, Фридрих Франц Мекленбургский является генералом русской армии! Он одобрит ваши действия! - парировал Ивенский, чувствуя, что дядюшка уже готов сдаться.
        - Всё равно. Мне нужен предлог для задержания, пусть даже самый малый. Иначе нельзя!
        - Он кидал яблочные огрызки в фонарный столб! - заявил Роман Григорьевич. - Лично мне было бы неприятно, если бы в моей стране иностранцы стали так небрежно обращаться с мусором! Налицо явное нарушение общественного порядка!.. Ах, уходит, уходит!
        - Не уйдёт! - просиял дядюшка Фердинанд, и взмахнул рукой.
        Тотчас будто из-под земли возникли двое городовых с саблями, в синих мундирах с золотыми пуговицами и красными обшлагами, в черных шлемах с золотым орлом и чем-то вроде пики на макушке - великолепные до невозможности.
        Один короткий приказ - и нарушитель общественного порядка схвачен, скручен и водворён в участок, или как тут у них в неметчине называется место, куда водворяют злоумышленников.
        - Взяли, взяли! - прискакал радостный Удальцев. - Идёмте допрашивать?
        - Не стоит спешить, - остановил его порыв господин фон Крон. - Пусть посидит в камере до утра, подумает о жизни. Известно ли вам, что томительное, многочасовое ожидание допроса порой развязывает языки не хуже самой изощрённой пытки? Завтра вы его допросите, и если он сознается в своём преступлении - сможете через российского консула обратиться с прошением о выдаче заговорщика вашим властям. Если будет упорствовать, либо его вина вдруг не подтвердится - что ж, ночь под арестом будет хорошим уроком нарушителю общественного порядка.
        - Разве? - усомнился Тит Ардалионович. - Мне кажется, он просто ляжет и будет спокойно спать.
        - О, - рассмеялся фон Крон чуть снисходительно, - уж поверьте, дитя моё: впервые оказавшись под арестом, люди, как правило, очень редко «спокойно спят»!
        Дядюшка Фердинанд оказался прав. Наутро вид у заговорщика Сержа был самый плачевный: лицо бледное, глаза обведены чёрными кругами, костюм измят до безобразия - видно, что в нём всю ночь ворочались с боку набок. Но окончательно пасть духом он не успел: держался вызывающе, прямо с порога взвинчено закричал по-немецки:
        - Господа! Я решительно не понимаю, на каком основании был арестован! Что за произвол? Я российский подданный, я стану жаловаться в консульство! Вы ответите за самоуправство и оскорбление Российской империи!
        Роман Григорьевич выслушал сию гневную тираду со скучающе-равнодушным выражением, у него даже глаза сделались какие-то особенные, чужие, будто остекленели - Удальцеву и то стало жутковато. А выслушав, обронил холодно:
        - Имя, фамилия, род занятий?
        - Что? - звук родной речи заставил Сержа вздрогнуть.
        - Назовите себя, - терпеливо пояснил Роман Григорьевич, небрежно помахивая бумагой, изъятой у задержанного накануне. - Таисьев Сергей Викентьевич, русский, мещанин, неженатый, студент оккультного факультета Дерптского университета, шестой семестр, - это ваши подлинные данные?
        - А что, у вас есть основания сомневаться? - возмущённо осведомился тот.
        - Таков порядок допроса, - Ивенский продолжал хранить иезуитское спокойствие. - Вы должны лично подтвердить, верны ли эти данные.
        - На все сто процентов! На двести! Что дальше?
        - А дальше вы подробно и обстоятельно изложите всё, что вам известно о заговоре.
        - Что за бред?! - взвился Таисьев, то ли в самом деле не понимая, то ли искусно притворяясь. - Какой ещё заговор?! Я российский подданный, я всего три дня назад прибыл в вашу страну, в гости к друзьям. Я ни малейшего представления не имею о ваших заговорах и прочих внутренних делах, господа полицейские!
        Роман Григорьевич сочувственно вздохнул.
        - Ах, господин Таисьев, господин Таисьев! Боюсь, вы несколько неверно оценили ситуацию. Видите ли, мы с моим помощником, - он кивнул на Удальцева, - отнюдь не являемся служащими германской полиции, и в заговоре против Германского Союза вас никто не подозревает. Речь идёт о нарушении законов Российской империи.
        - Так вы… вы русские, что ли? - до него, наконец, начало что-то доходить.
        - Именно. Агент Ивенский, агент Удальцев, Особая канцелярия, - Роман Григорьевич не счёл нужным скрывать имена. - Ведём следствие по делу о незаконной реккуренции персонифицированного деструктивного магического явления, именуемого «Кощеем Бессмертным», и о последствиях, вызванных оной.
        «Надо же - запомнил!» - восхитился про себя Тит Ардалионович, для него, не слишком-то искушённого в магических науках, эта фраза была полнейшей абракадаброй - латинские корни угадывал, и не более того.
        Зато арестант теперь понял всё. Лицо его из бледного стало совсем зелёным, он сорвался с места, отскочил к дверям, воздел к потолку руки с угрожающе растопыренными пальцами… Боевая стойка атакующего мага, понял Роман Григорьевич. Сейчас начнёт молнии метать, идиот. В замкнутом-то помещении! Ох, бедный дядюшка Фердинанд, не вышло бы вашему ведомству материального ущерба, в придачу к трём закопченным трупиками подданных Российской империи!
        - Что же это вы так растопырились, Сергей Викентьевич? - стараясь сохранять самообладание, осведомился он. - Право, очень неумно выглядит!
        - Я маг! - почти не слушая, взвизгнул юноша. - Я вас уничтожу, ищейки проклятые!
        - А я - ведьмак, - возразил Роман Григорьевич. - На таких как я вообще управы нет. Так что прекратите вашу истерическую эскападу, господин Таисьев, она вам не к лицу. К тому же, вы только усугубляете своё положение, и без того сложное. Извольте сесть на место, и продолжим разговор. В противном случае, безутешным родным придётся хоронить ваше дочерна обгорелое тело в закрытом гробу.
        Честно говоря, Ивенский сам не ожидал, что его слова окажутся такими действенными, просто не хотелось напоследок потерять лицо, выказать вполне обоснованный испуг. К счастью, упоминание о безутешных родных и закрытом гробе привели молодого мага в чувство. На самом деле он вовсе не принадлежал к породе идейных фанатиков и не имел ни малейшего намерения помирать во цвете лет ради счастья грядущих поколений, просто не выдержали слабые нервы. Но аффект прошёл, и бедный Серж, бессильно уронив руки, упал на скамью, спрятал лицо в ладонях, судорожно, как ребёнок разрыдался. Роман Григорьевич некоторое время наблюдал эту драматическую сцену, утомлённо потирая переносицу, потом приказал скучающим голосом:
        - Удальцев, подайте ему воды, что ли! Какая удивительная несдержанность! Перед германцами стыдно, честное слово! Что они подумают о нашем молодом поколении?
        - Пусть думают, что хотят! - всхлипнул Серж сердито, он мало помалу успокаивался. - И не надо мне вашей воды! - он отпихнул стакан. - Сами пейте! С… сатрапы!
        - Вот те раз! - удивлённо поднял брови Ивенский. - Что же это вы, Сергей Викнетьевич, будучи истинным патриотом земли русской, приверженцем священной монархии, бранитесь как форменный нигилист? Не зря вас вчера в том приятели упрекали! - «Даёт понять, насколько хорошо мы осведомлены о содержании вчерашней беседы» - догадался Удальцев.
        - Что-о?! - снова взвился заговорщик. - Так это они меня предали, Ионы?… Нет, Иуды! - да, в византийской вере юный маг разбирался плоховато.
        - Да когда бы они успели-то? - резонно возразил Ивенский. - Вспомните, вы же вместе были в момент задержания, пили пиво. А перед этим откровенничали на скамейке… Вот вам, Тит Ардалионович, ярчайшая иллюстрация идиомы «валить с больной головы на здоровую». Сперва сами болтают лишнее, потом готовы обвинить в своих неурядицах ни в чём не повинных друзей!.. «Одни германцы кругом» - разве это не ваши собственные слова, господин Таисьев? То-то же! В общем, довольно запираться, это совершенно бессмысленно, когда имеешь дело с Особой канцелярией. Большую часть сведений вы нам любезно предоставили ещё вчера. Сегодня от вас требуется лишь уточнить детали. Вы готовы облегчить душу пред законом?
        Он был готов. Ненадолго хватило выдержки и стойкости юному дерптскому патриоту.
        … По большому счёту, никакой он оказался не заговорщик, так, мелкая сошка, «подай-принеси» - зато красиво именуемый «адептом». Всё его личное участие в преступном деянии сводилось к тому, что с удовольствием посещал собрания тайного магического кружка, где о судьбах Отечества говорилось много, красиво, но не по существу, а однажды исполнил маленькое (хотя, ему-то мнилось, что очень важное) поручение дерптского архонта[56 - Столь помпезно именовались руководители кружков; от др. греч. «начальник», «правитель», «власть».] - прочёл ведьмочкам-курсисткам лекцию о страшном Пророчестве, да так прочувствованно и эмоционально, что многие барышни плакали. Других грехов за Сергеем Викентьевичем Таисьевым, русским, мещанином, холостым, студентом Дерптского университета не числилось, и почти ничего полезного, кроме того, что уже было сказано вчера, сообщить не мог.
        Нет, сам то он был уверен, что выдаёт ценнейшие, секретнейшие сведения! К примеру, рассказал о том, что «ветви» организации, возглавляемые упомянутыми архонтами, имеются во всех университетских городах, центр же - какое откровение! - расположен в столице, и главой его является архат[57 - Достойнейший (санскрит)] («Французское с нижегородским!» - поморщился Роман Григорьевич). Имени архата никто не знает, подлинного лица его никто не видел, с последователями своими он сносится посредством магического кристалла, неузнаваемо искажающего голос и внешность, либо, при личных встречах, применяем магическую маскировку. Кроме архата, есть ещё трое патраторов[58 - исполнитель (лат.)] - имеются в виду те великие герои, что, рискуя жизнью, произвели обряд реккуренции (возвращения). Их персоны тоже чрезвычайно засекречены, но, по слухам, одним из патраторов была барышня.
        Зато своего, дерптского архонта господин Таисьев прекрасно знал лично - назвал имя, фамилию, конспиративное прозвище, место сбора кружка и пароль на январь-месяц. Можно подумать, теперь, когда носитель Хаоса обрёл свободу, это имело какое-то значение!
        - Не возьму в толк, к чему было затевать всю эту рискованную детскую игру в заговорщиков, если для достижения конечной цели достаточно было четырёх человек - главаря и трёх исполнителей? - вслух задался вопросом Роман Григорьевич.
        Бледные щёки студента вспыхнули.
        - Да как вы не понимаете! - начал было он… и умолк на полуслове, не зная, что сказать.
        - Ладно, - небрежно отмахнулся Ивенский, - с этим разберёмся позднее. Гораздо важнее другое. Вы обмолвились, что ваша организация собирается ликвидировать Бессмертного, когда тот исполнит свою историческую роль. А в какой именно момент вы сочтёте её исполненной? И кто будет заниматься «ликвидацией»? Для этого тоже выделены свои… как вы их там именуете? Я не силён в латыни… - силён, силён он был в латыни, просто пренебрежение своё таким образом демонстрировал. Уж очень отдавал дешёвой театральщиной весь этот студенческий заговор.
        - Патраторы, - подсказал Тит Ардалионович, нарочно постаравшийся запомнить незнакомое слово.
        - Господа, - студент смерил чиновников снисходительным взглядом, - право, я был лучшего мнения о вашем ведомстве, мне казалось, там должны служить образованные люди! Неужели вы совсем незнакомы с теоретической магией и мировой историей? Когда в сферу Упорядоченного проникает персонифицированный элемент Хаоса, немедленно включаются спонтанные механизмы его отторжения, иначе всё мироздание давно рухнуло бы. Рано или поздно на исторической сцене появляется персонифицированный элемент Упорядоченного и нейтрализует носителя Хаоса. В нашем конкретном случае это герой по имени Иван, иногда один, иногда, если собственного потенциала не хватает, то с помощником…
        - Серым волком, - уточнил Ивенский.
        - С волком, с Булатом-молодцом, с конём Сивкой-Буркой - какая разница?
        - Весьма существенная, - возразил Роман Григорьевич, как показалось Удальцеву, уязвлённо. - Значит, насколько я понял, положение вещей таково. Вы напускаете на Русь Бессмертного, тот делает своё чёрное дело, а дальше остаётся только ждать, когда элемент по имени Иван его нейтрализует. Верно?
        - Разумеется, нет! - возмутился Серж. - Всё совершенно иначе! Мы выпускаем в мир Бессмертного, ослабленного тысячелетним посмертием, позволяем ему совершить несколько незначительных магических действий - для изменения Футурума этого вполне достаточно - и, не дожидаясь, пока он восстановит силы, уничтожаем его посредством специально выделенного Ивана… Не исключено, что это уже произошло, или происходит в данную минуту. Так что ничего рокового, господа, напрасно вы…
        - Что?! - Роман Григорьевич ушам своим не верил. - Убийство двух ведущих магов, обустройство на землях Саратовской губернии логова в виде чёрной горы, похищение всех столичных запасов столетней земли и её императорского высочества, великой княжны Елены Павловны в придачу - это для вас «незначительные магические действия»?!
        Реакция Сержа была неожиданной - он рассмеялся.
        - Да вы о чём? Какие убийства, какие похищения? Этого никто никогда не допустил бы! Наш план…
        Роман Григорьевич его больше не слушал, заговорил сам с собой:
        - Одно из двух. Либо ваш план полетел к лешей бабушке, либо это был не ваш план…
        - Может, их Иван оказался неподходящим? Может, наш лучше? - ввернул слово Тит Ардалионович, ему надоела роль статиста.
        Но Ивенский ему не ответил, не успел. Некому стало отвечать - исчез и Удальцев, и допросный кабинет, и даже он сам, будто в невидимку превратился. Из присутствовавших остался только Серж, но и тот странным образом переменился: из юного рыжеватого студентика превратился в человека средних лет с седыми патлатыми волосами и бородкой клинышком. Двубортный костюм его был безобразно истерзан, котелок и тросточка (или магический жезл?) валялись в грязи, запястья стягивал за спиной кусок телеграфного провода, под глазом чернел жуткий кровоподтёк. Несчастный еле стоял на подгибающихся ногах, с боков его подпирали, чтобы не упал, двое моряков в форме балтийского флота, третий, с надписью «Фортуна» на бескозырке, что-то беззвучно спрашивал, и, не дожидаясь ответов, умело бил в живот затейливо татуированным кулаком. А на заднем плане этой невероятной картины, на фоне сумеречного неба весело полыхало, сыпало искрами какое-то небогатое присутственное здание в два этажа…
        Пока он глазел на пожарище и пытался сообразить, что за наваждение с ним приключилось, морякам надоело возиться со своей жертвой. Главный, тот, который бил, дёрнул рукой, отдал беззвучный приказ. Пожилой Серж перекосил рот в беззвучном крике, моряки повалили его, уцепили за руки, за ноги, проволокли по грязи тощим задом, раскачали - и-эх - прямо в пламя! Целый сноп искр взвился до небес…
        И всё пропало. Точнее, вернулось в прежнее состояние: ландшафт с пожарищем сменился скучным интерьером допросной, Таисьев ожил и помолодел, сам Роман Григорьевич обрёл плоть, а перед носом его образовался испуганный Удальцев со стаканом в руке и взмолился жалобно:
        - Роман Григорьевич, вот, выпейте водички!
        Водичка было тепловатой, невкусной. Ивенский машинально хлебнул, и понял, что пить ему нисколько не хочется. Он отстранил руку с посудиной:
        - Спасибо, достаточно!
        В ответ Тит Ардалионович просиял так, будто получил долгожданный подарок.
        - Ох! Вы меня услышали! - выдохнул он с облегчением.
        - Ну, конечно, услышал, я же не глухой, - заверил Роман Григорьевич. - А что, разве не должен был?
        - Должны, конечно! - нервно зачастил Удальцев. - Но сначала ведь не слышали! Я вас звал, и за плечо тряс, а вы застыли как неживой, и всё смотрели на этого, - он пренебрежительным кивком головы указал в сторону притихшего Сержа, - смотрели и молчали. Я заглянул вам в лицо, а у вас в глазах огонь…
        - Какой огонь? - он ничего не понимал.
        - Настоящий! Как будто вы видели огонь, и он у вас в глазах отражался красным! - в тоне Удальцева появились обвиняющие нотки. - Знаете как жутко? Не делайте так больше, пожалуйста!
        - П… постараюсь, - обещал Ивенский не очень уверенно. - Но боюсь, это от меня не зависит. Похоже, со мной случилось то, что принято называть «видением».
        Ну, эта новость на Тита Ардалионовича большого впечатления не произвела. Уж если его многогранный начальник способен обернуться волком, то почему бы ему и видение не узреть?
        Зато неожиданно оживился, подал голос Таисьев:
        - Вот как? Интересно, интересно! И что же вы увидели, позвольте осведомиться?
        - Вам лучше не знать, - очень серьёзно ответил Ивенский. - Даже не спрашивайте.
        Но тот, как на грех, прицепился:
        - Нет, отчего же? Это не праздное любопытство, я как раз изучаю область видений. После той неоценимой услуги, что я оказал вашему ведомству, могли бы, кажется, и вы пойти мне навстречу!
        Ха! Услугу он оказал - раскололся на допросе, как сопливый мальчишка, сдал своих сподвижников с потрохами! Заслуга какая, скажите пожалуйста!
        Несколько секунд в душе Романа Гриорьевича боролись два человека - хороший и плохой. Победил последний.
        - Что ж, воля ваша, - равнодушно повёл плечами чиновник. - Минуту назад я отчётливо и ясно видел, как трое моряков балтийского флота сожгли вас в пламени пожара, перед тем основательно избив. Я удовлетворил ваш профессиональный интерес? Тогда вернёмся к делу. Собственно, говорить нам с вами больше не о чем, и держать под арестом мы вас не станем… - тут лицо Тита Ардалионовича разочарованно вытянулось, - однако, хочу дать совет. Ради собственной безопасности постарайтесь никому не рассказывать о нашей с вами встрече. Вряд ли ваши единомышленники сохранят к вам доброе отношение, узнав, какую неоценимую помощь вы оказали Особой канцелярии… Впрочем, дело ваше, никаких клятв или расписок мы с вас не потребуем.
        В ответ окончательно перепуганный Серж истово закивал.
        - Я понимаю, понимаю, я буду молчать… Но Василий и Николай… Они же видели, как меня увели… А у нас немало общих знакомых…
        - Скажете, будто городовой заметил, как вы швыряетесь огрызками, и задержал за нарушение общественного порядка. Штраф вы платить отказались, поэтому просидели в камере всю ночь. Ясно? Можете идти… Удальцев, передайте, пусть господина Таисьева проводят к выходу.
        - Пшли! - Тит Ардалионович недовольно дёрнул Сержа за рукав. Тот послушно шагнул к выходу, но вдруг обернулся, подскочил к столу, взмолился в отчаянии:
        - Господин ведьмак! Умоляю, скажите, иначе я не смогу дальше жить! Ваше видение - оно скоро исполнится? - в его глазах стояли слёзы, угол рта судорожно подёргивался. «Куда с такими нервами в заговорщики лезть?» - брезгливо подумал Удальцев.
        Роман Григорьевич поднял на него холодные глаза. Пламени в них больше не было только скука и серость.
        - Нет, не скоро. Думаю, лет через пятьдесят, когда взбесившаяся чернь начнёт уничтожать священную монархию.
        - А-а-ах! - у Таисьева вырвался вздох облегчения, подвижное лицо мгновенно просветлело. - Тогда ваше видение не сбудется! Футурум будет изменён! - выкрикнул он едва ли не злорадно.
        С тем и ушёл, гордо расправив плечи, задрав остренький носик к потолку - ни дать ни взять, герой-победитель, вырвавшийся из застенков!
        - Нет, ну вот зачем вы его отпустили, а? - Тит Ардалионович больше не мог сдерживать досаду, и как всегда, в порыве чувств, позабыл о всякой субординации. И как всегда, Ивенскому было лень подчинённого осадить.
        - Да зачем он нам нужен, это жалкий человечек? - вяло отмахнулся он. - Больше выйдет возни с выдачей и репатриацией, чем пользы. Пусть себе гуляет, пока может… Знаете, Удальцев, из всего, что сегодня произошло, мы должны извлечь один важный урок.
        - Да? - тот мгновенно собрался, приготовился внимать мудрым словам начальства, все обиды позабыв, - хороший работник, толковый. - Какой же, ваше высокоблагородие?
        Он ожидал, что речь пойдёт о явлениях интригующих и захватывающих воображение: о странном, кажущемся бессмысленным заговоре, о противостоянии Хаоса и Упорядоченного и об их личном участии в этом противостоянии… Но Ивенский заговорил о другом.
        - Руки подозреваемого мага во время допроса должны быть надёжно связаны за спиной. Наручниками, верёвкой, телеграфным проводом - чем угодно! Нужно ввести такое правило и неукоснительно его соблюдать.
        - Так точно, - почтительно, но без особого энтузиазма согласился Тит Ардалионович, его мысли были заняты вещами куда более увлекательными, нежели процедура допроса магов. Он так и не понял, что едва не погиб этим утром, и Роман Григорьевич не стал ему объяснять. Не потому, что постыдился признаться в собственной беспечности и неосторожности, просто зачем напрасно волновать человека, если всё обошлось?
        …А в Кленове они так и не высидели обещанные три дня, потому что детство детством, а долг долгом. Не каждый день обычным московградским чиновникам приходится осознавать себя персонифицированными элементами Упорядоченного. Сославшись на новые обстоятельства, Роман Григорьевич нежно распрощался с роднёй, и вечером того же дня они с Титом Ардалионовичем отбыли в Штральзунд удачно подвернувшимся вундервагеном. Переезд предстоял серьёзный - чуть не вдвое дольше, чем до Ростока. Но за жизнь свою они больше не тревожились. Оказалось, что к проездному билету на «чудесный вагончик», если берёшь его заблаговременно в кассе, а не в последнюю секунду у кондуктора, прилагаются не менее чудесные лимонные пастилки - одной штуки было достаточно, чтобы в течение двух часов не испытывать ни малейшего неудобства от езды.

* * *
        Надобно сказать, что господин Листунов, был хоть и Иваном, но совсем не таким дураком, как казалось Титу Ардалионовичу, а наоборот, человеком рассудительным, методичным и практическим.
        Покинув борт Невского, он первым делом приобрёл в припортовой лавке иллюстрированный путеводитель по Рюгену - и в ужас пришёл! Чуть не на пятьдесят вёрст вытянулся остров в длину, едва не сорок имел в поперечнике! Имелись на нём равнины и скалы, городки и селения, рощи, поля, луга и прочие детали ландшафта. И попробуй-ка, разыщи, не зная местности, на этаких просторах один-единственный дуб, даже если с него свисает нечто примечательное, вроде сундука на цепях! Да и свисает ли? В некоторых источниках утверждается, будто стоит меж ветвей, или, того хуже зарыт под корнями. А уж дубов-то, дубов на Рюгене - не сосчитать! Если под каждым копать, жизни не хватит, да и местные власти вряд ли позволят иностранцам проводить земляные работы с таким размахом. Ах, как же быть, как же быть?
        Но замешательство Ивана Агафонович длилось недолго. Съел сосиску с горчицей, запил кружкой светлого пива, в голове просветлело, пришла умная мысль. Всякая филактерия, будь она в виде сундука или другого какого предмета - объект, несомненно, магический, - рассудил Листунов. - А всякий магический объект обязательно испускает из себя чары, красиво именуемые «эманациями». Поэтому местные маги не могут не знать о его существовании и местонахождении. Значит, дело за малым: найти местного специалиста и расспросить…
        Хотя, это как раз сложнее. То есть, с поиском специалиста никаких затруднений не предвиделось: в путеводителе специально были указаны адреса всех практикующих магов и колдунов Имелся таковой и в Засснице, проживал в районе рыночной площади, принимал на дому. Удручало иное. Дело в том, что Иван Агафонович по-германски понимал очень хорошо. Говорил плохо - вот беда! Тому было три причины. Во-первых, отец Ивана Агафоновича, инженер Листунов, был небогат и скуповат, поэтому в гувернантки детям нанял не настоящую немку, а ревельскую. Во-вторых, преподаванием эта дама занималась спустя рукава, больше следила, чтобы подопечные не шалили, и квасила капусту. В-третьих, сам Листунов-младший усердия к учёбе тоже не проявлял, поэтому в разговоре безбожно путал артикли, падежи и формы неправильных глаголов.
        К этому своему недостатку он долгое время относился философски: кому надо - поймут. И когда ему по службе доводилось сталкиваться с иноземцами, объяснялся с ними как умел, без малейшего смущения. Но пару лет назад один из его приятелей и сослуживцев, Владимир Сивцев, женился, да не на русской - на татарочке из Крыма. И всем молодая жена была хороша: красавица каких поискать, хозяйка золотая, нравом смирна и неперечлива. И по-русски разумела - сыпала бойко, как сорока, даже не задумываясь о такой малости, как род и падеж. Мужа своего, нежно обожаемого, звала ласково: «моя Володя» - скоро его всё отделение так обзывало, и за глаза, и в глаза…
        Вот, примерно как татарочка Нурчечек говорила по-русски, так Иван Агафонович изъяснялся по-немецки. И стыдился с тех пор. Поэтому к колдуну, или, как его здесь называли, «цаубереру Шванну» шёл с большой неохотой, движимый, единственно, чувством долга.
        К счастью, позориться ему не пришлось. Едва успел представиться, как господин Шванн, (энергичный молодой человек типично бюргерской наружности, похожий больше на инженера или врача, чем на колдуна) из вежливости перешёл на русский, тоже не безупречный, но и не совсем уж безграмотный.
        - Дуб? А на дубу есть сундук? А в сундуку есть филактерия древний злодей? О, да-а, слышаль, непременно слышаль. Но таковой дуб есть не на нашем Рюген, на нашем Рюген такового дубу нет.
        - Как - нет? - сердце Ивана Агафоновича упало. - Но во всех книгах сказано…
        - Там сказано не про Рюген, нет. Там сказано про Буйан, что в синем море-окийан, и посередь бел-горьуч камень Алатир. Вам, молодой человек, надобно попадать на Буйан, так.
        - А это далеко? - Листунов робко понадеялся, что Буяном называется какой-нибудь незаметный островок по соседству, и туда можно добраться на лодке. Но ответ колдуна его вконец озадачил.
        - Не далеко, нет. Буйан тут, везде - он широко обвёл руками вокруг себя. - Здесь Рюген, здесь и Буйан. Вместе и врозь, так.
        - И как же мне попасть на Буян? - без особой надежды спросил Листунов. Он понял, что речь идёт о каком-то загадочном магическом явлении, не то расслоившем один остров надвое, не то объединившем в одном месте и времени два разных острова. А чтобы управляться с магическими явлениями, нужно самому быть магом или колдуном. Роман Григорьевич, правда, ведьмак, но, судя по всему, начинающий, так что и он вряд ли поможет. Как же быть?
        Но, к его удивлению, ответ был получен незамедлительно, чёткий и ясный.
        - Кто хочет попадать на Буйан, должен езжать на мыс Аркона. Там есть Путь и там есть человьек, ведающий Путь. Он показать. Или не показать - как вам везти.
        - В смысле, как нам повезёт? - уточнил обстоятельный Листунов. - А от чего это зависит? От денег? Он дорого берёт?
        Господин Шванн рассмеялся:
        - О, найн! Только от настроений, не от деньги. Деньги он не берьот, кто хочет давать - бьёт костиль… Нет, не костиль. Как по-русски: палка, на ней крюк, - для наглядности он показал рукой что-то хищно изогнутое.
        - Клюка? - предположил догадливый сыщик.
        - Вот! - обрадовался молодой колдун. - Кльука. Он старый безумный вольхв. Машет своим кльука и орьот: «Чур! Чур! Сгинь!», - и добавил, вздохнув. - Очень, очень сильный вольхв. Мне такой не одолеть, я на Буйане не бываль. Но вы русский Иван, вас он иногда может пропускать.
        - Что ж, благодарю за ценный совет, - поклонился Иван Агафонович. - Сколько я должен за приём?
        - А! - небрежно махнул ручкой господин Шванн. - Я с вас тоже деньги не беру! Чем я хуже старый безумный вольхв? - потом вдруг посерьёзнел, сказал значительно. - Нельзя брать деньги, когда Иван идёт на Буйан. Грех! - похоже, цауберер Шванн был совсем не так прост, как казалось на первый взгляд…
        Самому же Ивану, идущему на Буян, теперь оставалось одно: перебраться в восточную часть острова, и, как было условлено, дожидаться соратников в гостинице Штральзунда.
        Там они и встретились.
        Часть 5
        Страшны люди, страшны звери,
        Скалят пасти, зубы точат,
        Все виденья, всех поверий
        По кустам кругом хохочут.
        В. Брюсов
        «Каково же им живётся, мирным обывателям Рюгена? - думал Тит Ардалионович с сочувствием. - К примеру, спишь ты в своей кровати, или обедаешь за столом в ресторанчике, и знаешь, что в эту самую минуту в этом же самом месте плещется синее море или шумит вековой лес, и бегает по лесу какая-нибудь голодная тварь, и рвёт жёлтыми клыками свою жертву, не менее, впрочем, гадкую… А может, оно не только на Рюгене, может, оно везде так? Только нам, людям простым, о том не ведомо?»…
        Огромный, в три обхвата дуб стоял над обрывом, вцепившись в скалу мощными корнями, ронял свои жёлуди прямо в море, шумел густой зеленью, будто и не зима на дворе…
        Ох, непросто же было до него добраться!
        Высокая равнина, ограниченная белыми обрывистыми берегами, вдавалась в море широким клином, напоминающим своими очертаниями нос утюга. На равнине высился аккуратный маяк. «Нос» отгораживала цепь высоких земляных холмов, и прямо в этом валу были проделаны деревянные ворота, стояли открытые настежь. Таков был мыс Аркона.
        - Думаю, нам туда, - объявил Роман Григорьевич, и прямо в ворота устремился.
        «Старый безумный вольхв» не заставил себя долго ждать.
        Был он действительно стар, стар как сам мир, а может, и ещё древнее. Длинное, измождённое, обтянутое тёмной пергаментной кожей лицо с узко посаженными глазами неестественного, ярко-голубого цвета и странного разреза, с крючковатым носом и тонкими белыми губами не принадлежало ни одной из существующих ныне рас. На холодном морском ветру развевались его густые белые волосы и борода в полсажени, и цвет их, похоже, был таким от природы, а не от старости - обычная седина имеет другой оттенок. Из рукавов длинной белой рубахи, расшитой по вороту и подолу диковинным, но порядком выцветшим красным узором, торчали костистые длиннопалые руки, и каждый палец заканчивался недвусмысленным когтём. Мосластые ноги, не смотря на зимнее время, были босы, зато, к некоторому облегчению Тита Ардалионовича, ногти на них оказались вполне человеческими. Сам-то он (старец, а не Тит Ардалионович) человеком, пожалуй, уже давно не был, оборотился в какую-то нежить под спудом собственных чар.
        При волхве имелась обещанная «кльука», правда, её всё-таки уместнее было назвать посохом. Служил этот массивный, увенчанный хищной птичьей головой предмет явно не опорой немощному телу - старик, не смотря на возраст, был прям как жердь и двигался с завидным проворством, - а грозным оружием, способным проломить любой, даже самый крепкий из черепов. Вдобавок, в нём была заключена колдовская сила: время от времени по его серебристо-серой поверхности пробегала вспышка, похожая на огненную змейку - простые посохи, согласитесь, так себя не ведут.
        Голос у старика был неприятный, по тембру похожий на вороний грай.
        - Прочь! Прочь! Сгинь, басурманы! - закаркал он с такой яростью, будто трое незнакомцев были его личными врагами. - Чур, чур, сгинь! - видимо, для усиления эффекта, он плюнул прямо од ноги Роману Григорьевичу. Плевок зашипел, будто упал не на холодную землю, а на раскалённую сковородку, и вдруг обернулся чёрной змеёй-гадюкой, изготовившейся к броску.
        Ни малейшей робости перед змеями агент Ивенский не испытывал, он просто отшвырнул её подальше ногой, чтобы не нервировала Удальцева с Листуновым, заметно побледневших, и пренебрежительным тоном, каким во времена крепости баре окликали холопов, осведомился:
        - Ты что разорался, любезнейший? - пожалуй, старый волхв, хотя бы в силу древнего возраста, заслуживал большего почтения, но очень уж он рассердил Романа Григорьевича своим плевком. - Посторонись, дай пройти.
        Старик стал грудью:
        - Не пущу! Прочь, прочь, пока живы! Легкой добычи захотелось? Сладкой жизни возжаждали? А старых, исконных богов позабыли, отвернулись? Прочь!
        Ну, что до богов, тут волхв был прав. Ни старых Роман Григорьевич толком не помнил, (разве что по именам мог несколько штук назвать, самых известных, вроде Перуна или, там, Велеса) ни новых путём не знал - не принято было уповать на богов в роду Ивенских. Но насчёт всего остального он мог поспорить.
        - Вот что, старче, - отчего-то он вообразил, что именно такое обращение будет для волхва наиболее подходящим, - добычу оставь себе, вечную жизнь тоже. Единственное, что интересует нас, это путь на Буян, и ты этот путь знаешь. Так сделай милость, мудрый человек, укажи, - он решил подбавить в дёготь ложку мёда. - Иначе…
        - Что - иначе? - искривил тонкие губы волхв. - Угрожать мне вздумал, пащенок?
        - Иначе сами найдём, - игнорируя «пащенка», сохраняя внешнюю невозмутимость (а что было делать, не в драку же лезть со стариком?) объявил Роман Григорьевич с великолепной уверенностью, непонятно, на чём основанной. - Но тогда уж не обессудь, если мы случайно в твоей крепости что-нибудь испортим. Сам будешь виноват.
        Волхв гневно расхохотался ему в лицо.
        - Да вы в моей крепости без моей на то воли и шагу не ступите, человечишки, не то, что Путь открыть!
        Спорить Роман Григорьевич больше не стал - какой смысл. Просто пошёл вперёд, представления не имея, что из этого получится. Шаг, второй, третий…
        Получилось!
        Сверкнула молния, сорвавшись с навершия жезла - отскочила. Земля разверзлась провалом - воздух удержал. Языки пламени взметнулись из-под ног - лизали, но не жгли. Огромная волна хлынула с моря - и распавшись надвое, отступила назад. Стая белых птиц упала с небес атакующим клином - и она рассыпалась, разметалась перьями… «Воюй, сыне! Всё одно, тебя не остановить, управы вас нет!» - не так ли дедушка-Ворон говаривал?
        Волхв отступил. Посох бессильно выронил, синий, пылающий гневом глаз притушил, сгорбился по стариковски, будто ссохся весь, и задышал тяжко - худая грудь ходуном заходила.
        - Ведьмак? По мою душу пришёл? Что ж, одолело молодое зло старых богов… Губи!
        Опять не тем боком поворачивался разговор!
        - Дед! - простонал Роман Григорьевич горестно, ему решительно не хотелось никого губить, а хотелось сесть на землю и может быть даже поплакать, очень уж скверно и тошно стало вдруг, будто саму жизнь из тела вытянули. - Даром мне твоя душа не нужна, я за Кощеевой пришёл!
        - Как так - за Кощеевой? - вдруг опешил старец, и задыхаться вмиг перестал. - Так ты, выходит, Иван, что ли?
        - Я, выходит, Серый Волк, - поправил Роман Григорьевич и поморщился: до чего же глупо звучит! - А Иван - вот он! - кивнул на Листунова.
        Старик с досадой хлопнул себя ладонями по бокам.
        - Так что ж вы сразу-то не сказали? Стал бы я на вас время да силы тратить! Явились - ну и ступайте себе, хоть на Буян, хоть в Тридевятое Царствие! К чему занятого человека (Надо же, человеком себя считает!) от дел отрывать?
        - Нет, а кто на нас первый с палкой кинулся?! - возмутился Удальцев, видя, что Роман Григорьевич давать наглецу отпор не обирается, только стоит, пошатываясь, и моргает утомлённо (надо отдать старому волхву должное - он приходил в себя куда быстрее, чем молодой ведьмак).
        - Чадо неразумное, неучёное! То не палка, то жезл Свентовитов! - презрительно бросил волхв. - Ступайте уже своей дорогой, надоели! - из грозного старца-воителя он на глазах превращался в сварливого дедка.
        - Путь покажи, - напомнил Ивенский.
        - Сам не видишь, что ль? - удивился старик.
        И тогда Роман Григорьевич увидел. Будто узкий, вопреки законам природы извилистый луч света протянулся от ворот, мимо капища, очень древнего на вид, мимо статуи четырёхликой, на четыре стороны смотрящей, прямо к острому носу Арконы, и дальше по воздуху далеко в море.
        …Вот оно - настоящее испытание! Попробуй-ка, шагни с обрыва в два десятка саженей высотой, особенно если никакого путеводного луча в глаза не видишь!
        Да, так уж вышло, что спутники агента Ивенского ни Путь узреть не могли, ни подвиг начальства оценить. Для них смертельное противостояние двух чародеев выглядело более чем мирно: ни огня, ни воды, ни птиц не было, просто один шёл медленно, будто чего-то опасаясь, другой на него свирепо таращился, а потом вдруг разом обмяк и ни с того ни с сего заговорил о душе. Но если в первый раз эта магическая слепота сослужила им добрую службу, от страха уберегла, то теперь оказалась во вред.
        - Что замерли, как кони перед оковой? Никуда вы не рухнете! - сердито убеждал Роман Григорьевич. - Вот она, дорога, перед носом! Вот я на неё сапогом ступаю, - он демонстративно тряс ногой над пропастью. - Сами не видите, поверьте умным людям! - интересно, кого он имел в виду, себя или волхва? - Ну, раз боитесь - один против Кощея пойду! - эх, не уговаривать - приказать бы им, да что-то подсказывало: в таком деле приказывать нельзя, добровольно должны решиться. - Всё! Я пошёл, а вы как хотите! Удальцев, я был о вас лучшего мнения, так и знайте!
        Ивенский сделал движение вперёд, но помощник вцепился в него как клещ.
        - Нет!!! Роман Григорьевич, не надо! Этот волхв - он вас заколдовал нарочно, чтобы расшиблись.
        - Три шага назад! Живо! - распорядился Ивенский жёстко - это он приказать мог. А Удальцев ослушаться - не мог, отступил, помертвев.
        Роман Григорьевич уверенно шагнул с обрыва, подчинённые взвыли от ужаса…
        Но не падало тело в море, не разбивалось об острые камни - ИСЧЕЗЛО! Будто растворилось в холодном солёном воздухе, только слабое мерцание осталось в том месте, где ещё мгновение назад его высокоблагородие наблюдались во плоти.
        - Подождите! Я с вами! - голос Удальцева сорвался на отчаянный фальцет, он ринулся вперёд…
        И чуть не сшиб начальника с ног. А сзади с разгону налетел Листунов, и они всей кучей повалились в траву. Эх, и славные же травы зеленели на Буяне, хоть косой коси, даром что зима!
        Впрочем, зима осталась там, на Рюгене. Здесь же стояло самое настоящее жаркое лето, с солнышком, цветочками, птичками и прочими атрибутами, совершенно не характерными для конца декабря. Хороши же они оказались в шинелях, шапках да сапогах! Раздеваться пришлось очень поспешно, чуть не до белья.
        - Вот не думал, что придётся изображать народных героев в подштанниках! - бормотал Листунов в некотором смущении. Роман Григорьевич на это махнул рукой и заявил, что после памятного случая на корабле ему терять уже нечего. Барышень здесь, хвала богам, вроде бы не наблюдается, значит, некоторая небрежность костюма вполне допустима. Конечно! Ему-то хорошо было рассуждать! Его-то бельё было дорогим, и больше всего напоминало костюм для британской игры в лаун-теннис: там, в Британии, мужчины в подобной экипировке не стесняются скакать даже на глазах у дам. Удальцев с Листуновым такой изысканностью похвастаться не могли, их нижние рубахи да порты на завязках изяществом отнюдь не отличались. Оставалось утешаться всё тем же: барышень на острове нет, и взяться им решительно неоткуда. Потому что легендарный Буян оказался меньше Рюгена раз в десять, и вид имел совершенно необитаемый.
        Он вырастал из синя-моря, обрывистый и дикий, похожий на могучую гору с плоско срезанной вершиной. Далеко внизу о крутые прибрежные скалы с грохотом разбивались волны, кипели, как вода в котле. Округлая, заметно понижающаяся к центру равнина просматривалась от края до края, и всё, что имелось на ней, сразу бросалось в глаза; только восточная оконечность была скрыта пологом леса.
        Вдалеке, точно посреди острова белело что-то массивное. Бел-горюч камень алатырь - догадался Тит Ардалионович. Эх, вот бы поближе посмотреть! Интересно, дозволит ли Роман Григорьевич?
        На северном краю, на самом обрыве, возвышалось какое-то строение, вроде широкой, приземистой башни, окружённое пятью рядами колец, то ли выложенных чем-то, то ли вычерченных - издали не разобрать. Пожалуй, это было чьё-то капище.
        Деревьев же, если не считать тех, что образовывали лес (судя по цвету зелени и форме макушек, хвойный), на острове росло не так много, они были беспорядочно разбросаны по равнине, стояли где одиноко, где небольшими кучками.
        - Пожалуй, до ночи провозишься, пока все обойдёшь, - недовольно отметил Ивенский. - Надо было заставить волхва пойти с нами. Ему-то наверняка известно, где тут кощеев дуб.
        - Сами отыщем, - возразил Тит Ардалионович. - Уж больно у волхва нрав дурной. Как глянет синющим глазом - мороз по коже. Ну его к богам!
        …Долго искать не пришлось. Пошли наугад к ближайшему дереву справа, и Тит Ардалионович первым уловил, что к посвисту ветра стал примешиваться новый, неприятный звук, похожий на скрип несмазанного колеса. Только никакое это было не колесо. С мощной горизонтальной ветви огромного дуба, раскинувшего крону над самым обрывом, свисал на перекинутых кольцом цепях каменный сундук. Ветер раскачивал его, цепи истошно скрипели. Вот оно, древо Кощеево! Всего-то сотню шагов пришлось сделать до него.
        - Ах, как ловко устроено, - умилился Роман Григорьевич. - Видно, нарочно, чтобы Иванам далеко не ходить, не утомляться… А в книгах пишут, будто Бессмертный свой дуб пуще глаза стережёт! Что-то незаметно!
        - Это только говорится, будто стережёт, - снова, теперь уже на правах знатока, возразил Удальцев. - Это Ивана так запугивают. А про то, чтобы у него возникли какие-то трудности, кроме того, что живность начинает разбегаться, ни в одном сказе, ни слова. Никто на него не нападает, никто не пытается помешать. Спокойно достаёт сундук, и все дела.
        Слова Удальцева звучали убедительно, но прежде чем приступить к завершающему этапу предприятия, Ивенский внимательно огляделся: а не лежит ли где поблизости мёртвое тело? По идее, должно было бы лежать. Исходя из показаний студента Таисьева, Роман Григорьевич составил для себя такую версию случившегося:
        - Заговорщики выпускают Бессмертного в мир, и одновременно отряжают на остров Буян «специально выделенного Ивана», который либо в заранее назначенный момент, либо по сигналу руководства должен разрушить филактерию и дальнейшую деструктивную деятельность олицетворения Хаоса тем самым пресечь. Однако, Кощей, «стерегущий дуб пуще глаза», переигрывает своих освободителей: Ивана убивает и отправляется гулять по Руси, ничем и ничем не сдерживаемый… Да, версия была хороша, но подтверждения так и не нашла. И не в том дело, что тела первого Ивана не нашлось - оно могло просо упасть обрыва в море, а в том, что Удальцев оказался прав: Кощей и не думал нападать на охотников за филактерией. Не было под дубом ни стража, ни коварной ловушки - бери-не хочу, что плохо висит.
        Окажись на месте наших героев обычные молодые люди - дураки, или, там, царевичи - наверняка именно так и поступили бы: кинулись на дуб с налету, и в результате лишь вмешательство чудесных животных могло бы спасти положение. Но опытные сыскные чиновники так не поступают, они привыкли обдумывать свои действия и предусматривать последствия оных.
        - Подождите, Удальцев, - Роман Григорьевич умерил пыл подчинённого, уже собравшегося громоздиться на дерево. - Во-первых, не стоит никуда лезть, проще отстрелить цепь. Во-вторых, нужно решить, что станем делать, когда сундук расколется и из него прыснет всякая живность. Поддержкой зайцев, селезней и щук мы с вами не заручились, значит, придётся справляться самостоятельно. У вас имеются мысли на этот счёт?
        - Имеются, ваше высокоблагородие! - бодро отрапортовал Удальцев, радуясь, что понял, наконец, свою историческую роль. - Я с юных лет весьма ловко стреляю по тарелочкам! Так что утку беру на себя. Если дадите мне ваш револьвер…
        - А ваш-то где, позвольте спросить?
        - Д…дома… В кабинете оставил… - заморгал глазами юный агент. - Я не думал, что пригодится за границей…
        - Ах ты, господи! Ну, ладно, я сам виноват, не проследил… Допустим, я отдаю вам оружие, вы сбиваете утку. А зайца?
        - Ой! - Тит Ардалионович совсем затуманился. - Сначала мишень на земле, потом в воздухе… Боюсь, не успею прицелиться.
        - Да, сложновато… Я тоже хорошо стреляю, но две подвижные мишени - это риск, а рисковать нам нельзя. Иван Агафонович, у вас-то оружие при себе?
        - Как же иначе! - гордо сообщил пальмирец. - Стреляю, честно признаться, не особенно метко, но с оружием расставаться не привык!
        А пришлось привыкать. Чуть не час рыскал вдоль обрыва титулярный советник Листунов, рыл носом землю, но так и не обнаружил пропажу. Где, в какой момент выронил - при кошмарном переходе с Рюгена на Буян, или позднее, когда пришлось раздеваться - оставалось только гадать.
        Да, весёлый получался расклад - один револьвер на троих, сделать нужно три выстрела (цепь, заяц, утка), быстро и прицельно точно, без права на промах, иначе всё пропало…
        Некоторое время их высокоблагородие пребывали в хмуром молчании. Потом не менее хмуро заговорили:
        - Ладно. Зайца буду ловить я, - мысль, что делать это придётся РТОМ, вызывала содрогание, но не случайно же он оказался именно Серым Волком, а не конём Сивкой-Буркой, к примеру? Историческая миссия, куда деваться…
        В общем, «диспозиция» составилась такая:
        - Удальцев, вооружённый единственным револьвером, размещается под дубом, и отстреливает цепь.
        - Ивенский находится тут же, в животном обличии, и перехватывает зайца, как только тот выскочит из сундука.
        - Удальцев тем временем перемещается из-под дуба на открытое пространство и сбивает утку, вылетевшую из поверженного зайца.
        - Внизу, под обрывом, желательно прямо в воде, дежурит прекрасный (по его собственному заверению) пловец Листунов, его задача - сцапать утку или яйцо, случись им упасть в море.
        - Не то чтобы я был в восторге от такого плана, в нём множество уязвимых мест, но лучшего всё равно не придумать, - заключил выступавший в качестве архистратига Ивенский и побрёл в отдалённые кусты - оборачиваться. Потому что на этот раз никакая одежда не должна была ему мешать, стеснять движения во время охоты.
        Самое смешное, все их приготовления пропали даром: напрасно Роман Григорьевич превращался в волка, напрасно рисковал жизнью Иван Листунов, карабкаясь вверх-вниз (точнее, вниз-вверх) по крутому обрыву.
        Тит Ардалионович действительно имел меткий глаз и твёрдую руку - с первого выстрела перебил звено цепи. Сундук, или лучше сказать, ларец накренился и почти сразу рухнул. Крышка от падения отскочила…
        Роман Григорьевич метнулся серой тенью… и замер на месте. На его длинной мохнатой морде появилось странное, недоумённо-брезгливое выражение.
        - Фу-у! - громко сказал Серый Волк. - Вы только посмотрите, господа, какая гадость!
        Должно быть, недостаточно времени прошло с момента возвращения Бессмертного, и филактерия его не успела полностью сформироваться. Не было в сундуке ни зайца, ни утки. Вместо них обнаружилось что-то бесформенное, мясное, пульсирующее, местами поросшее серым мехом и перьями. А из глубин этой кучи живой плоти проглядывала белая скорлупа заветного яйца.
        Тит Ардалионович взглянул - и побледнел, к горлу подкатила тошнота.
        Над обрывом показалась всклокоченная голова Листунова - подъём занял куда меньше ремни, чем опасный спуск.
        - Ну как?! - возбуждённо вскричал он. - Добыли яйцо? В море ничего не падало, поручиться могу!
        - Конечно, не падало, - откликнулся волк. - Нечему было падать. Вон, взгляните!
        - Ба-а! Эт-то что такое? - отшатнулся пальмирский сыщик. Немало приходилось ему по долгу службы видеть разной кровавой дряни, но то хоть неживое было, и без перьев.
        - Это кощеевы потрошка! - пояснил очевидное Роман Григорьевич. - А вон и душа виднеется. Доставайте!
        - Я? - Листунов попятился.
        - А кто же ещё? Вы Иван, народный герой, вам и карты в руки. Такая уж у вас историческая миссия! Ну же! Во имя царя и Отечества! - подбодрило серое животное, как показалось Удальцеву, не без ехидства.
        К чести Ивана Агафоновича, долг свой он исполнил лихо - Тит Ардалионович так не смог бы. Закусил губу, запустил руку прямо в груду тёплых, подрагивающих внутренностей, выхватил большое, не иначе, утиное яйцо. Замахнулся, прицеливаясь о камень.
        - Вот оно! Бью?
        - Нет! Не вздумайте! - с перепугу Ивенский чуть не оставил народного героя инвалидом. Хотел схватить за руку, чтобы остановить - а чем может схватить серый волк? Правильно: только зубами. В дюйме от запястья бедного господина Листунова щёлкнули мощные, хищные челюсти - в самый последний момент Роман Григорьевич всё-таки успел отвернуть голову, подавив животный рефлекс.
        - Но почему? - от удивления Иван Агафонович даже не понял, какая ему грозила беда. - Покончить скорее с проклятым извергом, пока не наделал новых бед!
        Их высокоблагородие раздражённо взрыли землю задними лапами.
        - Как же вы не понимаете, Листунов!.. Ай! Да я, кажется, блоху подцепил! Вот незадача! Подождите, господа, сейчас вернусь и всё объясню! Удальцев, а вы следите, чтобы Иван Агафонович не наделал глупостей! Головой отвечаете! - с этими словами он рысью удалился в свои кусты - преображаться, а Удальцев подошёл и молча забрал из рук Листунова яйцо, как говорится, от греха. Народный герой не сопротивлялся.
        А объяснение было действительно простым, Ивану Агафоновичу даже досадно стало, что не додумался сам. Ведь в сказаниях об этом ясно говорится: в тот миг, когда Кощей погибает от сломанной иглы, уничтожается и логово его: замок разваливается на части, обрушивается чёрная гора… А в замке на вершине горы, как известно, томится в заточении великая княжна Елена Павловна. Завалит её обломками, и вся недолга. И ждёт тогда кощеевых победителей не награда, а хорошо ещё, если только Сибирь. Вот почему спешить с уничтожением Бессмертного нельзя - прежде нужно вызволить пленницу, вывести на открытое место. А яйцо с иглой до той поры придётся бережно хранить, чтоб прежде времени не повредилось.
        - Я заверну его в своё новое кашне, - вызвался Тит Ардалионович.
        Тут надо заметить, что в повседневной жизни Удальцев одевался весьма скромно, как и подобает человеку его положения и рода занятий. Но оказался за границей - и надо же - вдруг захотелось пофорсить (чем он хуже Листунова, в конце концов?)! Желание это было реализовано приобретением на кленовской ярмарке шерстяного кашне в красную клетку.
        Роман Григорьевич, будучи человеком строгих нравов, притом служителем закона, одобрить подобное приобретение, никак не мог.[59 - В России XIX века отношение к щёголям, носившим кашне, было негативным, их воспринимали едва ли не как бунтарей] Однако, и запрещать своему подчинённому модничать не стал, ограничивался ехидными замечаниями. Уверял, в частности, что обнова делает Удальцева как две капли воды похожим на бедного непризнанного живописца с Монмартры. Тит Ардалионович знал, что его высокоблагородие, по каким-то своим соображениям, живописцев не уважает, особенно непризнанных. Но он не обижался. В конце концов, он и сам не собирался носить кашне дома, в России, а думал приколоть его булавками к обоям на манер узкого прикроватного коврика, благо, размер позволял. Но теперь его приобретению предстояло сослужить куда более ответственную, можно сказать, государственную службу. Благополучие смой царевны зависело от него!
        - Заверните, - разрешил Роман Григорьевич. - Право, лучшего применения для вашего ужасного хомута и не найдёшь!
        «А вот и неправда! - подумал Тит Ардалионович, бережно упаковывая филактерию. - Коврик тоже выйдет неплох!». И ещё подумал о том, как повезло ему с начальником. Другой на месте Романа Григорьевича ничего не стал бы подчинённым объяснять, только рыкнул «Делайте как велено!». А его высокоблагородие всегда всё растолкует по-доброму, и приказы отдаёт не обидно, вроде бы как просит… Поэтому будет только справедливо, если Екатерина Рюриковна полюбит такого замечательного человека и смягчит горечь его утраты. Может быть, с ней он забудет свою Лизаньку и не станет больше страдать…
        Вот на какую жертву был готов Тит Ардалионович ради своего безмерно уважаемого начальника! Хорошо, что тот об этом не знал, а то бы смутился, пожалуй.
        … - Ну, что же, раз дело сделано - можем возвращаться на Рюген? - бодро осведомился герой Иван, стараясь отвлечься от досадных мыслей о собственной недогадливости. - Смерть как утомила здешняя жара! Всё, знаете ли, хорошо своё время: лето должно быть летом, а зимой - зима! И негоже, когда они смешиваются, здоровью от этого один вред.
        «Страшно подумать, в какого резонёра превратится этот человек годам к пятидесяти!» - отметил про себя Ивенский. - Покойному Понурову сто очков вперёд даст!»
        Но жара действительно утомляла.
        - Возвращаемся! - распорядился Роман Григорьевич, но тут раздался крик души любознательного Удальцева.
        - Как?! Прямо сразу, не осмотревшись? И даже к Алатырю, бел-горюч-камню не спустимся?
        - А что к нему спускаться то? - искренне удивился Листунов. - Эка невидаль - камень горючий! У нас в Пальмире тоже иной раз камнем, сланцем печи топят - страсть как коптит. Вся разница, что тот серый, этот белый.
        - Из-под «этого белого», между прочим, живая вода течёт! И сам камень чародейский, другого такого во всём свете нет. В нём вся сила земли русской, - ледяным тоном сообщил Тит Ардалионович, всё его доброе отношение к пальмирцу мгновенно улетучилось. - А вам даже взглянуть неинтересно! Приземлённый вы человек, Иван Агафонович, даром, что в герои попали!
        К счастью, их высокоблагородие и приземлённым человеком не были, и выгоду свою умели не упустить.
        - Верно! Как же я про живую воду забыл!? Определённо, она нам может пригодиться - вдруг царевну всё-таки зашибёт? Вы молодец, Удальцев, что напомнили. Идёмте вниз, господа.
        Тит Ардалионович просиял.
        … Он лежал посреди острова, как посреди огромной чаши, и форму имел явно рукотворную - в виде восьмиугольной звезды с лучами, направленными по сторонам света. Лучи полого спускались к земле, центр же был приподнят на изрядную, чуть не в сажень, высоту. Цвета был белого, но не белоснежно-искристого, каким порой бывает мрамор, а чуть грязноватого, как письменный гранит, именуемый также «еврейским камнем» за тёмные вкрапления, напоминающие древние иудейские иероглифы. Сходство усиливалось тем, что вся поверхность Алатыря была испещрена выбитыми в камне письменами. «Законы бога Сварога, - вспомнил Роман Григорьевич. - Эх, помолиться бы как-то что ли, всё-таки священное место…» Но молиться он не умел, поэтому просто воззвал мысленно: «Прости, Свароже, ежели обращаюсь не по чину, но прими поклон от ведьмака Ивенского и ниспошли ему удачу в ратных делах, а родным и близким его - всяческого благополучия» - ничего, складно сказалось, вежливо.
        Ручеёк с живой водой вытекал из-под восточного луча, и через сотню - другую шагов вновь уходил в землю - оно и понятно, не верх же по склону ему течь. Был он тонок и весел, журчал по гладким светлым камушкам, русло обрамляла полоса особенно густой и сочной травы. Но всё-таки скучного Листунова сомнение взяло - а точно ли водица живая? Не поленился, отыскал поодаль дохлого жука, окропил… Пополз, сердешный! Жёсткие крылья расправил, зажужжал и умчался по своим жучиным делам.
        - Видите, видите, господа! Действует! - возликовал Удальцев. - Эх, во что бы набрать? Ах беда! Никакой посуды-то мы не захватили!
        Не захватили, факт.
        - У меня карманная фляжка есть, - вспомнил Листунов. - Если вместе с револьвером не выпала… Вот она! - во фляжке что-то булькнуло. - Только в ней коньяк.
        - Ну, вылейте, - Роман Григорьевич не находил повода для затруднений. А Листунов - нашёл.
        - Жалко, хороший коньяк, дорогой. Может, выпьем? - он опасливо покосился на начальство - что-то оно скажет?
        Начальство повода для затруднений снова не усмотрело, но категорически воспротивился Удальцев. Это страшный грех - напиваться басурманским напитком в священном месте, заявил он. Коньяк непременно надо вылить, и лучше прямо на камень, пусть будет жертва богу Сварогу.
        Вылили. И только потом, задним числом задумались, а любит ли басурманские напитки бог Сварог?
        Похоже, что не любил.
        Потому что из-под камня вдруг выползла огромная змея.
        То есть, они даже не сразу поняли, что это именно змея - показалось, будто воспламенилась полоса травы, как если бы кто-то разлил керосин дорожкой и поджёг. Но пригляделись, и поняли: именно змея, только огненная. «Гарафена!» - запоздало вспомнил нянины сказки Тит Ардалионович, и сердце замерло от ужаса.
        А змея свилась кольцом, подняла голову, вытянулась так, что стала выше роста человеческого.
        - Уж вы гой еси, добры молодцы! За Алатырь-камнем явилсь, за жизнью сладкой? - раскачиваясь из стороны в сторону, пропела низким женским голосом, и явная угроза звучала в нём.
        И как-то сразу стало ясно, что от этой угрозы не спасёшься: не убежишь, ведьмачьими чарами не одолеешь, и револьвер тоже не поможет - не стоит и пытаться.
        - Ей-богу, нет! - позабыв о том, что негоже лезть вперёд старших по чину, поспешно выпалил Удальцев. - Не за жизнью! За смертью кощеевой! Вот! - он принялся спешно разматывать кашне. - А к вам только поглядеть забрели, и немного водицы черпнуть. Камень нам не надобен, клянусь!
        - Ай, не клянись! - змея пригнула голову, заглянула прямо в глаза, заставив отпрянуть назад. - Не клянись, дитя, в том, чего не ведаешь! Надобен вам, молодцы, камень Алатырь, как никому на этом свете надобен! Да только взять его нелегко, сумеете ли?
        - И пытаться не станем, пойдём своей дорогой! - панически пробормотал герой Иван. Змей он боялся не меньше, чем собак.
        - Правда, мы лучше уйдём, - подхватил Удальцев.
        Ивенский подчинённых не слушал. Он сразу, безоговорочно поверил змее. Спросил тихо:
        - Что мы должны сделать?
        - Вопросы, - загадочно прошелестела она. - Три вопроса. Ответишь верно - дам тебе Алатырь-камня частицу, и на любой твой вопрос отвечу, какой пожелаешь.
        - А если ошибусь? - Роман Григорьевич не без удивления почувствовал, что ему становится страшно.
        - Ошибёшься - тогда сам выбирай, человече, что тебе больше по нраву: пламя жгучее, - по телу змеи прокатилась красивая огненная волна, - или медь да железо вострые!
        Будто в ответ на её слова, в небе послышался шум крыл. Огромная птица, вся в радужном, металлом отливающем оперении, кружила над островом, стремительно снижаясь. Уж виден был и клюв её - серый, железный, острый как кинжал, и хищные лапы - медь с прозеленью…
        - Гагана! - ахнул знаток Удальцев.
        Да, богатый выбор!
        - Со спутниками моими что будет, если ошибусь? - уточнил Ивенский мрачно. - Отпустишь?
        Змея подёрнула хвостом, должно быть, выражая таким образом пренебрежение.
        - Да пусть хоть сейчас уходят. Что мне за дело до них, ежели не за Алатырь-камнем пожаловали? Но тебе, как согласие дашь, обратной дороги уж не будет. Решай, человече, пока не поздно.
        - Решил, - молвил Роман Григорьевич твёрдо. - Задавай свои вопросы, Гарафена, я готов.
        - Зачем?!! - не закричал, взвыл бедный Тит Ардалионович. Он последними словами проклинал себя за любопытство, приведшее их в это страшное место, обрёкшее Романа Григорьевича на верную гибель. «Немногим счастливцам удаётся разгадать загадки Гарафены - матери всех змей; множество охотников сложило свою голову на Буяне, так и не сумев добыть заветного камня», - так рассказывала нянюшка Агафья, знахарка-ведунья из деревни Непрядвы… Ах, что же он наделал, что наделал! Как мог позабыть её слова?! - Ваше высокоблагородие, не надо!!!
        - Поздно, - сказала змея. - Согласие дано. Вот мой первый вопрос. В дальнем пустынном краю живёт диковинный зверь с телом собаки, с крылами птицы, с лицом человека. Стережёт он неосторожных путников, и задаёт им такую загадку: кто утром ходит на четырёх ногах, днём на двух, вечером - на трёх, и особенно слаб, когда у него больше всего ног? Какой ответ надобно дать грозному чудовищу, чтобы остаться в живых?
        - Ответ - «человек», - недоумённо пожал плечами Ивенский, его удивила простота вопроса.
        - Верно, - кивнула змея. - Недолго же ты раздумывал. Ну, слушай второй вопрос. Собрал однажды премудрый заморский султан своих слуг, положил пред ними палку, и объявил. Кто, не прикоснувшись к палке ни рукой, ни ногой, ни иной частью тела, ни орудием каким, сумеет сделать её короче, тот станет великим визирем. Долго гадали слуги, но только один разгадал загадку султана и стал визирем. Как же он поступил? Отвечай, человече!
        - Отвечу, - кивнул Роман Григорьевич - второй вопрос оказался не оригинальнее первого. - Он положил рядом с палкой султана свою вторую, более длинную, тем самым умалив достоинство первой.
        - Снова верно! - Гарафена выглядела удивлённой. - Неужто сам догадался, молодец? А может, ответ знал?
        Ах, вот незадача! Как же поступить? Признаться, что знал разгадки? Скажет, нечестной вышла игра, начнёт задавать вопросы сызнова. Солгать, будто сам такой догадливый? Тогда страшно представить, каков она измыслит третий вопрос - наверняка будет что-то невообразимое… А, была не была! Как в народе говорят - двум смертям не бывать?
        - Знал! - выдохнул Роман Григорьевич обречённо. - Это очень старые задачки, известные любому гимназисту.
        Удальцев с Листуновым от его неуместной откровенности дружно застонали. Змея пригнула голову, смежила веки - будто задумалась. Новые загадки сочиняет, понял Ивенский. Минуту-другую мужественно терпел, потом не выдержал, стал торопить:
        - Ну, что же ты? Задавай свой третий вопрос. Или хочешь начать сначала?
        - Третий вопрос? - стражница камня подалась вперёд, так близко, что жаром обдало, заглянула прямо в глаза. - На третий вопрос, человече, ты только что дал мне верный ответ! - и почудилось Роману Григорьевичу на миг, что видит он пред собой не рыло змеиное, огненное, а лик женский, зеленоглазый да ласковый. - Твой черёд спрашивать. Да только смотри, не промахнись, не потрать даром удачу. О самом главном говори!
        Вот так! Час от часу не легче! Поди-ка, догадайся, что для него теперь самое главное! О чём спросить? Как закончится дело с Кощеем? Ну, это поживём-увидим. Как имя главного заговорщика, и что за силы за этим заговором стоят? Сами выясним рано или поздно - служба такая. Есть ли надежда на примирение с Лизанькой? С этим всё решено. Выйдет ли из него хороший ведьмак, или так и останется неучем? Да какая, по большому счёту, разница! Справиться о будущем Отечества - изменился футурум, или нет? Полюбопытствовать, будет ли папенька счастлив с новой женой? Узнать, как ловчее вызволить из логова Бессмертного царевну Елену Павловну? Или выяснить, наконец, кого именно предпочитает Екатерина Рюриковна - блаженных идиотиков или неотесанных солдафонов?…
        Мысли метались, разбегались в разные стороны, как тараканы из щели, ничего умного в голову не шло. А змея начала выказывать признаки нетерпения: принялась извиваться кольцами, подёргивать хвостом…
        Ладно.
        - Мой вопрос таков: о чём я должен был тебя спросить? - и если бы его спросили теперь, он не смог бы ответить, сам придумал такой вопрос, или вспомнилось что-то давнее…
        - Ах! - змея рассмеялась звонко, по-девичьи. - Хитёр ты, ведьмак! Отчего три стороны Буяна-острова голые, а одна сплошь лесом покрыта - вот о чем ты должен был меня спросить. А теперь бери свою добычу, ступай с миром. Люб ты мне, сказала бы больше, да не положено. Прощай, ведьмак. Может, когда и свидимся… - с этими словами змея заструилась, потекла огненной лентой, скрылась под камнем, как и не было.
        А Роман Григорьевич вдруг обнаружил, что сжимает в правой руке что-то твёрдое, колючее. Раскрыл ладонь, взглянул испуганно…
        Это была каменная звёздочка, точная копия большого Алатырь-камня.
        …Высоко в синем небе чёрной точкой растаяла птица Гагана.
        - Ну, я пошёл! - бодро объявил Тит Ардалионович. Ему было неловко за ту сцену, что он устроил на краю обрыва Арконы, и хотя высота обрыва пугала по прежнему, на этот раз он намерен был продемонстрировать спутникам отвагу и присутствие духа, коими издревле славится род Удальцевых, и первым шагнуть в зловещую пустоту, отделяющую зачарованный Буян от привычного мира. Решительно запахнул шинель, прижал к сердцу кашне с филактерией, сделал мужественное лицо…
        - Назад!!! - что-то рвануло Удальцева за пояс, да так, что не удержался на ногах, некрасиво плюхнулся на то место, на котором обычно сидят. Поднял удивлённые глаза…
        Над ним склонялся Роман Григорьевич, бледный и взвинченный.
        - Жить надоело?!! А если бы я не успел? Фу-у! - он вытер холодный пот со лба. - Дураком с вами станешь! Куда вас понесло, леший побери? Позвольте полюбопытствовать, ваша милость!
        Удальцев обиженно пожал плечами, он не понимал, из-за чего сыр-бор. Прежде Роман Григорьевич всегда вёл себя деликатно, пренебрежительного отношения к подчинённому не выказывал. С чего вдруг завёлся? Неужели, только оттого, что его захотели опередить?
        - Как куда? Обратно, на Рюген, куда же ещё?
        - На тот свет вы собрались, вот куда! - Роман Григорьевич выглядел очень сердитым. - Здесь нет дороги на Рюген! Только в море вниз башкой!
        Удальцев опешил. Листунов, судя по вытянувшемуся лицу, тоже.
        - Как - нет? Мы же отсюда пришли! Вот наши следы, трава до сих пор примята… Здесь должна быть дорога, это совершенно точно!
        - Должна быть здесь, - сурово согласились их высокоблагородие. - Но её нет!
        - А… а где же она тогда? - пробормотал пальмирец, растеряно моргая.
        А Тит Ардалионович вообще ничего не сказал. В голове сделалось пусто, в животе холодно, и коленях появилась странная слабость. Представил, как лежит внизу, распростершись на мокрых камнях, и белые барашки, накатываясь на его бездыханное тело, обратно в море утекают кроваво-красными… Ах, если бы Роман Григорьевич не успел! Вот ужас! А он ещё посмел плохо о нём подумать! Вот стыд!
        - Дорога-то где? Как мы выбираться станем? - заладил своё Листунов, голос его звучал едва ли не обвиняющее.
        - Откуда мне знать? Ну, что вы на меня так смотрите, Иван Агафонович? Можно подумать, это я лично её украл!
        - Украсть не украли, разумеется. Но может быть, вы просто перестали её видеть? - резонно предположил подозрительный Листунов. - Всё-таки вы не очень опытный ведьмак…
        - Желаете-с проверить на себе? Милости просим! А мы вас потом, так и быть, живой водицей окропим - вдруг поможет? - осадил коллежский советник жестоко, и пальмирец умолк. - Можете мне верить, господа, можете не верить, дело ваше. Но дороги здесь нет, - заключил Роман Григорьевич устало, бесконечные загадки острова Буяна начали ему надоедать. - Давайте поищем, не переместилась ли она куда-то?… Хотя, не знаю. Может, надо наоборот, сидеть на месте, и ждать, когда появится?
        Два часа кряду они просидели на месте, лениво обсуждая, повлиял их визит к Алатырь-камню на исчезновение дороги, или не повлиял, и что было бы, если бы они захотели вернуться сразу, и чего не было бы. Потом, устав от безделья и сослагательного наклонения, медленно побрели вдоль берега. Роман Григорьевич пристально, но без особой надежды всматривался в морскую даль - не прорежет ли её знакомый путеводный лучик? Подчинённые просто трусили следом. Было жарко, разговаривать не хотелось. Обошли остров кругом: мимо северного капища, вдоль опушки восточного леса, мимо странной проплешины на южной стороне: кругом трава зелёная, а в одном месте бурая будто иссохшая, посреди - высокий чёрный столб, а под столбом навалена груда белёсого птичьего помёта, и запах как в курятнике.[60 - По народным преданиям, на острове Буяне обитает Птица-Юстрица, олицетворяющая болезнь холеру.] Неприятное место! Проскочили поскорее, не задерживаясь - а ну как новое чудовище налетит? Три часа ушло на дорогу, небо из голубого сделалось розовым, но путь на Рюген так и не открылся.
        - Ну, отчего, отчего я не догадался выспросить у волхва про обратный путь? - каялся Роман Григорьевич. - Когда имеешь дело с чародеями, нужно в любую минуту ждать подвоха. Нарочно нас в ловушку заманил, старый рабойник! Похоже, господа, придётся нам тут ночевать. Как говорится, утро вечера мудренее…
        - Верно! - обнадёжился Тит Ардалионович. - Не случайно же об этом во всех народных сказаниях говорится! Мы пришли на Буян поутру, значит, и уйти с него должны утром! Вот увидите, завтра дорога непременно проявится!
        - Вашими бы устами, юноша, да мёд пить, - скептически буркнул Листунов, расстилая на травке своё элегантное пальто и сворачивая щёгольские брючки с лампасами на манер подушки.
        Ночь прошла тревожно.
        Едва багровый солнечный шар скатился за море, как остров зазвучал десятками разных шумов и голосов. Далеко внизу о скалы грохотал прибой, ему откликалось гулкое эхо. В траве неумолчно стрекотали, звенели цикады - скоро стало казаться, будто не в траве они звенят, а прямо в голове. Среди дубовых ветвей завелась какая-то птица, принялась канючить: «Пи-ить! Пи-ить!» Издали ей откликалась другая, уговаривала: «Спи-и! Спи-и!». Сам дуб - не кощеев, другой - шелестел на ветру, да ещё и поскрипывал. Потом там же, на дубу, началось шевеление, будто кто-то крупный завозился. Тит Ардалионович вгляделся в темноту - увидел рыбий хвост. Русалка, понял он. Тьфу-тьфу, чур меня, чур - сжался в комочек, глаза закрыл, чтоб не защекотала. А русалка затянула песню, долгую и скучную, без слов. Или не пела она, а плакала? Песню подхватили на других, отдалённых деревах - такой стон стоял, что в лесу взвыло от тоски. Громко взвыло, на весь остров - мороз по коже!
        - Цыть, окаянныя! - осерчал кто-то большой, хриплоголосый. - Покою от вас нет! Вот я ужо…
        Русалки испугались, притихли. Но в лесу продолжало выть - хоть и далеко, а всё равно, страшно.
        - Не ворчи, не ворчи, старый, - мурлыкнул бархатный голосок. - Сказку стану сказывать, а ты слушай. В некотором царствии, некотором государствии жил был молодой да пригожий ведьмак по имени Роман, по батюшке Григорьевич, служил по сыскной части. И состоял при нём верный помощник Тит, Ардальёнов сын, молодец всем хорош: толстый да румяный…
        «Это я-то толстый? - справедливо возмутился Удальцев, потому что и в самом деле не был ни толстым, ни даже упитанным, просто сложение имел плотное и широкую кость. - Нашли толстого! На Листунова бы лучше посмотрели! - и тут только сообразил. - Ах! Да ведь это про нас сказка! Спроста ли? Нет ли в ней ответа, как нам с Буяна выбраться?» Стал вслушиваться внимательней, но чем больше старался, тем сильней его усыплял бархатный голос, пока совсем не усыпил.
        А разбудили чайки, уже на рассвете. Уж так дико орали, так орали, будто их режут. Тит Ардалионович вскочил в панике, не разобрав, в чём дело. И тут только сообразил, что проспал ночь напролёт, хоть и уговаривались они дежурить посменно. Ох, какой стыд!
        Но оказалось, нет никакого стыда - не он один проспал. Не он один попытался узнать конец сказки о молодом ведьмаке и его румяном помощнике.
        Дольше всех продержался Ивенский: узнал о том, как нежить заморская, долгоногая, хотела ведьмака Романа Григорьевича пожрать, ан не вышло, токмо зубами лязгнула да убралась восвояси. Листунова сон одолел в тот момент, когда добрый молодец Иван (не царевич, и не шибко дурак) вошёл в расписной терем, глядь - а на полу мертвец. Удальцев захватил немногим больше: неласковую встречу Ивана-служилого человека с «гостями столичными».
        - В общем, мы всё проворонили, - подвёл итог Роман Григорьевич. - Повезло ещё, что нас никто не пожрал сонными. Давайте караулить дорогу, а то и её упустим.
        Караулили до полудня, голодные и злые - дорога не проявилась, радужные надежды Тита Ардалионовича не оправдались. Вдобавок, стала нестерпимо мучить жажда - оно и неудивительно, со вчерашнего утра во рту капли не было.
        - Интересно, живую воду можно пить? - просипел Удальцев. Пересохшее горло щипало, язык еле ворочался. «Эх, такая роса утром лежала на траве - как не догадался слизнуть?»
        Ивенский пожал плечами.
        - Кто её знает? Надо попробовать. Бог даст, не отравимся, живая всё-таки. Не от жажды же помирать?
        Взял у Листунова фляжку, храбро сделал глоток… и тут же принялся фыркать и отплёвываться. Сама вода на вкус оказалась солёной, как кровь, а из каждого Роман Григоричева плевка зародилось по лягушке.
        - Ну-ка, я попробую, - Листунов забрал фляжку назад. - Может, она только ведьмакам не подходит, а для простых людей сгодится?
        Но результат был тот же самый, правда, обошлось без лягушек. Да ещё пришлось бежать к камню, пополнять так бездарно израсходованный запас.
        - Мы умрём, - понял Удальцев. - Умрём от жажды и голода, на необитаемом острове посреди моря-окияна. Нам отсюда никогда не выбраться, уж я чувствую!
        - Выберемся как-нибудь, - Роман Григорьевич решил его утешить, хотя сам не очень-то верил своим словам. - Этот волхв - вдруг он не такой уж душегуб, как кажется? Спохватится, что нас давно нет, и выведет. Или какой-нибудь маг явится за живой водой - где-то же они её добывают на продажу? Голод нам, кстати, не грозит - во-он, видите, внизу чернеет? Это мидии. А в лесу наверняка есть ягоды или грибы. И вода тоже должна быть, раз деревья растут. Если не найдём родника или ручья - будем рыть колодец. Утром выпадет роса. А то ещё дождик может пойти… - он тоскливо взглянул в небо: голубое, ни облачка.
        - Угу, - сардонически усмехнулся Иван Агафонович. - Прямо таки «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо»! Господин коллежский советник будет нашим Робинзоном, а мы - его Пятницами. Как в той пословице, про семь пятниц на неделе… - он с раздражением пнул ногой камень, тот сорвался с обрыва, вызвав маленький, но шумный обвал. - Эх, жаль, поздно заметили, что дорога пропала! Иначе можно было бы спросить про обратный путь у змеи.
        - И ничего не поздно! - Тит Ардалионович взвился с места, окрылённый. - Кто мешает нам теперь же пойти к змее? Отгадаем загадки и тоже получим право на вопрос!
        - А если не отгадаем? - герой Иван его энтузиазма не разделял и помирать от огня либо металла не хотел, уж лучше от голода и жажды. Во-первых, если ты успел достаточно помучиться, не так жалко будет расставаться с жизнью, рассуждал он. Во-вторых, обстоятельства всегда могут измениться в лучшую сторону, нужно только дождаться этого момента. Поэтому не стоит торопить события и напрасно рисковать.
        Но Удальцев гнул своё: нечего ждать, надо рискнуть, по очереди. Кинуть жребий, и…
        - Не надо ничего кидать. И рисковать не надо, - вдруг перебил Ивенский голосом тихим и странным. - Давайте-ка лучше вспомним народные предания. Когда Иван-царевич отправлялся на поиски кощеевой филактерии - как он попадал на остров? Буян, Рюген - неважно. На лодке приплывал, или, может быть на корабле? Что об этом сказано?
        Тит Ардалионович покрутил головой.
        - Ничего не сказано. В преданиях нет ни про лодку, ни про корабль. Иван просто шёл себе, шёл лесом, куда клубочек катится, и вышел к дубу заветному. Всё.
        - Вот! - чему-то ужасно обрадовался Роман Григорьевич. - Понимаете теперь?
        - Нет! - откликнулись «Пятницы» хором, они ещё были слишком увлечены собственным спором, чтобы думать о чём-то другом.
        - Неужели? Вы только задумайтесь: шёл человек лесом, а оказался на острове посередь моря-окияна - как такое возможно? А змея Гарафена мне что сказала? «Отчего три стороны Буяна-острова голые, а одна сплошь лесом покрыта» - вот о чем я должен был её спросить! Лес, господа! Дорога с острова лежит через лес!
        - Да ведь мы же его вчера обошли вдоль берега! Нет там никакой дороги, одно море кругом, - воображение Ивана Агафоновича нарисовало этакий узенький перешеек, соединяющий Буян с материком. Перешейка действительно не было.
        - Есть! - отрезал Ивенский с великолепной уверенностью. - Достаточно на сегодня полемики, господа, решение принято. Собирайтесь, мы идём в лес. - Роман Григорьевич умел быть либеральным с подчинёнными, но и приказывать тоже умел.
        Чем дальше в лес, тем очевиднее становилось, что их высокоблагородие были правы.
        Если смотреть снаружи, то ельником на Буяне была покрыта совсем небольшая площадь: примерно четыре версты вдоль, пара поперёк. Её и лесом-то трудно было назвать, скорее уж, рощей. По убеждению, впавшего в нездоровый скепсис Листунова, они должны были пересечь её с запада на восток и выйти к побережью моря-окияна за полчаса, если не раньше.
        Но прошли полчаса, и час, и другой, и третий. Уж и солнце начинало клониться к закату, а лес - именно лес, какая там роща! - и не думал заканчиваться, наоборот, становился всё гуще, всё непрогляднее.
        Здесь было душно, тенисто и влажно. Множество ручейков с ржаво-бурыми бережками встречалось на пути - наконец-то удалось утолить жажду. Высоко над головой шумели плотно сомкнутые кроны янтарных сосен и седых замшелых елей, под ногами пружинил мох. Участками шли полосы сплошного валежника - будто некая злая сила нарочно возводила поперёк леса преграды. Особенное же беспокойство путникам доставляли заросли дикой малины. Ягод на ней не росло, а длинные колючие плети цеплялись за бельё, царапали руки.
        Ягод в этом лесу не было вообще никаких. Попадались грибы, но поди, догадайся, съедобные или поганые? Будучи жителями сугубо городскими, наши герои плоховато разбирались в грибах. Листунов, к примеру, знал лисичку, маслёнок, рыжик и боровик. Удальцев мог продолжить этот перечень подберёзовиком, подосиновиком и груздём - в детстве ему доводилось ходить по грибы, когда гостил у дядюшки, в его маленьком Симбирском имении. Роман Григорьевич такого опыта не имел, зато он знал точно: если обратная сторона грибной шляпки похожа на губку - таким грибом отравиться нельзя. Но им, как на грех, попадались исключительно пластинчатые грибы. Из них одна половина была опознана как мухоморы, вторая тоже доверия не внушала, хотя Удальцеву казалось, что это сыроежки, и он тянулся попробовать. Но Роман Григорьевич ему запретил.
        - Мы ещё не настолько оголодали, чтобы рисковать жизнью, - сказал он. - Главное, воды вокруг достаточно, а без пищи человек может прожить целый месяц.
        Тит Ардалионович ему не поверил и предложил поохотиться на зайцев или глухарей из револьвера, благо, и те, и другие в здешнем лесу водились в изобилии. И снова у господина Ивенского нашлись возражения.
        - Мы ещё не настолько оголодали, чтобы поедать сырую дичь. Огня-то у нас нет, и патронов мало. Не стоит тратить их понапрасну, неизвестно, что ждёт нас впереди.
        Да, не было у них собой ни огня, ни запасных патронов - вообще ничего, кроме верхней одежды и кошелей с деньгами и бумагами, в сложившемся положении совершенно бесполезных. Саквояжи с дорожными принадлежностями остались там, на Рюгене, в маленькой гостинничке мыса Арконы - кто мог предположить, что путешествие на Буян так затянется? Особенно по этому поводу переживал Тит Ардалионович - он жалел не об утрате личных вещей, а о тех чудесных маленьких подарочках, что вёз с кленовской ярмарки. Он их с такой любовью выбирал, представлял, как будут рады родные - а теперь всё пропало!
        К счастью, стоило ему высказать сожаления вслух, как мудрый начальник его утешил.
        - Зря вы расстраиваетесь, Удальцев. Из германской гостиницы ничто просто так пропасть не может. Выберемся из заколдованных мест, вернёмся в Россию - дадим телеграмму на Рюген, чтобы наш багаж выслали по почте. Не исключено даже, что это будет сделано и без нас - у меня в вещах записная книжка с москов-градским адресом… Какое счастье, что я не оставил там письмо для папеньки от герцога! - вспомнил он. - Нехорошо, если бы оно угодило в чужие руки!
        Такие слова совершенно успокоили агента Удальцева, и снова пришли мысли о еде.
        - Дикие туземцы Южной Америки умеют добывать огонь трением, - вспомнил он.
        - О-о, даже не пытайтесь! - вмешался Листунов, видя, куда тот клонит. - В гимназические годы я посвятил подобному эксперименту не час и не два. Пролил семь потов, но не добился даже самого лёгкого дымка. Должно быть, у туземцев есть какой-то секрет, не ведомый белым людям.
        - Тогда двояковыпуклая линза! Если вынуть стёкла из наших часов, скрепить края смолой, внутрь налить воды…
        - Это можно сделать не раньше завтрашнего утра. Взгляните на небо - уже темнеет.
        Удальцев взглянул - и понял, что ночевать в тёмном лесу ему совсем не хочется, особенно если вспомнить, как выло в нём прошлой ночью. Нет, они непременно должны развести костёр - он отгонит и злого зверя, и поганую нечисть.
        - Остаётся магия! - заключил он. - Нас в гимназии учили. Эх, сейчас попробую!
        … Да, это было слишком самонадеянно, только зря опозорился перед Листуновым. Целый сноп красивых ярких, но холодных как бенгальский огонь искр высыпался с ладони горе-мага, а сам он, не выдержав непривычного напряжения, повалился без чувств в мох. Когда очнулся, Роман Григорьевич его отругал:
        - Вы меня больше так не пугайте! Я решил, вы умерли! Зажечь от магического огня живое пламя почти невозможно, такой фокус даже покойному Понурову с Контоккайненом вряд ли удался бы, не то что нам с вами! Неужели вам в гимназии не объясняли?
        Объясняли - запоздало раскаялся Тит Ардалионович, и новых экспериментов не предпринимал.
        Ужасной, ужасной вышла ночь.
        Круглый белый диск выкатился в чёрное небо, и волки завыли вокруг.
        Тогда Роман Григорьевич, не долго думая, загнал подчинённых на сосну, велел привязаться покрепче к ветвям, а сам остался внизу - сторожить. И до самого рассвета терзался противоречием. С одной стороны, луна светила так славно, такими волнующими, за душу берущими звуками был наполнен ночной лес… С другой стороны, разве годится, чтобы чиновник шестого класса, агент Особой канцелярии выл на луну, да ещё при подчинённых? Вот она - тяжкая доля ведьмака!
        Двоим на дереве пришлось не легче. Дивное и дикое творилось вокруг.
        Леший бродил-скрипел, чертыхался по-византийски. Зеленющий, сам пень-пнём, а слова дурные знает.
        Бабы порченые, голые, скакали во мху - срам смотреть. Затесался один, снизу мужик, а голова медвежья, бабы ф-р-ру - врассыпную, змеями расползлись, под корягами схоронились: не замай! Как ломился через чащу индрик-зверь, землю колыхал, сучьями трещал, дерева с корнем выламывал - чуть не передавил болезных.
        Потом полезли валом: лесавки, листотясы, дупляные, моховые, корневые, поганые, кущаники, травяники, манило с водилой, щекотун с полуверицей. Пущевик, лешему брат, тоже явился не запылился, кустом колючим прикинулся: «Что тут без меня?» Духи лесные ему рады, такой подняли крик - чуть луна с небес не свалилась. Ай, ай, куда станет чиновник шестого класса выть? Ничего, удержалась, облачком утёрлась, правым глазом мигнула - войте, кому люба!
        Воют, воют.
        Там, вдали, зарёй полыхнуло. Да разве нынче купальская ночь? А нам в лесу закон не писан, когда заветной ночи быть, когда папороту цвесть! Свет розовый разливается, к себе манит - а не ходи, сгинешь безымянный. Как ухнет филин, так и сгинешь, он птица ночная, ему тайны ведомы. Боязно? То-то!
        А дальше - того злее. Вздыбились мхи, взбурлили болотища - встало навьё из забытых могил, косточками погромыхивает. Куш, братцы, куш, сестрицы! Сыскные на сосне сидят, нынче сыскными обедаем - то-то радости! Ходит навьё кругом, ведьмака сторожится. У ведьмака глаз жёлтый, огнём светит - навьё так не умеет. Ну, заплакали, убрались, обратно полегли голодные, лешему на потеху. Не любит зелёный, когда его мхи ворошат, сердится.
        Полегло навьё - бояться некого. Спускалась с седьмого неба птица Гамаюн, садилась на ель про грядущее петь, и всё-то убивалась: мор будет, и глад будет, и брат на брата пойдёт. Ах, Русь, Русь, ждёт тебя доля го-о-рькая! Леший на неё посохом: не вещай в моём лесу, я здесь хозяин. Ну, и она убралась. А как летела - перо уронила, из пера родился рыжий петух, кукарекнул. Тут край солнца показался - всё и пропало.
        И никак невозможно стало понять, где был сон, где явь, где морок лесной. «Вот так и сходят люди с ума, - понял Роман Григорьевич. - Больше не стану жёлтым глазом светить, мне не к лицу!»
        Мешком свалились с сосны Удальцев с Листуновым - уж и не чаяли в живых остаться. Полегли досыпать в мох, в росу - хоть пару часов ещё отдохнуть после ночного безобразия Роман Григорьевич свернулся рядом, под боком - он мохнатый, ему хорошо. Проспали до самого света, уж и роса подсохнуть успела. А как проснулись, проморгались - тут и открылась им тропа.
        Может, такая награда полагалась тому, кто в первую ночь выжил и рассудка не лишился. Может, так было заведено богами или иными силами, управляющими зачарованным лесом.
        Тропа была узкая, заросшая, годами нехоженая - но всё-таки была. И значит, куда-то вела. В том, что не звериная она, а человеком протоптанная, сомнений не осталось после того, как стали попадаться на ней каменные столбы-бабы, каких немало разбросано по степям, а в простом лесу обычно и не встретишь. Было они невысокими - в аршин, и очень грубыми: лицо едва намечено, кое-какие следы обработки видны выше пояса, а ниже - дикий камень. Некоторые и вовсе повалились от времени, замшели, запестрели пятнами лишайника - будто жёлтыми язвами покрылись. Но расположены были регулярно: час отшагал - баба, второй час - вторая… Это если по тропе шагал, не сбиваясь с пути. А сделать это было не так-то просто. Местами она совсем исчезала в зарослях молодого кустарника, пряталось под буреломом, тонула в болотцах - поди, отыщи.
        Отыскивал Ивенский, по запаху. Пахла тропа едва уловимо, но по особенному - чем-то человеческим. Из-за этого перевёртываться туда-обратно приходилось по семь раз на дню. Процедура эта Роману Григорьевичу на пользу не шла: голова кружилась, тошнить начинало, в движениях появлялась слабость. Впрочем, может не от перевёртывания вовсе, а от голода. Второй день, третий, четвёртый - а раздобыть еды не удавалось. Так, травки какие-то жевали, чтобы уж не совсем скучно было во рту, а какой с них прок? Был ещё момент - погнался Роман Григорьевич за зайцем. Как раз обернувшись был - тропу искал, а тут русак чуть не под ноги (то бишь, лапы) сунулся, ну и не выдержали волчьи нервы… Ох. Спасибо, подчинённых рядом не было, без свидетелей опозорился. Зайцу что, заяц - житель лесной, стреканул - не догонишь. А чиновник шестого класса по лесу бегать не привык, на охоту даже в человеческом облике не выходил, не то что в волчьем. Запнулся за корягу, полетел кубарем, головой в сосновый ствол - не столько больно, сколько обидно. Да ещё заяц над ним с дальнего пня насмеялся: «Экий в нашем лесу охотничек завёлся! Ну,
теперь держись, братцы!» Роман Григорьевич сначала решил, что это ему от сотрясения организма мерещится. Потом подумалось: «Сам волком бегаю - это меня не удивляет. А что заяц человеческим голосом заговорил, поверить не могу. Где логика?» Ну, поверил. И зайцу крикнул: «Да тьфу! Знал бы, что ты говорящий, вовсе за тобой не погнался бы. Я такую пакость не ем!» Тогда заяц развернулся и ушёл - должно быть, обиделся. А Роман Григорьевич больше охотиться не пытался, мучился голодом наравне со всеми.
        Облегчение вышло на пятый день.
        …Изба стояла шагах в десяти от тропы, и ноги у неё были самые то ни на есть куриные. Но никакого частокола с черепами вокруг не наблюдалось. Удальцева это разочаровало, Листунова обнадёжило, а Роман Григорьевич сказал:
        - Есть забор, нет забора - какая нам разница, господа? Лишь бы внутри была еда.
        - Верно! - хлопнул себя по лбу герой Иван. - Это ж бабы-яги изба! Она всегда путника накормит-напоит, в баньке выпарит и спать уложит!
        - Или посадит в печь, а потом на косточках покатается-поваляется! - ехидно возразил Тит Ардалионович, ему нравилось противоречить пальмирцу.
        Но не случилось ни того, ни другого - изба оказалась пустой, похоже, хозяйка пребывала в длительной отлучке. Выяснить это удалось не сразу - изба смотрела дверью вбок.
        - Избушка-избушка, стань по старому, как мать поставила! - торжественно воззвал Листунов. Постройка повернулась к нему задом - должно быть, именно так поставила её загадочная «мать». Тогда он испытал второй вариант: к лесу задом, ко мне передом. Но лес был кругом, и глуповатая изба принялась крутиться из стоны в сторону, она явно не могла определиться с направлением.
        Не проще ли нам самим её обогнуть? - заметил Роман Григорьевич скептически и велел избе остановиться.
        Дверь отворилась без особых усилий - воров хозяйка явно не стереглась. Внутри было давно не метено, печь не топлена, пахло сыростью, и гераниум на оконце завял. Свежей еды не нашлось, зато в ларе у печки удалось раздобыть несколько кругов сухого финнмаркского хлеба, мешочек гречневой крупы, берестяной коробок с солью и кусок пересохшей ягодной пастилы. И снова не обошлось без полемики, на этот раз её вызвала связка сушёных грибов, свисавшая с балки. Листунов хотел и её прихватить: наверняка, съедобные - не станет же яга собирать поганки? Ого, ещё как станет, заверил Тит Ардалионович, и Роман Григорьевич, уже порядком уставший от роли третейского судьи, заключил, что он прав, потому что рядом с грибной связкой висела вторая, из сушёных жаб, а от них и до поганок недалеко. И вообще, не исключено, что грибы были заготовлены не для еды, а для колдовства.
        Кроме небольшого запаса провизии, из жилища лесной ведьмы пришлось умыкнуть маленький чугунный котелок, и - самое главное - огниво, обнаруженное на приступке у печи. Забегая вперёд, отметим, что именно эта находка позднее спасла им жизнь. А чтобы не угрызаться совестью и не прослыть ворами на весь Буян, в благодарность хозяйке оставили на столе девять старых мекленбургских талеров, две новые германские марки и пять серебряных рублей. По-хорошему, за такие деньги можно было бы выкупить избёнку целиком, со всем скарбом, если бы та стояла в какой-нибудь из российских деревень и не имела куриных ног. Чрезмерная щедрость наших героев объяснялась тем, что у них вообще не были уверенности в том, нуждается ли обитательница зачарованного леса в деньгах, имеют ли они для неё хоть какой-то смысл. Просто больше нечего было оставить взамен. Сами-то они уже успели познать истинную ценность самых обычных вещей, и особенно еды.
        На шестой день стало ясно: они на верном пути. Лес вокруг начал стремительно меняться, на глазах погружаясь в осень, всё более и более глубокую. Уже и костюмы не приходилось тащить связанными в узел, и шинели становились нелишними. Если бы не огниво - плохо бы им пришлось холодными ночами. Когда лужи по краям схватываются тонким иглистым ледком, а с серых небес сыплет ледяная морось, от заката до рассвета на ветвях не высидишь - недолго насмерть закоченеть.
        Правда, с огнивом они, привычные к шведским спичкам, поначалу намучились. Кресало обдирало пальцы, трут отсыревал и разгораться не хотел. Ну, ничего, приспособились, а трут стали носить под одеждой, к душе поближе. Зато костёр спасал и от стужи, и от нежити лесной. Последней, к слову, становилось всё меньше и меньше: не то расползалась по норам в преддверие зимы, не то ослабевали лесные чары. Такого безобразия, как в первую ночь, больше не повторялось. Духи лесные шуметь шумели, но на глаза не показывались. Только волки выли по-прежнему, и Роман Григорьевич продолжал оборачиваться. «А если явится голодная стая, и не испугается ни огня, ни выстрелов? - объяснял он спутникам. - Мне стольких волков, понятно, тоже не победить, но вдруг сумею с ними столковаться?» Ему не хотелось признаваться, что в волчьей шкуре, да на подстилке из шинели, спать гораздо теплее, чем в человеческом обличье. Правда, шинель потом безобразно воняет мокрой псиной, но в колдовском деле издержки неизбежны…
        На девятый день кончился скудный запас еды, одновременно попряталась вся дичь. Единственного на всю округу тетерева не смог подстрелить Удальцев, промахнулся из-за дрожи в руках.
        А на одиннадцатый (если не на двенадцатый, они уже начинали сбиваться со счёта) наступила зима. Они вошли в неё, будто переступив невидимую черту. Только что падал лёгкий снежок, таял на влажном мху. И вдруг разом, куда ни глянь, сугробы по пояс, лютая январская стужа, и вьюга кружит меж дерев, заметает стёжки-дорожки. Всё. Кончились чары Буяна, пожалуйте в родное отечество. Разве спасут от русской зимы дорожные европейские костюмы да отсыревшие, вставшие ледяным колом шинели? Разве выберется городской человек из незнакомого, нехоженого зимнего леса к спасительному жилью, до которого, может быть, не одна сотня вёрст пути? Ах, как же не хочется помирать, когда тебе нет и двадцати пяти!
        Наверно, только поэтому они и не померли. И ещё благодаря краденому огниву - костры жгли, кое-как отогревались, а потом снова в путь, плелись час за часом, барахтаясь в снегу, и снова костёр, и снова снег, а к вечеру метель всё злее… А ночи им не пережить…
        Должно быть, от долгого пребывания в звериной шкуре у Романа Григорьевича нечеловечески обострился слух. Сквозь вой пурги почудился ему далёкий звон колокольчика, тревожное ржание лошадей. Звуки шли спереди и немного слева.
        - Бежим! Только бы успеть!
        Бежали, падали, опять бежали… и вывалились кубарем с придорожного откоса на переметённый тракт, чуть не под копыта тройке вороных!
        Ямщик что-то заорал, в панике хлестанул кнутом, лошади рванули вперёд.
        - Стоять, зараза! - Роман Григорьевич выхватил револьвер, пальнул в воздух. Позже он с ужасом осознал, что, в отчаянном желании выжить, следующим выстрелом уложил бы насмерть несчастного ямщика, вообразившего, будто на него нападают разбойники. А что ещё он мог подумать о трех заиндевелых, облепленных снегом фигурах, выскочивших из лесу наперерез его саням?
        К счастью, до крайностей не дошло, одного выстрела вышло достаточно. Сани остановились. Ямщик - худосочный, неказистый мужичонка средних лет, мешком свалился в снег, пал на колени, запричитал-заплакал.
        - Ай, ай, господа-разбойнички, не погубите! Всё берите - и коней, и упряжь, и поклажу! И деньги, деньги - триста целковых барину везу! Всё отдам, токмо жизни не лишайте! Пожалейте бедных моих детушек, не оставьте сиротинушками! А я за вас богов стану молить, каких пожелаете, токмо по-ми-лосе-е-рдствуйте! - слезу пустил.
        А у самого в санях под рогожей ружьё, ствол выглядывает - для красоты, что ли, положено? Носит же земля этаких трусов!
        - Тьфу! - рассердился Роман Григорьевич. - Прекрати выть! Где ты видишь разбойников, когда мы из полиции? - потом ещё подумал: «Хоть и трус мужик, а видно, честный, не вор, если ему барские деньги доверены». Спросил уже мягче. - Говори, что это за место?
        Тут мужичонка успокоился, приободрился - и сразу засуетился, захлопотал.
        - Ай, ай, барин, ай, ваши благородия! Да вы ж прозябли совсем, закоченели, болезные! Скорее в сани полезайте, там полость медвежья есть! Что ж вы по зиме так худо одемши? А место - оно известно, какое место, Муромский тракт он и есть. До самого Мурома сорок вёрст, а тут неподалёку постоялый двор, вмиг вас туда домчу!.. Ах, да что ж такое делается, как же вас угораздило? Разве можно по нашим муромским лесам зимой, да без ладной одёжи? Ложитеся, ложитеся тесней, ваши благородия, а я вас укрою…
        Он был человеком дорожным, знал, как выглядят замерзающие. Он их уложил, упаковал, и всю дорогу без умолку трещал, мешая уснуть. За полчаса пути успел доложить всё про свою тяжкую жизнь, про шумную супружницу Акулину, про трёх сыновей, четырёх дочерей и непутёвого зятя, про опасности здешних дорог, и про то, что с начала месяца творятся на Руси дотоле невиданные безобразия - разгулялась нечисть да нежить, и управы на неё никак не найдут.
        «Началось царствие Кощеево, - думал Роман Григорьевич вяло, слушая про кикиморок, что вечерами, людей не хоронясь, шастают по избам и всячески пакостят, про злобных обдерих, из-за которых и в баньке-то стало не попариться - так и норовят угару напустить, про леших-шатунов, озорующих средь зимы, и про огненного змея, что в Тамбовской губернии через трубу украл из избы молодуху (про то даже столичные газеты писали!). И ещё думал: «Хороший мужик Емельян Бабкин, хоть и трус. Надо дать ему сорок семь рублей, пусть порадует семейство дорогими гостинцами…» Почему именно сорок семь, откуда такое число? Этого Роман Григорьевич объяснить уже не смог бы - его неудержимо клонило в сон.
        Но он всё-таки сумел удержаться где-то на грани сна и бодрствования. А Тит Ардалионович не удержался, заснул. И тотчас же рядом с ним объявилась Екатерина Рюриковна. Она лежала рядом в санях, гладила его пальцем по лицу и тихо нашёптывала что-то невнятное, но очень, очень ласковое. Он как раз собрался признаться ей в вечной любви, но тут его встряхнули за плечо, совсем не ласково, а наоборот, больно.
        - Тит Ардалионович, что же это вы удумали спать? Разве можно на таком морозе? - будто издали донёсся сердитый голос Романа Григорьевича. - Вставайте скорее, приехали!
        Постоялый двор был хорош - считался самым богатым в здешней округе. Для лошадей здесь были устроены длинные тесовые навесы на толстых столбах, и кормили их не только сеном, но и дорогого овса, по желанию хозяина, могли задать - всегда имелся в запасе. Для людей имелась просторная изба с лавками вдоль стен и русской печью, пышущей благодатным жаром. Здесь же стоял и обеденный стол - в хозяйстве имелась своя стряпуха. Из общего помещении несколько дверей вели в отдельные комнатки: одну занимал бобыль-хозяин, другие сдавались внаём проезжающим.
        Надо сказать, хозяин этот был большой плут. Чуть не доезжая до его постоялого двора, размещалась почтовая станция, где он же числился смотрителем. Станция была захудалой. Конюшни при ней имелись неплохие, и почтовые лошади содержались добросовестно, (чтобы начальство не гневалось) но внутреннее помещение вечно пребывало в беспорядке. В чистой половине, той, что для отдыха господ, было вовсе даже не чисто, потому как годами не прекращался какой-то странный ремонт, и отчаянно воняло то олифой, то скипидаром. В чёрной половине, предназначенной для слуг, ямщиков и почтальонов, текла крыша и скрипел пол. Вдобавок, печка, призванная отапливать обе половины, отчего-то плохо грела, да в ветреную погоду ещё и выла страшным голосом - должно быть, печники подсадили в неё какую-то нежить. Неудивительно, что всяк, кто мог себе позволить потратить лишнюю копейку, предпочитал останавливаться для отдыха не на станции, а на дворе. Оно, конечно, вдвое дороже, зато и удобства куда как больше.
        Вот почему бывалый муромский ямщик, минуя станцию, сразу повёз замерзающих господ на постоялый двор. И получил за свою заботу немыслимую награду - пятьдесят целковых! Это Роман Григорьевич, окончательно пробудившись, решил сумму округлить. Емельян Бабкин действительно был очень честным человеком. При виде этаких деньжищ он решил, что бедный барин ещё не в себе, и попытался вернуть ту часть, что представлялась ему излишком, то есть почти всё. Но Ивенский настоял: «Неужто ты считаешь, что наши жизни столько не стоят?» Мужичок от радости даже прослезился, проводил «благодетелей» в самую избу, потому как те что-то пошатывались, и принялся объясняться с хозяином, дескать, чудом не помёрзли господа, особо внимательного обслуживания требуют.
        Хорошо, что он взял это на себя, потому что господам было не до разговоров. Оказавшись внутри, все трое, не сговариваясь, бросились к печи, будто она была им родная. Скинули шинели и пальто, стали вокруг, прижавшись спинами, не опасаясь испачкаться мелом. От одежды пошёл пар.
        «Ах, какое чудо, какое блаженство!» - думал Роман Григорьевич чувствуя, как по телу разливается долгожданное тепло. И вдруг краем глаза заметил, что стоявший рядом помощник больше не стоит, а съезжает куда-то вниз и вправо.
        - Тит Ардалионович, вы куда?! - от удивления спросил невпопад, попытался удержать за рукав. Но рядом уже валился с ног Листунов, и с двоими Роману Григорьевичу было никак не справиться. Поэтому он ограничился тем, что отобрал из рук Удальцева кашне с яйцом, и хотел звать людей, но те сами заметили неладное.
        - Ах, батюшки, господа-то сомлели! - поднялся переполох.
        - В комнату несите, в постелю! Вторая свободная, во вторую их!
        - Погоди в комнату, давай сперва на лавку. Тут лекарю виднее будет, свету больше.
        - Ах, лекаря надо, лекаря!
        - Да где ж его взять?
        - Фомка, Фомка! Где тебя леший носит? Беги на станцию, там доктор лошадей ждёт, бог даст - ещё не отбыл!
        Очень скоро появился доктор, видно, из земских. Средних лет, сухощавый, бородка клинышком, пенсне. Принялся распоряжаться, резко и толково, напрасную суету прекратил.
        - Господин доктор! - в избу вбежал человек со станции. - Лошади ваши поданы, можно ехать.
        - Ах, да куда мне теперь ехать? - отмахнулся тот раздражённо. - Вон что у нас творится!
        - Так я лошадей ваших штабс-капитану отдам, а то они уже дерутся, - радостно уточнил человек.
        - Отдавайте кому хотите, мне что за дело?… Да, можно нести в комнату. Осторожно, головой о косяк не заденьте, ему только этого не хватало!
        А Роман Григорьевич в происходящем участия не принимал вовсе, лиц вокруг себя почти не различал и ни о чём не думал. Просто стоял у печки, и было ему хорошо.
        - Что же вы стоите? - доктор из земских взял его под локоть. - Ну-ка, идёмте, идёмте, ваша милость!
        - Куда? - удивился Ивенский, вовсе не планировавший расставаться с печью.
        В комнату, терпеливо пояснили ему. Там есть постель, отдохнёте, согреетесь, вам принесут поесть.
        - Верно, - обрадовался он такой замечательной идее. - Есть я хочу. Мы не ели три дня.
        - Это заметно, - пробормотал доктор, подталкивая его к нужной двери.
        Однако, поесть ему таки не удалось. Вошёл, огляделся мельком, не очень пристально - какой интерес смотреть, если перед глазами всё плывёт? Увидел свободный диван, облезлый, жёлтый и наверняка с клопами. Решил прилечь до ужина, и потом долго-долго ничего не слышал и не видел - спал.
        Но в какой-то момент вроде бы даже проснулся, по крайней мере, обрёл зрение и слух. Правда, увидел не расплывчатую комнату на постоялом дворе, а черноту. Из этой черноты немигающими, белыми с чёрной точкой глазами смотрело на него жуткое измождённое лицо. Оно шевелило бескровными губами, шептало: «Ведьмак! Я вижу тебя! Я знаю, где ты! Тебе не одолеть меня! Отступись, отступись, или умрёшь!»
        Пожалуй, в другой момент эта встреча если бы не напугала Романа Григорьевича, то, по крайней мере, встревожила бы. Но теперь, когда ему было так тепло и хорошо, настроение сделалось блаженно-лёгкомысленным, и от врага рода человеческого, бессмертного олицетворения Хаоса, он отмахнулся как от назойливой мухи.
        - Отвяжись, не докучай. Твоя смерть завёрнута в клетчатое кашне моего помощника, агента Удальцева. Я могу прикончить тебя в любой момент, как только пожелаю.
        Жаль, Кощей его не услышал. Всё бубнил и бубнил своё «отступись», надоел ужасно. Тогда Роман Григорьевич нарисовал в своём воображении картину, как он оборачивается волком и прыгает на Бессмертного с оскаленной пастью. Тот испугался и пропал.
        А Роман Григорьевич от нечего делать стал вспоминать Лизаньку Золину. И снова внутри него принялись спорить два человека - хороший и плохой.
        - Вы подлец, советник Ивенский, - сказал хороший. - Несчастная девушка пала жертвой отвратительного колдовства, а вы, вместо того, чтобы хоть пальцем шевельнуть ради её спасения, предпочли отвернуться. Уязвлённая гордость взыграла: скажите пожалуйста, смотреть на него не захотели! Такое сокровище им досталось, а они не оценили, видите ли! - хороший человек был язвителен и зол.
        Плохой отвечал холодно и рассудительно.
        - Во-первых, о колдовстве я узнал не сразу. Во-вторых, вам, Роман Григорьевич, прекрасно известно, что настоящая любовь влиянию отворотных чар не поддаётся в принципе. Если барышня изволила так легко пасть их жертвой, значит, чувства, что она испытывала к вам, называются как-то иначе: увлечение, симпатия, мимолётная влюблённость, или что там ещё бывает у дам?
        Хороший печально усменулся.
        - Сами-то вы, положа руку на сердце, разве по-настоящему её любили? Неважно, что чувствовала она, теперь речь о вас. Разве люди отказываются от своей любви так легко?
        - Что же мне ещё оставалось, если она не желала меня видеть?
        - Вы не должны были отступать! Особенно когда вам стала известна истинная причина отчуждённого поведения Лизаньки. Как только вы поняли, что её вины в том нет, нужно было сразу бежать к ней в дом, пытаться если не вернуть былую любовь (раз уж вы считаете, что таковой не было, и возвращать нечего), то добиваться взаимности на этот раз!
        Плохой усмехнулся пренебрежительно.
        - О-о, нет, вот уж это увольте! В дом Золиных я больше ни ногой! Экспонатом ярмарки женихов уже побывал - достаточно. Мне более чем ясно дали понять: единственное, что во мне имеется ценного - это папенькино имя и фамильное состояние. Ни то, ни другое, мне лично, по большому счёту не принадлежит. Раз так - надо выбирать барышень по чину.
        - Ну-ну! - хороший ухмыльнулся очень гадко. - Вы ещё отбейте первую любовь у бедного Удальцева! С вас станется!
        - А это уж как Екатерине Рюриковне будет угодно! Во всяком случае, она выглядит куда умнее Лзаньки. Сейчас последнюю спасает очарование юности, но с летами она наверняка уподобится матери. А графиня Золина, согласитесь, непроходимая дура.
        - Почему вы решили, что непременно уподобится?
        - Да потому что они и сейчас чрезвычайно схожи внешне, разница только в возрасте.
        - Осмелюсь напомнить, милостивый государь, что вы, как выяснилось, тоже весьма похожи на свою мать, и не только внешне. Значит ли это, что в один прекрасный день вы, наплевав на свой долг, бросите службу и семью, и сбежите за границу с певичкой из варьете? Нет? Тогда какое вы имеете право судить о любимой женщине хуже, чем о себе самом? И ещё утверждаете, будто испытывали к ней подлинное чувство!
        - Испытывал. Но стараюсь о том забыть. Разу уж пришёлся однажды Золиным настолько не ко двору, что те предпочли околдовать родную дочь…
        - Ах, да при чём тут вообще Золины! Вы на Лизаньке собирались жениться, или на её семействе? Мало ли браков свершается против родительской воли? Нужно уметь бороться за своё счастье! Вспомните драматургию, в конце концов! Вспомните этих… ну, как их? Уильям Шекспир написал… Они ещё отравились под занавес…
        - Вот-вот! Весьма показательный пример! Нет уж, превращать свою жизнь в слезливую театральную пьеску я не намерен.
        - А папенька огорчился бы, если бы узнал, как вы отзываетесь о творчестве Уильяма Шекспира! - мстительно заметил хороший.
        - Он не узнает, если вы сами однажды не ляпнете сдуру, - отмахнулся плохой. - И потом, я не о Шекспире, а о своей собственной истории. Каковая, впрочем, и на слезливую пьеску не тянет, больше отдаёт фарсом. «Сыскной пристав или Зачарованная невеста», покойник Понуров в роли главного злодея! Спешите видеть, один день и то проездом!
        Хороший брезгливо поморщился:
        - Вы, Роман Григорьевич, отвратительный циник.
        - Лучше быть циником, чем несчастной жертвой обстоятельств!..
        Так и не договорившись с самим собой, Ивенский пробудился окончательно.
        Обнаружил себя в комнате, довольно просторной и чистой, правда, бумажки на стенах пообтрепались снизу. Ну, да, по-хорошему, их бы следовало совсем ободрать. Более безобразных обоев Роману Григорьевичу видеть ещё не приходилось: малиновые, если не сказать, багровые, с огромными бронзоватыми розами, намалёванными не бог весть каким искусником, они производили поистине гнетущее впечатление, рождали в душе неизъяснимую тоску. Но здесь, в глухих муромских лесах, их, должно быть, считали верхом великолепия, и обтрёпанные места старательно подклеивали вощёной бумагой.
        Впрочем, если отрешиться от мрачных стен, обстановка была недурна, и диван оказался без клопов. Кроме дивана здесь имелись ещё две кровати, на них спали, укрытые по самые носы, Удальцев и Листунов - первого Роман Григорьевич мог видеть лично, второго распознал по характерному свистящему всхрапу. Время от время оба надсадно кашляли. В углу у двери приткнулась вешалка с одеждой, рядом с ней - старомодное кресло на гнутых ножках, не иначе, перекочевавшее, за ненадобностью, из какой-нибудь барской усадьбы. Единственное, чем оно привлекло внимание Романа Григорьевича - это свёртком в красную клетку, лежавшим на сидении; «Цела филактерия, - отметил он с удовлетворением. Под окном стоял стол и несколько городских стульев, за окном картинно падал снег. День был сумрачный, и, не смотря на раннее время, на столе горела свеча, подрагивала от сквозняка. Рядом сидела девчонка лет пятнадцати в сером вязаном платке поверх скучного будничного платья и в валенках на босу ногу (в прореху проглядывала розовая пятка), вышивала на пяльцах. Ивенский даже узор разглядел - нестерпимо яркие петухи. «Приданое готовит», -
почему-то взбрело в голову.
        Тут девчонка почувствовала чужой взгляд, обернулась, и вдруг сорвалась с места, выскочила вон из комнаты с радостным воплем:
        - Господин доктор, господин доктор! Тот барин, что красивый, очнулись!
        - Интересно, о ком она? Кого к нам ещё подселили? - меланхолично подумал Роман Григорьевич и огляделся в поисках четвёртого ложа с красивым барином. Но увидел только патлатую серую кикиморку - она тащила со стола моток ярко-красных ниток.
        Вошёл человек средних лет, сухощавый, бородка клинышком, пенсне. Доктор - вспомнил Роман Григорьевич. Кикиморка хотела шарахнуться под стол, но передумала и продолжила своё чёрное дело.
        - Ну, как, Роман Григорьевич, очнулись? - нарочито-бодрым, «докторским» голосом спросил вошедший.
        Ивенский поморщился - становиться объектом внимания врачебного сословия он не любил. Уточнил холодно:
        - Проснулся.
        Потом решил, что должен быть благодарен этому человеку за участие в судьбе Удальцева с Листуновым - ведь до сих пор не уехал, не бросил несчастных. Спросил другим тоном, улыбнувшись:
        - А как ваше имя, господин доктор? Вы меня уже знаете, а я вас - не имею чести…
        - Золин Павел Трофимович, земский врач, - отрекомендовался тот.
        Роман Григорьевич сказал, что ему очень приятно, и почти не соврал. Мало ли на свете однофамильцев? Нельзя же ко всем относиться предвзято.
        - Павел Тимофеевич, скажите пожалуйста, каково положение моих подчинённых? Что с ними, скоро ли мы сможем продолжить путь?
        Тот сокрушенно покачал головой.
        - Боюсь, нескоро. У обоих общее переохлаждение организма осложнилось бронхитом. Да и сами вы, Роман Григорьевич, вряд ли сможете подняться в ближайшее время.
        - Я? - очень удивился тот. - Отчего же? Я-то совершенно здоров!
        - Здоровы, - согласился тот. - Решительно никаких признаков болезни я у вас не вижу. Не считая того, что вы двое суток лежали без чувств, и в некоторые моменты я всерьёз опасался за вашу жизнь.
        Двое суток? Вот это новость!
        - То-то я такой голодный! - вскричал Роман Григорьевич, не найдя, чего бы сказать поумнее.
        Заботами доктора, ему тут же принесли какую-то невразумительную размазню - якобы, голодавшему ничего другого нельзя. Ну, спасибо и на том. Покончив с едой, решил удовлетворить потребность иного рода, для чего кое-как выбрел во двор, вернулся обратно, и понял, что к более продолжительным путешествиям пока в самом деле не готов.
        Доктор Золин, сперва настойчиво убеждавший его, что можно обойтись и без прогулки («Прислуга принесёт поганое ведро»), а потом с тревогой следивший за его перемещениями, сразу по возвращении заставил Романа Григорьевича снова улечься на диван и выпить горячего красного вина. Впрочем, заставлять особо не пришлось - он и сам не возражал.
        От вина (оказавшегося, к слову, кислющим) сделалось тепло и приятно, гадкая дрожь, что успела завестись в теле по дороге к надворной, скажем так, постройке, полностью прекратилась, Роману Григорьевичу снова стало хорошо.
        Вот ведь незадача! Пока лежишь - чувствуешь себя бодрым и свежим - горы готов свернуть. Стоит подняться - живой труп, да и только! С чего бы это?
        «Должно быть, от колдовства, - определил для себя Ивенский. - Слишком много пришлось перевёртываться, вот и утомился с непривычки, и разладилось что-то в организме. Эх, как бы это поскорее исправить? - полубеспомощное состояние раздражало его до крайности. - Интересно, а не поможет ли в том живая вода? А может, она и простуду лечит?» - пришла идея.
        Вообще-то, расходовать скромный запасец живой воды на себя они изначально не собирались - хотели приберечь на случай, если спасаемую царевну всё-таки пришибёт обломком кощееева замка. Возвращать-то её, как ни крути, нужно в живом виде, иначе всё предприятие теряет смысл.
        С другой стороны, не сидеть же им до конца времён (каковой может наступить в самое ближайшее время) в этом дешёвом заведении и ждать, когда приятный доктор с неприятной фамилией исцелит господ сыскных от бронхита? Неважно, что оно, заведение это, считалось самым дорогим в округе - Роман Григорьевич привык к другим условиям и другому обслуживанию; причём обстановка комнаты, бедная, но с глупой претензией на роскошь тяготила его куда больше, чем холодная уборная и дрянная еда. Ещё внушало беспокойство состояние подчинённых - они постоянно спали и даже не просили есть. И самое главное - очень тревожила мысль об отце: не сообщили бы ему со службы, что единственный сын пропал без вести…
        В общем, он почти решился на эксперимент.
        Почему «почти»? Да потому что осторожничал, боялся потратить воду даром. Хотелось прежде выяснить хоть что-то об её действии. И единственный, кто мог ему в этом помочь, был доктор Золин.
        - Павел Тимофеевич, - вкрадчиво начал Ивенский, когда тот заглянул проверить, лежит его пациент, как предписано, или опять куда-то побрёл, - позвольте полюбопытствовать. Давно хотел узнать, но никак не доводилось пообщаться с человеком вашей профессии… Не случалось ли вам использовать в своей практике живую воду?
        - Живую воду? - Золин озадаченно потер переносицу под пенсне. - Увы, ни разу не применял. Это препарат входит, скорее, в арсенал знахарей и ведунов, чем классических медиков. Да в наше время его почти и не используют. После того, как жрецы старых богов закрыли свободный доступ к своим святыням, доставлять живую воду с острова Буяна стало чрезвычайно затруднительно («Да уж!» - от души согласился Роман Григорьевич), а все алатырь-камни, что имелись, так сказать, «в миру», за давностью лет успели сменить трёх владельцев и потерять свою силу - такое у них, к сожалению свойство.
        - Алатырь-камни? - насторожился Роман Григорьевич, признаться, напрочь позабывшей о награде змеи Гарафены. - А какое они имеют отношение к живой воде?
        - Ну, как же? У малых алатырь-камней имеется множество применений в магии, в медицине же они использовались именно для производства живой воды. С этой целью их добывали прежде, когда не были закрыты и забыты пути на Буян.
        - А в наше время не пробовали добывать? - Ивенскому стало любопытно.
        - И пробовали, и пробуют. Только живыми отчего-то не возвращаются. Я сам знавал одного такого «старателя», ещё в молодые годы. Так себе был докторишка, средненький, и сам это понимал. А запросы имел немалые: чтобы своя практика, чтобы признание и богатство. Господ желал пользовать, не простонародье неотёсанное. Ан не шли к нему господа-то! Да ещё и в долги влез, яма грозила… Конечно, обладание алатырь-камнем легко поправило бы его дела, ведь живая вода - это, фактически, панацея - от всех болезней излечивает, если только они не посланы богами за грехи или не вызваны преклонным возрастом.
        «О! - отметил Роман Григорьевич, - вряд ли Удальцев с Листуновым нагрешили на целый бронхит, и возраст у них далеко не преклонный. Значит, должны излечиться. Отрадно!» И уточнил:
        - И мёртвых воскрешает?
        - Э нет! Это было бы слишком сказочно. Чтобы воскресить умершего, нужна не только живая, но и мёртвая вода. А уж её-то добывают в тридевятом царствии, тридесятом государствии, и пути туда не жрецами старых богов, а самими богами заповеданы.
        «А вот это уже хуже! Значит, нельзя допустить, чтобы царевну зашибло до смерти, чуть-чуть пристукнет - и достаточно».
        - Знаете, Павел Тимофеевич, возможно, оно и к лучшему. Такая неразбериха началась бы, если бы все подряд воскресали… Но что же сталось с вашим знакомцем?
        - Да то и сталось, что следовало ожидать. Подался несчастный на Буян, и меня собою зазывал. Да только я не согласился. И знаете, - понизил голос Павел Тимофеевич, - ведь не опасности пути меня тогда остановили, и не загадки змеиные. В юности-то все мы склонны к авантюрам: подумаешь, дальняя дорога, подумаешь - огненная змея! Другое в голову пришло: а не задумал ли мой сотоварищ на обратном пути, когда камни добудем, пристукнуть меня втихомолку? Соперник-то ему зачем нужен? Или, как теперь говорят, конкурент? А так - и два камня в кармане, и подозрений никаких: мало ли народу сгинуло безвестно, став на эту стезю?… («Надо же, какие страсти! Пожалуй, при посторонних о нашем камне упоминать не стоит. Не забыть предупредить Удальцева с Листуновым, когда проснутся!) Да. Отказал я ему, один пошёл. Ну, и не вернулся. Ну, туда ему, пожалуй, и дорога. Дрянной был человечишка, не тем будь помянут.
        - Печальная история, - вежливо посокрушался Ивенский. - Но как же из камня получают воду?
        - О, да это совсем просто. Помещаете камень в прозрачный сосуд с водой родниковой либо свежей колодезной - и какое-то время спустя она приобретает все свойства настоящей «буянской» водицы. Правда, хранится не вечно, а всего сотню лет, в остальном - то же самое, хоть окропляйся, хоть пей!
        - А пить-то зачем? - невольно передёрнул плечами Ивенский, вспомнив ужасный вкус.
        Золин рассмеялся.
        - Пьют её, Роман Григорьевич, исключительно от дамских нервов. От всех прочих хворей окропляются. Учтите на всякий случай, мало ли, какие чудеса случаются в жизни.
        - Учту, спасибо. Было весьма познавательно, - теперь он, в общих чертах, знал всё, что требовалось. Оставалось выяснить мелкие детали: как скоро и в каком объёме малый алатырь преобразует простую воду в живую, какое её количество потребно для исцеления обычных бронхитов и загадочных ведьмачьих недугов? Выведывать такие тонкости у Золина не хотелось, это было бы слишком подозрительно. Доктор и без того с удивлением косился на их перепачканную одежду и особенно на бельё, прокрашенное свежей зеленью - как бы не начал сопоставлять факты. Значит, надо идти опытным путём.
        Перед сном постоялец потребовал принести и поставить подле дивана свежей, «чтобы сейчас только из колодца!», воды, да не в глиняной кружке, а непременно в чистом гранёном стакане - так он привык. «Вот каков настоящий столичный барин! - восхищённо подумала Алёнка, девчонка в рваном валенке. - Всё-то у них по-особенному, от простых людей на отличку!» Уж так ей нравился Роман Григорьевич, так нравился - аж дух замирал. Как же она мечтала, чтобы он задержался на их дворе подольше - хоть издали полюбоваться на такую красоту! Но нет. К обеду трое столичных господ чудесным образом сделались здоровы, подарили ей по рублю за заботу, взяли на станции лошадей и выехали в Муром. «Вот что значит молодой организм!» - немножко озадаченно хвалил доктор.
        Поскольку в нашем повествовании это достойнейший человек больше фигурировать не будет, позволим себе ненадолго забежать вперёд.

* * *
        … Ровно год минул со дня, когда ямщик Бабкин привёз на постоялый двор трёх столичных господ, замерзавших в лесу, и земскому врачу Золину пришлось на три дня задержаться с выездом домой. Павел Трофимович о том случае давно и думать забыл - мало ли у него было пациентов с тех пор, разве всех упомнишь?
        Стояло погожее зимнее утро - ну, точно, как у Александра Сергеевича: мороз и солнце, день чудесный. Правда, «прелестного друга» в озарённой янтарным блеском комнате не наблюдалось - семейством доктор не обзавёлся. Зато и вызовов с утра не случилось - редкое везение. Он сидел за столом в халате, по-купечески, из блюдца, попивал кофий и блаженствовал, когда в дверь постучали. Прислуга Лукерья (одна за всё) метнулась открывать. «К больному зовут» - подумал Золин, и ошибся.
        На пороге стоял не кто-нибудь, а сам господин почтмейстер (лечился от язвы двенадцатиперстной кишки). Стоял и сиял как новенький гривенник, с некоторой даже подобострастностью.
        - Посылка вам, господин доктор! Велено доставить в наилучшем виде, вручить лично в руки! Из самого Москов-града, из Особой канцелярии! - он торжественно поднял палец к небу, потом обернулся и крикнул за спину, - Эй, робя, заноси!
        Двое дюжих парней в почтовой форме, кряхтя, втащили в переднюю нечто неудобное, запечатанное.
        Угостив почтмейстера кофием, расписавшись, где было указано, и, дождавшись, когда гости уйдут, Павел Трофимович собственноручно, с нетерпением сорвал упаковку.
        Это был хорошо просмолённый бочонок на шесть вёдер. Внутри бочонка приятно булькало. «Заезжий грузинский князь, что по осени лечился от ишиаса и камня в почке, вина в подарок прислал», - подумал Золин, и снова ошибся (надо было ожидать: какая может быть связь между гнрузинским князем и Особой канцелярией?). К крышке бочонка маленьким гвоздочком была прибита записка.
        «Любезнейшему Павлу Трофимовичу с горячей благодарностью и в память о трёх зимних днях на постоялом дворе. Лекарство от дамских нервов и всех прочих хворей, а также наглядное подтверждение Ваших слов, что в жизни случаются чудеса».
        Пробежав глазами это интригующее послание, он в первый момент не понял ничего, а потом вдруг сразу всё вспомнил: и трёх не по погоде одетых молодых людей, непонятным образом очутившихся в зимнем лесу, и разговоры о живой воде, и их последующее стремительное исцеление… Неужели?… Он вдруг почувствовал, как затряслись руки.
        - Лукерья! Зови дворника!
        Дворник прибёг, перекатил бочонок в удобный угол и аккуратненько вскрыл. Да, не вино было внутри - бесцветная жидкость, на вид вода водой. Доктор тронул пальцем, осторожно лизнул - солоно. Набрал в пипетку, капнул на фикус, что с декабря собирался пропасть, но так до конца и не пропадал, стоял чахлый и жалкий, портил вид комнаты, а выкинуть было жалко - подарок от благодарной пациентки.
        Хорошо, что не выкинул. Да, чудеса случаются на свете. Павел Трофимович Золин и его домашняя работница Лукерья стояли, будто зачарованные, и безмолвно наблюдали, как на их глазах оживает, наливается свежими соками ещё минуту назад безнадёжно увядавшее растение…

* * *
        От Мурома до столицы - под триста вёрст. Это если по прямой. Но кто же на Руси по прямой ездит? Через Владимир-Залесский надо, а это и за триста вёрст выйдет. Зато уж от Владимира до Москов-града путь лёгкий - проходит чугунка на Новгород-Низовской. Жаль, от Мурома до Владимира такого удобства не предусмотрено. Вроде бы, и начали уже новую ветку тянуть, во всяком случае, устав Общества по сооружению оной уже утвердили и смету рассчитали. Да это когда ещё протянут - лет через пять, а может, и больше. Денег-то в казне, как водится, не хватает… Так что от Мурома до Владимира путь нынче один - санный, как деды наши ездили и прадеды. Неспешно, зато надёжно. Если, конечно, на разбойничков не нарвёшься. Ну, а это уж как боги дадут, им, богам, виднее, кому жить, кому помирать…
        Не так много найдётся в этом свете любителей долгих зимних путешествий в санной кибитке. Потому как скучно: обзор плохой - только вперёд и видно, тело затекает от долгой неподвижности, вдобавок, ямщик непременно затянет что-нибудь унылое, под стать печальному белому миру вокруг да низкому серому небу над головой. Тоска, да и только.
        Но в этот раз, после долгих пеших странствий по непролазному лесу, путники наши отнюдь не тосковали, наоборот, блаженствовали. Полулежали, надёжно укрытые от мороза и ветра, смотрели ямщику в спину, слушали песню за песней - каждая о тяжкой народной доле, и тихо переговаривались меж собой.
        - Всё ж таки думается мне, ваше высокоблагородие, что без англичан с французами в нашем деле не обошлось, - принялся развивать старую идею Удальцев. - Судите сами. Некто затевает заговор затем, якобы, чтобы спасти Россию от нигилистов, не позволить исполниться страшному пророчеству. Организует вокруг себя группу наивных, зато патриотически-настроенных студентов-магов, всяких там Таисьевых, с их помощью выпускает Кощея, как они выражаются «в мир». Но на самом-то деле, под ударом не мир оказывается, а именно Россия.
        При этом простые исполнители верят, будто Бессмертный ослаблен, поэтому большой беды принести не может, и вообще, будет в самое ближайшее время убит. На деле же мы видим, что он крепнет день ото дня, творит одно злодеяние за другим, и никакие патраторы, или там, специально выделенные Иваны этому не препятствуют.
        Каково, а? Я сперва-то думал, может они не уследили за ним, упустили, или, того хуже, погибли на Буяне, добывая филактерию (вдруг в сказаниях была ошибка, и Кощей свой дуб всё-таки стережёт)? Так ведь нет! Судя по всему, они даже не пытались его остановить! Отпустили на все четыре стороны - он и натворил столько дел, что уже не об изменении Футурума, а о «пустыне великой» речь надо вести. А кому это выгодно? - вопрос. Ну, конечно же, исконным врагам Россиии! Хотят взять реванш за бесславное поражение во Второй Крымской. Чего не добились в честном бою, то, глядишь, получится у подлых шпионов.
        Разве плохая версия, Роман Григорьевич? А? - он взглянул с надеждой.
        - Версия хорошая, - одобрил тот, - и изложена логично. Внешнее вмешательство, инсценированное под внутренний заговор… Да, пожалуй, такое возможно. Однако, некоторые странности и нестыковки…
        - Подождите, подождите, господа! - вдруг бесцеремонно перебил начальство Листунов, вроде бы, только что мирно дремавший. - Я всё слушаю, и никак не могу понять, вы о чём? Таисьевы, параторы, футурумы… Вам стали известны новые факты, и вы их от меня утаиваете? Но разве это честно, господа? Мне казалось, мы делаем общее дело, и вообще, достаточно невзгод и лишений претерпели вместе, плечо, можно сказать, к плечу… Так неужели, я не заслужил вашего доверия хотя бы в вопросах служебных? - Удальцеву показалось, или в голосе пальмирца действительно зазвенели слёзы? - Я был о вас лучшего мнения, господа! Так и знайте! - он отвернулся и натянул меховую полость на голову.
        - Ах, да прекратите вы устраивать дамские трагедии, Листунов! - сурово велел Роман Григорьевич. Вместо того чтобы посочувствовать несчастному, он на него рассердился. - Никто и не думал от вас ничего скрывать. Разве мы не рассказали вам о происшествии в Кленове?
        - Нет! - глухо раздалось из-под полости. - Не удостоился чести! Только упомянули и обещали рассказать позднее!
        - Вот видите! Мы просто не успели, к слову не пришлось. Освободите голову, пока совсем не задохнулись, и Тит Ардалионович вам сейчас всё изложит в деталях! - ах, как же хорошо быть начальником, как приятно иметь подчиненных, которым можно перепоручать неприятные дела! Самому Ивенскому отчего-то страшно не хотелось вслух вспоминать кленовские события, не лежала душа, и всё тут. Вот и свалил на бедного Удальцева - тому уж не отвертеться.
        Но к удивлению Романа Григорьевича, подчинённый вовсе не огорчился, наоборот принялся повествовать с большим энтузиазмом и в лицах. Пожалуй, у него есть артистический дар, решил Ивенский. Очень уж похоже Тит Ардалионович изображал гадкого Таисьева - ну, просто как живой предстал! Листунов давно перестал дуться, слушал с напряжённым вниманием - в изложении Удальцева неприятная история звучала чрезвычайно захватывающе, Ивенский и тот увлёкся, любопытно было взглянуть на случившееся чужими глазами.
        … Рассказ подходил к концу, как кони вдруг стали.
        - В чём дело, любезный? - окликнул молодого ямщика Ивенский.
        Тот обернулся, сдёрнув с головы косматый малахай, и не просто ответил - взвыл отчаянно:
        - Барин! Не угодно ли взглянуть? Там такое деется, такое творится - страсть! Ой, пропали наши душеньки-и! - закручинился.
        Творилось страшное.
        Вперёд уходила неплохая, накатанная дорога. Справа стеной стоял хвойный лес. Слева едва не до самого горизонта было пусто: может, поля тянулись, может, луга - одним словом, равнина. Чуть овражистая, чуть холмистая, прорезанная извилистым руслом малой речки - его, занесённого снегом, обозначали заросли красноствольной вербы, желтоватого тростника и бурого рогоза.
        И по этой широкой, скучной равнине катилось с быстро нарастающим гулом нечто немыслимое - будто волна шла. Низко, над самой землёй, полыхали синие молнии. Клубился не то снег, не то дым, и в этих гигантских клубах выло, визжало, мельтешило что-то живое. Или похожее на живое. Потому что ясно было: ничему по-настоящему живому в кошмарном вихре не уцелеть.
        Оно приближалось неотвратимо, и негде было искать спасения, некуда бежать. Ударил шквал ветра, полегли, затрещали сосны да ели, роняя тяжёлые сучья; только сунься - прибьёт. Задрожала кибитка - того гляди, опрокинется, несчастные лошади сбились в кучу, их отчаянное ржание влилось в общий многоголосый рёв и свист.
        Кажется, Тит Ардалионович тоже орал, хоть сам себя и не слышал. Зато слышно было, как перепуганный ямщик тоненько выкрикивает слова византийской молитвы, крестится левой рукой, а правой творит символы старой веры.
        - А-а-а, спаси нас, гре-ешны-ы-ых!
        Роман Григорьевич привык встречать опасность в лицо. Подавив недостойное, но, к счастью, мимолётное желание забиться на дно кибитки, он выскочил наружу - и едва устоял на ногах под порывами ветра, судорожно уцепившись за оглоблю. Определёно, это был не самый умный поступок в его жизни, но одолело болезненное любопытство. Отчаянно захотелось узнать, отчего они все сейчас погибнут.
        Узнал, увидел.
        Это был не простой вихрь, вызванный силами природы, и не из дыма или снега, точнее, не только из дыма и снега он состоял. Духи кишели и роились в нём, тьмы и тьмы самых уродливых духов, каких только может представить человеческое воображение. Рогатые и безрогие, клыкастые, когтистые, мохнатые и голые, толстые как бочонки и тощие как скелеты, криворожие, косоглазые, голодные. Мелькали гадкие рыла, мелькали лапы, копыта и хвосты. Неведомая сила гнала их вперёд и вперёд, Они хотели жрать, и жрали друг друга, и тут же снова множились. Плодились и жрали, жрали и плодились. Это происходило так стремительно, что глаз обычного человека ни за что не различил бы столько подробностей. Роман Григорьевич этого не знал, и не удивлялся, просто смотрел. Время для него будто остановилось. «Бесконечны, безобразны… - вертелось в голове. - Сколько их, куда их гонит? Кто их гонит? Это не может быть случайностью… Ведьмак! Я вижу тебя! Я знаю, где ты! Ты умрёшь, умрёшь! Вот он, воплощённый Хаос - зри!»
        - Яйцо!!!
        Откуда-то возникло белое, ни кровинки, лицо Удальцова. Дрожащие пальцы протянули кроваво-красное кашне. Сорвал - и оно унеслось к лесу, подхваченное ветром. Стукнул яйцом об оглоблю, один раз второй - крепкое! Не иначе, утиное… С третьего раза треснуло, мерзкая зеленоватая жижа вытекла на ладонь, потом блеснуло острое, длинное…
        - Огня!!!
        Чиркнула шведская спичка - учёные горьким опытом, запаслись в придорожной лавочке, проезжая через в Муром; забрали весь запас, двадцать коробок, изрядно удивив хозяина. Он прежде никогда не встречал столь падких до спичек господ. Испугался даже: уж не нигилисты ли, не вздумали ли весь мир поджечь. Потом рассудил так: на целый мир двадцати коробков всё одно не хватит, и потом, не его это дело. Его дело - выгодно продать товар, а за нигилистами пущай полицейские досматривают, им за то деньги платят…
        Спичка чиркнула и погасла на ветру. Взял сразу три, кое-как запалил, прикрывая собой. Поджёг пук соломы - а визжало и выло уже вокруг, ещё минута, и разорвут, и по ветру развеют, и следа не останется от трёх сыскных чиновников, трёх лошадей и одного ямщика…
        Роман Григорьевич сунул иглу в пламя. Пальцы немилосердно жгло, металл быстро накалялся, боль становилась нестерпимой. Только бы выдержать!..
        Не выдержал! Нет, не ведьмак. Кощей. Безумный шквал, уже готовый поглотить свои жертвы, вдруг рассеялся, рассыпался клочьями, разлился лужами чёрной крови. И стало тихо. Так тихо, что страшно. Солома догорела и погасла. Стараясь не думать о боли в обожженных пальцах, делая вид, будто вообще ничего особенного не произошло, Роман Григорьевич медленно и обстоятельно занялся остывающей иглой: выдернул из подвернувшейся под руку мешковины длинную нитку, продел в ушко, завязал узлом, закрепил тремя стежками на вороте рубашки, а саму иглу спрятал в шов. И только после этого вернулся к окружающей действительности. Она была удручающей, но не безнадёжной. Курьерские лошади уцелели, им только поцарапало бока. С кибитки содрало обшивку, кожа висела клочьями, однако сани не повредились, остались на ходу. Удальцев с Ивенским за ноги тянули из-под них ямщика и уговаривали ехать дальше, суля больше деньги, чтобы скорее пришёл в себя. В лесу полег только первый ряд деревьев, и то через одно. На вершине ели, будто флаг, трепетало клетчатое кашне.
        Тогда Роман Григорьевич оглянулся на запад.
        Белой равнины там больше не было. Обнаружилось только безобразное чёрное месиво, страшно представить, из какой дряни состоящее. Ни холмов с овражками ни русла реки, отмеченного растительностью, характерной для средней полосы России - один лишь запечатлённый Хаос. «Какая гадость», - утомлённо подумал Роман Григорьевич, улёгся в раздёрганные сани и велел не будить его до самого Владимира.
        А Тит Ардалионович, охая и причитая, полез добывать своё кашне.

* * *
        Столица встретила наших путешественников метелью. Вьюга выла, мелкие злые снежинки кололи в лицо, переметало так, что в подворотнях сугробы вырастали в человеческий рост, а на открытых ветрам местах кое-где даже голая мостовая проглядывала. Отчаянно хотелось в дом, в тепло. А особенно, что греха таить, в баню. Страшно вспомнить, когда в последний раз мылись-то. А кое-кто ещё и волком оборачивался - тоже не на пользу.
        «Ничего, - решил Роман Григорьевич, государственное - на первом месте, личное - на втором», и велел гнать в Канцелярию. Удальцев по пути рвался свернуть на Боровую, заглянуть на минутку к Екатерине Рюриковне - как она там?
        - В таком виде только по барышням и разъезжать! - пресёк его порыв Ивенский, и Тит Ардалионович спорить с ним не стал, но не потому, что начальник, и не потому, что был с его доводами согласен, а потому, что подумал о Листунове: совсем не обязательно им с Екатериной Рюриковной знакомиться. А то мало ли что? Вдруг девица Понурова предпочитает блаженным идиотикам и неотёсанным солдафонам спесивых пальмиских индюков?
        Так что поехали напрямую.
        …Здание Особой канцелярии выглядело несколько странно - весь фасад до уровня третьего этажа оказался заляпан зловонным бурым помётом. Рядом колготилось несколько мужиков с лестницей - счищали, что могли. За их действиями с живейшим интересом наблюдала небольшая толпа зевак, упражнялась в остроумии.
        - Это кто же это так нашу Канцелярию уделал? - вслух удивился Роман Григорьевич, вылезая из саней.
        - Знамо кто - анчутки! - весело откликнулись из толпы - Ныне по столице анчуток развелось - тьма. Ох, и горазды гадить! Третьего дни Благородное собрание замарали, вчерась у Лефортовских казарм озоровали, нынче до Особой Канцелярии добрались. Завтра, не иначе, в Кремль побегут! - это предположение вызвало бурную радость у толпы. Ивенский брезгливо передёрнул плечами, он не видел в случившемся ровным счётом ничего весёлого - одно лишь дурное предзнаменование. Потому что просто так, сами собой, анчутки в стаи не сбиваются - безобразничают поодиночке и тайно. Недоброе, ох, недоброе творится на Москве!
        …Внутри всё было как обычно: тишина, порядок, строгость. Только кое-где по потолкам виднелись недостаточно замытые отпечатки маленьких босых ног, да на государевом портрете, что висел над столом Романа Григорьевича, кто-то углём намалевал рога, клыки и хвост с лихой кисточкой на конце. Тит Ардалионович воспринял это новшество не без тайного удовлетворения, его высокоблагородие сдержано хихикнули и велели послать за уборщиком.
        Больше всего Удальцев боялся, что они сейчас засядут за очередной отчёт и погрязнут в нём до позднего вечера. К счастью, этого не случилось. Роман Григорьевич пошёл доложиться о возвращении Ларцеву. «Ах!» - вскричал тот, и даже не выслушав, помчался к начальству. И пяти минут не прошло, как в кабинет с распростёртыми объятиями ввалился Сам. Начальник особой Канцелярии, граф Бестужин Мстислав Кириллович, собственной персоной снизошёл! Листунов узнал (по портрету в Пальмирских полицейских ведомостях) - и затрепетал.
        - Рома-ан Григорьевич, дорогой вы мой! - тут Ивенский был стиснут в объятиях так, что вместо подобающего приветствия смог только пискнуть. - Рад, душевно рад! Уж и в живых вас не числили! Сиверцев с Рюгена телеграфировал, что сгинули вы бесследно, полмесяца тому назад. Ну, мы вас в пропавшие без вести и записали. Семьям пока не сообщали - у нас заведено только по истечении трёхмесячного срока…
        - Слава богу! - невольно вырвалось у Романа Григорьевича, и грозный Мстислав Кириллович вдруг смахнул слезу и шумно высморкался в надушенный платок.
        Сразу после этого он поспешил принять вид суровый и озабоченный.
        - Ну, агент Ивенский, докладывайте. Каковы результаты вашей экспедиции? - но тут же махнул рукой на формальности. - А то леший знает что кругом творится! Фасад видели? То-то! И так по всей Руси. Никакого сладу не стало с нечистью! Государь рвёт и мечет… Царевна в башне томится… - он утомлённо опустил тяжёлые, набрякшие бессонницей веки. - Ох, чую, скоро головы полетят!
        - Не полетят, ваше высокопревосходительство, - тихо ответил агент Ивенский. - Вот.
        На его раскрытой ладони лежала большая штопальная игла. Острый конец её посинел, как в огне побывал.
        - Что? - Мстислав Кириллович подался вперёд грузным телом. - Она? Это она? Смерть кощеева?! - и вдруг отпрянул. - Да верно ли? Нет ли какой ошибки?
        - Никак нет, ваше высокопревосходительство. Добыта на острове Буяне из яйца, яйцо из сундука - всё как положено. Господа подтвердят, - он кивнул на притихших помощников, те истово замахали головами - того гляди отвалятся. А Роман Григорьевич принялся рассказывать. Мы хотели доставить её в скорлупе, чтобы предъявить Государю. Но на полпути от Мурома до Владимира-Залесского были атакованы Кощеевым воинством, едва не погибли. Пришлось, так сказать, пустить её в ход, только тем и спаслись. Вы уж простите, Мстислав, Кириллович…
        - Погодите, погодите, - замахал руками тот. - Ничего не понимаю! Какой Муром? Как вас с Рюгена во Владимирскую губернию занесло?
        Ну, этого они и сами не понимали. Пришлось излагать в подробностях. Тут и настал звёздный час Удальцева! Понимая, что сам доложит слишком скупо и скучно, Рома Григорьевич, с позволения начальства, возложил эту задачу на наделённого ораторским даром помощника. Эх, Тит Ардалионович и развернулся! Даже непосредственные участники событий - и те заслушались, что говорить о Бестужине с Ларцевым. Уж на что последний был тих, сдержан и скрытен - и тот время от времени охал, ахал и поминал лешего.
        Об одном только умолчал рассказчик в своей долгой и увлекательной истории - о змее Гарафене и малом алатыре, что умеет делать из обычной воды живую. Почему - и сам не знал, но показалось, так лучше. Роман Григорьевич слышал и не поправил, и Листунов потом ни о чём не спросил - верно, были согласны.
        - Ну, господа, - Бестужин хлопнул ладонями по коленям, - всё хорошо, что хорошо кончается! Ende gut, alles gut, как говорят у вас в Германии. Но нам до конца покуда далеко. День вам на отдых - и в дорогу, в Саратов, выручать царевну. Теперь надежда только на вас. Раз уж вам такая историческая миссия выпала, - это прозвучало без тени иронии.
        - А что же Климентий Любомирович? - нашёл в себе силы спросить Ивенский. - Дело-то официально его. Мы при нём будем?
        Но Бестужин отчего-то с горечью махнул рукой.
        - Одни вы будете, сами по себе. Климентию Любомировичу дела уж боле не вести. Выбыл из наших рядов Климентий Любомирович. А ведь неплохой агент был…
        - Был?! - на ум сразу пришло худшее.
        Граф поморщился.
        - Да жив он, жив. Обретается в доме призрения для душевнобольных, или как это у германцев называется. Он, и с ним ещё пятеро младших агентов. Из Штральзунда бумага пришла, что обнаружены были на мысе Аркона - бегали голышом и «рыкали аки тигры». «Аки тигры» - подумайте! Уж не знаю, кто так перевёл… В общем, ума лишились все шестеро, даже перевезти пока не можем - буйствуют.
        - Волхв! - не сдержавшись, воскликнул Удальцев. - Это его рук дело! - негоже младшему по чину встревать в разговор без дозволения, но Тита Ардалионовича никто не отругал.
        … - Никаких гостиниц, тем более, Капищ - ночуем у меня, - отрезал Роман Григорьевич, пресекая на корню робкие возражения подчинённых. - Мы должны держаться вместе. Видели, что творится в городе?
        Заветную иглу он сначала хотел оставить в Канцелярии, в несгораемом шкафу для особо важных вещественных доказательств: вдруг Кощей именно по ней выслеживает своих противников? Не хватало ещё навести его на папенькин дом! Но подумал и переменил решение: без иглы они останутся абсолютно беззащитными перед врагом - пусть уж лучше будет под рукой.
        - Ах, батюшки! Барин с чужбины воротились! - обрадовано приветствовал швейцар Трофим, и даже забыл пожаловаться на дверь.
        В доме поднялась суета. Жаль, папеньки не оказалось на месте - уехал в театр с невестой. А может, и хорошо, что не оказалось - было время привести себя в порядок.
        - Барин, барин! - ликовал денщик Захар. - Ну, наконец-то! Уж мы вас заждались! От барыни, Амалии Леопольдовны, когда ещё письмецо про вас было, и вещички ваши ужо прибыли, а вас всё нет и нет, нет и нет!
        Роман Григорьевич побледнел.
        - Что? Когда прибыли вещи?
        - Да почитай, третьего дня. Три саквояжника - один наш, два незнакомые, невзрачные какие-то, бедненькие (Удальцев с Листуновым дружно покраснели). Барин Григорий Романович велели в вашу комнату отнесть, её уж отделали лучше прежнего! - тараторил Захар.
        - Постой! При вещах не было ли письма?
        Захар степенно кивнул.
        - Было, как не быть? Только не по-нашему писано. Григорий Романович сказали, позже прочтут, да всё ему недосуг было - к свадьбе готовимся!
        Роман Григорьевич медленно опустился на банкетку - он вдруг почувствовал себя смертельно усталым. «Недосуг было - к свадьбе готовимся!» - что-то больно кольнуло внутри. С одной стороны, большая удача, что отец не прочитал письмо - страшно подумать, что там понаписано. Но с другой… Прежде он никогда не отнесся бы к вестям о любимом сыне с таким невниманием… «Прекрати! - жёстко, без обычной вежливости велел себе Роман Григорьевич. - Ты уже довольно был пупом земли для семейства Ивенских, пора и честь знать! Папенька счастлив - это главное!»
        - Захар! Неси сюда письмо!
        - Слушаюс-с ваше высокоблагородие!
        «Господин Ивенский Г.Р., ваш адрес я обнаружил в записной книге г. Ивенского Р.Г. с пометкой «отец».… - Дурак, ну зачем было записывать в книжку папенькин адрес? Боялся позабыть, что ли? Вот она - порочная сыскная привычка к бумагомарательству! - …Потому считаю необходимым довести до вашего сведения, что ваш сын и двое его спутников 27 декабря сего года сняли номер в моей гостинице «Аркона», оставили вещи, ушли и с тех пор не появлялись. Я был вынужден обратиться в полицию. Было проведено расследование, в результате все трое официально признаны пропавшими без вести, однако, вероятнее всего, они погибли, сорвавшись со скалы и утонув в море, поскольку тела несчастных не были найдены. Приношу вам свои искренние соболезнования, высылаю имущество погибших и прошу возместить почтовые расходы в размере 7 пореформенных марок 32 пфеннигов, а также 3 марки 50 пфеннигов за его хранение, итого 10 марок 82 пфеннига.
        С почтением, Абель Шульце, о. Рюген, мыс Аркона, гостиница Аркона».
        - Захар! Забери и сожги… Нет, погоди, адрес оторву… Вот! Забирай! И бога ради, вели скорее топить баню!
        Часть 6
        Но нет! Не избежать мучительных падений,
        Погибели всех благ, что мы теперь горды
        В.Брюсов
        И снова была дорога, снова железные колёса стучали о железные рельсы. Снова мелькали за окном трогательно-унылые российские пейзажи с холмами, перелесками, убогими деревушками и безбрежными белыми равнинами под серым небом, низким и клочковатым. Ветрено, снежно, первозданно…
        Но состав на этот раз был не простой - военный эшелон. Сколько-то вагонов четвёртого класса, битком набитых солдатами, вагон второго класса для офицеров и колдунов, особый штабной вагон и три платформы с орудиями - командование стягивало войска под Саратов. Зачем? Вряд ли в этих действиях можно было найти рациональный смысл. Скорее, это был жест отчаяния. Государь рвал и метал, Государь требовал принятия мер, требовал ежедневных докладов…
        Полторы недели назад у командования сдали нервы, был подписан приказ о штурме чёрного замка. У подножия чёрной горы даром полегло пятьсот человек пехотинцев, поганое кощееево воинство загрызло их заживо. С того дня новых вылазок больше не предпринималось, стояли лагерем близ проклятого места, будто ждали чего-то. Было страшно, вдобавок, у людей начался понос, хоть и зима. Поговаривали, будто Бессмертный умеет и холеру напустить, потому как в прислужницах его сама Птица-Юстрица. От таких разговоров делалось ещё страшнее, солдаты начинали тихо роптать, что с нечистью и нежитью воевать не обучены, для того есть колдуны.
        Колдуны-то были, да вот не было от них проку, хоть и нагнали их «со всех волостей», даже из Финнмарка и Бессарабии. Ходили, бродили, заклинали, брызгали, окуривали, опахивали, ещё чего-то творили - похоже, только мешали друг другу. Семеро незаметно померли, потом встали и пошли безобразничать - командованию новая забота (Государю о том не докладывали, конечно).
        И так день за днём, день за днём…
        Господам из Особой канцелярии отвели место в офицерском вагоне. Офицеры смотрели на них косо, особенно на Романа Григорьевича. Знали, что сын героического генерала Ивенского - а занят таким недостойным делом. Роман Григорьевич делал вид, что ему всё равно, и очень скоро себя в этом убедил.
        Тогда офицеры перешли в наступление. Те, что постарше и в высоких чинах, глупостей себе, конечно, не позволяли, лишь справлялись о благополучии Григорья Романовича, непременно называя его при этом «бедным», делали сочувственные лица, и головами качали, и многозначительно вздыхали - дескать, вот как не повезло ему с наследничком, опозорил славное отцово имя. Зато у молодых штаб-офицеров доходило до открытого вызова.
        Особенно старался один, высокий, статный и красивый, но почти альбинос, в летах Листунова, в звании штабс-капитана - невелика, прямо скажем, птица, ему бы скромнее себя вести. Но чем-то так не угодил ему Роман Григорьевич, что не мог спокойно пройти мимо - непременно начинал тянуть носом воздух, громко жаловаться на духоту и предлагать, не смотря на зимнее время, отворить окно, потому как в вагоне «смердит сыскными».
        Роману Григорьевичу обращать внимание на его выходки было не по чину - всё равно, как если бы он с Удальцевым подрался. Жаль, приходится ходить в партикулярном, без знаков различия… хотя, этого молодца и разница в чинах не остановила бы, не из таких. «И что прицепился?» - думал Роман Григорьевич с тоской. Кончится тем, что Тит Ардалионович которому строго-настрого приказано смотреть в окно, не выдержит, отвлечётся от окна и вызовет наглеца на дуэль. И прав будут, леший побери, тысячу раз прав, да только не ко времени сейчас дуэли!
        - Эй, любезнейший, - небрежно окликнул он, раскрыв записную книжку (ту самую, с папенькиным адресом), - назовите мне ваше имя и адрес.
        - А вам это зачем? - бросил штабс-капитан грубо, но видно было, что он насторожился.
        - Хочу знать, куда присылать секундантов, - ответил Роман Григорьевич скучающе. Листунов с Удальцевым моментально потеряли всякий интерес к окну. «Ну, наконец-то!» - было написано на оживлённом лице Тита Ардалионовича. Пальмирец казался встревоженным.
        Но белёсый задира уже справился с первым замешательством.
        - О-о, узнаю господ сыскных! - он шутовски развел руками. - Им лишь бы какую писульку накарябать! Зачем же, сударь, слать секундантов мне на дом, когда я вот он, прямо перед вами стою? - Вокруг моментально собрались заинтересованные. - На ближайшей станции весь к вашим услугам!
        - В Узуновке стоим полчаса, - подал голос кто-то. - Станция тихая, рядом лесок. Земшин, друг, позвольте быть вашим секундантом! Страсть не люблю сыскных!
        Роман Григорьевич отложил записную книжицу, потянулся уютно, изображая полнейшую безмятежность, даже зевнул, деликатно прикрывшись ладонью. И только после этого возразил.
        - Нет, господин Земшин, стреляться с вами в Узуновке я не стану. И рад бы, но нахожусь при исполнении служенного долга, и потому жизнью своей временно не располагаю. Вот если повезёт вернуться в столицу - тогда непременно ждите секундантов.
        Офицер энергично взмахнул рукой.
        - А, отговорки! Струсили-с, господин хороший, и долгом прикрываете-с. Нехорошо-с! - он паясничал и был неприятен. Роман Григорьевич подумал, что с таким интереснее было бы не стреляться, а по-простому дать ему в морду кулаком.
        - Ваше высокоблагородие, - взмолился Удальцев жалобно. - А можно я сам в Узуновке того… пристрелю этого… - от едва сдерживаемой ярости он сделался косноязычен. - Ведь я не Иван и не Серый Волк, мне можно…
        Собравшиеся удивлённо переглянулись: о чём это толкует сыскной? Какие Иваны, какие волки, что за околесица?
        - Ну уж нет, Тит Ардалионович, я первый его вызвал! - Роман Григорьевич отчего-то был абсолютно убеждён, что если ему позволить, Удальцев Земшина в самом деле убьёт, и тогда на его долю противника не достанется, не с кем будет рассчитаться за оскорбление. - Хорошо, господа, Узуновка так Узуновка. Но уговор: погибший будет объявлен самоубийцей: якобы, отошёл за вагоны и застрелился от несчастной любви. Мне не нужны неприятности по службе.
        - Согласен, - Земшин растянул в усмешке красиво очерченные губы, подкрутил удалой ус. - Мне неприятности тоже не нужны. - Похоже, он в себе не сомневался.
        - Сожалею, но одного вашего согласия тут недостаточно, - холодно заметил Ивенский. - У нас целый вагон свидетелей.
        - Не беспокойтесь, сударь, они будут молчать… Прошу вас дать слово, господа! - торжественно воззвал он к сослуживцам.
        - Слово чести! - откликнулись те.
        До Узуновки оставался час пути. Офицеры от сыскных, наконец, отстали. Но принялся ворчать Листунов, объяснять Роману Григорьевичу всю глупость и несвоевременность «этой опасной затеи». Можно подумать, он сам этого не понимал! Но всякому терпению однажды приходит конец, особенно когда тебя в глаза обзывают трусом.
        …Стреляться решили из своего оружия, на германский манер: с места и по сигналу, но с десяти шагов вместо обычных двадцати пяти. «Чтобы далеко не разбредаться, всё ж-таки станция рядом» - объяснили столь короткую дистанцию секунданты. Листунов, услышав, только за голову схватился, напустился на Удальцева:
        - Вы с ума сошли? Зачем согласились на такие условия?! Это же верная погибель!
        - Ну, разумеется! - подтвердил тот с довольным видом. - А вы хотите, чтобы гадкий штабс-капитан остался жив?
        - Я хочу, чтобы остался жив Ивенский! - вспылил Иван Агафонович. - По крайней мере, до тех пор, пока наша, с позволения сказать, «историческая миссия» не будет выполнена. Почему из-за вашего болезненного самолюбия я должен оставаться без поддержки Серого Волка, если таковая положена мне по праву?!
        - Ох, и правда! - свежее лицо Удальцева затуманилось. Принимая условия дуэли, он как-то упустил из виду, что сам Роман Григорьевич окажется в положении ничуть не более выгодном, чем его противник.
        Однако, уже поздно было что-либо менять. Состав приближался к Узуновке.
        …Станция действительно была тихая, и обещанный лесок рядом имелся. Снегу в нём было по колено, сразу набрались полны сапоги. Мало того, в ветвях могучих старых тополей, высившихся на опушке, как раз обустраивалась на ночёвку огромная стая серых ворон. Гадкие птицы тут же решили принять в предстоящей дуэли самое непосредственное участие. Вот уж кто разил без промаха! Особенно досталось бедному, ни в чём не повинному полковому доктору - с его фуражки только что не капало. Впрочем, остальные тоже были хороши. Трагедия начинала отдавать фарсом.
        Бранясь на чём свет стоит, перепачканные птичьим помётом дуэлянты кое-как отсчитали десять шагов по сугробам, разбрелись. Земшин лихо скинул шинель и фуражку - так ему показалось удобнее.
        - Га-а-товьсь! - прозвучало по-военному. Что поделаешь, если поручик Москин, секундант Земшина, привык не благородными дуэлями распоряжаться, а командовать своими солдатами?
        - Стойте! - вдруг перебил Роман Григорьевич. В голову ему пришла очень неприятная мысль: получается дуэль-то нечестная! Не иначе, сынок у полковника Ивенского заговорённый, - ходила в полку молва. - Только что не в упор осман стрелял - шагов с пяти, не дальше, и то пуля вбок ушла, вскользь задела! Да, дуэль с ведьмаком - это уже не дуэль, а самое настоящее убийство… - Господа, вынужден предупредить: я некоторым образом заговорён от пуль. Не угодно ли будет сменить оружие?
        - О-о! Начинается! Труса празднуем, господин сыскной?
        - Ну, как вам будет угодно. Я предупредил. Командуйте, поручик.
        - Га-а-товьсь… Цельсь… Пли!
        Время остановилось. Медленно-медленно, объятая коротким пламенем, вылетела пуля из ствола, чуть позже раздался звук. Пуля ползла по воздуху и мелко дрожала. Он чуть отклонился вбок, чтобы ей не мешать, и она проползла мимо, начала вгрызаться в ствол старого тополя. Вороны закопошились наверху, стали потихоньку отрываться от веток, множество гадких белёсых комочков повисло в воздухе, они опускались плавно, как крупные снежинки…
        «Дуэль!» - вспомнил Роман Григорьевич, тряхнул головой, отгоняя наваждение. Старательно, чтобы не вышло беды, прицелился, нажал на курок…
        - А-а! - коротко, болезненно вскрикнул Земшин, опрокидываясь в сугроб. Лицо его мгновенно залилось красным, он ничего не видел вокруг.
        К нему подбежали, над ним склонились.
        Напрасно торжествовал Удальцев, вообразивший, что противник Романа Григорьевича мёртв. Пуля прошла по касательной, сдёрнув с черепа узкую полоску кожи. В роскошной рыжей шевелюре штабс-капитана образовалась борозда. Кровищи было - страсть, но с первого же взгляда стало понятно, что жизни раненого ничто не угрожает.
        - У-у, - разочарованно протянул Тит Ардалионович. - Ваше высокоблагородие, как же вы так промахнулись?
        - Что значит - промахнулся? - возмутился дуэлянт, ощущавший себя в эту минуту едва ли не Вильгельмом Теллем. - Наоборот, чрезвычайно точный выстрел, не каждый так сумеет! Видите: самую кожицу сняло, а мозги целые! - без ложной скромности похвалился он.
        - Так вы его нарочно не добили? - понял Удальцев. - Но почему?!
        - Да потому что мы с вами, Тит Ардалионович, поставлены на страже закона и порядка, и нам не к лицу нарушать государевы указы. Но если уж мы иной раз оказываемся вынуждены их всё-таки нарушить, то должны, по крайней мере, стараться свести к минимуму негативные последствия своих неправомочных деяний! - выдал Роман Гроигорьевич на одном дыхании. Поручик Москин взглянул на него дико.
        … - Не знаю, стоит зашивать, или так обойдётся? Ладно, в вагоне, на свету разберёмся, - бормотал себе под нос доктор, накладывая повязку. Выходило очень неромантично: будто на голову бравому штабс-капитану надели белый чепчик с толстой нашлёпкой на темечке. - Э-э, а что это вы так побледнели, сударь мой? Уж не дурно ли вам? Ну-ка… - он сунул под нос пострадавшему пузырёк. Земшин машинально вдохнул, отпрянул и отчаянно расчихался.
        Тут оно и случилось.
        Что-то маленькое, чёрненькое выскользнуло из правой ноздри штабс-капитана и грязно бранясь, метнулось прочь, скрылось в лесу. Доктор, отшатнувшись, выронил пузырёк, в воздухе резко пахнуло аммиаком. «Свят-свят-свят!» - перекрестился поручик по-византийски. Ивенский с Удальцевым молча переглянулись.
        Со стороны станции донёсся долгий паровозный гудок.
        …Самое забавное, ни доктор, ни поручик Москин об увиденном не обмолвились ни единым словом. Похоже, каждый из них решил, будто чёрная тварь, покинувшая штабс-капитанский нос, ему только померещилась. И тот факт, что события этого дня, включая саму дуэль, вдруг начисто выпали из памяти хозяина вышеназванного носа (последнее, что он помнил, была команда «По вагонам!»), доктор приписал отнюдь не воздействию злых чар, а лёгкой контузии от пули. Командованию, явившемуся из штабного вагона (всё-таки пошли по эшелону разговоры о выстрелах в лесу), сказали так: надумал стреляться от несчастной любви, да промахнулся. Командование удивилось, но давать делу ход не стало. На том всё и успокоилось, и сыскных чиновников до самого Курдюмца больше никто не задирал, наоборот, обходили стороной.
        … - Это в него злой дух вселился, я вам, господа точно говорю! - азартно убеждал спутников Удальцев, хотя с ним никто и не спорил. - Думаете, случайно? Нет, не случайно! Это всё кощеевы происки! Не смог одолеть нас в открытую, там, под Муромом - решил погубить тайно, подослал невидимого врага! Я когда ходил в уборную, от солдат слышал: этот Земшин, оказывается, первейший бретёр в полку, и стреляет без промаха. Убил бы он Романа Григорьевича - тьфу-тьфу, не накаркать - мы бы не догадались даже, что за этим стоит Бессмертный! Решили бы, дуэль и дуэль!
        - Вот! - вскричал Листунов торжествующе. - Что я вам говорил! Уж простите Роман Григорьевич, вы меня старше по чину, но не могу молчать! Ваше сегодняшнее поведение было безответственным и безрассудным мальчишеством! Тот, на кого возложена историческая миссия, не вправе рисковать жизнью понапрасну. Больше никаких дуэлей, господа, иначе я умываю руки! Ищите себе тогда другого Ивана, а меня хоть увольняйте потом со службы, хоть судите - моё слово твёрдое!
        «Сразу видно, что из разночинцев, - подумал Тит Ардалионович с неприязнью. - Никакого представления о чести! Не понимает, что бывают ситуации, когда дуэль неизбежна».
        «Ну, это уж как сложится, - подумал Роман Григорьевич философски, - но впредь надо настаивать, чтобы перед выстрелом противник непременно нюхал нашатырь». А вслух сказал:
        - Зря вы так драматизируете события, Иван Агафонович. Во-первых, я специально позаботился, чтобы ничего рокового не случилось. («Ну да, позаботился, - хихикнул про себя Удальцев. - Только не о себе, а о противнике. Господа, вынужден предупредить: я некоторым образом заговорён от пуль… Видите: самую кожицу сняло, а мозги целые!..) Во-вторых, если бы не эта дуэль, мы могли бы никогда не узнать, что кроме явных нападений, Кощей способен на скрытые козни. Теперь знаем и будем настороже. Что ни делается - всё к лучшему.
        Так он сказал вслух, хоть и понимал, что по совести-то Листунов прав, и упрёки его вполне справедливы. Трудно сказать, чем окончилось бы это дело, не родись сын генерала Ивенского ведьмаком. К счастью, Роман Григорьевич всегда умел ладить с собой. «Победителей не судят» - подумал он, и на том успокоился.
        Поезд прибыл на станцию к полудню. За ночь немного спал мороз, всё вокруг покрылось мохнатым инеем - стало чудо как хорошо. Даже Листунов, пребывавший последние два дня в мрачном расположении духа - и тот заметно повеселел от такой красоты.
        А испортилось у него настроение в тот вечер, когда он ступил через порог гостеприимного дома генерала Ивенского. Просто он такого не ждал, подавлен был окружающим великолепием. Это даже завистью нельзя было назвать. Иван Агафонович, сын мелкого почтового служащего, выросший в бедной трёхкомнатной квартирке с окнами в глухой колодец двора и с одной прислугой за всё, даже в мечтах не пытался примерить на себя блестящую жизнь господ Ивенских. Она ему, пожалуй, и не нужна была - слишком уж чуждая и незнакомая… Нет, ему бы однажды дослужиться до статского, купить небольшой, зато свой домок где-нибудь на Васильевом Острове, жену взять из хорошей семьи, ездить на службу в собственном экипаже, и чтобы подчинённые боялись, а начальство ценило за беспримерный ум и железную хватку. Вот это было бы счастье, а дворцы с зимними садами, конные выезды, поместья, светские рауты - это всё несбыточно, так нечего о том и мечтать. Он и не мечтал. Его огорчило другое.
        Только теперь он понял, какая пропасть на самом деле разделяет его с Романом Григорьевичем, которому в последнее время начинал симпатизировать: стал думать о нём, как о друге (подумаешь, небольшая разница в чинах, дело наживное), и - смешно вспомнить - уже строил прожекты, как бы по окончании дела свести его с сестрой Дуняшей, ведь ей как раз пришла пора замуж…
        Невозможно - понял он в тот момент, когда старый швейцар услужливо распахнул перед ними двери великолепного особняка. Никогда его высокоблагородие, господин Ивенский не войдёт в скромную семью разночинцев Листуновых, и никакой дружбы меж ними тоже не может быть. И не потому, что её не захочет Роман Григорьевич - он-то, надо отдать ему должное, высокородным снобизмом не страдает; вон и с Удальцевым они прекрасно ладят, хотя тоже разница очевидна… Нет, тут дело в нём самом. Это он всегда будет помнить, что генеральскому сыну Ивенскому не ровня, чувствовать своё приниженное положение. О какой же дружбе можно тогда вести речь? - думал Иван Агафонович с досадой.
        Но вышел из душного, пропахшего сапогами вагона на свежий морозный воздух, втянул его носом, огляделся по сторонам, любуясь красотой природы, потом купил у торговки горячих бубликов, съел сразу три штуки - и мысли потекли совсем в другом направлении. Во-первых, сказал он себе, в Историю им суждено войти вместе, и ещё большой вопрос, чья роль значительнее: Ивана, или Серого Волка, который, как ни крути, не главный герой, а только его помощник. Во-вторых, раз уж свела их на какое-то время судьба, надо не о тонких материях рассуждать, а постараться извлечь из такого выгодного знакомства как можно больше пользы. Намекнуть, к примеру, что по окончании дела Роману Григорьевичу следует похлопотать о повышении в чинах для своих подчинённых, ведь сам он может и не догадаться…
        Пока Иван Агафонович грыз бублики и размышлял о личной выгоде, а Роман Григорьевич беседовал со знакомым ещё по Второй Крымской офицером, вышедшим из штабного вагона, Удальцев сбегал на станцию, и выяснил обстановку. Оказалось, что волостное село Курдюмец лежит от станции далеко в стороне, а деревня Красавка - та ещё дальше, и к ней нет даже почтовой дороги, надо нанимать обывательские сани. Но мужики теперь в ту сторону ездят неохотно - боятся чёрной горы. Подряжаются самые отчаянные, и просят втрое против разумного.
        - Ах, да хоть вчетверо! - махнул рукой Роман Григорьевич и направился к ближайшим крестьянским розвальням - более презентабельных экипажей на станции Курдюмец что-то не наблюдалось.
        … Дорога оказалась неплохой, накатанной - по ней уже много дней подвозили провиант для солдат. А сани - плохие, того гляди, развалятся на ходу. И ехать пришлось в соломе - даже рогожки подстелить не нашлось. И рожа у возницы была самой что ни на есть разбойничьей. «Уж не беглый ли каторжник?» - опасливо подумал Иван Агафонович, заметив, что нос у него свёрнут на левую сторону, кустистая чёрная бровь рассечена безобразным шрамом, и во рту не хватает трёх передних зубов.
        Мужик перехватил его взгляд, ухмыльнулся в бороду.
        - Да ты, барин, не смотри, что обличье моё не-бла-го-надёжное, - выговорил по слогам хитрое полицейское слово, ещё больше укрепив Листунова в его подозрениях. - Зато я вас до самой горы враз домчу. А окромя меня никто туда не сунется: у поворота высадят, и ступайте через поле на своих двоих, по сугробам-то.
        - Как же высадят, если уговор будет до горы? - заинтересовался Тит Ардалионович.
        - От так и высадят обманом! Скажут, коняка дальше идти не хочет - зло чует. С неё, коняки, какой спрос? Вы ж её к ответу не потянете? То-то! А Сенька Хромый хоть и погулял по Руси-матушке с кистенём, когда в ваших летах был, и в «беде» сиживал, и золотишко на Каре мыл для господина Разгильдяева, зато уговор держать умеет: до горы, так до горы. И вихрем чёрным да нечистью всякой его не испугать - пуганый. Так-то, господа сыскные.
        - Откуда же ты знаешь, что мы состоим по сыскному ведомству? - удивился Удальцев - все трое были в цивильном.
        Бывший каторжник от такого удивительного вопроса даже вожжи выронил, руками всплеснул.
        - Барин! Да я по тюрьмам, по каторгам столько лет, сколько ты на свете не прожил! Ужо всяко вашего брата насмотрелся! Опытный человек сыскного завсегда отличит, это уж не сумлевайся! У вас и взгляд-то особый, и слова особые, и дух от вас казённый идёт.
        - И у меня тоже? И от меня дух? - искренне поразился Тит Ардалионович.
        Возница обернулся, уставился изучающе. Потом признал вроде как нехотя.
        - Нет. Ты, барин, больно молод ишшо, не успел сыскным духом пропитаться. Чай, первый год служишь? С осени?
        - Верно! - по детски образовался такой проницательности Удальцев, только что в ладоши не захлопал.
        - А я? - Роману Григорьевичу тоже стало интересно.
        Сенька Хромый свёл брови к переносице, задумался.
        - А ты, ваше высокоблагородие, чудной. Вроде, сыскной, а вроде как и нет. Другой от тебя дух, и облик другой. Убивать тебе доводилось немало, да… Кабы не глаза - я бы тебя за офицера принял. Но не из нынешних, которые тебе по летам ровня, а из тех, что войну прошли. Однако, взгляд тебя выдаёт, цепкий больно. Поди, нарочно сани мои выбрал?
        - Нет, не выбирал, - ответил Роман Григорьевич честно, - Просто стояли ближе других.
        - Ну-ну, - не поверил мужик, и перевёл разговор на Листунова, хоть тот его ни о чём не спрашивал.
        - Вот ты, барин, сыскной так уж сыскной! От тебя полицейским управлением за версту шибает - не спутаешь. Сазу видать - на своём месте человек! - похоже, бывший каторжник иронизировал. Роману Григорьевичу вдруг показалось, что на самом деле Сенька Хромый не совсем тот, кем хочет казаться - не простой разбойник с большой дороги, мужик-лапотник: «ишшо», «окромя», «не сумлевайся»… И прозорливость его необыкновенная, пожалуй, не богатым жизненным опытом обусловлена, а тайными способностями, скрытыми или даже явными. Говорят, в прежние годы при больших разбойничьих шайках состояли свои колдуны…
        - Как же ты согласился нас везти, если понял, что сыскные? Неужели зла не держишь? - наконец подал голос Листунов, на всякий случай, сжав пальцы на рукояти нового револьвера. Ему казалось, каторжник нарочно пустил их в свои сани, и везёт теперь на погибель, как Сусанин ляхов.
        - И-и-и, барин! - открыто рассмеялся мужик. - На вас-то за что зло держать, когда вы мне во внуки годитесь? Тех, на кого я зло держал давно уж… гм… И потом, ведь кажный своё дело делает. Мы промышляем, чем умеем, вы нас ловите - так уж богами заведено, против богов не пойдёшь. А на деньгах, что от вас получу, и вовсе не написано, кто их дал: сыскной - не сыскной… - последние слова Ивана Агафоновича немного успокоили, но руки с револьвера он всё же не убрал.
        Дорога вышла долгой.
        Тянулись белые поля, перемежаемые кружевными берёзовыми перелесками. Встретилась пара деревенек, бедных, но идиллически-живописных: избёнки в снежных шапках, по окна вросшие в землю, утонувшие в сугробах; над крышами дымки столбом; жёлтые стога соломы, прикрытые сверху рогожками; покосившиеся заборы; опрятные домики-колодцы; неопрятные голые вётлы и веселые, краснеющие ягодами рябины, - хорошо! «И отчего мы так редко бываем в имениях? - принялся размышлять Роман Григорьевич, любуясь родными каждому русскому сердцу картинами. - Вот женится папенька, выселит меня из дому - брошу службу и перееду в Ивенское, буду заниматься хозяйством, как настоящий помещик. Стану по утрам пить чай с вареньем без косточек, а потом самодурствовать весь день напролёт. Псарню заведу, пожалуй. И девок в сарафанах, чтобы пели хором протяжные народные песни…» - иногда ему нравилось придумывать разные забавные глупости; это не значит, что он собирался однажды воплотить их в жизнь, просто таким образом развлекался.
        Но с вёрстами, постепенно, незаметно, что-то начинало меняться в природе - безмятежность уходила, появлялась тревога. Сначала поднялся ветер и разрушил хрупкую инистую красоту, она осыпалась крупными хлопьями - рощи и перелески поскучнели. Потом на снегу кроме обычных лисьих стёжек и заячьих петель стали встречаться следы новые, удивительные - то отпечатки босых пяток, то огромных длиннопалых лап с когтями - будто африканская птица-страус гуляла, то валялся кто-то, и клочки чёрной шерсти ронял. Кое-где и кровь виднелась, хорошо, если не человечья. Валежника стало много, рядами лежал - ветви переломаны, стволы странно покорёжены. В полях зачернели бесснежные проплешины, будто кто-то огромный долго сидел тёплым задом. Небо приобрело неприятный желтоватый оттенок, и стаи ворон с паническими криками носились в нём.
        - Подъезжаем! - объявил возница. - Сейчас кордоны начнутся. Ежели у вас нужной бумаги нет - могут не пустить, свободный проезд только местным жителям разрешён, кто, значит, в Красавке проживает, и дальше, в Телятинах и Омёте.
        Нужные бумаги у Романа Григорьевича в запасе имелись - пропустили.
        Дорога вильнула за холм, миновала овражек. Уже видны стали вдали крыши Красавки и справа от них, чуть в стороне, очертания военных шатров…
        Тут оно и началось внезапно, как гром средь ясного неба. Сначала ветер взвизгнул каким-то особенным, разбойничьим посвистом, позёмка промчалась по дороге, убежала в поле. И вдруг в одно мгновенье не стало ни дороги, ни поля, ни мира вокруг - только белёсая колючая мгла, смешавшая воедино небо и землю. Снег валил с неба, снег вздымался в воздух с земли, вьюга выла, наметая поперёк пути косые сугробы.
        Сколько-то они ещё пытались ехать по ухабам. Два раза переворачивались, подымали сани, двигались дальше. Но настал момент, когда возница, в очередной раз спрыгнув с саней, чтобы проверить дорогу, обнаружил, что никакой дороги под полозьями нет и в помине - одни рытвины да бугры, занесенные снегом, да ещё в нескольких шагах впереди хищно разверзся овраг. Чудо, что вовремя остановились, не то лошади, пожалуй, переломали бы ноги.
        - Прие-е-хали, так-растак вашу мать! - перекрикивая ветер, выругался каторжник. - Сбились мы с пути-то, ваши благородия! Дальше ехать некуда, придётся непогоду пережидать - а переждём ли? Вона как крутит, заметает! - и затосковал. - Эх, не то обидно, что помирать надо, а то, что от жилья в двух шагах. Всего ничего до Красавки не доехали!
        Стало страшно. И ещё холодно - пронизывающий ветер выдувал из-под одежд остатки тепла.
        - Главное, нельзя спать! - прокричал Листунов спутникам. - Люди замерзают во сне! - скажите, каков знаток выискался, можно подумать, без него о том никто не догадывался.
        …Они сидели, тесно сбившись в кучку, не зная, что предпринять для своего спасения. Сани уже обрастали сугробом, кони тревожно всхрапывали, руки-ноги путников коченели, и робкая надежда на то, что непогода разгулялась ненадолго, оправдываться не собиралась. Время шло, буран не стихал, наоборот, даже усиливался. Снег летел уже не мелкими колючками, а густыми хлопьями, казалось, его хватит, чтобы завалить весь мир без остатка. Что-то злорадно-ликующее слышалось в завываниях ветра, задувавшего с четырёх сторон сразу: куда ни повернись - всё в лицо.
        - И откуда только налетела напасть? - жаловался возница. - Ведь не предвещало ништо! В печи вечор не выло, погода с утра стояла ясная, и ногу не ломило, хоть завсегда перед большой непогодой ломит. Сенька Хромый буран загодя не почуял - вот оказия так оказия! Кому сказать - не поверят!
        - Так уж и не поверят! - от скуки, а главное, из страха задремать, вступил в полемику Иван Агафонович. - Ты разве большой мастер погоду предсказывать?
        - А как же не мастер? Конечно, мастер! - обиделся каторжный. - Сенька Хромый любую погоду загодя чует - кого хошь спроси, если живы будем. Как первый раз в бега подался, мне стражник ногу прострелил, с тех пор у меня и открылся дар: на три дни вперёд вижу! На Каре меня руднишное начальство за предсказателя держало, чтобы, значит, вольному не платить. И тут мужички всегда совета просят: выезжать в поле, не выезжать… За пятнадцать годов ни единого промаха не допустил, вёдро с дождём ни разу не перепутал! А уж чтобы этакий буран проморгать - и вовсе дело невозможное! Не должно ему было случиться, хоть ты тресни. Ан нет, случился - откуда такая напасть? Будто наворожил кто-то…
        - КАК?!! - подскочил с места агент Ивенский, осенённый внезапной догадкой. - Не должно, а случилось?! Кто-то наворожил, да? Ох, знаю, знаю, кто это был!
        На него воззрились - один с удивлением, двое - с радостным пониманием. А Роман Григорьевич уже добывал негнущимися пальцами из ворота рубашки заветную иглу. Ох, только бы не выронить в снег - ищи тогда…
        Ничего, кое-как добыл, уцепив за нитку, намотал для верности на палец. Но пламя на этот раз разжечь не смогли: как ни заслонялись - коварный, всепроникающий ветер мгновенно сбивал жалкий огонёк, едва успевавший вспыхнуть на кончике шведской спички. Бессмертный быстро учился на собственном горьком опыте. Что же делать, что делать?
        - Бить! - взвизгнул Иван Агафонович. - Нужна наковальня и молоток! Надо что-то приспособить! Есть здесь хоть что-нибудь железное?!
        Под ногами нашёлся точильный брусок - завалялся с лета. Положили иглу, били лезвием ножа, то по игле, то по замёрзшим пальцам. Возница смотрел дико, как на буйнопомешанных…
        Буран прекратился так же внезапно, как начался. Ветер взвизгнул в последний раз и стих. В глухом безмолвии, в неподвижном воздухе медленно кружились, опускаясь на землю, последние снежинки. Лошади принялись с фырканьем отряхиваться, они оживились и повеселели.
        - Ба-а! - потрясённо пробормотал возница. - Шесть десятков прожил - не слыхал о таком хитром колдовстве! Что же, любую непогоду можно вот этак ножом изрубить?
        - Нет, - пробормотал Роман Григорьевич, чувствуя знакомую уже нездоровую усталость. - Только нынешнюю. Сам же сказал - наворожили её… Что же ты ждёшь, дорогу не ищешь? - он понял, что сейчас неминуемо заснёт и замёрзнет.
        - И верно! - спохватился Хромый, вылез из саней, увязая в снегу взгромоздился на пригорок. - Ох ты батюшки, куды нас занесло! Экий фортель! Эко закружились! Ведь в другую сторону ехали-то, на Омёт своротили! Вон он, Омёт, за тем лесочком. Вертаться, стало быть, надо. Успеть бы по свету…
        - Не надо вертаться! - в один голос взвыли господа. - Едем немедленно в Омёт, греться!
        Вот так и вышло, что занесло их на ночь глядя в это дурное сельцо. Трудно сказать, случайностью это было, или новой каверзой Бессмертного?
        Два десятка плохоньких избёнок в одну улицу - навозные кучи чуть не под окнами, перед каждой дверью наледи помоев, у сараев провалены крыши, плетни дырявые. Осенняя грязь на дороге замёрзла глубокими колеями - даже снегом не выровняло; в колеях солома - везли, трусили. Маленькая византийская церковка на холме - купол прочернел от сырости и старости. Под холмом кладбище - кресты покосились, повалились, холмы будто разворошены. И тишина глухая - хоть бы собака где взлаяла на чужих. Но нет, будто вымерло всё, только огоньки свечей стали появляться в крошечных оконцах по вечернему времени… Таков он оказался - Омёт.
        Эх, им бы сразу насторожиться, как приметили те кресты да удивились молчанию собак! Но очень уж хотелось в тепло…
        Постучались в дом, показавшийся чуть почище и побогаче остальных - с шатровой крышей и завалинкой из кирпича.
        - А кого лешие на ночь глядя несут? - прорычало из-за двери.
        Открыл мужик лет сорока, тощий, всклокоченный, бородёнка заплёвана подсолнечной шелухой - зато хорошо одетый и новых валенках. Увидел господ - принялся кланяться. Оказалось, староста.
        В тёмных захламлённых сенцах под ноги метнулась кикиморка, хозяин пнул валенком: «Пшла, окаянная! Развелось - житья нет!». В избе было жарко натоплено, пахло кислым. По земляном полу голым задом елозило дитя, ещё сколько-то притаились на полатях - забоялись чужих. Три худые злые бабы толклись у печи, мешая друг другу и тихо переругиваясь. За печью шуршали тараканы. На широкой лавке, укрытый до самого носа облезлой овчиной, лежал и хрипел старый дед - может, помирал уже, может, просто спал. Рядом в плетёной корзине копошилась курица. Всюду валялось нечистое тряпьё и солома, из бревенчатых стен торчала пакля, в щели дуло. Из-под веника выглядывал мохнатый, перепачканный в муке клетник, строил гадкие рожи.
        Иван Агафонович, прежде в деревенских избах не бывавший (постоялые дворы не в счёт), сперва вообразил, что наблюдает типичную картину народной жизни, но изменил мнение, когда каторжник за спиной шепнул с осуждением: «Ну, чисто берлога! Присесть и то негде!»
        А Титу Ардалионовичу это безотрадное зрелище вдруг навеяло приятные воспоминания из детства. Тогда они проводили лето в маленьком дедушкином именьице, и мать как-то взяла его навестить после родов бывшую свою горничную, удачно выданную замуж за красавца-кузнеца.
        Там тоже была изба, и не сказать, что богатая, и народу в ней обитало, как показалось маленькому Титушке, великое множество. Но стены сложены были из янтарных брёвен, пол выскоблен до белизны и устлан полосатыми домоткаными дорожками, на оконце белели занавески и алели гераниумы, стол украшала скатерть, вышитая крестом, под потолком на длинных полках-воронцах розовела круглыми боками чистая глиняная посуда. В берестяной люльке качался младенец, тоже розовый. Старшие дети (не горничной, а ятровки[61 - Ятровка - жена брата мужа.] её) бегали хоть и бесштанные да босые, зато в стираных рубашках и причёсанные гребнем. И пахло в той избе тёплым хлебом, свежими яблоками и борщом… «Ведь один народ, одна страна - отчего же живут так по-разному?» - задался философским вопросом Удальцев.
        Романа Григорьевича же беспокоили вопросы более практического свойства: где тут можно расположиться, да как бы так исхитриться, чтобы не нахватать вшей или блох?
        - Тесно у нас, господа хорошие, ох, тесно, - сокрушённо закивал хозяин, будто прочитав его мысли. - Семеро по лавкам - точно про нас сказано… Но таким важным гостям мы завсегда рады, уж сумеем угодить. Проходите, господа, вот туточки вас разместим, в лучшем виде ночуете!
        Оказалось, в избе имеется ещё одно помещение, теснее первого, но выгодно отличающееся если не чистотой, то вполовину меньшей захламлённостью. Пожалуй, это была хозяйская спальня - из обстановки имелась лишь широченная городская кровать под лоскутным покрывалом, да длинный сундук, покрытый большим круглым половиком - никакая другая мебель здесь просто не могла поместиться. Пол тоже был земляной, но застелен старым одеялом. Другое одеяло - маленькое, детское висело на окне, чтоб не дуло. От одеял пахло несвежим. В углу имелось поганое ведро.
        - Туточки, господа, отдыхайте на мягоньком, - ворковал хозяин. - А я девке велю - ужин вам соберёт… Дочка! А ну, обслужи гостей… - крикнул он уже с порога, и затворил за собой скрипучую перекошенную дверь.
        - Я так мыслю, ужинать нам тут ничего окромя хлеба не надо, - зашептал каторжный, едва они остались одни. - Оно, конечно, жрать охота, да больно уж нечисто живут. А по весне у них тут, в Омёте, трое от холеры померло - далеко ли до беды?
        Близко была беда, ох, близко! Да только совсем другая, непредвиденная…
        Она вошла, держа в руках горшок с кашей и большой краюхой хлеба, пристроенной сверху - невысокая, худая, закутанная в рваный плат. Лица не показывала - смотрела в пол. Поставила ношу на сундук, прошелестела чуть слышно:
        - Откушайте, господа, чем боги послали, - и тенью выскользнула вон, никто на неё внимания не обратил.
        Вняв совету бывалого человека, съели хлеб, а кашу не тронули, составили горшок на пол. Хоть и стемнело на улице, время было не позднее. Но от нечего делать устроились спать: господа втроём поперёк хозяйской кровати, мужик на сундуке. Заснули быстро, все, кроме Романа Григорьевича. Вот ведь странность - в санях глаза слипались, боялся задремать - а в тепле да на постели сон как рукой сняло. И на душе возникла не то тревога, не то просто тоска.
        Сколько-то он лежал тихо, вслушиваясь в чужие звуки за стеной - там ещё не ложились. Потом совсем измучился, сел, нашарил в темноте сапоги - выйти из духоты на воздух, может, тогда сон придёт.
        Вдруг снова отворилась дверь - тихо, без малейшего скрипа - вот чудо! Кто-то крупный куда больше кикиморы или клетника, быстро прошмыгнул в комнату, стал у стены. Роману Григорьевичу сделалось совсем жутко, он чиркнул спичкой…
        Это была она. Та девка, что приносила ужин. Свет её испугал, она вздрогнула, подняла глаза…
        Всё. Как пишут в любовных романах, «он понял, что погиб». Какая Лизанька? Какая Екатерина Рюриковна? Разве они существуют на этом свете? А если существуют, то зачем? Для кого? Уж во всяком случае, не для Ивенского Романа Григорьевича, потому что ему теперь никого другого не надобно. Он даже не подозревал, что бывает в природе такая красота. Он смотрел на эту красоту молча, как самый блаженный из идиотиков, и она смотрела на него, на бледном тонком лице лихорадочно горели огромные чёрные глаза.
        Сколько это могло продолжаться? Надо было что-то сделать, хотя бы заговорить, и он заговорил. Спросил совершенно неромантическую глупость:
        - Для чего ты здесь?
        - Пришла посуду забрать, - еле слышно откликнулась она. И вдруг, будто поддавшись внезапному внутреннему порыву, бросилась к нему, схватила тонкими пальцами за плечи, зашептала отчаянно.
        - Бегите! Барин, скорее отсюда, вам нельзя здесь оставаться! Вы погибнете, погибнете! Бегите в окно!
        Он поверил ей сразу. Он не стал тратить время на расспросы, только бросил через плечо, уже тормоша спящих.
        - Ты с нами?
        - Нет! - она отшатнулась, будто испугавшись вопроса. - Я не должна! Бегите! Только тише, тише… И скорее же! Поспешайте!
        Спросонья люди удивительно плохо соображают и мучительно медленно сбираются. Каторжник был ещё ничего, а Удальцев с Листуновым в спешке никак не находили своих вещей и не попадали в рукава.
        - Готовы? Уходим!
        Роман Григорьевич подскочил к окну, рывком сдёрнул одеяло. Квадрат лунного света упал на пол. И в этот миг издали, с улицы, донёсся протяжный, леденящий душу вой.
        - Поздно! - выдохнула она.
        Роман Григорьевич, занятый выламыванием рамы, обернулся на голос, и УВИДЕЛ. Увидел, как вспыхивают жёлтым огнём чёрные глаза, как нежное, благородное словно у настоящей барышни лицо вытягивается в острую мохнатую морду.
        - Бежим!!!
        Окно было узко - еле протиснулись, застревая плечами. Первым бежал каторжник - отвязывать лошадей. Ивенский - последний. Ему пришлось увидеть такое, что лучше бы не видеть никогда. Одно дело - оборачиваться волком самому, и совсем другое - наблюдать за превращением со стороны. В тот миг, когда Роман Григорьевич вывалился из окна в снег, она уже была зверем.
        - Я вернусь за тобой - крикнул он ей.
        Сани летели во весь опор, лошадей не надо было погонять. Стая неслась по следу, стая нагоняла.
        - Не уйдём! - взвыл каторжник.
        Агенты палили из трёх стволов - но что оборотням стальные пули?
        Стая окружала.
        Что может один волк против стаи волков? Об этом Роман Григорьевич думать не стал. С необыкновенной силой - еле выдернули потом - вогнал нож в днище саней, сбросил одежду, какую успел (ничего, на волках тоже болтались какие-то тряпки). Кувыркнулся в прыжке, зверем свалился в сугроб. И стал один против стаи.
        Стая остановилась. Волки замерли, низко опустив головы - чуяли сильного. Только одна волчица, совсем молоденькая, припала на передние лапы и счастливо взвизгнула: свой!
        А ещё был вожак. Он тоже привык считать себя сильным. Никогда прежде Роману Григорьевичу не доводилось драться зубами и когтями. Он нахватался ртом чужой шерсти и крови - это было ужасно. Зато зубы и когти помогали против оборотней не хуже серебряных пуль. И бежал, бежал по полю бывший вожак, оставляя кровавый след. Сперва на четырёх ногах, потом на двух. И стая бежала за ним. Последней была молоденькая волчица со светлой шерстью. Она не хотела уходить и часто оборачивалась.
        Поскуливая и пошатываясь, Роман Григорьевич добрёл до саней. Через нож не кувыркнулся - перевалился кое-как, упал на спину. Без шерсти сразу стало холодно. Принялся одеваться - прокушенные руки почти не слушались и распухали на глазах, болело порванное плечо.
        - Это что же такое, барин? Ты, выходит, оборотень? - спросил каторжный тихо.
        - Я ведьмак, - с большим достоинством возразил агент Ивенский, стараясь не очень лязгать зубами. - Оборотничество - это своего рода зараза, она пришла к нам из Европы. Оборотень становится зверем против воли своей, когда на небе полная луна, и, обернувшись, перестаёт соображать как человек. Я же превращаюсь в волка по собственному желанию, при этом сохраняю ясность мысли и членораздельную речь… - он нарочно говорил длинно, ему казалось, стоит только замолчать - и сразу умрёшь. - Это надо же - в наше время, в каких-то сорока верстах от губернского города - и целое гнездо оборотней! Куда только смотрят местные власти? Ну, ничего, я на них управу найду! (На оборотней, или на власть?)
        - Егерей надо прислать, - сердито вторил Листунов. - Пусть постреляют всех!
        Тут Роман Григорьевич вдруг совсем побледнел, изменился в лице. Пальмирец даже испугался.
        - Батюшки! Что это с вами? Вам дурно?
        Но Ивенский уже взял себя в руки, нашёл отговорку.
        - Укусы больно, не могу больше терпеть! - в этом он против истины не грешил, раны действительно отчаянно болели. - Иван Агафонович, где ваша фляжка? Придётся позаимствовать немного водички, тем более что Её Высочество пока ещё не прибило.
        - Пожалуйста, - Листунов завозился. - Сейчас, одну минуточку… - он засуетился сильнее. - Сейчас, сейчас… Да где же она?!
        - Потерял! - ахнул Удальцев. - Опять!
        - Что значит «опять»?! Когда я что терял? - возмутился пальмирец.
        - А револьвер на Буяне?
        Вольно же им было переругиваться, когда начальство помирает!
        Фляжка не нашлась. Скорее всего, выпала из кармана, когда они переворачивались в санях, может в первый раз, может во второй. Цел был малый алатырь, значит, Её Высочеству, пока ещё не прибитому, беда не грозила. С агентом Ивенским сложнее - он не был уверен, что доживёт до утра. Целая ночь, долгая ночь нужна была, чтобы простая колодезная водица стала живой водою.
        Это была одна из худших ночей в жизни Романа Григорьевича. Было ему совсем плохо: жар начался, и укусы дёргало так, что даже спать не мог. Лежал на широкой лавке в какой-то красавской избёнке, смотрел в низкий потолок, думал разное. Где-то поодаль посапывали подчинённые, и он даже рад был, что не увидят, как он помрёт. Зато рядом сидел каторжный, гладил по голове и давал попить. Ему можно было жаловаться.
        - Дядька Семён, я, когда дрался, нахватался чужой шерсти ртом.
        - И что ж, - умиротворяюще журчал тот в ответ. - Всяко бывает в жизни. Я как второй раз в бега подался, так и ухнул в гнилое болото, насилу выполз. Помню, полон рот тины, аж носом полезло, и червяк какой-то на зуб попал, а может, и пиявка то была - сидит во рту и шавелится. Потом неделю с неё поносом маялся. А шерсть что, шерсть ерунда, плюнул - и нету…
        Потрескивает свечка, подвывает ветерок в трубе, кто-то вздыхает за стеной… Томно, тоскливо.
        - Дядька Семён, я скоро умру?
        - Ну-у, придумал! Зачем же тебе помирать? Конечно, будет болеть, раз зверь подрал. Кошка, бывает, царапнет - и то разнесёт вдвое, а тут целый волк! Да только кто ж с этого помирает? Никто! Вот кабы горло перегрыз - тогда другое дело, тогда бы я первый тебе сказал: пора, барин, на тот свет собираться! А теперь - нет, не время… На-ко лучше ещё водички хлебни. Давай лицо оботру холодненьким… Полегше стало? Ну, то-то. А то выдумал он помирать!
        Светит луна в окошко - круглая, полная - хорошо на такую выть.
        - Дядька Семён, ведь меня оборотень кусил. Я тоже оборотнем стану, вдобавок к ведьмаку?
        - Да как же ты им станешь, ежели ведьмак оборотня сильнее? Слабое-то колдовство на сильное не ложится, нешто не учили тебя в гимназиях твоих?
        - Учили, забыл… Ай!
        - Да ты не вертись, смирно лежи. Вот, опять кровь пошла. Погоди-ка, промокну…
        Ходит сон по лавочке, а дрёма-то по полу. Все спят в избе - не спят сыскной с каторжным.
        - Дядька Семён, хочу забрать её оттуда! Не надо ей там быть.
        - Кого забрать, мил человек?
        - Девчонку, что нас предупредила. В жёны её возьму.
        - Вот те на! Как же ты возьмёшь её, когда сам дворянского звания человек, а она девка деревенская? И думать забудь, мой тебе совет. Это уж давно замечено: как благородный с простой сойдётся, или наоборот - так ни тому, ни другому счастья нет, горе одно!
        - Почему?
        - Да потому что один другому не ровня. Боги разными создали, разную судьбу назначили - негоже против их воли идти.
        - Мы ровня с ней. Она волк, я волк - мы два зверя.
        - Эх, милый! Звери - они тоже разные бывают. Разве кто борзую, или там, гончую какую с дворнягой простой сводит? То-то. Забудь ту девку, забудь! Не то и её, и себя погубишь, уж я знаю.
        - Ведь я даже имени её не спросил…
        - Вот и ладно. Забудется скорей.
        Догорает свеча, оплывет на стол. Слабый-слабый, брезжит за окнами рассвет.
        - Дядька Семён! Я тебе заплачу хорошо, ты завтра поезжай опять в Омёт. Днём-то волки не тронут.
        - Да зачем же мне ехать туда, скажи на милость? Дрянное сельцо, бог с ним совсем.
        - Нет, ты поезжай. Предупреди их. Скажи, пусть уходят с места, не мешкая. Пусть бегут за Волгу, в степь. Ведь я доложить обязан про оборотнево гнездо. А не я, так Листунов… Придут егеря, постреляют всех. И её убьют.
        - Не убьют, что ты! Поеду, предупрежу. А ты поспи, поспи хоть часок, горюшко моё. Ведь извёлся совсем за ночь!
        Рассвело. Поспела живая вода - закрылись, затянулись на глазах рваные раны, и жар спал.
        А дядьке Семёну сколько ни лили на ногу - почти полведра - так и не помогло, так и остался хромым. Видно, много в жизни грешил. Правда, другая хворь, что заводится, когда долго человек сидит или наоборот, тяжёлое поднимает - та напрочь сошла, как и не было. Но о ней старый каторжник господам рассказывать не стал, постыдился.
        Армейское начальство обрадовалось сыскным, как дорогим родственникам. Оно ни малейшего представления не имело о том, как следует воевать с бессмертными, и счастливо было, что кто-то другой готов взять эту ответственность на себя. Так что к чёрной горе их доставили в генеральских санях. А розвальни Сеньки Хромого выкатились на большую дорогу, да за лесочком незаметно свернули на Омёт.
        …Она вырастала в чистом поле - гладкая как стекло, чёрная и зловещая. Очертаниями своими больше всего напоминала огромную морковь, воткнутую в землю обратным концом. В природе никогда не бывает таких узких и острых гор - они не могут существовать по физическим законам.
        - Ох, высоченная! - Удальцев, запрокинув голову, разглядывал чёрную башню на вершине и невольно любовался - была в ней особая, мрачная красота, пугающая и притягивающая одновременно, жаль будет, когда рухнет. - Не представляю, как мы туда заберёмся? - и ответил сам себе. - Верёвка нужна! Если спустить сверху длинную предлинную верёвку…
        «Сущее мальчишество! - усмехнулся про себя Листунов. - Верёвки, скалы, приключения…» А вслух сказал.
        - Чтобы спустить сверху длинную-предлинную верёвку, надо сначала поднять таковую наверх.
        Некоторое время Тит Ардалионович молчал, обдумывая его слова. Потом заговорил, осторожно, но многозначительно косясь на Романа Григорьевича:
        - Моя нянька Агафья рассказывала, что ведьмаки умеют оборачиваться не только зверьми, но и птицами…
        - А я не умею! - отрезал Ивенский твёрдо. - Хватит с меня и волка. В конце концов, мы в семьдесят четвёртом веке живём, или в княжеской Руси? У военных наверняка найдётся разведывательный аэростат, а ещё лучше дирижабль. А если нет - велим, чтобы обеспечили. Должна же от них быть хоть какая-то польза?
        - Замечательно! - совсем по-детски просиял Тит Ардалионович. Конечно, ему было бы очень интересно узнать, сумеет ли его начальник стать птицей, или нет. Однако, полёт на аэростате или, того лучше, дирижабле, обещал стать куда более захватывающим событием.
        Листунов же скептически заметил, что нет в этом ровным счётом ничего замечательного, потому что если Бессмертный чуть не угробил их на земле, то сделать это воздухе ему не составит ни малейшего труда. Тогда Роман Григорьевич потребовал от пальмирца альтернативных предложений; тот сник и умолк.
        Аэростата дожидались три дня (для доставки дирижабля потребовалось бы полторы недели - слишком долгий срок). Жили в отличном, генеральском военном шатре с печкой и раскладными походными койками - это вам не грязная деревенская изба. Офицеры, просидевшие под горой полмесяца и наблюдавшие сокрушительный разгром своего войска, разительно отличались от самоуверенных наглецов из вагона; к сыскным они проявляли исключительное уважение и доброжелательность. Однако, Тита Ардалионовича не покидало неприятное ощущение, что на них смотрят, как на смертников, и за любезным обращением скрывается жалость. Вроде как порадовать хотят напоследок.
        Заняться было нечем, время тянулось долго.
        Листунов ходил играть в штосс, ему везло, и за спиной шептались, что это не к добру.
        Тит Ардалионович часами самоотверженно торчал на морозе, наблюдая за башней. Всё пытался установить, нет ли каких признаков, указывающих, дома её хозяин, или в отлучке. Но случайно разговорился с молодым саратовским магом, и тот объяснил: чародею такой силы, что успел накопить Бессмертный, ничего не стоит практически одновременно находиться сразу в нескольких местах, поэтому об отлучке как таковой речи вести не приходится. Удальцев расстроился и тоже пошёл играть. Но тут же спустил тридцать рублей, расстроился ещё больше, забился в шатёр и там читал бесконечный скучный роман под названием «Пальмирские трущобы» - кто-то из офицеров одолжил.
        Роман Григорьевич обретался тут же, в настроении самом мрачном. Подчинённые приписывали его дурное расположение духа нездоровью. На самом же деле, живая вода исцелила его полностью, оставив лишь лёгкую слабость, должно быть, в наказание за какие-то грехи. Причина меланхолии крылась в другом - он думал о Бессмертном. В голову вдруг запала совсем неподходящая мысль: каково это - знать, что жизнь твоя, в буквальном смысле слова, находится в руках врага? Такая тонкая, такая хрупкая, так легко её сломать - и тогда опять смерть, опять небытие… До тех пор, пока кто-то вновь не нарушит твоё посмертие ради собственных корыстных интересов. Быть сильнейшим колдуном этого мира, и одновременно безвольной марионеткой в чужой игре - это ли не подлинная трагедия? Право, есть за что возненавидеть род людской!
        Скверно было на душе агента Ивенского. Потому что в ту пору он уже знал совершенно точно: не будет никакого подвига, не будет честного сражения Добра со Злом. Даже бегства из разрушающейся башни - и того не будет, никого не прибьёт, и живая вода останется невостребованной. Потому что таков его служебный долг: позаботиться о безопасности подчинённых, и, самое главное, заложницы-царевны, свести к минимуму все риски. И он знал, как это осуществить, понял в тот момент, когда в штабном шатре ему случайно попалась на глаза маленькая спиртовка.
        - Ловко придумано! - похвалил Иван Агафонович, разглядывая конструкцию.
        Внутри глиняного кувшина с аккуратно выдолбленной дырой в боку помещалась горящая спиртовка. Сверху, над горлышком, на проволоке подвешивалась игла. Красота! Ветром не задует, руки жечь не надо, пламя можно убавлять и прибавлять, и переносить удобно - низ не нагревается. Замечательное пыточное приспособление! После такой «обработки» Кощей уж точно не сможет никого угробить, будь то в воздухе или на земле. Главное, начать загодя, чтобы успел ослабнуть.
        - Так давайте прямо сейчас и начнём! - обрадовался Удальцев, ему было интересно.
        - Нет, - глядя куда-то вбок, отрезал Роман Григорьевич. - Начнём за час до вылета. Что зря спирт жечь? - отговорка была смехотворной, но ничего лучшего на ум не пришло.
        Листунов пожал плечами:
        - Вы убеждены, что Бессмертный не постарается уничтожить аэростат сразу, как только его обнаружит? Или ещё какую-нибудь каверзу не выкинет? Вам недостаточно дуэли с одержимым или гнездовья оборотней?
        Что тут возразишь?
        - Ладно, зажигайте… э, нет, огонь нужно послабее, не то проволока перегорит, - ох, не о проволоке он пёкся в тот момент!
        …Он так и не заснул в ту ночь. Лежал и думал, каково сейчас Бессмертному - поджариваться заживо на медленном огне? Ведь рядом с ним нет каторжного, который гладил бы по голове, давал напиться, смиренно выслушивал разные глупые жалобы и утешал… Чужая боль ощущалась как своя.
        А солдаты, что несли караул, слышали, как ночь напролёт что-то тяжко стонало и охало внутри чёрной горы.
        Иван Листунов был доволен. Вот что значит жить в эпоху просвещения! Несомненно, всем его предшественникам-Иванам было куда сложнее и опаснее исполнять свою историческую миссию и бороться с персонифицированным деструктивным магическим явлением, олицетворяющим силы Хаоса. Ведь в ту дремучую пору человечество ещё не научилось летать.
        Сначала шло как по нотам. Здоровенный, наполненный лёгким газом аэростат покачивался у самого подножия горы - прежде никому из военных не удавалось подойти к ней столь близко, даже растерзанные тела своих убитых забрать не смогли, так они и лежали, все пятьсот, только снегом запорошило. Поэтому Роману Григорьевичу пришлось потрудиться, убеждая командование, что на этот раз недавняя трагедия не повторится.
        В двенадцать часов пополудни погрузились в корзину: повизгивающий от восторга Удальцев, немного бледный, но решительный Листунов, и очень бледный и мрачный Ивенский. Правда, на взлёте даже он несколько оживился - интересно ведь! Но бросил взгляд на глиняную конструкцию в руках героя Ивана - и вновь поскучнел.
        Медленно и плавно аэростат взмыл в воздух. Западный ветер сносил его всё ближе и ближе к башне - именно так было рассчитано. Наконец, его округлый бок ткнулся в чёрную стену как раз рядом с узким стрельчатым окном.
        - Закрепляй! - что было сил, проорал Удальцев вниз, хотя можно было и не орать - имелся специальный сигнальный флажок. Но Титу Ардалионовичу в ажитации показалось, что его будет недостаточно, и голосовая команда надёжнее.
        Солдаты закрепили канат, шар остановился, покачиваясь.
        То, что было дальше, несколько примирило Романа Григорьевича с печальной действительностью: может, на настоящий подвиг оно и не тянуло, но определённого мужества, безусловно, требовало. Они даже представить себе не могли, как это, оказывается, трудно - заставить себя на такой высоте, где только птицы летают, перелезть из корзины аэростата на окно чёрной башни. На земле эта задача показалась бы смехотворной. А здесь… Ведь вот оно, окно, совсем рядом! Надо только уцепиться, подтянуться - и ты уже внутри! Но стоит взглянуть вниз, как тело цепенеет, руки-ноги делаются непослушными, сердце бешено колотится в груди, а голова идёт кругом.
        - Не могу, - в отчаянии простонал Удальцев, белый до синевы - куда только делся вечный его румянец. Он чуть не плакал, не столько от страха, сколько от осознания собственной слабости.
        - Д…да! - Листунов дрожащими пальцами вцепился в канат. - Это не самая удачная затея… Ох, как же высоко!
        Тут Роману Григорьевичу пришлось, сделав над собой усилие, изобразить полное спокойствие и присутствие духа - а что ему ещё оставалось? Не спускаться же с позором вниз?
        - Право, господа, ну что за нерешительность? Долго мы ещё будем болтаться между небом и землёй?… - эта его фраза заставила Тита Ардалионовича нервно хихикнуть. В детстве бабушка частенько пела ему на мотив «Жаворонка» Глинки забавную песенку: «Между небом и землёй поросёнок вился, и нечаянно ногой в небо зацепился». Кто бы мог подумать тогда, что однажды ему самому предстоит оказаться в положении того самого незадачливого поросёнка? - …Я пошёл, а вы постарайтесь собраться с духом. Ничего страшного тут нет, я дам вам руку.
        В общем, и сам перелез, и спутников своих перетянул, хотя внутри всё мелко и противно дрожало, и тоже хотелось глупо хихикать. Жаль, что он не мог себе этого позволить при подчинённых.
        Окно вывело их на самый верхний уровень кощеевой башни. Здесь было пусто, черно и гулко, вниз шла узкая винтовая лестница без перил, да ещё и обледенелая. Один неловкий шаг - и шею свернёшь. Поэтому спускались совсем уж негероически - задом. Ну, слезли кое-как, миновав ещё три пустых яруса, и только тогда оказались в жилых покоях.
        Вот где было богатство! Сверкало серебро и злато, играли драгоценные каменья, звенел хрусталь, струились шелка, топорщилась парча, красовалось дорогое оружие, а в центре высилась огромная золочёная статуя римского полководца Германика. «И когда успел столько натащить! - восхитился Роман Григорьевич. - А главное - откуда?» То есть, с полководцем Германиком всё было ясно: Петров Двор, Большой каскад. Происхождение прочих ценностей полиции ещё предстояло выяснять.
        Ослеплённые окружающим великолепием, они не сразу приметили главное сокровище. Похищенная царевна сидела прямо на полу, забившись в дальний угол, как затравленный зверёк. Лицо её было отрешенным, взгляд блуждал.
        А буквально у ног её лежал ОН. Умирающий Бессмертный.
        Страдания Кощея были ужасны. Томимый внутренним жаром, он в клочья разорвал на себе одежды, расцарапал кожу, сочилась чёрная кровь. Выпирающие рёбра ходили ходуном, костлявые пальцы скребли пол, чёрный рот распахнулся в безмолвном крике…
        - Ай! - отшатнулся Удальцев. Только теперь юноша понял весь ужас происходящего, осознал то, что давно не давало покоя его начальнику. Увлекательное приключение превратилось в кошмар.
        - Женщину уводите, - мёртвым голосом приказал Ивенский.
        Удальцев с Листуновым подхватили царевну под руки, подняли, осторожно, бочком, повели мимо тела поверженного врага, и дальше, вверх по лестнице. Но скоро силы покинули её, ноги подкосились… Ах! Это только в рыцарских романах кавалер легко подхватывает на руки хрупкое тело дамы, и движимый благородным порывом, взбирается с ним на любые выси. В жизни всё немного иначе: крутая, обледенелая лестница без перил, отнюдь не богатырского сложения кавалеры и дородная, хоть и осунувшаяся от пережитых невзгод дева. В общем, тащили волоком подмышки, невзирая на царский чин. Подол платья пришлось коротко оторвать - очень мешал. Страшно представить, сколько ступеней пришлось пересчитать собственным задом бедной Елене Павловне, прежде чем они добрались до нужного окна.
        Роман Григорьевич задержался внизу. Зачем - сам не знал, будто заставило что-то. Стоял, смотрел на дело рук своих, и потихоньку, потихоньку убавлял фитилёк спиртовки - он уже еле теплился. И настал миг, когда тело Кощея перестало агонизирующее подрагивать, открылись белые… нет, на этот раз чёрные, как будто пустые глаза.
        И снова они друг на друга смотрели - юный ведьмак и древний чародей - снова друг друга видели.
        - Ты… - прохрипел чародей с усилием. - Больно… Не мучь… Отпусти-и.
        У Романа Григорьевича вздрогнули губы - он чувствовал себя живодёром. Вивисектором, если по научному.
        - Я отпущу - ты же убьёшь меня, - пошептал он с отчаянием.
        - Нет… Кляну-усь. Отпусти…
        Повернулось колёсико, пламя погасло. Совсем.
        Только оказалось, что верить кощеевым клятвам нельзя. Роман Григорьевич понял это, когда его швырнуло со всего размаха об стену, прижало к ней так, что кровь брызнула из носа, и дышать стало невозможно. Тут бы пришёл конец и ему, и тем, кто был с ним, и всей Руси заодно. Потому что упал на каменный пол кувшин, распался на черепки, и спиртовка раскололась, и вылился весь спирт - ничего от замечательной конструкции не осталось. И даже не сразу понял Роман Григорьевич, что всё ещё держит в руке проволоку с заветной иглой - когда только успел схватить?
        Это было спасение. Вдавленный в стену, Роман Григорьевич не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, одни только пальцы ещё слушались. Достаточно, чтобы согнуть дугой мягкую бронзовую иглу. И тело вероломного врага выгнулось дугой, как в припадке падучей. Ослабла колдовская хватка, агент Ивенский сполз по стене на пол, кое-как перевел дух, размазал кровь по лицу, пользуясь отсутствием подчинённых, всхлипнул. Теперь уже не Кощея, себя жалко было - зачем такой доверчивый и глупый? Стоило переживать из-за врага рода человеческого! Чуть всех не погубил. Стыд, ох, стыд…
        Когда взгромоздился наверх, судорожно сжимая иглу побелевшими пальцами, спасённую пленницу уже переваливали в корзину. Ничего, обошлись на этот раз без начальства - так замучились с царевной, что только и думали, как бы отделаться поскорее, даже страхи свои позабыли. Тит Ардалионович ловко перемахнул с подоконника в корзину, и тянул бесчувственную Елену Павловну на себя, а Листунов деликатно подавал сзади. Увидели, в каком виде объявился Романа Григорьевич - чуть не выронили драгоценную ношу.
        - А?… - раскрыл рот Тит Ардалионович.
        - Потом! - прорычал Ивенский, на самом деле он и потом ничего рассказывать не собирался. - Скорее! - он чувствовал, как слабеют пальцы.
        - А конструкция где? - испугался Листунов.
        - Уронил! Игла у меня!.. Ах, да что же она у вас застряла? Листунов, за ноги её толкайте!
        - Да как же - за ноги! Невозможно-с! Неловко! Она же царевна! - вдруг запаниковал тот.
        - В Кремле будет царевной. А здесь - жертва преступления. Значит, будем спасать, как нам сподручнее. Толкайте!
        Затолкали.
        - Опускай!!! - ну, никак не желал Удальцев обходиться сигнальным флажком.
        Они спускались, а снизу неслись приветственные вопли - на земле заметили, что в корзине четверо.
        Спустились.
        И всё. И больше они спасённую царевну не видели: подхватили её другие люди, завернули в покрывала, унесли… А Тит Ардалионович воображал, что она им хотя бы спасибо скажет. Куда там - не по чину. Это она наверху была жертвой преступления, которую можно и подмышки тащить, и за ноги, и, с позволения сказать, под зад подсаживать. А внизу - царевна, и простым сыскным даже глядеть на неё не положено… «Ну и ладно, - сказал себе Удальцев. - Не такая уж и красавица, чтобы ею любоваться. Вот Екатерина Рюриковна…»
        - Ваше превосходительство! - крикнул кому-то Роман Григорьевич. - Скорее, командуйте отступление! Отводите людей от горы! - ему мучительно хотелось скорее покончить с этим делом.
        Да не тут-то было! Гнулась, чуть не пополам складывалась игла в его руках - но не ломалась! Что за проклятие такое?! Он уже в отчаяние начал впадать. Да ещё Удальцев зудел над ухом, не терпелось ему:
        - Давайте, давайте, Роман Григорьевич! Ну что же вы?
        - Сами попробуйте! - он с досадой сунул ему иглу.
        Тит Ардалионович взялся за дело со свежими силами и большим воодушевлением - Романа Григорьевича затошнило, как представил, что творится в эту минуту с многострадальным кощеевым телом. Но упрямая игла не поддавалась.
        - Да что же такое? - в голосе Тита Ардалионовича звучала детская обида. - Почему она не ломается?
        - Может, надо топором? - подал голос Листунов.
        - Да не топором! - хлопнул себя по лбу агент Ивенский. - Иваном! Иглу может сломать только герой Иван, и никто другой! Это его историческая миссия! Как я сразу-то не понял?!
        …Она переломилась пополам с тихим звоном, будто лопнула струна. Несколько минут ничего не происходило. Потом послышался гул, задрожала земля.
        Гора оседала, обваливалась внутрь себя, тонула в клубах чёрной пыли. Они вздымались до самого неба, и молнии сверкали в них. Сверху валились громадные обломки башни, грохот стоял такой, что казалось, рушится весь мир.
        Хоть и далеко отошли, а дышать было нечем, на зубах хрустело. Каково же приходилось им, Иванам тысячелетней давности? Как они ухитрялись уцелеть в этом светопреставлении? - задавался вопросом Листунов, и в голову приходил только один ответ: выжить они не могли, гибли вместе Кощеем и похищенной царевной. А счастливый конец - это уже из области мифов и легенд… Или нет? Или их каким-то образом спасал Серый Волк? Возможно, именно в этом состояла его историческая роль - заботиться о безопасности главного героя? Что ж, очень может быть…
        Целый день с небес шёл чёрный снег. Он грязными клиньями ложился на белые поля, и люди в деревнях ждали конца света.
        Поезд тянулся по равнине: полоса черная, полоса белая, черная, белая… «Как вся наша жизнь» - думал агент Удальцев. Ему отчего-то было тоскливо. Вроде бы, всё прекрасно, и царевна спасена, и победителей Бессмертного ждёт слава и честь. А нет радости на душе! Как-то слишком быстро всё случилось. Тянулось-тянулось, вдруг раз - и дело можно закрывать, сдавать в архив…
        - В архив? - агент Ивенский взглянул на подчинённого с укоризной. - Тит Ардалионович, вы о чём? Разве можно сдавать нераскрытые дела? Кто вас такому учил?
        - Нераскрытое?! - от удивления Удальцев выронил очищенный апельсин, и тот закатился под лавку. - Как? Царевна освобождена, преступник уничтожен…
        - Юноша! - встрял Листунов, хоть его и не спрашивали. В голосе его звучала обидная снисходительность. - Вы подумайте своей головой! Разве Бессмертный - преступник? Нет! Он всего-навсего магическое явление, хоть и того… - он запнулся, забыв нужное слово.
        - Персонифицированное, - подсказал Роман Григорьевич.
        - Именно! - кивнул герой Иван, и продолжил развивать мысль. - Настоящий же преступник тот, кто вызвал это опасное явление к жизни, и долг наш - найти его и покарать, пока не успел натворить новых бед.
        - Золотые слова, - не без иронии подтвердил Ивенский.
        Тит Ардалионович некоторое время молчал, обдумывая услышанное. Прислушивался к себе: пробуждается в душе радость, или нет? Увы, не пробуждалась, напротив, разочарование почувствовал. Спросил ворчливо:
        - Интересно, нам за спасение царевны хотя бы орден какой-нибудь полагается?
        - Конечно нет, - ответил начальник без промедления. - Орден получит его высокопревосходительство, граф Бестужин. А нам выйдет повышение в чине… То есть, вам выйдет.
        - Почему только нам? - последнее его замечание удивило Тита Ардалионовича даже сильнее, чем явная несправедливость с орденом.
        - Потому что не бывает статских советников двадцати пяти лет отроду, - для пущей важности Роман Григорьевич накинул себе пару годков, округлил, так сказать. - Это, скажут, чересчур… Большее, на что я могу рассчитывать - это именное оружие либо денежная премия.
        - А что, тоже неплохо, - одобрительно кивнул Листунов, и уточнил, - я имею в виду премию.
        На это агент Ивенский только вздохнул. Лично он прекрасно обошёлся бы и без премии, куда более заманчиво было бы стать самым молодым из статских советников. Но стоит ли мечтать о несбыточном? - подумал он, отрешённо глядя в окно.
        … Мрачное расположение духа, не покидавшее Романа Григорьевича несколько последних дней, сменилось настроением элегически-созерцательным, с налётом лёгкой грусти. Отчего же он грустил, чему печалился? А что чаще всего печалит молодых людей его лет? Ну, конечно, разлука с любимой!
        Ведь он всё-таки не послушался дядьки Семёна, поехал в Омёт. Едва покончив с Бессмертным, одолжил у военных коня, и, ничего не сказав подчинённым, полетел через поля, осыпаемый чёрным прахом рухнувшей горы. За полчаса домчал, вот как спешил! И всё-таки опоздал. Встретила его опустевшая изба - дверь настежь, печь холодная, всё нажитое брошено. И так по всему селу. И на снегу вокруг домов ни одного человечьего следа, одни звериные. Видно, сдержал слово старый каторжник, предупредил. Опустело волчье логово, все ушли, и она ушла. Куда, в какие края? Где теперь искать любимую?
        Роман Григорьевич опустился на порог избы, долгое время сидел неподвижно, в полном отчаянии. Образ деревенской красавицы как живой стоял перед глазами. Но вот какая странность - постепенно он начинал меркнуть. В свете дня девица уже не вызывала того трепетного восхищения, не сводила с ума, как ночью в полнолуние… Да уж не в луне ли всё дело было, задался вопросом юный ведьмак. Как человек полюбил он хозяйскую дочку, или, может быть, как волк? Чувство это было, или звериный инстинкт?
        Настал момент, когда Ивенский, наконец, понял, что отчаянно замёрз. Оно и понятно, умные люди на морозе не рассиживаются. Зашёл погреться в избу - не топлена, но хоть от ветра спасает. Огляделся брезгливо: грязь, убожество, нищета… Правду говорил дядька Семён: разными их создали боги, разную назначили судьбу…
        Обратный путь занял чуть не вдвое больше времени. Роман Григорьевич не погонял коня, тот трусил, как ему вздумается - отдыхал. Спешить было некуда, до поезда оставались сутки. Дорогой он успел полностью прийти в себя, глухое отчаяние ушло, уступив место светлой печали, отчасти даже приятной - так старые люди вспоминают обычно свою первую любовь.
        Но вот что интересно. Возникшая было страсть к девке-оборотню поугасла, однако, и былые чувства не вернулись. Не мучила больше утрата Лизаньки, и Екатерина Рюриковна перестала вызывать интерес (то-то бы порадовался Удальцев, если бы знал!). Сердце Романа Григорьевича сделалось совершенно свободно от старых привязанностей, и за одно это он испытывал к своей спасительнице нежную благодарность. Но это была уже не совсем любовь.

* * *
        Целый день победители Бессмертного купались в лучах славы. Правда, слава эта не выходила за пределы Особой канцелярии. В газетах их именовали обтекаемо: «достойные представители доблестных сил правопорядка» - в таком духе. На аудиенцию в Кремль ездили Бестужин с Ларцевым, а главных героев не взяли, ведь царевну-то они спасали против монаршей воли, другому было приказано заниматься сим благородным делом. Антон Степанович попытался было вступиться за своих юных протеже, дескать, победителей не судят. Но Мстислав Кириллович был неумолим, он слишком хорошо знал его царское величество. «На имена у Государя память слабая, они ему ничего не скажут. А по лицам сразу признает и осердится, потому как неповиновения не терпит даже в мелочах. И выйдет бедным мальчикам вместо заслуженной награды отставка, а то и в солдаты сошлют».
        Обидно, конечно, но ничего, пережили. Сели писать отчёт. И тут их ждал приятный сюрприз. Оказалось, что Листунов обладает редкостным талантом к составлению казённых бумаг. Так это у него ловко получалось: «на основании вышеизложенного были сделаны соответствующие выводы о необходимости принятия следующих мер; оные же меры были предприняты незамедлительно и дали ожидаемые результаты, итогом которых стала означенная победа добра над злом». Роман Григорьевич восхищённо наблюдал, с какой лёгкостью порхает перо в руке героя Ивана, оставляя за собой красивые, ровные строчки без единой помарки, тем паче, кляксы - и набело-то переписывать нет нужды! «Это ли не подлинный дар богов?» - думал агент Ивенский не без зависти.
        Отношение Тита Ардалионовича к происходящему было двояким. С одной стороны, он радовался временному избавлению от постылой роли писаря. С другой - ощущал что-то вроде ревности, ведь его талантами Роман Григорьевич так не восхищался. И то сказать, восхищаться было нечем - боги обделили. Ну разве справедливо устроена жизнь?
        - Тит Ардалионович, ну что же вы сидите даром в четырёх стенах? - обратился Ивенский заметив, что помощник его приуныл. - Отчего бы вам не навестить Екатерину Рюриковну, справиться, не нуждается ли в чём? Ведь она - лицо потерпевшее, родного дядю потеряла. Нужно проявить внимание к сироте! - последняя фраза была явно рассчитана на Листунова, не посвящённого в их сердечные дела.
        - Слушаю-с, ваше высокоблагородие! - просиял агент Удальцев и с поразительной резвостью улепетнул, только пятки сверкнули в дверях.
        «Неужто в Москов-граде заведено столь рьяно хлопотать о сиротах?» - удивился Иван Агафонович.
        …Понуровский домок на Боровой заметно похорошел снаружи - из уныло-серого сделался приятно-розовым. Перекрашивать пришлось, когда анчутки запятнали, заодно новая владелица придумала и цвет поменять. Основные же перемены произошли внутри: исчезла главная примета давешнего убийства - окровавленный ковёр, всё колдовское хозяйство было приведено в порядок, обстановка сделалась уютной, в воздухе приятно пахло свежей зеленью, порядок царил идеальный, ни пылинки - явственно чувствовалась женская рука. «Хозяюшка моя!» - умилённо подумал Тит Ардалионович. На сердце у него было легко, будто из него вынули маленькую, но очень неприятную занозу. Напрасно он ревновал, напрасно подозревал Романа Григорьевича! Ведь если бы тот имел виды на Екатерину Рюриковну, поехал бы к ней сам, а соперника держал бы подальше. Да только не соперники они, это теперь ясно! Ну разве жизнь не хороша?
        Нет, не хороша.
        Три часа пролетели как один миг. Был чай с мятой, был пирог с брусникой, были приятные разговоры и даже один робкий поцелуй в щёку. Но настала пора расставания - служба есть служба, и добрым отношением начальства злоупотреблять грешно. Уговорились встретиться завтра.
        Счастливый и розовый с морозца Тит Ардалионович влетел в кабинет и встретился взглядом с упомянутым начальством. Взгляд был странным. Нехорошим, прямо скажем, был взгляд, не по себе от него становилось.
        - Садитесь, Удальцев, - отводя глаза, велел Роман Григорьевич. - Нам нужно обсудить ход дальнейшего расследования. Мы с Листуновым в ваше отсутствие предприняли кое-какие шаги…
        «Мы с Листуновым»! Это кольнуло. А Ивенский продолжал, глядя совсем уж в сторону, будто не к помощнику своему обращался, а к несгораемому шкафу в дальнем углу.
        - Знаете, я вдруг понял, как нам выявить главного организатора преступления, как бишь его? Архонт? Нет, архат. Так вот, выйти на него мы можем через патраторов - тех троих, что вернули Кощея из посмертия в жизнь…
        «И к чему он так подробно рассказывает? - недоумевал Тит Ардалионович. - Можно подумать, я лицо постороннее, и не знаю, кто есть кто!»
        А Роман Григорьевич делал это нарочно, старался оттянуть неприятный момент.
        - …Оставалось найти самих патраторов. Для этого пришлось прибегнуть к помощи Аполлона Владимировича. Сперва мы выяснили, где находились обломки той иглы, что была сломана предыдущим Иваном…
        - Годиновичем, - уточнил Тит Ардалионович.
        - Именно - кивнул Ивенский. - Оказалось, что хранилась они чрезвычайно ненадёжно, в маленьком музеуме, посвящённом острову Рюген. Да вы его помните, слева от гостиницы Аркона, приметное такое строеньице…
        - Помню, - согласился Удальцев. - Там ещё флюгер на крыше в виде птицы гаганы.
        - Вот-вот. Владелец музеума выкупил их тридцать лет назад у какого-то из наших колдунов и держал в витрине под стеклом. Оттуда их и похитили патраторы, вероятно, подменив фальшивыми, потому что тревогу никто не поднял. Догадываетесь, каков был наш следующий шаг?
        Тит Ардалионович пожал плечами - чего уж проще? Германцы - большие любители порядка, всё они учитывают, всё записывают. Наверняка и в таможенных, и в гостиничных бумагах остались имена троих русских, посетивших остров по осени. Запросить - и дело с концом. Конечно, есть опасность, что документы их были подложными, но необязательно. Может и повезти.
        - Совершенно верно, нам повезло, - подтвердил Роман Григорьевич, но его убитый вид решительно не вязался с этим жизнерадостным утверждением. - Аполлон Владимирович отослал запрос в полицейское отделение Рюгена, и ответ уже получен.
        - Так скоро? - поразился Удальцев.
        - Магия - великая сила, - горестно вздохнул агент Ивенский, протягивая помощнику маленький, исписанный готическими буквами листок. - Вот, читайте.
        Тит Ардалионович пробежал письмо глазами, оно было казённым и скучным.
        «В ответ на ваш запрос от 12 ч 30 мин. 22.01.7380 г. сообщаем. За указанный период с августа минувшего года по ноябрь текущего года[62 - Новый год в описываемой реальности отмечается в сентябре.] имеются сведения об одновременном непродолжительном посещении острова Рюген тремя российскими подданными. Их имена согласно предъявленным документам: 1) Паврин Модест Матвеевич, студент. 2) Мыльнянов Георгий Эпафродитович, студент. 3) девица Понурова Екатерина Рюриковна…»
        ЧТО?!!
        Бумага упала на пол. Тит Ардалионович упал в кресло. Поднял листок и ещё раз перечитал, ему показалось, что померещилось. Но нет, значилось чёрным по белому - девица Понурова Екатерина Рюриковна, служащая.
        - Этого не может быть! Это ошибка какая-то! Навет! - простонал несчастный влюблённый, пряча лицо в ладонях.
        - Это правда, - ответил Роман Григорьевич несгораемому шкафу. Ему было тошно.
        Тит Ардалионович бессильно обмяк в кресле, уронив руки на колени. Прошептал страдальчески:
        - Что же теперь делать?
        - Не знаю. Я ещё не успел решить. И начальству пока не докладывал, но Мерглеру, сами понимаете, известно всё. И Листунову тоже. Вряд ли нам удастся замолчать её участие в этом деле.
        - А где он, Листунов? - спросил Тит Ардалионович. В голове его мелькнула дикая, кровожадная мысль, которую мы здесь даже приводить не станем, чтобы не порочить честное имя агента Удальцева.
        - Ушёл. Я нарочно отпустил его погулять по столице, чтобы поговорить с вами с глазу на глаз.
        - Вот правильно! - одобрил Удальцев, и взмолился жалобно, - Роман Григорьевич, поедемте к ней, поедемте немедленно! - он волновался всё больше, глаза лихорадочно горели, по щекам шли красные пятна. - Я уверен, Екатерина Рюриковна никому не желала зла, её хитростью и коварством втянули в это грязное дело! Мы откроем бедной девушке, сколь глубоки были её заблуждения, и она непременно раскается в содеянном! И если нам всё же не удастся её спрятать, если дело дойдёт до суда - суд будет на её стороне, её помилуют! Ведь она не преступница, а несчастная жертва, виновная лишь в том, что мечтала спасти Россию от грядущих бед! Едемте, ваше высокоблагородие, что же мы медлим? - он едва удержался от того, чтобы потянуть начальника за рукав.
        - Ну, хорошо, едем, - нехотя согласился Ивенский. «Если нам всё же не удастся её спрятать…» Вот чего ждал от него агент Удальцев - помощи в укрывательстве государственной преступницы, ни больше, ни меньше! И как он, чиновник шестого класса, коллежский советник, агент Особой канцелярии, должен был поступить? Отказать? Позволить отправить на каторгу (а будет именно каторга, если не смертная казнь, ни о каком помиловании на самом деле и речи не зайдёт) возлюбленную боевого товарища, после того, как сам ради девки спас от законного истребления целый выводок оборотней? - Едем, и будь что будет!
        … - А Листунов? - вдруг вспомнил Удальцев уже в санях. - Он будет нас искать?
        - Не будет, - усмехнулся Ивенский криво. - Насколько я понял из его короткой беседы с нижним чином в коридоре, он отправился в Луков переулок, в известное заведение мадам Розы. Так что до утра его возвращения можно не опасаться.
        - Вот и прекрасно! - с облегчением выдохнул Тит Ардалионович, понятия, впрочем, не имевший ни о самом упомянутом заведении, ни о том, каким образом оно связано со столь продолжительным отсутствием героя Ивана. «Должно быть, мадам Роза сдаёт приезжим меблированные комнаты, а Листунов больше не хочет злоупотреблять гостеприимством генерала Ивенского», - решил он по юношеской наивности.
        Прислугу свою барышня Понурова ещё накануне отпустила на свадьбу к сестре, поэтому на стук вышла сама, отворила дверь.
        - Тит Ардалионович? - воскликнула с радостным удивлением. - Вы вернулись? И Роман Григорьевич с вами! - тут она заметила скорбное выражение их лиц и встревожилась, - Что-то случилось, господа?
        - Дозвольте войти Екатерина Рюриковна, у нас к вам важный разговор, - официально и строго ответил агент Ивенский. Агент Удальцев пискнул нечто невразумительное из-за его спины.
        - Что ж, проходите, господа, располагайтесь, - она указала на диван в новом льняном чехле, рождающем воспоминания о лете. - Я принесу чаю…
        - Не надо чаю! - с отчаянием простонал Тит Ардалионович, поймав руку любимой и трепетно сжав её в ладонях. - Умоляю, выслушайте нас тотчас же, это вопрос жизни и смерти!
        - Что ж, извольте, я вас слушаю, - Екатерина Рюриковна мягко отняла руку и спрятала под крахмальный передник, который надевала поверх домашнего платья на манер европейских хозяек.
        Разговор начал Роман Григорьевич, с точки зрения Удальцева, очень неудачно - спросил в лоб:
        - Мадмуазель Понурова, можете ли вы объяснить цель своего трёхдневного пребывания на мысе Аркона острова Рюген осенью минувшего года, в компании двух студентов?
        Екатерина Рюриковна осталась безупречно спокойна, ни малейшего признака волнения не было на её лице. Но и удивлённым оно не выглядело, а должно бы. «Откуда вы знаете? Почему вас это интересует?» - спрашивают обычно в подобных случаях. Она не спросила. Заговорила ровно и размеренно, будто пересказывала хорошо заученный текст.
        - Мыс Аркона является сосредоточением божественных сил, древних и мощных. Всяк, кто практикует колдовство либо магию, стремится к ним приобщиться. Минувшей весной я окончила женские оккультные курсы, получила аттестат ворожеи, хотела оставить должность классной наставницы и открыть частную практику. Для этого мне было необходимо раздобыть несколько видов магической субстанции, с этой целью я и отправилась на остров Рюген. На пароходе свела знакомство с двумя молодыми людьми, они оказались студентами-магами, путешествующими с той же целью. Простите, не стану называть их имена…
        - В этом нет нужды, они нам известны: Паврин и Мыльнянов, - перебил Ивенский холодно. - Екатерина Рюриковна, вы говорите неправду. Не магические субстанции вам были нужны, а обломки иглы, являющейся филактерией Кощея Бессмертного. Вы трое, именуемые патраторами, являетесь едва ли не главными участниками заговора, повлекшего гибель сотен людей, и вашего собственного дядюшки в том числе. Мы всё знаем, мадмуазель Понурова, нет смысла отпираться.
        «Ах, что же он с ней как с преступницей?» - затосковал Тит Ардалионович. Но мадмуазель Понурова продолжала хранить безмятежный вид.
        - О чём вы, Роман Григорьевич? Кощей Бессмертный, игла, филактерия какая-то - что за сказки? Право, я вас не понимаю господа! - она вскинула на них свои васильковые глаза, беспомощно пожала покатыми плечиками.
        - Вы всё понимаете. И я не советовал бы вам упорствовать, это не в ваших интересах, - в голосе агента Ивенского зазвучали металлические ноты.
        Девица Понурова обиженно нахмурилась… И Тит Ардалионович не выдержал. Отстранив собственного начальника, подскочил к любимой, вновь поймал её руку, прижал к своей груди, прямо к гулко колотящемуся сердцу, зашептал жарко, и о службе, и о долге позабыв:
        - Милая, милая Екатерина Рюриковна! Вы не должны нас бояться, не должны таиться от нас! Ведь мы здесь вовсе не затем, чтобы привлечь вас как соучастницу заговора! Напротив, мы пришли вам помочь! Вы в опасности, вам надо бежать прочь из столицы! Давайте уедем вместе, я увезу вас далеко-далеко, в Европу… или нет, в Индию! Роман Григорьевич нам поможет!..
        «Боже мой, какая Индия? Что мы творим?» - ужаснулся тот.
        … - Ах, что же вы, Екатерина Рюриковна! Умоляю, не молчите, ответьте! Я люблю вас, ради вас я пойду на всё! Вы готовы бежать со мною?
        - Нет, не готова, - спокойно ответила Катенька Понурова и сжала пальцы в кулак, резко и сильно, даже костяшки побелели. - Я должна оставаться на родине, это очень важно. Сожалею, что так вышло. Я не хотела вас убивать, - она сокрушенно вздохнула. Оба агента, явившиеся за ней, казались такими приятными и привлекательными юношами, их в самом деле было очень жаль. Но что поделаешь? Когда разводишь огород, приходится выпалывать даже самые миленькие цветочки. Счастье любимого Отечества и благополучие соратников стоит жизни двух сыскных…
        Агент Удальцев поддался сразу - обмяк, глаза взглянули изумлённо и закатились, дыхание сделалось коротким и частым, ему недолго оставалось мучиться.
        Агент Ивенский оказался более стойким: пытался сопротивляться, цеплялся за жизнь. Катеньку Понурову это не встревожило - знала, что и ему не спастись. Ведь она давно подготовилась к подобному повороту событий: дом пропах настоем аронника, под порогом лежала заговорённая куриная косточка - любой вошедший непременно переступит, а ладонь её левой руки постоянно пестрела чернилами, будто у нерадивой школьницы. Только не шпаргалками она была исписана, а колдовскими заклинаниями убийственной силы - на курсах такому не учат. Сам архат приказал выписать из запрещённой чёрной книги сокровенные символы, против которых не устоять доже опытному чародею, не то что сыскным чиновниками, знакомым с магией по гимназическому курсу… Нет, она решительно не находила повода для беспокойства - и напрасно!
        …Роман Григорьевич как раз собирался прервать сумбурный монолог Удальцева и заставить его вернуться к реальности. Потому что одно дело - просто помочь преступнице скрыться, и совсем другое - самому бежать вместе с ней, да ещё и в Индию! Это уже форменная глупость, потакать которой агент Ивенский, был категорически не намерен. «Зачем же в Индию? - хотел сказать он язвительно. - Давайте уж сразу к эскимосам на Аляску или в Африку, к маврам!» Хотел - но не сказал.
        «Вы готовы бежать со мною?» - пылко спросил Тит Ардалионович у возлюбленной. «Нет, не готова» - ответила та, и Роман Григорьевич ещё успел с облегчением подумать, что Екатерина Рюриковна отличается куда большим здравомыслием, нежели её поклонник. Но тут она сказала что-то очень неожиданное и странное: «Сожалею, что так вышло. Я не хотела вас убивать». И в ответ на её слова Удальцев коротко, как от боли вскрикнул, побелел и закатил глаза. Тело его безжизненно повалилось на бок, стало сползать на пол. Роман Григорьевич рванулся было поддержать, и вдруг обнаружил, что сам не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, и сам куда-то сползает. В глазах поплыло, дышать стало трудно, вдобавок, пришло ясное осознание двух пренеприятнейших вещей. Во-первых, что он умирает - и не просто, а убивают его, и не кто-нибудь посторонний убивает, а милейшая Екатерина Рюриковна. Во-вторых, что умирать ему решительно не хочется, даже ради того, чтобы доставить радость барышне Понуровой.
        А воздуха в лёгких становилось всё меньше, и глаза уже почти ничего не видели, и мысли начинали путаться, и душа затосковала, затрепетала в предсмертном ужасе…
        «Глупости, - сказал он себе, стараясь, чтобы внутренний голос звучал как можно спокойнее. - Я ведьмак, на таких, как я, управы нет».
        «Верно, родной! - ответил другой голос, тоже внутренний, но чужой и вообще женский, незнакомый. - Управы на нас ещё не найдено. И ничего не сделает тебе эта девка, потому что ты зеркало. Все её заклинания от тебя отразятся и к ней воротятся. И чем сильнее будут чары её, тем хуже придётся ей самой. Сгинет окаянная от собственной руки!»
        Так и вышло, как было сказано.
        Она не умела понять, что происходит - на женских курсах при оккультной семинарии такому не учат. Что-то пошло неправильно, и агент Ивенский никак не хотел умирать. Казалось бы, пора уже - сам белый, губы синие, глаза невидящие, мутные, почти не дышит, а всё живёт! Отчего так? Не побрызгать ли свежим аронничком, не прочесть ли заклинания вдругорядь?
        И побрызгала, и прочла, не смотря на внезапно одолевшую слабость (решила, от нервов это, с непривычки - прежде-то не доводилось своими руками людей убивать). Тут и упала, где стояла. Только и успела напоследок встретиться взглядом с сыскным, увидеть своё отражение в его странных, блестящих будто зеркальная гладь, глазах. Да не прямое отражение - перевёрнутое!
        - Ведьмак! - выдохнула она, вздрогнула и затихла.
        Сколько они так пролежали, сказать трудно. Может, минуту, а может и целый час. Роман Григорьевич очнулся оттого, что кто-то возил мягкой лапой по лицу. Открыл глаза, увидел старого знакомца - понуровского домового.
        - Ай, неладно! - сказал домовой с укоризной. - Хозяина нетути, хозяйки нетути, кто меня, сироту горемычную, отныне кормить станет?
        - Дом, не иначе, с молотка пойдёт, кто купит, тот и станет кормить, - пробормотал Роман Григорьевич, чтобы отвязаться.
        - Тогда ладушки, - степенно кивнул домовой и исчез.
        Роман Григорьевич кое-как приподнялся, сел, вздохнул осторожно - лёгкие будто огнём жгло - раскашлялся. Отдышавшись, сдёрнул скатерку со стола, набросил на распростёртое по полу тело. Вообще то, у него не было уверенности, «сгинула окаянная», или всё ещё жива, но проверять не хотелось, решил, пусть прикрытая полежит, с неё не убудет.
        Потом кое-как взгромоздил Удальцева на диван (не лето, чтобы на полу валяться, из-под дверей дует), принялся тормошить. Тот приходил в себя долго, кашлял до крови, как чахоточный, бормотал бессвязное, лихорадочно дрожал. А когда, наконец, опомнился - лучше не стало. Заметил тело под скатертью и разрыдался отчаянно и безудержно, уткнувшись лбом в диванный подлокотник.
        Только этого не хватало! Роман Григорьевич представления не имел, что теперь делать, как его успокаивать.
        - Зачем, зачем так? - всхлипывал, не стыдясь, агент Удальцев. - Ведь я любил её! Я бы спас её! А она! Она хотела нас убить! За что, за что?
        «Ну, хоть это понимает!» - обрадовался Ивенский, он-то боялся, что ещё и виноватым останется в глазах своего помощничка. Но увы, начал Тит Ардалионович за здравие, кончил за упокой.
        - А теперь её нет со мной! И я не хочу больше жить! Я застрелюсь!
        - Ох, вот эти глупости вы оставьте! - не на шутку испугался Роман Григорьевич. - Если все мы начнём стреляться из-за заговорщиц и убийц, что станется с законностью и правопорядком в государстве? - он смутно понимал, что городит сущую ерунду, но более умные доводы в голову пришли не сразу. - И каково придётся вашим родным, если вы застрелитесь? Они тоже умрут от горя! И вообще, может быть, она ещё живая.
        - Живая? - Удальцев так удивился, что рыдать перестал. - Тогда зачем на ней скатерть?
        - Я прикрыл, - пояснил Роман Григорьевич, немного смутившись. - На всякий случай. Вдруг всё-таки мёртвая?
        Тит Ардалионович неодобрительно пожал плечами. Он никогда не слышал, чтобы людей прикрывали «на всякий случай».
        - Так надо проверить!
        - Надо, - согласился Ивенский охотно. - Но на ней какие-то зловредные чары, так что сами мы можем и не разобрать. Вот что, вы поезжайте-ка скорее в Канцелярию, везите сюда Мерглера. Живая, нет ли - в любом случае без него не обойтись, нужен протокол о магическом преступлении, а то ещё самим не остаться бы в виноватых. Уходили, скажут, невинную барышню… Да не торопитесь вы так, никуда она уже не денется! На улице осторожнее, не попадите под извозчика! - слишком уж рьяно Удальцев кинулся исполнять приказание, даже стол своротил, зацепившись за угол.
        …Милейший Аполлон Владимирович явился незамедлительно и твёрдой рукой навёл порядок. Извлёк из-под порога какую-то дрянь, потянул носом: «О-о! Аронничком попахивает!», снял с тела скатерть, объявил заговорщицу живой, но не совсем, и, внимательно изучив её левую ладонь, велел увезти в тюремный лазарет для последующего расколдовывания. Намеревался отправить в лазарет (обычный, не тюремный) и Ивенского с Удальцевым, хоть они и были живы «совсем». Но те отговорились, что им некогда.
        - Ивана Тихоновича на вас нет! - усмехнулся маг, махнув рукой. И посоветовал, - На глаза ему не попадайтесь в ближайшие дни… Кстати! Роман Григорьевич, отчего же вы сразу не сказали, что родились ведьмаком? Зачем было скрывать? - глаза Ивенского ещё не успели утратить своей благоприобретённой «зеркальности», поэтому ведьмачья природа его была, в буквальном смысле слова, налицо.
        - Я не скрывал, я сам узнал не так давно… Но хвоста у меня нет, вы не подумайте дурного!
        Последнее замечание агента Ивенского господин Мерглер снисходительно списал на его болезненное состояние. И дал ещё один совет:
        - Вам, Роман Григорьевич, не повредило бы сотворить на днях какое-никакое злодейство.
        - В каком смысле? - опешил тот.
        - В самом прямом. Посевы, к примеру, потравить… хотя, какие зимой посевы? Дождь в покос тоже отменяется. Остаётся одно поветрие.
        - К… какое поветрие?
        - Моровое, разумеется, какое ещё? - очень своеобразное чувство юмора было у господина Мерглера. Хотя, на этот раз он почти не шутил.
        - Что за чушь? - рассердился агент Ивенский. - Я не стал бы наводить моровое поветрие, даже если бы умел. Но я, к своей радости, не умею!
        - Жаль, - с искренним сочувствием вздохнул милейший Аполлон Владимирович. - И вам бы только на пользу пошло, и окружающим тоже.
        …Тит Ардалионович самозабвенно страдал уже вторые сутки кряду, и бедному Роману Григорьевичу приходилось его страдания выслушивать.
        «Отчего она так поступила, ведь мы пришли к ней с добром? Отчего же она отплатила нам злой неблагодарностью? Неужели у неё такое чёрное сердце? Или она была околдована, и исполняла чужую волю? Или просто меня не поняла? Быть может, я не нашёл нужных слов или не успел их сказать?» - случившееся он помнил смутно, вроде бы нёс что-то про любовь, про Индию… Должно быть, бедная девушка приняла его за умалишённого и испугалась! Это он во всём виноват!
        Ивенский утомился уговаривать: «Ни в чём вы не виноваты. Да, у неё чёрное сердце фанатичной заговорщицы. Нет, она не была околдована и поступала по своему собственному разумению. И всё она прекрасно поняла, вы были вполне доходчивы… Почему хотела нас убить? Вообразила, что мы единственные, кто знает её тайну. Убила бы, тела спрятала - и концы в воду… А от бегства отказалась потому, что считала нужным оставаться на родине. Должно быть, не знала, что Кощей уже убит, её услуги архату больше не потребуются… Ну, и что изменилось бы, если бы вы ей об этом «сразу сказали»? Неужели вы готовы связать свою судьбу с женщиной, способной хладнокровно прикончить вас в любую минуту? Даже к лучшему, что нам открылось её истинное лицо…
        И не надо ходить к ней в лазарет, её ещё не расколдовывали… Да, узнавал: на той неделе, не раньше… Нет, живая вода не поможет, она лечит болезни, а не чары, и вообще, не исцеляет грешников. Да и не о чем вам с ней говорить, только сильнее расстроитесь… Нет, сможете. Живут люди и с разбитым сердцем, я сам тому, простите за каламбур, живой пример… Забудете рано или поздно, уж поверьте… Нет, спасать её снова мы не станем, первого раза было достаточно… Ну, хорошо, одну встречу я вам устрою, когда очнётся. Но не раньше, чем изловим архата. Так что работать, работать, это в ваших же интересах… Как - что делать? А Паврин и Мыльнянов? К ним мы, хвала богам, нежных чувств не питаем. Найти, взять, допросить по-хорошему!.. Ого, ещё как скажут! Все говорят, когда допрашивают по-хорошему!.. Как искать? Тит Ардалионович, ну что вы как маленький? Право, вы стали туго соображать на нервной почве! Надо разослать запросы по университетам, оккультным училищам и прочим учебным заведениям, где готовят колдунов либо магов… Ничего не сто лет! Составьте текст запроса, отнесите Мерглеру, он сделает, что нужно.
        Текст запроса Удальцев составлял ровно три часа - мысли постоянно куда-то уплывали, путались. Роман Григорьевич его не торопил - занят делом, почти не плачет больше, не винит себя облыжно - и то хлеб. Тем более, что то же самое поручение было дано Листунову. Пальмирец справился с ним в считанные минуты, и из Хазангского университета уже пришёл ответ: Паврин Модест Матвеевич числился студентом выпускного курса факультета теоретической и прикладной магии. К тому часу, когда эпистолярное творение Удальцева, густо пестреющее помарками и слегка окроплённое слезами, легло на стол удивленного господина Мерглера (Роман Григорьевич как раз отвлёкся и не успел вовремя перехватить), хазангская полиция уже получила приказ о поимке опасного заговорщика.
        На след Георгия Эпафродитовича Мыльнянова удалось выйти через два дня, хотя он-то поживал здесь же, в Москов-граде, изучал тайные науки в стенах Императорского Московградского университета. Но университетское руководство выдавать своего студента Особой канцелярии не спешило, помог тайный осведомитель.
        Задержание прошло гладко: заговорщика взяли на улице, когда тот выходил из булочной. Налетели дюжие городовые, с ног до головы увешанные охранными амулетами, схватили, скрутили, повалив лицом в снег, окунули руки в чернила (это уж Роман Григорьевич, наученный горьким опытом, позаботился уничтожить опасные символы столь радикальным способом - не с мылом же было заговорщику ладони отмывать), потом надёжно связали за спиной, чтобы чародействовать не мог.
        В доме арестованного, точнее, в крошечной съёмной комнатушке на Капищах, родной сестре той, что занимал агент Удальцев, было обнаружена чёрная книга с запрещёнными заклинаниями, заговорённая куриная кость под порогом и свежий настой аронника в ночном горшке под кроватью. «Другой тары у него, что ли, не нашлось?» - брезгливо скривился Роман Григорьевич, а Тит Ардалионович, улучив момент, с нездоровым злорадством опрокинул упомянутый сосуд над мыльняновской постелью, за что и получил крепкий нагоняй от господина Мерглера, ничуть, впрочем, агента Удальцева не смутивший. Вот если бы непосредственный начальник его выбранил - тогда другой разговор. Но Роман Григорьевич и не думал ругаться, наоборот, сочувственно вздохнул: «Ну, что ж, если вам от этого легче…» Значит, повода для расстройства не было.
        …Они были похожи, как два родных брата: оба высокие, сутулые, с волосами до плеч, как это принято у юношей магического сословия, с одухотворённо-измождёнными лицами и лихорадочным блеском в очах. Паврин ещё и покашливал - уж не чахотка ли?
        Сначала каждый долго и глупо отпирался: знать ничего не знаю, ведать не ведаю ни о заговоре, ни о Бессмертном, на Рюген ездил за тайными знаниями и колдовскими субстанциями. Пришлось вызвать нижних чинов с солёными розгами и кобылой[63 - Кобыла - особая скамейка для экзекуций] - для начала. Хотя, в арсенале Особой канцелярии имелись и более действенные средства для развязывания языков - за это её и не любили в народе, и боялись - Роман Григорьевич что-то не спешил к ним прибегать. Поэтому дух Модеста Паврина остался несломленным.
        Однако, Георгий Мыльнянов получив некоторое количество ума через задние ворота (заметим: небольшое, не столько «ворота» пострадали, сколько гордость), повёл себя почти так же, как в своё время Серж Таисьев, разве что более сдержано, без агрессивных магических выпадов и истерик: признал все факты, но не признал своей вины. Разве это преступление - радеть о благе несчастного Отечества, которому предсказано быть в скором времени растерзанным нигилистами? Они лишь исполняли свой сыновний долг пред ним, они пошли на крайние меры, чтобы не допустить ещё худшей беды, чем та, что принёс Бессмертный. Полтысячи солдат полегло - эка невидаль! На то они, солдаты, и нужны. Любая война уносит в сотни раз больше жизней, однако, правителей и военачальников отчего-то никто потом не судит и не ссылает в Сибирь. Царскую дочь похитили - подумаешь! Доподлинно известно, что с пленницами своими Кощей обращается достаточно бережно, ни одна серьёзно не пострадала. Двух ведущих магов зарезали - это и вовсе пустяки, из-за собственной корысти господа пострадали, туда им и дорога. Зато теперь Россия свернула со страшного
пути, уготованного ей злой судьбой, и прийдет день, когда благодарные потомки по достоинству оценят деяния трех патраторов, положивших свои молодые жизни на алтарь благоденствия и процветания своей родины, а также великого архата, вдохновившего их на подвиг…
        Это было старо, знакомо и скучно. Роман Григорьевич пытался слушать внимательно, но от возвышенных речей разболелась голова, и настал момент, когда он совершенно ясно увидел обрюзгшего и располневшего Мыльнянова, лежащего в сточной канаве с простреленным лбом и вывернутыми карманами. Увидел и Паврина, тоже немолодого, но ещё более тощего, чем теперь: он стоял, на коленях у задней стены длинного и приземистого деревянного строения и жадно поедал картофельные очистки, выуживая их из слитых в снег помоев… Какое уж тут благоденствие и процветание! Непохоже, чтобы Россия куда-то успела свернуть. Неужели, слишком рано прикончили Бессмертного? Или…
        Или всё НАОБОРОТ? Что если предсказание истолковано неверно, и на самом-то деле не абстрактная «злая судьба», а именно явление Бессмертного должно, годы спустя, ввергнуть страну в пучину хаоса и разрушения? И «деяние» герев-патраторов было не корректирующим вмешательством в вероятностно-определённый Футурум, а его неотъемлемой составной частью? Проще говоря, не предотвратили предсказанную беду господа-заговорщики, а напротив, стали её причиной…
        Да, это было очень похоже на правду. Настолько логичной и стройной показалась агенту Ивенскому его новая теория, что он тут же изложил её всем присутствующим с таким озарённым видом, с каким древнегреческий мудрец Архимед когда-то воскликнул «Эврика!» Первой реакцией заговорщиков было: «Что за ересь?!» Второй: «Да с чего вы взяли?» Ну, Роман Григорьевич им и про видения свои ведьмачьи поведал, он вовсе не собирался беречь нервную систему государственных преступников.
        Молодые люди слушали и бледнели. Они были прилежными студентами, и очень давно, ещё на первом году обучения усвоили прописную истину: у магов и колдунов видения случаются нередко, но порой оказываются ошибочными. Ведьмак видит будущее гораздо реже, но не ошибается никогда. А в том, что молодой агент по специальным поручениям был именно ведьмаком, сомнений тоже не возникало. Оба ясно чувствовали исходящую от него Силу, о которой сам он, к слову, не имел ни малейшего представления, и которая не совсем ему принадлежала. Сначала оборотень его кусал, потом Кощей пытался умертвить чарами, потом барышня Понурова руку приложила. А ведьмаки - они так устроены: что их не убивает, то делает сильнее. И Роман Григорьевич исключением не был - накопилось кое-что, как раз на одно моровое поветрие хватило бы. Или на потраву посевов во всей Москов-градской губернии. Но это кабы не зима…
        Итак, собственные жизненные перспективы заговорщикам стали доподлинно известны. Но участь России ещё вызывала у них сомнения. Особенно упорствовал Паврин.
        - Это ничего не доказывает! - выкрикивал он, стараясь убедить не столько окружающих, сколько самого себя. - Бессмертный - зло, и нигилисты - зло. Да, нашу родину ждут тяжёлые времена. Но лучше пережить любую войну, чем позволить взбесившейся черни уничтожить священную монархию, глумиться над нашим Отечеством! - ох, слышали они уже это, слово в слово! Наизусть, что ли, заучивали заговорщики проповеди своих архонтов? - Мы выбрали меньшее из двух зол, только и всего! Конечно, пустоголовым ищейкам этого не понять, но ты-то, Георгий, друг мой и соратник, как можешь сомневаться в праведности нашего великого дела?
        Что ж, вольно было господину Паврину рассуждать о меньшем из зол: всё-таки питаться отбросами лучше, чем валяться застреленным в канаве. Поэтому господин Мыльнянов был куда менее оптимистичен.
        - Модест, ведь ещё неизвестно, погибнем мы от руки внешнего врага, или доморощенного нигилиста, - тихо возразил он. Больше всего ему хотелось бы поговорить с товарищем с глазу на глаз, без свидетелей, но он понимал, что такая возможность им вряд ли будет предоставлена.
        - Это вам не известно, а нам известно всё! - вмешался агент Ивенский, стараясь, чтобы в голосе звучало поменьше торжества, всё-таки людям только что открылась их страшная судьба - негоже при них особенно веселиться, это будет бестактно. Хотя, если посмотреть с другой стороны… Видение показало ясно: в ближайшее время заговорщики казнены точно не будут, впереди у них ещё полвека жизни, и даже если одна её часть пройдёт в кандалах и с бубновым тузом на спине - останется другая, вольная часть; Мыльнянов даже откормиться успеет. Роман Григорьевич на их месте расценил бы это как хорошую новость. - …Таисьев Сергей Викентьевич, русский, мещанин, неженатый, студент оккультного факультета Дерптского университета, шестой семестр, - знаете такого?
        Заговорщики нахмурились, припоминая.
        - А-а! - оживился Паврин. - Тот бойкий студентик из Дерпта! Кстати, Жорж, он на тебя чем-то был похож… - тут Мыльнянов чуть поморщился, в своё время он тоже заметил сходство неприятного юноши Сержа, но не с собой, а с другом Модестом. - А что с ним случилось? Вы и его повязали? Напрасно. Мелкая сошка, мальчик на побегушках, не более.
        - Ну, кого «вязать», кого нет - это уж нам решать, - возразил Роман Григорьевич свысока. - А с ним ничего не случилось. Пока. Но лет этак через пятьдесят его сожгут на костре матросы Балтийского флота. Заметьте: не британцы, не французы, не германцы, даже не османы - наши с вами соотечественники. «Взбесившаяся чернь», следуя вашей терминологии.
        В допросной повисло молчание. Стало так тихо, что когда Листунов нечаянно смахнул на пол карандаш, все вздрогнули как от выстрела.
        - Ерунда! - бросил Паврин зло. - Я понял: все эти страшные истории вы сочинили нарочно, чтобы нас деморализовать и сбить с толку! Это ваши отвратительные сыскные штучки! Но зря старались, господа, не на тех напали! Можете упражняться в подлости на нигилистах и прочем сброде, истинным же сынам отечества ваши каверзы не страшны!
        Тут Титу Ардалионовичу очень захотелось встать со своего места и дать Модесту Матвеевичу по шее сапогом (лучше бы, конечно, розгой, и не по шее, но нижних чинов Роман Григорьевич пока отослал, а других тяжёлых предметов, кроме сапога, в допросной не имелось). Но агент Ивенский упрямству заговорщика обижаться не стал, постарался повернуть разговор в практическое русло.
        - А что, - спросил он, обращаясь не к разбушевавшемуся Паврину, а к притихшему Мыльнянову, - нет ли способа проверить подлинность моих слов? Может быть, вас убедила бы какая-нибудь клятва?
        Но ответил не Мыльнянов, а Паврин, причём очень живо.
        - Безусловно, есть! Повторяйте за мной: клянусь Землёй и Небом, клянусь Водой и Огнём…
        - Модест, не нужно, прекрати! - вдруг перебил Мыльнянов, бледнея.
        - Нет, отчего же? Он сам хотел! Сам и виноват будет, свидетели имеются… Вот перебил, придётся сначала. Клянусь, Водой и Огнём, клянусь Светом и Тьмой, клянусь Землёй и Небом, и всем сущим под ним. Клянусь утробой матери моей и чреслами отца моего… - «Фу-у, стыд какой!» - скривился Удальцев, но Роман Григорьевич усердно повторял, хоть и его такие физиологические подробности немного смутили. - Клянусь именем моим, и силой моей, и жизнью моей, и плотью моей и кровью и духом. Клянусь, что, открывая судьбу Модеста Паврина, Георгия Мыльнянова и Сергея Таисьева, я говорил чистую правду, как она есть!
        - Или как я её представлял! - выкрикнул окончание клятвы Мылнянов. - Модест, отчего ты не договариваешь?
        Тот не удостоил соратника ответом, лишь бросил снисходительный взгляд. А Роману Григорьевичу, эхом повторившему последние слова, объявил злорадно. - Ну, вот и всё! Это старинная формула, рассчитана специально на чародейское сословие, будь то маги, колдуны или ведьмаки. Если вы нам солгали - умрёте ровно через двенадцать минут.
        Разумеется, Роман Григорьевич не умер. Сидел со скучающим видом и рисовал по памяти профиль девки-оборотня на допросном листе, пока остальные напряжённо следили за томительно-медленным ходом минутной стрелки на настенных часах.
        Самое забавное - Паврина он опять не убедил.
        - А-а! - вскричал он, поняв, что разделаться с коварным сыскным не удалось. - Так вы здесь и клятвы научились обходить?! Вот оно - настоящее змеиное гнездо! Покажите, покажите-ка ваши амулеты, милостивый государь!
        Конечно, не стоило бы потакать арестованным, но Роман Григорьевич показал - жалко что ли? Паврин изучал их долго и придирчиво, выискивая тот, что против клятв, пока Мыльнянов не одёрнул горько:
        - Брось, Модест! Мы оба знаем, что клятву именем Сущего обойти нельзя.
        - Можно! - артачился тот. - Можно, если видения ему внушили, а он пересказал их нам, воображая, будто говорит правду! Всё предусмотрели, господа-сыскные! Вот если бы ты, Жорж, не встрял со своим окончанием…
        - Ах, пожалуйста, могу и без окончания! - перебил Ивенский с лёгким раздражением, и без запинки, отмахнувшись от перепуганного Мыльнянова, повторил опасные слова, - …клянусь, что говорил чистую правду!
        И снова не умер - надо же! Больше упрямцу нечем было крыть.
        Тогда довольный Роман Григорьевич вызвал конвойных и велел увести заговорщиков в камеру, да не общую, где всякого народа вдосталь, и один сосед другого страшнее, а в отдельную, чтобы сиделось им мирно и хорошо думалось.
        А недовольный Листунов заявил:
        - Вы, конечно, начальник, вам виднее… Но я ума не приложу, для чего вам понадобилось устраивать этот учёный диспут с арестованными? Только даром потратили время, а результатов никаких, до архата даже разговор не дошёл. Лично я на вашем месте вызвал бы людей, произвёл допрос с пристрастием - живо заговорили бы господа патраторы. Они от простой розги, какой только малых детей учить, и то едва не разрыдались. А уж настоящая пытка…
        - О-о, - протянул Роман Григорьевич, перебив. - Вы, Иван Агафонович, видно не знаете последних столичных веяний. Ведь как было всегда? Самыми надёжными считались именно те показания, что были получены под пыткой. Теперь же у нас всё наоборот.
        - То есть, как? - не понял пальмирец.
        - Очень просто. Обвиняемый на суде заявляет, что давал показания, будучи избитым и запуганным до невменяемости, что несуществующую вину признавал во избежание дальнейших пыток, и потом публично отказывается от всех своих слов. А судьи в таких случаях всё чаще склонны принимать сторону обвиняемого. Поэтому в делах особенно серьёзных мы теперь стараемся добывать показания бережно, чтобы потом никто не подкопался! - в общем, целую теорию (кстати, вполне соответствующую действительности) изложил Роман Григорьевич, вместо того, чтобы коротко и честно признаться, что сам не любит лишний раз прибегать к пыткам, потому что папенька его эту сторону полицейской службы особенно осуждает…
        - Неужто? - опечалился Листунов. - Вот беда, откуда не ждали! Это что же теперь, с каждым крестьянином или, там, мещанином на допросе разговоры по душам заводить? Откуда же тогда взяться порядку в стране, если мы с преступниками либеральничать станем? - и добавил совершенно по-понуровски. - Ах, Русь, Русь, куда же ты катишься?
        - Нет, - Роман Григорьевич решил его немного утешить, - с крестьянином или мещанином либеральничать пока не обязательно. Но с господами либо с магическим сословием приходится соблюдать некоторую деликатность. Учтите на будущее, скоро это и до вас дойдёт.
        - Тьфу-тьфу, не накаркать! - Иван Агафонович трижды сплюнул через плечо.
        Назвать имя архата арестованные отказались. Ночь они провели в тяжких раздумьях и бесконечных разговорах на повышенных тонах (из-за чего выглядели теперь чрезвычайно вялыми и утомлёнными; вдобавок, Паврин имел синяк под глазом - это надзирателю так надоел шум в камере, что он не сдержался, не проявил должной деликатности, утихомиривая господ-арестантов). Результатом их споров стало безоговорочное признание правоты ведьмака-сыскного. Ведь в отличие от соратницы своей, ни Мыльнянов, ни даже упрямец Паврин, вовсе не относились к числу слепых фанатиков, которые, уверовав во что-то однажды, уже не способны изменить своё мнение в силу неповоротливости ума, и никакими доказательствами их не прошибёшь. Нет, оба партратора были весьма умными молодыми людьми, сохранившими критику и здравый смысл.
        Архат смог их убедить, и они пошли за ним, воображая, будто совершают благое деяние. Но даже теперь, когда стало ясно, сколь жестоким было их заблуждение, выдавать властям своего идейного вдохновителя они не желали. Ведь и его мотивы были самыми благородными, и он никому не желал зла. Но что поделаешь, errare humanum est.[64 - Человеку свойственно ошибаться (лат.).] И если придётся несчастному архату отвечать за свои ошибки перед законом, то не его верные патраторы будут тому виной - примерно в таком духе они довели свою мысль до следствия.
        Господин Листунов сделал большие глаза, выразительно взглянул на столичного начальника.
        - Нет, ваше высокоблагородие, я решительно не понимаю, о какой деликатности тут может идти речь? Очевидно, что без допроса с пристрастием нам не обойтись! В момент звякало разнуздают! - лихо ввернул он жаргонный оборот, слегка шокировав юного Удальцева: разве можно повторять разные уголовные гадости при начальстве?
        Но Роман Григорьевич не обратил никакого внимания на столь вопиющее нарушение субординации.
        - Вы так считаете? - задумчиво пробормотал он, глядя в никуда. Вчера папенька обозначил день своей свадьбы, по этой причине Ивенский-младший пребывал в настроении меланхолическом и отрешённом, вести допрос ему вообще не хотелось. Но куда деваться - служебный долг… Ах, покончить бы с этим делом поскорее! - Ну, что же… Удальцев, будьте добры, распорядитесь, пусть готовят пыточную… Кстати мы с вами туда ещё не спускались. Вот и посмотрим заодно, что тут за оборудование. Всё-таки Особая канцелярия - это вам не полицейский участок, наверняка что-нибудь занятное припасли.
        - Верно, оно здесь американское! - у Тита Ардалионовича разгорелись глаза. Нет, агент Удальцев вовсе не отличался кровожадностью, и доведись ему присутствовать при настоящем допросе с пристрастием, скорее всего, упал бы в обморок в самом его начале. Просто его всегда влекли технические новинки. - Я читал, американцы большие искусники по этой части! Придумали использовать для пыток силу электричества. Сажают человека в лохань с водой, опускают туда медный провод, по нему от динамо-машины идёт ток, и причиняет несчастному такие невыносимые страдания, что многие лишаются рассудка…
        - Господа! - тихо, пряча глаза, взмолился Мыльнянов. - Умоляю, не надо пыток. Я вам всё скажу, что знаю.
        - Предатель! - плюнул гордый Паврин, он был из числа тех людей, что никакими пытками не запугать; если бы не непримиримые идейные разногласия, нигилисты приобрели бы в его лице настоящего товарища.
        Что же касается Мыльнянова… Пусть его судит тот, кто сам хоть раз подвергался допросу в Особой канцелярии, а мы - не станем. Тем более, что пользы следствию от него поначалу вышло немного: имени архата он не знал и в лицо никогда не видел, его неизменно скрывала «магическая маска» - особое заклинание, делающее черты размытыми, как на акварельном портрете, упавшем в воду.
        - Как так? - возмутился Листунов. - Вы же были его приближёнными! Неужто он и вам не доверял?
        - Не доверял, - беспомощно развёл руками Георгий Эпафродитович.
        - И правильно делал! - зло бросил Паврин, и Роман Григорьевич приказал его увести, чтобы не смущал.
        Вопрос же о том, насколько правдивы слова Мыльнянова, разрешился просто: формула нужной клятвы была уже хорошо известна следствию. Роман Григорьевич разрешил допрашиваемому произнести её в полном виде.
        … - Георгий Эпафродитович, - уговаривал агент Ивенский мягко. - Вы не волнуйтесь, мы не станем вас пытать. Постарайтесь успокоиться и вспомнить любую примету, пусть даже самую незначительную. Возраст, телосложение, особенности походки, одежда и причёска, голос, манера речи - хоть что-нибудь. Где вы встречались с архатом? Может быть, вы помните какие-нибудь адреса?
        Адреса были - съемных квартир. Их на своё имя снимали архонты, готовившие собрание - так было заведено. Сам архат на встречи являлся, укрытый бесформенным тёмным плащом. Говорил тихо, и казалось бы невыразительно, лишь изредка, в минуты особого волнения, начинал немного растягивать гласные и повторять фразы. Не поднимался со своего места до тех пор, пока помещение не покидал последний из заговорщиков, так что даже о росте и комплекции его судить было трудно. В общем, если заговор в целом выглядел неумелой детской игрой, то в отношении персоны архата конспирация соблюдалась так строго, что нигилистам учиться и учиться!
        Единственное, что удалось чётко рассмотреть патратору Мыльнянову - это руку, однажды неосторожно вынырнувшую из складок плаща - узловатую, старческую, с примечательным масссивным перстнем червонного золота на пальце: дракон кусает собственный хвост…
        Ну, вот и всё! Теперь агенту Ивенскому и его помощнику Удальцеву оставалось лишь вспомнить, где именно они могли видеть точно такой же перстень. Конечно же, они вспомнили.
        - Вот видите, видите! - торжествовал юный Удальцев - Всё-таки это он! Господин Кнупперс! Моя версия подтверждается! Теперь не может быть никаких сомнений: Стефан Теодорович - британский либо французский шпион! Это его руками наши враги задумали погубить Россию, обратить её в «пустыню великую»! Разве я не прав? Роман Григорьевич, ну скажите, что я прав!
        Ивенский молчал. С одной стороны, версия Тита Ардалионовича выглядела достаточно стройной. Действительно, господин Кнупперс совершенно не похож на русского человека… впрочем, он и на человека вообще не очень похож. Действительно, грядущие беды России придутся очень на руку её врагам. И если речь в самом деле идёт о хитром внешнем вмешательстве, замаскированным под неудачный внутренний заговор, - тогда более ли менее понятно, зачем понадобилась вся эта опереточная бутафория: «архонты», «адепты», тайные сборища, лекции для курсисток…
        Непонятно, зачем была нужна чёрная гончая - именно она в своё время привлекла ненужное внимание к скромной персоне господина Кнупперса… Хотя, почему непонятно? Стефан Теодорович желал наблюдать за ходом расследования, а по возможности, и мешать ему (вплоть до поедания сыскных чиновников чёрной тварью) - это вполне естественно. Ведь гибель двух известных магов от руки Бессмертного изначально не входила в его планы, и, в конечном итоге, повредила им. Чем дольше Кощей гуляет по Руси, тем больше бед ей несёт - таково свойство Хаоса. Слабый, неоформившийся, он смог бы прожить и год, и два, не будучи замеченным властями. Но вместо этого он угробил Понурова с Контоккайненом, хватил силушки из их запасов, осмелел, принялся возводить черные башни, похищать государевых дочерей - и вот вам результат: не дожил до конца зимы… Хотя, кто сказал, что долговременное присутствие Кощея слабого вреднее, чем кратковременное, зато в полной силе?
        Впрочем, это неважно. В любом случае, Кнупперс мог просто запаниковать, когда дело приняло неожиданный оборот, и на нервной почве совершить оплошность, по большому счёту, простительную. Ведь слежку они обнаружили по чистой случайности, благодаря бессоннице Тита Ардалионовича. И с персоной ответственного секретаря Оккультного собрания её связали тоже случайно: Удальцев мог и не вспомнить никогда, где именно потерял свой платок. Когда же сыскным стало известно имя хозяина гончей, тот с перепугу вознамерился их убить.
        Но не убил. Почему? Должно быть, в тот момент, когда агент Ивенский смотрел в глаза чёрной твари, Кнупперс понял, кому именно в этот раз предстоит выступить на исторической сцене в качестве персонифицированных элементов Упорядоченного. Кощея рано или поздно нужно было остановить, иначе не только Россия - весь мир пострадал бы. Да видно, не все на это способны. Так что убивать будущих героев хитрому заговорщику было не с руки, пришлось мириться с их существованием. Тем паче, что в то время они были ещё ох как далеки от истины!
        Между прочим, ложную версию об убийстве по мотивам чисто профессиональным, из-за выгодного заказа, им навязал всё тот же Кнупперс. Куда ни кинь - всюду он.
        В общем, с одной стороны, в теории Удальцева можно было отыскать логику.
        С другой же…
        Не слишком ли затейливо для практичных и рациональных господ-европейцев? Ох, не их это стиль - магические заговоры, результатов которых надо дожидаться полвека. Скорее уж, восточным, османским коварством отдаёт. Но даже для турков это чересчур рискованная игра, с последствиями слишком отдалёнными и невнятными.
        Нет. Не вяжется что-то. Досадные вопросы мешают восприятию картины в целом. И главный из них - почему ни один из многочисленных участников заговора, да хотя бы тот же недоверчивый и подозрительный Паврин, не уловил фальши в проповедях своего архата? Ведь не простые подобрались люди - маги, хоть и молодые, но учёные. Неужели ни одной клятвы не было сказано? Или Кнупперс их околдовал? Нет. Столько народу, да ещё в разных частях страны, не околдуешь, даже не будь они чародеями… Странно, странно…
        Ах, да сколько можно голову на пустом месте ломать? Вязать надо господина архата, да допрашивать на месте. А то как бы ещё не подался в бега, обнаружив, что патраторы его арестованы…
        Господина ответственного секретаря они рассчитывали застать в Собрании, но не застали. Вместо него присутствовал другой секретарь, видимо, менее ответственный. Был он дряхл до невозможности - в чём душа держалась, неопрятен, тряс плешивой головой и дурно пахнул старостью. Однако, взгляд имел вполне осмысленный, тем более странными показались сперва его слова.
        - Гошподин Кнупперс? - прошамкал он беззубо. - Это хто ш таков? Отродясь не слышал. Не числится такого в нашем Собрании, нет!
        - Но как?! - опешил агент Удальцев. - Кнупперс Стефан Теодорович, ваш ответственный секретарь…
        - Ах, этот… - безгубый рот старца растянулся в неприятной ухмылке. - Этого знаю. Да только какой же он Кнупперс? Да ещё и Стефан, скажите пожалуйста!
        Час от часу не легче!
        - А кто же он тогда есть?
        - Он-то? Он Стёпка Кнупкин, Федьки-Зайца сын. По всем бумагам так числится, - старец поманил Романа Григорьевича пальцем, признав в нём главного (господин Мерглер, топтавшийся рядом, был демонстративно проигнорирован). Указал на диванчик. - Садись, чадо, расскажу его историю.
        Пришлось сесть и выслушать пространную повесть том, как родной папаша господина ответственного секретаря ещё при царице Софье торговал пирожками в посаде, и в разносчиках у него бегал сам Александр Данилыч Меньшиков, будущий светлейший князь. А как возвысился тот неимоверно, так и о хозяине своем бывшем не забыл - светлейшей своей рукой оттаскал за волоса, как самого когда-то таскали. Зато потом сыну его Стёпке - чаду позднему, хворому да малорослому, но весьма склонному к тайному ремеслу, составил протекцию, отправил с посольством к иноземцам, учиться колдовским наукам.
        Не больно важно его там выучили - известно, у нас свои чары, у иноземцев свои, и смешивать их негоже, всё одно толку не выйдет. Потом уже у нас доучивался, у Яхимки Брюса. А толку, ежели тот тоже из басурман? Так и не вышел Степка в первые, сколько ни бился, всё его кто-то обходил. Зато уж гонору в нём всегда было - у-у - на троих хватило бы. Он и Кнупперсом стал для важности, а то как же - ученик самого Брюса - и вдруг «Кнупкин»! Можно подумать, лучше этого самого Брюса не водилось на Руси колдунов!..
        Тит Ардалионович слушал рассказ старика и мрачнел. Новые подробности биографии господина ответственного секретаря в его версию не вписывались. Он уже привык считать господина Кнупперса иностранцем, скорее всего шотландцем - соотечественником колдуна Брюса. А тот оказался Стёпкой Кнупкиным, самым что ни на есть русским по происхождению - разве не подлость с его стороны? Ищи теперь из-за него новую версию!
        - Да зачем же её искать? - удивился Листунов. - Предатели порой случаются и среди русских людей. Возможно, Кнупперс из их числа, и служит нашим врагам за деньги, или другой какой интерес имеет.
        - Вот негодяй! - возмутился Тит Ардалионович громко. - Надо брать его немедленно!
        - А мы чем, по-вашему, занимаемся? - Роман Григрьевич удивлённо обернулся на голос своего помощника. Старый колдун как раз рассказывал, где надобно искать господина ответственного секретаря, потому что в Собрании тот не появлялся уже несколько дней, будучи изнурённым подагрой, а Удальцев своим выкриком его перебил. - …Так значит, Гусятников переулок, собственный дом, пятый от угла Мясницкой? Ах, назад возвращаться, время теряем! Едемте, господа!
        …Особнячок господина Кнупперса, или Кнупкина, оказался невелик - один этаж, шесть маленьких «змеиных» окошек по фасаду - но очень страшен. Хозяин выкрасил его оштукатуренные стены в угольно-чёрный цвет, рамы и наличники окон были алыми, лепные барельефы, изображающие самых богомерзких чудовищ, когда-либо существовавших на свете - свинцово-серыми, а массивный фонарь над входной дверью имел форму мёртвой головы. На фоне опрятных, типично москов-градских домиков мрачное обиталище ученика Брюса выглядело инородным до отвращения, и больше всего походило на гигантский катафалк. Сходство это ещё усиливалось благодаря тяжёлым, малиновым с кистями шторам, проглядывающим в окнах, и чёрной с золотом дверной табличке, напоминающей отрезок траурной ленты.
        - Ох, какое безобразие! - невольно вырвалось у Романа Григорьевича, прежде в эти края не забредавшего. - Не представляю, почему городские власти ему попустительствуют!
        - Бедные соседи! - подхватил Удальцев, представив, каково им приходится, если к примеру, нужно пройти мимо этакого чудовища ночью.
        А Листунов заметил саркастически:
        - У нас в Пальмире, на Васильевом острове, стоит дом старого колдуна. Сколько ему лет - страшно представить: брёвна аж прочернели, окна слюдяные, крыша проросла травой, и над дверью прибит конский череп. И на кольях за домом - тоже черепа. Я думал - кошмарнее уже ничего быть не может, но столица нас и в этом обошла!
        Ивенский с Удальцевым переглянулись, Роман Григорьевич выглядел недовольным. Интересно, за что обиделся: за родной город или за дедушку Ворона?
        - Всё, достаточно разговоров, начинаем! - скомандовал он.
        Заметно побледневшие городовые оцепили жуткий дом, в правой руке каждого было оружие, но левая непроизвольно тянулась к охранным амулетам. Староверы что-то бормотали, взывая к своему Перуну, византийцы мелко крестились: «Свят, свят!». Роман Григорьевич решительно шагнул к входу, постучал ногой, хотя рядом на цепочке висел дверной молоток. Точнее, человеческая берцовая кость, его заменявшая - брать её в руки не хотелось.
        Стучать пришлось долго, пока на шум из дому не вылезла толстая простоволосая баба в длинной застиранной рубахе и чулках домашней вязки; её серая шаль была бита молю. Видно, в отличие от большинства коллег по цеху, Стефан Теодорович держал постоянную прислугу.
        - Что за шум, чаво надо, оглашенные? - взвизгнула она сварливо, не стесняясь, что разговаривает с господами.
        - Господин Кнупперс дома ли? - спросил Роман Григорьевич зло, баба была пренеприятной.
        - Болен господин Кнупперс, болен! Нельзя их беспокоить, не принимают нынче, - замахала она руками. - Пускать никого не велено, ступайте прочь.
        - Особая канцелярия, - бросил агент Ивенский, и, отстранив прислугу, попытавшуюся заступить путь, шагнул в дом. Удальцев, Листунов, Мерглер и ещё два полицейских мага - за ним. Городовые кое-как скрутили бабу - она остервенела и пыталась кусаться.
        Они обошли весь дом, комната за комнатой (обстановка была по-мещански скучной, лишённой всякого вкуса и изящества). Поднимались на чердак, спускались в подвал, искали в кухне, в кладовой и в уборной. Господина Кнупперса не было нигде, ни больного, ни здорового. Маги осмотрели дом на предмет зачарованных помещений, тайников и подземных ходов - ничего подобного не обнаружили. Но какое-то колдовство было, источник его ощущался совсем рядом - не удавалось уловить.
        Тогда подступили к бабе: где хозяин? Баба угрюмо молчала, сопела мясистым носом.
        - Везите в Канцелярию, там заговорит, как посидит в холодной камере с клопами, - распорядился Роман Григорьевич. - Или сразу в пыточную её, чтобы долго не ждать! - это жестоко и низко - запугивать женщину, виновную лишь в том, что она верна своему хозяину. Папенька бы его очень осудил. Но лучше хорошенько запугать, чем прибегнуть к пыткам в действительности. Ведь времени у них не было, заговорщик ускользал из рук.
        - Пшла, бабонька! - городовой подпихнул прислугу в спину.
        Та сделала шаг вперёд… И вдруг развернулась с поразительным для своей комплекции проворством, отскочила вглубь комнаты.
        - Назад! Не подходить! - завопила не своим голосом.
        Не своим - а чьим? Господина Кнупперса - вот чьим! Ивенский с Удальцевым его сразу узнали, да и остальные сразу поняли, что дело неладно. Полицейские схватились за оружие, маги ощетинились чарами. Да только было поздно. Стефан Теодорович успел подготовиться к приходу непрошенных гостей.
        Дородная баба истаяла на глазах, превратившись в ледащее существо, похожее на безбородого альпийского гнома, закутанного в женские тряпки. Оно стояло у стены, воздев к потолку сухонькие ручонки - боевая стойка атакующего мага. Только господин Кнупперс не молнии собирался метать в закрытом помещении - он был намного умнее, сильнее и опытнее нервного Сержа Таисьева. В ладонях его вырастала, зрела, наливалась силой Чёрная Сфера - лучшего оружия для магического боя в закрытом помещении не придумаешь. Сожмёт её колдун в пальцах, раздавит - и разлетится она на смертоносные осколки по числу его врагов, и каждый устремится к своей цели, будет преследовать, не зная преград, пока не убьёт - не спрячешься, не убежишь прочь, и амулетов против неё не придумано. Страшное колдовство. Расплатится за него чародей изрядным куском собственной жизни - чем больше жертв, тем больше кусок. Но врагам-то от этого не легче…
        - Назад! - кричал господин Кнупперс, птичье личико перекосилось от злости и страха. - Все прочь!
        «Все» топтались на месте. И рады бы бежать, да как можно без приказа начальства? Сам потом рад не будешь, что жив остался.
        - Всем вон! - приказало начальство.
        Повторять не пришлось - маги и полицейские проворно покинули помещение. Только Удальцев опомнился уже на пороге, бросился назад.
        - Роман Григорьевич, а вы?
        - А я останусь. У меня к есть разговор господину Кнупперсу.
        - Я с вами!
        - Нет! - сказал коротко, но так страшно, что Тит Ардалионович не посмел ослушаться, выскочил будто ошпаренный.
        Комната обезлюдела. Лишь двое остались в ней - старый маг, ученик самого Иоахима Брюса, и юный ведьмак, внук дедушки Ворона.
        - Не понимаю, господин Кнупперс, на что вы, собственно говоря, рассчитываете? - обронил Роман Григорьевич с великолепной светской небрежностью, давшейся ему очень нелегко, потому что надежды на жизнь в тот миг у него было ровно столько, сколько у человека, сидящего на бомбе с подожжённым запалом. И дедушкины слова о том, что на ведьмаков управы нету, служили слабым утешением - слишком уж дурной славой пользовалась Чёрная Сфера. Британцы даже включили её шестым номером в список самого опасного магического оружия всех времён и народов. - …Решительно, не понимаю! Бежать вам не удастся - дом окружён полицией, маги позаботятся об его полной изоляции, караулить будем, сколько потребуется. Не станете же вы сидеть взаперти вечно? Да и зачем? Вина ваша доказана, суд состоится и без вашего присутствия - вы даже защищаться не сможете, ждёт вас смертный приговор. А уж исполнить его, так сказать, «на дому» - вопрос чисто технический, как теперь говорят… Право же, Теодор Стефанович, я советую вам сдаться. Поверьте, это заметно облегчит вашу участь.
        Нет, не убедил.
        - Да будь ты проклят! - вскричал взбешённый маг. Снисходительное спокойствие сыскного чиновника показалось ему издевательским. Ведь он-то желал, чтобы пред ним трепетали! А его опять не принимали всерьёз, опять недооценивали, как всю его жизнь! У него просто не осталось сил это выносить, не выдержали расшатанные нервы. - Будь ты проклят!
        Смертоносная сфера сорвалась с пальцев, метнулась чёрной молнией, ударила в грудь врага…
        Ох, какая это была ошибка! Сначала оборотень Романа Григорьевича кусал, потом Кощей пытался умертвить чарами, потом барышня Понурова руку приложила. Теперь и господин Кнупперс туда же. Вот и накопилось. А ведьмаки - у них ведь тоже есть нервы…
        Агент Ивенский не ведал, что творил - чёрное заклинание его оглушило, был как в полузабытьи. Но творил ужасное.
        Дом ходил ходуном, содрогаясь от грохота. Со звоном лопались стёкла, во все стороны летели щепки рам. Стены шли трещинами, полы вздыбливались буграми и на глазах покрывались сизой плесенью, пласты штукатурки валились с потолка, и тотчас из обнажившейся обрешётки вырастали какие-то побеги - не то длинные листья, не то голые ветви. Мебель корёжило, она пускала корни, зеленела. Вдребезги разлетался фарфор и кафель, богатые малиновые шторы шли дырами, рукописи и книги рассыпались трухой, в этой трухе копошилось и пощёлкивало что-то живое и неприятное.
        Несчастный господин Кнупперс в панике метался по дому. Сначала пытался творить какие-то заклинания в бесплодной надежде спасти гибнущее имущество. Потом уже просто спасался, чтобы не прибило куском штукатурки, не придавило разгулявшейся мебелью, не затянуло в трясину - вылинявший персидский ковёр на полу в гостиной вдруг обернулся самым настоящим болотищем, даже лягушки заквакали в камышах. Был момент, когда выскочивший из стены побег едва не пронзил его насквозь - еле успел увернуться. Потом с чердачной лестницы хлынул настоящий водопад, мощной струёй сбило с ног, протащило по коридору и прибило к кухне. А там, среди колотой посуды и покорёженных кастрюль, колосилась рожь, и гуляла крыса огромной величины, ела всё, что видела. И тараканы-прусаки были ей под стать - каждый размером с блюдце для варенья. Стефан Теодорович с визгом выскочил вон, попытался вылезти в разбитое окно спальни - наплевать, что городовым в лапы, лишь бы в живых остаться. Окно не пустило - отшвырнуло назад, прямо в терновый куст, пробившийся через кровать - клочки розового покрывала висели на ветвях. Злые иглы впились в
тело, рвали одежду, царапали лицо - еле выпутался. Успел добежать до входной двери - но тут дом содрогнулся особенно страшно, жалобно затрещали балки, стены лопнули и осели, крыша обрушилась внутрь, и белый свет померк…
        … - Батюшки, да что же это такое творится?! - Иван Агафонович не верил своим глазам.
        Это было невероятное зрелище. Минуты не прошло с того момента, как они покинули дом по приказу агента Ивенского, как начало твориться что-то странное. Сначала изнутри донёсся ровный, низкий гул, переросший в оглушительный грохот. Ударная волна ударила изнутри, выбив стёкла вместе с рамами, послышались болезненные вскрики - кое-кого из полицейских поранило осколками. Заходили ходуном чёрные стены, по ним зазмеились светлые трещины, сеть их становилась всё гуще; с перекосившейся крыши стали валиться кровельные листы: «Берегись!»
        Дом всё сильнее гудел, дрожал и шатался из стороны в сторону, он был готов рухнуть в любую секунду. Из соседних домов в панике выскакивали жильцы: «Что стряслось? Ай, пожар?! - Не, то колдуна нечисть дерёт! - Свят-свят!» Толпа зевак собралась вокруг, люди ахали изумлённо и испуганно, полицейские их гнали, но никто не расходился.
        - Пустите! Пустите меня! Там Роман Григорьевич! Мне надо к нему! Да пустите же! - Удальцев бешено рвался к двери, его держали, на него кричали «Куда?! Пропадёшь!». А он желал пропасть, он почти вырвался. Но тут дом содрогнулся особенно страшно, жалобно затрещали балки, стены лопнули и осели, утонув в клубах пыли, массивная крыша провалилась, похоронив под собой тех, кто оставался внутри.
        Толпа ахнула и отпрянула назад. Тит Ардалионович с отчаянным стоном повалился на колени, закрыл ладонями лицо. Он был уверен: это конец, он никогда, никогда больше не увидит Романа Григорьевича, не сможет сказать ему, как он его ценил и уважал. И второго такого замечательного начальника ему уже не найти… Агент Удальцев прожил свои восемнадцать лет счастливо, не зная горечи утрат. Эта потеря была первой, поэтому особенно страшной. Юноша был вне себя от горя, его пытались утешать, но он ничего не слышал и не видел округ себя. Только раскачивался из стороны в сторону, тихо и глухо выл. Глядя на него, и Листунов почувствовал, как к горлу подкатился комок, и глаза что-то защипало - этого ещё не хватало, на людях-то! Закусил губу, отошёл в сторонку, за дерево, и там пустил скупую мужскую слезу.
        Городовые стояли, сняв шапки. Тонко и жалостно завыли бабы в толпе: «Ай, задавило, ай, беда, горе-горюшко!» Кого задавило, почему задавило? Да какая им разница! Был человек, и нету - жалко сердешного!
        Один только господин Мерглер отчего-то не разделял общей скорби. Прохаживался туда-сюда, заложив руки за спину, будто на прогулке, и чему-то улыбался в усы.
        На белый снег медленно оседала серая пыль.
        А когда её клубы рассеялись, и на месте безобразного дома стала видна не менее безобразная куча строительного хлама, удивительным образом проросшая свежей зеленью - это средь зимы-то! - к Листунову подошёл околоточный надзиратель.
        - Ваше благородие, как дальше-то быть? Станем завал разбирать, доставать тела убиенных? А то, может, не стоит? Больно уж место колдовское, опасное. Подпались всю эту кучу с четырёх сторон - вот и будет им погребальный костёр, по дедовскому обычаю. А? - околоточный просительно заглянул Ивану Агафоновичу в глаза.
        Ответить пальмирец не успел.
        - Я те подпалю, я те подпалю, мерзавец! Ишь чего выдумал! - беззлобно ругаясь, подскочил милейший Аполлон Владимирович, удивительно бодрый и оживлённый, будто никакой трагедии не случилось. - Начинайте разбирать, да аккуратнее. Вон, мужичков приспособьте, что даром стоят? - он кивнул в сторону зевак.
        - Слушаюсь, ваше высоко… - начал было околоточный, да так и замер открыв рот, уставившись на развалины круглыми глазами.
        Развалины шевелились, сами собой расползались в стороны. Листунов похолодел от ужаса - ему представилось, что оттуда, из-под завала, лезет чудовище, огромное и непременно плотоядное. Рука непроизвольно дёрнулась к револьверу.
        Но оружие не понадобилось. Потому что не чудовище вылезло (хотя, это с какой стороны посмотреть), а коллежский советник Ивенский, агент по специальным поручениям Особой канцелярии, живой и невредимый, если не считать нескольких ссадин и чёрного синяка под глазом.
        - Ну, что я вам говорил? - спросил господин Мерглер с торжеством, хотя на самом деле он не говорил ничего.
        Удальцев вскочил, бросился к своему дорогому начальнику с криком:
        - Роман Григорьевич! Вы живы? Вы… вы не призрак? - очень уж тот был бледен и страшен.
        - Ах, да какой там призрак! - отмахнулся тот, осторожно ощупывая лицо. - Я сущий труп! Мне, похоже, глаз подбило. Это перед папенькиной-то свадьбой! Тётушка Аграфена Романовна будет мне пенять: отец в кои-то веки женится, а сын в таком виде! Что за невезение, право!
        Пошатываясь, он добрёл до полицейских розвальней, повалился в них и приказал, лёжа:
        - Надо отрыть господина Кнупперса. Он где-то там, под домом, возится, стонет и кричит «Кыш, кыш, пшла, окаянная!» Похоже, от испуга повредился умом, осторожнее с ним!
        - Отроют, отроют, никуда не денется, - пообещал Аполлон Владимирович, укрыл Романа Григорьевича меховой полостью и увёз. А подчинённые остались добывать господина Кнупперса из-под замшелых руин.
        …Дорогой силы окончательно покинули Романа Григорьевича, довольно долго он пребывал в состоянии бесчувственном и не знал, что происходит вокруг. Очнулся от звуков родного голоса.
        - Господа, вы уверены, что он не умрёт? Скажите правду, прошу вас, - спрашивал папенька с тревогой, и гладил его по волосам дрожащей рукой.
        - Ах, ваше высокопревосходительство, напрасно вы так волнуетесь, - отвечал бодрый голос Мерглера. - Роман Григорьевич человек молодой, здоровый, да ещё и ведьмак - ну с чего бы ему умирать? Не сегодня-завтра очнётся.
        И ещё один голос, лекарю Ивану Тихоновичу принадлежащий:
        - Вашими бы устами, да мёд пить, милейший Аполлон Владимирович! Как будто вы не знаете, к чему приводит магическое истощение такой степени!.. На вашем месте, господин Ивенский, я бы готовился к худшему.
        «А, чтоб ты пропал!» - выругался Роман Григорьевич мысленно. А вслух взмолился жалобно - иначе пока не получалось:
        - Папенька! Бога ради, не надо готовиться к худшему! Не стану я помирать, мне же интересно посмотреть, как вы в кои-то веки женитесь! И не надейтесь, что я пропущу столь редкостное событие, такого удовольствия я вам не доставлю!
        Из груди генерала Ивенского вырвался вздох облегчения, он даже не стал пенять сыну, что тот несёт околесицу при посторонних.
        - Ну, что я вам говорил! - победно воскликнул Мерглер.
        Роман Григорьевич ошибался: хоть и пережил господин Кнупперс ужасное потрясение, но разум его пребывал во здравии. Зато двое городовых и впрямь чуть не спятили, когда из-под развалин на них прыгнула крыса размером с французского бульдожку. Сначала гадкую тварь хотели застрелить на месте, потом пожалели губить этакую диковину, изловили уцелевшим одеялом и свезли в зоосад. Пока возились с крысой - чуть не позабыли про Стефана Теодоровича, хорошо, тот стал кричать «спасите-помогите!». Опомнились, откопали и его, помятого, побитого и жалкого. Завернули в то же одеяло, свезли в тюремный лазарет. Всё это было очень увлекательно, Тит Ардалионович успокоился, взбодрился и повеселел.
        Роман Григорьевич очнулся через три дня после случившегося, и как только узнал о крысе, сразу поспешил в зоосад. Она сидела там, в просторной клетке, огромная и страшная, грызла турнепс мощными жёлтыми зубами.
        - Это самец, или самочка? - полюбопытствовал Ивенский у служителя.
        - Самец, барин, - охотно ответил тот. - Стёпкой назвали.
        - Подходящее имя, - одобрил Роман Григорьевич и подарил служителю рубль.
        …Кнупперса разрешили допрашивать через пять дней, хотя с постели он ещё не встал - пришлось спускаться к нему в лазарет. Он лежал там, на узкой казённой койке, маленький и жалкий. Веки были смежены, из-под серого солдатского одеяла торчал заострившийся носик.
        - Господин Кнупперс! - приветствовал его агент Ивенский. - Душевно рад встрече! - он в самом деле был рад, что главного заговорщика зашибло не до смерти. - Как ваше здоровье?
        Стефан Теодорович страдальчески вздохнул, приподнялся, открыл глаза… И вдруг завизжал пронзительно, вжавшись в спинку кровати:
        - А-а-а! Прочь! Сгинь, сгинь, окаянный! - и спрятался, натянув на голову одеяло.
        Роману Григорьевичу стало неловко: пришёл, молодой и здоровый, пугает старого и больного. Но если служишь по сыскной части, про жалость приходится забыть. Ответил жёстко:
        - Я уйду. Но не раньше, чем вы ответите на мои вопросы.
        Господин Кнупперс осторожно выглянул из-под одеяла. Злой ведьмак стоял прямо перед ним, нетерпеливо постукивал пальцами по задней спинке кровати, за ним маячили ещё двое. Но ничего страшного вроде бы не происходило: тёмно-зелёные крашеные стены не рушились, убогая тюремная мебель вела себя смирно, а главное, не было гигантских тараканов и крыс. «Ну, конечно! - подумал Стефан Теодорович желчно. - Не станет же он портить казённое имущество. Это вам не чужой дом разломать!»
        - Подите вон, - прохныкал он, осмелев. - Я не стану с вами разговаривать, я нездоров и слаб. Вы чуть меня не убили!
        - Можно подумать, это я запустил в вас Чёрной Сферой, а не наоборот! - хмыкнул сыскной. - Вы, господин архат, - нарочно ввернул, пусть знает: нам известно всё до мелочей, - оказали магическое сопротивление представителям власти, за одно это вам грозит Сибирь. Я уж не говорю об организации заговора с целью незаконной реккуренции персонифицированного деструктивного магического явления, именуемого «Кощеем Бессмертным», и о последствиях, вызванных оной реккуренцией, - вот так, на одном дыхании высказал! Даже Листунов за спиной восхищённо присвистнул. (Ох уж эти его вульгарные манеры! А ещё коренной пальмирец!)
        Глаза мага злорадно сверкнули.
        - А, пустое! Меня никто не видел в лицо, никто не опознает во мне архата! Вы ничего не сможете доказать! Я уважаемый человек, ответственный секретарь Оккультного собрания! Вам никто не поверит, суд будет на моей стороне! А вы, юноша, ещё ответите за гнусный навет, порчу чужого имущества, и причинение вреда моему хрупкому здоровью. Отве-е-тите, так и знайте!
        Роман Григорьевич почувствовал, что ему больше не жалко старого и больного.
        - Мы уже всё доказали. Слов нет, вы конспирировались весьма искусно, господам нигилистам у вас поучиться. В лицо вас не видел никто. Но перстень ваш, уникальная вещица, принадлежала некогда самому Иоахиму Брюсу… Второй такой нет во всём свете, не так ли?
        - Что?! - маг невольно выдернул руку из-под одеяла, поднёс к глазам. Вокруг указательного пальца привычно обвивался маленький серебряный дракон, зло и хитро таращились рубиновые глазки…

* * *
        Шёл 7243 год.
        Он был молод тогда, и Учитель молод - что такое для колдуна шестьдесят пять лет? Самое начало настоящей жизни: далеко позади тяжкие годы ученичества, пройден путь от подмастерья до гроссмейстера, добыты и богатство, и высокий чин, и должность при дворе, и слава первого чародея в государстве. О старческой немощи ещё и речи нет: тело крепко, разум ясен, сила неиссякаема - жить да жить век за веком…
        Глухой ночью, тайно, пришёл человек от Бирона. «Жить ему мы всё одно не позволим, зело опасен стал. А ты, Степан, думай. Или сгинешь безвестно вместе с бывшим учителем своим, или место его займёшь, по праву Первым станешь. Выбирай, что тебе мило…»
        Он тогда недолго думал. Очень уж обрыдло год за годом оставаться вторым.
        А тут как раз случай: влюбился бывший учитель, как мальчишка, в юную красавицу, боярскую дочь - ночей не спал. Только она на него глядеть не желала: телом-то, может и крепок, и разумом ясен, но шестьдесят пять лет жизни отпечатаны на лице, голова седовата - зачем ей такой? А в юности Иоахим Брюс был собою куда как хорош. Вот и решил повернуть время вспять.
        Ритуал омоложения страшен. Это только в сказках говорится о трёх котлах с водой да молоком - на деле всё иначе. Тело надо изрубить острым мечом на тринадцать частей, разобрать по куску, чтоб старая кровь сошла до капли, и снова собрать, срастить мёртвой водой, оживить живою, да всё с хитрыми наговорами, и упаси боги хоть слово перепутать, переиначить. Кого позвать для такого дела, кому доверить свою жизнь? Ну, конечно же, бывшему ученику, ныне лучшему другу. Уж он-то ничего не перепутает, как-никак, второй чародей после первого!
        Ясно, он ничего путать не стал - не хватало прослыть неумелым чародеем (дознание-то будет, никуда не денешься)! Тело изрубил аккуратно, и разобрал, и снова собрал в нужном порядке. И мёртвой водой срастил, и живой сбрызнул, и ни словечка в наговорах не переврал, иначе сыскные колдуны сразу бы уличили. Всё совершил, как надо… Почти.
        «Живая вода не подействовала, больно уж много грешил покойник на своём веку» - так было установлено, так и в бумагах записано. Сожгли тело именитого чародея с почестями, на похоронах немало было пролито слёз. Пуще всех убивался его верный друг и бывший ученик Степан Кнупкин. Когда снимал, на добрую память о погибшем, кольцо с его пальца, то мёртвую руку целовал. Степана жалели - такое несчастье случилась на его глазах, что не каждый сможет пережить. Были, конечно, и те, кто поглядывал косо - не без этого. Да только доказать ничего не могли: не оставляют чернила магического следа. Смыл с ладоней - поди, разбери, какое заклинание было начертано, когда зачёрпывал живую водицу. Его метода, сам изобрёл! Просто - а никто прежде не додумался.
        Нет, не косые взгляды, другое тревожило его ум в те дни.
        Известно: когда умирает колдун, вся сила его, и природная, и накопленная, переходит к тому, кто рядом, кто его в последний момент коснулся. Ведь не погнушался он тогда - взял гибнущего учителя за руку. Но сила не пришла, не было её в обескровленном теле. Куда подевалась? Дольше века не знал он ответа на этот вопрос, мучился загадкой. А ответ всё время был рядом, обвивался вокруг пальца, таился, ждал своего часа…
        И дождался. И отмстил…

* * *
        Стефан Теодорович в ужасе сорвал с пальца кольцо, отшвырнул в сторону как ядовитую змею… Боль ожгла руку, на пальце выступили красные капельки - оказывается, за долгие годы металл успел врасти в кожу. «Кровь мою пил!» - подумал маг с ненавистью.
        Перстень звякнул о каменный пол, откатился в сторону, прямо под ноги агенту Ивенскому. Роман Григорьевич нагнулся за ним.
        - Что же это вы, господин Кнупперс, такими ценными вещами разбрасываетесь? Уж поздно от улик избавляться, - поднял, хотел передать Удальцеву, чтобы тот надлежащим образом оформил и упаковал.
        Но случилось странное. В тот самый миг, когда рука Романа Григорьевича коснулась красноватого металла, перстень словно ожил. Крошечный дракон разомкнул свои кольца, проворно скользнул вверх по среднему пальцу и плотно - не снимешь, обвился вокруг фаланги.
        - Ай! - от неожиданности вскрикнул сыскной и энергично встряхнул кистью, желая избавиться от непрошеного гостя. Куда там!
        «Ты мне нравишься, чадо, - прозвучал голос, такой тихий, что слышать его мог только сам Роман Григорьевич, Удальцев за его спиной, и Кнупперс со своего места, а Листунов, стоявший чуть поодаль, уже ничего не мог разобрать. - Будешь моим хозяином. Я тебя избрал. Отныне мы неразлучны».
        Больше века минуло, но из всех в мире голосов Степан Кнупкин узнал бы этот голос, как бы тихо и глухо тот ни звучал. Он единственный понимал, что происходит в этот миг. Всю силу свою, и природную, и накопленную, премудрый чародей Иоахим Брюс передавал не лучшему ученику своему, а незнакомому мальчишке-ведьмаку, сыскному чиновнику, которому она и вовсе без надобности! От горькой досады у Кнупперса перехватило дыхание, обида стеснила сердце, он упал на жидкую казенную подушку и залился слезами. Жалея себя, даже о том позабыл, что сам первый обошёлся со своим учителем нечестно, как говорили в те времена.
        Никто не понял, отчего Кнупперс вдруг впал в истерику, принялся судорожно рыдать и задыхаться. Удальцев с Листуновым смотрели на него не без испуга - уж не помирает ли раньше времени? Хотели бежать за лекарем, но арестованный, вроде бы, сам начал помалу успокаиваться. Агенту же Ивенскому было не до чужих терзаний, имелся собственный повод для беспокойства. С одной стороны, отчего-то показалось лестным понравиться золотому дракончику, (хоть тот и обозвал его «чадом», в его-то зрелые годы), и сделаться хозяином занятной колдовской диковинки тоже было приятно - не у каждого есть такая. С другой стороны, смущала мысль, что снять кольцо с пальца, судя по всему, не удастся - очень уж крепко вцепилось. Перстень, конечно, сам по себе хорош: работа тонкая, и дорогой, наверное - одного золота сколько пошло, да ещё и рубины на нём, и алмазики вдоль драконьего хребта. Вот только в моде подобные украшения были века полтора назад… Нет, купцы, должно быть, и по сей день такое носят, они любят, чтоб было богато. А чиновнику на государственной службе - к лицу ли? И как ещё начальство посмотрит, что вещественное
доказательство присвоил. Хотя, кто кого присвоил - это большой вопрос, но захочет ли дракончик подтвердить, что сам сделал выбор?… «Ну, ладно, бог даст - столкуемся как-нибудь», - сказал себе Роман Григорьевич, и вернулся к допросу, благо, подследственный утихомирился и не рыдал больше, только сердито всхлипывал.
        - Что ж, господин Кнупперс, теперь, когда вы знаете, что полностью разоблачены, я рассчитываю на вашу откровенность. Это целиком в ваших интересах. За предательство интересов Отечества и деятельность в пользу враждебных держав полагается смертная казнь, но если вы…
        - ЧТО?!!! - надо было видеть господина Кнупперса в эту минуту! Он резко подался вперёд всем телом, в мгновение ока высохли остатки слёз, по белому личику пошли алые пятна, выцветшие глазки разгорелись праведным гневом. - ПРЕДАТЕЛЬСТВО?!! Да как вы смеете, молодой человек!!! Меня! Истинного патриота земли Русской! Обвинять в предательстве! НЕСЛЫХАННО!!!
        От такого неожиданного напора трое сыскных даже как-то опешили.
        - Патриот, а сам иностранным именем обозвался, - пробурчал Тит Ардалионович, тихо, но был услышан.
        - Юноша, - ответил Кнупперс ледяным голосом, - если бы ваша фамилия была Кнупкин, ещё вопрос как бы вы сами «обозвались»!
        - Так бы и ходил, как боги дали, - огрызнулся Тит Ардалионович, уж ему ли было не знать, сколько неприятностей может причинить неудачное имя. - Это было бы достойнее. Тем более, если вы патриот.
        - Патриотизм проявляется не в именах, а в делах! - парировал маг гордо. - Я делом доказал свою преданность родине!
        - Как же, Стефан Теодорович? - возразил Ивенский. - Да разве не для того вы совершили противозаконную реккуренцию деструктивного явления, чтобы погубить Россию, в угоду нашим врагам?
        - Погубить Россию?! - взвизгнул тот. - Так вы поняли мой благородный порыв? Спасти Россию - вот была моя цель! Да, может быть, я нарушил несколько глупых законов. Да, всё пошло немного вкось из-за двух алчных идиотов, захапавших весь запас столетней земли. Теперь побочный эффект окажется серьёзнее, чем ожидалось и есть опасность новой войны. Но ведь могло быть ещё хуже! Знаете пророчество о великой смуте? Если бы не я - полвека не прошло бы, как взбесившаяся чернь уничтожила бы нашу священную монархию! Страна утонула бы в крови, люди благородного сословия были бы лишены всех привилегий, мученически убиты либо изгнаны из страны, купцы разорены, а чародеев - на костёр, в огонь! И вас, господин ведьмак - в огонь, на костёр! Я спас вас, ваше будущее и будущее ваших детей - а вы смеете обвинять меня в предательстве? Такова ваша благодарность, господа?
        Спорить Роман Григорьевич пока не стал, опасаясь нового взрыва красноречия - громкие слова об одном и том же успели ему наскучить до отвращения. Уточнил только:
        - Хорошо. Допустим, вы действовали из лучших побуждений и в интересах государства. Я даже не спрашиваю вас, почему вы делали это тайно: разумеется, ни одно ведомство, ни под каким видом дало бы вам согласия на подобный исторический эксперимент… Но я не понимаю одного. Зачем было организовывать целый студенческий заговор? Для воплощения вашей идеи с Бессмертным достаточно было трёх человек. К чему тогда вся эта рискованная мелодрама с архонтами, архатами и прочими адептами? Ведь чем больше число участников, тем больше и вероятность провала. Куда безопаснее было бы провернуть всё дело в одиночку…
        - Молодой человек! - маг не уставал возмущаться. - Что вы такое говорите - «провернуть дело»! Понятно, что вы, сыскные, мыслите своими категориями, но я, заметьте, не бакалейную лавку грабил, а Отечество спасал! И если бы о том не знала наша молодёжь - кто вспомнил бы о моём подвиге через пятьдесят лет? Жили бы и жили себе, сидели по своим уютным норам и воображали, будто всё идёт, как должно, и не знали, кому обязаны благополучием! Теперь же я по праву войду в историю. И помнить будут не безымянного архата, а Кнупкина Степана Фёдоровича. Так что я даже рад, что всё открылось, господа. Моё имя останется в веках!
        «И как в таком маленьком человечке помещается столько честолюбия?» - думал Удальцев с глухой неприязнью. Он особенно озлился на Кнупперса, поняв, что тот, похоже, вовсе не шпион, и его замечательная версия пропала даром… Хотя, это ещё надо доказать, шпион или нет. На слово Кнупкину верить нельзя - сказаться патриотом может кто угодно, даже самый злейший враг.
        Роман Григорьевич удручённо вздохнул.
        - Да уж, господин Кнупкин. Достойное место в истории вы себе обеспечили. Теперь Герострат будет считаться вторым, а вы - первым.
        - Глупое сравнение! - быстро откликнулся маг. - Вы плохо учились в гимназии, юноша. Герострат сжёг храм, я спас от огня свою страну.
        Ведьмак прикрыл глаза, заглянул в грядущее - уже освоил, как это делается. Правда, таким образом удавалось подсмотреть лишь судьбу чародеев - будущее обычных людей не открывалось, сколько ни старался, сколько ни тренировался на папеньке (интересно было до невозможности, сколько у них с новой женой родится детей). Но Кнупперс как раз был чародей, его будущее было открытым и незавидным: скрученный за запястья, висел над костром, а трое человек в чёрных блестящих куртках и косматых кавказских папахах поджаривали его на медленном огне - видно, пытали.
        - Ах, да никого вы не спасли, Степан Фёдорович, даже самого себя… Идёмте, господа, у нас ещё будет время продолжить разговор, - он понял, что Кнупкин ему надоел, и видеть он его больше не желает, а хочет на воздух, потому что в лазарете воняет плесенью, и они уже пропитались этим запахом насквозь. - Закончим допрос завтра. А теперь можете быть свободны, - самому было тошно, хотелось хоть кому-то сделать приятное.
        - О! - обрадовался Листунов. - Очень кстати! Пойду, поищу себе квартиру, - он надумал переводиться в столицу, и в Канцелярии ему уже посулили место. Сам Иван Агафонович воображал, что его таким образом решили отметить за хорошую службу, и очень гордился. Но Роман Григорьевич понимал: знает слишком много, хотят держать на коротком поводке. И если бы сам Иван Агафонович не проявил инициативы с переводом, не избежать бы ему, пожалуй, «одной маленькой безвредной процедуры», после которой он с полным правом назывался бы Иванушкой-дурачком.
        Тит Ардалионович смотрел в пол. Потом решился, поднял глаза. В них была мольба.
        - Ваше высокоблагородие, отец родной! Я спрашивал - здесь в соседней камере… она. Можно я хоть на минутку, хоть одним глазком…
        - Да хоть на час! - махнул рукой Роман Григорьевич. «Вот она - настоящая любовь!.. Тоже, что ли, с Лизанькой помириться? Или лучше свести знакомство с заведением мадам Розы? - цинично подумал он.
        Эпилог
        О горе! Будет! будет! будет!
        Мы хаос развязали…
        В. Брюсов
        Конечно, к мадам Розе Роман Григорьевич не пошёл, это был бы совсем уж дурной тон. Отправился на Кузнецкий, выбирать будущей мачехе подарок - хотелось, чтоб был приятный и со смыслом. Пусть знает, как он благодарен ей за папенькино счастье.
        …Бродил, бродил по ювелирным лавкам, долго выбирал. В результате оказался не один подарок, а целых три. Первой была чудесная брошь в виде крупного паука - лапки золотые, тельце изумрудное - сам бы носил, если бы, не дай бог, родился девицей. Купил. Потом призадумался. Да. Смысл в подарке, определённо, просматривался. Только совсем не тот, что хотелось бы. Второй была куплена золотая диадема с бирюзой, тоже красивая. Но зашёл, просто так, на всякий случай, в следующую лавку, и узнал, что бирюзу носят невинные девушки, а не дамы, вступающие во второй брак. Получался язвительный намёк. Третьей шла безделушка - бегемотик от Фаберже: чёрный обсидиан, инкрустация драгоценными камнями. Сказка как хорош! Купил. И вспомнил, что не встречал папенькину избранницу уже несколько лет - вдруг она располнела?
        Разуверившись в собственных силах, решил все три покупки отдать тётушке Аграфене Романовне и просить её о помощи: пусть сводит к своим ювелирам, либо выпишет что-то подходящее по каталогу.
        Аграфена Романовна жила не так далеко - на Моховской. Изрядно утомлённый непривычным времяпрепровождением, Роман Григорьевич выбрался из последней лавки, побрёл в сторону Кремля, и вдруг заметил странное и нездоровое оживление, начавшееся вокруг.
        Куда-то бежал народ - много народу, гораздо больше, чем обычно бывает на улице в этот час. Толпа гудела и волновалась. Начались крики.
        - Убили! Уби-ли! - голосили бабы нараспев.
        Роман Григорьевич в тревоге прислушался - уж не новое ли дело наметилось?
        - Кого убили, кого? - любопытствующих находилось множество.
        - Убили! Государя нашего уби-или!
        - Государя нашего Павла Иоанновича - убили!
        - Ах!
        - Когда?
        - Кто? Где?!
        - Нынче убили! В Сокольниках! Поехал государь в Сокольники кататься - а там бомбист с бомбой! И убил!
        - Ах, окаянный! Поймали?
        - В клочки, говорят, разнесло обоих, не разберёшь, где государь, где бомбист. Как хоронить станут?
        - Колдунов звать, они разберут…
        - Ой, горе горькое! Да как же мы таперича, без царя-батюшки-и-и!
        - О-о, тут уж не наша печаль! Был бы престол, а царь завсегда найдётся.
        - Да кому ж царём-то быть? Наследничка не оставил государь-то, одни девки у него… Ой, горе-горе, разлюбили нас боги!
        - Цыть, баба, не вой, уши ломит!
        - Буду выть! Государь помер - горюю!
        - Иди дома горюй!
        - А ты мне не указывай, где горевать - городового кликну!..
        - Как кому царём? Александру Николаевичу, больше некому.
        - Это который царёв дядька? Ага?
        - Дура замоскворецкая! Какой же дядька! Чай, он ему кузэн.
        - Куз-э-эн?! А эт^,^ чё такое?
        - Это, стало быть, двоюродный брат, его покойного батюшки Иоанна Павловича родный племянник…
        - А у него-то, кузэна, хоть наследники есть? А то мож, и его боги не любят?
        - У него-то? Есть. Николай Александрович Романов. Годков, поди, пяток ему, аль меньше…
        - А сам, что слышно, суровый?
        - Кто ж его знает? В Пальмире живёт, столицу, говорят, не жалует.
        - Видать, перенесут столицу-то сызнова…
        - …амнистия будет…
        - …война…
        - … траур целый месяц, на масленую не позволят соломенну бабу жечь…
        - … а свадьбы играть как же? Сына женю…
        - …богов гневить…
        - …овёс, поди-ка, подорожает…
        - …засухи не было бы…
        - … ох, неладно…
        Город гудел встревоженным ульем. Ивенский Роман Григорьевич, чиновник шестого класса, агент по специальным поручениям Особой канцелярии, урождённый ведьмак медленно брёл по улицам, спешно облачающимся в траур. Ему казалось, будто он не ушами даже, а всем существом своим ощущает тихий, натужный скрип. Это тяжёлое, несмазанное колесо русской истории меняло колею, сворачивало на новый и опасный путь…
        «Бедный папенька, - отрешённо думал Роман Григорьевич. - Не пришлось бы ему из-за траура свадьбу отложить…»
        notes
        Примечания
        1
        В нашей реальности сыскная полиция конца XIX в. имела отчасти схожую, но в целом иную структуру и иной устав службы.
        2
        Речь идёт о Крымских войнах - Первой 7362-7363 гг. от сотворения мира - соответственно 1853-1856 гг. от рождества Христова, и не случившейся, к счастью, в нашей реальности Второй Крымской войне, переросшей затяжную Отечественную 7366-7370 гг.
        3
        7368 г от сотворения мира.
        4
        В нашей реальности у коня Македонского была всего одна голова, и звался он Буцефал - Бычьеголовый.
        5
        В нашей реальности чиновникам в середине XIX в. носить усы возбранялось, а в описываемой - ничего, считалось допустимым.
        6
        В нашей реальности этот орган был создан в 1865 г, в описываемой - примерно в тоже время.
        7
        Парадный двор перед домом, ограниченный главным корпусом и боковыми флигелями.
        8
        Так называлась должность, более всего соответствующая современному «заместителю».
        9
        В нашей реальности, в отличие от описываемой, называть города именами исторических деятелей никогда не считалось дурным знаком. Может быть, напрасно?
        10
        Этот эпизод - не вымысел автора. В нашей реальности имели место похожие случаи, они описаны в мемуарной литературе.
        11
        Строго говоря, эти растения не являются пальмами, но в XIX в. их было принято называть именно так.
        12
        В нашей реальности схожим ведомством было III отделение Собственной Его императорского Величества канцелярии, однако, функции этих двух учреждений не вполне совпадают.
        13
        В нашей реальности Иван Павлович отрёкся от престола, детей имел только внебрачных, поэтому в описываемое время царский трон занимал не сын его Павел, рождённый от законной жены (такового в нашей реальности не существовало вовсе.
        14
        желтоватая, с бурым оттенком
        15
        Заметим, что в нашей немагической реальности пассажирам в 19 веке не удалось бы добраться из Москвы в Санкт-Петербург за ночь, в те времена дорога заняла бы целые сутки
        16
        В XIX в. крупная клетка в мужском костюме считалась признаком дешевизны и дурного вкуса
        17
        Шлафор - широкий мужской халат покроя кимоно
        18
        В нашей реальности эту должность в середине XIX в. занимал Трепов Фёдор Фёдорович, ставший позднее градоначальником Санкт-Петербурга. Между этой одиозной исторической личностью и действующим в описываемой реальности Тутчевым Михаилом Евграфовичем нет решительно никакого сходства, единственное, что их объединяет - это должность.
        19
        В нашей реальности, в Петровские времена, проект архитектора Терезини, задумавшего построить на Васильевском острове маленькое подобие Голландии с её улицами-каналами, осуществлён не был, однако, и у нас с тех пор улицы острова называют «линиями».
        20
        На самом деле, чёрные колдуны боятся городовых ещё меньше, чем ночные чудовища.
        21
        В нашей реальности - страшное наводнение в Санкт-Петербурге 19 ноября 1824 г.
        22
        Колдун имеет в виду Нидерланды
        23
        Гулльвейг - злая колдунья скандинавских народов, из-за неё случилась первая в мире война между богами асами и ваннами.
        24
        По народным поверьям, у ведьмаков нет признаков пола, рождаются они с хвостом, и если заглянуть им в глаза, отражение окажется перевёрнутым.
        25
        Мера объёма, равная 1,64 л.
        26
        Как мы помним, чиновникам в XIX веке носить лишнюю растительность на лице возбранялось.
        27
        Одиночная могила, вырытая, как правило, у дороги или в месте гибели покойного.
        28
        В описываемой реальности болгарских монахов Кирилла и Мефодия на Русь не занесло.
        29
        Под «Правдой» Роман Григорьевич подразумевает старинный свод законов.
        30
        Геката - древнегреческая богиня колдовства. Дни Гекаты - 2 дня до новолуния, 2 дня после новолуния, время чёрных безлунных ночей
        31
        В данном контексте г-н Понуров, по традиции XIX века, подразумевает под «тигром» не полосатое животное семейства кошачьих, а собирательный образ хищника вообще.
        32
        Римский писатель I века н. э., автор известного сочинения «Сатирикон», включающего ряд сцен весьма откровенного содержания.
        33
        И в нашем мире, и в описываемом, в основу этой известной песни легло стихотворение А.Н. Аммосова «Элегия», написанное в 1858 г. от Рождества Христова и в 7366 (7?)г. от сотворения мира соответственно.
        34
        Это имя - не вымысел автора, оно существовало и в нашей реальности.
        35
        В XIX веке дети из хороших семей так себя никогда не вели.
        36
        Считалось, что родинки на ладонях присущи ведьмам.
        37
        темно-коричневый
        38
        «Синявками» в институтах благородных девиц называли воспитательниц, носивших синее платье
        39
        В нашей реальности эта засуха случилась в III в н. э. и была вызвана причинами естественно-климатическими, как и последующая столетняя засуха IX в, сделавшая степь безжизненной.
        40
        Соответственно, в IX в. от р. Х.
        41
        Не следует смешивать с князем Владимиром из нашей реальности, хотя бы потому, что наш прожил-то на свете всего 45 лет, а Красно-Солнышко стараниями своих колдунов, не одну сотню лет протянул, вплоть до монгольского нашествия
        42
        В нашей реальности в «Истории Государства российского» Н. М Карамзина встречается в точности такая же фраза
        43
        В нашей реальности - Спасская башня. Но поскольку в реальности описываемой христианство не приобрело такого значения, как у нас, башня поучила название в честь Ивана Ш, Великого, при котором она была построена
        44
        От лат. conversio - превращение
        45
        Фридрих Франц II, великий герцог Мекленбург-Шверинский в нашей реальности приходился правнуком русского императора Павла I, поддерживал связь с домом Романовых, имел звание генерала и был кавалером русского ордена св. Георгия.
        46
        Грабов - городок по соседству с Людвигслустом
        47
        Старое название должности, соответствующей военному атташе.
        48
        В нашей реальности осаждённый город назывался Севастополем.
        49
        заметим, что в нашей немагической реальности в середине 19 века это распространённое лакомство, скорее всего, ещё не было изобретено из-за того, что технология шоколадного производства не успела достигнуть достаточного уровня.
        50
        Девушка, дайте нам пожалуйста, две… или нет, четыре штуки! (нем.)
        51
        Ах, что за чудесный вечер! (нем.)
        52
        Тихо! Не оглядывайтесь! Сидите и слушайте! (нем.)
        53
        Господин полковник! (нем.)
        54
        Это они! Заговорщики! Надо брать!
        55
        Нет, не теперь, позднее!
        56
        Столь помпезно именовались руководители кружков; от др. греч. «начальник», «правитель», «власть».
        57
        Достойнейший (санскрит)
        58
        исполнитель (лат.)
        59
        В России XIX века отношение к щёголям, носившим кашне, было негативным, их воспринимали едва ли не как бунтарей
        60
        По народным преданиям, на острове Буяне обитает Птица-Юстрица, олицетворяющая болезнь холеру.
        61
        Ятровка - жена брата мужа.
        62
        Новый год в описываемой реальности отмечается в сентябре.
        63
        Кобыла - особая скамейка для экзекуций
        64
        Человеку свойственно ошибаться (лат.).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к